«Сага о короле Артуре»

Сага о короле Артуре (fb2) - Сага о короле Артуре [сборник] (Мерлин) 6947K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мэри Стюарт

Мэри Стюарт Сага о короле Артуре

ХРУСТАЛЬНЫЙ ГРОТ © Перевод А. Хромовой

Памяти Молли Крейг, с любовью

МЕРЛИН

О Мерлин, маг в хрустальном гроте,

Где день меж бриллиантов бродит!

Найдется ль на земле певец,

Чья песнь по борозде проходит,

Что прочертил Адам-отец

В полях, в прибое, в небосводе?

О, где бегун, что избежит

Своей же тени, сердцем века

Пробьется, как пожар во ржи,

И яблоко вернет на ветку?

Открыть ли в колдовстве небрежном

Лик юной девы в грезе страшной,

День, что в покров оделся снежный,

И Время, запертое в башне?..

Эдвин Мур Перевод Н. Эристави

ПРОЛОГ КНЯЗЬ ТЬМЫ

Теперь я стар, но и в те времена, когда Артур взошел на трон, я был уже не молод.

То, что происходило потом, помнится более смутно и расплывчато, чем предшествующие события, как будто моя жизнь дерево, что расцвело ко времени его появления, а ныне может лишь желтеть и сохнуть, клонясь к земле.

Для стариков недавнее прошлое всегда окутано туманом, а вот картины их юности отчетливы и ярки. Даже мое раннее детство является мне словно наяву, таким же живым и красочным, как зеленая яблоня у белой стены или знамена, озаренные солнцем, на фоне грозовой тучи.

Цвета видятся ярче, чем были на самом деле, я уверен. Здесь, во тьме, я вспоминаю то, что увидено острым взором ребенка; все это так далеко от меня, тогдашняя боль утихла, и кажется, что это произошло не со мной, не с дряхлым мешком костей, который хранит в себе эти воспоминания, а с другим Мерлином, юным, легким и крылатым, повелителем весенних ветров, подобным той птице, что дала мне свое имя.

Позднейшие воспоминания являются по-другому: изредка, расплывчато, в жарком пламени. Да, их я добываю из пламени.

Один из простейших, самых обычных приемов — не могу назвать это магией — еще остался со мной теперь, когда я состарился и опустился наконец до простого смертного.

У меня все еще бывают видения — не отчетливые и властные, подобные зову трубы, как в былые дни, а всего лишь грезы и смутные образы в языках огня, как у детей.

Я все еще могу зажечь или погасить огонь — это простейшее чудо, ему легче всего научиться, и забывается оно последним. То, что я не в силах вспомнить, я вижу в пламени, в раскаленных угольях или бесчисленных гранях хрустального грота.

Самое первое воспоминание встает из огня и мрака. Это не из моей памяти — потом вы поймете, откуда я знаю такие вещи.

Это скорее видение, сны о прошлом, что-то в крови, что-то, что увидел тот, кто еще носил меня в себе. Я думаю, это возможно. Мне кажется, справедливо будет начать с того, кто был раньше меня и кто будет снова, когда я исчезну.

Вот что произошло в ту ночь. Я это видел и знаю, что это правда.

Ночь была темная и холодная, и он развел небольшой костерок, который сильно дымил, но все-таки грел. Весь день шел дождь, и с ветвей у входа в пещеру падали капли, чаша у порога переполнилась, и ровная струйка воды выбегала из нее, уходя в землю.

Ему не сиделось на месте. Несколько раз он выходил из пещеры. Вот и теперь он спустился в рощу под обрывом, где пасся стреноженный конь.

К ночи дождь перестал, но над землей стелился туман. Деревья стояли, как призраки, и светло-серый конь, казалось, плыл над землей, как лебедь.

Он был еще больше похож на привидение, оттого что щипал траву совершенно бесшумно: человек разорвал перевязь и обвязал ею удила, чтобы не звенели. Удила были золоченые, а перевязь шелковая, и принадлежали они королевскому сыну. Если бы его нашли, то убили бы. Ему было ровно восемнадцать лет.

Из долины послышался приглушенный стук копыт. Юноша вскинул голову, дыхание его участилось. Блеснул выхваченный меч.

Серый конь перестал щипать траву и тоже поднял голову, дернул ноздрями, но не заржал.

Юноша улыбнулся. Стук копыт приближался, и вот из тумана появился бурый пони.

Всадник, невысокий и хрупкий, закутался в черный плащ, спасаясь от ночного холода. Пони остановился, вскинул голову и звонко, пронзительно заржал. Незнакомец испуганно вскрикнул, спрыгнул на землю, схватил пони под уздцы и накрыл ему морду плащом.

Это была девушка, совсем еще юная. Она встревоженно озиралась, пока не разглядела в тени деревьев юношу с обнаженным мечом.

— Шуму от тебя, как от целого войска, — сказал он.

— Я не заметила, как доехала. В тумане все кажется незнакомым.

— Как ты добралась? Тебя никто не видел?

— По-моему, никто. Вчера и позавчера я не могла. По дорогам ездили день и ночь.

— Я так и думал, — улыбнулся он, — Но ты все-таки приехала. Давай сюда пони.

Он увел пони в рощу и привязал. Потом поцеловал девушку. Немного погодя она оттолкнула его.

— Мне надо идти. Я привезла тебе поесть, так что если завтра не удастся выбраться…

Она осеклась, увидев, что его конь оседлан и навьючен, и вцепилась в плечи юноши. Он сжал ее ладони.

— О-о… — простонала она. — Я это знала. Мне снилось во сне. Ты уезжаешь.

— Это необходимо. Сегодня.

Прошла минута. Наконец она произнесла:

— Как скоро?..

Он не стал делать вид, что не понял.

— Через час, два, не больше.

— Ты вернешься, — спокойно сказала она.

Он хотел что-то ответить.

— Не надо, — оборвала она его, — Мы уже все обсудили, а теперь нет времени. Я только хочу сказать, что ты останешься жив и вернешься в Британию; говорю, потому что знаю. Я умею видеть будущее. Ты вернешься.

— Не обязательно видеть будущее, чтобы знать это. Я должен вернуться. Быть может, тогда…

— Не надо, — снова оборвала она, почти гневно. — Эго неважно. Какая разница? У нас всего час, а мы тратим его зря. Идем.

Он обнял ее и повел к пещере, расстегивая на ходу брошь, скреплявшую ее плащ.

— Хорошо, идем.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ВЯХИРЬ

Глава 1

Когда мой дядя Камлах вернулся домой, мне как раз исполнилось шесть лет. Я помню его таким, каким увидел в первый раз: высоким юношей, порывистым, как его отец — мой дед, голубоглазым и огненно-рыжим, похожим на мою мать, а она казалась мне очень красивой. Сентябрьским вечером, на закате, он въехал в Маридунум с небольшим воинским отрядом. Я, ребенок, был с женщинами в старой, длинной комнате, где занимались рукоделием. Женщины пряли, мать сидела за ткацким станком — я даже помню, что она ткала: алое полотно с узкой зеленой каймой. Я сидел на полу у ее ног и играл бабками. Солнце светило прямо в окна, и золотые прямоугольники лежали на растрескавшемся мозаичном полу; на улице в траве гудели пчелы, и даже постукивание ткацкого станка наводило дрему. Женщины переговаривались, но вполголоса, склонившись над прялками, а Моравик, моя нянька, сидя в солнечном прямоугольнике, откровенно храпела на своем табурете.

На дворе послышался топот, потом раздались крики. Стук станка оборвался вместе с женской болтовней. Моравик всхрапнула, дернулась и проснулась. Мать выпрямилась, как струна, и прислушивалась, вскинув голову. Челнок выпал из ее рук. Я видел, как они переглянулись с Моравик.

Я бросился к окну, но нянька отозвала меня с полпути таким тоном, что я тут же послушно подошел к ней. Она принялась суетливо одергивать мою тунику и приглаживать мне волосы.

Я понял, что ждут кого-то важного. У меня заколотилось сердце: похоже, меня собирались показать гостю! Это было странно — обычно меня в таких случаях прятали с глаз долой. Я терпеливо ждал, пока Моравик причешет меня. Они с матерью шепотом перебрасывались короткими, отрывистыми фразами. Я слушал вполуха и ничего не понял. Я жадно прислушивался к конскому топоту и крикам людей на дворе. Язык, на котором переговаривались, не был ни валлийским, ни латынью — они говорили по-кельтски, и выговор был бретонский. Я понимал их, потому что моя нянька, Моравик, была из Малой Британии и я выучил ее язык одновременно со своим родным.

До меня донесся раскатистый хохот деда. К нему присоединился другой. Потом голоса затихли — дед, должно быть, увел гостей в дом, и теперь во дворе слышался только звон упряжи и топот лошадей, которых разводили по стойлам.

Я вырвался от Моравик и подбежал к матери.

— Мама, кто это?

— Мой брат Камлах, сын короля.

Не глядя на меня, она указала на оброненный челнок. Я поднял его и отдал ей. Она снова принялась ткать, медленно, словно машинально.

— Значит, война кончилась, да?

— Война давно кончилась. Твой дядя был на юге, с верховным королем.

— А теперь он вернулся, потому что дядя Дивед умер?

Дивед был наследником, старшим сыном короля. Он скоропостижно скончался от колик в желудке, и его жена, Элен, вернулась домой к отцу (детей у них с Диведом не было). Конечно, поговаривали об отраве, как всегда бывает, но всерьез в это никто не верил: Диведа все любили. Он был отважный воин и хороший хозяин, умел быть и щедрым, когда нужно.

— Говорят, дядя женится. Правда, мама? — Я гордился своей осведомленностью и с радостью предвкушал свадебный пир, — Он, наверное, женится на Керидвен, раз дядя Дивед умер…

— Что-о-о?

Челнок замер в руках матери, и она резко повернулась ко мне. Но, видимо, мое лицо ее успокоило, потому что гнев в ее голосе исчез, хотя она все еще хмурилась, и Моравик негодующе зашипела на меня.

— Где ты этого набрался? Слишком много слушаешь, чего тебе не понять. Забудь все это и помалкивай.

Челнок снова задвигался, но медленно.

— Слушай, Мерлин, сынок, когда они придут посмотреть на тебя, будь тише мыши. Понял?

— Да, мама.

Я понял ее очень хорошо. Меня давно приучили не попадаться на глаза королю.

— А они что, придут на меня посмотреть? Почему на меня?

В ее голосе послышалась горечь — от этого она сразу будто постарела, стала почти такой же, как Моравик:

— А как ты думаешь?

Челнок лихорадочно заметался у нее в руках. Она вплетала в ткань зеленую нить; я видел, что она портит узор, но промолчал: мне показалось, что так красивее. Я стоял и смотрел на нее, но тут отдернулась занавеска и вошли двое мужчин.

В комнате сразу стало тесно. Две головы, седая и рыжая, на какой-нибудь фут не доставали до потолка. На деде было темно-синее одеяние с золотой каймой. Камлах был в черном. Потом я узнал, что он всегда ходит в черном. На руках у него были кольца, на плече — брошь с камнями. Рядом со своим отцом он казался юным и тонким, но юрким и проворным, как лисица.

Мать встала. На ней было домашнее платье землистого цвета, распущенные волосы горели золотом, как спелая солома. Но мужчины даже не взглянули на нее. Можно было подумать, что в комнате нет никого, кроме малыша у ткацкого станка.

Дед тряхнул головой, бросил: «Вон!» — и женщины торопливо, почти беззвучно оставили комнату. Одна Моравик помедлила, напыжившись, как наседка, но взгляд ледяных голубых глаз на миг задержался на ней, и она удалилась, осмелившись лишь фыркнуть, скрываясь за дверью. Голубые глаза снова остановились на мне.

— Вот он, — хмуро сказал король, — Пащенок твоей сестрицы. Шесть лет сравнялось в этом месяце. Тянется, как крапива, и нашей породы в нем не больше, чем в щенке подзаборном. Ты глянь на него! Черноволосый, черноглазый и всего боится — точь-в-точь подкидыш народца из полых холмов. Скажи мне кто, что это чертово отродье, — я поверю!

Дядя обернулся к матери и коротко спросил:

— Чей он?

— А то мы ее не спрашивали, дурак ты набитый! — хмыкнул дед. — Ее так пороли, что бабы говорили, у нее выкидыш будет, а она ни слова. Хоть что-нибудь сказала бы про него, хоть ерунду какую-нибудь, бабьи сказки про духов, что по ночам приходят к девушкам, — я бы этому поверил.

Золотоволосый Камлах разглядывал меня с высоты своих шести футов. Глаза у него были светло-голубые, как у матери, а лицо красное. Мягкие сапоги оленьей кожи были заляпаны желтой глиной, от него пахло потом и лошадьми. Он даже не умылся с дороги. Я помню, как он смотрел на меня сверху вниз. Мать молчала, а дед грозно хмурился, дышал тяжело и хрипло, как всегда, когда, бывало, разгорячится.

— Подойди, — велел дядя.

Я подошел шагов на шесть — ближе не посмел. С трех шагов он казался еще выше и почти упирался головой в потолок.

— Как тебя зовут?

— Мирдцин Эмрис.

— Эмрис? Дитя света, любимец богов? Ничего себе имечко для чертова отродья!

Он говорил дружелюбно, и я осмелел.

— Меня еще зовут Мерлинус. Это по-латыни значит сокол, корвальх.

— Сокол! — фыркнул дед и презрительно махнул рукой, так что зазвенели золотые запястья.

— Это маленький сокол, — добавил я в оправдание и замолчал, видя, что дядя не слушает.

Он задумчиво потер подбородок и обратился к матери, недоуменно вскинув брови:

— Странные имена для мальчика из христианской семьи, Ниниана. Может, это был римский демон?

Мать вскинула голову.

— Может быть. Откуда я знаю? Темно было.

Он, кажется, ухмыльнулся, но король сердито хлопнул себя по боку.

— Слыхал? Сплошное вранье, сказки про колдунов и чушь несусветная — больше ты от нее ничего не добьешься! Садись за работу, ты, и смотри, чтоб твой пащенок мне на глаза не попадался! Теперь это дом твоего брата, а тебе мы приищем кого-нибудь, кто согласится взять обоих, чтобы вы у меня тут под ногами не путались. Видишь, Камлах? Это все, что у меня есть.

Так что давай женись побыстрее и сделай мне парочку настоящих внуков.

— Ладно, женюсь, — спокойно согласился Камлах.

Они собрались уходить и больше не смотрели на меня. Меня никто не тронул. Я разжал кулаки и потихоньку стал отступать — шаг, еще шаг…

— Но ведь и ты женился, государь, и, говорят, она уже беременна?

— Это неважно. Тебе нужно жениться, чем скорее, тем лучше. Я старый человек, а времена нынче опасные. Что до этого мальчишки…

Я застыл.

— …насчет него можешь не беспокоиться. Кто бы ни был его отец, раз он за шесть лет не показался, то уж теперь точно не объявится. И будь это хоть сам Вортигерн, верховный король, он от него толку не добьется. Крысеныш трусливый — от всех шарахается и прячется по углам. И с другими ребятами не играет — боится, должно быть. Он собственной тени даже боится.

Он повернулся к двери. Камлах переглянулся с матерью. Потом снова взглянул на меня и улыбнулся.

В комнате словно посветлело, хотя солнце уже село и начинало холодать. Вот-вот должны были внести свечи.

— Ладно, — сказал Камлах, — этот сокол еще не оперился. Не будь так суров к нему, государь; тебя в свое время боялись люди и похрабрее его.

— Это ты, что ли? Хо!

— Честное слово!

Король обернулся, уже стоя в дверях, и бросил на меня суровый взгляд из-под нависших бровей, потом снова фыркнул и перебросил плащ через руку.

— Ладно, ладно, поживем — увидим. Смерть Господня, как же есть хочется! Давно ужинать пора, но ведь ты еще полезешь в воду, по вашему дурацкому римскому обычаю? Имей в виду, с тех пор как ты уехал, баню ни разу не топили…

Последние слова он договорил уже за дверью. Я услышал, как мать перевела дух и зашуршала юбкой, садясь на свой табурет. Дядя протянул мне руку.

— Пойдем, Мерлинус, поболтаем, пока я буду мыться в вашей холодной уэльской бане. Нам, принцам, надо быть друзьями.

Я стоял как вкопанный. Мать тоже застыла — я это чувствовал.

— Идем же, — ласково повторил дядя и снова улыбнулся.

Я бросился к нему.

В ту же ночь я залез в подполье. Это был мой собственный дом, тайное укрытие, где можно было спрятаться от больших мальчишек и играть с самим собой. Дед был прав, когда говорил, что я «прячусь по углам», но прятался я не от страха, хотя, конечно, сыновья наших лордов подражали ему — дети всегда подражают старшим, — и я вечно бывал жертвой их жестоких воинских игр, когда им удавалось поймать меня.

Поначалу это подполье — заброшенная отопительная система — и впрямь было для меня всего лишь убежищем, где я мог побыть один и в безопасности; но вскоре мне понравилось разведывать тайны этих темных, узких, пахнущих землей ходов, проходивших под полами всех комнат дворца.

Дворец моего деда был некогда большой виллой, принадлежавшей какому-то знатному римлянину, который владел всеми землями на несколько миль вверх и вниз по реке. Дом сильно пострадал от времени, войн и большого пожара, который разрушил одно крыло главного здания и часть флигеля, но большая часть постройки была еще цела. Бывшие помещения для рабов, окружавшие двор, тоже сохранились — теперь там были кухни и службы; баня тоже уцелела, хотя сильно обветшала и была со всех сторон на скорую руку заделана глиной, а крышу латали тростником. Я не помню, чтобы баню хоть раз топили; воду грели во дворе в котлах.

В мой подземный ход можно было пробраться через печь в котельной.

Теперь это была просто дыра в стене под треснутым котлом, высотой по колено взрослому, заваленная всяким хламом и заросшая крапивой; вдобавок от котла отвалился большой черепок и совсем спрятал ее. Оттуда можно было пробраться под баню, но этими ходами не пользовались так давно, что они стали чересчур узкими и грязными даже для меня. Я обычно лазил в другую сторону, под главный дом. Там старая отопительная система была такой прочной и ухоженной, что эти ходы, фута в два высотой, даже теперь оставались сухими и на кирпичных столбах еще держалась штукатурка. Конечно, попадались обрушившиеся или засоренные места, но проходы в стенах были выстроены на совесть, так что я мог пробираться незамеченным до самой королевской спальни.

Думаю, попадись я там, простой поркой мне бы не отделаться: должно быть, я, сам того не ведая, подслушал немало секретных совещаний и, уж наверное, не одну семейную тайну, — но тогда это не приходило мне в голову. А в том, что никто не боялся шпионов, и впрямь нет ничего удивительного: в былые времена эти ходы прочищали мальчики-рабы, и большая их часть была недоступна ни для кого старше десяти лет; были там и такие места, где даже я пролезал с трудом. Опасность, что меня обнаружат, возникла лишь один раз: однажды вечером, когда Моравик думала, что я играю с ребятами, а те думали, что я прячусь у нее под юбкой, рыжий Диниас, мой главный мучитель, спихнул одного из младших с крыши, где они играли, и тот сломал себе ногу. Пострадавший так заорал, что примчалась Моравик, увидела, что меня нет, и поставила на уши весь дворец. Я услышал шум и успел выбраться из-под котла, чумазый и запыхавшийся, как раз когда начали обшаривать банный флигель. Мне удалось выкрутиться, и дело обошлось руганью и надранными ушами, но этот случай послужил мне уроком: днем я в подпол больше не лазил, только по вечерам, пока Моравик еще не легла, или ночью, дождавшись, когда она захрапит. К тому времени большая часть обитателей дворца тоже бывала в постели, но когда дед устраивал пир или принимал гостей, я часто слушал музыку и голоса. А иногда я пробирался под спальню матери и прислушивался к ее разговорам со служанками. Однажды я услышал, как она молилась вслух, как молятся люди в одиночестве, повторяя мое имя — Эмрис, и плакала. Лазил я и в другую сторону, туда, где были комнаты королевы. Ольвен, молодая королева, почти каждый вечер пела, аккомпанируя себе на арфе, сидя среди своих дам, пока в коридоре не раздавались тяжелые шаги короля — и тогда музыка прекращалась.

Но я лазил в подпол не за этим. Для меня была важна — как я теперь понимаю — возможность остаться одному в таинственной тьме, где человек не властен лишь над смертью.

Чаще всего я лазил в то место, которое я называл «моя пещера». Это были остатки какой-то большой трубы; верх ее обвалился, и было видно небо. Меня тянуло туда с того дня, когда я в поддень посмотрел вверх и увидел звезду — бледную, но отчетливую. Я пробирался туда по ночам, укладывался на подстилку из соломы, которую наворовал в хлеву, смотрел, как в небе медленно кружатся звезды, и загадывал, что, если увижу в трубе луну, на следующий день исполнится мое заветное желание.

В ту ночь я увидел луну. Полная, сияющая, она висела прямо посередине, и в мое запрокинутое лицо лился такой белый и чистый свет, что, казалось, его можно пить, как воду. Я лежал не шевелясь, пока луна не скрылась вместе с той звездочкой, что следует за ней.

На обратном пути я проползал под комнатой, где раньше никто не жил, но сегодня там слышались голоса.

Там Камлах, конечно. Он и еще один человек — я не знал его имени, но, судя по говору, он был из тех, кто приехал сегодня. Мне сказали, что они из Корнуолла. Голос у него был густой, раскатистый — я почти не разбирал его слов, да и не старался, а спешил поскорее убраться и ужом вилял меж столбами, заботясь только о том, чтобы меня не услышали.

Я уже добрался до стены и на ощупь искал проход в соседнюю комнату, но наткнулся плечом на разбитую глиняную трубу, и черепок упал со звоном. Голос корнуэльца оборвался на полуслове.

— Что это?

Слова дяди — они так отчетливо звучали в трубе, словно дядя говорил прямо у меня над ухом:

— Да ничего. Крыса. Это из подпола. Я же говорю, дом рушится прямо на глазах.

Отодвинули стул, шаги в сторону. Голос дяди отдалился. Мне послышался звон и бульканье вина. Я медленно-медленно пополз вдоль стены к проходу.

Он возвращался.

— …да все равно, даже если и откажет ему, здесь она не останется, а если и останется, то лишь до тех пор, пока отец может пересилить епископа и удержать ее при себе. Я тебе говорю, пока она думает только о том, что зовет вышним царством, мне бояться нечего, даже если он сам явится.

— Да, если ей верить.

— Да нет, я ей верю. Я расспрашивал людей, все говорят то же самое.

Он рассмеялся.

— Кто знает, может, мы еще не раз скажем спасибо, что у нас есть заступница при царе небесном, прежде чем наша игра кончится. А говорят, она достаточно набожна, чтобы спасти целую армию таких, как мы, если только захочет.

— Может, тебе это еще понадобится, — заметил корнуэлец.

— Очень может быть.

— А мальчишка?

— Мальчишка? — переспросил дядя.

Он помолчал, потом снова заходил по комнате. Я весь обратился в слух. Мне нужно было это услышать. Я даже не знал, почему это так важно. Да пусть меня зовут ублюдком, трусом, чертовым отродьем — наплевать. Но сегодня в трубе показалась полная луна.

Дядя вернулся на место. Его голос снова стал звонким, беззаботным, даже снисходительным.

— Ах да, мальчишка. Похоже, неглупый малый — в нем есть больше, чем они все думают… ну и довольно славный, если с ним по-хорошему. Я стану держать его при себе. Запомни, Алун: этот мальчишка мне нравится.

Потом он позвал слугу долить вина в кубок, и я уполз под шумок.

Вот так это и началось. Я целыми днями таскался за ним повсюду, и он терпел меня, даже поощрял — мне ни разу не пришло в голову, что мужчине двадцати одного года от роду не может понравиться, что у него на хвосте все время висит шестилетний несмышленыш. Моравик ворчала на меня, когда ей удавалось меня поймать, но мать была очень рада — она явно испытывала облегчение и велела няньке оставить меня в покое.

Глава 2

Лето было жаркое, и год выдался мирный, так что в первые дни по приезде Камлах бездельничал: отдыхал или катался с отцом либо со своими людьми в полях, готовых к жатве, и в долинах, где с яблонь уже падали спелые яблоки.

Южный Уэльс — славный край: зеленые холмы, глубокие долины, ровные заливные луга, желтые от цветов, на лугах пасется скот, дубравы кишат оленями, на высоких голубых нагорьях по весне кукует кукушка, а зимой рыщут волки, и мне приходилось видеть молнию даже во время снегопада.

Маридунум лежит при устье той реки, что на военных картах обозначена как Тобий, но валлийцы зовут ее Тиви. В тех местах она течет по широкой долине и вьется спокойными, глубокими излучинами через болота и заливные луга, мимо невысоких холмов. Город стоит на северном берегу, на возвышенности, где земля сухая; в глубь страны от него идет военная дорога на Каэр-леон, а с юга в город въезжают через крепкий каменный мост в три пролета, и прямая мощеная улица ведет от него в гору, мимо королевского дома на площадь. Кроме дома моего деда и казарм римской крепости, которые дед поддерживал в хорошем состоянии, потому что в них жили его воины, лучшим зданием в городе был женский монастырь на берегу реки близ дворца. Там жили несколько святых женщин; они называли себя общиной Святого Петра, но большинство горожан звали это место Тир-Мирддин, в честь древнего святилища этого бога, что с незапамятных времен стояло под дубом неподалеку от ворот Святого Петра. Еще когда я был ребенком, мне доводилось слышать, что и сам город называли Каэр-Мирддин; так что неправда, как говорят некоторые, будто город назвали так в мою честь. На самом деле это меня, как и город и холм за городом, где бил священный источник, назвали в честь бога, которому поклоняются на холмах. Когда случились те события, о которых я расскажу, люди решили, что город носит мое имя, но бог был там задолго до меня, и если я теперь живу в его холме, то лишь потому, что он делит его со мной.

Дворец деда, утопавший в садах, стоял над самой рекой. Если взобраться по наклонившейся яблоне на стену, можно было сесть над бечевником — узкой полосой берега вдоль кромки воды, по которой гоняли лошадей, тянущих баржи, — и смотреть на путников, что въезжают в город с юга по мосту, и на корабли, что поднимаются по реке вместе с приливом.

Мне не позволяли лазить на деревья за яблоками — приходилось обходиться падалицей, — но Моравик не препятствовала мне влезать на стену. Я сидел там, как часовой, и таким образом она первой во дворце узнавала обо всех приезжих. В конце сада была маленькая терраска, огражденная изогнутой кирпичной стеной, с каменной скамьей, защищенной от ветра, и она сидела там и клевала носом над веретеном; солнце так нагревало ее уголок, что ящерки выползали погреться на камнях; а я сидел на стене и докладывал обо всех происшествиях.

Жарким вечером, дней через восемь после приезда Камлаха в Марвдунум, я, как обычно, сидел на своем посту. Ни на мосту, ни на дороге, ведущей вверх вдоль реки, никого не было, только у причала грузилась местная баржа с зерном и за погрузкой наблюдала кучка зевак, да под стеной слонялся старик в плаще с капюшоном, подбирая упавшие яблоки.

Я оглянулся через плечо в сторону Моравик. Она спала, веретено упало к ней на колени, белое и пушистое — точь-в-точь перезревший камыш. Я отшвырнул битый паданец и задрал голову, разглядывая запретные сучья на макушке дерева, где висели золотистые яблоки. Вон то я, похоже, мог бы достать. Яблоко было круглое, блестящее, оно прямо на глазах наливалось сладким соком. У меня потекли слюнки. Я нащупал опору и полез наверх.

Мне осталось две ветки до того яблока, когда со стороны моста послышался крик, а потом — перестук копыт и звон упряжи. Я застыл на месте. Вцепившись в ветку, как мартышка, я встал на ноги, раздвинул листья и взглянул в ту сторону. По мосту в город скакал отряд людей. Один ехал впереди, с обнаженной головой, на большом буром коне.

Это не Камлах и не дед; и он не из наших дворян — его люди носили незнакомые цвета. Когда они подъехали ближе, я разглядел, что их предводитель — чужестранец, черноволосый, чернобородый, одет не по-нашему, на груди — что-то золотое. Наручи на нем тоже золотые, плечи очень широкие. Отряд у него был человек в пятьдесят.

«Король Горлан из Ланаскола». Откуда взялось это имя, такое отчетливое, я понятия не имел. Может, в лабиринте подслушал? Кто-то невзначай обмолвился при мальчишке? Может, даже приснилось? Щиты и наконечники копий сверкнули на солнце, на миг ослепив меня. Горлан из Ланаскола. Король. Приехал жениться на моей матери и взять меня с собой, за море. Она будет королевой. А я…

Он уже поднимался в гору. Я принялся осторожно сползать вниз. «А если она откажет ему?» Это голос корнуэльца, я узнал его. А потом — голос дяди: «Да все равно, если она и откажет ему… Мне бояться нечего, даже если он сам явится…»

Отряд неторопливо переезжал через мост. Лязг оружия и топот копыт слышался в неподвижном разогретом воздухе.

Приехал он сам. Он здесь.

На высоте фута над стеной я оступился и едва не упал. По счастью, мне удалось удержаться и благополучно соскользнуть на стену вместе с дождем листьев и коры как раз в тот момент, когда нянька пронзительно закричала:

— Мерлин! Мерлин! Господи помилуй, где же этот мальчишка?

— Я здесь… здесь, Моравик… я слезаю.

Я приземлился в высокую траву. Она бросила веретено и подбежала ко мне, подобрав юбки.

— Что там творится на дороге у реки? Лошади скачут, похоже, целый отряд… Святые угодники, вы поглядите на этого ребенка! Только на неделе починила тунику, а теперь глянь, на кого ты похож! Смотри, какая дыра — кулак пролезет, а грязный-то, грязный — бродяга, да и только!

Она протянула руку — я увернулся.

— Прости, пожалуйста. Я спускался и упал, хотел сказать тебе. Там отряд всадников — приезжие! Моравик, там король Горлан из Ланаскола! В красном плаще и с черной бородой!

— Горлан из Ланаскола? Господи, да это же всего миль двадцать от моей деревни! Хотела бы я знать, зачем он явился?

Я удивленно посмотрел на нее.

— Как, ты разве не знаешь? Он приехал жениться на маме.

— Чушь какая.

— Это правда!

— Ну да, правда! Уж я-то знала бы! Не говори таких вещей, Мерлин, а то попадет тебе. Откуда ты это взял?

— Не помню. Мне кто-то сказал. Мама, наверно.

— Не было такого, сам знаешь, что не было.

— Значит, я где-то слышал.

— Слышал, слышал! Говорят, чем щенок глупее, тем уши длиннее. От земли не видать, вот и слышишь все на свете. Чего улыбаешься-то?

— Просто так.

Она прижала палец к губам.

— Слишком много слушаешь того, что тебя не касается. Неудивительно, что люди говорят то, что говорят.

Если мне случалось проболтаться, я обычно отступал и уходил с опасного места, но сейчас я был слишком возбужден.

— Эго правда, правда, вот увидишь! Какая разница, где я это слышал? Ну не помню я, но знаю, что это правда! Моравик…

— Ну, что?

— Король Горлан — мой отец, настоящий отец!

— Че-го?

Возглас провизжал, как пила.

— А ты не знала? Даже ты не знала?

— Да не знала я, не знала! И ты ничего об этом не знаешь. И если только заикнешься кому-нибудь еще… Да откуда ты вообще знаешь, как его зовут? — Она встряхнула меня за плечи. — Откуда ты знаешь, что это король Горлан? Никто не говорил, что он приедет, даже мне ничего не сказали.

— Не помню, где и что я слышал. Я просто слышал где-то это имя, вот и все, и я знаю, что он приехал к королю насчет мамы. Мы уедем в Малую Британию, Моравик, и ты с нами поедешь, если хочешь. Поедешь, правда? Там твой дом. Мы, наверно, рядом будем…

Она сжала мое плечо, и я умолк. К моему облегчению, в саду показался один из телохранителей короля. Он подбежал, запыхавшись.

— Его к королю требуют, мальчишку. В большой зал. И поживей.

— Кто приехал-то? — спросила Моравик.

— Король сказал — поживей. Ищу, ищу его…

— Кто приехал?!

— Король Горлан из Бретани.

Она зашипела, как встревоженная гусыня, и отпустила меня.

— Мальчишка-то зачем понадобился?

— А я знаю?

Слуга запыхался — день был жаркий, а стражник был грузен и не церемонился с Моравик — она была моя нянька и с ней считались немногим больше, чем со мной.

— Я только знаю, что за госпожой Нинианой послали, и за мальчишкой тоже, и, по-моему, кой-кому здорово всыплют, если королю вздумается позвать его, а его там не окажется. Он сам не свой, как эти гости приехали, вот что я тебе скажу.

— Ладно, ладно. Беги назад, скажи, сейчас придем.

Стражник убежал. Моравик обернулась ко мне и ухватила меня за руку повыше запястья.

— Ах, силы небесные! — У нее было больше всяких амулетов и талисманов, чем у любого другого жителя Маридунума, и я ни разу не видел, чтобы она прошла мимо придорожного святилища и не воздала почестей его божеству, кем бы оно ни было, но официально она считалась христианкой и в трудных ситуациях становилась весьма набожной. — Херувимы, серафимы, святые угодники! И надо ж ему было именно сегодня ободраться, как чучелу! Скорей, скорей, детка, а то попадет нам обоим.

Она поволокла меня к дому, громко взывая ко всем своим святым и требуя, чтоб я пошевеливался, — она явно решила даже не обсуждать тот факт, что я был прав насчет приезжих.

— Ах, святой апостол Петр, и зачем только я наелась угрей на обед? Всегда меня от них в сон клонит! И надо ж, чтоб именно сегодня! Ну-ка, быстро, — она втолкнула меня в комнату, — скидывай эту рвань и надевай хорошую тунику. Что-то тебе Господь посылает? Ничего, сейчас узнаем! Скорей, скорей, детка!

Комната, где я жил вместе с Моравик, была маленькой, темной, рядом с комнатами прислуги. Там все время пахло жареным из кухни, но я любил этот запах; любил и старую грушу, обросшую лишайниками, — она заглядывала в самое окно, и летом по уграм на ней пели птицы. Мое ложе находилось прямо под окном. Кровать не кровать — просто доски на чурбаках, ни резьбы, ни спинки. Я слышал, как Моравик говорила другим слугам, думая, что я не слышу, что это, мол, не место для королевского внука, а мне — что ей так удобно: поближе к прочим слугам. Да там было и неплохо: Моравик следила, чтобы мой тюфяк всегда был набит свежей соломой, а шерстяное одеяло было ничуть не хуже, чем у моей матери в ее большой комнате рядом с королевской опочивальней. Сама Моравик спала на соломенном тюфяке на полу у двери, и это ложе иногда делил с ней большой волкодав, который спал у нее в ногах и вечно чесался и охотился за блохами, а иногда Кердик, конюх, сакс, которого взяли в плен во время набега много лет назад и женили на одной из наших девушек. Через год она умерла родами, и ребенок тоже, но Кердик остался и, видимо, был вполне доволен своей участью. Я однажды спросил Моравик, зачем она пускает собаку в комнату, если все время жалуется на вонь и блох; не помню, что она ответила, но я и так знал, что пес здесь затем, чтобы предупредить, если кто ночью войдет в комнату. Кердик, конечно, не считается: при виде него пес только стучал хвостом по полу и уступал ему место. Наверно, Кердик приходил за тем же, за чем и пес, — ну и не только за этим. Моравик на эту тему особо не распространялась, и я тоже. Считается, что дети спят очень крепко, но я даже совсем маленьким иногда просыпался по ночам и тихо лежал, глядя на звезды за окном — они блестели в ветвях груши, как серебристые рыбки в рыбацкой сети. Что делали Кердик с Моравик — меня не занимало: он стерег меня по ночам, как она днем, вот и все.

Моя одежда хранилась в деревянном сундуке у стены. Он был очень старый, расписанный изображениями богов и богинь наверно, его привезли аж из Рима. Роспись потускнела, стерлась и осыпалась, но на крышке еще виднелась непонятная сцена: какое-то место, вроде пещеры, бык, человек с ножом, кто-то еще со снопом и еще одна фигура в углу — она почти совсем стерлась, но у нее был нимб вокруг головы и в руке посох. Сундук был отделан кедровым деревом; Моравик сама стирала мою одежду и перекладывала ее пахучими травами из сада.

Она откинула крышку так резко, что та стукнулась об стену, и вытащила лучшую из двух моих хороших туник, зеленую с алой каймой. Она крикнула: «Воды!», одна из служанок принесла, и Моравик отругала ее, что та пролила воду на пол.

Снова прибежал толстый слуга и, запыхавшись, велел нам поторопиться. Моравик только обругала его за все труды, но вскоре меня снова поволокли вдоль колоннады через большую дверь с аркой в главную часть дома.

Зал, где король принимал гостей, был высокий и длинный; пол был выложен черными и белыми плитами, а посередине — мозаика: бог с леопардом. Мозаика была выщерблена и разбита: по заду постоянно таскали тяжелую мебель и ходили в сапогах. Одной стороной зал выходил на колоннаду, и зимой там разводили огонь, прямо на полу, на месте вынутой плиты. Пол и столбы в том месте почернели от дыма. В дальнем конце стоял помост, и на нем большой трон деда, а рядом — трон поменьше, для королевы.

Дед сидел на троне, Камлах стоял по правую руку от него, а Ольвен, жена деда, сидела по левую. Ольвен была его третьей женой. Моложе моей матери, темноволосая, молчаливая, довольно тупая девица; кожа напоминала парное молоко, волосы спадали до колен; она пела как птица и шила очень хорошо, но вряд ли умела что-нибудь еще. Мать, наверное, любила и немножко презирала ее. Во всяком случае, они хорошо поладили, против всех ожиданий, и я слышал, как Моравик говорила, что моей матери гораздо легче живется с тех пор, как умерла вторая жена короля, Гвиннет, — это было в прошлом году, — и через месяц ее место на ложе короля заняла Ольвен. Я любил бы Ольвен, даже если бы она шлепала меня и смеялась надо мной, как Гвиннет, потому что Ольвен хорошо пела, но она всегда была добра ко мне — по-своему, робко, незаметно, и, когда короля не было поблизости, учила меня музыке и даже давала свою арфу, так что я немножко научился играть. Она говорила, что у меня есть слух, но мы оба знали, что скажет король, если узнает про такое баловство, так что она держала свою доброту в секрете, даже от моей матери.

Теперь она не обратила на меня внимания. И никто не обратил, кроме моего кузена Диниаса, который стоял на помосте, рядом с креслом Ольвен. Он был незаконным сыном, которого дед прижил от рабыни. Рослый семилетний мальчишка унаследовал отцовские рыжие волосы и его же норов. Он был силен для своих лет и совершенно ничего не боялся: пользовался расположением короля с тех пор, как в пятилетнем возрасте ухитрился прокатиться на одном из отцовских коней, необъезженном гнедом стригунке, который промчался с ним через весь город и стряхнул лишь тогда, когда врезался в вал высотой по грудь. Дед собственноручно выпорол Диниаса, а потом подарил ему кинжал с золоченой рукояткой. С тех пор Диниас требовал, чтобы его звали принцем — по крайней мере, остальные ребята, — и к другому бастарду (то есть ко мне) относился с величайшим презрением. Сейчас, когда он взглянул на меня, лицо у него было каменное, но левой рукой (той, что дальше от отца) он сделал грубый жест, а потом выразительно рубанул ею вниз.

Я задержался в дверях. За спиной нянька одернула на мне тунику и подтолкнула в спину между лопаток.

— Ну, иди. Выпрямись. Да не съест он тебя.

И словно в доказательство того, что это неправда, вытащила все свои амулеты и забормотала молитву.

В комнате было полно народу. Многих я знал, но были и чужие — наверное, это их я видел на мосту. Их предводитель сидел поблизости от короля, справа от него, в окружении своих людей. Это был тот крупный темноволосый человек, которого я видел, с окладистой бородой, хищным крючковатым носом и толстыми руками и ногами, закутанный в алый плащ. По другую сторону от короля, не на помосте, а внизу, стояла моя мать с двумя своими женщинами. Мне нравилось видеть ее такой: сейчас она оделась как принцесса, в длинное платье из кремовой шерстяной материи — оно ниспадало до самого пола ровными складками, словно деревянное. Ее распущенные волосы дождем струились по спине. На ней был синий плащ с медной застежкой. Лицо бледное, но очень спокойное.

Я был так занят своими страхами — жест Диниаса, опущенное лицо и глаза матери, безмолвная толпа, пустая середина зала, через которую надо пройти, — что даже не посмотрел на деда. Я шагнул вперед — меня все еще никто не замечал, — как вдруг дед с размаху опустил обе руки на деревянные подлокотники своего кресла. Звук был такой, словно конь топнул, — и поднялся так резко, что тяжеленное кресло отъехало назад, оцарапав дубовые доски помоста.

— Клянусь светом!

Его лицо побагровело, покрасневшая кожа лба узлами стянулась над разъяренными голубыми глазками. Он уставился на мать и так шумно набрал в грудь воздух, что у двери, где в испуге застыл я, и то было слышно. Тут бородатый — он поднялся одновременно с дедом — что-то сказал, но так, что я не разобрал, и тут же Камлах коснулся руки деда, что-то шепча ему на ухо. Король помолчал, потом тяжело промолвил:

— Как хочешь. Ладно, потом. Пусть убираются.

И отчетливо — матери:

— Запомни, Ниниана, это еще не все. Шесть лет. Довольно, клянусь богом! Идемте, государь.

Он перебросил плащ через руку, кивнул сыну и, спустившись с помоста, взял бородатого под руку и зашагал к дверям. За ним, кроткая, как телка, семенила Ольвен со своими женщинами, а за ней улыбающийся Диниас. Мать не шевельнулась. Король прошел мимо нее без единого слова, даже не взглянул, и толпа раздалась перед ним, как жнивье под плугом.

Я один остался стоять на дороге, словно прирос к полу, глядя во все глаза, в трех шагах от двери. Когда король был уже близко, я пришел в себя и хотел удрать в прихожую, но было уже поздно.

Он вдруг остановился, выпустил руку Горлана и повернулся в мою сторону. Пола синего плаща отлетела, угол одеяния хлестнул меня по глазам так, что слезы брызнули. Горлан остановился рядом. Он был моложе покойного дяди Диведа и тоже был зол, но скрывал это, и злился он не на меня. Когда король остановился, Горлан удивился и спросил:

— Кто это?

— Да сын ее, если ваша милость сочтет это слово уместным, — ответил дед.

Его золотой браслет сверкнул, он размахнулся и швырнул меня на пол так же легко, как мальчишка прихлопывает муху. Синий плащ пролетел мимо, протопали тяжелые сапоги короля, а за ним — Горлан, задержавшись лишь на миг. Ольвен что-то сказала своим нежным голоском и склонилась было надо мной, но король прикрикнул на нее, она отдернула руку и заспешила вслед за остальными.

Я с трудом поднялся с пола и огляделся, ища Моравик, но ее даже не было видно. Она бросилась прямо к матери. Я стал проталкиваться к ним через толпу в зале, но прежде, чем я добрался до матери, женщины сомкнулись вокруг нее маленькой молчаливой группкой и ушли из зала через другую дверь. Никто из них не оглянулся.

Кто-то заговорил со мной, но я не ответил и выбежал из зала через колоннаду и главный двор в тихий, солнечный сад.

Дядя нашел меня на терраске Моравик.

Я лежал, растянувшись на горячих плитах, и рассматривал ящерицу. Из всех воспоминаний того дня это — самое живое: ящерка распласталась на горячем камне в футе от моего лица и застыла, как статуэтка из зеленоватой бронзы, только горлышко пульсирует. У нее маленькие черные глазки, тусклые, как булыжник, а глотка розовая, как арбуз. Она то и дело стреляет длинным, остреньким язычком, и ее лапки тихонько шелестят — она перебежала мой палец и исчезла в трещине. Я повернул голову. Через сад шел дядя Камлах. Он взошел на террасу по трем невысоким ступеням, мягко ступая в своих изящных плетеных сандалиях, и остановился, глядя на меня. Я отвернулся. Во мху меж камней росли беленькие цветочки, крохотные, как глазки ящерицы, но точь-в-точь точеные чаши. До сих пор помню их форму так отчетливо, словно сам их выточил.

— Покажись, — сказал он.

Я не шевельнулся. Он подошел к каменной скамье и сел на нее, лицом ко мне, раздвинув колени и положив на них сцепленные руки.

— Мерлин, подними голову.

Я послушался. Некоторое время он молча рассматривал меня.

— Мне всегда говорили, что ты избегаешь шумных игр, что ты прячешься от Диниаса, что из тебя не выйдет ни солдата, ни даже просто мужчины. Но когда король сбил тебя с ног такой оплеухой, от которой любая из его гончих с визгом удрала бы в конуру, ты не издал ни звука, не пролил ни слезинки.

Я промолчал.

— Знаешь, Мерлин, по-моему, ты не совсем тот, за кого тебя принимают.

Молчание.

— Ты знаешь, зачем приехал Горлан?

Я решил, что лучше соврать.

— Нет.

— Он приехал просить руки твоей матери. Если бы она согласилась, ты уехал бы с ним в Бретань.

Я дотронулся пальцем до одной из чашечек во мху. Она лопнула, как дождевик, и исчезла. Я попробовал другую. Камлах сказал резче, чем обычно говорил со мной:

— Ты слушаешь?

— Да. Но теперь все равно, раз она ему отказала, — Я поднял глаза, — Правда ведь?

— Ты имеешь в виду, тебе не хочется уезжать? А я думал… — Он нахмурил красивый лоб, совсем как дед. — Ты был бы принцем, жил бы в почете…

— А я и сейчас принц. Большим принцем, чем теперь, я никогда не стану.

— Что ты имеешь в виду?

— Раз она ему отказала, — объяснил я, — значит, он мне не отец. А я думал, он мой отец и потому приехал.

— Почему же ты так думал?

— Не знаю. Мне показалось… — Я остановился. Я не смог бы рассказать Камлаху о том озарении, в котором мне открылось имя Горлана. — Я просто подумал, может быть…

— Только потому, что ты ждал его все это время, — Его голос был очень спокойным, — Это глупо, Мерлин. Пора посмотреть правде в глаза. Твой отец умер.

Я положил ладонь на кустик мха, надавил. Я увидел, как пальцы побелели от усилия.

— Это она тебе сказала?

Он пожал плечами:

— Да нет. Но будь он жив, он давно бы приехал. Ты должен понять это.

Я молчал.

— Даже если он и жив, — продолжал дядя, внимательно глядя на меня, — и все-таки не едет, печалиться особенно не о чем, верно?

— Да. Только какого бы низкого происхождения он ни был, это избавило бы мою мать от многих неприятностей. И меня.

Я отвел руку — мох медленно расправился, словно вырос. Но цветочки исчезли.

Дядя кивнул.

— Быть может, с ее стороны было бы умнее принять предложение Горлана или какого-нибудь другого князя.

— Что с нами будет? — спросил я.

— Твоя мать хочет уйти в обитель Святого Петра. А ты шустрый, умный, и мне говорили, что ты немного умеешь читать. Из тебя выйдет неплохой священник.

— Нет!

Он снова вскинул брови.

— Да что ты? Это совсем неплохая жизнь. В воины ты ведь не годишься, это точно. Почему бы не избрать такую жизнь, какая тебе подходит? Будешь жить в безопасности…

— Не обязательно быть воином, чтобы любить свободу! Чтобы меня заперли в таком месте, как монастырь Святого Петра… — Я остановился. Я говорил с жаром, но не хватало слов; хотел объяснить что-то, чего сам не понимал. Я поднял на него горящие глаза: — Я останусь при тебе. Если не нужен — убегу к другому князю. Но я хотел бы остаться с тобой.

— Ну, об этом говорить пока рано. Ты ведь еще маленький. — Он встал, — Лоб болит?

— Нет.

— Надо бы, чтобы тебя осмотрели.

Он подал мне руку, и мы пошли через сад, потом через арку — она вела в собственный сад деда. Я уперся, потянул его за Руку.

— Мне сюда нельзя.

— Со мной-то можно. Дед с гостями, он тебя не увидит. Пошли. У меня тут найдется кое-что повкуснее твоих битых яблок.

Сегодня собирали абрикосы, и я зашел и отложил из корзин те, что получше.

Он прошел своим легким, кошачьим шагом через заросли бергамота и лаванды, туда, где у высокой стены на солнце стояли абрикосовые и персиковые деревья. Сад был напоен сонным ароматом трав и плодов, а из голубятни доносилось воркование. У моей ноги лежал спелый абрикос с бархатистой кожицей. Я перевернул его носком и увидел, что снизу он прогнил и по нему ползают осы. Вдруг на него упала тень. Дядя стоял надо мной, в каждой руке — по абрикосу.

— Я же говорил, у меня есть кое-что получше падалицы. Держи. — Он протянул мне абрикос, — А если они вздумают отлупить тебя за воровство, придется им заодно и меня вздуть.

Он ухмыльнулся и откусил тот абрикос, что остался у него.

Я стоял, держа на ладони большой красивый абрикос. В саду было очень жарко и очень тихо — только пчелы гудели. Абрикос горел, как золото, от него пахло солнцем и сладким соком. На ощупь он был слегка пушистый, как золотая пчелка. У меня потекли слюнки.

— В чем дело? — спросил дядя. Его голос прозвучал раздраженно и нетерпеливо. У него по подбородку тек сок, — Чего ты смотришь, парень? Ешь, ешь! Что тебе не так?

Я поднял глаза и встретил взгляд голубых глаз, жестоких, как у лиса. Я протянул ему абрикос.

— Не хочу. Он весь черный внутри. Посмотри, насквозь видно.

Он резко втянул воздух, словно хотел что-то сказать. За стеной послышались голоса — наверно, садовники принесли пустые корзины. Дядя наклонился, вырвал у меня абрикос и с размаху швырнул его об стену. Абрикос разбился в лепешку и прилип к кирпичам, по стене побежал золотистый сок. Мимо нас прожужжала вспугнутая оса. Камлах отмахнулся — как-то странно, вбок, — и прошипел голосом, внезапно сделавшимся ядовитым:

— Ну, теперь держись от меня подальше, чертово отродье. Понял? Чтоб я тебя не видел!

Он вытер губы тыльной стороной ладони и большими шагами ушел в дом. Я остался стоять, где стоял, глядя, как сок абрикоса ползет по горячей стене. Оса села на него, поползла, увязая в липком соке, потом вдруг упала на спину, наземь, пронзительно гудя. Ее тело согнулось пополам, гудение перешло в визг, затем стихло.

Я едва видел это: что-то сдавило мне горло, — я думал, что задохнусь, и золотой вечер засверкал и расплылся в слезах. Это было в первый раз в моей жизни, когда я помню себя плачущим.

Садовники шли мимо розовых кустов, неся на голове корзины. Я повернулся и выбежал из сада.

Глава 3

В комнате у меня было пусто, даже волкодав куда-то делся. Я взобрался на кровать, положил локти на подоконник и так и остался сидеть, слушая пение дрозда в ветвях груши, мерные удары молота, доносившиеся из-за закрытых дверей кузни, и скрип колодезного ворота, который вращал ходивший по кругу осел.

Я не помню, сколько так просидел, прежде чем звон посуды и шум голосов не оповестили меня, что на кухне начали готовить вечернюю трапезу. Не помню также, испытывал ли я боль, но когда в комнату вошел конюх Кердик и я повернулся к нему, он остановился как вкопанный и воскликнул:

— Господи, помилуй! Что это ты делал? Играл в загоне с быками?

— Я упал.

— Ну да, конечно, ты упал. Интересно, почему это для тебя пол всегда оказывается вдвое тверже, чем для остальных? Кто это тебя так? Этот свиненок Диниас?

Я не ответил, и Кердик подошел к кровати. Кердик был небольшого роста, кривоногий, с загорелым морщинистым лицом и густыми светлыми волосами. Если я забирался на кровать, то мог смотреть ему прямо в глаза, не задирая головы.

— Послушай, что я тебе скажу, — произнес он, — Подрасти малость, и я научу тебя кое-чему. Не обязательно быть здоровяком, чтобы одолеть в драке, достаточно знать парочку приемов, это я тебе точно говорю. А если ты ростом с воробья, их непременно нужно знать. Вот я могу повалить мужчину вдвое тяжелее себя — да и женщину тоже, если уж на то пошло, — Кердик рассмеялся и наклонился, чтобы сплюнуть, но вспомнил, где находится, и просто откашлялся, — Хотя не думаю, что тебе понадобятся мои приемы, если вырастешь таким высоким парнем, как обещаешь. По крайней мере, с девушками ты и так управишься. Если, конечно, по глупости не изуродуешь себе лицо. Похоже, у тебя может остаться шрам, — Он кивнул в сторону пустого тюфяка Моравик, — А она где?

— Ушла вместе с моей матерью.

— Ну тогда пошли, перевяжу тебя.

Вот так получилось, что моя разбитая скула была обработана мазью, которой лечат лошадей, и я остался ужинать в конюшне у Кердика. Гнедая кобыла то и дело тыкалась носом в охапку соломы, на которой я сидел, а мой толстый ленивый пони подошел к нам, насколько позволяла привязь, и провожал взглядом каждый кусок, который мы отправляли в рот. Должно быть, у Кердика были свои хитрости и в обращении с поварихой; во всяком случае, на ужин мы получили свежие лепешки, по куску копченой курицы, солонину и свежее ароматное пиво.

Когда Кердик вернулся с едой, по его виду я понял, что ему уже обо всем известно. Наверное, во дворце сейчас только и разговору было, что об этом происшествии. Но Кердик не стал ни о чем говорить. Он просто протянул мне мою долю и уселся рядом.

— Тебе рассказали? — спросил я.

Кердик кивнул, прожевал и добавил, потянувшись за следующим куском мяса:

— У короля тяжелая рука.

— Он рассердился, потому что мать отказала Горлану. Это из-за меня он хочет отдать ее замуж, но она всем отказывает. А теперь, когда дядя Дивед умер и остался только дядя Камлах, они пригласили Горлана из Малой Британии. Я думаю, это дядя Камлах убедил деда пригласить Горлана, потому что он боится, что если мать выйдет замуж за принца из Уэльса…

Но тут Кердик перебил меня. Он был испуган и поражен моими словами.

— Замолчи сейчас же, малыш! Откуда ты все это знаешь? Ведь те твои родственники обсуждали это при тебе? Если это тебе наговорила Моравик, то ей не стоило…

— Нет, не Моравик. Но я знаю, что это правда.

— Тогда откуда, то имя Громовержца, ты это узнал? Из сплетен рабов?

Я скормил остаток лепешки кобыле.

— Это у тебя будут неприятности, Кердик, если ты будешь взывать к языческим богам. И у Моравик тоже.

— Ну, с такими неприятностями я как-нибудь управлюсь. Так все-таки кто тебе об этом рассказал?

— Никто. Я знаю, и все. Я… я не могу объяснить… Когда мать отказала Горлану, дядя Камлах рассердился ничуть не меньше деда. Он боится, что мой отец вернется и женится на моей матери, а его выгонит. Конечно, деду он в своих страхах не признается.

— Еще бы, — Кердик смотрел перед собой, даже позабыв жевать. Из уголка рта у него потекла струйка слюны. Кердик поспешно сглотнул. — Боги ведают… Бог ведает, откуда ты это взял, но это здорово похоже на правду. Ну ладно, давай дальше.

Гнедая кобыла ткнулась мордой мне в шею. Я отогнал ее.

— А что дальше? Горлан теперь сердит, но они задобрят его подарками. А матери придется уйти в обитель Святого Петра. Вот увидишь.

Некоторое время мы молчали. Кердик дожевал мясо и выбросил кость за дверь, где из-за нее тут же устроили грызню две жившие при конюшне дворняжки.

— Мерлин…

— Что?

— С твоей стороны было бы разумно ни с кем больше об этом не разговаривать. Вообще ни с кем. Понимаешь?

Я не ответил.

— Ребенок не разбирается в делах взрослых. Ну да, я понимаю, что об этом все болтают, но вот насчет принца Камлаха… — Кердик похлопал меня по колену, — Он опасен, вот что я тебе скажу. Оставь все как есть и не мозоль им глаза. Я никому об этом не скажу, можешь мне поверить. Но и ты не должен больше об этом говорить. Такое не сошло бы с рук даже законнорожденному принцу или королевскому любимцу вроде этого рыжего щенка Диниаса, но тебе… — Он снова хлопнул меня по колену, — Ты меня слышишь, Мерлин? Помалкивай, если хочешь сберечь свою шкуру, и не путайся у них под ногами. И скажи мне, кто тебе все это рассказал.

Я подумал о темной пещере в подполье и о небе высоко над головой.

— Никто мне не рассказывал. Честное слово.

Кердик хмыкнул, недоверчиво и обеспокоенно. Я посмотрел ему в глаза и сказал правду — насколько у меня хватило смелости:

— Ну да, действительно, я кое-что подслушал. Взрослые часто переговариваются у меня над головой, не замечая меня, а если и замечают, то им и в голову не приходит, что я могу что-нибудь понимать. Но иногда… — я помедлил, — иногда во мне словно звучит чей-то голос… и я словно бы что-то вижу… А еще со мной разговаривают звезды… и я слышу во тьме музыку и голоса. Это будто сон.

Кердик вскинул руку, словно желая защититься. Я думал, что он перекрестится, но он сделал знак от дурного глаза. Потом он, видимо, устыдился и опустил руку.

— Да, верно, сон. Ты прав. Видно, ты заснул где-нибудь в углу, взрослые затеяли разговор, а ты и наслушался того, чего не должен был слышать. Я чуть было не забыл, что ты всего лишь ребенок. Когда ты так вот смотришь… — Кердик поежился, — Но ты должен пообещать мне, что никому больше не скажешь о том, что услышал.

— Ладно, Кердик. Я обещаю. Но только если ты взамен пообещаешь мне кое-что сказать.

— И что же?

— Кто мой отец?

Кердик поперхнулся пивом, медленно вытер пену с лица, отложил рог и с неудовольствием посмотрел на меня.

— С чего ты взял, что мне это известно?

— Я думал, тебе могла сказать Моравик.

— А что, она знает?

В голосе Кердика звучало такое удивление, что я сразу ему поверил.

— Когда я ее спросил, она ответила, что есть вещи, которых лучше вообще не касаться.

— И правильно сказала. Хотя, по-моему, это была просто отговорка и Моравик известно не больше, чем всем остальным. Но если тебе, юный Мерлин, интересно, что об этом думаю я, так я тебе скажу, что если бы госпожа считала нужным, чтобы ты знал, кто твой отец, она сама бы тебе и рассказала. Но что-то мне сомнительно, чтобы ты это узнал в ближайшем будущем.

Я увидел, что он еще раз сделал охранительный знак, но теперь уже стараясь, чтобы я этого не заметил.

— Ты дал мне слово. Не забыл?

— Нет.

— Я присматривался к тебе. Ты не похож на других, и иногда я думаю, что ты ближе к диким животным, чем к людям. Ты знаешь, что имя, которое дала тебе мать, означает «сокол»?

Я кивнул.

— Ну ладно, ты вот о чем подумай. Пока что лучше бы тебе выбросить из головы мысли о соколах. По правде говоря, их и так слишком много развелось. Мерлин, ты видел вяхирей?

— Диких голубей, которые пьют из фонтана вместе с белыми голубями, а потом улетают прочь? Конечно. Я кормлю их зимой, вместе с домашними.

— У меня на родине говорят, что у вяхирей много врагов, потому что у них нежное мясо и вкусные яйца. Но они живут и благоденствуют, потому что умеют вовремя улететь. Госпожа Ниниана может называть тебя соколом, если ей так угодно, но тебе еще далеко до сокола, юный Мерлин. Пока что ты всего лишь голубь. Не забывай об этом. Держись потише и вовремя улетай. Запомни, что я тебе сказал.

Кердик покачал головой и протянул руку, чтобы помочь мне подняться.

— Как твоя рана?

— Жжет.

— Значит, уже затягивается. На самом деле там ничего серьезного, должно быстро зажить.

Рана действительно зажила быстро, не оставив после себя ни малейшего следа. Но я помню, как она ныла той ночью. Боль не давала мне уснуть, и Кердик с Моравик, лежавшие в другом углу, помалкивали — наверное, опасаясь, как бы я чего не узнал из их бормотания.

Когда они уснули, я тихонько выбрался из комнаты, обойдя ворчащего волкодава, и отправился в подполье.

Но из всего, что я слышал той ночью, в памяти у меня остался лишь нежный, как у дрозда, голос Ольвен, певшей незнакомую мне песню о диком гусе и охотнике с золотой сетью.

Глава 4

После этих событий жизнь снова потекла по привычному руслу, и я уж было думал, что дед наконец-то смирился с нежеланием моей матери выходить замуж. Примерно с неделю отношения между ними оставались натянутыми, но теперь, когда Камлах был дома, словно никогда и не уезжал, и в предвкушении охотничьего сезона, король позабыл о давней неприязни, и все пошло своим чередом.

Но только не для меня. После той стычки в саду Камлах перестал покровительствовать мне, а я больше не ходил за ним по пятам. Но он по-прежнему был довольно добр ко мне, и пару раз вступился за меня во время моих потасовок с мальчишками. Как-то он даже встал на мою сторону против Диниаса, который теперь сделался его любимцем.

Но мне больше не нужна была его защита. Тот сентябрьский день преподнес мне и другие уроки, кроме поучения Кердика о вяхире. Я решил сам разобраться с Диниасом. Как-то раз, пробираясь под его спальней, по дороге в мою «пещеру», я услышал, как Диниас и Брис, его прихвостень, смеются, обсуждая свою вечернюю выходку. Они выследили Алуна, друга Камла-ха, когда тот отправился на свидание с одной из служанок, и подсмотрели все, что было между ними, до самого конца. Когда на следующее утро Диниас подстерег меня, я не стал убегать, а повторил дословно пару его высказываний и поинтересовался, не встречался ли он сегодня с Алуном. Диниас изумленно уставился на меня, покраснел, потом побледнел (у Алуна была тяжелая рука и не менее тяжелый характер) и удрал, сделав знак от сглаза. Возможно, он предпочел считать это магией, а не обычным шантажом. Я не стал его разубеждать. После этого случая никто из детей не поверил бы даже верховному королю, если бы тот приехал и объявил себя моим отцом. Они оставили меня в покое.

Это было к лучшему. Зимой пол в бане обвалился, и дед, решив, что это может оказаться опасным, приказал набросать в подпол крысиного яду и засыпать его. Мне, словно выкуренному из норы зверенышу, пришлось как-то устраиваться на поверхности земли.

Через шесть месяцев после визита Горлана, когда на смену холодному февралю пришли первые дни набухающего почками марта, Камлах принялся заводить разговоры — сперва с моей матерью, потом с дедом — о том, что меня надо обучить чтению и письму. Я думаю, мать была благодарна Камлаху за это проявление заботы обо мне; я тоже был обрадован этим и постарался выказать свою радость, хотя со времени той стычки в саду у меня не осталось ни малейших иллюзий относительно истинных побуждений Камлаха. Впрочем, я не видел особого вреда в том, чтобы Камлах думал, что мое отношение к карьере священника изменилось. Мать объявила, что никогда не выйдет замуж, и все чаще посещала монастырь Святого Петра, чтобы поговорить с настоятельницей и священниками, время от времени посещавшими обитель. Это развеяло наихудшие опасения Камлаха — что мать может выйти замуж за принца из Уэльса, который впоследствии будет претендовать на престол, или что мой неведомый отец когда-нибудь вернется, объявит ее своей женой, а меня сыном и окажется достаточно могущественным человеком, чтобы вытеснить самого Камлаха. Для Камлаха не имело значения, что ни в том, ни в другом случае я не был бы для него опасен, а сейчас — так и вовсе, ведь незадолго до Рождества Камлах женился, и уже к началу марта было заметно, что его жена понесла. Даже ставшая очевидной беременность Ольвен ничем ему не грозила, поскольку благосклонность отца к Камлаху была столь велика, что новорожденный брат не мог стать для него серьезным соперником. Тут и думать было не о чем; Камлах пользовался репутацией хорошего воина, умел привлекать людей на свою сторону, ему были присущи безжалостность и здравый смысл. Безжалостность Камлаха проявилась в той попытке отравить меня, а здравый смысл — в его безразлично-доброжелательном отношении ко мне с тех пор, как моя мать объявила о своем решении и я перестал представлять собой какую-либо опасность для Камлаха. Но я замечал, что честолюбивые и властные люди зачастую боятся даже малейшей угрозы своей власти. Камлах успокоился бы лишь тогда, когда я сделался бы священником и навсегда покинул дворец.

Но каковы бы ни были побуждения Камлаха, появление учителя меня обрадовало; это оказался грек, бывший прежде писцом в Массилии, но допившийся до долговой ямы и до рабства; теперь его приставили ко мне. Он учил меня хорошо — из благодарности за перемену в своем положении и избавление от тяжелого труда — и без религиозной предвзятости, сильно сужавшей те знания, которые я ухитрялся почерпнуть у священников моей матери. Деметрий был приятным, но не слишком умным человеком, обладавшим большими способностями к языкам. Единственным его развлечением была игра в кости и выпивка, если ему удавалось выиграть. Время от времени, когда Деметрий выигрывал достаточно много, я находил его безмятежно спящим над книгами, но никогда и никому об этом не рассказывал и только рад был случаю заняться своими делами. Деметрий был благодарен мне за молчание, и когда я прогуливал занятия, он, в свою очередь, помалкивал и не старался разузнать, где это меня носило. Учеба давалась мне легко, и я выказывал достаточные успехи, чтобы моя мать и дядя Камлах остались довольны, так что мы с Деметрием уважали тайны друг друга и неплохо ладили.

Однажды августовским днем, почти год спустя после приезда Горлана ко двору моего деда, я оставил Деметрия мирно спать и в одиночку уехал в лежащие за городом холмы.

Я не первый раз воспользовался этим путем. Быстрее было бы проехать мимо казарм, а потом по военной дороге, ведущей через холмы к Каэрлеону, но тогда пришлось бы ехать через город, где меня могли заметить и начать расспрашивать. Потому я предпочел отправиться вдоль берега реки. Через ворота, которыми почти никто не пользовался, с нашего конского двора можно было выбраться прямо на широкую ровную тропу, проложенную лошадьми, таскающими баржи. Эта тропа тянулась вдоль реки на довольно большое расстояние, огибая монастырь Святого Петра и повторяя плавные изгибы Тиви, до мельницы — дальше баржи не поднимались. Я никогда еще не забирался дальше мельницы, но там оказалась тропинка, ведущая через дорогу и дальше вдоль впадающего в реку ручья — он помогал крутить мельничные колеса.

День был жарким, дремотным, полным запаха папоротника. Над рекой сновали синие стрекозы — их крылья блестели в лучах солнца, а над таволгой вились тучи мошкары.

Копыта моего пони глухо постукивали по сухой глинистой тропе. Нам встретился большой серый в яблоках конь, тянувший от мельницы пустую баржу, — сейчас был отлив, и коню было не тяжело. Сидевший на конской холке мальчишка поздоровался со мной, а рулевой на барже помахал рукой.

Когда я добрался до мельницы, там никого не было видно. На узком причале были сложены только что выгруженные мешки с зерном. Развалившийся рядом с ними на жарком солнце пес мельника лениво приоткрыл один глаз, когда я направил своего пони в тень. Лежащая передо мной прямая военная дорога была пуста. В трубе под дорогой журчал ручей, и я увидел, как из воды выпрыгнула форель, блеснула на солнце и вновь исчезла в брызгах пены.

Хватятся меня не скоро. Я направил пони от ручья к дороге, выиграв короткое сражение, когда он вознамерился было повернуть домой, потом пустил его рысью по тропинке, ведущей от ручья в холмы.

Сперва тропинка вилась по крутому берегу ручья, потом она выбралась из лощины, поросшей терновником и молодыми дубками, и, плавно обогнув открытый склон холма, устремилась на север.

Здесь горожане пасли своих овец и коров, поэтому трава была невысокой, словно подстриженной. Я проехал мимо пастушонка, дремавшего под кустом боярышника неподалеку от своих овец; он с глуповато-отсутствующим видом уставился на меня, перебирая кучку камней, которыми швырял в отбившихся от стада овец. Когда я поравнялся с ним, парнишка выбрал гладкий зеленоватый булыжник, и я подумал, что он хочет бросить этим камешком в меня, но пастушонок запустил булыжником в нескольких упитанных ягнят, что забрели слишком далеко, и снова погрузился в дрему. Дальше на лугу, у реки, где трава была повыше, паслись черные коровы, но пастуха не было видно. А у самого подножия холма, рядом с крохотной лачужкой, я увидел девочку со стадом гусей.

Вскоре тропинка снова принялась карабкаться вверх по склону, и мой пони пошел помедленнее, выбирая дорогу среди редколесья. Подлесок зарос густым орешником, через беспорядочное нагромождение замшелых камней пробивались рябина и шиповник, а папоротник был высотой по грудь человеку. Через его заросли то и дело пробегали кролики, а пара соек верещала на лису, чувствуя себя в безопасности на вершине граба. Я подумал, что здесь слишком твердая почва, чтобы на ней оставались отчетливые следы, но мне не попадалось никаких признаков, позволяющих предположить, что по этой тропе недавно проезжал другой всадник, — ни примятого папоротника, ни сломанных веточек.

Солнце стояло высоко. По кустам боярышника пронесся легкий ветерок, постукивая твердыми, недозревшими ягодами. Я ткнул пони пятками. Среди дубов и остролиста начали встречаться сосны, чьи стволы отливали медью под лучами солнца. Чем выше в гору поднималась тропа, тем тверже становилась почва, пестреющая серыми залысинами валунов, выбившихся из-под тонкого слоя дерна, и многочисленными кроличьими норами. Я не знал, куда ведет эта тропа, и вообще не знал ничего, кроме того, что я один и свободен. Ничто не подсказывало мне, что это был за день и какая путеводная звезда привела меня в холмы. В те дни будущее еще не было открыто мне.

Пони замедлил шаг, и я пришел в себя. Тропа раздваивалась, и я не знал, какой путь лучше избрать. С двух сторон она шла в обход чащи.

Пони решительно повернул влево, вниз по склону. Наверное, я позволил бы ему идти, куда он захочет, но в этот момент тропу передо мной слева направо пересекла низко пролетевшая птица и скрылась за деревьями. Заостренные крылья, вспышка рыжего и синевато-серого, хищный темный глаз и загнутый клюв — мерлин! Ну, хоть какой-то повод. Я повернул пони в ту сторону и наподдал ему пятками.

Тропа полого взбиралась по склону, оставляя лес по левую руку.

Это была сосновая чаща, темная и такая густая, что проложить путь через нее можно было лишь с топором. Я услышал хлопанье крыльев вяхиря, который выбрался из своего убежища и, оставаясь невидимым, полетел в глубь леса. Вяхирь направился налево. А я последовал за соколом.

Я отъехал уже довольно далеко от долины реки и от города. Пони пробирался по краю неглубокого овражка, на дне которого журчал небольшой ручей. На другом берегу покрытый дерном склон переходил в каменистую осыпь, и над всем этим высились залитые солнцем сине-серые скалы. Склон, по которому я ехал, был усеян кустами боярышника, отбрасывающими омуты косых теней, а выше снова начиналась осыпь и поросший плющом утес, и в прозрачном воздухе над ним кружили и перекликались клушицы. Если бы не их оживленные крики, в долине царила бы полная тишина, не нарушаемая даже эхом.

Копыта пони глухо стучали по твердой земле. Было жарко, и хотелось пить. Теперь тропа шла вдоль невысокого утеса, футов двадцать в вышину, и ее затеняли росшие у подножия утеса густые кусты боярышника. Где-то выше по склону, совсем недалеко от меня, слышалось журчание воды.

Я остановил пони, соскользнул с него и, привязав, принялся искать источник.

Скала у тропы была сухой, да и ниже по тропе я не видел, чтобы к ручью, текущему по дну овражка, присоединялся какой-нибудь приток. Но журчание воды было совершенно ясным и отчетливым. Я сошел с тропы и принялся карабкаться по травянистому склону, пока не оказался на небольшом ровном пятачке — сухой лужайке, усеянной кроличьим пометом, на краю которой возвышался еще один утес.

В скале была пещера. Округлый вход был небольшим, правильной формы, почти как рукотворная арка. С одной стороны, справа от меня, склон покрывали поросшие травой каменные глыбы, когда-то давно сорвавшиеся сверху. Теперь через щели между камнями проросли дубки и рябины, чьи ветви затеняли вход в пещеру. По другую сторону, всего в нескольких шагах от входа, бил родник.

Он был очень маленьким — поблескивающая струйка воды, сочащаяся из трещины в скале и собирающаяся в небольшом круглом углублении в камне. Из этого бассейна вода не вытекала. Вероятно, она вытекала из скалы, собиралась в этом углублении и снова просачивалась сквозь трещины в скале, присоединяясь к протекающему внизу ручью. Сквозь прозрачную воду мне был виден каждый камушек, каждая песчинка на дне этого озерка. Над ним рос раскидистый папоротник, а края водоема были покрыты мхом и заросли густой зеленой травой. Я опустился на колени и наклонился было к воде, но тут увидел ковшик. Он стоял в крохотной нише среди папоротников. Небольшой ковшик, с ладонь размером, был вырезан из коричневого рога. Когда я поднял его, то за ним обнаружилась полускрытая папоротниками вырезанная из дерева фигурка бога. Я узнал его. Я видел его под дубом в Тир-Мирддине. Здесь, под открытым небом, на вершинах холмов, он был в своих владениях.

Я зачерпнул воды и выпил, плеснув несколько капель на землю, для бога, потом вошел в пещеру.

Глава 5

Пещера была больше, чем казалось снаружи. Всего лишь пара шагов под арку входа — а мои шаги были совсем короткими, — и передо мной распахнулся просторный грот, своды которого исчезали в полутьме. В пещере было темно, но все же — хотя сперва я не заметил этого и не стал доискиваться причины — где-то находился еще один источник света, слегка рассеивавший темноту и позволяющий увидеть ровный и чистый пол. Я медленно двинулся вперед, вглядываясь изо всех сил, и из самых глубин моего существа поднималось волнение, которое всегда вызывали у меня пещеры. Некоторые люди испытывают это чувство рядом с водой, другие, насколько я знаю, в горах, кто-то ради этих ощущений разводит огонь, а меня волнение всегда охватывало в глубинах леса или земли. Теперь я знаю причину этого, но тогда я был мальчишкой, обнаружившим нечто новое, такое, что могло стать бы моим в мире, где мне не принадлежало ничего.

В следующее мгновение я остановился как вкопанный, и все мое радостное возбуждение разлетелось вдребезги. Справа, совсем недалеко от меня, в темноте что-то шевельнулось.

Я застыл, стараясь хоть что-нибудь рассмотреть. Движение не повторилось. Затаил дыхание, прислушался. Ни малейшего шума. Я раздувал ноздри, втягивая в себя воздух пещеры. Здесь не пахло ни человеком, ни зверем. Я думал, что это и есть запах пещеры — дыма, влажных камней и самой земли, — но к нему примешивался незнакомый мне странный кисловатый запах. Я знал, хотя и не мог выразить этого словами, что рядом со мной не было ни одного живого существа, иначе окружающий меня воздух не вызывал бы такого ощущения пустоты. Там никого не было.

Я попытался тихо заговорить по-валлийски:

— Здравствуй.

Мой шепот так быстро вернулся ко мне эхом, что я понял, что стою совсем рядом со стеной пещеры. Потом эхо угасло под сводами.

Во тьме снова что-то шевельнулось. Сперва я принял это движение за шепот, повторенный эхом, но шорох все усиливался, напоминая шелест женского платья или занавески, тронутой сквозняком. Что-то пронеслось рядом с моей щекой, издав пронзительный писк на самом пределе слышимости. За ним последовало другое существо, а затем с потолка посыпались пищащие тени, словно листья, подхваченные порывом ветра, или рыбы, увлекаемые стремительным течением. Это летучие мыши, потревоженные в своих укрытиях под сводом пещеры, хлынули в залитую солнцем долину. Снаружи должно было казаться, что из низкого зева пещеры валят клубы дыма.

Я стоял неподвижно и думал, не от них ли исходил тот странный кислый запах. Мне казалось, что я чувствую их запах, когда они пролетают мимо, но он был не таким. Я не боялся, что они врежутся в меня; во тьме или при свете, летучие мыши никогда, ни на какой скорости ни с чем не сталкиваются. Я думаю, эти создания настолько подобны воздуху, что обтекают любое препятствие вместе с ним, точно так же, как лепестки, которые несет поток. Они верещащей волной проносились между мной и стеною. Из детского любопытства, чтобы посмотреть, как они летят, я сделал шаг к стене. Ни одна мышь не коснулась меня. Поток разделился надвое и продолжил движение, так что мои щеки ощущали дрожание воздуха. Я словно не существовал для них. Но в тот момент, когда я шевельнулся, шевельнулось и замеченное мною существо. А затем моя протянутая рука встретилась не с камнем, а с металлом, и я понял — это было мое отражение.

На стене висел лист бронзы, отполированный до тусклого блеска. Именно он и был источником рассеянного света в пещере. Гладкая поверхность этого зеркала улавливала идущий от входа свет и отбрасывала его в темноту. Я увидел себя, двигающегося, словно привидение, и убрал руку с рукояти висевшего на поясе кинжала.

Поток летучих мышей позади меня иссяк, и в пещере стало тихо.

Успокоившись, я остался стоять, с интересом разглядывая себя в зеркале. У моей матери когда-то было старинное зеркало египетской работы, но потом она посчитала его слишком суетной вещью, убрала и больше никогда не доставала. Конечно, я часто видел свое отражение в воде, но до этого момента мне никогда не приходилось смотреться в зеркало. Я увидел встревоженного темноволосого мальчика, с глазами, полными любопытства, беспокойства и возбуждения. При этом освещении мои глаза казались совершенно черными; волосы, тоже черные, были густыми и чистыми, но подстриженные и расчесанные куда хуже, чем грива моего пони; мои туника и сандалии были в плачевном состоянии. Я улыбнулся, и зеркало тут же отразило улыбку, совершенно преобразившую мой облик. Испуганный звереныш, готовый убежать или кинуться в драку, превратился в живое, мягкое и дружелюбное существо. Я уже тогда понял, что таким меня знают немногие.

Потом, когда я потянулся вперед, чтобы провести рукой по зеркалу, эта картина опять уступила место облику настороженного зверька. Металл был холодным, гладким и свеженачищенным. Кто бы ни повесил его — а это наверняка был тот же самый человек, который оставил ковшик у источника, — он покинул это место совсем недавно или даже все еще живет здесь и в любой момент может вернуться и застать меня в пещере.

Я не слишком боялся, так как мне рано пришлось научиться постоять за себя, да и времена, в которые я рос, были довольно мирными — по крайней мере, в наших краях. Но конечно, всегда существует возможность столкнуться с дикарями, разбойниками, изгоями или еще какими-нибудь лихими людьми, так что любой мальчишка, предпочитавший, как я, бродить в одиночестве, должен уметь защищать свою шкуру. Я был жилистым и довольно сильным для своего возраста, у меня имелся кинжал, и даже в голову не приходило, что мне едва исполнилось семь лет; я ведь Мерлин, внук короля — не важно, что незаконный. Я снова занялся изучением пещеры.

Следующей моей находкой оказался стоявший шагом дальше сундук, на крышке которого я нащупал какие-то предметы, в которых узнал кремень, кресало, трутницу и большую, грубо слепленную свечу, неприятно пахнущую овечьим салом. Рядом с ними лежал череп барана. Я недоверчиво ощупал сундук дюйм за дюймом. Между вбитыми в крышку сундука гвоздями были натянуты клочки кожи. Но когда я осторожно прикоснулся к ним, то обнаружил под иссохшей кожей крохотные скелеты — это оказались дохлые летучие мыши, распяленные на досках.

Настоящая пещера сокровищ! Ни золото, ни оружие не взволновали бы меня сильнее. Преисполнившись любопытства, я потянулся за трутницей.

И тут я услышал, что он возвращается.

Первой моей мыслью было, что этот человек наверняка увидит моего пони, но потом понял, что хозяин пещеры идет не с той стороны холма, по которой приехал я. Было слышно, как шуршат, скатываясь, камни осыпи, по которой он спускался. Один из них с плеском упал в источник — бежать было поздно. Я услышал, как человек спрыгнул на полянку рядом с родником.

Сокол был забыт; снова настало время вяхиря. Когда человек отодвинул ветви, заслонявшие вход, ворвавшегося на мгновение света оказалось достаточно, чтобы указать мне путь. На задней стене пещеры обнаружился пологий выступ на высоте примерно вдвое выше моего роста. Отраженный зеркалом краткий промельк солнечного света выхватил нависшую над карнизом тень, достаточную для того, чтобы укрыть меня. Беззвучно ступая в своих потрепанных сандалиях, я вскарабкался на этот выступ и забился в тень. Там оказалась щель в скале, ведущая, видимо, в другую пещеру, поменьше. Я проскользнул в расщелину, как выдра, скатывающаяся с речного берега.

Казалось, хозяин пещеры ничего не услышал. Ветви сомкнулись за его спиной — в пещере снова потемнело, — и он вошел. Это были мужские шаги, размеренные и неспешные.

Если бы я поразмыслил, то наверняка решил бы, что в пещере никого не бывает по крайней мере до захода солнца, что хозяин пещеры, кем бы он ни был, должен уходить на охоту или еще по каким-нибудь делам и возвращаться только с наступлением ночи. Не было никакого смысла зажигать свечу, когда снаружи ярко светило солнце. Вероятно, он зашел лишь затем, чтобы занести домой добычу, и теперь уйдет снова, а у меня появится возможность выбраться отсюда.

Но потом я услышал, как он, двигаясь с уверенностью человека, который, не глядя, знает, что где находится, прошел туда, где лежали свеча и трутница.

Меня беспокоила лишь одна мысль или ощущение — в пещерке, в которую я заполз, было на редкость неудобно. Она была очень маленькой, размером примерно с чан для окрашивания тканей и почти такой же формы. Пол, стены и потолок окружали меня одной непрерывной линией. Похоже было, что я оказался внутри большого шара — более того, этот шар был усеян изнутри мелкими острыми камушками. Казалось, в моей берлоге не было ни одного дюйма, который не щетинился бы острыми осколками, и, думаю, только мой невеликий вес сохранил меня от порезов, когда я ощупью искал место, где можно было бы улечься. Я нашел более-менее ровное местечко, свернулся на нем и принялся напряженно вглядываться в едва видневшийся вход, осторожно извлекая из ножен свой кинжал.

Я услышал удары кремня о кресало, потом искра упала на трут и вспыхнул свет, после темноты казавшийся очень ярким. Потом неспешно, мягко принялась разгораться зажженная этим человеком свеча.

Или, точнее, я должен был увидеть медленно разгорающийся огонек свечи. Но вместо этого на меня обрушилась вспышка, сверкание, пожар, словно взревело пламя пропитанного смолой сигнального огня. В моей пещерке разлился и запылал золотой, белый, красный, совершенно нестерпимый свет. Испугавшись наконец, я отшатнулся от этого света и, не обращая внимания ни на боль, ни на порезы, прижался к колючей стене. Казалось, весь шар, в котором я лежал, наполнился пламенем.

Это в самом деле была круглая пещерка, пол, стены и потолок которой состояли из кристаллов хрусталя, острых и гладких, как стекло, но прозрачнее любого стекла, какое мне доводилось видеть, сверкающих, как алмазы. По малолетству я поначалу за алмазы их и принял. Я сидел в шаре, усеянном тысячами пылающих алмазов: грань каждого из камней вспыхивала светом, разбрасывая его во все стороны, от алмаза к алмазу; радуги, реки, полыхающие звезды и красный дракон, ползущий по стене, а под ним слабо вырисовывается девичье лицо с закрытыми глазами — и свет вливался в мое тело, грозя взорвать меня изнутри.

Я зажмурился. Когда снова открыл глаза, золотой свет угас и собрался на стене пятном размером с мою голову, и в этом пятне не было видений — лишь сверкающие лучи били из него.

В нижней пещере было тихо, человек не шевелился. Я не слышал даже шороха одежд.

Потом пятно света переместилось. Полыхающий диск медленно пополз по стене, усеянной кристаллами. Я задрожал и теснее прижался к острым камням, пытаясь укрыться от света. Но деваться было некуда. Он медленно продвигался вдоль изгиба стены, коснулся моего плеча, головы. Я пригнулся и съежился. От моего движения по шару разбежались тени, как круги по воде.

Свет остановился, вернулся на прежнее место, застыл. Потом исчез.

Но свеча, как ни странно, продолжала гореть — ровный, желтый, обычный отсвет виднелся в проеме в стене моего убежища.

— Выходи.

Мужской голос, негромкий, не охрипший, как у моего деда, привыкшего командовать отрядами, звучал отчетливо и кратко, со всей таинственной силой приказа. Мне и в голову не пришло ослушаться. Я прополз по острым кристаллам и протиснулся в отверстие. Потом встал на ноги на уступе, медленно выпрямился, прижавшись спиной к стене внешней пещеры и, держа наготове кинжал, посмотрел вниз.

Глава 6

Он стоял, загораживая собой свечу, — ужасно высокий (по крайней мере, так мне показалось тогда), в длинном одеянии из некрашеной домотканины. Его волосы, освещенные сзади свечой, стояли вокруг головы, словно нимб. Похоже, они были седые. У него была борода. Лица его я не видел, а правая рука спряталась в складках одежды.

Я настороженно выжидал.

— Убери кинжал и иди сюда, — произнес он тем же тоном.

— Сперва покажи правую руку, — потребовал я.

Человек поднял руку ладонью вперед. Ладонь была пустая.

— При мне нет оружия, — сказал он серьезно.

— Тогда отойди с дороги! — крикнул я и прыгнул.

Пещера была широкая, а незнакомец стоял сбоку. Я прыгнул шага на четыре, пробежал мимо него и оказался у выхода прежде, чем он успел сделать хотя бы шаг. Впрочем, он и не шевельнулся. Когда я подбежал к выходу и раздвинул ветки, собираясь выскочить наружу, то услышал, что он смеется.

Этот смех остановил меня. Я обернулся.

Теперь в пещере стало светло, и отсюда я хорошо его видел. Он был стар; его седые волосы редели на макушке и жидкими прядями свисали на уши. Лицо обросло неровно подстриженной седой бородой. Руки — мозолистые, в грязи, но изящные, с длинными пальцами. Старческие, узловатые руки, покрытые набухшими жилами, похожими на червей. Но прежде всего меня привлекло его лицо. Худое, с запавшими щеками, напоминающее череп, высокий куполообразный лоб, лохматые седые брови, сросшиеся над глазами… А вот глаза у него были вовсе не старческие. Близко посаженные, большие, лучисто-серые, удивительно ясные. Нос — тонкий, крючковатый; рот растянут в смехе, открывая на удивление крепкие зубы.

— Возвращайся! Тебе нечего бояться.

— Я и не боюсь!

Я отпустил ветки и не без вызова направился к нему. Остановился в нескольких шагах.

— Почему это я должен тебя бояться? Ты знаешь, кто я такой?

Он пригляделся, вроде как поразмыслил…

— Ну-ка, поглядим… Черные волосы, черные глаза, тело танцовщика, повадки волчонка… или, быть может, молодого сокола?

Я уронил руку с кинжалом.

— Так ты меня знаешь?

— Ну, скажем так: я знал, что в один прекрасный день ты приедешь ко мне, а сегодня я понял, что здесь кто-то есть. Как ты думаешь, почему я вернулся так рано?

— А откуда ты узнал, что тут кто-то есть? Ах да, конечно! Летучие мыши!

— Быть может…

— Они каждый раз так вылетают?

— Нет, только когда приходит кто-то чужой. Убери кинжал, господин.

Я сунул кинжал за пояс.

— Меня так никто не зовет. Я бастард. Это значит, что я не принадлежу никому — только самому себе. Меня зовут Мерлин, но это ты уже знаешь.

— А меня — Галапас. Есть хочешь?

— Х-хочу, — сказал я неуверенно: мне вспомнился череп и мертвые летучие мыши.

К моему смущению, он догадался. Серые глаза насмешливо вспыхнули.

— Как насчет яблок и медовых лепешек? И свежей воды из источника? Лучшего не найдешь и в королевском дворце!

— В это время в королевском дворце меня кормить бы не стали, — честно ответил я, — Благодарю тебя, господин. Я буду рад отобедать с тобой.

Он улыбнулся.

— Меня так никто не зовет. И я тоже никому не принадлежу. Иди сядь на солнышке, а я вынесу поесть.

Яблоки оказались на вид и на вкус точь-в-точь такие же, как в саду моего деда, так что я украдкой косился на моего гостеприимного хозяина, разглядывая его при солнечном свете и соображая, мог ли видеть его на берегу или в городе.

— Ты женат? — спросил я, — Кто печет тебе эти лепешки? Они очень вкусные!

— Я не женат. Я же сказал, что не принадлежу никому, ни мужчине, ни женщине. Вот увидишь, Мерлин: люди — и мужчины, и женщины — всю жизнь будут пытаться упрятать тебя в клетку, но ты будешь ускользать от них, или сминать решетку, или плавить ее — как тебе угодно, — пока наконец не дашь добровольно запереть себя в клетке и не уснешь в ее тени… А лепешки мне печет жена пастуха. Она делает их столько, что хватает на троих, и по доброте душевной уделяет часть мне.

— Так ты отшельник, да? Святой человек?

— Я что, похож на святого человека?

— Не-ет!

Это была правда. Насколько я помню, единственные, кого я боялся в то время, были одинокие святые люди, которые временами забредали в наш город, проповедовали и просили милостыню; странные, надменные, шумные, с сумасшедшинкой в глазах, а пахло от них точь-в-точь как от отбросов, сваленных возле боен. Временами трудно было определить, какому богу они служат. Поговаривали, что среди них есть друиды, которые официально находились вне закона, но по деревням Уэльса они отправляли свои обряды по-прежнему, и никто их особенно не беспокоил. Немало было приверженцев местных божеств; и, поскольку популярность этих богов менялась в зависимости от времени года, жрецы тоже меняли своих покровителей в зависимости от того, какому имени подавали больше. Даже христианские священники иногда так поступали, но настоящих христиан отличить бывало нетрудно: они выглядели самыми грязными. Римские боги и их служители спокойно сидели в своих рушащихся храмах, но ничего не имели против приношений. Церковь косилась на них, но ничего поделать не могла.

— Там, у источника, бог… — осторожно сказал я.

— Да, Мирдцин. Он делится со мной водой, и полым холмом, и небом, наполненным переливами света, а я за это воздаю ему должное. Не подобает пренебрегать местными богами, кем бы они ни были. В конце концов, все они — одно.

— Но если ты не отшельник, тогда кто же ты?

— Ну, сейчас, например, я учитель.

— У меня тоже есть наставник. Он прибыл из Массилии, но родился он в Риме. А кого ты учишь?

— До сих пор я никого не учил, потому что стар и устал от жизни. Я поселился тут в одиночестве и занимаюсь науками.

— А зачем тебе дохлые мыши там, на сундуке?

— Я их изучаю.

Я изумленно уставился на него.

— Изучаешь? Как можно изучать мышей?

— Я изучаю, как они устроены, как летают, как спариваются, как питаются, как они живут. И не только мышей, но и других животных, рыб, растения, птиц — все, что я вижу вокруг.

— Какая же это наука! — Я смотрел на него с изумлением. — Деметрий — это мой наставник — говорит, что смотреть на ящериц и птиц — только мечтания и пустая трата времени. Хотя Кердик, мой друг, советовал мне учиться у вяхирей.

— Чему же?

— Быть проворным, тихим и уметь скрываться из виду. Потому что, хотя вяхирь откладывает всего два яйца и все на него охотятся — и люди, и звери, и коршуны, — вяхирей все равно больше, чем всех прочих птиц. И еще, их не держат в клетках.

Он отхлебнул воды и взглянул на меня.

— Так у тебя есть наставник. Значит, ты умеешь читать?

— Конечно!

— А по-гречески читаешь?

— Немного.

— Тогда пошли.

Он встал и направился в пещеру. Я последовал за ним. Старик снова зажег свечу — перед тем он погасил ее, чтобы не горела зря, — и откинул крышку сундука. В нем лежали книги-свитки — я думал, что столько и на всем свете нет. Он выбрал одну из них, аккуратно опустил крышку и развернул книгу.

— Смотри.

Я с восхищением увидел, что в книге нарисован скелет летучей мыши.

Рисунок был тонкий, но очень отчетливый. А рядом — мелкие, непонятные греческие буквы. Я тут же принялся разбирать их, читая вслух, забыв даже о присутствии Галапаса.

Через пару минут на плечо мне легла его рука.

— Пошли на улицу.

Он выдернул гвозди, которыми было прикреплено к доске высохшее кожистое тельце, и бережно положил его на ладонь.

— Задуй свечу. Давай поглядим вместе.

Так, без долгих разговоров и церемоний, начался мой первый урок с Галапасом.

Лишь когда заходящее солнце коснулось гребня холма и по склону поползли длинные тени, я вспомнил об иной жизни, что ждала меня дома, и о том, как далеко мне возвращаться. Я вскочил.

— Мне ехать надо! Деметрий, конечно, ничего не скажет, но если я опоздаю к ужину, меня спросят, где я был.

— А ты им говорить не собираешься?

— Нет. А то мне не разрешат приехать снова.

Он улыбнулся, но ничего не сказал. Наверно, тогда я даже не замечал, что вся наша беседа была построена на некоем молчаливом соглашении: он не спросил ни как я сюда попал, ни зачем. Я был еще ребенком и потому принимал это как нечто само собой разумеющееся. Но все же спросил из вежливости:

— Можно, я еще приеду?

— Конечно.

— Я… я не знаю, когда это будет, когда мне удастся удрать, в смысле, когда я буду свободен.

— Не беспокойся. Я буду знать, когда ты приедешь, и буду ждать тебя.

— Как это?

Он сворачивал свиток длинными, тонкими пальцами.

— Так же, как сегодня.

— А! Ты имеешь в виду, что я зайду в пещеру и вспугну мышей?

— Если угодно, да.

Я рассмеялся от радости.

— Я никогда еще не встречал таких людей, как ты! Подавать сигналы летучими мышами! Если я им расскажу, никто не поверит! Даже Кердик.

— Ты не скажешь даже Кердику.

Я кивнул.

— Ладно. Я никому не скажу. А теперь мне пора. До свидания, Галапас!

— До свидания.

Так оно и пошло дальше — много дней и месяцев. При любой возможности, раз в неделю, а иногда и чаще, я приезжал в долину, к пещере. Он, похоже, действительно знал, когда я появлюсь, потому что довольно часто случалось, что он уже ожидал меня, разложив книги-свитки; но когда его не бывало на месте, я делал, как мы договорились: выгонял из пещеры мышей вместо дымового сигнала. Через несколько недель они привыкли ко мне, и требовалось несколько метко пущенных камней, чтобы они вылетели наружу, но через некоторое время нужда в этом отпала: во дворце привыкли к моим отлучкам и перестали задавать вопросы, так что я мог заранее договариваться с Галапасом.

Моравик все больше предоставляла меня самому себе с тех пор, как в конце мая у Ольвен родился ребенок; а когда в сентябре появился на свет сын Камлаха, она окончательно утвердилась в королевской детской в качестве главной няньки и оставила меня так же внезапно, как птица оставляет гнездо. С матерью я виделся все меньше и меньше: она, похоже, предпочитала общество своих женщин; так что я оказался на попечении Деметрия и Кердика. Деметрий не возражал, чтобы я время от времени исчезал на целый день — у него имелись на то свои причины, — а Кердик был моим другом. Он расседлывал моего грязного, вспотевшего пони, не задавая вопросов, либо подмигивал и отпускал непристойные шуточки по поводу того, где меня могло носить; это говорилось в шутку и воспринималось как должное. Я теперь жил в своей комнате один, не считая волкодава — он ночевал у меня по старой привычке; понятия не имею, был ли он надежной охраной. Наверное, нет; впрочем, я и без того находился в безопасности. В стране было мирно, если не считать ежегодных слухов о грядущем нашествии из Малой Британии; Камлах и его отец жили душа в душу; я, по всей видимости, добровольно стремился к монастырскому заточению, и потому, когда мои уроки с Деметрием завершались, я был волен отправляться на все четыре стороны.

Я никогда не встречал в долине никого, кроме Галапаса. Пастух жил там только летом, в убогой хижине под лесистым склоном. Другого жилья поблизости не было, а по тропе, что уходила за пещеру Галапаса, ходили лишь овцы да олени. Она никуда не вела.

Он был хорошим учителем, а я схватывал все на лету, но на самом деле я никогда не считал свои занятия с Галапасом уроками. Языки и геометрию мы оставили Деметрию, религию священникам моей матери, а заниматься с Галапасом поначалу было все равно что слушать сказки. В юности ему случалось путешествовать аж на другой край света: он побывал в Эфиопии, Греции, Германии, объехал все побережье Средиземного моря, повидал и узнал много странного и удивительного. Он учил меня и многим полезным вещам: собирать травы и сушить их впрок, изготовлять из них лекарства и препараты, в том числе даже яды. Он заставлял меня изучать животных и птиц. На мертвых птицах и овцах, которых мы находили на холмах, а однажды — на мертвом олене я изучал внутренние органы, скелет и строение тела. Он научил меня останавливать кровь, вправлять сломанные кости, срезать загнившее мясо и очищать рану так, чтобы она заживала как следует, и даже — но это позднее — сшивать порванные мышцы и жилы, пока животное одурманено дымом. Помнится, первое заклинание, которому он меня научил, был заговор от бородавок; оно такое простое, что его могут применять даже женщины.

Однажды он достал из сундука свиток и развернул его.

— Как ты думаешь, что это такое?

Я уже привык к чертежам и рисункам, но никак не мог понять, что нарисовано здесь. Надписи были на латыни; я увидел слова: «Эфиопия», «Блаженные острова» и, в самом углу, «Британия». Какие-то непонятные линии, и через весь лист тянутся цепочки холмиков, словно на поле, где потрудились кроты.

— Это горы, да?

— Да.

— Это что, картина мира?

— Карта.

Мне никогда прежде не доводилось видеть карту. Поначалу я не мог разобраться, как ею пользоваться, но через некоторое время с помощью пояснений Галапаса я понял, что на карте мир изображен так, как видит его птица с высоты.

Дороги и реки подобны нитям паутины или путеводным нитям, по которым пчела находит цветок. Как человек, найдя знакомую реку, идет вслед за ней через дикие болота, так, пользуясь картой, можно доехать от Рима до Массилии или от Лондона до Каэрлеона, ни разу не спросив дороги и не глядя на мильные столбы.

Это искусство изобрел грек Анаксимандр, хотя некоторые говорят, что египтяне владели им до Анаксимандра.

Карта, что показал мне Галапас, была срисована с книги Птолемея из Александрии. Когда Галапас объяснил мне все это и мы рассмотрели карту, он велел мне взять табличку и сделать для себя карту моей страны.

Когда я управился с этим, Галапас посмотрел на табличку.

— Что это такое, вот здесь, посредине?

— Маридунум, — удивленно ответил я, — Смотри, вот мост, вот река, вот дорога к рынку, вот здесь ворота казарм…

— Понятно. Нет, Мерлин. Я же сказал не «твоего города», а «твоей страны».

— Что, всего Уэльса? Но откуда мне знать, что лежит на севере, за горами? Я там никогда не был!

— Я тебе покажу.

Он отложил табличку, взял острую палочку и принялся чертить в пыли, попутно делая пояснения. То, что нарисовал Галапас, было похоже на большой треугольник — не один только Уэльс, но вся Британия, даже необжитые земли за Валом, где живут дикари.

Он показал мне горы, реки, дороги, города, и Лондон, и Каллеву, и многочисленные поселения на юге, города и крепости на другом краю сети дорог: Сегонтиум, Каэрлеон, Эборак, города вдоль самого Адрианова вала. Он говорил обо всем этом как о единой стране, хотя я мог бы назвать ему имена королей десятка мест, которые он упомянул.

Я запомнил это только из-за того, что произошло после.

Когда наступила зима и звезды стали появляться рано, он рассказал мне об их именах и их силе и о том, как можно составить карту звездного неба, подобную карте дорог и городов.

Галапас говорил, что, кружась в небе, звезды поют. Он сам не умел играть, но когда он узнал, что Ольвен немного учила меня, помог мне сделать арфу. Наверно, арфа вышла довольно грубая: маленькая, выточенная из граба, с шейкой и передней колонкой из красной ивы с берегов Тиви, со струнами из хвоста моего пони, хотя Галапас говорил, что принцу подобает играть на арфе с золотыми и серебряными струнами.

Но я сделал подставки для струн из продырявленных медных монеток, выточил из кости ключ и колки, вырезал на корпусе мерлина и решил, что она будет получше арфы Ольвен.

Она и в самом деле была такая же верная, как у Ольвен. У моей арфы был нежный шепчущий звук; казалось, она улавливает звуки из воздуха.

Я хранил ее в пещере: Диниас давно оставил меня в покое, поскольку он был воин, а я всего-навсего слюнявый монах, и все же я не решился бы хранить во дворце ценную для меня вещь, если ее нельзя запереть в сундуке с одеждой, а арфа для этого была слишком велика. Ничего, дома у меня были птицы, гнездящиеся на груше, и Ольвен еще пела иногда. А когда птицы умолкали и ночное небо усеивали морозные звезды, я вслушивался в музыку звезд. Но никогда не слышал ее.

А потом, в один прекрасный день, когда мне исполнилось двенадцать, Галапас заговорил о хрустальном гроте.

Глава 7

Всем известно, что дети часто молчат о том, что для них важнее всего. Как будто бы ребенок инстинктивно чувствует, что о таких вещах ему говорить еще рано, и потому держит их при себе, питая их своим воображением, пока они не разрастутся, и не приобретут гротескных пропорций, и не начнут казаться либо волшебством, либо кошмаром.

Так было и с хрустальным гротом. Я никогда не говорил Галапасу о том, что видел там в первый раз, и даже себе самому не решался признаваться в том, что приходило ко мне иногда в свете и пламени: сны, забытые воспоминания, странные порождения воображения, вроде того голоса, что подсказал мне имя Горлана, или когда увидел яд в абрикосе. И когда я обнаружил, что Галапас ни словом не упоминает о внутреннем гроте и что во время моего присутствия зеркало всегда бывает занавешено, я ничего не сказал.

Однажды зимой я приехал к нему. Земля блестела от инея и звенела от мороза, и мой пони выдыхал клубы пара, словно дракон. Он бежал быстро, встряхивая головой и грызя удила, и, как только мы выехали из леса и направились вверх по долине, он пустился в галоп. Я наконец сделался слишком большим для кроткого солового пони, на котором ездил в детстве, и теперь очень гордился своим маленьким серым валлийским пони, которого я назвал Астером. В горах Уэльса живут дикие пони, выносливые, резвые и очень красивые, с тонко очерченной узкой головой, маленькими ушами и крепкой выгнутой шеей. Они вольно бродят в холмах. В былые времена они скрестились с конями, которых римляне привезли с Востока. Астера поймали и объездили для моего кузена Диниаса. Диниас гонял его пару лет, пока не сменил на настоящего боевого коня. Мне Астер достался непослушным, с порванным ртом и дурными повадками, но шаг у него был шелковый, после той тряски, к которой я привык, и, когда он наконец перестал бояться меня, мы с ним очень подружились.

Я давно соорудил убежище для своего пони, чтобы ставить его там зимой. Пониже пещеры кусты боярышника подходили вплотную к утесу, и в глубине зарослей мы с Галапасом натаскали камней и соорудили загончик, одной из стен которому служил сам утес. Когда мы навалили сухих веток вокруг стен и на крышу, а потом еще покрыли все это папоротником, получилось прочное, теплое укрытие, незаметное вдобавок для посторонних глаз. О том, что все нужно держать в тайне, мы тоже никогда не говорили, я и сам догадывался, что Галапас некоторым образом помогает мне избежать судьбы, уготованной мне Камлахом. И потому даже со временем, когда меня почти полностью предоставили самому себе, я всячески старался, чтобы никто ни о чем не знал. Я нашел с полдюжины разных путей, ведущих к долине, и выдумал пару десятков историй на случай, если меня спросят, где я был.

Я отвел Астера в укрытие, снял с него седло и уздечку, повесил их на стену, потом насыпал из вьюка корму, перегородил выход большим суком и быстро пошел к пещере.

Галапаса не было, но ушел он недавно: угли в жаровне, стоявшей внутри у входа, еще тлели. Я разворошил их, чтобы пламя разгорелось, и устроился рядом, с книгой. Галапас не знал, что я приеду сегодня, но времени у меня было предостаточно, так что я не стал тревожить мышей, а спокойно сел читать.

Я не в первый раз был в пещере один. Не знаю, что заставило меня именно в тот день внезапно встать, отложить книгу, пройти мимо занавешенного зеркала и заглянуть в отверстие, где я спрятался пять лет тому назад. Я сказал себе, что мне всего-навсего хочется посмотреть, в самом ли деле там все так, как мне запомнилось, или эти кристаллы, подобно видениям, были лишь плодом моего воображения. Но как бы то ни было, я быстро вскарабкался на уступ, опустился на колени и заглянул внутрь.

Грот был темен и мертв; свет пламени снаружи сюда не проникал. Я медленно пополз вперед и напоролся ладонями на кристаллы. Они были более чем реальные. Все еще не желая признаваться себе, почему я так тороплюсь, поглядывая в сторону выхода и прислушиваясь, не идет ли Галапас, я соскользнул с уступа, взял кожаную куртку для верховой езды, которую снял с себя в пещере, поспешно вернулся к уступу и сунул ее в отверстие. А потом заполз внутрь.

Лежать на кожаной куртке было сравнительно удобно. Я не шевелился. Была полная тишина. Когда глаза привыкли к темноте, я увидел слабое-слабое свечение кристаллов, но магии, порожденной светом, здесь не было и следа.

Должно быть, в стенах грота была какая-то расселина, потому что, хотя я находился в закрытом пространстве, откуда-то тоненько тянуло сквозняком. И поток воздуха принес звук, которого я ожидал: скрип инея под ногами. Кто-то приближался к пещере…

Когда через несколько минут в пещеру вошел Галапас, я уже сидел у огня, моя куртка, аккуратно скатанная, лежала рядом, а я сосредоточенно читал книгу.

Примерно за полчаса до наступления темноты мы отложили книги. Но я не спешил уходить. Огонь ярко пылал, наполняя пещеру теплом и мерцающим светом. Некоторое время мы сидели молча.

— Галапас… Я хочу спросить у тебя об одной вещи.

— Да?

— Помнишь тот первый день, когда я приехал сюда?

— Еще бы!

— Ты знал, что я приеду. Ты меня ждал.

— Разве? Я это говорил?

— Ты же знаешь, что ждал! Откуда ты знал, что я приеду?

— Я увидел тебя в хрустальном гроте.

— Ах это! Ну да. Ты повернул зеркало так, что я попал в луч света от свечи, и увидел мою тень. Нет, я не об этом. Я хотел спросить, откуда ты вообще узнал, что я в этот день приеду в долину?

— Я об этом и говорил, Мерлин. Я знал, что ты приедешь в долину в тот день, потому что еще до твоего приезда видел тебя в хрустальном гроте.

Мы молча смотрели друг на друга. Между нами мигало и трепыхалось пламя, пригибаемое сквознячком, который уносил из пещеры дым. Поначалу я, кажется, ничего не сказал, только кивнул. Я это уже знал раньше. Через некоторое время я задал простой вопрос:

— Ты мне покажешь?

Он смотрел на меня еще некоторое время, потом встал.

— Да, пора. Зажги свечу.

Я повиновался. Золотистый огонек разгорелся, разгоняя тени, отбрасываемые пламенем жаровни.

— Сними тряпку с зеркала.

Я потянул ее, и она упала мне на руки ворохом шерсти. Я бросил ее на постель Галапаса у стены.

— Теперь залезай на уступ и ложись.

— На уступ?

— Да. Ложись на живот, головой внутрь.

— А в отверстие забираться не надо?

— Вместе с курткой?

Я уже был на полпути к уступу. При последних словах я резко обернулся — и увидел, что Галапас улыбается.

— Это бесполезно, Галапас! От тебя ничего не скроешь.

— Когда-нибудь ты отправишься туда, где я не смогу разыскать тебя даже с помощью моего дара видения. А теперь лежи спокойно и смотри.

Я лег на уступ. Он был широкий, плоский, и я довольно удобно улегся на нем на животе, положив голову на сложенные руки и глядя в отверстие.

Галапас тихо сказал снизу:

— Не думай ни о чем. Я сам все сделаю — тебе пока рано. Только смотри.

Я услышал, как он прошел к зеркалу.

Пещера оказалась больше, чем я думал. Она уходила ввысь так далеко, что я не мог разглядеть потолка. Пол был ровный. Кристаллы мне, должно быть, померещились: это лужи на полу блестели в свете факелов, да еще по стене стекала струйка воды, выдавая присутствие источника где-то наверху.

Факелы, воткнутые в трещины в стенах пещеры, были дешевые — из тряпья, набитого в треснувшие рога, отбросы из мастерских. Они сильно чадили в спертом воздухе. В пещере было холодно, но люди работали обнаженными, в одних набедренных повязках, и все же пот бежал по их спинам, когда они врубались кирками в скалу непрерывными монотонными ударами. Звука ударов не было слышно, но зато я видел, как напрягаются мускулы, покрытые блестящим в свете факелов потом. Под выступом стены, на уровне колена на спине, прямо в луже натекшей со стен воды, лежали двое мужчин и тоже рубили скалу короткими, болезненными ударами на расстоянии нескольких дюймов от своего лица. На запястье одного из них я увидел блестящую морщинку старого клейма.

Один из рабочих согнулся вдвое, закашлялся, потом оглянулся через плечо, поборол приступ кашля и снова взялся за работу. В пещере стало светлее — свет шел из квадратного отверстия, похожего на дверь, за которым виднелся извилистый проход. В проходе показался еще один факел — хороший.

Появились четверо мальчишек, испачканных пылью, обнаженных, как и все прочие. Они тащили глубокие корзины. За ними шел человек в коричневой тунике с сырыми пятнами. В одной руке он нес факел, в другой — таблички, которые некоторое время хмуро разглядывал. Мальчишки тем временем подбежали к стене и принялись нагребать в корзины обломки камня. Немного погодя надсмотрщик подошел к скале и принялся разглядывать ее, подняв факел повыше. Люди отошли назад, похоже благодарные за передышку, а один из них заговорил с надсмотрщиком, показывая то на скалу, то на струйку воды на дальней стене пещеры.

Мальчишки насыпали корзины доверху и уволокли их обратно.

Надсмотрщик пожал плечами, усмехнулся, достал из кармана серебряную монетку и движением опытного игрока подкинул ее вверх. Рабочие вытянули шеи, чтобы посмотреть. Потом тот, что говорил с надсмотрщиком, обернулся к стене и ударил по ней киркой. Трещина расширилась, полетела пыль, закрывая свет. А вслед за пылью хлынула вода…

— Выпей, — сказал Галапас.

— Что это?

— Это мой отвар, а не твой, так что не бойся, не отравишься. Пей.

— Спасибо… Галапас, а грот по-прежнему хрустальный! Я… Мне снилось, что он был другой…

— Обожди с этим. Как ты себя чувствуешь?

— Странно… не могу объяснить. Вроде все нормально, только голова болит, но… я весь какой-то пустой, словно ракушка, из которой выковырнули улитку. Или нет — как тростник с выдолбленной сердцевиной.

— Свирель ветров. Да. Иди к жаровне.

Когда я уселся на место, держа в ладонях чашу подогретого вина с пряностями, он спросил:

— Где ты был?

Я рассказал ему все, что видел, но когда я принялся расспрашивать его, что это значит и что он об этом знает, Галапас покачал головой.

— Наверно, это уже выше моих сил. Я не знаю. А тебе надо быстро допивать вино и ехать домой. Знаешь, сколько времени прошло, пока ты там лежал и грезил? Луна уже встала.

Я вскочил.

— Как? Должно быть, я уже опоздал к ужину. Если меня ищут…

— Не ищут они тебя. Там сейчас творятся важные вещи. Ступай и разузнай, что происходит, — и непременно постарайся в этом участвовать.

— Ты что имеешь в виду?

— То, что говорю. Во что бы то ни стало постарайся поехать с королем. На, не забудь.

Он сунул мне в руки куртку. Я машинально принял ее, уставившись ему в лицо.

— Он уезжает из Маридунума?

— Да. Ненадолго. На сколько — я не знаю.

— Он меня ни за что не возьмет!

— Это решать тебе. Боги следуют за тобой лишь тогда, когда ты сам встанешь на их тропу, Мирдцин Эмрис. А это требует мужества. Оденься, на улице холодно.

Я сунул руки в рукава, задумчиво хмурясь.

— Вот, ты видел все это — то, что происходит на самом деле, а я… смотрел в кристаллы при огне, и теперь голова болит жутко, и все зря… Какой-то дурацкий сон — рабы в старой штольне… Галапас, а когда ты научишь меня видеть так, как ты?

— Для начала я предвижу, что вас с Астером сожрут волки, если ты немедленно не отправишься домой, — И рассмеялся себе под нос, словно отпустил на редкость удачную шутку.

Я выбежал из пещеры и помчался седлать пони.

Глава 8

Луна была в первой четверти и света давала ровно столько, чтобы разглядеть дорогу. Пони гарцевал, пытаясь согреться, и бежал быстрее, чем обычно, насторожив уши и торопясь домой ужинать. Мне все время приходилось сдерживать его, потому что дорога была скользкая и я боялся упасть, но нужно признаться, что я все же мчался вниз быстрее, чем следовало бы, — последнее замечание Галапаса меня несколько обеспокоило. Наконец мы выехали к мельнице и выбрались на дорогу, идущую вдоль берега.

Там было светлее. Я ткнул пони пятками в бока и остаток пути проскакал галопом.

Как только впереди показался город, я сразу понял, что там и в самом деле что-то происходит. На тропе было пусто — ворота давным-давно закрыли, — но город был полон огней. За стенами повсюду мелькали факелы, слышались крики, топот. Я соскользнул с седла у ворот скотного двора, будучи готовым к тому, что внутрь меня не пустят, но как только я постучал, ворота отворились и Кердик, прикрывая рукой фонарь, поманил меня внутрь.

— Я слышал, как ты подъехал. Весь вечер тебя ждал. Где ж тебя носило, потаскун ты этакий? Что, нынче вечером она была особенно ласкова?

— Ага. Слушай, меня искали? Еще не хватились?

— Насколько я знаю, нет. Им нынче не до тебя. Давай сюда пони. Поставим его пока в амбаре. В главной конюшне чересчур много толкотни.

— А что случилось-то? Шум такой, что за милю слышно. Война, что ли?

— Увы, нет. Хотя дело может тем кончиться. После обеда пришла весть, что верховный король приезжает в Сегонтиум и пробудет там пару недель. Твой дед завтра отправляется туда. Так что теперь весь дворец стоит на ушах.

— Понятно.

Я прошел вслед за ним в амбар и стоял рядом, глядя, как он расседлывает пони, и машинально скручивая жгут из пучка соломы. Когда Кердик закончил, я передал ему жгут через холку пони.

— Король Вортигерн в Сегонтиуме? А зачем?

— Головы считает, говорят, — фыркнул Кердик, принимаясь чистить пони.

— В смысле, собирает союзников? Так что, говорят о войне?

— Да о войне всегда будут говорить, пока этот Амброзий сидит в Малой Британии при короле Будеке и люди помнят вещи, о которых лучше не упоминать.

Я кивнул. Не помню, когда мне это рассказали — вслух об этом в самом деле никто не говорил, — но историю о том, как воссел на трон нынешний верховный король, знали все. Он был регентом при молодом короле Констанции, который внезапно скончался, а юные братья короля не стали дожидаться, чтобы проверить, вправду ли то было убийство, или это пустые слухи; они бежали в Малую Британию к своему кузену Будеку, оставив королевство Волку и его сыновьям. Каждый год по стране расходились все новые слухи: что король Будек вооружает молодых принцев; что Амброзий уехал в Рим; что Утер служит наемником у императора Восточной Империи или что он женился на дочери персидского короля; что братья набрали армию в четыреста тысяч человек и собираются захватить и выжечь всю Великую Британию от моря до моря; что они, наоборот, явятся с миром, подобно архангелам, и прогонят саксов с восточных берегов без единого удара меча. Но прошло уже больше двадцати лет, и ничего не случилось. О приходе Амброзия теперь говорили так, словно это уже свершилось и стало легендой, как говорят о приплытии Брута с троянцами через четыре поколения после падения Трои или о путешествии Иосифа на Терновый холм близ Авалона. Или о втором пришествии Христа — хотя когда я упомянул об этом при матери, она так рассердилась, что я больше так не шутил.

— Ах это! — сказал я, — Что, снова высадка Амброзия? Нет, Кердик, серьезно? Зачем верховный король приезжает в Северный Уэльс?

— Я же тебе сказал. Объезжает страну и набирает подмогу. Должно быть, весной ему понадобится поддержка — ему и его саксонской королеве.

Кердик сплюнул на пол.

— Что это ты? Ты ведь сам сакс!

— Так это когда было! Теперь я живу здесь. Разве не эта белобрысая сука заставила Вортигерна продаться саксам? По крайней мере, ты не хуже меня знаешь, что с тех пор, как она улеглась в постель к верховному королю, эти северяне расползлись по всей стране, словно пожар по вересковой пустоши, и теперь он не может ни выгнать их, ни откупиться. А если она и впрямь такова, как говорят люди, так можешь быть уверен: ни один из законных сыновей короля до престола не доживет.

Он говорил вполголоса, но тут оглянулся через плечо, снова сплюнул и сделал знак от сглаза.

— Да ты ведь все это знаешь или, по крайней мере, знал бы, если бы слушал тех, кто поумней тебя, вместо того чтобы день-деньской сидеть за книгами и прочей ерундой или шляться в глуши с народцем из полых холмов.

— Так ты думаешь, я к ним езжу?

— Люди так говорят. Я что, я не спрашиваю. Мне это знать ни к чему. Да стой ты! — Это было сказано пони. Кердик закончил чистить один бок и перешел к другому. — Поговаривают, что саксы снова высадились к северу от Рутупий и на этот раз требуют больше, чем Вортигерн согласен дать. Так что весной ему придется драться.

— И мой дед будет с ним?

— Ну, могу поручиться, что Вортигерн на это рассчитывает. А теперь тебе лучше идти, если ты хочешь поужинать. Тебя никто не заметит. Когда я час назад зашел на кухню перекусить, там творился сущий ад.

— А где мой дед?

— А мне откуда знать? — Он взглянул на меня из-за крупа пони. — Тебе-то что до этого?

— Я хочу поехать с ним.

— Ха! — сказал он и насыпал пони сечки.

Голос его звучал обескураживающе.

— Мне хочется увидеть Сегонтиум, — упрямо сказал я.

— А кому не хочется? Мне тоже много чего хочется. Но если ты собираешься просить короля… — Он не договорил. — Нет, конечно, тебе и впрямь не помешало бы выбраться в люди и повидать мир, малость встряхнуться и все такое. Но не могу сказать, что мне в это верится. Не пойдешь же ты к королю!

— А почему бы и нет? Ну, на худой конец он мне откажет.

— Клянусь яйцами Юпитера! Вы только посмотрите на этого мальчишку! Послушайся моего совета, парень: поужинай и ложись спать. И к Камлаху тоже не суйся. Он только что поцапался со своей бабой и сейчас злющий, как горностай с больным зубом. Слушай, ты ведь пошутил, а?

— Боги следуют за тобой лишь тогда, когда ты сам встанешь на их тропу, Кердик.

— Это конечно. Но только кое у кого из них здоровенные копыта: растопчут и не заметят. Ты рассчитываешь на христианское погребение?

— Ничего не имею против. Наверно, я довольно скоро при-му-таки крещение, если епископ добьется своего, но пока что я не принадлежу никому.

Кердик рассмеялся.

— Ну, я надеюсь, что, когда придет мой черед, меня спалят на костре. Так оно чище. Ладно, не хочешь меня послушаться — не надо, дело твое, но только не суйся к нему на пустой желудок.

— Это я тебе обещаю, — ответил я и отправился добывать себе ужин.

Поев и переодевшись в приличную тунику, я пошел к деду и с облегчением увидел, что Камлаха у него нет. Король сидел у себя в спальне перед очагом, в котором пылали целые бревна, и у ног его спали два пса. Поначалу я подумал, что женщина, сидевшая в высоком кресле по другую сторону очага, — королева Ольвен, но потом увидел, что это моя мать. Она, должно быть, шила, но сейчас сидела, уронив руки на колени, и белая ткань лежала на коричневом платье. Она обернулась ко мне и улыбнулась, явно удивившись. Один из волкодавов застучал хвостом по полу, другой приоткрыл глаз, взглянул на меня и снова зажмурился. Дед сурово взглянул на меня из-под бровей, но сказал достаточно дружелюбно:

— Проходи, парень, не стой на пороге. Закрой дверь. Оттуда страшно дует.

Я повиновался и подошел к очагу.

— Могу ли я видеть тебя, государь?

— Ты меня уже видишь. Чего тебе надо? Бери табурет, садись.

Рядом с креслом матери стоял один табурет. Я отодвинул его так, чтобы показать, что я не пытаюсь спрятаться за ее юбку, и сел между матерью и дедом.

— Ну? Давненько мы с тобой не виделись. Все за книгами сидишь?

— Да, государь, — ответил я и, придерживаясь принципа, что нападение — лучшая защита, сразу взял быка за рога: — Я… уехал после обеда, и меня не было дома, так что я…

— Куда это ты ездил?

— По тропе, вдоль реки. Особенно никуда, просто так, поупражняться в верховой езде, чтобы…

— Ладно. И что?

— Да, государь. И я не знал о приезде гонца. Но мне сказали, что ты завтра уезжаешь, государь.

— А тебе какое дело?

— Просто хотел бы поехать с тобой.

— Ты хотел бы? Поехать со мной? С чего это вдруг?

В голове у меня крутилась добрая дюжина подходящих ответов. Мне показалось, что мать смотрит на меня с жалостью. Я видел, что деду все равно и он ждет с безразличием и пренебрежением, приправленным лишь малой толикой любопытства. И я сказал правду.

— Потому что мне уже больше двенадцати дет, а я еще никогда не выезжал за пределы Маридунума. Потому что я знаю, что, если мой дядя добьется своего, меня скоро запрут в монастыре, в этой долине или где-нибудь еще, и заставят учиться на священника, и я хочу до того…

Его страшные брови сдвинулись.

— Уж не собираешься ли ты сказать, что не хочешь учиться?

— Нет. Я хочу учиться больше всего на свете. Но учение больше пойдет впрок тому, кто успел хоть чуть-чуть повидать свет. В самом деле, государь! Если ты позволишь мне поехать с тобой…

— Тебе сказали, что я еду в Сегонтиум? Это не праздничная прогулка! Путь будет далекий и трудный, и мы не станем дожидаться неумелых всадников!

Я не отводил взгляда от яростных голубых глаз. Это было тяжело, все равно что поднимать огромный камень.

— Я же учился ездить, государь. У меня теперь хороший пони…

— Ну да, этот, которого Диниас загонял. Это показывает, чего ты стоишь. Нет, Мерлин. Я детей не беру.

— Значит, ты и Диниаса тоже оставишь?

Я услышал, как мать ахнула. Дед резко обернулся в мою сторону. Я увидел, как его кулаки сжались на подлокотниках кресла, но он меня не ударил.

— Диниас — мужчина.

— Но ведь Маэл и Дуах тоже едут с тобой, государь?

Это были пажи, мальчишки моложе меня, которые повсюду ездили с ним.

Мать что-то начала говорить мне беззвучным торопливым шепотом, но дед поднял руку, заставляя ее замолчать. В грозных глазах под нахмуренными бровями появился интерес.

— Маэл и Дуах мне нужны. А чем можешь пригодиться ты?

Я ответил ему спокойным взглядом.

— Пока что ничем. Но разве тебе не говорили, что я владею языком саксов не хуже валлийского, что я читаю по-гречески и знаю латынь лучше, чем ты?

— Мерлин… — начала было мать.

Но я перебил ее:

— Я мог бы добавить сюда бретонский и корнуэльский, однако не думаю, что они пригодятся тебе в Сегонтиуме.

— А можешь ли ты назвать мне хотя бы одну причину, — сухо поинтересовался дед, — почему я должен говорить с королем Вортигерном на каком-то другом языке, кроме валлийского, если учесть, что он родом из Гвента?

И по его тону я понял, что победил. Я отвел взгляд — это было все равно что с честью отступить с поля брани, — перевел дух и кротко ответил:

— Нет, государь…

Он рассмеялся громким лающим смехом, вытянул ногу и перекатил одного из псов на спину.

— Что ж, быть может, в тебе все же есть что-то семейное, хоть по внешности и не скажешь! По крайней мере, у тебя хватило духу подергать за хвост старого пса в его конуре, когда это понадобилось. Ладно, поезжай. Кто тебе прислуживает?

— Кердик.

— Сакс? Скажи ему, пусть соберет тебя. Мы выезжаем на рассвете. Ну, и чего ты ждешь?

— Я хочу пожелать матушке спокойной ночи.

Я встал с табурета и подошел, чтобы поцеловать ее. Со мной такое бывало нечасто, и мать удивилась.

— Не на войну едешь, — резко сказал дед у меня за спиной. — Через три недели вернешься. Ступай!

— Да, государь. Благодарю тебя. Спокойной ночи.

За дверью я добрых полминуты стоял, прислонившись к стене и выжидая, пока уляжется сердцебиение и пройдет тошнота, подступившая к горлу. «Боги следуют за тобой лишь тогда, когда ты сам встанешь на их тропу. А это требует мужества».

Я сглотнул стоявший в горле ком, вытер о тунику вспотевшие ладони и побежал искать Кердика.

Глава 9

Так я впервые выехал из Маридунума. Тогда это казалось величайшим приключением в мире: выехать морозным утром, на рассвете, когда в небе еще горели звезды, в тесной компании людей, сопровождавших Камлаха и короля. Поначалу большинство моих спутников были угрюмыми и полусонными, и ехали мы по большей части молча. Дыхание курилось в холодном воздухе, подковы коней высекали искры из каменистой дороги. Даже звон упряжи казался ледяным. Я так замерз, что еле чувствовал в пальцах поводья, и думал только об одном: как бы не свалиться с взбудораженного пони. А не то я с позором отправился бы домой, не успев проехать и мили.

Поездка в Сегонтиум заняла восемнадцать дней. Там я впервые увидел короля Вортигерна, который к тому времени уже более двадцати лет был верховным королем Британии. Можете не сомневаться, я о нем наслушался всякого — и правды, и сплетен. Он был человек суровый и жестокий, как любой, кто взошел на трон через убийство и держится на крови; но он умел проявлять силу, когда это требовалось, и совсем не его вина, что выбор саксов в качестве наемников обернулся против него, словно неверный меч, разрубивший до кости руку хозяина. Он платил и платил снова, потом начал сражаться; и теперь он большую часть года проводил, грызясь, как волк, пытаясь сдержать бродячие орды, скопившиеся на Саксонском берегу. Люди говорили о нем — почтительно — как о жестоком и кровожадном тиране, а о его королеве-саксонке — с ненавистью, как о ведьме. Но хотя я вырос на байках кухонных рабов, я ожидал встречи с королем скорее с любопытством, чем со страхом.

Во всяком случае, бояться мне было нечего: я видел верховного короля только издали. Снисходительности деда хватило лишь на то, чтобы взять меня в свою свиту; в свите я значил не больше — а на самом деле, куда меньше, — чем его пажи Маэл и Дуах. Я затерялся в толпе безымянных мальчишек и слуг и, поскольку из-за своих странностей не сумел обзавестись друзьями среди ровесников, был предоставлен самому себе. Позднее я благодарил богов за то, что в те несколько раз, когда я оказывался в толпе, окружавшей обоих королей, Вортигерн не заметил меня и ни дед, ни Камлах не вспомнили о моем существовании.

Мы провели неделю в Сегонтиуме, который валлийцы зовут Каэр-ин-ар-Вон, потому что через пролив от него лежит Мона — остров друидов. Город этот, как и Маридунум, лежит на берегах устья, там, где впадает в море река Сейнт. Там прекрасная гавань, а над нею, примерно в полумиле, на возвышенности стоит крепость. Она была выстроена римлянами для защиты гавани и города, но около ста лет стояла заброшенной, пока наконец

Вортигерн частично не отстроил ее заново. Чуть ниже по склону холма стояло еще одно, менее древнее укрепление. Насколько я знаю, его возвел Максен, дед убитого Констанция, для отражения набегов ирландцев.

Места там более гористые, чем в Южном Уэльсе, но мне они показались не столько красивыми, сколько угрожающими. Быть может, летом земли вдоль устья становятся зелеными и приветливыми, но зимой, когда я был там впервые, горы вздымались над городом подобно грозовым тучам, и склоны были серыми, покрытыми голыми, шумящими на ветру лесами, а каменистые вершины синели, увенчанные снежными шапками. И дальше, и выше всех вершин вздымалась огромная туманная громада Моэл-и-Виддфы, которую саксы зовут теперь Снежной горой, или Сноудоном, — высочайшей горы Британии, домом богов.

Вортигерн, не боясь призраков, поселился в Максеновой башне. Его армия — в те дни при нем всегда было не меньше тысячи воинов — стояла в крепости. Знатные люди из отряда моего деда тоже жили в башне, а прочая свита (в которой находился и я) была расквартирована в удобном, хотя и несколько холодном помещении близ западных ворот крепости. Нас принимали с почетом: помимо того, что Вортигерн был дальним родичем деда, похоже было, что верховный король и впрямь, по выражению Кердика, «набирал подмогу». Это был крупный смуглый человек с широким мясистым лицом и черными волосами, жесткими и колючими, как щетина вепря, в которых уже пробивалась седина. Тыльная сторона его ладоней тоже была покрыта черными волосами, и даже из ноздрей торчали черные волоски. Королевы при нем не было; Кердик шепнул мне, что Вортигерн не осмелился привезти ее сюда, потому что саксов тут не любят. Я ответил, что его-то тут принимают неплохо, но это оттого, что он давно забыл саксонский и сделался добрым валлийцем. Кердик рассмеялся и дал мне легкую затрещину. Думаю, не моя вина в том, что я никогда не умел держаться по-королевски…

Дни проходили просто. По большей части день все проводили на охоте, а к сумеркам возвращались к огню, ели, пили, потом короли и их советники принимались беседовать, а их свиты играть в карты и кости, лапать девок, ссориться — короче, развлекаться.

Я никогда прежде не бывал на охоте; подобные развлечения мне от природы чужды, к тому же приходилось целый день скакать в шумной толпе, а мне это не нравилось. Кроме того, это было опасно: в предгорьях водилось множество дичи, и охотники гонялись за ней сломя голову. Но я не видел другого способа посмотреть эти места, и к тому же мне нужно было понять, зачем Галапас настаивал, чтобы я поехал в Сегонтиум. Поэтому я ездил на охоту каждый день. Несколько раз я падал, но отделывался синяками, и мне удалось не привлечь к себе внимания сколько-нибудь важных лиц. Но я не нашел того, что искал: я ничего не видел и ничего особенного не случилось — разве что я лучше стал ездить верхом и Астер сделался послушнее.

На восьмой день мы отправились в обратный путь, и сам верховный король с эскортом в сотню человек выехал нас проводить.

Поначалу дорога шла лесистым ущельем, на дне которого текла глубокая и быстрая река, и всадникам приходилось ехать поодиночке или по двое по узкой тропе меж утесом и рекой. Такому большому отряду ничто не угрожало, поэтому мы ехали спокойно. Ущелье звенело от цокота копыт, звона удил и людских голосов. Временами сверху доносилось карканье: над утесами кружили следящие за нами вороны. Некоторые говорят, что эти птицы слетаются на шум битвы, но это неправда: я видел, как они на протяжении миль следуют за вооруженными отрядами в ожидании боя.

Но в тот день мы ехали спокойно и к полудню прибыли на место, где король должен был расстаться с нами и повернуть назад. Здесь сливались две реки и ущелье выходило в более широкую долину. По обе стороны долины высились угрюмые заснеженные утесы, и большая река текла на юг, бурая и разбухшая от талой воды. Возле устья был брод, и на юг от него шла хорошая, сухая дорога, которая ведет напрямик через горы к Томен-и-Муру.

Мы остановились к северу от брода. Предводители свернули в укромную ложбину, окруженную с трех сторон склонами, густо поросшими лесом. Голые заросли ольхи и густые тростники показывали, что летом эта ложбина, должно быть, превращается в болото; но в тот декабрьский день земля замерзла, а ложбина была защищена от ветра и солнце пригревало. Отряд остановился поесть и отдохнуть. Короли уселись поодаль, беседуя. Рядом с ними расположилась часть свиты. Я заметил, что Диниас там тоже был. Я же, как обычно, не оказался ни среди избранных, ни в числе воинов, ни даже слуг. Я отдал Астера Кердику и ушел в сторону, поднявшись меж деревьями к заросшей лощинке, где можно было посидеть одному, так, чтобы никто тебя не видел. Я прислонился спиной к нагретой солнцем скале. Из-за нее приглушенно доносились позвякивание уздечек пасущихся коней, голоса людей, временами — взрыв хохота, потом паузы, перемежающиеся бормотанием, — это люди вытащили кости, чтобы скоротать время, пока короли прощаются. В холодном небе надо мной кружил коршун, его крылья отливали медью на солнце. Мне вспомнился Галапас, вспышка света в бронзовом зеркале… Зачем я все-таки сюда поехал?

Голос короля Вортигерна внезапно произнес прямо у меня за спиной:

— Сюда. Скажи мне, что ты думаешь…

Я испуганно обернулся, не сразу поняв, что король и тот, с кем он говорит, находятся по другую сторону скалы, за которой я укрылся.

— Говорят, на пять миль во все стороны…

Голос верховного короля сделался глуше — он отвернулся. Я услышал хруст инея и шорох сухой листвы под ногами, потом скрежет подбитых гвоздями сапог по камню. Они удалялись. Я осторожно встал и выглянул из-за скалы. Вортигерн и мой дед уходили в лес вдвоем, погруженные в беседу.

Помнится, я заколебался. Ну что такого они могут сказать, что уже не было сказано в уединении Максеновой башни? Я не мог поверить, что Галапас отправил меня сюда лишь затем, чтобы подслушивать их беседы. Но зачем же еще? быть может, бог, на чью тропу я встал, именно за этим послал меня сюда сегодня одного… Я неохотно повернулся, собираясь последовать за ними.

Однако не успел я сделать и шага, как меня схватили за локоть — не сказать, чтобы очень бережно.

— Куда это тебя несет, а? — вполголоса осведомился Кердик.

Я яростно стряхнул его руку.

— Чтоб тебе провалиться, Кердик! У меня душа в пятки ушла! Какое твое дело, куда меня несет?

— Я здесь затем, чтобы присматривать за тобой, не забывай!

— Ты здесь только потому, что я взял тебя с собой! И никто тебя за мной присматривать не просит. Или все-таки просит? А? — Я пристально посмотрел на него. — Ты следил за мной?

Он усмехнулся.

— Делать мне нечего! А что, надо было?

Но я настаивал:

— Тебе велели следить за мной?

— Нет. Но ты что, не видел, кто туда пошел? Это были Вортигерн и твой дед. Ты собирался увязаться за ними? Я бы на твоем месте хорошенько подумал.

— Не собирался я за ними следить! — ответил я, — Просто хотел осмотреться.

— А не мог бы ты спуститься куда-нибудь в другое место? Они нарочно сказали, что эскорт должен ждать их здесь. Вот я и пришел сообщить тебе об этом на случай, если ты не слыхал. Короли очень заботились о том, чтобы за ними никто не ходил.

Я снова сел.

— Ну ладно, ты мне сказал. А теперь, пожалуйста, оставь меня. Можешь прийти и сказать мне, когда они соберутся трогаться дальше.

— Это чтобы ты рванул за ними, как только я отвернусь?

Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо.

— Кердик! Уйди, я прошу!

— Слушай, — упрямо сказал он, — я знаю, что бывает, когда у тебя вот такой вид. Не знаю, что у тебя на уме, но когда ты вот так смотришь, это значит, что кому-то светят неприятности и обычно этим кем-то оказываешься ты. В чем дело?

— На этот раз неприятности будут у тебя, если меня не послушаешься! — яростно воскликнул я.

— Не надо изображать коронованную особу, — сказал Кердик. — Я всего-навсего хочу избавить тебя от лишних шишек.

— Я знаю. Извини. Я просто… ну, есть у меня одно дело…

— Может, объяснишь, что за дело? Я ведь видел, что все эти дни тебя что-то грызло. Что случилось-то?

— Не знаю я, что случилось, — честно признался я. — Ты тут ничем не поможешь. Забудь. Слушай, короли не сказали, куда идут? Неужто не успели наговориться в Сегонтиуме или по дороге сюда?

— Они пошли на вершину утеса, где на конце хребта есть место, откуда долина видна сверху донизу, во все стороны. Там, говорят, старая башня была. Это место называется Динас-Бренин.

— Королевская Башня? А сама башня большая?

— Да там ничего не осталось, кроме груды камней. А что?

— Я… так, ничего. Интересно, когда же мы домой-то поедем?

— Да говорят, где-то через час. Слушай, пошли вниз, а? Я тебя в кости играть посажу…

Я усмехнулся.

— Спасибо, хоть и не за что. Ты что, из-за меня из игры вышел? Извини…

— А, ерунда! Я все равно проигрывал. Ладно, я тебя оставлю, только не делай глупостей, хорошо? Не подставляй шею без нужды. Вспомни, что я говорил тебе о вяхирях.

И как раз в этот миг мимо нас с хлопаньем и свистом крыльев, в вихре инея, стрелой пронесся вяхирь. А за ним, чуть выше, готовый ударить мерлин.

Вяхирь чуть изменил направление, огибая склон, чиркнул грудью по земле, как чайка по встающей волне, и метнулся к кустам на краю лощины. Он летел в каком-нибудь футе над землей, и соколу было опасно нападать на него, но хищник, наверно, был голоден, потому что, когда голубь оказался уже у самых кустов, сокол ударил.

Писк, яростный крик сокола, взметнулись сломанные сучки — и все.

Несколько перышек лениво опускались на землю, кружась, как снежинки.

Я бросился вперед и взбежал на склон.

Поймал!

Происшедшее было очевидно: сокол вцепился в голубя, они влетели в кусты и упали на землю. Судя по тишине, оба лежали там, оглушенные падением.

Крутой склон густо зарос почти непроходимым кустарником. Я раздвинул ветки и принялся проламываться через кусты. Светлые перышки указывали мне дорогу. И я нашел то, что искал. Вяхирь лежал мертвый, с распростертыми крыльями, так как он налетел грудью на камни. На радужных перьях шейки ярко алела кровь. Мерлин лежал сверху. Стальные когти глубоко вонзились в спинку голубя, жестокий загнутый клюв тоже наполовину воткнулся в голубя при падении. Мерлин был еще жив. Когда я склонился над ними, он шевельнул крыльями и голубоватое веко опустилось, открыв злобный темный глаз.

У меня за плечом появился запыхавшийся Кердик.

— Не трогай. Он тебе руки порвет. Давай я!

Я выпрямился.

— Вот он, твой вяхирь, Кердик. Пора о нем забыть, не так ли? Не надо, оставь их. Они никуда не денутся до того времени, когда мы вернемся.

— Вернемся? Откуда это?

Я молча указал вперед. Над нами, за кустарником, в том направлении, куда летели птицы, в крутом склоне виднелся квадратный черный проход, похожий на дверь. Он был скрыт от посторонних глаз; найти его мог лишь тот, кто зачем-либо пробрался сквозь чащу сплетенных ветвей.

— Ну и что? — сказал Кердик. — Старая штольня, судя по всему…

— Да. Вот за этим я сюда и приехал. Сделай факел и ступай за мной.

Он было запротестовал, но я перебил его.

— Можешь не ходить, если не хочешь. Только сделай мне факел. И побыстрее, у нас мало времени.

Я полез наверх, к устью штольни, и слышал, как Кердик, все еще ворча, ломает сухие ветки.

У самого входа валялась груда мусора и обрушившихся камней — деревянные подпорки сгнили и проломились. Но дальше обнаружился довольно ровный проход, более или менее горизонтально ведущий в сердце холма. Я мог идти почти прямо; невысокий Кердик только чуть пригибал голову. Пламя сделанного на скорую руку факела отбрасывало впереди нас гротескные тени. В полу виднелись борозды — следы от тяжестей, которые волочили здесь когда-то, на стенах и потолке были отметины от кирки и кайла, которыми вырубали этот проход.

— Куда тебя, к черту, несет? — Голос шедшего позади Кер-дика был напряжен до предела. — Слушай, пошли обратно, а? Тут опасно. Потолок того гляди обвалится.

— Не обвалится. Смотри, чтобы факел не потух, — бросил я на ходу.

Ход свернул направо и пошел вниз. Под землей всегда теряешь чувство направления: там нет даже легкого движения воздуха, которое помогает определять, куда двигаться самой темной ночью, но я догадывался, что мы спускаемся в самое сердце холма, на котором некогда стояла старая королевская башня. Временами от хода ответвлялись меньшие проходы, но заблудиться я не боялся: мы шли главной штольней и скала выглядела вполне прочной. Иногда нам попадались следы небольших обвалов, а один раз путь нам преградила большая осыпь, почти полностью перекрывшая проход, но я все же пролез в оставшуюся щель, а дальше ход был открыт.

Кердик остановился перед грудой камней. Он просунул факел в щель и заглянул в нее.

— Мерлин, слушай, пошли обратно, ради всего святого! Это уже полное безумие. Я тебе говорю, тут опасно! Мы ведь лезем в самую скалу! И одни боги ведают, что там спрятано! Слушай, парень, вылезай обратно!

— Не трусь, Кердик! Ты пролезешь. Иди сюда. Быстрее!

— Не полезу! Если ты сию же минуту не вылезешь обратно, я пойду и расскажу все королю.

— Послушай, — сказал я, — это важно! Не спрашивай почему. Но клянусь тебе, нам ничто не угрожает! А если боишься, давай факел и возвращайся обратно.

— Ты же знаешь, что я не могу этого сделать.

— Знаю. Ты ведь не посмеешь вернуться и все ему рассказать? А если оставишь тут одного, а со мной что-то случится, тебе такое будет…

— Верно говорят, что ты чертово отродье, — отозвался Кердик.

Я рассмеялся.

— Когда выберемся на свет, можешь говорить мне что хочешь. А сейчас поторопись, Кердик, пожалуйста. С тобой ничего не случится, честное слово. Я это нюхом чую. И ты же сам видел, как мерлин указал нам путь!

Конечно, он полез. А что ему оставалось? Бедный Кердик! Но когда он очутился рядом со мной, держа в руке факел, я увидел, что он смотрит на меня косо. И левой рукой он сделал знак от дурного глаза.

— Только недолго, ладно? — сказал он.

Еще двадцать шагов, один поворот, и проход вывел нас в пещеру.

Я знаком приказал Кердику поднять факел повыше. Говорить я не мог.

Это огромное пространство в самом сердце горы, эта тьма, еле затронутая светом факела, мертвая тишина и недвижность воздуха, в которой я слышал и ощущал биение собственного сердца, — это было то самое место. Я помнил каждый след кайла на скале, изрубленной железом и потом расколотой водой. Тот самый сводчатый потолок, уходящий во тьму; а вон в углу какие-то ржавые железки — там стоял насос. И блестящая влага на стене — уже не тонкая лента, а целая занавесь сверкающей воды. А на месте луж на полу и под нависшим выступом — широкое, спокойное озеро. Почти треть пола заливала вода.

У воздуха был особый, пещерный запах: дыхание воды и дикого камня.

Где-то наверху капала вода, и каждая капля звенела, как удар маленького молоточка по металлу. Я взял у Кердика пучок пылающих веток и подошел к краю озера. Поднял факел как можно выше, вытянул руку вперед и заглянул в озеро. Ничего не было видно. Свет отразился от поверхности, непроницаемой, как сталь. Я ждал. Лучи света разбегались, мерцали и тонули во мраке. В озере не было ничего, кроме моего собственного отражения, похожего на призрак в зеркале Галапаса.

Я снова отдал факел Кердику. Он все это время молчал и смотрел на меня косым, испуганным взглядом.

Я коснулся его руки.

— Мы можем идти назад. Все равно эта штука уже почти догорела.

— Пошли.

Мы молча пробрались назад по извилистой галерее, прошли мимо кучи мусора и вышли наружу, в морозный зимний день. Небо было бледного, молочно-голубого цвета. На его фоне выделялись хрупкие, недвижные веточки зимних деревьев. Березы стояли белые, словно костяные. Снизу раздался призывный клич рога, отчетливо прозвеневший в неподвижном металлическом воздухе.

— Уезжают!

Кердик ткнул факелом в замерзшую землю, чтобы затушить его. Я пробрался вниз сквозь кусты. Голубь лежал на прежнем месте, холодный, уже окоченевший. Мерлин тоже был здесь; он слез со своей добычи и, нахохлившись, сидел рядом, на камне. Когда я подошел, он даже не шелохнулся. Я подобрал вяхиря и бросил его Кердику.

— Сунь к себе во вьюк. Да, тебе, разумеется, не надо говорить, чтобы ты помалкивал обо всем этом?

— Нет, конечно. Что ты делаешь?

— Он оглушен. Если оставить его здесь, он через час замерзнет насмерть. Я возьму его с собой.

— Осторожнее! Это взрослый сокол…

— Он мне ничего не сделает.

Я взял сокола; он распушился от холода и был на ощупь мягкий, как совенок. Я натянул на левое запястье кожаный рукав куртки, и сокол крепко вцепился в него. Он теперь совсем опустил веки и смотрел на меня дикими темными глазами. Но сидел смирно, сложив крылья. Я услышал, как Кердик бормочет что-то себе под нос, собирая мои вещи с того места, где я обедал. Потом он сказал такое, чего я никогда прежде от него не слышал:

— Что ж, идем, молодой хозяин!

Когда я догнал отряд деда, направлявшийся домой, в Маридунум, мерлин послушно сидел у меня на запястье.

Глава 10

Не пытался он оставить меня и тогда, когда мы добрались домой.

Осмотрев его, я обнаружил, что при падении он повредил себе маховые перья. Я вправил их, как учил меня Галапас, и после этого сокол сидел на груше у меня за окном, принимал пищу, которую я ему давал, и улететь не пытался.

Когда я в следующий раз отправился к Галапасу, я взял его с собой.

Это был первый день февраля. Накануне ночью мороз сменился дождем. Серый, свинцовый день, по небу ползут низкие тучи, порывы ветра швыряют в лицо пригоршни дождя. По дворцу гуляли сквозняки, все двери были плотно занавешены, люди кутались в шерстяные плащи и жались к жаровням. Мне казалось, что над дворцом тоже висит серое, свинцовое молчание; деда я с тех пор, как мы вернулись в Маридунум, почти не видел. Он со своими вассалами часами просиживал на советах, и говорили, что когда они с Камлахом запираются вдвоем, то частенько кричат и ссорятся. Однажды я пошел к матери, но мне сказали, что она молится и не может меня принять. Я видел ее мельком через полуоткрытую дверь; она стояла на коленях перед святым образом, и я мог бы поклясться, что она плачет.

Но в долине, в холмах ничто не изменилось. Галапас взял мерлина, высказался по поводу моей работы, потом усадил его на укрытый от ветра уступ у входа в пещеру и позвал меня к огню, греться. Он положил мне тушеного мяса из кипящего над огнем горшка и велел поесть, прежде чем рассказывать. Насытившись, я рассказал ему обо всем, вплоть до того, что дед с Камлахом ссорятся, а мать плакала.

— Клянусь, Галапас, это была та самая пещера! Но зачем? Там ничего не было! И ничего больше не случилось. Совершенно ничего. Я расспрашивал всех, кого мог, и Кердик поспрашивал среди рабов, но никто не знает, о чем говорили короли и почему дед с Камлахом разошлись. Но Кердик сказал мне одну вещь: за мной следят. Люди Камлаха. А то бы я к тебе раньше приехал. Сегодня они уехали, и Камлах, и Алун, и все остальные, и я сказал, что поеду на луга погонять сокола, и приехал сюда.

Галапас молчал. Я был слишком озабочен, чтобы ждать, и потому повторил:

— Что происходит, Галапас? Что все это значит?

— Что касается твоего видения и той пещеры, об этом я ничего не знаю. А что до неприятностей во дворце — догадываюсь. Ты ведь знаешь, что у верховного короля были сыновья от первой жены — Вортимер, Катигерн и юный Пасценций?

Я кивнул.

— Был ли кто-нибудь из них в Сегонтиуме?

— Нет.

— Мне говорили, что они порвали с отцом, — сказал Галапас, — и Вортимер собирает свои войска и мечтает стать верховным королем. Так что Вортигерну, скорее всего, грозит восстание, и как раз тогда, когда он совершенно не может себе этого позволить. Королеву сильно ненавидят, это ты знаешь; а мать Вортимера была добрая британка, и к тому же молодые люди хотят молодого короля.

— Значит, Камлах за Вортимера? — быстро спросил я.

Галапас улыбнулся.

— Похоже на то.

Я немного поразмыслил.

— Что ж, говорят ведь, что, когда волки грызутся, добыча достается воронам?

Я родился в сентябре, под знаком Меркурия, и ворон был моей птицей.

— Быть может, — сказал Галапас. — Но вероятнее всего, тебя запрут в клетку быстрее, чем ты думал.

Сказал он это так, между прочим, словно мысли его были заняты другим. И я вернулся к тому, что сейчас заботило меня больше всего.

— Галапас! Ты сказал, что ничего не знаешь о видении и о пещере. Но ведь это… это, должно быть, была рука бога…

Я взглянул на уступ, где терпеливо сидел нахохлившийся мерлин, наполовину прикрывший веки так, что глаза его казались узкими огненными щелочками.

— Да, похоже, что это так.

Я робко спросил:

— А нельзя ли узнать, что он… что это значило?

— Ты хочешь снова побывать в хрустальном гроте?

— Н-нет, не хочу. Но наверно, надо… Это-то ты мне можешь сказать?

Он немного помолчал, потом как бы нехотя произнес:

— Да, я думаю, тебе надо там побывать. Но сперва мне нужно тебя еще кое-чему научить. На этот раз ты должен сам зажечь огонь. Нет, не так! — улыбнулся он, когда я потянулся за веткой, чтобы разворошить угли, — Положи. Ты ведь перед отъездом просил, чтобы я показал тебе что-нибудь настоящее? Вот, это все, что мне осталось тебе показать. Я не думал… Ладно, оставим это. Пора. Нет, сиди. Книги нам больше не понадобятся, дитя мое. Смотри.

О том, что было дальше, я писать не буду. Это все, чему он меня научил, если не считать кое-каких целительских штучек. Но, как я уже говорил, это была первая магия, которой я научился, и забуду я ее последней. Это оказалось легко — создавать огонь, холодный как лед, или бушующее пламя, или вспышку, что рассекает мрак подобно бичу; мне повезло, потому что я был слишком молод, чтобы учиться таким вещам, а это искусство может ослепить, если ты слишком слаб или не подготовлен.

Когда мы закончили, на улице было уже темно. Галапас встал.

— Через час я вернусь и разбужу тебя.

Он взял свой плащ, которым было занавешено зеркало, закутался в него и вышел.

Треск пламени был похож на топот копыт. В жаровне стрельнуло, длинный язык пламени взметнулся, как бич. Полено упало с шипением, похожим на женский вздох, и мелкие сучки затрещали, словно сотня кумушек, болтающих, перешептывающихся, смакующих новости…

А потом все утихло, и взметнулось яркое, но бесшумное пламя. Его сияние отразилось в зеркале. Я взял свой плащ — он успел высохнуть — и забрался в хрустальный грот. Постелил его на дно пещерки, а сам не отрывал глаз от купола, усеянного кристаллами. Свет очага ворвался вслед за мной, наполнил пещеру, и вот уже я лежал в огненном шаре, словно внутри звезды; с каждым мгновением свет разгорался все ярче и внезапно потух, вокруг стало темно…

Подковы коня выбивали искры из камня старой римской дороги. Бич всадника щелкал снова и снова, но конь и так уже несся галопом — ноздри его раздувались и сделались алыми, дыхание лошади вырывалось клубами пара в холодном воздухе. Всадником был Камлах. Далеко позади, отстав почти на милю, скакали его спутники, а еще дальше, ведя под уздцы загнанного, взмыленного коня, плелся гонец, доставивший весть королевскому сыну.

Город был наводнен факелами. Люди бросились навстречу всаднику, но Камлах не обратил на них внимания. Он вонзил острые шпоры в бока лошади, пронесся через весь город вниз по крутой улочке и влетел в ворота дворца. Здесь тоже было полно факелов. Его рыжие волосы вспыхнули в их свете. Камлах спрыгнул с коня и бросил поводья подбежавшему рабу. Он взбежал по лестнице — мягкие сапоги ступали бесшумно — и прошел колоннадой, которая вела в покои его отца. На миг стремительная фигура в черном исчезла в темноте под аркой, потом она распахнула дверь и появилась в комнате.

Гонец был прав. Смерть наступила мгновенно. Старик лежал на резной римской кровати. Кто-то укрыл его покрывалом алого шелка. Ему как-то ухитрились подвязать челюсть, потому что седая борода смотрела в потолок, а под голову подложили маленькое глиняное изголовье, так что голова лежала прямо и тело начинало костенеть. Так было не видно, что шея у него сломана. Старческое лицо уже успело осунуться — нос заострился и был точно вылеплен из холодного белого воска. Золотые монеты, лежавшие на губах и на сомкнутых веках, блестели в свете факелов, что горели по углам кровати.

В изножье кровати, меж двух горящих факелов, стояла Ниниана. Она держалась очень прямо и неподвижно. На ней было белое платье, руки сложены перед грудью, и в них зажато распятие, голова опущена. Она не подняла головы, когда отворилась дверь, и по-прежнему смотрела на алое покрывало. Не похоже было, что она скорбит, — скорее, мысли ее витали слишком далеко.

Брат стремительно подошел и встал рядом с нею — тонкий и стройный в своих черных одеждах, сверкающий какой-то яростной грацией, которая, казалось, распирала стены комнаты.

Он подошел к кровати и навис над ней. Некоторое время он смотрел на отца, затем коснулся мертвых рук, сложенных на алом покрывале. Постоял так, потом убрал руку. Взглянул на Ниниану. У нее за спиной, в тени, толпилась небольшая кучка мужчин, женщин, слуг. Они переминались с ноги на ногу и перешептывались. В толпе стояли Маэл и Дуах — оба безмолвные, с сухими глазами. Был там и Диниас. Он ел глазами Камлаха.

— Мне сказали, что это был несчастный случай, — произнес Камлах очень тихо, обращаясь к Ниниане, — Это правда?

Она не шелохнулась и ничего не ответила. Камлах подождал, потом раздраженно махнул рукой и обратился к тем, кто стоял у нее за спиной.

— Кто-нибудь, отвечайте! Это был несчастный случай?

Вперед выступил один из слуг короля, Мабон.

— Да, господин. Это правда.

Он облизнул губы, видимо, в нерешительности.

Камлах ощерился.

— Клянусь всеми дьяволами ада! Что с вами такое?

Тут он увидел, что все уставились на его правое бедро. Он опустил глаза. Там болтался его короткий кинжал без ножен. Лезвие было в крови по самую рукоятку. Камлах нетерпеливо и с отвращением фыркнул, выхватил кинжал и отшвырнул его. Тот пролетел по полу и со звоном ударился о стену. В наступившей тишине звук показался очень громким.

— Чья это кровь, по-вашему? — спросил он, все еще щерясь, — Всего-навсего оленья! Когда приехал гонец, мы как раз затравили оленя и находились в двенадцати милях отсюда — я и все мои люди.

Он уставился на них, словно ожидая, кто осмелится ему возразить.

Никто не шелохнулся.

— Ну же, Мабон! Гонец сказал, что он поскользнулся и упал. Как это вышло?

Мабон прокашлялся.

— По-глупому, сударь. Чистая случайность. Даже рядом никого не было. Это было в малом дворике, через который ходят в комнаты слуг. Там еще ступеньки все стерлись. Один из слуг, разнося масло и наливая его в лампы, пролил немного на ступеньки и пошел за тряпкой, чтобы подтереть, а тут как раз король вышел. Он очень торопился. Никто не думал, что он… окажется там в это время. Ну вот, господин, он, значит, поскользнулся, упал на спину и ударился головой о камень. Вот как оно вышло, господин. Люди это видели. Есть свидетели, которые могут подтвердить это под присягой.

— А тот, по чьей вине это случилось?

— Раб, господин мой.

— С ним разобрались?

— Он мертв, господин.

Пока они говорили, в колоннаде раздался шум — это прибыли спутники Камлаха. Они тоже направлялись в комнату короля. Теперь они ввалились туда, и, когда Мабон умолк, Алун бесшумно приблизился к Камлаху и коснулся его руки.

— Камлах, новость уже разнеслась по всему городу. У ворот собирается толпа. Слухи ходят самые невероятные, и скоро могут начаться беспорядки. Тебе придется выйти и поговорить с народом.

Камлах метнул взгляд в его сторону и кивнул.

— Пойди займись этим, ладно? Бран, ступай с ним. И Руан тоже. Закройте ворота. Скажите народу, что я скоро выйду. Остальные — вон!

Комната опустела. Диниас задержался в дверях, но Камлах даже не глянул в его сторону, и он тоже вышел. Дверь закрылась.

— Ну что, Ниниана?

Она за все это время ни разу не взглянула на него. Теперь она подняла глаза.

— Что тебе нужно от меня? Мабон рассказал все, как было. Он только не сказал, что король дурачился с одной из служанок и что был пьян. Но это несчастный случай, и теперь король мертв… а ты и все твои дружки были в двенадцати милях отсюда.

Так что теперь ты король, Камлах, и никто не сможет бросить тебе в лицо: «Он хотел смерти своего отца!»

— Никто. Даже ты, Ниниана!

— Я этого не говорила. Я просто хочу сказать, что споры окончены. Королевство — твое, и теперь, как правильно сказал Алун, тебе лучше пойти и поговорить с народом.

— Сперва я поговорю с тобой. Почему ты стоишь тут с таким видом, словно тебе все равно? Словно ты уже не здесь?

— Быть может, потому, что это так и есть. Меня не касается, кто ты и чего ты хочешь. Я прошу тебя лишь об одном.

— О чем же?

— Отпусти меня. Он не отпускал, но ты, я думаю, согласишься.

— В монастырь Святого Петра?

Она опустила голову.

— Я говорю тебе, ничто мирское меня больше не трогает. Уже давно и тем более теперь. Все эти разговоры о вторжении, весенней войне, смене власти, смерти королей… Да не смотри на меня так! Я не дура, и отец разговаривал со мной. Но тебе незачем меня бояться. Ничто из того, что я знаю и могу сделать, не повредит твоим планам, братец. Говорю тебе, я не хочу от жизни ничего, кроме того, чтобы меня отпустили с миром и позволили жить в мире — мне и моему сыну.

— Ты сказала, что просишь лишь об одном. А это уже вторая просьба…

В ее глазах в первый раз вспыхнуло что-то живое — возможно, это был страх.

— Но ведь вы же всегда собирались отправить его в монастырь! Это была твоя идея, а не отца. Ведь после того, как я отказала Горлану, ты понял, что, даже если отец Мерлина явится сюда с мечом в руке и с тремя тысячами всадников, я не выйду за него! Мерлин тебе ничего не сделает, Камлах. Он навсегда останется не более чем безымянным бастардом. Ты ведь знаешь, что он не воин. Видят боги, он не причинит тебе вреда!

— Тем более если он будет сидеть в монастыре? — спросил Камлах шелковым голосом.

— Тем более если он будет сидеть в монастыре. Камлах, ты играешь со мной? Что у тебя на уме?

— Раб, что пролил масло, — сказал Камлах, — Кто это был?

Глаза Нинианы снова вспыхнули. Потом она опустила веки.

— Сакс. Кердик.

Камлах не шевельнулся, но изумруд на его груди внезапно сверкнул на фоне черных одежд, словно сердце у него подпрыгнуло.

— Не пытайся сделать вид, что ты догадывался об этом! — яростно воскликнула Ниниана, — Откуда ты мог знать?

— Да нет, не догадывался. Но когда я приехал, весь замок гудел, как разбитая арфа. Ну что ты стоишь, сложив руки на брюхе, словно прячешь от меня еще одного ублюдка? — воскликнул он с внезапным раздражением.

Как ни странно, она улыбнулась.

— Прячу, конечно!

Изумруд снова блеснул.

— Не будь дураком, Камлах. Ну откуда мне взять еще одного? Я просто не могу уйти, пока не буду уверена, что ему ничто не угрожает. Что нам обоим ничто не угрожает, что бы ты ни собирался сделать.

— А что я могу сделать тебе? Я могу поклясться, что…

— Что бы ты ни собирался сделать с королевством моего отца. Ладно, оставим это. Я повторяю: я забочусь лишь об одном — чтобы монастырь оставили в покое… А это так и будет.

— Ты видела это в кристалле?

— Не к лицу христианам заниматься предсказаниями! — отрезала Ниниана.

Но голос ее звучал слишком сурово, чтобы быть искренним. Камлах взглянул на нее, внезапно засуетился; отступил на пару шагов в тень, потом снова вышел на свет.

— Скажи мне, — отрывисто бросил он, — Что будет с Вортимером?

— Он умрет, — сказала Ниниана с безразличным видом.

— Все мы когда-нибудь умрем. Но я связан с ним, ты же знаешь. Можешь ли ты сказать мне, что будет весной?

— Я ничего не видела и ничего тебе сказать не могу. Но каковы бы ни были твои планы, тебе не пойдет на пользу, если поползут слухи о том, что это было убийство. Так что ты глуп, если думаешь, что смерть короля не была случайной. Двое конюхов видели это, и служанка, с которой он забавлялся, тоже.

— Тот человек успел сказать что-нибудь перед тем, как умер?

— Кердик? Нет. Только что это вышло случайно. Похоже, он больше заботился о моем сыне, чем о себе самом. Больше он ничего не сказал.

— Мне тоже так говорили, — сказал Камлах.

В комнате снова воцарилось молчание. Они смотрели друг другу в глаза.

— Ты не сделаешь этого, — сказала Ниниана.

Он не ответил. Они стояли глаза в глаза. По комнате пронесся сквозняк, пламя факелов дрогнуло.

Камлах улыбнулся и вышел. Дверь за ним захлопнулась, по комнате пронесся порыв ветра, огонь взметнулся, погас, свет и тени смешались…

Пламя угасало, и кристаллы померкли. Я выбрался из пещерки, потянул за собой плащ, и он порвался. Угли в жаровне тускло тлели. Снаружи было уже совсем темно. Я, спотыкаясь, спустился вниз и бросился к выходу.

— Галапас! — крикнул я. — Галапас!

Его высокая, ссутуленная фигура возникла из тьмы. Он вошел в пещеру. Его ноги, полуголые, в старых сандалиях, посинели от холода.

Я остановился в ярде от него, но вышло так, словно я бросился к нему в объятия. Он закутал меня плащом.

— Галапас, они убили Кердика!

Он ничего не сказал, но его молчание утешало лучше любых слов.

Я сглотнул, чтобы избавиться от болезненного кома в горле.

— Если бы я не приехал сюда сегодня… Я ведь обманывал его, как и остальных. А мог бы довериться ему — рассказать даже про тебя… Галапас, если бы я был там, быть может, я смог бы что-нибудь сделать!

— Нет, не смог бы. И ты это знаешь.

— Теперь я меньше чем никто.

Я прижал руку к виску: голова раскалывалась, перед глазами все плыло, я почти ничего не видел. Галапас мягко взял меня за руку и усадил у огня.

— Почему, Мерлин? Не спеши, расскажи мне все по порядку.

— А ты не знаешь? — удивился я. — Он наполнял лампы на колоннаде и пролил масло на ступеньки, а король поскользнулся, упал и сломал себе шею. Кердик был не виноват, Галапас!

Он просто пролил масло, вот и все, и он уже возвращался, чтобы подтереть, он правда возвращался! А они взяли и убили его! И теперь королем стал Камлах.

По-моему, некоторое время я тупо смотрел на него. Глаза мои были еще полны видений, и в мозгу помещался лишь один-единственный факт.

— А что твоя мать? — спросил Галапас, мягко, но настойчиво. — Что с ней?

— Чего? Что ты говоришь?

В руку мне сунули кубок с чем-то теплым. Судя по запаху, это был тот же напиток, что Галапас давал мне перед тем, как я полез в грот.

— Выпей. Тебе надо было поспать до тех пор, пока я не вернулся, — тогда тебе не было бы так плохо.

Я выпил. Острая боль в висках сменилась тупым пульсированием, и я вновь обрел четкость зрения. И мысли тоже.

— Извини. Теперь все в порядке. Я снова могу соображать, я пришел в себя… Сейчас расскажу остальное. Мать укает в монастырь. Она пыталась уговорить Камлаха, чтобы он отпустил и меня тоже, но он не согласился. Я думаю…

— Что?

Я наконец сообразил, что к чему, и медленно произнес:

— Я сперва не понял. Я думал о Кердике. Но похоже, он собирается убить меня. Наверно, он воспользуется смертью деда: он скажет, что это дело рук моего раба… Нет, конечно, никто не поверит, что я могу быть соперником Камлаху, но если он запрет меня в монастырь и через некоторое время, когда слухи уже улягутся, я тихо умру, никто ничего не скажет. А моя мать к тому времени будет уже не королевской дочерью, а всего-навсего одной из святых женщин, и она тоже ничего не сможет сделать.

Я сжал кубок в ладонях и поднял глаза на Галапаса.

— Галапас, почему меня так боятся?

Он ничего не ответил, лишь кивнул на кубок.

— Допивай. А потом тебе надо будет уехать.

— Уехать? Но если я вернусь, они убьют меня или запрут в монастыре… Разве нет?

— Если найдут — попытаются.

— Если я останусь тут, с тобой… — горячо сказал я. — Никто ведь не знает, что я здесь! Даже если они узнают и приедут за мной, тебе ничего не будет! А потом мы увидим их за несколько миль, когда они въедут в долину… Они меня не найдут! Я спрячусь в хрустальном гроте…

Галапас покачал головой.

— Еще не время, Мерлин. Когда-нибудь, но не теперь. Сейчас ты не можешь спрятаться — все равно как твой мерлин не может вернуться в яйцо.

Я оглянулся через плечо, туда, где, нахохлившись, сидел на жердочке мой мерлин, неподвижный, как сова Афины. Его не было. Я протер глаза рукавом и поморгал, не веря своим глазам. В самом деле! Угол, озаренный пламенем, был пуст.

— Галапас! Сокол улетел!

— Да.

— Ты видел?

— Он пролетел мимо, когда ты позвал меня.

— Я… Куда?

— На юг.

Я осушил кубок и перевернул его, отдавая последние капли богу. Потом поставил кубок и потянулся за плащом.

— Я еще увижу тебя, да?

— Увидишь. Я обещаю.

— Значит, я вернусь?

— Я ведь обещал тебе. Когда-нибудь эта пещера будет твоей и все, что в ней, — тоже.

Снаружи влетел холодный ночной ветер, шевельнул полу моего плаща и взметнул волосы. По спине у меня поползли мурашки. Я встал, набросил плащ на плечи, застегнул фибулу.

— Стало быть, ты едешь? — Галапас улыбался. — Ты так веришь мне? И куда же ты собираешься?

— Не знаю. Для начала, наверно, домой. По дороге успею подумать — если это нужно. Но я все еще на тропе бога. Я чувствую, как ветер несет меня. Чему ты улыбаешься, Галапас?

Галапас не ответил. Он встал, притянул меня к себе, наклонился и поцеловал меня в лоб. Сухой и легкий старческий поцелуй, словно падающий лист, коснулся моего лба. Потом он подтолкнул меня к выходу.

— Ступай. Я уже оседлал твоего пони.

Когда я ехал вниз по долине, дождь все еще шел. Мелкий, моросящий дождь. Капли липли к плащу, пробирались под одежду и смешивались со слезами, что текли у меня из глаз. Я плакал второй раз в жизни.

Глава 11

Ворота скотного двора были заперты. Впрочем, я ждал этого. Днем я, не таясь, выехал через главные ворота с мерлином на руке. В другое время я рискнул бы сунуться с той стороны, отговорившись тем, что потерял сокола и весь день его искал. Но не сегодня. Некому ждать меня, чтобы впустить через скотный двор…

Несмотря на то что надо было спешить, я заставил застоявшегося пони идти шагом и потихоньку проехал вдоль стены в сторону моста. Он и дорога, ведущая к нему, кишели народом. Там было светло и шумно, и за несколько минут, что я смотрел на мост, по нему дважды проносился всадник, спешащий на юг.

Над дорожкой, ведущей вдоль реки, нависали сырые и голые деревья сада. У стены был неглубокий ров, и из-за нее высовывались ветви, с которых капало. Я слез с пони, подвел его к наклонившейся яблоне и привязал. Потом снова взобрался в седло, неловко встал на ноги, постоял, пытаясь утвердиться, подпрыгнул и ухватился за сук.

Сук был мокрый, скользкий, одна рука сорвалась, но вторая удержалась. Я подтянулся, забросил ноги на сук и через несколько мгновений перебрался через стену и спрыгнул в траву.

Слева была высокая стена, за ней — личный сад деда, справа — голубятня и терраса, где, бывало, сиживала Моравик со своим веретеном. Прямо передо мной были помещения для слуг. Я с облегчением увидел, что там темно. Светло и шумно было слева, за стеной, в самом дворце. Еще дальше, приглушенный шелестом дождя, шумел город.

В моем окне света не было. Я бросился туда.

На что я не рассчитывал — это на то, что они принесут его сюда, в комнату, где он жил. Его тюфяк лежал не у двери, как обычно, а там, где раньше — в углу, рядом с моей кроватью. Здесь не было ни пурпура, ни факелов; он лежал так, как его приволокли и швырнули. В полутьме я видел лишь силуэт неуклюже распростертого тела. Одна рука была откинута в сторону. Было слишком темно, чтобы разглядеть, как он умер.

Я наклонился и взял его за руку. Рука была холодной, тело уже начинало коченеть. Я бережно уложил его руку вдоль тела, потом подбежал к кровати, сорвал с нее покрывало — хорошее, шерстяное — и укрыл им Кердика. Потом насторожился: вдалеке раздался мужской голос, который что-то спрашивал, в конце колоннады послышались шаги. Другой голос ответил:

— Нет, не проходил! Я следил за дверью. А пони на месте?

— Нет, нету! — И в ответ на еще какой-то вопрос: — Да нет, далеко уехать не мог. Он часто возвращается поздно. Чего? Да, ладно!

Быстрые удаляющиеся шаги. Тишина.

Где-то в колоннаде висела лампа. Сквозь дверь проникало достаточно света. Я бесшумно поднял крышку своего сундука, достал оттуда свою одежду — все, что у меня было, — свой лучший плащ и пару запасных сандалий. Я запихал все это в мешок, вместе с прочими своими драгоценностями — костяным гребнем, парой фибул и сердоликовой пряжкой. Это можно будет продать. Я влез на кровать и выбросил мешок в окно. Потом подбежал к Кердику, откинул покрывало и, встав на колени, пошарил у бедра. Они оставили ему его кинжал. Я потянул пряжку — пальцы не слушались, и не только потому, что было темно, — и отстегнул кинжал вместе с поясом. Длинный мужской кинжал, в два раза длиннее моего собственного, и остро заточенный. Свой кинжал я положил на тюфяк рядом с Кердиком. Он мог понадобиться ему там, куда он отправился. Впрочем, вряд ли — Кердик всегда отлично справлялся голыми руками.

Теперь я был готов. Я постоял над ним — но вместо темной комнаты видел, словно в сверкающем кристалле, покои моего деда. Факелы, стража, пурпур… А здесь — лишь тьма. Собачья смерть. Рабская смерть…

— Кердик!

Я произнес это вслух. Я уже не плакал. С этим было кончено.

— Покойся в мире, Кердик. Я провожу тебя, как ты хотел. По-королевски!

Я подбежал к двери, прислушался и выскользнул в колоннаду. Там никого не было. Я снял с крюка лампу. Она была тяжелая, и масло выплеснулось через край. Ну да, конечно; он ведь только сегодня наполнил ее.

Вернувшись в комнату, я поднес лампу к тюфяку. Теперь я увидел, как он умер. Этого я не предвидел. Ему перерезали горло.

Даже если бы я и не собирался этого делать, это вышло бы само собой. Рука у меня дрогнула, и горячее масло выплеснулось на покрывало. Кусок фитиля отвалился, упал в масло, зашипел, огонь занялся… Я опрокинул лампу над телом, и пять секунд — пять долгих секунд — смотрел, как огонь разбегался по покрывалу и взметнулся ярким пламенем.

— Отправляйся к своим богам, Кердик! — сказал я и бросился к окну.

Я приземлился на свой мешок и растянулся в мокрой траве. Потом подхватил вещи и побежал к стене.

Чтобы не напугать пони, я выбрал место в нескольких ярдах от яблони и перебросил мешок через стену в ров. Потом взобрался на яблоню и перебрался с нее на стену.

Усевшись на стену верхом, я оглянулся назад. Пожар разгорался. В моем окне полыхало пламя. Пока что еще никто не поднял тревогу, но вскоре пламя заметят или кто-нибудь почует запах дыма. Я повисел на руках, потом спрыгнул в траву. Когда я вставал, из темноты на меня набросилась какая-то тень.

Тяжелый мужчина придавил меня к грязной траве своим весом. Я хотел было закричать — но мне зажали рот ладонью. Рядом послышались быстрые шаги, звук обнажаемой стали. Повелительный мужской голос, на бретонском:

— Погоди. Надо сперва расспросить его.

Я лежал тихо. Это было нетрудно — не только потому, что нападающий едва не раздавил меня, но и потому, что я чувствовал у горла острие ножа. Когда второй заговорил, тот, что схватил меня, удивленно заворчал, но приподнялся и отвел лезвие — всего на пару дюймов.

— Это всего-навсего мальчишка! — сказал он. Его тон был чем-то средним между удивлением и пренебрежением. — Помалкивай, ты, — это уже мне, по-валлийски, — а не то я тебе вмиг глотку перережу! Понял?

Я кивнул. Он отвел руку от моего рта, встал, поднял меня на ноги и прислонил к стене, уткнув нож мне под ключицу.

— Что все это значит? Почему ты сигаешь через стену, словно крыса, за которой гонятся собаки? Воровал, а? Выкладывай, ты, крысеныш, пока я тебя не придушил!

Он тряс меня так, словно я и в самом деле был крысой.

— Ничего! — выдохнул я, — Я не сделал ничего плохого! Отпустите меня!

— Вот мешок, который он перебросил через стену, — тихо сказал из темноты второй, — Тут полно всякого добра.

— Что там? — поинтересовался тот, что держал меня, — Тихо, ты! — Это уже мне.

Я не нуждался в его предупреждениях. Из-за стены тянуло дымом. Я уже видел отблески пожара. Похоже, занялся потолок. Я старался поглубже вжаться в стену.

Другой изучал мой мешок.

— Одежда… сандалии… похоже, какие-то драгоценности…

Он вышел на дорожку. Теперь, когда мои глаза привыкли к темноте, я смог разглядеть его. Щуплый человечек, похожий на хорька, ссутуленные плечи, узкое, острое лицо, взлохмаченные волосы… Я его никогда не встречал.

Я вздохнул с облегчением.

— Так вы не из дворца! Но тогда кто же вы? И что вам здесь надо?

Похожий на хорька перестал рыться в моем мешке и поднял голову.

— Не твое дело! — буркнул державший меня здоровяк. — Вопросы будем задавать мы. А почему это ты так боишься людей короля? Ты их что, всех знаешь?

— Конечно! Я ведь живу во дворце. Я… я раб.

— Маррик, — выпалил Хорек, — глянь, там пожар! Дворец гудит, как осиное гнездо. Нечего тратить время на этого беглого крысеныша. Перережь ему глотку, и давай смываться, пока можно.

— Погоди, — сказал здоровяк. — Может, он что-нибудь знает. Слушай, ты…

— Зачем мне что-то вам рассказывать, если вы все равно перережете мне глотку? — сказал я. — Кто вы такие?

Он внезапно опустил голову и заглянул мне в лицо.

— С чего это ты вдруг расхрабрился, а? Кто мы такие — не твое дело. Раб, значит? Сбежать решил?

— Да.

— Воровал?

— Нет.

— Нет? А драгоценности? А это? Это не похоже на плащ раба, — И он сильнее ткнул меня кинжалом.

Я еще теснее прижался к стене.

— А пони? Давай выкладывай!

— Ну, ладно… — Я отчаянно надеялся, что теперь мой голос звучит угрюмо и испуганно, как подобает рабу. — Я в самом деле кое-что прихватил. А пони — принца, Мирддина. Я… я его нашел. Он бродил тут неподалеку. Правда, сударь! Принц уехал днем и до сих пор не вернулся. Пони, наверно, сбросил его.

Всадник он хреновый. Я… мне повезло. Его еще долго не хватятся, а я к тому времени буду уже далеко.

Я умоляюще схватил его за рукав.

— Пожалуйста, сударь, отпустите меня! Пожалуйста! Ну что я вам сделал?..

— Маррик, ради всего святого! Времени же нет!

Пожар уже разгорелся вовсю, пламя вздымалось над крышей. Из дворца слышались крики. Хорек потянул того, что держал меня, за руку.

— Отлив уже начался. Кто его знает, может, он и вообще не пришел, по такой-то погоде. Слышь, шум какой — они в любую минуту могут появиться здесь!

— Не могут, — сказал я, — Не до того им будет. Они пожар будут тушить. Огонь уже здорово разгорелся, когда я уходил.

— Когда ты уходил? — Маррик не двинулся с места. Он уставился на меня и чуть ослабил хватку, — Так это ты поджег дворец?

— Да.

Теперь оба они, даже Хорек, смотрели на меня.

— Зачем?

— Потому что я их ненавижу. Они убили моего друга.

— Кто — они?

— Камлах и его люди. Новый король.

Наступила короткая пауза. Теперь я мог лучше разглядеть Маррика.

Высокий, дородный мужчина, с лохматыми темными волосами и черными глазами, которые блестели в свете пожара.

— Если бы я остался, они бы убили и меня тоже, — добавил я, — Поэтому я поджег дворец и сбежал. А теперь, пожалуйста, отпустите меня!

— Зачем это им убивать тебя? То есть теперь-то, конечно, понятно, зачем — вон как полыхает, — а до того зачем? Что ты такого сделал?

— Ничего. Но я прислуживал старому королю, и… думаю, я слишком много знаю. Рабы ведь все слышат. И Камлах может решить, что я слишком опасен. У него есть свои планы, и я знаю о них. Поверьте мне, сударь, — сказал я с самым честным видом, — я служил бы ему так же верно, как старому королю, но теперь, когда они убили моего друга…

— Какого друга? Почему?

— Другого раба, сакса. Его звали Кердик. Он пролил масло на лестнице, а старый король поскользнулся и упал. Это случайно вышло, а они перерезали ему глотку!

Маррик обернулся к другому.

— Слыхал, Ханно? Это похоже на правду! Я сам слышал об этом в городе. Ладно, — обратился он ко мне, — рассказывай. Ты знаешь о планах Камлаха?

Но тут снова вмешался Ханно, на этот раз уже в полном отчаянии:

— Маррик! Ради всего святого! Если ты думаешь, что ему есть что рассказать, давай возьмем его с собой! Он может говорить и в лодке, так? Я тебе говорю, если мы проторчим тут еще немного, мы прозеваем отлив и он уйдет! Я нюхом чую, что идет скверная погода, и наверняка знаю, что они ждать не станут! — И добавил по-бретонски: — А утопить его мы всегда успеем.

— В лодке? — переспросил я, — Вы что, по реке поплывете?

— А куда же нам, по-твоему, еще деваться? Не по дороге же! Ты глянь, что на мосту делается! — Маррик мотнул головой в ту сторону, — Ладно, Ханно. Собирайся. Пошли.

И он потащил меня по дорожке. Я уперся.

— Куда вы меня ведете?

— Это наше дело. Плавать умеешь?

— Нет.

Он рассмеялся себе под нос. Нельзя сказать, чтобы это добавило мне спокойствия.

— Ну, тогда тебе без разницы, куда мы поплывем. Пошли!

Он снова зажал мне рот ладонью, перекинул меня через плечо, словно я был не тяжелее своего собственного мешка, и зашагал вниз, к маслянисто-черной глади реки.

Лодка оказалась маленьким кожаным челноком, припрятанным под обрывом. Ханно уже спихнул ее в воду. Маррик тяжело спустился вниз, несколько раз поскользнувшись, бросил меня в утлое суденышко и сам забрался следом. Когда лодка отчалила от берега, Маррик снова приставил мне к шее нож.

— Чуешь? Ну вот. Так что попридержи язык, пока не минуем мост.

Ханно оттолкнулся веслом и направил лодку на стремнину. В нескольких футах от берега река подхватила нас, и мы понеслись вниз по течению. Ханно пригнулся к веслу, правя в южную арку моста.

Маррик не выпускал меня. Я сидел, глядя вперед. В тот момент, когда поток понес нас к югу, я услышал, как наверху, почуяв дым, отчаянно заржал Астер. В свете разгулявшегося пожара я увидел, как пони, волоча оборванный повод, вынырнул из тени стены и пронесся по тропе, словно призрак. Несмотря на пожар, он бежал к воротам, к конюшне. Интересно, что они подумают и где станут искать меня? Кердик, наверно, уже сгорел. И моя комната с расписным сундуком, и покрывало, подобающее принцу… Может, они решат, что я нашел тело Кердика и в ужасе уронил лампу? И что мое собственное тело лежит там, сгоревшее без остатка, в развалинах крыла, где жили слуги? Впрочем, все это было уже неважно. Кердик ушел к своим богам, а я, похоже, отправлялся к своему.

Глава 12

Черная арка моста накрыла лодку и осталась позади. Мы летели вниз по течению. Отлив почти кончался, но нас несло довольно быстро. В воздухе посвежело, и лодку начало болтать.

Маррик убрал нож от моей шеи и сказал:

— Ладно, пока все в порядке. Этот пожар нам здорово подсобил. На реку никто и не смотрел. Так что нас точно не заметили. А теперь, парень, давай выкладывай все, что знаешь. Как тебя звать?

— Мирддин Эмрис.

— И ты говоришь, что ты… эй, погоди-ка! Как ты сказал? Мирддин? Не бастард, случаем?

— Да.

Он со свистом выпустил воздух сквозь зубы, и Ханно на миг перестал грести. Лодка тут же завертелась, и он поспешно снова погрузил весло в воду.

— Слыхал, Ханно? Это бастард! Клянусь подземными духами! Что ж ты тогда сказал нам, что ты раб?

— Я же не знал, кто вы такие. Вы меня не узнали, и я подумал, что, если вы просто воры или люди Вортимера, вы меня отпустите.

— Мешок, пони и все прочее… Ты что, в самом деле собрался бежать? Хм, — задумчиво добавил он, — впрочем, если все то, что рассказывают, — правда, в этом нет ничего удивительного. Но зачем же ты дворец-то поджег?

— Тут я вам тоже сказал правду. Камлах убил моего друга, Кердика-сакса, хотя он не сделал ничего, что заслуживало бы смерти. Я думаю, они убили его только потому, что Кердик был мой, и рассчитывали воспользоваться этим против меня. Они положили его тело в моей комнате, так чтобы я нашел. И я поджег комнату. Его народ считает, что уходить к богам нужно в огне.

— А всех остальных, кто был во дворце, надо отправить к черту?

— В крыле слуг никого не было, — безразлично ответил я, — Они все либо ужинали, либо искали меня или прислуживали Камлаху. Удивительно — а может, и нет, — как быстро люди привыкают к новым хозяевам! Я думаю, пожар потушат прежде, чем он доберется до королевских покоев.

С минуту Маррик молча смотрел на меня. Отлив все еще нес нас в море, мы были уже в самом устье. Ханно почему-то даже не пытался отгрести к противоположному берегу. Я плотнее закутался в плащ. Мне стало холодно.

— И к кому же ты собирался бежать? — спросил Маррик.

— Ни к кому.

— Слушай, парень, я хочу знать правду! Не то живо отправишься за борт, будь ты хоть трижды принцем! Понял? Ты бы и недели не протянул, если бы не пристроился к кому-нибудь на службу. Кто был у тебя на уме? Вортигерн?

— Это было бы более чем разумно. Поскольку Камлах решил переметнуться к Вортимеру…

— Что-о? — резко переспросил он, — Ты уверен?

— Совершенно уверен. Он давно носился с этой идеей и ссорился из-за этого со старым королем. Я думаю, он со своими приспешниками все равно бы уехал. Ну а теперь он может взять с собой все королевство, так что Вортигерну туда ходу уже не будет.

— А кому будет?

— Про это я ничего не знаю. А кто у нас есть? Сами понимаете, он не очень-то распространялся об этом до сегодняшнего вечера, когда его отец, старый король, умер.

— Хм.

Маррик поразмыслил.

— Но ведь у старого короля вроде бы есть еще один сын. Так что если знать не захочет союза с Вортимером…

— Это младенец-то? Ты, должно быть, малость рехнулся. У Камлаха есть хороший пример: Вортимер не был бы тем, что он сейчас, если бы его отец в свое время сделал то, что сделает Камлах.

— И что же он сделает?

— А то сам не знаешь? Послушай, а почему я вообще должен вам что-то рассказывать? Сперва скажите, кто вы такие! По-моему, сейчас самое время.

Маррик не обратил на это внимания. Он задумался.

— Похоже, ты довольно много знаешь. Сколько тебе лет?

— Двенадцать. В сентябре будет тринадцать. Но д ля того чтобы знать о планах Камлаха насчет Вортимера, много ума не надо. Я сам слышал, как он говорил об этом.

— Клянусь Быком! В самом деле? А что еще ты слышал?

— Много чего. Я всегда путался под ногами. На меня никто не обращал внимания. Но теперь моя мать уходит в обитель, и моя жизнь не будет стоить и сушеной фиги, так что я решил сбежать.

— К Вортигерну?

— Понятия не имею, — честно ответил я. — Я… у меня не было никаких особых планов. Может, в конце концов я и впрямь попал бы к Вортигерну. Другого ведь выбора не было — либо он, либо саксонские волки, которые держат нас за глотку и норовят растерзать и сожрать всю Британию. Кто у нас есть еще?

— Ну а Амброзий? — спросил Маррик.

Я рассмеялся.

— О, конечно, Амброзий! Я думал, ты серьезно. Я знаю, что вы из Малой Британии — это по выговору заметно, — но…

— Ты спрашивал, кто мы такие. Мы люди Амброзия.

Наступило молчание. Я только теперь обнаружил, что берегов не видно. Далеко на севере во тьме горел огонек — маяк. Дождь перестал незадолго до того. Теперь сделалось холодно, ветер дул с берега, и море было неспокойно. Лодочка ныряла и взлетала на волнах. Я ощутил первый приступ морской болезни. Я схватился за живот, пытаясь защититься от холода и спазмов, и резко спросил:

— Люди Амброзия? Значит, вы его шпионы?

— Скажем так, преданные люди.

— Значит, это правда, что он сидит в Малой Британии и ждет своего часа?

— Да, это правда.

— Вы едете туда? — в ужасе спросил я. — Неужто вы собираетесь доплыть туда в этой лодчонке?

Маррик расхохотался. Ханно кисло заметил:

— Похоже, придется, если корабль ушел.

— Какой же корабль зимой? — удивился я, — В такую погоду корабли не ходят!

— Корабли ходят в любую погоду, если морякам хорошо заплатят, — сухо ответил Маррик, — Амброзий платит. Так что корабль должен быть на месте.

Его тяжелая рука опустилась на мое плечо — впрочем, довольно мягко.

— Ладно, речь не об этом. Есть еще кое-что, что я хочу знать.

Я скрючился, держась за живот и жадно хватая ртом холодный воздух.

— Мне, конечно, есть о чем рассказать. Но если вы выкинете меня за борт, я ничего не потеряю, если ничего не скажу, не правда ли? Так что я лучше придержу свои сведения при себе. Или посмотрю, не согласится ли Амброзий заплатить за них. А ваш корабль — вон он. Смотрите! Вы, должно быть, ослепли, если его не видите. А теперь отвяжитесь от меня. Мне плохо.

Я услышал, как Маррик тихо рассмеялся себе под нос.

— А у тебя трезвая голова, малый! Да, вон корабль. Теперь я его тоже вижу. Ладно, принимая во внимание, кто ты такой, мы, пожалуй, возьмем тебя с собой. И не только поэтому. Хочешь знать, почему еще? Мне понравилось то, что ты говорил о своем друге. Это было похоже на правду. Стало быть, ты умеешь хранить верность? И у тебя, судя по всему, нет причин хранить верность Камлаху или Вортигерну. Будешь ли ты верен Амброзию?

— Я узнаю это, когда увижу его.

Он дал мне тумака, так что я растянулся на дне лодки.

— Слушай, ты! Принц ты или нет, а об Амброзии изволь говорить с уважением! Многие сотни людей считают его своим законным королем!

Я снова поднялся. Меня тошнило. Нас тихо окликнули, и в следующий миг над нами выросла черная тень корабля.

— Если он мужчина, этого довольно, — сказал я.

Кораблик был маленький и низко сидел в воде. Света на нем не было, и он казался тенью посреди черного моря. Я видел лишь силуэт раскачивающейся мачты (это зрелище вызвало у меня новый приступ тошноты) на фоне низких рваных облаков, которые были лишь немногим светлее черного ночного неба. Корабль был похож на те торговые суда, что приходили в Маридунум летом, но мне показалось, что он выстроен более тщательно и прочно.

Маррик ответил тем, кто окликнул нас с корабля. С борта упала веревка. Ханно поймал ее и привязал к носу лодки.

— Давай лезь. Ты ведь умеешь лазить по канату?

Мне кое-как удалось подняться на ноги. Челнок раскачивался. Веревка была мокрая и дергалась. Сверху нетерпеливо окликнули:

— Вы, там! Поторапливайтесь! Нам повезет, если мы благополучно вернемся домой. Идет непогода!

— Лезь, черт бы тебя побрал! — сказал Маррик и ткнул меня в спину.

Большего мне не потребовалось. Мои руки обмякли, соскользнули с веревки, и я рухнул на борт лодчонки, да так и остался висеть над водой. Я задыхался, меня выворачивало, и сейчас меня меньше всего волновала как судьба Британии, так и моя собственная. Если бы меня пырнули ножом или выкинули за борт, я, пожалуй, и не заметил бы — разве что приветствовал бы смерть как избавление. Я висел на борту, как мешок с тряпьем, и блевал.

Что было потом — я почти не помню. Мои похитители ругались на чем свет стоит, и Ханно, помнится, советовал Маррику бросить это дело и швырнуть меня за борт. Но меня все же подняли и каким-то образом передали наверх, а там меня подхватили и вытащили на палубу. Потом кто-то наполовину отвел, наполовину отволок меня в трюм и швырнул на кучу тряпок рядом с ведром, там, где воздух из открытой отдушины обвевал мое потное лицо.

По-моему, путешествие заняло четыре дня. Непогода действительно была, но мы наконец оставили ее позади и пошли на хорошей скорости. Я все это время валялся внизу, под отдушиной, кутаясь в одеяла и боясь поднять голову. Через некоторое время мне малость полегчало, но, наверно, двигаться я бы все равно не смог. По счастью, никто и не пытался меня заставить.

Один раз Маррик спустился вниз. Я видел это смутно, как во сне. Он переступил через кучу старых якорных цепей, подошел и встал надо мной. Его огромная фигура наклонилась. Он всмотрелся в меня, потом покачал головой.

— Подумать только, а я-то решил, что нам повезло, что мы тебя подцепили! Надо было сразу выкинуть тебя за борт — от скольких хлопот бы избавились! А ведь тебе на самом деле и рассказать-то больше особенно нечего, а?

Я не ответил.

Он издал ворчание, смахивающее на смех, и вышел. Я уснул, совершенно обессиленный. Когда я проснулся, то обнаружил, что с меня стащили мокрый плащ, тунику и сандалии, вытерли и закутали в сухие одеяла. У изголовья стоял кувшин с водой, заткнутый тряпкой, и лежала краюха ячменного хлеба. Я не мог ни есть, ни пить, но счел это за добрый знак. И уснул снова.

А потом в один прекрасный день, уже в сумерках, впереди показался Дикий берег, и корабль бросил якорь в спокойных водах Морбигана, который люди зовут еще Малым морем.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СОКОЛ

Глава 1

Я узнал о том, что мы пристали к берегу, только когда пробудился от тяжкого сна от голосов у меня над головой.

— Если он говорит правду, тогда ладно. Но ты действительно веришь, что принц — пусть даже бастард — может ходить в таком тряпье? Все драное, грязное, даже пряжка на поясе простая, не позолоченная, а сандалии! Ты посмотри на эти сандалии! Плащ, конечно, приличный, но он же рваный! Нет, я все-таки больше верю той истории, что он рассказал сначала. Это всего-навсего раб, который решил сбежать и прихватил с собой вещи хозяина.

Голос принадлежал Ханно, и говорил он по-бретонски. По счастью, я лежал к ним спиной, свернувшись клубком под одеялом. Так что мне не составило труда сделать вид, что я сплю. Я лежал неподвижно и старался дышать ровно.

— Нет, это точно бастард — я встречал его в городе. Я бы его и раньше признал, если бы там было посветлее.

Другой голос, более низкий, — это Маррик:

— В любом случае неважно, кто он такой, раб или принц-бастард, — главное, что он многое знает о том, что происходит во дворце, и Амброзий наверняка захочет его выслушать. А парень, похоже, толковый. Нет, он и в самом деле тот, за кого себя выдает. Таким манерам и разговору на кухне не выучишься.

— Да, но…

Ханно произнес это таким тоном, что у меня по спине поползли мурашки. Я лежал тихо как мышь.

— Но что?

Хорек еще больше понизил голос:

— Может быть, если нам удастся заставить его говорить… Нет, взгляни на дело так: все, что он рассказал нам про короля Камлаха и прочее, — если мы сделаем вид, что добыли эти сведения сами, нам бы за них неплохо заплатили, а? Как ты думаешь?

— Ну да, а потом он выберется на берег и расскажет, откуда он? — проворчал Маррик, — Дойдет еще до Амброзия… А до него непременно дойдет. Он все знает.

— Дурачком прикидываешься? — прошипел Хорек.

Все, что я мог сделать, — это лежать тихо. Спина между лопатками похолодела, словно я уже ощущал прикосновение ножа.

— Да нет, я тебя понял. Но мне кажется, что…

— В Маридунуме никто не знает, куда он делся, — убеждал его Ханно горячим, торопливым шепотом. — А те, кто видел, как поднимали его на борт, решат, что мы увели его сейчас с собой. На самом деле мы так и сделаем. Возьмем его с собой. Дорога до города длинная… — Я услышал, как он сглотнул, — Я тебе с самого начала говорил: не стоило тратить деньги на то, чтобы тащить его с собой…

— Если мы собираемся избавиться от него прямо сейчас, — резко ответил Маррик, — тогда и в самом деле глупо было тратить на него деньги. Но пораскинь мозгами. Мы можем вернуть свои денежки — еще и с прибытком.

— И как же это?

— Ну, если парень действительно что-то знает, Амброзий нам деньги вернет, можешь быть уверен. А если он и в самом деле бастард — а я в этом уверен, — то мы окажемся с прибылью. Сыновья и внуки королей — добыча выгодная. Кому это знать, как не Амброзию?

— Амброзий поймет, что мальчишка не годится в заложники, — мрачно возразил Ханно.

— Откуда ты знаешь? А если он не понадобится Амброзию, тогда мы оставим мальчишку себе, продадим, а деньги поделим пополам. Так что оставь его. Живой, он хоть чего-то да стоит. Мертвый не будет стоить ни гроша, и выйдет, что мы только зря потратились.

Ханно потыкал меня ногой — нельзя сказать, чтобы особенно бережно.

— Сейчас он, похоже, и так многого не стоит. Ты когда-нибудь видел такого дохляка? Брюхо нежное, как у девчонки. Как ты думаешь, он сможет идти?

— Сейчас узнаем, — сказал Маррик и встряхнул меня, — Эй, парень, вставай!

Я застонал, медленно повернулся и показал им свое лицо — достаточно зеленое, как я надеялся.

— В чем дело? Уже приехали? — спросил я по-валлийски.

— Приехали. Давай поднимайся. Мы идем на берег.

Я застонал снова, еще жалостнее, и схватился за живот.

— О господи! Нет! Оставьте меня в покое!

— Ведро воды на голову, — предложил Ханно.

Маррик выпрямился.

— Некогда, — Он снова говорил по-бретонски, — Похоже, его придется тащить. Не стоит с ним возиться. Нам надо попасть к графу. Не забывай, сегодня ночь собрания. Он уже знает, что корабль в гавани, и захочет видеть нас перед тем, как уходить. Лучше доложиться ему, а то могут быть неприятности. Оставим мальчишку пока что здесь. Можно его запереть и сказать часовому, чтобы присматривал за ним. Мы вернемся еще до полуночи.

— То есть ты вернешься, — кисло заметил Ханно, — У меня-то ведь дело, которое ждать не будет, ты же знаешь.

— Амброзий тоже ждать не будет. Так что если хочешь получить свои денежки, тебе стоит поторопиться. Разгрузка уже наполовину закончилась. Кто там на страже?

Ханно что-то ответил, но скрип тяжелой двери, закрывавшейся за ними, и грохот задвигаемого засова заглушили его слова. Я услышал, как засов закрепили клиньями, потом их шаги и голоса потерялись в шуме разгрузки, от которой трясся весь корабль: визг лебедок, крики людей над головой и в нескольких ярдах в стороне, на берегу, шипение и скрип канатов, грохот тюков и ящиков, швыряемых на причал.

Я отбросил одеяла и сел. Теперь, когда эта ужасная болтанка прекратилась и я снова мог твердо стоять на ногах, я чувствовал себя вполне прилично. Я ощущал себя каким-то пустым, легким и очищенным изнутри, и это давало мне странное чувство удовлетворения — непривычное, слегка нереальное ощущение, какое испытываешь, когда летаешь во сне. Я сел на корточки и огляделся.

На причале висели фонари, при свете которых работали грузчики, и свет фонарей вливался через маленькую квадратную отдушину. Я увидел рядом с собой все тот же широкогорлый кувшин и новую краюху ячменного хлеба. Я вытащил из кувшина затычку и осторожно попробовал воду. Она пахла плесенью и тряпкой, но пить ее было можно; с ее помощью я избавился от металлического привкуса во рту. Хлеб оказался твердым, как камень, но я размочил его в воде, и наконец мне удалось отломить кусочек. Потом я встал, чтобы выглянуть в отдушину.

Для этою мне пришлось уцепиться за подоконник и подтянуться на руках. Ногой я уперся в одну из распорок, шедших вдоль переборки. Судя по форме моей тюрьмы, я догадывался, что она расположена на носу.

Теперь я убедился, что так оно и есть. Корабль был причален бортом к каменной пристани, где стояло два столба с фонарями, и при свете этих фонарей человек двадцать солдат разгружали с корабля тюки и тяжелые ящики. За пристанью виднелись ряды прочных на вид строений — видимо, склады. Но похоже, сегодня груз собирались везти куда-то еще. За столбами стояли телеги, запряженные терпеливыми мулами. Люди на телегах были в форме, при оружии, и за разгрузкой надзирал командир. Корабль находился ближе всего к пристани, посередине, там, где был трап.

Передний причальный канат шел у меня над головой от перил к пристани, и нос отстоял от земли довольно далеко, так что между мною и берегом было футов пятнадцать воды. С этой стороны фонарей не было; канат уходил в спасительную темноту, за которой виднелись лишь еще более темные очертания построек. Но я решил, что надо подождать, пока не закончится разгрузка и телеги не уедут вместе с солдатами. Когда на корабле останется лишь часовой и, возможно, даже фонари погасят, тогда-то я и сбегу отсюда.

А выбраться с корабля надо непременно. Если я останусь здесь, мне придется надеяться лишь на добрую волю Маррика, а она, в свою очередь, зависит от исхода их беседы с Амброзием. А если Маррик по какой-то причине не сможет вернуться и придет один только Ханно…

К тому же я был голоден. Вода и каменная горбушка хлеба, размоченная в воде, пробудили во мне зверский аппетит, и мысль, что придется ждать еще несколько часов, прежде чем кто-нибудь вернется за мной, была просто невыносима, даже если забыть о том, чем могло мне грозить возвращение моих похитителей. И даже в лучшем случае, если Амброзий действительно пришлет за мной, на что я могу рассчитывать после того, как он вытянет из меня все, что хочет знать? Мне, конечно, удалось пустить пыль в глаза его шпионам, но ведь на самом-то деле сведения мои были весьма скудными. А как заложник я бесполезен. Даже Ханно об этом догадался, а уж Амброзий будет знать это наверняка. Мое полукоролевское происхождение могло произвести впечатление на Ханно с Марриком, но вряд ли внук союзника Вортигерна и племянник союзника Вортимера может пробудить симпатию у Амброзия. В лучшем случае мне светит рабство, а в худшем — бесславная смерть.

И я не собирался дожидаться ни того ни другого. Ведь отдушина была открыта, а над моей головой к причальной тумбе на берегу тянулся слегка провисший канат. Видимо, шпионам не приходилось прежде иметь дела с пленниками такого роста, как я, потому что они даже не подумали об отдушине. Ни один взрослый мужчина, даже тощий Ханно, в нее бы не протиснулся. Но мальчишка пролезть мог. К тому же даже если это и пришло им в голову, они подумали, что берег довольно далеко, а плавать я не умею. А про канат забыли. Но я осмотрел его, осторожно высунувшись из отдушины, и решил, что канат меня выдержит. Если по нему ползают крысы — один здоровенный крысюк, разжиревший на объедках, пробежал по канату у меня на глазах, — то и я проползу.

Но надо подождать. А пока… Снаружи холодно, а я голый. Я опустился на пол и принялся разыскивать свои вещи.

Свет от фонарей был слабым, но этого хватило. Я хорошо видел свою маленькую темницу: в углу — одеяла на куче старых мешков, служивших мне постелью; у переборки — покоробленный и растрескавшийся матросский сундук; куча ржавых цепей, таких тяжелых, что я не смог бы даже приподнять их; кувшин с водой, и в дальнем углу — то есть в двух шагах — вонючее ведро, до половины наполненное блевотиной. И больше ничего. Возможно, Маррик стащил с меня мокрую одежду по доброте душевной, но забыл ее вернуть, или они нарочно спрятали ее, именно затем, чтобы я не сбежал.

На то, чтобы обыскать сундук, хватило пяти секунд. Там не было ничего, кроме табличек для письма, бронзовой чашки и кожаных ремешков от сандалий. «Ну что ж, — подумал я, аккуратно опуская крышку, — по крайней мере, сандалии они мне оставили». Не то чтобы я не привык ходить босиком, но зимой, по дороге… Так или иначе, надо было бежать. Предосторожности Маррика убедили меня в этом еще больше.

Что мне делать, куда деваться — я не имел ни малейшего понятия. Но Бог вырвал меня из рук Камлаха и переправил через Узкое море, и я верил своей судьбе. Я рассчитывал подобраться к Амброзию и разузнать, что он за человек, а вот тогда, если решу, что у него можно найти покровительство — или хотя бы милосердие, — я приду к нему, расскажу о себе и предложу свои услуги. Мне даже не пришло в голову, что несколько нелепо ожидать, что принц возьмет к себе в свиту двенадцатилетнего мальчишку. Ну а если с Амброзием ничего не выйдет… Помнится, у меня были туманные идеи насчет того, чтобы попробовать пробраться в деревню к северу от Керрека, откуда была родом Моравик, и разыскать ее родичей.

Мешки, на которых я лежал, были старые и полугнилые. И я легко разорвал один из них по швам, так, чтобы просунуть руки и голову. Одеяние вышло неописуемое, но оно все же хоть как-то защищало от холода. Я разодрал второй мешок и накинул его на голову. Третий был бы уже лишним. Я с тоской ощупал одеяла, но одеяла были добротные, новые, слишком толстые, чтобы их разорвать, а выбраться с корабля с одеялом под мышкой нечего было и думать. Поэтому я вздохнул и оставил их. Из пары кожаных шнурков вышел пояс. Я запихнул то, что осталось от краюхи, себе за пазуху, умылся остатками воды, потом снова подошел к отдушине, подтянулся и выглянул наружу.

Одеваясь, я слышал крики и топот, словно люди строились в колонну.

Теперь я увидел, что так оно и было. Солдаты с телегами уходили. Последняя, тяжело нагруженная, как раз со скрипом проезжала мимо строений, и возчик щелкал кнутом над спинами мулов. Слышался топот марширующих ног. Интересно, что они везут? Зерну сейчас не сезон; должно быть, железо или руду. Не зря его разгружали солдаты и в город везут под конвоем. Топот и скрип телег затих вдали. Я осторожно огляделся. Фонари по-прежнему висели на столбах, но причал, насколько я мог видеть, был пуст. Пора выбираться отсюда, а то вдруг часовому придет в голову взглянуть на пленника!

Для шустрого, подвижного мальчишки это было легко. Скоро я уже свисал из отдушины — тело снаружи, ноги изнутри упираются в распорку — и тянулся к канату. Был один неприятный момент, когда я обнаружил, что не достаю до каната, и для того, чтобы дотянуться до него, придется встать и как-то зацепиться за корпус корабля, повиснув над черной бездной между бортом и причалом, в которой плескалась маслянистая вода, облизывая каменную набережную. Но мне все же удалось сделать это. Я цеплялся за обшивку, словно крыса, выбирающаяся на берег, и наконец вытянулся и ухватился за канат. Канат был толстый и сухой, и шел вниз, к причальной тумбе на пристани. Я взялся за него обеими руками, развернувшись лицом к берегу, потом вытащил ноги из отдушины и кинул их на канат.

Я собирался потихоньку спуститься, перебирая руками по канату, и незаметно скрыться в тени. Но я никогда раньше не имел дела с кораблями и не знал, как легко сдвинуть с места такое маленькое суденышко. Когда я повис на веревке, моего малого веса оказалось достаточно, чтобы кораблик резко дернулся к причалу. Натяжение ослабло, канат провис под моим весом, и я рухнул вниз. Только что я, как мартышка, висел на горизонтально натянутом канате — и вдруг он сделался вертикальным. Мои ноги соскользнули с веревки, руки мои были слишком слабы, чтобы выдержать мой вес, — и я заскользил вниз вдоль борта, словно бусина по нитке.

Если бы корабль двигался медленнее, меня бы просто-напросто раздавило в лепешку между бортом и набережной либо я ушел бы под воду, достигнув конца веревки. Но кораблик рванулся к берегу, словно вспугнутый конь. Когда он ударился о пристань, я все еще был выше ее. От удара я выпустил из рук веревку и полетел вперед. Я едва не врезался в тумбу и неуклюже плюхнулся на закаменевшую от мороза землю в тени стены склада.

Глава 2

Соображать, цел ли я, было некогда. Я уже слышал шлепанье босых ног по палубе — это часовой выбежал поглядеть, что случилось. Я покатился по земле, тут же вскочил на ноги и бросился бежать, прежде чем над бортом показался прыгающий огонек его фонаря. Я слышал, как часовой что-то крикнул, но я уже свернул за угол и был уверен, что он не заметил меня.

Даже если и заметил, все равно мне ничего не грозит. Он сперва спустится вниз, проверить запоры, и даже если обнаружит, что меня нет, вряд ли решится оставить корабль. Поэтому я на несколько секунд остановился и прислонился к стене, зализывая ободранные канатом ладони и выжидая, пока глаза привыкнут к темноте.

Поскольку в трюме и так было почти темно, много времени это не заняло. Я быстро огляделся, чтобы понять, где я нахожусь.

Строение, за которым я прятался, было последним в ряду, а за ним, на противоположной стороне от пристани, шла дорога, прямая лента, мощенная щебнем, уводившая к россыпи огней вдалеке. Это, несомненно, город. Ближе, там, где дорога скрывалась во тьме, виднелся еще один огонек, тусклый и мечущийся из стороны в сторону. Это, должно быть, фонарь на последней телеге. Вокруг все было тихо.

Если телеги сопровождает такой конвой, значит, груз почти наверняка принадлежит Амброзию и едут они к нему. Я понятия не имел, удастся ли мне добраться до него — или хотя бы пробраться в город либо в деревню, или что у них там; но сейчас все, что мне было нужно, — это найти что-нибудь поесть и теплое укрытие, куда можно забраться и переждать до утра. Когда я разберусь, где нахожусь, Бог, наверное, поведет меня и дальше.

Но ему придется позаботиться еще и о моем пропитании. Поначалу я рассчитывал продать одну из своих фибул и на эти деньги жить, но теперь, думал я, вприпрыжку догоняя обоз, мне, видимо, придется воровать. На самый худой конец у меня пока еще оставалась горбушка ржаного хлеба. Найти бы место, где укрыться до света… Если Амброзий сейчас действительно собирается на какое-то «собрание», как говорил Маррик, было бы крайней глупостью пытаться разыскать его сейчас и требовать встречи с ним. Я, конечно, был преисполнен сознания собственной значимости и все же не питал иллюзий насчет того, как обойдутся со мной солдаты Амброзия, если я заявлюсь туда в его отсутствие в таком виде. Дожить бы до утра, а там видно будет.

Было холодно. Изо рта у меня вырывались клубы пара. Луны не было, но звезды горели над головой, словно волчьи глаза. На камнях мостовой блестел иней; иней похрустывал впереди, под копытами и колесами. Ветра не было, и я согрелся, пока бежал, но к обозу приблизиться я не посмел, а телеги ехали медленно, поэтому время от времени мне приходилось задерживаться и выжидать, и тогда мороз пробирался под рваные мешки, я дрожал и обнимал себя за плечи, пытаясь согреться.

По счастью, там было где укрыться: вдоль дороги рос кустарник. Кусты клонились все в одну сторону, сгорбленные под ветром, вечно дующим с моря, словно тянулись за ним замерзшими пальцами. Над кустарниками возвышались огромные стоячие камни, темнеющие на фоне звездного неба. Увидев первый из них, я решил, что это огромный верстовой столб, но потом заметил и другие — целые ряды камней, торчащие из земли, как аллеи деревьев, спаленных молнией. Или как колоннады, где бродили боги — но не те боги, которых я знал. Звездный свет упал на грань камня, рядом с которым я остановился переждать, и мне бросилось в глаза какое-то изображение. Грубо высеченное в граните, в этом холодном свете оно казалось черным, как пятно сажи. Секира. О двух лезвиях. Стоячие камни уходили во тьму, словно ряды великанов. Обломок сухого стебля уколол мою голую ногу. Я обернулся, чтобы еще раз взглянуть на секиру. Секира исчезла.

Я снова выбежал на дорогу, стиснув зубы, чтобы не дрожать.

Конечно, я дрожал от холода, но не только. Телеги были уже далеко, и я побежал за ними, держась полоски травы на обочине, хотя земля была почти такой же каменной, как щебень. Иней скрипел под моими сандалиями. Позади меня осталось безмолвное воинство камней, уходящих во тьму, а впереди были огни города и теплые дома, двигавшиеся мне навстречу. Наверное, впервые в своей жизни я, Мерлин, бежал к свету и людям, бежал от одиночества, словно оно было полно волчьих глаз, что гонят человека поближе к огню.

Город был обнесен стеной. Ну еще бы, так близко от моря! Высокий земляной вал, а наверху частокол. Перед валом был еще широкий ров, затянутый белым ледком. Лед был разбит, так что он бы меня не выдержал; я видел отражавшиеся в воде звезды и паутину черных трещин по белому стеклу. Трещины тоже начинали затягиваться тоненьким льдом.

Через ров к воротам вел деревянный мост. Перед мостом телеги остановились, и командир выехал вперед поговорить со стражниками. Солдаты стояли, как каменные, а мулы переминались с ноги на ногу, звеня удилами: чуяли впереди теплое стойло.

Если я и надеялся забраться в последнюю телегу и таким образом проехать в город, то эту мысль пришлось оставить. Всю дорогу солдаты шли, растянувшись цепью по обе стороны, а командир ехал рядом, так, чтобы видеть весь обоз. Теперь же, отдав приказ двигаться вперед и сбить шаг на мосту, офицер развернул коня и пристроился в хвост колонны, за последней телегой.

Я мельком разглядел его лицо — человек средних лет, в дурном настроении, посиневший от холода. Нет, вряд ли у него хватит терпения меня выслушать. Скорее всего, он вообще не станет слушать.

Безопаснее будет остаться здесь, под звездами, среди шагающих великанов.

Обоз прошел. Ворота захлопнулись. Я услышал, как скрипнул засов.

Вдоль рва на восток вела тонкая, едва приметная тропка. Взглянув в ту сторону, я увидел вдалеке еще огоньки — достаточно далеко, чтобы это могла быть какая-нибудь ферма или же поселение за пределами городской стены.

Я рысцой побежал по тропинке, грызя на бегу свою горбушку.

Огни горели во внушительных размеров доме, выстроенном квадратом, так что двор был внутри. Сам дом, высотой в два этажа, составлял одну из стен двора. Другие три стены состояли из одноэтажных строений: бани, помещения для слуг, конюшни, хлев, пекарня. Все с высокими стенами и узкими окнами, до которых мне было не добраться. Внутрь вели ворота под аркой, и у ворот в стену на высоте человеческого роста была вбита скоба, в которой шипел и чадил отсыревший факел. Во дворе тоже горели огни, но не было слышно ни движения, ни голосов. Ворота, разумеется, были крепко-накрепко заперты.

Впрочем, туда бы я сунуться все равно не решился. Привратник бы меня точно пришиб. Я пошел вдоль стены, надеясь отыскать место, где можно пробраться внутрь. Третье окно принадлежало пекарне. Хлеб пекли давно, много часов назад, но я все равно забрался бы туда ради одного запаха, если бы окно не было узкой щелью, в которую даже мне было не пролезть.

Дальше — конюшня, за ней — хлев… Я чувствовал запахи лошадиного и коровьего навоза, аромат сена… Дальше был дом. В доме вообще не было ни одного окна, выходящего на улицу. В бане тоже. А потом я снова вышел к воротам.

Внезапно зазвенела цепь, и за воротами, всего в нескольких футах от меня, колокольным басом загавкал большой пес. Я, помнится, отскочил назад на добрый шаг и распластался по стене. Я услышал, как где-то рядом отворилась дверь и кто-то вышел. Лай перешел в рычание. Человек прислушался, потом что-то коротко сказал псу, и дверь захлопнулась. Пес поворчал, высунув нос из-под ворот и принюхиваясь, потом, волоча цепь, удалился в конуру и улегся, шурша соломой.

Нет, здесь мне убежища не найти. Я постоял, прижавшись спиной к холодной стене — она казалась все же теплее ледяного воздуха — и пытаясь сообразить, что делать. Теперь я так трясся от холода, что мне казалось, будто у меня стучат все кости. Я был уверен, что поступил правильно, сбежав с корабля, и потом тоже был прав, не попытавшись довериться солдатам, но теперь я размышлял, не стоит ли рискнуть постучать в ворота и попроситься на ночлег. Конечно, скорее всего меня вытурят как бродягу, но если я останусь на улице на всю ночь, к утру я могу замерзнуть насмерть!

И тут я увидел за пределами круга света, отбрасываемого факелом, темное строение — должно быть, загон для скота. Строение стояло шагах в двадцати, на краю поля, огороженного невысокой насыпью, поросшей колючим кустарником. Я услышал, как ворочается ночующая там скотина. По крайней мере, с коровами будет теплее, а если зубы перестанут стучать, я смогу съесть свой хлеб.

Я оторвался от стены. Я мог поклясться, что двигался совершенно бесшумно, но пес снова вылетел из своей конуры, гремя цепью, и опять поднял адский лай. На этот раз дверь распахнулась тотчас же, и я услышал во дворе шаги. Человек шел к воротам. Я услышал скрежет металла — видимо, он вынул оружие. Я было бросился бежать, но тут услышал то, что пес услыхал раньше меня. В морозном воздухе издалека слышался звонкий стук копыт. Кто-то едет. Галопом. В эту сторону.

Я тенью пронесся к загону. На поле вел проход в насыпи, перегороженный большим суком боярышника. Я протиснулся в проход, потом, стараясь ступать как можно тише, чтобы не потревожить скотину, подкрался к двери загона и присел так, чтобы меня не было видно от ворот.

Это оказался маленький, выстроенный на скорую руку хлев. Стены были высотой всего лишь в человеческий рост, крыша крыта соломой, и внутри было полно скотины — в основном молодые бычки. Они стояли так тесно, что лечь им было некуда, но, похоже, они вполне довольствовались тем, что здесь тепло, и потихоньку жевали сено. Дверь была загорожена неструганой доской. Снаружи простиралось пустынное поле, освещенное звездным светом, седое от инея, огороженное насыпью, поросшей все тем же жалким корявым кустарником. В центре поля высился стоячий камень.

Я услышал, как человек за воротами приказал псу замолчать. Топот приближался, копыта звенели по тропе, которую мороз превратил в железо, и внезапно всадник вынырнул из темноты и осадил коня у самых ворот. Подковы заскрежетали по камню, взметнулся вихрь земли и щебня, конь с размаху ударил копытами в ворота. Человек внутри что-то крикнул — спросил, — и всадник, спрыгивая наземь, ответил:

— Конечно я! Открывай, что ли!

Я услышал скрип открываемой двери, потом мужчины о чем-то переговорили, но я не мог разобрать ничего, кроме отдельных слов. Судя по тому, что свет переместился, привратник (или кто он там был) снял факел со скобы. Более того, я увидел, что свет движется в мою сторону. Мужчины шли к хлеву, ведя за собой лошадь.

Я услышал, как приехавший нетерпеливо сказал:

— Да, конечно, он может переночевать здесь. К тому же мне это пригодится: быстрее смогу уехать. Корм там есть?

— Да, господин. Я поставил туда бычков, чтобы освободить стойла для лошадей.

— Что, так много народу?

Голос молодой, звонкий, чуть хрипловатый — но это, наверно, от мороза и надменности. Голос знатного, уверенного в себе человека, тон такой же небрежный, как его верховая езда, — ведь конь едва не сел под ним сейчас, у ворот!

— Да, немало, — ответил привратник. — Вот сюда, господин, в этот проход. Разреши, я тебе посвечу…

— И так видно! — с раздражением ответил молодой человек. — Не суй факел мне в лицо! Тише, ты! — Это его конь споткнулся о камень.

— Лучше пусти меня вперед, господин. Тут проход суком загорожен, чтобы бычки не разбежались. Погоди немного, я его сейчас уберу.

Я уже давно отскочил от двери и спрятался в углу, между грубой стеной и насыпью. Здесь была навалена куча торфа, хвороста и сухого папоротника, видимо служившего подстилкой для скота. За ней-то я и притаился.

Я услышал, как привратник поднял сук и отбросил его в сторону.

— Вот, господин. Веди его сюда. Места маловато, но если ты уверен, что непременно нужно оставить его здесь…

— Я же сказал, сойдет! Убери доску и поставь его внутрь. Да побыстрей, ты, я же опаздываю!

— Оставь его, господин. Я его расседлаю.

— Нет нужды. Пару часов обойдется и так. Просто ослабь подпругу. Накрою-ка я его плащом. Боги, как же холодно… Сними с него уздечку, ладно? А я пошел.

Он зашагал прочь, звеня шпорами. Я услышал, как привратник положил на место доску, потом сук и поспешил вслед за молодым человеком. До меня еще донеслось что-то вроде: «И впусти меня с черного хода, так, чтобы отец не увидел».

Ворота закрылись. Снова загремела цепь, но на этот раз пес молчал.

Шаги во дворе, потом дверь дома скрипнула и закрылась за ними.

Глава 3

Я не рискнул перебраться через насыпь и бежать к воротам, бросив вызов свету факела и собаке. Но в этом и не было нужды. Бог сделал свое дело: он послал мне тепло и, как я обнаружил, еду.

Едва ворота успели закрыться, как я бросился в хлев. Шепотом успокаивая коня, я стянул с него плащ. Он не очень вспотел — должно быть, проскакал не больше мили. А здесь, в тесном хлеву, тепло, так что простудиться он не должен. В любом случае, своя рубашка ближе к телу, а плащ был мне нужен позарез. Плащ был командирский — толстый, мягкий, добротный. Сняв его с лошади, я, к великой своей радости, обнаружил, что молодой господин оставил мне не только плащ, но и полную седельную сумку. Я поднялся на цыпочки и принялся рыться внутри.

Кожаная фляжка. Я встряхнул ее. Почти полная. Наверняка вино — станет такой человек возить с собой воду! Узелок с печеньем, изюм и несколько полосок сушеного мяса.

Бычки толкались, дышали паром и тыкались в меня слюнявыми мордами.

Край длинного плаща упал в грязь под копыта. Я подобрал его, прижал к себе фляжку и еду и вынырнул из хлева. Сухой папоротник в углу между стеной и насыпью оказался чистым. Впрочем, мне было бы все равно, будь это даже навозная куча. Я зарылся в папоротник, плотнее закутался в теплый плащ и добросовестно съел и выпил все, что послал мне бог.

Как бы то ни было, спать мне нельзя ни в коем случае. Похоже, молодой человек приехал всего на пару часов, но за это время, да еще поев, я успею как следует согреться, так что спокойно переночую здесь до утра. Я успею услышать, как они выходят из дома, проберусь внутрь и снова накрою коня плащом. Вряд ли молодой господин сразу заметит, что его походный паек исчез.

Я отхлебнул еще вина. Удивительно, насколько вкуснее кажется с вином даже этот черствый ячменный хлеб! Вино было хорошее, крепкое и сладкое, с привкусом изюма. Оно теплом разбежалось по жилам. Застывшее тело размякло, оттаяло и наконец перестало трястись. Я уютно свернулся калачиком в своем темном гнездышке, зарывшись в папоротник, чтобы укрыться от холода.

Наверно, я все-таки уснул. Понятия не имею, что меня разбудило: я не слышал ни звука. Даже бычки в хлеву стояли тихо.

Ночь, казалось, стала темнее, так что я решил, что, должно быть, уже гаснут звезды и близко рассвет. Но, раздвинув папоротник и высунувшись наружу, я увидел, что звезды по-прежнему горят белыми огоньками в черном небе.

Как ни странно, вроде бы потеплело. Поднявшийся ветер принес с собой рваные облака, и они мчались по небу, временами закрывая звезды, так что по седым от инея полям пробегали волны света и тени и засохший бурьян и травы, казалось, струились, как вода или как пшеничное поле под ветром. Однако шума ветра слышно не было.

А над летящими по небу облаками по-прежнему ярко сияли звезды, усеивавшие черный купол. Тепло и то, как я лежал, свернувшись в темноте, напомнили мне о Галапасе и о хрустальном гроте, где я вот так же лежал калачиком и смотрел на свет. И россыпь ярких звезд над головой была похожа на потолок грота, усеянный кристаллами, отражающими свет; они точно так же вспыхивали и гасли, как кристаллы, играющие в пляшущем пламени. Там были алые и сапфировые искры, а прямо надо мной горела ровным светом одинокая золотая звезда. Потом по небу пронеслась еще одна тень, гонимая бесшумным ветром, и снова вспыхнул свет, и ветви боярышника затрепетали на ветру, и я увидел тень стоячего камня.

Должно быть, я слишком глубоко зарылся в хворост, оттого и не слышал шума ветра в траве и ветвях. Не услышал я и шагов молодого человека, ни того, как он отодвинул сук, брошенный на место привратником. Я просто внезапно увидел его перед собой. Он шагал через поле — высокая темная фигура, такая же безмолвная, как ветер.

Я сжался, как улитка в своей раковине. Теперь уже поздно возвращать на место плащ! Вся надежда на то, что молодой господин решит, что вор сбежал, и не станет искать меня. Но он даже не подошел к хлеву, а шагал через поле, удаляясь от меня. И тут я увидел, что посреди поля, полускрытое тенью стоячего камня, пасется белое животное. Должно быть, его конь сорвался с привязи. Одним богам известно, что он там нашел, в этом зимнем поле, но я видел, как белое животное щиплет траву рядом со стоячим камнем. Отсюда конь казался призрачным. Должно быть, порванная узда свалилась с него, и седло тоже исчезло…

Ну вот, по крайней мере, пока молодой человек будет ловить коня, я успею убраться… А то, еще лучше, брошу плащ рядом с хлевом, как будто он упал со спины лошади, снова зароюсь в папоротник и подожду, пока он уедет. Он подумает, что во всем виноват привратник. И правильно: я загородку не трогал. Я осторожно приподнялся, выбирая удобный момент…

Пасущееся животное услышало шаги и подняло голову. По небу, заслоняя звезды, пронеслось еще одно облако. По полю пробежало пятно тени — и снова стало светло. Стоячий камень озарился звездным светом. И я увидел, что ошибся: это был не конь. И не бычок из тех, что стояли в хлеву. Это был бык, массивный белый бык, взрослый, матерый, с царственными рогами и шеей, подобной грозовой туче. Он опустил голову так, что подгрудок коснулся земли, и копнул копытом землю — раз, другой…

Молодой человек остановился. Теперь, когда облако уплыло, я ясно видел его: высокий, крепкий, волосы в звездном свете кажутся совсем седыми. На нем были какие-то иноземные штаны, перевязанные ремнями, а поверх — короткая туника, подпоясанная низко, на бедрах, и высокая шапка. Светлые волосы, видневшиеся под шапкой, окружали его лицо подобно лучам. В руке он нес небрежно скрученную веревку; конец веревки волочился по заиндевевшей земле. Плащ развевался на ветру — короткий темный плащ, цвета в темноте было не разобрать.

Плащ? Стало быть, это не мой молодой господин. И к тому же зачем бы этому надменному молодому офицеру ловить среди ночи отбившегося от стада быка?

Белый бык вдруг бросился на него, внезапно и беззвучно. Пятна света и тени рванулись вслед за ним, смазывая и размывая сцену. Взлетела и упала веревка с петлей на конце. Человек отскочил в сторону.

Зверь пронесся мимо и остановился — веревка натянулась и удержала его.

Иней облаком взметнулся из-под поскользнувшихся копыт.

Бык развернулся и снова ринулся на человека. Тот ждал его, не двигаясь с места, слегка расставив ноги в небрежной, почти что пренебрежительной позе. Когда бык приблизился к нему, он, казалось, качнулся в сторону — легко, словно танцор. Бык пролетел вплотную к нему — я видел, как он рогом разодрал развевающийся плащ и коснулся плечом бедра человека, словно любовница, ищущая ласки. Человек взмахнул руками. Веревка свернулась кольцом — и новая петля легла на царственные рога. Человек натянул веревку, и зверь снова остановился и развернулся на бегу, подняв облако инея, — и тогда человек прыгнул!

Нет, не в сторону. Он вспрыгнул на быка, оседлал мощную шею, вонзив колени в загривок, и натянул веревку точно поводья.

Бык остановился как вкопанный, расставив ноги и опустив голову, натягивая веревку всей своей силой, всем весом. До меня по-прежнему не долетало ни звука: ни топота копыт, ни скрипа веревки, ни рева, ни сопения… Я наполовину вылез из кучи папоротника, вытянулся и застыл, забыв обо всем на свете, кроме этого поединка человека с быком.

Новое облако опять накрыло поле тьмой. Я вскочил на ноги. Кажется, я хотел схватить доску, которой был загорожен вход в хлев, и бежать к нему через поле, чтобы хоть как-то помочь… Но не успел я сделать и шага, как облако ушло и я увидел, что бык стоит на том же месте и человек так же сидит у него на шее. Но теперь голова быка медленно поднималась вверх. Человек бросил веревку, ухватил быка за рога и медленно тянул их назад, назад и вверх… Медленно, словно в некоем обряде укрощения, бык запрокидывал голову, вытягивая и подставляя мощную шею.

В правой руке мужчины что-то блеснуло. Он наклонился вперед и полоснул ножом поперек шеи.

Медленно, безмолвно бык повалился на колени. Черная кровь хлынула на белую шкуру, на белую землю, на белое основание камня…

Я выскочил из своего укрытия и бросился к ним через поле, что-то крича на бегу. Что кричал — понятия не имею.

Не знаю, что я собирался сделать. Человек увидел меня и повернул голову, и я понял, что моя помощь ему не нужна. Он улыбался, но лицо его, озаренное лунным светом, казалось удивительно гладким, нечеловечески спокойным и бесстрастным. Я не видел ни следа волнения или напряжения. И глаза его были холодными и темными, без тени улыбки.

Я споткнулся на бегу, попытался остановиться, запутался в длинном плаще и упал, подкатившись ему под ноги беспомощным, нелепым клубком, как раз в тот миг, когда белый бык медленно завалился на бок и рухнул наземь. Я ударился обо что-то головой, услышал пронзительный детский вскрик — мой собственный — и провалился во тьму.

Глава 4

Кто-то еще раз сильно пнул меня в ребра. Я застонал и перекатился на бок, пытаясь уйти от удара, но плащ мешал. Кто-то сунул мне в самое лицо чадящий факел. Знакомый молодой голос воскликнул:

— Клянусь богом, это же мой плащ! Хватай его, ты! Да поживее! Будь я проклят, если дотронусь до него. Он весь грязный!

Вокруг меня толпились люди, иней скрипел под множеством ног, горели факелы, звучали любопытные, или рассерженные, или безразличные голоса. Кое-кто был верхом — их кони гарцевали за спинами стоящих, фыркая и переминаясь с ноги на ногу: лошадям было холодно.

Я съежился и взглянул вверх. Голова болела, и перед глазами все плыло, казалось нереальным, обрывчатым, словно явь и сон смешались и перепутались, нарочно, чтобы сбить меня с толку. Огонь, голоса, качающийся корабль, падающий белый бык…

Кто-то сдернул с меня плащ. Вместе с плащом оторвался кусок гнилой мешковины, и один мой бок обнажился до пояса. Чья-то рука схватила меня за запястье, вздернула и поставила на ноги. Другая рука грубо схватила меня за волосы и заставила поднять голову, так, чтобы стоящий передо мной человек мог видеть мое лицо. Он был высок, молод, светло-русые волосы отливали рыжиной в свете факела, и подбородок его был украшен изящной бородкой. Он гневно смотрел на меня своими голубыми глазами. Несмотря на холод, плаща на нем не было. В левой руке он держал кнут.

Он оглядел меня с головы до ног и с отвращением фыркнул.

— Бродяжка! Вонючий попрошайка! Плащ, видно, придется сжечь. Я с тебя за это шкуру спущу, ты, грязный щенок! Уж не собирался ли ты украсть еще и моего коня?

— Нет, господин. Я взял только плащ, клянусь тебе! Я потом положил бы его на место, честное слово!

— И фибулу тоже?

— Какую фибулу?

Тот, что держал меня, сказал:

— Твоя фибула в плаще, господин.

— Я взял его только на время, чтобы согреться! — поспешно сказал я, — Было очень холодно, и я…

— И ты содрал плащ с моего коня, чтобы он простудился? Так?

— Я подумал, что ему ничего не сделается, господин. В хлеву было тепло. А потом, я же собирался вернуть его, честное слово!

— Чтобы я носил его после тебя, вонючий крысеныш? Голову бы тебе оторвать!

Кто-то — один из всадников — сказал:

— Да брось ты! Всего-то и горя, что плащ придется отдать прачке!

— Несчастный парень полуголый, а холод такой, что и саламандра замерзнет.

— Отпусти его!

— Ну нет, — процедил сквозь зубы молодой офицер, — по крайней мере, я согреюсь тем, что взгрею его! Куда! Держи его крепче, Кадаль!

Взметнулся кнут. Я пытался вырваться, но человек, державший меня, крепче стиснул руки. Однако прежде, чем кнут успел опуститься, кто-то шагнул в круг света, и его рука мягко коснулась запястья молодого офицера.

— В чем дело? — спросил подошедший.

Все умолкли как по команде. Молодой командир уронил руку с кнутом и обернулся.

Хватка того, кто меня держал, ослабла, и мне удалось вывернуться.

Можно было бы проскользнуть между людьми и конями и броситься наутек — хотя всадник, наверно, догнал бы меня в мгновение ока. Но я не пытался бежать, а смотрел во все глаза.

Пришедший был высок — на полголовы выше моего офицера. Он стоял между мной и факелами, и я не видел его лица. Вокруг еще все плыло, пламя казалось ослепительно ярким; голова у меня болела, и холод снова вцепился в меня, словно клыкастый зверь. Я видел лишь высокую темную фигуру, взирающую на меня сверху вниз, темные глаза на бесстрастном лице.

Я судорожно вздохнул.

— Так это был ты! Ты видел меня, да? Я бежал, чтобы помочь тебе, но только споткнулся и упал. Скажи ему, господин! Я правда собирался положить плащ на место прежде, чем он вернется. Пожалуйста, расскажи ему, как все было!

— О чем ты? Что я должен рассказать?

Я прищурился от яркого света.

— О том, что сейчас было. Это ведь… это ведь ты убил быка?

— Что-о?!

Вокруг и прежде было тихо, сейчас же наступила полная тишина.

Слышалось лишь дыхание столпившихся людей да пофыркивание лошадей.

— Какого быка? — резко спросил молодой командир.

— Белого быка, — сказал я. — Он перерезал ему глотку, и кровь хлынула потоком. Вот тогда-то я и испачкал твой плащ. Я хотел…

— Какого черта! Откуда ты знаешь про быка? Где ты был? Кто тебе наболтал об этом?

— Никто! — удивился я, — Я сам это видел. А это что, тайна? Наверно, я поначалу заснул — я отяжелел от хлеба и вина…

— Клянусь Светом! — воскликнул молодой офицер.

Но теперь к нему присоединились другие: «Убить его, и все дела!..», «Он врет…», «Врет, чтобы спасти свою паршивую шкуру!..», «Должно быть, он подсматривал…»

Высокий человек ничего не сказал. Он не отрываясь смотрел на меня.

Во мне вдруг пробудился гнев, и я горячо выпалил ему в лицо:

— Я не шпион и не вор! Мне это все надоело! Что, по-вашему, я должен был замерзнуть насмерть, чтобы спасти лошадь?

Человек, стоявший у меня за спиной, схватил меня за локоть, но я стряхнул его руку жестом, который сделал бы честь и моему деду.

— И я не бродяга, господин! Я свободный человек и приехал, чтобы проситься на службу к Амброзию, если он захочет взять меня к себе. За этим я и приехал сюда с родины, а одежду… я потерял случайно! Я… быть может, еще молод, но я знаю многое, что может оказаться ему полезным, и говорю на пяти языках…

Мой голос сорвался. Кто-то издал неопределенный звук, похожий на сдавленный смешок. Я стиснул стучащие от холода зубы и продолжал с королевским видом:

— Я всего лишь прошу тебя, господин мой, предоставить мне кров на эту ночь и дать возможность встретиться завтра с Амброзием.

На этот раз молчание было таким ощутимым, что его можно было резать ножом. Я услышал, как молодой офицер набрал воздуху, чтобы заговорить, но высокий поднял руку. Судя по тому, что все его слушались, он был здесь главным.

— Подождите. Это не просто дерзость. Взгляните на него! Подними факел повыше, Люций. Как твое имя?

— Мирддин, господин.

— Хорошо, Мирддин. Я выслушаю тебя, но говори внятно и постарайся быть краток. Я хочу, чтобы ты рассказал мне о быке. Начни сначала. Ты увидел, как мой брат ставил коня в тот хлев, и снял с коня плащ, чтобы согреться. Начинай отсюда.

— Хорошо, господин, — сказал я. — Я еще взял из сумки хлеб и вино…

— Из моей сумки?! — воскликнул молодой офицер.

— Да, господин. Я очень виноват, но я четыре дня почти ничего не ел…

— Оставим это! — сказал главный. — Продолжай.

— Я спрятался в куче сухого папоротника в углу за хлевом и, наверное, уснул. Когда я проснулся, то увидел быка — вон там, у стоячего камня. Он пасся совершенно бесшумно. Потом пришел ты с веревкой. Бык бросился на тебя, и ты заарканил его, а потом вскочил на него верхом, запрокинул ему голову и зарезал его. Было очень много крови. Я бросился на помощь. Не знаю, что бы я мог сделать, но я все же побежал. А потом запутался в плаще и упал. Вот и все.

Я умолк. Одна из лошадей стукнула копытом. Кто-то прокашлялся. Все молчали. Мне показалось, что Кадаль, слуга, что держал меня, отодвинулся подальше.

— Возле стоячего камня? — спросил главный очень тихо.

— Да, господин.

Он обернулся. Мы стояли совсем рядом с камнем. Я видел его за плечами всадников. Его озаренная факелами вершина выделялась на фоне ночного неба.

— Расступитесь и покажите ему, — промолвил высокий.

Люди повиновались.

Камень был футах в тридцати от нас. У его подножия виднелась заиндевевшая трава, истоптанная сапогами и копытами, и больше ничего. Там, где рухнул наземь белый бык, заливая все вокруг черной кровью, хлещущей из раны, теперь не было ничего — лишь примятый иней и тень стоячего камня.

Один из факельщиков поднял факел повыше, чтобы осветить камень.

Свет упал на того, кто расспрашивал меня, и я в первый раз увидел его как следует. Он был вовсе не так молод, как мне показалось: на его лице уже появились морщины, брови были нахмурены. Глаза у него были темные, а не голубые, как у его брата, и он был плотнее, чем мне показалось сначала. На запястьях и на шее у него блестело золото, тяжелый плащ ниспадал до пят.

— Это был не ты! — растерянно пробормотал я. — Прости… Теперь я понял — мне, наверное, приснилось. Никто не решился бы выйти на быка с одной веревкой и коротким ножом… и ни у одного человека не хватило бы сил задрать быку голову и перерезать ему горло… Это было одно из моих… это был сон. Теперь я вижу, что это был не ты. Я… я думал, что это ты, тот человек в шапке. Извини…

Люди снова заговорили, но на этот раз уже не угрожающе. Молодой офицер спросил совсем другим тоном, чем прежде:

— И каков же он был из себя, этот «человек в шапке»?

— Не надо об этом, — быстро сказал его брат, — Не сейчас.

Он взял меня за подбородок и заглянул мне в лицо.

— Ты говоришь, тебя зовут Мирддин? Откуда ты?

— Из Уэльса, господин.

— Ага. Так это ты тот мальчик, которого привезли из Маридунума?

— Да. Ты знаешь обо мне? О-о!

Я, должно быть, слегка одурел от холода и всего прочего и только теперь понял то, о чем должен был догадаться гораздо раньше.

Я трепетал, словно нервный пони, от холода и от странного чувства возбуждения, смешанного со страхом.

— Ты, должно быть, сам граф! Сам Амброзий.

Он не дал себе труда ответить.

— Сколько тебе лет?

— Двенадцать, господин.

— И кто же ты такой, Мирддин, что предлагаешь мне свою службу? Я мог бы зарубить тебя здесь и сейчас и позволить этим благородным господам удалиться с холода. Что можешь ты мне предложить, чтобы я этого не сделал?

— Кто я такой, господин, — это не имеет значения. Я — внук короля Южного Уэльса, но он мертв. Королем теперь стал мой дядя Камлах, но он хочет моей смерти. Так что я даже не гожусь в заложники. Важно не то, кто я такой, а то, что я собой представляю. Мне есть что предложить тебе, господин мой! И ты убедишься в этом, если позволишь мне дожить до утра.

— Ах да, конечно. Ценные сведения, пять языков и сны впридачу.

Эти слова звучали как насмешка, но он не смеялся.

— Внук короля, говоришь ты? И Камлах тебе не отец? И Дивед, похоже, тоже. Я и не знал, что у старика есть внуки — не считая, конечно, младенца, сына Камлаха. Судя по тому, что сказали мне мои шпионы, я думал, что ты побочный сын старого короля.

— Он иногда выдавал меня за своего бастарда — чтобы уберечь от позора мою мать. Но она не считала это позором, а ей лучше знать. Моей матерью была Ниниана, дочь старого короля.

— А! — Пауза. — Была?

— Она жива, — объяснил я, — но теперь ушла в монастырь Святого Петра. Она уже давно жила как монахиня, но только теперь, когда старый король умер, ей разрешили покинуть дворец.

— А твой отец?

— Она никогда не говорила о нем. Ни мне, ни кому другому. Люди говорят, что, возможно, это был сам Князь Тьмы.

Я ожидал обычной реакции: скрещенных пальцев, невольного взгляда через плечо… Амброзий не сделал ни того ни другого. Он рассмеялся.

— Ну, тогда не диво, что ты предлагаешь свои услуги королям и тебе являются боги под звездами!

Он развернулся, взметнув полы тяжелого плаща.

— Возьмите его к себе, кто-нибудь! Утер, отдай ему плащ, пока он не замерз насмерть!

— Неужто ты думал, что я надену этот плащ после него, будь он даже самим Князем Тьмы? — спросил Утер.

Амброзий рассмеялся.

— Если ты будешь гнать своего бедного коня так, как обычно, ты и без плаща не замерзнешь! А если твой плащ запятнан кровью Быка, так он тем более не для тебя, не так ли?

— Ты кощунствуешь!

— Я? — переспросил Амброзий с холодным, непроницаемым видом.

Его брат открыл было рот, передумал, пожал плечами и взлетел в седло своего серого жеребца.

Кто-то бросил мне плащ и, пока я возился непослушными руками, стараясь закутаться в него, подхватил меня на руки, спеленал, как младенца, и перебросил всаднику на гарцующей лошади.

Амброзий вскочил на крупного вороного.

— Вперед, господа!

Вороной рванулся вперед, и плащ Амброзия полетел за ним, словно крылья. Серый поскакал следом. Прочие всадники, растянувшись, помчались за ними по дорожке, ведущей к городу.

Глава 5

Штаб Амброзия был расположен в городе. Потом я узнал, что и сам город вырос вокруг лагеря, где Амброзий с братом года два назад начали собирать и обучать войско, которое столь долго было всего лишь мифической угрозой Вортигерну, а вот теперь, с помощью короля Будека и войск из половины Галлии, становилось реальностью. Будек был королем Малой Британии, кузеном Амброзия и Утера. Это он двадцать лет назад — Амброзию тогда было десять лет, а Утера еще не отняли от груди — принял к себе братьев, которые бежали за море, спасаясь от Вортигерна, убившего короля, их старшего брата. Замок Будека был буквально в нескольких шагах от лагеря, выстроенного Амброзием; вокруг этих двух укреплений и вырос город — пестрая россыпь домов, лавок и хижин, обнесенных валом и рвом в целях безопасности. Будек был уже стар и назначил Амброзия своим наследником, даровав ему титул комеса, то есть графа, — и предводителя своего войска. Раньше предполагалось, что братья останутся в Малой Британии и удовольствуются тем, что будут править ею после кончины Будека; но теперь, когда Вортигерн мало-помалу выпускал из рук Великую Британию, к Амброзию хлынули деньги и люди, и уже ни для кого здесь не было тайной, что Амброзий намерен прибрать к рукам Южную и Западную Британию, в то время как Утер, в двадцать лет уже блестящий воин и полководец, должен был, как все надеялись, держать Малую Британию. Таким образом два королевства хотя бы на одно поколение должны были образовать кельтско-римский барьер против натиска северных варваров.

Я быстро обнаружил, что по крайней мере в одном Амброзий — чистейший римлянин. Первое, что сделали со мной после того, как меня сгрузили вместе с плащом и со всем остальным в дверях его дома, — это схватили, раздели и, измотанного до того, что у меня уже не было сил сопротивляться, сунули в ванну. Здесь нагревательная система, видимо, работала безупречно: вода была горячая, так что пар шел, и мое замерзшее тело оттаяло в три минуты. Человек, что вез меня сюда, Кадаль, один из личных слуг графа, сам вымыл меня. «Приказ Амброзия!» — коротко сообщил он. Он отскреб меня, натер маслом, вытер насухо и стоял надо мной, пока я облачался в белую шерстяную тунику, которая была мне даже не очень велика.

— Это чтоб ты снова не удрал. Он хочет поговорить с тобой. Только не спрашивай почему. Нет, в этих сандалиях ты по дому ходить не будешь. Дия знает, где тебя в них носило! Хотя нет, это-то как раз понятно — в коровнике, что ли? Ходи босиком. Полы теплые. Ладно, по крайней мере, теперь ты чистый. Есть хочешь?

— Издеваешься?

— Ну, тогда пошли. Кухня — туда. Хотя, быть может, ты, как побочный внук короля, или кто ты там, в кухне есть побрезгуешь?

— Так и быть, снизойду, — сказал я. — Но только в этот раз!

Он покосился на меня, нахмурился, потом усмехнулся.

— А ты отчаянный парень, этого у тебя не отнимешь! И здорово держался. Удивительно, как это тебе удалось так быстро выдумать всю эту историю! Ты в два счета обвел их вокруг пальца. А ведь я бы не дал и ломаного гроша за твою шкуру, раз Утер так на тебя разозлился. Но ты все-таки добился, чтобы тебя хотя бы выслушали.

— Это правда!

— Ну да, конечно. Все равно тебе сейчас придется пересказывать ему все сначала. И смотри не сбейся — Амброзий не любит тех, кто заставляет его попусту тратить время.

— Что, прямо сегодня?

— Конечно. Если ты доживешь до утра, то узнаешь, что Амброзий много времени на сон не тратит. Принц Утер тоже, но он-то проводит ночи не за работой. То есть не за письменным столом, а так он трудится немало… Идем.

Еще за несколько ярдов до кухонной двери до меня донесся аромат горячей еды и шкворчание сковородок.

Кухня была просторной; мне она показалась почти такой же большой, как пиршественная зала у нас дома. Пол был выложен гладкой красной плиткой; в каждом конце кухни было расположено по приподнятому над полом очагу, а вдоль стен шли разделочные столы; под столами стояли кувшины с маслом и вином, а над ними висели полки с блюдами. У одного из очагов мальчишка с сонными глазами разогревал в кастрюльке масло. Он подбросил в топки угля, и на одной из конфорок закипал горшок с супом, а на решетке шипели и брызгались колбасы. Я почуял запах жареной курицы. Несмотря на то что Кадаль явно не поверил моей истории, еду мне подали на тарелке самианской работы, такой тонкой, что, похоже, это была одна из тех, с которых ел сам граф, а вино мне наливали в стеклянный кубок из блестящего красного кувшина с резной печатью и надписью «Запас». Дали даже тонкую белую салфетку.

Поваренок — его, должно быть, разбудили специально затем, чтобы приготовить мне ужин, — явно не заботился о том, кого он обслуживает; накрыв на стол, он наспех выскреб топки, еще более поспешно вычистил сковородки и, взглядом испросив у Ка-даля разрешения, зевая, отправился спать дальше. Кадаль прислуживал мне сам; он даже принес из пекарни свежего хлеба — там как раз достали из печи первые хлебы на утро. Суп был вкуснейший, из каких-то моллюсков, — они в Бретани едят такое чуть ли не каждый день. Суп был горячий и ужасно вкусный — я думал, что ничего вкуснее и быть не может, пока не попробовал цыплят, зажаренных в масле до хруста, и жареных колбасок, коричневых, начиненных мясом с пряностями и луком. Я насухо вытер тарелку свежим хлебом. Кадаль протянул мне блюдо с сушеными финиками, сыром и медовыми лепешками, но я покачал головой.

— Нет, спасибо.

— Наелся?

— О да! — Я отодвинул тарелку, — Это был лучший ужин в моей жизни. Спасибо.

— Ну, — сказал Кадаль, — говорят, голод — лучшая приправа. Хотя кормят здесь и впрямь неплохо.

Он принес воду и полотенце. Я вымыл и вытер руки.

— Что ж, пожалуй, теперь я начинаю верить, что ты не все выдумал.

Я поднял на него глаза.

— Что ты имеешь в виду?

— Воспитывали тебя не на кухне, это точно. Ну что, готов? Тогда пошли. Он сказал, чтобы его прервали, даже если он будет занят.

Но Амброзий не был занят, когда мы вошли к нему. Его стол — широкий, мраморный, итальянской работы — действительно был завален свитками, картами и табличками для письма, и граф сидел у стола в своем большом кресле, но сидел он, отвернувшись в сторону, подперев подбородок кулаком и глядя в жаровню, из которой по комнате разливалось приятное тепло и слабый аромат яблоневых дров.

Он не поднял головы, когда Кадаль заговорил с часовым у входа.

Часовой, звеня доспехами, шагнул в сторону и пропустил меня внутрь.

— Мальчик, господин.

С графом Кадаль говорил совсем иначе, чем со мной.

— Спасибо. Можешь идти спать, Кадаль.

— Да, господин.

Кадаль вышел. Кожаная занавесь упала за ним. Тогда Амброзий повернул голову. Несколько минут он молча разглядывал меня. Потом кивнул в сторону табурета.

— Садись.

Я повиновался.

— Я вижу, одежду тебе подыскали. Тебя накормили?

— Да, господин. Спасибо.

— Ты согрелся? Подвинься ближе к огню, если хочешь.

Он выпрямился в кресле и откинулся на спинку, опустив руки на резные подлокотники в виде львиных голов. На столе между нами стояла лампа, и в ее ярком, ровном свете сходство между графом Амброзием и тем человеком из моего видения исчезло окончательно.

Теперь, после стольких лет, мне уже трудно воскресить в памяти, какое впечатление произвел на меня Амброзий тогда, в первый раз. В то время ему было немногим более тридцати, но мне было всего двенадцать, и мне он, разумеется, казался человеком почтенного возраста. Но мне думается, что он и в самом деле должен был выглядеть старше своих лет. В этом не было ничего удивительного, при том какую жизнь он вел. Ведь он взвалил на свои плечи тяжкую ответственность, будучи немногим старше меня. У него были мешки под глазами, на лбу пролегли две вертикальные морщины, говорящие о решительности и, быть может, непреклонности. Губы жесткие, прямые и, как правило, неулыбчивые. Брови у него были черные, как и волосы, и угрожающе нависали над глазами, когда он гневался. От левого уха через скулу шел тонкий белый шрам. Нос у него был римский: большой, с высокой переносицей, но кожа скорее загорелая, чем оливковая, и в глазах его виделось нечто темное, кельтское, а не римское. Суровое лицо, которое, как я узнал позднее, могло затмиться разочарованием, или гневом, или даже усилием, которое требовалось ему, чтобы скрыть эти чувства, — и все же лицо человека, которому можно довериться. Он был не из тех, кого легко полюбить, и уж, конечно, не из тех, кто нравится всем: это был человек, которого можно было либо ненавидеть, либо чтить. Ты мог бороться с ним или идти за ним — но оставаться в стороне было невозможно: каждый, кто сталкивался с ним, уже не мог жить спокойно.

Все это мне еще предстояло узнать. Теперь я почти забыл, что думал о нем тогда: мне запомнились лишь глубокие глаза, смотревшие на меня из-за лампы, да руки, сжимающие львиные головы. Но зато я помню каждое слово, которое он сказал.

Он смерил меня взглядом.

— Мирдцин, сын Нинианы, дочери короля Южного Уэльса… посвященный, как мне говорили, во все тайны дворца в Маридунуме?

— Я… разве я это говорил? Я просто сказал им, что жил там и кое-что слышал.

— Мои люди привезли тебя из-за Узкого моря потому, что ты сказал им, что знаешь тайны, которые могут мне пригодиться. Ты хочешь сказать, что солгал?

— Господин, — сказал я в некоторой растерянности, — не знаю, что может тебе пригодиться. Я говорил с ними на доступном им языке и думал, что они собираются убить меня. Я спасал свою жизнь.

— Понятно. Ну вот, сейчас ты здесь и тебе ничто не угрожает. Почему ты сбежал из дома?

— Потому что теперь, когда мой дед умер, мне было небезопасно оставаться там. Моя мать уходит в монастырь, а Камлах, мой дядя, уже пытался однажды убить меня. А его слуги убили моего друга.

— Друга?

— Моего слугу. Его звали Кердик. Он был рабом.

— Ах да! Мне говорили, что ты поджег дворец. Тебе не кажется, что ты поступил чересчур… решительно?

— Быть может. Но надо же было воздать ему последние почести! Он был мой.

Амброзий вскинул брови.

— Это причина или обязательство?

— То есть? — Я поразмыслил над этим, потом медленно ответил: — Я думаю, и то и другое.

Амброзий опустил глаза и посмотрел на свои руки. Он снял их с подлокотников и сцепил на столе перед собой.

— Твоя мать, принцесса… — Он сказал это так, словно мысль о ней вытекала из только что сказанного. — Ей они ничего не сделают?

— Нет, конечно!

Услышав это, он вопросительно посмотрел на меня. Я поспешно объяснил:

— Извини, господин. Я имел в виду только, что, если бы они собирались причинить ей зло, разве бы я ее бросил? Нет, Камлах ей никогда ничего не сделает. Я же говорю, она много лет говорила о том, что хочет уйти в монастырь Святого Петра. Я не помню, были ли такие времена, когда она не привечала каждого христианского священника, который являлся в Маридунум. И сам епископ, когда приезжал из Каэрлеона, всегда останавливался во дворце. Но дед ее не отпускал. Они с епископом всегда ссорились из-за нее и меня. Видишь ли, епископ хотел, чтобы меня окрестили, а дед об этом и слышать не желал. Я… думаю, он пользовался этим, как приманкой для моей матери: он все надеялся, что она ему скажет, кто мой отец, или что она выйдет за человека, которого он ей подыщет. Но она все не соглашалась и ничего ему не говорила.

Я остановился — не слишком ли много я болтаю? Но Амброзий смотрел на меня внимательно и, похоже, слушал с интересом.

— Дед клялся, что нипочем не отпустит ее в монастырь, — продолжал я, — но, как только он умер, она попросила Камлаха, и Камлах ей разрешил. Он и меня бы запер в монастырь. Потому я и сбежал.

Амброзий кивнул.

— И куда же ты собирался?

— Не знаю. Маррик правильно сказал тогда в лодке, что мне надо к кому-нибудь прибиться. Мне всего двенадцать, и мне надо найти себе хозяина. Я не хотел идти ни к Вортигерну, ни к Вортимеру, а к кому еще податься — я не знал.

— И ты убедил Маррика и Ханно оставить тебя в живых и отвезти ко мне?

— На самом деле нет, — честно ответил я, — Поначалу я не знал, куда они едут, и просто говорил что попало, чтобы спасти свою жизнь. Я предался в руки бога, и он свел меня с ними и привел на корабль. А я уговорил их взять меня с собой.

— Ко мне?

Я кивнул. В жаровне затрещало и взметнулось пламя. Тень скользнула по щеке Амброзия, так что показалось, будто он улыбнулся.

— Почему же ты не дождался, когда они отведут тебя ко мне? Зачем было прыгать с корабля? Ты ведь чуть не замерз там, в поле!

— Я боялся, что они в конце концов решат не водить меня к тебе. Я боялся, что они догадаются, как… как мало пользы я могу тебе принести.

— И ты, значит, удрал с корабля зимней ночью, в чужой стране, и бог привел тебя прямо к моим ногам? Да, Мирддин, ты с твоим богом составляете довольно могущественную пару. Я вижу, у меня нет выбора.

— Что ты хочешь сказать, господин?

— Быть может, ты прав и действительно можешь мне пригодиться.

Он снова опустил глаза, взял со стола перо и принялся внимательно разглядывать его, вертя в руках.

— Но прежде скажи мне, почему тебя зовут Мирддин? Ты говоришь, твоя мать никогда не говорила тебе, кто твой отец? И никогда даже не намекала? Быть может, она назвала тебя в честь него?

— Только не Мирддином, господин! Мирддин — это один из древних богов. У нас есть его святилище, у самых ворот монастыря Святого Петра. Ему посвящен и холм неподалеку от города, а некоторые говорят, что есть и другие места, за пределами Южного Уэльса. Но у меня есть другое имя… — Я замялся, — Раньше я этого никому не говорил, но я уверен, что это имя моего отца.

— Какое же?

— Эмрис. Я однажды слышал, как она говорила с ним, ночью, много лет назад, когда я был еще совсем маленьким. Я не мог этого забыть. В ее голосе было нечто такое… Необычное.

Перо замерло. Он взглянул на меня исподлобья.

— Говорила с ним? Так значит, это был кто-то из дворца?

— Да нет, не так! Это было не на самом деле.

— Ты хочешь сказать, что это был сон? Видение? Как этот бык сегодня ночью?

— Нет, господин. Это было на самом деле — только по-другому. У меня такое бывает иногда. Но в тот раз, когда я подслушал свою мать… Во дворце была система подземных ходов, заброшенная много лет назад. Потом их засыпали, но когда я был моложе… когда я был маленьким, я забирался туда, чтобы спрятаться от людей. Я хранил там свои сокровища… ну, всякие мелочи, которые дети собирают, а взрослые выкидывают, если находят.

— Я знаю. Продолжай.

— Знаешь? Ну вот, я лазил по этим подземным ходам, и однажды ночью я очутился под ее комнатой и услышал, как она разговаривает вслух, сама с собой, так, как люди иногда молятся. Я услышал, что она говорила «Эмрис», но ничего больше не помню.

Я взглянул на него.

— Знаешь, собственное имя всегда слышится, даже когда ничего больше расслышать нельзя. Я тогда подумал, что она, должно быть, молилась за меня, но когда я стал постарше и вспоминал об этом, мне пришло в голову, что «Эмрис» — это, возможно, имя моего отца. В ее голосе было нечто такое… и потом, она меня так никогда не называла. Она звала меня Мерлин.

— Почему?

— В честь сокола. Это латинское название корвальха.

— Тогда и я буду звать тебя Мерлином. Ты отважен, и, похоже, глаза твои видят далеко. Быть может, в один прекрасный день твои глаза мне понадобятся. Но сегодня начнем с чего попроще. Расскажи мне о твоем доме. Ну, и в чем дело?

— Если я буду служить тебе… я, конечно, расскажу все, что смогу, но…

Я замялся, и он продолжил за меня:

— Но ты хочешь, чтобы я дал тебе слою, что не причиню зла твоей матери, когда отправлюсь завоевывать Британию? Я обещаю. Ей не причинят вреда, так же как и любому другому человеку, мужчине или женщине, кого ты попросишь пощадить за то, что они были добры к тебе.

У меня, должно быть, глаза на лоб полезли.

— Ты… ты очень великодушен…

— Если я завоюю Британию, я смогу позволить себе быть великодушным. Однако мне придется оговориться, — Он улыбнулся. — Если ты попросишь пощадить твоего дядю Камлаха, могут возникнуть сложности.

— Не возникнут, — сказал я. — Когда ты возьмешь Британию, Камлах уже будет мертв.

Тишина. Амброзий приоткрыл было рот, чтобы что-то сказать, но, видимо, передумал.

— Я же говорил, что однажды твои глаза мне пригодятся. Ну ладно, я дал тебе слово. Теперь вернемся к разговору. Рассказывай обо всем, даже о том, что не кажется тебе важным. Судить об этом буду я.

И я принялся рассказывать. Меня вовсе не удивило то, что он говорит со мной, будто с равным, и что он полночи просидел со мной, задавая вопросы, на которые легко могли бы ответить его шпионы. Помнится, за то время, пока мы сидели и разговаривали, два раза бесшумно входил раб и наполнял жаровню углями и один раз я услышал за дверью звон оружия и приказы разводящего — это сменяли стражу. Амброзий расспрашивал, кивал, слушал, временами записывал что-то в своих табличках, временами сидел и смотрел в пространство, подперев подбородок кулаком, но чаще всего пристально смотрел на меня из-под бровей. Когда я колебался, или принимался говорить о каких-то пустяках, или просто умолкал от усталости, он задавал мне новые вопросы, направляя меня к какой-то невидимой цели, как погонщик направляет своего мула.

— Крепость на реке Сейнт, где твой дед встречался с Вортигерном. Далеко она на север от Каэрлеона? По какой дороге? Расскажи о дороге… А каковы подступы к крепости с моря? А та башня, где расположился верховный король, — башня Максимуса, ты ее зовешь Максеновой башней… расскажи о ней. Сколько людей там размещалось? Какова дорога от нее к гавани?

Или:

— Ты говоришь, отряд короля останавливался в долине к югу от Снежной горы и короли уходили в сторону. Твой слуга Кердик говорил, что они ходили смотреть развалины старой крепости на утесе. Опиши это место… Какова высота утеса? А далеко ли видно с вершины на север? На юг? На восток?

Или:

— А вассалы твоего деда? Как ты думаешь, сколько из них сохранят верность Камлаху? Их имена? Сколько у них людей? А кто его союзники? Число? Сколько войска?

И вдруг:

— А теперь скажи мне вот что. Откуда ты знаешь, что Камлах решил перейти к Вортимеру?

— Он сказал это моей матери, — стал объяснять я, — у смертного ложа моего деда. Я это слышал. Слухи об этом ходили давно, и я знаю, что он ссорился с дедом, но никто ничего не знал наверняка. Моя мать лишь догадывалась. Но как только умер король, Камлах сказал ей об этом.

— Он объявил об этом во всеуслышание? Тогда как вышло, что Маррик и Ханно не знают об этом ничего, кроме слухов о ссорах?

Усталость и долгие расспросы усыпили мою бдительность, и я, не успев подумать, брякнул:

— Он не объявлял об этом, а сказал только ей. Они были одни.

— Не считая тебя? — Голос Амброзия переменился так сильно, что я подпрыгнул на своем табурете. Он смотрел на меня из-под бровей. — Ты ведь, помнится, говорил, что подземные ходы засыпали?

Я сидел, молча глядя на него. Я не мог придумать, что сказать.

— Не странно ли, — продолжал Амброзий ровным голосом, — что он сказал об этом твоей матери в твоем присутствии? Ведь он не мог не знать, что ты его враг. Его люди только что убили твоего слугу. И как это тебе, после того как Камлах выложил свои секретные планы, удалось выбраться из дворца и попасть в руки моих людей и «уговорить» их отвезти тебя ко мне?

— Я… — промямлил я, — Господин мой, не думай, что я… господин, я же сказал тебе, что я не шпион. Я… то, что я рассказал тебе, — это правда! Камлах действительно говорил это, клянусь тебе!

— Думай, что говоришь. Для меня важно, правда ли это. Тебе сказала об этом твоя мать?

— Нет.

— Стало быть, это всего лишь болтовня рабов?

— Я слышал это своими ушами! — в отчаянии сказал я.

— Так где же ты был?

Я встретился с ним глазами. И, сам не зная почему, сказал правду:

— Господин, я спал в холмах, в шести милях оттуда.

Наступила тишина. На этот раз она длилась особенно долго. Я слышал, как оседают угли в жаровне, как где-то лает собака. Я сидел, ожидая, что он разразится гневом.

— Мерлин…

Я поднял глаза.

— От кого ты получил дар ясновидения? От матери?

Против всех ожиданий он поверил мне. Я поспешно ответил:

— Да. Но у нее он другой. Она видела только то, что видят женщины: всякие вещи, связанные с любовью. А потом она начала бояться своей силы и отказалась от нее.

— А ты не боишься?

— Я буду мужчиной.

— Мужчина берет власть, кто бы ему ее ни предложил. Да. Ты понял то, что видел сегодня ночью?

— Быка? Нет, господин. Я только понял, что это что-то тайное.

— В свое время ты узнаешь об этом, но не сейчас. Слушай!

Где-то за стенами пропел петух, звонко и серебристо, как боевая труба.

— Вот, — сказал Амброзий, — это положит конец твоим видениям. Тебе давно пора спать. Ты уже выглядишь полумертвым от усталости.

Он поднялся на ноги. Я соскользнул с табурета, и он некоторое время стоял, глядя на меня сверху вниз.

— Когда я приплыл в Малую Британию, мне было десять лет и я промаялся всю дорогу.

— Я тоже, — сказал я.

Он рассмеялся.

— Должно быть, ты так же устал, как и я тогда! Иди спать, а утром мы решим, что с тобой делать.

Он позвонил в колокольчик, раб отворил дверь и отошел в сторону.

— Сегодня ты будешь спать у меня. Проходи.

Спальня тоже была обставлена по римскому образцу. Позднее я узнал, что по сравнению, скажем, со спальней Утера она была достаточно скромной, но мне, мальчишке, привыкшему к провинциальной, часто сколоченной на скорую руку обстановке, как принято в нашем маленьком захолустном краю, эта показалась роскошной: большая кровать, застеленная алыми шерстяными одеялами и меховым ковром, овчины на полу, бронзовый треножник высотой в человеческий рост, с тремя светильниками в форме драконьих голов, изрыгавших пламя… Толстые коричневые занавеси защищали от ночного холода и ледяного ветра, и в спальне было очень тихо.

Проходя вслед за Амброзием и рабом мимо стражников — их было двое, и они стояли навытяжку, совершенно неподвижно, лишь взглянули, подчеркнуто безразлично, сперва на Амброзия, потом на меня, — я в первый раз подумал, не окажется ли Амброзий римлянином также и в других отношениях…

Но он только указал мне на арку, занавешенную такой же коричневой занавесью, — за ней оказалась ниша, где стояла другая кровать. Наверно, там спал раб, чтобы все время быть под рукой.

Слуга отодвинул занавеску и показал мне одеяла, сложенные на тюфяке, и удобные подушки, набитые овечьей шерстью; потом оставил меня и отправился прислуживать Амброзию.

Я снял одолженную мне тунику и аккуратно сложил ее. Одеяла были толстые, новые, и пахло от них кедровым деревом. Амброзий разговаривал с рабом, и их голоса доносились до меня, словно с другого конца большой и тихой пещеры. Как хорошо было снова лежать в настоящей кровати, сытым, в тепле, в доме, где не слышно шума моря… И в безопасности.

Амброзий, кажется, сказал мне «спокойной ночи». Но я уже уходил в глубины сна и не смог вынырнуть, чтобы ответить. Последнее, что я помню, — это как раб бесшумно подошел и погасил лампы.

Глава 6

На следующее утро я пробудился довольно поздно. Занавеси были отдернуты, и в окна лился холодный серый свет зимнего дня. Кровать Амброзия была пуста. За окном я увидел маленький внутренний двор — садик, окруженный колоннадой, и в середине играл фонтан — бесшумно, как показалось мне поначалу; потом я увидел, что вода застыла льдом.

Пол, вымощенный плиткой, оказался теплым. Я потянулся за белой туникой, которую накануне сложил и повесил на табурет, но вместо нее там оказалась новая, темно-зеленая, цвета тисовой хвои, и она была мне как раз впору. Еще там был хороший кожаный пояс и пара новых сандалий. Нашелся там даже плащ, тоже зеленый, только светлый, цвета буковых листьев, и к нему — бронзовая фибула: красный эмалевый дракон, такой же, какого я заметил накануне на перстне с печаткой на руке Амброзия.

Я впервые в жизни почувствовал себя настоящим принцем. Странно, ведь казалось бы, я потерял все, что имел. Здесь, в Малой Британии, у меня не было ничего — ни сомнительного титула бастарда, ни родичей, ни единой собственной вещи. Я почти никого здесь не знал, кроме Амброзия, а для него я был всего лишь слугой, человеком зависимым, кого держат лишь постольку, поскольку он полезен.

Кадаль принес мне завтрак: хлеб с отрубями, медовые соты и сушеные фиги. Я спросил, где Амброзий.

— На улице, муштрует солдат. Или, скорее, следит за тем, как их обучают. Он проводит там каждое утро.

— Как ты думаешь, чего он от меня хочет?

— Он сказал только, чтобы ты оставался здесь, пока не отдохнешь, и располагался как дома. Я собираюсь послать человека на корабль, так что если там осталось что из твоего, ты мне скажи, я прикажу, чтобы привезли.

— Да у меня почти ничего и не было. У меня не было времени собраться как следует. Пара туник и сандалии, завернутые в синий плащ, да кое-что по мелочи: фибула, пряжка, что подарила мне мать, и все такое.

Я потрогал полы своей дорогой туники.

Это все куда лучше. Кадаль, я надеюсь, что смогу отслужить ему! Он не говорил, чего хочет от меня?

— Ни слова. Ты что думаешь, он делится со мной всеми своими тайными замыслами? Делай пока то, что он тебе говорит: располагайся как дома, держи язык за зубами и старайся не ввязываться в неприятности. Думаю, ты его будешь видеть не часто.

— Я и не предполагал часто видеть его, — сказал я. — А где я буду жить?

— Здесь.

— В этой комнате?

— Нет. Я имел в виду, в этом доме.

Я отодвинул тарелку.

— Кадаль, скажи, а господин Утер живет отдельно?

Глаза Кадаля насмешливо блеснули. Это был невысокий, крепко сбитый человек, с квадратным красным лицом, лохматыми черными волосами и черными глазками, маленькими, словно оливки. Я понял, что он догадался, о чем я думаю. Должно быть, весь дом уже знает, что произошло прошлой ночью между мной и принцем.

— Нет. Он тоже живет здесь. Под боком, так сказать.

— Ой!

— Не беспокойся, его ты тоже будешь видеть не часто. Через пару недель он вообще уезжает на север. Там он быстро остынет, по такой-то погоде… Да он небось уже забыл про тебя.

Кадаль ухмыльнулся и вышел.

Он оказался прав: в следующие две недели я Утера почти не видел, а потом он ушел с войсками на север, в какой-то поход, замышлявшийся наполовину как учебный, наполовину — как вылазка с целью раздобыть припасы. Кадаль правильно догадался, что я вздохну с облегчением: я отнюдь не скучал по Утеру. Я знал, что он не слишком приветствовал то, что я поселился в доме его брата, и доброе отношение Амброзия ко мне весьма раздражало его.

Я думал, что не скоро увижу графа снова — ведь тогда, в первую ночь, я рассказал ему все, что знал, — но он присылал за мной почти каждый вечер, когда бывал свободен: иногда расспрашивал меня и слушал мои рассказы о доме, иногда — когда чувствовал себя усталым — просил меня сыграть ему на арфе или предлагал мне партию в шахматы. Я, к своему удивлению, обнаружил, что в этом мы почти равны. Не думаю, чтобы он нарочно поддавался мне. Амброзий говорил, что давно не играл — ему чаще доводилось играть в кости, а играть в кости с предсказателем, пусть и малолетним, — опасно. А шахматы — дело скорее расчета, чем случая, и менее подвержены действию черной магии.

Он сдержал свое обещание и рассказал мне, что я видел тогда ночью, у стоячего камня. Наверно, я бы просто отбросил это и забыл, как пустой сон, если бы он мне приказал. Со временем воспоминание стерлось, сделалось расплывчатым, я и впрямь начал думать, что это был всего лишь сон, навеянный холодом и смутными воспоминаниями о выцветшей росписи римского сундука, что стоял в моей комнате в Маридунуме: упавший на колени бык и человек с ножом под аркой, усеянной звездами. Но когда Амброзий рассказал мне об этом, я понял, что видел больше, чем было на картинке. Я видел солдатского бога, Слово, Свет, Доброго Пастыря, посредника меж единым Богом и человеком. Я видел Митру, что пришел из Азии тысячу лет тому назад. Амброзий рассказывал мне, что Митра родился в пещере, среди зимы, и пастухи видели это, и в небе сияла звезда; он родился из земли и света и вышел из скалы с факелом в левой руке и с ножом в правой. Он убил быка, чтобы пролитая кровь принесла земле жизнь и плодородие, а потом, вкусив последний раз хлеба и вина, Митра был призван на небеса. Это бог силы и благородства, мужества и сдержанности.

— Солдатский бог, — повторил Амброзий. — Вот почему мы восстановили культ Митры: чтобы здесь, как и в римской армии, у всех предводителей и мелких королей, говорящих на множестве языков и поклоняющихся множеству богов, было нечто общее. О самом культе я тебе рассказывать не могу: это запретно. Тебе достаточно знать, что в ту ночь мы с моими офицерами собирались на священную церемонию, и твои разговоры о хлебе, вине и убитом быке звучали так, словно ты видел священнодействие, — больше, чем о том дозволено рассказывать. Быть может, ты еще увидишь все это. А пока остерегись, и, если кто-то спросит тебя о твоем видении, помни, что это был всего лишь сон. Понял?

Я кивнул. Но в голове у меня из всего, что он сказал, зацепилось одно. Я подумал о матери, о христианских священниках, о Галапасе, об источнике Мирддина, о том, что видится в воде и слышится в шуме ветра…

— Ты хочешь сделать меня посвященным Митры?

— Мужчина берет власть, кто бы ее ему ни предложил, — повторил Амброзий, — Ты говорил, что не знаешь, что за бог наложил на тебя свою руку; быть может, это Митра был тем богом, на чью тропу ты вступил, тем богом, что привел тебя ко мне. Увидим. А пока… Митра — бог воинства, и нам понадобится его помощь. А теперь, если тебе не трудно, принеси арфу и спой мне.

Вот так он беседовал со мной, обращаясь как с принцем. Здесь я чувствовал себя куда более принцем, чем в доме моего деда, где я имел хоть какие-то права на этот титул.

Кадаля сделали моим личным слугой. Поначалу я думал, что он возмутится, — после того, как он служил самому Амброзию, это можно было считать понижением в должности. Но Кадаль, похоже, не возражал — на самом деле мне показалось даже, что он доволен. Мы очень скоро сдружились, и, поскольку других мальчиков моих лет в доме не было, он сделался моим постоянным спутником. Обзавелся я и лошадью. Поначалу мне отдали одного из личных коней Амброзия, но через день я со стыдом вынужден был просить, чтобы мне дали кого-нибудь более подходящего по росту, и для меня нашли маленького и крепкого серого конька, которого я, в приступе ностальгии, назвал Астером.

Так проходили первые дни. Я ездил повсюду в сопровождении Кадаля; здесь еще стояли морозы, а потом они сменились дождями, поля развезло, дороги сделались противными и скользкими; над пустошами день и ночь свистел холодный ветер, взбивая белую пену на серо-стальных волнах Малого моря, и северные стороны стоячих камней почернели от сырости. Однажды я попробовал найти тот камень с секирой, но мне это не удалось. Зато я нашел другой, на котором при определенном освещении был виден кинжал, и неподалеку — еще один большой камень, на котором под лишайниками и потеками птичьего помета виднелись очертания раскрытого глаза. Днем камни не так сильно дышали холодом в затылок, но все же здесь не оставляло чувство, что на тебя кто-то смотрит, и мой пони неохотно ходил в ту сторону.

Разумеется, я осмотрел и город. В центре его, на скалистом утесе, увенчанном высокой стеной, высился замок Будека. К воротам вел каменистый подъем, а сами они были заперты и хорошо охранялись. Я часто наблюдал, как Амброзий или кто-нибудь из его офицеров поднимается к воротам, но сам не подъезжал ближе сторожевого поста у начала подъема. Несколько раз я видел короля Будека, когда он выезжал со своими людьми. Его волосы и длинная борода были почти белыми, но он сидел на своем большом караковом мерине так, словно был лет на тридцать моложе, чем на самом деле. Мне доводилось слышать бесчисленные истории о том, как он отважен и искусен во владении оружием, и о том, как он поклялся отомстить Вортигерну за убийство своего родича, Констанция, даже если на это придется потратить всю жизнь. На самом деле похоже было, что так оно и выйдет, ибо казалось, что такой маленькой стране не по силам собрать войско, которое сможет нанести поражение Вортигерну и саксам и закрепиться в Великой Британии. Ничего, говорили люди, ничего, теперь уже скоро…

Каждый день, в любую погоду, на пустошах под стенами города проводились учения. Я узнал, что у Амброзия уже сейчас имеется постоянная армия численностью примерно в четыре тысячи человек. Что до Будека — это войско окупало свое содержание десятикратно: не далее чем в тридцати милях лежали владения другого короля, молодого и охочего до чужого добра, и лишь слухи о растущей силе Амброзия и о доблести его солдат удерживали соседа от вторжения. Будек с Амброзием поддерживали мнение, что эта армия — чисто оборонительная, и заботились о том, чтобы Вортигерн ничего не знал наверняка: новости о готовящемся вторжении достигали его ушей исключительно в форме слухов, а шпионы Амброзия следили за тем, чтобы они и оставались не более чем слухами. И Вортигерн считал — чего, собственно, и добивался Будек, — что Амброзий и Утер смирились со своей судьбой изгнанников и заботятся лишь об охране границ королевства, которое в один прекрасный день должно перейти в их руки.

Это впечатление поддерживалось тем, что войско использовали в качестве фуражиров. Не было такой грубой, грязной, тяжелой работы, от которой отказались бы воины Амброзия. Эти закаленные, бывалые солдаты как ни в чем не бывало занимались такими делами, от которых в войске моего деда отвернулись бы даже новобранцы. Они привозили в город дрова и складывали их в поленницы. Они копали и возили торф, жгли уголь. Они строили кузницы и работали в них, причем ковали не только оружие, но и всяческие орудия труда и инструмент: лопаты, лемеха, топоры, серпы… Они умели объезжать лошадей, пасти скот и забивать его; они делали телеги, могли за два часа разбить укрепленный лагерь и свернуть его за час. У Амброзия был отряд механиков; их мастерские занимали половину квадратной мили, и там могли сделать все: от амбарного замка до боевого корабля. Короче говоря, войско готовилось к тому, чтобы высадиться в чужой стране с завязанными глазами и при этом не только выжить, но и сохранить способность действовать в любой обстановке.

— Ведь только для солдат, приученных к хорошей погоде, — говорил однажды Амброзий при мне своим офицерам, — война — это летняя забава. А мне необходимо одержать победу, а после этого еще и сохранить завоеванное. А Британия — огромная страна; по сравнению с ней этот уголок Галлии — не более чем лужок. И потому, господа, мы будем сражаться весной и летом, но мы не отступим при первых октябрьских заморозках, чтобы отдыхать в тепле и точить мечи к следующему лету. Мы будем драться — в снегу, если придется, и в бури, и в морозы, и в зимнюю распутицу. И все это время, в любую погоду, нам надо есть — пятнадцати тысячам человек надо есть, и есть хорошо.

Вскоре, примерно через месяц после моего приезда в Малую Британию, мои вольные деньки кончились. Амброзий нашел мне наставника.

Белазий был совсем не похож ни на Галапаса, ни на мирного пьяницу Деметрия, что был моим официальным наставником дома. Это был мужчина в расцвете сил, один из «доверенных людей» Амброзия — я так понял, что он ведает счетами и денежной стороной дел Амброзия. По образованию — математик и астроном, он был наполовину галлороманец, наполовину сицилиец — высокий мужчина с лицом оливкового цвета, с миндалевидными черными глазами, меланхоличным выражением лица и тонкими, жестокими губами. У него был ядовитый язык и вспыльчивый нрав, но его нельзя было назвать капризным. Я скоро понял, что можно избежать его насмешек и увесистых тумаков, если делать свою работу быстро и хорошо, а поскольку учение давалось мне легко и к тому же нравилось мне, мы скоро поняли друг друга и неплохо уживались вместе.

Однажды вечером в конце марта мы занимались в моей комнате в доме Амброзия. Белазий жил где-то в городе, но где — никогда не говорил, из чего я сделал вывод, что он живет с какой-нибудь шлюхой и боится, что я ее увижу. Работал он в основном в штабе, но комнаты рядом с сокровищницей были вечно забиты писцами и казначеями, поэтому со мной Белазий занимался в моей комнате, небольшой, но очень уютной: пол, вымощенный красной плиткой местной выделки, резная мебель яблоневого дерева, бронзовое зеркало, жаровня и лампа римской работы.

В тот день лампа горела, несмотря на то что на дворе еще был день: погода стояла пасмурная и небо застилали облака. Белазий был доволен мною; мы занимались математикой, и это был один из тех дней, когда я ничего не забывал и решал все задачи, которые ставил передо мной Белазий, с такой легкостью, словно наука — ровный луг с нахоженными тропинками.

Белазий провел ладонью по табличке, стирая с воска мои записи, отодвинул ее в сторону и встал.

— Ты сегодня неплохо поработал. Это хорошо, потому что мне все равно пришлось бы уйти раньше.

Он протянул руку и позвонил в колокольчик. Дверь отворилась тотчас же — я понял, что слуга ждал прямо за дверью. Мальчик вошел, неся на руке плащ своего господина, поспешно развернул и встряхнул его, чтобы надеть на плечи господину. Мальчик даже не взглянул в мою сторону, чтобы испросить дозволения; он ел глазами Белазия, и видно было, как он его боится. Мальчик был мой ровесник или даже моложе; его русые вьющиеся волосы были коротко острижены, а серые глаза казались чересчур большими.

Белазий не сказал ему ни слова, даже не обратил на него внимания; он повернулся, мальчик набросил плащ ему на плечи и встал на цыпочки, чтобы застегнуть фибулу. Белазий сказал мне через голову мальчика:

— Я сообщу графу, что ты делаешь успехи. Он будет доволен.

Выражение его лица было настолько близко к улыбке, насколько Белазий вообще был способен улыбаться. Осмелев, я повернулся к нему.

— Белазий…

Он остановился на полпути к дверям.

— Да?

— Ты, должно быть, знаешь… Скажи, пожалуйста… Чего он от меня хочет?

— Он хочет, чтобы ты занимался математикой и астрономией и не забывал языки.

Голос его был ровным, механическим, но в глазах поблескивал смех, и потому я снова спросил:

— Зачем? Чтобы стать кем?

— А кем бы ты сам хотел стать?

Я не ответил. Он кивнул так, словно получил ответ.

— Если бы он хотел сделать из тебя воина, ты бы сейчас маршировал на плацу.

— Но… но я живу здесь, в его доме, ты меня учишь, Кадаль мне прислуживает… Я не понимаю. Мне следовало бы как-то служить ему, а не просто учиться… и жить в роскоши, словно принц. Я ведь знаю, что до сих пор жив лишь благодаря его милости.

Он некоторое время смотрел на меня из-под своих удлиненных век.

Потом улыбнулся.

— Запомни одну вещь. Насколько мне известно, однажды ты сказал ему, что важно не то, кто ты, а то, что ты собой представляешь. Поверь мне, он сумеет использовать тебя, как и всех прочих. Так что перестань размышлять об этом и предоставь все времени. А теперь мне пора идти.

Мальчик отворил ему дверь — и мы увидели на пороге Када-ля, который как раз поднял руку, чтобы постучать.

— Ох, господин, извини! Я только хотел посмотреть, скоро ли вы закончите. И уже оседлал лошадей, господин Мерлин.

— Мы закончили, — сказал Белазий. Он остановился в дверях и оглянулся, — А куда это вы едете?

— На север, наверно. По той дороге, что ведет через лес. Она хорошо вымощена и, должно быть, достаточно сухая.

Белазий поколебался, потом сказал — скорее Кадалю, чем мне:

— Тогда не сворачивайте с дороги и возвращайтесь домой до темноты.

Он кивнул и вышел, и мальчик вслед за ним.

— До темноты? — сказал Кадаль, — Да сегодня весь день темно. А теперь еще и дождь припустил. Слушай, Мерлин, — когда мы бывали наедине, мы оставляли формальности, — а почему бы нам не пойти в мастерские? Ты ведь любишь там бывать. А сегодня Треморин собирался испытывать новый подъемник… Что ты скажешь на то, чтобы остаться в городе?

Я покачал головой.

— Извини, Кадаль, но мне надо ехать, даже если идет дождь. Мне что-то не сидится сегодня на месте, и я непременно должен выбраться из города.

— Ну, так давай проедем пару миль в сторону гавани, и хватит с тебя. Иди сюда, давай плащ надену. В лесу же тьма кромешная! Будь благоразумен, Мерлин.

— В лес! — упрямо сказал я, повернув голову, чтобы Кадаль мог застегнуть на мне плащ. — И не спорь со мной, Кадаль. Вот Белазий правильно делает, если хочешь знать. Его слуга и рта раскрыть не смеет, не то что спорить с хозяином. Надо бы и мне вести себя с тобой так же. Вот прямо сейчас и начну… Ну чего ты ухмыляешься?

— Ничего. Ладно, я знаю, когда надо уступить. В лес так в лес. Ну а если мы заблудимся и не сможем выбраться оттуда, я, по крайней мере, пропаду вместе с тобой, и мне не придется отвечать за тебя перед графом.

— Можно подумать, он так уж огорчится!

— Не огорчится, конечно, — сказал Кадаль, открывая передо мной дверь. — Это так, к слову пришлось. Он, небось, и не заметит!

Глава 7

Снаружи было вовсе не так темно, как казалось в доме, и довольно тепло: стоял один из тех тяжелых, мрачных дней, когда все затянуто туманом, и моросил мелкий дождь, крошечными каплями оседавший на наших толстых плащах.

Примерно в миле к северу от города плоские пустоши, выметенные соленым ветром, уступали место лесу. Поначалу нам попадались лишь отдельные деревья, разбросанные по равнине. Клочья белого тумана висели в нижних ветвях или лужами расползались по земле, временами взвихряясь, когда сквозь них пробегал олень.

На север шла старая мощеная дорога. Ее строители вырубили лес и кустарники на сто шагов по обе стороны, но со временем вырубленная полоса заросла утесником, вереском и молодыми деревцами, так что лес подступал к самой дороге и на ней было темно.

Ближе к городу нам встретились один-два крестьянина, везущие хворост на своих осликах, и один раз мимо нас промчался гонец Амброзия. Он мельком глянул в нашу сторону и вроде как поклонился мне. Но в лесу никого не было. Немногочисленные мартовские птицы уже умолкли, а совы еще не вылетели на охоту, и в лесу стояла тишина.

Когда мы въехали в чащу, дождь перестал, и туман немного рассеялся. Вскоре мы выехали на перекресток. Большак пересекался с другой, немощеной дорогой. По этой дороге вывозили из леса бревна, ездили угольщики. Она была с глубокими колеями, но прямая и ровная. Если держаться обочины, можно ехать галопом.

— Кадаль, поехали туда!

— Нам же было сказано не сворачивать!

— Да, Белазий так сказал, но почему? В лесу же спокойно!

Это была правда. То было еще одно достижение Амброзия:

люди больше не боялись оказаться в глуши и удаляться от города. По лесам постоянно ездили отряды, которые всегда были начеку и жаждали действий. На самом деле, как однажды признался Амброзий, главная опасность была в том, что войска застоятся и утратят боевой дух. Ну а пока что разбойники и недовольные укрывались подальше, и народ мог спокойно ездить по своим делам. Даже женщины путешествовали почти без охраны.

— А к тому же, — добавил я, — что мне за дело до слов Белазия? Он всего лишь учит меня — и больше ничего. Мы не заблудимся, если не станем сворачивать с дороги, а если не поехать галопом сейчас, то потом, когда мы вернемся в поля, будет уже поздно, и мы так и не успеем размять лошадей. Ты ведь сам все время жалуешься, что я плохо езжу! А как я могу научиться, если мы только и делаем, что трусим по дороге? Ну пожалуйста, Кадаль!

— Слушай, я ведь тебе тоже не хозяин. Ладно, поехали, только недалеко. Побереги пони: в лесу будет темнее. И вообще, дай-ка я поеду вперед.

Я положил руку на его поводья.

— Нет, Кадаль. Разреши мне поехать вперед, а сам держись чуть поодаль, ладно? Понимаешь, я… здесь почти не бываю один, а я привык к одиночеству. Это одна из причин, почему я решил ехать в лес.

И на всякий случай добавил:

— Ты не думай, мне с тобой хорошо, но просто мне иногда нужно… ну… поразмыслить в одиночестве. Не мог бы ты отстать шагов на пятьдесят?

Он тут же осадил лошадь. Откашлялся.

— Я же говорю, я тебе не хозяин! Поезжай вперед. Только будь осторожен.

Я повернул Астера на поперечную дорогу и пустил его в галоп. Он три дня простоял в стойле, и, несмотря на то что мы проехали уже немало, прижал уши и рванул вперед, по обочине дороги, заросшей зеленой травой. Нам повезло: туман уже почти рассеялся. Но местами он еще курился, и клочья его висели почти вровень с седлом, так что кони плыли через него, рассекая его грудью, как воду. Кадаль сильно отстал; топот копыт его кобылы казался лишь гулким эхом подков моего пони. Дождик утих, воздух был свеж и прохладен и напоен смолистым запахом сосен. Над головой с нежным шепчущим криком пролетел вальдшнеп; я задел головой мягкую еловую лапу, и она уронила горсть капель мне на лицо и за шиворот. Я встряхнул головой и рассмеялся; пони припустил еще быстрее, разметав грудью облако тумана. Я пригнулся к шее пони: дорога сузилась, и ветви хлестали нас уже не на шутку. Темнело; небо над вершинами сделалось уже почти черным, и лес катился мимо темным облаком, напоенным влажными ароматами. Стояла тишина — слышался лишь дробный топот Астера да редкие удары подков кобылы.

Кадаль крикнул, чтобы я остановился. Я послушался не сразу, и топот кобылы участился и приблизился. Астер насторожил уши, потом снова прижал их и попытался прибавить ходу. Я натянул поводья. Остановить его было нетрудно: он уже вспотел и немного устал. Он перешел на рысь, потом остановился и смирно стоял, ожидая, пока подъедет Кадаль. Гнедая кобыла тоже остановилась. Теперь единственным звуком в лесу было шумное дыхание лошадей.

— Ну, — сказал Кадаль, — получил что хотел?

— Да, — ответил я, — Только ты слишком быстро остановил меня.

— Надо возвращаться, а то к ужину опоздаем. А он шустрый, твой пони. Обратно тоже первым поедешь?

— Да, если можно.

— Я же говорю, это без вопросов, делай что хочешь. Тебя, конечно, не отпускают одного, но ведь это потому, что ты еще мальчик, и я должен следить, чтобы с тобой ничего не случилось, только и всего.

— А что со мной может случиться? Дома я всегда ездил повсюду один.

— Но ты же не дома. Ты еще здесь всех мест не знаешь. Ты можешь заблудиться или упасть с лошади и сломать ногу. Так и будешь валяться где-нибудь в лесу…

— Вряд ли такое может случиться, Кадаль. Тебе просто приказали следить за мной. Так ведь?

— Не следить, а присматривать.

— А, все одно! Я ведь слышал, как тебя зовут: «Сторожевой пес».

— Не надо смягчать! — проворчал Кадаль. — «Черный пес Мерлина» — вот как меня зовут, я сам это слышал. Но я не против, не думай. Я делаю то, что он мне велит, и не задаю вопросов. Но мне жаль, если тебе это досаждает.

— Нет, Кадаль! Что ты… Я не то имел в виду. Все в порядке. Только… только… Кадаль!

— Да?

— Так значит, я все-таки заложник?

— Не могу сказать, — ответил Кадаль деревянным голосом. — Ну что, проезжай, что ли?

В том месте, где остановились наши лошади, дорога была узкая: посредине разлилась глубокая лужа, и в мутной воде отражалось ночное небо. Кадаль натянул поводья и заставил свою кобылу отступить назад, в кусты, что росли вдоль дороги, а я выслал Астера вперед, мимо кобылы. Мой пони не любил лишний раз мочить ноги. Когда объемистый круп кобылы уперся в сплетение дубовых и каштановых ветвей, в чаше внезапно раздался треск ломаемых сучьев, и какой-то зверь выскочил из подлеска чуть не под самым брюхом кобылы и перебежал дорогу перед носом моего пони.

Обе лошади испугались. Кобыла всхрапнула и рванулась вперед, натягивая повод. Астер дико взбрыкнул, едва не выбросив меня из седла. И тут кобыла толкнула его, пони споткнулся, метнулся в сторону и таки сбросил меня.

Я тяжело приземлился у самой лужи, на мягкую лесную подстилку, но рядом с колючим сосновым пнем: еще бы несколько дюймов, и мне несдобровать. А так я отделался несколькими царапинами и парой синяков, если не считать подвернутой лодыжки. Когда встал на четвереньки и попытался опереться на ногу, меня пронзила такая острая боль, что черный лес вокруг поплыл.

Кобыла еще не перестала брыкаться, а Кадаль уже спрыгнул на землю, забросил поводья на сук и склонился надо мной.

— Мерлин… господин Мерлин… ты не ранен?

Я расцепил сжатые зубы и принялся неуклюже растирать руками лодыжку.

— Нет. Вот только нога…

— Дай гляну… Нет, сиди тихо. Клянусь собакой, Амброзий с меня за это шкуру спустит!

— Кто это был?

— Кабан, похоже. Для оленя мелковат, для лисы слишком велик.

— Да, я так и подумал. По запаху понял. Что там с пони?

— Да он, наверно, уж на полпути к дому. И надо ж тебе было выпустить поводья!

— Извини. Перелом?

Его руки осторожно ощупывали мою лодыжку.

— Да нет, не похоже… Нет, точно нет. Ты сам-то в порядке? Ну-ка попробуй встать… Кобыла довезет нас обоих, а я хочу по возможности вернуться домой прежде, чем твой пони вернется без всадника. Если Амброзий его увидит, меня точно скормят миногам.

— Ты же не виноват! Неужели он так несправедлив?

— Он решит, что я виноват. И будет прав. Ну, вставай.

— Нет, погоди. И не беспокойся насчет Амброзия. Пони не убежал, он остановился и стоит на дороге. Поди и приведи его.

Кадаль склонился надо мной. Я видел его смутный силуэт на фоне неба. Он поднял голову и посмотрел в ту сторону, куда я указал. Кобыла стояла тихо, только прядала ушами и нервно косила глазом. В лесу было тихо — только где-то заухала сова да вдалеке, на грани слышимости, эхом отозвалась ей другая.

— Да тут в двадцати футах ничего не видно! — сказал Кадаль. — Я его не вижу. Ты что, слышал, как он остановился?

— Да.

Я лгал, но сейчас было не время и не место объяснять правду.

— Ступай и приведи его. Пешком. Он не успел убежать далеко.

Он уставился на меня, потом без единого слова поднялся на ноги и пошел по дороге. Я видел его изумленное лицо так же отчетливо, как при дневном свете. Мне вдруг вспомнилось лицо Кердика тогда, в Королевской Башне. Я прислонился к пню. Я чувствовал, как болят мои ушибы, лодыжка ныла, но, несмотря на все это, на меня нахлынули восторг и свобода, которые приносит с собой сила. Ощущение было такое, словно я хлебнул горячего вина. Теперь я знал, что не случайно поехал этой дорогой. Это был час, когда ни тьма, ни расстояние, ни время не имеют значения. У меня над головой через дорогу медленно проплыла сова. Кобыла насторожилась и проводила ее взглядом — но не испугалась. В небе попискивали летучие мыши. Я подумал о хрустальном гроте, о том, как Галапас принял мой рассказ о видении. Он не смутился, даже не удивился. Я внезапно подумал, а что сказал бы об этом Белазий. И понял, что он бы тоже не удивился.

Копыта упруго ступали по мягкому дерну. Сперва я увидел Астера — он приближался ко мне, как серый призрак; Кадаль рядом с ним казался черной тенью.

— Он в самом деле остановился, — сказал Кадаль, — и не без причины — здорово хромает. Должно быть, растянул ногу.

— Ну, по крайней мере, он не доберется домой раньше нас.

— Неприятности у нас все равно будут, когда бы мы ни вернулись, можешь быть уверен. Давай сюда, я подсажу тебя на Руфу.

Он подал мне руку. Я осторожно поднялся на ноги. Когда я пытался наступить на левую ногу, она по-прежнему отзывалась резкой болью, но я чувствовал, что это не более чем растяжение и скоро пройдет. Кадаль усадил меня на кобылу, отвязал поводья от сука и дал их мне. Потом цокнул языком Астеру и медленно повел его вперед.

— Ты чего? — спросил я, — Что, кобыла двоих не выдержит?

— А зачем? Ты же видишь, как он хромает. Его все равно придется вести. Я поведу его впереди, чтобы он задавал шаг. А кобыла пускай идет следом. Ты там как?

— Спасибо, отлично.

Серый пони в самом деле здорово хромал. Он медленно шел рядом с Кадалем, опустив голову. В темноте он казался клубом дыма. Кобыла тихо шагала вслед за ним. Я рассчитал, что нам понадобится не меньше двух часов, чтобы добраться домой — даже без того, что ожидало нас впереди.

Это тоже было своего рода одиночество: вокруг стояла тишина — лишь мягкий топот лошадиных копыт, поскрипыванье сбруи да лесные шорохи. Кадаль был лишь тенью рядом с движущимся туманным силуэтом Астера. Я слегка покачивался, восседая на большой кобыле, и пребывал наедине с тьмой и деревьями.

Мы прошли, наверно, с полмили, когда я увидел справа, в ветвях большого дуба, немигающую белую звезду.

— Кадаль, а нет ли более короткой дороги? Помнится, у этого дуба была тропа, ведущая на юг. Туман рассеялся, ночь звездная… Погляди, вон Медведица!

Из темноты послышался голос Кадаля:

— Нет уж, идем лучше к дороге!

Но через несколько шагов он остановился у начала этой тропы и подождал кобылу.

— А что, хорошая тропа! — сказал я. — Прямая, ровная и куда суше этой. Все, что нужно, — это идти так, чтобы Медведица постоянно была за спиной. И через пару миль мы уже почувствуем запах моря. Ты что, здешних троп не знаешь?

— Да знаю! Этой дорогой и впрямь короче будет, если только не собьемся… Ну ладно.

Я услышал, как он выдвинул из ножен свой короткий колющий меч.

— Вряд ли что-то может случиться, но на всякий случай лучше быть начеку. Так что помалкивай и держи наготове нож. И вот что я тебе скажу, маленький Мерлин: если что-то случится, скачи домой и не оглядывайся. Я с этим сам разберусь. Понял?

— Снова приказ Амброзия?

— Если хочешь — да.

— Ну ладно, обещаю, что в случае чего удеру от тебя без оглядки, если тебе так спокойнее. Но только ничего не случится.

— Можно подумать, ты это наверняка знаешь! — проворчал Кадаль.

— Знаю, знаю! — рассмеялся я.

Он покосился на меня — его глаза блеснули в звездном свете, а рука дернулась сделать охранительный жест. Потом он молча повернулся и повел Астера по тропе, ведущей на юг.

Глава 8

Несмотря на то что тропа была достаточно широка, чтобы два всадника могли ехать по ней бок о бок, мы шли гуськом. Бурая кобыла приноравливала свой широкий, плавный шаг к мелким шажкам хромающего пони.

Похолодало. Я закутался в свой плащ. Туман рассеялся совершенно, небо очистилось, на нем показались звезды, и дорога стала виднее. Вокруг возвышались огромные деревья — по большей части дубы, огромные древние великаны, стоявшие довольно далеко друг от друга, а между ними густо росли молодые деревца, и омела сплеталась с голыми плетями жимолости и зарослями терна. Тут и там на фоне неба густо чернели сосны. Временами слышалось шлепанье срывавшихся с листьев капель. Один раз откуда-то донесся писк мелкого зверька, умирающего в когтях совы. В воздухе пахло сыростью, грибами, палой листвой — густой, сытный запах.

Кадаль шагал молча, глядя на тропу, — временами под ноги попадались обломанные сучья. За ним, раскачиваясь в седле кобылы, ехал я, охваченный все той же пьянящей, окрыляющей силой. Впереди нас ожидало нечто, и я знал, что меня ведут к нему так же верно, как когда-то мерлин привел меня к пещере у Королевской Башни.

Руфа насторожила уши, тихонько фыркнула и вскинула голову. Кацаль ничего не услышал, а серый пони был слишком поглощен своей хромотой и не подал виду, что чует других лошадей. Но я знал, что они здесь, еще прежде, чем их почуяла Руфа.

Тропа повернула и мягко пошла под уклон. Деревья по обе стороны слегка расступились, так что ветви больше не смыкались над головой и стало светлее. Теперь тропа шла в ложбине, и по обе стороны возвышались склоны, покрытые скалами и валунами, меж которых летом, должно быть, цвела наперстянка и росли папоротники, но теперь торчали лишь голые и колючие плети ежевики. Когда мы спускались по склону, под копытами лошадей хрустели камешки.

Внезапно Руфа, не сбавляя шага, вскинула голову и протяжно заржала. Кадаль чертыхнулся и остановился как вкопанный. Кобыла поравнялась с ним и тоже встала, задрав голову, насторожив уши, глядя в лес, вправо от нас. Кадаль схватил ее под уздцы, заставил опустить голову и зажал ей ноздри под мышкой. Астер тоже вскинул голову, но не издал ни звука.

— Лошади, — тихо сказал я. — Чуешь, Кадаль?

Кадаль пробормотал что-то вроде: «Чуешь! Должно быть, у тебя нюх, как у лисицы», — и торопливо потянул кобылу с дороги:

— Возвращаться поздно, они уже услыхали эту чертову кобылу. Лучше спрятаться в лесу.

Я остановил его.

— Не надо. Ничего не случится, я уверен. Поехали.

— Ты говоришь так уверенно, словно наверняка знаешь. Но откуда бы тебе…

— Я знаю. В любом случае, если те люди хотели с нами что-то сделать, они бы это давно сделали, так как наверняка знают, что у нас только две лошади и одна из них хромает.

Но Кадаль все еще колебался, не отпуская рукоять своего короткого меча.

У меня по спине ползли мурашки от возбуждения. Я видел, куда смотрит кобыла: в сторону сосновой рощицы шагах в пятидесяти впереди, на холмике над тропой. Сосны выступали черным силуэтом даже на фоне черного леса. Внезапно я почувствовал, что больше ждать не в силах, и нетерпеливо сказал:

— Ты как хочешь, а я поехал!

Я вырвал у него поводья Руфы и пнул кобылу здоровой ногой, так что она сразу пустилась рысцой, обогнав серого пони. Я направил ее наверх, в рощу.

Лошади были там. Над просветом в густых кронах горела россыпь звезд, и я отчетливо видел лошадей. Их было всего две; они стояли неподвижно, опустив головы, и маленькая фигурка, закутанная от холода в длинный плащ с капюшоном, прижимала их морды к груди. Когда человек обернулся взглянуть, кто едет, капюшон упал у него с головы, и во мраке показался бледный овал лица. Больше никого в роще не было.

На миг мне показалось, что черный конь, стоявший ближе ко мне, — жеребец Амброзия, но когда он высвободил морду из плаща, я увидел у него на лбу белую звездочку и в мгновение ока понял, зачем судьба привела меня сюда.

За спиной у меня ругающийся Кадаль взобрался по склону, таща в поводу Астера. В руке у Кадаля блеснул меч.

— Кто это?

Я, не оборачиваясь, тихо ответил:

— Убери оружие. Это Белазий… По крайней мере, лошадь его. И еще одна, и мальчик. И все.

Кадаль подошел ко мне, опуская на ходу меч в ножны.

— Ты прав, клянусь собакой! Я эту белую плешинку за милю признаю.

— Эй, Ульфин, привет! А где твой хозяин?

Я даже за шесть шагов услышал, как мальчик испустил вздох облегчения.

— Ох, Кадаль, это ты! Господин мой Мерлин… Я слышал, как заржала ваша лошадь… Я думал… Здесь никто никогда не ездит…

Я подъехал поближе и взглянул на него сверху вниз. Его запрокинутое лицо было белее мела, глаза — огромные, расширенные… Он все еще чего-то боялся.

— Белазий, похоже, ездит, — сказал я, — Зачем?

— Он… он мне не говорит, господин…

— Ну, нечего дурака валять! — перебил его Кадаль. — Я думаю, чего ты о нем не знаешь, того и знать не стоит. Ты ведь все время при нем, днем и ночью, это все знают. Давай, выкладывай. Где твой хозяин?

— Я… он скоро вернется…

— Ну, мы его ждать не станем, — сказал Кадаль, — Нам нужна лошадь. Ступай, скажи ему, что мы здесь, господин Мерлин ранен, его пони охромел, а нам нужно побыстрее добраться домой… Ну, чего стоишь? Что с тобой такое?

— Я не могу! Он сказал, чтобы я за ним не ходил. Он запретил мне уходить отсюда.

— Так же как запретил нам сворачивать с дороги, если мы поедем в эту сторону? — спросил я, — Да, конечно. Тебя Ульфин зовут? Так вот, Ульфин, дело не в лошади. Я хочу знать, где Белазий.

— Я… я не знаю.

— Но ты, по крайней мере, видел, в какую сторону он поехал?

— Н-нет, господин…

— Клянусь собакой, — воскликнул Кадаль, — какое тебе дело, где он? Нам нужна лошадь. Слушай, парень, подумай головой. Мы не можем полночи ждать здесь твоего хозяина. Нам надо домой. Если ты ему скажешь, что лошадь понадобилась господину Мерлину, он тебя живьем не съест, верно?

Мальчик начал что-то мямлить.

— Ну так что, — перебил его Кадаль, — может, нам самим съездить попросить у него разрешения?

Мальчишка дернулся и сунул кулак в рот, отчего сразу стал похож на дурачка.

— Нет… Не надо… Не надо!

— Клянусь Митрой! — сказал я (я в то время пристрастился к этой клятве, подражая Амброзию, который изредка употреблял ее). — Что он там делает? Режет кого, что ли?

И тут раздался вопль.

Это не был крик боли, нет — хуже: это был крик смертного ужаса.

Мне показалось, что в этом вопле прозвучало какое-то слово, как будто человек понял, что ему угрожает, — но я этого слова не знал. Крик все нарастал — казалось, тот, кто издает его, вот-вот разорвется от натуги, — потом вдруг внезапно оборвался, словно кричавшего ударили по лицу. В наступившей жуткой тишине слабым эхом этого крика казалось судорожное дыхание маленького Ульфина.

Кадаль застыл в полуобороте, одна рука на мече, другая сжимает поводья Астера. Я резко развернул кобылу и хлестнул ее поводьями по шее. Она рванулась вперед так, что я чуть не вылетел из седла, и понеслась меж сосен к тропе. У меня над головой проносились ветви. Я распластался на шее кобылы, вцепился рукой в узду и висел на ней, словно клеш. Ни Кадаль, ни мальчик не сдвинулись с места и не издали ни звука.

Кобыла, спотыкаясь и скользя, спустилась со склона, и, выехав на дорогу, я увидел другую тропу. Это было так естественно, что я даже не удивился и ни о чем не подумал. Тропа была узкая, заросшая и вела через дорогу в сторону, противоположную сосновой роще.

Я натянул повод, а когда кобыла заупрямилась и собралась свернуть на широкую тропу, ведущую к дому, я еще раз хлестнул ее. Она прижала уши и галопом ринулась по тропе.

Тропа кружила и петляла, так что нам почти тотчас же поневоле пришлось замедлить бег. Кобыла перешла на тяжелый короткий галоп. Мы двигались в том направлении, откуда донесся ужасный крик. Даже сейчас, в звездном свете, было видно, что по этой тропе совсем недавно кто-то прошел. По ней ходили так редко, что она почти вся заросла зимней травой и вереском, но кто-то только что пробивался через эти заросли. Тропа была такой мягкой, что даже скачущая лошадь двигалась почти бесшумно.

Я напряг слух — не скачет ли за мной Кадаль? — но его не было слышно. Мне только теперь пришло в голову, что они с мальчиком могли решить, что я испугался этого вопля и сбежал домой, как и приказывал мне Кадаль.

Я заставил Руфу перейти на шаг. Она охотно замедлила бег, вскинула голову и снова насторожила уши. Кобыла дрожала: она тоже слышала этот вопль. Впереди, шагах в трехстах, показалась прогалина; там было так светло, что я подумал, что лес, должно быть, кончается. Я насторожился, но впереди не было заметно никакого движения.

И вдруг я услышал впереди пение — такое тихое, что мне пришлось напрячь слух, чтобы убедиться, что это не ветер и не шум моря.

По спине у меня поползли мурашки. Теперь я понял, где сейчас Белазий и почему Ульфин так боится. И почему Белазий сказал нам, чтобы мы не сворачивали с дороги и вернулись домой до темноты.

Я выпрямился в седле. Мою кожу окатывало мелкими волнами жара — словно порывы ветра пролетают над водой. Дыхание мое участилось. Я подумал, уж не страх ли это, потом понял — нет, это от возбуждения. Я остановил кобылу, бесшумно соскользнул с седла, увел ее с тропы шага на три в лес, привязал к дереву и оставил там. Нога болела, когда я на нее наступал, но боль была вполне терпимой, и я вскоре забыл о ней, поспешно ковыляя в сторону просвета, туда, откуда слышалось пение.

Глава 9

Я был прав, когда думал, что море близко. Лес кончился, и я увидел перед собой морской залив, такой замкнутый, что поначалу я решил было, что это большое озеро. Но потом я ощутил соленый запах и увидел на узком галечном пляже скользкую полосу морских водорослей. Лес кончился резко; впереди виднелся глинистый обрыв, из которого торчали корни деревьев — берег был подмыт приливами. Узкий пляж покрывала галька, но местами, там, где в море впадали ручьи, расходились веером светлые полосы чистого песка. Вода в бухте была очень спокойной, словно лед еще не успел растаять после морозов, и впереди, бледной полоской на фоне темного леса, виднелся выход в открытое море. Справа, на юге, вздымался темный холм, поросший лесом; на севере, где склон был более пологим, росли большие дубы. Этот залив на первый взгляд казался превосходной гаванью, но он был очень мелок, и сейчас, при отливе, из воды выступали черные скалы и валуны, покрытые водорослями, блестящими в звездном свете.

В середине бухты лежал остров — точно в центре, так что я даже подумал было, что он рукотворный. Хотя островом он оказывался только во время прилива, а сейчас это был полуостров: овальный клочок суши, соединенный с берегом грубой дорожкой из камней. Вот она-то явно была создана человеческими руками. Она шла к острову, словно причальный канат к носу корабля. В ближайшем из мелких заливчиков, образованных дорожкой и берегом, лежали у воды несколько маленьких лодочек — кожаных челноков, — словно тюлени, выбравшиеся на сушу.

Здесь, у воды, все еще лежал туман — он висел на ветвях, словно рыбачьи сети, развешанные для просушки. Туман плыл над поверхностью воды, медленно расползаясь и истаивая, чтобы снова сгуститься где-нибудь в другом месте, и тихо курился над водой. У острова туман лежал так густо, что казалось, будто он плывет в облаках, и бледный свет звезд, отражаясь от тумана, освещал все достаточно ярко.

Остров был даже не овальной, а яйцевидной формы: он сужался к той стороне, куда вела дорожка, а к дальнему концу расширялся, и там поднимался небольшой холмик правильной формы, похожий на улей. Холмик был окружен кольцом стоячих камней, разорванным лишь в одном месте, так что проем образовал как бы ворота, к которым от дорожки вела колоннада стоячих камней.

Все было тихо и неподвижно. Если бы не темные силуэты лодок на берегу, я мог бы подумать, что этот вопль и пение лишь почудились мне. Я стоял на самом краю леса, обхватив левой рукой молодой ясень и опираясь на правую ногу. Глаза мои так привыкли к темноте, что мне казалось, что на острове светло как днем.

У подножия холма, там, где кончалась колоннада, внезапно появился огонек факела. Он на миг озарил отверстие в склоне холма и перед ним — человека в белом платье, держащего факел. Я только теперь увидел, что клубы тумана у подножия кромлеха на самом деле — неподвижные фигуры, тоже облаченные в белое. Когда вышедший из холма поднял факел, снова послышалось тихое пение со странным, неуловимым, блуждающим ритмом. Потом человек с факелом снова как бы ушел под землю. Я понял, что отверстие в склоне ведет в глубь земли и человек спускается по ступенькам в сердце холма. Прочие двинулись вслед за ним, толпясь у входа и исчезая, словно дым, уходящий в дверцу печи.

Пение продолжалось, но такое слабое и приглушенное, что теперь оно было больше похоже на гудение пчел в зимнем улье. Мелодии не было слышно — лишь ритм слабо трепетал в воздухе, ощутимый скорее кожей, чем на слух. Мало-помалу он становился все напряженнее и быстрее и в конце концов сделался жестким и учащенным — и сердце мое забилось быстрее вместе с ним…

Внезапно все затихло. Наступила тишина — полная тишина, но такая томительная, что у меня в горле встал ком от напряженного ожидания. Я обнаружил, что вышел из леса и стою на краю обрыва над берегом, расставив ноги и крепко упершись в землю, словно мое тело вросло корнями в почву и всасывало жизнь, как корни деревьев всасывают земные соки. И подобно тому, как растет и набухает почка на дереве, во мне росло и набухало напряжение, текущее из недр острова по пуповине дорожки и прорывающееся сквозь плоть и дух, так что, когда наконец раздался крик, мне почудилось, что это кричу я сам.

На этот раз крик был другой — тонкий, пронзительный, он мог означать все, что угодно, — от торжества до покорности и боли. Смертный крик, но не вопль жертвы, а крик убийцы.

И — тишина. Ночь была безмолвной и неподвижной. Остров казался закрытым ульем, и неизвестно, что ползало и гудело там внутри.

Потом предводитель — я решил, что это он, хотя на этот раз он был без факела, — внезапно возник в проходе, подобно призраку, и поднялся по ступеням. За ним вышли остальные, шагая друг за другом безмолвной процессией, медленной, ровной поступью. Они сходились и расходились, сплетая фигуры некоего танца, и наконец снова остановились, выстроившись двумя рядами вдоль кромлеха.

И снова наступила мертвая тишина. Потом предводитель вскинул руки.

И, словно повинуясь его сигналу, над холмом появился край луны, белый и сияющий, как клинок.

Предводитель снова вскричал — и этот, третий крик был приветственным и торжествующим. Он воздел руки над головой, как бы протягивая небу то, что он держал.

Толпа ответила ему. Сперва отозвался один ряд, затем другой.

Потом, когда луна оторвалась от вершины холма, жрец опустил руки, обернулся и протянул собравшимся то, что прежде предлагал богине. Толпа обступила его.

Я так внимательно наблюдал за церемонией, что вершилась в центре острова, что не заметил, как туман поднялся выше и заполз в самую колоннаду. Теперь мне снова казалось, что на острове толпятся не люди, а клубы тумана, которые скользят над землей, расходятся, расползаются…

Внезапно я осознал, что они и в самом деле расходятся. Толпа рассыпалась на мелкие группки, и люди по двое и по трое медленно спускались вниз, временами исчезая в тенях, которые отбрасывали стоячие камни в свете луны. Люди направлялись к лодкам.

Понятия не имею, сколько времени это все продолжалось, знаю только, что, очнувшись, я обнаружил, что все тело у меня застыло и, там, где плащ сполз с плеча, одежда промокла от тумана. Я встряхнулся, как пес, и снова отступил и укрылся за деревьями. Возбуждение покинуло меня, вытекло из духа и тела вниз по ногам, и мне стало пусто и стыдно. Я смутно понимал, что это что-то иное — не та сила, которую я научился впивать и хранить в себе: сила не оставляет по себе подобного чувства. После прилива силы ощущаешь себя легким, свободным и острым, словно наточенный клинок, а сейчас я казался себе опорожненным горшком, еще липким и воняющим тем, что в нем было.

Я наклонился — тело все еще гнулось с трудом, — сорвал пучок бледной и влажной травы и вытер ею руки, а потом омыл лицо каплями росы, висевшими на листьях. Роса пахла листвой и сырым воздухом. Мне вспомнился Галапас, священный источник и продолговатый ковшик из рога… Я вытер руки плащом, закутался в него и вернулся к своему ясеню.

Залив покрылся множеством удаляющихся лодок. Остров опустел — теперь на нем не было никого, кроме высокого человека в белом, что спускался по тропе меж стоячих камней. Он то исчезал в тумане, то вновь появлялся. Он шел не к лодкам, а напрямик к дорожке, ведущей на берег, но, дойдя до последнего камня, он остановился в его тени — и исчез.

Я стоял и ждал, не ощущая ничего, кроме усталости. Больше всего мне сейчас хотелось напиться чистой воды и оказаться в своей теплой, уютной комнате. Вся магия исчезла; ночь была пресной, словно старое прокисшее вино. Через несколько мгновений я увидел, как человек вновь выступил на свет. Теперь он был в черном. Он всего-навсего сбросил свое белое одеяние и теперь нес его, перекинув через руку.

Последняя лодка растаяла во тьме. Одинокий человек быстро шагал по дорожке. Я отошел от дерева и спустился на берег навстречу ему.

Глава 10

Белазий увидел меня прежде, чем я выступил из-за деревьев. Он ничего не сказал, но, выйдя на берег, повернул в мою сторону. Не спеша подошел и остановился передо мной, глядя на меня сверху вниз.

— А! — сказал он вместо приветствия, без малейшего удивления, — Мне следовало бы догадаться. И давно ты здесь?

— Не знаю, — ответил я. — Время прошло незаметно. Мне было интересно.

Белазий ничего не сказал. Луна светила ему в правую щеку. Я не видел его глаз — они были скрыты опущенными длинными веками, — но в его голосе и во всем облике ощущалось почти сонное спокойствие. Я и сам чувствовал себя так же после того последнего крика. Стрела слетела с тетивы, и тетива спущена…

Белазий не обратил внимания на мое вызывающее замечание. Он просто спросил:

— Что привело тебя сюда?

— Я ехал мимо и услышал крик.

— А! — снова сказал он, — Откуда?

— От сосновой рощи, где ты оставил лошадей.

— А зачем ты сюда приехал? Я ведь говорил вам, чтобы вы не сворачивали с дороги!

— Я знаю, но мне хотелось проехаться галопом, и мы свернули на поперечную дорогу, а Астер повредил ногу и обратно его пришлось вести. Он шел медленно, а время было позднее, и мы решили сократить путь.

— Понятно. А Кадаль где?

— Наверно, он решил, что я поскакал домой, и отправился вслед за мной. Во всяком случае, сюда он за мной не последовал.

— Очень разумно с его стороны, — сказал Белазий. Его голос по-прежнему был сонным, но теперь он был вкрадчиво-сонным, как у дремлющего кота, — бархатные лапы, скрывающие стальные когти. — Но несмотря на… на то, что ты слышал, тебе и в голову не пришло броситься домой?

— Конечно нет!

Глаза его на миг блеснули из-под длинных век.

— Конечно?

— Я должен был узнать, что происходит.

— Ты знал, что я здесь?

— Я понял это, только когда увидел Ульфина с лошадьми. И не потому, что ты сказал мне не сворачивать с дороги. Но я, скажем так, знал, что в лесу этой ночью должно произойти нечто важное, и мне нужно было узнать, что именно.

Белазий снова посмотрел на меня. Я был прав, когда думал, что он не удивится.

— Ну, пошли. Здесь холодно, я хочу надеть плащ.

И направился вперед. Галька хрустела у него под ногами. Он спросил, обернувшись через плечо:

— Насколько я понимаю, Ульфин все еще там?

— Думаю, да. Ты его здорово запугал.

— Ему нечего бояться до тех пор, пока он держится в стороне и ничего не знает.

— Так он и в самом деле ничего не знает?

— Знает он или нет, — ответил Белазий безразличным тоном, — у него хватает ума держать язык за зубами. Я обещал ему, что, если он будет повиноваться мне беспрекословно, я вовремя отпущу его, чтобы он успел скрыться.

— Скрыться? От чего?

— От смерти, когда я умру. Обычно слуги жрецов отправляются вместе с ними.

Мы шли по тропе бок о бок. Я взглянул на Белазия. Он был в черном одеянии, более изящном, чем то, которое мне приходилось видеть дома, в Маридунуме; даже Камлах не одевался так красиво. На нем был пояс тисненой кожи, видимо, итальянской работы, а на плече горела в лунном свете большая круглая брошь — сплетение золотых кругов и змей. Даже под таинственным налетом, каким покрыли его события этой ночи, он выглядел утонченным и образованным римлянином. Я спросил его:

— Извини, Белазий, но тебе не кажется, что подобные обычаи древнее египетских пирамид? Даже у нас в Уэльсе это считается устаревшим.

— Быть может. Но ведь и сама Богиня стара. Она любит, чтобы ей служили так, как она привыкла. А наши обряды — почти такие же древние, как она сама, и ни песни, ни камни не помнят, когда они возникли. Задолго до того, как служители Митры убивали быков в Персии, до того, как они явились на Крит, до того, как из Африки пришли небесные боги и люди возвели для них эти стоячие камни, Богиня жила здесь, в своей священной роще. Теперь лес закрыт для нас, и мы собираемся где можем. Но везде, где живет Богиня, будь то в камне, в дереве или в пещере, есть священная роща, что зовется Немет, где мы совершаем жертвоприношения. Я вижу, что ты понимаешь меня.

— Понимаю. Меня учили этому дома, в Уэльсе. Но у нас уже лет сто не совершали жертвоприношений, подобных тем, что вы совершили сегодня.

Его голос был ровным, как масло.

— Его убили за святотатство. Разве тебе не говорили… — Он остановился как вкопанный и схватился за кинжал. Его тон переменился.

— Это лошадь Кадаля!

Он вертел головой из стороны в сторону, словно пес, вынюхивающий дичь.

— Это я на ней приехал. Я же тебе говорил, что мой пони охромел. Кадаль, наверно, поехал домой, взяв одну из твоих лошадей.

Я отвязал кобылу и вывел ее на тропу, открытую лунному свету.

Белазий сунул кинжал в ножны, и мы пошли дальше. Кобыла тыкалась мордой мне в плечо. Нога у меня почти прошла.

— Значит, и Кадаля тоже надо было убить? — спросил я, — Стало быть, дело не только в святотатстве? Ваши церемонии такие тайные оттого, что они так священны, или потому, что они запрещены? А, Белазий?

— И то и другое. Мы собираемся там, где можно. Сегодня вот собирались на острове — это место достаточно безопасное, в ночь равноденствия сюда обычно ни одна душа и близко не подходит. Но если это дойдет до Будека, у нас будут неприятности. Человек, которого мы убили этой ночью, был одним из людей короля. Его держали здесь восемь дней, и шпионы Будека уже ищут его. Но он должен был умереть.

— А теперь они его найдут?

— Найдут. Далеко отсюда, в лесу. Они решат, что его растерзал дикий вепрь.

Он снова искоса взглянул на меня.

— Можно сказать, что он умер легко. В старые времена ему бы вырезали пуп и гоняли бы вокруг священного древа, пока кишки не намотаются на него, словно шерсть на веретено.

— А Амброзий знает об этом?

— Амброзий — тоже человек короля.

Некоторое время мы шли молча.

— Белазий, а что будет со мной?

— Ничего.

— Но разве подглядывать за тайным обрядом — не святотатство?

— Не беспокойся, — сухо ответил Белазий, — У Амброзия длинные руки. Что это с тобой?

Я покачал головой. Я не смог бы объяснить этого словами даже самому себе. У меня возникло такое чувство, словно я стоял безоружным посреди битвы, и вдруг мне в руку вложили щит.

— Тебе не было страшно? — спросил Белазий.

— Нет.

— Это похоже на правду, клянусь Богиней! Да, Амброзий был прав. Ты отважен.

— Даже если и так, это не та отвага, которой стоит восхищаться. Когда-то я думал, что я лучше других детей, потому что не боюсь многого из того, чего боятся они. У меня, конечно, были свои страхи, но я умел держать их при себе. Я полагаю, это было что-то вроде гордости. Но теперь я начинаю понимать, почему даже тогда, когда я вижу впереди опасность и смерть, я смело иду вперед.

Белазий остановился. Мы были уже почти у самой рощи.

— И почему же?

— Потому что все это не для меня. Мне случалось бояться за других, но никогда — за себя. До сих пор не приходилось. Наверно, люди боятся неведомого. Они боятся боли и смерти, потому что это может подстерегать их за каждым поворотом. Но я — я иногда вижу то, что скрыто, то, что ждет впереди. И я заранее знаю, где меня ждет боль и опасность, и мне известно, что смерть моя еще не пришла. Потому я и не боюсь. Это не отвага.

— Да, — медленно произнес Белазий. — Я знал, что ты обладаешь даром ясновидения.

— Это бывает со мной лишь изредка и приходит ко мне по воле бога, а не по моему желанию.

Я уже и так наболтал лишнего — Белазий был не тот человек, кому стоит рассказывать о своих богах. Чтобы сменить тему, я быстро сказал:

— Послушай, Белазий! Ульфин ни в чем не виноват. Он ничего нам не сказал и остановил бы меня, если бы мог.

— Ты хочешь сказать, что если кому-то придется заплатить за все, то это должен быть ты?

— Но ведь это же справедливо. И к тому же я могу себе это позволить. — Я смеялся над ним, прячась за своим невидимым щитом. — Какова же будет кара? Я думаю, у такой древней религии, как ваша, должны быть в запасе кое-какие менее суровые меры наказания? Что со мной будет? Быть может, я умру от колик этой ночью или меня растерзает вепрь в следующий раз, как я выеду в лес без своего «Черного пса»?

Белазий улыбнулся — в первый раз за все это время.

— Не думай, что тебе удастся уйти безнаказанным. Мне еще пригодишься ты и твой дар, можешь быть уверен. Амброзий не единственный, кто умеет использовать людей, я — тоже. Ты сказал мне, что тебя нечто влекло сюда сегодня ночью; это сама Богиня привела тебя сюда, и ты станешь слугой Богини.

Он положил руку мне на плечи.

— Да, Мерлин Эмрис, ты заплатишь за сегодняшнюю ночь, заплатишь той монетой, которая удовлетворит Богиню. Богиня выследит тебя, как и любого, кто подсмотрел ее тайны, — но не затем, чтобы убить, о нет! Ты будешь не Актеоном, но Эндимионом, мой маленький, но способный ученик. Она примет тебя в свои объятия. Другими словами, ты будешь учиться до тех пор, пока я не возьму тебя с собой в святилище. И там ты предстанешь перед Богиней.

«Ни за что! — хотелось ответить мне. — Даже если ты намотаешь мои кишки на все деревья в лесу». Но я промолчал. «Бери власть, кто бы тебе ее ни предложил», — сказал Амброзий. Мне вспомнилось, как я стоял там, у ясеня. Да, это тоже сила — своего рода. Посмотрим. Я отодвинулся от Белазия — очень вежливо — и пошел наверх, в рощу.

Ульфин и раньше был напуган, но, увидев меня вместе со своим хозяином и поняв, где я был, он почти утратил дар речи от страха.

— Господин… я думал, он уехал домой… На самом деле, господин, Кадаль говорил, что…

— Дай мне плащ, — сказал Белазий, — и положи это в сумку.

Он бросил наземь белое одеяние, которое нес на руке. Оно развернулось и упало рядом с деревом, к которому был привязан Астер. Пони взвился на дыбы и захрапел. Я подумал было, что он просто испугался белой тряпки, но потом увидел на белом темные пятна и брызги, заметные даже в сумраке рощи, и, несмотря на то что стоял довольно далеко, почуял запах дыма и свежей крови.

Ульфин машинально протянул хозяину плащ.

— Господин мой… — Он задыхался от ужаса и от того, что ему приходилось удерживать норовистого коня, — Кадаль взял вьючную лошадь. Мы подумали, что господин Мерлин поехал в город. Правда, господин, я был уверен, что он поскакал в ту сторону! Я ему ничего не говорил, я клянусь…

— На седле кобылы Кадаля есть сумка. Положи одеяние туда, — Белазий набросил плащ на плечи и застегнул его, потом взял поводья, — Подсади меня!

Мальчик повиновался. Я видел, что он пытается не только оправдаться, но и понять, насколько Белазий разгневан.

— Господин, пожалуйста, поверь, я ничего не говорил! Клянусь всеми богами, что есть на свете!

Белазий словно не замечал его. Да, я знал, что он жесток; на самом деле за все время нашего знакомства мне ни разу не случалось видеть, чтобы Белазий подумал о чьей-то тревоге или боли; казалось, он даже не подозревал, что у людей — даже у свободных людей — могут быть какие-то чувства. Наверное, Ульфин для него сейчас был менее реален, чем эта лошадь. Белазий легко взлетел в седло, коротко приказал:

— Отойди.

Потом спросил меня:

— Управишься ли ты с кобылой, если мы поедем галопом? Я хочу добраться домой прежде, чем Кадаль обнаружит, что тебя нет, и поставит на уши весь город.

— Попробую. А Ульфин?

— А что Ульфин? Ульфин поведет домой твоего пони.

Он развернул коня и направил его к дороге. Ульфин подбежал ко мне, чтобы затолкать в сумку окровавленный балахон, и поспешно подставил мне плечо: с его помощью мне кое-как удалось взобраться на лошадь и сесть в седло. Мальчик молча отступил назад. Я чувствовал, как он дрожит. Наверно, рабам свойственно бояться всего на свете. Мне пришло в голову, что ему страшно даже идти одному через лес.

Я осадил кобылу и наклонился к нему.

— Ульфин, он не сердится, тебе ничего не будет. Клянусь тебе. Так что не бойся.

— Ты… ты что-нибудь видел, господин мой?

— Ничего. — По-своему это было правдой. Я спокойно смотрел ему в глаза, — Вспышку темноты — и обычную луну. Вот и все. Но даже если бы я что-нибудь и видел, это неважно. Меня посвятят в культ. Теперь понимаешь, почему он не сердится? На, возьми.

Я достал из ножен свой кинжал и бросил его вниз, так, что он воткнулся в землю меж сосновых игл.

— С ним тебе будет спокойнее, — сказал я, — но он тебе не понадобится. С тобой ничего не случится. Можешь мне поверить. Я знаю. Веди моего пони поосторожнее, ладно?

Я пнул кобылу в бока и направил ее вслед за Белазием.

Он ждал меня, то есть ехал сравнительно медленно. Когда я поравнялся с ним, он тотчас пустил коня в галоп. Кобыла рванулась следом. Я вцепился в узду и висел на ней, словно репей.

Тропа была достаточно открытая, так что мы хорошо видели дорогу в лунном свете. Она вела через лес к вершине холма, с которой мы на миг завидели огни города. Потом тропа снова нырнула в ложбину, и через некоторое время мы выехали из леса на соленые приморские пустоши.

Белазий ничего не говорил и не замедлял скачки. Я держался за кобылу, глядя на дорогу из-за ее плеча, и размышлял, что мы можем встретить на дороге Кадаля, возвращающегося за мной с отрядом солдат. А может быть, он поедет один…

Мы с плеском перешли вброд ручей глубиной по бабки лошадям, а потом тропа, протоптанная в траве, свернула направо, к большаку. Теперь я понял, где мы; я видел эту тропу, когда мы ехали в лес, — она поворачивала с дороги сразу после моста на опушке леса. Скоро мы выедем к мосту.

Белазий придержал коня и оглянулся через плечо. Когда кобыла поравнялась с ним, он схватил ее за повод. Кони перешли на шаг.

— Слушай!

Лошади. Очень много лошадей; едут быстро, рысью, по мощеной дороге. В сторону города.

Послышался чей-то голос.

На мосту появилось множество факелов, и мы увидели их совсем рядом. Над головами воинов развевался штандарт. В свете факелов я увидел красного дракона.

Белазий перехватил повод моей лошади. Мы остановились.

— Люди Амброзия, — сказал он.

Вернее, начал говорить, когда моя кобыла звонко заржала и одна из лошадей в отряде ответила ей.

Отряд остановился. Приказ — и лошади галопом поскакали в нашу сторону. Белазий выругался сквозь зубы и отпустил мой повод.

— Ладно, теперь нам пора расстаться. Не теряйся и держи язык за зубами. Даже Амброзий не сможет защитить тебя от проклятия.

Он хлестнул кобылу по крупу, и она рванулась вперед, едва не выбросив меня из седла, Я был слишком занят тем, чтобы удержаться на лошади, и не видел, как Белазий уехал, но у меня за спиной раздался плеск: черный жеребец перешел ручей и исчез в лесу за несколько мгновений до того, как солдаты подъехали ко мне и окружили со всех сторон, чтобы отвести меня к своему офицеру.

В свете факелов под штандартом гарцевал серый жеребец. Один из солдат взял мою кобылу под уздцы и вывел меня вперед.

Он отдал честь.

— Только один человек, сударь. Он не вооружен.

Офицер поднял забрало. Голубые глаза расширились от изумления, и слишком хорошо знакомый мне голос Утера произнес:

— Ну да, кто же, как не ты! Ну, Мерлин-бастард, и что же ты делаешь здесь один? Где ты был?

Глава 11

Я ответил не сразу. Соображал, что говорить, а чего говорить не стоит. Любому другому офицеру я рассказал бы полуправду и тем отделался, но Утер, скорее всего, станет допрашивать меня с пристрастием. Для человека, который присутствовал на тайном и незаконном сборище, Утер был не просто офицер — он был опасен. У меня, конечно, не было причин выгораживать Бела-зия, но я не считал себя обязанным что-то рассказывать или объяснять кому-либо, кроме Амброзия. В любом случае, в первую очередь надо отвести от себя гнев Утера.

Поэтому я посмотрел ему в глаза — с достаточно невинным выражением, как я надеялся.

— Мой пони охромел, господин, и я оставил с ним слугу, а сам взял лошадь слуги и поехал домой один.

Не успел он открыть рот, чтобы что-то сказать, я заслонился незримым щитом, который вложил мне в руки Белазий:

— Твой брат обычно посылает за мной после ужина, и мне не хотелось бы заставлять его ждать.

Он нахмурился, когда я упомянул об Амброзии, но сказал только:

— А почему ты едешь здесь в этот час? Почему не по дороге?

— Астер повредил ногу, когда мы были в лесу. Мы свернули на восток на перекрестке, там, где в лес уходит дорога, по которой возят бревна, и, когда возвращались, нам попалась тропа, ведущая на юг, и мы решили, что так будет короче, и пошли по ней. При луне дорога была хорошо видна…

— Что это за тропа?

— Я не знаю леса, сударь. Она ведет на холм и потом к броду — примерно в миле вниз по течению.

Он хмуро размышлял.

— Где ты оставил слугу?

— В начале этой тропы. Мы хотели удостовериться, что она ведет в нужную сторону, прежде чем я поеду дальше один. Он, наверно, сейчас поднимается на холм.

Говоря это, я молился всем богам, сбивчиво, но искренне, чтобы в этот момент со стороны города не появился разыскивающий меня Кадаль.

Утер смотрел на меня. Конь гарцевал под ним, но всадник сидел на нем так, словно коня не существовало. Я впервые заметил, как он похож на брата. И еще я осознал, что в нем тоже есть некая сила, и, несмотря на свою юность, понял, что имел в виду Амброзий, когда говорил, что Утер — блестящий полководец. Он умел оценивать людей с ювелирной точностью. Я чувствовал, что он видит меня насквозь, видит, что я лгу, не понимает, в чем дело, но хочет понять. И сделает все, чтобы узнать это.

Но пока что он заговорил со мной вполне доброжелательно, даже любезно:

— Ты ведь лжешь, не правда ли? Почему?

— Это правда, господин! Посмотри на моего пони, когда его приведут…

— Да нет, это-то как раз правда! Я не сомневаюсь, что твой пони действительно охромел. И если я пошлю туда людей, они найдут Кадаля, который ведет его домой. Но мне хотелось бы знать…

— Не Кадаля, господин! — поспешно сказал я. — Кадаль сегодня был занят, и Белазий послал со мной Ульфина.

— Два сапога пара! — презрительно бросил Утер.

— Господин?

— Нечего играть со мной словами, ты, подстилка! — внезапно разъярился он, — Ты что-то скрываешь, и я хочу знать, что именно. Вранье я за милю чую!

Тут он взглянул мне за спину, и голос его переменился.

— Что у тебя в сумке?

Он кивнул одному из солдат, стоявших рядом со мной. Из сумки торчал уголок Белазиева балахона. Солдат сунул руку в сумку и вытащил одеяние. На помятой белой ткани четко выделялись кровавые пятна. Не понять, что это за пятна, было невозможно. Даже сквозь смолистый дым факелов я чувствовал запах крови.

За спиной Утера встревоженно захрапели кони, и люди принялись переглядываться. Факельщики смотрели на меня косо, а стоявший у меня за спиной солдат что-то пробормотал себе под нос.

— Так вот в чем дело, клянусь всеми подземными богами! — выдохнул Утер. — Он один из них! Клянусь Митрой! И как я сразу не понял? От тебя же несет этим священным дымом! Ничего, ублюдок; ты прикрываешься именем моего брата и, видать, в большой у него силе? Посмотрим, что он скажет на это! Чем ты будешь оправдываться теперь? Отираться бесполезно, не правда ли?

Я вскинул голову. Сидя на высокой кобыле, я смотрел Утеру прямо в глаза.

— Отпираться? Я не нарушал закона и не сделал ничего, что может не одобрить граф. А только это и имеет значение, господин мой Утер! Я все объясню графу.

— Тебе придется объяснить, клянусь Богом! Так это Ульфин водил тебя туда?

— Ульфин не имеет к этому никакого отношения! — резко ответил я. — В любом случае Ульфин — раб и делает то, что прикажу ему я.

Утер внезапно пришпорил коня и надвинулся на мою кобылу. Он наклонился, схватил меня за грудки и подтянул к себе, едва не вытащив из седла. Его лицо приблизилось ко мне вплотную, его латный наколенник ободрал мне ногу, когда лошади сошлись вплотную.

— А ты будешь делать то, что велю я, понял? — процедил он сквозь зубы. — Кем бы ты ни был для моего брата, ты будешь повиноваться не только ему, но и мне!

Он еще сильнее стиснул руки и встряхнул меня.

— Понял, Мерлин Эмрис?

Я кивнул. Он оцарапался о мою фибулу, выругался и отпустил меня. По его руке поползла струйка крови. Его взгляд упал на фибулу. Утер махнул рукой факельщику, и тот приблизился и поднял факел повыше.

— Он дал тебе это? Красного дракона?.. — И осекся; уставился на мое лицо и долго всматривался.

Глаза его изумленно расширились и, казалось, вспыхнули голубым огнем. Серый жеребец дернулся в сторону, и Утер резко натянул повод, так что полетели брызги пены.

— Мерлин Эмрис, — повторил он, на этот раз для себя, так тихо, что я едва расслышал его. И внезапно расхохотался, весело, звонко и заливисто, — я еще никогда не слышал, чтобы он так смеялся. — Ну что ж, Мерлин Эмрис! Тебе все равно придется объяснить ему, где ты был сегодня ночью!

Он развернул коня и бросил через плечо своим людям:

— Поехали! Да приглядывайте за ним, чтобы он не упал! Похоже, мой братец им дорожит!

Пришпоренный серый конь рванулся вперед, и весь отряд помчался следом. Охранявшие меня солдаты скакали вместе со всеми, держа под уздцы мою кобылу, и я ехал между ними.

Одеяние друида осталось лежать в грязи, затоптанное копытами. Увидит ли его Белазий и поймет ли предостережение? Потом я забыл о нем. Мне еще предстояло объясняться с Амброзием.

Кадаль был в моей комнате. Я вздохнул с облегчением.

— Хвала богам, что ты не вернулся за мной! Меня подобрали люди Утера, и он весь кипит, оттого что узнал, где я был.

— Знаю, — мрачно сказал Кадаль. — Видел.

— В смысле?

— Я возвращался за тобой. Мне надо было убедиться, что у тебя хватило ума уехать домой, когда ты услышал этот… шум. На дороге тебя не было. Я еще подумал: быстро же ты едешь, я ведь и сам скакал так, что земля чуть не дымилась! А потом…

— А потом ты догадался, в чем дело? И где Белазий?

— Ага, — Кадаль повернулся было, чтобы сплюнуть через плечо, но потом опомнился и сделал знак от дурного глаза, — Ну вот, приезжаю я сюда, а тебя нету. Олух ты! Они ж тебя убить могли, с ними только спутайся!

— Тебя тоже. Но ты все же вернулся.

— А что мне оставалось делать? Жалко, что ты не слышал, как я тебя обзывал. «Придурок малолетний» — это было еще самое мягкое. Ну вот, я проехал где-то с полмили от города и увидел отряд, отъехал в сторону и подождал, пока они проедут. Знаешь ту старую, разрушенную почтовую станцию? Вот в ней-то я и спрятался. Видел, как ты ехал в хвосте, под стражей. Я догадался, что он все знает. В город я попал вслед за ними, но так, чтобы меня не заметили, пробрался домой короткой дорогой, переулками, только что вошел. Стало быть, он все узнал?

Я кивнул и стал расстегивать плащ.

— Ну, тогда держись! — вздохнул Кадаль. — И как он догадался?

— Белазий сунул свой балахон в мою сумку, а они его нашли и решили, что это мой, — усмехнулся я. — Если бы его на меня примерили, им бы пришлось поломать голову! Но они не догадались, просто бросили его в грязь и там оставили. Ну и ладно.

Кадаль опустился на колени, чтобы снять с меня сандалии, расстегнул один — да так и застыл с сандалием в руке.

— Ты что, хочешь сказать, что Белазий тебя видел? Он говорил с тобой?

— Да. Я его дождался, и мы вместе дошли до лошадей. Кстати, Астера ведет Ульфин.

Кадаль не обратил на это внимания. Он уставился на меня. Лицо его заметно побелело.

— Утер Белазия не видел, — сказал я, — Тот вовремя улизнул. Он знал, что солдаты слышали только одну лошадь, и потому послал меня вперед, им навстречу; иначе бы они, наверно, пустились в погоню и поймали нас обоих. То ли он забыл, что это одеяние у меня, то ли понадеялся, что его не найдут. Любой другой на месте Утера ничего бы не заметил.

— Не стоило тебе связываться с Белазием. Да, дело хуже, чем я думал. Пусти, дай я расстегну. У тебя руки замерзли, — Он расстегнул фибулу с драконом и снял с меня плащ, — Но тебе ж надо было поглядеть своими глазами! Он человек опасный, да и все такие, если уж на то пошло, но он хуже всех.

— А ты что, знал, кто он такой?

— Ну, не то чтобы знал. Но догадывался. Это на него похоже. Неприятный они народ, не стоило тебе с ними связываться.

— По-моему, он главный друид или, по крайней мере, глава здешней секты. Фигура весомая. Да не беспокойся ты, Кадаль. Я думаю, он не причинит мне вреда и никому другому не позволит.

— Он тебе угрожал?

Я рассмеялся.

— Угрожал-угрожал! Проклятием!

— Это штука серьезная. Говорят, друиды могут послать вслед нож, и он будет преследовать тебя много дней подряд, а ты и знать не будешь. А потом он просвистит у тебя над ухом — и конец.

— Говорят много чего. Кадаль, нет ли другой туники, поприличнее? Мою лучшую тунику еще не принесли от прачки? Кроме того, надо помыться, прежде чем идти к графу.

Он покосился на меня, роясь в сундуке в поисках чистой туники.

— Утер, похоже, пошел прямиком к нему. Ты об этом знал?

Я рассмеялся.

— Ну конечно! Предупреждаю, Амброзию я расскажу все как было.

— Что, вообще все?

— Все как было.

— Ну, пожалуй, оно и к лучшему, — сказал Кадаль. — Может, кто-то сможет защитить тебя от них…

— Да нет, не в этом дело. Ему просто стоит об этом знать. Он имеет право. А потом, почему я должен что-то скрывать от него?

— Да, конечно, — неуверенно сказал Кадаль. — Но проклятие… Боюсь, от него тебя даже Амброзий не спасет.

— Да ну его, это проклятие!.. — сказал я и сделал жест, какой нечасто увидишь в благородных домах. — Забудь. Мы с тобой не сделали ничего дурного, а Амброзию я врать не собираюсь.

— Когда-нибудь тебе все же станет страшно, Мерлин!

— Быть может.

— Неужели ты совсем не боялся Белазия?

— А что, надо было? — поинтересовался я. — Он же мне ничего не сделает!

Я расстегнул пояс туники и бросил его на кровать. Потом снова взглянул на Кадаля.

— Кадаль! А тебе было бы страшно, если бы ты увидел свою собственную смерть?

— Конечно, клянусь собакой! А ты ее видел?

— Временами. Отрывками. И это видение наполняет меня страхом.

Он застыл на месте, глядя на меня. На лице его отражался ужас.

— И что же ты видишь?

— Пещеру. Хрустальный грот. Временами мне кажется, что это смерть, а иногда, наоборот, рождение и врата видений или темные области сна… не могу сказать. Но когда-нибудь я это узнаю. А до тех пор я, мне кажется, не боюсь почти ничего. Я знаю, что в конце меня ждет пещера, так же как тебя…

Я остановился.

— Ну? — быстро спросил Кадаль, — Что ждет меня?

Я улыбнулся.

— Я хотел сказать: «Как тебя ждет тихая старость».

— Не ври, Мерлин, — резко сказал он. — Я заметил, какие у тебя были глаза. Когда ты видишь что-то такое, у тебя глаза делаются странные. Я это и раньше замечал. Зрачки расширяются, и взгляд становится каким-то рассеянным, сонным — но не мягким, наоборот: все лицо у тебя делается холодным, как сталь, словно ничего вокруг себя не видишь и тебе все равно. И говоришь так, словно не человек, а просто голос… Или словно сам куда-то исчезаешь, а через тебя говорит что-то другое. Словно рог, в который дуют, чтобы извлечь звук. Я это и видел-то всего пару раз, и то на миг, но это так необычно, что мне всякий раз становилось не по себе.

— Мне тоже не по себе, Кадаль.

Я сбросил с себя зеленую тунику. Кадаль протянул мне серый шерстяной балахон, который я носил вместо ночной рубашки. Я рассеянно взял его и опустился на край кровати, уронив балахон себе на колени. Я говорил не столько с Кадалем, сколько с самим собой.

— Меня это тоже пугает. Ты прав, я действительно чувствую себя пустой раковиной, в которую дует кто-то другой. Я говорю, вижу и делаю такое, о чем прежде и понятия не имел. Но ты не прав, если думаешь, что мне все равно. Мне больно. Наверное, это оттого, что я не могу управлять тем, что говорит через меня… Когда-нибудь я научусь управлять этой своей способностью видеть и знать, этим богом во мне, и тогда это будет настоящая сила. Я буду знать, когда мои предсказания — просто обычные предчувствия, а когда это тень бога.

— Ты говорил о моей смерти. Что это было?

Я поднял голову. Как ни странно, лгать Кадалю было легче, чем Утеру.

— Я не видел твоей смерти, Кадаль. Я вообще не видел ничьей, кроме своей. Это было бестактно с моей стороны. Я собирался сказать, что тебя похоронят где-нибудь в чужой земле. — Я улыбнулся, — Я знаю, что для бретонца это хуже ада. Но я боюсь, что так оно и будет… если ты решишь остаться у меня на службе.

Лицо Кадаля прояснилось. Он улыбнулся. «Это настоящая сила, — подумал я, — если одно мое слово способно так устрашить человека».

— Останусь, конечно, — сказал Кадаль, — Даже если бы он меня об этом не просил. С тобой легко. Служить тебе — одно удовольствие.

— Да? А помнится, ты говорил, что я малолетний придурок, еще и олух в придачу?

— Ну вот, я и говорю. Я никогда не посмел бы сказать это кому-то такому знатному, как ты, будь это кто-то другой, — это при том, что ты дважды королевского рода…

— Ну почему же дважды? Мой дед вряд ли может считаться…

Я осекся. Меня остановило выражение лица Кадаля. Он сказал это не подумав, ахнул и поспешно зажал себе рот, словно пытался загнать свои слова обратно.

Он ничего не говорил, просто стоял передо мной с испачканной туникой в руках. Я медленно встал. Забытый балахон сполз на пол. Дальше говорить было незачем. Удивительно, как я не догадался об этом раньше, в тот миг, когда Амброзий появился передо мной в свете факелов и взглянул на меня сверху вниз. Он знал. И многие другие, видимо, тоже знали. Теперь я вспомнил, как люди оборачивались мне вслед, как перешептывались командиры, с каким почтением относились ко мне слуги… Я думал, что обязан этим приказу Амброзия, но теперь я понял, что это было почтение к Амброзиеву сыну.

В комнате было тихо, как в пещере. Жаровня вспыхнула, пламя взметнулось и отразилось в бронзовом зеркале на стене. Я посмотрел в ту сторону. В бронзовом зеркале, озаренном пламенем, мое обнаженное тело выглядело хрупким и туманным, каким-то нереальным, игрой пламени и тени. Но лицо мое было освещено; пламя подчеркивало черты, и я увидел его лицо таким, каким оно было в тот вечер, когда он сидел у огня в своей комнате, ожидая, когда меня приведут к нему, чтобы расспросить меня о Ниниане.

И снова дар ясновидения не помог мне. С тех пор я узнал, что люди, наделенные божественным зрением, часто бывают слепы к простым вещам.

— И что, все знают? — спросил я у Кадаля.

Он кивнул. Не спрашивая, что я имею в виду.

— Слухи ходят. Ты временами бываешь очень похож на него.

— Наверно, Утер тоже догадался. А раньше он не знал?

— Нет. Он уехал раньше, чем пошли разговоры, и взъелся на тебя не поэтому.

— Рад это слышать, — сказал я, — А из-за чего же? Неужели только потому, что я встал ему поперек дороги тогда, у стоячего камня?

— Ну, и из-за этого тоже.

— А еще из-за чего?

— Он думал, что ты наложник графа, — напрямик сказал Кадаль. — Амброзий ведь по бабам не бегает. Он и в мальчиках не нуждается, если уж на то пошло, но Утер начисто не способен понять человека, который не проводит с бабой семь ночей в неделю. И когда он увидел, что его брат так заботится о тебе, взял в свой дом, приставил к тебе меня и все такое, то решил, что все дело в этом. И ему это очень не понравилось.

— Понятно. Он сегодня сказал что-то в этом духе, но я подумал, что он просто так ругался.

— Если бы он взглянул на тебя повнимательнее или послушал, что говорят люди, то понял бы, что к чему.

— Он уже и так понял, — сказал я с внезапной уверенностью. — Догадался тогда, на дороге, когда увидел фибулу, подаренную мне графом. Я об этом не думал, но Утер должен был сразу понять, что граф вряд ли станет дарить королевский знак своему наложнику. Он велел поднести ближе факел и долго меня разглядывал. Наверно, тогда он и понял.

Меня внезапно осенило.

— Наверно, Белазий тоже знает!

— Конечно, — сказал Кадаль, — А что?

— Он так говорил со мной… Словно знал, что не смеет мне ничего сделать. Поэтому он и пытался запугать меня проклятием. Он ведь ни перед чем не остановится. Наверно, по дороге к роще он все время думал, что делать. Тихо убрать меня за святотатство он не мог, но ему надо было как-то заставить меня замолчать. Отсюда и проклятие. И…

Я остановился.

— Что еще?

— Да не дергайся ты. Это было просто дополнительное ручательство, что я буду держать язык за зубами.

— Ради богов, что же это?

Я пожал плечами, обнаружил, что я до сих пор голый, и наклонился за рубашкой.

— Он сказал, что возьмет меня с собой в святилище. Думаю, он хочет сделать из меня друида.

— Он так сказал?

Я уже начал привыкать к Кадалеву знаку от дурного глаза.

— И что же ты будешь делать?

— Ну, схожу с ним… по крайней мере один раз. Да не смотри ты на меня так! Руку даю на отсечение, что больше одного раза мне туда идти не захочется.

Я посмотрел ему в глаза.

— Но в этом мире нет ничего, что я отказался бы узнать и увидеть, и я готов встретиться с любым богом так, как ему это угодно. Я говорил тебе, что истина — это тень Бога. Если я собираюсь воспользоваться ею, я должен знать, кто Он. Понимаешь?

— Где уж мне! О каком боге ты говоришь?

— Я думаю, что Бог один. Нет, конечно, боги живут повсюду: в полых холмах, в ветрах, в море, в самой траве, по которой мы ходим, и в воздухе, которым мы дышим, и в кровавом сумраке, где ищет их Белазий и ему подобные. Но мне кажется, что должен быть один бог — Единый Бог, подобный великому морю, а мы все — и малые боги, и люди, и вообще все на свете — стекаемся к нему, как реки, и в конце концов все мы придем к Нему. А ванна готова?

Через двадцать минут в темно-синей тунике, застегнутой на плече фибулой с драконом, я пошел к своему отцу.

Глава 12

В передней Амброзия сидел секретарь, добросовестно изображавший бурную деятельность. Из-за занавеси слышался тихий голос Амброзия. Стражники у дверей выглядели деревянными статуями.

Потом занавеска отдернулась и вышел Утер. Увидев меня, он остановился, постоял, как бы собираясь что-то сказать, потом, похоже, перехватил любопытный взгляд секретаря и вышел, взмахнув полой алого плаща и оставив за собой запах конюшни. По запаху Утера можно всегда было определить, откуда он явился; он, казалось, впитывал запахи, точно губка. Должно быть, отправился к брату прямо с дороги, не успев даже переодеться.

Секретарь — его звали Соллий — сказал мне:

— Можешь войти. Тебя ждут.

Он стоял спиной к двери, склонившись над столом, заваленным табличками. Поперек одной из них лежал стилос — похоже, Амброзия оторвали от работы. На столике секретаря у окна лежала полуразвернутая книга.

Дверь закрылась за мной. Я остановился на пороге, и занавеска с шорохом упала у меня за спиной. Он обернулся.

Мы молча встретились глазами. Прошло несколько мгновений, которые показались мне бесконечными. Потом он откашлялся и сказал:

— А, Мерлин, — и легким жестом указал мне на мой табурет у жаровни, — садись.

Я сел. Амброзий помолчал, глядя в стол. Взял стилос, отсутствующим взглядом посмотрел на табличку, что-то дописал. Я ждал. Он хмуро проглядел написанное, стер и отрывисто сказал:

— У меня был Утер.

— Да, господин.

Он взглянул на меня исподлобья.

— Насколько я понял, он наткнулся на тебя за городом. Ты был один.

— Нет, — поспешно ответил я. — Со мной был Кадаль.

— Кадаль?

— Да, господин.

— Утеру ты сказал другое.

— Да, господин.

Его взгляд стал пронзительным.

— Ну, рассказывай.

— Кадаль всегда обо мне заботится, господин. Он… более чем предан мне. Мы поехали на север, доехали до дороги, по которой вывозят бревна из леса, и свернули на нее. Мой пони повредил себе ногу, Кадаль усадил меня на свою кобылу, и мы пошли домой.

Я перевел дыхание.

— Мы решили срезать путь и наткнулись на Белазия со слугой. Белазий проехал вместе со мной часть пути до дома, но ему… не хотелось встречаться с принцем Утером, поэтому мы расстались.

— Понятно.

Его голос не выдавал его чувств, но я догадывался, что он понял больше, чем было сказано. Его следующий вопрос подтвердил это:

— Ты был на острове друидов?

— Ты о нем знаешь? — удивился я.

Он ничего не сказал и в холодном молчании ожидал моего ответа, поэтому я продолжал:

— Я уже говорил, что мы с Кадалем пошли короткой дорогой. Если ты знаешь остров, то должен знать и тропу, которая к нему ведет. Напротив тропы, ведущей к морю, есть сосновая роща. Мы нашли там Ульфина — это слуга Белазия — с двумя лошадьми. Кадаль хотел взять лошадь Ульфина, чтобы побыстрее отвезти меня домой, но, когда мы говорили с Ульфином, услышали крик — не просто крик, а вопль — откуда-то с востока. Я поскакал туда, чтобы посмотреть, в чем дело. Клянусь тебе, я понятия не имел, что это за остров и что там происходит! Кадаль этого тоже не знал. Если бы он был верхом, как и я, то остановил бы меня. Но к тому времени, как он взял лошадь Ульфина и поскакал вдогонку, меня уже не было видно, и он подумал, что я испугался и сбежал домой, как он мне велел раньше, и, только приехав сюда, обнаружил, что меня нет. Он поехал обратно, но к тому времени я уже встретился с отрядом.

Я стиснул руки между колен.

— Я не знаю, что заставило меня отправиться к острову… Хотя нет, знаю: я услышал крик и поехал посмотреть… Но я поехал туда не только из-за этого. Я не могу объяснить. Пока не могу…

Я снова перевел дыхание.

— Господин мой…

— Да?

— Я должен сказать тебе. Человек, которого убили сегодня ночью там, на острове… Я не знаю, кто это был, но я слышал, что он один из людей короля, пропавший несколько дней тому назад. Его тело бросят в лесу, так, чтобы подумали, что его растерзал зверь.

Я остановился. По лицу Амброзия понять что-либо было невозможно.

— Я подумал, что тебе нужно это знать.

— Ты был на острове?

— О нет! Мне кажется, если бы я туда сунулся, меня бы уже не было в живых. Про этого человека я узнал позднее. Говорят, его убили за святотатство.

Я поднял глаза на Амброзия.

— Я доехал до берега бухты и, стоя под деревьями, все видел: танец и жертвоприношение; слышал пение. Я тогда не знал, что это незаконно… У нас дома этот культ, конечно, запрещен, но все знают, что он еще существует. Мне показалось, что здесь может быть по-другому. Но когда господин Утер понял, где я был, то очень разгневался. Он, похоже, ненавидит друидов.

— Друидов? — переспросил Амброзий отсутствующим голосом. Он продолжал вертеть в пальцах стилос. — Да, конечно. Утер их не любит. Он страстный приверженец Митры, а свет — враг тьмы, насколько я понимаю. Ну, в чем дело? — резко спросил он, обращаясь к показавшемуся в дверях Соллию.

— Прости, господин, — сказал секретарь. — К тебе посланный от короля Будека. Я говорил ему, что ты занят, но он настаивает, что дело срочное. Сказать, чтобы подождал?

— Впусти его, — велел Амброзий.

Вошел человек со свитком и передал его Амброзию. Тот сел в свое большое кресло, развернул послание и, хмурясь, принялся его читать. Я смотрел на него. В жаровне плясало пламя, озаряя черты лица, которое я, казалось, уже знал не хуже, чем свое собственное. Угли зарделись алым, пламя полыхнуло и разгорелось. Свет ударил мне в глаза, все вокруг расплылось…

— Мерлин Эмрис! Мерлин!

Гулкое эхо превратилось в обычный голос. Видение исчезло. Я сидел на табурете в комнате Амброзия, уставясь на свои руки, стискивающие колени. Амброзий стоял между мной и жаровней, закрывая от меня пламя. Секретарь вышел, мы были одни.

Когда он повторил мое имя, я моргнул и очнулся.

— Что ты видел там, в пламени? — спросил Амброзий.

Я ответил, не поднимая глаз:

— Я видел заросли боярышника на склоне холма, и девушку на буром пони, и юношу с драконовой фибулой на плече, и туман до колен…

Я услышал, как Амброзий шумно втянул в себя воздух. Потом его рука взяла меня за подбородок и заставила поднять голову. Его взгляд был суровым и пристальным.

— Значит, ты и правда наделен даром видеть. Я и раньше был уверен в этом, но теперь у меня нет сомнений. Это правда. Я подумал, что это так и есть, еще тогда, в ту первую ночь, у стоячего камня, но то могло быть что угодно — сон, детские выдумки, удачная басня, выдуманная для того, чтобы привлечь мое внимание. Но это… Я не ошибся в тебе.

Он опустил руку и выпрямился.

— Ты видел лицо девушки?

Я кивнул.

— А юноши?

Наши глаза встретились.

— Да, господин.

Амброзий резко отвернулся и встал спиной ко мне, опустив голову.

Он снова взял со стола стилос и принялся вертеть его в пальцах. Через некоторое время он спросил:

— И давно ты узнал об этом?

— Только сегодня. Кадаль как-то обмолвился, потом я кое-что вспомнил — и еще то, как твой брат уставился на меня сегодня, когда увидел, что я ношу это. — Я коснулся драконовой фибулы.

Он взглянул на меня, потом кивнул.

— Тебе в первый раз явилось это… видение?

— Да. Я ни о чем не знал. Теперь мне кажется странным, что я даже не подозревал, но могу поклясться, что и в самом деле не догадывался.

Он стоял молча, опершись одной рукой на стол. Не знаю, чего я ждал, но мне никогда не приходило в голову, что великий

Аврелий Амброзий может растеряться настолько, что не будет знать, что сказать.

Потом он отошел к окну, вернулся к столу и заговорил:

— Странная это встреча, Мерлин. Мне нужно так много сказать тебе — а я не нахожу слов. Но теперь-то ты понимаешь, почему я так много расспрашивал тебя и старался понять, что привело тебя сюда?

— Это дело рук богов, господин мой, — ответил я. — Они привели меня сюда. Почему ты оставил ее?

Вопрос прозвучал слишком резко: должно быть, он так давно терзал меня, что сейчас вырвался, словно обвинение. Я поспешно принялся что-то мямлить, пытаясь объясниться, но он остановил меня коротким жестом.

— Мне было восемнадцать лет, Мерлин, и за мою голову была назначена награда. Я не мог открыто появиться в своем собственном королевстве. Ты ведь знаешь, как мой кузен Будек принял меня к себе, когда мой брат король был убит, и как Будек все эти годы лелеял план мести Вортигерну, хотя до последнего времени это казалось невыполнимым. Но он все время засылал разведчиков, собирал сведения, разрабатывал планы. А когда мне исполнилось восемнадцать, он тайно отправил меня самого к Горлойсу Корнуэльскому, другу моего отца, всегда недолюбливавшему Вортигерна. Горлойс отправил меня на север с парой доверенных людей, чтобы я мог послушать, посмотреть и узнать тамошние земли. Когда-нибудь я расскажу тебе, где мы были и что видели, но не сейчас. А что касается тебя… В конце октября мы возвращались на юг, в Корнуолл, чтобы плыть домой, по дороге на нас напали и нам пришлось драться. Это были люди Вортигерна. Я до сих пор не знаю, то ли они заподозрили, кто я такой, то ли им просто захотелось убить нас ради забавы и вкуса свежей крови, как делают саксы и лисы. Я думаю, последнее вернее, потому что иначе бы они сделали свое дело добросовестнее. А так мне повезло: товарищи мои погибли, а я отделался одной раной, да еще ударом в голову, от которого я потерял сознание. И они оставили меня, приняв за мертвого. Дело было вечером. Когда я пришел в себя и попытался оглядеться, было уже утро, и надо мной стоял бурый пони. На нем сидела девушка и смотрела то на меня, то на убитых, то снова на меня, не говоря ни слова.

Он впервые улыбнулся — еле заметно, и не мне, а тому воспоминанию.

— Я, помнится, попытался что-то сказать, но потерял много крови, а после ночи под открытым небом еще и подхватил лихорадку. Я боялся, что она испугается и ускачет в город и тогда мне конец. Но она не бросила меня. Поймала моего коня, нашла седельную сумку, напоила меня, промыла и перевязала рану, а потом — бог весть, как ей это удалось, — взвалила меня на коня и увезла оттуда. Она сказала, что знает одно место, близко от города, но укромное и безопасное, куда никто не ходит. Это была пещера, а рядом с ней бил источник… В чем дело?

— Так, ничего, — сказал я. — Я мог бы догадаться. Продолжай. Там тогда никто не жил?

— Никто. Кажется, к тому времени, как мы туда добрались, я потерял сознание и начал бредить, потому что дальше я мало что помню. Она спрятала в пещере меня и моего коня, так, чтобы никто не заметил. У меня в сумке были еда и вино и еще плащ и одеяло. Уехала она от меня уже вечером, и когда вернулась домой, то узнала, что убитых уже нашли и их коней, что бродили поблизости, тоже. Отряд ехал на север, и вряд ли кто-то в городе знал, что трупов должно было быть три. Так что я был в безопасности. На следующий день она снова приехала в пещеру, привезла еду и лекарства… И так каждый день… — Он помолчал, — Дальше ты знаешь.

— А когда ты сказал ей, кто ты такой?

— Тогда, когда она сказала, почему не может уехать из Мари-дунума вместе со мной. До того я думал, что она, должно быть, одна из девушек королевы — по ее манерам и разговору я догадывался, что она воспитывалась во дворце. Видимо, она видела то же самое во мне. Но все это не имело значения. Ничто не имело значения, кроме того, что я мужчина, а она — женщина. Мы оба с первого дня знали, что это должно произойти. Ты поймешь, как это бывает, когда станешь постарше.

Он снова улыбнулся, на этот раз не только глазами, но и губами.

— Это, Мерлин, пожалуй, единственное знание, с которым тебе придется подождать. Дар ясновидения в делах любви не помощник.

— Ты просил ее уехать с тобой сюда?

Он кивнул.

— Еще до того, как узнал, кто она такая. А после того, как узнал, я начал бояться за нее и уговаривал ее настойчивее, но она не согласилась. Судя по ее речам, она ненавидела и боялась саксов и страшилась, что Вортигерн погубит королевство, но ехать со мной она отказалась. Одно дело, говорила она, сделать то, что она сделала, и совсем другое — уплыть за море с человеком, который, когда вернется, будет врагом ее отца. Она говорила, что год кончается и надо покончить с этим и забыть.

Он умолк, глядя на свои руки.

— И ты не знал, что она родила ребенка? — спросил я.

— Нет. Я, конечно, думал об этом. Следующей весной я отправил ей послание, но не получил ответа. Тогда я оставил это, решив, что если она захочет найти меня, то знает, где искать. Весь мир это знает. А года через два до меня дошла весть, что она обручена. Теперь знаю, что это неправда, а тогда я постарался забыть о ней. — Он взглянул на меня. — Ты понимаешь?

Я кивнул.

— Быть может, это даже была правда. Просто ты не понял ее, господин мой. Она дала обет посвятить себя церкви, когда я больше не буду нуждаться в ней. Христиане называют это обручением.

— Вот как?

Он поразмыслил над этим.

— Ну, как бы то ни было, я больше не отправлял ей посланий. И потом, позднее, когда я слышал о мальчике-бастарде, я не думал, что это мой сын. Сюда однажды приезжал бродячий глазной лекарь из Уэльса, и я послал за ним и расспросил, и он сказал, что во дворце есть бастард таких-то лет, рыжий, но это родной сын короля.

— Диниас, — сказал я. — А меня старались не показывать людям… Иногда дед выдавал меня за своего сына. У него было несколько бастардов.

— Ну вот, я это тоже узнал. Так что потом, когда до меня доходили вести о мальчике, то ли сыне короля, то ли его дочери, я не обращал на них внимания. Это все было в прошлом, у меня были более неотложные дела, и потом, я все время думал: если бы она действительно родила сына, неужто не дала бы мне знать? Если бы хотела видеть, неужто не прислала бы весточки?

И он снова умолк, погрузившись в собственные мысли. Теперь уже не помню, понимал ли я тогда все, что он говорил. Но потом, когда обрывки истории сложились, как кусочки мозаики, все стало ясно. Гордость, что не дала ей отправиться вслед за возлюбленным, не дала ей и призвать его назад, когда поняла, что беременна. И та же гордость помогла ей выдержать все, что было потом. Но не только это. Если бы она бежала к нему или каким-то иным образом выдала, кто ее любовник, то братья непременно отправились бы ко двору Будека, чтобы убить наглеца. Зная моего деда, я мог предположить, что он и его сыновья не скупились на клятвы по поводу того, что они сотворят с тем, кто сделал ей ребенка. Прошло время, и его приезд стал чем-то далеким, а потом и вовсе невозможным, словно он на самом деле был всего лишь сказкой, ночным видением. А после она обратилась душой к иному, появились священники, и она забыла о том зимнем свидании. Остался лишь мальчик, так похожий на своего отца. Но, исполнив свой долг перед ним, она могла вернуться к покою и одиночеству, любовь к которым заставила ее много лет тому назад отправиться верхом в ту долину, — подобно тому, как я позднее поднялся по той самой тропе и увидел ту же пещеру.

Я вздрогнул, когда он заговорил снова.

— Тяжело тебе было жить ничьим сыном?

— Да, нелегко.

— Поверишь ли ты, если я скажу, что ничего не знал?

— Я поверю всему, что ты мне скажешь, господин мой.

— Ты, должно быть, ненавидишь меня за это, да, Мерлин?

Я медленно ответил, не поднимая глаз:

— Знаешь, у положения бастарда и ничейного сына есть одно преимущество. Ты можешь выдумать себе отца сам. Можешь представить себе наилучшее — и наихудшее, в зависимости от настроения. С тех пор как я стал достаточно большим, чтобы понимать, кто я такой, я видел своего отца в каждом солдате, в каждом принце и в каждом священнике. И в каждом красивом рабе в королевстве Южного Уэльса.

— Ну вот, Мерлин Эмрис, — очень мягко сказал он, — а теперь перед тобой настоящий отец. Ненавидишь ли ты меня за жизнь, которая выпала тебе по моей вине?

Я ответил, все так же не поднимая глаз и глядя в огонь:

— В детстве я мог выбирать себе любого отца. И из всех людей на свете, Аврелий Амброзий, я выбрал бы тебя.

Молчание. Пламя билось, как сердце.

— И потом, какой мальчишка отказался бы заполучить в отцы верховного короля Британии! — добавил я, пытаясь превратить дело в шутку.

Он снова схватил меня за подбородок и отвернул мое лицо от пламени жаровни.

— Что ты сказал? — резко спросил он.

— А что я сказал? — в недоумении заморгал я, — Я сказал, что выбрал бы тебя…

Он стиснул мой подбородок.

— Ты назвал меня верховным королем Британии!

— Да?

— Но это…

Он остановился. Его глаза, казалось, прожигали меня насквозь. Он опустил руку и выпрямился.

— Ладно. Оставим это. Если это важно, Бог подаст голос снова. — Он улыбнулся мне, — Сейчас важнее то, что сказал ты. Не каждому человеку дано услышать такое от своего почти взрослого сына. Кто знает, быть может, оно и к лучшему, что мы впервые встретились как мужчина с мужчиной, когда каждому из нас есть что дать другому. Человеку, у которого дети с младенчества путаются под ногами, не дано внезапно увидеть свое отражение в лице сына, как я увидел в твоем.

— Неужто мы так похожи?

— Говорят, да. А я вижу в тебе достаточно много от Утера, чтобы понять, почему все говорят, что ты мой сын.

— А он, видимо, не заметил, — сказал я, — и очень сердится. Или, наоборот, рад, что я тебе не наложник?

— Так ты знал? — Амброзий усмехнулся, — Если бы он иногда думал головой, а не другим местом, ему бы это пошло на пользу. Но мы и так неплохо уживаемся. Он делает свое дело, я свое, и, если сумею проложить ему путь, он будет моим наследником, если у меня не будет…

Он осекся. Наступила неловкая пауза. Я глядел в пол.

— Прости меня, — сказал он тихо, как равный равному, — Я сказал это не подумав. Давно свыкся с мыслью, что у меня нет сына…

Я поднял голову.

— В этом отношении так оно и есть. И Утер тоже так думает.

— Что ж, если ты считаешь так же, мой путь будет куда легче.

Я рассмеялся.

— Нет, представить себя королем я не могу! Быть может, половинкой короля или даже четвертью: той малой частью, что видит и думает, но действовать не может. Может быть, когда ты уйдешь, из нас с Утером выйдет один неплохой король. По-моему, он уже сейчас великолепен, ты не находишь?

Но Амброзий не улыбнулся. Его глаза сузились, он пристально смотрел на меня.

— Именно так я и думал! Как ты догадался?

— Ну, как бы я мог догадаться, господин?

Я выпрямился на своем табурете — и тут меня осенило:

— Так вот как ты собирался использовать меня? Теперь я понимаю, почему ты держал меня здесь, в своем доме, и обращался со мной по-королевски, но мне всегда хотелось думать, что ты что-то задумал насчет меня и я смогу быть тебе полезен. Белазий говорил, что ты используешь каждого человека по его способностям и что, даже если я не гожусь в солдаты, ты найдешь мне дело по силам. Это правда?

— Чистая правда. Я понял это сразу, даже прежде, чем подумал, что ты, должно быть, мой сын. Когда увидел, как ты стоял лицом к лицу с Утером тогда ночью, в поле, и в глазах твоих все еще плавали видения, и сила одевала тебя, словно сияющее облако. Нет, Мерлин, из тебя никогда не выйдет короля, даже принца. Но я думаю, что, когда ты вырастешь, король, рядом с которым будешь ты, сможет править всем миром. Теперь понимаешь, почему я послал тебя к Белазию?

— Он очень ученый человек, — осторожно сказал я.

— Он человек развратный и опасный, — сказал Амброзий. — Но он весьма тонок и умен, много странствовал и знает многое, чему тебя не учили в Уэльсе. Я не скажу — «следуй ему», потому что есть много мест, куда следовать за ним не стоит. Но учиться у него надо.

Я поднял на него глаза, потом кивнул.

— Ты про него все знаешь.

Это был не вопрос, а утверждение.

— Да. Я знаю, что он — жрец древнего культа.

— И ты это терпишь?

— Я пока не могу позволить себе выбрасывать ценные орудия только потому, что мне не нравится, как они сделаны, — ответил он. — Белазий полезен — и я использую его. Если ты мудр, то поступишь так же.

— Он хочет взять меня на следующую встречу.

Он поднял брови, но ничего не сказал.

— Ты против? — спросил я.

— Нет. Ты пойдешь?

— Да, — сказал я медленно и очень серьезно, подыскивая нужные слова, — Видишь ли, господин… Когда ищешь… то, что ищу я, приходится заглядывать повсюду, даже в самые странные места. Смотреть прямо на солнце — невозможно, его можно видеть, лишь когда оно отражается в земных вещах. И даже отражаясь в грязной луже, оно все равно остается солнцем. И в этих поисках я готов заглянуть куда угодно.

Он улыбался.

— Вот видишь? Тебе не нужно другой охраны, кроме Кадаля.

Он развалился в кресле, облокотившись на край стола, и явно расслабился.

— Она назвала тебя Эмрис. Дитя света. Дитя небожителей. Божественный. Ты ведь знаешь, что оно значит именно это?

— Да.

— А ты не знал, что это и мое имя тоже?

— Разве? — глупо спросил я.

Он кивнул.

— Эмрис — Амброзий. Это одно и то же слово. Мерлин Амброзий — она назвала тебя в честь меня.

Я уставился на него.

— Я… Ну да, конечно! А мне и в голову не приходило!

И я рассмеялся.

— Чему ты смеешься?

— Это имя… Амброзий, князь света… А она всем говорила, что мой отец — князь тьмы! Я слышал даже песню об этом. У нас в Уэльсе песни слагают по любому поводу.

— Когда-нибудь ты споешь ее мне.

Тут он внезапно сделался серьезен. Его голос стал гулким.

— А теперь, Мерлин Амброзий, дитя света, взгляни в огонь и скажи мне, что ты там увидишь.

Я взглянул на него с удивлением. Он настойчиво сказал:

— Да, да, теперь, прежде чем угаснет огонь, когда ты устал и глаза сонные. Посмотри в жаровню — и ответь мне. Что будет с Британией? Что будет со мной и с Утером? Смотри, сын мой! Смотри и говори!

Это было бесполезно. Я уже очнулся; огонь в жаровне догорал, и сила ушла, осталась лишь эта комната с быстро стынущими тенями по углам да мужчина и мальчик, беседующие друг с другом. Но я любил его — и уставился в огонь. Наступила мертвая тишина — лишь шуршали оседающие угодья да позванивал остывающий металл.

Я сказал:

— Я ничего не вижу — только угасающее пламя в жаровне и пещеру тлеющих углей.

— Смотри еще!

Я вспотел от напряжения. Капли пота поползли по носу, по рукам, между ног, пока мои ляжки не слиплись. Я изо всех сил сцепил руки и до боли стиснул их между колен. У меня заныли виски. Я резко встряхнул головой, чтобы прояснить мысли, и посмотрел на него.

— Господин мой, это бесполезно. Прости, но это действительно так. Я не могу повелевать богом — он повелевает мной. Быть может, когда-нибудь я смогу видеть по своей воле или по твоему велению, но пока что это приходит само — или не приходит вообще, — Я развел руками, пытаясь объяснить, — Ну, как будто я стою под облаками и жду, а потом дует ветер, облака расходятся, сверху падает свет и озаряет меня — иногда целиком, иногда — лишь краешком столпа солнечного света. Когда-нибудь я смогу увидеть весь храм целиком. Но не теперь.

Меня охватило изнеможение. Я слышал это по собственному голосу.

— Прости меня, господин мой. Я пока бесполезен. У тебя еще нет своего пророка.

— Нет, — сказал Амброзий. Он протянул руку и, когда я встал, привлек меня к себе и поцеловал. — У меня есть только сын, который остался без ужина и до смерти устал. Иди спать, Мерлин. И спи до утра без сновидений. У нас еще будет время для видений. Спокойной ночи.

Видений в ту ночь у меня больше не было, но сон мне приснился.

Амброзию я о нем никогда не говорил. Я снова увидел пещеру на склоне холма, и девушку по имени Ниниана, едущую сквозь туман, и мужчину, ожидающего ее у пещеры. Но эта Ниниана не была моей матерью, и человек у пещеры не был молодым Амброзием. Это был старик, и у него было мое лицо.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ВОЛК

Глава 1

Я провел с Амброзием в Бретани пять лет. Оглядываясь теперь назад, я вижу, что многое из того, что было, спуталось у меня в памяти, словно разбитая мозаика, которую чинил человек, почти забывший первоначальный узор. Кое-что я помню ясно и отчетливо, во всех красках и деталях; другое — быть может, более важное — помнится смутно, словно образы стерлись последующими событиями: смертью, печалью, сердечными переменами. Места я всегда помню очень хорошо — иные из них настолько отчетливо, что мне даже теперь кажется, что я могу побывать там и что, если бы я мог сосредоточиться и сила, некогда облекавшая меня, словно платье, была еще при мне, я мог бы даже теперь воссоздать их здесь, во тьме, как некогда, много лет назад, я воссоздал для Амброзия Хоровод Великанов.

Я отчетливо помню места и мысли, что приходили ко мне тогда, такие свежие и сияющие, но людей — не всегда: временами, роясь в памяти, я думаю, не путаю ли я их друг с другом: Белазия — с Галапасом, Кадаля — с Кердиком, бретонского командира, чье имя я забыл, с военачальником моего деда в Маридунуме, который когда-то пытался научить меня фехтовать, в твердой уверенности, что любой, даже незаконнорожденный, принц должен мечтать об этом.

Но когда я пишу об Амброзии, мне кажется, что он снова стоит предо мной, ярко выделяясь во тьме, как человек в шапке в ту морозную ночь, мою первую ночь в Бретани. Даже без своего одеяния силы я могу вызвать перед собой его глаза, неподвижные под нахмуренными бровями, тяжелые пропорции его тела, лицо (теперь оно кажется мне таким молодым), твердо очерченное всепоглощающей, непреклонной волей, которая заставляла его двадцать с лишним лет смотреть на запад, в сторону своего, закрытого для него королевства. Двадцать лет понадобилось ему, чтобы стать из мальчика комесом и, невзирая на бедность и неравенство сил, создать ударную мощь, что росла вместе с ним, выжидая своего часа.

Об Утере писать труднее. Или, вернее, об Утере труднее писать так, словно он уже в прошлом, всего лишь часть истории, которая завершилась много лет назад. Он встает передо мной даже более живым, чем Амброзий. Нет, не здесь, во тьме, — тут пребывает лишь та моя часть, что была Мирддином. А та, что была Утером, — она снаружи, на солнце, она хранит берега Британии, следуя начертанному мною пути, следуя тому рисунку, что некогда показал мне Галапас в летний день в холмах Уэльса.

Но Утера, о котором я пишу, разумеется, больше нет. Есть человек, соединивший в себе нас всех, тот, кто стал всеми нами: Амброзием, который создал меня; Утером, который трудился вместе со мной; и мною самим, который использовал каждого человека, встречавшегося ему на пути, чтобы дать Британии Артура.

Время от времени приходили вести из Британии, и иногда — через Горлойса Корнуэльского — я получал известия о том, что происходит дома.

Похоже, после смерти моего деда Камлах не сразу отрекся от старого союза со своим родичем Вортигерном. Он хотел утвердиться, прежде чем открыто порвать с Вортигерном и встать на сторону «молодежи», как именовали людей Вортимера. Вортимер и сам не торопился начинать открытый мятеж, но было ясно, что все идет к тому. Король Вортигерн оказался зажат меж лавиной и наводнением: чтобы остаться королем Британии, ему приходилось призывать на помощь сородичей своей жены-саксонки, а саксы-наемники каждый год требовали увеличения платы.

Страна распадалась и истекала кровью. Люди открыто называли это «саксонской напастью». Восстание готово было разразиться в любой день, особенно на Западе, где люди все еще были свободны. Не хватало лишь вождя, который объединил бы восставших. Положение Вортигерна становилось настолько отчаянным, что он против своей воли был вынужден все больше передавать командование войсками, стоявшими на Западе, Вортимеру и его братьям, в чьих жилах, по крайней мере, не было ни капли саксонской крови.

О моей матери ничего не было известно, кроме того, что она мирно живет в монастыре Святого Петра. Если до нее доходили слухи, что при графе Бретани состоит некий Мерлинус Амброзиус, она должна была догадаться обо всем. А письмо или посланец от врага верховного короля без нужды подвергли бы ее опасности. Амброзий говорил, что скоро она и так все узнает.

На самом деле до вторжения прошло еще пять лет, но годы эти пронеслись, словно вода, прорвавшая плотину. Ввиду событий, назревавших в Уэльсе и Корнуолле, приготовления Амброзия ускорились. Если людям, живущим на Западе, нужен лидер, пусть это будет Амброзий, а не Вортимер! Но Амброзий намеревался выждать. Пусть Вортимер будет клином — они же с Утером станут молотом, что забьет этот клин в трещину. А тем временем в Малой Британии наступило время великих надежд. Отовсюду сыпались предложения подкреплений и союзов, поля дрожали от топота копыт и марширующих ног, а в кварталах механиков и оружейников далеко за полночь стучали молоты, и люди прилагали все усилия, чтобы за то же время успевать делать вдвое больше. Долгожданное вторжение было уже близко, и, когда пробьет час, Амброзий должен выступить во всеоружии. Он не может позволить себе потерпеть поражение. Кто же станет тратить полжизни на то, чтобы выковать могучее копье, а потом швырять это копье наугад в темноту? Все должно было быть наготове и служить ему — не только люди, вещи и припасы, но и время, и дух, и самые ветра небесные! Сами боги должны были отворить ему врата. Амброзий говорил, что затем они и послали ему меня. Именно мое тогдашнее появление со словами победы и видением непобежденного бога убедило его (и, что еще важнее, солдат) в том, что приближается наконец время, когда он сможет нанести удар, будучи заранее уверен в победе. И вот я не без страха обнаружил, что Амброзий определил меня в пророки.

Можете быть уверены, я больше не спрашивал его, как он намерен меня использовать. Он дал мне это понять достаточно ясно. И я, раздираемый гордостью, страхом и стремлением услужить ему, старался пока что узнать все, чему мог научиться, и открыть себя силе, ибо это было все, что я мог дать ему. Если он рассчитывал заполучить своего домашнего пророка немедленно, прямо сейчас, ему пришлось разочароваться: в это время я не видел ничего существенного.

Наверное, знание преграждало путь видениям. Но то было время познания. Я учился у Белазия, пока не превзошел его: я научился практическому приложению вычислений, чего Белазий не умел, для него расчеты были таким же искусством, как для меня песни; но я и песни научился использовать.

Я проводил долгие часы в кварталах механиков, и частенько Каналю приходилось оттаскивать меня чуть ли не за уши от какого-нибудь приспособления, густо смазанного маслом. Кадаль ворчал, что после такой работы мне нельзя общаться ни с кем, кроме раба-банщика.

Я записал также все, что я помнил из наставлений Галапаса в медицине, и добавил к этому практический опыт, при любой возможности помогая армейским врачам. Я мог свободно бродить по лагерю и по всему городу, пользуясь именем Амброзия. Я вцепился в эту свободу, словно голодный волчонок в свою первую добычу. Я учился все время, непрерывно, у всех, кого встречал. Я смотрел и на свет, и во тьму, и на солнце, и в грязную лужу, как и обещал Амброзию.

Я побывал вместе с Амброзием в святилище Митры, расположенном под фермой, и с Белазием на лесных сборищах. Мне даже разрешалось молча присутствовать на советах графа и его военачальников, хотя никто не предполагал, что от меня будет какой-то прок на войне. «Разве что, — сказал однажды Утер полушутливо, — он будет стоять над нами, словно Иисус Навин, и держать на небе солнце, чтобы дать воинам время закончить настоящую работу. Хотя, если отбросить шутки, похоже, он способен и на большее… Ведь людям он кажется чем-то вроде Вестника Митры или, извиняюсь, щепки от Истинного Креста. Так что он, пожалуй, в самом деле может сделать больше, стоя на холме вместо талисмана, на виду у войска, чем на поле битвы, где он и пяти минут не протянет». А что он говорил позже, когда я в шестнадцать лет отказался от ежедневных занятий фехтованием, которые должны были научить меня хотя бы элементарной самозащите! Но отец мой только смеялся — он-то знал, что у меня есть своя защита, хотя я тогда еще не подозревал об этом.

Я учился у всех: у старух-знахарок, лечивших больных травами, паутиной и морскими водорослями; у бродячих коробейников и шарлатанов; у коновалов, гадателей, жрецов… Я прислушивался к разговорам солдат у таверн, к разговорам офицеров в доме моего отца, к разговорам мальчишек на улицах.

Но об одном я не узнал ничего: в семнадцать лет, уезжая из Бретани, я был полным невеждой в отношениях с женщинами. Когда мне случалось задуматься об этом — а такое бывало довольно часто, — я говорил себе, что сейчас мне некогда, что у меня еще целая жизнь впереди, а теперь у меня полно других, более важных дел. Но наверно, на самом-то деле я их просто боялся и потому гасил свои желания работой. Теперь я думаю, что страх этот внушал мне бог.

Я ждал и занимался своим делом — готовился служить отцу.

Тогда я полагал, что важнее ничего нет.

Однажды я сидел в мастерской Треморина, главного механика, очень приятного человека, который позволял мне учиться у него всему, чему только можно, предоставлял мне место для работы и материал, с которым можно было экспериментировать.

Я помню, как в тот день он вошел в мастерскую, увидел, что я вожусь у себя в углу с какой-то моделью, и подошел посмотреть. Когда он увидел, чем именно я занят, он рассмеялся.

— Я всегда думал, что их и так довольно в округе, чтобы ставить новые!

— Я хочу понять, как они их ставили. — Я опустил на место масштабную модель стоячего камня.

Треморин удивился. Я знал почему. Он всю жизнь прожил в Малой Британии, а там этих стоячих камней столько, что люди их просто не замечают, каждый день видят этот каменный лес, и для большинства это всего лишь мертвый камень… Но мне всегда казалось, что эти камни о чем-то говорят, и нужно было узнать, что именно; но Треморину я этого говорить не стал. Я просто добавил:

— Я пытался повторить это в малом масштабе.

— Ну, так могу сказать тебе сразу: пробовали — не действует. — Он взглянул на ворот, который я приспособил для того, чтобы поднять модель. — Это подходит только для стоящих вертикально, и то лишь для самых легких, а для перемычек и вовсе не годится.

— Это я уже понял. Но у меня есть одна мысль… надо попробовать иначе.

— Ты только зря тратишь время. Возьмись-ка лучше за что-нибудь нужное, такое, что может пригодиться. Но эта идея легкой передвижной лебедки и впрямь стоит того, чтобы над ней подумать…

Через несколько минут его отозвали. Я разобрал модель и уселся за новые расчеты. Треморину я о них говорить не стал: у него было множество более важных дел. Все равно он бы только посмеялся, если бы я сказал ему, что поднимать стоячие камни я научился у певца.

Вышло этот так.

Однажды, примерно за неделю до того, бродя вдоль рва, что окружал городские стены, я услышал пение. Голос был старческий, дребезжащий и надорванный — голос профессионального певца, которому приходится перекрикивать шум толпы, петь на ветру и на морозе. Мое внимание привлек не голос и не мелодия — ее почти нельзя было разобрать, — а мое имя.

— Мерлин, о Мерлин, куда спешишь ты?

Он сидел у моста, перед ним стояла чашечка для подаяний. Я увидел, что певец слепой. Но его голос — то, что от него осталось, — был верным. И он не стал тянуться ко мне со своей чашечкой, услышав, что я остановился перед ним, он сидел, как сидят за арфой: чуть склонив голову, прислушиваясь к мелодии, — и пальцы его шевелились, словно перебирая струны. Видно, некогда он певал и в королевских чертогах.

Мерлин, о Мерлин, куда спешишь ты Ранним утром со своим черным псом? Я искал золотое яйцо, Алое яйцо морского змея, Что лежит под камнем у моря. Собирал я щавель в лугах, Зеленый щавель и златые травы, Золотой мох, дарующий сон, Срывал я омелу с дуба, ветвь друидов, Что растет в чаще леса над бегущим ручьем. Мерлин, о Мерлин, возвращайся из леса, Уйди от ручья! Оставь дуб и златые травы, Оставь щавель на заливных лугах, И алое яйцо морского змея В пене под камнем у моря! Мерлин, о Мерлин, оставь свои поиски! Грядущее открыто лишь Богу.

Теперь эта песня известна не менее, чем песня о девице Марии или о короле и сером тюлене, но я услышан ее впервые. Когда певец узнал, кто остановился послушать его, он, казалось, был польщен тем, что я присел рядом с ним и стал расспрашивать его. Помнится, тогда, в первый раз, мы толковали в основном о песнях и еще немного о нем самом.

Я узнал, что в юности он был на Моне, острове друидов, видел Каэр-ин-ар-Вон и поднимался на Снежную гору. На острове друидов он и потерял зрение, но не рассказал мне, как это вышло.

Когда я сказал ему, что водоросли и травы, которые я собирал на берегу, предназначены для лекарств, а не для магии, он улыбнулся и спел песню, которую я слышал от своей матери, сказав, что эта песня будет шитом, а от чего — не сказал, и я не стал спрашивать.

Я положил деньги ему в чашечку — он принял подаяние со спокойным достоинством, но, когда я пообещал найти ему арфу, ничего не ответил и уставился в пространство пустыми глазницами — он не поверил мне. На следующий день я принес ему арфу: отец мой был щедр, и мне даже не понадобилось объяснять, зачем мне нужны деньги. Когда я вложил арфу в старческие руки певца, он заплакал. Потом взял мою руку и поцеловал ее.

После этого я часто встречался с ним до тех пор, пока не оставил Малую Британию. Он много странствовал — от Ирландии до Африки. Он научил меня песням многих стран: Италии, Галлии, белого Севера и более древним песням Востока — странным колеблющимся напевам, что, как он говорил, пришли на Запад вместе с людьми с восточных островов — теми, что возвели стоячие камни. В них говорилось о знаниях, которые были забыты и сохранились лишь в песнях.

Наверно, он и сам считал эти песни всего лишь легендами о древнем волшебстве, сказками, что сложили поэты.

Но чем больше я думал об этом, тем яснее понимал, что в них поется о людях, которые действительно жили на свете, и о трудах, которые были свершены на самом деле, о том, как они возводили эти камни, чтобы отметить пути солнца и луны, и строили обиталища для своих богов и королей-исполинов древности.

Однажды я сказал что-то на этот счет Треморину — он был не только умен, но и добродушен, и обычно у него находилось время для меня, — но Треморин только посмеялся и отмахнулся, и я больше не заговаривал об этом. У механиков Амброзия в те дни и без того было дел по горло, и им некогда было помогать мальчишке делать расчеты, не имевшие никакого отношения к грядущему вторжению. Так что я пока оставил это.

Весной моего восемнадцатого года из Британии наконец пришли вести.

В январе и феврале морские пути были закрыты, и лишь в начале марта, воспользовавшись холодной спокойной погодой, установившейся перед началом весенних штормов, из Британии пришло маленькое торговое суденышко, и Амброзий узнал новости.

Новости будоражили. Буквально через несколько часов на север и на восток помчались гонцы графа. Он созывал союзников и спешно, ибо вести запоздали.

Наконец-то свершилось. Вортимер открыто порвал со своим отцом и с его саксонской королевой. Несколько вождей бриттов — и среди них люди Запада, — устав умолять верховного короля порвать со своими саксонскими союзниками и защитить от них свой собственный народ, убедили Вортимера взять наконец власть в свои руки и восстали вместе с ним.

Они объявили его королем и подняли его знамя против саксов, которых удалось оттеснить на юг и восток, и им со своими боевыми кораблями пришлось укрыться на острове Танет.

Но и там Вортимер преследовал их и в конце осени — начале зимы осадил их и добился того, что саксы запросили пощады и умоляли лишь об одном — позволить им уйти с миром, забрать свое добро и вернуться в Германию, оставив даже жен и детей.

Однако успешное владычество Вортимера продлилось недолго. Что произошло, в точности известно не было, но ходили слухи, что он умер от яда, что подсыпал ему какой-то прихвостень королевы.

Как бы там ни было, Вортимер был мертв, и власть снова вернулась к его отцу Вортигерну. Он чуть ли не первым делом послал за Хенгистом и его саксами, призывая их вернуться в Британию. В этом, как всегда, винили жену короля.

Король обещал, что саксы вернутся с малыми силами, не более, чем потребуется, чтобы восстановить мир и порядок и помочь ему вновь объединить расколовшееся королевство.

На самом деле саксы обещали прислать триста тысяч человек. По крайней мере, так утверждала молва. Разумеется, молва преувеличивала, но в любом случае было ясно, что Хенгист собирается привести значительные силы.

Были кое-какие новости и из Маридунума. Посланец не был шпионом Амброзия, и привез он в основном все те же слухи.

Вести были неутешительные. Похоже, мой дядя Камлах вместе со всеми своими вассалами — то были преданные люди моего деда, которых я знал, — участвовали в восстании Вортимера и сражались вместе с ним в четырех битвах с саксами. В сражении при Эписфорде Камлах погиб вместе с братом Вортимера Катигерном. Но меня больше волновало то, что после смерти Вортимера на тех, кто был на его стороне, обрушились гонения. Вортигерн захватил королевство Камлаха и присоединил его к своим землям в Гвенте. Вортигерну нужны были заложники, и он вновь сделал то же, что двадцать пять лет назад: он захватил детей Камлаха — младший из них был еще в колыбели — и отдал их на попечение королевы Ровены. Мы не могли выяснить, живы ли они. Неизвестно было, жив ли ребенок Ольвен, которого постигла та же участь. Вряд ли. О моей матери вестей не было.

Через два дня после того, как пришли эти вести, начались весенние шторма и море снова преградило путь и нам, и вестникам.

Но это было неважно — неведение было обоюдным. Мы не могли получать вестей из Британии, но и там не могли получить вестей о нас и об ускоренных приготовлениях к вторжению в Западную Британию.

Было очевидно, что время наконец настало. Дело заключалось не только в том, чтобы помочь Уэльсу и Корнуоллу. Если Красный Дракон хотел, чтобы в Британии остались люди, готовые встать под его знамена, ему следовало выступить в этом году.

— Ты вернешься с первым кораблем, — говорил мне Амброзий, не отрывая взгляда от карты, расстеленной на столе.

Я стоял у окна. Ставни были закрыты, но я все равно слышал, как завывает за окном ветер, и тяжелая занавесь рядом со мной раздувалась от сквозняка.

— Да, господин, — ответил я, подошел к столу и увидел, что он указывает на Маридунум, — Я поеду туда?

Он кивнул.

— Сядешь на первый же корабль, который пойдет на запад, и доберешься домой, даже если он остановится в другой гавани.

Отправишься к Галапасу, получишь все сведения, какие он сможет дать. Я не думаю, что в городе тебя узнают, но рисковать не стоит. У Галапаса безопасно. Можешь обосноваться там.

— Стало быть, из Корнуолла вестей никаких?

— Никаких. Только слухи, что Горлойс у Вортигерна.

— У Вортигерна? — Я некоторое время обдумывал эту новость. — Стало быть, он не участвовал в восстании Вортимера?

— Насколько мне известно, нет.

— Двурушничает?

— Быть может. Но поверить в это трудно. А может быть, все это ничего не значит. Я так понимаю: он только что женился и, быть может, просидел всю зиму у себя в замке просто для того, чтобы молодой жене не было скучно. А может быть, он предвидел, что будет с Вортимером, и предпочел для виду сохранить верность верховному королю, чтобы сберечь свою голову и продолжать служить моему делу. Но пока я не разузнаю, в чем дело, посылать людей прямо к нему я не могу. За ним могут следить. Так что отправляйся к Галапасу и разузнай, что происходит в Уэльсе. Я слышал, Вортигерн окопался где-то в тех местах, а Восточную Британию он предоставил Хенгисту. Придется сперва выкурить из норы этого старого волка, а потом защищать Запад от саксов. Но действовать придется быстро. И мне нужен Каэрлеон!

Он поднял голову.

— Я пошлю с тобой твоего старого приятеля — Маррика. Он вернется обратно, и ты пришлешь весточку с ним. Будем надеяться, что там все в порядке. Думается мне, ты и сам будешь с нетерпением ждать вестей!

— Ничего, перебьюсь, — сказал я.

Он ничего не ответил — только вскинул брови и снова склонился над картой.

— Садись. Я объясню, что от тебя требуется. Скоро ты сможешь отправиться в путь.

Передо мной колыхалась занавеска.

— Я буду страдать всю дорогу!

Он поднял голову — и рассмеялся.

— Клянусь Митрой, я об этом и не подумал! Но тогда, наверно, и я тоже? В каком жалком виде прибуду я домой!

— В свое королевство, — сказал я.

Глава 2

Я отправился в Британию в начале апреля, на том же суденышке, что и в прошлый раз. Но это путешествие разительно отличалось от первого. Я был уже не беглец Мирддин, но Мерлин, хорошо одетый молодой римлянин, у которого были слуги и деньги в кармане. Мирддин всю дорогу провалялся нагишом в трюме, а Мерлину предоставили уютную каюту, и капитан всячески оказывал ему внимание. Одним из моих слуг был, разумеется, Кадаль, а вторым, как это ни смешно, Маррик. Ему это смешным отнюдь не казалось. Ханно к тому времени уже не было в живых — он перехитрил самого себя, пытаясь провернуть одно дельце, связанное с шантажом: добыча оказалась ему не по зубам. Разумеется, я старался ничем не выдать своего родства с Амброзием. Но ничто на свете не могло бы заставить меня расстаться с драконьей фибулой. Я пристегнул ее к тунике с изнанки. Вряд ли кто-то мог признать во мне того беглеца пятилетней давности, и, разумеется, капитан не подавал виду, даже если и узнал меня, но я на всякий случай держался как можно высокомернее и говорил исключительно по-бретонски.

На мое счастье, кораблик шел к устью Тиви и должен был бросить якорь в Маридунуме. Но мы договорились, что нас с Кадалем высадят на берег сразу, как только мы войдем в устье.

В общем, все было иначе, чем в первый раз, за исключением одного, самого главного. Меня тошнило всю дорогу. Правда, на этот раз у меня была удобная койка и обо мне заботился Кадаль, не то, что тогда: мешки и ведро в углу, — но для меня это не имело ни малейшего значения. Как только корабль покинул Малое море и оказался на просторах залива, взбаламученных апрельскими ветрами, я оставил свой пост на носу корабля, ушел вниз и лег на койку.

Как мне сказали, ветер был попутный, так что мы вошли в устье и бросили якорь до рассвета, за десять дней до апрельских ид.

Рассвет был безветренный, холодный и туманный. Было очень тихо.

Только что кончился отлив, и снова начинался прилив. Вода хлынула в устье. Когда наша лодка отчалила от корабля, единственными звуками были шуршание и плеск волн о борта да мягкие удары весел по воде. Вдалеке слышались слабые, но звонкие крики петухов. Откуда-то из тумана доносилось блеянье ягнят, и матки отвечали им более густыми низкими голосами. Воздух был влажный, мягкий и чистый, пахло солью и, как ни странно, домом.

Мы держались середины потока, и благодаря туману с берегов нас видно не было. Говорили мы мало, и то лишь шепотом: один раз, когда на берегу залаяла собака, мы услышали, как хозяин успокаивал ее — он говорил тихо, но впечатление было такое, словно он сидит в той же лодке. Так что мы были предупреждены и старались помалкивать.

Сильный весенний прилив быстро нес нас вперед. Это было очень кстати: мы бросили якорь позже, чем следовало, так что уже светало. Я видел, как моряки, что везли нас, беспокойно поглядывают на небо и начинают грести быстрее. Я наклонился вперед, напрягая глаза, чтобы рассмотреть в тумане знакомые берега.

— Рад, что вернулся? — спросил на ухо Кадаль.

— Это зависит от того, что мы тут найдем. Митра, как же есть хочется!

— Неудивительно! — Кадаль кисло усмехнулся. — А что ты высматриваешь?

— Тут должна быть бухточка — белый пляж и ручей, впадающий в реку, — а за ней холм и сосновая рощица. Надо пристать там.

Он кивнул. Было решено, что мы с Кадалем высадимся в устье по другую сторону от Маридунума, в известном мне месте, и оттуда незаметно выберемся на южную дорогу и будем выдавать себя за корнуэльцев.

Говорить должен был я, но и Кадаль неплохо знал тамошнее наречие — его выговор мог бы обмануть любого, кроме разве урожденного корнуэльца.

У меня с собой было несколько горшочков с мазями и шкатулка с медикаментами, так что я в случае чего мог сойти за странствующего лекаря. Эта личина могла позволить пробраться почти в любое место, куда мне было нужно.

Маррик остался на корабле. Он должен был приплыть в порт вместе со всеми, разыскать в городе старых знакомых и узнать, что нового слышно. А Кадаль отправится вместе со мной к Галапасу и будет связующим звеном между мною и Марриком. Корабль простоит в устье три дня; Маррик уедет на нем и увезет с собой все собранные сведения.

Поплывем ли обратно мы с Кадалем, зависит от того, что мы узнаем: мы с отцом не забывали, что после участия Камлаха в мятеже Вортигерн похозяйничал в Маридунуме, как лиса в курятнике, — и, быть может, его саксы тоже.

В первую очередь я должен был добыть вести о Вортигерне и отослать их отцу; затем мне нужно было разыскать мать и узнать, все ли с ней в порядке.

Хорошо было снова очутиться на земле! Правда, назвать ее сушей было сложно: холмик порос высокой травой, и она была мокрая от росы. И все же, когда лодка скрылась в тумане и мы с Кадалем стали подниматься к дороге, я ощущал себя легким и был в приподнятом настроении.

Не знаю, что я ожидал найти в Маридунуме, — по-моему, меня это даже особенно не волновало. Не возвращение домой возбуждало и радовало меня, а то, что я наконец могу сделать что-то для Амброзия. Правда, я еще не пророк, но зато я мужчина и его сын. Похоже, я тогда про себя надеялся, что мне придется умереть за него. Я был еще очень молод…

До моста мы добрались без приключений. На мосту нам повезло: мы встретились с барышником, у которого была при себе пара лошадок — он надеялся сбыть их в городе.

Я купил одну из них, поторговавшись ровно столько, чтобы не возбудить подозрений; он был так доволен, что даже отдал мне в придачу довольно потертое седло. К тому времени, как сделка была завершена, солнце уже встало и на дороге появились люди. Но на нас никто особого внимания не обратил — кроме одного мужичка, который, видно, признал лошадь. Он ухмыльнулся и сказал — скорее Кадалю, чем мне:

— И далеко ты собрался уехать, парень?

Я сделал вид, что не расслышал. Уголком глаза я видел, как Кадаль развел руками, пожал плечами и закатил глаза, как бы говоря: «Мне приходится делать, что он велит, а что с него возьмешь!»

На дорожке, ведущей вдоль берега, никого не было. Кадаль шагал рядом со мной, взявшись рукой за узду.

— Ты знаешь, а он прав. На этой старой кляче далеко не уедешь. А кстати, далеко ли нам?

— Должно быть, меньше, чем мне кажется. От города — миль шесть.

— И все в гору?

— Ну, на худой конец пойду пешком.

Я провел ладонью по жилистой шее конька.

— А ты знаешь, он вовсе не так плох, как кажется. Откормить его как следует — и он будет в порядке.

— Ну ладно, значит, ты не зря деньги выкинул. Что ты высматриваешь там, за стеной?

— Я тут жил.

Мы проезжали мимо дворца моего деда. Он, похоже, почти не изменился.

Сидя на лошади, я мог заглянуть за стену. На террасе росла айва. Ее огненные цветы раскрывались под лучами утреннего солнца. А ют и сад, где Камлах угощал меня отравленным абрикосом. А вот и ворота, через которые я выбежал тогда, заливаясь слезами…

Конек вез меня дальше. Вот фруктовый сад. Почки на яблонях уже набухли, вокруг терраски, где, бывало, сидела и пряла Моравик, пока я играл у ее ног, пробивалась упругая молодая трава.

А вот и то место, где я перемахнул через стену в ночь побега; вот к этой наклонившейся яблоне я привязал тогда Астера.

Стена была разрушена, и я видел сквозь пролом лужайку с жесткой травой, по которой бежал в ту ночь, выпрыгнув из окна своей комнаты, ставшей погребальным костром Кердика.

Я остановил лошадь и вытянул шею, чтобы разглядеть дом. Я неплохо потрудился в ту ночь: все строения — моя комната и примыкавшие к ней ряды построек — исчезли. Но конюшни были все те же — значит, огонь не добрался до них в ту ночь.

Две стороны колоннады, уничтоженные огнем, были отстроены заново, в современном стиле, который никак не гармонировал со всем остальным: квадратные столбы, сложенные на скорую руку из больших, грубо отесанных камней, поддерживали бревенчатую крышу, а между ними были глубокие квадратные окна.

Строение выглядело уродливым и неуютным — единственным его предназначением было защищать от непогоды. «Нет, — подумал я, — лучше снова сесть в седло и ехать дальше, в пещеру…»

— Чего ты ухмыляешься? — спросил Кадаль.

— Ничего. Просто я, кажется, сделался настоящим римлянином. Как ни странно, здесь я уже не чувствую себя дома. Хотя, честно говоря, в Малой Британии тоже.

— А где же тогда твой дом?

— Сам не знаю. Должно быть, там, где граф. Так что в ближайшее время моим домом, видимо, будет что-нибудь в этом духе. — Я кивнул на старые римские казармы, видневшиеся позади дворца.

Они лежали в руинах, там царило запустение. Оно и к лучшему, подумал я. По крайней мере, судя по всему, Амброзию не придется сражаться за этот город. Дайте Утеру двадцать четыре часа, и он живо приведет все в порядок. А вот и монастырь Святого Петра. Его, по всей видимости, не коснулись ни огонь, ни копье.

— Знаешь что? — сказал я Кадалю, когда мы обогнули стену монастыря и начали подниматься по тропе, ведущей к мельнице. — Если и есть место, которое я могу назвать своим домом, так это пещера Галапаса.

— Ну, вот это уж совсем не по-римски, — сказал Кадаль, — Нет, мне подавай добрую таверну, теплую постель да жареной баранинки, а пещеры можешь оставить себе.

Даже с этой дохленькой лошадкой дорога показалась мне короче, чем раньше.

Мы скоро добрались до мельницы и повернули наверх. Словно и не было всех этих лет. Казалось, лишь вчера я въезжал в эту долину, светило солнце, и ветерок шевелил сивую гриву Астера. Нет, даже еще не Астера — вон под тем же терновником как будто тот же самый придурковатый мальчишка стережет тех же овец, что и в тот день, когда я приехал сюда впервые.

Когда мы подъехали к развилке, я невольно огляделся, ища вяхиря. Но все было тихо — лишь кролики перебегали в зарослях молодого папоротника.

То ли конек почуял, что ехать уже недалеко, то ли ему просто понравилось ступать по траве и нести нетяжелую ношу, но он ускорил шаг. Впереди показался выступ, за которым открывался вход в пещеру.

У купы боярышника я натянул повод.

— Приехали. Пещера там, за скалой.

Я соскользнул на землю и передал повод Кадалю.

— Оставайся здесь и жди меня. Через час подойдешь.

Потом спохватился и добавил:

— Если увидишь что-то вроде дыма, не пугайся. Это летучие мыши вылетают из пещеры.

Давненько я не видел, как Кадаль делает знак от дурного глаза! Я рассмеялся и оставил его.

Глава 3

Я знал это, еще не успев обогнуть выступ скалы и выйти на лужайку перед входом.

Можете звать это предвидением — никаких следов не было. Тишина, конечно, но у пещеры почти всегда стояла тишина. Только на этот раз она была другая. Я не сразу понял, в чем дело, — и лишь потом сообразил. Не слышно было журчания источника.

Я дошел до конца тропы, вышел на лужайку — и увидел. Не было нужды входить в пещеру, чтобы понять, что его здесь нет — и не будет.

Ровная площадка перед входом в пещеру была завалена обломками. Я подошел ближе.

Это произошло совсем недавно. Здесь погулял огонь — огонь, залитый дождем прежде, чем он успел уничтожить все. Гора мокрого мусора — обгорелые деревяшки, тряпки, куски пергамента, размокшие в бесформенную массу, но заметные по обугленным краям. Я перевернул попавшийся мне под ноги кусок доски и по резьбе узнал его — это был обломок сундука, в котором хранились его книги. А куски пергамента — это все, что осталось от самих книг.

Наверно, в куче мусора были и другие его вещи. Я не стал рыться в угольях. Если книги погибли, значит, и все остальное погибло тоже. Как и сам Галапас.

Я медленно направился ко входу в пещеру. У источника остановился. Теперь понятно, почему не слышно журчания: чашу завалили камнями, землей и мусором из пещеры. Из-под мусора все еще сочилась вода. Она лениво вытекала из чаши и впитывалась в дерн, так что возле чаши образовалось топкое место. В воде виднелся отмытый добела скелет летучей мыши.

Как ни странно, факел лежал на прежнем месте — на уступе над входом в пещеру. Он даже был сухой. Рядом не было ни кремня, ни огнива, но я разжег огонь и, держа перед собой факел, медленно вступил в пещеру.

Помнится, я весь дрожал, как будто ледяной ветер дул из пещеры мне навстречу. Я уже знал, что увижу внутри.

Пещера была ограблена дочиста. Все, что было внутри, выволокли наружу и подожгли. Все, кроме бронзового зеркала. Зеркало, естественно, не горело и было слишком тяжелым, чтобы его унести. Его сорвали со стены, и теперь оно стояло, криво прислоненное к стенке пещеры. А больше внутри ничего не было. Даже мыши не шуршали под потолком. Здесь царила гулкая пустота.

Я поднял факел выше, ища вход в хрустальный грот. Его не было.

Кажется, пару мгновений я думал, что ему удалось скрыть внутреннюю пещеру и отсидеться там. Потом я увидел.

Вход в грот был на месте, но случай — если это был случай — скрыл его от посторонних глаз, и теперь найти его мог только тот, кто знал, что ищет. Бронзовое зеркало упало так, что, вместо того чтобы направлять свет на отверстие, оно направляло тьму. Отраженный свет падал на выступ скалы, который отбрасывал густую тень на вход во внутренний грот. Те, кто был занят лишь грабежом и разорением, вполне могли его и не заметить.

— Галапас! — робко окликнул я, всматриваясь в темноту, — Галапас!

Из хрустального грота послышался тишайший шелест, призрачный звон, похожий на ту музыку, что я когда-то слышал в ночи. Ничего похожего на человеческий голос. Я не ожидал этого. Я взобрался на уступ, встал на колени и заглянул внутрь.

Кристаллы вспыхнули в свете факела, и на стену сияющего шара упала тень моей арфы, дрожащая, но отчетливая. Арфа стояла в центре грота. Она была цела. Больше в пещерке ничего не было. Лишь шепот, замирающий меж сверкающих стен… Должно быть, здесь, в водопадах света, таились видения, но я знал, что сейчас не смогу открыться для них. Опершись рукой о скалу, выскользнул обратно. Пробегая мимо накренившегося зеркала, я мельком увидел высокого юношу, окутанного пламенем и дымом. Лицо его казалось бледным, глаза — огромными черными провалами. Я выбежал наружу. Забытый мною факел пылал и чадил. Я подбежал к краю утеса и поднес руки ко рту, чтобы позвать Кадаля, но тут у меня за спиной раздался звук, заставивший меня развернуться волчком и посмотреть наверх.

Пара воронов и ворона с сердитым карканьем поднялись со склона холма.

На этот раз я шел медленно. Я поднялся по тропе, которая вела мимо источника на вершину холма. Вороны поднялись еще выше. Пара ворон снялась и полетела над зарослями молодого папоротника. Еще пара продолжала трудиться над чем-то, лежащим в цветущих кустах терновника.

Я взмахнул факелом, швырнул его в птиц. И бросился туда бегом.

Сказать, когда он умер, было невозможно. Кости были обглоданы почти дочиста. Но я признал его по выцветшим бурым лохмотьям, еще висевшим на скелете, и по старой разбитой сандалии, которая валялась рядом с телом среди апрельских маргариток. Одна кисть оторвалась от запястья, и белые хрупкие кости лежали у моих ног. Я отчетливо видел мизинец, который когда-то был сломан, а потом сросся, но неровно. Сквозь обнажившиеся ребра уже прорастала молодая апрельская травка. Теплый ветерок принес благоухание цветущего дрока…

Факел, упавший в зеленую траву, затух. Я подобрал его. «Не надо было отпугивать птиц, — подумал я, — Ведь они устроили ему достойное погребение…»

За спиной я услышал шаги и резко обернулся — это был всего лишь Кадаль.

— Я увидел птиц, — сказал он, глядя на то, что лежало под терновником, — Галапас?

— Да.

— Я увидел беспорядок у пещеры и догадался.

— Не думал, что пробыл здесь так долго…

— Оставь это мне. — Кадаль наклонился, — Я похороню его. А ты иди и жди меня возле лошади. Авось там, внизу, найдется что-нибудь вроде лопаты. Впрочем, я могу вернуться в город и…

— Не надо. Пусть лежит здесь, под терновником. Сложим над ним курган и пусть покоится в мире. Мы сделаем это вместе, Кадаль.

Вокруг было множество камней, так что курган возвести было нетрудно. Потом мы нарезали кинжалами дерна и обложили каменный холмик. К концу лета он зарастет папоротником, наперстянкой и молодой травой.

Спускаясь с холма мимо входа в пещеру, я вспомнил о том, как уезжал отсюда в последний раз. Вспомнил, как плакал тогда — о Кердике, о том, что приходится расставаться с матерью и с Галапасом, и, быть может, о том будущем, которое я предчувствовал. «Ты еще увидишь меня, — сказал он тогда. — Обещаю». И я увидел его. Когда-нибудь, несомненно, исполнится и другое его обещание.

Я вздрогнул. Поймав взгляд Кадаля, резко сказал:

— Надеюсь, ты догадался прихватить с собой фляжку? Мне надо выпить.

Глава 4

Кадаль захватил с собой не только фляжку — он привез еще и еду: соленую баранину, хлеб и прошлогодние оливки в бутыли, в собственном масле. Мы сидели под деревьями и ели. Наша кляча паслась неподалеку, а внизу, посреди апрельских зеленых полей и холмов, поросших лесом, блестели мягкие извивы реки. Туман рассеялся. День был чудный.

— Ну, — сказал наконец Кадаль, — что будем делать?

— Поедем повидаться с моей матерью, — ответил я, — Если она, конечно, все еще живет там.

И внезапно, с яростью, изумившей меня самого — даже не подозревал, что способен на такое, — выпалил:

— Клянусь Митрой, я дорого дал бы за то, чтобы узнать, кто это сделал!

— Кто же, как не Вортигерн?

— Вортимер. Пасценций. Да кто угодно! Мне кажется, если человек мудр, добр и благороден, — с горечью сказал я, — то все и вся готовы ополчиться против него. Галапаса мог убить изгой, ищущий пропитания, пастух, которому нужна была пещера, прохожий солдат — за глоток воды.

— Это было не убийство.

— А что же?

— То есть, я хочу сказать, это сделал не один человек. Когда люди собираются стаей, они куда хуже, чем в одиночку. Я подозреваю, что это сделали люди Вортигерна, уезжая из города.

— Скорее всего, ты прав. Я узнаю это.

— Ты думаешь, тебе удастся увидеться с матерью?

— Попробую.

— Он… он поручил тебе что-то ей передать?

То, что Кадаль осмелился задать подобный вопрос, показывает, насколько мы сблизились с ним.

Я ответил просто:

— Если ты имеешь в виду, что Амброзий поручил мне ей что-то рассказать, то нет. Он предоставил все это мне. Что я ей скажу — всецело зависит от того, что произошло за то время, пока меня не было. Я сперва поговорю с ней, а потом уже решу, что именно ей стоит рассказывать. Не забывай, я давно ее не видел. А люди меняются. В смысле, меняются их взгляды. Взять хотя бы меня. Когда я виделся с нею в последний раз, то был еще мал и смотрел на нее глазами ребенка. Я совершенно не понимал ее мыслей, не понимал, чего она хочет. Ее взгляды могли перемениться — нет, не на церковь, конечно, а на ее отношение к Амброзию. Видят боги, не ее вина, если теперь она относится к нему иначе, чем раньше. Она ему ничем не обязана. Она очень заботилась об этом.

— Монастырь не тронули, — задумчиво сказал Кадаль, глядя в зеленые дали, прошитые лентой реки.

— Вот именно. Что бы ни произошло в городе, обитель Вортигерн оставил в покое. Так что, сам видишь, прежде, чем что-то рассказывать, мне надо определить, кто на чьей стороне. Она ничего не знала все эти годы, так что ей не повредит, если она ничего не узнает еще несколько недель. Что бы ни произошло, Амброзий скоро будет здесь, и я не могу рисковать, рассказывая ей слишком много.

Кадаль принялся убирать остатки трапезы. Я сидел в задумчивости, подперев рукой подбородок, глядя в светлые дали.

— Узнать, где теперь Вортигерн, совсем нетрудно, — рассуждал я вслух, — Так же как и то, высадился ли уже Хенгист и сколько людей он привез с собой. Маррик, скорее всего, узнал бы об этом без особою труда. Но граф хотел знать кое-что еще. И вряд ли об этом известно в обители. Поэтому теперь, когда Галапас мертв, мне надо постараться выяснить все у кого-то другого. Посидим здесь до темноты, потом поедем к обители. Мать мне скажет, к кому я могу обратиться.

Я взглянул на Кадаля.

— За кого бы она ни стояла, меня она, скорее всего, не выдаст.

— Да, похоже на то. Что ж, будем надеяться, что они позволят тебе увидеться с ней.

— Если она узнает, кто ее спрашивает, я думаю, запрет аббатисы ее не остановит. Не забывай, что она все еще дочь короля.

Я лег на спину в теплую траву, подложив руки под голову.

Даже если я пока еще не сын короля…

Но кем бы я ни был, попасть в обитель мне не удалось.

Я был прав: вреда монастырю не причинили. Высокие стены стояли неповрежденными, ворота были новые, прочные, дубовые, окованные железными полосами и с крепкими запорами. Они были заперты. И никаких гостеприимных факелов снаружи — на мое счастье. Смерклось рано, и узкая улочка была темна и пустынна. На наш отчаянный стук в воротах отворилось маленькое квадратное оконце, и за решеткой показался чей-то глаз.

— Путешественники из Корнуолла, — тихо сказал я. — Мне надо перемолвиться словцом с госпожой Нинианой.

— С какой госпожой? — переспросили меня ровным, безжизненным тоном глухого.

«Зачем они держат глухую привратницу?» — с раздражением подумал я, придвинулся к решетке и повысил голос.

— С госпожой Нинианой! Я не знаю, как называют ее теперь, но она сестра покойного короля. Она все еще живет здесь?

— Да, но она никого не принимает. Ты привез письмо? Она умеет читать.

— Нет, мне надо поговорить. Иди и передай ей. Скажи, что я… ее родственник.

— Родственник? — В глазах за решеткой вспыхнул слабый интерес. — Ее родственники по большей части погибли, а остальных здесь нет. Разве ты не слышал у себя в Корнуолле? Король, ее брат, пал в битве в прошлом году, а его детей увезли к Вортигерну. А родной ее сын умер, уже лет пять как.

— Знаю. Я не из семьи ее брата. И не менее предан верховному королю. Поди и скажи ей это. И — вот, возьми… за свое благочестие.

Я просунул за решетку кошелек. Привратница ухватила его цепкой обезьяньей лапкой.

— Мое имя — Эмрис, — поколебавшись, добавил я. — Мы когда-то были знакомы. Так и передай. И торопись. Мы подождем тут.

Не прошло и десяти минут, как я снова услышал шаги и подумал было, что это моя мать, но через решетку на меня уставились все те же старческие глаза, и та же самая иссохшая рука взялась за прутья.

— Она встретится с тобой. Нет, молодой господин, не сейчас. Тебя не впустят. И она не может выйти, пока не окончится вечерняя служба. Она просила передать, что встретится с тобой после окончания у других ворот, что со стороны реки — там есть другие ворота. Только постарайся, чтобы тебя никто не видел.

— Хорошо. Мы будем осторожны.

Я видел, как вращаются белки ее глаз — она пыталась разглядеть меня в темноте.

— Она тебя признала, сразу признала. Эмрис, да? Ты не беспокойся, я никому ничего не скажу. Времена нынче неспокойные, чем меньше говоришь — тем лучше, неважно о чем.

— Когда?

— Через час после того, как взойдет луна. Ты услышишь колокол.

— Я приду, — сказал я, но окошко уже захлопнулось.

С реки поднимался туман. «Это нам на руку», — подумал я. Мы тихо прошли по дорожке, которая вела вдоль стены монастыря. Она уходила от улиц к тропе, идущей вдоль реки.

— Ну, и что теперь? — спросил Кадаль. — До восхода луны еще часа два, а судя по тому, какая обещает быть ночь, нам сильно повезет, если мы вообще увидим ее. Ты ведь не рискнешь возвращаться в город?

— Нет. Но ждать здесь, под дождем, тоже нет смысла. Давай пойдем туда, где можно пересидеть и услышать колокол.

Ворота скотного двора были заперты. Я не стал тратить время, а направился прямиком к стене сада. Во дворце было темно. Мы забрались в сад через пролом в стене, прошли по мокрой траве и очутились в саду моего деда. Воздух был густой от запаха сырой земли и распускающейся зелени: мяты, шиповника, мха и клейких молоденьких листочков, отяжелевших от влаги. Мы давили ногами прошлогодние несобранные плоды. Позади, покачиваясь на петлях, заскрипела створка ворот.

В колоннаде было пусто, двери закрыты, окна наглухо заделаны ставнями. Во дворце царила темнота, гулкое эхо и шорох крыс. Но насколько я видел, дворец тоже был цел. Я подумал, что, когда Вортигерн взял город, он, должно быть, предназначал этот дворец для себя и ему каким-то образом удалось убедить или заставить своих саксов пощадить его, точно так же как из страха перед епископами он заставил их пощадить обитель Святого Петра. Что ж, тем лучше. По крайней мере, мы сможем переждать в сухом и уютном месте. Во дворце не было ни одного замка, который я не сумел бы открыть. Зря я, что ли, занимался с Треморином?

Я собрался было сказать это Кадалю, как вдруг из-за угла появился быстро идущий молодой человек, мягко, словно кот, ступающий по обомшелым плитам. Завидев нас, он остановился как вкопанный. Я увидел, что его рука дернулась к бедру. Но не успел Кадаль выхватить из ножен свой меч, как юноша сощурился, присмотрелся и изумленно воскликнул:

— Клянусь священным дубом! Да это же Мирддин!

В первый момент я действительно не узнал его. Это и понятно. Он был немногим старше меня самого и за прошедшие пять лет изменился не меньше, чем я. Но потом я его признал. Широкие плечи, выпяченная челюсть, волосы, даже в темноте отливающие рыжиной… Диниас. Диниас, который был принцем и королевским сыном, когда я был безымянным бастардом, Диниас, мой «кузен», который начисто не признавал нашего родства, а себя именовал принцем — и ему это дозволялось.

Теперь он был ничуть не похож на принца. Даже сейчас, в сумерках, я видел, что он одет хотя и не бедно, но в одежды, какие мог бы носить торговец, и из украшений на нем было лишь медное запястье с камнем. Пояс из простой кожи, рукоять меча тоже простая, ничем не украшенная, плащ из хорошей ткани, но грязный и потертый по краям. И весь он был какой-то потрепанный, как человек, которому приходится перебиваться со дня на день или даже от одной трапезы до другой.

Но, несмотря на перемены в его облике, это, несомненно, был мой кузен Диниас, и вряд ли стоило делать вид, что он обознался. Поэтому я улыбнулся и протянул ему руку.

— Добрый вечер, Диниас. Наконец-то хоть одно знакомое лицо!

— Во имя богов, что ты тут делаешь? Все говорили, что ты погиб, но я в это не верил.

Он вытянул шею и оглядел меня с головы до ног.

— Ну, где бы ты ни был, похоже, неплохо устроился. Давно вернулся?

— Только сегодня приехали.

— Новости знаешь?

— Что Камлах мертв? Знаю. Я сожалею… если ты сожалеешь об этом.

— Мне-то он другом не был, как ты знаешь, но это не имело отношения к государственным делам…

Я остановился. Пусть Диниас начинает первым. Краем глаза я видел, что Кадаль по-прежнему настороже и рука его лежит на рукояти меча. Я сделал успокаивающий жест и увидел, как он расслабился.

Диниас дернул плечом.

— Камлах? Дурак он был, твой Камлах. Я ему говорил, куда волк прыгнет.

Произнося эти слова, он стрельнул глазами в сторону. Похоже, люди в Маридунуме остерегаются говорить открыто. Потом Диниас снова посмотрел на меня, с опаской и подозрением.

— А что ты здесь делаешь-то? Зачем вернулся?

— С матерью повидаться. Я жил в Корнуолле, туда дошли слухи о войне, и когда я узнал, что Камлах погиб и Вортимер тоже, я захотел узнать, что тут, дома.

— Ну, она жива. Ты уже знаешь? Верховный король, — он повысил голос, — чтит церковь. Я только сомневаюсь, что тебе удастся ее увидеть.

— Может, ты и прав. Я ходил к монастырю, меня не впустили. Но я здесь поживу еще несколько дней. Пошлю ей весточку. Если она захочет меня видеть, то, наверно, придумает, как это сделать. По крайней мере, я знаю, что с ней все в порядке. Повезло мне, что я на тебя наткнулся. Ты мне расскажешь все новости. Я понятия не имел, что тут происходит, потому и приехал потихоньку, с одним слугой.

— Это уж точно, что потихоньку! Я вас за воров принял. Тебе повезло. Я мог бы сперва вас прирезать, а потом уже поинтересоваться, кто вы такие!

Диниас был все тот же. Стоило ему услышать мой смиренный, извиняющийся тон, и он тотчас принялся петушиться.

— Ну вот, я просто не решался ничего предпринять, пока не разузнаю, что с нашими. Я дождался темноты, пошел к обители, потом вот заглянул сюда. Так что, во дворце теперь никто не живет?

— Я здесь живу. А где же еще?

Его надменность была такой же пустой и гулкой, как заброшенная колоннада. На миг я ощутил искушение попросить Диниаса о гостеприимстве и посмотреть, что он скажет. Похоже, он подумал об этом одновременно со мной, потому что поспешно сказал:

— Так ты из Корнуолла? И что там слышно новенького? Ходят слухи, посланцы Амброзия роятся в проливе, словно поденки!

Я рассмеялся.

— А кто их знает! Я вел довольно уединенную жизнь.

— Да? Ну, ты нашел себе подходящее место! — В его голосе звучало хорошо знакомое мне презрение. — Говорят, старый Горлойс провел зиму в постели с девицей, которой, кажется, еще и двадцати нет, и бросил прочих королей расхлебывать свои дела самим. Говорят, по сравнению с этой девицей Елена Троянская показалась бы базарной девкой. Какая она из себя?

— Не знаю, не видел. Муж у нее ревнивый.

— Это к тебе-то ревновать?

Он заржал и отпустил такую шуточку, от которой Кадаль, стоявший у меня за спиной, судорожно втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Но моего кузена собственное остроумие привело в хорошее расположение духа и заставило забыть об осторожности. Я по-прежнему был для него братцем-бастардом, с которым можно не считаться. Он добавил:

— Ну, видать, тебе это по душе. Ты спокойно провел эту зиму с вашим старым козлом-герцогом, пока мы тут гонялись по всей стране за саксами.

Стало быть, он сражался на стороне Камлаха и Вортимера. Это мне и надо было узнать.

— Ну, я-то не мог отвечать за нашего герцога. Ни тогда, ни сейчас, — смиренно заметил я.

— Ха! Все равно тебе это на руку. Знаешь, что он теперь на севере, с Вортигерном?

— Я знал, что он уехал, чтобы присоединиться к нему — в Каэр-ин-ар-Вон, да? А сам ты туда не собираешься? — спросил я как можно более невинным тоном и робко добавил: — Я, знаешь ли, занимал не то положение, чтобы иметь возможность получать важные вести из первых рук.

По колоннаде пронесся порыв холодного и сырого ветра. Из какого-то разбитого желоба у нас над головой внезапно хлынула вода, вылившаяся на плиты между нами. Диниас плотнее закутался в плащ.

— А чего мы тут стоим? — сказал он с внезапной сердечностью, такой же фальшивой, как его надменность. — Не посидеть ли нам за чашей вина, а?

Я заколебался — но лишь на миг. Очевидно, у Диниаса были свои причины не попадаться на глаза верховному королю. Если бы ему удалось замять тот факт, что он служил Камлаху, он бы сейчас был в армии Вортигерна, а не сидел бы оборванцем в пустом дворце. К тому же теперь, когда он узнал, что я в Маридунуме, мне не хотелось упустить его из виду и позволить ему болтать обо мне направо и налево.

Поэтому я принял его приглашение и сделал вид, что немало польщен, но настоял, чтобы он позволил мне угостить его ужином, если только найдется место, где можно как следует поесть и посидеть в тепле и уюте…

Не успел я сказать это, как Диниас ухватил меня за руку и потащил через внутренний дворик к двери, ведущей на улицу.

— Конечно, конечно! Я знаю один трактирчик на западной стороне, за мостом. Там хорошо кормят и не суют носа в чужие дела, — Диниас подмигнул. — Хотя ты, наверно, не захочешь позабавиться с девчонкой, а? Правда, не похоже, чтобы из тебя в конце концов сделали монаха… А, ладно, видно, тебе не о чем особенно рассказывать. В наше время, того и гляди, встанешь поперек горла если не валлийцам, так Вортигерну — а город так и кишит его шпионами. Кого ищут — непонятно, но говорят… Не надо нам твоей дряни!

Это уже относилось к бродяге, который сунул нам под нос корзинку с грубо обточенными камушками на кожаных шнурках. Человек отступил, не говоря ни слова. Я увидел, что он слеп на один глаз; жуткий шрам тянулся через всю щеку и переносицу. Похоже на удар мечом… Я мимоходом бросил ему монету. Диниас наградил меня далеко не дружелюбным взглядом.

— Настали иные времена, да? Ты, похоже, разбогател там, в Корнуолле? Ну, расскажи, что произошло тогда ночью! Ты что, нарочно подпалил дворец?

— Все расскажу за ужином, — ответил я и не произнес больше ни слова до тех пор, пока мы не вошли в трактир и не устроились на скамье в углу, спиной к стене.

Глава 5

Я оказался прав: Диниас действительно бедствовал. Даже в дымной полутьме переполненной таверны видно было, какая ветхая на нем одежда, и чувствовалось, с каким полунегодованием, полувосторгом он слушал, как я заказываю обильный ужин и кувшин лучшего вина. Пока мы ждали, когда нам подадут, я извинился и отошел, чтобы поговорить с Кадалем.

— быть может, мне удастся вытянуть из него кое-какие нужные сведения. Во всяком случае, лучше держать его при себе, по крайней мере пока. Скорее всего, к тому времени, как взойдет луна, он напьется, и я либо уложу его с девкой, либо, если он упьется до потери сознания, отведу его домой по дороге к монастырю. Если я не успею выбраться отсюда к восходу луны, иди один к воротам, что выходят к реке, и поговори с моей матерью. Скажи, что я приду, но позже, что я встретился со своим кузеном Диниасом и мне нужно сперва избавиться от него. Она поймет. А пока пойди добудь себе что-нибудь поесть.

— Слушай, Мерлин, на твоем месте я бы поостерегся. Кузен, говоришь? Ну и подарочек, поверь мне! Он тебя не любит.

Я расхохотался.

— Ты думаешь, для меня это новость? Это взаимное.

— A-а. Ну тогда ладно, только все же поберегись.

— Хорошо.

Диниас еще сохранил остатки хороших манер. Он дождался, пока я отпущу Кадаля, и только тогда налил вина. Насчет еды он был прав: пирог, который нам принесли, был начинен говядиной и устрицами, залитыми густой, горячей подливой, а хлеб подали хотя и ячменный, но зато свежий. Сыр был выдержанный и очень вкусный. Прочие услуги, предоставляемые таверной, похоже, не уступали еде. Время от времени из-за занавески выглядывала хихикающая девица, и кто-нибудь из мужчин отставлял свою чашу и торопился вслед за ней. Видя, что Диниас даже за едой не отрывает глаз от занавески, я решил, что мне не составит труда избавиться от него, когда я вытяну из него все, что мне надо.

Я подождал, пока он наполовину управился с пирогом, и начал задавать вопросы. Дольше ждать было опасно — он, несмотря на голод, после каждого проглоченного куска тянулся к кувшину, и я побоялся, что он напьется до невменяемости и ничего не сможет рассказать внятно.

Я не рисковал заговаривать о скользких предметах, не выяснив, как и что, но благодаря положению нашей семьи я мог узнать многое из того, что нужно было Амброзию, просто расспрашивая Диниаса о наших родственниках. Он отвечал довольно охотно.

Начать с того, что меня считали мертвым с ночи пожара. Тело Кердика сгорело вместе со всеми постройками с той стороны двора, моего пони поймали по дороге домой, обо мне не было ни слуху ни духу, и все решили, что я погиб вместе с Кердиком, а тело мое сгорело. Моя мать и Камлах посылали людей искать меня, но, разумеется, ничего не нашли. Похоже, никому даже не пришло в голову, что я мог уплыть морем. Корабль в Маридунум не заходил, а лодку никто не заметил.

Мое исчезновение, как и следовало ожидать, не вызвало особого шума. Что думала об этом моя мать — никто не знал, но она, похоже, вскоре удалилась в обитель Святого Петра. Камлах, не теряя времени, провозгласил себя королем. Он для виду предложил Ольвен свою защиту и покровительство, но, поскольку его жена уже родила одного сына и вынашивала другого, ни для кого не было секретом, что королеву Ольвен скоро выдадут замуж за какого-нибудь безобидного и, по возможности, отдаленного королька… Ну и так далее и тому подобное.

Это были новости о прошлом, которые на самом деле не были открытием для меня и не нужны были Амброзию. Когда Диниас насытился и привалился к стене, распустив пояс, разомлев от еды, вина и тепла, я решил, что пора порасспросить его о более важных вещах. Таверна была набита битком, и было достаточно шумно, чтобы подслушать, о чем мы разговариваем. Из внутренних комнат явилась пара девиц, и в зале начался гогот. Снаружи совсем стемнело, и дождь, похоже, усилился: входящие отряхивались, как собаки, и требовали горячего вина. Воздух был густой от торфяного и угольного дыма, запахов жаркого и чада дешевых масляных светильников. Я не боялся быть узнанным: чтобы меня разглядеть как следует, надо было перегнуться через стол и заглянуть мне прямо в лицо.

— Может, заказать еще мяса? — предложил я.

Диниас покачал головой, рыгнул и ухмыльнулся.

— Нет, спасибо! С меня хватило. Я твой должник. Про себя я все рассказал! А что делал ты все эти годы?

Он снова потянулся за кувшином и опорожнил его в свою пустую чашу.

— Проклятье, вино кончилось! Закажем еще?

Я колебался. Диниас, похоже, был слаб на выпивку. Я не хотел, чтобы он нализался раньше времени.

Он неправильно понял мою заминку.

— Ну что тебе, вина жалко, что ли? Ведь не каждый день приезжают богатые родственнички из Корнуолла! Так зачем ты все-таки приехал, а? И что ты делал все это время? Давай, маленький Мирддин, рассказывай! Только сперва закажи еще вина.

— Конечно, — сказал я и крикнул мальчику, чтобы он принес еще один кувшин. — Только, если можно, не называй меня здесь моим именем, а зови Эмрисом, пока не разберусь, куда ветер дует.

Он согласился с такой готовностью, что я догадался: дела в Маридунуме обстоят даже хуже, чем я думал.

Похоже, здесь вообще было опасно обращать на себя внимание. Большинство посетителей таверны были, похоже, валлийцами.

В лицо я никого не узнавал — но это и неудивительно: пять лет назад я вращался совсем в другом обществе. Но у дверей сидела группа людей, которые, судя по цвету их волос и бород, могли быть саксами. Возможно, люди Вортигерна. Мы молчали, пока мальчик не брякнул перед нами на стол новый кувшин с вином. Мой кузен налил себе, отодвинул в сторону тарелку, развалился на скамье и посмотрел на меня вопросительно.

— Ну, что же ты? Давай рассказывай! Что произошло в ту ночь, когда ты сбежал? С кем ты уехал? Тебе ведь, кажется, было не больше тринадцати?

— Я пристал к двум барышникам, которые ехали на юг, — сказал я, — За дорогу я расплатился одной из фибул, которые подарил мне мой… старый король. С ними я доехал до Гластонбери. Там мне повезло: я встретился с торговцем, который вез стекло с острова в Корнуолл, и он взял меня к себе.

Я опустил глаза, как бы избегая его взгляда, и принялся вертеть в руках чашу.

— Он хотел сойти за благородного и подумал, что не лишним будет иметь при себе мальчика, который умеет петь, играть на арфе да еще читать и писать.

— Гм. Ну да, похоже на то.

Я знал, что он подумает, — и в самом деле, судя по его удовлетворенному тону, он был доволен тем, что его презрение ко мне оправдалось. Оно и к лучшему. Пусть думает, что хочет.

— Ну а потом?

— Я провел у него несколько месяцев. Он бьгл довольно щедр — он и его друзья. Мне даже удавалось подрабатывать на стороне.

— Игрой на арфе? — ухмыльнулся Диниас.

— Игрой на арфе, — согласился я, — И еще чтением и письмом — я вел счета торговца. Потом он собрался снова на север и думал взять меня с собой, но я не хотел возвращаться. Боялся, — добавил я с обезоруживающей откровенностью, — Найти место в обители оказалось совсем нетрудно. Я был слишком юн, меня взяли только в послушники. По правде говоря, меня это вполне устраивало. Жизнь была очень спокойная. Я помогал им переписывать историю падения Трои.

У Диниаса сделалось такое лицо, что я чуть не расхохотался и поспешно опустил глаза на чашу, хорошую, самианской работы, блестящую, с отчетливым клеймом горшечника. А. С. «Амброзий сделал», — внезапно подумалось мне, и я погладил пальцем выдавленные буквы, продолжая рассказывать Диниасу о пяти годах, мирно прожитых его незаконнорожденным кузеном.

— Я жил и работал в монастыре, пока до нас не начали доходить слухи о том, что происходит дома. Поначалу я не обращал на них особого внимания — они были недостоверные. Но когда мы узнали, что Камлах действительно мертв, а потом стало известно о смерти Вортимера, мне захотелось узнать, что там в Маридунуме. Я знал, что надо навестить мать.

— Собираешься осесть здесь?

— Вряд ли. Мне нравится в Корнуолле. Какой-никакой, а все-таки дом.

— Ты сделаешься священником?

Я пожал плечами.

— Пока не знаю. В конце концов, меня с детства готовили к этому. Но что бы ни ждало меня там, здесь мне места уже нет. Если оно вообще когда-нибудь было. И я ведь не воин.

Диниас усмехнулся.

— Ну, воином ты никогда и не был, не так ли? А война здесь еще не окончена — нет, она только начинается, вот что я тебе скажу.

Он потянулся ко мне через стол с заговорщическим видом, по дороге толкнул чашу, она накренилась, и вино выплеснулось на стол. Диниас поспешно подхватил ее.

— Едва не разлил! А вино и так кончается. Неплохое винцо, а? Как насчет еще одного кувшинчика?

— Если хочешь. Так ты говорил…

— Про Корнуолл. Я всегда думал, что неплохо бы побывать там. Что у вас слышно про Амброзия?

Вино начало брать свое. Диниас забыл об осторожности и говорил в полный голос. Люди начали оборачиваться в нашу сторону.

Он не обращал внимания.

— Ходят слухи, что он собирается высадиться в Корнуолле?

— A-а, — небрежно сказал я, — мало ли о чем говорят! Слухи об Амброзии ходят уже много лет, ты же знаешь. Во всяком случае, пока что он не высадился, а до тех пор мы с тобой можем гадать сколько угодно. На что поспорим?

Он полез в кошелек, висевший у пояса, выудил оттуда пару игральных костей и принялся лениво перекидывать их из руки в руку.

— А не сыграть ли нам?

— Нет, спасибо. Во всяком случае, не здесь. Послушай, Диниас! А не взять ли нам еще кувшин вина — или даже два, если тебе угодно, — и пойдем домой. Там и выпьем.

— Домой? — хмыкнул Диниас, распустив губы. — Куда это? В пустой дворец, что ли?

Он по-прежнему говорил в полный голос, и я заметил, что с другого конца залы за нами следят. Я не знал этих людей. Двое мужчин в темных одеждах, один — с черной бородкой, другой узколицый, рыжий, с длинным, вытянутым носом — прямо лисица. Валлийцы, судя по всему.

На табурете перед ними стоял кувшин с вином, и в руках они держали чаши, но я заметил, что за последние полчаса вина в кувшине не убавилось.

Я взглянул на Диниаса и решил, что он дошел до той стадии, когда человек расположен либо к дружеским излияниям, либо к шумной ссоре. Если сейчас начать настаивать на том, чтобы уйти, можно вызвать эту самую ссору.

А если за нами действительно следят и те, у двери, — действительно люди Вортигерна, лучше остаться здесь и тихо поговорить, чем тащить кузена на улицу и рисковать тем, что за нами кто-то увяжется. В конце концов, что из того, что мы говорили об Амброзии? Это имя было у всех на устах, и о нем и в самом деле сейчас ходит больше слухов, чем обычно.

Диниас бросил кости на стол и катал их туда-сюда. Руки у него еще почти не тряслись. Что ж, по крайней мере, во время игры можно будет шептаться, не возбуждая подозрений. И быть может, кости отвлекут его от кувшина с вином.

Я вытащил горсть мелкой монеты.

— Ну, если ты в самом деле хочешь сыграть… Что можешь поставить на кон?

Мы принялись играть. Я видел, что чернобородый и тот, похожий на лисицу, по-прежнему слушают наш разговор. Саксы у входа казались достаточно безобидными: большинство из них были уже пьяны и говорили слишком громко, чтобы обращать внимание на кого-то еще. Но чернобородый, похоже, заинтересовался разговором.

Я бросил кости. Четыре и пять. Слишком хорошо — мне было нужно, чтобы Диниас выиграл. Не мог же я предложить ему денег, чтобы отправить его к девке! А пока надо сбить со следа чернобородого…

— Амброзий, говоришь? — сказал я не громко, но достаточно отчетливо. — Ну, ты знаешь, что о нем говорят. Ничего определенного я не слышал. Все те же байки, что ходят вот уже лет десять. Да, конечно, люди говорят, что он высадится в Корнуолле. Или в Маридунуме. Или в Лондоне. Или в устье Эйвона. Выбирай, где тебе больше нравится!.. Твой ход.

Чернобородый отвлекся. Я наклонился ближе, чтобы взглянуть на кости Диниаса, и понизил голос:

— А как ты думаешь, что будет, если он высадится сейчас? Тебе-то это лучше знать, чем мне. Как тебе кажется, то, что осталось от Запада, поднимется вместе с ним или останется верно Вортигерну?

— Поднимется, да еще как! Видит бог, так уже было. Удвоим или в расчете? Полыхнет, как в ту ночь, когда ты смылся! Господи, как я ржал! Мелкий ублюдок подпалил дворец и сбежал! Зачем ты это сделал? У меня две пятерки. Твой ход.

— Да, верно. Ты хочешь знать, зачем я сбежал? Говорю же — боялся Камлаха.

— Да нет, я не о том! Зачем ты дворец-то подпалил? Только не говори, что это случайно вышло. Все равно не поверю.

— Это был погребальный костер. Я поджег дворец, потому что они убили моего слугу.

Кости на миг замерли у него в руках. Он уставился на меня.

— Ты поджег королевский дворец из-за раба?!

— А почему нет? Если я любил Кердика куда больше, чем Камлаха…

Он взглянул на меня ошалело и бросил кости.

— Два и четыре.

Я отодвинул к себе пару монет.

— Пропади ты пропадом! — воскликнул Диниас, — Ты не имеешь права выигрывать! У тебя и так много денег. Ладно, давай еще раз. Слуга, надо же! Что-то ты слишком высокомерен для ублюдка, служащего писцом в монастыре.

Я усмехнулся.

— Ты ведь и сам бастард, не забывай, дорогой кузен!

— Быть может! Но я, по крайней мере, знаю, кто мой отец!

— Потише, люди ведь слушают. Ладно, кидай снова.

Мы умолкли, ожидая, пока остановятся кости. Я следил за ними с беспокойством. Пока что удача склонялась на мою сторону. Я подумал, как хорошо было бы, если б с помощью силы можно было управлять такими мелочами! Это было бы совсем легко, и все стало бы куда проще.

Но я чем дальше, тем яснее понимал, что сила ничего не упрощает. Овладеть ею — это все равно что ухватить за горло волка. Временами я чувствовал себя тем юношей из древнего мифа, который взялся править солнечными конями и мчался над миром, подобно богу, пока сила не спалила его. Я спросил себя: удастся ли мне вновь ощутить это пламя?

Кости вылетели из моих, увы человеческих, пальцев. Два и один. Зачем сила, когда есть удача? Диниас удовлетворенно заворчал и снова подобрал кости, а я подвинул к нему несколько монет. Игра продолжилась.

Я проиграл еще три раза, и кучка монет рядом с Диниасом заметно подросла. Он размяк. Никто на нас не смотрел. Наверно, мне вообще почудилось. Так что, видимо, пора продолжить расспросы.

— А где теперь верховный король? — спросил я.

— Кто? А, король! Он отсюда уехал примерно с месяц тому назад. Отправился на север, как только погода стала помягче и открылись дороги.

— В Каэр-ин-ар-Вон, говоришь? В смысле, в Сегонтиум?

— Разве я это говорил? Ну да, насколько я понимаю, он называет его своим лагерем, но кто же захочет, чтобы его заперли в этом углу между И-Виддфой и морем? Нет, говорят, он строит себе новую крепость. Ты вроде собирался заказать еще вина?

— Уже несут. Наливай себе, с меня уже хватит. Крепость, говоришь? И где же?

— Чего? А, да. Хорошее вино. Не знаю, где он там строится. Где-то на Снежной горе. Я тебе говорил. Динас-Бренин место называется. Вернее, будет называться, если достроят.

— А что ему мешает? Что-то случилось? Сторонники Вортимера или что-то новое? В Корнуолле ведь говорят, что за ним стоит тридцать тысяч саксов.

— И за ним, и перед ним, и со всех сторон у нашего короля одни саксы. Но только они не за него, а за Хенгиста. А Хенгист и король не сказать чтобы живут душа в душу. И обложили же нашего Вортигерна, я тебе доложу!

По счастью, он говорил довольно тихо, и его слова терялись в стуке костей и трактирном шуме. Наверно, он наполовину забыл о моем существовании и напряженно следил за катающимися по столу костями.

— Гляди. Сглазили их, что ли, провалиться бы им? Прямо как Королевскую Башню!

Его слова зацепили какую-то струну в моей памяти, и она тихо загудела, словно пчела в ветвях липы.

— Сглазили? — небрежно спросил я, бросая кости. — Как это?

— А, это лучше. Это я, может, и побью. Ну ты же знаешь этих северян — чуть холодный ветер подул, они уже кричат, что это, мол, дух смерти пролетел! У них в войсках и разведчиков-то нет, вместо них всякие провидцы и предсказатели! Я слышал, что стены четыре раза возводили до высоты человеческого роста, и каждый раз они к утру трескались… Ну, что там?

— Неплохо. Боюсь, мне этого не побить. А стражу ставить не пробовали?

— А то как же! Стража ничего не видела.

— Да и что они могли бы увидеть?

Похоже, не везло обоим: Диниасу не везло с костями, а Вортигерну — со стенами. Я, сам того не желая, выбросил пару дублей.

Диниас, надувшись, пододвинул ко мне половину своей кучки. Я сказал:

— Похоже, они просто выбрали неудачное место. Небось на песке строятся. Почему бы просто не перенести крепость?

— На утесе они строят, на самом подходящем месте во всем Уэльсе! Оно защищает долины к северу и к югу и стоит над самой дорогой в том месте, где она уходит в теснину. И там ведь раньше стояла крепость, будь я проклят! Местные с незапамятных времен зовут то место Королевской Башней!

Королевская Башня… Динас-Бренин… Гудение перешло в отчетливое воспоминание: белые, как кость, березы на фоне молочно-голубого неба. Крик сокола. Два короля, беседующие на ходу, и голос Кердика: «Слушай, пошли вниз, а? Я тебя в кости играть посажу…»

Я сделал это, сам не заметив как — не хуже покойного Кердика. Коснулся пальцем вращающейся костяшки и остановил ее. Диниас ничего не заметил — он вытряхивал в свою чашу последние капли из кувшина. Кости остановились. Два и один.

— Да, — сказал я с сожалением, — это побить нетрудно.

Диниас побил меня — но всего одним очком. Он с торжествующим ворчанием притянул к себе деньги и распластался на столе, поставив локоть в винную лужу.

Я подумал, что, даже если мне и удастся проиграть этому пьяному придурку достаточно денег, вряд ли он сумеет добраться хотя бы до занавески, за которой расположен бордель.

Снова мой ход. Тряся коробочку, я увидел в дверном проеме Кадаля, который старался привлечь мое внимание.

Пора идти. Я кивнул, и Кадаль исчез. Диниас поднял голову, чтобы посмотреть, с кем это я перемигиваюсь, и я метнул кости. На костях выпала было шестерка, но я подвинул костяшку рукавом. Один и три. Диниас удовлетворенно хрюкнул и потянулся за коробочкой.

— Вот что я тебе скажу, — начал я, — еще один кон — и пошли отсюда. Выиграю я или проиграю, я покупаю один кувшин, и мы идем ко мне в гостиницу. Там куда уютнее.

Только бы вытащить его отсюда, а там мы с Кадалем с ним разберемся.

— В гостиницу? В какую гостиницу? Пошли ко мне. У меня места полно. Незачем тебе посылать слугу искать гостиницу. В наше время, знаешь ли, надо быть осторожным. Вот. Две пятерки. Попробуй-ка побей это, Мерлин-бастард!

Он вылил остатки вина себе в глотку, откинулся назад и ухмыльнулся.

— Я сдаюсь.

Я подвинул монеты к нему и собрался вставать. Я озирался в поисках мальчика, чтобы заказать обещанный кувшин вина, но тут Диниас с размаху треснул кулаком по столу. Кости подпрыгнули и загремели, чаша перевернулась, покатилась, упала на пол и разлетелась вдребезги. Люди замолчали и уставились на нас.

— Никуда ты не пойдешь! Мы должны доиграть! Ишь ты, собрался удрать как раз тогда, когда мне начало везти? Не позволю! Ни тебе, ни кому другому! Садись и играй, ты, ублюдок, а не то…

— Диниас, ради бога…

— Ладно, я тоже ублюдок! Но лучше быть незаконным сыном короля, чем ничьим сыном, у которого вообще нет отца, вот что я тебе скажу!

Он громко икнул. Кто-то рассмеялся. Я тоже рассмеялся и потянулся за костями.

— Ладно, ладно, возьмем кости с собой. Говорю тебе, проиграю я или выиграю, вино у нас будет в любом случае. Доиграем дома. И вообще, спать пора.

На мое плечо опустилась тяжелая рука.

Я развернулся, чтобы посмотреть, кто это, но тут кто-то подошел сзади и схватил меня за локоть. Я увидел, как Диниас поднял глаза и разинул рот. Пьяные посетители внезапно умолкли. Чернобородый стиснул мою руку еще сильнее.

— Спокойно, молодой человек. Мы ведь не хотим устраивать шума, верно? Пойдем-ка, перекинемся парой словечек на улице.

Глава 6

Я встал. В уставившихся на нас глазах я никакой подсказки прочесть не мог. Все молчали.

— В чем дело?

— Выйдем на улицу, будь так любезен, — повторил чернобородый. — Мы не хотим…

— Шума устраивать я не собираюсь, — резко ответил я, — Но вы должны объяснить, кто вы такие. Иначе я и шагу не сделаю. И для начала убери руки. Трактирщик, кто эти люди?

— Люди короля, господин. Тебе лучше делать, что они говорят. Если тебе нечего скрывать…

— …то нечего бояться? — закончил я, — Слышал я эту поговорку. Только это брехня.

Я стряхнул руку чернобородого со своего плеча и развернулся к нему лицом. Диниас глядел на нас, разинув рот. Да, должно быть, сейчас я был совсем не похож на того робкого кузена, которого он знал! С этим покончено.

— Я не боюсь, что эти люди услышат то, что вы собираетесь мне сказать. Говорите здесь.

— Нас заинтересовало то, что сказал твой приятель.

— Так почему бы вам не поговорить с ним?

— Все в свое время, — твердо сказал чернобородый. — Скажи мне, кто ты такой и откуда.

— Мое имя — Эмрис, родился я здесь, в Маридунуме. Несколько лет назад, еще ребенком, я уехал в Корнуолл и теперь решил вернуться и узнать новости. Вот и все.

— А этот молодой человек? Он называл тебя кузеном.

— Это просто так говорится. Мы родичи, но довольно дальние. Вы, должно быть, еще слышали, как он называл меня «ублюдком».

— Погодите минуточку! — раздался у меня за спиной другой голос.

Пожилой человек с жидкими седыми волосами пробивался сквозь толпу.

— Я его знаю! Он говорит правду. Это же Мирддин Эмрис! Он внук нашего старого короля.

И мне:

— Ты меня не помнишь, господин. Я у твоего деда экономом был. Я вам говорю, — он снова обернулся к чернобородому, вытягивая шею, словно курица, — даже если вы и впрямь люди короля, вы не можете арестовать этого молодого господина. Он говорит правду. Он исчез из Маридунума пять лет тому назад — да, точно, пять, как раз в ту ночь, когда умер старый король, — и все эти годы о нем ничего не было слышно. Но я готов поклясться чем угодно, что он никогда не выступал против короля Вортигерна! Он ведь учился на священника и никогда в жизни не брался за оружие. И если ему хочется тихо посидеть и выпить с принцем Диниасом, так ведь они же родственники, он вам сам сказал. И с кем же ему еще пить, как не с ним? Надо же ему узнать новости о родичах!

Он ласково покивал мне.

— Да, это в самом деле Мирддин Эмрис. Он уехал маленьким мальчиком, а вернулся взрослым мужчиной, но я признал бы его в любом обличье! И если дозволишь сказать, господин, я так рад, что ты вернулся живым и невредимым! Мы ведь боялись, что ты погиб во время пожара.

Чернобородый даже не взглянул на старика. Он стоял, загораживая мне выход, и не сводил с меня глаз.

— Мирддин Эмрис. Внук старого короля, — медленно произнес он. — Бастард. Так кто же твой отец?

Отпираться было бессмысленно. Теперь и я признал старого эконома.

Он кивал мне, чрезвычайно довольный собой. Я сказал:

— Моей матерью была Ниниана, дочь короля.

Черные глаза сощурились.

— Это правда?

— Правда, правда! — снова вмешался эконом.

В его глупых выцветших глазах блестело величайшее расположение ко мне.

Чернобородый снова повернулся в мою сторону и открыл рот, чтобы задать следующий вопрос. Сердце у меня колотилось как бешеное, и я чувствовал, как мои щеки заливаются краской. Я попытался унять волнение.

— А твой отец?

— Я не знаю его.

Авось решит, что я покраснел от стыда!

— Думай, что говоришь! — сказал чернобородый. — Ты не можешь этого не знать. Кто тебя зачал?

— Не знаю.

Он внимательно вглядывался в мое лицо.

— Твоя мать, дочь короля… Ты ее помнишь?

— Да. Хорошо помню.

— И она тебе никогда не говорила? Неужели ты думаешь, что мы поверим этому?

— А мне плевать, поверите вы или нет! — раздраженно ответил я. — Мне это надоело. Всю жизнь люди задают мне этот вопрос. Она действительно мне ничего не говорила! Я вообще не думаю, что она кому-то об этом рассказывала. Она утверждает, что я родился от дьявола, и, насколько я знаю, это может быть правдой. — Я нетерпеливо взмахнул рукой, — Почему вы об этом спрашиваете?

— Мы слышали, что сказал этот молодой господин, — невозмутимо ответил чернобородый, — «Лучше быть незаконным сыном короля, чем ничьим сыном, у которого вообще нет отца!»

— Но ведь я же не обиделся! Так какое вам до этого дело? Вы что, не видите, что он пьян в стельку?

— Мы просто хотели уточнить, вот и все. И теперь убедились, что ты именно тот, кто нужен королю.

— Королю? — Должно быть, мой голос звучал совершенно растерянно.

Он кивнул.

— Вортигерну. Мы ищем тебя уже три недели. Ты должен отправиться к нему.

— Не понимаю…

Наверно, я выглядел скорее ошалевшим, чем испуганным. Я видел, что порученное мне дело вот-вот провалится, но одновременно с этим меня охватило смешанное чувство растерянности и облегчения. Если они ищут меня уже три недели, значит, Амброзий тут ни при чем.

Диниас все это время тихо сидел в своем углу. Я думал, что до него просто не дошло, что происходит, но тут он наклонился вперед и оперся руками на залитый вином стол.

— Чего он от него хочет? Скажите мне!

— Тебе не о чем беспокоиться, — Чернобородый взглянул на него с легким презрением, — Королю нужен он, а не ты. Но поскольку ты навел нас на след, награда причитается тебе.

— О чем ты? — спросил я, — Какая награда?

Диниас резко протрезвел.

— Я ничего не говорил! Что ты имеешь в виду?

— Именно твои слова помогли нам найти его, — сказал чернобородый.

— Он просто расспрашивал меня о своей семье! — сказал мой кузен, — Он же столько лет не был дома. Вы ведь слышали! Мы говорили не таясь. Клянусь богами, если бы мы замышляли измену, неужели стали бы обсуждать свои замыслы здесь?

— А кто говорил об измене? Я просто выполняю свой долг. Король хочет видеть его, и он поедет со мной.

Старый эконом забеспокоился.

— Вы не можете причинить ему зла! Он и в самом деле тот, кем себя называет, — сын Нинианы. Можете спросить ее сами.

Тут чернобородый развернулся в его сторону.

— Она еще жива?

— Конечно! Она живет здесь, неподалеку, в обители Святого Петра, что за старым дубом на перекрестке!

— Оставьте ее в покое, — воскликнул я. Вот теперь мне действительно стало страшно. Я боялся, что она может им обо всем рассказать. — Не забывайте, кто она такая! Даже Вортигерн не посмеет тронуть ее. К тому же вы не имеете права арестовывать ее или меня.

— Ты уверен?

— А на каком основании?

— Вот на этом!

В руке чернобородого блеснул короткий меч. Он был наточен как бритва.

— Так вот каков закон Вортигерна? — сказал я, — Ну что ж, это веский аргумент. Я пойду с вами. Но от моей матери вам толку не добиться. Оставьте ее в покое, говорю вам. От нее вы узнаете не больше, чем от меня.

— По крайней мере, мы не поверим ей, если она скажет, что не знает.

— Но это же правда! — снова вмешался болтливый эконом. — Я всю жизнь прослужил во дворце и помню, как все это было. Все говорили, что она родила от дьявола, от князя тьмы!

Люди замахали руками, делая знаки от дурного глаза. А старик, уставясь на меня, сказал:

— Ступай с ними. Они ничего не смогут сделать ни сыну Ни-нианы, ни ей самой. Придет время, когда королю понадобятся люди Запада. Кому это знать, как не ему самому?

— Да, похоже, мне придется идти с ними. У короля в самом деле острые доводы! — сказал я, — Ничего, Диниас, ты не виноват. Скажи моему слуге, где я. Ладно, ведите меня к Вортигерну — только руки уберите!

И я направился к дверям между ними. Посетители расступались, давая нам дорогу. Я увидел, как Диниас с трудом поднялся на ноги и направился следом. Когда мы вышли на улицу, чернобородый обернулся.

— Ах да, я и забыл! Держи, это твое.

И к ногам моего кузена со звоном упал кошелек с деньгами.

Я, не оборачиваясь, видел его лицо.

Он воровато огляделся по сторонам, подобрал кошелек и сунул его в поясную сумку.

Глава 7

Вортигерн переменился. Мне показалось, что он сделался меньше ростом, менее впечатляющим. Дело было не только в том, что сам я вырос и из мальчика успел превратиться в высокого юношу. Вортигерн словно бы усох. Не нужно было ни приемной залы, обустроенной на скорую руку, ни двора, больше похожего на толпу вояк и женщин, каких возят за собой люди такого сорта, чтобы понять — это человек, живущий в состоянии бегства. Он загнан в угол. Но загнанный в угол волк куда опаснее свободного, а Вортигерн по-прежнему оставался волком.

И местечко он себе выбрал недурное. Королевская Башня, какой я ее запомнил, была утесом, возвышающимся над долиной реки, и подойти к ней можно было только по перемычке, узкой, словно мост. Этот выступ спускался в кольцо скалистых холмов, образующих как бы естественный загон, где можно было пасти лошадей и содержать скот под охраной. А вокруг долины высились горы, все в серых осыпях, еще не успевшие покрыться весенней зеленью. Апрельский ливень лишь устроил большой водопад, в тысячу футов вышиной, с шумом падавший на дно долины. Дикое, мрачное, впечатляющее место. Если волку удастся окопаться на вершине этого утеса, Амброзию нелегко будет выкурить его оттуда.

Путешествие заняло шесть дней. Мы выехали с первыми лучами солнца, по дороге, которая идет от Маридунума прямо на север. Она хуже восточного тракта, но зато короче и быстрее, даже несмотря на то, что нас задерживала весенняя распутица и то, что приходилось примеряться к скорости женских носилок. Мост в Пеннале был сломан и почти размыт, и мы почти полдня потратили на переправу через реку Дифи, прежде чем наш отряд выехал к Томен-и-Муру, где дорога была уже получше. Вечером шестого дня мы свернули на дорогу, ведущую вдоль реки к Динас-Бренину, где жил король.

Чернобородому без труда удалось убедить обитель отпустить мою мать с ним к королю. Быть может, он использовал ту же тактику, что и со мной — это было бы понятно, — но я не имел возможности спросить ее об этом или выведать, знает ли она, зачем мы понадобились Вортигерну. Ее везли в закрытых носилках, и с нею отправились две женщины из обители. Они находились при ней днем и ночью, и у меня не было возможности поговорить с нею наедине, да она и не выказывала такого желания. Временами я замечал, что она смотрит на меня с тревогой и словно бы даже с растерянностью, но разговаривала всегда спокойно и отстраненно, без малейшего намека на то, что знает нечто такое, в чем не могла бы признаться хотя бы и самому Вортигерну. Поскольку мне не дозволяли видеться с нею наедине, я счел за благо рассказать ей ту же историю, что и чернобородому, — собственно, то же, что я поведал Диниасу (насколько я знал, его допросили). Я предоставил ей думать об этом что угодно, также как и о том, почему я не попытался встретиться с нею раньше. Я, разумеется, не мог упоминать ни о Бретани, ни даже о своих тамошних друзьях, ибо тогда она бы догадалась об Амброзии, а я не мог рисковать этим.

Мать очень изменилась, была бледна и спокойна, располнела, и в ней появилась некая духовная тяжеловесность, которой раньше не было. Только дня через два, когда мы ехали через горы на север, я внезапно осознал, в чем дело: она утратила силу, которой владела некогда. Время ли было тому виной, или болезнь, или она добровольно отказалась от нее ради силы христианского символа, который носила на груди, — я не знал. Но сила исчезла.

По крайней мере, один из моих страхов оказался пустым. К моей матери относились вежливо и даже почтительно, как и подобает относиться к дочери короля. Мне особого почтения не выказывали, но дали хорошего коня, я ночевал в тепле и уюте. Спутники мои были достаточно любезны, когда я заговаривал с ними. В остальном на меня почти не обращали внимания, и на вопросы никто не отвечал, хотя мне казалось, что эти люди прекрасно знают, зачем я нужен королю. Я видел, что на меня временами исподтишка бросают любопытные взгляды, а пару раз заметил, что на меня смотрят с жалостью.

Нас сразу провели к королю. Он устроил свой штаб на равнине между утесом и рекой, рассчитывая наблюдать отсюда за ходом строительства. Лагерь был совсем не похож на временные лагеря Утера и Амброзия. Большинство людей жили в палатках, и, кроме высокого земляного вала и частокола со стороны дороги, укреплений не было почти никаких — полагались в основном на естественные преграды: с одной стороны река и обрыв, с другой — скала Динас-Бренин, а между ними — голые и непроходимые горы.

Сам Вортигерн устроился вполне по-королевски. Он принял нас в зале. Деревянные столбы были увешаны богато вышитыми гобеленами, а пол из местного зеленоватого сланца густо устелен свежим тростником. Королевский трон на помосте был богато украшен резьбой и позолотой. Рядом с королем, на таком же резном троне, только поменьше, восседала Ровена, саксонская королева. Народу было много. Впереди стояли несколько человек в придворных одеяниях, большинство при оружии и в доспехах. Немало было саксов. На помосте, позади Вортигернова трона, стояла группа жрецов и святых людей.

Когда нас ввели в зал, толпа затихла. Все глаза обратились в нашу сторону. Король встал и, спустившись с помоста, пошел навстречу моей матери, улыбаясь и протягивая ей обе руки.

— Приветствую тебя, принцесса, — сказал он и с церемонной любезностью повернулся, дабы представить ее королеве.

По залу побежал шепоток. Люди принялись переглядываться. Король недвусмысленно дал понять, что не считает мою мать причастной к вине Камлаха. Он взглянул на меня — мельком, но с живым интересом, как мне показалось, — кивнул в знак приветствия, потом взял мою мать под руку и повел ее на помост. По его знаку кто-то поспешил принести кресло. Его поставили на помосте, на ступеньку ниже королевских тронов. Вортигерн пригласил мать сесть, и королевская чета снова заняла свои места. Я вышел вперед — мои стражи следовали за мной — и встал у подножия помоста, лицом к лицу с королем.

Вортигерн положил руки на подлокотники трона и выпрямился, улыбаясь нам с матерью с приветливым и даже довольным видом. Перешептывание снова утихло. Наступила тишина. Люди смотрели и ждали.

Но король всего лишь сказал моей матери:

— Прошу простить меня, госпожа, что мне пришлось вынудить тебя отправиться в путь в такое время года. Надеюсь, путешествие не слишком утомило тебя?

И продолжал дальше в том же духе — ничего, кроме гладких и избитых любезностей. Придворные смотрели и ждали. Мать сидела, склонив голову, и вежливо отвечала на его вопросы, такая же прямая и равнодушная, как сам король. Приехавшие с нею монахини стояли позади, словно придворные. Одной рукой мать теребила висевший у нее на груди крестик, который она носила вместо талисмана; другая рука скрывалась в складках одежды. Даже в этом простом домотканом одеянии она выглядела царственной.

— Что ж, — улыбаясь, сказал Вортигерн, — не представишь ли ты своего сына?

— Моего сына зовут Мерлин. Он уехал из Маридунума пять лет назад, после смерти моего отца, твоего родича. С тех пор он жил в Корнуолле, в монастыре. Я вверяю его твоему покровительству.

Король обернулся ко мне.

— Пять лет назад? Но ведь ты, Мерлин, должно быть, был тогда еще совсем ребенком! Сколько тебе лет?

— Семнадцать, господин, — Я твердо посмотрел ему в глаза. — Зачем ты послал за мною и моей матерью? Не успел я появиться в Маридунуме, как твои люди схватили меня.

— Я прошу извинить меня. Ты должен простить им их излишнее рвение. Они знали только, что дело срочное, и действовали так, чтобы как можно быстрее выполнить мою волю.

Он снова обернулся к матери.

— Следует ли мне заверить тебя, госпожа Ниниана, что тебе не причинят зла? Клянусь в этом. Я знаю, что ты уже пять лет живешь в обители Святого Петра и не имеешь никакого отношения к союзу твоего брата с моими сыновьями.

— Мой сын тоже не имеет к этому никакого отношения, господин мой, — спокойно сказала она. — Мерлин оставил Мариду-нум в ту ночь, когда умер мой отец, и с того дня и до последнего времени я ничего о нем не слышала. Но за одно я поручиться могу: в восстании он не участвовал, потому что был еще маленьким, когда ушел из дому. И теперь, когда я знаю, что он бежал на юг, в Корнуолл, я понимаю, что причина тому могла быть лишь одна: он боялся моего брата, Камлаха. Камлах не был ему другом. Уверяю тебя, государь, если я могла догадываться о намерениях моего брата, мой сын о них не подозревал. И потому я теряюсь в догадках, зачем ты призвал его сюда.

К моему изумлению, Вортигерн не поинтересовался, что я делал в Корнуолле. Он даже не взглянул на меня. Он положил подбородок на кулак и исподлобья смотрел на мою мать. Его голос и вид казались безупречно любезными, и все же было в этом нечто, что мне не нравилось. И внезапно я понял, что именно. Даже когда моя мать беседовала с королем, жрецы, стоявшие за троном, смотрели на меня. А когда я краем глаза взглянул на толпу, то увидел, что все они тоже не сводят с меня глаз. В зале внезапно стало тихо, и я подумал: «Ну вот, сейчас начнется».

— Ты не была замужем, — сказал король тихо, словно размышляя вслух.

— Нет.

Мать опустила веки, и я понял, что она насторожилась.

— Так значит, отец твоего сына умер до того, как вы смогли пожениться? Быть может, он пал в битве?

— Нет, господин мой.

Голос ее звучал тихо, но совершенно отчетливо. Я видел, что ее руки слегка напряглись.

— Значит, он все еще жив?

Она ничего не сказала — лишь склонила голову, так что капюшон упал ей на лицо, скрыв его от людей в зале. Но те, кто был на помосте, по-прежнему могли видеть ее. Королева уставилась на нее с любопытством и презрением. У саксонки были светло-голубые глаза и тяжелые, белые, как молоко, груди, выпиравшие из тугого голубого корсажа. Маленький рот, руки белые, как и грудь, но некрасивые, с толстыми, как у служанки, пальцами. Пальцы были унизаны золотыми, эмалевыми и бронзовыми кольцами.

Король, видя, что моя мать не отвечает, сдвинул брови. Но голос его звучал по-прежнему доброжелательно.

— Госпожа Ниниана! Скажи мне одну вещь. Говорила ли ты своему сыну, кто его отец?

— Нет.

Ее голос, громкий и уверенный, странно противоречил ее позе: опущенная голова, лицо, скрытое капюшоном… У нее был такой вид, словно ей стыдно. Я подумал, что она, быть может, делает это нарочно, чтобы оправдать свое молчание. Я сам не видел ее лица, но мне была видна рука, сжимавшая складки ее длинной юбки. Мне вдруг вспомнилась та, прежняя Ниниана, которая бросила вызов своему отцу, отказав Горлану, королю Ланаскола. Это воспоминание сменилось другим: отец, сидящий напротив меня и глядящий на меня через стол в свете лампы. Я поспешно прогнал это видение. Оно было таким отчетливым, что я удивился, как это прочие присутствующие не видят его. И внезапно я с ужасом подумал, что Вортигерн его видел и все знает. Вот почему мы здесь. Он услышал о моем приезде и решил удостовериться. Как же со мной обойдутся? Как со шпионом или как с заложником?

Должно быть, я невольно дернулся. Мать подняла голову, и я увидел ее глаза. Она больше не была похожа на принцессу: это была женщина, которой страшно. Я улыбнулся ей — в ее лице что-то вспыхнуло в ответ. Я понял, что боялась она только за меня.

Я стоял спокойно и ждал. Пусть первый ход сделает Вортигерн. У меня еще будет время сразиться с ним, когда я увижу, с чего начинать.

Он повертел большое кольцо у себя на пальце.

— Твой сын сказал моим посланникам то же самое. И я слышал, что люди говорят, будто никто во всей Британии не знает, кто его отец. Судя по тому, что рассказывают люди и что я знаю о тебе, госпожа Ниниана, его отец не мог быть низкого происхождения. Так почему же ты ничего ему не сказала? Человеку ведь следует знать такие вещи.

— А тебе-то что до этого? — гневно воскликнул я, забыв осторожность.

Мать взглядом заставила меня умолкнуть. Потом обратилась к Вортигерну:

— Зачем ты расспрашиваешь меня об этом?

— Госпожа, — сказал король, — я послал за тобой и за твоим сыном с одной лишь целью. Узнать, кто его отец.

— Я спрашиваю: зачем?

Он улыбнулся — попросту оскалил зубы. Я шагнул вперед.

— Мама, он не имеет права допрашивать тебя! Он не посмеет…

— Заткните ему глотку, — приказал Вортигерн.

Человек, стоявший рядом со мной, схватил меня и зажал мне рот ладонью. Послышался звук выдвигаемого из ножен меча: другой солдат вынул оружие и приставил меч к моему боку. Я замер.

— Отпустите его! — воскликнула мать — Послушай, Вортигерн! Если причинишь ему зло, то, будь ты хоть трижды королем, я тебе ничего не скажу, даже если убьешь меня! Неужто ты думаешь, что я все эти годы скрывала правду от отца, от брата и даже от родного сына лишь затем, чтобы рассказать все тебе, как только ты спросишь?

— Расскажешь ради сына, — сказал Вортигерн.

Он кивнул.

Солдат убрал руку от моего рта и отступил назад. Но он по-прежнему держал меня за локоть, и я чувствовал сквозь тунику острие меча другого солдата.

Мать откинула капюшон. Теперь она сидела прямо, вцепившись руками в подлокотники, бледная от страха. Даром что одета была всего лишь в скромное домотканое платье, но королева рядом с ней выглядела служанкой. В зале воцарилась гробовая тишина. Жрецы, стоявшие за троном короля, вытянули шеи. Я лихорадочно пытался собраться с мыслями. Если это действительно жрецы и маги, я не должен даже думать об Амброзии. Мое тело покрылось потом. Я пытался мысленно докричаться до матери и удержать ее, не создав при этом образа, который могут разглядеть эти люди. Но сила ушла, и бог не хотел помочь мне. Я не знал даже, хватит ли мне мужества вынести то, что ждет меня после того, как она все расскажет, и не осмеливался заговорить: боялся, что, если они снова схватят меня, мать все расскажет, чтобы меня спасти. А когда они все узнают и начнут допрашивать меня…

Должно быть, мне удалось дозваться: она обернулась и снова взглянула на меня. Ее плечи передернулись под грубым платьем, словно чья-то рука коснулась ее. Когда наши глаза встретились, я понял, что это не имеет никакого отношения к силе. Ее взгляд говорил о любви, она пыталась как-то успокоить меня, но это было послание на человеческом уровне, и я его не понимал.

Она снова повернулась к Вортигерну.

— Ты выбрал странное место для расспросов, король. Неужто ты и впрямь думаешь, что я стану говорить об этом здесь, посреди зала, чтобы все могли слышать меня?

Вортигерн нахмурился, сведя брови. На его лице блестел пот, и я видел, как его руки судорожно стиснули подлокотники трона. Он весь звенел, как натянутая струна. Напряжение расходилось по залу почти зримыми волнами. Я почувствовал, как по спине у меня поползли мурашки — страх коснулся меня холодной волчьей лапой. Один из жрецов, стоявших за спиной короля, наклонился и что-то шепнул ему. Король кивнул.

— Эти люди уйдут. Но жрецы и маги останутся.

Люди загудели и принялись неохотно выходить из зала. Жрецы остались. Около дюжины человек в длинных одеяниях, стоявшие за тронами королевской четы. Один из них, тот, что говорил с королем, высокий мужчина, поглаживавший седую бороду неопрятной рукой, унизанной перстнями, улыбался. Я всматривался в его лицо, ища признаки силы, но, хотя эти люди носили одеяния жрецов, на их лицах я видел только смерть. Смерть была в глазах у всех. Больше я ничего не видел. Меня снова пробрала дрожь. Я стоял, не пытаясь высвободиться из рук солдата.

— Отпусти его, — велел Вортигерн. — Я не хочу причинять вред сыну Нинианы. Но если ты, Мерлин, еще раз что-то сделаешь или скажешь без моего дозволения, тебя выведут из зала.

Меч от моего бока убрали, но солдат по-прежнему держал его наготове. Солдаты отступили на пару шагов назад. Я не шевелился и молчал. Никогда еще с самого детства не чувствовал я себя таким беспомощным, лишенным и знания, и силы, и поддержки бога. И с горечью осознал, что, даже если бы сейчас оказался в хрустальном гроте, среди пылающих огней, на глазах у моего учителя, я все равно ничего бы не увидел. Внезапно я вспомнил, что Галапас мертв, и подумал, что, быть может, вся моя сила исходила от него и ушла вместе с ним…

Король снова обратил свои запавшие глаза на мою мать. Он наклонился вперед, его лицо внезапно сделалось суровым и напряженным.

— Ну, госпожа моя, теперь ты согласна отвечать мне?

— Охотно, — сказала мать. — Почему бы и нет?

Глава 8

Она говорила так спокойно, что король удивился. Мать подняла руку, откинула капюшон и посмотрела ему прямо в глаза.

— Почему нет? Не вижу в этом особого вреда. Я бы и раньше рассказала, если бы ты спросил меня иначе и в другом месте. Теперь не будет большой беды, если люди об этом узнают. Я уже не принадлежу миру сему, и мне не придется выносить чужие взгляды и слушать сплетни. А теперь, когда я знаю, что мой сын тоже удалился от мира, я вижу, что ему тоже все равно, что скажут о нем. Поэтому я расскажу тебе то, что ты хочешь знать. И тогда ты поймешь, почему я никогда никому не рассказывала об этом прежде — ни отцу, ни даже сыну.

Теперь в ее лице не было страха. Она даже улыбалась. Я пытался не смотреть на нее и сделать так, чтобы мои чувства не отражались на лице. Я понятия не имел, что она собирается сказать, но знал, что она не выдаст. Она играла в какую-то свою игру и была уверена, что это отведет грозящую мне опасность. Я чувствовал, что об Амброзии она ничего не скажет. И все же в зале витала тень смерти. Снаружи пошел дождь, начинало смеркаться. Вошел слуга с факелами, но Вортигерн махнул ему, чтобы он ушел. Надо отдать ему должное — мне думается, он не хотел разглашать позор моей матери, но я тогда подумал: «Ну вот, даже здесь не будет помощи. Огня, света…»

— Говори же! — сказал Вортигерн. — Кто отец твоего сына?

— Я его никогда не видела, — просто ответила она. — Это не был кто-то из знакомых мне мужчин.

Она помолчала, потом произнесла, не оборачиваясь ко мне, по-прежнему глядя в глаза королю:

— Мой сын простит мне то, о чем я сейчас расскажу. Ты вынудил меня говорить, и он поймет это.

Вортигерн бросил взгляд на меня. Я встретил его неколебимо. Теперь я был уверен в ней.

Мать продолжала:

— Когда я была еще молода — лет шестнадцати — и, как все девушки, думала о любви, однажды, накануне Дня святого Мартина, вышло так, что я со своими женщинами легла спать. Девушка, что спала в моей спальне, уснула, прочие женщины были в другой комнате, а мне не спалось. Через некоторое время я встала и подошла к окну. Ночь была ясная, лунная. Когда я снова обернулась к своей кровати, то увидела, что около нее, прямо посреди спальни, стоит некто, показавшийся мне молодым человеком. Он был юн и хорош собой; на нем была туника и длинный плащ, а на боку у него висел короткий меч. Он носил богатые украшения. Сперва я подумала, что он вломился через внешнюю спальню, где ночевали мои женщины; потом вспомнила, что стою перед ним в одной рубашке, босая, с распущенными волосами. Я подумала, что он замышляет что-то дурное, и хотела было кликнуть женщин, но юноша улыбнулся и покачал головой, как бы говоря, что он не причинит мне вреда, и прося меня молчать. Потом он шагнул в сторону и исчез в темноте, а когда я подошла поближе, чтобы посмотреть, там никого не было.

Она ненадолго умолкла. Никто не прервал ее. Я вспомнил, как она в детстве рассказывала мне сказки. В зале было совершенно тихо, но я почувствовал, как стоявший рядом со мной человек содрогнулся, словно ему хотелось отойти подальше. Королева разинула свой алый ротик, наполовину от изумления, наполовину, подумал я, от зависти.

Мать смотрела на стену над головой короля.

— Я решила, что это был сон или девичья греза, родившаяся из лунного света. Я легла спать и никому ничего не сказала. Но он пришел снова, и не раз. Не всегда он приходил по ночам; иногда я была не одна. Стало понятно, что это не сон. Это домашний дух, который чего-то от меня хочет. Я молилась, но он все равно приходил. Часто, когда я сидела и пряла со своими девушками или гуляла в саду моего отца, я чувствовала, как он касается моей руки и что-то шепчет мне на ухо. Но тогда я его не видела и никто его не слышал, кроме меня.

Она взялась за крест, висевший у нее на груди, и сжала его. Этот жест выглядел таким естественным и ненаигранным, что я удивился, но потом понял, что он и в самом деле был естественным: она взялась за крест не для защиты, но моля о прощении. Я подумал, что не христианского Бога ей следует бояться: опасно лгать о таких вещах. Король не сводил с нее глаз; взгляд его был напряженным и, как мне показалось, ликующим. Жрецы уставились на нее так, словно хотели заживо сожрать ее душу.

— Он приходил ко мне всю зиму, по ночам: через дверь, через окно, через стену, — и возлежал со мной. Я больше никогда не видела его, только слышала его голос и ощущала его прикосновения. А потом, летом, когда я понесла, он оставил меня.

Она помолчала.

— Можешь спросить — тебе расскажут, как мой отец бил меня и держал взаперти и как, когда ребенок родился, он не хотел давать ему имени, подобающего христианскому принцу. И, поскольку мальчик родился в сентябре, нарек его именем небесного бога, скитальца, у которого нет дома, кроме воздушных путей. Я всегда звала его Мерлином, ибо в тот день, когда он родился, в окно влетел дикий сокол и, сев в изголовье кровати, взглянул на меня глазами моего возлюбленного.

Мы на миг встретились с нею глазами. Значит, это правда. И еще она вопреки всему назвала меня Эмрисом — сохранила для меня хотя бы имя моего отца.

Она снова отвернулась.

— Я думаю, государь, что рассказанное мною не было для тебя полной неожиданностью. Ты, должно быть, слышал, что сын мой не был похож на других мальчиков. Все время молчать невозможно, и я знаю, что какие-то слухи до тебя доходили, но теперь я рассказала тебе всю правду, как она есть. И потому прошу тебя, государь Вортигерн, отпусти нас с сыном и позволь нам вернуться в наши монастыри.

Когда она умолкла, воцарилась тишина. Мать склонила голову и снова накинула капюшон, чтобы скрыть лицо. Я смотрел на короля и его людей и ожидал увидеть его рассерженным, разочарованным, но, к моему изумлению, его лоб разгладился, и король улыбнулся. Он открыл было рот, чтобы о чем-то спросить, но королева опередила его. Она наклонилась вперед, облизнула свои алые губки и, впервые за все время, заговорила, обращаясь к жрецам:

— Мауган, возможно ли такое?

Ей ответил тот, высокий, с бородой, — верховный жрец. Он говорил не задумываясь, вкрадчиво и почему-то очень подчеркнуто:

— Такое возможно, госпожа. Кто не слышал о созданиях воздуха и тьмы, которые совокупляются со смертными? Во время моих изысканий, а также в книгах, которые мне доводилось читать, я встречал немало историй о детях, рожденных от таких союзов.

Он взглянул на меня, огладил бороду и обратился к королю:

— На самом деле, государь, в пользу этого свидетельствуют и древние. Они хорошо знали, что некоторые из духов, что витают по ночам меж луной и землей, могут принимать людское обличье и вступать в сожительство со смертными женщинами. Вполне возможно, что эта благородная дама — эта достойнейшая благородная дама — стала жертвой подобного создания. Мы знаем — она сама так говорит, — что слухи об этом ходили много лет. Я сам встречался с одной из ее прислужниц, и та поведала, что отцом ребенка, несомненно, был не кто иной, как дьявол, и что эта дама не встречалась с мужчинами. И о самом ребенке рассказывали много странного. Воистину, государь Вортигерн, история этой дамы правдива.

На Ниниану больше никто не смотрел. Все взоры обратились на меня.

Лицо короля казалось жестоким и невинным, довольным, словно у младенца или у дикого зверя, видящего приближающуюся добычу. Озадаченный, я молчал и ждал. Если жрецы верят моей матери, а Вортигерн верит жрецам, что же тогда может мне угрожать? Об Амброзии никто и не заикался. Мауган и король с превеликой охотою кинулись по следу, указанному им моей матерью.

Король взглянул на моих охранников. Они отступили назад боялись, должно быть, стоять рядом с сыном дьявола. Но по знаку короля они вновь приблизились ко мне. Тот, что стоял справа, по-прежнему держал меч обнаженным, но прятал его за спиной так, чтобы моей матери не было видно. Рука у него слегка дрожала. Тот, что был слева, исподтишка проверил, легко ли выходит клинок из ножен. Оба они тяжело дышали, и я чуял их страх.

Жрецы кивали с глубокомысленным видом, и я приметил, что кое-кто из них выставил руки в охранительном жесте. Похоже, они верили Маугану и моей матери и действительно видели во мне сына дьявола. Похоже, ее рассказ лишь подкрепил их собственное мнение, их веру в старые слухи. Более того, именно за этим ее сюда и привезли. И теперь они смотрели на меня с удовлетворением и в то же время с каким-то страхом.

Мой страх начал утихать. Я решил, что понял, в чем дело.

Суеверность Вортигерна вошла в поговорку. Я вспомнил рассказ Диниаса о крепости, которую никак не могут достроить, и о том, что королевские предсказатели утверждают, будто ее заколдовали. Похоже было на то, что из-за легенд о моем рождении и, возможно, о тех проявлениях силы, которые замечали за мной в детстве, прежде чем я оставил Маридунум, о чем упоминал Мауган, они решили, что я смогу помочь им или что-то посоветовать. Ну, если это так и если они в самом деле привезли меня сюда из-за этих легенд, возможно, я найду способ помочь Амброзию прямо из вражеского лагеря. Это все-таки бог отправил меня сюда, и он по-прежнему ведет меня. «Встань на его тропу…» Ну что ж, ничего не остается, как использовать то, что есть под рукой.

У меня нет силы — зато есть знания.

Я постарался восстановить в памяти тот день на Королевской Башне и затопленную шахту в сердце скалы, куда привело меня мое видение. Конечно, я смогу объяснить им, почему их крепость рушится. Это дело механика, а не мага. «Но если им нужен ответ колдуна, — думал я, глядя в рыбьи глаза Маугана, потирающего свои немытые руки, — что ж, они получат его! А с ними и сам Вортигерн».

Я вскинул голову. Кажется, я улыбался.

— Король Вортигерн!

Это было все равно, что бросить камень в стоячий пруд. В зале было так тихо, все смотрели на меня… Я решительно сказал:

— Моя мать рассказала все, что ты хотел знать. Несомненно, теперь ты объяснишь, чем я могу служить тебе. Но сперва я прошу тебя сдержать свое королевское слово и отпустить ее.

— Госпожа Ниниана — наша почетная гостья, — ответил король, похоже машинально. Он взглянул в сторону открытой галереи, выходившей на реку, исхлестанную белыми струями падавшего с темнеющего неба дождя. — Вы оба можете уехать, когда вам будет угодно, но стоит ли сейчас пускаться в дальний путь, назад в Маридунум? Я полагаю, ты, госпожа, переночуешь здесь, в надежде на то, что завтра погода будет получше.

Он встал, и королева поднялась вслед за ним.

— Тебе приготовили опочивальню. Королева проводит тебя в твою комнату, чтобы ты могла отдохнуть до вечерней трапезы и разделить ее с нами. Конечно, это всего лишь временный дворец, и обстановка у нас бедная, но все, что здесь есть, в твоем распоряжении. Завтра тебя, госпожа, проводят домой.

Мать поднялась одновременно с ними.

— А мой сын? Ты все еще не сказал, зачем нас привезли сюда!

— Твой сын будет служить мне. Он обладает способностями, которые могут мне пригодиться. А теперь, госпожа, прошу тебя последовать за королевой. Я поговорю с твоим сыном и объясню ему, чего я хочу. Поверь мне, он так же свободен, как и ты. Я удерживал его лишь до тех пор, пока ты не рассказала мне того, что я хотел слышать. Я благодарю тебя — ты подтвердила мои догадки.

Он поднял руку.

— Клянусь тебе, госпожа Ниниана, любым богом, в которого ты веришь, что никогда, отныне и впредь, не поставлю ему в вину его происхождение.

Мать некоторое время смотрела на него, потом склонила голову и, не обращая внимания на его нетерпеливый жест, подошла ко мне, протягивая обе руки. Я шагнул к ней и взял ее руки в свои. Они были маленькие и холодные. Я теперь был выше ее. Она подняла на меня взгляд — я хорошо помнил эти глаза, сейчас в них была тревога, тень гнева и еще что-то, что она пыталась сказать мне взглядом.

— Мерлин, я не хотела, чтобы ты узнал это так. Я избавила бы тебя от этого, если бы могла.

Но в глазах ее было нечто иное.

Я улыбнулся ей и осторожно сказал:

— Матушка, ты не сказала сегодня ничего такого, что удивило или огорчило меня. На самом деле ты не могла бы рассказать мне о моем рождении ничего такого, чего бы я не знал. Так что не беспокойся.

Она затаила дыхание, глаза ее расширились. Она жадно всматривалась в мое лицо. Я медленно продолжал:

— Кто бы ни был мой отец, мне не поставят это в вину. Ты ведь слышала, что обещал король. Это все, что нам надо.

Я не мог понять, уловила ли она то, что я хотел сказать. Она все еще переваривала то, что я сказал раньше.

— Ты знал? Знал?

— Да. Не думаешь же ты, что за все эти годы, что я провел вдали от тебя, занимаясь науками, я так и не узнал о своем происхождении? Мой отец вот уже несколько лет как дал мне знать о себе. Уверяю тебя, я говорил с ним, и не раз, а многократно. И я знаю, что мне нечего стыдиться своего происхождения.

Еще мгновение она смотрела на меня, потом кивнула и опустила веки. Ее щеки окрасились легким румянцем. Она поняла меня. Затем снова накинула капюшон, чтобы скрыть лицо, и оперлась на руку, предложенную ей королем. Она направилась к выходу, идя между ним и королевой, и две ее монахини последовали за ними. Жрецы кудахтали, шептались и глазели на меня. Не обращая на них внимания, я смотрел вслед матери.

Король остановился у дверей, и я услышал, как он прощается с матерью. Снаружи ожидала толпа придворных. Они расступились перед Ровеной, моей матерью и полудюжиной женщин, сопровождавших их. Я услышал шорох платьев и звонкие голоса женщин, затихающие за шумом дождя. Вортигерн стоял в дверях, глядя им вслед. На улице лил проливной дождь. Быстро темнело.

Король развернулся на каблуках и проследовал в зал, сопровождаемый своими военачальниками.

Глава 9

Они толпились вокруг меня, шумно переговариваясь, но близко не подходили, держались кругом, словно псы, обложившие волка. В зал вернулась смерть; я чуял ее, но не понимал, в чем дело, и не верил себе. Я направился было вслед матери, но мои стражи угрожающе вскинули мечи.

— В чем дело? — резко спросил я у короля, — Ты дал слово. Не слишком ли быстро отрекаешься от своих клятв?

— Я не нарушаю клятвы и обещал, что ты послужишь мне и что не поставлю тебе в вину происхождение. И это правда. Я велел привести тебя сюда именно потому, что знал, что ты — ничей сын. И ты пригодишься мне, Мерлин, именно благодаря своему происхождению.

— Чем же?

Он взошел по ступеням к трону и снова сел. Все придворные столпились вокруг него, там же были факельщики. Зал наполнился чадящим пламенем, шорохом, поскрипыванием кожи и звоном кольчуг. Снаружи шумел дождь.

Вортигерн наклонился вперед и оперся подбородком на кулак.

— Сегодня, Мерлин, мы узнали то, о чем отчасти догадывались и раньше. Твой отец — не человек, а дьявол. И потому ты не можешь рассчитывать на людское милосердие. Но из-за того, что твоя мать — дочь короля и ты все же имеешь некоторые права, я объясню, зачем тебя привезли сюда. Тебе, должно быть, известно, что я строю крепость на скале, которая зовется Башней?

— Это все знают, — ответил я. — Всем известно и то, что стены разваливаются, будучи доведены до высоты человеческого роста.

Он кивнул.

— И мои маги и мудрецы, мои советники, которых ты видишь здесь, объяснили почему. Фундамент был заложен неправильно.

— Что ж, — сказал я, — это кажется мне разумным.

Справа от короля, рядом со жрецами, стоял высокий старик.

Яростные голубые глаза смотрели из-под насупленных белых бровей.

Он не отрываясь смотрел на меня, и мне показалось, что в его взгляде я вижу жалость. При моих последних словах он поднес руку к бороде, словно пряча улыбку.

Король, казалось, не услышал меня.

— Мне сказали, — продолжал он, — что королевская крепость должна стоять на крови.

— Они, разумеется, говорили в переносном смысле? — вежливо осведомился я.

Мауган внезапно стукнул своим посохом в помост.

— Нет, в прямом! — вскричал он, — Раствор должен быть замешен на крови! Камни основания следует оросить кровью! В древние времена все короли только так ставили крепости! Лишь кровь сильного человека, воина, дает мощь стенам!

Повисло тяжелое молчание. Мое сердце забилось медленными, тяжелыми толчками, отдающимися во всем теле. Я холодно произнес:

— Ну и какое же отношение это имеет ко мне? Я не воин!

— Ты и не человек, Мерлин! — хрипло ответил король, — Они открыли мне с помощью магии, что я должен найти юношу, у которого никогда не было отца, и омыть основание крепости его кровью.

Я посмотрел на него. Потом обвел взглядом окружавшие меня лица.

Люди переминались с ноги на ногу, перешептывались, старались не смотреть мне в глаза, но на всех лицах я видел смерть — смерть, которую я почуял сразу, как только вошел в зал. Я снова обернулся к королю.

— Что за чушь? Когда я уезжал из Уэльса, это была культурная страна, край поэтов, мастеров и ученых, край воинов и королей, которые сражались за свою страну и убивали благородно, при свете дня. А ты говоришь о крови и человеческих жертвоприношениях. Вы что, решили вернуть в современный Уэльс замшелые обычаи Вавилона и Крита?

— Я не говорил о человеческих жертвоприношениях, — ответил Вортигерн. — Ты ведь не человек. Не забывай этого.

В тишине слышался лишь шум дождя, хлещущего по лужам на дворе.

Кто-то прокашлялся. Я встретил взгляд яростных голубых глаз старого воина. Да, я был прав: он смотрел на меня с жалостью. Но даже те, кому жаль меня, не посмеют выступить против этого безумия…

Меня словно озарило вспышкой молнии. Я наконец все понял. Все это не имело никакого отношения ни к Амброзию, ни к моей матери. Она была в безопасности и всего лишь подтвердила то, чего они хотели.

Теперь ее проводят с честью: ведь они услышали то, чего ждали.

Мысль об Амброзии даже не приходила им в голову. Я был здесь не как его сын, шпион или посланник; им нужен был всего-навсего «сын дьявола», чтобы убить его в своем грубом, грязном обряде.

Но, по иронии судьбы, я вовсе не был сыном дьявола. У меня не было даже моей прежней силы. У них в руках оказался обычный мальчишка, не имеющий иной силы, кроме обычного человеческого разума. «Но клянусь Богом, — подумал я, — быть может, и этого окажется довольно…» Есть у меня сила или нет, я знал достаточно, чтобы суметь сразиться с ними их же оружием.

Я заставил себя улыбнуться, глядя мимо Маугана на прочих жрецов.

Жрецы все еще делали знаки от сглаза, и даже сам Мауган прижал к груди свой посох, словно он мог защитить его.

— А почему вы так уверены, что мой отец, дьявол, не явится мне на помощь?

— Это пустые слова, король! Нам некогда слушать эту болтовню! — поспешно воскликнул Мауган и вместе с прочими жрецами теснее придвинулся к трону.

Все они заговорили разом:

— Да, убей его, убей его прямо сейчас! Не трать времени! Отведи его на утес и убей. Ты увидишь, что боги удовлетворятся и стены встанут крепко! Его мать не узнает, да если даже и узнает, что с того?

Все зашевелились, словно псы, сжимающие кольцо. Я пытался думать — но даже мысли меня не слушались.

В зале становилось все темнее и воняло кровью. Теперь они открыто угрожали мне мечами, и клинки полыхали в свете факелов.

Я сосредоточился на блестящем металле и попытался привести мысли в порядок, но передо мной неотступно стоял обглоданный скелет Галапаса, лежащий на холме под солнцем, и крылья птиц, кружащих над ним…

Я бросил мечам:

— Скажите мне одну вещь. Кто убил Галапаса?

— Что он сказал? Что сказал сын дьявола? — пронеслось по залу.

— Пусть говорит! — громко произнес хриплый голос.

Это был седобородый старый воин.

— Кто убил Галапаса, волшебника, что жил в Брин-Мирдцине недалеко от Маридунума? — почти выкрикнул я.

Голос мой звучал странно даже для меня самого. Все умолкли, косясь друг на друга, ничего не понимая.

— Старика? — переспросил Вортигерн. — Мне сказали, что он шпион.

— Это был волшебник и мой учитель, — ответил я. — Он учил меня, Вортигерн.

— И чему же?

Я улыбнулся.

— Многому. Достаточно, чтобы понять, что эти люди — глупцы и обманщики. Так и быть, Вортигерн. Ведите меня на утес. Можете взять с собой ваши ножи, ты и твои предсказатели. Покажите мне эту крепость, эти обрушивающиеся стены, и я лучше их сумею объяснить тебе, почему твоя крепость не стоит. «Ничей сын»! — пренебрежительно фыркнул я. — Эти полоумные старики вечно хватаются за подобные веши, когда не могут выдумать ничего лучшего! Скажи, король, а тебе не приходило в голову, что сын духа тьмы может обладать магией, которая куда сильнее заклинаний этих старых глупцов? Если правда то, что они говорят — будто моя кровь может укрепить эти стены, — тогда почему же они до сих пор смотрели, как они рушатся — не единожды, не дважды, но целых четыре раза, — прежде чем сказали тебе, что надо делать? Дозволь мне всего один раз взглянуть на то место, и я скажу тебе, в чем дело. Клянусь богом богов, Вортигерн, если моя мертвая кровь способна укрепить твою постройку, не лучше ли послужит этому мое живое тело?

— Колдовство! Колдовство! Не слушай его! Что может такой мальчишка знать о подобных вещах? — закричал Мауган, и прочие жрецы закудахтали и запричитали.

Но старый воин сказал угрюмо и резко:

— Пусть попробует. Вреда это не причинит. Тебе нужна помощь, Вортигерн, — от бога или от дьявола, все равно. Пусть попробует, говорю!

И по всему залу эхом отозвались воины, не имевшие причин особо любить жрецов:

— Пусть, пусть попробует!

Вортигерн нахмурился в нерешительности, переводя взгляд с Маугана на воинов, потом взглянул на серые арки, за которыми хлестал дождь.

— Что, сейчас?

— Не откладывай, — ответили ему. — Времени мало.

— Да, — громко произнес я, — времени мало!

Снова тишина, все смотрят на меня.

— На улице ливень, Вортигерн. Но что это за король, чью крепость может смыть любой ливень? Ты увидишь, что твои стены снова рухнули. Вот что бывает, когда строишь во тьме, внимая советам слепцов. Веди же меня на утес, и я скажу тебе, почему пали твои стены. И если ты будешь слушать меня, а не этих жрецов тьмы, я научу, как отстроить твою крепость при свете.

Пока я говорил, ливень кончился — словно кран завернули.

Внезапно наступила тишина. Люди разинули рты. Даже Мауган онемел. Потом внезапно, словно отдернули черную занавесь, выглянуло солнце.

Я рассмеялся.

— Видите? Что ж, король, веди меня на утес, и я при дневном свете покажу тебе, почему обрушились стены. Но скажи своим людям, чтобы взяли факелы. Они нам понадобятся.

Глава 10

Не успели мы дойти до подножия утеса, как еще издалека увидели рабочих, сгрудившихся на краю обрыва в ожидании короля. Кто-то уже спускался вниз, ему навстречу. К нам подбежал запыхавшийся десятник, крупный мужчина, кутавшийся в наброшенный на плечи вместо плаща грубый мешок, с которого еще струилась вода. Он, кажется, даже не замечал, что дождь кончился, был бледен, глаза у него были красные, словно он недосыпал много ночей подряд.

— Опять? — коротко спросил Вортигерн.

— Да, государь! И клянусь тебе, никто не может сказать, что это наша вина, так же как и в предыдущий раз, и до того! Ты вчера сам смотрел, как мы работаем, и видел, что мы заново расчистили и выровняли всю площадку и ставили на твердом камне, клянусь тебе, государь! Но стена все равно трескается…

Он облизнул губы, встретился глазами со мной — и поспешно отвел взгляд. Я понял: он знает о том, что замыслили король и его предсказатели.

— Ты идешь наверх, государь?

— Да. Убери оттуда своих людей.

Десятник сглотнул, повернулся и рысцой побежал по петляющей дорожке. Через некоторое время сверху донеслись его крики. Королю привели мула. Он сел в седло. Меня крепко привязали за запястье к сбруе. Волшебник я или нет, они не хотели упустить свою жертву, пока она не докажет, что способна на что-то большее. Охрана держалась вплотную ко мне. Военачальники и придворные толпились вокруг нас, тихо переговариваясь, но жрецы держались в стороне, надменные и настороженные. Я видел, что они не особенно тревожатся об исходе и не хуже меня знают, насколько их магия действительно основана на силе их богов, а насколько — лишь иллюзия, основанная на вере людей. Они были уверены, что я могу не больше, чем они. Даже если оказалось бы, что я такой же, то нашелся б способ пересилить меня. Они не сомневались, что все, что я могу противопоставить их обрядам, — это какие-то давно знакомые им уловки да еще удачную случайность вроде той, когда кончился дождь и появилось солнце, пока я говорил.

Солнце блестело на мокрой траве на вершине утеса. Мы стояли высоко над долиной, и внизу, меж зеленых склонов, блестящей змеей вилась река. С крыш королевского лагеря поднимался пар. Вокруг деревянного дворца и примыкающих к нему строений, как поганки, теснились маленькие кожаные палатки, и люди между ними казались не больше червяков-древоточцев. Великолепное было место — настоящее орлиное гнездо. Король остановил своего мула в рощице потрепанных всеми ветрами деревьев и указал вперед из-под нагих ветвей.

— Вчера отсюда была видна западная стена.

За рощицей был узкий гребень скалы, как бы естественная перемычка, вдоль которой рабочие и их мулы проложили широкую тропу. Королевская Башня была скалистым утесом, к которому можно подойти только с одной стороны по этому гребню, а с трех других сторон она круто обрывалась вниз головокружительными уступами и утесами. На вершине скалы находилась площадка примерно сто на сто футов. Раньше там, вероятно, росла жесткая трава между скал да корявые деревья и кустарники. Теперь это было море жидкой грязи, окружающее развалины злосчастной башни. С трех сторон стены были возведены примерно на высоту плеча, с четвертой — стена только что рассыпалась и являла собой груду камней: одни выпали и наполовину ушли в грязь, другие все еще держались на выступах скалы, но выглядели ненадежно. Тут и там были воткнуты в землю тяжелые сосновые шесты и поверх них натянута парусина, чтобы защитить работу от дождя. Некоторые шесты попадали на землю; часть из них явно сломалась тогда, когда рушилась стена. На тех, что остались целы, все еще болталась парусина; местами она натянулась и провисла под тяжестью дождевой воды. Земля была мокрая, повсюду стояли лужи.

Рабочие ушли оттуда, толпились на краю площадки, вблизи дорожки, и молчали. На лицах был страх. Я видел, что они боятся не королевского гнева, а преследующей их непонятной злой силы, в которую они верили. У выхода на дорожку стояла стража. Я понял, что без этого ни одного рабочего там не осталось бы.

Стражники скрестили копья у нас на пути, но, узнав короля, развели их. Я поднял голову.

— Вортигерн! Я не убегу — разве что спрыгну с обрыва, но тогда получится именно то, чего хочет Мауган. А если ты не отпустишь меня, я не смогу понять, что здесь не так с этими стенами.

Вортигерн мотнул головой, и один из стражей развязал меня. Я пошел вперед. Мул следовал за мной, аккуратно ступая по размокшей глине. Прочие двинулись следом. Мауган выбежал вперед и что-то настойчиво говорил королю. До меня долетали слова:

— Обман… сбежит… теперь или никогда… кровью…

Король остановился, и все остановились с ним. Кто-то сказал:

— Мальчик, возьми!

Я обернулся и увидел, что седобородый протягивает мне посох. Я покачал головой, повернулся к ним спиной и пошел дальше один.

Всюду стояла вода. Меж кочек блестели грязные лужи, на сжатых кулачках молодого папоротника, пробивающегося сквозь пожухлую зимнюю траву, сверкали дождевые капли. Серые камни блестели от влаги. Мне приходилось щуриться, чтобы разглядеть все как следует.

Обрушилась западная стена. Она стояла у самого обрыва, и, хотя в основном она рухнула вовнутрь, часть камней лежала у самого края утеса и на обрыве блестел мокрой глиной след от свежего оползня. В северной стене был проем там, где собирались делать вход. Я вошел через него, пробираясь через кучи щебня и инструментов, и встал в центре башни.

Земля превратилась в месиво глины, повсюду стояли лужи, сверкавшие на солнце начищенной медью. Солнце садилось, полыхая напоследок, перед закатом, и, когда я осматривал рухнувшую стену, трещины, угол падения, расположение обломков — это может о многом рассказать, — его лучи били мне прямо в глаза.

Слышался шум и говор толпы. Время от времени солнечные лучи вспыхивали на обнаженной стали. Пронзительный хриплый голос Маугана уговаривал безмолвного короля. Если я ничего не сделаю в ближайшее время, толпа скоро послушается жреца…

Король, восседающий на своем муле, мог видеть меня через проем в северной стене, но большей части толпы меня видно не было. Я взобрался — или, точнее, взошел, всем своим видом выражая достоинство, — на обломки западной стены и встал над стенами так, чтобы меня было хорошо видно всем. Мне нужно было не только произвести впечатление на короля. Отсюда были видны поросшие лесом склоны, по которым мы только что поднимались наверх, и теперь, вдали от шума толпы, мне нужно было найти вход в штольню, где я побывал столько лет назад.

До меня долетели голоса — толпа явно начинала терять терпение. Я медленно воздел руки к солнцу торжественным жестом, как делают жрецы, призывая духов. Если я изображу из себя волшебника, это остановит толпу, заставит жрецов призадуматься и даст надежду королю, а у меня будет время вспомнить. Я не мог позволить себе бродить по лесу, словно собака, вынюхивающая след, — нет, я должен был привести их прямо на место, как некогда мерлин привел меня.

И удача не покинула меня. Как только я воздел руки, солнце зашло за тучу и сразу стало темнеть.

Кроме того, теперь, когда солнце больше не слепило мне глаза, я мог разглядеть то, что внизу. Я смотрел вниз, вдоль гребня скалы, на холм, по которому взбирался тогда, чтобы уйти от толпы, окружавшей двух королей. Все густо поросло лесом — гуще, чем тогда. Здесь, под защитой холмов, уже начали раскрываться молодые листья и склоны были черны от терновника и остролиста. Я не мог признать пути, которым шел тогда, зимой. Всматриваясь в сгущающуюся тьму, я пытался восстановить впечатления мальчика, который поднимался сюда снизу…

Мы въехали сюда из открытой долины, вдоль реки, проехали через чащу, потом под тем низким гребнем — и выехали на луговину. Короли, а с ними Камлах, Диниас и все прочие остановились на том южном склоне, пониже дубовой рощицы. Костры развели вон там, коней привязали там. Был полдень, и когда я шел — вон оттуда, — я наступал на свою тень. Я уселся есть под скалой…

Вот оно! Серая скала, расколотая молодым дубком. По другую ее сторону прошли короли, направляющиеся к Королевской Башне. Серая скала у тропы, расколотая молодым дубком. И от нее — прямо через лес, вверх по склону — летел мерлин.

Я опустил руки и повернулся. Быстро темнело, небо было покрыто серыми тучами. Лесистые склоны внизу уже тонули во тьме. За спиной Вортигерна вздымалась масса облаков, окаймленная желтым, и узкий луч туманного света падал на далекие черные горы.

Люди выглядели темными силуэтами, их плащи развевались на сыром ветру. Пламя факелов рвалось и чадило.

Я медленно сошел со своего наблюдательного пункта. Оказавшись в центре башни, я остановился так, чтобы королю было меня видно, и вытянул руки ладонями вниз, как ясновидец, ищущий то, что лежит под землей. Я услышал, как по толпе пробежал шепоток, как презрительно фыркнул Мауган. Опустив руки, я подошел к ним.

— Ну?

Голос короля звучал резко и вызывающе. Он ерзал в седле.

Я не обратил на него внимания. Медленно прошел мимо мула и сквозь толпу, так, словно вокруг никого не было. Руки я держал по швам, а глаза — устремленными в землю. И видел, как они переминались с ноги на ногу в нерешительности, потом расступались, давая мне пройти.

Я пошел назад вдоль гребня, стараясь идти ровно и с достоинством — а это было не так-то просто на неровной и скользкой почве. Стражники даже не попытались остановить меня. Проходя мимо одного из факельщиков, я поднял руку, и он без единого слова последовал за мной.

Тропа, проложенная рабочими и мулами, была новой, но, как я и надеялся, она шла вдоль старой оленьей тропы, по которой поднимались тогда короли.

На полпути вниз я увидел скалу. Ошибки быть не могло. В расселине, у корней дуба, росли молодые папоротники, и под прошлогодними галлами уже набухали молодые почки.

Я, ни на миг не задумавшись, свернул с тропы и направился в чащу.

Кустарник был куда гуще, чем тогда, и, несомненно, здесь никто не ходил уже много лет, должно быть с того самого дня, как тут пробирались мы с Кердиком.

Но я помнил дорогу так отчетливо, словно сейчас был все тот же зимний полдень. Я шел быстро и даже там, где кусты были мне по плечо, старался проходить ровным шагом, не обращая внимания на ветки, раздвигая их грудью, словно воду.

На следующий день я обнаружил, что мне пришлось заплатить за свой статус волшебника множеством царапин и ссадин, не считая изодранной одежды, но, несомненно, накануне это произвело впечатление.

Я помню, как один раз, когда мой плащ за что-то зацепился, факельщик метнулся вперед, словно какой-нибудь раб, поспешно отцепил его и понес за мной.

Вот и кустарник на склоне лощины. Сверху нападало много новых камней. Они лежали меж стволов терновника, словно морская пена, запутавшаяся в водорослях, оставшихся на берегу после отлива.

Над лощиной теснились кусты: голые заросли бузины, жимолость, похожая на пряди волос, колючие плети ежевики, омела, поблескивающая в свете факелов. Я остановился.

Мул, цокая копытами по камням, подошел и остановился у меня за плечом. Голос короля произнес:

— Что это такое? Куда ты нас ведешь? Я говорю тебе, Мерлин: твое время на исходе! Если тебе нечего показать…

— Мне есть что показать вам! — Я произнес это громко, так, что все, кто столпился за спиной короля, могли меня слышать, — Я покажу тебе, король Вортигерн, и всем, у кого хватит мужества последовать за мной, волшебного зверя, что лежит под твоей крепостью и гложет ее основание. Дайте мне факел!

Факельщик передал его мне. Я даже не обернулся, чтобы взглянуть, кто последует за мной, и нырнул в чащу кустарника, раздвинув ветви, скрывавшие вход в штольню.

Вход был по-прежнему открыт и надежно укреплен: квадратная дыра и сухая штольня, ведущая в сердце холма.

Теперь мне пришлось пригнуться. Я наклонился и вошел, держа перед собой факел.

Пещера запомнилась мне огромной, и я оживал, что это окажется всего лишь детским впечатлением.

Но она была даже больше. Ее черная пустота удваивалась большим зеркалом воды, которая теперь покрывала почти весь пол, — лишь у выхода из штольни оставалась сухая полоска камня, шагов шесть в ширину.

Выступающие ребра скалы спускались к воде, навстречу своему отражению, и уходили наверх, во тьму. Откуда-то из глубины пещеры слышался шум льющейся воды, но поверхность озера была абсолютно ровной.

Раньше с потолка падали капли, оставляя на воде расходящиеся круги, теперь же все стены были одеты тонким сверкающим покрывалом влаги, которая бесшумно струилась вниз, в озеро.

Я подошел к самой воде и поднял факел повыше.

Слабый свет пламени раздвинул густую тьму, почти осязаемую, темнее самой черной ночной мглы, когда мрак накрывает все плотным звериным мехом и давит, словно слишком толстое одеяло. Мириады вспышек света разбежались по сочащимся водой стенам. Воздух был неподвижным, холодным и звенел эхом, словно птичье пение в чаще леса.

Я слышал, как позади меня из штольни выбираются другие. Я быстро соображал.

Можно просто объяснить им все как есть. Взять факел, пробраться в глубь пещеры и показать места, где потолок проседает под тяжестью возводимых стен. Но услышат ли они меня? К тому же, как они говорят, у них нет времени. Враг у ворот. Вортигерну сейчас нужны не здравые рассуждения строителя. Ему нужна магия, волшебство — что угодно, сулящее выход, безопасность, что-то, что может вернуть преданность вассалов.

Он, быть может, и поверит разумным доводам, но не может позволить себе прислушиваться к ним. Скорее всего, он убьет меня, а может, попытается укрепить основание, воспользовавшись моими советами. Иначе у него просто рабочие разбегутся.

Люди выползали из черного устья штольни, как пчелы из улья.

Появились новые факелы, и тьма отступила еще дальше. Площадка заполнилась яркими плащами, блеском оружия, сверканием украшений.

Люди озирались вокруг с благоговейным страхом. Пар от дыхания поднимался клубами в холодном воздухе.

Слышался шорох и перешептывание, как в храме. Вслух никто не разговаривал.

Я поднял руку и махнул королю.

Он подошел и встал рядом со мной у кромки воды. Я указал вниз. Под поверхностью слабо блестело нечто — должно быть, скала, — напоминающее дракона. Я заговорил — медленно, словно пробуя воздух на вкус.

В тишине мои слова падали звонко и размеренно, словно капли на камень.

— Король Вортигерн! Вот волшебная тварь, что лежит под крепостью. Поэтому стены рушатся прежде, чем их успевают построить. Кто из твоих предсказателей смог показать тебе то, что ныне показываю я?

Двое его факельщиков подошли ко мне вместе с ним, прочие держались поодаль.

Когда факельщики подошли, стало светлее. По стенам метались тени. Потоки струящейся по стенам воды горели в свете факелов и струились вниз, навстречу своему отражению, так что казалось, будто свет поднимается из глубины, подобно пузырькам в игристом вине, и вырывается на поверхность.

Повсюду блестели и искрились струи воды, свет рассыпался фонтанами и брызгами, и вот уже ровная гладь озера полыхала жидким огнем. По стенам бежали водопады света, подобные кристаллам, словно мой хрустальный грот ожил и теперь вращался вокруг меня, словно полночный звездный купол вертелся и полыхал мириадами огней.

Я судорожно вздохнул и продолжал:

— Если ты, король Вортигерн, сумеешь осушить это озеро и увидишь то, что лежит на дне…

Я осекся. Свет переменился. Никто не шевельнулся, воздух был неподвижен, но пламя факелов трепетало в дрожащих руках людей. Я уже не видел короля: пламя скрыло его от меня.

Тени разбегались перед потоками и каскадами огня, и пещера наполнилась глазами, крыльями, топотом копыт и полетом красного дракона, обрушивающегося на добычу…

Кто-то что-то кричал высоким монотонным голосом, задыхаясь.

Я никак не мог перевести дыхание. Меня охватила боль, ползущая снизу, от паха в живот, словно кровь, хлещущая из раны. Я ничего не видел. Мои руки судорожно стиснулись и протянулись вперед. Голова болела, и моя щека прижималась к твердой скале, по которой струилась вода.

Я потерял сознание; они подняли меня и перерезали мне горло; это моя кровь уходила из меня и струилась в озеро, чтобы укрепить основание этой поганой Башни… Я давился воздухом, словно желчью.

Мои руки судорожно цеплялись за скалу; глаза мои были открыты, но я видел лишь развевающиеся знамена, крылья, волчьи глаза, рты, разинутые в крике боли, и хвост кометы, как огненный факел, и звезды, осыпающиеся кровавым дождем…

Боль снова пронзила меня — раскаленным ножом под ребра.

Я вскрикнул — и внезапно руки мои оказались свободны. Я вскинул их, чтобы заслониться от сверкающих видений, и услышал свой собственный голос — я что-то кричал, но не мог понять что. Видения вращались, сплетались, потом взорвались, ослепив меня нестерпимым светом, — и наступила тьма и тишина.

Глава 11

Очнулся я в комнате, стены которой были убраны роскошными гобеленами, а в окно лился солнечный свет, лежавший вытянутыми прямоугольниками на дощатом полу.

Я осторожно пошевелился, проверяя, цел ли я. Ранен я не был.

Головная боль прошла бесследно. Меня раздели и тепло укутали мехом. Руки и ноги двигались совершенно свободно. Я с удивлением посмотрел в окно, потом повернул голову — и увидел Кадаля. Он стоял у моей кровати, и по его лицу, словно свет из-за туч, разливалось облегчение.

— Пора, пора! — сказал он.

— Кадаль! О Митра, как же хорошо, что ты здесь! Что произошло? Где мы?

— В лучшей комнате для гостей, что нашлась у Вортигерна, а где же еще! Да, юный Мерлин, ловко ты его прижал!

— Прижал? Я? Не припомню. Мне-то казалось, что это они меня… Ты что, хочешь сказать, что они раздумали убивать меня?

— Убивать? Да что ты! По-моему, они собираются посадить тебя в священный грот и приносить девственниц тебе в жертву. Жалко, что это будут пустые траты. Я бы ими сам с удовольствием попользовался.

— Ладно, девственниц я буду отдавать тебе. Ох, Кадаль, как я рад тебя видеть! Как ты сюда попал?

— Я едва успел дойти до ворот монастыря, когда они пришли за твоей матерью. Я слышал, как они спрашивали ее и говорили, что тебя уже взяли и на рассвете повезут вас обоих к Вортигерну. Полночи я проискал Маррика, а другие полночи пытался добыть приличного коня, и все попусту: пришлось ехать на той кляче, что купил ты. Вы ехали медленно, но все равно к тому времени, как вы добрались до Пеннала, я отстал от вас почти на день. Впрочем, я и не спешил вас догонять — сперва надо было разнюхать, куда ветер дует. Ну, в общем, в конце концов добрался сюда — вчера вечером — и обнаружил, что тут все гудит, как разоренный улей. «Мерлин то», «Мерлин се»! — Он хмыкнул. — Тебя уже зовут «королевским пророком»! Когда я сказал, что я твой слуга, они меня сюда притащили чуть ли не бегом. Похоже, им не очень-то хотелось возиться с таким могучим колдуном. Есть будешь?

— Нет… то есть да. Буду. Я голоден.

Я приподнялся и сел, опершись на подушки.

— Погоди. Ты сказал «вчера»? Сколько же я проспал?

— Ночь и день. Время к закату.

— Целые сутки? Тогда… Кадаль, а что с моей матерью? Ты не знаешь?

— Уехала домой, живая и здоровая. За нее ты не беспокойся. Давай ешь, а я буду рассказывать. Вот.

Он принес поднос, на котором стояла чашка дымящегося бульона и тарелка с мясом, хлебом, сыром и сушеными абрикосами. На мясо я смотреть не мог, но принялся за остальное, а Кадаль стал рассказывать дальше.

— Она ничего не знает о том, что с тобой собирались сделать и что произошло. Вчера вечером, когда она спросила о тебе, ей сказали, что тебя устроили по-королевски и ты теперь в большом почете у государя. Еще ей сказали, что ты, так сказать, наплевал в рожу жрецам и пророчествовал так, что куда там царю Соломону, а теперь отсыпаешься. Сегодня утром она заходила сюда, увидела, что ты спишь как младенец, и ушла. Мне не удалось поговорить с ней, но я видел, как она уезжала. Снарядили ее по-королевски, скажу я тебе: с ней отправили целый отряд всадников, а ее женщинам дали каждой свои носилки, почти такие же, как у нее самой!

— Пророчествовал? Наплевал в рожу жрецам? — Я схватился за голову. — Если бы я хоть что-то помнил! Мы были в пещере под Королевской Башней. Об этом, наверно, тебе рассказали? — Я взглянул на него, — Кадаль, что там было?

— Ты что, хочешь сказать, что ничего не помнишь?

Я покачал головой.

— Помню только, что меня хотели принести в жертву, чтобы их поганая Башня перестала разваливаться, а я решил запудрить им мозги. Решил, что если мне удастся опозорить этих жрецов, то я, может быть, сумею спасти свою шкуру, но я рассчитывал всего лишь выиграть время, в надежде, что потом сумею бежать…

— А, про то, что они собирались сделать, я слышал! Вот же темный народ, просто диву даешься.

Но взгляд у него при этом был более чем знакомый.

— Но ты ведь просто пустил им пыль в глаза, не правда ли? А как ты нашел подземный ход?

— Ах это! Очень просто. Я бывал здесь раньше, еще мальчишкой, с Кердиком, тогдашним моим слугой. Я пошел через лес за соколом и нашел эту старую штольню.

— Понятно. Кое-кто сказал бы, что тебе повезло, — те, кто тебя не знает. И ты пошел прямо к нему?

— Да. Еще когда я впервые услышал, что рушится западная стена, то подумал, что это, наверно, из-за старого рудника.

Потом я быстро рассказал ему обо всем, что было в пещере, — все, что мог вспомнить.

— Огни, — говорил я, — блеск воды… крики… Это было совсем не похоже на мои прежние «видения» — белого быка и все прочее, а совсем иначе. И куда болезненнее. Наверно, это похоже на смерть. Должно быть, под конец я потерял сознание и совсем не помню, как меня принесли сюда.

— Я про это ничего не знаю. Когда я пришел, ты только что заснул. Спал вроде как обычно, разве что очень крепко. Я не стал церемониться, оглядел всего — не ранили ли тебя, — но ты был цел, разве что исцарапан весь. Они говорили, что через кусты пробирался. Оно и по одеже было заметно, я тебе скажу. Но судя по тому, как тебя устроили, и по тому, что о тебе говорят, сдается мне, тебя теперь и пальцем тронуть не посмеют — по крайней мере, пока. Что бы это ни было — обморок, припадок или священное исступление, что вернее, — а ты им здорово хвосты накрутил, что так, то так.

— Да? Но как, каким образом? Они тебе не рассказывали?

— Еще как рассказывали. Беррик, к примеру, — тот мужик, что подал тебе факел. Он говорил, что эти вонючие старые жрецы только и думали о том, как бы перерезать тебе глотку. Похоже, если бы король не был в полном отчаянии и если бы не зауважал тебя и твою мать за то, как бесстрашно вы с ним говорили, он бы и часа ждать не стал. О, про это мне все рассказали, будь спокоен! Беррик говорил: тогда, в зале, когда твоя матушка рассказывала свою сказочку, он не дал бы за твою шкуру и двух грошей.

Он покосился на меня.

— А эти байки про ночного демона? Она тебя так подвела! Что это на нее нашло?

— Она хотела меня выручить. Наверно, она решила, что король узнал, кто мой отец, и велел притащить нас сюда, чтобы разузнать о его планах. Я и сам так думал. И еще… — задумчиво продолжал я, — Когда все вокруг полны суеверий и страхов, это чувствуется. Я тебе говорю, у меня аж мурашки по спине ползали! Она, должно быть, тоже это почуяла. Можно сказать, что она пошла по тому же пути, что и я: попыталась бороться с магией с помощью магии. Вот она и рассказала старую байку о том, что меня зачал инкуб, — ну, разве что слегка приукрасила для пущей убедительности. У нее неплохо получилось! — ухмыльнулся я. — Я бы и сам поверил, кабы не знал правды. Ладно, проехали. Рассказывай дальше. Хочу знать, что было в пещере. Ты хочешь сказать, что я говорил что-то внятное?

— Н-ну, не знаю… В том, что рассказал мне Беррик, не было ни складу ни ладу. Он клялся, что запомнил все почти слово в слово, — похоже, он корчит из себя певца или что-то вроде. Ну, как он рассказывал, ты просто стоял и глазел на воду, стекающую по стенам, а потом заговорил с королем и поначалу говорил довольно обыкновенно, вроде как объяснял, как прорыта штольня и откуда добывали руду, но тут старый жрец — Мауган, что ли? — принялся орать, что, мол, все это дурацкая болтовня, или что-то в этом духе, и тут вдруг ты как заорешь — у всех аж яйца застыли (это Беррик говорит, а не я, не приучен он к благородному обхождению), — закатил глаза, поднял руки, словно пытался сорвать звезды с небес (это снова Беррик, он, должно быть, поэт), и принялся пророчествовать.

— Да ну?

— Это все говорят. Там было про орлов и волков, про львов и вепрей и про всяких прочих зверей, которых когда-либо выпускали на арену, и про кое-каких еще — драконов, например; и рассказывал о том, что будет через сотни лет, — ну, это дело безопасное, не проверишь, но Беррик говорит, что звучало это очень убедительно, словно ты был готов побиться об заклад на последний грош, что так оно и будет.

— Может, и придется, — сухо заметил я, — если говорил что-то о Вортигерне или об отце.

— Говорил-говорил! — сказал Кадаль.

— И что же я там нес? Расскажи, чтобы я знал, чего мне держаться.

— Ты излагал все очень красивыми словами, как в стихах: про драконов, что будут сражаться и разорят всю страну, про кровавые дожди и все такое. Но ты, похоже, расписал им все, что дальше будет: что белый дракон саксов будет сражаться с красным драконом Амброзия и что поначалу красный вроде как останется в дураках, но под конец одолеет. Да. А потом явится из Корнуолла медведь, сметая все на своем пути.

— Медведь? Должно быть, вепрь, а не медведь — это ведь герб Корнуолла. Гм. Значит, он, должно быть, все еще стоит за моего отца…

— Нет, Беррик сказал — медведь. Артос. Он обратил внимание на это слово, потому что и сам удивился. Но он утверждает, что ты говорил очень отчетливо. Ты называл его Артос… Артур… что-то в этом духе… Да неужто ты и в самом деле ничего не помнишь?

— Ни слова.

— Тогда слушай; я больше ничего не помню, но когда они явятся, ты, наверно, сумеешь вытянуть из них остальное. А что, часто бывает, что всякие там пророки и оракулы потом не могут вспомнить, о чем они говорили?

— Похоже, что да.

— Я чего хочу сказать: если ты уже поел и действительно чувствуешь себя прилично, тебе, наверно, лучше встать и одеться. Они там все толпятся и ждут, когда ты встанешь.

— Зачем? Бог мой, они что, хотят еще советов? Они переносят основание башни?

— Нет. Они делают то, что ты им приказал.

— И что же?

— Осушают озеро. Работали всю ночь и весь день, выкачивая воду насосами через штольню.

— Но зачем? Это же не укрепит башню! На самом деле от этого вообще весь утес просесть может! Я поел, можешь забирать это.

Я сунул поднос ему в руки и откинул одеяло.

— Кадаль, ты хочешь сказать, что я действительно приказал им это, когда… бредил?

— Ага. Ты сказал, чтобы они осушили озеро и на дне найдут тварей, которые обрушивают королевскую башню. Драконов, белого и красного. Ты так сказал.

Я сел на краю кровати, стиснув голову руками.

— Ну да, теперь вспоминаю… Должно быть, об этом и речь. Я увидел под водой какую-то тень — наверно, скалу в форме дракона. И, помнится, начал говорить королю что-то насчет осушения озера. Но я же не приказывал осушить его! Я говорил: «Даже если ты осушишь озеро, это не поможет». По крайней мере, собирался сказать… — Я уронил руки и поднял голову. — Ты хочешь сказать, они действительно осушают озеро, думая, что в глубине прячется какое-то чудовище, расшатывающее основание башни?

— Беррик говорит, что ты так сказал.

— Беррик поэт, он преувеличивает.

— Быть может. Но они до сих пор трудятся, и насосы работают в полную мощность. Король там и ждет тебя.

Я сидел молча. Кадаль окинул меня недоверчивым взглядом, потом унес поднос и вернулся с полотенцами и серебряным тазиком с горячей водой. Пока я умывался, Кадаль рылся в сундуке, стоявшем в углу, доставая из него одежду и встряхивая ее, чтобы рассмотреть получше.

— Ты словно и не беспокоишься, — сказал он через плечо. — А если они вычерпают эту лужу и ничего там не найдут…

— Что-нибудь найдут обязательно. Не спрашивай что: я и сам не знаю. Но если я так сказал… Это правда, ты знаешь. То, что я вижу таким образом, всегда оказывается истинным. У меня есть дар.

Кадаль вскинул брови.

— Думаешь, я не знаю? Ты раз двадцать напугал меня чуть не до обморока своими речами и тем, что видишь вещи, которых никто другой не видит.

— Ты раньше боялся меня, да, Кадаль?

— Побаивался. Но теперь больше не боюсь. В конце концов, если дьявол одевается, ест и пьет, за ним тоже кто-то должен присматривать. Ладно, молодой хозяин, а теперь, если ты умылся, взгляни, подходят ли тебе одежды, которые прислал король.

— Это прислал король?

— Ага. Похоже, они считают, что именно так и должен одеваться маг.

Я подошел посмотреть.

— Вот эта длинная белая мантия, расшитая звездами и лунами? И этот посох со змеями? Ой, Кадаль, на самом деле…

— Послушай, твоя собственная одежда изодрана в клочья! Надо же во что-то одеваться. Погляди, ты в этом совсем неплохо смотришься! А тебе сейчас надо постараться произвести впечатление.

Я рассмеялся.

— Ну что ж, наверно, ты прав. Дай погляжу. Нет, только не белое. Я не хочу быть похожим на Маугана и его прихвостней. Что-нибудь темное. И черный плащ. Да, это подойдет. И драконья фибула.

— Надеюсь, ты не напрасно держишься так самоуверенно… — Кадаль замялся, — Послушай, я понимаю, сейчас тебя здесь почитают, на руках носят, и все такое. Но не стоит ли нам смыться, не дожидаясь следующего хода? Я могу угнать пару лошадей…

— Смыться? Я что, по-прежнему пленник?

— Тут кругом стража. Правда, теперь они не стерегут, а охраняют тебя, но, клянусь собакой, на самом деле это одно и то же.

Он взглянул в окно.

— Скоро смеркаться начнет. Слушай, я могу им чего-нибудь наплести, чтобы они к тебе не лезли, сделаешь вид, что снова уснул, а когда стемнеет…

— Нет. Я должен остаться. Если я сумею заставить Вортигерна послушаться меня… Погоди, Кадаль, дай подумать. В ту ночь, когда меня схватили, ты виделся с Марриком. Это значит, что новости обо мне скоро дойдут до отца и, насколько я могу судить, он немедленно начнет вторжение. Это хорошо. Чем скорей, тем лучше: если он захватит Вортигерна здесь, на Западе, не дав ему объединиться с Хенгистом…

Я ненадолго задумался.

— Так, корабль должен был отплыть три — нет, четыре дня назад…

— Он отплыл еще до того, как тебя увезли из Маридунума, — коротко вставил Кадаль.

— Что?!

Кадаль улыбнулся, видя мое ошарашенное лицо.

— А ты как думал? Возлюбленную графа и его родного сына сцапали и уволокли! Куда — никто точно не знал, но слухи ходили всякие, и даже Маррик решил, что об этом Амброзию лучше сообщить немедленно. Корабль ушел с отливом, на рассвете. Должно быть, когда вы выезжали из города, он был уже в открытом море.

Я стоял как каменный. Помню, как Кадаль суетился подле меня, оправляя складки черного плаща, и как он тайком одернул полу так, чтобы прикрыть драконью фибулу, которой был заколот плащ.

Наконец я перевел дыхание.

— Это все, что мне было нужно. Теперь я знаю, что делать. «Королевский пророк», говоришь? Эти люди даже не подозревают, как они правы! И теперь нужно нагнать страху на его саксонских прихвостней и выгнать Вортигерна из этого недоступного уголка Уэльса в какое-нибудь место, откуда Амброзий его легко выкурит.

— Думаешь, получится?

— Знаю, что получится.

— Ну, надеюсь и на то, что мы оба выберемся отсюда прежде, чем они разнюхают, на чьей ты стороне!

— А почему бы и нет? Вот узнаем, куда направится Вортигерн, и сами отвезем вести отцу!

Я поправил плащ и улыбнулся.

— Так что давай, Кадаль, угоняй этих лошадей и жди меня с ними внизу, у реки. Там есть одно место, где поперек реки лежит упавшее дерево, — не ошибешься; найди поблизости укрытие и жди. Но сперва я пойду и помогу Вортигерну найти этих драконов.

Я направился к двери, но Кадаль опередил меня. Он забежал вперед и встал у дверей, держа руку на запоре. Глаза у него были испуганные.

— Ты что, действительно собрался один, без поддержки, соваться в эту волчью стаю?

— Я не один, Кадаль. Не забывай об этом. Если ты веришь мне, верь и тому, что живет во мне. Я узнал, что Бог является, когда захочет и как захочет, и разрывает твое тело, чтобы войти, а когда он завершит свое дело, он уходит так же, как пришел. И после этого — ют как сейчас — чувствуешь себя легким и прозрачным, словно парящий ангел… Нет, Кадаль, они мне ничего не сделают. Не бойся. У меня есть сила.

— Но Галапаса же они убили!

— Быть может, когда-нибудь они убьют и меня, — сказал я, — Но не сегодня. Открой дверь.

Глава 12

Все собрались у подножия утеса, там, где тропа, проложенная рабочими, выходила на болотистый луг. Меня все еще охраняли, хотя на этот раз это была почетная стража — по крайней мере, на вид. Четверо людей в форме, не обнажая мечей, проводили меня к королю.

На болотистую землю положили доски, устроив что-то вроде помоста, и поставили на нем кресло для короля. С трех сторон помост огородили плетнями из молодых деревьев и хвороста, сделали крышу и обтянули все это гобеленами и крашеными кожами. Вортигерн молча сидел в своем кресле, опершись подбородком на кулак. Ни королевы, ни других женщин поблизости не было. Жрецы стояли рядом с королем, но держались позади и молчали. Военачальники Вортигерна выстроились рядом с ним.

Солнце садилось позади сооруженного на скорую руку павильона, и небо было залито алым. Днем, должно быть, снова шел дождь: трава была мокрая, на каждой травинке висели капли. Серые, как камень, облака медленно ползли по небу, временами закрывая заходящее солнце. Когда я подходил, у павильона уже зажигали факелы. На фоне закатного солнца факелы выглядели маленькими и тусклыми: больше дыма, чем света. Порывистый ветер трепал и пригибал пламя.

Я остановился у входа на помост. Король смерил меня взглядом, но ничего не сказал. Он не спешил выносить свое окончательное мнение. «А почему бы и нет?» — подумал я. Ему, видно, не раз доводилось видеть представления вроде того, что устроил я. Теперь он ждал, когда сбудется хотя бы часть моего пророчества. Ну а если этого не произойдет, еще не поздно устроить жертвоприношение. «Интересно, — подумал я, — долго ли наши будут плыть из Малой Британии?» Шагах в трехстах струилась река, осененная дубами и ивами.

Вортигерн знаком приказал мне занять место на помосте рядом с ним.

Я взошел на помост и встал справа от короля, на противоположной стороне от жрецов. Кое-кто из офицеров поспешил отодвинуться, лица у них были деревянные, и на меня они не смотрели, но я увидел скрещенные пальцы и подумал: «Найдут они дракона или нет, а с этими я управлюсь». Почувствовав на себе чей-то взгляд, я обернулся. Это был седобородый. Он пристально смотрел на фибулу у меня на плече — плащ съехал в сторону и открыл ее. Я видел, как его глаза расширились и рука дернулась — но не затем, чтобы сделать охраняющий знак, а чтобы проверить, легко ли ходит меч в ножнах. Я отвернулся. Никто ничего не сказал.

Неуютное то было бдение. Чем ниже опускалось солнце, тем больше крепчал пронизывающий весенний ветер. Он трепал занавеси павильона, вода в лужах, стоявших меж тростников, покрывалась рябью. Меж досок помоста пробивались ледяные сквозняки. Я слышал, как в вечернем небе засвистел кроншнеп; потом он спланировал вниз, журча и булькая, словно маленький водопад, и умолк. Над нами развевалось и хлопало на ветру королевское знамя. Тень павильона на размокшей земле все удлинялась.

Оттуда, где мы ждали, не было видно, как продвигаются работы: штольня была скрыта за деревьями. Последние лучи солнца, косые и красные, озаряли западный склон Королевской Башни, высвечивая вершину утеса, увенчанную развалинами стены. Рабочих не было видно: должно быть, все были в пещере. Мальчишки бегали туда-сюда, принося вести о том, как продвигаются работы. «Насосы работают хорошо, и вода быстро убывает — за последние полчаса уровень понизился на две пяди…»; «Государя просят потерпеть: насосы забились грязью, но механики их чистят, а пока наладили ворот и передают ведра по цепочке…»; «Все в порядке: насосы снова работают и уровень воды быстро понижается…»; «Кажется, уже дно видно…»

Прошло два часа томительного ожидания на холодном ветру. Уже почти стемнело, когда на тропе показались факелы и толпа рабочих. Они шли быстро, но спокойно, ничуть не напоминая напуганных людей; и еще до того, как они подошли достаточно близко, чтобы их можно было разглядеть, я уже знал, что они нашли. Их предводители остановились в ярде от помоста, прочие сгрудились позади. Я почувствовал, как мои стражи подвинулись поближе ко мне.

Вместе с рабочими пришли солдаты. Их командир вышел вперед и отдал честь.

— В озере ничего нет? — спросил Вортигерн.

— Да, государь.

— А что вы нашли на дне?

Офицер ответил не сразу. Ему следовало бы сделаться бардом. Впрочем, не было необходимости выдерживать паузу, чтобы привлечь внимание: все и так уже смотрели на него.

Налетевший внезапно сильный порыв ветра взметнул плащ офицера, хлопая им, как кнутом. Павильон пошатнулся. По небу пролетела птица, влекомая ветром. Нет, на этот раз то был не мерлин — всего лишь припозднившийся грач, торопящийся в гнездо.

— Ничего, государь.

Голос офицера был ровным, нарочито официальным, но я слышал, как по толпе, словно очередной порыв ветра, пробежал шепоток. Мауган вытянул шею, глаза его вспыхнули, словно у хищника, но я видел, что он не решается заговорить, не выяснив, что думает об этом король. Вортигерн наклонился вперед.

— Вы уверены? Вычерпали все до дна?

— Да, государь.

Офицер сделал знак людям, стоявшим подле него, и трое или четверо шагнули вперед и высыпали на землю кучу всякого хлама. Сломанная, изъеденная ржавчиной кирка, несколько каменных топоров, пряжка от пояса, нож с проржавевшим до основания лезвием, кусок цепочки, металлическая рукоятка бича, еще несколько непонятных предметов да черепки глиняных горшков.

Командир поднял руку.

— Когда я сказал «ничего», государь, я имел в виду, что мы нашли лишь то, что можно было ожидать. Вот это. Можно считать, что мы добрались до самого дна — видны были камни и грязь на дне, — и все же мы для верности вычерпали все до последнего ведра. Десятник может подтвердить мои слова.

Тот выступил вперед. В руке у него было полное ведро — вода плескалась через край.

— Государь, это правда. Там ничего нет. Можешь сам пойти и посмотреть — мы вычерпали все до дна. Только туда сейчас не стоит ходить: там грязно. Но я принес сюда последнее ведро, чтобы все могли убедиться сами.

С этими словами он опрокинул ведро, выплеснув воду на и без того размокшую землю. Вода собралась в лужу у подножия королевского знамени. На земле остались лежать несколько обломков камня и серебряная монета.

Король обернулся ко мне. Жрецы все еще молчали, и король, очевидно, ждал от меня не оправданий, а объяснений. Это показывает, какое огромное впечатление произвело то, что произошло вчера в пещере.

Видят боги, у меня было время подумать в течение этого долгого и безмолвного бдения на холодном ветру. Но я знал: если Он со мной, то придет. Я посмотрел вниз, на лужи, в которых отражался алый, как кровь, свет последних лучей закатного солнца. Взглянул вверх — там, над утесом, виднелось чистое небо, и на нем уже высыпали яркие звезды. Приближался новый порыв ветра — я слышал, как зашумели кроны дубов, под которыми должен был ждать меня Кадаль.

— Ну? — спросил Вортигерн.

Я шагнул вперед, к краю помоста, и все еще ощущал в себе пустоту, но надо было что-то сказать. И тут на павильон налетел порыв ветра, резкий, как удар. Раздался хлопок, вой — словно стая гончих настигла оленя — и чей-то внезапно оборвавшийся крик. Королевское знамя у нас над головой взметнулось, потом зацепилось за веревку и надулось, словно парус, приняв на себя весь порыв ветра. Мягкая почва еще больше размокла после того, как на нее вылили ведро воды, воткнутое в нее древко расшаталось, внезапно вырвалось из рук пытавшегося удержать его знаменосца и рухнуло в лужу у ног короля.

Ветер пронесся, и наступило затишье. Знамя лежало на земле, отяжелевшее от воды. Белый дракон на зеленом поле. У нас на глазах оно медленно уходило под воду. Последний слабый луч заката окрасил воду кровью.

— Знамение! — боязливо пробормотал кто-то, и другой голос воскликнул:

— Великий Тор! Дракон повержен!

Прочие принялись кричать. Знаменосец с посеревшим лицом нагнулся, чтобы поднять знамя, но тут я спрыгнул с помоста и вскинул руки.

— Сомневается ли еще кто-нибудь, что это глас бога? Взгляните на небо — и увидите другое знамение!

По темному небу на востоке, ярко полыхая и оставляя за собой след, словно маленькая комета, пронеслась падучая звезда, какую люди зовут Огненным Драконом.

— Вот он! — кричал я, — Вот он, Красный Дракон Запада! Я говорю тебе, король Вортигерн: не трать больше времени на этих невежественных глупцов, что бормочут о кровавых жертвах и строят стены, по футу в день! Разве стена остановит Дракона? Я, Мерлин, говорю тебе: отошли жрецов, собери своих вождей и уходи из этих уэльских гор в свою страну! Королевская Башня — не для тебя. Ты сам видел, как явился Красный Дракон и Белый Дракон пал пред ним. И клянусь Богом, это правда! Прими предупреждение! Сверни свои шатры, ступай в свою землю и охраняй границы ее, чтобы Дракон не пришел и не сжег тебя! Знайте же, говорю вам: Дракон явился!

Король вскочил на ноги. Люди кричали. Я закутался в свой черный плащ и не спеша пошел прочь через толпу солдат и рабочих, что сгрудились вокруг помоста. Они не пытались остановить меня, скорее прикоснулись бы к ядовитой змее. Позади, из-за шума толпы, послышался голос Маугана. Я подумал было, что сейчас за мной погонятся, но король со свитой спустились с помоста и принялись пробираться сквозь толпу рабочих, возвращаясь в лагерь. Над головами колыхались факелы. Кто-то поднял намокшее знамя, и теперь оно раскачивалось там, где командиры расчищали путь королю. Со знамени струилась вода. Я плотнее завернулся в черный плащ, выбрался из толпы, скрылся во тьме и, никем не замеченный, обогнул павильон.

Впереди простиралась темная луговина шириной шагов в триста. За ней высились дубы. Под ними шумела река, текущая по плоским камням.

— Сюда! — громко и нетерпеливо сказал Кадаль.

Лошадь стукнула копытом о камень и высекла искру.

— Я тебе нашел лошадку посмирнее, — сказал Кадаль, подсаживая меня в седло.

— О, сегодня я сумел бы прокатиться и на Огненном Драконе! — тихо рассмеялся я. — Ты видел его?

— Да, господин. И тебя я тоже видел — видел и слышал.

— Кадаль, ты же клялся, что больше не боишься меня! Это была всего-навсего падучая звезда…

— Но как вовремя она упала!

— Да. Нам теперь лучше уехать, пока есть возможность. Самое главное — делать все вовремя!

— Над этим не стоит шутить, господин мой Мерлин.

— А я и не шучу, клянусь Богом! — ответил я.

Кони вырвались из-под деревьев и поскакали вдоль гребня. Справа, на западе, высился лесистый холм. Впереди виднелся узкий проход между холмом и рекой.

— Они будут преследовать тебя?

— Вряд ли.

Но когда мы пустили коней в галоп между гребнем скалы и рекой, впереди появился всадник. Наши кони шарахнулись и замедлили бег.

Кадаль пришпорил своего коня, и тот рванулся вперед. Послышался скрежет металла. Смутно знакомый мне голос отчетливо произнес:

— Убери оружие! Друг.

Кони фыркали и переминались с ноги на ногу. Я увидел, что Кадаль держит лошадь незнакомца под уздцы, но он не сопротивлялся.

— Чей друг?

— Амброзия.

— Подожди, Кадаль, — сказал я, — Это седобородый. Как твое имя, сударь? И чего ты хочешь от меня?

Он хрипло прокашлялся.

— Горлойс меня зовут. Горлойс Корнуэльский.

Я увидел, как Кадаль вздрогнул от удивления, услышал, как звякнули удила. Кадаль по-прежнему держал коня встречного под уздцы, и в темноте поблескивал обнаженный кинжал. Старый воин сидел неподвижно. Топота погони не было слышно.

Я медленно произнес:

— Тогда, сударь, мне следует скорее спросить, что тебе нужно от Вортигерна.

— То же, что и тебе, Мерлин Амброзий!

Было видно, как блеснули в бороде его зубы.

— Я отправился на север, чтобы своими глазами увидеть, что там происходит, и передать это ему. Запад ждал достаточно долго, и весной наконец настанет срок. Но ты приехал раньше. Похоже, я напрасно побеспокоился.

— Ты приехал один?

Он издал короткий, резкий смешок, похожий на собачий лай.

— К Вортигерну-то? Ну нет! Мои люди едут следом. Но мне надо было догнать тебя. Хочу узнать, что нового. Страсти Господни, парень! — хрипло выдохнул он. — Ты что, не веришь мне? Я ведь один приехал!

— Верю. Отпусти его, Кадаль. Но если ты хотел побеседовать со мной, господин мой, лучше сделать это на ходу. Нам нужно ехать, и как можно быстрее.

— Охотно!

Мы пришпорили коней. Когда лошади пошли в галоп, я спросил через плечо:

— Ты догадался, когда увидел фибулу?

— Нет, раньше. Ты похож на него, Мерлин Амброзий, — Он снова гулко расхохотался, — И клянусь Богом, временами ты бываешь похож еще и на своего папашу-дьявола! Придержи коня, мы подъезжаем к броду. Тут, должно быть, глубоко. Это верно, что волшебники боятся воды?

Я рассмеялся.

— На море мне всегда бывает плохо, но с этим я как-нибудь управлюсь!

Кони спокойно перешли реку вброд и на другом берегу сразу пустились в галоп. А потом мы выехали на мощеную дорогу, которая хорошо была видна в неверном свете звезд. Она вела через плоскогорье прямо на юг.

Мы ехали всю ночь. Погони за нами не было. А через три дня, на рассвете, в Британию прибыл Амброзий.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ КРАСНЫЙ ДРАКОН

Глава 1

Если верить хроникам, можно подумать, что Амброзий стал королем и установил мир в Британии за пару месяцев. А на самом деле на это потребовалось более двух лет.

Правда, поначалу дело пошло быстро. Не зря они с Утером все эти годы готовили в Малой Британии закаленную армию, ударную силу, равной которой не было в Европе с тех пор, как около ста лет назад была распушена армия, которой командовал граф Саксонского берега. На самом деле Амброзий построил свое войско как раз по образцу той армии. Это была удивительно мобильная военная машина, которая могла сражаться на чужой территории и делать все в два раза быстрее обычного войска. «С цезарской скоростью», как говорили во времена моей юности.

Он высадился в Тотнесе, в Девоне. Ветер был попутный, море тихое, и не успел он ступить на берег, как за него поднялся весь Запад. Едва сойдя с корабля, он сделался королем Корнуолла и Девона, и по мере того, как он продвигался на север, к его армии присоединялись все новые короли и вожди. Элдол Глостерский, свирепый старец, сражавшийся за Константина против Вортигерна, за Вортигерна против Хенгиста, за Вортимера против них обоих и готовый сражаться за кого угодно, лишь бы сражаться, встретил его в Гластонбери и принес присягу. С ним пришло целое войско более мелких вождей, в том числе родной брат Элдола, Элдад, епископ, исполненный благочестивого рвения. Волки-язычники по сравнению с ним казались кроткими агнцами. Я задумался над тем, где он проводит темную ночь зимнего солнцестояния. Но он был могуществен — я слышал, с каким почтением отзывалась о нем моя мать; и, когда он открыто встал на сторону Амброзия, к нему присоединилась вся христианская Британия. Они стремились изгнать орды язычников, упрямо лезущие в глубь страны с южных и восточных берегов. Последним явился Горлойс из Тинтагела в Корнуолле. Он прибыл прямо от Вортигерна, с известием, что тот поспешно покинул горы Уэльса, и выразил готовность принести присягу, которая, в случае победы Амброзия, делала Корнуолл частью Верховного Королевства Британии.

Так что в союзниках у Амброзия недостатка не было. Главной его заботой был характер этой помощи. Коренные бритты, уставшие от Вортигерна, рвались выгнать саксов со своей земли и вернуть себе владения и старинные обычаи; большинство из них знало лишь партизанскую тактику войны: укусить и убежать. Это, конечно, сильно вредит врагу, но если он настроен решительно, такое его надолго не задержит. К тому же каждое войско приходило со своим предводителем, и нечего было и думать о том, что они объединятся и станут подчиняться чужакам, — здесь речь шла об авторитете их вождей. Поскольку последний обученный легион ушел из Британии почти сто лет назад, мы сражались племенами, как до прихода римлян. Нечего было и думать, что, к примеру, люди Девета станут сражаться в одном строю с воинами Северного Уэльса: они перерезали бы друг другу глотки еще до первого зова трубы.

Но Амброзий и тут, как во всем остальном, показал себя рачительным хозяином. Он умел использовать людей по назначению, расставив среди бриттов своих офицеров — «исключительно для лучшего согласования действий», — и через них принялся исподволь насаждать тактику, которой должен был следовать каждый отряд, чтобы это соответствовало общему плану; а его собственные вышколенные войска должны были принять на себя основной удар.

Все это я узнал позже, узнав Амброзия. Мог бы я догадаться и о том, что произойдет, когда войска соберутся и провозгласят его королем. Его союзники-бритты требовали, чтобы он немедленно отправился на Хенгиста и выгнал саксов. Вортигерн их особенно не беспокоил. На самом деле он действительно уже утратил большую часть своей силы, и Амброзий мог бы просто не обращать на него внимания и заняться саксами.

Но Амброзий отказался подчиниться этому давлению. Он сказал, что сперва надо выкурить старого волка и расчистить поле для решающей битвы. К тому же, заметил он, Хенгист и его саксы — северяне, они суеверны и легко поддаются всяческим страхам. Стоит однажды объединить бриттов для того, чтобы уничтожить Вортигерна, и саксы начнут бояться Амброзия как реальной силы, с которой стоит считаться. Амброзий полагал, что, если дать им время, они объединятся против него и можно будет разгромить всех саксов одним ударом.

Они собрали совет в крепости близ Глостера, у первого моста на реке Северн. Я представляю, как Амброзий слушал, взвешивал, рассуждал и отвечал в своей обычной, дружелюбной и серьезной, манере, позволяя высказаться каждому, чтобы люди могли удовлетворить свою гордость, а потом, под конец, принял решение, которое собирался принять с самого начала, но тут и там уступил по мелочам, так что каждый чувствовал, что он тоже приложил руку к этому делу и в обмен на подчинение своему предводителю добился если не того, чего хотел, то чего-то близкого к этому.

В результате через неделю они отправились на север и настигли Вортигерна в Доварде.

Довард расположен в долине реки Г вой (саксы произносят это Уэй или Уай). Уай — большая река, глубокая и спокойная, текущая в узкой долине, чьи высокие склоны покрыты лесами. Местами долина расширяется, образуя зеленые пастбища, но прилив заходит на много миль вверх по реке, и зимой эти луга частенько заливает ревущий желтый поток: Уай далеко не так спокоен, как кажется, и даже летом в нем немало глубоких омутов с большими рыбами и водоворотами, способными перевернуть челн и утопить пловца.

К северу от того места, куда доходят воды прилива, в широкой излучине, стоят два холма, именуемые Довард. Тот, что к северу, больше; его склоны поросли густым лесом и изрыты копями, в которых, говорят, ютятся дикие звери и изгои. Холм, именуемый Малым Довардом, тоже порос лесом, но не таким густым — его склоны слишком каменистые, а его крутая вершина, вздымающаяся над деревьями, представляет собой естественную цитадель, такую надежную, что укрепления на ней ставились испокон веков. Еще задолго до прихода римлян какой-то бриттский король выстроил себе на вершине крепость, которая господствовала над всей равниной, а утес и река делали ее неприступной. Вершина холма широкая, а склоны крутые и каменистые. Правда, там есть одно место, где можно подойти с осадными машинами в мертвую зону, но выше этого места — скала, где машины бесполезны. А во всех остальных местах — двойной вал и ров, которые нужно преодолеть прежде, чем подойдешь к внешней стене самой крепости. Римляне некогда осаждали ее, но даже им удалось взять эту крепость лишь благодаря предательству. Это было во времена Каратака. Довард из тех крепостей, которые, подобно Трое, можно захватить лишь изнутри.

И на этот раз крепость тоже взяли изнутри. Но не предательством — огнем.

Все знают, как это было.

Люди Вортигерна бежали со Снежной горы сломя голову и не успели опомниться, как армия Амброзия пришла в долину Уая и встала к западу от холма Довард, в месте, именуемом Ганареу. Не знаю, много ли провизии было у Вортигерна, но, во всяком случае, крепость была готова к осаде, и всем было известно, что в ее стенах имеются два хороших источника, которые никогда еще не иссякали; так что эта осада могла отнять у Амброзия довольно много времени. А он не мог позволить себе ждать: Хенгист собирал силы, наступил апрель, и морские пути между Британией и берегами саксов вот-вот должны были открыться. К тому же его союзникам-бриттам не сиделось на месте. Длительной осады они бы не выдержали. Действовать надо было немедленно.

И он действовал, быстро и жестоко. Потом говорили, что Амброзий мстил за давнее убийство брата. Я в это не верю. Такая злопамятность была ему совершенно не свойственна, и к тому же он прежде всего был стратегом и хорошим боевым командиром, а потом уже всем остальным — даже человеком. Его побудила к этому лишь необходимость — и, в конечном счете, жестокость самого Вортигерна.

Три дня осада крепости шла обычным порядком. Там, где было можно, Амброзий подвел осадные машины и попытался разбить укрепления. Ему и в самом деле удалось пробить внешний вал в двух местах, над остатками того, что все еще звалось римской дорогой. Но потом его остановил внутренний вал, а его войска оказались как на ладони у защитников крепости, и Амброзий отступил. Когда он понял, сколько времени займет осада, и увидел, что уже за эти три дня часть его бриттских войск тихо снялась и ушла, словно псы, почуявшие след саксонских зайцев, он понял, что с этим пора кончать. Он послал к Вортигерну парламентера, предложил условия сдачи. Вортигерн, который, должно быть, видел уход бриттских отрядов и хорошо понимал положение Амброзия, рассмеялся и отправил посланца назад, не сказав ничего в ответ, но зато отрубив посланцу кисти рук и привязав их ему на пояс в кровавой тряпице.

Посланец ввалился в шатер Амброзия после заката третьего дня осады. Он еще сумел устоять на ногах до тех пор, пока не передал единственный ответ Вортигерна.

— Они говорят, государь, что ты можешь сидеть здесь до тех пор, пока твое войско не растает и ты не останешься без рук, как и я. У них много еды, государь, я сам видел, и воды тоже…

— Это он сам приказал? — только и спросил Амброзий.

— Королева, — ответил посланец, — Это была королева…

Тут он рухнул к ногам Амброзия, и из сочащегося кровью узелка на поясе вывалились его кисти.

— Тогда мы выжжем это осиное гнездо, с королевой и со всеми прочими! — сказал Амброзий, — Позаботьтесь о нем.

В ту же ночь, к вящей радости гарнизона, с римской дороги и из проломов во внешнем валу убрали осадные машины. Вместо этого в проломах навалили груды хвороста и веток, а армия стянулась в кольцо у подножия холма; вперед выставили лучников и солдат, которые должны были приканчивать тех, кому удастся выскочить. И в тихий час перед рассветом был отдан приказ. Со всех сторон на крепость посыпались стрелы, обмотанные горящим тряпьем, пропитанным маслом. Это не заняло много времени. Строения в крепости были в основном деревянные, и все было забито телегами, припасами, скотиной, конями и фуражом. Вскоре все заполыхало. А когда крепость занялась, подожгли и хворост, наваленный вдоль наружных стен, так что все, кто прыгал со стены, встречали на своем пути еще одну стену огня. А за ней — стальную стену солдат.

Говорят, что все время, пока крепость горела, Амброзий сидел на своем белом коне и смотрел на пожар, и в свете пламени конь его казался красным, точно Дракон у него над головой.

И Белый Дракон, развевавшийся на вершине башни на фоне затянутого дымом неба, тоже сделался красным, как пламя, а потом почернел и рухнул.

Глава 2

Пока Амброзий осаждал Довард, я был все еще в Маридунуме. Я расстался с Горлойсом по дороге на юг и еще немного проводил его — он поехал навстречу моему отцу.

Вот как это вышло. Всю первую ночь мы скакали во весь опор, но погони за нами не было, так что на восходе солнца мы свернули с дороги и расположились на отдых, ожидая, когда нас догонят люди Горлойса. Они присоединились к нам утром: в Динас-Бренине все были близки к панике, так что им удалось уйти незамеченными. И подтвердили то, что Горлойс высказал в качестве предположения: Вортигерн собирался не в свою крепость Каэр-Гвент, а в Довард. Они говорили, что он отправляется по восточной дороге через Каэр-Гай к Бравонию. Так что когда мы проедем Томен-и-Мур, нам больше нечего будет бояться.

Теперь нас было человек двадцать, и ехали мы не торопясь. Моя мать со своим военным эскортом опережала нас примерно на день, но они с носилками двигались медленнее. Нам не хотелось догонять их и, быть может, завязывать бой, в котором могут пострадать женщины. Горлойс сказал мне, что их все равно доставят в Маридунум в целости и сохранности. «Но, — добавил он в своей обычной грубоватой манере, — эскорт мы на обратном пути встретим — откуда им знать, что король уже на востоке? Воином меньше у Вортигерна — воином больше у твоего отца. В Бремии разузнаем о них, а встанем там и подождем их».

Бремия была всего лишь кучкой каменных хижин, воняющих торфяным дымом и навозом. Черные дверные проемы были занавешены от ветра и дождя шкурами либо мешковиной. Из-за этих занавесок выглядывали испуганные глаза женщин и ребятишек. Мужчин не было видно, даже когда мы остановили коней посреди селения и со всех сторон сбежались тявкающие шавки. Это удивляло нас — до тех пор, пока я, зная местный говор, не окликнул женщин, выглядывавших из ближайшей хижины. Успокоив их, я спросил, что слышно нового.

Женщины, дети да несколько стариков окружили нас и, перебивая друг друга, взахлеб принялись рассказывать.

Во-первых, отряд моей матери провел здесь вчерашний день и ночь и только сегодня утром по настоянию принцессы тронулся в путь. Мне сказали, что она заболела и провела полдня и ночь в доме старосты, где за ней ухаживали. Ее монахини пытались убедить ее свернуть в монастырское поселение в горах недалеко оттуда, где можно было бы отдохнуть, но она отказалась. К утру ей, похоже, стало лучше, и отряд двинулся дальше. «Это простуда, — говорила жена старосты. — Госпожу лихорадило, и она немного кашляла, а к утру ей, похоже, сильно полегчало, а до Маридунума всего день езды, так что они решили, что будет лучше сделать, как она хочет…»

Окинув взглядом убогие хижины, я подумал, что в самом деле лучше провести еще несколько часов в носилках, чем торчать в этой дыре. Я поблагодарил женщину и спросил, где ее муж. На это она ответила, что все мужчины ушли к Амброзию…

Она неправильно истолковала мой изумленный взгляд.

— А ты не знал? В Динас-Бренине объявился пророк и предрек, что скоро явится Красный Дракон. Принцесса мне сама это сказала. И видно было, что солдаты напуганы. А теперь он высадился. Он уже здесь.

— Откуда вы знаете? — спросил я, — Мы не встречали никаких гонцов…

Она взглянула на меня как на дурака или на сумасшедшего. Как, я не видел Огненного Дракона? Когда тут узнали, что сказал пророк, вся деревня поняла, что это был знак. Мужчины вооружились и ушли. Если солдаты вернутся, женщины и дети скроются в холмах, но всем известно, что Амброзий умеет переноситься с места на место быстрее ветра, поэтому они не боятся…

Женщина все говорила, а я переводил ее слова Горлойсу. Мы встретились глазами — обоим пришла в голову одна и та же мысль. Мы еще раз поблагодарили женщину, заплатили ей сколько положено за заботы о моей матери и поехали вслед за мужчинами из Бремии.

К югу от деревни есть развилка: главная дорога сворачивает на юго-восток и идет мимо золотых копей, через холмы и глубокие долины к широкой пойме Уая, откуда легко можно добраться до переправы через Северн и дальше на юго-запад. А другая, менее наезженная, идет прямо на юг. По ней всего день езды до Маридунума. Я еще раньше решил, что в любом случае поеду на юг вслед за матерью и поговорю с нею прежде, чем вернуться к Амброзию; теперь же, когда до меня дошли вести о ее болезни, я обязательно должен был сделать это. А Горлойс поедет прямо навстречу Амброзию, чтобы сообщить ему, куда направился Вортигерн.

На развилке, где наши пути должны были разойтись, мы встретились с деревенскими. Они услышали нас издалека и попрятались — там были сплошные кусты и камни, — но недостаточно проворно: порывистый ветер помешал им, и они заметили наше приближение, только когда мы были уже совсем рядом. Людей видно не было, но один из их несчастных вьючных ослов стоял на дороге, и со склона еще сыпались камушки.

Все повторилось, как в Бремии. Мы остановились, и я воззвал к тишине, нарушаемой лишь порывами ветра. На этот раз я сказал, кто я такой, и через мгновение на дорогу высыпала толпа людей. Они сгрудились вокруг наших лошадей, сверкая зубами и размахивая самым причудливым оружием: там было все, от покореженного римского меча до каменного наконечника копья, примотанного к рукоятке от вил. Они рассказали то же, что и женщины: услышали о пророчестве и увидели знак и теперь идут на юг, чтобы присоединиться к Амброзию. Скоро с ними будут все люди Запада. Они были отважны, но снаряжение самое жалкое — хорошо, что нам представился случай помочь им.

— Говори, — сказал мне Горлойс, — Скажи, что, если они еще денек подождут тут вместе с нами, у них будет оружие и лошади. Они выбрали хорошее место для засады — да кому же и знать, как не им?

— Герцог Корнуолла, великий вождь, среди нас, и мы позаботимся о том, чтобы вы получили оружие и коней. Люди Вортигерна будут возвращаться этой дорогой. Они не узнают, что верховный король уже бежал на восток, — поедут назад, дождемся их здесь.

Должно быть, отряд Вортигерна задержался в Маридунуме дольше необходимого. Кто бы мог их винить после унылого путешествия по холоду и сырости? Но они показались на дороге вечером второго дня. Ехали не торопясь, предвкушая отдых в Бремии.

Нам удалось захватить их врасплох. Это было кровавое и малоприятное дело. Все стычки на дорогах похожи одна на другую. Эта отличалась от обычной лишь тем, что была лучше спланирована, а у части сражавшихся было весьма странное оружие. Но мы взяли числом и внезапностью и сделали то, что собирались: Вортигерн лишился двадцати воинов, а мы потеряли лишь троих. Я держался в бою неплохо — сам не ожидал. Мне удалось убить своего противника прежде, чем битва налетела на меня и пронеслась мимо. Другой вышиб меня из седла и, наверно, убил бы, но Кадаль отразил удар и убил его самого. Стычка кончилась быстро. Мы похоронили своих мертвых, а остальных бросили воронам, предварительно сняв с них оружие. Лошадей старались не задевать, и, когда на следующее утро Горлойс простился с нами и повел свое новое войско на юго-восток, все люди были на лошадях и при хорошем оружии. А мы с Кадалем повернули к Маридунуму и добрались туда ближе к закату.

Первый, кого я увидел на улице, ведущей к обители Святого Петра, был не кто иной, как мой кузен Диниас. Мы внезапно столкнулись с ним на углу. Он подпрыгнул на добрый фут и побелел. Должно быть, как только эскорт доставил мою мать в Ма-ридунум без меня, слухи разбежались по городу, словно лесной пожар.

— Мерлин… Я… Я думал…

— Приятная встреча, кузен! А я как раз собирался разыскать тебя.

— Послушай, — поспешно сказал он, — клянусь, я понятия не имел, кто эти люди!..

— Я знаю. В том, что случилось, нет твоей вины. Я искал тебя не за этим…

— …И потом, я был пьян, ты же знаешь! Но если бы даже я и догадался, кто они такие, откуда я мог знать, что они тебя схватят по такому поводу! До меня, правда, дошли слухи о том, кого они ищут, но, клянусь, мне и в голову не приходило…

— Я же сказал, что ты не виноват! И потом, я ведь вернулся живой и здоровый, не так ли? Все хорошо, что хорошо кончается. Оставим это, Диниас. Я хотел поговорить с тобой не об этом.

Но он не успокаивался.

— Я взял деньги, да? Ну конечно, ты видел…

— Ну, взял. Ну и что? Ты ведь ничего им не рассказал за деньги, они дали их тебе потом. По-моему, это совсем другое дело. Если Вортигерну угодно швыряться деньгами, так нечего стесняться у него их брать! Забудь, говорю тебе. Не знаешь ли ты, как там моя мать?

— Я только что от нее. Она больна, ты знаешь?

— Да, узнал об этом по дороге на юг, — ответил я, — Что с ней? Дело серьезное? Сказали, что у нее простуда, но она вроде бы поправляется.

— Мне показалось, что выглядит она неважно, но она ведь устала с дороги и к тому же беспокоится за тебя. Слушай, а что все-таки было нужно от тебя Вортигерну?

— Убить меня, — коротко ответил я.

Он остолбенел. Потом принялся мямлить:

— Я… клянусь богом, Мерлин, я ведь тебя знаю и никогда… нет, конечно, было время… но… — Он остановился, и я услышал, как он сглотнул. — Я своими родичами не торгую, ты же знаешь!

— Я сказал, что верю. Забудь. Это не имеет к тебе никакого отношения. Просто его прорицатели выдумали какую-то чушь. И вообще, я здесь — и в добром здравии.

— Твоя мать про это ничего не говорила.

— Ты что же, думаешь, она позволила бы ему отослать ее домой, если б знала, что он собирается сделать? Те, кто привез ее, — знали, будь уверен. Стало быть, ей они ничего не сказали?

— Похоже, нет, — сказал Диниас, — Но…

— Это хорошо. Я надеюсь повидаться с нею как можно скорее, и на этот раз при свете дня.

— Так значит, теперь тебе от Вортигерна ничто не угрожает?

— Может быть, и угрожало бы, — сказал я, — если б здесь по-прежнему ошивались его люди. Но у ворот мне сказали, что они все уехали к нему.

— Это так. Часть поехала на север, а часть — на восток, к Ка-эр-Гвенту. Ты, стало быть, слышал новости?

— Какие новости?

На улице, кроме нас, никого не было, но он все же боязливо оглянулся через плечо, так же как раньше. Я соскользнул с седла и передал поводья Кадалю.

— Какие новости? — повторил я.

— Амброзий, — прошептал он. — Говорят, он высадился на юго-западе и идет на север. Эта весть пришла вчера с кораблем, и люди Вортигерна начали уезжать отсюда. Но… но если ты приехал с севера, ты, должно быть, встретил их?

— Да, два отряда. Сегодня утром. Мы вовремя заметили их и свернули с дороги. С эскортом моей матери встретились за день до того, на перекрестке.

— Встретились? — удивился Диниас. — Но если они знали, что Вортигерн хотел убить тебя…

— Они поняли бы, что мне никак не полагается ехать на юг, и прирезали бы меня? Разумеется. Поэтому нам пришлось перерезать их. Да не смотри на меня так — магия здесь ни при чем. С нами были солдаты. Мы повстречались с валлийцами, которые собирались присоединиться к Амброзию, они устроили Вортигерновым людям засаду и порубили их.

— Валлийцы уже знают об этом? Это из-за пророчества, да? — В темноте блеснули белки его глаз, — Я слышал о нем — весь город гудит… Солдаты нам рассказывали. Они говорили, ты нашел какое-то здоровенное озеро под скалой — мы останавливались в том месте много лет назад, и я могу поклясться, что тогда его там не было, — озеро под основанием башни, а на дне его прятались драконы. Это правда?

— Что я нашел озеро — правда.

— А драконы? Драконы там были?

— Я наколдовал их. Если бы они не увидели драконов, не то что не поверили бы мне, а и слушать бы не стали.

Наступила пауза. Потом он спросил:

— Так это магия открыла тебе, что Амброзий скоро будет здесь?

В голосе его звучал страх.

— И да и нет, — улыбнулся я. — Я предвидел, что он будет здесь, но не знал когда. Магия открыла мне, что он уже в пути.

Диниас снова уставился на меня.

— Ты знал, что Амброзий будет здесь? Значит, до Корнуолла все-таки доходили вести? Мог бы и сказать…

— Зачем?

— Я бы отправился к нему.

Некоторое время я разглядывал его, прикидывая.

— Ты еще можешь сделать это. Ты и твои товарищи, которые сражались за Вортимера. А как насчет брата Вортимера, Пасценция? Где он, ты не знаешь? По-прежнему ненавидит Вортигерна?

— Да. Но говорят, он собрался заключить мир с Хенгистом. К Амброзию он не присоединится. Он хочет править Британией сам.

— А ты? — спросил я, — Чего хочешь ты?

Он ответил просто, на этот раз не пытаясь выставляться:

— Я всего лишь хочу, чтобы у меня было место, которое я мог бы назвать своим домом. Если можно — это. Ведь теперь дворец действительно мой. Он убил детей.

— Не знал. Но ты меня не удивил. Ему не впервой. — Я помолчал. — Послушай, Диниас, нам о многом нужно поговорить, и мне есть о чем тебе порассказать. Но сперва я должен просить тебя об одном одолжении.

— О чем же?

— О гостеприимстве. Здесь нет ни одного места, куда мне хотелось бы пойти, пока мой собственный дом еще не готов, и мне пришла фантазия еще раз переночевать в доме моего деда.

— Он теперь не тот, что был, — прямо сказал Диниас.

Я рассмеялся.

— Ну хоть что-нибудь там осталось? Мне бы крышу, под которой можно укрыться от этого проклятого дождя, и очаг, у которого можно просушить одежду, да что-нибудь поесть — неважно что. Что скажешь, если мы пошлем Кадаля за едой и поужинаем дома? И я тебе все расскажу за пирогом и кувшином вина. Но предупреждаю: если ты еще раз покажешь мне кости, я сам кликну людей Вортигерна!

Он усмехнулся и внезапно расслабился.

— На этот счет не беспокойся. Ну что ж, тогда пошли. В паре комнат все еще можно жить, и кровать для тебя найдется.

Я ночевал в комнате Камлаха. Там дуло и было полно пыли; что до постели, то Кадаль вытащил все, что на ней было, и целый час сушил у очага, и только тогда разрешил мне ложиться. У Диниаса не было слуг, кроме одной девки, которая заботилась о нем явно в обмен на привилегию разделять его ложе. Кадаль заставил ее принести дров и нагреть воды, а сам отправился в монастырь с посланием к моей матери, а оттуда — в таверну, за вином и едой.

Мы поужинали у очага, Кадаль прислуживал нам. Мы допоздна засиделись за разговорами, но здесь достаточно будет сказать, что я рассказал Диниасу свою историю — вернее, ту ее часть, которую он был способен понять. Можно было бы, конечно, рассказать ему, кто мой отец, ради удовольствия посмотреть, какое у него будет лицо, но я счел за лучшее ничего не говорить, пока не удостоверюсь, что он надежен и что в округе не осталось людей Вортигерна. Поэтому я просто поведал ему, как попал в Бретань, и сказал, что поступил на службу к Амброзию. Диниас уже достаточно слышал о моем «пророчестве» в пещере на Королевской Башне, чтобы заранее поверить в грядущую победу Амброзия, поэтому разговор завершился тем, что он пообещал мне отправиться утром на запад с вестями и собрать всех жителей окраин Уэльса, кто захочет поддержать Амброзия. Я знал, что он в любом случае побоится нарушить такое обещание. Что бы там ни наговорили солдаты про тот случай на Королевской Башне, этого оказалось достаточно, чтобы вселить в моего простоватого кузена глубочайший страх перед моей силой. Но я и без того знал, что могу довериться ему в этом деле. Мы просидели почти до рассвета, потом я дал ему денег и пожелал спокойной ночи. (Он уехал еще до того, как я проснулся, и сдержал слово — присоединился к Амброзию позднее, в Йорке, с несколькими сотнями людей. Его приняли с почетом. Он хорошо показал себя, но вскоре в какой-то мелкой стычке получил несколько ран, от которых позднее умер. Что до меня, я его больше никогда не видел.)

Кадаль закрыл за ним дверь.

— По крайней мере, тут хороший замок и крепкий засов.

— Ты что, боишься Диниаса? — спросил я.

— Я всего боюсь в этом проклятом городишке! И не успокоюсь, пока мы не разделаемся со всем этим и не вернемся к Амброзию.

— Не думаю, что тебе стоит беспокоиться. Люди Вортигерна ушли. Ты же слышал, что сказал Диниас.

— Да, и то, что ты говорил, я тоже слышал. — Он как раз нагнулся собрать одеяла, развешанные у огня, и обернулся ко мне, держа в руках охапку одеял. — Что это ты говорил насчет твоего собственного дома, который еще не готов? Ты что, решил купить себе здесь дом?

— Ну, собственно, не дом…

— Ты имел в виду эту пещеру?!

Я улыбнулся его испугу.

— Когда все утихнет и я больше не буду нужен Амброзию, то приеду сюда. Разве я не говорил, что, если ты решишь остаться со мной, тебе придется жить вдали от родины?

— Насколько я помню, речь шла о том, что мне придется умереть вдали от родины. Ты имеешь в виду, что мне придется жить там?

— Не знаю, — сказал я. — Может быть, и нет. Но я думаю, что мне понадобится место, где я смогу быть один, в стороне от событий. Размышления и замыслы — одна сторона жизни, действие — другая. Человек не может все время только действовать.

— Скажи это Утеру.

— Но я же не Утер.

— Ну, всяк по-своему с ума сходит, как говорится.

Он бросил одеяла на кровать.

— Ты чего смеешься?

— А я смеюсь? Не обращай внимания. Давай спать. Нам обоим с утра надо быть в монастыре. Тебе снова пришлось дать на лапу старухе?

— Старухи не было.

Кадаль выпрямился.

— На этот раз там сидела девушка. И похоже, хорошенькая, насколько я мог разглядеть под этим мешком. Человека, который запихивает такую девку в монастырь, надо бы…

Он начал объяснять, что надо сделать с таким человеком, но я перебил его:

— Ты не узнал, как там мать?

— Говорят, ей лучше. Лихорадка прошла. Но она не успокоится, пока не увидит тебя. На этот раз ты ей все расскажешь?

— Да.

— А потом?

— Поедем к Амброзию.

— А! — сказал он, оттащил свой тюфяк так, чтобы лечь у двери, задул лампу и лег, не произнеся больше ни слова.

Моя кровать оказалась достаточно удобной, и комната сама по себе была роскошью после утомительного путешествия, какой бы она ни была ободранной. Но спалось мне плохо. В мыслях я был с Амброзием, на дороге к Доварду. Судя по тому, что мне доводилось слышать об этой крепости, взять ее будет не так-то просто… А может быть, я оказал отцу медвежью услугу, заставив верховного короля покинуть крепость на Снежной горе? Наверно, стоило оставить его там, в его вонючей башне, а Амброзий загнал бы его к морю…

Свое собственное пророчество я вспомнил теперь с усилием и чуть ли не с удивлением. То, что я сделал в Динас-Бренине, я сделал не от себя. Не я решил изгнать Вортигерна из Уэльса. Мне пришла весть извне, из тьмы, от бешено кружащихся звезд: «Красный Дракон восторжествует, Белый же падет». Голос, который сказал это, который повторял это сейчас, в темной комнате Камлаха, был не мой: то был глас бога. Так что не стоит лежать без сна, ища объяснений, — нужно повиноваться и спать.

Глава 3

Ворота монастыря нам открыла та девушка, о которой говорил Кадаль.

Молодая монахиня, наверное, ждала нас, потому что не успел Кадаль позвонить в колокольчик, как ворота отворились и она махнула рукой, приглашая нас войти. Пока она задвигала засов, я успел заметить большие глаза под домотканым капюшоном и гибкое юное тело, закутанное в грубое одеяние. Она надвинула капюшон поглубже, чтобы скрыть лицо и волосы, и быстро повела нас через двор. Ее ноги в парусиновых сандалиях посинели от холода и были заляпаны грязью — на дворе было сыро, — но они были изящными и стройными, и руки у нее были красивые. Девушка молча провела нас через двор и узкий проход между двух зданий, который выводил на большую площадь. Здесь вдоль стен росли фруктовые деревья. Двери келий, выходившие во двор, были некрашеные. За теми дверями, что стояли открытыми, виднелись голые комнатенки, где простота доходила до уродства и убожества.

Келья матери была другой. Она жила если и не с королевским, то все же с подобающим ее происхождению комфортом. Они разрешили ей перенести сюда свою мебель, комната была вычищена с песочком, нигде ни пылинки. Апрельская погода вновь переменилась, и в узкое окно светило солнце. Его лучи падали на кровать. Мебель была мне знакома. Это была та самая кровать, на которой мать спала дома, и на окне висела сотканная ею самой занавеска, красная ткань с зеленым узором, — та самая, что она ткала в день приезда дяди Камлаха. И волчью шкуру на полу я помнил. Дед убил этого зверя голыми руками и обломком кинжала. Когда я был маленький, я очень боялся его стеклянных глаз и оскаленной пасти. На голой стене в ногах кровати висел потемневший серебряный крест с красивым узором из переплетающихся текучих линий, украшенный аметистами.

Девушка молча указала мне на дверь и удалилась. Кадаль уселся на скамейке у двери.

Мать лежала, привалившись спиной к подушкам, в луче солнечного света. Она выглядела бледной и усталой и говорила почти все время шепотом, но сказала, что поправляется. Когда я принялся расспрашивать о болезни и коснулся рукой ее виска, она отвела мою руку, улыбнулась и сказала, что за ней и так неплохо ухаживают. Я не настаивал: половина исцеления — в доверии пациента, а для женщины ее родной сын — всегда не более чем ребенок. К тому же я видел, что лихорадка прошла и теперь, когда она больше не беспокоится за меня, будет спать спокойно.

Поэтому я просто пододвинул единственный в комнате стул, сел и, не дожидаясь вопросов, принялся рассказывать ей все, что она хотела знать: о том, как я бежал из Маридунума и, подобно стреле, выпущенной из лука богом, прилетел прямо к ногам Амброзия, и обо всем, что было с тех пор. Она лежала на подушках и смотрела на меня с изумлением и с каким-то медленно нарастающим чувством. Я узнал это чувство: так смотрела бы птица, живущая в клетке, на высиженного ею мерлина.

Когда я закончил, она устала и под глазами у нее налилась такая отчетливая синева, что я встал, чтобы уйти. Но она выглядела довольной.

— Значит, он признал тебя, — сказала она так, словно для нее это был смысл и итог всей истории.

Должно быть, так оно и было.

— Да. Меня зовут Мерлином Амброзием.

Она помолчала, улыбаясь своим мыслям. Я подошел к окну, оперся локтями на подоконник и выглянул наружу. Солнце припекало. Кадаль клевал носом на скамейке. Мое внимание привлекло движение в противоположном углу двора. Девушка стояла в дверной нише и смотрела на дверь моей матери, словно ждала, когда я выйду. Она сняла свой капюшон, и даже в тени я разглядел ее золотые волосы и юное лицо, прекрасное как цветок. Она увидела, что я смотрю на нее. На пару секунд наши глаза встретились. И я понял, почему древние говорили, что самый жестокий из богов вооружен луком и стрелами. Я почувствовал, как его стрела пронзила мне грудь. Она надвинула на нос капюшон и скрылась в тени. А мать спросила:

— А теперь? Что теперь?

Я повернулся спиной к солнцу.

— Я поеду к нему. Но не прежде, чем ты поправишься. Я хочу передать ему, что с тобой все в порядке.

На ее лице появилось беспокойство.

— Тебе не следует оставаться здесь! В Маридунуме для тебя небезопасно.

— Не думаю. С тех пор как сюда дошли вести о высадке, все Вортигерновы люди исчезли. Когда мы ехали на юг, нам пришлось пробираться горными тропами: дороги кишели спешащими к нему подкреплениями.

— Это так, но…

— И я не буду шляться по городу, честное слово! Вчера мне повезло: едва въехав в город, я наткнулся на Диниаса. И он отвел мне комнату у себя во дворце.

— Диниас?!

Я рассмеялся ее изумлению.

— Диниас чувствует себя в долгу передо мной — не важно, за что именно. Вчера вечером мы нашли общий язык.

Я рассказал ей о том, что поручил ему. Мать кивнула.

— Ему, — я сразу понял, что она имеет в виду не Диниаса, — понадобится каждый человек, способный носить оружие, — Она нахмурилась. — Говорят, у Хенгиста триста тысяч воинов! Удастся ли ему, — речь шла опять же не о Хенгисте, — выстоять перед Вортигерном, а потом перед Хенгистом с его саксами?

Наверно, я все еще думал о недавнем бдении и брякнул, не задумываясь, как это прозвучит:

— Я так сказал, значит, это правда.

Мать шевельнулась. Я взглянул на нее. Она крестилась. Глаза у нее были встревоженные и суровые и одновременно испуганные.

— Мерлин… — Но тут ее согнул приступ кашля, так что говорить она могла только хриплым шепотом. — Мерлин, бойся гордыни! Даже если Господь даровал тебе силу…

Я остановил ее, коснувшись руки.

— Ты неправильно поняла меня, госпожа. Я неточно выразился. Я лишь хотел сказать, что, если бог сказал это моими устами, это должно быть правдой, потому что он так сказал. Амброзий должен победить, это записано в звездах.

Она кивнула. Я увидел, как волна облегчения накатила на нее, как она обмякла и расслабилась душой и телом, словно обессилевшее дитя.

— Не бойся за меня, мама, — мягко сказал я, — Какой бы бог ни вешал моими устами, я всего лишь его голос и орудие, и я доволен этим. Я иду туда, куда он посылает меня. А когда я больше не буду ему нужен, он возьмет меня обратно.

— Бог — один, — прошептала она.

Я улыбнулся ей.

— Я и сам начинаю так думать. А теперь спи. Я приду утром.

На следующее утро я снова пришел к матери. На этот раз один. Кадаля я послал на рынок за провизией, Диниасова девка исчезла, как только он уехал, предоставив нас самим себе в заброшенном дворце. Я был вознагражден: у ворот снова дежурила та девушка, и она проводила меня к матери. Но когда я что-то сказал ей, она лишь надвинула поглубже свой капюшон и ничего не ответила, так что я опять видел лишь изящные ножки и руки. Сегодня двор был сухим, лужи исчезли. Она отмыла ноги, и в этих грубых сандалиях они казались хрупкими, как полевые цветы с голубыми прожилками в крестьянской корзине. По крайней мере, я так подумал. Мой разум работал, как разум певца, хотя ему вовсе не следовало вмешиваться. Стрела все еще звенела в том месте, куда она вонзилась вчера, и все мое тело затрепетало и напряглось при виде ее.

Она снова указала мне дверь, словно со вчерашнего дня я мог ее забыть, и ушла ждать.

Матери вроде бы стало получше. Она сказала, что хорошо отдохнула. Мы поговорили; она хотела подробнее узнать какие-то детали моей истории, и я отвечал на ее вопросы. Когда я встал, собравшись уходить, то спросил как бы между прочим:

— Та девушка, что открыла мне ворота, — не слишком ли она молода, чтобы быть монахиней? Кто она?

— Керидвен. Ее мать была служанкой во дворце. Ты ее помнишь?

Я покачал головой.

— А что, должен помнить?

— Да нет.

Но когда я спросил, чему она улыбается, мать ничего не ответила, и я не решился расспрашивать дальше.

На третий день у ворот сидела старая глухая привратница; и все время, пока разговаривал с матерью, я соображал, неужели она (как часто бывает с женщинами) увидела, что я скрываю под внешним небрежным видом, и распорядилась, чтобы девушку убрали? Но на четвертый день девушка была на месте, и на этот раз я, едва успев войти в ворота, понял, что она слышала о Динас-Бренине. Ей так хотелось разглядеть настоящего мага, что она чуть сдвинула свой капюшон, и я, в свою очередь, разглядел большие серо-голубые глаза, наполненные почтительным страхом и любопытством. Когда я улыбнулся ей и приветствовал ее, она снова надвинула капюшон, но на этот раз ответила. Голос у нее был тихий и тонкий, совсем детский, и она назвала меня «господин мой» так, словно это было нечто большее, чем простая вежливость.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Кери, господин мой.

Я приостановился, чтобы подольше удержать ее.

— Кери, как там моя матушка?

Но она не ответила. Она поспешно провела меня во внутренний двор и оставила там.

В ту ночь я снова лежал без сна, но бог не заговорил со мной, даже затем, чтобы сказать мне, что она не для меня. Боги не станут напоминать тебе о том, что ты и так знаешь.

К последнему дню апреля матери настолько полегчало, что, когда я пришел к ней, она сидела в кресле у окна, в шерстяном платье поверх сорочки, и грелась на солнце. Айва, росшая у самой стены, была покрыта чашечками розовых цветов, над которыми гудели пчелы, а на подоконнике, рукой подать, пыжилась и ворковала пара белых голубей.

— Что, есть новости? — спросила мать, едва взглянув на меня.

— Сегодня приехал гонец. Вортигерн мертв, и его королева тоже. Говорят, Хенгист идет на юг с большими силами. С ним брат Вортимера, Пасценций, и остатки его армии. Амброзий уже отправился им навстречу.

Она сидела очень прямо и смотрела мимо меня, на стену. Сегодня при ней была женщина — одна из монахинь, что сопровождали ее к Динас-Бренину. Я увидел, как она сделала знак креста, но Ниниана сидела неподвижно, как бы всматриваясь во что-то незримое, и размышляла.

— Расскажи.

Я рассказал ей все, что знал об осаде Доварда. Монахиня снова крестилась, но мать ни разу не шевельнулась. Когда я закончил, ее взгляд обратился на меня.

— Ты теперь уедешь?

— Да. Хочешь что-нибудь ему передать?

— Когда мы увидимся снова, — сказала она, — у нас будет достаточно времени.

Я расстался с ней. Она сидела все так же, глядя мимо мерцающих аметистов на стене на что-то удаленное во времени и в пространстве.

Кери не было видно. Я немного подождал, потом медленно пересек внешний двор, направляясь к воротам. Она стояла в глубокой тени арки ворот. Я ускорил шаг. В голове у меня вертелось множество всего, что можно было ей сказать, но все это было одинаково бесполезно: как можно продлить то, чего продлить нельзя? Но все это оказалось ненужным. Она протянула свою прелестную ручку и умоляюще коснулась моего рукава.

— Господин мой…

Капюшон был сдвинут назад, и я увидел, что в глазах у нее стоят слезы.

— В чем дело? — резко спросил я. Наверно, на какой-то миг я поверил, что она плачет оттого, что я уезжаю. — Кери, в чем дело?

— Зубы болят…

Я уставился на нее. Наверно, у меня был такой дурацкий вид, словно мне дали оплеуху. '

— Вот тут, — сказала она и коснулась щеки. Капюшон совсем свалился на плечи, — Уже несколько дней болит. Пожалуйста, господин мой…

— Я не зубодер, — ответил я охрипшим голосом.

— Но если ты хотя бы прикоснешься…

— И не маг… — начал было я, но она подступила вплотную, и слова застряли у меня в горле.

Она пахла жимолостью. Волосы у нее были золотые, цвета спелой соломы, а глаза — серые, как нераспустившиеся пролески. Не успел я понять, что происходит, как она взяла мою руку, зажала ее меж своих ладоней и поднесла к щеке.

На миг я напрягся, словно собираясь вырвать руку, потом опомнился, мягко раскрыл ладонь и приложил ее к щеке девушки. Большие пролесковые глаза были невинны, как небо. Когда она придвинулась ко мне, ворот ее платья отвис, и мне стали видны ее груди. Кожа у нее была гладкая, как вода, и щеку мне грело ее сладостное дыхание.

Я бережно отнял руку и отступил назад.

— Ничем не могу тебе помочь.

Наверно, мой голос звучал очень хрипло и грубо. Она опустила ресницы и смиренно сложила руки. Ресницы у нее были короткие, густые, золотистые, как и волосы. В уголке рта крохотная родинка.

— Если к утру не полегчает, зуб придется вырвать, — сказал я.

— Уже полегчало, господин мой! Как только ты притронулся, сразу все и прошло!

Ее голос был полон радостного изумления, а рука коснулась того места, до которого только что дотрагивалась моя. Это движение было похоже на ласку. Я ощутил болезненный толчок крови. Внезапно Кери снова схватила мою руку и поспешно, робко наклонилась и прижала ее к губам.

Потом ворота распахнулись, и я очутился на пустынной улице.

Глава 4

Судя по тому, что рассказал мне гонец, Амброзий правильно поступил, решив сперва покончить с Вортигерном и только потом идти на саксов. Уничтожение Доварда и варварская жестокость, с какой это было сделано, произвели впечатление. Те саксонские захватчики, что дальше всего продвинулись в глубь страны, начали отступать на север, в дикие ничейные земли, которые всегда служили плацдармом для всех нашествий. Они остановились к северу от Хамбера, построили укрепления там, где могли, и принялись ждать Амброзия. Поначалу Хенгист думал, что у Амброзия в распоряжении всего лишь его бретонская армия, не подозревая, какое это опасное орудие. Как доносили, он полагал, что к Амброзию присоединилась лишь малая часть островных бриттов. Так или иначе, саксы так часто били бриттов поодиночке, что привыкли считать их легкой добычей. Но теперь, когда вождя саксов настигли вести о том, что под знамя Красного Дракона сбираются тысячи, и о победе в Доварде, он решил не отсиживаться за стенами к северу от Хамбера, но быстрым маршем вернуться на юг, чтобы встретить бриттов в том месте, которое он выберет сам, захватить Амброзия врасплох и разгромить его армию.

Амброзий снова двигался с цезарской скоростью. Это было необходимо: отходящие саксы оставляли за собой выжженную землю.

Конец наступил во вторую неделю мая. Стояла июньская жара, прерываемая апрельскими ливнями. Это была роковая неделя — и судьба заставила саксов вернуть долги с лихвой. Хенгист остановился в Маэсбеди, близ Конановой крепости, Каэрконана, который люди иногда называют еще Конисбург, но Амброзий застал его врасплох, когда он еще не успел подготовиться. Это холмистая местность, с крепостью, стоящей на утесе над глубоким ущельем. Саксы пытались устроить здесь засаду войску Амброзия, но разведчики Амброзия узнали об этом от бритта, которого нашли в пещере на вершине холма, — он бежал туда с женой и двумя детьми, чтобы спасти их от топоров северян. Так что Амброзий, получив предупреждение, двинулся ускоренным маршем и напал на Хенгиста прежде, чем саксы успели подготовить засаду, принудив его таким образом сражаться в открытую.

Попытка Хенгиста устроить засаду обернулась против него: Амброзий сумел занять более выгодную позицию. Его основные силы — бретонцы, галлы и островные бритты с юга и юго-запада — встали на пологом холме, и впереди у них было ровное поле без единого препятствия. Между этих войск, вперемешку с ними, были расставлены другие коренные бритты, которые присоединились к Амброзию, под началом своих предводителей. Позади основной части войска склон снова шел наверх — он был ровный, если не считать зарослей терна и желтого утесника, и венчался длинным гребнем, который загибался на запад, образуя цепь невысоких скалистых холмов, а на востоке он был покрыт густым дубовым лесом. Люди из Уэльса, привычные к горам, стояли по большей части на флангах: воины Северного Уэльса — в дубовом лесу, а войско Южного Уэльса — на западе, на холмах, отделенное от Северного Уэльса всей Амброзиевой армией. Эти два войска, легко вооруженные, очень подвижные и желающие свести старые счеты, надо было держать в готовности как подкрепления. Во время битвы их можно было использовать как таран, направляя в самые слабые места обороны противника. К тому же они могли останавливать и приканчивать саксов, что попытаются бежать с поля битвы.

Саксы попались в свою собственную ловушку. Впереди у них развернулось бесчисленное войско, позади была скала Каэрконана и теснина, где они собирались устроить засаду. Дрались они как демоны. Но оказались в невыгодном положении: они заранее были устрашены славой Амброзия, его недавней кровавой победой в Доварде и еще более, как рассказывали мне люди, моим пророчеством Вортигерну. Оно переходило из уст в уста быстрее, чем пламя охватило Довардскую твердыню. Ну а для Амброзия, разумеется, все было наоборот: все предзнаменования были на его стороне. Битва началась незадолго до полудня, а к закату все было уже кончено.

Я видел ее от начала до конца. Это была первая большая битва, которую я видел, и не стыжусь, что она же была почти что последней. Я тоже сражался, но не мечом и копьем, если уж речь об этом. Я приложил руку к победе под Каэрконаном еще до того, как прибыл туда; а когда приехал, мне пришлось играть ту роль, что некогда в шутку предрек мне Утер.

Мы доехали с Кадалем до Каэрлеона. Там стоял небольшой отряд Амброзия, занявший крепость, а еще один отряд собирался отправиться в Маридунум, чтобы отстроить тамошнюю крепость. И еще затем, как сообщил мне по секрету их офицер, чтобы удостовериться, что тамошняя христианская община («вся община», — подчеркнуто добавил он и чуть заметно подмигнул мне) не пострадает. Кроме того, ему было приказано отослать часть своих людей со мной для сопровождения к Амброзию. Отец позаботился даже прислать мне кое-что из моей одежды. Поэтому я отослал Кадаля назад (к его большому возмущению), чтобы он прибрал в пещере Галапаса и ждал меня там, а сам отправился со своим эскортом на северо-восток.

Мы нагнали армию у самого Каэрконана. Войско уже строилось перед битвой; о том, чтобы повидаться с командующим, не могло быть и речи, поэтому мы отошли, как нам было сказано, на западный холм, где люди из разных родов Южного Уэльса недоверчиво косились друг на друга из-за мечей, приготовленных для стоящих внизу саксов. Воины моего эскорта обращались со мной подобным же образом: по дороге они не нарушали моего молчания и, очевидно, относились ко мне с некоторым благоговейным страхом — не только как к признанному сыну Амброзия, но и как к «Вортигернову пророку». Этот титул уже прилип ко мне, и понадобилось несколько лет, чтобы от него избавиться. Когда я вместе с ними доложил дежурному командиру о своем прибытии и попросил указать мне место в войске, он пришел в ужас и совершенно серьезно попросил меня не вступать в бой, но найти место, где меня могли бы видеть все, как он выразился, «чтобы люди знали, что наш пророк с нами». В конце концов я послушался, поднялся на вершину вздымавшегося неподалеку небольшого скалистого утеса, встал там, завернулся в плащ и приготовился созерцать поле битвы, что расстилалось передо мной, словно карта.

Сам Амброзий был в центре; я видел белого жеребца и сияющего над ним Красного Дракона. Справа мелькал синий плащ Утера, скачущего на своем жеребце вдоль позиций. Командующего левым флангом я признал не сразу: серый конь, крупный, крепко сбитый всадник на нем и штандарт с белым гербом, который я поначалу никак не мог разглядеть. Но наконец увидел его. Это был вепрь. Белый Вепрь Корнуолла. Левым флангом Амброзия командовал не кто иной, как седобородый Горлойс, владыка Тинтагела.

У саксов строя не было видно совсем. Всю жизнь я слышал о жестокости этих белокурых великанов, всех британских детей с младенчества пугали саксами. Говорили, что в бою они впадают в безумие и могут сражаться, истекая кровью из десятка ран, не теряя ни сил, ни ярости. Но если они выигрывали в силе и жестокости, то проигрывали в дисциплине. Похоже, это так и было. Я не видел никакого строя — сплошной водоворот блестящего металла и конских грив, словно потоп, стремящийся прорвать плотину.

Хенгиста и его брата я различал даже издалека: великаны с длинными усами, падающими им на грудь, и волосами, развевавшимися у них за спиной, когда они проезжали вдоль рядов на своих мохнатых, коренастых лошадках. Их крики долетали даже до меня: молитвы богам, обеты, призывы, приказы все нарастали и нарастали воинственным крещендо, пока наконец с последним яростным воплем «Бей, бей, бей!» топоры взметнулись, сверкая на майском солнце, и толпа саксов ринулась вперед, на стройные ряды Амброзиевой армии.

Два войска сошлись с таким грохотом, что из Каэрконана с криком взлетела стая галок и самый воздух, казалось, раскололся. Даже отсюда, с моего удобного наблюдательного пункта, было невозможно разглядеть, как идет сражение — или, вернее, несколько завязавшихся одновременно сражений. Какое-то время казалось, что саксы с их топорами и крылатыми шлемами прорубаются в тылы войска бриттов; в следующее мгновение кучка саксов оказалась отрезана и окружена морем бриттов, а затем исчезла. Основной удар принял на себя центр войска Амброзия, потом с востока, с фланга, зашла и ударила конница Утера. Корнуэльцы под предводительством Горлойса сперва держались позади, но как только первые ряды саксов заколебались, корнуэльцы ударили слева, словно таран, и разметали строй противника. После этого на поле битвы воцарился хаос. Повсюду люди бились мелкими группками или даже один на один, врукопашную. Грохот оружия и доспехов, крики, даже, казалось, запах пота и крови возносились вверх, достигая утеса, на котором я сидел, закутавшись в плащ и наблюдая за битвой. Внизу, подо мной, переминались с ноги на ногу и ворчали оставшиеся без дела валлийцы. Потом раздался радостный вопль: часть конных саксов оторвалась от битвы и галопом понеслась в нашу сторону. В мгновение ока вершина холма опустела — я остался один на утесе, только шум битвы приблизился к подножию холма, словно прихлынувшие волны прибоя. На куст терновника рядом с моим плечом присела малиновка и запела. Это пение казалось таким нежным и беззаботным среди шума битвы! И до сего дня, когда я вспоминаю сражение при Каэрконане, мне приходит на ум песня малиновки, смешавшаяся с карканьем воронов, которые уже кружили в небе: люди говорят, что эти птицы слышат звон мечей за десять миль.

К закату все было кончено. Элдол, герцог Глостерский, стащил Хенгиста с коня под самыми стенами Каэрконана, где собирался скрыться вождь саксов, и остатки саксонского войска рассыпались и разбежались. Кое-кому удалось уйти, но большинство были убиты в горах или в узкой теснине у подножия Каэрконана. В сумерках у ворот крепости вспыхнули факелы, ворота распахнулись, и Амброзий на своем белом жеребце въехал по мосту в крепость, оставив поле битвы воронам, жрецам, священникам и похоронным командам.

Я не стал разыскивать его сразу. Пусть сперва похоронит мертвых и очистит крепость. Для меня найдется работа внизу, среди раненых. И к тому же незачем торопиться передавать ему слова матери. Сидя на майском солнце, слушая песню малиновки и шум битвы, я узнал, что матери стало хуже и ее уже нет в живых.

Глава 5

Я спускался вниз, пробираясь меж зарослей утесника и терна.

Валлийцы давно уже исчезли, все до одного, и лишь отдельные крики и воинственные кличи показывали, что их мелкие отряды охотятся по холмам и лесам за саксами, которым удалось бежать с поля битвы.

Внизу, на равнине, битва окончилась. Раненых уносили в Каэрконан.

По полю расползались факелы, вся равнина была заполнена огнями и дымом. Люди перекликались. До меня долетали крики и стоны раненых, временами ржание лошади, отрывистые приказы офицеров и шаги санитаров с носилками. Тут и там, держась подальше от света факелов, меж трупов поодиночке или попарно бродили люди. Видно было, как они нагибались, выпрямлялись и тут же убегали. Временами оттуда, где они останавливались, слышался вскрик, внезапный стон, иногда виднелся взблеск металла и короткий, резкий удар. Мародеры, обирающие мертвых и умирающих. Они всегда идут на несколько шагов впереди похоронных команд и санитаров. Вороны спускались на поле; я видел, как они кружат над факелами. Пара воронов присела на скалу рядом со мной, выжидая. Когда совсем стемнеет, из сырых нор под стенами замка выберутся еще и крысы — тоже поживиться мертвыми телами.

Раненых собирали быстро и споро, как делалось все в армии графа.

Когда с этим будет покончено, ворота закроют. Я решил разыскать его после того, как он управится с первыми, самыми неотложными делами. Ему, должно быть, уже сказали, что я здесь, в безопасности. Он поймет, что я в лазарете, с врачами. Поесть успею позже, а потом у меня хватит времени на то, чтобы поговорить с ним.

Проходя по полю, я видел, что санитары отделяют своих от врагов.

Мертвых саксов сваливали в кучу посреди поля — я понял, что их собираются сжечь, согласно обычаю. Рядом с растущей горой трупов стоял отряд, охраняющий блестящую груду оружия и украшений, снятых с убитых.

Убитых бриттов складывали вдоль стен рядами — для опознания. Маленькие группы людей, каждая под предводительством офицера, обходили ряды, осматривая мертвых одного за другим. Пробираясь по истоптанному полю, покрытому маслянистой грязью, воняющей кровью и слизью, я увидел среди вооруженных мертвецов, глядящих в небо, с десяток людей в лохмотьях — крестьян или изгоев с виду. Должно быть, то были мародеры, прирезанные солдатами. Один из них все еще корчился, словно раздавленный червяк, — он был наспех пришпилен к земле сломанным саксонским копьем, которое так и оставили в теле.

Поколебавшись, я подошел и склонился над ним. Он смотрел на меня — говорить он не мог, — и я видел, что он все еще надеется на помощь. Если бы его убили как следует, я просто вырвал бы копье и предоставил бы ему истечь кровью — но был более короткий путь.

Я обнажил свой кинжал, отвел в сторону плащ и аккуратно, так, чтобы хлынувшая кровь не брызнула на меня, вонзил кинжал ему в горло. Потом вытер кинжал о лохмотья убитого, выпрямился и увидел в трех шагах от себя чьи-то ледяные глаза и острие короткого меча.

По счастью, этот человек был мне знаком. Он тоже признал меня, рассмеялся и опустил меч.

— Тебе повезло! Я едва не пырнул тебя в спину.

— А обидно было бы погибнуть при попытке обокрасть этого несчастного. Что с него взять-то? — ответил я, убирая кинжал в ножны.

— Ты бы удивился, если бы увидел, что они тащат. Все, что угодно: от мозольного пластыря до порванных шнурков от сандалий. Он спрашивал про тебя, — добавил мой знакомый, кивнув в сторону крепости.

— Я иду к нему.

— Говорят, ты это предсказывал, Мерлин? И Довард тоже?

— Предсказал, что Красный Дракон победит Белого, — сказал я, — Но не думаю, что это конец. Что с Хенгистом?

— Там, — Он снова кивнул в сторону цитадели, — Когда линию саксов прорвали, он поскакал к крепости. Его задержали почти у самых ворот.

— Я это видел. Стало быть, он там? И все еще жив?

— Да.

— А Окта, его сын?

— Удрал. Они с кузеном — как его? Эоза? — ускакали на север.

— Значит, это все-таки не конец. В погоню послано?

— Нет еще. Он говорит, у нас достаточно времени. — Он вопросительно взглянул на меня, — Это правда?

— Откуда мне знать? — Сейчас я ничем не мог помочь, — Надолго он собирается остаться здесь?

— Дня на три, говорит. Так, чтобы успеть похоронить мертвых.

— Что он сделает с Хенгистом?

— А ты как думаешь? — Он выразительно рубанул воздух ребром ладони, — И давно пора, если хочешь знать. Поговаривают о том, чтобы устроить суд, но вряд ли это можно будет назвать судом. Граф пока молчит, но Утер орет, что его убить мало, да и жрецам хочется кровушки напоследок. Ну ладно, мне пора браться за дело. Пойду ловить мародеров, — И перед тем, как уйти, добавил: — Мы видели тебя на холме во время сражения. Солдаты говорили, что это добрый знак.

Он ушел. Позади меня раздалось хлопанье крыльев, и на грудь человека, которого я убил, опустился ворон. Я кликнул факельщика, чтобы он освещал мне дорогу, и отправился к главным воротам крепости.

Не успел я дойти до моста, как в воротах показались факелы. В середине толпы, связанный и подхваченный под руки, шел белокурый гигант — я понял, что это, должно быть, и есть сам Хенгист. Отряды Амброзия выстроились квадратом, пленного предводителя саксов ввели внутрь оцепления и там, наверное, поставили на колени, потому что льняная голова исчезла за плотными рядами бриттов. Потом увидел на мосту самого Амброзия. Он вышел из крепости, за ним по левую руку шагал Утер, а по другую — неизвестный мне человек в одежде христианского епископа, все еще заляпанной грязью и кровью. За ними толпой валили остальные.

Епископ что-то настойчиво шептал на ухо Амброзию, лицо которого казалось застывшей маской, холодной, без тени чувств. Это выражение было мне очень хорошо знакомо. Я услышал, как он сказал что-то вроде: «Они останутся довольны, вот увидишь» и еще что-то, что наконец заставило епископа замолчать.

Амброзий занял свое место. Я увидел, как он кивнул командиру.

Раздался приказ, свист, глухой удар. Удовлетворенный вздох толпы. И голос епископа, хриплый и торжествующий:

— Да погибнут так все язычники, враги единого истинного Бога! Пусть же тело его швырнут волкам и стервятникам!

И голос Амброзия, холодный и ровный:

— Он отправится к своим богам вместе со своими воинами, по обычаю его народа. — И офицеру: — Когда все будет готово, дай мне знать, и я приду.

Епископ снова принялся что-то кричать, но Амброзий, не обращая на него внимания, развернулся и зашагал прочь, а за ним Утер и прочие военачальники.

Они ушли через мост в крепость. Я последовал за ними. Мне преградили путь скрещенные копья, потом меня признали — в крепости стояли бретонцы Амброзия — и пропустили внутрь.

За воротами крепости был широкий квадратный двор. Сейчас он кишел людьми и конями.

На противоположной стороне двора невысокая лестница вела к дверям главного зала и башни. Амброзий со своей свитой поднимался по лестнице, но я свернул в сторону.

На восточной стороне площади стояло длинное двухэтажное здание, где был устроен лазарет — я нашел его по звукам, доносившимся из раскрытой двери. Дежурный лекарь, человек по имени Гайдар, у которого я учился в Бретани, приветствовал меня с радостью. Он явно не испытывал нужды ни в жрецах, ни в магах, но лишняя пара умелых рук была ему совершенно необходима. Он дал мне пару помощников, нашел кое-какой инструмент, сунул ящик с мазями и лекарствами и впихнул — буквально — в длинную комнату, не более чем крытый сарай, в котором сейчас лежало около пятидесяти раненых. Я разделся до пояса и взялся за работу.

Где-то к полуночи худшее было позади и стало поспокойнее. Я был в дальнем конце своего ряда, когда легкий шум у дверей заставил меня обернуться, и я увидел Амброзия.

Он тихо вошел в сопровождении Гайдара и двух офицеров и пошел вдоль ряда раненых, останавливаясь возле каждого, чтобы поговорить с ним или, если раненый был без сознания, вполголоса расспрашивал врача.

Когда они подошли ко мне, я зашивал рану на бедре — она была чистая, заживет, но при этом глубокая и рваная. Хорошо еще, что раненый потерял сознание.

Я не поднял головы, и Амброзий молча ждал, пока я закончил шов и, взяв приготовленный помощником бинт, перевязал рану.

Управившись с этим, я встал. Помощник поднес мне тазик с водой. Я принялся мыть руки и, подняв голову, увидел, что Амброзий улыбается. Он все еще не снял своих изрубленных и забрызганных кровью доспехов, но выглядел бодрым и свежим. Казалось, он готов хоть сейчас начать новую битву. Я видел, как раненые смотрели на него: словно один его вид прибавлял им сил.

— Государь… — сказал я.

Он склонился над раненым.

— Как он?

— Кость не задета. Выкарабкается. Пусть скажет спасибо, что не на несколько дюймов левее.

— Вижу, ты неплохо потрудился.

Когда я вытер руки, поблагодарил и отослал помощника, Амброзий протянул мне руку.

— Ну, здравствуй. Мы тебе многим обязаны, Мерлин. Нет, не за это. За Довард и за сегодня тоже. Во всяком случае, люди в это верят, а если солдаты сочтут что-то добрым знаком, значит, так оно и будет. Рад видеть, что с тобой все в порядке. Думаю, у тебя есть для меня новости?

— Да.

Я сказал это без всякого выражения, потому что кругом были люди, но улыбка в его глазах тут же угасла. Он поколебался, потом тихо сказал:

— Господа, оставьте нас.

Они удалились. Мы с ним смотрели друг на друга поверх тела раненого, лежащего без сознания. Солдат, лежащий рядом, заворочался и застонал, другой вскрикнул — и подавил стон. В комнате мерзко пахло кровью, прокисшим потом и болью.

— Что за новости?

— Насчет моей матери.

Наверно, он уже понял, что я собирался сказать, и заговорил — медленно, отмеряя слова, словно каждое из них несло в себе некий вес, который он хотел прочувствовать.

— Люди, что приехали сюда с тобой… они привезли мне вести — она в Маридунуме болела, но потом поправилась, с нею все в порядке, говорили они. Это была неправда?

— Это было правдой, когда мы уезжали из Маридунума. Если бы я знал, что ее болезнь была смертельной, я не оставил бы ее.

— Была смертельной?

— Да, господин мой.

Он помолчал, глядя вниз, на раненого, но не видя его. Раненый заворочался; скоро он очнется, и к нему вернутся боль, и вонь, и страх смерти…

— Не выйти ли нам на воздух? — сказал я, — Я уже управился. К этому человеку я кого-нибудь пошлю.

— Да. Оденься, ночь холодная.

И, не двигаясь с места:

— Когда она умерла?

— Сегодня, на закате.

Он вскинул голову, глаза его сузились, всматриваясь, потом кивнул, принимая мою весть, махнул рукой, чтобы я шел за ним. Идя к выходу, он спросил:

— Думаешь, она знала?

— Да.

— Ничего не просила передать?

— Напрямую — ничего. Только сказала: «Когда мы встретимся снова, у нас будет достаточно времени». Она ведь христианка. Они верят, что…

— Я знаю, что у них за вера.

Снаружи послышался какой-то шум, голос офицера рявкнул пару команд, раздался топот ног. Амброзий застыл, прислушиваясь. Кто-то бежал к нам.

— Поговорим после, Мерлин. Тебе есть о чем мне рассказать. Но сперва надо отправить дух Хенгиста к его праотцам. Идем.

Мертвых саксов свалили на огромной куче дров и залили маслом и смолой. На вершине этой пирамиды, на помосте, наскоро сколоченном из досок, лежал Хенгист.

Как Амброзию удалось помешать им ограбить его, понятия не имею, но его не ограбили. На груди Хенгиста лежал его щит, а по правую руку — меч. Разрубленную шею скрыли широким кожаным воротником, какой иные солдаты используют вместо бармицы.

Тело Хенгиста от шеи до ног было укрыто плащом, и багряные складки ниспадали на неструганые доски.

В дрова сунули несколько факелов, и занялось алчное пламя. Ночь была тихая, и дым восходил вверх большим черным столпом, подсвеченным снизу алым огнем.

Края плаща Хенгиста занялись, почернели, свернулись, а потом дым и пламя взметнулись вверх и скрыли его. Поленья трещали, словно удары бича. По мере того как бревна прогорали и оседали, потные и почерневшие от сажи люди подбегали к костру, чтобы подбросить еще дров.

Мы стояли довольно далеко от костра, но даже здесь было очень жарко, и тошнотворная вонь горящей смолы и паленого мяса расползалась в сыром ночном воздухе. За спинами кольца зрителей, освещенных пламенем костра, по полю боя все еще бродили люди с факелами и слышался стук лопат — то рыли могилы павшим бриттам. А над ослепительным пламенем костра и черными вершинами далеких холмов висела майская луна, почти невидимая за дымом.

— Что ты видишь? — спросил Амброзий.

Я вздрогнул от неожиданности и с удивлением посмотрел на него.

— Вижу?

— Что видишь в пламени, Мерлин-пророк?

— Ничего, кроме горящих мертвецов.

— Тогда смотри получше! Куда делся Окта?

Я рассмеялся.

— Откуда мне знать?

Но он даже не улыбнулся.

— Смотри еще! Скажи, куда делся Окта. И Эоза. Где они окопаются и станут ждать меня? И как скоро?

— Я же говорил тебе, что не могу увидеть что-то по своему выбору. Если будет воля бога, это явится: в пламени или в непроглядной ночи, неслышно, как стрела из засады. Я не могу сам найти лучника; все, на что я способен, — это обнажить грудь и ждать, когда стрела прилетит.

— Так сделай же это! — воскликнул он сурово и упрямо, и я понял, что он не шутит, — Ведь увидел ты то, что хотел Вортигерн!

— Ты уверен, что он хотел именно этого? Чтобы я предрек ему его смерть? Господин мой, я ведь даже не знал, что говорю! Наверно, Горлойс рассказал тебе, что там было, — ведь я и сейчас не смог бы рассказать об этом сам. Я не знаю ни когда это придет, ни когда оно оставит меня.

— Но сегодня ты узнал о Ниниане и без помощи огня или тьмы…

— Это правда. Но не могу сказать, как это вышло, — не более, чем то, что я предрек Вортигерну.

— Люди зовут тебя Вортигерновым пророком! Ты предрек нам победу, и мы победили — и здесь, и в Доварде. Люди верят в тебя. И я тоже. Разве не хотелось бы тебе сменить титул на Амброзиева пророка?

— Господин мой, я готов принять любой титул, какой тебе будет угодно мне предложить. Но это идет не от меня. Я не могу призвать его, но знаю, что, если это важно, оно придет само, я тебе скажу, не беспокойся. И готов служить тебе. Ну а насчет Окты и Эозы я ничего не знаю. Могу только предполагать — как обычный человек. Они все еще сражаются под Белым Драконом, не так ли?

Его глаза сузились.

— Так.

— Значит, то, что сказал Вортигернов пророк, остается верным.

— Я могу сказать это людям?

— Если нужно. Когда ты собираешься выступить?

— Через три дня.

— И куда?

— В Йорк.

Я развел руками.

— Ну вот, твои догадки как полководца совпадают с предположениями мага. Меня с собой возьмешь?

Он улыбнулся.

— А стоит?

— Возможно, от меня будет мало пользы как от пророка. Но разве тебе не пригодится механик? Или начинающий врач? Или хотя бы певец?

Он рассмеялся.

— Знаю, знаю, ты один стоишь целого войска! Только, пожалуйста, не становись ни жрецом, ни попом, Мерлин. У меня их и без тебя хватает.

— Не беспокойся!

Костер догорал. Ответственный командир подошел, отдал честь и спросил, можно ли распустить людей. Амброзий кивнул, потом снова взглянул на меня.

— Что ж, поехали в Йорк. Там у меня найдется для тебя настоящее дело. Говорят, город наполовину разрушен, и мне понадобится человек, который мог бы распоряжаться работами. Треморин сейчас в Каэрлеоне. А теперь ступай, найди Кая Валерия и скажи ему, чтобы он позаботился о тебе. Через час приходи ко мне.

Он повернулся, чтобы уйти, и через плечо добавил:

— Если за это время тебе что-то явится, словно стрела из тьмы, скажи мне, ладно?

— Ну, если это не будет настоящая стрела…

Он рассмеялся и ушел.

Рядом со мной внезапно возник Утер.

— Ну что, Мерлин-бастард? Говорят, ты выиграл для нас битву, стоя на вершине холма?

Я с изумлением заметил, что он не издевается, а держится свободно, легко, радостно, словно пленник, отпущенный на волю. Наверно, он и в самом деле ощущал нечто подобное после долгих лет томительного выжидания в Бретани. Если бы Утера предоставили самому себе, он рванул бы через Узкое море, едва достигнув совершеннолетия, и храбро сложил бы голову в награду за труды. Теперь он почуял свою силу, словно коршун, впервые выпущенный на добычу. Я и сам чувствовал его силу: она окутывала его, словно сложенные крылья.

Я собрался было приветствовать его, но он перебил меня.

— Ты сейчас что-нибудь видел в пламени?

— Ох! И ты туда же! — добродушно ответил я. — Похоже, граф решил, что мне достаточно взглянуть на факел, чтобы тут же начать пророчествовать. Я как раз пытался ему объяснить, что все куда сложнее.

— Ну вот… А я-то собирался попросить тебя предсказать мне будущее…

— О Эрос! Но это же проще простого. Примерно через час ты устроишь своих людей и отправишься спать с бабой.

— Ну, на самом деле все не так просто. Как это ты догадался, что мне удалось найти бабу? Их тут, знаешь ли, не густо — одна на пятьдесят мужиков. Но мне повезло.

— Вот именно, — сказал я, — Если на пятьдесят мужиков всего одна баба, то она достанется Утеру. Закон природы, так сказать. Где мне найти Кая Валерия?

— Сейчас пошлю кого-нибудь, чтобы тебя проводили. Я бы сделал это сам, но не хочется лишний раз попадаться ему на глаза.

— Почему?

— Мы метали жребий, кому достанется девка, и он проиграл, — весело ответил Утер, — Так что у него будет время позаботиться о тебе! У него целая ночь впереди! Пошли.

Глава 6

Мы вошли в Йорк за три дня до конца мая.

Разведчики Амброзия подтвердили его догадку: от Каэрконана на север вела хорошая дорога, и Окта бежал по ней вместе с родичем своим Эозой и укрылся в укрепленном городе, который римляне звали Эбораком, а саксы — Эоворвиком, или Йорком. Городские стены были в очень плохом состоянии, а жители города, прослышав о блистательной победе Амброзия под Каэрконаном, оказали саксонским беглецам более чем холодный прием. Как ни спешил Окта, ему удалось опередить Амброзия всего на два дня. Увидев нашу огромную армию, успевшую отдохнуть и получившую подкрепление от бриттских союзников, ободренных победами Красного Дракона, саксы побоялись, что город им не удержать, и решились молить о пощаде.

Я видел, как это было, находясь в самом авангарде, под стенами, при осадных машинах. Предводитель саксов, высокий молодой человек, белокурый, как и его отец, появился перед Амброзием раздетым, в одних штанах грубой ткани, перевязанных ремнями. Руки скованы цепью, а голова и все тело посыпаны пылью в знак унижения. Глаза у него были злые. Я видел, что его принудила к этому трусость — или мудрость, если вам угодно, — кучки предводителей саксов и бриттов, которые теснились позади него, в воротах, умоляя Амброзия пощадить их и их семьи.

На этот раз Амброзий смилостивился. Он потребовал лишь, чтобы остатки армии саксов ушли на север, за древний Адрианов вал, и сказал, что будет считать этот вал границей своего королевства. Как говорят, земли там дикие и неприютные, почти непригодные для жизни. Но Окта с радостью принял дарованную ему свободу, и вслед за ним, моля о той же милости, вышел и отдался в руки Амброзия кузен Окты Эоза. Он также получил помилование, и город Йорк отворил свои ворота новому королю.

Занимая новый город, Амброзий всегда следовал одной и той же схеме. Прежде всего — навести порядок; он никогда не впускал в город бриттские части. Наводили и поддерживали порядок его собственные войска из Малой Британии, не имевшие здесь ни связей, ни личных счетов. Расчищались улицы, чинились на скорую руку городские стены, готовились планы дальнейших преобразований, которые затем передавались в руки небольшой группе опытных строителей, бравших себе в подмогу местных рабочих. Потом — встреча с местными властями, обсуждение будущей политики, принятие присяги и назначение гарнизона на то время, когда армия уйдет из города. И наконец, религиозная церемония благодарения, пир и народный праздник.

В Йорке, первом большом городе, занятом Амброзием, церемония проводилась в церкви в жаркий, солнечный июньский день, в присутствии всей армии и при большом стечении народа.

До того я уже был на другой, закрытой церемонии.

Конечно, храма Митры в Йорке не существовало. Культ был запрещен; да он бы все равно так или иначе угас — ведь последний легион ушел с Саксонского берега почти сто лет тому назад. Но во дни легионов храм Митры в Йорке был одним из лучших в стране. Поскольку поблизости не было естественных пещер, его устроили в большом подвале под домом римского военачальника. Поэтому христианам не удалось осквернить и разрушить его, как они обычно поступают с чужими храмами. Но время и сырость сделали свое дело, и святилище пришло в упадок. Некогда, при одном наместнике-христианине, здесь пытались устроить подземную часовню. Но следующий наместник открыто, чтобы не сказать яростно, воспротивился этому. Он и сам был христианином, но не видел причины, почему это хороший, удобный подвал следует использовать иначе, чем по прямому назначению, и полагал, что прямое назначение подвала — хранить вино. Подвал так и оставался винным погребом, до тех пор пока Утер не прислал туда рабочих, чтобы расчистить и по возможности починить его ко времени собрания, назначенного на день праздника Митры, шестнадцатого июня.

Собрание проводилось втайне — на этот раз не из страха, но для того, чтобы соблюсти приличия, официальное торжество должно было быть христианским, и сам Амброзий собирался вознести благодарственные молитвы в присутствии епископов и всего народа. Я еще не видел святилища — в течение первых дней, проведенных в Йорке, я занимался восстановлением христианского храма к публичной церемонии. Но в день праздника Митры мое присутствие в подземном храме вместе с прочими посвященными моей ступени было необходимо. Большинство из них были мне незнакомы, или же я не мог узнать их по голосу из-под маски; но Утера узнать нетрудно, а отец, наверное, будет исполнять должность Солнечного Вестника.

Двери храма были закрыты. Мы, посвященные низшей ступени, ждали своей очереди в прихожей.

Это была маленькая квадратная комнатка, освещенная лишь двумя факелами в руках статуй, стоявших по обе стороны от входа в святилище. Над дверью висела старая каменная маска льва, побитая и изъеденная временем, слившаяся со стеной. Стоявшие по бокам каменные факельщики, такие же побитые, с отколотыми носами, отломанными и отрубленными конечностями, все еще выглядели древними и исполненными достоинства. В прихожей было холодно, несмотря на факелы, и пахло дымом. Тело мое стыло от холода: я стоял босой на каменном полу, и под длинным одеянием из белой шерсти на мне ничего не было. Но когда меня уже начинала пробирать дрожь, двери распахнулись и внезапно все наполнилось светом, цветом и пламенем.

Даже теперь, когда прошло много лет и я столькому научился за свою жизнь, не могу заставить себя нарушить данный мною обет молчать и хранить тайну. Насколько мне известно, этого обета не нарушал еще никто. Говорят, если тебя чему выучили в юности, от этого уже не избавишься, и я знаю, что заклятие тайного бога, что привел меня в Бретань, к ногам моего отца, лежит на мне до сих пор. На самом деле то ли по причине особенности человеческого разума, о которой я говорил, то ли это вмешательство самого бога, но я обнаружил, что мои воспоминания о таинстве смешались и сделались расплывчатыми, словно то был сон, сложившийся из всего, что я видел: от того первого видения в поле до этой церемонии, которая была для меня последней.

Кое-что я помню. Другие каменные факельщики. Длинные скамьи по обе стороны центрального прохода, где сидели люди в ярких одеяниях. Их маски внимательно смотрели на нас. Ступени в дальнем конце, и большая апсида с аркой, похожей на устье пещеры, а за ней — пещера с потолком, усеянным звездами, и в ней — древний каменный рельеф: Митра, убивающий быка. Должно быть, его как-то удалось укрыть от молотов ниспровергателей богов, ибо он сохранил всю свою мощь и драматизм.

Это был он, тот юноша, кого я видел у стоячего камня. Озаренный светом факелов, в странной шапке, он стоял, опершись коленом на поверженного быка, и, отвернувшись в печали, вонзал меч ему в горло. У подножия лестницы располагались огненные алтари, по одному с каждой стороны. Рядом с одним из них стоял человек в одеянии и маске Льва, с жезлом в руке. Рядом с другим Гелиодромос — Солнечный Вестник. А на вершине лестницы, в центре апсиды — Отец, ожидающий нас.

У моей маски Ворона были слишком узкие отверстия для глаз, и я мог смотреть только прямо вперед. Вертеть головой в этой птичьей маске с длинным клювом было бы неприлично, и потому я стоял, прислушиваясь к голосам и пытаясь угадать, сколько здесь людей, которых я знаю. Единственные, в ком я мог быть уверен, — это высокий и молчаливый Вестник у огня на алтаре, и один из Львов — либо тот, что у арки, либо один из тех, что сидели на сооруженных на скорую руку скамьях.

Такова была обстановка церемонии, и это все, что я помню, кроме самого конца. Служащим Львом был не Утер. Он был меньше ростом, шире в плечах и явно старше Утера. И его удар был всего лишь условным тычком — Утер всегда ухитрялся ткнуть побольнее. И Вестником был не Амброзий. Когда Вестник подал мне ритуальную трапезу — хлеб и вино, — я увидел на мизинце его левой руки кольцо из красной яшмы с вырезанным на нем геральдическим драконом. Но когда он поднес чашу к моим губам и рукав алого одеяния сполз вниз, я увидел на загорелой руке знакомый белый шрам и, подняв голову, увидел за маской голубые глаза, в которых поблескивали насмешливые искорки. Я вздрогнул и пролил вино. Глаза наполнились смехом. Похоже, с того раза, как я в последний раз участвовал в мистерии, Утер успел перешагнуть через две ступени. А поскольку других Вестников здесь не было, Амброзий мог быть лишь…

Я отошел от Вестника и преклонил колени перед Отцом. Но ладони, в которые я вложил свои руки, чтобы произнести обет, были старческими, и глаза, в которые я взглянул, подняв голову, были чужими.

Через восемь дней состоялся официальный благодарственный молебен.

Амброзий был там со всеми своими офицерами, и даже Утер был в их числе.

— Ибо, — сказал мне отец позднее, когда мы остались наедине, — все боги, рожденные от света, братья, как тебе еще предстоит узнать. И если в этой стране Митра, дарующий победу, является в облике Христа — что ж, поклонимся Христу.

Больше мы об этом не говорили.

Капитуляция Йорка ознаменовала конец первого этапа кампании Амброзия. После Йорка мы отправились в Лондон — короткими переходами и без боев, если не считать нескольких мелких стычек. Теперь верховный король должен был взяться за непомерный труд по восстановлению и объединению своего королевства. В каждом городе и крепости он оставлял гарнизон из своих солдат, под командой испытанных офицеров, и ставил собственных строителей, которые должны были управлять работами по перестройке и восстановлению городов, дорог и крепостей.

Повсюду была та же самая картина: добротные некогда здания — в плачевном состоянии или вообще разрушены, дороги заброшены и наполовину заросли, селения разорены, народ прячется в лесах и пещерах, храмы и святилища разорены или осквернены. Казалось, будто глупость и безмерная алчность саксонских орд поразила всю страну, подобно моровой язве. Все, что давало свет: искусства, песни, науки, религия, народные праздники, пиры на Пасху, на День Всех Святых или на середину зимы, даже простое искусство земледелия, — все скрылось под черными тучами, на которых мчались северные боги войны и грома. И призвал их сюда Вортигерн, король бриттов. Это все, что осталось в памяти народа.

Они забыли, что Вортигерн был хорошим правителем в течение десяти лет и примерно столько же — сносным, до того как он обнаружил, что уже не в силах управлять духом войны, которого он призвал в свою страну и выпустил на волю. Люди помнили лишь, что он взошел на трон с помощью кровопролития, предательства и убийства родича, который был законным государем. И потому теперь они толпами сбегались к Амброзию и призывали на него благословения всех своих богов, с радостью приветствуя его как «первого короля всех бриттов», первый блистательный шанс на объединение страны.

Историю коронования Амброзия и его первых деяний в качестве верховного короля Британии рассказывали и до меня; она даже записана в книгах, поэтому здесь я скажу лишь, что, как я уже говорил, провел с ним первые два года, но затем, весной двадцатого года моей жизни, его оставил. Я был по горло сыт советами, маршами и длительными обсуждениями правовых вопросов — Амброзий пытался восстановить законы, пребывавшие в небрежении, — и бесконечными встречами со старейшинами и епископами, которые готовы были целыми днями и неделями зудеть над ухом, подобно назойливым пчелам, ради одной-единственной капли меда.

Я устал даже от строительства. Это было единственное настоящее дело, которым я занимался за те долгие месяцы, что прослужил в армии. И наконец понял, что мне нужно оставить его, вырваться йз круговорота дел, что творились рядом с ним: бог не беседует с теми, у кого нет времени внимать ему.

Разум всегда ищет то, что ему необходимо, и до меня наконец дошло, что свое дело я должен делать в тиши моих холмов. И потому весной, когда мы прибыли в Винчестер, я отправил весточку Кадалю, а потом нашел Амброзия и сказал ему, что уезжаю.

Он слушал вполуха; в те дни он был задавлен заботами, и годы, что прежде почти не касались его, теперь, казалось, гнули его к земле.

Я заметил, что это часто бывает с людьми, которые всю жизнь стремились к сиянию какого-то маяка, светящего с далекой вершины: когда они достигают цели пути и идти больше некуда, а нужно лишь собирать топливо и поддерживать огонь, они садятся рядом с костром и начинают стареть. Прежде юная горячая кровь грела изнутри — теперь же огню маяка приходится согревать их снаружи.

Так было и с Амброзием. Король, что восседал на троне в Винчестере, уже не был ни тем молодым военачальником, с кем я говорил через заваленный картами стол в Малой Британии, ни даже Вестником Митры, что наткнулся на меня посреди заиндевевшего поля.

— Не могу тебя удерживать, — сказал он, — ты не командир, а мой сын и волен идти, куда пожелаешь.

— Я служу тебе, но знаю, что больше пригожусь тебе там. Вчера ты вроде говорил, что собираешься послать отряд в Каэрлеон. Кто туда идет?

Он порылся в записях. Год назад Амброзий помнил такие вещи наизусть.

— Приск, Валенс. Быть может, Сидоний. Они выступают через два дня.

— Поеду с ними.

Он взглянул на меня, и внезапно я вновь увидел пред собой прежнего Амброзия.

— Что, стрела из тьмы?

— Если хочешь — да. Я знаю, что должен уйти.

— Ну, счастливого пути. И возвращайся — когда-нибудь.

Тут нас кто-то прервал. И когда я уходил, он уже был погружен в какой-то сложный пункт нового городского статута.

Глава 7

Дорога из Винчестера в Каэрлеон хорошая, погода стояла сухая и ясная, поэтому мы не стали останавливаться в Саруме, а направились на север, через Великую равнину, и ехали до темноты.

Немного дальше Сарума расположено место, где родился Амброзий. Теперь уже и не помню, как называлось оно прежде, но в те времена стало зваться своим нынешним именем — Амересбург, или попросту Эймсбери. Я никогда там не бывал, и мне хотелось повидать его, поэтому мы поторопились, чтобы прийти туда до заката. Меня вместе с командирами удобно разместили в доме городского головы. Городишко был скорее большой деревней, но теперь он очень гордился тем, что именно здесь родился верховный король. Неподалеку оттуда было место, где за несколько лет до того около сотни знатных мужей-бриттов были предательски убиты саксами и погребены в братской могиле, расположенной к западу от Эймсбери, за каменным кольцом, которое люди называют Хороводом Великанов или Хороводом Висячих Камней.

Я давно слышал о Хороводе Великанов, и мне хотелось посмотреть на него, поэтому, когда отряд пришел в Эймсбери и стал располагаться на ночлег, я извинился перед хозяином и в одиночку поехал на запад через Равнину. Огромная Равнина тянется там на много миль, без холмов и впадин, и однообразие ее нарушают лишь заросли терна и утесника, да еще отдельные дубы, исхлестанные ветрами. Солнце садилось поздно, и в тот вечер, когда я медленно ехал на своем усталом коне на запад, небо впереди еще было окрашено последними лучами заката, а за спиной у меня, на востоке, громоздились синевато-серые вечерние облака и горела первая вечерняя звезда.

Наверно, я ожидал, что Хоровод Великанов окажется куда менее впечатляющим, чем ряды стоячих камней, к которым я успел привыкнуть в Бретани, — чем-нибудь вроде того каменного кольца на острове друидов. Но эти камни оказались огромными, больше всех, что мне доводилось видеть прежде; и здесь, посреди огромной пустынной Равнины, они внушали благоговение и страх.

Сперва я медленно объехал их кругом, разглядывая со стороны, потом спешился и, оставив коня пастись, прошел внутрь между камней внешнего круга. Моя тень, которая ложилась на траву впереди меня меж их теней, казалась крошечной и ничтожной. Я невольно остановился, словно великаны соединили руки, не желая впускать меня.

Амброзий спросил, не была ли это «стрела из тьмы». Я ответил, что да, и это было правдой, но мне еще только предстояло узнать, зачем меня привело сюда. Пока что, теперь, когда я оказался здесь, я понял, что мне хочется лишь одного: очутиться подальше отсюда. Это было похоже на то, что я ощущал в Бретани, впервые проходя меж рядами стоячих камней: словно кто-то более древний, чем само время, дышит в затылок и заглядывает тебе через плечо. Но здесь было немного иначе. Земля и камни, к которым я прикасался, все еще были теплыми от солнца, и все же казалось, что откуда-то из глубины веет холодом.

Я пошел дальше к центру, борясь с собой. Быстро темнело, и идти приходилось осторожно. Ветра и время — а быть может, и боги войны, — сделали свое дело: многие камни упали и лежали как попало. Но общий замысел все же просматривался. Это был круг — но непохожий на те круги, что я видел в Бретани. Ничего подобного мне еще видеть не доводилось. Изначально там было наружное кольцо из гигантских камней, и часть их еще стояла. Я увидел, что стоячие камни были соединены между собой перемычками из горизонтальных, таких же огромных, как они сами. Каменная дуга — словно Исполинская изгородь — выделялась на фоне неба. Кое-где и в других местах сохранились остатки внешнего круга, но большая часть камней обрушилась либо стояла накренясь, и перемычки валялись на земле между ними. Внутри большого круга стоячих камней был другой, поменьше. Часть гигантов из внешнего круга обрушилась внутрь и опрокинула внутренние камни. Внутри меньшего круга, в центре, стояли подковой огромные камни, соединенные перемычками попарно. Три из этих трилитонов стояли нетронутыми; четвертый обрушился и опрокинул соседний. А внутри этой подковы была еще одна, из глыб поменьше, и они почти все остались стоять. Самый центр круга был пуст — лишь тени скрещивались там.

Солнце село, краски на западе угасли, лишь одна яркая звезда сияла на расплывающемся зеленоватом море. Я замер. Было очень тихо, так тихо, что я слышал, как мой конь щиплет траву и как позвякивают удила, когда он переступает с ноги на ногу. Кроме этого, тишину нарушал лишь тихий щебет скворцов, свивших себе гнездо на вершине одного из гигантских трилитонов. Скворец — священная птица друидов. Я слышал, что в былые времена друиды вершили здесь свои обряды. О Хороводе рассказывают много историй: о том, что эти камни привезены из Африки и установлены здесь древними великанами, или о том, что сами камни и есть великаны, которые когда-то водили здесь хоровод, но были застигнуты проклятием и обратились в камень. Но не великаны и не проклятия дышали холодом из земли и камней — это люди сложили эти предания, и поэты, подобно тому слепому старику в Бретани, пели о возведении кольца стоячих камней. Последний луч упал на камень рядом со мной. Огромный выступ на поверхности песчаника в точности соответствовал впадине в обрушившейся перемычке, лежавшей рядом. Нет, эти шипы и выемки созданы людьми, такими же ремесленниками, как те, кем я распоряжался почти каждый день в течение последних нескольких лет — в Малой Британии, потом в Йорке, Лондоне, Винчестере. Это сооружение было огромным, и впрямь казалось, что его могли возвести лишь руки великанов, — и все же его построили обычные рабочие, которыми руководили механики, и строили их под звуки песен, подобных той, что я слышал от слепого певца в Керреке.

Я медленно прошел в центр круга. Небо на западе все еще слабо светилось, и моя тень падала наискось впереди меня. На миг на одном из камней выступил силуэт секиры о двух лезвиях. Я поколебался, потом обернулся, чтобы взглянуть еще раз. Моя тень вдруг ушла вниз. Я шагнул вперед, в неглубокую яму — и упал, растянувшись во весь рост.

Это было всего-навсего углубление в земле. Оно могло быть выбито много лет назад упавшим камнем. Или здесь была могила…

Но вблизи не было камней такого размера. И не похоже, чтобы в этом месте когда-то копали. Нет, здесь не было могилы. Ровная земля. Трава короткая, выеденная овцами и скотом. А вставая, я почувствовал под пальцами душистые, махровые звездочки маргариток. Однако, лежа на земле, я ощутил хлынувший снизу холод. Он пронизал меня внезапно, подобно стреле, и я понял, что за этим меня сюда и привели.

Я поймал коня, взобрался в седло и поехал обратно, в город, где родился мой отец.

Через четыре дня мы пришли в Каэрлеон и обнаружили, что город совершенно изменился. Амброзий намеревался сделать его одной из трех своих основных резиденций, наряду с Лондоном и Йорком, и здесь работал сам Треморин. Стены отстроены, мост починен, русло реки прочищено, берега укреплены, восстановлен весь комплекс восточных казарм. Когда-то Каэрлеон был обширным военным поселением, окруженным невысокими холмами и защищенным излучиной реки. Теперь такая большая крепость была не нужна, и Треморин снес то, что оставалось от западных казарм, и использовал материал для строительства новых казарм, бань и новехоньких кухонь. Старые постройки были даже в худшем состоянии, чем баня в Маридунуме, а теперь…

— Солдаты со всей Британии будут проситься именно сюда, — сказал я Треморину.

Ему это явно польстило.

— Мы успели как раз вовремя, — сказал он. — Ходят слухи о новой войне. Ты ничего об этом не слыхал?

— Нет. Но если новости совсем свежие, то я их мог и не получить.

— Мы почти неделю провели в дороге. А что такое? Снова Окта?

— Нет, Пасценций.

Это был брат Вортимера, который вместе с ним участвовал в восстании, а после его смерти бежал на север.

— Он уплыл в Германию — ты это знал? Так говорят, что он собирается вернуться.

— Ну, со временем он, несомненно, вернется, — сказал я. — Не будешь ли ты так любезен посылать мне вести обо всех событиях?

— Тебе? Так ты не останешься здесь?

— Нет. Еду в Маридунум. Это ведь моя родина, ты же знаешь.

— Ах да, забыл. Что ж, может, еще увидимся — я пробуду здесь еще некоторое время: мы теперь церковь строим.

Он ухмыльнулся.

— Епископ пристал ко мне, что твой овод: похоже, мне следовало бы подумать об этом прежде, чем заниматься всякими низменными вещами. И поговаривают еще, что хорошо бы выстроить какой-нибудь памятник в честь побед Амброзия. Кое-кто говорит, что надо возвести триумфальную арку, как делали римляне. Ну, здесь, в Каэрлеоне, достаточно будет построить церковь — во славу Бога, и Амброзия заодно. Хотя, по-моему, если уж кто из епископов стоит того, чтобы в его владениях возвели храм во славу Бога и короля, — так это Глостер: старик Элдад лучшим воинам не уступит. Ты видел его?

— Я его слышал.

Он рассмеялся.

— Ну ладно. Сегодня-то ты у нас заночуешь, я надеюсь? Давай поужинаем вместе.

— Спасибо. С удовольствием.

Мы засиделись допоздна. Треморин показал мне кое-что из своих планов и наметок и очень уговаривал меня, чтобы я приезжал из Маридунума поглядеть, как продвигается строительство. Я обещал и на следующий день уехал из Каэрлеона один, несмотря на настойчивые уговоры коменданта, который непременно хотел навязать мне эскорт. Но я отказался и к обеду уже завидел впереди мои родные холмы. На западе собирались дождевые облака, но перед ними, подобно сияющей занавеси, висели косые лучи солнца. В такие дни становится видно, почему зеленые холмы Уэльса зовут Черными горами, а пронизывающие их долины называют Золотыми. Полосы солнечного света золотили кроны деревьев в долинах, а вдали высились иссиня-черные горы, упиравшиеся вершинами в облака.

Я потратил на дорогу два дня, ехал не спеша, примечая, что в эти края и в самом деле вернулись покой и процветание. Фермер, строивший стену, едва взглянул в мою сторону, а девушка, пасшая стадо овец, улыбнулась мне. И мельница на Тиви работала как обычно: во дворе были свалены мешки с зерном и слышалось постукивание вращающегося колеса.

Я проехал мимо начала тропы, что вела к пещере, и направился прямо в город. Я убеждал себя, что в первую очередь следует заглянуть в обитель Святого Петра, чтобы расспросить о смерти матери и узнать, где она похоронена. Но когда я спрыгнул с коня у ворот монастыря и поднял руку, чтобы позвонить, то по стуку своего сердца понял, что это была ложь.

Мог бы и не обманывать себя. Ворота мне отворила глухая привратница. Не спрашивая, провела меня через внутренний двор и вывела на зеленый склон у реки. Там и была похоронена моя мать. Это было славное место: зеленая лужайка у стены. Груши рано расцвели здесь, на солнце, а над их ветвями, словно усыпанными снегом, раздували грудки два белых голубя, которых она так любила. За стеной слышалось журчание реки, а из-за деревьев сада доносился звон колокола в часовне.

Настоятельница приняла меня благосклонно, но ничего не смогла добавить к тому, что мне передали вскоре после смерти матери, а я потом пересказал отцу. Я оставил деньги на молебны и на резное надгробие, а когда уезжал, в моей седельной сумке был ее серебряный с аметистами крест. И лишь одного вопроса я задать не осмелился, даже когда другая девушка, не Кери, принесла мне вино. Наконец меня проводили к воротам и выставили на улицу, а вопрос так и остался незаданным. Здесь мне показалось, что удача вернулась ко мне: отвязывая коня от кольца, вбитого в стену у ворот, я увидел, что старая привратница смотрит на меня сквозь решетку. Она, несомненно, помнила то золото, которое я дал ей в свой первый визит. Но когда я достал деньги, сделал знак придвинуться поближе и прокричал ей свой вопрос в самое ухо — мне пришлось повторить его три раза, прежде чем до нее дошло, — она лишь пожала плечами и сказала: «Ушла». Толку с этого было немного, даже если быть уверенным, что она таки поняла меня. В конце концов я сдался. «Так или иначе, об этом следует забыть», — сказал я себе, выехал из города и поехал вверх по долине; но, куда бы я ни взглянул, всюду мне чудилось ее лицо и в каждом солнечном луче мерещилось золото ее волос.

Кадаль отстроил загон, который мы с Галапасом соорудили в кустах боярышника. Теперь у загона была хорошая крыша и прочная дверь, и в нем вполне можно было поставить пару крупных коней. Один конь — должно быть, самого Кадаля — там уже стоял.

Возможно, Кадаль услышал меня, когда я ехал вверх по тропе, потому что не успел я спешиться, как он выбежал из-за утеса, принял у меня поводья, прижал мои руки к губам и расцеловал их.

— В чем дело? — удивленно спросил я. Он не должен был за меня беспокоиться: я постоянно посылал ему письма. — Ты что, не получил известия о моем приезде?

— Получил. Давно тебя не видел! Хорошо выглядишь.

— Ты тоже. Здесь все в порядке?

— В полном, вот увидишь. В таком месте много чего можно сделать. Иди наверх, твой ужин готов.

Он принялся расстегивать подпругу, пока я поднимался наверх в одиночестве.

У Кадаля, конечно, было много времени, но увиденное поразило меня. Все сделалось как прежде: зеленая трава, залитая солнцем, земля меж зелеными завитками молодого папоротника усеяна маргаритками и анютиными глазками, а из-под куста цветущего терновника брызнули во все стороны крольчата. Источник был кристально чист, и на дне водоема был виден каждый камушек. А над источником стояла в своей папоротниковой нише статуя бога; должно быть, Кадаль нашел ее, когда расчищал источник. Здесь был даже роговой ковшик. Он стоял на прежнем месте. Я напился из него, отлил несколько капель богу и вошел в пещеру.

Из Малой Британии привезли мои книги; большой сундук стоял у стены там, где прежде был сундук Галапаса. На месте стола стоял другой — я узнал его, он был из дома моего деда. Бронзовое зеркало висело там же. В пещере было чисто, сухо и хорошо пахло. Кадаль сложил каменный очаг, и в нем лежали дрова, которые оставалось только поджечь. Я почти ожидал увидеть Галапаса, сидящего у очага, и, на уступе у входа, сокола, что сидел там в ту ночь, когда один мальчик уезжал отсюда в слезах. А в тенях над уступом в глубине пещеры зиял провал в более глубокую тьму — хрустальный грот.

В ту ночь, лежа на постели из папоротника и кутаясь в одеяло, я прислушивался к шороху листьев у входа и к журчанию источника. Кроме них, тишину ничто не нарушало. Огонь в очаге потух. Я закрыл глаза и уснул так крепко, как не спал с детства.

Глава 8

Как пьяница, который не может добыть вина, думает, что исцелился от своего пагубного пристрастия, так и я думал, что исцелился от любви к тишине и одиночеству. Но в то первое утро в Брин-Мирдцине я проснулся и понял, что это не просто убежище, это мой дом. Апрель сменился маем; на холмах перекликались кукушки, в молодом папоротнике раскрывались пролески, по вечерам отовсюду слышалось блеянье ягнят, а я по-прежнему не приближался к городу ближе вершины холма в двух милях к северу, где я собирал травы. Кадаль каждый день ездил туда за припасами и новостями, а дважды ко мне приезжал гонец, один раз — с кипой чертежей от Треморина, другой — из Винчестера, с новостями и деньгами от отца. Письма он не привез, но подтвердил, что Пасценций в самом деле собирает в Германии войско и к концу лета наверняка начнется война.

Остальное время я читал, бродил по холмам, собирал травы и готовил лекарства. А еще сочинял музыку и сложил много песен. Слыша их, Кадаль отрывался от работы, косился на меня и качал головой. Кое-какие из них поют до сих пор, но большая часть давно забыта. Вот одна из них — я спел ее однажды ночью, когда в городе был май во всем своем буйном цветении и пролески в папоротнике из серых делались синими.

Земли серы и голы, деревья наги, как кость, Одежды летние сорваны с них; и кудри ив, И прелесть синих вод, и травы златые, И даже пение птиц — все похитила дева, Юная дева похитила, гибкая, точно ива. Весела она, словно птица на ветке в мае, Нежна она, словно звон колокола на башне, Танцует она меж гибких камышей, И следы ее сияют на серой траве. Я принес бы ей дар, королеве меж дев. Но что я могу найти? Опустел мой дол. Лишь голос ветров в тростниках да алмазы дождя И бархат мха на холодном камне. Что я могу подарить, кроме мха на камне? Она закрывает глаза и отворачивается во сне.

На следующий день я бродил в лесистой долине в миле от дома в поисках дикой мяты и амброзии, и вдруг она выступила на тропу из зарослей папоротника и пролесков, словно я призвал ее.

На самом деле это так могло и быть. Стрела есть стрела, какой бы бог ее ни выпустил.

Я замер у купы берез, боясь, что она вдруг исчезнет, словно явилась из снов и желаний, не более чем призрак в свете солнца. Моя душа и тело тотчас рванулись ей навстречу, но я не мог шевельнуться. Она увидела меня, на лице ее вспыхнула улыбка, и она, легко ступая, направилась ко мне. Березовые ветви над головой раскачивались, по земле плясали пятна света и тени, и в этом освещении она казалась нереальной, словно ее шаги не приминали травы. Но она подошла вплотную — нет, это не видение, это была прежняя Кери, в домотканом платье, пахнущая жимолостью. Теперь на ней не было капюшона; волосы ее свободно лежали на плечах, и она шла босиком. В пробивающихся сквозь листву солнечных лучах волосы ее искрились, как вода в ручье. В руках она держала охапку пролесок.

— Господин мой!

Тонкий, почти беззвучный голосок был полон радости.

Я стоял неподвижно. Мое достоинство окутывало меня, словно плащ, а тело мое под ним ярилось, словно конь, которому одновременно дали шпоры и затянули повод. А вдруг она снова поцелует мне руку? И что тогда?

— Кери! Что ты тут делаешь?

— Как что? Пролески собираю!

Слова звучали дерзко, но ее большие невинные глаза сгладили резкость. Она протянула мне пролески, смеясь из-за букета. Бог весть что увидела она в моем лице. Нет, целовать мне руки она не собиралась.

— Ты разве не знал, что я ушла из обители?

— Да, мне сказали. Но я думал, что ты ушла в какой-нибудь другой монастырь.

— Ну что ты! Меня от него тошнило. Там прямо как в клетке. Многим из них нравится — они чувствуют себя в безопасности. Но мне… Я не создана для такой жизни.

— Меня тоже когда-то хотели запереть в монастыре, — сказал я.

— И ты тоже сбежал?

— Да. Но мне удалось сбежать раньше, чем меня заперли. А где же ты живешь теперь, Кери?

Она словно не услышала вопроса.

— Стало быть, ты тоже не был предназначен для такого? Для жизни в оковах?

— В оковах, но не таких.

Она призадумалась. Но я сам не мог понять, что сказал, а потому молчал и просто смотрел на нее, наслаждаясь этими мгновениями.

— Мне так жалко было твою матушку! — сказала она.

— Спасибо, Кери.

— Она умерла почти сразу, как ты уехал. Наверно, тебе все уже рассказали?

— Да. Я сразу, как вернулся в Маридунум, первым делом пошел в обитель.

Кери молчала, глядя в землю, ковыряя траву пальцем босой ноги — словно танцуя, и золотые шарики у нее на поясе тихо звенели.

— Я знала, что ты вернулся. Об этом все говорят.

— В самом деле?

Она кивнула.

— В городе мне сказали, что ты принц и к тому же великий маг…

Подняла глаза — и запнулась, с сомнением разглядывая меня. Я был в самой старой своей одежде, в тунике с пятнами зелени, которые не мог отстирать даже Кадаль, и плащ мой изорвался по кустам. На мне были парусиновые, как у раба, сандалии — что толку таскать кожаные по высокой мокрой траве? По сравнению с тем прилично одетым молодым человеком, которого она видела два года назад, я, должно быть, выглядел сущим оборванцем. Она спросила с детской прямотой:

— Ты по-прежнему принц, теперь, когда твоя мать умерла?

— Да. Я сын верховного короля.

Она раскрыла рот.

— Верховного короля? Об этом никто не говорил…

— Не многие об этом знают. Но теперь, когда моя мать умерла, я думаю, это уже не важно. Да, я его сын.

— Сын верховного короля… — благоговейно выдохнула она, — И маг к тому же! Я знаю, что это правда.

— Да. Это правда.

— Ты однажды сказал мне, что ты не маг.

Я улыбнулся.

— Я сказал, что не могу вылечить тебя от зубной боли.

— Но вылечил же!

— Это ты так сказала. Я тебе не поверил.

— Твое прикосновение может вылечить от всего на свете! — сказала она и подступила ко мне вплотную.

Ворот ее платья отвис. Грудь у нее была белая, как жимолость. Я ощутил ее аромат, аромат пролесок и горьковато-сладкий запах сока раздавившихся между нами цветов. Я протянул руку, потянул за ворот платья, и шнурок порвался. Груди ее были круглые, полные и мягкие-мягкие. Они круглились в моей ладони, как грудки голубей моей матери. Помнится, я думал, что она вскрикнет и оттолкнет меня, но она уютно прижалась ко мне, рассмеялась, обвила руками мою голову, зарылась пальцами в мои волосы и куснула меня в губу. А потом вдруг повисла на мне всем своим весом. Я попытался удержать ее, неуклюже нагнулся ее поцеловать, потерял равновесие и рухнул вместе с нею на землю. Вокруг рассыпались цветы.

Я не сразу понял, в чем дело. Поначалу был смех и прерывистое дыхание и все, что чудилось мне по ночам, но это казалось игрой оттого, что она была такая маленькая, и из-за тихих стонов, которые она издавала, когда я делал ей больно. Она была гибкая как тростинка и вся мягкая; я, наверно, должен был чувствовать себя на верху блаженства. Но внезапно она издала горловой звук, словно задыхалась, изогнулась в моих объятиях — я видел, так корчатся в агонии умирающие, — и ее губы метнулись вверх и прижались к моим губам.

И внезапно я сам начал задыхаться. Ее руки тянули меня вниз, губы засасывали, ее тело влекло в тесную, кромешную тьму, где нет ни воздуха, ни света, ни дыхания, ни голоса бодрствующего духа. Могила в могиле. Страх вонзился в мой мозг, подобно раскаленному добела клинку. Я открыл глаза — и не увидел ничего, кроме бешено вращающихся огней и тени дерева, чьи шипы терзали меня, как копья. Что-то жуткое вцепилось мне в лицо. Тень боярышника разрослась и затрепетала, передо мной разверзлось устье пещеры и стены ее надвинулись, погребая меня под собой. Я рванулся, оттолкнул ее и откатился в сторону, вспотев от страха и стыда.

— В чем дело?

Голос ее звучал глухо. Она водила руками в воздухе, пытаясь нащупать меня.

— Извини, Кери. Извини.

— Ты о чем? Что случилось? — Она повернула ко мне лицо, полускрытое разметавшимися золотыми волосами. Глаза у нее были полуприкрыты и затуманены. Она потянулась ко мне. — Ну, что ты? Иди сюда. Все в порядке. Я покажу тебе. Просто иди сюда.

— Нет, — Я попытался мягко отвести ее руки, но весь дрожал, и жест получился неуклюжим, — Нет, Кери. Оставь меня. Нет.

— В чем дело? — Она открыла глаза и приподнялась на локте, — Послушай, похоже, ты этим никогда раньше не занимался! Правда ведь? Да?

Я ничего не ответил.

Она рассмеялась, но смех вышел резким и пронзительным. Она снова перекатилась на спину и протянула мне руки.

— Ну ничего. Научишься. Ведь научишься же? Ты ведь мужчина, в конце концов! По крайней мере, я думала, что ты мужчина…

И в порыве внезапного раздражения выпалила:

— Ну что же ты, бога ради! Давай скорей! Говорю тебе, все будет в порядке.

Я схватил ее за руки и удержал так.

— Кери, извини. Не могу объяснить тебе, но это… Просто знаю, что не должен этого делать. Нет, послушай, подожди! Дай мне время…

— Пусти!

Я разжал руки, она вырвалась и села. Глаза у нее были злые. В волосах запутались цветы.

— Ты не думай, Кери, это не из-за тебя, — сказал я, — Ты здесь совершенно ни при чем…

— Недостаточно хороша для тебя, да? Потому что моя мать была шлюха, да?

— Разве? Я даже не знал.

Внезапно я почувствовал себя бесконечно усталым и осторожно сказал:

— Я же говорю, ты здесь ни при чем. Ты очень красивая, Кери, и когда я тебя увидел, то почувствовал… ну, ты, должно быть, знаешь, что я почувствовал. Но тут дело не в чувствах. Это стоит между мной и… Это связано с моей…

Я остановился. Все было бесполезно. Она смотрела на меня блестящими и пустыми глазами, потом резко отвернулась и принялась отряхивать платье. И вместо того чтобы сказать «с моей силой», я закончил:

— С моей магией.

— С магией!

Она выпятила губу, как обиженный ребенок, резким рывком затянула поясок и принялась собирать рассыпавшиеся пролески.

— Магия! Магия! — презрительно повторяла она. — Ты что, думаешь, я верю в твою дурацкую магию? Ты что, в самом деле поверил тогда, что у меня болели зубы?

— Не знаю, — устало ответил я и поднялся на ноги.

— Наверно, чтобы быть магом, надо не быть мужчиной! Зря ты тогда не ушел в монастырь!

— Быть может.

В волосах у нее запутался цветок. Она подняла руку и вытащила его.

Тонкая прядка блеснула на солнце, как паутина. Мне бросился в глаза синяк у нее на запястье.

— Как ты? Я не сделал тебе больно?

Она не ответила и не взглянула на меня. Я отвернулся.

— Ну что ж, Кери… До свидания…

Когда я отошел шагов на шесть, сзади раздался ее голос:

— Принц!

Я обернулся.

— Так-то ты обращаешься с девицей? — сказала она. — Удивительно! Говоришь, что сын верховного короля, — и даже не хочешь оставить бедной девушке серебряной монетки за порванное платье?

Должно быть, я уставился на нее, как лунатик. Отбросив назад свои золотые волосы, она рассмеялась мне в лицо. На ощупь, словно слепой, я порылся в кошельке у пояса и достал монету. Она оказалась золотой. Я шагнул к Кери, чтобы отдать. Все еще смеясь, она поклонилась и протянула мне руки, сложенные чашечкой, как у нищего. Порванное платье открывало горло и грудь. Швырнув монету наземь, я бросился бежать прочь в лес.

Ее смех преследовал меня до тех пор, пока я добежал до вершины холма, спустился в соседнюю долину, рухнул ничком у горного ручья и утопил ее аромат и память о прикосновении в потоке ледяной воды, пахнущей снегом.

Глава 9

В июне Амброзий приехал в Каэрлеон и послал за мной. Я отправился один и прибыл туда вечером, после ужина, когда лагерь затих и зажгли светильники. Король все еще работал; я видел свет, льющийся из окон штаба. Снаружи развевался штандарт с драконом. Подъезжая, я еще издали услышал, как солдаты отдают честь, и на пороге показался высокий человек, в котором я признал Утера.

Он перешел через дорогу к дверям дома, который стоял напротив королевского дворца, но у лестницы увидел меня, остановился и вернулся.

— А, Мерлин! Приехал, значит. Ты, однако, не торопился!

— Я не ожидал вызова. И мне нужно было уладить кое-какие дела перед тем, как плыть за море.

Он остановился как вкопанный.

— А кто сказал, что тебе лежит дорога за море?

— Люди только об этом и говорят. В Ирландию, я так понимаю? Говорят, Пасценций нашел там опасных союзников, и Амброзий хочет избавиться от них. Но почему я?

— Потому что он хочет разрушить их главную крепость. Ты слышал о Килларе?

— Приходилось. Говорят, это крепость, которую еще никто не смог взять приступом.

— Правду говорят. Килларе — это гора в самом сердце Ирландии, с ее вершины видны все берега. А на вершине горы стоит крепость, не земляной вал с частоколом, а прочная каменная стена. Вот зачем нам понадобился ты, любезный Мерлин.

— Понимаю. Нужны машины.

— Килларе нужно взять. Если это удастся, следующие несколько лет мы будем жить спокойно. Поэтому я беру Треморина, а он настаивает на том, чтобы я взял тебя.

— Я так понимаю, что король не едет?

— Нет. Ну а теперь спокойной ночи. Я пригласил бы тебя к себе, но у меня дела. У него, кажется, комендант лагеря, но, думаю, долго они не засидятся.

Засим он довольно любезно попрощался со мной, взбежал по ступеням своего дома и прямо с порога, не успев закрыть за собой дверь, кликнул слугу.

Почти тотчас же я услышал, как у дверей королевского дворца снова отдают честь, и оттуда вышел комендант лагеря. Он не заметил меня и остановился поговорить с одним из часовых, а я стоял и ждал, пока он освободится.

Мое внимание привлекло какое-то движение в тени — кто-то осторожно спускался по узкому проходу между зданиями на противоположной стороне улицы, где жил Утер. Часовые были заняты разговором с комендантом и ничего не видели. Я отступил в темноту и вгляделся. Хрупкая фигурка в плаще с капюшоном. Девушка. Она дошла до угла, освещенного светом факелов, остановилась, огляделась и скорее таинственным, чем испуганным жестом натянула капюшон поглубже. Я узнал этот жест, узнал и этот аромат жимолости, и вспыхнувшую золотом в свете факела прядь, выбившуюся из-под капюшона.

Я замер. Почему она последовала за мной сюда? Чего она надеется добиться? Нет, это был не стыд — но я ощутил боль и, наверное, желание. Поколебавшись, шагнул вперед.

— Кери?

Она не обратила на меня внимания, выскользнула из тени и легко и быстро подбежала к ступеням дома Утера. Часовой окликнул ее, послышался шепот, солдат тихо рассмеялся…

Когда я поравнялся с дверью Утерова дома, она была закрыта. В свете факела было видно, что часовой все еще улыбается.

Амброзий сидел за столом. Позади, в полумраке, маячил слуга.

Амброзий отодвинул свитки и приветствовал меня. Слуга принес и налил вина, потом исчез, оставив нас одних.

Мы немного побеседовали. Амброзий рассказал мне обо всем, что произошло за то время, как я уехал из Винчестера, о том, как продвигается строительство, о своих планах на будущее. Потом мы заговорили о том, что успел сделать Треморин в Каэрлеоне, и постепенно разговор перешел на войну. Я спросил его, что слышно о Пасценции.

— У нас каждую неделю ждут вестей о том, что он высадился на севере и разоряет страну.

— Нет еще. На самом деле, если все пойдет, как я задумал, мы до весны о нем вообще ничего не услышим. А к тому времени мы успеем подготовиться! Но если позволить ему высадиться сейчас, это будет, пожалуй, самый опасный враг, с каким мне доводилось сталкиваться.

— Да, я кое-что слышал об этом. Ты имеешь в виду новости из Ирландии?

— Да. Оттуда новости плохие. Ты знаешь, что у них теперь новый, молодой король, Гилломан? Юный огненный дракон, как мне говорили. И рвется повоевать. Да ты, наверно, слышал, что Пасценций заключил помолвку с сестрой Гилломана. Понимаешь, чем это грозит? Такой союз может подвергнуть опасности одновременно север и запад Британии!

— А разве Пасценций в Ирландии? У нас говорят, что он в Германии, вербует союзников.

— Это так, — ответил Амброзий, — Я не могу добыть точных сведений об их численности, но, думаю, там порядка двадцати тысяч человек. И узнать, что задумали они с Гилломаном, мне тоже пока не удалось.

Он взглянул на меня и насмешливо приподнял бровь.

— Не беспокойся, мальчик. Я позвал тебя сюда не ради предсказаний. Ты уже все объяснил тогда в Каэрконане; я, как и ты, готов ждать, когда твой бог заговорит сам.

Я рассмеялся.

— Знаю, знаю! Сейчас тебе от меня нужно то, что ты называешь «настоящим делом».

— Вот именно. Дело вот в чем. Я не хочу сидеть в Британии и ждать, когда Ирландия с Германией объединят свои силы и ринутся на наши берега с двух сторон. Как летняя буря, встретятся в центре Британии и разгромят весь север. Британия пока что лежит между ними и может разделить их прежде, чем они объединятся, чтобы напасть.

— И ты собираешься напасть на Ирландию первым?

Он кивнул.

— На Гилломана. Он юн и неопытен — и потом, он ближе. Утер отплывет в Ирландию еще до конца месяца.

На столе перед ним лежала карта. Он развернул ее так, чтобы мне было видно.

— Вот. Это крепость Гилломана. Ты, несомненно, слышал о ней. Горная крепость, именуемая Килларе. Я не нашел ни одного человека, который видел ее своими глазами, но все говорят, что она хорошо укреплена и может выдержать любую осаду. Мне даже говорили, что ее еще никогда не брали штурмом. А мы не можем допустить, чтобы Утер сидел под стенами несколько месяцев и ждал, пока Пасценций ударит с тыла. Килларе надо взять быстро. И мне говорили, что огнем ее не возьмешь.

— Да?

Я успел заметить, что на стене, среди карт и планов, есть и мои чертежи.

— Треморин тебя очень ценит, — сказал он как бы между прочим.

— Очень любезно с его стороны, — ответил я и заметил: — Я тут на улице Утера встретил. Он сказал мне, чего ты хочешь.

— Так поедешь с ним?

— Конечно. Всегда к твоим услугам. Но видишь ли, господин, — я указал на чертежи, — за последнее время я не изобрел ничего нового. Все, что изобрел, уже построено. И если дело срочное…

— Нет, речь не об этом. Я не прошу тебя ничего строить или ломать. Наши осадные машины и так хороши и нам послужат. У нас уже все готово, и можно отплывать. От тебя хочу большего.

Он помолчал.

— Видишь ли, Мерлин, Килларе — не просто крепость. Это место — священный дом королей Ирландии. Мне рассказывали, что на вершине горы стоит каменный Хоровод, такое же каменное кольцо, как те, что ты видел в Бретани. И люди говорят, что Килларе — сердце Ирландии, главное святилище королевства Гилломана. Я хочу, чтобы ты, Мерлин, поверг его и вырвал у Ирландии сердце.

Наступило молчание.

— Я говорил об этом с Треморином, — продолжал Амброзий, — и он сказал, что надо послать за тобой. Ты поедешь?

— Я же сказал, что да.

Улыбнувшись, он поблагодарил меня, словно не был верховным королем, а я — подданным, повинующимся его воле. Он поблагодарил меня, как равный равного, оказывающего ему услугу. Потом еще некоторое время рассуждал о Килларе, о том, что ему доводилось слышать об этом месте, о том, что мы должны приготовить, и наконец откинулся на спинку кресла и с улыбкой сказал:

— Об одном лишь жалею. Я ведь как раз еду в Маридунум. Мне хотелось побыть с тобой, но теперь нет времени. Если тебе надо что-то передать — к твоим услугам.

— Спасибо, не надо. Но ты знаешь, даже если бы я был там, то не решился бы предложить тебе поселиться в пещере.

— А я был бы рад повидать ее.

— Ну, дорогу тебе любой укажет. Только вряд ли это подобающее место для короля…

Я остановился. Его лицо озарилось улыбкой, и он вдруг превратился в двадцатилетнего юношу. Я поставил чашу на стол.

— Какой же я глупец! Забыл…

— О том, что ты был зачат в той самой пещере? Не беспокойся, я найду дорогу.

Потом он принялся рассказывать о своих собственных планах. Он сам собирался остаться в Каэрлеоне, потому что если Пасценций ударит, говорил он, то высадится вот здесь — его палец прочертил линию на карте.

— …И я смогу перехватить его к югу от Карлайла. Да, кстати! Я хотел поговорить с тобой еще об одной вещи. Насколько я понимаю, в прошлый раз, когда ты был в Каэрлеоне, в апреле, ты говорил с Треморином. Так?

Я ждал продолжения.

— Вот об этом.

Он взял со стола кипу чертежей — не моих — и передал их мне. Это не был ни лагерь, ни какое-либо другое из виденных мною строений. Там были церковь, огромный зал, башня. Несколько минут я молча разглядывал их. Потом почувствовал себя усталым, словно сердце мое внезапно отяжелело. Лампа чадила, меркла, тени плясали по бумагам. Я встряхнулся и взглянул на отца.

— Понятно. Ты о памятном сооружении?

Он улыбнулся.

— Я в достаточной мере римлянин, чтобы желать возвести себе рукотворный памятник.

— И истинный бритт, чтобы сделать его британским? — сказал я, хлопнув ладонью по чертежам. — Да, об этом я тоже слышал.

— Что тебе говорил Треморин?

— Было задумано возвести нечто вроде памятника твоим победам и в честь объединения страны. Треморин сказал, что строить у нас в Британии триумфальную арку абсурдно, и я с этим согласился. Некоторые из клириков думают построить большую церковь — епископ Каэрлеона, к примеру, хочет, чтобы ее построили здесь. Но ведь это не годится, не правда ли, государь? Если построить церковь в Каэрлеоне, Лондон и Винчестер, не говоря уже о Йорке, обидятся, что памятник возвели не у них. Наверно, из всех этих городов больше всего подойдет Винчестер. Это твоя столица.

— Нет. Я уже решил. Когда я ехал сюда из Винчестера, я проезжал через Эймсбери…

Он внезапно наклонился вперед.

— Что такое, Мерлин? Тебе плохо?

— Нет. Просто ночь душная. Гроза будет, наверно. Продолжай. Ты проезжал через Эймсбери…

— Ты знаешь, что я там родился? Ну вот, и мне пришло в голову, что если построить монумент там, то никто не сможет пожаловаться, что его обошли. Есть и другая причина, почему его следует устроить именно там…

Он сдвинул брови:

— Мальчик, ты белый как мел! Ты уверен, что с тобой все в порядке?

— Да. Наверно, просто немного устал.

— Ты ужинал? Я даже не спросил…

— Спасибо, я поел в дороге. Мне ничего не надо. Разве что немного вина…

Не успел я приподняться, как он уже вскочил, обошел вокруг стола с кувшином в руке и налил мне сам. Пока я пил, он стоял рядом со мной, опершись на край стола. Мне вдруг вспомнилось, что вот так же стоял он тогда в Бретани, в ту ночь, когда узнал, что он мой отец. Помнится, я заставил себя задержаться на этой мысли и мне удалось улыбнуться ему.

— Я в порядке, государь, честное слово! Пожалуйста, продолжай. Ты говорил, что есть еще одна причина, почему монумент следует возвести именно в Эймсбери.

— Ты, вероятно, знаешь, что неподалеку оттуда погребены бритты, предательски убитые Хенгистом. Я счел уместным — и, думаю, никто с этим спорить не станет, — что монумент моим победам и объединению Британии под властью единого короля будет также памятником этим воинам.

Он помолчал.

— На самом деле есть еще и третья, важнее двух прочих.

Я тихо произнес, не глядя на него, уткнувшись в чашу с вином:

— Ведь в Эймсбери уже имеется монумент, величайший монумент в Британии, а быть может, и на всем Западе. Так?

— А! — произнес он с чувством глубокого удовлетворения. — Так ты тоже об этом думал? И видел Хоровод Великанов?

— Ездил к нему из Эймсбери по дороге из Винчестера домой.

Тут он оторвался от стола и вернулся в свое кресло. Сел, наклонился, положив руки на стол.

— Тогда знаешь, что я задумал. Ты видел в Бретани достаточно, чтобы понять, чем некогда был Хоровод. И видел, во что он превратился сейчас: груда гигантских камней на пустоши, где царят солнце и ветра, — И добавил медленнее, пристально глядя на меня: — Я говорил об этом с Треморином. Он утверждает, что людям не под силу поднять такие камни.

Я улыбнулся.

— И ты, значит, послал за мной, чтобы я их поднял для тебя?

— Говорят, что их возвели не силой рук, но силой магии.

— Ну, значит, и потом будут говорить то же самое.

Он прищурился.

— Ты хочешь сказать, что можешь это сделать?

— А почему нет?

Он ничего не сказал — ждал продолжения, даже не улыбнулся, — это показывает, насколько он верил в меня.

— Слышал я все эти истории — то же, что говорят о стоячих камнях в Малой Британии. Но эти камни возвели люди, государь. А то, что построили одни люди, другие люди могут восстановить.

— Так что даже если у меня нет мага, зато есть сведущий механик?

— Вот именно.

— А как ты это сделаешь?

— Пока что это мне известно самое большее наполовину. Но сделать можно.

— И ты сделаешь это для меня, Мерлин?

— Конечно. Разве я не говорил, что здесь лишь затем, чтобы служить тебе наилучшим образом? Я отстрою для тебя Хоровод Великанов, Амброзий.

— Символ могущества Британии, — задумчиво произнес он, глядя на свои руки. — И меня похоронят там, Мерлин, когда придет мой час. То, что Вортигерн хотел сделать для своей крепости во тьме, я сделаю для своей при свете: тело короля будет покоиться под камнями, под порогом Британии ляжет тело воина.

Должно быть, кто-то отдернул с дверей занавеси. Часовых не было видно, лагерь спал. Меж каменных косяков двери и тяжелой перемычкой, лежащей на них, словно в раме, стояло синее ночное небо, усыпанное звездами. Вокруг вздымались огромные тени, гигантские камни, сплетавшиеся, как ветви деревьев, на которых руки, давно обратившиеся в прах, высекли знаки богов воздуха, земли и воды. Рядом кто-то тихо говорил; то был голос короля, голос Амброзия. Он говорил уже давно, и смутно, словно эхо во тьме, до меня долетело:

«…И пока король лежит здесь под камнем, королевство не падет. Ибо Хоровод будет стоять долго, дольше, чем стоял он прежде, и свет будет литься на него с живых небес. И принесу я огромный камень, и возложу его на могилу, и тот камень будет сердцем Британии, и с того времени и вовеки все короли станут единым королем, и все боги — единым Богом. И ты будешь жить в Британии, жить вечно, ибо мы с тобой создадим короля, чье имя будет жить дольше Хоровода, ибо он будет более чем символ — он станет щитом и живым мечом».

Нет, это не был голос короля — это был мой собственный голос.

Король сидел по другую сторону заваленного картами стола, его руки неподвижно лежали поверх чертежей и планов, глаза темнели из-под прямых бровей. Лампа догорала, мигая от сквозняка, тянувшего в щель закрытой двери.

Я уставился на него. Зрение мое медленно прояснялось.

— Что я сказал?

Он встряхнул головой, улыбнулся и потянулся к кувшину с вином.

— Это находит на меня, словно обморок на беременную девицу! — сказал я раздраженно, — Извини. Скажи, что я тут наговорил?

— Ты дал мне королевство. Дал бессмертие. Чего же еще? Пей, Амброзиев пророк.

— Только не вина! Вода есть?

— Есть.

Он встал.

— А теперь иди спать. И я пойду. Рано утром я уезжаю в Маридунум. Ты уверен, что тебе ничего не надо передать?

— Скажи Кадалю, пусть отдаст тебе серебряный крест с аметистами.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Я был уже почти такого же роста, как и он.

— Ну, так что? До свидания? — мягко сказал Амброзий.

— Нелегко говорить «до свидания» королю, которому суждено бессмертие.

Он посмотрел на меня странно.

— Так мы еще встретимся?

— Мы встретимся, Амброзий.

И только тогда я понял, что предрек ему его смерть.

Глава 10

Мне говорили, что Килларе — это гора в самом сердце Ирландии. В других местах на острове в самом деле имеются горы, не такие высокие, как у нас, но все же заслуживающие названия горы. Но Килларе — не гора. Это невысокий холм конической формы, не более девятисот футов в высоту. На нем даже лес не растет — только жесткая трава, заросли боярышника да несколько одиноких дубов.

Но тем, кто приближается к холму, он кажется горой, ибо возвышается один посреди большой равнины. Во все стороны — на север, на юг, на запад, на восток — тянутся ровные зеленые луга, почти без единого холмика. И все же неправда, что с вершины Килларе видны берега Ирландии: куда ни глянь — всюду лишь бесконечные зеленые луга, и над ними — спокойное небо, затянутое облаками. Там даже воздух мягкий.

Ветер был попутный, и мы высадились тихим летним утром на длинном сером пляже. Бриз дул с берега и нес с собой запахи болотного мирта, утесника и пропитанного солью торфа. В заливах плавали дикие лебеди с выводками подросших птенцов, чибисы свистели и кувыркались над лугами, где в тростниках прятались их птенцы.

Казалось, это время и эта страна совсем не подходят для войны.

Война и в самом деле кончилась быстро. Король Гилломан был юн — говорили, ему нет еще и восемнадцати, — и не желал слушать советников и выжидать подходящего часа для битвы. Столь отважно было его сердце, что, едва услышав о том, что на священную землю Ирландии высадились чужеземные войска, юный король собрал своих воинов и бросил их на закаленных ветеранов Утера. Они встретили нас на плоской равнине. У нас за спиной был холм, у них — река. Войско Утера выдержало первый отчаянный натиск, не отступив ни на шаг, а потом наши солдаты пошли вперед и загнали ирландцев в реку. Ирландцам еще повезло: река была широкая и мелкая, и, хотя в тот вечер воды ее покраснели от крови, нескольким сотням ирландцев удалось уйти. В их числе был и король Гилломан. Нам стало известно, что он бежал на запад с горсткой преданных спутников, и Утер, догадываясь, что король держит путь в Килларе, выслал в погоню тысячу конных воинов, приказав схватить короля прежде, чем он окажется в крепости. И им это удалось. Беглецов догнали буквально за полмили до крепости, у подножия холма, откуда уже видны были стены. Вторая битва была короче и кровопролитней первой. Но дело происходило ночью, и в суматохе стычки Гилломану снова удалось уйти. Он ускакал прочь с горсткой людей, куда на этот раз — никто не знал. Но дело было сделано: к тому времени, как мы, основная часть войска, подошли к подножию горы Килларе, крепость уже заняли британские войска и ворота были открыты.

О том, что произошло потом, рассказывают много ерунды. Я сам слышал несколько песен об этом и даже читал один рассказ, записанный в книге. Амброзий получил неверные сведения. Килларе не была сложена из огромных камней; то есть наружные укрепления были обычные: ров, земляной вал с частоколом, за валом — еще один ров, глубокий, с кольями на дне. Сама центральная крепость, разумеется, была каменной, и камни были большие, но все же там не было ничего такого, что нельзя взять штурмом при наличии опытных солдат и всех осадных приспособлений. За стеной стояли дома, по большей части деревянные, но в некоторых были прочные подвалы, такие же, как у нас в Британии. А еще выше, на самой вершине холма, стояло внутреннее кольцо стен, подобно короне на челе короля. И внутри этих стен, в самом центре, находилось святилище. Там стоял Хоровод, каменный круг, в котором, как говорили, хранилось сердце Ирландии. Ему было далеко до Большого Хоровода в Эймсбери — то был всего лишь круг из одиночных стоячих камней, — но все же зрелище было достаточно впечатляющее, и почти все камни стояли на месте, в том числе два стоячих камня с перемычкой в самом центре, где в высокой траве, на первый взгляд беспорядочно, лежали другие камни.

Я поднялся на вершину в тот же вечер. На склонах холма после боя царили возня и шум, памятные мне по Каэрконану. Но когда я прошел стену, что окружала святилище, и стал подниматься к вершине холма, впечатление было такое, словно я удалился из шумного зала в тихий покой на вершине башни. Звуки остались за стеной. Я шел вверх по высокой летней траве. Вокруг царила почти полная тишина, и я был один.

Над горизонтом висела полная луна, все еще бледная, подернутая дымкой и истончившаяся с одного края, словно стертая монета. В небе были рассыпаны мелкие звездочки; там и сям меж них виднелись звезды покрупнее, словно пастухи среди овец, и напротив луны висела большая одинокая звезда, полыхающая белым светом. На травах, рассевающих семена, лежали мягкие длинные тени.

Передо мной стоял один высокий камень, немного наклонившийся к востоку. За ним была яма, а за ней — круглый валун, казавшийся черным в свете луны. Там что-то было. Я остановился и не мог определить, что именно… Но древний, черный камень сам по себе был похож на какую-то темную тварь, сидящую над краем ямы. По спине у меня прошла дрожь. Я отвернулся. Нет, этого я тревожить не стану.

Луна поднималась вместе со мной. Когда я вошел в круг, ее белый диск поднялся над верхними камнями и озарил середину круга. Под ногами у меня сухо захрустели угли — здесь недавно жгли костер. Я увидел белые кости и плоский камень, формой похожий на алтарь. В свете луны была видна резьба на одной из граней — грубый узор не то веревки, не то змеи. Наклонившись, провел пальцем по узору. Поблизости прошелестела в траве и пискнула мышь. И снова все затихло. Алтарь был чист, мертв, лишен богов. Я пошел дальше, осторожно двигаясь в тенях, отброшенных луной. Дальше стоял еще один камень, куполообразный, как пчелиный улей или пуп-камень. А за ним — упавший стоячий камень, почти скрытый высокой травой. Когда я проходил мимо него в поисках того, что мне было нужно, внезапно налетел порыв ветра, всколыхнувший травы, разметавший тени и затмивший свет луны, подобно облачку тумана. Я обо что-то споткнулся и упал на колени рядом с длинным, плоским, полускрытым травой камнем. Я принялся ощупывать его. Он был массивный, продолговатый, не украшенный никакой резьбой — обычный большой камень, который теперь озарился лунным светом. Мне не нужно было ни ощущения холода под руками, ни шелеста блеклых трав под внезапным порывом ветра, ни запаха маргариток — я и так понял, что это тот самый камень. Вокруг меня, словно танцоры, освободившие середину, чернели безмолвные камни. С одной стороны — белая луна, с другой — король-звезда, полыхающая белым светом. Я медленно встал и долго стоял у подножия длинного камня, как стоят в ногах постели, ожидая, пока лежащий на ней человек умрет.

Меня пробудило тепло и голоса людей поблизости. Я поднял голову. Я наполовину стоял на коленях, наполовину лежал, раскинув руки на камне. Утреннее солнце стояло уже высоко и светило прямо в центр Хоровода. Мокрые травы курились, и нижние склоны холма тонули в белых клубах тумана. Толпа людей стояла внутри Хоровода. Они переговаривались между собой, глядя на меня. Пока я протирал глаза и разминал затекшие руки, люди расступились, и в круг вышел Утер и с ним полдесятка его офицеров, в числе которых был Треморин. Двое солдат вели за собой человека — по-видимому, пленного ирландца. Руки у него были связаны, одна щека рассечена и покрыта запекшейся кровью, но держался он хорошо — я подумал, что его стражи выглядят куда более напуганными, чем он.

Увидев меня, Утер приостановился, потом направился ко мне. Я неуклюже поднялся на ноги. Должно быть, эта ночь оставила след на моем лице: я увидел, что командиры, стоящие за спиной Утера, смотрят на меня с уже привычным для меня боязливым любопытством, и даже сам Утер заговорил со мной громче, чем было нужно:

— Стало быть, твоя магия не слабее, чем у них.

Солнце было слишком ярким. Утер казался нереальным, словно отражение в ручье. Я попытался заговорить — не вышло; откашлялся и начал снова:

— Я еще жив — если ты об этом.

— Никто в армии, кроме тебя, не решился бы провести ночь здесь, — проворчал Треморин.

— Что, люди боятся Черного камня?

Я увидел, как рука Утера дернулась, словно она помимо его воли хотела сделать охранительный знак. Он увидел, что я заметил это, и, похоже, рассердился.

— Кто тебе сказал про Черный камень?

Я не успел ответить — ирландец внезапно спросил:

— Ты его видел? Кто ты?

— Меня зовут Мерлин.

Ирландец медленно кивнул. Он по-прежнему не выказывал ни страха, ни особого благоговения. Словно прочтя мои мысли, он улыбнулся, как бы говоря: «Мы с тобой можем позаботиться о себе».

— Зачем они привели тебя сюда связанным? — спросил я.

— Чтобы указал им, где король-камень.

— Он нам сказал, — вмешался Утер. — Это вон тот резной алтарь.

— Отпустите его, — сказал я, — Он вам не понадобится. И не трогайте алтарь. Вот камень.

Наступила тишина. Потом ирландец рассмеялся.

— Ну конечно! Если с вами сам королевский чародей, на что надеяться бедному певцу? Звездами было предначертано, что ты заберешь его. На самом деле это справедливо. Не сердцем Ирландии был этот камень, но ее проклятием. Быть может, оно и к лучшему, что вы его увезете.

— Почему? — спросил я. И приказал Утеру: — Скажи им, пусть развяжут его.

Утер кивнул, и солдаты освободили пленнику руки. Он потер запястья и улыбнулся. Можно было подумать, что мы с ним здесь одни.

— Говорят, что этот камень принесли в древние времена из Британии, из-за Западных гор, которые стоят над Ирландским морем. Что великий король всей Ирландии, именовавшийся Фионн Мак Кумгайл, однажды ночью унес его на руках, перешел с ним вброд через море и положил его здесь.

— Ну а теперь, — сказал я, — мы с несколько большими трудностями отвезем его обратно в Британию.

Он рассмеялся.

— А я-то думал, что такой великий маг, как ты, сможет унести его одной рукой!

— Я ведь не Фионн Мак Кумгайл, — ответил я, — А теперь, поэт, если ты мудр, то вернешься в свой дом, к своей арфе, и не станешь более воевать. Сложишь песню об этом камне и о том, как чародей Мерлин забрал его из Хоровода Килларе и легко перенес в Хоровод Висячих Камней в Эймсбери.

Поклонившись мне, все еще смеясь, он ушел. Благополучно вышел из лагеря и удалился восвояси — много лет спустя я слышал сложенную им песню.

Но его ухода почти никто не заметил. Все молчали. Утер разглядывал огромный камень — видимо, прикидывал его вес.

— Ты сказал королю, что сможешь это сделать. Это правда?

— Я думаю, что то, что принесли сюда одни люди, другие люди смогут унести.

Он посмотрел на меня исподлобья, неуверенно — видимо, все еще сердился.

— Он передал мне твои слова. Я согласен. Здесь не понадобится ни магии, ни красивых слов — хватит команды сведущих людей да нужных машин. Треморин!

— Да, господин?

— Если мы заберем этот король-камень, с прочими особо возиться не нужно. Просто свалите те, что можно, и оставьте так.

— Да, господин. Если Мерлин может…

— Люди Мерлина займутся укреплениями. Мерлин, берись за дело, ладно? Я даю тебе двадцать четыре часа.

Эта работа была знакома нашим воинам. Они снесли стены и завалили обломками рвы. Частоколы и дома попросту сожгли. Люди работали хорошо и были в приподнятом настроении. Утер всегда был щедр к своим солдатам, а на этот раз добыча оказалась богатая: браслеты из меди, бронзы и золота, фибулы, доброе оружие, украшенное медным узором и эмалью, как делают ирландцы. К вечеру работа была завершена, и мы ушли с холма во временный лагерь, разбитый на равнине у подножия.

Треморин пришел ко мне после ужина. На вершине холма все еще горели костры и факелы, рельефно высвечивающие то, что осталось от Хоровода. Лицо у Треморина было грязное, и он выглядел усталым.

— Целый день провозились, — с горечью сказал он, — и приподняли его всего на пару футов. А полчаса назад подпорки сломались, и он рухнул обратно. За каким чертом тебе понадобился именно этот камень? Тот алтарь, что указал ирландец, куда легче.

— Он нам не подойдет.

— Знаешь, похоже на то, что и этого ты не получишь, клянусь богами! Послушай, Мерлин! Плевать я хотел на его приказы. У меня работа, и ее надо сделать. Прошу тебя, помоги!

Вот о том, что было потом, и слагают легенды. Было бы слишком нудно рассказывать, как мы это сделали. Это было довольно легко. Я видел камень, видел склон и целый день обдумывал план работ, а нужные машины я придумал еще в Британии. Там, где было можно, мы везли его водой: сперва вниз по реке от Килларе к морю, потом морем в Уэльс, оттуда как можно дальше по рекам, по двум большим Эйвонам, так что волока там было не больше двух десятков миль. Нет, я не был Фионном Могучей Рукой, но я был Мерлином, и огромный камень прибыл на место так же легко, как барка по спокойной воде. Я сопровождал его всю дорогу. Наверное, я спал в дороге — но я этого начисто не помню, — бдел, как у смертного ложа. Это было единственное за всю мою жизнь морское путешествие, когда я не замечал волнения на море. Мне потом говорили, что я сидел молчаливый и спокойный, словно в кресле у себя дома. Утер однажды пришел, чтобы поговорить, — он, наверно, злился, что мне так легко удалось то, чего не смогли его механики; посмотрел на меня, вышел и больше не приходил. Но я ничего не помню. Наверно, меня там просто не было. Я сидел на грани дня и ночи в большой спальне в Винчестере.

Новости мы узнали в Каэрлеоне. Пасценций высадился на севере со своими германскими и саксонскими союзниками. Король отправился к Карлайлу и разбил его там. Но потом, благополучно вернувшись в Винчестер, внезапно заболел. Об этом расходились самые разные слухи. Кто говорил, что один из людей Пасценция переодетым пробрался в Винчестер, когда Амброзий был болен, и дал ему яду вместо лекарства. Кто говорил, что это был человек Эозы. Но все сходились на том, что король в Винчестере и очень болен.

В ту ночь снова взошла звезда-король. Люди говорили, что она была похожа на Огненного Дракона и вела за собой сонм мелких звезд, похожий на шлейф дыма. Но мне не нужно было знамений — я и так знал это с той ночи на вершине Килларе, когда дал клятву привезти из Ирландии этот камень и возложить его на могилу Амброзия.

Вот так мы вернули в Эймсбери этот камень, и я восстановил упавшие камни Хоровода Великанов, чтобы они стали памятником ему. А в следующем году, на Пасху, в Лондоне был коронован Утер Пендрагон.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ ПРИХОД МЕДВЕДЯ

Глава 1

Люди потом говорили, что большая звезда-дракон, вспыхнувшая перед кончиной Амброзия и в честь которой Утер при вступлении на трон взял себе имя Пендрагон, предвещала грядущие дурные времена. И поначалу в самом деле казалось, что все было против Утера. Как будто закат звезды Амброзия был сигналом, по которому его старые враги вновь подняли голову и собрались в темноте у границ земли, чтобы погубить его наследника. Окта, сын Хенгиста, и родич его Эоза сочли, что смерть Амброзия освободила их от данной ими клятвы оставаться к северу от его границ, и принялись собирать силы. Как только об этом стало известно, к ним хлынули все недовольные. Из Германии прибыли новые воины, жадные до земель и добычи. Остатки саксов Пасценция объединились с беглыми ирландцами Гилломана и со всеми бриттами, которые считали себя несправедливо обойденными новым королем. Через несколько недель после смерти Амброзия Окта с большим войском явился на север, как волк в овечье стадо, и успел разорить все города и крепости, лежавшие меж Адриановым валом и Йорком, прежде чем новый король настиг его. Придя к Йорку, городу, укрепленному Амброзием, он нашел заново отстроенные стены, запертые ворота и людей, готовых защищать свой город. Он собрал все осадные машины, какие у него были, и начал осаду.

Он, должно быть, знал, что Утер настигнет его, но войско его было так велико, что он не боялся бриттов. Потом говорили, что у него тридцать тысяч человек. Как бы то ни было, когда Утер пришел к осажденному городу со всеми, кого сумел собрать, саксов оказалось вдвое больше, чем бриттов. Сражение было кровавое, и окончилось оно страшным поражением. Я и сам думаю, что кончина Амброзия явилась большим ударом для королевства; Утер был прославленным воином, но не слишком опытным стратегом. И до того все знали, что ему недостает спокойствия и рассудительности его брата и умения оценивать реальное соотношение сил. Правда, недостаток мудрости он восполнял отвагой, но даже она оказалась бессильна в тот день под Йорком перед численным превосходством саксов. Бритты дрогнули и побежали. Спасло их лишь наступление ночи — в это время года темнеет рано. Утеру вместе с Горлойсом Корнуэльским удалось собрать остатки своего войска близ вершины небольшого холма, именуемого Дамен. Холм был крутой и мог предоставить некоторое укрытие — на нем множество утесов и пещер и склоны его поросли густым орешником, но это было лишь временное убежище, а торжествующие саксы окружили подножие холма, ожидая наступления утра. Положение бриттов было отчаянным, и требовались отчаянные меры. Пока солдаты отсыпались, насколько было возможно, угрюмый Утер расположился в пещере, созвал своих усталых командиров на совет, и они вместе разработали план, как перехитрить огромное войско, подстерегавшее их у подножия холма. Поначалу никому не приходило в голову ничего разумного, кроме того, что надо бежать, но кто-то — я потом слышал, что это был Горлойс, — указал, что дальнейшее отступление лишь оттянет разгром и разорение нового королевства; если можно бежать, значит, можно и атаковать, и, возможно, если бритты не станут ждать рассвета, а захватят саксов врасплох, ударив с вершины холма, когда враги не ждут нападения, атака увенчается успехом. Мысль была очень простая, и саксы могли бы ожидать этого от людей, оказавшихся в такой ловушке; но саксы — тупые рубаки и, как я уже говорил, не приучены к дисциплине. Так что вожди бриттов были уверены, что враги почти наверняка не ждут атаки раньше рассвета и залегли спать крепким сном победителей, а может быть, еще и перепились вином из захваченных складов.

Надо отдать саксам должное: Окта выставил-таки часовых, и они по большей части не спали. Но план Горлойса все же сработал. Бриттам помог туман, поднявшийся к рассвету и затянувший подножие холма. В тумане казалось, что бриттов было раза в два больше, чем на самом деле. Как только рассвело достаточно, чтобы можно было найти дорогу среди скал, бритты нанесли безмолвный и стремительный удар. Половину саксонских часовых перебили, оставшиеся подняли тревогу, но поздно. Саксы, ругаясь, вскакивали и хватали оружие, но бритты, уже не таясь, с воинственными криками напали на не успевших проснуться врагов и разгромили их. К полудню все было кончено, и Окгу с Эозой взяли в плен. Еще до зимы север был очищен от саксов, их боевые корабли тихо догорали на северных берегах, а Утер вернулся в Лондон, посадил своих пленников в темницу и начал готовиться к весенней коронации.

Эта битва с саксами, близкое поражение и вслед за тем — блестящая победа было именно то, в чем нуждалось правление Утера. Люди забыли о горе, какое причинила им смерть Амброзия, и заговорили о новом короле как о восходящем солнце. Его имя было на устах у всех, от знати и воинов, что теснились вокруг него, ожидая даров и почестей, до рабочих, строящих его дворцы. А у придворных дам вошел в моду новый цвет — «алый Пендрагон», и двор сделался похож на поле маков.

Во время этих первых недель я видел его только один раз, так как все еще был в Эймсбери, распоряжаясь восстановлением Хоровода Великанов. Треморин был на севере, но я подобрал себе хороших работников, и после король-камня с Килларе люди уже не боялись браться за массивные камни Хоровода. После того как мы выровняли камни, вырыли ямы и проложили направляющие, поднять стоячие камни не составило особого труда — там не было ничего такого, что нельзя было бы сделать с помощью веревок, треног и отвеса. Основная трудность заключалась в больших перемычках, но все же главное чудо совершили в незапамятные времена строители Хоровода, древние мастера, которым удалось подогнать камни друг к другу так же точно, как плотник подгоняет доски. А нам оставалось лишь поднять их. Эта проблема занимала меня много лет, с тех пор как я впервые увидел висячие камни в Малой Британии и взялся за расчеты. Не забыл я и о том, что узнал из песен.

В конце концов я изобрел деревянные подмостки — современный механик отверг бы их как примитивные, но они сделали свое дело в древности — певец тому свидетель — и должны были сделать его снова.

Дело подвигалось медленно. Должно быть, удивительное это было зрелище: массивные блоки один за другим вползали наверх и вставали на место так гладко, словно они были из свечного сала. На каждый камень требовалось две сотни обученных рабочих, которые привыкли работать все вместе и в едином ритме, под песню, как гребцы.

Сам ритм, конечно, задавала работа, а песни были старые, я их помнил с детства — мне их еще няня пела; только няня, конечно, опускала кое-какие словечки, которые вставляли в них мужчины. Обычно эти песни были жизнерадостные, неприличные и направленные на личности — в основном высокопоставленные. Они не щадили ни Утера, ни меня, хотя в моем присутствии их открыто петь остерегались.

Кроме того, когда рядом был кто-то посторонний, слова делались нейтральными либо неразборчивыми.

Много позднее мне доводилось слышать, что я возводил Хоровод с помощью магии и музыки. Наверно, и то и другое верно. Я думаю, история о том, как Феб-Аполлон с помощью музыки воздвиг стены Трои, возникла точно так же. Но ту магию и музыку, что возвели Хоровод Великанов, я отчасти позаимствовал у слепого певца из Керрека.

К середине ноября, когда начались морозы, работа была завершена.

Потух последний костер, последний обоз с людьми и строительными материалами укатил на юг, в Сар. Кадаль отправился вперед меня в Эймсбери. Я стоял, придерживая грызущего удила коня, ожидая, пока обоз скроется за горизонтом и я останусь один.

Облака висели над безмолвной равниной, словно оловянная миска.

Было еще рано. Трава белела от инея. Соединенные перемычками камни отбрасывали длинные тени в бледном свете зимнего солнца. Мне вспомнился стоячий камень, белый иней, бык, кровь на траве и улыбающийся юный бог со светлыми волосами. Я взглянул на камень. Амброзия похоронили с мечом в руке, я знал это и сказал ему:

— Мы оба вернемся к зимнему солнцестоянию.

Потом покинул его, сел на лошадь и поскакал в Эймсбери.

Глава 2

В декабре пришли новости об Утере: он оставил Лондон и приехал на Рождество в Винчестер. Я отправил ему послание, ответа не получил и снова поехал вдвоем с Кадалем туда, где посреди равнины одиноко высился покрытый инеем Хоровод Великанов. Было двадцатое декабря.

Мы остановились в ложбине невдалеке от Хоровода, привязали коней и развели костер. Я боялся, что ночь будет облачная, но стоял мороз, небо было ясное, и звезды роились на небе, как пылинки в лунном луче.

— Иди поспи — если, конечно, сможешь уснуть на таком холоде, — сказал Кадаль. — Я тебя разбужу перед рассветом. А с чего ты взял, что он приедет?

Я не ответил.

— Ну ладно, ты маг, тебе виднее. На случай, если твоя магия не поможет тебе заснуть, вот тебе лишний плащ. Разбужу тебя вовремя, так что не дергайся.

Я послушался его, закутался в два слоя толстой шерстяной ткани и лег у костра, подложив под голову седло, и скорее дремал, чем спал. До меня долетали все ночные звуки и шорохи, окруженные бездонным безмолвием равнины: вот потрескивает хворост в костре, вот Кадаль подбрасывает в костер новые дрова, вот пасущиеся рядом кони щиплют траву, заухала охотящаяся сова… И потом, незадолго до рассвета, звук, которого я ожидал: по земле до меня дошел далекий ровный гул — приближающийся топот копыт.

Я сел. Кадаль, с заспанными глазами, мрачно буркнул:

— По-моему, у тебя еще час.

— Ничего. Я выспался. Приложи ухо к земле и скажи, что ты слышишь.

Он наклонился, прислушиваясь — наверно, секунд пять, — потом встал и пошел к лошадям. В те времена люди, услышав скачущих в ночи всадников, действовали не раздумывая.

Я остановил его.

— Все в порядке. Это Утер. Как ты думаешь, сколько там лошадей?

— Двадцать. Может, тридцать. Ты уверен?

— Совершенно уверен. Седлай коней и держи их наготове. Я пойду внутрь.

Был час меж ночью и рассветом, когда воздух совершенно неподвижен.

Они скакали галопом. Казалось, вся застывшая от мороза равнина наполнилась топотом копыт. Луна села. Стоя рядом с камнем, я ждал.

Он оставил отряд поодаль и поехал дальше только с одним спутником. Меня заметили не сразу, но, должно быть, увидели в ложбине догорающий костерок Кадаля. Ночь была довольно светлая от звезд, поэтому они ехали без факелов и хорошо видели в темноте: двое направились коротким галопом прямо к наружному кругу Хоровода, и поначалу я подумал, что они собираются въехать в Хоровод верхом. Но кони остановились, оскользнувшись на инее, и король спрыгнул наземь. Я услышал звон — он перебросил повод своему спутнику.

— Выводи его, — услышал я, и затем король подошел ко мне — стремительная тень, шагающая сквозь исполинские тени Хоровода. — Мерлин?

— Да, государь?

— Странное ты выбрал время. Что, обязательно было вытаскивать меня сюда среди ночи?

Его голос звучал бодро. Утер был не любезнее, чем обычно. Но он все же приехал.

— Ты хотел посмотреть на то, что сделано, — ответил я. — И сегодня — ночь, когда я могу тебе это показать. Хорошо, что ты приехал.

— Что ты мне хочешь показать? Видение? Один из твоих снов? Предупреждаю, я…

— Нет. Ничего такого здесь нет, по крайней мере сейчас. Но здесь есть нечто, что я хотел показать тебе, и это можно увидеть только сегодня ночью. Боюсь, нам придется еще немного подождать.

— А долго? Холодно же!

— Недолго, государь. До рассвета.

Он стоял напротив меня, по другую сторону король-камня, и в слабом звездном свете я видел, что он смотрит на него, опустив голову и поглаживая подбородок.

— Тогда, в первый раз, когда ты стоял в ночи у этого камня, люди говорили, что у тебя видения. Теперь мне рассказывают в Винчестере, что, когда он лежал при смерти, он говорил с тобой так, словно ты был в спальне и стоял в ногах его кровати. Это правда?

— Да.

Он резко вскинул голову.

— Ты хочешь сказать, что там, на Килларе, ты знал, что мой брат умирает, а мне ничего не сказал?

— Это было ни к чему. Если бы ты знал, что он болен, ты все равно не смог бы вернуться быстрее. А так ты плыл обратно со спокойной душой. В Каэрлеоне, когда он умер, я сказал тебе об этом.

— Клянусь богами, Мерлин! Не тебе судить, о чем говорить, а о чем не стоит! Ты не король и должен был сказать мне.

— Ты тогда тоже не был королем, Утер Пендрагон. Я сделал так, как приказал мне он.

Я видел, как он дернулся — и снова застыл.

— Сказать можно все, что угодно!

Но по голосу Утера я понял, что он мне поверил и что я и это место вселяют в него благоговейный страх.

— А теперь, пока ждем рассвета и того, что ты хочешь мне показать, давай разберемся в наших отношениях. Ты не можешь служить мне так, как служил моему брату. Хочу, чтобы ты это знал. Я не нуждаюсь в твоих пророчествах. Мой брат ошибался, когда говорил, что мы будем вместе работать для Британии. Нашим звездам не сойтись вместе. Признаюсь, я был слишком резок с тобой тогда, в Бретани и на Килларе. Я прошу прошения, но теперь уже поздно. У нас с тобой разные пути.

— Да. Я знаю.

Я сказал это без особого выражения — просто согласился и с удивлением услышал, что Утер тихо рассмеялся себе под нос. Он довольно дружелюбно хлопнул меня по плечу.

— Ну, значит, мы друг друга понимаем! Я и не думал, что это будет так просто. Если бы ты знал, как с тобой легко после всех этих просителей, молящих о помощи, взывающих к милосердию, выпрашивающих милостей!.. А единственный человек в королевстве, действительно имеющий право чего-то от меня требовать, соглашается идти своей дорогой и предоставляет мне идти своей?

— Конечно. Наши пути еще пересекутся, но не теперь. А когда это произойдет, нам придется действовать вместе, хотим мы того или нет.

— Посмотрим. Да, конечно, ты обладаешь силой — но что мне в твоей силе? Мне не нужны жрецы и попы!

Он говорил резко и добродушно, словно пытаясь развеять странные чары этой ночи. Утер твердо стоял на земле обеими ногами. Амброзий понял бы, о чем я говорю, но Утер поспешил вернуться на тропу людей, как собака к кровавому следу.

— Ты, похоже, уже неплохо послужил мне — там, на Килларе, и здесь, с этими Висячими Камнями. Так что я все же тебе чем-то обязан — хотя бы за это.

— И еще послужу, чем смогу. Если я понадоблюсь, ты знаешь, где меня искать.

— Не при дворе?

— Нет, в Маридунуме. Там мой дом.

— Ах да, та знаменитая пещера! Думается мне, ты заслуживаешь большего.

— Мне ничего не надо, — ответил я.

Стало немного светлее. Я увидел, как Утер бросил на меня косой взгляд.

— Я говорил с тобой сегодня, как еще ни с кем не говорил. Ты все еще не можешь забыть мне былых обид, Мерлин-бастард?

— Я не держу на тебя зла, государь.

— Ни за что?

— Разве что за одну девушку в Каэрлеоне. Но это, считай, ничто.

Он уставился на меня. Потом усмехнулся.

— За которую?

— Не важно. Ты все равно ее забыл.

— Клянусь собакой, я тебя недооценивал!

В его голосе даже появилось что-то вроде теплоты. «Если бы он знал, — подумал я, — как он посмеялся бы надо мной!»

— Говорю, это не важно, — ответил я, — Это и тогда ничего не значило, а теперь тем более.

— Ты так и не объяснил, зачем меня сюда вытащил в этот час. Погляди на небо — дело к рассвету. И давно пора: кони замерзнут.

Он поднял голову и посмотрел на восток.

— Хороший день будет. Интересно взглянуть, что ты тут понастроил. Знаешь, теперь-то я могу сказать: Треморин утверждал, что это невозможно до тех пор, пока я не получил твое послание. Пророк ты или нет, а польза с тебя, Мерлин, все же есть.

Становилось все светлее, тьма постепенно рассеивалась. Теперь я отчетливо видел его: он стоял, вскинув голову, и снова поглаживал подбородок.

— Хорошо, что ты приехал ночью, — сказал я, — Я признал тебя по голосу. Днем бы тебя не узнал. Ты бороду отпустил…

— Так оно царственней, верно? Во время войны просто некогда было бриться. К тому времени, как мы дошли до Хамбера…

И он принялся рассказывать мне о кампании. Он говорил совершенно свободно и естественно, в первый раз за все время, что я его знал. Быть может, потому, что теперь я был единственным его родичем среди всех его подданных. Родная кровь — не водица, как говорится. Он рассказывал о войне на севере, о битвах, о дымящихся развалинах, что оставили за собой саксы.

— Рождество мы проведем в Винчестере. Весной я буду короноваться в Лондоне, и уже…

— Подожди.

Я не хотел так невежливо обрывать его на полуслове, но небо и пронзительный свет давили на меня — мне некогда было подбирать слова, с какими надлежит обращаться к королю.

— Началось! — быстро сказал я, — Встань рядом со мной у подножия камня.

Я отступил от него на шаг и встал у подножия длинного король-камня, лицом к горящему востоку. На Утера я не смотрел — не до того было. Я слышал, как он шумно втянул воздух, словно бы в гневе, потом сдержался, подошел, сверкнув самоцветами и кольчугой, и встал рядом со мной. У наших ног лежал камень.

На востоке ночь истаяла, разошлась, как отдернутая занавесь, и показалось солнце. Луч света, словно брошенный факел или огненная стрела, пронзил серый воздух и провел черту от горизонта к король-камню, что лежал у наших ног. Наверно, секунд двадцать огромный часовой-трилитон высился перед нами суровой черной рамой, обрамляющей сияние зимнего неба. Потом солнце поднялось над горизонтом — так быстро, что было видно, как вытянутый овал тени круга Висячих Камней движется по земле, расплывается и тает в ярком свете зимнего утра.

Я взглянул на короля. Он смотрел на камень. Глаза его были широко раскрыты и пусты — нельзя было прочесть его мыслей. Потом он поднял голову и отвернулся, переведя взгляд на внешний круг, на огромные камни, закрывавшие солнце. Медленно шагнул в сторону и, повернувшись на каблуках, обвел взглядом весь круг Висячих Камней. Я увидел, что бородка у него рыжеватая и вьющаяся, волосы отросли длиннее, чем раньше, и на шлеме полыхнул золотой обруч. Глаза у него были голубые, как дым костра поутру.

Наконец он посмотрел мне в глаза.

— Неудивительно, что ты улыбаешься. Зрелище очень впечатляющее.

— Эго от облегчения, — ответил я. — Эти расчеты стоили мне нескольких бессонных недель.

— Да, Треморин рассказывал, — Он смерил меня неторопливым, оценивающим взглядом, — Рассказывал и о твоих словах.

— О каких словах?

— «Я возведу на его могиле памятник из самого света».

Я ничего не сказал.

Он медленно произнес:

— Я уже говорил тебе, что ничего не смыслю ни в пророках, ни в священниках. Я простой солдат и думаю так же. Но это — то, что ты сделал здесь, — я понимаю. Быть может, здесь найдется место для нас обоих. Я говорил тебе, что проведу Рождество в Винчестере. Поедем со мной?

Он приглашал, а не приказывал. Мы говорили через камень. Это было началом чего-то, но чего — мне пока не дано было видеть. Я покачал головой.

— Весной — может быть. Хотел бы посмотреть на твою коронацию. Когда понадоблюсь тебе, зови, приду, можешь быть уверен. Но сейчас мне нужно домой.

— В свою нору? Ну что ж, если это то, что тебе нужно… Видит бог, не много же тебе надо! Ты в самом деле не хочешь ничего попросить у меня? Люди будут плохо думать о короле, который ничем не вознаградит тебя за это, — сказал он, указывая на стоячие камни.

— Я уже получил награду.

— Опять же в Маридунуме. Дом твоего деда подошел бы тебе куда больше. Почему бы тебе не поселиться там?

Я покачал головой.

— Дом мне ни к чему. Но я принял бы в дар холм.

— Ну так бери его. Мне говорят, что отныне люди будут звать его Холмом Мерлина. Ну вот, уже совсем светло, и кони, наверно, замерзли. Если бы ты был солдатом, Мерлин, ты бы знал, что есть одно, что важнее гробниц королей: не давать коням застаиваться.

Он снова хлопнул меня по плечу, развернулся, взметнув полы алого плаща, и зашагал к ожидающей его лошади. А я пошел искать Кадаля.

Глава 3

На Пасху мне по-прежнему не хотелось оставлять Брин-Мирддин (Утер, верный своему слову, отдал мне во владение холм с пещерой, и люди уже связывали его название со мной, а не с местным богом, и именовали его Холмом Мерлина), но от короля пришло послание, призывающее меня в Лондон. На этот раз не приглашение, но приказ, и столь настойчивый, что король прислал мне эскорт, чтобы я не задерживался в ожидании попутчиков.

В те дни все еще было небезопасно ездить по дорогам меньше чем вдесятером, и люди путешествовали при оружии и держались настороже. Те, кто не мог позволить себе нанять охрану, вынуждены были дожидаться каравана, а купцы объединялись и нанимали себе стражников. Глухие места все еще были наводнены бывшими солдатами армии Окты: ирландцами, которым не удавалось добраться домой, и саксами, которые отчаянно пытались скрыть свою светлую кожу и которых немилосердно истребляли, когда им это не удавалось. Они держались вблизи ферм, бродили в холмах, болотах и лесных дебрях, совершали дерзкие вылазки, чтобы добыть еды, и выслеживали на дорогах одиноких и плохо вооруженных путников, даже если те были бедно одеты. Человек в плаще и сандалиях был богачом, которого стоило ограбить.

Это не помешало бы мне добраться из Лондона в Маридунум вдвоем с Кадалем. Никакой вор или изгой не решился бы даже приблизиться ко мне, не то что напасть, рискуя получить проклятие на свою голову. Со времени событий в Динас-Бренине, на Килларе и в Эймсбери моя слава распространилась по всей стране. Обо мне слагали песни и легенды, так что я уже и сам с трудом узнавал свои собственные деяния. Динас-Бренин тоже переименовали: отныне его называли Динас Эмрис, в честь меня и в память о высадке Амброзия и о крепости, которую ему удалось там построить. И я в своей пещере жил не хуже, чем во дворце моего деда или в доме Амброзия. К пещере каждый день приносили еду и вино, а бедняки, которым нечего было дать мне в уплату за лекарства, которыми я их снабжал, приносили мне дрова или солому на подстилку коням или что-то строили, чинили, мастерили простую мебель. И я провел зиму в уюте и покое, пока в один холодный мартовский день ко мне не явился посланец Утера. Он оставил эскорт в городе и приехал в долину один.

Это был первый сухой день после двух недель дождя и сырого промозглого ветра, и я поднялся на холм над пещерой, поискать первых весенних трав. Остановился на краю сосновой рощицы, вглядываясь в одинокого всадника, скачущего вверх по холму. Кадаль, должно быть, заслышал топот копыт, вышел из пещеры — отсюда он казался очень маленьким — и приветствовал гостя, потом махнул рукой наверх, указывая, куда я ушел. Посланец, почти не замедляя бега, пришпорил коня и стал подниматься ко мне на холм.

Он остановился в нескольких шагах от меня, неловко спешился и пошел в мою сторону.

Это был темно-русый молодой человек примерно моих лет. Лицо его показалось мне смутно знакомо. Наверно, я когда-то видел его в свите Утера. Он был до бровей забрызган грязью, а там, где его лицо осталось чистым, оно было бледным от усталости. Видно, в Маридунуме он сменил лошадь, потому что конь был свежий и к тому же норовистый. Он вскинул голову и натянул поводья. Молодой человек поморщился.

— Господин мой Мерлин! Я привез тебе привет от короля, из Лондона.

— Это большая честь для меня, — учтиво ответил я.

— Он приглашает тебя присутствовать на празднике коронации. Он прислал тебе эскорт, господин. Люди остановились в городе, чтобы дать отдых лошадям.

— Приглашает, говоришь?

— Я мог бы сказать и «повелевает», господин. Он велел мне привезти тебя обязательно.

— Больше он ничего не просил передать?

— Мне он больше ничего не сказал, господин. Только ты должен немедленно явиться к нему в Лондон.

— Тогда, разумеется, поеду. Завтра утром, когда ваши лошади отдохнут.

— Нет, господин. Сегодня. Сейчас.

Жаль, что надменное повеление Утера было передано таким виноватым тоном. Я взглянул на молодого человека внимательнее.

— Ты приехал прямо ко мне?

— Да, господин.

— И не отдыхал?

— Нет, господин.

— А долго вы ехали?

— Четыре дня, господин. Я взял свежего коня и готов ехать обратно сегодня.

Тут конь снова дернул головой, и молодой человек опять поморщился.

— Ты ранен?

— А, пустяки. Я вчера упал и повредил запястье. Это правая рука, а повод я держу в левой.

— Зато оружие в правой. Возвращайся к пещере, скажи моему слуге то же, что сказал мне, и попроси, чтобы он накормил и напоил тебя. Когда я вернусь, мы займемся твоей рукой.

Он замялся.

— Господин, король говорил, что ты нужен ему срочно. Это не просто приглашение присутствовать на коронации.

— Тебе все равно придется подождать, пока мой слуга соберет вещи и оседлает коней. И пока я сам поем. На то, чтобы перевязать руку, уйдет всего несколько минут. А ты за это время сможешь рассказать мне, что нового слышно в Лондоне, и объяснить, зачем король так настойчиво приглашает меня на праздник. Ступай вниз, я сейчас приду.

— Но, господин…

— К тому времени, как Кадаль приготовит еду на троих, я уже вернусь, — сказал я. — Ступай.

Он нерешительно взглянул на меня, потом повернулся и побрел вниз, скользя на сыром склоне и ведя за собой упирающегося коня. Я закутался в плащ, чтобы защититься от ветра, и пошел через рощу в сторону от пещеры. Остановился на краю скалистого уступа. Над ним вольно гулял ветер. Он подхватил край моего плаща. За спиной зашумели сосны. До меня донесся шорох голых ветвей терна над могилой Галапаса. Я отвернулся и посмотрел в сторону Маридунума.

Отсюда, с высоты, город был виден весь, крошечный, словно игрушечный. Долина была грязно-зеленой на мартовском ветру. По реке гуляли барашки, она лежала серой лентой под серым небом. По мосту ползла телега. Единственной яркой точкой был штандарт, развевающийся над крепостью. Вниз по реке скользила лодка, ее полотняный парус наполнял ветер. Холмы, еще по-зимнему фиолетовые, держали долину в горсти, словно хрустальный шар…

Ветер плеснул дождем мне в глаза, и все передо мной расплылось. У меня в ладонях лежал холодный хрустальный шар. Я смотрел в него. И в сердце кристалла, маленький и отчетливый, лежал город — с мостом, с рекой, со скользящим по ней корабликом. А поля вокруг него заворачивались вверх, искажаясь в хрустальном шаре, и казалось, что поля, небо, река, облака обнимают город и снующих по улицам людей, подобно тому как листья и чешуйки обнимают готовый раскрыться бутон. Казалось, что весь этот край, весь Уэльс, вся Британия покоится у меня в ладонях, крохотная и сияющая, словно веточка в янтаре. Я смотрел на земли в кристалле и понимал, что за этим я и родился на свет. Время настало, и мне придется принять это на веру…

Хрустальный шар растаял, и в ладонях у меня осталась лишь горсть трав, холодных и мокрых от дождя. Я бросил их и тыльной стороной кисти вытер с глаз капли дождя. Пейзаж передо мной изменился: телега проехала, лодка уплыла; в городе все было спокойно.

Я спустился к пещере и увидел, что Кадаль возится со стряпней, а молодой человек уже пытается седлать наших коней.

— Оставь, — сказал я ему, — Кадаль, горячая вода есть?

— Сколько угодно. Ну что, опять в дорогу? Приказ короля! В Лондон, стало быть? — Кадаль казался довольным; это и неудивительно. — И давно пора, если хочешь знать. В чем дело, как ты думаешь? Этот, — он кивнул в сторону молодого человека, — то ли не знает, то ли говорить не хочет. Судя по всему, что-то стряслось.

— Быть может. Скоро увидим. Просуши-ка его. — Я передал Кадалю плащ, уселся у огня и подозвал молодого человека. — Ну, показывай руку.

Запястье посинело, распухло и, очевидно, болело при прикосновении, но кости целы. Пока он умывался, я приготовил давящую повязку, потом наложил ее на руку. Молодой человек глядел на меня с опаской и дергался от моего прикосновения — думаю, не только от боли. Теперь, когда он смыл с лица грязь и я смог лучше разглядеть его, он показался мне еще более знакомым. Перевязывая ему руку, я поглядывал на него.

— Мы с тобой вроде бы знакомы, так?

— Ты вряд ли меня помнишь, господин. Но я помню тебя. Ты когда-то был добр ко мне.

Я рассмеялся.

— Подумаешь, невидаль! Как тебя зовут?

— Ульфин.

— Ульфин? Знакомое имя… Погоди-ка… А! Вспомнил. Слуга Белазия?

— Да. Так ты меня помнишь?

— Ну, еще бы! Та ночь в лесу, когда мой пони захромал и тебе пришлось вести его домой. Да ты, наверно, часто мне попадался, но ты же был незаметный, тихий, как мышка. Это был единственный раз, когда я обратил на тебя внимание. Так Белазий тоже приехал на коронацию?

— Он умер.

В его тоне было нечто, что заставило меня оторваться от повязки и заглянуть ему в глаза.

— Ты так ненавидел его? Не надо, не отвечай. Я об этом и тогда догадывался, хоть и был еще мальчишкой. Даже не стану спрашивать почему. Видят боги, я и сам его не любил, но я не был его рабом. А что с ним стало?

— Он умер от лихорадки, господин.

— И тебе удалось пережить его? Я припоминаю, что у них там существовал древний варварский обычай…

— Принц Утер взял меня к себе на службу. Я и теперь при нем… при короле.

Он произнес это очень быстро и отвернулся. Я понял, что больше он мне ничего не скажет.

— И ты до сих пор боишься всего на свете, а, Ульфин?

Но он ничего не ответил. Я закончил перевязывать ему руку.

— Что ж, это дикая и жестокая страна, и времена нынче суровые. Но они станут лучше, и я думаю, ты поможешь нам в этом. Ну вот, готово. А теперь иди поешь. Кадаль! Помнишь Ульфина? Ну, того мальчика, что привел Астера домой в ту ночь, когда мы возвращались от Немета и наткнулись на отряд Утера?

— Клянусь собакой! Он самый. — Кадаль оглядел его с головы до ног. — Ну, ты теперь выглядишь куда лучше, чем тогда. А что с твоим друидом? Помер от проклятия? Ну, пошли, поедим чего-нибудь. Мерлин, вот твой обед. И постарайся на этот раз поесть так, как положено нормальному человеку, а не птичке небесной.

— Постараюсь, — послушно ответил я и рассмеялся: такое неописуемое лицо было у Ульфина, который ошарашенно разглядывал слугу.

Мы остановились на ночлег в гостинице у перекрестка, откуда идет дорога на север, к Пяти Холмам и золотым копям. Я ужинал один у себя в комнате. Кадаль мне прислуживал. Как только дверь за слугой, принесшим еду, закрылась, Кадаль обернулся ко мне. Он явно был переполнен новостями.

— Ну и народу же, говорят, собралось в Лондоне!

— Еще бы! — мягко ответил я, — Я слышал, туда и Будек приехал, а с ним — большинство королей из-за Узкого моря. Говорят, половина из них — и половина собственных вассалов Утера, — привезли с собой своих дочек, поскольку место королевы все еще не занято. Утер, я думаю, возражать не станет! — рассмеялся я.

— Говорят, он уже поимел половину девок в Лондоне, — сказал Кадаль, ставя передо мной блюдо.

Это была добрая валлийская баранина с луковым соусом, горячая и душистая.

— Ну, про него много чего говорят! — Я принялся накладывать себе мясо. — Возможно, это даже правда.

— Да, но на самом деле, похоже, это серьезно. Говорят, впереди крупные неприятности. Из-за бабы.

— О господи! Кадаль, избавь меня от этих подробностей. У Утера вечно неприятности из-за баб.

— Нет, я тебе говорю, дело и впрямь дрянное! Солдаты из эскорта болтают об этом, а Ульфин молчит — и неудивительно. Жена Горлойса…

Я вскинул голову.

— Что? Герцогиня Корнуолла? Враки, наверное.

— Пока что между ними ничего нет. Но как говорят, не оттого, что они не пробовали…

Я отхлебнул вина.

— Да нет, это только слухи, можешь быть уверен. Она ведь раза в два моложе своего мужа и, говорят, хороша собой. Утер наверняка заигрывает с ней, при том что герцог — его военный заместитель, вот люди и болтают кто во что горазд, — что неудивительно, принимая во внимание, кто такой Утер.

Кадаль наклонился, опершись кулаками о стол, и посмотрел на меня в упор. Он был непривычно серьезен.

— Заигрывает, говоришь? Да он, говорят, от нее не отходит! Каждый день посылает ей за обедом лучшие блюда, следит, чтобы ей подавали первой, даже прежде, чем ему самому, и каждый раз, как ему наливают, во всеуслышание пьет за нее. От Лондона до Винчестера ни о чем другом и не слышно. Говорят, по этому поводу уже бьются об заклад на кухне.

— Не сомневаюсь. Ну а что на это говорит Горлойс?

— Поначалу, говорят, не обращал внимания, но дело зашло так далеко, что герцог уже не смог делать вид, что ничего не замечает. Он пытался представить дело так, что это им обоим такая честь, но когда дошло до того, что госпожу Игрейну — это ее так зовут — усадили по правую руку от Утера, а старика — шестым слева…

Он выразительно умолк.

Мне стало не по себе.

— Король, должно быть, не в своем уме! — сказал я. — Он не может позволить себе раздоров — никаких раздоров, а тем более таких! Да еще с Горлойсом! Клянусь всеми богами, Кадаль! Ведь это Корнуолл помог Амброзию утвердиться на престоле! Эго Корнуолл сделал Утера тем, что он есть! Кто выиграл ему битву у холма Дамен?

— Вот и люди говорят про то же.

— В самом деле? — Я нахмурился и призадумался, — А женщина? Что говорят о ней — ну, помимо всякой обычной дряни?

— Что она все время молчит, и чем дальше, тем больше. Я думаю, Горлойсу есть что сказать ей по ночам, когда они остаются наедине. Во всяком случае, она на людях теперь почти не поднимает глаз, боясь встретиться взглядом с королем, глядящим на нее поверх чаши или перегнувшимся через стол, чтобы взглянуть на ее платье.

— Это то, что я назвал дрянью, Кадаль. Спрашиваю, что она такое?

— Ну, об этом как раз ничего не говорят, кроме того, что она молчалива — и при этом прекрасна. Ну и все такое.

Он выпрямился.

— Нет, насчет того, что она ему содействует, — этого никто не говорил. И видит бог, Утеру не стоит вести себя как голодающему при виде миски с едой: стоит ему пожелать — и его накормят до отвала в любую ночь. В Лондоне нет ни одной девицы, которая не мечтала бы привлечь его внимание.

— Верю. Он поссорился с Горлойсом? Я имею в виду, публично?

— Насколько я слышал, нет. На самом деле он был до крайности любезен, на этом и выехал в первую неделю — старик был польщен. Но, Мерлин, похоже на то, что дело и впрямь дрянь. Она больше чем вдвое моложе Горлойса и живет взаперти в одном из этих холодных корнуэльских замков, и делать ей там нечего, кроме как ткать ему боевые плащи и мечтать над ними, и уж будь уверен, что мечтает она не о старце с седой бородой.

Я отодвинул тарелку. Помнится, я до того все еще не принимал всерьез эти деяния Утера. Но последнее замечание Кадаля выбило меня из колеи — это было слишком похоже на правду. Жила когда-то другая девушка, которой тоже нечего было делать, кроме как сидеть дома, ткать и мечтать…

— Ладно, Кадаль, — резко сказал я, — Хорошо, что я об этом знаю. Я надеюсь, что нам удастся не вляпаться в это самим. Я и прежде видел, как Утер сходил с ума по женщинам, но все это были женщины, доступные ему. А это — самоубийство.

— Сходил с ума, говоришь, — протянул Кадаль. — Вот и люди говорят то же самое. Околдовали, говорят. — Он глянул на меня искоса, — Может, потому он и послал за тобой Ульфина в такой спешке, чтобы убедиться, что ты непременно приедешь. Может, он хочет, чтобы ты снял заклятие?

— Я не снимаю, а творю, — коротко ответил я.

Он уставился на меня и ничего не сказал, хотя явно собирался.

Потом обернулся к кувшину с вином. Молча налил мне — и я увидел, что его левая рука сложена в охранительный знак. Больше мы в тот вечер не разговаривали.

Глава 4

Как только я увидел Утера, я понял, что Кадаль прав. Дело дрянь.

Мы приехал в Лондон в канун коронации. Было поздно, городские ворота были заперты, но, похоже, насчет нас были отданы соответствующие распоряжения: нас пропустили без разговоров и отвели прямо в замок, где расположился король. Мне едва дали сменить заляпанные грязью дорожные одежды и тут же отвели в его спальню. Слуги мгновенно исчезли, оставив нас наедине.

Утер уже переоделся на ночь. На нем было длинное ночное платье темно-коричневого бархата, отделанное мехом. Его высокое кресло стояло у очага, где полыхали огромные поленья, а на табурете рядом с креслом — пара кубков и серебряный графин с пробкой, из-под которой струился пар. Я по запаху узнал вино с пряностями и сглотнул — в горле у меня пересохло. Но король мне вина не предложил. Он не сидел у огня, а беспокойно расхаживал по комнате взад-вперед, точно зверь в клетке, а по пятам за ним ходил его волкодав.

Как только дверь за слугами закрылась, он сказал резко, как когда-то:

— Ты, однако, не торопился!

— За четыре дня? Надо было послать коней получше.

Это заставило его прикусить язык. Он не ожидал ответа. Но сказал достаточно вежливо:

— Это лучшие кони в моих конюшнях.

— Ну, тогда нужны были крылатые кони, чтобы мы приехали быстрее, государь. И железные люди. Двоих пришлось оставить в дороге.

Но Утер уже не слушал. Снова погрузился в свои мысли и принялся беспокойно расхаживать. Я наблюдал за ним. Он похудел и двигался легко и проворно, как голодный волк. Глаза у него запали от недосыпания, и еще появилась привычка, которой раньше я за ним не замечал: он не знал, куда девать руки.

Он то сцеплял их за спиной, похрустывая суставами, то теребил платье, то бороду…

— Мне нужна твоя помощь, — бросил он через плечо.

— Я так и понял.

Он развернулся ко мне.

— Так ты знаешь?

Я пожал плечами.

— Повсюду только и говорят о том, что король влюбился в жену Горлойса. Я так понимаю, что ты и не пытался этого скрывать. Но с тех пор, как ты послал за мной Ульфина, прошло больше недели. Что произошло за это время? Горлойс с женой все еще здесь?

— Конечно здесь! Они не могут уехать без моего дозволения.

— Понятно. Вы с Горлойсом уже говорили об этом?

— Нет.

— Но он не может не знать.

— С ним то же самое, что со мной. Если об этом сказать вслух, это уже ничем не остановишь. А завтра коронация. Я не могу говорить с ним.

— И с ней тоже?

— Нет. Нет! О господи, Мерлин, я не могу даже приблизиться к ней! Ее стерегут, как Данаю!

Я нахмурился.

— Значит, он приказал ее стеречь? Но ведь это достаточно странно! Не равносильно ли это публичному признанию, что здесь что-то не так?

— Да нет, я только имел в виду, что она все время окружена служанками и его людьми. И не только личной стражей — здесь стоит и часть его войск, что были с нами на севере. Я могу видеться с ней лишь на людях, Мерлин. Да тебе, наверно, говорили.

— Говорили. Тебе не удалось ничего ей передать?

— Нет. Она остерегается. Весь день при ней ее женщины, и слуги начеку у двери. А он… — Утер запнулся. На лице его выступил пот, — Спит с ней каждую ночь!

Он снова метнулся в сторону, взмахнув полами бархатного одеяния, и, мягко ступая, ушел в глубину комнаты, куда не достигал свет очага. Потом вернулся, развел руками и спросил, просто, словно ребенок:

— Мерлин, что мне делать?

Я подошел к огню, взял графин и налил себе и ему вина с пряностями.

— Для начала иди сюда и сядь. Я не могу разговаривать с волчком. Держи.

Он повиновался и опустился в кресло, сжимая в ладонях кубок. Я с удовольствием выпил свое вино и сел у огня напротив Утера.

Утер не стал пить. Наверно, даже не понял, что я сунул ему в руки. Он глядел в огонь сквозь тающий пар, поднимающийся из кубка.

— Я понял это сразу, как только он привез ее сюда и представил мне. Видит бог, поначалу я думал, что это всего лишь очередная преходящая горячка, какая бывала со мной уже тысячу раз, только на этот раз — в тысячу раз сильнее…

— И ты каждый раз исцелялся от нее, — сказал я, — за ночь, за неделю ночей, за месяц… Я не знаю, удалось ли кому-то из женщин удержать тебя дольше, Утер. Но скажи, неужели месяц — или даже три месяца — стоит того, чтобы ради этого губить королевство?

Он бросил на меня взгляд, пронзительно-синий, как блеск меча. Это был взгляд прежнего, памятного мне Утера.

— Клянусь Аидом, а как ты думаешь, зачем я послал за тобой? Если бы я намеревался погубить королевство, я не раз мог бы это сделать за эти несколько недель. Почему это до сих пор не пошло дальше мелких глупостей? Ода, я натворил немало, согласен. Но я тебе говорю, это горячка, и не такая, какие бывали со мной прежде и которые я мог утолить. Это жжет меня так, что я не могу спать. Как я могу править, сражаться, разговаривать с людьми, если я не могу спать?

— Пробовал переспать с девкой?

Он уставился на меня, потом выпил.

— Ты что, дурак?

— Прости. Это был глупый вопрос. Что, и после этого все равно уснуть не можешь?

— Не могу. — Он поставил кубок рядом с собой и сцепил пальцы, — Бесполезно. Все бесполезно. Приведи ее ко мне, Мерлин. Ты должен это сделать, ты можешь. Вот почему я послал за тобой. Ты должен привести ее ко мне так, чтобы никто ничего не узнал. Пусть она полюбит меня. Приведи, пока он спит. Ты ведь можешь!

— Заставить ее полюбить тебя? С помощью магии? Нет, Утер, на такое магия не способна. Тебе следовало бы это знать.

— Да ведь любая бабка клянется, что может такое сделать! А ты — среди людей нет равного тебе по силе. Ты поднял Висячие Камни, поднял король-камень, когда Треморин оказался бессилен.

— Я просто лучший математик, чем он. Бога ради, Утер! Мало ли что говорят люди! Ты-то знаешь, как все было на самом деле. Это не магия.

— Ты говорил с моим братом, когда он лежал при смерти. Или ты станешь отрицать это?

— Нет.

— И не станешь отрицать, что поклялся служить мне, когда это будет нужно?

— Нет.

— Ну вот, ты мне нужен. Твоя сила — чем бы она ни была. Посмеешь ли ты сказать мне, что ты не маг?

— Я не из тех магов, что могут пройти сквозь стену и провести человека через запертую дверь, — сказал я.

Он дернулся. Я увидел, что его глаза лихорадочно блеснули, но на этот раз не гневом, а, как мне показалось, страданием.

— Но я не отказывался помочь тебе, — добавил я.

Глаза его вспыхнули.

— Ты мне поможешь?

— Да, помогу. Когда мы виделись в последний раз, я сказал тебе, что настанет время, когда нам придется действовать вместе. И вот время настало. Еще не знаю, что я должен делать, но я увижу это в свое время, а исход — в руке бога. Но одно я могу сделать для тебя прямо сегодня. Могу помочь тебе уснуть. Нет, подожди! Сиди и слушай. Если завтра тебе предстоит короноваться и принять в свои руки всю Британию, сегодня ты будешь делать то, что я скажу. Я приготовлю отвар, который поможет тебе уснуть, и ты ляжешь с девкой, как обычно. Возможно, будет лучше, если кто-то, кроме твоего слуги, сможет поклясться, что ты был у себя.

— Зачем? Что ты собираешься делать?

Его голос звучал напряженно.

— Я попробую поговорить с Игрейной.

Он наклонился вперед, вцепившись в подлокотники.

— Да! Поговори с ней! Я не могу пойти к ней, но, быть может, ты сумеешь. Скажи ей…

— Погоди. Только что ты просил меня заставить ее полюбить тебя. Хочешь, чтобы я привел ее к тебе с помощью моей силы. Если ты никогда не говорил с ней о своей любви и не виделся с ней, кроме как на людях, откуда ты знаешь, что она согласится прийти к тебе, даже если это будет возможно? Ты уверен, что ее душа открыта тебе, государь мой?

— Нет. Она молчит. Улыбается, смотрит в землю — и молчит. Но я знаю. Знаю! Это… раньше, когда я играл в любовь, это все были лишь отдельные ноты. А теперь они сложились вместе и составили песню. Она — песня.

Наступило молчание. Позади него, на помосте в углу комнаты, стояла кровать, и полог отдернут. Над ней, на стене, распластался большой дракон червонного золота. Он как будто шевелился в свете пламени, вытягивая лапы.

— Во время нашего последнего разговора, — сказал внезапно Утер, — тогда, среди Висячих Камней, ты сказал, что тебе от меня ничего не надо. Но клянусь всеми богами, Мерлин, если теперь мне поможешь, если я смогу получить ее так, чтобы это ничем не грозило, проси у меня все, что хочешь. Я клянусь!

Я покачал головой, и Утер умолк. Наверно, он понял, что я думаю уже не о нем, что другие силы теснят меня, заполняя комнату, озаренную светом очага. Дракон пламенел и переливался на темной стене. В его тени шевельнулся другой, сливаясь с ним, пламя — с пламенем. Что-то вонзилось мне в глаза, словно коготь. Я зажмурился, и стало тихо. Когда я снова открыл глаза, огонь угас и стена опять потемнела. Я взглянул на короля — он неподвижно сидел напротив, глядя на меня.

— Сейчас я попрошу тебя лишь об одном, — медленно сказал я.

— Да?

— Когда я приведу ее к тебе, ты сделаешь ей ребенка.

Не знаю, чего он ждал, но только не этого. Он уставился на меня, потом неожиданно рассмеялся.

— Воля богов, да?

— Да. Воля Бога.

Он потянулся в кресле, словно свалил с плеч тяжкую ношу.

— Ну, что до меня, Мерлин, я обещаю, что сделаю все, что смогу. И все остальное, чего ты потребуешь. Я даже буду спать сегодня ночью.

Я встал.

— Тогда я пойду, приготовлю отвар и пришлю его тебе.

— А ты поговоришь с ней?

— Поговорю. Спокойной ночи.

Ульфин за дверью засыпал стоя. Когда я вышел, он поморгал и уставился на меня.

— Мне уже можно войти?

— Погоди. Сперва идем в мою комнату. Я дам тебе напиток для него. Проследи, чтобы он его принял и заснул. Завтра ему предстоит длинный день.

В углу, на груде подушек, завернувшись в синее одеяло, спала девушка. Проходя мимо, я увидел высунувшееся из-под одеяла голое плечико и копну прямых русых волос. Она выглядела очень юной.

Я покосился на Ульфина. Он кивнул, потом вопросительно мотнул головой в сторону закрытой двери спальни.

— Да, — сказал я, — Но потом. Когда он выпьет лекарство. А пока — пусть спит. Да тебе и самому не мешало бы лечь, Ульфин.

— Может, мне и удастся поспать, если он ляжет, — Ульфин еле заметно улыбнулся, — Сделай питье покрепче, ладно, господин? И позаботься о том, чтобы оно было вкусное.

— Да выпьет он его, не бойся.

— Да я не о нем беспокоюсь, — сказал Ульфин. — Я о себе…

— О себе? А, понятно. Ты имеешь в виду, что тебе придется отведать его первым?

Он кивнул.

— Ты все пробуешь прежде него? И еду, и питье? И даже любовные настои?

— Любовные настои? Для него? — Ульфин застыл с раскрытым ртом. Потом рассмеялся. — А, ты шутишь!

Я улыбнулся.

— Хотел посмотреть, умеешь ли ты смеяться. Ну вот, пришли.

— Погоди, я сейчас.

Кадаль ждал меня у огня. Мне отвели уютную комнату в изгибе стены башни, и Кадаль поддерживал в очаге яркий огонь, над которым кипел большой котел с водой, стоящий на железной решетке для дров. Кадаль уже достал мою шерстяную ночную рубашку и расстелил ее поперек кровати.

На сундуке у окна лежала охапка одежды, переливающаяся золотым и алым, отделанная мехом.

— Эго что такое? — спросил я, садясь, чтобы Кадаль мог снять с меня сапоги.

— Король прислал тебе одеяние для завтрашнего торжества, господин.

В комнате возился мальчик-слуга, наливавший ванну, поэтому Кадаль, против обыкновения, держался официально. Управившись, мальчик поспешно выскользнул из комнаты, повинуясь кивку Кадаля.

— Что это с ним?

— Ну, знаешь ли, не каждый день приходится наливать ванну волшебнику…

— О господи! Что ты ему наговорил?

— Ничего особенного. Просто сказал, что, если он тебе не угодит, ты превратишь его в летучую мышь.

— Дурак. Нет, Кадаль, погоди. Принеси мой ящик. За дверью ждет Ульфин. Я обещал приготовить отвар.

Кадаль повиновался.

— А в чем дело? У него все еще болит рука?

— Да нет, не ему. Королю.

— А.

Он больше ничего не сказал, но когда я приготовил лекарство и Ульфин ушел, спросил:

— Что, неужто в самом деле так скверно, как говорят?

— Хуже.

Я коротко пересказал ему свой разговор с королем.

Он выслушал меня и нахмурился.

— И что теперь делать?

— Найти способ повидаться с дамой. Нет, не ночную рубашку — ее, увы, придется отложить. Дай мне чистое платье, что-нибудь темное.

— Да ты что, прямо сейчас к ней собрался? Время уже за полночь!

— Я никуда не собираюсь. Тот, кто должен прийти, придет сам.

— Но ведь у нее Горлойс…

— Помолчи, Кадаль. Мне надо подумать. Ступай. Спокойной ночи.

Когда дверь за ним закрылась, я подошел к креслу у огня. Я сказал, что мне надо подумать, но это была неправда. Все, что мне было нужно, — это тишина и огонь. Медленно, постепенно я очистил свой разум от мыслей. Они уходили из меня, как песок из сосуда, оставляя пустым и легким. Я ждал, опустив руки поверх серой туники, открытый, пустой. Было очень тихо. Откуда-то из темного угла послышалось сухое потрескивание старых досок. Взметнулось пламя. Я смотрел в огонь, но смотрел безучастно, как обычный человек, смотрящий в уютное пламя холодной ночью. Мне не нужно было видений. Я лежал, легкий, как сухой лист, на поверхности потока, что в ту ночь нес меня к морю.

За дверью внезапно послышался шум, голоса. В перегородку постучали, и в комнату, закрыв за собой дверь, вошел Кадаль. Он выглядел настороженным и несколько напуганным.

— Горлойс? — спросил я.

Он сглотнул и кивнул.

— Пригласи его сюда.

— Он спрашивал, был ли ты у короля. Я сказал, ты всего пару часов как приехал и ни с кем еще повидаться не успел. Так?

Я улыбнулся.

— Тобой руководили свыше. Зови его сюда.

Горлойс быстро вошел. Я встал, приветствуя его, и подумал, что он переменился не меньше Утера: его широкие плечи поникли, и впервые по нему было видно, что он стар.

Он отмел в сторону мои церемонные приветствия.

— Ты еще не ложился? Мне сказали, что ты приехал…

— Да. Едва успел к коронации. Не присядешь ли, господин мой?

— Спасибо, нет. Мерлин, мне нужна твоя помощь. Дело в моей жене. — Пронзительные глаза уставились на меня из-под седых бровей. — Конечно, никогда не поймешь, что ты думаешь, но ведь ты слышал?

— Да, какие-то сплетни, — осторожно ответил я, — но ведь об Утере всегда ходило множество сплетен. Но не слышал, чтобы кто-то посмел в чем-то упрекнуть твою жену.

— Пусть только попробуют, клянусь богом! Однако я не за этим пришел сегодня. С этим ты ничего поделать не сможешь. Хотя, возможно, ты единственный человек, который способен вразумить короля. Но если тебе удастся уговорить его отпустить нас назад в Корнуолл, не дожидаясь окончания празднеств… Ты ведь сделаешь это — для меня?

— Если сумею.

— Я знал, что могу на тебя положиться. А то теперь в городе такое творится, что не поймешь, кто тебе друг, а кто — так. Утер не из тех людей, кому легко противоречить. Но ты это можешь — и решишься, что важнее. Ты сын своего отца, и ради нашей старой дружбы…

— Я же сказал, что сделаю!

— В чем дело? Ты не болен?

— Ничего. Просто устал. Дорога была трудная. Я увижусь с королем завтра утром, прежде чем он отправится на коронацию.

Горлойс поблагодарил меня коротким кивком.

— Я пришел к тебе не только за этим. Не мог бы ты сейчас поговорить с моей женой?

Последовала мертвая тишина, такая долгая, что я боялся, что он что-нибудь заподозрит. Потом я сказал:

— Если тебе угодно — пожалуйста. Но зачем?

— Болеет она. Я хотел бы, чтобы ты посмотрел ее, если не трудно. Когда женщины сказали ей, что ты в Лондоне, она попросила о встрече с тобой. Честно говоря, я был очень рад, когда услышал, что ты здесь. Теперь мало кому можно доверять, и это истинная правда. Но тебе — верю.

Полено рядом со мной прогорело и рухнуло вниз, в самый жар.

Взметнулось пламя, и лицо Горлойса окрасилось алым, словно кровью.

— Придешь? — спросил старик.

— Конечно! — Я отвернулся. — Уже иду.

Глава 5

Утер не преувеличивал: госпожу Игрейну действительно хорошо стерегли. Их с мужем поселили во дворце, к западу от королевских покоев, и двор был полон корнуэльцев, все — при оружии. В прихожей тоже были вооруженные воины, а в самой спальне — с полдюжины женщин. Когда мы вошли, старшая из них, седая женщина с обеспокоенным лицом, кинулась мне навстречу.

— Принц Мерлин!

Она преклонила передо мной колени, глядя на меня с почтением и страхом, потом повела меня к кровати.

Комната была теплой и ароматной. В лампах горело душистое масло, в очаге — яблоневые дрова. Кровать стояла посреди стены, напротив очага. Подушки были серого шелка с золотыми кисточками, а покрывало богато расшито цветами, фантастическими зверями и крылатыми существами. Это была первая комната женщины, в которой мне пришлось побывать, не считая комнаты моей матери, с простой деревянной кроватью, резным дубовым сундуком и прялкой, с потрескавшимся мозаичным полом.

Я подошел и встал в ногах кровати, глядя на жену Горлойса.

Если бы меня спросили, какова она, я не смог бы ответить. Кадаль говорил, что она красива, и я видел голодное лицо короля, поэтому знал, что она привлекательна; но сейчас, стоя в душистой комнате и глядя на женщину, что с закрытыми глазами лежала на серых подушках, я ее не видел. Не видел ни комнаты, ни бывших в ней людей. Видел лишь, как полыхает и пульсирует свет, словно в хрустальном шаре.

Не отводя глаз от лежавшей на постели королевы, я сказал:

— Одна из женщин останется здесь. Остальные пусть выйдут. И ты тоже, господин мой.

Он вышел без разговоров, вытолкав перед собой женщин, словно стадо овец. Та из них, что встретила меня, осталась у ложа своей госпожи. Когда дверь закрылась, женщина на постели открыла глаза. Наши взгляды встретились, и несколько мгновений мы молчали. Потом я спросил:

— Чего ты хочешь от меня, Игрейна?

Она ответила твердо, не пытаясь увильнуть от прямого ответа:

— Я послала за тобой, принц, потому что мне нужна твоя помощь.

— Из-за короля.

— Так ты уже знаешь? — спросила она напрямик, — Когда мой муж позвал тебя сюда, ты сразу догадался, что я не больна?

— Догадался.

— Значит, ты понимаешь, что мне от тебя нужно.

— Не вполне. Скажи, разве ты до сих пор не могла поговорить с самим королем? Это избавило бы его от многих мучений. И твоего мужа тоже.

Ее глаза расширились.

— Как я могла с ним поговорить? Ты шел через двор?

— Да.

— Значит, видел солдат моего мужа, вооруженную стражу… Что было бы, если бы я говорила с Утером? Не могла я ответить ему открыто, а если бы встретилась с ним тайно — хотя это невозможно, — через час об этом знало бы пол-Лондона. Конечно, я не могла ни поговорить с ним, ни передать послание. Молчание было моим единственным спасением.

— Если бы в послании говорилось, что ты верная и преданная жена и что королю следует поискать любви в другом месте, такое послание можно было бы передать ему в любое время, с любым посланцем.

Она улыбнулась. Потом опустила голову.

Я вздохнул.

— A-а. Именно это я и хотел знать. Ты честна, Игрейна.

— А что толку лгать тебе? Я много о тебе слышала. И не так глупа, чтобы верить всему, что говорится в песнях и легендах, но ты умен, холоден и мудр, и говорят, что не любишь никого из женщин и не служишь никому из мужчин. Значит, ты можешь слушать и судить. — Она опустила взгляд на свои руки, лежавшие поверх покрывала, потом снова подняла глаза на меня. — Но я верю, что ты видишь будущее. Скажи, что меня ждет.

— Я не старая гадалка. Ты послала за мной ради этого?

— Ты знаешь, ради чего. Ты единственный человек, с кем я могу поговорить наедине, не возбуждая гнева и подозрений у мужа, — и ты вхож к королю.

Это была всего лишь юная женщина, лежавшая в постели, а я стоял над ней; и все же она казалась королевой, дающей аудиенцию. Она посмотрела мне в глаза.

— Король уже говорил с тобой?

— В этом не было нужды. Все знают, из-за чего он томится.

— А ты расскажешь ему о том, что только что узнал от меня?

— Это зависит от обстоятельств.

— Каких? — спросила она.

— От тебя самой, — медленно ответил я. — До сих пор ты вела себя разумно. Если бы ты не была столь осторожна в своих речах и поступках, это могло бы привести к крупным неприятностям, даже к войне. Насколько я понимаю, ты ни на миг не оставалась одна и без охраны, стараясь все время быть на виду.

Она молча взглянула на меня, вскинула брови.

— Ну конечно!

— Большинство женщин на твоем месте не смогли бы устоять, госпожа Игрейна. Тем более если бы желали того же, чего желаешь ты…

— Я не «большинство женщин»! — сказала, как выстрелила.

Внезапно села, отбросив назад темные волосы, и откинула

одеяла. Пожилая женщина схватила длинное синее платье и подбежала к ней. Игрейна набросила его на плечи, поверх белой ночной сорочки, вскочила с постели и беспокойно подошла к окну.

Стоя, она оказалась высокой для женщины, и фигура ее могла бы взволновать и менее пылкого человека, чем Утер. Длинная, тонкая шея, грациозно посаженная головка. Распущенные темные волосы струились по спине. Глаза — синие, не голубые, как у Утера, а темно-синие кельтские глаза. Гордый рот. Очень красивая — и отнюдь не игрушка для мужчины. «Если Утер хочет ее, — подумал я, — ему придется сделать ее своей королевой».

Она остановилась, не дойдя до окна. Если бы подошла к окну, ее могли бы увидеть со двора. Нет, эта дама головы не теряет…

Обернулась.

— Я дочь короля, из рода королей. Разве ты не видишь, что довело меня до подобных мыслей? Не видишь? — страстно повторила она. — В шестнадцать лет меня выдали замуж за владыку Корнуолла. Он хороший человек, я чту и уважаю его. И, пока не приехала в Лондон, уже наполовину смирилась с тем, что мне придется исчахнуть и умереть там, в Корнуолле. Но он привез меня сюда, и здесь это случилось. Теперь я знаю, чего хочу, но мне, жене Горлойса Корнуэльского, это недоступно. Мне ничего не остается, как ждать и молчать, ибо от моего молчания зависит не только моя честь, но и мужа, моего дома, а также безопасность королевства, за которое умер Амброзий и которое сам Утер только что скрепил огнем и кровью.

Она резко сделала шага два, потом вернулась обратно.

— Я не какая-нибудь мерзавка Елена, ради которой люди сражались, гибли, разоряли королевства. Не хочу стоять на стене и ждать, кому из могучих героев я стану наградой. Не могу обесчестить ни Горлойса, ни короля в глазах людей. А если явлюсь к нему тайком — тогда обесчещу себя в своих глазах. Я женщина, страдающая от любви, да. Но я еще и Игрейна Корнуэльская!

— И ты, значит, намерена ждать, когда сможешь прийти к нему с честью, как его королева? — холодно спросил я.

— А что мне остается?

— Значит, так ему и передать?

Она ничего не ответила.

— Ты позвала меня затем, чтобы я предсказал будущее? Чтобы узнать, сколько осталось жить твоему мужу?

Она снова промолчала.

— Игрейна, это все сводится к тому же. Если я передам Утеру, что ты любишь и хочешь его, но не будешь принадлежать ему, пока жив твой муж, — как ты думаешь, долго ли после этого будет жить Горлойс?

И опять она ничего не сказала. «Тот же дар — умение молчать», — подумалось мне. Я стоял между нею и очагом и видел, как пламя бьется вокруг нее, струится вверх по белой сорочке и синему платью, как свет и тени переливаются волнами, как бегущая вода или трава под ветром. Пламя взметнулось; моя тень упала на нее, разрослась, поползла вверх, встретилась с ее тенью и соединилась с ней, так что на стене за спиной Игрейны встал не красно-золотой дракон, не падучая звезда с сияющим хвостом, но огромная туманная тень из воздуха и тьмы, созданная пламенем. И когда пламя опало, она опала вместе с ним, уменьшилась, усохла и оказалась вновь всего лишь тенью Игрейны, женщины тонкой и прямой, как меч. А там, где стоял я, не было ничего.

Она шевельнулась — и свет лампы вновь сделал комнату теплой и реальной, пахнущей яблоневыми дровами. Игрейна смотрела на меня — в лице ее появилось нечто новое, чего раньше не было. Наконец она произнесла ровным голосом:

— Говорила же, что от тебя ничто не укроется. Хорошо, что ты высказал это вслух. Я и сама думала об этом. Но надеялась, что, послав за тобой, я смогу снять вину с себя и с короля.

Когда темная мысль облекается в слова, она выходит на свет.

— Если бы ты поступала как обычная женщина, давно могла бы утолить свое желание, точно так же как и король, поступай он как обычный мужчина.

Я остановился. В комнате было абсолютно тихо, и я вновь заговорил — не задумываясь, слова приходили ко мне ниоткуда, ясными и отчетливыми.

— Если хочешь, я могу подсказать, как принять любовь короля, поступая так, как положено тебе, не роняя ни своей, ни его чести, ни чести своего мужа. Если я скажу, как это сделать, ты согласишься принадлежать ему?

Пока я говорил, глаза ее расширились и вспыхнули. Но она все равно ответила не сразу, сперва поразмыслила.

— Да.

Голос ее был ровным, и я ничего не мог по нему распознать.

— Если ты будешь повиноваться, я могу сделать это для тебя, — сказал я.

— Что я должна делать?

— Значит, ты обещаешь мне это?

— Слишком торопишься, — сухо сказала она, — Или ты сам заключаешь сделки, не узнав, что от тебя потребуют?

Я улыбнулся.

— Нет. Ну что ж, слушай. Когда ты притворилась больной, чтобы призвать меня к себе, что ты сказала служанкам и мужу?

— Только что мне плохо и я не хочу никого видеть. Что если я должна завтра быть на коронации вместе с мужем, мне нужно сегодня поговорить с врачом и принять какое-нибудь лекарство.

Она улыбнулась, немного криво.

— Я сделала это еще и затем, чтобы не сидеть на пиру рядом с королем.

— Хорошо. Скажешь Горлойсу, что ты беременна.

— Беременна?!

Казалось, Игрейна в первый раз за все это время была потрясена. Она уставилась на меня.

— Такое ведь может быть? Он, конечно, стар, но я думал…

— Может. Но я… — Игрейна прикусила губу. И через некоторое время сказала, уже спокойно: — Продолжай. Я просила совета и должна его выслушать.

Мне еще никогда не доводилось встречаться с женщиной, перед которой не приходилось подбирать слова и с которой можно было говорить так, как я говорил бы с мужчиной.

— У твоего мужа нет причин подозревать, что ты беременна не от него самого. Поэтому скажи ему это и что ты боишься, что, если долее останешься в Лондоне, с ребенком что-нибудь случится из-за всей этой болтовни и знаков внимания короля. Скажешь, что ты желаешь уехать сразу после коронации, не хочешь идти на пир, потому что король выставит тебя перед гостями, а все будут глазеть на тебя и шептаться. Завтра вы с Горлойсом и всеми корнуэльскими отрядами уедете из Лондона до того, как ворота закроют на ночь. Утер узнает об этом только после пира.

— Но… — она вновь уставилась на меня, — это ведь безумие! Мы могли бы уехать в любой день за эти три недели, если б не боялись навлечь на себя гнев короля. Нам придется остаться здесь, пока он не даст нам дозволения. Если мы уедем таким образом, под каким бы то ни было предлогом…

Я остановил ее.

— В день коронации Утер ничего сделать не сможет. Ему придется остаться здесь до конца празднеств. Неужели ты думаешь, что он посмеет так оскорбить Будека, Мерровия и других королей, что собрались здесь? Прежде чем он сможет выступить, вы уже вернетесь в Корнуолл.

— Но потом он все равно выступит! — Она нетерпеливо взмахнула рукой, — И будет война. Как раз тогда, когда следовало бы строить и восстанавливать, а не жечь и разрушать. Победить в этой войне король не сможет: если он одержит победу на поле боя, то потеряет преданность Запада. Так или иначе, а Британия снова будет расколота и рухнет во тьму.

Да, королева из нее получится. Она стремилась к Утеру не меньше, чем он к ней, и все же не утратила способности думать. Она умнее Утера, голова у нее ясная, и, еще похоже, сильнее его духом.

— О да, конечно выступит, — сказал я, подняв руку, — Но выслушай меня. Я поговорю с королем перед коронацией. Он будет знать, что рассказанное тобой Горлойсу неправда, а также и то, что это я посоветовал тебе вернуться в Корнуолл. Он сделает вид, что ужасно разгневался, и прилюдно поклянется отомстить за оскорбление, нанесенное ему Горлойсом на коронации… И как только празднества окончатся, он соберется последовать за тобой в Корнуолл…

— Я не поняла тебя. Продолжай.

Она спрятала руки в рукава синего платья и скрестила их на груди. Госпожа Игрейна была вовсе не так спокойна, как хотела казаться.

— И что же потом?

— Ты окажешься дома, в безопасности. Твоя честь и честь Корнуолла не пострадают.

— Да, в безопасности. Я буду сидеть в Тинтагеле, а там до меня даже Утер не доберется. Мерлин, ты видел эту крепость? Высокие, неприступные береговые утесы и узкий каменный мост — единственный путь, которым можно попасть на остров, где стоит замок. Мост так узок, что по нему можно идти только в одиночку, и лошадей ведут в поводу. Тот конец моста, что выходит на берег, охраняет еще одна крепость, стоящая на главном утесе, а в замке есть вода и запасы еды на год. Это надежнейшая крепость во всем Корнуолле. Ее нельзя взять приступом, к ней нельзя подойти с моря. Если ты хочешь, чтобы я вовеки не досталась Утеру, лучшего места не найти.

— Я об этом тоже слышал. Стало быть, Горлойс туда тебя и отошлет. Если Утер последует за ним, неужели ты думаешь, госпожа моя, что Горлойс согласится год просидеть с тобой там, словно зверь в ловушке? И смогут ли его отряды находиться с ним там?

Она покачала головой.

— Если нет, его нельзя использовать в качестве опорного пункта.

— Все, что можно сделать, — переждать осаду.

— Тогда ты должна убедить его, что если он не хочет сидеть в четырех стенах, пока войска Утера разоряют Корнуолл, то должен быть в другом месте, там, где может сражаться.

Она стиснула руки.

— Он так и сделает. Не станет выжидать и прятаться, пока Корнуолл будет страдать. Но я не понимаю, чего ты хочешь, Мерлин. Если ты пытаешься спасти от меня своего короля и королевство, так и скажи. Я могу и дальше притворяться больной, и в конце концов Утеру придется отпустить меня домой. И мы сможем вернуться в Корнуолл без обид и кровопролития.

— Ты сказала, что будешь слушать, — резко сказал я, — Времени мало.

Она вновь застыла.

— Я слушаю.

— Горлойс запрет тебя в Тинтагеле. Куда поедет он сам, чтобы встретить Утера?

— В Димилиок. Это в нескольких милях от Тинтагела по берегу.

— Хорошая крепость и удобный плацдарм. Но что тогда? Ты думаешь, Горлойс не станет сражаться?

Она подошла к очагу и села. Я увидел, как она стиснула руками колени, чтобы пальцы не дрожали.

— И ты думаешь, король явится ко мне в Тинтагел, будет там Горлойс или нет?

— Если ты сделаешь все, как я сказал, вам с королем удастся поговорить и утешить друг друга. И никто об этом не узнает.

Она резко вскинула голову.

— Нет, — продолжал я, — Это ты предоставь мне. Здесь вступает в дело магия. В остальном доверься мне. Тебе надо только добраться до Тинтагела и ждать. Я приведу к тебе Утера. И обещаю тебе, ради короля, что он не будет сражаться с Горлойсом и что после того, как вы с ним встретитесь в любви, Корнуолл обретет мир. Что до того, как все произойдет, — это в руке Божией. Я могу сказать тебе только то, что знаю. Та сила, что сейчас во мне, — от него, все мы в Его власти, и Он волен творить или разрушать. Но могу сказать тебе, Игрейна, что я видел яркое пламя и в пламени — корону и меч, стоящий на алтаре подобно кресту.

Она быстро встала, и впервые за все время я увидел в ее глазах подобие страха. Открыла рот, словно собираясь заговорить, потом снова стиснула губы и повернулась к окну. Снова остановилась, не дойдя до него, но я увидел, как она подняла голову, словно задыхаясь. Ей не хватало крыльев. Если она провела юность в Тинтагеле, неудивительно, что ей хочется научиться летать.

Игрейна подняла руку, отвела волосы со лба и заговорила, глядя в окно, не оборачиваясь ко мне.

— Сделаю, как ты говоришь. Если я скажу ему, что жду ребенка, он отвезет меня в Тинтагел. Там рождаются все герцоги Корнуолла. А после мне придется довериться тебе.

Она обернулась и взглянула на меня, уронив руки.

— Если мне удастся хотя бы поговорить с ним… только поговорить… Но если ты из-за меня принесешь кровопролитие в Корнуолл или смерть моему мужу, я проведу остаток жизни, молясь всем богам, чтобы и ты, Мерлин, погиб, преданный женщиной.

— Согласен на это. А теперь мне пора. Не могла бы ты послать со мной кого-нибудь? Я приготовлю и пришлю тебе питье. Это будет всего лишь маковый отвар, так что можешь спокойно выпить его.

— Возьми Ральфа, моего пажа. Ты увидишь его за дверью. Это внук Марсии, ему можно доверять так же, как ей.

Она кивнула пожилой женщине, которая уже направилась к двери, чтобы отворить ее мне.

— Тогда я передам тебе весть через него с моим слугой Кадалем. А теперь — спокойной ночи.

Когда я уходил, она неподвижно стояла посреди комнаты, озаренная пламенем.

Глава 6

Мы бешено мчались в Корнуолл.

Пасха в тот год была ранняя, поэтому зима едва успела смениться весной, когда бурной черной ночью мы остановили коней на утесе близ Тинтагела и всматривались во тьму против яростного ветра. Нас было всего лишь четверо: Утер, я, Ульфин и Кадаль. До сих пор все шло гладко, так, как было задумано. Время подходило к полуночи двадцать четвертого марта.

Игрейна выполнила мои указания до последней мелочи. В ту ночь, в Лондоне, я не осмелился прямо от нее пойти к Утеру, боясь, что об этом доложат Горлойсу, да он все равно, наверно, спал. А наведался ранним утром, пока он умывался и готовился к коронации. Он отослал всех слуг, кроме Ульфина, и я мог без обиняков объяснить ему, что он должен делать. Утер принял питье, выспался и теперь выглядел значительно лучше. Он довольно бодро приветствовал меня и выслушал, сверкая блестящими, ввалившимися глазами.

— И она сделает все, как ты сказал?

— Да. Она дала мне слово. А ты?

— Знаешь, что да!

Он взглянул на меня в упор.

— А теперь скажи, что будет?

— Я же говорил. Будет ребенок.

— А, это! — Он нетерпеливо дернул плечом. — Ты прямо как мой братец — он тоже ни о чем другом не думал… Ты все еще работаешь на него?

— Можно сказать, что да.

— Ну ладно, наверно, рано или поздно все равно придется завести. Да нет, я спрашивал про Горлойса. Что будет с ним? Ведь дело рискованное?

— Делай, как я: доверься времени. Могу только сказать, что твое имя и твое королевство переживут дела этой ночи.

Короткое молчание. Он смерил меня взглядом.

— Ну что ж, ладно. Довольно и этого.

— И правильно. Ты переживешь его, Утер.

Он внезапно рассмеялся.

— Клянусь страстями Господними, парень! Это я и сам бы мог предсказать. Ему жить еще лет тридцать, он не привык отсиживаться дома, когда дело доходит до драки. Это еще одна причина, почему я не хочу, чтобы его кровь пала на меня. Да, кстати…

Он обернулся к Ульфину и принялся отдавать распоряжения. Это снова был прежний Утер: бодрый, немногословный, точный. Немедленно отправить гонца в Каэрлеон, чтобы войска оттуда перебросили в Северный Корнуолл. Сам Утер отправится в Корнуолл прямо из Лондона, как только сможет, с небольшим отрядом, туда, где будут стоять его войска. Так королю удастся ненамного отстать от Горлойса, хотя герцог уедет сегодня, а королю придется остаться здесь на празднества, которые протянутся еще целых четыре дня. Другой гонец должен отправиться по дороге, по которой мы поедем в Корнуолл, и проследить, чтобы на всем пути, недалеко друг от друга, были приготовлены подставы.

Все вышло так, как я рассчитывал. Я видел Игрейну на коронации: безмолвная, сдержанная, прямая, как стрела, глаза в пол, и такая бледная, что если бы я сам не говорил с ней накануне, то поверил, что она и впрямь беременна. Никогда не перестану удивляться женщинам. Что у них на уме, никакая сила понять не поможет. Что герцогиня, что шлюха — все они умеют лгать, даже не учась. Наверно, это то же, что с рабами или с животными, которые инстинктивно притворяются камнем или сучком, чтобы спастись от врагов. Она просидела всю долгую, блистательную церемонию белая, как воск, словно вот-вот растает. Потом я мельком увидел ее в окружении женщин, которые уводили ее прочь от блестящей процессии, что медленно двигалась в сторону пиршественного зала. В середине пира, когда вино уже лилось рекой, я заметил, как Горлойс незаметно удалился из зала кое с кем из гостей как бы по нужде. Обратно он не вернулся.

У того, кто знал правду, Утер мог вызвать больше подозрения, чем Игрейна, но благодаря усталости, вину и возбуждению от того, что должно было свершиться вскоре, он тоже был достаточно убедителен. Люди вполголоса шептались о том, как он разгневался, когда обнаружил, что Горлойс исчез, и как клялся, что отомстит тотчас же, как только расстанется со своими царственными гостями. Быть может, гнев этот был чересчур пылок и угрозы в адрес герцога чересчур суровы — ведь, в конце концов, герцог всего лишь защищал свою жену, но король и до того вел себя достаточно несдержанно, так что люди сочли это всего лишь продолжением тех же безумств. А звезда Утера была теперь столь ярка, столь ослепителен был блеск взошедшего на престол Пендрагона, что Лондон простил бы ему даже похищение. Скорее Игрейну винили за то, что она отказала ему.

Итак, мы прибыли в Корнуолл. Гонец сделал свое дело: подставы были расставлены самое большее через двадцать миль, мы скакали во весь опор и потратили на дорогу два дня и ночь. Наши войска уже ждали нас в назначенном месте: в нескольких милях от Геркулесова Мыса, у самой границы Корнуолла. Нам сообщили, что Игрейна находится в Тинтагеле с небольшим отрядом отборных воинов, а Горлойс со всеми своими отрядами занял Димилиок и разослал народу Корнуолла призыв собираться и защищать своего герцога. Он должен был знать о том, что на границе у него стоят королевские войска, но он, несомненно, думал, что они дождутся самого короля. Он не мог предположить, что король уже здесь.

Мы въехали в лагерь тайком, в сумерках, и отправились не в королевский штаб, а к офицеру, которому Утер мог довериться. Кадаль был уже там. Он поехал вперед, чтобы приготовить для нас костюмы, в которые я собирался переодеть короля и его спутников, и дожидаться, когда Ральф сообщит из Тинтагела, что пора.

Мой замысел был достаточно прост, из тех, что часто увенчиваются успехом. Женившись, Горлойс взял привычку по ночам приезжать домой, к жене, если стоял где-то неподалеку: в Димилиоке или другой ближней крепости. Должно быть, люди слишком часто подсмеивались над его старческой влюбленностью, и он, как рассказал мне Ральф, завел обычай приезжать в замок тайком, через потайной ход, добраться до которого, не зная дороги, было очень сложно. Я задумал переодеть Утера, Ульфина и себя, чтобы, если нас заметят, то приняли за Горлойса, его спутника и слугу, и ночью отправиться в Тинтагел. Ральф устроит так, чтобы его поставили на пост у потайной двери. Он встретит нас внизу и проведет по тайной тропе. Самой большой опасностью было то, что в ту же ночь может явиться сам Горлойс, но Игрейне как-то удалось убедить его не приезжать, и она отослала всех своих женщин, кроме Марсии. Ральф с Кадалем договорились, в каких одеждах мы приедем: в ночь коронации корнуэльцы уезжали из Лондона в такой спешке, что часть своих вещей они оставили, и оказалось совсем нетрудно найти дорожную одежду с гербом Корнуолла и даже один из приметных боевых плащей Горлойса с двойной серебряной каймой.

Последнее послание Ральфа было обнадеживающим, время приспело. Ночь была достаточно темная, чтобы нас никто не увидел, и достаточно бурная, чтобы большинство людей не высовывало носа за дверь. Мы отправились в путь вчетвером, как только полностью стемнело, и нам удалось выскользнуть из лагеря незамеченными. Оказавшись за пределами наших позиций, мы галопом поскакали к Тинтагелу, и лишь острый и подозрительный глаз сумел бы определить, что это не сам герцог Корнуэльский с тремя спутниками едет домой к своей супруге. Мы выкрасили Утеру бороду в седой цвет и подвязали щеку, чтобы скрьгть угол рта и оправдать невнятность речи, на случай, если ему придется заговорить. Капюшон его плаща был низко надвинут — что вполне понятно в такое ненастье — и скрывал его черты. Утер был стройнее и сильнее Горлойса, но это скрыть нетрудно. Он надел перчатки, чтобы не было видно, что руки у него не старческие. Ульфин вполне мог сойти за некоего Иордана, слугу Горлойса. Мы выбрали его, потому что он был больше всего похож на Ульфина сложением и цветом волос. Я сам переоделся в Бритаэля, друга и военачальника Горлойса; он был старше меня, но голоса у нас были чем-то похожи, и я неплохо говорил по-корнуэльски. Я всегда хорошо умел подражать чужому голосу. Так что я должен был вести беседу, если придется с кем-то говорить. Кадаль ехал непереодетым, он должен был сторожить лошадей снаружи — и быть нашим гонцом, если понадобится.

Я подъехал к королю и наклонился к его уху.

— Замок примерно в миле отсюда. Нам пора сворачивать к берегу. Там будет ждать Ральф. Он проводит нас внутрь. Я поеду вперед?

Утер кивнул. Даже сейчас, в темноте, я видел, как блестят его глаза.

— И не смотри так, — прибавил я, — не то никто не поверит, что ты Горлойс, который уже много лет как женат.

Он рассмеялся. Я развернул коня и медленно поехал по склону, изрытому кроличьими норами, покрытому осыпями, поросшему кустарником, спускаясь в узкую долину, ведущую на берег моря.

Эта долина на самом деле всего лишь овраг, по которому бежит к морю небольшой ручей, шириной не более трех шагов и такой мелкий, что лошадь может перейти его вброд в любом месте. Долина кончается небольшим уступом, с которого ручей падает прямо на берег, усыпанный плоской галькой. Мы проехали, растянувшись цепочкой, по тропе — ручей бурлил слева от нас, на дне овражка, а справа был высокий склон, поросший кустарником. Поскольку ветер дул с юго-запада, а долина была глубокая и шла почти точно на север, мы оказались укрыты от непогоды, но кусты на краю оврага стонали на ветру, на тропу сыпались веточки. Но и без этого ехать было тяжело: кони, взбудораженные непогодой, чувствовали наше напряжение — по крайней мере, троих из нас: Кадаль был тверд, как скала, ему-то не надо было идти в замок, — и оттого упрямились и косили глазом; а тут еще каменистая тропа и темнота… Когда за четверть мили до моря мы свернули к ручью и стали переходить его вброд, моя лошадь, шедшая головной, прижала уши и заартачилась. А когда я подхлестнул ее и пустил мелким галопом по узкой тропе и из тени на тропу выступил человек, лошадь остановилась как вкопанная, встала на дыбы и забила копытами в воздухе, так что я подумал, что сейчас мы с ней опрокинемся назад.

Человек метнулся ко мне, схватил лошадь под уздцы и заставил ее встать на все четыре ноги. Лошадь стояла взмыленная, дрожа всем телом.

— Бритаэль, — назвался я, — Все в порядке?

Человек ахнул и шагнул вперед, пытаясь разглядеть меня сквозь тьму. Позади меня из ночи вынырнул серый жеребец Утера и остановился. Человек, державший мою лошадь под уздцы, неуверенно спросил:

— Господин мой Горлойс? Мы тебя не ждали сегодня. Что-то случилось?

Я узнал голос Ральфа и сказал, уже своим голосом:

— Ага, значит, в темноте мы все же сойдем за них?

Он шумно перевел дух.

— Да, господин… Я подумал было, что это и в самом деле Бритаэль. И еще серый конь… Это король?

— На одну ночь, — возразил я, — это герцог Корнуэльский. Все в порядке?

— Да, господин.

— Ну, тогда показывай дорогу. Времени мало.

Он взял моего коня под уздцы у самых удил и повел вперед. Это было очень кстати: опасная тропа, узкая и скользкая, вилась по крутому склону меж шелестящих кустарников; на незнакомой и напуганной лошади я по такой тропе и днем бы не поехал. Прочие следовали за нами. Лошади Кадаля и Ульфина шагали спокойно, а серый жеребец позади меня храпел на каждый куст и все норовил вырвать у всадника повод, но Утер усмирял своего коня, даже не особенно напрягаясь: он смог бы укротить и Пегаса.

Тут моя лошадь шарахнулась от чего-то, споткнулась, и, если бы не Ральф, я слетел бы под обрыв. Я выругался и спросил у Ральфа:

— Далеко еще?

— Шагов двести по берегу, господин. Там оставим лошадей. На мыс пойдем пешком.

— Клянусь всеми богами бурь, я буду рад оказаться под крышей! У вас были какие-нибудь сложности?

— Никаких, господин! — Ему приходилось кричать, чтобы я мог его расслышать, но бояться было нечего — в такую погоду вряд ли кто-нибудь услышал бы нас ближе чем за три шага, — Госпожа сама сказала Феликсу — это наш привратник, — что попросила герцога приехать к ней, как только он разместит свои войска в Димилиоке. Конечно, слух о том, что она беременна, уже разошелся, поэтому никто не удивился, что она просила его приехать, несмотря на то что королевские войска так близко. Она сказала Феликсу, что герцог войдет через потайной ход, на тот случай, если король уже выслал сюда своих шпионов. И попросила, чтобы он ничего не говорил солдатам, потому что они могут встревожиться, что герцог оставил Димилиок и свое войско теперь, но что король все равно не доберется до Корнуолла раньше завтрашнего дня… Феликс ни о чем не подозревает. Да и с чего бы?

— Привратник один у ворот?

— Да, но в караулке еще двое стражников.

Ральф уже рассказал нам, как выглядит потайной ход. Это была маленькая дверь в нижней части наружной стены замка, и от нее начиналась длинная лестница, которая шла направо вдоль стены. На середине лестницы была широкая площадка, на которую выходила дверь караульной. Дальше снова лестница, и наверху — потайная дверь, ведущая в покои.

— А стражники знают? — спросил я.

Ральф покачал роловой.

— Мы не решились, господин. Герцог лично отбирал всех, кого оставил с госпожой Игрейной.

— А много ли света на лестнице?

— Один факел. Я позаботился о том, чтобы он давал больше дыма, чем света.

Я оглянулся через плечо на серого коня, казавшегося призраком в темноте. Ральфу приходилось кричать, чтобы я мог расслышать его за воем ветра, бушевавшего наверху, и подумал, что король захочет узнать то, о чем мы говорили. Но Утер молчал — он не открывал рта с самой дороги. Похоже, он действительно решился довериться времени. Или мне.

Наклонившись через шею лошади, я обратился к Ральфу:

— Пароль есть?

— Пароль — «Паломник». И госпожа прислала кольцо, которое королю нужно надеть. Герцог его носит иногда. А вот и конец тропы. Видишь? Там довольно крутой спуск на берег.

Он придержал мою лошадь, потом мы спустились вниз, и подковы коня заскрипели по гальке.

— Господин, коней мы оставим здесь.

Я спешился с радостью. Насколько я мог видеть, мы находились в маленькой бухте, прикрытой от ветра большим мысом слева от нас, но волны, выкатывающиеся из-за мыса и разбивающиеся о прибрежные скалы, были огромные; они налетали на камни с грохотом, подобно сошедшимся в гневе воинствам, и выплескивались на гальку длинными языками белой пены. Наш ручей падал к морю с утеса двумя длинными водопадами, струи которых разметались на ветру, словно пряди волос. За этими водопадами, под нависшей стеной главного утеса, было укрытие для коней.

Ральф указал на большой мыс слева.

— Тропа гам. Скажи королю, чтобы он шел за мной и не отставал. Один неверный шаг — и «мама!» крикнуть не успеешь, как тебя унесет течением дальше западных звезд.

Серый остановился рядом с нами, и король спрыгнул наземь. Я услышал, как он рассмеялся — резким, торжествующим смехом. Он бы радовался, даже если бы в конце этого ночного пути его не ждала награда. Опасность сама по себе опьяняла Утера сильнее вина. Двое других подъехали и спешились. Кадаль взял коней под уздцы.

Утер подошел ко мне, глянул через плечо на бурлящие волны.

— Ну что, дальше вплавь? Видит бог, может дойти и до этого! Мне все чудится, что волны долетают до самых стен.

Он стоял неподвижно, не обращая внимания на порывы ветра и дождь, хлещущий в лицо, запрокинув голову и глядя вверх, на мыс. Наверху, на фоне штормовой тьмы теплился огонек.

Я коснулся его руки.

— Слушай. Все так, как мы рассчитывали. Там привратник, Феликс, и двое воинов в караульной. Света мало. Дорогу ты знаешь. Когда мы войдем, буркнешь что-нибудь Феликсу и быстро поднимайся наверх. Старуха Марсия встретит тебя у дверей покоев Игрейны и проводит внутрь. Остальное предоставь нам. Если начнется заваруха, нас трое против троих, а в такую ночь никто ничего не услышит. Приду за час до рассвета и пошлю за тобой Марсию. Больше нам поговорить не удастся. Иди за Ральфом, след в след, тропа очень опасная. Он даст тебе кольцо и скажет пароль. Ступай.

Утер молча повернулся и пошел по залитому пеной берегу к ожидавшему его мальчику. Я увидел рядом с собой Кадаля. Он держал под уздцы всех четырех лошадей. По его лицу, как и у меня, стекали капли дождя, плащ развевался у него за плечами, как грозовая туча.

— Ты слышал, — сказал я. — За час до рассвета.

Он тоже смотрел на утес, где, высоко над нами, виднелся замок. На миг тучи разошлись, и в свете звезд я увидел вырастающие из скалы стены. А под стенами обрыв, почти отвесно уходящий вниз, к ревущим волнам. Между мысом и материком шел естественный скальный гребень. Его крутые склоны были до блеска отполированы морем, словно клинок меча. Отсюда, с берега, казалось, что пройти туда невозможно, кроме как через долину: ни к крепости, ни на перешеек, ни на скалу, где высился замок, подняться было нельзя. Неудивительно, что здесь не ставят часовых. А на тропе, ведущей к потайной двери, один человек мог выстоять против целой армии.

— Я коней туда отведу, под скалу, в укрытие, — сказал Кадаль, — И возвращайтесь вовремя — если не ради этого ошалевшего от любви господина, то хотя бы ради меня. Если там, наверху, догадаются, что тут дело нечисто, это будет настоящая мышеловка! Ведь этот чертов овражек перекрыть не труднее, чем тот мост! А мне что-то не хочется выбираться отсюда вплавь.

— И мне тоже. Не беспокойся, Кадаль. Я знаю, что делаю.

— Да верю, верю. В тебе нынче ночью что-то такое… этакое. То, как ты сейчас говорил с королем — не раздумывая, словно со слугой каким-нибудь. И он ничего не сказал, а сделал, как ему велели. Да, ты, похоже, и впрямь знаешь, что делаешь. Оно и к лучшему, господин Мерлин. Потому что ведь иначе, понимаешь ли, выйдет, что ты рискуешь жизнью верховного короля Британии ради того, чтобы он разок удовлетворил свою похоть.

Я сделал то, чего не делал никогда. Со мной такое вообще редко бывает. Протянул руку и положил ладонь поверх руки Кадаля, сжимавшей поводья. Кони теперь успокоились и стояли мокрые и несчастные, сбившись в кучку, повернувшись крупами к ветру и понурив головы.

Я сказал:

— Если Утер войдет к ней сегодня ночью и возляжет с ней, тогда, Кадаль, как Бог свят, его собственная жизнь будет иметь не больше значения, чем вот эта пена на берегу. Пусть даже его убьют в постели, говорю тебе: в эту ночь будет зачат король, чье имя станет щитом и опорой для людей этой прекрасной страны, пока она, от моря до моря, не погрузится в волны, что ныне лелеют ее, и пока люди не оставят землю, чтобы жить меж звезд. Скажи, Кадаль, ну разве Утер — король? Он всего лишь наместник того, кто был прежде него и придет после, — короля былого и грядущего. А сегодня он даже меньше, чем наместник, — он всего лишь орудие, а она — сосуд, а я… я дух, слово, существо из воздуха и тьмы. И я не более способен изменить то, что делаю, чем тростник в состоянии изменить дующий в него ветер Бога. Мы с тобой, Кадаль, беспомощны, как сухие листки в волнах этой бухты.

Я выпустил его руку.

— За час до рассвета.

— До свидания, господин мой.

Сопровождаемый Ульфином, я направился по галечному пляжу к подножию черного утеса вслед за Ральфом и королем.

Глава 7

Не думаю, что сумел бы теперь даже при дневном свете отыскать ту тропу, не то что взобраться по ней. Впереди шел Ральф, за ним — король, положив руку ему на плечо, я держался за плащ Утера, а Ульфин — за мой. По счастью, мы шли вплотную к стенам замка, и они защищали нас от ветра. Если бы здесь еще и дул ветер, тропа сделалась бы непроходимой, нас бы снесло, как перышки. Но от моря нас ничто не защищало. Волны взлетали вверх, должно быть, футов на сорок, а гигантские девятые валы вздымались, как башни, футов на шестьдесят над берегом и заливали нас солеными брызгами.

Единственное, что было хорошего в этих волнах, — белая пена отражала слабый свет, падающий с неба, так, что было светлее. Наконец мы увидели над собой основание стен замка, встающее из скалы. Эти стены были неприступны даже в сухую погоду, а сейчас по ним струилась вода. Я не видел двери: казалось, в стенах нет ни единой щели — сплошной камень, блестящий от влаги сланец. Но Ральф, не задумываясь, вел нас дальше, и вот мы оказались на краю утеса, обращенном к морю. Здесь он на миг остановился, и я увидал, как он сделал жест, означавший: «Берегись!» Он осторожно обогнул выступ скалы и скрылся из виду. Я почувствовал, как пошатнулся Утер, когда выглянул из-за утеса и ветер ударил ему в грудь. Он приостановился, потом пошел дальше, прижимаясь к скале. Мы с Ульфином последовали за ним. Несколько томительных ярдов мы буквально ползли вперед, уткнувшись лицом в мокрый, скользкий камень; потом нас прикрыл очередной выступ, и внезапно мы оказались на коварном склоне, поросшем армерией, и перед нами, в углублении скалы внизу крепостной стены, невидимый сверху, со стен, благодаря нависающему над ней утесу, открылся тайный ход в Тинтагел.

Я увидел, как Ральф долго всматривался вверх, прежде чем провести нас под скалу. Часовых на стене не было. Что толку ставить часовых на укрепления, смотрящие на море? Ральф вынул кинжал и постучал в дверь каким-то условным стуком, которого мы не расслышали за воем ветра.

Привратник, должно быть, ждал у самой двери. Дверь отперли тотчас же. Она бесшумно открылась дюйма на три, потом застряла. Я услышал звон цепочки. В щели показалась рука с факелом. Стоявший рядом со мной Утер надвинул поглубже свой капюшон, я шагнул вперед и встал рядом с Ральфом, прижимая к губам плащ и горбясь под порывами ветра и дождя.

Над факелом показалась половина лица привратника и глаз. Ральф, стоявший на свету, требовательно произнес:

— Паломник! Давай быстрее. Это я, и со мной герцог.

Факел приподнялся повыше. Я увидел, как сверкнул изумруд на руке Утера, и резко произнес голосом Бритаэля:

— Феликс, смилуйся, впусти нас! Смотри, что творится. Герцог утром упал с лошади, а теперь его повязка намокла. Нас всего четверо. Поторопись!

Цепочку сняли, и дверь распахнулась. Ральф положил на нее руку, словно желая открыть господину, так чтобы загородить от Феликса Утера, пока проходил король.

Утер прошагал мимо согнувшегося в поклоне привратника, отряхиваясь, как пес, и что-то неразборчиво буркнул в ответ на приветствие. Потом, вскинув руку, так что на пальце снова блеснуло кольцо с изумрудом, он повернул прямо к ступеням справа и быстро пошел наверх.

Пока входили мы с Ульфином, Ральф отобрал у привратника факел.

— Я посвечу. Закрой дверь и запри на засов. Я потом спущусь и расскажу тебе новости, но сейчас мы все мокрые, как утопленные щенята, и хотим поскорее к огню. В караулке ведь горит огонь, а?

— Ага.

Привратник отвернулся, чтобы задвинуть засов. Ральф держал факел так, чтобы мы с Ульфином оказались в тени, проходя мимо. Я быстро пошел вслед за Утером, а Ульфин — по пятам за мной.

Лестница была освещена лишь чадящим факелом, вставленным в скобу на стене на широкой площадке впереди. Все оказалось просто…

Чересчур просто. Внезапно к тусклому свету факела на стене добавился яркий свет другого факела и из караулки выступили двое стражников с мечами наголо.

Утер, шедший на шесть ступеней впереди, на миг приостановился — и пошел дальше. Я увидел, как его рука под плащом опустилась на рукоять меча. Свой меч я уже держал наготове.

Позади на лестнице послышался легкий топот Ральфа.

— Господин мой герцог!

Утер остановился — с превеликим облегчением, я полагаю, и обернулся к Ральфу, спиной к стражникам.

— Господин герцог, дай я тебе посвечу… А, у них там факел! — сказал Ральф, словно лишь сейчас заметив стражников с факелом. Побежал мимо Утера наверх, беспечно крикнув: — Эй, Марк, Селлик, дайте-ка мне факел, я провожу господина к герцогине! А то эта дрянь только дымит.

Человек с факелом держал его высоко, и оба смотрели вниз, на нас. Мальчишка не растерялся ни на миг. Он взбежал наверх, проскользнул между их мечами и отобрал у стражника факел. Не успели они и глазом моргнуть, как Ральф повернулся и сунул первый факел в бочонок с песком, стоявший у двери караульной. Факел окутался вонючим дымом и погас. Новый факел горел ярко, но раскачивался и двигался, так что на ступени падали огромные гротескные тени стражников, помогавшие нам скрыть свои лица. Утер, воспользовавшись мечущимися тенями, быстро взбежал наверх. Он выставил вперед руку с кольцом Горлойса, как бы отвечая на приветствия стражников. Они отошли в сторону, но не ушли, а встали по обе стороны лестницы, по-прежнему держа в руках мечи.

Я услышал за спиной слабый шорох — это Ульфин потихоньку вытягивал из ножен свой меч. Мой был уже наполовину обнажен под плащом. Пройти мимо не удастся. Придется их убить — и молиться, чтобы шум не привлек ничьего внимания. Я услышал, как Ульфин замедлил шаги, и понял, что он подумал о привратнике. Возможно, Ульфину придется вернуться к нему, пока мы будем разбираться со стражниками.

Но не пришлось. Внезапно наверху, в конце второго пролета лестницы, распахнулась дверь. На пороге, озаренная светом, стояла Игрейна. Она была в белом, как и тогда, когда я видел ее впервые, но на этот раз не в ночной сорочке. Длинное платье блестело и переливалось, как вода в озере. На одном плече, на римский манер, был наброшен плащ мягкого темно-синего цвета. В волосах сверкали камни. Она протянула руки, и одеяние соскользнуло с запястий, открыв браслеты червонного золота.

— Привет тебе, господин мой!

Ее голос, высокий и чистый, заставил обоих стражников обернуться в ее сторону. Утер в два прыжка преодолел последние шесть ступенек, отделявшие его от площадки, скользнул мимо стражников — плащ коснулся лезвий мечей, — пробежал мимо сияющего факела Ральфа и взлетел наверх.

Стражники снова обрели бдительность, стоя по обе стороны лестницы, спиной к стене. Я слышал, как тяжело дышит Ульфин у меня за спиной, но он все же довольно тихо последовал за мной. Спокойно, не торопясь поднимался я наверх, к площадке. Полезно все-таки быть принцем, даже если ты бастард: я знал, что в присутствии герцогини стражники будут смотреть в стену перед собой так, словно они слепые. Я прошел между мечами, и Ульфин за мной следом.

Утер был уже наверху. Он взял ее за руки и прямо там, перед ярко освещенной дверью, когда внизу блестели в свете факелов мечи его врагов, наклонился и поцеловал Игрейну. Алый плащ взметнулся и скрыл белое платье. За ними виднелась тень старухи, Марсии, которая придерживала дверь.

— Идем, — сказал король и увел ее в озаренные пламенем покои, по-прежнему окутывая своим алым плащом.

Дверь за ними захлопнулась.

Так мы взяли Тинтагел.

Глава 8

Нам с Ульфином хорошо послужили в ту ночь. Не успела дверь комнаты затвориться, оставив нас на полпути между верхом лестницы и площадкой, на которой стояли стражники, как снизу послышалась беспечная скороговорка Ральфа, сопровождаемая звоном убираемых в ножны мечей:

— Боги и ангелы, ну и работенка! А мне ведь потом назад его провожать! У вас там огонь горит? Это хорошо. Успеем обсушиться, пока ждем. Ладно, идите, мы тут за вас посидим. Ну, чего вы встали? Слышали приказ? Ступайте и помните: никому ни слова!

Один из стражников, вложив меч в ножны, повернул в сторону караульной, но второй заколебался и посмотрел в мою сторону.

— Господин Бритаэль, это верно? Нам приказано уйти с поста?

Я медленно начал спускаться по лестнице.

— Верно. Можете идти. Когда соберемся уезжать, то пошлем за вами привратника. И прежде всего, не говорите никому, что герцог здесь. Поняли?

Я обернулся к Ульфину. Он стоял позади меня, широко раскрыв глаза.

— Иордан, ступай наверх, к двери, и неси караул. Нет, сперва отдай мне свой плащ, его надо просушить.

Ульфин с радостью бросился наверх, обнажив наконец свой меч. Ральф вошел в караулку и подкреплял мои приказы невесть какими угрозами. Я спустился вниз не спеша, чтобы Ральф успел выпроводить стражников.

Услышав, как захлопнулась внутренняя дверь, вошел в караулку. Она была ярко освещена факелом и огнем, пылающим в очаге. Никого, кроме нас, не было.

Ральф широко улыбнулся мне. Он был весь на нервах.

— Никогда больше за такое не возьмусь! Ни ради госпожи, ни даже за все золото Корнуолла!

— Больше не понадобится. Ты молодец, Ральф. Король тебе этого не забудет.

Он поднял факел, чтобы вставить его в скобу, увидел мое лицо и обеспокоенно спросил:

— В чем дело, господин? Тебе плохо?

— Нет. Эта дверь запирается? — спросил я, кивнув в сторону закрытой двери, через которую ушли стражники.

— Я уже запер. Если бы они что-то заподозрили, они не дали бы мне ключа. Но они ни о чем не догадываются. Да и с чего бы? Я сам сейчас готов был поклясться, что это Бритаэль говорил там, на лестнице. Прямо… прямо волшебство какое-то!

Голос его звучал вопросительно, и он посмотрел на меня знакомым взглядом, но я ничего не ответил, и он спросил:

— А что теперь, господин?

— Ступай к привратнику и смотри, чтобы он не поднялся сюда, наверх. Ничего, Ральф, — улыбнулся я, — ты еще успеешь погреться у огня, когда мы уедем.

Легко, как всегда, он сбежал по ступеням. Я услышал, как он что-то крикнул, как Феликс рассмеялся в ответ. Я снял свой промокший насквозь плащ и развесил его у огня, рядом с плащом Ульфина. Одежда под плащом осталась почти сухой. Некоторое время я сидел, протянув руки к огню. В комнате, озаренной светом пламени, было очень тихо, но снаружи бушевали волны и ветер бился о стены замка.

Мысли обжигали, как искры. Мне не сиделось на месте. Встав, я принялся беспокойно расхаживать по комнатке. Снаружи доносился шум ветра, и, подойдя к двери, я услышал стук костей — Ральф с Феликсом коротали время за игрой. Я посмотрел в другую сторону. Сверху не доносилось ни звука. Едва виден у двери неподвижный Ульфин — или, быть может, его тень…

Кто-то тихо спускался по лестнице — женщина, закутанная в плащ, что-то несла на руках. Она двигалась беззвучно. Ульфин тоже молчал и не шевелился. Я выступил на площадку, и из двери вслед за мной на лестницу вырвался сноп света и тени.

Это была Марсия. Она склонила голову над тем, что несла на руках, и на щеках ее блеснули слезы. Ребенок, тепло закутанный от зимнего холода. Увидев меня, протянула свою ношу.

— Береги его, — прошептала она, и я увидел сквозь щеки, блестящие от слез, ступени лестницы у нее за спиной, — Береги его…

Шепот растаял в потрескивании факела и вое ветра. Я стоял на лестнице один, дверь наверху была закрыта. Ульфин так и не шевельнулся.

Опустив руки, я вернулся к огню. Огонь угасал, я снова разжег его, но он не принес мне утешения, ибо свет снова жег меня. Я увидел то, что хотел, но где-то впереди маячила смерть, и мне было страшно. Тело мое болело, в комнате было душно. Я взял свой плащ — он почти высох, набросил его на плечи и пересек площадку. В наружной стене была дверца, в которую садило ветром. Отворил ее и, преодолев сопротивление бури, вышел наружу.

Поначалу, после яркого света караулки, я ничего не увидел. Закрыл за собой дверь и прислонился к мокрой стене. Ночной ветер омывал меня, словно река. Наконец я начал различать очертания окружающих предметов. Впереди, в нескольких шагах, был зубчатый парапет высотой по пояс — наружная стена замка. Между парапетом и тем местом, где стоял я, располагалась ровная площадка, а надо мной — стена, завершавшаяся еще одним рядом зубцов, над ней вздымался утес и еще стены: крепость ступенями взбиралась на вершину мыса. И на самой вершине утеса, там, где раньше горел свет, теперь возвышалась черная башня без единого огонька на фоне неба. Я подошел к парапету, перегнулся через него и посмотрел вниз.

Внизу был откос — солнечным днем это, видимо, был травянистый склон, покрытый армерией, белым лихнисом и гнездами морских птиц. За ним, внизу, ярились белые волны в бухте. Я посмотрел направо, туда, откуда мы пришли. Но бухта, где ждал нас Кадаль, не была видна — лишь полосы пены белели в темноте.

Дождь перестал, облака стали реже и выше. Ветер немного переменился и поутих. Время шло к рассвету. Меж летящими обрывками туч тут и там проглядывало высокое и черное ночное небо, усеянное звездами.

И внезапно облака разошлись, и меж них, словно корабль по бурному морю, плыла звезда.

Она висела в небе среди россыпи меньших звезд и поначалу тихо мерцала, а потом запульсировала, разрослась и вспыхнула ярким светом всех цветов, какие играют на пляшущих волнах. Я смотрел, как она росла, полыхала и наконец взорвалась светом. Потом ветер укрыл ее тонкой вуалью облаков, и она стала бледной, тусклой и далекой, затерявшись среди других, мелких звезд. А потом снова вышла из-за облаков, набухая и переполняясь светом. И вот уже она стоит среди прочих звезд подобно факелу, рассыпающему шлейф искр. И так продолжалось все время, пока я стоял на укреплениях и смотрел на нее: то она разгоралась, то вновь тускнела и засыпала. Но с каждым новым пробуждением она горела все мягче, под конец она уже не столько полыхала, сколько тихо дышала светом, и к утру звезда висела в небе, мягко лучась, а вокруг нее небо светлело — новый день обещал быть тихим и ясным.

Я перевел дух, вытер пот со лба и выпрямился, оторвавшись от стены. Тело мое застыло, но боль исчезла. Я взглянул на окно Игрейны — свет в нем погас. Любовники спали.

Глава 9

Я медленно вернулся через площадку к двери. Отворив ее, услышал внизу резкий и отчетливый стук в потайную дверь.

Я шагнул на площадку и бесшумно притворил за собой дверь, как раз тогда, когда Феликс вышел из каморки внизу и направился к потайной двери. Он уже взялся за цепочку, когда позади него возник Ральф. В кулаке у него блеснул перевернутый кинжал. Он бесшумно, по-кошачьи, метнулся вперед и ударил рукоятью. Феликс осел на пол. Наверное, человек, стоявший снаружи, что-то расслышал за шумом моря, потому что до меня донесся резкий голос:

— В чем дело? Феликс!

И снова стук в дверь, на этот раз громче.

Я уже был на середине лестницы. Ральф склонился над телом привратника, но, заметив меня, обернулся. Он правильно истолковал мой жест, потому что выпрямился и громко спросил:

— Кто там?

— Паломник.

Голос был мужской, настойчивый и запыхавшийся. Я легко сбежал вниз. На ходу я сорвал с себя плащ и обмотал его вокруг левой руки. Ральф взглянул на меня — вся веселость и дерзость оставили его. Ему даже не было нужды задавать следующий вопрос — мы оба знали ответ.

— А кто совершает паломничество?

Голос мальчика был хриплым.

— Бритаэль. Отворяй, живо!

— Господин мой Бритаэль! Господин… я не могу… мне велели никого не пускать…

Он смотрел на меня. Я наклонился, взял Феликса под мышки и оттащил его в каморку, с глаз долой, стараясь не производить лишнего шума. Я увидел, как Ральф облизнул губы.

— Господин, ты не мог бы подъехать к главным воротам? Герцогиня спит, и мне велели…

— Кто это? — спросил Бритаэль, — Ральф, ты, что ли? Где Феликс?

— В караулке, господин.

— Ну так возьми у него ключ или пришли вниз его самого! — рявкнул Бритаэль и снова ударил кулаком в дверь, — Делай, что тебе говорят, парень, или, клянусь богом, я с тебя шкуру спущу! У меня послание к герцогине, и она не скажет тебе спасибо за то, что ты держишь меня здесь! Ступай, живее!

— Ключ… ключ здесь, господин! Я сейчас!

Он бросил отчаянный взгляд через плечо, делая вид, что возится с замком. Я оставил бесчувственного привратника в каморке и, подойдя к Ральфу, выдохнул ему в ухо:

— Сперва взгляни, один ли он. Если один — впусти.

Он кивнул и отворил дверь на ширину цепочки. Под шумок я вытащил меч и растаял в тени за спиной мальчика, встав так, чтобы отворившаяся дверь скрыла меня от Бритаэля. Я прислонился к стене. Ральф приложил глаз к щели, потом отступил назад, кивнул мне и принялся открывать цепочку.

— Вы уж извините, господин Бритаэль. — Голос его звучал виновато и смущенно, — Мне надо было удостовериться… Что-то стряслось?

— А ты как думал? — Бритаэль распахнул дверь так резко, что она припечатала бы меня к стене, если бы Ральф ее не придержал, — Ладно, ты все сделал правильно.

Он вошел и остановился, возвышаясь над мальчиком.

— Кто-нибудь еще входил сюда сегодня ночью?

— Нет, господин! — Голос Ральфа звучал испуганно — еще бы! — и потому убедительно. — По крайней мере, пока я здесь был; и Феликс тоже ничего не говорил… А что случилось?

Бритаэль заворчал, и его снаряжение звякнуло — он пожал плечами.

— Там, внизу, стоял какой-то всадник. Он на нас напал. Я оставил Иордана разбираться с ним. А тут ничего не случилось? Точно?

— Ничего, господин.

— Ну, тогда запри дверь и никого, кроме Иордана, не впускай. А мне надо к герцогине. Плохие новости, Ральф. Герцог убит.

— Герцог? — выдавил мальчик. Он не попытался закрыть дверь, а так и оставил ее распахнутой. Бритаэля мне из-за нее видно не было, но Ральф стоял рядом со мной, и в смутном свете я видел, как посерело его лицо, — Герцог уб-бит? Что, к нему убийц подослали?

Бритаэль, уже направлявшийся к лестнице, остановился и обернулся.

Еще шаг — и он минует дверь, которая скрывает меня от него. Нельзя позволить ему дойти до лестницы — тогда он окажется выше меня.

— Убийц? Да что ты, господи помилуй! Кто? Зачем? Утер такого не сделает. Нет, просто герцог решил попытать счастья прежде, чем прибудет король, и мы сегодня ночью вышли из

Димилиока и напали на королевский лагерь. Но они оказались готовы. Горлойс погиб в первой же стычке. Мы с Иорданом приехали с вестью прямо с поля битвы. А теперь запри дверь.

Он снова отвернулся и направился к лестнице. Теперь я мог размахнуться мечом. Я выступил из-за двери.

— Бритаэль!

Я застал его врасплох, но его превосходная реакция свела на нет мое преимущество. Наверно, мне не нужно было окликать его, но, опять же, есть такие вещи, которых принцу делать не следует. Это обошлось мне довольно дорого — а могло бы стоить жизни. В ту ночь мне следовало бы помнить, что я не принц, но орудие судьбы, как Горлойс, которого я предал, как Бритаэль, которого должен был теперь убить. Я был заложником будущего. Но эта ноша тяжко давила на мои плечи, и он успел выхватить меч едва ли не прежде, чем я вскинул свой. Мы стояли глаза в глаза, оценивая друг друга.

Бритаэль признал меня. Я увидел его изумление и короткую вспышку страха, которая тут же угасла, как только моя боевая стойка и обнаженный меч сказали ему, что это будет одна из тех схваток, к которым он привычнее, чем я. А быть может, он по моему лицу понял, что этой ночью я тоже выдержал битву — более тяжкую, чем он.

— Я мог бы догадаться, что это ты здесь, проклятый чародей! Иордан говорил, что там, с лошадьми, был твой слуга. Ральф! Феликс! Стража! Стража, ко мне!

Я понял, что до него не сразу дошло, что я все это время был здесь, внутри. Но потом тишина на лестнице и то, что Ральф быстро отступил от меня, чтобы запереть дверь, открыли ему истину. Проворно, как волк, так быстро, что я не успел ничего предпринять, Бритаэль замахнулся левой рукой и ударил мальчика в голову кулаком в кольчужной перчатке. Ральф беззвучно рухнул наземь, и его тело упало в проход, мешая двери закрыться.

Бритаэль метнулся наружу.

— Иордан! Иордан! Ко мне! Измена!

Но тут на него набросился я. Мне как-то удалось обмануть его бдительность, и мы столкнулись с ним грудь с грудью, и наши мечи со звоном сошлись, выбив сноп искр.

Быстрые шаги по ступеням. Голос Ульфина:

— Господин… Ральф…

Я, задыхаясь, проговорил:

— Ульфин… Скажи королю… Горлойс убит… Надо уходить… Скорей…

Спотыкаясь, он взбежал по ступеням.

— Король? — процедил Бритаэль сквозь зубы. — Ну, теперь все ясно! Ах ты, сводник поганый!

Это был высокий, могучий воин в расцвете сил и в порыве праведного гнева. А я был неопытен и испытывал отвращение к тому, что должен был сделать. Должен! Я уже не был ни принцем, ни даже мужем, сражающимся по законам мужей. Я был диким зверем, сражающимся, чтобы убить, потому что так надо.

Ткнув его в зубы свободной рукой, я увидел изумление на его лице, когда он отскакивал, чтобы высвободить меч. Потом он снова бросился на меня. Меч описывал вокруг него сверкающую железную дугу. Мне как-то удалось нырнуть под свистящий клинок, отразить удар, сдержать его и пнуть Бритаэля в колено. Меч скользнул вдоль моей щеки с шипением, словно каленое железо. Я ощутил горячий укол боли, и по щеке у меня заструилась кровь. Но тут Бритаэль пошатнулся, поскользнулся на сырой траве и тяжело рухнул наземь, ударившись локтем о камень и выронив меч.

Любой уважающий себя человек отступил бы назад, чтобы дать ему время подобрать меч. Я же обрушился на него всем своим весом и занес меч, целясь ему в горло.

Близилось утро, и с каждой минутой становилось светлее. Он откатился в сторону, чтобы избежать удара, и я увидел презрение и ярость в его глазах. Клинок прошел мимо и глубоко вонзился в губчатую массу армерии. За то мгновение, пока я высвобождал оружие, Бритаэль успел перенять мою тактику, и тяжелый кулак обрушился на мою голову позади уха. Потом Бритаэль вывернулся, вскочил и бросился вниз по опасному склону, туда, где в траве в двух шагах от края обрыва блестел его меч.

Если он доберется до меча, то убьет меня в несколько секунд! Я перекатился, приподнялся, чтобы встать на ноги, и, не успев выпрямиться, заскользил вниз по склону, к мечу. Бритаэль застиг меня, когда я еще не встал с колен. Он пнул меня сапогом сперва в бок, потом в спину. Боль взорвалась внутри меня, кости мои размякли, и я снова рухнул наземь, но почувствовал, как моя вытянутая нога уперлась в сталь — меч сорвался с кочки травы, в которой он застрял, и, мягко сверкнув на прощанье, полетел в пропасть. Казалось, прошло несколько секунд, прежде чем сквозь шум волн до нас донесся тонкий и нежный звон металла, ударившегося о камни.

Но не успел этот звон долететь до нас, как Бритаэль вновь бросился на меня. Я стоял на одном колене и медленно, с трудом поднимался. Сквозь кровь, заливавшую мне глаза, я увидел кулак, летящий мне в грудь, и попытался уклониться, но его удар отшвырнул меня в сторону, и я вновь распростерся на сырой траве. У меня перехватило дыхание, и на миг я перестал видеть. Я почувствовал, что перевернулся и скольжу вниз. Помня о том, что лежит внизу, я вслепую вцепился левой рукой в траву, чтобы не упасть. В правой я все еще держал свой меч. Бритаэль снова бросился на меня и обеими ногами прыгнул на мою руку, туда, где она сжимала меч. Рука сломалась о металлическую гарду. Я слышал, как треснула кость. Меч взлетел вверх, как боек в ловушке, и рубанул Бритаэля по руке. Он зло ахнул и на миг отскочил. Мне как-то удалось перехватить меч левой рукой. Бритаэль снова прыгнул на меня, так же стремительно, как раньше. Я пытался отползти, но он шагнул вперед и снова наступил на мою сломанную руку. Кто-то взвыл. Я рванулся, не помня себя от боли, ничего не видя вокруг. Из последних сил я ударил мечом куда-то вверх, в возвышающееся надо мной тело, почувствовал, как меч вывернулся у меня из руки, и рухнул наземь, не сопротивляясь, ожидая последнего пинка, который швырнет меня в пропасть.

Я лежал, задыхаясь, выворачиваясь наизнанку, давясь желчью, уткнувшись лицом в землю и уцепившись левой рукой за мягкую кочку армерии, как утопающий за соломинку. Утес сотрясался от ударов волн, и даже эта слабая дрожь отдавалась болью в моем теле. Болело все. Бок горел так, словно сломанные ребра вдавились внутрь тела, со щеки, которой я прижимался к земле, была содрана кожа. Рот был полон крови, а правая рука казалась сплошным месивом боли. Я слышал, как вдалеке кто-то жалостно постанывает от боли.

Кровь у меня во рту запузырилась и потекла по подбородку, и я понял, что это стонал я сам, Мерлин, сын Амброзия, великий чародей! Стиснув зубы, я принялся подниматься на ноги.

Боль в руке была жестокая — хуже всего остального. Я даже не столько чувствовал, сколько слышал, как обломки костей трутся друг о друга. Поднявшись на колени, я пошатнулся и не решился встать на ноги так близко от обрыва. Позади меня накатил девятый вал: прогремел, взметнул в сереющее небо брызги пены, потом откатился, а на смену ему уже шла другая волна. Утес дрожал. Над головой с криком проплыла чайка — первая за утро.

Я отполз подальше от края пропасти и встал на ноги.

Бритаэль лежал на животе у порога потайной двери, словно пытался заползти внутрь. Позади него на траве растекалась лужа крови, слизистая, словно след улитки. Бритаэль был мертв. Я последним отчаянным ударом перерезал ему вену в паху, и жизнь вытекла из него, пока он пытался доползти за помощью.

Я опустился на колени рядом с ним, чтобы убедиться, что он мертв.

Потом стал толкать его вниз до тех пор, пока он сам не покатился вниз по склону и не рухнул в море вслед за своим мечом. Ну а кровь сама уйдет. Дождь начинался снова, и, если повезет, кровь смоет прежде, чем кто-то ее заметит.

Дверь все еще стояла открытой настежь. Я как-то ухитрился дойти до нее и встал, прислонившись плечом к косяку. В глаза мне тоже текла кровь. Я стер ее мокрым рукавом.

Ральф исчез. Привратник тоже. Факел в скобе почти догорел, и в дымном свете было видно, что в каморке и на лестнице никого нет. В замке было тихо. Дверь наверху лестницы стояла приоткрытой, там горел свет и слышались голоса. Было ясно, что люди торопятся, но не сильно встревожены. Должно быть, наверху все в порядке; тревогу еще никто не поднял.

Я дрожал от предрассветного холода. Свой плащ я где-то успел обронить. Искать его я не стал. Отцепился от косяка, проверяя, могу ли стоять, ни за что не держась. И заковылял по тропе к бухте.

Глава 10

Было уже достаточно светло, чтобы видеть дорогу, жуткую пропасть и ревущую бездну внизу. Но я, видимо, был настолько занят своим немощным телом и тем, чтобы заставить его стоять на ногах, держась здоровой рукой, и оберегать больную, что ни разу не подумал о волнах, бушующих внизу, и о том, как узка эта каменистая тропка. Я быстро прошел первую часть тропы, потом медленно, местами опускаясь на четвереньки, пополз по крутому склону, цепляясь за травяные кочки и скользя на осыпях. По мере того как тропа спускалась вниз, морские волны подступали к ней все ближе, и вот я уже почувствовал, как соленые брызги морской воды смешались с соленой кровью у меня на губах. Было утро, прилив, а волны все еще были высокие после ночной бури, и ледяные языки взметались вверх, лизали скалу и выплескивались совсем рядом со мной с гулким грохотом, от которого у меня сотрясались все кости, и заливали тропу, по которой я карабкался.

Я нашел его на полпути к берегу. Он лежал ничком в каком-нибудь дюйме от края обрыва. Одна рука свисала вниз, кисть безвольно болталась под порывами ветра. Другая рука, казалось, окоченела, вцепившись в выступ скалы. Пальцы почернели от запекшейся крови.

На тропе едва можно было разминуться вдвоем. Мне как-то удалось перекатить его подальше от края, оттащить к стене утеса. Я опустился на колени между ним и морем.

— Кадаль! Кадаль!

Тело его было холодным. В полумраке я видел, что лицо его окровавлено: что-то вроде густой слизи сочилось из раны под самыми волосами. Я потрогал рану — не смертельно, всего-навсего порез. Попытался найти пульс на запястье, но моя онемевшая рука скользила по мокрому телу, и я никак не мог его нащупать. Я рванул ворот мокрой туники; расстегнуть ее я не мог, но потом застежка отлетела и туника разорвалась, обнажив грудь.

Увидев то, что скрылось под туникой, я понял, что щупать пульс уже нет смысла. Снова прикрыл ему грудь сырой тканью, как будто она могла согреть его, сел на корточки и только теперь заметил, что по тропе спускаются люди.

Утер вышел из-за утеса, шагая легко, словно у себя во дворце. Меч он держал наготове, длинный плащ был перекинут через левую руку. За ним брел Ульфин, бледный как призрак.

Король остановился надо мной и некоторое время молчал. Потом спросил только:

— Мертв?

— Да.

— А Иордан?

— Наверное, тоже, иначе бы Кадаль не добрался так далеко, чтобы предупредить нас.

— А Бритаэль?

— Мертв.

— Ты знал об всем еще до этой ночи?

— Нет, — ответил я.

— И о том, что Горлойс погибнет, тоже не знал?

— Нет.

— Будь ты таким могучим пророком, за какого себя выдаешь, то все знал бы заранее! — бросил он резким, пронзительным голосом.

Я поднял голову. Лицо короля было спокойно, жар угас, но глаза, каменно-серые в рассветном полумраке, были усталыми и пустыми.

— Я тебе говорил, — коротко ответил я. — Мне пришлось довериться времени. И все вышло как надо.

— Да, но если бы мы подождали до завтра, эти люди остались бы живы и твой слуга тоже, а Горлойс погиб бы, а его жена стала вдовой… И я мог бы сделать ее своей по праву, без всех этих смертей и слухов!

— Но завтра зачатый тобою сын был бы уже другим…

— Мой сын был бы законным! — отрезал он. — А не ублюдком, которого мы зачали нынче ночью. Клянусь головой Митры, неужто ты в самом деле думаешь, что наши с ней имена не покроются позором после дел этой ночи? Даже если мы поженимся через неделю, все равно известно, что скажут люди. Что я — убийца Горлойса. А многие по-прежнему будут считать, что она и в самом деле была беременна, как она им сказала, и что ребенок — Горлойса.

— Не будут. Ни один человек не усомнится, что он — твой сын, Утер, и законный король Британии.

Он издал что-то вроде смешка, в котором были одновременно издевка и презрение.

— Думаешь, я снова стану тебя слушать? Да никогда! Теперь я вижу, что это за магия — твоя «сила», о которой ты толкуешь! Всего лишь обычная человеческая хитрость. Ты пытаешься влезть в государственные дела, к которым приохотил тебя мой брат, и все твои тайны — ловкое мошенничество. Заманиваешь людей, суля им то, чего они желают, и делая вид, что можешь исполнить свои обещания; но цену ты хранишь в тайне, а потом заставляешь платить сполна.

— Это Бог хранит цену в тайне, Бог, а не я, Утер.

— Бог? Бог? Что за бог? Ты говорил о многих богах! Если ты имеешь в виду Митру…

— Митру, Аполлона, Артура, Христа — называй как хочешь, — сказал я, — Какая разница, каким именем люди зовут свет? Он все равно остается светом, и людям приходится либо жить с ним, либо умереть. Я знаю лишь, что Бог — источник всего света, что озаряет этот мир, и что воля его пронизывает весь мир и течет через каждого из нас, подобно огромной реке, и мы не в силах остановить ее или заставить свернуть; мы можем лишь пить из нее, пока живы, и вверить ей свои тела, когда умрем.

Изо рта у меня снова потекла кровь. Я поднял руку, чтобы стереть ее рукавом. Утер видел это, но лицо его не переменилось. Наверно, он вообще не слушал моих слов. А быть может, не слышал их за шумом моря.

— Это всего лишь слова, — сказал он все с тем же безразличием, которое разделило нас, словно стеной, — Ты даже Бога используешь в своих целях. «Бог велел мне это сделать, Бог назовет точную цену, Бог позаботится о том, чтобы расплачивались другие…» За что, Мерлин? За твое честолюбие? За то, чтобы люди говорили о тебе, затаив дыхание, как о великом маге и пророке, и чтили тебя больше, чем короля и епископов? А кто расплачивается с Богом за исполнение твоих замыслов? Не ты. А люди, которые пляшут под твою дудку, — они и платят. Амброзий. Вортигерн. Горлойс. Другие люди, что погибли сегодня ночью. Но сам ты не платишь. Нет!

Волна разбилась об утес под нами, и на скалу хлынула пена, осыпав мелкими брызгами запрокинутое лицо Кадаля. Я наклонился и стер брызги, а вместе с ними и часть крови.

— Нет, — сказал я.

— Я говорю тебе, Мерлин: мною ты воспользоваться не сможешь. Я больше не буду марионеткой, которую ты дергаешь за ниточки. Так что держись от меня подальше. И вот что я тебе еще скажу. Я не признаю ублюдка, которого зачал этой ночью.

Это говорил король. Отвечать ему не имело смысла. Холодная, неподвижная фигура возвышалась надо мной, и над его плечом в сером небе висела яркая звезда. Я ничего не сказал.

— Ты меня слышал?

— Да.

Он сбросил с руки плащ и швырнул его Ульфину. Тот развернул его, чтобы накинуть королю на плечи. Утер снова взглянул на меня сверху вниз.

— За твои услуги я оставляю в твоем владении земли, что подарил тебе прежде. Убирайся в свои валлийские горы и не тревожь меня более.

— Я больше не побеспокою тебя, Утер, — устало ответил я, — И тебе больше не понадоблюсь.

Некоторое время он молчал. Потом отрывисто сказал:

— Ульфин поможет тебе донести тело.

Я отвернулся.

— Не нужно. Оставь меня.

Пауза, заполненная шумом моря. Мне не хотелось его оскорблять, но теперь было все равно. Я даже не думал, что говорю. Просто хотел, чтобы он ушел. Острие его меча устремилось мне прямо в глаза. Оно блестело и трепетало. На миг мне показалось, что Утер настолько разгневан, что пустит его в ход. Потом меч взлетел вверх и скрылся в ножнах. Утер развернулся и пошел дальше, вниз по тропе. Ульфин тихо проскользнул мимо без единого слова и последовал за своим господином. Они не успели скрыться за поворотом, а шум моря уже заглушил их шаги.

Я обернулся — и увидел, что Кадаль смотрит на меня.

— Кадаль!

— Тоже мне король! — Его голос звучал слабо, но это был все тот же Кадаль, грубоватый и насмешливый. — Сперва даешь ему то, без чего он прямо-таки жить не может, а потом он говорит: «Наши имена, мол, покроются позором после дел этой ночи!» Да, нечего сказать, хорошеньких дел он натворил! По лицу видно, притомился…

— Кадаль…

— И ты тоже… Ты что, ранен? Что с рукой? Лицо в крови…

— Ничего. Это все заживет. Не обращай внимания. Но ты… ах, Кадаль…

Он слабо качнул головой.

— Без толку. Брось. Мне и так вполне уютно.

— Больно?

— Нет. Холодно только.

Придвинувшись к нему ближе, попытался своим телом закрыть его от ледяных брызг волн, разбивающихся о скалы. Взял его руку своей здоровой рукой. Растереть ее я не мог, поэтому сунул за пазуху, под тунику, и прижал к груди.

— Вот плащ, жалко, потерял, — сказал я, — Значит, Иордан мертв?

— Да. — Он помолчал. — А… а что было там?

— Все вышло, как было задумано. Но Горлойс сделал вылазку из Димилиока и погиб в сражении. Вот потому Бритаэль с Иорданом и приехали сюда, сообщить герцогине.

— Я услышал, как они едут. Понял, что они непременно увидят меня с лошадьми. Надо было помешать им поднять тревогу, пока король…

Он остановился перевести дыхание.

— Не беспокойся, — сказал я, — С этим покончено. Все в порядке.

Он не обратил внимания. Теперь он говорил шепотом, слабым, но отчетливым — даже в шуме моря я разбирал каждое слово:

— Сел на коня и проехал немного вперед, им навстречу… по другому берегу ручья… а когда они поравнялись со мной, я перепрыгнул через ручей и попытался остановить их.

Он снова помолчал.

— Но Бритаэль… добрый боец… быстрый, как змея. Ни мгновения не раздумывал. Пырнул меня мечом и сбил конем. А Иордана оставил меня прикончить.

— Это он зря…

Его щеки чуть заметно шевельнулись. Это была улыбка. Через некоторое время Кадаль спросил:

— Лошадей-то он не увидел?

— Нет. Когда он приехал, у двери стоял Ральф, и Бритаэль просто спросил, не приезжал ли кто в замок, и сказал, что он встретил внизу всадника. Ральф сказал «нет», и он поверил. Мы впустили и убили его.

— Утер.

Это был не вопрос, а утверждение. Глаза Кадаля были закрыты.

— Нет. Утер был еще у герцогини. Я не мог допустить, чтобы Бритаэль застал его врасплох. Он и герцогиню убил бы заодно.

Он изумленно раскрыл глаза, на миг просветлевшие.

— Ты?!

— Ты мне льстишь, однако! — Я улыбнулся ему. — Хотя, боюсь, этот бой не сделал бы чести ни тебе, ни мне. Это была очень грязная драка. И король вряд ли согласился бы признать эти правила. Я их изобрел на ходу…

На этот раз он действительно улыбнулся.

— Мерлин… Маленький Мерлин, который не умел даже ездить верхом… Ты меня просто убил!

Должно быть, начался отлив. От следующей волны до скалы долетели лишь мелкие брызги, туманом осевшие у меня на плечах.

— Я и в самом деле убил тебя, Кадаль… — сказал я.

— Боги… — проговорил он и судорожно вздохнул.

Я знал, что это означает. У него было мало времени. Теперь, когда стало еще светлее, я увидел, как много его крови впиталось во влажную тропу.

— Неужели нельзя было… без всего этого?

— Нельзя, Кадаль.

Он на миг прикрыл глаза, потом открыл их снова.

— Хорошо… — только и сказал он, но в этом коротком слове было все доверие, которое я сумел внушить ему за последние восемь лет.

Его глаза начали белеть, челюсть отвисла. Я обнял его за плечи здоровой рукой, чуть приподнял и заговорил, быстро и отчетливо:

— Это все будет, Кадаль! Все будет так, как хотел мой отец и как повелел Бог моими устами. Ты слышал, что Утер сказал о ребенке, — но это ничего не меняет. Ибо после этой ночи Игрейна понесет дитя и отошлет его сразу после рождения, подальше с глаз короля. Она отдаст его мне, а я увезу дитя туда, где король не найдет его, буду охранять, научу всему, чему учили меня Галапас, Амброзий, ты и даже Белазий. Он будет итогом всех наших жизней, а когда вырастет, то вернется и станет королем и будет коронован в Винчестере.

— Ты это знаешь? Точно знаешь? Ты можешь обещать?

Я едва расслышал эти слова. Дыхание с бульканьем вырывалось у него из груди. Глаза сузились, побелели и уже ничего не видели.

Приподняв его и прижав к себе, я сказал тихо и очень внятно:

— Я знаю. Я, Мерлин, принц и пророк, обещаю тебе это, Кадаль.

Голова его упала мне на плечо — у него уже не было сил держать ее прямо. Глаза его закатились. Он что-то пробормотал и вдруг произнес ясно и отчетливо:

— Сделай знак, чтоб не сглазить.

И умер.

Я отдал его волнам, как и Бритаэля, который убил его. Ральф говорил, что море примет его и унесет дальше западных звезд…

В долине было тихо — слышался лишь медленный перестук копыт да позвякивание удил. Буря улеглась. Ветра не было, а когда тропа свернула вслед за изгибом ручья, я перестал слышать даже шум моря. Внизу, над ручьем, там, где я ехал, все еще висел тонкий, как вуаль, туман. Наверху небо было чистое и бледнело перед рассветом. И в вышине все еще висела звезда, теперь сияющая ровным светом.

Но пока я ехал, бледное небо постепенно разгоралось, заливаясь золотом и нежным пламенем, и внезапно вспыхнуло ослепительным светом: над землей, над которой раньше висела вестница-звезда, вставало юное солнце.

Легенда о Мерлине

Вортигерн, король Британии, желая возвести крепость на Сноудоне, призвал к себе каменщиков из многих земель и повелел им построить могучую башню. Но все, что каменщики нарабатывали за день, по ночам обрушивалось и уходило в землю. И потому обратился Вортигерн за советом к своим магам, и те ответили, что следует разыскать юношу, у которого нет и никогда не было отца, и предать смерти, и его кровью окропить основание башни, дабы стояла она нерушимо. Вортигерн разослал гонцов во все области государства, чтобы те отыскали подходящего человека. Наконец прибыли они в город, который позднее был назван Каэрмердином, или Кармартеном. Там увидели они юношей, играющих возле ворот, и, устав с дороги, присели, чтобы посмотреть на игру. И вот среди дня между двумя юношами, которых звали Мерлин и Динабуций, вспыхнула ссора. В разгар их препирательств Динабуций крикнул Мерлину: «Что ты равняешь себя со мною, глупец? Ведь я и со стороны отца, и со стороны матери происхожу из королевского рода, а кто ты, никому не ведомо, ибо нет у тебя отца». Услышав эти слова, гонцы принялись расспрашивать окружающих, кто тот юноша, и ответили им, что отец его никому не известен, мать же — дочь короля Южного Уэльса и проживает в их городе среди монахинь в церкви Святого Петра.

Гонцы отвезли Мерлина и мать его к королю Вортигерну. Государь принял мать Мерлина с должной почтительностью, так как знал, что она происходит от знатных родителей, и спросил у нее, кто отец этого юноши. Та ответила, что не знает. «Однажды, — сказала она, — когда я находилась вместе со своими приближенными в спальном покое, предо мной предстал некто в облике прелестного юноши и, сжимая в объятиях, осыпал меня поцелуями; пробыв со мною совсем недолго, он внезапно исчез, точно его вовсе и не было. Позднее он многократно обращался ко мне с речами, когда бывала одна, но я его ни разу не видела. И он долгое время посещал меня таким образом, как я рассказала, и часто возлежал со мною, словно человек во плоти и крови, и покинул меня с бременем во чреве». Пораженный король спросил у прорицателя Мауганция, возможно ли такое. Мауганций заверил его, что подобные случаи широко известны и что этот Мерлин, наверное, был зачат одним из «духов, обитающих между луной и землей, которых мы именуем демонами-инкубами».

Внимательно выслушав все это, Мерлин потребовал, чтобы ему дозволили возразить магам. Король, пораженный дерзостью юноши и видимым отсутствием страха, сделал, как тот просил, и послал за магами. И Мерлин обратился к ним с такими словами: «Не разумея, что препятствует устойчивости основания башни, вы заявили королю, будто нужно обрызгать щебень моею кровью. Но скажите, что, по-вашему, сокрыто под основанием? Ведь под ним находится нечто, мешающее его устойчивости». Но маги молчали, боясь проявить свое невежество. Тогда Мерлин, прозывавшийся и Амброзием, проговорил: «Владыка король, призови строителей и прикажи им выкопать в земле яму поглубже, и обнаружится озеро, которое не дает башне должной опоры». Когда это было исполнено, под землей действительно оказалось озеро. Тогда повелел Мерлин спустить озеро по канавкам и сказал, что на дне найдут два полых изнутри камня, а в них — двух спящих драконов, красного и белого. И когда озеро было должным образом осушено, драконы пробудились и вступили в ожесточенную схватку. Кончилось тем, что красный одолел и убил белого. Изумленный король спросил, что означает это зрелище, и Мерлин, возведя глаза к небесам, предрек приход Амброзия и смерть Вортигерна. И на следующий день, рано утром, Аврелий Амброзий высадился в Тотнесе в Девоне.

Когда Амброзий сокрушил Вортигерна и саксов и был коронован королем Британии, созвал он отовсюду искусных в своем деле ремесленников и повелел им измыслить новое и доселе невиданное сооружение, которое стояло бы навеки памятником его деяниям. Но никто из них не мог помочь ему, пока наконец Треморин, архиепископ Каэрлеона, не посоветовал королю послать за Мерлином, пророком Вортигерна, ибо во всем королевстве не было никого, «чей ум был бы проницательнее и прозорливее как в предсказаниях будущего, так и в придумывании хитроумных орудий». Амброзий тотчас отправил гонцов, что отыскали Мерлина в Гвенте, у источника Галапаса, где он обычно жил. Король принял его с честью и повелел предсказать грядущее, но Мерлин ответил: «Тайны этого рода не подлежат раскрытию, если того не потребует крайняя необходимость. Ибо если бы я изложил их ради забавы или теша свое тщеславие, просвещающий меня дух умолк бы во мне и покинул бы меня в час нужды». Тогда король спросил его о памятнике, на что Мерлин посоветовал ему послать за «Хороводом Великанов, который находится на горе Килларао в Ирландии». Амброзий усмехнулся, заметив, что невозможно перевезти камни, кои, как всем известно, возведены великанами. Однако в конце концов Мерлин убедил короля, и тот послал своего брата Утера с пятнадцатью тысячами воинов, чтобы повергнуть короля Ирландии Гилломана и привезти Хоровод. Армия Утера одержала победу в бою, но когда они попытались разобрать каменное кольцо на Килларао и увезти его, они не смогли даже сдвинуть камни с места. Когда они наконец признали свое поражение, Мерлин собрал свои собственные приспособления и с их помощью легко опустил камни на землю и перенес их на корабли. Вскоре он привез их к месту близ Эймсбери, где им назначено было стоять. Тут Мерлин вновь собрал свои приспособления, и восстановил Хоровод с Килларао в Стоунхендже точь-в-точь так, как он стоял в Ирландии. Вскоре после этого явилась на небе большая звезда в обличье дракона, и Мерлин, зная, что то знак Амброзиевой кончины, горько возрыдал и предрек, что Утер станет королем под знаком Дракона и что родится у него сын, «наделенный величайшим могуществом, господству коего подчинятся все королевства, лежащие под лучом (той звезды)».

На следующую Пасху, на празднике в честь коронации, король Утер воспылал страстью к Игрейне, жене Горлойса, герцога Корнуэльского. Он осыпал ее знаками внимания на виду у всех придворных; она не отвечала ему. Супруг ее в гневе, не испросив разрешения, покинул двор и со своей супругой и всеми воинами вернулся в Корнуолл. Разгневанный Утер повелел ему возвратиться, но Горлойс отказался подчиниться. Тогда король, не помня себя от ярости, собрал войско и явился в Корнуолл, сжигая города и замки. У Горлойса было слишком мало войск, и он не решился вступить в бой с королем, но поместил жену свою в замок Тинтагел, надежнейшее из убежищ, сам же приготовился защищать замок Димилиок. Утер немедленно осадил Димилиок, заперев там Горлойса с войсками, сам же принялся изыскивать способы проникнуть в замок Тинтагел, чтобы похитить Игрейну. Через несколько дней спросил он совета у одного из своих приближенных по имени Ульфин. «Подай же мне совет, каким образом я мог бы удовлетворить свою страсть, — сказал король, — ибо иначе я погибну, истерзанный муками». Ульфин сказал королю то, что король знал и без него: замок неприступен, — и посоветовал послать за Мерлином. Мерлин был тронут очевидными страданиями Утера и обещал помочь. Своими волшебными чарами придал он Утеру подобие Горлойса, Ульфину — подобие Иордана, друга Горлойса, себя же преобразил в Бритаэля, одного из военачальников Горлойса. Все трое отправились в Тинтагел, и привратник впустил их. Игрейна приняла Утера за герцога, своего супруга, приветствовала его и возлегла с ним. И Утер провел ту ночь с Игрейной, «и она не отказала ему ни в чем, чего бы он ни пожелал». Тогда и был зачат Артур.

В ту же ночь под стенами Димилиока завязалась битва, Горлойс отважился сделать вылазку и погиб. И в Тинтагел приехали посланцы, дабы сообщить Игрейне о кончине ее супруга. Узрев рядом с Игрейной «Горлойса», живого и здорового, они утратили дар речи, но король признался в обмане и через несколько дней женился на Игрейне.

Утер Пендрагон правил еще пятнадцать лет. Все эти годы он не видел своего сына Артура, ибо того в ту же ночь, как он родился, вынесли через потайную дверь Тинтагела и отдали в руки Мерлина, который втайне воспитывал мальчика, пока Артуру не пришло время унаследовать престол Британии.

Во все время длительного царствования Артура Мерлин помогал ему мудрыми советами. Когда Мерлин состарился, он воспылал запоздалой страстью к юной деве по имени Вивиана, которая убедила его в обмен на ее любовь обучить ее своему магическому искусству. Когда он обучил ее всему, что знал, она наложила на него сонное заклятие и заточила, как говорят одни, в пещере близ зарослей боярышника, другие же говорят, что в хрустальной башне, третьи утверждают, что он сокрыт лишь сиянием воздуха вокруг него. Он пробудится вместе с королем Артуром и вернется в час великой нужды Британии.

От автора

Ни один романист, пишущий о Британии раннего средневековья, не осмелится выпустить книгу в свет без списка имен и названий. Принято объяснять, почему ты употребляешь то, а не иное название. Я в этом отношении и менее и более непоследовательна, чем большинство авторов. В этот период истории, когда кельты, саксы, римляне, галлы и бог весть кто еще катались взад-вперед по терзаемой смутами и раздорами Британии, у каждой местности было по крайней мере три названия, и угадать, какому из них отдавалось предпочтение в данную эпоху, совершенно невозможно. В самом деле, рождение короля Артура датируется приблизительно 470 г. от Рождества Христова, а конец пятого века — пожалуй, самый темный период в истории Британии. Но мало того, я взяла в качестве источника своего романа полумифологическое, романтическое повествование, написанное в XII веке в Оксфорде валлийцем (а может быть, бретонцем), который дает имена и названия в форме, на которую оказало влияние норманнское завоевание, с налетом средневековой латыни. Поэтому в моем повествовании читатель найдет Винчестер наряду с Рутупиями и Динас Эмрисом и людей Корнуолла, Южного Уэльса и Бретани вместо думнонов, деметов и армориканцев.

Я руководствовалась прежде всего желанием сделать книгу удобочитаемой. Я старалась по возможности избегать постоянных отсылок к глоссарию, когда читатель вынужден либо постоянно отрываться от чтения, чтобы заглянуть в список имен, либо просто махнуть рукой на глоссарий и читать подряд, совершенно утратив ориентацию. А иностранцам и того хуже: они ищут в глоссарии слово «Каляева», узнают, что теперь это Сильчестер, и по-прежнему пребывают в недоумении, до тех пор пока не заглянут в карту. Так или иначе, книга от этого проигрывает. Поэтому в том случае, когда у меня был выбор, я использовала то название, которое быстрее всего вводит читателя в суть дела. Для этого я иногда заставляла рассказчика перечислять все названия, вставляя даже современные, там, где они не выглядят неуместными, например: «Маэсбели, близ Конановой крепости, Каэрконана, который люди иногда называют еще Конисбург». Иногда я позволяла себе еще большие вольности. Разумеется, в английском тексте, который читателю должен представляться латынью или кельтским диалектом Южного Уэльса, было бы педантизмом называть Лондон «Лондиниумом». Я использовала также современные названия таких мест, как Гластонбери, Винчестер, Тинтагел, поскольку эти названия, будучи средневековыми по происхождению, так наполнены ассоциациями, что они вполне подходят к контексту, где современные образы, скажем, Манчестера или Ньюкасла выглядели бы неуместными. Эти «правила», разумеется, излагаются здесь отнюдь не в укор другим писателям; каждый использует то название, какого требует его работа. И поскольку этот роман является плодом воображения и никто не станет воспринимать его как изложение реальных исторических событий, я позволила себе руководствоваться законами поэзии: лучше всего подходит то, что лучше и живее всего выражает замысел автора и приятнее на слух.

Тот же самый принцип относится и к языку. Повествователь, рассказывая свою историю на валлийском языке пятого века, употребил бы не меньше разговорных слов и выражений, чем использовала я в своем романе; слуги Кердик и Кадаль изъяснялись бы на неком диалекте, в то время как короли говорили бы неким «высоким штилем», как и прорицатели, произносящие пророчества. Я намеренно допускала кое-какие анахронизмы там, где они звучали наиболее выразительно, и местами сдабривала это жаргоном, чтобы оживить текст. Короче, я всюду проверяла свой текст на слух, придерживаясь принципа, что для произведения, являющегося плодом чистого воображения, приемлемо все, что хорошо звучит.

Ибо «Хрустальный грот» — не более чем плод воображения. Это не научный труд, он не может претендовать на звание серьезного исторического исследования. Да серьезные историки и не дочитали бы до этого места. Они сразу поняли бы, что главным источником моего сюжета была «История королей Британии» Джеффри (Гальфрида) Монмутского.

Серьезные историки слышать не могут самого имени Гальфрида. Сидя в своей оксфордской келье в XII столетии, он сотворил длинное и живое повествование, «историю» Британии от Троянской войны (в которой участвовал Брут, «король бриттов») до седьмого века после Рождества Христова, подгоняя факты под общую линию повествования, а там, где фактов недоставало (а это случалось на каждом шагу), он на ходу присочинял новые подробности.

С исторической точки зрения «Historia Regum Britanniae» ужасна, но как художественное произведение она великолепна. И она была источником вдохновения для множества произведений, относящихся к так называемому «Артуровскому циклу», — от «Смерти Артура» Мэлори до «Королевских идиллий» Теннисона, от «Парсифаля» до «Камелота».

Центральный персонаж «Истории» — Артур, первый король объединенной Британии. Артур Гальфрида — это легендарный герой, но нет сомнения, что Артур существовал на самом деле, и я думаю, что то же самое относится к Мерлину, хотя в этом имени сошлись по меньшей мере четыре личности: принц, пророк, поэт и механик. Впервые он появляется в легенде юношей.

Мое вымышленное повествование о его детстве было вдохновлено фразой из Мэлори: «источник Галапаса (так иногда переводят слова «fontes galabes»), который он имел обыкновение посещать» и упоминанием об «учителе моем Блезе», который у меня превратился в Белазия. Легенда о Мерлине в Бретани не менее популярна, чем в Британии.

И наконец, еще пара коротких замечаний.

Я назвала мать Мерлина Нинианой, потому что так звали девушку (Вивиана/Ниниана/Нимуэ), которая, согласно легенде, соблазнила великого чародея под старость и лишила его силы, заточив его в гроте, где он будет спать до конца времен. Другие женщины в связи с ним не упоминаются. В легендах (и в истории) связь между безбрачием, целомудрием и магической силой столь сильна, что я сочла необходимым подчеркнуть целомудрие Мерлина.

Митраизм много лет таился под землей (буквально). Я сочла нужным в повествовательных целях предположить восстановление местного культа, и причины, какие приводит Амброзий, кажутся мне вполне разумными. Судя по тому, что нам известно об Амброзии, он был в достаточной степени римлянином, чтобы поклоняться «солдатскому богу»[1].

О древних друидах известно так мало, что, по словам известного ученого, с которым я советовалась, их можно считать «легкой добычей». То же касается мегалитических сооружений Карнака (Керрека) в Бретани и Хоровода Великанов в Стоунхендже близ Эймсбери.

Стоунхендж был возведен около 1500 г. до P. X., так что я позволила Мерлину привезти с горы Килларе лишь один камень. Один из камней Стоунхенджа, самый большой, действительно отличается от остальных. По словам геологов, он происходит из местности близ Милфорд-Хейвена в Уэльсе. И могила действительно расположена внутри круга; она находится не в самом центре, поэтому я использовала зимнее солнцестояние, а не летнее, на которое на самом деле ориентирован Хоровод.

Все описываемые мною места — такие, как они есть на самом деле.

Единственное существенное исключение — пещера Галапаса. Впрочем, если Мерлин действительно спит там «средь сияния и блеска», неудивительно, что никто не может его найти. Но на Брин-Мирддине действительно есть источник, а на вершине холма — погребальный курган.

Похоже, слово «мерлин» как название сокола columbarius появилось лишь в Средние века, и возможно, что слово это французское. Но точное происхождение его неизвестно, и это вполне оправдывает автора, чье воображение успело создать множество образов, основанных на этом имени, еще до того, как книга была начата.

Там, где Мерлин упоминает знак горшечника, «А. С.», на самом деле стояло «А. М.» «А», видимо, начальная буква имени горшечника или торговый знак, а «М» означает «Маnu», буквально — «рукой» (такого-то).

Связь между Мерлином и Амброзием, по-моему, не основана на легенде. Ненний, историк IX века, у которого Гальфрид позаимствовал часть своих сведений, называет своего пророка «Амброзием». У Ненния рассказывается история о драконах в озере и впервые записывается пророчество юноши. Гальфрид, позаимствовав историю, спокойно отождествляет двух пророков: «Тогда Мерлин, прозывавшийся и Амброзием, проговорил…» Эта «потрясающая история», как назвал ее профессор Гвин Джонс в предисловии к изданию «Истории королей Британии», навела меня на мысль о «князе тьмы», отце Мерлина, и дала завязку центрального сюжета «Хрустального грота».

Более всего я обязана, разумеется, Гальфриду Монмутскому, замечательному рассказчику. Всех, кому я обязана, перечислить, наверное, невозможно, но мне хотелось бы особенно поблагодарить мистера Френсиса Джонса, архивиста графства из Кармартена; супругов Моррисов из Брин-Мирддина, Кармартен; мистера Г. Б. Ланкашира из «Чейз-отель», Росс-он-Уай; бригадира Р. Уоллера из Уайэстон-Лейс, Монмутшир, на чьей земле лежат Малый Довард и римская дорога; профессора Германа Брюка, королевского астронома Шотландии, и миссис Брюк; профессора Стюарта Пигготта с факультета археологии Эдинбургского университета; мисс Элизабет Мэннерс, директора Фе-ликстоу-колледжа; мистера Робина Деннистона из «Ходдер & Стафтон ЛТД», Лондон.

М. С.Февраль 1968 — февраль 1970

ПОЛЫЕ ХОЛМЫ © Перевод И. Бернштейн

Памяти отца

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ОЖИДАНИЕ

Глава 1

Высоко в небе пел жаворонок. Ослепительный солнечный свет лился на мои смеженные веки, и с ним изливалась птичья песнь, будто пляска струй отдаленного водопада. Я открыл глаза. Надо мной выгибался небесный свод, и там, в вышине, в сиянии и синеве весеннего дня, затерялся невидимый пернатый певец. Воздух пропитали нежные, пряные ароматы, рождая мысли о золоте, о пламени свечей, о молодых влюбленных. Но тут подле меня зашевелилось нечто не столь благоуханное, и грубый молодой голос позвал:

— Господин!

Я повернул голову. Оказалось, что я лежу в углублении на траве, а вокруг цветут кусты дрока, словно унизанные сверху донизу золотистыми пахучими язычками пламени, зажженного весенним солнцем. Рядом на коленях стоял мальчик. Лет, наверное, двенадцати, грязный, нечесаный, в одежде из грубой коричневой ткани, плащ из кое-как сшитых шкур, весь в дырах. В одной руке посох. Не нужно было и принюхиваться, чтобы угадать его занятие: кругом в зарослях дрока паслись его козы, общипывая с кустов молодые зеленые колючки.

При первом же моем движении он вскочил и попятился, поглядывая на меня из-под спутанной гривы волос одновременно со страхом и надеждой. Стало быть, он меня еще не ограбил.

Я покосился на его тяжелый посох, прикидывая сквозь одурь боли, под силу ли мне сейчас справиться даже с таким юнцом. Но он, как видно, возлагал надежды только на вознаграждение. Он указал куда-то за стену кустарника.

— Я поймал твоего коня, господин. Вон он там стоит привязанный. Я думал, ты умер.

Я приподнялся на локте. Солнечный день, слепя, закачался вокруг. Цветки дрока дымились на солнце, как маленькие кадильницы. Медленно наплывая, вернулась боль, а с нею и память.

— Ты сильно покалечился?

— Пустяки. Только вот рука. Дай срок, все заживет. Ты говоришь, поймал моего коня? А видел ты, как я упал?

— Да. Я был вон там, — Он махнул рукой туда, где кончался цветущий дрок и округло вздымался голый склон холма, испещренный серыми грядами скал, поросших зимним терновником. А дальше открывалась пустая и бескрайняя даль небес: в той стороне было море, — Я видел, как ты ехал этой долиной от моря, медленно-медленно. Я подумал, то ли болен, то ли спит в седле. А потом конь оступился — в яму, верно, копытом угодил, — и ты полетел на землю. Ты недолго пролежал без памяти. Я только-только подошел сверху…

Он не договорил — челюсть у него отвисла. Потрясенный, он смотрел, как я с трудом приподнялся, упираясь левой рукой, сел и осторожно положил себе на колени покалеченную правую руку. Она страшно распухла, из-под корки спекшейся крови сочилась свежая красная влага. Верно, я упал на руку, когда свалился с лошади. Спасибо, что потерял сознание. Теперь боль накатывалась волнами — то подымется, то отпустит, как прибой на галечном берегу, но дурнота прошла, голова хоть и болела от ушиба, но работала ясно.

— Матерь милосердная! — Пастушок побледнел. — Значит, конь тебя вовсе не сбрасывал?

— Нет. Я ранен в бою.

— Но у тебя нет меча.

— Потерялся. Неважно. Зато у меня есть кинжал и одна здоровая рука. Нет, нет, не пугайся. Мой бой кончен. Тебя никто не обидит. А теперь, если ты подсадишь меня в седло, я, пожалуй, поеду.

Он подал мне руку, и я встал. Мы находились на краю зеленого плоскогорья, там и сям поросшего кустами дрока, над которым возвышались одинокие нагие деревья, принявшие причудливые, вымученные позы на непрестанном соленом ветру. Ниже того места, где я только что лежал, земля круто уходила вниз, вся изборожденная овечьими и козьими тропами, образуя один склон узкого извилистого оврага, а по дну его несся, подпрыгивая на камнях, бурный ручей. Дно оврага мне было сверху не видно, но за краем травянистого плоскогорья вдали открывалось море. Угадывались очертания высоких скалистых обрывов над водой, а еще дальше, за урезом земли, уменьшенные далью, темнели крепостные башни.

Замок Тинтагель, твердыня герцогов Корнуэльских. Неприступная крепость на скале, проникнуть в которую можно только хитростью или с помощью предательства в самих ее стенах. Вчера ночью я прибег и к тому и к другому.

По коже у меня пробежал холод. Вчера в бурном мраке ночи там творилась воля богов во имя некоей далекой цели, которая лишь иногда приоткрывалась моему глазу. И я, Мерлин, сын Амброзия, внушающий людям трепет как прорицатель и провидец, был в ту ночь всего лишь орудием в руках богов.

Ради этого и был ниспослан мне дар провидения, дарована сила, которую люди понимают как колдовство. Из этой отдаленной крепости над морем должен явиться Король, который один только сможет очистить землю Британии от вражьих сил, дать ей передышку, чтобы она успела оглядеться и найти себя, который вслед за Амброзием, последним из римлян, поставит преграду новой волне саксонской угрозы и пусть ненадолго, но сделает Британию единой. Вот что прочел я по звездам, услышал в завывании ветра; и о том, чтобы осуществилось предначертанное, позаботиться должен я, так сказали мне мои боги; я для этого рожден был на свет. Ныне, если боги мои не лгут, заветное дитя зачато, но из-за него — из-за меня — четверо расстались с жизнью. Ночью, когда свирепствовала буря и хвостатая звезда-дракон злобно взирала сверху, цена человеческой жизни была грош, и за каждым углом боги, не таясь, выжидали исхода. Но сейчас, погожим утром после бури, что от всего этого осталось? Молодой всадник с искалеченной рукой; король, утоливший свой любовный пыл; и женщина, для которой уже пошел срок расплаты. И для всех нас — пора помянуть павших.

Пастушок подвел мне коня. Взгляд его опять был насторожен и опаслив.

— Давно ли ты пасешь здесь коз? — спросил я его.

— Уже два восхода.

— Не заметил ли ты что-нибудь сегодня ночью?

Настороженность сразу обернулась страхом. Мальчик опустил веки, посмотрел в землю. Лицо стало бессмысленным, тупым, закрытым.

— Я забыл, господин.

Привалясь к боку коня, я разглядывал пастушонка. Сколько раз случалось мне наталкиваться вот на такую же тупость, выслушивать такое же невыразительное, монотонное бормотание; иной брони у бедных нет. Я ласково сказал:

— Что бы тут ни происходило нынче ночью, я хочу, чтобы ты это запомнил, а не забыл. Тебе нечего бояться. Расскажи, что видел.

Несколько мгновений он молча смотрел на меня. Что он при этом думал, кто знает? Зрелище было не из умиротворяющих: высокий молодой человек с окровавленной, разбитой рукой, без плаща, в запятнанной, изодранной одежде; лицо, можно себе представить, серое от боли и усталости, от горького похмелья после ночной победы. Но пастушонок вдруг кивнул и стал рассказывать:

— Ночью в самую темень я услышал конский топот. Четверо, должно быть, проскакали. Но видеть я их не видел. А рано на заре — еще двое во весь опор вслед за теми. Сдается мне, они держали путь в замок, только я сверху не заметил факелов ни в сторожевой башне, ни на подъемном мосту. Верно, скакали они не по дороге, а оврагом. Когда совсем развиднелось, я заметил двух всадников, они возвращались вон оттуда, от берега против скалы, на которой стоит замок. А потом… — Он замялся, — Я увидел тебя, господин.

Я проговорил медленно, глядя ему прямо в глаза:

— Теперь слушай, я расскажу тебе, кто были те всадники. Минувшей ночью, под покровом тьмы, здесь проскакал король Утер Пендрагон, и с ним был я и еще двое. Он спешил в Тинтагель, но подъехал не к главным воротам, где подъемный мост. Вот этим оврагом он выехал к морю, скрытой тропой поднялся по отвесной скале и проник в замок через тайный вход. Что качаешь головой? Не веришь?

— Господин, всякий знает, что король в ссоре с герцогом. Ни один человек не может войти в замок с той стороны, а король — и подавно. Да если б он и отыскал потайную дверь, никто бы не осмелился ему отпереть.

— Осмелились и отперли. Сама герцогиня Игрейна приняла короля в Тинтагеле.

— Но ведь…

— Подожди, — сказал я, — Я расскажу, как это случилось. Король благодаря волшебным чарам принял обличье герцога, а его спутники — обличье его приближенных. Те, кто впустил их в замок, полагали, что отпирают самому герцогу Горлойсу с Брита-элем и Иорданом.

Лицо пастушка под маской грязи побелело. Я знал, что в этом диком краю эльфов и фей про чары и волшебство слушают так же доверчиво и самозабвенно, как и про любовь королей или кровопролитие у подножия трона. Мальчик, заикаясь, спросил:

— Король… король был этой ночью с герцогиней?

— Да. И дитя, которое у нее родится, будет дитя короля.

Он помолчал. Облизнул губы.

— Но… но… когда герцог узнает…

— Он не узнает, — сказал я. — Он убит.

Одна грязная рука взметнулась ко рту, зубы прикусили кулак. Глаза, блеснув белками, обвели мою фигуру: изувеченную руку, одежду в кровавых пятнах, пустые ножны. Видно было, что он рад бы убежать, да не осмеливается даже на это. Прерывающимся голосом пастушок спросил:

— Ты… ты убил его? Убил нашего герцога?

— Вовсе нет. Ни я, ни король не желали его смерти. Он убит в бою. Минувшей ночью герцог, не зная, что король отъехал в Тинтагель, устроил вылазку за стены своей крепости Димилиок, напал на воинов короля и был убит.

Но он словно не слышал. Заикаясь, он произнес:

— Но ведь те двое, которых я видел сегодня утром… Это был сам герцог, и он скакал из Тинтагеля, я его разглядел. Ты думаешь, мне его лицо незнакомо? Это был герцог и с ним Иордан, его человек.

— Нет. Это был король и с ним его слуга Ульфин. Я же сказал тебе, что король принял обличье герцога. Чары и тебя обманули.

Он попятился от меня.

— Откуда тебе все это известно? Ты, ты сказал, что был там. И это колдовство… Кто ты?

— Я — Мерлин, племянник короля. Меня называют Мерлин Королевский Маг.

Пятясь, он дошел до дроковой заросли. Дальше пятиться было некуда. Он повернул голову вправо, влево, ища пути к бегству, но я протянул ему руку.

— Не бойся. Я не обижу тебя. Вот, возьми. Да подойди же и возьми это, разве в здравом уме человек станет бояться золота? Считай, что это тебе в награду за поимку моего коня. И если ты подсадишь меня в седло, я теперь же уеду.

Он уже шагнул было ко мне, готовый выхватить монетку и удрать, но вдруг замер и насторожился, чутко, как животное. Козы тоже перестали щипать траву и, прислушиваясь, повернули головы к востоку. Тут и я расслышал стук копыт.

Я держал здоровой рукой поводья и обернулся к пастушонку за помощью, но он уже убегал вверх по склону, ударяя посохом по кустам дрока и гоня перед собой коз. Я крикнул — он обернулся, и я швырнул ему вдогонку золотую монету. Он подобрал ее и был таков.

Снова накатила боль, корежа кости изувеченной руки. Треснувшие ребра пекло и саднило. Испарина покрыла тело, и весенний день вокруг опять закачался и помутнел. Приближающийся стук копыт бил меня по костям, как пульсирующая боль. Привалясь плечом к конскому боку, я ждал.

Это был король. Он возвращался в Тинтагель, на этот раз при свете дня и со стороны главных ворот, в сопровождении отряда своих всадников. Они шли легкой рысцой, по четыре в ряд, поспешая травянистой дорогой из Димилиока. Над головой Утера реял в солнечных лучах королевский штандарт — красный дракон на золотом поле. Король был теперь в своем обличье: серая краска с волос и бороды смыта, на шлеме блистает драгоценный венец. Пурпурный королевский плащ развевается за плечами, прикрывая лоснящийся круп гнедого скакуна. Лицо короля спокойно и сосредоточенно — усталое, конечно, и мрачное лицо, но при всем том довольное. Он ехал в Тинтагель, и Тинтагель принадлежал теперь ему, вместе со всем, что находится в его стенах. Он получил то, чего добивался.

Я стоял, привалясь к боку моего коня, и смотрел, как они едут мимо.

Утер не мог меня не заметить, однако он даже не взглянул в мою сторону. Из рядов королевской свиты на меня бросали любопытные узнающие взгляды. Среди этих всадников не было, я полагаю, ни одного, кого не достигло бы уже известие о том, что произошло ночью в Тинтагеле и какую роль я сыграл в исполнении королевского желания. Быть может, самые простодушные из свиты даже ждали от короля благодарности и награды для меня или уж по меньшей мере признания и привета. Но я, выросший среди королей, хорошо знал: если надо награждать и взыскивать, то сначала находят, с кого взыскать, не то вина еще, глядишь, пристанет к самому королю. Король Утер сейчас понимал только одно: что по моему, как он считал, недосмотру герцога Корнуэльского убили в то время, как он, король, возлежал с его герцогиней. Он не видел в смерти герцога той мрачной иронии, что прячется за приветливой маской богов, требующих от нас исполнения их воли. Утер, малознакомый с делами богов, понимал только, что, выждав всего один день, мог бы добиться своего открыто и не роняя собственной чести. Он гневался на меня вполне искренне, но будь это даже напускное — ему ведь надо было возложить на кого-то вину; как бы он в глубине души ни воспринял смерть герцога — а она, бесспорно, была для него волшебной дверцей к желанному браку с Игрейной, — но перед людьми ему полагалось сокрушаться; и я оказался жертвой, которую он принес на алтарь своего сокрушения.

Один из его рыцарей — это был Кай Валерий, он скакал сбоку от короля, — наклонился в седле и сказал ему что-то, но Утер и бровью не повел. Я видел, как прямодушный воин смущенно оглянулся на меня, потом то ли тряхнул головой, то ли кивнул мне и поскакал дальше. Я не удивился и спокойно смотрел им вслед.

Стук копыт замер на дороге, ведущей к морю. У меня над головой трепещущий крылышками жаворонок вдруг смолк и камнем упал из безмолвных высей в траву — на отдых.

Неподалеку от меня из травы торчал валун. Я подвел туда коня, с валуна кое-как вскарабкался в седло. И направил коня на северо-восток к Димилиоку, у стен которого стояло королевское войско.

Глава 2

Провалы в памяти бывают спасительны. Не помню, как доехал до лагеря, но когда спустя часы вынырнул из тумана усталости и боли, то оказался под кровом и в постели.

Я пробудился в полумраке, при слабом, зыбком свете то ли от очага, то ли от свечи. Трепетала цветная мгла, колебались тени, пахло древесным дымом, и где-то вдалеке словно бы плескалась и капала вода. Но даже в этом тепле и уюте сознание обременяло меня, и я, закрыв глаза, опять погрузился в беспамятство. На какое-то время мне представилось, будто я нахожусь на грани Потустороннего мира, где встают видения и голоса раздаются из мрака и с огнем и светом приходит правда. Но вскоре боль в разбитых мышцах и резкая ломота в руке убедили меня, что я еще на этом свете и что голоса, звучащие в полутьме надо мной, тоже принадлежат живым людям.

— Ну вот, пока все. Хуже всего с ребрами, не считая руки, но ребра скоро заживут, там только трещины.

У меня было смутное ощущение, что этот голос мне знаком. Во всяком случае, ремесло говорившего не вызывало сомнений: свежие повязки держались ровно и прочно — чувствовалась хватка мастера. Я опять попытался поднять веки — тяжелые, как свинец, они слиплись от пота и крови. Сонными волнами накатывало тепло, руки и ноги наливались тяжестью. Дурманяще пахло чем-то сладким — верно, перед тем как вправлять руку, мне дали выпить макового отвару или обкурили маковым дымом. Я покорился и снова отплыл от твердых берегов. Негромкие голоса далеко разносились по черным водам:

— Перестань пялить глаза и поднеси поближе чашу. И не бойся, он теперь вне опасности.

Это был снова врач.

— Но мне доводилось слышать про разные случаи…

Говорили по-латыни, однако выговаривали оба по-разному.

Второй голос был чужеземный, не германский и не с берегов Срединного моря. Я с детства легко схватывал языки, говорил на нескольких кельтских диалектах и по-саксонски, знал немного и греческий. Но этот акцент был мне незнаком. Может быть, Малая Азия или Аравия?

Ловкие пальцы повернули мою голову на подушке, разобрали мне волосы, обмыли ссадины.

— Ты его первый раз видишь?

— Первый. Я не предполагал, что он так юн.

— Не так уж и юн. Ему сейчас, должно быть, двадцать два года.

— А он так много успел в жизни. Говорят, его отец, верховный король Амброзий, в последние годы своего правления шагу не ступал, не посоветовавшись с ним. Рассказывают, что он видит будущее в пламени свечи и может выиграть битву на расстоянии, с вершины холма.

— Люди чего только не расскажут.

Голос врача звучал сдержанно и ровно. Бретань, подумалось мне, верно, я встречал его в Бретани. В его гладкой латинской речи был какой-то знакомый призвук, только какой — я вспомнить не мог.

— Но это правда, что Амброзий ценил его совет.

— А правда ли, что он восстановил вблизи Эймсбери Хоровод Великанов — Висячие Камни, как называют его теперь?

— Правда и это. Находясь с войском отца в Бретани, он изучил строительное дело. Помню, он обсуждал с Треморином, главным механиком при войске, как поднять и установить Висячие Камни. И не только этим он занимался. Он и в медицине уже тогда смыслил куда больше, чем многие, кто зарабатывает ею себе на жизнь. Лучшего помощника для работы в полевом лазарете я бы себе не желал. Бог его знает, что ему вздумалось скрыться в этом диком углу Уэльса — мы можем только догадываться. Они с королем Утером не ладили. Утер, говорят, не мог ему простить, что покойный король, Утеров брат, относился к нему с таким уважением. Как бы то ни было, но после смерти Амброзия Мерлин нигде не показывался, ни с кем не видался до самого этого случая с женой герцога Горлойса. И сдается, получил в благодарность от Утера одни шишки… Поднеси-ка чашу поближе, я обмою ему лицо. Нет, не туда. Вот так.

— Это, должно быть, от удара мечом?

— Царапина. Видно, острие меча скользнуло по щеке. Не так она страшна, как кажется. Только крови много. Повезло человеку. На дюйм выше — и попали бы в глаз. Ну вот. Все чисто, и шрама не останется.

— Он похож на мертвеца, Гайдар. Поправится ли?

— А как же. Разумеется.

Даже опоенный, я сквозь дурман уловил в этом быстром ответе профессиональную убежденность.

— Не считая ребер и руки, тут только одни ссадины и царапины, ну и, надо полагать, что-то держало и гнало его вперед несколько последних дней, а теперь отпустило. Все, что ему нужно, — это выспаться. Подай-ка мне вон ту мазь. В зеленой банке.

Снадобье охладило мою порезанную щеку. Запахло валерианой. Мазь в зеленой банке… Дома я сам составлял такую: валериана, бальзам, нард… Этот запах перенес меня в моем полусне на мшистый речной берег — играя солнечными зайчиками, струилась вода, и я рвал прохладные листья, соцветия, золотистый мох…

Нет, просто кто-то лил воду у входа. Врач сделал свое дело и отошел вымыть руки. Теперь их голоса звучали в отдалении.

— Так он побочный сын Амброзия? — Любопытство чужеземца еще не было удовлетворено. — Кто же была его мать?

— Королевская дочь из Маридунума, что в Южном Уэльсе. Говорят, провидческий дар он унаследовал от нее. А облик — нет, он, как отражение в зеркале, похож на покойного короля куда больше, чем Утер. Та же масть: черный волос и черный глаз. Помню, когда я впервые увидел его, еще маленького, в Бретани, он был похож на обитателя пещер в здешних полых холмах. И говорил подчас тоже не по-людски, а то и вовсе помалкивал. Ты не смотри, что он такой словно бы смирный; на самом деле за ним не только книжная премудрость и удача, умение верно рассчитать время; нет, у него в руках настоящее могущество.

— Стало быть, правду о нем рассказывают?

— Правду, — сухо ответил Гайдар, — Ну так. Он теперь будет поправляться. Сидеть над ним нет нужды. Пойди поспи. Я один сделаю вечерний обход и еще зайду взглянуть на него, прежде чем лягу спать. Доброй ночи.

Голоса затихли. После них во тьме звучали и вновь смолкали другие голоса, но эти были бесплотны, рождались из воздуха. Быть может, мне бы следовало подождать и послушать их, но у меня недостало храбрости. Я ухватился за сон и спрятался под ним, словно под одеялом, укрывшись от боли и заботы в милосердной темноте забытья.

Когда я вновь открыл глаза, ночную тьму озаряла мирная, одинокая свеча. Я находился в тесной комнате со сводчатым потолком и стенами из грубо тесанного камня; некогда покрытые яркой краской, они теперь потемнели и облупились от сырости и небрежения. Однако чистота здесь блюлась: пол из корнуэльского плитняка был тщательно вымыт, и толстые одеяла, которые меня укутывали, пахли свежестью и пестрели яркими узорами.

Неслышно открылась дверь, кто-то вошел. В светлом проеме я сначала разглядел на пороге только силуэт невысокого крепкого широкоплечего мужчины в долгополом простом одеянии и круглой шапочке. Но вот он шагнул в светлый круг от свечи, и я узнал Гайдара, главного врача при королевском войске. Он с улыбкой склонился надо мною.

— Наконец-то!

— Гайдар! Рад видеть тебя. Я долго спал?

— Ты уснул в сумерки, а сейчас уже за полночь. Это тебе и требовалось. Ты был похож на мертвеца, когда тебя принесли. Но признаюсь, мне было легче делать мое дело благодаря тому, что ты был в беспамятстве.

Я посмотрел: рука моя, тщательно перевязанная, покоилась поверх одеяла. В туго стянутом боку все еще пекло, хотя резкая боль утихла. Руки и ноги ломило. Рот распух и хранил привкус крови, смешанный с ядовитой сладостью снотворного зелья. Но голова больше не раскалывалась, и порез на щеке перестал саднить.

— Как хорошо, что я попал к тебе, — Я попробовал пошевелить затекшей рукою. — Заживет она?

— Да. Юность и здоровье возьмут свое. Три кости переломаны, но полагаю, рана не загниет. — Он вопросительно посмотрел на меня, — Как ты ее получил? Похоже, что это лошадь копытом отдавила тебе руку, а потом еще ударила и переломала ребра. Но порез на щеке нанесен мечом. Тут уж некуда деваться.

— Да. Я сражался.

Он вздернул брови.

— Если и так, то, видно, это был бой не по правилам. Скажи мне… но нет, успеется. Я сгораю от нетерпения услышать, что произошло, — мы все здесь хотим об этом узнать, — но сначала ты должен поесть.

Он отошел к двери, позвал, и в комнату вошел слуга с миской мясного отвара и хлебом. Поначалу хлеб мне не давался, но потом я стал размачивать его в отваре и так есть. Гайдар пододвинул к моему ложу табурет и молча дожидался, пока я поем. Наконец я отдал ему миску, и он поставил ее на пол.

— Ну как, теперь ты в силах говорить? Слухи вьются вокруг, подобно жалящим комарам. Ты знаешь, что Горлойс убит?

— Знаю. — Я получше осмотрелся кругом. — Я так понимаю, что нахожусь в самом Димилиоке? Стало быть, после гибели герцога крепость сдалась?

— Осажденные открыли ворота, как только король возвратился из Тинтагеля. Он уже знал о вылазке и о гибели герцога. Потому что едва только герцог упал мертвый, как двое его слуг, Бритаэль и Иордан, поскакали в Тинтагель сообщить герцогине печальную весть. Но это ты, верно, знаешь, ты ведь был там, — Он осекся, вдруг сообразив, что отсюда следует. — Значит, вот как было дело? Бритаэль и Иордан… они повстречались с тобой и Утером?

— Нет, с Утером они не встретились, он еще был у герцогини. А я стоял на страже перед дверью, я и мой слуга Кадаль — ты ведь помнишь Кадаля? Он убил Иордана, а я — Бритаэля. — Я усмехнулся, скривив опухший рот, — Напрасно ты на меня так смотришь. Да, он много превосходил меня ростом. Удивительно ли, что я дрался не по правилам?

— А что же Кадаль?

— Убит. Иначе разве бы Бритаэль до меня добрался?

— Понятно. — Его взгляд еще раз перечел мои раны. Помолчав, он сухо заключил: — Четыре человеческие жизни. Ты пятый. Король, надо надеяться, не считает, что переплатил?

— Не считает. А если и считает, то скоро перестанет.

— О да, это мы знаем. Дай только ему срок объявить миру, что он неповинен в смерти Горлойса, и устроить покойнику пышные похороны, чтобы можно было заключить брак с герцогиней. Он ведь уже отправился в Тинтагель, ты знаешь? Он мог бы повстречаться тебе на дороге.

— И повстречался, — горько ответил я. — Проехал мимо, в двух ярдах от меня.

— А тебя не заметил? Ведь он должен был знать, что ты ранен! — Тут он, видно, понял, что означал мой горький тон. — Ты хочешь сказать, он видел, что ты нуждаешься в помощи, но предоставил тебе одному добираться в лагерь?

В его голосе слышалось больше негодования, чем удивления. Гайдар и я были давние знакомые, объяснять ему мои отношения с Утером не было нужды. Утера всегда злила любовь брата-короля к внебрачному сыну. А мой провидческий дар внушал ему страх пополам с презрением. Гайдар горячо заключил:

— И это — когда ты был ранен, служа ему!

— Нет, не ему. Я действовал во исполнение слова, данного мною Амброзию. Он завещал мне некую заботу о своем королевстве.

Больше я ничего не добавил: с Гайдаром не следовало говорить о богах и видениях. Подобно Утеру, он был занят делами плоти.

— Перескажи мне, — попросил я, — те слухи, о которых упоминал раньше. Что говорят люди? Как представляют себе события в Тинтагеле?

Он оглянулся через плечо. Дверь была затворена, но он понизил голос:

— Люди рассказывают, будто Утер уже раньше успел побывать в Тинтагеле и был с герцогиней Игрейной и будто сопровождал его туда ты и ты же помог ему пробраться в замок. Будто бы ты волшебными чарами придал ему обличье герцога, и так он прошел мимо герцогских стражей в спальню к герцогине. Говорят и больше того. Будто бы и сама она, бедняжка, принимала его на своем ложе, думая, что это ее супруг. Бритаэль с Иорданом привезли ей весть о гибели Горлойса, смотрят, а «Горлойс» сидит с ней за завтраком, живой и невредимый. Клянусь Змеей, Мерлин, почему ты смеешься?

— Два дня и две ночи, — ответил я, — и уже создалась легенда. Что ж, наверно, люди ей поверят и будут верить всегда. Может быть даже, она лучше правды.

— А в чем же правда?

— Что нам не понадобились чары, чтобы войти в Тинтагель, — только хитрое переодевание и человеческая измена.

И я рассказал ему, как все было на самом деле и что я наговорил мальчишке-козопасу.

— Так что, как видишь, Гайдар, это семя заронил я сам. Лорды и советники короля должны знать правду, но простому люду будет приятней да и легче верить рассказу о колдовских чарах и безвинной герцогине.

Он, помолчав, сказал:

— Стало быть, герцогиня знала.

— А иначе разве бы нам удалось войти в замок? Нет, Гайдар, пусть никто не говорит, будто герцогиню взяли силой: она знала.

Он опять помолчал, на этот раз еще дольше. Наконец сумрачно произнес:

— Измена — тяжкое слово.

— Но справедливое. Герцог был другом моего отца и доверял мне. Ему и в голову не могло прийти, что я буду помогать Утеру в ущерб ему. Он знал, как я отношусь к Утеровым вожделениям. Ему неведомо было только, что мои боги повелели мне на этот раз способствовать Утеру в утолении его страсти. Но хоть я и не волен был поступить иначе, все равно это была измена, и нас всех ждет за нее расплата.

— Кроме короля, — твердо сказал Гайдар. — Я его знаю. Он испытает разве что минутное угрызение. Расплачиваться будешь ты один, Мерлин, как ты один нашел в себе мужество назвать вещи своими именами.

— В разговоре с тобой. Для других пусть это останется повестью о колдовских чарах, вроде тех драконов, что по моему велению грызлись друг с другом под Динас Эмрисом, или Хоровода Великанов, который по воздуху и по воде перенесся из Ирландии в Эймсбери. Но ты видел своими глазами, каково пришлось Мерлину Королевскому Магу. — Я помолчал, пошевелил больной рукой, лежащей поверх одеяла, и покачал головой в ответ на его озабоченный взгляд: — Нет, нет, не беспокойся. Уже не так больно. И еще одну правду о той ночи я должен тебе открыть. Будет ребенок, Гайдар. Понимай это как надежду или как прорицание, но вот увидишь, на Рождество родится мальчик. Утер не говорил, когда он намерен заключить брак?

— Как только это будет пристойно. Пристойно! — повторил он с коротким смешком и сразу закашлялся, — Тело герцога находится здесь, но дня через два его перевезут в Тинтагель и предадут земле. И тогда, после восьмидневного траура, король заключит брак с герцогиней.

Я задумался.

— У Горлойса был сын от первой жены. Его звали Кадор. Сейчас ему должно быть лет пятнадцать. Ты не знаешь, что с ним сталось?

— Он здесь. Он участвовал в последнем бою, сражаясь бок о бок с отцом. О чем договорился с ним Утер, неизвестно, но всем, кто воевал против короля под Димилиоком, даровано прощение и, кроме того, объявлено, что Кадор будет герцогом Корнуолла.

— Да, — подхватил я, — А сын Игрейны и Утера будет королем.

— Когда в Корнуолле сидит герцогом его злейший враг?

— Даже если и злейший враг, разве у него нет на то достаточной причины? За измену, быть может, придется расплачиваться долго и жестоко.

— Ну, это, — вдруг бодро возразил Гайдар, подбирая полы своего длинного одеяния, — покажет время. А теперь, молодой человек, тебе следует еще поспать. Хочешь, я дам тебе снотворного?

— Нет, спасибо.

— Как рука?

— Лучше. Заражения нет, я знаю, как это бывает. Больше я не причиню тебе хлопот, Гайдар, перестань обращаться со мною как с немощным страдальцем. Я выспался и чувствую себя вполне бодро. Ступай ложись спать, обо мне не думай. Покойной ночи.

Он ушел, а я еще долго лежал и прислушивался к шуму прибоя, стараясь обрести в ночной близости богов силу духа для предстоящего мне прощания с мертвым.

Обрел я силу духа или нет, но все равно прошел еще день, прежде чем я ощутил и в теле довольно силы, чтобы покинуть мою келью. Вечерело, когда я отправился в большую залу замка, где был установлен гроб с телом герцога. Наутро его должны были увезти в Тинтагель и похоронить рядом с предками. Но сейчас он лежал один в высокой гулкой зале, где недавно пировал с пэрами и замышлял последнее сражение.

Было холодно и тихо, только снаружи грохотал прибой и выл ветер. Он переменился и дул теперь с северо-запада, неся с собою холод и влагу близких дождей. Окна зияли без стекол или роговых пластин, на сквозняке колыхались и распластывались дымные огненные языки факелов в настенных скобах, покрывая свежей копотью древнюю каменную кладку. Голо и неприютно было под темными сводами — ни деревянной резьбы, ни цветных изразцов, ни росписей по стенам; сразу видно, что Димилиок — всего лишь военная крепость; герцогиня Игрейна, быть может, и не бывала здесь никогда. Серый пепел в очаге давно остыл, отсыревшие, полуобгорелые головни блестели каплями влаги.

Тело герцога было уложено на возвышении посередине залы и покрыто его военным плащом: белый вепрь на алом поле с двойной серебряной каймой. Я привык видеть эти цвета в сражении рядом с моим отцом. Видел я их и на Утере, когда вез его, переодетого, в замок Горлойса. Теперь тяжелые складки плаща ниспадали до пола, а тело под ними словно сплющилось, усохло — пустая оболочка, все, что осталось от крупного, могучего мужчины. Лицо было открыто. Плоть на нем посерела и спалась, как бы стекла с костей, подобно свечному салу, и обозначился череп, лишенный почти всякого сходства с Горлойсом, которого я знал. Монеты на веках уже глубоко запали. Волосы скрывал боевой шлем, и только знакомая седая борода была выпростана и лежала поверх белого вепря на груди.

Тихо ступая по каменным плитам, я думал о том, что не знаю, какому богу поклонялся Горлойс при жизни и к какому богу отправился после смерти. По убранству тела этого определить было нельзя. Монеты на глаза клали не только христиане, но и многие другие. Я вспомнил иные смертные ложа, вспомнил, как теснились вокруг них нетерпеливые духи; ничего такого здесь не ощущалось. Но он уже три дня как мертв, его дух, быть может, уже вышел на холод и ветер через проем окна. Быть может, он теперь далеко, и мне уже не настичь его и не получить прощения.

Я стоял над телом человека, которого предал, который был другом моему отцу Амброзию, верховному королю. И вспоминал, как герцог явился ко мне просить подмоги в деле с его молодой женой и как он мне сказал тогда: «Я сейчас не многим мог бы довериться, но тебе доверяю. Ты — сын своего отца». А я молчал в ответ и только смотрел, как от пламени в очаге ложатся красные, будто кровавые, отсветы на его лицо, и только выжидал случая, чтобы привести короля к ложу его герцогини.

Это один и тот же дар: видеть духов и слышать голос богов, слетающихся к нам, когда мы приходим в мир и когда его покидаем, но дар этот столько же от света, сколько и от тьмы. Видения смерти могут являться с такою же отчетливостью, как и видения жизни. Невозможно ведать будущее и быть свободным от призраков прошлого, вкушать славу и довольство, не испытывая мук и угрызений за свои прежние дела. То, чего я искал у тела убитого герцога Корнуолла, не принесло бы мне ни утешения, ни душевного покоя. Такому человеку, как Утер Пендрагон, который убивает в открытом бою под открытым небом, тут и думать было бы нечего: покойник и покойник. Но я, доверившийся богам так же, как герцог доверялся мне, знал, подчиняясь их велению, что должен буду за это расплатиться сполна. Поэтому я шел сюда, даже не питая надежды.

Горели факелы. К моим услугам был и свет, и огонь. И я был Мерлин. И я хотел говорить с ним, мне ведь уже приходилось вступать в общение с умершими. Я неподвижно стоял, следя за мятущимися факелами, и ждал.

Постепенно в крепости смолкли голоса и наступила тишь: все уснули. За окном вздыхало и ударяло в стену море. Под сводами проносился ветер, и папоротники, выросшие вверху из трещин в стене, шелестели и бились о камни. Пробежала, пискнув, крыса. В факелах, пузырясь, кипела смола. Сквозь запах дыма я различал сладковатый смрад смерти. Монеты на глазах мертвого, мигая, тускло отражали свет факелов.

Время шло. Глаза мои, устремленные на огонь, слезились, боль в руке была как въевшаяся цепь, не отпускавшая меня из тела. Дух мой оставался скован и слеп, как мертвец. Я улавливал мимолетный шепот, обрывки мыслей уснувших стражей, в них было смысла не больше, чем в звуке их дыхания или в скрипе кожи, в бряцанье металла, когда они со сна слегка шевелились. Но помимо этого — ничего. Вся сила, снизошедшая на меня в ту ночь в Тинтагеле, исчерпалась с убийством Бритаэля, оставила меня и действовала теперь, как я полагал, в теле женщины. В теле Игрейны, которая в эту самую минуту лежала рядом с королем в неприступных древних стенах замка Тинтагель, что высился прямо над морем в десяти милях к югу от Димилиока. А я был бессилен. Воздух стоял стеной и не расступался передо мною.

Один из стражей, ближайший ко мне, пошевелился, рукоять его уставленного в пол копья скребнула по камню. Резкий звук нарушил тишину. Я невольно взглянул в его сторону: молодой страж смотрел на меня.

Он стоял, весь напряженный, вытянутый, как древко его копья, кулаки, сжимавшие смертоносный стержень, побелели. Из-под густых бровей, не мигая, смотрели два горячих голубых глаза. Я узнал их, и меня словно копьем пронзило: глаза Горлойса. Это был Горлойсов сын Кадор Корнуэльский, он стоял между мной и мертвым и смотрел на меня неотступно, с ненавистью.

Утром тело Горлойса увезли на юг. Сразу после похорон, рассказывал мне Гайдар, Утер должен был вернуться к своему войску под Димилиоком и выждать тут, пока можно будет сыграть свадьбу с герцогиней. Ждать его прибытия я не собирался. Я распорядился доставить мне припасов, привести коня и, не слушая убеждений Гайдара, что я еще не окреп для путешествия, отправился в одиночестве под Маридунум, где в холмах находится пещера, которая по обещанию короля будет, что бы ни случилось, всегда принадлежать мне.

Глава 3

За время моего отсутствия в пещере не побывал никто. И неудивительно: ведь окрестные жители считали меня магом и боялись, к тому же всем было известно, что холм Брин-Мирддин пожалован мне в собственность самим королем. От мельницы, свернув с главной дороги в узкую долину, ведущую к пещере, которая заменила мне дом, я ехал, не встречая ни живой души, не увидел даже пастуха, обычно пасшего овец на каменистых склонах.

В нижнем конце долины густо рос лес; дубы еще шелестели прошлогодними пожухлыми листьями, каштан с платаном жались бок о бок, норовя перехватить друг у друга весь солнечный свет, между белесыми стволами буков там и сям чернел глянцевитый остролист. Выше деревья начинали редеть, тропа карабкалась по крутому склону, слева, глубоко внизу, бежал ручей, а справа уходил отвесно к небу травянистый откос с языками осыпей, увенчанный поверху грядой голых скал. Трава была еще по-зимнему бурой, но под прикрытием ржавого, прошлогоднего папоротника проблескивали ярко-зеленые листья пролески и готовился зацвести терновник. Где-то блеяли ягнята, и их голоса да свист ястреба-канюка в высоте над скалами и хруст старого папоротника под усталым копытом моего коня — вот и все звуки, нарушавшие общее безмолвие. Здравствуй, дом, простота и покой.

Жители не забыли меня и, как видно, слышали, что я должен вернуться. Когда в зарослях терновника у подножия скалы я слез с коня и отвел его под навес, там нашел я свежую папоротниковую подстилку и мешок с овсом на крючке за дверью, а когда поднялся на площадку перед входом в мою пещеру, у бившего из-под скалы источника меня ждал сыр и свежевыпеченный хлеб, завернутый в чистую тряпицу, и бурдюк местного слабого и кислого вина.

Источник был крохотный — одна прозрачная струйка, выбивавшаяся из трещины сбоку от входа в пещеру. Вода, иногда низвергаясь маленьким водопадом, а в другие времена только сочась по зеленому мху, стекала в круглое углубление, выдолбленное в плоском камне. Над источником из папоротниковых зарослей выглядывала статуя Мирддина — бога крылатых воздушных пространств. Вода струилась прямо из-под его растресканных деревянных стоп, и на дне каменной чаши, в которую она собиралась, поблескивал металл. Я знал, что вино и хлеб, как и монеты, брошенные в воду, предназначались столько же мне, сколько и богу Мирдцину; в сознании простых людей и я сам уже стал преданием здешних холмов, их божеством во плоти, которое появляется и исчезает свободно, как воздух, и приносит людям исцеление.

Я взял у источника всегда лежавший там кубок из рога, наполнил его вином, плеснул часть к ногам бога, а остальное выпил сам. Бог разберется, был ли то просто привычный жест или же в нем содержалось нечто большее. А я, вконец измученный дорогой, не мог сейчас об этом размышлять или сотворять молитву, я выпил для бодрости, только и всего.

По другую сторону от входа в пещеру на россыпи камней росли молодые дубки и рябины, и в летнюю пору эта маленькая рощица затеняла и прятала вход в мое каменное жилище. Но сейчас нависшие нагие ветви не могли скрыть небольшого отверстия в скале, гладкого и округлого, словно бы пробитого рукой человека. Я раздвинул их и вошел.

В очаге у самого входа все еще лежала седая зола, ветер закинул в нее снаружи прутики и мокрые прошлогодние листья. Пахло запустением. Трудно было поверить, что и месяца не прошло с тех пор, как я оставил эту пещеру и поехал на зов короля, помочь ему в деле с корнуэльской герцогиней Игрейной. Подле холодного очага так и осталась стоять немытая посуда от последней трапезы, наскоро приготовленной на дорогу моим слугой.

Да, теперь мне придется самому быть себе слугой. Я положил на стол бурдюк с вином и узелок с сыром и хлебом и занялся разведением огня. Трут и кресало лежали на обычном месте под рукой, но я опустился на колени и протянул над кучкой хвороста ладони, чтобы сотворить колдовство. Это было простейшее колдовство и первое, усвоенное мною в жизни: добывание огня из воздуха. Я обучился ему в этой самой пещере — здесь обитал старый отшельник Галапас, и от него я перенял все природные искусства, которыми ныне владею. Здесь же, в хрустальном гроте, что лежит глубже под холмами, мне было первое видение и открылся мой ясновидческий дар. «Когда-нибудь, — говорил мне Галапас, — ты пойдешь совсем далеко, куда я даже магическим зрением не в силах буду последовать за тобой». Так оно и было. Я расстался с ним и пошел туда, куда влек меня мой бог, куда только я, Мерлин, и мог дойти. Но вот высшая воля исполнена, и бог меня оставил. В крепости Димилиок над телом павшего Горлойса я убедился, что опустошен, что я слеп и глух, как слепы и глухи все люди, что сила моя исчерпалась. И теперь, усталый после долгого пути, я знал, что все равно не успокоюсь, пока не проверю, сохранился ли за мною хотя бы простейший из моих талантов.

Ответ не заставил себя ждать, но я долго не хотел с ним смириться. Садящееся солнце уже повисло красным шаром в древесных ветвях против входа в пещеру, а кучка хвороста так и не загорелась, когда я наконец признал свое поражение; обжигающий пот струился по моему телу под одеждой, и руки, вытянутые для свершения колдовства, дрожали, как у дряхлого старца. В свежих сумерках весеннего вечера я сел у холодного очага и поужинал хлебом и сыром, запивая их разбавленным вином, и только тогда ощутил в себе силы взять с каменного уступа трут и кресало, чтобы развести огонь.

Даже и на эту работу, которую любая женщина проделывает всякий день без долгих размышлений, у меня ушла уйма времени, а раненая рука снова закровоточила. Но в конце концов огонь все-таки запылал. Я зажег факел и, держа свет высоко над головой, прошел в глубь пещеры. Там у меня было еще одно дело.

Главная пещера, высокосводчатая и большая, тянулась далеко вглубь. Я остановился в дальнем конце и, подняв факел, посмотрел вверх. Отсюда каменный пол подымался и вел к широкому уступу, а он, в свою очередь, родил в вышину и терялся среди длинных теней. Там, невидимый снизу, был узкий проход во внутреннюю пещеру — небольшой округлый грот, сверху донизу мерцающий кристаллами, — там при свете и пламени были мне явлены первые видения. Если моя утраченная сила где-то еще дремала, то только здесь. Медленно, преодолевая гнетущую усталость, я поднялся на уступ, прошел по нему и, опустившись на колени, заглянул в низкое отверстие внутреннего грота. Пламя моего факела заиграло в кристаллах по стенам, свет многократно отразился от округлых сводов. Моя арфа стояла там, где я ее оставил: посреди усыпанного кристаллами пола. Тень ее взбежала по сверкающим стенам, в медных колках заискрились огоньки, но струны не ожили в дыхании ветра, и выгнутые тени потеснили свет. Я долго стоял на коленях, глядя широко открытыми слезящимися глазами, как трепещут и бьются внутри хрустального шара тень и свет. Но видение мне не открылось, и арфа безмолвствовала.

Наконец я выпрямился и опустился в большую пещеру. Двигался, помню, медленно, с трудом, словно впервые спускался по этим камням. Сунув факел под кучку сушняка, я разжег в очаге огонь; потрескивая, занялись толстые поленья. Я вышел наружу, разыскал переметные сумки, переволок их к приветливому теплу очага и стал разбирать.

Рука моя заживала долго. Первые несколько дней дергающая боль не отпускала ни на минуту, так что я начал опасаться заражения. Днем было еще не так мучительно, с утра до ночи одолевали дела, все те обязанности, что всегда выполнял за меня слуга, а я даже и не знал толком, как за них взяться: уборка, приготовление пищи, уход за конем. Весна в тот год в Южном Уэльсе запаздывала, пастбища на взгорьях еще не зазеленели, и мне приходилось нарезать и приносить ему корм и в поисках целебных трав удаляться от дома на большие расстояния. Хорошо хоть, для меня самого пища все время имелась в достатке: что ни день, у подножия скалы появлялись свежие приношения. То ли местные жители до сих пор еще не прослышали, что я теперь у короля не в почете, то ли, целя их недуги, я сделал им столько добра, что оно перевесило Утерову немилость. Я был Мерлин, сын Амброзия, или, на валлийский лад, Мирддин Эмрис, местный знахарь и маг, а в каком-то смысле, я думаю, еще и жрец древнего божества здешних полых холмов, также носящего это имя — Мирддин. Принося дары мне, они одаряли его, и его именем я эти дары принимал.

Но если дни мои были терпимы, то ночью мне приходилось плохо. Мне казалось, я ни на миг не смыкал глаз, и не столько от боли в руке, сколько от муки воспоминаний. Похоронные покои Горлойса в Димилиоке были пусты, зато моя пещера в холмах

Уэльса оказалась полна духов. То были не души дорогих мне умерших, общению с которыми я мог бы только радоваться, — нет, мимо меня в темноте, издавая тяжкие стоны, подобные писку летучей мыши, проносились души тех, кого я убил. Так, по крайней мере, мне представлялось. По-видимому, у меня был жар; в пещере с прежних времен гнездились летучие мыши, мы с Галапасом когда-то изучали их; это их я, должно быть, и слышал в лихорадочном полусне, когда они по ночам вылетали и возвращались обратно. Но в памяти моей о той поре их писк остался как голос мертвых, мятущихся во мраке ночи.

Прошел апрель, сырой и промозглый, с ветрами, пробирающими до костей. То было тяжкое время, когда только и знаешь что одну боль, и делаешь лишь самое простое — чтобы не умереть. Должно быть, я очень мало ел; вода, и плоды, и ржаной хлеб составляли мое пропитание. Одежда на мне, и всегда-то далеко не роскошная, износилась без ухода и вскоре повисла лохмотьями. Чужой человек, повстречавшись со мной на крутой тропе, принял бы меня за нищего. Целыми днями я сидел нахохлившись у дымного очага. Ящик с книгами не открывал, арфу не трогал. Будь даже рука моя здорова, я все равно не смог бы играть. А что до колдовства, то не хватало смелости снова подвергнуть себя испытанию.

Но постепенно я, как герцогиня Игрейна в своем холодном замке к югу от меня, впал в состояние безмятежного восприятия. Шли недели, рука подживала. Остались два негнущихся пальца и глубокий шрам по краю ладони, но к пальцам со временем вернулась гибкость, а на шрам я не обращал внимания. И остальные раны тоже постепенно заживали. Я притерпелся к одиночеству: ведь мне привычно уединение. Ночные призраки меня больше не мучили. А потом, с приближением мая, задули теплые ветры, и холмы покрылись травой и цветами. Убрались прочь серые тучи, мою долину залило солнечным сиянием. Я теперь часами просиживал на солнышке у входа в пещеру, читал или разбирал собранные травы, а иногда праздно поглядывал вниз на тропу, не едет ли ко мне всадник с какой-нибудь вестью. (Вот так же, думалось мне, сиживал, должно быть, на солнышке мой старый учитель Галапас и смотрел на дорогу, по которой к нему в один прекрасный день должен был приехать маленький мальчик верхом на коне.) Я возобновил запасы целебных трав и листьев, уходя за ними все дальше от пещеры по мере того, как ко мне возвращались силы. В городе я не показывался, но бедняки, по временам обращавшиеся ко мне за снадобьями или советом, приносили кое-какие обрывочные известия. Король и герцогиня отпраздновали свадьбу со всей торжественностью и пышностью, возможной при таком поспешном браке; король как будто весел и доволен, хотя чаще обычного, чуть что, приходит в ярость, а временами ни с того ни с сего становится угрюм, и тогда от него лучше держаться подальше. А что до королевы, то она молчалива, во всем уступает желаниям короля, но, по слухам, лицом мрачна, словно от тайного сокрушения…

Тут мой осведомитель покосился на меня, и я заметил, что пальцы его украдкой сделали охранительный знак от колдовства. Я отпустил его, не стал больше расспрашивать. Новость все равно меня не минует, пусть только настанет срок.

И она пришла без малого через три месяца после моего возвращения в Брин-Мирддин.

Июньским утром, когда горячие солнечные лучи разгоняли туман над зелеными лугами, я поднялся на взгорье над пещерой — там я оставил пастись привязанного коня. Было тихо, в воздухе дрожали трели жаворонков. Над зеленым бугром, где был похоронен Галапас, на ветках терновника сквозь белую опадающую пену цветения проглядывали молодые зеленые листья и под папоротниками густо синели колокольчики.

Вообще-то коня незачем было и привязывать. Я всегда носил с собой остатки хлеба от крестьянских подношений, и он, завидев меня, сразу спешил ко мне, натягивая привязь и ожидая подачки.

Но сегодня было не так. Конь стоял на самом краю обрыва, вскинув голову и навострив уши, и смотрел на что-то внизу. Я подошел и, пока он губами убирал у меня с ладони хлебные крошки, тоже заглянул под обрыв.

Отсюда с высоты открывался вид на Маридунум — маленькие на расстоянии домики теснились по северному берегу неторопливой реки, вьющейся по широкой зеленой долине на пути к морю. Город, с гаванью и выгнутым каменным мостом, расположен как раз там, где река расширяется перед впадением в море. За мостом, как всегда, торчал лес мачт, а ближе сюда по береговой тропе, повторяющей серебристые речные изгибы, медлительная гнедая лошадь тащила к мельнице баржу с зерном. Самой мельницы, расположенной в том месте, где в реку вливался ручей из моей долины, за стеной леса было не видно. От этого леса к восточным воротам Маридунума на пять миль по открытой равнине растянулась прямая, как стрела, старая военная дорога, когда-то приведенная в порядок моим отцом.

И на этой дороге, примерно в полутора милях за мельницей, клубилось облако пыли. Там шла схватка между конниками, я заметил блеск оружия. Вот пыль рассеялась, стало видно отчетливее. Конников было четверо, и бились они трое против одного. Этот один, похоже, старался отбиться и ускакать, а противники норовили окружить его и сшибить на землю. Наконец он все-таки вырвался. При этом его конь, вставший на дыбы, ударил копытами в бок другого коня, и этот всадник, не удержавшись, вылетел из седла. А одинокий, дав шпоры и пригнувшись к конской гриве, понесся напрямик по траве к спасительному лесу. Однако доскакать до леса он не успел. Двое устремились за ним в погоню, настигли его после короткой, бешеной скачки, обступили один справа, другой слева и у меня на глазах стащили с коня и швырнули наземь на колени. Он сделал попытку уползти, но куда там! Двое всадников, блистая оружием, носились вокруг. Третий, как видно не пострадав от падения, снова был в седле и уже скакал к ним. Но внезапно он резко натянул поводья, конь взвился на дыбы. Я увидел, как всадник вскинул левую руку. Должно быть, он крикнул что-то своим товарищам, потому что они вдруг оставили свою жертву, повернули коней, и все трое помчались прочь, пластаясь галопом и увлекая за собой четвертого коня, и скрылись из виду в лесных зарослях на востоке.

В следующий миг я увидел, что их спугнуло. Со стороны города двигался еще один отряд конников. Ускакавшую троицу они не могли не видеть, но предшествовавшая их бегству схватка, должно быть, осталась ими не замеченной, потому что ехали они не спеша, рысцой. Вот они поравнялись с тем местом, где упал поверженный всадник — израненный или убитый, — но, не сбавляя шага, проехали мимо. Вскоре и они скрылись за лесом.

Конь, не находя больше хлеба, прихватил губами мою ладонь, потом резко отдернул голову, вытянул шею и прижал уши. Я взял его за узду, выдернул привязь вместе с колышком и стал спускаться к пещере.

— Здесь, — говорил я ему, шагая под гору, — стоял я в тот день, когда прискакал гонец короля и позвал меня помочь королю в его сердечных делах. Тогда моя сила была при мне; тогда мне казалось, что я держу в горсти весь мир, точно светлый маленький шарик. А ныне — что ж, быть может, ныне у меня и нет ничего, кроме этих холмов, однако кто знает, вдруг это гонец королевы лежит поверженный на дороге и в суме у него послание для меня? И потом, есть у него послание или нет, но если он жив, то нуждается в помощи. Мы же с тобой, мой друг, с избытком насладились бездельем. Пора опять за работу.

Потратив почти в два раза больше времени, чем на это употребил бы мой слуга, я в конце концов все же оседлал коня и поехал вниз. Достигнув старой военной дороги, повернул вправо и пришпорил коня.

Рядом с тем местом, где упал одинокий всадник, была опушка леса, поросшая густым кустарником, бурыми папоротниками, подлеском, из которого торчали отдельные высокие деревья. Здесь все еще стоял конский дух и пряный аромат потоптанного папоротника и вереска, но сквозь все это пробивался неистребимый запах блевотины. Я спешился, спутал коня и углубился в заросли.

Он лежал ничком, вжав голову в плечи, как полз и упал под ударами преследователей, одна рука подвернута, другая вытянута и вцепилась в кустик травы. Совсем еще юный отрок, лет пятнадцати, наверно, или чуть старше, тонкий в кости, но рослый. Одежда, в которой он сражался, а потом полз сквозь заросли, изодранная, вывалянная в грязи и запятнанная кровью, была добротной и богатой, на запястье поблескивал серебряный браслет, у плеча — серебряная застежка. Стало быть, ограбить они его не успели, если грабеж был целью их нападения. На поясе у него, застегнутая, висела сумка.

При моем приближении он не шевельнулся, и я решил, что он мертв или без чувств. Но когда я наклонился к нему, рука, державшаяся за кустик травы, еле заметно сжалась — как видно, он был до такой степени изранен и обессилен, что уже не способен ни к какому сопротивлению. И если бы я оказался одним из убийц, возвратившимся, чтобы его прикончить, он бы, так же не шелохнувшись, принял смерть.

Я мягко произнес:

— Не бойся, я не причиню тебе худа. Полежи еще минуту спокойно, не двигайся.

Он ничем не показал, что слышал мои слова. Я бережно наложил на него ладони, нащупывая раны и переломы. При моем прикосновении он сжался, но не издал ни звука. Я скоро убедился, что кости целы. На затылке вздулась и кровоточила большая шишка, по плечу растекался огромный синяк, но хуже всего была разможженная мякоть бедра — как я удостоверился потом, удар лошадиного копыта.

— А теперь, — сказал я ему, — перевернись на спину и выпей вот это.

Он зашевелился и, морщась от боли, при моей поддержке, медленно, с трудом перевернувшись, сел. Я обтер ему рот и приложил к его губам флягу; он жадно глотнул, закашлялся и откинулся мне на грудь, бессильно свесив голову. Я опять протянул флягу, но он отвернулся. Чувствовалось, что он из последних сил сдерживается, чтобы не закричать от боли. Я закупорил флягу и убрал.

— У меня здесь есть лошадь. Постарайся как-нибудь вскарабкаться в седло, тогда я отвезу тебя к себе и там залечу твои раны.

Он не отозвался, и тогда я добавил:

— Давай-ка соберись с силами. Надо тебе убраться отсюда, пока те люди не надумали вернуться и довершить начатое.

Он встрепенулся, словно это были первые слова, дошедшие до его сознания. Рука его потянулась к поясу, нашла сумку и вдруг упала. Он весь обмяк, привалясь мне на грудь. Это был обморок.

Тем лучше, подумал я, бережно уложил его на землю и пошел за конем. По крайней мере он не почувствует мучительных толчков поездки, и с Божьей помощью, прежде чем он очнется, я еще успею перевязать ему раны и уложить его в постель. Я уже нагнулся, готовясь половчее ухватиться и поднять его на спину коня, но остановился. Лицо его было покрыто грязью и кровью, сочившейся из ссадин и раны над ухом. К тому же оно было серым и осунувшимся. Волосы каштановые, веки опущены, подбородок отвис. Но все равно я узнал его. Это был Ральф, паж Игрейны. Это он в ту ночь открыл нам задний вход Тинтагеля и вместе со мною и Ульфином караулил под дверью герцогской спальни, пока король получал то, чего добивался…

Нагнувшись, я поднял посланца королевы и уложил его, по счастью, бесчувственное тело поперек спины моего поджидающего коня.

Глава 4

По пути в пещеру Ральф не очнулся, и только когда я уже промыл и перевязал раны и уложил его в постель, он наконец открыл глаза. Посмотрел на меня, не узнавая.

— Ты что, не знаешь, кто я? — сказал я ему, — Я же Мерлин Амброзий. Видишь, ты благополучно доставил послание.

Я поднял нераспечатанный конверт. Но он скользнул бессмысленными, затуманенными глазами куда-то мимо и отвернул голову, поморщившись от боли в затылке.

— Ну ладно, спи, — сказал я, — Ты в надежных руках.

Я посидел у его ложа, пока он снова не погрузился в сон, а потом с конвертом в руках вышел и уселся на своем привычном месте у входа, где так приятно грело солнце. Печать, как я и думал, оказалась королевина. Адресовано послание было мне. Я сломал печать и прочел, что там было написано.

Письмо было не от самой королевы, а от Марсии, бабки Ральфа и ближайшей королевиной наперсницы. Оно было кратким, но содержало все, что я хотел бы узнать. Королева и в самом деле была в тяжести, ребенок должен родиться в декабре. Королева, по словам Марсии, радостно носит королевское дитя, но меня если и поминает, то с горечью, возлагая на меня вину за смерть ее мужа Горлойса. «Она молчалива, но, сдается мне, втайне сокрушается духом, и, как ни велика ее любовь к королю, все же душа ее омрачена угрызениями. Дай-то бог, чтобы это не повлияло на ее чувства к младенцу. Что же до короля, то он не скрывает гнева, хотя с госпожой неизменно добр и ласков и никому не дает повода усомниться в том, что он — отец ребенка. Но, увы, на душе у меня нет спокойствия об этом младенце — я страшилась бы беды от рук короля, если б не то, что он так бережет и, конечно, не захочет огорчить свою королеву. По этой же причине, принц Мерлин, я сим письмом рекомендую тебе в слуги внука моего Ральфа. Для него тоже страшусь я беды от рук короля, и мнение мое такое, что лучше ему служить на стороне, у природного принца, нежели оставаться при короле, почитающем его службу изменою. В Корнуолле для него небезопасно. Вот почему прошу тебя, господин мой, пусть Ральф служит тебе, а после тебя — младенцу. Ибо, сдается мне, я поняла, что означали слова, сказанные тобою моей госпоже: «Я видел яркое пламя и в нем — сияющую корону и меч, на алтаре стоящий, подобно кресту»».

Ральф проспал до сумерек. Я развел огонь и, приготовив мясной отвар, понес ему в глубь пещеры. Он уже лежал с открытыми глазами и смотрел на меня. Во взгляде его я прочел не только узнавание, но и непонятную тревогу.

— Как ты теперь себя чувствуешь?

— Недурно, господин. Я… это твоя пещера? Как я здесь очутился? Как ты нашел меня?

— Я был на вершине холма и оттуда видел, как на тебя напали. Потом твоих врагов спугнули, и они умчались, а тебя оставили. Тогда я спустился и на лошади привез тебя сюда. Стало быть, теперь ты знаешь, кто я?

— Ты отпустил бороду, но я все-таки признал тебя, господин. Разве я уже говорил с тобой? Ничего не помню. Не иначе как удар пришелся мне по голове.

— Да, так оно и было. А как сейчас твоя голова?

— Трещит. Но терпимо. Вот бок, — он поморщился, — бок болит сильнее всего.

— Это тебя конь ударил копытом. Но серьезного увечья нет, через несколько дней придешь в себя. А кто были те люди, тебе известно?

— Нет.

Он нахмурился, напрягая мысли, но видно было, что это усилие причиняет ему боль, и я сказал:

— Ладно, мы еще успеем поговорить об этом. Теперь поешь.

— Господин, со мною было послание…

— Я получил его в целости. Об этом потом.

Когда я возвратился, он уже съел похлебку с хлебом и стал больше похож на самого себя. От другой пищи он отказался, но я уговорил его выпить немного вина, и прямо на глазах в лицо ему вернулись краски. Я придвинул к его ложу табурет и сел.

— Ну как, лучше?

— Да, — Он не поднял на меня глаз. Руки его нервно теребили край одеяла. Он сглотнул и произнес: — Я… Я не успел поблагодарить тебя, господин мой.

— За что же? Что я подобрал тебя и привез сюда? Но у меня не было иного способа получить доставленные тобою вести.

Он вскинул на меня глаза, и я с удивлением убедился, что он не услышал в моих словах шутки, а принял их за чистую монету. И я понял, что означают его взгляды: он меня боится. Мне вспомнилась ночь в Тинтагеле и храбрый отрок, который сослужил такую службу королю и так самоотверженно помог мне. Но я не стал напоминать ему об этом. Я сказал:

— Ты привез мне известие, которого я ждал. Я прочел письмо твоей бабки. Ты знаешь, что там написано про королеву?

— Да.

— А про тебя самого?

— Да.

Он отвечал односложно и смотрел в сторону с хмурым видом человека, которого нечестно подловили и допрашивают, а он твердо решил, что ничего не скажет. Похоже, что в противовес планам своей бабки он вовсе не жаждет оказаться у меня в услужении. Значит, Марсия не открыла внуку, для чего он предназначается в будущем.

— Ну хорошо, пока оставим это. Но, похоже, нынче утром какие-то неизвестные искали твоей погибели. Если они не простые разбойники с большой дороги, то неплохо бы знать, кто они и кто им платит. У тебя по этому поводу нет никаких предположений?

— Нет, — все так же не разжимая губ, ответил он.

— Мне это небезынтересно, — мягко пояснил я, — потому что, вполне возможно, они захотят убить и меня.

— Почему? — спросил он недоуменно и даже оживился.

— Если на тебя напали из мести за то, что ты участвовал в той тинтагельской истории, тогда следующим у них на очереди буду я. А если им нужно было письмо, которое ты мне вез, то интересно — зачем? Если же, что самое правдоподобное, это обыкновенные грабители, то они где-то здесь таятся, и надо сообщить о них солдатам в лагерь у стен города.

— A-а. Понимаю, — протянул он растерянно и немного даже виновато, — Но я сказал правду, сударь: мне неизвестно, кто они такие. Я… я и сам тут лежу и все голову ломаю. Нет никакой зацепки в памяти. Значков на них вроде бы не было… — Он страдальчески свел вместе брови. — Я ведь заметил бы, будь у них значки, правда?

— А облачение какое?

— Я… я не успел разглядеть толком. Кажется, в кожаных камзолах и кольчужных подшлемниках. Без щитов, но с мечами и кинжалами.

— И кони под ними добрые, это я видел. А ты не слышал ли их речи?

— Помнится, нет. Да они и не переговаривались, так, возгласы только. Язык — британский, но из какой местности, не знаю. Я плохо разбираюсь в говорах.

— И не помнишь, ничего в них такого не было, что выдавало бы людей короля?

Я тронул близко от больного места. Он залился краской, но ответил сдержанно, ровно:

— Нет, не было. А разве это мыслимо?

— Казалось бы, нет. Но короли — странные существа, и особенно странные, когда у них совесть нечиста. Или, может быть, это были корнуэльцы?

Краска схлынула у него с лица, оно сделалось чуть ли не бледнее, мертвеннее прежнего. Глаза выразили горькую муку. Я попал в самую больную точку: вот опасение, которое его терзало.

— Ты думаешь, люди герцога?..

— В Димилиоке перед отъездом я слышал, что король намерен признать герцогом Корнуэльским молодого Кадора. А уж этот-то человек, Ральф, конечно, не питает к тебе теплых чувств. Для него не имеет значения, что ты ведь, если подумать, был слугой герцогини и выполнял ее повеления. Он полон ненависти и, наверно, жаждет мести. И его можно понять.

Такое беспристрастное рассуждение его изумило, но и заметно успокоило. И, поразмыслив, он в тон мне ответил:

— Да, пожалуй, это могли быть люди Кадора. Хотя по виду и не скажешь. А может быть, я еще вспомню что-нибудь. — Он помолчал, — Но ведь Кадор мог убить меня в Корнуолле, если бы захотел. Для чего было ехать в эдакую даль сюда? Кадор ненавидит тебя, наверно, не меньше, чем меня.

— Гораздо больше, — возразил я. — Но меня ему не надо выслеживать. Он знает, где меня найти: весь мир это знает. Да он бы и не откладывал так долго.

Ральф озадаченно захлопал глазами. Потом, как видно, нашел для себя объяснение моему бесстрашию:

— Сюда, должно быть, за тобой никто не отважится последовать, побоятся твоего колдовства?

— Что ж, неплохо, если так, — Я не стал с ним спорить. Зачем ему знать, как ненадежна моя крепость? — Ну а теперь довольно. Отдыхай. И утром увидишь, что стал чувствовать себя гораздо лучше. Заснуть сможешь? Или больно тебе?

— Да нет, — ответил он, кривя душой.

Боль — это слабость, в которой он не хотел признаваться.

Я наклонился над ним и нащупал в запястье отзвуки ударов его сердца. Они были сильные и ровные. Я отпустил его руку и кивнул:

— Ничего, будешь жив. Кликни меня ночью, если понадоблюсь. Покойной ночи.

Но наутро Ральф так и не вспомнил ничего нового про тех, кто на него напал, и что это были за люди, оставалось неясным. Обсудить с ним письмо Марсии я тоже не спешил. Но вот однажды вечером, убедившись, что он достаточно окреп, я подозвал его. Весь день лило, и вечер наступил такой промозглый, что я развел огонь и уселся к теплу ужинать.

— Ральф, принеси сюда свою чашку, поедим вместе у огня. Я хочу поговорить с тобой.

Он послушно приблизился. Он как-то умудрился привести в порядок одежду, синяки и ссадины подзажили, и теперь это опять был прежний отрок Ральф, только прихрамывающий: рана на бедре еще не закрылась — и молчаливый, и выражение лица немного настороженное. Он приковылял к огню и уселся, где я показал.

— Ты говоришь, тебе известно, о чем еще писала мне твоя бабка, кроме здоровья королевы?

— Да, известно.

— Значит, ты знаешь, что она прислала тебя ко мне в услужение, опасаясь для тебя королевской немилости? А сам король давал тебе повод страшиться его?

Он слегка покачал головой. Но в глаза мне не посмотрел.

— Страшиться его? Да нет. Но когда пришла тревожная весть, что саксы высадились на южном побережье и я попросился в поход с его отрядом, он меня не взял, — Обида и негодование звучали в его голосе, — Хотя взял всех до единого корнуэльских воинов, которые сражались против него под Димилиоком. А вот меня, который ему помогал, — нет.

Он отвернулся. Я видел опущенную голову, пылающую щеку. Вот, оказывается, в чем дело. Вот почему он обижен и сердит и так настороженно держится. И неудивительно, ведь он знал только одно: сослужив службу мне и королю, он за это лишился места при королеве и, хуже того, навлек на себя гнев герцога Корнуэльского, был опорочен как его подданный, изгнан из родных мест и определен в услужение там, где это ниже его достоинства.

Я сказал:

— Твоя бабка пишет мне только, что, по ее мнению, тебе будет лучше поискать себе дело за пределами Корнуолла. Оставим это пока: все равно ты не можешь заняться поисками, пока у тебя не зажила нога. Но скажи мне, король говорил с тобой хоть раз о той ночи, когда был убит Горлойс?

Долгое молчание — я уж думал, он не ответит. Наконец он произнес:

— Да, один раз. Сказал, что я верно послужил ему, и поблагодарил. Спросил, не хочу ли награды. Я ответил, что нет, я довольно вознагражден тем, что сослужил ему службу. А ему не понравилось. Он, должно быть, хотел дать мне денег, расплатиться и забыть. Он сказал, что больше я не могу служить ни ему, ни королеве. Что ради него я предал моего господина — герцога, а кто предал одного господина, может предать и другого.

— Ну? — спросил я, — Это все?

— Все? — Он так весь и вскинулся, пораженный, негодующий, — Это все?! Когда тебя так оскорбляют? К тому же это ложь, и ты знаешь, что ложь! Я служил госпоже, а не герцогу Горлойсу! И вовсе я герцога не предал!

— Да, конечно. Это оскорбление. Но нельзя ждать справедливости от короля, когда он сам чувствует себя Иудой. Ему нужны чужие плечи, чтобы переложить на них свое предательство, вот и пошли в ход твои и мои. Но едва ли тебе от него что-нибудь угрожало. Даже горячо любящая бабка не может назвать это угрозой.

— А кто говорит об угрозах? — вспылил Ральф, — Я уехал не потому, что боялся каких-то угроз! Надо было доставить тебе послание, а это, ты сам видел, было дело далеко не безопасное!

Такая несдержанность, неуместная для слуги, втайне позабавила меня. Но вслух я миролюбиво сказал:

— Не ерошь передо мной перышки, петушок. Никто не ставит под сомнение твою храбрость. Даже король, уверяю тебя. Расскажи-ка мне лучше про саксов. Где они высадились? Что там было? Я уже больше месяца не имею вестей с юга.

И Ральф, помолчав, ответил мне со всей надлежащей почтительностью:

— Это было в мае. Они высадились южнее Виндокладии. Там такой глубокий залив, не помню, как по-настоящему называется. Его все зовут Гончарный. Эти места за пределами их союзных владений, в Думнонии, то есть они нарушили союзное соглашение, которое сами же заключили. Ну, да это ты без меня знаешь.

Я кивнул. Я пишу о давно прошедших временах Утерова правления, а ведь теперь мало кто даже и помнит, что такое — союзные саксы. Первые союзные саксы были Хенгист и Хорза с войском, которых за плату нанял король Вортигерн, чтобы они помогли ему отстоять не по закону присвоенный престол. Когда война закончилась и законные принцы, Амброзий и Утер, бежали в Бретань, узурпатор Вортигерн хотел было отослать обратно своих саксонских наемников, но они отказались уехать и потребовали себе землю, на которой они могли бы поселиться, а Вортигерну обещали за это союзническую поддержку. Вортигерн, отчасти из робости, не смея им отказать, а отчасти в предвидении, что они ему понадобятся, пожаловал им земли на южном побережье, от Рутупий до Виндокладии. Эта область называлась Саксонский берег еще в римские времена, потому что все корабли саксов обычно приставали здесь; но в годы, когда правил Утер, это название приобрело более грозный и более точный смысл: в хорошую погоду с лондонских стен можно было разглядеть дымы саксонских селений.

Надежно закрепившись на Саксонском берегу и в таких же местах на северо-восточном побережье, они начали оттуда новые набеги. Королем тогда был мой отец. Он убил Хенгиста и его брата и отогнал захватчиков обратно, одних — на дикие земли за Адриановым валом, других — в прежние пределы, и снова — на этот раз силой оружия — принудил их к соглашению. Но с саксами сговариваться — все равно что на воде писать: Амброзий, не доверяя их доброй воле, возвел вал, чтобы защитить богатые земли, по условной границе с Саксонским берегом. Вплоть до его смерти соглашение — или вал — удерживали их, и в начале царствования Утера они тоже не участвовали явно в набегах Хенгистова сына Окты и сородича его Эозы, но соседи они были беспокойные: здесь приставали все новые и новые германские корабли, и постепенно пришельцы густо населили Саксонский берег и все прибывали и прибывали, так что уже и вал Амброзия перестал быть надежной защитой. И по всему восточному побережью высаживались непрошеные гости из-за Немецкого моря, одни жгли, грабили и уплывали обратно, другие жгли, грабили и оставались туг жить, откупая или вымогая себе новые земли у местных властителей.

Вот такой набег и описывал мне теперь Ральф.

— Ну, союзные саксы, понятно, нарушили соглашение. В Гончарном заливе, много западнее их законных пределов, высадилось новое войско — целых три десятка кораблей, — и они приняли их с распростертыми объятиями и вывели им на подмогу свои рати. Вместе закрепились в устье реки и стали подниматься вверх по течению к Виндокладии. Стоит им добраться до горы Бадон, и я думаю… что это?

Он оборвал рассказ на полуслове, глядя мне в лицо с недоумением и легкой примесью страха.

— Да ничего, — ответил я. — Просто мне почудился какой-то шум снаружи, но это только ветер.

— Ты сейчас вдруг стал таким же, как в ту ночь в Тинтагеле, — медленно проговорил он, — когда объяснял, что воздух полон чар. Глаза сделались такие странные, черные и с поволокой, словно ты видишь что-то вон там, за очагом, — Он замялся и спросил: — Вещий знак, да?

— Нет. Ничего я не видел. Слышал только словно бы лошадиный цокот. Это дикие гуси над нами пролетали. Был бы вещий знак, он бы еще раз повторился. Рассказывай дальше. Ты говорил о горе Бадон.

— Дело в том, что неведомо для саксов король Утер как раз оказался в Корнуолле со всем своим войском, с каким воевал против герцога Горлойса. Он поднял легионы, призвал на помощь корнуэльцев и двинулся отгонять саксов обратно, — Ральф помолчал, сердито поджав губы, потом договорил, понурясь: — Кадор выступил с ним заодно.

— Вот оно что, — задумчиво сказал я, — А ты не знаешь, на чем они поладили?

— Я только слышал, будто Кадор говорил, раз он один не в силах оборонить свою Думнонию, то пусть хоть сам черт ему предложит союз, он согласен, лишь бы прогнать саксов.

— Разумный юноша.

Но Ральф в пылу своих обид ничего не слушал.

— Он даже не заключил мира с Утером…

— Ну еще бы.

— …а прямо выступил с ним вместе! А меня не взяли. Я ходил и к королю, и к госпоже, просил, умолял — не берет!

— Ну что ж, — повторил я рассудительно, — его можно понять.

Тут Ральф словно опомнился, посмотрел на меня, готовый вспыхнуть новой обидой.

— То есть как это? Если ты тоже считаешь меня предателем…

— Вы с Кадором однолетки, верно? Докажи же, что ты не глупее его. Подумай хорошенько. Раз Кадору предстоит сражаться рядом с королем, значит, король не может взять в это дело и тебя. Ведь если для Утера ты просто живой укор совести, то в глазах Кадора ты — один из виновников гибели его отца. Подумай сам, разве он потерпел бы тебя при короле, как ни велика его нужда в королевских легионах? Ну, видишь теперь, почему тебя не взяли в поход и тайно отправили на север, ко мне?

Он молчал. Я сказал ему ласково:

— Что сделано, то сделано, Ральф. Только дитя ждет от жизни справедливости; мужчина же принимает не ропща все, чем оборачиваются его поступки. Это теперь от нас обоих и требуется, поверь мне. Забудь о том, что было, и принимай, что пошлют боги. Пусть тебе и пришлось оставить двор и даже покинуть Корнуолл, жизнь твоя от этого еще не кончена.

Он молчал. Безмолвие затянулось. Наконец он встал, подобрал свою и мою пустые чашки.

— Понимаю, — проговорил он, — И раз мне пока делать больше нечего, я готов остаться здесь и услуживать тебе. Но не потому, что я боялся короля, и не потому, что моя бабка хочет убрать меня подальше с глаз герцога Кадора. А потому, что я сам так решил. И к тому же, — он сглотнул, — я в долгу перед тобой.

В тоне его не слышалось ни благодарности, ни умиротворения. Он стоял как солдат, закинув голову и прижимая к груди обе чашки.

— Ну что ж, начни выплачивать свой долг с того, что вымой эти чашки, — миролюбиво сказал я и взялся за книгу.

Он еще помедлил минуту, но я не поднимал головы. И, не сказав больше ни слова, он вышел из пещеры набрать воды в источнике.

Глава 5

На молодых все заживает быстро, и через несколько дней Ральф уже хозяйничал вовсю, отказавшись от дальнейшего лечения. Только рана на бедре еще недели две причиняла ему страдания и заставляла прихрамывать.

«Сам решив» остаться у меня, Ральф в действительности не имел другого выбора: хромота и отсутствие лошади лишали его возможности покинуть пещеру. Но служил он мне хорошо, смирив обиду, которую, наверно, еще сохранил против меня, и недовольство новым своим положением. Он по-прежнему был неразговорчив, но меня это нисколько не смущало. Я спокойно занимался своими делами, и Ральф постепенно приспособился ко мне, так что мы с ним зажили душа в душу. Может быть, он и презирал про себя мое пещерное жилище и наш простой обиход, но видом своим и поведением неизменно подчеркивал, что он — паж и состоит в услужении у принца.

Я постепенно освобождался от тягостных ежедневных обязанностей, с которыми почти успел уже свыкнуться, и теперь на досуге опять мог читать, собирать травы и даже заняться музыкой. Странно было поначалу лежать ночью без сна и слышать с другого конца пещеры ровное дыхание спящего отрока; но потом я заметил, что лучше сплю, кошмары стали проходить, ко мне возвращалось здоровье и душевный покой; и, хотя сила моя все еще не давала себя знать, я теперь верил, что она ко мне вернется.

Что же до Ральфа, то он хоть и досадовал на свое изгнание — ведь он не предвидел ему конца, — однако со мной был неизменно любезен, а потом постепенно и смирился со ссылкой и то ли изжил, то ли научился прятать за внешним довольством прежнюю досаду.

Проходили недели, нивы в долинах золотились, ожидая жатвы, когда наконец прибыла новая весть из Тинтагеля. Однажды августовским вечером, в сумерках, шпоря коня, прискакал вестник. Ральфа со мной в это время не было: я отослал его к пастуху Аббе, который все лето жил в хижине за холмом, — его простачок сын по имени Бан повредил себе ногу, я лечил его, и рана хорошо заживала, но еще нужны были мази и промывания.

Я вышел навстречу всаднику. Он уже спешился под скалой и вскарабкался_на уступ перед входом в пещеру. Был он молод, щеголеват и румян и коня не взмылил. Я понял, что весть, с которой он послан, — не срочная и что ехал он не спеша. Увидев меня, он единым взглядом охватил и старый, изодранный плащ, и изношенный балахон, но сдернул с головы берет и опустился на одно колено. Кому предназначался этот поклон: магу или королевскому сыну? — подумал я.

— Господин мой Мерлин.

— Добро тебе пожаловать. Из Тинтагеля?

— Да, сударь. От королевы, — Вскинул на меня глаза. — Я прибыл тайно. Без ведома короля.

— Я так и понял. Не то бы у тебя был королевский значок. Встань же. Трава сырая. Ты ужинал?

Он посмотрел недоуменно. Не так встречают гонцов особы королевской крови.

— Да нет, сударь, но я заказал себе ужин в деревенской харчевне.

— В таком случае не буду тебя задерживать. Там тебя, бесспорно, накормят лучше, чем здесь. С какой же ты вестью? Или ты привез мне письмо от королевы?

— Нет, господин, не привез, а просто на словах должен передать, что королева желает тебя видеть.

— Немедленно? — встревожился я. — Не случилось ли худа с нею или с младенцем, которого она носит?

— Ничего не случилось. Лекари и женщины говорят, что все хорошо. Но только… — он потупил взгляд, — у нее, как видно, что-то на сердце, о чем ей нужно с тобой побеседовать. Она велела сказать: как только сможешь.

— Понимаю. — И я спросил таким же старательно безразличным, как у него, тоном: — А где сейчас король?

— Король намерен покинуть Тинтагель во вторую неделю сентября.

— Ага. Вот как раз после этого я и смогу быть у королевы.

Подобная прямота даже испугала его. Он снова вскинул на меня глаза и тотчас потупился.

— Королева будет рада принять тебя в названное тобою время. Она повелела мне все подготовить. Ты понимаешь, что открыто явиться в замок Тинтагель для тебя невозможно. — И тут же, в порыве откровенности: — Ведь в Корнуолле сейчас все от мала до велика против тебя. Тебе лучше будет изменить обличье.

— Что до этого, — ответил я и погладил бороду, — то, как видишь, я уже и так почти неузнаваем. Не тревожься, приятель, я все понимаю. Я буду осмотрителен. Но тебе придется еще кое-что мне объяснить. Она ни словом не обмолвилась, зачем я ей нужен?

— Ни словом, сударь.

— И ты ничего не слышал? Женщины ни о чем таком не шептались?

Он покачал головой, потом, прочтя недоверие на моем лице, добавил:

— Сударь, нужда королевы срочная. Она ничего не сказала, но, должно быть, речь идет о младенце. О чем же еще?

— В таком случае я приеду.

Он как будто изумился и поспешил опустить глаза. Я резко добавил:

— А чего ты ожидал? Я не слуга королеве. И королю не слуга. Так что нечего и пугаться.

— Чей же ты слуга?

— Свой и Божий. Но ты можешь возвратиться к королеве и передать, что я у нее буду. Какие приготовления ты сделал?

Он с облегчением пустился излагать привычные подробности:

— В пяти милях от Тинтагеля у брода через реку Кэмел стоит небольшая харчевня. Ее хозяина зовут Кау. Сам он корнуэлец, но жена его, Маэва, была раньше в услужении у королевы, и он не выдаст. Смело обращайся к ним, они тебя будут ждать. Оттуда с одним из сыновей Маэвы ты сможешь послать королеве весть о своем прибытии — до того, как королева призовет тебя, тебе лучше к замку не приближаться. Теперь как ты будешь добираться? Погода в сентябре, как правило, стоит еще хорошая, море обычно спокойно, так что, если…

— Если ты намерен убеждать меня, что морем добираться мне будет удобнее, то не трудись понапрасну, — прервал его я, — Разве ты не слышал, что волшебники не могут плавать по морю? Не любят, во всяком случае. Да меня бы укачало даже на переправе через Северн. Нет, я поеду по суше.

— Но большая дорога по суше идет мимо лагеря под Каэрле-оном. Тебя узнают. А мост у Глевума охраняют люди короля.

— Хорошо. Я переправлюсь через реку ниже, кратчайшим путем, — Я знал, что он прав. Ехать по большой дороге через Каэрлеон, а потом по Глевумскому мосту значило не только подвергать себя опасности быть узнанным воинами Утера, но притом еще добавляло несколько лишних дней пути, — Я буду держаться в стороне от военной дороги. Есть отличная тропа, которая идет над берегом через Нидум; я поеду по ней, если в моем распоряжении будет лодка для переправы в устье Эли.

— Хорошо, сударь.

И мы условились, что я перееду на лодке от Эли до устья Укзеллы в земле думнониев и оттуда тропами буду пробираться на юго-запад, не выезжая на дороги, где есть опасность встретиться с ратниками короля или герцога Кадора.

— А знаешь ли ты путь? — спросил он меня, — Конечно, ближе к Тинтагелю Ральф сможет быть твоим проводником.

— Ральфа со мной не будет. Но я найду дорогу. Я уже бывал в тех краях. Да и спросить язык не отвалится.

— Я могу устроить конные подставы…

— Лучше не надо. Мы ведь условились, что я буду продвигаться скрытно, чтобы никто меня не узнал. Я приму вид странствующего глазного лекаря, этот способ уже был мною испробован. А лекарь — не такая фигура, чтобы его ждали свежие подставы по всему пути. Ты не бойся, я останусь невредим и буду на месте, когда королева пожелает меня видеть.

Этим он удовлетворился и побыл со мною еще некоторое время, отвечая на мои вопросы и пересказывая последние новости. Краткий карательный поход короля против наглых грабителей побережья окончился успешно, захватчики были отогнаны обратно в пределы союзных западных саксов. На юге наступила передышка. Но с севера приходили вести о трудных схватках с англами, переплывшими море и высадившимися в устье реки Алауны, что в стране вотадинов. Мы в Южном Уэльсе зовем этот край Манау Гуотодин. Оттуда столетие назад прибыл к нам великий король Кунедда, приглашенный императором Максимом, дабы изгнать из Северного Уэльса ирландцев и поселиться на их землях союзником имперских орлов. Кунедда и его соратники и стали первыми нашими федератами. Ирландцев они изгнали и навсегда осели в Северном Уэльсе, который на своем наречии назвали Гвинедд. Там и сейчас правил потомок Кунедды король Маэлгон, твердый властитель и искусный воин, каким и должен быть вождь, ведущий народ свой по пути великого Магнуса Максимуса.

Другой потомок Кунедды оставался править над вотадинами молодой король Лот, воитель столь же искусный и бесстрашный, как и Маэлгон, его замок стоял недалеко от моря к югу от Каэр-Эйдина, в самом сердце его королевства Лотиана. Вот он и отбивал теперь набеги англов. Возглавлять защиту северных и восточных берегов поручил ему еще Амброзий, который надеялся, что в союзе с ним властители севера: Гвалог Элметский, Уриен Горский, вассалы Стрэтклайда, король Коэль Регедский — станут надежной стеной. Однако Лот, по слухам, оказался драчлив и заносчив, Стрэтклайд наплодил уже девять сыновей и, пока они дрались между собой, точно молодые самцы-тюлени, каждый за свой клочок земли, преспокойно продолжал плодить новых. Уриен Горский взял в жены Лотову сестру и стоял бы крепко, да слишком уж зависел от Лота. Самым сильным из них всех, как и во времена моего отца, оставался Коэль Регедский: он легкой рукой правил своими вассалами, но выводил их дружно на битву, как только возникала угроза Верховному королевству.

И вот теперь, рассказал мне гонец королевы, король Регедский, а с ним Эктор Галавский и Бан Бенойкский объединились с Лотом и Уриеном и решили вместе избавить север от бедствий. Пока что им сопутствовала удача. Известия эти обнадеживали. Жатва повсюду в тот год была обильной, и можно было не опасаться, что голод опять пригонит грабителей-саксов к нашим берегам, пока зима не перекрыла морские пути. На какое-то время нас ожидал мир — Утер как раз успеет успокоить брожение в Корнуолле после своей ссоры с герцогом Горлойсом и новой женитьбы, подтвердить союзнические договоры, заключенные Амброзием, и укрепить линии обороны.

Наконец посланец королевы простился со мной. Я не стал писать писем, только просил сказать бабке Ральфа, что внук ее благополучен и кланяется, да передать поклон королеве и благодарить за деньги, присланные мне с гонцом на дорогу. И молодой человек весело ускакал вниз по оврагу, торопясь в харчевню, где его ждали вкусный ужин и веселое общество. Мне же теперь предстоял разговор с Ральфом.

Разговор этот оказался еще труднее, чем я ожидал. Услышав о прибытии гонца, Ральф просиял, рванулся было повидаться с ним и очень расстроился, когда узнал, что гонец уже отбыл. От бабкиных приветов и наказов едва ли не отмахнулся с досадой, зато засыпал меня вопросами про боевые действия к югу от Виндокладии и с жадностью выслушал все, что я мог рассказать ему об этом и об остальном, что происходило на свете, — сразу видно было, как тяготит его в глубине души вынужденное бездействие среди холмов Маридунума. А когда я дошел в своем рассказе до королевина призыва, он весь загорелся — таким оживленным я его еще ни разу здесь не видел.

— Когда мы выезжаем?

— Я ведь не сказал, что мы выезжаем. Я поеду один.

— Один? — Можно было подумать, что я его ударил. Под нежную кожу прилила кровь, подбородок отвис, глаза вытаращились. Наконец он выговорил приглушенным голосом: — Не может быть. Ты не уедешь без меня.

— Это не самодурство, поверь мне. Я бы хотел взять тебя с собой, но ты сам должен понять, что это невозможно.

— Но почему? Ты же знаешь: здесь никто ничего не тронет, и потом, раньше-то ты оставлял все без присмотра. А в пути я тебе понадоблюсь. Как можно, чтобы ты путешествовал один?

— Мой милый Ральф, мне уже случалось путешествовать в одиночку.

— Пусть так. Но ты не станешь отрицать, что я был тебе все это время хорошим слугой, отчего же тебе не взять меня? Выходит, сам ты вернешься в Тинтагель, в гущу важных событий, а меня оставишь здесь? Предупреждаю тебя… — Он набрал в грудь воздуху и сверкнул глазами, от всей его нарочитой учтивости не осталось и следа, — Предупреждаю, господин, если ты уедешь без меня, то клянусь, не найдешь меня здесь, когда возвратишься.

Я встретил его взгляд и выждал, покуда он не потупился снова, а тогда мягко сказал:

— Ну подумай сам, мальчик. Неужели ты не понимаешь, отчего мне невозможно взять тебя с собой? С тех пор, как ты оставил Корнуолл, там мало что изменилось. Ты отлично знаешь, что будет, если тебя узнает кто-нибудь из людей Кадора. А ведь в окрестностях Тинтагеля твое лицо знакомо каждому. Слух о твоем возвращении пройдет повсюду.

— Знаю. Ну и что? Значит, ты все-таки думаешь, что я боюсь Кадора? Или короля?

— Нет, не думаю. Но просто глупо лезть на рожон, когда нету к тому нужды. Гонец, во всяком случае, говорил, что там опасно.

— А как же ты тогда? Ведь и тебе там опасно?

— Возможно. Я отправляюсь в путь, изменив обличье. Ты думал, я зачем отпускал все это время бороду?

— Не знаю. Я об этом не задумывался. Ты что же, знал, что королева тебя позовет?

— Что она пришлет за мною, этого я, признаюсь, не ожидал. Но я знал, что к Рождеству, когда родится ее дитя, я должен быть там.

Он поглядел на меня недоуменно.

— Зачем?

Мгновение я молча смотрел на него. Рисуясь темным силуэтом на фоне заката в отверстии пещеры, он как вернулся от пастуха за холмом, так и стоял, держа в руке корзинку, в которой носил мази. Теперь в ней лежал сверток в чистой льняной тряпице. Жена пастуха, жившая в соседней долине, каждую неделю присылала мужу хлеб, и Абба отправлял часть его мне. Я видел, как побелели пальцы Ральфа, сжимавшие ручку корзины. Он весь напрягся от ярости, как боевой пес перед схваткой. В этом явно было что-то большее, чем простая тоска по дому или обида из-за недоступного приключения.

— Поставь-ка, сделай милость, корзинку, — сказал я ему, — и подойди сюда. Вот так-то лучше. Садись. Настало время нам с тобой потолковать. Когда я принял тебя к себе в услужение, то сделал это не затем, чтобы было кому чистить мне посуду и приносить краюшки в дни, когда жена Аббы печет хлеб. Хотя сам я вполне доволен здешней жизнью, но легко могу понять, что тебе она не по вкусу и долго ты не вытерпишь. Мы с тобой выжидаем, Ральф, только и всего. Скрылись здесь оба от опасностей, залечили свои раны, и теперь нам ничего иного не остается, как ждать.

— Чего? Королевиных родин? Но зачем?

— Затем, что сын королевы, едва только увидев свет, будет перепоручен моей заботе.

Он помолчал, что-то прикидывая, потом растерянно спросил:

— И моя бабка об этом знает?

— Я думаю, догадывается, что будущее младенца связано со мной. Когда я в Тинтагеле говорил последний раз с королем, он сказал, что не признает младенца, если королева родит после той ночи. Верно, потому-то королева и послала за мной.

— Но не признать собственного первородного сына? Он что же, отошлет его от своего двора? А королева, неужто она согласится? И потом, младенец… зачем они станут отдавать его тебе?

Разве ты сможешь его выпестовать? Да и откуда ты знаешь, что родится мальчик?

— Знаю, Ральф, потому что в ту ночь в Тинтагеле мне было видение. После того как ты впустил нас через задние ворота и король уже был с Игрейной, Ульфин стоял на страже у их двери, а ты играл в кости с привратником. Помнишь?

— Еще бы мне не помнить! Я не мог дождаться, когда она кончится, та ночь.

Я не стал объяснять ему, что она так до сих пор и не кончилась.

— И мне тоже было тягостно ожидание в помещении для стражи. И вот тогда-то я понял — получил объяснение, — зачем Бог потребовал от меня поступить так, как я поступил. И мне был дан верный знак, что пророчества мои сбудутся. Я услышал шаги на лестнице и вышел на площадку. Сверху по ступеням ко мне спускалась Марсия, твоя бабка, неся на руках запеленатое дитя. Стоял март, но я ощутил стужу, как в разгар зимы, и, различив сквозь тело Марсии каменные ступени, понял, что это видение. Она передала дитя мне на руки и сказала: «Позаботься о нем». По лицу ее струились слезы. Потом она исчезла, исчез и младенец, а с ним ушла и зимняя стужа. То была правдивая картина, Ральф. К Рождеству я буду там, и Марсия передаст мне на руки королевина сына.

Ральф долго молчал, как видно устрашенный моим видением. Потом он спросил деловито:

— А я? Какая роль предназначена мне? Об этом и пеклась моя бабка, когда отсылала меня к тебе в услужение?

— Да. Она не видела для тебя будущего при короле. И потому позаботилась, чтобы ты был при его сыне.

— При младенце? — переспросил он недоверчиво и хмуро. Он вовсе не почувствовал себя польщенным. — То есть если король его не признает, воспитывать его придется тебе? Я понимаю, почему это так заботит мою бабку, понимаю даже и твою заботу. Но при чем тут я, зачем она меня втянула, не могу уразуметь. Вот так будущее для меня — нянчить королевского пащенка, которого отец не желает узаконить!

— Не королевского пашенка, — возразил я, — Короля.

Стало тихо, только потрескивало пламя в очаге. Я произнес это слово без нажима, но с полной убежденностью. Он смотрел на меня, потрясенный, забыв закрыть рот.

— Ральф, — сказал я, — ты прибыл ко мне во гневе и оставался при мне по долгу, но служил мне со всей преданностью и усердием, на какие способен. Тебя не было в моем видении, и я не знаю, по божьему ли произволению явился ты сюда и получил раны, тебя здесь задержавшие; мои боги молчат с тех пор, как пал герцог Горлойс. Знаю я только после этих прожитых вместе с тобою недель, что изо всех людей на свете я своим помощником охотнее всего избрал бы тебя. И понадобится от тебя не та служба, что теперь: с приходом зимы мне нужен станет не слуга, но воин, муж бесстрашный и преданный, и даже не мне, и не королеве, а будущему верховному королю.

— Я не знал… я… я думал… — побледнев, забормотал Ральф.

— Ты думал, что оказался в изгнании? Мы оба с тобой в некотором смысле изгнанники. Я же сказал тебе, что сейчас для нас — пора ожидания. — Я опустил глаза и поглядел на свои ладони. Снаружи быстро темнело; солнце закатилось, и приближалась ночь. — Что там впереди, не могу сказать точно, знаю только, что опасности, потери и измены и в конце концов — немного славы.

Он сидел молча, недвижно, покуда я не стряхнул с себя задумчивость и не сказал ему с улыбкой:

— Теперь ты веришь, что я не сомневаюсь в твоей храбрости?

— Верю. Я сожалею, что говорил так. Я не понимал, — Он нерешительно прикусил губу, но потом все же отважился и спросил: — Господин, ты в самом деле не знаешь, зачем послала за тобой королева?

— В самом деле не знаю.

Он подался ко мне, упершись ладонями в колени.

— Но, зная, что видение твое было истинным, веришь, что съездишь в Корнуолл и вернешься невредимым?

— Пожалуй что так.

— Но если пророчество твое должно, как всегда, сбыться и твое путешествие — пройти благополучно, может быть, и надо для этого, чтобы я поехал с тобой.

Я рассмеялся.

— Воину, я думаю, так и следует — не признавать себя побежденным. Но ведь ты понимаешь: взяв с собой тебя, я только удвою опасность. Про себя я костями чувствую, что опасности избегну, но отсюда не следует, что и тебе нечего опасаться.

— Раз ты можешь изменить обличье, значит, и я тоже могу. Пусть даже нам придется нищенствовать в пути и спать в канавах, все равно, что бы ни грозило… — Он сглотнул. Голос его вдруг зазвучал жалобно и совсем по-детски: — Ну пусть даже я и подвергнусь опасности. Что из того? Ты-то останешься невредим, ведь ты сам сказал? От того, что ты возьмешь с собою меня, тебе хуже не будет, а остальное не имеет значения. Позволь же мне поехать на свой страх и риск. Ну пожалуйста!..

Он смолк, и снова стало слышно, как потрескивает огонь. Было время, не без горечи подумал я, когда мне стоило только посидеть, глядя в пламя, и верные ответы приходили сами. Доедет ли Ральф благополучно? Или же еще одна смерть ляжет на мою совесть? Но в свете очага я видел только мальчика, который стремится обрести мужество. Утер отказал ему в этом; неужто и я должен поступить с ним так же?

Наконец я тяжело вздохнул и проговорил:

— Когда-то я говорил тебе, что мужчина должен уметь отвечать за свои поступки. По-видимому, я не вправе удерживать тебя. Ну что ж. Хорошо. Можешь ехать… Нет, не благодари. Ты еще проклянешь меня, прежде чем завершится наше путешествие. Оно будет далеко не из приятных, и тебе придется исполнять работу совсем не в твоем вкусе.

— К этому я привык, — засмеялся он, вскакивая на ноги. Он весь сиял воодушевлением, к нему вернулась прежняя резвость. — Но может быть, ты намерен обучить меня магии?

— Нет, не намерен. А вот медицине тебе — хочешь не хочешь — придется немного поучиться. Я буду странствующим глазным врачом; это ремесло лучше всякого пропуска, и им всегда можно будет заработать на стол и кров, не пуская в ход золота королевы и не возбуждая тем лишнего любопытства. Вот тебе и придется стать моим помощником, научиться смешивать целебные мази.

— Придется так придется. Только не завидую я твоим больным, я ведь одну траву от другой не отличу в жизни!

— Ничего, к сбору трав я тебя близко не подпущу. Это ты предоставь мне. А твоя обязанность будет готовить лекарства.

— И если кто-нибудь из людей Кадора нас ненароком признает, полечим его моим лекарством, и дело с концом, — ликующе заключил он, — Другой магии и не надо: искусный помощник глазного лекаря в два счета ослепит врага.

Глава 6

До харчевни у брода через Кэмел мы добрались в середине сентября.

Долина реки Кэмел извилиста, склоны ее круты и поросли лесом. В последний день пути мы ехали по тропе, которая тянулась у самой воды. Деревья стояли плотной стеной, тропу густо покрыли мхи и ярко-зеленые плауны, и мы двигались бесшумно, как тени. Рядом бежала река, прокладывая себе путь по темным лоснящимся гранитным глыбам. Осень уже тронула ветви дубов и буков вокруг и над головой; под копытами коней в палой листве то и дело похрустывали раздавленные желуди. Зрели орехи, плакучие ивы полоскали золотые косы в речных заводях; и солнечные лучи, прорываясь сквозь древесную чащу, повсюду натыкались на осенние паучьи тенета, провисшие под тяжестью рос, и зажигали в них разноцветные искры.

Наше путешествие протекало гладко. Оставив за спиной Северн, а с ним и опасность быть узнанным первым же встречным, мы поехали не спеша, с передышками. Погода, как это часто бывает в сентябре, стояла теплая, солнечная, но в воздухе чувствовался холодок, от которого верховая езда становится особенно приятной. Ральф всю дорогу был весел, как птица, нисколько не тяготясь ни бедной одеждой и крестьянской лошадью (купленной на королевины деньги), ни тем, что должен был готовить промывания и мази, которыми мы зарабатывали себе в пути хлеб и ночлег. За все время мы только один раз имели дело с людьми короля. Это было за Геркулесовым мысом. Там в старой римской крепости Утер держал гарнизон, и мы по чистой случайности прямо нос к носу столкнулись с дозорным отрядом, возвращавшимся к себе в лагерь по той же тропе, какой ехали мы. Нас доставили в лагерь и допросили, но, по-видимому, то была лишь пустая формальность — в правдивости моих ответов не усомнились, мельком осмотрели нашу поклажу и отпустили подобру-поздорову, наполнив нам фляги королевским вином. Да еще один солдат, сменившись с караула, нагнал меня за лагерной оградой и купил глазной мази на медный грош.

Бдительность этого гарнизона меня заинтересовала, мне захотелось подробнее узнать о событиях на севере, но с этим пришлось потерпеть. Расспрашивать солдат значило привлечь к себе нежелательное любопытство. Ну что ж, узнаю позже, от самой королевы.

— Ты никого знакомого не заметил? — спросил я Ральфа, когда мы выехали за ворота лагеря и затрусили рысцой через болотистую равнину.

— Нет. А ты?

— Их командира я встречал когда-то, тому уже несколько лет. Его зовут Приск. Но он как будто бы меня не узнал.

— Я бы и сам тебя не узнал нипочем, — сказал Ральф. — И не только из-за бороды. У тебя и походка, и голос — все изменилось. Как в ту ночь в Тинтагеле, когда ты принял обличье начальника герцогской стражи. Я звал его, сколько себя помню, и мог бы поклясться, что это он и есть. Не диво, что люди толкуют про волшебство. Я тоже думал, ты навел на нас чары.

— Все гораздо проще, — объяснил я. — Если при тебе товар или ремесло, люди только на это и обращают внимание, а к тебе не приглядываются.

Я и вправду не слишком-то постарался изменить свой облик. Купил только новый коричневый плащ с капюшоном, скрывающим лицо. По-кельтски я говорил с бретонским выговором, это наречие очень близко корнуэльскому и понятно местным жителям. Только и всего. Вместе же с длинной бородой и скромной рабочей повадкой это делало меня неузнаваемым для всякого, кроме самых близких. Я ни за что на свете не расстался бы с фибулой, подаренной мне отцом, на ней был королевский знак — красный дракон на золотом поле, но я приколол ее к плащу изнутри и пригрозил Ральфу всеми проклятиями Девяти Книг черной магии, если он даже с глазу на глаз хоть раз, обмолвясь, назовет меня «господином».

В Кэмелфорд мы приехали под вечер. Харчевня помещалась в низеньком каменном строении, поставленном там, где большая дорога сворачивала к броду, на самом крутояре, куда не достигало половодье. Мы с Ральфом подъехали к харчевне тропой, по задам. Домик показался нам приветливым, чистым. Кто-то позаботился выкрасить стены густой охрой — цвет здешних плодородных красноземов. По выметенному двору бродили раскормленные куры и рылись у подножия аккуратных стожков сена. В тени осыпанного ягодами тутового дерева дремал цепной пес. К стене хлева прислонилась ровно уложенная поленница, а мусорная куча отстояла от кухонной двери на добрых двадцать шагов.

И как раз случилось так, что жена хозяина харчевни вышла со служанкой во двор снять белье, сушившееся под солнцем на кустах. Пес рванулся нам навстречу и, натянув цепь, залился лаем. Женщина распрямила спину и посмотрела на нас против солнца, из-под руки.

Она была молода, дебела, свежа, румяна, со светло-голубыми навыкате глазами и веселым, озорным выражением лица. Гнилые зубы и крутые бока выдавали сладкоежку, а игривый взгляд голубых глаз еще красноречивей свидетельствовал о пристрастиях к лакомствам иного рода. Эти глаза она устремила теперь на Ральфа, ехавшего впереди, нашла, что он подходит, но уж больно молоденький; потом с надеждой посмотрела на меня, но сразу определила, что со мной каши не сваришь, да и что с нищего взять? С горя опять перевела взгляд на Ральфа — и тут я увидел, что она его узнала. Вздрогнула, взглянула на меня, разинула рот, и я уж думал, сейчас она мне поклонится, но она успела овладеть собой. Одно слово, и служанка с охапкой белья отправлена в дом; пронзительный окрик, и пес, поджав уши и хвост, убрался восвояси под раскидистый тутовник; и вот хозяйка уже приветствует нас широкой улыбкой и любопытством, заговорщицким взглядом.

— Ты, стало быть, будешь глазной лекарь?

Мы заехали во двор.

— Твоя правда, хозяйка. Мое имя Эмрис. А это Бан, мой слуга.

— Мы вас ожидали. Вам приготовлен ночлег. — И, подойдя вплотную к моему коню, вполголоса добавила: — Добро тебе пожаловать, господин. И Ральфу тоже. Ну и возмужал же он с тех пор, как я видела его последний раз, право слово! Милости просим в дом.

Я слез с седла и бросил поводья Ральфу.

— Благодарю тебя. Хорошо, что мы наконец добрались, мы оба порядком устали. Ральф сам присмотрит за лошадьми. А теперь, прежде чем мы войдем, Маэва, расскажи мне, какие вести из Тинтагеля. Все ли благополучно у королевы?

— О да, сударь, слава всем феям и святым. Даже и не сомневайся.

— А король? Он по-прежнему в Тинтагеле?

— Да, сударь, но, по слухам, не сегодня-завтра должен уехать. Долго тебе ждать не придется. У нас ты будешь в безопасности, как нигде в целом Корнуолле. О выступлении войска нас загодя предупредят, да их и слышно тут будет на дороге за добрую милю. И не опасайся Кау, мужа моего, он, правда, из людей герцога, но в жизни не причинит вреда моей госпоже, и потом, он всегда делает то, что я ему говорю. То есть, конечно, не всегда. Кое-что он делает не так часто, как мне хочется.

И она озорно расхохоталась.

Ральф, ухмыляясь во весь рот, увел лошадей, а хозяйка, громко толкуя о свободных постелях, о времени ужина и о больных глазах своего меньшенького — давно пора подлечить! — провела меня через заднюю дверь в харчевню.

Позже, увидев ее мужа, я удостоверился, что его мне и в самом деле нечего бояться. Был он сухонький, тщедушный мужичок, невидный и молчаливый, как устрица. Он появился в харчевне, когда мы садились ужинать, удивленно взглянул на Ральфа, кивнул мне и, не промолвив ни слова, занялся за стойкой своим делом. Его жена обходилась с ним и со всяким, кто ни появлялся в харчевне, одинаково сердечно и грубовато-ласково и неназойливо заботилась о том, чтобы всем было уютно и сытно. Отличное это было заведение, а кормили у них просто превосходно.

Народ там, само собой, толпился постоянно, но опасность, что нас узнают, была невелика. Как странствующий лекарь я не только не вызывал любопытства, но и мог под удобным предлогом целыми днями вместе с Ральфом бродить по окрестностям. Каждое утро, прихватив с собой еду и вина, мы уходили в один из глубоких лесистых оврагов, по дну которых бегут питающие реку Кэмел ручьи, и подымались на обдуваемое ветрами взгорье, что лежит между Кэмелфордом и морем. Ральф знал здесь все тропы. Наверху мы с ним обычно расходились, и каждый занимал скрытую наблюдательную позицию, так чтобы видеть обе дороги, по которым Утер мог вывести войско из Тинтагеля. Он должен был либо свернуть на северо-восток по берегу моря в направлении к Димилиоку и дальше к военному лагерю возле Геркулесова мыса, либо же — если он торопился в Винчестер и к немирному Саксонскому берегу — перейти вброд реку у Кэмел-форда и оттуда подняться на старую военную дорогу, которая шла вдоль Корнуэльского хребта. Здесь, на взгорье, открытом всем ветрам, лес редеет и перемежается верещатниками, частью заболоченными, и над ними здесь и там возвышаются, как часовые, причудливые каменные столбы. Старая римская дорога, постепенно разрушающаяся в этих безлюдных краях, но все еще вполне пригодная для передвижения, проходит вдоль всего полуострова и спускается к более обжитым, удобным землям позади вала Амброзия. По моим расчетам, Утер должен был избрать именно этот путь, а я хотел посмотреть, кто поедет вместе с ним. Мы с Ральфом делали вид, что отправляемся на сбор трав для моих снадобий, я и в самом деле каждый вечер возвращался с мешком ценных ягод и кореньев, которые не растут на моих валлийских холмах. Погода, по счастью, все еще стояла ясная, и никому не в диковину было, что мы проводим дни под открытым небом. Люди только радовались, что у них остановился искусный лекарь, к которому можно прийти со своими хворями в любой вечер, и возьмет он за лечение не больше, чем ты можешь заплатить.

Так проходили дни, тихие, погожие. Мы ждали, когда король двинется в поход и прибудет посланец от королевы.

Король выехал из крепости на восьмой день. По той самой дороге, что я и думал. Я был на месте и все видел.

Проселок между Тинтагелем и Кэмелфордом проходит добрую четверть мили вплотную под крутым лесистым откосом. Чаща там непроницаемая, склон отвесный, лишь по краю на прогалины, на каменные осыпи, поросшие папоротником, чертополохом и цепкой куманикой, пробиваются солнечные лучи. Здесь стоят высокие кусты терновника, усыпанные лощеными ягодами. Были среди них еще зеленые, но больше спелых, налитых чернотой под сизым налетом. Отвар из терновых ягод — первое средство от поносов. Этой хворью как раз маялся один из ребятишек Маэвы, и я обещал сварить ему вечером целебное питье. Всего-то на это дело нужна была малая горстка, но сизые ягоды поспели в самую меру, и я решил набрать побольше. Если их выдавить и особым способом добавить к можжевеловому вину, получается прекрасный напиток, крепкий, терпкий и ароматный. Я рассказал об этом Маэве, и ей захотелось испытать мой рецепт.

Я почти уже наполнил мешок, когда услышал словно отдаленный рокот грома — конский топот внизу по проселку. Я поспешно затаился на краю чащи и стал наблюдать. Вскоре показался головной отряд, а за ним и все войско в облаке пыли, в дробном перестуке копыт, сверкая пестрыми значками и флажками, прокатилось внизу под обрывом. Тысяча всадников, а то и более.

Я застыл на своем наблюдательном посту за деревьями и смотрел во все глаза.

Впереди, один, ехал король. Чуть отступя, по левую от него руку, знаменосец вез Красного Дракона. Сквозь пыль мелькали и другие цвета, но ветер упал, флаги не развевались, и, как ни напрягал я зрение, поклясться в достоверности того, что увидел, я бы не мог. А тот флаг, который я особо высматривал, так и не показался, хотя, может быть, я его просто не заметил. Я подождал, покуда замыкающий всадник не скрылся на рысях за поворотом, а потом выбрался из чащи и пошел к тому месту, где условился встретиться с Ральфом.

Он бежал мне навстречу, запыхавшись.

— Ты их видел?

— Да. А ты где был? Я же послал тебя следить за второй дорогой.

— Я и следил. Но на ней не было никакого движения, ни живой души. И я как раз пошел обратно, когда услышал, что они едут. И бросился бегом. Едва не опоздал. Видел только задние ряды. Ведь это был король?

— Король. Ральф, а ты не разглядел значков? Никого не узнал?

— Узнал Брихана и Цинфелина, а больше из Корнуолла никого. Мне показалось, там были люди из Гарлота и из Цернива и еще кое-кто вроде бы знакомый, но сквозь пыль было плохо видно. И я не успел никого толком разглядеть, как они уже скрылись за поворотом.

— А Кадора среди них не было?

— Господин, мне очень жаль, но я не разглядел.

— Не важно. Раз были другие из Корнуолла, значит, можно не сомневаться, что и он с ними. В харчевне, конечно, будут знать. А ты забыл, что не должен называть меня «господин», даже с глазу на глаз?

— Прости… Эмрис, — Мы так сблизились с ним за это время, что он счел уместным тут же с наигранной кротостью добавить: — А ты забыл, что меня зовут Бан? — Он, смеясь, увернулся от подзатыльника, — Надо же было назвать меня по этому недоумку!

— Просто подвернулось на язык. Это, кстати, королевское имя. Бан, король Бенойка. Так что ты вправе сам выбрать из них двоих себе патрона.

— Бенойк? А где это?

— На севере. Ну пошли, вернемся в харчевню. Едва ли от королевы можно ждать известия ранее завтрашнего дня, но мне еще сегодня надо приготовить целебный отвар, а это дело не на один час. На-ка вот, понеси.

Я оказался прав, гонец прибыл на следующее утро. Ральф спозаранку встречал его на проселке, и они вдвоем явились ко мне с известием, что я должен немедля ехать в Тинтагель для встречи с королевой.

Я не поделился с Ральфом, да и себе до конца не признался, но на душе у меня от предстоящей аудиенции было неспокойно. В ту ночь в Тинтагеле, когда младенец был зачат, я не сомневался ни в чем, я знал твердо, как только можно твердо знать будущее, что мальчик, который родится, будет отдан на мое попечение и что я взращу великого короля. Утер, в досаде на смерть Горлойса, поклялся отвергнуть своего «внебрачного» отпрыска, и из письма Марсии было видно, что он намерения не изменил. Но от Игрейны я за долгие шесть месяцев, протекшие с той мартовской ночи, не получил ни единой вести, откуда же мне было теперь знать, а вдруг она не пожелает исполнить волю супруга, а вдруг не найдет в себе сил расстаться с рожденным ею ребенком? Я без конца перебирал в уме доводы, которые мог бы ей привести, и сам только дивился, куда подевалась та уверенность, с какой обращал я раньше к ней и к Утеру свои речи. Воистину тогда мой бог был со мною. И воистину, увы, теперь он покинул меня. Порой бессонными ночами прежние ясные видения даже начинали казаться мне просто прихотью фантазии, обманчивыми снами, рожденными неотступной мечтой. Вспоминались горькие слова короля: «Теперь я понимаю, что это у тебя за мания такая, что за волшебная сила, о которой ты толкуешь. Обыкновенная человеческая хитрость, и больше ровным счетом ничего, страсть лезть в государственные дела. Мой брат приучил тебя к этому, и ты вошел во вкус, считаешь своим правом, своей тайной. Ты даже богом пользуешься в собственных целях. «Бог велит мне делать то-то и то-то, бог требует расплаты, бог взимает мзду с других…» За что, Мерлин? За то, что ты суешься не в свое дело? А кто должен выплачивать богу долги за твои победы? Уж не ты ли? Нет, те, чьими руками ты ведешь свою игру, они же и расплачиваются за тебя. Ты-то не платишь». Прислушиваясь к этим резким словам, так отчетливо звучавшим в молчании ночи, я и сам готов был усомниться, что верно толковал свои видения, что все труды мои и мечты — не пустая насмешка судьбы. И вспоминая тех, кто уже поплатился за них жизнью, начинал думать, не отраднее ли смерть той пустыни неверия и сомнений, в которой я лежу недвижим, напрасно ожидая, чтобы мне прозвучал голос хоть самого малого из моих богов. Нет, я платил, и платил недешево. Все эти долгие девять месяцев, каждую бессонную ночь.

Но сейчас был день, и скоро мне предстояло узнать, чего хочет от меня королева. Помнится, я не находил себе места, пока Ральф седлал лошадей и завершал сборы в путь. Маэва со служанками в кухне мыла терновые ягоды, предназначенные для приготовления вина. Один чан с ягодами уже закипал на плите. Не дико ли, что я увожу с собой к королеве этот терпкий терновый дух? Вдруг он сделался для меня невыносим, я поспешил наружу, глотнуть свежего воздуха, но одна из служанок выбежала вслед за мной с каким-то вопросом, я стал давать ей объяснения, и это отвлекло меня от дум, а тут и Ральф подошел сказать, что все готово, и вот уже мы втроем — Ральф, гонец и я — поскакали легким галопом в ласковых, нежарких лучах сентябрьского полдня, направляясь в Тинтагель.

Глава 7

Всего лишь несколько месяцев я не видел Игрейну, но как же она переменилась! Сначала мне подумалось, что все дело в беременности: ее некогда стройный стан разнесло, а лицо, правда, сохранило свежий здоровый румянец, но под глазами и у губ легли, как бывает у женщин, страдальческие тени. Но перемена в ней была глубже — во взгляде, в движениях, в том, как она теперь сидела. Раньше, горячая, юная, она была похожа на птицу, рвущуюся ввысь и бьющую крылами о прутья клетки, теперь же словно сникла в своей тяжести, сложила подрезанные крылья, прижилась на земле.

Она приняла меня в своих покоях на верхнем этаже — в продолговатой комнате с круглым углублением в северо-западной стене, где находилась угловая башня. В длинной стене, выходящей на юго-запад, было несколько окон, сквозь них свободно падали солнечные лучи, но королева сидела под узким башенным оконцем, в которое веяло прохладой погожего сентябрьского дня и доносился от подножия замка вечный шум морского прибоя. Во всем этом я узнавал Игрейну прежних дней. Как похоже на нее, подумалось мне, предпочесть солнечному теплу ветер и шум моря. Но хотя много здесь было воздуха и света, все же оставалось что-то от клетки: в этой комнате некогда томилась молодая жена старого герцога Горлойса — до той роковой поездки в Лондон, когда она и король увидели друг друга. Теперь, после краткого полета, она опять заточена здесь, заточена любовью к королю и тяжестью его ребенка. В моей жизни была только одна женщина, которую я любил, но ко многим испытывал жалость. И теперь эту юную королеву, прекрасную и добившуюся своего, жалел так же горячо, как и боялся: что-то она мне скажет?

Королева приняла меня с глазу на глаз. Паж провел меня к ней через передний покой, где за прялками, тканьем и пересудами проводили время придворные дамы. На меня устремились со всех сторон блестящие взоры, языки замерли, чтобы заработать с новой силой, как только я скрылся за порогом. Ни одна меня не узнала, а у некоторых на лицах даже выразилось разочарование при виде такого невзрачного, бедно одетого мужчины, чей приход не сулил им новых забав. Для них я был лишь посыльный, которого в отсутствие короля вели к королеве, только и всего.

Паж постучал в дверь внутреннего покоя и удалился. Дверь отворила Марсия, бабка Ральфа. Это была женщина в преклонных летах, с седыми волосами, но с такими же, как у внука, голубыми глазами на пожелтевшем, морщинистом лице и по-девичьи прямым станом. Она ожидала меня, и все-таки взгляд ее выразил растерянность, которую затем сменило изумление. Даже Игрейна посмотрела на меня сначала недоуменно, но потом с улыбкой протянула руку:

— Принц Мерлин. Добро пожаловать.

Марсия сделала мне и королеве один общий реверанс и удалилась. Я подошел, встал на колено и поцеловал руку королевы.

— Госпожа.

Она милостивым жестом велела мне подняться.

— Ты был столь добр, что сразу же явился на мой необычный зов. Надеюсь, путешествие было легким?

— Вполне. Мы остановились у Маэвы и Кау, нам там удобно, и до сих пор ни одна живая душа не узнала ни меня, ни даже Ральфа. Твоя тайна соблюдена.

— Благодарю тебя за то, что ты так искусно ее блюдешь. Клянусь, я и сама узнала тебя не раньше, чем ты заговорил.

Я улыбаясь поднес руку к подбородку.

— Как видишь, я готовился к этой поездке уже давно.

— На этот раз обошлось без магии?

— На этот раз магии не больше и не меньше, чем прежде, — ответил я.

Она подняла свои прекрасные синие глаза и открыто, как раньше, посмотрела мне прямо в лицо, и я узнал в этом взгляде прежнюю Игрейну, гордую и, как мужчина, бесхитростную. Вся эта томная лень была лишь поверхностной, лишь молочной тишиной, что нисходит на женщин во время беременности, а под нею оставался прежний огонь. Она развела руками.

— Глядя теперь мне в глаза, неужто ты станешь утверждать, что в тот вечер в Лондоне, когда ты обещал мне любовь короля, во всем этом не было никакой магии?

— Чтобы привести короля в твои объятия, магии не потребовалось. Вот потом — может быть.

— Может быть?

Голос ее зазвенел, и я вовремя спохватился. Игрейна, конечно, королева и отважна, как мужчина, но она же и женщина на седьмом месяце. Мои сомнения должны оставаться при мне, я не вправе перекладывать их на нее. Я еще подыскивал подходящие слова, когда она сама проговорила, горячо, настойчиво, словно убеждала самое себя при моем молчании:

— Когда ты впервые явился и посулил мне любовь короля, в этом была магия, я знаю. Я ее чувствовала, видела в твоем лице. Ты говорил, что сила твоя — от бога и что, подчиняясь тебе, я тоже, как и ты, стану сосудом божиим. Ты говорил, что благодаря той магии, которая приведет ко мне Утера, всему королевству будет дарован мир. Толковал о тронах и алтарях. И вот теперь, когда я — королева и ношу под сердцем дитя короля, неужто ты посмеешь утверждать, что все это был обман?

— Не обман, госпожа. То было время видений, страстных грез и желаний. Теперь мы распростились с ними, настал трезвый день. Но магия не ушла, она здесь, в твоем теле, только теперь она — не видение, а реальность. Он родится под Рождество, если не ошибаюсь?

— Он? Ты говоришь так, будто знаешь наверняка.

— Я знаю наверняка.

Я увидел, что она сжала губы словно от внезапной боли и опустила глаза на свои руки, сложенные на животе. Голос ее, когда она заговорила, звучал ровно, обращенный то ли к рукам, то ли к тому, что они закрывали:

— Марсия рассказала мне про письмо, которое отправила тебе летом. Но ты ведь и без нее знал, верно? Знал, что думает об этом деле супруг мой, король?

Я молчал, но она требовательно ждала ответа.

— Он сам мне сказал, — утвердительно отозвался я, — И если мнение его неизменно, то, значит, мальчик не будет признан наследником престола.

— Его мнение неизменно. — Она опять подняла на меня глаза. — Не пойми меня превратно. Он не сомневается во мне, не усомнился ни разу. Он знает, что с первой нашей встречи я принадлежу ему одному, что с тех пор я под тем или иным предлогом не всходила на герцогское ложе. Нет-нет, во мне он не сомневается, он знает, что это его дитя. И что бы он ни утверждал, — на губах ее мелькнула улыбка, и голос зазвучал ласково-снисходительно, так мать говорит о своем дитяти и жена — о любимом муже, — как бы громогласно ни отрекался, на самом деле он знает твою силу и страшится ее. Ты предрек ему, что после той ночи родится ребенок, и он поверил бы твоему слову, даже если бы ему мало было моего. Но это ничего не меняет в его сердце. Он винит себя — и тебя, и даже этого младенца — в гибели герцога Горлойса.

— Знаю.

— Повремени он еще одну ночь, так он говорит, и Горлойс бы все равно погиб, тогда бы я стала королевой и младенец был бы зачат в браке, и никто бы не мог усомниться в его происхождении и назвать его бастардом.

— А ты, Игрейна?

Долго она ничего не отвечала. Отвернула от меня свое прекрасное лицо и смотрела в окно, за которым с криками, взвиваясь и падая, кружились на ветру морские птицы. Я понял, сам не знаю как, что она как солдат, который выиграл одну битву и отдыхает перед началом второй. Нервы мои напряглись. Если следующая ее битва — со мною, дело будет нешуточное.

Она сказала, тихо и внятно:

— Может быть, это все верно, что говорит король. Не знаю. Но что сделано, то сделано, и моя забота теперь — этот ребенок. Вот почему я послала за тобой.

Она смолкла. Я ждал. Она повернула ко мне голову.

— Принц Мерлин, я боюсь беды для моего ребенка.

— От руки короля?

Это был слишком прямой вопрос, даже для Игрейны. Холодно взглянула она на меня, и холодно прозвучал ее голос:

— Это дерзость. И глупость. Ты забываешься.

— Я? — столь же холодно отозвался я, — Это ты забываешься, госпожа. Будь моя мать законной супругой Амброзия, когда он зачал меня, не Утеру бы сейчас сидеть на престоле и не стал бы я трудиться приводить его к твоему ложу ради младенца, которого ты носишь. Не тебе говорить мне о дерзости и глупости. Никто лучше меня не знает, какая судьба ждет в Британии принца, рожденного вне брака и не признанного отцом.

Ее прежде столь бледное лицо залилось ярким румянцем. Взгляд потупился, гнев в нем угас. Она ответила мне не чинясь, как простая девушка:

— Ты прав, я забылась. И прошу у тебя прощения. Я совсем отвыкла от свободного разговора. Я никого не вижу, кроме Марсии и моего супруга, а с Утером мне нельзя говорить о ребенке.

Все это время я стоял перед нею. Теперь же я принес в башню кресло и сел подле нее под амбразурой. Отношения между нами вдруг переменились, словно ветер задул с другой стороны. Я понял, что следующая ее битва будет не со мной, а с собою, с ее собственной женской слабостью. Она смотрела на меня теперь так, как человек в болезни смотрит на лекаря. И я ласково сказал ей:

— Ну вот, ты позвала, и я здесь. И готов тебя выслушать. Что ты хотела мне сообщить?

Она глубоко вздохнула. Голос ее в ответ мне прозвучал ровно, но еле слышно, как шепот:

— Если родится мальчик, король не позволит мне оставить его у себя. Девочку я вправе воспитать здесь, но мальчик, зачатый так, как этот, не может быть признан принцем и законным наследником, а жить при дворе как побочный сын короля он тоже не может, — Под моим взглядом королева овладела собой. — Я уже сказала тебе. Утер во мне не сомневается. Но в ту ночь все так совпало: и гибель герцога, и разговоры о магии, — король клянется мне, что люди будут считать не его, а герцога отцом этого младенца. У нас, он говорит, будут еще другие сыновья, чье рождение не вызовет кривотолков, и из них он выберет наследника престола.

— Игрейна, — сказал я, — я знаю, как горько женщине — так ли, эдак ли — потерять своего ребенка. На свете, наверно, нет горя тяжелее. И все-таки я думаю, что король прав. В наше смутное, буйное время нельзя, чтобы мальчик оставался при дворе как побочный сын короля. Если появятся другие наследники, признанные и объявленные королем, они могут увидеть в нем угрозу для себя и, уж конечно, сами будут угрозой для него. Кому и знать это, как не мне: именно так было со мной в детские годы. А ведь мне выпало на долю благо, которое может и не достаться этому принцу, — покровительство короля-отца.

Она молча кивнула, опять потупя взгляд.

— А если дитя должно быть отдано на сторону, это следует сделать сразу же, пока мать еще не подержала его на руках. Поверь мне, — добавил я поспешно, хотя она меня не перебивала, — это истинная правда. Я говорю сейчас как врач.

Она облизнула губы.

— И Марсия то же говорит.

Я выждал, но она больше ничего не прибавила. Горло мне перехватила хрипота. Я и не заметил, как сдавил побелевшими пальцами подлокотники кресла. Но голос мой, когда я, откашлявшись, приступил к самому главному, прозвучал спокойно и ровно:

— Король не распорядился, куда отдать сына на воспитание?

— Нет. Об этом с ним почти невозможно говорить. Когда последний раз у нас зашла об этом речь, он сказал, что еще подумает. И упомянул Бретань.

— Бретань?! — Как я ни сдерживался, это слово выкриком сорвалось с моих уст. Надо было овладеть собой. Я разжал пальцы на подлокотниках, положил ладони на колени. Значит, опасения мои не напрасны. Как ни странно, на душе у меня стало спокойнее. Если я должен сразиться не только с Игрейной, но и с самим королем, да еще и с моими уклончивыми богами в придачу — что, ж, значит, будем сражаться. Главное — иметь почву под ногами… — Что же, Утер хочет отослать его к королю Будеку?

— Похоже на то. — Она, как видно, не заметила моего смятения. — В прошлом месяце он отправил туда гонца. Незадолго до того, как я послала за тобой. Будек — это ведь выбор, который напрашивается сам собой.

Действительно, король Малой Британии Будек приходился Утеру кузеном. Это он за тридцать лет до того принял моего отца и Утера под свою защиту, когда их старший брат Констанций пал от руки захватчика Вортигерна, и в его столице они собрали и обучили войско, с которым потом отвоевали себе у Вортигерна Верховное королевство.

Но я с сомнением покачал головой.

— Слишком уж напрашивается. Если кто-нибудь замыслит зло против мальчика, сразу догадается, где его искать. Не сможет же Будек охранять его день и ночь. К тому же…

— Будек не сможет печься о моем сыне так, как надо! — выкрикнула она, горячо оборвав меня на полуслове.

Но это было сказано не в обиду мне. Это был вопль души. Она едва ли расслышала хоть что-нибудь из того, что я сказал. Я видел, она борется с собой и подыскивает слова:

— Он уже стар, и к тому же Бретань далеко, и там сейчас неспокойно, еще неспокойней даже, чем в наших истерзанных саксами краях. Принц Мерлин, я… мы с Марсией… мы полагаем, что ты… — Она вдруг сжала лежащие на коленях руки. Голос ее дрогнул. — Кроме тебя, мне не на кого положиться. И Утер… что он ни говори, но и он на самом деле знает, что тебе может доверить хоть все свое королевство. Ты сын Амброзия и ближайший родич моему ребенку. Твоя сила известна повсюду и всем внушает страх — под твоим покровительством ребенок будет в безопасности. Ты… ты должен взять его, Мерлин! — Теперь она упрашивала меня. — Забери его куда-нибудь подальше от этих немирных берегов и вскорми в безопасном месте. Обучи его всему, чему учили тебя, и воспитай, как надлежит воспитать королевского сына, а когда он вырастет, привези обратно, и пусть он займет свое место при дворе, как и ты, рядом с будущим королем.

Она осеклась и смолкла, ломая руки. Должно быть, я выпучил на нее глаза как помешанный. Между нами воцарилась тишина, наполненная соленым дыханием моря и криками чаек. Я сам не заметил, как поднялся с кресла, но, опомнившись, увидел, что стою у окна, спиной к королеве, и гляжу на небо. Подо мной кружились и стенали на ветру чайки, а глубоко внизу, у подножия башни, бился о камни и пенился прибой. Для меня сейчас ничего не существовало. Я с такой силой надавил ладонями на край каменного подоконника, что, отняв, увидел на них две белые, бескровные полосы. И только тогда, растирая руки, обернулся лицом к королеве. Она тоже сумела овладеть собой, черты ее как бы окаменели, лишь одна рука нервно перебирала складки платья…

Я спросил без околичностей:

— Ты сможешь уговорить короля, чтобы он отдал мне младенца?

— Нет. Едва ли. Не знаю. — Она сглотнула. — Я, разумеется, могла бы попытаться, но…

— Тогда зачем было посылать за мной, если убедить короля не в твоей власти?

Без кровинки в лице, сжав губы, она смотрела мне прямо в глаза.

— Я думала, если ты согласишься, ты мог бы… попробовать…

— Я теперь бессилен воздействовать на Утера. Тебе ли не знать этого, — И с горечью добавил: — Или ты рассчитываешь, как в прошлый раз, на вмешательство магии, будто я какая-нибудь старуха колдунья или деревенский друид? Право же, госпожа…

Я не договорил. Я увидел боль в ее глазах и скорбно поджатых губах и вспомнил о бремени, которое она носит. Гнев мой погас. Я поднял руку и миролюбиво произнес:

— Хорошо, Игрейна. Если это в человеческих силах, я добьюсь от него согласия, пусть даже мне понадобится самому говорить с ним и напомнить о данном мне обещании.

— Обещании? Он тебе что-то обещал? Когда же?

— Когда в первый раз послал за мною и поведал мне о своей любви к тебе, он тогда поклялся, что подчинится мне во всем, если только желание его будет удовлетворено, — Я улыбнулся, — Он просто хотел этим подкупить меня, но мы заставим его исполнить королевское слово.

Она принялась было благодарить меня, но я ее остановил:

— Нет-нет, повремени с благодарностью. Я еще, может статься, ничего от короля не добьюсь; ты ведь знаешь, что любви он ко мне не питает. Ты правильно поступила, что пригласила меня тайно, и поступишь еще правильнее, если утаишь от него наш разговор.

— От меня он ничего не узнает.

Я кивнул.

— А теперь ради собственного спокойствия и благополучия ребенка забудь страхи. Предоставь все мне. Даже если нам не удастся убедить короля, клянусь, что, куда бы ни отдали мальчика, я всегда буду наблюдать за ним. Он вырастет в безопасности и получит воспитание, какое надлежит королевскому сыну. Это тебя удовлетворит?

— Да, если не будет иного выхода.

Только теперь она облегченно перевела дух и поднялась с кресла, двигаясь с изяществом, несмотря на грузную фигуру, прошла в конец длинной комнаты и встала там у окна. Я не последовал за ней. Постояв спиной ко мне несколько мгновений, она обернулась. На лице у нее была улыбка. Она жестом пригласила меня подойти. Я повиновался.

— Ответь теперь на один мой вопрос, Мерлин.

— Если сумею.

— В Лондоне, когда мы беседовали с тобой и ты обещал, что привезешь ко мне в Тинтагель короля, ты вел речи о короне и о мече, на алтаре стоящем, подобно кресту. Я все время об этом думаю. Чья это была корона, явленная в твоем видении? Моя? Или это означало, что мой сын, этот ребенок, доставшийся такой дорогой ценой, будет королем?

Мне следовало ответить ей так: «Не знаю, Игрейна. Если мое видение истинно, если я настоящий прорицатель, то быть ему королем. Но провидческий дар покинул меня, я больше не слышу голосов в ночи и в игре огня, я опустошен. Я могу теперь только, как ты, делать свое дело и положиться на время. Все равно пути назад нет. Бог не допустит, чтобы столько смертей было принято впустую».

Но она смотрела на меня страдальческими глазами матери, и я сказал:

— Он будет королем.

Она склонила голову и так постояла несколько мгновений, разглядывая солнечные квадраты на полу и словно бы не размышляя, а прислушиваясь к тому, что свершается в ее теле. Потом опять посмотрела мне в лицо.

— А меч на алтаре?

Я покачал головой.

— Я не знаю, госпожа. Это еще не сбылось. Если мне дано будет знать, я узнаю, когда настанет время.

Она протянула руку.

— Еще одно…

По ее голосу я угадал, что этот вопрос для нее самый важный. И на всякий случай приготовился солгать. Она проговорила:

— Если этого сына мне суждено лишиться… Будут ли у меня другие, Мерлин?

— Это уже три вопроса, а не один, Игрейна.

— Ты не хочешь ответить?

Я сказал это, просто чтобы выиграть время, но в глазах ее выразилось столько тревоги и опасения, что я с облегчением признался:

— Рад бы ответить, госпожа, но я не знаю.

— Как это? — резко спросила она.

Я пожал плечами.

— Опять-таки не могу тебе ответить. Дальше, чем этот мальчик, которого ты носишь, мне ничего не открылось. Но можно заключить, раз ему суждено стать королем, что других сыновей у тебя не будет. Дочери — может быть, тебе в утешение.

— Я буду молиться об этом, — просто сказала она, повела меня обратно в башню и жестом пригласила сесть. — Не выпьешь ли теперь со мной кубок вина перед уходом? Боюсь, я оказала тебе дурной прием, а ведь ты проделал ради меня такой трудный путь. Но я места себе не могла найти, пока не поговорила с тобой. Посиди теперь со мной немного и расскажи, что у вас слышно.

И я остался у нее еще на некоторое время и, изложив ей свои скудные новости, поинтересовался, куда направился Утер со своим войском. Она рассказала мне, что он держит путь не в столицу свою Винчестер, как думал я, а на север, в Вирокониум, куда он созвал на совет вождей и малых властителей севера и северо-востока. Вирокониум — старинный римский город на границе Уэльса, защищенный горами Гвинедда от немирного Ирландского берега. В те времена он еще оставался торговым центром и дороги, к нему ведущие, поддерживались в хорошем состоянии. Оставив позади Думнонию и перейдя Глевумский мост, Утер мог довольно быстро передвигаться к северу. Если погода удержится и в пути будет все спокойно, он еще, глядишь, и вернется к королевиным родинам. На Саксонском берегу, по словам королевы, было сейчас тихо; после победы Утера под Виндокладией незваные гости отступили и принуждены были пользоваться гостеприимством своих соплеменников — союзных саксов. А с севера вести приходили сбивчивые, но король опасался к весне совместных наступательных действий со стороны пиктов Стрэтклайда и заморских пришельцев-англов; совет в Вирокониуме и был назначен с целью выработать какой-нибудь общий план обороны.

— А герцог Кадор? — спросил я. — Он что же, остается здесь в Корнуолле или двинется в Виндокладию сторожить Саксонский берег?

Ее ответ удивил меня:

— Он идет на север вместе с королем и примет участие в совете.

— Вот как? В таком случае мне надо остерегаться.

Она вскинула на меня глаза, и я кивнул:

— Да, я без промедления еду к королю. Время дорого, и хорошо, что он движется именно на север. Ему придется переводить войско по Глевумскому мосту, а мы с Ральфом воспользуемся лодочной переправой и попадем на тот берег раньше его. Ну а уж если я встречу его за Северном, откуда ему знать, что я покидал пределы Уэльса?

Вскоре вслед за тем я простился с Игрейной. Я ушел, а она осталась стоять у окна, и ветер моря раздувал темные волосы на ее высоко поднятой голове. И я уверился, что, когда настанет час, младенца отдаст мне не убитая горем слабодушная женщина, но Королева, которая смирилась с необходимостью предоставить сына его судьбе.

Иное дело — Марсия. Она ждала меня в передних покоях, распираемая вопросами, охами и обидами на короля, которые она с трудом прикрывала соблюдением этикета. Я, как мог, успокоил ее, поклявшись ей каждым божеством в каждом святилище и в каждой пещере на британской земле, что сделаю все возможное, чтобы младенец достался мне и был жив и невредим, и, лишь когда она стала требовать от меня заговоров для благополучного разрешения и советов насчет кормилиц, устремился к дверям.

Она, совсем забывшись от волнения, бросилась следом и ухватила меня за рукав.

— А про врача я говорила тебе? Король назначил к моей госпоже своего личного лекаря — на него-де можно положиться, он сохранит от всех в тайне, куда будет отдан на воспитание бедный крошка! Как будто здоровье и благополучие госпожи не стоят на первом месте! Любому лекарю можно дать золота, и он тебе за это родной матерью поклянется в чем угодно, это все хорошо знают.

— Бесспорно, — ответил я, — Но я хорошо знаю Гайдара: нет врача искуснее, чем он. Королева будет в надежных руках.

— Он же войсковой лекарь! Что он понимает в родах?

Я засмеялся.

— Он много лет состоял при войске моего отца в Бретани. Где ратники, там и их жены. Мой отец держал в Бретани пятнадцатитысячный гарнизон. Поверь, у Гайдара богатый опыт.

Этим ей пришлось удовлетвориться. Она опять завела речь о кормилицах, и я удалился.

В тот же вечер она прискакала в харчевню, по-мужски сидя на лошади, с головой закутанная в плащ с капюшоном. Маэва привела ее в дом, выгнала на улицу всех, кто еще не спал, включая Кау, а потом пригласила Ральфа для беседы с бабкой. Я улегся спать, не дождавшись конца их беседы.

На следующее утро мы с Ральфом выехали в обратную дорогу, прихватив с собою для бодрости две бутыли тернового вина. К моему удивлению, Ральф ехал такой же радостный, как и на пути сюда: наверно, после краткой побывки в краях, где прошло его детство, служба у меня уже не была ему в тягость. Бабушка пересказала ему все новости, по пути он поделился ими со мною; это было главным образом все то же, что мне говорила королева, с небольшой добавкой придворных сплетен, занятных, но малоинтересных, за исключением, пожалуй, неизбежных пересудов о намерении Утера отказаться от ребенка.

Ральф теперь, совсем как его бабка, очень беспокоился о том, как сделать, чтобы опека над ребенком досталась мне. Мне смешно было это видеть.

— А если король откажет, что тогда?

— Поедем в Бретань, сговоримся с королем Будеком.

— Ты думаешь, он позволит тебе остаться при младенце?

— Будек ведь мне тоже родич, не забывай.

— Да, но не побоится ли он прогневить Утера? Отважится ли действовать втайне от него?

— Этого я не могу сказать с уверенностью, — ответил я. — Будь это не Будек, а Хоэль, сын его, тут все было бы ясно. Они с Утером всегда грызлись, как два кобеля за одну суку.

Я не стал добавлять, что сравнение это хоть и неприличное, но самое верное. Ральф кивнул, жуя (мы остановились перекусить на солнечном пригорке), и потянулся за бутылью.

— Не хочешь отхлебнуть? — предложил он мне тернового вина.

— Бог зеленого винограда да упасет меня от этого, мальчик! Оно должно еще год созревать, прежде чем станет пригодным для питья. Подожди до будущей жатвы, а тогда уж раскупоривай.

Но он не послушался меня и выдернул пробку. Запах был весьма странный, а вкус, он сам признал, и того страннее. Когда же я безжалостно заметил, что Маэва по недоглядке, должно быть, налила ему вместо вина снадобье от поносов, он выплюнул на траву все, что успел набрать в рот, и натянуто осведомился, над чем это я так смеюсь.

— Не над тобой, Ральф. Дай-ка я тоже попробую глоток… Ну вот, тут все намешано как надо, просто я, видно, по рассеянности забыл предупредить о выдержке. Смеялся же я над собой. Столько месяцев, даже столько лет ломиться в двери небес и получить — что? Младенца с кормилицей. Если ты намерен и дальше оставаться со мною, Ральф, нам предстоит освоить много нового в ближайшие годы.

Он только кивнул; сейчас ему хватало забот насущных.

— А если придется переехать в Бретань, мы что же, и там будем жить вот под этим обличьем? Несколько лет?

Он презрительно щелкнул пальцем по грубошерстному плащу.

— Видно будет. Надеюсь, что не совсем уж в этом. Не шпорь коня, покуда не нашел переправы, Ральф.

На его лице я прочел разочарование: разве так должны говорить маги? Маги сами наводят переправы или же перелетают с берега на берег по воздуху.

— То есть посмотрим, что скажет король? А может, не обязательно его и спрашивать? Моя бабка говорит, надо объявить, что ребенок мертворожденный, и тогда можно передать его тебе тайно, король ничего и не узнает.

— Ты забываешь. Люди должны знать, что родился принц. А иначе что их заставит признать его после смерти Утера?

— В таком случае как же нам быть?

Я только покачал головой. Он принял мое молчание за отказ отвечать и покорно перестал задавать вопросы. Что до меня, то мне еще надо было изрядно поломать голову, пока что я еще не видел, как нам «переправиться». Королева за нас, это значит, что половина — и самая трудная половина — игры уже выиграна. Но теперь надо еще решить, как одолеть короля: открыто ли просить его согласия или сначала сговориться с Будеком. И все же сейчас, во время нашего обеда, мои мысли не так уж были заняты Бретанью, королями, даже младенцем; я сладко нежился на солнце и не жалел убегающего времени. В Тинтагеле все сошло удачно, само собой, без моих ухищрений. Дело двигалось; напоенный солнцем воздух дышал, божественный ветер проносился у меня над головой, невидимый в сиянии дня. Даже люди, не наделенные даром видеть или слышать богов, все равно как-то ощущают их присутствие, и я был тоже человек. Мне все еще недоставало дерзости — или мужества — испытать мою волшебную силу, но я радовался надежде, как радуется рубищу в зимнюю стужу нагой человек.

Глава 8

Погода все держалась, и мы ехали не спеша, следя за тем, чтобы не наступать на пятки Утеровой рати; если нас обнаружат западнее Укзельских болот, да и вообще к югу от Северна, будет совершенно ясно, откуда мы держим путь. Утер имел обыкновение передвигаться быстро, и в этом спокойном краю его нечему было задержать, так что мы ехали беззаботно, выжидая только, когда его войско минует лодочный перевоз через Северн. Если с переправой все сложится удачно и если, переехав на ту сторону, мы поспешим, то успеем (словно для того только и прибыли из Маридунума) встретить королевское войско у границ Уэльса и побеседовать там с королем.

На пути сюда мы избегали главной дороги и ехали по тропам, которые тянутся вдоль берега моря, иногда углубляясь в долины и вновь выбегая к воде. Теперь, чтобы не отстать слишком далеко от Утера, мы старались двигаться прямым путем вдоль горной гряды, но на мощеную дорогу не выезжали, опасаясь военных заслонов. При этом мы соблюдали величайшую осторожность. Покинув гостеприимный кров Маэвы, мы больше не заезжали в харчевни и гостиницы. Да их и не было на нашем пути; нам приходилось ночевать где придется: в хижинах лесорубов, в овечьих загонах, случалось даже, на груде срезанных папоротников — и благодарить судьбу за теплую погоду. Путь наш лежал по дикой местности. Там на возвышенных пустошах меж гранитных скал растет хрупкий лиловый вереск, пригодный в пищу лишь овцам да диким оленям; а чуть пониже сразу начинается лес. Вверху деревья, истязаемые ветром, растут редко, уже теперь, в начале осени, наполовину утратив лиственный убор. Но ниже, по склонам, в долинах и оврагах, заросли густые, огромные стволы стоят стеной в дебрях непроходимого подлеска, частого, как рыбачья сеть. То и дело попадаются каменные глыбы и валуны, скрытые от глаз кустарником и обвитые хмелем, — как грозные волчьи ямы, они, затаясь, поджидают ничего не подозревающего путника. Еще того грознее болотные топи, где отблескивающие черной жижей, а где скрывающиеся под невинной зеленью лужка — на таком лужке конь со всадником утонут с головой, как ложка в миске с кашей. Через эти места ведут надежные тропы, но они известны лишь дикому зверю да лесному человеку, путники же стараются обходить их стороной. Ночью здесь по земле перебегают болотные огоньки и танцуют загадочные язычки пламени — души умерших, по местным поверьям.

У себя в Корнуолле Ральф знал все тропы, но, когда мы оказались в болотистых лесах, сквозь которые течет река Укзелла с притоками, прокладывая себе путь к слиянию с Северном, двигаться пришлось с сугубой осторожностью; мы спрашивали дорогу у лесных обитателей — угольщиков и охотников, изредка натыкались на отшельников, святых старцев, и они принимали нас на ночлег в своих пещерах, в лесных святилищах. Ральф только радовался трудному пути и неприютным ночевкам, даже опасности, быть может подстерегавшие нас в лесной чаще, и грозная близость королевской рати лишь веселили его сердце. День ото дня мы с ним оба все больше дичали видом, все больше походили на бедных странников, за которых себя выдавали. Здесь это было, можно сказать, еще важнее, чем в Тинтагеле. Королевскому вестнику или купцу несдобровать было бы в стороне от проезжей дороги, а бедных здесь не обижают — бродяги и святые, от которых нечем поживиться, а стало быть, и мы с Ральфом как странствующие лекари повсюду встречали радушный прием. За медный грош и баночку мази мы везде могли получить пищу и кров. Лесные жители, обитающие среди зловонных, топких болот, много болеют, страдают от трясучей лихорадки и воспаления суставов, у них лекарю всегда найдется работа. Жилища свои они строят прямо у заболоченных озерец, на самом краю бездонной черной топи, а то и на сваях над тухлой стоячей водой. Эти глиняные хижины постоянно растрескиваются, подмокают и разваливаются, их надо каждую весну подмазывать и чинить, но зато весной и осенью на озерцах появляются большие стаи перелетных птиц, летом воды кишат рыбой, а леса — дичью, зимой же обитатели здешних селений разбивают у берега лед и ждут в засаде, когда придут на водопой олени. И всегда здесь орут лягушки; я не раз ел их в Бретани, это прекрасная пища. Так что местные жители держатся за свои зловонные хижины, сытно едят, пьют стоячую воду и мрут от лихорадки и поноса; не боятся они и блуждающих огней, которые появляются на болоте ночью: ведь это души их близких.

Первые неприятности начались, когда до перевоза оставалось еще двенадцать миль. Смеркалось. Позади остались темные дубравы, уступив место березнякам и ольшаникам, так близко подступавшим к нашей тропе, что приходилось ложиться на шею лошади, чтобы проехать под нависшими ветвями. Дождей давно не было, но земля под копытами мягко поддавалась, а кое-где и хлюпала черной грязью. Вскоре потянуло близким болотом, и вот уже сквозь поредевшие стволы тускло блеснула стоячая вода болотных окон, отражая гаснущий свет заката. Моя лошадь споткнулась, расплескала копытами болотную жижу. Ральф, ехавший первым, натянул удила. Мы остановились. Он указал вперед.

Там сумерки проницал другой свет — ровный желтый огонь тростниковой свечи. Хижина лесного жителя. Мы поехали на огонек.

Хижина стояла на земле, а не над водой, но грязь кругом была непролазная, а в непогоду еще, как видно, и вода разливалась, потому что хижина стояла на сваях и к двери вела узкая гать из плотно уложенных коротких бревен.

Залаяла собака. В двери черной тенью на желтом свету встал человек. Он вглядывался в темноту. Я окликнул его. Жители болот говорят на своем языке, но понимают кельтское наречие думнониев.

— Мое имя Эмрис. Я странствующий лекарь, и со мной мой слуга. Мы держим путь к перевозу на Укзелле. Едем лесом, потому что на дороге — королевское войско. Нам нужен ночлег. Мы заплатим.

Уж что-что, а необходимость держаться подальше от войска на марше хорошо понятна бедным жителям здешних краев. Мы быстро сговорились о цене, собаку кликнули в дом и привязали, и я пошел по скользким бревнам в хижину, оставив Ральфа расседлывать и привязывать на ночь лошадей где-нибудь, где посуше.

Нашего хозяина звали Нидд, был он низок ростом, быстр в движении и черноволос, колючая поросль на лице тоже была черной. Плечи и руки прямо исполинские, а одна нога хромая: когда-то она была сломана, вправлена неумело и срослась криво. Жена хозяина, едва ли тридцати лет от роду, совершенно седая и скрюченная ревматизмом, имела вид дряхлой старухи, от запавшего, беззубого рта ее по лицу расходились резкие морщины. В хижине у них было тесно, скверно пахло, я уже подумывал о том, чтобы устроиться снаружи, но к ночи вдруг похолодало, и не хотелось лязгать до зари зубами в здешнем сыром лесу. Поэтому, утолив голод похлебкой и черным хлебом, мы с Ральфом завернулись в плащи и собрались улечься спать на полу в предоставленном месте. Я заварил для хозяйки целебное питье, и она уже спала у стены под грудой звериных шкур, но Нидд ложиться явно не собирался. Он снова встал на пороге, всматриваясь в темноту, словно бы поджидал кого-то. Ральф, вздернув брови, многозначительно посмотрел на меня, рука его потянулась к кинжалу. Но я покачал головой. Я успел расслышать быстрые, легкие шаги по бревнам. Собака не залаяла, но застучала хвостом по полу. Грубо выделанную оленью кожу, завешивавшую дверной проем, отдернули, и в хижину влетел мальчик с торжествующей ухмылкой на чумазом лице. Увидев меня и Ральфа, он вздрогнул, но отец сказал ему что-то на их языке, и мальчишка, то и дело стреляя в нас любопытными глазами, свалил с плеча вязанку хвороста прямо на стол, развязал веревку и, опасливо покосившись в мою сторону, вытащил из-под хвороста битую птицу, несколько кусков соленой свинины, какой-то сверток, оказавшийся в развернутом виде парой кожаных штанов, и добрый, наточенный кинжал, какими вооружали королевских воинов.

Я приблизился к столу и протянул руку. Хозяин насторожился, но не тронулся с места, и мальчишка, помявшись, передал мне кинжал. Я взвесил кинжал на ладони, подумал немного и, усмехнувшись, скинул его острием в стол. Он задрожал, вонзившись в дерево.

— Неплохо ты нынче поохотился, а? И не надо сидеть всю ночь в кустах, дожидаться тяги на рассвете. Стало быть, королевское войско расположилось где-то неподалеку? Где же именно?

Мальчишка не отвечал, только испуганно таращился на меня, но в конце концов при поддержке папаши я все-таки узнал от него то, что хотел.

Сведения были тревожные. Оказывается, королевское войско стояло лагерем всего в пяти милях отсюда. Мальчишка спрятался на дереве прямо у опушки леса, выжидая удобной минуты, чтобы украсть съестное. Так он просидел довольно долго и слышал обрывки разговоров между солдатами, отходившими облегчиться. И если только он правильно понял услышанное, выходило, что войско должно, разумеется, завтра же продолжить путь по главной дороге, однако один отряд отделится и двинется в Каэрлеон, дабы доставить коменданту крепости какой-то приказ. И пойдут они, конечно, кратчайшим путем, то есть через перевоз. И все лодки на перевозе будут реквизированы.

Я посмотрел на Ральфа. Он уже застегивал у горла плащ. Я кивнул и обратился к Нидду:

— Мы, к сожалению, должны уходить. Нам надо поспеть к перевозу раньше королевского отряда, а он поскачет туда с первым светом. Так что приходится ехать. Твой сын может нас проводить?

Мальчишка за медный грош, который я ему дал, готов был сделать что угодно, а все тропки через болото он знал как свои пять пальцев. Мы поблагодарили хозяина, оставили ему плату и обещанные снадобья и пустились в путь. Мальчишка — его звали Гер — вел под уздцы моего коня.

Вызвездило. Сквозь рваные клочья тумана выглядывала четверть луны. Я едва различал впереди себя тропу, но мальчишка шел уверенно. Его глаза видели даже в густой тени под деревьями. Звери лесные в чащобе ступали еле слышно, он же двигался совершенно беззвучно.

Ехать было трудно, тропа петляла, ничего не видно, сколько проехали — не угадаешь. Но вот стволы впереди расступились, заросли раздвинулись, и мы выехали на открытое пространство. Луна поднялась, разливая сквозь белую дымку облаков тусклый, неверный свет. Теперь я отчетливо видел, где мы едем. Кругом по-прежнему тянулись болота, справа и слева поблескивали окна воды, как острова, окруженные чернотой. Копыта лошадей, хлюпая, засасывала жидкая грязь. Шелестели и трещали камыши в человеческий рост высотой. Со всех сторон орали лягушки, и время от времени что-то шумно плюхалось в воду. Один раз чуть не из-под самых копыт моего коня, захлопав крыльями, с гоготом вылетела большая белая болотная птица, и, если бы не рука мальчишки на узде, не миновать мне вылететь из седла. После этого мой конь пошел еще пугливее, вздрагивая при каждом легком всплеске, а в подступавших заводях что-то булькало и пузырилось и в клочьях тумана над водой мелькали болотные огни. Там и сям черным остовом торчали из трясины нагие, мертвые деревья.

Дикая, зловещая окрестность, ядовитые испарения в воздухе. По молчанию Ральфа я чувствовал, что ему страшно. Но проводник наш бойко пробирался вперед, не сворачивая ни перед бегучими туманами, ни перед блуждающими огнями, душами его умерших предков. Замешкался он только у развилки двух троп, где стояло толстое сухое дерево высотой в два человеческих роста, а в нем зияло большое дупло, источавшее слабое зеленоватое свечение. Выхваченная этим зеленым тлением и лунным лучом, смутно угадывалась фигура: глаза, рот, грубо вырезанные груди — древняя безымянная богиня перекрестков, из своего дупла взирающая на путников, точно сова — посвященная ей птица. А у ног ее на земле в половинке раковины лежало, светясь гнилостным зеленым светом, приношение — остатки какой-то рыбы. Ральф звучно, судорожно вздохнул, вскинув руку в оборонительном жесте. А мальчишка Гер, глазом в сторону не поведя, вполголоса произнес магическое слово и тут же снова двинулся по тропе.

Через полчаса, поднявшись на невысокий пригорок, мы увидели впереди под луной широкое зеркало реки, и в свежем, проветренном воздухе запахло морской солью.

Внизу, у самой воды, где чернела маленькая пристань, рдел путеводный огонек. К нему с холмистой гряды, залитая лунным светом, сходила прямая дорога. Мы остановили коней и обернулись поблагодарить мальчишку, но он уже исчез, растворился в темноте, словно угасший блуждающий огонь над болотом. И мы направили усталых коней под гору, туда, где мерцал огонек.

Спустившись к переправе, мы обнаружили, что удача оставила нас так же внезапно и бесповоротно, как и проводник. У воды на верхушке столба горел факел — маяк, но лодки на галечной отмели не было. Напрягая слух, я как будто расслышал сквозь журчание воды плеск весел в отдалении, попробовал крикнуть, но не получил ответа.

— Он, похоже, должен скоро вернуться, — сказал мне Ральф, заглянув в хижину перевозчика, — В очаге горит огонь, и дверь осталась отворенной.

— Тогда подождем в хижине, — решил я, — Королевский отряд едва ли подымется в путь до петухов. Не так уж, верно, важен приказ, который должны доставить в Каэрлеон, иначе гонца отправили бы ночью. Позаботься о конях и приходи, отдохнем немного.

Хижина перевозчика была пуста, но в кольце камней, очертивших на полу место очага, еще тлели остатки огня. Рядом была сложена горка сухих щепок, и вскоре ласковый язычок пламени выбился из дров и стал лизать ломти торфа. Ральф сразу же задремал, пригревшись, а я сидел и сонно глядел в огонь, поджидая, когда вернется перевозчик.

Проснулся я не от скрежета лодочного киля по галечнику — до меня донесся отдаленный перестук копыт: приближался на рысях конный отряд.

Рука моя еще не дотянулась до плеча Ральфа, как он уже вскочил.

— Скорее, господин, если мы пустимся во весь опор вдоль самого берега… прилив еще только начался…

— Нельзя. Они нас услышат. Да и лошади устали. Как далеко они от нас, по-твоему?

Ральф в два шага очутился на пороге, наклонил голову, вслушался.

— В полумиле. Или меньше. Скоро будут здесь, что нам делать? Спрятаться невозможно, они увидят лошадей. И местность здесь ровная, как карта на песке.

Он был прав. Дорога, по которой скакали всадники, спускалась прямо к реке, по обе стороны от дороги лежали болота, отсвечивая черными «окнами» и кутаясь в белые космы тумана. А за спиной у нас в лунном свете поблескивала широкая водная гладь.

— От чего не убежишь, то остается встретить лицом к лицу, — произнес я, — Нет, не так, — добавил я, когда рука Ральфа рванулась к мечу. — Это ведь люди короля, да и где нам вдвоем против стольких. Нет, совсем иначе. Давай-ка сюда наши сумки.

При этом я уже стаскивал свои ободранные, грязные одежды. Ральф с сомнением взглянул на меня, но поспешил исполнить приказ.

— На странствующего лекаря ты их второй раз не купишь.

— А я и не собираюсь. Когда судьба решает за тебя, Ральф, не надо противиться. Похоже, что мне предстоит свидеться с королем несколько раньше, чем я рассчитывал.

— Здесь? Но ты… он… королева…

— Секрета королевы никто не узнает. Я успел все продумать на этот случай. Мы сделаем вид, будто только что из Маридунума, нарочно выехали к югу в надежде встретиться с королем.

— А перевозчик? Вдруг они спросят у него?

— Может выйти худо, но придется рискнуть. Да и зачем они станут спрашивать? Ну а спросят — что-нибудь изобретем. Про королевского мага, Ральф, люди поверят любой небылице — даже что он перелетел через реку на облаке или перешел вброд по колено во время прилива.

Пока мы переговаривались, Ральф успел отвязать чересседельные сумки и вытащил оттуда темную хламиду и сапоги из замши, в которых я был у королевы, а я тем временем, пригнувшись к ведру с водой, смыл следы усталости и запахи болотной хижины с рук и лица. «Когда судьба решает за тебя», — сказал я Ральфу. Кровь в моих жилах побежала живее, я подумал, что, может быть, этот поворот удачи — неудачи, как нам показалось сначала, — есть не что иное, как первое, холодное и грозное, прикосновение божьей руки.

Когда отряд подскакал и, оскользаясь на гальке, осадил перед хижиной перевозчика, я встретил прибывших, стоя на пороге раскрытой двери, освещаемый сзади огнем очага и залитый спереди лунным сиянием, в котором серебрилась фибула с королевским драконом на моем плече.

У меня за спиной Ральф из темноты с облегчением произнес:

— Слава богу, это не корнуэльцы. Они меня не знают,

— Зато меня знают, — вполголоса отозвался я, — Я вижу значок Инира. Это валлийцы из Гуэнта.

Командир был рослый мужчина с орлиным профилем, угол рта ему кривил белый шрам, я его не помнил, однако он, взглянув на меня пристально, вскинул приветственно руку и проговорил:

— Клянусь Вороном! Как ты здесь оказался, господин?

— Я должен переговорить с королем. Далеко ли до его лагеря?

При моих словах по отряду конников прошло какое-то движение, лошади переступили копытами, одна даже вскинулась на дыбы, словно ей вдруг нервно натянули повод. Командир, полуобернувшись, произнес что-то резкое. Потом обратился ко мне и, сглотнув, ответил:

— Около восьми миль, господин.

Здесь кроется что-то большее, чем просто удивление от встречи со мной на этом безлюдном берегу и чем обычный священный трепет, который я привык внушать простым людям, подумалось мне. Тут есть что-то еще. Я почувствовал, как Ральф плотнее придвинулся и встал у меня за плечом. Скосив на мгновение взгляд, я успел заметить, как зажглись у него глаза. При первом признаке опасности сердце у Ральфа взыграло.

Командир, помешкав минуту, решился и произнес:

— Вот кстати! Нам повезло. Ведь мы ехали в Каэрлеон: у нас приказ короля разыскать тебя и доставить к нему.

Ральф у меня за плечом чуть не в голос охнул. Я быстро соображал под участившийся стук собственного сердца. Этим объяснялось замешательство конников: они решили, что королевский маг благодаря чарам предугадал волю короля. И одновременно разрешалась трудность с перевозчиком: если этот отряд предназначался для сопровождения меня, им теперь незачем перебираться на тот берег. Я поеду с ними обратно, а Ральф тем временем сможет дать перевозчику денег и купить его молчание. Все равно я не возьму мальчика с собой — с королевской немилостью шутки плохи.

Надо было закрепить свой успех. Я приветливо сказал:

— Стало быть, я избавил вас от поездки в Брин-Мирддин. Очень рад. А где намеревался король меня принять? В Вирокониуме? Ему ведь едва ли сейчас с руки располагаться в Каэрлеоне.

— Это верно, — ответил командир. Он старался овладеть собой, но голос у него вдруг охрип. — А ты… ты знал, что король идет на север, в Вирокониум?

— А как же иначе, — отозвался я. Краем глаза я видел, как солдаты кивали друг другу и переглядывались, повторяя за мной: «А как же иначе?» — Но я рассчитывал повидаться с ним ранее. Король не вручил тебе для меня письма?

— Нет, господин. Только повелел доставить тебя к нему, и все. — Он пригнулся в седле и доверительно сказал: — Я думаю, это все по причине известия, что он получил вчера из Корнуолла. Дурные вести, должно быть, хотя он никому не обмолвился ни словом. Но был в гневе. А потом приказал привезти тебя.

Он выжидательно смотрел мне в лицо, уверенный, что уж я-то знаю, какие вести пришли вчера к королю из Корнуолла.

Увы, я, кажется, догадывался. Кто-то узнал нас с Ральфом или же просто сообразил, кто может скрываться под обличьем странствующего лекаря, и королю был послан донос. Гонец с доносом мог даже обогнать нас по дороге. Все ясно. Как бы ни повернулось у меня дело с Утером, прежде всего надо отослать Ральфа. И хотя королеве от Утера ничего не могло угрожать, но были еще и другие: Маэва, Кау, Марсия, не говоря уж о младенце… Волосы у меня на затылке зашевелились и встали дыбом, как шерсть на загривке у почуявшего опасность пса. Я осторожно перевел дыхание и огляделся вокруг.

— У вас есть лишняя лошадь? А то моя устала, ее придется вести в поводу. Мой слуга останется здесь и с первым светом переправится на ту сторону, чтобы подготовиться к моему возвращению домой. Когда я освобожусь, король, конечно, отрядит со мной эскорт.

Голос командира, вежливый, но твердый, заглушил негодующее шипение непокорного Ральфа у меня за спиной.

— Прости, господин, но вы должны последовать с нами оба. Таков приказ. Лошади у нас есть. Не пора ли в путь?

По его знаку всадники окружили нас. Делать было нечего. Командир получил четкий приказ, безопаснее подчиниться, чем спорить. К тому же с минуты на минуту мог вернуться перевозчик. С реки не доносилось ни звука, но, наверное, он уже заметил факелы и торопился к берегу, рассчитывая на заработок.

Подъехал солдат с двумя оседланными лошадьми. Наших лошадей взяли в повод. Мы уселись верхом, прозвучала команда, и отряд раздался, сомкнувшись позади нас.

Не отъехали мы и на двести шагов, как я отчетливо услышал за спиной скрежет лодочного днища по прибрежной гальке. Никто, кроме меня, не обратил на это внимания. Командир увлеченно рассказывал мне о предстоящем совете королей севера, а позади меня раздавался веселый, задорный голос Ральфа, сулящего солдатам «бурдюк тернового вина, вы подобного в жизни не пробовали. Рецепт моего хозяина. В Каэрлеоне теперь всем солдатам такое дают, а вам не достанется. Будете знать, как ездить за мудрецом, которому и без вас известно все происходящее, даже когда оно еще не произошло…».

Король еще почивал, когда мы прискакали в лагерь и — под охраной — расположились в соседнем шатре. Мы не обменялись ни единым словом, не предназначенным для чужих ушей. С тех пор как мы покинули Кэмелфорд, нам не случалось ночевать с такими удобствами. Ральф скоро уснул, но я лежал, не смыкая глаз, глядя в темную пустоту и прислушиваясь к тому, как предрассветный ветерок бросает в бок шатра пригоршни дождя. Я твердил себе: «Это сбудется. Сбудется. Мое видение — от бога. Дитя предназначено мне». Но темнота оставалась пустой, ветер налетал на шатер и отступал, затихая. Я ничего не дождался.

Повернув голову на измятом изголовье, я в темноте разглядел, что Ральф лежит с открытыми глазами и смотрит на меня. Но он мне так ничего и не сказал, повернулся на другой бок и вскоре задышал ровно — снова заснул.

Глава 9

Король принял меня с глазу на глаз, как только рассвело. Он встретил меня в латах, готовый в дорогу, но с непокрытой головой. Шлем с золотым королевским венцом лежал на табурете подле его кресла, меч и щит стояли тут же, прислоненные к коробу, в котором Утер возил с собой походный алтарь Митры. Шатер его был увешан шкурами и вышитыми полотнищами, но по ногам сквозили холодные утренние ветерки. Снаружи доносился шум войска, снимающегося с лагеря. Над входом в шатер бился и хлопал на ветру королевский дракон.

Приветствие короля было немногословным. Лицо его еще хранило хорошо запомнившееся мне с последней встречи выражение холодной безучастности, но ни гнева, ни вражды я на нем не увидел. Голосом, равнодушным и властным, он коротко и деловито сказал:

— Ты со своим магическим прозрением избавил меня от лишних хлопот, Мерлин.

Я склонил голову. Раз он не задает вопросов, значит, я могу не отвечать. Я перешел прямо к делу:

— Что тебе от меня угодно?

— Прошлый раз, говоря с тобой, я был резок. Позднее мне подумалось, что это недостойно короля, которому оказали услугу.

— Тебя огорчила смерть герцога.

— Ну, герцог сражался против короля. Что бы там ни было, но он поднял на меня меч, вот и погиб. Это дело прошлое, его теперь не исправишь. А у нас с тобой осталось на руках будущее. Оно меня теперь и заботит.

— Ребенок, — кивнул я.

Его голубые глаза сузились.

— От кого ты узнал? Или это опять прозрение?

— Мне сообщил Ральф. Покинув твой двор, он приехал ко мне. И теперь у меня в услужении.

Он свел брови к переносице, подумал, но не нашел в том худа, и лоб его разгладился. Я наблюдал за ним. Утер был высок ростом, рыжеват, светлобород, белокож и румян и от этого казался моложе своих лет. Прошло чуть больше года, мелькнула у меня мысль, как умер мой отец и Утер подхватил штандарт с королевским драконом. Бремя власти укротило его — я теперь читал в его лице не только пыл и прихоть, но также твердость и самообладание; одержанные победы и королевский сан облачили его величием.

Он сделал отстраняющий жест, и я понял, что Ральфу больше нечего его опасаться.

— Что прошло, то прошло, говорю я, но один вопрос я все-таки хочу тебе задать. В ту ночь в Тинтагеле, когда был зачат этот ребенок, я повелел тебе удалиться с моих глаз и больше меня не беспокоить, помнишь?

— Помню.

— А ты ответил, что не будешь больше меня беспокоить, потому что твоя служба мне впредь уже не понадобится. Ты провидел это или ответил так просто в сердцах?

Я спокойно сказал:

— Говоря с тобой, я произносил те слова, что приходили мне на язык. Я считал, что они внушены мне свыше. Во всем, что я говорил и делал в ту ночь, для меня была воля богов. Почему ты спрашиваешь? Или ты затем меня позвал, чтобы стребовать с меня новую службу?

— Не стребовать — просить.

— Как у прорицателя?

— Нет. Как у родича.

— Тогда, государь, как родичу я скажу тебе, что в ту ночь это было не пророчество и не обида на тебя, а просто горе. Я горевал о смерти моего слуги и о смерти Горлойса с товарищами. Ныне же, как ты говоришь, что прошло, то прошло. Если могу быть чем-то полезен, я к твоим услугам.

Но сам я, ожидая его ответа, думал: если сказанное в ту ночь — не пророчество, то и ничего тогда не было от бога и неправда, что бог говорил со мною. Нет, нет, я верно сказал: Утеру моя служба впредь уже не понадобится; да и в тот раз я сослужил службу не Утеру и теперь сослужу не ему. Мне припомнились слова другого короля, моего отца: «Я и ты, Мерлин, мы сложим наши старания, и получится один король, зато такой, какого еще не видел мир». Повеления умершего короля — вот что я исполнял. Умершего и того, который еще не рожден.

Но Утер не заметил моих сомнений, а может быть, мне удалось не показать вида. Он кивнул, уперся локтем в колено, а подбородком в кулак и задумался, хмуря брови.

— В ту ночь было произнесено еще нечто. Я сказал тебе, что не признаю ребенка, тогда зачатого. Я говорил сгоряча, но теперь, поразмыслив и посоветовавшись, я повторяю тебе, Мерлин, что намерение мое не изменилось.

Он подождал, не захочу ли я что-нибудь возразить, но я молчал. Он продолжил чуть раздраженно:

— Не пойми меня превратно, я верю королеве. Верю, что она не всходила на ложе Горлойса после вашей встречи в Лондоне. Ребенок — мой, не спорю, но ему невозможно быть моим наследником, как и невозможно расти в моем доме. Если это будет девочка — тогда все равно, но если мальчик — величайшим неразумием было бы воспитывать его как наследника верховного престола, когда людям ничего не стоит подсчитать сроки и всегда можно сказать, что герцогиня Игрейна понесла сына от мужа своего Горлойса за полмесяца до свадьбы с королем. — Он посмотрел мне в глаза. — Ты понимаешь это не хуже меня, Мерлин. Ты жил среди королей. Всегда найдется кто-нибудь, кто поставит под сомнение его первородство и, значит, попытается отнять у него трон для другого, чье право «более верное», а уж таких-то, видит бог, всегда отыщется вдоволь. И в первую голову это будут другие мои сыновья. Так что даже на положении побочного сына при моем дворе он будет нести в себе опасность. А вдруг он вздумает пробраться на королевский престол через смерть остальных моих детей? Клянусь светом, такие случаи известны. Я не хочу, чтобы мой дом стал полем сражения. Я рожу себе другого сына, наследника, чье право неоспоримо, зачатого в браке, так что никто не подкопается, и воспитаю его при себе — вот только пусть прекратятся смуты в королевстве и кончатся саксонские войны. Ты согласен со мной?

— Ты — король, Утер. И ты — отец ребенка.

Это был не слишком-то вразумительный ответ, но Утер кивнул, будто я с ним согласился.

— Мало того. Этот мальчик не только опасен для других, ему и самому будет грозить опасность. Раз пойдут слухи, что он не мой сын, а Горлойсов, стало быть, он младший наследник герцога Корнуэльского и должен получить свою долю владений, которые достались Кадору, когда я признал за ним герцогство по смерти его отца. Так что, королевский он сын или герцогский, в лице Кадора он будет иметь врага, а у Кадора найдется немало единомышленников.

— Кадор верен тебе?

— Я ему доверяю, — с коротким смешком ответил Утер. — Пока что. Он молод, но знает, чего хочет. Владеть Корнуоллом — вот его цель, Корнуоллом он не поступится и рисковать не будет. Сейчас. Но потом — кто знает? После моей смерти… — Он не договорил, — Нет, Кадор не враг мне. Но есть другие.

— Кто?

— Видит бог, на свете не бывало короля, который не имел бы врагов. Даже Амброзий… ведь до сих пор поговаривают, будто он умер от яда. Ты говорил мне, что это не так, я знаю, но все равно я на всякий случай распорядился, чтобы Ульфин отведывал прежде меня мою пишу. С того времени как я привел к себе пленниками Окту и Эозу, вокруг них все время кипят страсти, на них устремляет взоры всякий недруг мой, который хотел бы захватить корону, как Вортигерн, силой саксонских войск и ценой британских жизней и земель. Но что же мне с ними сделать? Отпустить, чтобы они взбунтовали против меня союзных саксов? Или убить, чтобы их сыновья в Германии получили предлог ринуться сюда и кровью смыть обиду? Нет, Окта и его кузен — мои заложники. Если б не они, Колгрим и Бадульф давно уже были бы здесь, а Саксонский берег прорвал бы плотины и плескался теперь у Амброзиева вала. А так я выигрываю время. Ты ничего не можешь мне сообщить, Мерлин, из того, что видел или слышал?

Он просил не пророчеств. На явления Потустороннего мира он смотрел косо и опасливо, как пес, который видит ветер. Я покачал головой.

— Про твоих недругов? Ничего. Разве только вот на Ральфа, когда он ехал от твоего двора ко мне, напали какие-то люди и едва его не убили. Значков у них не было. Они могли счесть его посланцем короля. Или королевы. Солдаты из казарм обшарили там всю местность, но они исчезли без следа. Помимо этого, я не слышал ничего. Но можешь не сомневаться: если услышу, сообщу тебе.

Он торопливо кивнул и продолжил свою речь, тщательно выбирая слова. Говорил он отрывисто и словно бы неохотно. А у меня перед глазами все шло кругом, я с трудом сохранял спокойную позу. Сейчас между нами начнется поединок, но совсем иной, чем я себе представлял. Он обсуждал со мной дела королевства. Разве он послал бы за мной, ежели бы не рассчитывал на мое участие в будущем ребенка?

Он подходил к тому, о чем уже беседовал я с Игрейной:

— …ты понимаешь, отчего, если будет мальчик, мне нельзя оставить его у себя. И однако же если я отошлю его, то защитить уже не смогу. Но и беззащитным его оставить нельзя. Законный или нет, но он мой и королевин сын; если другие сыновья у нас не родятся, я должен буду в конце концов объявить его наследником верховного престола. — Он вскинул кверху ладонь, — Так что же мне остается? Мне нужно найти для него опекуна, у которого он проживет в безопасности и безвестности первые несколько лет жизни… ну, хотя бы до тех пор, покуда не уляжется смута в этом несчастном королевстве и не установится повсюду порядок и спокойствие и твердая, преданная мне власть.

Он опять подождал моего согласия. Я кивнул и, подавив волнение, спросил:

— И ты уже выбрал опекуна?

— Да. Будека.

Стало быть, королева не ошиблась, решение уже принято. Однако же ему понадобился я. Я сдержался и сказал ровным, почти безразличным тоном:

— Да, этот выбор напрашивается сам.

Утер откашлялся, переставил ноги. Я не без удивления увидел, что он смущен, даже робеет. И кажется, рад, что я одобрил его решение. Тут я понял, что, поглощенный единственной заботой, которую считал велением рока, я ошибочно видел в Утере врага. Не в том дело. Он был просто военный вождь, его одолевали беспрестанные бури вокруг его владений, наперегонки со временем он латал дыры в плотинах и дамбах, а вода все прибывала, и судьба младенца, которая впоследствии еще может оказаться достаточно важной, пока в его глазах лишь мелкая задоринка на пути разрешения серьезных вопросов, досадное затруднение, которое скорее бы сбыть с рук. То, что он сейчас говорил, было сказано без всякого волнения и вполне здраво. Может быть, он и вправду хотел спросить у меня совета, как советовался раньше со мной его брат. Но если так… Я облизнул пересохшие губы и заставил себя внимательно слушать, как надлежит советнику человека, попавшего в затруднительное положение.

А он продолжал говорить. Что-то о письме, которое пришло к нему вчера. Указал пальцем на табурет, где валялся скомканный кусок пергамента, словно бы отброшенный в сердцах.

— Ты знал об этом?

Я взял письмо в руки, разгладил. Краткое послание, адресованное королю в Тинтагель из Бретани и доставленное сюда за ним вдогонку. В нем сообщалось, что король Будек летом захворал лихорадкой, к осени уже стал было поправляться, но внезапно в исходе августа умер. В конце следовали учтивые изъявления дружества Утеру от нового короля Хоэля, «преданного тебе кузена и союзника…».

Я поднял глаза. Утер сидел, откинувшись на спинку кресла, и теребил алые складки мантии, перекинутой через руку. Все было спокойно кругом. Ветер снаружи утих. Шумы лагеря долетали сюда приглушенно, словно издалека. Утер смотрел на меня исподлобья, взгляд его выражал тревогу и нетерпение.

Я сказал вежливо:

— Огорчительное известие. Будек был хорошим человеком и надежным другом.

— Весьма огорчительное, даже если бы оно не нарушило моих планов. Я как раз собирался отправить туда письма, когда получил это. И теперь не возьму в толк, что делать. Тебе говорили, что я еду в Вирокониум на совет королей?

— Мне сказал Аудагус.

Аудагус был начальник конников, доставивший меня сюда.

Утер вскинул руку.

— Тогда ты поймешь, как нежелательно мне задерживаться для устройства вот этого дела. Но устроить его необходимо, и не откладывая. Для этого я и послал за тобой.

Я покачал пальцем болтавшуюся на шнуре печать.

— Так ты не хочешь отправлять младенца к Хоэлю? А ведь он клятвенно называет себя преданным тебе кузеном и союзником.

— Он, может быть, и преданный мне кузен и союзник, но он, кроме того, еще и… — Утер употребил выражение, которое более пристало солдату, нежели королю на совете, — Я всегда недолюбливал его, а он меня. Конечно, он не станет нарочно причинять вред моему сыну, однако, клянусь Митрой, он не то что его отец: нельзя быть уверенным, что он сумеет оградить ребенка от происков дурных людей. Нет, я не отправлю сына к Хоэлю. Но к какому еще двору можно его отослать? Подумай сам, — Он перебрал несколько имен, все — мужи могущественные, короли, чьи владения лежали на юге, под защитой вала Амброзия, — Ну? Понимаешь, в чем трудность? Даже если он очутится у одного из владетелей мирного юга, все равно и здесь он может пострадать от руки коварного человека или, того хуже, стать орудием измены и мятежа.

— И потому?..

— Потому я и обращаюсь к тебе. Ты — единственный, кто может вывести меня из затруднения. С одной стороны, я должен буду клятвенно признать, что этот ребенок мой, на случай, если не рожу других сыновей. С другой стороны, надо удалить его отсюда, дабы устранить опасность для него самого и для нашего королевства, чтобы он рос, не ведая о своем высоком рождении, покуда я не призову его к себе. — Король перевернул лежащую на колене руку ладонью кверху и попросил меня с такой же простотой, как уже просил однажды: — Помоги мне.

И я ответил ему столь же просто. Смятенные, взбудораженные мысли вдруг улеглись в порядке, будто разноцветные осенние листья на траве, когда стихнет круживший их ветер.

— Хорошо. Мы в целости проведем корабль твоего королевства между этими рифами. Слушай, и я объясню как. Ты сказал, что думал и советовался об этом деле. Стало быть, твое намерение отослать мальчика к Будеку известно?

— Да.

— А говорил ли ты кому-нибудь о письме и о своем недоверии к Хоэлю?

— Нет.

— Отлично. Ты сделаешь вид, будто намерение твое неизменно и мальчик будет отправлен ко двору Хоэля в Керрек. Напиши Хоэлю, испроси его согласия. Поручи кому-нибудь приготовить все для путешествия младенца с мамкой и свитой, как только позволит погода. И пусть станет известно, что я сам буду его сопровождать.

Он слушал напряженно, наморщив лоб, возражения готовы были сорваться у него с языка, но не сорвались. Он только спросил:

— А потом?

— А потом надо будет, чтобы ко времени родин я оказался в Тинтагеле. Кто ее врач?

— Гайдар.

Он хотел было еще что-то добавить, но раздумал и промолчал.

— Отлично. Я не имею в виду самолично пользовать королеву, — улыбнулся я, — Это лишь вызвало бы опасные толки. А ты предполагаешь быть там, когда придет ее срок?

— Постараюсь, но едва ли.

— Тогда засвидетельствовать рождение ребенка смогу я, а также Гайдар и придворные дамы и еще кто-нибудь по твоему выбору. Если родится мальчик, тебе будет послано известие с помощью сигнальных костров, и ты объявишь его своим сыном и, пока нет других сыновей, рожденных в браке, наследником престола.

Он задумался, не спеша с ответом и согласием. Но я только развил его же собственную мысль. Наконец он кивнул и произнес немного напыщенно:

— Хорошо. Это все верно. Бастард или нет, но он мой наследник, пока не родится другой. Что же дальше?

— Между тем королева не покинет родильных покоев, ребенка покажут людям, клятвенно засвидетельствуют его рождение и возвратят матери, и пусть он там у нее находится все время и никто его не видит, кроме мамок и Гайдара. Гайдар за этим проследит. А я открыто уеду — через главные ворота, по подъемному мосту. Но с наступлением темноты тайком вернусь, теперь уже к задним воротам, и там мне передадут ребенка.

— Куда же ты с ним отправишься?

— В Бретань. Нет, погоди. Не к Хоэлю и не на том судне, на которое будут устремлены все взоры. Это ты предоставь мне. Я отвезу его к одному человеку в Бретани на самой границе Хозяева королевства. Там он будет в безопасности и в надежных, заботливых руках. В этом я ручаюсь тебе своим словом, Утер.

Король сделал жест, словно бы отмахиваясь от моего якобы излишнего ручательства. Но видно было, что на душе у него полегчало, стало одной заботой меньше, хотя среди важных государственных дел она и представлялась ему незначительной и к тому же, пока ребенок был только бременем в утробе женщины, не вполне реальной.

— Я должен знать, где ты его поместишь.

— У моей старой няньки, которая вырастила в Маридунуме меня и остальных королевских детей, как принцев, так и бастардов. Ее имя — Моравик, она бретонка. Вортигерн ее прогнал, и она вернулась на родину. Там вышла замуж. Пока младенца не отлучат от груди, лучшего укрытия для него нельзя придумать. Дом это простой, там его искать никто не станет. Он будет под охраной, но безвестность надежней любых стражей.

— А как же Хоэль?

— Ему придется открыться. Предоставь это мне.

В лагере заиграла труба. Солнце, подымаясь, разогрело бок шатра. Король встрепенулся и расправил плечи, будто снял доспехи.

— Что мы скажем людям, когда обнаружится, что младенца на королевском корабле нет?

— Скажете, что, опасаясь встречи с саксами в Узком море, младенца отправили в Бретань не на королевском корабле, а тайно, с Мерлином.

— А когда станет известно, что и при дворе Хоэля его нет?

— Гайдар и Марсия поклянутся, что передали младенца мне, живого и невредимого. Какие пойдут толки, не берусь угадать, но никто не усомнится, что он будет в безопасности под моим покровительством. Ты знаешь, как люди понимают мое покровительство. Будут, наверно, говорить о колдовстве и заклятье и что мальчик объявится вновь, когда я сниму с него чары.

Утер деловито возразил:

— А вернее — что корабль затонул и мальчик погиб.

— Я это опровергну.

— Значит, ты не останешься с младенцем?

— Пока нет. Этого нельзя. Меня все знают.

— Кто же тогда с ним будет? Ты сказал, что он будет под охраной.

Я в первый раз на минуту замялся. Но тут же поднял на него глаза и ответил:

— Ральф.

На лице его выразилось недоумение, потом гнев, потом мысль его заработала, преодолевая преграду гнева.

— Да, — проговорил он, — В этом я тоже был не прав. Он человек верный.

— Как никто другой.

— Ну хорошо. Я согласен. Сделай все, что сочтешь нужным. Это дело я целиком поручаю тебе. Ты лучше всех в Британии сумеешь сберечь этого ребенка, — Он тяжело уронил ладони на подлокотники кресла. — Стало быть, решено. Перед тем как сняться с лагеря, я еще отправлю королеве письмо, которым сообщу ей свою королевскую волю.

Я счел уместным спросить:

— А она согласится? Для женщины это нелегко, даже и для королевы.

— Она знает о моем решении и сделает, как я скажу. Но в одном она поступит по-своему: она захочет, чтобы младенец был окрещен.

Я покосился на алтарь Митры в глубине шатра.

— А ты не хочешь?

Он передернул плечами.

— Какая разница. Все равно на престоле ему не сидеть. А если уж сядет, то будет служить тем богам, каким молится его народ, — Он поглядел мне прямо в глаза и заключил: — Как мой брат.

Это был прямой вызов, но я от него уклонился и только спросил:

— А имя?

— Артур.

Имя было мне незнакомо, но прозвучало как эхо чего-то слышанного давным-давно. Не было ли в роду Игрейны римлян? Ну да, конечно. Артории — так, кажется, звались ее римские предки. Однако имя Артур я слышал где-то еще…

— Я позабочусь об этом, — сказал я, — А теперь, с твоего позволения, я тоже напишу письмо королеве. Ей будет легче в родах, если она получит заверение в моей преданности.

Он кивнул, затем встал и протянул руку за шлемом. На устах его появилась улыбка — слабый призрак злорадных усмешек, которыми он донимал меня в детстве.

— Не странно ли это, о Мерлин-бастард, что жизнь моего не в добрый час зачатого сына я доверяю единственному в королевстве человеку, у которого права на престол больше, чем у него? Тебе это не льстит?

— Нисколько. Ты был бы последним глупцом, если бы по сию пору не убедился, что я не стремлюсь к обладанию короной.

— Вот и моего бастарда обучи тому же, ладно? — Он кликнул через плечо слугу, потом опять обернулся ко мне: — Только смотри, черной магии своей его не учи.

— Раз он твой сын, магия не по его части, — сухо ответил я. — Я не буду учить его ничему сверх того, что ему необходимо и должно знать. Положись на мое слово.

И на том мы простились. Мыс Утером не слишком-то были расположены друг к другу, и тут уж ничего не поделаешь. Но нас связывало взаимное уважение, коренящееся в общности крови и в том, что мы оба, каждый по-своему, любили Амброзия и, каждый по-своему, служили ему. Мне бы надо было знать, что мы с ним, как две половинки одной шашки, можем двигаться только вместе, хотим мы того или нет. Боги склонились над доской и ведут игру, а люди движутся под их пальцами, любят или убивают.

Мне бы надо было знать это раньше. Но я так привык улавливать голос богов в пламени и в звездах, что совсем разучился узнавать его в человеческом разговоре.

Ральф, один в шатре, под стражей, дожидался моего возвращения. Узнав, чем кончился мой разговор с Утером, он долго молчал, потом проговорил:

— Значит, так оно все и будет, как ты предсказал. Ты это знал заранее? Мне-то показалось, когда они везли нас сюда ночью, что ты боишься.

— Я и боялся. Но не того, что ты думаешь.

Я ожидал от него вопроса, но, как ни странно, он меня понял. Щеки его залила краска, он наклонил голову.

— Господин мой, я должен признаться… — Голос его звучал сдавленно. — Я очень ошибался в тебе. Вначале я думал… ведь ты не воин, и я считал тебя…

— Трусом? Знаю.

Он резко поднял голову.

— Ты знал? И мирился?

Это было в его глазах едва ли не предосудительнее, чем трусость.

Я улыбнулся.

— Я привык к этому еще мальчиком, когда рос среди будущих воинов. К тому же я и сам никогда не был уверен в собственной храбрости.

Он захлопал глазами, потом выпалил:

— Но ты ведь не боишься совершенно ничего! Что только не происходило во время нашего путешествия, а на тебя поглядеть, так мы просто совершаем приятную утреннюю прогулку, а не едем по дорогам, где за каждым поворотом разбойники и дикие звери. Или когда нас захватили солдаты короля — он, конечно, твой родной дядя, но это вовсе не значит, что тебе от него ничего не грозило. Всем известно, как страшна немилость короля. Но ты оставался холоден и спокоен, словно только того от него и ждал, что он будет послушно выполнять твою волю, как все. Это ты-то не уверен в собственной храбрости? Да ты не боишься ничего земного!

— Об этом я и говорю. Так ли уж много храбрости нужно, чтобы встретить лицом к лицу врагов-людей — «земных», как ты их называешь, — если заведомо известно, что останешься жив? Но предвидение, Ральф, несет с собой свои страхи. Смерть, может быть, и не за углом, но когда знаешь, как и когда она придет… Не очень-то это приятно.

— И ты что же, знаешь?

— Знаю. По крайней мере то, что мне видится, наверно, и есть моя смерть. Темнота, закрытая гробница…

Он содрогнулся.

— Да, понимаю. По мне, много лучше сражаться при свете дня, даже если, может быть, завтра умрешь. Может быть, завтра, но по крайней мере не сейчас. Ты поедешь в замшевых сапогах, господин, или переобуешься?

— Переобуюсь, пожалуй.

Я сел на скамью и протянул ему ногу. Он опустился на колени и взялся за мой замшевый сапог.

— Ральф, я должен сообщить тебе еще кое-что. Я сказал королю, что ты находишься при мне и отправишься в Бретань охранять младенца.

Он взглянул на меня снизу вверх, пораженный.

— Ты сказал ему это? Что же он ответил?

— Что ты человек верный. Что он согласен и одобряет.

Ральф сел на пятки, держа в обеих руках мой сапог и хлопая глазами.

— У него было время поразмыслить, Ральф, — как должны всегда размышлять короли. И было время успокоить свою совесть — как умеют короли. Теперь для него все это — дело прошлое, а герцог Горлойс — мятежник. Если хочешь вернуться на службу к королю, он примет тебя милостиво и включит в число своих воинов.

Ральф, не отвечая, склонился над моими ногами, затягивая пряжки. Потом вскочил, откинул полог шатра и крикнул, чтобы нам привели лошадей.

— Да поскорее! Мы с моим господином едем на переправу!

— Вот видишь, — сказал ему я. — На этот раз ты сам принял решение, по своей доброй воле. И однако же, кто знает, не предусмотрено ли оно высшим изволением, как и «случайная» смерть Будека? — Я встал, потянулся и со смехом заключил: — Клянусь всеми живыми богами, я рад, что дело наконец пришло в движение. И всего более я рад сейчас одному обстоятельству.

— Какому же? Что так легко получил младенца?

— Да, конечно, этому тоже. Но я-то имел в виду, что наконец могу теперь сбрить эту проклятую бороду.

Глава 10

Ко времени нашего с Ральфом прибытия в Маридунум планы мои, насколько возможно, были составлены. Первым же судном я отослал Ральфа в Бретань с письмами к Хоэлю, в которых содержались мои соболезнования, а также необходимые дополнения к письму короля. Одно письмо, которое Ральф вез открыто, лишь повторяло королевскую просьбу к Хоэлю приютить на первые годы его младенца-сына; во втором, предназначенном для передачи тайно, говорилось, чтобы он не беспокоился — забота о ребенке на него возложена не будет — и чтобы в официально назначенный срок с королевским судном он нас не ждал. Я просил его оказать содействие Ральфу в подготовке нашего тайного переезда, который, по моим расчетам, должен был прийтись на Рождество. Хоэль — лежебока и сибарит, не питающий при этом особо нежных чувств к своему кузену Утеру, — будет, я знал, счастлив таким послаблением и на радостях поможет нам с Ральфом всем, чем только возможно.

Расставшись с Ральфом, я отправился на север. Я понимал, что долго держать младенца в Бретани не придется; его можно спрятать у Моравик на время, чтобы о нем немного позабыли, но длительное пребывание там сопряжено с опасностью. Враги Утера, как я объяснил королеве, прежде всего бросятся искать ребенка в Бретани. Узнав, что при дворе Хоэля, как было объявлено, его на самом деле нет и никогда не было, они, может быть, даже решат, что все разговоры о Бретани не более как ложный след. А я уж позабочусь, чтобы никакой след не навел их на убогое жилище Моравик. Но все это годилось, только пока дитя находится в колыбели; когда оно вырастет и начнет показываться на людях, могут пойти слухи, разговоры. Я знал, как это бывает: в простой семье растет мальчик, а окружен такой заботой и постоянным надзором; люди начнут задумываться, спрашивать и легко догадаются о правде.

Мало этого, когда мальчика отлучат от мамок и нянек, нужно будет дать ему воспитание, подобающее если и не принцу, то знатному отроку и будущему воину. Брин-Мирдцин для него неподходящее обиталище, это очевидно, он должен расти в довольстве и безопасности, в доме лорда. Так рассуждая, я в конце концов пришел к мысли о старом друге моего отца, человеке, которого я хорошо знал. Имя его было Эктор, титул — граф Галавский. Это был один из вассалов Коэля, короля Регедского, главного северного союзника Утера.

Регед — обширное королевство, протянувшееся от горной хребтовины Британии до западных берегов и от Адрианова вала на севере вплоть до равнины Дэва. Галава — владение, которое

Эктор держал от Козля, — находится примерно в тридцати милях от побережья, в северо-западном углу королевства. Местность здесь дикая, гористая: обрывы и склоны, потоки, лесные чащи; она издавна называлась в народе Дикий лес. Замок Эктора стоит на равнине над узким концом одного из тех длинных озер, которыми изобилуют междугорья. В давние времена там располагался римский форт — одна из нескольких крепостей на военной дороге, соединявшей порт Гланнавента на морском берегу с главным трактом Лугуваллиум — Йорк. Между Галавой и Гланнавентой — крутые склоны и узкие, легко обороняемые горные проходы, а на востоке лежат мирные владения Регеда.

Когда Утер говорил о том, чтобы отдать сына в какой-нибудь дом на воспитание, он имел в виду только богатые, давно освоенные земли за валом Амброзия. Но я, даже не разделяя его сомнений в верности вассалов, все равно счел бы эти области опасными. Их в первую голову мечтали захватить саксы, зажатые между берегом и валом. За них, я знал, они готовились сражаться, и сражаться не на жизнь, а на смерть. А на севере, в дремучем королевстве Регед, где никому не придет в голову его искать, под охраной древнего Дикого леса, мальчик будет расти, даст бог, в безопасности, и притом на свободе, как дикий олень.

Эктор как раз незадолго перед тем женился. Жена его, по имени Друзилла, была родом из Йорка, из римско-британской семьи. Отец ее, Фаустус, был городским советником и оборонял город от Хенгистова сына Окты, он же потом находился в числе тех, кто настоятельно советовал вождю саксов смириться перед Амброзием. А Эктор в то время сражался в армии моего отца. Там, в Йорке, он познакомился с Друзиллой и взял ее в жены. Оба исповедовали христианство, потому, быть может, их пути и нечасто пересекались с Утеровыми. Но я вместе с отцом своим Амброзием не раз бывал в Йорке в доме у Фаустуса, где велись долгие беседы о том, как замирить северные земли.

Замок в Галаве был почти неприступным. Построенный на месте старого римского форта, он стоял на берегу озера, а с двух сторон его защищали глубокая река и заросший лесом горный склон. Подойти можно было только по открытой воде или же по узким, постоянно охраняемым горным ущельям. Но видом Экторов дом на крепость не походил. За стенами росли деревья, расцвеченные в это время года золотом и багрянцем осени, на глади озера виднелись лодки, по низким берегам многоводной, плавно текущей реки в камышах сидели с удочками рыболовы. Зеленые луга вокруг пестрели стадами, а к стенам замка, совсем как в мирные римские времена, жалась деревня. В лесу, милях в двух от замка, был монастырь, а выше, на горах, где кончались леса, на голых пастбищах, покрытых лишь короткой травой да каменными россыпями, прямо у себя над головой можно было видеть местных серо-голубых овец, которых пас веселый пастушонок, обороняющийся от волков и хищных горных лисиц с помощью посоха и единственной овчарки.

Я отправился туда один, не торопясь. И хотя ненавистную бороду я сбрил и обличье свое не менял, проехал никем не узнанный и не замеченный и под вечер ясным октябрьским днем прибыл в Галаву.

Главные ворота стояли нараспашку, за ними на широком мощеном дворе мужчины и отроки разгружали воз сена. Волы стояли смирно, жуя свою жвачку; рядом парень поил взмыленных лошадей. Из-под колес лаяли собаки, в соломе деловито рылись куры. Двор затеняли деревья, а по обе стороны от парадного крыльца на клумбах под поздним осенним солнцем золотились и рдели яркие ноготки. Все это напоминало скорее процветающую деревенскую усадьбу, а не замок, но сквозь открытую дверь я увидел развешанные рядами свежевычищенные доспехи, а откуда-то из-за высокой стены раздавались военные команды и лязг железа — шли учения.

Я остановился под аркой ворот, и в тот же миг передо мной вырос привратник. Он спросил, чего мне угодно. Я вручил ему кошелек, в котором лежала моя фибула с драконом, и велел отнести господину. Не прошло и нескольких минут, как он воротился, запыхавшись, за ним поспешал управитель замка, который сразу же проводил меня к графу Эктору.

Эктор мало изменился. Был он среднего роста и, должно быть, средних лет; будь жив сейчас мой отец, прикинул я, они были бы ровесники, то есть лет сорока с небольшим. В каштановой бороде серебрились нити седины, под смуглой задубелой кожей кровь играла здоровым румянцем. Жена его, женщина еще молодая, лет на десять моложе мужа, оказалась высокой, статной, в обхождении молчаливой и даже слегка робкой — только взгляд серо-голубых глаз опровергал чопорные манеры и сдержанное немногословие. Эктор выглядел человеком, вполне довольным жизнью.

Он принял меня с глазу на глаз в небольшой комнате, где у стен стояли прислоненные луки и копья, а перед очагом грелись четыре борзые собаки. В очаге жарко полыхали сосновые поленья, уложенные высоко, как на погребальном костре, и неудивительно, ибо узкие амбразуры-окна стояли незастекленные, сквозь них свободно входил бодрый октябрьский холод, и ветер выл в тетивах луков, будто пятая борзая.

Эктор с медвежьим радушием ухватил меня за локти и воскликнул, сияя:

— Мерлин Амброзий! Вот так радость! Сколько лет мы не виделись? Два года? Три? Немало с тех пор воды утекло и немало звезд попадало, а? Ну, добро пожаловать, добро пожаловать! У меня в замке ты самый желанный гость. Ты, говорят, прославился за это время? Каких только небылиц про тебя не рассказывают… Ну да теперь я узнаю правду, и из первых рук. Но, клянусь блаженной кончиной Господа, ты час от часу все более на него походишь! Только вот похудее телом, да, похудее. Вид такой, будто ты целый год доброго куска мяса не съел. Садись-ка поближе к огню и позволь мне распорядиться об ужине, прежде чем мы приступим к беседе.

Ужин был превосходный и обильный, в десять раз больше, чем мне нужно было, чтобы насытиться. Эктор ел за троих, а остальное пришлось на мою долю. За едой мы беседовали, обменивались новостями. О беременности королевы он уже знал и сразу завел про это разговор, но я не поддержал его и справился вместо этого, успешно ли прошел в Вирокониуме совет королей. Он присутствовал на этом совете и лишь недавно возвратился домой.

— Успешно ли? — переспросил Эктор. — Трудно сказать. Съехались многие. Коэль Регедский, понятно, был, и все другие властители здешних земель, — Он перечислил с десяток своих соседей, — Один только Риокатус Вертерский прислал гонца, сказался больным.

— А вы, стало быть, не поверили?

— Кто поверит хоть единому слову этого шакала? Разве что другой такой же подлый блюдолиз, — в сердцах ответил мне Эктор, — Но волки собрались всей стаей, так что пожиратели падали в счет не идут.

— И король Стрэтклайда был?

— О да, конечно, Кау приехал. Ему, понимаешь ли, с запада пикты житья не дают. Они сроду соседям в печенки лезли. Кау хоть и сам пиктских кровей, но готов вступить в любой союз, который помог бы ему держать в руках эти его дикие земли, так что к совету королей он отнесся благосклонно. На него, я уверен, можно будет положиться. Другой разговор, сумеет ли он держать в подчинении свору своих сыновей. Слышал ты, что наделал один из них, совсем еще юный негодяй по имени Хель? Ему бы, кажется, и копье-то поднимать не по возрасту, а умудрился минувшей весной взять силой одну из дочерей Мориена. Как раз на пути в монастырь: папаша при рождении дал обет отпустить ее в монахини. Поднял молокосос копье на девицу, и рука не дрогнула. Когда отец об этом узнал, она уж была за кордоном и не в том виде, чтобы соваться в монастырь, даже самый терпимый, — Эктор усмехнулся, — Мориен, конечно, в крик: насилие, мол, да все его на смех подняли, ну он и приумолк, поладили миром. Стрэтклайд, некуда деваться, раскошелился, но в Вирокониуме он и Мориен сидели в разных концах зала, а Хель и вовсе носу не показал. Ну да они сговорились забыть взаимные обиды. Утер это дело сумел уладить, так что с Регедом и Стрэтклайдом теперь добрая половина северян стоит за верховного короля.

— А другая половина? — спросил я, — Что Лот?

— Лот? — Эктор фыркнул, — Этот бахвал! Да он распишется в верности самому дьяволу вместе с Гекатой за несколько лишних акров земли. О Британии он печется не больше, чем вон тот пес у очага. Даже меньше. И он, и бешеный выводок его братьев сидят на своей холодной скале, и дела им ни до кого нет. Эти будут сражаться, только если им выгодно, и весь сказ, — Эктор помолчал, глядя в огонь и носком сапога щекоча брюхо псу; животное зевнуло и блаженно прижало уши. — Но на словах он за нас, и, может быть, я возвел на него напраслину. Времена-то меняются, теперь и варвары вроде Лота не могут не видеть, что, если мы не объединимся и не свяжем себя нерушимой клятвой, быть опять Всемирному Потопу.

Под этим Эктор подразумевал не наводнение, а великое вторжение диких племен, происшедшее столетие назад. Пикты и саксы и присоединившиеся к ним скотты из Ирландии хлынули в Британию через Адрианов вал, все на пути обрекая огню и топору. Тогда их под Сегонтиумом наголову разбил Максим, он прогнал их прочь, завоевав Британии мир, а себе — империю и место в легенде.

Я сказал:

— Лотиану принадлежит ключевое место в обороне, задуманной Утером, даже более важное, чем Регеду и Стрэтклайду. Я слышал — вот не знаю, правда ли? — что по берегам Алауны тоже поселились англы и что союзных англов к югу от Йорка по реке Абус теперь в два раза больше, чем при жизни моего отца.

— Это правда, — сокрушенно подтвердил Эктор, — И южнее Лотиана на побережье нет никого, кроме Уриена, еще одного стервятника, который кормится от Лота. Да нет, пожалуй, я и к нему несправедлив. В конце-то концов, ведь он женат на Лотовой сестре, как же ему не плясать под его дудку. А кстати, говоря об этом…

— О чем? — спросил я, потому что он не договорил.

— О женитьбе, — Он нахмурился, но тут же ухмыльнулся, — Забавное дело, хотя затея дьявольски опасная. Ты знаешь, что у Утера есть побочная дочь, не помню ее имени, ей сейчас лет семь или восемь?

— Моргауза. Да, я ее помню. Она родилась в Бретани.

Моргаузу родила от Утера одна бретонская девица, она последовала за ним и в Британию, надеясь, по-видимому, на брак, ибо была хорошего рода и к тому же, насколько известно, единственная женщина, имевшая от него ребенка. (Многие в войске Утера, кто потихоньку, а кто и вслух, диву давались, как это ему удается не оставлять за собой целого хвоста ублюдков, подобно тому как сеятель оставляет за собой в борозде зеленую поросль. Однако та девица была единственная, насколько мне было известно. И Утеру, я думаю, тоже. Он был человек справедливый и щедрый и если и лишал девиц девства, то иных обид от него не потерпела ни одна.) Дочь свою он признал, содержал ее с матерью в одном из своих замков, а когда мать вышла замуж за его придворного, взял девочку к себе в дом. Я видел ее когда-то в Бретани: худенькое, пепельноволосое дитя с огромными глазами и маленьким поджатым ротиком.

— Так что же Моргауза?

— Утер выяснял возможности выдать ее за Лота, когда она созреет для постели.

Я поднял брови.

— А Лот что об этом думает?

— Лот? Ты бы на него посмотрел. Смех, да и только. Почернел от злости, будто росомаха, как услышал, что ему, королю Лоту, прочат Утерову побочную дочь, однако же речи вел учтивые, осторожные, боялся — а вдруг другой-то дочери, в законе рожденной, у короля не будет. Бастарды и их супруги и раньше, случалось, наследовали королевства. Не при тебе будь сказано, разумеется.

— Разумеется. Вот, стало быть, как Лот высоко метит?

Эктор кивнул.

— Ни много ни мало как в верховные короли, можешь мне поверить.

Я, нахмурясь, размышлял. Лота я никогда не видел, он был едва ли старше, чем я, лет двадцати с небольшим, и хотя сражался под знаменем моего отца, но так уж получилось, что пути наши не пересеклись ни разу.

— Так Утер хочет привязать к себе Лотиан, а Лот не против, чтобы его привязали? Каковы бы ни были Лотовы тайные устремления, но по крайней мере это означает, что он будет сражаться за верховного короля, когда дойдет до дела. А Лотиан — наш главный оплот против англов и других, кто наседает на нас с севера.

— О да, сражаться он будет, — кивнул Эктор, — Разве только англы предложат ему кус полакомее, чем сулит Утер.

— Даже так?

Я встревожился. Эктор, человек простой и прямолинейный, был при всем том очень проницателен и, как никто, осведомлен в сложном соотношении сил на наших побережьях.

— Ну, может быть, я слегка и преувеличил. Но на мой взгляд, Лот — личность бессовестная и честолюбивая, а такое сочетание не сулит ничего доброго сеньору, который не сумел бы его ублаготворить.

— А каковы его отношения с королем Регеда?

Я думал о том, как будет житься младенцу в Галаве с таким соседом, как Лот, на северо-востоке, за Пеннинским хребтом.

— О, дружеские, дружеские. Как у двух псов, когда перед обоими стоит по полной миске. Так что пока беспокоиться причин нет, а с божьей помощью и не будет. Забудем о них и давай выпьем.

Он вылил в себя целый кубок вина, поставил его на стол порожним и вытер усы. Потом устремил на меня вопросительный, умный взгляд.

— Ну? А теперь не пора ли к делу, мой мальчик? Не затем же ты проделал столь долгое путешествие, чтобы сытно поужинать и посудачить со старым фермером? Чем я могу служить сыну Амброзия?

— Племяннику Амброзия, вернее будет сказать.

И я объяснил ему все. Он выслушал меня молча. При всей его доброте и сердечности он не был человеком порыва, скоропостижного решения. В свое время Эктор почитался хладнокровным и расчетливым военачальником, какому цены нет в любом деле — от жаркой битвы до упорной осады. Когда я передал ему королевское решение о моей опеке над младенцем, он только выразил удивление взглядом и вздернутой бровью, но выслушал меня, не перебивая и не отводя глаз от моего лица.

Я кончил, и он расправил плечи.

— Что ж. Одно могу сказать тебе сразу, Мерлин: я горд и рад, что ты обратился ко мне. Ты знаешь, как я относился к твоему отцу. И сказать тебе по чести, мой мальчик… — Он закашлялся, но продолжал, отвернувшись к огню: — Меня всегда печалило, что сам ты рожден вне брака. Это, конечно, между нами, сам понимаешь. Утер, впрочем, тоже взялся за дело неплохо…

— Гораздо лучше, чем сумел бы я, уверяю тебя, — с улыбкой ответил я ему. — Мой отец не раз говорил, что мы с Утером на двоих обладаем свойствами одного хорошего короля. У него была заветная мечта, что когда-нибудь мы вдвоем явим миру такого короля. И вот она сбывается. — Я добавил, видя, что он удивленно вскинул голову: — О да, я знаю, младенец, еще даже не родившийся. Но пока все складывается именно так, как я ожидал: дитя, зачатое Утером и отданное на воспитание мне. И я знаю, что из него вырастет король, о каком мечтал Амброзий, — такой король, какого еще не видала эта многострадальная страна и, быть может, никогда более не увидит.

— Это ты прочел по звездам?

— Да, бесспорно, это начертано на звездах, а кто начертал это там, если не бог?

— Что ж, дай господи, дай господи. Приближается время, Мерлин, быть может, не на будущий год, и не в ближайшие пять лет, и, может быть, даже не десять, но такое время настанет, когда год Всемирного Потопа повторится, и дай нам бог, чтобы в Британии нашелся король, способный противостоять нашествию с мечом Максима в руке, — Он резко обернулся, — Что это? Что это был за звук?

— Только ветер в тетивах луков.

— А мне показалось, арфа. Странно. Что с тобой, дружище? Почему ты так смотришь?

— Ничего. Так просто.

Он поглядел на меня долгим внимательным взглядом, хмыкнул, но ничего не сказал. Стало тихо, и в тишине внятно прозвучал протяжный, напевный звон, холодная музыка, как бы родившаяся из воздуха. Мне вспомнилось, как я ребенком, бывало, лежал, смотрел на звезды и прислушивался к музыке, которую, по рассказам старших, они издают, перемещаясь в небе. Вот так она, наверное, звучала, подумалось мне.

Вошел слуга с охапкой дров, и горний звон умолк. А когда слуга удалился, плотно закрыв за собой дверь, Эктор снова заговорил, теперь уже совсем другим тоном:

— Ну что ж, я, конечно, согласен. И буду горд все исполнить. Ты прав, ближайшие несколько лет Утеру, похоже, будет не до него. При нынешнем положении самая жизнь младенца у такого отца может оказаться в опасности. В Тинтагеле он мог бы, конечно, расти, но там, как ты справедливо заметил, Кадор… А знает король, что ты обратился ко мне?

— Нет. И пока что я не намерен ему рассказывать.

— Вот как? — Эктор поразмыслил немного, хмуря брови, — И он что же, по-твоему, не спросит даже?

— Не знаю. Может быть, и не спросит. Про Бретань он особенно не расспрашивал. По-моему, сейчас он хочет только одного: чтобы от этой заботы его избавили. Да притом еще, — я горько усмехнулся, — сейчас у короля со мной перемирие, но едва ли оно продлится, если мы будем рядом. А с глаз долой — из головы вон. Если мне предстоит заниматься воспитанием ребенка, лучше мне для этой цели быть от короля подальше.

— Да, об этом мы тоже наслышаны. Помогать королям в осуществлении их желаний — дело небезопасное. Будет ли мальчик христианином?

— Воля королевы такова, и я постараюсь устроить в Бретани крещение. Мальчика нарекут Артуром.

— Ты будешь восприемником?

Я засмеялся.

— Поскольку сам я не крещен, вряд ли я гожусь для этой роли.

Эктор обнажил в улыбке зубы.

— Я и забыл, что ты язычник. Ну да я рад за мальчика. Не то бы тут еще возникли сложности.

— С твоей женой? Она набожная христианка?

— Да, бедняжка. Ей другого утешения не осталось с тех пор, как умер наш младший. И больше, ей сказали, не будет. Для нее просто милость божья, что мы возьмем еще одного мальчика в дом, мой сын Кей хоть и всего-то трех годов от роду, но строптив, разбойник, мамки и няньки его вконец избаловали. Второй ребенок в семье — как раз то, что надо. Как, ты сказал, его будут звать? Артур? Предоставь мне обговорить все с Друзиллой. Хотя, без сомнения, она будет рада ребенку не меньше меня. И могу заверить тебя, что она хоть и женщина, но умеет держать язык за зубами. Он будет у нас в безопасности.

— Знаю. Это мне не понадобилось вычитывать по звездам.

Но он прервал мои изъявления благодарности:

— Ну и отлично. Все решено, стало быть. Подробности обсудим позже. А с Друзиллой я поговорю нынче же вечером. Ты у нас погостишь, надеюсь?

— Благодарю, но это невозможно. Я задержусь здесь не дольше, чем необходимо для отдыха, моего и коня. В декабре я должен быть снова в Тинтагеле, а перед тем мне надо еще побывать дома и встретить Ральфа на возвратном пути из Бретани. О многом еще предстоит позаботиться.

— Жаль. Но ты потом появишься у нас. Будем ждать с нетерпением, — Эктор опять ухмыльнулся и потрепал одну из собак, — То-то забавно будет принять тебя в дом на место наставника, или как там будет называться твоя должность при мальчике. К тому же, признаюсь, мне хочется, чтобы и на моего Кея нашлась наконец управа. Надеюсь, что с тобой он будет вести себя прилично, хотя бы уж из страха, как бы ты за непослушание не превратил его в жабу.

— Мне больше удаются летучие мыши, — смеясь, ответил я, — Ты очень добр, и я твой вечный должник. Однако поселюсь я отдельно от вас.

— Э, нет, дружище, сын Амброзия не будет рыскать по округе в поисках пристанища, покуда у меня есть очаг и четыре стены, чтобы предложить ему гостеприимство. Отчего же не с нами?

— Потому что меня могут узнать, а где Мерлин, там люди станут ближайшие несколько лет искать и Артура. Нет, я должен жить скрытно. Большой дом со множеством домочадцев для меня опасен, и четыре стены, при всей моей признательности, не самое надежное прибежище.

— A-а, ну да. Стало быть, пещера. Что ж, в наших краях их, я слышал, несколько, только придется сначала выселить волков. Ладно, тебе лучше знать. Но скажи мне, а как же королева? Что она-то обо всем этом думает? Мыслимо ли, чтобы женщина позволила забрать своего первенца прямо с ложа, на котором произвела его на свет, и не попыталась бы потом найти его или дать о себе знать?

— Королева сама тайно призвала меня и просила, чтобы я взял младенца. Ей нелегко было принять такое решение, я знаю, но такова воля короля, а не просто прихоть его, рожденная досадой; королева тоже ясно видит опасность, грозящую ребенку. И она прежде всего королева, а потом уж женщина. — Я добавил, осторожно подбирая слова: — Мне кажется, она не рождена для материнства, как и Утер не рожден быть отцом. Они — мужчина и женщина, созданные друг для друга, и, восстав с брачного ложа, остаются лишь королем и королевой. Возможно, что когда-нибудь Игрейна спохватится и спросит, ну да это дело будущего. А покамест она согласна на разлуку.

В тот вечер мы беседовали за полночь, обсуждая в подробностях все, что предстояло сделать. Условились, что Артур проживет в Бретани лет до трех-четырех, а затем, в безопасное время года, Ральф переправит его из Бретани и доставит в дом Эктора.

— А ты? — спросил Эктор, — Где ты в это время будешь?

— Только не в Бретани, по тем же причинам, по которым не смогу жить здесь. Я исчезну, Эктор. У магов есть такой дар — исчезать. А когда появлюсь снова, то где-нибудь в таком месте, где смогу отвести глаза людей и от Бретани, и от Галавы.

Он стал было меня допрашивать, но я только засмеялся и больше ничего ему не открыл.

— По правде сказать, я и сам еще толком не решил. А теперь прощай, я и так слишком долго удерживал тебя вдали от супружеского ложа. Твоя жена, наверное, удивляется: что за таинственный гость не отпускает тебя к ней? Я принесу мои извинения, когда ты утром меня ей представишь.

— А я постараюсь искупить вину сейчас, — сказал он вставая, — Ну да признаться, такая повинность мне по душе. Ты много теряешь, Мерлин, могу тебя уверить, — впрочем, откуда тебе знать.

— Знаю, — сказал я.

— Знаешь? Тогда, стало быть, у тебя есть нечто, ради чего ты на это идешь, ради чего отказываешься от женщин?

— Да, есть.

— Ну что ж, в таком случае пожалуй вот сюда, на свое необогретое ложе.

И он распахнул передо мною дверь.

Глава 11

Мальчик родился в канун Рождества, за час до полуночи.

Незадолго перед тем я и еще двое придворных, назначенных свидетелями, были приглашены в королевины покои, где Гайдар с несколькими помощницами хлопотал над роженицей. Одна из них, молодая женщина по имени Бранвена, недавно разрешилась от бремени мертвым младенцем — ей предстояло стать кормилицей королевского сына. Когда все свершилось, младенца обмыли и спеленали и королева забылась сном, я простился и выехал из замка по Димилиокской дороге. Но лишь только скрылись из вида надвратные огни, как я тут же повернул коня на крутую тропу, что вела по оврагу обратно вниз, к морю.

Тинтагельский замок стоит на крутой, далеко выступающей в море прибрежной скале — почти что острове, со всех сторон окруженном бушующим прибоем. С берегом его соединяет лишь узкий перешеек, а справа и слева уходят круто к воде отвесные обрывы. У их подножий среди валунов есть несколько засыпанных галькой бухточек. Из одной такой бухточки, проходимой лишь в часы отлива, по крутым уступам можно пробраться вверх к низкой дверце в подножии крепостной стены. Это и есть потайной задний вход в замок. Дверца открывается на каменную винтовую лестницу, которая подводит к черному ходу из королевских покоев.

На этой винтовой лестнице в одном месте есть широкая площадка, куда выходит комната для стражи. Здесь я должен был ждать, пока младенец не окрепнет настолько, что его можно будет вынести на холодный зимний воздух. Стража там не стояла; несколько месяцев назад король распорядился наглухо закрыть задний вход в замок, и дверь, что вела в замковые покои, тоже замуровали. К моему приходу тайную дверцу снова распечатали, и никто ее не сторожил, кроме Ульфина и его друга Валерия, телохранителя короля, которым надлежало меня впустить. Валерий повел меня вверх по лестнице, а Ульфин спустился в бухточку, где я оставил коня. Ральфа со мной не было. Он должен был съездить удостовериться, что бретонский корабль уже находится в условленном месте у берега, а после этого каждую ночь поджидать в бухте с лошадьми, когда я вынесу младенца из замка.

В помещении стражи я переждал два дня и две ночи. Там была подстилка для сна, Ульфин собственноручно развел огонь, чтобы разогнать давний холод запустения, и он же время от времени приносил мне пищу и свежее топливо, а заодно и вести о том, что происходит наверху, в замке. Он готов был остаться и прислуживать мне — он все еще питал ко мне благодарность за некое оказанное ему благодеяние и сокрушался немилостью короля. Но я отослал его сторожить у королевина порога и провел дни ожидания в одиночестве.

На лестнице против моей двери была другая, пробитая в наружной крепостной стене, она вела на узкую открытую площадку, обнесенную невысокими каменными зубцами. В эту сторону не выходило ни одно окно, а внизу, между подножием стены и береговым обрывом, был неширокий травянистый склон. В летнюю пору здесь было шумно от гнездящихся птиц, но сейчас, в разгар зимы, все было мертво и покрыто инеем. Только студеные морские валы, не умолкая, с шуршанием откатывались по гальке, замирали и с грохотом обрушивались на отвесную скалу.

На восходе и на закате я выходил на эту площадку и высматривал признаки перемены погоды. Три дня все оставалось без изменений: холод, серая, обледенелая трава внизу, едва различимая сквозь густой туман, одевший все вокруг, от невидимого моря под невидимым обрывом до бледного молочного свечения в небе, где сквозь тучи тщетно пробивалось зимнее солнце. Море под покровом тумана лежало спокойное — насколько бывает оно спокойно у этих бурных берегов. В полночь, перед тем как заснуть, я опять выходил в студеную тьму и искал в небе звезды. Но все было затянуто слепой пеленой тумана.

И только на третью ночь поднялся ветер. Слабый ветер с запада, который проник между крепостными зубцами, пробрался в щель под дверью и встрепенул голубые язычки пламени на березовых поленьях. Я встал, прислушался. И, уже положив ладонь на дверной засов, различил в ночном безмолвии какое-то движение наверху лестницы. Вот тихо отворилась и вновь затворилась дверь королевиных покоев. Я встал на своем пороге и поглядел вверх.

Кто-то, осторожно ступая, спускался по ступеням: женщина, закутанная в плащ и с ношей в руках. Я шагнул на площадку. Сзади меня от очага в сторожевой комнате падал свет, и с ним — тень.

Ко мне спускалась Марсия. На ее щеках в тусклом свете блестели слезы. Она склонила голову над тем, что лежало на ее руках, — над младенцем, тепло укутанным от ночного холода. Увидев меня, она протянула мне свою ношу.

— Береги его, — проговорила она, — Береги его, и да хранит вас обоих Бог.

Я взял дитя из ее рук. Из-под шерстяных одеял сверкнула золотая парча.

— А знак? — напомнил я.

Марсия передала мне перстень. Я много раз видел его на пальце Утера, оправленный в золото герб в виде дракона, вырезанный на розовой яшме. Я надел перстень себе на палец. Марсия сразу негодующе вскинулась, но тут же присмирела, вспомнив, кто я такой.

Я улыбнулся.

— Только на время. Я сохраню его для него.

— Господин мой принц…

Она склонила голову. Потом прислушалась, оглянулась через плечо: сзади, закутанная в плащ с капюшоном, спускалась молодая кормилица Бранвена, а за ней Ульфин нес мешок с ее пожитками. Марсия опять быстро посмотрела на меня и с мольбой прошептала, положив ладонь мне на рукав:

— Ты скажешь мне, куда ты его увозишь?

Я покачал головой.

— Нет, прости, но этого никто не должен знать.

Она помолчала, пожевала губами.

— Хорошо, — гордо проговорила она. — Но обещай, что он будет в безопасности. Прошу тебя об этом не как человека и даже не как принца, а обращаюсь к твоему могуществу. Он будет жить?

Так значит, Игрейна ни с кем не поделилась, даже с Марсией. И Марсия теперь говорила со мной наугад. А ведь в предстоящее время обе женщины будут особенно нуждаться в участии друг друга. Было бы жестоко оставлять королеву в одиночестве с ее знанием и надеждами. Неверно, что женщины не умеют хранить тайны. Если они любят, то будут молчать до могилы и за могилой, даже вопреки здравому смыслу. В этом их слабость и их великая сила.

Я посмотрел Марсии прямо в глаза.

— Он будет королем, — сказал я, — Королева это знает. Но ради безопасности ребенка никому не проговорись об этом.

Она не ответила, только опять склонила голову. Бранвена с Ульфином подошли к нам. Марсия отодвинула край одеяльца и открыла личико младенца. Мальчик спал. Выпуклые веки лежали опущенные, точно бледно-розовые раковины. На головке чернел густой пушок. Марсия вытянула шею и осторожно поцеловала его в темечко. Он не проснулся. Она снова натянула край одеяльца и умело и бережно уложила ребенка мне на руки.

— Вот так. Головку придерживай. Будете спускаться по уступам, смотри поосторожнее.

— Я буду осторожен.

Она открыла было рот, чтобы добавить еще что-то, но только покачала головой, и я увидел, как слеза соскользнула с ее щеки на одеяльце младенца. Потом Марсия решительно повернулась и ушла вверх по лестнице.

Я спустился в бухту. Впереди, держа наготове обнаженный меч, шел Валерий, а сзади, поддерживаемая Ульфином, спускалась Бранвена. Лишь только мы сошли вниз и галька заскрежетала у нас под ногами, от черноты под скалой отделилась тень Ральфа, мы услышали его торопливое, радостное приветствие и перестук копыт по галечнику.

Для кормилицы Ральф привел мула с крепкой спиной и крепкими ногами. Ее усадили в седло, я передал ей младенца, и она прижала его к себе, укрыв своим плащом. Ральф вспрыгнул на коня и взял за повод ее мула. Я должен был вести в поводу второго мула, с поклажей. На этот раз я задумал путешествовать как бродячий певец — арфисту, в отличие от лекаря, открыт доступ ко двору короля, — и к седлу второго мула была приторочена моя арфа. Ульфин передал мне повод и придержал моего мерина. Лошади были свежи, им не терпелось пуститься в путь, согреться на бегу. Я произнес слова благодарности и прощания, и они с Валерием стали карабкаться обратно вверх по уступам. Они должны были наглухо заложить за собой потайную дверцу.

Я повернул коня навстречу ветру. Ральф и женщина уже выехали на высокий берег. Я увидел в вышине надо мною их смутные силуэты и бледный овал обернутого ко мне лица Ральфа. Он, указывая, вытянул руку и крикнул:

— Гляди!

Я обернулся.

Туман редел, обнажая мерцающее звездами небо. Сзади нас, в вышине над замком, проступил смутный лик луны. Тучи, точно паруса, раздутые попутным западным ветром, мчались в сторону Бретани, вот уже последняя сбежала с небес, и на востоке, в сиянии малых сестер своих, ровным светом разгорелась большая звезда — она зажглась в ночь смерти Амброзия и теперь возвещала рождение Зимнего короля.

Мы пришпорили коней и поспешили к судну.

Глава 12

Дул ровный попутный ветер, и на пятый день на восходе солнца мы завидели берега Бретани. Море здесь никогда не бывает спокойно. Крутые прибрежные скалы грозно чернели, загораживая зарю, а внизу их терзали белые клыки морского прибоя; но лишь только мы обогнули мыс Винданис, и волны сразу опали, притихли, я даже смог выйти на палубу и наблюдать, как мы причаливали к пристани южнее Керрека, которую в свое время выстроили мой отец и король Будек, когда готовили здесь армию вторжения.

Утро было тихое, в воздухе легкий морозец, поля одеты перламутровым инеем. Прибрежные земли здесь равнинные, луга и верещатники тянутся на многие мили, и морской ветер свободно гуляет над ними, просаливая травы и корежа одинокие сосны да колючий терновник. Глубокими извилистыми рытвинами вбегают к морю узкие ручьи, а в часы отлива на прибрежных отмелях полно всякой живности и крикливые морские птицы бродят между камней, привлеченные легкой добычей. Суровый край, но изобильный, здесь в свое время нашли приют не только Амброзий и Утер, когда Вортигерн убил их брата-короля, но и многие сотни других беглецов, спасавшихся от Вортигерна и грозной саксонской опасности. Здесь и тогда уже они застали поселения кельтов, выходцев из Британии. На сто лет раньше, когда император Максим пошел в поход на Рим, те из британских воинов, кто уцелел после разгрома его армии, добрели, отступая, до этой гостеприимной земли. Кое-кто потом уплыл на родину, но большинство остались, обзавелись семьями и осели в здешних краях; мой родич король Хоэль принадлежал к одной из таких семей. Здесь было так много поселенцев-британцев, что весь полуостров стали тоже называть Британией, только Малой — в отличие от их родной Великой Британии. В языке, на котором здесь говорят, до сих пор можно узнать наречия родины, и люди поклоняются тем же богам, но память о более древних местных божествах еще сохраняется в этом краю, и все здесь немного не так и не то. Я видел, как Бранвена посматривала с палубы корабля, в изумлении широко открыв глаза и рот, и даже Ральф, уже раньше побывавший здесь как мой посланец, взирал не без видимого трепета на ряды стоячих камней, открывшиеся нам у пристани за домами и грудами мешков и бочек.

Такие камни, ряд за рядом, стоят вдоль и поперек всей Малой Британии, точно шеренги старых сивогривых воинов или рати мертвецов. И стояли, люди говорят, всегда, с незапамятных времен. Никто не знает, зачем и как они были установлены. Но мне хорошо известно, что их воздвигли не боги и не исполины и даже не колдуны, а простые смертные умельцы, и секреты их ремесла дошли до нас в песнях. Мальчиком, живучи в Бретани, я обучился этому ремеслу. Люди считают его магией. Не знаю, может быть, они и правы. Одно могу сказать наверняка: хоть камни эти воздвигнуты людьми, давно уже обратившимися в прах у их подножий, но боги, которым они служили, по-прежнему живут здесь. Когда я ходил по ночам между этих камней, я чувствовал спиной чьи-то взгляды.

Но сейчас солнце стояло высоко и золотило гранитные грани, отбрасывая на заиндевелую землю косые синие тени. У пристани было уже людно: наготове стояли телеги, рабочие сновали взад-вперед, пришвартовывая и разгружая наше судно. Мы были единственные пассажиры, но никто не взглянул дважды в сторону скромных, приличных путешественников: певца с арфой среди поклажи, его жены с ребенком и слуги. Ральф взял младенца из рук Бранвены и, поддерживая ее свободной рукой, осторожно повел по сходням. Она была бледна и молчалива и тяжело опиралась на руку Ральфа. И, видя, как он заботливо склоняется над ней, я вдруг заметил, что он успел вырасти из мальчика в мужчину. Ему пошел семнадцатый год, и, хотя Бранвена была, должно быть, годом старше, Ральф, пожалуй, больше моего походил на ее мужа. Он был оживлен, весел и наряден в своей новой одежде, точно весенний петушок. И он, думал я, все еще ощущая, как пристань, не лучше палубы, кренится и уходит у меня из-под ног, единственный из нас хорошо перенес это плавание.

На берегу нас уже ждали. Не конный эскорт, как непременно хотелось королю Хоэлю, а заказанная Ральфом для Бранвены с младенцем простая запряженная мулом повозка, при ней возница и еще один человек, державший под уздцы двух лошадей. Этот второй шагнул мне навстречу и произнес приветствие. Держался он по-военному, но военного облачения на нем не было, и посторонний взгляд не определил бы, что это слуга короля. Ему, как видно, тоже ничего не было про нас известно, кроме того, что он должен нас встретить, отвезти в город и устроить там впредь до того дня, когда король призовет нас к себе.

И потому приветствие его было учтивым, но без особых почестей.

— Добро пожаловать, господин. Король шлет тебе свой привет. Я должен сопровождать вас в город. Надеюсь, плавание ваше было удачным?

— Корабельщики говорят, что да, но мне и этой даме что-то не верится, — ответил я.

Он усмехнулся.

— Да, вид у нее зеленоватый. Сочувствую ей. Я и сам не ахти какой мореход. А ты, господин? Сможешь ли верхом доехать до города? Здесь немногим более мили.

— Попробую, — сказал я.

Пока мы обменивались любезностями, Ральф усадил Бран-вену в повозку и задернул шторы от утреннего холода. Во время этих передвижений младенец проснулся и заплакал. Отличные легкие были у маленького Артура. Я, вероятно, поморщился, потому что мой новый знакомец поглядел на меня с явной насмешкой. Я сдержанно спросил:

— Ты женат?

— А как же.

— Раньше я все пытался себе представить, что это за радости такие, которых я лишен в жизни. А теперь, кажется, понимаю.

Он посмеялся.

— Всегда можно уехать куда подальше. Ради одного этого стоит быть солдатом. Взбирайся в седло, господин.

И мы поскакали с ним бок о бок в город. Керрек — это довольно большое, наполовину военное поселение, окруженное стеной и рвом и расположенное вокруг срединного холма, на котором стоит королевская крепость. У подножия холма, откуда дорога начинала подъем к крепостным воротам, стоял дом, где жил в годы изгнания мой отец, вместе с королем Будеком собиравший и обучавший здесь войско, чтобы высадиться в Британии и отвоевать ее для себя, ее законного короля.

И вот теперь вместе со мной в Керрек прибыл, быть может, новый и славнейший ее король, чей пронзительный младенческий вопль несся из закрытой повозки, когда мы по деревянному мосту через ров въезжали под своды городских ворот.

Мой спутник ехал рядом со мною и молчал, сзади Ральф с возницей беззаботно болтали, и их голоса вместе с цокотом копыт по булыжной мостовой и побрякиванием сбруи далеко разносились в сонном утреннем безмолвии. Город еще только просыпался. Перекликались петухи во дворах и на навозных кучах. Отпирались двери домов, и женщины в платках сновали с охапками и ведрами топлива, спеша начать новый трудовой день.

Глядя вокруг, я поневоле радовался молчаливости моего спутника. За пять лет, что я здесь не был, Керрек изменился до неузнаваемости. Оно и понятно: нельзя, должно быть, вывести из города стоявшую в нем армию, которая здесь же формировалась и несколько лет обучалась, и чтобы на ее месте не осталась гулкая пустота. Войско, правда, располагалось тогда снаружи, за городскими стенами; шатры давно сняли; где был лагерь, теперь все поросло травой. Но и сам город, хотя солдаты короля Будека из него и не ушли, непоправимо утратил свой деловитый, целеустремленный характер, отличавший его во времена моего отца. На улице Саперов, где я проходил обучение под началом Тремо-рина, осталось несколько мастерских, из открытых дверей уже доносился с утра пораньше лязг железа, но былая бодрая деловитость ушла вместе с многолюдием и говором толпы, уступив место какому-то пустынному унынию. Я был рад, что наш путь не лежал мимо бывшего дома моего отца.

Мы должны были остановиться у одной супружеской четы. Там нас радушно встретили, Бранвену с мальчиком сразу же увели куда-то в женские владения, а меня проводили в уютную комнату, где горел огонь и стоял накрытый к завтраку стол. Слуга внес мою поклажу и хотел было остаться, чтобы прислуживать мне за трапезой, но Ральф его отослал и сам встал у меня за спиной. Я велел ему сесть и позавтракать вместе со мной, и он принялся уписывать еду как ни в чем не бывало. Позавтракав, Ральф спросил меня, не хочу ли я пойти осмотреть город, и я его отпустил, а сам остался в доме. Я человек не слабый и не так-то легко устаю, но одной короткой поездки по твердой земле и одного хорошего завтрака мне мало, чтобы прогнать мучительную дурноту и слабость, вызванные плаванием по зимнему морю. И потому, наказав Ральфу перед уходом позаботиться о благополучии Бранвены и младенца, я расположился у очага отдыхать и дожидаться приглашения от короля.

Прибыло оно под вечер, когда зажигали фонари, прибыло вместе с Ральфом, у которого глаза были просто на лбу, а через руку висел пушистый теплый плащ из мягкой шерстяной, с начесом материи густо-синего цвета.

— Вот, король тебе прислал. Наденешь?

— Разумеется. Поступить иначе — значит оскорбить монарха.

— Но ведь это королевский плащ. Люди будут смотреть на тебя и гадать, кто ты такой.

— Нет, не королевский. Это почетный плащ певца. Здесь просвещенный край, Ральф, такой же, как и моя родина. Здесь в почете не только короли и военачальники. В котором часу король примет меня?

— Через час, он сказал. Он примет тебя с глазу на глаз, а потом ты будешь петь перед всеми в дворцовой зале. Чему ты смеешься?

— Хитрости короля Хоэля. Певец является ко двору — что может быть естественнее? Но тут затесалась одна трудность: король Хоэль не выносит музыки. Однако странствующего певца можно еще и расспросить о том, что слышно на белом свете, поэтому король примет меня с глазу на глаз, а потом, если его лордам вздумается слушать мои песни, он сможет преспокойно уйти.

— Однако он прислал еще свою арфу.

Ральф кивнул в угол, где за светильником стояла зачехленная арфа.

— О да, он ее прислал, но она никогда ему не принадлежала. Это моя арфа.

Ральф поглядел на меня с недоумением. Я сказал это слишком резко. Немая арфа целый день стояла у меня на глазах, напоминая о том времени, когда я был ближе всего в жизни к тому, что мог бы назвать счастьем. Здесь, в Керреке, в доме моего отца, я отроком играл на ней чуть не каждый вечер. Я пояснил Ральфу:

— На этой арфе я здесь когда-то играл. Как видно, отец Хо-эля сберег ее для меня. Едва ли чья-нибудь рука прикасалась к ней с тех пор. Ее надобно испробовать, прежде чем отправляться к королю. Сними-ка с нее чехол.

Тут у дверей заскреблись, и вошел раб с кувшином горячей воды. Пока я мылся и расчесывал волосы, а потом с помощью раба облачался в роскошный синий плащ, Ральф расчехлил арфу и поставил перед креслом.

Эта арфа была много больше той, что я привез с собой из-за моря. Та была ручная, удобная для перевозки, а эта — стоячая, со многими регистрами и такой силой звука, что слышно будет по всему королевскому дворцу. Я тщательно настроил ее и пробежал пальцами по струнам.

Проснуться к любви после долгого сна, вновь шагнуть в поэзию, проведя год на рыночной площади, или в юность, уже побывав в обличье дряхлого, сонного старца; вспомнить, чего чаял от жизни, когда скупые дары ее уже пересчитаны на перепачканных, трезвых пальцах, — вот что такое музыка, когда долго не играл. Душа расправляет крылья и, как птенец на краю гнезда, робко испытывает высоту. Перебирая наугад струны, я искал в моей арфе уснувшие страсти, осторожно, ощупью пробираясь вперед, как ступает во тьме человек по некогда знакомой почве. Тихий лепет, легкий всплеск звука, несколько громких нот. На трепещущих струнах заиграли отблески огня, и длинные золотые нити разразились песней:

Был некогда охотник в лунной тьме, Он вздумал на топком берегу растянуть златые сети, Сети из злата, из тяжкого металла. Поднялся прилив и затопил сеть, Скрыл ее в глубине, и охотник затаился Над водой в лунной тьме. И прилетели ночные птицы Целыми полчищами, бессчетной королевской ратью. Сели на воду, будто корабли, Королевские гордые барки с серебряной кормой и под серебряной мачтой, Быстрые и яростные в бою, Теснясь на воде в лунной тьме. Тяжела внизу сокрытая сеть, ждет наготове. Но недвижен охотник молодой, опустил руки. Охотник, тяни сеть, нынче напитаешь детей. И жена похвалит тебя, хитроумный охотник. Потянул он сеть, охотник молодой, и стянул ее быстро и крепко, И вытянул, тяжелую, в тростники. Тяжела она была, тяжелее злата, но не было в ней ничего, Не было в ней ничего, лишь вода, Лишь вода тяжелее злата, Да одно серое перышко Из крыла дикого гуся. Скрылись корабли, серебряные рати, в лунной тьме. Остались голодными дети, и жена возносила пени, Но охотник спал и грезил, сжимая в пальцах перо дикого гуся.

Король Хоэль был высокий и дородный мужчина, теперь уже лет, наверное, под сорок. В то время, что я жил в Керреке — между двенадцатью и семнадцатью годами, — мы с ним почти не виделись. Он тогда был отчаянный, горячий рубака, а я — только отрок, занятый учением в лазарете и мастерских. Но позже он с армией моего отца высадился в Великой Британии и сражался там, и тогда мы с ним узнали и полюбили друг друга. Он ценил радости жизни и был, как это свойственно таким людям, добродушен и ленив. Со времени нашей последней встречи он еще больше раздался вширь, лицо покрылось багровым румянцем сладкой жизни, но я ни на миг не сомневался, что в бою он был по-прежнему стоек и несокрушим.

Я начал разговор с того, что вспомнил его отца короля Будека и происшедшие у них перемены. Мы немного побеседовали о старых временах.

— Да, хорошие были годы, — говорил он, подперев кулаком подбородок и глядя в огонь.

Он принял меня в своей опочивальне и, когда слуги принесли нам вина, выслал их всех вон. У ног его на звериных шкурах дремали, растянувшись, гончие псы, видя во сне утреннюю охоту. Свежевычищенные охотничьи копья стояли у стены за спинкой его кресла, и отблески огня играли на их сизых стальных гранях. Король расправил могучие плечи и с тоской произнес:

— Кто знает, вернутся ли еще к нам добрые времена?

— Ты говоришь о годах, когда мы воевали?

— Я говорю о годах, когда правил Амброзий.

— Добрые времена к нам вернутся, вот только нужна твоя помощь.

Он посмотрел на меня с недоумением и даже какой-то неловкостью. Я старался изъясняться будничными словами, но был слишком очевиден их высокий смысл. Хоэль же, подобно Утеру, любил простое, обыкновенное, ясное.

— Это намек на младенца? На бастарда? Значит, несмотря ни на что, он все же наследует Утеру?

— Да. Я ручаюсь в этом.

Хоэль отвел взгляд и провел пальцем по краю кубка.

— Что ж, мы тут его сбережем. Но скажи мне, к чему такая таинственность? Утер прислал мне письмо, где просит открыто, чтобы я позаботился о ребенке. От Ральфа я не смог добиться толку. Я, разумеется, помогу всем, чем могу, но ссора с Утером мне нежелательна. Из его письма явствует, что этот мальчик будет наследником только в случае, если не появится другой, у которого больше прав.

— Верно. Но не бойся, мне тоже ссора между тобой и Утером нежелательна. Нельзя бросить один лакомый кус двум грызущимся псам и рассчитывать на его сохранность. Пока не родится мальчик, у которого, как Утер говорит, больше прав наследовать престол, для Утера, как и для меня, важно, чтоб был жив и здоров этот. Он посвящен в мои планы — до некоторого предела.

— Ах так.

Он скосил на меня заинтересованный взгляд. Я не ошибся на его счет. К Британии он, может быть, и дружески расположен, но насолить за спиной королю Британии отнюдь не прочь.

— До какого же предела?

— Пока мальчика не отлучили от груди, не отняли у женщин и не передали в мужское общество для обучения мужским искусствам. Лет до четырех. После этого срока я его у тебя заберу, и он должен будет возвратиться в Британию. Если Утер вздумает справиться о его местонахождении, придется ему сказать, но пока он не спросит — к чему соваться? Я так полагаю, что Утер вообще не вспомнит об этом ребенке. Он постарается по мере сил забыть о его существовании. Но как бы то ни было, это уж моя забота, а не твоя. Он поручил мальчика мне, дабы я воспитал его по своему разумению.

— Но не опасен ли для ребенка возврат на родину? Сейчас Утер отсылает его сюда, боясь, что дома ему от врагов грозит опасность. Уверен ли ты, что к тому времени она минует?

— Придется рискнуть. Я хочу быть поблизости от мальчика в годы его ученичества. А он должен воспитываться в Британии, и, стало быть, его местонахождение надо будет хранить в тайне. Всем нам, Хоэль, предстоят тяжелые времена. Я еще не вижу, что именно должно произойти, знаю только, что у этого мальчика — этого бастарда, как ты говоришь, — будет много врагов, больше, чем у его отца Утера. Внебрачный, говоришь ты, и то же будут говорить другие, кому он окажется поперек дороги. У него будут тайные недруги пострашнее саксов. И потому его следует укрыть впредь до того дня, как настанет срок ему принять корону, и пусть тогда его не коснется тень сомнения и он станет королем в глазах всей Британии.

— Вот, значит, как. Это что же, видение тебе было такое? — Но прежде чем я успел ответить, он уже уклонился от этих чуждых ему материй, прокашлялся и сказал: — Хорошо, я буду охранять его по мере моих сил. Только объясни мне, чего именно ты для него хочешь. Ведь ты знаешь, что говоришь, ты человек умный. И верю, ты не поссоришь меня с Утером, — Он гортанно хохотнул, — Помню, Амброзий говаривал, что ты, даже отроком, разбирался в политике лучше, чем десять постельных императоров.

Мой отец, разумеется, ничего такого не говорил, и, уж во всяком случае, не Хоэлю, который сам славился любовными подвигами, но я оценил его слова как изъявление дружества и поблагодарил. Он продолжал:

— Так что скажи мне, чего ты хочешь. Я, признаться, немного сбит с толку… Эти недруги, о которых ты говоришь, разве они не догадаются, что мальчик в Бретани? Ты ведь говорил, что Утер не делал тайны из своих намерений прислать его сюда.

А что королевский корабль отойдет и ни тебя, ни мальчика на борту не будет, так они могут решить, что вы отплыли раньше, и станут искать в Бретани, разве нет?

— Возможно. Но ребенок к тому времени уже будет укрыт в месте, которое я для него уготовил и куда Утеровы лорды не додумаются заглянуть. Сам же я уеду обратно.

— Что же это за место? Должен ли я его знать?

— Конечно. Это небольшая деревушка у ваших северных границ, близ Ланаскола.

— Что? — Он не скрыл своего изумления. Один пес завозился во сне и приоткрыл карий глаз. — На севере? На границе с владениями Горлана? Но Горлан — не друг Дракону.

— И мне тоже, — кивнул я, — Он гордец, и между его домом и домом моей матери старая вражда. Но ведь с тобой он не ссорился?

— Нет, нет! — горячо ответил Хоэль тоном уважения одного бойца к другому.

— Так я и думал. Поэтому от Горлана не приходится опасаться набегов на твои владения. Ну а кому могло бы прийти в голову, что я помещу мальчика в такой близости от Горлана? Что изо всей Бретани я изберу место в одном полете стрелы от Утерова врага? Нет, там он будет в безопасности. Там я смогу оставить его спокойно. Но это не значит, что я не обязан тебе благодарностью от всей души, — с улыбкой добавил я, — Даже звезды по временам нуждаются в помощи.

— Рад это слышать, — смущенно буркнул Хоэль. — Нам, простым смертным королям, приятно сознавать, что мы тоже причастны к важным делам. Хотя ты и твои звезды могли бы, кажется, немного облегчить нам работу. Разве в неоглядных лесах, что тянутся отсюда на север, не найдется для мальчика иного укрытия, чем только на самой границе?

— Может быть, и нашлось бы, но там у меня есть верный дом. Дом единственного на обе Британии человека, который точно знает, что нужно ребенку в первые четыре года жизни, и будет заботиться о нем, как о своем родном дитяти.

— Женщина?

— Да. Моя кормилица Моравик. Она родом бретонка и, когда в Камлахской войне разорили Маридунум, оставила Южный Уэльс и вернулась на родину. Ее отец содержал таверну в местечке под названием Колль. Состарившись, он нанял себе помощника по имени Бранд. Бранд был вдов, и Моравик вскоре после приезда вышла за него замуж, ну просто чтобы все у них было по-божески… я имею в виду не только хозяйство, так как хорошо знаю Моравик… Там они живут и теперь. Ты, наверно, не раз проезжал их тихую таверну, хотя вряд ли когда останавливался в ней — она стоит при слиянии двух речек у моста. Бранд — отставной солдат твоего войска и добрый малый и, конечно, делает все, что Моравик ему велит, — Я улыбнулся, — Не знаю мужчины, который бы ей не подчинился, разве что, может, мой дед.

— М-м, да, — все еще с сомнением протянул Хоэль, — Помню эту деревеньку. Кучка домишек у моста, только и всего… Как ты говоришь, мало кому придет в голову искать там королевского наследника. Но таверна, придорожный постоялый двор? Разве одно это не грозит опасностью? Когда столько народу — и Горлановы люди тоже: ведь сейчас перемирие — проезжает мимо и останавливается в ней?

— Да, и потому никого не удивит, что туда начнут наведываться люди от тебя или от меня. Мой слуга Ральф останется там охранять мальчика, но его нужно будет оповещать о событиях в Британии, да и сам он должен будет время от времени отправлять известия тебе и мне.

— Да. Я понимаю. А как ты его туда доставишь?

— Никто не обратит внимание на странствующего арфиста, зарабатывающего в пути на пропитание своим искусством. А Моравик уже загодя распустила слухи, которые объяснят внезапное появление Ральфа с младенцем и кормилицей. Будет считаться, если кто спросит, что Бранвена приходится Моравик племянницей, что, служа в Британии, она родила от своего хозяина и хозяйка вышвырнула ее из дому; но хозяин дал ей денег на дорогу и подрядил странствующего певца со слугой, чтобы отвезли ее в дом к тетке. А там певцов слуга решит оставить свое место и поселиться с молодой женщиной.

— А сам певец? Сколько времени ты там пробудешь?

— Не дольше, чем пробыл бы настоящий странствующий певец, а потом снова пущусь в странствие, и все обо мне забудут. К тому времени, когда недруги спохватятся и вздумают разыскивать Утерова сына, им его уже не найти. Бранвену никто не знает, а ребенок — обыкновенный ребенок. В любом доме таких по нескольку.

Хоэль кивал, слушал, обдумывал, задавал еще вопросы. Наконец он признал:

— Да, пожалуй, это все разумно. Чего же ты ждешь от меня?

— У тебя есть соглядатаи в королевствах, которые граничат с твоим?

Он засмеялся.

— Шпионы? У кого их нет?

— Значит, тебе сразу станет известно, как только со стороны Горлана или кого другого возникнет опасность. И если ты обеспечишь быструю и тайную связь с Ральфом, случись в том нужда…

— Ничего нет проще! Положись на меня. Я все сделаю, разве вот войной на Горлана, пожалуй что, не пойду, — со смешком заключил он. — Знаешь, Мерлин, я так рад тебя видеть после долгой разлуки. Сколько ты можешь у нас прогостить?

— Завтра же я должен выехать с младенцем на север. И поеду, с твоего изволения, без всякого эскорта. Оттуда вернусь, как только удостоверюсь, что все устроилось как надо. Но во дворец больше не приду. Ты мог один раз принять у себя заезжего менестреля, но, если возьмешь это за правило, все будут очень удивлены.

— О да, клянусь богом!

Мы посмеялись.

— Если погода продержится, Хоэль, нельзя ли, чтобы твое судно повременило с отплытием, пока я не вернусь? — спросил я.

— Сколько угодно, — ответил он. — А далеко ли ты думаешь отправиться?

— Сначала в Массилию, потом сушей в Рим. А дальше — на Восток.

Он удивился.

— Вот как? Ну и чудеса! Я-то всегда считал, что ты сидень не-сдвигаемый, как твои туманные холмы. Что это тебя надоумило?

— Не знаю. Что подсказывает нам решения? Я должен на несколько лет затеряться, покуда не понадоблюсь мальчику, и такое путешествие представляется как раз кстати. Притом еще я слышал кое-что, — Я не стал ему рассказывать, как ветер звенел тетивами, — У меня возникла охота повидать места, о которых мне столько пели в детстве.

Мы побеседовали еще немного. Я обещал слать ему письма из восточных столиц и наметил несколько городов, куда он сможет направлять для меня свои и Ральфовы сообщения об Артуре.

Огонь в очаге прогорел, и Хоэль громовым басом кликнул слугу. Когда мы снова остались одни, Хоэль сказал:

— Скоро тебе надо будет идти распевать в зале. Так что если мы обо всем договорились, то и дело с концом.

Он откинулся на спинку кресла. Один из псов поднялся, подошел к нему и ткнулся в колено, ища ласки. Склонившись над шелковистым загривком, король сверкнул на меня веселыми глазами.

— Ну так какие же новости в Британии? Перво-наперво жду от тебя рассказа из первых рук о том, что же на самом деле произошло девять месяцев назад.

— Если только ты прежде поведаешь мне, что об этом люди рассказывают.

Он засмеялся.

— Да что рассказывают? Те же самые байки, что и всегда тянутся за тобою, словно плащ, хлопающий на ветру. Колдовство, летающие драконы, люди, невидимо перенесенные по воздуху и сквозь стены. Удивляюсь я тебе, Мерлин, зачем только ты переезжаешь через море на корабле и мучаешься морской болезнью, как простой смертный? А теперь давай выкладывай.

Вернулся я на наше подворье поздно. Ральф ждал в моей комнате, клюя носом в кресле у очага. При виде меня он вскочил и принял у меня арфу.

— Все хорошо?

— Да. Завтра утром мы отправляемся на север. Нет, спасибо, вина мне не надо, я пил с королем, и потом меня еще заставили выпить в зале.

— Дай я помогу тебе снять плащ. У тебя усталый вид. Тебе пришлось им петь?

— Разумеется, — Я протянул на ладони кучку золотых и серебряных монет и булавку с алмазом. — Приятно сознавать, что способен заработать себе на жизнь, да еще с избытком. Алмаз — это от короля, отступное, чтобы я кончил петь, иначе они бы меня по сию пору держали. Я тебе говорил, что здесь культурная страна. Да, запри в ящик большую арфу, я возьму с собой завтра маленькую. — Он повиновался. — А как Бранвена и ребенок?

— Улеглись спать три часа назад. Она легла с женщинами. Они, по-моему, рады-радешеньки, что могут повозиться с младенцем.

В его тоне прозвучало недоумение, и я засмеялся.

— А он перестал орать?

— Не сразу. Часа через два. Но им, кажется, и это хоть бы что.

— Ну, так завтра с петухами, когда мы их поднимем, он снова примется за дело. Ступай поспи, пока можно. Мы выезжаем на рассвете.

Глава 13

Из Керрека почти строго на север идет старая римская дорога, которая протянулась по голым, засоленным лугам, прямая, как бросок копья. В миле от города, за бывшей развалившейся заставой, впереди появляется темная стена леса, словно медлительная волна морского прилива, наступающая на солончаковую низину. Это и есть большой бретонский лес, густой и дикий. Дорога прорезает его насквозь и выходит к реке, которая делит страну на две части. Когда римляне владели Галлией, на том берегу реки стояла крепость, и дорога была построена, как раз чтобы соединить ее с морем; но теперь владения Хоэля доходят лишь до реки, и римская крепость служит уже твердыней Горлану. Однако далеко в леса не простирается власть ни того, ни другого короля — труднопроходимые, они тянутся на много миль, покрывая холмистую сердцевину полуострова Бретань. Если кто и проезжает здесь, то только по старой дороге, а в лесную глушь уходят лишь проселки лесорубов и угольщиков да тропы, проложенные теми, кто не ведает закона. Во времена, о которых я веду речь, эта местность носила название Гиблый лес и считалась заколдованной, нечистой. Стоило только свернуть с дороги и углубиться в чащу по одной из троп, извивающихся среди переплетенных стволов, и можно было ехать день за днем, не видя дневного света.

Когда мой отец стоял в Бретани у короля Будека, его воины блюли порядок даже в лесной чаще до реки, за которой начинались владения Горлана. Вырубали деревья по обе стороны от дороги, расчищали просеки в лесу. Но все это теперь пришло в запустение, молодой лес и кустарник подступили вплотную, мощеную поверхность дороги давно взломали морозы, местами она уже совсем исчезла, и под ногами лежала твердая, смерзшаяся земля, которая с оттепелью превратится в непролазную, жидкую грязь.

Мы выехали на заре холодного серого дня. Солоноватый ветер дул нам в спину. Он летел с моря и был полон влаги, но дождя не принес, и ехать было нетрудно. Огромные вековые деревья стояли вдоль дороги, точно чугунные колонны, поддерживающие низкий серый свод небес. Мы ехали молча. Густой подлесок справа и слева принудил нас даже по дороге двигаться не иначе как гуськом. Я ехал впереди, за мной Бранвена, а позади Ральф, ведший еще в поводу мула с поклажей. Первый час пути я чувствовал, что Ральф насторожен — он все поглядывал по сторонам, прислушивался; но в лесу видна была только обычная, мирная зимняя жизнь: лиса, олень с оленухой, один раз промелькнула черная тень — быть может, волк, уходящий в чащобу. И больше ничего — ни стука копыт, ни следа человека.

А Бранвена не выказывала признаков боязни. Она спокойно ехала за мной, безмятежно сидя на своем семенящем муле. Я не много рассказал здесь о Бранвене, потому что, признаюсь, мне мало что о ней известно. Оглядываясь теперь на давно прошедшие годы, я вспоминаю только каштановую голову, склоненную к младенцу, округлую щеку, опущенный взор, кроткий голос. Тихая молодая женщина; она, правда, свободно болтала с Ральфом, но ко мне почти никогда не обращалась, видно, я внушал ей трепет и как принц, и как колдун. Она словно и не догадывалась об опасностях нашего путешествия. И то, что она очутилась за морем, в незнакомой стране, тоже ее, в отличие от большинства ее сверстниц, оставляло равнодушной. Такое несокрушимое спокойствие проистекало не из особого доверия ко мне или Ральфу; я убедился, что она просто кротка и послушна до глупости и так предана ребенку, что остального ничего не замечает. Она относилась к тому типу женщин, для которых весь смысл жизни — в рождении и вскармливании детей, и, не будь у нее сейчас Артура, она бы, без сомнения, горько убивалась по своем умершем младенце. А так она, как видно, и думать забыла о постигшем ее горе и пребывала в эдаком полусонном блаженстве — как раз то, что нужно, для того чтобы Артур благополучно перенес все тяготы путешествия.

К полудню мы уже далеко углубились в лес. Над головами у нас густо сплетались ветви деревьев, в летнюю пору они как щитом скрыли бы от нас небо, но теперь сквозь голые зимние сучья проглядывало бледное, затуманенное пятно света там, где на небе полагалось находиться солнцу. Я ехал и высматривал, где бы нам свернуть с дороги, чтобы не оставить слишком заметных следов, и вот, как раз когда младенец проснулся и начал выказывать признаки недовольства, я увидел прогалину в чаще и повернул лошадь.

Здесь начиналась тропа, узкая и извилистая, но в зимнее время проезжая. Она уводила от дороги шагов на сто и здесь раздваивалась: одна уходила дальше, в гущу деревьев, другая, еле видная оленья тропка, круто сворачивала к подножию скалистого утеса. По ней мы и поехали. Она вела нас меж огромных валунов, на которых шуршали бурые прошлогодние папоротники, потом пошла вверх, обогнула сосновую рощу и потерялась на полянке, покрытой жухлой травой. Сюда, сквозь просвет в деревьях, проникало скудное тепло зимнего солнца. Мы спешились. Я расстелил в укрытии под навесом скалы конский чепрак для Бранвены, а Ральф спутал лошадей на опушке и насыпал им корму из чересседельных сумок. После этого мы сами уселись за обед. Я сидел с краю, спиной к дереву, и мне была видна сверху главная тропа, по которой мы приехали к развилке. Ральф в глубине укрытия помогал Бранвене. Завтракали мы рано и теперь испытывали голод. Младенец принялся вопить благим матом, еще когда мулы карабкались к месту стоянки. Но теперь ротик ему заткнул кормилицын сосок, и он, прекратив вопли, принялся деловито насыщаться.

В лесу было тихо-тихо. Дикие твари обычно не показываются в дневную пору. Одна только черная ворона, тяжело взмахивая крыльями, прилетела, уселась на сосне над нами и начала громко каркать. Лошади сжевали корм и, обессиленные, задремали стоя, свесив головы. Младенец еще сосал, но уже не так жадно, погружаясь постепенно в молочную дрему. Я прислонился затылком к сосновому стволу. Бранвена вполголоса беседовала с Ральфом. Он сказал ей что-то в ответ, она засмеялась, и тут сквозь журчание их молодых голосов до меня донесся другой отдаленный звук. Лошади. На рысях.

По моему знаку они оба разом смолкли. Ральф в мгновение ока очутился подле меня и опустился на колени, выглядывая на тропу, проходившую внизу под утесом. Бранвене я сделал знак оставаться в укрытии — напрасно беспокоился, потому что в это время младенец срыгнул, и она, подняв его себе на плечо, стала хлопать по спинке, а все остальное перестало для нее существовать. Мы с Ральфом, стоя на коленях, наблюдали за тропой.

Лошадей, судя по звуку, было две. Это не были ни вьючные клячи дровосеков, ни тихий обоз угольщиков. Лошади на рысях в Гиблом лесу могли означать лишь одно: опасность. Путники, подобно нам везущие золото — а у нас были деньги на содержание ребенка, — легко становились жертвой дурных и озлобленных людей. Связанные присутствием Бранвены и Артура, мы не могли ни вступить в бой, ни спастись бегством. И затаиться незаметно, чтобы беда нас миновала, из-за младенца было тоже нелегко. Я заранее предупредил Ральфа: что бы ни случилось, его место — подле Бранвены, при малейшей угрозе он обязан предоставить мне по моему разумению отвлечь от них опасность. Он тогда спорил, возмущался, но потом признал мою правоту и поклялся подчиниться.

Теперь я шепнул:

— Их, кажется, только двое. Если они поедут от развилки по другой тропе, мы останемся незамеченными. Скорее к лошадям. И ради господа, скажи Бранвене, чтобы младенец молчал.

Ральф послушно вскочил на ноги. Пробегая к опушке, он шепотом передал мой наказ кормилице, и я ввдел, как она, послушно кивнув, переложила Артура к другой груди. Ральф, как тень, исчез среди сосновых стволов. Я замер в ожидании, не сводя глаз с тропы.

Всадники приближались. В тишине леса только ворона по-прежнему каркала на сосне. И тут я их увидел. Две лошади, гуськом рысившие по узкой тропе; бедные твари, они родились крупными боевыми конями, но, как видно, давно не кормились досыта и трусили кое-как, ставя ноги куда придется, так что всадники с проклятиями дергали их за узду над каждой выбоиной и над каждым корнем. Похоже, что это и вправду были разбойники. Вид у них был не менее запущенный, чем у коней, почти дикий и явно опасный. Одеты они были в остатки какой-то солдатской формы, а у одного на рукаве виднелся даже грязный полуоторванный военный значок. Кажется, Горланов. Тот, который ехал сзади, едва держался в седле: он был, очевидно, пьян и ни на что не обращал внимания, но передний ехал весь настороже и то и дело поворачивал из стороны в сторону голову, как собака, вынюхивающая след. Он держал наготове расчехленный лук. А в рваных кожаных ножнах на бедре поблескивал большой, смертоносно отточенный нож.

Вот они прямо подо мной. Проезжают. Ни младенец у груди, ни наши лошади, спрятанные в соснах, не издали ни звука. Одна только черная ворона, раскачиваясь вверху под зимним солнцем, бранилась во всю глотку.

Я увидел, как тот, у которого был лук, поднял голову, сказал что-то через плечо, я не разобрал что. Затем, обнажив в ухмылке ряд кривых зубов, он поднял лук, натянул тетиву, и стрела, зазвенев, полетела в сосновую крону. Выстрел был точен. Ворона с криком взмыла над сосной и упала пронзенная. Она шлепнулась на поляну в двух шагах от Бранвены с младенцем, похлопала крыльями и затихла.

Я попятился и побежал к соснам, слыша сзади себя смех обоих всадников. Теперь стрелок, конечно, повернет сюда за стрелой. Уже слышно было, как трещит подлесок под грудью его коня. Я подобрал стрелу вместе с вороной и швырнул вниз под валуны. Он с тропы не мог видеть, куда упала его добыча, может быть, найдя ее под камнями, он удовлетворится этим и не поедет дальше? На бегу я заметил, как блеснули на меня испуганные глаза Бранвены, затаившейся с младенцем у груди. Но она не шелохнулась, а младенец крепко спал. Я сделал ей знак рукой, одновременно успокоительный, похвальный и предостерегающий, и побежал к лошадям.

Ральф стоял с ними в сосняке, собрав в одну руку все уздечки и закутав им глаза и ноздри своим плащом. Я остановился, прислушался. Разбойники приближались. По-видимому, они не заметили вороны со стрелой. Они без остановки пробирались вверх по склону прямо к сосняку.

Я выхватил у Ральфа повод моего гнедого и приготовился вскочить в седло. Гнедой заходил в поводу, с треском ломая копытами сухие сучья и травы. Послышался шум, бряканье сбруи — разбойники осадили коней. Один из них по-бретонски сказал другому: «Слушай!» — и раздался металлический шелест обнажаемых мечей. Я вскочил в седло. Вытащил меч. И уже открыл было рот, чтобы крикнуть, как меня предупредил чужой возглас и затем вопль одного из всадников: «Смотри! Смотри туда!» Мой конь взметнулся на дыбы, а в это время из кустов у меня под самым носом выскочило что-то белое и промчалось мимо, едва не задев мое колено.

Это была белая оленуха, прятавшаяся в зимнем лесу. Плавно, как призрак, пронеслась она между сосен по краю нашей поляны, на миг замерла на фоне неба и устремилась между камней вниз, по склону, прямо на тропу, по которой ехали те двое. Раздались торжествующие вопли, щелк хлыста, топот копыт: всадники поворачивали лошадей и пускали их в галоп по тропе обратно. Зазвенел охотничий клич. Я соскочил с седла, кинул поводья гнедого на руки Ральфу и побежал назад к моему наблюдательному посту за камнем. Я только успел заметить, как двое всадников во весь опор проскакали по тропе в обратном направлении. Впереди них, точно клок тумана между голых стволов, мелькнула на мгновение белая оленуха. Хохот, охотничий гик, дробь копыт эхом раскатились по лесу и затихли в отдалении.

Глава 14

Река, ограничивающая с севера королевство Хоэля, протекает через самую гущу леса. Она почти всюду катит волны в тесном ущелье древесных стволов, и весь лес изрезан небольшими, буйно заросшими обрывистыми оврагами, по которым извиваются и бегут ее многочисленные притоки. Но есть одно место, где крутые лесистые склоны расступаются и образуют широкую зеленую долину, там люди издавна обрабатывали поля и свели деревья под пастбища вокруг маленького поселения под названием Колль, что по-бретонски значит «Укромное место». Здесь в прошлые времена был римский перевалочный пункт на дороге из Керрека в Ланасколь. От него остался только старый ров, отводивший воду из реки. Деревня стояла в излучине. С двух сторон ее защищала река, римский ров был расчищен и тоже заполнен водой. Внутри подымались защитные земляные насыпи, увенчанные частоколом. Подъездной мост в римские времена был каменным, от него остались мощные быки, перекрытые теперь дощатым настилом. Хотя это и неподалеку от Горлановых пределов, но оттуда в деревню можно было проехать только узким речным ущельем, где шла старая римская дорога, теперь совсем разрушенная и вновь ставшая той каменистой тропой, по которой пробирался лесной зверь и дикий человек, когда еще не было в этих землях римлян. Поистине Колль — удачное название.

Таверна Бранда стояла сразу, как въедешь в ворота. Главная улица деревни представляла собой едва ли не простую тележную дорогу, неровно мощенную разномерным булыжником. Таверна была расположена справа, немного отступя от дороги. Низкое строение, сложенное из грубого камня, слепленного серым раствором, службы вокруг — убогие мазаные хижины. Крыша на доме была камышовая, новая, камыши плотно уложены, переплетены веревкой и прижаты тяжелыми камнями. Дверь стояла распахнутая, как и полагается двери таверны, но завешенная от непогоды толстым меховым пологом. Из дымохода сбоку подымался ленивый дымок, пахнущий торфом.

Мы приехали вечером, когда ворота уже закрывались. Со всех сторон, смешанные с торфяным дымом, тянулись запахи стряпни. Народу было видно мало: детвору давно зазвали по домам, взрослые сели за ужин. По улице лишь кое-где бродили голодные псы; просеменила мимо старуха, одной рукой придерживая платок на голове, а другой прижимая квохчущую курицу под мышкой; тащился по улице мужчина с упряжкой усталых волов. Неподалеку звенела наковальня кузнеца и резко пахло паленым лошадиным копытом.

Ральф с сомнением оглядел таверну.

— В октябре, в солнечный день она казалась как-то приличнее. Не слишком-то важные хоромы, а?

— Тем лучше, — ответил я. — В такой дыре никому не придет в голову искать сына короля Британии. Войди же и сыграй свою роль, а я пока подержу лошадей.

Ральф отвел полог и вошел. Я помог Бранвене спуститься на землю и усадил ее на лавке возле двери. Младенец проснулся и начал было попискивать, но в это время опять появился Ральф в сопровождении рослого грузного мужчины и мальчика. Мужчина был, по-видимому, сам Бранд, когда-то он служил в королевском войске и до сих пор имел солдатскую выправку, а на тыльной стороне правой его руки виднелся сморщенный рубец от старой раны.

Он замялся, не зная, как обратиться ко мне. Я быстро проговорил:

— Ты хозяин заведения, добрый человек? Я Эмрис, певец, мне поручено доставить тебе племянницу твоей жены с ребенком. Вы нас ожидали, полагаю?

Он прокашлялся.

— Да, да, конечно. Добро пожаловать. Моя жена уж с неделю высматривает вас на дороге. — Он увидел, что мальчик разглядывает меня, выпучив глаза, и сердито сказал ему: — Ну, чего уставился? А ну живо отведи лошадей на задний двор.

Мальчик бросился выполнять приказ. А Бранд, склонив голову и вытянув руку не то в военном приветствии, не то просто приглашая, сказал:

— Входите, милости просим. Ужин скоро поспеет. Правда, — опять замялся он, — общество у нас простое, но, может быть…

— Я привык к простому обществу, — безмятежно отозвался я и шагнул через порог.

В эту пору года на дорогах проезжие редки, и в таверне было не людно. В низком помещении, освещенном слабым светом единственной сальной свечи и горящего торфа в очаге, сидело с полдюжины посетителей. При нашем появлении они оборвали разговор, все повернули головы, с любопытством разглядывая мою арфу, от одного к другому пробежал шепоток. На женщину с младенцем никто даже не взглянул. Бранд поспешно провел нас к дальней двери за очагом. Мы вошли в заднюю комнату, дверь за нами затворилась, и я увидел Моравик. Уставя руки в бока, она ждала нас.

Как бывает всегда, если не видел человека с детства, она стала словно бы меньше ростом. Я расстался с ней двенадцатилетним мальчиком, хотя и довольно рослым для своих лет. Но она тогда была много крупнее меня, грузная женщина, обладавшая властным голосом и правом непререкаемых суждений, каким была облечена со времен моего раннего детства. Теперь же она едва доставала мне головой до плеча, однако голос и стать сохранила и непререкаемость суждений, как мне вскоре пришлось убедиться, — тоже. Хоть я и вырос любимым сыном верховного короля Британии, для нее я навсегда остался маленьким шалуном, за которым нужен глаз да глаз.

Ее первые слова прозвучали забавной укоризной:

— Ишь как поздно приехал, чуть было уж ворота не заперли! Того гляди, остались бы ночевать в лесу, утром бы костей не собрали, там и волки рыщут, да и похуже кто. И промокли небось — святые милостивцы и звезды небесные, спасите нас, ты погляди, какой на тебе плащ! Снимай немедленно и подойди к огню. Скоро ужин будет готов, по твоему вкусу стряпается. Я все помню, что тебе нравилось, маленький Мерлин. Вот уж не думала увидеть тебя еще хоть раз у себя за столом после того ночного пожара; тогда утром хватились — тебя нигде нет, одни только косточки обгорелые нашли на пожарище, — Тут она вдруг бросилась ко мне и крепко обняла меня. По щекам у нее текли слезы. — Ах, маленький Мерлин, как я рада тебя видеть!

— А я тебя, Моравик, — Я обнял ее. — Клянусь, ты, видно, с каждым годом молодела с тех пор, как оставила Маридунум. И вот теперь я опять в долгу перед тобою, перед тобою и твоим добрым муженьком. Я этого никогда не забуду. И король тоже. Познакомься: вот это — Ральф, мой товарищ, а это, — я вытолкнул молоденькую кормилицу вперед, — это Бранвена с младенцем.

— Ах, ну конечно! Младенчик! Спаси нас всех богиня. От радости, что вижу тебя, Мерлин, я совсем о нем позабыла! Подойди ближе к огню, милая, не стой там на сквозняке. Ближе, ближе, где свет, дай-ка я взгляну на него… Ах ты агнец мой, ах ты душенька!..

Бранд с улыбкой тронул меня за рукав.

— Ну теперь, раз уж она его увидала, сударь, то забудет обо всем на свете. Хорошо еще, что успела поставить для вас ужин на плиту. Садитесь вот здесь, я сам буду вам прислуживать.

Моравик приготовила жирную баранью похлебку, горячую и сытную. Баранина солончаковых пустошей Бретани не хуже, чем наша уэльская. В похлебке плавали клецки, и прямо с пылу на стол Бранд вывалил свежий, ароматный хлеб. Еще он принес кувшин красного вина, много лучше того, что делают у нас на родине. Бранд прислуживал за столом, а Моравик тем временем хлопотала вокруг Бранвены и младенца, который издавал оглушительные вопли, пока его не поднесли к груди кормилицы. Огонь в очаге пылал и потрескивал, было тепло, пахло ароматной пищей и добрым вином, отсветы пламени играли на щеке Бранвены и на головке младенца. Я почувствовал, что на меня кто-то смотрит, и, обернувшись, встретился глазами с Ральфом. Он раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, но в это время в соседнем помещении послышался шум, и хозяин, извинившись, поставил кувшин на стол и поспешил вон. Дверь за собой он закрыл неплотно, и мне слышны были громкие голоса — какой-то разговор или спор. Бранд отвечал тихо, но шум не унимался.

Наконец он вернулся ко мне, плотно затворив за собой дверь, и с озабоченным видом сказал:

— Господин, они видели, как ты входил и с собой у тебя была арфа. Ну и понятное дело, они требуют песню. Я пытался уверить их, что ты устал, что ты с дороги, но они не слушают. Говорят, что купят тебе на круг ужин, если песня придется им по вкусу.

— Ну что ж, — сказал я, — Пусть покупают.

У Бранда отвисла челюсть.

— Как? Ты? И будешь петь перед ними?

— Разве у вас в Бретани ничего не знают? Я ведь и в самом деле певец. И мне не впервой зарабатывать пением себе ужин.

Моравик, сидевшая с Бранвеной у очага, удивленно подняла голову.

— Это что-то новое! Про снадобья и всякие зелья я знала, ты перенял это искусство у отшельника, что жил за мельницей. И про чары тоже… — Она осенила себя крестом, — Но музыка? Кто тебя научил?

— Ноты преподала мне королева Ольвен, — ответил я и пояснил для Бранда: — Это жена моего деда, урожденная валлийка, она пела, как жаворонок. Позже, в Бретани, когда я жил здесь с Амброзием, у меня был учитель. Вы, может быть, даже знаете его: слепой старец, он путешествовал по всему свету и всюду пел свои песни.

Бранд кивнул, верно понял, о ком я говорю, а Моравик только поглядела с сомнением, поцокала языком и покачала головой. Должно быть, тот, кто рос у тебя на руках с младенчества и до отроческих лет, а потом потерялся из виду, навсегда останется в твоих глазах несмышленышем. Я засмеялся.

— Да вот недавно еще, на пути сюда, я играл перед королем Хоэлем в Керреке. Его, правда, трудно счесть знатоком, но и Ральф тоже меня слышал. Спросите у него, если не верите, что я способен заработать себе на ужин.

Бранд покачал головой.

— Но петь перед эдакой публикой?

— Почему же нет? Бродячий менестрель поет тем, кто ему за это платит. А я, покуда нахожусь в Малой Британии, всего лишь менестрель, не больше, — Я поднялся с кресла. — Ральф, подай мою арфу. Допей вино сам и ложись спать. Меня не жди.

И я вышел в общую залу. Народу здесь поприбавилось, в теплом полусвете набралось теперь, наверное, человек двадцать. При моем появлении раздались возгласы: «Певец! Певец! Песню нам! Спой песню!»

— В таком случае подвиньтесь, добрые люди, — сказал я.

Мне освободили скамью у очага, кто-то протянул кубок с вином. Я сел и стал настраивать струны. Все молчали и смотрели на меня.

Это были простые люди, а простые люди любят слушать про чудеса. Я спросил, какую песню им спеть, они стали называть кто одну, кто другую — разные легенды о богах, битвах и волшебстве, покуда наконец я сам не остановил свой выбор — помня о младенце, спящем в соседней комнате, — на истории «Сон Мак-сена». Это настоящая волшебная сказка, не хуже прочих, хотя герой ее — римский полководец Магнус Максимус, реальное лицо. Кельты зовут его Максен Вледиг, и легенда о сне Максена родилась в певучих долинах Уэльса, где каждый считает принца Максена своим родичем; рассказы о нем передавались из уст в уста, так что в конце концов, явись даже сам Максим, чтобы поведать, как все было в действительности, ему все равно бы никто не поверил. «Сон Максена» — длинная песня, каждый певец исполняет ее на свой лад. Вот как спел ее в тот вечер я:

«Максен, римский император, отправился на охоту, но, утомленный дневным зноем, прилег поспать на берегу большой реки, что катит свои воды к Риму, и привиделся ему сон.

Снилось ему, что пробирается он вверх по реке к ее истокам, и вот перед ним — высочайшая гора мира, а из нее истекает другая полноводная река, и по ней поплыл он через широкие поля и густые леса, покуда не достиг устья, а там на берегу тихой гавани стоит город со стенами и башнями. Посреди гавани — корабль златой и серебряный, на палубе не видно матросов, но паруса подняты и трепещут, надутые ветром с востока. Перешел он на корабль по сходням из белой китовой кости, ступил на палубу, и корабль отплыл.

Дважды вставало и садилось солнце, и вот завидел он перед собой прекраснейший в свете остров и, оставив корабль, прошел весь остров от моря до моря. Выйдя на западный берег, увидел он через узкий пролив другой остров. А подле себя на берегу — прекрасный замок с распахнутыми воротами. Вошел Максен в замок, видит — просторная зала с золотыми колоннами, стены переливаются златом-серебром и драгоценными каменьями. В углу сидят два юноши, играют в шахматы на серебряной доске, а рядом старец в кресле из слоновой кости, он режет для них фигурки из горного хрусталя. Но не этим блеском пленен взор Максена; ослепительнее злата-серебра и драгоценных каменьев, прекраснее слоновой кости была красавица, что сидела недвижно в златом кресле, величавая, как королева. С первого взгляда император полюбил ее всей душой, поднял он ее с кресла, поцеловал и просил быть его женой. Но в самый этот миг поцелуя пробудился Максен ото сна, и оказалось, что лежит он в долине близ Рима, а вокруг стоят его товарищи.

Вскочил Максен на ноги и поведал товарищам свой сон. Разослал и гонцов во все концы света отыскать остров, что прошел он из конца в конец, и замок с красавицей девицей. Много месяцев спустя, долго проплавав по морю, один человек нашел этот остров и вернулся поведать об этом своему господину. Тот остров, прекраснейший в мире, был Британия, а замок на западном берегу — Каэр-Сейнт, близ Сегонтиума, остров же через пролив был Мона, остров друидов. Максен отправился в Британию, и там оказалось все в точности так, как ему приснилось, и он попросил себе в жены ту красавицу у отца ее и братьев, и стала она его императрицей. Имя ее было Елена, и она родила ему двух сыновей и дочь, а он в ее честь возвел три замка: в Сегонтиуме, Каэрлеоне и Маридунуме, который назывался Каэр-Мирдцин в честь божества возвышенных мест.

Но тем временем, пока Максен жил в Британии, позабыв о Риме, там возвели в императоры другого, и тот поднял свой штандарт на стенах римских, а Максена объявил низвергнутым. Тогда Максен собрал войско и с Еленой и ее братьями двинулся на Рим. Он завоевал Рим и навсегда остался там, и Британия его больше не видела. Но два брата Елены увели британское войско обратно на родину, и семя Максена Вледига по сей день царствует в Британии».

Когда я кончил и последняя струна смолкла в дымной тишине, что тут поднялось! Слушатели мои кричали восторженно и колотили кружками по столам, требуя грубыми голосами еще песен и еще вина. Мне снова поднесли кубок, и, пока я пил и отдыхал перед новой песней, в таверне опять завязались разговоры, но говорили вполголоса, дабы не спугнуть мысли певца.

И хорошо, что эти мысли были от них сокрыты. Я думал о том, как бы поступили эти люди, узнай они, что последний, самый юный отпрыск Максимова древа лежит сейчас и спит тут же, за стеной. Ибо эта часть легенды была, во всяком случае, достоверна: род моего отца действительно произошел от брака императора Максима с валлийской царевной Еленой. Остальное же, подобно всем легендам, было своего рода мечтательным искажением — словно художник, восстанавливая древнюю разбитую мозаику, сложил свою собственную, новую и красочную, картину, а в ней здесь и там оказались использованы старые, настоящие куски правды.

А правда была такова. Максим, по рождению испанец, командовал несколькими римскими легионами в Британии в те времена, когда саксы и пикты постоянно совершали набеги на побережье и римская провинция Британия была, казалось, накануне падения. Но римские полководцы восстановили Адрианов вал и охраняли его, а сам Максим перестроил древнюю крепость в Сегонтиуме, что в Уэльсе, и расположился в ней с сильным гарнизоном. Это и был Каэр-Сейнт, тот самый замок, «краше которого нет», где, должно быть, он встретил и полюбил свою валлийскую Елену.

А потом, в год Потопа, как назвал это время Эктор, именно Максим (хотя недруги его не признавали за ним такой заслуги) после многомесячной жестокой войны отогнал саксов и создал провинции Стрэтклайд и Манау Гуотодин, под прикрытием которых его народ, британцы, могли жить в мире. Принца Максена, как его величали жители Уэльса, солдаты провозгласили императором, и на том бы дело и остановилось, но дальше произошли всем известные события, в результате которых Максим должен был покинуть Британию, дабы отомстить за смерть своего старого командира, а потом двинуться на Рим.

Обратно он не вернулся, здесь «Сон» опять правдив; но не потому, что завоевал Рим и остался в нем править. Нет, он был разбит и впоследствии казнен, и, хотя остатки британского войска, отправившегося с ним, вернулись на родину и присягнули на верность его вдове и сыновьям, краткий мир на этом кончился. Со смертью Максима Потоп хлынул с новой силой, и не было теперь меча, который бы его остановил.

Стоит ли удивляться, что в наступившие затем мрачные годы краткая передышка победного мира, добытого Максимом, представлялась людям тем самым утраченным золотым веком, о каком поют поэты. Стоит ли удивляться, если легенда о Максене Защитнике все росла и росла, покуда могущество его не распространилось на весь мир, и в черные времена люди вспоминали его как спасителя, посланного богом.

Мои мысли вернулись к младенцу, спящему за стеной. Я снова поднял на колени арфу и, когда все смолкли, спел им еще одну песню:

Родился мальчик, Зимний король. В черный месяц Был он рожден И в черный месяц покинул дом, Чтобы найти пристанище У бедных. Он объявится С приходом весны В зеленый месяц И в месяц золотой, И ярко Будет пылать в небе Его звезда.

— Ну как, заработал себе на ужин? — спросила Моравик.

— Вдоволь вина и три медных гроша. — Я выложил их на стол рядом с кожаным кошелем, содержащим золото короля, — Это вот тебе на воспитание младенца. Когда понадобится, пришлю еще. Ты не раскаешься, что взялась ходить за мальчиком. Ни ты, ни Бранд. Ты и раньше нянчила королей, Моравик, но не таких, каким вырастет этот.

— Что мне за дело до королей? Это просто славный малыш, которому нечего путешествовать так далеко в эдакую-то стужу. Его место дома, у себя в колыбели, и можешь передать это от меня своему королю Утеру. Ишь, золото!

Однако кожаный кошель канул куда-то в складки ее юбки, и медные гроши тоже.

— Разве путешествие ему повредило? — испуганно спросил я.

— На мой взгляд, не заметно. Хороший мальчишка, здоровенький, вырастет не хуже прочих. Спит сейчас, голубчик, и двое детей, что при нем, тоже, бедняжки, уснули, так что говори потише, пусть они поспят.

Бранвена с младенцем спали в дальнем углу под лестницей, что вела на полати, вроде тех, где хранят сено в королевских конюшнях. Там и впрямь было набито сено, внизу же стояли наши лошади. А осел Бранда был привязан снаружи.

— Бранд ввел ваших в дом, — сказала Моравик. — Тесновато, но он не решился оставить их на виду. В этом твоем гнедом с белой звездой во лбу кто-нибудь еще признал бы собственного коня короля Хоэля, и тогда не оберешься вопросов, на которые не так-то легко ответить. Я устроила тебя и паренька на сене. Не такое, может, роскошное ложе, как ты привык, но там мягко и тепло.

— Прекрасно. Но не отсылай еще меня спать, Моравик. Можно, я немного побеседую с тобой?

— Гм. Не отсылай его спать. Ишь ты. Да ты всегда был с виду такой паинька, и речью кроток, и всегда поступал, как самому заблагорассудится… — Она присела, расправив юбки, к огню и кивком указала мне на соседний табурет. — Ну-ка, садись к свету, дай я на тебя погляжу хорошенько. Ахти, ахти, какие перемены! Кто бы подумал тогда в Маридунуме, когда у тебя и одежки-то приличной не было, что ты вырастешь сыном верховного короля, да еще лекарем, и певцом… и святые угодники только знают, кем еще!

— Волшебником, хочешь ты сказать?

— Ну, это-то меня не так чтобы уж очень удивило, я ведь знаю, ты все бегал к тому старцу в Брин-Мирддин.

Она осенила себя крестом и сжала пальцами блестящий амулет на цепочке. Я еще раньше заметил его у нее на шее — нельзя сказать, чтобы это был христианский символ. Значит, Моравик по-прежнему обращалась за защитой ко всем богам, какие подвертывались под руку. В этом она не отличалась от остальных обитателей Гиблого леса, с его сказками и поверьями, с его призраками, видениями, голосами.

Моравик кивнула:

— Да, ты всегда был мальчик не как все, вечно один, вечно что-нибудь такое скажешь. Слишком много знал, я так считаю.

Я думала, ты под дверьми подслушивал, но, выходит, ошиблась. «Королевский прорицатель» — вон как, мне говорили, тебя теперь называют. И такое про тебя мне понаплели, что будь хотя бы половина из этого правдой… Ну да ладно. Садись рассказывай. Все как есть.

Огонь в очаге прогорел, осыпаясь кучкой пепла. В соседнем помещении стих шум: пьяницы либо разошлись по домам, либо все уснули, где сидели. Бранд уже с час как убрался на сеновал и похрапывал рядом с Ральфом. В углу, подле дремлющих животных, спали крепким сном Бранвена и младенец.

— А тут ишь еще новости какие, — шепотом говорила Моравик. — Младенчик-то, ты говоришь, сын верховного короля, и отец родной его признавать не хочет. Зачем же тебе было браться за ним смотреть? Мог бы, кажется, король другого кого попросить, кому сподручнее.

— За короля Утера я не ответчик, но что до меня, то мне этот младенец, можно сказать, доверен от отца моего и от богов.

— От богов? — сердито переспросила Моравик, — Это что еще за речи для доброго христианина?

— Ты забываешь, что я не крещен.

— До сих пор? Да, помню, старый король не желал об этом слушать. Ну да теперь уж не моя забота, сам соображай. А младенец? Его хоть окрестили?

— Нет, не успели. Если хочешь, можешь его крестить.

— Если я хочу? Что за вздор! И про каких это богов ты сейчас говорил?

— Сам не знаю. Они… он… объявится, когда придет срок. А покамест окрести младенца, Моравик. После Бретани ему предстоит воспитываться в христианском доме.

Моравик кивнула.

— Уж не помешкаю, можешь мне поверить. Пусть возлюбит его Господь милостивый и святые угодники. И я повесила над его колыбелью вербеновый амулет, и девять молитв над ним уже прочитаны. Кормилица говорит, его зовут Артур. Что за имя такое?

— По-вашему — Артос, — ответил я. Артос — по-кельтски «медведь», — Но не зовите его этим именем здесь. Дайте ему еще второе имя и зовите его так, а первое имя забудьте.

— Тогда Эмрис? Ага! Я так и думала, что ты засмеешься. Я всегда надеялась, что еще появится на свет дитя, которое я смогу назвать по тебе.

— Не по мне, а по моему отцу Амброзию, ведь это его имя, — Мысленно я произнес, как бы пробуя на язык, сначала по-латыни, потом по-кельтски: «Арториус Амброзиус, последний из римлян…», «Артос Эмрис, первый из британцев…» И с улыбкой заключил вслух, обращаясь к Моравик: — Да, так его и назови. Когда-то давно я сам предрек, что явится Медведь, король по имени Артур, и свяжет воедино будущее с прошедшим. И только сейчас вспомнил, где я раньше слышал это имя. Так его и окрести.

Моравик несколько минут молчала. Ее живые глаза шарили по моему лицу.

— Доверен тебе, ты сказал. Король, какого еще не бывало. Значит, он будет королем? Ты можешь в этом поклясться? — И вдруг испуганно: — Почему ты так смотришь, Мерлин? Я уже видела у тебя такое выражение на лице, когда кормилица приложила младенца к груди. Ты что?

— Не знаю… — Я говорил медленно, не отводя глаз от прогоревших поленьев в алом устье очага. — Моравик, я поступаю так, как велит мне бог — кем бы этот бог ни был. Из тьмы ночи он возвестил мне, что дитя, зачатое в ту ночь в Тинтагеле Утером с Игрейной, будет королем всей Британии, достигнет величия, изгонит саксов из наших пределов и объединит нашу бедную страну в мощную силу. Я ничего не сделал по собственной воле, но лишь для того, чтобы Британия не канула во тьму. Это знание пришло ко мне вдруг, из безмолвия и огня, ясное и неоспоримое. Потом я долгое время ничего более не слышал и не видел и даже уже думал, что любовь моя к отцу и к родной земле сбила меня с толку и я счел пророческим видением то, что было лишь пожеланием и надеждой. Но вот теперь, посмотри, вон оно, мое видение, каким оно было послано мне богом, — Я заглянул ей в глаза, — Не знаю, поймешь ли ты меня, Моравик. Все эти видения и пророчества, боги, и звезды, и голоса, говорящие в ночи… Что видится смутно в пламени очага и в свете звезд, но ощутимо, как боль в крови, и рвет мозг ледяной иглой… Но теперь… — Я помолчал. — Теперь это уже не голос бога и не видение, но малое дитя человеческое со здоровыми легкими, дитя как дитя, оно плачет, сосет и мочит пеленки. В видениях об этом ничего нет.

— Потому что видения даются мужчинам, — ответила Моравик, — а родят детей, чтобы видения сбылись, женщины. Это совсем другое дело. Что же до младенца, — она кивком указала в угол, — то поживем — увидим. Жив будет — а нет причины, почему бы ему, такому здоровенькому, не выжить, — может статься, и вправду быть ему королем. Наша же забота — чтобы вырос и возмужал. И я свое дело сделаю, как и ты — свое. Остальное — божья воля.

Я улыбнулся ей. Ее простонародный здравый смысл словно снял у меня с души тяжелую ношу.

— Ты права. Глупо, что я вздумал сомневаться. Что будет, то будет.

— Вот и ладно. С тем бы можно и спать лечь.

— Да. Я пойду лягу. Хороший у тебя муж, Моравик. Я рад этому.

— И мы с ним на пару вырастим тебе этого королечка.

— Верю, — сказал я и, еще немного потолковав с Моравик, взобрался по лестнице на свою сенную постель.

В ту ночь мне привиделся сон. Будто бы я стою посреди широкого луга в окрестностях Керрека. Луг этот был мне знаком. Это было священное место, здесь некогда ходил бог своими путями, и я его прежде видел. И вот во сне я снова там, в надежде опять его увидеть.

Но ночь пуста. Движется только ветер. На высоком небосводе мерцают равнодушные звезды. По черному куполу, еле видная среди ярких звезд, протянулась светлая полоса, которую зовут Галактикой. И ни облачка. Вокруг меня раскинулся луг, как он мне запомнился с прежних времен: заглаженный ветрами и посеребренный солью, со встрепанными терновыми кустами по краям и с огромным одиноким камнем посредине. Иду к нему. В рассеянном свете звезд у меня нет тени, и у камня тоже. Только серый ветер ерошит травы, и позади камня легкий трепет звезд — не движение, а лишь дыхание небес.

А ночь по-прежнему пуста. Мысль моя стрелой взвивается в немое поднебесье и падает, обессилев, обратно. Я всеми силами, всем своим искусством, что так недешево мне досталось, стремлюсь вызвать бога, чья длань была на мне, чей свет меня вел. Молюсь в голос, но не слышно. Призываю чары, дар глаз моих и рассудка, что люди зовут провидческим, — ничего. Ночь пуста, и силы мне изменяют. Даже зрение мое земное меркнет, ночь и звездный свет расплываются, словно сквозь бегучую воду…

И самое небо как бы течет. Земля замерла, а небо в движении. Галактика собралась в узкую струю света и застыла, будто ручей на морозе. Луч льда — вернее, клинок — лежит поперек неба, точно королевский меч, играя драгоценными каменьями на эфесе. Вон изумруд, топаз, сапфиры, что на языке мечей означает власть, и радость, и правосудие, и чистую смерть.

Долго лежал в небе меч, как только что выкованное оружие, ожидающее руки, которая подымет и понесет его в бой. Потом сдвинулся. Не взметнулся в сражении, или в присяге, или в игре. Но скользнул легко вниз, как скользит клинок в ножны, и скрылся внутри стоячего камня.

И опять не было ничего, только пустой луг, да свистящий ветер, да серый стоячий камень посреди луга.

Я пробудился в темноте таверны. Надо мною в просвете между стропилами крыши сияла маленькая яркая звездочка. Внизу шумно дышали животные, а вокруг, со всех сторон, слышалось сопение спящих. Тепло пахло лошадьми, и торфяным дымом, и сеном, и бараньей похлебкой.

Я лежал навзничь, не шевелясь, разглядывая яркую звездочку. И о сне своем даже не думал. Вспоминалось что-то, были какие-то разговоры о мече, и вот теперь этот сон… Но не стоит вспоминать. Само придет. И явятся знаки. Ибо бог опять со мной, время мне не солгало. А через час — или два — будет утро.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПОИСКИ

Глава 1

Боги, наверно, привыкли к святотатству. Ведь святотатство даже вопрошать об их замысле, тем более подвергать сомнению их природу и самое их существование, чем я так упорно занимался. Но теперь, удостоверившись, что мой бог со мной и замысел его не оставлен, я, хоть ясных представлений о том не имел, знал, однако, что в свой срок почувствую его руку и она направит, повлечет, наставит меня, а как, в какой форме, в каком виде — велика ли важность? Это все мне тоже откроется. Только время еще не настало. А покамест я принадлежу себе. Нынче видения растаяли вместе со звездами, которые их породили. Ветер утра был не более как ветер, и солнечный свет — только свет.

По-моему, я даже ни разу не оглянулся. О Ральфе и ребенке мне нечего было беспокоиться. Дар провидения — неудобная вещь, но зато, провидя великую беду, не будешь изводиться по будничным пустякам. Тот, кто видел собственную старость и свой горький конец, не боится никаких превратностей в двадцать два года. Я знал, что ничего со мной не случится — и с мальчиком тоже: я дважды видел его меч, сияющий, обнаженный. И потому я был волен ничего не страшиться — кроме очередного плавания по морю, которое привело меня, страждущего, но живого, в порт Массилию, что на берегу Срединного моря, в ясный февральский день, какой у нас в Британии назвали бы летним. А там, кто меня ни увидь и ни признай в лицо, уже не важно. Если пройдет слух, что принца Мерлина встречали в Южной Галлии

или в Италии, недруги Утера, быть может, установят за мной слежку, надеясь через меня разыскать пропавшего королевского сына. Потом, отчаявшись, отстанут, чтобы затеять розыски в другом месте, но к тому времени след совсем простынет. В Кер-реке о появлении скромного бродячего певца будет забыто, и Ральф, безымянный житель лесной таверны, сможет, ничего не опасаясь, украдкой путешествовать между Коллем и Керреком и сообщать вести королю Хоэлю для передачи мне. По всему по этому, высадившись в Массилии и оправившись от плавания, я стал открыто готовиться к путешествию на Восток.

Теперь, поскольку мне не было более нужды скрываться, я намерен был путешествовать если и не по-княжески, то, во всяком случае, богато. Не для важности — для меня важность человека не в этом, — но у меня были на Востоке знакомцы, которых я намеревался посетить, и если у меня в мыслях не было, что я оказываю им этим честь, то и позорить их все же не хотелось. Поэтому я нанял себе слугу, купил лошадей, и вьючных мулов, и раба приглядывать за ними и пустился в путь. Первой моей целью был Рим.

Дорога от Массилии ровной белесой лентой пыли тянется вдоль солнечного побережья, соединяя селения, некогда выстроенные солдатами Цезаря и мирно дремлющие подле ухоженных оливковых рощ и аккуратных виноградников. Мы выехали с рассветом, вытянутые тени наших лошадей падали на дорогу позади нас. Роса прибила дорожную пыль, воздух пах навозом, и горьким кипарисом, и дымом первых затопленных печей. Кричали петухи, деревенские шавки с визгом бросались под копыта лошадей. У меня за спиной переговаривались двое моих слуг — вполголоса, чтобы меня не тревожить. Нанимая их, я сделал удачный выбор: свободный, Гай, и прежде состоял в услужении, он поступил ко мне с отличными рекомендациями; второй, Стилико, был сыном сицилийского лошадиного барышника, который проворовался, влез в долги и для покрытия их продал в рабство родного сына. Стилико был живой худощавый паренек, говорливый и неунывающий. А Гай был серьезен и ловок и преисполнен сознанием моего величия гораздо больше, чем я сам. Узнав о том, что я принц крови, он так заважничал, что на него было забавно смотреть, даже Стилико, заразившись от него почтительностью, промолчал после этого целых двадцать минут кряду. Я думаю, они без зазрения совести пользовались моим саном, когда надо было произвести впечатление или нагнать страху на торговцев и трактирщиков. Что бы там ни было, но путешествие мое протекало легко и гладко, как в сказке.

Лишь только лошадь моя навострила уши в лучах утреннего солнца, я почувствовал, как взыграла моя душа навстречу заре. Печали и опасения минувшего года словно упали вместе с тенью у меня за спиной на дорогу. Выступив на восток со своей маленькой свитой, я впервые в жизни почувствовал себя свободным, свободным и от мира, лежащего передо мной, и от обязанностей, оставшихся позади. До этой минуты я постоянно подчинял мою жизнь какой-то цели: сначала разыскивал отца, потом служил ему, потом оплакивал его смерть и ждал, когда, с рождением Артура, возобновится мое служение. И вот теперь половина дела сделана: мальчик находится в безопасности, и, если можно доверять моим богам и звездам, останется живой и невредимый. Сам я еще молод, еду навстречу солнцу, и как ни назвать это — одиночеством или свободой, — но впереди меня ждет неизведанный мир и некий срок, когда я смогу наконец побывать в странах, про которые так много слышал и которые давно мечтал увидеть.

Итак, я со временем прибыл в Рим, и гулял по зеленым холмам среди кипарисов, и беседовал с человеком, который знал моего отца в том возрасте, в каком сейчас был я. Я остановился в его доме и не уставал дивиться, как мог я раньше дом моего отца в Керреке считать дворцом, а Лондон — большим городом. Затем из Рима — в Коринф и дальше по суше долинами Арголиды, где на опаленных солнцем холмах пасутся козы и обитают люди, дикие, как козы, среди развалин городов, некогда возведенных великанами. Здесь я впервые воочию увидел камни, еще огромнее тех, что у нас в Хороводе Великанов, и они были подняты и установлены именно так, как о том поется в песнях. И дальше, на восток, продвигался я и видел земли еще более голые, и там тоже стояли гигантские камни под палящим солнцем пустыни и жили люди неприхотливыми ордами, будто волки в стаях; но они умели петь легко, как поют птицы, и дивно, как движутся звезды. Там понимают движение звезд лучше, чем где-либо еще во всем свете, — верно, этим людям пустые пространства небес и земли одинаково знакомы и доступны. Восемь месяцев я прожил в Меонии близ Сардиса у человека, который умел вычислять толщину волоса; с помощью его науки можно было бы поднять камни Хоровода Великанов вполовину быстрее и проще, чем это делал я. Потом я шесть месяцев прожил на побережье Мазии, близ Пергама, и работал в большом лазарете, куда стекаются за исцелением больные, равно и бедные и богатые. Здесь я узнал многое, мне прежде неведомое, в искусстве врачевания: так, в Пергаме одновременно с усыпительными снадобьями лечат музыкой, которая врачует грезами душу, а через то уж и тело. Воистину рука божия вела меня, когда я в отрочестве обучался игре на арфе. И повсюду, куда бы я ни ехал, я усваивал крохи чужой речи и слушал новые песни и новые мелодии. И я видел, как поклоняются чужим богам: кто в святых местах, а кто на святотатственный, по нашим понятиям, манер. Никогда не следует пренебрегать знанием, откуда бы оно ни приходило.

И все это время на душе у меня было спокойно: я знал, что там, в Бретани, в гуще Гиблого леса, мальчик растет здоровый и крепкий и укрытый от опасностей.

Время от времени до меня доходили известия от Ральфа, посылаемые королем Хоэлем в заранее обусловленные места. Так я узнал, что Игрейна вскоре опять понесла дитя и в свой срок разрешилась девочкой, которую назвали Моргиана. Письма, попадая мне в руки, конечно, уже устаревали, но про мальчика Артура я получал сведения еще и иным, прямым путем: я смотрел в огонь, как я умею, и все там видел.

Так, в пламени жаровни, разожженной стылым римским вечером, я впервые увидел, как Ральф едет по лесу в Керрек, к Хоэлю. Он путешествовал один и не привлек ничьего внимания, и, когда туманным утром, до восхода солнца, выехал в обратный путь, за ним не было ни погони, ни слежки. В гуще леса он пропал у меня из глаз, но потом дым развеялся, и я увидел его коня, отдыхающего в стойле, а на дворе, в лучах солнца, — Бран-вену с ребенком на руках. После этого я еще несколько раз видел Ральфа во время его поездок в Керрек, но всегда к концу дым сгущался, точно речной туман, я не мог ни разглядеть таверны, ни последовать за ним взглядом внутрь. Словно лесное убежище и от меня было хранимо. Мне приходилось когда-то слышать, что Гиблый лес в Бретани — заколдованное место; могу подтвердить, что так оно и есть. Думаю, что ничьи чары не были способны проникнуть через эту стену тумана вокруг таверны. Лишь изредка, мельком показывалась она мне.

Однажды возникла картина: двор, на дворе мальчуган барахтается среди щенят, а сука вылизывает ему лицо, и за ними с улыбкой наблюдает Бранд; потом из кухни, бранясь, выскочила Моравик, подхватила ребенка на руки и, утирая ему лицо передником, унесла в дом. Другой раз я видел его верхом на Ральфовой лошади, которая пила воду из желоба, и еще раз верхом, впереди Ральфа в седле — обе ручонки впились в гриву лошади, легонько трусящей к реке. Близко, отчетливо я его ни разу не увидел, но того, что видел, было достаточно, чтобы увериться в его здоровье и благополучии.

А потом ему сравнялось четыре года, и настал срок, когда Ральф должен был увезти его из лесного укрытия и обратиться к покровительству Эктора.

В ту ночь, когда они отплывали в Британию, я лежал под черным небом Сирии, на котором звезды в два раза крупней и ярче наших. Я смотрел в пастушеский костер на склоне горы в окрестностях Берита — здесь застала меня и моих слуг в пути ночь, и радушный пастырь предложил нам место у своего огня, разведенного для отпугивания волков и горных львов. Высоко плясало пламя на высушенных ветрами дровах, посылая в ночь снопы жарких искр. Сбоку слышались голоса: что-то говорил Стилико, ему гортанно отвечал пастух, и оба они рассмеялись, но Гай произнес нечто напыщенно-укоризненное, смех прервался, и вот уже все звуки потонули в трескучем гудении пламени. Потом стали возникать образы, сначала обрывочные, но ясные, живые, как те видения, что посещали меня в отрочестве в хрустальном гроте. И я за одну ночь проследил все их путешествие, как, бывает, во сне, между вечером и утром, прослеживаешь целую жизнь…

Я впервые отчетливо видел Ральфа с тех пор, как покинул его в Бретани. Он стал прямо неузнаваем. Высокий молодой мужчина, по виду боец, с решительным и серьезным выражением лица, которое ему очень пристало. Я предоставил на их с Хоэлем усмотрение, надо ли посылать вооруженный эскорт, чтобы привезти его «жену и сына» в гавань. И они решили не рисковать понапрасну, хотя и было очевидно, что тайну удалось сохранить. Хоэль устроил так, что из Керрека через лес был отправлен под охраной небольшого отряда фургон с товарами; и, когда его снарядили обратно, вполне естественно, что молодой человек с семейством, которым тоже надо было добраться до побережья, воспользовались попутной защитой солдат, сопровождавших возвратный груз (что там у них лежало в туго перевязанных веревкой мешках, я не видел). Бранвена путешествовала в фургоне, и в конечном счете Артур тоже. Он явно перерос уже женскую опеку, его тянуло ехать рядом с солдатами, и Ральфу понадобилось употребить власть, чтобы держать его под крышей фургона при Бранвене, а не на луке седла впереди отряда. Когда они доехали и погрузились на корабль, четверо из отряда вышли в море вместе с ними, якобы для сопровождения все тех же драгоценных мешков. На корабле подняли паруса. Свет костра отражался красным на волнах, и паруса у суденышка тоже алели на ветреном пламенеющем закате, и так они ушли, все уменьшаясь и уменьшаясь, покуда вовсе не скрылись из глаз в дымном пламени.

Когда же они пристали в Гланнавенте, на небе разгорался восход, быть может также зажженный пламенем сирийского костра. Я видел, как закрепили канаты и все сошли по сходням на берег, где уже ждал Эктор, смуглый и улыбающийся, с отрядом хорошо вооруженных воинов без опознавательных значков. С ними тоже был фургон для товаров, но, как только они отъехали от города, из фургона извлекли паланкин для Бранвены и Артура, и отряд поскакал в Галаву по военной дороге через горы, что лежат между морем и замком Эктора, а фургон плелся сзади своим ходом. Эта дорога проходит два перевала, а между ними лежит низменная болотистая равнина, которая до конца весны бывает затоплена полыми водами. Дорога плохая, разрушенная ветрами, дождевыми потоками и зимними стужами, а местами, где в половодье образовались оползни, она совсем исчезает, и там сохранились лишь старые тропы еще с доримских времен. Дикий край и дикий путь, но вооруженным всадникам в погожий майский день там проехать не составляет труда. Все утро и весь день, окрашенный отблесками пламени, трусили они вперед, и паланкин раскачивался между двумя крепконогими мулами, но внезапно, с наступлением вечера, с перевала скатился темный туман, и в нем я различил зловещий блеск оружия.

Отряд Эктора уже спускался со второго перевала, перейдя на шаг на крутом откосе, где скалы теснили тропу. Оставалось совсем недалеко до широкой речной долины, откуда ровная, прямая дорога подводит к взлобью над озером, где стоит замок. Впереди, внизу, освещенные вечерним солнцем, виднелись вековые деревья и цветущие сады и нежная зелень возделанных нив.

Но на перевале между серыми отвесными скалами клубился туман, было темно, и лошади оскользались и оступались на крутых осыпях и на мокрых камнях там, где тропа шла по ложу потока. Должно быть, шум бегущей воды и заглушил все остальные звуки. Никто из едущих не замечал, что впереди, в тумане, затаились вооруженные всадники.

Граф Эктор ехал во главе отряда, а в середине покачивался и кренился паланкин и подле него, не отступая ни на шаг, продвигался Ральф. Они приближались к засаде, вот уже поравнялись с ней. Я увидел, как Эктор резко повернул голову и вдруг натянул поводья, так что конь под ним вскинулся на дыбы, осел на круп и поскользнулся на щебне; в руке Эктора сверкнул в воздухе обнаженный меч. Солдаты на крытой тропе, как могли, окружили паланкин и приготовились к сражению. Вот началась жаркая схватка, и никто не заметил то, что видел я: из-за скалы в тумане выезжали еще всадники.

Должно быть, я вскрикнул. То есть вслух я не издал ни звука, но Ральф вдруг поднял голову, будто пес на свист хозяина. Он закричал, осаживая коня. Вместе с ним повернулись и другие и встретили новое нападение лицом к лицу — лязг, скрежет, снопы искр, словно из-под кузнечного молота, бьющего по наковальне.

Я, напрягая зрение, всматривался в огонь, мне хотелось увидеть, кто такие эти напавшие всадники. Но разглядеть их не удавалось. В темноте сшибались мечи и щиты, сыпались искры, слышался стук, и звон, и крики, и катились камни из-под копыт — и вот уже противник исчез в тумане так же внезапно, как появился, оставив одного убитого на каменной осыпи и увозя поперек седла еще одного, истекающего кровью.

Преследовать их по горам в тумане надвигающейся ночи было бессмысленно. Один из Экторова отряда спешился, поднял убитого и перекинул через коня. По указанию Эктора тело обыскали, никаких значков не обнаружили. Охрана снова окружила паланкин, и отряд двинулся дальше. Я заметил, как Ральф украдкой обматывает тряпицей левую руку, куда достал из-за щита клинок неприятеля. А еще через минуту он со смехом наклонился в седле к шторам паланкина и говорил: «Да, но ты ведь еще не вырос. Дай срок, пройдет годика два, и, обещаю, я подберу тебе меч по росту». И, протянув руку, задернул кожаную штору.

Я напряг зрение, чтобы разглядеть Артура, но сизый дым застлал всю картину, пастух громко крикнул собаку, и я вновь очутился на ароматном нагорье. Всходила луна, освещая руины храма, где теперь ютились лишь совы — все, что осталось от культа богини.

Так проходили праздные годы, которые я употребил на путешествия, но об этом я рассказал в другом месте, а сейчас нет нужды вдаваться в подробности. Для меня это были тучные годы, и не в тягость был мой путь, и десница божия легко покоилась на мне, так что я повидал все, о чем мечтал когда-то; но во все это время я не получал ни вести, ни знамения в небе, которое было бы мне призывом вернуться на родину.

А потом, в один прекрасный день, когда Артуру уже шел седьмой год, в Пергаме, где я врачевал недужных и обучал учеников в лазарете, мне был дан знак.

Была ранняя весна, и целый день лил проливной дождь, струи хлестали по мокрым камням, белый известняк потемнел, неустанные потоки рыли глубокие борозды вдоль тропы, что ведет к больничным кельям у моря. Не было пламени, в чьей сердцевине я привык видеть далекие образы, но боги там таятся за каждой колонной и самый воздух настоян на снах. То, что я увидел, было лишь сновидением, какие бывают у всякого, кто устал и забылся сном.

В тот вечер поздно нам принесли пострадавшего, на бедре у него зияла глубокая рана, и из нее фонтаном истекала его жизнь. Вдвоем с еще одним врачом мы провозились с ним, наверное, часа три, а потом я спустился к морю обмыться от крови, щедро излившейся и заскорузшей на моей коже. Была надежда, что мой пациент останется жив: он был молод, и теперь, когда кровь остановили и рану зашили, он спал. Я снял с себя окровавленную набедренную повязку — тамошний климат позволяет в сложные минуты работать полуголым, — вошел в воду и плавал до тех пор, пока не очистился, а потом растянулся отдохнуть на еще не остывшем песке. С наступлением вечера дождь прекратился, ночь была безветренная, теплая и звездная.

Это было не видение, а как бы сон наяву. Я лежал, так мне представлялось, с открытыми глазами и смотрел на сияющие мириады звезд, а они оттуда смотрели на меня. Там среди небесного воинства был один отдаленный огонек, затуманенный, слабый, точно глаз фонаря в вихре снега. Но потом он стал приближаться, ближе, еще ближе, покуда своим затуманенным светом не затмил более яркие звезды, и я увидел горы, и берег, и реки, подобно жилкам зеленого листа бегущие по долинам моей родины. А снег вихрился все гуще, скрывая долины, и за белой пеленой слышались раскаты грома и крики сражающихся ратей, и поднялось море, подмыло берега, и вверх по рекам потекла соленая влага, зеленые луга подернулись серым и легли черной пустыней, и жилы их обнажились, как кости мертвеца.

Я проснулся с сознанием, что должен вернуться на родину: год Потопа еще не наступил, но приближался. К будущему снегу или еще через год, но мы скоро услышим раскаты грома, и мне надо успеть оказаться на месте, между королем и его сыном.

Глава 2

У меня был план вернуться через Константинополь, и туда уже ушли нужные письма. Теперь я предпочел бы более прямой путь, но единственный корабль, на который я мог сесть, шел на север каботажным плаванием до Халкедона, что находится через пролив прямо против Константинополя. Я приплыл туда позже, чем рассчитывал, по причине противных ветров и изменчивой погоды, и узнал, к своей досаде, что корабль, направлявшийся на запад, ушел у меня, можно сказать, из-под носа, а следующий ожидался не ранее как через неделю. Из Халкедона ходят главным образом малые каботажные суда, большие же пользуются константинопольским портом. Поэтому я решил перебраться через пролив, радуясь, несмотря на подгонявшее меня нетерпение, что увижу великий город, о котором столько слышал.

Я готов был к тому, что Новый Рим превосходит великолепием Рим Старый, однако град Константинов оказался полон контрастов: здесь нищета ютилась бок о бок с роскошью и повсюду царил дух предпринимательства и отваги, отличающий молодые города, которые растут, распространяются, поглощают чужое и жадно стремятся к процветанию и богатству.

На самом-то деле это город древний: он тысячу лет назывался Византий, по имени Визы, который пришел и обосновался здесь со своими людьми, но полтора столетия назад император Константин, перенеся к востоку центр своей империи, начал укреплять и отстраивать седой Византий и дал ему свое имя.

Константинополь живописно расположен на мысу, образующем с берегом естественную гавань, которую здесь называют Золотой Рог; и действительно, я никогда не видел столько богато нагруженных судов, как за время моего краткого плавания из Халкедона через пролив. В городе много дворцов, и роскошных домов, и государственных зданий с коридорами, подобными лабиринту, а у входов и выходов толпятся чиновники без числа, точно пчелы перед ульем. Повсюду сады, а в них пруды и павильоны и неутомимо бьющие фонтаны; в городе питьевой воды сколько душе угодно. С суши город защищен стеной Константина, а от Золотых Ворот в ней идет широкая дорога Мезея, перекрытая арками почти на всем протяжении, она проходит мимо трех форумов с колоннадами и кончается величественной триумфальной аркой Константина. Над городскими стенами со стороны моря возвышается грандиозная императорская церковь Премудрости Божией. Великолепный город, ослепительная столица, но все-таки не Рим, как полагал мой отец и как думают у нас в Британии; здесь все же Восток, и к Востоку обращен великий Константинополь. Даже одежды — горожане носят римские плащи и тоги — все же имеют вид азиатский, и, хотя на латыни говорят повсеместно, на базарах звучит и греческий, и сирийский, и армянский, а за аркадами Мезея начинаешь чувствовать себя в Антиохии.

Тому, кто не покидал берегов Британии, трудно представить себе эти места. Жизнь здесь бурлит и кипит и постоянно что-то обещает. Константинополь устремлен вперед, тогда как Рим и Афины и даже Антиохия словно обернулись назад, а Лондон, с его разрушающимися храмами и наскоро подлатанными башнями, где люди живут постоянно настороже, не отнимая руки от меча, казался отсюда таким же далеким и почти таким же диким, как ледяные земли норманнов.

В Константинополе я остановился у дальнего родича моего отца, который, впрочем, несмотря на отдаленность родства, принял меня как кузена. Он происходил от некоего Адеана, шурина Максима, который служил в его войске и вместе с ним участвовал в последнем походе на Рим. Под Римом Адеан был жестоко ранен, его сочли мертвым и оставили на поле брани, однако его вынесла и выходила одна христианская семья. Впоследствии он женился на дочери этого семейства, стал христианином, и хотя сам никогда не служил Восточному императору (удовольствовавшись только амнистией, дарованной по ходатайству тестя), однако сын его поступил на службу к Феодосию II, составил себе состояние и был вознагражден за службу женой из королевского дома и роскошным дворцом вблизи Золотого Рога.

Его правнук носил то же имя, но оно уже произносилось на византийский лад: Адьян. Обликом он все еще был в значительной мере кельт, валлиец, но как бы обескровленный близостью к солнцу. Высокий, худощавый, лицо узкое, без румянца, темные глаза близко поставлены, как на всех их портретах. Губы тонкие, тоже бескровные — сжатый рот царедворца, привыкшего хранить секреты. Но он был не лишен юмора и умел вести умные и занимательные беседы — редкое искусство в стране, где все, даже женщины, постоянно толкуют о возвышенных духовных материях, и притом с плоской, чисто плотской тупостью. Я и полдня не пробыл в Константинополе, а уже поневоле вспомнил то место в книге Галапаса, где он пишет: «Спроси, сколько оболов стоит товар, а тебе ответят рассуждением о догмате рождения и нерождения. Справься о цене на хлеб — услышишь, что Отец более велик, нежели Сын, и Сын ниже Отца. Поинтересуешься, истоплена ли баня, а тебе в ответ: Сын был сотворен из ничего».

Адьян принял меня очень радушно в роскошном покое с мозаикой на стенах и полом из золотистого мрамора. В Британии, где холодно, мы застилаем изображениями полы и плотно завешиваем ими стены и двери; на Востоке же поступают иначе. Эта комната вся играла красками; в мозаике они используют много золота, а от слегка неровной поверхности создается впечатление переливчатости, будто бы это не камень, а воздушный шелковый занавес. Фигуры совсем как живые, разноцветные, многие очень красивые. Я вспомнил растрескавшееся мозаичное панно у меня на родине в Маридунуме — мне, ребенку, оно казалось прекраснейшей картиной в мире. Изображало оно Диониса с дельфинами и виноградными лозами, но мозаика выкрошилась, лицо бога кто-то подправил и не так вставил ему в глаза зрачок. До сих пор Дионис представляется мне косоглазым. Одной стороной комната выходила на террасу, где был большой мраморный бассейн с серебрящимся фонтаном, а вдоль балюстрады в горшках росли кипарисы и лавры. Ниже террасы простирался напоенный солнцем дивный сад, в нем цвели розы, ирисы и жасмин (хотя было всего лишь начало апреля), смешивая свое дыхание с ароматами тысячи разных кустов, и повсюду тянулись, указуя в небо, черные персты кипарисов в золотых шишечках. А за садом сверкали воды бухты, кишевшей судами всех размеров, — так деревенские пруды в наших краях кишат плавунцами и водяными блошками.

У Адьяна меня ждало письмо от Эктора. После взаимных приветствий я, испросив у хозяина позволения, развернул и прочел его.

Писец Эктора писал хорошо, но длинноватыми периодами, которыми, как я понимал, хотел возместить некоторую прямолинейность истинных слов своего господина. Письмо, если отбросить поэтические обороты и красоты стиля, подтверждало то, что я и так уже знал или предполагал. В крайне осторожных выражениях Эктор сообщал мне, что Артур (чтобы писец не понял, он диктовал: «Друзилла и оба мальчика») в безопасности. Но надолго ли эта безопасность, Эктор писал, сказать трудно, и передавал мне новости, как они до него дошли.

Угроза вторжения, всегда присутствовавшая, но уже давно сводившаяся лишь к единичным набегам, теперь опять начала устрашающе расти. Окга и Эоза, вожди саксов, разбитые Утером в первый год царствования, все еще содержались пленниками в Лондоне, но в последнее время на Утера стали оказывать давление — причем не только союзные саксы, но и кое-кто из британских вождей, опасающихся недовольства на Саксонском берегу, — чтобы он освободил саксонских принцев на мирных условиях. Утер не соглашался, и были совершены две вооруженные попытки вызволить их из заточения силой. Обе они были подавлены, и весьма жестоко, и теперь другие группировки побуждали Утера немедля предать пленников смерти, на что он не мог решиться, боясь рассердить федератов. Прочно утвердившись на Саксонском берегу, в угрожающем соседстве даже от Лондона, они готовы были, чуть что, сразу вызвать из-за моря подкрепления и вторгнуться на богатые земли за валом Амброзия. А слухи между тем поступали еще того беспокойнее: был пойман гонец, который под пыткой признался, что везет залоги дружбы от англов на востоке, на реке Абус, пиктским царькам к западу от Стрэтклайда. Правда, всего лишь залоги, ничего более, добавлял Эктор, и он лично не думает, что опасность может сейчас грозить с севера. Между Стрэтклайдом и Абусом лежат верные королевства Регед и Лотиан.

Я пробежал глазами остальное и скатал письмо.

— Мне надо немедля возвращаться на родину, — сказал я Адьяну.

— Так сразу? Я этого опасался.

Он сделал знак слуге, тот поднял из чаши со снегом серебряный кувшин и налил вино в стеклянные кубки. Я удивился, откуда они берут снег, — оказывается, его привозят ночами с гор и хранят в погребах под соломой.

— Сожалею, что ты нас покидаешь, но, когда прибыло это письмо, я так и подумал, что в нем дурные вести.

— Пока еще не дурные, но дурные последуют.

Я объяснил ему, как мог, положение в Британии. Он слушал с интересом. В Константинополе такие вещи понимают хорошо. С тех пор как гот Аларих взял Рим, здесь привыкли ожидать громов с севера. Я продолжал:

— Утер — могучий король и умелый полководец, но он не вездесущ, а такое разделение сил внушает людям неуверенность и страх. Необходимо обеспечить престолонаследие, — Я постучал пальцем по свитку, — Эктор сообщает мне, что королева опять в тягости.

— Я слышал. Если родится мальчик, он будет объявлен наследником, не так ли? Конечно, младенец на троне сейчас был бы не ко времени. Разве что найдется еще один Стилихон, чтобы блюсти интересы государства, — Он имел в виду знаменитого полководца, который оберегал престол малолетнего императора Гонория, — Есть ли среди военачальников Утера такой, которому можно поручить регентство в случае его гибели?

— Эти скорее убьют, чем оберегут, насколько я их знаю.

— Тогда Утеру лучше оставаться жить или же объявить законным наследником того сына, который у него уже есть. Ему сейчас должно быть сколько? Семь? Восемь? Почему бы Утеру не решиться на такой разумный поступок: признать его наследником, а тебя назначить регентом на случай, если король падет в бою до достижения им совершеннолетия? — Он поглядел на меня искоса сквозь стекло кубка. — Ну, ну, Мерлин, зачем так подымать брови? Весь мир знает, что ты увез мальчика из Тинтагеля и где-то его тайно содержишь.

— А где, весь мир не говорит?

— Говорит, конечно. Мир неустанно рождает гипотезы, как вон тот водоем — лягушек. Всеобщее мнение таково, что ребенок спрятан на острове Ги-Бразиль, где его вскармливают молоком сразу девяти королев. Не диво, что он процветает. Или же он, может быть, при тебе, только невидим. В обличье вьючного мула, например, а?

Я засмеялся.

— Разве я посмел бы? Кто же тогда, выходит, Утер?

— По-моему, ты бы все посмел. Я надеялся, что посмеешь открыть мне, где находится мальчик и как он поживает… Но нет?

Я с улыбкой покачал головой:

— Нет, прости меня. Еще не время.

Он сделал изящный жест. Что такое тайна, в Константинополе тоже понимают.

— Ну по крайней мере, что он жив и здоров, ты можешь мне сказать?

— В этом могу тебя уверить.

— И унаследует корону, а ты при нем будешь регентом?

Я засмеялся, покачал головой и осушил кубок. Адьян сделал знак рабу, который стоял в отдалении, чтобы не слышать нашей беседы, и тот снова налил мне вина. Адьян сразу же знаком отослал его.

— Я тоже получил письмо. От Хоэля. Он пишет, что Утер отправил людей разыскивать тебя и что он говорит о тебе без должной признательности, хотя всем известно, как много ты для него сделал. Ходят также слухи, что король и сам не знает местонахождения своего сына и разослал шпионов на розыски. Кое-кто утверждает, будто мальчика нет в живых. А есть такие, кто говорит, что ты держишь юного принца при себе ради собственных честолюбивых замыслов.

— Да, — спокойно подтвердил я. — Такие разговоры неизбежны.

— Вот видишь! — Он вскинул руку. — Я пытаюсь разозлить тебя и тем вызвать на откровенность, а тебе хоть бы что! Другой бы стал оправдываться, может быть, побоялся бы даже возвращаться, ты же все равно помалкиваешь и в душе, боюсь, принимаешь решение выйти в море с первым же кораблем.

— Я знаю будущее, Адьян, в этом вся разница.

— Ну а я будущего не знаю, и ты мне его, как я понимаю, открывать не намерен. Но наугад могу кое-что сказать. Во всех этих разговорах есть одна правда, хотя и навыворот: ты действительно держишь мальчика при себе, так как знаешь, что ему суждено стать королем. Однако ты все-таки мог бы мне рассказать, как ты намерен поступить, когда вернешься на родину. Явишь его людям?

— Пока я вернусь на родину, королева успеет родить, — ответил я. — Как я поступлю, зависит от этого. Я, конечно, повидаюсь и поговорю с Утером. Но главное, как мне представляется, — это оповестить людей в Британии — и друзей, и недругов, — что принц Артур жив и благополучен и будет готов встать рядом с отцом, когда придет срок.

— Но он еще не пришел?

— Думаю, нет. На месте, надеюсь, мне будет виднее. С твоего позволения, Адьян, я погружусь на первый же корабль.

— Как тебе будет угодно, разумеется. Я сожалею, что должен лишиться твоего общества.

— Я тоже. Меня привел в Константинополь счастливый случай. Могло бы статься, что мы так бы и не увиделись с тобой, но меня задержала непогода, и судно, на котором я должен был отплыть из Халкедона, ушло.

Он ответил мне любезностью, но тут до него дошел смысл моих слов.

— То есть как это — задержала непогода? Ты что же, уже собирался домой? До того, как прочитал письмо? Ты, стало быть, знал?

— В общих чертах. Только — что мне пора возвращаться.

— Ну, клянусь Тремя!

На мгновение я увидел в нем кельта, но божество, которым он поклялся, было христианское. Еще они в Константинополе говорят: «Клянусь Одним!» — и за эти две клятвы готовы перерезать друг другу глотки. Однако тут же он рассмеялся.

— Клянусь Тремя! Жаль, тебя не было у меня под боком неделю назад на ипподроме! Я проиграл добрую тысячу — дело, казалось, совсем верное, а они, представь, скакали, как трехногие коровы. Ну что ж, выходит, счастлив тот принц, у которого окажется такой советчик. Если бы вот он мог пользоваться твоими советами, я бы сегодня, пожалуй, занимал императорский трон, а не приличное место на государственной службе — и то спасибо, что удостоился, не будучи евнухом.

Говоря это, Адьян кивнул на мозаичное панно во всю стену у нас за спиной. Я уже успел обратить на него внимание и еще подивился византийскому обычаю украшать стены жилищ такими мрачными сценами — не то что в Италии или Греции. Я уже видел при входе изображение распятия — в полный рост, с плакальщиками и со всевозможными христианскими символами. Здесь у Адьяна тоже была картина казни, но более благородной: на поле брани. Небо темное — кусочки серого сланца сложены в свинцовые тучи, в них кое-где вкраплены проблески лазурита, а над тучами — головы созерцающих богов. На горизонте в алом закате — башни, храмы, крыши домов. По-видимому, это Рим. На переднем плане над городской стеной — поле недавнего сражения: слева разгромленное войско, мертвые и умирающие люди, кони, разбросанное, разбитое оружие; справа победители, толпящиеся за венценосным вождем, и на него падает луч света от благословляющего Христа, вознесенного над остальными богами. У ног победителя на коленях вождь побежденных, склонивший голову в ожидании казни. Он протягивает победителю руки не в мольбе о пощаде, а ритуальным жестом передавая ему свой меч. Снизу под ним подписано «Макс.», а под победителем: «Феод Имп.».

— Ну, клянусь Одним! — сказал я и увидел, что Адьян улыбнулся.

Но он не мог знать, что вызвало у меня этот возглас и заставило вскочить с места. Он тоже учтиво поднялся и подошел вслед за мной к стене, явно польщенный моим интересом.

— Да, как видишь: Максим терпит поражение от императора. Хорошая мозаика, не правда ли? — Он погладил ладонью переливчатые камешки, — Мастер, создавший ее, едва ли что-нибудь смыслил в иронии военных побед. Несмотря на все, в итоге можно сказать, вышло так на так. Вон тот жалкий субъект слева за Максимом — это предок Хоэля, что вывел остатки британского войска обратно на родину. А этот благочестивый господин, так щедро орошающий своей кровью стопы императора, — мой прапрадед, чьей святости и деловой сметке я обязан и богатством, и спасением души.

Но я его не слышал. Я смотрел на меч на ладонях Максима. Этот меч я уже видел. Он возник в сиянии на стене в покоях Игрейны. Он, сверкнув, ушел в каменные ножны в Бретани.

И вот теперь, в третий раз, в руках Максима под римскими стенами.

Адьян вопросительно смотрел на меня.

— В чем дело?

— Этот меч. Значит, вот он чей.

— А ты разве его видел раньше?

— Нет. Только во сне. Он дважды привиделся мне. И вот теперь, в третий раз, я вижу его на картине— Я говорил почти что сам с собою, размышляя вслух. Солнечный зайчик, отброшенный на стену водой из фонтана, затрепетал на рукояти меча, который держал Максен, и драгоценные камни вспыхнули зеленым, желтым, ярко-синим. Я тихо произнес: — Так вот почему я опоздал на корабль в Халкедоне.

— Что ты говоришь?

— Прости. Я и сам толком не знаю. Мне вспомнилось одно видение… Скажи мне, Адьян, на этой картине… ведь это стены Рима, верно? Но ведь Максим был убит не в Риме, по-моему?

— Убит? — Адьян принял строгий вид, пряча улыбку, — В нашей семье говорят: «Казнен». Нет, разумеется, не в Риме. Я думаю, художник здесь дает символ. А случилось это в Аквилее. Ты, наверно, не знаешь, это небольшой городок близ устья реки Туррус в северной Адриатике.

— Корабли заходят туда?

Он округлил глаза.

— Ты намерен туда попасть?

— Я хотел бы посмотреть место, где пал Максен. Хотел бы узнать, что сталось с мечом.

— В Аквилее ты его не найдешь. Кинан взял его с собой.

— Кто?

Он кивнул на мозаику.

— Вот этот, слева. Предок Хоэля, который привел британцев в Бретань. Хоэль мог бы тебе сказать. — Видя мое лицо, он расхохотался: — Неужто ты проделал такое длинное путешествие, только чтобы узнать об этом?

— Выходит, что так, — ответил я, — Но я сам лишь сейчас это понял. И что же, меч находится теперь в Бретани? У Хоэля?

— Нет. Он давно затерялся. Те, кто отправился дальше, в Великую Британию, взяли имущество Максима с собой. Они, наверно, захватили и меч, чтобы передать его сыну.

— И что же?

— Дальше я ничего не знаю. Дело это давнее, от него осталось только семейное предание — наполовину выдумки, надо полагать. А разве это так важно?

— Важно? — повторил я, — Не знаю. Но я привык присматриваться к тому, что попадается мне на глаза.

Он недоуменно глядел на меня, и я приготовился к дальнейшим расспросам, но он, помолчав, только сказал:

— Что ж, наверно, ты прав. Не хочешь ли выйти в сад? Там прохладнее. Мне показалось, что у тебя заболела голова.

— Нет, это пустяки. Просто на террасе кто-то играет на лире. У нее струны расстроены.

— Моя дочь. Спустимся и скажем, чтобы она перестала.

Пока мы спускались, Адьян рассказал, что через два дня из

Золотого Рога выходит судно, он знает владельца, и мне там будет обеспечено место. Судно это быстроходное, идет до Остии, где я без труда найду другое судно, на запад.

— А что будет с твоими слугами?

— Гай — превосходный работник. Ты не прогадаешь, если примешь его к себе в услужение. Стилико я освободил. Можешь и его взять, если только он согласится остаться, с лошадьми он кудесник. Было бы жестоко везти его со мной в Британию, у него кровь жидкая, как у аравийской газели.

Но когда я утром прибыл в порт, Стилико ждал меня на пристани, упрямый, точно мулы, с которыми он так хорошо управлялся. Пожитки свои он зашил в мешок и жарился на византийском солнце, закутанный в овчинный плащ. Я пробовал спорить с ним, даже поносил британский климат и ссылался на свой простой образ жизни, который в солнечных странах еще может приходиться ему по вкусу, но окажется непереносим в краю сырости и ледяных ветров. Однако, убедившись, что он все равно сделает по-своему, даже если ему придется самому оплатить свой проезд из денег, полученных от меня на прощание, я наконец сдался.

По правде сказать, я был тронут и рад иметь его своим спутником в долгом плавании к родным берегам. Стилико был не так вымуштрован на службе, как Гай, зато отличался расторопностью и сметкой и уже успел набить руку, помогая мне с травами и снадобьями. С ним мне будет легче: после долгих странствий одинокая жизнь в пещере Брин-Мирддина немного страшила меня, а Ральф, я знал, уже никогда ко мне не вернется.

Глава 3

Лето перевалило за макушку, когда я добрался до Британии. На пристани меня ждали свежие новости в лице одного из королевских придворных, который выказал по поводу моего прибытия горячую радость и полное отсутствие удивления, так что я даже сказал ему:

— Тебе бы заняться ясновидением вместо меня.

Он засмеялся. Это был Лукан, мы с ним дружили, когда мой отец был королем и мы оба юнцами жили при дворе.

— Ясновидением? Как бы не так! Я уже пятый корабль встречаю. Ждал тебя, это верно, но не думал, что ты так скоро обернешься. Мы слышали, ты путешествуешь по Востоку, за тобой и гонцов отправили. Нашли они тебя?

— Нет. Но я сам повернул домой.

Он кивнул, словно я подтвердил его мысли. Он был когда-то слишком близок к Амброзию, моему отцу, чтобы задаваться вопросами о том, какая сила меня вела.

— Ты, стало быть, знал о болезни короля?

— Нет, я только знал, что времена сейчас опасные и мне пора возвращаться. Утер болен? Дурная весть. Что же это за болезнь?

— Заражение в ране. Ты знаешь, что он сам наблюдал за перестройкой защитных укреплений на Саксонском берегу и сам обучал там солдат? И вот один раз поднялась тревога, что ладьи идут вверх по Темзе, их видели у Вагниаций, слишком уж близко от Лондона. Небольшая вылазка, так, ничего серьезного, но он, как обычно, был в первых рядах и получил рану, а она не заживает. Уж третий месяц пошел, как его терзает боль, он извелся и спал с тела.

— Третий месяц? Чего же смотрит его врач?

— Гайдар постоянно при нем и пользует его.

— И ничем не в силах помочь?

— Да видишь ли, — сказал Лукан, — его послушать — и остальных лекарей, к которым обращались, тоже, — так все идет как надо, король поправляется. Но я заметил, что они шепчутся по углам и вид у Гайдара озабоченный, — Он искоса взглянул мне в лицо, — При дворе царит беспокойство, я бы сказал даже — опасение, и как бы оно не распространилось и дальше, за пределы двора. Тебе незачем объяснять, что это будет сейчас значить, если в стране подорвать доверие к могуществу короля. А слухи уже поползли. Ты ведь знаешь: чуть у короля живот заболел, сразу все в страхе — отрава; а теперь вдут толки про чары и наговоры. И не без причины: у кораля по временам лицо становится такое, будто он увидел призрак. Да, да, пора тебе вернуться домой.

Мы уже ехали по дороге, ведущей от моря. Оседланные лошади и конный эскорт ждали наготове у самой пристани. Вооруженные всадники сопровождали нас скорее ради придворного этикета, чем для безопасности, ибо дорога между портом и Лондоном людная и хорошо охраняется. А может быть, подумалось мне, это и не эскорт, а конвой, доставляющий меня ко двору?

Я сухо заметил Лукану.

— Король, я вижу, действует наверняка.

Он быстро взглянул на меня, но вслух лишь сказал с уклончивостью царедворца:

— Король, быть может, опасался, что ты не захочешь его лечить. Ведь врач, не сумевший исцелить короля, рискует, скажем так, своей репутацией.

— Своей головой, ты хочешь сказать. Надеюсь, бедняга Гайдар жив?

— Пока да, — Он помолчал, потом скромно заметил: — Я, конечно, не знаток, но, по-моему, не тело короля, а его душа нуждается в лечении.

— A-а, так тут требуется моя магия? — Он молчал. Я добавил: — Или, может быть, нужен его сын?

Он опустил веки.

— Ходят слухи и о нем.

— Не сомневаюсь, — Я говорил таким же ровным тоном, как и он, — Одна новость дошла до меня еще в пути: королева была опять в тягости. Ей срок вышел, насколько я понимаю, с месяц назад. Кого она родила?

— Мальчика. Мертвого. Говорят, от этого король и повредился в уме, а рана его вновь воспалилась. Теперь же пошли слухи, что и старший его сын мертв. Собственно, говорят, что он умер в младенчестве, что никакого сына не существует, — Он смолк. Взгляд его был направлен между ушей коня, но в голосе прозвучал намек на вопрос.

— Неверно, Лукан, — ответил я, — Он жив, здоров и благоденствует. И быстро растет. Не бойтесь, он явится, когда будет нужда.

— Ага! — Он с облегчением перевел дух, — Значит, правда, что он у тебя. Эта новость исцелит если и не короля, то королевство. Ты привезешь мальчика в Лондон?

— Сначала я должен видеть короля. А там посмотрим.

Царедворец чувствует, когда разговор исчерпан. Лукан больше не задавал вопросов и стал обсуждать более общие новости. Он пересказал мне с подробностями то, что я знал в целом из писем Эктора. Оказалось, что Эктор не преувеличил опасность. Я нарочно не расспрашивал о возможных угрозах с севера, но Лукан сам завел об этом речь. Он рассказал о том, что к северу от Регеда вдоль старого Адрианова вала увеличены гарнизоны крепостей, и о том, какое участие принимает Лот в обороне северо-восточных берегов.

— У него там дело не спорится. Не потому, что участились набеги, скорее наоборот, последнее время там довольно спокойно, так что, вероятно, именно из-за этого. Малые царьки не доверяют Лоту; говорят про него, что он жесток, скуп при дележе добычи и заботится только о себе; и, видя, что настоящей драки пока нет и поживиться нечем, снисходят от него и уводят воинов домой обрабатывать землю. — Он презрительно хмыкнул, насколько это позволительно придворному. — Глупцы, они не понимают, что нравится им их вождь или нет, но если они не хотят сражаться, то скоро им будет нечего обрабатывать, да и не для кого — ни земли, ни семей.

— Но Лот заинтересован главным образом в союзе с южными соседями. Его связи с Регедом крепки? Почему к нему относятся с недоверием? Подозревают, что он норовит поживиться за чужой счет? Или тут еще что-то другое?

— Этого я не могу тебе сказать, — каменным голосом ответил Лукан.

— А больше у Утера нет никого, кто мог бы командовать на севере?

— Разве что он сам возьмется. А ставить кого-то над Лотом он не может. Его дочь сговорена за Лота.

Я удивился.

— Его дочь? Стало быть, Лот все же согласился взять Мор-гаузу?

— Да нет, не Моргаузу. Этим браком Лотиана не соблазнить, хотя она и выросла красавицей. Лот честолюбив, он не станет волочиться за побочной дочерью, когда можно получить законную принцессу. Я имел в виду дочь королевы, Моргиану.

— Моргиану? Да ведь ей едва ли пять лет!

— Тем не менее она сговорена. А слово короля обязывает, сам знаешь.

— Да, кому и знать, как не мне, — сухо отозвался я, и Лукан понял, что я думаю о своей матери, которая родила меня Амброзию, не связав его ничем, кроме тайного обещания, и о своем отце, который соблюл это тайное обещание, как священную клятву.

Впереди показались стены Лондона; бесчисленные возы и тележки катили по дороге, поспешая на утренний рынок. Речи Лукана дали мне пищу для размышлений, и я был рад, когда оттянувшийся было эскорт теперь плотно сомкнулся вокруг нас и Лукан смолк, предоставив меня моим мыслям.

Я предполагал, что застану Утера в окружении придворных и занятого хоть какими-то делами, но он лежал у себя в опочивальне и был совершенно один.

Меня провели к нему по королевским покоям, где лорды, военачальники, слуги — все собрались в ожидании, храня настороженную тишину, которая была красноречивей слов. Вельможи тихо и озабоченно переговаривались, скучившись по двое, по трое; слуги не находили себе места, а в коридорах толпились просители и торговцы, но вид у них был понурый, изверившийся.

Вслед мне поворачивались головы, побежал шепоток, обгоняя меня, точно ветер на безлюдной равнине, и один христианский епископ, совсем забывшись, во всеуслышание произнес: «Слава богу! Теперь наконец чары будут сняты». Кое-кто из знакомых устремились было мне навстречу с радостными возгласами и расспросами, но я только улыбнулся, покачал головой и поспешил мимо, обменявшись с ними кратким словом приветствия. При этом, помня, что где короли, там козни и предательство, я пристально заглядывал в знакомые лица: меж этими рыцарями в латах и драгоценных каменьях, быть может, есть и такие, кто не рад моему возвращению, кто желает падения Утера прежде совершеннолетия его сына, кто враг Артуру и тем самым также и мне.

Иных там я знал хорошо, но и этим старался повнимательнее заглянуть в глаза. Валлийские вожди: Инир из Гуэнта, Мадор и Гвилим из моей родной земли Дифед, из Гвинедца не сам Маэлгон, но один из его сыновей, Кунедда. Рядом, окруженные земляками, Брихан и Цинфелин из Корнуолла и Нентрес из Гарлота, которые тогда вместе с Утером проехали мимо меня у Тинтагеля. Потом люди с севера: Бан из Бенойка, здоровяк и красавец, очень смуглый, может быть тоже, как мой отец и я, потомок испанца Максима; рядом с Баном его кузен из Бретани, чье имя я не смог вспомнить; Кадви и Боре, два мелких царька из Регеда, соседи Эктора; и еще его сосед, Аррак, один из многочисленных сыновей Кау из Стрэтклайда. Этих я взял на заметку, помня все, что мне было про них известно. Пока что никаких зловещих признаков, но надо быть настороже. Самого Регеда я не увидел, и Лота тоже — это означало, что дела на севере требовали их присутствия еще настоятельнее, нежели болезнь короля. Но зять Лота, Уриен, худощавый и рыжий мужчина со светло-голубыми глазами и скорым румянцем ярости, был здесь, и Тудваль из Динпелидра, который во всем с ним заодно, — тоже, а также и его побратим Агвизель, о чьей жизни в холодной башне близ Бремениума ходили кое-какие странные слухи.

Были там и другие, кого я не знал, этих я обвел взглядом мельком, на ходу. Их имена можно было узнать потом у Лукана или у Кая Валерия, сторожившего на пороге королевской опочивальни. Рядом с Валерием стоял молодой человек, который показался мне знакомым: крепкий, загорелый, на вид лет двадцати. Он мне кого-то напоминал, но я так и не догадался, кто это. Юноша смотрел на меня в упор с королевского порога, но не приветствовал меня ни словом, ни жестом. Я спросил шепотом у Лукана:

— Вот тот молодчик у двери, рядом с Валерием. Кто он?

— Кадор Корнуэльский.

Теперь я узнал это лицо, виденное мною в последний раз в полночь над телом Горлойса в замке Димилиок. Оно не изменилось: те же льдистые голубые глаза, сведенные в одну линию брови. Лицо воина, с годами совершенно уподобившегося отцу и такого же, как он, грозного.

Наверно, дальше можно было не искать. Из всех присутствующих у него было более всего причин меня ненавидеть. И он находился при короле, хотя Лукан говорил, что ему поручена охрана Ирландского берега. В отсутствие Регеда и Лота он был здесь ближайшим родичем Утера, не считая, конечно, меня.

Я прошел в одном ярде от него и нарочно посмотрел ему прямо в глаза, а он не отвел взгляда, но не поклонился и не приветствовал меня. Голубые глаза глядели холодно и бесстрастно. Ну что ж, подумал я, здороваясь с Валерием, посмотрим. Почему он здесь, я без труда узнаю у самого Утера. Как узнаю и то, много ли может ожидать для себя юный герцог в случае, если король не поправится.

Лукан прошел вперед оповестить короля о моем прибытии. Теперь он появился на пороге и знаком пригласил меня войти. Вместе с ним вышел Гайдар. Я хотел было остановиться и перемолвиться словом с королевским лекарем, но он поспешно покачал головой.

— Нет, нет. Он ждет тебя безотлагательно. Клянусь Змеей, Мерлин, я рад тебя видеть! Но будь осторожен… Вон он зовет. Потолкуем позже.

— Хорошо. Спасибо.

Из глубины опочивальни опять донесся повелительный призыв. Гайдар шагнул в сторону, пропуская меня, и я на мгновение встретился с его хмурым, озабоченным взглядом. Слуга затворил двери, и я остался один на один с королем.

Глава 4

Он оказался на ногах и одет: на нем был халат, распахнутый спереди, снизу рубаха, пояс, шитый драгоценными каменьями, за поясом — длинный кинжал. Королевский меч Фалар покоился на подставке у стены за кроватью под золотым драконом. Было еще лето, но ночью поднялся холодный северный ветер, и я был рад — видно, разнежился в своих странствиях, — что в пустом очаге пышет теплом медная жаровня и кресла придвинуты к ней.

Он быстро прошел через комнату мне навстречу, и я заметил, что он хромает. Отвечая на его приветствие, я разглядывал его лицо, ища в нем признаки болезни и уныния. Он похудел, новые морщины пролегли у губ, придавая ему вид пятидесятилетнего (а ему было сорок), и под глазами лежали тени — знак телесного страдания или долгой бессонницы. Однако двигался он хоть и припадая на одну ногу, но вполне свободно и, как прежде, порывисто. И речь его прозвучала все так же громко, четко и распорядительно:

— Вино вон там. Будем наливать себе сами. Я хочу говорить с тобой с глазу на глаз. Садись.

Я повиновался, налил вина и протянул кубок ему. Он взял, но пить не стал, а поставил и опустился в кресло против меня, резко, почти сердито натянув на колени полу халата. Я заметил, что он смотрит в пол, на жаровню, на вино, куда угодно, только не мне в глаза.

Он продолжал так же отрывисто, не тратя времени на вежливые расспросы о моем путешествии:

— Тебе, наверное, уже передали, что я был болен?

— Я так понял, что ты и сейчас хвораешь, — ответил я — Рад видеть тебя на ногах и полным сил. Лукан рассказал мне о схватке при Вагниациях; ране твоей уже два месяца, это верно?

— Да. Рана невелика, так, задело копьем. Но она загнила и долго не заживала.

— А теперь зажила?

— Да.

— И не болит?

— Нет!

Он почти выкрикнул это и откинулся в кресле, выпрямив спину, сжав пальцами подлокотники и наконец встретившись глазами со мной. Я узнал этот каменный взгляд его светлых глаз, не выражающий ничего, кроме злобы и неприязни. Но теперь я прочел в нем, кроме злобы и неприязни, еще досаду человека, который против воли вынужден обращаться за помощью к тому, чьей помощи поклялся больше не просить никогда. Я ждал.

— Как поживает мальчик?

Если его вопрос и удивил меня, я не показал вида. Правда, я говорил Эктору и Хоэлю, чтобы короля не извещали о местопребывании мальчика, покуда он сам не спросит, однако распорядился время от времени посылать ему — в туманных выражениях, никому, кроме короля, не понятных, — доклады о здоровье и успехах его сына. С тех пор как Артур переселился в Галаву, эти отчеты шли сначала в Бретань к Хоэлю, а от него — к Утеру; непосредственная связь между Галавой и королем была исключена. Хоэль писал мне, что за все эти годы Утер ни разу прямо не справился о сыне. И стало быть, сейчас не имел представления о том, где он находится.

Я ответил:

— Последнее известие ты должен был получить раньше меня. Разве оно не прибыло?

— Нет еще. Я сам написал месяц назад Хоэлю, спрашивал, где мальчик. Он мне не ответил.

— Возможно, он отправил ответ в Тинтагель или Винчестер.

— Может быть. А может быть, он не хочет мне ответить.

Я вздернул брови.

— Отчего же? С самого начала предполагалось, что от тебя это не секрет. Он разве уже раньше уклонялся от ответов на твои вопросы?

Утер отозвался холодно, пряча смущение:

— Я не спрашивал. Нужды не было.

Эго уже было кое-что. Оказывается, королю захотелось узнать, где Артур, только после неудачных родов королевы. Значит, я был прав, когда предположил, что, родись у него другие сыновья, он бы с удовольствием забыл своего бастарда в Бретани. Было в этом и еще кое-что, довольно для меня неприятное: если королю вдруг понадобился Артур, может, он сейчас еще скажет, что кончилось мое опекунство, которое так и не успело начаться.

Я решил выждать, а пока продолжить игру.

— В таком случае ответ Хоэля просто еще не дошел, — сказал я, — Впрочем, теперь это и не важно: я здесь и могу ответить за него.

Он все с тем же каменным выражением лица задал мне вопрос:

— Я слышал, ты все это время провел, путешествуя в чужих краях. Ты брал его с собой?

— Нет. Я счел, что мне лучше держаться вдали, покуда не придет время, когда я смогу быть ему полезен. Я убедился, что оставляю его в безопасности, и покинул Бретань, но постоянно получал известия… — Я улыбнулся, — О, ничего такого, что могли бы выследить твои соглядатаи или чьи бы то ни было. Ты ведь знаешь, у меня другие приемы. Я не хотел рисковать. И раз ты не имеешь понятия о его местонахождении, значит, можно быть уверенным, что и никому другому оно не известно.

Он бросил на меня взгляд из-под опускающихся век, и я успел прочесть в нем подтверждение моим словам: он действительно получал от своих соглядатаев сведения обо мне и моих переездах, и всюду, где было возможно, за мной по его приказу следили. Я так и думал. Властители живы доносами. И недруги Утера тоже, наверное, пытались за мной следить. Может быть, соглядатаи короля даже как-то обнаружили вражескую слежку. Но когда я спросил его об этом, он только покачал головой.

Потом помолчал немного, мысленно прослеживая какие-то ему одному известные ходы. На меня он больше не смотрел. Протянул руку за кубком, но не выпил, а только поболтал в нем вино. И неопределенно сказал:

— Ему сейчас уже семь.

— На Рождество исполнится восемь. Здоровый и крепкий мальчик. За него можешь не бояться, Утер.

— Ты так думаешь?

Во взгляде, брошенном на меня, сверкнула не злоба, а горечь. У меня тоже, при всем наружном спокойствии, сжалось сердце: если вид обманчив и болезнь короля на самом деле смертельна, что ждет сейчас мальчика на престоле, если половина малых властителей (я снова вспомнил лицо Кадора) готовы перегрызть ему глотку? Даже я не мог разглядеть в дыму и пламени, что сулит ему улыбка божества.

— Ты так думаешь? — повторил король.

Я увидел, как побелели у него суставы пальцев, сжимавших кубок, и подивился прочности тонкого серебра.

— Последний раз, когда мы беседовали с тобой, Мерлин, я просил тебя сослужить мне службу и верю, что ты мою просьбу исполнил. Теперь, когда служба твоя подошла к концу… Нет, ты выслушай меня! — Хотя я ни слова не произнес и даже рта не раскрыл. Он был точно человек, которого загнали в угол и который спешит опередить удар. — Мне нет нужды напоминать тебе о сути нашего уговора, как нет нужды спрашивать, соблюл ли ты его. Где бы ты ни содержал мальчика, как бы его ни обучал, я не сомневаюсь, что он не ведает о своем высоком рождении, но что он может в достойном виде предстать перед людьми как принц и мой наследник.

Я ощутил, как вскипающая кровь хлынула мне в лицо.

— Ты что же, хочешь меня убедить, что время для этого уже наступило?

Я забыл умерить голос. Серебряный кубок со стуком вернулся на столик. На меня сверкнули гневом светлые глаза короля.

— Королю незачем «убеждать» своих слуг, чтобы они выполняли его повеления, Мерлин.

Я опустил глаза и медленно, с усилием разжал тиски дурного предчувствия на сердце, как разжимают палкой сведенные мертвой хваткой челюсти бульдога. При этом я чувствовал на себе гневный королевский взгляд и слышал, как со свистом вырывается дыхание из его сузившихся ноздрей. Стоит сейчас по-настоящему разозлить Утера, и дорога к мальчику заказана мне на годы. Король повернулся в кресле, как будто ему вдруг стало неудобно сидеть. Я два раза перевел дух, поднял на него глаза и проговорил:

— В таком случае, государь, соблаговоли мне сказать, что послужило причиной твоего приглашения: собственное твое нездоровье или твой сын? В любом случае я твой слуга.

Минуту он грозно взирал на меня, но потом лоб его разгладился, рот тронуло подобие усмешки.

— Нет, Мерлин, уж кто-кто, но не слуга. И ты прав, я хочу убедить тебя кое в чем, одинаково относящемся и к моему здоровью, и к моему сыну. Клянусь Скорпионом, почему у меня слова не идут с языка! Я позвал тебя не для того, чтобы ты вернул мне сына, но чтобы сказать тебе: если твои целительные силы меня не спасут, он должен будет стать королем.

— Ты мне только что говорил, что у тебя все зажило.

— Я сказал, что рана зажила. Яд вышел, и боль прошла, но осталась болезнь, которую Гайдар не в силах излечить. Он посоветовал обратиться к тебе.

Мне на ум пришли слова Лукана про то, что король видит призраки, вспомнилось кое-что, с чем я имел дело в Пергаме.

— Ты не похож на смертельно больного, Утер. Ты говоришь про душевную болезнь?

Он не ответил на мой вопрос, но то, что он сказал, не прозвучало как перемена темы разговора:

— После твоего отъезда королева родила мне еще двоих детей. Ты знал?

— О девочке Моргиане я слышал. А про мертворожденного узнал только сегодня. Сочувствую вам.

— А не открыл тебе твой знаменитый дар прозрения, что больше их у меня не будет?

Он вдруг стукнул кубком о столик, и я заметил, что на серебре все же остались вмятины от пальцев. Он рывком вскочил с кресла, словно брошенное вверх копье. Теперь я увидел, что им движет не сила, как мне показалось вначале, а страшное напряжение, жилы и нервы натянуты, будто тетива, на щеках под скулами обозначились провалы, точно что-то точит его изнутри.

— Как может быть королем тот, кто даже и не мужчина?

Он бросил мне этот вопрос и, не дожидаясь ответа, быстрыми шагами отошел к окну и там встал, прислонив лоб к камню и глядя на летнее утро.

Теперь я наконец понял, что он пытался мне сказать. Он уже однажды призывал меня вот в эту же самую комнату, чтобы поведать о сжигающей его страсти к Игрейне, жене герцога Горлойса. Тогда, как и теперь, он был вне себя оттого, что вынужден обращаться за помощью к моему искусству; тогда, как и теперь, в нем было то же лихорадочное напряжение, как тетива, готовая лопнуть. И причина была та же. Амброзий однажды сказал про него: «Если бы он хоть иногда думал рассудком, а не плотью, ему было бы гораздо лучше». До сих пор бурные плотские страсти шли Утеру на пользу, принося ему не только удовольствие и облегчение, но также и уважение подчиненных, таких же солдат, как и он сам, — перед ними он если и не похвалялся своими подвигами, то, во всяком случае, секрета из них не делал. Его талантам дивились, завидовали, даже восхищались. Да и для самого Утера это было больше чем просто удовольствие — это был еще и способ самоутверждения, и предмет гордости, из таких вещей не в последнюю очередь складывалось его представление о самом себе как о доблестном полководце.

Он не отходил от окна и хранил молчание. Я сказал:

— Если тебе трудно говорить со мною, может быть, мне сначала потолковать с твоими лекарями?

— Они не знают. Кроме Гайдара.

— Значит, с Гайдаром?

Но в конце концов он все-таки рассказал мне сам, расхаживая из угла в угол своей стремительной, прихрамывающей походкой. Когда он поднялся, я тоже встал было с кресла, но он нетерпеливым жестом велел мне остаться на месте, и я откинулся на спинку и отвернул голову к теплу жаровни, понимая, что он потому и мечется по комнате, что не хочет встречаться со мной взглядом. Он рассказал мне о набеге на Вагниации и о том, как он возглавил заградительный отряд и как у них завязалась горячая схватка на прибрежной гальке. Острие копья угодило ему в пах, рана неглубокая, но рваная, и лезвие было нечистым. Рану перевязали, и, поскольку она не причиняла особых страданий, он не придал ей значения; по новой тревоге в связи с высадкой саксов в Медуэе он снова ринулся в бой, не давая себе передышки, пока опасность не миновала. Сидеть в седле было неловко, но почти не больно, он и не чаял худа, а тут вдруг рана начала воспаляться и гнить. Даже сам Утер вынужден был в конце концов признать, что не может больше ездить верхом, и его в повозке отвезли назад, в Лондон. Послали за Гайдаром, он тогда был не при войске, и его стараниями яд постепенно вышел, воспаленный рубец зажил. Осталась небольшая хромота от неправильного сращения мышц, но боль уже не чувствовалась, и дело шло, казалось бы, на полную поправку. Королева была на сносях и все это время находилась в Тинтагеле. Утер, как только окреп, собрался к ней туда. Он уже считал себя совсем здоровым и верхом доехал до Винчестера, где они остановились и стали держать совет. И в ту же ночь… там была одна женщина…

Утер оборвал свою речь и снова прошелся по комнате от очага к окну. Он, может быть, думал, что я ожидал от него верности королеве? Но у меня и в мыслях этого не было. Там, где Утер, всегда была какая-нибудь женщина.

— И что же? — спросил я.

Тут наконец правда вышла наружу. Там была одна женщина, и Утер уложил ее к себе в постель, как укладывал многих других, побуждаемый минутной, но неодолимой похотью. И оказался бессилен.

— Знаю, знаю, — остановил он меня, видя, что я порываюсь что-то сказать. — Это и раньше случалось, даже со мной. Случается с каждым. Но в тот раз не должно было случиться. Я желал ее, и она знала свое дело, но говорю тебе: ничего не получилось — ничего… Я подумал, что устал с дороги, что неудобство, которое я испытывал, сидя в седле — это было не более чем неудобство, — чересчур раздражило меня, потому я и решил остаться в Винчестере на ночь. И снова лег с этой женщиной, и с ней, и с другими. И снова ни с одной ничего не вышло, — Он оторвался от окна и подошел ко мне. — А тут прибыл гонец с известием, что королева до срока разрешилась от бремени мертвым принцем. — Он глядел на меня сверху вниз почти с ненавистью. — Этот бастард, которого ты от меня прячешь, ты ведь с самого начала знал, не правда ли, что он будет после меня королем? Похоже, что ты не ошибся, ты и этот твой проклятый дар прозрения. У меня больше детей не будет.

Соболезнования здесь были бы неуместны, да он и не ждал их от меня. Я сказал только:

— Гайдар владеет искусством врачевания не хуже меня. У тебя нет причины в нем сомневаться. Я готов осмотреть тебя, если тебе угодно, но мне хотелось бы прежде потолковать с Гайдаром.

— Он хуже твоего разбирается в снадобьях. Кто может в этом с тобой сравниться? Я хочу, чтобы ты составил мне снадобье, которое вернуло бы силу моим чреслам. Что тебе стоит? Все старухи, послушаешь их, умеют варить такие зелья…

— А ты их испробовал?

— Как же я могу их испробовать, не открыв всем солдатам в моем войске, да и всем женщинам Лондона, если на то пошло, что их король бессилен? Представляешь себе, какие песни они будут обо мне распевать, какие истории рассказывать, если узнают?

— Ты хороший король, Утер. Люди над этим не издеваются. И солдаты не издеваются над полководцами, под чьим началом идут в бой и одерживают победы.

— Долго ли еще я смогу вести их в бой в теперешнем моем положении? Говорю тебе, я страдаю не только телом, но и духом. Эта немощь точит меня… Я — полчеловека, и жить так мне невмоготу. А что до солдат, то ты бы согласился биться с врагом, сидя на мерине?

— Они пойдут за тобой, даже если ты поедешь в паланкине, как женщина. Ты потерял голову, иначе бы ты в этом не усомнился. Скажи, а королева знает?

— Я поспешил из Винчестера в Тинтагель. Думал, что, может быть, с ней… но…

— Понятно, — Я не стал вдаваться в дальнейшие подробности. Король сказал мне довольно, и я видел, что он страдает. — Ну что ж. Если существует снадобье, которое может тебя исцелить, верь, я его отыщу. На Востоке я узнал об этом немало нового. Думаю, что здесь нет ничего такого, что время и врачебное искусство не могли бы превозмочь. Такие вещи случаются достаточно часто, и нет нужды отчаиваться. У тебя еще, глядишь, родится сын и займет то место, что ты так не хотел бы отдать «бастарду», которого я для тебя ращу.

— Ты сам в это не веришь! — резко оборвал меня он.

— Не верю. Я верю тому, что говорят мне звезды, если я правильно их прочел. Но можешь мне довериться, я сделаю все, что в силах, чтобы тебе помочь; а что из этого выйдет, на то воля богов. Иной раз они поступают с нами жестоко, кому и знать это, как не тебе и мне. Но еще я прочел по звездам, Утер, что, кто бы ни унаследовал после тебя трон, свершится это не теперь, а позже. Ты еще не один год будешь сам сражаться и побеждать.

И тут по его лицу я увидел, что он опасался не только бессилия. При моих словах взгляд его просветлел, и я понял, что исцеление его духа и тела уже началось. Он снова опустился в кресло, осушил кубок и поставил его обратно.

— Добро, — сказал он и впервые за весь наш разговор улыбнулся. — Я теперь первый готов поверить тем, кто говорит, что королевский прорицатель не ошибается. Ловлю тебя на слове… Давай же наполним снова кубки, Мерлин, и потолкуем. Ты должен многое мне рассказать, и теперь я могу слушать.

Мы еще некоторое время провели с ним в беседе. Я рассказал ему, что знал, об Артуре, а он слушал спокойно и с глубоким вниманием. Из его слов я мог понять, что в это последнее время он волей или неволей, быть может, и сам того не сознавая, все надежды стал возлагать на своего первенца. Я открыл ему, где находится мальчик, и, к моему облегчению, он ничего на это не возразил, наоборот, задав еще несколько вопросов и обдумав мои ответы, одобрительно кивнул.

— Эктор — добрый человек. Я бы и сам мог о нем вспомнить, да только я все перебирал королевские дворы, а такие, как он, мне в голову не приходили. Да, да, это верный выбор… Галава — хорошее место и безопасное… И клянусь Светом, пусть только заключенные мною на севере договоры останутся в силе, а уж я позабочусь, чтобы Галаве не грозила опасность. И что ты рассказываешь о положении мальчика и о воспитании — все это очень правильно. Если кровь и воспитание сказываются, он вырастет отличным воином и будет способен внушать к себе доверие и преданность. Надо позаботиться, чтобы в распоряжении Эктора был лучший учитель рубки и фехтования, какой есть в стране.

Я, верно, выразил видом своим несогласие, потому что он поспешил с улыбкой меня успокоить:

— Не бойся, я тоже умею хранить тайны. В конце-то концов, если наукам его будет обучать самый блестящий учитель в стране, то и королю ведь нельзя отставать. Каким образом думаешь ты попасть в Галаву, Мерлин, и чтобы пол-Британии не потянулось туда вслед за тобой, уповая на твои чары и снадобья?

Я ответил неопределенно. Мой публичный въезд в Лондон успел сослужить свою службу: повсюду, должно быть, уже шли разговоры, что принц Артур жив и благоденствует. Как и когда я исчезну опять, я еще не придумал; сейчас все мысли у меня были заняты тем, что король, по счастью, согласился с моими планами и не собирается взять Артура из-под моей опеки. Мне показалось, что он, как и прежде, рад возможности переложить эти заботы на мои плечи, и стоит мне скрыться с глаз в далекой Галаве, как король забудет меня с той же легкостью, что и добрые жители Маридунума.

Об этом шла речь напоследок. Если раньше не объявится нужда, сказал Утер, он призовет к себе мальчика, только когда тот вырастет лет до четырнадцати и будет уже способен возглавить воинский отряд, и тогда он публично признает его своим сыном и наследником.

— При условии все же, что не будет другого, — добавил король, на минуту опять сделав прежнее каменное лицо. И жестом отпустил меня для разговора с Гайдаром.

Глава 5

Гайдар ждал меня в отведенном мне дворцовом покое. Пока я был у короля, мой слуга Стилико внес доставленную с корабля поклажу, разобрал и привел в порядок. Я показал Гайдару, какие снадобья привез из дальних странствий, и, обсудив с ним болезнь короля, предложил, чтобы он прислал ко мне помощника, который сможет научиться у меня до моего отъезда, как их готовить и применять. Если у него не найдется человека, на которого можно положиться в соблюдении тайны, я готов был отдать ему на время моего Стилико.

Он посмотрел на меня с удивлением, и я объяснил, что Стилико обнаружил настоящий талант к приготовлению зелий из сушеных корешков и трав, вывезенных мною из Пергама. Правда, он не умел читать, но я сделал на банках наклейки со знаками и на первое время допустил его только к неядовитым растениям. Он выказал себя надежным и при всем своем живом нраве на диво старательным юношей. Впоследствии я узнал, что у него на родине знают толк в травах и снадобьях, у них там ни один сеньор не надкусит яблоко, пока его не отведал особо для того приставленный слуга. Я радовался, что мне достался такой ценный помощник, и многому его обучил. Расстаться с ним теперь мне было бы жаль, и я с облегчением услышал, что у Гайдара есть доверенный ученик и он пришлет его, как только мне будет удобно.

Я, не откладывая, приступил к работе. Для Стилико по моей просьбе было приспособлено отдельное помещение, там была угольная плита, стол и разные необходимые сосуды и принадлежности. Комнаты наши были рядом и сообщались, но на дверном проеме я распорядился повесить двойной занавес: Стилико никак не мог примириться с британским летом и выдерживал у себя в комнате невыносимую, вулканическую жару.

Три дня ушло у меня на поиски состава, сулившего королю выздоровление. Я сразу дал знать Гайдару. Он прибыл сам, запыхавшись в спешке, а вместо ожидаемого мною ученика привел с собой девушку, совсем еще молоденькую, в которой я, к недоумению своему, узнал побочную дочь короля Моргаузу. Лет тринадцати-четырнадцати, не более, но рослая для своего возраста, она была, как и утверждала молва, на диво хороша собой. В эти лета в девочках, бывает, проглядывает будущая красота, но красота Моргаузы была не будущая, а настоящая, и даже я, совсем не знаток женщин, понимал, что такие сводят мужчин с ума. Ее стан был по-детски легок, но грудь полная, высокая, и шея округлая, как лилейный стебель. Длинные волосы розовато-золотистой завесой ниспадали поверх золотисто-зеленого платья. Большие, запомнившиеся мне глаза были тоже золотисто-зеленые, влажные и прозрачные, как вода, струящаяся по зеленому мху, углы маленького рта приподнимались в улыбке, обнажая мелкие, кошачьи зубки. Она низко присела, приветствуя меня:

— Принц Мерлин.

Голос жеманный, тоненький, едва слышный. Я увидел, как Стилико обернулся от стола и так и застыл с выпученными глазами.

Я протянул ей руку.

— Мне говорили, что ты выросла красавицей, Моргауза. Счастлив будет тот, кто получит тебя в жены. Ты еще не сговорена ни за кого? Что же это зевают мужчины Лондона?

Улыбка ее стала шире, распустившись двумя ямочками в углах рта. Она не промолвила ни слова. Стилико, перехватив мой взгляд, снова согнулся над работой, однако, как мне показалось, без надлежащей сосредоточенности.

— Уф-ф! — произнес, обмахиваясь, Гайдар. По всему лицу у него уже выступили капельки пота. — Неужели для твоей работы необходима эта парилка?

— Мой слуга родом из более благословенного края, чем наш. В Сицилии разводят саламандр.

— Более благословенным ты это называешь? Я бы и часа не выдержал, умер.

— Я велю ему перенести все в мою комнату, — предложил я.

— Ради меня — нет нужды, — ответил Гайдар. — Я ухожу. Я пришел, только чтобы представить тебе моего ученика и помощника, который будет ходить за королем. Не смотри так изумленно. Тебе трудно поверить, я понимаю, но это дитя уже теперь неплохо разбирается в целебных снадобьях. У нее была, я слышал, нянюшка в Бретани, из тамошних знахарок, она обучила ее собирать, высушивать и варить травы, и, переехав сюда, она рвалась учиться дальше. Да только войсковые лекаря для нее неподходящая компания.

— Ты меня удивил, — сухо признался я.

Юная Моргауза подошла к столу, где работал Стилико, и грациозно склонила к нему головку. Розовато-золотистая прядь задела его руку. Он, как ослепший, налепил на две банки неверные наклейки, потом спохватился и стал их отдирать.

— И вот теперь, — продолжал Гайдар, — услышав, что король нуждается в лечении, она вызвалась ходить за ним. Не беспокойся, дело она знает. Король согласился. Несмотря на юный возраст, она умеет держать язык за зубами, да и кто лучше родной дочери сможет за ним смотреть и хранить его тайну?

Я сказал, что это, пожалуй, справедливо. Сам Гайдар, хоть и числился главным лекарем короля, был также главой всех войсковых лекарских команд. До этой последней раны король мало нуждался в его услугах, теперь же при первом признаке начала боевых действий место Гайдара при войске. Родная дочь Утера, да еще владеющая искусством врачевания, — что может быть лучше на этот случай?

— Пусть обучится здесь, чему сможет. Я согласен и даже рад. — Я обратился к ней: — Моргауза, я составил лекарство, которое, мне кажется, должно помочь королю. Вот здесь я записал рецепт, ты сможешь разобрать его? Прекрасно. У Стилико есть все составные снадобья, если только он правильно пометил банки…

Я теперь оставлю вас, он тебе покажет, как смешивать лекарство. Только дай ему полчаса, чтобы он перенес приборы из этой бани…

— Ради меня — нет нужды, — скромно потупясь, повторила она слова Гайдара. — Я люблю жару.

— В таком случае я ухожу, — с облегчением сказал Гайдар, — Мерлин, ты отужинаешь нынче со мной или будешь у короля?

Я вышел с ним в соседнее помещение, где стояла благодатная прохлада. Из-за плотного занавеса доносился взволнованный, пресекающийся голос слуги вперебивку с редкими тихими вопросами принцессы.

— Она справится, вот увидишь, — сказал мне Гайдар. — Незачем тебе качать головой.

— Я разве качал? Я думал не о лечении, тут я, во всяком случае, готов тебе верить.

— Но ты ведь еще побудешь в Лондоне и проследишь хоть немного за ее успехами?

— Разумеется. Засиживаться здесь я не хочу, но несколько дней могу ей уделить. Ты ведь тоже пока не уезжаешь?

— Нет. Но в короле произошла такая заметная перемена в эти три дня, что ты с нами, думаю, он теперь уже недолго будет во мне нуждаться.

— Будем надеяться, — ответил я. — Сказать по правде, я не особенно обеспокоен — общим состоянием его здоровья, во всяком случае. А что до бессилия — если к нему вернется душевное равновесие и сон, душа его перестанет терзать тело и положение еще может выправиться. К тому как будто бы и идет. Ты ведь знаешь, как это бывает.

— О да, он выздоровеет, — Гайдар покосился на занавес и снизил голос, — насколько требуется. А будет ли у нас прежний жеребец в стойле, по-моему, теперь уже не важно, раз есть принц, живой и невредимый, он растет, мужает и готов унаследовать корону. Мы избавим короля от теперешнего недомогания, и если с помощью Господа и твоих снадобий он снова сможет сражаться и вести за собой войско…

— Сможет.

— Тогда…

Он не договорил.

Здесь я могу сказать, что король и в самом деле быстро поправился. Хромота прошла, он стал лучше спать и прибавил в весе, а позже я узнал от одного из его постельничих, что хотя король никогда уже больше не был тем Быком Митры, чья сила служила его солдатам предметом шуток и восхищения, и хотя детей больше не было, однако ему случалось преуспеть и на ложе, и неожиданные приступы ярости, пугавшие его приближенных, постепенно сошли на нет. А как воин он вскоре снова стал тем безоглядным храбрецом, который вдохновлял и вел войско к победе.

Проводив Гайдара, я зашел в комнату Стилико: Моргауза старательно разбирала прописи, которые я ей дал, она называла, а он поочередно показывал ей вещества для возгонки, порошки, из которых составляют снотворные средства, мази, предназначенные для растирания сведенных мускулов. Ни он, ни она не заметили, как я вошел, и я некоторое время наблюдал за ними, ничего не говоря. Я убедился, что Моргауза все понимает и усваивает и, хотя юноша по-прежнему то и дело поглядывает на нее и весь дрожит перед ее красотой, словно жеребенок перед пламенем костра, ей до него и до его переживаний нет ни малейшего дела — как и надлежит принцессе, обращающейся к рабу.

В комнате было жарко, у меня разболелась голова. Я быстро подошел к столу. Стилико оборвал свою речь на полуслове, а Моргауза подняла на меня глаза и улыбнулась.

Я сказал:

— Тебе все понятно? Хорошо. Я оставлю тебя на Стилико, но, если он не сможет ответить на какой-нибудь твой вопрос, пошли за мной.

Я повернулся к Стилико, чтобы дать ему наставления, но Моргауза неожиданно шагнула ко мне и положила ладонь мне на рукав.

— Принц…

— Да, Моргауза?

— Разве тебе обязательно уходить? Я… я думала, ты будешь моим учителем, ты сам. Мне так хочется учиться у тебя!

— Стилико научит тебя всему, что тебе надо, о лекарствах для короля. Если хочешь, я могу показать тебе, как размять сведенную мышцу, но, по-моему, королевский банщик сумеет сделать это лучше.

— О да, я понимаю. Я имела в виду другое; научиться тому, что нужно для ухода за королем, совсем нетрудно. А я… я надеялась на большее. Прося Гайдара привести меня к тебе, я думала, надеялась…

Она не договорила и потупилась. Розовато-золотистые волосы повисли блестящим покрывалом перед ее лицом. Сквозь них, как сквозь дождевые нити, на меня смотрели ее глаза, внимательные, послушные глаза ребенка.

— Надеялась? На что же?

Едва ли даже Стилико, стоящий в четырех шагах, расслышал ее шепот:

— …что ты обучишь меня хоть немного своему искусству, принц.

Ее глаза взывали ко мне с надеждой и боязнью, как глаза собаки, трепещущей перед плетью в руке хозяина.

Я улыбнулся ей, но чувствовал сам, что держусь чересчур натянуто и говорю излишне учтиво. Проще встретить лицом к лицу вооруженного врага, чем противостоять юной деве, когда она искательно заглядывает тебе в глаза, кладет ладонь тебе на рукав и в горячем воздухе сладко пахнет спелыми плодами, будто в солнечном саду. Клубникой? Или абрикосами?

Я поспешил ответить:

— Моргауза, я не владею никаким искусством, сверх того, о чем ты можешь узнать из книг. Ты ведь умеешь читать, не так ли? Да, конечно, ведь ты разобрала мои прописи. Так вот, читай Гиппократа и Галена. Пусть они будут твоими учителями: я учился у них.

— Принц Мерлин, в искусстве, о котором я говорю, нет даже равных тебе.

Жара в комнате становилась нестерпимой. У меня болела голова. Я, видно, нахмурился, потому что Моргауза приблизилась ко мне, грациозно, словно птичка, садящаяся на ветку, и проговорила заискивающе, торопливо:

— Не сердись на меня. Я так долго ждала и подумала, что вот теперь-то наконец дождалась. Всю жизнь я слышала рассказы о тебе. Моя нянька в Бретани… она говорила, что видела, как ты бродил по лесу и по берегу моря, собирал соцветья и корни и белые ягоды волчьего лыка и иной раз ступал бесшумнее призрака, а тень от тебя не падала даже в солнечный день.

— Она сочиняла все это, чтобы внушить тебе страх. Я обыкновенный смертный.

— Разве обыкновенные смертные беседуют со звездами, как с хорошими знакомыми? Или передвигают стоячие камни? Или уходят за друидами в глубь горы Немет и не погибают под их ножом?

— Я не погиб под ножом друидов, потому что верховный друид боялся моего отца, — возразил я. — А когда я жил в Бретани, то был еще совсем юнцом и, уж конечно, не магом. Я обучался тогда моему ремеслу, вот как ты обучаешься сейчас. Мне не было семнадцати, когда я покинул те края.

Но она словно бы не слышала. Вся замерев, она смотрела на меня сквозь завесу волос своими продолговатыми глазами, прижав к зеленому платью под грудью узкие белые ладони.

— Но сейчас ты мужчина, господин мой, — бормотала она. — И не станешь отрицать, что здесь, в Британии, ты совершал волшебные чудеса. Живя здесь, с моим отцом, я только и слышу о тебе от людей, что ты величайший чародей мира. Я своими глазами видела Висячие Камни, которые ты поднял и установил, и слышала, что ты предсказал славные победы Пендрагона, и привел в Тинтагель звезду, и перенес королевского сына по воздуху на остров Ги-Бразиль…

— Ты и это здесь слышала? — Я попытался обернуть все шуткой. — Лучше остановись, Моргауза, не то совсем запугаешь моего слугу, а он мне нужен, я не хочу, чтобы он от меня сбежал.

— Не смейся надо мною, принц. Неужели ты станешь все это отрицать?

— Нет, не стану. Однако обучить тебя тому, о чем ты просишь, я не могу. Кое-какие виды магии ты можешь перенять от алхимиков, тайны же, которыми владею я, я никому раскрыть не вправе. И не смогу обучить им тебя, даже когда ты вырастешь и будешь способна понять.

— Я и сейчас поняла бы. Я уже немного владею магией… самой простой, доступной молодым девушкам. Я хочу быть твоей последовательницей и ученицей. Научи меня, как получить в руки силу, подобную твоей.

— Это невозможно, говорю тебе. Поверь мне. Ты слишком молода. Прости меня, дитя. Чтобы владеть силой, подобной моей, ты, вероятно, всегда останешься слишком молода. Едва ли есть на свете женщина, способная дойти туда, куда дошел я, и видеть то, что открыто мне. Это нелегкое искусство. Бог, которому я служу, требователен и жесток.

— Какой бог? Я знаю только людей.

— Вот и узнавай людей. А моя сила, сколько у меня ее есть, тебе недоступна. Повторяю, преподать ее тебе не в моей власти.

Она глядела на меня, не понимая. Она была еще слишком молода, чтобы понимать. Отсветы огня из плиты падали на ее чудесные волосы, на ее широкий чистый лоб, на пышную грудь и детские ладони. Я вспомнил, что Утер предлагал ее в жены Лоту, а Лот отверг ее и предпочел ее младшую единокровную сестру. Знает ли об этом Моргауза? — подумал я, и мне стало жаль ее. Что-то с ней в жизни станется?

Я сказал мягко:

— Это правда, Моргауза. Бог дает человеку силу, но только ради своих собственных целей. А когда свершится желаемое, что будет дальше, не ведомо никому. Если он изберет тебя, ты будешь призвана, но не вступай в огонь сама, дитя. Довольствуйся той магией, что доступна молодым девушкам.

Она хотела было что-то возразить, но нас прервали. Стилико подогревал какую-то смесь в чаше над горелкой и, как видно, все внимание употребил на то, чтобы расслышать наши речи, чаша у него наклонилась, и часть жидкости выплеснулась в огонь. Раздалось шипение, треск, и густое облако пахучего пара распространилось между мной и принцессой, скрыв ее от моих глаз. Я только увидел ее руки, эти послушные детские ладони — она быстро вскинула их, отгоняя от глаз едкие испарения. У меня тоже глаза наполнились слезами. Размытые очертания залучились. Нестерпимая головная боль ослепила. Белые маленькие ладони взлетали в темном чаду, словно творя колдовство. Мимо тучей пронеслись летучие мыши. Где-то рядом простонали струны моей арфы. Стены вокруг меня сблизились, как грани ледяного кристалла, как гробница…

— Учитель, прости! Ты болен, учитель? Учитель!

Я встрепенулся и пришел в себя. Взгляд мой прояснился. Чадное облако рассеялось, последние редкие клочья уходили сквозь решетку окна. Ее ладони опять недвижно покоились под грудью. Она откинула волосы со лба и разглядывала меня с любопытством. Стилико подхватил опрокинувшуюся чашу и, держа ее перед собой, смотрел на меня испуганно и озабоченно.

— Господин, эту смесь ты составил сам. Ты говорил, что она безвредна…

— Совершенно безвредна. Но другой раз, когда будешь ее варить, смотри, что делаешь, — Я обернулся к принцессе, — Прости, я напугал тебя. Это пустяки, просто головная боль, у меня они бывают. Внезапные, и так же внезапно проходят. А теперь я должен проститься. Я уезжаю из Лондона в конце этой недели. Если тебе понадобится до той поры моя помощь, пошли за мной, и я с радостью приду, — Я улыбнулся и, протянув руку, коснулся ее волос. — Не гляди так уныло, дитя. Тяжек этот дар, и он не для юных дев.

Я пошел к дверям, и она еще раз сделала мне реверанс, и личико ее снова укрыла сияющая завеса волос.

Глава 6

То был, наверно, единственный раз в моей жизни, когда Брин-Мирддин оказался для меня не домом, куда я нетерпеливо рвусь, а всего лишь остановкой в пути. И, добравшись до Мари-дунума, я не радовался, как бывало, привычной тишине, и своим книгам, и досугу, который можно посвятить музыке и медицине, а, наоборот, тяготился промедлением, всеми помыслами устремляясь на север, где живет мальчик, в котором отныне вся моя жизнь.

Все, что я знал о нем, не считая туманных заверений, полученных через Хоэля и Эктора, сводилось к тому, что он здоров и крепок, хотя ростом и меньше для своих лет, чем был в его возрасте Кей, родной сын Эктора. Теперь Кею было одиннадцать, а принцу Артуру восемь, и оба они нередко являлись мне в моих видениях. Я видел, как Артур борется со своим старшим названым братом, как садится на чересчур высокого, на мой опасливый взгляд, коня, как они рубятся друг с другом сначала на палках, а потом и на мечах; клинки, наверно, были затуплены, но я заметил только опасный взблеск металла, а также и то, что хотя у Кея мускулы крепче и длинные руки, зато Артур быстр, как само сверкание меча. Я наблюдал, как они на пару удят рыбу, лазят по камням, носятся по опушке Дикого леса, тщетно пытаясь укрыться от бдительного Ральфа, который, с двумя доверенными людьми Эктора, неотступно, денно и нощно, караулит Артура. Все это рисовалось мне в пламени, в дыму, на звездном небе, а однажды, когда не было ни огня, ни звезд на небе, — в грани драгоценного хрустального кубка, которым я любовался во дворце Адьяна над бухтой Золотой Рог. То-то, должно быть, Адьян подивился моей внезапной рассеянности, а может быть, приписал ее несварению желудка после его более чем обильных угощений — немочи, которая на Востоке считается заслуженной данью гостеприимству.

Я даже не был уверен, что узнаю Артура, когда увижу воочию, и каким он все-таки вырос, я тоже по-настоящему не знал. Видел его отвагу, его веселость, его упорство и силу, но об истинной его природе я судить не мог; видения питают духовный взор чтобы понять сердцем, нужна живая кровь. Я даже голоса его никогда не слышал. Как мне войти в его жизнь, когда я доберусь на север, тоже пока еще было неясно, но всю дорогу от Лондона до Брин-Мирдцина я шагал по ночам и высматривал знаки на звездном небе, и каждую ночь Медведица висела прямо передо мной, мерцая и повествуя о темном севере, о льдистых небесах и о запахах хвои в лесах и воды в горных ручьях.

Стилико при виде моего пещерного жилища выказал совсем не те чувства, которых я от него ожидал. Отправляясь в долгие странствия, я сделал распоряжения, чтобы мой дом без меня содержался в порядке. Оставил некоторую сумму здешнему мельнику и просил его время от времени посылать слугу в пещеру. Сразу видно было, что мельник выполнил уговор: в пещере было прибрано, сухо, лежала заготовленная провизия. Была припасена даже свежая подстилка для лошадей, и мы едва лишь сошли с седел, как снизу по тропе, запыхавшись, прибежала следом за нами девушка с мельницы и принесла нам козьего молока и свежего хлеба и шесть только что выловленных форелей. Я поблагодарил ее и попросил, чтобы она показала Стилико то место, где вода из священного источника, в котором я не позволил ему чистить рыбу, сбегала вниз по уступам. Они ушли, а я проверил печати на бутылках и кувшинах и убедился, что замок на сундуке цел и, стало быть, мои книги и инструменты, спрятанные в нем, никто не трогал, а меж тем снаружи доносились веселые молодые голоса, они деловито жужжали, точно мельничные жернова, то и дело раскатывались хохотом, растолковывая один другому слова незнакомого языка.

Наконец девушка ушла, а юноша вернулся в пещеру с выпотрошенными, готовыми для жарки рыбинами, и вид у него был вполне довольный, словно он ничего особенного не видит в моем обиталище: дом как дом, не хуже любого, где нам с ним случалось останавливаться. Сначала я склонен был приписать такое благодушие всеискупающему женскому обществу, но потом оказалось, что просто он родился и вырос в такой же пещере — у него на родине бедный люд прозябает в столь ужасном ничтожестве, что владельцы сухой и удобной пещеры почитают себя счастливцами и часто принуждены драться за свое жилище, словно лисы за логово. Отец Стилико без долгих колебаний, точно ненужного щенка, продал сына в рабство — в семье из тринадцати человек без него легко могли обойтись, его место в пещере стоило дороже, чем его присутствие. Рабом Стилико спал в конюшне, а еще чаще — прямо под открытым небом, во дворе, и даже у меня, сказать по совести, обычно оказывался на ночевке в таких домах, где лошадям отводятся лучшие помещения, чем слугам. Каморка в Лондоне была единственным в его жизни человеческим жилищем, так что моя просторная пещера казалась ему роскошной, а теперь сулила к тому же еще и дополнительные радости, которые редко выпадают на долю молодому рабу.

Стилико устроился в пещере, как дома, и вскоре по окрестным холмам прошел слух, что маг Мерлин вернулся. Люди потянулись ко мне за целебными снадобьями, а в уплату, как всегда, несли снедь и утварь. Девчонка мельника — а звали ее Мэй — прибегала снизу всякий раз, как улучала минуту, и приносила нам муку и печево, а бывало, люди передавали с нею и другие подношения. И Стилико, со своей стороны, тоже взял за правило заглядывать на мельницу, когда я посылал его в город. Вскоре я убедился, что у Мэй он ни в чем не встречает отказа. Однажды ночью, когда сон никак не шел ко мне, я встал и спустился на площадку перед священным источником, чтобы посмотреть на звезды. В ночной тишине я услышал, что лошади в укрытии под скалою беспокойно фыркают и переступают ногами. Сияли звезды, светил белый серп месяца, так что я не стал возвращаться за факелом, а негромко кликнул Стилико и, не дожидаясь его, поспешил спуститься в заросли терновника — посмотреть, что могло встревожить лошадей. И, только разглядев под навесом на соломе два сплетенных молодых тела, понял, что Стилико спустился еще раньше меня. Я отошел незамеченный и, вернувшись на свое ложе, предался думам.

Через несколько дней я решил поговорить со Стилико. Я сказал ему, что собираюсь отправиться дальше на север, но хочу, чтобы никто об этом не догадался, поэтому ему лучше всего будет остаться и прикрыть мое отступление. Он горячо заверил меня в своей преданности и поклялся сохранить тайну. И я знал, что могу на него положиться: помимо таланта по части лекарственных трав, он был еще невероятный лжец. Говорят, это тоже национальная черта. Я только опасался, что он заврется, подобно своему барышнику-папаше, и потом не оберешься неприятностей. Но ничего иного не оставалось, как рискнуть; впрочем, зная его верную душу и то, как хорошо ему живется в Брин-Мирдцине, я был уверен, что риск невелик. Пряча нетерпение, он спросил, когда я предполагаю выехать, но я ответил ему только, что жду знака. Как всегда, он принял мои слова без рассуждений и расспросов. Он скорее стал бы вопрошать жрицу, вещающую в храме — в Сицилии придерживаются старой веры, — или самого Гефеста, дышащего пламенем с вершины гор. Как я обнаружил, он свято верил всем россказням, какие слышал обо мне, и, наверное, не удивился бы, увидев, как я у него на глазах растаял, словно дым, или извлек золото прямо из воздуха. По-видимому, он, как прежде Гай, не прочь был попользоваться своим положением слуги колдуна. Мэй, во всяком случае, трепетала и ни за что не соглашалась приблизиться к пещере дальше терновых кустов, что ввиду моих замыслов было мне только на руку.

Я выжидал не магического знака. Будь я уверен, что опасности нет, я бы отправился на север без всякого промедления. Но я знал, что за мной следят. Утер наверняка продолжал держать близ меня своих соглядатаев. Само по себе это было не страшно, от шпионов короля мне не грозила опасность. Но шпионов может подослать всякий, и, конечно, найдутся и другие, кто будет интересоваться мною, хотя бы из простого любопытства. А потому я сдержал нетерпение и оставался на месте, промышляя своим ремеслом и выжидая, когда мои соглядатаи не выдержат и обнаружат себя.

Однажды я послал Стилико вниз с лошадьми в кузню на краю города. Обе наши лошади были подкованы перед выездом из Лондона, и, хотя на зиму подковы обычно снимают, я хотел заново подковать мою кобылу, так как ей предстоял еще один долгий переход. Пряжки подпруги тоже требовали починки. Стилико поехал и, пока кони будут у кузнеца, должен был выполнить еще кое-какие поручения.

Подморозило. Было сухо и безветренно, небо обложили тяжелые облака, и в них вязли солнечные лучи, один только тусклый багровый диск висел над землей. Я отправился в хижину пастуха Аббы. Его сын Бан, дурачок, несколько дней назад поранил колом руку, и рана загнила. Я взрезал опухоль и наложил повязку с мазью, однако на Бана надеяться можно было не больше, чем на неразумного пса, он содрал бы повязку, если б она его беспокоила.

Но тревожился я напрасно: повязка оказалась на месте и рана затягивалась чисто и хорошо. На Бане, как и на всех убогих — я давно это заметил, — любая болячка заживала быстро, точно на малом ребенке или лесном звере. И хорошо, что так, ведь эти люди дня не могут прожить, чтобы как-нибудь не пораниться. Я перевязал ему руку и остался у них. Пастушья хижина притулилась в распадке между холмами, все овцы Аббы находились в загоне. Как часто случается, ожидались ранние ягнята, хотя на дворе был еще только декабрь. И я задержался, чтобы помочь Аббе с трудным окотом, поскольку у Бана болела рука. К тому времени, когда двойняшки-ягнята мирно уснули перед очагом, свернувшись на коленях у Бана, а мать-овца лежала поблизости и не сводила с них глаз, короткий зимний день уже угас, завершившись багровым закатом. Я простился с пастухами и пошел к себе через гребень холма. Наступила ночь, когда я вошел в сосновую рощу над пещерой. Небо прояснилось и украсилось яркими звездами, только туманный лик луны бросал на заиндевелую землю голубые тени. Тени я и заметил. Движущиеся. Я замер на месте и присмотрелся.

Четверо мужчин находились на площадке перед входом в пещеру. Снизу, из-за терновых зарослей, доносилось бряканье сбруи их привязанных коней. Пришельцы сбились в кучу и негромко переговаривались — я слышал невнятный звук их речей. У двоих в руках были обнаженные мечи.

А луна с каждой минутой светила все ярче, и новые звезды высыпали в морозном небе. Далеко внизу, у входа в долину, залаяла собака. Вскоре вслед за тем я услышал неторопливый перестук копыт. Мои незваные гости под скалой тоже услыхали эти звуки. Один из них тихо отдал распоряжение, и они все устремились вниз, туда, где стояли их кони.

Но едва только они ступили на тропу, как я окликнул их сверху.

Можно было подумать, что я свалился с неба в огненной колеснице. Это довольно жутко — когда в темноте у тебя над головой вдруг раздается голос человека, который, по твоим понятиям, только что въехал в долину внизу, в полумиле отсюда. К тому же тот, кто берется шпионить за колдуном, уже находится во власти страха и склонен поверить в любое диво. Один из незваных гостей испуганно вскрикнул, вожак вполголоса выругался. Их запрокинутые лица показались мне сверху, в свете звезд, серыми, словно заиндевелыми.

Я проговорил:

— Я Мерлин. Что вам от меня угодно?

Наступила тишина, и стал явственно слышен приближающийся лошадиный скок — лошади припустились рысью, чуя дом и ужин. Я заметил, что стоящие внизу подо мною люди готовы удариться в бегство. Но вожак откашлялся и сказал:

— Мы от короля.

— В таком случае спрячьте ваши глупые мечи. Я сейчас спущусь.

Подойдя к ним, я убедился, что они меня послушались, но руки держали вблизи ножен и сгрудились потеснее.

— Кто из вас главный? — спросил я.

Самый рослый шагнул вперед. И ответил вежливо, но злобно — как видно, пережитая минута страха не доставила ему удовольствия.

— Мы дожидались тебя, принц. Мы посланные короля.

— Это с обнаженными-то мечами? Ну что ж, ведь вас всего четверо против одного, если уж на то пошло.

— Четверо против чар, — возразил уязвленно вожак.

Я улыбнулся.

— Разве вы не знали, что мои чары не страшны людям короля? Вы могли быть уверены в радушном приеме.

Я помолчал. Они переступали с ноги на ногу, хрустя инеем. Один из них пробормотал что-то — то ли божбу, то ли проклятие — на своем наречии. Я сказал:

— Ну ладно. Здесь не место для разговоров. Мой дом, как видите, открыт для гостей. Отчего вы не развели огонь, не запалили светильники и не ждали меня, укрывшись от непогоды?

Они опять помялись, переглянулись. Ни один не произнес ни слова мне в ответ. При луне их черные следы вели по заиндевелой земле ко входу в пещеру. Было очевидно, что они уже побывали внутри.

— Что ж, — сказал я, — Милости прошу хоть теперь.

Я приблизился к святому источнику, над которым в темной нише, еще различимое, белело деревянное изваяние божества. Взял чашу от его подножия, плеснул ему и напился сам. Потом жестом предложил воды их вожаку. Он замялся в нерешительности и покачал головой.

— Я христианин, — сказал он, — А это что за бог?

— Мирддин, — ответил я. — Бог возвышенных мест. До меня этот полый холм принадлежал ему. Он доверил его мне, но сам держит под неусыпным надзором.

Тут я заметил, как и ожидал, что они, пряча руки за спину, все четверо сделали знак, охраняющий от чар. Потом, один за другим, подошли к источнику, каждый напился и плеснул воды здешнему богу. Я кивнул.

— Да, лучше не забывать, что старые боги по-прежнему надзирают над нами сверху и таятся в полых холмах. Иначе как бы я узнал о вашем приезде?

— Неужто ты знал?

— Неужто нет? Входите же.

Я обернулся на пороге, придерживая куст, который загораживал вход. Ни один не шевельнулся, только вожак сделал шаг вперед, но тоже в нерешительности остановился.

— В чем дело? — спросил я, — В пещере ведь никого нет. Или есть? Вы что, нашли там беспорядок, когда заходили, и боитесь мне признаться?

— Нет, никакого беспорядка там не было, — ответил вожак, — Мы не заходили… то есть мы… — Он прокашлялся и начал сызнова: — То есть мы зашли, это правда, но только переступили через порог…

Он опять не договорил, и опять они стали переглядываться, перешептываться, потом один из них вслух произнес:

— Да скажи ты ему толком, Кринас!

Кринас в третий раз начал сначала:

— Дело в том, сэр…

Он долго раскачивался и мялся, но в конце концов я все же услышал его рассказ, стоя у входа в пещеру в полукольце перепуганных воинов.

Оказалось, что они прибыли в Маридунум за два дня до того и выжидали случая подъехать к пещере никем не замеченными. У них был приказ открыто со мной в общение не вступать, чтобы другие соглядатаи, находящиеся, как подозревал король, где-нибудь поблизости, не вздумали подкараулить их на обратном пути и силой оружия отнять у них письмо, если я его им вручу для передачи королю.

— Ну и что же?

И вот нынче утром, продолжал Кринас, они углядели внизу возле кузницы мою кобылу, под седлом и свежеподкованную. Кузнец им на прямой вопрос ничего не ответил, и они заключили, что я нахожусь где-то в городе, занятый делами, покуда кузнец возится с моей лошадью. Тогда они решили, что если еще кто шпионит здесь за мной, то, наверно, тоже находится сейчас где-нибудь поблизости, в городе, воспользовались удобной минутой и поехали к пещере.

Он опять замолчал. Я чувствовал, что они пытаются в темноте угадать, как я воспринимаю этот рассказ. Но я молчал, и Кринас, сглотнув, продолжил.

То, что он рассказал дальше, звучало по крайней мере правдоподобно. Находясь в Маридунуме, они успели, как бы между прочим, разузнать дорогу в Брин-Мирддин. Можно не сомневаться, что ответы на их расспросы люди щедро сдобрили рассказами о святости этих мест, о волшебном могуществе их обитателя. Окрестные жители очень гордились своим колдуном и, пересказывая мои подвиги, не скупились на красочные подробности. Поэтому мои гости подъехали к пещере уже несколько напуганные.

Пещера, как они и ожидали, оказалась пуста. На белом снежном покрове перед входом не было видно ничьих следов. Глубокая тишина встретила их среди холмов, только журчал, изливаясь, святой родник. Они зажгли факел и, остановясь у входа, заглянули внутрь пещеры; там было все прибрано, но пусто, зола в очаге остыла…

— И что же? — понудил я Кринаса, который снова умолк.

— Мы знали, что тебя там нет, господин, но у нас было такое чувство… Мы позвали, никто не ответил, а потом вдруг из темноты донесся какой-то шелест. Он словно бы шел из глубины пещеры, где находится твое ложе и светильник подле него…

— И вы вошли?

— Нет, сударь.

— И ничего не трогали?

— Нет, — поспешно ответил он, — Мы… мы не посмели.

— Хорошо хоть так, — заметил я, — Что же дальше?

— Мы огляделись вокруг, но там никого не было. А звук не прекращался. Нам стало страшно. Мы наслушались разных историй… Один из нас сказал, что ты, может быть, подсматриваешь сейчас за нами, невидимый. Я велел ему не болтать вздора, но, по чести признаться, у меня все время было такое чувство…

— Будто тебе смотрят в спину? Вполне понятно. Продолжай.

Он сглотнул.

— Мы опять крикнули. И тогда они вдруг вылетели из-под крыши. Целое облако летучих мышей.

В эту минуту нас прервали. Стилико доехал до терновых зарослей и обнаружил там привязанных чужих лошадей. Я услышал, как он закрыл в загоне наших и бросился со всех ног вверх по извилистой тропе. Вот он с кинжалом в руке, оскользаясь на полегшей траве, выскочил на поляну у входа в пещеру.

На бегу он что-то кричал. Лунный луч отсвечивал на длинном лезвии кинжала в низко опущенной и готовой разить руке. Солдаты, лязгнув мечами, разом обернулись ему навстречу. Но я растолкал их, сделал два быстрых шага вперед и успел остановить его, со всей силой сжав ему правое запястье.

— Не надо. Это люди короля. Убери.

Пришельцы тоже спрятали мечи. Я спросил:

— За тобой не было погони, Стилико?

Он мотнул головой. Его била дрожь. Раб не привычен к оружию, как сын свободного человека. Я только здесь, в Брин-Мирддине, впервые позволил ему носить кинжал. Я выпустил его руку и обратился к Кринасу:

— Ты говорил про летучих мышей. Сдается мне, вы слишком много веры придаете людским россказням, Кринас. Если потревожишь летучих мышей, они и впрямь могут напугать на минуту. Но ведь это всего только мыши.

— Не только мыши, сударь. Мышей мы действительно вспугнули, и они вылетели из темноты под сводами и пролетели мимо нас. Будто хвост серого дыма. И оставили после себя смрад в воздухе. Но когда они улетели, стал слышен другой звук. Какая-то музыка.

Стилико взволнованно слушал, в темноте переводя широко раскрытые глаза с солдат на меня. Я заметил, что они снова сделали охранительный знак.

— Музыка звучала вокруг нас, — продолжал Кринас. — Тихотихо, почти шепотом, и слабое эхо, не умолкая, отдавалось от стен пещеры. Признаюсь без стыда, господин, мы вышли вон и не решались войти снова. Поджидали тебя снаружи.

— Обнажив мечи против чар? Понятно. Однако теперь уже нет более нужды оставаться на холоде. Сейчас вы можете войти. Ручаюсь вам в полной безопасности, если вы не вздумаете поднять руку на меня и моего слугу. Стилико, ступай вперед и разведи огонь. Ну так как же? Нет, нет, не пытайтесь уйти, вы ведь еще не передали мне весть от короля. Забыли?

В конце концов угрозами и уверениями я завел их в пещеру — они ступали осторожно и переговаривались только шепотом. Вожак согласился сесть рядом со мною, но остальные ни за что не хотели углубиться так далеко и остались сидеть на полпути между входом и очагом. Стилико вскоре подогрел вино с пряностями и обнес всех.

Теперь, при свете, я увидел, что пришельцы одеты не как солдаты короля: ни значков, ни герба на них не было. По виду их можно было принять за воинов какого-нибудь мелкого царька. Выправка, несомненно, военная, и к Кринасу обращаются хотя и без чинов, но почтительно, как к старшему по званию.

Я разглядывал их. Вожак сидел невозмутимо, но остальные трое под моим взглядом беспокойно заерзали, и один, худощавый и низкорослый, с черными волосами и бледным лицом, украдкой опять сделал охранительный знак.

Наконец я нарушил молчание:

— Вы говорите, что прибыли ко мне как посланцы короля. Поручил ли он вам передать мне письмо?

Ответил Кринас. Он был высокий, рыжеволосый, глаза голубые. Наверно, с примесью саксонской крови, хотя есть и кельты вот такой же светлой масти.

— Нет, сударь. Нам поручено только передать тебе привет от короля и справиться о его сыне.

— Но почему?

— Почему? — переспросил он недоуменно.

— Да, почему? Я четыре месяца как покинул королевский двор. Король получал за это время вести. Почему же он вдруг теперь шлет вас, и притом ко мне? Он ведь знает, что мальчик не у меня. Очевидно, что здесь, — я обвел взглядом четырех вооруженных мужчин, — он не был бы в безопасности. Известно королю и то, что я намерен был задержаться в Брин-Мирддине, прежде чем отправиться к принцу Артуру. Я опасался шпионов, и мне трудно поверить, что вы получили такое поручение от короля.

Трое по ту сторону очага переглянулись. Один из них, здоровый детина с красным, рябым лицом, нервно поддернул пояс с ножнами, рука его потянулась к рукоятке меча. Я видел, что Стилико взглянул на него настороженно и прямо с кувшином вина шагнул поближе ко мне.

Кринас минуту молча смотрел мне в глаза, потом кивнул и проговорил:

— Ладно, господин, твоя взяла. Да я особенно и не надеялся на успех, тебя такими баснями не проведешь. Просто с ходу сказал первое, что пришло в голову, когда ты вдруг объявился у нас над головой.

— Отлично. Стало быть, вы шпионите. Опять же, я хочу узнать почему.

Он пожал широкими плечами.

— Кому и знать, господин, как не тебе, каков нрав у королей. Мы не задавали вопросов, когда нам было приказано пробраться сюда и тайно осмотреть пещеру в твое отсутствие.

Трое его товарищей взволнованно закивали, подтверждая его слова.

— И мы не причинили вреда, господин. В пещере мы не были, это мы правду сказали.

— Да, и почему не были — тоже.

Он вскинул руку.

— Ничего не скажешь, сударь, ты вправе на нас сердиться. Вина наша. Обычно, сам понимаешь, мы такими делами не занимаемся, но ведь приказ есть приказ.

— И что же вам было приказано разыскать?

— Определенного — ничего. Просто поспрашивать народ в округе, оглядеть твое жилище, узнать, когда ты собираешься в путь. — Быстрый взгляд искоса: как я это приму? — Я понял так, что королю ты не все открыл, и он хочет дознаться сам. Ты знал, что за тобой следили с первой минуты, как ты оставил Лондон?

Еще одна толика правды.

— Догадывался, — ответил я.

— Ну вот видишь, — Он сказал это так, будто тем самым все разъяснилось. — Таковы уж они, короли, никому не доверяют и хотят непременно все знать сами. Сдается мне, господин, если ты простишь мне эти слова…

— Говори.

— По-моему, король не поверил тебе, когда ты объяснял ему, где у тебя содержится маленький принц. Наверно, он решил, что ты хочешь переправить его в другое место, спрятать, как раньше. Вот он и послал нас доглядеть потихоньку — авось нам удастся разгадать куда.

— Может быть. Желание все знать — болезнь королей. И кстати, о болезнях, не наступило ли ухудшение в здоровье короля, что он вот так вдруг забеспокоился о сыне?

Я ясно прочел по его лицу, словно он выразил свою досаду словами, как ему обидно, что он сам не вспомнил к месту про королевскую болезнь. Но, поколебавшись, он решил, что безопаснее, где можно, говорить правду.

— Что до этого, сударь, то у нас нет сведений. Сам я его перед отъездом не видел. Но слышал, что немочь его прошла и он вернулся на поле брани.

То же самое было известно и мне. Я помолчал немного, внимательно разглядывая моих гостей. Кринас попивал вино с показной непринужденностью, а сам не сводил с меня сторожкого взгляда. Потом я сказал:

— Ну что ж, вы выполнили приказ и разузнали то, что нужно было королю. Я все еще здесь, а мальчика здесь нет. В остальном же королю волей-неволей придется довериться мне. И срок моего предстоящего отбытия я ему сообщу в свое время.

Кринас откашлялся.

— Такой ответ едва ли годится для передачи королю, господин.

Он говорил нарочито громко, словно бы ничего не боялся, он и вправду был отважный малый. Остальные разделяли его страх, но при этом не пытались скрыть своего малодушия. У низкорослого черные глаза так и бегали на бледном от испуга лице, он потянулся к вожаку, дернул его за рукав. Я услышал, как он вполголоса сказал:

— Уйдем лучше. Не забывай, кто он такой… Довольно с нас… Еще разозлим его.

Я резко возразил:

— Мне не на что злиться. Вы выполняете свой долг, не ваша вина, что король так недоверчив и всему требует дополнительных подтверждений. Можете передать ему от меня, — я сделал паузу, будто обдумывал, как бы лучше выразиться, и все четверо жадно вытянули шеи, — что его сын находится в том месте, которое я ему называл, что он в безопасности и благополучии и что я жду только подходящей погоды, чтобы отправиться в плавание.

— В плавание? — мгновенно переспросил Кринас.

Я поднял брови.

— А что? Я думал, всему свету известно, где находится Артур. Ну да король-то, во всяком случае, поймет.

Один из солдат хриплым голосом проговорил:

— Мы слышали, господин, но то были только слухи. Стало быть, это правда, про остров?

— Истинная правда.

— Ги-Бразиль? Но это сказка, сударь, прошу прощения, — возразил Кринас.

— Разве я называл имя? За слухи я не отвечаю. Место, о котором я говорю, имеет много названий, и рассказывают о нем всего столько, что хватило бы на Девять Книг черной магии… И всякому, кто ни увидит его своими глазами, открывается иное. Когда я отвез туда Артура…

Я оборвал речь и промочил горло, словно певец перед тем, как коснуться струн. Трое по ту сторону очага приготовились слушать. На Кринаса я старался не смотреть, обращаясь через его голову прямо к ним зычным и распевным голосом сказителя:

— Все вы знаете, что мальчик был передан мне на руки в третью ночь как родился на свет. Я отвез его в безопасное укрытие, а потом, улучив удобное время, когда в мире было спокойно, переправил к западу на побережье. В том месте у подножия отвесных скал находится песчаная бухта, и вокруг нее стоят стоймя камни, точно волчьи зубы, — о них разбивается насмерть и пловец, и лодочник в часы прилива. По сторонам той бухты волны пробили в скалах высокие арки. Скалы там в солнечных лучах отсвечивают сизым, и розовым, и нежно-бирюзовым, а в летние вечера при отливе, когда садится солнце, на горизонте глазам открывается земля, но, когда угасает свет дня, она исчезает. Это Летний остров, который, говорят, всплывает и тонет по воле небес, и Стеклянный остров, сквозь который видно звезды и облака, но для тех, кто там обитает, он изобилует деревьями и травами и кристальными родниками.

Солдат с бледным лицом весь подался ко мне, разинув рот, другой, я видел, под шерстяным плащом зябко передернул плечами. У Стилико глаза блестели, как бляхи на щите.

— Это остров Дев, куда после кончины попадают короли. И когда-нибудь настанет день…

— Господин! Я все это видел своими глазами! — Чтобы вот так оборвать прорицателя на первых же словах прорицания, бледнолицый должен был дойти до совершенного исступления, — Да, да, видел! Когда был еще маленький. Так же ясно, как Касситериды в ясный день после дождя. Но тогда это была пустая земля.

— Она не пустая. И не только там могут видеть ее люди, подобные тебе. Если знаешь, как искать, ее можно найти даже зимой. Но мало кто может добраться туда и вернуться обратно.

Кринас слушал не шевелясь, с каменным лицом.

— Стало быть, он на корнуэльской земле?

— Так ты и это знаешь?

В моем голосе не прозвучало и тени насмешки, но он обиженно буркнул:

— Нет, — и, поставив пустой кубок, встал. Рука его потянулась к поясу. — Стало быть, то, что ты рассказал, мы и должны передать королю?

Остальные, по его кивку, тоже поднялись. Стилико со стуком поставил кувшин, но я успокоил его, покачав головой, и улыбнулся.

— Вам, я думаю, несдобровать, если этим исчерпаются все ваши новости? И мне тоже мало радости, если ко мне пришлют новых соглядатаев. Так что, ради нашего с вами общего блага, надо будет утолить королевское любопытство. Отвезете в Лондон мое письмо?

Мгновение Кринас стоял как вкопанный, не отводя воинственного взгляда. Потом тряхнул головой и мирно засунул большие пальцы за пояс. Только услышав, как он облегченно перевел дух, я понял, что он уже совсем готов был пустить в ход единственные известные ему доводы.

— Охотно.

— Тогда подождите еще немного. Сядьте. Наполни им кубки, Стилико.

Мое письмо к Утеру было кратким. Сначала я справлялся о его здоровье, потом писал, что принц, насколько мне известно из надежных источников, здоров и благополучен. С наступлением весны, сообщал я далее, я намерен съездить и повидать мальчика сам. А пока буду следить за ним по-своему отсюда и все новости сообщать королю.

Запечатав письмо, я снова вышел в переднюю пещеру. Мои гости вполголоса о чем-то торопливо и озабоченно переговаривались. Здесь же находился и Стилико с кувшином. При моем появлении они смолкли и поднялись. Я передал письмо Кринасу.

— Остальное, что я имел сказать королю, заключено в этом письме. Он будет удовлетворен, — Я добавил: — Даже если вы не совсем точно выполнили приказ, королевской немилости вам нечего опасаться. А теперь оставьте меня, и да оберегает вас бог путешествий.

И они наконец ушли, не выказав особой благодарности за мое напутственное благословение. Пересекая заснеженную площадку перед входом в пещеру, они настороженно поглядывали во мглу по сторонам и зябко кутались в свои шерстяные плащи, словно чувствуя на спине морозное дыхание ночи. Поравнявшись со святым источником, каждый снова сделал охранительный знак, и, по-моему, у последнего — Кринаса — это был не знак креста.

Глава 7

Стук их копыт смолк на уходящей вниз тропе. Стилико прибежал сверху с обрыва, откуда смотрел им вслед.

— Уехали, — Зрачки его были расширены не только от морозной тьмы, — Господин, я думал, они тебя убьют.

— Могли убить. Они храбрые люди и натерпелись страху. Это опасное сочетание. Тем более что один из них — христианин.

Он немедленно понял, что я имею в виду.

— То есть он тебе не поверил?

— Вот именно. Он мне не поверил, но побиться об заклад, что я лгу, не рискнул бы. А теперь, Стилико, собери мне что-нибудь поесть, не важно что, только поскорее, и уложи, что подвернется, на дорогу. Одежду я упакую сам. Кобыла подкована?

— Конечно, господин, но разве ты уезжаешь сегодня?

— Прямо сейчас. Этого случая я как раз и дожидался. Они себя обнаружили, и к тому времени, когда поймут, что след, который я им дал, — ложный, я буду уже далеко — перенесусь за море на запад… Что тебе после этого делать, ты знаешь, мы обсуждали это много раз.

И в самом деле, у нас был план, что после моего отъезда Стилико останется в Брин-Мирддине, будет, как и прежде, закупать и привозить из города провизию, чтобы казалось, будто я дома. Я сделал запасы лечебных снадобий и научил его простейшие из них составлять самому — он должен был раздавать их беднякам, которые придут за помощью, чтобы они не ощутили моего отсутствия, так что разговоры о том, что я уехал, должны были начаться далеко не сразу. Может быть, не так уж и много времени я выгадывал этим способом, но много мне и не надо было: достаточно мне перевалить через ближние холмы и ступить на лесные тропы, и выследить меня уже будет трудно.

Поэтому Стилико только кивнул мне в ответ и бросился со всех ног выполнять мое повеление. В одну минуту трапеза моя была готова, и, пока я ел, он собрал мне еды в дорогу. Я видел, что его распирают вопросы, и дал ему выговориться. Я умел, правда не без запинок, объясняться с ним на его родном языке, но он свободно, хотя и с акцентом, говорил по-латыни, и ею мы обычно и пользовались. С тех пор как мы выехали из Константинополя, Стилико, как и следовало ожидать от такой страстной натуры, горячо ко мне привязался, но он не мог жить без собеседника, и было бы жестоко настаивать на немом почитании, которое завел было у нас вымуштрованный Гай. Да я этого и не любил. И потому, пока он был занят сборами, вопросы так и сыпались у него с языка.

— Господин, если этот человек, Кринас, добивался сведений о принце, но не поверил твоему рассказу про Стеклянный остров, почему же он в таком случае уехал?

— Прочесть мое письмо. Он думает, что в нем содержится правда.

Стилико широко раскрыл глаза.

— Но он не посмеет распечатать письмо, адресованное королю! А ты написал в нем правду?

Я поднял брови.

— Правду? А ты разве тоже не веришь в Стеклянный остров?

— Нет, почему же. Про это все знают, — Он говорил серьезно. — Даже в Сицилии у нас слышали про невидимый остров за краем заката. Но ты сейчас держишь путь не туда, готов прозакладывать что угодно!

— Откуда такая уверенность?

Он сверкнул на меня влажными черными глазами.

— А как же, господин? Ты, да чтобы пустился в плавание через Западное море? И еще зимой? Во что угодно готов поверить, но не в это! Если бы ты имел магическую власть над морской стихией, разве мы маялись бы так, плывя по Срединному морю? Вспомни шторм у Пилоса.

Я засмеялся.

— Когда всей магии у нас был один рвотный корень? Еще бы мне не помнить. Нет, Стилико, из моего письма они ничего не узнают. И к королю оно тоже не попадет. Этих людей не король подослал.

— Не король? — Он разинул рот и выпучил глаза, но тут же опомнился и опять склонился над переметной сумой, куда набивал поклажу. — Откуда ты знаешь? Они знакомы тебе?

— Нет. Но Утер не назначает своих солдат шпионить, ведь таких шпионов сразу можно узнать. Это чьи-то солдаты, посланные, как Кринас сам сказал, побродить по базару и тавернам Маридунума, поспрашивать людей, а потом подняться сюда, обшарить пещеру в наше отсутствие и найти либо принца, либо какой-нибудь след, который приведет к нему. Они даже и не настоящие шпионы. Какой шпион осмелится возвратиться к хозяину и признать, что его разоблачили, но дали письмо со всеми необходимыми сведениями? Я постарался облегчить им положение, и, может быть, они решили, что сумели меня обмануть, но, как бы то ни было, им необходимо было заполучить это письмо. Надо отдать должное Кринасу, он соображает быстро. Когда я застал их на месте, он ловко вывернулся. Не его вина, что один из его подчиненных выдал его с головой.

— Каким образом?

— Тот, низкорослый, с бледным лицом. Я услышал, как он произнес что-то на своем родном языке. Кринас, наверное, даже внимания не обратил. Но он говорил по-корнийски. Тогда я рассказал им про Стеклянный остров и описал бухту, и ему это все было знакомо. Знал он и Касситериды. Это острова у корнуэльского побережья, в них даже Кринас не мог не поверить.

— У корнуэльского? — переспросил Стилико, как бы взвешивая новое слово.

— У побережья Корнуолла, на юго-западе.

— Стало быть, люди королевы? — Стилико недаром провел время в Лондоне, он не сидел в четырех стенах, обучая Моргаузу приготовлению целебных снадобий. Он умел слушать не хуже, чем говорить, и с тех пор, как мы оставили Утеров двор, так и засыпал меня рассказами о том, что там думают и говорят по всем мыслимым поводам, — Говорят, она все еще в тех краях после неудачных родов.

— Это так. И она, конечно, могла бы использовать корнуэльцев для тайных поручений. И все-таки я не думаю, чтобы их подослала она. Ни король, ни королева сейчас не приближают к себе корнуэльцев.

— Корнуэльские солдаты стоят под Каэрлеоном. Я слышал об этом в городе.

Я поднял голову.

— Вот как? Под чьим же началом?

— Не слыхал. Но могу узнать.

Он вопросительно смотрел на меня, но я покачал головой.

— Нет. Чем меньше ты будешь знать об этом, тем лучше. Забудь. Они сейчас перестанут следить за мною, покуда не прочитают письмо, а здесь не так-то легко отыскать человека, который понимает по-гречески…

— По-гречески?

— Да, у короля секретарь — грек, — подтвердил я, — Я не видел нужды облегчать им работу. А они, я думаю, не догадались, что я их разоблачил. И торопиться не станут. К тому же в письме я упомянул, что пробуду здесь до весны.

— А сюда они не вернутся?

— Едва ли. Зачем им? Признаться передо мной, что они прочитали письмо, адресованное королю? И что послал их вовсе не король? Покуда они полагают, что я здесь, они не решатся сюда приехать — из боязни, как бы я не донес королю. Они и убить меня не осмелятся, и допустить, чтобы я все узнал про них, тоже побоятся. И значит, носа сюда не покажут. А ты в ближайший день, как приедешь в Маридунум, позаботься дать знать начальнику гарнизона, чтобы поискал в окрестностях этих корнуэльцев, и пусть доложит о случившемся королю. Я и сам отправлю королю известие. Пусть даст указание своим шпионам охранять нас от других… Ну, у меня все готово. Ты сложил провизию?

Наполни-ка мне вот флягу. Да повтори, что ты скажешь, если кто-нибудь все же сюда заявится.

— Скажу, что ты все дни проводил на холмах и в последний раз ушел в сторону хижины пастуха Аббы, и я думаю, что ты остался у него помочь с овцами, — Стилико посмотрел на меня с сомнением, — Никто, конечно, не поверит.

— Отчего же? Ты ведь искусный лгун. Осторожней, ты льешь вино мимо!

— Принц — и возится с овцами? Довольно невероятно.

— Я и не такие невероятные вещи делал. Тебе поверят. К тому же это правда. Откуда, ты думаешь, у меня на плаще пятна крови?

— Убил кого-нибудь, я думаю.

Он говорил совершенно серьезно. Я рассмеялся.

— Это нечасто со мной случается и, как правило, по недоразумению.

Он недоверчиво потряс головой и закупорил флягу.

— Если бы те четверо обнажили против тебя мечи, господин, ты бы употребил чары?

— Зачем мне чары, когда у меня был твой кинжал наготове? Я не поблагодарил тебя за храбрость, Стилико. Ты молодец.

Он удивился:

— Ты же мой хозяин.

— Я купил тебя за деньги и возвратил тебе свободу, принадлежащую тебе по праву рождения. Разве ты мне чем-нибудь обязан?

Он только взглянул на меня недоуменно и сказал:

— Ну вот, все готово, господин. Тебе надо только обуть сапоги и захватить овчинный плащ. Пойти оседлать Ягодку, покуда ты переобуваешься?

— Одну минуту, — ответил я, — Подойди и взгляни мне в глаза. Я обещал, что тебя здесь никто не обидит. И это правда; я видел, что тебе не угрожает никакая опасность. Но когда я уеду, если тебе будет страшно, можешь спуститься вниз и устроиться на мельнице. Слышишь?

— Да, господин.

— Ты мне веришь?

— Да.

— Так чего же ты боишься?

Он замялся, сглотнул. Наконец промолвил:

— Да вот музыка, про которую они говорили, что это было, господин? Она правда шла от богов?

— В каком-то смысле, да. Моя арфа по временам при движении воздуха обретает голос. Они именно это и слышали, я думаю, а так как совесть их была нечиста, испугались.

Он оглянулся в угол, где стояла большая арфа. Мне переправили ее сюда из Бретани, и по возвращении я пользовался только ею, а малую поставил на место.

— Вот эта? — удивился Стилико, — Но как она может звучать, ведь она в чехле?

— Нет, не эта. Эта безмолвствует, покуда я не коснусь ее струн. Я говорил о другой, малой, которая сопровождает меня в путешествиях. Я сам смастерил ее в этой самой пещере с помощью волшебника Галапаса.

Он облизнул губы. Ясно было, что ответ мой его далеко не успокоил.

— Ту я не видел со дня нашего приезда. Где ты ее держишь?

— Я все равно собирался тебе показать при прощании. Идем, мой друг, тебе нет нужды бояться. Ведь ты сам сто раз переносил ее с места на место. Засвети факел и ступай со мной, посмотри.

Я отвел его в глубину главной пещеры. Я еще не показывал ему хрустального грота, а так как поперек скального уступа, ведущего к его входу, я поставил сундук с книгами и стол, сам Стилико туда не лазил и о его существовании не догадывался. По моему знаку он помог мне отодвинуть стол, и я, подняв руку с факелом, вскарабкался на затененный уступ, за которым открывался, невидимый снизу, хрустальный грот. У входа я опустился на колени и поманил к себе Стилико.

Пылающий факел отбрасывал сквозь пелену колеблющегося дыма яркие огненные блики, и они играли на стенах хрустального шара. Здесь я мальчиком увидел мои первые видения в игре отраженного пламени. Здесь я узнал, как я сам был рожден на свет, как встретил смерть старый король, как была возведена на море башня Вортигерна, здесь провидел победы Амброзиева дракона. Теперь полый шар был пуст, только арфа покоилась в его середине, и от нее на сверкающие стены во все стороны ложилась многократно повторенная тень.

Я взглянул в лицо юноши. Благоговейный ужас выразился в нем, хотя грот был пуст и тени немы.

— Слушай, — сказал я. Я произнес это слово громко, воздух заколебался от моего голоса, и арфа отозвалась, тихая музыка заплескалась в круглых стенах, — Я все равно собирался показать тебе грот, — продолжал я, — Если тебе нужно будет спрятаться, прячься здесь. Я тоже прятался здесь, когда был ребенком. Знай, боги станут хранить тебя, укрывать от опасности. Где же надежнее укрытие, чем прямо в руке бога, внутри его полого холма? А теперь ступай оседлай Ягодку. Арфу я сам принесу. Мне пора ехать.

Когда наступило утро, я был уже в пятнадцати милях от пещеры и ехал на север под сенью дубрав, что тянутся по долине реки Коти. Здесь нет дорог, а только тропы, но мне они хорошо знакомы, и я знал хижину стеклодувов в самом сердце леса, которая об эту пору стоит необитаемая.

Под этим кровом мы с кобылой вдвоем провели остаток короткого декабрьского дня. Я напоил ее из ручья и натаскал ей в угол сена. Сам я не испытывал голода. Меня питало пьянящее ощущение легкости и силы. Я узнавал его. Оно означало, что я правильно выбрал день и час. Что-то ожидало меня там, в конце пути, по которому я шел.

Я выпил глоток вина и, тепло закутавшись в овчину, подарок Аббы, заснул крепко и безмятежно, как дитя.

Во сне я опять видел меч и понял, даже сквозь сон, что видение это — прямо от бога. Обычные сновидения не обладают такой отчетливостью, это просто путаница желаний и страхов, подслушанного и замеченного, но представляющегося незнакомым. А это пришло ясное, как память.

Я впервые видел меч вблизи. Не огромным и ослепительным, как звездный меч над Бретанью, и не смутным и огненным, как он проступил когда-то на темной стене в опочивальне королевы Игрейны, а просто меч, красивое боевое оружие, рукоять витого золота осыпана драгоценными каменьями, клинок горит и сверкает, словно сам так и рвется в бой. По этому признаку мечи получают имена — один кровожаден, от другого не отобъешься, третьему нет охоты рубиться, но каждый жив своей жизнью.

Так и жил этот меч, обнаженный и зажатый в деснице воина. Человек, его державший, стоял у огня, у лагерного костра, как можно было понять, посреди широкой темной равнины, и, кроме него, на всей равнине никого не было. Вдали, у него за спиной, смутно угадывались в ночной темноте очертания стен и башни. Я вспомнил стенную мозаику в доме Адьяна, но это был не Рим. Очертания башни показались мне знакомыми, но где я ее видел, я вспомнить не мог, может быть тоже во сне.

А человек был высок и закутан в плащ, и темные тяжелые складки ниспадали с его плеч до самых пят. Лица под низко надвинутым шлемом было не видно. Голову он потупил и обнаженный клинок поддерживал ладонью. Он поворачивал его и как бы взвешивал или разглядывал руны на лезвии, и при каждом повороте огонь то вспыхивал, то мерк, то вспыхивал, то мерк. Я успел прочесть одно слово: «Король» и еще раз: «Король» — и видел, как играют в свете костра драгоценные камни на рукояти. Потом я заметил на его шлеме венец червонного золота, а темный его плащ оказался пурпурным. Вот он повернул руку, и на пальце у него блеснул золотой перстень с драконом.

Я позвал: «Отец? Это ты?» — но, как бывает во сне, с уст моих не сорвалось ни единого звука. И однако же человек поднял голову и посмотрел на меня. Внизу под шлемом не было глаз. Не было ничего. Руки, державшие меч, были руками скелета. Перстень сиял на кости.

Он плашмя на костлявых кистях протянул меч мне. Голос, который не был голосом моего отца, произнес: «Возьми это!» Голос был не призрачный и не такой, какие звучат подчас в видениях. Я их слышал: в них нет плоти — словно ветер дудит в пустой рог. А это был живой мужской голос, резкий, привыкший командовать, чуть осипший, как бывает от гнева, или спьяну, или, вернее всего, здесь от глубокой усталости.

Я попробовал шевельнуться, но не мог, как только что не мог ни слова произнести. Я никогда в жизни не боялся духов, но этот человек внушал мне страх. Из черной пустоты под шлемом снова раздался голос, мрачный и чуть насмешливый, и в темноте у меня на спине зашевелились волоски, как на волчьем загривке. Дыхание мое пресеклось, по коже побежали мурашки. Он произнес, и на этот раз я отчетливо различил в его голосе глубокую усталость: «Не бойся меня. И меча не бойся. Я не отец твой, но ты моего семени. Возьми же меч, Мерлин Амброзий. Ты не будешь знать покоя, пока он не окажется в твоей руке».

Я приблизился. Пламя опало, и сделалось почти совсем темно. Я протянул руки взять меч, и он мне навстречу протянул меч, лежащий на его ладонях. Весь замерев, я приготовился к прикосновению его костлявых пальцев, но ничего не почувствовал. Отпущенный меч пролетел сквозь мои ладони и упал наземь между мною и им. Я, коленопреклоненный, стал шарить в темноте, но меча не было. Сверху над собой я ощущал его дыхание, теплое, как у живого человека, и пола его плаща, развеваясь, коснулась моей щеки. Голос произнес: «Найди его. Кроме тебя, никто не может его найти».

А в следующее мгновение я уже лежал с широко открытыми глазами и смотрел на полную луну — рыжая кобыла толкала меня в щеку мягким носом, и грива ее щекотала мне лицо.

Глава 8

Декабрь, бесспорно, не время для путешествий, тем более если по роду своих дел ты не можешь пользоваться проезжими дорогами. Зимние леса прозрачны и не загромождены подлеском, но в долинах можно подчас двигаться лишь вдоль речного русла, извилистого и каменистого, с опасными размывами берегов, образовавшимися во время паводков и ненастий. Снега, правда, не было, но на второй день пути задул промозглый ветер с дождем, и все тропы обледенели.

Ехать приходилось медленно. На третий день к вечеру я услышал волчий вой, доносившийся сверху из-под линии снегов. Я ехал долинами, лесными зарослями, но время от времени, когда деревья редели, видел в отдалении вершины — на них белели шапки свежевыпавшего снега. А зима не скупилась: в воздухе пахло новыми снегопадами, и мороз пощипывал щеки. Пойдет снег, и волки спустятся вниз. Мне уже и теперь в сгущающихся сумерках чудились меж столпившихся стволов какие-то мелькающие тени, и из кустов доносились звуки, издаваемые, быть может, вполне безобидными тварями вроде оленей или лис, но Ягодка пугливо вздрагивала, то и дело прядала ушами, и шкура у нее на холке собиралась в складки, словно на нее садились мухи.

Я ехал, озираясь через плечо и отстегнув меч в ножнах.

— Мевисен, — обратился я к моей валлийской кобыле на ее родном языке, — когда мы отыщем большой меч, который хранит для меня Максен Вледиг, то будем с тобой, конечно, непобедимы. Отыскать его, как видно, ничего не поделаешь, придется. А пока что я не меньше твоего боюсь рыскающих поблизости волков, и потому мы должны приглядеть себе какое-нибудь подходящее укрытие, где мы сможем обороняться тем оружием, которое у меня есть, и тем искусством, каким я владею, и там мы с тобой на пару пересидим эту ночь.

Подходящим укрытием, которое для нас нашлось, оказались развалины, затерянные в чаще леса. Это были остатки стен небольшого строения, имевшего некогда форму печи или улья. С одной стороны они обрушились, а другая стояла, словно половина пустой яичной скорлупы, выпуклым полукуполом против ветра, и прикрывала от ледяного дождя, то затихавшего, то припускавшего снова. Обрушившиеся камни старой кладки были почти все кем-то вывезены — должно быть, для нового строительства, — но все-таки осталась груда обломков, за которой можно было скрыться и мне, и лошади.

Я спешился, и мы вошли. Кобыла осторожно ступала по замшелым камням, встряхивая мокрой гривой, и вскоре уже смирно стояла под сводом, упрятав морду в мешок с кормом. Я придавил повод тяжелым камнем, потом, надергав в углу прошлогоднего папоротника, обтер ее мокрую спину и прикрыл сверху. И она, как видно, забыла свои страхи и мерно похрустывала, уткнувшись носом в мешок. Потом я, как мог, устроился сам, соорудив себе сухое сиденье из одной переметной сумки и поужинав остатками пищи и вина. Я бы с радостью развел огонь, не только для тепла, но и для острастки волкам, но поблизости могли рыскать не только волки, и потому, держа ножны с мечом под рукой, я закутался в овчину, покончил со своим холодным ужином и наконец погрузился в полудрему-полубодрствование, насколько позволяло мое опасное и неудобное положение.

И снова видел сон. Но уже не о королях, мечах и блуждающих звездах — теперь это был отрывистый и тревожный полусон-полугреза о малых божествах укромных углов, о богах холмов и лесов, рек и перекрестков, — о богах, что по сию пору не покинули порушенных святилищ, но затаились во мгле, куда не достигают огни людных христианских храмов и сохранившиеся культы великих богов Рима. В больших населенных городах они забыты, но в лесах и на диких взгорьях жители по-прежнему молятся им и оставляют приношения — еду и питье, — как повелось с незапамятных времен. Римляне дали им латинские имена и не трогали их скромных святилищ; христиане же отрицают их существование, и епископы корят бедный люд за приверженность старой вере, а главное, надо думать, за приношения, которые, говорят они, более кстати пришлись бы в келье праведного отшельника, нежели у подножия древнего алтаря в диком лесу. Но простые люди продолжают украдкой посещать обители старых богов и оставлять там свои пожертвования — а когда наутро положенного не оказывается на месте, кто может утверждать, что это не бог его унес?

Должно быть, развалины, где я остановился на ночлег, принадлежали к подобным святилищам — так думалось мне во сне. Я видел тот же лес и тот же каменный полукупол, служивший мне укрытием, даже груда обомшелых обломков рухнувшей стены была та же, что и наяву. Было темно, громко гудел зимний ночной ветер в вершинах деревьев. Больше ничего я не слышал, да и невозможно было бы расслышать сквозь это гудение, но кобыла моя вдруг переступила копытами, фыркнула в мешок и подняла голову, и я тоже посмотрел вверх: из-за груды камней в темноте на меня глядели два глаза.

Объятый сном, я не в силах был шевельнуться. Вслед за первой парой глаз так же быстро и бесшумно появлялись все новые. Я различал только смутные тени во тьме ночи — не волчьи, а словно бы человечьи, словно бы какие-то маленькие человечки возникали передо мной один за другим, внезапно и бесшумно, как призраки; и вот уже они обступили меня восьмером, плечом к плечу, загораживая вход в мое убежище. Не двигались и ничего не говорили, просто стояли, как восемь маленьких призраков, продолжение леса и ночи, ее сгустки, подобные тьме под деревьями. Но я ничего не видел, лишь мгновениями в свете зимних звезд, проглядывавших между проносившимися облаками, — блеск следящих за мною глаз.

Ни слова, ни шороха.

Внезапно, без всякого перехода, я ощутил, что проснулся. Они были по-прежнему здесь.

Я не потянулся за мечом. Восьмеро против одного — такое противоборство довольно бессмысленно, к тому же существуют и другие способы самозащиты, и следовало для начала испытать их. Но и того я не успел. Я только открыл было рот, чтобы заговорить, как один из них произнес что-то, одно краткое слово, тут же унесенное ветром, и я опомниться не успел, как меня с силой отбросили к стене, рот мне заткнули кляпом, а руки вывернули за спину и крепко связали запястьями вместе. Затем меня не то выволокли, не то вынесли из укрытия и швырнули спиной на груду острых камней. Двое встали надо мной караулом. Кто-то из пришельцев вытащил кремень и железо и после долгих усилий сумел поджечь тряпичный жгут, вправленный в расщепленный бычий рог, служивший факелом. Жгут тускло затлел, источая дымный, зловонный свет, но его им хватило, чтобы перерыть мои переметные мешки и даже с любопытством осмотреть кобылу. Потом светоч поднесли ко мне и, сунув чадящий фитиль чуть ли не в лицо, принялись рассматривать меня с тем же любопытством, что и кобылу.

Я понимал, что, раз я до сих пор жив, значит, это не просто грабители: они ничего не взяли, когда рылись в переметных мешках, а у меня отняли только меч и нож, а дальше обыскивать не стали. По тому, как они пристально разглядывали меня, кивая и удовлетворенно бормоча что-то, я со страхом заключил, что именно я им и был нужен. Но если так, думал я, если они хотели узнать, куда я держу путь, или их наняли, чтобы выяснить это, им было бы выгоднее не обнаруживать себя и следовать за мною тайно. Я бы в конце концов привел их прямо на порог к графу Эктору.

Из их разговора я ничего не узнал об их намерениях, зато он открыл мне другое, не менее важное: эти люди говорили на языке, которого я никогда прежде не слышал в обиходе, и, однако же, он был мне знаком — мой наставник Галапас учил меня древнему языку бриттов.

Древний язык сходен с нашим теперешним, но люди, которые на нем говорят, так давно живут отрезанными от всех других племен, что речь их подверглась изменениям: добавились слова, стал другим выговор, так что теперь, чтобы понимать его, требуется усердие и хороший слух. Я улавливал знакомые окончания, иногда различал слова, которые и сегодня существуют в Гвинедде, но за пятьсот лет изоляции они стали произноситься совсем иначе, нечетко и нечленораздельно, и рядом с ними сохранились слова, давно утраченные другими диалектами, и возникли новые звуки, будто эхо этих холмов, их богов и диких тварей, среди них обитающих.

Я понял, кто эти люди. Это были потомки племен, в незапамятную старину бежавших на дикие взгорья и уступивших города и пахотные угодья римлянам, а после римлян — Кунедде. Точно бездомные птицы, они гнездились на лесистых холмах, где земля скупо дает пропитание и незаманчива для их могущественных противников. Иногда они укрепляли какую-нибудь вершину и удерживали ее силой оружия, но вершины, удобные для возведения крепостей, ценились завоевателями, и те обкладывали их и брали штурмом или измором. Так остатки непобежденных отдавали вершину за вершиной, и в конце концов у них остались лишь голые скалы, да пещеры, да высокие пустоши, зимою заносимые снегом. Там они и жили, и никто их никогда не видел — разве что случайно или если они сами того пожелают. Я догадывался, что это они спускались по ночам и уносили украдкой приношения, оставленные в старых святилищах. Мой сон наяву оказался в руку. Все остальные обитатели полых холмов недоступны смертному взору.

Они разговаривали друг с другом — насколько эти настороженные существа способны к многословным разговорам, — не подозревая о том, что я их понимаю. Я прикрыл глаза, прислушался.

— Говорю тебе, это он. Кто еще мог бы ехать один через лес в такую непогожую ночь? И притом на рыжей кобыле?

— Да, верно. Они сказали, один. И кобыла рыже-чалая.

— А может, он убил того. И кобылу отнял. Он прячется, это ясно. Иначе почему бы он затаился здесь в зимнюю ночь и даже костра не развел, хотя волки спустились совсем близко.

— Он не волков боится. Можешь не сомневаться, это он самый и есть, кто им нужен.

— За кого они дают деньги.

— Они говорили: он опасный человек. Не похоже.

— У него меч был под рукой.

— Но он его не поднял.

— Не успел, мы его схватили.

— Он нас давно заметил. Успел бы. Напрасно ты схватил его, Квилл. Они же не сказали — захватить. Сказали — разыскать и идти по следу.

— Теперь поздно. Мы уже его схватили. Что будем делать? Убьем его?

— Пусть Ллид решает.

— Да, пусть решит Ллид.

Они говорили не так связно, как я здесь передаю, а перекидывались обрывками фраз на своем странном, емком языке. Потом замолчали и отошли в сторону, оставив надо мной двух стражей. Я понял, что они ждут Ллида.

Он появился минут через двадцать, и с ним еще двое — три тени вдруг отделились от черноты леса. Остальные окружили его, объясняя и указывая, и тогда он схватил факел, обгорелый тряпичный жгут, сильно пахнущий дегтем, и решительно подошел ко мне. Остальные поспешили следом.

Они обступили меня полукругом, как раньше. Факел в поднятой руке Ллида осветил моих пленителей, не очень ясно, но достаточно, чтобы я их запомнил. То были низкорослые темноволосые люди, холода и лишения выдубили кожу на их хмурых, насупленных лицах до цвета старой, корявой древесины и провели по ней глубокие складки. Одежду их составляли плохо выделанные шкуры и штаны из толстого, грубо тканного сукна, выкрашенного коричневой, зеленой или рыжей краской, добываемой из горных растений. Вооружены они были кто как — дубинами, ножами, каменными топорами, заточенными до блеска, а один — тот, что командовал до появления Ллида, — держал в руке мой меч.

Ллид сказал:

— Они ушли на север. Никто в лесах не увидит и не услышит. Выньте кляп.

— Что толку? — возразил тот, у которого был мой меч, — Он ведь не знает нашего языка. Взгляни на него. Он ничего не понимает. Мы сейчас говорим, что его надо убить, а он даже не испугался.

— Что же это доказывает? Только что он смел, а это мы и так знаем. Человек, которого вот так схватили и связали, понимает, что ему угрожает смерть. Однако в его глазах нет страха. Делайте, что я велю. Я знаю довольно, чтобы спросить имя и куда он держит путь. Выньте кляп. А ты, Пвул, и ты, Арет, поищите сухого валежника. Мне нужно побольше огня, чтобы разглядеть его хорошенько.

Один из моих стражей развязал узел и вынул тряпичный кляп. У меня был разорван угол рта, и тряпка пропиталась слюной и кровью, но житель холмов упрятал ее к себе в карман. При такой нищете, как у них, вещи не выкидывают. Интересно, подумалось мне, дорого ли «они» посулили за меня? Если это Кринас с товарищами напали на мой след и подрядили лесных людей высмотреть, куда я пробираюсь, то поспешные действия Квилла спутали им все карты. Но и мои замыслы тоже рухнули. Даже надумай они теперь меня отпустить, чтобы тайно последовать за мною, разве могу я продолжать свой путь? Я не сумею уйти от слежки, хоть и буду о ней знать. Эти люди видят в лесу любую тварь и умеют доставлять вести быстрее пчел. Отправляясь в это путешествие, я знал, что в лесу мне не укрыться от любопытных глаз, но обычно лесные жители никому не показываются и ни во что не вмешиваются. Теперь же у меня оставался только один способ добраться до Галавы и не привести за собой врагов: я должен переманить этих людей на свою сторону. Я ждал вопросов их вожака. Он спросил, медленно, с трудом подбирая ломаные валлийские слова:

— Ты — кто?

— Путник. Еду на север, где живет один мой старый друг.

— Зимой?

— В этом есть нужда.

— Где… — он искал слово, — откуда ты едешь?

— Из Маридунума.

Это, по-видимому, совпадало со сведениями, полученными от «них». Он кивнул.

— Ты — гонец?

— Нет. Твои люди видели все, что я с собой везу.

Один из них скороговоркой сказал на древнем языке:

— Он везет золото. Мы видели. Оно у него в поясе, и еще есть зашитое в подпруге на кобыле.

Вожак разглядывал меня. Угадать его мысли по лицу я не мог, оно было не прозрачнее дубовой коры.

Он спросил через плечо, не отрывая взгляда от моего лица.

— Обыскивали?

Это он произнес на своем языке.

— Нет. Мы видели, что у него в карманах, когда отбирали оружие.

— Обыщите теперь.

Они повиновались и действовали достаточно грубо. А затем пропустили его вперед и сами тоже сгрудились над добычей, рассматривая ее при свете тусклого факела.

— Золото. Смотрите, как много. Пряжка с королевским драконом. Не значок, попробуйте на вес, это настоящее золото. Клеймо — ворон Митры. И он едет из Маридунума на север, притом тайно. — Квилл снова запахнул на мне плащ и закрыл клеймо. Он выпрямился. — Ясно, что это он самый, о ком говорили солдаты. Он лжет. Он гонец. Надо его отпустить и выследить.

Но Ллид медленно проговорил, глядя на меня:

— Гонец, везущий арфу и знак Дракона, и с клеймом ворона Митры? И едущий в одиночку из Маридунума? Нет. Это может быть только один человек: чародей из Брин-Мирддина.

— Вот этот? — переспросил человек, который держал мой меч. Меч чуть не выпал у него из руки, но он сделал над собой видимое усилие, сглотнул и сжал его крепче прежнего. — Это он-то чародей? Да он молод еще! И потом, я слышал про того чародея. Он, говорят, ростом великан, и взгляд его леденит до мозга костей. А этого отпусти, Ллид, и пойдем по его следу, как подрядились с солдатами.

Квилл встревоженно поддержал его:

— Да, давай его отпустим. Королей мы знать не знаем, но повредить чародею — это не к добру.

Остальные, испуганно переглядываясь, сгрудились еще ближе.

— Чародей? Об этом речи не было. Мы никогда бы не тронули чародея.

— Никакой он не чародей, взгляните, как он бедно одет. И потом, если б он владел магией, он бы не дал себя схватить.

— Он же спал. И чародеи нуждаются в сне.

— Нет, он не спал. Он нас видел. И ничего нам не сделал.

— Мы успели заткнуть ему рот.

— Сейчас у него рот не заткнут, а он молчит.

— Право, Ллид, отпустим его и получим у солдат обещанные деньги. Они сказали, что хорошо заплатят.

И снова бормотание, кивки. Потом один из них рассудительно заметил:

— При нем есть больше, чем дадут солдаты.

Ллид все это время молчал, но тут сердито вмешался:

— Разве мы грабители? Или платные доносчики? Я же говорил вам: мы не будем слепо выполнять то, что велели солдаты, какую бы награду они нам ни посулили. Кто они такие, чтобы мы, Древний народ, работали на них? Мы работаем сами на себя. Тут есть кое-что интересное для нас. Солдаты нам ничего не объяснили. Быть может, объяснит этот человек. Похоже, что свершаются важные дела. Посмотрите на него, такой человек не ездит по чужому поручению. Такие люди среди других пользуются почтением. Развяжем его и попробуем с ним побеседовать. Разведи костер, Арет.

Во время этого разговора двое по его слову натаскали валежника и сучьев, сложили костер и стояли наготове. Но в ту ночь во всем лесу не сыскать было сухой ветки. Ледяной дождь лишь недавно перестал, отовсюду, со всех деревьев, текло и капало, почва под ногами поддавалась, как губка, точно пропитанная влагой до самого центра земли.

Ллид сделал знак моим стражам:

— Развяжите ему руки. И один из вас пусть сходит принесет еды и питья.

Один страж сразу отошел, но другой не сдвинулся с места и нерешительно теребил нож. Остальные теснились тут же, продолжая спор. Как видно, у Ллида не было королевского единовластия, он был только вождь, и товарищи могли оспорить и опровергнуть его суждения. Я разобрал лишь обрывки их речей, но потом Ллид внятно произнес:

— Есть вещи, которые нам нужно знать. Знание — наша единственная сила. Если он не скажет нам своей волей, придется его заставить…

Арет запалил сырой валежник, костер затлел, не давая ни тепла, ни света, а только испуская клубы черного, едкого дыма — попеременно во все стороны света, как кружил ветер. У всех запершило в горле, слезились глаза.

Я решил, что, пожалуй, пора положить конец недоразумениям. И внятно произнес на древнем языке:

— Отойди от костра, Арет.

Сразу воцарилась полная тишина. Я ни на кого не глядел. Мои глаза были устремлены на тлеющие ветки. Заставив себя забыть веревку, перетянувшую мне запястья, и боль от ушибов и ран и промокшую одежду, я смотрел на костер. И вот, легко, как дыхание, пришла сила, ровная и свободная, и пробежала по жилам. Что-то упало сверху, пролетев сквозь тьму, — то ли огненная стрела, то ли низвергнутая с небес звезда; дрова в костре вспыхнули, рассыпались снопами белых искр, огненным дождем и жарко разгорелись. Пламя струилось в потоках искр, опадало, ухало, снова взвивалось, золотое, красное, колеблющееся, дышащее живительным теплом. Ледяной дождь шипел на дровах, и, словно масло, только добавлял огню силы. Пламя загудело. Шум его наполнил весь лес, отдаваясь стократ, будто конский скок.

Наконец я отвел глаза от костра и огляделся. Около меня никого не было. Они исчезли, словно и впрямь были не люди, а духи холмов. Один в диком лесу, я лежал на груде камней, от мокрой моей одежды уже шел пар, и веревки глубоко врезались мне в запястья.

Что-то прикоснулось ко мне сзади. Лезвие каменного ножа. Оно протиснулось между кожей и веревкой и пилило мои путы. Веревка лопнула. Я с трудом пошевелил затекшими плечами и стал растирать наболевшие запястья. На одном был кровоточащий порез — нож задел кожу. Назад я нарочно не смотрел и ничего не говорил, а просто сидел и разминал себе руки.

Из-за спины у меня раздался голос. Голос принадлежал Ллиду. Он спросил меня на древнем языке:

— Ты — Мирддин, прозываемый Эмрисом или Амброзием, сын Амброзия, сына Констанция из рода Максена Вледига?

— Я Мирддин Эмрис.

— Мои люди схватили тебя по ошибке. Они не знали.

— Но теперь знают. Как вы намерены со мной поступить?

— Отпустим тебя, чтобы ты отправился своей дорогой, когда пожелаешь.

— А до той поры вы допросите меня и силой принудите открыть вам то важное, что мне известно?

— Ты сам знаешь, что мы ни к чему не можем тебя принудить. И никогда не станем пытаться. Ты откроешь нам, что сочтешь нужным, и уедешь, когда вздумаешь. Но мы могли бы посторожить тебя, пока ты будешь спать, и у нас есть еда и питье. Всем, что можем предложить, мы будем рады с тобой поделиться.

— В таком случае я принимаю ваше предложение. И благодарю. Мое имя вам известно. Твое я слышал, но ты должен сам мне его назвать.

— Я — Ллид. Мой предок был Ллид, бог леса. У нас тут все люди происходят от богов.

— Значит, вам нет нужды бояться человека, который происходит всего лишь от короля. Я буду рад разделить твой ужин и побеседовать с тобой. Приблизься же и насладись теплом костра.

Их запасы состояли из холодной жареной зайчатины и буханки черного хлеба. У них было мясо свежеубитого оленя, добыча сегодняшней охоты, однако оно предназначалось для племени. Но в костер сунули жарить потроха, а заодно битую черную курицу и несколько плоских сырых лепешек, как можно было судить по запаху и вкусу, замешанных на крови. Нетрудно было догадаться, откуда все это взялось: в тех краях приношения из подобных яств можно увидеть на любом перекрестке дорог. И эти люди забирают их не из святотатства; как объяснил мне Ллид, они считают себя потомками богов, поэтому дары как бы принадлежат им по праву; и худа в том я не вижу. Я принял от них хлеб, кусок оленьего сердца и рог крепкого сладкого напитка, который они варят из трав и дикого меда.

Мы с Ллидом сидели чуть в стороне и беседовали, а прочие десятеро расположились вокруг костра.

— Эти солдаты, — спросил я, — что послали вас следом за мной, много ли их было?

— Пятеро. Солдаты при полном вооружении, но без значков.

— Пятеро? Из них один рыжеволосый, в коричневом панцире и синем плаще? А другой на пегой лошади? — Это единственное, что мог сообщить мне об их конях Стилико, разглядевший сквозь чащу белые пятна. А пятый, должно быть, оставался в дозоре внизу, — Что же они вам говорили?

Но Ллид только покачал головой:

— Нет, среди них не было такого человека, как ты описываешь, и такой лошади тоже. Вожак у них светловолосый, тощий, как рукоятка вил, и с бородой. Они сказали, чтобы мы выследили одинокого путника на рыже-чалой кобыле; по какому делу он едет, они не знают, но их хозяин хорошо заплатит, если мы выследим, куда лежит его путь.

Он бросил за спину дочиста обглоданную кость, утерся и посмотрел мне в глаза.

— Я сказал, что не буду спрашивать, что за дела у тебя в наших краях. Одно только скажи мне, Мирддин Эмрис: почему сын верховного короля Амброзия и родич короля Утера Пендрагона находится один в диком лесу, а за ним охотятся люди Уриена и желают ему зла?

— Люди Уриена?

— Ага, — сказал он с глубочайшим удовлетворением в голосе. — Есть вещи, которых не смогла открыть тебе твоя магия. Но в этих краях тайно от нас никто не сделает и шагу. Кто ни появится, мы сразу берем на заметку и не выпускаем из виду, покуда не выясним, что ему надо. Уриена Горского мы знаем. Те солдаты были его люди и говорили на языке его страны.

— Тогда расскажи мне про Уриена, — попросил я, — Мне лишь известно, что он малый властитель малого королевства и приходится зятем Лоту, королю Лотианскому. Что за причина ему охотиться за мною, не знаю. Я еду по королевскому делу, а Уриен не враждует ни со мной, ни с королем. Наоборот, он и король Лотиана — союзники Регеда и короля Утера. Может быть, Уриен стал вассалом кого-нибудь другого? Герцога Кадора?

— Нет. Только короля Лота.

Я молчал. Гудел костер, лес над нашими головами качался и шелестел. Ветер начал стихать. Я лихорадочно соображал. Что Кринас с товарищами — люди Кадора, не вызывало сомнения. Но значит, с севера засланы и другие соглядатаи, и им каким-то образом удалось напасть на мой след. Уриен, шакал Лота. И Кадор. Два самых могущественных союзника Утера, его правая и левая рука, но стоило только ему пошатнуться, и сразу же они высылают шпионов на поиски принца. Картина распалась и сложилась снова, как отражение в пруду, после того как в него бросят камень; но это уже другая картина, в середине ее — камень, и от этого все переменилось. Король Лот, суженый Моргианы, дочери верховного короля. Король Лот.

Наконец я проговорил:

— Ты, кажется, сказал, что эти люди отправились на север? Они что же, торопились с докладом к Уриену или по-прежнему будут стараться разыскать и выследить меня?

— Будут искать тебя. Они сказали, что поищут севернее, не обнаружится ли твой след. А если нет, то в условном месте встретятся с нами.

— И вы там появитесь?

Он сплюнул в сторону, не дав себе труда ответить.

Я улыбнулся.

— Я завтра поеду дальше. Вы выведете меня на тропу, которая неизвестна солдатам?

— Охотно. Но для этого я должен знать, куда тебе надо поехать.

— Я следую за своим сном, — ответил я. Он кивнул. Для жителей холмов это убедительное объяснение. Они руководствуются инстинктами, как животные, а также читают по звездам и ждут знамений. Я помолчал минуту, потом спросил:

— Ты упоминал Максена Вледига. Когда он покинул эти острова и отправился обратно в Рим, был с ним кто-нибудь из ваших людей?

— Да. Мой собственный прадед вел их отряд.

— И вернулся обратно?

— Конечно.

— Я сказал тебе, что иду следом за своим сном. Мне приснилось, будто бы со мной говорил умерший король, и он велел мне отправиться в странствие и исполнить подвиг, а потом возвести на престол нового короля. Ты никогда не слышал, что сталось с мечом Максена Вледига?

Он вскинул руку и осенил себя знаком, которого я никогда прежде не видел, но понял, что это могущественный охранительный знак против могущественных чар. Потом он пробормотал себе под нос какие-то непонятные мне заклинания и проговорил охрипшим голосом, обращаясь ко мне:

— Итак, свершилось. Слава Арауну, и Билису, и Мирддину, богу холмов. Я знал, что это важные дела. Чувствовал кожей, как чувствуют капли дождя. Стало быть, вот что ты разыскиваешь, Мирддин Эмрис?

— Да. Я был на Востоке и там узнал, что меч вместе с главными императорскими сокровищами вернулся на Запад. Я думаю, что меня привело сюда высшее произволение. Не направишь ли ты меня дальше?

Он медленно покачал головой.

— Нет. Об этом мне ничего не известно. Но в наших лесах есть люди, которые тебе помогут. Предание дошло до нынешних дней. Это все, что я могу тебе сообщить.

— Неужели твой прадед ничего не рассказывал?

— Этого я не говорил. Я повторю тебе его рассказ. — Он перешел на распев, которым пользуются сказители. Я знал, что он приведет мне древний рассказ дословно — здешние люди передают слова из поколения в поколение неизменными и четкими, как резные узоры на чаше, — Мертвый император опустил меч — живой император его подымет. По воде и по суше, кровью и огнем был он доставлен в отчий край — по воде и по суше лежит его путь на родину, и оставаться ему скрытым в плавучем камне, покуда огнем не подымется вновь. И поднимет его лишь муж, рожденный по закону от британского семени.

Ллид умолк. Сидевшие вокруг костра затаили дыхание и безмолвно слушали его распев. Я видел, как блестели глаза, как пальцы сотворяли древний охранительный знак. Ллид прокашлялся, сплюнул и коротко заключил:

— Вот и все. Я ведь сказал, что тебе это не поможет.

— Если мне суждено отыскать меч, то и помощь объявится, можешь не сомневаться. Я знаю теперь, что он близко. Где сохранилась песня, неподалеку должен быть и меч. Ну а когда я отыщу его… Ты, верно, знаешь, куда я держу путь?

— Куда же еще ехать Мирдцину Эмрису, тайно, в зимнюю пору, как не к принцу?

Я кивнул.

— Он за пределами ваших владений, но не за пределами, доступными слуху и глазу вашего народа. Известно вам его местонахождение?

— Нет. Но мы узнаем.

— Меня это не пугает. Проследите за мной, если хотите, до самого места, а потом возьмите принца под свою охрану. Это будет король, Ллид, у которого для Древнего народа холмов та же справедливость, что и для королей и епископов на Винчестерском соборе.

— Мы будем охранять его!

— Тогда я поеду дальше, на север, и буду рассчитывать на вашу помощь. А теперь, с твоего разрешения, я хотел бы поспать.

— Мы посторожим тебя, — сказал Ллид. — И с первым светом проводим в дорогу.

Глава 9

Дальнейший путь, который они мне указали, представлял собою такую же малоезженую тропу, как и та, что привела меня к ним, но двигаться по ней было легче благодаря тайным зарубкам, и притом ближе, чем по дороге. Там были внезапные повороты, отвесные подъемы, узкие проходы — никогда бы не подумал, что можно проехать, не будь этих путеводных знаков. Едешь по такому тесному, заросшему оврагу, видишь впереди глухую стену горы, и грохот падающей по ее уступам воды отдается в теснине, но всегда в конце концов, уже у самого подножия, обнаруживается проход, пусть опасный, но сквозной, через невидимую до последней минуты расщелину, и сразу же за ней — обрывистый спуск вниз. Так ехал я еще двое суток, ни с кем не встречаясь, почти не отдыхая, кормясь сам и кормя кобылу тем, что нам дали в дорогу Древние.

Наутро третьего дня у кобылы отпала подкова. По счастью, это случилось на ровной дороге — мы двигались по травянистой бровке между двумя долинами, где в это время года не встретишь ни живой души. Я слез с седла и повел Ягодку в поводу, поглядывая вправо и влево, не покажется ли дорога или дым селения. В целом я представлял себе, где нахожусь; правда, туманы и метели скрыли от глаз вершины, но все-таки я успел заметить в минуту просветления белую макушку Снежной горы, на которой держится все зимнее небо. Я уже однажды ехал здесь, только внизу, по дороге, я узнавал очертания ближних холмов. Было ясно, что скоро я найду дорогу, а при дороге — кузню.

Я хотел было сам содрать у Ягодки остальные три подковы, но земля на тропе была тверже железа, и без подков лошадь давно бы уже обезножела. К тому же у нас кончались припасы, а на зимней дороге пополнить их было негде. Оставалось только спуститься в долину, не боясь того, что меня увидят и узнают.

День стоял тихий и ясный, с морозцем. Около полудня я заметил дым селения, а еще немного погодя и блеск воды. Я потянул за повод, и мы стали спускаться под гору. Спуск был отлогий, по дубовому редколесью, вверху над нами дубы шелестели остатками пожухлой, неопавшей листвы. Вскоре меж голых стволов впереди заблестела серая водяная гладь реки, катившей свои волны в низких берегах.

У воды, на опушке дубравы, я остановился. Нигде ни движения, ни звука, только громко журчала река, заглушая отдаленный собачий лай — признак близости селения.

Было очевидно, что большая дорога проходит где-то недалеко. Кузню, верней всего, надо было искать там, где река встречается с дорогой. Кузнецы всегда выбирают себе место у моста или брода. Под прикрытием дубов я медленно повел мою лошадку по опушке дальше, на север.

Так мы с ней брели, наверное, с час, если не больше, как вдруг долина сделала крутой поворот к западу и я увидел впереди открытую полосу зелени: дорога. В кристальной зимней тишине слышен был звон наковальни.

Однако никаких признаков поселения не было заметно, наоборот, лес становился только гуще. Я знал, что селения в этих краях строятся на холме или пригорке, где жителям сподручнее обороняться. Другое дело — кузнец со своим хозяйством, один на берегу реки: ему нечего опасаться. Умельцы — люди полезные, да и отнять у них особенно нечего, к тому же их охраняют от злого человека древние божества переправ.

Кузнец словно и сам был из Древних. Низкорослый, согнутый в дугу своим ремеслом, он оказался зато на диво широк в плечах, а могучие узловатые руки покрывала черная растительность, густая, как медвежья шкура. Ладони, широкие, в трещинах, были тоже черные.

Он поднял голову от работы, когда моя тень упала через его порог. Я произнес слова привета, привязал кобылу к крыльцу за дверью и уселся ждать, когда до меня дойдет очередь, радуясь теплу от горна, который раздувал мехами подручный в кожаном переднике. Кузнец в ответ на приветствие только пристально взглянул на меня из-под бровей и продолжал, не сбившись, размеренно работать молотом. Он ковал лемех. Шипел пар, молот звенел все глуше, лемех, остывая, серел и истончался в лезвие. Кузнец приказал что-то неразборчиво подручному, тот отпустил мехи и, подхватив ведро для воды, вышел из кузни. А хозяин положил молот, разогнул спину, почесался, потянулся, снял с крюка бурдюк с вином, напился и утер ладонью рот. Понимающим взглядом обвел кобылу.

— Подкова-то с тобой? — спросил он. Я почти ожидал услышать из его уст древний язык, но он говорил на обыкновенном валлийском, — Не то придется потратить времени много больше, чем тебе небось охота. А то давай я и остальные три сниму?

Я усмехнулся.

— И заплатишь мне за них?

— Задаром обслужу.

Кузнец обнажил, ухмыляясь, черные зубы.

Я отдал ему подкову.

— Прибей вот и получишь за работу пенни.

Он взял подкову, покрутил ее в мозолистых руках. Потом кивнул и поднял ногу лошади.

— Далеко путь держишь?

Новости, услышанные от путников, — тоже плата за работу кузнеца. Я это знал, и рассказ для него был у меня готов. Он орудовал напильником и слушал, а кобыла смирно стояла между нами, понурив голову и развесив уши. Потом вернулся подручный с ведром и выплеснул воду в чан. Он отсутствовал что-то уж очень долго и явился запыхавшись. Но если я и обратил на это внимание, то разве только подумал, что он, как свойственно мальчишкам, воспользовался случаем побездельничать, а потом спохватился и бежал со всех ног. Кузнец ничего ему не сказал, поставил его снова к мехам, и скоро пламя взревело и подкова раскалилась докрасна.

Наверно, мне все-таки следовало быть больше начеку, хотя я понимал, спускаясь в кузницу, что риск довольно велик. Но ведь могло же случиться, что солдаты, разыскивающие одинокого всадника на рыжей кобыле, здесь не проезжали. Однако оказалось, что проезжали.

За ревом горна и звоном наковальни я не расслышал шагов и вдруг увидел, как между мной и дверью упали тени и появились четверо мужчин. Все четверо были в латах и с оружием в руках, словно собрались пустить его в ход. У двоих были копья, достаточно грозные, хотя и самодельные, один держал тесак с так остро заточенным лезвием, что впору живой дуб срубить, а четвертый не без сноровки сжимал в руке короткий римский меч.

Этот последний был среди них главный. Он вполне учтиво приветствовал меня, когда кузнец прервал свою оглушительную работу и мальчишка-подручный смог выпучить на меня глаза.

— Кто ты таков и куда держишь путь?

Я ответил на его языке, не поднявшись с места:

— Я зовусь Эмрис и направляюсь на север. Мне пришлось свернуть с дороги, потому что, как видишь, у моей лошади отвалилась подкова.

— Откуда ты?

— С юга, где не высылают вооруженных воинов против путника, которому случится проезжать через наше селение. Чего вы боитесь, выезжая четверо на одного?

Он проворчал что-то невнятное, и двое с копьями, переступив с ноги на ногу, опустили оружие, стукнув древками об пол. Но сам он меч не убрал.

— Ты слишком хорошо для чужака говоришь на нашем языке. Я думаю, ты как раз тот, кого нам было приказано разыскать.

— Я тебе не чужак, Брихан, — спокойно ответил я, — Этот меч достался тебе под Каэрконаном, или же мы добыли его, когда разнесли в клочья отряды Вортигерна у перекрестка под Бремией?

— Под Каэрконаном? — Меч у него в руке вздрогнул и покачнулся, — Ты тоже там сражался? В войске Амброзия?

— Да, я там был.

— И под Бремией? У герцога Горлойса? — Меч окончательно поник, — Постой, ты назвался сейчас Эмрисом? Не Мирддин ли Эмрис, прорицатель, который принес нам в той битве победу, а потом исцелял наши раны? Не сын Амброзия?

— Он самый.

Люди моей страны не имеют обычая преклонять колени, но, засунув за пояс меч и обнажив в довольной улыбке зачерненные зубы, он этим приветствовал меня на свой лад так же горячо.

— Он самый, клянусь всеми богами! Я не признал тебя, господин. Оружие долой, вы, глупцы! Не видите, что ли? Он принц, не по нашим зубам кость.

— Их не за что винить, если они ничего этого не видят, Брихан, — со смехом возразил я, — Я сейчас не принц и не прорицатель. Я путешествую тайно и нуждаюсь в помощи… и в молчании.

— Ты получишь от нас все, что в нашей власти тебе дать, господин, — Он заметил мой невольный взгляд в сторону кузнеца и его подручного и поспешил добавить: — Из тех, кто здесь есть, ни один словом нигде не обмолвится, да, да! И мальчишка тоже.

Мальчишка закрыл рот и кивнул. Кузнец проворчал:

— Да ежели я знал бы, кто ты…

— Не погнал бы мальчика со всех ног в селение за подмогой? — сказал я, — Не беда. Если ты, как Брихан, слуга королю, значит, я могу тебе доверять.

— Мы здесь все королевские слуги, — сурою заметил Брихан, — но, будь ты даже Утеров злейший враг, а не сын его брата и свершитель его побед, все равно я бы тебе помог, я, и все мои сородичи, и все, кто живет в наших краях. Ибо кто спас мне вот эту руку под Каэрконаном? Благодаря тебе я мог сегодня выйти на тебя с мечом, господин.

Он похлопал ладонью по рукояти меча у себя за поясом. Я вспомнил, о чем он говорит. Саксонский топор глубоко вонзился в мякоть его руки, разрубил волокно мышцы и обнажил кость. Я зашил рану и лечил его моими снадобьями, и благодаря ли им или же из-за глубокой веры Брихана во всемогущество королевского мага, но рука зажила. Прежняя сила к ней не вернулась, однако служить она могла.

— Что же до остальных наших людей, — заключил Брихан, — то мы все твои слуги, господин мой. Ты в безопасности с нами, и мы тебя не выдадим. Мы все понимаем, в чьих руках будущее этих краев: в твоих руках, Мирддин Эмрис. Если б мы только знали, кто таков «одинокий путник», которого разыскивают солдаты, мы бы их связали и держали тут до твоего прибытия, да, да, и убили бы по первому твоему знаку.

Он свирепо посмотрел вокруг, и его товарищи согласно закивали, подтверждая его слова. Даже кузнец крякнул что-то одобрительное и обрушил молот на наковальню, словно боевой топор на голову врага.

Я растроганно поблагодарил их. Мне подумалось, что я слишком давно не был среди простых людей моей страны, слишком долго беседовал с одними лордами, принцами и государственными мужами. И уже начал думать так же, как они. А ведь не только от лордов и воинственных королей зависело восхождение Артура на верховный престол, не одни они его будущая опора. Нет, его возведет на престол и будет биться за него с врагами народ Британии, который корнями уходит в почву, который питает ее и сам питается ее соками, как деревья. Доверие народа, доверие жителей холмов и низин — вот что сделает из него верховного короля всех земель и островов, о чем мечтал, но что не успел осуществить в свой краткий срок мой отец. Об этом же грезил еще прежде Максим, несостоявшийся император, которому Британия виделась первой в упряжке держав, тянущих телегу истории против ледяного ветра с севера. Я смотрел на Брихана с изувеченной рукой, на его родичей, бедных жителей бедного селения, которое они готовы защищать, не щадя собственных жизней, на кузнеца и его подручного — мальчишку в лохмотьях, я вспоминал Древний народ, в холодных пещерах хранящий верность прошлому и будущему, и думал: на сей раз все будет иначе. Максен и Амброзий пытались добиться этого силой оружия и смогли лишь заложить основы. Теперь же, если будет на то воля бога и британского народа, Аргур возведет дворец. И еще мне вдруг подумалось, что пора бы мне покинуть дворцы и замки и вернуться к своим холмам. Вот откуда можно ждать помощи.

Брихан прервал молчание:

— Не подымешься ли ты с нами в селение, господин? Оставь у кузнеца кобылу и пойдем ко мне в дом, там ты отдохнешь, поешь и расскажешь нам новости. Мы все сгораем от нетерпения узнать, отчего солдаты охотятся за тобой, предлагают деньги за твою поимку и так настойчивы, будто от нее зависит судьба королевства.

— Так оно и есть. Но не верховного королевства.

— Ага, — сказал он. — Они пытались нас убедить, будто они солдаты короля, но мне так и показалось, что это ложь. Чьи же они?

— Они служат королю Уриену Горскому.

Поселяне переглянулись. Лицо Брихана осветилось пониманием.

— Ах вот что! Уриену? Но для чего Уриену платить золото за то, чтобы узнать твое местонахождение? Или, может быть, он платит, чтобы узнать местонахождение принца Артура?

— Это одно и то же, — ответил я, кивая. — Не сейчас, так вскоре будет. Он хочет знать, куда я направляюсь.

— Чтобы по твоим следам добраться до принцева убежища? Да? Но какой в этом прок королю Гора? Он человек маленький, и не похоже, что станет большим. Или, погоди, я, кажется, понял. Прок от этого будет его родичу, Лоту Лотианскому?

— Думаю, что так. Я слышал, что Уриен — Лотов ставленник. Можно не сомневаться, что он старается для него.

Брихан кивнул и задумчиво проговорил:

— А король Лот сговорен в мужья принцессе, которая станет королевой, если Артур умрет… И он, стало быть, платит солдатам, чтобы узнали, где содержится принц? Господин, одно код-ному складывается в картину, которая мне очень не нравится.

— И мне тоже. Возможно, мы оба ошибаемся, Брихан, но я нутром чувствую, что мы правы. И Лот с Уриеном, может быть, не единственные. Других вы не видели? Здесь не проезжали люди из Корнуолла?

— Нет, сударь. Будь спокоен, если кто-нибудь еще заедет в наши края, от нас они помощи не получат, — Он коротко хохотнул, как пролаял. — А твоему чутью я готов поверить скорее, чем иным клятвам и заверениям. Мы позаботимся, чтобы по твоим следам не пришла опасность к маленькому принцу. Если твои преследователи появятся в Гвинедце, мы уж устроим так, чтобы они потеряли твой след, подобно тому как теряет след стая волков, когда олень перешел через реку. Доверься нам, господин. Мы твои слуги, как были слугами твоего отца. Нам ничего не известно о принце, которого ты нам прочишь, но, раз он твой избранник и ты велишь нам идти за ним и служить ему, значит, Мирддин Эмрис, мы отныне его слуги, покуда руки наши в силах держать меч. Вот наше слово — мы даем его во имя тебя.

— А я принимаю его именем принца и благодарю. — Я поднялся на ноги, — Брихан, мне лучше не ходить с вами в селение, но ты, если пожелаешь, можешь сослужить мне одну службу. Мне нужна пища на несколько дней, и вино в мою флягу, и корм для кобылы. Деньги у меня есть. Ты сможешь снабдить меня припасами?

— Это проще простого, и можешь убрать свои деньги. Ты разве брал с меня плату, когда лечил вот эту руку? Дай нам час сроку, и мы доставим сюда что требуется, никому не обмолвившись ни словом. Пусть мальчик пойдет с нами — люди в селении привыкли видеть, как он относит в кузню провизию. Он принесет все, что нужно.

Я опять поблагодарил его, а потом мы с ним еще побеседовали, и я рассказал ему, какие новости я привез с юга. Потом они простились и ушли. И я знаю наверняка, что ни тогда, ни позже ни один из них, включая мальчишку-подручного, никому не проговорился о встрече со мною.

Мальчик еще не вернулся из селения, а уж кузнец закончил свою работу. Я заплатил ему и похвалил за искусство. Он принял и то и другое как должное. Он хотя и слышал, конечно, наш разговор с Бриханом, однако не выказал передо мной ни малейшего трепета. Действительно, почему человек, искусный в своем деле и окруженный привычными орудиями своего труда, должен трепетать перед принцами? У них разная работа, вот и все.

— В какую сторону ты едешь отсюда? — спросил он меня.

Я замялся было, и он заметил:

— Я ведь сказал, что меня ты можешь не опасаться. Если уж эта сорока Брихан с братьями смогут держать язык за зубами, то я и подавно. Я служу дороге и всем, кто по ней проезжает. Кузнец при дороге — никакому королю не слуга, но мне однажды довелось говорить с Амброзием. А вот дед моего деда — он прибивал подковы лошадям самого императора Максима. — Он неправильно истолковал мой оторопелый взгляд и добавил: — Да, да, не смотри так. Давно это было. Но уже и тогда, рассказывал мне дед, эта наковальня переходила из рук в руки от отца к сыну так давно, что не упомнят и старейшие жители селения. Да что там, в наших краях люди говорят, что первый кузнец, установивший здесь свою наковальню, обучался ремеслу у самого Ве-ланда Кузнеца. Так что к кому же еще было обратиться императору? Вот смотри.

' Он указал на распахнутую дверь кузни. Тяжелая, дубовая, она была вылощена до серебряного блеска, выбелена временем и непогодой, так что стала похожа на старую кость, и рябила разводами и бороздками, как серая вода. За дверью на крюке висел мешок с железными гвоздями, и тут же — сетка с клеймами. Атласная плоскость двери была вся испещрена ожогами: поколения кузнецов, куя новое клеймо, всякий раз пробовали его на двери.

В глаза мне бросилась буква «А» — клеймо было свежее, еще обугленное. Под ним виднелись более старые знаки — что-то похожее на птицу в полете; стрела, глаз и несколько знаков попроще, нанесенных на дерево с помощью раскаленного докрасна металла досужими путниками в ожидании, пока кузнец закончит свою работу. Сбоку, в стороне от других, едва заметными тенями по серебряному, стояли буквы «М» и «И» и прямо под ними — более глубокая вмятина, словно выдавленный полумесяц, и на нем — следы гвоздей. На это место и указывал мне кузнец.

— Вот сюда, рассказывают, ударил копытом скакун императора, да только мне не верится. Когда я или кто другой из наших беремся подковать коня, будь он хоть самый что ни на есть дикий и вчера только из леса, он у нас не брыкается. А вот там, чуть повыше, — это доподлинный знак. Это клеймо было выковано здесь для коней Максена Вледига, которых он взял с собой в тот раз, когда убил римского короля.

— Кузнец, — сказал я, — в этом единственном месте твоя легенда лжет. Римский король убил Максима и забрал его меч. Но валлийские мужи привезли его назад, в Британию. Может быть, и меч этот был выкован здесь.

Кузнец долго медлил с ответом, и сердце мое в ожидании тревожно заколотилось. Но потом он нехотя произнес:

— Если и так, я об этом не слышал.

Было видно, что ему стоило труда не приписать меч к заслугам своей кузни, но он ответил мне правду.

— Мне было сказано, — продолжал я, — что где-то в лесу живет человек, которому известно, где спрятан меч императора. Слышал ли ты что-нибудь об этом или, может, ты сам знаешь, где я смогу его найти?

— Нет, откуда мне. Но говорят, далеко на север отсюда живет святой человек, который знает все. Только это к северу от Дэвы, в другой земле.

— Туда я и держу путь. Я разыщу его.

— Только смотри, если не хочешь наткнуться на солдат, по дороге не езжай. Отсюда в шести милях к северу есть распутье, там дорога на Сегонтиум сворачивает к западу. Если поедешь вон там по-над речкой напрямую, то срежешь угол и выедешь на дорогу как раз у переправы.

— Но мне не надо в Сегонтиум. Если я заберу слишком на запад…

— А ты, как переправишься, от реки-то и сверни. Там дальше идет прямая тропа, поначалу-то через дубравы, а уж потом по открытому месту, не заплутаешь. Поедешь по ней прямехонько на север, а большую дорогу до самой Дэвы и не увидишь больше. Спросишь там лодочника, как найти святого отшельника в Диком лесу, он тебя направит. Так что поезжай по-над речкой, верное дело, там с пути сбиться нельзя.

Я заметил, что так говорят, когда в действительности сбиться с пути ничего не стоит. Но кузнецу я ничего не сказал, а тем временем вернулся мальчишка с провизией, и мы с ним стали укладываться в дорогу. При этом он шепотом предостерег меня:

— Я слышал, что он тебе советовал, господин. Не делай этого. Там трудная тропа, и вода в реке стоит высоко. Лучше держись дороги.

Я поблагодарил его и дал монетку за труды. Мальчишка ушел к своим мехам, а я хотел было проститься с кузнецом, но он скрылся в дальнем темном углу кузни — слышно было только, как он гремит там железом и посвистывает сквозь поломанные зубы. Я крикнул ему туда:

— Я ухожу! Спасибо за все!

И вдруг у меня перехватило дыхание. В темном запёчье внезапно вспыхнувший огонь осветил человеческое лицо.

Каменное лицо, знакомые черты, которые некогда можно было видеть на каждом перепутье. Одно из древнейших божеств, бог путешествующих, Мирддин, как и я, — иначе Меркурий, или Гермес, владыка больших дорог и обладатель священной Змеи. Мой бог, так как и я, был рожден в сентябре. Старый придорожный идол-герма, некогда стоявший у всех на виду и всех проезжих провожавший взглядом, он теперь лежал у стены, седой от высохших мхов и лишайников. Но и такого я все равно сразу узнал его: плоское лицо в обрамлении бороды, пустые глаза, овальные и выпуклые, как виноградины, сцепленные на животе руки, гениталии, некогда торчавшие, а ныне отбитые, покалеченные.

— Знай я, что ты находишься здесь, Старейший, — проговорил я, — уж я бы налил для тебя вина.

Сбоку от меня появился кузнец.

— Он свое получает, ты не беспокойся, — сказал он, — Мы, служители дорог, никогда не посмеем его обидеть.

— Зачем ты внес его в дом?

— Да он не здешний. Он стоял у той переправы, где старая тропа — мы зовем ее Еленин Путь — пересекает реку Сейнт. Римляне, когда проложили новую дорогу на Сегонтиум, прямо перед ним построили свою почтовую станцию. Вот его и перенесли сюда, а как — не ведаю.

Я задумчиво проговорил:

— У той переправы, про которую ты мне толковал? Тогда, стало быть, все-таки мне туда.

Я кивнул кузнецу и поднял руку, приветствуя бога.

— Пребудь со мною, — сказал я ему, — и помоги мне отыскать путь, с которого нельзя сбиться.

И он вел меня всю первую половину пути; да, там и впрямь нельзя было сбиться, пока тропа шла вдоль самого берега реки. Но под вечер, когда тусклое зимнее солнце уже совсем склонилось к закату, стал собираться туман над водой и в сгущающихся сумерках одел окрестность сырым, непроглядным покровом. Оставалось только ехать по звуку воды в реке, хотя в тумане и он был обманчив: то громкий, будто под самым носом, то вдруг глухой и словно отдаленный; но там, где река делала изгиб, тропа шла напрямик, и в этих местах я дважды сбивался с дороги и вынужден был пробираться сквозь чащу, не слыша и не видя воды. Наконец, сбившись в третий раз, я бросил поводья на шею Ягодке и предоставил ей самой искать спасение, думая не без усмешки о том, что на дороге бы я сейчас был в безопасности. Приближение солдат было бы слышно издалека, и стоило на несколько шагов свернуть в повитый туманом лес, чтобы скрыться от их глаз.

В вышине над слоями тумана, должно быть, светила луна. И от этого он переливался, струился белыми потоками вперемешку с тьмой, обтекая, одевая стволы словно бы зыбкими сугробами. Нагие деревья то прятались в тумане, то возникали, сплетая в вышине черные ветви. А земля под ногой была мягче ковра, и, бесшумные, тонули в ней шаги.

Ягодка уверенно шла вперед, ведомая то ли невидимой для меня тропой, то ли тайным своим чутьем. То и дело она навостряла уши, хотя я ничего не видел и не слышал, а однажды даже остановилась и мотнула вбок шеей, как видно чего-то испугавшись, но я не успел еще взять в руки поводья, как она уже опять опустила голову, развела уши и заторопилась дальше избранной ею невидимой дорогой. Я не стал ей мешать. Что бы ни попадалось нам навстречу в тумане, опасности не сулило. Если только мы едем правильно — а я теперь уверился, что это так, — стало быть, все в порядке.

Через час после наступления темноты Ягодка вынесла меня потихоньку из чащи, протрусила ярдов сто по открытому месту и остановилась перед высоким сгустком черноты, который не мог быть ни чем иным, как строением. У стены была колода для водопоя. Ягодка вытянула шею, фыркнула и стала пить.

Я слез с седла и толчком открыл дверь строения. Это была почтовая станция римлян, о которой рассказывал кузнец, пустая и наполовину разрушенная, но, как видно, все еще приносящая пользу путникам вроде меня. В углу груда обугленных поленьев указывала последнее местоположение очага, в противоположном углу стояла кровать — несколько довольно чистых досок, положенных на камни, чтобы не дуло из-под двери. Не особенно уютное пристанище, но были у нас и похуже. Через час я уже спал под мерное жевание моей кобылы и проспал крепко и безмятежно до самого утра.

Проснулся я в полумраке рассвета, еще до того как встало солнце. Кобыла, покачиваясь, дремала у себя в углу. Я вышел к колоде умыться.

Туман рассеялся, кончилась и мягкая погода. Землю затянул серый иней. Я огляделся.

Почтовая станция стояла, чуть отступя от дороги, которая тянулась через лес с востока на запад, прямая, как копье. Когда римляне прокладывали здесь дорогу, лес был расчищен — повалены деревья и вырублен подлесок на сто ярдов по обе стороны. Теперь деревья выросли снова и густой кустарник покрыл землю, но все-таки под ним угадывалась древняя дорога, ведь она существовала еще и до римлян. Река, здесь спокойная и ровная, перекатывалась над развалинами моста, по которым можно было переправиться вброд по колено. А на той стороне, за кустарником, чернела дубрава — там должна начинаться тропа, которая поведет меня дальше, на север.

Разглядев все, что мне было надо, я вернулся к колоде, разбил хрупкую корку льда на воде и умылся. В это время взошло солнце и выглянуло меж древесных стволов в холодном красном свете зари. Заискрился иней. Свет разгорался, как кузнечный горн под мехами. Я отвернулся от колоды, и свет низкого солнца брызнул, слепя, мне в глаза. Черные деревья стояли бестелесными тенями на фоне восхода, красного, как лесной пожар. Река текла расплавленным золотом.

Между мною и рекой что-то чернело — высокое, массивное и в то же время как бы нематериальное в сиянии утра и подымающееся прямо из подлеска на краю дороги. Что-то знакомое, в иной жизни — в мире тьмы, и дальних земель, и чужих богов. Стоячий камень.

На мгновение мне подумалось, что я еще сплю и это мне снится. Я загородился от солнца ладонью и, прищурившись, взглянул снова.

Солнце поднялось над верхушками леса, тени деревьев укоротились. Камень остался, отчетливо видный на серебряном инее.

Но все-таки это был не стоячий камень, а просто верстовой столб. Обычная вещь и на обычном месте. Столб как столб, может быть, самую чуточку выше, чем принято, с обычным славословием императору и надписью внизу: «До Сегонтиума 22 мили».

Подойдя ближе, я понял, отчего он казался выше обычного: он не врос в землю, так как был установлен на квадратном каменном подножии. Значит, этот камень особенный? Может быть, на его квадратном подножии когда-то стоял древний идол? Я наклонился и раздвинул заиндевелые травы. На каменную плиту упал солнечный луч и осветил какой-то знак, похожий на изображение стрелы. Но потом я догадался, что это полустертая старинная надпись, огамические письмена, напоминающие общим рисунком оперение и заостренный наконечник стрелы, указывающий на запад.

Что ж, подумалось мне, почему бы и нет? Знаки просты, но веления судьбы не всегда приходят из надзвездных высот. Мой бог и прежде изъяснялся со мною такими вот простыми знаками, и я лишь вчера говорил себе, что искать надо не только наверху, в небе, но и внизу, на земле. И вот они, знаки земли: отпавшая подкова, слово придорожного кузнеца, несколько царапин на камне — все словно сговорилось совлечь меня с моего пути на север и направить на запад, в Сегонтиум. Так почему бы и нет? — опять подумалось мне. Кто знает, может быть, тот меч и в самом деле был выкован в кузне, где я встретил бога Мирдцина, и закален в холодных водах реки Сейнт, а после смерти Максима был возвращен на родину его супруги, остававшейся в этих местах с младенцем-сыном. Может быть, правда, что в Сегонтиуме, Каэр-Сейнте Максена Вледига, где-то спрятан меч королей Британии и лежит дожидается, когда придет ему время быть поднятым в огне.

Глава 10

Таверна на окраине Сегонтиума, в которой я остановился, была достаточно удобной, хотя стояла и не у большой дороги. Здесь редко появлялись проезжие, а собирались обычно поесть и выпить местные жители, прибывшие на рынок или в порт — отправлять свои грузы морем.

Заведение это знавало лучшие дни, оно предназначалось в свое время для обслуживания солдат из большой казармы за городом. И простояло на своем месте, наверное, не менее двухсот лет. Когда-то это было прочное каменное строение, а внутри — одна просторная комната, почти зала, большой очаг и черные дубовые стропила прочнее железа, поддерживавшие крышу. Несколько скамей и тяжелых столов еще и теперь стояли в таверне, все запятнанные, обожженные и изрезанные ножами пьяных легионеров, вырезавших на досках свои имена и еще кое-какие менее пристойные надписи. Чудо еще, что и в таком виде таверна сохранилась: кладка стен была кое-где порушена, а камень разворован, и по меньшей мере однажды в них бушевал пожар после набега соседей-ирландцев. От старых времен осталась только продолговатая каменная коробка, и крыша на черных стропилах была не черепичная, а тростниковая. Кухней служила мазаная пристройка позади огромного очага.

Но в очаге полыхали поленья, пахло добрым элем и свежим печевом из печи снаружи, а в сарае имелась свежая подстилка и корм для кобылы. Я позаботился о том, чтобы ее поставили в теплое место, вычистили и задали ей корму, а уж потом пошел в таверну выговорить себе ночлег и ужин.

Жизнь в порту об эту пору года замирает. В городе почти не было проезжих, и завсегдатаи не задерживались в таверне, а с наступлением темноты спешили скорее домой, в теплую постель. Поэтому мое появление осталось мало кем замеченным, никто меня не расспрашивал, разошлись рано, я мирно отправился спать и проспал крепким сном до утра.

Следующий день был солнечный — один из тех ослепительных, лучистых дней, которые иногда швыряет на землю декабрь, точно блестящее золото в пригоршне свинцовых монет зимней чеканки. Я позавтракал рано, зашел проведать мою лошадку, оставил ее спокойно отдыхать и вышел из таверны.

Повернув к востоку, прочь от города и порта, я пошел по берегу реки туда, где на возвышенности, в полумиле от города, стояли развалины бывшей римской крепости Сегонтиум. Чуть ниже по склону виднелась Максенова башня. В ней расположил своих солдат верховный король Вортигерн, когда мой отец, король Южного Уэльса, прибыл туда со свитой из Маридунума для переговоров. И я, двенадцатилетний отрок, был тогда с ними и в этой поездке впервые удостоверился, что грезы хрустального фота сбываются. Здесь, в этом диком и тихом уголке земли, я впервые ощутил силу, осознал себя ясновидцем.

Тогда мы тоже ехали зимой. И сейчас, проходя заглохшей дорогой к бывшим воротам, от которых остались только две разрушенные башни, я старался оживить в памяти пестроту плащей и флагов и блеск оружия там, где теперь, исполосованный синими утренними тенями, лежал один нетронутый иней. Строения стояли пустые, заброшенные. Там и сям на голой каменной кладке сохранились языки копоти — красноречивые свидетельства былых пожаров. В других местах видно было, где люди вывозили камень для своих построек, выламывали даже булыжники из мостовой. В оконных проемах рос чертополох, на стенах между камней укоренились молодые деревца. Зияла колодезная яма, заваленная щебнем. Цистерны переполняла дождевая вода и вытекала струйкой по желобкам, которые образовались в тех местах, где некогда воины точили о каменный край свои мечи. Да, смотреть было не на что. Ничего здесь не было, даже призраков. Зимнее солнце освещало мертвые развалины. Кругом царила тишина.

Помню, что, бродя среди остовов зданий, я думал не о прошлом и даже не о цели моих теперешних поисков, но, как подобало строителю, о будущем. Я прикидывал на глазок, как учил меня некогда Треморин, что тут надо будет сделать: это снести, то подправить, башни отремонтировать, северо-восточной частью крепости пожертвовать, чтобы зато надежнее укрепить западную и южную… Да, если Артуру когда-нибудь понадобится Сегонтиум…

Я поднялся на самое высокое место посредине крепости, где когда-то стоял дом начальника гарнизона, дом Максима. Здесь также все было в запустении. Тяжелая дверь еще висела на ржавых петлях, но потолочное перекрытие разошлось, потолок угрожающе провис. Я осторожно переступил через порог. В главный покой сквозь прорехи в крыше сочился дневной свет, у стен лежали груды мусора, когда-то яркие фрески облупились и побурели от сырости. В сумраке я разглядел старый стол — он был так тяжел, что вынести его оказалось слишком трудно, а рубить на топливо не стоило. Позади стола свисали лохмотья кожи, некогда украшавшие стену. Здесь восседал полководец и замышлял покорить Рим, как прежде Рим покорил Британию. Он потерпел поражение и пал, но своим поражением посеял семена мечты, которые потом собрал другой король. «Наша страна будет единым государством, самостоятельным королевством, — говаривал мой отец, — а не просто римской провинцией. Рим гибнет, мы же еще пока способны выстоять». Вслед за этим память принесла мне другой голос, голос пророка, который по временам вещал моими устами: «И королевства станут одним Королевством, и боги — единым Богом».

Будет срок прислушаться к этим призрачным голосам, когда здесь снова станет восседать полководец. Я вышел обратно на свет зимнего погожего утра. Где среди этого запустения найду я то, что ищу?

Из крепости открывался вид на море и порт, вокруг которого теснились маленькие домишки, а против порта в море виднелся остров друидов, который зовется Мона, или, иначе, Вон, так что местные жители называют свой город: Каэр-ин-ар-Вон. А позади меня возвышалась Снежная гора, И-Виддфа; там, если бы в человеческих силах было туда взобраться и существовать среди снегов, человек может въяве встретить на тропках живых богов. На ее белоснежном отдаленном фоне чернела близкая и разрушенная Максенова башня. И вдруг мне представилось все в ином свете, как бы заново. Башня моих видений; башня с картин на стене у Адьяна… Я покинул дом начальника гарнизона и быстро зашагал к башне.

Она торчала из груды обрушенных камней, но я знал, что сбоку в склоне вход в подземный храм Митры, и, задумавшись, сам не заметил, как направился туда.

Вниз вели ступени, скользкие, треснутые. Одна выломалась и встала ребром, перегородив спуск, а в самом низу скопилась куча грязи и отбросов, оставленных крысами и бродячими псами. Стоял сильный запах сырости, гниения и давних действ, быть может связанных с пролитием крови. Разрушенную стену над дверью избрали местом ночлега какие-то птицы, их помет выбелил последние ступени. Теперь эти белые потеки зеленели плесенью. Галка? Ворон Митры? Или мой тезка кречет-мерлин? Осторожно ступая по осклизлым камням, я приблизился к порогу старого храма.

Внутри стояла тьма, но свет дня просочился вслед за мною, и к тому же из какой-то прорехи в кровле тоже падал слабый луч, и я смог оглядеться. Здесь была та же мерзость запустения, что и на лестнице. Только прочность каменных сводов уберегла это помещение, иначе его давно бы погребли навалившиеся сверху камни. Утварь тоже не сохранилась — жаровни, скамьи, резьба. Один голый остов, как и заброшенные руины наверху. Четыре малых алтаря были обрушены, но срединный, самый массивный, все еще прочно стоял на месте, и на нем виднелась надпись: Mithrae invicto — «Митре непобежденному», но над алтарем, в апсиде, топор, молот и огонь уничтожили все следы повествования о быке и боге-победителе. От всей картины, изображавшей убиваемого быка, чудом уцелел один пшеничный колос в нижнем углу, резьба четкая, как новая. Кислый плесенный дух вызывал кашель.

Здесь подобало сотворить молитву ушедшему богу. Я стал произносить ее вслух, и голос мой отдавался от стен, но не эхом, а как бы ответом. Ну конечно. Я ошибался. Старый храм не пуст. Некогда он был свят и святость свою утратил, но что-то все же сохранилось и витало у хладного алтаря. Кислый дух — это не запах плесени. Это аромат незажженных курений, остывшего пепла, непроизнесенных молитв.

Когда-то и я был его слугой. А здесь, кроме меня, никого нет. Медленно вышел я на середину и простер раскрытые ладони.

Свет, краски, огонь. Белые одежды, песнопения. Рвущиеся кверху языки пламени. Рев умирающего быка и запах крови. А вверху, снаружи — сияние солнца в городе, ликуют толпы, приветствуя нового короля, слышен смех и топот марширующих ног. Вокруг меня клубится густой аромат курений, и надо всем — голос, негромкий и спокойный: «Повергни наземь мой алтарь. Пришло время ему быть повергнутым».

Я очнулся, закашлявшись. Вокруг клубилась густая пыль, и грохот все еще отдавался в сводчатых стенах. Воздух дрожал и звенел. У моих ног лежал опрокинутый алтарь.

Все плыло у меня перед глазами. Как во сне, глядел я на дыру в полу, образовавшуюся на месте алтаря. В голове гудело, руки, вытянутые вперед, были перепачканы, на одной ладони из пореза текла кровь. Алтарь был тяжел, вырублен из цельного камня, в своем уме я бы никогда не поднял на него рук, и, однако же, вот он лежал, повергнутый, передо мною, и отзвуки его падения замирали под сводами, и уже слышался шорох щебня, осыпающегося в образовавшуюся яму.

В глубине отверстия что-то виднелось: твердый край и угол, чересчур острый для камня. Ящик. Я опустился на колени и коснулся его.

Ящик был металлический и очень тяжелый, но крышка откинулась без труда. Тот, кто спрятал его здесь, полагался больше на божье бережение, чем на силу замка. Внутри мои пальцы нащупали сгнивший холст, расползавшийся от прикосновения, в нем — еще одна обертка, из промасленной кожи, а в ней — что-то длинное, и узкое, и гибкое. Наконец-то. Я бережно вынул меч и поднял его, обнаженный, на ладонях.

Сто лет назад они спрятали его здесь, те, кто вернулся из Римского похода. И теперь он сверкал у меня в руках, такой же блестящий, грозный и прекрасный, как в тот день, когда был выкован. И не диво, подумалось мне, что за эти сто лет он превратился в легенду. Легко верилось, что это произведение искусства седого кузнеца Веланда, который был стар еще до прихода римлян, его последняя работа перед тем, как он затерялся среди туманных холмов вместе с другими малыми богами лесов, рек и родников, уступив людные долины картинным богам Греции и Рима. Я чувствовал, как из меча мне в ладони вливается сила, словно я держу их в воде, куда ударила молния. «Кто достанет тот меч из-под камня, и есть король всей Британии по праву рождения…» Слова были ясные, словно сказаны вслух, и сияли, словно насеченные на клинке. Я, Мерлин, единственный сын короля Амброзия, достал этот меч из-под камня. Я, в жизни не выигравший ни одного сражения, не командовавший даже отрядом, не умеющий управиться с боевым скакуном, а мирно разъезжающий на меринах и кобылах. Я, ни разу не возлежавший с женщиной. Я, даже и не муж, а лишь глаза и голос. Лишь дух, как я сказал однажды, лишь слово, не более.

Этот меч — не для меня. Ему придется подождать.

Я снова обернул прекрасный клинок в жалкие обертки и стал на колени, чтобы уложить его обратно. Но ящик оказался глубже, чем я думал, в нем лежало еще что-то. Сквозь прорехи в холсте я разглядел мерцающую широкогорлую чашу-кратер, какие видел во время моих странствий к востоку от Рима. Она была из червонного золота и усажена изумрудами. Рядом с чашей блеснуло острие копья. Обнажился край блюда, украшенного сапфирами и аметистами.

Я наклонился, протянул руки с мечом. Но уложить его на место не успел, потому что тяжелая металлическая крышка ящика вдруг ни с того ни с сего с лязгом захлопнулась. От этого звука опять пробудилось эхо и обрушило со стен и из апсиды каскад камней и штукатурки. Я отшатнулся, и в мгновение ока отверстие в полу и ящик со всем содержимым оказались погребены под кучей щебня.

Я остался стоять на коленях, задыхаясь и кашляя в туче пыли и крепко держа в грязных, окровавленных руках запыленный, потускневший меч. С задней стены апсиды исчез последний след резьбы. Теперь это было лишь углубление в каменной кладке, гладкое и темное, как стена грота.

Глава 11

Паромщик в Дэве знал святого отшельника, про которого рассказывал мне кузнец. Оказалось, он живет в горах выше замка Эктора в Диком лесу. Хотя я больше не нуждался в наставлениях отшельника, от беседы с ним не могло быть худа, а его келья — часовня, как назвал ее паромщик, — лежала у меня на пути и могла послужить мне пристанищем, покуда я не решу, когда и как мне предстать у графских ворот.

Не знаю, действительно ли обладание мечом давало волшебную силу, но дальше я ехал быстро, без препятствий и приключений. Прошла неделя, как мы с моей кобылой покинули Сегонтиум, и однажды в исходе зимнего дня мы неспешной рысью выехали на ровный травянистый берег широкого тихого озера, а на той стороне, высоко, как звезда среди древесных стволов, мерцал в ранних сумерках бледный огонек. К нему я и погнал мою лошадку.

Путь вокруг озера оказался неблизкий, и было уже совсем темно, когда я на усталой кобыле выехал по лесной тропе на поляну и увидел над живым и трепетным мраком леса черный недвижный клин — крышу часовни.

Часовня оказалась небольшим продолговатым строением, возведенным на самой опушке в дальнем конце поляны. Вокруг стеной стояли высокие темные сосны под звездной крышей, а из-за сосен со всех сторон выглядывали снежные вершины, кольцом замыкавшие эту тихую ложбину. Сбоку на поляне было углубление в мшистых камнях, и в нем, как в чаше, стояла черная неподвижная вода — один из тех родников, что беззвучно бьют со дна. Было холодно, пахло сосной.

К дверям часовни вели обомшелые, разбитые каменные ступени. Двери были распахнуты, и в глубине горел ровный огонь. Я спешился и дальше повел кобылу в поводу. Она споткнулась о камень, громко брякнув подковой. Казалось бы, житель этих безлюдных мест должен был выйти и узнать, в чем дело; однако никто не появился. Лес стоял словно замерший: ни звука, ни шороха. Только звезды в вышине будто дышали, как бывает зимней порою. Я стянул с кобылы уздечку и пустил ее напиться из родника. А сам, подобрав полы плаща, поднялся по замшелым ступеням и вошел.

Помещение было небольшое, продолговатое, но с высоким сводчатым потолком. Странно было видеть такое сооружение в гуще леса — здесь живут в подслеповатых хижинах, если не в пещерах или расселинах между скал. Но это было святилище, предназначенное для обитания божества. Пол слагали каменные плиты, чистые и целые. Посредине, против двери, возвышался небольшой алтарь, а позади него висел тяжелый занавес из плотного вышитого полотнища. Сам алтарь тоже был под покровом чистого грубого холста, а на нем стоял зажженный светильник, простая деревенская лампа, проливавшая, однако, ровный яркий свет. Ее недавно наполнили маслом, подровняли и подкрутили фитиль. Сбоку от алтаря на приступке стояла каменная чаша, какие использовались для жертвоприношений. Она была добела вычищена и наполнена свежей водой. С другого бока помещался черный металлический горшочек под крышкой, весь в отверстиях, — в таких христиане жгут благовония. Воздух в часовне еще сохранял слабый смоляной аромат. У стены стояли три бронзовые незажженные лампы, три трехсвечника.

Больше в часовне ничего не было. Тот, кто содержал ее в чистоте и порядке, кто недавно заправил лампу и курил благовония, сам жил в другом месте.

Я громко воззвал:

— Есть тут кто-нибудь?

Эхо замерло под высоким потолком. Ответа не было.

В руке у меня оказался кинжал — каким образом, я даже не заметил. Когда-то я уже встречал вот такие же покинутые дома, и тогда это могло означать только одно; но то было в Вортигерновы времена, во дни Волка. Такой человек, как этот отшельник, живущий один в безлюдном месте, вверяет свою безопасность самой келье своей, святости ее стен, заступничеству ее бога. И обычно они надежно хранят его — так было, по крайней мере, во времена моего отца. Но потом наступили перемены, даже за те несколько лет, что прошли с его смерти. Утер — не Вортигерн, но порой можно было подумать, что возвращаются дни Волка. Наше время — буйное и дикое, полное военных тревог, но самое главное — изменяются верования и обязательства и ум людской не поспевает их осознать. Среди моих современников есть люди, которые не задумаются убить хоть бы и прямо на алтаре. Но я полагал, что в Регеде этого нет, иначе бы не выбрал его пристанищем для Артура.

Тут мне пришла в голову одна мысль, я шагнул за алтарь и отдернул тяжелый занавес. Так и есть: за занавесом оказалось помещение, полукруглая ниша, где, как видно, хранились разные вещи, в полутьме я разглядел составленные вместе табуреты, банки с ламповым маслом, священные сосуды. В задней стене была пробита узкая дверца.

Я прошел через нее и очутился в каморке, где, как видно, жил тот, кто смотрел за часовней. Это была маленькая квадратная пристройка у задней стены, с низким оконцем и наружной дверью, открывающейся прямо в лес. Я прошел ощупью, отворил дверь. В свете звезд я увидел близкую стену сосен, а у порога — сарай и поленницу под навесом, больше ничего.

При отворенной двери я стал разглядывать каморку. Там стояла деревянная кровать, заваленная грудой шкур и одеял, рядом табурет, столик, на столике чашка и тарелка с остатками недоеденной пищи. Я взял в руки чашку — в ней было до половины налито слабое вино. На столе свеча расплавилась и застыла лужицей воска. Свечной чад еще чувствовался в воздухе, смешанный с запахами вина и остывшей золы в очаге. Я тронул расплывшийся воск — он был еще теплый.

Я вернулся в часовню. Встал у алтаря. Снова позвал. Высоко под потолком — одно против другого — зияло два незастекленных оконца, и хозяин должен был услышать меня, если отошел не очень далеко. Однако ответа по-прежнему не было.

Вдруг большим бесшумным призраком в окошко влетела огромная белая сова и описала круг в полусвете под потолком. Я разглядел хищный клюв, широко раскинутые мягкие крылья, вытаращенные слепые и мудрые глаза. И так же бесшумно, точно призрак, птица вылетела вон. Это была всего только диллиан уэн, белая сова, которая в тех краях гнездится в каждой башне, в каждой развалине, но у меня от страха похолодела спина. Снаружи донесся протяжный, душераздирающий, жуткий совиный крик, а вслед за ним слабым эхом прозвучал человеческий стон.

Если бы он не застонал, я бы не нашел его до света. Он был в черном плаще с капюшоном и лежал ниц на краю поляны под деревьями у родника. Кувшин, выпавший у него из рук, указывал, какое дело его туда привело. Я нагнулся и бережно перевернул его на спину.

Это был старец, худой, изможденный — одни кости, хрупкие, как у цыпленка. Я удостоверился, что все они целы, поднял старца на руки и внес в часовню. Глаза его были полуоткрыты, но в сознание он не приходил, при свете лампы видно было, что одна сторона его лица как-то скошена — словно рука ваятеля напоследок провела по мягкой глине и сгладила черты. Я уложил его на кровать, тепло укутал. Возле очага лежала растопка, а в золе покоился камень, который раскаляют в огне и употребляют для обогрева. Я принес еще дров, развел огонь и, когда камень разогрелся, вытащил его, обернул тряпицей и положил к ступням старца. Больше я пока ничего не мог для него сделать, поэтому, задав корму кобыле, я приготовил еду также и себе и устроился подле угасающего огня дожидаться наступления утра.

Четыре дня я ходил за ним, и ни одна живая душа не появлялась у часовни — только лесные звери да дикие олени, да по ночам летала вокруг белая сова, словно ждала, когда пора будет сопровождать его душу в последний полет.

Я понимал, что он не поправится. Серые щеки его запали, вокруг рта легли те же синие тени, какие я видел на лицах умирающих солдат. По временам он, казалось, приходил в себя и сознавал мое присутствие. В такие минуты он бывал беспокоен, и я понимал, что его тревожит святилище. Я пытался заговорить с ним и уверить его, что все в порядке, но он как будто бы не понимал моих слов, и в конце концов я отдернул занавес, отделявший часовню от его каморки, так чтобы он сам мог видеть лампу, по-прежнему горевшую на алтаре.

Странное это было для меня время. Днем я хлопотал в часовне и ухаживал за старцем, а ночью почти все время бодрствовал над больным и вслушивался в его бессвязное бормотание, ловя в нем хоть какой-то смысл. У старца имелся небольшой запас крупчатой муки и вина, а в моих сумках было вяленое мясо и изюм, так что пищей я был обеспечен. Старец с трудом глотал, и я поддерживал в нем силы горячим вином с водой, а также особым отваром из целебных трав, которые у меня были с собой. Каждое утро я только диву давался, что он опять пережил ночь. Так я и жил, днем хозяйничал, а долгами ночными часами сидел над больным или же уходил в часовню, где постепенно выветривался запах курений и через оконца тянул лесной сосновый ветер, сбивая на бок язычок пламени на фитиле.

Теперь, когда я вспоминаю это время, оно представляется мне как бы островом среди текучих вод. Или ночным сном, вносящим отдых и бодрость в дни трудов. Мне бы рваться в путь, чтобы поскорее увидеть Артура, потолковать снова с Ральфом и сговориться с графом Эктором, как, не выдавая тайны, включиться в Артурову жизнь. Я же ни о чем этом просто не думал. Глухая стена леса, ровный тихий светоч на алтаре, меч, спрятанный мною под стрехой сарая, — все это удерживало меня на месте, в благом ожидании. Человеку не дано знать, когда призовут или посетят его боги, но в иные минуты верные слуги ощущают их приближение. Вот так было и тогда.

На пятую ночь, когда я внес охапку дров для очага, отшельник заговорил со мною. Он смотрел на меня с кровати, не в силах поднять голову, но взгляд его был спокоен и ясен.

— Кто ты?

Я опустил дрова на пол и подошел к его ложу.

— Мое имя — Эмрис. Я проезжал через этот лес и наткнулся на твое святилище. Тебя я нашел у родника, внес в дом и уложил на кровать.

— Я… помню. Я пошел по воду…

Видно было, каких усилий стоит ему это воспоминание, но сознание полностью вернулось в его глаза, и речь его, хотя и не совсем внятная, была достаточно вразумительна.

— Ты болен, — сказал я ему, — Не утруждай себя теперь. Я принесу тебе питье, а потом ты должен опять отдыхать. Вот у меня тут отвар, который укрепит твои силы. Я врач, не бойся и выпей.

Он выпил, и вскоре бледность его чуть отступила и дыхание стало легче. Я спросил, не больно ли ему, и он одними губами беззвучно ответил: «Нет». Потом он некоторое время лежал спокойно, глядя на свет лампы за порогом. Я подбросил дров в огонь и поднял изголовье больного, чтобы ему легче дышалось, а сам уселся рядом и стал ждать. Ночь была тиха; снаружи доносилось близкое уханье белой совы. Я подумал: «Тебе уже недолго осталось ждать, сестра». Около полуночи старец легко повернул ко мне голову и спросил:

— Ты христианин?

— Я служу богу.

— Ты будешь блюсти это святилище, когда меня не станет?

— Святилище будет блюстись. Даю тебе слово.

Он кивнул, удовлетворенный, и опять какое-то время полежал спокойно. Но я чувствовал, что его что-то томит, я видел заботу в глубине его глаз. Я подогрел еще вина, смешал с настоем трав и поднес к его губам. Он поблагодарил меня вежливо, но рассеянно, словно думал о чем-то другом. Взгляд его снова устремился к освещенной двери в святилище.

Я сказал:

— Если хочешь, я съезжу вниз и привезу тебе христианского священника. Только тебе придется объяснить мне, как ехать.

Он покачал головой и снова закрыл глаза. Немного погодя он жалобно спросил:

— Ты слышишь их?

— Я слышу только сову.

— Нет, не ее. Других.

— Кого — других?

— Тех, кто толпится у дверей. Иногда в летнюю ночь они кричат, как молодые птицы или как отары на отдаленных холмах, — Он повернул голову из стороны в сторону, — Не дурно ли я поступил, что закрылся от них?

Я понял его. Я вспомнил жертвенную чашу у алтаря, родник за стеной, незажженные девять светильников — атрибуты древнейшей из религий. И белую парящую тень в сумеречных верхушках сосен, кажется, тоже. Да, здесь, как подсказывала мне моя кровь, место было свято еще с незапамятных времен. Я тихо спросил:

— Чье здесь было святилище, отец?

— В старину оно звалось святилищем деревьев. Потом — святилищем камня. Потом оно носило еще одно имя… а сейчас селяне внизу называют его Зеленая часовня.

— А то что было за имя?

Он поколебался, потом ответил:

— Святилище меча.

Я почувствовал холод в затылке, словно к нему прикоснулся клинок.

— Почему, отец? Тебе известно?

Минуту он молчал, прикидывая что-то в мыслях, не отводя от меня внимательных глаз. Потом еле заметно кивнул, словно принял решение:

— Ступай к алтарю и сними с него покров.

Я послушался, переставил горящую лампу на приступку и снял покров, которым алтарь был закутан до самого основания. Я уже и раньше заметил, что это не обычный христианский алтарь в виде стола — он был выше, мне по грудь, и формой напоминал римский алтарь. Теперь я в этом удостоверился. Точно такой же я видел в Сегонтиуме, посвященный Митре. В виде стоящей плиты с завитками по краю, обрамляющими выбитую надпись. Здесь тоже была когда-то надпись, но теперь она бесследно исчезла. Сверху еще можно было разобрать «invicto» и «Mithrae», но на боковой поверхности на месте обычных слов оказалось изображение меча, и его крестообразная рукоять приходилась точно на середину алтаря. Прежние буквы были стесаны, длинный клинок выступал поверх всего высоким рельефом. Резьба была грубая, но четкая и знакомая моему взгляду, как рукоять меча была уже знакома моему прикосновению. И, глядя на него, я вдруг понял, что это перекрестье в камне — единственный крест во всей часовне. Над ним имелось только посвящение Митре Непобежденному. А в остальном алтарь был гол.

Я вернулся к ложу старца. В глазах его было ожидание и вопрос. Я сказал:

— Что делает здесь Максенов меч, выбитый вместо креста на алтаре?

Веки его опустились и тут же снова легко поднялись, вздох облегчения сорвался с губ.

— Так. Это ты. Ты послан сюда. Давно пора было. Сядь, и я тебе все расскажу.

Я сел, и он заговорил голосом достаточно крепким, но тонким и натянутым, точно проволока:

— У меня как раз достанет времени тебе все поведать. Да, ты прав, это меч Максена, того, что звался у римлян Максимом, был императором в Британии еще до появления саксов и женился на британской принцессе. А меч его, рассказывают, выкован к югу отсюда из железа, добытого на Снежной горе в виду морского побережья, а закален в ручье, что бежит с того холма в море. Это меч верховного короля Британии, он предназначен для защиты Британии от врагов.

— Так что, когда он взял его с собой в Рим, там его чудесная сила иссякла?

— Дивно еще, что меч не сломался у него в руке. Но после гибели Максена меч привезли обратно в Британию, и теперь он дожидается короля, который сможет его найти и, найдя, поднять.

— И тебе известно, где его спрятали?

— Я не знал этого, но, когда юным отроком я пришел сюда служить богам, хранитель алтаря говорил мне, что меч перенесли обратно в ту землю, где он был создан, в Сегонтиум. Он рассказывал, как все это было, в этом вот самом месте, только давно, задолго до его времени. Это было… это было после того, как император Максен пал под Аквилеей, что у Срединного моря, и те из британцев, кто остался в живых, возвратились домой. Они перебрались через Бретань и высадились на западном берегу, а дальше двигались по дороге через холмы и как раз проходили поблизости отсюда. Среди них были поклонники Митры, и, увидав святое место, они остановились здесь, чтобы вознести молитвы в летнюю полночь. Но больше было христиан, и один из них даже священник, и потому, когда те помолились, единоверцы попросили его отслужить обедню. Но у него не было ни креста, ни чаши, только вот этот алтарь, как видишь ты его сегодня. Тогда они посовещались между собой, отошли к своим коням и достали из сум неисчислимые сокровища. Среди тех сокровищ были меч и чаша — большой кратер, Грааль из земли греческой, широкий и глубокий. Меч поставили, прислонив к алтарю, вместо креста и испили из Грааля, и, как рассказывали потом люди, все, кто в тот день здесь был, утолили дух свой. Золото они оставили для святилища, меч же и Грааль оставить не могли. Один из них взял молоток и долото и выбил на алтаре изображение, которое ты видел. А потом они сели на коней и уехали, и больше их не видели в этом краю.

— Странный рассказ. Я никогда прежде его не слышал.

— Никто его не слышал. Хранитель святилища поклялся старыми и новыми богами, что не скажет ни слова никому, кроме того, кто будет здесь его преемником. Так, в свой черед, узнал об этом и я, — Он помолчал, — Я узнал, что придет день, когда меч вернется сюда и опять послужит крестом при алтаре. Вот почему я так заботился о том, чтобы в святилище не осталось ничего лишнего. Вынес светильники и жертвенные чаши и выкинул в озеро кривой нож. Над жертвенным камнем теперь выросла трава. Я выгнал сову, которая гнездилась под крышей, достал из родника серебряные и медные монеты и роздал бедным.

Опять наступило молчание, такое долгое, что я уже подумал было, что старца не стало. Но вот его глаза снова открылись.

— Правильно ли я поступал? — спросил он.

— Откуда мне знать? Ты делал то, что полагал правильным. Больше, чем это, кто может сделать?

— А ты что будешь делать?

— То же самое.

— И то, что я рассказал тебе, не откроешь никому, кроме тех, кому надлежит об этом знать?

— Обещаю.

Он полежал тихо, но лицо его оставалось озабоченным и взгляд — устремленным на вещи давние и дальние. Потом, почти незаметно, но неколебимо, как человек, вступающий в холодную воду, чтобы перейти на тот берег, он принял решение.

— Покров все еще снят с алтаря?

— Да.

— Тогда засвети девять светильников, наполни чашу маслом и вином и открой двери в лес, а меня перенеси и положи так, чтобы мне еще раз увидеть меч.

Я знал, что, если подыму его, он умрет у меня на руках. Дыхание его тяжело вырывалось из тощей груди, сотрясая все его тщедушное тело. Он опять, теперь уже с трудом, повернул голову.

— Поспеши, — Я колебался, и страх мелькнул в его взгляде. — Говорю тебе, я должен его видеть. Сделай, как я сказал.

Я подумал про святилище, из которого выкинуты все древние святыни, подумал о настоящем мече, спрятанном мною вместе с королевским золотом под стрехой сарая. Но было уж поздно и для этого.

— Я не могу поднять тебя, отец, — сказал я ему, — Но ты лежи спокойно. Я перенесу к тебе алтарь.

— Но как?.. — начал было он, но осекся. Взгляд его выразил изумление. — Тогда перенеси его поскорее, — шепнул он, — А потом отпусти меня.

Я встал на колени возле его ложа и, отворотясь от него, стал смотреть на красную сердцевину пламени. Прогоревшие поленья рассыпались кристаллами искр, образуя ослепительный огнедышащий шар. Рядом со мною билось тяжелое дыхание умирающего, как мучительные пульсы моей крови. Острая боль стучала у меня в висках, жгла и разрасталась в животе. По лицу струился пот, кости дрожали в ножнах плоти, а между тем у темной голой стены напротив я толику за толикой, дюйм за дюймом возводил для старца алтарную плиту. Она медленно поднималась и загораживала огонь в очаге. Каменная поверхность ее переливалась и мерцала, вокруг рябили и наплывали волны света, словно каменная плита плыла по освещенной солнцем воде. Потом один за другим я зажег девять светильников, и они поплыли вместе с плитой, будто болотные огни. В чаше заплескалось вино, из курильницы повалил благовонный дым. «Invicto», — начертал я на камне и, весь в поту, стал подбирать имя для бога. Но ничего не приходило в голову, кроме одного только слова «Invicto». Потом меч выступил из камня, словно вспорол ножны, клинок белой стали, и вдоль него, в бликах водянистого света, из-под драгоценной рукояти — руны, сложившиеся в слово: «непобежденному…»

Было утро, просыпались птицы. В каморке и в часовне было тихо. Старец почил, отошел незаметно, как и те видения, что я для него вызвал. А я, с трудом разогнувшись, измученный и вялый, побрел в часовню натянуть покров на алтарь и подправить фитиль в лампе.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ МЕЧ

Глава 1

Обещая старцу позаботиться о его святилище, я вовсе не имел в виду, что стану блюсти его сам. В одной из долин близ замка графа Эктора расположен небольшой монастырь, где нетрудно будет, как я полагал, найти желающего стать блюстителем часовни. Это не значило, впрочем, что я должен буду передать ему тайну меча: она принадлежала мне и окончание его истории было в моих руках.

Но шли дни, и я раздумал обращаться к монашеской братии. Поначалу у меня просто не было такой возможности, зато оказалось много времени для размышлений.

Я похоронил старца, и как раз вовремя: на следующий день выпал снег, лег на землю мягко, глухо и глубоко, одев белым саваном лес и засыпав все пути, связывавшие часовню с остальным миром. По правде сказать, я обрадовался заточению: пищи и дров было вдоволь, а мы оба с кобылой нуждались в отдыхе.

Снег пролежал недели две с лишком. Я потерял счет дням, зная только, что пришло и миновало Рождество, наступил Новый год. Артуру сравнялось девять лет.

Так, поневоле, я стал блюстителем святилища. Я понимал, что тот, кто потом придет на смену старцу, постарается опять изгнать из часовни все следы чуждых ему религий, я же пока что распахнул ее двери всем богам. Пусть входят, кому нужда. Я убрал покров с алтаря, начистил три бронзовые лампы, расставил их вокруг и зажег девять светильников. Камнем и родником мне предстояло заняться позже, когда стает снег. Не удалось мне также разыскать жертвенный нож, чему я про себя был рад: зазывать в часовню эту богиню у меня не было особой охоты. В ее жертвенной чаше я держал сладкую свежую воду и по утрам и вечерам сжигал щепотку благовоний. Белая сова прилетала и улетала, когда ей вздумается. На ночь я затворял дверь от холода и ветра, но никогда не запирал, а днем она всегда стояла распахнутая, отбрасывая на снег отблески огней.

Вскоре после зимнего солнцеворота снег растаял, и в лесных топях снова открылись черные тропы. Но я все медлил. У меня было вдоволь времени все обдумать, и я заключил, что в эту часовню меня привела та же рука, что и в Сегонтиум. Можно ли найти место лучше этого, где я мог бы жить вблизи от Артура, не привлекая ничьего внимания? Здесь мне так удобно будет спрятаться. Жители питают к таким местам священный ужас — а заодно и к отшельникам, их охраняющим. «Святой человек в лесу» ни у кого не вызовет подозрения. Пройдет слух, что в часовне живет новый, молодой отшельник, но местные предания уходят в глубокую старину, люди привыкли, что каждый святой старец, умирая, оставлял после себя преемника, и скоро я, в свою очередь, стану просто «отшельником Дикого леса», какие были и до меня. А обосновавшись в часовне, я займусь лечением больных и смогу спускаться в деревни за провизией, разговаривать с людьми и так узнавать новости, и рано или поздно до графа Эктора дойдут известия о том, что я поселился в Диком лесу.

Через неделю после того, как стаял снег, когда я еще не решался вывести Ягодку на топкую черную тропу, ко мне явились гости. Двое жителей леса: низкорослый коренастый мужчина в плохо выделанных оленьих шкурах, издававших неприятный запах, и девушка, его дочь, закутанная в грубошерстное полотнище. Они были такие же смуглые и черноглазые, как и жители холмов в Гвинедде, но притом еще обветренное темное лицо девушки было осунувшимся, бескровным. Она страдала, хотя и немо, как животное, — не дернулась, не издала ни звука, когда отец размотал ветошь у нее на руке, от локтя до запястья раздувшейся и почерневшей от яда.

— Я обещал ей, что ты ее исцелишь, — просто сказал мужчина.

Я ничего не ответил на это, но взял ее руку и ласково обратился к ней на древнем языке. Она отшатнулась в страхе, когда я объяснил мужчине — его звали Маб, — что должен нагреть воды и прокалить в огне нож, и он ввел ее в мое жилище. Я взрезал опухоль, очистил и перевязал рану. Продолжалось это довольно долго, и за все время девушка не издала ни звука, только бескровное лицо ее под слоем грязи еще больше побледнело, поэтому, сделав перевязку, я подогрел им обоим немного вина и вынес последние запасы изюма и несколько ячменных лепешек. Лепешки были моего собственного приготовления — я припомнил, как пекли их дома слуги, и попытался им подражать. Первое мое печево было малосъедобно, даже размоченное в вине, но постепенно дело у меня пошло на лад, и теперь я с гордостью наблюдал, как Маб и его дочка едят и тянутся взять еще. Вот так, от магии и божественных голосов до ячменных лепешек, и этим самым низменным из моих искусств я гордился не меньше, чем другими.

— Ну, — сказал я Мабу, — так вы, выходит, знали, что я здесь?

— Слух прошел по лесам. Нет, ты не смотри так, Мирддин Эмрис. Мы никому не передаем. Но мы следуем за каждым, кто движется лесом, и знаем все, что происходит.

— Да. В этом ваша сила. Мне говорили. Мне еще придется, быть может, к ней прибегнуть, докуда я сижу в этой часовне.

— Наша сила — к твоим услугам. Ты возжег здесь старые светильники.

— Тогда поведай мне, что слышно на свете.

Он выпил и утерся.

— Зима прошла спокойно. На побережьях тихо — благодаря штормам. На юге шли сражения, но кончились, и границы восстановлены прежние. Цисса уплыл на корабле обратно в Германию. Аэлле с сыновьями остался. На севере мир. Правда, Гвартегидд повздорил с отцом своим Кау, ну да это племя отродясь не сидело спокойно. Он убежал в Ирландию, но это все пустое. Еще говорят, Риагат в Ирландии у Ниалла. Ниалл задал пир Гилломану, и теперь между ними мир.

Это было голое перечисление фактов, и говорилось все без понимания и выражения, будто заученное наизусть. Но я смог разобраться, о чем идет речь. Саксы, Ирландия, пикты на севере: угрозы со всех сторон, но кроме угроз, ничего — пока что.

— А король? — спросил я.

— Король в себе, но не тот, что был. Раньше был храбр, теперь зол. Приближенные его боятся.

— А сын короля?

Я ждал ответа. Много ли знают эти люди?

Черные глаза посмотрели загадочно.

— Он, слышно, находится на Стеклянном острове, но тогда что делаешь здесь ты, Мирддин Эмрис?

— Смотрю за святилищем. Чтобы ты мог зайти, когда вздумаешь. Чтобы каждый мог зайти.

Он промолчал. Его дочь сидела на корточках у очага и смотрела на меня уже без всякого страха. Она поела и еще украдкой сунула несколько лепешек себе за пазуху. Я посмеялся про себя.

Я спросил у Маба:

— Если мне понадобится послать весть, ваши люди возьмутся ее доставить?

— С охотою.

— Даже королю?

— Мы так устроим, что она дойдет до короля.

— А теперь про сына короля, — сказал я, — Ты говоришь, вы знаете все, что происходит в лесу. Если моя магическая сила доберется до сына короля в его укрытии и привлечет его ко мне, будет ли он в безопасности, проезжая через лес?

Он сделал странный знак, который у меня на глазах делали раньше люди Ллида, и кивнул.

— Он будет в безопасности. Мы позаботимся об этом. Ты ведь обещал Ллиду, что он будет и для нас королем, а не только для жителей городов юга?

— Он будет король для всех, — ответил я.

Рука его дочери, как видно, заживала хорошо, потому что больше он ее ко мне не приводил. Через два дня у моей задней двери появился свежезабитый фазан и мех с медвяным пивом. Я в ответ расчистил снег с жертвенного камня и поставил чашу в нише над родником. На глаза мне по-прежнему никто не попадался, но я заметил кое-какие следы, и ячменные лепешки, оставляемые мною у порога от свежей выпечки, всякий раз к утру исчезали, а взамен появлялись разные приношения: олений бок, например, или ползайца.

Как только лесные тропы достаточно просохли, я оседлал Ягодку и поехал в Галаву. Путь шел вдоль речки, а потом вокруг озера. Это было озеро небольшое, много меньше того, над которым стояла Галава, наверное в милю длиной и в треть мили шириной, и лес со всех сторон подступал к самой воде. Я уже доехал до середины, и вдруг посреди озера, но ближе к тому берегу, я увидел небольшой, густо поросший деревьями остров, словно кусочек окрестных лесов, оторванный и заброшенный в тихую заводь. Остров был скалистый, деревья теснились на валунах, обступая высокий обрывистый утес, возвышавшийся посредине. Серый каменный утес, еще припорошенный последним снегом, стоял на островке как настоящий неприступный замок. В свинцовом свете безветренного дня слегка поблескивали его скальные бастионы. Остров, казалось, плавал на воде над своим отражением, и перевернутые башни уходили в тихую глубину, к самому сердцу озера.

У дальнего конца озера речка снова вытекала, помолодевшая, многоводная после таяния снегов, и бежала резво и решительно в Галаву, прокладывая себе путь среди тростников и черных болотистых низин между рядами ивняка и ольшаника. Еще через милю долина расширялась, болота уступили место полям и жилищам поселян, а под защитой замковых стен жались ремесленные слободки. Позади замка, принадлежавшего графу Эктору, между черными голыми деревьями сквозила серая холодная гладь большого озера, оно тянулось на запад сколько хватал глаз и сливалось с суровым небом.

Первая сельская усадьба, которая попалась мне на пути, была расположена чуть отступя от речного берега. Это не была настоящая ферма, забитая по римскому плану, как у нас на юге и юго-западе, а простой крестьянский дом, к каким я привык здесь на севере, — кучка круглых строений, побольше и поменьше, от жилого дома и до сараев для скота и птицы, теснящихся в кольце прочной ограды из дерева и камня. Пес у ворот зашелся лаем, натягивая цепь. В дверях сарая появился мужчина — хозяин, судя по одежде, — и уставился на меня, не переступая порога. Он держал в руке большой садовый нож. Я натянул поводья и выкрикнул приветствие. Он вышел мне навстречу с выражением любопытства, но и настороженности, какую постоянно приходилось видеть теперь у людей при появлении незнакомца.

— Куда ты держишь путь, господин? В графский замок в Га-лаве?

— Нет. До ближайшего дома, где я смогу купить себе пищу — мяса и лепешек и, может быть, немного вина. Я еду из лесной часовни, что стоит там, наверху. Ты ее знаешь?

— Кто же ее не знает. Как поживает старец, добрый человек Проспер?

— Он умер на Рождество.

Селянин перекрестился.

— Ты был с ним?

— Да. А теперь блюду святилище.

В подробности я не стал вдаваться. Если он заключит, что я прожил там какое-то время и помогал старцу, тем лучше.

— Мое имя Мирддин, — сказал я ему.

Я решил не добавлять «Эмрис». Имя Мирддин достаточно распространено на западе и не обязательно должно связываться с пропавшим Мерлином; с другой стороны, если Артур все еще зовется здесь Эмрис, могут обратить внимание, что появился какой-то приезжий человек, носящий такое же имя, и находится при мальчике.

— A-а, Мирддин. Откуда же ты?

— Я до этого жил в пещерном святилище в Дифеде.

— Понятно, — Он обвел меня взглядом, счел неопасным и кивнул. — Что ж, каждому свое. Надо думать, твои молитвы приносят такую же пользу, как и меч графа в грозное время. А графу известно о перемене в часовне?

— Я еще никого не видел. Сразу после кончины Проспера выпал снег. А что он за человек, граф Эктор?

— Хороший господин и хороший человек. И госпожа хорошая, ему под стать. Ты не будешь испытывать лишения, покуда лес принадлежит ему.

— Есть у него сыновья?

— Двое, и оба парнишки на славу. Да ты их небось скоро увидишь, вот только установится погода. Они что ни день ездят в лес. А граф, как вернется домой, непременно за тобою пошлет. Сейчас-то он в отъезде, и старший сын с ним. Их ждут обратно с весной.

Он отвернулся от меня, позвал, и на порог дома вышла женщина.

— Катра, вот новый хранитель часовни. Старый Проспер недавно помер. Ты правильно говорила, что он до нового года не дотянет. Найдется у тебя несколько хлебов нынешней выпечки и мех вина? Добрый господин, перекуси пока с нами, а тем временем вынут печево с пода.

Я принял приглашение и воспользовался их гостеприимством. Здесь я нашел все, в чем нуждался: хлеб и муку и мех с вином, овечье сало для изготовления свечей, масло для лампы и корм для кобылы. Расплатился, и Федор — так он назвался — помог мне упаковать припасы в чересседельные сумки. Вопросов я больше не задавал, но внимательно слушал все, что он рассказывал, а потом, вполне довольный, поехал обратно в часовню. Сведения о моем появлении дойдут до Эктора, и имя тоже, и уж кто-кто, а он сразу же сопоставит нового отшельника в Диком лесу с тем Мирддином, что с наступлением зимы в один прекрасный день исчез из холодных пещер Уэльса.

В начале февраля я опять спустился вниз, на этот раз заехал прямо в селение, и оказалось, что жители уже наслышаны обо мне и, как я и думал, приняли мое присутствие в лесу как должное. Отыщи я себе пристанище где-нибудь в деревне или в замке, я бы до сих пор, конечно, был бы для них «тот приезжий человек» и «чужак» и обо мне судачили бы все кому не лень; но святые отшельники — люди особенные, они часто перебираются с места на место, и добрым поселянам это не в диковину. Я с облегчением узнал, что наверх, в часовню, они никогда не ездят, это место своей древней святостью пугает их. Они почти все христиане и за душевным утешением обращаются к святой братии в близлежащий монастырь, но старые верования так легко не умирают, и я внушал им, наверное, больше трепета, чем сам аббат.

Та же древняя святость одевала в их представлении, как я узнал, и скалистый остров посреди озера. Я спросил о нем одного из лесных жителей. Название этого острова, сказал он мне, Каэр-Банног, что значит «замок в горах», и в нем, согласно поверьям, обитает Крошка Билис, король Загробного царства. Островок может ни с того ни с сего исчезать и появляться, может плавать на воде невидимо для глаз, будто бы сделанный из стекла. К нему никто не рискует приблизиться. Люди, правда, удят рыбу в озере, и на тучных лугах в западном конце долины пасутся стада, но остров объезжают стороной. Как-то одного рыбака забросило туда штормом, и он провел на островке ночь. А когда возвратился домой, то оказался не в своем уме, толковал, что будто бы целый год жил в огромном замке из стекла и золота, где невиданные ужасные чудовища караулят сокровища, которым нет счета. За сокровищами этими так никто и не съездил, потому что рыбак, не приходя в себя, через неделю помер. С тех пор на остров никто ни ногой, и хотя, как говорят, ясным вечером на закате замок бывает отлично виден, подгребешь поближе — и он бесследно исчезает, а стоит ступить на берег, как остров тут же и потонет.

Такими пастушескими баснями лучше не пренебрегать. Я давно уже подумывал о здешнем «стеклянном острове», который оказался прямо у меня под боком, прикидывал, будет ли он со своей зловещей славой достаточно надежным укрытием для меча Максена. Пройдет еще несколько лет, прежде чем Артур вырастет и сможет поднять меч Британии, а до тех пор небезопасно да и не подобает хранить его запрятанным под стрехой хлева при часовне в дальнем лесу. Чудо еще, думалось мне, что от него до сих пор не загорелся, не вспыхнул сухой тростник кровли. Если это в самом деле меч королей Британии и если Артур в самом деле станет тем королем, которому суждено поднять этот меч, то пусть до поры до времени меч дожидается его в священном и издревле волшебном месте наподобие того, где он был мною найден. А настанет срок, и юный король разыщет его, ведомый свыше, как был ведом я. Потому что я — орудие бога, но не десница его.

Вот я и думал про этот остров. Думал, думал и в один прекрасный день принял решение.

В марте я в третий раз спустился в деревню, чтоб пополнить свои запасы. Когда я ехал обратно берегом озера, как раз садилось солнце и легкий туман заклубился над водой. Из-за этого островок казался отдаленным и как бы плавающим на поверхности озера, так что легко было представить себе его волшебным, готовым затонуть под ногой. Лучи пылающего заката падали на отвесные утесы, и они выступали, алые, из темной завесы окружающих деревьев. В этом освещении причудливые каменные очертания и впрямь напоминали башни и бастионы солнечного замка, возвышающегося над лесом. Я любовался им и вспоминал старинные поверья, потом поглядел снова и, вытаращив глаза, резко натянул поводья. Там, за блестящей гладью вод, из зыбкого тумана выступала башня моего видения, Максенова башня, неразрушенная, целая, сложенная из закатного света. Башня меча.

На следующий день я перевез меч туда. Туман скопился еще гуще прежнего и скрывал меня от любого любопытного глаза.

Остров находился менее чем в двухстах ярдах от южного берега озера. Я хотел было пустить Ягодку вплавь, но оказалось, что там глубины ей всего по грудь. Озеро лежало тихое и гладкое, как стекло. Несколько осторожных всплесков — так переходят воду дикие олени, — и мы перебрались на тот берег, не встретив никого, если не считать пары уточек-нырков да цапли, которая пролетела мимо в тумане, плавно взмахивая крыльями.

Оставив кобылу пастись у берега, я взял меч и поднялся с ним сквозь заросли к подножию отвесного утеса. Наверное, я знал заранее, что там увижу. Кусты и молодая древесная поросль вплотную подступали к каменистой осыпи под скалами, но, еще не одетые листвою, они не могли скрыть от взгляда узкого отверстия пещеры, круто уходящей в глубину. Я захватил с собою факел. И теперь, запалив его, по тесному проходу спустился в грот у глубинных оснований утеса, недоступный для дневного света.

У ног моих лежала черная, недвижная гладь воды, покрывшей дно грота. В дальнем конце виднелась плоская каменная глыба, естественного ли происхождения, или обтесанная человеческой рукой, трудно сказать; но она стояла там наподобие алтаря, а сбоку в камне было выдолблено углубление в виде чаши. В нем накопилось полно воды, и в дымном свете моего факела она казалась красной, как кровь. Вода скапливалась и на потолке и падала там и сям вниз медлительными каплями. Шлепаясь о черную поверхность подводного озерка, они издавали тихий звук, подобный звону тронутой струны, и эхо расходилось кругами вместе со светом факела. Там же, где они глухо падали на камень, образовывались не впадины, а, наоборот, воздвигались столбы, а над ними нависали массивные каменные сосульки, которые росли навстречу столбам. Не грот, а настоящий храм, с беломраморными колоннами и стеклянным полом. Даже я, пришедший сюда по праву и обладающий защитной силой, почувствовал, как у меня зашевелились волосы на голове.

«По воде и по суше лежит его путь на родину, и оставаться ему скрытым в плавучем камне, покуда огнем не подымется вновь». Так вещали Древние, и они, как и я, с первого взгляда узнали бы этот грот. Как я и как те злосчастные рыбаки, которые возвращались из Потустороннего мира и бредили чертогами

Черного короля. Здесь, в преддверье царства Билиса, будет лежать сокрытым от всех глаз этот меч, пока не явится юноша, которому дано будет его поднять.

Я вошел в черную воду. Дно круто уходило вниз, озерко становилось все глубже. Позади каменной плиты потолок грота смыкался с водой — дальше узкий проход терялся в подводных глубинах. Вода рябила и плескалась вокруг плиты, и эхо расходилось кругами по стенам, обтекая каменные колонны. Вода была ледяная. Я положил меч, завернутый, как он был, когда я его нашел, подальше на плоский камень. Потом перешел через озерко обратно. В гроте звенело эхо. Я постоял, пока оно не утихло до ровного гудения, потом замерло совсем. И сделалось так тихо, что даже дыхание мое казалось неуместным вторжением в эту тишину. Оставив меч немо ожидать своего часа, я поспешил обратно на свет дня. Тени расступились, и я беспрепятственно вышел наружу.

Глава 2

Наступил апрель, когда ожидалось возвращение Эктора. Первую неделю месяца лили дожди и дули ветры — совсем зимняя непогода, лес гудел, как штормовое море, часовню продували сквозняки, пламя девяти светильников пласталось и чадило. Белая сова сидела на яйцах под крышей и поглядывала вниз.

Но однажды ночью я проснулся от тишины. Ветер упал, замолчали сосны. Я встал, накинул плащ и вышел. Луна смотрела свысока, а Медведица на севере плыла так низко и сияла так ярко, что, казалось, протяни руку — и достанешь, только обожжешься. Кровь моя бежала в жилах свободно и легко, я чувствовал себя чистым, умытым, как обступивший меня лес. Остальную часть ночи я спал не больше, чем юный любовник, а с первым светом встал, утолил голод и пошел седлать Ягодку.

В ясное небо всплыло блистательное солнце и свежими лучами залило поляну. Капли вчерашнего дождя разноцветно переливались на отяжелевших травинках и на тугих кулачках молодых папоротников, падали и всходили паром с веток сосен, наполнявших воздух хвойным благоуханием. А выше их зеленых верхушек со всех сторон дымились белые вершины гор.

Я вывел кобылу из сарая и как раз подносил седло, как вдруг она перестала щипать траву, подняла голову и навострила уши.

А через несколько секунд и я услышал то, что вспугнуло ее: стук копыт, приближающихся быстрым галопом — на таком галопе недолго и шею сломать на горной тропе, извивающейся по корням, под нависшими ветвями. Я опустил седло на землю и стал ждать.

Ладная вороная лошадь вылетела на полном скаку, с закинутой на натянутых поводьях головой, осела на круп в трех шагах от меня, и в то же мгновение мальчик, плашмя лежавший у нее на спине, соскользнул с седла наземь. Лошадь была в мыле, с удил капала пена. Раздутые ноздри рдели. Видно, немалых трудов стоил этот головоломный галоп и такая резкая остановка. Сколько же ему? Девять? В его возрасте я ездил на пузатой лошадке, которая и в рысь-то переходила, только если ее пнуть хорошенько.

Он одной рукой подобрал поводья и удержал лошадь, рвавшуюся к водопою. Проделывалось это машинально, а все внимание гостя было устремлено на меня.

— Это ты — новый святой?

— Да.

— Проспер был моим другом.

— Мне очень жаль.

— Ты не очень-то похож на отшельника. Ты правда теперь смотришь за часовней?

— Да.

Он, задумчиво закусив губу, разглядывал меня. Взвешивал, оценивал. И под взглядом этого мальчика, как еще никогда в жизни, я ощутил трепет в груди и, усилием воли сдержав волнение, заставил сердце биться ровно. Я ждал. Я знал, что по лицу моему ничего не заметно. Мальчик видел перед собой безобидного, безоружного человека, который седлает неприметную лошаденку, чтобы ехать в долину за припасами.

Наконец он счел возможным попросить:

— Ты никому не расскажешь, что видел меня?

— А разве за тобой кто-то гонится?

Губы его изумленно приоткрылись. По-видимому, от меня ожидалось что-нибудь вроде «Слушаюсь и повинуюсь, господин». Но тут он тревожно вскинул голову, и тогда я тоже услышал приближающийся перестук копыт, негромкий, по мшистой земле. Кто-то торопился сюда, но все-таки скакал не так быстро, как мой гость на вороной.

— Ты меня не видел, помни!

Рука его потянулась было к кошельку, но на полпути задержалась. Сверкнула широкая улыбка и поразила меня: до этой секунды он был вылитый Утер, но такая светлая улыбка — это от Амброзия, и темные глаза — тоже Амброзиевы. Или мои.

— Прости, — выговорил он вежливо, но торопливо. — Поверь, я не делаю ничего дурного. Ну, то есть ничего особенного. Я потом дам себя поймать. Но он не позволяет мне ездить так, как мне нравится.

Он ухватился за луку седла, готовясь вскочить на лошадь.

— Если ты скачешь так по здешним тропам, — сказал я, — то ничего удивительного, что он не позволяет. Но зачем тебе уезжать? Ступай в часовню, а я собью его со следа и коня твоего поставлю где-нибудь, пусть остынет.

— Я так и знал, что ты не святой, — сказал мальчик тоном похвалы и, бросив мне поводья, скрылся в задней двери.

Я отвел вороную в сарай и запер. Постоял минутку на пороге, дыша тяжело и часто, как человек, только что выплывший из штормовых волн. Десять лет я ждал этой минуты. Я проложил Утеру дорогу через тинтагельские стены и убил Бритаэля, начальника крепости, не испытав такого сердцебиения. Так или иначе, он здесь. Теперь посмотрим. Я пошел к опушке, навстречу Ральфу.

Он выехал на поляну один, крупной рысью, припадая к самой гриве рослого каурого коня. Вид у него был взбешенный. На щеке рдела царапина — наткнулся на ветку.

Наверно, его ослепил солнечный свет, заливавший поляну. Я уж думал, что он на меня наедет. Но потом он все-таки разглядел, что я стою на пути, и осадил коня, с силой натянув поводья.

— Эй, ты! Тут не проезжал только что мальчик?

— Проезжал, — негромко ответил я и протянул руку к его поводу, — Ты погоди, не торопись…

— Прочь с дороги, глупец!

Каурый, почуя шпоры, взвился на дыбы, вырвав у меня повод. И в это же мгновение Ральф, потрясенный, вымолвил:

— Господин! — и успел повернуть лошадь.

Копыта мелькнули в двух дюймах от моей головы. Ральф соскользнул с седла так же легко, как и мальчик Артур, и потянулся было целовать мою руку.

Я быстро отдернул ее.

— Нет. И скорей подымись с колена, друг. Он здесь и видит нас.

— Милосердный Иисусе! Я чуть было не наехал на тебя! Солнце слепило мне глаза — я тебя не узнал!

— Я так и понял. Однако не очень-то радушную встречу оказал ты новому отшельнику, Ральф. Здесь на севере у всех такие манеры?

— Господин… господин! Прошу меня простить. Я был зол… — И пояснил чистосердечно: — Он просто дурачил меня. Я иногда различал его впереди, а догнать все равно не мог. Ну и я…

Но тут до него дошел смысл моих слов. Он не договорил и сделал шаг назад, оглядывая меня с головы до ног и словно не веря своим глазам.

— Новый отшельник? Ты? То есть ты и есть Мирддин, что поселился при часовне? Ну конечно! Какой же я глупец! Мне и в голову не пришло. И никому другому тоже, можешь быть уверен. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь высказал предположение, что это сам Мерлин.

— И надеюсь, не услышишь. Сейчас я всего только блюститель святилища и останусь им сколько понадобится.

— А граф Эктор знает?

— Пока нет. Он скоро должен вернуться?

— На той неделе.

— Скажешь ему тогда.

Он кивнул и тут же захохотал — его удивление уступило место радости.

— Клянусь крестом, как я рад тебя видеть, господин! Благополучен ли ты? Как ты жил все это время? Как добрался сюда? И что будет теперь?

Вопросы сыпались один за другим. Я с улыбкой поднял ладонь.

— Слушай, — торопливо прервал я его. — Мы потолкуем потом. Выберем подходящее время. А теперь уезжай и заблудись на час или около того, дай мне познакомиться с мальчиком с глазу на глаз, ладно?

— Конечно. Двух часов тебе хватит? Этим ты много выиграешь в его глазах — меня обычно не так-то легко сбить с его следа.

Ральф обвел глазами поляну, не поворачивая головы. Сияло утреннее солнце, было тихо, только заливался весенний дрозд.

— Где он? В часовне? Тогда он, наверное, наблюдает за нами, так что ты махнешь рукой куда-нибудь в сторону.

— С удовольствием. — Я повернулся и указал на одну из тропинок, уводящих прочь от моей поляны, — Сюда можно? Я не знаю, куда ведет эта тропа, но надеюсь, ты сможешь на ней заблудиться?

— Если не сложу голову, — кротко заметил он, — Надо же было тебе махнуть именно в эту сторону… Я бы сказал, что просто не повезло, но раз это ты…

— Я махнул наугад, уверяю тебя. Прости. А что, там опасно?

— Как тебе сказать. Если я должен искать Артура в этой стороне, то обратно мне скоро не выбраться, — Он подобрал поводья, изображая поспешность, чтобы обмануть нашего невидимого наблюдателя, — А если по правде сказать, господин мой…

— Мирддин. Я теперь не господин тебе, да и никому другому.

— Хорошо, тогда Мирддин. Тропа там крутая и неровная, но проехать можно. И больше того, именно ее и избрал бы дьяволенок, если бы… Я же говорил — что ты ни сделаешь, все со смыслом. — Он засмеялся. — Как я рад, что опять тебя вижу. У меня словно гору с плеч сняли. Последние несколько лет были ох как нелегки, поверь!

— Верю.

Он поднялся в седло, махнул мне рукой. Я отступил. Он быстро проскакал по поляне, и вскоре стук копыт замер на крутой, заросшей папоротниками тропе.

Мальчик сидел на краю стола и ел хлеб с медом. Мед стекал у него по подбородку. При моем появлении он спрыгнул со стола, утерся тыльной стороной руки, слизнул с руки мед и проглотил.

— Ты не рассердишься? Тут было так много, а я просто умирал с голоду.

— Ешь, пожалуйста. Вон в той чаше на полке сушеные фиги.

— Спасибо, сейчас не хочется, я уже сыт. Я лучше пойду напою Звездочку. Ральф, я слышал, уехал.

Мы повели лошадь к источнику. По пути он объяснил:

— Я зову ее Звездочкой из-за этой вот белой звезды на лбу. А ты почему улыбнулся?

— Просто потому, что, когда я был такой, как ты, или даже моложе, у меня была лошадка по имени Астер, а по-гречески это значит «звезда». И, как ты, я однажды убежал из дому и поехал на холмы и там повстречал отшельника — он тоже жил один, правда не в часовне, а в пещере, — и он угостил меня медовыми лепешками и фруктами.

— Так ты убежал из дому?

— Не насовсем. Только на один день. Мне просто хотелось побыть одному. Иногда это бывает необходимо.

— Значит, ты меня понимаешь? Потому ты и отправил Ральфа прочь и не сказал ему, что я здесь? На твоем месте всякий другой сразу сказал бы. Им все кажется, что мне нужна нянька, — добавил Артур оскорбленно.

Лошадь подняла от воды мокрую морду, фыркнула, разбрызгав во все стороны холодные капли, и отошла от родника. Мы повели ее обратно. Он посмотрел мне в лицо.

— Я еще не поблагодарил тебя. Я очень тебе обязан. Ральфу худа не будет, ты не думай. Я не хвастаю, когда мне удается улизнуть от надзора. А то мой опекун рассердится, хотя разве это Ральфа вина? Ральф скоро вернется этой же тропой обратно, и я поеду вместе с ним. И ты сам тоже не бойся, я не дам тебя ему в обиду. Да он всегда винит только меня одного. — И снова эта внезапно вспыхивающая улыбка, — Я и в самом деле всегда сам виноват. Кей старше меня, но зачинщик — я.

Мы подошли к сараю. Он протянул было мне поводья, но опять, как и прежде, остановился, не донеся руки, сам ввел лошадь и сам привязал к столбу. Я стоял на пороге и смотрел на него.

— Как твое имя? — спросил я.

— Эмрис. А твое?

— Мирддин. А второе, представь себе, тоже Эмрис. Но это не удивительно: там, откуда я прибыл, Эмрис — распространенное имя. Кто твой опекун?

— Граф Эктор. Он — лорд Галавы.

Мальчик повернулся ко мне, и я увидел, что лицо его покраснело. Было очевидно, что он ждет следующего, напрашивающегося вопроса. Однако я его не задал. Я сам двенадцать лет должен был всякому встречному и поперечному отвечать, что я незаконный сын неизвестного отца, и не собирался принуждать Артура к подобному признанию. Хотя тут имелась все же некоторая разница. Насколько я мог судить, он был приспособлен к самозащите куда лучше, чем я в его возрасте и даже в два раза старше. И как приемный сын лорда Галавы он не должен был жить, как я, на унизительном положении «бастарда». Впрочем, подумал я, всматриваясь в мальчика, разница между мной и им гораздо глубже: я довольствовался малым, не подозревая о своей силе; он же никогда не помирится меньше чем на всем.

— Сколько же тебе лет? — спросил я, — Десять?

Это ему польстило.

— По правде сказать, недавно сравнялось девять, — ответил он.

— Однако ты уже сидишь в седле лучше, чем я сейчас.

— Ну да ведь ты всего лишь…

Он осекся и покраснел.

— Я сделался отшельником только с Рождества, — мягко возразил я. — А до этого немало поездил верхом.

— Да? С какой целью?

— Путешествовал. И даже сражался, когда была нужда.

— Сражался? Где же?

Так, беседуя, я подвел его ко входу в часовню со стороны поляны, и мы поднялись по старым, замшелым крутым ступеням. Любо было смотреть, как легко он взбежал по ним впереди меня. Он был рослый мальчик, крепкого сложения и широкий в кости — обещал вырасти сильным мужчиной. И не только сильным, а еще, как Утер, и красивым. Но прежде всего Артур производил впечатление стремительной плавностью движений, будто танцор или искусный фехтовальщик. В этом было что-то от Утеровой подвижности, но в другом роде: у Артура в основе лежала глубинная, внутренняя гармония. Атлет увидел бы в нем хорошую реакцию, лучник — верный глаз, скульптор — твердую руку. В девятилетием ребенке эти качества уже слились в единую пламенную, но сдержанную силу.

— В каких сражениях принимал ты участие? Ты ведь, наверное, слишком молод даже для Великой войны. Мой опекун говорит, что я должен дожидаться, пока мне исполнится четырнадцать лет, чтобы попасть на войну. А это несправедливо, потому что Кей на три года старше, а я его побеждаю три раза из четырех… ну ладно, пусть хотя бы и два… Ой!

Мы вошли в часовню, и солнце, сиявшее нам в спину, отбросило внутрь наши тени, так что поначалу, со свету, он алтаря не заметил. Но вот он сделал еще шаг, яркий утренний луч упал на каменную плиту, высветив по странной случайности резное изображение, и меч, четкий, блистающий, словно выступил из камня. Не успел я промолвить слова, как мальчик устремился вперед, протянул к рукояти пальцы. Я увидел, как он вздрогнул, наткнувшись на камень. Постоял так мгновение, будто зачарованный, потом уронил руку и сделал шаг назад, не отводя глаз от алтаря.

Не глядя на меня, он проговорил:

— Надо же, как чудно. Я подумал, он настоящий. Подумал, вот самый прекрасный и самый грозный меч на свете и он предназначен для меня. А это, оказывается, не настоящий меч.

— Он настоящий, — сказал я.

Мальчик обернулся ко мне в солнечном луче среди танцующих пылинок. Алтарь у него за спиной светился, как зыбкое белое льдистое пламя.

— Самый настоящий. Настанет день, когда он будет лежать вот на этом алтаре, и все люди его увидят. Тогда тот, кто отважится взять его с камня и поднять, должен…

— Что? Что он должен, Мирддин?

Я потряс головой, похлопал глазами на солнце и пришел в себя. Одно дело — видеть то, что совершается сейчас где-нибудь на другом краю земли, и совсем другое — лицезреть то, что еще вообще не сошло с небес. Это искусство, которое люди называют пророческим и за которое почитают меня, приходит, пронизывая, будто удар бича божия, как мы зовем молнию. Но, корчась от боли, я в то же время радостно принимал его — так радуется женщина последней муке родов. Вспышка ясновидения нарисовала мне, как это все будет происходить на этом самом месте: и меч, и пламя, и юного короля. После всего, что было: после моего плавания по Срединному морю, и нелегкого путешествия в Сегонтиум, и принятия мною после смерти Проспера его обязанностей, и поездки на Каэр-Банног, где я спрятал меч, — я теперь убедился наверняка: я верно прочел волю бога. Отныне оставалось только ждать.

— Что я должен? — настаивал требовательный молодой голос.

Я не знаю, заметил ли Артур перемену в своем вопросе. Он смотрел на меня трепетно, серьезно, выжидающе. Бич божий задел и его. Но еще не подошел срок. Медленно, отбрасывая ненужные слова, я поведал то, что было ему сейчас доступно.

Я сказал:

— Меч переходит от отца к сыну. Ты еще должен искать. Когда же подойдет твой срок, твой меч будет лежать перед тобой и ты возьмешь его в руку на глазах у всех людей.

И Потусторонний мир отступил, и я вновь очутился на поляне, залитой апрельским солнцем. Отерев пот с лица, я полной грудью вдохнул благодатный весенний воздух. И было это как первый вздох младенца. Я отбросил со лба взмокшие волосы и встряхнул головой.

— Они не дают мне покоя, — проговорил я.

— Кто?

— Да эти, кто здесь обитает.

Его глаза следили за мной напряженно, готовые к чуду. Медленно, ступень за ступенью, он спустился от алтаря. Камень у него за спиной был просто камень, с грубо высеченным изображением меча на боковой поверхности. Я улыбнулся ему.

— Я обладаю, Эмрис, одним ценным и полезным даром, но жить с ним иногда не очень-то удобно и всегда дьявольски трудно.

— То есть ты видишь то, что не видно?

— Иногда.

— Так ты волшебник? Или прорицатель?

— И того и другого понемножку, скажем так. Но это моя тайна, Эмрис. Я твою тайну не выдал.

— И я никому не скажу, — Он ограничился этим — ни клятв, ни обещаний, но я знал, что он сдержит слово, — Значит, ты прорицал будущее? Что же значило твое пророчество?

— Это не всегда бывает ясно. Даже мне самому. Но в одном не сомневайся: когда-нибудь, когда ты будешь готов, мы найдем меч, для тебя предназначенный, и это будет самый прекрасный и самый грозный меч на свете. А сейчас, пока суд да дело, не подашь ли мне воды напиться? Там у родника стоит чашка.

Он бегом принес мне воды. Я поблагодарил, выпил и отдал ему чашку.

— Так как же насчет сушеных фиг? Ты еще хочешь есть?

— Я всегда хочу есть.

— Тогда в следующий раз, как приедешь, захвати с собой пищу. А то можешь попасть в неудачный день.

— Я и тебе привезу еду, если хочешь. Ты ведь очень беден, да? А по виду не похоже, — Он разглядывал меня, склонив голову набок, — То есть по виду еще может быть, а вот по разговору совсем нет. Скажи мне, чего тебе хочется, и я постараюсь достать.

— Не стоит труда, — ответил я, — Сейчас у меня есть все.

Глава 3

В назначенный срок объявился Ральф, во взгляде — вопросы, на языке же — ни одного сверх тех, что можно задать незнакомому человеку.

На мой взгляд, он вернулся слишком рано — мне надо было наверстать целых девять лет и о многом составить суждение. И на взгляд Артура, как я заметил, тоже, хотя он встретил Ральфа любезно и безмолвно выстоял под бичом его горячих упреков. По виду мальчика я заключил, что, не будь здесь меня, наказание могло бы стать не только словесным. Я понял, что он получал суровое воспитание. Он слышал, конечно, что королей воспитывают строже, чем простых смертных; едва ли только он относил это правило к себе. Кею, подумал я, наверно, не так достается — интересно, как истолковывал Артур такое различие? Но сейчас он держался кротко и, когда в знак примирения я предложил Ральфу вина, покорно принял на себя роль виночерпия.

Когда наконец он вышел привести лошадей, я торопливо сказал Ральфу:

— Передай графу Эктору, что я предпочел бы не появляться в замке. Он поймет. Это слишком опасно. Он лучше моего сможет выбрать для нас удобное место встречи, и пусть сообщит мне. Бывало ли, что он наезжал сюда? Или же это вызовет у людей ненужный интерес?

— При Проспере он здесь ни разу не был.

— Тогда я спущусь вниз, пусть он даст мне знать. А теперь, Ральф, у нас очень мало времени, но скажи мне вот что. Ты не замечал, чтобы кто-нибудь заподозрил о мальчике правду? Никакой слежки? Ничего подозрительного?

— Ничего.

Я проговорил раздельно:

— А я видел кое-что, когда ты его привез из Бретани. Вы переходили через перевал, и на ваш отряд напали. Кто это был? Ты разглядел их?

Ральф посмотрел на меня с недоумением.

— Это ты про тот случай в горах на полпути между Галавой и Медиобогдумом? Я его помню. Но тебе откуда о нем известно?

— Я видел в пламени. Я тогда все время смотрел за вами. Что с тобой, Ральф? Почему ты так на меня смотришь?

— Странный был случай, — медленно ответил он, — Никогда не забуду. В ту ночь, когда произошло нападение, мне почудилось, будто ты произнес мое имя. Это было предостережение, отчетливое, как звук рога или как лай собаки. И вот теперь ты говоришь, что все видел. — Он поежился, словно от внезапного сквозняка. Потом ухмыльнулся, — Я совсем отвык от тебя, господин. Но теперь, надеюсь, снова привыкну. Ты и теперь смотришь за нами? Сознавать это не всегда приятно.

Я засмеялся.

— Да нет. Если возникнет опасность, мне, наверно, и так станет о ней известно. А в остальном, думается, я могу положиться на тебя. Но ты до сих пор не ответил: ты узнал, кто были те люди, что напали на вас в ту ночь?

— Нет. На них не было никаких знаков. Мы убили двоих, но при них не нашлось ничего, что указывало бы, кому они служат. Граф Эктор думает, что это, наверно, разбойники, грабители. Я тоже. Во всяком случае, с тех пор ничего такого больше не было. Ничего даже похожего.

— Я так и думал. Но теперь не должно быть ничего, что могло бы связать отшельника Мирддина с волшебником Мерлином. Что говорят люди про нового блюстителя часовни?

— Только, что Простер умер и что Бог, как всегда, когда пробил час, послал на смену нового человека. Что новый отшельник молод и с виду тих, но не так тих, как кажется.

— А это как надо понимать?

— Так, как говорится. Ты не всегда держишься как простой и скромный отшельник, господин.

— Разве? Ума не приложу, почему бы это. Ведь я и есть простой и скромный отшельник. Надо мне будет проследить за собой.

— Ты не шутишь, я знаю, — улыбаясь, сказал Ральф, — Но беспокоиться тебе, по-моему, не о чем, они просто считают тебя более святым, чем другие отшельники. Здесь вокруг часовни всегда водились духи, и сейчас не без того, надо понимать. Рассказывают, например, про духа в обличье огромной белой птицы, которая летит человеку в лицо, если он отважится слишком далеко подняться по тропе, или вот… да обычные россказни про всякую нечисть, глупые деревенские басни, кто в них поверит? Но вот две недели назад… ты не слышал? Тут проезжал отряд откуда-то из-под Алауны, и поперек тропы упало дерево, а ветра не было — просто так, ни с того ни с сего.

— Я об этом не знал. Были пострадавшие?

— Нет. Есть другая тропа. Поехали по ней.

— Понятно.

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Твои боги, господин?

— Можно сказать, что так. Не думал, что их покровительство будет действовать столь неотступно.

— Значит, ты знал, что это могло случиться?

— Пока ты не рассказал, мне в голову не приходило. Но чьих это рук дело — знаю.

Ральф озабоченно нахмурился.

— Если это не случай… И если я еще раз привезу сюда Эм-риса этой тропой..

— С ним ничего не может случиться. И тебе он тоже послужит вместо охранной грамоты. Ты их не бойся, Ральф.

При последних словах брови его сошлись было к переносице, но он тут же опомнился и кивнул. Вид у него был озабоченный, даже взволнованный. Он спросил:

— Как долго думаешь ты тут пробыть?

— Трудно сказать. Это во многом зависит от здоровья верховного короля. Если Утер поправится совсем, то, может быть, мы продержим здесь мальчика до четырнадцати лет, прежде чем покажем отцу. А что, Ральф? Неужто тебе так обидно еще несколько лет прожить в этом медвежьем углу? Или гоняться верхом за таким шустрым господином стало невмоготу?

— Нет… то есть да. Но дело не в этом, — забормотал он, покраснев.

Я, улыбаясь, спросил:

— Кто же она?

Его насупленный взгляд стал мне понятен только тогда, когда он, помолчав, произнес:

— Много ли ты еще подсмотрел, когда следил в пламени за Артуром?

— Мой милый Ральф! — Не стоило ему объяснять, что звезды отражают только судьбу королей и волю богов. Я мягко сказал: — Мой провидческий дар не открывает мне того, что свершается за дверью спальни. Я просто догадался. Твое лицо прозрачнее кисеи. И пожалуйста, даже в сердцах не забывай звать его Эмрисом.

— Прости. Я не хотел… Да и не было ничего такого, что ты мог бы подсмотреть… Я ни разу не побывал у нее в спальне… Я хочу сказать, она не… Вот проклятье! Мне следовало знать, что тебе все будет известно! Я не хотел дерзить тебе. Я забыл, что ты все понимаешь не так, как остальные. Растерялся. Слишком давно с тобой не разговаривал… А вот и лошади. Он, кажется, и твою оседлал. Я не знал, что ты собираешься ехать вниз.

— Не собирался. Это, видно, Эмрисова затея.

Я не ошибся. Едва увидев нас на пороге, Артур крикнул:

— Я привел твою лошадь тоже, господин. Не проводишь ли нас немного?

— Если мы поедем моим ходом, а не твоим.

— Можно хоть шагом, если пожелаешь.

— Ну, на такую муку я тебя не обреку. Но пустим Ральфа вперед, хорошо?

Тропа вначале круто уходит под гору. Ральф ехал первым, Артур — за ним, и, видно, его вороная и впрямь была тверда на ногу, потому что Артур ехал, все время отвернув голову, занятый разговором со мной. Можно было подумать, не зная обстоятельств, что это мальчик, а не я, должен был наверстывать девять лет; я почти не задавал вопросов; все события его жизни, крупные и мелкие, сыпались у него с языка, и вскоре я уже знал о доме и домочадцах графа Эктора и о положении Артура среди них не меньше, чем знал сам мальчик. А кое-что и сверх того.

Потом мы выехали из сосняка на более отлогий склон, поросший дубами и каштанами, а еще через полмили уже трусили по ровной дороге над берегом озера. Каэр-Банног в лучах солнца колыхался на воде, скрывая в глубине под утесами свою тайну. Долина впереди нас раздалась вширь, и вскоре, одетые туманом, показались зеленые ряды ив, росших вдоль реки.

В том месте, где река вытекает из озера, я натянул поводья. Когда мы прощались, мальчик живо спросил:

— А можно мне скоро опять приехать?

— Приезжай, когда захочешь — когда сможешь. Но обещай мне одно.

Он насторожился — это означало, что его обещания, раз данные, неукоснительно исполняются.

— Что же?

— Не приезжай без Ральфа, или кто там тебя должен сопровождать. В следующий раз не удирай. Эта местность зовется Диким лесом недаром.

— О, я знаю, он считается заколдованным, но я не боюсь его обитателей, особенно теперь, когда я видел… — Он осекся и закончил фразу иначе, чем начал: — Когда там — ты. А что до волков, то у меня есть кинжал, и волки не нападают днем. К тому же нет такого волка, который мог бы догнать мою Звездочку.

— Я имею в виду другие породы зверей.

— Медведей? Кабанов?

— Нет. Людей.

— О! — произнес он, как пожал плечами.

Это была, конечно, отвага — здешний лес, как и любой другой, служил убежищем для разбойников, рассказы о которых он не мог не слышать, — но кроме отваги, еще и неведение. Так воспитал мальчика граф Эктор, что он, над чьей головой нависла постоянная угроза, чьи недруги рыщут по всем королевствам, он тем не менее об опасности знает только понаслышке!

— Ну хорошо, — сказал он. — Обещаю.

Я был удовлетворен. Лесные хранители будут, конечно, на страже, но тут нужна еще и другая охрана и забота — графа Эктора и моя.

— Мой поклон графу Эктору, — сказал я Ральфу и увидел по его лицу, что он понял мои мысли.

На том мы расстались. Я сидел в седле и смотрел им вслед — они ехали по травянистому берегу реки, вороная рвалась в галоп и закусывала удила, большая каурая Ральфа мерно трусила рядом, и мальчик что-то говорил, страстно жестикулируя. В конце концов он, как видно, добился своего, Ральф пустил в ход каблуки, и каурая ударилась в галоп. Вороная, отпущенная мгновением позже, устремилась вслед за ней. Когда двоих мчащихся всадников уже должна была скрыть от меня молодая березовая роща, меньший всадник обернулся в седле и махнул мне рукой. Началось.

Он вновь появился у меня на следующий же день, умеренным — напоказ — аллюром выехал на поляну, а сзади, отставая на полкорпуса, следовал Ральф. Артур привез мне в подарок яйца и медовые пироги, а также известие, что граф Эктор еще не вернулся, но графиня возлагает надежды на благое влияние святого отшельника и с радостью отпускает мальчика ко мне. А граф сразу же по возвращении повидается со мной.

Это сообщение передал мне не Ральф, а сам Артур, он явно не усмотрел тут ничего сверх обычной строгой заботливости своего опекуна, которой, должно быть, втайне давно уже тяготился. Четыре яйца оказались разбиты.

— Только Эмрис, — съязвил Ральф, — мог вообразить, что сможет довезти яйца на своем бешеном коньке.

— Согласись, что всего четыре битых яйца — это неплохо.

— О да, только Эмрис мог так отличиться. Так спокойно я не ездил с тех пор, как вчера сопровождал тебя домой.

Потом он под каким-то предлогом оставил нас вдвоем. Артур вымыл яичный желток из гривы своей лошадки, а потом уселся со мной есть пирожки, а заодно засыпал меня вопросами о мире за пределами Дикого леса.

Через несколько дней Эктор возвратился в Галаву и сообщил мне через Ральфа, где и когда состоится наша встреча.

К этому времени по окрестным селениям, уж конечно, прошла молва о том, что юный Эмрис два или три раза ездил в лесную часовню, и никто бы не удивился, узнав, что граф Эктор или его хозяйка пожелали увидеть нового отшельника. Мы условились встретиться как бы случайно в усадьбе Федора… На самого Федора и его жену, мне сказали, вполне можно было положиться; остальные же люди увидят только, что отшельник, как всегда, заехал за провизией, а граф проезжал в это время мимо и воспользовался случаем потолковать с ним.

Нас проводили в небольшую задымленную комнатку, хозяин принес вино и ушел.

Эктор совсем не переменился, разве только в волосах и бороде прибавилось серебра. Я сказал ему это, когда мы поздоровались, и он рассмеялся:

— А чего же тут удивляться? Ты подбрасываешь в мое тихое гнездо золоченое кукушкино яйцо и ждешь, что я останусь таким же беззаботным, как прежде? Ну, ну, я пошутил. Ни я, ни Друзилла не согласились бы расстаться с нашим мальчиком. Чем дело ни кончится, а минувшие годы были для нас счастливыми, и если работа наша оказалась успешной, то ведь и материал для работы мы получили самый добротный.

И он стал рассказывать мне о годах своего опекунства. Пять лет — срок немалый, и ему было что рассказать. Я почти ничего не говорил и жадно слушал. Кое-что из того, о чем он вел речь, было мне уже известно — из картин в пламени или со слов самого мальчика. Но если я и знал кое-что о жизни Артура в Галаве, если о плодах его воспитания мог судить сам, зато из рассказа Эктора я составил себе представление о той горячей привязанности, какую питали он и его жена к своему воспитаннику. И не только они, но и все домочадцы Эктора, ничего не ведавшие о том, кто такой Артур, относились к нему с неизменной сердечностью. Я не ошибся в своем первом впечатлении: ему действительно свойственна была отвага, и быстрый ум, и горячая жажда совершенства. Недоставало, пожалуй, хладнокровия и осторожности, как и у его отца, но…

— Кому, черт возьми, нужна осторожность в юноше? Этой премудростью он легко овладеет, когда получит первую рану или — что куда хуже — встретит человека, который обманет его доверие! — сердито воскликнул Эктор, как видно раздираемый между гордостью за мальчика и верой в свое воспитательское искусство.

Но когда я заговорил о воспитании и хотел выразить свою благодарность, он меня решительно остановил:

— Ну а ты, я слышал, неплохо здесь устроился. Счастливый случай привел тебя в Зеленую часовню как раз ко времени, чтобы заступить на место старика Проспера.

— Случай? — переспросил я.

— A-а, чуть не позабыл, с кем разговариваю. Давно не было волшебника в наших краях. Ну, для такого наипростейшего смертного, как я, это выглядит как случай. Но случай или нет, а вышло очень удачно: в замке ты поселиться не мог бы, у нас есть один человек, который, оказывается, хорошо тебя знает, — Марцелл, тот, что женился на сестре Валерия. Он у меня учитель фехтования. Может быть, я не должен был его брать на службу, зная, что рано или поздно ты сюда вернешься, но он один из лучших воинов в королевстве, а нам тут на севере, видит бог, хорошие бойцы ой как нужны. К тому же он лучший в стране фехтовальщик. Ради мальчика я не мог упустить такой случай. — Он бросил на меня взгляд из-под насупленных бровей, — Чего ты смеешься? Или это тоже был не случай?

— Нет, — сказал я, — Это был Утер, — Я передал ему свой разговор с королем о воспитании Артура. — Как похоже на Утера послать человека, который знает меня! Он никогда не умел думать сразу о нескольких вещах Ну да ладно, я там не покажусь. Можешь ты найти подходящий предлог, чтобы мальчику ездить ко мне?

Он кивнул.

— Я представил дело так, что-де давно слышал о тебе, что ты человек ученый, много ездил по свету и можешь обучить мальчиков тому, чего они не узнают от аббата Мартина и святых братьев. Им будет позволено ездить к тебе, когда бы они ни пожелали.

— Они? Разве Кей не вырос из учеников, даже при необыкновенном учителе?

— Да он ради учения и не поедет, — сокрушенно, но не без гордости сказал отец, — Он вроде меня, мой Кей, ничего знать не желает, кроме искусства боя, так можно сказать, хотя, конечно, с юным Артуром ему, похоже, никогда не сравниться, этот обещает вырасти редким рубакой, но и Кей, он у меня упорный и старается изо всех сил. Ради книжной науки он сюда не зачастит, но ведь знаешь они какие, мальчишки, — что у одного есть, то и другому непременно подавай. Разве его удержишь дома, когда Артур ему столько всего понарассказывал. Малыш ни о чем другом не говорит, он даже Друзилле сказал, что его святой долг — каждый день ездить к тебе и смотреть за тем, чтобы у тебя вдоволь было еды. Хорошо тебе смеяться. Ты, может, заколдовал его?

— Разве что ненароком. Я буду рад снова повидать Кея. Он был славный малыш.

— Ему нелегко приходится, — сказал Эктор. — Меньшой, можно сказать, уже теперь ни в чем ему не уступает, даром что между ними разница в три года, а в будущем, глядишь, и превзойдет. А когда они были малышами, мой то и дело слышал: «Смотри, чтобы Эмрису досталось не меньше, чем тебе, — он приемный сын и гость». Может, не будь он у нас единственным, все было бы проще. Друзилла уж так старалась и Кею показать, что он родной сын, и того приголубить, чтобы не чувствовал себя посторонним. Кей молодцом держится с Артуром, хотя и ревнует иной раз, не без этого, но за будущее можно не беспокоиться, поверь. Покажи ему, куда принести свою верность, и никакая сила его не собьет. В папашу пошел, неповоротливый пес, но уж вцепится — не отпустит.

Он говорил и говорил, а я сидел и слушал, вспоминая, как я сам при другом дворе рос, не то что Артур, на положении чужака и бастарда. Я был тих нравом и лишен талантов, которым мог бы позавидовать юноша или муж, тогда как Артур, по самой природе своей, должен выделяться среди сверстников в замке, точно большая стрекоза среди болотной мошкары.

Наконец Эктор вздохнул, допил вино и поставил кружку.

— Ну да это все теперь детские сказки и дела давно прошедшие. Кей сейчас все больше бывает со мною и с моими людьми, и спутником Артура будет Бедуир. Говоря «они», я подразумевал не Кея. У нас теперь есть еще один мальчик. Я привез его с собой из Йорка. Это сын Бана Бенойкского. Знаком ты с ним?

— Да, знаю такого.

— Он попросил меня взять Бедуира на год-другой. Прослышал, что у меня живет Марцелл, и хочет, чтобы Бедуир тоже у него поучился. Он примерно одних лет с Артуром, так что я не огорчился, когда услышал предложение Бана. Мальчик тебе понравится. Тихого нрава и не то чтобы семи пядей во лбу, так мне аббат Мартин сказал, но славный и к Эмрису привязался. Против них двоих даже Кей и тот поостережется выйти. Так что вот оно как обстоят дела. Только бы аббат Мартин не вздумал вставлять палки в колеса.

— С чего бы ему?

— Мальчик был окрещен в христианскую веру. А в Зеленой часовне… В последние-то годы Проспер служил Богу, но люди знают: в свое время здесь всякие божества обитали, а не только истинный Христос. Ты-то сам в часовне какой порядок завел?

— Я воздаю каждому богу, какой мне встретится на пути, — ответил я, — Так велит в наши дни здравый смысл, да и простая вежливость тоже. Мне иногда кажется, что боги сами еще здесь не вполне разобрались. Часовня открыта воздуху и лесу, кто пожелает, пусть входит.

— А как же Артур?

— Выросши в христианском доме, Артур должен почитать христианского Бога. А вот как будет на поле боя — это уже другой разговор. Я еще не знаю, от которого из богов он получит меч, — знаю только, что Христос к мечу был не очень-то склонен. Ну да посмотрим. Налить тебе еще вина?

— Что? A-а, спасибо, — Эктор встрепенулся, сморгнул, облизнул губы и заговорил на другую тему: — Ральф говорил, ты спрашивал о засаде под Медиобогдумом пять лет назад. Так вот, это были разбойники, и никто больше. Отчего ты спрашивал? Разве есть признаки, что кто-то сейчас интересуется?

— У меня тоже были кое-какие неприятности на пути с юга, — ответил я, — Но Ральф говорит, что тут не было ничего.

— Ничего. Я сам дважды ездил в Винчестер и один раз в Лондон, и ни одна живая душа не подходила ко мне с расспросами, а уж без этого бы никак не обошлось, если бы там хотя бы подозревали, что мальчик где-то на севере.

— И Лот с тобой не заговаривал и не выказывал интереса?

Он бросил на меня быстрый взгляд.

— Этот-то? От него всего можно ожидать. Тут у нас на севере куда спокойнее бы жилось, если б только этот господин занимался делами своего королевства, а не зарился на верховный престол.

— Значит, вот как люди говорят? Он метит на место короля, а не просто к нему в приближенные?

— Куда бы он ни метил, но помолвка между ним и Моргианой уже заключена, и свадьба состоится, как только ей исполнится двенадцать лет. Теперь, даже захоти Утер, все равно от этого союза не отвертеться.

— А тебе он не по душе?

— Да в наших краях он никому не по душе. У нас говорят, что Лот все время раздвигает свои границы и пользуется для этого не одним только мечом. Рассказывают о сговорах. Если он заберет в свои руки слишком много силы, глядишь, после смерти верховного короля у нас снова начнется время Волка. Что ни весна — саксонские набеги на побережье, раздоры да пожары до самых Пеннин, за саксами — ирландцы туда же, а нашим только и остается — уходить в горы и искать укрытия среди неприютных утесов.

— Давно ли ты видел короля?

— Три недели назад. Он стоял в Йорке и послал за мной. Расспрашивал с глазу на глаз про мальчика.

— Каков он был на вид?

— Неплох как будто, но пружина выпала. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Вполне. А Кадор Корнуэльский был с ним?

— Нет. Он тогда еще находился в Каэрлеоне. Я потом слышал, что он…

— В Каэрлеоне? — резко переспросил я, — Сам Кадор был там?

— Да, — подтвердил Эктор, удивленный, — Он возвратился, еще когда ты был у себя. Разве ты не знал?

— Должен был знать, — с досадой ответил я. — Он послал вооруженный отряд обыскать мой дом в Брин-Мирддине и выследить, куда я отправлюсь. Я, мне кажется, сумел от них улизнуть, но обнаружилось, что меня выслеживают два отряда, а такой возможности я не предусмотрел. Уриен Горский тоже заслал своих людей в Маридунум, и они по моему следу добрались до Гвинедда, — Я рассказал ему про Кринаса и отряд Уриена. Он слушал, хмурясь. Я спросил: — А здесь эти люди — не слышно, чтобы появлялись? Они вопросов не задают, а высматривают и прислушиваются. Выжидают.

— Нет. Объявись здесь чужие люди, об этом стало бы известно. Ты, верно, сбил их со следа. И не беспокойся, люди Кадора сюда не заедут. Он теперь в Сегонтиуме, ты знал об этом?

— Когда я был там, говорили, что ожидается его приезд. Ты не знаешь, он что, собирается обосноваться теперь в Сегонтиуме, раз Утер поставил его командовать обороной Ирландского берега? Нет ли слухов о новых защитных сооружениях?

— Слухи-то есть, но едва ли пойдет дальше разговоров. На такое дело понадобится больше времени и средств, чем найдется у Утера. Кадор, если я верно понимаю, оставит гарнизон в Сегонтиуме и в береговых крепостях, а сам расположится в глубине, где можно стоять наготове с большими силами, чтобы бросить их в место удара. Возможно, в Дэве. Сам король Регеда находится в Лугуваллиуме. Мы делаем, что в наших силах.

— А Уриен? Надеюсь, сосредоточил полки у себя на востоке?

— Да, вгрызся в свои утесы, — с мрачной похвалой отозвался Эктор. — И в одном можно не сомневаться. Покуда Лот не обвенчается с Моргианой в присутствии всех епископов королевства и не представит неоспоримых доказательств осуществления брака, он не станет свергать Утера и Уриена на него не напустит.

Артура же им не найти. Если они за девять лет не разнюхали, где мальчик, теперь уж не учуют. Так что будь спокоен. К тому времени, когда Моргиана отпразднует свое двенадцатилетие и будет готова взойти на брачное ложе, Артуру исполнится четырнадцать и настанет срок, назначенный Утером, чтобы явить его людям. Вот тогда-то и придет черед разделаться с Лотом и Уриеном, ну а если это случится раньше — что делать, значит, так судил бог.

На том мы расстались, и я один вернулся в часовню.

Глава 4

После этого Артур иногда с обоими мальчиками, но чаще с одним Бедуиром приезжал ко мне в святилище раза два-три в неделю. Кей был крупный белокурый крепыш, лицом очень похожий на отца, он обходился с Артуром любовно, но покровительственно и чуточку насмешливо — такое обращение не могло не доводить временами младшего до бешенства. Но Артур был тоже очень привязан к своему названому брату и хотел непременно разделить с ним удовольствие, которое, по-видимому, получал от этих посещений. И Кей с интересом слушал мои рассказы о дальних странах, описания битв, походов и завоеваний, но скоро уставал и отвлекался, когда мы обсуждали чужие обычаи и образы правления, легенды и верования, о которых так любил слушать Артур. Со временем Кей стал все чаще оставаться дома, предпочитая (как докладывали мне мальчики) отправляться с отцом на потехи или по делам — иногда на охоту, иногда в дозор, а случалось изредка, что и в гости к кому-нибудь из соседей. На второй год я Кея уже почти не видел.

Бедуир был совсем другой — тихий мальчик одного возраста с Артуром, ласковый и мечтательный, как поэт, он был рожден играть в жизни вторую скрипку. Они с Артуром были точно два бока одного яблока. Бедуир, как верный пес, во всем следовал за ним, не скрывая своей любви, но, несмотря на мягкий нрав и поэтичный взор, был мужествен и прям. Собой он был дурен — нос приплюснут в какой-то давней драке и заметно искривлен, на щеке шрам от ожога. Но он был мальчик с характером и притом добрый, и Артур любил его. Как сын пусть мелкого, но короля, Бедуир был по рождению выше Кея, а уж Артуру, по представлениям мальчиков, до него было как до неба. Однако ни Бедуиру, ни Артуру это и в голову не приходило; первый предлагал преданность, второй принимал ее.

Как-то я спросил у них:

— А вы знаете историю Бисклаварета — человека, который стал волком?

Бедуир, не тратя попусту времени на ответ, извлек из-под покрывала арфу и бережно поставил у моих ног. Артур лежал, подперев кулаком подбородок, на моем ложе, в глазах у него плясало пламя — был промозглый вечер поздней весны, — и он нетерпеливо сказал:

— Да ладно тебе. Бог с ней, с музыкой. Как же это было?

Бедуир примостился, подогнув коленки, рядом с ним на одеяле, а я настроил струны и начал.

Это волшебная история, и Артур слушал, весь светясь, Бедуир же совсем притих, обратив ко мне лицо — одни глаза. Уже стемнело, когда они собрались в тот вечер домой в сопровождении здоровяка слуги, который был к ним приставлен. А назавтра Артур приехал один и рассказал мне, что ночью Бедуира мучили кошмары.

— Но знаешь ли, Мирддин, когда мы вчера возвращались домой и он был еще весь полон твоим рассказом, что-то вдруг мелькнуло за деревьями, мы подумали: волк, и Бедуир заставил меня ехать между ним и Лео. Я знал, что ему страшно, но он сказал, его право — защищать меня, и я думаю, он прав, ведь он — королевский сын, а я…

Он не договорил. Впервые он так близко коснулся этой скользкой темы. Я не произнес ни слова. Я ждал.

— …а я — его друг.

Мы поговорили с ним о природе храбрости. Момент прошел. Позднее я вспоминал его слова о Бедуире. Вспоминал не раз в последующие годы, когда в обстоятельствах, куда более сомнительных, верность Бедуира Артуру оставалась неколебимой.

А сказал он мне — серьезно, будто в свои девять лет действительно понимал такие вещи, — вот что:

— Бедуир — самый храбрый спутник и самый верный друг на свете.

Эктор и Друзилла, разумеется, позаботились о том, чтобы Артуру было известно все, что полагается, о короле и королеве. Знал он также, не хуже всякого в стране, и про юного престолонаследника, который в Бретани, на Стеклянном острове, в башне у Мерлина, ждет своего часа. Один раз он сам пересказывал мне расхожую легенду о «тинтагельском обмане». Рассказ, передаваемый из уст в уста, со временем украсился многими живописными подробностями. Получалось так, что якобы Мерлин волшебством перенес короля и его свиту, вместе с конями, невидимо, прямо в стены замка, а на следующее утро, при ясном свете, их оттуда вынес…

— И рассказывают, — заключил Артур, — что всю ту ночь на башнях замка спал, свернувшись кольцами, огромный дракон, и утром Мерлин улетел на нем, оставив за собою огненный след.

— Вот как? Этого я никогда не слышал.

— А ты разве знаешь эту историю? — спросил Бедуир.

— Я знаю одну песню, — ответил я, — Она ближе к истине, чем все, что вы могли услышать здесь на севере. Я выучил ее от человека, который некогда жил в Корнуолле.

В тот день с ними был Ральф, он слушал наш разговор и молча усмехался. Я посмотрел на него, вопросительно подняв брови, и он незаметно покачал головой. Как я и думал, Артуру не рассказывали, где он родился. И мудрено было об этом догадаться: выговор у него был скорее северный.

В тот вечер я поведал мальчикам правду, как ее знал — а кому и знать, как не мне? — без причудливых украшений, которые привнесло время и человеческое неведение. Видит бог, она и без того была вполне волшебной: воля богов и людская страсть, под покровом ночи стремящиеся на свет одной большой звезды, и посев, из которого должен был вырасти король.

— Так исполнилась божья воля и воля короля, а люди — люди, как им свойственно, ошибались и расплачивались за ошибки жизнью. Когда же настало утро, маг уехал один-одинешенек — лечить сломанную руку.

— И никакого дракона? — услышал я от Бедуира.

— Никакого дракона.

— А мне с драконом больше нравится, — упрямо сказал Бедуир. — Я все равно буду верить в дракона. Уехал один-одинешенек — ну куда это годится? Настоящий маг ни за что бы так не уехал, ведь верно, Ральф?

— Ну конечно, — подтвердил Ральф, подымаясь с места. — А вот нам пора. Смотрите, уже смеркается.

Но его словам не вняли.

— Знаете, что мне непонятно, — продолжал Бедуир. — Не понимаю я такого короля, которому лишь бы добиться женщины, а целое королевство пусть горит огнем. Добрый мир с вассалами стоит куда больше любви какой-то женщины. Я бы в жизни не поставил под удар важные вещи ради такой малости.

— И я бы тоже, — проговорил Артур, помолчав, и видно было, что поразмыслив, — Но все равно понять это я, кажется, могу. Любовь нельзя сбрасывать со счетов.

— Но нельзя и жертвовать ради нее дружбой, — тут же возразил Бедуир.

— Это конечно, — согласился Артур.

Я видел, что он думает о чувствах вообще, в то время как для Бедуира речь шла об одной определенной дружбе, одной определенной любви.

Ральф заговорил было снова, но в это время мелькнула большая тень, на мгновение затмив свет лампы. Мальчики даже не взглянули вверх, ведь то была лишь старая белая сова, бесшумно влетевшая в окно и севшая на стропило. Но ее тень скользнула по моим плечам, точно ледяная ладонь. Я содрогнулся. Артур бросил на меня быстрый взгляд.

— Что с тобой, Мирддин? Это же только сова. А у тебя такое лицо, будто ты увидел призрак.

— Пустяки, — сказал я, — Сам не знаю, что мне померещилось.

Тогда я и вправду не знал, зато теперь знаю. Мы разговаривали, как обычно, на латыни, но промелькнувшую тень он назвал кельтским словом: гуенхвивар — «белая тень».

Позаботился я и о том, чтобы рассказать мальчикам об их родной стране и о ее недавнем прошлом, об Амброзии и о войне, которую он вел против Вортигерна, и о том, как он объединил разные королевства, провозгласил себя верховным королем, повсеместно установил в своих землях законность, утвердив ее силою меча, так что какое-то время можно было мирно ездить из конца в конец по всей стране, не подвергаясь опасностям, а если кто и терпел обиду, всегда и против всякого, кто бы он ни был, мог получить у короля защиту и правосудие. Раньше мальчикам рассказывали это как историю, я же все видел своими глазами и был ближе других к тому, что свершалось, постоянно находясь при верховном короле, а в иных случаях и сам участвуя в возведении нового государства. Об этом мальчики, понятно, не должны были догадываться; я объяснил им просто, что был с Амброзием в Бретани, а затем и в битве у Каэрконана и в последующие годы восстановления. Каким образом это получилось, они никогда у меня не спрашивали, вероятней всего из деликатности, чтобы мне не пришлось рассказывать, как я служил в какой-нибудь низкой должности, вроде подручного у строителей или писца. Зато, помню, Артур просто забросал меня вопросами о том, как граф Британский — этим именем называл себя тогда Амброзий — собрал, обучил и снарядил армию, как переправил ее через Узкое море в землю думнониев, утвердил там знамя верховного короля и оттуда двинулся на север, чтобы огнем и мечом вытеснить Вортигерна из Доварда и наконец уничтожить огромное саксонское войско под Каэрконаном. Об организации, обучении и стратегии от меня требовался рассказ со всеми возможными подробностями, и каждую стычку с врагом, какую мне удавалось припомнить, мальчики по нескольку раз переигрывали на вычерченной в пыли карте.

— Говорят, скоро снова будет война, — жаловался Артур, — а я еще слишком молод и не смогу принять участие в деле.

Он сокрушался об этом не таясь, как пес, которого погожим осенним утром хозяин не взял на охоту. А ему через три месяца исполнялось десять лет.

Естественно, разговоры были не только о войне и высоких материях. В иные дни мальчики резвились, как два щенка, бегали, возились, скакали взапуски вдоль берега реки, купались нагишом в озере, распугивая всю рыбу на мили в округе, или брали луки и уходили с Ральфом вверх по склону горы стрелять голубей и зайцев. Иногда отправлялся с ними и я, но охота не принадлежит к числу моих любимых забав. Иное дело — когда мне взбредало на ум вытащить рыболовную снасть, оставшуюся после старика отшельника, и попытать счастья в светлых водах озера. Там мы проводили время с большой приятностью, Артур удил нетерпеливо и неудачно, я наблюдал за ним, и при этом мы тихо беседовали. Бедуир рыбную ловлю не любил и уходил с Ральфом в лес, но Артур даже в те дни, когда ветер и непогода не сулили рыбакам успеха, все равно предпочитал оставаться со мной, а не искать иных забав под присмотром Ральфа.

Теперь, оглядываясь назад, я вспоминаю, что такое положение меня ничуть не удивляло. В этом мальчике была вся моя жизнь, любовь к нему наполняла каждый мой час, и я ни о чем не задумывался, принимая как подарок небес его откровенную тягу ко мне. Я просто говорил себе, что у него есть потребность отдохнуть от многолюдного житья в замке и от покровительства старшего брата, готовящегося занять место в жизни, о котором он, Артур, не вправе даже мечтать, что ему хочется побыть с Бедуиром в мире вымыслов и героических деяний, где он чувствовал себя в своей стихии. Приписывать его склонность любви я себе не позволял, да если бы и догадывался о природе его чувств, я тогда не вправе был ей потворствовать.

Бедуир прожил в Галаве год с небольшим и поздней осенью, незадолго до одиннадцатого дня рождения Артура, уехал домой, с тем чтобы летом вернуться обратно. После его отъезда Артур одну неделю открыто хандрил, другую был неузнаваемо тих, а потом разом встрепенулся, взбодрился и зачастил ко мне пуще прежнего, пренебрегая ноябрьским ненастьем.

Не знаю, под каким предлогом Эктор так часто отпускал его ко мне. Вернее всего, никаких предлогов и не требовалось: мальчик выезжал из дому чуть не всякий день, не глядя на погоду, и, если сам не объявлял, куда едет, обычно никто его и не спрашивал. Было, разумеется, известно, что Артур — частый гость у мудреца в Зеленой часовне, но если кто и задумывался об этом, то разве чтобы похвалить мальчика, что он водит дружбу с ученым человеком, и больше уже к этой мысли не вернуться.

Я не делал попыток обучать Артура, как в свое время обучал меня мой наставник Галапас. Чтение и счет его мало интересовали, а навязывать учение мне не хотелось: став королем, он сможет пользоваться в этих делах услугами других людей. Школьные науки ему в достаточной мере преподавали аббат Мартин и его монахи. Я обнаружил у мальчика склонность к языкам сродни моей собственной: помимо местного кельтского наречия, он помнил еще бретонский язык своего раннего детства, а Эктор, памятуя о будущем, постарался исправить его северный выговор, так чтобы речь его была понятна повсюду в Британии. Я решил обучить его древнему языку, но с изумлением обнаружил, что он уже немного знаком с ним и способен понять медленно произнесенную фразу. Я поинтересовался: откуда? Он удивленно посмотрел на меня и ответил:

— От жителей гор, само собой. Кроме них, на древнем языке теперь не говорит никто.

— А ты разве с ними разговаривал?

— О да. Один раз, когда я был маленький, лошадь сбросила солдата, с которым я катался, он сильно расшибся, и тогда появились двое жителей гор и помогли. Они, похоже, знали, кто я.

— Вот как?

— Да. После этого я часто встречался с ними в разных местах и научился немного по-ихнему разговаривать. Но я хотел бы выучиться лучше.

Другие мои искусства, музыку и медицину, и так любовно накопленные сведения о зверях и птицах и прочей живности я ему передавать не пытался. Зачем? Они ему не понадобятся. Звери интересовали его только как объект охоты, и тут о повадках дикого оленя, волка или кабана он уже знал, пожалуй, не меньше моего. Не делился я с ним и моими знаниями о машинах: их для него опять-таки будут изобретать и строить другие; ему надо было только разбираться в их употреблении, а этому, как и разным приемам ведения войны, он с успехом обучался у воинов Эктора. Но как некогда Галапас меня, так я научил его чертить и понимать карту, а заодно и показал ему карту звездного неба.

Однажды он спросил:

— Почему ты иногда смотришь на меня так, словно я тебе кого-то напоминаю?

— Разве я так смотрю?

— Сам знаешь, что смотришь. Кого же?

— Меня самого. Немножко.

Он поднял голову от карты, которую мы с ним изучали.

— Как это понимать?

— Я ведь говорил тебе, в твоем возрасте я тоже ездил в горы в гости к моему другу Галапасу. Мне вспомнилось, как он впервые показал мне карту. Он заставлял меня трудиться куда больше, чем я тебя.

— А-а.

Больше он тогда ничего не сказал, но вид у него был разочарованный. Откуда он взял, удивился я, что от меня сможет узнать тайну своего рождения? Только потом мне пришло в голову, что он, должно быть, хотел, чтобы я все это просто для него «увидел». Может быть. Но просить он меня не стал.

Глава 5

Прошел еще год и еще, а война все не начиналась. Но в тринадцатую весну Артура Окта и Эоза бежали из заточения и укрылись на юге у союзных саксов. Поговаривали, что в побеге им помогли лорды, на словах преданные Утеру. Прямо винить Лота или Кадора оснований не было, имена предателей не назывались, но слухи ползли упорно, и по всей стране нарастало беспокойство. Выходило так, что все старания Амброзия насильственно объединить государство пропали втуне: каждый мелкий король радел, подобно Лоту, только о своих выгодах и своих границах. А Утер был уже не тот, что прежде, блистательный воитель, восхищавший и устрашавший соседей, он теперь слишком зависел от союзников и потому сквозь пальцы смотрел, как они набирают силу.

Вторая половина года прошла сравнительно спокойно — были, конечно, как обычно, набеги с севера и с юга на дикие спорные земли по обе стороны от Адрианова вала, и летом на восточное побережье несколько раз высаживались саксы и не встретили — как говорили люди — надлежащего отпора от тех, кому была поручена защита. На западном побережье из-за штормов в Ирландском море было тихо, и я получил известие, что Кадор приступил к восстановлению фортификаций в Сегонтиуме. Король Утер не слушал советников, которые твердили ему, что беды следует ждать прежде всего с севера, и пребывал между Лондоном и Винчестером, занимаясь главным образом охраной Саксонского берега и укреплением вала Амброзия и держа наготове ударные силы, чтобы бросить их туда, где враг вторгнется в наши пределы. Тогда еще мало что могло привлечь его внимание к северу: о великом наступательном союзе заморских племен ходили только самые туманные слухи, а на южном берегу весь год продолжались мелкие набеги, и там королю постоянно приходилось их отражать. Королева между тем покинула Корнуолл и со всей своей свитой перебралась в Винчестер. Туда король приезжал к ней, когда только мог. От людей, конечно, не укрылось, что он больше не оказывает внимания другим женщинам, но о бессилии речи не было: красавицы, которым пришлось с ним столкнуться, приписали королевскую слабость временному недомоганию и помалкивали. Видя, что он теперь все свободное время проводит у королевы, люди стали говорить, что он дал ей обет верности. И если кое-кто из женщин и оплакивал потерю любовника, зато отцы семейств, привыкшие запирать дочек при известии о приезде короля, теперь радовались и восхваляли его за то, что к доблести он добавил добродетель.

А доблесть к нему, по-видимому, действительно вернулась, хотя рассказывали, что он стал неспокоен и раздражителен и порой выказывал зверскую жестокость к побежденным врагам. Впрочем, это скорее одобрялось как проявление силы в минуту, когда сила была стране необходима.

Сам я сумел исчезнуть с людских глаз вполне незаметно. Если кто и выражал недоумение по этому поводу, то одни предполагали, что я переплыл обратно через Узкое море и отправился в путешествие, а другие — что уединился в каком-то новом укрытии и опять предался наукам. Я слышал от Ральфа и Эктора — а иногда и от ничего не подозревающего Артура, — что сведения обо мне приходили из разных концов страны. Рассказывали, что, как только Утер занедужил, тут же к берегу в золотой барке под алым парусом пристал Мерлин, пересел на коня и поскакал в замок, а исцелив короля, исчез, растворившись в воздухе. Потом его якобы видели в Брин-Мирддине, хотя как он туда приехал, никто не заметил. (А ведь я менял лошадей в обычных местах и ночевал всегда в придорожных тавернах.) После же этого, рассказывали, маг Мерлин завел привычку появляться в самых разных уголках страны и тут же исчезать. Он исцелил больную женщину близ Акве Сулис, а неделей позже был встречен людьми за четыреста миль оттуда, в Каледонском лесу. Россказни эти множились, сочиняемые досужими людьми, которые стремились придать себе значительности передачей таких «новостей». Иной раз, как случалось и прежде, какой-нибудь бродячий лекарь или самозваный прорицатель объявлял себя «новым Мерлином», а то и прямо присваивал мое имя: это внушало больным доверие и в случае выздоровления не причиняло вреда; если же больной умирал, люди потом говорили: «Значит, это был все-таки не Мерлин, его бы чары подействовали обязательно». Лже-мерлин к этому времени бывал уже далеко, а моя врачебная слава не страдала. Так я хранил тайну и не терпел урона. Незаметного отшельника в Зеленой часовне не касалось никакое, даже минутное, подозрение.

Изредка мне удавалось переправить королю успокоительное известие. Больше всего я опасался, что у него не хватит терпения и он либо раньше срока потребует мальчика к себе, либо же своими неосторожным^ действиями выдаст Эктора и меня находящимся при нем соглядатаям. Но Утер молчал. Эктор в разговоре со мной как-то признался, что не понимает, чем руководствуется король: то ли по-прежнему считает, что мальчику быть при нем в Лондоне пока опасно, то ли в глубине души еще надеется вопреки очевидности, что у него родится другой сын.

Я же полагал, что ни то ни другое. Беднягу Утера одолевали заботы, измены, немочи, к которым он был так непривычен; к тому же в ту зиму и королева начала прибаливать. Ему просто было недосуг, мысли не доходили до незнакомого мальчишки, который живет где-то и дожидается своего срока, чтобы перенять у него то, что ему день ото дня становилось все труднее удерживать.

Что же до королевы, то я за эти годы много раз дивился ее молчанию. Ральф как-то ухитрился тайно поддерживать связь со своей бабкой и через нее извещал королеву о благополучии ее сына. Но Игрейна, насколько можно было судить по рассказам, хоть и любила свою дочь Моргиану и, наверно, сына тоже могла бы полюбить, тем не менее оказалась способна вполне, на мой взгляд, равнодушно смотреть, как ее детей делают орудиями королевской политики. Моргиана и Артур были для нее лишь залогами ее любви к королю: дав им жизнь, она сразу же вновь всем существом обращалась к мужу. Артура она почти не видела и довольствовалась сознанием, что в один прекрасный день, когда понадобится королю, он явится, молодой и могучий, из своего тайного убежища и окажет королю поддержку. А Моргиану, единственную дочь, которой она отдала всю свою материнскую ласку, она соглашалась (бровью не поведя, как было сказано в письме Марсии) отдать замуж в чужие края, что должно было привлечь холодное северное королевство и его сумрачного властелина на сторону Утера в предстоящей борьбе. Когда я рассказывал Артуру о всепожирающей страсти, которая некогда овладела Утером и Игрейной, я и вполовину не передал того, что было на самом деле. Игрейна и теперь была прежде всего возлюбленной Утера и только потом королевой: мать королевских детей, она интересовалась ими не больше, чем ястреб, когда его птенцы слетают с гнезда. Так оно было и лучше для нее. И для Артура, я полагал, тоже. Все, что ему было теперь нужно, он получал от Эктора и его достойной супруги.

Я не поддерживал связи с Брин-Мирддином, но каким-то кружным путем Эктор добыл для меня оттуда свежие вести. Стилико женился на Мэй, дочке мельника. Родился у них мальчик. Я послал Стилико поздравления и денег в подарок, а также самые страшные заклятия, чтобы он не допустил жену или сына прикоснуться к книгам и инструментам, хранящимся в пещере. После этого я забыл о них.

Ральф тоже обзавелся женой на второе лето моей жизни в Диком лесу. Резоны у него были иные: он очень долго добивался своей избранницы и обрел счастье на ее ложе только после христианского бракосочетания. Даже если бы я и не знал, что эта девушка добродетельна и что Ральф томился по ней больше года, как жеребчик в загоне, легко было бы об этом догадаться, видя, как развернулись, расцвели его освобожденные силы. Она была пригожа, приветлива и мила и вместе с девством отдала ему всю свою преданность и любовь. Что же до Ральфа, то он был обыкновенный молодой человек и, как все, не отказывался при случае от плотских радостей. Однако после женитьбы, насколько знаю, никогда не смотрел на сторону, хотя был хорош собой и в позднейшие годы, естественно, пользовался большой милостью у короля, и многие были бы рады воспользоваться им для достижения влияния, заодно с удовольствием. Но он был не из таких.

Я думаю, люди в Галаве не могли взять в толк, почему такой блестящий молодой джентльмен остается дядькой при Экторовом приемыше, тогда как даже юный Кей ездил с отцом и его ратниками, если возникала тревога, но Ральф имел характер твердый и на насмешки не поддавался и к тому же мог сослаться на строгий графский приказ. Сложнее было бы, наверное, если бы его вздумала упрекать молодая жена, но она уже ждала ребенка и только рада была, что муж всегда дома, при ней. Сам Ральф, конечно, немного томился, я знаю, но однажды в доверительном разговоре со мной сказал, что, если только Артур станет признанным наследником престола и займет свое законное место при короле, он, Ральф, будет считать свою жизнь прожитой не зря.

— В ту ночь в Тинтагеле ты говорил, что нас ведут боги, — напомнил он мне, — Я — не ты и с богами дружбу не вожу, но я не представляю себе юноши, который был бы более достоин принять меч верховного короля, когда Утер выпустит его из рук.

И все, что я слышал об Артуре, служило тому подтверждением. Когда я спускался в селение за провизией или в таверну — узнать последние новости, рассказы об Экторовом приемыше Эмрисе были у всех на устах. Уже в те времена его личность накапливала вокруг себя легенды, как капель с пещерного свода накапливает слои извести.

Один человек в переполненной таверне рассуждал при мне так:

— Говорю вам, ежели бы мне кто сказал, что он — Драконова семени, ублюдок покойного верховного короля, я бы вот ей-же-ей поверил.

Люди закивали, и кто-то заметил:

— Ну так и что ж? Утеровым-то щенком он вполне бы мог оказаться. И то странное дело, что их тут толпы не ходят. Уж он юбочник был, каких свет не видывал, покуда с хвори его на добродетель не потянуло.

Другой возразил:

— Будь у него тут дети, он бы их беспременно признал.

— Это уж точно, — подхватил первый, — Истинно так. У него стыда сроду было не больше, чем у быка. Да и чего бы ему стыдиться? Вон девчонка, что он родил в Бретани, Моргауза ее вроде звать, при дворе живет в почете, и всюду, где король, там и она. Про троих его отпрысков только и известно: две девчонки да принц, что воспитывается при каком-то иноземном дворе.

Затем разговор, как обычно в те дни, перешел на престолонаследие и на юного принца Артура, который растет в дальнем королевстве, куда перенес его маг Мерлин.

А между тем прятать его, как видно, уже оставалось недолго. Глядя, как он на полном скаку выезжает из лесу по горной тропе, как ныряет и борется с Бедуиром в летних водах озера или жадно впитывает мои чудесные рассказы, как впитывает почва влагу дождя, я только диву давался: неужели не видят другие исходящего от него царственного сияния, подобного тому, что источал меч на алтарном камне в моем ослепительном видении.

Глава 6

А потом наступил год, который даже теперь называется Черным годом. Артуру исполнилось тринадцать. В Рутупиях от какой-то заразы, подхваченной в долгом заточении, умер саксонский вождь Окта; его кузен Эоза отправился в Германию, встретился там с сыном Окты Колгримом, и нетрудно догадаться, о чем они там сговорились. Король Ирландии переплыл море, но высадился не на Ирландском берегу, где его поджидали Кадор под Дэвой и Маэлгон Гвинеддский за поспешно восстановленными укреплениями Сегонтиума; нет, его паруса объявились у побережья Регеда, и он ступил на сушу в Стрэтклайде, где был дружески принят пиктскими вождями. У них был договор с Британией еще со времен Максена, подтвержденный при Амброзии; однако сегодня уже нельзя было предугадать, какой ответ они дадут на ирландские предложения.

А тут еще и другие беды, чувствительнее этих, обрушились на страну. Пришел голод. Весна выдалась долгой, холодной и дождливой, вода не сходила с полей, когда давно уже прошли сроки сева и хлебам пора было зазеленеть на пашнях. По всему югу падал скот, в Галаве дохли даже неприхотливые сизорунные овцы, болезнь разъедала им ноги, и они не могли пастись на верещатниках по склонам гор. Поздние заморозки погубили садовый цвет, а зеленя если где и встали, то бурели и сгнивали на корню в затопленных полях. С севера шли зловещие слухи. Один друид потерял голову и поносил Утера за то, что тот увел страну от старой веры, а некий христианский епископ в церкви с амвона провозгласил Утера язычником. Рассказывали о каком-то покушении на жизнь короля и о жесточайшей расправе, которую он учинил над виновниками.

Так, в бедствиях, прошли весна и лето, и к началу осени страна превратилась в бесплодную пустыню. Люди мерли с голоду. Пошли толки, что на Британии лежит проклятье, но как считать, то ли бог гневался за то, что в сельские святилища все еще несли жертвы, или же древние божества гор и лесов негодовали на всеобщее небрежение, — этого никто не знал. Одно было бесспорно: земля оскудела, и короля Утера донимала немочь. В Лондоне собрался совет знати и потребовал, чтобы король назвал своего наследника. Но, как рассказывал мне Эктор, Утер все еще медлил, не зная наверняка, кто ему друг, кто недруг; он ответил только, что сын его жив и здравствует и весной на пасхальном пиршестве будет представлен лордам. А тем временем дочь его Моргиану, достигшую двенадцатилетнего возраста, должны были к Рождеству увезти для бракосочетания на север.

Осенью погода переменилась. Стало сухо и тепло. Погибший урожай и издыхающий скот это уже не могло спасти, но люди, истосковавшиеся по солнечным лучам, немного отогрелись, и редкие плоды, уцелевшие на ветвях после весенних бурь и летней сырости, все же успели теперь вызреть. В Диком лесу клубились, расползаясь меж стволов, утренние туманы и всюду, куда ни глянь, переливалась алмазами сентябрьская паутина. Эктор уехал из Галавы для встречи с Регедом и его союзниками под Лугуваллиумом. Король Ирландии отплыл обратно к себе домой, и в Стрэтклайде по-прежнему царил мир, но надо было выставить защиту от Итуны до Лугуваллиума, и дело это предполагалось возложить на Эктора. Кей отправился с отцом. Артур, без каких-то трех месяцев четырнадцати лет от роду и ростом с шестнадцатилетнего юношу, уже и теперь, по утверждению Ральфа, отлично владеющий мечом, горько обиделся и замкнулся в себе. Он почти все время проводил в лесу, иногда со мной (хотя не так часто, как прежде), но большей частью, рассказывал мне Ральф, охотясь или носясь верхом по каменистым склонам.

— Хоть бы уж король предпринял какой-нибудь шаг, — вздыхал Ральф, — Не то мальчик сломает себе шею. Он словно чувствует, что его что-то ожидает в будущем, а что — не догадывается и не знает покоя. Как бы он не убился, честное слово. На эту его новую лошадь, он зовет ее Канрит, я, если правду сказать, сам бы по своей воле никогда не сел. Зачем только Эктор ему ее подарил — понять не могу. Хотел вину, что ли, свою искупить, что не берет его с собой?

Наверное, Ральф был прав. Этого белого жеребца Эктор оставил у Артура, отправляясь с Кеем в Лугуваллиум. Бедуир тоже уехал, а ведь был не старше Артура. Трудно же было, я думаю, Эктору объяснить, почему остается дома Артур. Но пока молчит Утер, он ничего не мог сделать.

Наступило сентябрьское полнолуние. В небе сияла большая луна, которую у нас зовут «урожайной». Погожими теплыми ночами она бесполезно изливала свет на мертвые нивы, освещая разве грабителей, выходящих ночью из укрытий, чтобы напасть на отдельно расположенные усадьбы, да военные отряды, с утра до ночи и с ночи до утра перебрасываемые по дорогам из одной опасной точки в другую.

Стояла одна из таких ночей. Я не мог уснуть. Болела голова. Я чувствовал, как меня обступают призраки, как близятся видения. Но образы не обретали цвета и очертаний, голоса молчали. Так мучает предчувствие грозы, охватывая тело словно душным одеялом, а молния все никак не взблеснет и дождь не хлынет, не промоет обложенные тучами небеса. Потом пришел долгожданный рассвет, туманный и серый, я встал, взял хлеба и горсть олив из кувшина и спустился по лесной тропе к берегу озера, чтобы смыть усталость бессонной ночи.

Утро было тихое-тихое, не различить, где кончается туман и начинается озерная гладь. Вода соприкасалась с плоским галечным берегом беззвучно и недвижно. Позади меня высились сосны, обвитые туманом, ароматы их еще не проснулись. Нарушить эту тишину, разбить девственную гладь воды было просто святотатством, но холодное купание смыло липкие пряди ночи, и, вытершись и одевшись, я с удовольствием съел свой завтрак, а затем устроился с удочкой дожидаться восхода в надежде, что поднимется ветерок и разобьет гладкое зеркало воды.

Наконец, бледное сквозь туман, встало солнце, но ветерка с собой не принесло. Только выступили из серой мути верхушки сосен да на том берегу черный лес поднялся по облачным горным уступам. Водная гладь переливалась отсветами в тумане, точно жемчужина.

Ни ряби, ни кругов на воде, ни легчайшего дыхания ветерка. Я отчаялся и уже решил уходить, как вдруг у меня за спиной послышался шум и треск: кто-то скакал к берегу прямо через лес, не разбирая дороги. Не всадник: бег был слишком легкий и скорый.

Я замер в полуобороте и ждал. По спине пробежал холодок, вспомнилась мука бессонной ночи. Заныли кончики пальцев: я крепко, до боли, сжал удилище. Так значит, это накапливалось всю ночь. Всю ночь готовилось свершиться! Ночь? Но разве я не ждал этого вот уже четырнадцать лет?

В полусотне шагов от меня из зарослей вырвался благородный олень. Сразу заметил меня, остановился, высоко вскинув рога, готовый броситься в другую сторону. Олень был белый. Зато раскидистые ветви рогов над его снежным лбом отливали небывалым золотисто-бронзовым блеском, а глаза рдели, как два граната. И все-таки он был настоящий: на белой шкуре темнели потеки пота, густая шерсть в подбрюшье и на груди сочилась влагой. Вокруг шеи повис, будто желтый венок, случайно зацепившийся побег вербейника. Олень оглянулся через плечо и на прямых, как жерди, ногах пошел в воду. Скачок, еще скачок, вот он уже по плечи в воде и плывет на середину озера.

Озерная гладь разбилась, от оленьей шеи потянулись углом две борозды. И, как эхо, в лесу опять раздался шум и треск. Еще кто-то мчался, ломая подлесок.

Я ошибался, думая, что ни одна тварь не может в лесу сравниться быстротой с бегущим оленем. Из зарослей в том же самом месте выскочил Кабаль, белый гончий пес Артура, и, не помешкав, бросился в воду. А еще через секунду появился и сам Артур на жеребце Канрите.

Он на полном скаку, вздернув на дыбы, осадил коня у воды. Натянутый лук с заложенной стрелой был у него в руке. Он поднял его и прицелился, пока жеребец опускал передние ноги. Но олени плавают, целиком погружаясь в воду, одна только белая голова быстро резала зеркальное лоно, и закинутые назад рога волочились концами по воде, будто ветви. А следом, заслоняя его от Артура, плыл пес. Артур опустил лук и повернул жеребца, готовясь пуститься в объезд вокруг озера. Но прежде, чем вонзить шпоры, успел заметить меня. С громким возгласом он поскакал ко мне по прибрежному галечнику. Лицо его пылало.

— Видел его? Белый как снег и голова императорская! Я в жизни таких не встречал! Еду в обход. Кабаль его настигает и задержит, пока я не подоспею. Прости, я помешал тебе удить рыбу.

— Эмрис…

Он нетерпеливо отозвался:

— Ну что?

— Взгляни. Он плывет к острову.

Он резко обернулся и посмотрел туда, куда я показывал. Олень скрылся в тумане, и пес вместе с ним. Исчезли бесследно, только мелкая рябь еще бежала, разглаживаясь к берегу.

— К острову? Ты уверен?

— Совершенно.

— Все дьяволы преисподней! — вне себя воскликнул он. — Надо же быть такой незадаче! А я-то подумал, что он мой, раз

Кабаль уже у него на хвосте. — Он не отпускал поводья, растерянно оглядывая озеро в белых дымных клубах, а жеребец нетерпеливо переступал ногами. Остров посреди озера, видно, внушал мальчику такой же трепет, как и всякому, кто вырос в этих местах. Но вдруг он твердо сжал рот и дернул повод. — Я поплыву на остров. С оленем, я вижу, приходится распрощаться — такое не сбывается, — но Кабаля потерять я не согласен. Мне подарил его Бедуир, и будь я проклят, если уступлю его хоть Билису, хоть кому другому ни в этом мире, ни в ином. — Он заложил два пальца в рот и пронзительно свистнул, — Кабаль! Кабаль! Ко мне! Кому говорят!

— Бесполезно. Теперь ты его не отзовешь.

— Это верно. — Он набрал в грудь воздуху. — Ну ладно. Делать нечего, придется плыть на остров. Если твоя магия, Мирддин, туда достанет, вели ей сопровождать меня.

— Она всегда с тобой, ты это знаешь. А ты неужто думаешь переплыть озеро на коне?

— Он доплывет, — взволнованно отозвался Артур, направляя жеребца в воду, — В объезд на тот берег слишком далеко. А если олень начнет карабкаться на утесы и Кабаль за ним…

— Но почему не в лодке? Ведь это быстрее, и можно будет обратно привезти в ней Кабаля.

— Да, но ведь из нее надо сначала вычерпать воду. Как всегда.

— Я только нынче утром вычерпал. Сейчас садись и греби.

— Неужели правда? В первый раз за целый день вдруг повезло! Так ты куда-то собирался? Поплывем со мной.

— Нет. Я останусь здесь. Ступай, Эмрис, плыви за своим псом.

Мгновение он неподвижно сидел верхом на неподвижном коне, глядя на меня сверху вниз. В лице его выразилось минутное волнение — или страх? — но тут же все сменилось нетерпением. Он соскользнул с седла, сунул повод мне в руку. Потом отпустил тетиву на своем луке, надел его себе через голову и побежал к лодке. Это была простенькая плоскодонка, она хранилась у меня в маленькой заводи, вытащенная на песок среди камышей. Артур с разбега спихнул ее на воду и впрыгнул через борт. А я стоял и смотрел, держа в поводу его коня. Отталкиваясь шестом, он вывел лодку на глубокое место и, взявшись за весла, стал грести.

Я вытащил у жеребца из-под седла скатанную попону, прикрыл ему потную спину, привязал его и оставил на траве пастись, а сам вернулся к своей удочке у воды.

Солнце поднялось уже высоко, лучи его набирали силу. Синей молнией промелькнул зимородок. Над водой плясали прозрачнокрылые стрекозы. Запахло дикой мятой, из путаницы незабудок выбежала юркая трясогузка. Застрекотала маленькая краснобрюхая цикада, повисшая вниз головой на тростнике. Туман под лучами солнца легко заколебался, стал подниматься над зеркальной водой, задвигался, заклубился, как призрак ночи, как дым волшебного огня…

Берег, красная цикада, белый конь на зеленой траве, смутный лес у меня за спиной — все затуманилось, стало призрачным. Не отрывая широко раскрытых глаз, я смотрел и смотрел в глубь безгласной слепой туманной жемчужины.

Он греб изо всех сил, то и дело оглядываясь через плечо на приближающийся остров. Сначала просто что-то смутно темнело над водой, но постепенно стал вырисовываться берег, увешанный плакучими ветвями деревьев. За деревьями, туманные и неправдоподобные, высились отвесные утесы, точно стены и башни грозного замка на скальном основании. Там, где прибрежный песок соприкасался с водой, змеилась сверкающая серебряная кайма, четко разделяя остров и его отражение. Одетые туманом деревья и высокие бастионы утесов невесомо плавали над водой, как призраки в призрачной дымке.

Лодка быстро приближалась к острову. Артур все оглядывался и звал любимого пса:

— Кабаль! Кабаль!

Зов его громко отдавался по воде, возносился по отвесным утесам и наверху замирал. И пес, и олень исчезли бесследно. Артур снова налег на весла, и легкая лодка быстрее заскользила по волнам.

Вот под днищем заскрежетала галька. Он выскочил из лодки. Вытянул ее повыше и зашагал по узкой травянистой полосе. Солнце поднялось, и свет его разливался все ярче, отраженный белым туманом и белой водой. К самому берегу клонились ветви берез и рябин, все еще отягощенные влагой. Рябиновые гроздья пламенели. Земля пестрела ромашками, вероникой, желтыми звездочками камнеломки. Поздние цветки наперстянки по склонам вздымали свои пики сквозь ежевичные плети. Побуревшая к осени таволга наполняла воздух густым медвяным ароматом.

Мальчик раздвинул нависшие ветви, продрался через заросли куманики, остановился на травянистом откосе и, прищурившись, разглядывал вздымающиеся впереди утесы. Снова позвал пса, и снова крик замер без ответа. Туман над землей теперь быстро рассеивался, отходя к вершинам, основания утесов заливал яркий, но неверный блеск. Вдруг Артур замер, задрав голову. По отвесной расселине, издалека казавшейся не более чем морщинкой на гладкой стене, скакал снизу вверх белый олень, легкий, как клочок тумана, растворяющийся в воздухе.

Артур бросился бежать вверх по травянистому склону, глушившему шаги. Высокий желтый папоротник раздавался перед ним, раскидывая во все стороны блестящие капли.

У подножия утеса он остановился и еще раз огляделся вокруг. К нему словно вернулся недавний священный трепет. Так медлит человек не от боязни, а когда сознает, что за новым его шагом последуют события, которые предвидеть до конца ему не дано. Он запрокинул голову, рассматривая высившуюся перед ним скальную стену. Белого оленя не было видно, отвесные утесы еще больше, чем издалека, походили на замок, увенчанный солнцем.

Артур перевел дух, встряхнул головой, будто вынырнул из воды, и снова позвал, теперь негромко:

— Кабаль! Кабаль!

В ответ где-то совсем близко, нарушая зловещую тишину, раздался собачий лай. Страх и ликование звучали в нем. Он донесся сверху, с каменной стены. Мальчик недоуменно осмотрелся. И сразу же за зеленой древесной завесой заметил вход в пещеру. В это время Кабаль опять залаял — не от страха или от боли, а как подают голос псы, преследующие дичь. Не колеблясь более ни мгновения, Артур нырнул в темную глубину пещеры.

Потом он так и не смог объяснить, каким образом продвигался в кромешной тьме. Я думаю, что он, скорее всего, подобрал кресало и факел, которые я там бросил; но сам он ничего этого не помнит. А может быть, правда то, что помнит он: будто бы там повсюду был разлит слабый, переливчатый свет, как бы отражавшийся от зеркальной поверхности подземного озера в гроте с колоннами.

А там, где вода кончалась, на постаменте лежал меч. Из каменного свода над ним капля за каплей стекала вода, содержащаяся в ней известь годы собиралась и твердела, так что кожаные ножны меча, по-прежнему надежно защищая блестящий клинок, сами затвердели под этой капелью, будто каменные. Так он и покоился, одетый известковой скорлупой, и видна была только его удлиненная форма, да торчала наружу рукоять в форме креста.

С виду — меч, но только каменный, будто бы случайная игра природы, известковый натек на камне. Быть может, Артуру вспомнился другой меч, тоже каменный, который он когда-то пытался ухватить в Зеленой часовне, а может быть, перед ним на миг тоже приоткрылось будущее. Жестом быстрее мысли, опережая сознание, он наложил руку на рукоять.

Слова свои он обратил ко мне, словно я находился рядом; мое присутствие и в самом деле было сейчас для него так же ощутимо, как и присутствие белого пса, который, повизгивая, сидел у воды.

— Я потянул и легко вытащил его из камня. Это прекраснейший меч в мире. Я назову его Калибурн.

На берегу туман окончательно рассеялся под лучами солнца, но все еще покрывал остров. Невидимый для глаз остров плавал на перламутровой воде.

Я не знал, сколько времени прошло. Солнце стояло высоко и заливало горячим светом зажатое в холмах озеро. Блеск воды резал глаза. Я заморгал, встряхнул головой, потянулся.

Сзади меня послышался шум, перестук копыт. Я подумал, что отвязался белый жеребец, и быстро обернулся.

В тридцати шагах от меня из лесу плавно, как облако, выехал на серой лошади Кадор Корнуэльский в сопровождении отряда конников.

Глава 7

Кажется, первое, что я ощутил, была досада: как это меня застали врасплох? Почему не предупредили лесные жители, охранявшие Артура? Да и я сам, маг Мерлин, не чувствовал в воздухе никакой угрозы: картины, заслонившие приближающийся отряд от моих глаз и ушей, не содержали ничего, кроме света и долгожданного свершения. Единственной отрадой могло быть то, что Артура при мне не застали, и единственной надеждой — что под обличьем отшельника я останусь неузнан и Кадор проедет мимо, прежде чем Артур вернется с острова.

Все это мелькнуло у меня в уме за тот миг, пока Кадор, вскинув руку, остановил свой отряд, а сам я подобрал удочку и поднялся на ноги. С готовой ложью на устах я почтительно склонился навстречу Кадору, который подскакал и в десяти шагах от меня остановился. И сразу же мне пришлось оставить всякую надежду на то, что меня не узнают: в окружении солдат за спиной Кадора я увидел связанного Ральфа с кляпом во рту.

Я сразу выпрямился. Кадор склонил голову в приветственном поклоне — ниже он не поклонился бы и самому королю.

— Приятная встреча, принц Мерлин.

— Приятная? — кипя яростью, отозвался я. — Ты зачем схватил моего слугу? Он уже давно не твой. Вели его освободить.

Он сделал знак, и солдаты по обе стороны от Ральфа отпустили ему руки. Он выдернул кляп изо рта.

— Ты ранен? — спросил я.

— Нет. — Он тоже был зол и раздосадован. — Моя вина, господин. Они напали, когда я ехал через лес вверх по горной тропе. И, узнав меня, решили, что и ты можешь быть поблизости. Для того и заткнули мне рот, чтобы я не предупредил тебя криком. Хотели застигнуть врасплох.

— Не кори себя. Твоей вины тут нет никакой.

Я уже вполне овладел собой и лихорадочно искал тем временем хотя бы обрывки недавнего видения. Где сейчас Артур? Все еще на острове с Кабалем и чудесным мечом? Или уже плывет обратно под покровом тумана? Но я ничего не видел сверх того, что открывалось моим глазам здесь, в ясном свете дня, и понимал, что чары нарушены и я утратил с ним связь.

Я обратился к Кадору:

— Странно ты делаешь свое дело, герцог! Зачем было вязать Ральфа? Если ты хотел меня видеть, стоило только сесть на коня и приехать сюда. Через лес проезд никому не заказан, и двери Зеленой часовни открыты и день и ночь. Я бы от тебя не убежал.

— Так, стало быть, это ты и есть отшельник из лесной часовни?

— Я.

— А Ральф прислуживает тебе?

— Именно так.

Он сделал знак своим людям оставаться в отдалении, а сам подъехал вплотную ко мне. Привязанный рядом белый жеребец заржал и вскинулся на дыбы при приближении серой лошади. Кадор натянул поводья и заглянул мне в лицо, вопросительно подняв брови:

— А этот конь? Тоже твой? Не странный ли выбор для отшельника?

Я ответил язвительно:

— Ты сам знаешь, что это не мой конь. Раз вы выследили в лесу Ральфа, значит, видели, конечно, и одного из сыновей графа Эктора. Они приехали вместе. Мальчик удит на озере рыбу. Когда он возвратится, я не знаю. Часто он по целым дням проводит на воде. — Я решительно отвернулся от озера, — Ральф, дождешься здесь его, А ты, герцог, раз уж тебе так не терпелось встретиться со мной, что ты даже не постеснялся схватить моего слугу, не последуешь ли за мной в часовню и не сообщишь ли мне свои вести с глазу на глаз? Заодно объяснишь, что кроме превратностей охоты привело тебя и твоих корнуэльцев так далеко на север?

— Война меня привела. Война и королевский приказ. Я думаю, даже ты здесь, в своем заточении, не мог не слышать про Колгримовы угрозы. Но к этому озеру я завернул, можно сказать, по счастливой случайности, — Он улыбнулся и с любезностью добавил: — Да и какая уж там охота? Разве ты, принц Мерлин, не знаешь, что тебя разыскивают по всей стране?

— Мне это известно. Здесь я скрываюсь по собственной воле. Так что же, герцог, пойдем? Оставим Ральфа ждать мальчика…

— Экторова сына, не так ли?

Он даже не подумал двинуться вслед за мной прочь от воды, но по-прежнему с улыбкой сидел недвижно на рослой серой лошади. Вид у него был самоуверенный, тон высокомерный.

— И ты всерьез надеешься, что я уйду с тобой отсюда и оставлю Ральфа ждать этого… э-э-э… отпрыска графа Эктора? Чтобы ты опять унес его куда-нибудь и спрятал на долгие годы? Поверь мне, принц…

В этот миг с озера донесся лай Кабаля, гончий пес дал голос, почуяв опасность. Слышно было, как Артур что-то сказал ему коротко, и пес умолк. И сразу мальчик налег на весла: всплеснула вода, зажурчала под днищем.

Кадор рывком обернулся к воде, и я, не сдержавшись, тоже. Вид у меня, должно быть, был угрожающий, потому что двое офицеров, сорвавшись с места, поскакали ко мне.

— Останови своих людей, — пробормотал я сквозь зубы.

Кадор покосился на меня и поднял руку. Двое всадников осадили с разбега коней, не доскакав до меня на расстояние броска копьем. Я проговорил вполголоса, так, чтобы никто, кроме Кадора, не расслышал:

— Если не хочешь иметь своим врагом Эктора — и с ним весь Регед, — да чтобы потом еще Колгрим расклевал остатки, отпусти Ральфа с мальчиком. Все, что ты желаешь сказать, можешь сказать мне. Я убегать не собираюсь. Но за мою жизнь, герцог Кадор, платить будет сам король.

Он в нерешительности перевел взгляд с туманной глади вод на своих ратников. Не двигаясь с опушки, они взяли копья на изготовку. Едва ли они разгадали, кто я и за какой дичью охотится сегодня их герцог, но они видели, как он насторожился при этих звуках из тумана, и копья их зашевелились, закачались, будто камыш на ветру.

— Ну, что до этого… — начал было Кадор.

Но не договорил.

Лодка вынеслась из тумана и зашуршала по мелководью. За миг до того, как она уткнулась носом в берег, Кабаль с рыком перепрыгнул через борт и устремился к нам. Один из офицеров обнажил меч. Кадор услышал это и что-то крикнул ему через плечо. Тот замешкался, и пес, взбежав вверх по откосу, молча теперь бросился на Кадора. Серая лошадь взвилась на дыбы. Пес промахнулся и вцепился зубами в край чепрака. Оторочка оборвалась, и собака упала на землю.

Артур, вытаскивая лодку, у меня за спиной кричал на Кабаля. Ральф рванулся было схватить пса, но к нему подскакали два ратника и, со стуком скрестив перед ним копья, не дали ему подойти. Кабаль мотнул головой, отбросив за спину лоскут и, оскалясь, прыгнул на них. Один из ратников уже занес было копье. Там и сям сверкнули обнаженные мечи. Кадор рявкнул приказ. Мечи замерли в воздухе. Сам герцог поднял не меч, но хлыст и пришпорил серого. Пес подобрался, готовый к прыжку.

Я сделал шаг вперед прямо под занесенный хлыст, ухватил пса за ошейник и потянул что было сил. Всего моего веса едва хватило, чтобы не дать ему прыгнуть. Голос Артура внятно произнес: «Кабаль! Назад!» Пес присмирел, и в этот миг Артур в два прыжка очутился между мной и Кадором. Новый меч, обнаженный, сиял у него в руке.

— Ты, господин, кто б ты ни был… — задыхаясь, произнес он. Острие меча скользнуло снизу вверх к Кадоровой груди. — Осади назад. Только тронь его, и, клянусь, я убью тебя, будь у тебя за спиной хоть тысяча ратников.

Кадор медленно опустил хлыст. Я разжал руки, и Кабаль, рыча, припал к земле у ног Артура. Артур стоял передо мной, расставив ноги, кипя яростью, готовый, без сомнения, разить насмерть. Но герцог словно бы не замечал опасности и обнаженного меча. Глаза его не отрывались от лица мальчика. Один раз, на какой-то миг, они скользнули по моему лицу и тут же снова вернулись к Артуру.

Все это произошло в несколько головокружительных мгновений. Люди герцога еще только приближались к нам, два офицера заезжали справа и слева. Прозвучала команда, и одновременно я, вытянув руку, поймал Артура за плечо и резким движением повернул его лицом к себе, а спиной к подъезжающим корнуэльцам.

— Эмрис! Опомнись. Здесь нет опасности, кроме как от твоего пса. Надо тебе строже его держать. А теперь возьми его и возвращайся не медля с Ральфом в Галаву.

За все годы нашего знакомства я еще никогда не говорил с ним так резко. Он стоял, приоткрыв недоуменно рот, как человек, которого ни за что ударили. И в ответ на его взгляд я добавил:

— С этим господином я знаком. С чего это тебе помстилось, будто он мне угрожает?

— Я… я думал… — заикаясь, забормотал он, — мне показалось, они схватили Ральфа… и обнажили мечи против тебя…

— Тебе неверно показалось. Спасибо, но, как видишь, в помощи я не нуждаюсь. Убери же меч и поезжай.

Он опять испытующе заглянул мне в лицо, потом опустил взгляд на меч в своей руке. Ослепительный, он сиял в лучах солнца, рукоять сверкала драгоценными камнями. Я вспомнил, какова она в руке, как удобна и ухватиста, какая сила бежит из клинка прямо в жилы, прямо в закипающую кровь. За этим мечом он не устрашился проникнуть и в чертоги подземного мира и вынес из тьмы на свет это оружие света, а здесь его ждала первая в его жизни опасность, и он встретил ее, как должно, с чудесным мечом в руке. И вдруг я так сурово говорю с ним!

— Ступай. Никто тебя не задерживает.

Он потер плечо, но не двинулся с места. Лицо его уже опять начинало розоветь, а с румянцем разгорался и гнев. Он так походил сейчас на Утера, что в предчувствии беды я крикнул уже совсем грубо:

— Ступай прочь, оставь нас, слышишь? Я завтра с тобой поговорю!

— Эмрис! — вкрадчиво окликнул его Кадор.

И не успел я ничего сделать, как мальчик обернулся к нему, и мне стало ясно, что притворяться дольше бессмысленно. Кадор с интересом разглядывал его черты, испытующе скашивая глаза на меня.

— Да, так меня зовут, — хмуро ответил Артур, щурясь от солнца, ударявшего ему в глаза. Вдруг он заметил у герцога на плече воинский значок, — Корнуолл? Что ты делаешь так далеко на север от своих владений и с чьего дозволения проводишь людей через наши земли?

— Через ваши земли? Земли графа Эктора?

— Я его приемный сын. Но может быть, — продолжал Артур с холодной учтивостью, — ты успел побывать в Галаве и испросил согласия госпожи?

Он знал, разумеется, что Кадор там не был: он сам не так-то давно выехал из Галавы. Но этот надменный тон исцелял его уязвленную гордость. Он стоял, вскинув голову, спиной ко мне, глядя Кадору прямо в глаза.

Кадор спросил:

— Ты, стало быть, воспитанник графа Эктора? А кто же твой отец, Эмрис?

Артур не дрогнул перед этим вопросом. Он спокойно ответил:

— Этого, господин, я не вправе тебе открыть. Но мне не приходится стыдиться моего происхождения.

Кадор замялся. Глаза его выражали любопытство. Он знал, разумеется. Как мог он не знать — с той самой минуты, когда мальчик выскочил из тумана мне на подмогу? За мгновение до этого все уже было непоправимо. Но была еще вероятность, что другие не догадаются; большая серая лошадь Кадора стояла между Артуром и ратниками, и в ту самую минуту, когда я это подумал, Кадор сделал знак своим людям отъехать назад, чтобы они не слышали нашего разговора.

Теперь я был спокоен. Я знал, что делать. Прежде всего я должен спасти гордость Артура, гордость и его любовь ко мне, сколько ее осталось после того, как я испортил ему минуту торжества. Легонько тронув его за плечо, я сказал:

— Эмрис, с твоего позволения, мы должны теперь потолковать с герцогом Корнуэльским. Он не причинит мне зла. Не соблаговолишь ли отъехать с Ральфом к часовне и подождать меня там?

Я опасался, что Кадор вмешается, но он словно замер в седле. Взгляд его был теперь устремлен не на лицо мальчика, а на меч, блиставший в его руке. Потом он вздрогнул и как бы очнулся, сделал знак своим людям, отпущенный ими Ральф подвел Артуру Канрита и сам вскочил в седло. При этом он встревоженно, вопрошающе взглянул на меня, не зная, должно быть, как воспринимать мои слова: за чистую монету или же воспользоваться случаем и удрать с Артуром в лес.

Я кивнул.

— Поезжай в часовню, Ральф. И подождите меня там, пожалуйста. За меня не бойтесь, я подойду позже.

Артур все еще медлил, держа Канрита под уздцы.

Кадор подтвердил:

— Это все правда, Эмрис, я ему вреда не желаю. Не бойся оставить его со мной. Я не так глуп, чтобы связываться с колдунами. Он к вам вернется, можешь не сомневаться.

Мальчик насупленно взглянул на меня. Вид у него был по-прежнему нерешительный, даже ошеломленный. Негромко, но не таясь теперь от чужих ушей, я сказал:

— Эмрис.

— Да?

— Я должен поблагодарить тебя. По правде говоря, я и сам тогда думал, что мне угрожает опасность, и испытывал страх.

Насупленный взгляд исчез. Мальчик не улыбнулся, но с лица его сошел гнев, к нему прилила жизнь, вдруг заблистав, как острый меч, выхваченный из ножен. И я понял: несмотря ни на что, его любовь ко мне осталась неколебима! Он сказал, и в голосе его прозвучало почти одно негодование:

— Когда ты наконец поймешь, что я скорее умру, чем дам тебя в обиду!

И опустил взгляд на меч в своей руке, словно сам дивясь, откуда он взялся. Потом вскинул голову и посмотрел прямо в лицо Кадору.

— Если ты причинишь ему хоть какое-то зло, знай, в Британии недостанет места для нас обоих. Клянусь.

— Сударь, — ответил Кадор учтиво и серьезно, как воин воину, — этому я охотно верю. А я клянусь тебе, что не причиню вреда ни ему и никому другому, кроме только врагов короля.

Еще миг мальчик смотрел ему в глаза, потом кивнул. Напряжение его покинуло. Он встрепенулся, прыгнул в седло и, отдав Кадору военный салют, без дальних слов ускакал по тропе, что вела вдоль озера. Кабаль припустил за ним, а следом поскакал и Ральф. На повороте тропы мальчик на миг оглянулся. И вот уже все трое скрылись из виду, я остался один с Кадором и его корнуэльцами.

Глава 8

— Итак, герцог? — проговорил я.

Он молчал потупясь, покусывая губу. Потом, не оборачиваясь, жестом подозвал к себе офицера и спешился, а тот принял у него коня.

— Отведи людей по берегу на сто шагов. Напоите лошадей и ждите меня.

Офицер отъехал, и весь отряд, развернувшись, ускакал и скрылся из виду за краем леса. Кадор подобрал полу плаща и оглянулся вокруг.

— Поговорим прямо здесь?

Мы уселись на плоский камень над самой водой. Кадор обнажил кинжал — но лишь для того, чтобы выцарапывать узоры по лишайнику. Он вывел круг, прорисовал внутри треугольник и тогда, не поднимая головы, проговорил:

— Хороший мальчик.

— Да.

— И похож на родителя.

Я промолчал.

Кинжал впился в землю. Кадор поднял на меня глаза.

— Мерлин, почему ты решил, что я ему враг?

— А разве ты не враг ему?

— Да нет же, клянусь богами! Я никому не скажу, где он, если ты не велишь. Вот видишь! Ты удивлен. Ты считал меня врагом его — и своим. Почему же?

— Если у кого и есть на то причина, то у тебя, Кадор. Через меня и Утера был убит твой отец.

— Это не совсем верно. Ты злоумышлял против брачного ложа отца, но не замышлял его гибели. Его собственная неосмотрительность — или отвага, если угодно, — была тому виной. Ты, я верю, не предвидел такого исхода. К тому же, если я должен питать к тебе вражду за ту ночь, как же я тогда должен бы ненавидеть Утера Пендрагона?

— А это не так?

— Да бог с тобой, ты разве не слышал, что я выступаю с ним заодно и служу его главным воеводой?

— Слышал. И удивлялся. Ты ведь знаешь, я не доверял тебе.

Он хрипло рассмеялся — похоже на басистый лающий хохот его отца.

— Да, ты этого не скрывал. Я не виню тебя. Нет, я не питаю ненависти к Утеру Пендрагону — и любви, признаюсь, тоже. Но мальчиком я хорошо усвоил, к чему ведет разобщенность королевства. Корнуолл — моя земля, но она не устоит в одиночку. У Корнуолла теперь одно будущее, и это будущее — вместе со всей Британией. Я связан с Утером волей или неволей. И больше никогда не внесу раздора, не хочу видеть страдания народа. Так что я теперь стою за Утера… или, вернее будет сказать, — за верховного короля.

Я увидел, как зимородок, осмелев с уходом солдат, нырнул прямо у нас под ногами и вода всплеснула алмазиками. Он тут же всплыл с рыбешкой в клюве, встряхнулся и синей молнией унесся прочь. Я сказал:

— Это ты несколько лет назад, когда я еще не перебрался на север, подослал ко мне в Маридунум шпионов?

Он поджал губы.

— Те-то? Те мои… Отличились, нечего сказать. Ты их сразу же разоблачил, так ведь было дело?

— Ну, нетрудно было догадаться. Они были корнуэльцы, а твое войско как раз стояло в Каэрлеоне. Я потом узнал, что ты и сам там находился. Разве этого не довольно было, чтобы заключить, что ты пытаешься найти Артура?

— Да, да, ты прав. Именно этого я и хотел. Но не затем, чтобы причинить ему зло, — Он снова нахмурился и посмотрел на кинжал. — Вспомни те годы, принц Мерлин, и вообрази, каково тогда было мне. Король хворал и уступал все больше и больше власти Лоту и его присным. Он предлагал ему в жены Моргаузу, когда Моргиана еще и на свет не родилась. Ты знал об этом? Он и теперь, я думаю, по-настоящему не понимает, чего добивается Лот. Я попробовал было открыть ему глаза, но получилось так, будто я и сам мечу туда же. Я боялся за судьбу наших земель, в случае если Утер помрет — или помрет его сын. И хоть я и не сомневался, что ты на свой манер сумеешь надежно защитить его сына, все-таки и моему оружию тут могло быть применение, — Кинжал опять впился в мох, — Вот зачем я хотел разыскать его. И не спускать с него глаз, как, совсем по другой причине, не спускаю глаз с Лота.

— Так, так. И тебе не пришло в голову прямо обратиться ко мне?

Он взглянул на меня искоса. Углы рта его дернулись.

— А если бы я приехал и сказал это тебе, разве бы ты мне поверил?

— Кто знает. Меня не так-то легко обмануть.

— И открыл бы мне, где находится мальчик?

Я улыбнулся.

— Вот это — нет.

Он вздернул плечо.

— Вот видишь. Я послал соглядатаев, но ничего не узнал. И тебя потерял из виду. Но у меня в мыслях не было причинить тебе вред, клянусь в этом. И если в прошлом я, может быть, и питал вражду к тебе, то уж Артуру врагом я никогда не был. Теперь ты мне веришь?

Я огляделся вокруг. Безмятежно сияло солнце, блестели в его лучах сосны, а последняя легкая дымка таяла над озером.

— Мне бы давно следовало это понять. Я сегодня все недоумевал, почему у меня не было предчувствия опасности.

— Если бы я был Артуру врагом, — с улыбкой сказал Кадор, — я бы сообразил, что бесполезно пытаться схватить его на глазах у его защитника Мерлина. Так стало быть, если бы грозила опасность, ты бы это знал?

Я перевел дух. Я снова чувствовал себя легко, как летний ветерок.

— Обязательно. Меня все время смущало, как это я допустил тебя подъехать столь близко и не почувствовал кожей холода. И сейчас не чувствую. Герцог Кадор, я должен просить у тебя прощения, если ты мне его даруешь.

— Охотно. — Он стал обтирать лезвие кинжала о траву, — Но если я ему не враг, Мерлин, зато другие — враги. Не мне объяснять тебе, какими опасностями чревата предстоящая на Рождество свадьба: под угрозой не только право Артура на трон, но и самое королевство.

Я кивнул.

— Раздоры, беды, черный исход Черного года. Да, да. Есть ли что-нибудь еще, что ты можешь рассказать мне о короле Лоте, чего бы не знали все люди?

— Ничего определенного, почти ничего. Я не хожу в доверенных у Лота. Но могу сказать тебе вот что: если Утер не поторопится провозгласить сына наследником, знать может выбрать его преемника из своей среды. Ну а тогда выбор ясен — Лот: он бывалый и прославленный воин, сражался плечом к плечу с королем Утером и к тому же приходится — или скоро будет приходиться — королю зятем.

— Преемник? — сказал я. — Или замена?

— В открытую — нет. Моргиана не допустит, чтобы он переступил на пути к трону через труп ее отца. Но когда бракосочетание состоится, он станет ближайшим наследником престола, и Артуру, когда он объявится, понадобится доказать, что он имеет больше прав и больше сторонников.

— Это верно.

— Прав-то у него больше, это бесспорно. А вот сторонников? За Лотом стоит армия многочисленнее моей, — Я промолчал, но он сам себя перебил: — Да, я понимаю. Если за ним будешь стоять ты сам, вживе-то ты сможешь обеспечить его права?

— Буду пытаться. С помощью других. На твою помощь я могу рассчитывать?

— Ты ее уже имеешь.

— Ты устыдил меня, герцог Кадор.

— Не говори так, — ответил он. — Ты был прав. Я ведь и вправду ненавидел тебя, когда был молод. Но теперь я смотрю на вещи иначе: разумнее, мне кажется. Мои собственные интересы, не считая прочего, не велят мне оставаться в стороне и смотреть, как Утер все теснее сходится с Лотом и Лот достигает своей цели. Только у одного Артура права на престол неоспоримы, только он один способен удержать в руке все королевства — если это вообще еще возможно. Да, я поддержу Артура.

Я подумал, что Кадор и в пятнадцать лет умел судить трезво, а теперь его прямодушный здравый смысл был как глоток свежего воздуха в душном помещении королевского совета.

— А Лоту это известно? — спросил я.

— По-моему, я не скрывал своих намерений. Лот знает, что я буду против него, как и лорды северного Регеда и короли Уэльса. Но есть другие, в ком я не уверен, и многие, чье отношение зависит от того, грозит ли опасность их землям. Времена теперь страшные, Мерлин. Ты слышал, что Эоза переплыл в Германию и там вступил в сговор с Колгримом и Бадульфом? Да? Так вот, недавно пришло известие, что на берегу Немецкого моря против Сегедунума накапливаются их ладьи и что пикты открыли им свои гавани.

— Этого я не слышал. Стало быть, еще до зимы начнутся военные действия?

Он кивнул.

— Месяца не пройдет. Потому-то я и здесь. На Ирландском берегу стоит Маэлгон, но угроза сейчас не с запада. Еще не с запада. Удар будет нанесен с востока и с севера.

— Ах так, — Я улыбнулся, — Стало быть, кое в чем, я полагаю, очень скоро будет достигнута ясность.

Он смотрел на меня испытующе. Но при этих моих словах удовлетворенно кивнул.

— Значит, тебе и это понятно. Впрочем, конечно. Да, одно доброе следствие может вытечь из этой смуты: Лоту придется открыть карты. Если верны слухи, что он заигрывал с саксами, тогда он должен открыто стать на сторону Колгрима. Если же он хочет получить Моргиану и через нее — престол верховного короля, то ему придется воевать за Утера, — Он от души рассмеялся, — Смерть Окты все смешала: Колгрим, озверев, бросился сюда через Немецкое море, и следующий шаг за Лотом. А протянись дело до весны, Лот и Моргиану получил бы, и Колгрима мог бы принять с распростертыми объятиями, чтобы саксы посадили его верховным королем, как было с Вортигерном. Ну а так — посмотрим.

— Где сейчас король? — спросил я.

— На пути к северу. Через неделю должен быть в Лугуваллиуме.

— Он возглавит битву сам?

— Таково его намерение, но он человек хворый, как тебе известно. Похоже, что Колгрим и Утера заставит открыть карты. Я думаю, он теперь же пошлет за Артуром. Другого выхода у него нет.

— Пошлет ли, нет ли, Артур будет там, — Я увидел волнение в лице Кадора и сказал: — Герцог, ты дашь ему эскорт?

— Охотно, клянусь богом! Ты поедешь с ним вместе?

Я ответил:

— Отныне где он, там и я.

— Присутствие твое будет полезно, — многозначительно заметил Кадор, — Дай бог, чтобы не вышло, что Утер промедлил слишком долго. Даже имея доказательства Утерова отцовства и в подкрепление — меч в королевской руке, нелегкое это будет дело — склонить знать к провозглашению наследником неопытного ребенка… Сторонники же Лота будут драться до последнего. Их лучше всего взять врасплох. Да, мальчику понадобится вся мыслимая поддержка, какую мы можем ему оказать, любая мелочь, какую мы можем положить на его чашу весов.

Я улыбнулся.

— Он и сам сможет немало положить на свою чашу. Он не пустое место, Кадор, запомни это. Не игрушка в руках интриганов.

— Можешь меня в этом не убеждать, — усмехнулся Кадор. — А ты знаешь, что он походит на тебя гораздо больше, чем на короля?

Я ответил, устремив взгляд на сияющую гладь озера:

— Я думаю, что королевскую корону ему принесет мой меч, а не Утеров.

Он резко выпрямился.

— Ах да. Меч. В каких глубинах подземного царства он его откопал?

— На Каэр-Банноге.

Он вытаращил глаза.

— Значит, он побывал на заклятом острове? Ну так пусть владеет им на здоровье, а заодно и всем, что сулит ему это обладание. Я бы не осмелился! Что его туда привело?

— Он спасал своего пса. Этот пес — подарок друга. Можно сказать, что его привел туда случай.

— О да. Тот же случай, что привел меня сегодня на берег этого озера, где я застал бедного отшельника и мальчишку по имени Амброзий, а в руке у него меч, достойный короля.

— Или императора, — добавил я. — Это меч Максена Вледига.

— Вот как? — Он шумно втянул в грудь воздух. И поглядел на меня так, как глядели солдаты-корнуэльцы, когда я рассказывал им про заколдованный остров, — Так ты это имел в виду, говоря о праве на корону? Меч, который нашел для него ты? Широко ты раскидываешь сети, Мерлин.

— Никаких сетей. Я просто следую за временем.

— Да. Я вижу, — Он опять глубоко вздохнул и огляделся вокруг, словно сейчас увидел и этот солнечный день во всем сиянии, с ветерками, пробегающими по воде, и остров, всплывший из озерных глубин. — И теперь для тебя, и для него, и для всех нас час пробил?

— Так я полагаю. Он нашел меч там, куда я его положил, и едва только это случилось, как появился ты. Весь год короля понуждали объявить наследника, а он молчал и ничего не делал. Ну так теперь это сделаем мы. Ты сегодня ночуешь в Галаве?

— Да, — Он выпрямился и со стуком засунул кинжал в ножны, — Ты приедешь? На рассвете мы отбываем.

— Я приеду туда нынче вечером, — сказал я, — И Артур со мной. А до вечера он останется у меня в лесу. Нам с ним нужно многое сказать друг другу.

Он вопросительно взглянул на меня.

— Он ведь еще ничего не знает?

— Ничего, — подтвердил я, — Я дал обещание королю.

— В таком случае, пока король не выскажется открыто, надо, чтобы мальчик оставался в неведении. Мои люди, наверное, заподозрили кое-что, но это все народ верный, их можно не опасаться.

Я встал, и он вслед за мною. Он сделал знак поднятой рукой стоявшему в отдалении офицеру. Послышались слова команды, и отряд двинулся к нам по берегу озера.

— У тебя есть лошадь? — спросил Кадор, — Или оставить одну из наших?

— Благодарю, не надо. Лошадь у меня есть. А сейчас я пойду пешком наверх к часовне. Только сначала мне надо еще кое-что сделать.

Кадор оглянулся на освещенный солнцем лес, на недвижную гладь озера, на дремлющие горы, словно ожидая, что с их вершин на меня сейчас снизойдет волшебная сила.

— Еще кое-что сделать? Здесь?

— Ну да, — Я подобрал удочку. — Выудить свой обед, и не на одного, а на двоих, кстати сказать. Видишь, этот славный день даже подарил мне ветерок. Если Артур смог достать из озера меч Максена, надеюсь, что сподоблюсь вытащить хотя бы две рыбины приличных размеров.

Глава 9

Ральф ждал меня на краю поляны, но переговорить толком мы не могли, так как Артур сидел поблизости на ступенях часовни со своим псом Кабалем и грелся на солнышке.

Я в нескольких словах объяснил Ральфу, что от него теперь требуется. Он должен незамедлительно ехать в замок и рассказать Друзилле о том, что произошло, сообщить, что Артур в безопасности, находится пока у меня и что завтра утром мы все вместе поедем с герцогом Кадором на север. Нужно послать гонца к графу Эктору и к королю. И еще Ральф должен был попросить графиню, чтобы она договорилась с аббатом Мартином о часовне — пусть присмотрят за ней во время моего отсутствия.

— Ты ему прямо сейчас скажешь? — спросил Ральф.

— Нет. Это дело Утера.

— А ты не думаешь, что он уже догадался, после всего, что произошло давеча на берегу? Он помалкивает, но вид у него такой, будто он получил больше, чем просто меч. Что это за меч, Мерлин?

— Говорят, его смастерил в незапамятные времена сам Ве-ланд Кузнец. Но что доподлинно известно, так это что им рубился император Максим и его люди доставили его обратно на родину и он предназначен королю Британии.

— Тот самый меч? Он говорит, что нашел его на Каэр-Банноге… Я, кажется, начинаю понимать… И вот теперь вы едете с ним к королю. Ты что же, хочешь вынудить Утера кончить молчанку? Думаешь, Утер его примет?

— Уверен. Утеру сейчас очень важно объявить его наследником. Думаю, когда мы приедем, окажется, что он уже послал за мальчиком. Поезжай-ка теперь скорее, Ральф. Будет время поговорить потом. Ты, разумеется, поедешь с нами.

— А ты думал, я допущу, чтобы меня оставили здесь?

Он сказал это шутливо, но я видел, что он испытывает сожаление и в то же время облегчение; он понимал, что долгие годы неусыпной службы подошли к концу, и теперь Артура возьмут из-под его надзора и передадут заботам моим и короля. Но была в его сердце и радость, что теперь он скоро окажется в гуще событий, будет нести открыто честную службу и с мечом в руке сражаться против врагов отечества. Он улыбнулся, приветственно махнул мне, повернул коня и поскакал вниз по горной тропе в направлении Галавы.

Стук копыт замер за деревьями. Солнце заливало сиянием поляну. Последние капли влаги высохли на сосновых ветвях, пахло смолой. Где-то запел зяблик. В траве пестрели поздние колокольчики, над белым ежевичным цветом порхали маленькие голубые мотыльки. Под стропилами часовни было гнездо диких пчел, и теперь их гудение наполнило воздух тихим напевом уходящего лета.

На нашем жизненном пути расставлены верстовые столбы, знаменующие наиболее важные события, которые мы помним до смертного часа. Видит бог, у меня есть немало ярких воспоминаний, больше, чем у иных людей: как жили и умирали короли, приходили новые боги и уходили старые, как создавались и гибли королевства. Но в памяти иногда остаются и не великие дела; сейчас, в моей последней тьме, мне особенно живо вспоминаются мелочи, мирные, заурядные, минуты, которые охотно пережил бы снова, а не огненные мгновения власти. Я вижу словно сейчас — и как отчетливо! — то золото послеполуденного солнца. Журчит источник, переливчато звенит песня зяблика, гудят дикие пчелы, белый пес вдруг принимается вычесывать блох из своей лохматой шубы; у костра стоит на коленях Артур и упоенно переворачивает форель на ореховом прутике, лицо у него торжественное, сосредоточенное, спокойное, высвеченное изнутри тем светом, что проблескивает только на лицах вот таких людей. Сегодня — его начало, и он об этом знает.

Он почти ни о чем меня не спрашивал, хотя с губ его, наверное, рвались сотни вопросов. Я думаю, он знал, сам не сознавая откуда, что мы на пороге событий, слишком важных для слов. Не все можно выразить словами. Слова искажают смысл своими слишком четкими значениями, своими множественными связями с миром обыденного.

Мы поели в молчании. Я размышлял о том, как сказать ему, не нарушая слова, данного Утеру, что я собираюсь взять его с собой к королю. На мой взгляд, Ральф ошибался: мальчик отнюдь ни о чем не догадывался; но должен же он как-то заинтересоваться событиями этого дня — не только мечом, но и беседой, которая состоялась между мной и Кадором, и его обращением с Ральфом. Но он молчал, не спросил даже, почему Ральф уехал и оставил его со мной одного. С него словно было довольно того, что есть. А та стычка на берегу как будто бы никогда и не существовала.

Мы ели под открытым небом, и, когда кончили, Артур, ни слова не говоря, убрал посуду и принес в миске воды мне умыться. Потом он примостился у моих ног на ступенях часовни, сплетя пальцы на одном колене. Зяблик все еще распевал. Окутанные синей тенью, туманные, задумчивые горы расселись вокруг, поджав колени. Я чувствовал, как тайные силы обступают меня со всех сторон.

— Этот меч, — проговорил Артур, — Ты ведь, конечно, знал, что он там.

— Да, знал.

— Он сказал… он назвал тебя колдуном?

В его тоне прозвучал еле слышный вопрос. На меня он не смотрел. Он сидел на ступеньку ниже меня, опустив голову и разглядывая пальцы, сплетенные на колене.

— Ты же знаешь. Ты сам видел, как я колдую.

— Да. В первый раз, когда я сюда приехал, ты показал мне меч на каменном алтаре, и он был прямо как настоящий… — Он осекся, поднял голову, словно вдруг сделал открытие. Голос у него зазвенел: — Он и был настоящий! Вот этот самый меч, верно? Его изображение в камне! Верно ведь? Верно?

— Верно.

— Что же это за меч, Мирддин?

— Помнишь, я рассказывал тебе и Бедуиру про Максена Вледига?

— Да, отлично помню. Ты еще сказал, что это его меч высечен на алтаре. — И снова открытие: — Так это он самый и есть? Его меч?

— Да.

— Как же он попал на остров?

Я ответил:

— Я положил его там. Несколько лет назад. Я привез его сюда из одного места, где он был спрятан.

Тут он совсем ко мне обернулся и заглянул мне в лицо долгим взглядом.

— То есть ты его нашел? Значит, это твой меч?

— Этого я не сказал.

— Ты нашел его с помощью колдовства? Где же?

— Я не могу открыть этого, Эмрис. Когда-нибудь тебе, быть может, самому придется искать это место.

— Зачем?

— Не знаю. Но первая потребность мужчины — меч. Чтобы воевать с жизнью и одолеть ее. Потом, когда он одолеет и станет старше, тогда он испытывает другую потребность — в пище для духа…

Немного спустя я услышал его тихий вопрос:

— Что ты сейчас видишь, Мирддин?

— Я видел процветающую страну, тучные хлеба по долинам, мирных пахарей за работой, как в старые римские времена. Я видел меч, праздный и скучающий, и долгие дни мира, сменившиеся постепенно днями драк и раздоров, и нужду в подвиге для праздных мечей и несытого духа. Вот зачем, наверное, бог отнял у меня Грааль и копье и спрятал под землю — чтобы в один прекрасный день ты мог отправиться на розыски остальных сокровищ Максена. То есть нет, не ты, а Бедуир… это его дух, а не твой взалкает и возжаждет и устремится за утолением к ложным источникам…

Словно издалека я услышал, как голос мой замер и наступила тишина. Зяблик улетел, пчелы затихли. Я увидел, что мальчик стоит и смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

Он спросил со всей силой своего простодушия:

— Кто ты?

— Мое имя Мирддин Эмрис, но я известен как маг Мерлин.

— Мерлин?! Но тогда, значит, ты… ты и есть…

Он осекся и сглотнул.

— Мерлин Амброзий, сын Амброзия, верховного короля… Да.

Он долго молчал. Я видел, как мысль его пробирается назад, вспоминает, прикидывает. Но про себя он по-прежнему не догадывался — он слишком сжился со своей ролью Экторова безымянного выкормыша. И, как все в королевстве, твердо верил, что принц воспитывается в пышности где-то на заморском дворе.

Наконец он прервал молчание, и в тихом голосе его прозвучала такая внутренняя сила и радость, что непонятно было, как он может все это вместить. Но то, что он сказал, изумило меня:

— Значит, меч этот — твой. Ты нашел его, а не я. Мне было только назначено доставить его тебе. Он твой. Сейчас я тебе его принесу.

— Нет, Эмрис, погоди…

Но он уже ушел. И тут же возвратился бегом и протянул мне меч.

— Вот. Возьми, — Он задохнулся, — Я должен был догадаться, кто ты… Не за морем, в Бретани, рядом с принцем, как утверждали некоторые, а здесь, в своей стране, ждешь, когда надо будет оказать поддержку верховному королю. Ты — Амброзиево семя. И найти этот меч мог только ты. Я же обнаружил его только потому, что ты меня туда послал. Он принадлежит тебе. Возьми его.

— Нет. Не мне. Не побочному отпрыску.

— Разве это так важно?

— Да, — мягко сказал я.

Он молчал. Меч у него под боком скрыла тень. Я неправильно истолковал тогда его молчание: помню, я только обрадовался, что кончился этот неприятный разговор.

Я встал на ступени.

— Поди отнеси его в часовню. Пусть лежит, как назначено, на божьем алтаре. И бог, который властвует в этом месте, посторожит его. Ему предназначено лежать здесь до той поры, покуда перед лицом всех людей за ним не явится законный наследник престола.

— Ах так. Ты потому и послал меня? Чтобы я принес меч для наследника?

— Да. Придет срок, и меч достанется ему.

К моему удивлению, Артур улыбнулся, вполне довольный. И кивнул. Мы вместе внесли меч в часовню. Он положил его на алтарь прямо над его высеченным в камне изображением. Это был один и тот же меч. Артур, помедлив, разжал рукоять, отступил от алтаря и встал рядом со мною.

— Ну а теперь, — начал я, — мне нужно тебе кое-что сообщить. Герцог Корнуолл принес известие…

Договорить мне не пришлось. Из лесу донесся приближающийся стук копыт, Кабаль вскочил, ощетинившись, и зарычал, Артур резко обернулся. Голос его прозвучал встревоженно:

— Слышишь? Это Корнуолл возвращается со своими ратниками? Что-то, должно быть, случилось… Ты уверен, что они не замышляют против тебя зла?

Я положил ладонь ему на плечо, и он замолчал, потом, видя волнение в моем лице, спросил:

— Тогда в чем же дело? Ты этого ждал?

— Нет. Да. Сам не знаю. Повремени еще немного, Эмрис. Да, да, это должно было произойти. Я так и думал. День еще не кончен, Эмрис!

— Что это все значит?..

Я покачал головой.

— Идем со мной им навстречу.

Конники, на полном скаку выехавшие на поляну, были не корнуэльцы. Красный на золоте, рдел дракон. Люди короля. Командир остановил отряд и выехал вперед. Его взгляд обвел поляну, замшелую часовню, мои простые одежды; он скользнул по отроку, стоявшему рядом со мною, скользнул совсем мельком и остановился на моем лице. Приветствуя меня, офицер низко склонил голову.

Он произнес слова формального приветствия от имени короля. Затем последовали известия, которые я уже слышал от Кадора: король с войском идет на север и намеревается стать под Лугуваллиумом, дабы встретить лицом к лицу силы Колгрима. Далее командир с тревожным видом сообщил мне, что в последнее время недуг короля заметно усилился, случаются дни, когда он совсем не может держаться в седле, но готов в случае нужды ехать на бой, лежа в повозке.

— И вот что мне поручено сказать тебе, мой господин. Верховный король, памятуя о той помощи и подмоге, что ты оказывал войску его брата Аврелия Амброзия, просит тебя теперь покинуть здешнее убежище и приехать к нему туда, где он поджидает врагов, — Все это произнесено было единым духом, на память.

В заключение же он произнес: — Сударь, еще я должен сказать тебе, что это призыв, которого ты дожидаешься.

Я склонил голову.

— Да, я ждал его. Я уже и сам послал предупредить короля, что еду к нему и Эмрис из Галавы — со мною. Тебе поручено сопровождать нас? В таком случае ты, конечно, будешь столь любезен, что повременишь, покуда мы соберемся. Эмрис, — обратился он к Артуру, стоявшему подле меня в оцепенении восторга, — идем.

Он вошел вслед за мной в часовню. И лишь только мы остались одни, ухватил меня за рукав.

— Ты возьмешь меня с собой? Это не шутка? И если дойдет до боя, то я…

— То ты будешь сражаться.

— Но мой отец, граф Эктор… Что, если он запретит?

— Тебе предстоит сражаться не при графе Экторе. Ведь это люди короля, и ты едешь со мною. Тебе предстоит сражаться при короле.

— Я знал! — весело воскликнул Артур — Знал, что сегодня день чудес! Сначала я думал, белый олень привел меня к мечу и меч этот — для меня. Но теперь я понимаю: это был просто знак, что сегодня — мой первый бой… Но что это ты делаешь?

— Смотри, — ответил я. — Я сказал тебе, что мы оставим меч под охраной бога. Он слишком долго пролежал во тьме. Оставим же его теперь залитым светом.

Я вытянул руки. Из воздуха возникло белое пламя и пробежало по клинку, задрожала, задымилась в огне неразборчивая руническая вязь. Пламя разрослось, охватило алтарь и, вспыхнув ярким факелом, опало — осталась одна светлая каменная плита, и на ней — ничего, только выпуклое изображение меча.

Артур никогда прежде не видел, как я занимаюсь магией, он стоял с разинутым ртом, глядя на вспыхнувшее в воздухе пламя, от которого занялся камень. Потрясенный, даже слегка испуганный, он сделал шаг назад, и слабый отсвет огня упал на его бледное, без кровинки на щеках, лицо.

Все было кончено. Он молча облизнул губы. Я улыбнулся ему.

— Ну что ты? Ты же и прежде видал мое искусство.

— Да. Но не такие вещи. Все это время, что мы с Бедуиром ездили к тебе, ты даже не намекнул мне, что ты за человек на самом деле… Такой могущественный. Я и понятия не имел. Ты нам ничего не говорил.

— Нечего было и говорить. Мне не было нужды прибегать к могущественным чарам, а научить этому вас с Бедуиром я все равно бы не мог. В вашем распоряжении другие искусства. А понадобится тебе это, я всегда буду к твоим услугам.

— Правда? Всегда-всегда? Хорошо бы.

— Так и будет.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — ответил я.

Он еще минуту разглядывал мое лицо, и в его взгляде я увидел целый мир неуверенности, смятения и тревоги. Это был взгляд мальчика, незрелого, растерянного, но он тут же исчез за броней его неизменной блистательной отваги. Артур улыбнулся, и все сделалось как раньше.

— Смотри, как бы тебе не пожалеть потом! Ведь Бедуир — единственный человек на свете, способный меня долго выносить!

Я рассмеялся.

— Уж я постараюсь. А теперь, если можешь, ступай скажи, чтобы подавали наших лошадей.

Потом я собрался и вышел на порог часовни. Артур, вопреки моему ожиданию, не топтался на коне, исходя нетерпением, — он ждал, держа под уздцы мою лошадь кротко, как слуга. При виде меня глаза у него округлились: я облачился в лучшие мои одежды, и моя черная мантия, подбитая пурпуром, была сколота на плече фибулой с королевским драконом. Он увидел мою усмешку, понял, что я разгадал его мысли, и улыбнулся мне в ответ, вскакивая на спину своему белому жеребцу. Я же постарался скрыть от него мелькнувшую у меня в эту минуту мысль: что юноша в простом плаще, но с гордым, ясным взглядом не нуждается в королевском значке — и без того видно, что он из рода Пендрагонов. Но он скромно направил белого жеребца следом за моей чалой кобылой, и все глаза были устремлены на меня.

Так мы оставили Зеленую часовню на попечение того божества, которому она была посвящена, и поехали вниз к Галаве.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ КОРОЛЬ

Глава 1

Опасность со стороны саксов была еще серьезнее, чем можно было понять из рассказов Кадора. Колгрим быстро продвинулся в глубь страны. Когда мы с Артуром в сопровождении нашего эскорта достигли Лугуваллиума, войска короля и Кадора вместе с регедскими ратниками занимали позиции у юго-восточной окраины города фронтом к противнику, уже накопившему несчетные силы для предстоящего сражения.

Британские военачальники собрались в шатре у короля на совет. Шатер его был разбит на вершине небольшого холма в дальнем конце поля, предназначенного для сражения. Здесь в прошлом стояла возведенная кем-то крепость, сохранились развалившиеся стены и обрушившаяся башня, а ниже по склону виднелись груды камней и замуравевшие нивы — все, что осталось от покинутой деревни. Здесь буйно разрослась ежевика и крапива, среди поваленных камней возвышались старые развесистые яблони, в их листве золотились спелые плоды. К подножию холма, скрипя колесами, сворачивали обозы, а под прикрытием деревьев и полуобрушенных стен готовились расположиться полевые лазареты. Кажущаяся неразбериха должна была скоро кончиться; королевская армия все еще строилась по римскому образцу, как во времена Амброзия. Разглядывая огромное войско врага, целое море копий, топоров и конских грив, вздымаемых ветром, точно пена прибоя, я размышлял о том, что в этой битве нам понадобится — до последней крупицы — вся наша сила и отвага. Как-то покажет себя король?

Утеров шатер стоял на ровной площадке у подножия бывшей башни. Наш маленький отряд пробирался туда через шумные порядки строящихся полков, люди смотрели нам вслед, и даже сквозь крики команды и звон доспехов слышно было, как солдаты передавали друг другу: «Это Мерлин. Мерлин. Маг Мерлин приехал. Мерлин с нами». Они оборачивались, указывали на меня, кричали, и глухое ликование распространилось по полю. Один здоровяк со значком Дифеда крикнул мне на моем родном языке, когда я проезжал мимо:

— Ты, стало быть, нынче с нами, Мирддин Эмрис? Уж не увидел ли ты нашу падучую звезду?

Я ответил ему громко и внятно, чтобы слышали и другие:

— Нынче наша звезда восходит! Глядите зорче и увидите, как она взойдет над нашей победой!

Вместе с Артуром и Ральфом я спешился за холмом и пешком поднялся к Утерову шатру, а у нас за спиной мое слово пробежало по полкам, точно ветер по полю спелой ржи. Был ясный сентябрьский день, солнце сияло. У входа в королевский шатер реял штандарт: алый по желтому дракон. Не мешкая, я вошел, за мною — Артур. Он успел в Галаве облачиться в доспехи и выглядел настоящим молодым воином. Я думал, что он явится с гербом графа Эктора, но на нем не было никакого значка, а плащ и рубаха — из чистой белой шерсти. «Это мой цвет, — сказал он мне в ответ на мой вопросительный взгляд, — Белая лошадь, белый пес, и щит у меня тоже будет белый. У меня нет имени, значит, я сам начертаю свое имя на щите. И герб у меня будет свой, когда я заслужу его». В тот раз я ему ничего не сказал, но теперь, когда он шел рядом со мной через большой королевский шатер, я подумал, что, захоти он нарочно привлечь к себе все взоры на поле боя, он не мог бы облачиться удачнее. Ослепительно белые одежды и сияющая, рвущаяся в дело молодость выделялись в то утро среди всеобщей пестроты, как если бы фанфары уже протрубили о его королевском достоинстве. И ту же мысль я прочел в тревожном, ищущем взгляде Утера, устремленном на Артура.

Наружность короля меня поразила, Я удостоверился в справедливости рассказов о том, что Утер «совсем сдал, словно хворь снедает его изнутри и точит в нем последние силы». Он исхудал, стал бледен лицом и, как я заметил, то и дело подносил руку к груди, будто ему трудно вздохнуть. Он был в роскошном облачении — доспехи сверкали золотом и драгоценными каменьями, мантия из золотой парчи вся расшита алыми драконами. Величественно и прямо восседал он на большом королевском троне. В рыжей его бороде уже засеребрилась седина, но глаза в глубоких глазницах горели прежним живым огнем. Профиль заострился по-ястребиному, отчего лицо его стало словно бы еще более царственным, чем раньше. Блеск золота и драгоценностей и тяжелые складки мантии скрадывали худобу его тела, только по костлявым кистям и запястьям было заметно, как высушила его долгая болезнь.

Артур и Ральф остались ждать в некотором отдалении, я же прошел вперед. Граф Эктор стоял подле короля, а также Коэль Регедский, Кадор и еще с десяток военачальников Утера, чьи лица мне были знакомы. Я заметил, как Эктор изумленно взглянул на Артура. Лота нигде не было видно.

Утер приветствовал меня с любезностью, плохо скрывавшей нетерпение. Должно быть, он намеревался прямо сейчас представить полководцам своего сына, однако не успел. Снаружи заиграли трубы. Утер поколебался мгновение, потом сделал торопливый знак Эктору, и тот, выступив вперед, представил Артура королю как своего приемного сына Эмриса. Артур по-взрослому собранно и чинно опустился на колено и поцеловал руку короля. Я видел, как Утер сжал его пальцы, и подумал, что вот сейчас он все объявит, но в это время опять, еще громче и ближе, заиграли трубы, и двери шатра распахнулись. Артур отошел в сторону. Утер с заметным усилием оторвал взгляд от его лица и произнес слова команды. Военачальники, отдавая приветствие, торопливо разошлись, чтобы вскочить на коней и скакать к своим полкам. От топора копыт содрогнулась земля, воздух зазвенел от возгласов и булатного звона. Вбежали четверо здоровых мужчин с шестами, и я увидел, что трон Утера — на самом деле своего рода носилки, большое кресло, в котором его понесут на поле боя. Слуга бегом поднес королевский меч и вложил ему в руку, что-то шепнув при этом, четверо носильщиков пригнулись к шестам в ожидании королевского слова.

Я шагнул в сторону. Если в эту минуту мне и вспомнился молодой отважный воин, умело и мужественно сражавшийся бок о бок со своим братом в начале войны, то жалости и сострадания я не почувствовал — так весело вскинул голову король, так знакомо улыбнулся своей яростной улыбкой. Годы словно слетели с него. Когда бы не носилки, я поклялся бы, что передо мной здоровый человек. Даже румянец снова выступил у него на щеках, и весь он словно загорелся.

— Мой слуга сообщил мне, что ты уже предрек нам победу? — Он засмеялся молодым, звонким смехом. — В таком случае ты принес нам сегодня все, чего можно было желать. Эй, мальчик!

Артур, разговаривавший с Эктором у входа, замолчал и оглянулся. Король поманил его.

— Иди сюда. Будь со мной.

Артур бросил вопросительный взгляд на своего опекуна, потом на меня. Я кивнул. Он пошел на зов короля, а Эктор сделал знак Ральфу, и тот, не говоря ни слова, двинулся вслед за Артуром и встал с ним рядом слева от королевского кресла. Эктор еще помедлил у входа в шатер, но Утер говорил что-то своему сыну, и Артур был весь внимание. Граф закинул полу плаща через плечо, второпях кивнул мне и вышел. Снова взыграли трубы, и короля понесли навстречу солнцу и кликам туда, где его ждали, изготовившись к бою, полки.

Я не последовал за носилками вниз по склону холма, а остался на высоком месте перед входом в шатер и мог видеть, как внизу подо мною на широком поле строятся войска. Вот носилки поставлены на землю, и король, поднявшись, обращается с речью к своим солдатам. На расстоянии мне не было слышно, что он говорит, но, когда он обернулся и указал туда, где я стоял на виду у всей армии, опять раздался крик: «Мерлин!» — и затем приветственные возгласы. В ответ донесся крик из вражеского стана, полный вызова и насмешки, и тут же все потонуло в реве труб и в громе копыт, и содрогнулись небеса.

Подле башни росла старая яблоня, толстая, узловатая, кора вся в зеленых пятнах лишайника, но сучья ее клонились под грузом золотистых яблок. Перед яблоней была груда камней и среди них — некое подобие пьедестала, быть может поддерживающего когда-то статую или алтарь. Я взгромоздился на этот пьедестал и, прислонившись спиной к стволу яблони, принялся наблюдать за ходом сражения.

Знамени Лота по-прежнему нигде не было видно. Я подозвал пробегавшего мимо парня — это был подручный лекаря, он торопился в лазарет внизу под горой — и задал ему вопрос:

— А что же Лот из Лотиана? Его полки не подошли?

— Пока нет, господин. Не знаю почему. Может быть, их держат в резерве на правом фланге?

Я посмотрел туда, куда он указывал. Там, в правом конце поля, посверкивала, извиваясь, речка в широких, шагов на пятьдесят, топких берегах. Дальше подымался отлогий склон, поросший редким ивняком, ольхой и молодыми дубами, а за ним начинался настоящий лес. Склон был неровный, каменистый, но конница там прошла бы, а под покровом леса вполне могла бы спрятаться целая армия. Мне показалось, что я вижу блеск копий сквозь лесную чащу. Лот, подходя с северо-востока, должен был первым узнать о приближении саксов и никак не мог бы опоздать к началу битвы. Не иначе как он затаился в лесу, высматривал и выжидал. Но не как резерв, не по приказу короля — в этом я был убежден. Перед Лотом сегодня действительно встал выбор, о котором говорили мы с Кадором: если бой будет складываться в пользу Утера, Лот успеет ввести свои полки и разделить с ним миг триумфа, а впоследствии добычу и власть; если же побеждать будет Колгрим, то Лот сможет перекинуться на сторону саксов, вовремя отвергнув брак с Моргианой, и воспользоваться благами, которые дадут ему новые правители. Конечно, я, может быть, возвожу на него напраслину, подумал я, но сдается мне, что так оно все и есть. Жаль, я до начала битвы не узнал, что думает по этому поводу Утер. Если Лот находится где-нибудь поблизости, уж он ни за что не упустит открывшихся ему в этой битве возможностей. И он скоро заметит меня или, во всяком случае, прослышит о моем присутствии. А уж тогда он сразу поймет, кто таков этот белый отрок на белом коне, сражающийся по левую руку от короля.

Было ясно, что появление верховного короля, даже на носилках, укрепило и взбодрило дух британцев. Правда, несомый в битву, он не мог, как раньше, вести полки за собой, но его дракон развевался в самом центре поля сражения, и, хотя приближенные обступили его плотным кольцом, не подпуская врага к носилкам, самая яростная сеча пошла именно там, вокруг королевского дракона, и время от времени мне видно было, как сверкала золотая мантия и взблескивал собственный меч короля. Справа от него рубился король Регеда, а рядом с ним Кау и трое из его сыновей. Там же сражался и яростный, упорный Эктор, а слева — Кадор, с истинно кельтским блеском и упоением. Артур от природы был одарен и упорством одного, и вдохновением другого, но сейчас, я знал, он не ведал большего счастья, чем сражаться, прикрывая слева своего короля. Ральф в свою очередь, чуть отступя, прикрывал левое плечо Артура. Я видел, как его каурая кружится, вьется и оседает на круп бок о бок с белым жеребцом.

А битва кипела, перекидываясь то туда, то сюда. Вон знамя покачнулось и упало под яростным натиском врага; но британцы наседают снова, мелькают боевые топоры, и пятятся перед ними воющие волны саксов. А через заболоченную речную низину уже несколько раз промчался одинокий всадник — гонец, как можно было понять, промчался и исчез среди деревьев на том берегу. Теперь уж мне было совершенно ясно, что там укрываются и выжидают полки Лота. И я знал, так же определенно, как если бы прочел его мысли, что выжидает Лот не королевского приказа. Каких бы призывов о помощи ни отвозили ему те гонцы, все равно он не вступит в битву, покуда не станет очевидно, на чью сторону клонится победа. Так два кровопролитных часа, от полудня до трех, бились британские силы, лишенные свежих подкреплений. Ранен король Регеда и унесен с поля битвы; его полки удерживают позиции, но мне видно, что они готовы дрогнуть. И однако по-прежнему не показываются воины Лотиана. Еще немного, и, если они не ввяжутся в бой, будет, пожалуй, поздно.

Потом и впрямь стало похоже на то, что исход сражения решен. Раздался крик в гуще сечи, крик ярости и отчаяния. Королевский штандарт с алым драконом закачался, покосился и начал падать. И вдруг, несмотря на расстояние, я увидел все с такой отчетливостью, словно находился там, рядом с носилками короля. Отряд саксов, рыжебородых великанов, красных от крови, текущей из нечувствительных ран, набросился на британцев, сражавшихся вокруг короля, со всей своей мощью и свирепостью. Иные из них пали под ударами защитников короля, иных удалось потеснить назад, но двое, размахивая боевыми топорами, пробились слева к самым носилкам. Топор ударил по древку штандарта, дракон закачался, стал валиться. Державший его знаменосец, облившись кровью из перерубленного запястья, упал под копыта лошадей. А топор, описав дугу в воздухе, уже готов был обрушиться на короля. Утер, поднявшись на ноги, замахнулся было мечом. Но меч Ральфа сверкнул и, опередив его, вонзился в сакса, тело окровавленного врага рухнуло поперек носилок, золотая королевская мантия обагрилась. Король оказался пригвожден к креслу телом убитого. Второй сакс, грозно воя, бросился к нему. Ральф с проклятьями заворачивал коня, стремясь загородить беззащитного короля от нового нападения. Но исполин сакс раздвинул британские копья, как разъяренный бык — высокую траву, и занес топор над королем. Казалось, ничто уже не остановит его руку. Но я увидел, как Артур направил вперед белого жеребца, в это время древко штандарта упало коню на грудь, и тот, заржав, взвился на дыбы. Артур, сжав коленями коня, поймал древко, крикнул и перебросил его другому ратнику по ту сторону от королевских носилок, а сам обернул ржущего, бьющего копытами жеребца навстречу нападающему исполину саксу. Сверкнул дугой боевой топор, обрушился вниз. Жеребец подпрыгнул, отпрянул, удар пришелся мимо, однако задел на пути меч Артура и выбил его из руки наземь. Снова взвился на дыбы жеребец, ударил убийственными передними копытами, и лицо сакса с топором превратилось в кровавое месиво. Но вот конь опустился на ноги подле королевских носилок, рука Артура потянулась к поясу за кинжалом, и в это время негромко, но отчетливо раздался голос короля: «Бери!» — и он бросил Артуру рукоятью вперед свой собственный меч. Артур вытянул навстречу руку и поймал рукоять меча. Я видел, как блеснул в воздухе острый клинок. Белый жеребец уже опять поднялся на дыбы, и штандарт снова реял высоко в воздухе, алый на золотом. Грянул крик и покатился по полкам от центра, где белый горячий жеребец под королевским драконом ступал по бабки в крови. И с криком ратники ринулись к ним. Я видел, как воин со штандартом замялся и нерешительно оглянулся на короля, но король взмахом руки отослал его вперед, а сам с улыбкой откинулся на спинку своего кресла.

Тут и лотианские полки, упустив минуту для задуманного Лотом картинного вмешательства, высыпали из леса и обрушились вниз, множа ряды наступающих британцев. Но битва была уже выиграна. Не было на поле человека, от чьего взгляда ускользнуло бы то, что произошло. На глазах у всех, белый на белом коне, казалось, воинский дух короля вырвался из его немощного тела и, точно блик света на острие копья, устремился вперед, нанося удар в самое сердце саксонского войска.

Саксы, теряя позицию за позицией, отступали к заболоченному краю поля, теснимые торжествующими, распалившимися бриттами, а позади сражающихся на поле выбегали люди и выносили раненых и умирающих. Носилки с Утером, вместо того чтобы двинуться назад, продолжали следовать за Артуром. Но самая гуща сражения кипела теперь не вокруг них, а далеко впереди, где под красным драконом всем были видны белый жеребец, и белый плащ, и блистающий клинок королевского меча.

Дальше стоять у всех на виду на вершине холма мне было незачем, да никто уже и не обращал на меня внимания. Я спустился вниз, где под защитой поваленных яблонь был устроен полевой лазарет. Палатки уже наполнялись, лекари и помощники трудились не покладая рук. Я послал мальчишку за ящиком с инструментами, а сам скинул плащ и повесил на нижний сук яблони, отгородив угол от солнечных лучей; и в эту тень я зазвал проходивших санитаров с носилками и велел им оставить здесь раненого.

Один из санитаров был худой, седеющий ветеран, его лицо было мне знакомо. Он работал со мной под Каэрконаном.

— Повремени минуту, Павел, — сказал я ему, — Не торопись уходить. Выносить раненых найдется кому и без тебя. А твоя помощь пригодилась бы мне здесь.

Он явно обрадовался, что я его узнал.

— Я так и подумал, что понадоблюсь тебе, господин. У меня и снаряжение с собой.

Он опустился на колени по ту сторону от лежавшего в беспамятстве раненого, и вдвоем мы стали осторожно стягивать с него разрубленный кожаный панцирь, из-под которого хлестала кровь.

— А как состояние короля? — спросил я.

— Трудно сказать. Я ведь думал, ему конец — а с ним и многому еще в нашей жизни, — а вот поди ж ты, он там сидит себе с Гайдаром и улыбается, довольный. Да ему и есть чего улыбаться.

— Д-да, пожалуй… Хватит, дальше стаскивать не будем. Дайка я посмотрю…

Рана была нанесена топором, кожа и металл панциря смешались в глубине с мясом и осколками кости.

Я сказал:

— Боюсь, тут мало что можно сделать. Однако попытаемся. Бог сегодня на нашей стороне, стало быть, и на стороне этого бедняги. Держи вот тут крепче… Так ты говоришь, ему есть чего улыбаться? Это верно. Теперь удача нам не изменит.

— Удача? Скажем так: удача на белом коне. Любо-дорого было смотреть, как этот юнец врубился в гущу схватки в решающую минуту. Как раз то, что было нужно, когда король вдруг на глазах у всех рухнул в кресло, будто умер, и королевский дракон пошатнулся и упал. Мы тогда высматривали короля Лота, да только его не видно было. Поверь мне, еще бы полминуты, и мы бы все метнулись в обратную сторону. В сражении оно всегда так: диву даешься, как много решают какие-то мгновения да толика удачи. Вот так, вовремя сделанный шаг, да еще чтобы человек подходящий объявился — и все, выиграно или проиграно целое царство.

Еще некоторое время мы работали молча, я торопился, потому что раненый начал шевелиться у меня под руками и надо было успеть, пока к нему не возвратилось сознание мучительной действительности. Когда я кончил и мы уже бинтовали, Павел задумчиво заметил:

— Странная вещь.

— Что именно?

— Ты помнишь Каэрконан?

— Мне ли забыть его?

— Так вот, этот юнец сильно смахивает на него… то есть на Амброзия, я хочу сказать, на графа Британского, как он тогда именовался. На белом коне и все такое и под развевающимся драконом. Так люди говорили… И имя то же самое, верно? Эмрис. Может быть, родич ваш?

— Может быть.

— Понятно, — буркнул Павел и больше вопросов не задавал.

Но мне уже все было ясно: слух разнесся по всему нашему лагерю, едва только мы с Артуром появились в сопровождении эскорта. И пусть себе. Утер уже обнаружил свои намерения. Мальчик выказал столько отваги, и воинская удача нам улыбнулась, а Лот так позорно просчитался — пусть-ка он теперь попробует переубедить короля или доказать лордам, что сын Утера не годится в вожди.

Раненый очнулся и закричал, и больше нам уже было не до бесед.

Глава 2

К ночи с поля унесли всех павших. Король покинул сражение, но прежде, чем стало ясно, на чьей стороне победа и никакому маневру саксов уже не под силу было тут что-либо изменить. Когда все стихло, главные британские силы отошли к северо-западу в свое прежнее расположение на окраине города, а удерживать поле оставили только Кадора и Кау, короля Стрэтклайда. Лот не стал искать сочувствия у остальных военачальников, а сразу же, как прекратился бой, убрался в город, залег в своем шатре, подобно Аяксу, и никому не показывался. По слухам, он пришел в бешеную ярость из-за того, что король так отличил неизвестного юнца на поле брани, и погрузился в свирепое молчание, узнав, что Эмрис приглашен вместе со мной на победный пир, где его, конечно же, ожидают дальнейшие почести. Толковали в лагере и о причинах, побудивших Лота так промедлить с введением в бой своих полков. О предательстве прямой речи не было, но люди открыто говорили, что задержись они еще хоть немного да не окажись там Артура, свершившего маленькое чудо, и бездействие Лотиана стоило бы Утеру поражения в бою. Гадали также вслух и о том, перестанет ли Лот дуться и молчать и примет ли участие в пире, назначенном на следующий вечер. Но я-то знал, что Лот не усидит в одиночестве. Побоится. Он хотя и помалкивал, но наверняка знал, кто такой на самом деле Эмрис, и, если он намерен прилюдно его опорочить, дабы отнять у него власть, которой так давно добивается, другого случая у него не будет.

Когда в палатках под яблонями кончили возиться с теми из пострадавших, чьи раны нуждались в безотлагательном внимании, лекарский отряд тоже вернулся в город, где устроили лазарет. Я перебрался вместе с ними и до самой ночи хлопотал над ранеными. Наши потери были для такого побоища не очень велики, но все-таки похоронным командам предстояло ночью немало потрудиться под взглядами волков и слетающегося воронья. А в болотистой низине мерцали огни — саксы сжигали своих мертвецов.

К полуночи я кончил работу в лазарете и сидел в сенях, пока Павел укладывал мои инструменты, как вдруг кто-то быстро прошел через двор и остановился на пороге у меня за спиной.

Можете обругать меня старым дураком — если оглянуться через все годы на мою несостоявшуюся жизнь, то, пожалуй, это будет не так уже далеко от истины, — но мне не только любовь подсказала, что это он. Я еще не повернул головы, как на меня сквозь запахи целебных снадобий, сквозь смрад мук и страхов повеяло отрадным благоуханием. Даже светильники вспыхнули ярче.

— Мерлин? — позвал он тихо, как всякий перед лицом чужого страдания; но голос его еще звенел упоением недавнего боя.

Я оглянулся с улыбкой, но тут же нахмурился:

— Ты ранен? Глупый мальчишка, что же ты так поздно пришел? Дай я осмотрю тебя.

Он вырвал у меня задубевший от крови рукав.

— Ты что, не можешь отличить по виду черную саксонскую кровь? На мне нет ни царапины. Ах, Мерлин, какой день! И какой король! Отправиться в битву хворым, на носилках — вот это настоящая храбрость, куда большая, чем воевать верхом на добром коне и с добрым мечом в руке. Клянусь, мне даже задуматься не понадобилось… все получилось само собой… Мерлин, это было великолепно! Я рожден для этого, теперь я убедился! А ты видел, как было дело, как поступил король? Видел его меч? Клянусь, этот меч прямо повлек меня вперед, своей волей, не моей… И тут вдруг крики, и солдаты хлынули за мной, будто море вышло из берегов. Я ни разу даже не пришпорил Канрита… Все произошло так быстро и вместе с тем так медленно и отчетливо, каждый миг растянулся в вечность. Я и не подозревал, что можно одновременно испытывать удушающий жар и ледяной холод, а ты?

Он продолжал торопливо говорить, не дожидаясь моих ответов, глаза его еще горели восторгом боя, упоением пережитого. А я и не слушал почти, я смотрел на него и на лица санитаров и слуг и тех раненых, кто был в сознании и мог его слышать. И я видел, какое он оказывал действие — вот так же и Амброзиево присутствие после битвы давало силы страждущим и утешение умирающим. Артур обладал тем же удивительным свойством, в будущем мне еще не раз предстояло видеть его в действии: он словно разливал вокруг себя силу и сияние, и, однако же, они вновь преумножались в нем. Я знал, что с возрастом все труднее ему будет даваться такое обновление, но сейчас он был еще совсем юн, и впереди был расцвет его сил. После всего, что было сегодня, кто осмелится утверждать, будто он не годится в короли из-за своей молодости? Неужели закосневший в интригах Лот, который спит и видит, как бы ему сесть на чужой трон? Нет, сегодняшний день доказал, что самая молодость Артура и вызвала в солдатах прилив отваги — так охотник призывает на след стаю гончих, так колдун свистит и подымается ветер.

На одной из коек он увидел знакомого солдата — тот рубился от него по соседству — и, тихо ступая, прошел в глубь лазарета, чтобы потолковать сначала с ним, а потом и с другими. Двоих, я слышал, он назвал по имени.

«Дай ему меч, — было сказано мне в видении, — и его собственная природа доделает остальное. Короли создаются не из снов и пророчеств; ты еще не начал работать на него, а уж он был таким, каков он сейчас. Все, что ты мог, — это охранять его, пока он рос. Ты, Мерлин, точно кузнец Веланд у черной наковальни: ты выковал меч и придал его лезвию остроту, но он сам прорубит себе путь».

— Я видел, как ты стоял наверху у яблони, — весело сказал Артур. Он вышел со мной в сени, где я задержался, давая наставления дежурному. — Солдаты говорили, что это добрый знак. Что раз ты над нами, на холме, битва, можно сказать, выиграна. И это чистая правда, потому что я все время, даже когда не думал, неизменно чувствовал на себе твой взгляд. Чувствовал, что ты близко. Это было как щит, прикрывающий спину. Мне даже казалось, будто я слышу…

Он осекся на полуфразе. Глаза его расширились и остановились на чем-то у меня за спиной. Я оглянулся, чтобы узнать, что сковало ему язык.

Моргаузе было уже двадцать два года, и она стала еще обворожительнее, чем в тот год, когда я ее видел в последний раз. Она явилась в сером, в свободном длинном одеянии мышиного цвета, в котором должна была бы походить на монахиню, но почему-то не походила. Украшений она не надела — да и ни к чему они были. Кожа ее превосходила белизной мрамор, и продолговатые глаза, которые я хорошо помнил, отливали золотисто-зеленым из-под рыжеватых ресниц. Волосы она, как подобает незамужней женщине, носила, распустив по спине золотой волной, только убрав со лба под широкую белую ленту.

— Моргауза! — воскликнул я удивленно, — Тебе здесь не место!

Но тут же вспомнил о ее лекарском искусстве и увидел у нее за спиной двух женщин и пажа с коробками и скатанными бинтами. Она, должно быть, как и я, возилась с ранеными, а может быть, она здесь в свите короля и ухаживала за ним в его немощи. Я поспешил добавить:

— Да, да, понимаю, прости. И прости, что я неприветливо тебя встретил. Твое искусство здесь будет полезно. Скажи мне, как здоровье короля?

— Он пришел в себя и сейчас отдыхает. Он весел и, по-видимому, чувствует себя неплохо. Должно быть, битва была необыкновенная. Мне жаль, что я ее не видела, — Она устремила долгий оценивающий взгляд на Артура, стоящего у меня за спиной. Было очевидно, что она признала в нем юношу, завоевавшего сегодня всеобщее восхищение, но король еще не успел открыть ей, кто он таков. Ни в голосе ее, ни во взгляде не было и намека на такое знание, когда она сделала ему реверанс: — Сударь.

Лицо Артура зарделось, как полковое знамя. Он, запинаясь, выговорил какое-то приветствие, на глазах превратившись снова в неуклюжего, застенчивого мальчика — а ведь мальчиком он не был ни застенчивым, ни неуклюжим.

Она выслушала его равнодушно и опять обратила взгляд на меня: двадцатилетняя женщина, пренебрегающая подростком. Я подумал: нет, она еще не знает.

А она мелодичным, ласковым голосом произнесла:

— Господин мой Мерлин, я пришла к тебе с вестью от короля. Позднее, когда ты отдохнешь, он хотел бы побеседовать с тобой.

Я с сомнением сказал:

— Но ведь уже очень поздно. Может быть, пусть он поспит?

— Мне кажется, он будет лучше спать, если сначала поговорит с тобой. Ему не терпелось тебя увидеть сразу же по возвращении с поля боя, но сначала ему следовало отдохнуть, и я дала ему снотворного снадобья. Сейчас он проснулся. Ты мог бы прийти к нему через час?

— Хорошо.

Она, потупя взор, еще раз сделала реверанс и вышла так же неслышно, как вошла.

Глава 3

Мы поужинали с Артуром вдвоем. Мне отвели комнату с окном на реку. Вдоль берега, обнесенный высокой стеной с воротами, тянулся небольшой сад. Комната Артура примыкала к моей, а вход в ту и в другую был через прихожую, где находилась вооруженная охрана. Утер принял все меры предосторожности.

Моя комната была просторна и богато убрана. Там нас дожидался слуга с едой и вином. За ужином мы почти не говорили. Я устал и проголодался, а Артур хоть и ел со своим всегдашним аппетитом, теперь, после недавнего возбуждения, был как-то по-особенному молчалив — возможно, из уважения ко мне, решил я. Я же ни о чем другом сейчас не мог думать, кроме предстоящего разговора с Утером и того, что принесет нам завтрашний день; а сам испытывал при этом только упадок духа, который относил за счет трудного пути и долгого, полного событий дня. Но в глубине души я понимал, что этим дело не исчерпывается — я словно ступил с залитой солнцем равнины на болото, над которым навис густой, волглый туман.

Пришел Ульфин, слуга Утера, дабы сопровождать меня к королю. По взгляду, который он задержал на Артуре, я понял, что правда ему известна, но, проходя со мной длинными коридорами к опочивальне короля, он не обмолвился о ней ни словом. Казалось, одно только заботило его сейчас — нездоровье короля. И когда меня ввели в опочивальню, я убедился, что беспокойство имело основание. Даже с утра перемена была разительна. Король в подбитом мехом халате полулежал в постели, откинувшись на подушки, и без королевского облачения, без лат, пурпура и парчи на виду была бедственная худоба его тела. Я сразу увидал смерть в его лице. Не сегодня и не завтра, но она недолго заставит себя ждать — вот откуда, подумалось мне, та неясная тревога, что гнетет мне душу. Но немощный и недужный король, однако, выказал радость при виде меня, ему не терпелось начать разговор, и я отбросил горькие предчувствия. Пусть в нашем распоряжении только нынешняя ночь и завтрашний день, мы с Утером еще успеем увидеть, как взойдет и утвердится в зените наша звезда.

Он заговорил сначала о выигранной битве и о событиях минувшего дня. Я понял, что все сомнения оставили его, что он сожалеет, хотя и не признается открыто, о потерянных для него годах Артурова отрочества. Он засыпал меня вопросами, и, как ни опасался я утомить его рассказом, было ясно, что на душе у него станет легче, когда я удовлетворю его любопытство. И потому, по возможности кратко и ясно, я поведал ему историю последних лет, со всеми подробностями жизни мальчика в Диком лесу, которым не нашлось места в донесениях, им от меня полученных. Поведал я ему и то, что знал и что подозревал о недругах Артура; при имени Лота он не выказал волнения и выслушал меня, не прервав. О мече Максима я говорить не стал. Король сегодня прилюдно вложил собственный меч в руку сына; мог ли он яснее выразить, что считает его своим наследником? А меч Максена, когда объявится в нем нужда, вручит ему бог. Между двумя этими дарами оставался еще темный промежуток будущего, который был скрыт от меня, — зачем тревожить короля понапрасну?

Когда я кончил, Утер откинулся на подушки и полежал так в молчании, глубоко задумавшись и устремив взгляд в дальний конец комнаты. Потом он заговорил:

— Ты был прав, Мерлин. Даже в том, что трудно поддавалось пониманию и за что, не понимая, я осуждал тебя, ты был прав. Бог держал нас в руке своей. И несомненно, это бог внушил мне отказаться от сына и оставить его на твое попечение, чтобы он вырос вот таким и возмужал в тайне и в безопасности. Мне все же дано было увидеть, какого принца зачал я в ту дикую ночь в Тинтагеле и какой король придет мне на смену. Мне бы следовало больше тебе доверять, бастард, как доверял тебе мой брат. Мне ведь нет нужды объяснять тебе, что я умираю? Гайдар мнется и жмется и увиливает от ответа, но ты, королевский прорицатель, ты ведь признаешь правду?

Вопрос прозвучал властно, требуя ответа. И когда я сказал: «Да», на устах Утера мелькнула почти довольная улыбка. И, видя, с какой суровой отвагой встречает он смерть, я почувствовал к нему больше расположения, чем испытывал прежде. Вот чем очаровал он сегодня Артура — гордым королевским достоинством, которое пришло к нему с запозданием, но все же пришло. Сейчас, когда близко свершение, мы с Утером словно объединились в этом мальчике. Король кивнул. Время пережитого за день и вечер уже начинало сказываться на нем, но взгляд его оставался дружелюбен, а речь жива:

— Ну что ж, с прошлым мы разобрались, а будущее — это уже его дело. И твое. Но я еще не умер, я еще верховный король, и настоящее в моей власти. Я послал за тобой, чтобы сказать, что завтра на праздничном пиру объявлю Артура моим наследником. Лучше случая не придумать. После сегодняшнего боя никто не скажет, что он недостоин королевского трона, он показал, чего он стоит, и люди видели, более того, видела армия. Даже захоти я теперь оставить тайну нераскрытой, едва ли это было бы возможно: слух пробежал по лагерю, как огонь по соломе. А сам он еще ничего не знает?

— Похоже, что нет. Пора бы ему, кажется, начать догадываться, но он как будто ничего не подозревает. Ты сам ему завтра скажешь?

— Да. Я пошлю за ним утром. А до тех пор, Мерлин, оставайся при нем и не спускай с него глаз.

После этого он посвятил меня в свои планы на завтра. Сначала он поговорит с Артуром, а вечером, когда все придут в себя после боя и подлечат раны, Артур будет призван со славой и почетом на пир и предстанет перед знатью. Что до Лота, спокойно и прямо продолжал король, то трудно сказать, как он себя поведет, но он так много проиграл в глазах людей, не вступив вовремя в битву, что даже в качестве сговоренного жениха королевской дочери не отважится выдвинуть открыто свои притязания и оспорить выбор верховного короля. О том, что Лот готов был, обернись фортуна иначе, перекинуться на сторону саксов, король не упомянул, он видел в его промедлении лишь попытку придать себе веса — чтобы вышло так, будто вмешательство Лота принесло британцам победу. Я также промолчал. Как бы то ни было, справедливы такие черные подозрения или нет, но это теперь уже была не Утерова забота.

Потом он заговорил о дочери своей Моргиане. Брак, о котором был у них твердый договор, непременно должен был свершиться, нарушить договор значило бы смертельно оскорбить Лота и северных королей, кормившихся от него. Да так оно будет и безопаснее. Лот по тем же соображениям тоже не посмеет отказаться от нареченной невесты, а сыграв свадьбу, свяжет себя в глазах людей с Артуром, который к этому времени будет уже объявлен и всеми признан «королем», чуть было не сказал Утер, но все-таки выговорил «наследником». Вид у него был усталый, и я уже поднялся было, чтобы его оставить, но он пошевелил исхудалой рукой, и я остался. Он заговорил не сразу, а сначала полежал молча, с закрытыми глазами. Откуда-то потянуло сквозняком, свечи затрещали и оплыли. Заколебались тени, затемнили королевское лицо. Но вот свет выровнялся, и я опять увидел его глаза — они ясно смотрели на меня из глубоких подбровий.

Потом я услышал его голос, тонкий от напряжения. Он просил меня. Нет, не просил. Утер, верховный король, умолял меня не покидать Артура, довершить начатый труд, хранить его сына, наставлять, оберегать…

Голос иссяк, но глаза глядели все так же искательно, с мольбой, и я понимал, что они говорили: «Открой мне будущее, Мерлин Королевский Маг. Дай услышать твое пророчество».

— Я буду с ним, — произнес я. — Остальное я уже говорил тебе раньше. С мечом королей в руке он свершит такое, что превзойдет людские надежды. Под его властью объединятся страны, и будет мир и свет перед тьмой. Когда воцарится мир, я вернусь к своему одиночеству, но всегда буду готов по первому его зову явиться на помощь, едва только он свистнет, как высвистывают ветер.

Так говорил я, не потому, что глазам моим опять предстало видение — видения не являются по заказу, да и присутствие Утера никогда к этому не располагало. Но, желая дать покой его душе, я говорил по памяти прежних пророчеств и по знанию людей и событий, а такое знание нередко равносильно провидению. И он успокоился, а мне только этого и надо было.

— Это я и хотел услышать, — проговорил он. — Что ты будешь с ним, будешь служить ему при всех обстоятельствах… Может быть, если бы я послушал брата и удержал бы тебя при себе… Ты дал обещание, Мерлин. Никто не обладает таким могуществом, как ты, даже верховный король.

Он сказал это беззлобно, как вещь очевидную. Голос его вдруг прозвучал устало, расслабленно.

Я поднялся.

— Теперь я оставлю тебя, Утер. Ты должен поспать. Что за питье дает тебе Моргауза?

— Не знаю. Пахнет маком. Она разбавляет его теплым вином.

— А спит она здесь, подле тебя?

— Нет. Дальше по коридору, в первом женском покое. Но не буди ее сейчас. Тут в кувшине еще довольно этого питья.

Я подошел к столу, взял в руки кувшин и понюхал. Питье было уже смешано с вином; запах от него шел крепкий и сладкий: мак и еще кое-какие известные мне снадобья, но было и что-то еще, чего я не мог назвать. Я намочил палец и поднес к губам.

— Кто-нибудь прикасался к кувшину после нее?

— Что? — Он успел забыться, но не сном, а недужной, смутной тревогой, — Прикасался? Я не видел никого, да меня травить никто и не станет. Каждому известно, что всю мою пищу сначала отведывает паж. Можешь позвать его, если хочешь.

— Незачем, — ответил я, — Пусть спит.

Я налил в чашку немного питья, но не успел поднести ко рту, как Утер с неожиданной силой произнес:

— Не делай глупости! Поставь!

— Ты же сказал, что отравы тут быть не может.

— Все равно. Не будем рисковать.

— Ты что же, не доверяешь Моргаузе?

— Моргаузе? — недоуменно переспросил он, словно не понимая, при чем здесь она, — Нет, отчего же. Она все эти годы за мной ходила, даже от венца отказалась, а ведь… Ну да что там. Ее судьба «в дымке», так она говорит, и она готова ждать ее решения. Она изъясняется загадками, как и ты порой, а я загадок не терплю, ты же помнишь. Нет, в своей дочери я не могу усомниться. Но нынешней ночью, изо всех ночей, нам следует быть особенно настороже, а ты изо всех людей, кроме моего сына, мне сейчас особенно необходим, — И он улыбнулся, снова став на мгновение прежним Утером, которого я так хорошо помнил, насмешливым и прямолинейным и чуточку злорадным, — То есть до тех пор, пока он не признан, а после этого мы с тобой друг без друга, я полагаю, обойдемся.

Я усмехнулся.

— Вот я пока и отведаю твоего вина. Не беспокойся, запаха отравы я в нем не чую. И смерть моя еще не подошла.

Я не прибавил: «Потом позволь мне удостовериться, что ты доживешь до завтра и сможешь провозгласить своего сына наследником престола». Непонятная тень, маячившая у меня за спиной, не была моей собственной смертью и Артуровой, я знал, тоже, а вот смертью короля еще могла вопреки моим расчетам оказаться. И потому я набрал в рот вина, подержал на языке и проглотил. Король лежал, откинувшись на подушки, и успокоенно наблюдал за мной. Я сделал еще глоток и, перейдя через комнату, снова уселся у его ложа. И опять потекла наша беседа, теперь непринужденная, ни о чем — о расшитом воспоминаниями прошлом, о будущем в сиянии славы за тенью неведения. Мы неплохо теперь понимали с ним друг друга, Утер и я. Убедившись, что вино безвредно, я налил ему, дал выпить, а затем призвал к нему Ульфина и оставил его во власти сна.

Глава 4

Все покуда шло хорошо. Даже если бы Утер не дожил до утра — а ничто в его облике и в моей душе не предвещало для него столь близкой кончины, — все равно обстоятельства складывались благоприятно. Я при поддержке Кадора и клятвенном подтверждении Эктора мог и сам не хуже Утера открыть лордам тайну Артурова рождения, а право, за которым сила, — это уже залог победы. Меч, переданный королем отроку во время битвы, также служил в глазах воинов доказательством того, что он избран в наследники, и они, кто следовал за ним в бою, пойдут за ним и теперь. Не обрадуются концу смутных дней и провозглашению бесспорного престолонаследника разве только одни наши северо-восточные немирные соседи.

Тогда откуда, думал я, идучи длинными коридорами в свои покои, эта тяжесть у меня на сердце? Что это за черная тень, зловещая, как предчувствие смерти? Почему, если кровь моя предсказывает беду, глаза мои ее не видят? Что за призрак, костистый и алчный, затаился и застит сияние прошедшего дня?

Однако уже минуту спустя, когда, кивнув стражнику у входа, я прошел к себе в комнату, край беды приоткрылся моему взору. Через дверь в комнату Артура я увидел его постель: она была пуста.

Поспешными шагами я вернулся в прихожую и, склонившись над спящим слугой, попытался его растолкать. Тут в нос мне ударил знакомый запах: то же снотворное снадобье, что и в вине у короля. Оставив слугу храпеть на подстилке, я выбежал обратно в коридор. Стражник в испуге прижался к стене, как видно устрашившись моего лица.

Но я только тихо спросил:

— Где он?

— Господин, с ним ничего худого не приключилось. Для тревоги нет причины… Мы не нарушили приказ, ему ничего не угрожало. Второй стражник проводил его до самой двери и остался ждать…

— Где он?

— В женских покоях. Когда девушка пришла за ним

— Девушка?

— Ну да, господин. Она пришла сюда. Мы ее, понятно, остановили, не пропустили внутрь, но тут он сам вышел к двери… — Успокоенный моим молчанием, стражник понемногу разговорился, — Право, господин, ну что тут худого? Это приближенная дама принцессы Моргаузы, темноволосенькая такая, ты небось тоже ее заметил, пышненькая, что твоя малиновка-красногруд-ка, и с лица хорошенькая, молодому господину по заслугам…

Да, я ее тоже заметил: маленькая и вся округлая, щеки румяные, глаза карие блестят, как у птички. Миловидная смуглянка, совсем молоденькая и свежая, как летний день. Но я прикусил губу.

— Давно?

— Часа два, наверное, будет, — ответил он с ухмылкой, — Времени вдоволь. Какой в том вред, господин? Да и захоти мы, разве бы нам его удержать? Ее мы не пропустили, у нас приказ был, и он это знал. Ну он и говорит, что, мол, пойдет с ней, так разве ж мы можем воспрепятствовать? И потом, такая награда по справедливости венчает день первого боя.

Я что-то сказал ему в ответ и вернулся в свою комнату. Стражник был прав: они соблюли долг, как разумели, — в такие дела никакая охрана не вмешивается. Да и впрямь, что тут худого? Сегодня мальчик при свете дня обрел одну половину мужества — вторую он неизбежно должен был добыть сегодня же под покровом ночи. Как меч его утолил ныне кровью сжигавшую его жажду, так и сам он горел бы заживо, покуда не получил утоления от женского тела. Всякий, с горечью подумал я, кроме пророка, беседующего с богами, мог это предвидеть. Любой воспитатель спокойно предоставил бы нынешней ночи завершиться по естественному предначертанию. Но я — Мерлин, тени обступили меня, и мне страшно.

Я стоял один посреди комнаты, где теснились тени, и смирял смятение, глядя в лицо собственному страху. Чернота шла от моей души: что же это, просто человеческая черная зависть к Артуру, в четырнадцать лет так легко вкусившему удовольствие, к которому я в двадцать лет стремился столь же страстно, но потерпел позорную неудачу? Или же это боязнь пуще зависти, боязнь утратить хотя бы частью любовь, так высоко ценимую и так недавно обретенную? А может быть, я страшился за него одного, зная, что женщина крадет у мужчины силу? Эту последнюю мысль я тут же отверг. Нет, не отсюда моя чернота. В тот день, когда, двадцатилетний, я сбежал, преследуемый женским злым, издевательским смехом, я сознавал, что должен сделать трезвый выбор между мужеством и могуществом, и выбрал могущество. Но сила Артура будет в другом — в полном и могучем расцвете его мужества; сила королей. Он не раз доказывал, что, как ни любит он меня, как ни стремится мне подражать, все-таки он Утеров сын, его плоть и кровь: мужество манило его всеми своими свершениями. И первую в своей жизни женщину он по праву должен был получить как раз сегодня. А мне следовало посмеяться вместе со стражником да отправиться мирно спать, предоставив ему вкушать плотские радости.

Но ведь не зря же этот холод у меня внутри и капли пота на лице. Я стоял неподвижно перед лампой, которая вспыхивала и мерцала, стоял и думал.

Моргауза, думал я, приближенная дама Моргаузы. И она опоила слугу, чтобы он не побежал и не сообщил мне, что Артур уже два часа как находится в ее покоях… Моргауза — единокровная сестра Моргианы, что, если она служит Лоту? Он мог посулить ей золотые горы в случае, если станет королем. Она, правда, не покушалась на жизнь Утера, это так, но ведь ей известно, что еду и питье отведывает сначала слуга. К тому же им не было расчета отделываться от короля, покуда Лот не обвенчается с Морги-аной и сможет объявить себя законным наследником верховного престола. Но вот теперь, когда Утер уже при смерти, вдруг появился Артур, и рядом с ним обесценились все притязания Лота. Если Моргауза и вправду враг, если ей нужно убрать Артура, не допустить его прихода на завтрашний пир, то не иначе как он лежит сейчас, опоенный дурманом, попал в руки Лота, умирает…

Все это глупости. Не для смерти дал ему бог императорский меч и показал его мне верховным королем. Моргаузе нет причины желать Артуру зла. Ей больше выгоды, если королем станет ее единокровный брат, а не Лот, муж ее сестры. Смерть Артура, хладнокровно рассуждал я, не в ее интересах. И однако же я чувствовал смерть: она имела неясные очертания и неопределенный запах. Запах предательства, смутно помнившийся мне со времен детства, когда мой дядя замышлял измену своему отцу-королю и мою гибель. Рассуждения тут были ни при чем, я просто знал, я чуял беду и должен был ее обнаружить.

Идти через весь дом и всюду спрашивать Артура было бы нелепо. Если он сейчас нежится в постели с женщиной, он мне этого всю жизнь не простит. Придется разыскивать его иным способом, а так как я — Мерлин, такой способ у меня есть. Застыв в полумгле посреди комнаты, вытянув вдоль тела руки и сжав кулаки, я смотрел и смотрел на пламя лампы…

Знаю, что не сдвинулся с места, не покидал своих покоев, но в памяти осталось, будто я тихо и невидимо, как призрак, вышел вон, не замеченный стражником, и двинулся полутемным коридором к дверям Моргаузы. Здесь я застал второго стражника, он не спал, а глядел перед собой широко открытыми глазами, однако меня не увидел.

Изнутри не доносилось ни звука. Я вошел.

В передней комнате воздух был спертый, жаркий, пахло духами и притираниями, какие употребляют женщины. Здесь стояли две кровати, и в обеих кроватях спали. У порога внутренней опочивальни, свернувшись, дремал паж Моргаузы.

Две кровати, и две головы в изголовьях. Старая женщина, седая, рот приоткрыт, похрапывает мирно. Другая спит беззвучно, на подушке — тяжелая черная коса, заплетенная на ночь. Маленькая смуглянка спала одна.

И тут я осознал, какая угроза томила мне душу, какую опасность, перед лицом смерти, предательства и поражения, я упустил из виду. Я уже говорил, что те, кто наделен даром божественного провидения, часто бывают по-человечески слепы — отдав мужество за могущество, я оказался беспомощен перед женщинами. Будь я не мудрец, а обыкновенный человек, я бы заметил, как глаза ответили глазам в лазарете, разгадал бы последующее молчание Артура, понял бы, что означал тот долгий, оценивающий женский взгляд.

Она, конечно, владела магией, раз сумела так меня ослепить. Может быть, теперь, понимая, что я уже бессилен вмешаться, она дала развеяться своим чарам или, засыпая, позволила им ослабнуть. А может быть, мои чары оказались могущественнее, и загородиться от моего взгляда она не сумела. Видит бог, я не хотел смотреть, но я был пригвожден к месту собственной моей силой, а так как нет силы без знания и нет знания без муки, стены и дверь в опочивальню Моргаузы растаяли перед моим взором, и я все увидел своими глазами.

Времени вдоволь, сказал стражник. Времени им и впрямь хватило с избытком. Женщина лежала нагая, раскинувшись поверх постели. Юноша, смуглокожий рядом с белизной ее тела, замер в упоении, голова — у нее на груди, лицо отвернуто. Он не спал, но и не бодрствовал, слепо, отрешенно, самозабвенно шаря ртом по ее коже, точно щенок, который ищет сосок на брюхе матери. Ее лицо мне было видно отчетливо. Она обнимала его голову, охваченная той же тяжелой истомой, но лицо ее не выражало нежности. Не выражало и наслаждения. На нем было написано лишь злобное торжество, как у воина в битве; золочено-зеленые глаза широко раскрыты и уставлены куда-то во тьму, а маленький рот изогнут в победоносной — или презрительной? — улыбке.

Глава 5

Он вернулся перед самым рассветом. Только что просвистала первая птаха, и тут же грянул разноголосый утренний птичий хор, в котором едва не потонул негромкий лязг оружия за дверью и тихие слова, обращенные входящим к стражнику. Потом он вошел, сонно щурясь, и вдруг остановился, не дойдя до своей двери, потому что заметил меня у окна в кресле с высокой спинкой.

— Мерлин? Так рано — и уже поднялся? Тебе не спалось?

— Я не ложился.

Он сразу встрепенулся, встревожился, насторожился.

— В чем дело? Что-нибудь случилось? Что-то с королем?

Хорошо хоть, подумал я, ему не приходит в голову, что я караулю его, чтобы допросить, где он пропадал всю ночь. И пусть он никогда не узнает, что я выходил отсюда и разыскал его.

— Нет, — ответил я. — Король тут ни при чем. Но мне надо поговорить с тобой до наступления дня.

— О боги, только не сейчас, если ты меня любишь! — зевая и смеясь, сказал он, — Я так хочу спать, Мерлин. Ты догадался, где я был, или тебе стражники сказали?

Он подошел ближе, и от него пахнуло ее духами. Меня замутило. Я вздрогнул.

— Нет, сейчас, — твердо возразил я. — Умойся и проснись. Я должен тебе кое-что сказать.

В комнате горела только одна лампа, да и ту я прикрутил совсем низко, и ее свет уже померк в свинцовой белизне утра. Я разглядел, как на скулах у Артура обозначились желваки.

— По какому праву… — начал было он, но тут же сумел овладеть собою, обуздать свое бешенство. — Хорошо. Я понимаю, у тебя есть право меня допрашивать, мне только не нравится время, которое ты выбрал.

Это уже было совсем другое, чем уязвленная ребяческая гордость тогда, на берегу озера. Вот как далеко успели они его увести — меч и женщина. Я сказал:

— У меня нет права тебя допрашивать, нет и намерения такого. Успокойся и выслушай. Я действительно собираюсь говорить с тобой и о том, помимо прочего, что было сегодня ночью, но беспокоит меня совсем другое. За кого ты меня принимаешь, за аббата Мартина? Я не оспариваю твоего права вкушать плотские радости, где и когда тебе вздумается. — Он все еще слушал враждебно, кипя гордостью и гневом. Чтобы дать ему успокоиться и выиграть время, я мягко добавил: — Может быть, правда, неразумно было выходить из своей комнаты сегодня ночью, когда здесь столько людей, которые ненавидят тебя за вчерашнюю битву. Но могу ли я винить тебя? Ты доказал свое мужество на поле брани — почему же вслед за тем не доказать его в постели? — Я улыбнулся, — Хотя сам я никогда не возлежал с женщиной, я знаю, что значит испытывать желание. И тому, что ты сегодня же был так вознагражден, я рад.

Я замолчал. Он стоял бледный от гнева, но теперь даже в полумгле рассвета мне было видно, как схлынул его гнев, а с ним и последние остатки краски с лица. У него словно дыхание прервалось, кровь остановилась в жилах. Глаза стали черными. Он прищурил их, будто я ему плохо виден, будто он только сейчас впервые в жизни меня заметил и никак толком не разглядит. От такого взгляда мне сделалось не по себе, а я не из тех, кого легко смутить.

— Ты никогда не возлежал с женщиной?

Весь поглощенный мыслями о предстоящем разговоре, я счел эти слова пустячными и неуместными.

— Ну да, я же сказал, — недоуменно подтвердил я, — По-моему, это всем известно. И у некоторых, по-моему, вызывает презрение. Но те…

— Так ты что же, евнух?

Вопрос прозвучал грубо, и при этом нарочно грубо. Я вынужден был переждать минуту, а уж потом ответил:

— Нет. Я хотел сказать, что те, для кого целомудрие достойно презрения, не принадлежат к числу людей, чье презрение способно меня задеть. Неужто и ты из таких?

— Каких?

Он явно не понял ни слова из моей речи. Стряхнув власть обуревавшего его необъяснимого смятения, он со всех ног бросился к себе в комнату, как будто задыхался, как будто ему не хватало воздуха. И только пробормотал на бегу:

— Я сейчас. Мне надо умыться.

Дверь за ним захлопнулась. Я сразу вскочил на ноги и, опершись ладонями о подоконник, выглянул в прохладное сентябрьское утро. Закричал петух; издалека ему отозвались другие. Я заметил, что дрожу: я, Мерлин, некогда спокойно смотревший, как короли, принцы и епископы прямо у меня на глазах замышляют мою погибель; я, беседовавший с мертвыми; я, умеющий вызвать бурю и пожар, высвистывать ветер. Что ж, этот ветер я накликал сам, не мне теперь от него прятать голову. Но я-то рассчитывал на его любовь ко мне, надеялся, что она поможет нам обоим выдержать предстоящий разговор. Не думал я, что утрачу его уважение — да еще по такому ничтожному поводу, — и как раз в эту решающую минуту.

Я говорил себе, что он еще совсем юн; что он Утеров сын и только что от своей первой женщины и его распирает новая, мужская гордость. Я говорил себе, что глупо было надеяться на ответную любовь, мальчик платил мне, как и я — моему наставнику Галапасу, всего лишь простой привязанностью, приправленной толикой страха. Все это и еще многое другое говорил я себе, и к тому времени, когда Артур возвратился, я уже сидел, спокойно поджидая его, у стола, на котором стояли два полных кубка с вином. Он, ни слова не говоря, взял один, отошел с ним в дальний конец комнаты и сел на край моей кровати. Умываясь, он намочил даже волосы, и мокрые пряди липли ко лбу. Халат он сменил на дневную одежду и в короткой рубахе, без плаща и без лат, снова стал мальчиком, тем Артуром, что резвился все лето в Диком лесу.

Я тщательно обдумал, с чего начинать разговор, но сейчас никакие слова не шли мне на ум. Молчание прервал Артур. Он не глядел на меня, а крутил в ладонях кубок, взбалтывая в нем вино, будто важнее этого не было ничего на свете. Потом ровно и отчетливо проговорил, словно тем самым все объяснялось, и действительно все встало на свои места:

— Я думал, что ты — мой отец.

Так выходишь на поединок, и вдруг оказывается, что твой противник и меч в его руке просто примерещились тебе, и в тот же миг почва уходит у тебя из-под ног, как топь на болоте. Я лихорадочно собирал разбежавшиеся мысли.

Нет, он дарил мне почтение и любовь, этот мальчик, мне посчастливилось внушить их ему, — впрочем, всякий отец должен сам заслужить любовь и почтение сына. Но я вдруг понял и многое другое. Мне стала понятна та готовность, та уверенность в добром приеме, с какой он всегда ехал ко мне, хотя, казалось бы, одному только Эктору должны были принадлежать по праву его чувства. И точно золотое рассветное небо в разрыве серых туч за окном, мне вдруг раскрылось то ослепительное предвкушение, с каким он ехал со мной в Лугуваллиум. Я вспомнил мои собственные неустанные детские поиски отца и как я готов был видеть его во всяком мужчине, который взглядывал на мою мать. Артуру приходилось полагаться на слово приемных родителей в том, что он побочный сын благородного отца, и надеяться на обещанное признание, «когда он вырастет и облачится в латы». Как свойственно детям, он говорил мало, но ждал и мечтал все время — так же ждал и мечтал когда-то и я. И в разгар этих его неотступных ожиданий явился я, окруженный некой тайной и с видом человека, как говорил Ральф, привыкшего к почтительному обращению и одержимого высшей целью. Мальчик мог заметить внешнее сходство между нами, а вернее, кто-нибудь, например Бедуир, обратил на это его внимание. И, сделав собственные выводы, он продолжал ждать наготове со своей любовью, со своим сыновним послушанием и доверием на будущие времена.

Потом появился меч — дар, как ему казалось, от меня. И сразу вслед за этим — открытие, что я сын Амброзия Мерлин, герой бессчетных легенд, рассказываемых у каждого очага. Пусть и побочный сын, но он вдруг нашел самого себя и узнал, что в нем течет кровь королей.

Он поехал со мной ко двору в Лугуваллиум, считая себя внуком Амброзия и внучатым племянником Утера Пендрагона. Из этого сознания родилась его отвага в бою. Он, верно, думал, что из-за этого и Утер бросил ему меч, что в отсутствие наследного принца он пусть и побочный сын, но все же оказался ближайшим по крови к королю. И он возглавил наступление и принял на себя после этого обязанности и почести, по праву принадлежащие принцу.

Объяснилось также и то, почему ему не приходило в голову заподозрить, что, может быть, он и есть «пропавший принц». Любопытные взгляды и почтительные перешептывания он приписывал тому, что в нем видят моего сына. А про наследника верховного престола он, как и в стране, слышал, что тот будто бы находится где-то при иноземном дворе, и раз навсегда в это поверил. Решив, что его место в жизни найдено, он просто перестал об этом думать. Он — сын Мерлина, от королевских кровей, и приобщен через меня к самому средоточию королевской власти. И вдруг жестоко, как ему, наверное, представилось, его лишают всего: надежды, славы, будущего, о котором он мечтал, и даже найденного наконец отца. Я, проживший детство бастардом и ничьим сыном, отлично знал, каково это для юного сердца; Эктор, пытаясь оберечь Артура от всяких страданий, посулил ему в будущем признание благородных родителей, но откуда мне было догадаться, что этого признания он, веря и любя, ждал от меня?

— Даже имя у нас одно, ведь верно? — понуро и виновато пояснил он, слышать это мне было еще горше, чем прежнюю его грубость.

Если я и не в силах поправить того, что случилось, по крайней мере я могу исцелить его уязвленную гордость. Скоро и так все будет поставлено на свои места, но пусть он узнает тайну безотлагательно, сейчас. Я много раз размышлял о том, как бы я повел разговор, если бы он был поручен мне. Но теперь я сказал, что есть, без обиняков:

— Мы носим одно имя, потому что мы и впрямь родные друг другу. Ты не сын мне, но мы с тобой кузены. Ты, как и я, внук Констанция и потомок императора Максима. Твое настоящее имя — Артур, и ты законный сын верховного короля и королевы его Игрейны.

Я думал, что молчание на этот раз продлится вечно. При первых моих словах он поднял глаза от вина и так остался, устремив взгляд на меня. Брови сведены, точно глухой старается что-то расслышать. По лицу растекается краска, будто красное пятно на белом холсте, рот приоткрылся. Но вот он аккуратно поставил кубок, поднялся с моей кровати, подошел и встал рядом со мной у окна, упершись, как недавно я, ладонями в подоконник и высунувшись по пояс наружу.

Прилетела пичуга, села на ветку над его головой и запела. Небо померкло, сделалось бледно-зеленым, потом тускло-лиловым, по нему поплыли легкие хлопья облаков. А он все стоял, стоял и я, выжидая, без слов, без движения.

Наконец, не поворачивая головы, он проговорил, обращаясь к поющей пичуге:

— Зачем же было так? Четырнадцать лет. Почему не на своем месте?

И тогда я смог рассказать ему все. Начал с видения, которое было у Амброзия, а с ним и у меня: все земли, от Думнонии до Лотиана и от Дифеда до Рутупий, объединены под властью одного короля; романо-британцы, кельты и верные федераты сражаются вместе за то, чтобы оградить Британию от Черного потопа, залившего всю Империю, — более практичный и умеренный вариант имперского «сна Максима», приспособленный к обстановке и переданный от деда к отцу и внушенный мне моим наставником — или богом, избравшим меня своим слугой. Рассказал о смерти Амброзия, после которого не осталось других сыновей, и о запутанной путеводной нити, которую бог вложил мне в руки и повелел следовать ей. О внезапной страсти короля Утера к Игрейне, жене герцога Корнуолла, и о том, как я содействовал их союзу, ибо мне было открыто богом, что от этого союза родится следующий король Британии. О смерти Горлойса и о раскаянии Утера, хоть и смешанном с облегчением — ведь эта смерть была ему очень кстати, но во всеуслышание он от нее открестился и решительно отмежевался; о нашем с Ральфом изгнании вследствие всего этого и о том, как Утер хотел отказаться от собственного сына, зачатого при таких обстоятельствах. Как в конечном счете гордость и здравый смысл возобладали и младенец был передан мне, дабы я берег его в первые, немирные, годы Утерова царствования, но потом собственная болезнь и возросшая сила его врагов побудили короля и дальше держать ребенка в тайном месте. Кое о чем я промолчал: не стал рассказывать Артуру о величии, страданиях и славе, открывшихся мне в его будущем; не обмолвился и о бессилии Утера и о том, как он мечтал о втором сыне, чтобы заменить им тинтагельского «бастарда», — это все были Утеровы тайны, и ему уже недолго оставалось их хранить.

Артур слушал молча, не перебивая. Поначалу застыв в прежней позе, словно все, что его занимает, — это медленно светлеющее небо да пение дрозда в кустах за окном; но потом он повернулся ко мне, и я, хоть и не глядя, почувствовал на себе его взгляд. Когда же я дошел до коронационного пиршества и просьбы Утера привести его на ложе к Игрейне, Артур опять зашевелился, тихо ступая, прошел через комнату и уселся на прежнем месте — на краю кровати. Мой рассказ о той безумной ночи, когда он был зачат, был прост, правдив и безыскусен. Но он слушал, как когда-то в Диком лесу слушал вместе с Бедуиром мои полуволшебные сказки, лежа или сидя с поджатыми коленями на моей постели, подперев подбородок кулаком, устремив на меня успокоенный, сияющий взгляд.

Завершая свой рассказ, я вдруг увидел, что он отлично укладывается в то, что я рассказывал мальчику прежде, я словно вручал ему недостающие звенья золотой цепи и как бы говорил: «Все, что я преподал тебе до сих пор, чему обучил тебя, сошлось теперь в тебе самом».

Наконец я кончил и отпил глоток вина. Он стремительно выпрямился, расцепив руки, подбежал ко мне с кувшином и снова наполнил вином мой кубок. Я поблагодарил, и он поцеловал меня.

— Ты, — проговорил он тихо, — С самого начала — ты. Я не так-то, оказывается, был далек от истины. Я столько же твой, сколько и Утеров, даже больше, и Экторов… И про Ральфа мне тоже приятно было узнать. Я понимаю… о, теперь я многое начинаю понимать, — Произнося отрывисто слова, он возбужденно, как Утер, расхаживал по комнате, — Столько всего… слишком много, чтобы все усвоить, мне понадобится время… Я рад, что услышал это от тебя. А король сам хотел мне рассказать?

— Да. Он собирался раньше с тобой побеседовать, да не оказалось времени. Надеюсь, он еще успеет.

— То есть как это?

— Он умирает, Артур. Ты готов стать королем?

Он стоял передо мною с винным кувшином в руке, глаза запали после бессонной ночи, мысли теснились, не успевая выразиться на лице.

— Прямо сегодня?

— Думаю, да. Но точно не знаю. Скоро.

— А ты будешь со мной?

— Разумеется. Я же сказал.

И только теперь, когда он с улыбкой поставил кувшин и потянулся погасить лампу, настигла его новая мысль. Я видел, как пресеклось его дыхание, как он боязливо, осторожно выдохнул — так боится перевести дух человек, получивший смертельный удар.

Стоя спиной ко мне, он потянулся к лампе. Рука его не дрожала. Зато другая, украдкой от меня, сложилась в знак, оберегающий от зла. Но, оставаясь Артуром, он еще через мгновение обернулся ко мне и сказал:

— А теперь и я должен кое-что тебе сказать.

— Что же?

Он ответил, словно вытягивая слово за словом из глубины:

— Женщина, с которой я был сегодня, — Моргауза, — И, видя, что я молчу, спросил: — Ты знал?

— Узнал, когда было уже поздно тебя останавливать. А должен был бы знать. Я, еще отправляясь к королю, чувствовал, что что-то не так. Ничего определенного, но меня давили тяжелые тени.

— Если бы я сидел у себя в комнате, как ты велел…

— Артур. Что свершилось, то свершилось. Бессмысленно теперь говорить «если бы то» да «если бы се». Разве тебе не ясно, что ты невиновен? Ты послушался своей природы, так всегда поступают юноши. А вот я, я виноват кругом. По справедливости ты мог бы теперь проклинать меня за такую скрытность. Если бы я раньше открыл тебе тайну твоего рождения…

— Ты велел мне сидеть здесь и никуда не уходить. Пусть ты и не знал, какое зло носится в воздухе, зато ты знал, что, если я тебя послушаюсь, зло меня не коснется. Если бы я послушался, то не только избег бы опасности, но и остался бы чист… — он проглотил какое-то слово, — не запятнан. Ты виноват? Нет, вина на мне, бог это знает, и он нас рассудит.

— Бог рассудит всех нас.

Он в три нервных шага пересек комнату, метнулся обратно.

— Изо всех женщин на свете — моя сестра, дочь моего отца…

Слова не шли, застревали в глотке. Я видел, как ужас липнет к нему, точно слизняк к зеленому листу. Левая рука его все еще была сложена в знак, оберегающий от зла, — древний языческий знак: с незапамятных времен то был тяжкий грех перед любыми богами. Вдруг он остановился, оборотясь ко мне лицом, даже в эту минуту он думал шире, чем о себе одном:

— А Моргауза? Когда она узнает то, что ты сейчас открыл мне, что она подумает о грехе, нами содеянном? Что сделает? Если она придет в отчаяние…

— Она не придет в отчаяние.

— Откуда ты знаешь? Ты же сказал, что не знаешь женщин. Я так понимаю, что для женщин эти вещи значат еще гораздо больше, — Ужас поразил его вновь, когда он понял почему, — Мерлин, что, если будет ребенок?

Кажется, мне еще никогда в жизни не требовалось столько самообладания. Он в испуге всматривался мне в лицо; позволь я выявиться моим настоящим мыслям, и один бог знает, что бы с ним могло статься. При последних его словах бесформенные тени, которые всю ночь угнетали и когтили мне душу, вдруг обрели очертания и вес. Они нависли надо мною, они заглядывали мне через плечо, тяжкокрылые стервятники, и от них разило падалью. Я, так хлопотавший о зачатье Артура, сидел сложа руки и не видел, как была зачата его погибель.

— Я должен буду сказать ей, — Голос его прозвенел, натянутый отчаянием, — Немедленно, сейчас. Раньше, чем верховый король объявит меня своим сыном. Может быть, кто-то догадывается, может быть, ей нашепчут…

Он продолжал взволнованно говорить, но я не слышал, поглощенный собственными мыслями. Я думал: если я скажу ему, что она и так знает, что она порочна и порочны чары ее; если я скажу ему, что она нарочно все подстроила, чтобы получить в руки силу; если я скажу ему все это сейчас, когда он и так потрясен событиями прошедшего дня и минувшей ночи, тогда он просто схватит меч и зарубит ее. И она умрет, а с нею умрет и семя, которому суждено вырасти порочным и подточить его в его славе, как ныне точит его слизняк отвращения в юности. Но если он сейчас убьет их, никогда больше не поднимет он меч во славу Божию, и порок их восторжествует над ним, когда дело его жизни еще даже не начато.

И я проговорил спокойно:

— Артур, постой и выслушай меня. Я сказал уже: что сделано, то сделано, мужчины должны уметь принимать последствия своих поступков. А теперь вот что я тебе скажу. Близок тот день, когда ты станешь верховным королем, а я, как ты знаешь, королевский прорицатель. Выслушай же мое первое прорицание. То, что ты сделал, ты сделал в неведении. Ты один из семени Утерова чист. Боги ревнивы, ты ведь знаешь. Они завидуют людской славе. Каждый человек носит в себе семя своей погибели, и ты тоже не более как человек. У тебя будет все; тебе нечего будет желать; но всякой жизни наступает предел. И ныне ты сам положил такой предел для себя самого. Распоряжаться собственной смертью — есть ли для человека жребий желаннее? Каждая жизнь чревата смертью, каждый свет — тенью. Довольствуйся тем, что стоишь в луче света, и не заботься о том, куда упадет тень.

Он слушал меня все умиротвореннее, а потом негромко и спокойно спросил:

— Мерлин, что я должен делать?

— Предоставь все мне. А сам забудь, не вспоминай о ночи, думай об утре. Слышишь, заиграли трубы? Ступай теперь и поспи немного до наступления дня.

Так, незаметно, было выковано для нас первое звено новой цепи. Он ушел и уснул, дабы быть готовым к великим свершениям грядущего дня; я же остался сидеть и думать, а свет все разгорался, и день наступил.

Глава 6

Наконец прибыл Ульфин, королевский постельничий, чтоб пригласить Артура к королю. Я разбудил мальчика, а потом проводил до порога, и он ушел, молчаливый и сдержанный, охваченный каким-то противоестественным спокойствием, подобным гладкому льду над бешеным водоворотом. Наверно, по молодости лет он уже и впрямь начал забывать про тени прошедшей ночи; теперь это было мое бремя. Такое разграничение установилось меж нами на все последующие годы.

Лишь только он ушел в торжественном сопровождении Ульфина — бывалый царедворец, должно быть, вспоминал теперь ту давнюю ночь в Тинтагеле, а сам Артур принимал королевские почести как должное, будто в жизни ничего другого не видел, — как я тут же позвал слугу и велел пригласить ко мне принцессу Моргаузу.

Слуга удивился, посмотрел на меня с сомнением: надо было так понимать, что принцесса сама посылает за теми, кто ей нужен. Но сейчас было не до того, я коротко повторил: «Делай, что тебе велено», и слуга припустился со всех ног.

Она, конечно, заставила меня дожидаться, однако же пришла. В то утро она была в платье вишневого цвета, и золото волос, рассыпанных по плечам, тоже отсвечивало розовым, как набухшие почки лиственницы по весне, как плоды абрикоса. Я ощутил густой, сладкий аромат, смесь абрикосов с жимолостью, и сердце сжалось от воспоминаний. Но этим и исчерпывалось ее сходство с той, которую я любил — попытался любить — так бесконечно давно; в опущенных долу зеленых глазах Моргаузы не было и намека на невинность. Она вошла улыбаясь, и прелестные ямочки играли в углах ее нераскрытых изогнутых губ. Сделав мне реверанс, она грациозно прошла через комнату и уселась в кресло с высокой спинкой. Красиво распределила пышные красные складки, кивком отослала сопровождавших ее дам и, вздернув подбородок, вопросительно посмотрела на меня. Руки она покойно сложила на округлом животе, но не как скромница, а словно бы по-хозяйски.

В душе у меня шевельнулась давняя память. Вот так, сложив руки, стояла моя мать лицом к лицу с человеком, пришедшим убить меня. «Я обороняю ребенка, у которого нет отца!» Моргауза, верно, прочла мои мысли. Изящные ямочки у губ дрогнули, золотисто-опущенные веки опустились.

Я не сел, а остался стоять сбоку от окна. Резче, чем мне хотелось, я сказал:

— Ты, несомненно, знаешь, почему я послал за тобой.

— А ты, принц Мерлин, несомненно, знаешь, что я не привыкла, чтобы за мной посылали.

— Не будем зря тратить время. Ты пришла, и хорошо сделала. Я хочу говорить с тобой, покуда Артур у короля.

Она посмотрела на меня, высоко вздернув брови.

— Артур?

— Не смотри на меня невинными глазами, Моргауза. Ты ведь знала его имя вчера, когда уложила его к себе в постель.

— Бедный мальчик, даже свои постельные дела он не может держать от тебя в тайне? — Тонкий голосок прозвучал презрительно, ядовито. — Прибежал, лишь только ты свистнул, и во всем отчитался перед тобою? Удивительно, что ты хоть ненадолго спустил его с цепи и позволил ему такую вольность. Желаю тебе с ним удачи, Мерлин, делатель королей. Да только какой же король из недоученного щенка?

— А такой король, каким нельзя управлять в постели, — ответил я, — Одну ночь ты получила, и это было слишком. Теперь наступает расплата.

Ладони ее на животе шевельнулись.

— Ты не можешь причинить мне вреда.

— Я и не собираюсь причинять тебе вред…

Глаза ее сверкнули, мой ответ ее рассердил.

— …но и не позволю тебе причинить вред Артуру. Ты сегодня же покинешь Лугуваллиум и больше ко двору не вернешься.

— Мне покинуть двор? Какая чепуха! Ты же знаешь: я хожу за королем, он из моих рук принимает лекарства, без меня он беспомощен. Вдвоем с его постельничим мы все для него делаем. Даже и думать нечего, чтобы король согласился на мой отъезд.

— После сегодняшнего дня король больше никогда не пожелает тебя увидеть.

Она недоуменно посмотрела на меня. Щеки ее раскраснелись. Заметно было, что мои слова ее задели.

— Да как ты можешь это говорить? Даже тебе, Мерлин, не удастся закрыть мне доступ к моему отцу, и, ручаюсь, он никогда не согласится, чтобы я уехала. Неужели ты собираешься рассказать ему о том, что произошло? Он ведь больной человек и не переживет удара.

— Я не расскажу ему.

— Тогда что же ты ему скажешь? Как будешь добиваться моего изгнания?

— А я не говорил, что буду его добиваться, Моргауза.

— Ты сказал, что после сегодняшнего дня король больше не пожелает меня видеть.

— Я говорил не об отце твоем.

— Не понимаю… — Она вдруг судорожно вздохнула, золотисто-зеленые глаза широко раскрылись, — Но ведь ты сказал… король? — Задышала чаще, — Ты имел в виду мальчика?

— Да, твоего брата. Где твое искусство, Моргауза? Утер помечен печатью смерти.

Она заломила пальцы.

— Знаю. Но… разве сегодня?

Я повторил свой вопрос:

— Где твое искусство, Моргауза? Сегодня. Так что тебе лучше поскорее отсюда убраться, верно? Не станет Утера, кто будет здесь твоим защитником?

Она подумала немного. Прекрасные зелено-золотистые глаза сузились, стали хитрыми и совсем не прекрасными.

— А от кого меня защищать? От Артура? Ты так уж уверен, что склонишь лордов признать его королем? И даже если и склонишь, ты, что же, полагаешь, что мне понадобится от него защита?

— Ты не хуже меня знаешь, что королем он все равно будет. Это скажет тебе твое магическое искусство. И какой король из него получится, ты тоже понимаешь, хоть и отзывалась о нем с пренебрежением назло мне. От него, Моргауза, может быть, защита тебе и не понадобится, зато наверняка понадобится от меня, — Взгляды наши пересеклись. Я кивнул. — Да, да. Где он, там и я. Считай, что я тебя предупредил, и уезжай, пока не поздно. От таких чар, какие ты напустила на него нынче ночью, я смогу его оградить.

Она уже снова сидела спокойно. Маленький рот изогнут в прежней загадочной усмешке. Да, какими-то чарами она владела, спору нет.

— А тебе так уж не страшна женская магия, принц Мерлин? В конце концов и ты попадешься, верь мне.

— Знаю, — спокойно ответил я. — Ты думаешь, я не видел, какой конец меня ждет? И меня, и всех нас, Моргауза. Для тебя я видел силу и для того, кого ты понесла, тоже. Силу, но не радость. Ни теперь, ни после.

За окном у стены росло абрикосовое дерево. Солнце разогрело плоды — золотистые, ароматные, налитые шарики. В блещущей листве гудели осы, осоловелые от тепла и сладкого духа. Вот так же в благоухающем саду я уже когда-то смотрел в глаза ненависти и смертной вражде.

Она сидела недвижно, сцепив на животе пальцы. Глаза ее вонзились, словно всосались в мои. Запах жимолости загустел, поплыл золотисто-зеленым облаком в окно, смешиваясь с ароматом абрикосов и солнечным сиянием…

— Довольно, — презрительно остановил я ее. — Неужто ты в самом деле думаешь, что я могу поддаться твоей женской магии? Теперь не больше, чем когда-то. Подумай, что ты делаешь, забудь пока про чары. Артур уже знает, кто он, и понимает, что содеяно им ночью с тобою. И ты полагаешь, он потерпит тебя близ себя? Будет безропотно наблюдать, как с каждым днем, с каждым месяцем растет в твоем теле младенец? Он не отличается ни хладнокровием, ни терпением. Зато у него есть совесть. Он верит, что ты согрешила по неведению, так же как он. Иначе бы он не бездействовал.

— А что бы он сделал? Убил бы меня?

— Ты разве не заслужила этого?

— Он согрешил, если называть это грехом, точно так же, как и я.

— Он не знал, что совершает грех, а ты знала. Нет-нет, не пытайся оправдываться. К чему притворство? Не надо было магии, чтобы слышать, как люди зашептались, лишь только мы с ним прибыли ко двору. Ты знала, что он — сын Утера.

Впервые тень страха пробежала по ее лицу. Упрямо она твердила свое:

— Нет, не знала. Ты не можешь доказать, что я знала. Зачем бы я стала это делать?

Я скрестил руки на груди и прислонился плечом к стене.

— Сейчас я скажу тебе зачем. Затем, во-первых, что ты дочь Утера и, подобно ему, любительница случайных удовольствий. Затем, что в тебе течет кровь Пендрагонов, а в крови — жажда власти, женщина добивается власти чаще всего у мужчины в постели. Ты знала, что король, твой отец, при смерти, и боялась остаться без власти — тебя, единокровную сестру молодого короля, неизбежно затмила бы будущая королева. Думаю, что ты не колеблясь убила бы Артура, да только положение твое при дворе Лота было бы еще менее выигрышным, ведь тогда королевой оказалась бы твоя родная сестра. Кто бы ни стал верховным королем, незаменимой, как при Утере, тебе уже не быть. Пойдешь замуж за какого-нибудь мелкого царька, уедешь с ним на край земли и всю жизнь будешь рожать ему детей да ткать мужу плащи с гербом, и всей власти твоей только и будет что над собственными домочадцами и всего могущества — немного женской магии, которой ты успела обучиться и сможешь применять в своих владениях. Вот почему ты сделала то, что сделала, Моргауза. Ты хотела иметь какие-то права на короля, пусть даже основанные на ненависти и отвращении. То, что ты сделала нынче ночью, сделано тобою хладнокровно, ради приобретения власти.

— А сам-то ты кто такой, что так говоришь со мною? Сам ты хватал власть, где только мог.

— Не где мог, а где она мне доставалась. А все, чем владеешь ты, ты прибрала к рукам вопреки законам, божеским и человеческим. Если бы ты согрешила в неведении, побуждаемая лишь похотью, тем бы дело и кончилось, и говорить было бы не о чем. Я уже сказал тебе, он тебя ни в чем не винит. Нынче утром, когда он узнал, что свершилось, его первая мысль была о тебе, о твоем горе, — Я увидел, как блеснули торжеством ее глаза, и мягко добавил: — Но тебе придется иметь дело не с ним, а со мною. И я говорю, что ты должна уехать.

Она вскочила.

— Почему же ты не рассказал ему и не позволил ему меня убить? Тебе ведь этого хотелось?

— Чтобы к одному прегрешению прибавить другое, еще худшее? Ты говоришь вздор.

— Я иду к королю!

— Для чего? Ему сегодня не до тебя.

— Я всегда нахожусь при нем. Мне надо дать ему лекарства.

— У него теперь есть я. И Гайдар. Ты ему больше не нужна.

— Он допустит меня к себе, когда узнает, что я пришла проститься! Говорю тебе, я пойду к нему!

— Ступай, — ответил я. — Я тебя не держу. Если ты задумала открыть ему правду, подумай получше. Потрясение убьет его, и Артур только скорее станет королем.

— Лорды не признают его! Никогда не признают! Думаешь, Лот будет молчать и слушать твои речи? Что, если я расскажу им о нынешней ночи?

— Тогда верховным королем будет Лот, — спокойно ответил я, — И долго ты при нем останешься в живых, беременная Артуровым отпрыском? Да, да, об этом ты, я вижу, еще не поразмыслила? Как ни клади, а у тебя нет иного выбора, кроме как убраться отсюда, пока возможно. После свадьбы твоей сестры пусть Лот найдет тебе мужа — так ты еще, пожалуй, убережешься.

И вдруг она разъярилась и зашипела на меня, словно кошка, загнанная в угол.

— Это ты, ты смеешь осуждать меня! Ты ведь и сам рос побочным отпрыском… Всю жизнь я должна была смотреть, как все, все достается Моргиане! Эта девчонка будет королевой, а я… Она и магии тоже обучается; только как ею пользоваться в своих интересах, не понимает, точно слепой котенок! Ей место в монастыре, а не на королевском троне, а вот мне… а я… — Она осеклась и прикусила губу. И кончила не так, как собиралась: — Я, владеющая начатками той силы, которая дала тебе величие, кузен мой Мерлин, неужели ты думаешь, я соглашусь остаться никем? — Она говорила нараспев, точно ведунья, произносящая всесильное заклинание, — Это ты, Мерлин, который ни одному мужчине не друг и ни одной женщине не любовник, ты — никто, в конце жизни от тебя только и останется, что тень да имя!

Я улыбнулся.

— Ты думаешь меня испугать? Я ведь вижу дальше, чем ты. Я — никто, это верно, я лишь воздух, тьма, слово, обещание. Я заглядываю в глубь прозрачного кристалла и живу ожиданием в горных гротах. Но здесь, на свету, у меня есть юный король и блистающий меч, и они делают за меня мою работу и возводят здание, которое останется стоять, когда мое имя будет лишь непонятным словом в забытых песнях и изжитых сказаниях, а твое имя, Моргауза, — лишь шипением из темного угла. — Я повернул голову и кликнул слугу, — Довольно, нам более нечего сказать друг другу. Ступай соберись и оставь этот двор.

Слуга вошел и встал на пороге, с опаской поглядывая то на нее, то на меня. Я узнал в нем по виду смуглого кельта, жителя западных гор; это племя и ныне чтит старых богов, и, может быть, он смутно ощутил в моей комнате присутствие враждебных соревнующихся чар.

Но для меня она теперь опять была только юной женщиной, запрокинувшей навстречу мне миловидное, встревоженное лицо, так что золотисто-розовые волосы, обрамляющие бледный лоб, заструились по вишневому платью. Для слуги в дверях это должно было выглядеть как обыкновенное прощание, если он не чувствовал единоборствовавших теней. Она на него даже не взглянула — что он понял, о чем догадался, ее не интересовало.

Следующую фразу она произнесла негромко, спокойно:

— Я поеду к сестре. Она до свадьбы пребывает в Йорке.

— Я позабочусь об эскорте. Свадьба, без сомнения, состоится на Рождество, как и предполагалось. Король Лот скоро к вам присоединится и предоставит тебе место при дворе твоей сестры.

Она опять, скрытно и коротко, сверкнула на меня глазами. Можно было гадать, на что она надеялась — возможно, на то, что еще успеет занять место сестры при Лоте, — но мне она уже наскучила. Я сказал:

— Итак, прощай, пожелаю тебе благополучного путешествия.

Она низко присела в реверансе и произнесла сквозь зубы:

— Мы еще встретимся, кузен.

Я ответил галантно:

— Я буду с нетерпением ждать этой встречи.

И она ушла, тонкая, прямая, руки снова сложены на животе. Слуга закрыл за ней двери.

Я стоял у окна и собирался с мыслями. Я устал, глаза после бессонной ночи саднило, но голова была легкая и ясная, образ Моргаузы отодвинулся вдаль. Свежее дыхание утра проникало в окно и разгоняло черные флюиды, запах жимолости все слабел, окончательно выдохся, и с ним развеялась последняя тень. Когда пришел слуга, я умылся холодной водой и, велев ему следовать за мной, прошел в лазарет. Здесь легче дышалось, и взгляд умирающих было проще выдержать, чем присутствие женщины, которой предстояло родить Мордреда, Артурова племянника и побочного сына.

Глава 7

Король Лот, оказавшись в стороне от главных событий, не сидел сложа руки. Его хлопотливые посланцы сновали туда и сюда, убеждая всякого, кто соглашался слушать, что Утеру для такого случая, как провозглашение наследника, надо бы вернуться в один из своих дворцов в Лондоне или Винчестере. Спешка, шептали они, неприлична, неуместна: в таких делах следует придерживаться обычая, всех оповестить, все церемонии соблюсти и заручиться благословением церкви. Но старались они напрасно. Простые люди в Лугуваллиуме и солдаты, сейчас числом превосходящие мирных жителей, придерживались иного мнения. Всем было ясно, что часы Утера сочтены, и разве не правильно, не справедливо объявить наследника прямо сейчас и по соседству с полем битвы, на котором Артур уже успел по-своему объявить себя? А что при этом не будут присутствовать епископы, что за беда? Ведь это будет пир по случаю победы, устроенный, можно сказать, прямо на бранном поле.

Дом, где расположился в Лугуваллиуме король со своим двором, был набит до отказа. Но празднество выплеснулось далеко за его стены. По всему городу и окрестностям предавались ликованию солдаты, воздух был синь от дыма и костров и полон запахами жарящегося мяса. Командиры на пути в королевские палаты изо всех сил старались не замечать пьянства в расположении полков и на улицах и не слышать женского смеха и визга там, куда по правилам женщинам доступа не было.

Артура я почти весь день не видел. Он пробыл с королем наедине до самого полудня и вышел от него, только чтобы дать отцу отдохнуть перед началом пиршества. Я же весь день провел в лазарете. Там было тихо, не то что в сутолоке вблизи королевских покоев. Двери наших с Артуром комнат подверглись настоящей осаде — кто-то искал милостей у новоявленного принца, кто-то рвался поговорить со мной или купить мою благосклонность подарком, а кого-то просто влекло любопытство. Я велел объявить, что Артур у короля и до начала пира ни с кем говорить не будет. А страже оставил тайное распоряжение послать за мной, если меня будет спрашивать Лот. Но Лот у моих дверей не появлялся. И в городе, как я узнал от слуг, его тоже не было видно.

Но я не мог рисковать. С утра пораньше я послал к Каю Валерию, начальнику королевской стражи и старому моему знакомому, и попросил назначить дополнительную охрану к дверям наших комнат, в сени и даже под окна. А по дороге в лазарет я завернул в покои короля и перемолвился несколькими словами с Ульфином.

Может показаться странным, что прорицатель, которому открылась картина будущей коронации Артура, ясная, отчетливая, осиянная светом, так заботится охранить себя от недругов. Но тем, кто общался с богами, известно, что они прячут свои обетования в слепящих лучах света и что улыбка на устах бога не всегда означает милость. Человек еще должен в этом удостовериться. Боги любят вкус соли; пот человеческих усилий служит приправой к их жертвенным яствам.

Стражи, стоявшие, скрестив пики, на пороге королевских покоев, пропустили меня без единого слова. В первой комнате ждали пажи и слуги. В следующей сидели женщины, помогавшие ухаживать за королем. Ульфин, как всегда, находился у самой двери в королевскую опочивальню. Он поднялся мне навстречу, и некоторое время мы толковали с ним о состоянии короля, об Артуре, о вчерашних событиях и о том, что должно было произойти нынче вечером, потом — мы беседовали в стороне и негромко, чтобы не слышали женщины, — я спросил его:

— Ты знаешь, что Моргауза покинула двор?

— Да, слышал, никто не знает почему.

— Ее сестра Моргиана находится в Йорке в ожидании свадьбы, — сказал я, — и очень нуждается в ее обществе.

— О да, это мы слышали.

По каменному выражению его лица можно было заключить, что такому объяснению никто не придавал веры.

— Приходила она к королю?

— Трижды. — Ульфин улыбнулся. Было ясно, что Моргауза не принадлежит к его любимицам, — И все три раза не была допущена, так как король был занят с принцем.

Двадцать лет была любимой дочерью и за двадцать часов забыта ради законного сына! «Ты и сам рос побочным отпрыском», — упрекнула она меня. Когда-то я, помнится, задумывался о том, какая судьба ей уготована. Здесь, при Утере, она имела положение, пользовалась каким-то влиянием и вполне могла питать к отцу своего рода привязанность. Она даже отказалась от брака, чтобы остаться при нем, как упомянул он вчера в разговоре со мной. Быть может, я слишком строго ее судил, потрясенный открывшимся мне будущим и охваченный своей безоглядной любовью к ее брату.

Я поколебался, но потом все-таки спросил:

— Она очень была огорчена?

— Огорчена? — пожал плечами Ульфин, — Вернее будет сказать, разъярена. Этой даме становиться поперек дороги опасно.

Всегда она такая была, бешеная, с самого детства. Вот и нынче одна из ее камеристок плакала — небось получила хлыстом от госпожи, — Он указал кивком на юного белокурого пажа, скучавшего под окном, — Вон мальчишка, вышел к ней сказать, что ее не примут, так она ему ногтями всю шеку разодрала.

— Смотрите, как бы не было заражения, — заметил я.

При этих моих словах Ульфин взглянул на меня, удивленно вздернув бровь. Я кивнул:

— Да, да, это я ее выпроводил. Она уехала не по своей воле. Когда-нибудь ты узнаешь, в чем тут дело. А пока, надеюсь, ты заглядываешь время от времени к королю? Беседа не слишком его утомила?

— Наоборот, ему сейчас лучше, чем было все последнее время. Прямо не мальчик — родник целебной воды. Король глаз с него не сводит, и сила его час от часу прибывает. Они и полуд-ничать будут вместе.

— Ага, так значит, его пишу сначала отведают? Я как раз об этом и пришел спросить.

— Разумеется. Можешь ничего не опасаться, господин мой. Принц у нас в безопасности.

— Но король должен отдохнуть перед началом пира.

Ульфин кивнул:

— Я уговорил его поспать после трапезы, до вечера.

— Тогда, может быть — что много труднее, — ты и принца склонишь к тому же? Или если не поспать, то хотя бы вернуться прямо к себе и никуда не выходить, пока не начнется пиршество?

Ульфин поглядел на меня с сомнением.

— Но согласится ли он?

— Да, если ты объяснишь, что этот приказ — или, лучше сказать, просьба к нему — от меня.

— Хорошо, господин.

— Я буду в лазарете. Пошлешь за мной, если я понадоблюсь королю. И во всяком случае, пошли мне сказать, как только принц отсюда выйдет.

Было уже далеко за полдень, когда белокурый паж принес мне известие, что король почивает, а принц отправился к себе. Когда Ульфин передал принцу, что от него требуется, тот разозлился, нахмурился и резко сказал (эту часть поручения паж передал, стыдливо потупясь, дословно), что провалиться ему, если он будет до ночи кваситься в четырех стенах, однако, узнав, что просьба исходит от принца Мерлина, остановился на пороге, пожал плечами и пошел к себе, не добавив более ни слова.

— В таком случае пора и мне, — сказал я, — но сначала, мальчик, дай мне осмотреть твою расцарапанную щеку.

Я смазал ему царапину, и он стремглав убежал обратно к Ульфину, а я забитыми пуще прежнего коридорами пробрался в свои комнаты.

Артур стоял у окна. Услышав меня, обернулся.

— Бедуир здесь, ты знал? Я его видел, но не смог к нему протолкаться. Я послал к нему сказать, что ближе к вечеру мы с ним поедем покататься. А теперь оказывается, что мне нельзя.

— Мне очень жаль. Но у тебя еще будет много случаев поболтать с Бедуиром, более благоприятных, чем сегодня.

— Да, уж хуже, чем сегодня, быть не может, клянусь небом и землею! Я здесь просто задыхаюсь! Чего им всем от меня нужно, этой своре там, за дверью?

— Чего большинству людей нужно от своего принца и будущего короля? Тебе придется привыкнуть к этому.

— Похоже, что так. Вон даже за окном стражник.

— Знаю. Это я его там поставил. — И в ответ на его взгляд: — У тебя есть враги, Артур. Разве я не доказал тебе?

— Неужели мне всегда так жить, в окружении? Прямо как пленник.

— Станешь признанным королем, будешь сам распоряжаться, как тебе лучше. А до той поры ты должен находиться под охраной. Помни, что здесь мы в военном лагере; по возвращении в столицу или в один из неприступных королевских замков ты сможешь окружить себя приближенными по собственному выбору. И будешь проводить сколько твоей душе угодно времени в обществе Бедуира, или Кея, или кого ни пожелаешь. Обретешь свободу — до некоторой степени, а большее уже невозможно. Ни тебе, ни мне нет дороги обратно в Дикий лес, Эмрис. Та жизнь не вернется.

— Там было лучше, — сказал он, ласково посмотрел на меня и улыбнулся, — Мерлин.

— Что?

Он хотел было сказать что-то, но передумал, только тряхнул головой и другим тоном, отрывисто спросил:

— А сегодня на пиру? Ты будешь вблизи меня?

— В этом можешь не сомневаться.

— Король рассказал, как он будет представлять меня знати. Тебе известно, что произойдет потом? Эти враги, о которых ты говорил…

— …постараются помешать тому, чтобы собрание лордов признало тебя наследником Утера.

Он подумал минуту. Спросил:

— Туда разрешается приходить вооруженным?

— Нет. Они попробуют прибегнуть к другому средству.

— Ты знаешь какому?

Я сказал:

— Отрицать отцовство короля в присутствии самого короля они не могут, точно так же как не могут заявить в присутствии меня и Эктора, что принца подменили. Значит, им остается посеять к тебе недоверие, сомневающихся укрепить в их сомнениях и склонить на свою сторону армию. Твоим недругам не повезло, что пиршество затеяно прямо на месте сражения, где на одного лорда приходится три солдата, — а после вчерашнего армию не так-то легко будет убедить, что ты не годишься в короли. Нет, я полагаю, они разыграют какой-нибудь спектакль, постараются вызвать растерянность, подорвать доверие к тебе и даже к Утеру.

— А к тебе, Мерлин?

Я улыбнулся.

— Это одно и то же. Прости, но дальше я ничего не вижу. Я вижу смерть и тьму, но не для тебя.

— Для короля? — отрывисто спросил он.

Я не ответил. Он минуту молчал, глядя мне в лицо, потом кивнул, будто получил ответ, и спросил:

— Кто же они, мои враги?

— Их возглавляет король Лотиана.

— A-а, — задумчиво протянул он, и я понял, что его острый ум не бездействовал в течение прошедшего безумного дня. Он видел и слышал, сопоставлял и соображал. — И еще Уриен, его приспешник, и Тудваль, и Динпелидра, и… чей это зеленый значок с росомахой?

— Агвизеля. Король что-нибудь говорил тебе о них?

Он покачал головой.

— Мы беседовали все больше о прошлом. Он, конечно, за эти годы получал обо мне известия от тебя и от Эктора, а я…—

Он засмеялся, — Едва ли еще какой-нибудь сын знает так много о своем отце и об отце своего отца, как я. Ты мне столько рассказывал… Но одно дело — рассказы, а другое… Пришлось еще многое узнавать.

И он подробно рассказал мне о часах, проведенных с королем, без всякого сожаления по невозместимому прошлому, а с той спокойной рассудительностью, которая, как я убедился, была неотъемлемой чертой его натуры. Это, думал я, у него не от Утера: такое свойство я замечал за Амброзием и за самим собой — люди называют его холодностью. Артур оказался способен подняться над переживаниями своего отрочества, все продумать и взвесить с той четкостью мысли, какой отмечены истинные короли, исключить все чувства и добраться до существа. Даже заговорив о матери, он сумел взглянуть на события с ее точки зрения и выказал ту же бестрепетную проницательность, что и королева Игрейна.

— Если б я знал, что моя мать жива и так охотно со мной рассталась, мне, ребенку, было бы, наверно, больно. Но вы с Эктором избавили меня в детстве от ненужных страданий, изобразив дело так, будто она умерла; ну а теперь я и сам все понимаю, как, по твоим словам, понимала моя мать: что быть принцем — значит всегда подчиняться необходимости. Она не просто так отдала меня, — Он улыбался, но говорил серьезно. — То, что я сказал тебе раньше, правда. Мне гораздо лучше было жить в Диком лесу, считая себя внебрачным сыном умершей матери и твоим, чем если бы я рос при дворе отца с мыслью, что королева раньше или позже родит другого сына, который займет мое место.

За все годы я ни разу не взглянул на его положение так. Я был ослеплен высшими целями, занят заботами о его безопасности, о будущем страны, о воле богов. Живой мальчик Эмрис, пока он однажды утром не ворвался в мою лесную жизнь, был для меня только символом, как бы новым воплощением моего отца и моим собственным орудием. А потом, когда я узнал и полюбил его, я сознавал только, каким лишениям мы его подвергаем: ведь он такой горячий, такой честолюбивый, так стремится во всем быть лучшим и первым и сердце у него такое щедрое и привязчивое. Напрасно бы я стал говорить себе, что, если бы не я, никогда бы не видеть ему своего наследства; меня угнетало неотступное чувство вины за все, что было у него отнято.

Бесспорно, он сознавал свои лишения и страдал. Но и сейчас, в миг полного самообретения, он умел ясно представить себе, каково ему было бы расти принцем при дворе. И я понимал, что он прав. Даже не считая постоянного риска, самая жизнь у короля была бы для него безрадостной, а многие его хорошие качества, не получая выхода и развития, со временем изжили бы себя. Но чтобы облегчить мою душу, слова об этом должны были исходить от него. И теперь, когда я их услышал, они развеяли мое чувство вины, как свежий ветерок разгоняет болотные туманы.

А он опять заговорил об отце.

— Он мне понравился, — сказал он, — Он был хорошим королем в меру своих сил. Живя от него в стороне, я имел возможность слушать, что люди говорят, и вынести свое суждение. Но как отец… Сумели бы мы с ним поладить под одним кровом — это другой разговор. А знакомство с матерью мне еще предстоит. Ей, я полагаю, скоро понадобятся утешения.

Про Моргаузу он помянул только один раз, мельком.

— Говорят, она уехала?

— Да, отбыла нынче утром, пока ты находился у короля.

— Ты говорил с ней? Как она приняла твои слова?

— Убиваться не стала, — ответил я, нисколько не погрешив против правды. — Можешь за нее не беспокоиться.

— Это ты велел ей уехать?

— Посоветовал. Как тебе советую не думать об этом впредь. Сейчас пока ничего больше сделать нельзя. Единственное только я предлагаю: поспать. Сегодня был трудный день, и, прежде чем он кончится, и тебе, и мне придется еще труднее. А потому, если сможешь, забудь толпу, осаждающую двери, и стражника, стоящего под окном, и давай оба поспим до заката.

И тут он вдруг зевнул, широко, как молодая кошка, и засмеялся.

— Ты не навел на меня чары — для верности? Я вдруг так спать захотел, кажется неделю бы проспал… Ладно, сделаю, как ты велишь, но можно мне послать слугу к Бедуиру?

О Моргаузе он больше не говорил и, я думаю, за сборами и последними приготовлениями к пиру и впрямь забыл о ней. Во всяком случае, давешнее сокрушенное выражение окончательно исчезло с его лица, ничто не омрачало более его душу, угрызения и дурные предчувствия отскочили от его юного деятельного существа, словно капли воды от раскаленного металла. Даже если бы он и догадывался, как я, о том, какое будущее его ждет — еще более великое, чем он мог себе представить, и под конец более ужасное, — все равно едва ли от этого потускнела бы его радость. Четырнадцатилетнему смерть в сорок лет представляется бесконечно далекой.

Час спустя после захода солнца нас пришли пригласить в пиршественную залу.

Глава 8

В зале собралось множество гостей. А в коридорах если и раньше было людно, то теперь, после того как трубы провозгласили начало пиршества, началась настоящая давка; казалось, еще немного — и даже эти прочные, римской постройки стены выпучатся и рухнут под нажимом возбужденной толпы. Ибо распространился слух, быстрый, как лесной пожар, что это будет не обычный пир по случаю победы, и в Лугуваллиум съехались люди за тридцать миль в округе, желая присутствовать при великом событии.

В толпе нельзя было различить, кто сопровождает какого-то лорда из числа приглашенных в главную залу, где пировал сам король. На пиршествах такого рода оружие полагается оставлять при входе, и вскоре передняя комната стала похожа на уголок Дикого леса — такая в ней образовалась чаща из пик, копий и мечей, отнятых у входящих. Сверх этого стража ничего не могла сделать и лишь обшаривала взглядом каждого прибывающего гостя, чтобы удостовериться, что при нем не осталось иного оружия, кроме ножа или кинжала, которым он будет резать пищу.

К тому времени, когда гости расселись у столов, небо за окнами померкло и запылали факелы. Вечер был теплый, и от чадного факельного огня, от еды, вина и шумных речей в зале скоро сделалось удушающе жарко, и я с беспокойством поглядывал на короля. Он казался оживлен, но лицо заливал нездоровый румянец, и кожа на скулах словно остекленела и просвечивала, как случалось мне видеть и прежде у людей, чьи силы исчерпаны до последнего предела. Однако он прекрасно держался, любезно и весело разговаривал с Артуром, сидевшим от него по правую руку, и с другими, кто окружал его за столом, и лишь по временам вдруг смолкал и уносился мыслями куда-то, но, тут же встрепенувшись, вновь приходил в себя. Раз он спросил меня — я сидел от него слева, — не знаю ли я, отчего к нему сегодня не приходила Моргауза. Спросил без тревоги и даже без особого интереса: ясно было, что о ее отъезде он ничего не слышал. Я ответил, что ей захотелось съездить к сестре в Йорк, и, так как король был занят, я сам дал ей разрешение покинуть двор и назначил ей провожатых. К этому я поторопился добавить, что ему нет нужды беспокоиться о своем здоровье, раз я нахожусь рядом и сам смогу за ним смотреть. Он кивнул и поблагодарил, но так, словно в моей помощи уже не было больше нужды.

— У меня есть лучшие лекари в мире: победа и этот мальчик, — Он положил Артуру на плечо ладонь и засмеялся. — Слышали, как называли меня саксонские псы? Полумертвый король. Я слышал, как это кричали, когда меня несли на носилках… Оно так и в самом деле было, но теперь мне дарована победа, а заодно и жизнь.

Слова эти он произнес во весь голос, гости у стола смолкли, прислушиваясь, и ропот одобрения пробежал по зале, когда король кончил говорить и вернулся к еде. Мы с Ульфином оба предупреждали его, чтобы он не усердствовал в еде и питье; но совет наш был излишним: король ел мало и без охоты, а вино заботами Ульфина пил сильно разбавленное. Разбавленное вино подавалось и Артуру. Он сидел подле отца, прямой как стрела и слегка бледный от волнения. Кажется, вопреки своему обыкновению он даже не замечал, что ест. Говорил он мало, только в ответ, и то очень немногословно, лишь насколько того требовали приличия. А большей частью молчал и с возвышения, на котором стоял королевский стол, смотрел вниз на гостей. Я, хорошо его знавший, понимал, чем он занят: он перебирал по лицам и гербам всех присутствующих и запоминал, кто где сидит. И кто как выглядит. Это лицо враждебное, это дружеское, но нерешительное и готовое поддаться на обещания власти или выгоды, там глупое или просто любопытствующее. Мне они тоже были понятны, словно это не люди, а красные и белые фигуры, расставленные для игры на доске, но чтобы отрок на четырнадцатом году, да еще в такую ответственную минуту, мог быть настолько собранным и наблюдательным — это просто диво. Годы спустя он все еще мог с точностью перечислить тех, кто среди собравшихся был на его стороне, а кто против в ту первую ночь, с которой началось его царствование. Только дважды его холодный блуждающий взгляд просветлел и задержался: на Экторе, который сидел неподалеку от нас, — верном, прямодушном Экторе, не сводившем сияющих, чуть повлажневших глаз поверх кубка с вином со своего приемыша в бело-серебряных драгоценных одеждах одесную короля. (Мне показалось, что взгляд Кея, пировавшего рядом с отцом, не выражал особого восторга, но, впрочем, его узкое лицо с низким лбом всегда имело немного недовольное выражение.) В дальнем конце залы, подле своего отца, короля Бана, сидел Бедуир, и доброе его разгоряченное лицо, и открытый взгляд так и светились любовью. Взгляды мальчиков то и дело встречались. Здесь протягивалась еще одна надежная связь, на которой будет покоиться новое королевство.

А пир продолжался. Я озабоченно поглядывал за Утером, гадая, достанет ли у него сил досидеть до конца и добиться от лордов признания Артура наследником трона. В противном случае мне надо было выбрать подходящую минуту и вмешаться, или же дело придется решать силой оружия. Но Утер превозмог слабость, он огляделся вокруг себя и поднял руку. Заиграли трубы, требуя тишины. Гул речей смолк, все глаза устремились к королевскому столу. Он был установлен на возвышении, ибо у короля недостало бы силы обратиться к пирующим стоя. Но и сидя в своем тяжелом кресле, прямой и властный, с горящими факелами и разноцветными знаменами за спиной, Утер был ослепителен и величав, и в зале воцарилось послушное молчание.

Положив ладони на резные подлокотники, он начал говорить. На губах у него играла улыбка.

— Милорды, все вы знаете, по какому случаю мы здесь собрались. Колгрим обращен в бегство и брат его Бадульф, и уже поступают известия, что враг в беспорядке бежал к побережью, за дикие северные земли, — И он продолжал говорить об одержанной накануне победе, такой же важной, по его словам, как победа его брата при Каэрконане, и столь же знаменательной. — Силы наших врагов, что накапливались и грозили нам столько лет, разбиты и отброшены до поры до времени от наших рубежей. Мы завоевали себе передышку. Но что еще того важнее, милорды, мы увидели, как это делается, и убедились, сколь могущественно единство и какими бедами для нас чревато его отсутствие. Порознь на что мы способны, короли севера и короли юга и запада? Но заодно, держась и сражаясь вместе, под единым командованием, по единому плану, мы еще не раз сможем вонзить меч Максена в сердце врага.

Он, конечно, говорил иносказательно, но я заметил, как Артур вздрогнул при этом напоминании и бросил на меня быстрый взгляд, чтобы тут же снова вернуться к внимательному разглядыванию гостей.

Король прервал свою речь. Ульфин шагнул было к нему с кубком вина, но король отвел его руку и заговорил опять. Голос его окреп и звучал почти с прежней силой.

— Ибо таков урок, преподанный нам событиями последних лет. У нас должен быть один вождь, один могущественный верховный король, и чтобы ему подчинялись, не споря, все королевства. Без этого мы снова окажемся там, где были до прихода римлян. Будем разобщены и разбиты, как это было с галлами и германцами, расколовшись на множество отдельных народов, точно волки, грызущиеся друг с другом за пищу и землю, мы не выйдем вместе против общего врага и постепенно превратимся в забытую богом провинцию Рима, вместе с ним катящуюся навстречу гибели, а могли бы воспрянуть единым новым королевством со своим народом, со своими богами. И так оно и будет, я верю, если только во главе нас встанет достойный король. И может быть, кто знает, дракон Британии еще вознесется если и не столь высоко, как орлы Рима, зато с гордостью и мечтой, которые переживут века.

В зале царила глубокая тишина. Так мог говорить сам Амброзий. Или даже сам Максим, подумалось мне. Боги вещают нам, надо лишь запастись терпением.

Утер снова прервал свою речь. Он сделал вид, будто это ораторская пауза, предназначенная для вящего эффекта, но я заметил, как побелели его руки, сжимающие подлокотники кресла, как он собирается с последними силами. Наверно, я один это заметил, на Утера едва ли кто смотрел, взгляды всех гостей были устремлены на сидящего с ним рядом юного Артура. Вернее, всех, кроме короля Лотиана: этот алчно пожирал глазами верховного короля. Ульфин, воспользовавшись паузой, опять подошел к королю с кубком, но, встретившись со мной глазами, пригубил вино сначала сам, а уж затем дал испить королю. Дрожь в руке, принявшей у него кубок, уже нельзя было скрыть; не давая королю обнаружить свою слабость, Ульфин бережно взял кубок у него из рук и поставил на стол. Все это, я увидел, не укрылось от глаз Лота, жадно следившего за королем. Должно быть, он понимал, как болен Утер, и ждал, что с минуты на минуту силы его оставят. Либо Моргауза ему открыла, либо же он сам догадался о том, что и я знал наверняка. Утер не доживет, не успеет в этой жизни надежно утвердить Артура на троне, а хаос и безначалие, которые возникнут при молодом короле, сулят выгоду его противникам.

Когда Утер заговорил снова, голос его звучал совсем слабо, но в зале стояла полная тишина, и повышать голос ему не понадобилось. Даже те, кто слишком много выпил, торжественно внимали речи короля о вчерашней битве, о тех, кто отличился и прославился, и о тех, кто пал, и наконец о роли Артура в победе и о самом Артуре.

— Все эти годы вы слышали о том, что мой сын, рожденный королевой Игрейной, воспитывается и обучается королевским искусствам в дальних странах и находится в руках, увы, более крепких, чем мои после приключившейся со мной болезни. Вы знали, что настанет срок, когда он вырастет и будет под своим настоящим именем провозглашен моим наследником и вашим новым королем. Да будет же ныне известно всем, где провел годы детства ваш законный принц: сначала под защитой кузена нашего Хоэля в Бретани, а затем в доме моего верного слуги и соратника графа Эктора в Галаве. И все эти годы его охранял и учил мой родич Мерлин, называемый также Амброзий, в чьи руки был он передан сразу после рождения, и никто не оспорит, что лучшего опекуна и быть бы не могло. Не оспорит никто и разумность моего решения отослать принца от себя до того времени, покуда он не вырастет и сможет открыто объявиться перед вами. Таков обычай, распространенный среди властителей мира сего: воспитывать детей при чужих дворах, чтобы они вырастали чуждые высокомерия, не отравленные лестью и огражденные от предательства и происков властолюбия.

Он смолк на мгновение, чтобы перевести дух. Произнося последние слова, он смотрел перед собою в стол и ни с кем не встречался взглядом, но кое-кто из гостей зашевелился в смущении или переглянулся с соседом; и все это не укрылось от внимательных глаз Артура. Король продолжал:

— Те же из вас, кто всегда считал, что обучать принца королевскому искусству — значит с нежных лет посылать его в бой или в совет вместе с отцом, пусть вспомнят вчерашнюю битву, и как легко он принял меч из рук короля, и как повел полки к победе, будто он не принц, а сам верховный король и бывалый воин.

Утер уже задыхался, лицо его стало землистым. Я заметил хищный взгляд Лота и встревоженный — Ульфина. Увидел нахмуренные брови Кадора. И с благодарностью припомнил мой с ним недавний разговор у озера. Кадор и Лот. Не будь Кадор настоящим сыном своего отца, они легко могли бы сейчас разорвать между собой страну на куски, растащить север от юга, точно два пса, раздирающих добычу, и оставить обездоленного щенка скулить от голода.

— Итак, — произнес верховный король, и в тишине с жуткой отчетливостью раздалось его свистящее дыхание, — я представляю вам моего законного и единственного сына Артура Пендрагона, который будет над вами верховным королем после моей смерти и которому я отныне и навсегда передаю мой боевой меч.

Он протянул Артуру руку, и мальчик поднялся, прямой и серьезный, и приветственные возгласы и клики понеслись к задымленным стропилам крыши. Шум поднялся такой, что, наверно, слышно было во всем городе. Когда кричащие смолкли, чтобы перевести дух, эхо прокатилось по улицам, точно пожар по стерне в погожий день. В этих возгласах было одобрение и радость, что дело наконец решено, люди ликовали. Я видел, как Артур, невозмутимый, словно облако, оценивал настроения гостей. Но мне также было видно, как бьется жилка у него на щеке. Он стоял, как стоит воин с мечом, одержавший одну победу, но готовый услышать новый вызов.

И вызов прозвучал. Отчетливо сквозь крики и стук кубков об стол раздался голос Лота, грубый и зычный:

— Я оспариваю этот выбор, король Утер!

Словно каменная глыба упала в стремительный горный поток. Крик стих, люди задвигались, переглядываясь, переговариваясь, озираясь по сторонам. И вдруг оказалось, что поток раздвоился. Снова раздались возгласы в поддержку Артура, но здесь и там послышалось «Лотиан! Лотиан!» — и поверх всего этого гремел голос Лота:

— Неопытный мальчишка! Повидавший в своей жизни только одну битву! Говорю вам, вы и оглянуться не успеете, как Кол-грим вернется, и что же, нас поведет в бой желторотый юнец? Если ты должен передать свой меч, король Утер, передай его в руки бывалого и опытного полководца, пусть орудует именем этого юнца, покуда он не повзрослеет!

При последних словах он что было силы грохнул кулаком об стол, и вокруг снова раздались крики: «Лотиан! Лотиан!» — подхваченные в дальнем конце залы и тут же заглушенные громкими возгласами «Пендрагон!», и «Корнуолл!», и даже «Артур!» Шум нарастал, и становилось ясно, что, будь сейчас люди при оружии, не обошлось бы дело одними оскорблениями. Слуги жались к стенам, распорядители ходили между столами, пытаясь умиротворить собравшихся. Король, мертвенно-бледный, вскинул было руку, но почти никто не обращал на него внимания. Артур стоял безмолвно, недвижно и тоже был бледен.

— Милорды! Милорды!

Утер весь трясся от ярости, а ярость, как я хорошо знал, была для него опаснее удара копьем. И Лот, как видно, тоже это знал. Я положил ладонь Утеру на плечо.

— Все будет хорошо, — негромко произнес я. — Сядь пока, и пусть они накричатся вволю. Гляди, Эктор собрался говорить.

— Господин мой король! — Голос Эктора звучал деловито, дружелюбно и буднично, он подействовал на спорящих успокоительно. Эктор обращался словно бы к одному королю. И сразу стало тише, люди старались расслышать, что он говорит, — Господин мой король, король Лотиана сейчас оспорил твой выбор. У него есть право говорить здесь, как и у всякого твоего подданного есть право быть выслушанным тобою, но спорить и даже подвергнуть сомнению то, что ты сказал сегодня, у него права нет.

Он немного повысил голос и обратился к гостям:

— Милорды, здесь речь идет не о выборе или предпочтении. Наследник короля родится, а не назначается, и, коль скоро обстоятельства привели к рождению законного наследника, о чем же спорить? Взгляните на принца, представленного вам сегодня. Он прожил в моем доме десять лет, и я, который знает его, как никто, говорю вам, что это принц, достойный встать во главе нас, и не когда-нибудь, «когда он повзрослеет», а теперь. Даже не окажись здесь меня, чтобы свидетельствовать перед вами его происхождение, вам достаточно взглянуть на него и вспомнить его на вчерашнем поле боя, чтобы увериться: перед нами, волею судеб и милостью божией, истинный и законный король. И это не подлежит ни обсуждению, ни спору. Взгляните на него, милорды, и вспомните вчерашнюю битву! Кто лучше его сможет объединить королей со всех концов Британии? Кто лучше его сможет владеть мечом его отца?

Послышались крики: «Верно! Верно!» и «Ясное дело — он Пен-драгон и, стало быть, наш король!» — и слитный гул голосов, еще более громких, чем раньше. Мельком мне припомнились советы при моем отце, мирные и торжественные собрания. И снова я увидел, что Утер дрожит, сидя в своем кресле, и в лице его нет ни кровинки. Да, времена переменились: для него не было иной возможности утвердить свою волю, кроме как через признание совета лордов.

Но, прежде чем он успел сказать слово, Лот уже снова был на ногах. Теперь он не кричал, а говорил рассудительно и веско, учтиво обращаясь к Эктору:

— Я оспаривал не рождение принца, а лишь способность молодого и неопытного человека возглавить нас в эти трудные дни. Мы знаем, что вчерашняя битва была всего лишь предварением, лишь первым шагом в войне, более долгой и жестокой, чем даже те, что вел Амброзий, в борьбе, какой мы не видели со времен Максима. И нам нужен полководец, выказавший талант в испытаниях более серьезных, чем одна удачная схватка. Нам нужен не заместитель недужного короля, а человек, облеченный всей властью и божьим благословением настоящего помазанного монарха. Если юный принц действительно способен удержать в руке отцовский меч, может быть, его отец пойдет на то, чтобы прямо сейчас, при всех нас, вручить его ему?

Снова тишина. Трижды ударили сердца. Каждый присутствующий в зале знал, что означает для короля публично отдать королевский меч. Это — отречение. Один только я из всех, кто там был, не считая, может быть, Ульфина, понимал, что, отречется сейчас Утер или нет, не имеет значения: Артур все равно будет королем еще до наступления ночи. Но Утер этого не знал, а достанет ли ему силы духа, при всей его немощи, отречься от власти, в которой была для него вся жизнь, — этого не мог бы сейчас сказать даже я. Он сидел очень прямо, по виду совершенно спокойно, только мне, находившемуся совсем близко от него, было заметно, как дрожь время от времени сотрясала его с головы до ног, так что блики света плясали в венце червонного золота, стягивавшем его лоб, и вспыхивали в перстнях на пальцах. Я молча поднялся, подошел и встал от него по левую руку. Артур, хмурясь, вопрошающе взглянул на меня. Я покачал головой.

Король в нерешительности облизнул губы. Лотова внезапная перемена тона озадачила его, как озадачила и других в зале. Правда, из колеблющихся многие вздохнули с облегчением: они страшились мятежей, и разумная речь Лота, его почтительность к верховному королю успокоила их опасения. Послышался ропот одобрения. Лот раскинул руки, как бы обнимая всех, кто находится в зале, и сказал, сохраняя прежний рассудительный тон и обращаясь ко всем:

— Милорды, если мы убедимся, что король собственными руками передает избранному наследнику свой королевский меч, нам только и останется, что признать его. А потом уже будет время обсудить, как нам лучше подготовиться к грядущим войнам.

Артур слегка повернул голову, словно охотничий пес, почуявший в воздухе новый запах. Эктор тоже озирался на Лота, удивленно и недоверчиво слушая его уступчивые речи, молчаливый Кадор в дальнем конце залы смотрел на Лота во все глаза, словно хотел высмотреть его сокрытую душу.

Утер склонил голову, и эта поза самоотречения пристала ему, как никакая другая за всю жизнь.

— Я готов.

Пробежал один из распорядителей. Утер откинулся на спинку своего массивного кресла и отрицательно покачал головой, когда Ульфин опять протянул ему кубок. Я незаметно опустил руку и взялся за его запястье. Пульс был слабый, как кузнечик, запястье — прежде туго свитые нервы и жилы — стало хрупким и сухим. Губы у него пересохли, он то и дело облизывал их. Он негромко проговорил:

— Тут какая-то хитрость, но я не могу ее разгадать. А ты?

— Пока нет.

— За ним ведь почти никто не стоит. Даже среди солдат, после вчерашнего. Но теперь… может быть, тебе самому придется с ними разбираться. Доказательствами и посулами их не проймешь. Ты ведь знаешь их, им нужно знамение. Ты бы не мог дать им знамение?

— Не знаю. Пока нет. Боги являются, когда являются.

Артур услышал, что мы шепчемся. Он стоял весь натянутый, как тетива в луке. И вдруг при взгляде на конец залы лицо его утратило прежнее напряженное выражение. Я проследил, куда он смотрит, и увидел Бедуира. Его, пунцового от негодования, удерживала на месте отцовская тяжелая рука. Иначе, я думаю, он бы уже бросился на Лота с кулаками.

Пробежал обратно распорядитель, держа на поднятых ладонях боевой меч Утера в ножнах. Зловеще рдели рубины на рукояти. Ножны были серебряные, золоченые, изукрашенные тонкой чеканкой и драгоценными каменьями. Все, кто был в зале, сотни раз видели этот меч у короля на поясе. Лорд-распорядитель положил его перед Утером на стол. Исхудалая королевская рука протянулась к рукояти, и пальцы сами привычно сомкнулись под щитком, скорее лаская, чем сжимая, — настоящая хватка искусного воина. Артур смотрел, и я увидел, как брови его недоуменно сдвинулись к переносице. Верно, он вспомнил меч в Диком лесу и не понимал, какая роль предназначена тому мечу в церемонии отречения.

Я же, щурясь от огненного сияния огромных рубинов, понял наконец предначертание богов. Оно было ясно с самого начала: огонь, и летучая звезда, и меч в камне. И открылось оно не в двусмысленной улыбке божества сквозь завесу дыма — а отчетливо и ясно, как красный огонь рубинов. Утеров меч не выдержит, как не выдержал сам король Утер. Выдержит другой. Он явился по воде и по суше и теперь лежит наготове, чтобы завоевать Артуру королевство, сохранить и защитить его, а потом навсегда исчезнуть с глаз людских…

Король решительно взялся за ножны и выдернул меч.

— Я, Утер Пендрагон, сим отдаю сыну моему Артуру…

Послышался общий вздох, потом невнятный слитный говор, кто-то крикнул в страхе: «Знамение! Знамение!», кто-то еще отозвался: «Смерть! Это предвещает смерть!», и шепот, стихший было перед лицом победы, стал пробуждаться опять: «На что же можем надеяться мы, опустошенная земля, и увечный король, и отрок без меча?» Выдернув меч из ножен, Утер тяжело поднялся на ноги. Он держал его криво, не подняв, и глядел на него, почернев лицом и приоткрыв рот, словно пораженный немотой. Меч был сломан. В одной пяди от острого конца клинок обломился, и рваный разлом черно поблескивал в факельном свете.

Король попытался было что-то сказать, но только промычал — слова застряли у него в горле. Меч вывалился из ослабшей руки и со звоном упал на пол. Ноги у короля подкосились, мы с Ульфином подхватили его под руки и осторожно опустили обратно в кресло. Артур, быстрый, как рысь, подскочил и склонился над ним.

Потом он медленно выпрямился и посмотрел на меня. Мне не было нужды говорить ему то, что мог видеть всякий, находившийся в пиршественном зале. Утер был мертв.

Глава 9

Мертвый Утер сумел сделать то, что не удалось Утеру умирающему: суматоха в зале стихла. Все, кто там был, стоя, в молчании наблюдали, как мы медленно опускаем его в кресло. Среди тишины пламя факелов потрескивало, как шуршащий шелк, и кубок, оброненный Ульфином, со звоном прокатился полукругом по полу туда и обратно. Я склонился над умершим королем и закрыл ему глаза.

И тут вновь раздался зычный и настойчивый голос Лота:

— Воистину это знамение! Мертвый король и сломанный меч! Ты и теперь будешь говорить, Эктор, что бог предназначил этого отрока вести нас на саксонского врага? Да уж воистину увечная земля, а преграда саксонской угрозе лишь отрок со сломанным мечом!

Опять поднялся гомон. Люди кричали, обращаясь друг к другу или озираясь вокруг в испуге и смятении. Краем сознания я заметил, что для Лота происшедшее не было неожиданностью. Артур с горящими глазами на совершенно бескровном от потрясения лице выпрямился над телом отца и резко обернулся к орущим, но я проговорил торопливо: «Нет. Подожди», и он послушался. Только рука опустилась на пояс и сжала до побеления рукоятку кинжала. Едва ли он сознавал это, а если б и осознал, то все равно не смог бы сдержаться. Рев изумления и страха бился в каменные стены, как штормовой прибой.

Сквозь весь этот оглушительный шум вновь прозвучал голос потрясенного, но мужественного Эктора, прозвучал так же твердо и деловито, как и раньше, разгоняя клочья суеверного страха, подобно метле, смахивающей паутину.

— Милорды! Пристойно ли это? Наш верховный король умер сейчас у нас на глазах. Неужто мы осмелимся перечить его воле, едва успели его глаза закрыться вечным сном? Мы все видели, что послужило причиной его смерти: вид королевского меча, вчера еще бывшего целым, а ныне сломавшегося в ножнах. Неужто же мы, как малые дети, устрашимся такой случайности, — он веско уронил это слово в чуткую тишину, — и из-за нее не выполним то, что, бесспорно, должны? Если же вам нужно знамение, то вот оно! — Он указал на Артура, прямого, как сосенка, подле кресла с мертвым королем, — Один король пал, а уже на его место готов встать другой. Он послан нам ныне Богом. И мы должны его признать.

Он смолк. Люди тихо переговаривались, переглядывались. Иные кивали и выкрикивали свое согласие, но были и такие, кто по-прежнему смотрел с сомнением, и слышались голоса:

— Но меч? Как же сломанный меч?

Эктор бестрепетно отвечал:

— Король Лот сказал, что сломанный меч — знамение. Но что он знаменует? Я вам скажу — предательство! Меч сломался не в руке у верховного короля и не в руке его сына.

— Это правда, — подхватил другой властный голос. Отец Бедуира, король Бенойка, встал со своего места, — Мы все видели его целым во время битвы. И видели его в деле, клянусь богом!

— А после этого? Как было потом? — послышались вопросы со всех сторон, — Разве король послал бы за ним, если бы знал, что он сломан?

Но кто-то неразличимый в дальнем конце зала заметил:

— А согласился бы король уступить его мальчику, если бы он был целый?

И еще чей-то голос, мне показалось, что Уриена, произнес:

— Король знал, что умирает. Он оставил увечную землю и сломанный меч. Теперь королевская власть должна перейти к сильнейшему.

Эктор, густо покраснев, крикнул в ответ:

— Я правильно говорил о предательстве! Хорошо, что верховный король успел представить нам своего наследника, не то бы Британия и впрямь оказалась изувечена и разодрана на куски псами-изменниками вроде тебя, Уриен Горский!

Разъяренный Уриен с криком схватился за кинжал. Но Лот под шумок что-то резко сказал ему, и тот присмирел. Лот улыбался, щелки-глаза его смотрели настороженно, а голос прозвучал вкрадчиво:

— Мы все знаем, как выгодно графу Эктору провозгласить королем своего приемыша.

Сразу снова стало тихо. Я увидел, что Эктор озирается, словно бы ища несуществующее оружие. Пальцы Артура еще крепче сжали рукоять кинжала на поясе. Но тут у правой стены люди задвигались, и вперед выступил Кадор. Белый вепрь Корнуолла то горбился, то пластался на его рукаве. Кадор оглянулся, выжидая тишины. Все смолкли. Лот с опаской оглянулся: он, как видно, не знал, чего можно ждать от герцога Корнуолла. Эктор сдержался и сел, все еще кипя. Повсюду вокруг я видел, что перепуганные, колеблющиеся, не имеющие собственного мнения люди смотрят на Кадора так, словно ждут от него руководства в минуту опасности.

Голос Кадора прозвучал отчетливо и совершенно бесстрастно:

— То, что сказал Эктор, — правда. Я сам видел меч верховного короля после битвы, когда он принял его обратно из рук сына. Клинок был цел и незапятнан ничем, кроме вражьей крови.

— Но как же он оказался сломан? Здесь предательство? Кто его сломал?

— В самом деле, кто? — повторил Кадор. — Не боги, уж конечно, что бы ни утверждал король Лот. Боги не ломают мечи королей, которым ниспосылают победу. Они им дарят мечи, и притом целые.

— Но если Артуру быть нашим королем, — выкрикнул кто-то, — где же меч, который подарили ему боги?

Кадор вопросительно посмотрел в сторону королевского возвышения; было ясно, что он ждет, чтобы заговорил я. Но я молчал. Я стоял за спиной Артура рядом с королевским креслом. Здесь было мое место, и пора, чтобы люди это знали. Они выжидающе притихли, все головы повернулись туда, где я стоял черной тенью позади серебряно-белого Артура. Слышался невнятный говор многих голосов. Здесь были такие, кто испытал на себе мою силу, и не было ни одного, кто бы поставил ее под сомнение. Даже Лот. Он вопросительно скосился на меня, так что сверкнули белки глаз. Однако я безмолвствовал, и тогда здесь и там на лицах появились насмешливые улыбки. Мне видно было, как напряглись плечи Артура, и беззвучно, одною волею, мысленно, я сказал ему: «Погоди, Артур. Еще немного. Сейчас не пора».

Он молча взял в руки сломанный меч и осторожно засовывал его обратно в ножны. Вот клинок сверкнул последний раз и скрылся.

— Видите? — обратился Кадор к собравшимся, — Утерова меча больше нет, как нет и его самого. Но у Артура есть свой меч, и он куда прекраснее этого королевского меча, который сломала человеческая рука. Тот меч ему подарили боги. Я сам видел его у Артура в руке.

— Когда? Где? — раздались вопросы, — Какие боги? Что за меч?

Кадор с улыбкой подождал, пока утихнут голоса спрашивающих. Он стоял в непринужденной позе, статный и могучий, исполненный, как всегда, сдержанной, но действенной силы. Лот кусал губу и хмурился. На лбу у него проступил пот, глаза тревожно обводили залу, подсчитывая сторонников. Как видно, он надеялся, что Кадор будет против Артура.

Кадор в его сторону и не посмотрел.

— Не так давно я видел принца у Мерлина, — объяснил он собравшимся, — это было в Диком лесу, и в руке он держал меч столь прекрасный, что я в жизни такого не видывал, весь выложенный драгоценными каменьями, точно императорский, и клинок его сиял, как луч света, так что больно было смотреть.

Лот откашлялся.

— Обман зрения. Колдовство. Ты же сам говоришь, при этом был Мерлин. Мы все знаем, что означает его присутствие. Если Мерлин — наставник Артура…

Его прервал низкорослый темноволосый и краснолицый человек, в котором я узнал Гвила с западного побережья, где в горах до сих пор собираются друиды:

— А если и колдовство, что с того? Да за королем, владеющим магией, всякий пойдет!

Это вызвало крики одобрения. Застучали по столам кулаки. Многие гости были кельты из горных областей, и такая речь пришлась им по душе.

— Правда, правда! Сила — вещь хорошая, но какой от нее прок без удачи? А у нашего короля, хоть он и молод, есть и то и другое. Справедливо говорил Утер о доброй выучке и добром совете. А лучший советчик, чем Мерлин, может ли быть у молодого короля?

— А добрая выучка, — подхватил звонкий молодой голос, — состоит не в том, чтобы выжидать, не вступая в бой, покуда чуть вовсе не опоздал!

Это крикнул, забывшись, Бедуир. Отец для острастки отпустил ему затрещину, но удар пришелся сбоку и не сильный, а карающая рука задержалась и потрепала мальчика по затылку. На них смотрели с улыбкой. Жар спадал. Кипение страстей, вызванное приступом суеверного страха, утихло, люди пришли в себя и были готовы слушать и взвешивать услышанное. Кое-кто из склонявшихся на сторону Лота и его приспешников стал от него отходить. Раздались голоса: «Почему молчит Мерлин? Мерлин знает, как надобно поступить. Пусть он нам скажет!» И другие подхватили: «Мерлин! Мерлин! Пусть Мерлин говорит!»

Я дал им немного покричать. А потом, когда они уже готовы были стены разнести от нетерпения, заговорил. Я не повысил голоса и не сдвинулся с места, а остался, как стоял, между мертвым королем и живым; но люди притихли и стали слушать.

— Я должен сказать вам две вещи, — начал я, — Во-первых, король Лотиана ошибся: я не наставник Артура, а его слуга. А второе — то, что уже говорил вам герцог Корнуолл: что от саксонской угрозы нас оградит король, юный и здравствующий, и в руке у него — меч, данный ему богом.

Лот увидел, что удача от него ускользает. И крикнул, обводя взглядом своих сторонников:

— Да, меч — любо-дорого смотреть! Появляется в руке как видение и исчезает во время битвы!

— Вздор говоришь, — оборвал его граф Эктор, — Тот меч, что был выбит у него из рук, одолжил ему я. И не сокрушаюсь о нем, не из лучших был клинок.

Кто-то засмеялся. Здесь и там блеснули улыбки, и теперь в голосе Лота слышалась лишь ярость поражения:

— Так где же он добыл тот чудо-меч и куда он теперь подевался?

Я ответил:

— Он один отправился на Каэр-Банног и достал меч, хранившийся на дне озера.

Стало тихо. Среди собравшихся не было никого, кто бы не знал, о чем идет речь. Я увидел, как люди осеняют себя знаком, охраняющим от чар.

Кадор нарушил тишину. Он сказал:

— Это правда. Я видел своими глазами, как Артур возвратился с Каэр-Баннога и привез его с собой в старых-старых ножнах, словно он пролежал там, спрятанный, добрую сотню лет.

— Так оно и было, — подтвердил я, — Послушайте, милорды, я поведаю вам, что это за меч. Этот меч взял с собою в Рим Максен Вледиг, а потом его соратники привезли этот меч обратно в Британию и спрятали здесь до того времени, покуда боги не надумают указать сыну короля к нему дорогу. Нужно ли напоминать вам пророчество? Оно произнесено не мною: меня тогда еще не было на свете. Оно гласит, что меч явится по воде и по суше и будет покоиться, сокрытый во тьме и заключенный в камне, покуда не явится тот, кто рожден быть законным королем всей Британии, и не достанет его из укрытия. Вот он и лежал на Каэр-Банноге в чертоге Билиса, пока, препровождаемый божественными знамениями, Артур не нашел его там и не освободил из каменного плена.

— Покажи нам! — закричали все, — Покажи!

— Я покажу вам этот меч. Он остался лежать на алтаре часовни, что в Диком лесу. Там я его положил, и там он пролежит до тех пор, пока Артур не подымет его в присутствии вас всех.

Лот заметно струсил: все теперь были против него, а он открыто выказал себя противником Артура. Но до сих пор я говорил негромко и спокойно, и Лот еще питал надежду на успех. Его поддерживало природное упрямство и тупая жажда власти.

— Видел я этот меч, меч в алтаре Зеленой часовни. И многие из вас его видели! Это меч Максена, спору нет, да только он вырезан в камне.

Тут я сделал шаг вперед и высоко вскинул руки. В открытые окна, неведомо откуда, ворвался ветер, зашевелились пестрые знамена, алый дракон у Артура за спиной словно полез кверху по золотому полю, а моя тень, колеблясь, выросла на стене, также подобная дракону с распростертыми крыльями-руками. Сила моя была при мне. Она прозвучала и в моем голосе:

— Но из камня он поднял его и подымет опять в присутствии вас всех. Часовня же отныне будет именоваться Гиблой часовней, ибо если кто, не будучи по праву королем, только прикоснется к тому мечу, клинок вспыхнет в его руке, как гибельная стрела небес.

Кто-то из гостей веско произнес:

— Если он вправду владеет мечом Максена, то, значит, получил его в дар от бога, а если еще и Мерлин с ним, то, клянусь, каким бы он ни поклонялся богам, я пойду за ним!

— И я, — сказал Кадор.

— И я! И я! — раздались еще голоса. — Отправимся смотреть этот волшебный меч и этот погибельный алтарь!

Все повскакали с мест. Громкие крики неслись отовсюду и отдавались под сводами крыши:

— Артур! Артур!

Я опустил руки. Ну вот, Артур, теперь пора.

Он ни разу не оглянулся на меня, но услыхал мою мысль, и я почувствовал, как моя сила исходит от меня и перетекает к нему. Она окружила его, и это почувствовали все, кто был в зале. Он поднял руку. Все замерли. Прозвучал его голос, ясный и твердый, голос воителя, проведшего два первых решающих боя в жизни — на поле брани и здесь, в пиршественной зале.

— Милорды. Вы видели, как судьба распорядилась, чтобы я явился к отцу без меча, как то и надлежало. Однако предательством было сломано оружие, которое он должен был мне вручить, и предательством у меня пытались отнять мое наследственное право, объявленное и подтвержденное прилюдно отцом моим, верховным королем. Но, как сказал вам Мерлин, бог уже вложил мне в руку другое, славное оружие, и теперь я готов поднять его у вас на глазах, как только мы все прибудем в Гиблую часовню.

Он замолчал. Нелегко говорить после того, как сказали свое слово боги. Он закончил негромко — прохладная вода после пламени. Свет факелов рдел все тусклее, моя тень укоротилась и сползла со стены. Штандарт с драконом безжизненно обвис.

— Милорды, мы отправимся туда утром. А сейчас нам подобает обратить наши заботы к верховному королю, распорядиться, чтобы тело его было по-королевски обряжено и установлено в траурной зале, окруженное стражей, прежде чем оно будет отвезено к месту вечного упокоения. А уж тогда пусть желающие захватят с собой мечи и копья, и мы отправимся в путь.

Артур кончил. К нему через всю залу решительными шагами подошел Кадор, за ним Эктор, и Гвил, и отец Бедуира — король

Бан, и еще десятка два рыцарей. Я неслышно отступил к стене, оставив его в окружении королевской стражи. По моему знаку слуги подняли и понесли кресло, в котором все это время лежало и цепенело тело короля, забытое всеми, кроме одного только плачущего Ульфина.

Глава 10

Выйдя незаметно из залы, я сразу же спешно послал слугу с наказом седлать для меня самого резвого коня. Другой слуга вынес мой плащ и меч, и скоро, не привлекая ничьего внимания, я прошел людными коридорами и выскользнул во двор.

Оседланный конь уже дожидался меня там. Мне показалось, я узнаю его, и действительно по сбруе я убедился, что это каурый Ральфа. Сам Ральф держал удила, и лицо у него было озабоченное, взволнованное. А за высокими стенами город гудел, как потревоженный улей, и повсюду горели костры.

— В чем дело? — спросил я, — Разве я не ясно передал: я еду один.

— Мне так и сказали. Конь — для тебя. Он резвее твоего и крепче на ногу, и ему знакомы лесные тропы. А встретится опасность…

Ральф не договорил, но я его понял. Этот конь был обучен в бою и в случае столкновения был бы не хуже третьей руки.

— Спасибо, — Я принял у него поводья и вскочил в седло. — Привратники предупреждены?

— Да, Мерлин, — Он все еще не выпускал поводья. — Позволь мне поехать вместе с тобой. Негоже тебе пускаться в путь одному. У тебя есть злейший враг, и он не остановится ни перед чем.

— Знаю. Ты больше поможешь мне, если останешься здесь и проследишь, чтобы никто не выехал по моим следам. Ворота на запоре?

— Да. Я позаботился запереть их. Ни один всадник, кроме тебя, не выедет из этих ворот до той минуты, пока их не распахнут перед Артуром и остальными. Но мне доложили, что два человека успели выскользнуть вон, пока гости еще не вышли из залы.

Я нахмурился.

— Лотовы люди?

— Непонятно. Назвались гонцами, посланными на юг с известием о смерти короля.

— Никаких гонцов отсюда не отправляли, — решительно возразил я.

Об этом я сам распорядился. Весть о смерти верховного короля, способная породить только страх и неуверенность, не должна была выйти за пределы этих стен до того, как к ней не прибавится другая — о новом короле и новой коронации.

Ральф кивнул.

— Знаю. Те двое улизнули как раз перед поступлением приказа. Может быть, кто-то — из пажей, например, — хочет получить награду, первым доставив на юг важную новость. Однако, само собой, это могут быть и люди Лота. Но что у него на уме? Сломать меч Максена, как он сломал Утеров?

— Думаешь, это ему под силу?

— Н-нет. Но если он не сможет причинить вреда, зачем же ты сейчас туда скачешь? Почему не подождешь и не поедешь вместе с принцем?

— Потому что Лот сейчас и вправду не остановится ни перед чем, чтобы опровергнуть Артуровы права. Им руководит хуже, чем жажда власти, — страх. Он готов на все, только бы бросить тень на меня и подорвать веру людей в то, что меч — дар Бога. Вот из-за чего я должен ехать. Бог сам за себя не заступится. Для того мы и здесь, чтобы сражаться за него.

— Ты хочешь сказать… Понимаю. Они могут осквернить часовню, разрушить алтарь… Если сумеют, то помешают тебе встретить там короля. И убьют сторожа, которого ты оставил блюсти святилище. Я прав?

— Да.

Он так дернул каурого за узду, что конь захрапел.

— Тогда неужто ты думаешь, что Лот не решится тебя убить?

— Думаю, решится. Но не сможет. А теперь отпусти меня, Ральф. Я останусь цел.

— Ага. — В его голосе прозвучало облегчение. — Значит, звезды больше не сулят нам на сегодня смертей?

— Будет еще одна смерть. Но не моя. Однако с собой я не беру никого, чтобы не рисковать. Вот почему ты останешься здесь, Ральф.

— Господи, да если в этом все дело…

Я опустил поводья каурому на шею, и конь встрепенулся, перебрал ногами.

— У нас уже один раз был такой спор, Ральф, и тогда я уступил. Но сегодня — нет. Я не могу принудить тебя к повиновению, ты теперь не мой слуга. Но ты слуга Артура, и твой долг — быть с ним и доставить его в часовню живым и невредимым. А теперь отпусти меня. В которые ворота?

Ральф еще мгновение помедлил, но потом шагнул назад.

— В южные. Храни тебя бог, мой добрый господин.

Он крикнул через плечо повеление страже. Створки ворот распахнулись и с гулом захлопнулись снова у меня за спиной. Каурый взял в галоп.

В небе висел полумесяц — узкая полоска серебра с затемненным краем. Он освещал мне знакомую тропу, ведущую низом речной долины. У воды темнели купы ив, под ними прятались синие тени. Река, поднявшаяся после дождей, стремительно катила свои волны. В небе мерцали звезды, и ярче всех горела Медведица. Но вот луна, и звезды, и река скрылись из виду — каурый, чуя каблуки, распластался в могучем галопе, и мы влетели под черные своды Дикого леса.

В начале пути тропа бежала прямая и ровная, то и дело в прорехи между ветвями просачивался бледный свет луны, бросая к подножиям деревьев серые мягкие блики. Под копытами коня постукивали выступающие древесные корни. Я пригнулся к самой гриве, чтобы не задевать нижних ветвей. Но потом тропа стала забирать в гору, сначала слегка, потом круто, петляя между стволами редеющего леса. По временам она вдруг резко сворачивала в обход утесов, торчащих среди древесной гущи. Слева, далеко внизу, слышался шум горного потока, как и река в долине взбухшего после дождей. Один только стук копыт нарушал лесное безмолвие. Деревья застыли как мертвые. Сюда, под черные своды, не проникало дыхание ветра. Нигде не было ни малейшего движения. Если олень, или волк, или лиса и выходили в ту ночь из своих укрытий, я никого не заметил.

Подъем становился все круче. Каурый упрямо карабкался вверх, но ребра у него так и ходили, и плавный галоп сменился одышливой рысью. Теперь уже недалеко. Сверху сквозь поредевшие ветви сочился слабый звездный свет, и я разглядел, что впереди за поворотом тропа опять ныряет в лесную гущу, словно под темные своды. Где-то слева ухнула сова. Ей отозвалась другая, справа. Для меня это прозвучало в тишине как боевой клич, потому что как раз тогда конь мой завернул за поворот в непроглядную тьму и я, всей своей тяжестью задирая ему голову, повис на удилах. Более умелый всадник успел бы его остановить, а я — нет. Я промедлил лишнее мгновение.

Он уперся в землю всеми четырьмя копытами, но с разгону проехался косо по влажной земле и очутился перед стволом упавшего дерева, перегородившего нам дорогу. Это была давно иссохшая сосна, ее острые, колючие мертвые сучья торчали в разные стороны, как шипы в волчьей яме. Слишком длинные и частые, такой барьер нам бы не взять даже на свету под луной, а тем более в темноте за крутым поворотом. Место было выбрано удачно. По одну сторону от тропы уходил вниз к ручью крутой каменистый обрыв футов в сорок, по другую чернела чаша терновника и остролиста, такая густая, что лошади там не пробраться. Даже развернуться было негде. Примчись мы сюда галопом, и сучья, как копья, пронзили бы моего коня, а я сам перелетел бы через его голову прямо на их смертоносные острия.

Если враг в расчете на то, что я врежусь в лежащее дерево на полном скаку, затаился чуть поодаль, у меня еще, быть может, оставалось несколько мгновений, чтобы сойти с тропы и углубиться в чащу леса. Я дернул каурого и хлестнул поводьями. Он повернулся, взвившись на дыбы, ободрал себе бок о колючки терновника, мне острый сук пронзил бедро. Потом, словно пришпоренный, конь всхрапнул и рванулся вперед. Под нами в треске ломающихся сучьев открылась черная яма. Конь пошатнулся, передние ноги его провалились, и он, колотя копытами, рухнул вниз. Я перелетел через его холку и угодил как раз между лежачим стволом и отверзшейся ямой. Минуту я лежал там, оглушенный, и в это время каурый, напрягая все силы, вырвался из неглубокой ямы, дрожа, остановился на краю, а из-за деревьев выбежали двое с кинжалами в руках и кинулись к месту нашего падения.

Я упал туда, где тень была особенно густа, и лежал там без движения, оставаясь для них, должно быть, невидимым. К тому же шум горного потока заглушал все остальные звуки, так что они, наверно, решили, что я свалился прямо под обрыв. Один подбежал к краю обрыва и заглянул вниз, другой протиснулся между конем и терновником и тихонько приблизился к яме.

Вырыть ее глубоко они не успели — только чтобы лошадь засеклась и сбросила меня наземь. Но теперь в темноте она служила мне защитой, оба разом они не могли на меня наброситься. Тот, кто был ближе, что-то крикнул своему товарищу, но шум падающей воды под обрывом заглушил его слова. Тогда он осторожно шагнул в обход ямы по направлению ко мне. В руке у него тускло сверкнул нож.

Я подкатился ему под ноги, схватил его за лодыжку и дернул. Он заорал, опрокинулся в яму, но вырвал у меня ногу, полоснул по воздуху ножом и, откатившись, вскочил на ноги. Товарищ его метнул нож. Он стукнулся в дерево у меня за плечом и упал на землю. Одним клинком меньше. Но теперь они знали, где я. Оба притаились за ямой: один справа от тропы, другой слева. У одного в руке я заметил словно бы меч, другого мне было не видно. В тишине слышался только шум воды под обрывом.

Узкая тропа, где так легко, казалось, устроить засаду, помешала им зато привести с собой лошадей. Мой конь безнадежно охромел. А их, должно быть, стояли привязанные где-то за деревьями. Лезть через сосновый ствол я не мог — они бы меня заметили и успели прикончить. Через заросли терновника тоже не продраться. Оставался обрыв: если бы незамеченным спуститься к ручью, обойти их и углубиться в лес, может быть, даже отыскать их лошадей…

Я стал осторожно продвигаться к краю обрыва, свободной рукой нащупывая впереди себя дорогу. Здесь росли кусты и кое-где между камнями молодые деревца. Я нащупал гладкий, гибкий ствол, ухватился, дернул на пробу. И стал, держась, тихонько пятиться к обрыву. При этом я не спускал глаз с меча, мерцавшего в руке одного из моих врагов. Он по-прежнему стоял возле ямы. Нога моя соскользнула с земляного обрыва. В лодыжку вцепилась какая-то колючка.

А кроме колючки, и человеческая рука. Мой второй преследователь поступил так же, как и я. В темноте подполз к обрыву и, припав к откосу, затаился. А теперь внезапно бросился мне в ноги. Я покачнулся и упал. У самого моего лица просвистел его нож и вонзился глубоко в землю.

Он рассчитывал, что, сбитый с ног, я покачусь вниз по каменистому обрыву, рухну на валуны в русле потока, разобьюсь, и, беспамятного, они вдвоем легко меня прикончат. Так бы все и вышло, не надумай он швыряться ножом. От взмаха он потерял равновесие, да к тому же я, падая, отдавил ему свободной ногой руку, которая держала меня за лодыжку. Каблук угодил во что-то мягкое, послышался сдавленный стон, мой противник не удержался наверху и, что-то крича, покатился вместе со мной вниз по отвесному склону.

Я падал первым. И зацепился на полдороге за ствол молодой сосенки. Мой противник катился следом, увлекая с собой обломки сучьев и камни. Я уперся ногами в сосенку и приготовился к встрече. Когда он поравнялся со мной, я бросился на него сверху, придавил его всей тяжестью к земле, распял его руки своими руками. Он вскрикнул от боли. Одна нога оказалась неловко подвернута. Другой он брыкнул, и я почувствовал, как шпора вспорола мягкую кожу сапога. Он отчаянно сопротивлялся, извиваясь подо мною, как рыба на песке. Еще мгновение, и ноги мои соскользнут со ствола, тогда мы оба свалимся на дно оврага. Я старался удержать его левой рукой, а правой потянулся за кинжалом.

Второй убийца слышал, как мы падаем. Он что-то крикнул сверху и стал ощупью спускаться к нам по обрыву. Он двигался осторожно, но быстро. Слишком быстро. Я навалился на того, кто находился подо мною, чтобы он не мог пошевелить руками. Что-то хрустнуло, я думал, сухая ветка, но он взвыл от боли. Я изловчился и освободил правую руку. В кулаке у меня был зажат кинжал, рукоятка впилась в ладонь. Я замахнулся. Случайный луч луны отразился в его глазах всего в футе от моих глаз; я чувствовал запах страха, и боли, и ненависти. Он дернулся из последних сил, чуть было не сбросил меня, отводя голову от моего удара. Я перевернул кинжал и со всей силой ударил рукоятью, метя позади открывшегося уха.

Но удар не достиг цели. Что-то брошенное сверху — камень или коряга — больно ударило меня в плечо. Рука дернулась и беспомощно повисла. Кинжал покатился в темноту. Второй убийца был уже в кустах надо мною, обнаженный меч чиркнул по камням. Луна взблеснула на занесенном клинке. Я рванулся в сторону, но мой враг вцепился в меня изо всей мочи, пустив в ход даже зубы, чтобы только мне не увернуться из-под убийственного удара мечом.

Это и послужило к его гибели. Его товарищ сделал еще один скачок и обрушил меч на то место, где только что находилась моя незащищенная спина. А я уже скользил вниз — одежда моя, за которую меня пытались удержать, разорвалась, один кулак был прокушен в кровь. Удар меча пришелся по спине моего противника. Я услышал хруст костей и тут же — оглушительный, пронзительный крик. Освобожденный, я покатился под обрыв навстречу шуму падающей воды.

На пути попался куст, я зацепился было, но проломил его и полетел дальше. Ветка хлестнула меня по горлу. Шипы и колючки в клочья изорвали на мне остатки одежды. Потом я налетел на камень, застрял и несколько мгновений пролежал так, оглушенный и почти бездыханный. Но в тишине я услышал, что второй убийца спускается вслед за мной. Неожиданно земля подо мной стала осыпаться, камень, удерживающий меня, сорвался с места, и я, пролетев последний отвесный участок обрыва, упал на каменную плиту, по которой ледяная вода неслась, переливаясь в глубокую заводь.

Свались я в заводь, я бы остался, наверное, совсем невредим. Угоди я на валун, вокруг которого кипела и пенилась вода, мне бы тут же и конец пришел. Но я упал на плиту, через которую переливалась вода не больше пяди глубиной, низвергаясь затем в одну из бессчетных тихих лесных заводей. Я упал плечом вперед. Ледяная влага хлынула в рот, в глаза, в ноздри, лоскуты одежды пропитались водой. Стремительный поток потащил меня, оглушенного, задыхающегося, по скользким камням. Пальцы искали зацепки, оскользались, срывались, скребли, выламывая ногти.

С шумным плеском, так что вздрогнула каменная плита, рядом упал второй убийца, пошатнулся, но устоял и опять занес надо мною обнаженный меч. Снова отразилась луна на острие. А над ним в вышине были звезды. Меч, лежащий поперек ночного неба среди сияния звезд. Я разжал пальцы, стремительный поток перевернул меня кверху лицом, навстречу разящему мечу. Вода слепила. Грохот ее падения сводил с ума. Метнулся блик, словно бы падающая звезда, и сверху обрушился меч.

Это было как повторяющийся сон. Я уже когда-то вот так сидел в лесу у костра, и меня тогда тоже окружали полукольцом мелкорослые смуглые жители холмов, и глаза их выжидающе поблескивали на грани светлого круга, будто глаза диких лесных тварей.

Но на этот раз костер развели они сами. Перед огнем дымилась, высыхая, моя изодранная одежда. Меня они закутали в свои плащи, сшитые из овчины и сильно пахнущие первоначальными владельцами, но теплые и сухие. Ушибы мои ныли, кое-где, на месте меткого удара, на который я не обратил внимания в пылу схватки, боль ощущалась острее. Но кости были целы.

Без памяти я пробыл недолго. За пределами светлого круга лежали два мертвых тела, а поблизости от них — заостренный кол и тяжелая дубинка, еще не обтертые от крови. Один из смуглых чистил, втыкая в землю, длинный нож.

Маб принес мне чашу разогретого вина с примесью чего-то едкого, перебивающего вкус винограда. Я выпил, чихнул и поднялся на ноги.

— Вы разыскали их коней?

Он кивнул.

— Там, за тропой. Твой охромел.

— Знаю. Приглядите пока за ним, ладно? Когда доберусь до часовни, я пошлю сюда слугу. Он отведет хромого домой. А теперь приведите мне одного из тех коней и отдайте мою одежду.

— Она еще не высохла. И четверти часа не прошло, как мы вытащили тебя из заводи.

— Не важно. Мне надо торопиться. Маб, там наверху поперек тропы лежит дерево, а перед ним вырыта яма. Попроси, если можно, своих людей расчистить к утру проезд.

— Они уже взялись за дело. Слышишь?

И я услышал сквозь шум потока и треск костра. Вверху, у нас над головами, стучали топоры и мотыги. Маб заглянул мне в глаза.

— Значит, новый король проедет этой дорогой?

— Возможно, — Я улыбнулся. — Как ты успел узнать?

— Один из наших людей прискакал из города и сообщил нам. — Он обнажил щербатые зубы, — Ворота, запертые по твоему приказу, ему не помешали, хозяин… Но мы узнали раньше. Разве ты не видел, как упала звезда? Она пролетела из края в край через все небо, в красном венце дракона и с дымным хвостом. И мы поняли, что ты должен прибыть. Но мы были за Волчьим перевалом, когда пролетел огненный дракон, и едва не опоздали. Прости.

— Вы поспели как раз ко времени. Я обязан тебе жизнью. Никогда не забуду.

— А я обязан тебе, — ответил он. — Почему ты выехал один? Разве ты не знал, что это опасно?

— Я знал, что предстоит еще смерть, и не хотел брать ее на свою душу. Боль — это другое дело, и она скоро проходит. — Я снова с усилием встал на ноги. — Маб, если мне ехать, то сейчас, иначе будет поздно. Мою одежду.

Одежда была еще мокрая, вся изодранная и вывалянная в грязи. У них же ничего другого, кроме овчин, не было, жители гор низкорослы, платье с их плеча на меня бы не полезло. Я кое-как набросил на себя остатки моего придворного облачения и принял от одного из людей Маба узду смирной бурой лошади. Рана в бедре у меня опять сочилась кровью, чувствовалось, что в ней остались занозы. Я попросил уложить на седло овчину и с трудом взгромоздился сверху.

— Поехать нам с тобой? — предложили они.

Я покачал головой.

— Нет. Оставайтесь здесь и займитесь расчисткой дороги. А утром, если хотите, можете приехать к святилищу. Там места хватит на всех.

Под луной поляна в самом сердце леса лежала недвижная, как картина, и дивная, как сон. Луна высветила конек крыши и посеребрила верхушки окружающих сосен. Из открытой двери лилось золотое сияние от девяти светильников, ровно горящих вокруг алтаря.

Я не спеша обогнул часовню, мне навстречу распахнулась задняя дверь, выглянул встревоженный сторож. Здесь наверху все было в порядке, никто не появлялся. Но глаза бедного малого широко раскрылись, когда он разглядел, в каком я виде, и он с радостью оставил меня, когда я передал ему поводья и велел скакать домой в Галаву. А я с глубоким вздохом облегчения вошел в пустую часовню, чтобы у огня осмотреть свои раны и сменить одежду.

Тишина медленно просачивалась обратно. Легкий порыв ветра тронул верхушки сосен и смахнул последние отзвуки удаляющихся копыт; ветерок потянул сквозь часовню, удлиняя языки пламени в светильниках и вытягивая из них тонкие полосы дыма, ароматного, как благовонные смолы. Снаружи над поляной луна и звезды разливали свой бесплотный свет. Все было полно присутствием божества. Я опустился перед алтарем на колени. Ум мой и воля опустели, и через все мое существо хлынула воля божия, и я вознесся на гребне ее волны.

А ночь лежала серебряная и тихая и ждала, когда замелькают факелы и вострубят трубы.

Глава 11

И вот они появились. Огни, и звон, и стук лошадиных копыт все приближались сквозь лесную чащу, покуда поляну не заполнили полыхающие факелы и возбужденные голоса. Они доносились до меня сквозь мой ясновидческий сон наяву, смутные, гулкие, отдаленные, как звон колоколов со дна морского.

Те, кто возглавлял процессию, приблизились к святилищу и остановились в дверях. Голоса притихли, ноги неуверенно зашаркали. С порога им была видна внутренность чисто выметенной и пустой часовни, только за каменным алтарем, лицом к входящим, стоял один человек. Вокруг алтаря ровно горели девять светильников, освещая вырезанное сбоку в камне изображение меча с надписью Mithrae invicto и лежащий поверх алтаря сам меч, извлеченный из ножен, — голый клинок на голом камне.

— Погасите факелы, — сказал я, — Здесь в них нет нужды.

Они подчинились и по моему знаку прошли внутрь.

Места было мало, а народу входило много. Но всех охватил благоговейный трепет; распоряжения отдавались тихими голосами, словно поступали не от военачальников, только что вернувшихся с поля боя, а от священнослужителей, исполняющих торжественный ритуал. Люди занимали подобающие им места: короли и знать и королевская охрана — внутри часовни, остальные безмолвно толпились на поляне и даже под темными сводами лесной опушки. Там, под деревьями, все еще горели факелы, и там держали лошадей, вся поляна была в кольце огней и звуков, но ближе, под открытым небом, люди стояли без огня и без оружия, как и подобает в присутствии бога и короля. А ведь в ту ночь, изо всех великих ночей, с ними не было священнослужителя; единственным посредником между людьми и божеством оказался я, кого бог тридцать лет влек своим путем и вот теперь привел сюда.

Наконец все разместились соответственно своему положению. Казалось, люди занимали места по предварительному уговору, в действительности же они действовали вполне безотчетно. За порогом на ступенях кучкой толпились маленькие жители холмов: они избегают находиться под крышей. Внутри часовни по правую руку от меня встал король Лот Лотианский в окружении друзей и приспешников; по левую руку — Кадор и те, кто был заодно с ним. В часовне собралось человек, наверное, сто или более, они плотно сгрудились в тесном и гулком пространстве перед алтарем, но эти двое, белый вепрь Корнуолла и красный леопард Лотиана, стояли друг против друга по обе стороны алтаря, сталкиваясь ненавидящим взором, а меж ними у двери, могучий и бдительный, возвышался граф Эктор. Но вот Эктор и следовавший за ним Кей ввели Артура, и с этой минуты я никого, кроме него, не видел.

Яркие краски, лучащиеся драгоценности, золото — все плыло у меня перед глазами. В прохладном воздухе стоял запах сосен, чистой воды, благовонных курений. Сдержанный людской говор был словно треск занимающегося пламени, которое вот-вот взмоет ввысь гудящими языками.

Пламя девяти светильников, то разгорающееся, то никнущее; пламя, лижущее каменный алтарь; пламя, бегущее по лезвию меча, раскаляющее его добела. Я простер ладони. Пламя лизнуло мои одежды, вспыхнуло на рукаве, на конце пальца, но, касаясь живой кожи, оно даже не жгло. Это было холодное пламя, вызванное силой слова из глубины мрака, с горячей сердцевиной вокруг меча. Меч покоился в пламени, как бриллиант в белом пухе. «Кто подымет сей меч…» Руны плясали вдоль клинка, изумруды сверкали. Часовня была черным шаром с огнем в сердцевине. Он отбрасывал от меня огромную тень высоко под своды крыши. Я услышал мой собственный голос, гулко отдающийся под сводами, словно звучащий во сне:

— Пусть подымет сей меч тот, кто осмелится.

Движение; полные страха голоса. Слышно было, как Кадор произнес:

— Это тот самый меч. Я бы его всюду узнал. Я видел его сияющим в руке принца. Этот меч принадлежит ему, свидетель бог! Не прикоснусь к нему, даже если сам Мерлин мне прикажет.

— И я! И я! — послышались возгласы, а потом:

— Пусть король его подымет! Пусть верховный король покажет нам меч Максена!

И последний одинокий, грубый голос Лота:

— Да. Пусть он берет его себе. Я все видел, клянусь смертью бога, с меня довольно. Если это его меч, значит, и бог с ним, мне он ни к чему.

Артур медленно выступил вперед. Позади него образовалась пустота, люди отшатнулись во мрак, и шорох их присутствия был не громче, чем шорох ветра в верхушках деревьев. Между мной и им стояло белое дрожащее сияние огня, и в нем колебался раскаленный клинок. Темнота вокруг вспыхивала искрами и мерцала, как хрустальный грот, в ней теснились и трепетали крылами огненные образы. Белый олень в золотом ошейнике. Летучая звезда с головой дракона и дымным хвостом. Король, охваченный нетерпением, сгорающий страстью, а позади него на стене колышется красный дракон на золотом поле. Женщина в белых одеждах, с королевской осанкой, за спиной у нее, во мгле, меч, стоящий на алтаре наподобие креста. Кольцо огромных камней, торчащих стоймя на открытой равнине и окружающих королевскую гробницу. Дитя, переданное мне в руки непогожей зимней ночью. Грааль под ветхим покровом, спрятанный в темном тайнике. Юный король, увенчанный короной.

Он смотрел на меня сквозь марево видений. Для него это были только языки пламени, о которые можно обжечься, а можно и не обжечься — это зависело от меня. Стоял и ждал, не сомневаясь, но и не вверяясь слепо, — просто ждал.

— Подойди, — тихо сказал я, — Он — твой.

Он потянулся через ослепительно белое пламя, и прохладная рукоять меча легла ему в руку, для которой она и была выкована сотню и сотню лет назад.

Первым преклонил колени Лот. Верно, он всех более в этом нуждался. Артур поднял его и обратился к нему без сердечности, но и без горечи — то была речь монарха, различающего за сегодняшним злом завтрашнее добро.

— Я не хочу сегодня ни с кем сводить счеты, Лот Лотианский, всех менее — с супругом моей сестры. Ты убедишься, что сомневаешься во мне напрасно, и ты сам, а после тебя сыновья твои — вы все будете помогать мне охранять Британию и править ею так, как должно.

Кадору он сказал только:

— Покуда я не обзаведусь другим наследником, мой наследник — ты, Кадор Корнуэльский.

С Эктором он говорил долго и тихо, так что никто, кроме них двоих, ничего не мог услышать, а потом поднял его и поцеловал.

После этого он долго стоял у алтаря, принимая от своих подданных присягу на верность — они подходили один за другим, преклоняли колени и целовали рукоять его меча. И с каждым он говорил — просто, как отрок, и величаво, как король. А в руках его, точно крест, перевернутый вверх рукоятью Калибурн сиял своим собственным светом, ибо алтарь, окруженный погасшими светильниками, был окутан тьмой.

Люди один за другим приносили присягу верности и выходили вон, часовня постепенно пустела. И чем тише становилось внутри, тем больше оживал окрестный лес, ибо здесь собрались все прибывшие, теперь шумные, возбужденные, в ожидании выхода своего короля. Выводили из-под деревьев коней, на поляне метались факелы, лошади фыркали, звенела сбруя.

Последним удалились Маб и его люди, и вот в часовне, не считая охраны у темной стены, остались лишь король да я.

С трудом переступая, ибо кости мои еще ныли от ушибов, я обошел алтарь и встал с ним лицом к лицу. Он был уже почти с меня ростом. И глаза, которые глядели на меня, были совсем как мои глаза.

Я опустился перед ним на колени и протянул к нему руки. Но он вскрикнул, поднял меня на ноги и поцеловал.

— Ты не должен преклонять передо мной колени. Кто угодно, но не ты.

— Ты — верховный король, а я твой слуга.

— Что с того? Меч-то твой, и мы оба знаем это. Не важно, как ты называешь себя: моим слугой, родичем, отцом, — все равно ты Мерлин, и без тебя я ничто. — Тут он непринужденно рассмеялся, ибо в новом, королевском, положении чувствовал себя так же естественно, как естественно пришлась рукоять Калибурна ему по руке, — А где твое придворное платье? Только ты мог напялить на себя по такому случаю эту старую хламиду. Я пожалую тебе плащ из золотой парчи, шитый звездами, как тебе подобает. Наденешь?

— Не надену, даже ради тебя.

Он улыбнулся.

— Тогда поедем так. Ты ведь поедешь теперь со мной?

— Я последую за тобой немного погодя. Когда ты выберешь минуту, чтобы оглянуться, где я, я уже буду подле тебя. Слышишь? Они готовы сопровождать тебя. Пора в путь.

Я проводил его до порога. Пламя факелов еще трепалось на ветру, хотя луна давно зашла и последние звезды померкли на утреннем небосклоне. Вставало утро, золотистое и безмятежное.

К самому крыльцу подвели белого коня. Артур хотел было сесть на него, но ему не дали — Кадор, Лот и еще несколько мелких королей вместе подняли его и опустили в седло, и тут наконец радость и надежда вырвались громким возгласом из людских глоток и раскатились под соснами. Так был возведен на престол Артур, юный король.

Я вынес из часовни светильники. Мне предстояло с наступлением дня переправить их туда, где им надлежало отныне быть: в пещере под сводами полых холмов, ибо там нашли теперь себе пристанище их боги. Все светильники лежали опрокинутые на полу часовни, масло из них растеклось, не сгорев. Тут же валялась и расколотая каменная чаша, и груда щебня и праха в том месте, куда ударила холодная молния. Собирая с полу это пропитанное маслом крошево, я увидел, что каменная резьба с передней плиты алтаря исчезла. Ее замасленные обломки и держал я теперь в руках. Из всей резьбы остались лишь рукоять меча да одно короткое слово.

Я чисто вымел часовню и все внутри привел в порядок. Движения мои были по-старчески медлительны. Я и поныне помню, как болело у меня все тело и как, все завершив, я опять опустился на колени и ничего не видел, не различал перед собой, словно все еще ослепленный видением или слезами.

Потом сквозь слезы я различил оголенный алтарь, и не было вкруг него девятиглазого огня, который так радовал малых богов прошлого, не было и некогда выбитого в камне меча, принадлежавшего великому воителю, и имени божества, которому он поклонялся. Осталась лишь рукоять, она выступала наподобие креста, а сверху отчетливые буквы складывались в надпись: «Непобежденному».

Легенда

Когда Аврелий Амброзий был верховным королем Британии, Мерлин, которого также назвали Амброзий, перенес из Ирландии Хоровод Великанов и установил его близ Эймсбери, в Стоунхендже. Вскоре после этого на небе появилась огромная звезда в обличье дракона, и Мерлин, поняв, что она знаменует смерть Амброзия, горько заплакал и предрек, что королем под знаком дракона будет Утер и что у него родится сын, «коего могущество будет простираться на все королевства, лежащие под лучами той звезды».

На Пасху, на пиру в день коронации, король Утер влюбился в Игрейну, супругу Горлойса, герцога Корнуэльского. Он осыпал ее знаками внимания на глазах у всего двора; она никак ему не отвечала, но супруг ее, вознегодовав, покинул двор, не испросив разрешения, и с женой и свитой возвратился к себе в Корнуолл. Утер рассердился и велел ему вернуться обратно, но Горлойс повиноваться отказался. Тогда король в великом гневе собрал войско и вторгся в Корнуолл, сжигая города и замки. У Горлойса недоставало полков, чтобы ему противостоять, поэтому он поместил жену свою в замок Тинтагель, надежнейшую из крепостей, а сам приготовился защищать другой замок — Димилиок. Утер сразу же обложил Димилиок, заперев там Горлойса и его отряд, а сам стал изыскивать способы, как ему пробиться в Тинтагель и завладеть Игрейной. Он обратился за советом к одному из своих приближенных по имени Ульфин, и тот посоветовал послать за Мерлином. Мерлин, тронутый непритворными терзаниями короля, обещал ему помощь. Своим волшебным искусством он изменил облик Утера и превратил его в подобие Горлойса, Ульфина превратил в Иордана, Горлойсова друга, а себя в Бритаэля, одного из Горлойсовых военачальников. Втроем они поскакали в Тинтагель и были впущены привратником. Игрейна, сочтя Утера своим супругом герцогом, радостно приняла его и уложила в свою постель. Так Утер в ту ночь «возлег с Игрейной, и она не отказала ему ни в чем, чего он только ни пожелал».

Тем временем под стенами Димилиока завязалась схватка, и в этой схватке был убит герцог, супруг Игрейны. В Тинтагель отправили гонцов уведомить герцогиню о гибели мужа. Когда же оказалось, что «Горлойс», живой и невредимый, находится у герцогини, гонцы от изумления утратили дар речи; но король тогда признался в обмане и несколько дней спустя обвенчался с Игрейной. Некоторые полагают, что в тот же самый день сестра Игрейны Моргауза была повенчана с Лотом, королем Лотиана, а вторая сестра, Фея Моргана, была отдана в монастырскую школу, где овладела искусством некромантии, а впоследствии она вышла за короля Уриена Горского. Но другие утверждают, что Моргана была родной сестрой Артура, рожденной после него от брака короля Утера и королевы его Игрейны, и что Моргауза также была его сестрой, но только от другой матери.

Утеру Пендрагону предстояло еще царствовать пятнадцать лет, и в эти годы он ни разу не виделся со своим сыном Артуром. Перед тем как младенцу родиться на свет, Мерлин явился к королю и говорил с ним так: «Сэр, вам надлежит позаботиться о вскормлении вашего дитяти». — «Как ты пожелаешь, — ответил король, — так пусть и будет». И потому в ночь, когда он появился на свет, младенец Артур был принесен к задним воротам Тинтагеля и передан там на руки Мерлину, который отвез его в замок сэра Эктора, верного рыцаря. Там Мерлин устроил ребенку крещение и нарек его Артуром, а супруга сэра Эктора взяла его к себе приемным сыном.

Во все время Утерова правления страну жестоко беспокоили набеги саксов, а также скоттов из Ирландии. Двое саксонских вождей, плененных королем, сумели бежать из Лондона и перебрались оттуда в Германию, а там собрали большое войско, которое внушало ужас всему королевству. Утера же поразил жестокий недуг, и потому он назначил Лота Лотианского, нареченного жениха его дочери Моргаузы, своим главным военачальником. Но сколько раз Лот ни обращал врагов в бегство, они опять возвращались с возросшими силами и опустошали всю страну. Наконец Утер, хоть и жестоко страдал от болезни, призвал к себе всех лордов и объявил, что сам поведет в бой свои полки, и тогда были сооружены носилки, чтобы на них нести его в бой во главе войска. Саксонские вожди, узнав, что британский король идет сражаться против них в носилках, с презрением отозвались о нем, что-де он уже и так полумертв и негоже им вступать с ним в битву. Но Утер, собравшись с прежними силами, громко засмеялся и крикнул: «Они назвали меня полумертвым королем, таким я и в самом деле был. Но я предпочту победить их, лежа на носилках, нежели покориться им и жить в позоре». И армия бриттов победила саксов. Однако недуг короля все усиливался, и множились страдания его подданных. И вот, когда король уже был близок к смерти, явился к нему Мерлин, подошел к его одру на глазах у всех лордов и повелел ему провозгласить его сына Артура новым королем. Утер так и сделал, а после того умер и был похоронен подле брата своего Аврелия Амброзия внутри Хоровода Великанов.

После его кончины лорды Британии собрались все вместе, дабы отыскать своего нового короля. Никто не знал, где воспитывается Артур, куда скрылся Мерлин, но они полагали, что короля им откроет знамение. Тогда Мерлин распорядился смастерить могучий меч и поместил его силой своего колдовского искусства внутрь огромного камня наподобие алтаря, а сверху была стальная наковальня, и пустил огромный камень вплавь к главной лондонской церкви, где его вытащили из воды и установили на церковном дворе. На том мече золотыми буквами значилось: «Кто вытащит меч из этого камня из-под наковальни, тот по рождению законный король над всей Англией». И было там устроено великое празднество, и во время этого празднества все лорды должны были попытать свои силы, не удастся ли кому вытащить меч из камня. Среди них были и сэр Эктор и Кей, сын его, с Артуром, который без своего меча и герба следовал за ним как оруженосец. Они прибыли к месту состязания, тут сэр Кей хватился, что при нем нет меча, и послал Артура за мечом. Но когда Артур вернулся к дому, где они стояли, там никого не оказалось и двери были заперты, тогда Артур поспешил на церковный двор, вытащил из камня меч и отнес сэру Кею.

Тут меч признали, но даже когда Артур доказал, что изо всех людей он один может вытащить его из камня, нашлись люди, которые кричали против него, что-де им позор и всему королевству поругание, если признают королем безродного отрока, и что пусть устроят еще одно испытание на Сретенье Господне. И вот на Сретенье съехались все знатные лорды страны, а потом еще и на пятидесятницу, но ни один не в силах был извлечь меч из камня, кроме Артура. Однако иные из лордов продолжали в сердцах упорствовать и не признавать его, покуда не кончилось тем, что поднял голос простой люд: «Мы желаем, чтобы нашим королем был Артур, и не допустим более промедления, ибо мы все видим: такова божья воля, чтобы быть ему нашим королем, а кто против, того мы убьем». Так был признан Артур своим народом, и знатью, и простыми людьми, и все, кто богат и кто беден, стали пред ним на колени и просили простить их за то, что так долго медлили с признанием. И он их простил. А тогда Мерлин открыл им, кто такой в действительности Артур, что он не безродный отрок, а зачат в законе королем Утером с Игрейной три часа спустя после смерти герцога, ее супруга. Так был возведен на престол Артур, юный король.

От автора

Как и предыдущая книга — «Хрустальный грот», этот роман — художественный вымысел, хотя и основанный в значительной мере на истории и на легендах. Правда, быть может, не в равной степени: о Британии V века нашей эры (т. е. начала Темного времени) так мало известно, что приходится руководствоваться не столько фактами, сколько преданиями и собственными выводами. Я, например, придерживаюсь того взгляда, что если голос преданий так настойчив — если мотивы так живучи и возрождаются вновь и вновь, как это происходит с артуровскими легендами, — значит, в них содержится реальное зерно, даже в самых фантастических историях, которые наслоились вокруг сердцевины скудных фактов Артурова существования. Увлекательное занятие — осмысливать эти подчас дикие и нелогичные сюжеты, придавать им характер более или менее связных и правдоподобных рассказов о человеческих поступках и мире воображения.

«Полые холмы» — попытка создать произведение самостоятельное, не зависящее от своего предшественника, романа «Хрустальный грот», и даже от моих собственных пояснительных заметок. Собственно говоря, эти заметки я предлагаю лишь для тех читателей, чьи интересы выходят за рамки самого романа, но чьи сведения об артуровских легендах со всеми их разветвлениями недостаточны, чтобы проследить ход мысли, заложенной в отдельных элементах моего повествования. Быть может, им будет интересно уяснить себе происхождение некоторых взглядов, источники некоторых мотивов.

В «Хрустальном фоте» я основывала мой рассказ главным образом на «истории», изложенной Гальфридом Монмаутским[2], и на восходящих к нему более поздних, преимущественно средневековых, повестях об Артуре и его дворе; но я придала действию римско-британский фон V века, так как именно на этот фон проецируются все известные нам исторические артуровские факты[3]. Мы не располагаем точными датами, но я следую мнению ряда специалистов, которые относят рождение Артура примерно к 470 году. Действие «Полых холмов» покрывает неосвещенный промежуток между этой датой и тем временем, когда юный Артур предстает уже как «военный предводитель» (dux bellorum) или, в соответствии с более чем тысячелетним преданием, «король надо всей Британией». Здесь мне хотелось бы указать те нити, из которых я сплела мой рассказ о ранних годах Артура и которые едва намечены в преданиях, а в истории не фигурируют вовсе.

Что Артур существовал на самом деле, представляется бесспорным, чего отнюдь нельзя сказать о Мерлине. «Маг Мерлин», как он нам известен, — образ сложный, возникший почти полностью из материала песен и легенд; однако и здесь хочется думать, что, раз существуют о нем легенды, пережившие века, значит, существовал в свое время какой-то влиятельный человек, обладавший талантами, которые его современникам представлялись волшебными. Первый раз он появляется в легенде юношей, но уже наделенным необыкновенными свойствами. И на этом сюжете, изложенном у Гальфрида Монмутского, я основываю вымышленный мною образ, который мне представляется порождением и воплощением той эпохи смуты и исканий, что зовется у нас Темным временем. Джефри Эш в своей блестящей книге «От Цезаря до Артура»[4] так характеризует эту пору «многоразличных представлений»:

«Когда утвердилось христианство и свергнутое кельтское язычество превратилось в мифологию, многое из него так или иначе сохранилось. Сохранили своих богов реки и острова. Духи озер витали над водами, герои путешествовали в волшебных барках. В горах, где прежде обитали призраки, поселились феи и эльфы, чудесный маленький народец, подобного которому мы не найдем у других наций. Древние курганы и могильники как нельзя лучше подошли на роль их обиталищ. Невидимые миры соседствовали с видимыми, существовали магические способы проникновения и общения. Эльфы и герои, повергнутые боги и полубоги, духи умерших — все теснились вместе в одном калейдоскопическом хороводе… Все стало двусмысленным. Так, например, через много столетий после торжества христианства полые холмы оставались жилищами фей, а даже если и не полые, все равно там могли обитать бестелесные души. Были святые, якобы творившие чудеса; и те же самые чудеса совсем незадолго до них приписывались бывшим, но еще вполне узнаваемым богам. Были стеклянные замки, в которых герой мог провести столетие в заколдованном сне; были блаженные края фей, достичь которых можно только по воде или подземными ходами… Странствия и чары, битвы и плен — тему за темой складывала кельтская фантазия в одно связное повествование. И каждый отдельно взятый эпизод можно рассматривать как факт, или как вымысел, или как религиозное иносказание, или и то, и другое, и третье одновременно».

Мерлин, рассказчик в «Полых холмах», чародей и целитель, наделенный даром провидения, способен по своей воле переходить из одного мира в другой. А поскольку легенды о Мерлине связаны с хрустальными гротами, с невидимыми башнями, с полыми холмами, где он спит и по сие время, я рассматриваю его как связующее звено между мирами; как некий инструмент, посредством которого, говоря его собственными словами, «все короли превращаются в одного Короля и все боги — в одного Бога». Ради этой цели он отрекается от собственной свободной воли, от полного, нормального самоосуществления. Полые холмы — это место перехода из здешнего мира в мир потусторонний, а в Мерлине эти миры людей, богов, животных и сумеречных духов как бы воплощаются, пересекаются.

Случаем такого же пересечения реальности и фантазии является фигура Максима. Магнус Максимус, воитель с мечтой об империи, — это реальный факт: он командовал в Сегонтиуме, пока не уплыл в Галлию, охваченный неодолимым стремлением к власти. А Максен Вледиг — легенда, одна из разработок типичного кельтского мотива странствия-поиска, из которого впоследствии развился рассказ о поисках Святого Грааля. Я в этом романе объединила факты, относящиеся к великому предшественнику Артура и его имперской мечте, и эпизоды с мечом из артуровской легенды и придала им характер истории о странствии-поиске.

Сюжет о мече Максима — мое собственное измышление. Он следует исконной схеме «поисков и нахождений», по которой наряду со многими другими построен также и сюжет о поисках Святого Грааля, присоединенный позднее к артуровскому циклу. Повествования о Святом Граале, который понимается как чаша Тайной вечери, возникли в XII веке и смоделированы с ранних кельтских образцов; в них, кроме того, просматриваются и более архаичные элементы. Граалевских сюжетов много, их объединяют некоторые общие моменты, и при всем многообразии и изменчивости деталей — определенное постоянство идеи и формы. Там, как правило, фигурирует никому не известный юноша, bel inconnu, выросший на лоне природы и не ведающий своего имени и происхождения. Он покидает дом и отправляется в странствия, чтобы узнать, кто он такой. Приезжает на Опустошенную землю, которой правит увечный (бессильный) король. Там есть замок, обычно на острове, куда герой попадает по воле случая. Он добирается туда в лодке, принадлежащей венценосному рыбаку Королю-Рыболову. Король-Рыболов иногда отождествляется с бессильным королем Опустошенной земли. Замок на острове принадлежит королю Потустороннего мира, и там герой находит предмет своих поисков — иногда это чаша или копье, иногда меч, целый или сломанный. В конце приключения юноша пробуждается на берегу, рядом привязан его конь, а остров снова сделался невидим. Когда он возвращается из Потустороннего мира, на Опустошенную землю снова приходит мир и плодородие. В некоторых рассказах упоминается белый олень с золотым ошейником, который ведет юношу в его поисках.

Для дальнейшего ознакомления см.: Arthurian Literature in the Middle Ages; A Collaborative History, ed. by R. S. Loomis. Oxford University Press, 1959; The Evolution of the Grail Legend by D. D. R. Owen. University of St. Andrews Publications, 1968.

Еще некоторые краткие заметки

Сегонтиум. Гальфрид Монмаутский в своей «Vita Merlini» рассказывает о чашах, изготовленных Веландом Кузнецом в Каэр-Сейнте (Сегонтиуме) и подаренных Мерлину. Имеется также рассказ о мече, выкованном Веландом и подаренном Мерлину уэльским королем. А в «Англосаксонской хронике» под 418 годом есть такая краткая запись: «В этом году римляне собрали все сокровища, какие были в Британии, и зарыли в землю, так что потом никто не мог найти, а часть захватили с собой в Галлию».

Галава. Место действия большинства артуровских повествований — западные кельтские области: Корнуолл, Уэльс, Бретань. В этом я следую за легендами. Но, судя по всему, существовала и артуровская традиция, ориентированная на север Англии и Шотландию, в связи с чем и действие романа перемешается к северу. Знаменитого «сэра Эктора из Дикого леса», приемного отца Артура, я поместила в Галаве — современный Эмблсайд в Озерном крае. Мне всегда казалось, что «источник Галабес, где укрылся он (Мерлин) от людей», вполне может быть римской Галавой, или Галабой. (В «Хрустальном гроте» я воспользовалась другим толкованием: средневековые авторы упоминают великана Галапаса, который фигурирует в роли древнего духа, хранителя источника или брода.) Усыновление Артура Эктором, как и воспитание в Галаве Бедуира, — обстоятельства, вполне правдоподобные: мы находим у Прокопия, что в те времена, как и позднее, мальчики из хороших семей получали образование вдали от дома. Что же до часовни в зеленой чаще, то, сочинив лесное святилище, я не могла удержаться от того, чтобы назвать его Зеленой часовней — по ассоциации со средневековой поэмой «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь», действие которой также происходит где-то в Озерном крае.

Амброзиев вал. Это Уонсдайк, или Уоденсдайк, «вал Одина», как называли его саксы, не веря, что он — дело рук человеческих. Вал тянулся от Ньюрбери до Северна, где следы его кое-где сохранились и теперь. Сооружен примерно между 450 и 475 гг. н. э., и я поэтому приписала его Амброзию.

Каэр-Банног. Это название, означающее на древнекельтском языке «Замок горных пиков», — мое собственное толкование ряда варьирующихся имен: Карбонек, Корбеник, Каэр-Бенойки проч., принадлежащих замку, где герой обретает Грааль.

Существует кельтская легенда о том, как Артур унес волшебный котел (сосуд или Грааль) и чудесный меч у Нуадды, или Ллида, владыки Потустороннего мира.

Кей и Бедуир. По легенде, это товарищи Артура. Кей — сын Эктора, ставший впоследствии у Артура сенешалем. Имя Бедуира позднее было переиначено, так что он сделался Бедивером, однако по характеру взаимоотношений с Артуром он выступает как прообраз Ланселота. Отсюда упоминание о «белой тени» (Гуенхвивар, Гвиневер), которая падает между ними.

Кадор Корнуэльский. Предание гласит, что, когда Артур умер, не оставив потомства, он завещал королевство сыну Кадора.

Моргауза. В этом мотиве инцеста по неведению артуровские легенды очень сбивчивы и противоречивы. По самой распространенной версии Артур «возлег» со своей единокровной сестрой Моргаузой, женой (или возлюбленной) Лота, и зачал с ней Мордреда, который в конце концов и принес ему гибель. Родная же сестра Артура Моргана, или Моргиана, стала Феей Морганой, колдуньей. Моргауза, как считается, родила потом Лоту четырех сыновей, и все они были верными рыцарями Артура, что представляется неправдоподобным, если допустить, что она оказалась любовницей Артура, уже будучи женой Лота. Из этого затруднения я выбралась своим путем — предположив, что Моргауза, вынужденная покинуть Артуров двор, не тратя времени даром, постарается занять место королевы при Лоте, отняв его у своей сестры. Если не ошибаюсь, в V веке в окрестностях Каэр-Эйдина (Эдинбурга) имелся монастырь, куда могла удалиться Моргиана. Можно сказать, что это и был «дом ведьм» или «ведуний», который упоминается в легендах, и напрашивается соблазнительное предположение, что именно отсюда Фея Моргана и девять ее монахинь явились, чтобы увезти Артура, павшего в последней битве с Мордредом под Камланном.

Коэль, король Регеда — это прообраз «Старого дедушки Коля» из детских стишков. Согласно легенде, Хэль, один из девятнадцати сыновей стрэтклайдского короля Кау, навлек на себя особое нерасположение Артура. Другой его сын, Гильдас, монах, по-видимому, платил Артуру ответной неприязнью. Во всяком случае, в своей книге «Гибель и покорение Британии» (ок. 540 г. н. э.) он ни разу не упоминает имени Артура, хотя и говорит о битве на горе Бад он, последнем из двенадцати великих сражений Артура, в котором тот переломил саксонскую силу. По тону сочинения Гильдаса можно заключить, что если Артур и был христианином, то не более чем на словах. К монахам он, во всяком случае, не благоволил. Калибурн — самое удобопроизносимое из имен, которые имел меч Артура, позднее воспетый в поэмах как Экскалибур. Белый цвет — излюбленный цвет Артура; его белый пес Кабаль занимает в легендах значительное место. «Канрит» означает «белый призрак».

Как видно из этих по необходимости отрывочных пояснений, любой эпизод в моей книге можно рассматривать, пользуясь опять-таки словами Джефри Эша, «как факт, или как вымысел, или как религиозное иносказание, или и то, и другое, и третье одновременно». И в этом — если ни в чем другом — она полностью верна эпохе.

М. С. Ноябрь 1970 — ноябрь 1972

ПОСЛЕДНЕЕ ВОЛШЕБСТВО © Перевод И. Бернштейн

Тому, кто умер, но снова жив,

кто был потерян, но все-таки нашелся

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ДУНПЕЛДИР

Глава 1

Не всякий бы король согласился, чтобы его восшествие на престол ознаменовалось избиением младенцев. Но именно это говорят про Артура, хотя во всем прочем он почитается как образец благородного правителя, заступник равно и великих, и малых.

Ядовитый шепот пресечь труднее, чем громогласную клевету. К тому же в глазах простых людей, для которых верховный король — владыка жизни и вершитель судеб, Артур и в самом деле несет ответ за все происходящее в его королевстве, и доброе и дурное, от громкой победы на поле брани до градобития нив или бесплодия овец.

Вот почему, хотя убийство детей было задумано колдуньей и осуществлено по слову другого короля и хотя я сам попытался взять вину на себя, все же в стране не утихает ропот, что якобы Артур, верховный король, в первый год своего правления повелел своим воинам разыскать и убить двадцать новорожденных младенцев, надеясь, что в этот кровавый невод попадется одно-единственное дитя, его бастард-сын, кровосмесительно рожденный единокровной его сестрой Моргаузой.

«Клевета», — всегда говорил я и рад был бы открыто провозгласить эти обвинения облыжными. Но в них не все ложь. Ложь, что он распорядился об убийстве, но первопричиной всему был его грех, и, хотя у него в мыслях не было обрекать на избиение невинных младенцев, правда, что он хотел смерти своего ребенка. Так что по справедливости вина отчасти лежит и на нем. А отчасти и на мне, ибо я, Мерлин, всеми признанный маг и провидец, стоял в стороне и бездействовал и допустил, чтобы опасный ребенок был зачат и поставлен был горестный предел миру и свободе, которые Артуру предстояло подарить своим подданным. Впрочем, что до меня, то я могу снести бремя вины, я уже недоступен людскому суду, а вот Артур еще молод и чувствителен к укорам, которые могут толкнуть его на поиски искупления; тогда же был и того моложе, в бело-золотом расцвете победного мужества и королевской славы, высоко вознесенный народной любовью и восхищением воинов и окруженный отсветами тайны чудесного меча.

А было дело так. Король Утер Пендрагон стоял со своим войском под Лугуваллиумом, что в северном королевстве Регед, и готовился отразить нападение саксов под водительством Колгрима и Бадульфа, Хенгистовых внуков. Сюда, на первое поле брани, привез Артура, почти еще отрока, приемный отец, граф Эктор из Галавы, и представил королю. Артур рос незаметно, в неведении о своем королевском рождении. Утер же, хотя и получал известия о воспитании и успехах сына, ни разу его не видел с тех пор, как тот появился на свет. А все потому, что в ночь, когда Утер впервые возлежал с Игрейной, в ту пору герцогиней Корнуэльской, сам герцог Корнуолла Горлойс, супруг ее, был убит. И смерть эта, происшедшая не по вине Утера, так, однако же, подействовала на короля, что он дал клятву не признавать ребенка, которому, быть может, суждено будет родиться от той ночи беззаконной любви. И потому, когда пришел срок, новорожденный Артур был передан для воспитания мне, и я позаботился, чтобы он вырос и возмужал вдали и от короля, и от королевы. Но другой сын у короля с королевой не родился, и наконец занемогший король Утер, перед лицом саксонской угрозы, принужден был под Лугуваллиумом послать за мальчиком, дабы признать его открыто своим наследником в собрании королей и лордов.

Но прежде чем он успел осуществить это намерение, саксы напали. Утера, который не в силах был ехать на битву верхом, несли во главе войска в кресле, и с ним командующими были на правом фланге Кадор, герцог Корнуолла, а на левом — Ко-эль, король Регеда, и Кау из Стрэтклайда, и другие вожди севера. Только Лот, король Лотиана и Оркнеев, не явился на поле сражения. Король Лот, могучий властитель, но ненадежный союзник, оставался со своей ратью в резерве, чтобы бросить ее в бой в том месте и в тот миг, как понадобится. Про него говорили, что он нарочно медлил в надежде, что Утерово войско будет разгромлено, и в этом случае королевство досталось бы ему, Лоту. Если так, то надежды его не оправдались. В разгар схватки вокруг королевских носилок, когда в руке у Артура сломался меч, король Утер передал ему свой, королевский, а с ним, как понимали все, и свое королевство, а сам откинулся на спинку и смотрел, как юный Артур, словно огненная комета победы, возглавил наступление и разбил саксов наголову.

Позднее на праздничном пиру Лот выступил от лица лордов, которые оспорили Утеров выбор наследника. И в самый тот миг, когда разгорелись страсти и готова была завязаться драка, король Утер умер прямо на пиру, оставив юношу под моим покровительством самого справляться с противниками и склонять их на свою сторону.

То, что случилось затем, вошло в песни и в сказания. Здесь довольно будет напомнить, что Артур своей королевской статью и повадкой, а также благодаря знамению, ниспосланному божеством, сумел выказать себя истинным и неоспоримым королем.

Но уже было посеяно злое семя. Накануне, еще не ведая тайны своего рождения, Артур встретился с Моргаузой, внебрачной дочерью Утера и своей единокровной сестрой. Она была прелестна, а он молод и в пылу своей первой военной победы, и, когда она прислала за ним девушку, он с готовностью пошел на ее зов, не задумываясь о последствиях, которые должна была принести эта ночь наслаждений сверх того, что охладила огонь в его крови и лишила его девства.

Красавица-то давно уже утратила невинность, в этом можно не сомневаться. Утратила она невинность и в другом отношении. Она знала, кем ей приходится Артур, и согрешила с ним сознательно, из стремления к власти. На брак она, конечно, надеяться не могла, но бастард, рожденный от кровосмесительной связи, должен был стать могучим оружием в ее руках, как только старый король, ее отец, умрет и взойдет на трон молодой.

Артур, когда узнал, какой грех содеял, готов был его еще усугубить и убил бы эту женщину, если бы я не вмешался. Но я изгнал ее прочь, повелев ей ехать в город Йорк, где находилась об ту пору законная Утерова дочь Моргана со свитой в ожидании свадьбы с королем Лотиана. Моргауза, как и все в те дни трепетавшая передо мной, повиновалась и уехала, чтобы в изгнании совершенствоваться в своем женском чародействе и носить под сердцем сына-бастарда. И преуспела, как вы вскоре узнаете, за счет сестры Морганы.

Но об этом — позже. А сейчас лучше вернуться к утру того нового и счастливого дня, когда, забыв об отъехавшей Моргаузе, Артур Пендрагон сидел в регедском городе Лугуваллиуме, принимая поклонение подданных, и сияло солнце.

Меня там не было. Я уже поклонился ему ранним утром, в час между луной и рассветом, и было это в лесной часовне, где Артур поднял с каменного алтаря меч Максима и тем выказал себя по праву королем бриттов. И когда он в сопровождении королей и лордов удалился оттуда во всем блеске и упоении торжества, я один остался в святилище. За мной был еще долг местным богам.

Теперь это была часовня. Гиблой часовней нарек ее Артур, но здесь находилось святилище еще задолго до того, как люди уложили камень на камень и возвели алтарь. Изначально оно было посвящено местным божествам, духам, населяющим холмы, ручьи и дубравы, а с ними и более могущественным силам воздуха, что живут в дыхании туч и стуж и в посвисте ветра. В чью честь возведена была первоначально часовня, не знал ни один человек. Позже, с римлянами, пришел Митра, солдатский бог, и ему был сложен внутри часовни каменный алтарь. Но и древняя святость минувших веков по-прежнему витала в этом месте, старым богам приносились жертвы, и девять светочей все так же сияли под темными сводами.

В те годы, что Артур для безопасности тайно жил у графа Эктора в Диком лесу, я находился поблизости, и знали меня только как хранителя храма, отшельника Зеленой часовни. В ней я спрятал меч Максима (или Максена, как называли его валлийцы) до того срока, пока мальчик не вырастет и не сможет его поднять, чтобы разбить и изгнать врагов королевства, как за сто лет до него это сделал сам император Максим. Со времен Максима люди почитали его тяжелый меч волшебным талисманом, магическим оружием, всегда приносящим победу тому, кто по праву возьмет его в руки. Я, Мерлин Амброзий, один из потомков Максима, своей рукой добыл этот меч из подземного тайника, где хранился он несчетные годы, и отложил для того, кто придет после меня и будет более достоин им владеть. Я спрятал меч сначала в подводном гроте посреди лесного озера, но впоследствии перенес в часовню и уложил на алтаре, заперев в камне, словно барельеф, и скрыв от непосвященных взглядов и прикосновений холодным бледным пламенем, которое я своим искусством вызвал с неба.

И из этого нездешнего огня, к ужасу и восхищению всех, кто при сем присутствовал, Артур извлек и поднял Максимов меч. А потом, когда молодой король со своими лордами и военачальниками уехал, я был свидетелем того, как молния, ниспосланная свыше, испепелила в часовне все, что считалось в ней свято, оставив только алтарь, отныне посвященный одному лишь новому богу.

А я уже давно знал, что этот бог не терпит других рядом с собой. Он не был моим богом, и Артуровым, как я подозревал, ему тоже не быть никогда, но со всех трех концов милой Англии он продвигался в глубь страны, опустошая древние святилища и преображая богослужебные обряды. С трепетом и болью наблюдал я, как его огнем уничтожались черты более древней веры, но Гиблую часовню — и, кажется, меч тоже — он пометил своим знаком, тут не приходится спорить.

Весь тот день я прибирался в часовне, готовя ее для нового обитателя. На эту работу ушло много времени: все тело у меня болело от ран и ссадин, и ночь, проведенная без сна, лишила меня последних сил. И вообще, есть такие вещи, которые надо делать без спешки, благопристойно и по порядку. Но вот наконец все было готово, и, когда на закате приехал из города новый служитель при часовне, я сел на приведенного им коня и поехал по примолкшему лесу.

Было поздно, когда я подъехал к воротам, но створки стояли распахнутые, и никто не окликнул меня при въезде. В городе все еще буйствовал праздник, небо рдело отсветами костров, воздух дрожал от песен, сквозь дым ощущался запах жареного мяса и вина. Даже присутствие усопшего короля, чье тело лежало в монастырской церкви, окруженное почетной стражей, не могло заставить людей придержать языки: время было слишком полно событий, а городские стены чересчур тесны. Лишь самые старые да малые спали в городе в ту ночь.

На месте я не нашел никого. Только за полночь появился мой слуга, а за ним и Ральф.

Входя, он пригнул голову, чтобы не задеть притолоку при своем саженном росте, и, пока за ним затворялась дверь, молча смотрел на меня с такой же опаской, как в прежние годы, когда прислуживал мне и трепетал перед моей волшебной силой.

— Ты еще не лег?

— Как видишь.

Я сидел у окна в кресле с высокой спинкой. Против холода сентябрьской ночи слуга принес мне жаровню с тлеющими угольями. Я обмылся, еще раз осмотрел и смазал свои раны и, облачившись с помощью слуги в просторные ночные одежды, отослал его прочь, а сам приготовился вкусить ночной отдых. После блеска пламени и боли ран, после ослепительного торжества, принесшего Артуру корону, я, всю жизнь посвятивший тому, чтобы это свершилось, испытывал теперь потребность в тишине и одиночестве. Сон еще не шел, но я сидел умиротворенный, расслабившийся и задумчиво глядел на лениво светящиеся угли.

Ральф, в дорогих парадных доспехах, каким я видел его еще утром в часовне при Артуре, тоже выглядел осунувшимся и усталым, но он был молод, и свершение минувшей ночи было для него не концом, а новым началом. Он проговорил чуточку ворчливо:

— Тебе бы следовало лежать в постели. Я слышал, на тебя ночью по пути в часовню было совершено нападение. Ты серьезно ранен?

— Не смертельно, хотя достаточно чувствительно. Да нет, не беспокойся, больше ссадин, чем ран, и я принял необходимые меры. Но боюсь, твой конь из-за меня охромел, и об этом весьма сожалею.

— Я осмотрел его. Ничего страшного. Через неделю, самое большее, поправится. Но ты… у тебя измученный вид, Мерлин. Надо бы, чтобы тебе дали довольно времени для отдыха.

— А что же может теперь помешать моему отдыху? — удивился я. И, видя, что он замялся, спросил настойчивее: — Ну, что еще? О чем ты норовишь умолчать?

Он перестал хмуриться и даже почти ухмыльнулся. Но голос, которым он мне ответил, прозвучал вопреки обыкновению чопорно и равнодушно — голос придворного, еще не разобравшегося, как говорится, откуда дует ветер:

— Принц Мерлин, король повелел, чтобы я пригласил тебя в его покои. Он желает видеть тебя, как только это будет для тебя удобно.

Говоря это, Ральф задержал взгляд на двери в стене против окна. До вчерашнего дня Артур спал в этой комнате позади моей спальни и являлся ко мне по моему слову. Ральф встретился со мной взглядом и на этот раз ухмыльнулся по-настоящему.

— Иначе говоря, немедленно. Ты уж не сердись, Мерлин, но именно таково было повеление короля, переданное мне через распорядителя двора. Могли бы, кажется, и повременить до утра. Я-то думал, ты спишь.

— Сердиться? За что же? И королям надо с чего-то начинать. Сам-то он хоть отдохнул?

— Куда там. Но он отделался от свиты, и ему приготовили королевские покои, покуда мы ездили в часовню.

— И с ним никого?

— Один Бедуир.

Но это, кдк я знал, означало, что помимо верного Бедуира при нем была целая рота слуг и постельничих и кое-кто, наверно, еще в передних покоях.

— В таком случае проси его дать мне сроку несколько минут. Я прибуду, как только оденусь. И пошли ко мне Ллу, сделай милость.

Но с этим Ральф согласиться не мог. Слугу отослали с ответом к королю, а Ральф как ни в чем не бывало, словно и не прошло стольких лет с тех пор, как он мальчиком служил у меня, принялся сам мне помогать. Снял с моих плеч ночной балахон, сложил и убрал, а затем осторожно, щадя мои разбитые члены, облачил меня в дневные одежды. И опустился на колени, чтобы обуть мне ноги и застегнуть сандалии.

— Ну, как прошел день? — спросил я его.

— Прекрасно. Ни тени, ни облачка.

— Что Лот Лотианский?

Он задрал голову и усмехнулся:

— Знает свое место. На том, что произошло в лесной часовне, он сильно ожегся.

Последние слова он добавил, опустив голову к пряжке на сандалии и словно бы говоря с самим собой.

— И я тоже, Ральф, — сказал я. — И я не защищен от небесного огня. Сам видишь. Как там Артур?

— Все еще витает в ослепительных облаках, — На этот раз тон был не только насмешливый, но и любящий. Ральф поднялся с колен. — Но все же мне кажется, он уже готов к бурям. Теперь пояс. Вот этот?

— Да, можно и этот. Спасибо. К бурям, ты говоришь? Уже? Пожалуй, ты прав, — Я принял пояс у него из рук и сам завязал узел. — А ты, Ральф, намерен ли остаться при нем и помочь ему выстоять в непогоду или же почитаешь свой долг выполненным?

Последние девять лет Ральф прожил в Галаве — отдаленном углу регедского королевства, где безымянным воспитывался Артур в качестве приемыша у графа Эктора. Ральф женился на местной девушке, и у него были малые дети.

— Признаться по правде, я еще об этом не думал, — ответил он. — Слишком много всяких событий за слишком короткое время, — Он засмеялся, — Одно ясно: если я и останусь с ним, то еще буду вздыхать о тех безмятежных днях, когда у меня только и было забот, что охранять этих дьяволят… то есть, я хочу сказать, сопровождать в поездках Бедуира и короля. А ты? Ты ведь больше не будешь жить на севере отшельником Зеленой часовни? Тебе придется оставить свое убежище и последовать за королем?

— Да, придется. Я дал обещание. К тому же подле короля мое законное место, но не твое — если ты сам того не захочешь. Мы с тобой возвели Артура на престол, и здесь кончается первая часть этой истории. Дальше ты должен выбирать. Впрочем, у тебя еще будет время обдумать свой выбор.

Он распахнул дверь и пропустил меня вперед. Я перешагнул порог и обернулся:

— Мы высвистели сильный ветер, Ральф. Посмотрим, куда он нас отнесет.

— И ты ему покоришься?

Я засмеялся.

— У меня вешая душа, и она предсказывает мне, что, быть может, придется покориться. Ну пошли, для начала явимся по его призыву.

В передних королевских покоях еще были люди, но главным образом слуги, они сновали взад-вперед, убирая остатки трапезы, как видно только что законченной королем. У дверей во внутренние покои, застыв как деревянные, стояли стражники. На скамье под окном крепким сном спал юный паж. Я вспомнил его: он был здесь три дня назад, когда я приходил для разговора с умирающим Утером. А Ульфина, телохранителя и главного королевского постельничего, я сегодня не увидел. Где он, догадаться было нетрудно. Он будет служить новому королю так же преданно, как служил Утеру, но нынешнюю ночь он проведет подле своего старого господина, в монастырской церкви. Воин, стоявший на страже у королевской двери, был мне незнаком, и многие из слуг — тоже; это все была челядь из Регедского королевского замка, призванная на подмогу по такому торжественному случаю ввиду пребывания в городе верховного короля.

Но они-то меня знали. Когда я вошел, все сразу смолкли и остановились кто где стоял, словно околдованные. Слуга со стопкой тарелок на согнутой руке замер, будто увидел голову Горгоны, и со всех сторон ко мне оборотились бледные лица с выпученными глазами и разинутыми ртами, застывшие гримасы ужаса. Я встретил любящий и насмешливый взгляд Ральфа. «Вот видишь?» — одним движением бровей сказал он мне, и я яснее понял, почему он так замялся, передавая мне властный вызов короля. В прошлом, как мой товарищ и слуга, он был близок ко мне и не раз, когда я творил прорицание или то, что люди называют колдовством, оказывался свидетелем и почитателем моей силы. Но магическая сила, воссиявшая в Гиблой часовне, была явлением иного порядка. Я мог лишь догадываться, какие дивные россказни распространились с молниеносностью небесного пожара по всему Лугуваллиуму, но несомненно, что простой люд вот уже сутки ни о чем другом не говорил. И, как всякие удивительные рассказы, при передаче они будут только еще прирастать и украшаться.

Так они стояли и взирали на меня с ужасом. К этому ужасу, леденящему, будто холод, который ощущается в воздухе перед появлением призрака, я привык издавна. Сквозь недвижную толпу я прошел к королевской двери, и стража без единого слова расступилась, но слуга не успел открыть передо мной дверь — она распахнулась изнутри и мне навстречу вышел Бедуир.

Бедуир, тихий темноволосый юноша, несколькими месяцами моложе Артура, был сыном Бана, короля Бенойкского, и племянником короля Бретани. Они с Артуром дружили с детства, когда Бедуир был прислан в Галаву обучаться военным искусствам у прославленного учителя фехтования в доме сэра Эктора и вдвоем с Эмрисом (как именовался тогда Артур) проходить науки под моим началом в часовне посреди Дикого леса. В нем уже тогда проявлялась противоречивая натура прирожденного воина и в то же время поэта, одинаково свободно чувствующего себя как в действии, так и в мире музыки и мечты. Чистый кельтский тип, если можно так выразиться, тогда как Артур, подобно моему отцу, верховному королю Амброзию, принадлежал к римскому типу. Может быть, я и ожидал увидеть в лице Бедуира после чудес минувшей ночи тот же священный трепет, что и у людей более простого звания вокруг, но оно выражало лишь торжество недавней победы, чистую радость за друга и мужественную веру в будущее.

Он уступил мне дорогу и с улыбкой сказал:

— Теперь он один.

— Где ты будешь спать?

— Мой отец ночует в западной башне.

— В таком случае покойной ночи, Бедуир.

Я шагнул к порогу, но Бедуир задержал меня: быстро склонившись, он схватил мою руку и поцеловал.

— Мне следовало знать, что твоими заботами все кончится хорошо. А я переполошился — те несколько мгновений, когда Лот и его прихвостни предательски затеяли в зале смуту…

— Тсс, — остановил я его. Он говорил тихо, но вокруг было много ушей, — Это уже дело прошлое. Забудем пока о нем. Ступай прямо к отцу в западную башню. Ты меня понял?

Темные его глаза блеснули.

— Король Лот, как я слышал, ночует в восточной башне?

— Вот именно.

— Не беспокойся. Я уже получил такое же предупреждение от Эмриса. Доброй ночи, Мерлин.

— Доброй ночи и мирного сна нам всем. Мы в нем нуждаемся.

Он ухмыльнулся, отвесил торопливый полупоклон и убежал. Я кивнул слуге и вошел к королю. Дверь за мной затворилась.

Из королевских покоев успели вынести все, что было связано с уходом за недужным. С высокого ложа сняли алые покровы. Половицы вымыли и навощили, постель застелили новыми простынями сурового полотна и сверху положили одеяло из волчьих шкур. Только красное кресло с изображением дракона на высокой спинке и со скамеечкой в подножии и светильник на высокой треноге стояли на прежнем месте. В открытые окна лилась прохлада сентябрьской ночи, заставляя трепетать пламя светильников, и от этого по стенам пробегали причудливые тени.

Артур был один. Он стоял у окна, опершись коленом на табурет и облокотившись о подоконник. Окно выходило не в город, а на берег реки, где был разбит сад. И, глядя в темноту, он глубоко вдыхал свежий ночной воздух, словно пил и все не мог напиться из целительной воздушной реки. Волосы у него были влажные после умывания, но торжественные одежды он не сменил и так и остался в серебряно-белой тунике, перепоясанной поясом валлийского золота с бирюзой, застегнутым эмалевой пряжкой. Снял только перевязь с мечом, и могучий Калибурн в ножнах висел теперь на стене над королевским ложем. В отблесках света жарко играли драгоценные камни на рукояти: изумруды, топазы, сапфиры. И на руке у Артура тоже сверкал и лучился бесценный Утеров перстень с вырезанным в камне драконом.

Артур услышал, как я вошел, и обернулся. Вид у него был какой-то особенный: возвышенный и легкий, словно ветры минувшего дня продули его насквозь и оставили невесомым. Лицо побледнело и осунулось от усталости, но глаза горели и были полны жизни. Не прошло и суток, а его уже зримо окружала тайна, которая, словно мантия, одевает королей. Она была во всем: в гордом взгляде, в повороте головы. Никогда уже больше не сможет «Эмрис» прятаться в тени. Я только лишний раз подивился, как нам удалось уберечь его в безвестности все эти годы среди тех, над кем он так явно возвышался.

— Я тебе нужен? — спросил я.

— Ты был нужен мне весь день. Разве ты не обещал находиться рядом все это время, что я возился с восшествием на престол и вылупился наконец в короли? Где ты пропадал?

— Неподалеку, если и не рядом. Я пробыл в святилище — в часовне — почти дотемна. Мне казалось, ты должен быть занят.

Он коротко рассмеялся.

— Занят, говоришь? У меня было такое чувство, будто меня живьем съедают… или будто я рождаюсь на свет, и роды не из легких. Я сказал, что я «вылупился». Жить, жить и вдруг оказаться принцем — дело нелегкое, но и принц отличается от короля, как яйцо от свежевылупившегося птенца.

— По крайней мере, будем надеяться, что вылупился орленок.

— Время покажет. И в этом как раз вся трудность. Времени в запасе нет нисколько. Только что был ты никто, неизвестно чей незаконный отпрыск, который рад случаю хотя бы издали взглянуть на поле боя и, может быть, мельком увидеть самого короля, а в следующую минуту, не успев перевести дух в качестве принца и наследника, ты уже сам угодил на верховный престол, да еще с такой помпой, что никому до тебя и не снилась. Мне все чудится, будто я стоял коленопреклоненный у подножия трона, а меня закинули вверх пинком в зад.

Я улыбнулся.

— Представляю себе твои ощущения. Правда, меня самого пинком закинули и вполовину не так высоко, но ведь исходное положение мое тоже было гораздо ниже. Ну ладно, а теперь не можешь ли ты немного успокоиться и заснуть? Завтрашний день не за горами. Дать тебе снотворного зелья?

— Нет-нет, зачем оно мне? Я усну, как только ты уйдешь. Мне очень жаль, Мерлин, что пришлось призвать тебя в столь поздний час, но я должен поговорить с тобой, а до этой минуты у меня не было времени. И завтра не будет.

С этими словами он отошел от окна и приблизился к столу, где лежали бумаги и восковые дощечки. Взяв стиль, он тупым концом в задумчивости разгладил восковую поверхность. Голову он при этом опустил, темные волосы свесились на лоб, и свет лампы, обрисовав его скулу, коснулся опущенных густых ресниц. В глазах у меня помутилось. Время побежало вспять. Я увидел перед собой моего отца Амброзия, он стоял, задумчиво теребя стиль, и говорил мне: «Король, рядом с которым будешь ты, сможет управлять хоть целым миром…»

И вот мечта его сбылась, время наступило. Я сморгнул и прогнал видение памяти. И стал ждать, чтобы заговорил однодневный король.

— Я думаю вот о чем, — вдруг сказал Артур. — Саксонское войско разгромлено не полностью, верных сведений о самом Колгриме, да и о Бадульфе, я до сих пор не имею. Полагаю, что они оба бежали и спаслись. Возможно, через несколько дней мы услышим, что они погрузились на корабли и отплыли либо за море к себе на родину, либо в саксонские владения на южном побережье. А может статься, что они затаились в пустынных землях где-то к северу от Амброзиева вала и надеются, собравшись с силами, выступить снова. — Он поднял голову и посмотрел мне в глаза, — Перед тобой мне не надо притворяться, Мерлин. Ты знаешь, что у меня нет военного опыта и я не умею верно определить, насколько сокрушительно поражение саксов и могут ли они от него быстро оправиться. Я советовался, конечно. На закате, покончив с остальными делами, я устроил летучий военный совет, пригласил к себе… разумеется, мне хотелось, чтобы и ты присутствовал, но ты еще не вернулся из часовни. И Коэль тоже не мог быть… Ты ведь, конечно, знаешь, что он ранен, ты, наверно, даже осматривал его после боя? Каковы его шансы?

— Невелики. Сам понимаешь, он уже стар, а рана его глубока, и он потерял много крови, прежде чем получил помощь.

— Я так и предполагал, увы. Я сходил в лазарет навестить его, но мне сказали, что он лежит без памяти и что опасаются воспаления легких… Вместо него явился принц Урбген, его наследник, а с ним Кадор и Кау из Стрэтклайда. Эктор и Бан Бенойкский тоже были. Я совещался с ними, и они все говорят одно: кому-то надо пойти вслед за Колгримом. Кау должен как можно скорее вернуться к себе, ему надо охранять свои границы. Урбгену необходимо оставаться здесь, в Регеде, у него отец на пороге смерти. Стало быть, выбирать придется между Кадором и Лотом. Лота посылать нельзя, ты согласен со мной? Хоть он в часовне и давал мне клятву вассальной верности, я пока еще не очень склонен ему доверять, и уж во всяком случае, не там, где дело касается Колгрима.

— Согласен. Значит, ты отправишь Кадора? В нем, я надеюсь, ты больше не сомневаешься?

Герцог Корнуэльский Кадор действительно вполне подходил для такого поручения. То был муж в расцвете сил, закаленный боец и рыцарь безупречной преданности. Когда-то я ошибочно считал его врагом Артура, ибо у него была на то веская причина, но Кадор оказался человеком умным, рассудительным и дальновидным, ненависть к Утеру не застила ему свет и не мешала понимать необходимость объединения Британии перед лицом саксонской опасности. Поэтому он поддержал Артура. А юный Артур в Гиблой часовне провозгласил Кадора и его сыновей наследниками своего трона.

Артур задержал взгляд на восковой дощечке у себя в руке и только сказал мне в ответ:

— еще бы! — Потом положил ее обратно на стол и распрямил спину. — Беда в том, что такой малоопытный военачальник, как я…

Тут он встретился взглядом со мной и увидел, что я улыбаюсь. И сразу хмурь сошла с его лба и на лице появилось с детства знакомое мне выражение мальчишеского озорного упрямства, но теперь еще к этому присоединилась мужская пламенная воля, которая прожжет себе дорогу к цели сквозь все преграды. В глазах его заплясали огоньки.

— Ну да, ты, как всегда, прав. Поеду я сам.

— И Кадор с тобой?

— Нет. Я должен отправиться без него. После всего, после смерти моего отца и… — он замялся, — и того, что было в часовне, я считаю, что должен сам принять участие в походе и сражениях, которые будут, чтобы возглавить наше войско и довести до конца начатое дело.

Он замолчал, как видно по старой памяти ожидая от меня вопросов и возражений. Но я безмолвствовал.

— Я думал, ты будешь меня отговаривать.

— Нет. Зачем же? Я согласен с тобой. Тебе надо доказать людям, что твоя доблесть выше случайной удачи.

— Именно так. — Он помолчал. — Не умею выразить это словами, но только все время с тех пор, как ты привез меня в Лyгуваллиум и представил королю, я был не то чтобы как во сне, а словно что-то вело меня, вело всех нас…

— Да. Задул могучий ветер и повлек нас по воле своей…

— Но теперь этот ветер стих, — подхватил Артур печально, — и мы предоставлены самим себе и должны полагаться лишь на собственные силы. Словно бы все это было волшебство и чудеса, а теперь они кончились. Ты заметил, Мерлин, ведь никто словом не упоминает того, что было в лесной часовне, можно подумать, будто это события глубокой древности, из какой-нибудь песни или сказания.

— Это легко понять. Волшебство волшебством, но оно было на самом деле и оказалось непосильно для сознания тех, кто был ему свидетелем. Однако оно запечатлелось в памяти людей и в памяти народной, откуда произрастают песни и легенды. Ну да это дело будущего. Мы же находимся здесь и сейчас, и перед нами сложная задача. Одно несомненно: только ты можешь ее выполнить. А потому — ступай и сделай все так, как сам сочтешь правильным.

Молодое его чело разгладилось. Растопырив ладони по столешнице, он всей тяжестью оперся на них, и впервые стало видно, как он измучен и какое облегчение для него — просто уступить своей усталости, чтобы скорее отдать себя сну.

— Надо было мне знать, что ты меня поймешь. Тебя незачем убеждать в том, что я должен отправиться один, без Кадора. Он-то, признаюсь тебе, рассердился сначала, но в конце концов понял тоже. А сказать по чести, мне и самому хотелось бы иметь его рядом с собою… Но на это дело я должен пойти в одиночку. Чтобы придать веры не только народу, но и самому себе, если угодно. Тебе я не постесняюсь в этом признаться.

— Тебе не хватает веры?

Он слегка улыбнулся.

— Да не сказал бы. Завтра утром я, пожалуй, поверю во все, что произошло на поле боя, и буду знать, что это было на самом деле, но сейчас мне еще кажется, будто я где-то на грани сна. Скажи, Мерлин, а правильно будет, если я попрошу Кадора отправиться на юг, сопровождать из Корнуолла мою мать, королеву Игрейну?

— К этому нет никаких препятствий. Кадор — герцог Корнуолла, так что после смерти Утера ее дом в Тинтагеле находится под его защитой. И если Кадор сумел переступить через свою вражду к Утеру ради общего блага, он, уж конечно, давно простил Игрейне неверность его отцу. К тому же ты объявил его сыновей твоими наследниками, так что все квиты. Разумеется, ты можешь послать Кадора.

Он улыбнулся с облегчением.

— Ну, тогда все в порядке. Я уже, понятно, отправил к ней гонца с известиями. Кадор поедет ей навстречу. И они вместе прибудут в Эймсбери к тому времени, когда туда доставят для похорон тело моего отца.

— А сопровождать тело в Эймсбери, если я правильно понял, ты поручаешь мне?

— Да, если ты не против. Надлежало бы мне, но я поехать никак не смогу, а почести должны быть королевские. Да и лучше, чтобы его сопровождал ты, ты знал его, а я так недавно принадлежу к королевскому дому. К тому же, если хоронить его подле Амброзия в Хороводе Висячих Камней, то, кроме тебя, некому распорядиться, как сдвинуть королевский камень и где вырыть могилу. Ты поедешь?

— Разумеется. Дорога, если двигаться с приличествующей неспешностью, отнимет девять дней.

— А к этому времени я, глядишь, уже и сам туда прибуду. — Внезапно весь осветясь: — Только б не сглазить, я с минуты на минуту ожидаю вестей о Колгриме. И выхожу в поход за ним через четыре часа, как только совсем рассветет. Со мной поедет Бедуир, — прибавил он как бы для моего утешения и спокойствия.

— А что будет делать пока король Лот, если он, как я понял, тебя не сопровождает?

На что он ответил мне с хитрым видом многоопытного политика:

— О, король Лот тоже выезжает с первым светом. Но не в свои владения… то есть, покуда я не разузнаю точно, куда направляется Колгрим. Я попросил короля Лота поспешить прямо в Йорк. Королева Игрейна, я полагаю, тоже после похорон прибудет туда, так что Лот сможет оказать ей там надлежащий прием. А потом, когда его брак с моей сестрой Морганой будет наконец заключен, он волей или неволей станет мне надежным союзником. Ну а пока, до Рождества, если случится сражаться, я как-нибудь управлюсь без Лота.

— Стало быть, мы свидимся с тобой в Эймсбери. А потом что?

— Потом в Каэрлеон, — без заминки ответил Артур. — Если позволят военные дела, я отправлюсь туда. Я никогда там не был, но по рассказу Кадора выходит, что моя ставка должна находиться в Каэрлеоне.

— До тех пор, пока саксы не нарушат договора и не двинутся с юга.

— Что рано или поздно неизбежно произойдет. Но до тех пор — да. Пошли нам Бог хоть краткое время для передышки.

— И для того, чтобы возвести еще одну крепость.

Он быстро поднял глаза.

— Да. И для этого. Ты будешь там? Ты построишь мне крепость? Мерлин, поклянись, что будешь со мной всегда, — вдруг горячо попросил он.

— Всегда, покуда буду нужен, — ответил я ему, — Хотя сдается мне, — шутливо добавил я, — что орленок довольно быстро оперяется, — И, понимая, что кроется за его внезапным волнением, заключил: — Итак, до встречи в Эймсбери, где я буду ждать, дабы представить тебя твоей матери.

Глава 2

Городок Эймсбери немногим больше обыкновенной деревни, но со времен Амброзия он приобрел некое величие, ибо здесь родился великий король и здесь же неподалеку на открытой ветрам Сарумской равнине находится знаменитое сооружение — Висячие Камни. Это расположенные замкнутым кольцом огромные каменные глыбы, Хоровод Великанов, возведенный еще в незапамятные времена. Когда-то я восстановил и обновил его (в чем люди усмотрели опять же волшебство), и он стал памятником британской славы и местом захоронений британских королей. Здесь, рядом с братом своим Амброзием, надлежало теперь упокоиться Утеру.

Мы без приключений привезли тело в Эймсбери и поставили в местном монастыре перед алтарем в монастырской часовне, обернутое в пропитанные благовонием пелены, уложенное в выдолбленный дубовый ствол и прикрытое сверху лиловым покровом. У гроба, сменяясь, круглые сутки стояла в почетном карауле королевская стража, сопровождавшая тело из северных пределов, и молились денно и нощно монахи и монахини города Эймсбери. Поскольку королева Игрейна принадлежала к христианской вере, Утера должны были похоронить по христианскому обряду и канону, хотя при жизни он даже на словах не особенно-то поклонялся христианскому Богу. И сейчас на глазах у него поблескивали две тяжелые золотые монеты, предназначенные для уплаты перевозчику, сбиравшему эту дань с мертвых за многие столетия до святого привратника Петра. И самая часовня, в которой стоял гроб, была возведена, как можно было судить, на месте римского храма — невысокое продолговатое строение из прутьев, обмазанных глиной, под тростниковой кровлей, покоящейся на бревенчатых балках, а чисто вымытый пол выложен искусной каменной мозаикой — он, как видно, сохранился от прошлых времен. Завитки аканта и виноградные лозы не могли оскорблять души верующих христиан, а посреди пола лежал груботканый ковер, предназначенный скрывать от глаз изображение языческого бога или богини, которые там, должно быть, парили нагими среди винограда.

Новое благосостояние города Эймсбери отразилось и на монастыре. Правда, он представлял собой всего лишь собрание разномастных хижин, сгрудившихся вокруг мощеного двора, но хижины все были исправные, а дом аббата, который освободили для королевы и ее свиты, имел крепкие каменные стены, деревянные полы и в дальнем конце большой очаг с дымоходом над крышей.

У городского старосты тоже был добротный дом, который он поспешил предложить мне, но я объяснил ему, что вскоре вслед за мною прибудет сам король, и, оставив его в заполошных хлопотах по дальнейшему благоустройству жилища, расположился с моими слугами в таверне. Таверна была маленькая и скромная, без новомодных излишеств, зато чистая, и в очагах жарко пылал огонь, прогоняя осенние холода. Хозяин помнил меня еще с тех времен, когда я приезжал сюда перестраивать каменный Хоровод и останавливался у него. Все так же трепеща передо мною, как и тогда, когда оказался свидетелем моего искусства, он поспешил предоставить мне лучшую комнату и посулил к ужину курицу и пирог с бараниной. Однако, узнав, что со мной двое слуг и что они будут сами прислуживать мне в отдельных покоях, заметно обрадовался и тут же отослал своих любопытных поварят обратно, раздувать кухонные мехи.

Слуги, которых я привез с собой, были из Артуровой челяди. Последние годы, живя один в Диком лесу, я все для себя делал сам и собственных слуг не имел. Из этих двоих один был низкорослый, подвижный уроженец валлийских холмов, а вторым был Ульфин, приближенный слуга покойного короля Утера. Утер взял его к себе из тяжкого рабства и обращался с ним ласково, и Ульфин за то платил ему безграничной преданностью. Эта преданность теперь причиталась Артуру, но было бы жестокостью отказать Ульфину в праве сопровождать в последний путь тело его господина, поэтому я попросил, чтобы его отрядили со мной. Теперь я велел ему отправиться в часовню вслед за гробом и полагал, что до окончания похорон больше его не увижу. Тем временем валлиец Ллу распаковал мою поклажу, позаботился о горячей воде и послал пару хозяйских мальчишек посмышленее в монастырь — передать от меня послание для ожидавшейся королевы. Я приветствовал ее в Эймсбери и сообщал, что готов явиться к ней с поклоном, как только она отдохнет с дороги и пришлет за мной. О том, что произошло в Лугуваллиуме, она уже знала, и я прибавил только, что Артура пока еще в Эймсбери нет, но что к похоронам он будет.

Самого меня не было в городе, когда прибыл поезд королевы. Я выехал к Хороводу Великанов посмотреть, все ли подготовлено к похоронной церемонии, а когда вернулся, мне сообщили, что приехала королева со свитой и что она со своими дамами уже расположилась в доме аббата. Игрейна прислала за мной, когда осенний день начал клониться к вечеру.

Черные тучи скрыли заход солнца, и когда я, отказавшись от эскорта, шел один недальней дорогой к монастырю, было уже почти темно. Ночь легла тяжелым гробовым покровом, в траурном небе не светилась ни одна звезда. Я вспомнил огромную король-звезду, которая вспыхнула на смерть Амброзия, и мысли мои обратились к тому королю, что лежал сейчас мертвым в часовне, и плакальщиками у его гроба были монахи, и стояли над гробом торжественным караулом недвижные как статуи его верные слуги. Но изо всех, кто присутствовал при его смерти, лишь один Ульфин оплакал его.

У ворот меня встретил не монастырский привратник, а распорядитель двора, личный слуга королевы, я помнил его еще по Корнуоллу. Он, разумеется, был уведомлен о том, кто я таков, и низко мне поклонился, но я видел по его лицу, что он меня не узнает. А ведь это был поседевший и сгорбившийся под тяжестью лет, но все же тот самый рыцарь, что примерно за три месяца до Артурова рождения впустил меня к королеве, и она обещала поручить младенца моим заботам. В тот раз я изменил обличье, опасаясь вражды Утера, и вот теперь убедился, что рыцарь королевы не узнал в статном принце простого бородатого «лекаря», приглашенного когда-то к его госпоже.

Он провел меня через широкий зеленый двор к большому дому под тростниковой крышей, где остановилась королева. По обе стороны от дверей и дальше вдоль стен были вставлены в скобы полыхающие факелы, освещавшие это убогое жилище. За дождливое лето между булыжниками по всему мощеному двору густо разрослась трава, а по углам зеленела крапива чуть не с человеческий рост. В крапиве, прикрытые мешковиной, стояли деревянные плуги и сохи трудолюбивой братии. У задних дверей виднелась наковальня, над ней на крюке, вбитом в столб, болталась связка готовых подков. Выводок черных худых поросят бросился, вереща, врассыпную у нас из-под ног, сквозь щелястую низкую дверцу сарая донеслось взволнованное призывное хрюканье их матки. Благочестивые братья и сестры в Эймсберийской обители вели жизнь простую — каково-то с ними королеве?

Но я напрасно за нее беспокоился. Игрейна всегда умела держаться с достоинством, а став женой Утера, она окружала себя всей возможной пышностью — быть может, именно потому, что брак этот был заключен при довольно сомнительных обстоятельствах. Когда я давеча осматривал дом аббата, это было простое скромное жилище, чистое и сухое, но лишенное какого-либо роскошества. И вот теперь, за несколько часов, слуги преобразили его в богатое королевское обиталище. Голые каменные стены были завешены алыми, зелеными и голубыми полотнищами, а на одной висел великолепный восточный ковер, привезенный мною в подарок из Византии. Дощатые полы белели, тщательно выскобленные, в камине полыхал жаркий огонь. По одну сторону от него стояло кресло с высокой спинкой и шитым разноцветной шерстью сиденьем, а у подножия — маленькая золоченая скамеечка. Против этого кресла, по другую сторону от очага, стояло второе, тоже с высокой спинкой и с резными подлокотниками в виде драконьих голов. Ярко горел светильник — бронзовый дракон о пяти головах. Дверь в строгую аббатскую опочивальню стояла распахнутая, и внутри виднелось высокое роскошное ложе под голубым покрывалом, мерцающим серебряными кистями. Несколько женщин, две из них совсем юные, еще хлопотали в опочивальне и возле стола в первой комнате, накрывая к ужину. Пажи в голубом сновали взад-вперед с блюдами и графинами. У камина, греясь, растянулись три белоснежные гончие.

Я переступил порог, и сразу замерли суета и разговоры. Все взгляды устремились в мою сторону. Юный паж с кувшином вина остановился, не добежав до двери, и выпучил глаза так, что сверкнули белки. У стола кто-то со стуком уронил деревянный поднос, и псы набросились на рассыпанные пироги. Стук когтистых лап по половицам и лязг жующих челюстей одни только слышались среди всеобщего молчания. Да еще в очаге гудел огонь.

— Добрый вечер, — приветливо произнес я, входя.

И только ответив на реверансы дам и проследив за тем, чтобы мальчик-паж поднял с полу поднос и пинками прогнал псов, я позволил распорядителю с поклоном провести меня к очагу.

— Ее величество… — начал было он, но все глаза уже обратились к внутренней двери, и гончие, изогнув спины и виляя хвостами, засеменили к своей хозяйке, входившей в залу.

Если бы не эти три пса и не присевшие в низком поклоне придворные дамы, можно было бы подумать, что мне навстречу вышла аббатиса здешнего монастыря. Облик вошедшей являл такой же разительный контраст богатому убранству помешения, как самое это убранство — убогому монастырскому подворью. Вся с ног до головы в черном, лишь на голове белое покрывало, концы которого заброшены за плечи и мягкие складки обрамляют лицо. В разрезах пышных черных рукавов просвечивает серая атласная подкладка; на груди — сапфировый крест. И больше ничем не нарушалось единообразие ее сурового черно-белого траура.

Я давно не видел Игрейну и был готов обнаружить в ней перемену. И все же вид ее меня поразил. Красота оставалась при ней — в изящных линиях, в огромных темно-голубых глазах, в гордой царственной осанке. Но былая фация уступила место величавости, а кисти и запястья прискорбно истончились, и под глазами лежали тени чуть ли не синее самих глаз. И не меты возраста, а эти знаки, слишком очевидные для врача, — вот что меня в ней поразило.

Но я прибыл сюда как принц и посланец короля, а не как лекарь. Я ответил улыбкой на приветливую улыбку королевы, склонил голову к ее руке, а затем подвел ее к мягкому креслу. По знаку королевы пажи подбежали к псам, взяли их на поводки и увели. А она уселась в кресло и расправила складки платья. Одна из юных придворных дам подвинула ей под ноги скамеечку и, сложив ладони и опустив веки, осталась стоять за креслом госпожи.

Королева повелела мне сесть. Я повиновался. Принесли кубки с вином, и над ними мы обменялись обычными приветствиями и любезностями. Я справился о ее здоровье, но лишь из вежливости, хотя по моему лицу, я знал, она не могла догадаться о том, что мне открылось.

— А что… король? — спросила она наконец, произнеся это слово как бы через силу, со скрытой болью.

— Артур обещал приехать. Жду его завтра. Вести с севера последнее время не поступали, так что, происходили ли там новые сражения, неизвестно. Но пусть отсутствие вестей тебя не беспокоит, оно означает лишь, что Артур сам явится сюда скорее, чем поспел бы гонец.

Она кивнула, не выказав ни малейшего беспокойства. Либо, кроме собственной потери, она ни о чем не могла сейчас думать, либо же мои слова восприняла как неоспоримое и надежное пророчество.

— А он предполагал, что будут еще сражения?

— Он задержался на севере из предосторожности, не более того. Войско Кол грима разгромлено полностью, но сам Колгрим, как я писал тебе, сумел скрыться. И сведений о его местонахождении мы не имели. Артур счел за благо удостовериться, что саксы не смогут собраться с силами и выступить снова, хотя бы пока он будет отсутствовать в связи с похоронами отца.

— Он еще молод для таких задач, — произнесла королева.

Я улыбнулся:

— Но уже готов к ним и вполне способен их выполнить. Поверь, он в своей стихии, как молодой сокол в поднебесье, как лебедь в волнах. Когда мы расстались, он не спал почти двое суток и был весел и совершенно бодр.

— Рада это слышать, — проговорила королева чопорно и без выражения, и я поспешил объяснить:

— Смерть отца была для него жестоким ударом, но ты сама понимаешь, Игрейна, что близко к сердцу он ее принять не мог, и притом у него сразу появилось много забот, которые вытеснили горе.

— Не то что у меня, — чуть слышно сказала королева и уронила взгляд на сложенные на коленях руки.

Я сочувственно молчал. Страсть, которая толкнула друг к другу Утера и эту женщину, страсть, едва не стоившая Утеру королевства, с годами не угасла. Утер был из тех мужчин, которые не могут обходиться без женщины, как другие — без пищи и сна; когда дела королевства удаляли его от ложа Игрейны, его походное ложе редко пустовало, но когда они бывали вместе, он ни на кого другого не смотрел, и у королевы не было причин для огорчений. Они любили друг друга, эти король и королева, любили старинной, возвышенной любовью, которая пережила и молодость, и здоровье, и политические соображения, и уступки, какими всегда расплачиваются за трон короли. Я давно уже пришел к выводу, что их сыну Артуру, который вопреки своему королевскому достоинству воспитывался в безвестности и ничтожестве, у приемного отца в Галаве жилось много лучше, чем жилось бы при дворе отца-короля, потому что ни для отца, ни для матери он никогда бы не был на первом месте.

Но вот королева овладела собой и подняла голову.

— Я получила письма, и твое, и Артура, — сказала она. — Но мне многое еще хотелось бы услышать. Расскажи мне обо всем, что произошло в Лугуваллиуме. Когда он собрался уехать на север против Колгрима, я знала, что этот поход ему не под силу. Но он клялся, что должен быть на поле брани, пусть даже его понесут на носилках. Так именно и произошло, насколько я понимаю?

Говоря «он», Игрейна сейчас, конечно, не имела в виду своего сына. Она хотела слышать о последних днях Утера, а не о чудесном воцарении Артура. Я удовлетворил ее интерес.

— Да. Под Лугуваллиумом произошла великая битва, его принесли туда в паланкине, и все время, пока кипел бой, слуги не выходили с ним из самой гущи сражения. Я привез ему из Галавы Артура, так он распорядился, он должен был назавтра объявить его наследником, но Колгрим напал неожиданно, и король принял бой, не успев осуществить свое намерение. Артур рубился, не отдаляясь от королевского паланкина, и когда король увидел, что у него сломался меч, то перебросил ему свой. В пылу битвы Артур едва ли понял все значение этого жеста, но все остальные, кто находился поблизости, оценили его по достоинству. То был великий жест великого мужа.

Она промолчала, но ее взгляд вознаградил меня. Уж кто-кто, а Игрейна знала, что мы с Утером не питали друг к другу взаимной любви. И хвала из моих уст стоила много больше, чем придворная лесть.

— После этого король откинулся на спинку паланкина и полулежа смотрел, как его сын продолжает бой, как он, совсем еще неопытный воин, врубился в гущу врагов и внес немалую долю в дело победы над саксами. Позже, на пиру, когда король все же объявил Артура наследником, ему не пришлось представлять его военачальникам и лордам: они видели, как юноша получил в руки королевский меч и сражался им доблестно и достойно. Однако кое-кто воспротивился воле короля и…

Я не договорил. Ведь именно это противодействие убило короля — всего на несколько часов прежде срока, но оборвало его жизнь как ударом топора. А между тем король Лот, первый среди тех, кто воспротивился воле Утера, был женихом королевской дочери Морганы.

Но Игрейна спокойно проговорила:

— Да, да. Король Лотиана. Я слышала об этом. Рассказывай.

Опять я недооценил ее. Я подробно рассказал ей, как было

Дело, не опустив ничего: про крики несогласия, про измену и про внезапную смерть короля, заставившую всех умолкнуть.

Рассказал, как лорды в конце концов признали права Артура (не останавливаясь, впрочем, на своей роли во всей этой истории): «Если он вправду владеет мечом Максена, то, значит, получил его в дар от бога, и если еще и Мерлин с ним, то клянусь, каким бы богам он ни поклонялся, я пойду за ним». Не стал я останавливаться и на том, что произошло в лесной часовне, описал только, как все дали клятву верности, как смирился Лот и как Артур провозгласил Кадора, сына Горлойса, своим наследником.

В этом месте прекрасные глаза королевы в первый раз посветлели и улыбка озарила ее лицо. Как видно, про Кадора она еще не знала, ее это обрадовало как частичное искупление ее собственной вины за смерть Горлойса. Сам Кадор, то ли из деликатности, то ли так и не преодолев разделявшие их с Игрейной преграды, ничего ей не сказал. Она протянула руку за кубком и выслушала меня до конца, попивая вино мелкими глотками и не переставая улыбаться.

Но была еще одна подробность, еще одно очень важное обстоятельство, про которое она тоже не могла знать. Я о нем пока промолчал, но мысли мои были полностью заняты им, и, когда Игрейна заговорила, я так и подскочил, будто пес под арапником.

— А Моргауза? — спросила королева.

— Что — Моргауза?

— Ты о ней не упомянул. Должно быть, она очень убивалась по отцу. Хорошо, что она была рядом с ним. И король, и я — мы оба всегда благодарили бога за ее искусство.

Я ответил сдержанно:

— Да, она неусыпно ухаживала за ним. И несомненно, горько оплакивает его кончину.

— Она тоже приедет с Артуром?

— Нет. Она отправилась в Йорк к сестре своей Моргане.

К счастью, королева больше не стала расспрашивать про Моргаузу, а обратилась к другим темам и поинтересовалась, где я остановился.

— В таверне, — ответил я, — которая знакома мне по прошлым временам, когда я здесь работал. Это скромное заведение, но хозяева приложили старания к тому, чтобы устроить меня с удобством. Я ведь здесь ненадолго. — Я обвел глазами окружающую нас ослепительную роскошь. — А ты, госпожа, долго ли предполагаешь здесь пробыть?

— Всего несколько дней.

Если она и заметила мой взгляд, то не показала виду. И я, чьей мудрости обычно не хватало для понимания женщин, вдруг догадался, что блеск и роскошь вокруг нас предназначены не для удовольствия самой Игрейны, они должны создать подобающую обстановку для предстоящей встречи королевы с сыном. Багрец и золото, благовония и восковые свечи — это ее доспехи, это щит и волшебный меч стареющей женщины.

— Скажи, — вдруг заговорила она о том, что более всего неотступно ее занимало, — он осуждает меня?

Я слишком уважал Игрейну и потому ответил ей прямо, без обиняков, не прикидываясь, будто сам не придаю этому особого значения.

— Я полагаю, что ты можешь без страха ожидать вашей встречи. Конечно, узнав тайну своего рождения и наследственного права, он недоумевал, почему вы с королем сочли нужным лишить его всего этого. И мудрено ли, если поначалу он и чувствовал себя обиженным. Дело в том, что он уже догадывался о своем высоком происхождении, только думал, что принадлежит к королевскому роду, как я, по побочной линии… А когда узнал правду, то вместе с радостью пришло и недоумение. Но клянусь, ни горечи, ни злобы, он только хотел знать: почему? Когда же я поведал ему историю его рождения и воспитания, он сказал мне — я приведу тебе его доподлинные слова: «Я понимаю все так же, как, по твоим словам, понимала и она: что быть принцем — значит всегда подчиняться необходимости. Она не просто так отдала меня».

Воцарилась тишина. И сквозь нее я услышал прозвучавшие только в моей памяти слова, которыми он тогда заключил свою речь: «Мне гораздо лучше было жить в Диком лесу, считая себя внебрачным сыном умершей матери и твоим, Мерлин, чем если бы я рос при дворе отца с мыслью, что королева раньше или позже родит другого сына, который займет мое место».

Королева разжала стиснутые губы и перевела дух. Ее нежные веки слегка трепетали, но теперь трепет их пресекся, словно палец придавил поющую струну, щеки снова порозовели, и она взглянула на меня так же, как тогда, много лет назад, когда просила увезти младенца и спрятать от Утерова гнева.

— Скажи мне… каков он из себя?

Я улыбнулся:

— Разве тебе не рассказывали, когда сообщили вести о битве?

— О да, рассказывали, конечно. Он высок, как дуб, и могуч, как Фионн, и собственными руками поразил девятьсот врагов. Он — Амброзий, явившийся из мертвых, или же сам Максим, в руке у него меч, молнии подобный, а в бою его окружало колдовское сияние, как на изображениях богов при осаде Трои. Он — тень Мерлина, и, куда он ни пойдет, за ним всюду следует огромная собака, с которой он разговаривает, как с человеком, — Глаза ее смеялись. — Из чего ты можешь понять, что рассказчиками были темные жители Корнуолла из Кадорова войска. Они всегда охотнее пропоют вам возвышенную песнь, чем расскажут о виденном своими глазами. А я хочу знать, как было на самом деле.

Это предпочтение действительности, какая она на самом деле, было свойственно королеве всегда. И Артур тоже, подобно ей, интересовался тем, что было и есть, а поэзию предоставлял Бедуиру. Я ответил на ее вопрос:

— Последнее в их рассказе — почти что правда. Только они все перевернули наоборот. Это Мерлин — тень Артура и следует за ним повсюду, как огромная собака, которая, кстати сказать, тоже существует на самом деле. Эго его пес Кабаль, подарок друга, Бедуира. А в остальном… что тебе сказать? Завтра сама увидишь. Он высок ростом и походит более на Утера, чем на тебя, хотя мастью в моего отца, цвет волос и глаз у него такой же темный, как мой. Он силен, храбр и вынослив — все так, как описывали тебе твои земляки-корнуэльцы, только если убрать преувеличения. Нрава горячего, может по молодости лет вспылить, бывает заносчив и резок, но при всем том отличается здравым смыслом и успешно учится владеть собой, как ему и подобает по его возрасту. И еще у него есть одно, на мой взгляд, большое достоинство: он прислушивается к моим словам.

Этим я снова вызвал у нее улыбку, теперь уже совсем теплую.

— Ты шутишь, а я тоже считаю это большим достоинством. Его счастье, что у него есть ты. Как христианке мне нельзя верить в твою волшебную силу, да я и не верю — так, как в нее верит простой народ. Но откуда бы ни взялась твоя сила, я видела ее в действии и знаю, что это сила добрая и что ты мудр. Тобою, я верю, движет и владеет то, что на моем языке я зову «Бог». Будь и впредь с моим сыном.

— Я останусь с ним до тех пор, пока буду ему нужен.

И снова между нами воцарилось молчание. Прекрасные глаза Игрейны задумчиво глядели из-под темных век на огонь, черты ее выражали спокойствие, умиротворенность. Но мне почудилось в этом спокойствии чуткое ожидание, как под густыми сводами леса, когда вверху гудит и воет буря, а внизу ее порывы угадываются лишь по дрожи, пробегающей по стволам деревьев до самых корней.

Беззвучно ступая, приблизился паж, опустился на колени перед очагом и подбросил в огонь поленьев. Пламя занялось, затрещало и взметнулось светлыми языками. Я молча любовался ими. Для меня тоже в безмолвии таилось ожидание, и огонь был просто огонь, не более того.

Мальчик-паж так же неслышно отошел. Юная дама приняла из руки королевы пустой кубок и робко протянула руку за моим. Она была прелестна, тонка, как тростинка, сероглазая и русоволосая. На меня она глядела боязливо и, беря мой кубок, постаралась, чтобы наши пальцы не соприкоснулись. Взяв пустые сосуды, она поспешно удалилась. Я тихо спросил:

— Игрейна, с тобою ли твой придворный врач?

Веки ее дрогнули, но она не посмотрела на меня и ответила так же тихо:

— Да, он всюду ездит со мной.

— Кто он?

— Его имя — Мельхиор. Он говорит, что знает тебя.

— Мельхиор? Тот юноша, который был со мной в Пергаме, когда я обучался там медицине?

— Он самый. Хотя уже не юноша. Он находился при мне, когда родилась Моргана.

— Это надежный человек, — удовлетворенно кивнул я.

Игрейна взглянула на меня искоса. Юная фрейлина еще не вернулась, остальные дамы сгрудились в дальнем конце зала.

— Мне бы следовало знать, что от тебя ничего не скроешь. Ты не скажешь моему сыну?

Я с готовностью обещал. Что она смертельно больна, я знал с той минуты, как ее увидел, но Артур, не видавший ее прежде и не обученный медицине, пожалуй, ничего и не заметит. Успеется. Сейчас — время для начала, а не для концов.

Вернулась маленькая фрейлина и что-то шепнула королеве, та кивнула и встала с кресла. Встал и я. К нам церемонными шагами, совсем как в королевском замке, приблизился распорядитель двора. Королева уже полуобернулась ко мне, жестом приглашая к столу, как вдруг возникло замешательство. Снаружи донесся звук трубы, повторился еще раз, ближе, и вот уже где-то рядом, за монастырскими стенами, послышался оживленный шум и лязг прискакавшей кавалькады.

Игрейна остановилась и вскинула голову, совсем как в молодости, движением, исполненным отваги и изящества.

— Король?

Голос ее взволнованно зазвенел. И по всей притихшей комнате, будто эхо, пробежал шелест и говор придворных дам. Юная фрейлина подле королевы тоже замерла, как натянутая тетива, жаркий восторженный румянец залил ей лицо и шею.

— Он скоро добрался, — заметил я как ни в чем не бывало, на самом деле стараясь унять биение своей крови, которое усиливалось и учащалось вместе со стуком приближающихся копыт.

Глупец, говорил я себе, глупец. У него теперь свои дела. Ты выпустил его на волю и потерял. Этот сокол не вернется под колпак. Отныне держись в тени, королевский прорицатель, один на один со своими грезами и видениями. А ему предоставь свободу и жди, пока будет в тебе нужда.

Застучали у дверей, отозвался торопливый голос слуги. Распорядитель сорвался с места, но тут в комнату влетел паж и, задыхаясь, произнес повеление короля, переданное в спешке и без придворных обиняков:

— С изволения королевы… Король прибыл, и ему нужен принц Мерлин. Безотлагательно, он сказал.

Выходя, я слышал, как у меня за спиной ожил замерший зал, пажи бросились со всех ног — накрывать новые столы, нести вина, благовония, свечи, а дамы, суетясь и квохча, как целый птичий двор, засеменили вслед за своей госпожой в королевскую опочивальню.

Глава 3

— Она уже здесь, мне сказали?

Артур больше мешал, чем помогал слуге стаскивать с него грязные сапоги. Оказывается, и Ульфин все же пришел из часовни: в соседней комнате слышался его голос, он распоряжался слугами, вносившими и распаковывавшими королевские одежды. А снаружи тихий город словно вдруг раскололся — шум, факелы, конский топот, громкие команды. И время от времени сквозь общий гул отчетливо раздавался визгливый женский смех: не все в Эймсбери блюли траур.

Сам король тоже не очень-то о нем помнил. Он избавился наконец от сапог, сбросил с плеч тяжелый дорожный плащ. И посмотрел на меня точь-в-точь как Игрейна, искоса и выжидательно.

— Ты разговаривал с ней?

— Да. Я сейчас от нее. Она собиралась угощать меня ужином, но теперь, я думаю, готовится накормить тебя. Она прибыла только сегодня, ты найдешь ее уставшей, но она успела немного отдохнуть и отдохнет еще лучше после того, как повидается с тобой. Мы не ждали тебя раньше утра.

— «Доблесть цезаря— в скорости», — улыбнулся он, произнеся любимое выражение моего отца; по-видимому, я как наставник несколько злоупотреблял им. — Разумеется, только я сам и маленький отряд. Вырвались вперед. Остальные прибудут позже. К похоронам, надеюсь, поспеют.

— Кто же эти остальные?

— Маэлгон Гвинеддский с сыном, тоже Маэлгоном. Брат Урбгена Регедского, третий сын старого Коэля, его зовут Мориен, я не ошибся? Кау сам тоже не может приехать, послал вместо себя Ридерха, а не Хевиля, заметь, чему я рад, терпеть не могу этого ругателя и хвастуна. Затем, постой, постой, Инир и Гвилим, Борс… И еще, мне сказали, Серетик Элметский уже в пути.

Он назвал еще кое-кого. Большинство северных королей послали вместо себя сыновей или приближенных, и это понятно, ведь остатки саксонских армий все еще угрожали их владениям и им надо было охранять свои границы. Все это Артур рассказал мне, плеща водой, которую слуга налил ему для умывания.

— И отец Бедуира тоже уехал домой. Сослался на какие-то дела, но, между нами говоря, я думаю, он хочет присмотреть за действиями короля Лота.

— А Лот?

— Отправился в Йорк. Я на всякий случай распорядился, чтобы за ним следили. Так что он в пути, это мне известно точно. Но там ли Моргана? Не поехала ли навстречу королеве?

— Моргана в Йорке. Но есть еще один король, о котором ты ничего не сказал.

Слуга протянул полотенце, и Артур спрятал голову, растирая мокрые волосы.

— Кто же это? — глухо прозвучал его вопрос.

— Колгрим, — ответил я вкрадчиво.

Он выглянул из-под полотенца. Лицо его пылало, глаза сверкали. Десятилетний мальчик, да и только, подумалось мне.

— И ты еще спрашиваешь?

Это был голос не мальчика, а взрослого мужа, и в нем звучало самодовольство, словно бы шуточное, но на самом деле вполне искреннее. О боги, подумал я, вы же сами вознесли его, так не усмотрите в его ответе предосудительной гордыни! И поймал себя на том, что на всякий случай делаю пальцами оберегающий знак.

— Спрашиваю, хотя мог бы догадаться.

Он вдруг стал совершенно серьезен.

— Это оказалось потруднее, чем мы думали. Можно сказать, что под Лугуваллиумом мы сделали полдела, только сломили их силу, и Бадульф умер от ран, но Колгрим остался невредим, отошел к востоку и собрал остатки своего войска. Мы не беглецов преследовали — у них накопились большие силы, и битва велась не на жизнь, а на смерть. Окажись мы там меньшим числом, они, глядишь, еще взяли бы над нами верх. Сами они, по-моему, больше нападать не думали, они продвигались к восточному побережью — верно, хотели убраться восвояси. Но мы настигли их на полдороге, и они встали против нас на реке Глейн. Тебе знакома та местность?

— Не слишком.

— Она дикая и гористая, с густыми лесами и узкими речными долинами, которые змеятся, спускаясь с гор. Неудобные для боя места, но им тоже там было не развернуться, как и нам. Колгрим опять спасся, но теперь уже нет угрозы, что он задержится и соберет на севере новую рать. Он поскакал к морю. Не только из-за Лота, но и из-за Колгрима тоже король Бан не поехал сюда, хотя и был так любезен, что отпустил со мной Бедуира.

Он стоял теперь смирно, послушный рукам одевавшего его слуги. Но вот на него накинут новый плащ и пряжка застегнута на плече.

— Я рад, — коротко сказал он в заключение.

— Что Бедуир здесь? Понимаю.

— Нет. Что Колгрим опять спасся.

— Вот как?

— Он храбрый воин.

— Но все равно тебе придется его убить.

— Знаю. Ну а теперь…

Слуга отступил в сторону. Король стоял, облаченный в темносерые одежды, плат его был подбит роскошными мехами, меховой ворот обнимал шею. Из внутреннего покоя вышел Ульфин, в руках у него был резной ларец, где на вышитой подушке, переливаясь рубинами, покоился Утеров королевский венец. Такие же рубины искрились красным огнем на плече и груди Артура. Но когда Ульфин протянул ему ларец, Артур покачал головой.

— Сейчас не надо, мне кажется, — сказал он.

Ульфин захлопнул крышку ларца и вышел из комнаты вместе с облачавшим Артура слугой. Дверь затворилась. Артур еще раз нерешительно покосился на меня, опять напомнив мне Игрейну.

— Должен ли я так понимать, что она ожидает меня прямо вот сейчас?

— Да.

Он потрогал фибулу у себя на плече, уколол палец, чертыхнулся. И сказал с полуулыбкой:

— В таких делах ритуал, я думаю, еще не разработан? Как полагается себя вести, когда встречаешься с матерью, которая отказалась от тебя при рождении?

— А как ты встретился с отцом?

— Это другое дело, согласись.

— Да. Хочешь, я тебя ей представлю?

— Я как раз собирался об этом просить. Ну что ж, не будем откладывать. В некоторых случаях промедление ничего хорошего не сулит… А ты уверен насчет ужина? Я с рассвета ничего не ел.

— Уверен. Когда я выходил, как раз послали за новыми кушаньями.

Он набрал полную грудь воздуха, словно пловец перед тем, как прыгнуть в воду.

— Тогда пошли?

Она ожидала его, стоя у кресла в кругу света, падавшего от очага. Румянец прихлынул к ее щекам, и отблески пламени перебегали по лицу, окрашивая розовым даже белые складки покрывала. Сейчас, когда не видно было теней под сияющими глазами, она снова казалась молодой и прекрасной.

Артур остановился у порога. На груди у Игрейны голубыми искрами затрепетал сапфировый крест. Она приоткрыла губы, но так и не произнесла ни звука. Артур медленными шагами двинулся к ней, храня по-детски важный, напыщенный вид. Я шел рядом, мысленно повторяя слова, которые должен был сказать королеве, но в конце концов обошлось вообще без моего вмешательства. Королева Игрейна, не раз выходившая с честью и из более трудных положений, все взяла в свои руки. Она устремила ему навстречу пронзительный взгляд, словно заглядывая в самую его душу, а затем присела до полу в реверансе и кротко произнесла:

— Милорд.

Он поспешно протянул руку, потом обе, поднял королеву на ноги. И, запечатлев на ее щеке короткий вежливый приветственный поцелуй, только задержал на мгновение в своих ее руки.

— Матушка, — произнес он как бы на пробу. Так называл он одну лишь Друзиллу, жену графа Эктора. И тут же с облегчением поправился: — Госпожа. Я весьма сожалею, что не имел возможности быть здесь, в Эймсбери, дабы приветствовать тебя по прибытии. Но с севера еще грозила опасность, Мерлин ведь объяснил тебе? Я прибыл, как только смог.

— Ты прибыл скорее, чем мы ожидали. Надеюсь, ты преуспел? И опасность от Колгримова войска миновала?

— Пока да. Во всяком случае, у нас есть время для передышки. И для того, чтобы сделать, что надо, здесь, в Эймсбери. Я сочувствую твоему горю и твоей потере, госпожа. — Он замолчал в минутной нерешительности, потом договорил с той безыскусной простотой, от которой, я видел, у нее полегчало на душе, а к нему вернулись уверенность и присутствие духа: — Я не стану притворяться, что сам я тоже горюю, как, может быть, полагается. Я ведь почти не знал его как отца, зато я всю жизнь знал о нем как о короле, и притом могучем. Подданные будут его оплакивать, и я как один из них — тоже.

— В твоих руках теперь их защита, как прежде была в его руках.

В наступившем молчании они смерили друг друга взглядом. Королева ростом чуть-чуть превосходила сына. Она, наверно, тоже заметила это, потому что сразу же пригласила его жестом занять кресло, где недавно сидел я, и сама тоже расположилась на вышитых подушках. Подбежал паж с вином, и все в зале зашуршали платьем, переводя дух. Королева заговорила о завтрашней церемонии; он отвечал ей уже свободнее, и скоро они разговаривали почти непринужденно. Но все-таки за этой придворной беседой чувствовался такой накал невысказанных чувств, самый воздух между ними был так полон напряжения, что, занятые друг другом, они совсем забыли обо мне, и я стоял, словно слуга наготове у накрытого стола. Я взглянул на слуг, на фрейлин королевы: все глаза были устремлены на Артура. Мужчины смотрели с любопытством, кое-кто и со страхом (слухи уже достигли их ушей), у женщин к любопытству добавлялось еще что-то, а две юные фрейлины застыли, пламенея, как околдованные.

В дверях нерешительно переминался с ноги на ногу распорядитель двора. Встретившись со мною взглядом, он вопросительно поднял брови. Я кивнул. Тогда он приблизился к королеве и что-то прошептал ей, склонясь к ее уху, а она с облегчением кивнула и поднялась с кресла. Король тоже встал. Я заметил, что стол накрыт на троих, но когда распорядитель с поклоном подошел ко мне, я только покачал головой. После ужина им будет проще разговаривать, и, может быть, они захотят отослать слуг. Пусть лучше побудут одни. Поэтому я простился, хотя Артур и смотрел на меня чуть ли не с мольбой, и пошел назад в свою таверну, гадая по пути, оставили ли мне что-нибудь на ужин другие постояльцы.

Назавтра день был ясный, солнечный, облака разошлись и громоздились лишь у самого горизонта, а в вышине, совсем как весною, звенела песнь жаворонка. Ясная погода на исходе сентября часто приносит с собой заморозки и пронзительный ветер — а на свете не бывает более пронзительных ветров, чем на просторах Великой равнины, — но день Утеровых похорон словно прислала в подарок весна: веял теплый ветерок, голубело безоблачное небо и солнце золотило щедрыми лучами Хоровод Висячих Камней.

Обряд, свершаемый у могилы, занял много времени, гигантские тени Хоровода перемещались по земле, послушные передвижению солнца на небосводе, покуда наконец золотые лучи не упали точно в середину, и тогда смотри хоть себе под ноги, на зияющую могилу, хоть вдаль, где по краю равнины скользили, как воинские рати, тени облаков, но только не было сил смотреть внутрь Хоровода — там в лучах солнца столпились священники в богатых ризах и лорды в белых траурных одеждах, и все ослепительно сверкали драгоценностями. Для королевы был разбит шатер, и она стояла в его тени, окруженная придворными дамами, собранная и бледная, но без признаков болезни и усталости в лице. Мы с Артуром стояли в изножье могилы.

Но вот наконец все было кончено. Медленной процессией тронулись с места священники. Следом двинулся король со своими приближенными. Подходя к лошадям и паланкинам, мы услышали у себя за спиной глухой стук комьев земли по дереву. Но тут же, заглушая его, сверху раздались другие звуки. Я задрал голову: высоко в сентябрьском небе, свистя и перекликаясь, вереницей тянулись к югу быстрые черные птицы. Последняя стая ласточек, уносящих с собою лето.

— Будем надеяться, — негромко проговорил Артур, стоя рядом со мною, — что саксы возьмут с них пример. Мне и моим людям ох как нужна была бы эта зима, прежде чем возобновятся сражения. А потом еще столько дел в Каэрлеоне. Я бы сегодня же туда отправился, если бы только было можно.

Но уезжать ему — и всем нам с ним — было, конечно, нельзя до тех пор, покуда в Эймсбери оставалась королева.

Сразу после похорон она возвратилась в монастырь и больше на людях не показывалась, проводя дни в отдыхе или в обществе сына. Он бывал с ней, сколько позволяли дела, а тем временем в ее свите шли сборы для путешествия в Йорк, куда ее двор должен был выехать, как только королева почувствует себя в силах.

Артур прятал нетерпение, занимаясь учением солдат и подолгу совещаясь с друзьями и военачальниками. День ото дня он все более погружался в текущие и предстоящие заботы. Я почти не виделся ни с ним, ни с Игрейной, а все дни проводил у Хоровода Великанов, где под моим началом велись работы по установлению главного камня над королевской могилой.

Наконец на восьмой день после погребения Утера поезд королевы двинулся на север по Кунеционской дороге. Артур почтительно глядел ей вслед, покуда ее паланкин не скрылся из виду, а затем глубоко, с облегчением вздохнул и сразу же вывел свои войска из Эймсбери, проделав это так гладко и быстро, точно вытащил пробку из бутылки. Был пятый день месяца октября, лили дожди. Мы направлялись, как я сразу понял, к эстуарию Северна, чтобы, перебравшись через него, оказаться в Каэрлеоне, Городе Легионов.

Глава 4

Ложе Северна в месте переправы широкое, от устья вверх по красным глинистым отмелям набегают мощные потоки приливов. Мальчишки денно и нощно стерегут скот, потому что в красной глинистой топи в отлив может безвозвратно кануть целое стадо.

Когда же по весне или осени полые воды реки сталкиваются с водами высоких приливов, по эстуарию стеной идет волна, подобная той, что я наблюдал в Пергаме после землетрясения. Южный берег каменист и обрывист, северный заболочен, но на расстоянии полета стрелы от верхнего уреза вод начинается сухой галечник, отлого подымающийся к дубовому и каштановому редколесью.

Здесь, на склоне между деревьями, стали мы лагерем. Пока устраивали бивак, Артур в сопровождении Инира и Гвилима, королей Гвента и Дифеда, ходил в дозор, а после трапезы принимал у себя в шатре старейшин окрестных поселений. В лагерь во множестве наехали местные жители, желая увидеть нового молодого короля, среди них были и обитатели побережья — рыболовы, не знающие другого дома, кроме приморских гротов и утлых, обтянутых кожей плетеных челнов. И он говорил со всеми, от каждого принимая и жалобы, и поклонение. Послушав час или два эти беседы, я взглядом испросил позволения и вышел на волю. Давно уже не вдыхал я ароматный воздух родных холмов, к тому же поблизости находилось место, которое мне давно хотелось посетить. Это было знаменитое некогда святилище Ноденса, иначе — Нуаты Серебряной Руки, который у меня на родине известен как Ллуд или Билис, владыка Загробного царства, куда вратами служат полые холмы. Это он охранял меч, прежде так долго пролежавший в подземелье под храмом Митры в Сегонтиуме. Я достал тот меч и поручил его попечению, поместив посреди озера в подводном гроте, от века, как я знал, ему посвященном, и только потом перенес в Зеленую часовню. Я был перед Ллудом в долгу.

Святилище над Северном много древнее и храма Митры, и лесной часовни. Память о его закладке давно затерялась в веках, не сохранившись даже в песнях и сказаниях. Когда-то это была крепость на холме, и в ее стенах, наверно, был камень или ключ, посвященный божеству — покровителю духов умерших. Потом было открыто железо, и все римские века по окрестным склонам рыли железную руду. Должно быть, римляне первыми назвали этот крепостной холм Холмом Маленьких Человечков — по низкорослым смуглым жителям запада, которые добывали здесь железо. Рудники давно уже заброшены, но имя сохранилось, как сохранились и легенды о древнем народе, который скрытно обитает среди местных дубрав или же выходит толпой прямо из земли в те ночи, когда разыгрываются бури под звездными небесами и из полых холмов вырывается на волю черный король с бешеной свитой призраков и заколдованных душ.

Я поднялся позади лагеря на гребень холма и меж редких дубов побрел вниз к ручью, струящемуся по дну долины. Полная осенняя луна освещала мне путь. С каштанов уже опадали листья, плавно кружась и беззвучно опускаясь здесь и там на траву, но дубы сохраняли осенний убор, и воздух полнился шорохами и вздохами пожухлой листвы. Земля после дождя мягко пружинила и пряно пахла — было время осенней пахоты, время сбора орехов в лесу, время беличьих забот на пороге зимы.

Внизу на затененном склоне возникло какое-то движение. Зашуршали травы, послышался дробный стук, и — словно буря с градом пронеслась мимо — пробежало стадо оленей. Пробежало совсем близко от меня, я увидел, как луна высветила пятнистые бока и костяные кончики рогов. Как сверкнули влагой большие глаза. Среди оленей были и пестрые, и белые, точно пятнистые и серебряные призраки, и с ними летели их лунные тени. Олени пронеслись мимо меня, будто порыв ветра, свернули вниз, мелькнули между округлыми боками двух холмов, обогнули дубраву и пропали.

Белый олень почитается существом волшебным. Я верю в это. Я видел их дважды в своей жизни, и оба раза они были провозвестниками чудес. И эти, что промчались сейчас в лунном свете и скрылись в древесной тьме, тоже показались мне волшебными. Быть может, вместе с древним народом они сторожили холм, внутри которого спрятаны ворота в Загробное царство.

Я перешел ручей и поднялся по высокому склону к древним развалинам, которые чернели в вышине, венчая вершину холма. Тропа моя извивалась, обходя руины бывших бастионов, потом взяла круто вверх и подвела меня к воротам в высокой, поросшей плющом стене. Они были открыты. Я вошел.

Я очутился на просторном продолговатом крепостном дворе, занимавшем всю плоскую верхушку холма. В одном его конце разгоравшаяся луна высветила развороченные плиты, которыми некогда был вымощен двор, сквозь их трещины густо топорщилось черное былье. По обе длинные стороны двор ограждали высокие стены с обрушенными зубцами, короткие стороны замыкались некогда внушительными строениями, на их развалинах и сейчас еще кое-где держалась кровля. Ночью в лунном свете постройки по-прежнему дышали мощью, колонны и крыши казались целыми. Лишь сова, бесшумно вылетевшая из верхнего окна, свидетельствовала о том, что они давно уже брошены человеком и разрушаются, чтобы снова стать землей.

А посередине двора стояло еще одно здание. Черный конек его крыши высоко поднимался в ночное небо, но окна слепо сквозили лунным светом. Это, я знал, был храм. А строения по краям — все, что осталось от древнего странноприимного дома, от ночлежных покоев, предназначенных для молельщиков и пилигримов; там были отдельные каморки без окон, знакомые мне по Пергаму, и в них люди спали, уповая на целительные сны и вещие видения.

Я пошел вперед, осторожно ступая по разбитым плитам. Что я найду в храме, мне было известно заранее: пыль, сор и стылые стены, как в Сегонтиуме в заброшенном святилище Митры. Но ведь может же быть и так, говорил я себе, поднимаясь по ступеням и входя в некогда грандиозный срединный портал, ведь может быть, что древние боги, родившиеся, как дубы и травы, как самые здешние реки, из земли, воздуха и вод нашей милой родины, окажутся цепче заезжих богов Рима. Вот, например, мой бог, как долгие годы верилось мне. А вдруг он все еще здесь, в этом бывшем храме, где гуляет ночной ветер да слышно шуршание леса?

Луна сквозь верхние окна и прорехи в крыше лила внутрь ослепительный холодный свет. Высоко вверх из стены выросло чахлое деревце, оно колыхалось под сквозняком, и от этого в темных глубинах шевелились лунные блики и резкие тени. Я словно попал в подводное царство: воздух, исполосованный тенями, холодил и гладил кожу, как вода. Мозаичный пол, покореженный сдвигами почвы, неровно мерцал наподобие морского дна, дивные морские твари на нем прихотливо извивались. А из-за разбитых стен доносился шелест леса — словно шипение пенных волн по песку.

Долго стоял я там немой и недвижный. Сова на бесшумных крылах возвратилась на свой насест под кровлей. Сник ночной ветер, перестали колыхаться текучие тени. Луна, плывя по небу, зашла за угол крыши, и дельфинов у меня под ногами скрыла темнота.

Ни звука, ни движения. Никто как будто бы не обитал здесь. Конечно, это ничего не значит, говорил я себе. Я, прежде могущественный волшебник и прорицатель, выброшен силой прилива к божьему порогу и оставлен отхлынувшей волной на голом песке. Если бы тут и звучали голоса, мне их сейчас не услышать. Я такой же смертный, как те призрачные олени.

Я повернулся к выходу. И почуял запах дыма.

Не от жертвенных возжиганий, а от обыкновенного очага. И с ним еще слабые запахи варева. Они долетали с дальнего конца двора, из-за стены бывшего странноприимного дома. Я пересек двор, вошел под сохранившуюся высокую арку. И побрел на запах, а затем и на отдаленный свет пламени, покуда не очутился в небольшой комнатке, где бодрствующий пес встретил меня лаем, а двое спавших у огня людей спросонья вскочили на ноги.

Это были мужчина и мальчик — отец и сын, судя по внешнему сходству; бедняки, если верить их нищенским, рваным одеждам, но притом видно, что свободные люди, сами себе хозяева. Впрочем, в последнем я, как оказалось, ошибся.

Они действовали с быстротою страха. Рычащий пес — старый и дряхлый, сивомордый и с бельмом на глазу — не набросился, но и не отступил. Мужчина изготовился к бою, занеся руку с длинным ножом, наточенным и блестящим, как жертвенное орудие. А мальчик со всей отвагой своих двенадцати лет пошел на непрошеного гостя с поленом.

— Мир вам, — произнес я и повторил приветствие на их языке. — Я явился сюда, чтобы сотворить молитву, но никто мне не ответил, и тогда, почуяв дым, я пошел посмотреть, остались ли еще здесь божьи слуги.

Мужчина опустил нож, но по-прежнему сжимал его в руке, и пес не перестал рычать.

— Кто ты? — спросил мужчина.

— Всего лишь странник, — ответил я. — Мне много приходилось слышать про славное святилище Ноденса, вот я и воспользовался случаем его посетить. А ты — его хранитель, господин?

— Да. Ты ищешь, где переночевать?

— Нет, не ищу. А разве здесь по-прежнему можно получить ночлег?

— Иногда.

Он все еще смотрел с опаской. А мальчик, более доверчивый или просто разглядевший, что я безоружен, отвернулся и бережно положил полено в огонь. Пес же, умолкнув наконец, приблизился и ткнулся сивой мордой мне в ладонь. Кончик хвоста у него задергался.

— Он хороший пес и очень злой, только он старый и глухой, — сказал мужчина уже без враждебности.

Глядя на пса, он тоже убрал с глаз свой нож.

— И мудрый, — добавил я и погладил задранную собачью голову. — Он видит ветер.

Мальчик обернулся и посмотрел на меня расширенными глазами.

— Видит ветер? — удивленно переспросил мужчина.

— Разве ты не слышал этого про собак с бельмом? Хоть старый и неповоротливый, но он видит, что я пришел без злого умысла. Мое имя — Мирддин Эмрис, и я живу к западу отсюда близ Маридунума, что в Дифеде. Я был в странствии и сейчас на пути домой. — Я назвался ему на валлийский лад: имя волшебника Мерлина он, конечно, слыхал и трепетал перед ним, а страх — плохой товарищ. — Можно мне разделить с вами тепло вашего очага и не расскажешь ли ты мне о святилище, которое охраняешь?

Они потеснились у огня, мальчик принес из какого-то угла табурет. Я стал задавать вопросы, и постепенно мужчина совсем успокоился и разговорился. Его звали Мог, на самом деле это не имя, поскольку означает просто «слуга», но был некогда даже король, не гнушавшийся называться Мог Нуата, а сын моего собеседника получил имя и вовсе в честь императора. «Констант будет здесь слугой после меня», — сказал Мог и стал с гордостью и грустью повествовать о славном прошлом заброшенного святилища: последний раз его перестроили и обновили по велению императора-язычника всего за полстолетия до ухода из Британии римских легионов. Исстари так повелось, что при святилище состоял хранителем «Мог Нуата», и не один, а со всем своим семейством. Но сейчас здесь только он, Мог, и его сын, а жена в отъезде: поехала с утра в город на базар и заночует у больной сестры.

— Ежели, конечно, еще найдется там место для ночлега, — добавил он ворчливо. — У нас тут со стены видать реку, я, как заприметил ладьи на переправе, послал мальчишку доглядеть. Целое войско, он говорит, прибыло, и молодой король с ними… — Он осекся и оглядел мой простой балахон и плащ. — А ты сам-то не солдат? Не с ними прибыл?

— Отвечаю «да» на твой второй вопрос и «нет» на первый. Что я не солдат, ты и сам видишь. Но состою при короле.

— Кем же? Писцом?

— Вроде того.

Он закивал головой. Его сын сидел скрестив ноги на полу рядом с собакой и слушал затаив дыхание. А отец продолжал расспрашивать меня:

— Ну и каков же он, этот юнец, которому король Утер передал, как говорят, свой меч?

— Он молод, но уже мужчина и доблестный воин. У него есть талант вести людей и довольно смысла, чтобы прислушиваться к речам старших.

Мог снова кивнул.

Не для этих людей легенды и прорицания, былая слава и светлое будущее. Они живут у себя на холме, отрезанные от мира вековыми дубами, и заняты лишь одной заботой. А что происходит где-то там, внизу, об этом они знают только понаслышке. Их холм от начала времен никогда не подвергался вражьим набегам. И Мог задал мне единственный вопрос, который имел для них значение:

— А он не христианин, этот молодой Артур? Не вздумает ли он порушить здешний храм во имя новомодного бога, или же он умеет уважать старину?

Я ответил ему успокоительно и от чистого сердца:

— Он будет коронован христианскими епископами и преклонит колени перед богом своих родителей. Но он — сын этой земли и знает ее богов и тех людей, что все еще служат прежним божествам на вершинах холмов, у источников и бродов.

Краем глаза я заметил на полке за очагом аккуратно расставленные фигурки, такие же приходилось мне видеть в Пергаме и в иных местах, где свершаются чудесные исцеления, — дары богам: маленькие слепки частей человеческого тела или образы животных и рыб, знаки мольбы или признательности.

— Вот увидишь, — заверил я Мога, — его рати пройдут здешними землями, не причинив разора; если же он сам сюда заглянет, то уйдет не прежде, чем сотворит молитву и оставит приношение божеству. Как делал в свое время я и сделаю нынче опять.

— Вот это разговор! — воскликнул мальчик с белозубой улыбкой.

Я тоже улыбнулся в ответ и опустил в его протянутую ладонь две монеты.

— На храм и для служителей его.

Мог что-то буркнул, мальчик Констант одним гибким движением поднялся на ноги и отошел к шкафчику в глубине комнаты. К огню он возвратился, держа в руках кожаный бурдюк и щербатую кружку. Мог поднял с пола свою кружку, и мальчик налил ему и мне.

— Твое здоровье, — сказал мне Мог.

Я ответил ему тем же, и мы выпили. Это был мед, крепкий и сладкий.

Потом Мог выпил еще и утерся рукавом.

— Ты спрашивал про стародавние времена, и мы ответили тебе как сумели. Теперь и ты, господин, поведай нам о недавних событиях на севере. Мы тут слышали только рассказы о битвах, о гибели королей и о воцарении новых. Верно ли, что саксы бежали? Верно ли, что король Утер Пендрагон долгие годы скрывал от всех юного принца и вдруг явил его на поле боя как гром среди ясного неба, и тот перебил один четыре сотни саксонских зверей волшебным мечом, который поет и пьет кровь?

И снова я стал рассказывать о том, как и что было, а мальчик подкладывал дрова, пламя вспыхивало с треском и заливало светом навощенные фигурки за очагом. Пес опять задремал, нежась у огня и положив старую голову мне на ногу. Я рассказывал, а бурдюк переходил из рук в руки, меду в нем все убавлялось, покуда наконец языки пламени не опали, угли рассыпались золой, и я кончил рассказ похоронами Утера и намерением Артура подготовить Каэрлеон к весенним боям.

Мой хозяин перевернул бурдюк, потряс его и сказал:

— Пуст. Никогда еще не случалось ему сослужить лучшей службы. Спасибо тебе, господин, за добрые вести. Мы здесь живем своей замкнутой жизнью, но ты ведь находишься в самой гуще дел и, конечно, знаешь, что события даже далеко в Британии, — он сказал это так, будто речь шла о чужой стране за сотни миль от его укромного обиталища, — могут и в глухих углах отозваться иной раз бедами и страданиями. Будем молиться, чтобы ты был прав насчет нового короля. Ты же можешь передать ему, ежели когда доведется тебе к нему приблизиться для беседы, что, покуда он будет верен нашей земле, здесь он найдет двоих, которые готовы быть и его слугами тоже.

— Передам, — Я встал, — Благодарю тебя за дружеский прием и питье. Прости, что потревожил твой сон. Теперь я ухожу, и ты сможешь к нему вернуться.

— Уходишь? Да ведь скоро уж рассвет. Двери твоего постоялого двора давно заперты, можешь не сомневаться. Или ты ночуешь в лагере? Но в таком случае дозорные тебя не пропустят, потребуют показать особый королевский знак. Лучше заночуй здесь. Нет, нет, — остановил он меня, когда я попробовал возразить. — У нас есть одна комната, она содержится в порядке, как в прежние времена, когда сюда съезжались люди со всего света, дабы переночевать и увидеть вещие сны. Там тепло и сухо и удобная постель, не во всякой таверне найдешь такой ночлег. Окажи нам благосклонность, останься.

Я стоял в нерешительности. Мальчик кивком подтвердил приглашение отца, глядя на меня сияющими глазами. И даже пес, который проснулся, когда я встал, приветливо завилял хвостом, зевая во всю пасть и потягивая затекшие лапы.

— Да-да, останься, — попросил мальчик.

Я понял, как для них важно, чтобы я согласился. Если я останусь, старому храму как бы возвратится толика былой святости — в бережно ухоженном покое, где давно уже никто не ночует, снова, как исстари, расположится на ночь заезжий человек.

— С радостью, — ответил я.

Констант, сияя, сунул в очаг палку, подождал, покуда конец ее займется, и позвал:

— Ступай за мной!

А отец его, снова укладываясь перед очагом, произнес мне вдогонку слова, которыми испокон веку провожали в этом священном месте ищущих исцеления:

— Спи крепко, друг, и да пошлет тебе бог сновидение.

Кто бы ни послал мне его, но сон я видел, и был этот сон вещий.

Мне приснилась Моргауза, которую я отослал из Лугуваллиума, от Утерова двора, наказав эскорту переправить ее через высокие Пеннины и невредимой доставить с почетом в Йорк, где находилась в то время ее единокровная сестра Моргана.

Сон мой был прерывистый — так в пасмурный день то проглядывают, то прячутся в бегущих облаках вершины гор. День, который мне снился, и был пасмурным. Мне привиделся отряд, скачущий по усыпанной гравием дороге сквозь ветер и дождь, и лошади оскользались на мокрых камешках, будто на глине. Вот кавалькада остановилась на берегу реки, взбухшей от обильных дождей. Место показалось мне незнакомым. Дорога спускалась к воде там, где должен быть мелкий брод, но вместо брода сейчас по реке мчались, бурля, пенные потоки, обтекая островок, который разрезал воду, точно нос плывущего корабля. И вокруг не видно ни человеческого жилища, ни даже пешеры. А на том берегу дорога сворачивала к востоку и уходила, петляя среди мокрых деревьев, к предгорьям и отдаленным вершинам.

Сумерки быстро сгущались, похоже было на то, что отряду придется заночевать прямо на берегу в ожидании, пока спадет вода. Командир отряда, как видно, попытался объяснить это Моргаузе; я не слышал его речей, но вид у него был раздосадованный, и лошадь под ним, хоть и усталая, все время переступала ногами и взмахивала гривой. Я понял, что путь выбирал не он: из Лугуваллиума правильнее всего ехать по плоскогорью; от Брокавума на восток отходит прямая дорога, которая пересекает горный хребет под Вертерами. Крепость в Вертерах содержится в исправности и порядке, там отряд мог бы остановиться и переночевать, так что военный человек, уж конечно, избрал бы именно этот маршрут. Но они почему-то свернули на старую дорогу, которая отходит по взгорьям на юго-восток от перепутья пяти дорог у переправы через реку Льюн. Я там никогда не ездил. Эта дорога давно запущена, она идет вверх по долине реки Дубглас, потом через горные отроги и через главный пеннинский хребет по перевалу, который образуют реки Изара и Трибуит. Люди называют этот перевал Пеннинским проходом. Когда-то в прежние времена римляне его охраняли и дороги к нему содержали в исправности. Местность там дикая, необитаемая, но среди скал и голых вершин выше линии лесов есть пешеры, и в них живут древние люди. И если правда, что эту дорогу выбрала сама Моргауза, то интересно было бы узнать почему.

Тучи, туман; серые струи дождя; взбухшая река накатывает пенную волну с щепками на прибрежный песок под ивами вокруг островка. Потом тьма и разрыв во времени скрыли эту картину от моих глаз.

Когда я снова их увидел, они стояли вблизи перевала на горной тропе, справа от них вздымались отвесные скалы, слева открывался широкий вид на уходящие вниз леса, вьющуюся по дну долины речку и туманные холмы на той стороне. Отряд остановился у дорожного столба. Здесь тропа раздваивалась: одна уходила через перевал, а другая косо спускалась в долину, и там, в отдалении, мерцали огни жилья. Моргауза указывала на них рукой, и видно было по всему, что у них идет спор.

Слышать я по-прежнему ничего не слышал, но о чем спорят, было ясно и без слов. Командир отряда подъехал к Моргаузе и, весь подавшись вперед, яростно толковал ей что-то, указывая на дорожный знак и на путь к перевалу. В позднем закатном свете обозначилось выбитое в камне и обведенное тенью слово: ОЛИКАНА. Цифр я разглядеть не мог, но смысл речей командира был ясен: глупо отказываться от верного приюта, который ждет их в Оликане, ради одинокого дома в долине (если огни и означают дом), где еще неизвестно, сможет ли расположиться весь отряд. Солдаты сгрудились у командира за спиной, и видно было, что они его поддерживают. А женщины, сопровождавшие Моргаузу, бросали на госпожу тревожные, даже можно сказать, умоляющие взоры.

Наконец Моргауза пожала плечами и уступила. Кавалькада перестроилась. Дамы, радостно улыбаясь, заняли свое место рядом с госпожой, и отряд пустился вскачь. Но не проскакали они и нескольких шагов, как вдруг одна из дам громко вскрикнула: Моргауза, уронив поводья на шею лошади, покачнулась и томно выставила перед собой руку, словно ища в воздухе опору. Снова раздались возгласы. Дамы подъехали к Моргаузе вплотную, поддерживая ее в седле. Командир повернул коня, поскакал назад к дамам, встал рядом с Моргаузой и обхватил ее одной рукой за талию, чтобы она не упала. Она привалилась ему на грудь и поникла недвижимая.

Тут уж ничего не оставалось, как признать свое поражение. Повернули лошадей и, оскользаясь по глинистой тропе, стали спускаться к далекому огоньку в долине. Моргаузу, плотно закутанную в меховой плащ, недвижную и чуть ли не бездыханную, командир отряда вез на руках.

Но я, знакомый с повадками ведьм, знал, что под меховой опушкой плаща на лице ее играет усмешка торжества, ведь люди Артура везли ее прямо туда, куда ей по тайным соображениям во что бы то ни стало хотелось попасть и где она теперь сможет провести ночь.

Когда завеса тумана снова раздвинулась, я увидел богато убранные спальные покои, золоченое ложе под багряным покрывалом и докрасна раскаленную жаровню, отбрасывающую алые блики на лицо женщины, возлежащей на подушках. Моргаузу окружали те же дамы, что прислуживали ей и в Лугуваллиуме: молоденькая служанка по имени Линд, которая привела тогда Артура к ложу своей госпожи, и старуха, проспавшая ту ночь тяжелым дурманным сном. Девушка Линд казалась понурой и бледной: я вспомнил, что Моргауза со зла на меня приказала бить ее кнутом. Она прислуживала госпоже, опасливо поджав губы и опустив глаза долу, а старуха делала свое дело, едва переступая затекшими от долгой езды ногами, потирая застуженную поясницу и что-то беспрерывно ворча под нос, однако все время косилась через плечо: не слышит ли хозяйка? У Моргаузы же, как я и думал, не видно было ни малейших признаков недуга, ни даже усталости. Она лежала, откинувшись на алых подушках, щуря свои зеленые очи на что-то далекое и приятное за стенами покоев и улыбаясь той же самой улыбкой, что и тогда, рядом со спящим Артуром.

Должно быть, я проснулся здесь, разбуженный всплеском ненависти и печали, но, верно, рука божества все еще была на мне, потому что я снова уснул и очутился в тех же покоях. Прошло уже какое-то время, часы, даже дни — сколько потребовалось Лоту, королю Лотиана, чтобы принять участие в торжествах в Лугуваллиуме, собрать свое войско и отправиться той же кружной дорогой на юго-восток — в Йорк. Главные-то его силы, конечно, двинулись напрямую, но сам король с небольшим передовым отрядом свернул и поспешил к месту встречи с Моргаузой.

Что о встрече этой было условлено заранее, не вызывало теперь у меня никаких сомнений. Видно, принцесса известила Лота перед тем, как покинуть двор, а в пути медлила, принуждая свой эскорт продвигаться короткими переходами, и наконец, прикинувшись недужной, хитростью заставила остановиться в доме у верного человека. Я разгадал ее замысел. Не сумев получить власть через Артура, она заманила к себе на свидание Лота, надеясь ведьмовскими своими чарами завоевать его сердце, а заодно и положение при дворе своей сестры, его будущей супруги.

А еще минуту спустя я разглядел и те чары, что она пускала в ход: ведьмовские, бесспорно, но доступные каждой женщине. Снова передо мной были спальные покои, раскаленная жаровня отсвечивала теплом, а рядом на низком столике были расставлены яства и вина в серебряной посуде. Моргауза стояла у жаровни, и розовые блики скользили по ее белым одеждам и сливочной коже и искрились на длинных золотых волосах, ниспадавших до пояса блестящими оранжевыми струями. Даже я, глядевший на нее с отвращением, не мог не видеть, как она хороша. Продолговатые золотисто-зеленые очи, опушенные золотыми ресницами, смотрели на дверь. Моргауза была одна.

Вдруг дверь распахнулась и вошел Лот. Король Лотиана был крупный темноволосый мужчина с горящим взором и могучими плечами. При этом он питал слабость к украшениям и весь искрился драгоценными камнями — перстни, браслеты, на груди цепь, усаженная желтыми топазами и аметистами. У плеча, где длинные черные волосы соприкасались с узлом плаща, сверкала драгоценная булавка витого золота с фанатом — похоже, что саксонской работы, — превосходная вещь, уж не подарок ли от Колфима дорогому гостю? Волосы и плащ Лота были влажными от дождя.

Моргауза обратилась к нему с речью. Но я ничего не слышал. Мое видение открывало мне лишь жесты и краски. Она не кланялась, приветствуя Лота, и он, судя по всему, не ожидал от нее поклона. Он не выказал удивления этой встречей, а только что-то коротко проговорил и, нагнувшись над столом, плеснул из серебряного кувшина вина в кубок, да так торопливо и неосторожно, что алая влага пролилась на стол и стекла на пол. Моргауза засмеялась. Но Лот в ответ даже не усмехнулся. Он залпом выпил вино, словно сгорал от жажды, отшвырнул кубок на пол и, решительным шагом обойдя вокруг жаровни, протянул свои большие, грязные с дороги руки и, ухватив с двух сторон ворот ее платья, одним рывком разодрал его и оголил ее тело до пояса. А потом заключил ее в объятия и прижался ртом ко рту, словно голодный к пище. Он даже не потрудился затворить дверь: я увидел, как внутрь заглянула девушка Линд, привлеченная, должно быть, стуком брошенного кубка. Она, как и Лот, не выказала ни малейшего удивления, но остановилась в нерешительности, не сразу поняв, что происходит и не требуется ли госпоже защита от насильника. Но еще через мгновение она увидела и вместе с ней увидел я, как Моргауза разнеженно прижалась к Лоту полуобнаженным телом и, закинув ему за плечи голые руки, запустила пальцы во влажную черную гриву. Разодранное платье сползло вниз и упало бесформенной грудой к ее ногам. Моргауза что-то сказала, рассмеялась. Мужские руки скользнули по ее бокам. Линд отпрянула и закрыла дверь. А Лот поднял Моргаузу на руки и в четыре могучих шага очутился у ложа.

Вот это чары! Когда же они успели подействовать? За одну минуту возможно овладеть насильно женщиной, но соблазнить мужчину?.. Пусть я наивный глупец или кто угодно, но поначалу, окутанный туманами сна, я и в самом деле готов был предположить тут какое-то колдовство. У меня мелькнула мысль о любовном зелье, добавленном в вино, о кубке Цирцеи и мужах, обращенных в свиное стадо. И только позже, когда рука мужчины, протянувшись из постели, выкрутила фитиль в лампе и женщина, разомлевшая, улыбающаяся, приподнялась на алых подушках, натягивая на себя меховое одеяло, начал я подозревать правду. Он прошел босой к столику, ступая по своей разбросанной, изорванной одежде, налил себе еще кубок вина и сразу же осушил, а затем снова наполнил и отнес Моргаузе. А сам взгромоздился на ложе, сел рядом с нею, прислонившись к изголовью, и заговорил. И она, полусидя-полулежа у него на груди, слушала серьезно, кивала и пространно отвечала. Разговаривая, Лот рассеянно поглаживал одной рукой ее грудь жестом мужчины, которому довелось ласкать многих женщин. Но она-то, Моргауза, невинная дева с распущенными по плечам волосами и нежным, скромным голоском? Моргауза тоже не обращала внимания на его руку у своей груди. И только тогда, как удар стрелы в середину щита, мне открылась истина. Эти двое уже бывали здесь прежде. Им такая встреча не внове. еще до того, как с ней возлежал Артур, она побывала в объятиях Лота, и неоднократно. Для них все это было так привычно, что они могли лежать вместе в постели и деловито, озабоченно рассуждать… О чем?

Об измене верховному королю, которого и он, и она имели свои причины ненавидеть. Моргауза издавна питала зависть к своей единокровной сестре, которой во всем должна была уступать, тайно соблазнила Лота и привлекла на свое ложе. Были у нее, надо полагать, и другие любовники. Потом Лот в Лугуваллиуме сделал попытку захватить власть и потерпел поражение, и Моргауза, не предполагавшая, что Артур по снисходительности своей и силе снова примет Лота в союзники, бросилась укреплять свое положение через самого Артура.

Что же получилось? Владея магией, Моргауза, должно быть, знала, как и я, что в ту кровосмесительную ночь она зачала. Теперь ей нужен был супруг, а кто лучше Лота подходил для этой роли? Если бы ей удалось убедить его, что она носит его дитя, она бы еще, глядишь, отняла обманно у ненавистной младшей сестры и мужа, и королевство и успела свить надежное гнездо для своего будущего кукушонка.

И похоже было на то, что дело у нее ладилось. Когда сквозь дымную пелену сна я снова ее увидел, она смеялась чему-то вместе с Лотом. Сбросив покровы, она уселась нагая на груду мехов, спиной к алому изголовью кровати. Розово-золотистые волосы окутывали ее наподобие шелковой мантии, а на голове красовалась корона Лота из белого золота, изукрашенная желтыми топазами и молочно-голубым жемчугом северных рек. Узкие ее глаза горели, как у мурлычущей кошки, а Лот, смеясь, поднимал кубок с вином, чтобы выпить, как можно было понять, за ее здоровье. Но рука его дрогнула, вино выплеснулось и потекло меж ее грудей, как красная кровь. Моргауза не пошевелилась, улыбка не сошла с ее лица, и король, наклонясь со смехом, стал слизывать языком кроваво-красную струю.

Дым сгустился. Я чуял его запах, словно находился там, где чадила горячая жаровня. А потом я с облегчением проснулся — вокруг стояла прохладная, тихая ночь, но отвратительный сон еще лип к коже, как болезненный пот.

На посторонний взгляд, в том, что я видел, словно бы и не было ничего отталкивающего. Женщина в расцвете красота, мужчина ладен и могуч, и, если король Лот и принцесса Моргауза оказались любовниками, значит, она вправе ожидать, что станет королевой, и тянуться за его короной. Обыкновенная картина, каких много видишь летним вечером в кустах у дороги или за полночь в замковой зале. Но корона, даже корона такого короля, как Лот, — предмет священный, это мистический символ связи между богом и королем, королем и народом. И вид короны на этой распутной голове, в то время как обнаженная голова короля склоняется перед нею в скотском ничтожестве, был мне мерзок, как осквернение святыни.

Вот почему я поспешил встать, погрузил лицо в воду и смыл тягостное видение.

Глава 5

Когда к полудню следующего дня мы прискакали в Каэрлеон, ясное октябрьское солнце сушило землю, а в тени домов и заборов синел хрупкий иней. Над речкой, увешанные золотыми монетами листьев, застыли черные ветки ольшаника, словно стежки вышивки на бледно-голубом небе. Под копытами лошадей шуршала прихваченная изморозью листва. От лагерных кухонь уже тянуло свежевыпеченным хлебом и жарящимся мясом, и, вдыхая эти запахи, плывущие по воздуху, я вспомнил, как приезжал сюда когда-то вместе с мастером-строителем Треморином, который перестраивал лагерь по велению Амброзия и, хвала богам, предусмотрел в своих планах самые совершенные кухни.

Я поделился этими мыслями с моим спутником — им был Кай Валерий, мой давний знакомец, — а он согласился со мною и только проворчал:

— Будем надеяться, что король выберет время пообедать, прежде чем приступит к смотру.

— Ну, я думаю, в этом на него можно положиться.

— А как же, он ведь у нас еще растет.

Это было сказано любовно и без тени высокомерия и особенно трогательно прозвучало в устах Валерия, ветерана, сражавшегося в войске Амброзия при Каэрконане, потом в войске Утера и, наконец, бившегося вместе с Артуром на реке Глейн. Если такие люди, как Валерий, относились к юному королю с уважением и принимали его верховенство, значит, цель моей жизни уже достигнута. Мысль эта явилась мне, не принеся ни горечи, ни печали, но лишь спокойное чувство облегчения, мне прежде незнакомое. И я подумал: значит, старею.

Я спохватился, что Валерий задал мне какой-то вопрос.

— Прости, — сказал я. — Задумался. О чем ты спрашивал?

— Я спросил, пробудешь ли ты здесь до коронации?

— Едва ли. Какое-то время я ему буду нужен, раз он затевает перестройку. Но после Рождества надеюсь, что смогу уехать. Впрочем, на коронацию я возвращусь.

— Если, конечно, саксы не помешают нам ее отпраздновать.

— Правда твоя. Откладывать до Пятидесятницы, казалось бы, рискованно, но таково решение епископов, и король правильно делает, что не вступает с ними в спор.

Валерий усмехнулся:

— Кто знает, может быть, если они очень напрягутся и помолятся получше, Господь пойдет им навстречу и задержит весеннее наступление саксов. До Пятидесятницы, ты говоришь? Они что же, надеются опять на небесный огонь? И на то, что в этот раз он падет по их слову? — Он искоса взглянул на меня, — Как полагаешь?

Я знал легенду, на которую он намекал. После того как в Гиблую часовню снизошло белое пламя, христиане стали рассказывать, что будто бы однажды в день Пятидесятницы с неба упал огонь и испепелил служителей прежнего бога. Я не считал нужным опровергать такое истолкование событий в Гиблой часовне, важно было, чтобы христиане, чья сила постоянно росла, признали в Артуре богоизбранника. К тому же кто знает, может быть, они и правы.

Валерий все еще ждал моего ответа. Я улыбнулся.

— Полагаю только, что если им известно, от чьей руки пало то пламя, значит, они знают более, нежели я.

— Да уж беспременно так, — с легкой насмешкой в голосе сказал Валерий.

В ту ночь, когда Артур в Гиблой часовне поднял из пламени меч, Валерий нес дозорную службу в Лугуваллиуме, но о том, что там произошло, как и все в городе, конечно, слышал. И, как и все, предпочитал об этом не распространяться.

— Так ты, стало быть, после Рождества от нас уезжаешь? И куда же, если дозволительно знать?

— Поеду к себе в Маридунум. Я не был там пять… нет, шесть лет. Слишком много времени прошло. Посмотрю, как там дела, приведу все в порядок.

— Смотри только возвратись ко дню коронации. Тут на Пятидесятницу такое будет, обидно пропустить.

На Пятидесятницу, подумал я, уже подойдет ее время. И вслух сказал:

— Что верно, то верно. С саксонской помощью или без нее, но будут жаркие дела.

После этого мы разговаривали о других предметах, пока не достигли отведенных нам покоев, где нам было передано повеление короля присоединиться к нему за трапезой.

Каэрлеон, римский Город Легионов, последний раз был перестроен Амброзием, и с тех пор в нем стоял гарнизон и поддерживался исправный порядок. Теперь Артур вознамерился расширить его чуть ли не до первоначальных размеров и сделать его не только крепостью, но одновременно еще и королевским замком. Дело в том, что город Винчестер, старая резиденция королей, теперь оказался в чересчур близком соседстве с землями союзных саксов и занимал весьма уязвимое положение на реке Итчен, по которой и в прежние годы уже не раз поднимались саксонские ладьи. Правда, у британцев был еще Лондон, расположенный так высоко по течению Темзы, что саксы до сих пор не появлялись под его стенами, но в Утеровы времена их ладьи проникали до самых Вагниаций, а Рутупии и остров Танет уже давно находились в их руках. Так что и Лондон был под угрозой, год от года все растущей, и после воцарения Утера стал постепенно — сначала незаметно, а потом все быстрее — приходить в запустение. Теперь этот город переживал черные дни: многие дома разрушились от старости и небрежения, повсюду зияла нищета, рынки переместились в другие города и люди, кто побогаче, перебрались тоже. Никогда больше этому городу не бывать столицей, говорили в народе.

И вот, впредь до того времени, когда будет возведена новая твердыня, способная противостоять вторжению с Саксонского берега, Артур решил обосноваться в Каэрлеоне. Такое решение само напрашивалось. Крепость Каэрлеон находилась в восьми милях от столицы Инира Гвентского, в излучине реки, но выше уровня паводков, с тыла ее надежно прикрывали горы, а с востока простирались болота — там проходил водораздел между реками Иска и Авон-Луид. Правда, сила Каэрлеона оказывалась в то же время и его слабостью: отрезанный со всех сторон, он мог защищать лишь малый кусок Артуровых владений. Однако в качестве временного опорного пункта в стратегии подвижной обороны, принятой Артуром, он годился как нельзя лучше.

Всю ту зиму я провел рядом с Артуром. Раз как-то он у меня спросил, шутливо вздернув бровь, не собираюсь ли я его покинуть ради своих полых холмов, но я только ответил: «Позже», и больше мы к этому не возвращались.

О сне, который мне привиделся в храме Ноденса, я ему не рассказывал. У него и без того было много забот, и я радовался, что он как будто бы забыл о возможных последствиях той ночи с Моргаузой. Будет еще время вернуться к этому, после того как придут из Йорка вести о бракосочетании.

И вести пришли, когда при дворе в самом разгаре были сборы к отъезду в Йорк на свадебные торжества. Королю прибыло длинное письмо от королевы Игрейны и с этим же гонцом — письмо ко мне, но я был на берегу, и мне принесли его туда.

С утра я был занят тем, что надзирал за прокладкой будущего подземного хода, потом работы были прерваны для полуденной трапезы, солдат, проходивших учение на плацу рядом с древним амфитеатром, тоже распустили, и солнечный зимний день, подернутый жемчужной дымкой, наполнился тишиной.

Я поблагодарил гонца, подождал, держа письмо в руке, покуда он ушел. И только тогда сломал печать.

Мой сон сбылся. Лот и Моргауза сочетались браком. Королева Игрейна еще не доехала до Йорка, когда получила известие, что любовники вступили в брачный союз. Я прочел между строк о том, как Моргауза въехала в город вместе с Лотом, распаленная своей победой и украшенная его драгоценностями; как город, раз уже все равно были сделаны приготовления к королевской свадьбе и приезду самого верховного короля, проглотив разочарование, все же устроил от своих северных щедрот свадебный пир. Король Лотиана, писала Игрейна, был с нею кроток, он всем влиятельным городским мужам преподнес подарки, так что прием ему был оказан достаточно теплый. А Моргана (с удовлетворением сообщала королева), Моргана не выказала ни малейшей обиды или досады. Она рассмеялась в голос, а потом поплакала от явного облегчения. И на свадебный пир явилась в ярко-алом платье и веселилась больше всех, а ведь Моргауза (с памятной мне язвительностью заключала Игрейна) не снимала своей новенькой короны с утра и до самого сна.

Сама королева, как я почувствовал, тоже была скорее рада такому повороту событий. К Моргаузе она, по понятным причинам, любви не питала, а Моргана была ее родной дочерью, ее она растила и пестовала, и, хотя подчинилась выбору короля Утера, этот брак с черным волком севера был им с Морганой обеим очень не по душе. А Моргане, может быть, даже было известно про жениха больше, чем матери. Зная Моргаузу, я бы не удивился, если бы оказалось, что та успела похвастаться перед сестрой своей близостью с королем Лотом.

Игрейна об этом, похоже, не подозревала — как и о беременности невесты, возможно, послужившей причиной столь поспешного бракосочетания. Оставалось надеяться, что и в письме к Артуру про это тоже не было речи. Ему сейчас и так хватало хлопот, для распрей и бед еще придет время в будущем. Прежде ему следовало короноваться и иметь свободные руки, чтобы заняться грандиозной задачей войны, нельзя было связывать его тем, что является заботой женщин — и что должно было в скором времени стать также моей заботой.

Артур швырнул письмо на стол. Он гневался, это было видно, однако старался сдерживаться.

— Ну? Ты, конечно, об этом знаешь?

— Да.

— И давно ли?

— Королева, твоя мать, прислала мне письмо. Я его только что прочел. Полагаю, в нем сообщается то же, что и в твоем.

— Я не об этом спрашиваю.

Я мягко сказал:

— Если ты спрашиваешь, знал ли я, что это должно случиться, я отвечу: да.

Нахмуренные, злые глаза вспыхнули.

— Ах вот как! Почему же не сказал мне?

— По двум причинам. Потому, что ты был занят более важными делами, и потому, что я не был полностью уверен.

— Ты? Не был уверен? Что ты такое говоришь, Мерлин?

— Артур, все, что я про это знал или подозревал, открылось мне во сне несколько недель назад. То не был волшебный или вещий сон, а как бы смутный ночной морок, вызванный избытком выпитого вина или слишком упорными, неожиданными мыслями об этой ведьме, ее хитростях и чарах. И не только она не шла у меня из головы, но и король Лот тоже. Вот мне и привиделись они вместе, и она примеряла его корону. Достаточное ли это основание, как ты полагаешь, чтобы явиться к тебе с докладом, от которого при дворе начался бы переполох, а ты бы сорвался с места и бросился на север, ища с ним ссоры?

— Раньше было бы достаточным.

Его рот был растянут в упрямую, гневную линию. Я понимал, что этот гнев порожден беспокойством, не ко времени пришли к нему сомнения в верности Лота.

— То раньше, — ответил я, — когда я был прорицателем короля. Нет, нет, — добавил я, увидев его быстрый жест, — я твой по-прежнему. Но только я уже больше не прорицатель, Артур. Я думал, ты понимаешь.

— Откуда? И что вообще это значит?

— Это значит, что в ту ночь под Лугуваллиумом, когда ты поднял меч, который я для тебя одел белым пламенем, моя сила снизошла на меня в последний раз. Ты не видел часовню потом, когда пламя погасло и все разошлись. Камень, на котором покоился меч, разбился, все священные реликвии погибли. Сам я уцелел, но сила во мне выгорела, и думаю, что навсегда. Огонь выгорает, и остается прах, Артур. Возможно ли, что ты этого не понял?

— Откуда мне было понять? — повторил он, но уже совсем иным голосом: не зло, не резко, а медленно и задумчиво. Подобно тому как я после Лугуваллиума почувствовал себя постаревшим, так Артур вдруг раз и навсегда повзрослел. — По виду ты ничуть не изменился. Так же ясно все понимаешь и выражаешься уверенно, ну прямо оракул.

Я засмеялся.

— А ведь оракулам ясность вовсе не свойственна. Вещие старухи или безумные девственницы, бормочущие что-то в клубах дыма. Если я выражался ясно и уверенно, то лишь потому, что ко мне обращались за советом по делам, в которых я знаю толк, не более того.

— Не более того? Казалось бы, довольно и этого для любого короля, даже если иной мудрости он бы от тебя не услышал… Но теперь я, кажется, понял. С тобой произошло то же, что и со мной: грезам и видениям пришел конец и дальше надо жить по простым людским законам. Мне бы следовало это понять, ты вот меня понял, когда я сам отправился преследовать Колгрима.

Он подошел к столу, на котором лежало письмо Игрейны, и оперся кулаком на мраморную столешницу. Нахмуренные его глаза, ничего не видя, смотрели вниз. Но вот он поднял голову.

— А как же все эти годы, которые у нас впереди? Война предстоит нешуточная, и конца ей не будет ни в этом году, ни в следующем. Не хочешь же ты сказать, что от тебя мне больше помощи ждать нечего? И я имею в виду не военные машины и не твои познания во врачебном искусстве. Я спрашиваю тебя, будет ли мне помощь от твоей магии, о которой рассказывают мои солдаты, помощь, которую получали от тебя Амброзий и мой отец?

Я улыбнулся.

— А, это. Конечно, — Я понял, что он думал о том воздействии, какое оказывали мои пророчества и подчас самое мое присутствие на боевые полки, — В армии что думали обо мне раньше, то будут думать и впредь. И нет нужды в дальнейших пророчествах по поводу войн, которые ты теперь начинаешь. Ни тебе, ни твоим солдатам не понадобятся напоминания. Все помнят мои слова. На просторах Британии тебя и твоих воинов ждет слава, добытая в боях. Ты одержишь победу и раз, и два и в конце концов — далеко ли до этого конца, мне неведомо — восторжествуешь. Вот что я сказал тебе, и это правда. Для побед тебя взрастили и обучили — ступай же и делай свое дело, а мне предоставь заниматься моим делом.

— Что же это за дело теперь, когда ты выпустил в небо своего орленка, а сам остался на земле? Ждать, пока я восторжествую, чтобы потом помогать мне в строительстве?

— Да, со временем и это. Но пока что я должен распорядиться делами иного свойства, — Я указал на смятое письмо королевы. — После Пятидесятницы я, с твоего позволения, отправлюсь на север, в Лотиан.

Я увидел у него на щеках легкий румянец облегчения. Что я там намерен делать, он не стал спрашивать, а только проговорил, помолчав:

— Буду рад. Ты сам знаешь. Нам с тобой ведь незачем обсуждать причины того, что произошло?

— Незачем.

— Ты был, конечно, прав. Как всегда. Она искала власти, а как ее получить, ей было безразлично. И как, и где. Теперь мне это ясно. И я могу только радоваться, что свободен ныне от ее притязаний, — Легким мановением руки он отмел Моргаузу с ее происками, — Но две вещи остаются. Главное — что я все еще нуждаюсь в Лоте как в союзнике. Ты был прав — в который раз! — что не рассказал мне свой сон. Я бы тогда с ним поссорился. А теперь…

Он не договорил и только пожал плечами. Я кивнул:

— А теперь ты признаешь его брак с твоей единокровной сестрой и будешь считать его залогом верности Лота твоему знамени. Королева Игрейна, сколько можно судить, повела себя мудро, и твоя сестра Моргана, как кажется, тоже. В конце концов, сначала-то король Утер задумал именно этот брак. А как да почему он осуществился, теперь уже не важно.

— Тем более, — подхватил Артур, — что Моргана, оказывается, вовсе не огорчена. Вот если бы она оскорбилась… И это второй вопрос, который я хотел с тобой обсудить. Впрочем, и вопроса-то никакого нет. Королева намекала тебе, что Моргана не выказала иных чувств, кроме облегчения?

— Да. И я допросил гонца, привезшего письма из Йорка. Он говорит, что в Йорке находился Урбген Регедский, прибывший на королевскую свадьбу, и Моргане было не до Лота, она не спускала глаз с Урбгена.

Урбген был теперь королем Регеда, старый король Коэль Регедский умер вскорости после битвы у Лугуваллиума. Его наследник был мужчина лет под пятьдесят, но славный воин и все еще могуч и хорош собой. Он года три как овдовел.

Артур оживился.

— Урбген Регедский? А что, это было бы дело! Я бы с самого начала остановил свой выбор на нем, да только, когда сговаривали Моргану за Лота, Урбгенова жена была еще жива. Так, значит, Урбген… Он да Маэлгон Гвинеддский — это доблестнейшие бойцы севера, а что до его верности, то в ней никогда не возникало сомнения. За этими двумя королями север будет как за каменной стеной, и тогда…

Я договорил за него:

— Тогда Лот и его королева пусть делают все, что им вздумается?

— Вот именно. Но возьмет ли ее Урбген, как ты полагаешь?

— Он почтет себя счастливцем. И думается мне, ей будет за ним лучше, чем было бы за тем, другим. Так что жди в скором времени нового гонца. Я не пророчествую, а просто умозаключаю.

— И тебе не обидно, Мерлин?

То был вопрос короля, человека, как и я, умудренного жизнью, умеющего видеть дальше своих собственных ближайших забот и способного понять, каково мне дышится в безжизненном пространстве на месте сада, где прежде обитали божества.

Я ответил ему, немного подумав:

— Сам не знаю. Так уже бывало и раньше, приходили сонные времена, приливы сменялись отливами, но не на пороге великих событий. Я не привык чувствовать себя бессильным и признаю, что это мне не по душе. Но один урок я крепко усвоил, пока бог был со мной, урок доверия, — я научился полагаться на его волю. Я уже стар и могу жить в покое, а при взгляде на тебя я вижу, что выполнил свое предназначение. Чего мне грустить? Буду сидеть на холме и поглядывать сверху на то, как ты продолжаешь мое дело. Такова награда старости.

— Старости? Ты говоришь, как седобородый дед. Сколько тебе сравнялось?

— Немало. Скоро сорок.

— Ну, знаешь ли…

И так, со смехом, мы обогнули этот острый угол. Потом он подвел меня к столу под окном, где стоял изготовленный мною макет нового Каэрлеона, и начал обсуждать со мной его. О Моргаузе больше не было сказано ни слова, и я подумал: вот мы говорили о доверии, но как же он безоглядно полагается на меня! Если я не оправдаю этого доверия, то воистину останусь только тенью, только именем, а меч Британии у меня в руке — всего лишь горькой насмешкой.

Когда я попросил его изволения на поездку в Маридунум после Крешения, он ответил рассеянным согласием, мысли его уже были заняты насущными заботами завтрашнего дня.

Пешера, которую я получил в наследство от отшельника Галапаса, находилась в шести милях к востоку от Маридунума, города, охраняющего устье реки Тиви. В нем некогда жил мой дед, король Дифеда, и мне, незаконному королевскому отпрыску, росшему в небрежении при его дворе, позволялось бродить на свободе по окрестным холмам. Так я познакомился и подружился с мудрым старым отшельником, который жил в пешере на холме Брин-Мирддин, посвященном богу небес Мирддину, владыке света и воздушных пространств. Галапас давно уже умер, но я со временем сам поселился в его пешере, и люди, как повелось исстари, приходили к целительному источнику Мирддина и получали от меня лечебные снадобья и наставления. Скоро я превзошел в лекарском искусстве моего старого учителя, и одновременно пошла слава о моей силе, которую люди зовут волшебной, а холм стал называться в народе Холмом Мерлина. Простые люди, кажется, даже считали, что я и есть сам Мирддин, хранитель целебного источника.

На реке Тиви, в том месте, где от проезжей дороги отходит тропа на Брин-Мирддин, стоит водяная мельница. Подъехав к реке, я увидел причаленную к берегу большую баржу. Ее притащила вверх по течению здоровая гнедая лошадь, которая теперь паслась на скудной зимней траве, а молодой крепкий мужчина тем временем сгружал на пристань тяжелые мешки. Он работал в одиночку, хозяин баржи, должно быть, находился на мельнице, где утолял жажду с дороги, но там и было работы всего на одного: перетаскать дюжину мешков с зерном, присланных на мельницу для помола. Под ногами у мужчины вертелся малыш лет пяти и неумолчно болтал на смеси наречий — валлийского и еще какого-то, знакомого мне, но искаженного, да еще дитя шепелявило, так что я сначала не мог разобрать, что это за язык. Но вот мужчина ответил ему на том же языке, и тогда я узнал и язык, и его самого. Я натянул поводья.

— Стилико! — окликнул я его.

Он опустил мешок на землю и обернулся, а я добавил на его родном языке:

— Мне бы следовало предупредить тебя загодя, но не было времени, я не предполагал, что так скоро попаду сюда. Как живешь?

— Господин!

Минуту он стоял в растерянности, потом бросился со всех ног через заросший мельничный двор, выбежал на дорогу, обтер ладони о штанины, схватил мою руку и поцеловал. В глазах у него блеснули слезы, и это меня растрогало. Стилико родился на Сицилии и был моим рабом, когда я путешествовал за морем. В Константинополе я дал ему свободу, но он по своей воле остался со мной, приехал вместе со мной в Британию и прислуживал мне, пока я жил в Брин-Мирддине. Когда же я уехал на север, он женился на Мельниковой дочери Мэй и поселился с ней в долине на мельнице.

Он высказал свое приветствие на той же смеси языков, на какой лопотал ребенок, видно от волнения разучившись говорить на языке здешних валлийцев. А малыш подошел за ним следом и уставился на меня, держа палец во рту.

— Твой? — спросил я. — Славный мальчик.

— Старшенький, — ответил он гордо. — Они у меня все мальчики.

Я удивленно поднял брови.

— Все?

— Только трое, — ответил он с простодушием, так хорошо мне знакомым, — и четвертый на подходе.

Я засмеялся и поздравил его, пожелав ему еще одного крепыша мальчугана. Эти сицилийцы плодовиты, как мыши, но, по крайней мере, Стилико не придется, как вынужден был его отец, продавать в рабство кого-то из своих детей, чтобы прокормить остальных. Мэй была у мельника единственной дочерью и должна была получить неплохое наследство.

Уже получила, как я тут же узнал. Мельник два года как умер, он страдал от камней и не хотел ни лежать, ни лечиться. Теперь, после его смерти, мельником стал Стилико.

— Но твое жилище содержится в порядке, господин. Либо я, либо паренек, мой работник, что ни день ездим туда, доглядываем, все ли на месте. Никто, понятно, ничего не тронул, лихой человек не осмелится туда войти, все, как ты оставил, так и есть, вот увидишь, чисто, проветрено… только вот еды там, конечно, сейчас нет. Так что, если ты хотел ехать прямо туда… — Он замялся, и я понял, что он опасается оказаться навязчивым, — Не окажешь ли нам честь, милорд, провести эту ночь у нас? В пешере тебе сегодня будет холодно, да и сыро, хоть мы и разжигали раз в неделю, как ты велел, угли в жаровне, чтобы не заплесневели книги. Переночуй здесь, милорд, а парень съездит, разведет огонь, утром же и мы с Мэй можем поехать…

— Ты очень любезен, — ответил я, — но холода я не боюсь, да и огонь разведу сам, и, может быть, даже скорее, чем твой работник, как ты думаешь?

У него стало такое лицо, что я не сдержал улыбки: он не забыл того, что повидал, пока состоял в услужении у колдуна.

— Так что спасибо тебе, но я не буду обременять Мэй, разве только прихвачу у нее немного еды. Я бы отдохнул здесь, потолковал с тобой, познакомился бы с твоим семейством и засветло уехал бы к себе наверх. Что мне с собою понадобится, я захвачу сам, а завтра вы приедете и привезете остальное.

— Да, да, конечно… Пойду скажу Мэй. Она будет очень рада… польщена…

Я уже успел заметить в окне бледное лицо с расширенными глазами. Она будет очень рада, я знал, когда страшный принц Мерлин уберется наконец подобру-поздорову. Но я устал с дороги и к тому же уловил носом аппетитный запах кипящей похлебки, которой, уж конечно, достанет на одного лишнего едока. Простодушный Стилико между тем и сам заверял меня:

— В горшке как раз варится жирная курица, так что все очень Удачно. Войди же в дом, погрейся и отдохни до ужина. Бран позаботится о твоей лошади, а я пока перетаскаю с баржи последние мешки и отпущу ее обратно в город. Входи, милорд, добро тебе пожаловать обратно в Брин-Мирддин.

Сколько раз я подымался из долины к себе в Брин-Мирддин, но почему-то особенно ясно запомнил именно эту вечернюю поездку. В ней не было ничего сверх обычного, просто возвращение домой, и только.

Но и до сего мига, когда я пишу эти строки, каждая черточка живо сохранилась у меня в памяти. Гулкие удары лошадиных копыт по стылой зимней тропе, шорох сухой листвы и треск хрупких сучков под ногами, полет вальдшнепа, хлопки крыльев вспугнутого голубя. Вот солнце, низкое и спелое, каким оно бывает перед приходом тьмы, осветило палый дубовый лист под деревом, присыпанный изморозью, точно алмазной крошкой; из кустов остролиста с шумом и щебетом выпорхнула птичья стайка, кормившаяся терпкими ягодами; пахнуло влажным можжевельником, золоченная лучом заката, блестит запоздалая ветка цветущего дрока, а чистый и прозрачный воздух уже звенит ночным морозцем, как тонкий хрусталь, и на землю ложится иней.

Я привязал лошадь под навесом у подножия скалы и взобрался к входу в пешеру по крутому травянистому склону. Вот она, моя пешера, в ней царит глубокое безмолвие, и так знакомо пахнет, и недвижный воздух лишь чуть-чуть колышется в такт бархатному трепету под каменным куполом потолка, где летучие мыши, признав мои шаги, остались висеть невидимыми гроздьями, ожидая наступления темноты.

Стилико сказал правду: здесь чувствовался постоянный пригляд, было сухо и проветрено, правда, сейчас холоднее даже, чем снаружи, но это дело поправимое. Жаровня стояла готовая — только разжечь, а у самого входа, в открытом очаге, были сложены сухие дрова. С обычного места на полке я взял трут и кремень. В прежние годы я редко прибегал к их помощи, но теперь высек огонь, и скоро в очаге уже полыхало жаркое пламя. Не знаю, может быть, помня печальный прошлый опыт, я побоялся испытывать даже эту, простейшую свою силу. Но, по-моему, я руководствовался осторожностью, а не страхом: если еще осталась у меня чудесная сила, то лучше сберечь ее на более важные дела, чем разжигание огня для собственного согрева. Проще вызвать бурю с ясного неба, чем управлять сердцами людей, мне же, если меня не обманывало внутреннее предчувствие, в скором времени понадобятся все мои силы для единоборства с женщиной, а тягаться с женщиной настолько же труднее, чем с мужчиной, насколько увидеть воочию воздух труднее, чем гору. И потому я разжег жаровню возле своего ложа и растопил очаг у входа, затем разобрал седельные сумки и вышел с кувшином к источнику за водой. Тонкая струйка, журча, выбегала из-под поросшей папоротником скалы и стекала по изукрашенному морозными узорами ложу, собираясь капля за каплей в округлую каменную чашу. Во мхах над чашей стоял, искрясь инеем, идол бога Мирддина, хранителя небесных путей. Я отлил ему несколько капель возлияния и вернулся в пешеру — посмотреть на свои книги и снадобья.

Все было в полной сохранности. Даже заготовленные травы в банках, перевязанных и запечатанных, как я научил Стилико, казались совсем свежими. Я снял покровы с большой арфы, стоящей в глубине пешеры, и, перенеся ее ближе к очагу, настроил струны. Затем, приготовив себе постель, нагрел немного вина и выпил его, сидя у пляшущего в очаге пламени. И наконец, расчехлив малую ручную арфу, которая сопровождала меня во всех моих странствиях, отнес ее и поставил на старое место в хрустальном гроте. Это было небольшое круглое углубление, открывающееся внутрь главной пешеры. Вход в хрустальный грот расположен высоко в задней стене пешеры, и каменный выступ снизу закрывает его от глаз. Для меня, когда я был мальчиком, это были врата видений. Здесь, под толщей холма, в одиночестве среди тьмы и безмолвия, бездействовали все чувства, кроме внутреннего, умственного зрения. И царила глубокая тишина.

Лишь иногда, вот как сейчас, когда я ставил арфу, раздавался еле слышный шелест струн. Эту арфу я сам смастерил в юности и так чутко натянул струны, что они отзывались на легчайшие дуновения воздуха. То были звуки таинственные, порой прекрасные, но как бы за пределами доступной человеку музыки, подобно тому как песня серого тюленя на прибрежной скале прекрасна, но в ней звучит голос стихии ветра и волн. Моя арфа тихонько пела про себя, сонно и нежно гудела — так мурлычет от удовольствия кот, располагаясь в тепле у родного очага.

— Отдыхай, — сказал я ей, и на звук моего голоса, отразившийся от кристальных стен, снова зашелестели ее струны.

А я вернулся к яркому огню и черному небу, блиставшему алмазами звезд в отверстии пешеры. Поставив перед собой большую арфу, я — сначала нерешительно, а потом все увереннее — заиграл и запел:

Отдохни, волшебник, пока догорает огонь, Гаснут дали и край небес пропадает вслед за солнцем. Довольствуйся малой искрой В очаге, и запахом пищи, И дыханием мороза за порогом. Здесь твой дом и все тебе знакомо: Кружка, деревянная миска, одеяло, Молитва, возлияние богу и сон. (И музыка, говорит арфа, И музыка.)

Глава 6

С наступлением весны пришли неизбежные беды. Колгрим, пробравшись украдкой вдоль восточного побережья на юг, высадился в старых пределах союзных саксов и стал собирать свежие силы взамен разбитых при Лугуваллиуме и на берегу Глейна.

Я к этому времени уже возвратился в Каэрлеон и был занят заботами о создании подвижного конного войска, что еще зимой задумал Артур.

Впрочем, сама эта мысль, при всей ее важности, была не нова. С тех пор как на юго-восточной оконечности острова, согласно договорам, осели союзные саксы, а весь восточный берег ежечасно был под ударом, держать постоянную и жесткую линию обороны стало невозможно. Существовали, конечно, кое-какие старые оборонительные сооружения, самое крупное из них — Амброзиев вал (я не говорю здесь об Адриановом вале: он никогда не предназначался для одних только оборонных целей и уже во времена Максена от него пришлось отступиться. Теперь он во многих местах был разрушен, да и врагом в наши дни были не кельты, населявшие дикие земли севера, врага надо было ждать с моря или же, как я сказал, с юго-востока, где ему уже были открыты ворота в Британию). Часть старых защитных сооружений Артур решил укрепить и достроить, в том числе Черный вал Нортумбрии, обороняющий с севера Регед и Стрэтклайд, а также древний вал, некогда проведенный римлянами через меловые взгорья южнее Сарумской равнины. У короля была мысль продолжить его к северу. Проезд по дорогам, которые он перегораживал, оставался открытым, но так, чтобы их легко можно было перекрыть при первых признаках продвижения врага к западу. Предполагалось вскоре приступить и к постройке других укреплений. А покуда надо было укрепить хотя бы самые ключевые позиции и поставить там гарнизоны, а также расположить между ними сигнальные посты и держать открытыми связывающие их дороги. Малые короли британцев должны были сами охранять свои владения, а у верховного короля была сосредоточена подвижная ударная сила, чтобы при надобности бросить им на подмогу или же заслонить прорыв в нашей обороне. Это была старая стратегия, ее применял еще Рим и таким образом успешно оберегал границы отдаленной Британской провинции, пока в ней стояли его легионы. Когда-то подобной ударной силой командовал маркграф Саксонского берега, а уже ближе к нашему времени — Амброзий.

Но Артур задумал пойти еще дальше. «Подвижная рать», как он представлял ее себе, стала бы в десять раз подвижнее, если всех ратников посадить на коней. В наши дни, когда конные войска видишь на дорогах и на площадях каждый день, кажется, что в этом нет ничего особенного, но, когда он это впервые замыслил и изложил мне, его замысел произвел впечатление внезапной атаки, о которой он как раз и мечтал. Разумеется, понадобится какое-то время, и поначалу все будет выглядеть достаточно скромно. Пока воины большим числом не обучатся вести бой в седле, в его распоряжении будет всего лишь малый отборный отряд из числа боевых командиров, а также его близких друзей. Однако для осуществления этого плана нужны были подходящие кони, а их у нас не хватало. Коренастые местные лошадки, хотя и выносливые, не умели быстро скакать и не в состоянии были по своей малорослости нести на себе в битву тяжеловооруженного воина.

Несколько дней и ночей напролет, входя во все подробности, обсуждали мы с Артуром его новый план, прежде чем он счел возможным вынести его на совет своих военачальников. Есть люди — и среди них часто даже превосходные, — которые с недоверием встречают любое новшество, и, если не опровергнуть все их возражения, колеблющиеся непременно присоединятся к противникам. Так что Артур и Кадор вместе с Гвилимом Дифедским и Иниром из Каэр-Гвента расписали и продумали все до последних мелочей. От меня на военных советах не было особого проку, но зато я подсказал им, как выйти из затруднения с конями.

Есть порода лошадей, которая почитается лучшей в мире. А что она красивейшая в мире, и говорить нечего. Я видел таких лошадей на Востоке, жители пустынь ценят их дороже золота и дороже своих жен. Но я знал, что за ними не обязательно ездить так далеко. Римляне завезли их из Африки в Иберию и там скрестили с более широкогрудой европейской породой. Получилась великолепная новая лошадь: резвая и горячая и при этом сильная и послушная, что и требуется от боевого коня. Если Артур отправит посольство теперь же, дабы на месте узнать возможности и условия покупки, то лишь только погода позволит транспортировку по морю, как кони для «подвижной рати» будут в его распоряжении.

Вот каким образом получилось, что, вернувшись весной в Каэрлеон, я занялся строительством военных конюшен, а Бедуир отправился за море торговать лошадей.

Каэрлеон к этому времени совсем преобразился. Работы по восстановлению старой крепости продвигались успешно и быстро, и по соседству уже росли новые дома, достаточно богатые и удобные, чтобы украсить временную столицу королевства. Хотя в качестве ставки на случай боев Артур предполагал использовать дом коменданта внутри крепости, однако снаружи, у римского моста в живописной излучине, которую образует река Иска, уже возводился другой дом, заранее названный в народе дворцом. Здание это строилось большим, с несколькими дворами и флигелями для гостей и слуг. Стены возводились из дикого камня, перемежаемого кирпичной кладкой, и покрывались цветной штукатуркой, дверные проемы украшались резными колоннами. А кровля задумана была золотой, как у новой христианской церкви, которая теперь стояла на месте храма Митры. Между крепостью, дворцом и расположенной с западной стороны площадью для парадов, как грибы, множились дома, домишки, лавки — целый шумный город, где еще недавно стояла лишь сонная деревушка. Жители, гордые тем, что верховный король выбрал для своего местопребывания их родной Каэрлеон, закрывая глаза на причины, обусловившие этот выбор, изо всех сил старались работать так, чтобы их город стал достоин новых времен и нового короля, который должен был принести мир.

Худо ли бедно, но к празднику Пятидесятницы он и вправду принес им на какое-то время мир. Колгрим, собрав новое войско, двинул его из восточных пределов. Артур дал ему два сражения, одно — южнее Хамбера, другое — ближе к саксонской границе, в камышовых лугах при Линнуисе. И во втором сражении сам Колгрим был убит. После этого, усмирив до поры Саксонский берег, Артур возвратился к нам, как раз когда приплывший из-за моря Бедуир высаживался с первой партией закупленных лошадей.

Валерий, помогавший при разгрузке, чуть не захлебывался от восторга:

— Высокие — тебе по грудь, и могучие. И притом нежные, будто юные девы. Бывают ведь нежные девы, верно? А скачут, я слыхал, быстрее гончих псов. Правда, сейчас, после плавания, они застоялись и не вдруг обретут прежнюю резвость. А хороши до чего! Немало найдется дев, и нежных, и наоборот, которые с радостью принесут жертвы Гекате за такие вот огромные черные очи и за такую шелковистую кожу…

— Сколько голов он привез? И кобылы тоже есть? Когда я был на Востоке, там продавали одних жеребцов.

— И кобылы есть. Сто жеребцов в первой партии и тридцать кобыл. Армию в походе не сопровождает столько женщин, сколько при этих жеребцах кобыл, но все равно соперничество острое, верно?

— Ты слишком давно на войне, — ответил я ему на это.

Он ухмыльнулся и убрался прочь, а я кликнул моих помощников, и мы прошлись с ними вдоль ряда новых конюшен, еще раз проверяя, все ли готово к приему лошадей и довольно ли изготовили шорники облегченной походной сбруи.

А когда я шел обратно, на позлащенных башнях ударили в колокола, возвещая прибытие верховного короля. Теперь можно было начинать приготовления к коронации.

С тех пор как я был свидетелем коронации Утера, мне пришлось, путешествуя по заморским странам, повидать немало роскошных зрелищ — в Риме, Антиохии, Константинополе, — в сравнении с которыми самые красочные торжества в Британии покажутся жалким балаганом. Но от церемонии в Каэрлеоне исходило такое сияние славы, юности, весны, какого не затмить всем богатствам Востока Слепили глаза алые, лиловые и белые облачения епископов и священников рядом с черными и коричневыми рясами святых мужей и жен, им услужающих. Короли, каждый со своей свитой военачальников и придворных, сверкали драгоценными каменьям и золотом доспехов. Стены крепости, увешанные цветными полотнищами, чернели головами зевак и звенели от приветственных возгласов. Придворные дамы щеголяли яркими нарядами, даже королева Игрейна в пылу гордости и счастья отложила вдовий траур и блистала не меньше прочих. Рядом с нею — Моргана, нисколько не похожая на отвергнутую невесту, в наряде, почти не уступающем роскошью материнскому, и с такой же гордой, царственной усмешкой на устах. Трудно было поверить, что она еще так молода. Королева и принцесса держались среди женщин, не приближаясь к Артуру. Я слышал, как матроны обменивались замечаниями, поглядывая на пустую половину трона, но, на мой взгляд, так тому и следовало быть — не настало еще время ему разделить с кем-то свою славу. Один стоял он посреди церкви, и свет из высоких церковных окон падал на него, и вспыхивали пунцовым пламенем рубины, и золотые и лазоревые полосы ложились на белые одежды и меховую оторочку алой мантии, ниспадающей с его плеч.

Мне интересно было, приедет ли Лот. Никто ничего об этом не знал, и самые недобрые предположения копились в народе, готовые прорваться, как болезненный нарыв. Но в конце концов Лот все-таки прибыл. Видно, рассчитал, что больше проиграет, если не приедет, убоявшись встречи с королем, королевой и своей бывшей суженой, принцессой Морганой. Так или иначе, но за день или два до церемонии небо на северо-востоке заслонили пики с флажками Лота, а также Уриена Горского, и Агвизеля Бремениумского, и Тидваля, который сидел от его имени в Дунпелдире. Северные властители стали лагерем за городской чертой и преспокойно, словно и не было предательства в Лугуваллиуме и Йорке, поспешили в город, принять участие в празднествах. Лот явился среди всех самоуверенный до прямой наглости, как видно, полагаясь на свое новоприобретенное свойство с королем. Сам Артур именно так объяснил мне его поведение в разговоре с глазу на глаз, на людях же он принимал Лотовы напыщенные поклоны, будто так и надо, как ни в чем не бывало. А ведь Лот еще, верно, не подозревает, думал я, что скоро в его власти окажется дитя короля.

Хорошо еще, что не приехала Моргауза. Зная эту даму, я готов был к тому, что она явится, не побоится взглянуть мне в глаза, ради того только, чтобы покрасоваться перед Игрейной своей короной и своим большим животом перед Артуром и мной. Но то ли она все же убоялась встречи со мной, то ли у Лота не хватило наглости и он ей запретил, только она осталась дома, сказавшись недомогающей из-за беременности. Я находился при Артуре, когда Лот передал ему извинения своей королевы, и по его голосу и лицу мне было ясно, что ничего сверх сказанного он не знает, а быстрый взгляд Артура, брошенный мне, и внезапную бледность щек он если и заметил, то не подал виду. А через минуту король уже совладал со своим волнением, и все было позади.

Проходили красочные, утомительные часы великого дня. Епископы священнодействовали, язычники, которые тоже немалым числом принимали участие в торжествах, повсюду видели благоприятные знамения. Праздничную процессию, двигавшуюся по городу, люди благословляли не одним только знаком креста, на уличных перекрестках бросали кости и вглядывались в прозрачные шарики, ища добрых предсказаний на будущее, и шла бойкая торговля всевозможными талисманами, амулетами и ладанками, приносящими счастье. Было зарезано в рассветный час немало черных петухов, и повсюду на дорогах, у бродов и перепутий, где старый Герм издревле привык получать щедрые дары от путников, лежали свежие приношения. А вдали от города, на холмах, в долинах и под сводами леса, обитающий на возвышенности малорослый смуглый народ тоже по-своему гадал об удаче и возносил молитвы своим богам. Но в городе, венчая церковь, крепость и дворец, золотились на солнце кресты. Артур с трудом шевелился в своих несгибаемых, шитых золотом и драгоценностями одеяниях и, бледный, торжественный, безропотно отдавал себя в руки священников, которые крутили и вертели его как хотели. Если так надо, чтобы утвердить его авторитет в глазах его народа, что ж, он готов подчиниться. Но я, так хорошо его знавший и весь тот день проведший подле него, не уловил в этой самоотрешенности ничего молитвенного. Вполне могло быть, подумалось мне, что он тем временем потихоньку обдумывает новый поход на восток. Для него самого — как и для всех, кто был тому свидетелем, — его правление Британией началось в ту ночь, когда он вырвал из долгого забвения могучий меч Максена и дал клятву перед чуткой стеною леса. Теперь в Каэрлеоне корона служила лишь печатью, принародно скрепившей тот завет, по которому он принял и будет до смертного часа держать в руке своей благо этой страны.

После коронации начался пир. Все пиры похожи один на другой, и этот выделялся разве только тем, что Артур, всегда любивший поесть, почти не дотронулся до обильных яств, а сидел и поглядывал по сторонам, словно не чаял, когда кончится застолье и можно будет снова взяться за дела.

Он предупредил, что после пира хочет поговорить со мной, но вокруг него допоздна толпился народ, и сначала у меня состоялась беседа с Игрейной. Она рано удалилась к себе, и когда ее паж приблизился ко мне и шепотом передал приглашение, я оглянулся на Артура, он кивнул, и я пошел по ее зову.

Игрейна расположилась в королевском доме. В ее покои почти не долетали голоса пирующих, а отдаленный шум городского ликования звучал как смутный, слитный рокот. Дверь мне отворила та же девушка, что была при королеве в Эймсбери, тоненькая, в зеленом платье, с жемчугами в светлых волосах, она сверкнула на меня зелеными, как платье, глазами — не ведьмовскими, как у Моргаузы, а ясными, зеленовато-серыми, наводящими на мысль о солнечном лесном ручье, в котором отразились свежие листья весны. Низко присев, она приветливо улыбнулась — на разрумянившихся от еды и питья щеках весело заиграли ямочки, блеснули ровные зубки, — и я последовал за нею к королеве.

Игрейна протянула мне руку для поцелуя. У нее был усталый вид; великолепное лиловое платье, переливающееся жемчугом и серебром, лишь оттеняло бледность ее лица и синеву вокруг рта и под глазами. Но держалась королева, как всегда, сдержанно и невозмутимо, ничем не выказывая своего утомления.

Она сразу же заговорила о том, чем была обеспокоена:

— Так значит, он успел ее обрюхатить.

Лезвие страха повернулось у меня в груди, но я тут же сообразил, что об истинном положении дел она не подозревает, а говорит о Лоте, полагая, что из-за этого-то он и отверг ее дочь Моргану и оказал предпочтение Моргаузе.

— Выходит, что так, — ответил я.

— И стало быть, для Морганы тут нет унижения, а до остального нам дела нет. Все получилось как нельзя лучше, — твердо сказала Игрейна. И улыбнулась моему недоумению. — Я никогда не была сторонницей этого брака. Мне нравился прежний замысел Утера — выдать за Лота Моргаузу. С него и этого было бы довольно, а ей честь. Но Лоту уже тогда все было мало, ему во что бы то ни стало подавай Моргану. И Утер согласился. Он в ту пору на что угодно готов был согласиться, лишь бы не допустить саксов в северные королевства, но я, хоть и понимала политическую необходимость этого, на самом деле слишком люблю дочь, чтобы своей волей на всю жизнь приковать ее к этому корыстному и блудливому изменнику.

Я вздернул брови.

— Сильные выражения, госпожа.

— А ты разве отрицаешь то, что есть?

— Отнюдь. Я ведь был под Лугуваллиумом.

— Тогда ты сам знаешь, много ли верности выказал Лот Артуру, когда был женихом Морганы, и много ли верности можно было от него ждать после женитьбы, раз он только о своей выгоде и печется.

— Да, ты права. Хорошо, что ты сама все это понимаешь. Я опасался, что ты разгневаешься, а Моргана огорчится.

— Разгневалась поначалу она, но уж никак не огорчилась. Лот — из первых среди малых королей, и по вкусу он ей или нет, но как королеве Лотиана ей достались бы большие владения, а ее детям — немалое наследие. Конечно, неприятно, когда твое место занимает внебрачная дочь твоего отца, от которой ты к тому же за всю жизнь не слышала доброго слова.

— А Урбген Регедский, когда ее сговаривали за Лота, еще не овдовел.

Ее тяжелые веки поднялись, глаза всмотрелись в мое невозмутимое лицо.

— Вот именно, — только и сказала она мне на это без тени удивления, словно кончая разговор, а не приступая к нему.

Что Игрейна думала о том же, о чем и мы с Артуром, было неудивительно. Урбген, как до него его отец, выказал себя надежным союзником верховного короля. Подвиги регедских властителей прошлого и доблесть регедского короля Коэля под Лугуваллиумом вошли в легенды и летописи наряду с деяниями Амброзия и самого Артура — солнце и на восходе, и на закате изливает свой свет на землю.

Игрейна между тем продолжала:

— Что ж, это и впрямь может быть неплохо. Конечно, Урбгенова верность не нуждается в залогах, но Моргана получит высокое положение, как раз по себе, ну а ее сыновья… Урбген уже родил двоих, оба теперь взрослые юноши и горячие рубаки, в отца. Доживут ли еще до той поры, когда Урбгенова корона должна будет перейти к его наследнику? Для короля такого обширного королевства, как Регед, чем больше сыновей, тем лучше.

— Он уже пережил свои лучшие годы, а она еще очень молода, — заметил я.

Но Игрейна спокойно возразила:

— Ну и что? Я была немногим старше Морганы, когда на мне женился Горлойс Корнуэльский.

Должно быть, она забыла, подумалось мне, что это был за брак — как заперли в клетку молодую птицу, жаждущую расправить крылья и вылететь на волю; как король Утер воспылал роковой страстью к красавице герцогине; как пал в бою старый герцог и началась новая жизнь, и любовь, и новые страдания.

— Она исполнит свой долг, — сказала Игрейна, и я убедился, что она ничего не забыла. Но взгляд ее оставался тверд. — Если уж она готова была взять в мужья Лота, к которому не испытывала ничего, кроме страха, за Урбгена она пойдет с охотою, по первому Артурову слову. Мне жаль, что Кадор с ней в слишком близком родстве. Я предпочла бы, чтобы она обосновалась поблизости от меня, в Корнуолле.

— Кровного родства меж ними нет.

Кадор был сын мужа Игрейны, Горлойса, рожденный его первой женой.

— Все равно они слишком близкая родня, — покачала головой королева, — Люди легко забывают подробности, пойдет разговор о кровосмешении. Нет, нельзя. Об этом даже мыслить не пристало.

— Да, это верно.

Мой голос прозвучал ровно и спокойно.

— И притом будущим летом по возвращении в Корнуолл должна состояться свадьба Кадора. С согласия короля, — Игрейна перевернула руку ладонью вниз и залюбовалась блеском своих перстней, — Так что, наверно, хорошо бы намекнуть королю об Урбгене, как только у него выберется свободная минута, чтобы подумать о сестре.

— А он уже о ней подумал. Он со мной говорил об этом. Кажется, он в скором времени собирается послать за Урбгеном.

— Ага! — Только тут в ее голосе впервые прозвучало живое, чисто человеческое удовлетворение, даже, пожалуй, злорадство. — Вот когда наконец Моргана получит все, что ей причитается — и богатство, и положение, — и превзойдет эту рыжую ведьму, а Лоту Лотианскому так и надо, что попался на удочку.

— Ты полагаешь, она его нарочно соблазнила?

— Как же иначе? Ты ведь ее знаешь. Она навела на него чары.

— Чары самые обыкновенные, женские, — заметил я сухо.

— Не скажи. Ведь к услугам Лота всегда было сколько угодно женщин, а в жены Моргана ему больше подходила, этого никто не может отрицать. И красотой Моргаузе не уступит. И воспитана с детства как будущая королева, не то что та, сколько ни пыжится, как ни колдует.

Я посмотрел на королеву с изумлением. Рядом на скамеечке сонно прикорнула русоволосая фрейлина. Игрейну не заботило, что ее речи слышат другие.

— Игрейна, чем так провинилась перед тобою Моргауза, что ты с такой злобой о ней говоришь?

Румянец, как знамя, зардел на ее лице, я подумал, что сейчас она попробует поставить меня на место. Но мы с ней оба были уже немолоды и не страдали больше болезненным самолюбием. Она ответила чистосердечно:

— Если ты думаешь, что мне неприятно было постоянно видеть подле себя — и подле Утера — юную красавицу, которая связана с ним узами более давними, чем я, то ты не ошибаешься. Но это не все. Даже когда она была совсем еще девочкой, двенадцати-тринадцати лет, не более, я видела, что она порочна. Вот причина, что я радуюсь ее браку с Лотом. Хорошо, что ее больше не будет при дворе.

Такой откровенности я не ожидал.

— Порочна? — переспросил я.

Королева опустила глаза на сидящую у ее ног юную фрейлину: русая головка поникла, веки смежились. Игрейна понизила голос, но ответила отчетливо, обдуманно:

— Я не говорю, что в ее отношениях с королем было что-то Дурное, хотя она вела себя с ним не как дочь. И дочерней любви она к нему не питала. Просто выманивала у него милости, и все. Но я назвала ее порочной, имея в виду ее ведьмовство. Ее всегда тянуло к таким делам, она водилась с шепталками и знахарками. И стоило при ней упомянуть о магии, как она тут же настораживалась и таращила глаза, будто филин в ночи. Она и Моргану пробовала обучать, когда принцесса была еще совсем ребенком. А этого я ей не прощу. Я терпеть не могу всю эту заумь, а в руках таких людей, как Моргауза…

Она осеклась. В сердцах она повысила голос, и я увидел, что русоволосая фрейлина, тоже как филин в ночи, встрепенулась и захлопала глазами. Игрейна опомнилась и потупила голову. Щеки ее опять зарделись.

— Принц Мерлин, прости меня. Я не хотела тебя оскорбить.

Я рассмеялся. Девушка, оказывается, все слышала и теперь тоже беззвучно смеялась, лукаво поглядывая на меня из-за коленей своей госпожи. Я сказал:

— Я слишком высокого о себе мнения, чтобы отнести на свой счет слова, сказанные о девушках, играющих в магию. Моргане, конечно, тут делать нечего. А Моргауза действительно обладает некоторой силой, это правда, как правда и то, что в ее руках такая сила может принести вред. Всякую силу нелегко удержать, и, будучи употреблена без соображения, она может обернуться против тех, кто вздумает к ней прибегнуть.

— Может быть, когда-нибудь, при случае, ты объяснишь это Моргане, — с улыбкой сказала королева, снова взяв легкий тон, — Тебя она послушает, а на мои слова только пожимает плечами.

— Охотно, — ответил я снисходительно, словно дедушка, которого просят прочесть наставление молодежи.

— Будем надеяться, что, став королевой и обретя настоящую власть над людьми, она перестанет искать власти в магии. — Она переменила тему: — Как ты полагаешь, получив в жены дочь Утера, пусть и внебрачную, Лот сочтет себя обязанным соблюдать верность Артурову знамени?

— Трудно сказать. Но пока саксы не смогут посулить ему больших выгод и тем склонить на новое предательство, я думаю, он останется со своими силами на севере и будет защищать пусть не общее дело, но по крайней мере собственное добро. Тут я не предвижу опасности, — Я не добавил: «Опасности такого рода», а закончил свою речь так: — Я могу, если хочешь, слать тебе письма в Корнуолл, госпожа.

— Буду признательна тебе, принц. Твои письма и ранее служили мне поддержкой, когда мой сын воспитывался в Галаве.

Мы побеседовали еще немного о последних событиях и новостях. Когда я сделал попытку навести разговор на ее здоровье, она с улыбкой уклонилась от ответа, из чего я заключил, что она понимает все не хуже меня. Я не стал настаивать, а справился вместо этого о предстоящей свадьбе герцога Кадора.

— Артур ни словом о ней не обмолвился. Кто невеста?

— Дочь Динаса. Ты его знал? Имя ее — Мариона. Они, к сожалению, были сговорены еще детьми. Теперь Мариона достигла совершеннолетия, и, как только герцог возвратится домой, отпразднуют свадьбу.

— Да, я знал ее отца. А почему ты сказала «к сожалению»?

Игрейна с улыбкой взглянула на девушку у своих ног.

— Потому что иначе был бы муж для моей маленькой Гвиневеры.

— Ну, я уверен, — сказал я, — что найти ей мужа — дело нетрудное.

— Да, но такого подходящего! — вздохнула королева, а юная фрейлина изогнула в улыбке губы и опустила ресницы.

— Если ты допустишь гадание о будущем в твоем присутствии, королева, то рискну предсказать ей нового жениха, столь же блестящего, и притом очень скоро.

Я говорил это в шутку, из чистой галантности, и сам удивился, услышав в своем голосе слабый, но отчетливый призвук серьезного пророчества.

Но ни та ни другая ничего не заметили. Королева протянула мне руку и пожелала доброй ночи, а фрейлина, распахнув передо мною двери, низко и грациозно присела.

Глава 7

— Ребенок мой! — горячо говорил Артур. — Только подсчитай. Я слышал, как об этом сплетничали в караульне: они-то меня не видели, но я находился рядом. Речь шла о том, что к Крешению она была уже брюхата и повезло ей, что успела подцепить Лота, теперь можно будет выдать его за семимесячного. Мерлин, ты знаешь не хуже меня, что под Лугуваллиумом он к ней и близко не подходил. До битвы его не было в городе, а в ночь после битвы… в ту самую ночь как раз…

Он осекся, задохнувшись, и, взметнув полами королевских одежд, снова заходил из угла в угол.

Было уже далеко за полночь. Шум городского празднества немного утих, приглушенный предрассветным холодом. В королевских покоях догорали свечи в оплывах ароматного воска. А от нагоревшего фитиля в лампе шел, смешиваясь со свечным ароматом, тяжелый чадный дух.

Резко повернувшись на каблуках, Артур подошел и встал передо мной лицом к лицу. Он снял с головы корону и с шеи цепь в драгоценных каменьях и отложил королевский меч, но остался в роскошном коронационном одеянии, только скинул и бросил на стол подбитую мехом мантию, и в свете лампы алые складки стекали на пол, словно струи крови. Дверь в опочивальню стояла раскрытая, мне было видно постеленное королевское ложе, но Артур, несмотря на поздний час, не выказывал признаков усталости. В каждом его движении кипела нервная энергия.

Но, овладев собой, он заговорил спокойно и неторопливо:

— Мерлин, когда мы беседовали с тобой ночью о том, что произошло… — Он не договорил, перевел дыхание и приступил снова с отчаянной прямотой: — В ту ночь, когда я совершил с Моргаузой грех кровосмешения, я спросил у тебя, что будет, если она зачала. Я помню, что ты мне ответил. Очень хорошо помню. А ты?

— Я тоже, — неохотно признался я, — Я тоже хорошо помню.

— Ты сказал: «Боги ревнивы, они завидуют людской славе. Каждый человек носит в себе семя своей погибели, всякой жизни наступает предел. И ныне ты сам положил такой предел для себя самого».

Я молчал. Он смотрел мне прямо в глаза настойчивым, бесстрашным взглядом, к которому мне предстояло привыкнуть.

— То, что ты мне тогда сказал, это правда? Ты произнес прорицание или просто искал слова, чтобы успокоить меня перед событиями следующего дня?

— Нет, это правда.

— То есть, если она родит, ты провидишь, что в этом ребенке будет моя погибель?

— Артур, — сказал я, — прорицание нельзя понимать так прямо. Произнося те слова, я не знал — в том смысле, как люди обычно понимают знание, — что Моргауза обязательно понесет от тебя дитя и что в нем будет для тебя смертельная опасность.

Я только знал, что, пока ты был с нею, птицы смерти сидели у меня на обоих плечах, давили меня к земле, и пахло падалью. Камень лег мне на сердце, и мне виделась смерть, соединяющая тебя с этой женщиной. Смерть и предательство. Но в чем это выразится, я не знал. Когда же понял, дело уже было сделано, и осталось только ждать, что пожелают ниспослать нам боги.

Артур снова заходил по комнате, приблизился к дверям в опочивальню, молча постоял, привалясь спиной к дверному косяку и не глядя в мою сторону, потом расправил плечи и обернулся. Решительными шагами подошел к столу, сел и, подперев подбородок кулаком, встретился со мною взглядом. Во всех его движениях были, как всегда, плавность и сила, но я, так хорошо знавший его, видел, как натянута узда. Речь его тоже звучала спокойно:

— Ну вот, теперь мы знаем, что птицы-стервятницы не ошиблись. Она и вправду понесла. Но ты в ту ночь сказал мне еще кое-что. Ты сказал, что грех мой совершен в неведении и что на мне вины нет. Что же, кара без вины?

— Так бывает нередко.

— Грехи отцов?

Я узнал слова из священной книги христиан.

— Да, — ответил я, — Утеров грех на тебе.

— А теперь мой на этом ребенке?

Я не ответил. Мне не нравилось направление, которое принял наш разговор. Впервые, беседуя с Артуром, я не чувствовал своей власти над ним. Я говорил себе, что я устал, что сила моя на спаде, что еще придет мой час. Но на самом деле у меня было такое чувство, будто я, как рыбак из восточной сказки, откупорил бутылку и выпустил джинна, а он оказался во много раз сильнее меня самого.

— Все понятно, — сказал король, — Раз мой грех и ее грех падут на голову ребенка, значит, нельзя, чтобы он жил. Поезжай на север и скажи это Моргаузе. Или, если хочешь, я дам тебе для нее письмо и сам ей все объясню.

Я набрал воздуху, чтобы ответить, но он не дал мне и рта раскрыть.

— Не говоря уж о твоих предчувствиях — а я не настолько глуп, чтобы ими пренебречь, — разве ты не понимаешь, как это сейчас опасно, если Лот узнает? Она боялась, что забеременела, и, чтобы избежать позора, постаралась раздобыть себе мужа.

А кто лучше Лота? Его когда-то прочили ей в мужья, может быть, он даже ей нравился, и тут она увидела случай затмить сестру и приобрести титул и положение, которых лишилась со смертью отца. А уж кому и знать, как не мне, — продолжал он, в ниточку растянув губы, — что любой мужчина, на которого она обратит свою благосклонность, побежит к ней, стоит ей только свистнуть.

— Артур, ты говоришь о ее позоре. Но ты ведь не думаешь, что был первым, кого она уложила в свою постель.

Он ответил с поспешностью:

— Нет, и никогда не думал.

— Тогда почему ты не допускаешь, что она принимала Лота еще до тебя? Что она уже была беременна, а тебя заманила в надежде добиться милостей и преимуществ? Она знала, что часы Утера сочтены, и, страшась, что после предательства под Лугуваллиумом Лот утратил благосклонность короля, задумала сделать так, чтобы отцом Лотова ребенка представить тебя…

— Это все домыслы. В ту ночь ты говорил иначе.

— Верно. Но подумай сам: такой ход событий тоже отвечает моим дурным предчувствиям.

— Дурным, но не настолько, — резко возразил он. — Если от этого ребенка действительно исходит гибельная угроза, не все ли равно, кто его отец. Гадать об этом бесполезно.

— Но я не наугад говорю, что они с Лотом уже были любовниками, когда ты оказался в ее постели… Я ведь рассказывал о сне, который мне привиделся в святилище Ноденса. Я наблюдал их свидание в чьем-то доме в стороне от больших дорог. Они съехались там не случайно, а по сговору. И встретились как давние любовники. Так что этот ребенок вполне может быть Лотов, а не твой.

— И мы все представили себе неправильно? Это меня она приманила, а не Лота, чтобы покрыть свой стыд?

— Могло случиться, что так. Ты явился неведомо откуда и затмил Лота, как вскоре вслед за тем затмил и Утера. Она решила изобразить дело так, будто это ты отец ее ребенка, но потом побоялась меня и оставила эту мысль.

Артур помолчал, задумавшись.

— Ну что ж, — произнес он наконец, — время покажет. Но правильно ли мы поступим, если будем сидеть и дожидаться? Чей бы ни был этот ребенок, от него исходит опасность. Не надо быть пророком, чтобы видеть, в чем она заключается. И не обязательно быть богем, чтобы принять меры. Если Лот когда-нибудь узнает — или заподозрит, — что его первенец рожден от меня, надолго ли хватит тогда его сомнительной верности, как ты думаешь? А Лотиан — это главное звено в нашей обороне. Мне нужна его верность. Необходима. Даже если бы он был мужем моей родной сестры Морганы, я не мог бы доверять ему полностью. Ну а теперь… — Он вскинул руку, — Мерлин, это делают в каждом селении нашего королевства. Почему бы и не в королевском доме? Поезжай на север и поговори с Моргаузой.

— Ты думаешь, она послушает? Если бы ей не нужен был этот ребенок, она бы уже давным-давно избавилась от него. Не из любви она приняла тебя в ту ночь, Артур, и не питает она к тебе добрых чувств, коль скоро ты допустил ее изгнание. А что до меня, — я усмехнулся, — то она питает ко мне самую черную злобу. И недаром. Да она расхохочется мне в лицо. Больше того, она выслушает меня, посмеется, узнав, какую власть имеет над нами, а потом поступит так, чтобы причинить как можно больше вреда.

— Но…

— Ты думаешь, она женила на себе Лота ради собственного своего удобства и чтобы взять верх над сестрой? Нет. Она вышла за него, когда убедилась, что я не дам ей совратить и поработить тебя. Ведь Лот, что бы ни диктовало ему сегодня время, в глубине души твой враг. И мой тоже. Через него она рано или поздно сможет причинить тебе вред.

Минута вдумчивого молчания.

— Ты в это веришь?

— Да.

— Тем более я прав. Нельзя, чтобы она родила этого ребенка.

— А что ты можешь сделать? Подкупить кого-нибудь, чтобы испекли ей хлеб со спорыньей?

— Ты что-нибудь придумаешь. Приедешь на место и…

— Я ничего такого делать не стану.

Он вскочил, словно распрямившийся лук, у которого отпустили тетиву. В глазах его сверкнул отблеск свечного пламени.

— Ты говорил, что ты мой слуга. Ты говорил, что сделал меня королем по воле божией. Теперь я король, и ты поступишь так, как я велю!

Я был на два пальца выше его. Мне случалось и раньше смотреть в глаза королей и не отводить взгляда, а он был совсем еще юн. Я переждал какое-то время, потом мягко ответил:

— Я твой слуга, Артур, но прежде всего я слуга бога. Не навязывай мне выбора. Я не могу воспрепятствовать божьей воле.

Он еще мгновение смотрел мне в глаза, потом глубоко вздохнул и опустил взгляд, будто тяжелый груз.

— Это его воля? Гибель того самого королевства, которое он, по твоим же словам, назначил мне построить?

— Если он назначил тебе его построить, значит, так оно и будет, ты его построишь. Артур, мне самому это непонятно, я не хочу от тебя скрывать. Могу только сказать тебе: выжди, как выжидаю я, и положись на время. Веди себя так, как и прежде, а это все отложи и забудь. Предоставь эту заботу мне.

— А ты что сделаешь?

— Отправлюсь на север.

Минута бешеного молчания. Затем он спросил:

— В Лотиан? Но ведь ты сказал, что не поедешь.

— Нет. Я сказал, что не предприму ничего, чтобы убить младенца. Но я могу следить за Моргаузой, дабы со временем, быть может, лучше понять, как мы должны поступить. А тебе буду присылать известия.

Снова молчание. И наконец тревога отпустила его, он отвернулся, принялся развязывать пояс.

— Ну хорошо, — проговорил он, хотел было еще что-то спросить, но удержался и только посмотрел на меня с улыбкой. Попробовав на мне кнут, он теперь хотел вернуться к прежнему добру и доверию. — Но пока длятся празднества, ты не уедешь? Я, если позволят дела военные, должен буду пробыть здесь восемь дней, прежде чем снова сяду на коня.

— Я полагаю, что мне лучше отбыть немедля. Пока Лот здесь, надо воспользоваться его отсутствием. Я скроюсь там где-нибудь и буду следить и ждать и посмотрю, что можно сделать. С твоего изволения, я выеду завтра же с утра.

— А кто с тобой поедет?

— Никто. Я привык путешествовать в одиночку.

— Надо, чтобы тебя кто-то сопровождал. Это ведь не то что поездка в Маридунум. И потом, а вдруг тебе понадобится послать известие?

— Передам с твоими гонцами.

— И все же… — Он развязал наконец пояс, швырнул его на кресло и позвал: — Ульфин!

За стеной послышалось движение, осторожные шаги, и на пороге опочивальни, подавив зевок, появился Ульфин со спальными одеждами, переброшенными через руку.

— Да, милорд?

— Ты все время был здесь? — резко спросил я.

Ульфин, не меняя каменного выражения лица, протянул руку, отстегнул пряжку на плече у короля и освободил его от бремени парадного одеяния.

— Я спал, милорд.

Артур сел в кресло и протянул одну ногу. Ульфин, преклонив колени, стал разувать ее.

— Ульфин, мой кузен принц Мерлин завтра поутру отправляется в поездку, которая, быть может, окажется долгой и трудной. Мне будет очень не хватать тебя, но я хочу, чтобы ты его сопровождал.

Ульфин, коленопреклоненный, с башмаком в руке, поднял на меня глаза и улыбнулся:

— Охотно, милорд.

— Разве ты не должен оставаться при короле? — возразил было я. — Сейчас как раз такие дни…

— Я делаю, как он велит, — просто ответил мне Ульфин и наклонился ко второй ноге.

«Как и ты, в конечном счете». Этих слов Артур вслух не произнес, но они читались в быстром взгляде, который он бросил на меня, снова поднявшись на ноги и предоставляя Ульфину опоясать на нем спальные одежды.

Я сдался.

— Ну хорошо. Я буду рад иметь тебя моим спутником. Мы выезжаем завтра же, и должен предупредить тебя, что отсутствие наше может затянуться.

Я дал ему необходимые наставления, затем снова обратился к Артуру:

— А теперь мне пора идти. Едва ли я еще увижу тебя до отъезда. Я пришлю тебе весть при первой же возможности. Где ты находишься, мне будет, уж конечно, известно.

— Да, уж конечно, — повторил он, и голос его прозвучал воинственно и грозно. — А сейчас ты можешь еще уделить мне несколько минут? Спасибо, Ульфин, теперь оставь нас. Тебе тоже надо еще собраться в дорогу. Пойдем, Мерлин, я покажу тебе мою новую игрушку.

— еще одну игрушку?

— еще одну? А, ты намекаешь на конницу! А ты видел ли лошадей, которых привез Бедуир?

— Нет еще. Мне говорил о них Валерий.

Глаза Артура зажглись.

— Они бесподобны! Быстрые, горячие, чуткие. Говорят, они могут, если надо, обходиться без зерна, одним сеном, и столько в них пыла, что, проскакав галопом хоть целый день, будут потом сражаться вместе со всадником насмерть. Бедуир привез с конями и конюхов. И если то, что они говорят, правда, значит, у нас будет конница, способная завоевать мир! Он привез двух объезженных жеребцов, оба белой масти и такие красивые, даже краше моего Канрита. Бедуир выбрал их лично для меня. Пожалуй сюда. — С этими словами Артур подвел меня к завешенному выходу на крытую галерею. — У меня еще не было времени их испытать, но неужели я не смогу завтра сбросить свои цепи хотя бы на час или два?

Это было сказано голосом непоседливого мальчишки. Я засмеялся.

— Авось да сможешь. А я счастливее короля: я завтра буду уже в пути.

— На своем старом вороном мерине?

— Нет, еще того хуже. На муле.

— На муле? A-а, ну да. Под чужим обличьем?

— Придется. Не могу же я приехать в твердыню Лотиана как принц Мерлин.

— Смотри, остерегайся. Ты уверен, что тебе не нужен эскорт, хотя бы на первую часть пути?

— Уверен. Со мной ничего не случится. А что ты хотел мне показать?

— Всего только карту. Смотри.

Он раздвинул занавесь. За ней была маленькая комнатка, вернее, широкое крыльцо, выходящее на внутренний дворик. Свет от полыхающих факелов играл на остриях пик в руках у стражников; не считая их, дворик и крыльцо были пусты. Перед нами стоял один только грубо вытесанный дубовый стол. Обычно на такие столы насыпают сухой песок в мелком блюде, чтобы на песке прочерчивать схемы и карты. Но тут лежала готовая глиняная карта, искусный скульптор вылепил горы и долины, реки и берега, так что глазу открывалась разом вся британская земля, как ее видели из поднебесья высоко летящие птицы.

Артур очень обрадовался моей похвале.

— Ага! Я знал, что тебе будет интересно. Ее только вчера закончили. Замечательно, да? Помнишь, как ты учил меня чертить карты на земле? А вот это куда лучше, чем сгребать в кучки сухой песок, который осыпается от неосторожного дыхания. Разумеется, можно вносить дополнения, когда мы сделаем новые открытия. Что там севернее Стрэтклайда, никто не знает. Но, слава богу, то, что севернее Стрэтклайда, меня сейчас не беспокоит. Во всяком случае, пока. — Он потрогал пальцем деревянный раскрашенный клинышек в вице красного дракончика, воткнутый в карту под надписью «Каэрлеон», — Ну, покажи мне, каким путем ты намерен завтра ехать?

— Западной дорогой, я полагал, через Дэву и Бремет. Мне еще надо будет заехать в Виндоланду.

Он провел пальцем с юга на север, достиг Бреметеннакума (который коротко называют Бремет) и остановился.

— Выполни одну мою просьбу, ладно?

— Охотно.

— Поезжай восточной дорогой. Она немногим длиннее, зато почти всюду гораздо исправнее. Вот здесь, видишь? Если у Бремета ты свернешь, то эта дорога проведет тебя через проход между горами, — Он повел пальцем вправо: на восток от Бреметеннакума, по древней дороге вдоль реки Трибуит, затем через горный перевал и вниз мимо Оликаны в долину Йорка, — Оттуда начинается старый Дерийский тракт, все еще в хорошем состоянии, прямой как стрела, он ведет до Корстопитума, где пересекает Адрианов вал, и дальше на север, прямо в Манау-Гуотодин, где находится Лотов стольный город Дунпелдир. Чтобы съездить в Виндоланду, тебе придется здесь свернуть, а потом тем же путем возвратиться на главную дорогу, там недалеко. Во времени ты не проиграешь. Мне важно, чтобы ты ехал через Пеннинский проход. Сам я там не был, но мне докладывали, что проезд там вполне возможен для двоих, а вот конный отряд не пройдет из-за осыпей и обвалов. Я пошлю туда людей, чтобы расчистили путь. И придется, должно быть, возвести там укрепления… Ты согласен? Когда восточное побережье почти повсеместно открыто для вторжения врага, если ему еще удастся закрепиться на восточной равнине, это откроет ему путь на запад, в самое сердце нашей страны. Там уже стоят два форта, говорят, их легко привести в порядок. Я хочу, чтобы ты проездом на них посмотрел. Задерживаться тебе там не надо, мне доложат подробности потом, но, если ты сможешь проехать теми местами, я бы хотел узнать твое мнение.

— Ты его узнаешь.

Он поднял голову от глиняной карты, и в эту минуту где-то в городе запел петух. Воздух вокруг посерел. Артур тихо сказал:

— Что до остального, о чем у нас был разговор, то я отдаю себя в твои руки. И видит бог, мне следует за это благодарить судьбу. — Он улыбнулся. — А теперь надо все-таки пойти поспать. Тебе предстоит путешествие, а мне еще один день праздника. Завидую тебе! Доброй ночи. И да хранит тебя бог!

Глава 8

На следующее утро, взяв с собой двухдневный запас провизии и трех крепких мулов из армейского обоза, мы с Ульфином выехали на север.

Мне и раньше приходилось совершать путешествия при обстоятельствах столь же опасных, когда быть узнанным означало беду, иногда даже смерть. Я поневоле сделался мастером менять обличье, отчего пошла легенда, что будто бы маг Мерлин умеет раствориться в воздухе, когда надо избегнуть преследования. Я в совершенстве овладел искусством прятаться на местности — я просто брал в руки орудия какого-нибудь ремесла и целые дни толкался там, где никто бы не предположил присутствия принца. Если ты несешь на себе знак своего труда, люди смотрят не на тебя, а на то, что ты умеешь делать. Мне случалось быть странствующим певцом, чтобы входить и в королевские палаты, и в скромную таверну; но чаще всего я прикидывался знахарем или глазным лекарем. Это обличье подходило мне лучше всего. Оно позволяло пускать в ход мои познания и помогать тем, кто нуждался в помощи, то есть беднякам, и одновременно открывало доступ в любые дома, кроме самых богатых.

Вот и теперь я оделся врачом. Правда, я захватил с собой маленькую арфу, но только для развлечения: воспользоваться своим певческим искусством и так заслужить приглашение ко двору Лота я бы не отважился. И потому я подвесил зачехленную и замотанную до неузнаваемости арфу к потертому седлу мула, тащившего поклажу, а коробочки с мазями и узелок с инструментами выставил на обозрение всем.

Первая часть нашей дороги была мне хорошо известна, но после Бреметеннакума, когда мы свернули к Пеннинскому проходу, местность пошла незнакомая.

Проход образуют долины трех больших рек. Две из них — Уорф и Изара — берут начало в известняках на пеннинских вершинах и текут, петляя, на восток. А третья, принимая в себя по пути бессчетные малые ручьи и речушки, могучим потоком течет к западу. Называется она Трибуит. Стоит только вражескому войску перебраться через Пеннинский проход, и перед ним откроется путь по долине Трибуита к последним оплотам на западном побережье Британии.

Артур упомянул о двух фортах, расположенных в проходе. Из досужих разговоров с местными людьми в таверне Бреметеннакума я узнал, что в прежние времена существовал еще и третий форт, охранявший выход из ущелья в долину, где Трибуит разливается, замедляя свой ход на запад, к низинам и дальше к морю. Этот форт служил когда-то римлянам как временный походный лагерь, насыпи и деревянные постройки, должно быть, уже разрушились, но я подумал, что дорогу, ведущую к третьему форту, стоит осмотреть попристальнее, и, если она окажется в приемлемом состоянии, конное войско, отправленное из Регеда на защиту прохода, сможет по ней срезать изрядный угол.

Путь из Регеда через Оликану в Йорк. Именно так должна была ехать Моргауза на встречу с Лотом.

Решено. Я тоже поеду этой дорогой, недаром она мне привиделась ночью в святилище Ноденса. Если сон мой был вещим — а я в этом не сомневался, — то мне надо будет там еще кое-что выяснить.

Выехав из Бреметеннакума, мы сразу же свернули с главной дороги и поехали вверх по долине Трибуита. Под копытами мулов шуршал гравий заброшенной римской дороги. К вечеру мы добрались до бывшего лагеря.

Как я и ожидал, от старых построек мало что осталось, только виднелись следы земляных насыпей и рвов да на месте ворот догнивала груда бревен. Но, как всегда у римлян, местоположение было выбрано очень удачно: на краю возвышенности, и во все стороны открывается широкая безлесная равнина. С одной стороны внизу протекает ручей, с другой — река, которая несет свои воды по равнине к морю. Здесь, так далеко на западе, для защиты от врагов этот форт, даст бог, не понадобится, а вот как перевалочная станция для конницы или как временная крепость для вылазок через Пеннинский проход он был бы очень удобен.

Как он назывался, ни один человек в тех местах уже не помнил. И, составляя в тот вечер донесение для Артура, я обозначил его просто как форт Трибуит.

На следующий день мы поехали через равнину к первому из тех фортов, о которых упомянул Артур. Он расположен на болотистом берегу ручья у начала подъема к перевалу. Ручей перед фортом растекался озерком, которое дало имя этому форту. Сильно разрушенный, он, по моим понятиям, мог быть тем не менее довольно быстро отстроен. На дне ущелья было сколько угодно дерева и каменных глыб, а на равнине можно было нарезать толстого верескового дерна.

Мы добрались туда под вечер, погожий и ароматный, и решили устроить себе ночлег под прикрытием сохранившихся стен. А утром начали подъем через хребет к Оликане.

К полудню мы оставили позади лес и оказались среди безлесных, поросших вереском склонов. День был ясный, горный туман расползался, оставляя на кустах бусинки искристых капель, и из каждой расселины, звеня, бежали струйки воды, спеша излиться в молодую речку. Звенело и небо, оттуда, как бы соскальзывая по струнам своих звонких песен, слетали на гнезда в траве голосистые жаворонки. Мы видели, как через дорогу перебежала волчица с отвислыми млечными сосцами, неся в пасти зайца. Она бросила на нас безразличный взгляд и исчезла в тумане.

Это была заброшенная дорога, волчья тропа вроде тех, которые так любит Древний народ. Я все время посматривал наверх, туда, откуда начинались осыпи, но нигде не замечал ничего, что походило бы на их высокогорные недоступные жилища. Это вовсе не значило, конечно, что за каждым нашим шагом не следят внимательные глаза. И уж конечно, слух о том, что маг Мерлин тайно пробирается на север, летел впереди нас на крыльях ветра. Меня это не беспокоило. От Древних не может быть тайн: им известно обо всем, что происходит в лесах и на склонах гор. У меня с ними давно уже было установлено согласие, и к Артуру они тоже питали доверие.

Мы выехали на просторную возвышенность. Я огляделся до сторонам. Под прямыми лучами высокого солнца утренний туман окончательно растаял. Вокруг нас простиралось ровное плато, на нем лишь кое-где торчали серые каменные глыбы и бурые заросли папоротника, а вдали, окутанные дымкой, синели высокие хребты и вершины. Слева земля отлого спускалась вниз к широкой долине Изары, воды которой поблескивали меж древесных стволов.

Картина была нисколько не похожа на мое давешнее, затуманенное дождями видение, однако вот он, дорожный столб с надписью «ОЛИКАНА», а вот и тропа, уходящая от дороги влево и круто вниз, к деревьям над рекой. И там, за деревьями, проглядывают сквозь листву стены какого-то основательного строения.

Ульфин, поравнявшись со мною на своем муле, указал мне рукой вниз.

— Знать бы вчера вечером, мы бы провели ночь в тепле и уюте.

Я задумчиво ответил:

— Не уверен. Может быть, оно и к лучшему, что мы переночевали под открытым небом.

Он искоса вопросительно взглянул на меня.

— А я думал, ты не бывал в здешних местах, милорд! Ты хорошо знаешь эту дорогу?

— Имею о ней сведения, скажем так. И хотел бы изучить ее получше. Когда в следующий раз будем проезжать через деревню или увидим пастуха на горе, постарайся узнать, кому принадлежит тот дом.

Он опять на меня покосился, но не сказал больше ни слова, и мы молча продолжали путь.

Оликана — второй из названных Артуром фортов — находилась миль на десять восточнее. К моему удивлению, дорога, ведущая к ней сначала круто под гору, а потом через болото, была в отличном состоянии. Рвы и валы тоже оказались в исправности. Через Изару был проложен надежный бревенчатый мост, а брод через впадающую в нее здесь речку расчищен и вымощен камнями. Поэтому путь наш был недолгим, и еще до наступления вечера мы очутились в населенных местах. Вокруг Оликаны вырос Целый город, и мы нашли себе пристанище в гарнизонной таверне у крепостной стены.

Убедившись в исправном состоянии дороги и в том, что на улицах и центральной площади города царит порядок, я без удивления обнаружил, что и крепостные сооружения тоже содержатся в полной исправности. Ворота и мосты были все новые, железные решетки словно только что из-под кузнечного молота. Задавая как бы невзначай осторожные вопросы и прислушиваясь к разговорам за обеденным столом в таверне, я выяснил, что гарнизон был здесь поставлен в Утеровы времена и ему была определена задача сторожить дорогу через Пеннинский проход и не спускать глаз с сигнальных башен на востоке. Это было сделано в суровую годину саксонской напасти, но те же люди служили в крепости и сегодня, давно отчаявшись дождаться подмены, истосковавшись без дела, но тем не менее блюдя безупречный порядок под командой гарнизонного начальника, явно заслуживавшего назначения получше, чем комендантство в этой сонной крепости на краю света.

Простейший способ получить требующиеся мне сведения состоял в том, чтобы открыться начальнику гарнизона, расспросить его и затем поручить ему отправку моего донесения королю. Итак, оставив Ульфина в таверне, я явился в караульное помешение и показал там пропуск, которым снабдил меня Артур.

Меня пропустили сразу же, не посмотрев на мои бедные одежды и не промедлив из-за того, что я отказался назваться, пока не увижу их командира: как видно, гонцы здесь были не в диковинку. Притом тайные. Но с королем эта забытая крепость связи не имела, по крайней мере ни я сам, ни военные советники короля о ней даже не слыхали, а в таком случае эти тайные посетители могли быть только лазутчиками и соглядатаями. Мне не терпелось скорее познакомиться с начальником гарнизона.

Правда, перед тем как впустить, меня обыскали, но этого и следовало ожидать. Затем двое стражников провели меня к дому коменданта. По дороге я осмотрелся по сторонам. Повсюду полыхали факелы, и я мог видеть, что проезды, дворы, колодцы, плац для учений, мастерские, казармы — все было в безупречном порядке. Мы миновали кузницы, шорни, плотничьи дворы. На амбарах висели массивные замки, из чего я заключил, что запасы стоят нетронутые. Крепость оказалась невелика, но гарнизон и того меньше. Разместить здесь Артурову конницу не составит труда.

Мой пропуск взяли и унесли в дом. Немного погодя меня ввели к коменданту. Стражники немедленно удалились, что говорило само за себя: я понял, что им не впервой приводить сюда лазутчиков, и большей частью именно ночью, под покровом темноты.

Комендант принял меня стоя — из уважения не ко мне, а к королевской печати. Первое, что меня поразило, — это его молодость. Ему было самое большее года двадцать два. Потом я заметил, что у него усталый вид: трудная служба наложила на лицо свой отпечаток — юный возраст, одиночество, под началом грубые, истомившиеся без дела солдаты и постоянная угроза с востока, где на побережье то и дело накатывают вражьи силы, так что приходится быть начеку день за днем, зимой и летом, без подмоги и поддержки. Как видно, отправив его сюда четыре года назад — четыре года! — Утер и впрямь забыл о его существовании.

— У тебя есть новости для меня? — спросил он тусклым голосом, за которым не крылось ни малейшего волнения: он уже давно ни на что не надеялся.

— Я сообщу тебе все, что знаю, но сначала должен выполнить данное поручение. Я сам прислан сюда, дабы получить сведения от тебя, если ты соблаговолишь мне их предоставить. Затем я должен буду приготовить донесение верховному королю. Было бы весьма желательно отправить отсюда гонца, которому я поручу свое послание.

— Это можно сделать. Прямо сейчас? Гонец будет готов через полчаса.

— Нет. Такой спешки нет. Сначала, если можно, побеседуем.

Он сел и жестом пригласил меня устроиться в кресле. Только

теперь в его взгляде появился проблеск интереса.

— Донесение про Оликану? Могу ли я знать, в связи с чем?

— Разумеется, я готов тебе ответить. Король повелел мне разузнать об этой крепости все, что возможно. Как и о той, разрушенной, что стояла когда-то у начала Пеннинского прохода, ее называют Озерный форт.

— Да, я знаю, — кивнул он, — Он лежит в развалинах уже добрых две сотни лет. Его разрушили и забросили во время восстания бригантов. Оликане выпала та же участь, но потом, по велению Амброзия, она была отстроена заново. Он и Озерный форт, как я слышал, тоже намеревался восстановить. Если бы мне была дана власть, я бы мог… — Он не договорил. — Ну да ладно. Ты прибыл из Бремета? Тогда ты заметил, наверно, милях в двух-трех к северу еще один форт — сейчас там ничего нет, только насыпь, но, на мой взгляд, он имеет важное значение для обороны прохода. Амброзий, должно быть, это понимал. Он считал, что Пеннинский проход — это ключ к его обороне.

Комендант не сделал почти никакого нажима на слове «он», однако намек его был мне ясен: Утер не только забыл про Оликану с ее гарнизоном, но и вообще упустил из виду военное значение Пеннинского прохода. А мой молодой собеседник, одинокий и от всех оторванный, его ясно понимает.

Я поспешил сказать:

— Теперешний верховный король тоже так считает. Он хочет снова укрепить проход, и не только чтобы иметь возможность запереть его на случай угрозы с востока, но и для того, чтобы через него выводить войска в наступление. А мне он поручил посмотреть, что с этой целью следует сделать. Я полагаю, что вскоре после того, как будут получены и рассмотрены мои донесения, сюда прибудут землемеры и расчетчики. Ваша крепость находится в исправном состоянии, что будет для короля приятной неожиданностью.

Потом я рассказал ему о намерении Артура создать конные отряды. Он слушал с жадностью, забыв про скуку, задавал вопросы, и видно было, что он отлично разбирается в положении дел на восточном побережье. При этом он выказал замечательную осведомленность о действиях и военных приемах саксов.

Но это я отложил до поры и стал расспрашивать его об оснащении и запасах Оликаны. Он тут же вскочил, подошел к поставцу, на дверцах которого тоже болтался тяжелый замок, отпер его и вынул таблицы и свитки, содержавшие в подробностях все необходимые мне сведения.

Я углубился в их изучение, но вскоре заметил, что он дожидается с еще какими-то записями в руках.

— Я полагаю… — неуверенно начал он. Но потом решился и продолжал уже настойчивее: — Я не думаю, что в последние годы своего правления король Утер правильно оценивал военное значение дороги через Пеннинский проход. Когда меня совсем еще молодым прислали сюда, я воспринял это назначение всего лишь как учебное. Здешняя крепость в дальнем порубежье мало чем отличалась в то время от соседнего Озерного форта, вернее, от его развалин… Не так-то легко было привести ее в надлежащий вид. Ну а потом ты знаешь, милорд, что было: война отодвинулась к северу и к югу, король Утер занемог, в стране пошли раздоры. Про нас, как видно, было забыто. Я отправлял время от времени гонцов с вестями, но не получал ответа. И тогда, для собственного осведомления и, признаюсь, развлечения, я стал посылать людей — не солдат, а мальчишек из города, которые побойчее, — собирать сведения. Я виноват, знаю, но…

Он замолчал.

— Ты эти сведения оставлял при себе? — спросил я.

— Но не из дурных побуждений, — поспешил он оправдаться, — Один раз я отправил с гонцом известие, которое счел важным, но ни о гонце, ни о донесении больше не было ни слуху ни духу. С тех пор я воздерживаюсь доверять важные вести гонцам, ведь до короля они, может быть, даже и не доходят.

— Могу уверить тебя, что моим письмам, только бы их довезли, король окажет полное и безотлагательное внимание.

Во все время нашего разговора комендант украдкой недоуменно разглядывал меня: я держал себя так, как предписывало мое скромное обличье. Потом, потупясь, он негромко произнес:

— Королевская грамота и печать диктуют мне безоговорочное к тебе доверие. А имя твое мне не дозволено будет узнать?

— Если тебе угодно, я его открою. Но лишь тебе одному. Ты дашь мне слово?

Он чуть заметно пожал плечом.

— Разумеется.

— В таком случае я — Мирддин Эмрис, проще — Мерлин. Но сейчас я совершаю путешествие под именем Эмриса, странствующего врачевателя.

— Господин…

— Нет-нет, — остановил его я, — Сядь. Я сказал тебе это затем лишь, чтобы ты не сомневался: собранные тобою сведения попадут прямо к королю и в кратчайший срок. А теперь я хотел бы посмотреть эти записи.

Он разложил передо мною листы, и я углубился в них. Карты укреплений, численность войск и оружия, передвижение отрядов, запасы, корабли…

Изумленный, я поднял голову:

— Но ведь это позиции саксов?

Он кивнул.

— И притом данные самые свежие. Мне посчастливилось нынешним летом: меня связали — не важно как — с одним человеком из союзных саксов третьего поколения. Многие из тех, чьи предки давно осели на наших берегах, и он в их числе, заинтересованы в том, чтобы все оставалось как есть. Союзные саксы блюдут давний договор свято. И к тому же, — улыбка тронула его суровый молодой рот, — к тому же они не доверяют пришельцам. Иным из заморских гостей все равно, кого сгонять с насиженных мест, богатых ли союзных саксов или британцев.

— Значит, эти сведения — от него? И ты считаешь, что на него можно положиться?

— Думаю, что да. То, что мне удалось проверить самому, подтвердилось. Не знаю, какими данными и насколько свежими располагает верховный король, но мне кажется, надо обратить его внимание вот на это… вот тут говорится про Элезу и Кердика Элезинга, что означает…

— Сын Элезы, я знаю. А Элеза — это другое имя нашего давнего друга Эозы?

— Верно, милорд. Сына Хорзы. Ты, конечно, знаешь, что после того, как он вместе с родичем своим Октой сбежал из темницы Утера, Окта в Рутупиях умер, но Эоза добрался до Германии и поднял Колгрима и Бадульфа, сыновей Окты, на войну против наших северных пределов… Но вот чего ты, быть может, не знаешь, это что Окта, умирая, провозгласил себя здесь, на нашей земле, королем. Это означало всего только подтверждение титула вождя саксов, который он носил как сын Хенгиста; ни Колгрим, ни Бадульф не придавали ему особого значения, но теперь их обоих уже нет, и вот…

— Эоза выдвинул те же притязания? Понимаю. И успешно?

— Кажется, да. Он именует себя королем западных саксов, а его юный сын Кердик прозывается Этелинг, то есть потомок какого-то их давнего героя или полубога. Прием обычный, но дело в том, что их люди поверили. Саксонские вторжения сразу предстали в новом свете.

— Тут и верность союзных саксов может покачнуться.

— Об этом и речь. Эозу и Кердика все почитают. Сам понимаешь — короли. Союзным саксам они обещали соблюдение их прав и порядка, новым захватчикам грозят беспощадной войной. В этом что-то есть. Я хочу сказать, что Эоза не просто хитрый грабитель чужих берегов. Он положил начало легендам о героях-королях, король у них теперь — признанный законодатель, обладающий властью даже изменять прежние обычаи. Например, обычай хоронить мертвецов. Теперь они мертвых, по моим сведениям, больше не сжигают и даже не закапывают вместе со всеми доспехами и ценностями, как у них повелось исстари. Кердик Этелинг объявил, что это расточительство. — Молодые губы моего собеседника снова тронула невеселая усмешка, — Теперь их жрецы творят над оружием умерших ритуал очищения, и оно опять идет в дело. Они даже уверовали, что копье, которым пользовался доблестный боец, придаст доблести и своему новому владельцу… А оружие, взятое у побежденного, постарается отличиться, чтобы смыть с себя позор. Это опасные люди, говорю тебе. Может быть, самые опасные после Хенгиста.

Я выразил ему свое восхищение.

— Можешь не сомневаться, что король тоже оценит твои сведения по достоинству, как только ознакомится с ними. Ты ведь сам понимаешь, насколько они важны. Сколько времени тебе понадобится, чтобы сделать копии?

— Копии у меня есть. А эти записи можно послать королю безотлагательно.

— Отлично. А сейчас, если позволишь, я добавлю несколько слов от себя и приложу еще мое собственное донесение об Озерном форте.

Он принес мне письменные принадлежности, поставил на стол и шагнул к двери.

— Пойду распоряжусь насчет гонца.

— Благодарю. Но одну минуту…

Он остановился в дверях. Мы разговаривали с ним по-латыни, но в его выговоре было что-то, что выдавало уроженца запада. Я сказал:

— В таверне я слышал, что твое имя — Геронтий. Ошибусь ли я, если предположу, что прежде оно было Герейнт?

Он широко, наконец-то молодо улыбнулся.

— И было, и есть, милорд.

— Артур будет рад узнать это имя, — сказал я и занялся письмом.

Он постоял мгновение, потом распахнул двери и передал кому-то невидимому свои распоряжения. Вернулся в комнату, подошел к стоящему в углу столику, налил в кубок вина и поставил передо мной. Я слышал, как он набрал в грудь воздуху, чтобы заговорить, но так ничего и не сказал.

Я кончил писать. В это время он снова подошел к двери и впустил какого-то невидного, жилистого паренька, хотя и заспанного, но в полном дорожном снаряжении. При нем была сума для писем, запирающаяся крепким замком. Он готов ехать, сказал гонец, запихивая в сумку переданные Герейнтом пакеты; поесть он может по дороге.

Герейнт дал ему подробные наставления, и я еще раз убедился, как хорошо он обо всем осведомлен.

— Лучше всего поезжай в Линдум. Король должен был уже покинуть Каэрлеон и двинуться обратно к Линнуису, так что в Линдуме ты сможешь узнать его местонахождение.

Гонец кивнул в ответ и тут же удалился. Так через каких-то несколько часов после моего прибытия в Оликану мое донесение королю (а с ним еще гораздо более важные известия) было уже в пути. Теперь, на досуге, я мог подумать о Дунпелдире и о том, что меня там ждет.

Но прежде надо было отблагодарить Герейнта за службу. Он налил еще вина и, сев передо мной, забросал меня вопросами, с жадностью, от которой сам успел отвыкнуть, слушая о том, как Артур был провозглашен королем под Лугуваллиумом и что происходило потом в Каэрлеоне. Герейнт заслужил эту беседу, и я не скупился. Только уже перед полуночной стражей я сам задал вопрос:

— Вскоре после битвы под Лугуваллиумом не проезжал ли Лот Лотианский в здешних местах?

— Проезжал, но не через Оликану. Есть старая дорога, сейчас это почти тропа, которая отходит от главной дороги и ведет правее. Проезд там плохой, по краю топкого болота, так что редко кто на нее сворачивает, хотя она и срезает угол, если двигаться на север.

— А Лот свернул, хотя двигался не на север, а на юг, в Йорк. Почему бы это, как ты полагаешь? Чтобы его не видели в Оликане?

— Это мне в голову не приходило, — ответил Герейнт. — Вернее, тогда не приходило… У него на той старой дороге есть свой дом. И понятно, что он свернул, чтобы остановиться в нем, а не в городе.

— Свой дом? Ах да. Я же его видел с перевала. Уютный уголок, только очень уж отрезан от мира.

— Ну, он там не часто и бывает.

— Но ты знал, что он туда прибыл?

— Я многое знаю из того, что происходит в наших местах, почти все, — ответил он и кивнул на запертый поставец. — Как старой сплетнице, целые дни сидящей у своего порога, мне больше и делать нечего, как подглядывать за соседями.

— Похоже, что оно и к лучшему. Тогда ты, может быть, знаешь, с кем встретился Лот в своем доме на холмах?

Несколько мгновений он твердо смотрел мне в глаза. Потом улыбнулся и ответил:

— С некой дамой отчасти королевских кровей. Они приехали врозь и уехали врозь, но в Йорк прибыли вместе, — Тут он удивленно поднял брови, — Но ты-то каким путем об этом узнал, милорд?

— У меня есть свои пути.

— Да уж должно быть, — спокойно кивнул он, — Ну, во всяком случае, сейчас все улажено в глазах Бога и рода человеческого. Король Лотиана выехал с Артуром из Каэрлеона в Линнуис, а молодая королева в Дунпелдире ждет, когда наступит срок родин. Что она ждет ребенка, ты, конечно, знаешь?

— Да.

— Они здесь и прежде встречались, — сказал Герейнт, как бы заключая: «И вот плоды этих встреч».

— Встречались? И часто? С какого времени?

— С тех пор как я прислан сюда, раза три или четыре, — Это прозвучало просто как деловой ответ на вопрос, а не как сплетня из таверны, — Один раз они тут прожили вместе целый месяц, только нигде не показывались, мы их не видели. Дозоры докладывали.

Я вспомнил опочивальню в царственных золотых и алых тонах. Значит, я был прав. Они давние любовники. И в сущности, я мог бы и не кривя душой убеждать Артура в том, что отец ребенка — Лот. Здесь, во всяком случае, считают так, о чем можно было судить по спокойному рассказу Герейнта.

— И вот теперь любовь все-таки восторжествовала над политикой. Не будет ли с моей стороны нескромностью спросить, гневался ли верховный король?

Он заслужил правдивый ответ, и я ответил:

— Гневался, разумеется, тому, как это все произошло, но теперь он считает, что все устроилось к лучшему. Моргауза — его единокровная сестра, так что союз короля с Лотом все равно подкреплен. А Моргана свободна и может заключить другой брак, когда представится подходящий случай.

— Регед? — сразу же предположил он.

— Возможно.

Он улыбнулся и переменил тему. Мы еще потолковали о том о сем, затем я поднялся.

— Скажи мне вот что, — попросил я на прощание, — известно ли тебе было, при твоей широкой осведомленности, о местонахождении Мерлина?

— Нет. Дозорные доносили о двух путниках, но кто это может быть — не знали.

— И куда направляются — тоже?

— Тоже.

Я был удовлетворен.

— Едва ли есть нужда повторять тебе, что никто не должен знать, кто я. И о нашем разговоре ты в донесениях не упоминай.

— Это я понял. Милорд…

— Да?

— Я о фортах на Трибуите и на озере. Ты говорил, что скоро приедут землемеры и расчетчики. Вот я и подумал, что мог бы взять подготовительные работы на себя и прямо сейчас отправить на место рабочие отряды для расчистки площади, рубки леса и дерна, заготовки строительного камня, рытья канав… Если ты дашь мне на то свое соизволение.

— Я? Но я не обладаю властью.

— Не обладаешь властью? Ты? — недоуменно повторил он. И тут же рассмеялся. — Ах, ну да, как же. Я не могу ссылаться на Мерлина, иначе люди начнут интересоваться, каким образом мне стала известна твоя воля. И глядишь, еще припомнят незаметного путника, продававшего травы и снадобья… Но поскольку этот незаметный путник привез мне грамоту от верховного короля, я, пожалуй, смогу пока действовать своей собственной властью.

— Да, уж придется некоторое время, — сказал я и простился с ним очень довольный.

Глава 9

Мы ехали дальше на север. От Йорка начиналась старая римская дорога, которую здесь называют Дерийский тракт, ехать по нему было удобно, и потому мы продвигались быстро. Ночевали, случалось, в тавернах, но чаще, по хорошей погоде, ехали до последнего света, а тогда съезжали на обочину и устраивались на ночлег под каким-нибудь цветущим кустом. Здесь, поужинав, я садился у потухающего костра и пел под звездными небесами, подыгрывая себе на маленькой арфе, а Ульфин слушал и мечтал о своем.

Он был приятным спутником. Мы знали с ним друг друга с детства, когда я сопровождал Амброзия в Бретани, где он собирал войско, чтобы отвоевать у Вортигерна Британию; а Ульфин маленьким рабом прислуживал моему наставнику Белазию. Жизнь мальчика в услужении у этого странного и жестокого человека была тяжелой, но после смерти Белазия Утер взял его к себе, и скоро Ульфин возвысился до положения доверенного слуги. Теперь это был темноволосый сероглазый мужчина лет тридцати пяти, тихий и неразговорчивый, какими бывают люди, сознающие, что обречены на одинокую жизнь. Годы, проведенные во власти извращенного Белазия, оставили на нем неизгладимый отпечаток.

Как-то вечером я сочинил песню и спел ее низким холмам Виновии, где по отлогим склонам, поросшим дроком и папоротником, и по широким вересковым пустошам с редкими соснами, ольхами да прозрачными купами берез струятся в узких лесистых оврагах чистые извилистые ручьи.

Мы устроились на ночлег в одном таком березнячке, где земля сухая, а тонкие гибкие ветви, недвижные в теплом вечернем воздухе, свисают вокруг шелковым шатром.

Вот моя песня. Я назвал ее Песней изгнания, позже мне случалось слышать ее с изменениями, обработанную знаменитым саксонским певцом, но первоначальный текст принадлежит мне:

Тот, кто одинок, Часто ищет утешения В милосердии Создателя, Господа Бога. Печален, печален верный друг, Переживший своего господина. Мир для него пуст, Подобно стене под порывами ветра, Подобно брошенному замку, Где сквозь оконные переплеты сыплется снег И на сломанном ложе И в остывшем очаге Выросли целые сугробы. Увы, золотая чаша! Увы, зала для пиров! Увы, меч, оборонявший овчарню и яблоневый сад От волчьих когтей! Умер волкоборец, Законодатель и опора законов, А вместо него на королевском престоле — Сам же тоскливый волк И с ним орел и ворон.

Я пел, поглощенный своей песней, а когда наконец замерла последняя нота и я, подняв голову, огляделся, оказалось, что, во-первых, Ульфин по ту сторону костра заслушался и по щекам его бегут слезы, а во-вторых, что мы не одни. Ни Ульфин, ни я не заметили, как к нам по пружинящему мху подошли двое.

Ульфин увидел их одновременно со мной и вскочил, выхватив нож. Но было очевидно, что пришельцы не имеют худых намерений, и нож снова исчез в ножнах, прежде чем я успел сказать «убери» и прежде чем шедший впереди с улыбкой протянул раскрытую ладонь.

— Мы к вам с добром, добрые люди. Я любитель послушать музыку, а здесь, я слышу, у человека настоящий талант.

Я поблагодарил его, а он, словно сочтя мою благодарность за приглашение, подошел к костру и сел. Мальчик, сопровождавший его, сбросил с плеч на землю тяжелую ношу и тоже присел, но в отдалении от огня, хотя с приходом ночи поднялся прохладный ветер и горящие дрова манили погреться.

Наш гость был невысокий мужчина в летах, с подстриженной серебристой бородкой, из-под его густых лохматых бровей близоруко глядели живые карие глаза. Одежда его была запылена, но добротна, плащ из теплого сукна, мягкие сандалии и пояс — кожаные. Тонкой работы пряжка на поясе оказалась, как ни странно, золотой или же щедро позолоченной, плащ сколот круглой массивной фибулой, тоже золотой и столь же изысканной, в виде изогнутого филигранного трилистника в круге. Мальчик, которого я поначалу принял за его внука, был одет так же, но единственной драгоценностью в его костюме было некое подобие ладанки на тонкой цепочке вокруг шеи. Однако, когда мальчик протянул руку, чтобы развернуть одеяло для ночлега, рукав его задрался, и я увидел ниже локтя шрам, вернее, клеймо. Стало быть, это раб, и не только в прошлом, но и теперь, судя по тому, как он не решается подойти к костру, как без единого слова принялся разбирать поклажу. Выходит, что старик — человек с достатком.

— Ты разрешишь? — обратился он между тем ко мне. Наша простая одежда и скромное имущество: одеяла, расстеленные под березами, миски и кружки, потертые переметные мешки вместо подушек, — все это подсказало ему, что мы его ровня, не более. — Мы немного сбились с пути и были рады услышать твою песню и увидеть костер. Значит, и большак где-то поблизости, решили мы, и вот мальчик говорит мне, что дорога и вправду проходит там, за рощей, благодарение Вулканову пламени! Оно хорошо, конечно, шагать напрямик через болота и вересковые пустоши, да только при свете дня, а ночью здесь опасно и человеку, и зверю…

Пока он разговаривал, Ульфин, по моему кивку, встал, принес бурдюк с вином и предложил гостю. Но тот не без самодовольства отказался:

— Нет, нет! Спасибо тебе, милорд, но пища и питье у нас с собой, нам нет нужды прибегать к твоему гостеприимству, разве только, если позволишь, мы воспользуемся на эту ночь твоим костром и твоим обществом. Мое имя — Бельтан, а моего слугу зовут Ниниан.

— А мы — Эмрис и Ульфин. Милости просим. Не выпьешь ли все же вина? У нас с собой довольно.

— У нас тоже. И наоборот, я обижусь, если вы оба не выпьете вместе с нами. Отличное вино, как, надеюсь, ты убедишься сам… — И через плечо: — Еды, мальчик, живо, и предложи господам вина, которое дал нам в дорогу комендант.

— Издалека ли ты идешь? — спросил я его.

Правила вежливости не позволяли прямо спрашивать путника, из какого места он отправился и куда держит путь. Но в то же время правила дорожной вежливости требуют от него подробного рассказа, пусть иной раз и откровенно вымышленного.

Бельтан ответил без запинки, жуя поданную мальчиком куриную ногу:

— Из Йорка. Провел там всю зиму. Обычно трогаюсь с места с приходом весны, но нынче задержался… Полный город народу… — Он прожевал, проглотил и внятно добавил: — Время было благоприятное, прибыльное, и я счел за благо остаться подольше.

— Ты пришел со стороны Катрета? — поинтересовался я.

Он говорил на бриттском языке, и я, следуя его примеру, выговорил это название на старинный манер. Римляне произносили: «Катаракта».

— Нет, я избрал ту дорогу, что обходит равнину с востока. Но тебе ее не присоветую, милорд. Мы рады были свернуть на болотные тропы. Надеялись выйти на Дерийский тракт под Виновней. Но этот дурень, — он дернул плечом в сторону своего раба, — прозевал дорожный указатель. Мне приходится полагаться на него, сам я стал подслеповат и могу разглядеть разве только то, что у меня под самым носом, вот как этот кус курятины. Ну а Ниниан, как обычно, считал облака в небе, вместо того чтобы высматривать дорогу, и к сумеркам спохватились, а где находимся, неизвестно, и где город, позади ли, впереди, кто знает? Боюсь, что мы пропустили поворот, не так ли?

— Да, ты прав. Мы прошли через город еще засветло. Увы. У тебя в этом городе дела?

— У меня в каждом городе дела.

Он разговаривал на удивление спокойно и благодушно. И я порадовался за маленького раба. Тот, стоя у меня за плечом, наливал мне в кружку вино из бурдюка с самым сосредоточенным видом. Бельтан только напускает на себя строгость, подумал я, Ниниан вон совсем его не боится. Я поблагодарил, мальчик с улыбкой поднял взгляд — и я убедился, что строгость, выказанная Бельтаном, оправданна: мысли мальчика явно витали неведомо где, нежная, туманная улыбка была рассеянной, мечтательной. В тусклом свете костра и луны его серые глаза казались подернуты темной дымкой. Во всем его облике, в рассеянной грации его движений было что-то как будто знакомое… Дыхание ночи тронуло холодом мой затылок, и я почувствовал, как волосы у меня зашевелились, точно на загривке у лесного кота.

Мальчик молча отвернулся и склонился над кружкой Ульфина.

— Отведай, милорд, — приглашал меня между тем Бельтан. — Славное вино. Мне его дал один из гарнизонных командиров в Эборе… Где он сам его раздобыл, бог весть, такие вещи лучше не спрашивать, верно?

Он еле заметно подмигнул, вгрызаясь в куриную ногу.

Вино и вправду оказалось славное, темное, густое и ароматное, не уступавшее по вкусу лучшим винам, какие я пивал в Галлии или Греции. Я похвалил его, а про себя подумал: интересно, чем заслужил Бельтан такой ценный подарок?

— Ага! — все с тем же благодушным самодовольством проговорил Бельтан, — Теперь ты гадаешь, как мне удалось вырвать у него такое сокровище.

— Да, признаюсь, — с улыбкой ответил я. — А ты что же, чародей, читающий чужие мысли?

— Не совсем, — усмехнулся он, — Но я опять знаю, что ты сейчас думаешь.

— Что же?

— Ты ломаешь себе голову, не королевский ли маг сидит перед тобой в переодетом виде? Угадал? И вправду, только Мерлиновы чудеса могут заставить Витрувия отдать такое вино… Притом Мерлин, как и я, бродит по дорогам, похожий, говорят, просто на странствующего торговца, в сопровождении одного-единственного слуги, а то и вовсе один. Я прав?

— В оценке твоего вина — бесспорно, да. Должен ли я так тебя понять, что ты не просто «странствующий торговец»?

— Пожалуй, что так, — ответил он, кивая с важностью. — О Мерлине же я слышал, что он оставил Каэрлеон. Куца он направился и с какой целью, никто не знает, но это в его обычае. В Йорке говорят, что верховный король вернется в Линнуис к новолунию, а вот Мерлин взял да исчез на второй день после коронации. — Он перевел взгляд с меня на Ульфина. — А вы о нем ничего не слышали?

В его вопросе не содержалось никакого намека, но лишь любопытство, ведь странствующие мастера и торговцы собирают и разносят новости по всей земле, за что и встречают всюду радушный прием. Для них новости и слухи — просто ценный и ходкий товар.

Ульфин отрицательно потряс головой. Лицо у него было каменное. А мальчик Ниниан нашего разговора даже не слушал — он сидел, отвернувшись, и смотрел в душистый сумрак полей.

Прозвучал переливчатый обрывок птичьей трели — пернатая полуночница завозилась в гнезде, устраиваясь на ночлег. Лицо мальчика сразу озарилось мимолетной радостью, еле уловимой, неверной, как отблеск звезд на трепетных листьях берез над нашими головами. Вот оно, убежище Ниниана от сердитого хозяина и от утомительных ежедневных трудов.

— Мы пришли с запада, ты угадал, со стороны Дэвы, — ответил я на окольные вопросы Бельтана. — Но новости наши все, должно быть, устарели. Мы продвигались медленно. Я врач и путешествую от больного к больному.

— Вот как? Ну что ж, — сказал Бельтан и с аппетитом надкусил ячменную лепешку, — Зато мы непременно узнаем последние новости, когда доберемся до Корбриджа. Вы ведь тоже туда держите путь? Ну и прекрасно. Да ты не бойся стать моим спутником, я не маг и путешествую в собственном обличье. Даже если люди королевы Моргаузы вздумают сулить мне золото или грозить костром, я всегда смогу доказать им, что они обознались.

Ульфин поднял голову. А я только спросил:

— Как?

— Показав им свое искусство. Пусть говорят, что Мерлин может и то, и это, однако моим видом волшебства невозможно овладеть без обучения. А на это, — добавил он все с тем же веселым самодовольством, — уходит целая жизнь.

— Можно нам узнать, в чем твое искусство?

Мой вопрос был просто данью вежливости. Видно было, что Бельтан и без того собрался нас поразить.

— Сейчас я вам покажу, — Он торопливо дожевал лепешку, утерся и сделал последний глоток вина. — Ниниан! Ниниан! Успеешь еще намечтаться. Вынь мешок да подбрось дров в костер. Мне нужен свет.

Ульфин подобрал сухой сук и бросил в огонь. Взметнулось пламя. Мальчик вытащил увесистый мешок, сшитый из мягкой кожи, и, опустившись рядом со мной на колени, развязал и распластал его в свете костра по земле.

В глазах зарябило, засверкало: играли жаркие блики на золоте, пестрели черные и пурпурные эмали, переливчатые перламутры, густо-красные фанаты и синие стекляшки, вделанные в оправу или нанизанные на нить, — целая россыпь искусно сработанных украшений. Чего там только не было: броши и булавки, ожерелья, амулеты, пряжки для сандалий и поясов и одна пряжка для женского пояска в виде розетки из серебряных желудей. Броши и фибулы по большей части круглые, в три изогнутых лепестка, как у Бельтана на плаще, но были и старой формы — маленькие луки с тетивами, а также изображения животных, среди них один извивающийся прихотливыми кольцами дракончик, сделанный с поразительным искусством из перегородчатой эмали и выложенный гранатами.

Я поднял голову и встретился взглядом с Бельтаном — он смотрел на меня выжидающе. Я не обманул его ожиданий:

— Великолепная работа! Превосходная! Лучше я в жизни не видывал.

Он сиял простодушным удовольствием. А я, поняв, с кем имею дело, окончательно успокоился. Он был художником, а художники живут похвалой, как пчелы — нектаром. И, кроме собственного художества, их мало что занимает. Вот почему он не выказал интереса, когда я назвался ему врачом. Задал лишь несколько безобидных вопросов, охочий до любых новостей, как всякий странствующий мастер, ведь о событиях под Лугуваллиумом до сих пор рассказывали легенды по всей Британии, и разве не соблазнительно было бы узнать, где сейчас находится герой этих сказок, волшебник Мерлин? Можно было не сомневаться, что он не подозревает, кто я. Я стал расспрашивать о его работе, побуждаемый самым искренним интересом: я всегда старался, где можно, знакомиться с искусством других людей. Его ответы убедили меня, что все эти украшения он сделал своими руками, а заодно и разъяснилось, за что ему было плачено таким превосходным вином.

— А твои глаза? — спросил я, — Ты их испортил этой тонкой работой?

— Да нет. Я плохо вижу, но для ювелирного искусства — в самый раз. Наоборот, такое зрение в моем деле очень ценно. Даже теперь, когда я состарился, я вижу у себя под носом мельчайшие мелочи, но вот твое лицо, милорд, различаю смутно, ну а уж деревья, которые нас, как я полагаю, окружают… — Он улыбнулся и пожал плечами. — Потому-то мне и приходится держать при себе этого негодного ротозея. Он — мои глаза. Без него я совсем не мог бы путешествовать, хотя вот и с его помощью едва не запропал в болоте. Не такие здесь места, чтобы идти без дороги по топям.

Эти сердитые слова говорились им просто так, по привычке, мальчик Ниниан не обращал на них никакого внимания. Он воспользовался случаем подойти поближе к костру и грелся в его тепле.

— Что же дальше? — спросил я золотых дел мастера, — Такие изделия достойны королевского двора. Для городского рынка они, уж конечно, чересчур хороши. Куда же ты с ними идешь?

— И ты еще спрашиваешь? В Лотиан, в город Дунпелдир. Когда у короля молодая жена, да еще прекрасная собой, как весенняя купавка, и нежная, как цветущий подснежник, для нашей работы всенепременно найдется сбыт.

Я протянул ладони к огню.

— Ах да, — с деланным равнодушием проговорил я, — Он ведь женился в конце концов на Моргаузе. Сговорил одну принцессу, а повенчался с другой. Что-то я такое об этом слышал. Ты был там, когда играли свадьбу?

— А как же. Короля Лота нельзя винить, так все говорили. Пусть принцесса Моргана и собой хороша, и законная королевская дочь, но уж ее сестра… Знаешь, как о ней говорят? Ни один мужчина, тем более такой, как Лот Лотианский, не мог бы приблизиться к этой женщине и не возжелать ее.

— И твоего слабого зрения достало, чтобы в этом убедиться? — спросил я и заметил улыбку Ульфина.

— А на что мне зрение? — весело захохотал Бельтан, — Уши то у меня есть. И я слышу людскую молву. А однажды я очутился вблизи молодой королевы, и почуял запах ее благовоний, и заметил чудный блеск ее волос в солнечном луче, и услышал ее дивный голос. Я тогда велел мальчику описать мне ее и смастерил для нее вот эту цепочку. Как полагаешь, купит ее у меня король?

Я взял в руку прелестную вещицу. Золотые звенышки были тоненькие, как шелковинка, а между ними в филигранной оправе сверкали розетки из жемчужин и топазов.

— Глупец будет, если не купит. Пусть только дама увидит ее первая, и тогда уж ему некуда будет деваться.

— На это у меня и расчет, — с улыбкой сказал он, — К тому времени, когда я доберусь до Дунпелдира, она уже оправится и станет снова думать о нарядах и украшениях. Ты ведь, конечно, слышал? Она две недели назад слегла родами, прежде срока.

Ульфин замер, и наступившая тишина прозвучала громче любого возгласа, так что Ниниан очнулся от грез и вскинул голову. Я против воли весь напрягся. Почувствовав, что возбудил особое внимание, золотых дел мастер довольно спросил:

— А ты что, разве не знал?

— Да нет. После Изуриума мы не останавливались в городах. Две недели? Это точно?

— Точно, милорд. Даже слишком точно, на взгляд иных. — Он засмеялся. — Кто и считать-то прежде не умел, куда ни посмотришь, целыми днями на пальцах высчитывали. Но как они ни подсчитывай, как ни старайся, хоть из кожи вон, а все равно выходит, что зачала она в сентябре. Это значит, под Лугуваллиумом, — мигнул старый сплетник, — когда помер король Утер.

— Возможно, — ответил я с полным безразличием, — А что король Лот? Я слыхал, он отправился в Линнуис навстречу Артуру?

— Отправился, верно. Он поди еще и не слыхал этой новости. Мы и сами ее узнали только в Элфете, когда останавливались там на ночлег. И как раз гонец королевы там проезжал, восточной дорогой. Что-то он такое говорил, что, мол, эта дорога безопаснее, но сдается мне, ему просто велено было слишком-то не спешить. Пока известие достигнет ушей Лота, вроде бы и не так мало времени прошло со свадьбы.

— А дитя? — спросил я как бы невзначай. — Мальчик?

— Да, и поговаривают, хилый. еще выйдет на поверку, что как Лот ни торопился, а наследника не получил.

— Э, ладно. еще успеет. — Я переменил тему. — А ты не боишься вот так путешествовать, с эдаким драгоценным грузом?

— Признаюсь, чего уж там. Кошки на сердце скребли. Обычно летом, когда я запираю свою мастерскую и пускаюсь в странствия, я беру с собой только тот товар, что раскупают на базарах, ну да еще побрякушки разные для купеческих жен. Но нынешний год мне не повезло, я не управился закончить работу над этими украшениями, чтобы показать их королеве Моргаузе до ее отъезда на север. Вот и приходится мне нести их ей вслед. Ну, зато теперь мне привалила удача встретить такого честного попутчика, как ты. Не нужно быть Мерлином, чтобы понимать такие вещи… я отлично вижу, что ты человек честный и благородный, вроде меня. Но скажи мне, на завтрашний день удача меня не покинет? Будем ли мы иметь удовольствие, сударь мой, разделять ваше общество до Корбриджа?

На этот счет я уже успел принять решение.

— Хоть до самого Дунпелдира, если угодно. Я держу путь как раз туда. А если ты по дороге будешь делать остановки, чтобы торговать своим товаром, то меня и это не смущает, я получил недавно известие, что мне можно не спешить.

Он очень обрадовался и, по счастью, не заметил, как удивленно посмотрел на меня Ульфин. А я прикинул, что золотых дел мастер может мне быть полезен. Уж наверно, он не сидел бы до этих пор в Йорке, не заручившись от Моргаузы обещанием, что она допустит его к себе и посмотрит его изделия. Вскоре из его рассказа выяснилось, что я не ошибся. Почти без расспросов с моей стороны он словоохотливо описал мне, как сумел в Йорке познакомиться с юной служанкой Моргаузы Линд. В награду за пару дешевых побрякушек та взялась замолвить о нем слово перед королевой, и действительно, хотя сам Бельтан не был допущен пред очи королевы, Линд отнесла несколько вещиц своей госпоже, и Моргауза заинтересовалась его работой. Все это он рассказывал мне со многими подробностями. Он болтал, а я молча слушал, а потом как бы между прочим спросил:

— Ты упомянул про Моргаузу и Мерлина. Она что же, разослала солдат искать его? Но зачем?

— Да нет, ты неверно меня понял. Я просто пошутил. В Йорке, прислушиваясь к людской молве, я узнал, что будто бы у нее с Мерлином была под Лугуваллиумом ссора и что с тех пор она якобы поминает его имя только с ненавистью, хотя прежде всегда выражала завистливое восхищение его искусством. Ну и потом, все сейчас гадали: куда он мог скрыться? Да только будь она хоть трижды королева, против такого человека она все равно бессильна.

А ты, слава богу, изрядно подслеповат, подумал я, не то пришлось бы мне остерегаться такого проницательного всезнайки. Впрочем, хорошо, что судьба свела меня с ним. С такими мыслями я сидел и помалкивал, и наконец даже он почувствовал, что пора спать. Мы перестали подбрасывать сучья в костер и, завернувшись в одеяла, улеглись между корнями деревьев. Я лежал и размышлял о том, что, путешествуя вместе с настоящим странствующим мастером, я буду правдоподобнее выглядеть в своем теперешнем обличье; к тому же он послужит при дворе Моргаузы если не моими глазами, то по крайней мере ушами, от него многое можно будет узнать. А Ниниан, который ему заменяет глаза? Снова словно бы холодное дыхание тронуло мне затылок, и все мои досужие предположения без следа растаяли, как тени при восходе солнца. Что это? — мелькнула у меня мысль. Предчувствие? Пробуждение прежних пророческих сил? Но и эта мысль расплылась и растаяла под шелест ночного ветра в плакучих ветвях берез и шорох рассыпающихся пеплом головешек. Бессонная ночь обступила меня со всех сторон. Не хочу, не буду сейчас думать о хилом младенце в Дунпелдире. Но все-таки, а вдруг он не выживет и мне не надо будет из-за него ломать голову?

Но нет, я знал, что на это надеяться нечего.

Глава 10

От Виновии до крепостного городка Корбридж не будет и тридцати миль, но мы добирались туда добрых шесть дней. Двигались мы не по прямой дороге, а всяческими окольными путями, сворачивая в каждую деревеньку, к каждому хутору.

Неторопливое наше путешествие было довольно приятным. Бельтану явно нравилось, что есть с кем поболтать, и жизнь Ниниана тоже стала легче, оттого что он перевалил на одного из наших мулов свою нелегкую ношу. Золотых дел мастер был, правда, чересчур разговорчив, но неизменно добродушен, к тому же его усердие и искусство заслуживали бесспорного уважения. Мы то и дело задерживались в каком-нибудь бедном селении, где он охотно брался за работу: что-то мастерил или чинил для его жителей; ну а уж в больших деревнях и в придорожных тавернах у него от заказчиков не было отбою.

Хватало дел и мальчику Ниниану, но в пути и во время ночных бесед у костра у нас с ним завязалась странная дружба. Он больше помалкивал, но, когда выяснилось, что мне знакомы нравы птиц и зверей, что как врачеватель я владею знаниями о травах да еще умею читать звездные письмена на ночном небе, он стал держаться поближе ко мне и даже, пересилив себя, обращался ко мне с расспросами. Оказалось, что он любит музыку и слух его верен; я показал ему, как настраивать струны моей арфы. Ни читать, ни писать он не умел, но, раз заинтересовавшись, выказал изрядную понятливость, которая со временем, при хорошем наставнике, могла бы расцвести пышным цветом. И в конце нашего путешествия я начал подумывать о том, что этим наставником мог бы быть я и что неплохо бы мне взять Ниниана — с согласия его хозяина — к себе в услужение. С этой мыслью я стал приглядываться в селениях и встречных каменоломнях, не найдется ли подходящего раба, которого я мог бы купить Бельтану, а Ниниана чтобы он отпустил ко мне.

Временами по-прежнему словно бы набегала на солнце тучка — я испытывал холодок смутного дурного предчувствия, тревоги и беспокойства. Где-то рядом притаилась угроза и высматривала место, чтобы нанести удар. Но предугадать, куда он придется, я не мог. Знал только, что это предчувствие относится не к Артуру. Ну а если к Моргаузе, будет еще время об этом позаботиться. Даже в Дунпелдире мне сейчас не страшно было появиться: у Моргаузы и без меня довольно хлопот, не последняя из них — предстоящее возвращение ее монаршего супруга, который тоже, не хуже прочих, умеет считать на пальцах.

И вообще то, что мерещится мне, может быть, вовсе и не беда, а так, пустячная досада одного дня, о которой завтра и думать забудешь. Когда боги затмевают свет тенью предчувствия, всегда трудно понять, накроет ли туча целое королевство или же только расплачется со сна младенец в колыбели.

Наконец мы достигли Корбриджа, что под самым Адриановым валом, пересекающим эту холмистую местность. В римские времена поселение у моста называлось Корстопитум. Здесь, в удобном месте, на перекрестке двух дорог: Дерийского тракта, идущего с юга на север, и дороги Агриколы, с запада на восток, — стояла надежная крепость. Со временем у стен крепости образовалось поселение мирных жителей и скоро выросло в богатый городок, куда стекались купцы, ремесленники и воины со всех концов британской земли. В наше время от крепости остались одни развалины, камень ее стен растащили на новые постройки, но к западу от нее, на взгорье над излучиной речки Кор, растет и процветает новый город: дома, таверны, лавки и большой шумный рынок — красочное наследие римских времен.

А крепкий римский мост, давший городу его нынешнее название — Корбридж, — стоит до сих пор, соединяя берега Тайна в том месте, где в него впадает с севера шумная речка Кор. У ее устья работает неутомимая водяная мельница, и бревна моста целыми днями стонут под грузом телег с зерном. Рядом с мельничной запрудой — пристань, куда причаливают плоскодонные барки. Кор хоть и не отличается многоводьем, но круто сбегает вниз по склону и крутит мельничные колеса; Тайн же — река широкая и быстрая, он катит здесь свои воды по пестрому галечнику, а вдоль низких его берегов щедро раскинулись зеленые деревья. Долина Тайна просторна и плодородна, здесь среди тучных хлебных полей растут и плодоносят фруктовые сады. С севера к этой широкой извилистой зеленой низине подступает вересковое нагорье, на нем под клочковатыми облаками здесь и там блестят на солнце синие озера. Зимой неприютно в этих местах, рыщут по вересняку волки и дикие люди, подходя порой к самым домам, но в летнюю пору здесь благодать, зеленые леса изобилуют оленями, лебединые стаи затмевают зеркало вод. Над болотистой равниной звенят переливчатые птичьи рулады, по долинам мелькают тенями быстрые ласточки, под обрывами синей молнией вспыхивает крыло зимородка, по скалистому хребту, то уходя кверху, то круто ныряя вниз, тянется великий Адрианов вал. И оттуда, сверху, открывается необъятный вид, далеко уходят ряд за рядом синие складки холмов, покуда не теряются за туманным краем земли.

Места эти были мне незнакомы. Я забрел сюда, потому что, как я объяснил Артуру, мне надо было навестить одного человека. Здесь, в Нортумбрии, поселился на старости лет бывший писец моего отца, с которым я подружился когда-то мальчиком в Бретани и виделся потом в Винчестере и Каэрлеоне. На пенсию, назначенную ему после смерти Амброзия, он купил немного земли под горой близ Виндоланды, где изгибается дорога Агриколы, и пару дюжих рабов, чтобы ее обрабатывать. Здесь он и жил, выращивая в своем укромном саду заморские растения и записывая, как я слышал, историю своего времени. Имя этого человека было Блэз.

Мы остановились в одной из таверен в старом городе, что на месте бывшей крепости. Бельтан вдруг почему-то заупрямился, уперся и ни в какую не пожелал платить пошлину, взимаемую на мосту, поэтому мы прошли еще с полмили вниз по реке до брода и перебрались на тот берег, а потом вернулись мимо кузнечной слободы и вошли в город через старые восточные ворота.

Пока мы делали этот крюк, совсем стемнело, и мы завернули в первую же встретившуюся на нашем пути таверну. Эго оказалось вполне пристойное заведение вблизи главной рыночной площади. Несмотря на поздний час, кругом кипела жизнь, люди приходили и уходили, слуги судачили у колодца, наполняя водой кувшины; слышались смех, разговоры, прохладное журчание фонтана на площади; где-то в доме по соседству женщина пела песню ткачих. Бельтан веселился в предвкушении завтрашней торговли и даже приступил к делу, не откладывая на завтра, когда в таверну ближе к ночи стали возвращаться постояльцы. Я не стал наблюдать за его успехами. Ульфин принес мне известие о том, что у западной крепостной стены по-прежнему работают старинные бани, и я провел вечер там, вернулся освеженный и сразу лег спать.

Утром мы вдвоем с Ульфином позавтракали под большим платаном, росшим рядом с таверной. День обещал быть жарким.

Как ни рано мы поднялись, оказалось, что Бельтан с мальчиком нас опередили. Золотых дел мастер уже установил свой прилавок в выгодном месте у колодца, то есть, попросту говоря, он или, вернее, Ниниан расстелил на земле камышовую подстилку, и на ней теперь были разложены разные пестрые побрякушки, соблазнительные для глаз и кошельков простого народа. А драгоценные изделия покоились, надежно упрятанные, в глубине кожаных мешков.

Бельтан был в своей стихии: он болтал без умолку со всяким, кто хоть на минуту останавливался посмотреть на его товары, и каждую пустячную сделку подкреплял подробным рассказом о тонкостях ювелирного искусства. Его слуга, как обычно, молчал, терпеливо укладывая на подстилку вещицы, которые кто-нибудь взял в руки и бросил назад как попало, принимал деньги или обменные товары — съестное, ткань. А в остальное время сидел скрестив ноги и зашивал порванные ремешки своих сандалий, с которыми в дороге хлебнул горя.

— Или, быть может, вот эту, моя госпожа? — любезно беседовал Бельтан с круглощекой хозяюшкой, у которой на руке висела корзинка, полная пирожков. — Это по-нашему называется перегородчатая или византийская эмаль, красивая вещица, не так ли? Искусству перегородчатой эмали я обучался в Византии, но, поверь, красивее и в самой Византии не найдешь. А вот этот узор, но только в золоте, носят первые дамы королевства, я видел своими глазами. А эта? Эта из бронзы, и цена ей по материалу, а так она ничем не хуже, работа такая же, убедись сама… Ты погляди, какие краски. Подыми-ка ее к свету, Ниниан. Видишь, до чего яркие, чистые, а между одним цветом и другим — медные нити, ишь как сияют… Да, это делается с помощью медной нити, тонкой и хрупкой, ее надо сначала выложить по рисунку, а потом наносятся краски, и нить их удерживает на месте, словно бы как загородка. Нет, госпожа, это не драгоценные камни, разве по такой цене они продаются? Это стекляшки, но, ручаюсь, они ярче любых самоцветов. Я и стекло варю сам, дело требует большого умения, вот в этой маленькой «этне», как я называю мою плавильную печурку. Но я вижу, тебе теперь недосуг, моя госпожа, покажи-ка ей быстро ту курочку, Ниниан, или, может быть, тебе больше понравится лошадка?.. Вон та, Ниниан. Ну скажи, госпожа, разве она не красавица? Право, исходи из конца в конец все наши земли, не найдешь нигде подобной работы. И всего-то за одно медное пенни! Да в этой броши меди не меньше, чем в монетке, которую ты мне за нее дашь…

Тут показался Ульфин с мулами в поводу. Мы условились, покуда Бельтан с мальчиком будут торговать, съездить тут поблизости в Виндоланду, с тем чтобы к утру возвратиться обратно. Расплатившись за завтрак, я поднялся и перешел через площадь проститься с Бельтаном.

— Вы уже собрались в дорогу? — проговорил Бельтан, не сводя глаз с женщины, которая рассматривала брошку, — Что ж, доброго пути тебе, мастер Эмрис, и надеюсь завтра вечером свидеться с тобою снова… Нет, нет, госпожа, твои пирожки нам ни к чему, хотя у них и очень соблазнительный вид. Сегодня цена — медное пенни. Ну вот и спасибо. Ты не пожалеешь о нем, моя госпожа. Ниниан, приколи брошь нашей покупательнице… Ну просто как королева, уверяю тебя. Сама королева Игрейна, первая дама на нашей земле, тебе бы позавидовала. Ниниан, — обратился он к своему слуге прежним привычно раздраженным голосом, лишь только женщина с покупкой отошла, — ну что ты стоишь, слюни глотаешь? Бери монетку и ступай купи себе новую обувь. Мы двинемся дальше на север, а ты что же, так и будешь отставать и спотыкаться в этих сандалиях, которые каши просят? Ступай, ступай.

— Нет! — Я и сам не заметил, что произнес это слово вслух, пока они оба не посмотрели на меня с удивлением. И, неизвестно почему, еще добавил: — Пусть мальчик купит себе пирожков,

Бельтан. С сандалиями успеется, а сейчас он голоден, да и солнце сияет.

Золотых дел мастер прищурился против солнечного света, близоруко заглядывая мне в лицо. Но потом, к моему удивлению, все-таки кивнул и ворчливо приказал Ниниану:

— Ну ладно, иди поешь.

Мальчик посмотрел на меня сияющими глазами и со всех ног бросился вдогонку за теткой с пирожками. Я ждал от Бельтана упрека за вмешательство не в свое дело, но он стал приводить в порядок разбросанные по камышовой подстилке товары, а мне только заметил:

— Ты, без сомнения, прав. Мальчишки всегда голодны, а этот — славный паренек и преданный. Он предпочтет, если понадобится, ходить босой, лишь бы только набить брюхо. Нам не часто достаются сладости, а ее пирожки, спору нет, издавали такой запах, просто объедение.

Когда мы ехали на запад вдоль реки, Ульфин с тревогой спросил меня:

— Что с тобой, милорд? У тебя что-нибудь болит?

Я покачал головой, и он больше не произнес ни слова, но, наверно, он видел, что я лгу, я и сам чувствовал, как на летнем ветру холодят мне лицо две струйки слез.

Мой учитель Блэз принял нас в уютном желтокаменном доме с внутренним двориком; у стен его росли яблони, а вокруг новомодных квадратных колонн вились цветущие розы.

Когда-то давным-давно этот дом принадлежал мельнику — рядом текла речка, сбегая по широким каменным ступеням между отвесными стенами берегов, заросшими папоротником и цветами. Ниже по течению, не далее как в сотне шагов, она совсем пропадала из виду под густой завесой деревьев — буков и орешин. А над ними на крутом склоне позади дома, открытый солнечным лучам, лежал обнесенный стеной сад, где старик взращивал свои зеленые сокровища.

Он сразу меня узнал, хотя мы и не виделись много лет. Жил он один, не считая двух садовников да женщины с дочерью, которые смотрели за домом и варили ему пищу. Женщина получила распоряжение приготовить к ночи постели и отправилась на кухню набирать угли в жаровни и бранить дочку. Ульфин пошел задать корм нашим мулам. И мы с Блэзом остались беседовать с глазу на глаз.

Летом на севере долго не темнеет, и потому после ужина мы перешли на террасу над бегущей водой. Камни все еще дышали теплом минувшего дня, вечерний воздух был напоен запахами кипариса и розмарина. В тени под деревьями кое-где белели мраморные статуи. Посвистывал в отдалении дрозд, подголосок умолкнувших соловьев. А рядом со мною почтенный старец (шаgister artium, как он себя теперь именовал) говорил о прошлом на чистейшей, безупречнейшей римской латыни. Весь этот вечер был словно целиком взят из Италии времен моей молодости, когда я, юношей, путешествовал по дальним странам.

Так я и сказал моему собеседнику, и он весь расцвел от удовольствия.

— Да-да. Хочется думать, что так. Человек не должен отступаться от просвешенных вкусов своей молодости. Я ведь учился в Италии до того, как удостоился чести быть принятым на службу к твоему отцу. Ах, эти годы, великие годы! Впрочем, в старости начинаешь, пожалуй, слишком часто озираться на прошлое, да, да, слишком часто.

Я вежливо заметил, что для историка это ценное свойство, и спросил, не окажет ли он мне честь и не почитает ли отдельные места из своего сочинения? Я успел заметить на каменном столе под кипарисом зажженную лампу и рядом — несколько свитков.

— Тебе в самом деле этого хочется? — обрадовался он, и мы перешли под кипарис, — Кое-что здесь и вправду, мне думается, представляет для тебя немалый интерес. И, по-моему, ты мог бы к моим записям кое-что добавить. По счастливой случайности как раз эта часть лежит у меня здесь, прямо под рукой… вот… да, вот этот свиток. Присядем? Камень сухой, и вечер погожий, я полагаю, нам будет уютно тут, под розами…

Раздел его исторического труда, выбранный им для чтения, относился ко времени после возвращения Амброзия в Британию. В те годы Блэз был близок к моему отцу, я же почти все время находился в отъезде. Кончив читать, он задал мне несколько вопросов, и я рассказал ему подробности решающей битвы с Хенгистом под Каэрконаном и последующей осады Йорка, рассказал и о том, как мы заново обживали и отстраивали свою землю. Восстановил я и кое-какие пробелы в его описании Ирландской войны Утера с Гилломаном. Я тогда сопровождал Утера, а сам

Амброзий оставался в Винчестере; Блэз был при нем до конца, от него я узнал тогда обстоятельства кончины моего отца, происшедшей в мое отсутствие.

Теперь он повторил мне свой рассказ:

— Вижу, как сейчас, высокосводчатую королевскую опочивальню в Винчестере, вокруг толпятся врачи и лорды, а твой отец лежит высоко на подушках, уже близок к смерти, но не утратил дара вразумительной речи и говорит, обращая слова свои к тебе, будто бы ты находишься тут же, при нем. Я сидел рядом, наготове, и записывал все, как полагалось, и меня то и дело подмывало оглянуться к изножью королевской кровати: может быть, и вправду ты там стоишь? А ты в это самое время возвращался морем с Ирландской войны и вез с собой огромный камень, под которым его похоронили.

И Блэз погрузился в воспоминания, старчески кивая головой и словно не желая расставаться с давно минувшими временами. Я возвратил его в сегодняшний день:

— Докуда же ты дошел в своем летописании?

— Я стараюсь записывать все, что происходит. Но теперь я далеко от средоточия событий и вынужден полагаться на слухи, которые ходят среди горожан, или на рассказы тех, кто меня навещает, и многое, должно быть, ускользнуло от моего внимания. Я веду переписку, конечно, но мне пишут не всегда исправно, да-да, молодые люди теперь пошли не те, что когда-то… Большая удача привела тебя ко мне, Мерлин. Для меня сегодня праздник. Ты погостишь, я надеюсь? Оставайся тут сколько пожелаешь, мой милый. Ты видишь, мы живем простой, но здоровой жизнью. И о стольком еще надо нам с тобой переговорить!.. Ты должен непременно посмотреть мой виноград. Да-да, у меня вызревает отличный белый виноград, в хороший год ягоды бывают удивительной нежности и сладости. Здесь дают плоды и фиги, и персики, мне даже удалось кое-что получить с привезенного из Италии гранатового деревца.

— Увы, сейчас я не смогу у тебя задержаться, — сказал я ему с искренним сожалением. — Утром я должен отправиться дальше на север. Но если позволишь, я еще заеду к тебе, вот увидишь. Это будет скоро, и обещаю тебе, я привезу уйму новостей. Сейчас происходят важные события, ты сослужишь людям бесценную службу, если все их подробно опишешь. А пока — можно я буду иногда присылать тебе письма? Я надеюсь до наступления зимы вернуться ко двору Артура и оттуда смогу сообщать тебе последние новости.

Он не скрыл своего восторга. Мы еще немного потолковали, потом ночные насекомые стали набиваться в лампу, мы внесли ее в дом и простились на ночь.

Окно моей спальни выходило на террасу, где мы провели этот вечер. И перед тем как лечь, я долго стоял, облокотясь на подоконник, и любовался уснувшим садом, дыша ночными ароматами, которые то и дело доносил до меня снизу легкий прохладный ветерок. Дрозд смолк, и нежный шелест речных струй один наполнил молчание ночи. Узкий месяц поплыл по небу как светлая ладья, замерцали летние звезды. Здесь, вдали от огней и шума многолюдных селений, ночи темнее, черный шатер небес раскинут широко-широко, уходя в запредельные дали, в иные миры, где обитают боги, где опадают, сыплются солнца и луны, подобно лепесткам цветов. Есть силы, что влекут взоры и сердца людей вверх, в пространство, прочь от тяжкого земного притяжения. Таково действие музыки, и лунного света, и любви, надо полагать, хотя мне она была тогда ведома лишь в молитве.

Снова навернулись слезы — я не мешал им течь. Я вдруг понял, что за облако затмевало мне душу со дня той случайной встречи у края вересковой пустоши. На мальчике Ниниане, таком юном и молчаливом, с чертами и жестами, исполненными такого благородства и изящества, даже несмотря на грубое рабское клеймо, я разглядел теперь, сам не знаю как, зловещую печать скорой смерти. Об одном этом заплакал бы всякий, но я к тому же еще оплакивал самого себя, волшебника Мерлина, который провидел, но не мог ничего изменить; Мерлина, который брел своим возвышенным путем, и не было у него на этом пути спутника. В ту ночь на вересковой пустоши, когда мы слушали птиц, милое лицо и тихий, внимательный юный взгляд поведали мне о том, что могло бы быть. Впервые с тех пор, как сам я мальчиком сидел у ног Галапаса, обучаясь у него тайнам магии, я увидел того, кого мог бы теперь сделать своим учеником. Он перенял бы от меня мое искусство не ради собственного могущества или удовольствия — такие желающие были — и не для удовлетворения вражды или корысти, а лишь потому, что угадал своим детским чутьем бег богов в движении ветра, речи их в говоре морских волн и сон в нежном колыхании трав; угадал, что божество — это и есть все самое прекрасное на земле. Магия открывает подчас смертному человеку врата под гулкие своды полых холмов, сопредельных иному миру. И я мог, когда бы не занесенный над ним узкий меч рока, отомкнуть перед ним заповедные врата и под конец передать в его руки магический ключ.

Но он — умер. Должно быть, я уже знал, что это произойдет, когда мы простились на рыночной площади. Но не тогда, когда я ни с того ни с сего вдруг за него заступился, знание пришло позже. И как всегда в таких случаях, моим бездумно произнесенным словам беспрекословно подчинились. Так что мальчик по крайней мере получил свои пирожки и успел насладиться солнцем.

Я отвернулся от тонкого блестящего месяца и лег на кровать.

— По крайней мере он получил свои пирожки и успел насладиться солнцем.

Золотых дел мастер Бельтан рассказывал нам, как было дело, когда мы вечером сидели вместе за ужином в городской таверне. Он был необычно для себя немногословен и подавлен, и чувствовалось, что всей душой тянулся к нам, как, несмотря на резкие слова, тянулся прежде к мальчику.

— Утонул? — недоуменно переспросил его Ульфин, и я поймал на себе его взгляд: видно было, что он кое-что припомнил и начал соображать, — Но как это могло случиться?

— В тот вечер он привел меня с рынка, сложил в мешки все товары. День выпал удачный, выручили мы немало, могли сытно поужинать. Он потрудился на славу, а тут мальчишки собрались на реку купаться, и он попросился с ними. Он очень не любил ходить грязным… А день был знойный, люди на рыночных площадях взбивают ногами тучи пыли да навоза. Ну, я отпустил его. А потом, смотрю, мальчишки бегут обратно, рассказывают наперебой. Он, видно, оступился в омут и захлебнулся. У здешней реки, говорят, коварный нрав… Да только кто же мог знать? Кто мог знать? Когда мы переходили ее вброд, она показалась мне такой мелкой и смирной…

— А тело? — спросил Ульфин, переждав и удостоверившись, что я не прерву молчания.

— Унесло водой. Мальчишки рассказали, что река подхватила его и понесла, как полено в половодье. Оно всплыло через полмили вниз по течению, но никто из мальчишек не смог до него дотянуться, а потом оно снова ушло под воду. Дурная смерть, канул в воду, что слепой щенок. Надо было разыскать его и похоронить как человека.

Ульфин произнес сочувственные слова, и вот уже стенания старого мастера стали иссякать, а меж тем был подан ужин, он занялся едой и питьем и понемногу успокоился.

На следующее утро солнце светило по-прежнему ярко, и мы отправились дальше на север, теперь втроем, а спустя четыре дня уже достигли страны вотадинов, что зовется на языке бриттов Манау-Гуотодин.

Глава 11

Так, через десять дней пути, с остановками в торговых селениях, мы добрались до города Дунпелдира — столицы короля Лота. Был на исходе непогожий пасмурный день, шел дождь. Нам повезло найти подходящее пристанище в таверне, сразу как въезжаешь в южные ворота.

Город оказался небольшой — всего лишь кучка домов и лавок, тесно сгрудившихся у подножия отвесной скалы, на которой высился королевский замок. В стародавние времена на вершине скалы умещался и весь укрепленный город, но теперь дома выросли под горой вплоть до берега реки и под стенами замка, где склоны более отлоги. Река (тоже Тайн) здесь изгибается, опоясывая подножие замковой горы, а потом широкими извивами несет свои воды по ровной низине к песчаным отмелям устья. По низким берегам жмутся людские жилища, сохнут вытащенные на галечник лодки. Через реку перекинуты два моста: один бревенчатый, на мощных каменных опорах, по которому ведет дорога к главным воротам замка; другой узкий, дощатый, к нему от замка спускается крутая боковая тропа. Мощеных дорог в этих краях не прокладывали, дома вырастали как попало, без оглядки на красоту и того менее — на удобства. И городишко образовался дрянной: домики из необожженного кирпича под дерновыми крышами, улочки узкие, в непогоду превращаются в бурлящие потоки гнилой воды. Река, повыше и пониже города такая чистая и прекрасная, здесь забита отбросами и заросла водорослями. А от подножия отвесной скалы до речного берега раскинулась рыночная площадь, и здесь наутро Бельтан разложит на продажу свои товары.

Мне же, я понимал, надо было безотлагательно выполнить одно важное дело. Если подслеповатый Бельтан, как это ни смешно звучит, должен послужить моими «глазами» в замке, значит, ни меня, ни Ульфина не должны видеть в его обществе. А поскольку он нуждается в услужении, необходимо как можно скорее найти ему помощника на место утонувшего мальчика. Сам Бельтан за время нашего путешествия не предпринял для этого никаких усилий, но был благодарен, когда я предложил ему свою помощь.

Не доезжая городских ворот, я заметил по пути каменоломню, небольшую, но действующую. Туда я и отправился рано поутру, закутавшись с головы до ног в старый бурый плащ, и разыскал надсмотрщика, здоровенного простодушного детину, который расхаживал среди жалких полуобрушенных забоев и еще более жалких полуголых рабов с видом лорда, прогуливающегося на свежем воздухе по своему загородному имению.

Он надменно оглядел меня.

— Крепкие рабы нынче дороги, любезный, — сказал он, а сам, я видел, прикидывал при этом мне цену и пришел к выводу, что много с меня не возьмешь. — Да и нет у меня лишнего… На таких работах, как у нас здесь, собирается всякое отребье… узники, преступники, воры. Чтобы вышел хороший домашний раб или, скажем, работник в поле или чтобы владел каким ремеслом — таких тут не найдется. Ну а сила, она нынче в цене. Ты бы лучше повременил до ярмарки. На ярмарку всякий народ сходится — нанимаются на работу в одиночку и семьями, за хлеб и похлебку продают в рабство себя и своих отпрысков… Хотя, тоже сказать, чтобы по дешевке купить, тебе придется ждать зимних холодов.

— Нет, я не хочу ждать. Я заплачу хорошую цену. Я путешествую, и мне нужен мужчина или мальчик. Можно и необученного, умел бы содержать себя в чистоте и быть преданным хозяину. Ну и чтобы хватало сил путешествовать даже зимою, когда дороги совсем плохи.

Я говорил и видел, как вырастаю в его глазах.

— Ты путешествуешь? — переспросил он меня уважительнее, — Кто же ты такой?

Я решил не объяснять, что ищу слугу не для себя.

— Лекарь, — ответил я.

Мой ответ возымел на него, как обычно, немедленное действие. Он сразу же принялся перечислять мне свои немощи и недуги, которых у него за пятьдесят лет прожитой жизни, уж конечно, скопилось изрядное количество.

— Ну что ж, — сказал я ему, когда он кончил. — Полагаю, что смогу тебе помочь, но пусть уж это будет взаимно. Если у тебя найдется работник, которого ты уступишь мне, — только смотри, много не запрашивай, ведь у тебя тут одно отребье, — то, пожалуй, и я тебе услужу. Но вот еще что: сам понимаешь, в моем деле важно соблюдать тайну, так что болтливого я не возьму, мне нужен молчун.

Разбойник задумался, вытаращив глаза, но потом шлепнул себя по ляжкам и расхохотался, словно услышал бог весть какую веселую шутку. Повернув голову, он заорал во всю глотку:

— Эй, Кассо! А ну топай сюда! Да поживее, ты, чучело! Тут счастье тебе привалило, слышь, новый хозяин по твою душу и новая жизнь с приключениями!

Из забоя под огромной каменной плитой, которая нависала над каменотесами и грозила, на мой взгляд, с минуты на минуту обвалиться, выбрался долговязый юноша. Он медленно распрямил спину, огляделся и, отбросив кирку, зашагал в нашу сторону.

— Вот этого могу тебе уступить, господин лекарь, — кивнул на него веселый надсмотрщик. — Он как раз будет по тебе.

И снова разразился радостным хохотом.

Юноша подошел и встал перед нами, свесив руки и глядя в землю. С виду лет восемнадцати-девятнадцати, он казался достаточно крепким — иначе разве он выдюжил бы целых полгода такой жизни? — но тупым до безмозглости.

— Кассо! — окликнул я его.

Он поднял голову, и я понял, что это не тупость, а крайняя усталость. Когда живешь без надежды и радости, какой прок тратить силы на то, чтобы думать?

А надсмотрщик снова засмеялся.

— Его спрашивать бесполезно. Что хочешь узнать, задавай вопросы мне или смотри сам, — Он схватил и поднял кверху руку юноши. — Видал? Силен как мул, грудь как мехи, руки-ноги богатырские. А уж молчун — в самый раз по тебе. Молчун наш Кассо, каких мало. Потому как он немой.

А тот давал себя осмотреть, покорный и вправду как мул, но при последних словах надсмотрщика снова глянул на миг мне в глаза. И я понял, что ошибался. В этом взгляде была мысль, а с нею и надежда; но надежда тут же угасла.

— Но не глух, насколько я вижу. Что за причина его немоты, тебе неизвестно?

— Причина — его собственный глупый язык, так можно сказать. — Он было опять рассмеялся, но, встретив мой взгляд, только откашлялся. — Твое искусство тут не поможет, господин лекарь, потому как язык у него вырван. Как уж там по правде было дело, я толком не знаю, знаю только, что он состоял в услужении в Бремениуме и, похоже, чересчур часто рот разевал, ну и доразевался. Лорд Агвизель не из тех, кто станет терпеть дерзость… Теперь-то он урок усвоил. После починки мостов я поставил его тут на тяжелые работы, и хлопот он мне не причинял. Сдается, он был домашним слугой, и ты как раз получишь отличного молодого… Эй, вы там!

Во все время разговора он то и дело поглядывал на рабов, разбивавших камень. А теперь вдруг сорвался с места и с криками и бранью бросился к тем, кто, воспользовавшись его невниманием, попытался умерить свое усердие.

Я внимательно посмотрел на Кассо. Когда надсмотрщик произнес слово «дерзость», по лицу его пробежала тень и голова качнулась в непроизвольном отрицании.

— Ты служил в доме Агвизеля? — спросил я его.

Кивок.

— Понятно.

Я и в самом деле, кажется, понимал, что произошло. Агвизель пользовался дурной славой, он был шакалом при волке Лоте и жил в своем логове на горе, на развалинах старой римской крепости, где творились дела, о которых порядочному человеку не пристало даже догадываться. До меня доходили слухи, что он держал для услужения немых и ослепленных рабов.

— Я не ошибаюсь, полагая, что ты был свидетелем того, о чем нельзя было, чтобы узнали люди?

Опять кивок. На этот раз Кассо не отвел взгляд. С ним давно уже, наверное, никто даже не пытался разговаривать.

— Так я и думал. Я и сам кое-что слышал о делах милорда Агвизеля. Ты не умеешь ни читать, ни писать, Кассо?

Он покачал головой.

— Благодари судьбу. Если бы умел, то сейчас тебя уже не было бы на свете.

Надсмотрщик поддал жару своим каменотесам и возвращался туда, где стояли мы.

Я быстро прикинул. Что юноша не способен говорить — невелика потеря д ля Бельтана, который сам разговаривает за двоих. Я, правда, рассчитывал, что новый раб будет «глазами» своего хозяина в Дунпелдире. Но теперь я подумал, что в этом нет нужды: обо всех событиях в королевском замке Бельтан поведает мне без чьей-либо помощи. Зрение у него слабое, зато слух прекрасный, он будет пересказывать, что услышит от людей, а как выглядит замок внутри — велика ли важность? Когда мы соберемся в обратную дорогу, золотых дел мастер, конечно, сможет, если понадобится, подыскать себе другого слугу. Теперь же нельзя терять времени, а за этого парня можно ручаться, что он лишнего не скажет, даже если бы и хотел, и будет, надо полагать, предан хотя бы из благодарности.

— Ну? — спросил надсмотрщик.

Я ответил:

— У того, кто служил в Бремениуме и остался жив, уж конечно, хватит сил для службы у меня. Я его беру.

— Вот это дело!

И он пустился так громогласно хвалить мое решение и превозносить многоразличные достоинства Кассо, что я подумал, уж не сам ли он владелец этих рабов. Но скорее всего, он просто предвкушал возможность пополнить свой карман, а хозяевам доложить о смерти очередного раба. Когда же зашла речь о цене, я отослал Кассо за скудными пожитками, приказав дожидаться меня у поворота дороги. Я считал неправильным, если человек твой пленник или достался тебе за деньги, еще и унижать его достоинство. Даже конь или пес лучше делают свое дело, когда гордятся собой.

Кассо ушел, а я снова обратился к надсмотрщику:

— Мы условились, как ты помнишь, что в счет платы за этого раба я дам тебе кое-какие целебные снадобья. Так вот, ты найдешь меня в таверне у южных ворот. Приходи нынче же вечером или пришли кого-нибудь, пусть спросит мастера Эмриса, а я успею приготовить лекарства, и они будут тебя ждать. Остальную же цену…

В конце концов мы поладили и я вернулся в таверну, сопровождаемый новым рабом.

У Кассо лицо вытянулось, когда он узнал, что будет служить не мне, а Бельтану, но еще до наступления ночи от тепла, сытной пищи и веселого общества он распрямился, развернулся, как растение, выросшее в темноте и вдруг очутившееся среди солнца и воды. Бельтан не находил слов, чтобы выразить свою благодарность, и не откладывая принялся разъяснять и расхваливать перед новым слугой свое ремесло. Кажется, Кассо нарочно не мог бы сыскать себе места, где его немота была бы столь малой помехой. Мне даже подумалось, что Бельтану положительно нравится иметь бессловесного слугу. Ниниан тоже почти не говорил, но он и не слушал. А Кассо впитывал слова мастера, перебирая загрубелыми пальцами тонкие изделия, и ум его прямо на глазах пробуждался от безнадежного и бессильного оцепенения.

Таверна была слишком мала, а мы не могли показать, что у нас есть средства на отдельное помешение, но в дальнем конце общей залы имелся альков, в нем стояли стол и две лежанки, и там мы расположились достаточно уединенно. Никто не обращал на нас внимания, а мы слушали, что рассказывают захожие гости. Определенно мы ничего не узнали, а ют слухов было хоть отбавляй — например, что Артур дал и выиграл два сражения и саксы приняли его условия; что верховный король находится в Линнуисе, где и пробудет еще некоторое время, и что Лота ждут домой со дня на день.

На самом-то деле он прибыл только через четыре дня. Все это время я сидел в таверне, составляя письма Игрейне и Артуру, а вечерами бродил по городу и окрестностям, знакомясь с улицами и проселками. Город был невелик, на незнакомого человека глазели как на диковину, и я, чтобы не привлекать взглядов, выходил на прогулку, когда смеркалось и горожане сидели за ужином. По тем же соображениям я никого не оповещал о том, что я лекарь, людям хватало выше головы и Бельтана, в мою сторону просто не смотрели. Я думаю, меня принимали за бедного писца. Ульфин часами толкался у городских ворот, собирая слухи и дожидаясь вестей о прибытии Лота. А простодушный, ничего не подозревающий Бельтан занимался своим делом. Он установил неподалеку от таверны на рыночной площади плавильную печку и начал обучать Кассо паяльным и починочным работам. Этим он вызвал интерес, а вслед за интересом пришли заказы, и скоро у золотых дел мастера отбою не стало от покупателей.

И это на третий день привело к последствиям, на которые мы рассчитывали. Служанка королевы Линд, проходя рыночной площадью, заметила Бельтана, подошла и напомнила ему о себе. А Бельтан отослал ее домой с поклоном ее госпоже и с новой пряжкой на пояске и за эту щедрость был вознагражден. Назавтра за ним прислали из замка, и он, ликуя, отправился туда в сопровождении нагруженного Кассо.

Даже не будь Кассо немым, от него бы я все равно ничего не узнал. Едва они вошли через задние ворота, как Кассо задержали и оставили дожидаться в будке привратника. Золотых дел мастера придворные слуги препроводили к королеве одного.

Вернулся он в таверну в сумерки, распираемый избытком впечатлений. Он хотя и любил прихвастнуть знакомством с великими людьми, но на самом деле впервые побывал в королевском замке, и Моргауза была первой королевой, которая пожелала надеть его украшения. Допущенный в Йорке пред очи королевы, он с тех пор всегда отзывался о ней восторженно, но теперь восторг перерос в настоящее поклонение: ее розово-золотистая краса даже на него вблизи оказала свое магическое действие. За ужином возбужденный Бельтан рассказывал нам во всех подробностях, как все происходило, не допуская и мысли, что мне это может быть неинтересно. Он повторил нам с Кассо (Ульфин по-прежнему отсутствовал) слово в слово все, что было сказано во время его посешения королевы, и как она была хороша, и как хвалила его работу, какую выказала щедрость, купив три украшения и приняв в дар четвертое, и даже какими духами от нее пахло. Он постарался описать и роскошь ее туалета, и богатое убранство зала, в котором она его принимала, но здесь нам пришлось довольствоваться лишь самыми общими впечатлениями — пронизанная пестрым светом благоухающая дымка, прохладное сияние дня, падающее из окон на переливчато-янтарную парчу и на розовое золото волос, шуршание шелка и горячее потрескивание поленьев в очаге, с утра растопленном ввиду пасмурной погоды. И музыка — девичий голосок, напевающий колыбельную песню.

— Значит, и дитя тоже было там?

— А как же. Спало в высокой колыбели вблизи очага. Я ясно видел против пламени. И тут же девушка, что качала колыбель и пела. А сверху свисал шелковый кисейный полог и в нем колокольчик, он отсвечивал огнем и позвякивал при каждом колыхании. Настоящая королевская колыбель. Восхитительно! Вот когда я подосадовал на мои старые глаза.

— А дитя ты тоже видел?

Оказалось, что дитяти он не видел. Оно проснулось и заплакало тихонько, но нянюшка его успокоила, не беря на руки. Королева как раз примеряла ожерелье, она, не оглядываясь, взяла зеркальце из рук девушки и повелела той спеть младенцу песенку.

— Прелестный голосок, — рассказывал Бельтан, — но песенка до того печальная. Я бы и певицу не признал, не обратись она ко мне давеча на рынке сама и не назовись по имени. Исхудала и осунулась, как мышка, и голосок тоже тоненький, словно тоской исходит. А зовут ее Линд, говорил я тебе? Странное имя для девушки, ведь верно? Кажется, оно означает «змея»?

— Да. А имя младенца ты не слышал?

— Они называли его Мордред.

Тут Бельтан попытался было снова вернуться к описанию королевской колыбели и прелестной нянюшки, которая ее раскачивала и напевала, но я вернул его к тому, что интересовало меня.

— А не говорилось ли чего о предстоящем возвращении короля Лота?

Бельтан, увлеченный художник, даже не заметил, к чему я клоню. Короля ждут домой со дня на день, ответил он мне радостно. Королева взволнована, совсем как юная дева. Ни о чем другом не говорит. Понравится ли ее господину новое ожерелье? Ярче ли блестят ее глаза при серыах? Право, половиной из того, что он наторговал, заключил Бельтан, он обязан ожидаемому приезду короля.

— И совсем незаметно было, чтобы она боялась?

— Боялась? — недоумевающе переспросил он, — Это еще почему? Она была весела и взволнованна. «Вот погодите, — говорила она придворным дамам, как всякая молодая мать, чей муж возвращается с войны, — скоро мой господин увидит, какого замечательного сына я ему родила и до чего он похож на отца! Как волчонок на волка». И ну смеяться, ну хохотать. Это она так пошутила, мастер Эмрис. Лота в здешних краях почитают героем, и прозвище у него — Волк, такой здесь на севере народ живет дикий. Вот она и пошутила. А с чего бы ей бояться?

— Просто я вспомнил слухи, о которых ты мне раньше рассказывал. Ты говорил, что в Йорке люди шептались кое о чем, и здесь на базаре среди простого люда тоже ходят толки.

— A-а, ты об этом. Ну, мало ли что люди болтают. Это все злобные наговоры, мастер Эмрис. Сам знаешь, всегда начинают шептаться, если случаются преждевременные роды, а уж в королевском доме тем более, потому как тут больше, как бы это сказать, поставлено на карту.

— Значит, все же младенец родился прежде времени?

— Да, я слышал, что так. Никто не думал не гадал. Король отправил на север к королеве своих лекарей, а они опоздали — пока прибыли, дело было уж кончено. Ей помогали в родах женщины, но все, милостью божией, обошлось благополучно. Помнишь, люди говорили, что дитя родилось хилое? Так оно и есть, я слышал по голоску, когда оно заплакало. Да только оно выправляется и растет. Так сказала девушка Линд, когда провожала меня до ворот. Я у нее спрашиваю, а правда ли, что мальчик так необыкновенно походит на короля Лота? Она посмотрела на меня так, что, мол, вот теперь все злые языки замолчат. Но ответила только: «Да, так походит, что уж дальше некуда».

Бельтан наклонился над столом и, довольный, закивал головой.

— Так что все это враки, мастер Эмрис. Достаточно поговорить с ней самой. Чтобы такое прелестное создание и обмануло мужа? Да она вся светилась, словно невеста, в ожидании супруга. И смеялась своим мелодичным смехом, как звон серебряного колокольчика над королевской колыбелью. Можешь не сомневаться, все это враки. Пустили слух, надо полагать, в Йорке, там было кому маяться завистью… Ну, да ты меня понимаешь. И притом еще дитя — вылитый отец. Они там все время твердили: «Король Лот приедет, посмотрит — и увидит самого себя, словно в зеркале, вот как ты, госпожа, смотришься в зеркало и видишь свое отражение. Ну вылитый король, младенчик ты наш!..» Знаешь это женское сюсюканье, мастер Эмрис. «Вылитый венценосный папенька!»

Так он болтал без устали, а Кассо, занятый наведением блеска на какие-то медные бляшки, улыбался, прислушиваясь; и я тоже помалкивал, лишь изредка вставлял слово-другое, а на самом деле думал свои думы.

Походит, стало быть, на отца? Темные волосы, темные глаза — это может относиться и к Лоту, и к Артуру. Возможно ли, что рок все же был к Артуру милосерден? Что она зачала от Лота, а потом соблазнила Артура, надеясь привязать его к себе?

Если бы так! Но я отбросил эту возможность. Тогда, в Лугуваллиуме, когда я ощутил грозное дыхание беды, сила моя еще оставалась при мне. Но и без этого сегодня ясно, что следует остерегаться коварства Моргаузы. Я ради того и прибыл на север, чтобы держать ее под наблюдением, и теперь рассказ Бельтана мог подсказать мне, чего именно я должен опасаться.

Тут возвратился Ульфин и остановился за порогом, стряхивая с плаща мелкие дождевые капли. Он выискал меня глазами в таверне и сделал мне еле заметный знак. Я встал и, извинившись перед Бельтаном, подошел к порогу.

— Есть новости, — шепнул мне Ульфин, — Только что прискакал в город гонец королевы. Я сам его видел. Конь в мыле, загнан чуть не насмерть. Я говорил тебе, что подружился с одним из привратников? Так вот, он говорит, что король Лот уже близко. Он продвигается быстро и будет дома нынче в ночь или к утру.

— Спасибо, — поблагодарил я его. — Ты весь день провел под открытым небом, ступай теперь переоденься и поешь. В рассказе Бельтана кое-что подсказывает мне, что надо сторожить у задних ворот замка. Когда поешь, приходи, я буду там. Я постараюсь отыскать укрытие, чтобы нам не вымокнуть и остаться незамеченными.

Мы вернулись к столу, и я спросил у Бельтана:

— Ты не отпустишь ли со мной Кассо на полчаса?

— Разумеется! Но позже он мне понадобится. Мне велено завтра снова быть в замке и возвратить распорядителю двора вот эту пряжку. Чтобы ее починить, мне потребуется помощь Кассо.

— Я его не задержу. Кассо!

Раб был уже на ногах.

Ульфин спросил с легкой тенью недоверчивости:

— А ты точно знаешь, что теперь надо делать?

— Догадываюсь, — ответил я. — Моя сила, как я тебе говорил, мне здесь не в помощь.

Я произнес это тихо, в шуме таверны Бельтан не мог меня услышать. А вот Кассо услышал и быстро перевел взгляд с меня на Ульфина и обратно. Я улыбнулся ему.

— Не беспокойся, Кассо. У нас с Ульфином тут есть дела, которые никак не затрагивают тебя и твоего хозяина. А теперь идем со мной.

— Я мог бы сам с тобой пойти, — торопливо предложил Ульфин.

— Нет. Делай, как я сказал, сначала поешь. Наша стража может оказаться долгой. Кассо…

И мы пошли по лабиринту грязных улиц. Дождь лил теперь ровно и сильно и разливался топкими, зловонными лужами.

В домах если где и мерцал свет, то лишь слабый, дымный отблеск очага, да и тот просачивался сквозь шкуры или мешковину, которыми были затянуты все окна по случаю плохой погоды. Скоро наши глаза привыкли к темноте, и мы могли успешно перебираться, не замочившись, через черные потоки. Но ют над головой у нас замаячил черный склон замковой горы. Вверху, над задними воротами, среди тьмы горел фонарь.

Кассо, шедший за мной по пятам, тронул меня за локоть и указал на узкий проулок, больше похожий сейчас на канаву для стока воды. В прошлый раз я шел другим путем. Снизу, сквозь плеск дождя, доносился шум реки.

— Этот проулок ведет напрямую к пешеходному мостику? — спросил я у Кассо.

Он старательно закивал.

Мы стали осторожно спускаться по скользким булыжникам. Река ревела все громче. Я уже видел пену под водосбросом и большое мельничное колесо. Дальше в отсветах от белой пены угадывался мостик.

Вокруг не было ни души. Мельница не работала. Мельник, возможно, жил в верхнем помешении, но держал свои ворота на запоре, и света в окнах тоже не было заметно. По-над берегом среди мокрых трав, мимо запертой мельницы шла топкая дорожка к мосту.

Я даже подосадовал на Кассо за то, что он выбрал этот спуск. Верно, сообразил, что надо подойти к мосту тайно; хотя, право, в такую непогоду и на главной улице никого не встретишь. Но мысли мои были прерваны звуком человеческих голосов и светом качающегося фонаря — я едва успел укрыться в воротах мельницы.

Мимо нас тем же путем, что и мы, спускались трое. Они спешили, переговаривались вполголоса и передавали из рук в руки бутылку. Замковые слуги, надо полагать, возвращаются восвояси из таверны. У моста они остановились, оглянулись через плечо. Облик их и замашки были заговорщицкие. Один что-то сказал, послышался смех, тут же пресекшийся. Потом они двинулись дальше, но я уже успел разглядеть их в свете фонаря: они были вооружены и трезвы.

Кассо стоял рядом со мною, вжавшись в темную нишу ворот. Трое прошли мимо, не посмотрев в нашу сторону, и, гулко топоча по мокрому мосту, перешли на другой берег.

Но бегучий свет их фонаря на миг осветил для меня и еще кое-что. Рядом с мельничными на углу были еще одни ворота, и они стояли распахнутые. На заросшем травой дворе лежали сложенные чурбаки и ободья, и я понял, что здесь работает колесных дел мастер. Ночью мастерская пустовала, но в глубине под навесом еще тлели непрогоревшие угли. Спрятавшись в темной мастерской, я смогу слышать и видеть всякого, кто приблизится к мосту.

Кассо первым добежал до теплого укрытия и схватил охапку прутьев, чтобы положить на горячую золу.

— Больше одного не клади. Вот так, молодец, — сказал я. — Теперь ступай назад и приведи сюда Ульфина, а после этого можешь вернуться в таверну, обсушиться, обогреться и больше о нас не думать.

Он закивал, заулыбался, как видно желая мне показать, что моя тайна, какова бы она ни была, умрет у него в груди. Бог знает, что он предполагал: свидание, может быть, или же шпионство. Если уж на то пошло, я и сам знал не многим более, чем он.

— Кассо, ты хотел бы научиться читать и писать?

Никакого ответа. Улыбка сошла с его лица. В свете разгорающегося язычка огня я увидел, что он замер, расширив глаза, не веря самому себе, словно заплутавший, отчаявшийся в спасении путник, которому вдруг показали дорогу. Потом один раз, резко, кивнул.

— Я позабочусь о твоем обучении, А теперь ступай, и спасибо. Доброй ночи.

Он помчался со всех ног вверх по зловонному переулку, словно не ночью, а средь бела дня. Я увидел, как он подпрыгивает и пританцовывает на бегу, как молодой барашек, выпущенный на пастбище погожим утром. А я вернулся в мастерскую под навесом, обойдя яму с дегтем и большой молот, прислоненный к штабелю колесных спиц. У очага я приметил скамеечку, на которой днем сидел подмастерье, раздувавший мехи, и уселся ждать и сушить у огня свой мокрый плащ.

Снаружи, под ровный шорох дождя, грохотала вода, скатываясь по желобу в запруде и обрушиваясь на ступицы мельничного колеса. Пробежали два голодных бездомных пса, огрызаясь друг на друга из-за каких-то отбросов. У колесника в мастерской пахло свежей древесиной, высыхающей смолой, обкуренным вязом. И в теплой темноте, не заглушенные шумами близкой воды, отчетливо потрескивали маленькие язычки моего огня. Время шло.

Однажды я уже сидел так у огня в одиночестве, устремленный мыслью к родильным покоям. И тогда бог открыл мне судьбу новорожденного младенца. То была ночь звезд и ветра, дующего над чистым морем, и великой королевской звезды, воссиявшей на небосводе. Я был тогда молод и полон веры в себя и в моего бога, который меня вел. Теперь же я ни в чем не был уверен, кроме того, что злу, задуманному Моргаузой, смогу противостоять не больше, чем сухой сучок может задержать пенную струю, бегущую по водосбросу плотины.

Однако знание — это тоже оружие. Сюда меня привела обыкновенная человеческая догадка, теперь посмотрим, правильно ли я разгадал замыслы этой рыжекудрой ведьмы. И притом, пусть бог меня и оставил, все равно на моей стороне сила, какой может располагать редко кто из смертных: к моему слову прислушивается король.

А вот и Ульфин, он пришел разделить со мной одиночество ночной стражи, как некогда в Тинтагеле. Мой слух не уловил ни звука, покуда вдруг его тень не заслонила мне небо.

— Сюда, — позвал я, и он ощупью пробрался к моему огню.

— Никаких новостей, милорд?

— Пока нет.

— А чего ты ожидаешь?

— Я не вполне уверен, но мне кажется, что кто-то, посланный от королевы, должен здесь сегодня ночью проехать.

Я почувствовал, что он повернул голову и в темноте посмотрел на меня.

— В связи с ожидаемым приездом короля Лота?

— Да. Что-нибудь слышно о нем?

— Только то, что я уже тебе говорил. Предполагают, что он будет гнать во весь опор. И должен прибыть совсем скоро.

— Я тоже так думаю. Во всяком случае, Моргаузе надо действовать наверняка.

— О чем ты, милорд?

— О сыне верховного короля.

Ульфин помолчал. Потом спросил:

— Ты думаешь, они захотят его тайно вывезти, чтобы Лот, поверив слухам, не вздумал его убить? Но в таком случае…

— Да? Что в таком случае?

— Ничего, милорд. Мне просто подумалось… Ты полагаешь, его вывезут этим путем?

— Нет. Я полагаю, что его уже вывезли.

— Уже? И ты видел куда?

— До того, как я здесь расположился. Я убежден, что дитя в замке — это не Артурово дитя. Его подменили.

В темноте Ульфин шумно выдохнул воздух.

— Из страха перед Лотом?

— Разумеется. Подумай сам, Ульфин. Что бы там Моргауза ни наплела Лоту, он не мог не знать слухов, которые пошли сразу, как стало известно, что она в тягости. Она попыталась его убедить, что ребенок — его, но рожден прежде времени; и возможно, что убедила. Но неужто же он допустит даже малейший риск того, что в королевской колыбели все-таки лежит сын другого, тем более сын Артура, и чужое дитя вырастет наследником Лотиана? Убедила она его или нет, все равно велика опасность, что он убьет мальчика в случае обмана. И Моргауза это понимает.

— Ты полагаешь, до него дошли разговоры, что это сын верховного короля?

— Это было неизбежно. Артур не прятался в ту ночь, когда был у Моргаузы. И она тоже не делала из этого тайны, наоборот. Позже, когда я угрозами вынудил ее отказаться от ее намерений, она, может быть, и уговорила или застращала своих женщин, чтобы они хранили тайну, но стража видела его, и к утру об этом знал весь Лугуваллиум. Что же остается Лоту? Он бы так и так не потерпел у себя чужого ребенка, Артуров же может быть опасен.

Ульфин опять помолчал.

— Мне приходит на память ночь в Тинтагеле. Не та, когда мы проводили в замок короля Утера, а вторая, когда королева Игрейна передала тебе Артура, чтобы спрятать от Утеровых глаз.

— Да.

— Милорд, ты намерен взять и этого младенца, дабы спасти его от Лотова гнева?

Его голос, тихий до шепота, тем не менее зазвенел от напряжения. Но я не слушал: где-то далеко в ночи сквозь шум плотины я различил стук копыт, это был даже не звук, а легкое колебание земли у нас под ногами. Затем это биение стихло и снова зазвучал шум падающей воды.

— Что ты сказал?

— Я спросил, милорд, твердо ли тебе все известно про этого младенца?

— Мне известно только то же, что и тебе. Посуди сам. Она лгала о сроке родин так, чтобы можно было объявить роды преждевременными. Хорошо, это могло быть всего лишь заботой о приличиях, так часто делается. Но ты посмотри, как проделала это она. Подстроила, чтобы не было никого из врачей, потому, видите ли, что роды произошли неожиданно, и притом так быстро, что ни одного свидетеля не успели пригласить в родильные покои, как обычно при родах в королевском доме. Присутствовали только ее женщины, а они преданы ей телом и душой.

— Да, но зачем все это, милорд? Что она благодаря этому получила?

— Только одно: младенца, которого можно будет показать Лоту, чтобы он его убил, если пожелает, между тем как ее ребенок, ребенок Артура, останется невредим.

Ульфин беззвучно охнул.

— Тогда выходит, что…

— Вот именно. Она, наверно, загодя сговорилась с какой-нибудь женщиной, чье время подходило тогда же. С какой-нибудь беднячкой, которая возьмет деньги и будет держать язык за зубами и только обрадуется случаю стать приемной матерью королевскому дитяти. Что ей наговорила Моргауза, об этом мы можем только догадываться, бедная женщина едва ли подозревает, что ее собственное дитя находится в опасности. И подменыш в замке лежит сейчас, качается в королевской колыбели, а Артуров сын, страшное оружие Моргаузы, спрятан где-то в другом месте. Неподалеку, как можно думать. Ее ведь должны оповещать о том, как он поживает.

— И если ты правильно говоришь, то после появления Лота…

— Что-то должно произойти. Если ребенок пострадает, Моргауза захочет позаботиться о том, чтобы родная мать ничего не узнала. Может быть, даже переправит Мордреда в другое место.

— Но…

— Ульфин, мы с тобой ничего не можем сделать для спасения подменыша. Его судьба — в руках Моргаузы. Да и не так уж это бесспорно, что ему угрожает опасность: в конце концов, ведь Лот не дикарь. Но мы бы с тобой только обрекли себя на верную смерть, а заодно с собой и младенца.

— Знаю. Но как же тогда все эти разговоры и присюсюкивания в замке, о которых тебе рассказывал Бельтан? Я тоже слышал, пока дожидался ужина. Что они, мол, все там целый день только и знают, что твердят: «Ну вылитый король Лот, до чего же похож, чудо, да и только». Может быть, все-таки твоя догадка неверна и дитя на самом деле зачато Лотом? Может быть, и срок родин правильный? Младенец-то, говорили, родился хилый, маленький.

— Может быть. Я же сказал тебе, что это не более как догадка. Но что королева Моргауза лжива до мозга костей, это мы знаем твердо. И что Артура она ненавидит. За ней и за Лотом надо последить. Артур должен узнать истинную правду, без тени сомнения.

— Это я понимаю. Можно, например, навести справки, у кого в городе родился мальчик в ту же пору, что и у королевы. Я завтра могу поспрашивать. У меня уже завелось два-три полезных собутыльника.

— В таком городе тебе назовут семей двадцать. А у нас нет времени. Слушай!

По земле передался отчетливый стук лошадиных копыт. Целый отряд, и скачут во весь опор. Вот уже он слышен и в воздухе, все ближе, громче, сквозь гул падающей воды. А вот и шум городской толпы — люди высыпали из домов полюбоваться королевским кортежем. Короткие возгласы, скрежет дерева по булыжнику — это разводятся тяжелые ворота; звон конской сбруи, бряцание лат, храп взмыленных лошадей. Новые возгласы, ответный крик у нас над головой с вершины замковой горы. Заиграла труба. Прогрохотал настил моста. Со скрипом закрылись тяжелые створки ворот. Звон и лязг и перестук копыт заглохли за стенами замка. И снова стало отчетливей слышно то, что происходило вокруг.

Я встал, подошел к воротам и посмотрел туда, где над крышей мельницы возносились к сумрачному небу темные замковые строения. Дождь перестал. За окнами замка двигались огни. Окна вспыхивали и меркли одно за другим — это слуги с факелами сопровождали короля по королевским покоям. С западной стороны два окна светились ровным мягким светом. Движущиеся огни достигли этих окон и остановились.

— Лот вернулся домой, — сказал я.

Глава 12

Где-то в замке колокол пробил полночь. Стоя в воротах колесной мастерской, я расправил затекшие, застывшие плечи. В глубине двора, под навесом, Ульфин положил в огонь еще один прут, остерегаясь, чтобы не вспыхнуло слишком яркое пламя и не привлекло внимания бодрствующих в ночи. Город вновь погрузился в ночное сонное безмолвие, только взлаивали то в одном, то в другом конце сторожевые псы да слышался по временам крик совы среди деревьев на склоне замковой горы.

Я тихо ступил из ворот на улицу и отошел к мосту. Задрав голову, я разглядывал темную громаду замка. В высоких окнах еще светились огни, за стенами внутреннего двора чадили и отбрасывали тени факелы прибывших конников.

Подошел Ульфин и, став рядом, набрал было воздуху в грудь, чтобы задать мне вопрос…

Но так и не задал. Кто-то, пугливо озираясь, пробежал по мосту, с разгона налетел на меня и с испуганным возгласом попытался увильнуть в сторону и продолжить свой бег.

От неожиданности я и сам растерялся. Но Ульфин подскочил, одной рукой поймал беглеца за локоть, ладонью другой зажал ему рот и, извивающегося, брыкающегося, сграбастал в могучие объятия.

— Женщина! — недоуменно произнес он.

— В мастерскую, — распорядился я и прошел вперед.

Прежде всего я подложил в огонь целое полено. Пламя сразу

взметнулось, разгорелось. Ульфин подтащил к огню свою сопротивляющуюся пленницу. Капюшон плаща соскользнул с ее головы, на лицо упал свет от очага, и я узнал ее и удовлетворенно кивнул:

— Линд.

Она затихла под рукой Ульфина, только блеснули страхом широко раскрытые глаза. Встретившись взглядом со мною, она замерла, как куропатка перед горностаем. Она меня узнала.

— Да, — проговорил я. — Я Мерлин. Я ждал тебя здесь, Линд. Теперь Ульфин тебя отпустит, если ты не наделаешь шуму.

Она кивнула в знак согласия. Ульфин убрал ладонь от ее рта, но продолжал держать ее в охапку другой рукой.

— Отпусти, — сказал я.

Он повиновался и, сделав шаг назад, встал между нею и выходом из мастерской. Но эта предосторожность оказалась лишней. Как только он разжал руки, она подбежала ко мне и, шлепнувшись на колени среди щепы и стружек, ухватила меня за край одежды. Рыдания сотрясали ее.

— О милорд! Господин! Помоги мне!

— Я здесь не затем, чтобы причинить вред тебе или младенцу. — Я говорил холодно, чтобы она успокоилась. — Верховный король послал меня разузнать, что с его сыном. Я не мог явиться к королеве, ты сама знаешь, поэтому я ждал тебя здесь. Что произошло в замке?

Но она не могла говорить, я видел, что не могла, а только цеплялась за мою одежду, дрожала и плакала.

Тогда я обратился к ней ласковее:

— Что бы ни случилось, Линд, я не смогу тебе помочь, не зная, в чем дело. Подойди поближе к огню, успокойся и расскажи мне.

Я попробовал отцепить ее руки, но она только крепче ухватила край моей одежды. И зарыдала в голос:

— Не держи меня здесь, господин, дай мне убежать! Или же помоги мне! У тебя есть власть — ты Артуров человек, — тебе не страшна моя госпожа…

— Я помогу тебе, если ты будешь отвечать на вопросы. Что с сыном короля Артура? Кто это приехал сейчас в замок, король Лот?

— Да! О да! Он вернулся домой, еще и часу не прошло. Он бешеный, говорю тебе, бешеный! А она даже не попыталась ему помешать. Только смотрела и смеялась.

— В чем помешать?

— В убийстве младенца.

— Он убил ребенка, которого нашел у Моргаузы в замке?

Она была вне себя и даже не заметила, как странно прозвучал мой вопрос.

— Да, да! — Она судорожно всхлипнула. — А ведь это был его родной, его собственный сын! Я присутствовала при родах и могу поклясться богами-хранителями моего очага, он был…

— Что-что? — сразу насторожился стоящий у порога Ульфин.

— Линд, — прервал я ее. — Сейчас не время для загадок. — Я наклонился, поднял ее на ноги и помог ей устоять. — Говори. Расскажи мне все, что там произошло.

Она прижала запястье к губам и через несколько мгновений уже смогла более или менее связно рассказывать:

— Он приехал страшно злой. Мы ожидали этого, но не до такой степени. Он слышал, о чем люди говорят, что, мол, верховный король возлежал с Моргаузой. Ты тоже знаешь это, милорд, ты знаешь, что это правда… Так вот, король Лот страшно негодовал и ярился, называл королеву блудницей, прелюбодейкой. Мы все были там, ее придворные дамы и служанки, но ему горя мало, а она… Если бы она была с ним ласкова, даже солгала бы… — Линд судорожно сглотнула. — Это бы его утихомирило. Он ей поверил бы. Он перед ней никогда не мог устоять. Мы думали, она так и будет себя вести. Но она… Она расхохоталась ему в лицо и сказала: «Разве ты не видишь, как он на тебя похож? Неужто ты думаешь, юнец Артур мог зачать такого сына?» А он ей на это: «Так, стало быть, это правда? Ты была с ним?» А она ему: «А отчего ж и нет? Ты на мне жениться не желал. Предпочел взять вместо меня эту слащавую куклу Моргану. Я ведь тогда не была твоей, верно?» Тут он еще того более разозлился. — Линд передернулась. — Посмотрел бы ты на него тогда, даже ты небось бы испугался.

— Несомненно. А она?

— Ничуть. Пальцем не шевельнула. Сидит себе в своем зеленом платье, вся в драгоценных каменьях, и улыбается. Можно подумать, нарочно хочет его разозлить.

— Так оно и было, — сказал я, — Продолжай же, Линд, не медли.

Она уже совсем овладела собой. Я отпустил ее, и она стояла, все еще дрожа, но отрешенно, горестно скрестив на груди руки, как стоят плакальщицы над гробом.

— Он сорвал с колыбели полог. Дитя заплакало. А он говорит: «На меня похож? Пендрагонов пащенок темноволос, и я темноволос. Вот и все сходство». Тут он увидел нас, женщин, и велел всем убираться вон. Мы разбежались. Он был как бешеный волк. Остальные все убежали из королевских покоев, я же спряталась за пологом за дверью. Я думала, что… я думала…

— Что ты думала?

Но она только покачала головой. Слезы капали, отсвечивая в пламени очага.

— И ют тогда-то он это и сделал. Младенец перестал плакать. Раздался стук, будто колыбель опрокинулась на пол. А королева говорит, спокойно, точно ей дела нет: «Напрасно ты мне не поверил. Это был твой ребенок от одной шлюхи, которую ты приласкал в городе. Говорили же тебе, что он на тебя похож». И засмеялась. Он сначала помолчал, слышно было, как он дышит, а потом сказал: «Темные волосы, и глаза уже начали чернеть. Его пащенок был бы таков же. Где же тогда он?» А она: «Он родился хилый и умер». А король ей: «Опять лжешь!» Она тогда говорит негромко и раздельно: «Да. Я лгу. Я велела повитухе унести его и найти такого, чтобы не стыдно было тебе показать. Может быть, я была не права. Но я поступила так для спасения твоей и моей чести. Рожденного мною младенца я видеть не могла. Мне мерзко было произвести на свет ребенка от другого мужчины, не от тебя. Я надеялась, что, может быть, все-таки понесла от тебя, но тот, кто у меня родился, был его ребенок. Я не солгала, что он родился хилый. Будем надеяться, что он уже тоже умер». И тогда король сказал: «Надеяться — мало. Надо действовать наверняка».

На этот раз Ульфин не выдержал и спросил:

— Вот как? И что же?

Девушка судорожно вздохнула.

— Она переждала немного, а потом проговорила — эдак насмешливо, как говорят, чтобы подначить мужчину на опасное дело: «Что же это значит — действовать наверняка, король Лотиана? Разве, может, перебить всех младенцев в городе, рожденных после Майского праздника? Я же сказала тебе, что не имею понятия, куда его дели». А он даже раздумывать не стал. Он дышал со свистом, словно на бегу. И сразу же говорит: «Ну, значит, так я и сделаю. Да-да, всех, и мальчиков, и девочек, иначе как я узнаю тайну этих дьявольских родин?» Тут я хотела было убежать, да ноги не послушались. Королева попробовала ему возразить: что, мол, люди скажут? Но он оборвал ее, подошел к дверям и кликнул своих командиров. Те бегут на королевский зов, а он им дает то самое распоряжение, кричит: всех новорожденных в городе!.. Что там еще говорилось, я не помню. Я боялась, что сейчас упаду в обморок, вывалюсь из-под полога и все меня увидят. Слышала только, как королева причитала жалобным голосом что-то про приказ верховного короля и что, мол, Артур не желает терпеть разговоры, которые пошли после Лугуваллиума. Солдаты ушли. А королева уже больше не плакала, она смеялась, милорд, и обнимала короля Лота. И так она с ним разговаривала, будто он совершил невесть какой доблестный подвиг. Тут он тоже стал смеяться и говорит: «Да-да! Пусть думают, будто это Артурово деяние, а не мое. Оно очернит его имя, как я не смог бы, сколько бы ни старался». И они удалились в опочивальню и затворили за собой двери. Я услышала, как она меня зовет, но выскользнула из замка и побежала со всех ног. Она злодейка! Я всегда ее ненавидела, но она ведьма, она держала меня в страхе.

— Тебя никто не обвинит за дела твоей госпожи, — успокоил я ее. — А теперь ты можешь искупить свое в них участие. Отведи меня туда, где спрятан сын верховного короля.

Расширив глаза, она отшатнулась от меня, оглянулась через плечо, словно вздумала убежать.

— Послушай, Линд. Если ты страшилась Моргаузы, куда более следует тебе страшиться меня. Ты бежала этой дорогой, чтобы спасти младенца, не правда ли? Но в одиночку тебе его не спасти. Ты и сама в одиночку не сумеешь спастись. Но если ты мне поможешь, я тебя защищу. А ты будешь нуждаться в моей защите. Вот, слышишь?

В вышине у нас над головами с лязгом распахнулись главные ворота замка. Меж деревьев замелькали факелы, раздался конский топот, возгласы, распоряжения. Все это покатилось вниз, к большому мосту.

Ульфин отрывисто произнес:

— Они уже выехали. Поздно.

— Нет! — выкрикнула девушка. — Домик Мачи в другой стороне. Туда они приедут напоследок. Я провожу тебя, господин! Ступай за мной.

И, не говоря больше ни слова, метнулась наружу. Мы с Ульфином поспешили за ней.

Вверх по проулку, которым мы сюда спускались, потом через пустырь и снова вниз по узкой улочке, криво сбегавшей к реке, и берегом реки по прибрежной тропе, утопавшей в зарослях крапивы, распугивая крыс, кормившихся среди отбросов. Здесь стояла непроглядная мгла, и мы поневоле двигались небыстро, хотя ночь ужасов дышала нам в затылок, точно настигающий гончий пес. Позади нас оживала, пробуждалась окраина города. Сначала раздался лай собак, потом возгласы солдат и гулкий стук подков. Потом захлопали двери, послышался женский плач, крики мужчин, перемежающиеся то тут, то там громким лязгом скрешенного оружия. Я бывал в отданных на разграбление захваченных городах, но это было нечто иное.

— Сюда! — шепнула Линд и свернула на другую кривую улочку, уводящую от реки.

Вдали за домами по-прежнему отравляли ночь страшные кровавые звуки. Мы пробежали, оскользаясь, по уличной грязи, взобрались по каким-то разбитым ступеням и очутились на еще одной узкой улочке. Здесь пока царила сонная тишина, хотя в одном окне я заметил огонек — испуганного горожанина разбудили отдаленные крики. По этой улочке мы выбежали на травянистый луг, где пасся стреноженный осел, миновали ухоженный фруктовый сад, кузницу с плохо притворенной дверью и очутились возле аккуратного домика, который стоял отдельно от других за невысокой терновой изгородью. Перед домом был палисадник с голубятней и собачьей конурой.

Дверь была широко распахнута и качалась на ветру. Сторожевой пес рвался на цепи, вскидываясь на задние лапы. Голуби все выпорхнули из голубятни и взбивали крыльями серый предутренний воздух. А в доме — ни огонька. И ни звука.

Линд пробежала через палисадник, остановилась на пороге, заглянула в черную глубину.

— Мача! Мача!

На приступке за дверью стоял фонарь. Но разве было сейчас время искать огниво? Я осторожно оттолкнул девушку. «Выведи ее», — приказал я Ульфину, он взял ее за руку, а я поднял фонарь и резко взмахнул им у себя над головой. И сейчас же из фитиля с шипением выбился яркий язычок пламени. Я услышал сзади изумленный возглас Линд. И тут же у нее перехватило дыхание. Фонарь осветил всю внутренность дома: кровать у стены, тяжелый стол с лавкой, горшки для стряпни и для хранения масла, маленькую скамеечку и упавшую рядом прялку с протянутой куделью; чисто выметенный очаг и добела вымытый каменный пол без единой соринки, только в углу труп женщины в луже крови, натекшей из перерезанного горла. У кровати стояла колыбель, она была пуста.

Линд и Ульфин ждали меня у садовой ограды. Девушка притихла, она была так потрясена, что даже перестала плакать; личико ее в свете фонаря было без кровинки. Ульфин поддерживал ее, обхватив одной рукой за плечи. Он тоже был бледен. Пес на цепи, поскулив, сел перед конурой, задрал нос к небу и протяжно, пронзительно завыл. Ему среди лязга и криков в ночи отозвался другой, из соседнего квартала, потом третий, ближе.

Я плотно притворил за собой дверь домика.

— Мне очень жаль, Линд. Но тут уже ничем не поможешь. Надо уходить. Ты знаешь таверну у южных ворот? Отведи нас туда, но только в обход той части города, откуда сейчас доносятся крики. И постарайся не давать воли своему страху: я сказал, что защищу тебя, так и будет. Ты пока останешься с нами. Пошли.

Она не двинулась с места.

— Его унесли! Они схватили младенца! И убили Мачу. — Она обратила ко мне невидящий взгляд. — Почему? Король не мог повелеть этого, она была его милой!

Я задумчиво отозвался:

— В самом деле, почему? — И поторопил, легонько встряхнув ее за плечи: — Идем, дитя, нельзя больше медлить. Солдаты второй раз сюда, может быть, и не вернутся, но тебе на улицах грозит опасность. Веди нас к южным воротам.

— Это она, она направила их сюда! — не слыша меня, причитала Линд, — Они поспешили прямо сюда. А я опоздала! Если бы вы не задержали меня на мосту…

— …ты бы тоже сейчас валялась мертвая, — сухо докончил Ульфин. Он говорил спокойно, словно ужасы ночи его не задевали. — Чем ты могла им помешать, ты и твоя Мача? Нашли бы здесь тебя и зарезали, не успела бы до изгороди добежать. Ты лучше делай, что говорит милорд. Если ты, конечно, не хочешь вернуться к королеве и доложить о том, что здесь произошло. Можешь не сомневаться, она уже догадалась, куда ты побежала. И солдаты не замедлят сюда за тобой явиться.

Это было сказано резко, зато возымело действие. При упоминании о Моргаузе Линд словно очнулась. Она бросила последний испуганный взгляд на домик, натянула на голову капюшон и побрела через сад, пробираясь между деревьями.

Я задержался возле воющего пса и положил ладонь ему на шею. Жуткий вой прервался. Животное дрожало мелкой дрожью. Я достал кинжал и перерезал веревочный ошейник. Но пес не сдвинулся с места, и я, оставив его, пошел дальше.

В ту ночь схватили два десятка младенцев. Кто-то из повитух и знахарок, должно быть, наставил воинов Лота, где искать. Когда мы кружным путем, по пустынным окраинам, добрались до таверны, все было уже позади, солдаты ускакали. Нас никто не остановил, никто не обратил на нас внимания. Улицы в центре города были полны народа. Стоял страшный шум. Одни метались как безумные между домами, другие выглядывали в страхе из темных подворотен. Здесь и там вокруг рыдающей матери, вокруг потрясенного или взбешенного отца собирались толпы. Бедные люди, лишенные возможности противостоять воле своего короля! Монарший гнев пронесся через город, и им оставалось только горевать.

И проклинать. Я слышал, как повторялось имя Лота: конники-то были его. Но вместе с ним раздавалось и имя Артура. Клевета уже была пущена, и со временем ей предстояло полностью вытеснить правду. Артур был верховный король, источник и блага, и зла.

В одном мучители были к ним милосердны: они не пролили крови. Пала жертвой одна только Мача. Солдаты выхватывали детей из колыбелей и скрывались с ними во тьме. Не считая двух-трех разбитых лбов в тех случаях, когда отцы пытались заступиться, они никому не нанесли увечий.

Об этом поведал мне потрясенный Бельтан. Он встретил нас в дверях таверны одетый и охваченный страшным волнением. Линд он даже не заметил. Поймав меня за руку, он, захлебываясь, рассказал о событиях этой ночи. Из его сбивчивого рассказа мне стало ясно одно: солдаты с младенцами проскакали здесь совсем недавно.

— Они были еще живы и плакали — только вообрази, мастер Эмрис! — Он горестно заламывал руки. — Ужасно, ужасно! По-истине дикие времена! И эта болтовня про Артуров приказ, кто в нее поверит? Но тише, ни слова больше, чем скорее мы будем в пути, тем оно лучше. Не место здесь для честных ремесленников. Я бы выехал еще раньше, мастер Эмрис, но я дожидался тебя. Я думал, тебя позвали оказать помощь, говорят, в городе есть раненые. Младенцев собираются уничтожить, ты слышал? О милостивые боги, подумать, что только вчера я… А вот и Кассо, добрый человек! Я позволил себе распорядиться, чтобы он оседлал ваших мулов, мастер Эмрис. Я уверен, что ты со мной согласишься. Надо уезжать немедленно. Я заплатил хозяину, все улажено, мы с тобой сочтемся в дороге… Я, как видишь, купил мулов и для нас с Кассо, давно подумывал об этом, а вчера, когда мне в замке привалила такая удача… Ах, как это вышло кстати, как кстати! Но какова милая дама? Кто бы подумал… но ни слова больше, покуда мы здесь! Стены имеют уши, а времена нынче страшные. Ну а это кто?

Он близоруко всмотрелся в лицо Линд, которая едва держалась на ногах, опираясь на руку Ульфина.

— Господи! Да ведь это, кажется, юная фрейлина?..

— Потом, — остановил я его. — А пока — никаких вопросов. Она едет с нами. Прими мою благодарность, мастер Бельтан. Ты верный друг. Правда твоя, надо уезжать без промедления. Кассо, сними-ка поклажу с этого мула, на нем поедет дама. Ульфин, ты говорил, у тебя завелось знакомство среди стражников у городских ворот? Поезжай вперед и позаботься, чтобы нас выпустили из города. Подкупи их, если понадобится.

Впрочем, в этом нужды не оказалось. Когда мы подъехали, городские ворота как раз закрывались, но стражники не стали чинить нам препятствий. Можно было даже понять из того, о чем они переговаривались между собой, что они не менее горожан были потрясены происшествием и находили вполне понятным, что мирные торговцы и ремесленники спешили покинуть город прямо среди ночи.

Немного отъехав по дороге и убедившись, что стражники нас уже не видят, я натянул поводья и сказал:

— Мастер Бельтан, у меня еще осталось одно неотложное дело. Нет, не в городе, так что тебе нет нужды за меня опасаться. Я скоро догоню тебя. А вы поезжайте в ту таверну, где мы останавливались по пути сюда, с ракитой у входа, помнишь? Там ждите нас. Линд, ты будешь в безопасности с этими людьми. Ничего не бойся, но будет лучше, если до моего приезда ты станешь хранить молчание. Ты поняла?

Она безмолвно кивнула.

— Итак, до встречи под ракитой, мастер Бельтан?

— Да-да, пусть будет так. Не могу сказать, чтобы мне было что-нибудь понятно, но, возможно, утром…

— Утром, я надеюсь, все разъяснится. А пока — прощай.

Они потрусили дальше. Я натянул узду своего мула.

— Ну, Ульфин?

— Они свернули на восточную дорогу, милорд.

И мы поехали на восток.

Верхом на мулах нам бы не под силу было нагнать конный отряд, если бы не то, что наши «скакуны» хорошо отдохнули, а они на своих взмыленных прискакали издалека этой же ночью.

И потому, когда через полчаса скачки оказалось, что их все еще не видно и не слышно, я натянул поводья и обернулся.

— Ульфин! На два слова.

Он подогнал своего мула. Лица Ульфина в темноте я не видел, но ощутил, что с ним что-то происходит: он боялся.

До сих пор он ни разу не выказал страха, даже в домике Мачи. А здесь ему нечего было бояться — кроме меня.

Я спросил:

— Почему ты солгал мне?

— Милорд…

— Ведь отряд этим путем не проезжал?

— Нет, милорд.

— Тогда куда же они поскакали?

— К морю. Кажется… так говорили… что они положат детей в барку и пустят по волнам. Король объявил, что отдает их в руку божию, чтобы невинные…

— Вздор! — оборвал я его. — Не Лоту говорить о руке божией. Просто он боялся гнева людского, если бы люди увидели зарезанных младенцев. Теперь он еще, конечно, станет нашептывать, что будто бы Артур велел их зарезать, а он, Лот, смягчил приговор и предоставил решать случаю! Скорее на берег. По какой дороге?

— Я не знаю.

— Это правда?

— Истинная правда, милорд. Туда ведет несколько дорог. По какой они поехали, никто точно не знал. Это правда, милорд.

— Да, если бы кто-то узнал, горожане бы еще, пожалуй, пустились вдогонку. В таком случае едем назад и свернем на первую же дорогу к морю. Можно будет ехать вдоль берега и высматривать их у воды. Поскакали!

Я стал поворачивать мула, но Ульфин протянул руку и взялся за мои поводья. Такую вольность он бы никогда себе не позволил, если бы не совершенная крайность.

— Милорд… прости меня. Что ты собираешься делать? После всего… Ты по-прежнему хочешь разыскать этого ребенка?

— А ты как думаешь? Артуров сын.

— Но Артур сам хочет, чтобы его не стало!

Вот оно что. Я мог бы давно догадаться. Я дернул повод, и мул подо мной стал перебирать копытами.

— Стало быть, ты в Каэрлеоне подслушивал. И слышал все, что было сказано в ту ночь.

— Да, — признался он еле слышно. — Не согласиться убить малое дитя — это одно, но когда убийство совершается чужими руками…

— …незачем этому препятствовать, так, по-твоему? Может быть. Но раз уж ты подслушивал в ту ночь, ты должен знать и ответ, который я дал королю. Я сказал, что надо мною есть власть более высокая, чем он. И до сего часа мои боги не дали мне никакого знака. Неужто ты думаешь, что они велят мне поступить так, как поступают Лот и его преступная королева? А слышал ты, как они клевещут на Артура? Ради чести Артура и ради спокойствия его души он должен знать правду. Я послан сюда им, дабы все увидеть и поведать ему. И то, что надо будет сделать, я сделаю. А теперь отпусти мой повод.

Он повиновался. Я пришпорил в галоп. И мы поскакали по дороге обратно.

Этим путем мы уже проезжали в тот день, когда прибыли в Дунпелдир. Я постарался припомнить, какой здесь берег. Запомнились отвесные каменные кручи над самой водой и перемежающиеся с ними песчаные бухты. Примерно в миле от города в море выдавался скалистый мыс, который даже во время отлива невозможно было объехать на лошади, так круто обрывались в воду его отвесные бока. Но за мысом к берегу вела тропа, и оттуда при низкой воде, прикинул я теперь, можно было ехать вдоль самого моря до устья Тайна.

А ночная темнота исподволь, но неуклонно редела. Занимался рассвет. Мы уже ехали не вслепую.

Впереди по правую руку обозначилась груда камней. У ее подножия ветер теребил пучок перьев. Мулы всхрапели и стали косить глазами — видно, почуяли запах крови. Отсюда начиналась тропа к морю. Мы свернули на нее, поехали по каменистой зеленой равнине под уклон — и перед нами открылся берег и серая неумолчная гладь моря.

Высокий мыс остался справа, с левой стороны был гладкий серый песок. Мы свернули налево и пустились галопом по плотному ребристому песку. Море сильно отступило и там, вдали, как большое серое зеркало, отбрасывало тусклый блеск к пасмурному небу. Впереди, окруженная серым сиянием, темнела скала, на которой был установлен маяк. Он ровно рдел. Скоро, думал я, трясясь на муле, слева должна открыться гора Дунпелдирского замка, а перед нею — низкие берега бухты, в которой река встречается с морем.

Показался еще один мыс, у черной, каменистой оконечности его белели кружева пены. Мы объехали его по кромке, копыта мулов ступали прямо в кипень прибоя. И вот милях в двух от берега показался Дунпелдир, все еще мерцающий встревоженными, бессонными огнями. Впереди расстилался ровный, выглаженный волнами песок, дальше смутно чернели древесные купы, очерчивая невидимое русло реки, а там, где она разливалась, встречаясь с морем, золотисто отсвечивала вода. Вдоль реки, удаляясь от моря, мерной рысью ехали всадники с факелами. Они возвращались в город: дело было сделано.

Мой мул с готовностью послушался узды и встал. За его крупом, фыркая, остановился мул Ульфина. Из-под копыт, послушные тяге отлива, поползли прибрежные камешки.

Помолчав, я сказал:

— Похоже, что твое желание исполнилось.

— Милорд, прости меня. Я только думал о том, чтобы…

— За что прощать? Я не могу тебе пенять, что ты служил своему господину, а не мне.

— Надо было верить, что ты лучше знаешь, как поступить.

— Когда я сам не имел об этом представления? Может быть, ты и был прав, а не я. Во всяком случае, теперь, когда преступление свершилось и Артуру, со своей стороны, все равно придется за него поплатиться, будем хотя бы надеяться, что ребенок, рожденный Моргаузой, погиб вместе с остальными.

— Разве возможно, чтобы кто-то из них спасся? Взгляни, милорд!

Я обернулся и посмотрел, куда он показывал.

В море за скалистым рифом, замыкающим залив, бледным полумесяцем мерцал одинокий парус. Оставив риф позади, барка выплыла в открытое море. Ровный береговой ветер наполнил парус, и она заскользила по волнам, точно чайка, несущаяся над морем. Вот оно, Иродово милосердие к младенцам — в качании волн и песне ветра! Уплывающая барка подпрыгивала и зарывалась носом, быстро унося прочь от земли свой злосчастный груз.

Наконец парус растаял в серой дали. Море под ветром вздыхало и бормотало. Маленькие волны ударяли в скалу и вымывали из-под копыт наших мулов песок и осколки ракушек. Вверху над прибрежным обрывом шелестела и стлалась на ветру сухая трава. И вдруг, сквозь все эти звуки и шорохи, я услышал в мгновение затишья едва уловимый тонкий нарастающий вой, нечеловеческий голос, подобный пению серых тюленей в морском просторе. Мы прислушались: вой постепенно стих, но вдруг возник снова, пронзительно громкий, он зазвучал прямо над нашими головами, будто обреченная на погибель душа покинула тонущую барку и прилетела к родным берегам. Ульфин вздрогнул и отшатнулся, словно увидел призрак, и осенил себя охранительным знамением. Но то была лишь чайка, с криком пронесшаяся высоко над нами.

Ульфин не проговорил ни слова, я тоже сидел в седле и молчал. Что-то гнетущее ощущалось в обступившей нас полутьме, оно давило и клонило меня долу. Что это было? Не одна только злая доля этих детей. И уж конечно, не гибель Артурова отпрыска. Но бледному парусу, убегающему вдаль по серой воде, и плачу, прозвучавшему во мгле, отозвалось что-то в самой глубине моей души.

Я недвижно сидел в седле, а предрассветный ветер замирал, сменяясь затишьем, прибой лениво ударял в скалы, и плач замер в морской дали.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ КАМЕЛОТ

Глава 1

Мне очень не хотелось, но пришлось все же задержаться в Дунпелдире. Артур по-прежнему находился в Линнуисе, он ждал от меня донесений, и не только о самом избиении младенцев, но и о том, что последует за ним. Ульфин наверняка надеялся, что его отпустят домой, но я, поскольку в самом Дунпелдире мне оставаться было небезопасно, обосновался в таверне под ракитой, и Ульфину пришлось послужить моим посыльным и связным. Бельтан, потрясенный событиями той страшной ночи, отправился с Кассо на юг. Однако я свое обещание выполнил; я дал это обещание не раздумывая, оно просто сорвалось у меня с языка, но жизнь показала, что такие наития рождаются из источника, которым нельзя пренебрегать. Я поговорил с золотых дел мастером и без труда убедил его, что от слуги, знающего грамоту, ему будет гораздо больше проку; к тому же я прямо объявил, что отдаю ему Кассо за меньшую цену, чем заплатил за него сам, но только на этом единственном условии. Впрочем, я мог бы и не настаивать: Бельтан, добрая душа, с готовностью взялся сам обучать Кассо чтению и письму, после чего они оба со мной простились и направились к югу, держа путь обратно в Йорк. С ними вместе уехала и Линд, у которой в Йорке остался знакомый, на чье покровительство она могла рассчитывать. Был он мелкий торговец и звал ее за себя замуж, но она, боясь гнева королевы, до сих пор ему отказывала. Итак, мы расстались, и я расположился ждать, что принесут ближайшие несколько дней.

Спустя два или три дня после страшного Лотова возвращения к берегу стало прибивать обломки барки с телами младенцев. Как видно, ее выбросило где-то на скалы, а потом разбило прибоем. Бедные матери на берегу заводили зловещие перебранки о том, который младенец чей. Они целыми днями бродили у моря, много плакали и мало говорили: видно, они привыкли, как бессловесные твари, принимать от хозяев и милостыню, и кару. Убедился я, сидя в тени под навесом и прислушиваясь к разговорам, и в том, что, вопреки пущенному слуху об Артуровом приказе, люди все же возлагали вину на Моргаузу и на одураченного, рассвирепевшего Лота. И поскольку мужчины всегда остаются мужчинами, горожане даже не очень винили своего короля, действовавшего со зла и впопыхах. Всякий мужчина поступил бы на его месте так же, вскоре уже поговаривали они. Легко ли вернуться домой и узнать, что твоя жена принесла тебе в подоле чужого ублюдка. Как тут не рассерчать? Ну а что до избиения младенцев, так король есть король, у него голова болит не только о своем ложе, но и о троне. И кстати о делах королевских: разве Лот не по-королевски возместил нанесенный урон? Ибо у Лота действительно хватило соображения вознаградить пострадавших, так что женщины, хоть и продолжали горевать и плакать, но мужчины смирились и приняли Логово золото как должное, а Лотово злодейство как вполне понятный поступок обманутого мужа и гневливого монарха.

А как же тогда Артур? — задал я однажды, словно бы невзначай, вопрос собравшимся в таверне говорунам. Если справедливы слухи о причастности верховного короля к убийству, тогда, быть может, и его можно оправдать? Если младенец Мордред в самом деле его сын и был бы заложником у короля Лота (который не сказать, чтобы всегда верой и правдой служил Артуру), тогда разве политические соображения не оправдывают этого поступка? Разве для того, чтобы заручиться дружбой могучего короля лотианского, Артуру не вернее всего было бы убить кукушонка в гнезде и принять вину на себя?

Ответом мне было бормотание и качание голов, которое свелось в конце концов к согласию, хотя и с оговорками. Тогда я подкинул им другую мысль. Всякий знает, что в делах государственных — в вопросах высшей и тайной политики и сношений с таким соседом, как Лотиан, — всякий знает, что в таких делах решает не юный Артур, а его главный советник, Мерлин. Можно не сомневаться, что это было решение безжалостного и хитроумного интригана, а не храброго молодого воина, который все свои дни проводит на поле брани, сражаясь с врагами Британии, и которому недосуг заниматься постельной политикой, за исключением того, на что у каждого мужчины найдется время…

Так было посеяно семя и, как трава, взялось и распространилось по земле; к тому времени, когда пришло известие о новой победе Артура на бранном поле, избиение младенцев в городе Дунпелдире не служило больше главным предметом разговоров, и вина за него, на кого бы ее ни возлагали: на Мерлина, Артура или Лота, — уже, можно сказать, была прощена. Всем было ясно, что верховный король — да оборонит его Господь от врагов — не имел к этому делу иного касательства, помимо того, что сознавал его необходимость. Притом же младенцы так или иначе почти все померли бы, не дожив до года, и не видать бы их отцам золота, которое они получили от короля Лота. А сверх всего, женщины вскоре уже снова понесли и волей-неволей забыли свое горе.

Забыла свое горе и королева. Король Лот, как теперь считалось, поступил воистину по-королевски. Примчался домой, объятый гневом, убрал бастарда (по Артурову ли приказу, по своей ли воле — не важно), зачал нового законного наследника на место убиенного и ускакал опять служить верой и правдой верховному королю. И многие из пострадавших отцов, вступив в его войско, уехали вместе с ним. Моргауза же вовсе не казалась перепуганной яростью своего супруга и повелителя или устрашенной народным возмущением — раз или два, что я ее видел, она проезжала мимо гладкая, довольная, торжествующая. Что бы люди ни говорили о ее участии в убийстве детей, ей теперь все было прощено, ведь она, по слухам, носила в чреве законного наследника лотианского престола.

Об убитом же сыне она если и горевала, то виду не показывала. А это верный знак, говорили люда, что Артур взял ее силой и зачатый ею ребенок был ей не мил. Но для меня, выжидавшего в серой незаметности, это был знак, означавший, пожалуй, нечто иное. Я не верил, что младенец Мордред находился в той барке среди обреченных на гибель детей. Я помнил троих вооруженных мужчин, которые вошли в замок через задний вход незадолго до прибытия Лота — после того как прискакал по южной дороге гонец королевы. Помнил женщину Мачу, которая лежала в своем доме с перерезанным горлом у пустой колыбели.

И помнил, как Линд под покровом ночи выбежала из замка без ведома и согласия Моргаузы, спеша предупредить Мачу и перенести младенца Мордреда в безопасное место.

И, сопоставив все это, я, кажется, понял, как в действительности было дело. Мача была избрана в мамки Мордреду, потому что родила от Лота мальчика. Моргаузе, наверно, даже приятно было наблюдать смерть этого ребенка, недаром же она смеялась, как рассказывала Линд. Спрятав Мордреда и подложив в колыбель подменыша на верную погибель, Моргауза спокойно ждала Лотова возвращения. Как только пришло известие, что король приближается, она послала троих воинов из замка переправить Мордреда в другое место, а Мачу убить, чтобы та, узнав о гибели своего ребенка, с горя не выдала королеву Моргаузу. Теперь Лот поостыл, горожане успокоились, и где-то в безопасности, я был уверен, рос мальчик — ее тайное орудие власти.

Когда Лот уехал, чтобы присоединиться к Артуру, я отправил Ульфина на юг, сам же еще остался в Лотиане выжидать и присматриваться. Теперь, когда Лот был далеко, я мог без опасений возвратиться в Дунпелдир и прилагал все старания к тому, чтобы найти какой-нибудь след, ведущий туда, где был спрятан Мордред. Что я должен был сделать, найдя его, я не имел понятия, но мне так и не пришлось принимать этого решения, бог не возложил на меня такого бремени. Я прожил в грязном северном городишке добрых четыре месяца, и, хотя ходил по берегу моря и при свете звезд, и при свете солнца и обращался к моему богу на всех известных мне языках и наречиях, я не увидел ничего ни среди бела дня, ни во сне, что могло бы привести меня к сыну Артура.

Постепенно я начал склоняться к мысли, что, наверно, я все же ошибался, что даже Моргауза не могла быть такой злодейкой и не иначе как Мордред утонул вместе с остальными младенцами в ночном море.

Итак, наконец, когда уже в осень закрались первые зимние морозы и стало известно о победном исходе битвы при Линнуисе, так что в городе снова ожидали скорого возвращения короля Лота, я с удовольствием покинул Дунпелдир. Артур на Рождество намерен был прибыть в Каэрлеон и ожидал меня там. На пути к югу я сделал только одну остановку — погостил день-другой в Нортумбрии у Блэза, рассказал ему все новости и отправился дальше, чтобы быть на месте ко дню возвращения короля.

Он возвратился на второй неделе декабря, когда землю уже убрал серебром мороз и дети рвали плющ и остролист для рождественских украшений. Артур умылся и переоделся с дороги и сразу же послал за мною. Принял он меня в той самой комнате, где мы с ним беседовали перед тем, как расстаться. На этот раз дверь в спальные покои была плотно закрыта и король был один.

Он сильно изменился за эти месяцы. Вырос, конечно, чуть не на полголовы — в этом возрасте юноши тянутся вверх, как ячмень на поле, — но и раздался вширь и лицо сделалось жестким, потемнело и осунулось от солдатской жизни. Но главная перемена состояла не в этом. Главное — он стал властным. Он держался как человек, который знает, что делает и какой добивается цели.

Не считая этого, наш разговор был словно продолжением того разговора, что я вел с Артуром год назад, в ту ночь, когда был зачат Мордред.

— Люди говорят, что это злодейство совершено по моему велению! — воскликнул он вместо приветствия. Он расхаживал по комнате такими же сильными и легкими львиными шагами, только каждый шаг был теперь в добрую пядь длиннее. Комната стесняла его, как клетка — благородного зверя. — А ведь ты же знаешь, помнишь, как я в этой самой комнате сказал тебе: нет! Пусть Бог решит по своей воле! И вот — такое.

— Но ведь ты этого хотел, разве нет?

— Всех этих смертей? Неужели бы я распорядился так? Или ты, если на то пошло?

Вопрос не предполагал ответа, и ответа на него я не дал, а только сказал:

— Лот никогда не славился ни умом, ни сдержанностью, а тут он еще был в ярости. Правильно будет сказать, что такое решение было ему подсказано или по крайней мере поддержано со стороны.

Он бросил на меня быстрый горящий взгляд.

— Моргаузой? Это я слышал.

— Тебе, очевидно, все рассказал Ульфин. А о своем собственном участии в этом деле он не умолчал?

— О том, что он пытался отвести тебя от следа и предоставить року решение участи младенцев? Да, это я тоже знаю. — Он немного помолчал. — Поступок неправильный, я так и сказал, но трудно сердиться на человека за преданность. Он полагал… он знал, что мне будет легче в случае смерти этого ребенка. Но все остальные… Месяца не прошло, как я дал клятву защищать мой народ, и уже мое имя повторяют на улицах с проклятием…

— По-моему, ты можешь утешиться. Мало кто верит, что ты имел касательство к этому злодеянию.

— Не важно, — бросил он мне через плечо, — Кто-то верит, и этого достаточно. У Лота есть все-таки какое-то извинение, то есть извинение в глазах простолюдина. Но я? Что же мне, публично заявить: прорицатель Мерлин, мол, предсказал, что мне грозит опасность от этого младенца, и я повелел его убить, а заодно с ним и остальных, чтобы он не улизнул из сети? Какой же я тогда получаюсь король? Вроде Лота?

— Могу только повторить, что люди тебя не винят. Не забудь, придворные дамы Моргаузы находились поблизости и все слышали своими ушами, и стражники знают, от кого получили приказ. И в свите Лота тоже знали, что король мчался домой, пылая жаждой мести, да он и не из тех, кто стал бы молчать о своих намерениях. Не знаю, что рассказал тебе Ульфин, но, когда я покидал Дунпелдир, в городе говорили, что избиение младенцев было учинено по приказу Лота, а если кто и придерживается мнения, что приказ был дан тобой, то полагают, что ты действовал по моему совету.

— Вот как? — Тут он совсем рассвирепел, — Я, стало быть, такой король, который сам по себе ничего не решает? Если вина ложится на нас с тобой, то ее приму я, а не ты. Ты сам знаешь, что это справедливо, ты не хуже моего помнишь, какие именно слова здесь были сказаны.

На это тоже нечего было ответить, и я промолчал.

А он походил взад-вперед по комнате, а потом продолжал:

— От кого бы ни исходил тот приказ, ты не ошибешься, если скажешь, что я чувствую свою вину. Но клянусь всеми богами, небесными и подземными, я бы никогда не пошел на это. Подобные деяния остаются с человеком на всю жизнь и даже переживают его. Меня будут помнить не как воителя, изгнавшего саксов из пределов родной Британии, но как нового царя Ирода, устроившего в Дунпелдире избиение младенцев!.. Весело, нечего сказать!

— Я думаю, ты можешь не беспокоиться о своей посмертной славе.

— Это ты так думаешь.

— Да, я так думал.

То ли он заметил, что я говорю в прошедшем времени, то ли мой тон его задел. Он посмотрел мне прямо в глаза, но я не отвел взгляд.

— Так думал и так сказал я, Мерлин, когда сила моя была при мне, и, стало быть, это правда. Ты прав, что негодуешь из-за совершенного злодеяния, и прав, что часть вины за него берешь на себя. Но даже если это событие войдет в историю как дело твоих рук, все равно тебя винить за него не будут. Поверь мне. То, что еще ждет тебя впереди, перечеркнет все твои прегрешения.

Гнев его улегся. Артур размышлял. Наконец он медленно произнес:

— То есть от рождения и гибели этого ребенка произойдет нечто ужасное? И люди будут думать, что убийство его было оправданно?

— Да нет, я совсем не это имел в виду…

— А ведь ты, вспомни, предрекал совсем другое. Ты намекал… даже не намекал, а прямо говорил, что от ребенка Моргаузы может произойти опасность для меня. Ну так вот. Ее ребенок теперь мертв. Может быть, именно эта опасность мне и грозила? Опасность запятнать свое имя? — Он замолчал, потрясенный новой мыслью, — Или же когда-нибудь в будущем один из отцов, чей сын был теперь убит, подстережет меня в темноте с ножом? Ты на это намекал своим пророчеством?

— Я уже объяснил тебе, что ничего определенного в виду не имел. И я говорил не «может произойти опасность», а «произойдет». Если пророчество мое верно, то опасность грозит тебе прямо от него, а не через нож в руке у кого-то еще.

Если раньше он метался по комнате, то теперь застыл на месте. И не спускал с меня напряженного, думающего взгляда.

— Значит, это кровопролитие цели не достигло? И ребенок — Мордред, ты говорил, его зовут? — остался жив?

— Я пришел к выводу, что да.

Он судорожно вздохнул.

— Он как-то спасся из тонущей барки?

— Возможно. Либо его уберег случай и он живет теперь где-то, неведомо для других и сам ни о чем не ведая, как рос некогда ты, — и ты когда-нибудь его встретишь, как Лай Эдипа, и падешь от его руки, не подозревая, кто твой противник.

— Пусть так. Готов рискнуть. Рано или поздно гибель подстережет каждого. А что еще могло произойти?

— Могло быть, что он вовсе не находился в той барке.

Он задумчиво кивнул:

— Да. Это похоже на Моргаузу. Что тебе известно?

Я рассказал ему то немногое, что знал, и объяснил, какие выводы сделал.

— Она не могла не предвидеть бешенства Лота, — заключил я. — Мы знаем, что рожденного ею младенца она хотела сберечь, и знаем, для чего он ей нужен. Стала бы она рисковать и оставлять его в городе ко времени Лотова возвращения? Ясно, что все происшедшее подстроено ею. Линд рассказала нам потом еще много подробностей. Мы знаем, что она дразнила и подначивала Лота и довела его до исступления и до убийства; и притом она первая, мы знаем, пустила слух, что все делается по твоему приказу. Чего же она достигла? Ублажила Лота и укрепила свою над ним власть. Но кроме того, зная ее и понаблюдав за нею, я пришел к заключению, что она еще и ухитрилась…

— …сохранить своего заложника!

Румянец сошел с его щек, он казался холоден, узкие щелочки глаз были полны непогодой. Такого Артура случалось видеть другим, мне же до сих пор — никогда. Сколько воинственных саксов успели заглянуть в эти глаза, прежде чем расстались с жизнью? Он горько произнес:

— Я уже с лихвой заплатил за ту ночь. Жаль, что ты не дал мне тогда ее зарубить. Этой даме лучше никогда больше не приближаться ко мне, разве что во власянице и на коленях! — Это прозвучало как клятва. Затем тон его переменился: — Давно ли ты с севера, Мерлин?

— Вчера.

— Вчера? Я думал… мне казалось, что со времени этого злодеяния уже месяцы прошли.

— Так и есть. Но я остался, чтобы увидеть своими глазами, что будет дальше. Потом, когда я начал кое о чем догадываться, я решил задержаться и посмотреть, не сделает ли Моргауза какой-нибудь шаг, который укажет мне местонахождение ребенка. Если бы Линд могла к ней вернуться и не побоялась бы мне помогать… но это невозможно. Вот почему я оставался в Дунпелдире, покуда не пришло известие о том, что ты выехал из Линнуиса. Лота опять ждали со дня на день домой. А я знал, что в присутствии Лота не смогу ничего предпринять, поэтому собрался и отправился в путь.

— Вот, стало быть, как. Приехал издалека, а я тут продержал тебя на ногах, да еще наорал на тебя, словно ты часовой, заснувший на посту. Простишь ли ты мне?

— Нечего прощать. Я успел отдохнуть. Впрочем, я с удовольствием теперь сяду. Благодарю тебя.

Я поблагодарил его за кресло, которое он мне подвинул, после чего сам уселся в другое, по ту сторону дубового стола.

— Ты в своих донесениях ни словом не обмолвился о том, что младенец Мордред, возможно, остался жив. И Ульфин ничего такого мне не говорил.

— Едва ли это могло прийти ему в голову. Я и сам сообразил и сделал выводы, только когда вдоволь поразмыслил и понаблюдал уже после его отъезда. А доказательств моей правоты, кстати сказать, нет. И насколько все это важно или не важно, я могу теперь судить лишь по памяти о былых предчувствиях. Но одно могу сказать тебе: судя по той неге в костях, которую испытывает сейчас королевский прорицатель Мерлин, всякая опасность, прямая или косвенная, которая может грозить тебе от Мордреда, отстоит от тебя на многие и многие годы.

Во взгляде, который он на меня обратил, не оставалось и тени досады. В глубине его глаз искрилась улыбка.

— Стало быть, у меня пока есть время.

— Да, время есть. То, что произошло, — худо, и ты был прав, что сердился, но дело это уже наполовину забылось и скоро совсем уйдет из людской памяти в блеске твоих побед. Кстати о победах: повсюду только о них и говорят. Так что отложим прошлое и будем думать о будущем. Оглядываться назад, да еще в сердцах, — значит даром тратить время.

Напряжение наконец разрядилось, он улыбнулся знакомой мне улыбкой.

— Я понял тебя. Надо строить, а не ломать. Сколько раз ты мне это внушал. Но я всего лишь смертный, меня тянет сначала сломать, чтобы расчистить место… Ну ладно. Забудем. Есть много важных дел и забот, а что сделано, то сделано. Я, кстати, слышал, — улыбка его стала шире, — что король Лот думает податься в свои северные владения. Хоть он и постарался переложить вину на меня, похоже, что ему в Дунпелдире не слишком-то уютно. Оркнейские острова, я слышал, имеют плодородную почву, и летом там приятно, но в зимнюю пору они бывают совсем отрезаны от мира.

— Если только море не покроется льдом.

— А это, — заключил он со злорадством, отнюдь не королевским, — даже Моргаузе сделать не под силу. Так что на некоторое время мы сможем забыть Лота и его козни…

Он положил руку поверх вороха сваленных на столе бумаг и свитков. А я задумался о том, что, верно, искал Мордреда слишком близко: если Лот посвятил Моргаузу в свои намерения перебраться вскоре с двором на северные острова, она могла распорядиться так, чтобы и дитя переправили туда.

Но Артур заговорил снова:

— Ты имеешь понятие о снах?

Я удивился.

— О снах? Да, мне случалось видеть сны.

Он усмехнулся.

— Глупый вопрос, не так ли? Я хотел спросить, можешь ли ты объяснить, что они значат, чужие сны?

— Едва ли. Когда я сам вижу сны со значением, это значение бывает очевидно и не нуждается в толковании. А что, тебя мучают сновидения?

— Да, уже много ночей подряд. — Он помолчал, перекладывая бумаги на столе. — Кажется, такой пустяк, стоит ли из-за него беспокоиться? Но мое сновидение такое яркое и повторяется из ночи в ночь.

— Расскажи.

— Я словно бы на охоте и совсем один. Ни собак, никого, только я и мой конь, и мы преследуем оленя. Тут бывает немного по-разному, но я всегда знаю, что охота продолжается уже несколько часов. Когда олень уже настигнут, он вдруг прыгает в кусты и пропадает. И в тот же миг конь подо мной падает мертвый, а я лечу на траву. Иногда я в этом месте пробуждаюсь, но засыпаю снова, и снова оказывается, что я лежу на траве у берега ручья и рядом мой мертвый конь. Вдруг слышу лай, приближаются собаки, целая свора. Я приподнимаюсь, осматриваюсь. Я столько раз видел этот сон, что уже знаю, хотя и сплю, чего ждать в этом месте, но мне страшно… И вижу: ко мне приближается не свора гончих псов, а один удивительный зверь, такой странный, что, хоть я и видел его множество раз, не знаю, как его тебе описать. Он выскакивает, круша папоротники и кусты, издавая лай и визг, как свора в шестьдесят гончих псов. Не взглянув на меня, спускается к ручью и пьет, а потом, ломая кустарник, устремляется дальше и пропадает из виду.

— Это все? — спросил я, видя, что он замолчал.

— Нет. Конец тоже бывает немного разный, но всегда вслед за зверем появляется рыцарь, он один и пеший, и он рассказывает мне, что тоже загнал коня, преследуя зверя. Я всякую ночь, когда его вижу, пытаюсь расспросить, что это за зверь и почему он за ним гонится, но только было он собрался мне ответить, как появляется мой конюший и приводит мне свежего коня, а рыцарь хватает его под уздцы, садится в седло как ни в чем не бывало и готов уже пуститься в путь. Тут я беру коня за узду и начинаю уговаривать рыцаря, чтобы он уступил мне право преследовать зверя, ведь я же верховный король, говорю я ему, и самые трудные подвиги надлежит исполнять мне. Но он отбрасывает мою руку со словами: «Позже. Позже, когда будет у тебя нужда, ты найдешь меня здесь, и я отвечу тебе за свои дела». И уезжает, а я остаюсь в лесу один. В этом месте я пробуждаюсь, охваченный страхом. Мерлин, что означает мой сон?

Я покачал головой:

— На этот вопрос я не знаю ответа. Я мог бы отделаться общими словами и сказать, что это тебе урок смирения, ибо даже верховный король не за все отвечает сам…

— То есть я должен спокойно смотреть, как ты берешь на себя вину за избиение младенцев? Ну уж нет, Мерлин, придумай что-нибудь поумнее!

— Я ведь сказал, что это общие слова. На самом деле я не имею понятия о том, что означает твой сон. Может быть, всего лишь дневные заботы да переполненный желудок. Но одно могу тебе сказать, как, впрочем, говорил уже и раньше: опасности, ожидающие тебя в будущем, ты преодолеешь и достигнешь славы; и, что бы ни случилось, какие бы промахи ты ни совершил — и в прошлом, и в настоящем, — ты умрешь славной смертью. Я же исчезну, как музыка замолкшей арфы, и мой конец люди назовут бесславным. А ты останешься жить в людском воображении, в людских сердцах. Покуда же у тебя есть вдоволь времени, годы и годы. Расскажи же мне, что было в Линнуисе.

Разговор наш затянулся надолго. Но под конец он снова коснулся ближайшего будущего.

— Покуда весна не вскроет пути, — сказал Артур, — мы можем продолжать строительные работы в Каэрлеоне. Так что тебе следует остаться здесь. А вот весной я хочу, чтобы ты занялся обустройством моей новой столицы. — Я вопросительно посмотрел на него, и он кивнул. — Да, мы же с тобой об этом толковали. Что было хорошо во времена Вортигерновы и даже Амброзиевы, через год или два уже совсем не будет годиться. Карта меняется, там, на востоке. Подойдем вот сюда, я тебе покажу… Твой приятель Герейнт — это просто находка. Я послал за ним. Мне такой человек нужен под рукой. Сведения, которые он присылал в Линнуис, были бесценны. Он тебе рассказывал про Эозу и Кердика? Мы делаем попытки разузнать все получше, но я уверен, что Герейнт прав. По новейшим сведениям, Эоза сейчас возвратился в Германию и сулит всякому, кто пойдет за ним, солнце, луну и звезды, не говоря уже о целом саксонском королевстве в Британии…

Мы обсудили с ним то, что стало известно благодаря Герейнту, Артур пересказал мне последние новости, затем он продолжил:

— И то, что он сообщает о Пеннинском проходе, тоже, разумеется, все верно. Мы начали там работы, как только я получил твои донесения. Я послал туда Торра. По-видимому, следующий удар нам будет нанесен с севера. Жду гонцов от Кау и Урбгена. Однако в конечном итоге все решится здесь, на юго-западе, здесь нам придется встать не на жизнь, а на смерть. Имея Рутупии в качестве главного оплота и Саксонский берег в тылу, они будут угрожать нам прежде всего вот отсюда и отсюда… — Он двигал пальцем по выпуклой глиняной карте. — Из Линнуиса мы возвращались вот этим путем. Так что рельеф местности я себе представляю. Однако на сегодня довольно, Мерлин. Я велел изготовить новые карты, и мы еще посидим с тобой над ними. А эта местность тебе знакома?

— Нет. Я проезжал этой дорогой, но мысли мои были заняты другим.

— Спешить незачем. Если мы приступим к делу в апреле или даже в мае и ты опять, как повелось, совершишь для нас чудо-другое, у нас с лихвой достанет времени. Ты пока продумай все, а когда придет срок, съезди и посмотри на месте. Согласен?

— Вполне. Я уже смотрел… Нет, только мысленно. И кое-что мне вспомнилось. Там есть холм, он возвышается надо всей этой землей… Если память меня не подводит, он имеет плоскую вершину, и на ней вполне может расположиться армия или разместиться город. И притом он довольно высок, с него виден Инис-Витрин — Стеклянный остров — и вся цепь сигнальных вершин, и дальше, на много миль к западу и к югу, земли лежат как на ладони.

— Покажи где, — быстро сказал он.

— Где-то вот здесь, — ткнул я пальцем. — Точно указать не берусь, да и карта эта, по-моему, тоже не отличается точностью. Но вот это, должно быть, речка, которая протекает у его подножия.

— Как называется холм?

— Не знаю. Знаю только, что речка, кругом омывающая его подножие, называется Камел. На этом холме была крепость еще до прихода в Британию римлян, так что, как видно, уже древние бритты оценили его выгодное стратегическое положение. Здесь они оборонялись от римлян.

— Но римляне его все же захватили?

— В конце концов. Но, захватив, возвели свои укрепления и тоже держали на нем оборону.

— Вот как? Значит, к нему подведена дорога?

— Разумеется. Должно быть, вот эта, что ведет мимо озера от Стеклянного острова.

Говоря, я показывал ему по карте, а он смотрел и спрашивал и снова метался по комнате, но потом слуги внесли ужин и свечи, и тогда он распрямил спину, отбросил со лба волосы и оторвался от поглощавших его мыслей, как пловец, всплывший на свет из глубокой пучины.

— Ну да все равно придется с этим подождать, пока отойдет Рождество. Но как только будет возможно, Мерлин, поезжай туда и сообщи мне свое мнение. В помощи тебе недостатка не будет, ты знаешь. Теперь же давай вместе ужинать, и я расскажу тебе о том, как было дело на Черной речке. Я уже столько раз повторял этот рассказ, что он разросся у меня до неузнаваемости. Но для тебя не грех повторить еще раз.

— Не грех, а прямая обязанность. Обещаю со своей стороны, что поверю каждому слову.

Он рассмеялся.

— Я всегда знал, что могу на тебя положиться.

Глава 2

Погожим весенним днем я свернул с дороги и увидел впереди холм под названием Камелот.

Таким стало его название впоследствии, а тогда он назывался Каэр-Камел — по речке, которая петлей обтекала понизу его подножие. Холм этот, как я и рассказывал Артуру, имел плоскую вершину и был не то чтобы очень высок, но возвышался над окружающими землями достаточно, чтобы во все стороны открывался широкий вид, а крутые склоны делали его почти неприступным для врага. Легко было себе представить, почему кельты, а за ними и римляне избрали его своей твердыней. Вид сверху во все стороны открывался великолепный. На востоке стеной стоит гряда пологих холмов, но на юг и на запад взгляд теряется в бескрайней дали, а на север достигает моря. В северо-западном углу море вдается в сушу и подходит к Камелоту на расстояние в каких-нибудь восемь миль, во время приливов оно растекается по болотистой равнине, питая своими водами большое озеро, посреди которого возвышается Стеклянный остров. Этот остров, вернее гряда островков, покоится на зеркальном мелководье, точно возлежащая богиня; с незапамятных времен он и был посвящен Богине, чье святилище стоит по соседству с замком местного короля. Над Стеклянным островом, далекая, но отчетливая, виднеется сигнальная вершина — гора Тор, а за нею, вдали, уже на берегу Северна, следующая сигнальная вершина — Брент-Нолл.

Холмы Стеклянного острова и окружающие их топкие травянистые низины составляют Летнюю страну, где правил в то время молодой король Мельвас, верный сторонник Артура. Когда я первый раз приехал осматривать те места, он оказал мне гостеприимство и был рад услышать о том, что верховный король намерен возвести свою главную твердыню на границе с его владениями. Он заинтересовался картами, которые я привез, и дал обещание помогать всем, чем возможно: от людей, которых он даст нам в работники, и до защиты от врагов, буде возникнет в том нужда, пока идет строительство.

Король Мельвас вызвался сопровождать меня на место будущих работ, но я для первого обзора предпочитал одиночество и потому вежливо уклонился. Он и его свита проскакали со мной первую половину пути, а потом свернули на тропу, проложенную по гати через топь, и весело унеслись прочь. Там лежат богатейшие охотничьи угодья, кишащие всевозможной дичью. Я счел за добрый знак, что, едва расставшись со мной, король Мельвас пустил сокола на стаю перелетных птиц, тянувшуюся с юго-востока, и не прошло и минуты, как сокол вернулся с добычей и сел на рукавицу сокольничему. С возгласами и смехом молодые всадники скрылись среди ив, я же продолжал мой путь в одиночестве.

Я предполагал, что к бывшей римской крепости Каэр-Камел должна вести дорога, и оказался прав. Действительно, дорога отходит от Инис-Витрина по невысокой насыпи, пересекающей озеро в узком месте, и поднимается на сухую столовую возвышенность, уходящую к востоку. Дальше она идет по этой возвышенности, а потом сворачивает на юг к деревушке, расположенной у подножия Каэр-Камела. Когда-то это было кельтское поселение, потом — слободка при римской крепости, жители ее добывали себе пропитание, обрабатывая землю, а в случае опасности прятались наверху за крепостными стенами. С тех пор как крепость пришла в упадок, жизнь у них была несладкая. Мало того, что с востока и юга им постоянно грозила опасность, но подчас еще приходилось обороняться от обитателей Летней страны — в тяжелые годы заболоченные земли вокруг Инис-Витрина не родили вообще ничего, кроме рыбы да водяной дичи, и тамошние молодцы норовили попытать удачи в чужих пределах. Я ехал между убогими хижинами под полусгнившими тростниковыми крышами, и никто не попадался мне навстречу, лишь кое-где из черных дверей вслед мне смотрели чьи-то глаза да раздавался пронзительный голос матери, зовущей свое дитя. Конь мой, оскользаясь в грязи и навозе, спустился к берегу речки Камел, перешел ее вброд по колено; наконец я направил его вверх по склону — и рысью по крутой дороге, по которой скатывались некогда римляне в своих боевых колесницах.

Даже зная заранее, что увижу наверху, я все-таки был изумлен размерами плоской вершины. Через обрушенные юго-западные ворота я въехал на широкое поле, чуть покатое к югу и рассеченное почти пополам невысоким гребнем. Медленным шагом я подъехал к этому гребню. Широкое поле, вернее, целая равнина лежала передо мной, вся изрытая и всхолмленная остатками бывших строений, а по краю ее со всех сторон тянулся глубокий ров, кое-где еще выложенный каменными плитами, и над ним — развалины стен. Заросли дрока и куманики густо одели руины, кроты подрыли растрескавшиеся плиты. Камень, добрый римский строительный камень из ближних каменоломен, повсюду валялся в изобилии. А за обрушенными бастионами склоны холма сразу круто уходили вниз, и на них густо росли деревья, когда-то срубленные под корень, а с тех пор снова разросшиеся и окруженные подлеском. Между стволами среди куманики и боярышника тут и там чернели каменные утесы. По склону, петляя в крапиве, от пролома в северной стене шла тропа. Проследив ее взглядом, я увидел на северном склоне родник, окруженный деревьями. Я понял, что это и есть знаменитый святой источник, испокон веку посвященный Великой Богине. Другой родник, который главным образом и снабжал крепость хорошей питьевой водой, находился на подъеме к северо-восточным воротам. Похоже было, что там и нынче поили скот: пока я стоял, снизу через пролом в стене наверх поднялось стадо и под тихое бряканье колокольцев разбрелось по полю, пощипывая траву. Следом появился и пастух, я увидел издалека его тщедушную фигуру и подумал было, что это мальчик, но затем по тому, как он ходил и как опирался на посох, угадал в нем старика.

Я повернул коня в его сторону и поехал медленным шагом, петляя между обломками каменных стен. Сердито застрекотала, улетая, вспугнутая сорока. Старик поднял голову. И застыл на месте с удивленным и, как мне показалось, встревоженным выражением. Я приветственно поднял руку. Верно, вид одинокого невооруженного всадника его успокоил, потому что он подошел к разрушенной каменной стене и уселся, греясь на солнце, ожидая, когда я подъеду.

Я спешился и отпустил коня пастись.

— Привет тебе, отец.

— Привет и тебе тоже, — Он произнес это на картавом местном диалекте, да еще невнятно, почти прошамкал. И при этом подозрительно взглянул на меня замутненными старческими глазами. — Ты ведь чужой в здешних краях?

— Да, я приехал с запада.

Это известие его не успокоило. Здешние жители привыкли воевать со всеми.

— Зачем же ты свернул с дороги? Чего тебе надобно здесь?

— Я прибыл по велению короля, дабы осмотреть крепостные стены.

— Опять?

Я удивленно взглянул на него, а он в сердцах вонзил посох в землю и голосом, дрожащим от гнева, произнес:

— Эта земля была нашей еще до короля и будет нашей, что бы он ни говорил! Почему он не хочет от нее отступиться?

— Мне кажется, что король не… — начал было я, но не договорил, осененный внезапной мыслью. — Ты говоришь: король? Но какой король?

— Мне его имя не ведомо.

— Мельвас? Или Артур?

— А кто его знает. Говорю тебе, я не ведаю его имени. Чего тебе здесь надо?

— Я прибыл от короля. По его велению…

— Это мы знаем. Чтобы снова возвести стены крепости, а потом отнять наш скот, убить наших детей и похитить наших женщин.

— Нет. Чтобы построить здесь твердыню и защищать ваш скот, ваших детей и женщин.

— До сих пор от этих стен нам проку не было.

Стало тихо. Старческая рука, державшая посох, дрожала. Приятно грели солнечные лучи. Конь мой осторожно пощипывал травку вокруг низкого, ползучего куста чертополоха, похожего на лежащее колесо. На розовую головку клевера села, трепеща крылышками, ранняя бабочка. Высоко взмыл жаворонок, заливаясь песней.

— Старик, — мягко сказал я, — при тебе здесь не было крепости. И при твоем отце тоже. Какие же стены стояли тут над водами, обращенные на север, юг и запад? И какой король их штурмовал?

Он молча смотрел на меня, старая голова его тряслась.

— Это предание, господин, всего только предание. Дед рассказывал его мне. Что будто бы жили здесь люди, держали коров и коз, пасли их здесь на высоких тучных пастбищах, и ткали холсты, и пахали наверху свои пашни, а потом пришел король и согнал их вон по той дороге вниз, на дно долины, и там нашли они все могилу, широкую, как река, и глубокую, как пешера под холмом, куда вскоре и самого того короля положили на вечное упокоение, недолгим было его торжество.

— Под каким холмом его положили? На Инис-Витрине?

— Что ты! Разве перенесли бы они его туда? Там земля чужая. Летняя страна ей название, потому что это затопленная низина и просыхает только в разгар лета. Нет, они под этот вот холм нашли проход и там в пешере его похоронили, а заодно и всех, кто с ним тогда утонул. — Он вдруг тоненько захихикал, — Утонули посреди озера, а народ на берегу смотрел, и ни один не бросился спасать. Потому как это Великая Богиня его к себе забрала и с ним всех его доблестных капитанов. Кто бы стал ей мешать? Говорили, что лишь на третьи сутки отдала она его тело, и выплыл он тогда нагой, без меча и без короны, — Он кивнул и снова засмеялся скрипучим смехом, — Так что твой король пусть лучше с ней сначала поладит, ты ему передай.

— Непременно. А когда это было?

— Сто лет назад. Или двести. Почем мне знать?

Мы оба помолчали. Я обдумывал то, что сейчас услышал. Этот рассказ, я знал, сохранила народная память, перекладывая его с языка на язык, повторяя зимними вечерами у крестьянского камелька. Но он подтверждал то, что мне и самому было известно. Этот холм был укреплен с незапамятных времен. А король, о котором говорится в предании, мог быть каким-то кельтским вождем, которого изгнали из крепости римляне, или же, наоборот, римским полководцем, расположившимся лагерем в стенах завоеванной твердыни.

— Где вход внутрь холма? — нарушил я молчание.

— Какой еще вход?

— Ну, отверстие, через которое внесли в пешеру тело умершего короля.

— Почем мне знать? Есть под холмом пешера — вот и все, что я знаю. И бывает, ночью они оттуда снова выезжают. Сам видел. Летом, как луна всходит, показываются, а чуть начинает светать, убираются обратно. А иной раз случается, в бурную ночь рассвет подберется незаметно, и один который-нибудь из них припозднится обратно, подъедет, а уж вход-то заперт. И до новой луны блуждает он тогда один по склонам холма, дожидается, пока… — Он осекся и испуганно покосился на меня, подняв плечи: — Ты, говоришь, человек короля?

Я засмеялся:

— Не бойся меня, отец. Я не из ночных всадников. Я человек короля, это правда, но прислан живым королем, который снова отстроит здесь крепость, и возьмет на себя заботу о вас, вашем скоте, и ваших детях, и о детях ваших детей, и защитит вас от саксонского врага на юге. А тучные пастбища останутся за вами, в том я тебе ручаюсь.

На это он ничего не ответил. Только сказал, помолчав, понежившись на солнышке и мелко тряся головой:

— А чего мне бояться? Короли всегда были и всегда будут. Экая диковина — король.

— Этот король еще будет всем в диковину.

Но он уже отвлекся. Он свистом подзывал к себе коров:

— Сюда, Черничка, сюда, Росинка! Чтобы король и приглядывал за нашей скотиной? За дурака, что ли, ты меня принимаешь? Ну да Великая Богиня позаботится о своих. А он пусть лучше ублажит Богиню, — И замолк, чертя землю посохом и что-то невнятно бормоча себе под нос.

Я дал ему серебряную монету, как вознаграждают певца, исполнившего прекрасную песнь, взял под уздцы своего коня и повел к невысокому гребню, пересекавшему плоскую вершину холма.

Глава 3

Через несколько дней прибыли первые строители, начались работы по обмерам и разметке, а старший мастер закрылся со мной в главной мастерской, которую наскоро сколотили прямо на месте.

Искусный строитель и механик Треморин, обучавший меня когда-то в Бретани тайнам своего ремесла, уже несколько лет как умер. Главным механиком у Артура был теперь Дервен, с которым мы познакомились еще при Амброзии, во время перестройки Каэрлеона. Был он рыжебород и краснолиц, однако нрав имел совсем не в масть: он был молчалив до угрюмости и, если на него чересчур нажимать, мог выказать упрямство чисто ослиное. Но я знал его как многоопытного и умелого строителя, отличавшегося притом еще талантом управлять людьми: под его началом все работали споро и охотно. К тому же он и сам владел всеми строительными ремеслами и не гнушался при случае закатать рукава и выполнить, если требовалось срочно, любую тяжелую работу. Меня он признавал над собой, не ропща. Он относился к моему искусству с самым лестным для меня почтением. И заслужил я его почтение не на строительстве Каэрлеона или Сегонтиума — эти крепости были отстроены по римскому плану, для чего не требовалось от строителей особого таланта, — но Дервен служил подмастерьем в Ирландии, когда я переправлял через море огромный король-камень, что стоял на горе Киллар, а потом работал в Эймсбери, где был восстановлен Хоровод Великанов. Так что мы с ним вполне ладили и ценили мастерство друг друга.

Опасение Артура о неладах на севере сбылось, и в начале марта он уже отправился туда. Но перед тем, зимой, мы втроем с ним и с Дервеном немало часов провели над планами будущей крепости. Уступив моим убеждениям и пылу Артура, Дервен в конце концов принял мой план перестройки Каэр-Камела. Скорость и надежность — вот то, чего я добивался. Я хотел, чтобы крепость была готова к тому времени, когда завершится Артуров поход на север, но хотел я и того, чтобы она осталась стоять на века. Ее размеры и мощь укреплений должны были соответствовать его величию.

Размеры, впрочем, были заданы, так как плоская вершина холма была огромна, не менее восьми акров площадью. Но вот что до мощи… Я распорядился переписать все строительные материалы, имеющиеся на месте, и постарался проследить под руинами прежнюю планировку укреплений, римскую кладку, повторяющую рисунок более ранних кельтских сооружений: валов и рвов. Но, готовя планы новых работ, я держал в уме и крепости, которые доводилось мне видеть в путешествиях по чужим краям, цитадели, возведенные в таких же диких местах на таких же трудных участках. Строить здесь по римскому плану — это была бы задача исключительно трудная, а пожалуй что и невозможная; даже если бы Дервеновы каменщики владели римскими секретами, при таких колоссальных размерах применить их было немыслимо. Но каменщики все отлично умели класть стены на здешний лад — сухой кладкой, и на месте было много тесаного камня да и каменоломня под рукой. Поблизости имелись дубравы, и лесопильные дворы между Каэр-Камелом и озером всю зиму простояли забитые заготовленной древесиной. Все это определило мой окончательный план.

Что он был выполнен на славу, теперь всякий может убедиться. Крутые, перерезанные рвами склоны холма, который зовется теперь Камелот, стоят, увенчанные массивными стенами из камня и бревен. За зубцами стен и над воротами ходят дозорные. К северным воротам меж высоких откосов, петляя, подходит торговый большак, а к воротам в юго-восточном углу, за которыми закрепилось название Королевских, подымается в лоб военная дорога, по ней скатываются без заминки быстрые боевые колесницы и мчатся галопом целые шеренги всадников.

За этими стенами, по-прежнему исправными в нынешние мирные времена, как и в бурные годы, для которых я их предназначал, вырос целый город, блестя на солнце позолотой и пестрея флажками среди свежей зелени садов и рощ. По каменным террасам прогуливаются дамы в богатых нарядах, среди деревьев резвятся ребятишки. Улицы полны простым народом, звенят смехом и разговорами, на рыночной площади идет шумный торг, проносятся, дробно стуча копытами, быстроногие, гладкие Артуровы кони, слышатся звонкие молодые голоса и благовест церковных колоколов. Город Камелот разбогател на мирной торговле и расцвел, украшенный мирными искусствами. И дивный вид его знаком ныне путешественникам со всех четырех сторон света.

Но тогда, на голой вершине холма, среди останков давно разрушенных зданий, он был не более чем мечта, рожденная жестокой военной необходимостью. Начинать, понятно, надо было с наружных стен, и для них я намеревался использовать валяющиеся кругом обломки: черепки римских отопительных труб, плиты мостовых и даже щебень, которым римляне засыпали фундаменты своих построек и подстилали проложенные в крепости дороги. Из всего этого мы сделали насыпь, которая подпирает наружные стены, а по ней за крепостными зубцами проходит широкая галерея. С внешней стороны стены крепости отвесно поднимаются над обрывистыми склонами холма, будто корона на голове у короля. Деревья на склонах мы все срубили и проложили рвы, так что получились крутые скальные ступени, увенчанные сверху неприступной стеной. Класть стены решено было из туфовых плит, которых было много на месте бывшей крепости, не считая тех, что заготовляли наново каменотесы Мельваса и наши. А сверху во всю длину стен я решил сделать массивные бревенчатые навершия, укрепленные на вбитых во внутреннюю насыпь столбах. К воротам подойдут дороги, заглубленные между каменными откосами, а сами ворота будут устроены как туннели в стене, и над ними, не прерываясь, протянется верхняя галерея. Эти туннели должны быть достаточно высоки и широки, чтобы пропустить любую повозку или колесницу или трех всадников в ряд, а тяжелые створки ворот будут отводиться назад и прилегать вплотную к дубовым бокам туннелей. Но чтобы получить необходимую высоту, придется еще более заглубить колеи.

Все это и еще многое другое я должен был втолковать Дервену. Он слушал поначалу недоверчиво и только из уважения ко мне, я чувствовал, не уперся сразу, как мул, и не отказался бесповоротно выполнять мои предначертания, и прежде всего касательно устройства ворот: ничего подобного он в жизни не слыхивал, а строители и механики, вполне естественно, предпочитают действовать в согласии с проверенными образцами, особенно в делах войны и обороны. Сначала он никак не мог взять в толк, чем плохи ворота старого образца — две башенки и будки для стражи. Но со временем, просидев много часов над моими планами и перечнями имеющихся на месте строительных материалов, он постепенно стал склоняться на сторону задуманного мною сочетания камня с деревом и даже, можно сказать, загорелся. Он слишком любил свое дело, чтобы оставаться равнодушным к новшествам, тем более что в случае неудачи спрос будет не с него, а с меня.

Впрочем, какой уж тут спрос. Артур принимал самое горячее участие в обсуждениях, хотя однажды заметил, когда по какому-то специальному вопросу мы обратились к его мнению, что он лично знает свое дело, а мы, как он надеется, знаем свое, замысел нам ясен, вот и надо приступать к работе. Пусть мы только возведем эту крепость (заключил он с потрясающей, хотя и неосознанной, самоуверенностью), а уж он сумеет ее отстоять.

С приходом ранней весны установилась ясная погода, и Дервен горячо и споро взялся за работу уже на месте — и в первый же день к закату, когда старый пастух сзывал своих коров на вечернюю дойку, были забиты колышки, начали рыть канавы, и быки, напрягаясь, уже волокли снизу первый тяжело груженный воз.

Каэр-Камел возрождался к новой жизни. Ждали короля.

Он приехал теплым солнечным днем. Прискакал снизу от деревни на серой кобыле Амрей вместе с Бедуй ром и своим названым братом Кеем в сопровождении дюжины конных командиров. Их теперь называли eguites[5], или рыцари, Артур же именовал их своими товарищами. Скакали все без доспехов, как на охоте. Артур спрыгнул с кобылы, бросил поводья Бедуиру и, пока остальные спешивались и пускали коней пастись, один взошел, обдуваемый ветром, по травянистому склону.

Увидев меня, он поднял приветственно руку, но шагу не прибавил. Остановился и перекинулся словом с каменщиками, занятыми на кладке наружной стены, прошел по доске через канаву, — землекопы, распрямляя спины, отвечали на его вопросы. Я видел, как один из них вытянутой рукой указал ему на что-то; он оглянулся, посмотрел, потом обвел глазами все вокруг и наконец зашагал дальше к срединному гребню, где были вырыты канавы под основание королевского дома. Отсюда вся крепость окажется перед ним как на ладони и откроет ему свои будущие очертания под сетью канав и фундаментов, под паутиной канатов и дощатых мостков.

Он медленно повернулся на месте, охватив взглядом весь широкий круг. Потом быстрыми шагами подошел туда, где стоял я с чертежами в руке.

— Да. — Вот все, что он сказал, но в голосе его звучало удовлетворение. А затем еще: — Когда?

— К зиме тут для тебя уже кое-что будет.

И снова его глаза обежали все кругом с выражением гордости и провидения, как будто это он, а не я королевский прорицатель. Я знал, что он сейчас видит вместе со мной готовые стены, гордые башни, весь этот летний золотой простор, замкнутый кольцом камня, дерева и железа, — свое первое создание. Но это был еще и взгляд воина, который получает в руки мощное оружие. Затем его глаза, сияющие неистовым удовлетворением, обратились ко мне.

— Я велел тебе сотворить чудо, и я вижу, ты это исполнил. Я именно о таком чуде и говорил. Хотя ты, наверно, как мастер своего дела не считаешь чудом, что начертанное тобою на глине или даже просто задуманное в мыслях находит воплощение и начинает жить, ныне и на века?

— По-моему, всякий творец дивится чуду творения. Дивлюсь и я.

— А как скоро продвинулись работы! Ты колдовал музыкой, как тогда, когда переносил Хоровод Великанов.

— Да, здесь то же чудо, что было и там. Ты можешь увидеть его своими глазами. Это — люди.

Быстрый взгляд на меня, и сразу же Артур посмотрел через изрытое широкое поле туда, где один подле другого, как в старой ремесленной слободе, работали под своими навесами плотники, кузнецы и каменщики и стоял дружный звон, стук и гомон.

Артур устремил взгляд вдаль и одновременно словно бы себе в душу. И сказал тихим голосом:

— Я запомню. Видит бог, это должен помнить каждый полководец. Ведь и мы прибегаем к тому же чуду.

А потом, будто вернувшись ко мне:

— Ну а когда наступит зима?..

— Когда наступит зима, будут готовы военные постройки внутри крепости и возведены все стены и башни, чтобы встретить неприятеля. Место для крепости здесь очень удачное. Позже, когда отойдут войны, останется время и пространство для других построек, для удобства, изящества и великолепия, достойных тебя и твоих побед. Мы построим тебе настоящее орлиное гнездо на высокой вершине — оплот для боевых действий во время войны и дом, чтобы растить детей, когда настанет мир.

В эту минуту он отвернулся от меня, чтобы помахать Бедуиру с товарищами — они уже снова сидели на конях, и Бедуир, по знаку Артура, повел к нему в поводу серую кобылу. Услышав мои последние слова, он резко обернулся ко мне, вздернув брови.

— Так ты знаешь? Как это я вообразил, что можно будет сохранить от тебя тайну?

— Тайну? Но я ничего не знаю. Какую тайну ты думал от меня сохранить?

— Да никакой. Разве это возможно? Я сказал бы тебе сразу, но вот это все было важнее… Хотя ей, конечно, неприятно было бы слышать, что я так говорю.

Я, верно, разинул рот от изумления. Он смотрел на меня смеющимися глазами.

— Да-да, я, право, сожалею, Мерлин. Я собирался сказать тебе. Я женюсь. Ну не сердись, прошу тебя. В этом деле мне не было нужды в твоем руководстве.

— Я не сержусь. У меня нет на то права. Уж тут-то ты должен был решать сам. И я вижу, что ты решил. Я рад. Сговор уже состоялся?

— Нет, что ты. Я должен был сначала поговорить с тобой. Покуда я еще только обменялся письмами с королевой Игрейной. Предложение исходило от нее. Но прежде, как я понимаю, нужно будет провести разные переговоры. Только имей в виду, — во взоре его блеснула сталь, — решение мое окончательное.

Тут подъехал Бедуир, спешился и передал Артуру поводья серой кобылы. На мой вопросительный взгляд Артур ответил, кивнув:

— Да, Бедуир знает.

— Тогда, может быть, ты скажешь мне, кто она?

— Ее отцом был Марч, вассал герцога Кадора Корнуэльского, убитый в сражении на Ирландском берегу. А мать умерла родами, и со смерти отца она росла под покровительством королевы Игрейны. Ты должен был ее видеть, только, наверно, не обратил внимания. Она была в свите королевы в Эймсбери и на коронации в Каэрлеоне тоже.

— Я ее помню. А имя ее мне называли? Запамятовал.

— Гвиневера.

В вышине пролетела, трепеща на солнце крылышками, болотная ржанка, и тень ее пробежала по траве между нами. Что-то тронуло струны моей памяти, что-то из прошлой жизни, когда меня еще не покинула моя сила и посещали грозные, ясные видения. Но воспоминание ускользнуло. И тихое удовлетворение наполнило душу покоем, безмятежное, как гладкие воды озера.

— Ты что, Мерлин?

Голос его прозвучал робко, как голос мальчика, страшащегося упреков. Я поднял голову. Бедуир из-за плеча Артура тоже смотрел на меня с опаской.

— Ничего. Она прекрасна собой и носит красивое имя. Не сомневаюсь, что боги благословят этот брак, когда подойдет время.

Молодые лица просветлели. Бедуир сказал что-то веселое и насмешливое, потом выразил восхищение строительством, и вот уже они увлеклись разговором, забыв и думать о предстоящей женитьбе. Я увидел вдалеке у ворот Дервена, и мы двинулись туда, чтобы потолковать с ним. А потом Артур и Бедуир простились, вскочили в седла, и остальные всадники повернули и пустили коней вдогонку за королем напрямик по крутому склону.

Но далеко ускакать им не пришлось. Едва только маленькая кавалькада вынеслась на дорогу, как столкнулась нос к носу с Черничкой, Росинкой и их сестрами, медленно тащившимися в гору. Старый пастух, упрямый, как липучий подмаренник, по-прежнему цеплялся за свое право выпаса на вершине Каэр-Камела и каждый божий день пригонял свое малочисленное стадо на ту часть холма, где еще не начались земляные работы.

Мне было видно, как серая кобыла осела на круп и приготовилась к прыжку. Коровы, лениво жуя, топали мимо, мотая выменем. Из-за их раздутых боков внезапно, как дымок из-под земли, явился старый пастух с посохом. Серая кобыла взвилась на дыбы. Артур повернул ее, она опустила копыта чуть не на спину вороному жеребчику Бедуира, тот рванулся и едва не налетел на Росинку. Бедуир расхохотался, но Кей в сердцах заорал:

— Эй, дай дорогу, старый дурень! Не видишь, что ли, что едет король? Убирайся прочь со своими коровами. Им здесь больше нечего делать.

— У них тут дело, может, и поважнее твоего, молодой господин, — язвительно ответил старик. — Они питаются щедротами земли, которую вы и ваши дружки умеете только разорять! Так что это вы убирайтесь прочь со своими лошадьми и охотьтесь на угодьях Летней страны, а честных людей не замайте!

Кей никогда не умел обуздывать свой гнев, он даже промолчать, когда надо, был не способен. Он оттер Артурову кобылу и наклонил побагровевшее лицо к лицу старика.

— Ты что, глух, старый болван, или из ума выжил? Это не охота! Мы королевские боевые командиры, а это — сам король!

Артур возразил было со смехом:

— Да ладно тебе, Кей!

Но в это время старый оборотень очутился у него под локтем и заглянул ему в лицо подслеповатыми, тусклыми глазами.

— Король? Ну уж нет, вам меня не заморочить, лорды. Ведь он совсем юнец. А король — мужчина в летах. Да и время его еще не приспело. Он появится в летнее полнолуние. Видел я и его, и свиту его конных воинов, — Он взмахнул посохом, так что лошади снова вскинули в испуге головы, — Это вот они — боевые командиры? Юнцы — вот они кто! Королевские конники все в латах, с пиками высотой с тополь, и на шлемах хвосты развеваются, ну будто лошадиные. Я их всех видел, когда был тут один летней ночью. Так что короля я уж как-нибудь да узнаю.

Кей открыл было рот, но Артур остановил его, подняв руку. И спросил, словно был со стариком один на один в чистом поле:

— Отец, ты говоришь, король проезжает здесь летней ночью? Кто он? И что с ним за люди?

Такое обхождение, видно, тронуло старика. Он смягчился. Но, заметив меня, ткнул посохом в мою сторону:

— Вот ему я рассказывал. Все как есть. Человеком короля он назвался и говорил со мной ласково. Сказал, что придет король и позаботится о моих коровах и пастбища для них определит… — Он огляделся, только теперь заметив гладких коней, и богатую упряжь, и пестрые одежды, и смеющиеся гордые лица молодых всадников. Тут голос его пресекся. Он снова зашамкал что-то неразборчивое. Артур вопросительно взглянул на меня.

— Ты понимаешь, о чем он?

— Это старая легенда, призрачный король с призрачной свитой, выезжающие летней ночью из могилы под холмом. Можно предположить, что она основана на предании о кельтских вождях или о римлянах, а может, и о тех и о других. Тут нет причины тебе беспокоиться.

— Нет причины беспокоиться? — переспросил с сомнением один из всадников, помнится, это был Ламорак, храбрый, но нервный рыцарь, у которого в голове вечно были всякие предзнаменования, а сбруя его коня вся звенела талисманами и амулетами. — Призраки, а ты говоришь, не о чем беспокоиться.

— И он видел их своими глазами на этом самом месте, — заметил еще кто-то.

Другие голоса подхватили:

— Пики и на шлемах конские хвосты? Да ведь это похоже на саксов!

А Ламорак, теребя кусок коралла на груди, воскликнул:

— Призраки мертвецов, убитых на этом месте и погребенных под этим самым холмом, на котором ты собрался возвести крепость и город! Артур, ты знал об этом?

На свете нет людей суевернее, чем солдаты. Ведь они всю жизнь живут бок о бок со смертью. Смех смолк, как канул в воду, ясный день подернуло легкой оторопью, словно туча скрыла от нас приветливое солнце.

Артур нахмурил брови. Он тоже был солдат, но он был еще и король и, подобно своему отцу королю Утеру, ограничивался делами этого мира. Он ответил с подчеркнутой бодростью:

— Ну и что с того? Покажи мне хоть одну старую крепость, которая не стояла бы на костях своих храбрых защитников. Разве мы дети, чтобы страшиться теней тех, кто пролил здесь кровь в прежние времена, обороняя от врагов эту землю? Если они до сих пор являются людям, то будут на нашей стороне, я уверен! — А потом вновь наклонился к пастуху: — Поведай же нам всю историю, отец. Кто был тот король?

Старик немного смутился, замялся. Потом вдруг спросил:

— Слыхал ты про волшебника Мерлина?

— Про Мерлина? — переспросил Бедуир, — Как, разве ты не знаешь…

Туг он встретился со мной взглядом и осекся. Остальные молчали. И среди молчания Артур, даже не покосившись в мою сторону, проговорил:

— Ну и что же Мерлин?

Старческие замутненные глаза обвели лица всадников, словно различали каждое с полной отчетливостью. Кони и те стояли смирно. Старый пастух расхрабрился среди общего внимания. И заговорил громко и внятно:

— Жил однажды король, и задумал он построить крепость. И как повелось в старину у королей, могучих и беспощадных властителей, стал он искать героя, чтобы убить его и зарыть под стенами, дабы высились твердо и неприступно. Схватили и привели к нему Мерлина, величайшего из мужей во всей Британии, и собрался он его убить, но Мерлин свистнул к себе своих драконов и унесся на них на край небес, а в Британию призвал нового короля, и тот испепелил старого в башне и с ним — его королеву. Ты слышал эту историю, господин?

— Да.

— А это правда, что ты король и это твои командиры?

— Да.

— Тогда спроси самого Мерлина. Говорят, он и поныне жив. Спроси его, должен ли король страшиться, если у него под порогом — могила героя? Ты знаешь, что сделал Мерлин? Он самого короля Дракона закопал под Висячими Камнями, вот он что сделал. И возвел крепчайший замок во всей Британии. Так, во всяком случае, люди говорят, только, может, врут.

— Нет, не врут, — сказал Артур.

Он обвел взглядом лица своих товарищей и увидел, что к ним возвращается спокойствие.

— Ну а могучий король, который спит со своими всадниками под этим холмом? — обратился он к старому пастуху.

Но больше он ничего не добился — пастух что-то снова забормотал, уклончиво и невнятно, по временам можно было разобрать какое-нибудь слово или два: оперенные шлемы, круглые щиты, низкорослые кони, и опять длинные пики «как тополя», и плащи, развевающиеся за спинами, «когда нет и ветерка».

Я холодно произнес, желая пресечь эту цепь призрачных видений:

— Об этом тоже тебе лучше спросить Мерлина, государь. И мне кажется, я знаю, что он ответит.

Артур улыбнулся.

— Что же?

Я обратился к старцу:

— Ты рассказывал мне, что этого короля и его людей уничтожила Великая Богиня и что здесь, под холмом, их могила. И ты мне сказал, что новый молодой король должен поладить с Богиней, иначе она его отвергнет. Взгляни же на ее дела. Молодой король не знал этой истории, но он явился сюда, ибо это она его сюда привела. И он задумал возвести свою крепость на том самом месте, где Богиня умертвила отряд могучих бойцов и их вожака и похоронила, чтобы они легли под его порогом. Она же подарила ему меч и корону. Так и скажи своим людям, старик, передай им, что молодой король явился сюда с благословения Богини и строит здесь крепость, чтобы оборонять вас и ваших детей и чтобы ваш скот мог мирно пастись.

Ламорак судорожно вздохнул и воскликнул:

— Клянусь Богиней, ты прав, Мерлин!

— Мерлин? — повторил старик, будто только сейчас услышал это имя, — Да, он так бы и сказал… И еще мне говорили, что он добыл для короля меч из водных глубин…

Тут, окруженный смеющимися всадниками, он снова перешел на бормотание. Но постепенно до него дошел смысл неосторожно сказанных мною последних слов, и он, встрепенувшись, опять стал громогласно рассуждать о своих коровах и о злодеях королях, мешающих им пастись. Артур, бросив мне один быстрый взгляд, внимательно слушал, а товарищи его изо всех сил старались сдержать смех, и последняя тень тревоги покинула их лица. Наконец король учтиво и ласково обещал старику, что ему будет позволено пасти коров на вершине Каэр-Камела, покуда там растет трава; когда же травы больше не окажется, ему отведут для выпаса другое место.

— Даю тебе слово верховного короля, — заключил Артур.

Не знаю, поверил ли ему наконец старый пастух, но сказал он так:

— Король ты или не король, но для юных своих лет говоришь дело. Ты слушай совета тех, которые знают, а не таких, — сердитый взгляд на Кея, — что только шумят и пыжатся. Ишь вояки какие нашлись. Кто понимает толк в ратном деле, скажет тебе, что на пустой желудок не воюют. Ты дай пастбища моим коровам, а мы дадим пищу вашим желудкам.

— Я же сказал, что пастбища вам будут.

— А когда твой строитель, — кивок в мою сторону, — разорит вершину холма, какую землю ты мне отведешь?

Артур, может быть, и не ожидал, что его так сразу поймают на слове, но замялся лишь на миг.

— Я видел пышные зеленые луга вдоль берега реки, вон там, за деревней. Если можно, я…

— Эти луга для коров негожи. Для козы еще куда ни шло, для гуся, а крупной скотине там трава не годится. Кислая она, и куриной слепоты в ней много. Для молока это отрава.

— Вот как? Я не знал. Какая же земля будет тебе впору?

— Вон та. За барсучьим холмом. Во-он там, — Он указал посохом. — Куриная слепота, хе-хе! Король или не король, молодой господин, но сколько человек ни знает, всегда найдется еще кто-нибудь, кто знает больше.

Артур серьезно ответил:

— Это я тоже постараюсь запомнить. Что ж, прекрасно. Если мы отвоюем барсучий холм, он будет твой.

Он натянул поводья, пропустил старика с его коровами и, махнув мне рукой, поскакал под гору, сопровождаемый своими рыцарями. У котлована под юго-западную башню меня дожидался Дервен. Я зашагал в ту сторону. И снова резвая ржанка, быть может та же, что и давеча, заметалась, закувыркалась на ветру, издавая свой тонкий крик. И ко мне пришло воспоминание, заставившее меня остановиться…

…Зеленая часовня в горах над Галавой. И те же два юных лица: Артура и Бедуира, жадно слушающих мои рассказы о давних сражениях и дальних странах. И проплывшая птичья тень, отброшенная светильником, тогда это была белая сова, обитавшая под кровлей, гвенхвивар, белая тень, и при этом слове меня взяла оторопь и посетило мимолетное тревожное предчувствие, которого сейчас я даже и припомнить не мог, помнил только, что в имени Гвиневера содержалась для Артура какая-то угроза.

Сегодня такого предостережения мне дано не было. Но его и не могло быть. Я знал, как мало осталось от моей прежней силы, от моей былой способности предостерегать и ограждать. Сегодня я был всего лишь, как назвал меня старый пастух, строитель — и только.

«И только»? Я вспомнил, с какой гордостью и преклонением рассматривал король разметку на земле — план моего «чуда». Теперь я работал для него. Я взглянул на чертежи, которые держал в руках, и ощутил знакомое, чисто человеческое упоение творца. Тень уплыла, растаяла в лучах солнца, и я поспешил к Дервену. По крайней мере, у меня еще были силы построить моему мальчику надежную крепость.

Глава 4

Через три месяца Артур обвенчался с Гвиневерой в Каэрлеоне. До самой свадьбы он так больше и не виделся со своей невестой. По-моему, ему и поговорить-то с ней довелось только однажды, да и то это был обмен общепринятыми любезностями во время коронации. В начале июля ему пришлось снова срочно отправиться на север, так что съездить в Корнуолл за невестой у него не было времени. Да оно так и полагалось: будучи верховным королем, не он должен был ехать к невесте, а она к нему. И потому он скрепя сердце отпустил на месяц Бедуира, чтобы тот отправился в Тинтагел и доставил ее со свитой в Каэрлеон.

Все лето то и дело вспыхивали схватки на севере, главным образом засады среди поросших лесами гор и набеги на одиноко расположенные селения, но на исходе июля Артур навязал противнику сражение у переправы через реку Бассас. И одержал такую решительную победу, что за ней последовала долгожданная передышка, перешедшая в перемирие на время жатвы, и тогда он позволил себе со спокойной душой отлучиться с севера и съездить в Каэрлеон. Но свадьба все же вышла походная: отложить надолго военное попечение он не мог, и обвенчали их, так сказать, между делом. Невеста, похоже, была к этому готова и радовалась, словно на больших лондонских празднествах, и все было устроено пышно и весело, несмотря на то что мужчины оставляли свои копья стоять за дверью пиршественной залы, а мечи клали подле себя под рукой, а сам король все время норовил улизнуть для совещаний со своими командирами, или на плац, или — иной раз за полночь — посидеть над военными картами, положив перед собой донесения разведчиков.

Я покинул Каэр-Камел в первую неделю сентября и отправился в Каэрлеон. Работа на строительстве крепости продвигалась хорошо, теперь можно было возложить руководство на Дервена. С легким сердцем пустился я в путь. Все, что мне удалось разузнать о молодой особе, свидетельствовало в ее пользу: молода, отменного здоровья и хорошего рода; да и пора было Артуру жениться и обзавестись сыновьями. Сверх того я о ней не думал.

Ко дню прибытия свадебного поезда я уже был в Каэрлеоне. Они не воспользовались переправой, а прискакали по дороге через Глевум. Лошади под кожаными чепраками с позолотой и пестрыми кистями, ярко выкрашенные паланкины для дам. Придворные дамы помоложе — в плащах всех цветов радуги, на лошадях с заплетенными в гривы цветами.

Сама невеста презрела паланкин; она ехала в седле на хорошенькой соловой лошадке — подарок из Артуровых конюшен. Слева у ее стремени постоянно держался Бедуир в новом темно-красном плаще, а по другую руку от него ехала принцесса Моргана, сестра Артура. Лошадь под ней была так же горяча, как смирна была лошадка под Гвиневерой, но она управлялась с ней без затруднений. Она была в превосходном расположении духа, радуясь, надо полагать, не только этой важной государственной свадьбе, но еще и собственному своему предстоящему замужеству. При этом она, как видно, нисколько не завидовала тому, что Гвиневера играет главную роль в празднествах и окружена всеобщим поклонением. Моргана и сама была на этой свадьбе важным лицом: в отсутствие Игрейны она представляла королеву-мать и в качестве посаженой матери должна была вместе с герцогом Корнуэльским вручить невесту верховному королю.

Артур, до сих пор не знавший, как серьезна болезнь Игрейны, ожидал, разумеется, что она прибудет на свадьбу. Но Бедуир по приезде сказал ему тихо несколько слов, и я увидел, как тень омрачила лицо короля. Впрочем, он скоро прогнал ее и поспешил навстречу Гвиневере. Приветствовал он ее церемонно, но с улыбкой, и в ответ у нее на щеках заиграли лукавые ямочки. Дамы восхищенно шелестели подолами и пожирали глазами короля, мужчины любовались невестой: мужи постарше — одобрительно глядя на ее молодость и свежесть (они уже подумывали о наследнике королевского престола), молодые — тоже с одобрением, к которому примешивалась простая зависть.

Гвиневере было пятнадцать лет. Она заметно выросла с той поры, что я ее видел, и округлилась, но, в сущности, осталась такой же резвой девочкой, со свежим личиком и веселым взглядом, и открыто радовалась судьбе, которая привела ее сюда из Корнуолла и предназначила в жены молодому королю Артуру — надежде всей Британии.

Она очень мило передала извинения госпожи своей королевы, дав понять, что Игрейну задержало не более как случайное недомогание; король выслушал ее благосклонно, а затем предложил ей руку и сам проводил ее с Морганой к дому, отведенному для дам. То был лучший из городских домов вне крепостных стен, и там они могли отдохнуть и приготовиться к свадьбе.

Вскоре вслед за тем Артур возвратился в свои покои. Я еще из-за двери услышал, как он оживленно беседует с Бедуиром. И разговор шел не о дамах и свадьбах. На ходу Артур освобождался от богатого облачения, а Ульфин стоял наготове, чтобы поймать роскошный плащ, скинутый с плеч, и поднять с пола тяжелую перевязь с мечом. Артур весело приветствовал меня.

— Ну? Как ты ее нашел? Ведь какая красавица выросла, верно?

— Да, она очень хороша. Будет тебе достойной парой.

— И не ломака, не жеманница, слава тебе господи. Видеть таких не могу.

Я заметил, что Бедуир улыбается. Мы с ним оба понимали, что так оно и есть, в самом прямом смысле: он действительно не мог тратить время на жеманниц, ему было некогда любезничать и виться вокруг да около. Его цель — свадьба и брачное ложе, а затем, ублаготворив женитьбой лордов постарше и сам избавившись от этой заботы, он сможет вернуться на север, где его ждут недовершенные дела.

Он тут же и заговорил об этих делах, приглашая нас в передние покои, где стоял стол с рельефной картой.

— Сейчас мы об этом потолкуем, вот только соберутся остальные члены военного совета. Я уже за ними послал. Вчера вечером пришли новые вести. Я ведь говорил тебе, Мерлин, что решил вызвать сюда этого твоего молодого человека Герейнта из Оликаны. Он прибыл вчера вечером — ты его еще не видел? Нет? Он сейчас тоже придет. Весьма тебе благодарен: этот человек — находка, он уже трижды показал, чего стоит. Сейчас он привез известие из Элмета… Но об этом чуть позже. Пока они не собрались, я хочу услышать от тебя, что с королевой Игрей-ной. Бедуир сказал, что о ее поездке сюда не могло быть и речи. Ты знал о ее болезни?

— Я в Эймсбери увидел, что она хворает, но она не пожелала об этом говорить ни тогда, ни потом и совета моего не спрашивала. А каково ей теперь, Бедуир?

— Не мне судить, — ответил тот, — но, на мой взгляд, она в тяжелом недуге. Она сильно переменилась после коронации, стала худа, как призрак, и почти все время лежит в постели. Артуру она прислала письмо и хотела написать тебе тоже, но это уже было ей не под силу. Так что мне поручено передать тебе ее приветы и благодарить за письма и за то, что не оставляешь ее заботами. Твоих писем она всегда ждет с нетерпением.

Артур встревоженно взглянул на меня.

— Ты понимал, что дело примет такой оборот, когда видел ее последний раз? Это смертельно?

— Боюсь, что да. Когда я увидел ее в Эймсбери, семена болезни уже были посеяны. А потом, во время коронации, беседуя со мной, она уже, мне думается, чувствовала, что силы ее идут на убыль. Но угадать срок… Будь я даже ее собственным лекарем, и то едва ли я отважился бы на такую попытку.

Он мог бы спросить у меня, почему я не поделился с ним своими опасениями, но соображения мои были очевидны, и тут не о чем было разговаривать. Он только кивнул озабоченно.

— Не знаю… Я ведь должен буду возвратиться на север, как только покончу со здешними делами, — Он говорил о своей женитьбе так, словно это была битва или военный совет, — Ехать в Корнуолл мне никак невозможно. Может, следует послать тебя?

— Незачем. Ее врач — отличный знаток своего дела. Я знал его юным учеником в Пергаме.

— Ну что же, — произнес Артур, покоряясь судьбе. И повторил еще раз: — Ну что ж…

Но смирно стоять он не мог, а двигался вокруг стола, переставляя колышки, которыми была утыкана глиняная карта.

— Беда в том, что всегда кажется: можно что-то еще предпринять. Я люблю решать сам, а не ждать решения. Знаю, знаю, ты сейчас скажешь, что мудрость в том и состоит, чтобы знать, когда надо действовать, а когда всякое действие бесполезно. Только, боюсь, я никогда не достигну возраста мудрости.

— Наверно, лучшее, что ты сейчас можешь сделать для королевы Игрейны и для себя, — это осуществить задуманный ею брак, а также позаботиться о том, чтобы твоя сестра Моргана взошла на регедский престол, — сказал я.

Бедуир кивнул:

— Я тоже так думаю. Я понял из ее речей, что эти брачные союзы — единственная цель ее жизни.

— Да, так она и в письме написала, — подтвердил король. И прислушался, отвернув голову: из-за двери донесся приглушенный оклик и пароль-ответ. — Правду сказать, Мерлин, сейчас мне трудно было бы отпустить тебя в Корнуолл. Мне нужно, чтобы ты опять отправился на север. Можно оставить на Дервена работы в Каэр-Камеле?

— Разумеется, если таково твое желание. Он прекрасно управится, но я хотел бы к началу весны успеть туда возвратиться.

— Не вижу, что может тебе помешать в этом.

— Речь идет о свадьбе Морганы? Или опять Моргауза? Имей в виду, если надо плыть на Оркнеи, я отказываюсь…

Он засмеялся. Видно было, что он и думать забыл о Моргаузе и ее ребенке.

— Я бы никогда в жизни не послал тебя туда, где тебе будет угрожать опасность от Моргаузы и от волн Северного моря. Нет. Ты поедешь с Морганой. Я хочу, чтобы ты сопровождал ее в Регед.

— С большим удовольствием.

И я действительно обрадовался. Годы, что провел я в Регеде, в Диком лесу, составляющем часть огромного Каледонского леса, были вершиной моей жизни, это были годы, когда я учил и наставлял мальчика Артура.

— Надеюсь, я смогу навестить Эктора?

— Отчего же, но после того, как проводишь к венцу Моргану. Признаюсь, у меня большой камень упадет с души и у королевы тоже, когда Моргана станет королевой в Регеде. Ведь может статься, что к весне на севере снова вспыхнет война.

Странные, казалось бы, речи, но, если помнить, каким было положение в те годы, свой смысл в его словах был. То были времена зимних свадеб; с наступлением весны мужчины уходили воевать, и они, понятно, стремились оставить дома надежный тыл. Такому человеку, как Урбген Регедский, уже немолодому властителю обширных земель и отчаянному вояке, было бы крайне неразумно откладывать предстоящую свадьбу. Я сказал:

— Разумеется, я ее отвезу. Как скоро ехать?

— Как только со здешними делами будет покончено и прежде чем зима вступит в свои права.

— А ты приедешь на ее свадьбу?

— Если смогу. Мы еще поговорим об этом. Я передам тебе письма и, конечно, мои подарки для Урбгена.

Он сделал знак Ульфину, тот пошел к дверям навстречу входящим. Явились все: его рыцари, и члены совета, и кое-кто из малых королей, съехавшихся в Каэрлеон на свадебные торжества. Были здесь и Кадор, и Гвилим, и другие из Поуиса и Дифеда и Думнонии, но никого из Элмета и с севера, что было вполне понятно. Я обрадовался, что среди входящих не оказалось Лота. Зато в толпе молодежи я увидел Герейнта. Он помахал мне и улыбнулся — разговаривать сейчас было некогда. Говорил король, и мы просидели на совете до заката, когда внесли яства, а после ужина гости ушли, и я вместе с ними.

Я возвращался к себе, когда меня нагнал Бедуир и с ним Герейнт. Молодые люди были, как видно, хорошо знакомы. Герейнт тепло приветствовал меня.

— Для меня был поистине счастливый день, — с улыбкой сказал он, — когда некий странствующий лекарь заехал в Оликану.

— И сдается мне, для Артура тоже, — ответил я. — Как продвигаются работы в Пеннинском проходе?

Он подробно ответил на мой вопрос. С востока в том году опасность нам не угрожала. Артур полностью очистил от врага земли под Линнуисом, и король Элмета остался там сторожить и управлять. Через проход отстроили заброшенную дорогу, прямо от Оликаны до берега Трибуита, и оба западных форта привели в боевую готовность. С фортов разговор перешел на Каэр-Камел, и они вдвоем с Бедуиром забросали меня вопросами. Но вот мы подошли к перекрестку, где пути наши расходились.

— Здесь я оставлю вас, — сказал Герейнт и, оглянувшись назад на королевские палаты, произнес: — «Лишь половину поведали мне», — Это звучало как строка из какого-то стихотворения, которого я не знал. — Сейчас славное время для всех нас.

— А будет еще того славнее.

Мы простились и вдвоем с Бедуиром пошли дальше. Мальчик с факелом двигался в нескольких шагах впереди. Сначала, понизив голос, мы говорили об Игрейне. Бедуир описал мне ее состояние подробнее, чем при Артуре. Ее лекарь, опасаясь доверяться бумаге, на словах передал Бедуиру для меня кое-какие подробности, но они, впрочем, ничего нового мне не сообщили. Королева умирала, она ждала только, — таково было мнение Бедуира, — пока обе ее подопечные девицы, обвенчанные и коронованные, займут подобающее им место в обществе, а после этого чудо будет (утверждал Мельхиор), если она протянет до Рождества. Мне она прислала поклон и фибулу для передачи после ее смерти Артуру — на память о матери. Фибула была тонкой работы, из золота и голубой эмали, с изображением христианской Богоматери и с именем Марии по краю. Дочь свою Моргану и воспитанницу Гвиневеру она уже прежде одарила драгоценностями в виде свадебных подарков. Впрочем, Моргане правда была известна, а вот Гвиневере, как видно, нет. Она была королеве не менее — если не более — дорога, чем родная дочь, и Бедуир получил строгие наставления не допустить, чтобы что-то омрачило свадебные торжества. Насчет горя Артура королева не обманывалась (Бедуир вообще почитал ее как женщину умнейшую); сердце сына она уступила королю Утеру, а также будущему родной страны, а сама примирилась с близкой смертью, находя поддержку в своей вере; но ей было известно, как горячо привязана к ней ее юная воспитанница.

— Ну а Гвиневера? — спросил я наконец. — За время пути сюда ты имел возможность близко ее узнать. А Артура никто лучше тебя не знает. Подойдут ли они друг другу? Какова она на самом деле?

— Прелестна. Полна жизни — по-своему не менее полна, чем Артур, — и умница. Засыпала меня вопросами о войне, и вопросы эти были вовсе не праздные. Она понимает его деятельность и интересуется каждым его шагом. Влюбилась по уши с первого взгляда еще тогда, в Эймсбери… Я-то думаю, что она была влюблена в него и раньше, как все девы Британии. Но она девица разумная и с юмором, а не какая-то там бледная немочь, мечтающая о короне и королевском ложе. Она понимает свой долг. Мне известно, что королева Игрейна давно задумала этот брак и уповала, что он совершится. И все это время учила и наставляла свою воспитанницу.

— Лучшей наставницы и быть не могло.

— Согласен. Но Гвиневера к тому же еще нежна и такая хохотушка. Я очень рад, — заключил Бедуир.

После этого мы заговорили о Моргане и о другой свадьбе.

— Будем надеяться, что и этот брак тоже будет удачным, — сказал я. — Он отвечает желаниям Артура. А что Моргана? Она как будто бы тоже этого хочет и счастлива.

— О да, — подтвердил он и с улыбкой недоумения продолжил: — Можно подумать, что у них сговор по любви и никакого Лота на свете не было. Ты всегда говоришь, Мерлин, что не понимаешь женщин и в толк не возьмешь, что ими движет. Ну так вот, я тоже их не понимаю, хоть и не рожден отшельником, как ты. Скольких я знал и теперь чуть не целый месяц им всякий день прислуживал — а они для меня по-прежнему загадка. Каждая мечтает о замужестве, а ведь это для них в своем роде рабство, да еще сопряжено со смертельной опасностью. Можно бы понять тех, у кого за душой нет ничего, но взять, к примеру, Моргану: у нее и богатство, и знатность, и свобода, которую они ей обеспечивают, и покровительство верховного короля. А она все равно соглашалась пойти за Лота, хотя какая у него слава, ты знаешь, и вот теперь с радостью идет за Урбгена в Регед, а ведь Урбген в три раза ее старше, да она и не видела его толком никогда. Почему?

— Я подозреваю, что из-за Моргаузы.

Он искоса посмотрел на меня.

— Возможно. Я обсуждал это с Гвиневерой. Она говорит, что с тех пор, как прибыло известие о родах Моргаузы, а следом ее письма о том, какой пышный двор она содержит…

— На Оркнейских островах?

— Так она пишет. Что она сама управляет королевством, это похоже на правду. Кому же еще? Лот много времени при Артуре… Так вот, Гвиневера мне сказала, что в последние недели Моргана стала раздражительной и произносит имя Моргаузы только с ненавистью. И еще она снова вернулась к своему «черному искусству», как называет это королева Игрейна. Гвиневере даже страшно. — Он замялся, — Их послушать, так Моргана занимается магией, но ведь в этом нет ничего похожего на твою силу, Мерлин? У нее это что-то мутное, скрытное.

— Если ее обучала Моргауза, то это, уж конечно, черное искусство. Ну что ж, стало быть, чем скорее Моргана станет королевой в Регеде и обзаведется своим семейством, тем будет лучше. А как же ты, Бедуир? Не подумываешь о женитьбе?

— Нет еще, — весело ответил он, — Мне недосуг.

Мы оба рассмеялись и разошлись спать.

А на следующий день при сиянии солнца, под музыку, среди пышности и ликования праздничной толпы Артур обвенчался с Гвиневерой. После пиршества, когда факелы зачадили, выгорая, когда гости наелись, и напились, и насмеялись вдосталь, новобрачную увели, а вскоре вслед за тем и жених, окруженный своими рыцарями, удалился в опочивальню.

В ту ночь мне привиделся сон. Был он краток и неотчетлив — лишь промельк, быть может, вешего видения. Занавеси на окне раздувал ночной ветер, по углам теснились стылые тени. На ложе покоилась женщина. Лица ее я не видел и кто она, не знал. Сначала я словно бы узнал в ней Игрейну, но ветер вздул пламя светильника, и тогда оказалось, что это, скорее всего, Гвиневера. Она лежала недвижно, словно бы мертвая — или истомленная ночью любви.

Глава 5

И снова я ехал на север, в этот раз западной дорогой, прямо на Лугуваллиум. То было воистину свадебное путешествие. Прекрасная погода держалась весь месяц — славный месяц сентябрь, лучшее в году время для путешественников, недаром он посвящен богу путников Гермесу.

Всю дорогу рука его вела нас. Большой западный тракт по распоряжению Артура был подновлен и содержался в отменном порядке, и даже вересковые равнины по сторонам стояли сухие, так что не приходилось размерять путешествие от селения до селения для удобного ночлега дам. Если закат солнца заставал нас вдали от жилых мест, мы разбивали лагерь там, где остановились, и ужинали у ручья, а кровом нам служили древесные кроны; в вересках, засыпая, перекликались кулики, и цапли, возвращаясь с ловитвы на ночлег, хлопали крыльями над нашими головами. Я был бы совсем счастлив, если бы не два обстоятельства. Первым была память о моем прошлом путешествии. Как всякий разумный человек, я, казалось бы, отбросил все сожаления о прошлом, но однажды вечером, когда кто-то из спутников попросил меня спеть и слуга принес мою арфу, мне вдруг показалось, что вот сейчас я подниму глаза от струн и в кругу света от костра увижу улыбающегося Бельтана, золотых дел мастера, и Ниниана у него за спиной. И с той поры мальчик был постоянно со мной, в воспоминаниях и в снах, а с ним и горчайшая из печалей — сожаление о том, что могло бы быть, но чего нет и никогда не будет. Это было больше чем просто печаль по утраченному ученику, который продолжил бы после меня мое дело. Я вдобавок еще мучительно корил себя за то, что так бездарно допустил его гибель. Должен же я был знать в ту минуту в Корбридже, когда все мое существо встрепенулось, — должен же я был догадаться, что именно заставило меня за него заступиться. Правда состояла в том, что, печалясь о мальчике, который мог бы стать мне учеником и наследником, я печалился и о себе самом: Ниниан умер оттого, что я больше не был прежним Мерлином. А вторым шипом розы была сама Моргана. Я не был с ней близко знаком. Она родилась и выросла в Тинтагеле, когда я тайно жил в Регеде, где проходили детские годы Артура. После того я видел ее всего дважды: на коронации ее брата и на его свадьбе — и поговорить с нею мне не довелось ни в том, ни в другом случае.

Она походила на брата высоким для своих лет ростом, и черными волосами, и глазами — сказывалась, я полагаю, испанская кровь, привнесенная в род Амброзиев императором Максимом, но чертами пошла в Игрейну, тогда как Артур больше напоминал Утера. Она была белокожа и настолько же смирна, насколько Артур был буен. Но при всем том я чуял в ней ту же внутреннюю силу, ту же сдержанную душевную мощь, скрытый огонь под слоем серого пепла. И еще в ней было что-то от коварства ее единокровной сестры Моргаузы — вот уж чего совсем не было у ее брата Артура. Впрочем, это вообще черта женская, они все отличаются этим свойством в той или иной мере, подчас это их единственное оружие и в нападении, и в защите.

Моргана отказалась от паланкина и каждый день часть пути проезжала рядом со мною на лошади. Наверно, в обществе женщин и юношей разговоры велись о предстоящей свадьбе; но со мной она беседовала главным образом о прошлом. Снова и снова она побуждала меня рассказывать о моих прошлых делах, и все больше о тех, что вошли в легенды, — о драконах в Динас Эмрисе, о король-камне на горе Киллар, о мече Максена в камне. Я отвечал на ее расспросы с охотой, но ограничивался лишь внешними событиями и, помня жалобы ее матери и Бедуира, старался внушить ей истинное понятие о магии.

Для юных дев магия — это ворожба и приворотные зелья, нашептывание в темном чулане и гадание о суженом в канун летнего солнцестояния. Вполне понятно, что дела любовные занимают их в первую голову: как забеременеть, как не беременеть, какими чарами отвести опасность при родах, как угадать заранее, кто родится, мальчик или девочка. Но Моргана, надо отдать ей справедливость, ни о чем таком со мной не говорила, верно, все эти секреты она уже успела узнать. Не выказывала она интереса, в отличие от своей сестры, и к искусству врачевания. Все ее вопросы были направлены в одну сторону — они касались моей силы, и главным образом в том, что имело отношение к Артуру. Она с жадностью расспрашивала о том, что и как было с первой встречи Утера и Игрейны и до поднятия Артуром великого меча Максена. Я отвечал ей учтиво и достаточно подробно, я полагал, она вправе знать внешнюю сторону дела и притом старался растолковать ей (поскольку ей предстояло стать королевой Регеда, почти наверняка пережить своего мужа и воспитывать будущего короля этой богатой земли), какие планы были у Артура на послевоенные времена, и внушить ей те же устремления.

Насколько мне это удалось, сказать было трудно. Постепенно я стал замечать, что она все чаще возвращается к тому, как и при каких условиях действовала моя сила. От этого разговора я уклонялся, но она проявляла настойчивость и под конец с самоуверенностью, напомнившей мне ее брата Артура, преспокойно предложила мне продемонстрировать мою силу в действии — будто я старая бабка, смешивающая снадобья в котле над огнем, или гадальщица на рынке, всматривающаяся в «магический кристалл». Мой ответ на это ее бесцеремонное требование, боюсь, пришелся ей не по вкусу. Она стала натягивать поводья своей лошади, понемногу отстала от меня и всю последнюю часть пути ехала с молодежью.

Как и сестра ее Моргауза, Моргана редко довольствовалась дамским обществом. Ее неизменным спутником был молодой Акколон, разодетый молодой человек с оглушительным смехом и румянцем во всю щеку. Она никогда не оставалась с ним наедине долее, чем то допускалось приличием, но он своих чувств не скрывал: куда бы она ни направилась, провожал ее взглядом и при всякой возможности старался тронуть ее руку или соприкоснуться с ней коленом, подъехав к ней чуть не вплотную, так что спутывались гривы их лошадей. Но она словно бы ничего не замечала и ни разу у меня на глазах не подарила ему более теплого взгляда или более любезного ответа, чем другим. Долг повелевал мне доставить ее на ложе Урбгена невредимой и девственной (если таковой она была), но у меня не было причины опасаться за ее честь. Проникнуть к ней во время нашего путешествия любовнику было бы невозможно, даже если бы его поманили. Когда мы останавливались на ночь лагерем, дамы сопровождали Моргану в ее шатер, и там вместе с ней спали две престарелые фрейлины, не считая молодых. И она никогда не выказывала желания, чтоб было иначе. Она во всем вела себя, как положено суженой короля, с радостью едущей навстречу будущему супругу, и если румяное лицо и неотступные взгляды Акколона и производили на нее впечатление, она ничем этого не выдала.

В последний раз мы остановились на отдых у самой границы земель, прилегающих к Каэрлуэлю, как зовется по-бриттски Лyгуваллиум. Лошадей отпустили пастись, а слуги принялись начищать сбрую и смывать грязь с раскрашенных паланкинов, меж тем как женщины занялись нарядами, прическами, белилами и румянами. Потом все снова уселись на лошадей, и кавалькада двинулась навстречу королевскому отряду, с которым мы съехались, не доезжая городских ворот.

Во главе отряда ехал сам король Урбген верхом на полученном в подарок от Артура могучем гнедом жеребце под ало-золотым чепраком. Рядом слуга вел в поводу белую кобылу под серебряным седлом с голубыми кистями, предназначенную для принцессы. Урбген был прекрасен, как и его скакун, — статный, широкоплечий, могучий и ловкий, он казался вполовину моложе своих лет. В молодости имел он светло-рыжие волосы и бороду, теперь же они серебрились на солнце, как густая шелковистая белоснежная грива. От военных походов в летнюю пору, от зимних поездок по студеным границам северных владений лицо у него обветрилось и потемнело. Я знал его как мужа решительного и твердого, надежного союзника и мудрого правителя.

Он приветствовал меня так почтительно, будто я сам верховный король, а затем я представил ему Моргану. В бело-желтом наряде, с золотыми нитями в длинной черной косе, она дала ему руку, присела в низком поклоне и подставила для поцелуя прохладную нежную щеку. А потом уселась на белую кобылу и поехала подле короля, с совершенным самообладанием выдерживая любопытные взоры свиты и его собственный оценивающий взгляд. Слуги Урбгена окружили нас троих, Акколон отстал, бросив нам вслед исподлобья яростный взгляд, и мы мелкой рысью поехали туда, где на слиянии трех рек среди рдеющих осенних лесов стоит город Лугуваллиум.

Путешествие было счастливым, но кончилось оно скверно, оправдав мои худшие опасения. На свадьбу явилась Моргауза.

За три дня до начала брачных торжеств прискакал гонец с известием, что с моря в эстуарий зашел корабль под черными парусами и с оркнейским гербом. Король Урбген поехал встречать его в гавань. Я же послал туда слугу, и тот поспешно возвратился с самыми свежими новостями, не успели еще гости с Оркнеев чин чином высадиться на берег. Короля Лота, сообщил он, среди них нет, а вот королева Моргауза прибыла, и притом с немалой пышностью. Я тут же отправил его на юг с предупреждением Артуру; тот без труда мог сыскать предлог для того, чтобы не присутствовать на свадьбе. Самому мне, к счастью, в таком предлоге не было нужды: я еще раньше собрался из города осмотреть, по просьбе Урбгена, его береговые сигнальные посты. Немного поторопившись, быть может слегка в ущерб своему достоинству, я успел выехать до прибытия в город Моргаузы со свитой и возвратился только к вечеру накануне свадьбы. Моргана, как я узнал, тоже уклонилась от свидания с сестрой, что, впрочем, было естественно для невесты, выше головы занятой приготовлениями к торжественному бракосочетанию.

Так вышло, что я оказался свидетелем встречи сестер на паперти храма, где Моргана должна была венчаться по христианскому обряду. Обе, и королева и принцесса, были в роскошных одеждах, обеих окружали многолюдные свиты. Оказавшись лицом к лицу, они обменялись приветствиями и заключили друг дружку в объятия, при этом у обеих с губ не сходили сладкие, словно нарисованные улыбки. Выиграла в этой встрече, я считаю, Моргана: она была в блистательном подвенечном наряде, точно роскошная серебряная ваза посредине пиршественного стола: алое бархатное платье со шлейфом, шитым серебром, на темных волосах — корона, а среди богатых украшений, подарков Урбгена, я разглядел и несколько драгоценностей Игрейны, подаренных Утером на заре их любви. Тонкая и стройная, она держалась прямо под грузом всех этих сокровищ, и бледное, строгое лицо ее было прекрасно. Мне она привела на память Игрейну в молодости — воплощение силы и изящества. Я от всей души надеялся, что слухи о взаимной неприязни сестер верны и что Моргаузе не удастся втереться к ней в доверие теперь, когда она тоже становилась королевой. Но на душе у меня было неспокойно: я опасался, что именно это и было целью Моргаузы, иначе зачем бы этой ведьме являться сюда издалека и присутствовать при торжестве сестры, которая теперь затмевала ее и красотой и положением?

Время не убавило золотисто-розовой красы Моргаузы, с годами она стала только еще роскошнее. Но было заметно, что она опять ждет ребенка, и с собой она привезла на руках у мамки недавно рожденного мальчика. Это был сын Лота, а не тот, первый, которого я надеялся — и опасался — увидеть.

Моргауза поймала мой испытующий взгляд, еле заметно усмехнулась, присев передо мной, и прошествовала в храм вместе со всей своей свитой. Я, замещающий на свадьбе Артура, ждал, когда подойдет мне черед вручить жениху невесту. Верховный король, получив мое донесение, послушно отыскал себе неожиданное дело в другом месте.

Но на свадебном пиру мне не удалось избежать беседы с Моргаузой. Как ближайшая родня невесты, мы с ней оказались бок о бок за столом для почетных гостей, установленным на возвышении в глубине залы. В этой зале когда-то Утер задал пир победы, кончившийся его смертью. А в одном из покоев этого самого замка Моргауза провела ночь в объятиях Артура, отчего появился на свет младенец Мордред, а потом, в беспощадном столкновении воль, я разрушил все ее расчеты и прогнал ее прочь от Артура. То была наша с ней последняя явная встреча — я надеялся, что ей неизвестно о моей поездке в Дунпелдир и тайном пребывании там.

Я увидел, как она искоса поглядывает на меня из-под опущенных бледных век. Уж не догадывается ли она, что я теперь беспомощен перед нею, с опасением подумал я. При прошлой нашей встрече она испытала на мне свои ведьмовские чары, и я ощутил их липкую сладкую силу, опутывающую душу. Но тогда она могла запутать меня в свои тенета не больше, чем может паучиха изловить сокола. Я сокрушил ее чары и подавил своим могуществом ее злую волю. Теперь же моя сила оставила меня. быть может, Моргауза сумела проведать об этом? Я всегда был достаточно высокого мнения о ее способностях и не склонен был недооценивать их теперь.

Я заговорил с ней весьма любезно:

— У тебя славный сын, Моргауза. Как его зовут?

— Гавейн.

— Он очень походит на отца.

Она опустила веки.

— Оба моих сына походят на отца, — томно произнесла она.

— Оба?

— Ну-ну, Мерлин, где твое искусство? Неужто ты поверил ужасному известию? Кто-кто, а уж ты-то должен был знать, что оно ложно.

— Я знал, что ложны слухи, будто Артур распорядился об избиении младенцев, которые ты распускала.

Она подняла на меня зеленые невинные глаза.

— Я?

— Да, ты. Избиение младенцев могло быть делом Лота, вспыльчивого глупца, во всяком случае, это его люди побросали младенцев в барку и пустили с отливом по волнам. Но кто толкнул его на это? Все это твои козни, ведь так, все, вплоть до гибели несчастного младенца в королевской колыбели? И не Лот зарезал Мачу, выхватил из кровавой лужи другого младенца и унес в укромное место. — Подражая ей, я заключил: — Ну-ну, Моргауза, где твое искусство? Кто-кто, а уж ты-то должна понимать, что со мной не выйдет прикидываться невинной простушкой.

При имени Мачи я увидел страх, зеленой искрой метнувшийся в ее глазах, но и только, черты ее остались невозмутимы. Она сидела прямая и неподвижная и лишь крутила в руке золотой кубок, так что на выпуклых его боках играл, переливаясь, свет факелов. И видно было, как на горле у нее быстро бьется маленькая жилка.

Я праздновал нерадостную победу. Стало быть, я был прав. Мордред жив и спрятан, надо полагать, на одном из островков, носящих общее наименование Оркнейских, где королевская воля Моргаузы — единственный закон, а я, лишенный дара провидения, бессилен его отыскать. И не имею полномочия его умертвить, даже если разыщу, напомнил я себе.

— Ты видел? — тихо спросила она.

— Разумеется, видел. Разве ты можешь скрыть что-нибудь от меня? Ты должна помнить, что мне все известно. И не забывай, верховному королю тоже.

Она сидела недвижно и с виду совершенно спокойно, не считая торопливого биения пульса на горле под сливочной кожей. Сумел ли я внушить ей, что меня по-прежнему следует страшиться? Ведь она не знает, что Линд доверилась мне, и, уж конечно, не помнит никакого Бельтана. Хотя ожерелье, которое он для нее смастерил, сейчас дрожало и переливалось у нее на шее. Она сглотнула и сказала тоненьким голоском, едва слышным в шуме пира:

— В таком случае тебе должно быть известно, что я уберегла его от Лота, однако где он теперь, не знаю. Или ты можешь мне это сообщить?

— И ты полагаешь, что я тебе поверю?

— Должен поверить, ведь это правда. Я не знаю, где он. — Она повернулась, взглянула мне прямо в лицо. — А ты знаешь?

Я не ответил. Только улыбнулся, поднял кубок и отпил из него. Но и не глядя на нее, я услышал, ощутил ее вздох облегчения и, похолодев, подумал: неужели я промахнулся?

— Если б я и знала, — продолжала она, — я бы все равно не могла держать его при себе, раз он как две капли воды похож на своего отца. — Она выпила вино, поставила кубок и откинулась назад, сложив руки под животом, так что обозначилась ее беременность. И посмотрела на меня с улыбкой, в которой были злорадство и ненависть, но ни тени страха. — А раз так, волшебник Мерлин, ты уж лучше предскажи будущее вот этому моему отпрыску, коли не знаешь ничего о том. Будет ли у меня опять сын взамен того, которого я лишилась?

— Несомненно, — коротко ответил я, и она в голос рассмеялась.

— Очень рада. Девочки мне ни к чему.

Взгляд ее скользнул к новобрачной, неподвижно и прямо сидевшей подле Урбгена. Жених выпил много вина, темно-красным румянцем разлившегося по его лицу, но не утратил величавого достоинства, хоть и клонился к своей молодой жене, лаская ее глазами. Моргауза, посмотрев на них, презрительно сказала:

— Моя маленькая сестрица обзавелась наконец своим королем. А заодно и королевством, и стольным городом, и широкими землями. Только он не молод, под пятьдесят, и имеет уже сыновей… — Она огладила ладонью свой живот. — Лот, может, и вспыльчивый глупец, как ты его обозвал, но по крайней мере он мужчина.

Это была приманка, но я ее не схватил и не попался на крючок. А только спросил:

— Где же он сейчас, что не смог прибыть на королевскую свадьбу?

К моему удивлению, она ответила вполне миролюбиво, как видно оставив зловредную игру. Лот, оказывается, уехал с Уриеном, мужем его сестры, в Нортумбрию, где под их началом достраивался Черный вал. Я уже писал о нем раньше. Он тянется вглубь от берега Северного моря и предназначен для обороны от набегов с северо-востока. Обо всем этом Моргауза толковала со знанием дела, и я поневоле заслушался. Стало легче дышать, вражда уже больше не витала в воздухе. Кто-то спросил меня о свадьбе Артура и о молодой королеве, а Моргауза со смехом заметила вполне резонно:

— Что проку расспрашивать Мерлина? Ему, может, и известно все на свете, но попросите его описать бракосочетание — и увидите, что он не знает даже, какого цвета волосы у невесты и во что она была наряжена!

В разговор со смехом вмешались другие гости, и пили за здоровье молодых, и произносили речи, и я, должно быть, выпил много больше обычного, потому что хорошо помню, как светильники то вспыхивали, то меркли, то разгорались, то тускнели, а смех и разговоры взрывались и замирали и наплывало облако женских благовоний, густой сладкий аромат, как запах жимолости, в котором вязло сознание, точно пчела в меду. Сладкий аромат, замешенный на винных парах. Клонился золотой кувшин, и кубок у меня в руке наполнялся опять. И кто-то приглашал с улыбкой: «Выпей, господин». Вкус абрикоса у меня на губах, сладостный и терпкий; кожица была как пушистое брюшко шмеля, как оса, млеющая в солнечном свете на садовой ограде… И все время два глаза следили за мной с предвкушением и опасливой надеждой, с презрением, с торжеством… Возле меня оказались слуги, они помогли мне встать из-за стола, и я увидел, что новобрачная уже удалилась, а король Урбген, едва сдерживая нетерпение, поглядывает на двери в ожидании знака, чтобы последовать за нею на брачное ложе.

Кресло рядом с моим стояло пустое. Слуги, улыбаясь, окружили меня и проводили в мои покои.

Глава 6

Наутро у меня болела голова не менее жестоко, чем бывало после магического действа. Весь день я провел взаперти. А на следующий день простился с Урбгеном и королевой. еще до прибытия Моргаузы мы успели обо всем договориться, и теперь я с радостью, как можно догадаться, покинул город и углубился в Дикий лес, в самом сердце которого стояла Галава — замок графа Эктора. С Моргаузой я не попрощался.

Приятно было вновь оказаться в пути под открытым небом. Теперь меня сопровождали лишь двое. Эскорт Морганы составляли главным образом ее же люди из Корнуолла, которые теперь остались с ней в Лугуваллиуме. А мои новые спутники принадлежали ко двору Урбгена: он их отрядил сопровождать меня до Галавы, откуда они должны были вернуться назад. Убеждать Урбгена, что мне много приятнее было бы ехать в одиночестве и что со мной ничего худого не может приключиться, был напрасный труд: король Урбген в ответ только улыбался и говорил, что даже магия бессильна против волков и внезапного раннего снегопада, который в этих гористых местах может застигнуть путника на крутом перевале и обречь на неминуемую гибель. Его слова напомнили мне, что теперь, вооруженный одной лишь былой славой, но лишенный прежней моей силы, я мог в этих диких краях пасть жертвой лихих людей точно так же, как и любой другой одинокий путник. И потому я с благодарностью принял этот скромный эскорт, чем, как оказалось, спас свою жизнь.

Мы переехали через мост и неторопливо трусили по дороге, которая вьется по зеленой долине вместе с речкой, заросшей по берегам ивой и ольхой. Головная боль у меня прошла, и я чувствовал себя здоровым, но какая-то истома еще угнетала душу, и я с радостью вдыхал полной грудью знакомый лесной воздух, напоенный запахами сосен и папоротников.

У выезда из городских ворот произошло одно незначительное, как мне тогда показалось, событие. Переезжая по мосту, я услышал резкий крик, который поначалу счел за птичий: мне подумалось, что это надрывается одна из чаек, которые кормились отбросами на речном берегу. Но потом внимание мое привлекла женщина с ребенком на руках, проходившая по галечнику под мостом. Ребенок у нее кричал, она баюкала его и успокаивала. И вдруг, подняв голову, заметила меня. Она так и застыла на месте с задранной головой. Я узнал мамку Моргаузы. Но тут конь мой вынес меня, стуча копытами, на тот берег, и ивы скрыли женщину и ребенка.

Я не придал этой встрече никакого значения и вскоре забыл о ней. Мы ехали и ехали мимо деревень и хуторов, мимо выпасов, пестреющих стадами. Кроны ив золотились, в орешнике сновали по ветвям бесчисленные белки. На коньках крыш щебетали последние стайки отлетающих ласточек, а когда мы приблизились к озерному краю, откуда начинается Дикий лес, холмы внизу пламенели в солнечных лучах золотисто-бурыми осенними папоротниками меж каменистых отрогов. Редкие леса сквозили золотом дубов, темнели хвоей сосен. А потом начался знаменитый

Дикий лес. Деревья по долинам росли так густо, что затмевали дневной свет. Вскоре мы пересекли тропу, которая вела вверх к Зеленой часовне. Мне захотелось побывать в этом памятном месте, но на поездку туда ушло бы несколько лишних часов, да к тому же из Галавы съездить в Зеленую часовню будет гораздо проще. Мы продолжали ехать по дороге и так добрались до Петриан.

Теперь Петрианы едва ли заслуживают названия города, но в римские времена это был процветающий торговый город. Рынок, правда, сохранился и в наши дни, и там понемножку торгуют скотом и товаром, но сами Петрианы представляют собой жалкое скопление глинобитных хижин под тростниковыми кровлями. Единственное святилище здесь — руины старого храма с полуразрушенным алтарем, посвященным Марсу, вернее, его ипостаси — местному богу Коцидию. Приношений у подножия алтаря я не увидел, только на замшелой каменной приступке лежала кожаная пастушья праща и к ней груда каменьев-снарядов. Кто знает, в благодарность за спасение от какой беды, от волка или злого человека, принес неведомый пастух богу эту жертву?

После Петриан мы оставили дорогу и свернули на горные тропы, хорошо известные моим спутникам. Ехали не спеша, радуясь последнему теплу осеннего солнца. Все выше поднимались мы в горы, но воздух оставался прогретым, чистым и хрустким, что предвещало в недальнем будущем первые морозы.

В неглубокой лощине, где меж замшелых камней отсвечивало горное озерцо, мы остановились дать роздых лошадям, и здесь нам встретился пастух, коренастый и обветренный житель гор, из тех, что все лето проводят на склонах со своими сизыми регедскими овечками. Внизу могут бушевать войны, кипеть сражения, но они опасливо посматривают только на небо и при наступлении первых зимних холодов спешат укрыться в пешерах, где поддерживают существование скудной пищей, состоящей из ржаного хлеба и сухих плодов да еще пресных лепешек, которые пекут на торфяном огне. Стада свои они загоняют для безопасности в каменные ограды на склонах гор. И подчас не слышат человеческого голоса от весеннего окота до стрижки и от стрижки до первых морозов.

Этот молодой пастух совсем отвык от человеческой речи и с трудом ворочал языком, притом еще произнося слова с таким невнятным горским выговором, что сопровождавшие меня воины, оба местные, не могли ничего уразуметь и даже я, знающий многие языки, подчас слушал его с недоумением. Я понял, что он разговаривал с Древними и теперь жаждал пересказать полученные от них известия. Сведения были благоприятные: Артур, проведя после свадьбы без малого месяц в Каэрлеоне, отправился со своими рыцарями на север через Пеннинский проход, держа путь на Оликану и Йоркскую равнину, для встречи с королем Элмета. В этом не было для меня ничего неожиданного, но по крайней мере я получил подтверждение, что не произошло никаких событий, которые бы нарушили осеннее перемирие. Однако самую главную новость пастух приберег напоследок. Верховный король (пастух назвал его «юный Эмрис» так гордо и в то же время запросто, что было ясно: мальчишками они с Артуром знались) оставил свою королеву в тяжести. Оба сопровождавших меня воина выслушали эту новость с сомнением; оно, возможно, и так, рассудили они, да только кто же это может знать, за один-то месяц? Но я, когда обратились ко мне, выказал к сообщению пастуха больше доверия: Древние, как я уже говорил, умеют узнавать то, что для нас остается тайной, их пути нам неведомы, но заслуживают уважения. Если это идет от них, то…

Пастух подтвердил, что сведение получено от Древних. Больше ему ничего не известно. Юный Эмрис уехал в Элмет, а его милашка, с которой он обвенчался, осталась в тяжести. Он сказал «суягная», чем привел моих проводников в веселое расположение духа, но я всерьез поблагодарил его и одарил монеткой, и он, довольный, ушел к своим овцам, напоследок с сомнением задержав на мне взгляд — должно быть, узнавая и не узнавая во мне отшельника Зеленой часовни.

Ночь застала нас в стороне от дороги и вдали от человеческого обиталища, и потому с наступлением ранних сумерек среди сырости и тумана мы устроили себе ночлег под высокими соснами на лесной опушке, развели костер, и мои проводники приготовили ужин. На протяжении всего путешествия я пил одну лишь воду, как всегда, когда оказывался в горах, где она чиста и свежа, но в тот вечер, празднуя известие, доставленное молодым пастухом, я пожелал откупорить одну из фляг с вином, которые были даны мне в дорогу из Урбгеновых погребов. Я думал разделить ее содержимое с обоими воинами, но они отказались, предпочтя свое слабое солдатски вино с привкусом мехов, в которых они его везли. И я ел и пил в одиночестве, а затем улегся спать.

О том, что произошло потом, я не могу писать. Это знают Древние, и, может быть, кто-нибудь еще сумеет описать то, что со мной было, но сам я сохранил лишь смутные воспоминания, словно то было видение в темном матовом кристалле.

Но это было не видение. Видения сохраняются в душе еще живее, ярче, чем память. Это было безумие, его навело на меня, как я знаю теперь, какое-то снадобье, добавленное в выпитое мною вино. Дважды до этого, когда я встречался с Моргаузой лицом к лицу, она испытывала на мне свои ведьмовские чары, но ее ученическое колдовство отскакивало от меня, как камешек, пущенный младенческой рукой, отскакивает от скалы. Но на этот раз… Пришлось мне припомнить, как на свадебном пиршестве разгорались и меркли вокруг меня огни и запах жимолости говорил о предательстве, а привкус абрикосов об убийстве. В ту ночь меня, всегда умеренного в еде и питье, пьяным отнесли на ложе. Вспомнил я и голос, произнесший: «Выпей, господин», вспомнил и внимательные зеленые глаза. Верно, она опять испытывала на мне свои чары и обнаружила, что теперь я бессилен против их липких, обволакивающих тенет. Быть может, семена моего безумия были посеяны уже тогда, на пиру, чтобы дать всходы позднее, когда я буду далеко, так что на нее не падет и тень подозрения. Ее служанка оказалась у моста и видела своими глазами, как я благополучно выехал из города. Но к первоначальной отраве ведьма добавила другого адского зелья, она успела его нацедить в одну из фляг с вином, которые я вез с собой. Ей повезло: если бы не известие о беременности Гвиневеры, я бы мог так и не раскупорить фляги. Мы уже проехали, не отведав и глотка вина, большую часть пути. Ну а что до моих проводников, если бы и они разделили со мной отраву, тем хуже для них. Моргаузу это не остановило, она и сотню готова была уложить, чтобы только разделаться со своим врагом Мерлином. И можно было не искать иных причин ее появления на сестриной свадьбе.

Не ведаю, что это был за яд, но, привыкнув в еде и питье довольствоваться малым, я обманул ее ожидания и избегнул смерти. Что произошло после того, как я выпил вина и растянулся на земле, я могу только домыслить теперь по разрозненным рассказам других и по смутным вьюжным обрывкам воспоминаний.

Ночью проводники, разбуженные громкими стонами, поспешили к моему ложу и увидели, что я в страшных мучениях в беспамятстве бьюсь в судорогах на земле. Они, как могли, оказали мне помощь, приняв меры самые простые, но именно они, наверное, и спасли мне в конечном счете жизнь, ибо один в безлюдной пустыне я бы, конечно, умер. Они вызвали у меня рвоту, а затем, прибавив к моему свои одеяла, плотно укутали меня и, разведя большой огонь, положили вблизи костра. После этого один остался со мной, а другой пошел вниз искать приют или помощь. Он должен был прислать за нами из долины людей, а сам, не возвращаясь, отправиться в Галаву с известием о моей болезни.

Оставшийся со мной солдат позаботился о том, чтобы я лежал в тепле и покое, и через час или два я стал погружаться в лихорадочный сон. Это ему не понравилось, однако, когда он попробовал на минуту отойти от меня и зашел за деревья облегчиться, я лежал тихо и не метался. Тогда он отважился спуститься к ручью за водой — всего каких-нибудь двадцать беззвучных шагов по обомшелым камням, но внизу он сообразил, что костер скоро прогорит, надо подсобрать дров, и, перейдя ручей, углубился еще шагов на тридцать — он клялся, что не больше, — под древесные своды. Валежника было много, и он набрал охапку всего за несколько минут. Однако, когда он поднялся обратно, меня около костра не оказалось, и сколько он ни шарил вокруг, не сумел обнаружить никаких следов. И нельзя его винить за то, что, пробродив вокруг целый час, напрасно будя призывами эхо ночного лесного безмолвия, он вскочил на коня и поскакал вдогонку за своим товарищем. Волшебник Мерлин столько раз исчезал прямо на глазах у людей, кто об этом не слышал? Простодушный воин не усомнился, что и ему выпало оказаться свидетелем такого происшествия.

Исчез волшебник, и все тут, а от них только требовалось доложить начальству и ждать, когда он соизволит возвратиться.

То был долгий-долгий сон. Начала его я совсем не помню; по-видимому, обретя в бреду какие-то новые силы, я сполз со своего ложа и побрел в лес по бесшумным мхам, где-то свалился и прямо там остался лежать, то ли между кочек, то ли в чащобе, где солдату было меня не найти. Со временем я, должно быть, немного опомнился и сумел заползти в какое-то укрытие, где прятался от непогоды, сумел добывать пищу и даже, наверно, развел огонь, у которого обогревался, когда наступили холода, но этого я ничего не помню. В памяти у меня сохранились лишь отдельные последовательные картины, подобные ярким немым сновидениям, и я переплывал из одной в другую, точно бесплотный невесомый дух, держащийся на воздухе, как держится на воде то, что имеет вес. Картины эти сохранились в памяти ясно, но как бы уменьшенные равнодушным расстоянием, словно принадлежащие иному, безразличному мне миру. Так, иногда представляется мне, глядят умершие на мир, который они покинули.

Я влачил существование в глубокой чаще леса, словно бестелесный клок осеннего тумана. Теперь, напрягая память, я снова различаю отдельные образы. Вот редкие ряды буков, щедро унизанных орехами, у корней роются в земле вепри и барсуки, меж стволов сшибаются рогами гордые олени, воинственно трубя и даже не взглядывая в мою сторону. И волки тоже: места там зовутся Волчьей тропой, но, хоть я и был бы легкой добычей, волки сыто прожили лето и меня не трогали. Потом настали первые зимние холода, по утреннему морозу засверкал иней, черный тростник хрупко топорщился из скованных льдом болот, и лес опустел, спрятался в норы барсук, олень спустился в долины, а дикие гуси улетели, и безмолвствовали небеса.

А потом — снег. Промелькнуло видение: вихрится белым глухой воздух, оттаяв после мороза; лес теряется в белой мгле, забранный туманной пеленой; из нее вылетают, кружась, отдельные пушистые серые хлопья; и — холод, немой, невыносимый…

Пешера, пешерные запахи, торфяное пламя, и пряный вкус настойки из каких-то трав, и грубые, сиплые голоса, неразборчиво разговаривающие неподалеку на древнем языке. Кислый дух плохо выделанных волчьих шкур и жжение блошиных укусов под одеялами, а однажды мне примерещилось, будто я связан по рукам и ногам и сверху прижат чем-то тяжелым…

Здесь длинный темный разрыв, но по ту сторону — солнечный свет, свежая зелень, первая птичья песнь и яркая картина, как будто ребенок впервые видит весну: целый луг желтого первоцвета, как чеканное золотое блюдо. В лесу снова пробуждается жизнь, выходят на охоту оголодавшие лисы, дыбится почва над кротовыми ходами, изящно перебирая копытцами, бредут олени, безоружные и кроткие, и снова роет землю неутомимый вепрь. И несуразный, смутный сон — будто я нашел отбившегося от сородичей лесного поросенка с переломанной ножкой, еще полосатенького, покрытого вместо щетины шелковистой младенческой шерсткой.

А потом вдруг на серой заре весь лес наполнился звуками: дробот конских копыт, и звон мечей, и взмахи боевых топоров, рассекающих воздух, и клики, и вопли, и ржание раненых коней. Как прерывистый лихорадочный сон, целый день бушевало сражение, а когда оно кончилось, стало тихо — только стоны да запах крови и потоптанного папоротника.

И все это сменилось глубоким безмолвием и яблоневым духом, а вместе с тем и чувством горькой печали, которая приходит к человеку, когда он просыпается и вспоминает свою забытую во сне утрату.

Глава 7

— Мерлин! — позвал голос Артура у меня над ухом, — Мерлин!

Я открыл глаза. Я лежал в постели, надо мною уходили ввысь своды потолка. В окно сквозил яркий солнечный свет утра и падал на беленые каменные стены, которые выгибались округло, и это означало башню. За окном вровень с облаком качались верхушки деревьев. В стылых стенах сильно дуло, но вблизи моего ложа стояла горячая жаровня, и под несколькими одеялами, на тонком белье, пропитанном кедровым ароматом, мне было тепло и покойно. Угли в жаровне были присыпаны благовониями, тонкая струйка дыма пахла свежестью и смолой. Стены были голы, но пол устилали пышные темно-серые овчины, а над изножьем у меня висел простой крест, сбитый из двух оливковых прутиков. Я находился в христианском доме, и притом зажиточном: у моего ложа на позолоченной деревянной подставке стоял самосский глиняный кувшин с кубком и таз чеканного серебра. А дальше был табурет на скрешенных ножках, предназначенный, как видно, для слуги, смотревшего за мною, но сейчас слуга не сидел, а стоял, прижавшись спиной к стене, и смотрел не на меня, его глаза были устремлены на короля.

Артур шумно перевел дух, румянец прихлынул к его лицу. Таким я его никогда не видел. Глаза затуманены усталостью, щеки провалились, выступили скулы. Последние следы юности сошли, на меня смотрел муж, закаленный в тяжелых походах и обладающий железной волей, которая стремит его самого и его присных вперед до предела и дальше.

Он стоял у моего ложа на коленях. Я скосил на него глаза, и его рука в быстром пожатии сдавила мне запястье. Я ощутил мозоли на его ладони.

— Мерлин! Ты узнаешь меня? Говорить можешь?

Я попытался произнести слово, но не смог. Губы пересохли, растрескались. Ум был ясен, но тело не подчинялось. Рука короля обвила мои плечи, приподняла меня, по знаку короля слуга приблизился и наполнил кубок. Артур взял кубок у него из рук и поднес к моим губам. Это была настойка, крепкая и сладкая. Король взял у слуги платок, отер мне губы, а затем бережно опустил меня обратно на подушки.

Я улыбнулся ему, а на самом деле, должно быть, лишь слабо скривил губы. Потом попробовал выговорить его имя: «Эмрис». Но звука слышно не было. Только слабый выдох, не более того.

Его рука снова прикрыла мою.

— Не пытайся ничего говорить. Это я по глупости. Ты жив, остальное не важно. Отдыхай.

Мой взгляд, скользнув мимо его плеча, упал на какой-то предмет. Арфа, моя арфа на стуле у стены. Я сказал все так же беззвучно: «Ты нашел мою арфу», — и ощутил облегчение и радость, словно каким-то образом удостоверился, что теперь все будет благополучно.

Он оглянулся, следуя за моим взглядом.

— Да, мы ее нашли. Она целехонька. Отдыхай, мой друг. Все хорошо. В самом деле все хорошо…

Я еще раз попытался выговорить его имя, опять не смог и снова погрузился во тьму. Смутно, как веяния того света, мне запомнились торопливые тихие распоряжения, бегущие слуги, легкие шаги и шелест женских платьев, прохладные ладони, приглушенные голоса. И утешительное забытье.

Когда я снова проснулся, сознание полностью ко мне вернулось, словно после долгого освежающего сна. Ум мой работал ясно, тело, еще очень слабое, стало послушным. Я с удовольствием ощутил голод. Попробовал двинуть головой, пошевелить руками. Тяжелые, негибкие кисти медленно подчинились. Где бы я ни блуждал все это время, теперь я возвратился обратно. Я покинул королевство снов.

Судя по освешению, был вечер. У дверей в выжидательной позе стоял слуга, уже другой. Но одно оставалось как раньше, в комнате по-прежнему находился Артур. Он пододвинул к кровати табурет и сидел рядом со мною. Вот он повернул голову, увидел, что я на него смотрю, и лицо его преобразилось. Порывисто вытянув руку, он накрыл ладонью мое запястье — нежно и вопросительно, как врач, нащупывающий пульс больного.

— Клянусь богом, — проговорил он, — ну и перепугал же ты нас! Что с тобой было? Нет-нет, не рассказывай, забудь. Потом когда-нибудь расскажешь, что помнишь. А пока довольно того, что ты жив и в безопасности. Вид у тебя уже лучше. А как ты себя чувствуешь?

— Мне снились сны, — произнес голос, который показался мне не моим, он точно пришел откуда-то извне, из воздуха, и мне почти не подчинялся. Был он такой слабый, как визг недавно рожденного лесного поросенка, когда я вправлял ему сломанную ножку. — Я был болен, должно быть.

— Болен? — Он засмеялся хриплым невеселым смехом. — Да ты был совершенно не в себе, мой дорогой королевский прорицатель! Я уж думал, что ты окончательно помешался и никогда больше к нам не вернешься.

— Верно, лихорадка какая-то. И я не помню почти ничего… — Я насупил брови, стараясь припомнить прошедшее, — Да. Я ехал в Галаву с двумя воинами Урбгена. Мы устроились на ночлег в лесу у Волчьей тропы и… А где я сейчас?

— В Галаве. Это замок Эктора. Ты дома.

Это Артур был дома, а не я. Я из соображений безопасности сам никогда не жил у Эктора в замке, но все те тайные годы прожил на холмах в лесу, и домом моим была Зеленая часовня. Но когда я повернул голову к окну и вдохнул знакомые запахи хвои и озерной воды и густой аромат возделанной тучной земли, идущий от огорода Друзиллы у подножия башни, я обрадовался им, как знакомому огоньку, забрезжившему в тумане.

— А сражение, которое я видел? — спросил я, — Оно в самом деле было или только померещилось мне?

— Да нет, сражение было настоящее. Только не будем пока о нем говорить. Поверь мне, все хорошо. А теперь отдыхай. Что ты сейчас чувствуешь?

— Голод.

Тут снова поднялась суматоха. Слуги принесли хлеб, и мясной отвар, и укрепляющие настойки, и сама графиня Друзилла кормила меня, а потом своими руками уложила обратно на подушки, и я с радостью погрузился в здоровый сон без сновидений.

Снова утро, и тот же яркий солнечный свет, что и при первом моем пробуждении. Я еще слаб, но во всем отдаю себе ясный отчет. Король распорядился, чтобы за ним послали, как только я очнусь, но я не велел его беспокоить, прежде чем меня не умыли, не побрили и не накормили.

Наконец он пришел, и вид у него был уже совсем другой. Из взгляда ушло напряжение, на щеках под смуглой обветренной кожей затеплился румянец. И вернулось что-то, что было в нем особенного, необыкновенного: молодая сила, от которой, как из живительного источника, пили другие.

Сначала понадобилось убедить его, что я действительно поправляюсь, но потом он устроился на табурете у моего ложа и приготовился отвечать на мои расспросы.

— Последнее, что я слышал о тебе, — это что ты направился в Элмет… Только, как я понимаю, это уже дело давнее. Что там было, они нарушили перемирие? Я видел какое-то сражение, должно быть где-то в здешних краях, в Каледонском лесу. Кто в нем участвовал?

Он посмотрел на меня, как мне показалось, с недоумением, но ответил:

— Меня призвал Урбген. Враги прорвались посуху в Стрэтклайд, и Кау не смог преградить им путь. Они стремились пробиться через лес на дорогу. Но я двинулся им навстречу, разбил их и отогнал обратно. Те, кто остался в живых, бежали. Я должен был их преследовать, но тут нашли тебя, и пришлось задержаться… Не мог же я тебя оставить, пока не убедился, что ты дома и окружен заботой.

— Стало быть, я действительно видел сражение? Я думал, может быть, это тоже сон.

— Ты, должно быть, наблюдал его от начала и до конца. Мы дрались, продвигаясь в лесных зарослях вдоль берега реки. Ты ведь знаешь, какие там места: хорошая открытая равнина и перелески, березняки и ольшаники, где так удобно устраивать конную засаду. У нас за спиной был склон холма, а их мы настигли у брода. Река там полноводная, наша кавалерия легко переправилась на тот берег, а их пешим ратникам пришлось плохо… Мы их гнали до вечера, а потом, когда вернулись, ко мне прибежали и говорят, что видели тебя. Ты бродил по полю битвы среди раненых и мертвых и давал наставления лекарям… Сначала никто тебя не узнал, но скоро пошли разговоры, что-де явился призрак Мерлина. — Он криво усмехнулся, — Однако наставления призрака, надо полагать, были довольно дельные. Но, понятно, разговоры породили страх, и какие-то глупцы вздумали отгонять тебя камнями. Потом уж один санитар по имени Павел признал тебя и положил конец всей этой болтовне о призраке. Он выследил, где ты жил, и послал сказать мне.

— Да-да, Павел. Помню. Толковый лекарь. Мне с ним не раз случалось работать бок о бок. А где же я жил?

— В разрушенной башне, окруженной одичавшим плодовым садом. Неужели ты не помнишь?

— Нет. Но что-то смутно всплывает. Бывшая башня, да-да, одни развалины, плющ и совы. И кажется, яблони?

— Да. Можно сказать, просто груда камней. Постель из папоротника, груда гнилых яблок, запасы орехов, какие-то тряпицы сушатся на яблоневых ветвях. — Он замолчал, что-то в горле мешало ему говорить. — Думали сначала, что ты пустынник, знаешь, из одичавших отшельников. И правду сказать, когда я тебя увидел… — губы его чуть покривились, — ты гораздо больше походил на настоящего лесного отшельника, чем в те времена, когда жил в Зеленой часовне.

— Представляю себе.

И действительно, борода моя, только сегодня наконец сбритая, отросла длинная, косматая и седая, руки, лежащие сейчас поверх цветного одеяла, выглядели старческими, высохшими — одни тонкие кости, связанные сетью узловатых жил.

— Мы привезли тебя сюда. Мне надо было скорее опять отправляться в поход. Мы настигли их под Каэр-Гвиннионом и завязали кровавую битву. Все шло хорошо, но потом прибыл гонец из Галавы с новыми известиями о тебе. Когда мы тебя нашли и доставили сюда, ты был еще достаточно силен, мог держаться на ногах, но рассудок у тебя помутился: ты никого не узнавал и говорил невесть что. Но, очутившись здесь, на руках У женщин, ты погрузился в безмолвие и сон. После битвы явился гонец и сообщил мне, что ты не просыпаешься. Сначала ты метался в жару, бормотал все какую-то дичь, но потом впал в беспамятство и так долго лежал безмолвный и недвижимый, что тебя уже сочли умершим и послали за мной. Я прискакал, как только смог.

Я смотрел на него, прищурив веки. Свет из окон был для меня слишком резок. Он это заметил и сделал знак слуге — тот задернул занавесь.

— Погоди, дай разобраться. Ты нашел меня в лесу и доставил в Галаву, после чего отправился на юг. И там произошла еще одна битва? Как давно я нахожусь здесь, Артур?

— Сюда тебя доставили три недели назад. Но с тех пор, как ты ушел в лес и потерялся, прошло полных семь месяцев. Ты пропадал всю зиму. Удивительно ли, что мы считали тебя погибшим?

Семь месяцев. Как врачу мне случалось давать подобные ответы больным, очнувшимся после долгой болезни, и всякий раз я наблюдал такое же недоверие и потрясение. Теперь я ощущал это сам. Представить себе, что целые полгода выпали из жизни, да еще такие полгода… Какие только беды не могли за это время обрушиться на мою раздираемую и осаждаемую родину! Что только не могло случиться с ее королем! Какие-то новые воспоминания, затерянные в тумане болезни, стали оживать у меня в голове.

Я снова увидел — и сердце мое сжалось, — как ввалились у Артура щеки, какими темными тенями легли под глазами бессонные ночи. Это Артур, который всегда ел, как молодой волк, и спал, как малое дитя, Артур — воплощенная сила и радость жизни. Он не понес поражения на поле брани, его боевая слава не затмилась. И беспокойство за меня тоже не могло произвести в нем столь разительной перемены. Значит, что-то не так в его доме.

— Эмрис, что у тебя случилось?

В здешних стенах его детское имя прозвучало и на этот раз вполне уместно. Я увидел, как лицо его исказилось болью воспоминания. Он потупил голову.

— Моя мать королева. Она умерла.

В памяти у меня что-то шевельнулось. Женщина на ложе, убранном богатыми полотнищами. Значит, я знал?

— Мне очень жаль, — сказал я.

— Я узнал об этом перед самой битвой у Каэр-Гвинниона. Известие принес Лукан, и заодно — знак, который ты ему оставил. Ты помнишь? Пряжку с христианским символом. Ее смерть не была неожиданной. Мы были подготовлены. Но горе, должно быть, ускорило ее приход.

— Горе? Значит, что-то произошло?..

Я не договорил. Все вдруг отчетливо вспомнилось: ночь в лесу и фляга с вином, которую я откупорил, чтобы распить с двумя солдатами. И повод к этому. И снова возникло смутное видение — комната, залитая лунным светом, и женщина, спящая мертвым сном. Сдавило горло. Я с трудом выговорил:

— Гвиневера?

Он кивнул, не поднимая глаз.

Я спросил, предугадывая ответ:

— А дитя?

Он вскинул на меня глаза.

— Так ты знал? Ну да, конечно, ты должен был знать… Дитя не родилось. Врачи объявили, что она в тягости, но перед самым Рождеством она начала истекать кровью и под Новый год в мучениях умерла. Вот если бы ты был там…

Он замолчал и сглотнул комок в горле.

— Мне очень жаль, — второй раз сказал я.

А он продолжил рассказ таким твердым голосом, как будто сердился:

— Тебя мы тоже полагали умершим. А потом, после битвы, ты объявился, старый, грязный и безумный, но армейские лекари сказали, что ты можешь поправиться. Хоть это одно удалось вырвать у страшной минувшей зимы… Но потом мне пришлось оставить тебя и отправиться под Каэр-Гвиннион. Битву я выиграл, это правда, но потерял немало хороших воинов. А тут еще, сразу после боя, прибыл человек от Эктора с известием, что ты тоже умер, так и не проснувшись. Вчера на заре, когда я ехал сюда, я думал, что твое тело уже сожгли или зарыли.

Он замолчал и резко опустил голову лбом на сжатый кулак. Слуга, стоящий наготове у окна, послушался моего взгляда и тихо вышел. Немного погодя Артур снова поднял голову и сказал уже своим обычным голосом:

— Прости. Все время, пока я сюда ехал, у меня из головы не выходили твои слова о бесславной смерти. Это трудно было вынести.

— Однако вот он я, вымытый и невредимый и в ясном уме, и только жду, чтобы ты мне рассказал обо всем, что произошло за последние полгода. Сделай-ка милость, налей мне вон того вина, и давай, если ты не против, вернемся к тому времени, когда ты отправился в Элмет.

Он выполнил мою просьбу, и вскоре беседа наша потекла веселее. Он рассказал, как проехал через Пеннинский проход в Оликану и что там увидел, рассказал о своей встрече с королем Элмета, о том, как вернулся в Каэрлеон, и о болезни и смерти королевы. Теперь он был в состоянии отвечать на мои вопросы, и я хотя бы смог утешить его уверением, что был бы бессилен помочь молодой королеве, даже если бы находился подле нее. Придворные лекари хорошо разбирались в сонных снадобьях и избавили ее от страданий, а дальше того не простиралось и мое искусство. Дитя было обречено, ничто не могло спасти его и его мать.

Выслушав мои объяснения, он поверил мне и сам переменил тему. Ему не терпелось узнать, что происходило со мной, и, когда оказалось, что после свадебного пира я почти ничего не помню, он с досадой воскликнул:

— Неужели ты совсем не помнишь, каким образом попал в ту башню, где тебя нашли?

— Почти ничего. Но какие-то обрывки воспоминаний возвращаются. До зимы я бродил в лесу и каким-то образом поддерживал свое существование. Но потом, сдается мне, меня взяли к себе дикие жители горных лесов и ходили за мной. Иначе бы мне было не выжить среди снегов. Это могли быть люди Маба — древний народ гор, — но они бы дали знать тебе.

— Они и дали знать. Но когда весть дошла до меня, ты уже снова исчез. Древние, как обычно, просидели всю зиму в пешерах у себя в горах, отрезанные снегами от мира, и ты был у них. Но потом снега стаяли, и они вышли на охоту, а когда возвратились, тебя уже не было. Это от них до меня впервые дошло известие, что ты потерял рассудок. Они рассказывали, что тебя приходилось связывать, но потом, после припадков, ты бывал спокоен и очень слаб. В таком состоянии они тебя и оставили, когда отправились на охоту. Вернулись — а тебя нет.

— Да, я помню, как лежал связанный. Значит, я спустился вниз и в конце концов поселился в старой башне у брода. Должно быть, я в беспамятстве все время стремился в Галаву. Была весна, что-то такое мне словно бы видится. Потом я, верно, попал туда, где шло сражение, и там вы меня отыскали. Но этого я ничего не помню.

Он еще раз, с подробностями, рассказал, как меня, отощалого и грязного, с безумными речами, нашли в разрушенной башне, где у меня был сложен беличий запас желудей и буковых орехов, и лежала горка высушенной яблочной падалицы, и поросенок со щепкой, привязанной к ножке, делил со мной одиночество.

— Так это было в действительности! — улыбнулся я. — Помню только, как я его нашел и вправил ему ножку, а больше почти ничего. Если я так оголодал, как ты рассказываешь, с моей стороны было очень любезно не съесть господина поросенка. Что с ним сталось?

— Бегает у Эктора в свинарнике. — Он в первый раз весело усмехнулся, — И по-моему, на роду ему написана долгая и бесславная жизнь. Потому что ни один скотник не отважится тронуть личную свинью волшебника. Вырастет из него отличный боевой боров, король свинарника, как ему и подобает. Мерлин, ты рассказал мне все, что помнишь с того времени, как вы заночевали на Волчьей тропе, а вот что было раньше, до этого? Чем была вызвана твоя болезнь? Люди Урбгена говорили, что она накатила на тебя внезапно. Они подозревали отраву, и я того же мнения. Возможно ли, чтобы ведьма послала кого-то вслед за тобою после пира и ее пособники уволокли тебя в лес, как только твой проводник повернулся спиной? Хотя ведь тогда они бы тебя убили. Оба твоих проводника вне подозрений, это довереннейшие из людей Урбгена.

— Разумеется. Они добрые ребята, и я обязан им жизнью.

— По их рассказу выходит, что в тот вечер ты пил вино из своей собственной фляги. А они его пить не стали. И еще они говорили, что будто бы на свадебном пиру ты был пьян. Это ты, который ни разу в жизни не испытал пьянящего воздействия вина. А рядом с тобой сидела Моргауза. Как ты полагаешь, она не всыпала тебе отравы в вино?

Я открыл было рот, чтобы ответить, я по сей день готов поклясться, что собирался сказать «да». Ибо такова, по моим понятиям, была правда. Но, как видно, тут вмешалось некое божество, ибо мои губы, ослушавшись меня, произнесли вместо этого: «Нет».

Должно быть, я выговорил это слово как-то странно, потому что он взглянул на меня вопрошающе, прищурив глаза. Под его проницательным взглядом я поторопился добавить:

— Конечно, точно я сказать не могу. Но думаю, что нет. Тебе я признался, что сила моя меня покинула, однако откуда было ведьме это знать? Она меня по-прежнему боится. Дважды она уже пыталась уловить меня в свои женские сети. И оба раза потерпела неудачу. Не думаю, чтобы она отважилась на третью попытку.

Он помолчал. Потом хмуро сказал:

— Когда умерла моя королева, были разговоры об отраве. Я не знаю…

Тут я мог возразить, не кривя душой:

— Разговоры всегда бывают, но, прошу тебя, не прислушивайся к ним! Из твоего рассказа я вижу, что ничего такого не было. Да и каким образом она могла? — добавил я как мог убедительно. — Поверь мне, Артур. Разве я стал бы выгораживать перед тобой Моргаузу?

Он глядел с сомнением, но спорить дальше не стал.

— Ну что ж, — только сказал он, — Теперь у нее крылышки будут подрезаны. Она опять у себя на Оркнеях, и Лота нет больше в живых.

Я промолчал, не выразив ни словом своего изумления. Всего несколько месяцев — и столько перемен!

— Как это случилось? — поинтересовался я. — И когда?

— В лесном сражении. Не могу сказать, чтобы я оплакивал его, вот только жаль, некому теперь будет держать за горло этого негодяя Агвизеля, так что я жду теперь бед с той стороны.

Я медленно произнес:

— Я сейчас вспоминаю… Во время сражения в лесу я слышал, как ратники кричали друг другу: «Король убит!» И я ощутил тогда бесконечное горе. Потому что для меня король был только один… Но, должно быть, это говорилось о Лоте. Во всяком случае, Лот был известное зло. А теперь на северо-востоке будет заправлять Уриен и с ним его приспешник Агвизель… Впрочем, это потом. А пока — что Моргауза? На пиру в Лугуваллиуме она была в тягости и теперь должна была уже родить. Кто у нее, мальчик?

— Двое. Близнецы, родились в Дунпелдире. Она приехала туда к Лоту после свадьбы Морганы. Ведьма или не ведьма, — с легкой горечью заключил он, — но она безотказно производит на свет сыновей. Когда Лот присоединился к нам в Регеде, он похвалялся, что оставил свою королеву опять в ожидании. — Он поглядел себе на ладонь. — Ты беседовал с нею на пиру. Удалось тебе узнать что-нибудь о том ребенке?

О каком ребенке он говорит, не было нужды спрашивать. Он просто не мог произнести слова «мой сын».

— Только — что жив.

Он сразу поднял голову и взглянул мне в глаза. В его взгляде зажглось некое чувство, хотя он его тут же подавил. Но это была радость, я не мог ошибиться. А ведь еще недавно он искал ее ребенка только для того, чтобы убить.

Я сказал, стараясь не выдать голосом досаду:

— Она уверяла меня, что не знает его местонахождения. Может быть, лжет, я не знаю. Но что она спрятала его от Лотова гнева, я думаю, правда. Теперь она может и объявиться с ним. Со смертью Лота ей больше некого опасаться — кроме разве что тебя?

Он снова разглядывал свои ладони.

— По этому поводу ей нет нужды меня опасаться, — проговорил он глухо и твердо.

Вот и все, что я запомнил из того разговора. Чей-то голос шепотом произнес, и слова отразились эхом от округлых стен башни (или же они прозвучали только у меня в голове?): «Моргауза — лживейшая из живущих на земле женщин, но она должна вырастить четырех сыновей короля Оркнейского, и они будут твоими преданнейшими слугами и храбрейшими из твоего рыцарского братства».

Тут я, должно быть, смежил веки, ибо усталость захлестнула меня, как волна. Когда я вновь очнулся, было темно, Артура рядом не оказалось, а перед моим ложем стоял коленопреклоненный слуга, протягивая мне чашку супа.

Глава 8

У меня крепкое здоровье, на мне все заживает быстро. Вскоре я уже был на ногах, а еще недели через три счел себя достаточно окрепшим, чтобы последовать за Артуром на юг. Он назавтра после нашего разговора ускакал в Каэрлеон, а после его отъезда гонец сообщил, что в устье Северна появились ладьи саксов, и теперь можно было со дня на день ожидать новой битвы.

Мне хотелось побыть в Галаве подольше, может быть, остаться в этих знакомых местах на все лето, посетить свое прежнее лесное обиталище. Но, получив такие известия, я, несмотря на уговоры Эктора и Друзиллы, счел, что приспело время мне отправиться в путь. Предстоящее сражение должно было произойти вблизи от Каэрлеона, из донесений даже следовало, что вторгшийся враг попытается, накопив силы, разрушить этот главный оплот верховного короля. Я не сомневался, что Артур будет защищать Каэрлеон, и все-таки пора было побывать в Каэр-Камеле, посмотреть, как преуспел Дервен за время моего отсутствия.

Был уже разгар лета, когда я наконец увидел эту крепость на холме. Люди Дервена совершили чудеса. На крутых склонах древнего холма, как воплощенная мечта, вырос новый укрепленный город. Наружные постройки все были завершены — могучие стены из тесаного камня с бревенчатым навершием тянулись над самым обрывом, венчая холм, точно корона. В двух противоположных углах стояли готовые богатырские ворота, тяжелые дубовые, окованные железом створы под башнями были распахнуты во всю ширь. Над воротами, позади зубцов, тянулись крытые проходы для стражи.

И стража уже была на месте. Дервен рассказал мне, что король еще зимой поставил здесь гарнизон, чтобы работы внутри крепости велись под прикрытием защищенных стен. Эти работы уже тоже подходили к концу. Артур прислал предупредить, что где-то в июле или в августе он думает прибыть сюда со своими рыцарями и всей конной ратью.

Дервен намерен был в первую голову отстроить королевские палаты, но я лучше его знал, чего хочет Артур. Я дал указание сначала возводить казармы, и конюшни, и кухни, и подсобные постройки, и все это было выполнено. Но и главные здания тоже продолжали строить: королю, правда, придется пока, как в походе, жить в шатре, под натянутыми на шесты шкурами, но стены главного зала уже подвели под крышу и настелили кровлю, и внутри стучали топорами плотники, сбивая длинные столы и скамьи.

Местные жители охотно оказывали Дервену помощь. Они были рады, что рядом с их угодьями возводится крепость-укрытие, и, когда только могли, являлись подсобить и поднести, а то и посостязаться искусством с нашими мастерами. Среди этих доброхотов приходили и такие, кто был слишком молод или слишком стар для тяжелой работы. Дервен склонен был отсылать их обратно, но я поручил им расчистить заросшие крапивой основания бывшего храма неподалеку от королевских палат. Какому богу он был посвящен, ни мне, ни им было не ведомо. Но я знал солдат. Каждому ратнику важно иметь алтарь со светильником, куда можно возлагать жертвы, чтобы божество снизошло к ним в минуту молитвы и одарило надеждой и силой в награду за веру.

Точно так же я отправлял женщин на расчистку источника на северном склоне холма. Они это исполняли с охотой, так как было известно, что в незапамятные времена источник принадлежал самой Богине. Он уже давно находился в запустении и весь зарос колючим кустарником, отчего женщины не могли класть подле него жертвы и возносить свои женские сокровенные молитвы. Теперь дровосеки вырубили колючие заросли, и я позволил женщинам устроить себе у источника святилище. Они работали и пели, верно, радовались тому, что это святое для них место не оказалось в собственности у мужской братии. Я объяснил им, что по планам короля, когда будет разбита саксонская сила, жители смогут свободно входить и выходить через ворота Каэр-Камела, потому что это будет не военный лагерь, а прекрасный город на холме.

И наконец, в стенах крепости у северных ворот мы расчистили место для окрестных крестьян и их скота, куда они смогут в минуту опасности прятаться и жить там, покуда не минует угроза.

А затем в Каэр-Камел прибыл Артур. Ночью вдруг вспыхнул костер на горе Тор, позади нее мерцал огонь на вершине еще более отдаленного сигнального холма. А с первым утренним светом берегом озера прискакал и сам король во главе отряда своих рыцарей. По-прежнему его цвет был белый. Он ехал на белом боевом коне, над головой развевалось белое знамя, на плече висел гордый белый щит без всякого изображения, какими украшают свои щиты другие. Он выплыл из утреннего тумана, точно белый лебедь на жемчужных волнах озера. Потом кавалькада скрылась в лесу у подножия холма Камел, и вот дробный стук копыт зазвучал, приближаясь по новой мощеной дороге к Королевским воротам.

Ворота были распахнуты ему навстречу. А под их сводами вдоль стен стояли те, кто построил для него эту крепость. Так Артур, вождь сражений, верховный король среди королей Британии, впервые въехал в свою новую твердыню, свой будущий стольный город Камелот.

Конечно, Артур остался очень доволен, и в тот вечер для всех, кто участвовал в строительных работах, будь то мужчина, женщина или ребенок, был задан богатый пир. Сам король со своими рыцарями, Дервен и я и еще некоторые пировали в главном зале за длинным столом, только что сколоченным и отполированным, так что песочная пыль висела в воздухе, окружая ореолами пламя факелов. Пировали весело, раскованно и непринужденно, как пируют по случаю победы на поле брани. Король произнес краткую приветственную речь — из которой я сейчас не помню ни единого слова, — повышая голос так, чтобы слышно было толпившимся за порогом. Потом, когда уже пир был в разгаре, он вышел из-за стола и, держа в одной руке баранью кость, а в другой — серебряный кубок, стал обходить всех своих гостей, присаживаясь то к тем, то к другим, угощаясь из одного горшка с каменщиками, давая плотникам наполнить свой кубок медом, расспрашивая, слушая, радуясь и воодушевляясь, как бывало раньше. Очень скоро люди перестали трепетать перед ним и забросали его вопросами. Как было дело под Каэрлеоном? А как у Линнуиса? Как в Регеде? Когда думает он обосноваться в Каэр-Камеле? Возможно ли, чтобы саксы дошли через холмы до этих мест? Велики ли силы у Эозы? Верно ли люди говорят — о том, об этом и вот еще о чем… И на все вопросы он терпеливо отвечал: ведь чего ожидаешь, против того выстоишь, а вот боязнь неожиданности — страх стрелы в темноте — подрывает стойкость храбрейших.

Все это было так похоже на прежнего Артура, на юного короля, которого я знал. И с виду он тоже стал прежним. Ушли утомление и безнадежность, забылись печали; с нами опять был король, привлекавший к себе людские взоры, своей неисчерпаемой силой питавший силы тех, кто ослабевал. До наступления утра не останется никого, кто бы с радостью не отдал за него жизнь. И оттого, что он это знал и правильно оценивал свое воздействие на людей, он не утрачивал ни толики своего величия.

Как повелось у нас с ним исстари, перед сном мы побеседовали вдвоем. Он расположился на ночь без роскошества, но все же удобнее, чем в походном шатре. Между стропилами над недостроенной королевской опочивальней был натянут кожаный полог, пол устлан овчинами. У стены стояла его походная кровать, рядом стол, на нем лампа, при свете которой он работал, пара кресел, сундук с платьем и умывальник с кувшином и тазом из серебра.

Со времен Галавы мы не разговаривали с глазу на глаз. Он справился о моем здоровье, поблагодарил за работу, проделанную в Каэр-Камеле. Потом потолковали про то, что еще предстояло сделать. О ходе сражения под Каэрлеоном я уже слышал рассказы на пиру. Я сказал, что он сильно переменился. Минуту или две он молча смотрел на меня, а потом словно принял решение.

— Мне надо тебе кое-что сказать, Мерлин. Не знаю, вправе ли я говорить, но все равно. Когда ты, больной и бессильный, увидел меня в Галаве, ты, должно быть, разглядел отчасти, что у меня на душе. Да и как было мне укрыться от твоих глаз? Я, как всегда, возложил на тебя мои беды, не сообразуясь с тем, по силам ли тебе такая ноша.

— Я этого не помню. Мы говорили с тобой, это так. Я спросил, что случилось, и ты рассказал мне.

— Вот именно. А теперь я прошу выслушать меня еще. На этот раз я, надеюсь, не взвалю тяжесть на твои плечи, однако…

Он помолчал, как видно собираясь с мыслями. Он словно все никак не мог решиться приступить к делу. А я не догадывался, к чему он клонит.

— Когда-то ты объяснил мне, что жизнь состоит из света и тьмы, как время — из дня и ночи. Это правда. Одна беда тянет за собой другую. Так случилось и со мной. На меня нашла полоса тьмы, впервые за мою жизнь. Тогда я приехал к одру твоей болезни, почти неживой от усталости, чуть не раздавленный горем утрат, случившихся одна вслед другой, словно весь мир ополчился против меня и удача навсегда от меня отвернулась. Смерть матери сама по себе не могла быть для меня большим горем, ты ведь знаешь мои чувства, сказать по совести, я больше оплакивал бы смерть Друзиллы или Эктора. Но смерть моей маленькой Гвиневеры… Мы могли быть с ней счастливы, Мерлин. Мы бы, я верю, сумели полюбить друг друга. И особенно добавляли горечи утрата ребенка и муки, в которых она окончила свою молодую жизнь, да еще опасение, что, быть может, ее убили, и убили мои враги. А тут еще — и в этом я тебе признаюсь — мысли о том, что надо будет начинать сначала, искать подходящую невесту и опять устраивать все эти пышные брачные церемонии, когда у меня столько действительно важных дел…

Я поспешил сказать:

— Но теперь ты ведь уже не думаешь, что ее убили?

— Нет. На этот счет ты меня успокоил, как успокоил и насчет своего недуга. Я и за тебя тоже боялся, думая, что виноват и в твоей смерти, — Он замолчал, потом продолжал без выражения: — Эго было самое ужасное, последний удар, который страшнее всего, — Он стыдливо и отрешенно развел руками. — Ты говорил, и не раз, что, когда ты мне будешь нужен, ты всегда окажешься к моим услугам. И до сих пор так всегда и было, И вдруг наступило темное время, а тебя нет. А нужно было еще так много сделать. Каэр-Камел только успели заложить, и не одна еще битва впереди, потом — договоры, и издание законов, и установление гражданских порядков… А тебя нет, ты убит. Из-за меня, полагал я, как и моя маленькая королева. Все мои мысли вертелись вокруг этого. Я не убивал младенцев в Дунпелдире, но, клянусь богом, я бы убил королеву Оркнейскую, встреться она мне тогда на узкой дороге!

— Это я понимаю. Продолжай.

— Ты уже наслышан о моих победах, одержанных на полях сражений за те месяцы. Другим могло казаться, что звезда моя приближается к зениту. Но сам я, главным образом из-за твоей гибели, чувствовал, что нахожусь на дне черной ямы. Я не только скорбел о том, что связывает тебя и меня: давняя дружба, покровительство, я бы сказал — любовь, но у моего горя была и другая причина, о которой мне нет нужды тебе снова напоминать: я привык руководствоваться твоим советом во всем, кроме ведения войны.

Я ждал, что он еще скажет. Но он молчал. Тогда я проговорил:

— Что ж, давать советы — это мое предназначение. В одиночку ни один человек, даже верховный король, не может справиться со всем. Ты еще молод, Артур. Но и мой отец Амброзий, когда у него за плечами была уже долгая жизнь, искал совета на каждом повороте. Это не признак слабости. Прости меня, но так думают только те, кто еще очень молод.

— Знаю. Да я и не думаю этого. Я хочу рассказать тебе другое. Один случай, который произошел, пока ты был болен. После битвы в Регеде я взял заложников. Саксы бежали и спрятались в густом лесу на холме, как раз позади той разрушенной башни, где мы потом обнаружили тебя. Мы окружили холм со всех сторон и двинулись вверх сразу по всем склонам, прокладывая себе дорогу мечами, разя направо и налево, покуда те немногие, кто остался жив, не сложили оружия. Может быть, они бы и раньше сдались, но мы им не предлагали. Я искал их смерти. Наконец оставшиеся побросали оружие и вышли. Мы повязали их. Среди них был ближайший помощник Колгрима — Синевульф. Я готов был зарубить его на месте, но он был безоружен. И я отпустил его, взяв с него слово, что он погрузится на корабли и уйдет восвояси. И взял заложников.

— Да. Это была мудрая попытка. Хотя мы знаем, что она не удалась.

Я говорил ровно, догадываясь, что последует дальше: мне уже рассказали, как было дело.

— Мерлин, когда я получил известие, что Синевульф не уплыл в Германию, а вернулся к нашим берегам и разоряет приморские поселения, я распорядился убить заложников.

— Выбор был за Синевульфом, он на это пошел. Сам он поступил бы на твоем месте точно так же.

— Синевульф — варвар и чужеземец. Не то что я. Это правда, он знал, на что идет, но он мог думать, что я не выполню своей угрозы. Среди них были подростки. Младший — тринадцати лет, моложе, чем я в год моей первой битвы. Их привели ко мне, и я отдал приказ.

— И правильно сделал. Теперь забудь об этом.

— Как забыть? Они храбро сражались. Но я сказал, что так будет, и должен был выполнить свое слово. Ты говорил, что я переменился. Это правда. Я уже не тот, кем был до этой зимы. Я впервые за всю войну совершил поступок, сознавая, что поступаю дурно.

Я подумал об Амброзии под Довардом, о себе у Тинтагела. И сказал:

— Мы все совершали поступки, которые были бы рады забыть. Возможно, все дело в том, что сама война — зло.

— Как это может быть? — нетерпеливо отозвался он. — Но рассказываю я тебе об этом теперь не потому, что ищу сочувствия или совета. — Я недоуменно ждал. Он продолжал, старательно подбирая слова: — Это самое злое дело, которое мне пришлось совершить. Но я его сделал — и не отказываюсь. А тебе я хотел сказать вот что: если бы ты был рядом, я бы, как всегда, обратился к тебе за советом. И хоть ты меня предупреждал, что сила провидения тебя покинула, я бы все-таки понадеялся — я бы твердо верил, — что тебе открыто будущее, что ты наставишь меня на правильный путь.

— Но твой пророк умер и тебе пришлось самому избирать путь?

— Именно так.

— Я понимаю. Ты рассказал это, чтобы утешить меня: отныне не только дело, но и решение можно, не опасаясь, предоставить тебе, даже несмотря на то что я опять оказался рядом с тобой. Ведь мы оба знаем, что твой пророк и вправду как бы умер.

— Нет! — решительно возразил он, — Ты меня неправильно понял. Я действительно хотел тебя утешить, но не этим. Думаешь, я не понимаю, что с того дня, как я поднял меч Максена, для тебя тоже началась темная полоса? Прости меня, если я вмешиваюсь в дела, недоступные моему пониманию, но теперь, оглядываясь назад, я думаю… Мерлин, я хочу сказать тебе, что, по-моему, твой бог и сейчас не покинул тебя.

Стало тихо. Только слышно было, как трепешет огонь в бронзовом светильнике да снаружи, из лагеря, доносились обычные вечерние голоса. Мы смотрели друг на друга — он еще в расцвете молодого мужества, я в преклонном возрасте и обессиленный к тому же недавним недугом. И незаметно, исподволь, наши роли менялись, уже переменились. Теперь уже он поддерживал меня и утешал: «Твой бог и сейчас не покинул тебя». Откуда такая мысль? Разве он не знал, что большая магия мне уже не дается, не помнил, как беспомощен я оказался против Моргаузы, как не сумел ничего узнать о Мордреде? Однако в его словах прозвучало не пылкое молодое сочувствие, но спокойное и твердое суждение зрелых лет.

Я стал перебирать прошлое, стараясь сбросить оцепенение, которое нашло на меня после болезни, сменив прежнее смиренное безропотное спокойствие. И мне стало понятно, о чем говорил Артур. То были речи военачальника, способного увидеть победу в планомерном отступлении своих войск. Или речи вождя, умеющего словом дать людям уверенность в своих делах.

«Твой бог и сейчас не покинул тебя». Значит, это бог был со мной в кубке с отравой и в недуге, растянувшемся на месяцы и разлучившем меня с Артуром, дабы король ощутил свою единоличную власть. Это он надоумил меня (неведомо для Артура) покривить душой и слабым голосом уверить его, что я не был отравлен, и тем спасти от королевского возмездия Моргаузу, мать тех четырех сыновей… Он был со мной, когда я потерял след Мордреда, и мальчик остался в живых, из-за чего в глазах у Артура вспыхнула мгновенная радость. Как пребудет он со мной и в тот час, когда я в конце сойду заживо в свою могилу и оставлю Артура одного в срединном мире лицом к лицу с его злым роком — Мордредом, которого я не сумел в свое время выследить.

Как истомившийся штилем, умирающий от голода и жажды мореплаватель при первом дыхании проснувшегося ветерка, я ощутил пробуждение надежды. Так, значит, мало просто безропотно ждать возвращения божества во всем его блеске и могуществе. В черную пору отлива, как и в прилив, равно ощущается беспредельная мощь океана.

Я склонил голову как человек, принимающий царский дар. Не было нужды говорить. Мы читали мысли друг друга. Он спросил, сразу изменив тон:

— Много ли еще времени уйдет, прежде чем крепость будет готова?

— Через месяц можно отбивать осаду. Все работы уже почти завершены.

— Я так и подумал. Стало быть, я могу перебираться из Каэрлеона с солдатами, конницей и всем имуществом?

— Хоть завтра.

— А потом? Что думаешь делать ты, покуда не потребуется твое участие в мирном строительстве?

— Я пока еще не думал об этом. Наверно, вернусь домой.

— Нет. Останься здесь.

Это прозвучало как приказание. Я удивленно поднял брови.

— В самом деле, Мерлин, я хочу видеть тебя здесь. Зачем прежде надобности раскалывать надвое силу верховного короля? Ты ведь меня понимаешь.

— Да.

— В таком случае не уезжай. Присмотри для себя здесь жилище и проживи еще немного вдали от своего чудесного валлийского грота.

— Хорошо, еще немного, — с улыбкой согласился я, — Но не в этих стенах, Артур. Я нуждаюсь в тишине и одиночестве, а этого не найдешь в городе, где устроил свою ставку верховный король. Позволь мне подыскать для себя место и построить дом. И прежде чем ты будешь готов повесить свой меч на стене над державным троном, мой чудесный грот окажется здесь, поблизости, прямо вместе с отшельником, готовым принять участие в твоем совете. Если, конечно, ты к тому времени еще будешь нуждаться в его суждениях.

Он рассмеялся, довольный, и мы разошлись спать.

Глава 9

На следующий день Артур с Сотоварищами поехал обратно на Инис-Витрин, и я отправился вместе с ними. По приглашению короля Мельваса и королевы-матери мы должны были участвовать в церемонии благодарения за недавние победы короля.

Хотя на Инис-Витрине имелись христианская церковь и монашеская обитель на холме близ святого колодца, верховным божеством этого древнего острова оставалась сама Великая Богиня, ее алтарь находится здесь с незапамятных времен, и служат ей жрицы-анциллы. Этот культ, как я понимаю, подобен поклонению Весте в старом Риме, только еще более древний. Король Мельвас, как и большинство его подданных, был приверженцем старой религии, и, что еще важнее, его мать, устрашающего вида старуха, почитала Богиню и была щедра к ее служительницам. Тогдашняя владычица святилища — этот титул носила верховная жрица, которая считалась воплощением Богини, — приходилась ей родственницей.

Артур был воспитан в христианском доме, но я не удивился, когда он принял приглашение короля Мельваса. Однако были и такие, для кого это было небезразлично. Когда мы, готовые к отъезду, собрались у Королевских ворот, я заметил, что кое-кто из рыцарей посматривает на короля со смущением.

Артур перехватил мой взгляд — мы ждали перед воротами, пока Бедуир разговаривал с привратниками, — и ухмыльнулся. И тихо произнес:

— Тебе, я надеюсь, не надо объяснять?

— Разумеется нет. Ты подумал о том, что Мельвас будет тут твоим ближайшим соседом и что он уже оказал тебе помощь при строительстве. К тому же ты сообразил, как важно расположить к себе старую королеву. Ну и, понятно, вспомнил о Росинке и Черничке и о том, что Богиню следует умилостивить.

— О Росинке и Черничке? Это еще кто? A-а, коровы старого пастуха! Ну конечно. Я знал, что ты сразу ухватишь главное. Кстати сказать, я получил приглашение еще и от владычицы алтаря. Жители острова желают принести благодарность за победы минувшего года и призвать благословение на Каэр-Камел. А я трепещу при мысли, как бы они не узнали от кого-нибудь, что в Каэр-Гвиннионе у меня был при себе значок Игрейны.

Он говорил о фибуле с выгравированным по краю именем Марии. Так зовется богиня христиан. Я ответил ему:

— По-моему, об этом ты можешь не беспокоиться. Святилище на Инис-Витрине такое же древнее, как и земля, на которой оно стоит. И через кого бы ты ни обращался там к божеству, услышит тебя одна и та же богиня. Потому что она всегда была и есть только одна. Так я, по крайней мере, полагаю… Но вот что скажут епископы?

— Я — верховный король, — сказал Артур и больше ничего не прибавил.

Подскакал Бедуир, и мы выехали через распахнутые ворота.

Был теплый пасмурный день, небо обещало летний дождь. Скоро мы выехали из леса и поскакали по низкому займищу. По обе стороны от дороги блестела серая водная гладь, морщась под кошачьими шажками легкого прибрежного ветерка. Тополя вскидывали кверху серебристой изнанкой свежую листву, ивы полоскали плакучие ветви в мелкой воде. Островки, купы ив, окна разлившейся воды — все словно плыло и дробилось в серебристом мареве. Дорога, поросшая, как всегда бывает в таких топких местах, мхами и папоротниками, вилась через тростники, к невысокому гребню, который, словно рука, охватывал остров с одного бока. Вот под конскими копытами послышался камень, начался пологий подъем. Впереди блестело озеро, окружавшее остров, точно полноводный, разлившийся крепостной ров. Лишь в одном месте его пересекала насыпь, по которой пролегла дорога на остров, да там и сям на зеркале вод виднелись лодки и барки болотных жителей.

Прямо из воды огромным правильным конусом поднималась гора Тор, словно бы насыпанная человеческими руками. Рядом с ней — другая гора, пониже и округлее, а третьей в ряду лежала длинная невысокая гряда, протянутая по воде, будто большая рука, и у нее под мышкой пряталась пристань, из-за зеленого гребня, топорщась, как тростник, выглядывали мачты. А дальше, за этим трехвершинным островом, продолжались, блестя под небесами, затопленные низины, лишь кое-где на них зеленела осока, качались камыши да чернели среди ив тростниковые кроали, под которыми ютились болотные жители. Блестящее, переливающееся зеркало воды тянулось до самого моря. И было понятно, почему остров получил название Инис-Витрин, Стеклянный остров. Теперь некоторые зовут его еще Авалон.

Инис-Витрин был весь покрыт яблоневыми садами. Кроны плодовых деревьев непроницаемым облаком одели берега бухты и нижние склоны Тора, так что лишь по струйкам дыма, поднимающимся к небу, угадывалось местоположение деревни (хоть в ней и жил король, но она никак не заслуживала звания города). Но выше по склону горы, где кончались деревья, виднелись жмущиеся одна к другой хижины, точно ульи, — обиталище христианских отшельников и святых женщин. Король Мельвас не стеснял их свободы, у них даже была своя церковка, построенная вблизи святилища Богини, — низенькое, убогое сооружение из соломы и глины под тростниковой крышей, кажется, дунет ветер — и улетит.

Совсем иным был храм Богини. Говорят, за многие столетия земля вокруг него постепенно поднялась и поглотила святилище, так что оно превратилось теперь в подземелье. Я его до той поры никогда не видел — мужчины, как правило, туда не допускаются. Но в тот день сама владычица алтаря встречала верховного короля у входа. За спиной у нее толпились с цветами в руках женщины и девочки в белых одеждах и под белыми покрывалами. А подле владычицы стояла величественная старуха в богатой мантии и монаршем венце на седых волосах — как можно было понять, мать Мельваса, старая королева. Здесь ее место было впереди сына. Сам Мельвас в окружении своих военачальников и слуг стоял чуть поодаль. Это был широкоплечий румяный здоровяк с шапкой курчавых каштановых волос и шелковистой бородой. Он жил холостяком. Злые языки говорили, что на свете не нашлось женщины, которую его придирчивая матушка признала бы достойной парой своему сыну.

Владычица алтаря приветствовала Артура, и две самые юные девы, приблизившись, убрали ему шею цветами. Слышалось хоровое пение — одни женские голоса, высокие и сладкозвучные. В какой-то миг серые облака, обложившие небо, чуть раздвинулись, и на землю упал одинокий солнечный луч. Это было воспринято как доброе знамение, собравшиеся стали оживленнее переглядываться, улыбаться друг другу, радостнее зазвучал хор. Владычица — и все женщины с нею — направилась ко входу в храм и по ступеням, уходящим глубоко под землю, стала спускаться внутрь. За ней последовала старая королева, а за королевой Артур и все мы. Последним спустился Мельвас со своей свитой. Простой люд остался снаружи. И все время, пока свершался ритуал, наверху слышались разговоры и шарканье многих ног — это люди толпились у входа, чтобы еще хоть одним глазком взглянуть на легендарного Артура, победителя в девяти битвах.

Подземное помешение было довольно тесное, мы набились в него до отказа. Справа и слева полдюжины ароматических светильников тускло освещали пространство под низкими сводами, уводящими к алтарю. В дымном полумраке призрачно белели одежды женщин. Белые покрывала, ниспадая до полу, окутывали их с головы до ног. Одна лишь владычица алтаря была отчетливо видна: с открытым лицом она стояла в лучах светильников, серебристая ткань одевала ей плечи, а на голове туманно поблескивала драгоценная диадема — величественная фигура, нетрудно было поверить, что она королевского рода.

Алтарь тоже скрывала плотная ткань, никому, кроме посвященных — даже старой королеве, — не дозволялось заглянуть по ту сторону алтарной завесы. Ритуал, свидетелями которого мы оказались (описывать его здесь представляется мне неуместным), не был обычной службой, посвященной Богине. Он оказался довольно продолжителен, мы целых два часа простояли в тесноте под землей; я подозреваю, что владычица нарочно старалась произвести впечатление на короля, да и можно ли ее за это упрекнуть, даже если она и рассчитывала таким образом снискать королевское покровительство? Но вот наконец служба завершилась. Владычица приняла из рук Артура дары, с молитвами поместила их к подножию алтаря, и мы, соблюдая прежний порядок, вышли на свет дня, где нас встретили клики простого народа.

Это посешение древнего храма могло бы не сохраниться у меня в памяти, если бы не последующие события. Но вышло так, что я хорошо запомнил мягкий, рассеянный свет дня, первые дождевые капли, брызнувшие в лицо под открытым небом, и песню дрозда в терновом кусте среди высокой травы, из которой здесь и там торчали бледные шишаки ятрышника, а между ними густо желтели мелкие цветки, называемые венериными башмачками. Путь ко дворцу Мельваса вел через сад, где под редкими старыми яблонями цвели цветы, занесенные сюда не по воле природы и употребляемые, как мне хорошо было известно, в магии и медицине. Это анциллы занимались врачеванием и разводили целебные травы (ядовитых я не заметил, здесь молились не той Богине, чей окровавленный нож был некогда выброшен из Зеленой часовни). Что ж, думал я, если мне придется поселиться в здешних местах, по крайней мере на этих лугах мои растения приживутся лучше, чем на ветреных холмах моего родного Уэльса.

Но тут мы пришли во дворец Мельваса, и хозяин гостеприимно пригласил нас в пиршественный зал.

Пир был как все пиры, не считая естественного для этих мест великолепия и разнообразия рыбных блюд. Старая королева восседала на почетном месте за столом, установленным на возвышении; по одну руку от нее сидел Артур, по другую Мельвас. Из служительниц Богини не присутствовала на пиру ни одна, не было даже владычицы алтаря. А дамы, принимавшие участие в пиршестве, были, я заметил, все как одна, отнюдь не красавицы и далеко не первой молодости. Похоже, что толки про королеву оказались справедливы. Я припомнил улыбку и взгляд, которыми украдкой обменялся Мельвас с какой-то девушкой в толпе: не могла же старуха денно и нощно держать сына под надзором. Прочие же его аппетиты удовлетворялись щедро: пища была изобильна и хорошо, хотя и без затей, состряпана, и на пиру присутствовал певец, у которого был приятный голос. Рекой лилось отличное вино, как нам сказали, из виноградников, расположенных в сорока милях от дворца на меловых возвышенностях — недавно они были разорены во время одного из саксонских набегов, которые в то лето участились, саксы надвигались все ближе. А раз уж об этом заговорили, разговор неизбежно принял определенное направление. Так, обсуждая прошлое и сговариваясь о будущем, пировали Артур и Мельвас в дружеском согласии, что было добрым предзнаменованием.

К полуночи мы собрались восвояси. Полная луна изливала яркий свет. Она стояла невысоко над самой вершиной Тора, четко обрисовывая стены небольшой крепости, которую Мельвас возвел там на месте древнего разрушенного форта, чтобы укрываться в минуту опасности. А дворец, где мы только что пировали, находился внизу, у самой воды.

Нам надо было поторапливаться IС поверхности озера поднимался туман. Белые клочья клубились над травами, вились у древесных стволов, обвивали колени коней. Скоро узкая насыпь через затопленную равнину окажется скрытой от взоров. Мельвас с факельщиками провожал нас сквозь туман до края твердой земли и, когда под копытами зазвенел камень, простился и повернул обратно.

Я натянул поводья и оглянулся. Из трех вершин, слагающих остров, виден был один Тор. Он торчал из колышущегося облака, и лишь красные отсветы еще не погашенных факелов были заметны у его подножия на месте королевского дворца. Луна уже проскользнула из-за крепостных бастионов в открытое небо. А по спиральной дороге, поднимавшейся на вершину горы, к подножию сигнальной башни, двигался мерцающий огонек.

По спине у меня побежали мурашки, волосы зашевелились, как на загривке у пса, увидевшего призрак: вверх по горе сквозь туман шагала огромная великанская тень. Гора Тор издревле считалась входом в Потусторонний мир, и на какой-то миг мне показалось, что ко мне вернулся дар духовидения и я вижу призрачного хранителя этих мест, огненного стража заповедных врат. Но потом взгляд мой прояснился, и я понял, что это бежит человек с факелом, чтобы зажечь огонь на сигнальной башне.

Я дал шпоры коню, и в эту минуту прозвучал громкий приказ Артура. Один всадник отделился от кавалькады и широким галопом поскакал вперед. Остальные, сразу примолкнув, поехали следом, быстро и четко стучали копыта, и за спиной у нас в ночном небе разгорался сигнальный огонь, призывая Артура, победителя в девяти битвах, к новому сражению.

Глава 10

Переселение в Каэр-Камел совпало с началом новой военной кампании. Она отняла целых четыре года — четыре года штурмов и стычек, налетов и засад. Лишь в самые холодные зимние месяцы наступали недолгие передышки, а все остальное время Артур был занят ратными трудами и дважды сумел одержать над врагом крупные победы.

Первая победная битва произошла по призыву из Элмета. Сам Эоза приплыл из Германии и высадился со свежими саксонскими силами на нашем берегу, где к нему присоединились восточные саксы, давно уже осевшие севернее Темзы. Третьим острием атаки оказалась дружина Кердика, доставленная на ладьях из Рутупий. Это было грознейшее наступление со времен битвы под Лугуваллиумом. Вторгшиеся враги устремились вглубь по долине, угрожая, как и опасался Артур, прорваться сквозь горный проход. Но, неожиданно наткнувшись на обновленную крепость Оликаны, они, очевидно, растерялись и промедлили под ее стенами, а тем временем по цепи сигнальных огней был передан на юг призыв к Артуру. Король Элмета вступил под Оли-каной в сражение с восточными саксами, однако остальные их силы все же продвинулись через проход дальше на запад. Артур, поспешая по западной дороге, прежде саксов успел достигнуть форта на Трибуите, перестроился и вступил с ними в бой у переправы Наппа. Разбив врага в кровопролитной битве, Артур затем бросил свою быструю конницу через проход под Оликану и, сражаясь здесь бок о бок с королем Элмета, сумел отбросить саксов в долину. А оттуда единым сокрушительным напором потеснил их обратно, к югу и востоку, покуда они не оказались в прежних границах и саксонский «король», оглядев свои растаявшие, обескровленные рати, не признал поражение.

Поражение, как оказалось, почти окончательное. Слава Артура настолько приумножилась, что при одном звуке его имени враги обращались в бегство, а слова «Артурово пришествие» стали означать спасение. Когда в следующий раз призвали на помощь Артура — это было уже на исходе четырехлетней кампании, — стоило только грозной коннице с белым всадником во главе и с красным драконом на штандарте, реющем над светлыми шлемами, появиться на перевале Агнеда, и ряды перепуганного противника смешались, вместо битвы получилось преследование, изгнание врага с отвоеванной земли. И все время, пока шли бои, вместе с Артуром сражался Герейнт, поставленный во главе дружины, достойной его доблести и таланта. Ибо такова была награда от Артура за верную службу.

Сам Эоза в сражении при Наппе был ранен и больше уже никогда не появлялся на поле брани. У Агнеда саксов возглавлял молодой Кердик Этелинг, который немало сделал, чтобы сдержать свое устрашенное войско перед натиском Артура. В конце концов он все же отступил — соблюдая достоинство и порядок, — чтобы погрузиться на ладьи, и дал, как рассказывают, клятву, что в следующий раз, когда ему доведется ступить на британскую землю, он уже с нее никуда не уйдет и даже Артур ему в том не помеха.

Но уж с этим, мог бы я ему возразить, придется ему повременить, покуда Артура не станет.

В мои намерения не входит описывать с подробностями все события военных лет. Я пишу хронику иного рода. К тому же кто теперь не знает о войнах Артура за освобождение британской земли и очищение берегов ее от саксонской угрозы? Все это записано в Виндоланде рукою Блэза или рукою тихого, почтительного писца, его помощника. А я лишь повторю здесь, что ни разу за все годы, употребленные им на усмирение саксов, я не смог оказать ему помощь пророчеством или волшебством. Все, что было тогда сделано, было делом земного мужества, стойкости и самоотверженности. Двенадцать крупных сражений было выиграно, потребовалось семь лет тяжкого ратного труда, чтобы молодой король увидел наконец на своей земле свободу и расцвет мирного земледелия и ремесел.

Певцы и поэты изображают дело так, что будто бы он изгнал всех саксов из пределов Британии, но это неправда. Он убедился, как некогда Амброзий, что очистить многие мили гористого побережья, легкодоступного к тому же с моря, совершенно невозможно. еще со времен Вортигерна, который первым пригласил саксов в Британию в качестве союзников, юго-восточный берег нашего острова считался саксонской землей, где были свои правители и свои законы. Так что у Эозы были все же основания присвоить себе титул короля. Если бы даже у Артура и достало военной силы очистить Саксонский берег, ему пришлось бы изгонять поселенцев в третьем поколении, родившихся и выросших на этих землях, чтобы они на кораблях вернулись на родину праотцев, где им, быть может, был уготован еще менее радушный прием. А если людям угрожает опасность лишиться своих домов и остаться бездомными, они будут сражаться отчаянно, до последнего. Артур понимал, что одно дело — победить в великих сражениях и совсем другое — прогнать людей с насиженных мест в леса, в горы, в безлюдные пустыни, откуда их не выживешь, где их не достанешь и не дашь им открытый бой. Это была бы война на долгие-долгие годы, война, не сулящая победы. У него перед глазами был пример Древнего народа. Римляне оттеснили его с удобных земель в пустынные горные леса — и через четыреста лет он все еще обитал там, в своих недоступных горах, когда римлян на острове уже не стало. Поэтому Артур, смирившись с существованием саксонских королевств на британской земле, озаботился укрепить границы с ними, чтобы их короли из страха перед ним не смели высунуться из своих пределов.

Артуру исполнилось двадцать лет. В конце октября он возвратился в Камелот и сразу же собрал совет королей и пэров. Я присутствовал на этом совете, иногда, будучи спрошен, высказывал свое мнение, но в основном только слушал и смотрел; советы, которые давал ему я, давались с глазу на глаз, за закрытыми дверями; в глазах же публики все его решения принимались самостоятельно. Он действительно многое решал по-своему, и я чем дальше, тем все охотнее предоставлял его его собственному разумению. Подчас он горячился, выказывал недостаток опыта, не умел соразмерить главное и второстепенное, но судил, никогда не поддаваясь порыву, и при всей самоуверенности победителя строго придерживался правила сначала выслушивать, что скажут другие, а уж в заключение говорил сам, и каждому советнику казалось, что и он повлиял на решение короля.

Среди прочих обсуждавшихся вопросов зашла речь о новой женитьбе короля. Я видел, что для Артура это было неожиданностью, он внутренне встрепенулся, но промолчал, а потом, успокоившись, стал слушать, что говорят старшие мужи. Это были знатоки родословных таблиц, земельных владений и притязаний. А я, слушая их, думал о том, что тогда, когда Артура провозглашали королем, они не желали о нем слышать. Зато теперь даже его товарищи-рыцари не были ему преданы более. Победитель Артур сумел завоевать и сердца старцев. Теперь послушать их, так можно подумать, что каждый из них сам разыскал никому не известного Артура в чаще Дикого леса и лично вручил ему императорский меч.

И еще можно было подумать, что каждый из них печется о женитьбе своего любимейшего сына. Они гладили бороды и качали головами, перебирали и обсуждали имена, даже горячились, споря, но так и не достигли общего согласия, покуда один уроженец Гвинедда, родич самого короля Маэлгона, сражавшийся все эти годы вместе с Артуром, не поднялся и не произнес речь о своей родной стороне.

Если уж черноволосый валлиец, вскочив на ноги, разразился речью, то он, как бард на пиру, будет строить ее по всем законам просодии и декламации и доведет до конца ох как не скоро. Но этот говорил так необыкновенно цветисто и голос его гудел так изумительно красиво, что все откинулись в креслах и внимали ему с восхищением, как внимают пирующие торжественной песне.

А он превозносил свой родной край, живописные долины, и холмы, и синие озера, и пенный прибой у береговой черты, орлов, и оленей, и малых певчих птах, и храбрость мужей, и красоту женщин. Вслед за тем услыхали мы про поэтов и певцов, про яблоневые сады и цветущие луга, про богатые стада овец и коров и рудные жилы в каменных породах. Отсюда последовала славная история его страны, битвы и победы, и доблесть в поражении, и горечь ранней смерти, и плодоносная сила юной любви.

Это уже было ближе к делу; Артур поднял голову.

Все богатства, вся красота страны, продолжал говорящий, все ее геройство сосредоточились в роду ее королей. Этот род (тут я перестал слушать с прежним вниманием: я наблюдал за Артуром в тусклом свете дымного светильника и у меня болела голова) имеет родословную блестящую и древнюю, идущую чуть не от праотца Ноя…

И есть, разумеется, принцесса. Юная, прелестная, в жилах ее течет кровь древних валлийских королей, смешанная с кровью старинного и славного римского рода. У самого Артура происхождение не выше… Теперь становилось понятно, к чему клонил многословный оратор и что подразумевал его взгляд, вопросительно устремленный на молодого короля.

И зовут ее, оказывается, Гвиневера.

Я снова видел их вдвоем. Бедуир, смуглый, горячий, влюбленными глазами глядящий на другого, и Артур — Эмрис, в двенадцать лет уже командир, весь — пыл и высокий огонь жизни. Белая тень совы пролетела между ними, гвенхвивар, тень страсти и горя, высокого стремления и рыцарского странствия, которое увело Бедуира в мир призраков и оставило Артура одиноко дожидаться в лучах славы, когда придет срок самому ему стать легендой, святым Граалем…

Я опять оказался на совете. Жестоко болела голова. Резкий свет, то вспыхивая, то тускнея, нещадно бил по глазам. Под одеждой по спине и бокам сбегали струйки пота. Намокшие ладони соскальзывали с резных подлокотников. Я изо всех сил старался дышать размереннее и усмирить колотящееся молотом сердце.

Никто ничего не замечал. Прошло много времени. Заседание королевского совета подошло к концу. Артур в окружении молодых людей разговаривал и смеялся. Старцы остались сидеть на прежних местах, но непринужденно, привольно беседовали между собой. Вошли слуги с подносами и кувшинами, потекло вино. Разговоры плескались вокруг меня, словно волны прилива. Звучала радость, слышалось всеобщее облегчение: дело сделано, быть новой королеве и наследникам. Кончились войны, Британию, единственную из бывших провинций Рима, под зашитой королевских крепостей ожидало безопасное, солнечное будущее.

Артур оглянулся и встретился взглядом со мною. Я не пошевелился и не произнес ни слова, но смех замер на его губах. В одно мгновение король был уже на ногах и устремился ко мне, как брошенное в цель копье, на ходу мановением руки повелевая всем держаться в отдалении.

— Мерлин, что с тобой? Это свадьба? Ты ведь не думаешь, что из-за нее…

Я покачал головой. Боль резанула, как пила. Кажется, я вскрикнул. Когда король вскочил, разговоры за столами зазвучали тише; теперь же воцарилась полная тишина. Тишина, и обращенные ко мне взгляды, и неровный, слепящий свет огней.

— Что с тобой, Мерлин? Ты болен? Ты можешь говорить?

Голос его зазвучал, набирая силу, отразился от стен и, постепенно завихряясь, стих. Но мне он был безразличен. Мне все было безразлично, кроме потребности говорить. Пламя факелов полыхало у меня в груди, горящее масло, пузырясь, разливалось по жилам. Воздух врывался в легкие, едкий и густой, как дым. Но когда я наконец нашел слова, они удивили меня самого. Мне помнилась только сцена из прошлого, внутренность Гиблой часовни, видение, которое могло что-то означать, но могло и не означать. Но то, что я произнес громким, надсадным голосом, заставившим Артура вздрогнуть и отпрянуть как от удара, а всех остальных, кто там был, вскочить из-за столов, было исполнено совсем иного значения.

— Война еще не кончена, король! Скорее на коня — и в путь! Они нарушили мир и скоро будут у Бадона! Мужчины и женщины испускают дух, захлебываясь в крови, дети плачут, умирая на копье, как цыплята на вертеле. И нет рядом с ними короля, чтобы встать на их защиту. Поспеши же туда, о венценосный полководец! Никто, кроме тебя, не может их спасти, одного тебя призывает народ! Отправляйся туда со своими рыцарями и положи конец разбою! Ибо, как стоит земля и светит солнце, о король Артур Британский, это будет твой последний бой, твоя последняя победа! Спеши!

Безмолвно внимали все моим речам. Те из советников короля, кто никогда прежде не слышал, как я произношу пророчества, стояли белы как мел; все осенили себя охранительным знамением. Я дышал громко и тяжело, точно старец, из последних сил отгоняющий смерть.

Но потом среди молодых раздались недоверчивые, даже насмешливые речи. Это было неудивительно. Рассказов о моих прошлых подвигах ходило много, а ведь иные из этих рассказов были откровенными измышлениями поэтов, и все успели войти в песни, оказались расцвечены в пестрые цвета легенд. Последний раз я прорицал под Лугуваллиумом, перед тем как Артур поднял заповедный меч; мои недоверчивые слушатели были тогда малыми детьми. Они знали меня только как строителя и врача и как тихого советника короля, к чьему мнению он прислушивается.

Ропот поднялся вокруг меня, словно ветер в древесных кронах:

— Нйкто не видел сигнальных огней, о чем же он толкует? Неужто верховному королю собираться в поход по одному его неподтвержденному слову? Ишь какие страсти наговорил. Разве мало Артур сделал, и мы с ним? Мир прочен, это ясно всякому. Бадон? Где это — Бадон? A-а, саксы теперь оттуда нипочем не нападут… М-да, если они двинутся туда, встретить их будет некому, в этом он прав… Да нет, вздор, просто старик опять ума лишился. Помните, тогда, в лесу, на кого он был похож? Совсем помешался, одно слово… Вот и теперь опять, видно, прежняя болезнь к нему вернулась.

Артур не сводил с меня глаз. А шепотки у него за спиной не стихали. Кто-то предложил послать за лекарем. Люди приходили, уходили. Но король ни на кого не обращал внимания. Мы с ним были словно одни. Вот он протянул руку и сжал мне запястье. Сквозь головную боль я ощутил его молодую силу, он бережно усадил меня в кресло. А ведь я и не заметил, как встал. Затем он вытянул другую руку, и кто-то вложил в нее кубок с вином. Он поднес вино к моим губам.

Но я отвернул голову.

— Нет. Оставь меня. Теперь ступай. Верь мне.

— Клянусь всеми богами на свете, — хрипло произнес он, — я тебе верю. — Он резко обернулся: — Ты, ты и ты, отдайте приказы. Мы выезжаем немедленно. Распорядитесь, — А потом снова обратился ко мне, но проговорил так, чтобы слышали все: — Ты сказал — победа?

— Победа. Неужели ты сомневаешься?

На миг, сквозь головную боль, я увидел его лицо — лицо мальчика, по слову моему протянувшего руку в белое пламя и поднявшего волшебный меч.

— Я ни в чем не сомневаюсь, — произнес Артур.

И, со смехом наклонясь, поцеловал меня в щеку и в сопровождении своих рыцарей быстро вышел вон.

Боль как рукой сняло. Я опять мог дышать и смотреть. Встав с кресла, я пошел следом за ним на воздух. Те, кто еще оставался в зале, сторонились, пропуская меня. Ни один не осмелился окликнуть, задать вопрос. Я взошел на стену и посмотрел вдаль. Дозорный при виде меня удалился, пятясь задом и вытаращив глаза. Слухи уже разошлись по всей крепости. Я поплотнее закутался в плащ и огляделся.

Они уже скакали по дороге — маленький отряд, который должен был противостоять саксонской силе в последней, решающей битве за Британию. Дробный стук копыт постепенно замер в ночи. К северу в этой непроглядной тьме высилась невидимая гора Тор. Ни огонька, ни отблеска на ее вершине. И за ней, до самого горизонта, тоже ни огня, ни отблеска. И к востоку не видно огней, и к югу — нигде не полыхают сигнальные костры. Один только знак беды — мое слово.

И вдруг из ветреной темноты донеслись какие-то звуки. Поначалу мне почудилось, что это эхо отдаленного галопа; потом, слыша словно бы клики и лязги битвы, я подумал, что ко мне вернулось давешнее видение. Но голова моя была ясна, и ночь вокруг, полная теней и звуков, оставалась земной ночью.

А звуки приближались и вот уже пронеслись в черном воздухе прямо над головой. То была стая диких гусей — свора небесных псов. Дикая охота бога Ллуда, владыки Потустороннего мира, которая носится по небу во время войн и бурь. Они снялись с озера и летели со стороны Тора, рассекая ночную тьму, описали дугу над Каэр-Камелом и устремились обратно, оставляя позади спящий остров, и дальше, дальше, покуда их трубные клики и гремящие крылья не смолкли за пределами ночи в той стороне, где находится гора Бадон.

А перед зарей по всей британской земле вспыхнули сигнальные костры. Предводитель саксов, чье имя еще оставалось неизвестно, едва успел ступить на окровавленную сушу, как из сумрака ночи быстрее, чем летят птицы в поднебесье, быстрее, чем бегут от горы к горе огненные сигналы, прискакал верховный король Артур со своими избранными рыцарями и разгромил их, уничтожил варварские силы, так что во все время, покуда жил он и его присные, не ведала более саксонской угрозы британская земля.

Так мой бог снова явился мне, слуге своему Мерлину. Назавтра я оставил Каэр-Камел и поехал искать укромное место, чтобы построить там себе дом.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ЯБЛОНЕВЫЙ САД

Глава 1

К востоку от Каэр-Камела тянутся лесистые зеленые холмы, и кое-где на их вершинах, в зарослях папоротников и кустов, прячутся остатки жилищ и укреплений, сохранившиеся от прежних времен.

Одно такое место я давно приметил; теперь, блуждая по холмам и долинам, я забрел туда опять и нашел, что оно мне вполне подходит. В укромном углублении между двумя травянистыми склонами бил ключ, маленький ручеек бойко сбегал вниз на дно долины, где протекала речка. Когда-то в незапамятные времена здесь было поселение людей, еще и теперь, когда низкое солнце косо освещало землю, под ней угадывались сглаженные очертания стен. Поселение это давным-давно исчезло, но потом, в более трудные времена, здесь обосновались другие люди и построили себе башню, нижняя половина которой стояла и по сию пору. Сложена была башня из римского камня, взятого с холма Камел. Ровно стесанные каменные грани проглядывали из-под корней молодых деревьев и в гуще язвящих призраков, неизменно заступающих место ушедшего человека, — в зарослях крапивы. Но и крапива была здесь нелишняя: будучи высушена и подмешана к другим травам, она помогает от многих недугов, а я был намерен, устроив себе жилище, разбить сад и заняться выращиванием целебных трав, этим высшим из искусств мирного времени.

Ибо у нас наконец настало мирное время. Не успел я еще померить шагами основание моего будущего дома, как пришло известие о победе на горе Бадон. Из подробного письма Артура явствовало, что это было действительно решающее сражение, теперь верховный король мог диктовать свои условия, и прежде всего установить окончательно границы своего королевства. В обозримом будущем ожидать новых набегов и даже простого сопротивления со стороны врага не приходилось, писал Артур. Хоть я и не присутствовал на поле боя, но зная то, что знал, приготовился строить себе мирный дом, где я смогу жить в одиночестве, которого мне все это время так не хватало, и в то же время невдалеке от шумного города, где будет находиться Артур.

Пока еще не началось большое строительство в городе, можно было и мне воспользоваться услугами Артуровых каменщиков и плотников. Я созвал мастеров, они выслушали мои пожелания, покачали головами и бодро принялись за дело.

А задумал я небольшой, можно сказать деревенский, дом в распадке между двумя холмами, окнами на юг и на запад, так чтобы открывался вид на дальние взгорья. С севера и востока его ограждали склоны холмов, а небольшой пригорок прятал от редких путников, которые двигались вниз по дороге. Я восстановил башню и пристроил к ней одноэтажное здание с квадратным внутренним двориком на римский лад. В одном его углу, образованном жилым строением и кухней, возвышалась башня, напротив стояли мастерская, кладовые и амбары. С северной стороны двор загораживала каменная стена с черепичным навершием, у этой стены я намеревался посадить самые нежные мои растения. У меня давно было задумано то, что теперь, покачивая головами, осуществили каменщики: стену выложили внутри полую, туда по глиняным трубкам будет подниматься из подклети дома теплый воздух, так что даже зимой винограду и персикам можно не опасаться холода, да и по всему саду распространится тепло, не говоря уж о солнечных лучах, которые тоже будут нагревать северную стену. Это был первый известный мне опыт такого рода в строительстве, но позднее так строили в Камелоте и в другом дворце Артура — в Каэрлеоне. Маленький акведук отводил воду из ручья в бассейн посреди двора.

Строители, которым прискучило столько лет возводить одни военные сооружения, работали весело и споро. Зима в тот год стояла мягкая. Я съездил в Брин-Мирддин, проследил за отправкой моих книг и наиболее ценных лечебных запасов, потом провел Рождество с Артуром в Камелоте. После Нового года в мой новый дом пришли столяры, и к весне все было готово, мастера освободились и могли приступить к большим строительным работам в городе.

У меня до сих пор не было своего слуги, и теперь я начал искать себе подходящего помощника — задача не из легких, мало кто приспособлен для моего затворнического, необычного образа жизни. Я ложусь и встаю не тогда, когда другие хозяева, ем и сплю мало и подолгу пребываю в молчании. Можно было бы, конечно, купить раба, который поневоле терпел бы все мои прихоти, но я никогда не любил купленной преданности. И снова, как прежде, на помощь пришла удача. У одного из местных каменщиков оказался дядя садовник; услышав рассказ про стену с подогревом, он неодобрительно покачал головой и пробурчал что-то про новомодную иноземную чушь, однако с тех пор всегда с живейшим интересом расспрашивал о ходе строительства. Имя его было Варрон. Он с радостью поступит ко мне в услужение, сообщил его племянник, да еще приведет с собой дочку, чтобы было кому убирать и стряпать.

На том и порешили. Варрон не медля приступил к расчистке земли и вскапыванию гряд, его дочь Мора принялась мыть и проветривать, и вот в один прекрасный погожий день ранней весной, когда под зазеленевшими кустами боярышника только-только проглянули светло-желтые первоцветы, а в ложбинках, окруженных золотистым дроком, жались под теплый бок маток новорожденные ягнята, — в такой славный денек я привязал под навесом своего коня, распаковал большую арфу и поселился у себя дома.

А вскоре меня навестил Артур. Я сидел на скамье между колоннами моей маленькой галереи и в ярком свете солнца сортировал семена, которые собрал прошлым летом и хранил в пергаментных пакетиках. Вдруг снаружи послышался конский топот и звон доспехов; однако ко мне король вошел один, без свиты. Варрон, выпучив глаза и кланяясь, попятился, прижав к груди лопату; я встал, а Артур приветственно вскинул руку.

— Совсем маленький, — были его первые слова, после того как он огляделся.

— Ничего. Ведь он только для меня.

— Только! — Король засмеялся и еще раз обернулся вокруг. — Мм-да… если кому нравятся собачьи конурки, а это, по-видимому, твой вкус, то надо признать, он очень мил. А там — твоя знаменитая стена? Я слышал о ней от каменщиков. Что ты возле нее посадишь?

Я ответил и провел его по всему саду. Артур, смысливший в садах не больше, чем я в битвах, но ко всему новому относившийся с неизменным интересом, смотрел, расспрашивал, трогал, надолго задержался у стены с обогревом, вникал в устройство маленького акведука, проводившего воду в бассейн посреди двора.

— «Вербена», «Ромашка», «Окопник», «Календула», — читал он, перебирая пакетики с семенами на скамье, — Помню, Друзилла выращивала календулу. И заваривала ее для меня, когда у меня болели зубы. — Он еще раз огляделся вокруг. — А знаешь, тут уже чувствуется покой, точно в Галаве. Не знаю, как для тебя, а для меня очень хорошо, что ты не поселился в Камелоте. Я буду знать, что всегда смогу, устав, найти здесь тихое убежище.

— Надеюсь. Ну, вот пока и весь сад. Здесь я разобью цветник, а снаружи насажу фруктовые деревья. Там сохранилось несколько старых яблонь, они неплохо плодоносят. Не хочешь ли теперь войти и осмотреть дом?

— Душевно рад, — ответил он с неожиданной галантностью.

Я удивленно посмотрел на него: его любезный тон, оказывается, предназначался не мне, а Море, которая вышла на порог, чтобы вытрясти на ветру какое-то полотнище. Ветер обтянул платье вокруг ее ног и живописно разметал ее золотистые волосы. Она перестала трясти полотнище, подняла руку, чтобы отвести их от лица, но, увидев Артура, зарделась, хихикнула и бросилась обратно в дом. Из-за двери блеснул влажный глаз, но тут она заметила меня и пропала. Дверь затворилась. Девушка, конечно, даже не подозревала, кто этот заглядевшийся на нее молодой человек.

Он усмехнулся.

— Через месяц я женюсь, — сказал он мне, — Так что перестань меня сторожить. Я буду идеальным мужем.

— Не сомневаюсь. Разве я тебя сторожил? Это не мое дело, я только должен предупредить тебя, что садовник, которого ты видел, ее отец.

— И дюжий малый, сдается мне. Ну хорошо, постараюсь сдержать свой пыл до начала мая. Свидетель бог, я уже натерпелся бед из-за своей пылкости и еще небось натерплюсь.

— Как идеальный муж?

— Я о прошлом. Ты же сам предрек, что оно дотянется за мною в будущее.

Он говорил шутя, чувствовалось, что прошлое от него сейчас далеко. Едва ли воспоминания о Моргаузе мешали ему теперь спокойно спать. Он последовал за мною в дом и, пока я доставал вино и наполнял кубки, обследовал и здесь все углы.

В моем доме было только две комнаты. Большая двухсветная комната занимала две трети от длины дома и всю его ширину, окна выходили во внутренний двор и на холмы. Дверь из нее открывалась под своды маленькой галереи. Сегодня дверь впервые была распахнута по случаю теплой погоды, и солнечный квадрат лежал на терракотовых плитах пола. В дальнем конце комнаты был расположен очаг, над ним широкий дымоход. В Британии нельзя обойтись обогреваемыми полами, нужны еще и печи в доме. Очаг в этой комнате был выложен плитами серого сланца, а на стенах из тесаного камня висели дорогие ковры, привезенные мною с Востока. Стол и скамьи были дубовые, из одного ствола, а большое кресло, как и сундук под окном, содержащий все мои книги, — из вяза. Низкая дверь вела в просто убранную спальню, где стояли лишь кровать да шкаф для платья. За окном, побуждаемый, быть может, смутными воспоминаниями детства, я посадил одинокое грушевое дерево.

Все это я показал Артуру, а потом повел его в башню. Вход в нее был со двора, в углу галереи. В нижнем ярусе находилась рабочая комната, она же кладовая, где я сушил травы и готовил снадобья. Здесь стояли только большой стол, табуреты и шкафы, а в углу была сложенная из камня плита с духовкой и печью для обжига углей. Каменная лестница у стены вела на верхний ярус. Я предполагал оборудовать себе здесь кабинет для занятий. Пока же в голых стенах было пусто — только письменный стол, одно кресло и ящики с таблицами и астрономическими инструментами, которые я привез из Антиохии. В углу — жаровня на треноге. Я распорядился пробить в стене башни окно на юг, и оно было не забрано роговой пластиной и не занавешено: я не очень-то чувствителен к холоду.

Артур обошел круглую комнату, пригибался, повсюду заглядывал, приоткрывал ящики и шкафы, высунулся боком из узкого оконца — он наполнял тесное помешение своей неукротимой жизненной силой, так что даже мощные, римской кладки стены, казалось, не в силах были сдержать его напора.

Когда мы возвратились вниз, он поднял кубок с вином и обратился ко мне:

— За твое новое жилище. Как ты его назовешь?

— Яблоневый сад.

— Мне нравится. Подходящее название. Так за Яблоневый сад и за то, чтобы ты жил в нем долго-долго.

— Спасибо. И за моего первого гостя.

— Вот как? Значит, я у тебя первый? Пусть же их будет еще много, и пусть они все приходят с миром, — Он поставил на стол пустой кубок и опять огляделся, — Здесь уже царит покой. Да, мне понятен твой выбор… Но уверен ли ты, что сверх этого тебе ничего не надо? Ты знаешь, как знаю и я, что все мое королевство по праву принадлежит тебе, половину я отдам тебе сразу, только молви слово, клянусь!

— Да нет уж, пока не надо. У меня и так с этим королевством было слишком много хлопот, чтобы еще зариться на место монарха. Ты можешь побыть здесь немного? Не хочешь ли поесть? С Морой со страху случится припадок, ведь она, уж конечно, успела сбегать к отцу и узнать, что за молодой гость к нам заехал, но не сомневаюсь, у нее что-нибудь найдется.

— Нет, спасибо, я не голоден. У тебя что же, только эти двое слуг? А кто же тебе стряпает?

— Мора.

— И как, хорошо ли?

— Что? Ах да, неплохо.

— Как я понимаю, ты просто не заметил. Ну, знаешь ли! Позволь, я пришлю тебе повара. Мне неприятно думать, что ты тут живешь на крестьянской пище.

— Прошу тебя, не надо. Общество двоих в течение целого дня — это самое большее, что я способен выдержать. По счастью, они уходят на ночь к себе. И все получается как нельзя лучше, поверь.

— Что ж, ладно. Но позволь мне сделать для тебя что-нибудь, преподнести тебе какой-нибудь подарок.

— Когда у меня возникнет в чем-нибудь нужда, я непременно обращусь к тебе с просьбой, обещаю. А теперь расскажи, как продвигается строительство. Боюсь, я был тут слишком поглощен своей собачьей конурой и ничего не знаю. Успеют ли кончить работы к свадьбе?

Он покачал головой:

— Разве что к лету можно будет привезти туда королеву. А на свадебные торжества я поеду в Каэрлеон. Они назначены на май. Ты приедешь?

— Если я тебе там не буду нужен, я предпочел бы не ездить. Мне слишком много пришлось путешествовать в последние годы, и это начало сказываться на моих силах.

— Воля твоя. Нет, больше вина не надо, благодарю. еще одну вещь я хотел у тебя спросить. Помнишь, когда зашла речь о моей женитьбе — о моей первой женитьбе, — ты как-то сомневался. Насколько я понял, у тебя тогда было предчувствие несчастья. Если так, оно оправдалось. Скажи мне, а теперь, на этот раз, ты не испытываешь сомнений?

Мне говорили, что, если я захочу, лицо мое становится непроницаемым. Я посмотрел ему прямо в глаза и ответил:

— Ни малейших. А почему ты спрашиваешь? Ты что, сам сомневаешься?

— Нисколько. — Быстрая улыбка. — Пока, во всяком случае. Ведь мне сообщают, что она — само совершенство. Все рассказывают, что она хороша, словно майское утро, все наперебой твердят то, се, пятое и десятое. Это уж как заведено. Однако довольно будет, если у нее чистое дыхание и покладистый нрав… Ах да, и приятный голос. Мне, знаешь ли, нравятся благозвучные голоса. И коли так, мне не найти себе лучшей пары. Как валлиец, Мерлин, ты должен это подтвердить.

— Да, я подтверждаю. Я согласен со всем, о чем тогда толковал Гвил. Когда же ты отправляешься в Уэльс, чтобы привезти невесту в Каэрлеон?

— Я не смогу поехать сам. Мне через неделю надо отправляться на север. А за ней я посылаю Бедуира и с ним Герейнта и — чтобы оказать ей почести, раз я не смогу прибыть сам, — короля Мельваса из Летней страны.

Я кивнул, и разговор перешел на цели предстоящей ему поездки на север. Он ехал осматривать оборонительные сооружения на северо-востоке. Лотов родич Тидваль держал теперь Дунпелдир якобы от королевы Моргаузы и от Лотова первородного сына Гавейна, но на самом деле королева со своим семейством прочно обосновалась на Оркнеях и не собиралась их покидать.

— Что лично мне очень даже по душе, — равнодушно заключил Артур. — Однако из-за этого на северо-востоке возникли кое-какие затруднения.

Он объяснил мне, о чем идет речь. Все дело было в герцоге Агвизеле, владельце неприступного замка Бремениум, что расположен среди холмов Нортумбрии, где проходит, поднимаясь к Чевиотским горам, Дерийский тракт. Пока на севере правил Лот, Агвизель готов был действовать под его началом, «как шакал», по презрительному замечанию Артура, заодно с Тидвалем и Уриеном.

— Но теперь, когда на место Лота сел Тидваль, — разъяснял Артур, — Агвизель считает, что он и сам ничем не хуже. До меня дошли слухи — правда, у меня нет доказательств, — что, когда в последний раз англы высадились в устье реки Алауны, их там встретил Агвизель, и не с войной, а для переговоров с их главарем. Ну а куда он, туда и Уриен, два братца-шакала, строящие из себя львов. Они, может быть, думают, что я далеко и ничего не узнаю, но я их разуверю и явлюсь к ним в гости как снег на голову. Явлюсь якобы для того, чтобы осмотреть состояние Черного вала. Насколько я понимаю, Агвизеля необходимо под тем или иным предлогом лишить власти, но меры принимать надо осторожно, чтобы не возбудить противодействия со стороны Тидваля и Уриена. Покуда я еще не заручился союзом с западными саксами, допускать, чтобы отпали короли севера, никак нельзя. Если придется убирать Тидваля, это может привести к возвращению в Дунпелдир Моргаузы — мелочь, в общем-то, по сравнению с главным, однако день, когда она снова сядет в замке на большой земле, не будет для меня радостным днем.

— В таком случае лучше, чтобы он никогда не настал.

— Вот именно. И я постараюсь, чтобы так и было. — Он поднялся и осмотрелся в последний раз. — Приятно у тебя тут. Но боюсь, до отъезда я больше не успею с тобой повидаться, Мерлин.

— Пусть же пребудут с тобою боги, мой милый. В этой поездке и во время твоего бракосочетания. Ну а когда-нибудь, когда сможешь, приезжай ко мне опять.

Он вышел. Комната стала опять просторной, воздух в ней взволновался и снова наполнился покоем.

Глава 2

Покоем была исполнена вся та весна. Вскоре после отъезда Артура на север я побывал в Камелоте, посмотрел, как там продвигаются строительные работы, и, убедившись, что все идет хорошо, оставил их завершение на Дервена, а сам с радостью возвратился в свое новое убежище, словно к себе домой в Брин-Мирддин. Остальное время до наступления лета я был занят своими делами, проводил посадки в саду, писал письма Блэзу и по мере зацветания трав собирал по окрестностям целебные растения.

Артура я до свадьбы больше не видел. Гонец принес мне однажды краткую, но благоприятную весть: Артур получил доказательства измены Агвизеля и напал на него в Бремениуме. Подробности не сообщались, но Артур завладел замком и казнил Агвизеля, однако так, что не возбудил против себя ни Тидваля, ни Уриена и никого из их родичей. Более того, Тидваль даже принимал участие вместе с Артуром в штурме Бремениума. Как Артуру удалось этого достигнуть, он не писал, но со смертью Агвизеля в мире стало чище, а поскольку наследников после Агвизеля не осталось, Артур мог посадить в замок, охраняющий Чевиотский перевал, человека по своему выбору. Он выбрал Бревина, на которого мог полностью положиться, и, довольный, возвратился в Каэрлеон.

В назначенное время прибыла в Каэрлеон леди Гвиневера в сопровождении королевского эскорта: Мельваса, Бедуира и отряда рыцарей Артура. Кей с ними не поехал, ему как королевскому сенешалю долг предписывал находиться в замке, где шли приготовления к пышному празднеству. Позднее мне рассказывали, что отец невесты предложил назначить свадьбу на начало мая, а Артур, мгновение поколебавшись, ответил «нет», притом с такой решительностью, что все просто подняли брови. Только и всего. Других разногласий не возникло. Все остальное прошло без сучка без задоринки. Ясным солнечным днем на исходе мая молодые сочетались браком, и Артур второй раз возвел новобрачную на королевское ложе, только теперь в их распоряжении было вдоволь дней и ночей. Потом, в первые недели лета, они приехали в Камелот, и тогда я смог увидеть своими глазами вторую Гвиневеру.

Королева Гвиневера из Северного Уэльса обладала не только добрым здоровьем и чистым дыханием; она была красавица. Чтобы описать ее, потребовалось бы позаимствовать у старых бардов все их древние обороты: волосы цвета спелой ржи, очи как летние небеса, кожа нежнее цветочного лепестка и гибкий стан. Ко всему этому надо еще прибавить живость нрава, щедро расточающего вокруг радость и веселье, — вот тогда можно представить себе ее особое очарование. Ибо она была очаровательна. На пиру по случаю ее прибытия в Камелот я весь вечер следил и видел, что не один король, но и другие не в силах отвести от нее глаз. Это будет королева, которая станет властвовать не только над Артуром, но и над всеми его рыцарями. Кроме, пожалуй, Бедуи-ра. Он один не пожирал ее глазами, а сидел еще задумчивее, чем обычно, погруженный, наверно, в свои грезы; что же до Гвиневеры, то она едва ли раз взглянула в его сторону. И мне подумалось, что уж не произошло ли промеж ними что-нибудь неладное на пути из Северного Уэльса? Вон Мельвас ловит каждое слово, слетающее с ее уст, и взирает на нее с тем же обожанием, что и остальные рыцари, хоть и превосходит их годами.

То было, помнится, особенно погожее лето. Сияло жаркое солнце, время от времени проливались благодатные дожди и дули теплые ветры, так что в полях созрел урожай, какого не припомнят старожилы; коровы и овцы нагуляли гладкие бока, и настала наконец пора жатвы. И хотя по воскресеньям благовестили колокола христианских храмов, а у дорог, где прежде были насыпаны груды камней или белели статуи богов, теперь стояли кресты, все равно крестьяне, радостно занимаясь своими трудами, возносили хвалу молодому королю не только за мир, который он им подарил, но также и за самый урожай, столь богатый и щедрый. Для них молодой властитель был источником благ и побед, как недужный Утер в последние годы своего правления был причиной бед и недорода по всей стране. И еще простые люди повсюду — как и придворные в Камелоте — нетерпеливо ждали оповешения о том, что молодая королева затяжелела наследником престола. Но лето склонилось к концу, наступила осень, и, хотя была собрана богатая жатва, королева что ни день скакала на лошади со своими дамами по лесам и лугам, по-прежнему стройная и гибкая, и никакого оповешения сделано не было.

В Камелоте больше уже никого не тревожила память о прежней королеве, которая сразу понесла и погибла в муках. Здесь все начиналось наново, все сверкало, строилось, создавалось. Королевский дворец был уже готов, приступили к работе золотильщики и камнерезы, трудились ткачихи и вышивальщицы, каждый день в новую столицу привозили дорогие товары: вазы, серебро, золото; на дорогах не было проезда от торгового люда. То был расцвет молодости и смеха, строительства и торжества; мрачные годы были забыты. А что до «белой тени» моих печальных предчувствий, то я начал склоняться к мысли, что это ранняя кончина той, первой, миловидной Гвиневеры упала тенью поперек света и до сих пор таится, как призрак, в глухих углах. Но мне Гвиневера нигде не являлась, а Артур если и вспоминал ее, то не обмолвился ни единым словом.

Так прошли четыре зимы; дворцовые башни блестели свежей позолотой, на границах сохранялось спокойствие, урожаи собирались щедрые, и люди привыкли к миру и процветанию. Артуру исполнилось двадцать пять лет. Он сделался молчаливее, чем прежде, чаще отлучался из дома и все дольше оставался в отлучке. Потом герцогиня Корнуэльская родила Кадору сына, и Артур отправился на юг, чтобы быть его восприемником, а королева Гвиневера осталась дома. Сначала все радостно зашептались, что, уж наверно, у королевы есть веская причина не пускаться в путешествие, однако король со свитой уехал и вернулся и снова уехал, морем, в Гвинедд, а королева в Камелоте все так же скакала на коне, смеялась, танцевала и устраивала приемы, изящная, как девушка, и по виду беззаботная, как птица.

Однажды ранней весной, в дождливый пасмурный день, когда уже начали сгущаться сумерки, к моим воротам подъехал всадник. Он принес известие о том, что король по-прежнему в отсутствии и назад его ждут не раньше чем через неделю. А королева Гвиневера исчезла.

Эту весть мне привез сенешаль Кей, названый Артуров брат, сын графа Эктора Галавского. Был он тремя годами старше Артура, высок и могуч — широкие плечи и во всю щеку румянец. Храбрый и умелый воин, он в отличие от Бедуира был неспособен вести за собой других, у него не хватало для этого душевной чуткости и воображения, и этот же изъян делал его бесстрашным в бою. Мечтатель и поэт, Бедуир страдал вдесятеро против него, он был тоньше и несравненно умнее.

Кей был тверд в исполнении своего долга и, поскольку королевский двор был оставлен на его попечение, явился ко мне собственной персоной, сопровождаемый одним-единственным слугой. И притом рука у него была на перевязи, вид обессиленный и при всей его обычной невозмутимости страшно озабоченный. Он рассказал мне о том, что произошло, сидя у горящего очага, от которого в стропилах потолка бились отблески света. Я угостил его нагретым вином с пряностями и настоял на том, чтобы он освободил из перевязи и дал мне осмотреть поврежденную руку.

— Меня прислал к тебе Бедуир. Я ранен, вот он и отослал меня. Нет, к врачу я не обращался, не до того было, разве ты не понимаешь? Без моего догляду мало ли что могло случиться. Ты погоди, сейчас я все расскажу… Ее нет дома с рассвета. Ты заметил, какое было славное, погожее утро? Она выехала со своими дамами в сопровождении одних только слуг и двух-трех телохранителей. Ну, как обычно, ты знаешь.

— Знаю.

Действительно, королеву в этих поездках иногда сопровождал кто-нибудь из рыцарей, но нередко случалось, что у них оказывались более важные дела, чем ее ежедневные прогулки. У нее была своя охрана и слуги, а времена были мирные, в окрестностях Камелота ей не грозило никакой опасности от дикого бродячего люда — бича одиноких путников во времена моей молодости. Так что Гвиневера в то погожее утро поднялась чуть свет, села на свою мышастую кобылку и с двумя дамами в сопровождении четырех мужчин, из которых двое были вооружены, поскакала по лесам и лугам. Путь их лежал через сухой верещатник, за которым вставал стеной густой лес. Справа лежало топкое болото, по которому среди высоких камышей извивалась, пробираясь к морю, река, а к востоку простиралась холмистая равнина с разбросанными по ней купами деревьев и, постепенно возвышаясь, переходила в дальнее нагорье. Дичи набили много, низкорослые гончие приносили ее со всех сторон, слуги, по словам Кея, во все глаза смотрели, чтобы не потерять собак. Между тем королева спустила своего сокола, поскакала за ним, преследуя зайца, и углубилась в лес.

Кей крякнул, когда мои пальцы нащупали поврежденный мускул.

— Ну? Я же говорил, что это пустяк, верно? Просто растяжение? А долго оно будет заживать? Да ладно, я не в этой руке держу меч… Так вот, королева поскакала в лес, а дамы остались на опушке. Ее камеристка плохо ездит верхом, а вторая, леди Мелисса, та уже немолода. Слуги свозили на седлах разбежавшихся гончих. Никому и в голову не приходило беспокоиться. Королева — отличная наездница, ты знаешь, она даже на белом скакуне Артура сумела прокатиться — и к тому же она не в первый раз вот так уносится на своей лошадке, дразнит спутников. Ну, они и в ус не дули, а двое телохранителей поехали вслед за ней.

Кей в двух словах досказал остальное. Королева действительно нередко уезжала одна вперед, и худа от этого не было, так что охрана не шпорила коней, а ехала за нею не спеша. Они слышали, как скачет по густому подлеску ее серая кобылка, как шелестят кусты и трещат сучья под копытами. Потом лес пошел погуще, всадники перешли на рысь, пригибаясь под ветвями вековых деревьев, еще качающимися после проезда королевы. Приходилось смотреть, куда едешь, обходить лесные завалы и ямы с водой — того и гляди, провалится конь вместе с всадником. Сердясь и посмеиваясь, пробирались они по опасному лесу, пока вдруг не спохватились, что больше не слышат скока королевиной кобылки. В спутанной чащобе не видно было следов проехавшей всадницы. Натянули удила, остановились. Слушают: в лесу тишина, лишь стрекочет где-то в отдалении сорока. Покричали — никакого ответа. Скорее раздосадованные, чем встревоженные, разъехались в разные стороны, один — на голос сороки, другой — глубже в чащу.

— Не буду донимать тебя подробностями, — заключил Кей. — Сам понимаешь. Съехались они снова, теперь уже в тревоге. Принялись снова кричать, их услышали слуги, стали искать вместе. Потом вдруг слышат: бежит серая кобыла. Скачет что есть духу и ржет на бегу. Они — в шпоры и за ней.

— Да? — Я уложил ему разбитую руку в перевязь, и он поблагодарил меня.

— Так-то лучше. Спасибо. Кобылу настигли оттуда милях в трех, она охромела, и за ней тянулись по земле оборванные поводья. Но королевы не было. Отослали они женщин с одним из слуг в замок, а сами продолжали поиски. Мы с Бедуиром вывели боевой отряд и до вечера прочесывали лес во всех направлениях, но тщетно. — Он вскинул здоровую руку, — Знаешь, что там за местность. Только кончается непроглядная чащоба, где и огнедышащему дракону не продраться, и тут же — трясина, всаднику на лошади с головкой. Да и в лесу канавы в человеческий рост глубиной и широкие, на коне не перепрыгнешь. Там-то я и пострадал. Еловые лапы были свалены над ямой, совсем как волчья ловушка, я в нее и угодил. Хорошо еще, жив. Коню брюхо пропороло. Бедная скотина, чего от нее теперь ждать.

— А кобыла? — спросил я, — Не была перепачкана в болотной грязи?

— До глаз. Но это ни о чем не говорит. Она битый час носилась по трясинам и топям. Правда, чепрак был разорван. Похоже, что она падала. Только не верится, чтобы королева вылетела из седла, разве что нижним суком ее выбило. Но, поверь мне, мы перешарили в лесу каждый куст, каждую ложбинку. Лежит, должно быть, где-то без памяти… если не того хуже. И надо же было такому произойти, как раз когда король в отлучке!

— За ним, я надеюсь, послали?

— Бедуир отравил гонца перед тем, как мы выехали на поиски. Сейчас там полон лес народу. Оно конечно, уже темно, но если она придет в себя и позовет, кто-нибудь да услышит. Что еще можно бы предпринять? Бедуир отправил людей с бреднем, иные ямы очень глубоки, а в речке, что течет поблизости, сильное течение… — Он не договорил. Его простоватые голубые глаза взирали на меня с мольбой о чуде, — После того как я упал, Бедуир послал меня за тобой. Мерлин, поедем с нами и покажи нам, где искать королеву!

Я опустил глаза, посмотрел на свои руки, потом в очаг, где язычки пламени, догорая, лизали почерневшую головню. Со времен битвы на горе Бадон я не испытывал своей силы. А до этого еще дольше не отваживался к ней прибегать — ни в пламени, ни в снах, ни во внутренности светлого кристалла или дождевой капле не было мне видений. Нет, не буду я докучать богу. Если он заговорит со мною, то заговорит сам. Заговорит тогда, когда найдет уместным, я же поступлю по воле его.

— А может быть, ты прямо сейчас мне скажешь?

Умоляющий голос Кея дрогнул.

Было же время, подумал я, когда стоило мне вот так посмотреть в пламя, вот так протянуть руку…

Маленькие язычки зашипели и взметнулись чуть не в человеческий рост, головня раскалилась, и непереносимый жар тронул кожу. Разлетелись искры, жаля, как пчелы, — знакомая, животворящая боль. Свет и пламя и весь живущий мир — все поплыло ввысь, сияние и мгла, огонь и дым и дрожащее видение, подхватившее с собою и меня.

Голос Кея вернул меня на землю. Кей стоял, отступя к стене от располыхавшегося очага. Сквозь багровые отсветы я увидел, как он бледен. По лицу его струился пот. С трудом, охрипшим голосом он произнес:

— Мерлин…

Он уже таял, тонул среди света и тьмы. Я услышал собственный голос:

— Ступай. Вели приготовить мою лошадь. И жди меня на дороге.

Как он вышел, я не слыхал. Я был уже далеко от этих освешенных пламенем очага стен, прохладная огненная река унесла меня и опустила, точно оторванный ветром лист, во тьму у врат Потустороннего мира.

Пешеры тянулись, переходя одна в другую, высокие своды терялись во мраке, на стенах дрожал странный подводный свет, оттеняя каждый край, каждый выступ. С каменных сводов свисали сталактиты, как бороды лишайников с древних стволов, им навстречу снизу поднимались соляные столпы. Слышался шум падающей воды, отдаваясь от каменных стен, и бегущие зайчики света, отражаясь, играли на камне.

Но вот вдали забрезжил луч; он падает из красивых открытых дверей с колоннами по обеим сторонам. Что-то — или кто-то — движется внутри. Я захотел увидеть поближе, подался вперед и без усилия перенесся туда, словно лист на ветру, словно призрак в бурной ночи.

За дверью — просторный зал, залитый светом, как на пиру. Того, кто двигался, здесь уже нет — лишь залитый светом королевский чертог, цветные плиты пола, золоченые колонны и полыхающие факелы на змеиных треножниках. Вдоль сверкающих стен увидел я златые кресла, меж ними — серебряные столы. На одном из них лежала раскрытая шахматная доска, по темным и светлым серебряным клеткам расставлены золоченые шахматы, словно игра была прервана на половине. А посреди чертога — трон из слоновой кости. Перед ним — другая шахматная доска, золотая, и на ней дюжина только что выточенных золотых фигур, одна, недоделанная, лежит на боку вместе с напильником и золотым стержнем, из которого ее вытачивали.

Я понял, что это не откровение о будущем, а сказочный чертог Ллуда — Нуаты, властителя Потустороннего мира. Сюда собираются все герои песен и сказаний. Здесь некогда покоился меч, здесь в свой срок объявится, быть может, видение копья и Грааля. Здесь Максен улицезрел свою возлюбленную, на которой в верхнем мире женился и породил с нею долгую династию правителей, последним отпрыском коей был Артур…

Как сон поутру, все растаяло. Но темная пешера осталась, посреди нее на троне восседал темный король и рядом с ним королева, полускрытая в тени. Где-то пел дрозд, и я видел, как королева оглянулась и вздохнула украдкой.

И я, глядя на все это, осознал, что я, Мерлин, на этот раз не пожелал увидеть правду. Уже зная ее, быть может, в глубине души, я возвел у себя перед глазами чертоги Ллуда, тронную залу Диса и его томящуюся в заточении Персефону. А за ними прячется правда, и я как слуга бога и Артура должен до нее добраться. Я стал смотреть снова.

Журчание струй, поющий дрозд. Затемненные покои, но без высоких сводов, не заставленные золотом и серебром; окно занавешено, горят светильники, за инкрустированным столиком сидят мужчина и женщина и играют в шахматы. Она словно бы выигрывает; он хмурится и напряженно горбится над доской, обдумывая следующий ход. Она смеется. Вот он поднял руку, потянулся за фигурой, но задержал ее в нерешительности и, снова опустив, еще ниже склонил голову. Женщина что-то сказала, мужчина оглянулся, потом встал, чтобы поправить фитиль в одной из ламп; и, пока он глядел в сторону, женщина протянула руку и переставила на доске одну из фигур, проворно и ловко, как воришка на базаре. А когда он обернулся, она уже снова сидела паинькой, сложив руки в подоле. Мужчина посмотрел, изумился, потом расхохотался во весь голос и сделал ход. Его слон съел ее королеву. Она от неожиданности изящно всплеснула руками и принялась было снова расставлять шахматы на доске. Но он вдруг нетерпеливо вскочил, взял ее за обе руки и притянул к себе. При этом шахматы посыпались на пол и черный король лег подле белой королевы, а белый лицом вниз откатился в сторону. Живой король посмотрел под ноги, снова засмеялся и шепнул что-то ей на ухо. Он обнял ее и привлек к себе, и подол ее платья разметал по полу шахматы, а его нога наступила на белого короля — слоновая кость хрустнула, и фигурка распалась.

А с тем распалось и мое видение, растаяло в серых космах тьмы и расползлось по углам перед светом лампы в последних отблесках гаснущего очага.

Я тяжело поднялся на ноги. За порогом били копытами и бряцали сбруей кони, в саду пел дрозд. Я снял с крючка плащ, поплотнее в него завернулся и вышел. Кей в нетерпении топтался возле коней, кусая ногти. Он бросился мне навстречу.

— Ну, узнал?

— Кое-что. Она жива и невредима.

— А! Слава Христу за это. Где же она?

— Пока не знаю. Но буду знать. Минуту, Кей. Вы нашли сокола?

— Сокола?

— Да. Сокола королевы. Того, что она спустила и поскакала за ним следом в лес.

— Его никто не видел. А это могло бы помочь?

— Не знаю. Просто спросил. А теперь вези меня к Бедуиру.

Глава 3

По счастью, Кей больше не задавал вопросов, занятый тем, чтобы усидеть в седле, пока копыта наших лошадей скользили и спотыкались по горному склону. Света было достаточно, но лил проливной дождь, и было трудно пробираться среди луж и потоков по целине напрямик от Яблоневого сада к лесу, в котором пропала королева.

Под конец мы уже ехали на огонь факелов, мелькавших в отдалении, и на голоса, усиленные и искаженные ливнем и ветром. Бедуира мы застали выше колен в воде, бредущего по дну какой-то заводи, среди ольшаника и пней вековых дубов, некогда срубленных или сваленных бурей и с тех пор пустивших новые узловатые и спутанные побеги.

У одного из таких пней столпились люди. Несколько факелов полыхали, привязанные к сухим ветвям, и еще два человека с факелами спустились в воду, помогая Бедуиру волочить по дну бредень. На берегу, позади дубового пня уже высилась, истекая водой и блестя в свете огней, груда черных обломков, выловленных бреднем со дна заводи. Всякий раз, как бредень шел, тяжело наполненный, люди подавались вперед, страшась и ожидая увидеть в сети тело утонувшей королевы.

Как раз когда мы с Кеем подъехали, люди вытряхивали из бредня на берег очередной «улов». Наши кони, оскользаясь на размокшей земле, с готовностью встали над заводью. Но Бедуир даже не обратил на нас внимания. Я услышал, как он осипшим, измученным голосом распоряжался, откуда заводить бредень на этот раз. Люди на берегу окликнули его, он обернулся и, выхватив факел у соседа, бросился к нам, с силой расплескивая ногами воду.

— Кей? — От горя и усталости меня он так и не заметил. — Ты виделся с ним? Что он говорит? Погоди, сейчас я к тебе вылезу. — Он крикнул через плечо стоявшим в заводи: — Работайте дальше! — и приготовился вскарабкаться на берег.

— В этом нет нужды, — произнес я, — Останови работы, Бедуир. Королева жива.

Он стоял прямо против меня. И его обращенное ко мне поднятое лицо озарилось в ответ на мои слова таким восторгом и облегчением, как будто факелы вдруг все вспыхнули двойным светом.

— Мерлин? Ну, слава богам! Так ты отыскал ее?

Кто-то отвел в кусты наших лошадей. И теперь меня со всех сторон теснили искатели, задавая нетерпеливые вопросы. Бедуир, приняв чью-то протянутую руку, выскочил наверх; вода грязными ручьями стекала с него.

— Ему было видение, — деловито ответил за меня Кей.

Люди сразу притихли и смотрели на меня во все глаза, со страхом перешептываясь и замирая. И только Бедуир задал прямой вопрос:

— Где она?

— Этого я пока еще, увы, не могу тебе сказать, — Я осмотрелся кругом: слева извивался, уходя в темную чащу, черный поток; справа между стволами сквозило гаснущее вечернее небо и отсвечивало озеро с заболоченными берегами, — Почему вы обшариваете дно этой заводи? Ведь никто не видел, где королева упала с лошади?

— Это правда, никто не видел и не слышал. Должно быть, она вылетела из седла много раньше, чем мы напали на след ее кобылы. Но, по всему судя, случилось это именно здесь. Сейчас-то здесь все затоптано и ничего не видно, но поначалу имелись следы падения, лошадь, верно, шарахнулась и бросилась вот сюда под деревья. Эй, поднесите-ка факел! Взгляни, Мерлин, видишь? Нижние ветви обломаны, и вон — лоскут от ее плаща… Были и следы крови на одном из сучьев. Но ты говоришь, она невредима?

Он усталой рукой откинул волосы со лба. И оставил поперек лица черную полосу грязи, но не обратил на это внимания.

— Кровь, наверно, лошадиная, — сказал кто-то сзади, — У кобылы расцарапаны колени.

— Да, верно, так оно и есть, — согласился Бедуир, — Когда мы ее поймали, она хромала и недоуздок на ней был порван. Поэтому, видя здесь следы на берегу и обломанные ветви, я так себе представил, что кобыла испугалась, шарахнулась в сторону и сбросила королеву в воду. Тут прямо под берегом сразу глубоко. А королева, я думал, не выпускала поводья, хотела, чтобы кобыла ее вытащила из воды, но узда порвалась, и кобыла ускакала прочь. А может быть, поводья запутались в сучьях, и кобыла билась-билась, пока вырвалась. Но оказывается… Что же случилось?

— Пока не знаю. Сейчас главное — найти королеву, и как можно скорее. Для этого нам понадобится помощь короля Мельваса. Нет ли его здесь с вами? Или хотя бы кого-нибудь из его людей?

— Из его воинов никого. Но нам повстречалось несколько болотных жителей. Добрые люди, они показали нам дорогу через лес, — Он обернулся и позвал: — Из жителей Мера не остался кто-нибудь?

Оказалось, что некоторые еще остались. Робко, неохотно они выступили вперед, подталкиваемые сзади товарищами. Двое низкорослых, широкогрудых мужчин, заросших косматыми волосами, и с ними подросток-мальчик — сын, как можно было догадаться, младшего из этих двоих. Я обратился к старшему:

— Вы — из Мера, что в Летней стране?

Он кивнул, нервно теребя край своего промокшего балахона.

— Вы очень хорошо поступили, что помогли людям верховного короля. И внакладе не останетесь, вот вам мое слово. Вы ведь знаете, кто я?

Опять кивок, и снова пальцы затеребили одежду. Мальчик громко сглотнул.

— Тогда вам нечего страшиться. Но ответьте, если можете, на мои вопросы. Вам известно, где сейчас находится король Мельвас?

— В точности не известно, господин, — затрудненно, будто на чужом языке, ответил старик. Болотные жители — народ молчаливый; занимаясь своими промыслами, они и вправду изъясняются меж собой на особом наречии. — Но на острове, во дворце, его сейчас нет, это я знаю. Мы видали: он уехал на охоту, уж два дня тому. Обычай у него такой — соберется иной раз и уедет, бывает, в одиночку либо один-два лорда при нем.

— На охоту? В этих лесах?

— Да, господин. Он охотится на болотную птицу. На лодке с одним гребцом.

— И вы его видели? В какой стороне?

— Да в юго-западной. — Он указал рукой. — Где насыпь через болото. Там кое-где есть сухие места, на них дикие гуси траву щиплют. У него там и охотничий домик есть, туда подальше, только его сейчас и там нет. С зимы пустой стоит, ни слуг, ни сторожей. Да к тому же нынче на заре пришла весть, что молодой король плывет домой на двух дюжинах судов и должен пристать к острову со следующим приливом. Так уж наш-то король Мельвас должен быть на месте, чтобы оказать ему достойный прием?

Это для меня была новость, и для Бедуира, я видел, тоже. Поразительно, как эти обитатели дальних болот умудряются с такой быстротой передавать вести.

Бедуир посмотрел на меня:

— Когда хватились королевы, на Торе не горел сигнальный огонь. А позже ты его не видел, Мерлин?

— Нет. Огней не было нигде. И паруса еще в море не показались. Надо ехать, Бедуир. Поспешим к острову.

— Ты непременно хочешь говорить с Мельвасом прежде, чем возобновить поиски королевы?

— Да. Ты дай распоряжение своим солдатам. И позаботься о том, чтобы жители болот были вознаграждены за помощь.

Начались сборы, я под шумок тронул Бедуира за рукав и отозвал его в сторону.

— Я не могу сейчас говорить, Бедуир. Дело это чрезвычайной важности и очень опасное. На поиски королевы мы должны отправиться с тобой вдвоем. Ты можешь так сделать, чтобы нам не пришлось никому ничего объяснять?

Он нахмурился, но ответил без промедления:

— Разумеется. Но как же Кей? Он может не согласиться.

— Кей ранен. К тому же, если Артур возвращается, Кей должен поспешить обратно в Камелот.

— Твоя правда. А остальные поедут на остров ждать с приливом короля. Скоро совсем стемнеет, и под покровом ночи мы легко сможем от них незаметно отстать. — После дня трудов и волнений голос его звучал сипло. — А ты объяснишь мне, что все это значит?

— Да, объясню по дороге. Но никто другой не должен этого слышать, даже Кей.

еше через несколько минут мы тронулись в пуп… Я ехал между Кеем и Бедуиром; конники скакали сзади. Они весело переговаривались между собой, уверовав, по моему слову, в благополучный исход. У меня и самого, хоть я знал лишь то, что мне открылось в видении, на сердце было легко и спокойно, я беззаботно скакал по неровной земле, поспевая за Бедуиром, и не чуял ни седла под собой, ни удил в руке. Давно уже не испытывал я такой легкости — будто несешься вперед по божьей воле, как летучая искра среди неподвижных звезд. Что ждет нас впереди в водянистых сумерках, мне было неведомо, одно только я знал: что это приключение с королевой — всего лишь малая часть предстоящих событий, тень, уже почти промелькнувшая в гонке великих сил.

Я смутно помню эту скачку. Вскоре Кей нас покинул, свернув к Камелоту. Потом мы нашли лодки, и в них Бедуир отослал половину своих людей напрямик через озеро. Остальных разделил пополам и одну половину отправил по берегу в объезд, другую же по насыпи через болото прямо на пристань. Дождь между тем перестал, со всех сторон с приближением ночи наползал колышущийся туман, а в вышине небо взблескивало звездами, как невод — серебряной рыбой. Запалили новые факелы, плоскодонные барки, нагруженные людьми и конями, отпихиваемые шестами, поплыли в тумане по мелководью в отраженных мутных потоках факельного света. Те, что двинулись по берегу, ехали, по плечи одетые в белесую пелену тумана. А вдали над их головами вверх по склону Тора поднимался огонь — кто-то бежал с факелом: в море показались паруса Артура.

В сумятице нам с Бедуиром легко удалось улизнуть. Наши кони свернули с торной дороги и тяжело поскакали по вязкому займищу, покуда наконец не выкарабкались снова на дорогу, уводящую на юго-запад.

Вскоре остров с его огнями и голосами канул у нас за спиной. Справа и слева снизу, клубясь, поднимался туман. Звезды в небе еще указывали путь, но тускло, как светочи вдоль дороги призраков. Наши кони шли размеренной рысью. Дорога вскоре раздалась, мы могли уже ехать бок о бок.

— Охотничий домик? — задыхаясь, спросил Бедуир. — Мы туда едем?

— Надеюсь. Ты знаешь, где он находится?

— Разыщем. Тебе затем и понадобилась помощь Мельваса? Но ведь он, когда узнает об исчезновении королевы, уж конечно, допустит наших людей обшарить из конца в конец всю его землю. А если сейчас его там нет…

— Будем надеяться, что нет.

— Ты говоришь загадками, — В первый раз за все время нашего знакомства я услышал в его голосе раздражение. — Ты же обещал объяснить мне. Сам говорил, что знаешь, где она, а теперь ищешь Мельваса. Как же так?

— Бедуир, неужели ты не понял? Я думаю, что Гвиневера находится в этом охотничьем домике. Мельвас ее туда увез.

Его ответное молчание прозвучало как громкий возглас. Потом он заговорил, но едва слышно:

— Мне незачем спрашивать, уверен ли ты, что это так. Ты всегда знаешь наверняка. Раз тебе было видение, значит, говорить не о чем. Но ответь мне, как же так? Почему?

— Почему, понятно само собой. А как, я еще не знаю. Боюсь, он готовился к этому исподволь и давно. Все знали, что она любит ездить кататься и часто заезжает в лес на краю болота. Если она, скажем, скакала одна впереди своих спутников и повстречала его, то, уж конечно, остановилась с ним поболтать. Этим можно объяснить, почему не слышно было криков, когда ее хватились.

— Да… И если он задержал ее за поводья и попытался вырвать из седла, а она хлестнула свою кобылу… этим можно объяснить разорванный недоуздок и следы на берегу той заводи. Но клянусь богами, Мерлин, ведь это похищение! Да еще если, как ты говоришь, он готовился заранее…

— Это пока только предположение, — сказал я. — Вполне возможно, что он уже примеривался несколько раз, пока не подвернулся такой удобный случай: королева без сопровождения и лодка рядом.

Я не рассказал том, что невольно припомнилось: ярко освешенная, празднично убранная комната; шахматная доска с фигурами; королева в изящной позе с улыбкой на устах. Не выразил я и промелькнувшей мысли: сколько уже времени прошло, как она туда попала?

Об этом же, как видно, подумал и Бедуир.

— Он что, безумен? Такой мелкий властитель, как Мельвас, и чтобы не устрашился Артурова гнева. Должно быть, он лишился рассудка.

— Бывает, — сдержанно сказал я, — когда замешана женщина.

Снова молчание. Наконец в темноте он натянул удила и сделал мне знак придержать коня.

— Не торопись. Где-то здесь будет поворот.

Наши кони перешли на рысь, затем на шаг. Мы ехали медленно и всматривались в темноту справа от дороги. Вот наконец она, тропа, уходящая прямо в болото.

— Сюда?

— Да. Но проезд тут плохой. Дальше, может быть, и вплавь придется. — Он оглянулся на меня. — Ты как, проедешь?

И на память мне пришло, как мальчиками Бедуир с Артуром в Диком лесу гоняли коней во весь опор, но всегда заботливо озирались на меня: я считался неумелым всадником.

— Как-нибудь справлюсь.

— Тогда спускайся сюда.

Его конь, оскользаясь, ступил в черную жижу между камышами, сделал шаг, другой и по брюхо погрузился в воду, продвигаясь вперед, будто лодка; я направил коня следом. Странная это была поездка: туман скрывал гладкое зеркало воды под нами и даже головы коней терялись в тумане. Я подивился, как Бедуир определяет направление, но потом и сам заметил впереди, за стеной темноты и тумана, среди смутно черневших древесных куп еле проглядывающий огонек: жилище. Огонек медленно, но верно приближался, а в голове у меня проносились лихорадочные мысли — об Артуре, Бедуире, Мельвасе, Гвиневере… И все время во мне, точно арфа перед тем, как польются, сплетаясь, звуки музыки, гудела и дрожала моя сила и влекла меня вперед — куда?

Кони выбрались из воды и стояли, фыркая, на сухом взгорке. Вода стекала с них струями. Впереди, в полусотне шагов, возвышалось темное строение. Но его отделяла от нас новая полоса воды. И моста не было.

— И лодки тоже нет? — Бедуир вполголоса выругался, — Остается вплавь.

— Бедуир, эту последнюю часть пути тебе придется проделать одному. Но только смотри…

— О да, клянусь богом!

Меч его шелковисто прошелестел, вырываясь из ножен.

Я протянул руку и схватил его коня за повод.

— …смотри, делай так, как я тебе скажу.

Молчание. Потом прозвучал его мягкий, упрямый голос:

— Я его убью, понятное дело.

— Ни в коем случае! Ты должен уберечь от хулы имена короля и королевы. А это не твое дело, это дело Артура. Предоставь все ему.

Опять молчание, еще более долгое.

— Ну хорошо. Я буду слушаться тебя.

— Отлично. — Я отъехал за густой ольшаник. Его конь двинулся за моим, так как я не отпустил поводья. — Подожди минуту. Взгляни вон туда.

Я указал в ту сторону, откуда мы с ним приехали. Где-то там, в черной ночной дали за болотом, высоко, будто звезды на небе, засветились разноцветные огни. Это был замок Мельваса на острове. И так как владелец еще не возвращался с охоты, эти огни могли означать только одно: прибытие Артура.

Но тут отчетливо, как бывает, когда звук разносится по воде, послышался скрип открываемой двери и журчание воды под лодочным днищем: из-за дома, осторожно всплескивая веслами, невидимо для нас отплыла лодка и ушла за стену тумана. Что-то тихо произнес мужской голос.

Бедуир рванулся к берегу, его конь выгнул шею, сдерживаемый моей рукой.

— Мельвас, — сдавленно произнес Бедуир, — Он заметил огни. Проклятье, Мерлин, ведь он ее увозит…

— Нет. Тише. Слушай.

В доме по-прежнему горел свет. Послышался жалобный нежный зов, исполненный то ли страха, то ли печали оставляемой женщины. Но плеск лодки замер в отдалении. Дверь закрылась.

Я отпустил Бедуирова коня.

— А теперь ступай туда за королевой, и мы доставим ее домой.

Глава 4

Не успел еще я договорить, как он уже соскочил с седла, бросил поперек луки свой тяжелый плащ и поплыл, точно водяная крыса, к травянистому склону на том берегу. Доплыл, стал вылезать из воды. И вдруг я увидел, что он словно бы наткнулся на преграду, пробормотал проклятье, остановился.

— Что там?

Ответа не последовало.

Он уперся одним коленом в берег, подтянулся, держась за ивовые ветви, выпрямился. И, промедлив лишь мгновение, чтобы отряхнуть воду с плеч, решительно пошел вверх по травянистому откосу к двери дома. Но при этом он шел медленно и, как мне показалось, хромая. Прошуршал, освобождаясь из ножен, его меч.

Вот он забарабанил в дверь рукоятью меча. Стук отдался гулким эхом, словно бы в пустом доме. Ни движения, ни ответа. (Вот и спасай дам, попавших в беду, подумал я.)

Бедуир постучал еще раз.

— Мельвас! Отвори Бедуиру из Бенойка! Отвори, именем короля!

В ответ долго не раздавалось ни звука. Но чувствовалось, что кто-то в доме затаился и ждет с бьющимся сердцем. Наконец дверь отворилась.

Не распахнулась с силой вызова и отваги, а медленно приоткрылась, в щель просочился слабый свет свечи, и кто-то смутный выглянул наружу. Тонкий гибкий стан, волосы распущены по спине, длинное свободное платье, шелковисто отливающее белым.

Бедуир хрипло произнес:

— Госпожа! Миледи! Ты невредима?

— Принц Бедуир! — воскликнула она, но не громко и довольно сдержанно. — Благодарение Богу, что это ты. Когда ты постучался, я испугалась… Но потом ты назвался, и я поняла… Но как ты сюда попал? Как нашел меня?

— Меня привел Мерлин.

С того места, где я стоял с лошадьми, я отчетливо услышал, как она сдавленно охнула. Она резко повернула бледное лицо в мою сторону и разглядела меня на другом берегу.

— Мерлин?! — Но тут же голос ее снова зазвучал мелодично и ровно: — Тогда опять же благодарение богу за его искусство. Я думала, сюда никто никогда не заедет.

Этому я вполне могу поверить, подумал я. А вслух позвал:

— Собирайся скорее, госпожа! Мы приехали, чтобы отвезти тебя обратно к королю.

Она мне не ответила, но пошла в дом, однако же на пороге задержалась и что-то тихо сказала Бедуиру, что — я не расслышал. Он ответил, и она, распахнув дверь, жестом пригласила его за собой. Он последовал за нею, оставив дверь открытой. Внутри то разгорался, то мерк свет от пылающего очага. Кроме того, горела лампа, и сквозь дверь и окно я разглядел убранство куда более богатое, чем можно было ожидать в заброшенном охотничьем домике: табуреты с золочеными ножками, алые подушки и в глубине еще одна приоткрытая дверь, а за нею ложе с откинутым покрывалом и сбитыми простынями. Значит, Мельвас заранее приготовил для нее это гнездышко. Мое видение — свет очага, ужин на столе, партия в шахматы — все оказалось точно, все в руку. Подходящие слова, чтобы поведать об этом Артуру, теснились, кружились у меня в голове. Туман, будто хоровод белых призраков, белых теней, вился вокруг дома.

Из дверей вышел Бедуир. Меч его был упрятан в ножны. В одной руке он держал поднятый фонарь, а в другой — шест, каким жители здешних болот пользуются, плавая среди камышей на своих плоскодонных лодках. Осторожно ступая, он спустился к воде и позвал:

— Мерлин!

— Да? Ты хочешь, чтобы я переплыл к тебе с лошадьми?

— Ни в коем случае! Здесь под водой все утыкано острыми ножами. Я забыл про эту древнюю хитрость и напоролся коленом.

— То-то мне показалось, ты хромаешь. Серьезно повредил ногу?

— Пустяки. Распорол мякоть. Госпожа перевязала мне раны.

— Тем более тебе нельзя пускаться вплавь. Как же ты думаешь ее сюда переправить? Должно же быть какое-то место, где можно безопасно перевести лошадей на тот берег. Спроси у нее.

— Спрашивал. Она не знает. И нет ни одной лодки.

— Вот как? Неужели у Мельваса там не найдется ничего такого, что будет держаться на воде?

— Я как раз об этом подумал. Что-нибудь подходящее, чтобы спустить на воду. Чем дороже, тем лучше.

В его суровом голосе послышалась усмешка. Но ни ему, ни мне не было сейчас охоты пересмешничать — по воде, разделявшей нас, слишком хорошо отдавались голоса, и рядом находилась Гвиневера.

— Она одевается, — сказал он, словно в ответ на мои мысли.

— Принц Бедуир!

Дверь открылась, и королева вышла. Она переоделась в платье для верховой езды и заплела косу. Через руку у нее был перекинут плащ.

Бедуир, хромая, поднялся к ней, взял у нее плащ и накинул ей на плечи, а она завернулась в него поплотнее и натянула на голову капюшон, спрятав под него свои золотые волосы. Бедуир ей что-то сказал, вошел в дом и, сразу же появившись снова, вынес драгоценный инкрустированный стол.

То, что затем последовало, было, наверно, очень смешно, если бы нашлось кому посмеяться, но мы с королевой Гвиневерой, разделенные протокой, оба мрачно взирали на то, как Бедуир спустил на воду перевернутый стол, потом, осененный новой мыслью, принес и бросил на дно этого своеобразного плота несколько алых подушек и пригласил королеву садиться.

Она уселась, и они переплыли ко мне — не слишком-то величавое зрелище: королева сидела, скрючившись и крепко держась за одну из гнутых золоченых ножек, а принц Бенойкский отчаянно орудовал шестом, направляя свое судно к другому берегу.

Когда они приблизились, я поймал золоченую ножку стола и подержал, пока Бедуир выбирался на берег и, подав руку королеве, помог выйти ей. Она грациозно ступила на землю, благодарно вздохнула и принялась расправлять и разглаживать на себе перепачканный, мятый плащ. Как и платье для верховой езды, он весь промок и не успел высохнуть. Я заметил даже, что он порван. Из складок плаща выскользнуло что-то беловатое и упало в грязную траву. Я наклонился и поднял костяную шахматную фигуру. Это был раздавленный белый король.

Она ничего не заметила. Бедуир столкнул в воду злополучный стол и взял у меня из рук поводья своего коня. Я передал ему и плащ и произнес, обращаясь к королеве так учтиво, что это прозвучало выспренне и холодно:

— Я весьма рад видеть тебя невредимой и благополучной, миледи. Мы целый день были вне себя от страха.

— Мне очень жаль, — ответила она тихо, пряча от меня лицо под капюшоном, — Моя кобыла споткнулась в лесу, я упала с разгона и жестоко расшиблась. Что было потом, я ничего не помню… Когда я пришла в себя, то оказалась в этом доме…

— И король Мельвас при тебе?

— Да. Он нашел меня в лесу лежащей без памяти и привез сюда. Я была в обмороке, я полагаю. И ничего не помню. За мной ухаживали слуги короля Мельваса.

— Король Мельвас поступил бы правильнее, если бы остался при тебе в лесу до прихода твоих собственных слуг. Они прочесали весь лес, разыскивая тебя.

Мелькнула белая ручка, еще глубже надвигая капюшон. Мне показалось, что она дрожала.

— Да, наверное, так. Но этот дом находился поблизости, только переплыть на лодке, а он опасался за меня, он сказал. И лодка была удобнее всего, на лошади я бы ехать не смогла.

Бедуир уже сидел в седле. Я взял королеву за локоть, чтобы подсадить к нему. И с удивлением обнаружил — по ее тихому, ровному голосу я бы этого никогда не подумал, — что она вся дрожит. Поэтому я не стал ее больше ни о чем расспрашивать, а только сказал:

— В таком случае мы поедем не спеша. Король вернулся, ты знаешь об этом?

Дрожь била ее как в лихорадке. Она ничего не ответила. Легкую и тоненькую, будто девочка, я поднял ее и посадил перед Бедуиром на седло.

И мы поехали небыстрым шагом. Когда мы приблизились к острову, стало видно, что пристань вся в огнях и по берегу носятся конники.

Мы увидели группу всадников с факелами, они отделились от остальных и во весь опор мчались по насыпи. Впереди, показывая путь, ехал черный всадник на черном коне. Потом они заметили нас. Раздались во «гласы. Вскоре они поравнялись с нами. Первым теперь ехал Артур, его белый скакун был весь по холку в черной грязи. А рядом на черном коне, громко выражая радость и тревогу о королеве, ехал король Мельвас, властитель Летней страны.

Я в одиночестве ехал домой. Разоблачение Мельваса перед Артуром не принесло бы сейчас никакой пользы, но наделало бы много вреда. Пока, благодаря находчивости короля Мельваса, вовремя ускользнувшего из охотничьего домика и поспевшего в гавань для встречи кораблей верховного короля, удалось избегнуть скандала; Артур — какие бы чувства он ни испытал, узнав или угадав правду, — не поставлен перед необходимостью идти на немедленный и принародный разрыв с союзником. И тем пока лучше будет ограничиться. Мельвас отвезет их к себе во дворец, щедро угостит винами и яствами и, наверно, оставит ночевать, а уж к утру Гвиневера что-нибудь да нарасскажет мужу. Что именно она придумает — не мое дело гадать. В ее приключении есть обстоятельства, которые ей нелегко будет объяснить: богато убранная комната, ожидавшая ее в охотничьем домике; свободные одежды, в которых она нас встретила; смятая постель; ложь, рассказанная ею Бедуиру и мне. И самое главное, раздавленный шахматный король — свидетельство истинности моего видения. Но со всем этим надо будет подождать до тех хотя бы пор, когда мы покинем владения Мельваса, где мы со всех сторон окружены его вооруженными людьми. Бедуир, со своей стороны, тоже не сказал ни слова, и можно было надеяться, что из любви к Артуру он свои сомнения будет и впредь держать при себе.

А я? Артур был верховный король, я — его главный советник. Открывать ему правду — мой долг. Но сегодня меня просто не будет при нем, я уехал, чтобы не выслушивать его вопросов, уклоняясь от ответов либо же отговариваясь ложью. Позднее, твердил я себе, пока мой конь устало трусил по-над берегом озера, позднее, может быть, мне откроется, как поступить.

Я ехал домой кружной дорогой, чтобы не прибегать к услугам перевозчика. Даже если бы он и готов был переправить меня в такой поздний час, я был не готов к его расспросам и пересудам солдат, быть может, именно теперь возвращавшихся из лесу мне навстречу. Я искал тишины, и покоя ночи, и колышущейся завесы тумана.

Лошадь, чуя дом и ужин, навострила уши и пошла живее. Скоро мы оставили позади шум и огни острова, и гора Тор темнела в небе смутной глыбой с россыпью звезд над вершиной. Выступали из темноты деревья, на них висели клочья тумана, а у корней на мелководье глухо плескалась озерная волна. Пахло водой и камышами и взбученной грязью, ровно ударяли по мягкой земле конские копыта, колыхалась вода, а из дальней дали, еле уловимое, но острое, как вкус соли на языке, приходило дыхание моря, и здесь, у его крайних пределов, лениво начинался отлив. Где-то хрипло загоготала, взбивая крыльями воду, невидимая птица. Мой конь встряхнул влажной гривой и потрусил дальше.

Тишина, недвижный воздух, покой одиночества. Словно тонкое покрывало, неощутимое, как туман, повисло между треволнениями дня и безмятежностью ночи. Разжалась десница божья. Ни единого образа на полотне тьмы. И нет охоты думать о завтрашнем дне и о завтрашних заботах. С помощью вешего сна я сумел предотвратить непоправимое, но что в делах государственных сулил внезапный возврат моей божественной силы — об этом я, усталый, измученный, даже не пытался гадать. Я дернул поводья, причмокнул, лошадь пошла резвее. Над зубцами леса взошла луна и оглядела всю серебристо-черную ночь. еще полмили, и мы свернем в сторону от озера на проселок, ведущий ко мне домой.

Лошадь встала так внезапно, что я чуть не перелетел через ее голову. Не тащись она еле-еле от усталости, она бы непременно шарахнулась в сторону и я очутился бы на земле. Но так она только уперлась обеими передними ногами перед собой в землю и хорошенько встряхнула меня в седле.

Наша тропа забирала вверх по склону над берегом озера. Вода осталась внизу, скрытая от глаз слоями тумана, которые неспешно перемешивались и вздымались, точно мыльная пена в корыте, или текли вслед за отливом густым медлительным потоком.

Я услышал легкий всплеск и увидел то, что испугало мою лошадь: недалеко от берега в тумане пробиралась лодка, в ней, раскачиваясь, будто птица на ветке, стоял человек и отпихивался шестом — кто-то смутный, как тень, юный и тонкий, завернутый в длинный плащ, и край плаща, свешиваясь за борт, полоскался в воде. Вот юный лодочник нагнулся, подобран плащ и, снова выпрямившись, стал выжимать воду из толстой ткани. Полосы тумана завихрились, разорвались на миг в бледном отсвете звезд. И я увидел лицо. Потрясение ударило меня в сердце, как стрела в мишень.

— Ниниан?

Он вздрогнул, обернулся, ловким приемом остановил лодку. Черные провалы глаз в пол-лица посмотрели удивленно.

— Ау! Кто это?

— Мерлин. Принц Мерлин. Разве ты не помнишь меня? — Тут я спохватился. Кажется, от волнения у меня помутился рассудок. Я совсем забыл, что, встретившись на пути в Дунпелдир с мастером-ювелиром и его слугой, не открыл им, кто я такой на самом деле. Я поспешил прибавить: — Ты знал меня как мастера Эмриса. Меня и правда так зовут: Мирддин Эмрис из Дифеда. Но тогда у меня были причины не называть своего настоящего имени. Вспомнил теперь?

Лодка покачнулась. Туман светился и скрыл ее из виду, и я ощутил минутный приступ слепого страха. Опять я его утратил! Но тут же я увидел его снова, он по-прежнему стоял в лодке, склонив голову набок. Помолчав, подумав, по своей всегдашней привычке, он проговорил:

— Мерлин? Волшебник? Вот ты кто?

— Да. Мне очень жаль, если я тебя испугал. Но я так удивился, когда увидел тебя. Я же думал, что ты утонул тогда в Корбридже, когда пошел с мальчишками купаться. А что случилось на самом деле?

Мне показалось, что он на минуту замялся.

— Я хорошо плаваю, милорд.

Тут была какая-то тайна. Но она не имела значения. Ничто не имело значения. Важно, что я нашел его. Вот к чему вела вся эта долгая ночь. Вот ради чего, а не ради предотвращения «неосмотрительности» королевы вернулась ко мне моя вешая сила. Здесь лежало будущее. Звезды сияли и лучились, как сияли и лучились они когда-то на рукояти заповедного меча.

Я наклонился к шее моего коня и, волнуясь, сказал:

— Ниниан, послушай. Если ты не желаешь отвечать на вопросы, я не буду тебе их задавать. Допустим, ты бежал из рабства, ну и что же? Для меня это совершенно безразлично. И не бойся, я сумею тебя защитить. Я хочу, чтобы ты пришел ко мне. Когда я впервые тебя увидел, я сразу понял, кто ты: ты подобен мне, и, клянусь магическим даром, ниспосланным мне богами, ты сумеешь достигнуть тех же высот в моем искусстве, что и я. Ты ведь и сам об этом догадался, не правда ли? Приди же ко мне, чтобы я мог обучить тебя. Это будет нелегко, ты еще очень молод, но я был еще моложе, когда пришел за наукой к моему учителю. Ты сможешь научиться всему, я знаю. Верь мне. Согласись поступить ко мне в услужение, чтобы перенять у меня все, чему я могу тебя научить. Ты согласен?

На этот раз заминки не было совсем. Словно вопрос был задан и ответ на него получен уже давным-давно. Впрочем, оно в каком-то смысле так и было. Некоторые веши в жизни помечены знаком неизбежности, они были записаны звездами по небу в день окончания Великого потопа.

— Да, — ответил он. — Я согласен. Дай мне только немного времени. Мне кое-что надо будет… устроить.

Я выпрямился в седле. От бурного дыхания у меня болели ребра.

— Ты знаешь, где я живу?

— Кто не знает.

— Приходи, как только сможешь. Буду рад тебя принять, — И я тихо повторил скорее для себя, чем для него: — Да, видит бог, я буду рад!

Ответа не последовало. Когда я снова поднял глаза, передо мной не было ничего, только белый туман, пронизанный печальным, бледным светом звезд, да из-под тумана — шуршание озерной волны по прибрежному галечнику.

И только доехав до дому, понял я простую истину.

С того времени, как я познакомился с мальчиком Нинианом и потянулся к нему всей душой, угадав в нем единственного на свете человека, способного последовать за мною моей дорогой, прошли годы. Сколько? Девять? Десять? Тогда ему было, наверно, лет шестнадцать. Между шестнадцатилетним отроком и двадцатишестилетним мужчиной пролегает целый мир перемен, мир взросления; мальчик, которого я с такой радостью признал сегодня ночью по лицу, не может быть тем самым мальчиком, даже если он тогда, много лет назад, и не утонул, а выбрался из реки живой.

Ночью, лежа без сна и следя, как, бывало, в детстве, за медленным кружением звезд в ветвях грушевого дерева, я еще раз перебрал в памяти все обстоятельства нашей встречи. Этот туман, призрачный туман над озером; столбом восходящий звездный свет; голоса, гулко отдающиеся от сокрытого зеркала вод; незабвенное лицо, столько раз являвшееся мне за минувшие десять лет, — все это вместе сошлось, оживило угасшую было надежду. И обмануло меня.

И понял я, обливаясь слезами, что Ниниана и впрямь нет в живых, а наша встреча в призрачной мгле была лишь насмешкой над моими усталыми чувствами, лишь безжалостной, сбивчивой грезой.

Глава 5

Как и следовало ожидать, он не появился. А появился гонец от Артура с приглашением в Камелот.

Прошло уже четыре дня. Я думал, что буду призван еще раньше, но вестей не поступало, и я понимал, что Артур пока не решил, какую тактику выбрать, но склонен замолчать все происшествие и не выносить его на обсуждение даже королевского совета.

Обычно курьеры сновали между мною и им раза по четыре в неделю, да и все прочие гонцы, чей путь лежал мимо моего дома, давно завели обычай заворачивать ко мне в Яблоневый сад — прихватить, если есть, готовые письма или пересказать мне последние новости. Так что я был осведомлен обо всем.

Так, я услышал, ушам своим не веря, что Гвиневера все еще находится на Инис-Витрине в качестве гостьи старой королевы и к ней туда прибыли ее придворные дамы. И Бедуир до сих пор не покинул дворца Мельваса: ножи были ржавые и часть его ран загноилась; к тому же, вымокнув на холоде, он простудился и теперь лежал в лихорадке. При нем тоже был кое-кто из его людей. И сама королева Гвиневера, сообщали мне, навещала его ежедневно и помогала ухаживать за ним.

И еще я узнал, что сокола королевы нашли мертвым близ той заводи, где Бедуир искал ее неводом на дне, — птица, зацепившись, свисала с вершины дерева на своих кожаных путах.

Но вот на пятый день пришло приглашение от Артура — мне предлагалось явиться к верховному королю для осмотра зала советов, построенного за то время, пока король находился в Гвинедде. Я оседлал коня и без промедления отправился в Камелот.

Артур ждал меня на западной террасе дворца. Широкие дворцовые террасы были вымощены каменными плитами, на них чернели клумбы с розами, маргаритками и другими летними цветами. Но сейчас, прохладным весенним вечером, успели распуститься только желтые нарциссы да белые свечки первоцветов. Артур стоял у балюстрады и глядел вдаль, туда, где серебрилась у горизонта полоса открытого моря. Он не обернулся мне навстречу, но подождал, пока я подойду и стану рядом, а тогда, оглядевшись и убедившись, что сопровождавший меня слуга ушел, без обиняков проговорил:

— Ты, конечно, догадался, что зал совета тут ни при чем. Он — только для писцов. Мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз.

— Про Мельваса?

— Само собой разумеется. — Он повернулся спиной к балюстраде и оперся о нее локтями. Брови его были нахмурены. — Ты был рядом с Бедуиром, когда он отыскал королеву и привез ее на Инис-Витрин. Я вас тогда видел вместе, а потом повернулся — тебя уже нет. Но мало того, мне даже сообщили, что это ты подсказал Бедуиру, где он найдет королеву. Если тебе было известно что-то, чего не знаю я, почему же ты не остался поговорить со мной?

— Я не мог сказать тебе ничего такого, что не повлекло бы за собой лишних для тебя осложнений. Нужно было выждать. Королеве надо было отдохнуть; тебе надо было с ней объясниться; надо было дать людям успокоиться, а не сеять новые страхи. Ты, как я понимаю, так и поступил. Мне сказали, что королева и Бедуир до сих пор находятся на Инис-Витрине.

— Да. Бедуир расхворался. Простыл и к утру залихорадил.

— Мне говорили. Я виню себя. Надо было мне промыть и перевязать его раны. Ты говорил с ним?

— Нет. Он еще слишком плох.

— А королева?

— Королева в добром здравии.

— Но ехать домой еще не может?

— Не может, — коротко подтвердил он.

И снова отвернулся, глядя в мерцающую даль моря.

— Но Мельвас-то предложил какие-то объяснения? — не выдержал я.

Я опасался, что он взорвется. Но он только повернул ко мне усталое лицо, серое в сером вечернем свете.

— Да, конечно. С Мельвасом я говорил. Он рассказал, как все произошло. Он в одиночку охотился с лодки на уток среди болот, с ним был только его слуга Берин. Поднимаясь по течению речки, они очутились на краю леса. Тут он услышал в лесу шум, треск сучьев, а потом увидел, как из лесу выехала кобыла королевы, споткнулась, заскользила в грязи на берегу и выбросила королеву из седла прямо в воду. А людей кругом никого. Тогда они подплыли на лодке и вытащили королеву из воды. Она была без памяти, похоже, ударилась при падении головой. Потом, правда, они услышали голоса королевских слуг, но те двигались совсем в другую сторону. — Артур помолчал, — Бесспорно, тут Мельвасу следовало послать за ними своего человека, но он был пеш, а они верхами, к тому же королева вся вымокла и лежала в бесчувствии на холоде и нельзя было доставить ее под кров иначе как на лодке. Поэтому Мельвас велел слуге грести к своему охотничьему домику. У него там были еда и вино. Он как раз сам собирался там ночевать, так что в дом завезли все необходимое.

— Очень кстати.

Я постарался, чтобы это прозвучало не слишком едко, но он сверкнул на меня взглядом, разящим, как кинжал.

— Твоя правда. Постепенно королева начала приходить в себя. Слугу он послал в лодке на Инис-Витрин за помощью — нужны были женщины для ухода за королевой, а также лошади, или паланкин, или большая удобная барка. Но слуга, не отъехав далеко, вернулся и сообщил, что показались мои паруса и с приливом меня ждут в гавани. И Мельвас счел своим долгом немедля отправиться на остров самому, дабы встретить меня на пристани и уведомить о благополучии королевы.

— А ее, стало быть, оставить, — безразличным тоном заметил я.

— Ее оставить. У него там был только легкий челнок из звериных шкур, тот, в котором они охотились. Королеву в нем везти было нельзя, тем более в таком состоянии. Ты же ее и сам видел. Когда Бедуир привез ее ко мне, она слова не могла вымолвить, лишь плакала и дрожала. Я велел женщинам немедленно уложить ее в постель.

Он оттолкнулся от балюстрады и бесшумными шагами прошелся взад-вперед по террасе. По пути он обломал веточку розмарина и, шагая, растирал ее в ладонях. До меня долетел терпкий запах.

Я молчал. Артур перестал ходить и, расставив ноги, поглядывал на меня. Он по-прежнему теребил веточку розмарина.

— Вот такая история.

— Понятно, — кивнул я, — Ты провел ночь под крышей у Мельваса как его гость. А Бедуир и по сию пору находится там, и королева — тоже… надолго ли?

— Я пошлю за ней завтра.

— А сегодня ты послал за мной. Почему? Мне кажется, все улажено и решение ты уже принял.

— Ты не можешь не понимать, почему я за тобой послал! — произнес он резко, нарушив спокойствие нашей беседы. — Что ты такое знаешь, что «повлекло бы лишние осложнения», вздумай ты сказать мне это тогда же? Если тебе есть что мне сказать, Мерлин, говори!

— Хорошо. Но сначала ответь мне: ты совсем не разговаривал с королевой?

Он вздернул брови.

— А как ты думаешь? Муж чуть не месяц прожил в разлуке с женой. Да еще застал ее в таком расстройстве.

— Да, но если она больна и за ней ходят женщины…

— Она не больна. Она измучена, расстроена и очень сильно испугана.

Я вспомнил тихий, ровный голос Гвиневеры, ее спокойный вид — и дрожь, бившую ее с головы до ног.

— Она боялась не меня, — предвосхитил он замечание, которого я не сделал. — Она боялась Мельваса. И боится тебя. Ты удивлен? Но тебя многие боятся. А ют меня она не боится. С чего бы? Я ее люблю. Она просто опасалась, что злые языки отравят мой слух лживыми наговорами… И пока я к ней не пришел и не выслушал ее, она не находила покоя.

— Она боялась Мельваса? Но почему же? Разве она рассказывает не то же самое, что и он?

На этот раз он не стал ходить вокруг да около. Резким движением он вышвырнул за балюстраду истерзанную веточку розмарина.

— Мерлин. — Он говорил спокойно, но с упрямой бесповоротностью в голосе, — Мерлин, тебе нет нужды убеждать меня, что Мельвас лжет, что это было похищение. Если бы Гвиневера настолько сильно расшиблась, падая с лошади, что целый день пролежала в обмороке, то она не могла бы приехать во дворец на седле у Бедуира и не была бы вполне здорова, когда я пришел к ней на ложе. Нет, она не пострадала нисколько. Только испугалась.

— Она сама тебе сказала, что рассказ Мельваса лжив?

— Да.

Но если Гвиневера дала Артуру другое объяснение, оставалась одна неясность.

Я медленно проговорил:

— А нам с Бедуиром королева рассказала то же, что тебе Мельвас. Теперь же, по твоим словам, она говорит, что Мельвас ее похитил?

— Да, — Брови у него сошлись к переносице, — А ты не веришь ни тому ни другому рассказу. Правильно я тебя понял? Ты полагаешь… Послушай, Мерлин, что именно полагаешь ты?

— Но я даже еще не знаю, что говорит королева. Расскажи мне.

Он весь кипел от гнева, мне показалось, что сейчас он меня оставит и удалится. Но он только походил немного по террасе и снова приблизился к тому месту, где стоял я. У него было такое лицо, будто он вышел на рыцарский поединок.

— Ну хорошо. В конце концов, ты мой советник, а мне, по-видимому, сейчас нужен совет. — Он перевел дух и ровным, спокойным голосом стал рассказывать: — По ее словам, она вовсе не падала с лошади. Она увидела, что ее сокол, снижаясь, запутался ремешками в ветвях, и спешилась. И вдруг заметила у берега Мельваса в лодке. Она обратилась к нему за помощью. Он поднялся к ней, но на сокола даже не посмотрел. А сразу начал говорить ей о своей любви, что будто бы он полюбил ее еще тогда, когда сопровождал ее из Уэльса. Она попыталась прервать его, но он не слушал, тогда она хотела снова сесть на лошадь, но тут он схватил ее, она стала отбиваться, и ее кобыла с перепугу оборвала недоуздок и ускакала. Королева попробовала было звать своих людей на помощь, но он зажал ей рот рукой и затащил в лодку. А слуга оттолкнулся от берега и стал грести. Слуга, она говорит, был очень испуган, даже пытался что-то сказать, но подчинился воле Мельваса. Так они приплыли в охотничий домик. Там все было приготовлено к прибытию королевы — или какой-то другой женщины. Ты сам видел. Это правда?

Я вспомнил растопленный очаг, роскошное ложе, богатое убранство и королеву в просторной ночной одежде.

— Да, я видел краем глаза. Все было приготовлено.

— Он давно уже к ней вожделел… И только ждал случая. Он все время следил за ней, ведь было известно, что она часто обгоняет свою свиту и ездит одна.

Лицо Артура было все в бисеринках пота. Он запястьем отер себе лоб.

— Овладел ли он ею, Артур?

— Нет. Он продержал ее в том доме целый день, умолял ее, она говорит, о любви… Начал со сладких речей и посулов, но, видя, что все бесполезно, впал, по ее словам, чуть не в бешенство, понимая, какая ему грозит опасность. После того как он отослал слугу, он уж было совсем решился овладеть ею насильно, но тут слуга вернулся и сообщил своему господину, что в море показались мои паруса. И Мельвас, перепуганный насмерть, ее оставил и поспешил навстречу мне со своими лживыми россказнями. А ей он пригрозил, если она откроет мне правду, тогда он скажет мне, что будто бы успел овладеть ею, и я убью и его, и ее. Он велел ей рассказывать то же самое, что будет говорить и он. Вот она тебе это и повторила, ведь так?

— Да.

— И ты догадался, что она говорит неправду?

— Да.

— Теперь понятно.

Он по-прежнему воинственно, с вызовом смотрел мне в глаза. И я почувствовал, вернее, удостоверился, что настали такие времена, когда даже я не способен ничего утаить под его пристальным взглядом.

— Ты опасался, что она могла солгать и мне. Вот что ты имел в виду, говоря о «лишних осложнениях», не так ли?

— Отчасти так.

— Неужели же ты полагал, что она способна солгать мне? Мне?

Он произнес это так, будто речь шла о чем-то невероятном.

— Если она боялась, можно ли ее винить за обман? Да-да, я знаю, ты говоришь, что тебя ей нечего бояться. Но она всего лишь женщина, и она могла страшиться твоего гнева. Любая женщина готова на обман перед страхом смерти. Ведь твое право было убить ее, как и его.

— Это и сейчас мое право…

— Ну вот видишь… Откуда же ей было знать, что ты согласишься ее выслушать? Что ты окажешься прежде всего королем и государственным мужем, а уж потом позволишь себе явиться мстительным супругом? Даже я и то не нахожу слов от изумления, а ведь я полагал, что знаю тебя.

На лице его промелькнула хмурая усмешка:

— Бедуир и королева — мои заложники на острове, так что руки у меня, можно сказать, связаны… Я его убью, конечно. Ты ведь в этом не сомневаешься? Но только не теперь, а со временем, когда происшествие с королевой забудется и у меня найдется иной предлог, дабы мне не бросить тень на честь королевы.

Он положил ладони вытянутых рук на парапет и стоял, глядя в темнеющие дали, где за краем земли начиналось море. Сверху на западе в разрыв между тучами упал луч меркнущего дневного света, и отдаленная водная гладь зарябила под ним ослепительным блеском.

Артур произнес медленно, обращаясь к неоглядным далям:

— Я обдумал, как представлю происшедшее людям. Я избрал среднее между ложью Мельваса и тем, что рассказала королева. В конце концов, она уже провела там с ним целый день, с утра до сумерек… Поэтому будет объяснено, что она действительно упала с лошади, как рассказывает Мельвас, и он привез ее, обморочную, в свой охотничий домик, где она и пролежала до вечера, потрясенная и беспамятная. Вы с Бедуиром должны будете это подтвердить. Не то, если узнают, что она вовсе не расшиблась и не пострадала, найдутся такие, кто будет укорять ее за то, что не сделала попытки убежать. Хотя слуга не спускал глаз с единственной лодки, а плавать она не умеет, да там еще ножи… Она, правда, могла пригрозить им обоим моим гневом, но это привело бы только к ее гибели. Он бы воспользовался ее беззащитностью и, утолив свою страсть, убил бы ее. Ты же знаешь, люди королевы уже примирились с тем, что ее нет в живых. Все, кроме тебя. И этим ты спас ей жизнь.

Я промолчал.

— Да, да, — продолжал он. — Кроме тебя. Ты сказал им, что она жива, и привел к ней Бедуира. А теперь объясни, как ты об этом узнал? Тебе было видение?

Я потупил голову.

— Когда Кей прискакал за мной, я воззвал к древним силам и был услышан. Я увидел в пламени королеву и с нею Мельваса.

Он мгновенно насторожился. Не часто случалось, чтобы верховный король доискивался у меня правды, как он делал это в разговоре с другими своими подданными. Я ощутил на себе силу его монаршей проницательности. Он тихо и сосредоточенно произнес:

— Да, вот оно. Теперь опиши мне подробно, что именно ты видел.

— Я видел мужчину и женщину в богато убранной комнате, а в приоткрытую дверь разглядел угол спальни и смятое ложе. Мужчина и женщина смеялись и играли в шахматы. Она была в просторном спальном одеянии, с распущенными по плечам волосами. Он заключил ее в объятия, при этом фигуры с доски покатились на пол, и на одну из них он наступил. — Я протянул ему на ладони растоптанного белого короля. — Когда королева к нам вышла, у нее из складок плаща выпало вот это.

Он взял у меня фигурку, наклонился над ней, словно всматриваясь. И вдруг отшвырнул вдогонку за веточкой розмарина.

— Верно, — проговорил он. — Видение было вешее. Она рассказывала про столик с шахматными фигурками из слоновой кости и черного дерева. — К моему изумлению, он улыбался. — И это все?

— Все? Да это много больше, чем я рассказал бы тебе по доброй воле, а не по долгу твоего советника.

Он кивнул, не переставая улыбаться. Гнев его как рукой сняло. Он сказал, снова устремив глаза на темнеющую равнину, туда, где последний одинокий луч серебрил далекую гладь воды:

— Мерлин, ты сам сказал: «Она всего лишь женщина». Ты много раз повторял мне, что женщин ты не знаешь. Неужели ты не замечал, в какой беспросветной зависимости проходит жизнь женщины, среди страхов и неуверенности в завтрашнем дне? Они как рабы, как скот во власти хозяев, порою жестоких. Даже в королевском доме женщин продают и покупают и готовят к жизни вдали от родины и родных, в собственности у чужого мужчины.

Я знал, куда он клонит. Подобные мысли мне и самому приходили в голову при виде страданий женщины по прихоти мужчины, даже таких женщин, как Моргауза, силой характера и умом далеко превосходящих своих мужей. Женщины словно созданы на потребу мужчинам и принуждены безропотно терпеть свое подневолье. Редкие счастливицы находят себе таких мужей, которыми могут управлять, или таких, которые их любят. Как королева Гвиневера.

— Так и с Гвиневерой, — продолжал Артур. — Ты же сам сказал, что она и сейчас еще меня плохо знает. Нет, она меня не боится, но иногда я вижу, что она боится жизни, ей страшно жить. И уж конечно, она безумно боялась Мельваса. Понимаешь? Твое видение было правдивым. Она улыбалась ему, говорила сладкие речи и прятала свой страх. А что еще ей оставалось? Взывать о помощи к слуге? Угрожать им обоим моей местью? Да они бы убили ее, и все, она это понимала. Когда он показал ей спальню, чтобы она могла сменить свои промокшие одежды (он принимает там время от времени женщин втайне от старой королевы, своей матери, так что там есть и одежда, и все, что любят дамы), она просто поблагодарила его и заперла дверь у него перед носом. Потом, когда он стал приглашать ее к столу, она сказалась нездоровой, но он не хотел верить и настаивал, она побоялась, как бы он не взломал дверь, поэтому она вышла к столу и старалась его задобрить. И так весь долгий день до сумерек. Она дала ему понять, что ночью его желания исполнятся, а сама сидела и все еще ждала избавления.

— И оно пришло.

— Да, когда, казалось, уже не на что надеяться, оно пришло — благодаря тебе. Вот что она мне рассказала, и я ей верю, — Быстрый поворот головы, — А ты?

Я ответил не сразу. Он ждал, не выказывая ни гнева, ни нетерпения. И ни тени сомнения.

Наконец я сказал с совершенной искренностью:

— И я тоже. Она поведала тебе правду. И рассудок, и чувство, и провидение, и слепая вера — все неоспоримо свидетельствует в ее пользу. Я сожалею, что усомнился. Ты прав был, напомнив мне о том, что я не понимаю женщин. Я должен был знать, что она испытывает страх и от страха употребит против Мельваса всякое оружие, имеющееся в ее распоряжении. Что же до всего остального — за то, что она хранила молчание, пока не поговорила с тобой, за ее заботу о твоей чести и о благе твоего королевства я восхищаюсь ею. И тобой, король, тоже.

Он заметил новую форму моего обращения. И сказал, облегченно усмехаясь:

— Мною? За что же? За то, что я не впал в монаршую ярость и не стал рубить головы? Если королева, трепеща от страха, смогла притворяться целый день, то, уж конечно, и я был способен на это в течение нескольких часов, при том что дело шло о моей и ее чести. Но не дольше. Нет, клянусь адом, не дольше! — Он с такой силой стукнул кулаком по парапету, что сразу почувствовалось, какие страсти приходилось ему сдерживать. А потом прибавил уже совсем другим тоном: — Мерлин, ты, конечно, знаешь, что люди… народ не любит королеву.

— Да, я об этом слышал. Но причина не в том, что она кому-то не нравится или кто-то ее осуждает. Просто у нас с нетерпением ждут королевского наследника, а она уже четыре года как королева и до сих пор не родила. Отсюда разочарование и всякие разговоры.

— Наследника не будет. Она неплодна. Теперь я уже знаю это точно, и она тоже.

— Я этого опасался. И очень сожалею.

— Если бы я время от времени не сеял на стороне, — с кривой усмешкой продолжал он, — можно было бы обвинить и меня, но довольно вспомнить беременность первой королевы, не говоря о бастарде, рожденном Моргаузой. Так что вина — если считать это виной — лежит на ней. А поскольку она — королева, ее горе у всех на виду. И находятся такие, кто начинает нашептывать, чтобы я отослал ее от себя. Но этого, — отрезал он, — не будет.

— У меня и в мыслях не было предлагать тебе такое, — сказал я, — Но, может быть, именно это и означала белая тень, увиденная мною над вами… Однако довольно. Надо позаботиться о том, чтобы вернуть ей любовь народа.

— Легко говорить. Если ты знаешь, как это сделать…

— По-моему, знаю. Сейчас ты поклялся адом, и твоя клятва развеяла мой сон. Ты позволишь мне отправиться на Инис-Витрин, чтобы я мог сам привезти ее обратно к тебе?

Он хотел было задать вопрос, но потом усмехнулся и пожал плечами.

— Отчего ж, поезжай. Может быть, тебе и в самом деле это проще простого… Я предупрежу, чтобы готовили королевский эскорт. А сам буду встречать ее здесь. Заодно избегну встречи с Мельвасом. Ты, при всей своей мудрости, ведь не станешь уговаривать меня, чтобы я его не убивал?

— Так курица стала бы уговаривать лебеденка не лазить в воду. Ты поступишь, как сочтешь нужным. — Я посмотрел туда, где над затопленной равниной возвышался Тор и рядом две другие вершины, пониже, образующие остров с морской гаванью. И задумчиво сказал: — Непонятно, почему он полагает себя вправе взимать портовый сбор — и такой большой — с верховного короля, который его охраняет.

Он сразу откликнулся, чуть скривив усмешливо губы:

— Да, в самом деле. Да еще дорожную пошлину на насыпи собирает. Если мои военачальники, кто знает, вдруг да откажутся платить, тогда Мельвас вполне может явиться ко мне с жалобой собственной персоной. Это будет первая жалоба, внесенная на рассмотрение в новом зале совета. И поскольку писцам было сказано, что ты приглашен ради нового зала, пойдем, пожалуй, осмотрим его? А завтра в третьем часу я отправлю за нею королевский эскорт.

Глава 6

Бедуир все еще находился на Инис-Витрине, поэтому королевский эскорт возглавил Нентрес, один из западных правителей, некогда сражавшийся под знаменем Утера, а затем вместе с сыновьями присягнувший на верность Артуру. То был старый воин, убеленный сединой, сухощавый, но в седле ловкий и быстрый, как юноша. Он оставил эскорт дожидаться внизу на дороге под реющими знаменами с алым драконом, а сам поскакал вверх по тропе к моему дому, сопровождаемый слугой, у которого в поводу был карий конь под серебряной попоной. Конь лоснился, серебро сверкало ослепительно, как щит Нентреса, на сбруе играли драгоценные каменья, а чепрак под седлом был пурпурный с серебряной нитью.

— Этого коня прислал тебе король, — сказал мне Нентрес, широко улыбаясь. — Он полагает, что твой мерин будет иметь никудышный вид — впору для живодерни — рядом с остальными. Да ты не косись на него с такой опаской, он гораздо смирнее, чем кажется.

Слуга помог мне взобраться в седло. Карий тряс головой, жевал удила, но шел ровно и спокойно. Мой старый вороной мерин был в сравнении с ним словно неповоротливый плот рядом с быстроходным парусником.

Утро было холодное, под студеным дыханием северного ветра поля с середины марта стояли скованные морозом. Но я успел перед восходом солнца подняться на вершину холма у себя за домом и кожей ощутил в воздухе невыразимую словами перемену, знак того, что ветер заходит с другой стороны.

Наверху на терновых кустах еще только лопались почки, но в долинах леса уже стояли словно подернутые легким зеленым пушком, а по склонам густо цвели первоцветы и дикий чеснок. Среди увитых плющом деревьев кричали, перелетая по веткам, грачи. Весна уже пришла, только холодные ветры не давали ей развернуться, и цветки терновника еще отлеживались в бутонах. Низкие, хмурые тучи скрывали небо, грозя чуть ли не снегопадом, и я радовался подаренному мне алому плащу, щедро подбитому мехом.

Во дворце у Мельваса все уже было готово к нашему прибытию. Сам король встретил нас, облаченный в богатые темно-синие одежды и, как я заметил, при оружии. На его красивом лице играла улыбка привета, но глаза смотрели настороженно, и во дворце собралось слишком много вооруженных людей, да еще в саду среди деревьев толпились ратники, вызванные Мельвасом из крепости на холме. Повсюду пестрели флажки и праздничные украшения, но у всех мужчин висел на поясе и меч, и кинжал.

Здесь ожидали, конечно, самого Артура. При виде меня лицо Мельваса сначала осветилось облегчением, но сразу же стало еще более настороженным и в углах рта пролегли глубокие складки. Он приветствовал меня учтиво, но холодно, как игрок в шахматы, делающий первый ход. Я ответил ему пространной заученной речью Артурова посланца, а затем обратился к королеве-матери, которая стояла рядом с ним в конце длинного зала. Королева держалась не так холодно, как ее сын. Она отозвалась на мое приветствие с величественной любезностью и, давая знак, махнула рукой в сторону невысокой двери. Слуги расступились, и вошла королева Гвиневера в окружении своих фрейлин.

Она тоже ожидала увидеть Артура. Остановившись, она поискала его глазами среди пестроты переполненного зала. Взгляд ее, не видя, скользнул по мне. Какое божество, подумалось мне, надоумило ее нарядиться в платье цвета весенней зелени, вышитое на груди цветами? С плеч ее ниспадала мантия, тоже зеленая, со светлым куньим воротом, и в обрамлении меха лицо ее казалось нежным и хрупким. Королева была бледна, но держалась очень прямо и спокойно.

А я припомнил, как она в ту ночь дрожала с головы до ног. И, будто на меня плеснули холодной водой, я вдруг ясно понял, что Артур был прав: она, конечно, королева величавая и отважная, но под этой оболочкой прячется робкая молоденькая женщина, которой в жизни нужно только одно: чтобы ее любили. Веселый нрав, звонкий хохот, юный задор — это только снаружи, а внутри — страстные поиски дружбы при чужеземном дворе, где все не так, как было в уютном королевстве ее батюшки. До сих пор для меня, вот уже двадцать лет занятого только заботой об Артуре, она была, как и для других его подданных, лишь нивой, которую он должен засеять, лишь сосудом его удовольствий и серебряным обелиском ослепительной красоты, венчающим златой холм его славы. Теперь же я увидел ее словно бы впервые. Тоненькая молодая женщина, нежная телом и не слишком развитая умом, которой выпал жребий стать женой величайшего деятеля эпохи. Быть супругой Артура — нелегкая доля, она сулит одиночество, жизнь изгнанницы в чужом краю, нередко в разлуке с мужем, который один мог бы защитить от льстецов, интриганов и завистников, а также от толпы молодых воздыхателей — быть может, самой грозной опасности изо всех. И обязательно найдутся такие (их наверняка будет немало), кто станет поминать при ней «другую Гвиневеру», миловидную королеву, которая понесла с первой ночи и по которой король так горько убивался. Уж они постараются расписать прошлое как можно живее. Однако все это были бы пустяки, все забылось бы в любви короля и в блеске ее нового высокого положения, будь она способна родить. Что Артур не воспользовался случаем с Мельвасом и не отослал ее от себя, взяв на ее место другую, плодовитую женщину, служило воистину неоспоримым доказательством его любви. Да только понимает ли она это? Прав он был, когда говорил, что она боится жизни, боится окружающих людей и всего более, как понял я теперь, боится меня.

Она увидела меня. Голубые глаза расширились, рука поднялась и стянула мех у горла. Шаг ее запнулся, но она тут же вновь овладела собой и, бледная, торжественная, встала по левую руку от королевы-матери. С королем Мельвасом, стоявшим по правую руку от королевы, она не обменялась ни единым взглядом.

Воцарилась гулкая тишина. Прошуршало чье-то платье — словно листва зашумела по ветру.

Я вышел вперед, встал перед Гвиневерой, низко поклонился ей, выпрямился и проговорил, обращаясь к ней одной, будто, кроме нее, там никого не было:

— Приветствую тебя, госпожа. Рад видеть тебя снова в добром здравии. Я прибыл вместе с другими твоими слугами и друзьями, дабы сопроводить тебя домой. Верховный король ожидает тебя в твоем дворце в Камелоте.

Румянец прихлынул к ее лицу. Она доставала мне только до ключицы. Ее взгляд был взглядом поваленного олененка, который ждет удара копьем. Она что-то пробормотала и замолкла. Чтобы исправить неловкость и дать ей время опомниться, я обратился с изысканной придворной речью к Мельвасу и его матери и выразил им благодарность Артура за гостеприимство, оказанное королеве. Мне стало ясно, что королева-мать ни о чем худом не подозревает. Сынок ее не сводил с меня взгляда, настороженного и наглого, а старая королева между тем пустилась столь же велеречиво отвечать мне благодарностью на благодарность и кончила настойчивыми приглашениями остаться у них погостить. При этих ее словах королева Гвиневера на миг вскинула взор и тут же снова потупилась. Я учтиво отклонил приглашение и увидел, как пальцы Гвиневеры на воротнике успокоенно разжались. Должно быть, за все это время у Мельваса не было случая остаться с ней наедине и выспросить у нее, какое объяснение она дала Артуру. Мне даже показалось, что Мельвас намерен задержать нас у себя, но, встретившись взглядом со мной, он, как видно, передумал, и тогда королева-мать, не оспаривая моего решения, с нескрываемым любопытством заговорила о том, что ее более всего волновало:

— Мы тебя искали в ту ночь, принц Мерлин. А ты, оказывается, имел видение, которое привело тебя к королеве прежде даже, чем мой сын успел добраться до острова с известием о ней. Ты не поведаешь нам, милорд, что за видение тебе было?

Мельвас сразу насторожился. Он смотрел на меня нагло, с вызовом. Я, улыбаясь, встретил его взгляд и не отводил глаз до тех пор, покуда он не потупился. Старая королева без моей подсказки задала тот самый вопрос, который был мне нужен.

— Охотно, госпожа. Это правда, что мне было видение, но кто его наслал, божества ли воздуха и безмолвия, говорившие со мной в прошлом, или же Богиня-Мать, чье святилище находится позади вон того яблоневого сада, не могу сказать. Это видение повлекло меня через болота напрямки, как летит в цель оперенная стрела. Видение было двойное: яркая греза, сквозь которую проникаешь в более темные глубины. Так на светлой поверхности моря пестро отражается темный подводный мир. Образы были смутны, но смысл их очевиден. Я бы еще раньше последовал за ними, но боги, мне кажется, не желали этого.

Гвиневера опять вскинула голову и округлила глаза. И опять во взгляде Мельваса мелькнуло беспокойство. Но вопрос задала старая королева:

— То есть как это — не желали? Не желали, чтобы королева была найдена? Как понять эту загадку, принц Мерлин?

— Я потом ее растолкую. Но сначала опишу, что мне привиделось. Я видел королевский чертог с мраморным полом, с золотыми и серебряными колоннами, меж которыми не было слуг, но ярко горели лампы и свечи, воскуряя ароматный дым…

Я говорил размеренно и напевно, как бард, поющий старинную песнь: голос мой наполнил длинный зал и, отдаваясь от стен, разносился повсюду — за колоннаду и наружу, к примолкшим воинам в саду. Слушатели шевелили пальцами, осеняя себя охранительным знамением, даже Гвиневера сделала украдкой магический знак. И только старая королева внимала с торжеством и упоением, поскольку была патронессой древнего культа Богини-Матери. Что же до Мельваса, то, ведя свой рассказ, я наблюдал, как на его лице подозрение сменилось опаской, затем растерянностью и под конец ужасом.

А мое видение приняло форму, знакомую каждому: то был древний рассказ о сошествии в Потусторонний мир, откуда мало кому случается вернуться назад.

— …а на драгоценной столешнице расставлены были шахматные фигуры, к столу же придвинуто глубокое кресло с подлокотниками в виде львиных голов — для короля, и маленькая серебряная скамеечка на голубиных лапках — для дамы. И я понял, что нахожусь во дворце Ллуда, где спрятан священный сосуд и где прежде хранился меч, ныне висящий на стене у Артура в Камелоте. И слышно было, как вверху, над вершинами полых холмов, неслась по небу Дикая охота — это рыцари Потустороннего мира гнали свою жертву и, изловив, уносили глубоко-глубоко под алмазные своды, откуда нет возврата. И тогда я подумал было, что, быть может, бог уведомляет меня о гибели королевы, но тут видение мое изменилось…

Справа вверху было узкое окно. Сквозь него виднелось небо в тучах и верхушки яблоневого сада. Набрякшие молодые почки белели в грифельном небе, тополя тянулись ввысь, как бледные пики. Но нынче утром в воздухе почувствовалось обещание перемен; я ощущал его и теперь; и, не сводя глаз с синей тучи, я продолжал свое неспешное повествование:

— Вот я очутился в более древних чертогах, в подземелье еще более глубоком. То был Нижний мир, и в нем восседал его темный властелин, который древнее самого Ллуда, а подле него сидела бледнолицая молодая королева, отторгнутая от зеленых лугов Энны и перенесенная из теплого мира туда, в глубину, дабы стать царицей преисподней: Персефона, дочь Деметры, матери всего, что произрастает на лице земли…

Синяя туча медленно-медленно сдвигалась. Я видел, как тень ее, точно покрывало, сползает с яблоневых ветвей. Залетный ветерок тронул верхушки тополей, будто часовые обступивших сад.

Про Персефону слыхали не все, поэтому я рассказал о ней — к удовлетворению старой королевы, которая, как все приверженцы древнего материнского культа, не могла не ощущать холодной угрозы наступающих перемен даже здесь, у себя, в этой твердыне прошлого. В каком-то месте Мельвас хотел было прервать меня вопросом, но она повелительным жестом остановила его и, подчиняясь, быть может, смутному чувству, но не рассудку, взяла за руку Гвиневеру и привлекла к себе. Но я не смотрел ни на темного Мельваса, ни на бледную, недоумевающую Гвиневеру, а поглядывал искоса в окно, пересказывая древнюю повесть о похищении Персефоны Аидом и о том, как мучительно долго искала свою дочь богиня-мать Деметра, а земля, лишенная весенней растительности, тем временем томилась во тьме и холоде.

На тополя за окном упал утренний луч, и они вдруг расцвели золотом.

— И когда видение мое померкло, я понял, что оно означало. Наша королева, наша юная красавица королева жива и невредима под защитой Богини и только ждет, чтобы ее отвезли домой. А с ее возвращением к нам придет наконец весна, перестанут лить холодные дожди, и земля снова подарит нам щедрый урожай, ибо меч верховного короля и супружеская любовь королевы принесут нам мир. Таково посетившее меня видение, и я, принц и прорицатель Мерлин, вам его сейчас растолковал. — В заключение я обратился через голову Мельваса прямо к старой королеве: — Посему прошу тебя, госпожа, позволь мне отвезти нашу королеву домой с почестями и весельем.

В этот миг благословенное солнце разорвало тучи и уронило луч к ногам королевы Гвиневеры, и она явилась нашим взорам в бело-золотисто-зеленом столпе солнечного света.

Обратно мы возвращались по солнцу в аромате весенних цветов. Тучи рассеялись, голубые волны озера искрились под золотыми ветвями прибрежных ив. Ранняя ласточка носилась над самой водой, преследуя мошек. Королева Весны, отказавшись от паланкина, ехала рядом со мною на лошади.

Она прервала молчание только однажды и была немногословна:

— Я солгала вам тогда ночью. Ты знал?

— Да.

— Значит, ты все видел? И все понимаешь?

— Многое. Когда я хочу и когда хочет бог, я вижу.

Она просветлела и зарумянилась, словно вдруг вздохнула полной грудью. Раньше я поверил в ее невиновность, теперь я в ней убедился.

— Стало быть, ты тоже рассказал господину моему супругу правду? Сегодня, когда он не приехал за мной сам, я испугалась.

— Тебе нет нужды бояться, ни ныне, ни впредь. Надеюсь, ты больше никогда не усомнишься в его любви. И могу уверить тебя, сестра моя Гвиневера, что, даже если ты не родишь наследника британского престола, твой супруг не удалит тебя от себя. Твое имя будет сопрягаться с его именем, сколько останется он в памяти людей.

— Я постараюсь, — еле слышно произнесла королева.

Показались башни Камелота, и она умолкла, готовясь во всеоружии встретить то, что ей предстояло.

Так были посеяны семена легенды. Потекли золотые недели весны, и я не раз слышал за это время, как люди рассказывали друг другу о похищении королевы и о том, как она томилась пленницей чуть ли не в подземельях Ллуда, откуда ее вызволил Бедуир, первый из рыцарей короля Артура. Жало истины было вырвано — это приключение не содержало бесчестья ни для Артура, ни даже для Гвиневеры. А Бедуиру был приписан первый из его многочисленных подвигов, и, покуда заживали его раны, слава его все росла, так что исцелился он уже героем.

Что же до Мельваса, то, как это нередко, происходит, образ Черного короля, властителя Нижнего мира, постепенно слился в умах людей с образом рыцаря в черных доспехах, обитающего на горе Тор, хотя Гвиневеры темная тень не коснулась совсем.

Что думал Мельвас, никто не ведал. Наверно, он понимал, что Гвиневера рассказала супругу правду. Может быть, ему надоело, что люди смотрят на него как на злодея из легенды; может быть, не под силу стало дольше ждать (вместе со всеми), чтобы король Артур выступил против него первым. Возможно даже, что он так и не оставил надежды когда-нибудь в туманном будущем овладеть королевой.

Во всяком случае, он сам сделал первый шаг и тем развязал Артуру руки. Однажды утром он прискакал в Камелот и, по заведенным правилам, оставив свою вооруженную свиту снаружи, вошел и сел в Кресло жалоб.

Зал совета был сооружен по образцу небольших строений, виденных Артуром в Уэльсе, где он гостил у отца Гвиневеры. А те, в свою очередь, представляли собой увеличенную версию кельтского круглого дома из прутьев, обмазанных глиной. Вот откуда возникло в Камелоте массивное каменное здание круглой формы, построенное на века. Стены его между тесаных каменных столбов были сложены из плоского римского кирпича, доставленного от заброшенных обжигальных печей по соседству. В зал вели широкие двери с золочеными драконами на створках. Внутри пол был красиво выложен изразцами, расходящимися, наподобие паутины, от центра и до стен. Наружный край этой паутины представлял собой, как и в природе, многоугольник, по сторонам которого были установлены невысокие ширмы. Попервоначалу ширмы были затянуты циновками из золотистой соломы, предназначенными препятствовать проникновению холодного ветра, но впоследствии место циновок должны были занять украшенные ярким шитьем полотнища — фрейлины Гвиневеры уже сидели за работой. Перед каждой ширмой вокруг всего зала стояло по креслу с высокой спинкой и со скамеечкой для ног; все кресла, включая Артурово, одной высоты. Здесь, объявил Артур, верховный король будет как равный с равными обсуждать дела со своими пэрами, сюда смогут обращаться все его военачальники. Кресло Артура отличал только висящий над ним белый щит, на котором, быть может, со временем заблестит золотисто-алый дракон. Над другими креслами тоже уже появились гербы Артуровых рыцарей. И только кресло против королевского оставалось ничьим. Оно предназначалось тому, кто являлся в зал совета, прося суда за понесенные обиды. Потому и имя ему было дано — «Кресло жалоб». Но в позднейшие годы я слышал, как его называли «Погибельное сиденье», и сдается мне, новое название оно получило после того, что произошло в тот день.

Я не присутствовал при том, как Мельвас излагал свои жалобы. У меня было свое кресло в Круглом зале, как стали называть зал совета, но я редко там появлялся. Коль скоро пэры были там равны королю, то и король должен был не превосходить их знаниями и высказывать собственные суждения, не полагаясь на подсказку наставника. Если Артур нуждался в моих советах, я давал их ему с глазу на глаз.

Мы много часов обсуждали с ним дело Мельваса, прежде чем оно было вынесено на совет. Артур сначала опасался, что я буду отговаривать его от поединка с Мельвасом, однако здесь наши с ним суждения, на горячую голову и на холодную, совпадали. Артуру не терпелось, а мне представлялось очень важным, чтобы Мельвас был принародно наказан за свое злодейство. Артур выждал довольно времени, да еще и оживил в народной памяти красивую легенду, так что чести Гвиневеры уже ничто не угрожало, ее теперь снова все любили; куда бы она ни отправилась, путь ей повсюду усыпали цветами и благословениями. Для всех людей она опять была королева, возлюбленная супруга их любезного верховного короля, которую у них едва не отняло Царство смерти, но потом вернула им магия Мерлина. Так думали простые люди в королевстве. Но среди знати было немало таких, которые ждали от короля, чтобы он выступил против Мельваса, и готовы были его презирать, обмани он их ожидания. Как мужчина и король он обязан был действовать. Все это время он твердо держал себя в руках, хотя это и стоило ему немалых усилий. Теперь же, убедившись, что я его поддерживаю, он со свирепой радостью стал измышлять способы расплаты с похитителем королевы.

Можно было, конечно, призвать короля Мельваса на совет под каким-нибудь вымышленным предлогом, но этого ему делать не хотелось.

— Если вынудить его самого явиться с жалобой, — рассудил Артур, — то в глазах бога это будет почти то же самое, но для моей совести — или гордости, если угодно, — важно, что я не выдвину облыжного обвинения в Круглом зале. Пусть все помнят, что в этот зал ко мне может явиться каждый, ничего не страшась, если только сам не затаил в сердце измены.

И мы начали раздражать Мельваса. Расположение его острова между королевским замком и морской гаванью давало к тому сколько угодно поводов. Начались постоянные распри из-за портовых сборов, из-за права свободного проезда, из-за необоснованно назначаемых и с негодованием отвергаемых налогов и пошлин. Под таким непрерывным нажимом рано или поздно потерял бы терпение любой, но Мельвас взбесился даже раньше, чем мы ожидали. По мнению Бедуира, который рассказывал мне об этом совете, Мельвасу с самого начала было ясно, что его нарочно подбивают явиться в Круглый зал, дабы спросить с него за прежние, более важные провинности. К этому он был готов и сам стремился, но, разумеется, вслух не позволил себе даже намека — иначе ему, по единогласному постановлению совета, грозила бы неминуемая смерть. И потому потянулись томительные пререкания о поборах и пошлинах и о справедливых размерах налогов, причитающихся Камелоту за охрану границ; и все это время двое противников не сводили один с другого глаз, как фехтовальщики в поединке. И наконец плод созрел.

Поединок предложил Мельвас. Как удалось его до этого довести — не знаю, но думаю, что особых стараний не потребовалось. Молодой, горячий, искусный в бою, он, чуя угрозу, сам ухватился за возможность решить дело быстро и окончательно с оружием в руках. Здесь у него были равные шансы — а может быть, он оценивал их еще выше. Как бы то ни было, но он наконец в сердцах воскликнул:

— Разрешим все споры в бою один на один, немедленно и не сходя с этого места! Иначе не быть нам никогда больше добрыми соседями. Ты — король, твое слово — закон, докажи свое право с мечом в руке!

Поднялся шум в Круглом зале, толки и споры. Старшие из рыцарей полагали, что королю нельзя по таким пустякам подвергать свою жизнь опасности, однако все уже догадывались, что дело тут не просто в каких-то портовых сборах, а рыцарям помоложе откровенно не терпелось увидеть поединок. Многие (и настоятельнее прочих Бедуир) вызывались сразиться вместо Артура. Но наконец король счел, что настал его миг, и решительно встал с кресла. Среди полной тишины он подошел к круглому столу, стоявшему посредине зала, схватил таблички, на которых были записаны жалобы Мельваса, и швырнул их об пол — только осколки посыпались.

— А теперь принесите мне мой меч, — сказал Артур.

В полдень сошлись они на ровном поле в северо-восточном углу крепости. Небо было безоблачным, но тянул свежий береговой ветерок, и в воздухе стояла прохлада. Сверху лился спокойный и ровный солнечный свет. По краю поля плотно толпились люди, людскими головами топорщились даже стены крепости. Верхняя площадка одной из златоглавых башен Камелота пестрела сине-ало-зеленым: там собрались наблюдать поединок дамы. Среди них была и королева, вся в белом — Артуров цвет. Мне нетрудно было угадать, что делалось сейчас у нее на сердце, и представить себе грациозное спокойствие, за которым она прятала страх. Но вот пропела труба, и стало тихо.

Каждый из бойцов держал копье и щит, а на поясе у обоих висело по мечу и по кинжалу. Артур не взял для поединка свой королевский меч Калибурн, и доспехи его — легкий шлем и кожаный панцирь — не были украшены ни узорами, ни драгоценными каменьями. Мельвас нарядился богаче, к тому же он слегка превосходил Артура ростом. Пылкий и воинственный видом, он поглядывал на дворцовую башню, где стояла королева. Артур же не посмотрел туда ни разу. Он казался спокойным и бесконечно уверенным в себе. Опустив голову, он внимательно слушал то, что провозглашал герольд.

У края поля рос одинокий явор. В его тени стояли мы с Бедуиром. Он поглядел на меня долгим испытующим взглядом и с облегчением перевел дух.

— Слава богам, ты не обеспокоен! Уф-ф.

— Это было неизбежно. И так оно к лучшему. Но если бы ему угрожала опасность, я бы не допустил их поединка.

— И все-таки решение неразумное. О, я знаю, он этого хотел, но он не вправе рисковать собой. Он должен был уступить этот бой мне.

— А ты подумал, как бы ты справился? Ты же до сих пор хромаешь. Он бы поверг тебя наземь или того хуже, и все слухи и разговоры тогда бы возобновились. Ведь есть еще немало простодушных людей, которые верят, что правда на стороне сильнейшего.

— Сегодня так оно и есть, и ты знаешь, не то бы ты не стоял тут спокойно. И все-таки мне бы хотелось… — Он замолчал.

— Понимаю, чего бы тебе хотелось. И думаю, ты не раз еще в жизни сможешь осуществить это свое желание.

Он искоса взглянул на меня, собрался было что-то ответить, но в это время упал флажок, и поединок начался.

Сначала бойцы кружили один вокруг другого, держа наготове копья и щиты. Первым напал Мельвас. Сначала он сделал обманный взмах, а затем размахнулся еще раз и с молниеносной силой запустил свое копье в противника. Сверкнул щит Артура, приняв могучий удар. Острый наконечник со скрежетом скользнул по выпуклой белой поверхности и, не причинив вреда, воткнулся в траву. Мельвас попятился, схватился за рукоять меча. Но Артур, отбив его копье, успел в ту же минуту швырнуть свое и тем поквитался на первом броске с Мельвасом. Однако меч он не обнажил, а вырвал из земли торчавшее копье Мельваса и замахнулся им, меж тем как Мельвас ловким поворотом щита отбил наземь копье короля, тут же, быстрый, как лис, поднял его и изготовился снова пойти против Артура с копьем в руке. Но на этот раз копье Артура, пущенное с большей силой, ударившись в середину Мельвасова щита, отлетело дальше и, скользнув и подпрыгнув по траве, легло далеко в стороне. Теперь, прежде чем он его подберет, Артур успеет пустить в него второе копье. Прикрывшись щитом, Мельвас стал, уклоняясь из стороны в сторону, отходить туда, где лежало упавшее копье. Вот он достиг того места, наклонился за копьем, покоившимся в кусте чертополоха. В этот миг Артур замахнулся, сверкнул блестящий наконечник; Мельвас, заметив взблеск краем глаза, вскинул, загораживаясь, свой щит и одновременно свободной рукой потянулся за лежащим копьем. Но движение короля было обманным, и, когда Мельвас вытянул в сторону руку, Артур пустил свое копье низко и прямо и угодил тому в локоть. А вслед за копьем Артур бросился вперед и сам, на бегу обнажая меч.

Мельвас покачнулся. Дружный возглас вырвался из всех глоток и отдался от крепостных стен, а между тем Мельвас устоял на ногах, подхватил с земли копье и швырнул навстречу Артуру.

еше мгновение, и Артур сошелся бы с ним вплотную. Но Мельвас успел поразить его на полпути. Артур подставил шит, однако бросок на близком расстоянии оказался столь силен, что отбить копье поворотом щита было уже невозможно — оно впилось в щит Артура, описав полукруг длинным древком, и остановило его бег. Сжимая правой рукой меч, Артур попытался было стряхнуть копье врага, но оно пробило кожу щита между двумя металлическими полосами, и наконечник прочно застрял в щели. И тогда, отшвырнув прочь щит вместе с копьем, Артур бросился на Мельваса, не прикрываясь ничем, кроме кинжала в левой руке.

Схватить поразившее его копье и снова запустить в Артура у Мельваса уже не было времени. Окровавленной рукой он извлек из ножен меч, и они сшиблись, грудь к груди, со звоном и лязгом. Бой и теперь продолжался на равных: у Мельваса струилась кровь из правой руки, зато король остался без щита. Мельвас умело владел мечом, удары его были могучи и молниеносны. В первые мгновения он целил королю только в левый бок. Но каждый его удар приходился в железо. Король теснил Мельваса шаг за шагом, и тот шаг за шагом пятился под его натиском. А кровь из раненой руки продолжала бежать, сокращая его силы, Артур же, сколько можно было судить, оставался невредим. Он наступал, звенели его мощные, быстрые удары, и длинный кинжал, отбивая меч Мельваса, со свистом рассекал воздух. Позади Мельваса в траве лежало упавшее копье, он о нем помнил, но обернуться не отваживался. Он опасался споткнуться и начал медленнее орудовать мечом. Пот заливал ему лицо, дыхание стало тяжелым, как у загнанного коня.

Вот бойцы застыли, сжав друг друга в железных объятиях и скрестив над головами оружие. И вокруг всего поля зрители тоже замерли и затаили дыхание. Стояла полная тишина.

Король тихо и холодно что-то сказал, что — никто не расслышал. Мельвас не ответил. Последовало молниеносное движение, новый натиск, Мельвас охнул и нехотя прорычал что-то в ответ. Тогда Артур ловко высвободился, произнес какие-то неслышные слова и снова набросился на противника.

Правая рука Мельваса чернела запекшейся кровью, меч его разил все медленнее, словно отяжелев; он шумно дышал, как самец-олень во время гона. Собрав все силы, он взмахнул щитом и, словно топор, обрушил его на правое плечо Артура. Меч вылетел у того из руки. Зрители, ужаснувшись, вскрикнули в один голос. А Мельвас, издав победный возглас, поднял меч, чтобы нанести убийственный удар.

Но Артур, вооруженный теперь одним лишь кинжалом, не отшатнулся, не попятился. Никто и ахнуть не успел, как он прыгнул навстречу противнику, выбросил вперед руку над верхним краем щита и острием длинного кинжала ужалил Мельвасу горло.

Но не пронзил. Только тонкая струйка крови пролилась у того по шее. И снова король что-то тихо и яростно произнес. Мельвас замер на месте. Из занесенной руки вывалился на траву меч. Упал, звеня, щит.

Король отнял от его горла кинжал. Отступил на шаг. И на виду у всех, у людей Артура и своих подданных, а также на виду у королевы, наблюдавшей за боем с дворцовой башни, Мельвас, король Летней страны, медленно опустился перед Артуром на колени и признал себя побежденным.

Воцарилась глубокая тишина.

Король Артур медленно, словно на торжественной церемонии, поднял над головой кинжал и отбросил прочь, клинок впился острием в землю и затрепетал. А король снова что-то проговорил, теперь спокойнее. И Мельвас на этот раз, понурив голову, ответил. Наконец король все так же церемонно протянул руку и поднял Мельваса с колен. А затем взмахом руки подозвал к побежденному его свиту, сам же повернулся к набежавшим со всех сторон своим людям и в их окружении ушел к себе во дворец.

В последующие годы я слышал разные толки об этом поединке. Некоторые утверждают, будто бился вовсе не Артур, а Бедуир, но это чистейший вздор. Другие доказывают, что никакого поединка вообще не было — иначе-де Мельвас был бы убит, А просто с помощью некоего посредника они уладили свой спор на совете.

Это неправда. Все было именно так, как я тут рассказал. Позже от самого короля я узнал, о чем был у них разговор на поле боя. Мельвас перед лицом неотвратимой смерти подтвердил справедливость обвинений королевы и признал свою вину. Артуру, конечно, не принесла бы пользы его кончина, и я рад, что без моего совета он выказал умеренность и здравый смысл. Ведь с того дня Мельвас всегда оставался верен Артуру, и остров Инис-Витрин почитался жемчужиной Артуровой короны. И, как теперь знает всякий, королевские суда больше не платили портовых сборов.

Глава 7

А год шел, и настал славный месяц сентябрь — месяц моего рождения, месяц ветров, месяц ворона и самого Мирдцина, этого путешественника между небом и землею. Ветви яблонь клонились книзу под бременем плодов, целебные травы были собраны и сушились, свисая пучками и метелками со стропил моих амбаров. А на полках в кладовых стояли в ряд пустые баночки и коробки, приготовленные под порошки и мази. Дом и сад, башню и жилье — все пропитали ароматы трав, и яблок, и меда, сочившегося из ульев и даже из дубовой колоды в дальнем конце сада, в которой поселились дикие пчелы. Моя усадьба Яблоневый сад как бы служила малым отражением золотого изобилия, расцветшего в то лето по всей стране. Летом королевы называли его люди, любуясь тем, как жатва приходила на смену сенокосу, а земля все цвела и цвела, благословенная щедростью Богини. Золотой век, говорили люди. И для меня это тоже был золотой век. Но теперь, как никогда прежде, у меня появился досуг, чтобы ощутить одиночество. И кости мои стали ныть по вечерам, когда дули юго-западные ветры, так что я радовался теплу очага. Недели, что провел я в Каледонском лесу нагой, голодный и холодный, оставили по себе наследство, которое не могло не сказаться и на более крепком здоровье, и теперь я быстро продвигался навстречу старости.

Другое наследство оставила мне, быть может, отрава Моргаузы, а может быть, причина была еще в чем-то, не знаю, но со мной стало время от времени случаться что-то наподобие кратких припадков падучей болезни — только, как известно, эта хворь не приходит на старости лет, коль скоро она не давала себя чувствовать в молодости. Да к тому же и признаки были иные, чем мне случалось наблюдать и лечить. Припадки — а их было уже три — поражали меня в одиночестве, так что о них, кроме меня, никто не ведал. Происходили они так: спокойно отдыхая, я словно бы погружался в сон, но, очнувшись, оказывался совсем окоченевшим и слабым от голода, хотя и не расположенным к приему пищи. В первый раз я опомнился через двенадцать часов, но по тому, как кружилась у меня голова, как бессильны и легки были члены, я понимал, что это не обыкновенный сон. Во второй раз успели пройти две ночи и день. Хорошо, что припадок застиг меня в постели.

Я никому не обмолвился об этом. Перед третьим припадком я уже различил признаки его приближения: словно от легкого голода засосало под ложечкой, закружилась голова, захотелось лечь и молчать. Я отослал Мору домой, запер двери и улегся в постель. Потом было такое чувство, как после пророчества: все кругом умытое, свежее, будто заново родилось, звуки и краски младенчески яркие и отчетливые. Разумеется, я обратился к книгам, но, не найдя в них ответа, не стал попусту ломать голову, а просто принял новый недуг, как принимал муки провидения, внезапно посещавшие меня и столь же внезапно уходившие. Я угадывал в них руку божества. Быть может, теперь та же рука влекла меня к последней черте. В этой мысли не было страха. Я исполнил то, что от меня требовалось, и теперь, когда придет мой срок, был готов уйти.

Но от меня не требовалось жертвовать собственным достоинством. Пусть я останусь в памяти народной как королевский прорицатель и маг, своею волею удалившийся от людских глаз и оставивший королевскую службу, а не как дряхлый, беспомощный старец, переживший самого себя.

Вот почему я избрал одинокую жизнь, обрабатывал свой сад и готовил целебные снадобья, писал и отсылал длинные письма Блэзу в Нортумбрию и жил скромно, опекаемый одной девушкой Морой, чья стряпня время от времени пополнялась подарками с Артурова стола. От меня тоже во дворец уходили подарки: корзина особенно сочных яблок с молодой яблони; настойки и отвары; даже благовония, которые я составлял для королевы; приправы для королевской кухни. Дары скромные, не то что пламенные прорицания и победы былого, однако от них веяло миром и золотым веком. То были дары любви и довольства, ибо теперь у нас имелся досуг и для того и для другого. Воистину золотые времена, не омраченные тенью дурных знамений — лишь щекотало душу смутное предчувствие грядущей перемены, не грозной, однако же неотвратимой, как листопад или приход зимы.

Что за перемена — я не позволял себе гадать. Я был как человек, который заперся один в доме, всем доволен и все-таки прислушивается к звукам за дверью, в ожидании и полунадежде, что кто-то к нему придет, хотя и зная в глубине души, что этого не будет.

Но это произошло.

Он пришел золотым сентябрьским вечером. Сверху глядела полная призрачная луна, украдкой всползшая на небосклон задолго до захода солнца. Она висела над ветвями яблони, точно большой затуманенный фонарь, и постепенно разгоралась, по мере того как меркло вкруг нее золотисто-розовое небо. Я работал у себя в кладовой, растирая в порошок сухую траву иссоп. Наготове стояли чистые пустые банки. Пахло целебными травами, а также яблоками и сливами, уложенными на полках для дозревания. Жужжали залетные осенние осы, завлеченная теплом поздняя бабочка распластала пестрые крылышки на оконной раме. Я услышал за стеной легкие шаги и обернулся.

Волшебником Мерлином называют меня, и я заслужил это имя. Но его прихода я не ожидал и не слышал, как он приблизился, покуда вдруг не увидел его в сумерках за дверью, залитого золотом лунного света. Я замер, глядя на него, словно передо мной оказался призрак. Наша встреча у берега озера вспоминалась мне часто, но как что-то такое, чего в действительности не было, и чем больше я старался представить себе ее во всех подробностях, тем дальше она ускользала в область снов, становилась чистым вымыслом, всего лишь упованием.

И вот теперь сам мальчик стоял передо мною во плоти, он дышал, улыбался, на щеках розовел румянец, но ноги нерешительно переминались — он словно не был уверен в радушном приеме. В руках он держал узелок со своими пожитками. Одет он был в серое и закутан в плащ цвета буковых почек. Ни украшений, ни оружия.

— Ты, должно быть, не помнишь меня… — начал было он.

— Отчего же? Ты мальчик, который не Ниниан.

— Да нет же! Я Ниниан. Это одно из моих имен. Правда-правда.

— Ах вот как. Значит, когда я назвал тебя по имени…

— Ну да. Когда ты меня окликнул, я сначала подумал, что ты меня откуда-то знаешь. Но потом — когда ты сказал, кто ты, — я понял, что ты обознался… ну и мне стало страшно. Прости меня. Мне бы надо было сразу тебе объяснить, чем удирать от тебя. Прости.

— Но когда я предложил обучить тебя моему искусству и пригласил к себе, ты сказал, что придешь. Почему?

Его белые руки судорожно теребили узелок. Он по-прежнему стоял на пороге — того гляди, убежит.

— Потому что… Когда ты сказал, что он… тот, другой мальчик… был такой, кто может перенять твое искусство… Ты сразу это почувствовал, ты сам сказал, и он это тоже знал… Так вот… — Мой гость сглотнул. — Я тоже такой. Я всегда чувствовал, что в глубине нашего сознания есть двери, готовые открыться навстречу свету, если только подобрать ключ.

Он замялся, но не отвел от меня глаз.

— И что же?

— Поэтому, когда ты позвал меня вдруг из тумана, это было как исполнение мечты. Сам Мерлин обращается ко мне по имени и предлагает желанный ключ… Даже когда я понял, что ты обознался и принял меня за другого, умершего, я решил, что, может быть, все же смогу занять при тебе его место… Но потом я понял, как глупо с моей стороны надеяться обмануть самого Мерлина. И я не осмелился прийти.

— Но теперь ты осмелился.

— У меня не было выбора, — Он сказал это просто, буднично. — С той ночи я ни о чем другом не мог думать. Мне было страшно, потому что… Да, мне было страшно, но есть такие вещи, от которых невозможно уклониться, которые неотступно преследуют. И не дают ни жить, ни дышать. Ты понимаешь меня?

— Отлично понимаю.

Я старался, чтобы мой голос не задрожал и не сорвался в звон, но, верно, в него все же проник как-то трепет моего сердца, потому что сверху еле слышно, певуче ему отозвалась арфа.

Мальчик ничего не услышал. Он все так же стоял передо мной, готовый ко всему, храбрясь и смиряя себя в мольбе.

— Теперь ты знаешь правду. Я не тот мальчик, которого ты знал раньше. Я тебе незнаком. Не важно, какие чувства у меня там, внутри, — он хотел было ткнуть себя в грудь, но вместо этого только сильнее сжал узелок, — ты можешь думать, что меня учить не стоит твоего труда, я понимаю и даже не прошусь к тебе в ученики. Но если бы ты позволил… если бы ты только позволил мне остаться здесь, я бы спал в конюшне, где угодно, и помогал бы тебе в работе… вот в этом, например, — он кивнул на ступку, в которой я растирал иссоп, — и тогда, может быть, в конце концов ты убедишься…

Тут голос у него опять пресекся. Он замолчал и стоял, глядя мне прямо в глаза и облизывая пересохшие губы.

Не выдержал не он, а я, и первым отвел взгляд. И даже отвернул голову, чтобы спрятать радость, жаром бросившуюся мне в лицо. Я погрузил пальцы в кучу пахучей травы и растер ломкие стебли. Чистый, пряный аромат иссопа ударил мне в ноздри и поддержал мои силы.

И тогда медленно, не поворачивая к нему головы, я произнес:

— Когда я заговорил с тобою на озере, я действительно принял тебя за мальчика, с которым путешествовал много лет назад. Его душа была созвучна моей душе. Он умер, и с той поры я непрестанно горевал о нем. При виде тебя я подумал, что обманулся тогда и что на самом деле он остался жив, но потом на досуге я сообразил, что теперь он был бы уже не мальчик, а взрослый мужчина. Глупая ошибка, так можно сказать. Подобных ошибок я обычно не делаю. Ее породили усталость и печаль, утешал я себя, да еще теплящаяся до сих пор надежда, что, может быть, когда-нибудь он — или иная родственная душа — все же придет ко мне.

Я замолчал. Мой гость не произнес ни слова. Луна уплыла из дверного проема, и теперь он стоял, обрамленный темнотой. Дальше я говорил, глядя прямо на него:

— А надо мне было догадаться, что это не ошибка. Это рука бога перекрестила твою дорогу с моей дорогой и привела тебя ко мне, вопреки твоему страху. Ты не тот мальчик, которого я знал, но, если бы ты не был ему подобен, я бы просто не обратил на тебя внимания и, уж конечно, не заговорил с тобой. Та ночь была волшебной ночью, мне следовало это помнить и довериться ей.

Он с живостью отозвался:

— Я это тоже чувствовал. Звезды холодили мне кожу, как снежинки. Я отправился багрить рыбу, но не тронул ни одной. В такую ночь никто не должен умирать, даже рыбы.

Я разглядел улыбку на его устах, но, когда он набрал воздуху в грудь и обратился ко мне с вопросом, голос его дрожал:

— Так ли я тебя понял, что мне можно остаться? Я тебе гожусь?

— Годишься, — Я вынул руки из кучи сухой травы и отряхнул над столом пальцы, — Кто из нас теперь оспорит, что нами управляет промысел бога? Не бойся меня. Я очень рад твоему приходу. Я еще предостерегу тебя, когда придет время для предостережений, расскажу о том, какую тяжкую ношу взваливаешь ты себе на плечи и какие тернии ждут тебя на этом пути. Но сейчас я не осмелюсь выговорить ни единого слова, могущего отпугнуть тебя от меня. Войди же и дай мне тебя рассмотреть.

Он повиновался, а я взял с полки и поднял ему навстречу незажженную лампу — фитиль воспламенился и ярко запылал.

Теперь я убедился, что на свету никогда не принял бы его за слугу ювелира. Однако сходство было заметное. Правда, он оказался чуть выше ростом и не так худ лицом, и кожа у него была нежнее, а пальцы тонкие и ловкие, как и у того, — видно, никогда не исполняли грубой рабской работы. Но такая же грива темных густых волос падала чуть не до самых плеч. И рот был очень похож, настолько похож, что я готов был опять обмануться, — те же мягкие, мечтательные очертания, за которыми, как можно было подозревать, таилась твердость, настойчивость в достижении цели. Тот Ниниан умел тихо отстраняться от всего, что его не интересовало, он с полнейшим равнодушием пропускал мимо ушей разглагольствования хозяина, прячась от них в мир грез. Здесь передо мной было то же уклончивое упрямство и то же отсутствующее, задумчивое выражение глаз, которые, и широко открытые, могли ничего не видеть вокруг. Глаза были серые с черным ободком и прозрачные, как озерная вода. Позднее я заметил, что они, подобно воде в озере, способны отражать цвет и делаться зелеными, голубыми или черно-штормовыми в зависимости от настроения. Но теперь они смотрели на меня завороженно и со страхом.

— Ах, лампа, — сказал я. — Ты что, не видел никогда, как вызывают огонь? Это будет один из первых твоих уроков. Мой учитель тоже обучил меня этому прежде всего. А может быть, тебя заинтересовали вон те банки? Ты смотришь на них так, словно думаешь, что я храню в них яды. Я просто заготавливаю на зиму травы, которые вырастил в своем саду.

— Иссоп, — произнес он и посмотрел на меня лукаво, я бы сказал даже, будь он девочкой, что кокетливо, — «Будучи пережжен с серой, исцеляет воспаление горла, а сваренный с медом, помогает от плевритов».

Я рассмеялся.

— Гален? Для начала неплохо! Ты, оказывается, умеешь читать? А знаешь ли ты… Но нет, отложим до завтра. А сейчас вот что: ты ужинал?

— Да, спасибо.

— Ты сказал, что Ниниан — одно из твоих имен. Как бы ты хотел, чтобы я тебя называл?

— Пусть будет Ниниан… если тебе это не причинит боли. Что сделалось с тем мальчиком, которого ты знал? Ты, кажется, говорил, он утонул?

— Да. Мы были в Корстопитуме, и он пошел с городскими мальчишками купаться в реке Кор у моста, где она впадает в Тайн. А вскоре они прибежали и рассказали, что его унесло течением.

— Мне очень жаль.

Я улыбнулся ему:

— Тебе придется хорошенько потрудиться, чтобы возместить мне эту потерю. Пошли же, Ниниан, надо выбрать, где ты будешь спать.

Так у меня появился помощник, а у моего бога — новый слуга. Десница бога все это время лежала и на нем, и на мне. Теперь мне представляется, что тот, первый, Ниниан был лишь предвестником — лишь отброшенной из будущего тенью — настоящего Ниниана, который явился ко мне из вод озера. С первого же дня стало ясно, что внутреннее чувство не обмануло ни его, ни меня: Ниниан Озерный, правда, не владел тайнами моего искусства, но оказался необыкновенно способным учеником. Он все схватывал на лету, впитывал в себя и знания, и навыки, как впитывает ткань чистую воду. Он свободно читал и писал и, хотя не имел, в отличие от меня в юности, дара языков, говорил, помимо местного наречия, на вполне сносной латыни и довольно понимал по-гречески, чтобы читать ярлыки на банках и разбирать рецепты. Ему довелось, по его словам, держать в руках перевод Галена, однако о Гиппократе он знал только понаслышке. Я усадил его штудировать отца медицины в переводе на латынь, и он одолевал меня вопросами, так что я и сам почувствовал себя едва ли не школяром — я так давно не задавался вопросами, что забыл доказательства ответов. Чего он не знал и не желал знать — так это музыки, здесь я впервые натолкнулся на его мягкое, но неодолимое упрямство. Когда я играл и пел, он мечтательно слушал, светлея лицом, но сам ни за что не соглашался даже попробовать; и, сделав несколько безуспешных попыток обучить его нотам на большой арфе, я вынужден был отступиться. Я очень хотел, чтобы он научился петь — слушать, как на моей арфе играет другой, мне было бы не слишком приятно, но голос у меня с годами испортился, и я рад был бы услышать, как новый, молодой голос поет сочиненные мною песни. Но он ни в какую. Улыбнется, настроит мне арфу (на это он был способен и согласен) и сидит слушает.

Всему же прочему он обучался жадно и быстро. Вспоминая, каким образом мой старый наставник Галапас посвящал меня в тайны магического искусства, я постепенно, шаг за шагом, вводил Ниниана под туманные своды волшебных чертогов. Даром ясновидения он в какой-то мере обладал, но, тогда как я с самого начала превосходил своего учителя, он в лучшем случае обещал в будущем со мной сравняться; прорицание же оставалось ему недоступно — хорошо, если он достигнет хотя бы половины моей высоты. Как все старые люди, я боялся, что его юный ум и нежное тело не выдержат тех трудностей и тягот, с которыми я сам много раз справлялся. Как некогда Галапас меня, я опаивал его тонко действующими, но неопасными зельями, и вскоре он уже видел образы в пламени очага или лампы, но, приходя в себя, чувствовал не более чем усталость и был разве что слегка встревожен. Он еще не научился связывать свои видения с истиной. И тут я не хотел ему подсказывать, да и не происходило ничего существенного в эти тихие годы его учения, о чем можно было увидеть в пламени истинное пророчество. Раз или два он принимался толковать мне что-то про королеву, Мельваса, Бедуира и короля, но я говорил ему, что эти видения слишком темные и лучше о них не задумываться.

О себе, о своем прошлом он по-прежнему не хотел ничего рассказывать. Всю жизнь он прожил на острове или по соседству, родители его, насколько я понял, были бедные обитатели одной из окрестных приозерных деревень. Ниниан Озерный — так он себя назвал и больше ничего не считал нужным добавить. И я этим удовлетворился. В конце концов, его прошлое не имело значения; будущее же его зависело от меня. Я не хотел его расспрашивать — как незаконный сын неизвестного отца я сам немало настрадался в его возрасте от таких расспросов и потому, уважая его молчание, не выпытывал о том, о чем он не хотел говорить.

Приемы врачевания, анатомия, целебные снадобья — вот что ему было интересно, и здесь он преуспевал. При этом он еще оказался в отличие от меня искусным рисовальщиком. В ту первую зиму своего ученичества он занялся, просто ради удовольствия, составлением местного гербария, хотя с определением и разыскиванием полезных трав (а это добрая половина лекарского искусства) пришлось подождать до весны. Да и куда торопиться, говорил он мне, в его распоряжении вечность.

Так, счастливая и благословенная, прошла зима; каждый день не вмешал изобилия, которым полнилась жизнь. Быть с Нинианом значило обладать всем: вернулась моя молодость, все схватывающая на лету, и снова перед нею будущее разворачивало свои ослепительные обещания; в то же время я наслаждался спокойной жизнью размышлений и одиночества. Ниниан чувствовал, когда у меня появлялась потребность побыть одному, и либо уходил к себе, либо просто погружался в молчание, в глубокую задумчивость, так что я не ощущал его присутствия. Жить со мной в доме он не захотел, предпочитая, как он говорил, расположиться отдельно, чтобы не опасаться быть мне помехой. Поэтому я велел Море приготовить верхнее жилье, которое предназначалось для слуг, будь при мне слуги. Это было помешение над кладовыми и мастерской, окнами оно выходило на запад, и, несмотря на малые размеры и низкие стропила крыши, там было уютно и не душно. Поначалу мне было показалось, что Ниниан завел с Морой шашни — он подолгу болтал с ней то в кухне, то у реки, куда девушка спускалась полоскать белье, и до меня часто долетал их непринужденный согласный смех; однако никаких признаков близости не было заметно, а со временем из разговоров с Нинианом я по отдельным его обмолвкам заключил, что он столь же неопытен в любви, как и я. И это я счел вполне естественным, ведь магическая сила росла в нем прямо на глазах, с каждой неделей. А боги не дают нам два дара одновременно, они ревнивы.

На следующий год весна наступила рано: мягкая, солнечная погода установилась уже в марте, и потянулись в небе стаи диких гусей, спеша на север к своим гнездовьям. Я простудился немного и несколько дней просидел в доме, но потом вышел понежиться на солнышке в саду. Горлинки уже были заняты любовными хлопотами. От разогретой садовой стены исходило тепло, как от растопленного очага. Распустились цветки на ветвях айвы, понизу вдоль стены пышно цвели зимние ирисы. Из-за конюшни доносился скрежет огородной лопаты трудолюбивого Варрона. Я рассеянно думал о том, какие растения надо будет посадить в этом году. Мысли были сонные, приятные, взгляд покоился на переливчато-сизых грудках горлинок, слух ловил их убаюкивающее воркование…

Позже, вспоминая тот час, я предположил, что на меня опять напал таинственный обморочный недуг и помрачил мое сознание. Такая мысль для меня утешительна. Но кто знает, быть может, то был не прежний недуг, а просто старость да еще недомогание после простуды, а также успокоительная отрава довольства…

Очнулся я от звука быстрых шагов по каменным ступеням, открыл глаза, поднял голову. Сверху, из своей комнаты, спускался Ниниан, спеша, но пошатываясь, словно это он, а не я был болен и не в себе. Сходя по лестнице, он, чтобы не упасть, одной рукой держался за стену. Вот он нетвердо прошел через колоннаду и, очутившись на солнце, остановился, опираясь на одну из колонн. Я увидел бледные щеки, глаза в пол-лица, влажные, расширенные зрачки. Губы пересохли, зато на лбу выступили капли пота и две глубокие борозды боли пролегли между бровями.

— Что с тобой?

Встревоженный, я стал было тяжело подниматься на ноги, но он успокаивающим жестом остановил меня, приблизился и опустился у моих ног на каменные плиты, залитые солнечными лучами.

— Я видел сон, — проговорил он изменившимся голосом, — Нет, я не спал. Я читал у окна. Там висит паутина, вся в капельках после ночного дождя. И я залюбовался, глядя, как они искрятся на солнце…

Только тут я понял. Протянув руку, я придержал его за плечо.

— Посиди минуту тихо. То, что ты видел, не забудется. Подожди меня здесь. Успеешь рассказать.

Я встал, но он поймал меня за полу балахона.

— Ты не понял. Это было предостережение! Я знаю! Грозит какая-то опасность…

— Я отлично понял. Но пока у тебя не пройдет головная боль, ты не сможешь ничего вразумительно рассказать. Подожди минуту. Я сейчас вернусь.

Я отправится в кладовую. И, готовя ему укрепляющее питье, думал только об одном: он, читая и размышляя, увидел вещие образы в искрящейся росинке — я же, лениво нежась в ярком свете солнца, не видел ничего. Я спохватился, что руки у меня немного дрожат. Да, подумал я, много любви понадобится мне для того, чтобы кротко стоять в стороне и смотреть, как бог вместо меня осеняет теперь своим крылом другого. Пусть магическая сила приносит боль, внушает людям страх, даже ненависть — все равно для того, кто ею обладал, отречься, уступить ее другому, кто бы он ни был, — слишком большая жертва.

Я вынес кубок с питьем на солнце. Ниниан, все так же скорчившись на каменных плитах, прижимал кулак к вспотевшему лбу. Выглядел он юным и слабым. Подняв мне навстречу голову, он посмотрел на меня ничего не видящими, слезящимися от боли серыми глазами. Я сел, взял его за руку и помог ему поднести кубок к губам.

— Вот. Выпей. Тебе станет легче. Нет, нет, пока ни слова.

Он выпил. И снова свесил голову, прижав теперь лоб к моему колену. Я опустил ладонь ему на волосы. Так мы сидели с ним неподвижно, а горлинки, вспугнутые его появлением, постепенно слетались обратно и снова принялись нежно ворковать на черепичном навершии садовой стены. И из-за конюшни по-прежнему раздавался размеренный скрежет лопаты в руках трудолюбивого Варрона.

Но вот Ниниан пошевелился.

Я снял руку.

— Полегчало?

Он кивнул и поднял ко мне лицо. Борозды боли уже сошли с его лба.

— Да. Совсем прошло. Это была не просто головная боль — а словно игла впилась в мозг. Со мной никогда в жизни такого не бывало. Это болезнь?

— Нет. Это дар ясновидения. Теперь ты — глаза и язык самого неумолимого из богов. Ты видел сон наяву, люди зовут такой сон видением. А теперь можешь пересказать его мне, и посмотрим, было ли твое видение и вправду вещим.

Он подтянул колени, обхватил их руками. И заговорил, глядя мимо меня на белую стену, по которой распластались черные плети айвовых ветвей с красными раструбами цветов. Зрачки его еще оставались расширенными, голос звучал ровно и тихо, словно он пересказывал заученное.

— Я видел серый простор моря, взбаламученный штормовыми ветрами, волны разбивались о скалы, сверкая белизной, точно волчьи клыки. И серый галечник береговой отмели под струями дождя. Волны накатили на берег и выбросили обломки мачт, разбитые бочонки, обрывки парусов — остатки кораблекрушения. И тела утонувших людей, мужчин и женщин. Труп одного мужчины волна оставила вблизи меня, и я увидел, что этот мужчина был убит: у него на шее зияла глубокая рана, но кровь всю вымыло море. И детские тела я видел тоже, троих мертвых детей. Один голый ребенок был пронзен копьем. А за чертой бурунов я видел второй корабль, невредимый, паруса его были свернуты, и работали весла, удерживая корабль на месте. Я видел, что он глубоко сидит в воде от избыточного груза. Высокий нос корабля был круто изогнут и украшен парой оленьих рогов, настоящих или вырезанных из дерева, я не разглядел. А вот название корабля я прочел: «Король Олень». Люди на корабле смотрели, как море выбрасывает на берег мертвые тела, и смеялись. Они находились далеко от берега, но, поверишь ли, я слышал их речи вполне отчетливо…

— Верю. Дальше.

— Они говорили: «Тебя направляли боги. Кто бы подумал, что старая лохань так нагружена богатствами! Твое везение й честный раздел добычи всех нас сделают богачами!» Эти слова они обращали к капитану.

— Ты не расслышал его имени?

— По-моему, они называли его Хевиль.

— Это все?

— Нет. Потом наплыла тьма наподобие черного тумана. Когда же она рассеялась, «Короля Оленя» уже не было, а вблизи меня на берегу оказались несколько всадников, иные из них спешились и ходили по отмели, разглядывая мертвые тела. Один поднял обломок доски, на ней было что-то написано, может быть название корабля, и он отнес ее другому, сидевшему на лошади. Тот был смуглый, черноволосый человек, ни герба, ни значка я на нем не заметил, но видно было, что он у них главный. Он пришел в ярость, коротко приказал что-то, и все, попрыгав в седла, поскакали через дюны и высокие травы прочь от берега. Я остался у воды один. А потом и мертвые тела пропали, только штормовой ветер дул мне в очи, выгоняя слезы… И все. Смотрю, у меня перед глазами большая паутина, и росинки высохли на солнце. Муха попалась в тенета и трясла паутину. Это, наверное, и привело меня в чувство. Мерлин…

Он вдруг замолчал и, вскинув голову, прислушался. Я тоже услышал внизу на дороге конский топот и отдаленную команду. Один всадник отделился от отряда и легким галопом помчался к нам.

— Кто бы это? Гонец из Камелота? — предположил я. — Вот, глядишь, и твое видение окажется в руку.

Лошадь остановилась, брякнули поводья, брошенные старому Варрону. Под арку вошел Артур.

— Мерлин, рад видеть, что ты на ногах. Мне говорили, ты болен, и я решил сам тебя проведать.

И замолчал, разглядывая Ниниана. Он, разумеется, знал, что у меня живет мальчик, но видел его впервые. Ниниан отказался сопровождать меня, когда я ездил в Камелот, а при посешениях короля всегда под каким-нибудь предлогом удалялся к себе. Я не принуждал его, зная, какой ужас внушает жителям приозерных селений верховный король.

Я поднялся на ноги и успел только произнести: «Это Ниниан…», как мальчик перебил меня. Он вскочил молниеносно, как змея раскручивает свои кольца, и воскликнул:

— Тот самый человек! Это он! Значит, мое видение было вещим!

Артур вздернул брови, удивленный, я знал, не нарушением этикета, а смыслом его слов. Он перевел взгляд с Ниниана на меня.

— Вешее видение? — повторил он негромко.

Слова эти были ему знакомы смолоду.

Я услышал, как Ниниан судорожно вздохнул, вдруг опомнившись и осознав, перед кем он находится. Он стоял, моргая, как человек, из темноты внезапно попавший на яркий свет.

— Это король. Так это был король!

Артур настороженно переспросил:

— Ну и что — король?

Ниниан, залившись краской, забормотал:

— Это я просто так. То есть я как раз пересказывал Мерлину… Я сначала тебя не узнал, и поэтому…

— Не важно. Теперь-то ты знаешь. Что же это был за вещий сон?

Ниниан умоляюще посмотрел на меня. Одно дело — пересказать мне свое видение, и совсем другое — произнести свое первое пророчество перед лицом короля. И я сказал, обращаясь к королю через его голову:

— Похоже, что твой старый приятель занимается пиратством — или иным подобным злодейством — в наших прибрежных водах. Убийство, грабеж, мирные торговцы обобраны, а судно потоплено, и в живых не осталось ни одного свидетеля.

Артур нахмурился.

— Мой старый приятель? Кто же это?

— Хевиль.

— Хевиль?! — Лицо его потемнело. Он постоял, глубоко задумавшись, — Да. Похоже, что так. Все сходится. Недавно я получил известие от Эктора: он сообщает, что старый Кау дряхлеет, а его сыновья, весь дикий выводок, только и глядят, где бы отхватить себе кусок. Три дня назад пришло известие от супруга моей сестры, Урбгена Регедского, о том, что одно прибрежное селение подверглось набегу и грабежу, жители же его все погибли или разбежались. Он винил ирландцев, но я усомнился: на море было слишком большое волнение, издалека не добраться; это дело соседское. Стало быть, Хевиль? Ты меня не удивил. Что же, отправляться мне туда?

— Кажется, что так. Можно предположить, что Кау скончался или лежит при смерти. Иначе, думаю, Хевиль не осмелился бы навлечь на себя гнев Регеда.

— Это твое предположение?

— Не более того.

Он кивнул:

— Да, мне тоже так кажется. А пожалуй, что это и кстати. Я как раз искал подходящий предлог для похода на север. Теперь, когда рука Кау ослабла и этот черный пес Хевиль сколачивает дружину, чтобы оспорить право старшего брата на стрэтклайдский престол, лучше будет, если я сам прослежу там за порядком. Так, значит, он грабит? А в каких местах, он не заметил?

Я вопросительно взглянул на Ниниана. Он только покачал головой.

— Нет, — ответил я за него. — Но ты его найдешь. Поезжай вдоль берега и увидишь тела и обломки. Пиратский корабль называется «Король Олень». Больше мы ничего не знаем. Но и этого довольно, чтобы ты мог обнаружить и наказать виновного.

— Не сомневайся, я это сделаю, — проговорил он мрачно, — Нынче же ночью пошлю к Урбгену и Эктору, предупрежу, чтобы ожидали меня, а сам тронусь в путь поутру. Я вам благодарен. Мне нужен был предлог, чтобы отбить от стаи милорда Хевиля, и ты мне его предоставил. Тем самым я получил возможность утвердить союз между Стрэтклайдом и Регедом и подкрепить своей поддержкой власть нового короля. Как долго я буду отсутствовать, не знаю. А ты, Мерлин? Правда ли, что у тебя тут все хорошо?

— Да, очень хорошо.

Он улыбнулся. От него не укрылся взгляд, которым я обменялся с Нинианом.

— Вижу, тебе теперь наконец-то есть с кем делить свои видения. Что ж, Ниниан, рад был познакомиться с тобой.

Он с улыбкой посмотрел на мальчика и сказал ему несколько приветливых слов. Ниниан, глядя на него во все глаза, произнес что-то в ответ. Я увидел, что ошибался: он не испытывал ужаса перед особой короля. В том, как он смотрел на Артура, без обычного замирания и трепета, было что-то для меня непонятное: взгляд ровный, словно бы оценивающий. Артур тоже это заметил и усмехнулся, но тут же отослал его прочь и, снова обратившись ко мне, спросил, что передать от меня Моргане и Эктору. А вскоре вслед за тем простился и уехал.

Ниниан внимательно посмотрел ему вслед.

— Да, видение было вешее. Смуглый вождь на белом коне и белоснежный щит без значка и герба, только солнечный зайчик играет на выпуклой поверхности. Нет сомнений, это Артур. А кто такой этот Хевиль и почему король ищет повод, чтобы с ним расправиться?

— Он один из сыновей короля Кау, того, что сидит на престоле в Стрэтклайде, сколько я себя помню. Кау очень стар и успел народить от разных женщин ни много ни мало как девятнадцать одних сыновей. А уж сколько дочерей, этого у них там, на диком севере, не считают. Самый младший из сыновей Кау, Гильдас, был отправлен недавно к моему старому учителю Блэзу, о котором ты знаешь из моих рассказов, и будет обучаться у него чтению и письму. Этот по крайней мере вырастет человеком мирным. Но Хевиль из всего дикого выводка самый бешеный. Они с Артуром всегда терпеть не могли один другого. В юности, когда Артур жил на севере, меж ними была ссора из-за женщины. Теперь же, когда Кау впал в дряхлость, король видит в Хевиле угрозу для мира и спокойствия на севере. Чтобы навредить Артуру, этот человек готов, должно быть, на все, даже на союз с саксами. Так полагает Артур. Однако теперь, раз Хевиль повинен в набегах и грабежах, его можно будет изловить и уничтожить. И тем отвести от королевства грозную опасность.

— И король ведет свою рать на север просто так, по одному твоему слову?!

Теперь во взгляде его был священный трепет, но то был трепет не перед монархами и их советниками — он ужаснулся силе, которую только недавно ощутил в себе.

— Нет, — ответил я ему с улыбкой, — по одному твоему слову. Если я говорил о твоем видении как о своем, то приношу извинения. Но дело было важное, а в тебе он мог бы и усомниться.

— еще бы, конечно. Но ты ведь тоже видел?

— Я? Я ничего не видел.

— А мне поверил не колеблясь? — недоуменно сказал он.

— Конечно. Если я ничего не видел, это еще не значит, что твое видение ложно.

Он смотрел на меня встревоженно, даже испуганно.

— Как же так, Мерлин, выходит, ты ничего совершенно не знал, пока я не пересказал тебе свое видение? Ну, вот про то, что Хевиль занялся пиратством? Вернее даже, только задумал заняться пиратством? И ты послал короля на север просто на основании моих слов?

— Да, именно так.

Он молчал. Тревога, испуг, волнение и безоглядная радость отразились, сменяя друг друга, на его лице так же ясно, как отражается игра света и теней на водной глади его родного озера. Он еще только начал познавать, что значит обладание магической силой. Но когда он заговорил, его слова изумили меня. Подобно Артуру, он сумел прежде всего понять, как это затрагивало меня, а не его самого. И повторил, сам того не подозревая, вопрос, заданный мне прежде Артуром:

— Тебе не обидно, Мерлин?

Я ответил ему так же просто:

— Может быть, чуть-чуть — сегодня. А скоро и вовсе не будет. Это тяжкий дар; верно, пришло время, чтобы бог переложил его с моих плеч на твои, а мне предоставил нежиться на солнышке и любоваться горлинками на стене.

Я говорил с улыбкой, но его лицо оставалось сумрачным. И вдруг он совершил странный поступок — взял мою руку, прижал к своей щеке, потом выпустил, встал и без единого слова и взгляда ушел к себе. А я остался стоять на солнце, вспоминая, как другой мальчик, еще моложе, спускался под гору от пешеры Галапаса, и видения теснились и вихрились у него в голове, а боль одиночества, опасности и страдания — все это грозовой тучей темнело где-то впереди. Потом я вернулся к себе в комнату и читал у очага до тех пор, пока Мора не принесла мою полуденную трапезу.

Глава 8

Утром Артур отправился на север, и больше мы не получали о нем вестей. Ниниан ходил слегка ошарашенный — отчасти, я думаю, своей «вешей силой», отчасти же моим видимым самоотречением. Сам же я, признаюсь, не знал, что и подумать: я понимал, что находился в тот день где-то на самой грани болезненного помрачения — моего давнего отравного недуга, но и после прихода Артура, после того как он послушался Нинианова пророчества, мне все равно ничего не открылось, ни в подтверждение, ни в опровержение. И все же в эти благодатные солнечные дни я ощущал спокойствие и как бы покорность. Я словно наблюдал за тенью от дальних плывущих облаков, которая сползает с одного поля и накрывает другое. Мне мягко и неназойливо открылось, в какой стороне теперь лежит счастье, и я все выполнил: мальчика Ниниана подготовил для роли, которую некогда играл сам, а себя — для будущего, издавна предугаданного, теперь же ясно видимого и больше не пугающего, наоборот, манящего, как манит зверя зимняя спячка.

Ниниан еще больше прежнего замкнулся в себе. Несколько раз ночью, лежа без сна, я слышал, как он украдкой спускался в сад, тихо проходил между деревьями и стремглав, как отпущенное на свободу молодое животное, сбегал вниз под откос на дорогу. Как-то я даже попробовал последовать за ним магическим зрением, но он, верно, нарочно постарался отвести мне глаза, и я ничего не увидел, кроме дороги, уводящей к острову, и маленькой фигурки, которая убегала, убегала от меня, теряясь за стеной тумана. Меня не смущало, что у него есть свои секреты, как не смущали и его долгие разговоры с Морой где-нибудь в кладовой или на кухне. Мое общество всегда было не ахти каким веселым, а с возрастом я и вовсе превратился в скучного молчуна. И только радовался, что у них нашлись общие молодые интересы и что они скрашивают друг другу жизнь у меня в услужении.

Ибо их жизнь была служением. Мальчик трудился у меня как раб. Таков уж закон любви: любя, так горячо желаешь, чтобы любимое существо достигло вершин, что не щадишь его ни в чем. А что я любил Ниниана, в этом уже не было сомнений: я видел в нем себя и в нем искал продолжения своей жизни. До тех пор пока король будет нуждаться в магическом оке и в совете королевского прорицателя, он всегда найдет его под рукой, как свой верный меч.

Однажды ветреным апрельским вечером мы развели в очаге жаркий огонь и сидели, греясь и любуясь пламенем. Ниниан расположился на своем всегдашнем месте на коврике, подперев подбородок кулаком и сощурив на огонь серые глаза. Вскоре на бледном его лице выступил пот, отблеск очага обвел сиянием нежные черты, на черных ресницах залучились радужные капельки. Я, как стало для меня обыкновением, засмотрелся на него, вместо того чтобы самому искать в пламени магическую силу. В душе у меня совмещались глубокое удовлетворение и мучительная, тревожная любовь — я сам не понимал ее противоречивой природы и не имел власти ее умерить. Да я и не пытался, усвоив уроки прошлого: пусть все идет как идет, лишь бы не причинить вреда мальчику, а в этом я, мне казалось, мог на себя положиться.

В лице его я заметил перемену, что-то, как в зеркале, мимолетно отразилось на нем — страдание, горе, печаль? Пот затекал в глаза, но мальчик не сморгнул ни разу.

Пора было мне присоединиться к нему. Я отвел взгляд от его лица и уставился в огонь.

И сразу увидел Артура. Он сидел на белом коне у самой кромки моря. Береговая отмель покрыта галечником, а вверху, на скале, — башня, которую я сразу узнал: это приморская твердыня Регеда, охраняющая устье реки Итуны. Смеркалось, на штормовом небе громоздились бастионы синих туч, под ними отсвечивало серое море. Пенные валы, шипя, налетали на камни и взметались ввысь, чтобы, так же шипя, просочиться по мокрому галечнику обратно. Белый скакун стоял недвижно, кружево морской пены обвивало ему копыта, ветер раздувал гриву и серый плащ Артура, а белые конские бока лоснились — казалось, этот всадник вышел прямо из пучины моря.

Перед Артуром стоял какой-то человек, по виду крестьянин, и что-то озабоченно говорил, указывая рукой в море. Король обернулся и посмотрел туда, куда указывал крестьянин, поднеся ладонь козырьком к глазам. Я увидел то, на что он смотрел: далеко, у горизонта, в море плясал огонек. Король задал вопрос, крестьянин ответил и опять указал, теперь в сторону берега. Король кивнул, передал что-то тому в руку, потом повернул коня и поскакал по приморской дороге, и сквозь сгустившийся туман я увидел ратников, скакавших за ним следом. Прежде чем туман все затянул, я успел заметить, как в бойницах башни на скале зажглись огни.

Я снова очутился в озаренной огнем комнате и увидел, что Ниниан возвратился в нее еще прежде меня. Он сидел, скорчившись, перед очагом, обхватив голову руками.

— Ниниан!

Он не пошевелился, только еле заметно качнул головой. Я переждал минуту или две и протянул ему питье, которое теперь всегда держал под рукой.

— На. Выпей.

Он сделал глоток-другой, поблагодарил меня взглядом, но не произнес ни слова.

Я молча наблюдал за ним. Потом сказал:

— Итак, король достиг берегов Итуны и узнал о пиратах. Теперь он переночует в приморской башне Регеда, а утром, можно не сомневаться, настигнет Хевиля. В чем же дело? Артур невредим, видение твое подтвердилось, и все, что он задумал, будет осуществлено.

По-прежнему в ответ ни слова, и только этот исполненный отчаяния взгляд. Я поспешил сказать:

— Ну-ну, Ниниан, не убивайся так. Для Артура это дело мелкое. Единственное, о чем ему следует позаботиться, это как покарать Хевиля, да чтобы не оскорбились его братья. Да и это не представит трудности. Хевиль уже давно, как говорится, плюнул в отцовский очаг и занялся злодействами на свой страх и риск. Так что, даже если старый Кау еще жив, едва ли он примет это близко к сердцу, а что до его старших сыновей, то они, узнав о смерти Хевиля, только вздохнут с облегчением. Если же ты видел беду, несчастье, — уже строже добавил я, — то тем более не должен отмалчиваться. Что это было? Смерть Кау? Но ее и так ожидают со дня на день. Чья же тогда? Морганы, сестры короля? Или графа Эктора?

— Нет. — Голос его прозвучал странно, словно порыв ветра с песком ударил в певучие струны. — Короля я даже не видел.

— Выходит, ты ничего не видел? Не огорчайся, Ниниан, это бывает. Вспомни, в прошлый раз это случилось даже со мной. Будут дни, когда, как ты ни напрягайся, тебе ничего не откроется. Я ведь говорил тебе, надо терпеливо ждать милости от бога. Он сам избирает вещий срок, а не мы.

Ниниан потряс головой:

— Не в этом дело. Видение мне было. Но верховного короля я не видел. Совсем другое.

— Тогда скажи мне.

Опять этот отчаянный взгляд.

— Не могу.

— Послушай, друг мой, как не тебе выбирать твои видения, так же не тебе решать, рассказывать их или нет. Настанет, быть может, время, когда ты в королевских дворцах будешь сам судить, о чем говорить, а о чем промолчать, но сегодня, здесь, ты расскажешь мне все, что увидишь.

— Я не могу!

Я переждал минуту.

— Ну хорошо. Ответь на вопросы. Ты видел образы в пламени?

— Да.

— И они как-то противоречили твоему прежнему видению или тому, что видел я?

— Нет.

— В таком случае, если ты молчишь из страха передо мной, если ты боишься, что я почему-нибудь рассержусь…

— Перед тобой я никогда не испытываю страха.

— Раз так, — терпеливо убеждал его я, — нет совершенно никаких причин тебе хранить молчание, наоборот, как ни посмотри, ты обязан сказать мне, что ты видел. Может быть, это вовсе не так страшно, как ты думаешь. Ты мог неправильно понять. Это тебе не приходило в голову?

В его взгляде вспыхнула надежда — чтобы тут же погаснуть. Ниниан нерешительно набрал в грудь воздуха. Я уже подумал, что он заговорит, но он только прикусил губу и не нарушил молчания. Может быть, это мою смерть он увидел? — мелькнула у меня мысль.

Я наклонился к нему, взял в ладони его лицо, заставил его посмотреть мне в глаза.

— Ниниан. Ты думаешь, я не смогу побывать там, где сейчас был ты? Неужели ты заставишь меня напрягаться и тратить силы, вместо того чтобы поступить по моему слову? Ну скажи мне, что ты видел в пламени?

Он облизнул пересохшие губы и проговорил шепотом, словно его страшили звуки:

— Ты знал, что Бедуир на этот раз не сопровождает верховного короля? Что он остался в Камелоте?

— Нет, но об этом легко догадаться. Ведь король должен был оставить кого-то сторожить дворец и охранять королеву.

— Вот это я и видел. — Он опять облизнул губы. — Бедуира в Камелоте… с королевой. Они были… по-моему, они…

Я разжал ладони, и он поспешил снова опустить голову, отведя свой взгляд от моего.

И я докончил за него, потому что конец его сбивчивых речей мог быть только один:

— …любят друг друга?

— Да, мне кажется. То есть я это знаю точно, — Он заговорил теперь горячо, недоуменно: — Мерлин! Как она может? После всего, что было… После всего, что он для нее сделал!.. Этот случай с Мельвасом, все знают, что там произошло. А Бедуир? Как он мог предать своего короля! Но королева, женщина, и чтобы посмотрела в сторону от такого супруга, от такого короля!.. Если бы можно было не поверить этому видению! Но я знаю, оно было истинным! — Он глядел на меня еще расширенными после транса глазами. — Мерлин, во имя бога, что нам делать?

Я медленно ответил:

— Пока еще не знаю. Но не думай теперь об этом, если можешь. Это бремя ты не должен брать на себя вместе со мною.

— Ты ему скажешь?

— А как ты думаешь? Я его слуга.

Он снова прикусил губу и уставился в огонь, на этот раз не видя, я знал, ничего. Лицо у него было бледное, страдальческое. Я помню, меня удивило, что он больше винил Гвиневеру за слабость, чем Бедуира за предательство. Помолчав, он тихо сказал:

— Как ему скажешь такое?

— Пока не знаю. Время научит.

Он поднял голову:

— Ты не удивлен.

Это прозвучало как обвинение.

— Нет. Мне кажется, я знал, еще с той ночи на озере, когда он поплыл к дому Мельваса. И после, когда он был болен и она за ним ходила… Теперь я вспоминаю, когда она только приехала в Каэрлеон, Бедуир изо всех рыцарей один не смотрел на нее, и она тоже не поднимала на него глаз. Наверно, они тогда уже это почувствовали, на пути из Северного Уэльса, до того, как она увидела короля, — Я добавил: — И можно сказать, мне было предупреждение много лет тому назад, когда они оба были детьми и женщина еще не встала между ними и не привнесла смятение в их жизни, как это свойственно женскому полу.

Он резко встал, проговорил:

— Я иду спать, — и покинул меня.

Оставшись один, я снова погрузился взором в пламя. И сразу же увидел их. Они стояли на западной террасе, где я беседовал с Артуром. Теперь весь дворец скрывала темнота, только смутно мерцали в вышине звезды и между кадками, в которых росли розовые кусты, протянулся луч от горящей лампы.

Они стояли недвижно и молчали. Только пальцы их были сплетены и глаза смотрели в глаза с безумным волнением. У нее вид был испуганный, на щеках блестели слезы; его лицо выражало покорность судьбе, беспомощность перед белой тенью. Любовь, захватившая их в свои лапы, была жестокой любовью, но я понял, что ни он, ни она до сих пор не пожертвовали ради нее своей верностью.

Я смотрел и сострадал, а потом отвел взгляд от горящих поленьев и оставил любящих наедине.

Глава 9

Спустя восемь недель возвратился король. Он настиг Хевиля, победил его в честном сражении, сжег его корабли и заставил выплатить такие суммы, что он теперь не скоро сможет поднять голову.

Ему пришлось еще раз поступиться своими чувствами ради политики. По пути на север он получил известие о том, что Кау, король Стрэтклайда, мирно скончался у себя в постели, то есть мирно для Кау: он провел день на охоте, а полночи за пиром и, когда в предрассветный час пришел для девяностолетнего гуляки срок неотвратимой расплаты, испустил дух в окружении тех из своих сыновей и их матерей, кто поспел к его одру. Перед смертью он назначил наследника: своего второго сына Гвар-тегидда (старший был жестоко изувечен в бою за несколько лет до того). Гонец, доставивший Артуру это известие, привез также заверения в дружбе от нового короля. И Артур, пока не встретился с Гвартегиддом и не узнал его мнения, не решился разделаться с его братом Хевилем, дабы не подвергать опасности эту дружбу.

Выяснилось потом, что опасения его были напрасны. Передавали, что, узнав о разгроме Хевиля, Гвартегидд, совсем как покойник отец, издал радостный клич и выпил за здоровье Артура полный рог медовой браги. Артур в сопровождении Урбгена и Эктора прибыл в Думбартон, прогостил у Гвартегидда девять дней, присутствовал на его коронации. И только после этого, успокоенный, собрался в обратный путь. Ехал он восточным трактом через Элмет, убедился, что на Равнине и в Саксонских землях мир, а потом, перейдя через Пеннинский проход, прибыл в Каэрлеон, где пробыл месяц, и только в начале июня возвратился наконец в Камелот.

И вовремя. Не раз и не два я видел в пламени двоих любящих, раздираемых между страстью и долгом, — Бедуира, всего натянутого как струна, и королеву с широко распахнутыми глазами и нервными руками. Они больше не оставались наедине, рядом неизменно были либо дамы, сидевшие за рукоделием, либо его слуги, сопровождавшие их в поездках. Но сидели или скакали они всегда обособленно и без устали разговаривали друг с дружкой, словно в речах и в редких, мимолетных касаниях находили утоление.

Изо дня в день они нетерпеливо ждали возвращения Артура: Бедуир — потому что без согласия короля не мог оставить свой мученический пост; Гвиневера — трепеща перед супругом, которого она по молодости лет не могла не бояться, но ей было не у кого, кроме него, искать защиты и утешения — когда он находил для нее время.

Он пробыл дома в Камелоте десять дней, прежде чем приехал навестить меня. Было погожее, ясное июньское утро. Я поднялся по обыкновению на заре и пошел прогуляться по холмам за усадьбой. Гулял я один, Ниниан появлялся, только когда Мора звала к завтраку. Я пробродил уже целый час, размышляя и останавливаясь время от времени, чтобы сорвать искомое растение, когда услышал из-за гряды холмов неторопливый топот конских копыт. Как я узнал, что это Артур, затрудняюсь сказать: по конскому топоту одного всадника от другого не отличишь, и в прозрачном воздухе солнечного утра не было видений, но любовь проницательнее магии, и я просто обернулся и стоял, поджидая его, под сенью терновника, произрастающего кое-где по гладким крутым склонам. Этот куст рос на краю оврага, по которому вилась тропа, древняя, как сама земля. И вскоре на тропе я увидел его — он ехал вверх, непринужденно сидя на низкорослой гнедой кобылке, а у стремени бежал его верный пес, молодой преемник Кабаля.

При виде меня он поднял приветственно руку, повернул кобылу вверх по склону, потом соскочил с седла и подошел ко мне, улыбаясь.

— Итак, ты опять оказался прав. Впрочем, зачем я тебе это говорю? Нет нужды, наверно, рассказывать и о том, как все произошло? Тебе никогда не приходило в голову, Мерлин, как скучно иметь при себе провидца, который все знает наперед? Мало того, что я ничего не могу от тебя скрыть, но я даже не имею возможности потом прийти к тебе и похвастаться.

— Очень сожалею. Но поверь, на этот раз твой пророк ждал твоих донесений так же нетерпеливо, как и все остальные. Спасибо за письма… А как ты меня нашел здесь? Ты заезжал в Яблоневый сад и тебе сказали?

— Я ехал туда, но встретил лесоруба на телеге, запряженной волами, и он указал, в какой стороне тебя искать. Ты идешь дальше? Я пройдусь с тобой, если можно.

— Ну конечно. Я как раз собирался поворачивать обратно… Я был очень рад твоим письмам, но все-таки хотел бы услышать все из первых уст. Трудно представить себе, что старого Кау больше нет на свете. Он сидел на своем утесе в Думбартоне сколько я себя помню. Думаешь, Гвартегидд сможет за себя постоять?

— Против ирландцев и саксов он постоит, тут на него, без сомнения, можно положиться. А вот как он поладит с остальными семнадцатью претендентами на престол — это другой вопрос, — Он усмехнулся, — Вернее, с шестнадцатью, Хевилю я подрезал крылья.

— Тогда уж с пятнадцатью. Юного Гильдаса можно не считать, он ведь поступил в писцы к Блэзу.

— Верно. Умненький мальчик, но всегда ходил по пятам за Хевилем. После смерти Блэза он, я думаю, уйдет в монастырь. Оно и к лучшему. Как и его любимый брат, он ко мне любви не питает.

— Будем надеяться, что бумаги учителя останутся у него в сохранности. Тебе бы надо тоже посадить писцов за составление хроники.

Артур вздернул бровь.

— Это что же? Предостережение пророка?

— Ничуть. Просто попутная мысль, не более. Так, значит, Гвартегидд — твой союзник? А ведь когда-то он попробовал было взбунтоваться против власти отца и заигрывал с ирландскими королями.

— Он был моложе, да и у Кау рука была тяжелая. Дело прошлое. Теперь, я думаю, он стал основательнее. Самое важное, что он разделяет мнение Урбгена…

И он пустился в тонкости, делясь со мной накопившимися за недели мыслями и тем облегчая душу. Мы медленно спускались пешком с холмов к усадьбе, а его кобыла брела за нами следом, и гончий пес носился поблизости, описывая вокруг нас все более широкие круги.

Я слушал его и думал, что, в сущности, ничего не переменилось. Пока не переменилось. Он все реже искал моего совета, но по-прежнему, как в отрочестве, испытывал потребность обсудить — с самим собой, равно как и со мной — происходящие события и трудности, возникающие при возведении задуманного им объединения королевств. И как встарь, после двухчасового разговора, во время которого я сам иногда успевал сказать много, а иногда не вставлял ни слова, я видел и слышал, что все узлы уже почти распутаны. И тогда он вдруг поднимался, расправлял плечи, потягивался и, простившись, уходил — без церемонии, можно бы сказать, но между нами не было нужды в церемониях. Я был могучим дубом, на который, прервав полет, присаживался орел, чтобы отдохнуть и подумать. Впрочем, теперь у могучего дуба начали кое-где отсыхать ветви. А молодой дубок скоро ли окрепнет настолько, чтобы выдержать орла?

Артур довел свой рассказ до конца. И, словно прочитав мои мысли, посмотрел на меня долгим, озабоченным взглядом.

— Теперь о тебе. Как ты жил все это время? У тебя усталый вид. Ты опять был болен?

— Нет. О моем здоровье тебе нет нужды беспокоиться.

— Я все время вспоминаю, как был у тебя в прошлый раз. Ты тогда сказал, что это твой… — он замялся, — твой помощник «видел» Хевиля и его банду за работой?

— Да. Ниниан.

— А ты сам не видел ничего?

— Нет. Ничего.

— Так ты сказал и тогда. Но все-таки, по-моему, это странно. А по-твоему?

— Пожалуй. Но, если помнишь, я был нездоров в тот день. Не совсем, должно быть, оправился от простуды.

— А он давно у тебя?

— С сентября. Сколько это получается? Девять месяцев?

— И ты обучил его всему, что знаешь?

Я улыбнулся:

— Ну, нельзя сказать, чтобы всему. Но многому. Ты не останешься без королевского прорицателя, Артур.

Но он не улыбнулся мне в ответ. Он смотрел на меня с тревогой. Он шел по каменной осыпи, поросшей свежей травой, кобыла качала мордой у него над плечом, а пес весело бежал впереди, ныряя в кусты дрока, испещренные золотистыми ароматными цветками. С каждого потревоженного куста вспархивали облачком голубые мотыльки и осыпались, алея спинками, божьи коровки. В ту весну божьих коровок развелось видимо-невидимо, и на ветках дрока они сидели сотнями, точно ягоды на терновнике.

Некоторое время Артур молчал, хмурясь собственным мыслям. Потом, как видно, принял решение:

— Ты ему доверяешь?

— Ниниану? Разумеется. А что?

— Но много ли тебе о нем известно?

— Столько, сколько надо, — ответил я, может быть, чуть-чуть заносчиво, — Я рассказывал тебе, как он ко мне пришел. Я был уверен тогда и не сомневаюсь теперь, что это бог свел нас с ним. Более восприимчивого ученика мне бы никогда не найти. В чем бы я ни пробовал его наставлять, он всему обучается с охотой. Погонять его не приходится, наоборот, я его еще придерживаю. А почему ты озабочен? Ты же сам имел доказательство его дара. Видение его было вещим.

— Да нет, я не подвергаю сомнению его дар, — сухо произнес Артур с еле заметным упором на последнем слове.

— Что же тогда? На что ты намекаешь?

Я и сам удивился тому, как холодно прозвучал мой вопрос.

Он решительно ответил:

— Прости меня, Мерлин. Но я должен тебе сказать. Я сомневаюсь в его намерениях.

Хотя он уже дал мне понять, к чему клонит, его слова потрясли меня. Кровь отхлынула от сердца. Я остановился и повернулся к Артуру. Вокруг нас воздух был напоен сладким благоуханием цветущих трав, я различал запах тимьяна, и конского щавеля, и овсяницы, сорванных мягкими губами гнедой кобылы.

Меня нелегко вывести из себя, тем более Артуру. Немного помолчав, я сумел произнести ровным, спокойным голосом:

— Если ты находишь, что должен мне что-то сказать, разумеется, говори прямо сейчас. Ниниан мне не просто помощник, он обещает стать моим вторым «я». Если я когда-нибудь служил тебе опорой, Артур, ты сможешь опереться на Ниниана, когда меня не станет. Нравится он тебе или нет — хотя почему ты его невзлюбил, ты же его почти не знаешь? — но тебе придется принять его как моего заместителя. Я же не вечен, а у него есть магический дар. Он и сейчас обладает силой провидения, и она у него еще возрастет.

— Знаю. Это меня и смущает, — Он отвел глаза, быть может, не выдержав моего взгляда. — Разве тебе не понятно, Мерлин? Он обладает провидческой силой. Ему было видение о Хевиле, а тебе нет. Ты говоришь, ты был нездоров, устал, но когда так бывало, чтобы твой бог считался с твоей слабостью? И ведь то был не просто так, досужий взгляд в будущее, а важное видение, которое без причины не ускользнуло бы от твоих глаз. Благодаря ему в час кончины Кау я оказался поблизости, на границе Регеда, и мог оказать поддержку Гвартегидду, тем самым предупредив междоусобицу среди этих драчливых принцев. Так почему же все-таки видение не пришло тебе?

— Неужели я должен повторять? Я был…

— Да, ты был нездоров. Но почему?

Молчание. Издалека налетел верховой ветер, напоенный медвяными запахами нагорий. Под его дыханием пригнулись и зашелестели травы. Кобыла весело хрупала, пес прибежал и сел у ног хозяина, болтая высунутым языком. Артур тряхнул головой и приготовился было продолжать, но я опередил его:

— Что ты хочешь сказать?.. Нет, молчи. Я отлично знаю, о чем ты. Ты думаешь, что я взял к себе в дом этого неизвестного мальчика, полюбил его всем сердцем, открыл ему тайны растительных зелий и начатки магии, а он замыслил захватить мое место и отнять мою силу. Что — кто знает? — быть может, он опаивает меня моими же травами. Так?

Легкая усмешка покривила его губы, но не просветлила хмурого взгляда.

— Ты не из тех, кто обходится недомолвками, верно?

— Я не из тех, кто скрывает правду, особенно от тебя.

— Но ты ведь не всегда знаешь всю правду, милый мой.

Почему-то от мягкого тона, каким он это сказал, у меня сжалось сердце в тяжелом предчувствии.

— Согласен, — ответил я, нахмурив брови. — И так как я не могу предположить, что тобою движет лишь неясное подозрение, мне остается заключить, что тебе известно о Ниниане нечто такое, о чем не знаю я. В таком случае почему бы тебе не уведомить меня и не предоставить мне судить самому?

— Хорошо. Но только…

Какая-то перемена в его лице заставила меня проследить за его взглядом. Он смотрел далеко вниз, туда, где пролегал небольшой овраг с ручьем, бегущим по дну, и купами ив и берез. По ту сторону оврага подымался зеленый склон холма, отгораживавшего от нас мою усадьбу Яблоневый сад. Что-то голубое мелькало между ив; я пригляделся — это был Ниниан, оказывается, он вовсе не спал, как я думал, а, присев, собирал что-то на берегу ручья. Вот он выпрямился — в руках у него была целая охапка зелени. Там, я знал, росла жеруха водная, и дикая мята, и болотная калужница. Ниниан постоял, перебирая сорванные травы, потом перепрыгнул через ручей и быстро взбежал вверх по зеленому склону, так что голубой плащ вздулся у него за спиной, точно парус.

— Так что же? — спросил я.

— Я хотел сказать, почему бы нам не спуститься к ручью? Нам надо поговорить, а для этого не обязательно стоять нос к носу на вершине горы, можно устроиться удобнее. Я ведь по-прежнему перед тобой робею, Мерлин, даже несмотря на то что уверен в своей правоте.

— Этого мне вовсе не надо. Давай спустимся, пожалуйста.

Он потянул гнедую кобылу за узду и повел ее вниз по склону оврага туда, где над ручьем столпились деревья, главным образом березы и две-три старые узловатые ольхи, черневшие в кустах жимолости и куманики. Одна береза недавно упала и белела на траве, отливая серебром. Король привязал поводья кобылы к молодому деревцу и оставил ее щипать траву, а сам отошел и сел рядом со мной на березовый ствол.

Он сразу приступил к делу.

— Этот Ниниан рассказывал тебе что-нибудь о своих родителях? Об их доме?

— Нет. Я не допытывался. Думаю, что он низкого рода, а может быть, рожден вне брака: и видом, и речью он не походит на крестьянина. А нам с тобою обоим хорошо известно, каково бывает отвечать на подобные расспросы.

— Но я не так деликатен, как ты. Он меня еще тогда заинтересовал, когда я познакомился с ним у тебя в Яблоневом саду. А по возвращении с севера я навел справки.

— И что ты узнал?

— Хотя бы то, что он с первого дня тебя обманывал. — Он стукнул себя кулаком по колену и горячо продолжал: — Мерлин, Мерлин, неужели ты совсем ослеплен? Я бы поклялся, что невозможно так обмануться, но я слишком хорошо тебя знаю… Даже и сейчас, когда ты вот только что видел его у этого ручья, неужели ты ничего не заметил?

— А что я должен был заметить? Я думаю, он собирал ольховую кору. Он знает, что она у нас на исходе, и вон, посмотри, дерево ободрано. И еще у него в руках была жеруха водная.

— Ага! На это твоей зоркости достало. А вот разглядеть то, что увидел бы на твоем месте любой, ну, если не сразу, то уж через несколько дней, ты не смог! Я это заподозрил в первые же минуты тогда в саду, пока ты пересказывал мне вешее видение, стал разузнавать, и так и оказалось. Мы сейчас с тобой оба видели одного и того же человека, бежавшего вверх по склону, но ты увидел мальчика, а я — женщину.

Не помню сейчас, на каком месте его речи я догадался, к чему он клонит. К середине я словно бы уже давно все знал — это было как жар перед ударом молнии, как мгновение тишины после вспышки, наполненное грядущим громом. То, чего не увидел премудрый маг с помощью божественного дара, за несколько минут разглядел молодой мужчина, хорошо знакомый с повадками женщин. Он был прав. Я мог только молча дивиться, что так легко поддался обману. Ниниан. Маленькая фигурка в тумане, лицо погибшего мальчика. Сходство было так велико, что я окликнул ее и окрестил «мальчиком» и «Нинианом», прежде чем она смогла мне хоть что-то возразить. Сказал, что я Мерлин, и предложил ей в дар секреты магии и моего искусства, секреты, которые другая — ведьма Моргауза — всю жизнь напрасно пыталась у меня выманить, а эта… я с готовностью положил свои дары к ее ногам.

Понятно, почему ей понадобилось время на то, чтобы все обдумать и устроить, чтобы обрезать волосы и изменить платье и набраться храбрости, прежде чем явиться ко мне в Яблоневый сад. Понятно, почему она не захотела жить со мной в доме, а выбрала себе жилье над мастерской, с отдельным входом из галереи, и почему осталась равнодушной к совершенствам Моры, зато так дружески с ней сошлась. Значит, Мора догадалась? Я отмахнулся от этой мысли под наплывом десятка других. Как она быстро усваивала науку, перенимая сначала со страхом, потом покорно и наконец с восторгом магическую силу, пусть и несущую с собою такие страдания. Какой у нее был внимательный, кроткий взгляд, и каждый жест сдержанно, несмело, но выражал преклонение. Как она вставала и уходила, когда я, к слову, бранил женщин за то, что от них столько беспокойства. Как за пагубную любовь поспешила осудить Гвиневеру, но не Бедуира.

Мне живо вспомнилось ощущение шелковистых темных волос под ладонью, тонкие черты запрокинутого лица, напряженно глядящие в огонь серые глаза и мое чувство любви, от которого сжималось сердце, чувство, которое озадачивало меня самого, но теперь больше не будет озадачивать. Словно луч солнца пробился сквозь березовую листву, осветив забытые лесные колокольчики из далекого прошлого и девушку, которая когда-то предложила мне свою любовь, а потом посмеялась, упрекая в бессилии, — меня вдруг осенило, что на этот раз ревнивое божество не будет стоять между мною и моей любимой. Теперь я могу принести ей в дар, вместе с магической силой, наукой и славой, еще и свое мужество, до сих пор принадлежавшее только богу. Отречение, на которое я до сих пор в душе не решался, сам же стыдясь своей нерешительности, принесет мне не утрату, а новое радостное обретение.

Я опомнился и снова увидел вокруг залитый солнцем березняк и сегодняшние колокольчики. Артур смотрел на меня с изумлением.

— Ты как будто бы даже не удивлен. Ты что же, догадывался?

— Нет. А должен был бы. Если не по тем признакам, которые были очевидны для тебя, то хотя бы по чувству, которое испытывал и испытываю, — Я улыбнулся, видя его возмущение. — Да-да, старый глупец, если тебе угодно. Но теперь я знаю наверняка, что мои боги милостивы.

— Потому что тебе кажется, будто ты любишь эту женщину?

— Потому что я ее люблю.

— Я считал тебя умным человеком, — сказал он.

— И потому, что я умный человек, я знаю, что любовь нельзя опровергнуть словами. Поздно, Артур. К чему бы это потом ни привело, теперь уже поздно. Свершилось. Нет, выслушай меня. Все стало ясно, как солнечный луч на воде. Все мои пророчества, все, что я провидел в будущем со страхом… Теперь это сбывается, но мне не страшно. Я много раз говорил, что прорицание — обоюдоострое оружие, божьи угрозы и посулы двусмысленны и подчас обращаются на прорицателя, как обращается меч на того, чья рука его подняла. — Я запрокинул голову и залюбовался игрой света в листве. — Я рассказывал тебе, что знаю свой конец. Мне было однажды видение в языках пламени. Я видел пешеру в валлийских холмах, молодая женщина, моя мать, а имя ее было Ниниана, лежала в ней с молодым принцем, моим отцом. Потом поверх этого видения явилось другое: я увидел себя седым стариком и со мною находилась молодая темноволосая женщина, глаза которой были закрыты. Я думал, что это Ниниана. Это и в самом деле была Ниниана. Это и есть Ниниана.

Неужели ты не понимаешь? Если ей суждено сыграть роль в моем конце, какой это будет счастливый конец!

Он так резко поднялся с березового ствола, что пес, дремавший калачиком у его ног, отскочил, взъерошенный, словно почуял опасность. Артур сделал три шага в сторону, три шага обратно, остановился надо мною. И с такой силой ударил себя кулаком по ладони, что кобыла, мирно пасшаяся в стороне, вздрогнула, подняла уши и замерла.

— Ты думаешь, я могу тут сидеть и спокойно слушать, как ты рассуждаешь о своей смерти? Ты мне когда-то сказал, что кончишь жизнь в гробнице, погребенный заживо. Ты полагал, что это будет твоя пешера Брин-Мирддин. Не попросишь ли теперь у меня позволения отправиться к себе в Уэльс, чтобы эта… эта ведьма могла замуровать тебя?

— Да нет же. Ты не так понял…

— Я понимаю не хуже, чем ты, и помню, мне кажется, лучше! Ты, может быть, забыл проклятье Моргаузы? Она посулила тебе, что ты падешь жертвой женских чар, помнишь? А что сказала когда-то королева Игрейна, моя мать? Ты сам мне передавал. Если Горлойс, герцог Корнуэльский, погибнет, она весь остаток дней будет молиться о том, чтобы тебе умереть обманутым женщиной.

— Ну и что? — сказал я ему, — Разве я не пал жертвой женских чар? И не обманут женщиной? Вот тебе и все пророчество.

— Ты в этом уверен? Прости, но я еще раз напомню тебе, что ты не знаешь женщин. Вспомни Моргаузу. Она хотела, чтобы ты обучил ее магии, а когда ты отказался, добилась влияния другим путем… мы знаем каким. А эта женщина добилась того, что не удалось Моргаузе. Скажи мне одно: если бы она явилась к тебе какая есть, в облике женщины, ты бы принял ее к себе в обучение?

— Не знаю. Может быть, нет. Но ведь она не явилась в облике женщины, в этом все дело. Обман исходил не от нее. Он был навязан ей из-за моей ошибки, а мне ошибку навязал случай, благодаря которому я когда-то раньше знал и любил мальчика Ниниана, и этот мальчик утонул. Если ты не видишь здесь руки бога, мне очень жаль.

— Да, да, — нетерпеливо отозвался он, — но ты сам напомнил мне сейчас, что божьи посулы двусмысленны. То, что сейчас представляется тебе счастьем, еще может обернуться тем самым концом, которого ты страшился.

— Нет, вернее, наоборот. Предначертание, издавна внушавшее страх, может в конце концов обернуться благословением, как этот «обман». Мое старое видение смерти заживо в темной гробнице еще тоже, глядишь, окажется предзнаменованием счастья. Но как бы то ни было, уклониться мне не дано. Что будет, то будет. Бог волен выбрать сроки и пути. Если бы после всех этих лет я не полагался на него, я был бы как раз тем самым глупцом, каким ты меня считаешь.

— Стало быть, ты вернешься к этой женщине и не прогонишь ее, а будешь и дальше учить своему искусству?

— Именно так. Теперь уже поздно. Я посеял в ней семя магической силы и уже не могу помешать его развитию и росту, как если бы посадил дерево или зачал ребенка. И еще одно семя было посеяно, на горе ли, на счастье — все равно. Я люблю ее всей душой, и, будь она десять раз ведьма, я могу лишь возблагодарить за нее бога и только сильнее прижать ее к своему сердцу.

— А я не желаю, чтобы тебе причиняли зло.

— Она не причинит.

— Пусть попробует, и тогда ведьма или не ведьма, любишь ты ее или нет, но она получит от меня по заслугам. Ну что ж, похоже, что больше нам не о чем толковать. Пойдем обратно. У тебя тяжелая корзинка, дай, я тебе ее донесу.

— Нет, постой. еще одно слово.

— Да?

Артур стоял передо мной, а я по-прежнему сидел на березовом стволе. За спиной у него колыхались плакучие ветви берез, мягко трепеща листами под дыханием летнего ветерка, а он возвышался надо мной, могучий, широкоплечий, и драгоценные самоцветы у него на плече, на поясе и на рукояти меча переливались, словно жили своей отдельной жизнью. Он был не юн, но полон зрелой силой — мужчина в расцвете жизни, вождь среди коралей. Взгляд его выражал уверенность. И нельзя было предугадать, как он воспримет то, что я ему скажу.

Я медленно произнес:

— Раз уж речь зашла о концах, есть одна вещь, которую я должен сказать тебе в заключение. еще одно видение, которое я не вправе от тебя скрыть. Я видел это своими глазами, и не однажды, а много раз. Твой друг Бедуир и Гвиневера, твоя супруга, любят друг друга.

Говоря, я смотрел в сторону, мне не хотелось видеть его лицо в тот миг, когда его постигнет удар. Должно быть, я ожидал гнева, вспышки ярости, по меньшей мере изумления. Но услышал молчание, такое долгое, что наконец не выдержал и посмотрел ему в лицо: оно не выражало ни гнева, ни даже удивления, а одно лишь суровое спокойствие, чуть смягченное жалостью и сожалением.

Я сказал, сам себе не веря:

— Ты знал?

— Да, — ответил он совсем просто. — Я знаю.

Стало тихо. Я напрасно искал подходящие слова. Он улыбнулся. И было что-то в этой улыбке не от молодости и силы, а от мудрости, которая человечнее и потому больше, чем та мудрость, что люди приписывают мне.

— У меня не бывает видений, Мерлин, но я вижу то, что вижу. А думаешь, другие, те, кто питается догадками и сплетнями, не постарались открыть мне глаза? Единственными, кто ничего не намекнул мне ни словом, ни взглядом, были сами Бедуир и королева.

— И давно ты знаешь?

— После того случая с Мельвасом.

А я вот не догадался. Его забота о королеве, ее радость и облегчение ничего мне не сказали.

— Но тогда зачем же ты оставил ее с Бедуиром, когда уехал на север?

— Чтобы дать им хоть какую-то малость, — Солнце светило ему прямо в глаза, заставляя щуриться. Он говорил неторопливо. — Ты сам только сейчас объяснил мне, что любовью нельзя распоряжаться и невозможно ее по желанию остановить. Если ты готов принять любовь, которая, быть может, принесет тебе гибель, тем более должен принять любовь я, зная, что она бессильна разрушить верность и дружбу.

— И ты в это веришь?

— Почему бы не верить? Все, что ты говорил мне за всю мою жизнь, оказалось правдой. А теперь вспомни, что ты пророчествовал о моей женитьбе, вспомни белую тень, которую ты видел, когда мы с Бедуиром были мальчиками, гвенхвивар, упавшую между нами. Ты тогда сказал, что она не нарушит нашу верность друг другу.

— Помню.

— Ну вот. Когда я женился на той, первой Гвиневере, ты предостерег, что она может принести мне несчастье. Такая девочка и — несчастье? — Он невесело усмехнулся. — Теперь мы знаем смысл пророчества. Мы видели белую тень. Она падает на меня и на Бедуира. Но раз она не сможет разрушить нашу верность друг другу, как же мне поступить? Я должен предоставить Бедуиру свободу и оказать ему полное доверие. Разве я простой поселянин, не имеющий в жизни ничего, кроме женщины, за которую он со всеми дерется, словно петух на навозной куче? Я король, моя жизнь — это жизнь короля. А она королева и бездетна, ее жизнь беднее, чем жизнь обыкновенной женщины. Что же ей, ждать год за годом одной на пустом ложе? Ходить, ездить верхом, садиться за трапезу — и чтобы место рядом с ней пустовало? Она молода, ей в тягость одиночество, она нуждается в любви. Клянусь богом, Мерлин, если за все то долгое время, что я, послушный королевскому долгу, провожу вдали от двора, она приведет к себе на ложе другого мужчину, разве я не должен радоваться, что это Бедуир? А чего бы ты хотел от меня? Что бы я ни сказал, все может только разъесть корни нашей дружбы, и никакие слова не изменят того, что свершилось. Любовь нельзя опровергнуть словами, ты сам так сказал. Вот я и храню молчание, и ты тоже будешь молчать, и благодаря этому дружба и верность останутся неколебимы. И спасибо судьбе за бесплодие моей супруги. — Снова та же усмешка. — Как видишь, непрямыми путями ведет бог и тебя, и меня.

Я встал. Солнечный свет пронзил колышущуюся листву берез и упал на воду. Ручей зарябил, заискрился, и глаза у меня заслезились.

Я тихо проговорил:

— Вот она, последняя милость судьбы. Ты больше не нуждаешься ни в моей помощи, ни в моем совете. Если тебе еще после этого понадобится предостережение или прорицание, ты найдешь его в Яблоневом саду. Что же до меня, то отпусти своего слугу с миром, позволь мне возвратиться домой, к моим холмам, чтобы я мог встретить там то, что меня ожидает. — Я поднял и подал ему корзинку, — А пока не вернуться ли нам в Яблоневый сад и не потолковать ли с нею?

Глава 10

Когда мы спустились в усадьбу, там, казалось, не было ни души. Час был ранний, Варрон еще не пришел из деревни, чтобы приступить к своим огородным трудам, а Мору я разглядел издалека: с корзинкой на руке она спешила с утра пораньше на деревенский базар.

Гнедая кобыла знала дорогу на конюшню и сама потрусила туда, когда ее легонько шлепнули по крупу. А мы зашли в дом. И там мы нашли ее — она сидела на своем привычном месте под окном и читала. Вблизи нее на подоконнике угощался крошками веселый зяблик.

Она, конечно, слышала стук лошадиных копыт, но, верно, сочла, что я вопреки обыкновению выехал в это утро на лошади или же что прибыл спозаранку гонец из Камелота. Увидеть самого короля она явно никак не ожидала. На звук моих шагов она подняла голову, приветливо улыбнулась и произнесла: «Доброе утро», но тут тень Артура у меня за спиной упала на порог, и она вскочила, так что свиток, который она читала, скрутился и упал к ее ногам.

— Я оставлю вас, — проговорила она и повернулась, чтобы выйти.

— Ниниан… — хотел было я предупредить ее.

Но Артур уже решительно переступил через порог и остановился в дверях, глядя ей прямо в лицо.

И я тоже, конечно, глядел во все глаза.

Теперь, когда я знал, мне оставалось только дивиться, как я мог не знать раньше. Для восемнадцати лет это было отнюдь не мужское лицо; конечно, у восемнадцатилетнего юноши еще могут быть такие гладкие щеки и нежный рот, и стан ее под бесформенным балахоном был по-мальчишески тонок, но руки, кисти были не мужские, и маленькие ноги — тоже. Могу только предположить, что меня ослепила память о мальчике Ниниане, каким он был в шестнадцать лет; желание видеть его так властно владело мною, что я воскресил его сначала в виде призрака на озере, а затем в облике этой девушки, неотступно и близко при мне находившейся, но все эти долгие месяцы сокрытой от моего взора. Да и она, быть может (подумалось мне), употребила немного перенятой у меня магии, чтобы застить мне глаза, покуда она не получит от меня того, что ей надо.

Она стояла прямая, как тростинка, и смотрела на нас. Ей, я думаю, не понадобилась магия, чтобы понять, что нам все известно. Серые глаза встретились с моими, но сразу же обратились к королю.

Что последовало за этим, трудно описать. Тихая, будничная комната, наполненная ароматами и голосами утра — благоухают дикий шиповник, и ранняя роза, и левкои, которые она посадила прямо под окном; от очага тянет вчерашней золой (ночи еще прохладны, она считает, что по вечерам для меня нужно разводить огонь); звучит вполголоса нежная песенка зяблика, порхающего по веткам яблони в саду. Обычная летняя комната, в которой, на обыкновенный, смертный, взгляд, ничего не происходит. Просто трое стоят и молчат.

Но для меня самый воздух покалывал кожу, как, бывает, покалывает вода, когда в нее ударила молния. Я чувствовал, как волоски встали дыбом у меня на руках и ощетинились на затылке, точно у пса в грозу. По-моему, я не шелохнулся — ни король, ни она ничего не заметили. Она неотрывно смотрела на него — без страха, я бы мог сказать, даже без волнения и интереса, если бы не эти флюиды в воздухе, обтекающие меня, как волны прибоя, заливающие скалистый берег. Ее серые глаза смотрели твердо, его черные буравили ее лицо. Я ощущал силу их столкновения. Самый воздух между ними дрожал.

Но вот король кивнул и поднял руку, чтобы расстегнуть пряжку плаща. Ее губы тронуло подобие усмешки. Это были знаки: ради меня он готов смириться с ее присутствием. И она ради меня готова ответить на его расспросы. Напряжение упало. Я сказал: «Позволь мне» — и взял плащ у него из рук. И она предложила:

— Принести вам завтрак? Мора все оставила, она ушла на базар. Она говорит, если не придешь с утра, все самое лучшее разберут.

И вышла. На столе уже были расставлены тарелки. Мы с Артуром сели. Она внесла хлеб и горшок меда, а также два кувшина: с молоком и с брагой, которые поставила у короля под рукой, а сама села на свое обычное место против меня. Когда я налил ей молока, она поблагодарила, но не подняла глаз. Потом она намазала себе меду на хлеб и начала есть.

— Как твое имя? — спросил король. — Неужели Ниниана?

— Да, — ответила она, — Но меня всегда называли Нимуэ.

— Кто твои родители?

— Моего отца звали Дионас.

— Понятно. Король Речных островов?

— Да. Его нет в живых.

— Это я знаю. Он сражался рядом со мной под Вирокониумом. Почему ты ушла из дома?

— Меня отослали служить Богине на Стеклянном острове. Таково было желание отца. — Проблеск улыбки, — Моя мать была христианкой, и, умирая, она заставила отца поклясться, что он отправит меня на остров. Она-то предназначала меня для тамошней христианской церкви. Мне было всего шесть лет. Отец дал обещание. Но сам он не был почитателем нового бога, как он его называл, — он был посвящен в культ Митры, его собственный отец ввел его в круг посвященных, когда еще был жив Амброзий. И потому, когда пришел срок выполнить данное матери обещание, он его выполнил и отвез меня на остров, но отдал в храм Великой Богини, что у горы Тор.

— Понимаю.

Я тоже понял. Среди других служительниц-анцилл она должна была присутствовать в святилище, когда Артур приносил благодарение после Каэр-Гвинниона и Каэрлеона. И может быть, даже заметила меня подле короля. Наверно, она осознала, что ближе этого ей никогда в жизни не подойти к принцу-волшебнику и к науке магии. А потом, в ту туманную ночь, я сам вложил ключ ей в руку. Конечно, нужна была храбрость, чтобы им воспользоваться, но уж чего-чего, а храбрости ей не занимать. А король продолжал расспрашивать:

— И ты захотела обучаться магии. Почему?

— Господин, я не могу объяснить почему. Почему певец стремится обучаться музыке? Или птица — летать по воздуху? Когда я поселилась на острове, я нашла там начатки волшебных искусств, и я их усвоила, но голод свой не утолила. Но однажды я увидела… — Она впервые запнулась. — Я увидела в храме Мерлина. Ты, конечно, помнишь тот день. А потом я узнала, что он поселился здесь, в Яблоневом саду. Я подумала, что, будь мужчиной, я бы пошла к нему в ученики. Он мудр, он понял бы, что магия у меня в крови, и согласился бы меня учить.

— Помню. Это был день, когда мы возносили благодарение за одержанные победы. Но если ты там присутствовала, как ты могла не узнать меня?

Она залилась яркой краской. И впервые за весь разговор потупила взгляд.

— Я не заметила тебя тогда, господин. Я же сказала тебе, что смотрела на одного Мерлина.

Последовала минута полного молчания, как бывает, когда ладонь ложится на струны арфы, убивая всякий звук. Я видел, как рот Артура открылся, затем закрылся, и вдруг все лицо вспыхнуло смехом. Но она упорно глядела в стол и ничего этого не заметила. Он весело посмотрел на меня, готовый расхохотаться, допил свою брагу и откинулся на спинку кресла. Голос его не изменился, но в нем больше не слышалось строгости: король опустил меч.

— Однако ты знала, что Мерлин не возьмет тебя в обучение, даже если бы удалось убедить владычицу алтаря, чтобы отпустила тебя?

— Да. Это я знала. У меня не было никакой надежды. Но после того дня мне еще труднее стало мириться с жизнью в женской обители. Они там до того всем довольны, у себя в курятнике, своими молитвами и заклятиями и вечной оглядкой назад, в прошлое, во времена легенд… Мне трудно объяснить. Но у кого внутри что-то горит и рвется на свободу, тот знает, каково это, — И снова взгляд ему в глаза, как равному, — Я словно еще не родилась на свет и стучалась в скорлупу, чтобы пробиться на волю. Вырваться с острова я могла только в том случае, если бы меня захотел взять себе какой-нибудь мужчина, но на это я бы не согласилась, да и отец предназначал меня для другого.

Король кивнул, выразив, мне показалось, понимание.

— Трудно было даже выкроить время, чтобы побыть одной. Я хитрила и выжидала, чтобы ускользнуть украдкой и остаться хоть ненадолго наедине со своими мыслями, водой и небом. А потом, в ту ночь, когда пропала королева Гвиневера, весь остров был охвачен суматохой, и я… я только и думала, что о том, как бы мне ускользнуть так, чтобы меня не хватились… Я знала, где стоит лодка, я иногда ее брала. Я вошла в нее и уплыла. В тумане меня никто бы не заметил. А тут вдруг Мерлин едет по-над озером. Он меня увидел и окликнул. — Она помолчала, — Остальное, я думаю, тебе известно.

— Да. И когда случай — или бог, скажешь ты, если ты и вправду ученица Мерлина, — распорядился так, что Мерлин принял тебя за мальчика Ниниана и позвал к себе в ученики, об остальном позаботилась уже ты сама.

Она опустила голову.

— Сначала, когда он заговорил, я ничего не поняла. Это было как сон. И только потом уже мне стало ясно, что он принял меня за мальчика, которого знал раньше.

— Как же тебе удалось в конце концов вырваться из святилища? Что ты сказала владычице алтаря?

— Сказала, что призвана к высшему служению. И объяснять ничего не стала, пусть думает, что я возвращаюсь в отчий дом. Кажется, она подумала, что мне приказано вернуться на Речные острова, чтобы сделаться женой моего кузена, который сейчас там правит. Она не спрашивала. Но препятствовать мне не стала.

еше бы, подумал я, мастная дама была только рада избавиться от ученицы, которая обещала в будущем затмить ее. Среди послушниц в белых одеждах эта юная волшебница, должно быть, сияла, как алмаз в воске.

У меня за спиной зяблик снова спрыгнул с яблони на подоконник и попробовал пропеть отрывок своей песенки. Но, кажется, ни Артур, ни Нимуэ не слышали его. Вопросы Артура приняли теперь новое направление:

— Тебе обязательно нужно пламя для твоих видений или же ты, как Мерлин, можешь все увидеть в капле росы?

— Я увидела Хевиля в росинках.

— И не ошиблась. Что ж. Похоже, что ты уже обладаешь толикой настоящей магической силы. Здесь нет огня, но не посмотришь ли ты и не скажешь ли мне, нет ли для меня еще какого-нибудь предостережения?

— Видения не открываются мне по заказу.

Я прикусил губу. Вот так же говорил и я в молодости — самоуверенно, пожалуй, даже высокомерно. Артур это тоже заметил. И уважительно произнес:

— Прости. Мне следовало это знать.

Он встал и потянулся за плащом, который я бросил на кресло. Поступившись своим достоинством, она поспешила ему помочь. Артур обратился ко мне со словами прощания. Но я почти ничего не слышал. Мое собственное достоинство сильно пострадало: я растерялся и впервые в жизни не знал, что ответить.

Король был уже в дверях. Солнце высветило его силуэт и отбросило колеблющуюся тень обратно, между мною и ею. Драгоценные изумруды на рукояти меча Калибурна вспыхнули яркими искрами.

— Король Артур! — вдруг позвала Нимуэ.

Он обернулся. Если ее высокомерный тон и покоробил его, он не показал виду.

А она произнесла:

— Когда твоя сестра леди Моргана прибудет в Камелот, спрячь понадежнее свой меч Калибурн и остерегись предательства.

Он удивленно посмотрел на нее и резко спросил:

— Как я должен это понять?

Она молчала, охваченная замешательством, словно сама дивясь собственным словам. А потом вскинула недоуменно ладони — как пожала плечами:

— Не знаю, господин. Только то, что я сказала. Прости.

— Ну что ж…

Артур, вздернув брови, посмотрел через ее голову на меня, в свою очередь пожал плечами и вышел.

Тишина в комнате, такая долгая, что зяблик успел перепорхнуть с подлокотника на стол, где, почти не тронутый, стоял наш завтрак.

— Нимуэ, — позвал я.

Тогда она подняла взор, и я убедился, что она, без трепета беседовавшая с королем, боится моего взгляда. Я улыбнулся, и, к моему удивлению, ее серые глаза наполнились слезами.

Я протянул к ней руки. Наши пальцы соприкоснулись. В конце концов слова оказались не нужны. Мы не слышали, как проскакал вниз по склону холма король на своей гнедой кобыле и как много позже возвратилась с базара Мора и нашла на столе несъеденный завтрак.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ БРИН-МИРДДИН

Глава 1

Так под конец жизни я обрел новое счастье. Это было начало любви — и для нее, и для меня. Ибо я был неопытен, а она, с детства предназначенная стать одной из дев озера, о любви никогда и не помышляла. Но нам было вполне довольно того, чем мы владели. Она, хотя и много моложе меня, ходила умиротворенная и счастливая, я же, мысленно браня себя старым, выжившим из ума глупцом, достойным всяческого осмеяния, в глубине души сознавал, что все это неправда: меня и Нимуэ соединили узы более прочные, чем связывают самые идеальные пары в расцвете молодости и силы. Мы были одно. Мы дополняли друг друга, как ночь и день, как тьма и заря, как солнце и тень. Заключая друг друга в объятия, мы переносились в запредельные области жизни, где сливаются противоположности, образуя новое единство, но не телесное, а духовное, плод общения душ, как и наслаждения плоти.

Мы не поженились. Оглядываясь назад, я вспоминаю, что нам даже в голову не приходило скрепить таким образом наш союз непонятно было, по канонам какой религии можно освятить наш брак, да и не существовало уз прочнее тех, что нас связывали. Проходили дни и ночи, и мы сближались теснее и теснее, словно отлитые в одну форму: просыпаясь утром, мы были уверены, что видели один и тот же сон; встречаясь вечером, знали друг о друге, кто чем занимался в течение дня. И при этом, думалось мне, у каждого из нас были еще и свои отдельные источники радости — я смотрел, как она набирает магическую силу, словно могучая молодая птица, впервые расправляющая крылья для полета, а она упивалась своей возрастающей силой и при этом сознавала, с любовью, но без жалости, что одновременно с этим моя сила меня покидает.

Так пролетел месяц июнь. Наступил разгар лета. Замолчала кукушка, в лугах, вея медвяным духом, зацвела таволга, над голубыми незабудками и лавандой целый день хлопотливо жужжали пчелы.

Однажды Нимуэ велела усердному Варрону оседлать ее рыжего конька (Артур преподнес ей его в подарок), поцеловала меня и уехала в сторону озера. К этому времени все уже, конечно, знали, что бывшая служительница Богини живет у Мерлина в усадьбе Яблоневый сад. И разумеется, разговорам и пересудам, подчас самым злобным, не было конца: что это толкнуло молодую красивую девушку в постель к престарелому волшебнику? Но верховный король прилюдно объявил и всячески подчеркивал дарами и посешениями, что покровительствует нам, так что даже владычица алтаря не отваживалась захлопнуть двери перед отступницей и, наоборот, встречала ее гостеприимно, втайне надеясь, как со смехом рассказывала мне моя возлюбленная, получить доступ к иным из секретов Мерлина. Нимуэ нечасто покидала Яблоневый сад ради того, чтобы побывать на острове или в Камелоте, но можно понять, что в эти первые месяцы обретенная сила и новое положение слегка вскружили ей голову, и как новобрачная рада покрасоваться перед бывшими подружками, так и Нимуэ, насколько я мог понять, тянуло повидаться еще и еще раз с молодыми служительницами Богини. При дворе в Камелоте она до сих пор без меня не появлялась ни разу, и я понимал то, о чем она умалчивала: что даже при открытом покровительстве короля она не уверена в радушном приеме. Но на острове она бывала, и на этот раз, как она сказала мне, ей предстояло договориться о черенках кое-каких растений из сада, разбитого у святого источника. Обратно она обещала быть к вечеру. Я проводил ее, проверил содержимое моей сумки с лекарствами и, надев соломенную шляпу от солнца, отправился навестить одну больную, выздоравливавшую после приступа лихорадки. Шел, и на душе у меня было легко и весело. День был ясный, но прохладный, с голубого неба, как струйка прозрачной воды, лилась песенка жаворонка. Я перевалил через гребень холма и стал спускаться по тропе. Справа и слева меня теснили кусты дрока, полыхающие золотыми цветами. Среди высоких чертополохов, мелодично посвистывая, порхала стайка щеглов. Ветерок дышал запахом тимьяна.

И это все, что я запомнил. А потом — мне показалось, что через мгновение, — я увидел, что стоит ночь, на небе сияют звезды, мерцая, как острия, вонзающиеся в глаза и в мозг. Я лежал навзничь на траве и смотрел прямо вверх. Вокруг темнели и горбились кусты дрока, и постепенно, словно чувства возвращались ко мне из безграничной дали, я ощутил руками и плечами уколы их шипов. В каплях росы отражался звездный свет. Кругом царила тишина, казалось, природа затаила дыхание. Но потом вверху, у меня над головой, загорелось еще одно острие света. Ночь озарилась. К этому разгорающемуся светочу устремились звезды со всего неба, как металлическая пыль к магниту, как пчелы к улью, покуда на всем небе не осталось другого огня. Сияние слепило глаза. Не в силах шевельнуться, я лежал, как последний человек на вершине мира, и следил за летучей звездой. Невыносимо яркая, она стронулась с места и, набирая скорость, словно брошенная в небо пылающая головня, пролетела от зенита к краю земли, развернув позади себя хвост света в виде огромного дракона…

И тут я услышал чей-то голос:

— Дракон! Дракон! Я вижу дракона, падающего с неба!

Это кричал я сам.

А потом огонь, и чьи-то руки, и лицо Нимуэ, такое бледное в свете фонаря; позади нее — Варрон и еще какой-то отрок, в котором я смутно узнал пастушка, пасшего овец на холме. Раздались голоса: «Он умер?», «Нет, скорее укройте его. Ему холодно», «Он умер, госпожа», «Да нет же! Никогда не поверю! Делайте, что вам говорят!» И с душевным волнением: «Мерлин! Мерлин!» А мужской голос в страхе произнес: «Кто осмелится сказать королю?»

После этого пробел — и я в своей постели, на языке вкус разогретого вина с подмешанными к нему травами, потом опять долгий пробел, на этот раз означающий сон.

Теперь мы подходим к той части моей хроники, которую мне особенно трудно излагать. Знаменовало ли появление кометы с хвостом дракона конец волшебной силы Мерлина (как утверждали в народе) или нет, я знаю только, оглядываясь теперь назад, на недели и даже месяцы, — что мне самому непонятно, во сне или наяву происходило сохранившееся у меня в памяти. В тот год я путешествовал с Нимуэ. И сейчас у меня перед глазами проплывают картины, точно отражения в воде, — неясные, повторяющиеся, пропадающие от удара веслом по зеркалу вод. Так же бывает и когда засыпаешь — один за другим проходят перед мысленным взором зыбкие образы, воспоминания, похожие на сон, и сны, правдоподобные, как явь.

Мне и сейчас стоит только смежить веки, и я вижу Яблоневый сад в лучах солнца: серебрятся лишайниками старые стволы деревьев, на ветках, точно лампы, наливаются зеленые плоды и воздух в высоких стенах сада густо напоен ароматами лаванды, шалфея и шиповника. На склоне холма позади башни вижу терновые деревья, эти странные растения, зимой покрывающиеся цветами, тычинки которых похожи на ноготки. Вижу распахнутую дверь, где на пороге однажды робко встала Нимуэ, тонкая фигурка, обведенная светом дня, словно нежный призрак утонувшего мальчика, быть может еще больше ее одаренного магической силой. И вижу самый «призрак» — мальчика Ниниана, чей образ постоянно присутствует в моих воспоминаниях об усадьбе на холмах рядом с образом тоненькой девушки, сидящей на солнце у моих ног.

Наверное, неделю после припадка, случившегося со мною на вершине холма, я провел, недвижно сидя на каменной скамье в саду, — не по слабости, а подчиняясь настояниям Нимуэ. К тому же мне нужно было время, чтобы все обдумать.

Наконец однажды вечером, в теплые летние сумерки, я позвал ее к себе. Она устроилась, как обычно, на подушке у моих ног. Голова ее касалась моих колен, а моя рука гладила густые мягкие волосы. Они успели отрасти и уже доставали до лопаток. Я что ни день продолжал дивиться собственной слепоте: как я мог не видеть плавных изгибов ее тела и нежных линий шеи, лба, запястья?

— Ты много трудилась всю эту неделю.

— Да, — ответила она. — По хозяйству. Срезала травы в огороде и связывала в пучки для просушки.

— А я пребывал в бездействии, пока ты работала. Но я думал.

— О чем?

— Среди прочего о Брин-Мирддине. Ты там никогда не была. И я думаю, что до исхода лета мы с тобой должны оставить Яблоневый сад и…

— Оставить Яблоневый сад? — Она отшатнулась от моих колен и с тревогой заглянула мне в лицо, — Ты что же, хочешь опять поселиться в Брин-Мирддине? Хочешь, чтобы мы с тобой жили там?

Я засмеялся:

— Ну нет. Не представляю себе этого. А ты?

Она снова прислонилась к моим коленям и потупила голову. И проговорила глухо после минутного молчания:

— Я не знаю. Мне ни разу, даже во сне, не открывался твой прежний дом. Но ты говорил, что умрешь там. Ты к этому?

Я протянул руку и опять погладил ее волосы.

— Верно, я говорил, что так будет. Но мне еще не было знака, что подходит срок. Я чувствую себя превосходно, лучше, чем все последние месяцы. Но взгляни на это с другой стороны: когда моя жизнь кончится, твоя должна начаться. А для этого ты должна, как некогда я, провести один день в хрустальном гроте видений. Ты ведь знаешь. Мы беседовали об этом.

— Да, я знаю, — по-прежнему с сомнением в голосе подтвердила она.

— Ну так вот, — бодро продолжал я, — Мы приедем в Брин-Мирддин, но это будет в самом конце нашего путешествия. А сначала проедемся по другим местам, повидаем разные разности. Я хочу побывать с тобою там, где протекала моя жизнь, и показать тебе то, что пришлось видеть мне. Все, что я мог рассказать, я уже тебе рассказал; теперь я хочу, чтобы ты увидела все, что я могу тебе показать. Поняла?

— Кажется. Ты хочешь подарить мне итог своей жизни, чтобы я на нем возвела здание своей жизни.

— Именно так. Для тебя — камни в основание будущего, для меня — жатва и венец.

— А после, когда я получу все? — понурясь, спросила она.

— Тогда посмотрим. — Я с улыбкой потрепал ее по голове, — Не огорчайся, дитя, отнесись ко всему легко. Это будет свадебное путешествие, а не похоронная процессия. Наша поездка хоть и имеет цель, но будем считать ее увеселительной. Так и договоримся. Мысль эта у меня уже давно, она не осенила меня вдруг, во время последней болезни. Мы были счастливы с тобой здесь, в Яблоневом саду, и будем, конечно, счастливы еще, но ты молода, и не дело тебе сидеть год за годом на одном месте, сложив крылья. И потому мы отправляемся в путешествие. У меня есть подозрение, что я просто-напросто хочу показать тебе места, которые я знал и любил, и никаких других причин тут нет.

Она вскинула голову и взглянула на меня с облегчением. Глаза ее опять сияли. Она была молода.

— Вроде паломничества?

— Можно и так сказать.

— То есть Тинтагел, и Регед, и место, где ты нашел меч, и озеро, где ты его спрятал и хранил для Артура?

— Не только это. Мы еще должны побывать с тобой в Бретани за морем, помилуй нас бог. Моя жизнь и жизнь верховного короля (а значит, и твоя тоже) повязаны с этим славным мечом. Я покажу тебе, где мне впервые явился бог и принес знамение меча. А потому мы отправимся скоро, пока море спокойно, ибо через месяц могут начаться штормы.

Она поежилась.

— Тогда лучше поедем прямо сейчас. — И вдруг, вся преобразившись, стала просто юной женщиной, которая предвкушает интересное путешествие и думает только об этом. — Тебе придется взять меня с собой в Камелот, а мне совершенно нечего надеть…

На следующий день я передал поручение гонцу Артура, и в недолгом времени Артур сам прибыл ко мне, чтобы сообщить, что эскорт и корабли готовы и ждут и мы можем отправляться в путь.

Мы отплыли от острова на исходе июля. Король с королевой прибыли в гавань, дабы проводить нас в плавание. А за море с нами отправлялся Бедуир. В лице его отражалась смесь горя и облегчения — точно человек, у которого насильно отняли привычный дурман, он понимал, что сладкий яд сулит ему гибель, но все равно тянулся за ним денно и нощно. Бедуиру были поручены Артуром депеши для его кузена Хоэля, короля Бретани, так что бедный рыцарь должен был сопровождать нас до самой столицы Хоэля — до города Керрека.

Когда мы приехали на пристань, корабль еще стоял под погрузкой, но скоро все работы были кончены, и Артур пожелал нам доброго пути, наказав при этом Нимуэ, чтобы «заботилась о нем хорошенько», а я поневоле вспомнил то, другое плавание, которое я проделал некогда с младенцем Артуром на руках у кормилицы и как меня под младенческие вопли торжественно встречали на том берегу слуги Хоэля. Потом Артур поцеловал Бедуира, всем видом выражая одну лишь сердечную дружбу, а Бедуир, обнимая его, пробормотал что-то и только после этого обратился с прощальным поклоном к королеве. Королева стояла подле короля и улыбалась с полным самообладанием: она слегка прикоснулась к руке Бедуира, безмятежным, ровным голосом проговорила: «Счастливого пути!» — и во всем этом было не больше чувства, чем в ее прощании с Нимуэ, тогда как со мной она простилась куда теплее. (Со времени истории с Мельвасом она неизменно выказывала мне слащавую благодарность и вела себя со мной как маленькая девочка с престарелым папашей.) Я пожелал всем счастливо оставаться, с опаской покосился на гладкое летнее море и взошел на палубу. Нимуэ, заранее побледнев, поднялась вслед за мной. Не требовалось пророческого дара, чтобы предсказать, что мы не увидимся теперь, покуда наше судно не бросит якорь у берегов Бретани.

Здесь не место описывать все наши путешествия шаг за шагом. Да я и не смог бы этого сделать, как я уже говорил. Мы побывали в Бретани, это я твердо знаю, и были сердечно приняты королем Хоэлем. В Керреке мы провели осень и зиму, и за это время я показал Нимуэ дороги через Гиблый лес и маленькую таверну, в которой мой паж Ральф скрывался с Артуром в самые опасные, темные годы. Но дальше воспоминания мои мешаются. Сейчас, когда я пишу, они теснятся все вместе, как привидения в доме, накопившиеся под одной крышей за целые столетия. Каждое я вижу с совершенной отчетливостью. Младенец Артур, спящий в яслях на соломе. Мой отец, смотрящий на меня при свете лампы и задающий мне вопрос: «Что станется с Британией?» Друиды в Немете, творящие свой кровавый ритуал, и я сам, испуганным мальчишкой прячущийся в коровнике. Ральф, скачущий сломя голову через лес к Хоэлю с письмом для меня. Нимуэ, лежащая подле меня в апрельском, чуть зазеленевшем лесу на зеленой мшистой прогалине. Та же самая прогалина, а через нее, точно по велению волшебства, проносится белая оленуха, отводя от Артура смертельную опасность. А поверх этих, мешаясь, мелькают другие видения или воспоминания: белый олень с рубиновыми глазами, стадо оленей, скрывающееся среди дубов у капища Ноденса, волшебство, волшебство… Но сквозь все образы и видения, точно факел, зажженный для новых исканий, — звезды, улыбка божества, меч.

В Британию мы возвратились лишь на следующее лето, это я знаю точно. Помню даже день нашего прибытия. В тот год умер Кадор, герцог Корнуэльский, и, когда мы высадились, вся страна была в глубоком трауре по великому воину и доброму герцогу. Не могу только вспомнить, кто из нас — я или Нимуэ — почувствовал, что настал срок отправляться обратно, и кто определил, в какую гавань нам зайти. Мы пристали в маленьком заливе, не далее лиги от Тинтагела на северном побережье Думнонии, это было на третий день после кончины Кадора, и на берегу нас уже ждал Артур со свитой. Завидев в море наш парус, он спустился на пристань, чтобы встретить нас, и мы, глядя на затянутые полотном щиты, приспущенные флажки и суровый белый цвет траурных одежд, еще не ступив на сушу, поняли, что привело нас на родину.

Все это всплывает у меня перед глазами, купаясь в ярком свете. Но далее следует часовня при горящих свечах, в ней выставлено тело герцога, и монахи поют молебствия; сцена затмевается, и вот уже я стою в изножье гроба, в котором лежит его отец, стою и жду, чтобы явился дух человека, преданного мною. Я рассказал об этом Нимуэ, но даже она не смогла облегчить мою душу. Ибо мы с ней (объяснила мне она) разделяли одни и те же мысли и видения, так что она и сама не в силах провести границу между сегодняшним Тинтагелом, овеянным теплыми летними ветрами, разбивающими прибой о береговые скалы, и моим зимним штормовым прошлым.

Тинтагел, оплакивающий недавнюю смерть герцога Кадора, и для нее, и для меня походил на сновидение больше, чем обдутая зимними штормами твердыня, где некогда Утер в объятиях жены Горлойса Игрейны зачал Артура, будущего короля Британии.

И так во всем. После Тинтагела мы отправились на север. Память или сон в бесконечно тянущейся тьме показывает мне плавные холмы Регеда, леса — как нависшие темные тучи, озера, плещущие рыбой, и отраженный в воде, словно в зеркале, Каэр-Банног, где когда-то я спрятал великий меч, предназначенный для Артура. И Зеленую часовню, в которой позже, в ту легендарную ночь, Артур поднял этот меч своей рукой.

Так, играючи, мы проследили путь меча, который годы назад я проделал всерьез, но что-то, некое чувство — я теперь не уверен даже, что оно было пророческим и просто справедливым, — велело мне хранить молчание об остальном, что мне самому тогда открылось лишь проблесками. Этот новый подвиг предназначен не мне, его очередь наступит после меня, теперь же срок еще не пришел. И я ни словом не обмолвился о Сегонтиуме и о том месте, где и по сей день глубоко в земле запрятаны остальные сокровища, которые возвратились в Британию вместе с мечом.

Наконец мы оказались в Галаве. То было счастливое завершение приятного путешествия. Нас принял граф Экгор, раздобревший от старости и хорошей жизни после установления мира. Представляя Нимуэ леди Друзилле (и подмигнув мне при этом), он провозгласил:

— Вот наконец-то жена принца Мерлина, душа моя.

А рядом с ним стоял мой верный Ральф, раскрасневшийся от радости, гордый, как павлин, своей пригожей женой и четырьмя крепкими ребятишками и жаждущий услышать вести об Артуре и о том, что происходит на юге.

В ту ночь мы с Нимуэ спали вдвоем в той башне, куда меня когда-то принесли выздоравливать от яда, данного мне Моргаузой. Уже наступила полночь, мы лежали и смотрели через узкое окно, как месяц освещает вершины холмов, когда вдруг она пошевелилась, потерлась щекой о мое плечо и тихо спросила:

— А теперь что? Брин-Мирддин и хрустальный грот?

— Думаю, да.

— Если твои холмы столь же прекрасны, как здешние, может быть, мне не так уж и жалко будет покидать Яблоневый сад… — я услышал по голосу, что она улыбается, — по крайней мере на лето!

— Я обещал тебе, что до этого дело не дойдет. Скажи мне лучше, как ты предпочитаешь проделать этот последний отрезок своего свадебного путешествия: сушей по западным дорогам или же морем от Гланнавенты до Марвдунума? Я слышал, что море сейчас спокойно.

Она помолчала. Потом задала вопрос:

— Но почему ты спрашиваешь меня? Я думала, что…

— Что ты думала?

— Что ты еще хочешь мне кое-что показать, — ответила она после недолгой заминки.

Я понял, что она так же читает мысли, как и я. И спросил:

— Что же это, моя милая?

— Ты рассказал мне всю историю чудесного меча Калибурна, благодаря которому Артур держит в своих руках власть над страной, и показал мне все места, связанные с этой историей. Показал мне, где тебе было первое видение о мече, приведшее тебя к нему; и куда ты его перепрятал впредь до того часа, когда Артур вырастет и сможет его поднять; и где, наконец, это произошло. Но где ты его тогда нашел, ты мне не показал. Я думала, что это ты решил открыть мне напоследок, перед тем как направиться в Брин-Мирддин.

Я не отвечал. Она приподнялась на локте и заглянула мне в лицо. А лунный луч скользил, высвечивая серебром по черни, прелестные линии: висок, скулу, шею, грудь.

Я улыбнулся, ласково проведя пальцем по изгибу ее плеча.

— Как я могу думать и отвечать тебе, когда ты так прекрасна?

— Очень просто можешь, — не двигаясь, отозвалась она с ответной улыбкой. — Почему ты это скрываешь от меня? Потому что там осталось еще что-то, я угадала? И это принадлежит будущему?

Итак, провидение или догадка, но она знает. Я сказал:

— Да, ты права. Осталась одна тайна, одна-единственная. И ты права, она принадлежит будущему. Я и сам видел это лишь смутно, но когда-то, еще до того, как Артур стал королем, когда меч уже был найден, но еще не поднят и грядущее таилось за стеною огней и видений, я произнес для Артура пророчество… Я и сейчас его помню.

— Помнишь?

И я повторил:

— «Я вижу мирный солнечный край, по долинам зреют хлеба, и селяне беспечно обрабатывают землю, как во времена римлян. Я вижу, как меч тоскует в бездействии, и дни мира сменяются днями вражды и раздоров, и жаждет подвига тоскующий меч и взыскующий дух. Быть может, для того бог и отнял у меня Грааль и копье и спрятал их под землею, чтобы в один прекрасный день ты мог отправиться на поиски ненайденных сокровищ Максена. Но нет, не ты, а Бедуир… это его дух, а не твой, изголодается и возжаждет и будет искать утоления в ложных источниках».

Потянулось долгое молчание. Я не различал в ночи ее глаз — они были полны лунным светом. Наконец она прошептала:

— Грааль и копье? Сокровище Максена, снова спрятанное под землею, чтобы кто-то подвигнулся на их поиски, как ты подвигнулся на поиски меча? Но где они? Скажи мне, где?

Она была охвачена нетерпением — не трепетом, а простым нетерпением, как бегун в виду цели. Когда она узрит чашу и копье, сказал я себе, она склонит голову перед их святостью. А пока она всего лишь дитя и, как дитя, видит в магических предметах лишь орудия, дающие ей силу. Но я не сказал ей: «Это будет тот же подвиг, ибо что проку в мече власти без утоления духа? Вместо всех королей теперь один Король. И настало время, чтобы вместо всех богов был один Бог, в Граале же заключена эта единственность, и люди будут ее искать, и умирать за нее, и, умирая, обретать жизнь».

Ничего этого я ей не сказал, но лежал молча, а она смотрела на меня и ждала. Я чувствовал исходящую от нее силу, это была моя прежняя сила, но теперь у нее ее больше, чем у меня. Сам я ощущал только усталость и печаль.

— Скажи же мне, мой любимый, — настойчиво шептала она.

И тогда я сказал ей. Улыбнулся и мягко произнес:

— Я сделаю больше. Я отвезу тебя туда и, что там можно будет увидеть, все тебе покажу. То, что еще осталось от сокровищ Максена, покоится под землей в разрушенном храме Митры в Сегонтиуме. И это все, что я еще могу тебе подарить, моя дорогая, кроме своей любви.

Помню, она в ответ прошептала:

— Ее мне довольно, даже без всего остального.

И, пригнувшись, прижала губы к моим губам.

После того как она заснула, я еще лежал и смотрел на луну: полная и яркая, она словно застыла на месте в раме окна. И вспомнилось мне, как давным-давно, ребенком, я верил, что, если вот так глядеть на луну, исполнятся твои самые горячие мечты. О чем я тогда мечтал: о провидческом даре, служении, любви, — я уж и не помнил. Все это осталось в прошлом. Теперь самая моя горячая мечта покоилась подле меня, объятая сном. Ночь, пронизанная лунным светом, не содержала будущего, спала без видений. И только звучали, как шепоты прошлого, отдельные голоса.

Голос Моргаузы, ведьмы, изрыгающей на меня свое проклятие: «А тебе так уж не страшны женские чары, принц Мерлин? В конце концов и ты попадешься». И, заглушая ее, — голос Артура, рассерженный, громкий, исполненный любви: «Я не желаю, чтобы тебе причиняли зло». А потом: «Ведьма или не ведьма, любишь ты ее или нет, она получит от меня по заслугам».

Я прижал к себе ее юное тело, бережно поцеловал спящие веки. И произнес, обращаясь к призракам, к голосам, к пустому лунному свету: «Срок настал. Отпустите меня с миром». И, предав душу мою в руку бога, направляющего меня все эти годы, приготовился погрузиться в сон.

Это — последняя в моей памяти правда; все прочее — лишь видения в непроглядной тьме.

Глава 2

Маленьким, когда я жил в Маридунуме, я спал со своей нянюшкой во флигеле для слуг во дворце моего деда. Наша комнатка находилась в нижнем этаже, а за окном росло грушевое дерево, в ветвях которого по вечерам заводил песенку дрозд, а потом на небе загорались звезды, совсем как маленькие светочи среди листвы. Я, бывало, подолгу лежал в ночной тиши и любовался ими, прислушиваясь, когда же раздастся музыка сфер, которую, как мне говорили, издают звезды, вращаясь в небесах.

И вот теперь я ее услышал. Укутанный в теплые покровы, я лежал, как можно было догадаться, в паланкине, который мерно покачивался на ходу под ночным небом. Меня обнимала глубокая тьма, и лишь высоко вверху, где изгибался небесный свод, плыли мириады золотых огоньков, и каждый мелодично звенел, как крохотный колокольчик. Я был одно с землей, которая качалась и пульсировала в лад с биением моего сердца, и одно с великой тьмой, которая стояла надо мною. Может быть, у меня даже были закрыты глаза. Последнее мое видение, смутно подумалось мне, и моя сбывшаяся мечта. Ведь я всегда мечтал услышать перед смертью музыку, которую издают звезды…

Потом я осознал, где нахожусь. Меня окружали люди — я слышал приглушенные голоса, но они долетали до меня словно бы издалека, как бывает, когда горишь в лихорадке. Слуги опускали и поднимали паланкин, я ощущал тепло их рук, а то, что казалось мне пульсом, — это был стук их подошв по земле. И было это не видение под музыку сфер — просто беспомощного, вполне земного больного старца медленно, осторожно везли домой, а он был нем и недвижен. И музыка сфер была на самом деле всего лишь позвякиванием бубенчиков на упряжи мулов.

Сколько это продолжалось, я не могу сказать. Наконец после долгого подъема паланкин выровнялся. Меня приветливо встретил огонь под теплыми сводами. Здесь были еще какие-то люди, отовсюду слышались голоса, кто-то плакал. И я каким-то образом понял, что после еще одного приступа падучей болезни меня доставили в Брин-Мирддин.

Потом опять все спуталось. Иногда мне казалось, что я все еще путешествую вдвоем с Нимуэ — показываю ей улицы Константинополя или гуляю с нею по горам под Бейрутом. Она приносит мне питье, которое сама сварила, подносит прямо к губам. Но это не чаша, это ее губы на моих губах, у них вкус земляники, и они шепчут надо мной заклинания, а пешеру наполняет ароматный дым — это она бросает в огонь пригоршни благовоний. Всюду свечи, в их мягком колеблющемся сиянии на камень при входе в пешеру спустился и сел мой сокол и ждет, когда бог дыхнет и взъерошит его перья. У жаровни с угольями сидит Галапас и чертит для меня в пыли первую карту, а рядом, вот сейчас, стоит на коленях мальчик Ниниан и внимательно разглядывает ее своими нежными, задумчивыми глазами. Тут он поднял голову, и оказалось, что это Артур, горячий, нетерпеливый, десятилетний… а вот Ральф, молодой и нахмуренный… а вот, наконец, и мальчик Мерлин, входящий по слову своего учителя в хрустальный грот. Тут наплывали видения, они снова разворачивались передо мной, зыбкие сны, которые впервые ворвались в детскую голову вот в этой самой пешере. Но теперь Нимуэ держит меня за руку и смотрит их вместе со мною, все, до мельчайшей звездочки, а потом она дает мне испить укрепляющего снадобья, и тогда Галапас, и мальчик Мерлин, и Ральф, и Артур, и Ниниан блекнут и пропадают, как призраки, ведь призраками они и были. Остаются только воспоминания, но они отныне и навсегда принадлежат ей, как прежде принадлежали мне одному.

Между тем неощутимо для меня проходило время, дни сменялись днями, а я все лежал в сумеречном царстве, скованный, недвижный телом и с лихорадочно работающим воображением. И прилежно, неуклонно, как пчела вытягивает мед из цветка, волшебница Нимуэ высасывала у меня по капле мед моей жизни.

Однажды на заре, когда на воле звонко распевали птицы и теплый летний ветерок занес в пешеру ароматы цветов и свежего сена, я очнулся от долгого сна и почувствовал, что болезнь отпустила меня. Время сновидений миновало, я жил и бодрствовал.

И при этом я был совершенно один и находился в полной темноте — лишь узкий луч света пробивался сквозь нагромождение камней, которыми они завалили выход из пешеры, перед тем как уйти и оставить меня в моей гробнице.

У меня не было возможности определить, сколько времени я пролежал замертво. Мы прибыли в Регед в июле, и сейчас, судя по всему, тоже был разгар лета. Три недели, самое большее — месяц?.. Если бы дольше, я бы сейчас совсем обессилел. Все это время, покуда я не забылся последним глубоким сном, который, должно быть, сочли смертью, за мной ухаживали и поддерживали мои силы моими же снадобьями и отварами, так что хоть члены мои затекли и ослабли, я чувствовал себя теперь вполне здоровым. Сдвинуть хотя бы один камень, которыми было завалено устье моей пешерной гробницы, я, конечно, не мог, но не исключалось, что мне удастся привлечь внимание кого-нибудь из прохожих. Перед пешерой с незапамятных времен находилось святилище, и люди нередко поднимались вверх по оврагу, чтобы оставить приношения богу, покровителю здешнего волшебного источника. Возможно, теперь, зная, что здесь похоронен Мерлин, который диктовал свою волю верховному королю, но жил среди них и, не жалея ни времени, ни искусства, исцелял их и их скотину, — возможно, что теперь люди станут поклоняться этому месту с еще большим рвением. Пока он был жив, они являлись что ни день, принося пищу и вино, и, уж конечно, не перестанут нести свои дары, когда надо задобрить дух умершего.

Итак, подавив страх, я сел и, несмотря на слабость и головокружение, попытался сообразить, что мне делать.

Меня положили не в хрустальном гроте, который представлял собой небольшое круглое углубление в верхнем углу главной пешеры, а в самой пешере, на моем собственном ложе. Кровать была затянута какой-то тканью, плотной и тяжелой на ощупь, и, насколько можно было разглядеть в отсветах от единственного дневного луча, ее покрывало шитье и драгоценные каменья. Покров же, под которым я лежал, был мягкий, теплый, с вытканным узором. Мои пальцы нащупали рисунок: дракон. Постепенно я разглядел по углам моего ложа четыре тяжелых витых подсвечника, тускло отблескивающих золотом. Как видно, меня похоронили с королевскими почестями. Может быть, даже сам король при этом присутствовал? Жаль, что я ничего не помню. А Нимуэ? Я должен поблагодарить собственное пророчество за то, что меня просто положили в пешере, а не зарыли в землю и не предали огню. От одной такой мысли озноб пробежал по коже. Однако надо было действовать. Я обследовал свечи. Три догорели до конца, от них остались только бесформенные наплывы воска. Но четвертую, наверно, задул случайный сквозняк, она еще сохранилась в добрый фут длиною. Я потрогал пальцем восковой натек: он был мягкий. Значит, прикинул я, прошло часов двенадцать, ну, может быть, пятнадцать, с тех пор как свечи были зажжены и меня оставили, заложив вход в пешеру. В пешере до сих пор чувствовалось тепло. Если я хочу остаться в живых, тепло надо поддерживать. Я откинулся на жесткую подушку, натянул до подбородка теплый покров с золотым драконом и, устремив взгляд на последнюю свечу, сказал себе: сейчас посмотрим, неужели и эта простейшая магия, которой я некогда овладел в первую голову, находясь в этой самой пешере, тоже отнята у меня? Усилие было так велико, что я, изнемогший, снова погрузился в сон.

Когда я пробудился, розовый туманный свет клубился в дальнем конце пешеры, и вся пешера была освешена — последняя свеча горела ровным, теплым пламенем. Я увидел две золотые монеты, поблескивающие на покрове, — смутно вспомнил, как они скатились с моих век, когда я проснулся и поднял голову. При свече я разглядел и еще кое-что, представлявшее для меня ценность: ритуальные лепешки и вино, оставленные подле моего ложа как приношения духам умерших. Тут я громким голосом возблагодарил бога, хранящего меня, сел на погребальном ложе, укутанный в могильные пелены, и утолил голод и жажду.

Лепешки были черствые, но с медовым привкусом, а вино крепкое, оно побежало по моим жилам, как новая сила жизни. А пламя свечи, источая мягкое тепло, разогнало последние клочья страха. «Эмрис, — прошептал я себе, — Эмрис, дитя света, любимец королей… тебе было сказано, что ты будешь заживо погребен во тьме и сила твоя оставит тебя; и вот взгляни — пророчество сбылось, но, оказывается, это вовсе не страшно; ты и вправду погребен заживо, однако у тебя есть воздух, и свет, и — если твои запасы не разорили — пища, и питье, и тепло, и целебные снадобья…»

Я вынул свечу из тяжелого подсвечника и прошел в дальние гроты, служившие мне кладовыми. Все сохранилось так, как было при мне. Стилико выказал себя не только верным хранителем моего дома. Его заботой оставлены подле моего «гроба» медовые лепешки и вино. Похоже, что и запасы были все пополнены, на случай если мне что-нибудь понадобится за гробом. Так или иначе, но на полках ряд за рядом, короб за коробом покоилась бесценная провизия, стояли банки и флаконы с целебными и укрепляющими снадобьями — все, что я не захватил с собою в Яблоневый сад. Настоящий беличий склад: сушеные плоды и орехи, медовые соты, понемногу сочащиеся густой сладкой влагой, бочонок оливок в масле. Хлеба, конечно, не было, но в одном кувшине я нашел окаменевшую краюшку толстой овсяной лепешки, которую когда-то испекла и дала мне жена пастуха, — она не испортилась, только высохла, как деревянная, и, раскрошив, я положил ее размокать в вине, ручной короб был наполовину полон, и на оливковом масле можно будет напечь новых лепешек. Вода у меня в пешере имелась — когда я поселился здесь, я прежде всего наставил слугу, как провести по трубе воду из источника, бьющего у входа, и наполнить в полу каменное углубление. Сверху мы приладили крышку, и вода в этой естественной чаше оставалась чистой даже в бурю или в мороз. А избыток вытекал по трещине и сбегал, отведенный в самый отдаленный угол самого дальнего грота, где было у меня отхожее место. Нашлись в моих запасах и свечи, а на каменной приступке, как всегда, лежали кремни и трут. Высилась на своем месте и горка древесных углей, но, опасаясь дыма и угара, я не стал разводить жаровню. К тому же тепло мне еще могло понадобиться в будущем. Если мои подсчеты верны, через какой-нибудь месяц кончится лето и настанет осень с холодными ветрами и промозглой сыростью.

И потому в первое время, пока в пешеру еще проникало теплое дыхание лета, я зажигал свет только для того, чтобы приготовить еду, да иной раз для бодрости, когда в темноте особенно томительно влачились часы. Книг у меня не было, я все перевез в Яблоневый сад. Но письменные принадлежности имелись под рукой, и со временем, когда я окреп и стал тяготиться вынужденным бездельем, мне пришла в голову мысль упорядочить и записать историю моего детства и всего, что было потом и в чем я принимал заметное участие. Помогла бы, конечно, и музыка, но большая стоячая арфа вместе с книгами переехала в Яблоневый сад, а ручную арфу, всегда сопровождавшую меня в пути, никто не счел уместным наряду с другими сокровищами для загробного пользования положить рядом с моим телом.

Я, разумеется, много думал о том, как выбраться из темной могилы. Но священный полый холм, внутри которого меня торжественно похоронили, словно сам преградил мне выход наружу: чтобы завалить отверстие пешеры, сверху обрушили чуть не весь склон. И сколько бы я ни старался, мне никогда не разобрать и не пробить этот завал. Другое дело — если бы у меня были необходимые орудия. Тогда рано или поздно можно было бы пробиться. Но у меня орудий не было. Ломы и лопаты всегда хранились под скалой, где у меня был устроен навес для лошади.

Была еще одна возможность, и она все время не шла у меня из головы. Кроме тех пешер, которые я освоил, внутри холма имелась еще целая цепь пешер поменьше. Они сообщались одна с другой, расходясь по всей внутренности холма, и одна из них представляла собой круглую шахту, наподобие трубы пронизывающую холм до самой верхушки и открывающуюся в маленькой ложбинке. Там в стародавние времена под давлением древесных корней и под действием непогоды треснула каменная плита, и через эту трещину вниз проникал свет, иной раз сыпались камешки и сочилась дождевая вода. Этим же путем вылетали наружу обитающие в подземелье летучие мыши. Со временем внизу накопилась целая груда насыпавшихся камней, образуя как бы возвышение на дне пешеры, которое чуть не на треть поднималось к «верхнему свету», как я назову это отверстие. Теперь я с надеждой пробрался туда, чтобы посмотреть, не выросла ли эта каменная лестница, но был разочарован: над ней по-прежнему зияла пустота в добрых три человеческих роста, а затем шахта изгибалась, сначала круто, потом полого и только тут оканчивалась дневным сиянием. Можно было себе представить, что человек молодой и ловкий смог бы выбраться этим путем наружу без посторонней помощи, хотя каменные стены шахты были мокрыми и скользкими, а кое-где ненадежными: того и гляди обвалятся. Но для человека в летах, да еще только-только с одра болезни, это представлялось неосуществимым. Единственным утешением служило то, что здесь к моим услугам действительно был хороший дымоход, в холодные дни я смогу без опасений разжигать жаровню, наслаждаться теплом, горячей пищей и питьем.

Естественно, я подумывал и о том, чтобы развести в пешере настоящий огонь в надежде, что дым, выходящий из холма, привлечет внимание людей, но против этого было два соображения. Во-первых, жители окрестных мест привыкли каждый вечер видеть, как над холмом поднимаются тучи летучих мышей, похожие издалека на столбы дыма, а во-вторых, у меня было мало топлива. Оставалось только беречь на зиму мои скудные запасы и ждать, пока кто-нибудь поднимется по оврагу к святому источнику.

Но никто не поднимался. Двадцать дней, тридцать, сорок отсчитал я насечками на палочке. Я с огорчением убедился, что простые люди, так охотно являвшиеся помолиться духу источника и принести дары живому человеку, который исцелял их недуги, умершего волшебника боятся и предпочитают не приближаться к полому холму, где поселились, по их понятиям, новые духи. А поскольку тропа, проходящая по оврагу, кончается у входа в пешеру, где бьет источник, мимо тоже никто не проезжал. Так что никто не появлялся по соседству от моей гробницы, кроме птиц, чьи голоса до меня доносились, и, наверное, оленей, да еще однажды ночью я услышал, как лиса — а может быть, волк — обнюхивает камни, завалившие вход.

Так проходили дни, обозначенные рядом насечек, а я по-прежнему был жив и даже — что давалось все труднее — всеми доступными мне способами преодолевал страх. Писал, строил планы, как вырваться на свободу, хозяйничал и, не стыжусь признаться, коротал ночи — а иногда и безнадежные дни — с помощью вина, а то и сонного зелья, притуплявших чувства и скрадывавших время. Я не поддавался отчаянию — существуя словно бы по ту сторону смерти, я держался, как за веревочную лестницу, спущенную сквозь окно у меня над головой, за такой ход мыслей: я всегда повиновался моему богу, от него получал магическую силу и обращал ее на службу ему же, теперь она перешла от меня к моей юной возлюбленной, она ее у меня отняла, но, хоть жизнь моя, казалось бы, кончилась, мое тело неизвестно почему не было предано ни огню, ни земле. И теперь я жив, вновь силен телом и духом и нахожусь пусть в заточении, но в своем полом холме, посвященном моему богу. Неужели во всем этом нет предназначения и цели?

С такими мыслями я однажды отважился забраться в хрустальный грот.

До сих пор, ослабевший, лишенный — я знал — магической силы, я не решался вновь очутиться там, где меня посещали видения. Но однажды, просидев несколько часов в темноте — мой запас свечей подходил к концу, — я все-таки взобрался на каменный уступ в дальнем конце главной пешеры и, согнувшись, пролез в хрустальный полый шар.

Меня вели лишь приятные воспоминания о прошлом могуществе и о любви. Света я с собой не взял и не ожидал ничего увидеть. А просто, как когда-то мальчиком, лег ничком на острые грани кристаллов и погрузился в плотную тишину, наполняя ее своими мыслями.

Что это были за мысли, я не помню. Может быть, я молился. Но не вслух. Через некоторое время я почувствовал — как в непроглядной ночной тьме человек не видит, а вдруг ощущает наступление рассвета — какой-то отзыв на свое дыхание. То был не звук, а лишь еле уловимое эхо, словно рядом пробудился и дышит невидимый призрак.

Сердце у меня заколотилось, участилось дыхание. То, другое дыхание тоже стало чаше. Воздух в гроте тихо запел. По стенам хрустального шара побежал, отзываясь, такой знакомый ропот. Слезы слабости переполнили мне глаза. Я произнес: «Так, значит, тебя привезли и поставили на место?» И из темноты мне отозвалась моя арфа.

Я пополз на этот звук. Пальцы коснулись живой, шелковистой деревянной поверхности. Резной край рамы лег мне на руку, как рукоять великого меча у меня на глазах не раз ложилась в ладонь верховного короля. Я, пятясь, вылез из грота, прижимая арфу к груди, чтобы заглушить ее жалобный стон. И ощупью пробрался обратно в свое узилище.

Вот песнь, которую я сложил. Я назвал ее «Песнь погребенного Мерлина».

Куда ушли они в сиянии — Свет солнца, и большой ветер, И бог, отвечавший мне Сверху, от небесных звезд, И звезда, лучившаяся для меня, И голос, говоривший со мной. И сокол, указывавший мне путь, И щит, укрывавший меня? Ясен путь к воротам, У которых все они ждут меня. Я верю, что они ждут меня. День померк, Ветер утих, Все, все ушло в сиянии, Один я остался. Что проку призывать меня? Ведь у меня нет ни щита, ни звезды. Что проку преклонять передо мной колена? Ведь я — всего лишь тень Его тени. Всего лишь тень Звезды, которая упала Давным-давно.

Ни одна песнь не родится целой и законченной с первого запева, и я сейчас не помню, сколько раз я ее спел, прежде чем осознал, что слышу какой-то необычный звук, словно бы стучавшийся мне в душу вот уже на протяжении нескольких куплетов. Я подождал, пока замрут певучие звуки, легонько прижал ладонью струны и прислушался.

В безжизненном молчании громко стучало мое сердце. Но сквозь этот стук я слышал еще какое-то отдаленное биение, словно бы доносящееся из глубины холма. И неудивительно, что первые мысли, посетившие меня, так давно отрезанного от обычных дел мира, были окрылены древними поверьями: я подумал о Ллуде, властелине Потустороннего мира, о конях Дикой охоты, о тенях, обитающих в полых холмах… Вот и смерть моя наконец пришла тихим вечером на исходе лета? еще через мгновение я уже понял правду — но поздно.

Это был путник, которого я так давно ждал и отчаялся дождаться. Он въехал на вершину холма, остановился у расселины в скале, где был мой «верхний свет», и слышал, как я пел.

Стало тихо, только слышно было, как нервно ударяет копытами по камню, переступая с ноги на ногу, его лошадь. А потом раздался человеческий голос:

— Эй, есть тут кто?

Я уже отбросил арфу и, торопясь, пробирался в дальний грот, откуда шла наружу шахта. На ходу я пытался крикнуть, но у меня колотилось сердце, в горле пересохло, и это удалось мне не сразу.

— Это я, Мерлин! Не бойся, я не призрак, я жив, но заключен в пешеру. Пробей мне выход, именем короля! — выкрикнул я наконец.

Но мой голос был заглушен грохотом. Можно было догадаться, что случилось. Лошадь путника, почуяв, как это свойственно животным, что-то необычное: человека под землей, странные звуки из расселины в скале, может быть, даже мое волнение, — с громким ржанием шарахнулась прочь, и из-под копыт у нее, будя эхо, посыпались комья земли и камни. Я крикнул еще раз, но всадник то ли не слышал, то ли доверился чутью лошади и тоже испугался, только дробно застучали копыта, покатились камни и всадник сломя голову ускакал прочь. Кто бы он ни был, его можно было понять: даже если он не знал, чья гробница находится внизу под холмом, ему, конечно, известно, что эти холмы считаются священными, и услышать в сумерки пение, доносящееся изнутри такого холма…

Я вернулся к себе и подобрал арфу. Она не пострадала. Я отложил ее в сторону, а с ней и надежды на спасение, и печально занялся приготовлением того, что, за неимением худшего слова, приходилось назвать моим ужином.

Глава 3

На третью или четвертую ночь после этого случая что-то разбудило меня. Я открыл глаза в полной темноте. Что это было? И тут я услышал шум: кто-то тихонько скребся, сыпались камешки, шлепались комья земли. Звуки доносились из дальней высокой пешеры с «верхним светом». Зверь какой-нибудь, подумал я, барсук, или лиса, или даже волк. Почуяли запах съестного и роются. Поплотнее укутав спину, я снова закрыл глаза.

Но звуки продолжались, осторожные, упорные, кто-то разгребал камни с настойчивостью совсем не звериной. В сердце у меня ожила надежда, я сел на своем ложе: неужели вернулся давешний всадник? А может быть, он рассказал людям о пережитом страхе, и кто-то другой, более отважный, явился по его следам посмотреть, в чем дело! Я набрал воздуху в грудь, чтоб крикнуть, но передумал. Я опасался спугнуть и этого. Лучше пусть он первый меня позовет.

Но он не звал. А просто продолжал работать, расширяя расселину в скале. Снова посыпалась земля, звякнул о камень лом, и я явственно расслышал сдавленное проклятье. Грубый мужской голос. Потом на минуту стало тихо, должно быть, он прислушивался. А потом шум возобновился — теперь он работал более тяжелым орудием, киркой или лопатой, раскапывая себе путь вниз.

Теперь уж я ни за что не стал бы кричать. Человек, явившийся просто из любопытства посмотреть, что за чудеса здесь происходят, никогда не стал бы соблюдать такую осторожность, он бы прежде всего, как тот, первый, крикнул и выждал, не раздастся ли ответ, а уж после этого попытался проникнуть через расселину в пешеру. Да и кроме того, человек с честными намерениями не явился бы сюда один и ночью.

Долго не ломая голову, я догадался, что это скорее всего грабитель могил, какой-нибудь одинокий бродяга, прослышавший о богатом захоронении под Холмом Мерлина. Он, должно быть, осмотрел бывший вход в пешеру, нашел, что он слишком плотно завален, и пришел к выводу, что через верх можно будет забраться и легче, и незаметнее. Или же это кто-нибудь из местных, наблюдавший богатую похоронную процессию и с детства знающий о существовании вверху другого, более трудного входа. А может, даже и солдат, из тех, кто после похоронной церемонии заваливал камнями устье пешеры, который с тех пор не мог забыть о сокровищах, зарытых под холмом.

Кто бы он ни был, человек этот был не из пугливых. Он знал, что найдет в пешере мертвое тело, был готов выдержать и вид, и запах трупа, пролежавшего под землей не одну неделю, и не страшился обобрать этот труп, сорвать с него драгоценности, а затем сбросить его с погребального ложа, чтобы присвоить златотканые покровы и изголовье с золотой бахромой. А что, если вместо трупа он увидит живого человека? Человека немолодого, ослабленного долгими неделями, проведенными под землей, которого к тому же мир считает умершим? Ответ прост. Он меня убьет и так или иначе ограбит мою могилу. И я, лишенный магической силы, перед ним беззащитен.

Я тихо поднялся со своего ложа и прошел в пешеру с «верхним светом». Работа вверху двигалась полным ходом. Из расширенного отверстия шло сияние — у моего посетителя, верно, был при себе достаточно яркий фонарь. Но при таком освешении он не заметит света от моей тусклой свечи. Я вернулся к себе в главную пешеру, осторожно загородившись, запалил свечу и приступил к единственно доступным для меня приготовлениям.

Если бы я затаился, дожидаясь его прихода с ножом в руках (у меня не было кинжала, но в пешере имелись ножи для приготовления пищи) или с каким-нибудь тяжелым предметом наготове, я все равно едва ли мог напасть на него достаточно быстро и нанести удар достаточной силы, чтобы оглушить его. А иначе такое нападение немедленно привело бы к моей же гибели. Мне надо было измыслить что-то другое. Я хладнокровно все обдумал. В моем распоряжении было только одно оружие, но за долгие годы я убедился, что оно могущественнее и кинжала, и дубины. Оружие это — человеческий страх.

Я убрал со своей постели одеяла. Расстелил и аккуратно разгладил драгоценный покров, подложил в изголовье бархатную подушку с золотой бахромой. Четыре золотых подсвечника так и стояли, как были, по четырем углам кровати. Рядом я поставил золотой кубок, в котором было вино, и серебряное блюдо, выложенное фанатами. Потом достал две золотые монеты, предназначавшиеся в уплату загробному перевозчику, завернулся в королевскую мантию, задул свечу и лег на погребальное ложе.

Грохот осыпавшихся камней, донесшийся со стороны шахты, и с ним ворвавшийся в пешеру свежий ночной воздух сказали мне о том, что мой гость уже в доме. Я закрыл глаза, положил себе на веки по золотой монете, расправил ниспадающие складки моей мантии, скрестил руки на груди и, стараясь дышать неглубоко и бесшумно, стал ждать.

Это оказалось необыкновенно трудно. Мне часто и прежде случалось сталкиваться с опасностью, но я всегда при этом знал, что именно мне угрожает. Была ли то битва с Бритаэлем или засада в Диком лесу, но в трудную и грозную минуту я всегда твердо знал, что после боли меня ждет победа, и спасение, и выполненная миссия. Теперь же я не знал ничего. Быть может, смерть в темноте от руки вора и убийцы, польстившегося на горсть драгоценных камешков, — это и есть тот бесславный конец, который сулили мне боги, с усмешкой давшие мне прочесть по звездам, что я буду «заживо заключен в гробницу». И на все, что свершается, — божья воля? Но нет, думал я совсем не отрешенно, если я когда-нибудь верно служил тебе, господи боже мой, дай мне перед смертью хоть раз еще вдохнуть ароматного свежего воздуха!

Раздался стук — мой посетитель спрыгнул на дно пешеры. У него, должно быть, при себе веревка, и он привязал конец к дереву, растущему вблизи расселины. И я не ошибся: он один. Из-под закрытых век и золотых монет я различил, как потеплела темнота вокруг — это он вошел со своим фонарем. Старательно прощупывая ногой каждый шаг, он продвигался к моему ложу. Я ощутил запах пота и угарный дух его дешевого фонаря, а это значит, с удовлетворением подумал я, что он не ощутит у меня в пешере запахов пищи и вина и дымка от недавно задутой тростниковой свечи. Его выдавало тяжелое дыхание — было ясно, что, как он ни храбрился, ему очень страшно.

Вот он увидел меня и остановился. Послышался вдох как предсмертный хрип. Должно быть, он приготовился увидеть разлагающийся труп, а тут лежит человек как живой или только что умерший. Несколько мгновений он простоял в нерешительности, громко и тяжело дыша, потом, видно, вспомнил рассказы об искусстве бальзамирования, еще раз тихо выругался себе под нос и на цыпочках пошел вперед. Свет у него в руке дрожал и раскачивался.

Чем явственнее я улавливал запах и звук его страха, тем спокойнее становился сам. Я дышал ровно и неглубоко, надеясь, что в дрожащем свете своего чадящего фонаря он не заметит моего дыхания. Простояв передо мной, казалось мне, целую вечность, он наконец, все так же шумно дыша, рывком, словно пришпоренная лошадь, приблизился к моему погребальному ложу. Потная, дрожащая рука сняла с моих век золотые монеты.

Я открыл глаза.

За краткое мгновение, пока он не успел еще ни шевельнуться, ни моргнуть, ни набрать в грудь воздуху, я разглядел его: тяжелые кельтские черты лица, освешенного роговым фонарем, грубые одежды деревенского ополченца, изрытая оспинами потная кожа, жадный полуразинутый рот и тупые глазки, а у пояса — острый как бритва нож.

— Милости прошу в царство мертвых, солдат, — ровно произнес я.

И на звук моего голоса из темного угла мелодичным, замирающим вздохом отозвалась арфа.

Золотые монеты со звоном укатились во мрак по дну пешеры. За ними с глухим стуком последовал роговой фонарь, разлившись лужей чадящего масла. Солдат издал душераздирающий вопль ужаса, какие мне за всю мою долгую жизнь не часто доводилось слышать; скрытая в темноте арфа передразнила его. Завопив еще истошнее, мой гость, спотыкаясь в темноте, бросился вон из пешеры по направлению к шахте. Первая попытка выкарабкаться наружу по веревке ему не удалась — он сорвался и с возгласом тяжело шлепнулся на усыпанный камнями пол. Но страх придал ему силы; задыхаясь, он карабкался все выше, протиснулся в расселину, и под уклон простучали, оскользаясь, торопливые шаги. А потом все звуки замерли, я опять остался в одиночестве и безопасности.

В безопасности своей могилы. Веревку он все-таки унес. Наверно, испугался, как бы дух колдуна не выбрался за ним следом и не пустился в погоню. В пробитое им отверстие мне виден был клочковатый лоскут неба, и на нем, далекая, чистая и равнодушная, лучилась одна звезда. Внутрь щедро проникал свежий ночной воздух, а с ним холодный, неопровержимый запах близкого рассвета. Наверху над скалой запел первый дрозд.

Мой бог ответил мне. Я еще раз вдохнул свежего, ароматного воздуха и услышал мелодичную птичью песнь. Но жизнь по-прежнему осталась для меня недоступна.

Я возвратился к себе в пешеру и как ни в чем не бывало приступил к заботам очередного дня.

За этим днем последовал второй, за ним третий. На третий день, поев и отдохнув, посидев над своими записями и приведя себя по возможности в спокойное расположение духа, я пошел осмотреть пешеру-шахту. Злосчастный могильный вор подарил мне новую тень надежды: куча камней внизу под отверстием выросла не меньше чем на три фута, и, хотя веревку, на которой он спустился, он, убегая, захватил с собой, на дне пешеры, свернутый широкими кольцами, валялся какой-то шнур. Впрочем, надежды мои, едва возродившись, тут же и рухнули: шнур оказался гнилой, да и короткий, всего четыре или пять локтей. Должно быть, он предназначался для того, чтобы перевязать награбленное: даже с одним подсвечником в руке вор не сумел бы лезть по веревке вверх, поэтому, должно быть, собирался связать все в одну охапку, прикрепить к веревке и потом вытянуть из расселины. Найденный шнур, даже будь он достаточной длины, чтобы забросить его наверх и зацепить петлей за какой-нибудь выступ, все равно не выдержал бы моего веса. К тому же, еще раз задрав голову и пристально осмотрев неровные, мокрые стены шахты, я не увидел ни одного мало-мальски надежного упора. Возможно, что молодой мужчина или ловкий подросток и сумел бы тут подняться, но я, хоть и обладал всегда немалой физической силой и выносливостью, все-таки не мог считаться атлетом, теперь же, в старости, после болезни и лишений, мне об этом нечего было и думать.

еше одну услугу оказал мне могильный вор: если раньше, чтобы вылезти через шахту, мне понадобилось бы как-то взобраться наверх пешеры и разрыть себе лаз, что без лестницы и орудий было немыслимо, то теперь выход наружу был открыт. Оставалось только до него дотянуться. В моем распоряжении был кусок шнура — неужели я с его помощью не сооружу себе что-то вроде подмостей? А достигнув наклонной части шахты, не сумею из чего-нибудь связать для дальнейшего подъема некое подобие лестницы? Перед тем как замуровать устье пешеры, из нее вынесли почти всю утварь, но оставалась еще кровать, две-три табуретки и стол, бочонки и в углу — забытая массивная скамья. Если бы как-то разбить это все на доски, связать их кусками шнура или разодранного на полосы одеяла… А в качестве клиньев можно использовать черепки разбитых банок…

Весь тот день, а также и следующий я работал под «верхним светом», сооружая подмости и при этом вспоминая Треморина, главного строителя в свите моего отца и моего первого наставника в строительном деле. То-то бы он посмеялся, видя, как великий волшебник Мерлин, превзошедший своего учителя и поднявший Висячие Камни в Хороводе Великанов, ладит какое-то жалкое сооружение, которого постыдился бы простой подмастерье. Возьми-ка ты лучше вместо этого арфу, сказал бы он мне, и, подобно Орфею, поиграй перед обломками скамей и табуреток, покуда они сами не сложатся в подмости, как стены Трои. Именно так он в свое время ничтоже сумняшеся объяснял людям мой строительный подвиг — подъем огромных каменных глыб Хоровода Великанов.

К вечеру второго дня подмости были готовы. Получилось грубое сооружение девяти футов в высоту, прочно стоящее на куче камней под отверстием шахты. Сверху я приладил толстую доску от скамьи, которая выдержит, если на нее поставить лестницу. Теперь осталось, на глаз, еще надстроить всего только двадцать пять футов. Я трудился дотемна, потом зажег лампу и приготовил свой жалкий ужин. А затем, как ищет человек утешения в объятиях любимой, так я прижал к груди свою арфу и, не помышляя об Орфее или Трое, играл, покуда веки у меня не стали смыкаться и фальшивое созвучие не оповестило меня о том, что пора спать. Завтра будет новый день.

И кто бы догадался, что за день! Уставший от своих трудов, я крепко спал и, пробудившись позже обычного, увидел яркий луч и услышал, что кто-то зовет меня по имени.

Сначала я не пошевелился, думая, что все еще нахожусь во власти туманных сновидений, так часто дразнивших меня в пешере, но потом опомнился, ощутил боками жесткий каменный пол, на котором спал с тех пор, как сломал кровать, и снова услышал голос — он шел сверху, чуть дрожащий от волнения мужской голос, как-то до странности знакомо выговаривающий латинские слова.

— Милорд! Господин мой Мерлин! Ты здесь?

— Здесь! Иду!

Забыв о боли в суставах, я, как молодой, вскочил и бросился в пешеру с «верхним светом».

В отверстие шахты изливалось солнечное сияние. Спотыкаясь, я добрался до подножия подмостей, почти не оставивших свободного места на дне шахты. И задрал голову.

Сверху, обрамленная ослепительной синевой неба, в расселину просунулась чья-то голова и плечи. Сначала, после темной своей пешеры, я сослепу ничего не мог разглядеть. Но тот, смотрящий вниз, должен был видеть меня вполне отчетливо — нечесаного, бородатого и, конечно, бледного, как призрак, которого он опасался здесь обнаружить. Я услышал тихий возглас, и голова исчезла.

Я крикнул:

— Постой, ради бога, прошу тебя! Я не призрак! Погоди! Помоги мне выбраться отсюда. Стилико, не уходи!

Я почти бессознательно узнал его выговор и его самого, моего давнего слугу-сицилийца, который женился на Мельниковой дочери Мэй и теперь держал мельницу в долине на реке Тиви. Был он человек доверчивый, суеверный, легко пугающийся того, что казалось ему непонятным. Прислонясь к стойке подмостей, я ухватился дрожащими руками за доски и постарался прежде всего успокоиться, чтобы мое спокойствие передалось ему. Вскоре вверху шахты снова показалась его голова. Мне видны были вытаращенные черные глаза, изжелта-смуглое, без кровинки, лицо, разинутый рот. Титаническим усилием воли, от которого я едва не потерял сознание, я заставил себя обратиться к нему ровным, уверенным тоном на его родном языке:

— Не бойся, Стилико. Меня ошибочно сочли умершим и заключили в эту гробницу. Вот уже сколько времени я нахожусь здесь, замурованный внутри холма. Но я не призрак, дружище, я настоящий, живой Мерлин и очень нуждаюсь в твоей помощи.

Он просунул голову глубже.

— Значит, король… и все другие, кто был здесь…

Он не договорил и затрудненно сглотнул.

— Разве призрак мог бы соорудить вот эти подмости? — продолжал я убеждать его. — Я не потерял надежду на спасение; все это время, что я здесь нахожусь, она поддерживала меня, но, клянусь богом всех богов, Стилико, если ты теперь не поможешь мне выбраться и бросишь меня здесь, честное слово, я умру еще до наступления ночи!

Я замолчал, устыдившись.

Он прокашлялся. И, потрясенный, но уже справившись с испугом, проговорил:

— Так, значит, это правда ты, господин? Нам сказали, что ты умер и похоронен, и мы оплакивали тебя… но нам следовало знать, что твоя волшебная сила убережет тебя от смерти.

Я потряс головой. Главное — не прекращать разговор, я знал, что с каждым моим словом он все больше верит мне и собирается с духом, чтобы проникнуть в пешеру-гробницу, где заключен этот живой призрак.

— Не волшебная сила, — возразил я, — это мой недуг обманул всех. Я больше не волшебник, Стилико, но я все еще, благодарение богу, крепок телом. Иначе бы эти недели, проведенные под землей, уж конечно, убили меня. Ну так как, мой друг, ты сможешь меня вызволить? Потом мы еще поговорим и решим, что следует предпринять, но сейчас, бога ради, помоги мне выбраться отсюда на волю…

То была нелегкая работа, потребовавшая много времени, в особенности еще и потому, что, когда он хотел сходить за подмогой, я в выражениях, которые теперь стыжусь вспомнить, умолил его не оставлять меня одного. Он не стал спорить, а принялся навязывать узлы на крепкой веревке, которую нашел наверху, — она так и осталась там, прикрепленная одним концом к дереву вблизи расселины. На свободном конце он сделал петлю, чтобы я мог вставить ногу, и осторожно спустил веревку в шахту. Она достала до моих подмостей, и даже с запасом. А затем он сам ловко спустился по ней и в мгновение ока очутился подле меня у подножия подмостей. Должно быть, он хотел по старой привычке встать передо мной на колени и поцеловать мои руки, но я сразу изо всех сил вцепился в него и повис, так что ему пришлось, наоборот, меня поддержать на ногах. Обхватив меня молодыми крепкими руками, он провел меня в мою жилую пешеру, нашел для меня последнюю неразломанную табуретку, разжег лампу, дал мне выпить вина, и немного погодя я уже мог с улыбкой произнести:

— Ну, теперь ты удостоверился, что я материальное тело, а не дух? Ты храбро поступил, что пришел, и еще храбрее, что не дрогнул и не убежал. Но что могло привести тебя в эти места? От тебя я уж никак не ожидал, что ты станешь лазить в гробницы.

— Я бы никогда и не пришел сюда, — признался он, — но мне рассказали кое-что, и я подумал, что ты все-таки волшебник, может быть, твоя волшебная сила не даст тебе умереть, как простому смертному.

— Что же тебе такое рассказали?

— Ты знаешь Брана, который помогает мне на мельнице? Так вот, вчера он был в городе и видел в таверне одного пьянчугу, который сидел там и плел, что будто бы он побывал в Брин-Мирддине и сам волшебник Мерлин вышел из могилы, чтобы потолковать с ним. Люди ставили ему выпивку и просили рассказывать еще, ну он и не стеснялся, врал за милую душу, но кое-что в его рассказе заставило меня призадуматься… — Он помолчал. — А что произошло на самом деле, господин? Кто-то и вправду побывал здесь, я это понял по веревке, привязанной к дереву.

— Побывали, и даже дважды, — ответил я. — Сначала кто-то поднялся на вершину верхом на лошади… Эго было вот когда: видишь, я делал зарубки? Должно быть, он услышал мое пение — звуки хорошо распространяются в каменных пустотах. А потом, это было четыре дня спустя, или нет, пять дней, какой-то проходимец хотел ограбить гробницу, это он раскопал сверху лаз и спустился вниз по веревке. — И я рассказал ему, как все было. — Он, верно, со страху не стал задерживаться, чтобы отвязать веревку. Слава богу, что до тебя вовремя дошли его рассказы и ты пришел прежде, чем он снова набрался храбрости, он бы вернулся за веревкой и, глядишь, еще снова сунулся бы ко мне в подземелье.

Стилико искоса бросил на меня удрученный взгляд.

— Не стану обманывать тебя, господин. Ты незаслуженно похвалил меня за храбрость. Я приходил сюда вчера вечером. Мне страсть как не хотелось идти одному, но Брана звать с собой было стыдно, а Мэй и близко не соглашалась подойти к пешере… Ну, я посмотрел, устье пешеры завалено, как было, а тут вдруг слышу: арфа! Я… я подхватился — и бежать. Прости меня.

— Но все же вернулся, — тихо возразил я.

— Да. Всю ночь не мог заснуть. Помнишь, один раз, уезжая, ты оставил меня сторожить пешеру, ты тогда показал мне свою арфу и объяснил, что иногда она играет сама собой, это сквозняк трогает струны. Чтобы я не боялся, ты провел меня в хрустальный грот и сказал, что в нем я всегда смогу надежно укрыться. Ну вот, я все это припомнил, подумал о том, как ты был добр ко мне, как избавил меня от рабства и подарил мне свободу и жизнь, которой я теперь живу. И я решил, пусть даже эго призрак моего господина, пусть его волшебная арфа сама собой играет внутри полого холма, все равно от моего господина мне нечего опасаться худа… И я пришел опять, но только теперь уже днем. Я подумал, если это призрак, тогда при солнечном свете он будет спать.

— Я и в самом деле спал.

Как острием ножа, меня кольнула мысль, что если бы я накануне вечером напился, как случалось нередко, сонного зелья, то мог бы ничего не услышать.

А он продолжал:

— В этот раз я взошел на вершину холма и вижу — белеет разломанный камень в том месте, где под скалой была отдушина. Подошел поближе, а там веревка привязана к осине и в камнях широкая расселина, я заглянул в нее и увидел… — он замялся, — увидел эту груду досок.

Я уж думал, что мне никогда больше не будет смешно.

— Это не груда досок, а подмости, Стилико.

— Да-да, конечно. Я подумал: это не призраком сколочено. Ну и стал кричать. Вот и все.

— Стилико, — сказал я, — если когда-нибудь я сделал тебе добро, будь уверен, что ты отплатил мне сторицей. Ты дважды спас мне жизнь. Не только сегодня. А еще и тогда, когда оставил пешеру оснащенной всем необходимым, иначе я бы здесь давно погиб от холода и голода. Я этого тебе не забуду.

— Очередь за тем, чтобы вытащить тебя на волю. Но как? — Он осмотрелся, скользнув взглядом по голым стенам и разломанной утвари. — Теперь, когда мы потолковали и ты чувствуешь себя лучше, милорд, не сходить ли мне за подмогой и за инструментом, чтобы вскрыть заваленный выход? Так было бы тебе удобнее всего, уверяю тебя.

— Понимаю, но не согласен. Я успел все хорошо обдумать. Пока я не узнаю, как обстоят дела в королевстве, мне нельзя вдруг «восстать из мертвых». Ведь простые люди именно так поймут появление принца Мерлина из могилы. Поэтому никакие разговоров не должно быть, прежде чем мы не уведомим короля. Так что сначала надо послать к нему…

— Король, говорят, сейчас в Бретани.

— Вот как? — Я задумался. — А кто регент?

— Королева с Бедуиром.

Я помолчал, разглядывая свои ладони. Стилико, скрестив ноги, сидел против меня на полу. В неярком свете лампы он все еще походил на юношу, какого я знал когда-то. Темные византийские глаза выжидающе смотрели на меня.

Я облизнул губы.

— А леди Нимуэ? Ты знаешь, кто она? Она…

— А как же, весь мир знает ее. Она владеет магией, как ты когда-то… как ты, господин. Она постоянно при короле. Она живет близ Камелота.

— Да? Ну, так или иначе, но до возвращения короля из Бретани никто не должен ничего знать. Мы как-нибудь справимся с тобой сами. Спустись в конюшню под горой, принеси оттуда необходимые инструменты, и мы что-нибудь придумаем.

Все так и получилось. Через полчаса он вернулся к расселине, принеся с собой гвозди, топор, молоток и несколько досок, которые были сложены в стойле. Эти полчаса дались мне нелегко: умом я понимал, что он вернется, однако, не в силах совладать со своими чувствами, сидел на табурете и дрожал как последний дурак, обливаясь холодным потом. Но к тому времени, когда Стилико спустил все это в шахту, а затем спустился и сам, я уже сумел взять себя в руки. Мы приступили к работе, вернее, я сидел и давал указания, а он под моим руководством сколотил что-то вроде лестницы, которую установил на возведенных мною подмостях. Верхним концом лестница доставала до наклонной части шахты. Начиная отсюда, в дополнение к толстой веревке с узлами, он вставил поперек лаза, укрепив за выступы и щели в стене, несколько кусков дерева — эти перекладины, правда, не могли служить мне ступенями, но все-таки давали возможность упереться коленом и перевести дух.

Завершив работу, он стал испытывать свою лестницу на прочность, а я тем временем завернул в оставшееся одеяло арфу, мои рукописи и кое-какие снадобья для восстановления сил. Стилико вылез с узлом из шахты. А я, срезав ножом с гробового покрова несколько драгоценных камней покрупнее, положил их вместе с золотыми монетами в кожаный мешок, где у меня хранились высушенные травы, затянул завязку, продел в петлю запястье и уже стоял наготове у подножия подмостей, когда наконец сверху опять появился Стилико и, придерживая веревку, крикнул мне, чтобы я начинал подъем.

Глава 4

Я пробыл на мельнице у Стилико целый месяц. Мэй, прежде трепетавшая передо мной, видя теперь вместо грозного колдуна просто больного человека, которому нужна помощь, ухаживала за мной с неустанной самоотверженностью. Кроме нее и ее мужа, я никому не показывался, все это время я не выходил из комнаты на верхнем этаже — лучшей в доме, они уступили мне свою спальню, не слушая моих возражений. Работник их спал на другом конце двора в амбаре и знал только, что в доме поселился престарелый родственник хозяев. То же было сказано и детям, и они все приняли на веру: детям свойственна доверчивость.

Первое время я лежал в постели. Силы мои после перенесенных лишений были совсем подорваны, дневной свет и шумы обыденной жизни оказывали на меня мучительное действие — то на дворе перекликались мужчины, разгружая баржу с зерном, то доносился стук лошадиных копыт по дороге, то раздавались крики играющих ребятишек. Даже говорить с Мэй или Стилико было мне поначалу трудно, но они оба обращались со мной так сочувственно и деликатно, как умеют простые люди, и постепенно мне стало легче, я снова почувствовал себя человеком. Вскоре я уже встал с постели, проводил время за своими писаниями и, призвав к себе старших детей Стилико, начал обучать их грамоте. Со временем я сумел оценить даже разговорчивость Стилико и жадно расспрашивал его обо всем, что произошло в королевстве, пока я находился в заточении.

Про Нимуэ сверх того, что он успел мне сообщить, ему мало что было известно. Слава о ее магической силе после моего исчезновения быстро разнеслась повсюду, и мантия королевского прорицателя пришлась на ее плечи как раз впору. Сначала она жила в Яблоневом саду, но, когда скончалась владычица алтаря, возвратилась в святилище на острове и со всеобщего молчаливого согласия заняла освободившееся место. Поговаривали, что с нею в святилище пришли перемены — новая владычица алтаря не проводит свои дни затворницей на острове в кругу девственных сестер, а нередко бывает теперь в Камелоте при дворе, и ходили даже слухи, будто она собирается вступить в брак. Ее избранника Стилико мне назвать не мог. «Кто-нибудь из королей, понятное дело», — только сказал он.

Этим я вынужден был удовольствоваться. Больше никаких особых новостей я не услышал. Люди, поднимавшиеся вверх по реке к мельнице, были все больше простые работники или баржевики, разбиравшиеся лишь в местных делах и ни о чем ином не помышлявшие, кроме как о получении хорошей цены за свои товары. От них я только узнал через Стилико, что времена все еще были добрые, в королевстве царил мир и саксы придерживались условий заключенных договоров. Так что верховный король счел для себя возможным отлучиться из страны.

Зачем, Стилико не знал. Да и меня это до времени занимало лишь постольку, поскольку означало, что впредь до его возвращения я должен блюсти мою тайну. Я еще раз все обдумал, когда окончательно пришел в себя, и утвердился в своем решении. Открыто вернуться к делам мне не было никакого расчета. Даже «чудо» моего восстания из могилы не принесло бы теперь пользы королевству и королю. У меня больше не было магической силы и дара провидения, чтобы служить ему. Зачем же поднимать шум по случаю моего возвращения и тем подрывать авторитет моей преемницы Нимуэ, если я больше Артуру ничем полезен быть не смогу? Я принародно передал ей бразды своей власти и покинул этот мир, обо мне уже складывались легенды, как я понял со слов Стилико, — все новые подробности собирались вокруг рассказа могильного вора о встрече с тенью колдуна.

Это же все относилось и к Нимуэ. Насколько я способен был рассуждать хладнокровно, было ясно, что наша с ней любовь — в прошлом. Мог ли я теперь вернуться и занять прежнее место подле моей любимой — навязать путы на лапки сокола, уже взмывшего в поднебесье? Была и еще одна мысль, удерживавшая меня. Бодрствуя, я с успехом отгонял ее, но по ночам, во сне, она дразнила меня сновидениями и памятью о давних пророчествах, язвящими, точно оводы. Что я, в сущности, знал о женщинах, даже теперь? Вспоминая, как неумолимо день за днем покидала меня моя сила, как наступала неодолимая слабость и ввергла меня под конец в сон, подобный смерти, так что я был замертво брошен в темном узилище, — перебирая теперь все это в памяти, я спрашивал себя, чем же на самом деле была наша любовь, как не цепью, приковавшей меня к той, кого я любил, и принудившей меня отдать ей все, что я имел. И даже когда я вспоминал ее нежность, ее преклонение передо мной и любовные речи, я понимал — и для этого не требовалось провидческого дара, — что она не пожертвует обретенной силой, хотя бы и ради того, чтобы воссоединиться со мной.

Нелегко было втолковать Стилико, почему я не хочу показаться людям, но он не стал спорить, когда я сказал, что должен дождаться приезда Артура, прежде чем принимать решение. О Нимуэ он говорил так, что было ясно: он считал ее не больше чем моей ученицей, заступившей освободившееся место учителя.

Наконец, окончательно оправившись и не желая более обременять своим присутствием Стилико и его хозяюшку, я надумал отправиться в Нортумбрию и начал при содействии Стилико готовиться в путь. Добираться я решил морем. Морские путешествия никогда не прельщали меня, но сушей ехать было долго и тяжело, в любой день могли начаться дожди, и к тому же мне невозможно было тащиться по дорогам одному, Стилико тогда непременно вызовется меня сопровождать, а ему в это время года никак нельзя отлучаться с мельницы. Он и на корабле хотел было отправиться вместе со мною, но в конце концов мне удалось его отговорить. Тут мне вернее всего помогло не столько мое красноречие, сколько его — по старой памяти — преклонение передо мной как перед «могучим волшебником», которому он некогда служил и, гордясь, подчинялся. Так или иначе, но мне удалось настоять на своем, и однажды утром я спозаранку сел на баржу и спустился вниз по реке до Маридунума, где отыскал в порту судно, отплывающее на север.

Я не уведомил Блэза в Нортумбрии о своем предстоящем прибытии, так как у меня не было гонца, которому я мог бы доверить известие о том, что Мерлин «возвратился из царства мертвых». Оставалось надеяться, что я изыщу какой-нибудь способ предупредить моего бывшего учителя, когда окажусь от него поблизости. А может быть, он даже и не слышал о моей смерти — он жил затворником, о том, что свершается в мире, знал главным образом из моих писем, и вполне могло статься, что как раз теперь он разворачивал последний свиток, полученный из Яблоневого сада.

Именно так на самом деле и было. Но прошло еще немало времени, прежде чем я об этом узнал. А тогда я до Нортумбрии не доехал, прервав плавание в Сегонтиуме.

Наше судно вошло в гавань ясным безветренным утром. Маленький городок купался в лучах солнца, прикорнув прямо у искрящейся воды, а вверху, над его скромными домишками, высились могучие стены крепости, возведенной в римские времена, — главной твердыни императора Максима. На западе, за полосой воды, отливали золотом на солнце зеленые поля острова Мона. А на берегу, чуть в стороне от крепостных стен, чернели руины старой башни, которая именовалась Максеновой башней. У ее подножия в разрушенном храме Митры я много лет назад разыскал меч британских королей, и там в подполье под разбитым алтарем я оставил запрятанными остальные сокровища Максена: копье и чашу Грааль; я обещал когда-то Нимуэ показать этот тайник на возвратном пути из Галавы. А еще дальше и выше вздымалась в небо великая Снежная гора. Первые снега уже побелили ее вершину, одетые облаками склоны даже в этот солнечный день были темно-лиловыми от прошлогоднего вереска и каменных осыпей.

Мы причалили к пристани. У нас на корабле были товары, которые предстояло выгрузить, а это дело не скорое, и я, с радостью сойдя на сушу, поспешил в портовую таверну, где мог перекусить и, сидя у окна, наблюдать за тем, как идет разгрузка и погрузка.

Я был голоден. Во время плавания даже по спокойному морю, как на этот раз, я всегда безвылазно сижу в каюте и ничего не пью и не ем, покуда не прибуду к месту назначения. Комендант порта заверил меня, что наше судно отплывет не раньше чем с вечерним отливом, потому у меня было вдоволь времени, чтобы отдохнуть и собраться с силами для дальнейшего плавания. Честно сказать, у меня мелькнула мысль, что хорошо бы опять побывать на развалинах храма Митры, но я ее отбросил. Даже если бы я и посетил то место, сам тайник я бы все равно не тронул. Сокровище Максена не про меня. К тому же я был утомлен плаванием и нуждался в пище для подкрепления сил. Я свернул в таверну.

Здание таверны представляло собой три флигеля, с трех сторон ограждавшие квадратный двор, который четвертой стороной выходил на пристань — по-видимому, чтобы удобнее было сгружать товары с кораблей прямо на склады таверны. Во дворе под широкими свесами крыши стояли прочные столы и скамьи, но погода, хотя и ясная, все же была недостаточно теплой, чтобы склонить меня к обеду на свежем воздухе. Я вошел во внутреннее помешение, где в очаге полыхали дрова, и заказал себе еды и вина (свой проезд на корабле я оплатил одной из золотых монет, которые предназначались перевозчику в загробном царстве, ее хватило на то, чтобы шкипер преисполнился ко мне уважения, несмотря на мой более чем скромный облик, да еще отсчитал сдачу). Слуга поспешил принести мне славный обед, состоящий из баранины и свежего хлеба, а к ним — бутылку простого красного вина, какое любят моряки, и оставил меня наслаждаться теплом очага и следить через открытую дверь за разгрузочными работами.

День близился к вечеру. Я, оказывается, устал больше, чем думал, и задремал, сидя за столом, — дремал, пробуждался, задремывал снова. А на пристани работа шла своим чередом — скрипели вороты, гремели цепи, напрягаясь, гудели канаты, мешки и тюки громоздились на палубе. Над ними, крича, летали чайки. Время от времени со скрипом проезжали запряженные волами телеги на кругляках-колесах.

В самой таверне было тихо. Один раз через двор прошла женщина, неся на голове корзину с бельем, пробежал мальчик, на руке у него был лоток со свежевыпеченными хлебами. В правом флигеле, как можно было понять, находились какие-то постояльцы. Туда со стороны города вошел человек в одежде раба, с плоской корзиной, затянутой полотном. Он скрылся за дверью, а немного погодя оттуда выбежали во двор дети, мальчики, хорошо одетые, но шумные. У них был какой-то странный нездешний выговор, я не мог вспомнить, в каких краях так говорят. Двое, близнецы судя по виду, уселись на плитах двора играть в кости, между тем как двое других, хоть и не равных ни по годам, ни по росту, затеяли поединок на палках, заменявших им мечи, прикрываясь, как щитами, крышками от старых коробок. Немного погодя из тех же дверей вышла солидная женщина, должно быть, няня, и, сев на солнышке на лавку, стала за ними приглядывать. Мальчишки то и дело нетерпеливо подбегали к пристани смотреть, как идут дела, можно было предположить, что постояльцы из правого флигеля собираются плыть дальше либо вместе со мною, либо на судне, которое стояло у причала за углом таверны.

С моего места мне был виден шкипер нашего корабля и рядом с ним, по-видимому, сборщик пошлин с восковыми табличками и стилем. Он уже перестал делать записи, и на палубе тоже все угомонились. Как видно, подходит время мне возвращаться на свою неудобную койку под палубой и, лежа, ждать, покуда слабый ветер не пригонит наш корабль в следующую гавань.

Я встал. И в ту же минуту увидел, как шкипер встревоженно поднял голову, будто принюхивающаяся собака. Вот он обернулся и посмотрел на крышу таверны. Я услышал, как у меня над головой с долгим скрипом перевернулся флюгер и стал, скрежеща, биться из стороны в сторону — это вдруг задул вечерний бриз. Подергавшись так несколько раз, флюгер замер, обтекаемый струями воздуха, а поднявшийся ветер серой тенью пробежал по воде гавани, и сразу закачались у причалов корабли, запели канаты, реи заколотили по мачтам, как барабанные палочки. Рядом со мной в очаге заметался огонь, а потом, загудев, взвился высоко в дымоход. Шкипер, досадливо махнув рукой, взошел по сходням на палубу, громким голосом отдавая команды. Я тоже испытал досаду, но к ней примешивалось чувство облегчения: такой ветер сразу разведет большую волну, однако меня она швырять не будет, ибо со злобным осенним непостоянством ветер вдруг переменился и задул прямо с севера. Наше отплытие откладывается.

Я подошел поговорить со шкипером, который распоряжался матросами, перекладывавшими и перевязывавшими корабельный груз ввиду предстоящего шторма. Он хмуро подтвердил, что впредь до попутного ветра наш корабль выйти в плавание не сможет. Я отправил слугу за моими пожитками и вернулся в таверну, чтоб попросить у хозяина отдельную комнату. Что у него будут свободные комнаты, я знал, ветер, противный для нас, сулил удачу другим постояльцам. Я видел, что второе судно готовится к выходу в море, и в таверне тоже заметна была предотъездная беготня и суета. Мальчики со двора ушли и вскоре появились снова, тепло обутые и укутанные в плащи, младший шел за руку с нянькой, остальные нетерпеливо, с веселыми возгласами скакали вокруг, радуясь, как видно, предстоящему плаванию. Следом раб, которого я уже видел, и с ним еще один вынесли поклажу. Затем появился слуга в ливрее дворецкого с властной повадкой и резким голосом. Как видно, эти путешественники — важные люди, хоть выговор у них и странный. А в облике старшего мальчика мне почудилось что-то знакомое. Я стоял под навесом главного входа в таверну и наблюдал за ними. Вот с поклонами вышел хозяин и, обратившись к строгому слуге в ливрее, получил от него плату. Впопыхах выбежала женщина, возможно его жена, с каким-то узлом; я услышал слова — «чистое белье». А потом хозяин и хозяйка отошли в сторону от дверей, кланяясь и приседая, и из правого флигеля явилась сама госпожа.

Она была с ног до головы закутана в зеленый плащ и, несмотря на изящное сложение, держалась величаво. Я заметил блеск золота на ее запястье, самоцветное ожерелье на шее. Зеленый плащ был подбит и оторочен рыжим лисьим мехом, капюшон тоже, он был откинут на плечи, но лица я не видел, она стояла ко мне спиной и разговаривала с кем-то, кто находился внутри.

Во двор вышла еще одна женщина, в руках она бережно и, как видно, с трудом несла завернутый в полотно ларец. Судя по скромной одежде, это была служанка. И если в ларце лежали драгоценности ее госпожи, значит, ее госпожа была действительно очень важная и знатная дама.

Но тут дама обернулась, и я узнал ее. Это была Моргауза, королева Лотианская и Оркнейская. Ошибиться я не мог. Прелестные волосы утратили золотисто-розовый блеск и потемнели до бурости, и стан уже не был таким гибким и тонким, как до рождения ее сыновей, но голос остался прежним, и продолговатые раскошенные глаза и капризно сложенные губы тоже. Так, стало быть, четыре маленьких горластых здоровяка с заморским северным выговором были ее сыновьями, рожденными от Лота Лотианского, врага Артура.

Но сейчас мне было не до них — я во все глаза смотрел, когда же появится наконец пятый, старший ее сын, сын Артура.

Вот он решительно вышел из дверей. Рослый, выше матери, стройный отрок, которого я, хоть и не видел никогда прежде, узнал бы среди кого угодно. «Черные волосы, черные глаза, стан танцовщика». Так когда-то было сказано обо мне, а он разительно походил на меня, Артуров сын Мордред. Он остановился подле Моргаузы, что-то говорит ей. Голос у него высокий и мягкий, как у матери. Я уловил слова «корабль» и «счет». Она кивнула, погладила нежной ручкой его по руке. И все двинулись к причалу. Мордред, задрав голову, посмотрел на небо не без опаски, что-то еще сказал. Они прошли в нескольких шагах от меня.

Я отпрянул. Наверно, она заметила мое движение, потому что обернулась, и на какую-то долю мгновения ее глаза встретились с моими. Она как будто бы не признала меня, однако, обернувшись, быстрее пошла туда, где ее ждало судно, и я заметил, что ее бьет дрожь — она плотнее закуталась в меховой плащ, словно вдруг ощутила холодную пронзительность ветра.

За ней потянулись слуги и сыновья Лота: Гавейн, Агравейн, Гахерис, Гарет. Один за другим все поднялись по сходням на борт корабля.

Они плыли на юг. Что нужно там Моргаузе, я не знал, но можно было не сомневаться, что цели у нее недобрые. А я не имею силы остановить их или хотя бы предупредить Камелот, ибо кто же поверит предупреждению мертвеца?

Хозяин таверны и его жена наконец обратились ко мне: теперь они к моим услугам.

Но я не стал просить у них те комнаты, что освободила, уезжая, королева Оркнейская со своей свитой.

Назавтра ветер все еще дул с севера, холодный, сильный, пронзительный. Об отплытии моего корабля по-прежнему не могло быть и речи. Я опять подумал, не послать ли гонца с предупреждением в Камелот, но корабль, на котором плыла Моргауза, опередил бы любого конника, да и кому я мог направить свое послание? Нимуэ? Бедуиру с королевой? Нет, до возвращения верховного короля в Британию я бессилен что-либо предпринять. И с другой стороны, пока Артур в отсутствии, Моргауза не причинит ему зла. Обо всем этом я размышлял, шагая вон из города по проселку, тянущемуся под стенами старой крепости, туда, где стояла Максенова башня. И вправду, нет такого ветра, который не принес бы хоть немного пользы. Отдых в таверне освежил меня, и теперь в моем распоряжении был целый день. Этот день я употреблю с пользой.

Когда я прошлый раз посетил Сегонтиум, этот великий военный город, выстроенный и укрепленный императором Максимом, которого в Уэльсе зовут Максеном, лежал в развалинах. Но потом Кадор, герцог Корнуэльский, вновь отстроил и укрепил его, чтобы защищаться от нападения ирландцев. Это уже тоже было давно, но с тех пор, по распоряжению Артура, Маэлгон, его западный воевода, поддерживал город в исправном состоянии. Мне интересно было посмотреть, что именно было сделано и как. И этот интерес не меньше, чем все остальное, выманил меня на проселок, ведущий к башне. Скоро я очутился высоко над городом. День был хоть и ветреный, но солнечный, город лежал у моих ног залитый светом, разноцветные домики теснились на берегу узкого синего залива. Над тропой, по которой я шагал, поднималась вновь отстроенная крепостная стена, она казалась прочной, надежной, из-за нее доносились шум и звон военного учения — звуки жизни боевого гарнизона. Словно я все еще Артуров строитель, я на ходу запоминал все, что видел. Но вот тропа завернула за угол и пошла вдоль южной стены, над которой ветры и разрушительное время трудились невозбранно. Отсюда открывался вид вверх по склону на Максенову башню.

Дорога, ведущая к башне, по которой некогда шагали, взбивая пыль, богомольные римские легионы, теперь стала всего лишь овечьей и козьей тропой. Она круто поднималась по склону к поросшему травой откосу, под которым прятался древний подземный храм Митры. Он уже более столетия как был заброшен, но все же, когда я посетил его в прошлый раз, по ступеням еще можно было спуститься к подземному входу, и помешение, хотя и полуразрушенное, сохраняло черты бывшего храма. Я медленно побрел кверху, сам не зная, что меня, в сущности, сюда опять привело.

А недоумевать было нечего. Храма больше не существовало. Не осталось и следа от бывшей насыпи, под которой прятались подземные своды, и от ступеней, ведших внутрь. Для восстановительных работ в Сегонтиуме отсюда вырыли и свезли каменные плиты и, добывая щебень, перекопали весь склон, чем вызвали оползень, так что теперь на месте храма Митры образовалась большая каменная осыпь. На осыпи укоренились и разрослись кусты и деревья: рябина, жимолость, ежевика. Теперь уже и место оползня нельзя было определить. Весь склон исчертили густой сетью узкие белые пыльные овечьи тропы.

Я словно снова услышал тихий, замирающий голос бога:

«Повергни наземь мой алтарь. Пришло время ему быть повергнутым».

Алтарь, святилище и все остальное безвозвратно канули в черную глубь горы.

Когда видишь такие перемены, с трудом веришь собственным глазам. Я стоял, не сходя с места, и старался представить себе, где что было раньше. Память не подводила меня: если провести линию от Максеновой башни к юго-западному углу крепости, а другую — от дома коменданта до отдаленного пика Снежной горы, то как раз в месте их пересечения находилось святилище. Но теперь эти линии пересекались в самой середине каменной осыпи. С тропы мне было видно, что как раз там кусты росли реже, чем вокруг, и между камнями темнели провалы, указывающие на подземные пустоты.

— Никак потерял что? — вдруг раздался у меня за спиной голос.

Я оглянулся. Вверху надо мной на завалившейся каменной плите сидел, поджав колени, мальчик. Совсем еще дитя, лет, наверное, десяти, очень чумазый, полуголый, со спутанными волосами. Он держал в руке краюху ячменного хлеба, откусывал понемногу и жевал. Рядом валялся ореховый посох, а выше по склону щипали травку его овцы.

— Да вот сокровище пропало.

— Клад? А что в нем? Золото?

— Может, и золото. Ты почему спрашиваешь?

Он проглотил остатки хлеба.

— А много бы ты за него дал?

— Половину моего королевства, понятное дело. Ты что же, можешь мне пособить его найти?

— Золото я здесь находил.

— Вот как?

— Ага. А один раз серебряный грошик. И еще пряжку. Бронзовую.

— Выходит, твое пастбище куда богаче, чем кажется, — сказал я с улыбкой.

Здесь раньше проходила оживленная дорога между крепостью и храмом. И разного добра, если покопаться, наверно, можно было найти немало. Я посмотрел на мальчика: на грязной рожице блестели живые, смышленые глаза.

— Честно сказать, копать здесь золото я не собирался. Но если ты поможешь мне кое-что узнать, получишь монетку. Скажи-ка, ты всю жизнь здесь живешь?

— Ага.

— Вы пасете овец на этом склоне?

— Ага. Я раньше пас вдвоем с братом. Но потом его продали торговцу, и он ушел в плавание. Теперь я один пасу. Но они не мои. Хозяин у меня — большой человек, куда там.

— А ты не помнишь, — начал я без всякой надежды: молодая поросль на осыпи была никак не моложе десяти лет, — не помнишь, когда тут случился оползень? Наверное, когда начали восстановительные работы?

Он покачал косматой головой:

— Тут всегда так было.

— Да нет. Не всегда. Когда я приезжал сюда раньше, много лет назад, вверх по склону вела проезжая дорога, а вон в том месте в горе было вырыто подземелье. В нем когда-то был храм, куда приходили солдаты молиться богу Митре. Неужели ты об этом не слышал?

Он опять покачал головой.

— И отец тебе не рассказывал?

Он ухмыльнулся:

— Сначала ты скажи мне, кто он, тогда я тебе скажу, что он рассказывал.

— Ну а хозяин?

— Нет. Но если здесь было подземелье, то я могу показать, в каком месте. Там подземная вода. А где вода, там небось и молились.

— Там не было воды, когда я… — Я вдруг кожей почувствовал, как пахнуло холодом. — Подземная вода? Где же?

— Под вон теми камнями. В добрых два человеческих роста глубиной, пожалуй что.

Я обвел взглядом тщедушного чумазого человечка, опять увидел ясные серые глаза, ореховый посох у ног.

— Так ты можешь находить воду под землей? С помощью ореховой палки?

— Ею всего проще. Но бывает, я и без нее чую.

— А металл? Ты золото тут отыскал тем же способом?

— Один только раз. Зато большой кусок. Вроде обломок какой-то фигуры, наподобие собаки. Хозяин у меня отнял. Теперь, если еще сыщу, ни за что ему не скажу. Атак все одна медь, медные монетки. Я их там, наверху, нахожу, в разрушенных домах.

— Понятно. — Я задумался о том, что ко времени моего прошлого посешения святилище уже не менее столетия стояло заброшенное, но, когда его строили, наверно, рядом бил источник. — Если ты покажешь мне то место, где есть вода под камнями, получишь немного серебра.

Он не тронулся с места. Взгляд его стал подозрительным.

— Значит, там и лежит это сокровище, что ты ищешь?

— Надеюсь, — с улыбкой ответил я ему, — Но тебе там нечем поживиться, дитя. Ведь, чтобы сдвинуть камни, понадобятся люди с ломами, а они ничего не уделят тебе от своей находки, тогда как я, если ты покажешь мне место, обещаю тебе награду.

Он еще немного посидел на камне, болтая босыми ступнями, и о чем-то сосредоточенно думал. Потом засунул руку в складки кожаной юбочки, составлявшей его единственную одежду, извлек на свет и протянул мне на грязной ладони маленькую серебряную монету.

— Я уже получил награду, господин. Тут были другие, которые тоже знали про это сокровище. Откуда мне было догадаться, что оно твое? Я показал им, где копать, и они отодвинули камни и забрали ларец.

Молчание. Здесь, с подветренной стороны горы, погода была тихая. Залитый солнцем мир закрутился, как волчок, стремительно удаляясь, потом перестал вращаться и вернулся на прежнее место. Я присел на каменную глыбу.

— Господин! — Мальчик спрыгнул на землю и прошлепал босыми ногами ко мне. Остановился, немного не дойдя и глядя с опаской, готовый чуть что броситься бегом прочь. — Господин! Если я что не так сделал…

— Ты не виноват. Как ты мог знать? Нет-нет, не убегай, расскажи мне, как было дело. Я не причиню тебе зла. Разве я могу? Кто были те люди и давно ли они забрали ларец?

Он еще раз с опаской на меня покосился, но, как видно, решился мне поверить. И стал оживленно рассказывать:

— Да всего два дня, как они здесь были. Двое мужчин, не знаю, кто такие, но только они рабы. Сопровождали госпожу.

— Госпожу?

При виде моего лица он попятился на полшага, но дальше отступать не стал.

— Ага. Госпожа. Приезжала сюда два дня назад. Волшебница, я думаю. Так прямо и пошла к месту, будто собака к миске с кашей. Совсем почти верно на землю указала и говорит: «Здесь копайте». Те двое давай отваливать камни. А я наверху, вон там, сидел. Вижу, они надрываются, да не туда их повело. Ну, я спустился. Сказал ей, как вот тебе, что могу находить, что скрыто под землей. Она мне: «Прекрасно. Тут где-то кусок металла зарыт. Только я план потеряла. Но точно знаю, где-то здесь. Меня прислал владелец. Если укажешь нам точно, где копать, будет тебе за это серебряная монетка». Я тогда им и показал. Ничего себе, кусок металла! Да моя орешина прямо из рук вырвалась, словно собака кость выхватила. Тут небось золота лежало навалом?

— Да уж лежало, — ответил я, — И ты видел, как они выкопали ларец?

— Ну да. Я ведь ждал монетку.

— Ах, верно. Каков же он был?

— Большой такой ящик. — Он обозначил, разведя руки, размеры ларца, — По виду тяжелый. Открывать они его не открывали. Она велела поставить его, а потом вот так наложила на крышку ладони. Говорю тебе, она волшебница. Стоит так, задрала голову и смотрит аж на Снежную гору, вроде бы с духами беседует. Там на вершине один обитает, знаешь? Рассказывают, он когда-то смастерил меч. Этот меч теперь у короля. Его добыл для короля Мерлин, отнял у властелина гор. Слыхал?

— Да, — ответил я, — А что потом?

— А потом они его унесли.

— Куда, ты не видел?

— Отчего же, видел. Вниз, к городу. — Он стал ковырять босыми пальцами рыхлую землю, и взгляд его сделался задумчив, — Она сказала, ее прислал владелец. Это была неправда? Таким нежным голосом говорила. А у рабов на одежде — значки с короной. Я подумал, наверно, королева.

— И не ошибся. — Я расправил плечи, — Не гляди так, мальчик. Ты ничем не провинился. Наоборот, ты сделал больше, чем многие мужчины на твоем месте: сказал правду. Ты мог промолчать и заработать еще одну серебряную монетку, показал бы мне место и ушел бы своей дорогой. Поэтому я вознагражу тебя, как обещал. Держи.

— Но это серебро, господин. И просто так, ни за что?

— Совсем нет. Ты сообщил мне весть, которая, быть может, стоит половины королевства, а то и больше. Королевский выкуп, вот как это называется, — Я поднялся на ноги, — Не старайся понять мои слова, дитя. Оставайся здесь с миром, смотри за овцами и найди свое счастье, и боги да пребудут с тобою.

— И с тобою, господин, — отозвался он, вытаращив глаза.

— Посмотрим, — сказал я, — быть может, они и не оставили меня. Теперь только надо, чтобы они послали мне судно, держащее путь на юг, на котором я мог бы отплыть обратно.

И я пошел вниз, а он стоял и изумленно смотрел мне вслед, сжимая в грязном кулаке серебряную монетку.

На следующий день в гавань вошел корабль, плывший на юг, и с вечерним отливом пустился в дальнейший путь. Я был на этом корабле и пролежал внизу, беспомощный и страдающий, все пять суток, пока он не доставил меня в Севернский залив.

Глава 5

Ветры дули сильные, хотя и переменчивые. Но к тому времени, когда мы достигли Севернского залива, установилась хорошая погода, и мы, не заходя в Маридунум, двинулись к эстуарию Северна.

В Сегонтиуме, наведя справки, я узнал, что корабль Моргаузы «Орк» держит путь к Инис-Витрину с заходом по крайней мере в два промежуточных порта. А так как, по счастью, мое судно было более быстроходным, им едва ли удастся меня намного опередить. Я, конечно, мог посулить моему шкиперу денег, чтобы он тоже зашел на остров, но там меня сразу же узнали бы и подняли шум, а шума мне желательно было избежать. Если б я только знал, встретив Моргаузу, что в ее руки попали священные предметы из храма Митры и что она по-прежнему обладает в какой-то мере магической силой (в этом, я полагал, можно было довериться мальчику), я бы рискнул отплыть вместе с нею на «Орке», хотя это путешествие могло стоить мне жизни.

Когда Артур ожидается обратно, я не знал, но, если я до самого его прибытия буду прятаться, Моргауза встретится с ним раньше меня. Вся надежда моя была на то, чтобы как-то связаться с Нимуэ. Я, правда, понимал, чем это может мне грозить. Воскресение из мертвых редко проходит с успехом, как знать, а вдруг и она тоже захочет помешать моей встрече с Артуром, опасаясь, как бы я не занял прежнего места в государстве и в его сердце. Но моя сила перешла к ней. А Грааль принадлежит будущему, и будущее — за ней. Я не мог не предупредить ее, что у нее появилась соперница. Похищение сокровищ Максена грозило бедой, и закрывать на это глаза не приходилось.

Но вот, к моей великой радости, наше судно зашло в эстуарий Северна и стало подниматься меж сужающихся берегов вверх по течению. Наконец мы причалили к маленькой пристани при впадении речки Фром. Оттуда вела прямая хорошая дорога до города Акве Сулис, что в пределах Летней страны. На этот раз я оплатил проезд одним из драгоценных камней, сорванных с гробового покрова, и мне еще хватило на то, чтобы купить добрую лошадь, наполнить едой переметные мешки и сменить одежду. Не медля более, я поехал в город.

Я полагал, что в этих краях люди едва ли признают во мне знаменитого волшебника Мерлина. За время заточения я сильно отощал, волосы мои все поседели, отросла длинная косматая борода. Но на всякий случай я все-таки решил объезжать хутора и селения стороной и останавливаться в придорожных корчмах. Ночевать под открытым небом я не мог: погода день ото дня становилась все хуже, и путешествие, как и следовало ожидать, давалось мне тяжело. К вечеру первого же дня я совсем обессилел и был рад завернуть в чистенькую корчму, миль пять или шесть не доезжая города Акве Сулис.

Прежде чем спросить еды, я поинтересовался, что слышно нового, и узнал, что Артур вернулся в Камелот. На мои вопросы о Нимуэ мне тоже отвечали с готовностью, но не столь определенно. «Мерлинова любовь» — так они ее величали. И еще: «Королевская волшебница». После чего следовал какой-нибудь захватывающий рассказ; а вот где она теперь находится, никто толком не знал. Один утверждал, что в Камелоте при короле; другой возражал, что она уже месяц как покинула дворец: что-то там такое произошло в Регеде, какая-то история с королевой Морганой и державным мечом короля.

Так, стало быть, с Нимуэ мне не встретиться, зато Артур дома. Даже если корабль Моргаузы уже пристал к острову, она вполне могла промедлить, а не сразу явиться к королю. И, если поспешу, я еще, может быть, успею повидать его прежде нее. Я торопясь поел, расплатился, велел слугам седлать моего коня и снова отправился в путь. Правда, сам я устал, но с утра мы проехали всего каких-то десять миль, и конь мой был свеж. Я не гнал его — знал, что он может скакать хоть до утра.

Светила луна, дорога была в исправности, и мы ехали быстро. Добрались до Акве Сулис еще до полуночи. Городские ворота были уже заперты, и я направил коня в объезд под стеной. Два раза меня окликали — стражник у ворот осведомился, что мне здесь надо, и отряд воинов Мельваса хотел меня задержать. Но я показывал фибулу с драконом, коротко говорил: «Дело короля!» — и всякий раз королевский знак или мой уверенный голос оказывали свое действие и меня пропускали. Через милю или две дорога раздваивалась, и я поехал по той, которая вела на юго-восток.

Солнце вкатилось красным кругом на льдистое пустое небо. Передо мной, на мили вперед, тянулась дорога, пересекая холодную холмистую равнину, на которой там и сям белеют, словно кость, известковые обнажения и скрюченные редкие деревья все изогнулись к северо-востоку, послушные штормам. Мой конь то брел шагом, то переходил на тряскую рысь. А я ехал словно во сне, сам не чуя в своей усталости, как ныли мои затекшие члены. Поравнявшись с колодой, где поят лошадей, я из жалости к обеим измученным тварям натянул удила, кинул коню охапку сена из сетки, подвешенной к седлу, а сам, усевшись на край колоды, поел сухих ягод с черным хлебом и медом.

День светлел, искрилась изморозь на траве. Было холодно, я разбил корку льда, сковавшую воду в колоде, умыл лицо и руки. Это освежило меня. Я почувствовал, что весь дрожу. Если мы с конем хотим остаться в живых, надо двигаться дальше. Я снова взнуздал его и подвел к колоде, чтобы, забравшись на ее край, сесть в седло. Но туг он вскинул голову, навострил уши; чуть погодя и я услышал стук копыт: кто-то быстрым галопом скакал по дороге — верно, выехал из города, как только отперли ворота.

Вскоре я завидел его вдали: молодой всадник гнал во весь опор рослого сизо-чалого скакуна. В ста шагах я разглядел на нем знаки королевского гонца и, спустившись с колоды на землю, вышел на дорогу с поднятой рукой.

Он бы не остановился, но дорога в этом месте сужается, зажатая с одной стороны выступом скалы, а с другой — крутым обрывом, да еще поильная колода торчит на повороте. И я, развернув коня, окончательно перегородил ему путь.

Всадник натянул удила и, придерживая нетерпеливого скакуна, крикнул:

— Ну, что тебе? Если ты ищешь попутчика, приятель, то разве не видишь: я тебе не компания!

— Вижу. Ты гонец короля. Куда скачешь?

— В Камелот. — Он был молод, рыжеволос, румян и горяч, как положено рыжим, и открыто гордился своей должностью. Но ответил он мне вполне любезно. — Король возвратился домой, и я должен поспеть туда к завтрашнему утру. А что у тебя случилось, старик, лошадь захромала? Коли так, тебе лучше всего обратиться…

— Нет. Я управлюсь, спасибо. Ради такой малости я бы тебя не стал останавливать. Но я хочу, чтобы ты передал от меня кое-что королю.

Он выпучил глаза, а потом расхохотался, и его дыхание вырвалось в ледяной воздух белым облаком.

— Королю, он говорит! Прошу прошения, добрый господин, но у королевского гонца есть дела поважнее, ему недосуг передавать королю всякие басни от встречных и поперечных. Если ты с прошением, то поезжай назад в Каэрлеон. Король прибудет туда к Рождеству. Ты как раз поспеешь, ежели поторопишься. — Он уже готов был дать шпоры чалому, — Так что сделай милость, освободи дорогу, дай мне проехать.

Я не сдвинулся с места. И тихо проговорил:

— Ты бы все-таки выслушал меня.

Он сердито повернулся и выхватил хлыст. Я подумал, что сейчас он меня переедет. Но он встретился со мною взглядом и так и не произнес того, что было у него на языке. А чалый в предчувствии хлыста рванулся было вперед, но, осаженный, сердито фыркнул, выпуская из ноздрей, словно дракон, белые клубы пара. Всадник кашлянул, вопросительно смерил меня взглядом и снова посмотрел мне в глаза. Я видел, что его недоумение все возрастает. Стараясь не уронить себя и в то же время уступая, он сказал:

— Хорошо, господин, я могу тебя выслушать. И я, конечно, согласен захватить, что тебе надо, если только ноша будет не слишком тяжела. Но нам не положено делать работу простых посыльных, и я обязан поспеть к месту в срок.

— Знаю. Я не стал бы тебя беспокоить, но у меня важное известие для короля, а как ты сам сказал, ты до него доберешься много раньше меня. Сообщи ему вот что: ты обогнал в пути старца, который передал тебе знак; он сказал, что направляется в Камелот повидаться с королем, но едет небыстро, и если король захочет поскорей его увидеть, то должен выехать навстречу. Покажешь, какой дорогой я еду, да непременно скажи, что я заплатил тебе из денег для перевозчика. Теперь повтори, пожалуйста.

Эти люди приучены запоминать, что им поручено, слово в слово. Нередко их посылают с вестью те, кто не умеет писать. И он, не размышляя, стал повторять за мной:

— Я обогнал в пути старца, который передал мне знак; он сказал, что направляется в Камелот, чтобы повидаться с королем. Но едет небыстро, и если король захочет поскорей его увидеть, то должен… Но послушай, что же это за поручение? Не в своем ты уме, что ли? Ты словно поручаешь мне прислать к тебе короля. Ни много ни мало!

Я улыбнулся:

— Пусть так. Если тебе очень не по сердцу такое поручение, я, пожалуй, мог бы выразиться и поосторожнее. Но в любом случае позаботься о том, чтобы передать его королю с глазу на глаз.

— еще бы не с глазу на глаз! Послушай, господин, я не ведаю, кто ты такой, наверно, ты важная птица, хотя и… не скажешь по виду, но, клянусь богом путников, если ты хочешь послать меня за королем, надо, чтобы знак у тебя был убедительный, да и плата тоже!

— Об этом не беспокойся.

Я завернул мою фибулу в виде дракона куском холста и запрятал в коробок. Теперь я передал ее ему вместе со второй золотой монетой, которой были придавлены мои веки в гробнице. При виде золота он выпучил глаза, потом подбросил на ладони коробок. И спросил с сомнением в голосе:

— А тут что?

— Всего лишь знак, о котором была речь. И повторю еще раз: дело срочное и очень важно, чтобы ты передал королю этот знак, когда останешься с ним один на один. Ладно еще, если при Бедуире, но никого другого при этом быть не должно. Ты меня понял?

— Да, но… — Он молниеносным движением кисти и колена отвернул от меня своего чалого, и не успел я протянуть руку, как он уже вскрыл коробок. На ладонь ему выпала моя застежка с драгоценным королевским драконом на золотом поле. — Вот это? Но это же королевский знак!

— Да.

— Кто ты? — резко спросил он.

— Кузен короля. Так что не опасайся передавать королю мое поручение.

— У короля нет кузенов, кроме Хоэля Бретонского. Но и Хоэлю не полагается королевский дракон. Один только…

Он вдруг обезголосел, и краска отлила от его щек.

— Король догадается, кто я, — сказал я, — Не думай, что я осуждаю тебя за недоверие и за то, что ты вскрыл коробок. Ты верно служишь королю, я скажу ему это.

— Ты — Мерлин! — сдавленным шепотом произнес он, облизнув пересохшие губы.

— Правда твоя. Теперь ты понимаешь, почему при твоем разговоре с королем никто не должен присутствовать? Король тоже будет потрясен. Не бойся меня.

— Но… Но Мерлин умер и похоронен.

Он был бел как мел. Поводья выпали у него из ослабевших пальцев, и чалый, воспользовавшись свободой, сразу опустил голову и начал щипать траву.

Я поспешно сказал:

— Не урони застежку. Поверь, приятель, я не призрак. Не всякая могила ведет на тот свет.

Я хотел такими словами его ободрить, но он только сильнее побледнел, если это еще было возможно.

— Милорд. Мы же думали… Ведь все знали…

— Считалось, что я умер? Да, я знаю. — Я говорил буднично, деловито, — Но на самом деле я только погрузился в болезненный сон, подобный смерти. А потом очнулся. Только и всего. Теперь я выздоровел и снова поступил на службу к королю… но тайно. Никто не должен этого знать, прежде чем узнает король и побеседует со мной. И я ни перед кем бы не открылся, только перед тобой — личным гонцом короля. Теперь ты понял?

Этими словами, как я и рассчитывал, мне удалось вернуть ему уверенность в себе. Румянец снова заиграл у него на щеках, расправились плечи.

— Понял, милорд. Король будет… очень рад, милорд. Когда ты умер… ну, то есть, когда ты… когда это с тобой случилось, он на три дня заперся ото всех людей и никого не допускал к себе, даже принца Бедуира. Так мне рассказывали.

Он разговорился и снова изъяснялся в полный голос, охваченный радостным предвкушением того, как он доставит королю столь добрую весть. Золоту он радовался меньше всего. Поведав мне всю скорбную повесть о том, как почившего Мерлина «оплакивало все королевство, вот ей же богу, господин мой!», он снова натянул удила, чалый оторвался от заиндевелой травы и замотал головой.

— Ну, тогда я поехал? — весело и возбужденно сказал мой румяный собеседник.

— Когда ты рассчитываешь быть в Камелоте?

— Завтра к полудню, если ничего не помешает и будут хорошие подставы. А вернее, что к исходу дня. Но, может, ты приладишь моему коню пару крыльев, если уж на то пошло?

Я засмеялся:

— Для этого мне надо сначала получше оправиться от болезни. Но вот еще что, прежде чем ты уедешь… Король должен получить еще одно известие. Ты не везешь ли ему из Акве Сулис весть о прибытии королевы Оркнейской? Я слышал, что она держит путь морем на Инис-Витрин, надо думать, что к королевскому двору.

— Да, это правда. Она уже приехала, то есть высадилась на берег… И теперь направляется в Камелот. Кое-кто говорил, что она не послушает призыва…

— А что, разве верховный король посылал за ней?

— Да, господин. Это все знают, я не нарушаю тайны. По правде сказать, я даже побился об заклад и выиграл. Со мной спорили, что она все равно не приедет, даже с охранной грамотой на мальчиков. А я говорил, что приедет. Когда во втором замке Лота сидит Тидваль, человек Артура, куда ж ей деваться, где искать прибежища, если верховный король пожелает выкурить ее вон?

— И вправду, где? — рассеянно, даже растерянно повторил я. Этого я не предвидел и не знал, как объяснить, — Прости, что я задерживаю тебя, но я так давно не слышал никаких новостей. Ты не можешь ли мне объяснить, из-за чего королю вызывать ее к себе, да еще, как я вижу, под угрозой?

Он открыл было рот, потом опять закрыл, но наконец все-таки, решив, как видно, что поделиться сведениями с кузеном и недавним первым советником короля не будет преступлением, кивнул и ответил:

— Из-за мальчиков, как я понимаю, милорд. В особенности из-за одного, старшего среди пятерых. Королеве было приказано доставить их в Камелот.

Старшего среди пятерых… Значит, Нимуэ преуспела там, где я потерпел неудачу, — разыскала Мордреда. Вот по какому «делу короля» она отправилась на север!

Я поблагодарил гонца и отступил со своею лошадью, освободив ему дорогу.

— А теперь в путь, Беллерофонт, скачи во всю прыть и смотри берегись драконов.

— Драконов с меня довольно. — Он подобрал поводья и поднял приветственно руку. — Но только меня зовут не так, как ты сейчас сказал.

— Как же тебя зовут?

— Персей, — ответил он и удивленно поднял брови, когда я рассмеялся.

Но потом он и сам рассмеялся вслед за мной, взмахнул хлыстом и пустил чалого в галоп.

Глава 6

Можно было больше не торопиться. Даже если Моргауза все-таки доберется до Артура раньше, чем гонец, я все равно уже не мог тут ничего поделать. Меня по-прежнему беспокоило сознание, что она присвоила себе священные предметы, однако главная забота с моих плеч свалилась. Моргауза не застанет Артура врасплох, она явилась сюда по его вызову, и с нею заложники — ее сыновья. А может быть, я смогу поговорить с ним прежде, чем он распорядится судьбой Моргаузы и Мордреда.

Я не сомневался, что Артур, лишь только увидит мой знак и выслушает послание, поспешит мне навстречу. Кстати мне попался королевский гонец — я и в расцвете сил не потягался бы скоростью с этими лихими всадниками.

И Нимуэ теперь тоже разыскивать было не к спеху. Этому я в глубине души тоже радовался. Человеку страшно бывает испытывать судьбу и убеждаться в иных бесспорных истинах. Если бы я мог скрыть от нее, что я жив, я бы, наверное, так и сделал. Мне хотелось хранить в памяти ее слова любви, ее горе о моей кончине, зачем мне наблюдать при ясном свете дня, как она отшатнется от меня живого.

Дальше я ехал не спеша и к исходу тихого холодного дня добрался до придорожной корчмы, где и остановился. Других постояльцев там не оказалось, чему я от души обрадовался. Удостоверившись, что лошадь мою завели в стойло и засыпали ей корму, я съел добрый ужин, приготовленный женой хозяина, и, рано улегшись в постель, без сновидений проспал ночь.

Весь следующий день я не выходил из корчмы, радуясь возможности отдохнуть. Заглядывали подкрепиться два или три мимоезжих путника, скотогон со своим стадом, крестьянин с женой, возвращающиеся с ярмарки, гонец, скачущий на северо-запад. Но вечером я опять оказался единственным постояльцем и мог в одиночестве свободно греться у очага. После ужина хозяин с женой ушли спать, а я остался один в небольшой комнате под закопченными стропилами. Мое соломенное ложе придвинули для тепла к самому очагу, рядом сложили поленья, чтобы я мог поддерживать огонь.

Но я в ту ночь даже не пытался заснуть. Когда корчма погрузилась в безмолвие, я придвинул к огню скамейку, подложив дров. Сбоку над огнем кипела вода в чугуне, оставленная доброй хозяйкой, я развел кипятком вино, не допитое за ужином, и принялся отхлебывать понемногу, прислушиваясь к голосам ночи: шуршали, обгорая, дрова, трещало пламя, в тростниковой кровле копошились крысы, из морозной ночной дали доносился крик совы, взлетевшей на охоту. Немного погодя я отставил вино и закрыл глаза. Не знаю, сколько я так просидел и какие точно молитвы воссылал богу, но только на лбу у меня выступил пот и ночные звуки, завихрившись, отодвинулись, затерялись в бескрайней, щемящей тишине. Но вот наконец сквозь опущенные веки заполыхал свет, за светом — тьма, за тьмой — снова свет.

Много времени прошло с тех пор, как я последний раз видел большой пиршественный зал в Камелоте. Теперь его обильно освещали восковые свечи — а за окнами стояла осенняя тьма. Пестрели при огнях яркие наряды женщин, искрились драгоценные доспехи мужчин. Только что кончился ужин. Во главе стола, установленного на возвышении, в кресле с золотой спинкой сидела прекрасная Гвиневера. По левую руку от нее — Бедуир. Вид у них, мне показалось, был уже не такой несчастный, как прежде. Оба весело улыбались. Место короля по правую руку от королевы пустовало.

Но в тот самый миг, как сердце мое похолодело, оттого что я не увидел того, кого так хотел видеть, он мне показался. Я увидел, как он идет через зал к дверям, останавливаясь по пути, чтобы перекинуться словом с гостями, идет спокойный, улыбается, шутит, раз или два в ответ ему раздается смех. Он идет, предшествуемый пажом, — значит, поступило какое-то важное известие, и король, призванный делами, ушел из-за стола. Вот он у парадного входа, сказал что-то стражникам и, отослав пажа, ступил за порог. У крыльца его дожидались два солдата из привратной охраны. Между ними стоял человек. Он был мне как будто знаком — я узнал в нем дворецкого Моргаузы.

Человек сделал было шаг навстречу, но тут же растерянно остановился — как видно, он не ожидал увидеть Артура собственной персоной. Потом, победив растерянность, он опустился на одно колено и обратился к Артуру с приветствием, странно, на северный лад, выговаривая слова. Но король прервал его:

— Где они?

— У ворот, милорд. Госпожа твоя сестра послала меня испросить у тебя аудиенцию прямо теперь же, в пиршественном зале.

— Я повелел ей явиться завтра в Круглый зал. Разве она не получила моего повеления?

— Получила, милорд. Но она прибыла издалека и утомлена путешествием, а также обеспокоена, поскольку не ведает причины твоего вызова. Ни она, ни дети не смогут отдыхать, покуда не узнают твою волю. Она привезла их сейчас — всех пятерых — с собой и молит, если будет на то твоя милость, чтобы ты и королева приняли их…

— Хорошо, я приму их, но не во дворце. А в караульне. Ступай и предупреди, чтобы ждала меня там.

— Но, милорд…

Однако возражения дворецкого разбились о твердое молчание короля. Он с достоинством поднялся с колена, поклонился Артуру и в сопровождении двух стражников ушел во мрак. Немного помедлив, Артур последовал за ними.

Ночь была безветренна и суха, подстриженные деревца на террасах стояли пушистыми от инея и осыпались, когда их задевала королевская мантия. Артур шагал медленно, глядя себе под ноги и сумрачно хмуря брови, чего он не позволял себе на людях во дворце. Теперь вокруг, кроме охраны, никого не было. Начальник охраны приветствовал его, задал вопрос. Артур в ответ покачал головой. И пошел дальше один, не сопровождаемый никем, через просторный дворцовый сад мимо часовни, вниз по ступеням замолкшего фонтана. Миновал еще одни ворота, кивнул страже и вышел на дорогу, ведущую к юго-западным воротам крепости.

А я, сидя у очага в отдаленной корчме, страдая от боли в глазах, ибо видение, словно гвоздями, пронзало мне веки, пытался, как мог внятно, предостеречь его:

— Артур, Артур, вот твой рок, семя которого ты сам заронил в ту ночь в Лугуваллиуме. Эта женщина приняла твое семя, чтобы породить тебе врага. Уничтожь же их. Уничтожь их прямо сейчас. Они — твой рок. В ее руках священные магические предметы, и я боюсь за тебя. Уничтожь их, не откладывая. Сейчас они в твоих руках.

И он вдруг остановился на полпути. Вскинул голову, будто что-то услышал в ночи. От висящего на шесте фонаря на лицо ему упал луч света. Оно было неузнаваемо: мрачное, твердое, холодное. Лицо творящего суд и несущего кару. Постояв так несколько мгновений, он рванулся с места, словно почуявший шпоры конь, и решительно зашагал к главным ворогам крепости.

Они его ждали, все шестеро. Прибранные, в богатых одеяниях, на свежих лошадях под богатыми попонами. В свете факелов мерцали золотые кисти, пестрели алые и зеленые украшения на сбруе. Моргауза была в белом одеянии с широкой полосой из серебра и мелкого жемчуга по подолу, а поверх спускалась длинная алая мантия, подбитая белым мехом. Четверо младших сыновей держались сзади вместе с двумя слугами, но Мордред сидел подле матери на стройной вороной лошади, побрякивая серебряной уздечкой, и с любопытством озирался вокруг. Он не знает, подумал я, она ему не сказала. Черные бархатные брови вразлет, неподвижно поджатые губы, губы Моргаузы, твердо хранящие тайну. А глаза — Артуровы и мои.

Моргауза сидела в седле прямо и неподвижно. Капюшон откинут на плечи, факел освещает лицо, застывшее, бледное, но зеленые глаза, полуприкрытые длинными ресницами, лихорадочно поблескивают, и мелкие кошачьи зубки покусывают нижнюю губу. Было ясно, что под маской равнодушия она скрывает смятение и страх. Пренебрегши распоряжением Артура, она, несмотря на поздний час, явилась со своей свитой в Камелот, когда все находились в парадном зале, — должно быть, рассчитывала произвести впечатление, представ пред ступенями трона со всем своим монаршим выводком, и, может быть даже, при всем честном народе, в присутствии королевы, в собрании вельмож с супругами объявить Мордреда сыном Артура. Как тогда поступит король? Лорды и особенно их супруги, уж конечно, примут сторону вдовствующей королевы с невинными детьми. Но ее не пропустили дальше ворот, король вопреки придворным правилам вышел к ней навстречу один, и единственными свидетелями их разговора будут солдаты охраны.

Артур приблизился и вошел в круг света, падающего от факела. Не доходя нескольких шагов, он распорядился:

— Пусть подойдут.

Мордред слез с лошади, помог сойти матери. Слуги взяли лошадей под уздцы и отошли. Держа двоих сыновей за руки, сопровождаемая тремя остальными, Моргауза приблизилась к королю.

Это была их первая встреча после ночи в Лугуваллиуме, когда она послала за ним служанку и та привела его к ее ложу. Тогда он был юным принцем, пылким, радостным, опьяневшим от первого боя, а она — хитрой и опытной женщиной двадцати лет, уловившей мальчика в двойные тенета магии и ласки. Теперь, несмотря на годы и пятерых сыновей, она еще не утратила окончательно той красоты, что привлекала к ней взоры мужчин и сводила их с ума. Но перед ней стоял уже не желторотый простодушный мальчик, а мужчина в расцвете силы, обладающий королевским даром безошибочно судить и властью осуществлять свои решения; и при всем том в его облике было нечто грозное, разрушительное, как бы пригашенное пламя, готовое при легком дуновении вспыхнуть и все сокрушить на своем пути.

Остановившись перед ним, Моргауза, вместо глубокого реверанса, которого можно было ожидать от просительницы, взывающей к милости и снисхождению, опустилась на колени и, протянув правую руку, заставила Мордреда преклонить колени рядом с матерью. Гавейн, по другую сторону от Моргаузы, остался стоять, как и остальные мальчики, с недоумением переводя взор с матери на короля и обратно. Их она не потянула за собой на мерзлую землю; они были заведомо дети Лота, широкие в кости, румяные лицом, с нежной кожей и рыжими волосами матери. В чем бы ни был виноват перед королем Лот, Артур не взыщет его вины с детей. А вот старший, подменыш, с узким лицом и черными глазами, которые передавались в королевском роде, начиная от Максена… этот оказался на коленях, но, высоко вскинув голову, стрелял взглядом, казалось, одновременно во все стороны.

Моргауза заговорила — высокий нежный ее голос ничуть не изменился. Что она говорила, я разобрать не мог. Артур стоял как каменный. Похоже, что он не слышал ни единого слова. На нее он почти не смотрел, глаза его были неотступно устремлены на сына. Она заговорила настойчивее, я уловил слова «брат» и «сын». Артур стал прислушиваться, все так же с каменным лицом. Я чувствовал, как слова летят в него, подобно копьям. Вот Артур сделал шаг вперед, протянул руку. Она вложила в нее свою ладонь, и он за руку поднял ее с земли. Я заметил облегчение на лицах мальчиков и сопровождавших ее людей. Слуги не опустили рук от рукоятей мечей (они нарочито не прикасались к оружию), но общее настроение было такое, будто опасный миг миновал. Двое старших мальчиков, Гавейн и Мордред, переглянулись за спиной матери, и я увидел, что Мордред улыбается. Теперь они ждали, чтобы король наградил их мать поцелуем мира и дружбы.

Но этого не произошло. Он поднял ее, сказал что-то и отошел с нею в сторону. Мордред повел вслед за ними головой, точно охотничий пес. Король сказал, обращаясь к мальчикам:

— Добро вам пожаловать ко двору. А теперь отойдите к караульне и подождите там.

Они подчинились. Мордред, отходя, еще раз оглянулся на мать. И я опять увидел на ее лице страх под маской равнодушия. Она, должно быть, сделала какое-то распоряжение, потому что со стороны караульни к ним подошел дворецкий, держа в руках ларец, привезенный из Сегонтиума. Магические атрибуты могущества… невероятно, но она, оказывается, предназначала их для короля, надеялась сокровищами Максена купить себе милость Артура?…

Дворецкий опустился на колени у ног короля. Откинул крышку ларца. Свет упал на его содержимое. Я видел все, видел так ясно, словно стоял рядом с Артуром. Серебро, изделия из серебра — кубки, браслеты, гривна из серебряных пластин, украшенных плавными прихотливыми узорами, какими ювелиры севера заклинают магические силы. Но священных предметов, завещанных Максеном, там не было: ни чаши Грааля, изукрашенной изумрудами, ни копейного наконечника, ни выложенного сапфирами и аметистами блюда. Артур едва взглянул на драгоценный дар. Дворецкий, пятясь, удалился, а король обернулся к Моргаузе, оставив открытый ларец на мерзлой земле. И как он пренебрег ее даром, точно так же он словно пропустил мимо ушей все, что она ему раньше наговорила. Теперь его голос зазвучал для меня вполне внятно:

— Тебе, наверно, не ясны причины, по которым я призвал тебя. Но ты поступила разумно, что не ослушалась. Главная причина — твои сыновья, об этом ты, я думаю, догадалась. Однако за них тебе нет нужды опасаться. Я обещал, что ни одному не будет причинен вред, и свое слово не нарушу. Но тебе я охранной грамоты не давал. Так что тебе лучше бы повиниться и молить о милости. Но какой милости можешь ожидать ты, убившая Мерлина? Ведь это ты дала ему яду и этим привела его в конце концов к смерти.

Этого она не ожидала. Она в голос ахнула, вскинула белые ладони, поднесла к горлу. Но совладала с собой, опустила руки. И спросила:

— Кто сказал тебе эту ложь?

— Это не ложь. Умирая, он сам обвинил тебя.

— Он всегда был мне врагом!

— И кто возьмется утверждать, что он был не прав? Ты знаешь свои преступления. Или ты их отрицаешь?

— Разумеется, отрицаю! Он всю жизнь меня ненавидел. И тебе известно почему. Он не желал ни с кем делить свою власть над тобой. Мы согрешили, ты и я, но согрешили в неведении…

— Тебе как женщине умной об этом лучше бы не поминать, — сухо и холодно произнес он, — Ты не хуже меня знаешь, какой грех содеян и почему. Так что об этом, если ты рассчитываешь на милость и снисхождение, лучше не заговаривай.

Она покорно понурилась, сплела украдкой пальцы. И проговорила ровным, тихим голосом:

— Ты прав, господин мой. Мне не следовало этого говорить. Впредь я не буду донимать тебя воспоминаниями. Я исполнила твою волю и привезла тебе твоего сына. И полагаюсь на твою совесть и на твое сердце — поступи с ним по справедливости. Уж он-то ни в чем не повинен, этого ты не станешь отрицать.

Он ничего не ответил. Она приступила снова, почти по-старому поводя блестящими глазами:

— Что же до меня самой, признаю, что повинна в неразумии. Обращаюсь к тебе, Артур, как сестра, которая…

— У меня две сестры, — прервал он ее жестко. — Недавно и другая сестра сделала попытку предать меня. Так что не говори мне о сестрах.

Она вскинула голову. От заискивающей кротости не осталось и следа — теперь с ним опять говорила королева:

— В таком случае я могу обращаться к тебе лишь как мать твоего сына.

— Ты находишься здесь только как убийца человека, который был мне больше чем отец. Помимо этого, ты для меня — никто. По этой причине я тебя и призвал и за это буду тебя судить.

— Но он искал моей погибели. И хотел, чтобы ты убил родного сына.

— Это ложь, — произнес король, — Он не дал мне убить вас обоих. Я вижу, ты поражена. Когда я узнал о рождении этого ребенка, моей первой мыслью было послать кого-нибудь, чтобы убил его. Но, как помнишь, тогда меня опередил Лот… И именно Мерлин заступился тогда передо мной за младенца, поскольку он — мой родной сын, — Неожиданно голое его дрогнул, — Но теперь его с нами нет, Моргауза. Теперь он за тебя не заступится. Ты думаешь, почему я отказался принять тебя во дворце, в присутствии королевы и рыцарей? Ты ведь именно этого хотела, верно? Ты, с твоим сладким голосом и умильным видом, в окружении четырех румяных сыновей Лота и этого, старшего, черноглазого, поражающего фамильным сходством…

— Он не сделал тебе ничего плохого!

— Верно, не сделал. Теперь слушай, что я тебе скажу. Твоих четырех сыновей, рожденных от Лота, я у тебя отниму, они будут жить и воспитываться в Камелоте. Я не могу оставить их на воспитание тебе, чтобы выросли предатели и ненавистники своего короля. Что же до Мордреда, то он-то передо мной ничем не провинился, но я пе >ед ним виноват жестоко, и ты — тоже. Я не желаю прибавлять к моей прежней вине новую. Меня предостерегли против него, но человек должен поступать по справедливости, даже и во вред себе. Да и кто может верно разгадать знамения богов? Мордреда ты тоже оставишь у меня.

— Чтобы ты убил его, как только я уеду?

— Даже если бы и так, разве ты можешь не подчиниться?

— Ты сильно изменился, мой брат, — ядовито прошипела она.

Губы его, впервые за весь разговор, тронуло подобие улыбки.

— Говори что хочешь. Не знаю, послужит ли это тебе утешением, но могу тебя уверить: его я не убью. А вот тебя, Моргауза, за то, что ты убила Мерлина, лучшего из мужей в этом королевстве…

Но туг его прервали. Со стороны караульного помешения послышался стук копыт, оклик охраны, задыхающийся голос произнес ответное слово, и ворота со скрипом и грохотом отворились. Всадник на взмыленном коне подскакал и остановился возле короля. Конь опустил голову, весь дрожа мелкой дрожью. Гонец соскользнул на землю, тоже с трудом устоял на ногах, потом устало преклонил колено и приветствовал короля.

Его появление было не ко времени. Артур резко оглянулся, сердито сведя брови.

— Ну что там? — ровным голосом спросил он. Он понимал, что ни один гонец не посмел бы потревожить его сейчас без веской на то причины, — Постой, постой. Я тебя, кажется, знаю. Тебя ведь зовут Персей, верно? Что же за вести мог ты доставить из Глевума, ради которых стоило загнать доброго коня и помешать королевской беседе?

— Милорд! — Гонец замялся и покосился на Моргаузу. — Господин! Мои вести очень важные и срочные, но я могу передать их тебе только с глазу на глаз. Прошу меня простить.

Последние слова он обратил отчасти к Моргаузе, которая стояла неподвижно, точно статуя, подняв ладони к горлу. Должно быть, обрывки забытой магии, протянувшиеся за ней, словно полосы тумана, приоткрыли тайну доставленного известия.

Король помолчал, глядя на гонца, затем кивнул и дал распоряжение. Двое стражников выступили вперед, стали по обе стороны от Моргаузы, а король, сделав гонцу знак следовать за собой, зашагал вместе с ним по дороге.

У дворцового крыльца он остановился и обратился к гонцу:

— Ну? Я жду.

Персей протянул ему завернутый коробок, который получил от меня.

— Я обогнал в пути старца, и он дал мне вот этот знак. Он сказал, что направляется в Камелот повидаться с королем, но едет небыстро, так что, если король захочет поскорей его увидеть, то должен выехать ему навстречу. Он едет сюда по прямой дороге, что ведет через холмы от Акве Сулис до Камелота. И еще он сказал…

— Он дал тебе вот этот знак?

Фибула лежала у короля на ладони. Блестел и переливался красками драгоценный дракон. Артур оторвал от него взгляд и поднял к гонцу побледневшее лицо.

— Да, господин. — И гонец продолжал торопливо: — И еще велел сказать тебе, что заплатил мне из денег для перевозчика.

Он показал королю на ладони золотую монету.

Король в задумчивости взял в руки монету, взглянул на нее и отдал гонцу. В другой руке он держал, поворачивая в свете факела из стороны в сторону, знак королевского дракона.

— Тебе известно, что это?

— А как же, господин. Королевский дракон. Я как увидел его, спросил у того человека, по какому праву у него этот знак. Но потом я признал его. Милорд, это правда…

Король стоял без кровинки в лице. Гонец облизнул губы. И договорил до конца:

— Он остановил меня вчера у тринадцатой мили, прямо у дорожного столба. Вид у него был не слишком здоровый, милорд. Если ты отправишься ему навстречу, он навряд ли уедет дальше следующей корчмы, что стоит чуть отступя от дороги с левой стороны. Примета ее — куст остролиста.

— Куст остролиста, — ровным голосом, будто во сне, повторил Артур. И вдруг встрепенулся, кровь прилила к его лицу. Он подбросил высоко в воздух и поймал застежку с драконом, громко расхохотался и воскликнул: — Ну как же я не догадался? Как мог не догадаться? Уж это по крайней мере неоспоримая правда!

— Да, да, он сам мне сказал, что он не призрак, — поспешил подтвердить Персей. — И что не всякая могила ведет на тот свет.

— Пусть бы и призрак. Его призрак.

Король резко обернулся и что-то крикнул. К нему со всех ног бросились слуги. Он раздавал распоряжения:

— Моего скакуна! Мой плащ и меч! Даю вам пять минут. — И протянув руку гонцу: — Ты останешься в Камелоте до моего возвращения. Ты сегодня отличился, Персей. Я этого не забуду. Теперь иди и отдыхай… А, ют и Ульфин. Скажи Бедуиру, чтобы взял с собой двадцать рыцарей и скакал следом за мной. Этот человек объяснит им, куда ехать. А вы накормите его и позаботьтесь о его коне, он останется тут до моего возвращения.

— А дама? — спросил кто-то.

— Какая дама? — Было очевидно, что король забыл и думать о Моргаузе. Он ответил, дернув плечами: — Задержите ее до того времени, когда у меня будет досуг потолковать с ней. Только смотрите, никто не должен иметь к ней доступа, никто, понятно?

Двое конюхов, повисая на поводьях, подвели королю скакуна. Кто-то бегом принес меч и плащ. Ворота с грохотом распахнулись. Артур был уже в седле. Серый скакун визгливо заржал, высоко вскинув под факелом передние копыта, рванулся вперед, почуяв шпоры, и вылетел за ворота со скоростью брошенного копья. Он понесся под гору по ночной крутой петляющей дороге, как по плоской равнине при ясном свете дня. Вот так же когда-то мальчик Артур скакал сломя голову через Дикий лес на встречу с тем, кто ждал его и теперь.

А Моргауза стояла между двумя стражниками, и девственно-белое ее одеяние пятнала грязь, летевшая из-под копыт проносящихся всадников. С ними от нее уехали ее сыновья, все пятеро, вместе с Мордредом, скрылись в направлении королевского дворца, ни разу даже не оглянувшись назад.

И впервые за все годы, что я ее знал, я увидел в ней просто испуганную женщину, осеняющую себя охранительным знаком против могущественного волшебства.

Глава 7

На следующее утро хозяин корчмы и его жена, встревоженные и перепуганные, нашли меня лежащим ничком у остывшего очага. Я был в беспамятстве. Они перенесли меня в постель, обложили разогретыми камнями, навалили сверху груду одеял и развели в очаге огонь. Когда я наконец очнулся, они принялись ухаживать за мной, как за родным отцом. Но я чувствовал себя неплохо: за миг ясновидения всегда приходилось расплачиваться — сначала болью откровения, а затем долгим сном полного бессилия.

Прикинув мысленно время и расстояние, я сообразил, что могу спокойно отдыхать весь день, но наутро, отринув возражения хозяев, я велел оседлать мою лошадь. Их я успокоил, сказав, что проеду совсем недалеко — всего какую-нибудь милю-другую по дороге, там я должен встретиться с другом. И окончательно развеял их страхи, когда распорядился, чтобы для меня и моего друга был приготовлен обед.

— Ибо мой друг, — сказал я, — любит хорошо поесть, а твоя стряпня, добрая хозяюшка, не уступает стряпне королевских поваров в Камелоте.

Тут корчмарка приосанилась, заулыбалась и принялась толковать о каплунах, и я, оставив ей денег на продукты, уехал.

Морозы отпустили, потеплело. Солнечные лучи, падая с высоты, слегка грели землю. День стоял погожий, мягкий, но все напоминало о приближении зимы: голые деревья на склонах холмов, шумливые стайки дроздов, расклевывающих алые ягоды рябины, спелые орехи, выглядывающие из жухлой листвы. Тусклым золотом желтели хрупкие папоротники, на кустах дрока доцветали последние цветки.

Лошадь моя, отдохнув, бодро бежала по дороге легкой рысью. Навстречу нам никто не попадался. Но вот дорога, перевалив через гребень мелового холма, пошла под уклон по краю оврага. Внизу подо мной колыхались вершины деревьев, расцвеченные огненными красками осени — буки, дубы, каштаны, золотистые шапки берез, здесь и там перемежающиеся дымчатыми пирамидами сосен и глянцевой зеленью остролистов. Сквозь листву я различал блеск бегущей воды. Спускаясь к реке, как объяснял мне корчмарь, дорога раздваивается: одна ведет прямо через реку по мелкому, мощенному камнем броду, другая сворачивает направо, в лес. Это малоезжая тропа, она срезает большой угол и несколькими милями восточнее снова выходит на главную, булыжную дорогу.

Здесь, у развилки, я задумал остановиться и ждать. На целую милю пути не было никакого жилья, наша встреча у брода будет укрыта от посторонних взоров надежнее, чем за стенами опочивальни. Ехать дальше ему навстречу я не решался. Уж если Артур пускался в путь, то мчался всегда во весь опор, шпоря коня и срезая углы. Знал ли он о существовании лесной тропы, неизвестно, но, проехав дальше по одной или другой дороге, я рисковал с ним разминуться.

А здесь поджидать его было очень удобно. Тепло сияло солнце, прогретый воздух был свеж и напоен ароматами хвои. В колючем кустарнике бранились меж собой две драчливые сойки. Потом вдруг они снялись с веток и, сверкнув голубым опереньем крыл, перелетели через дорогу. Из леса на юго-восточном склоне отчетливо доносился прилежный стук дятла. Рядом, перекатываясь по камням, уложенным под водой еще в римские времена, приветливо журчала река.

Я расседлал коня, привязал за поводья к орешине и оставил пастись под деревьями. У берега на солнечном припеке лежала упавшая сосна. Я сел на нагретый ствол, опустил рядом наземь седло и стал ждать.

Я не ошибся в своих расчетах. Не прошло и часа, как я услышал стук копыт по булыжникам. Так, значит, он не свернул на лесную тропу, а едет по главной дороге. И, судя по звуку, едет не спеша, щадит коня. Притом едет не один, за ним по пятам следует, должно быть, Бедуир, получивший разрешение сопровождать короля.

Я вышел на середину дороги.

Из лесу выехали на рысях три всадника и стали спускаться под гору к броду с той стороны. Все трое были мне незнакомы; более того, они принадлежали к числу людей, теперь редко встречающихся на дорогах. В прежние годы дороги, особенно в пустынных местах на севере и западе, грозили опасностью для одиноких путников, но Амброзий, а за ним Артур очистили главные проезжие тракты от бродячего бездомного люда. Очистили, да, как видно, не совсем. Эти трое служили когда-то солдатами, на них и теперь были кожаные армейские панцири, а у двоих на головах даже блестели вмятинами старые металлические шлемы. Младший и самый франтоватый ехал, засунув за ухо гроздь красных ягод. Но были они, все трое, небриты, нечесаны и вооружены ножами и тесаками. А у старшего, обросшего косматой, бурой с проседью бородой, позади седла болталась внушительная колючая палица. Лошади под всеми троими были неказистой, приземистой местной породы — вороная, буланая и соловая, — неухоженные и заляпанные грязью, но сытые и выносливые. И не нужен был прорицатель, чтобы понять, насколько встреча с ними чревата опасностью.

У самой воды они натянули поводья и, остановившись, принялись меня разглядывать. А я, не сходя с места, глядел на них. За поясом у меня торчал нож, но меч мой лежал у сосны рядом с седлом. Да и лошадь была расседлана и привязана, так что о бое с ними не могло быть и речи. Сказать правду, я и теперь не испытывал особой тревоги: недалеко ушли времена, когда ни один, даже самый отъявленный, разбойник на большой дороге не осмелился бы пальцем тронуть Мерлина; и прежняя уверенность в себе еще не совсем покинула меня.

Они многозначительно переглянулись. Итак, опасность. Главарь, тот, что с косматой сивой бородой и на вороной лошади, шагом съехал прямо в реку, так что вода завихрилась вокруг копыт, и проговорил с ухмылкой, обращаясь к товарищам:

— Смотрите-ка, какой храбрец загораживает нам брод! А может, ты Гермес, бог путников, и явился пожелать нам счастливого пути? Вот уж не подумал бы, что он такой из себя!

И раскатился хохотом, который подхватили остальные.

Я отошел к обочине дороги.

— Боюсь, что не могу похвастаться талантами Гермеса, господа. И дорогу вам преграждать я не намеревался. Просто, услышав, как вы скачете, я принял вас за передовой отряд большой кавалькады, которая очень скоро должна здесь проехать. Вы не видели солдат на дороге?

Они опять переглянулись. Младший, с красной гроздью за ухом и на соловой лошади, с плеском переехал через реку и выкарабкался на дорогу вблизи меня.

— Нет, нам никто не попадался, — ответил он. — Да и что за кавалькаду ты здесь поджидаешь? Может, отряд самого верховного короля? '

И подмигнул товарищам.

— Да. Верховный король с минуты на минуту должен тут проехать, — спокойно подтвердил я, — А он любит, чтобы на дорогах соблюдался порядок. Так что езжайте-ка вы подобру-поздорову, куда ехали, люди добрые, и меня не задерживайте.

Они уже все трое были на этом берегу и окружили меня. Вид у всех довольный, даже, пожалуй, добродушный. Сивобородый проговорил:.

— А как же, ясное дело, мы тебя не задержим, верно, Рыжий? Ты поедешь дальше свободный, как ветер, господин добрый, налегке поедешь.

— Легче перышка, — со смехом подхватил Рыжий, тот, что был на буланой лошадке, и передернул на животе ремень, так что рукоять ножа оказалась под рукой.

А младший уже направился к сосне, где лежало мое седло с переметными мешками.

Я хотел было заспорить, но главарь подогнал свою лошадь вплотную ко мне, бросил поводья и вдруг, изогнувшись, ухватился за ворот моего балахона. Собрав ткань в кулак, так что я едва не задохнулся, он потянул меня вверх и почти оторвал от земли. Он был чудовищно силен.

— Так кого же это ты тут поджидаешь, а? Отряд, говоришь? Это правда или ложь, чтобы на нас страху нагнать?

С другого бока меня теснил лошадью второй разбойник, тот, которого звали Рыжим. Убежать от них не было никакой возможности. А третий спешился и, не отвязывая от моего седла переметных мешков, принялся перерезать ремни кинжалом, даже не оглядываясь на своих товарищей.

Рыжий тоже вытащил нож.

— Да ложь это, ясное дело, — грубо проговорил он. — На дороге никаких войск не было. И неоткуда им взяться. Да и не поехали бы они, Эрек, по лесной дороге, сам знаешь.

Эрек свободной рукой отстегнул сзади от седла палицу.

— Так, стало быть, ложь. Что же это ты, старик, а? Не позорься, а лучше скажи нам, кто ты такой и куда держишь путь. И что это за войско, о котором ты толкуешь, откуда оно должно идти?

— Скажу, если ты отпустишь мне горло, — с трудом выговорил я. — Да вели, чтобы ваш товарищ не трогал мои вещи.

— Ишь раскукарекался, старый петух! — нагло рассмеялся он, однако руку разжал, — Ну, валяй. Только правду, самому же лучше будет. Так откуда же ты едешь и где же солдаты? И кто ты таков, куда держишь путь?

Я стал поправлять на себе одежду. Руки у меня дрожали, но я сумел совладать со своим голосом и ответил спокойно:

— Вам лучше бы не задерживать меня, а позаботиться о собственном спасении. Ибо я — Мерлинус Амброзиус, иначе Мерлин, королевский прорицатель и кузен, и еду в Камелот. Я отправил вперед весть о своем прибытии, и отряд рыцарей скачет сейчас по этой дороге мне навстречу. Они, верно, не намного от вас отстали. Но если вы поторопитесь и повернете на запад…

Меня прервал громкий хохот. Эрек покатился со смеху.

— Слыхал, Рыжий? А ты, Балин? Перед вами Мерлин, собственной персоной, и изволит ехать в Камелот!

— А что, может быть, — весело подхватил Рыжий. — Поглядеть на него, так истинный скелет. Видно, вылез из могилы, право слово.

— И прямиком обратно в могилу!

Эрек в новом приступе злобы опять вцепился в мой ворот.

Но тут послышался возглас Балина:

— Эгей! Взгляните-ка, что я нашел!

Оба разбойника оглянулись.

— Что там?

— Сокровище! Хватит нам на целый месяц на пропитание и теплый ночлег, да еще останется! — радостно прокричал Балин.

Он швырнул на землю мешки и поднял руку: на ладони у него сверкнули два драгоценных камня.

Эрек изумленно охнул:

— Ну и ну! Кто бы ты ни был, но, видать, удача наконец-то нам улыбнулась. Загляни во второй мешок, Балин. Давай, Рыжий, пошарим, нет ли у него чего-нибудь ценного при себе.

— Попробуйте только прикоснуться ко мне, король вам за это… — начал было я, но не договорил, словно мне зажали рот рукой.

Я стоял, стиснутый боками двух лошадей, и смотрел вверх на бородатое лицо того, кто держал меня за ворот. В вышине над его головой синело ясное небо. И вдруг по небу, отливая бронзой, низко пролетел угольно-черный ворон. Пролетела Гермесова птица, вестница смерти, ни разу не каркнув, безмолвно взмахивая крыльями на ветру.

И я понял, как мне следует поступить. До сих пор я, как всякий бы на моем месте, безотчетно старался протянуть время и отдалить свою гибель. Но если мне это удастся и разбойники промедлят, с минуты на минуту появится Артур — один на усталой лошади, занятый мыслями о предстоящей встрече со мной. И попадет, не подозревая об опасности, прямо к ним в лапы, один против троих в этом пустынном, безлюдном месте. В бою я не смогу оказать ему помощи. Однако сослужить ему еще одну службу в моей власти. Я задолжал богу свою смерть и могу подарить Артуру еще одну жизнь. Пусть разбойники поскорее делают свое дело и уезжают отсюда. Артур, обнаружив мой свежий труп, конечно, бросится за ними в погоню. Но тогда он уже будет предупрежден и за ним поедут его рыцари.

И я, не договорив, замолчал. Балин принялся рыться во втором мешке. Эрек снова схватил меня и потянул к себе, а Рыжий, заехав сзади, сорвал с меня пояс с кошельком, в подкладку которого были зашиты остатки золота. Надо мной уже взвилась шишковатая палица…

Если я стану защищаться, они еще скорее разделаются со мной, подумал я и потянулся за ножом. Но Рыжий сзади поймал мое запястье, и нож полетел на землю. В железном пожатии захрустели мои кости. Потная ухмыляющаяся рожа появилась у меня из-за плеча.

— Ну и Мерлин, нечего сказать. Да такой могучий волшебник, уж конечно, мог бы хоть проделать фокус-другой. Что же ты, спаси себя, наведи на нас чары, порази нас внезапной смертью.

Лошади рванулись в разные стороны. В тишине что-то сверкнуло, подобно молнии. Палица отлетела прочь и стукнулась оземь. Рука Эрека у меня на вороте разжалась, и от неожиданности я ткнулся грудью в бок его лошади. На бородатом лице надо мною появилось изумленное выражение, глаза вытаращились. Но отсеченная страшным ударом от плеч голова, извергая поток крови, покатилась по лошадиной шее и упала на землю. Тело медленно, почти грациозно, наклонилось к лошадиной холке, фонтан алой, дымящейся крови залил плечо лошади и окропил меня. Я, уцепившись за сбрую, с трудом устоял на ногах. Перепуганная лошадь пронзительно заржала, взвилась на дыбы, взбрыкнула в воздухе копытами и, вырвавшись, понеслась прочь. Обезглавленное тело качнулось на скаку из стороны в сторону и наконец вывалилось из седла, изливая кровь на дорогу.

Меня отбросило на траву. Ладони мои коснулись холодной влажной земли. Сердце отчаянно колотилось, надвинулась было грозная чернота, но отступила. Земля у меня под ладонями гудела и содрогалась от ударов конских копыт. Я поднял голову.

Он бился против двоих один. Как я и думал, он прискакал без охраны на своем могучем сером коне, далеко опередив Бедуира и остальных рыцарей, но ни в нем самом, ни в скакуне не заметно было признаков усталости. Удивительно, как это трое убийц не обратились в бегство при его появлении. Он был легко вооружен — без щита, лишь в кожаном панцире с нашитыми металлическими пластинами, на левой руке намотан плотный плащ, голова обнажена. Уронив поводья на шею коню, он направлял его только голосом и коленями. Могучий конь вздымался на дыбы и бил передними копытами во все стороны, служа в бою хозяину словно бы третьей рукой. А кругом коня и всадника, как ослепительный непробиваемый щит, подобный молнии, блистал, взвиваясь и разя, великий меч, который принадлежал как Артуру, так и мне, — Калибурн, меч королей Британии.

Балин успел вспрыгнуть на лошадь и носился вокруг, взывая к товарищу о подмоге. За спиной у Артура развевалась полоса кожи, вырубленная из панциря коварным ударом сзади — наверное, в тот миг, когда он убивал косматобородого, — но больше ни тот, ни другой разбойник, как ни старались, ни разу не смогли проникнуть внутрь кольца, описываемого смертоносным мечом и разящими копытами боевого коня.

— Посторонись! — только приказал мне король.

Лошади кружились и налетали. Я стал с усилием подниматься на ноги. На это ушло немало времени. Пальцы, измазанные кровью, скользили, тело сотрясала дрожь. Удержаться на ногах я не смог, но отполз к упавшей сосне и сел. Воздух дрожал и звенел от ударов, а я сидел, беспомощный, дрожащий, старый, покуда мальчик мой сражался, защищая мою и свою жизнь, и не мог помочь ему даже простой кулачной силой.

У ног моих что-то блеснуло. Нож, который Рыжий выбил у меня из руки. Я потянулся, подобрал его. Все еще не в силах стоять, я сидя размахнулся как мог и швырнул нож в спину Рыжему. Швырнул и промахнулся. Но при этом лезвие ножа сверкнуло над глазом буланой лошади, она испугалась, шарахнулась, и удар ее всадника пришелся мимо цели. С лязгом и звоном ударил Калибурн по мечу разбойника, и меч вылетел у того из руки. А потом Артур наехал на него своим могучим конем и поразил его прямо в сердце.

На минуту королевский меч застрял в груди врага, мертвое тело всей тяжестью повисло на руке у Артура. Но серый конь был обучен и на этот случай: Балин попробовал было заехать с тыла, но наткнулся на оскаленные зубы и подкованные копыта. Один удар копытом раскроил плечо соловой лошади Балина. Она заржала и рванулась прочь, не слушаясь ни поводьев, ни шпор. Но Балин, храбрый негодяй, все же силой заставил ее повернуть обратно, как раз когда Артур, выдернув меч из груди Рыжего, обернулся к нему с оружием в руках.

Наверное, в свой последний миг Балин узнал короля. Но у него уже не было времени говорить, тем более — просить пощады. Последовала еще одна короткая яростная стычка, и Балин, получив острием Калибурна в горло, упал на затоптанную, окровавленную траву. Он дернулся раз, хватил ртом воздух и захлебнулся собственной кровью. Его лошадь, получив свободу, не обратилась в бегство, а просто стояла, свесив голову и подрагивая коленями; по плечу у нее бежала кровь. Обе другие лошади ускакали.

Артур соскочил с седла, отер меч о тело Балина, развернул плащ с левой руки и подошел ко мне, ведя серого в поводу. Он опустил ладонь на мое окровавленное плечо.

— Столько крови. Тут есть и твоя?

— Нет. А как ты?

— Ни царапины, — бодро ответил он. Он дышал только чуть чаще обычного. — Хотя не такие уж они были овечки. Обученные воины, как я заметил, когда мог выбрать минуту для созерцания… Посиди тут немного, я принесу воды.

Он бросил мне поводья серого, отцепил с луки седла рог в серебряной оправе и легкими шагами пошел к реке. Вдруг я услышал, как он обо что-то споткнулся, легкие шаги замерли, раздался удивленный возглас. Я повернул голову — он разглядывал изорванные остатки одного из моих переметных мешков: там среди лоскутов кожи и рассыпанной провизии виднелся обрывок бархата, густо шитого золотом, а рядом в траве сверкал вырванный Балином драгоценный самоцвет. Артур порывисто обернулся. Лицо его побледнело.

— Клянусь Светом! Так это ты!

— Кто же еще? Я думал, ты меня узнал.

— Мерлин! — Вот теперь у него пресеклось дыхание. Он вернулся к сосне и встал надо мною. — Я думал… я ведь даже не успел осмотреться… вижу, трое негодяев убивают старика, а он безоружен и беден, как мне показалось по виду его коня и одежды… — И он упал подле меня на колени, — Мерлин, Мерлин…

Верховный король всей Британии опустил голову мне в колени и молчал.

Но вот он выпрямился и посмотрел мне в лицо.

— Гонец передал мне твой знак и твои слова, — сказал он. — Но я не вполне ему поверил. Сначала, когда он рассказал о тебе и показал дракона, все показалось мне убедительным… Я ведь никогда не думал, что ты можешь умереть, как обыкновенный смертный… Но пока ехал сюда, один, ни с кем не поговоришь, только размышляй, ну… я как-то разуверился. Не знаю, что я себе представлял: наверно, что подъеду и встану один-одинешенек перед заложенным входом в пешеру, где мы тебя заживо похоронили.

Я почувствовал, как он содрогнулся.

— Мерлин, но что же на самом деле произошло? Когда мы сочли тебя мертвым и замуровали в пешере, то был твой давний недуг, принявший обличье смерти, теперь мне это ясно. Но потом, когда ты очнулся, один, под бременем своих погребальных покровов? Видит бог, от этого одного можно было опять помереть. Как же ты поступил? Каким образом выжил, запертый в недрах полого холма? Каким образом выбрался наружу? И когда? Ты ведь знал, как мне тебя не хватает, где же ты пропадал так долго?

— Не так уж и долго. Когда я выбрался на волю, ты был за морем. Мне сказали, что ты отправился в Бретань. Тогда я решил не объявляться и жил у Стилико, моего старого слуги, который теперь держит мельницу близ Маридунума. У него я ждал твоего возвращения. Я расскажу тебе все подробно, только ты сначала все-таки принеси мне воды, как собирался.

— Какой же я глупец, я обо всем позабыл!

Он вскочил, сбежал к реке, наполнил серебряный рог и, встав передо мной на одно колено, поднял его к моим губам.

Но я покачал головой и взял рог у него из рук.

— Спасибо, но я уже вполне оправился. Это все пустяки. Я ведь не пострадал нисколько. И стыжусь, что не смог оказать тебе помощи.

— Все, что мне было надо, ты сделал.

— Не много же тебе было надо, — засмеялся я. — Я даже пожалел этих трех негодяев: думали, им досталась легкая добыча, и только навлекли на себя ярость самого Артура. Я, правда, их предупреждал, да они не поверили, и кто их за это упрекнет?

— То есть они знали, кто ты? И все-таки осмелились на тебя напасть?

— Так ведь они же мне не поверили, говорю тебе. И были правы. Мерлин, как всем известно, умер, а все мое могущество теперь заключено в твоем имени. Но они и в это не поверили. «Старик, безоружный и бедный», — повторил я с улыбкой его слова. — Ты вон и сам меня не узнал. Разве я так уж изменился?

Он внимательно оглядел меня.

— Борода отросла и… ну да, ты же стал совсем седой. Но мне довольно было раз заглянуть тебе в глаза… — Он принял у меня рог и встал на ноги, — О да, это ты и есть. Во всем, что важно, ты ничуть не изменился. Старик? Но нам всем суждено стареть. Старость — это всего лишь итог прожитой жизни. Ты жив и снова со мной. Чего мне теперь бояться?

Он выплеснул остаток воды из рога и приторочил его к седлу.

— Надо, наверно, прибрать здесь немного, — проговорил он, озираясь, — А ты в самом деле чувствуешь себя здоровым? Сможешь позаботиться о моем коне? По-моему, его надо напоить.

Я свел могучего скакуна к реке, а заодно напоил и соловую лошадку, которая паслась поблизости и спокойно подпустила меня к себе. Напоив, я спутал обоих, достал из своих сумок целебную мазь и натер ею разодранное плечо раненой лошади. Бедняга скосила глаз, передернула кожей, но даже не попятилась: как видно, ей больше не было больно. Кровь еще сочилась, но совсем слабо, и лошадь наступала на ногу не хромая. Я распустил на обеих подпруги и оставил их пастись, а сам стал подбирать с земли и распихивать по мешкам свои разбросанные пожитки.

Артур «прибирал» по-своему: он просто оттащил за пятки тела троих убитых и припрятал в кустах на лесной опушке. Потом поднял за бороду отсеченную голову и с размаху запустил туда же. При этом он весело насвистывал потихоньку, и я узнал мелодию солдатской походной песни, в которой воспевалась, чтобы не сказать — превозносилась, мужская сила славного полководца.

Наконец Артур огляделся и сказал:

— Ну вот. А кровь смоет ближайшим дождем. Даже если бы у меня была с собой кирка или лопата, будь я проклят, если я стал бы тратить время и закапывать эту падаль. Пусть их воронье расклюет. А вот лошадей их мы можем присвоить — вон они пасутся, выше по склону. Только сначала мне надо смыть кровь, иначе они меня близко не подпустят. А ты свой плащ лучше брось прямо здесь, он никогда не отстирается. На вот, возьми мой. Нет-нет, я настаиваю. Это приказ. Бери.

Он сбросил плащ на лежащую сосну и, спустившись к реке, умылся. Потом сел в седло и поскакал вверх по склону горы, сгоняя отбившихся лошадей, а я тем временем отстегнул на плече мой теплый плащ, уже задубевший от крови, тщательно вымылся, подобрал королевский пурпурный плащ Артура и, встряхнув его, накинул себе на плечи. Свой же скатал поплотнее и забросил в кусты, где лежали мертвые тела.

Вернулся рысью Артур, ведя в поводу разбойничьих лошадей.

— А теперь показывай дорогу в корчму, что за кустом остролиста.

Глава 8

Хозяйский мальчишка уже высматривал нас на дороге. Должно быть, его послала жена корчмаря, чтобы предупредить ее, когда пора будет готовить трапезу «не хуже, чем при дворе короля». Заметив нас, двух всадников и пять лошадей, он сначала выпучил глаза, а потом вприпрыжку бросился в корчму. Мы были в ста шагах от ворот, когда хозяин выбежал нам навстречу.

Он почти сразу же узнал Артура — сначала обратил внимание на могучего скакуна, потом перевел долгий взгляд на всадника, и вот он уже стоит коленопреклоненный прямо на дороге.

— Встань, приятель, — весело сказал король. — Я слышал о твоем доме добрые отзывы и горю нетерпением испытать твое гостеприимство. Там внизу, у брода, сейчас произошла небольшая стычка — не бог весть что, пустяк, но в самый раз, чтобы нагулять аппетит. Впрочем, с этим придется немного повременить, сначала позаботьтесь о моем друге, и, если твоя хозяйка возьмется почистить его одежду, а кто-нибудь из слуг обиходит лошадей, вот тогда мы рады будем приступить к трапезе.

Хозяин залепетал, что дом его беден и не приспособлен для приема важных гостей, но Артур прервал его:

— Что до этого, друг, то я воин и знавал времена, когда любая крыша над головой была для меня несказанной роскошью. Насколько я слышал, твоя корчма — преуютное заведение. Может быть, войдем наконец? Нам не терпится отведать твоего вина и вкусить тепла от твоего очага…

Вскоре нам было щедро предоставлено и то и другое. Корчмарь быстро опомнился и приноровился к королевскому присутствию, отложив все прочие попечения, лишь бы только услужить гостям. Прибежал мальчик и увел наших лошадей, хозяин собственноручно навалил поленьев в очаг и поставил рядом кувшин вина, а потом сам помог мне снять окровавленные, испачканные одежды, принес горячей воды и достал у меня из мешка свежую перемену. По велению Артура он запер корчму от мимоезжих посетителей и удалился на кухню, где, должно быть, занялся тем, что нагонял страху на добрую хозяюшку.

Я переоделся, а Артур вымылся и, повесив свой плащ сушиться над огнем, налил мне вина и уселся против меня у очага. Несмотря на проделанный долгий путь, да еще завершившийся боем, вид у него был вполне свежий, будто только что с постели. Глаза по-мальчишески сверкали, на щеках играл румянец. Радость встречи со мной и возбуждение перенесенной опасности, казалось, вернули ему юность. Когда наконец хозяин с хозяюшкой внесли блюда и принялись суетиться, прислуживая за столом и разрезая каплунов, он отнесся к ним так приветливо и просто, что к исходу трапезы добрая женщина совсем забыла, какая важная персона ее гость, и весело смеялась его шуткам, да и сама не ударила перед ним в грязь лицом. Кончилось тем, что хозяин потянул ее за полу, и она бегом бросилась вон, все еще заливаясь хохотом.

И вот мы остались наедине. Осенний день клонился к вечеру. Приближалось время, когда зажигают огни. Мы снова уселись по обе стороны от очага. Оба мы устали и хотели спать, но ни он, ни я не могли отправиться на покой, не обменявшись сведениями, о которых нельзя было говорить в присутствии посторонних, а ведь король, по его собственному признанию, провел в седле целый день, лишь на два-три часа останавливаясь, чтобы поспать и дать передышку коню.

— Я полагал, — объяснил мне король, — что, если верить вести и знаку, доставленным гонцом, значит, тебе ничего не угрожает и ты меня ждешь. Со мной ехали Бедуир и рыцари, но они задержались на отдых, я им велел отстать от меня на несколько часов.

— Это могло дорого тебе обойтись.

— Ты об этих отбросах? Да если бы они не напали на тебя безоружного, притом внезапно, ты бы и сам мог с ними разделаться.

Да, было время, подумалось мне, когда я даже без ножа мог бы разделаться с ними. Но если Артур и подразумевал именно это, больше он ничего не прибавил.

Я сказал:

— Ты прав, они были недостойны твоего меча. А кстати сказать, что это я такое слышал, будто бы Калибурн похищен? Что-то про сестру твою Моргану?

Он покачал головой:

— Это дело прошлое, с ним успеется. Сейчас самое главное — я хочу узнать, что было с тобой. Расскажи мне. Расскажи все, со всеми подробностями, не упуская ничего.

И я рассказал ему, как было дело. А день угасал. Небо за узкими оконцами корчмы сделалось сначала густо-синим, потом черным. В комнате стояла тишина, только потрескивали горящие поленья. Из угла вылез кот и свернулся калачиком перед огнем, громко мурлыча. Странно звучал в этой обстановке мой рассказ — рассказ о смерти и пышных похоронах, о страхе и одиночестве, об отчаянной борьбе за то, чтобы выжить, об убийстве, которого удалось избегнуть, и о наконец-то осуществленном спасении. Артур слушал, словно в прежние времена, внимательно, самозабвенно, подчас хмурясь, но все равно упиваясь моим рассказом в тепле и уюте маленькой придорожной корчмы. Эта картина так и сохранилась у меня в памяти: тихая комната, Артур сидит и слушает, а отсветы пламени играют у него на щеке, зажигая искры в темных, ниспадающих на плечи волосах и в черных внимательных глазах. Но все-таки в тот раз он слушал не так, как прежде, — он прикидывал, сопоставлял, судил, — и был готов к действию.

Я кончил, и он встрепенулся.

— Этого бродягу, грабителя могил… его можно будет найти, раз он таскается по всем тавернам Маридунума и выпрашивает выпивку под рассказы о своем приключении… Интересно, кто был человек, первым услыхавший твое пение? И мельника Стилико, его ты, наверно, захочешь вознаградить сам?

— Да. Но если ты когда-нибудь выберешь время, хорошо бы ты заглянул к нему, когда будешь в Каэрлеоне. Мэй умрет от ужаса и восторга, но Стилико примет твое посешение как должное, он же недаром занимал высокий пост слуги при Великом Маге… ну а потом до конца своих дней будет хвастать и похваляться.

— Хорошо, непременно, — ответил Артур. — Я когда скакал сюда, подумал, что нам лучше будет сейчас поехать в Каэрлеон. Ты, наверно, еще не настолько оправился, чтобы теперь же явиться ко двору…

— Ни теперь и ни впоследствии. Не в Камелот и не в Яблоневый сад. Все это я оставил навсегда.

Я не прибавил «Нимуэ»: ее имя в нашем разговоре не упоминалось. Мы так старательно избегали его произносить, что, казалось, его отзвуки дрожат в каждой фразе. Я продолжал:

— Не сомневаюсь, что ты захочешь оспорить мое решение, но я намерен возвратиться в Брин-Мирддин. И буду очень рад побыть с тобой в Каэрлеоне, пока мое жилище приведут в полный порядок.

Он и в самом деле попытался меня разубедить, мы стали спорить, но в конце концов он уступил мне — на том (вполне разумном) условии, чтобы я не жил там один и имел в своем распоряжении слуг.

— Если тебе так уж необходимо твое драгоценное одиночество, ты его получишь. Я выстрою под скалой дом для слуг, тебе он будет не виден. Но слуги у тебя должны быть непременно.

— Это приказ? — с улыбкой повторил я его любимое выражение.

— Именно… Но это все еще успеется. Рождество я проведу в Каэрлеоне, и ты будешь там со мной. Надеюсь, ты согласен повременить с возвращением в Брин-Мирддин до исхода зимы?

— Согласен.

— Прекрасно. Теперь вернемся к твоему рассказу. Одно место в нем не согласуется с последующими событиями. То, что было в Сегонтиуме. — Он с улыбкой заглянул мне в глаза. — Так вот, значит, где ты разыскал Калибурн? Ну да, верно. Я помню, давным-давно, еще в Диком лесу, ты рассказывал мне, что там еще остались сокровища. Грааль, ты говорил, я запомнил твои слова. Но дар, который привезла мне Моргауза, вовсе не был сокровищем Максена. Там были серебряные изделия — кубки, фибулы, витые гривны, какие мастерят на севере. Красивые, даже очень, но совсем не похожи на то, что ты описывал.

— Верно. Я их видел мельком, когда мне открылось видение. Это не сокровище Максена. Но пастушок сказал, что сокровище Максена забрали, и я ему верю.

— А сам наверняка не знаешь?

— Откуда мне знать, если я лишился магической силы?

— Но у тебя же были видения. Ты наблюдал мою встречу с Моргаузой и мальчиками в Камелоте. И видел серебряные изделия, которые она мне преподнесла. Ты знал, что гонец до меня добрался и что я еду тебе навстречу.

Я покачал головой.

— Какая же это магия? Ведь магию в действии мы с тобой много раз наблюдали. А это обыкновенное ясновидение — дар, который не покинет меня, я полагаю, до самого смертного часа. В любом селении найдется бабка, которая в какой-то степени им обладает. Магическая сила — это нечто гораздо большее, это знание будущего и власть. У меня этой силы больше нет. И я об этом не сожалею. Ты, надеюсь, тоже? — спросил я не вполне уверенно, — Я слышал, что Нимуэ стала новой владычицей озера, главной жрицей святилища на острове, что ее называют королевской волшебницей и что она сослужила тебе немалую службу?

— Это правда, — ответил Артур, отворачиваясь к очагу, чтобы подтолкнуть в огонь откатившееся полено. — Она выручила меня при похищении Калибурна.

Я промолчал. Но он ничего к этому не прибавил. Наконец я не выдержал и спросил:

— Кажется, она все еще на севере? Как она поживает?

— Превосходно.

Полено разгорелось. Артур подпер подбородок кулаком и уставился в огонь.

— Стало быть, так. Если сокровище Максена было у Моргаузы, когда она садилась на корабль, значит, оно сейчас спрятано где-то на острове. Мои стражи следили за тем, чтобы после Сегонтиума она в пути нигде не высаживалась. А здесь она остановилась у Мельваса, так что разыскать сокровище, я полагаю, можно. До моего возвращения Моргауза содержится под стражей; если она и откажется отвечать, то уж дети-то не будут хранить молчание. Младшие — совсем еще невинные младенцы, им невдомек, что говорить правду опасно. А от детского взгляда ничто не укроется, они, уж конечно, знают, куда их мать девала сокровище.

— Насколько я понял, ты намерен оставить их при себе?

— Ты видел? Да. Ты, верно, видел также, что твой гонец как раз успел в последнюю минуту спасти жизнь Моргаузы.

Я припомнил, с каким усилием уснувшей воли пытался установить с ним связь, опасаясь, что Моргауза употребит против него силу похищенного Грааля.

— Ты что же, собирался убить ее?

— Разумеется. За то, что она убила тебя.

— Без доказательств?

— Чтобы казнить ведьму, не нужны доказательства.

Я поглядел на него с недоумением и повторил слова, которые были произнесены при открытии Круглого зала: «Ни один человек не понесет урона незаслуженно и наказания без суда и неопровержимого доказательства вины».

Артур улыбнулся:

— Ты прав. На самом деле у меня были доказательства. Твои собственные слова, что она пыталась тебя убить.

— Я слышал. И думал, что ты хочешь ее запугать. Потому что ничего такого я не говорил.

— Верно. Не говорил. А почему? Почему ты утаил от меня, что это ее яд привел тебя на порог смерти в Диком лесу, а потом обрек на болезнь, которая тоже подобна смерти?

— Ты сам ответил на свой вопрос. Ты убил бы ее тогда же, найдя меня в Диком лесу. А она была матерью сына-младенца и тяжела вторым, и я знал, что наступит день, когда они явятся к тебе и вырастут твоими верными слугами. Вот поэтому я ничего и не сказал. Кто же сказал тебе?

— Нимуэ.

— Вот как. А каким образом она узнала? С помощью чар?

— Нет. Из твоих слов. Из того, что ты говорил в бреду.

Все, все вызнала она у меня. Все до последнего секрета.

Я только пробормотал:

— Ах, ну да… И она же отыскала для тебя Мордреда? Или Моргауза больше его не прятала, когда не стало ни Лота, ни меня?

— Да нет. Она держала его местонахождение в тайне. Он у нее жил где-то на Оркнейских островах, как я понимаю. Но Нимуэ здесь ни при чем. Весть о нем дошла до меня по чистой случайности. Я получил письмо. Мастер-ювелир из Йорка, он и прежде выполнял заказы Моргаузы, и вот заехал в те края со своими изделиями, надеялся продать их ей. Эти люди, как ты знаешь, проникают в самые отдаленные уголки королевства и все видят своими глазами.

— Неужели Бельтан?

Артур удивленно поднял голову.

— Тебе он знаком?

— Ну да. Но он подслеповат. В путешествиях его сопровождает слуга…

— …Кассо, — докончил Артур и, видя мое недоумение, подтвердил: — Я же сказал тебе, что получил письмо.

— Письмо от Кассо?

— От Кассо. Он, оказывается, был в Дунпелдире, когда… a-а, понятно, там ты с ними и познакомился. Значит, тебе известно, где они находились в ночь избиения младенцев. Кассо многое видел и слышал из того, что тогда происходило: люди не склонны таиться в присутствии рабов, а он оказался понятливее, чем они могли подозревать. Его хозяин не хотел верить, что Моргауза причастна к такому ужасному преступлению, и они без опаски отправились на Оркнеи, чтобы снова попытать удачи. А там Кассо, не такой простодушный и доверчивый, смотрел во все глаза и слушал во все уши, покуда в конце концов не выведал, где находится ребенок, исчезнувший в ночь убийств. И сразу же отправил мне письмо. Оно прибыло как раз в тот день, когда я узнал от Нимуэ, что виновница твоей смерти — Моргауза. И тогда я послал за ней, наказав, чтобы она не преминула захватить с собой Мордреда. Почему у тебя такой растерянный вид?

— По двум причинам. Во-первых, как мог раб — Кассо был рабом в каменоломне, когда я впервые его встретил, — отправить письмо прямо верховному королю?

— Я забыл тебе сказать: когда-то он уже сослужил мне ценную службу. Помнишь, я собрался в поход на север против Агвизеля и все не мог придумать, как бы мне разделаться с этим подлым шакалом и не навлечь на себя месть Тидваля и Уриена? Так вот, об этом, должно быть, говорили в народе, и вскоре я получил известие от этого же самого раба. Он свидетельствовал о злодействах, которые наблюдал, находясь на службе у Агвизеля. Агвизель совершил насилие над юным пажом, одним из младших сыновей Тидваля, и затем убил его. Кассо объяснил, где найти зарытое тело. И оно было найдено, а заодно и другое тело. Мальчик принял смерть именно так, как о том свидетельствовал Кассо.

— А потом Агвизель, — сухо добавил я, — вырезал языки у рабов, которые при этом присутствовали.

— Значит, он — немой? Наверное, именно поэтому люди не стеснялись разговаривать в его присутствии. Дорогую же цену заплатил Агвизель за то, что не дал себе труда узнать, владеет ли его раб грамотой.

— Он и не владел. Когда я знал его в Дунпелдире, он был нем и совершенно беспомощен. Это я в награду за одну услугу — а вернее, просто так, по наитию свыше, — позаботился о том, чтобы его научили грамоте.

Артур с улыбкой приветственно поднял ко мне свой кубок.

— И это я назвал чистой случайностью? Следовало мне помнить, с кем я разговариваю. Разумеется, после того дела с Агвизелем я наградил Кассо и назначил ему, куда посылать сведения в дальнейшем. И раза два от него поступали кое-какие известия. Но это важное письмо он прислал прямо мне.

Мы еще потолковали немного о прошлом, но затем я возвратился к делам насущным:

— Как же ты предполагаешь обойтись с Моргаузой?

— Это я решу по возвращении и с твоей помощью. Пока же пошлю распоряжение, чтобы ее содержали под охраной в обители монахинь в Эймсбери. А мальчики будут находиться при мне, я велю к Рождеству доставить их в Каэрлеон на празднества. С сыновьями Лога трудностей не будет, они еще достаточно юны, чтобы радоваться прелестям придворной жизни, и достаточно взрослы, чтобы обходиться без материнской опеки. Что же до Мордреда, то он сам изберет свою судьбу — ему будут предоставлены те же возможности, что и братьям.

Я промолчал. В тишине вдруг громко замурлыкал кот у очага, потом смолк, широко зевнул и снова погрузился в сон.

— А что же ты хочешь, — продолжал Артур. — Он теперь под моим покровительством, и если раньше мне, пожалуй, еще и можно было убить его, то уж теперь жизнь его в безопасности. Впрочем, у меня не было времени основательно все обдумать, мы еще успеем с тобой обсудить, как с ним обойтись. Но мое мнение, что, коль скоро ребенок избежал гибели при бойне, учиненной Лотом, пусть лучше живет у меня и растет под моим присмотром, а не где-то в темном углу на краю королевства, что чревато, быть может, грозной опасностью. Ты согласен?

— Да. Согласен.

— Вот видишь. Если я приближу его к себе и признаю его наследственное право, о чем он, наверное, и мечтать не смел…

— Да, едва ли ему это могло прийти в голову. Я думаю, мать не открыла ему, кто он.

— Вот как? В таком случае я сам ему открою. Так даже лучше. Он поймет, что я делаю это по своей воле, а не по необходимости. Мерлин, все может обернуться к лучшему! Мы с тобой оба знаем, каково это — жить безотчим сиротой, а потом вдруг в один прекрасный день узнать, что в твоих жилах течет кровь Амброзия. Да и как я могу еще раз взять на себя грех и опять пожелать смерти собственному сыну? И один-то раз такую мысль нельзя было допустить. Видит бог, я дорого за нее поплатился.

Он отвернулся и снова вперил взгляд в пламя. В углу его рта пролегла горестная складка. Помолчав, он вздернул плечо.

— Ты спрашивал про Калибурн. Дело было так: моя сестра Моргана завела любовника, это был один из моих рыцарей по имени Акколон, доблестный боец и достойный муж, однако из таких, кто не в силах отказать женщине. Когда король Урбген приезжал сюда со своей королевой, ей приглянулся Акколон, и скоро уже он, точно жалкий пес, пресмыкался у ее ног. Собираясь сюда, она заказала одному кузнецу у себя в королевстве выковать ей меч, по виду во всем подобный Калибурну, а в Камелоте заставила Акколона произвести подмену. Должно быть, она рассчитывала, что в мирные времена обман будет обнаружен не сразу и она успеет снова убраться к себе на север. Не знаю, какими милостями вознаградила она Акколона, знаю только, что, когда она и Урбген пустились в обратный путь, Акколон испросил дозволения и отправился вместе с ними.

— Но для чего она подменила меч?

Он бросил на меня быстрый изумленный взгляд, ведь я нечасто задавал такие вопросы.

— Причина все та же, — ответил он, — Стремление к власти. Забрала в голову посадить своего мужа на верховный британский трон и самой стать верховной королевой. А уж что там она посулила Акколону, мне не известно. Знаю только, что пришлось ему поплатиться головой. По справедливости надо было и ей заплатить ту же цену, но у меня не было прямых доказательств, и к тому же она — супруга Урбгена. Что она моя сестра, это бы ее не спасло, но Урбгену о ее предательстве ничего не было известно, а я не могу допустить, чтобы он очутился в стане моих врагов.

— На что же она рассчитывала?

— Тебя уже не было. Должно быть, она заранее узнала от Моргаузы о твоем тяжелом недуге и готовилась к мигу своего торжества. Она полагала, что люди пойдут за всяким, кто подымет меч Калибурн, вот и вознамерилась вложить его в руку короля Регеда… Перед тем, конечно, надо было убить меня. Акколон приложил к этому старания — затеял со мной ссору, и мы вышли на поединок. А меч у меня был подмененный, сталь хрупкая, как стекло, я лишь только взмахнул им в воздухе, как сразу понял, что дело нечисто, но было уже поздно. Мы скрестили мечи, и мой сразу же обломился по самую рукоять.

— И что же?

— Бедуир и другие кричали: «Измена!» — но мне и так было ясно, что без измены здесь не обошлось, довольно было взглянуть Акколону в лицо. Его-то меч был цел, а мой сломан, но рыцарь Акколон испытывал страх. Я швырнул обломанную рукоять ему в лицо и убил его ударом кинжала. По-моему, он не сопротивлялся. Может быть, он все-таки был честный человек. Хотелось бы верить, что так.

— Ну а настоящий меч? Как ты его нашел?

— С помощью Нимуэ. Это она открыла мне, как было дело. Помнишь, в Яблоневом саду она когда-то предостерегла меня против Морганы и говорила о мече?

— Да. Но я думал, она имела в виду Моргаузу.

— Я тоже. Однако она не ошиблась. Все время, пока Моргана была при дворе, Нимуэ не отходила от нее ни на шаг. Я еще диву давался: почему? Ведь видно было с одного взгляда, что они не питают друг к дружке нежных чувств. — Артур сокрушенно усмехнулся. — Признаюсь, я думал, это женская ревность… Гвиневеру она тоже как будто бы недолюбливает… Но относительно Морганы она оказалась права. Ведьма Моргауза развратила сестру еще в детстве. Как удалось Нимуэ вернуть Калибурн, я не знаю. Она прислала его из Регеда под охраной вооруженного отряда. Саму же ее я с тех пор не видел.

Я хотел было еще кое о чем у него спросить, но он вдруг поднял голову и прислушался.

— А вот, если не ошибаюсь, и Бедуир приехал. Нам недолго пришлось потолковать с тобой с глазу на глаз, Мерлин, но для этого еще будет время, клянусь Всеблагим Господом, мы еще с тобой наговоримся! — Он вскочил и, протянув руки, помог мне подняться, — А пока поговорили, и довольно. У тебя усталый вид. Может быть, ты удалишься на покой, а мне предоставишь самому встретить Бедуира с рыцарями и поведать им обо всем, что произошло? Ручаюсь, это будет шумное сборище. Мои рыцари выпьют в корчме все, что ни найдется у доброго хозяина в погребах, и на это у них уйдет вся ночь…

Но я остался с ним, мы вместе встретили рыцарей, а потом вместе с ними пили. И за всю ту долгую праздничную ночь никто ни разу не помянул имени Нимуэ. А сам я больше не спрашивал.

Глава 9

Весь следующий день мы провели за отдыхом в корчме. Нескольких человек отрядили к броду зарыть мертвых, а оттуда в Камелот с королевскими распоряжениями. Другой отряд отправился в Каэрлеон предупредить о предстоящем прибытии короля. А потом, пока я отдыхал, молодежь отправилась на охоту. Добычи, которую они привезли после целого дня молодецких забав, хватило нам на добрый обед, пажи и оруженосцы, сопровождавшие рыцарей, помогали хозяину с хозяйкой стряпать и подавать на стол. Кто где спал в ту ночь, не могу сказать; вернее всего, коней пустили в ночное, а в конюшнях набилось людей еще больше, чем в самой корчме. Утром же, к искреннему сожалению хозяев, королевская кавалькада устремилась в Каэрлеон.

Даже после строительства Камелота Каэрлеон остался западной твердыней Артура. Ясным ветреным днем мы въехали в город. Над крышами бились и развевались флаги с королевским драконом, улицы, ведущие к воротам замка, заполнил народ. Я, по собственному моему настоянию, скакал не рядом с королем, а в хвосте кавалькады, закутанный в плащ с капюшоном, надвинутым на лицо. Артур в конце концов смирился с моим решением не возвращаться ко двору — нельзя, раз отрекшись, брать слово назад, я же отрекся от своего места при короле. О Нимуэ между нами больше речи не было, хотя Артуру, конечно, хотелось знать (а равно и многим другим, кто избегал в разговоре упоминать ее имя), всю ли мою силу она у меня переняла. Уж кто-кто, а она должна была бы «видеть», где бы она сейчас ни находилась, что я снова вернулся к жизни и встретился с королем; да если уж на то пошло, она должна бы знать и о том, что меня хоронят заживо…

Но вопросов мне не задавали, да я бы и не дал на них правдивых ответов.

В Каэрлеоне мне отвели место в королевских палатах рядом с покоями Артура. Два юных пажа, поглядывая на меня с любопытством, проводили меня по коридорам, сквозь толпы слуг. Здесь многие меня знали и все слышали о моих необыкновенных приключениях — кто спешил поскорее пройти мимо, делая знак, предохраняющий от чар, но были и такие, что обращались ко мне с приветствиями и предлагали услуги. Наконец мы добрались до места. В богатых покоях дожидался дворецкий, который разложил передо мной дорогие одежды, присланные мне на выбор королем, и украшения из королевских сундуков. Я разочаровал его, выбрав не золотую и серебряную парчу, не переливчатый шелк, не синий, алый или зеленый бархат, а простой теплый балахон из темно-вишневого сукна с золоченым кожаным поясом и такие же сандалии. Вежливо пробормотав: «Я велю принести огня и горячей воды, господин», он удалился. К моему удивлению, пажам он тоже сделал знак удалиться, и я остался один.

Давно уже наступило время зажигать огни. Я сел у окна, за которым медленно угасало небо, из багрового становясь лиловым, и стал дожидаться, когда вернутся пажи со светильниками.

Когда дверь отворилась, я не оглянулся. В комнате затрепетал свет внесенного факела, небо за окном сразу потемнело, выступили слабые, молодые звезды. Паж у меня за спиной, неслышно ступая, зажигал лампу за лампой, покуда комнату не залил яркий, ясный свет.

Я устал с дороги, чувства мои после испытанных переживаний дремали. Но надо было стряхнуть оцепенение и заставить себя приготовиться к предстоящему пиршеству. Мальчик вышел, чтобы вставить факел обратно в железную скобу на стене коридора. Дверь он не закрыл.

Я встал.

— Спасибо, — сказал я ему, — А теперь, если не почтешь за труд…

И не договорил. Эго был не паж, а Нимуэ. Она быстро проскользнула обратно в комнату и встала спиной к двери, глядя прямо на меня. На ней было длинное серое платье, вышитое серебром, серебро поблескивало и в волосах, распущенных по плечам. А лицо бледное, и глаза глубокие и темные, и, пока я разглядывал ее, они вдруг через край наполнились слезами.

В следующее мгновение она уже была подле меня и обвила руками мою шею, смеясь, и плача, и целуя меня, и бессвязно бормоча какие-то слова, не имеющие иного смысла, кроме того только, что я жив, а она все это время оплакивала меня как мертвого.

— Это все чары, — твердила она изумленно и испуганно. — Чары, которые много сильнее тех, что подвластны мне. А ты говорил, что передал мне свою магическую силу. Как я могла поверить? Ах, Мерлин, Мерлин…

Что бы ни произошло, какие бы причины ни увели ее от меня, какие бы обманы ни ослепили — все это теперь не имело значения. Я крепко прижал ее к себе, голова ее склонилась мне на грудь, моя щека касается ее волос, и я слышу, как она твердит, будто дитя:

— Это ты. Это в самом деле ты! Вернулся! О, это все магия. Ты по-прежнему величайший волшебник мира.

— Нет, это всего лишь болезнь, Нимуэ. Она всех вас ввела в заблуждение. Это не магия. Магию я передал тебе.

Она подняла голову. Лицо ее выражало скорбь.

— Да! Но как это было! Слава богу, что твоя память не сохранила этого. Ты велел мне запоминать все, что ты рассказываешь, чтобы я усвоила все подробности твоей жизни и стала Мерлином, когда ты умрешь… А сам ускользал от меня, погружаясь в сон… Я должна была тебе повиноваться, ведь правда же? Вытянуть у тебя остатки твоей магии, даже если с ними отнимала у тебя последние жизненные силы. И я пустила в ход все известные мне средства: ласку, настояния, угрозы. Поила тебя подкрепляющими снадобьями и приводила в чувство, чтобы ты мог отвечать на все новые и новые расспросы. А ведь будь это не ты, а кто-то другой, следовало бы не тревожить твой сон, чтобы ты мог уйти с миром. Но ты был Мерлин, а не кто-то другой, и поэтому ты возвращался из забытья к своим страданиям и отвечал мне, отдавая все, чем владел. Так я с каждой минутой отнимала у тебя силы, когда, как я теперь вижу, могла бы спасти тебя, — Она положила ладони мне на грудь и подняла на меня серые глаза, полные слез, — Ответь мне на один вопрос. Только поклянись богом, что скажешь правду.

— Что же это?

— Ты запомнил, как я теребила тебя и мучила и довела до смерти, подобно пауку, высасывающему жизнь из медоносной пчелы?

Я прикрыл ее ладони своими, поглядел прямо в ее прекрасные глаза и солгал:

— Дорогое мое дитя, я не сохранил в памяти от того времени ничего, кроме любовных речей; и лишь помню, как бог мирно забрал меня к себе. Могу поклясться в этом, если хочешь.

Лицо ее осветилось облегчением. Но все-таки она сокрушенно покачала головой.

— Подумать только, вся магия и все знания, полученные от тебя, не помогли мне понять, что тебя похоронили заживо, и не смогли привести меня обратно, чтобы вызволить тебя из гробницы. Мерлин, ведь я должна была это знать, должна была знать! Мне снились сны, но они были сбивчивы и смутны. Один раз я приезжала в Брин-Мирддин, ты знал об этом? Подошла к пешере, вход тогда еще был заложен, я звала, звала, но изнутри не доносилось ни звука…

Она вся дрожала.

— Ну, будет, будет… — Я крепче прижал ее к себе и, склонив голову, поцеловал в макушку, — Это все прошло. Я здесь. Когда ты приезжала, я еще, наверное, не очнулся. Нимуэ, то, что случилось, случилось по воле бога. Если была бы его воля, чтобы ты вызволила меня из гробницы, тебе был бы от него знак. Но он вернул меня к жизни только в свой срок, однако заметь, он уберег меня и не дал ни в землю закопать живьем, ни предать огню. Так что прими его волю, как принимаю я, и возблагодарим его.

Ее опять передернула дрожь.

— А верховный король этого хотел. Он хотел сложить для тебя погребальный костер выше императорского, так он сказал, чтобы возвестить о твоей смерти жителям отдаленнейших углов королевства. Он был вне себя от горя, Мерлин. И не желал ничего слышать. Но я сказала ему, что мне было видение и что ты сам так хотел — чтобы тело твое положили внутри полого холма и оставили покоиться с миром, покуда оно не смешается с землей, которую ты любил. — Она смахнула ладонью слезу со щеки, — Это была правда. Я и в самом деле видела такой сон, какие только не снились мне сны. Но все-таки я не оправдала твоих надежд. А кто был тот человек, который выполнил то, что должна была сделать я, и вызволил тебя из заточения? И как это произошло?

— Подойдем к очагу, и я все тебе расскажу. У тебя холодные пальцы. Сядь со мной, у нас еще есть немного времени, прежде чем пора будет выйти в зал.

— Король подождет нас. Он ведь знает, что я здесь. Это он прислал меня к тебе.

— Вот как?

Но с этим можно было повременить. В углу комнаты перед низким ложем, застланным шкурами и одеялами, рдела раскаленная жаровня. Мы сели бок о бок, греясь в ее тепле, и в ответ на нетерпеливые расспросы Нимуэ я опять, в который уж раз, рассказал о моих приключениях.

К тому времени, когда я кончил, она заметно повеселела, на щеках проступил румянец. Я обнял ее одной рукой, а она прикорнула у меня под боком, перебирая мои пальцы. Волшебник ли, простой ли смертный, но я твердо знал, что ее радость при виде меня так же истинна, как и тепло раскаленной жаровни. Время вернулось вспять — но не совсем: простой ли смертный или волшебник, я чувствовал, что еще остались неразрешенные тайны.

А она, моя голубка, слушала, и восклицала, и сжимала мою руку, а когда я смолк, стала рассказывать о себе:

— Я говорила тебе, что видела сон. Он лишил меня покоя. И я даже стала сомневаться, действительно ли ты был мертв, когда мы похоронили тебя в пешере. Но казалось, тут и думать нечего: ты так долго лежал недвижный и, по всему судя, бездыханный, и все врачи признали, что ты умер. Вот и положили тебя в пешере. А потом другой сон снова привел меня к твоей гробнице, но там все оставалось как было. А потом были еще сны и видения, и они вытеснили, затмили этот…

Рассказывая, она отодвинулась от меня, хотя по-прежнему не выпускала мою руку. Откинувшись на подушки, она смотрела неотрывно на рдеющие угли в жаровне.

— Ну а Моргана? — напомнил я ей, — И похищение меча?

Она метнула на меня быстрый взгляд.

— Разве король не рассказал тебе об этом? Ну да, конечно, ты знаешь, как был выкраден меч. Мне пришлось покинуть Камелот и последовать за Морганой, чтобы возвратить его королю. Но и тогда бог не оставил меня. Пока я находилась в Регеде, туда прибыл с юга один рыцарь. Он странствовал и явился к королеве. И в замке Урбгена поздно вечером он поведал нам свою странную повесть. Его звали Багдемагус, он родич Морганы и Артура. Ты его знаешь?

— Да. Позапрошлым летом у него заболел сын, и я его врачевал. Удалось спасти ему жизнь, но воспаление глаз осталось.

Она кивнула.

— И ты дал ему мазь, чтобы мазал, если будут болеть глаза. Ты сказал, что мазь настояна на траве, которая у тебя есть в Брин-Мирддине.

— Верно. Дикий шалфей, я привез его из Италии и храню запас у себя в пешере. А он что же, намеревался раздобыть эту траву?

— Ну да, он понял тебя так, что будто бы она растет в Брин-Мирддине, может быть, ты выращиваешь ее на грядках, как в Яблоневом саду. Конечно, ему было известно, что там в пешере покоится твое тело. Он не признался перед нами, что боялся, но, уж конечно, его одолевал страх. И вот, он рассказывал, въехал он на гребень холма и вдруг слышит пение словно бы из недр земли. Но тут его конь шарахнулся и понес, и больше он туда вернуться не осмелился. Он никому об этом не рассказал, стыдясь своего бегства, не хотел, чтобы над ним смеялись, но потом, незадолго до отъезда, он слышал в Маридунуме рассказ о каком-то человеке, который якобы говорил с твоим призраком… Ты догадываешься, кто это такой: тот самый грабитель могил. Оба этих странных рассказа да еще мои сновидения совпали и ясно свидетельствовали об одном: что ты жив и находишься у себя в пешере. Я выехала бы из Лугуваллиума в ту же ночь, но случилось одно происшествие, которое меня задержало.

Она искоса взглянула на меня, словно ожидала, что я кивну, зная, о чем идет речь. Но я только спросил:

— Какое?

То же недоумение, что прежде выказал Артур, пробежало тенью по ее лицу. Но она прикусила губу и объяснила:

— Прибыла Моргауза с мальчиками. Со всеми пятью. Я, как ты догадываешься, оказалась не очень-то ко двору, но Урбген был сама любезность, а Моргана боялась, что ей придется отвечать за похищение меча, и цеплялась за меня изо всех сил. Наверно, надеялась, что, пока я там, Урбген не обрушит на нее своего гнева. И еще, конечно, рассчитывала на мое заступничество перед Артуром. Но Моргауза… — Она поежилась, будто от холода.

— Ты ее видела?

— Мельком. Я не могла находиться с нею рядом. Я простилась — пусть думают, что я отправилась в обратный путь к югу. На самом же деле я не покинула Лугуваллиума. Тайно я послала пажа к Багдемагусу, и тот прибыл ко мне туда, где я остановилась в городе. Он оказался добрым человеком, и притом он обязан тебе жизнью своего сына. Я не открыла ему, что считаю тебя живым. А только объяснила, что Моргауза всегда была тебе враждебна, что она отравила тебя, а Моргана — тоже ведьма и враг короля. Я просила его выведать, о чем они будут сговариваться, и сообщить мне. Понятно, что я уже делала попытки прочитать мысли Моргаузы, но потерпела неудачу. Оставалось только надеяться, что сестры будут между собой беседовать и удастся из их беседы разузнать об отраве, которой тебя опоили. Если сны мои правдивы и ты еще жив, эти сведения помогли бы, быть может, тебя спасти. Если же это не удастся, то хотя бы у меня будут новые доказательства коварства Моргаузы, я представлю их королю и добьюсь ее смерти. — Она коснулась ладонью моей щеки. Взгляд ее был суров, — Я сидела в городе, ожидая прихода Багдемагуса, и при этом все время сознавала, что в это самое время ты, быть может, умираешь один, замурованный в гробнице. Я пыталась мыслью дотянуться до тебя или хотя бы увидеть тебя на расстоянии, но всякий раз, как перед моим мысленным взором возникал полый холм и твоя гробница, вспыхивал яркий свет и слепил меня, и вниз по лучу света плыл Грааль, одетый облаком, подобный луне за грозовой тучей. Потом он пропадал, а боль и чувство утраты разрывали тенета сна, и я пробуждалась в смятении, тоскуя и плача, чтобы заснуть снова.

— Так тебе было дано знать об этом? Бедное дитя, тебе — и охранять такое сокровище… Багдемагус известил тебя, что Моргауза прознала о нем и намерена его похитить?

— О чем ты? — Она недоуменно расширила глаза. — При чем тут Моргауза? Да если бы она только взглядом прикоснулась к Граалю, это упало бы грязью на самого бога! И откуда ей знать, где он запрятан?

— Не знаю. Но она его забрала. Мне об этом сказал тот, кто видел своими глазами, как она доставала его из тайника.

— В таком случае тебя обманули, — удовлетворенно сказала Нимуэ. — Это я забрала его.

— Ты взяла сокровище Максена?!

— Ну да, — Она, торжествуя, приподнялась на ложе. В глазах ее рдели и лучились две раскаленные жаровни. Ясные серые глазах: точечками красного света в середине вдруг стали похожими на кошачьи или ведьмины, — Ты сам рассказал мне, где находится тайник, ты разве не помнишь? Или ты тогда уже погрузился в сумеречный туман, мой милый?

— Нет. Я помню.

Она спокойно продолжала:

— Ты говорил, что магия — хозяйка требовательная и ставит перед своими слугами трудные задачи. Но всего труднее мне было, когда пришлось отправиться в Сегонтиум вместо Брин-Мирддина. Однако я знала, что это веление свыше, и подчинилась. Взяла с собой двух доверенных слуг, и в конце концов мы добрались до места. Там все переменилось. Святилище исчезло, его засыпало оползнем, но я по твоим указаниям определила, где оно раньше стояло, и мы начали копать. Эта работа заняла бы много больше времени, если бы не сыскался помощник.

— Чумазый пастушок, который умеет, держа ореховый прут над землей, определять, где запрятаны сокровища.

Взгляд ее просветлел.

— Вот видишь! Зачем только я тебе рассказываю, ты и так все знаешь. Да. Он показал, где копать, и мы извлекли из земли ларец. С этим ларцом я приехала в крепость, обратилась к коменданту и ночь провела там, а он поставил вооруженную охрану у меня за порогом. Всю ночь меня одолевали видения. Мне открылось, что ты жив и на свободе и скоро увидишься с королем. Утром я попросила выделить мне эскорт, чтобы везти сокровище, и выехала в Каэрлеон.

— И разминулась со мной на два дня, — сказал я.

— Разминулась с тобой? Где же?

— А ты думала, я видел чумазого пастушка в пламени? Нет, я сам был там, — И я коротко рассказал ей, как побывал в Сегонтиуме и посетил исчезнувшее святилище, — Когда мальчик сказал мне про тебя и двух твоих слуг, я, глупец, решил, что это была Моргауза. Он не описал той дамы, сказал только, что она была… Постой, он сказал, что это была королева и слуги имели королевские знаки. Вот почему я предположил…

Я остановился на полуслове. Ее рука вдруг судорожно сжала мою. Веселый свет в серых глазах померк; она смотрела мне в лицо со страхом и мольбой. Не понадобилось провидческого дара, чтобы догадаться о том, чего она мне не рассказала, и понять, почему Артур и все остальные избегали упоминать в разговоре со мной ее имя. Нет, она не отняла у меня хитростью мою волшебную силу и не приложила руку к моей погибели — просто-напросто, когда не стало старого волшебника, она привела к себе на ложе молодого мужчину.

Мне показалось, что этой минуты я ждал давно. Улыбнувшись, я мягко спросил:

— Ну и кто же он, твой король?

Щеки ее залил румянец. Глаза опять увлажнились слезами.

— Я должна была признаться сразу. Меня предупредили, что ты ничего не знаешь. Но у меня не хватило духу, Мерлин.

— Напрасно ты так сокрушенно смотришь, моя дорогая. Что у нас было, то было, а дважды выпить один глоток эликсира невозможно. Будь я все еще хоть вполовину волшебником, я бы давным-давно все понял. Кто он?

— Пелеас.

Я знал этого юного короля, он был красив и приветлив и имел веселый, легкий нрав в противовес сумрачному складу ее натуры. Я отозвался о нем с похвалой, она успокоилась и принялась, увлекаясь, рассказывать о своем замужестве. А я слушал и смотрел на нее. Теперь мне стали заметны происшедшие в ней перемены, и я отнес их за счет магической силы, легшей тяжелым грузом на ее плечи. Моя нежная Нимуэ ушла вместе со мной в туманные дали. А в этой, что сидела передо мной, появились твердость, ровная и необоримая, и жесткая сила, и блеск, подобный блеску наточенного клинка. И в голосе ее стали слышны отзвуки глубоких тонов, властных и весомых, какими бог вещает свою волю смертным. Когда-то эти черты облика и речи были свойственны мне. Но я, принимая в начале жизненного пути свою судьбу, не брал на себя обязательств любви. Надеюсь, подумал я, что у Пелеаса сильный характер.

— О да, — сказала мне Нимуэ. — Очень.

Я вздрогнул и очнулся. Она сидела, склонив голову набок, и смотрела на меня, в глазах ее опять искрился смех. Я рассмеялся вместе с нею. А потом протянул к ней руки. Она прильнула ко мне, подняла ко мне лицо. И я поцеловал ее в губы, сначала со страстью, потом с нежностью, а потом отпустил ее.

Глава 10

Рождество в Каэрлеоне. Одна за другой проходят перед моим взором картины: солнце, и снег, и свет факелов, молодость и смех, отвага и гордость свершений и время, отвоеванное у забвения. Мне стоит только закрыть глаза, да нет, даже и этого не надо, достаточно посмотреть в огонь, и все это снова со мной.

Вот Нимуэ подводит ко мне Пелеаса, который обращается со мною почтительно, а с ней любовно; он — король и муж.

— Она принадлежит верховному королю, а уж потом мне, — говорит он, — А я… со мной то же самое. Я принадлежал ему еще задолго до того, как попал в ее сети. Перед верховным королем и Господом Богом кто из нас сам себе господин?

А вот Бедуир, однажды вечером он встретился мне у реки, мед ленно катившей свои обильные мутно-серые воды между зимних берегов. В прибрежных камышах плавала, промеривая илистое дно, флотилия белых лебедей. Начинался снегопад, в тихом воздухе медленно кружили подобные пушинкам невесомые снежные хлопья.

— Мне объяснили, что ты пошел в эту сторону, — сказал мне Бедуир. — Я за тобой. Король тебя ждет. Пойдем. Смотри, как холодно, и еще холодает.

А на пути ко дворцу он мне сказал:

— Есть новости о Моргаузе. Она отослана обратно в Лотиан и будет жить в Каэр-Эйдине в обители монахинь. О том, чтобы ее там содержали под надежным надзором, позаботится Тидваль. И ходят слухи, что туда же к ней пришлют ее сестрицу Моргану. Король Урбген, говорят, не может ей простить, что она едва не втянула его в изменнический заговор, и опасается, как бы пятно позора не легло на него и его сыновей, если она останется в его доме. К тому же еще она взяла себе в любовники Акколона. Так что Урбген намерен ее от себя отослать и хочет только испросить согласия Артура. Не сомневаюсь, что он его получит. Артуру спокойнее будет, если обе его любящие сестрицы окажутся взаперти и где-нибудь как можно дальше отсюда. А мысль эта принадлежит Нимуэ, — со смехом добавил он и искоса взглянул на меня, — Ты меня прости, Мерлин, но теперь, когда врагами короля оказались женщины, разве не к лучшему, что и управляется с ними тоже женщина? А тебе, на мой взгляд, надо радоваться, раз можно не ввязываться в это дело…

Вот Гвиневера за ткацким станком. Ясное утро, под окном блестит на солнце снег, а на подоконнике поет птица в клетке. Руки королевы праздно покоятся среди пестрых нитей, прелестная головка повернута к окну: во рву играют мальчики. «Это могли бы быть мои сыновья», — так говорит она. Но глаза ее следуют не за белокурыми детьми Лота, они устремлены лишь на темноволосого отрока Мордреда, который стоит чуть поодаль, но не как отверженный, следящий за игрой счастливых братьев, а скорее как принц, наблюдающий за своими подданными.

А вот и сам Мордред. Мне не довелось беседовать с ним. Мальчики почти все время проводили на детской половине, занимались с учителем фехтования или с другими наставниками, которым поручено было их образование. Но однажды на исходе серого зимнего дня я случайно заметил его у ворот сада — он словно поджидал там кого-то. Я остановился в отдалении, не зная, какими словами его приветствовать, ведь я был всем известным врагом его матери. Но тут он вдруг вскинул голову и сделал шаг вперед. Из-за облетевших розовых кустов вышли король с королевой. Что меж ними было сказано, я на расстоянии не слышал, видел только, как королева улыбнулась и протянула мальчику руку, а король с ласковым видом произнес какие-то слова, Мордред ответил. И они втроем пошли из ворот — король, королева, а между ними Мордред.

И наконец, сам Артур однажды вечером в личных королевских покоях, куда Нимуэ принесла ларец — показать сокровища из Сегонтиума.

Ларец стоял на мраморном столе, принадлежавшем еще моему отцу, металлический, массивный, с исцарапанной, промятой крышкой — она выдержала при оползне удары камней и обломков рухнувшего храма. Король наложил на нее руки. Она не сразу поддалась, но потом он ее поднял, легко, как древесный лист.

Внутри лежало все, как я запомнил. Сквозь прогнившую рогожу блестел наконечник копья. Артур извлек копье из ларца и пальцем попробовал острие. Жест естественный, как дыхание.

— Разве что для красоты, — заметил он, протер ладонью ряды самоцветов на рукояти и отложил священное оружие в сторону.

Вслед за копьем на свет явилось плоское блюдо, инкрустированное по краю драгоценными каменьями. И наконец из-под вороха пожелтевших полотняных лоскутьев извлечена чаша.

Это была глубокая чаша с расширяющимся верхом наподобие небольшого греческого кратера, ее называют Граалем. Она сияла чистым золотом, и видно было по тому, как он держал ее, насколько она тяжела. По выпуклой наружной поверхности шли резные узоры, а ручки имели форму крылышек. Венец, пониже края, куда не достанут губы пьющего, был выложен изумрудами и сапфирами. Артур обернулся ко мне и обеими руками протянул мне Грааль.

— Вот, возьми-ка и посмотри. Я еще никогда не видел такой драгоценности.

Я покачал головой.

— Нет, она предназначена не для моих рук.

— И не для моих, — сказала Нимуэ.

Он еще минуту разглядывал чашу, а затем опустил обратно в ларец вместе с блюдом и копьем и завернул все в полотнище, истончившееся от старости, как кисея.

— И вы даже не можете мне сказать, где мне хранить это сокровище и что я должен с ним сделать?

Нимуэ только взглянула на меня и ничего не ответила. Я же произнес слова, бывшие лишь слабым отзвуком того, что я уже говорил когда-то давным-давно:

— Грааль предназначен не для тебя, Артур. Тебе он не нужен. Ты сам послужишь Граалем для своего народа, тобой люди утоляют свою жажду, на тебя будут уповать, и ты не обманешь надежд и никогда не покинешь совсем свой народ. Нет, тебе не нужна эта чаша. Оставь ее для тех, кто придет потом.

— Ну, коли так, раз она не моя и не ваша, — заключил Артур, — пусть Нимуэ заберет ларец и запрячет его с помощью своих чар так, чтобы никто никогда не мог разыскать, покуда не явится достойный.

— Не разыщут, — сказала Нимуэ и захлопнула крышку ларца.

После этого занялся среди холода новый год, и исподволь подошла весна. Я отправился домой на исходе апреля, когда ветры потеплели, новорожденные ягнята блеяли на холмах, а в ветлах золотились пушистые сережки.

В пешере было прибрано и тепло, она опять обрела жилой вид. Меня ждала и пища: свежий хлеб, кувшин молока и горшок меда. У входа, подле источника, лежали приношения, оставленные моими соседями, а из Яблоневого сада было привезено все мое имущество, книги и лекарства, а также инструменты и большая стоячая арфа.

Мое возвращение к жизни не встретило препятствий, которых я опасался. Простые люди и жители отдаленных углов Британии восприняли рассказ о моем восстании из мертвых не как чистую правду, а как легенду. Мерлин, который был всем известен и всем внушал трепет, умер, а в «святой пешере» жил и теперь какой-то Мерлин, колдовал помаленьку, но то был словно бы призрак великого и знаменитого волшебника. Возможно даже, что меня считали, наряду со всевозможными самозванцами прошлого, просто мелким знахарем, который присвоил себе имя и жилище Мерлина. Во дворцах и больших городах королевства помощи и защиты ждали теперь от Нимуэ. Ко мне же обращались со своими болячками и бедами лишь местные поселяне — пастух Бан пригонял приболевших ягнят, а деревенские ребятишки несли в подолах скулящих щенков.

И потекли недели и месяцы, год завершался исподволь, словно тихий день клонился к вечеру. Сменяли друг друга золотые безмятежные погожие дни. И молчал магический зов, не дули чистые верховые ветры, не кололо сердце, не бежали мурашки по коже. Великие государственные дела словно бы не касались меня больше. Я не разузнавал новостей — они приходили сами, и приносил мне их король. Как некогда отрок Артур прибегал ко мне в часовню в Диком лесу и рассказывал, примостившись у моих ног, обо всех событиях каждого дня, так теперь верховный король Британии делился со мной своими мыслями, делами, трудностями, чертил при свете очага свои чертежи на чисто выметенном полу моей пешеры и беседовал со мной. Что ему давали эти разговоры, не знаю; знаю лишь, что после его ухода я оставался сидеть опустошенный и обессиленный в покое полного довольства.

Воистину, бог, который есть Всевышний Господь, ныне отпускал слугу своего с миром.

В один из таких дней я притянул к себе маленькую арфу и спел старую, всем давно знакомую песню на новые слова:

Отдохни, волшебник, покуда гаснет огонь в очаге. еше один вздох, еще одно мгновение ока, И ты увидишь свои прежние сны: Меч, и юного короля, И белую лошадь, и журчащий ручей, Горящую лампу и улыбку мальчика. Это все сны, волшебник, это сны, Они улетают, когда смолкают и немеют Струны арфы, когда опадают языки пламени и перестают Отбрасывать тени. Замри и слушай. В черной дали ночи Дуют мощные ветры, наступает Прилив, катит чистые воды река. Прислушайся, волшебник, и ты различишь В темноте ночи и в звоне ветра Звуки музыки…

Здесь мне пришлось прервать песню — у меня лопнула струна. Артур обещал в следующее свое посешение привезти мне новые струны.

Вчера он опять посетил меня. Дела призвали его в Каэрлеон, объяснил он, вот он и заехал на часок. Я спросил, что это за дела, но он отмахнулся, и тогда я заподозрил — хоть мысль эта и нелепа, — что уж не прискакал ли он на юг нарочно, чтобы повидаться со мной. Он привез подарки — он никогда не являлся с пустыми руками, — вино, корзину с яствами, приготовленными в дворцовой кухне, обещанные струны для арфы и мягкое шерстяное одеяло, сотканное, как он сказал, девушками королевы. Сам все внес в пешеру, точно слуга, и все разложил по местам. Вид у него был возбужденный. Он рассказал мне, что недавно ко двору прибыл молодой человек, кузен Марча Корнуэльского, отличный боец. Потом — что у него назначена встреча с королем саксов, преемником Эозы Кердиком. Так мы проговорили до темноты, когда наконец за ним, бренча сбруей, подъехал вверх по оврагу отосланный эскорт.

Артур легко поднялся и, как обычно теперь при расставании со мной, наклонился и поцеловал меня. Уходя в темноту ночи, он всегда настаивал на том, чтобы я оставался на месте, у теплого очага, но на этот раз я тоже встал и последовал за ним к выходу из пешеры и поглядел ему вслед. Освешенная пешера была у меня за спиной, и моя тень, длинная и узкая, упала, как некогда, далеко вперед, пересекла лужайку и достала чуть не до купы терновых кустов, где под скалой поджидал Артура конный отряд.

Ночь уже почти наступила, только на западе, за Маридунумом, в небе еще дрожал последний луч закатившегося солнца. Он отражался в реке, омывающей дворец, в котором я родился, и серебряно искрился на отдаленной глади моря. А здесь, вблизи, чернели деревья, оголенные зимними холодами, и земля была скована первым морозом. Артур уходил по заиндевелой траве, оставляя на лужайке темные призрачные следы. Над обрывом, где тропа ныряла вниз, он задержался и полуобернулся. Я разглядел, что он поднял руку.

— Жди меня! — крикнул он мне свое всегдашнее прощальное приветствие. — Жди! Я приеду опять.

И я, как всегда, ответил:

— А что же мне еще остается, как не ждать тебя? Я буду здесь, когда ты приедешь в следующий раз.

Замер удаляющийся стук копыт. Овраг вновь наполнился зимним безмолвием. Спустилась тьма.

Дыхание ночи, как легкий вздох, коснулось заиндевелых деревьев. И следом, еле слышно, не звук, а лишь призрак звука, в воздухе возник мелодичный звон. Я поднял голову — мне опять припомнился мальчик, некогда ловивший в ночи музыку сфер. Но так и не уловивший. А вот теперь она звучала вокруг меня, прекрасная, неземная, точно сам холм служил арфой верховому ветру.

Тьма сгустилась. Огонь у меня за спиной потускнел, и тень моя пропала. Но я все стоял и слушал, объятый великим удовлетворением. Небо, чреватое ночью, сблизилось с землей. Вдали на море последний отблеск скользнул и погас, словно меч, взблеснувший медленной дугой и спрятанный в ножны, или как парус, исчезнувший за горизонтом.

Стало совсем темно. И совсем тихо. Холод дохнул мне в лицо, как прикоснулся гранью кристалла.

Я повернулся спиной к ночи и высоким поющим звездам и возвратился внутрь пешеры, где меня ждали огонь и скамья, на которой еще недавно сидел он, и арфа с ненатянутой струной.

Легенда

Когда король Утер Пендрагон лежал при смерти, Мерлин обратился к нему при всех лордах, дабы тот признал и провозгласил своего сына Артура новым королем. Так Утер и сделал, а потом он умер и был похоронен подле брата своего Аврелия Амброзия.

После того Мерлин изготовил огромный меч и заключил его силою своего волшебства внутрь большого камня наподобие алтаря. И было там золотыми буквами начертано: «Кто извлечет сей меч из камня, тог — по праву рождения король над всей Англией». Когда же все люди удостоверились, что, кроме Артура, никто не может вытащить меч из камня, народ стал кричать: «Хотим иметь Артура нашим королем! И не допустим более в том промедления, ибо видим, что такова воля Божия, чтобы быть ему над нами королем, а кто будет противиться, убьем того!» И признали Артура в народе и бедные и богатые и возвели его в короли. А когда он был коронован, то назначил сэра Кея сенешалем Англии и сэра Ульфиуса — распорядителем двора.

С той поры прошло много лет в войнах и сражениях, но однажды прибыл Мерлин ко двору на могучем вороном коне и сказал Артуру так: «Неуемен ты. Неужто тебе все мало? Пора кончать. И потому возвращайся поскорее домой отдыхать, а добрых своих рыцарей награди золотом и серебром, ибо они это заслужили». — «Верно сказано, — молвил Артур, — и как ты задумал, так и будет». Мерлин же простился с Артуром и отправился повидать учителя своего Блэза, что жил в Нортумбрии. И Блэз записал все про битвы, как поведал ему Мерлин.

Но однажды король Артур сказал Мерлину: «Не дают мне покоя мои бароны, требуют, чтобы я взял себе жену», — «Это верно, — сказал Мерлин. — Тебе надо жениться. Нет ли такой женщины, чтобы была тебе милее прочих?» — «Есть, — ответил король Артур, — мне всех милее Гвиневера, дочь короля Лодегранса, что правит в стране Камелиард, и в доме у него хранится Круглый стол, а достался он ему, как ты мне говорил, от отца моего Утера». Мерлин предостерег короля, что не следует ему брать в жены Гвиневеру, предрек ему, что ее полюбит Ланселот, а она его. Но король, несмотря на это, решил жениться на Гвиневере и послал за нею сэра Ланселота, первого своего рыцаря и доверенного друга, дабы он доставил ее из отчего дома к нему во дворец.

И когда они ехали вместе, сбылось предсказание Мерлина, Ланселот и Гвиневера полюбили друг друга. Но не в их власти было осуществить свою любовь, и в свой срок Гвиневера стала женой короля. А Круглый стол ее отец король Лодегранс прислал Артуру как свадебный подарок.

Между тем Артурова единокровная сестра Моргауза родила ему сына-бастарда. Имя же ему было Мордред. Мерлин предсказал, что от этого ребенка большая беда грозит Артуру и всему королевству, и, когда король узнал о его рождении, он послал схватить всех младенцев, рожденных первого мая, их всех поместили на корабль, и корабль пустили в море. Иные были четырех недель от роду, а иные и того меньше. По воле случая корабль разбило об утес, на вершине которого стоял замок. Корабль затонул, и все, кто в нем был, погибли, кроме Мордреда: его подобрал один человек и воспитывал до четырнадцати лет, а тогда привез к королю.

Вскоре после свадьбы Артура с Гвиневерой король должен был отлучиться от двора, и в его отсутствие король Мелеагант (Мельвас) похитил королеву и увез в свое королевство, откуда, как говорили, не было возврата. Чтобы проникнуть к месту ее заточения, надо было перебраться через ров. Там было два очень опасных, гибельных прохода. Один назывался «подводный мост», потому что мост находился под водой, невидимый и очень узкий, А другой был еще того опасней, по нему еще ни разу никому не удалось пройти, ибо это был проход по острию меча. Никто не отважился отправиться на выручку королеве, один лишь Ланселот, проехав по неведомой земле, добрался туда, где стоял летний дом, построенный Мелеагантом для королевы. Он перебрался через ров по острию меча и получил тяжелые раны, но королеву вызволил, а потом, в присутствии короля Артура и всего двора, сразился с Мелеагантом и убил его.

А потом случилось так, что Мерлин на старости влюбился до безумия в одну из дев озера по имени Нимуэ и не давал ей проходу, он все время хотел быть с нею. Королю Артуру он заранее сказал, что ему уже недолго осталось быть на земле, что, несмотря на все его волшебное искусство, он будет заживо погребен, и еще он наставил его крепко беречь меч и ножны, ибо их выкрадет у него женщина, которой он всех более доверяет. «О, — сказал король, — коль скоро ты знаешь, какая беда тебя ожидает, почему бы тебе с помощью магии не отвести ее от себя, чтобы она не случилась?» — «Этого быть не может, — ответил ему Мерлин, — Так уж назначено, что ты умрешь славной смертью, а я бесславной». И с тем он оставил короля. Вскоре после этого дева озера Нимуэ отправилась в путь, и Мерлин повсюду сопровождал ее. Они переехали через море в страну Бенвик, что в Бретани, где королем был король Бан, а у супруги его Элейны был тогда юный отрок Галахад. Мерлин предсказал, что Галахад станет в будущем славнейшим мужем мира. После того Нимуэ и Мерлин покинули Бенвик и прибыли в Корнуолл. Она боялась его, ибо он был сыном диавола, и не чаяла, как бы от него избавиться. Но случилось, что Мерлин показал ей пешеру в скале, а вход в пешеру закрывался тяжелым камнем. И тогда она хитростью заставила Мерлина залезть под камень, чтобы показать ей это волшебство, а сама навела на него чары, чтобы он никогда больше не мог оттуда выйти. И ушла, оставив его в пешере.

Но как-то кузен короля по имени Багдемагус поехал со двора искать ветвь священной травы для исцеления. И случилось ему проезжать мимо той самой скалы, в которую заточила Мерлина Владычица Озера, завалив тяжелым камнем, и он услышал Мерлиновы песни. Хотел было сэр Багдемагус вызволить Мерлина, подошел к камню, но камень оказался таким тяжелым, что его и сто человек бы не сдвинули с места, а Мерлин, когда услышал его, крикнул, чтобы он попусту не трудился, ибо напрасны будут все его старания. И Багдемагус ушел, а его оставил.

Между тем сбылось все по предсказанию Мерлина: сестра Артура Фея Моргана выкрала у него меч Экскалибур вместе с ножнами. И отдала сэру Акколону, чтобы он вышел на поединок с самим королем. А когда король вооружался для поединка, явилась девица от Феи Морганы и принесла ему меч, во всем подобный Экскалибуру, и ножны, и он поблагодарил ее. Но она была обманщица, а меч с ножнами подменный, хрупкий. И был бой между королем Артуром и Акколоном. Явилась на тот поединок Владычица Озера, ибо она знала, что Фея Моргана желает зла королю, и хотела спасти его. Меч в руке у короля Артура сразу сломался, но после жестокого боя ему все-таки удалось отбить у Акколона свой меч Экскалибур и им одолеть его. И тогда Акколон признался в предательстве Феи Морганы, жены короля Уриена, а король Артур оказал ему милосердие.

А Владычица Озера после этого стала Артуру другом и покровителем, каким прежде был маг Мерлин.

От автора

Согласно легенде, основанной главным образом на «Смерти Артура» Мэлори, Мерлин после воцарения Артура прожил на поверхности земли совсем недолго. Битвы и турниры, последовавшие за коронацией, бесспорно, отражают ряд действительных сражений, которые дал саксам исторический Артур. Об Артуре — военном вожде, Артуре-воителе (dux bellonim) нам известно только то, что он сражался в двенадцати великих битвах, защищая Британию от посягательств саксонского врага, и в конце концов погиб, а заодно с ним и Мордред, в битве при Камлане. Знаменитое описание этих двенадцати битв содержится в труде валлийского монаха Ненния «Historia Brittonum»[6] (IX век):

«В те дни Артур сражался против них, и с ним — короли бриттов, но он был предводителем во всех битвах. И первая битва произошла в устье реки Глет. Вторая, третья, четвертая и пятая — на другой реке, которая зовется Дубглас и протекает вблизи Линнуиса. Шестая — на реке, которая называется Бассас. Седьмая произошла в Целидонском лесу. Восьмая — у замка Гвиннион, в ней у Артура на плечах был образ Святой Марии Приснодевы, и язычники в тот день были обращены в бегство, и много их было побито силою Господа нашего Иисуса Христа и матери его, Святой Девы Марии. Девятая битва была у Города Легионов. Десятую он дал на берегу реки, называемой Трибуит. Одиннадцатая случилась на горе Агнед. А двенадцатой битвой была битва на горе Бадон, и в ней пали мертвыми за один день 960 человек, когда пошли в наступление, и никто не мог их одолеть, кроме одного Артура. И во всех этих битвах он вышел победителем».

Из перечисленных географических названий только два могут быть идентифицированы с большой долей достоверности: Целидонский лес — это Старый Каледонский лес, который тянулся от Стрэтклайда до современного Озерного края, — и Город Легионов, который мог быть либо Честером, либо Каэрлеоном. Я в своем рассказе пользовалась наименованиями Ненния, но привязала к местности еще одно: Трибуит. Было высказано предположение, что так когда-то называлась река Риббл, через которую проходит старая римская дорога, ведущая к перевалу Эйр-Гэп (Пеннинский проход). Место, где дорога пересекает реку, носит название Наппа, и местные предания гласят, что здесь, у брода, когда-то была битва. Военный лагерь, который я тоже назвала Трибуитом, находился в Лонг-Престоне. Два других — это, конечно, Элслак и Илкли. Кроме того, я воспользовалась преданием, согласно которому Артур сражался у Хай-Рочестера (Бремениума) в Чевиотских горах. Не считая этих двух мест, я ничего не прибавила к Ненниевой карте сражений Артура.

Блэз. У Мэлори говорится, что Блэз «записал о той войне все слово в слою», но хроника эта, если когда-либо и существовала, пропала бесследно. Я позволила себе вольность и ввела фигуру того, кто мог ее уничтожить: Гильдаса, одного из младших сыновей короля земли Стрэтклайд Кау и брата Хевиля. Все это лица исторические. Известно, что Хевиль и Артур ненавидели друг друга. А монах Гильдас, писавший около 540 года, говоря о победе в битве «у горы Бадон», Артура принципиально не упоминает. Историки усматривают в этом знак, мягко говоря, неодобрения вождю, который не выказал себя другом христианской церкви.

Недуг Мерлина. Эпизод в Диком лесу взят из рассказа о болезни Мерлина, который содержится в латинской поэме двенадцатого века «Vita Merlini», обычно приписываемой Гальфриду Монмутскому. Частично это пересказ более раннего кельтского сказания «Лайлокен» — о безумце, который блуждал в Каледонском лесу. Мерлин — Лайлокен своими глазами наблюдал битву при Арфдеридде (современный Артурет близ Карлайла), в которой пал его друг — король. Обезумев от горя, он бежит в лес, влачит там жалкое существование и гибнет.

В «Черную книгу Кармартена» включены два стихотворения, которые приписываются Мерлину. В одном воспевается яблоня в — лесу, дарящая ему кров и пропитание, другое обращено к поросенку, который делит с ним одиночество.

Гвиневера. По преданию, у Артура было две жены, носившие это имя, — или даже три, хотя последний вариант, вероятно, является просто данью поэтическому пристрастию к магическим числам. Рассказ о похищении Гвиневеры Мельвасом (или Мелеагантом) содержится в средневековом стихотворном романе «Ланселот» Кретьена де Труа. Кретьен повествует о том, как Ланселот по мосту-мечу проникает в полый холм — жилище фей. Этот рассказ представляет собой одну из фантазий на древнюю тему похищения, к числу которых относятся, например, сюжеты об Аиде и Персефоне или об Орфее и Эвридике.

Как следует из средневековых сказаний, Гвиневера обязательно подвергалась похищениям, и всякий раз ее обязательно освобождал Ланселот. Современный читатель может проследить, откуда пошел в литературе образ похищаемой королевы. Средневековые певцы находили для себя в короле Артуре и его дворе богатейший источник мотивов, и со временем вокруг центральных персонажей сформировались целые серии сюжетов, совсем как в телевизионных сериалах в наше время. Сам Артур в них постепенно отодвигается на задний план, а вперед выходят новые герои: Ланселот, Тристрам, Гавейн, Герейнт. Ланселот, образ полностью вымышленный (и на несколько веков более поздний, чем собственно артуровский материал), стал играть роль возлюбленного королевы, без которого немыслимы средневековые романы с их куртуазной любовью.

Однако соблазнительно предположить, что первоначальный рассказ о похищении, в котором фигурируют Гвиневера и Мельвас, был основан на реальном событии. Бесспорно, что Мельвас существовал на самом деле, а археологические находки указывают на то, что в соответствующий период неподалеку от Гластонбери и прямо на горе Тор стояло несколько крепостей. В моем пересказе функции Ланселота выполняет Бедуир, чье имя сопрягалось с именем Артура задолго до появления Ланселота. При создании образа Гвиневеры, какой она здесь получилась, я, мне кажется, испытывала влияние чосеровской «неверной» Хризеиды.

Нимуэ (Ниниана, Вивиана). Точно так же, на мой взгляд, совершенно необязательно приписывать «неверность» возлюбленной Мерлина Нимуэ. Мотив предательства в этой легенде появляется просто потому, что иначе трудно объяснить смерть или исчезновение такого могущественного волшебника. Моя версия этой истории основана на предании, сохранившемся кое-где в Летней стране и до наших дней. Его записали в Уилтшире и прислали мне много лет назад. Согласно этой версии, Мерлин, почувствовав приближение старости, захотел передать свою магическую силу кому-нибудь, кто будет после его смерти советчиком Артура. Выбор его пал на Нимуэ, которая была его способнейшей ученицей. В таком изложении не страдает достоинство «великого волшебника», а заодно и здравый смысл и, кроме того, становится понятным, почему Нимуэ впоследствии пользовалась таким влиянием на Артура. А иначе король, конечно, не приблизил бы ее к себе и не принял бы от нее помощи в борьбе со своими врагами.

Ниниан. Эпизод с мальчиком Нинианом был мне тоже подсказан текстом «Vita Merlini». В одном месте там рассказывается, как Мерлин видит отрока, покупающего себе сандалии и ремешки, чтобы их чинить, когда порвутся. А Мерлин знает, что сандалии отроку не понадобятся, так как он в тот же день утонет.

Кердик Элезинг. В «Англосаксонской хронике» повествуется, как Кердик и сын его Кинрик на пяти кораблях высадились в Кердикоре. Кердик был Элезинг (то есть сын Элезы, или Эозы). Датировано это событие 494 годом.

При всех сомнениях в достоверности дат и мест первых завоеваний Кердика (считается, что Кердикора — это современный Нетли вблизи Саутгемптона) все хроники сходятся в том, что именно он был основателем первой западносаксонской монархии, к которому возводил свое происхождение Альфред Великий. О Кердике и о переменах в похоронных обрядах, упоминаемых Герейнтом, см. «Историю англосаксов» Ходжкина, том I, раздел IV.

Ллуд-Нуата, или Ноденс. Святилище Ноденса можно и по сей день видеть в Лиднее (Глостершир).

Песнь Мерлина. Текст песни «Тот, кто одинок» основан на англосаксонской поэме «Странник».

И, наконец, приношу извинения за все пробелы в моих знаниях по этому обширному предмету и могу только сказать, перефразируя то, что написали X. М. и Н. К. Чэдвики в предисловии к своей работе «Рост английской литературы»: «Если бы я вздумала прочесть больше, то никогда бы не закончила этой книги». Мало того, если бы я только знала, как много об этом написано, то никогда бы не отважилась взяться за такую тему. Вот почему я даже не могу перечислить все авторитеты, к которым прибегала. А только могу смиренно надеяться, что моя трилогия о Мерлине послужит отправной точкой для какого-нибудь энтузиаста.

Мэри Стюарт Эдинбург, 1975–1979

НЕДОБРЫЙ ДЕНЬ © Перевод С. Лихачевой

ПРОЛОГ

— Мерлин мертв.

Вздох, не более; и мужчина, прошептавший эти слова, находился на расстоянии вытянутой руки от жены, но стены единственной комнаты подхватили и многократно усилили фразу, точно акустический свод. Даже громкий возглас не произвел бы на женщину впечатления более сильного. Рука, раскачивающая громоздкую колыбель у торфяного огня, резко дернулась, так что ребенок, свернувшийся калачиком под одеялами, проснулся и захныкал.

В кои-то веки женщина не обратила на него внимания. В ее голубых глазах, несообразно светлых и ярких на лице потемневшем и увядшем, точно иссушенная водоросль, отразилась целая гамма чувств: надежда, сомнение, страх.

Ей не нужно было спрашивать мужа, откуда вести.

Несколькими часами раньше она заприметила парус торгового судна, идущего к заливу, где над скоплением хижин — единственным поселением на острове — высился новый чертог королевы, глядящий сверху вниз на главную гавань. Рыбаки, забрасывающие сети за пределами мыса, по заведенному обычаю подходили к чужому кораблю на веслах и громко требовали новостей.

Губы женщины приоткрылись, словно десятки вопросов подрагивали на кончике языка, но задала она только один:

— Неужто правда?

— Да, на сей раз правда. Матросы клялись и божились.

Женщина одной рукою схватилась за грудь, сотворив знак, ограждающий от чар. Однако во взгляде ее по-прежнему читалось недоверие.

— Да, но то же самое говорили прошлой осенью, когда… — Поколебавшись, селянка произнесла местоимение с особым почтением, словно титул: — Когда она еще жила в Дунпелдире вместе с маленьким принцем и вот-вот должна была разрешиться двойней. Я как сейчас помню. Из Лотиана пришло торговое судно, ты отправился в гавань, вернулся с деньгами и пересказал мне слова капитана. Во дворце, дескать, устроили пир — еще до того, как прибыли вести о смерти Мерлина. Она вроде бы «увидела» все с помощью своей магии, твердил капитан. Но слухи таки солгали. Ведун всего лишь исчез на время: это ему не впервой проделывать.

— Да, верно. Он и впрямь сгинул, куда — неведомо, и не объявлялся всю зиму. А зима-то выдалась скверная, вроде как здесь, на островах, да только магия помогла ему выжить, потому что в конце концов его сыскали в Диком лесу, свихнувшегося, что твой заяц, и отвезли выхаживать в Галаву. А теперь говорят, будто там он захворал и помер, еще до того как верховный король вернулся с войны. На сей раз это чистая правда, жена; мы узнали новость раньше всех, из первых рук. Корабельщики пристали в Гланнавенте пополнить запас воды, а Мерлин-то лежал на смертном одре менее чем в сорока милях оттуда. Матросы много чего еще порассказали: про битву к югу от леса и про новую победу верховного короля, да только ветер дул больно сильный, я не все расслышал, а подойти на лодке поближе не удалось. Схожу-ка в город, узнаю остальное. — Рассказчик понизил голос до глухого, еле слышного отзвука, — Кое-кого в нашем королевстве вести не слишком-то огорчат, даром что кровь — не вода! Помяни мое слово, Сула, нынче вечером во дворце опять зададут пир.

При этих словах он быстро оглянулся через плечо на дверь, словно опасаясь, что его подслушивают.

Хозяин хижины был невысок и коренаст, с синими глазами и обветренным лицом моряка. Всю свою жизнь он рыбачил в этом одиноком заливе самого крупного из островов Оркнейской группы, того, что называют Мейнленд. С виду неотесанный мужлан, соображал он туго, однако человек был честный и ремесло свое знал. Звали его Бруд, и минуло ему тридцать семь лет.

Его жена Сула была четырьмя годами младше, но, скованная ревматизмом и согбенная тяжким трудом, до времени превратилась в старуху. Невероятно, чтобы она приходилась матерью ребенку, спавшему в колыбели. И в самом деле, ни малейшего сходства не наблюдалось.

Ребенок, мальчик около двух лет, темноглазый и темноволосый, не нес в себе признаков скандинавской расы, что столь часто проявляются в жителях Оркнейских островов. Узкая ручонка, вцепившаяся в одеяльце, отличалась изяществом формы, темные волосы казались густыми и шелковистыми, а чуть раскосый абрис бровей и глаз, осененных длинными ресницами, наводил на мысль о наличии чужеземной крови.

Но не только ребенок выделялся на общем фоне. Сама хижина — совсем маленькая, немногим больше шалаша, — стояла на ровном участке солонцеватого дерна в некотором удалении от берега, с обеих сторон защищенная пологими склонами, что поднимались навстречу утесам, оградившим залив, а со стороны моря — скалистым хребтом, что протянулся вдоль воды, заслоняя нагромождения валунов штормовой полосы. В глубь острова простирались заболоченные пустоши; оттуда тонкой струйкой сочился крохотный ручеек и, минуя хижину, миниатюрным водопадом обрывался вниз, на взморье. На некотором расстоянии от линии прилива ручей перегородили, образовав нечто вроде искусственного резервуара.

Стены хижины были сложены из камней, собранных на штормовой полосе. Плоские глыбы песчаника, сорванные с утесов ветрами и морем и естественным образом выветренные, служили простейшим материалом для стен, удобным в работе и относительно плотным для защиты от непогоды. Известковый раствор не использовался, но щели замазывались грязью.

Каждая налетающая гроза отчасти смывала грязь, и тогда добавлялся новый слой, так что издалека хижина напоминала жалкую глиняную мазанку, крытую жесткими вересковыми стеблями. Старые, залатанные сети с подвешенными на концах булыжниками удерживали крышу на месте. Окон не было. Дверной проем, с низкой, приземистой притолокой, так что входящему приходилось сгибаться вдвое, закрывал лишь полог из оленьей кожи, грубо выделанной и твердой, словно дерево. Дым очага тусклыми язычками просачивался наружу по краям шкуры.

Однако внутри это беднейшее из жилищ могло похвастаться отдельными проблесками непритязательного комфорта. Хотя на колыбель малыша пошла старая, покоробленная древесина, одеяльца были из мягкой, выкрашенной в яркие цвета ткани, а подушка набита перьями. Каменный уступ, служивший супругам кроватью, устилало плотное, прямо-таки роскошное покрывало из тюленьей шкуры, пятнистой, с густым и длинным мехом: шкура такого качества по праву должна бы украшать дом воина или даже покои самой королевы. А на столе — таковым служила источенная червями доска, выброшенная на берег морем и подпертая камнями, ибо дерева на Оркнеях почти не водилось, — стояли остатки хорошего обеда: не говядина, конечно, но пара обглоданных цыплячьих крылышек и горшок с гусиным жиром к черному хлебу.

Сами обитатели хижины одевались довольно бедно. На Бруде была короткая, латаная-перелатаная туника, а поверх нее — овчинная безрукавка, что и летом и зимой защищала хозяина от непогоды на море. Ноги и ступни были плотно обмотаны тряпками. Платье Сулы представляло собою бесформенное одеяние из крашенной мхом домотканой холстины, перепоясанное обрывком веревки, вроде той, что она плела для мужних сетей. И ей тоже обувь заменяли обмотки.

Но за пределами хижины, вытащенная на берег за полосу черных водорослей и дробленых ракушек, отмечающую уровень полной воды, сохла добрая лодка, не хуже любой другой на острове, а сети, растянутые на валунах для просушки, качеством далеко превосходили изделия самого Бруда. То был невод иноземной работы, на изготовление которого пошли материалы, на северных островах недоступные, — вещь явно не по средствам для семьи вроде этой.

Собственные лесы Бруда, сплетенные вручную из камыша и сухих водорослей, протянулись от кровли до земли под тяжестью увесистых камней-гирь.

На лесах качались выпотрошенные рыбины и парочка крупных морских птиц, бакланов, соименников Сулы. Эти, должным образом высушенные, сбереженные впрок и приправленные моллюсками и водорослями, пойдут на стол зимой. Однако ожидалась снедь и получше: с полдюжины кур рылись на литорали, а на жесткой траве паслась привязанная коза с отвисшим выменем.

Стоял ясный день начала лета. Май на островах зачастую выдается столь же суровым, как и любой другой месяц, но нынче светило солнце и дули ласковые ветра. Прибрежные камни переливались серым, бирюзовым и розово-алым, пенный прибой мерно накатывал на валуны, а по склонам хребта пестрели гвоздики, первоцветы и алый лихнис. На каждом уступе скал, ограждающих залив, теснились морские птицы, отстаивающие и защищающие свое гнездовье, а еще ближе, на гальке или в траве, пестрые сорочаи сидели на яйцах либо с криками перепархивали вдоль воды. В воздухе стоял неумолчный гвалт.

Даже если бы кому-то и пришло в голову подслушивать у дверей, в шуме моря и птиц чужак не различил бы ни звука, однако в хижине по-прежнему царила настороженная тишина. Женщина не произнесла ни слова, но в лице ее читалась тревога. Она промокнула рукавом глаза.

— В чем дело, жена? — раздраженно нарушил молчание Бруд. — Ты что, горюешь по старому ведуну? Что бы уж там ни значил Мерлин с его ворожбой для короля Артура и жителей большой земли, для нас, здешних, он ничто. Кроме того, он был стар, и хотя поговаривали, будто смерть его не берет, похоже, что слухи солгали. Но о чем тут рыдать?

— Я не его оплакиваю, с какой бы стати? Но мне страшно, Бруд, мне страшно…

— Из-за чего бы?

— Я боюсь не за нас. За него.

Женщина оглянулась на колыбель. Малыш пробудился от дневного сна, но, все еще во власти дремоты, лежал тихо, свернувшись в крохотный комочек под одеялом.

— За него? — подивился муж. — Это еще почему? Уж теперь-то нам доподлинно ничто не угрожает, да и ему тоже. Мерлин был врагом нашему королю Лоту, и, надо думать, этому его мальчонке тоже, ну так колдун-то умер! Так кому же ныне злоумышлять против малыша или против нас — за то, что его растим? Небось теперь не нужно осторожничать, на случай ежели чужие люди углядят его да примутся задавать вопросы. Небось теперь пусть себе бегает на воле да играет, как другие дети; хватит ему целыми днями держаться за твою юбку, да и тебе хватит с ним нянькаться, точно с родным, все равно недолго тебе удерживать парня в четырех стенах. Он уж давным-давно перерос эту люльку.

— Знаю, знаю. Этого-то я и боюсь, неужто не видишь? Боюсь потерять его. Когда придет время и она заберет его от нас…

— А с какой бы стати? Если она не забрала его, когда пришли вести о смерти короля Лота, зачем бы ей делать это сейчас? Ты рассуди, жена. Когда скончался король, ее супруг, можно было предположить, что она постарается по-тихому избавиться и от бастарда. Вот тогда я и сам струхнул не на шутку. Как ни крути, сейчас маленький принц Гавейн по праву король Оркнеев, но этот мальчонка, бастард он там или нет, почти — сколько там? — почти на год старше, так что кое-кто может рассудить…

— Кое-кто рассуждает слишком много, — резко оборвала его Суда, и в голосе ее прозвучал столь явный страх, что Бруд вздрогнул, шагнул к дверям, отдернул полог и выглянул наружу.

— Да что тебя мучит? Ни души там нет. А кабы кто и был, все равно ни слова бы не расслышал. Поднимается ветер, и вода стоит высоко. Послушай сама.

Не сводя с ребенка глаз, женщина покачала головой. Слезы ее высохли. Когда она заговорила, голос ее звучал не громче шепота.

— Не снаружи. Никто к нам не подберется, не вспугнув со-рочаев. Стеречься надобно здесь, в доме. Ты погляди на него. Он уже не младенец. Ишь, прислушивается; а порой я готова ручаться, будто он понимает каждое слово!

Рыбак подошел к колыбели и заглянул внутрь. Лицо его смягчилось.

— Ну, ежели и нет, так вскорости и впрямь начнет понимать. Боги свидетели, парнишка изрядно смышлен для своих лет. Мы нашу плату отработали, да с лихвой: помнишь, каким заморышем мы его взяли! А теперь глянь-ка на него! Любой гордился бы таким сынком! — Бруд отвернулся, потянулся к посоху, прислоненному к стене у двери, — Слушай, Сула, кабы суждена была напасть, так уже пришла бы давным-давно. Если бы противу мальчика замышлялось недоброе, нам перестали бы платить, верно? Так что не мучь себя. Сейчас причин. для страха нет.

Женщина кивнула, отводя глаза.

— Да. Глупо я себя повела. Наверное, ты прав.

— Пройдет еще несколько лет, прежде чем молодой Гавейн станет задумываться о королевствах да королевских бастардах, а к тому времени о нашем, глядишь, и позабудут. А даже если и платить перестанут, что с того? Славно иметь сына — в моем ремесле без помощника не обойтись.

Женщина наконец-то подняла взгляд и улыбнулась.

— Добрый ты человек, Бруд.

— Хм, — проворчал он, отдергивая полог, — Хватит об этом. Схожу-ка я в город, послушаю, что еще за вести привезли моряки.

Оставшись одна с ребенком, женщина некоторое время сидела неподвижно. В лице ее по-прежнему читался страх.

Но вот малыш потянулся к ней ручонкой, она улыбнулась — и улыбка эта вернула ясную прелесть молодости ее щекам и глазам. Суда наклонилась, достала ребенка из колыбели, усадила его на колени. Взяла со стола корочку черного хлеба, обмакнула в чашу с козьим молоком и поднесла к губам малыша. Ребенок принялся жевать хлеб, склонив темнокудрую головку ей на плечо.

Женщина прижалась щекой к его волосам, погладила шелковистые пряди.

— Мужчины глупы, уж так от века повелось, — тихонько проговорила рыбачка. — Они в упор не видят того, что так и бросается в глаза. Но ты-то простаком не будешь, мой красавчик, мыто знаем, что за кровь течет в твоих жилах: ишь, и глазки смотрят насквозь и различают самую суть, а ведь ты еще малыш…

Сула негромко рассмеялась, прижимаясь губами к его волосам, и мальчик заулыбался.

— Бастард короля Лота, да? Что ж, так говорят, да оно и к лучшему. Но кабы все видели то, что вижу я, и знали то, о чем я догадалась много месяцев назад…

Укачивая ребенка, Сула крепче прижала его к груди, успокаивая себя, возвращаясь мыслями к тем летним ночам два года назад, когда Бруд, молчание которого было куплено золотом, вышел в море, но не на привычное место ловли, а дальше к западу, в глубокие воды. Четыре ночи дожидался он там, ворча о потере улова, но оставался верен слову и терпел, памятуя о подаренном золоте и о посулах королевы. И на пятую ночь, тихую сумеречную ночь оркнейского лета, в пролив неслышно вошел корабль из Дунпелдира и встал на якорь, и от корабля отделилась ладья с тремя гребцами, солдатами королевы. Бруд отозвался на тихий оклик, и вскорости лодки соприкоснулись бортами. Из рук в руки перешел сверток. Лодка более крупная нырнула во тьму и исчезла. А Бруд развернул свой челн к земле и полным ходом двинулся к хижине, где у пустой колыбели дожидалась Сула, держа на коленях шаль, которую соткала для собственного умершего дитяти.

Бастард — вот и все, что им сказали. Бастард королевских кровей. И потому представляет угрозу для кого-то и где-то. Но в один прекрасный день, возможно, окажется небесполезным. Так что молчите и ходите за ним; глядишь, однажды вас богато вознаградят…

Для Сулы деньги давно утратили значение. Единственная награда, в которой она нуждалась, — сам ребенок — стала частью ее жизни.

И еще — постоянный страх, что в один прекрасный день, когда это обернется к выгоде какой-нибудь далекой особы королевского рода, мальчика у нее отберут.

Давным-давно у нее возникли догадки касательно помянутых особ, хотя рыбачка благоразумно не обмолвилась о них никому, даже мужу.

Король Лот тут ни при чем; в этом Сула не сомневалась. Она видела других его детей, рожденных от королевы: все унаследовали золотисто-рыжие волосы Моргаузы и яркий румянец и крепкую стать отца.

Ее приемыш не отличался ни одним из этих признаков. Темные волосы и глаза и впрямь могли бы принадлежать Лоту, но разрез глаз, равно как и контур бровей и скул были совсем иными. Форма губ и рук, стройность и изящество телосложения, ровный, теплый оттенок кожи, нечто неуловимое в движениях и взгляде выдавало в нем, в глазах неусыпно наблюдающей Сулы, дитя королевы, а вовсе не короля.

А ежели так, все остальное прояснялось само собой: и то, что слуги королевы поспешили увезти ребенка из Дунпелдира до того, как король Лот вернулся домой с войны; и последующее истребление младенцев города в попытке найти и уничтожить именно этого мальчика (ответственность за побоище Лот и королева возложили на короля Артура и его советника Мерлина, но истинным виновником молва провозгласила короля Лотиана); и, наконец, регулярные выплаты, деньгами и натурой, тайно поступавшие из дворца, где за всю недолгую жизнь ребенка Лот объявлялся крайне редко. Стало быть, платила королева. И продолжала платить даже теперь, когда король Лот умер и подкидышу по-прежнему ничего не угрожало. По мнению Сулы, иных доказательств и не требовалось. Леди Моргауза кротостью нрава не отличалась и вряд ли стала бы растить мужнего бастарда, тем паче ежели бастард родился за год до старшего из законных принцев и в силу этого может претендовать на право первенства.

Итак, бастард королевы.

Но от кого?

Для Сулы и здесь загадки не было. Она в жизни своей не видела сводного брата Моргаузы, Артура, верховного короля Британии, но, как и все прочие, слышала немало рассказов об этом юноше, свершающем настоящие чудеса.

А первый из них гласил о великой битве при Лугуваллиуме, где отрок Артур, нежданно объявившись рядом с королем Утером, увлек войска навстречу победе.

После — как сообщала легенда, снисходительно и не без гордости, — Артур, не ведая об истинном своем происхождении, возлег с Моргаузой, незаконнорожденной дочерью Утера и, стало быть, собственной сводной сестрой.

Время совпадало. Возраст ребенка, его облик и повадка — все соответствовало истине. И слухи об избиении в Дунпелдире, по приказу Лота или Мерлина, находили объяснение и даже оправдание, ибо таковы обычаи сильных мира сего.

Теперь Лот умер и Мерлин тоже.

У короля Артура довольно иных забот, более важных, и кроме того — если правдивы россказни, что передаются в тавернах из уст в уста, — к нынешнему времени он обзавелся не одним десятком бастардов и то позорное сближение решительно выбросил из головы или просто забыл о нем. Что до Моргаузы, она не станет убивать собственного сына. Никогда.

Но вот не стало короля Лота, не стало и Мерлина, а верховный король далеко — так почему бы королеве не забрать мальчика к себе? Зачем скрывать его в этой глуши?

Во власти тяжкого, леденящего страха Сула судорожно прижала к себе ребенка.

— Богиня да охранит тебя, да отвратит от тебя мысли королевы. Пусть позабудет о тебе! Пусть оставит тебя здесь. Мой красавчик, мой Мордред, мой мальчик с моря…

Ребенок, разбуженный резким движением, крепче обнял женщину за шею и пролепетал что-то, уткнувшись ей в плечо, приглушенно и невнятно.

Однако Сула затаила дыхание и умолкла и принялась укачивать малыша, глядя поверх детской головки на стену хижины.

Спустя какое-то время негромкие, привычные звуки дома и глухой шум моря снаружи вроде бы успокоили Суду.

Ребенок задремал у нее на руках. Убаюкивая малыша, она тихонько запела:

С моря пришел ты, мой принц, мой Мордред. Ты спасся от длинноволосой феи, что качается на волнах, Ты пришел от сестры ее, морской царицы, Той, что поедает утопших, той, что увлекает ладьи В глубины вод. Ты пришел на землю, чтобы стать земным принцем, Ты вырастешь, вырастешь, вырастешь…

В ту ночь королева Моргауза не устраивала пиров.

Когда пришли свежие вести о смерти ненавистного колдуна, она долго сидела неподвижно, а затем, взяв светильник, ушла из освешенного зала, где не умолкала шумная беседа, и направилась в потаенные подземные покои, где творила темную магию и дожидалась доступных ей отблесков Ясновидения.

В первом покое, заменявшем хранилище, на столе стояла полупустая бутыль с остатками яда, составленного ею для Мерлина. Улыбаясь, Моргауза прошла в следующую дверь и опустилась на колени перед заводью видения.

Образы расплывались, таяли. Опочивальня с вогнутыми стенами; верно, комната в башне? Ложе, на нем человек, недвижим, точно в оковах смерти. И сам похож на смерть: невероятно стар, тощ, как скелет, седые пряди разметались по подушке, седая борода свалялась клочьями. Моргауза не узнавала его.

Старик открыл глаза — да, то был Мерлин. Темные, жуткие очи глядели с посеревшего лица сквозь пространства и через моря прямехонько в глаза той, что преклонила колена у потаенной заводи.

Скорчившись, королева прижала ладони к животу, словно защищая последнего, еще не рожденного Лотова сына. Она поняла: слухи снова солгали. Мерлин жив, и, хотя состарился до срока, ибо здоровье его подорвано ядом, у колдуна достанет сил, чтобы погубить и саму Моргаузу, и ее замыслы.

Не вставая с колен, Моргауза сотворила исступленное, паническое заклятие, надеясь, что старик ослаблен недугом и ей удастся-таки защитить себя и сыновей от Артуровой мести.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ МАЛЬЧИК С МОРЯ

Глава 1

Мальчик затерялся в летнем мире, один на один с гудением медоносных пчел.

Он лежал на спине среди вереска, на вершине утеса. Неподалеку темнела ровная полоса взрезанного торфа. Прямоугольные торфяные брусочки, сложенные штабелями вдоль вырытой канавы, точно ломти черного хлеба, сохли под жарким солнцем. Мальчик трудился с самого рассвета: борозда протянулась длинная. А теперь мотыга валялась без дела, а работник расположился подремать после полдника. Одна рука, распростертая на земле, все еще сжимала остатки ячменной лепешки. Шагах в пятидесяти от края утеса притулились два материнских улья — грубые сооружения из ячменной соломы. Сладкий запах вереска кружил голову, словно хмельное питье, что со временем сварят на меду. Пчелы со свистом проносились мимо, точно камушки, выпущенные из пращи, порою на волосок от его лица. Помимо пчел сонную полуденную тишину нарушали только крики морских птиц, угнездившихся далеко внизу, на выступах скал.

Но вот гвалт зазвучал по-иному.

Мальчик открыл глаза и прислушался, не двигаясь с места. В новом, встревоженном гомоне моевок и чистиков он различил более низкие, четырехкратные тревожные ноты крупных чаек. Сам он не шевелился уже с полчаса или больше; впрочем, птицы к нему давно привыкли. Он повернул голову: над краем утеса, в нескольких сотнях шагов, заплескав крыльями, взмыла целая стая, словно снежный вихрь. В том месте в скалы врезалась небольшая бухта, глубокий заливчик, лишенный береговой полосы. Там гнездились сотни морских птиц: кайры, бакланы, моевки, а с ними — самка крупного сокола. Сейчас она металась туда и сюда вместе с орущими чайками.

Мальчик уселся. Взгляд не различал в заливе ни одной лодки, но лодка вряд ли вызвала бы подобный переполох среди птичьей колонии, утвердившейся высоко на утесе. Орел? Тоже не видно. Самое большее, хищный ворон охотится за птенцами; впрочем, любое разнообразие в монотонной дневной работе пришлось бы ко двору. Мальчуган поднялся на ноги. Обнаружив в кулаке остатки лепешки, он поднес было кусок ко рту, углядел в нем жука и с отвращением отшвырнул прочь. И побежал сквозь вереск в сторону бухты, туда, где царила суматоха.

Он подобрался к самому краю утеса и глянул вниз. Птицы с воплями закружились выше. Тупики срывались со скал и неуклюже взмывали вверх на негнущихся крыльях, растопырив лапы. Крупные чайки с черными спинками пронзительно орали. На выбеленных уступах, где на гнездах рядками восседали моевки, взрослых птиц не осталось — все они с гомоном носились в воздухе.

Мальчик лег на землю и прополз немного вперед, чтобы охватить взглядом всю отвесную стену утеса. Птицы пикировали мимо выступающего камня, затянутого плотным, сбрызнутым белизною ковром дикого тимьяна и смолевки. Куртинки родиолы розовой колыхались на ветру, взвихренном крыльями. Затем в оглушительном гвалте мальчик расслышал новый звук, крик вроде чаячьего, но чем-то неуловимо отличный. Человеческий крик. Голос доносился откуда-то снизу, из-за скалистого выступа, над которым птицы вились особенно настойчиво.

Мальчуган осторожно отодвинулся от края и неспешно поднялся на ноги. Утес нависал над водой; у основания его не нашлось бы и клочка земли, чтобы оставить лодку: только ровный, гулкий плеск моря — и ничего больше. Чужак спустился вниз по скале, а причина к тому могла быть только одна.

— Глупец, — презрительно фыркнул поселянин, — Или не знает, что яиц уже не осталось, ведь птенцы давно вылупились?

Без особой охоты он прошел вдоль края утеса к тому месту, откуда смог разглядеть: на уступе, за каменным бугром, застрял какой-то мальчишка.

Мальчишка оказался незнакомым. В здешней глуши семей ютилось наперечет, и с сыновьями соседей-рыбаков сын Бруда не находил общего языка. Странно, но родители никогда и не поощряли в нем желания водить дружбу со сверстниками, даже в детстве. Теперь, на одиннадцатом году жизни, высокий, гибкий и крепкий, он вот уже несколько лет помогал отцу в мужской работе. Много времени прошло с тех пор, как в редкие свободные дни он снисходил до ребяческих забав. Впрочем, нет; для таких, как он, охота за птичьими гнездами считалась детской игрой; и все-таки каждую весну он спускался по этим самым скалам и собирал на еду свежеотложенные яйца. А позже они с отцом, вооружившись сетями, ловили птенцов; Сула потрошила и высушивала тушки, пополняя запасы в преддверии зимней недоли.

Так что спуск вниз по утесу рыбацкий сын знал неплохо. Знал и то, как опасны эти тропы, а мысль о том, что придется еще и вытаскивать на себе неуклюжего недотепу, который умудрился застрять и сейчас, надо думать, себя не помнит от страха, не особо радовала.

Но чужак уже заметил его. Запрокинув голову, замахал руками и снова позвал.

Состроив гримаску, Мордред приложил ладони к губам:

— В чем дело? Не можешь выбраться?

Снизу воспоследовала выразительная пантомима. Вряд ли чужак расслышал слова, к нему обращенные, но вопрос был очевиден, как, впрочем, и ответ. Он повредил ногу, в противном случае — и жестикуляция каким-то образом отчетливо выразила эту мысль — он и не подумал бы звать на помощь.

Эта бравада не произвела никакого, или почти никакого, впечатления на подростка, стоявшего на вершине. Пожав плечами — скорее в знак скуки, нежели чего другого, сын рыбака принялся спускаться вниз.

Это было непросто и в двух-трех местах опасно, так что Мордред продвигался медленно, не торопясь. Пока не очутился на уступе рядом с незнакомцем.

Скалолазы изучающе оглядели друг друга. Сын рыбака видел перед собою мальчишку приблизительно своих лет, с копной ослепительно ярких золотисто-рыжих волос и каре-зелеными глазами. Чистая кожа, румянец, здоровые зубы… А одежда, пусть изорванная и перепачканная при спуске по камням, искусно сшита из добротной ткани и окрашена в яркие цвета, судя по всему, дорогами пигментами. На запястье поблескивал медный браслет — не ярче волос. Мальчишка сидел на траве, положив одну ногу на другую и крепко сжимая обеими руками поврежденную лодыжку. Он явно страдал от боли, но когда Мордред, с презрением труженика к праздной знати, пригляделся, высматривая следы слез, ничего подобного он не обнаружил.

— Ты повредил лодыжку?

— Вывихнул. Я сорвался.

— Кость сломана?

— Не думаю, просто растянул связку. Ступать больно. Честно признаюсь, я тебе рад! Мне кажется, я туг уже целую вечность мыкаюсь. Вот уж не думал, что кто-нибудь пройдет мимо и меня услышит, тем паче в таком шуме!

— Я тебя и не услышал. Я приметил чаек.

— Ну что ж, спасибо богам и на этом. Ты здорово лазаешь по скалам, верно?

— Я знаю эти утесы. Живу тут поблизости. Ладно, давай попробуем. Вставай, поглядим, что с тобой делать. Ты на эту ногу совсем ступать не можешь?

Рыжеволосый мальчуган заколебался, в лице его отразилось легкое изумление, словно тон собеседника был ему в новинку. Но ответил он только:

— Могу попытаться. Я пробовал и раньше, и мне сделалось дурно. Я не думаю… ведь подъем здесь местами куда как ненадежен, верно? Не лучше ли тебе сходить за помощью? И пусть захватят веревку.

— Тут на многие мили ни души не встретишь, — досадливо бросил Мордред, — Отец ушел в море. Осталась только мать, а от нее проку не будет. Но веревку я раздобуду. У меня тут припасена одна, на торфянике. С нею мы отлично справимся.

— Отлично. — Рыжий изобразил подобие бодрой улыбки, — Не волнуйся, я подожду. Но только не слишком задерживайся, ладно? А то дома станут беспокоиться.

Мордред подумал про себя, что в хижине Бруда его отсутствия и не заметили бы. О парне вроде него забеспокоятся не раньше, чем он сломает ногу и не объявится до конца рабочего дня. Впрочем, нет, он несправедлив. Бруд и Сула порой суетились над ним, словно курица над единственным цыпленком. Мальчик в толк взять не мог, с какой стати; за всю жизнь никакая хворь его не брала.

Уже уходя, Мордред приметил у ног незнакомца небольшую, закрытую крышкой корзинку.

— Прихвачу-ка я ее с собой. Чтобы потом не возиться.

— Не надо, спасибо. Я лучше сам. Корзинка нас не обременит; она подвешивается к поясу.

«Верно, нашел-таки парочку яиц», — подумал Мордред, а в следующее мгновение напрочь позабыл о корзинке, карабкаясь вверх по утесу.

У торфяной борозды дожидались грубо сколоченные салазки из плавника, предназначенные для доставки топлива вниз, к штабелю у хижины. К санкам привязывалась длинная, относительно надежная веревка. Мордред проворно снял ее с колец, бегом вернулся назад, к утесу, и во второй раз осторожно спустился вниз.

Пострадавший держался спокойно и бодро. Он поймал конец веревки и с помощью Мордреда закрепил его на поясе. Отличный был пояс: крепкий, из глянцевой кожи, украшенный не иначе как серебряными бляшками и пряжкой. Корзинка уже покачивалась на крючке.

Начался трудный подъем. Времени потребовалось немало: мальчики часто останавливались, чтобы передохнуть или сообразить, как лучше помочь пострадавшему преодолеть очередной участок отвесного склона. Незнакомец явно страдал от боли, но ни разу не пожаловался и повиновался указаниям Мордреда, зачастую весьма властным, без колебаний и не выказывая страха. Иногда Мордред карабкался первым, где мог, закреплял веревку, затем спускался снова и помогал спутнику, подставляя в качестве поддержки руку или плечо. Кое-где им приходилось ползти или медленно продвигаться вперед по-пластунски. И все это время морские птицы с криками кружили в воздухе, и ветер, поднятый крыльями, колыхал траву на утесе, и оглушительному гомону тут и там вторило эхо, перекрывая глухой гул и плеск волн.

Но наконец испытание закончилось. Подростки благополучно достигли вершины и, преодолев последние несколько футов, выбрались на вересковую пустошь. Уселись на землю, тяжело дыша, измученные и взмокшие, и пригляделись друг к другу, на этот раз с одобрением и взаимным уважением.

— Благодарствую. — Своеобразный оттенок церемонности придал словам рыжеволосого мальчишки особую значимость. — Прости, что причинил тебе столько хлопот. Одного такого спуска любому более чем достаточно, а ты лазал то вниз, то вверх ловко, точно горная коза.

— Я привык. По весне мы собираем яйца, а потом ловим птенцов. Но в этом месте скалы уж больно коварны. На первый взгляд ничего сложного, камень выветрился, знай карабкайся, точно по ступеням, а на самом деле — того и гляди сорвешься.

— Теперь-то я и сам понял. Так оно все и случилось. Выступ казался таким надежным, а вот взял да и обвалился. Я еще дешево отделался. Мне здорово повезло, что ты оказался рядом. Я за весь день ни души не встретил. Значит, ты живешь тут поблизости?

— Да. Вон там, в полумиле отсюда, в Тюленьем заливе. Мой отец — рыбак.

— Как тебя звать?

— Мордред. А тебя?

В лице чужака снова отразилось легкое удивление, словно Мордреду полагалось знать такие подробности.

— Гавейн.

Рыбацкому сыну это имя явно ровным счетом ничего не говорило. Он взялся за корзинку, поставленную Гавейном на траву между ними. Из-под крышки доносилось странное шипение.

— А там что? Я подумал, что вряд ли яйца.

— Парочка соколят. Ты разве не видал соколиху? Я слегка побаивался, что она налетит и собьет меня с уступа, но дальше воплей она не пошла. Впрочем, двух я ей оставил. — Рыжеволосый мальчишка усмехнулся. — Само собою, мне достались лучшие.

Мордред себя не помнил от изумления.

— Соколята? Но ведь это запрешено! Ну, то есть для всех, кроме дворцовой знати. Если кто-нибудь их увидит, несдобровать тебе! И как это ты подобрался к гнезду? Я знаю, где оно: вон под тем нависающим выступом с желтыми цветами, но выступ-то еще на пятнадцать футов ниже того места, где ты застрял.

— Все очень просто, нужно лишь немного сноровки. Смотри.

Гавейн приоткрыл крышку. Внутри Мордред увидел двух птенцов — совсем маленьких, хотя и вполне оперившихся. Они шипели и метались в своей тюрьме, тщетно стараясь высвободить коготки, увязшие в мотке пряжи.

— Меня сокольничий научил. — Гавейн снова закрыл крышку. — Спускаешь в гнездо клубок шерсти, а птенцы на него кидаются. Запутаются — тут-то ты их и вытягиваешь. Так можно словить самых лучших, тех, что храбрее. Вот только от матери-соколихи надо уворачиваться.

— Так ты добыл птенцов из-под уступа, уже свалившись со скалы? То есть когда расшибся?

— Ну, делать-то все равно было нечего, раз уж я там застрял; кроме того, ведь за ними я и отправился, — просто ответил Гавейн.

Это Мордред был вполне в состоянии понять. Преисполнившись нового уважения к собеседнику, он порывисто предложил:

— Но тебе, чего доброго, и впрямь достанется. Послушай, отдай мне корзинку. Если мы распутаем шерсть, я снова спущусь и погляжу, не удастся ли посадить птенцов обратно в гнездо.

Расхохотавшись, Гавейн покачал головой.

— Не удастся. Да не тревожься ты, все в порядке. Я так и подумал, что ты меня не знаешь. Я, собственно говоря, из дворцовой знати. Я старший сын королевы.

— Так ты — принц Гавейн?

Мордред снова окинул взглядом платье мальчика, отделанный серебром пояс, подмечая уверенную манеру держаться, общее ощущение благоденствия. И вдруг, от одного слова, его собственная уверенность сгинула вместе с непринужденностью равенства и даже превосходства, право на которое давал ему спуск по скалам. Перед ним стоял уже не бестолковый мальчишка, которого он вызволил из беды. То был принц; более того, принц и наследник трона, а в будущем — король Оркнеев, если Моргауза когда-либо сочтет нужным — или окажется вынуждена — уступить власть. А сам он — деревенщина. Впервые в жизни Мордред вдруг отчаянно застеснялся своего вида. Всю его одежду составляла короткая туника из грубой холстины: Сула соткала ее из очесов, оставленных овцами в зарослях куманики и утесника. Поясом служил обрывок веревки, сплетенной из ячменных стеблей. Босые ноги побурели от торфа, а теперь еще и покрылись царапинами и грязью от лазания по скалам.

— Но разве тебе не полагается свита? Я думал… то есть не думал, что принцы ходят одни, — поколебавшись, спросил Мордред.

— Не ходят. Я сбежал.

— А королева не рассердится? — с сомнением осведомился Мордред.

В броне самоуверенности наконец-то возникла брешь.

— Возможно.

В одном-единственном словечке, произнесенном небрежно и как-то слишком громко, Мордред отчетливо расслышал опасливую ноту. Но и это чувство было ему понятно и даже доступно. Среди островитян бытовало убеждение, что их королева ведьма и ее должно бояться. Поселяне гордились этим так, как гордились бы жестоким, но дельным королем-воином, смиренно покоряясь его воле. Любой мог без урона для чести испытывать страх перед Моргаузой, даже ее собственные сыновья.

— Может статься, на сей раз она не прикажет меня высечь, — с надеждой заметил юный король Оркнеев, — Когда узнает, что я повредил ногу. И соколят я таки добыл. — Гавейн помялся. — Слушай, похоже, без посторонней помощи до дома мне не добраться. А тебя накажут за то, что бросил работу? Я позабочусь о том, чтобы твой отец не понес убытка. Может, если ты сходишь к своим и предупредишь их…

— Пустое, — объявил Мордред, к которому вновь вернулось самообладание.

В конце концов, между ним и этим блестящим наследником островного королевства есть и другие различия. Принц боится матери, и вскорости ему предстоит держать ответ, и оправдываться, и откупаться добытыми соколятами. А он, Мордред…

— Я сам себе хозяин, — непринужденно заверил он. — Я помогу тебе вернуться во дворец. Подожди, я схожу за салазками и отвезу тебя домой. Надеюсь, веревка выдержит.

— Ну, если ты так уверен… — Гавейн ухватился за протянутую руку, и сын рыбака рывком поставил его на ноги. — Ты-то точно выдержишь, ты сильный. Сколько тебе лет, Мордред?

— Десять. Ну, почти одиннадцать.

Если Гавейн и порадовался ответу, он это скрыл. Оказавшись лицом к лицу со своим спасителем, он видел: Мордред выше на ширину по меньшей мере двух пальцев.

— А, на год постарше меня. Пожалуй, далеко тащить салазки не придется, — добавил принц, — Меня наверняка уже хватились и кого-нибудь да вышлют на поиски. Да вот и они!

И не ошибся. С вершины ближайшего холма, где вереск сходился с небом, раздался оклик. К мальчикам спешили трое. Двое, королевские стражники, судя по одежде, были вооружены щитами и копьями. Третий вел коня.

— Ну, все в порядке, — заметил Мордред. — Салазки тебе не понадобятся. — Он подобрал веревку. — Так я пойду назад, на торфяник.

— Спасибо тебе еще раз, — Гавейн помолчал. Теперь и он вдруг ощутил некоторую неловкость. — Подожди минутку, Мордред. Не уходи. Я сказал, что ты в убытке не останешься, и это только справедливо. У меня при себе денег нет, но из дворца пришлют чего-нибудь… Значит, живешь ты вон там. Как зовут твоего отца?

— Бруд-рыбак.

— Мордред, сын Бруда, — кивнул Гавейн, — Я уверен, мать пошлет чего-нибудь. Ты ведь примешь деньги или подарок, правда?

В устах принца подобный вопрос, обращенный к рыбацкому сыну, прозвучал по меньшей мере странно, но ни один из мальчиков не заметил несоответствия.

Мордред улыбнулся — коротко, не размыкая губ, и улыбка эта показалась Гавейну до странности знакомой.

— Разумеется. Почему бы нет? Только глупец отказывается от подарков, тем паче если заслужил. А я себя глупцом не считаю, — добавил Мордред, подумав.

Глава 2

Послание из дворца пришло на следующий же день. Его доставили двое — воины королевы, судя по платью и оружию, и то были не деньги и не подарок, но повеление явиться к ее величеству. Похоже, королева пожелала лично поблагодарить спасителя сына.

Мордред выпрямился над торфяной бороздой и во все глаза воззрился на посланцев, пытаясь обуздать или хотя бы скрыть внезапно накатившее волнение.

— Прямо сейчас? Я должен пойти с вами, да?

— Таков приказ, — бодро подтвердил старший из стражников, — Так она нам и наказала: привести тебя немедленно.

Второй грубовато-добродушно добавил:

— Нечего тут бояться, паренек. Ты, по всему выходит, отличился, так что тебя уж не обделят.

— Я не боюсь. — Мальчик держался с тем же разительным самообладанием, что так удивило Гавейна, — Но я ужасно грязный. Я не могу явиться к королеве в таком виде. Мне придется сперва сходить домой и привести себя в порядок.

Стражники переглянулись, затем старший кивнул.

— Разумно. Ты далеко живешь?

— Да вон там, видите, где тропа вьется вдоль края утеса, а затем вниз. В двух минутах ходьбы.

С этими словами мальчуган нагнулся и подобрал с земли веревку: салазки были уже наполовину нагружены. Он бросил мотыгу поверх клади и зашагал вперед, таща за собою сани. Полозья из китового уса легко скользили по утоптанной, иссохшей траве. Мордред шел быстро, стражники не отставали. На вершине хребта воины приостановились, в то время как мальчик с привычной легкостью развернул сани и пустил впереди себя, вниз по склону, а сам ухватился за веревку, готовясь притормозить в случае надобности. Салазки скатились точнехонько к штабелям торфа, сложенным на траве позади хижины. Мордред бросил веревку и вбежал в дом. Сула толкла в ступке зерно. Две курицы, пробравшиеся в дом, квохтали у ее ног. Женщина удивленно подняла взгляд.

— Да ты рано! Что случилось?

— Мама, достань мне мою выходную тунику, пожалуйста! Только побыстрее, — Он схватил тряпку, служившую полотенцем, и снова метнулся к двери, — Да, и еще, не знаешь, где мое ожерелье? Ну, из пурпурных раковин на кожаном ремешке?

— Ожерелье? Умываться среди бела дня? — Изрядно озадаченная, Сула поднялась на ноги, чтобы отыскать требуемое, — Да в чем дело, Мордред? Что произошло?

По какой-то причине, до конца не осознанной, мальчик не рассказал ей о происшествии на утесе.

Возможно, что напряженный интерес родителей ко всему, что он делал, заставлял скрытного по натуре Мордреда инстинктивно ограждать от них часть своей жизни. Сохранив в тайне встречу с принцем, Мордред лелеял про себя мысль о том, как обрадуется Сула, когда королева, как мальчик самонадеянно предполагал, вознаградит его труды.

Наслаждаясь сознанием собственной значимости, он радостно выпалил:

— Мама, пришли посланцы от королевы Моргаузы, требуют меня ко двору. Они ждут за дверью. Мне велено явиться тотчас же, не мешкая. Королева пожелала сама взглянуть на меня.

Даже сам Мордред не ожидал, что сообщение произведет такой эффект. Мать на полпути к постели замерла, словно пораженная громом, затем медленно обернулась, одной рукою схватившись за край стола, словно без поддержки не устояла бы на ногах. Пестик выпал из ее пальцев и покатился по полу; куры с квохтаньем бросились к нему. Но Сула словно не заметила. В дымном полумраке хижины лицо ее приобрело желтовато-землистый оттенок.

— Королева Моргауза? Послала за тобой? Уже?

Мордред изумленно воззрился на нее.

— Уже? Ты о чем, мама? Тебе кто-то рассказал о вчерашнем?

Голос Сулы дрожал, но она попыталась взять себя в руки.

— Нет-нет. Я ничего такого не имела в виду. А что же случилось вчера?

— Да ничего особенного. Я резал торф и вдруг услышал крик — вон оттуда, со скалы, и это был молодой принц Гавейн. Ну знаешь, старший из королевских сыновей. Он спустился до середины утеса, соколят добывал. Бедняга повредил ногу, так что я сходил за веревкой от салазок и помог ему выбраться. Вот и все. Я только позже узнал, кто он такой. Принц пообещал, что его мать вознаградит меня, но я не думал, что это произойдет так, во всяком случае, не так быстро! Вчера я тебе не сказал, потому что хотел устроить сюрприз. Я думал, ты порадуешься.

— Я и рада, само собой, я рада! — Сула глубоко вздохнула, по-прежнему опираясь о стол. Пальцы, судорожно вцепившиеся в дерево, заметно дрожали. Встретив изумленный взгляд мальчика, она попыталась улыбнуться, — Отличные новости, сынок. Твой отец будет очень доволен. Она… она наверняка подарит тебе серебра. Королева Моргауза — дама милая и любезная и щедра, ежели придет охота.

— Но вид у тебя совсем не радостный. Скорее, напуганный. — Мордред неспешно вернулся в комнату, — Да ты больна, мама. Гляди, и деревяшку выронила. Вот она, держи. А теперь присядь. Не волнуйся, я сам отыщу тунику. Ожерелье хранится там же, в чулане, верно? Я все найду. Ну же, присядь!

Ласково поддерживая мать, Мордред усадил ее на табурет. Теперь, стоя напротив нее, он казался выше. Женщина разом очнулась. Выпрямилась. Крепко ухватила мальчугана за руки чуть выше локтей. Глаза ее, покрасневшие от дыма — Сула день за днем проводила за работой у очага, где пылал торф, — глядели на него так пристально, что мальчику захотелось высвободиться и отойти. Женщина заговорила приглушенным, настойчивым шепотом:

— Послушай, сынок. Для тебя это великий день, великая удача. Кто знает, что из этого всего выйдет? Милость королевы подарок судьбы. Но может обернуться и бедой. Ты еще молод, что ты ведаешь о сильных мира сего и их повадках? Я сама-то смыслю не много, зато о жизни кое-что знаю и скажу тебе вот что, Мордред. Никогда не болтай лишнего. Держи язык за зубами; коли чего услышишь — так не разноси дальше, — Руки ее непроизвольно сжались, — И никогда, смотри, никогда и никому не повторяй ни слова из того, что говорилось здесь, в доме.

— еще чего не хватало! Да и с кем мне толковать, здесь, в этакой-то глуши? И с какой стати королеве или дворцовой челяди интересоваться нашим житьем-бытьем? — Мальчик нервно переступил с ноги на ногу, и пальцы ее ослабли. — Не тревожься, мама. Бояться тут нечего. Я оказал королеве услугу, и если она и впрямь такая милая леди, тогда не вижу, что еще из этого выйдет, кроме хорошего, так? Послушай, мне пора. Скажи отцу, что с торфом я закончу завтра. И оставь мне поужинать, ладно? Я вернусь, как только смогу.

Тем, кто видел Камелот, двор верховного короля, и даже тем, кто помнил величие и роскошь замка королевы Моргаузы в Дунпелдире, «дворец» на Оркнейских островах показался бы воистину жалким пристанищем. Но взгляду паренька из рыбацкой лачуги чертог предстал воплощением немыслимого великолепия.

Дворец возвышался над скоплением непритязательных домиков, что вкупе образовывали основное поселение островов. За городом раскинулась гавань, двойная стена волноломов защищала глубокую и удобную якорную стоянку, где могли бы благополучно пришвартоваться даже самые огромные корабли. Дворец, волноломы, дома — все они были сложены из тех же плоских плит выветренного песчаника. Плитняк шел и на кровлю: огромные глыбы каким-то образом втаскивались на место, а сверху крылись плотным слоем дерна или вересковых стеблей. Далеко выступающие карнизы ограждали от зимних дождей стены и двери. Между домами вились узкие улочки; круто уводящие вверх проходы были вымощены все тем же плитняком, в изобилии поставляемом окрестными утесами.

Главным строением дворца являлось внушительное центральное здание, чертог «общественного пользования» своего рода: там устраивались приемы, задавались пиры, выслушивались прошения; там же большинство домочадцев — знать, челядь, королевские чиновники — устраивались на ночь. Внутри располагался просторный прямоугольный зал, к которому примыкали покои поменьше.

Снаружи, на обнесенном стеною дворе размещался гарнизон и прислуга королевы: эти люди ночевали в пристройках, а ели тут же, на воздухе, вокруг кухонных костров. Единственным входом служили главные ворота, массивное сооружение, по обе стороны от которого располагались караульные помешения.

На небольшом расстоянии от основных дворцовых зданий и соединенное с ними при помощи протяженной крытой галереи, высилось сравнительно новое строение, известное как «чертог королевы». Его возвели по приказу Моргаузы, когда та впервые обосновалась на Оркнеях. Группа построек, уступавших прочим в размерах, но не в величии, стояла на самом краю утеса, что на этом участке протянулся вдоль берега. Стены словно продолжали собою слоистые скалы. Мало кому из домочадцев — только прислужницам самой королевы, ее советникам и ее фаворитам — доводилось видеть внутреннее убранство чертога, но о новомодной его роскоши говорили с благоговением, а горожане с изумлением глазели на огромные окна — вот уж неслыханная выдумка! встроенные даже в те стены, что выходили на море.

За дворцом и городом простиралось ровное поле — на этой полоске дерна, коротко выстриженного овцами, ратники и молодежь упражнялись в верховой езде и в обращении с оружием. Часть конюшен, псарни и хлева для коров и коз находились за пределами крепостных стен, ибо на островах не было нужды в иной защите, помимо той, что обеспечивало море, а на юге — железные бастионы Артурова мирного договора. Но на некотором расстоянии вдоль берега, за плацем, возвышались руины доисторической округлой крепости, выстроенной в незапамятные времена Древним народом; их вполне возможно было приспособить в качестве и сторожевой башни, и укрепленного убежища. Моргана, памятуя о королевстве большой земли и саксонских набегах, отчасти восстановила крепость; там днем и ночью дежурила стража. Этот равелин и часовые, выставленные у дворцовых ворот, являлись неотъемлемым атрибутом державного величия, в представлении Моргаузы сопряженного с ее высоким саном. По крайней мере, боевой дух поддерживается, даже если другой пользы в том и нет, говаривала Моргауза, а для ратников это своего рода военная служба в отличие от учений, что так легко превращаются в забаву: все полезнее, чем без толку слоняться по двору.

Когда Мордред со своим эскортом добрался до замка, во внутреннем дворе собралась целая толпа. У ворот поджидал дворецкий, чтобы лично проводить гостя к королеве.

Ощущая себя неловко и непривычно в выходной тунике, надеваемой лишь изредка, жесткой, толком не разношенной и припахивающей затхлостью, Мордред следовал за проводником. Нервы его были взвинчены до предела; высоко вскинув голову, он смотрел прямо перед собой, в спину дворецкого, но при этом физически ощущал на себе чужие взгляды и слышал перешептывания. Гость относил все за счет вполне понятного любопытства, возможно, смешанного с презрением; он понятия не имел, что держится на удивление по-придворному: скованность его вполне походила на церемонную чопорность парадного зала.

— Рыбацкий сынок? — шушукались вокруг. — Да неужто? Слыхали мы эти байки! Да вы только взгляните на него… Кто, говорите, его мать? Сула? Я ее помню. Прехорошенькая. Когда-то работала здесь, во дворце. То есть во времена короля Лота. И когда это он в последний раз бывал на островах? Двенадцать лет назад? Или одиннадцать? Как, однако, летит время… А мальчишка-то как раз подходящего возраста, верно? Ну-ну, любопытно… Очень, очень любопытно.

Так перешептывались люди. Пересуды весьма порадовали бы Моргаузу, услышь она их, а Мордред, который вскипел бы яростью, не уловил ни слова. Но шепот он слышал и взгляды ощущал. Мальчик еще заметнее напрягся, выпрямился и мысленно пожелал, чтобы испытание поскорее закончилось и он снова оказался бы дома.

Но тут они оказались перед дверями зала, и едва слуги распахнули створки, Мордред позабыл и про шепот, и про собственную чужеродность — позабыл обо всем, кроме открывшегося великолепного зрелища.

Когда Моргауза, оказавшись в немилости у Артура, покину-ла-таки Дунпелдир и перебралась в королевство Оркнейское, некий случайный отблеск в волшебном зеркале, должно быть, подсказал королеве, что ее пребывание на севере изрядно затянется. Из южной столицы Лота ей удалось вывезти немало сокровищ. Тидваль — король, который правил там теперь от имени Артура, — надо полагать, обнаружил, что крепость его заметно обеднела. Впрочем, суровый воин вряд ли особо возражал. Но Моргауза, эта изнеженная леди, сочла бы себя обделенной, лишившись хотя бы одной из принадлежностей королевского сана, и при помощи добытых трофеев сумела свить себе уютное, нарядное гнездышко, дабы смягчить тяготы ссылки и подчеркнуть свою некогда прославленную красоту. Со всех сторон каменные стены зала были задрапированы тканями, выкрашенными в ослепительно яркие цвета. Гладкие полы из плитняка не устилал, как следовало ожидать, камыш и вереск, но тут и там красовались роскошные островки оленьих шкур, бурых, и рыжих, и пятнистых. Вдоль боковых стен протянулись массивные каменные скамьи, но кресла и стулья на возвышении в конце зала были из превосходного дерева, отделанные искусной резьбой и росписью, разубранные цветными подушками, а богато изукрашенные, крепкие дубовые двери благоухали маслом и воском.

Но рыбацкий сын ничего этого не видел. Взгляд его был прикован к женщине, восседающей в кресле в самом центре возвышения.

Моргауза, королева Лотиана и Оркнеев, по-прежнему ослепляла красотой. Свет, падающий из прорези узкого окна, мерцал в ее волосах, потемневших от розово-золотистого оттенка времен юности до насыщенно-медного. Глаза ее, с удлиненными веками, отливали зеленью, как изумруды, а цвет лица отличался той же ровной, кремовой бледностью, как и в былые дни. Пышные волосы были разубраны золотом, в ушах и на шее переливались изумруды. Платье цвета меди облегало фигуру, а сложенные на коленях хрупкие белые ручки искрились дорогими кольцами.

Рядом с нею все пятеро придворных дам — свита королевы, — несмотря на элегантные наряды, казались безобразными старухами. Те, кто знал Моргаузу, не сомневались: на создание этой видимости затрачено не меньше усилий, чем на убранство самой королевы. В зале, ниже возвышения, находилось десятка два людей: целая толпа, на неискушенный взгляд юного Мордреда, которому казалось, что вокруг еще больше глаз, нежели во дворе. Мальчик оглянулся в поисках Гавейна или других принцев, но ни одного не увидел. Нервно помедлив на пороге, он вошел. Королева, полуобернувшись, беседовала с одним из советников, приземистым, коренастым старцем: тот, почтительно склонившись, внимал каждому слову.

Но вот королева заметила Мордреда. Она с достоинством выпрямилась на высоком кресле, удлиненные веки опустились, скрывая внезапно вспыхнувший интерес в глазах. Кто-то подтолкнул мальчугана сзади, прошептав:

— Ну, ступай. Подойди и преклони колена.

Мордред повиновался. Приблизился к королеве, собрался было опуститься на колени, но Моргауза жестом дала понять, что это излишне. Он ждал, выпрямившись и, очевидно, сохраняя присутствие духа, однако даже не пытаясь скрыть изумление и восхищение, во власти которых оказался, впервые удостоившись созерцания коронованной особы. Мальчик застыл на месте, глядя во все глаза. Если зрители ожидали, что гость оробеет или что королева упрекнет его за дерзость, они остались разочарованы. В тишине, объявшей зал, ощущалось жадное любопытство с легким привкусом насмешки. Огражденные этой тишиной, королева и рыбацкий сын пристально изучали друг друга.

Будь Мордред лет на шесть постарше, люди скорее поняли бы, почему бы это королева созерцает гостя столь снисходительно и даже с явным удовольствием. Моргауза не делала секрета из своего пристрастия к пригожим мальчикам; после смерти мужа этой прихоти она предавалась без особого стеснения. А Мордред выглядел вполне представительно: тонкая, стройная фигура, изящно сложен, в глазах под крылатым изгибом бровей читается живой, однако сдерживаемый ум. Моргауза внимательно рассматривала гостя: скован, но отнюдь не неуклюж в этой своей «выходной» тунике, единственной, что у него есть, помимо отрепьев на каждый день. Королева помнила и материю: много лет назад она сама отослала в хижину отрез домотканой, неровно окрашенной холстины, каким погнушались бы даже дворцовые рабы. Обнаруженная в сундуках недостача куска получше неминуемо вызвала бы расспросы. На шее гостя висела нитка неровно нанизанных раковин и что-то вроде деревянного амулета: мальчик, верно, сам его вырезал из принесенного морем обломка. Ноги, хотя и запыленные от ходьбы через вересковую пустошь, отличались безупречной формой.

Все это Моргауза с удовлетворением отметила про себя, однако увидела она и больше: темные глаза, наследие испанской крови Амброзиев, принадлежали Артуру; тонкие черты лица и чуткий изгиб губ — самой Моргаузе.

— Говорят, тебя зовут Мордред? — нарушила молчание королева.

— Да. — От волнения голос мальчугана прозвучал хрипло. Он откашлялся. — Да, госпожа.

— Мордред, — задумчиво произнесла она. Даже прожив на севере столько лет, Моргауза так и не избавилась от акцента, присущего южным королевствам большой земли, но мелодичный голосок звучал отчетливо и размеренно, и мальчик превосходно понимал собеседницу. Королева повторила имя на островной лад: — Медраут, морской мальчик. Значит, ты рыбак, как и твой отец?

— Да, госпожа.

— Поэтому тебя так и назвали?

Мордред поколебался, не понимая, к чему клонит собеседница.

— Я так думаю, госпожа.

— Ты так думаешь, — небрежно уронила королева, заботливо расправляя складки платья. Только ее главный советник да Габран, нынешний фаворит, хорошо знавшие Моргаузу, догадались, что следующий вопрос — не праздное пустословие. — И ты никогда не спрашивал?

— Нет, госпожа. Но я умею много чего другого, не только рыбачить. Я режу торф, крышу могу дерновать, и стену складывать, и лодку чинить, и… и даже доить козу…

Мальчик неуверенно умолк. По залу прокатился приглушенный смех, и сама королева не сдержала улыбки.

— И лазаешь по утесам не хуже помянутой козы. За что, — добавила королева, — мы все должны быть признательны.

— Да пустяки, — отозвался Мордред, вновь обретая уверенность.

И в самом деле, причин для страха нет. Королева и впрямь мила и любезна, как уверяла Сула, и ни капельки не похожа на ведьму, что ему рисовалась; и разговаривать с ней на удивление просто. Мальчуган поднял взгляд, улыбнулся.

— А Гавейн сильно растянул связку? — полюбопытствовал он.

В зале снова зашептались. «Гавейн», ничего себе! Да от века того не водилось, чтобы рыбацкий сын беседовал с королевой, держась прямо, точно один из юных принцев, и глядя ей в глаза. Но Моргауза словно не заметила ровным счетом ничего необычного. И на ропот внимания не обратила. Она по-прежнему не сводила с мальчика испытывающего взора.

— Не слишком. Ногу попарили и перевязали, так что он уже ходит, и без особого труда. Завтра снова сможет упражняться с оружием. И за это он должен благодарить тебя, Мордред, как и я, впрочем. Повторяю, мы преисполнены признательности.

— Ваши люди очень скоро отыскали бы его, а я бы ссудил им веревку.

— Но этого не произошло, и ты сам дважды спускался вниз. Гавейн рассказывает, что место это крайне опасное. Его следовало бы выпороть за то, что лазал по скалам, хотя он таки добыл для меня двух превосходных птиц, отрицать не приходится. Но ты… — Закусив алую нижнюю губку, королева задумчиво созерцала гостя. — Тебе причитается какое-нибудь доказательство моей признательности. Чего бы ты хотел?

Не на шутку растерявшись, Мордред вскинул глаза, сглотнул и залепетал что-то об отце и матери, их нищете, о приближении зимы и о латаных-перелатаных сетях, но королева оборвала его на полуслове.

— Нет, нет. Это все для твоих родителей, но не для тебя. Для них я уже отобрала подарки. Покажи ему, Габран.

Светловолосый красавец, стоявший рядом, нагнулся, извлек из-за кресла ларец и откинул крышку. Внутри Мордред различил разноцветную шерсть, тканое полотно, плетеный кошель, в котором поблескивало серебро, закупоренную флягу с вином. Мальчик вспыхнул, затем побледнел. Происходящее вдруг показалось ему нереальным, точно во сне. Случайная встреча на утесе, слова Гавейна о награде, повеление явиться в чертог королевы — все это будоражило и увлекало, ибо обещало внести хоть какое-то разнообразие в монотонную рутину его жизни. Мальчуган явился во дворец, рассчитывая самое большее на серебряную монетку, на доброе слово из уст самой королевы, может статься, на какое-нибудь лакомство, — глядишь, перед уходом и удастся выпросить что-либо во дворцовых кухнях. Но это… красота и милость Моргаузы, невиданное великолепие зала, роскошные дары для родителей… а ему самому, похоже, сулят нечто большее… В смятении, с неистово колотящимся сердцем, Мордред смутно ощущал, что все это сверх меры. Что-то здесь кроется. Что-то кроется во взглядах, которыми обмениваются придворные, и в том, как смотрит на него Габран — задумчиво и словно потешаясь про себя. Что-то непонятное, однако внушающее тревогу.

Габран с щелчком захлопнул крышку, но, когда Мордред потянулся к ларцу, Моргауза удержала его.

— Нет, Мордред. Не сейчас. Мы позаботимся о том, чтобы доставить ларец еще до наступления сумерек. Но тебе и мне есть о чем поговорить, верно? Что пристало отроку, перед которым будущий король этих островов в великом долгу? Ступай со мной. Мы обсудим это наедине.

Королева поднялась. Габран подоспел к ней, подставляя локоть, но, оставив жест без внимания, она сошла с возвышения и шагнула к мальчику. Тот неумело принял протянутую руку, но неким непостижимым образом Моргауза обратила неловкость в исполненный грации жест: унизанные кольцами пальчики легли на его запястье, словно рыбацкий сын был придворным, провожающим ее к выходу. Теперь, когда они оказались рядом, стало видно: Моргауза лишь немногим выше гостя. От нее распространялось благоухание жимолости и знойных летних дней. У Мордреда закружилась голова.

— Пойдем, — тихо повторила она.

Придворные с поклонами расступились, освобождая дорогу. Королевский невольник отдернул занавес, и в боковой стене обнаружилась дверь. По обе стороны, с копьями наперевес, застыли стражники. Мордред напрочь позабыл о любопытных взглядах и перешептываниях. Сердце его колотилось. Что должно произойти, он не знал, но что, как не новые чудеса! Нечто витало в воздухе; улыбка королевы и прикосновения ее пальцев сулили удачу.

Мальчик отбросил со лба темные волосы, даже не подозревая о том, насколько по-артуровски выглядит этот жест, и, высоко вскинув голову, церемонно прошествовал с Моргаузой к дверям.

Глава 3

Между дворцом и королевским чертогом протянулся длинный коридор без окон, освещаемый лишь укрепленными на стенах факелами. На всем пути встретились только две двери, и обе по левую руку. Одна, неплотно прикрытая, должно быть, вела в караульное помешение; из-за нее доносились мужские голоса и перестук игральных костей. Другая, запертая, выходила во внутренний двор; Мордред вспомнил, что давеча видел там стражу. В самом конце коридора обнаружилась третья, открытая дверь: слуга придерживал ее для королевы и ее свиты.

За ней оказалась прямоугольная комната, вовсе лишенная меблировки: очевидно, нечто вроде прихожей перед личными покоями королевы. Справа в прорези узкого окна виднелся клочок неба; сквозь эту-то щель и доносился шум моря. Напротив, со стороны суши, была еще одна дверь; Мордред взглянул на нее сперва с интересом, потом — с благоговением.

Этот портал, до странности низкий и приземистый, по форме напоминал грубо сооруженный проем в хижине его родителей — глубоко вделанный в стену под массивной каменной перемычкой и по обеим сторонам обрамленный почти столь же мощными косяками. Мордреду уже доводилось видеть такие двери: они уводили в древние подземные катакомбы, что встречались на островах там и тут. Одни говорили, что построены они, так же как и высокие круглые башни-броки, Древним народом; там, в каменных залах, хоронили мертвых. Но люди попроще почитали катакомбы средоточием магии, сидами, или полыми холмами, ограждающими врата Потустороннего мира; а скелеты людей и животных, там найденные, — это останки неосторожных созданий, кои дерзнули углубиться в эти темные пределы. Когда острова окутывал туман — что в тамошних открытых ветрам морях случалось нечасто, — говорилось, будто боги и духи выезжают верхом на разубранных золотом конях, а за ними якобы влекутся скорбные призраки умерших. Как бы оно там ни было, но островитяне держались подальше от могильников, таящих в себе подземные катакомбы; однако чертог королевы, по всему судя, возвели подле одного из них; возможно, что обнаружилось это уже после того, как заложили основание. Теперь вход плотно закрывала крепкая дубовая дверь с железными засовами и массивным замком, дабы укрепить ее против любых порождений мрака.

Но затем Мордред позабыл и о ней, ибо высокая дверь впереди, по обе стороны которой застыли двое вооруженных стражников, распахнулась, а за ней ярко засиял солнечный свет, и вспыхнули переливы красок, и повеяло теплом и благоуханием покоев королевы.

Комната, в которую они вошли, представляла собой точную копию опочивальни Моргаузы в Дунпелдире, копию уменьшенную, но Мордреда она ослепила великолепием. Солнце проникало внутрь сквозь огромное квадратное окно, под которым располагалась скамья, нарядно убранная синими подушками. Рядом, на свету, возвышалось раззолоченное кресло со скамеечкой для ног и поодаль — стол со скрешенными ножками. Моргауза опустилась в кресло и жестом указала на скамью под окном. Мордред послушно занял указанное место и замер в немом ожидании, с неистово бьющимся сердцем, в то время как прислужницы, по слову королевы, удалились с шитьем в дальний конец комнаты, к свету другого окна. Подоспевший слуга подал королеве серебряный кубок с вином, а затем, по ее приказу, принес чашу сладкого медового напитка для Мордреда. Едва пригубив, мальчуган отставил чашу на подоконник. Хотя губы и горло его пересохли, пить он не мог.

Королева осушила кубок и передала его Габрану, которого, должно быть, заранее наставили должным образом. Он вручил кубок слуге, дожидавшемуся у порога, закрыл за ним дверь, а затем присоединился к прислужницам в дальнем конце покоя.

Из чехла в углу он извлек небольшую ручную арфу и, усевшись на табурет, заиграл.

Только тогда королева заговорила снова — тихо, так чтобы слышал ее только сидящий рядом Мордред.

— Ну, Мордред, теперь давай побеседуем. Сколько тебе лет? Нет, не отвечай, дай подумать… Тебе скоро исполнится одиннадцать, так?

— Д-да, — запинаясь, отозвался изумленный мальчик. — Откуда вы… ах, ну конечно, вам сказал Гавейн!

Королева улыбнулась.

— Меня извещать не нужно. Я знаю о твоем рождении больше, чем ты сам, Мордред. Догадываешься, почему?

— Нет, госпожа. О моем рождении? Но ведь в ту пору вы еще не переселились сюда, разве нет?

— Верно. Я и супруг мой король тогда еще владели Дунпелдиром в Лотиане. Ты никогда не слышал, что произошло в Дунпелдире за год до того, как родился принц Гавейн?

Мальчик покачал головой. Говорить он не мог. Он по-прежнему не подозревал, зачем королева привела его сюда и беседует с ним тайно, в личных покоях, но все врожденные инстинкты, что есть, заставили его насторожиться. Вот оно и близится, то самое будущее, которого он страшился и все же с нетерпением ждал — с необъяснимым, беспокойным и порою яростным чувством протеста против той жизни, в которой родился и к которой почитал себя приговоренным вплоть до самой смерти, подобно родне своих родителей.

Моргауза, по-прежнему не сводившая с него глаз, снова улыбнулась.

— Тогда слушай. Пора тебе обо всем узнать. И ты скоро поймешь почему…

Королева расправила складку платья и заговорила небрежно, словно рассказывая о пустяке из далекого прошлого, словно байку из тех, которыми забавляют дитя при свете ночника.

— Ты знаешь, что верховный король Артур — мой сводный брат и отец у нас один, король Утер Пендрагон. Давным-давно король Утер задумал выдать меня за короля Лота, и хотя отец умер до того, как свадьба стала возможной, и хотя брат мой Артур с Лотом никогда не ладил, нас обвенчали. Мы надеялись, что благодаря этому браку возникнет дружба или по меньшей мере союз. Но, будь то из зависти к воинской доблести Лота или (как убеждена я) из-за лживых наветов, нашептанных ему чародеем Мерлином, который ненавидит всех женщин и почитает себя мною обиженным, король Артур всегда вел себя скорее как враг, нежели как брат и справедливый правитель.

Моргауза умолкла. Мальчик не сводил с нее расширенных глаз, губы его слегка приоткрылись. Она снова разгладила юбку, и голос ее зазвучал иначе — проникновенно и серьезно.

— Вскорости после того, как король Артур взошел на британский трон, недобрый человек Мерлин поведал ему, что где-то в Дунпелдире на свет появился младенец, сын тамошнего короля, который обернется погибелью для Артура. Верховный король не колебался ни минуты. Он отослал людей на север, в Дунпелдир, с приказом отыскать и убить сыновей короля. О нет, не моих, — мило улыбнулась Моргауза. — Мои в ту пору еще не родились. Но чтобы удостовериться наверняка, что погибли все Лотовы бастарды, возможно, даже безвестные, он приказал умертвить всех детей города, не достигших определенного возраста. — Голос ее скорбно дрогнул. — И вот, Мордред, в ту страшную ночь солдаты захватили десятка два младенцев. Детей вывезли в море на утлой ладье; ладья носилась во власти ветров и волн, пока не налетела на скалу и не затонула, и все дети пошли ко дну. Все, кроме одного.

Мордред замер неподвижно, словно во власти чар.

— Это был я? — чуть слышно прошептал он.

— Да, ты. Мальчик с моря. Теперь понимаешь, почему тебя так назвали? Ведь так оно и есть.

Похоже, королева ждала ответа.

— Я думал, это потому, что я рыбак, как отец, — глухо отозвался гость, — Большинство мальчишек, из тех, что помогают ставить сети, носят имя Мордред или Медраут. Я думал, это что-то вроде заклятия, чтобы уберечь меня от морской богини. Она пела мне об этом песню. Мама пела.

Золотисто-зеленые глаза расширились.

— Да? Песню? Какую песню?

Встретив этот взгляд, Мордред разом пришел в себя. Он напрочь позабыл предостережения Сулы. А теперь слова вдруг воскресли в памяти, да только что вреда в правде?

— Колыбельную. Когда я был малышом. Я ее и не помню совсем, разве только мотив.

Моргауза прищелкнула пальцами, давая понять, что мотив ее не занимает.

— Но этой истории ты прежде не слышал? Твои родители никогда не поминали о Дунпелдире?

— Нет, никогда. Ну, то есть разве что как все говорят, — поправился мальчик с обезоруживающей откровенностью, — Я знал, что Дунпелдир некогда принадлежал вам; встарь вы с королем жили там, и там же родились трое старших принцев. В гавань заходят корабли, и мой… мой отец узнает новости обо всех заморских королевствах, о чудесных землях. Он рассказывал мне столько всего, что я… — Мордред закусил губу, но тут же, не удержавшись, выпалил терзающий его вопрос: — Госпожа, а как мои отец и мать спасли меня с ладьи и привезли сюда?

— Это не они тебя спасли. Тебя спас король Лотиана. Узнав, что случилось с детьми, он послал корабль им на выручку, но помощь пришла слишком поздно — для всех, кроме тебя. Капитан заметил на волнах обломки крушения, шпангоуты ладьи и что-то вроде узла с тряпьем. Конец шали зацепился за расщепленный брус и удержал тебя на плаву. Капитан поднял тебя на борт. По одежде, что на тебе была, и по шали, что сохранила тебе жизнь, он понял, кто ты такой. И отвез тебя на Оркнейские острова, где ты мог расти в безопасности, — Моргауза помолчала. — Ты догадываешься о причине, Мордред?

По глазам мальчика королева видела: тот давным-давно угадал причину. Но он опустил веки и ответил кротко, как девушка:

— Нет, госпожа.

Голос, поджатые губы, девически-смиренное благонравие так напоминали саму Моргаузу, что она рассмеялась вслух, и Габран, состоящий у нее в фаворитах уже больше года, поднял глаза от арфы и позволил себе улыбнуться заодно с королевой.

— Тогда я расскажу тебе. Двое бастардов короля Лотиана погибли в пучине. Но известно, что на ладье было трое. Третий спасся милостью морской богини, которая помогла ему удержаться на плаву среди обломков. Ты незаконнорожденный сын короля, Мордред, мой мальчик с моря.

Разумеется, он ждал этих слов. Королева пригляделась, ожидая, что мальчуган вспыхнет радостью, возгордится, может статься, глубоко задумается. Ничего подобного. Он кусал губы, борясь с тревожной мыслью, которую так хотел, но не смел облечь в слова.

— Ну? — спросила она наконец.

— Госпожа…

Новая пауза.

— Ну же?

В голосе послышалась нетерпеливая нотка. Вложив в руку мальчика воистину королевский, хотя и фальшивый, подарок, королева ждала благоговейного обожания, но никак не сомнений, для нее непонятных. Сама Моргауза отродясь не знала побуждений любви, и ей не приходило в голову, что чувства ее сына к приемным родителям имеют хоть какой-то вес в сравнении с удовольствием и честолюбием.

— Госпожа, но разве моя мать бывала в Дунпелдире? — выпалил наконец мальчуган.

Моргауза любила играть с людьми, словно с бессловесными тварями, посаженными в клетку ради ее прихоти. Она улыбнулась и, впервые за весь разговор, сказала чистую правду:

— Ну конечно. А как же иначе? Я же сказала: ты там родился.

— Но она уверяла, что всю жизнь прожила на Оркнеях! — Слова Мордреда прозвучали так громко, что болтовня в противоположном конце комнаты на мгновение смолкла, прежде чем взгляд королевы заставил женщин снова склониться над работой. Понизив голос, мальчуган с несчастным видом добавил: — А мой отец… Он наверняка не знает, что она… что я…

— Глупый мальчик, ты меня не понял, — снисходительно усмехнулась Моргауза, — Бруд и Сула — твои приемные родители, они приютили тебя по приказанию короля и сохранили его тайну. У Сулы умер сын, и она вскормила тебя. Вне всякого сомнения, она окружила тебя любовью и заботой, словно собственное дитя. Что до твоей родной матери… — Королева поспешила предупредить следующий вопрос; впрочем, Мордред был слишком потрясен, чтобы задать его. — О ней я тебе ничего сказать не могу. Она побоялась заявить о себе, не стала ничего требовать, а из страха перед верховным королем все языки вынуждены были умолкнуть. Возможно, она только порадовалась возможности позабыть о случившемся. Я не задавала вопросов, хотя и знала, что один из мальчиков с ладьи спасся от гибели. Потом король Лот умер, а я перебралась на Оркнеи: здесь родился мой младший сын, здесь я могла в безопасности растить остальных трех. Об этой истории я предпочла не задумываться, оставила все как есть. И тебе должно поступить так же, Мордред.

Не зная, что ответить, мальчуган промолчал.

— Очень может статься, что твоя мать давно умерла. Надежда в один прекрасный день найти ее — чистой воды безрассудство; и что в том пользы? Безвестная горожанка, утехи одной ночи… — Моргауза не сводила с собеседника пристального взгляда: опущенные веки, лишенное всякого выражения лицо… — Теперь Дунпелдир в руках короля, который не более чем пешка в руках Артура. Искать нет смысла, Мордред, а опасность велика. Ты меня понимаешь?

— Да, госпожа.

— Что ты станешь делать, когда повзрослеешь, это твоя забота, но тебе недурно бы запомнить: король Артур — твой враг.

— Значит, я — тот самый? Я стану… его погибелью?

— Кто знает? Все в воле богов. Но Артур суров, а советник его Мерлин и умен, и жесток. Думаешь, они станут полагаться на случай? Но пока ты здесь, на островах, и пока ты хранишь молчание — тебе ничто не грозит.

Новая пауза.

— Но тогда почему вы рассказали мне все? Я сохраню тайну, да, обещаю, но почему вы сочли, что мне следует знать? — еле слышно прошептал мальчик.

— Потому что я в долгу перед тобою за Гавейна. Если бы ты не помог ему, принц, возможно, попытался бы выбраться сам и разбился бы насмерть. Мне было любопытно взглянуть на тебя, и я воспользовалась предлогом, чтобы послать за тобой. Может, лучше было бы оставить тебя в неведении и там, где ты есть, до конца жизни. Твои приемные родители никогда бы не осмелились заговорить. Но после того, что случилось вчера… — Изящный жест заключал в себе толику неодобрения. — Не всякая женщина согласится растить бастардов своего мужа, но я и моя семья в долгу перед тобою, а я плачу свои долги. И теперь, когда я тебя увидела и переговорила с тобой, я порешила, чем вознаградить тебя.

Мордред молчал. Он словно перестал дышать. Из дальнего конца комнаты доносились негромкие звуки музыки и приглушенные женские голоса.

— Тебе десять лет, — промолвила Моргауза. — Ты крепок и здоров и, думается, можешь сослужить мне недурную службу. На островах найдется не так много подающих надежды отроков благородной крови с задатками вождя. В тебе, сдается мне, я эту надежду различаю. Тебе пора оставить приемный дом и занять подобающее место здесь, в числе прочих принцев. Ну, что скажешь на это?

— Я… я поступлю по вашей воле, мадам, — пролепетал мальчик.

Только это он и смог сказать, помимо тех слов, что снова и снова повторялись в его сознании, подобно перезвону арфы. «Прочие принцы. Тебе пора занять подобающее место здесь, в числе прочих принцев…» Позже, возможно, он вспомнит о приемных родителях с нежностью и с сожалением, но сейчас все заслонили смутные, но ослепительные видения будущего, о котором он не смел и мечтать. А эта женщина, эта прелестная высокородная леди, в неизбывной милости своей предлагает ему, незаконному отпрыску своего мужа, место рядом с собственными, рожденными в браке сыновьями! Повинуясь внезапному, прежде не испытанному порыву, Мордред соскользнул со скамьи и опустился на колени у ног Моргаузы. Грациозным, трогательно непривычным жестом он взялся за край бархатного платья цвета меди и поднес его к губам.

— Я жизнь положу, служа вам, госпожа. Только потребуйте, и она ваша, — прошептал мальчуган, благоговейно глядя на королеву снизу вверх.

Мать улыбнулась ему, весьма довольная одержанной победой. Коснулась его волос — при этом жесте к щекам мальчика прихлынула кровь, — затем откинулась на подушки — прелестная, хрупкая королева, так нуждающаяся в защите сильных рук и верных мечей.

— Служба эта непростая, Мордред. Вдовствующей королеве необходимы любовь и защита ее воинов — все силы до последней капли. Засим тебе предстоит обучаться наравне с братьями и жить под одним кровом с ними, в моем дворце. А теперь ты отправишься в Тюлений залив — попрощаться с родителями и забрать вещи.

— Сегодня? Сейчас?

— Почему бы нет? Ежели решение принято, надо действовать. Габран проводит тебя, и еще я пошлю раба — помочь донести твой скарб. Теперь ступай.

Мордред, по-прежнему во власти благоговейного страха и замешательства, не посмел уточнить, что сам может унести все свои земные сокровища, причем в одной руке. Он поднялся на ноги и наклонился поцеловать протянутую кисть. Заметно было, что на сей раз придворный жест дался ему почти естественно. Затем королева отвернулась, отпуская гостя; рядом с ним тотчас же возник Габран и поспешно увлек мальчика прочь из комнаты, вдоль по коридору и на двор, где расцвеченное закатными красками небо уже угасало, таяло в сумерках, а в воздухе разливался дым кухонных костров.

Слуга — конюх, судя по одежде, — подвел взнузданного коня: одного из выносливых островных пони кремовой масти, лохматого, словно овца.

— В путь, — объявил Габран, — Мы и без того опоздаем к ужину. Ты, конечно, верхом не ездишь? Нет? Ну так садись позади меня. А раб пойдет следом.

Мордред переступил с ноги на ногу.

— Не нужно, право. Мне и нести-то почти нечего. И вам незачем ходить, господин. Вы оставайтесь и отужинайте в свое удовольствие, а я тем временем сбегаю домой, и…

— Ты вскорости усвоишь, что ежели королева велит мне ехать с тобой, значит, ехать я должен.

Габран не стал уточнять, что получил распоряжения куда более недвусмысленные. «Нельзя допускать, чтобы он переговорил с Сулой наедине, — наставляла Моргауза. — О чем бы там женщина ни догадалась про себя, похоже, мальчику она ничего пока не сказала. Но теперь, когда ей предстоит его утратить, кто знает, что она выболтает? Мужчина в счет не идет: он слишком глуп, чтобы заподозрить истину, но даже он может сообщить Мордреду правду о том, как и на каких условиях его привезли из Дунпелдира. Так что проводи мальчика, побудь при прощании — и мигом назад. Я позабочусь о том, чтобы в хижину он больше не вернулся».

— Ну, давай руку, — коротко бросил Габран.

Мордред уселся на лошадку за его спиной, вцепившись в спутника, точно соколенок в клубок шерсти, и пони резво затрусил по тропке, уводящей к Тюленьему заливу.

Глава 4

Устроившись у дверей хижины в гаснущем свете дня, Сула потрошила и разделывала рыбу для сушки. Когда на вершине утеса показался конь, она только что отнесла ведро с потрохами вниз и опорожнила его на гальку, где куры отстаивали у морских птиц свою долю вонючих отбросов. Гвалт стоял оглушительный: крупные чайки пикировали вниз, затевали свару, гонялись друг за другом; тошнотворный запах, подхваченный ветром, разливался в воздухе.

Габран натянул поводья, и Мордред соскользнул с лошадиного крестца.

— Если вы подождете здесь, господин, я сбегаю вниз, отнесу ларец и заберу свои вещи. Я мигом обернусь. Я по-быстрому. Думаю, матушка предчувствовала что-то в этом роде. Я постараюсь не задерживаться. Может, мне позволят вернуться завтра, если я родителям понадоблюсь? Просто поговорить?

Не утруждая себя ответом, Габран спрыгнул на землю и обвязал поводья вокруг пояса. Когда Мордред, осторожно держа ларец, зашагал вниз по склону, придворный двинулся следом.

Сула повернула назад, к хижине — и заметила гостей. Она весь день не сводила глаз с вершины холма, дожидаясь возвращения Мордреда, и теперь, видя, что мальчуган пришел не один, застыла на месте, бессознательно прижимая к себе склизкое ведро. Но, придя в себя, женщина бросила ведро у порога и поспешно скрылась в хижине. Тусклый желтый отблеск замерцал по краям полога — хозяйка зажгла светильник.

Мальчуган отдернул шкуру и стремительно ворвался внутрь с ларцом в руках.

В кои-то веки в комнате не было дыма. В ясные летние дни Суда стряпала еду в глиняной печурке на дворе, над огнем, разведенным из сушеных водорослей и навоза. Но запах рыбы заполнял всю бухту, а внутри хижины в горле начинало першить от вони бакланьего жира, залитого в светильник. Прожив здесь всю жизнь, Мордред свыкся с жалкой обстановкой, но сейчас — а воспоминания о благоухании и ярких красках королевских покоев еще не угасли в его сознании — отметил все это со смешанным ощущением жалости, стыда и отвращения к самому себе, хотя в последнем чувстве по молодости лет не отдавал себе отчета. Устыдился он оттого, что Габран со всей очевидностью вознамерился войти вместе с ним, а стыд, в свою очередь, породил чувство вины.

К глубочайшему облегчению мальчика, Сула была одна. Она вытирала руки о тряпку: кровь от пореза на пальце пятнала лоскут, смешиваясь со слизью и рыбьей чешуей. На столе лежал кремневый нож; вдоль острия тянулась алая полоска.

— Матушка, да ты руку порезала!

— Пустяки. Долго же тебя задержали.

— Знаю. Сама королева захотела поговорить со мной. Ты подожди, я тебе такое расскажу! Вот диковинное место, дворец-то, а я прошел прямехонько в чертог королевы… Но сперва глянь-ка сюда, мама! Она прислала подарки.

Мальчик водрузил ларец на стол и откинул крышку.

— Смотри, мама! Серебро для тебя и отца и еще полотно, видишь? То-то добротное! И плотное, в самый раз для зимы. И еще бутыль доброго вина, и каплун с дворцовой кухни. И все это для вас…

Голос его неуверенно прервался. Сула даже не взглянула на сокровища; она по-прежнему вытирала руки о грязную тряпку, снова и снова.

Внезапно Мордред рассердился. Он выхватил у матери лоскут, отбросил его в сторону и подтолкнул ларец поближе.

— Ты что, даже не глянешь на подарки? Не хочешь узнать, что сказала мне королева?

— Вижу, она не поскупилась. Всем ведомо, что она умеет расщедриться, коли взбредет ей в голову. А на твою долю что досталось?

— Обещания, — отозвался от дверей Габран, пригибаясь и входя внутрь.

Выпрямившись, он едва не задел головою каменную крышу. Одет он был в желтую тунику до колен, с широкой зеленой каймой. На поясе переливались желтые самоцветы, на шее поблескивало ожерелье из чеканной меди. Он был хорош собой: пышная грива вьющихся волос, светлых, точно ячменная солома, спадала до плеч, а синие глаза выдавали северянина. Габран словно заполнил собою всю комнату, и хижина вдруг показалась еще более убогой и грязной, нежели прежде.

Если Мордред и сознавал это, то не Сула. Ничуть не робея, она встала перед Габраном лицом к лицу, словно бросая вызов врагу.

— Какие еще обещания?

Габран улыбнулся:

— Только то, что подобает каждому мужчине, а Мордред показал себя мужчиной, или, по крайней мере, королева так считает. Чаша и блюдо для трапезы, орудия для каждодневных трудов.

Женщина уставилась на чужака, беззвучно шевеля губами. Она не спросила разъяснений. И даже не подумала приветить гостя, как оно водится среди гостеприимных островных жителей.

— Все это у него есть, — глухо отозвалась она.

— Но не те, что должно, — мягко возразил Габран. — Ты знаешь не хуже меня, женщина, что чаше его пристала серебряная отделка, а орудия его — не мотыги и рыболовные крючки, но меч и копье.

Даже если ждешь и страшишься беды на протяжении всей жизни, сама беда неизбежно застает врасплох. Ощущение было такое, словно гость приставил копье к ее груди. Сула всплеснула руками, закрыла лицо передником и рухнула на табурет у стола.

— Мама, не надо! — воскликнул Мордред. — Королева… она мне рассказала… тебе ведь ведомо, о чем! — В отчаянии он обернулся к Габрану. — Я думал, она знает. Я думал, она поймет.

— Она все понимает. Правда, Сула?

Кивок. Женщина принялась раскачиваться из стороны в сторону, словно одержимая горем, но при этом совершенно беззвучно.

Мордред заколебался. Среди неотесанных островных жителей изъявления любви не были в ходу. Он подошел к женщине, но ограничился тем, что легко коснулся ее плеча.

— Мама, королева рассказала мне все как есть. О том, как вы с отцом забрали меня у капитана, который меня нашел, и воспитали как сына. Она рассказала мне, кто я… по крайней мере, кто мой настоящий отец. И теперь она считает, что мне пора переселиться во дворец, к прочим… к прочим сыновьям короля Лота и к знати, и обучаться воинскому делу.

Женщина по-прежнему молчала. Габран застыл у двери, не сводя с нее глаз.

Мордред предпринял еще одну попытку.

— Мама, ты ведь наверняка знала, что в один прекрасный день мне обо всем расскажут. А теперь, когда узнал и я… тебе не след сокрушаться. И сам я ни о чем не жалею, пойми. Ведь промеж нас ровным счетом ничего не изменилось, здесь по-прежнему мой дом, и ты и отец по-прежнему… — Мальчуган сглотнул. — Вы навсегда останетесь моими родителями, останетесь, поверь мне! А однажды…

— Верно, однажды, — резко перебила Сула, отнимая передник от лица.

В неверном свете лампы лицо ее, в разводах грязи от замызганной тряпки, казалось болезненно бледным. На элегантного Габрана, застывшего в дверях, рыбачка не глядела. Мордред умоляюще смотрел на нее; в лице мальчугана читались любовь и горе, но и еще нечто, что ей не составило труда узнать: благородное воодушевление, честолюбие, непоколебимая решимость идти своим путем. Сула никогда в жизни не видела Артура, верховного короля Британии, но при взгляде на Мордреда без труда узнала его сына.

— Верно, однажды, — горестно выговорила она. — Однажды ты вернешься, повзрослевший да важный, и осыплешь золотом вскормивших тебя бедняков. А пока ты пытаешься убедить меня, будто ничего не изменилось. Сколько бы ты ни твердил о том, что, дескать, не важно, кто ты есть…

— Я этого не говорил! Конечно, это важно! И кто бы не порадовался, узнав, что он — королевский сын? Кто бы не порадовался возможности носить оружие и, может статься, в один прекрасный день отправиться за моря и поглядеть на королевства большой земли, где вершатся судьбы мира? Когда я сказал, что ничего не изменится, я имел в виду то, что чувствую… то, что я чувствую к тебе и к отцу. Но мне хочется во дворец — я ничего не в силах с собою поделать! Пожалуйста, попытайся понять. Я не могу притворяться, что ужасно сожалею, — во всяком случае, не до конца!

В лице его отразилось неподдельное отчаяние, голос горестно дрогнул, и Сула внезапно смягчилась.

— Конечно, не можешь, мальчик мой. Ты уж прости старуху, я ведь издавна страшилась этого часа. Да, ты должен уйти. Но неужто прямо сейчас? Этот нарядный господин дожидается, чтобы увести тебя назад?

— Да. Мне велено забрать вещи и тотчас же возвращаться.

— Так собирайся. Отец не придет до рассвета. Ты зайдешь повидаться с ним, как только тебе позволят. — На лице ее забрезжила тень улыбки, — Не тревожься, мальчик мой. Я расскажу ему, в чем дело.

— Он ведь тоже обо всем знает, верно?

— Конечно, знает. Он поймет, что иначе и быть не могло. Сам он, сдается мне, постарался обо всем позабыть, а вот я уже с год или около того видела, что час близится. Да, видела по тебе, Мордред. Кровь-то сказывается. И все-таки ты был нам хорошим сыном, несмотря на то что про себя крушился об ином… Мы ведь за тебя плату брали, ты знаешь?.. А откуда, как ты думаешь, у нас деньги на хорошую лодку да заморские сети? Я-то вскормила бы тебя задаром, заместо умершего; да ты и стал нам все равно что родной, а то и ближе. Эх, нам тебя будет недоставать. Тяжко наше ремесло, тем паче к старости, а ты честно тянул лямку, уж в этом тебе не откажешь.

В лице мальчика отразилась целая гамма чувств.

— Я никуда не пойду! — воскликнул он, — Я не покину тебя, матушка! Они меня не заставят!

Сула печально оглядела приемного сына.

— Пойдешь, милый. Теперь, когда ты взглянул на иную жизнь да отведал ее вкус, ты не останешься. Так что собирайся. Вон господин весь извелся, тебя дожидаясь.

Мордред оглянулся на Габрана. Тот кивнул.

— Надо поторопиться. Скоро закроют ворота, — не без сочувствия заметил он.

Мальчик направился к своей кровати. Ложем ему служил каменный уступ; мешок, набитый сухим папоротником и застеленный поверх синим одеялом, заменял матрас. Из углубления в стене под уступом мальчуган извлек свои пожитки. Праща, несколько рыболовных крючков, нож, старая рабочая туника. Башмаков он не носил. Рыболовные крючки Мордред бросил обратно на кровать, вместе с рабочей туникой. Задумался над пращой. Погладил полированное дерево, что так удобно ложилось в руку, потеребил мешочек с камушками, матовыми и круглыми, так заботливо собранными на берегу. Затем отложил в сторону и их. Сула наблюдала за мальчуганом, не говоря ни слова. Между ними в воздухе повисли невысказанные слова: «Орудия его — меч и копье…»

Мордред обернулся.

— Я готов.

Он не взял ничего, кроме ножа.

Если кто-то из этих троих и отметил символизм мгновения, то вслух ничего не сказал. Габран взялся было за полог, заменяющий дверь. Но тут, сдвинув шкуру в сторону, в комнату протиснулась коза. Сула поднялась с табурета и потянулась за чашей для молока.

— Ты ступай, ступай. Возвращайся, когда тебя отпустят; расскажешь нам, каково оно — дворцовое житье.

Габран придержал подог, оставляя широкий проход. Мордред медленно побрел к двери. Что тут скажешь? Слов благодарности мало и, однако же, более чем достаточно.

— Так до свидания, мама, — неловко проговорил он и вышел.

Габран отпустил шкуру; завеса упала за их спиной.

Снаружи прилив сменялся отливом, ветер усилился, развеял запах рыбы. Мордред жадно вдохнул свежий воздух — и точно нырнул в неизведанную реку.

Габран отвязывал коня. В сгущающихся сумерках узлы упорно не желали поддаваться. Мгновение поколебавшись, Мордред бегом возвратился в душную хижину. Сула доила козу. Она не подняла взгляда. Грязную щеку прочертил влажный след — словно проползла улитка. Мальчуган остановился в дверях, вцепившись в шкуру, и проговорил сбивчиво и хрипло:

— Я вернусь, как только меня отпустят, честное слово, вернусь. Я… я пригляжу, чтобы вы ни в чем не нуждались, и ты, и он. А в один прекрасный день… в один прекрасный день я кое-чего добьюсь, обещаю, и тогда я позабочусь о вас обоих.

Женщина не отозвалась ни словом, ни жестом.

— Мама.

Сула не подняла взгляда. Руки ее мерно двигались.

— Надеюсь, — выпалил Мордред, — что никогда не узнаю, кто моя настоящая мать.

Он развернулся и выбежал в сумерки.

— Ну? — спросила Моргауза.

Давным-давно рассвело. Помимо королевы и Габрана, в опочивальне не было ни души.

Прислужницы спали в передней комнате, а еще дальше, в отдаленном покое, давным-давно уснули пятеро мальчиков — четверо сыновей Лога и ее сын от Артура. Но королева и ее возлюбленный отнюдь не нежились в постели. Моргауза устроилась у очага, рядом с тлеющей грудой торфа. На ней была длинная ночная рубашка молочной белизны и подбитые мехом тапочки из зимней шкуры голубого зайца, что водится на острове Хой. Рассыпавшиеся по плечам волосы мерцали в отблеске пламени. В этом приглушенном свете Моргауза казалась немногим старше двадцати лет и на диво красивой.

Хотя, как всегда, она возбуждала его чувства, молодой человек знал: выказывать их не время. Полностью одетый, перебросив через руку влажный плащ, он сдержанно ответствовал ей, как подданный — своей монархине:

— Все в порядке, госпожа. Все сделано ровно так, как вы пожелали.

— Никаких следов насилия?

— Никаких. Они крепко спали либо, может статься, выпили слишком много присланного вами вина.

Прелестные губки чуть дрогнули в улыбке, кою неведение сочло бы невинной.

— Даже если они лишь пригубили вино, Габран, этого хватило. — Пленительные глаза обратились к фавориту, не прочли в его взгляде ничего, кроме озадаченного восхищения, и королева добавила: — А ты думаешь, я стала бы полагаться на случай? Плохо же ты меня знаешь. Так все сошло легко?

— Легче легкого. Со стороны покажется, будто они напились, забыли об осторожности, светильник опрокинулся, масло пролилось на постель, и…

Выразительный жест довершил фразу.

Королева удовлетворенно вздохнула, но что-то в голосе собеседника заставило ее насторожиться. Хотя Моргауза ценила своего юного красавца возлюбленного и даже испытывала к нему что-то вроде нежности, при необходимости она бы избавилась от него, не задумавшись ни на минуту. Но пока королева в нем нуждалась, и следовало сохранить его преданность.

— Слишком легко, хочешь ты сказать, верно, Габран? — мягко проговорила она. — Знаю, милый. Таким, как ты, не по душе губить беспомощных, а умертвить этих поселян — все равно что забить скотину; неподобающее дело для воина. Но иного выхода не было. Ты сам понимаешь.

— Наверное, так.

— Ведь тебе показалось, будто женщина что-то знает?

— Или догадалась. Доподлинно сказать трудно. Все эти люди с виду ни дать ни взять иссохшие водоросли. Я бы ни за что не поручился. Чем-то меня насторожила ее манера обращаться к нему и еще выражение ее лица, когда мальчик сказал, будто вы поведали ему все. — Габран помолчал. — Но даже если так, ведь она… они оба… хранили молчание все эти годы.

— И что с того? — возразила королева, протягивая руку к огню. — Эго вовсе не значит, что они бы молчали и дальше. Лишившись мальчика, они, чего доброго, затаили бы обиду, а недовольные всегда опасны.

— Неужто они посмели бы проболтаться? И кому?

— Да тому же Мордреду. Ты сам сказал мне, что Сула уговаривала его вернуться, и, разумеется, поначалу его бы тянуло назад. Одного слова или намека вполне хватило бы. Ты знаешь, чей он сын, и ты его видел. Легкого дуновения достанет, чтобы раздуть пламя честолюбия, способное уничтожить все мои планы на будущее; ты не согласен? Поверь мне на слово, иного выхода не было. Габран, милый мой мальчик, возможно, что лучшего любовника, чем ты, ни одна женщина не принимала к себе на ложе, но ты никогда не сможешь править королевством обширнее помянутого ложа.

— А я и не стремлюсь. Зачем бы?

Моргауза улыбнулась в ответ, отчасти нежно, отчасти насмешливо. Ободренный, Габран шагнул вперед, но королева удержала его на месте.

— Подожди. Подумай. На этот раз я разъясню тебе зачем. И не притворяйся, что никогда не пытался разгадать мои замыслы касательно маленького бастарда. — Она поворачивала руку то так, то этак, по всей видимости любуясь игрой колец. Затем доверительно подняла глаза. — Возможно, что ты отчасти и прав. Возможно, я послала сокола в полет слишком рано и слишком поспешно, но возникла возможность забрать мальчика из дома приемных родителей и привести сюда, не вызывая лишних расспросов. Кроме того, ему уже десять: давно пора обучаться навыкам и манерам, подобающим принцу! А раз уж сделан первый шаг, неизбежно следует и другой. До того как наступит подходящий момент, мой брат Артур не должен даже заподозрить, где бастарда прячут. Равно как и пресловутый великий маг Мерлин, а в лучшие времена он улавливал даже шепот тростников на Священном острове. Пусть он стар и глуп, но рисковать нам нельзя. Я не для того все эти годы скрывала нашего с Артуром сына, чтобы его отобрали у меня сейчас. Он — мой пропуск на большую землю. Когда он будет готов туда поехать, я поеду с ним.

Королева видела: Габран снова принадлежит ей безраздельно. Рад, польщен доверием, воодушевлен…

— Назад в Дунпелдир, вы хотите сказать?

— Нет, не в Дунпелдир. В Камелот.

— К верховному королю?

— Почему нет? Он так и не обзавелся законным сыном и, по всему судя, не обзаведется. Мордред — мой пропуск к Артурову двору… А там поглядим.

— Похоже, вы уверены в успехе, — отозвался Габран.

— Я и впрямь уверена. Я все это видела. — Встретив изумленный взгляд собеседника, королева снова улыбнулась, — Да, милый, в заводи. Ясно, точно в кристалле — в колдовском кристалле. Я и мои сыновья, все пятеро, в Камелоте, разодетые, точно на пир, с богатыми дарами…

— Тогда… не то чтобы я оспаривал ваш выбор, но… не значит ли это, что вы были бы в безопасности, даже не совершая того, что было сделано нынче ночью?

— Возможно, — равнодушно отозвалась королева. — Знаки не всегда бывают прочитаны правильно; может статься, Богиня уже знала о том, что произойдет этой ночью. Зато теперь я уверена: мне ничто не грозит. Остается только дождаться смерти Мерлина. Уже дважды, как ты знаешь, приходили вести о его кончине; дважды я ликовала — и обнаруживалось, что слухи солгали и старый дурень все еще жив. Но недалек тот день, когда известие окажется правдой. Я о том позаботилась, Габран. А когда колдун сгинет и Артур останется один, тогда я благополучно отправлюсь в путь, и Мордред со мною. Я справлюсь с братом… если не тем же способом, как встарь, тогда как сестра, обладающая изрядным могуществом и толикой былой красоты…

— Госпожа… Моргауза…

Королева тихо рассмеялась, протягивая к нему руки.

— Ну же, Габран, ревновать не стоит! И бояться меня — тоже. Все то колдовство, что я использую против тебя, ты давно постиг и превосходно умеешь с ним управляться. Оставшаяся часть ночных трудов придется тебе более по душе, нежели уже исполненная. Ступай в постель. Теперь страшиться нечего, и все благодаря тебе. Ты сослужил мне верную службу.

«И они тоже». Но Габран не произнес этого вслух. А вскорости, избавившись от отсыревшей одежды и вытянувшись на широком ложе рядом с Моргаузой, он позабыл об этом, как позабыл о двух мертвых телах, оставленных им в дымящихся развалинах прибрежной хижины.

Глава 5

Мордред, по обыкновению, проснулся рано.

Остальные мальчики еще спали, но в этот час приемный отец всегда будил его на работу. В первые мгновения Мордред никак не мог сообразить, где находится, а затем вспомнил. Он в королевском дворце. Он сын короля, и прочие королевские сыновья тоже здесь, спят в той же самой комнате. Старший, принц Гавейн, растянулся на постели с ним рядом. На соседней кровати спали трое младших: близнецы и малыш Гарет.

Мордред еще не успел перемолвиться с принцами ни единым словом. Накануне вечером Габран привел его во дворец и передал в распоряжение старухи, состоявшей в кормилицах при королевских детях; по ее словам, она до сих пор нянчила Гарета и приглядывала за одеждой мальчиков, а отчасти и за здоровьем. Она отвела Мордреда в комнату, заставленную сундуками и ларями, и подобрала ему новое платье. Оружия ему пока не дали; оружие он получит завтра, недовольно ворчала нянька, очень скоро, и тогда, надо думать, примется душегубствовать да разбойничать, как водится. Ох уж эти мужчины! Мальчишки тоже не подарок, но их, по крайней мере, возможно держать в узде, и пусть попомнит он ее слова, хоть она и стара, но провинность без ответа не оставит, так-то… Мордред молча слушал, теребил дареные наряды и пытался сдержать зевоту, пока старуха суетилась вокруг него. Из ее болтовни — а нянька ни на минуту не закрывала рта — следовало, что родительские чувства королевы Моргаузы, мягко говоря, изменчивы и непостоянны. Сегодня она выезжает с сыновьями на верховую прогулку, учит их охотиться с соколами и гончими по обычаям большой земли; они проездят весь день напролет и станут пировать до глубокой ночи, а назавтра она про мальчиков и не вспомнит: им даже подходить запретят к покоям королевы. А вечером принцев возьмут да и призовут снова, послушать менестреля или позабавить взбалмошную, скучающую монархиню рассказами о том, как провели день. Более того, обращались с принцами неодинаково. Пожалуй, единственный принцип римлян, коего придерживалась Моргауза, был «разделяй и властвуй». Гавейн, как старший сын и наследник, пользовался большей свободой и некоторыми привилегиями, недоступными прочим; младший, Гарет, родившийся после смерти отца, ходил в любимцах. Близнецы, таким образом, оставались не у дел, а как Эльса дала понять Мордреду, многозначительно поджимая губы и качая головой, эти двое и без того неуживчивы, а тут еще постоянные стычки на почве ревности да избытка энергии, что не находит выхода.

Когда наконец, аккуратно перебросив через руку новое платье, Мордред последовал за нею в опочивальню принцев, он с радостью обнаружил, что четверо сводных братьев оказались в спальне раньше него и теперь крепко спят. Эльса вытащила Гарета из постели Гавейна, затем подвинула близнецов и втиснула малыша рядом с ними. Ни один даже не пошевелился. Нянька заботливо натянула на спящих покрывала и молча указала Мордреду на место рядом с Гавейном. Тот разделся и нырнул в теплую постель. Старуха еще немного поохала, обошла комнату, собрала разбросанную одежду и сложила ее на сундук между кроватями, а затем вышла, тихонько прикрыв за собою дверь. К тому времени Мордред уже спал.

А теперь занимался новый день, и мальчуган пробудился. Блаженно потянулся, ощущая, как каждая клеточка его тела пульсирует от радостного возбуждения. Кровать была мягкой и теплой; меховые покрывала лишь самую малость припахивали дубленой кожей. Неискушенному взгляду гостя обстановка просторной комнаты показалась весьма богатой: здесь стояли две широкие кровати и сундук для одежды; плотный тканый полог занавешивал дверь, отчасти защищая от сквозняков. И полы, и стены были облицованы плитами местного песчаника. В столь ранний час, несмотря на лето, в спальне царил ледяной холод, зато чистотой комната далеко превосходила лачугу Сулы, и Мордред непроизвольно отметил это и одобрил. Сквозь узкое оконце в стене между кроватями, над сундуком, проникал утренний воздух, студеный и свежий, пахнущий соленым ветром.

Мальчику не лежалось спокойно. Гавейн, его сосед, еще спал, по-щенячьи свернувшись клубком под грудой мехов. На соседней кровати взгляд различал только макушки близнецов. Гарета оттеснили на самый край, так что малыш наполовину свесился с кровати, но просыпаться и не думал.

Мордред выбрался из постели. Тихонько подошел к сундуку, вскарабкался на крышку и, стоя на коленях, выглянул из окна. Эта стена выходила не на море; вытянув шею, мальчик различил внутренний двор и главные дворцовые ворота. Шум волн звучал приглушенно, глухой рокот тонул в неумолчном гвалте и стоне чаек. Мордред посмотрел в другую сторону, за пределы дворцовых стен: зеленая тропка вела через вереск к вершине пологого холма. За этим изгибом небосклона стоял дом его приемных родителей. Отец, наверное, уже завтракает и вскорости уйдет на ловлю. Если Мордред хочет с ним повидаться (и покончить с этим делом раз и навсегда, добавил внутренний голос, тут же подавленный на темных и неизведанных задворках сознания), надо идти сейчас.

На сундуке лежала парадная туника, полученная накануне вечером, а к ней — плащ, брошь и кожаный пояс с медной пряжкой. Но, уже потянувшись за драгоценной новой одеждой, Мордред вдруг передумал и, пожав плечами, подобрал и натянул на себя старое платье, давеча заброшенное в угол. Отдернув полог над дверью, он выбрался из комнаты и босиком пробежал по холодным каменным коридорам в зал.

В зале по-прежнему было полно спящих, но с наступлением утра сменялась стража, да и слуги уже поднялись. Никто не остановил мальчика, никто не заговорил с ним, пока тот пробирался к порогу, осторожно обходя лежащих. Мордред вышел во двор: внешние ворота стояли открытыми, двое поселян втаскивали внутрь телегу с торфом. Два стражника, вполглаза следя за происходящим, завтракали лепешками и по очереди отхлебывали из рога с элем.

Завидев Мордреда, один из стражников локтем подтолкнул соседа и сказал ему что-то вполголоса. Мальчуган заколебался, ожидая, что его остановят или, по крайней мере, допросят, но ничего подобного не произошло. Напротив, ближайший к нему часовой поднял руку в воинском приветствии, а затем отступил на шаг, пропуская мальчика.

Пожалуй, никакому другому мгновению королевского церемониала в жизни принца Мордреда не суждено было сравниться с этим. Сердце его встрепенулось, едва не выскочило из груди, к щекам прихлынула кровь. Но он заставил себя спокойно ответить: «Доброе утро», выбежал из дворцовых ворот и помчался по зеленой тропке наверх, к пустоши.

Он бежал по дороге, и сердце его неистово колотилось. Поднялось солнце, впереди на дорогу ложились длинные тени. Ночная роса подрагивала и испарялась на густых травах, на камышах, приглаженных легким ветерком, — и вот уже вся пустошь оделась мерцающим, переливчатым ореолом, обратившись в смягченное отражение безбрежной, слепяще-яркой глади моря. Облака понемногу расступались, а в воздухе зазвенели трели: то жаворонки срывались с гнезд, спрятанных в вереске. Воздух искрился песней, как земля — светом. Вскорости мальчуган поднялся на косогор: прямо перед ним начинался протяженный пологий склон, уводящий к утесам, а дальше — снова бесконечное сверкающее море.

Отсюда, в рассветном зареве, Мордред отчетливо разглядел у горизонта холмы острова Хой. За ними лежала большая земля — та самая, настоящая большая земля, мир величественный и чудесный; островитяне отчасти в шутку, отчасти по неведению называли его «дальним островом». Много раз с отцовской лодки мальчик различал вдали северные утесы и пытался домыслить остальное: бескрайние просторы, леса и дороги, гавани и города. Сегодня, хотя и сокрытый от взгляда, этот мир перестал быть мечтой. Там — Верховное королевство, в один прекрасный день он отправится туда, и в один прекрасный день с ним станут считаться. Если его новое положение значит хоть что-нибудь, так именно это. Уж он о том позаботится.

Мальчуган радостно рассмеялся и побежал дальше.

Вот и торфяник. Мордред остановился и нарочно помедлил у борозды, проложенной только вчера. Как давно это было! Теперь доканчивать работу придется Бруду — и в одиночестве, хотя последнее время старик жаловался на боли в спине. Мордред задумался: раз уж он, похоже, свободен покидать дворец, когда вздумается, наверное, он сможет приходить сюда на часок каждый день — спозаранку, до того как встанут остальные мальчики, — чтобы довершить заготовку. А ежели с ним и впрямь намерены обходиться словно с настоящим принцем, к нему приставят слуг, и, пожалуй, он доверит работу им или, допустим, пошлет их собирать лишайники, ведь матери нужны красители. Рядом с бороздой стояла позабытая давеча корзина. Мальчуган подхватил ее и побежал дальше, вниз по склону.

В небе с криками кружили чайки. Налетевший с моря ветер принес с собою пронзительные птичьи вопли. И еще что-то ощущалось в этом ветре, вроде как непривычный запах, а в гомоне чаек звенел леденящий отзвук паники. Мордред вздрогнул, словно от прикосновения лезвия ножа. Дым? Над хижиной обычно поднимался дым, но не такой; эта кисловатая, стылая, гнетущая гарь казалась насмешкой над аппетитным ароматом жаркого — в те редкие дни, когда Сула клала в горшок мясо. Нехороший то был запах, тошнотворный; гнусная издевка, отравляющая утро.

В силу своего происхождения, пусть и незаконного, Мордред был сыном одного короля-воина и внуком — причем дважды — другого. Благодаря этому, а также суровому воспитанию в среде простолюдинов мальчик привык не колеблясь бросать вызов страхам и распознавать их причину. Он отшвырнул корзину с лишайниками и что есть мочи помчался по тропе вдоль края утеса к тому месту, откуда открывался вид на залив, некогда бывший его домом.

Некогда бывший. Привычная хижина, глиняная печурка, подвешенная на лесах рыба, обвисшие фестоны растянутых на просушку сетей — все исчезло. От дома остались только четыре почерневшие стены, а над ними курился вязкий, вонючий дым, осквернивший ветер с моря. Крайние плиты крыши по большей части еще держались на каменных опорах, встроенных в стены, но те, что в середке, были потоньше и кое-где крепились к месту древесными колышками. Соломенная кровля, летней порою сухая, вспыхнула ярким пламенем, колышки обратились в пепел, плиты осели, накренились, растрескались и наконец соскользнули вниз вместе с пылающей кровлей и обрушились в комнату, превратив дом Мордреда в погребальный костер.

Да, погребальный костер, иначе и не назовешь. Мордреда замутило: он наконец-то распознал запах, напомнивший ему стряпню Сулы. Сама Сула вместе с Брудом, должно быть, остались внутри, под грудой обугленного булыжника. Крыша обвалилась точнехонько над их постелью. До глубины души потрясенный, Мордред отчаянно пытался осмыслить несчастье и находил единственно возможное объяснение. Родители, надо полагать, крепко уснули, за углями никто не приглядывал; сквозняк забросил случайную искру на дерновую, высохшую под ветром кровлю и раздул пламя. Оставалось только надеяться, что старики так и не проснулись, потеряли сознание в дыму и погибли, придавленные рухнувшей крышей, еще до того, как их коснулось пламя.

Мордред долго стоял там, глядя во все глаза и не веря, с трудом борясь с тошнотой. Резкий порыв ветра пробрал его до костей — заношенная туника почитай что не защищала от холода. Мальчик задрожал и пришел в себя. Он крепко зажмурился, словно надеясь, вопреки здравому смыслу, что стоит снова открыть глаза, и все вернется к прежнему, а пережитый ужас так и останется ночным кошмаром. Но ужас не развеялся. Глаза его снова дико расширились, словно у пугливого пони. С трудом передвигая ноги, Мордред двинулся по тропе вниз и вдруг бросился бежать сломя голову, словно невидимый всадник прибег к помощи хлыста и шпор.

Спустя часа два Гавейн, высланный из дворца на поиски, на-брел-таки на беглеца.

Мордред сидел на валуне на некотором расстоянии от хижины, глядя на море. Рядом лежала перевернутая лодка Бруда, целая и невредимая. Бледный и потрясенный, Гавейн окликнул давешнего спасителя по имени. Мордред, похоже, не услышал; принц несмело шагнул ближе и коснулся его руки.

— Мордред… Меня послали за тобой. Что все-таки случилось?

— Ответа не последовало.

— Они… твои родичи… там, внутри?

— Да.

— Что произошло?

— Я откуда знаю? Так было, когда я пришел.

— Не следует ли нам… может быть?..

При этих словах Мордред встрепенулся.

— Не ходи туда. Тебе нельзя. Они сами справятся.

Он говорил отрывисто и властно, тоном старшего брата. Охваченный любопытством и страхом, Гавейн повиновался, не рассуждая. Тем временем спутники принца приблизились к хижине и теперь оглядывались по сторонам, обмениваясь приглушенными восклицаниями не то ужаса, не то просто отвращения — судить трудно.

Мальчики наблюдали за происходящим, Гавейн — против воли загипнотизированный омерзительным зрелищем, Мордред — бледный как полотно, напрягшись каждым мускулом.

— А ты входил? — спросил Гавейн.

— Конечно. Как иначе?

Гавейн сглотнул.

— Думаю, теперь тебе следует вернуться со мною вместе. Нужно рассказать королеве. — Мальчуган не двинулся с места. — Мне очень жаль, Мордред. Ужасно это. Мне очень жаль. Но теперь ты уже ничем не поможешь, сам видишь. Предоставь все им. Ну пойдем, пожалуйста! И вид у тебя больной.

— Со мной все в порядке. Тошнило, вот и все.

Мальчик соскользнул с валуна, наклонился к углублению в камне и плеснул себе в лицо пригоршню солоноватой воды. Выпрямился, протер глаза, словно пробудившись от сна.

— Ну, пошли. А куда делись те люди? — Затем сердито: — Вошли внутрь? Им-то что за дело?

— Так надо, — быстро возразил Гавейн. — Разве ты не понимаешь: королева должна узнать… Ведь они… твои родители… они ведь не то чтобы заурядные поселяне, верно? — Встретив непонимающий взгляд собеседника, принц решительно докончил: — Не забывай о том, кто ты теперь! Так что и они в некотором роде состояли на королевской службе. Королеве следует знать, что произошло, Мордред.

— Несчастный случай. Что еще?

— Верно. Но нужно же доложиться королеве должным образом! Эти люди сделают все, что нужно. Пойдем, нам задерживаться ни к чему. Мы ничем не можем помочь, ровным счетом ничем.

— Можем, — Мордред указал на дверь хижины. Дойная коза с блеянием металась туда-сюда: непривычная суматоха, запахи, беспорядок пугали животное, но боль в распухшем вымени гнала к дому, — Мы можем подоить козу. Ты когда-нибудь доил козу, Гавейн?

— Никогда. Это трудно? Ты станешь доить ее прямо здесь? Сейчас?

Мордред рассмеялся коротким, отрывистым смешком: напряжение схлынуло.

— Нет. Мы заберем ее с собой. И кур тоже. Притащи-ка сеть — вон она, сушится на киле, — а я попробую поймать их.

Мальчуган бросился на ближайшую птицу, ловко ухватил добычу, затем атаковал вторую, пока та теребила обрывок водоросли. Трагедия завершилась разрядкой: горе и потрясение, по счастью, нашли выход в действии. Гавейн, принц и в будущем король Оркнеев, постоял в нерешительности минуту-другую, затем счел за лучшее послушаться и побежал снимать сеть с перевернутой лодки.

Слуги наконец вышли из хижины и встали в дверях, тихо совещаясь между собой. Двое мальчиков уже поднимались вверх по тропе. Гавейн вел козу, а Мордред нес, перебросив через плечо, наспех сооруженный ячеистый мешок с бурно протестующими курами.

Ни один из подростков не обернулся.

У дворцовых ворот их встретил Габран. Он молча выслушал возбужденный рассказ Гавейна, ласково заговорил с Мордредом, кликнул слуг и поручил им доставленную живность («Козу надо сейчас же, сей же миг подоить!» — настаивал Мордред), а мальчиков поспешно увел прямиком во дворец.

— Нужно известить королеву. Я иду к ней. Мордред, ступай переоденься и приведи себя в порядок. Она непременно захочет переговорить с тобой. Гавейн, отправляйся с ним.

Габран торопливо ушел. Гавейн проводил его взглядом, сощурившись, как если бы пытался рассмотреть нечто далекое и яркое, и пробурчал себе под нос:

— В один прекрасный день, мой красавчик Габран, ты перестанешь распоряжаться принцами, словно собственными псами. Мы-то знаем, чей пес ты! Да кто ты такой, чтобы приносить вести моей матери вместо меня? — Принц оглянулся на Мордреда и широко усмехнулся. — Ладно, сегодня пусть себе идет, я даже рад! Пойдем, нам не мешало бы умыться.

Близнецы расположились в спальне, усердно делая вид, будто поглощены каждый своим делом; в действительности же им явно не терпелось взглянуть на новообретенного сводного брата. Агравейн, сидя на кровати, вострил кинжал на оселке, а Гахерис, устроившись на полу, натирал жиром кожаный ремень, чтобы придать ему гибкости. Гарета не было.

Коренастые, крепко сложенные, двойняшки унаследовали и рыжие волосы, и румянец, отличавшие всех сыновей Моргаузы от Лота, а недовольное выражение этих лиц не сулило гостю ничего доброго. Но, по всему судя, близнецам дали понять, что Мордреду должно оказать добрый прием, ибо поздоровались они достаточно вежливо, а затем уставились на пришлеца во все глаза: так скотина разглядывает странное и, возможно, опасное существо, что ненароком забрело на пастбище.

Подоспевший слуга внес таз с водой и полотенце. Гавейн подбежал к сундуку с одеждой, скинул вещи Мордреда на свою кровать и принялся рыться внутри, ища собственное платье. Мордред тем временем стянул с себя тунику.

— Ты для чего наряжаешься? — осведомился Агравейн.

— Матушка нас требует, — донесся приглушенный ответ.

— Зачем? — спросил Гахерис.

Гавейн метнул в сторону Мордреда взгляд, яснее слов говоривший: «Ни слова. Пока нельзя». А вслух отозвался:

— Не ваше дело. Вам скажут позже.

— И этот тоже пойдет? — Агравейн указал на Мордреда.

— Да.

Агравейн замолчал, наблюдая, как Мордред облачился в новую тунику и потянулся за поясом из выделанной кожи с ножнами для кинжала и крючком, на который крепился рог. Мальчуган застегнул пряжку и огляделся в поисках оправленного в серебро рога, давеча врученного ему Эльсой.

— Вон он, на подоконнике, — сообщил Гахерис.

— Тебе вправду его дали? Повезло тебе. Красивый, ничего не скажешь. Я его для себя просил, — проговорил Агравейн.

В его словах не прозвучало ни обиды, ни гнева, ни искры чувства, но Мордред на мгновение вскинул взгляд в его сторону и снова отвернулся, привешивая рог к поясу.

— Такой был только один, — бросил через плечо Гавейн. — А у вас с Гахерисом все должно быть одинаковое.

— Гарету, верно, подарят золоченый, — отметил Гахерис тем же невыразительным, отнюдь не детским тоном.

И снова Мордред оглянулся, и снова опустились ресницы. Холодный, рассудочный ум принял услышанное к сведению и запомнил на будущее.

Гавейн утерся сам и перебросил полотенце Мордреду, тот поймал его на лету.

— Ты давай быстрее, нам еще ноги мыть. Она на свои ковры не надышится, — Мальчуган оглянулся по сторонам. — А Гарет куда подевался?

— У матери, где ж еще, — откликнулся Гахерис.

— А ты ждал, что на торжественную встречу сойдется семейство в полном составе, э, братец? — подхватил Агравейн.

Беседовать с близнецами все равно что разговаривать с живым мальчишкой и его отражением, подумал про себя Мордред, вытирая ноги.

— Время терпит, — резко отпарировал Гавейн. — Увидимся позже. Пойдем, Мордред, нам пора.

Мордред выпрямился, расправил мягкие складки новой туники и поспешил за Гавейном к выходу. Слуга, возвратившийся за чашей, распахнул дверь. Гавейн, не задумываясь, помедлил у порога, пропуская гостя вперед, как то и подобает хозяину. Затем, словно вдруг опомнившись, поспешно прошел первым, предоставляя Мордреду идти следом.

У дверей королевы, как и прежде, дежурила стража. При приближении мальчиков копья опустились.

— Вам нельзя, принц Гавейн, — объявил один из часовых, — Таков приказ. Требуют только его.

Гавейн резко остановился, затем с каменным лицом отступил в сторону. Мордред оглянулся на брата, уже готовый оправдываться; тот поспешно отвернулся, не говоря ни слова, и зашагал прочь по коридору. По пути Гавейн окликнул слугу, и голос его зазвенел под сводами — по-королевски властный, нарочито требовательный.

«Итак, все трое, — подумал про себя Мордред. — Ну, Гавейн пока еще склонен проявлять великодушие, ведь я как-никак выручил его на скалах, но те двое злятся. Надо бы поосторожнее». Сметливый ум, таящийся за ясным челом, сопоставил детали и вывел общий итог, каковой пришелся мальчику весьма по вкусу. Итак, принцы видят в нем угрозу? Почему? Потому что он, по сути дела, старший из сыновей короля Лота? Где-то в тайниках сердца крохотная искорка соперничества, воодушевления, жажды великих свершений вспыхнула и запылала новым пламенем — честолюбием. В голове стремительно проносились мысли — обрывочные, но ясные. «Бастард или нет, но я старший сын короля, и им это не по душе. Значит ли это, что я и впрямь представляю для них угрозу? Надо выяснить. Возможно, король женился-таки на ней, на моей матери, кто бы там она ни была?.. Или, может статься, бастард имеет право наследовать?.. Сам Артур был зачат вне брака, да и Мерлин тоже, тот самый Мерлин, что отыскал королевский меч Британии… В конце концов, что такое незаконное происхождение? Важно лишь одно: каков ты…»

Копья поднялись. Дверь в покои королевы отворилась. Мальчуган отогнал сбивчивые, путаные мысли и добрался до самой сути дела. «Нельзя терять бдительности, — раздумывал он, — Ни на единый миг. У королевы нет ни малейших причин ко мне благоволить, а раз уж она так любезна, я должен остерегаться. И не только принцев. Ее. Главным образом ее».

Мордред вошел.

Глава 6

Одинокое бдение на берегу, и долгий, утомительный путь назад во дворец, проделанный в полном молчании, и бодрящая перепалка с близнецами в покоях принцев отчасти помогли Мордреду восстановить свое обычное — на удивление взрослое — самообладание. Моргауза об этом не подозревала, хотя пригляделась к гостю весьма пристально. Запоздалые последствия потрясения все еще давали о себе знать; сказывались ужас и отвращение от увиденного: в лице не осталось ни кровинки и жизни — в движениях.

Бледный как полотно, мальчик молча вышел вперед и встал перед королевой, глядя в пол. Руки его, просунутые под новый кожаный пояс, судорожно сжались в кулаки, словно гость с трудом сдерживал обуревающие его чувства.

Так Моргауза и восприняла происходящее. Она уселась в кресле у окна, в теплой заводи солнечного света.

Габран уже удалился, забрав с собою Гарета, но прислужницы королевы задержались в дальнем конце комнаты: трое шили, четвертая разбирала спряденную шерсть. У ног ее лежала прялка, отполированная долгим использованием.

Мордред вдруг вспомнил — в самый неподходящий момент — о том, как Сула целыми днями просиживала за прялкой в дверях хижины; последнее время работа эта давалась ее узловатым пальцам все труднее.

Мальчик отвернулся, уставился в пол, отчаянно надеясь, что сочувствие и доброта королевы не лишат его самообладания.

Но причин для страха не было.

Моргауза, подперев голову кулачком, внимательно разглядывала гостя. Вылитый принц — в новом-то платье — и до чего похож на Артура! Глаза королевы сузились, губы поджались; негромкий, напевный голосок прозвучал беззаботно, словно чириканье птички:

— Габран рассказал мне о случившемся. Мне очень жаль.

Само воплощение равнодушного безразличия! Гость поднял взгляд и снова потупился, не отозвавшись ни словом. Да и с какой стати ей переживать? Для нее это облегчение — не придется больше платить. Но для Мордреда…

Невзирая на блестящую мишуру новообретенного титула, Мордред отлично сознавал свое положение. Теперь пойти ему некуда, он всецело во власти королевы, которая, ежели не считать пустячной услуги на скалах, не имеет причин желать ему добра.

Мальчуган промолчал.

Моргауза между тем продолжала, расставляя точки над «i».

— И все-таки похоже на то, что Богиня хранит тебя, Мордред. Если бы мы не обратили на тебя взор, что бы сталось с тобою теперь, без крова и без средств заработать на жизнь? А ведь ты мог погибнуть в пламени вместе с приемными родителями. Даже если бы ты и спасся, у тебя бы ничего не осталось. Ты бы нанялся в подручные к первому же поселянину, которому потребуется работник, умеющий обращаться с сетями и лодкой. Тяжкая кабала, Мордред, и вырваться из нее так же непросто, как рабу — обрести свободу.

Гость не пошевелился, не поднял взгляда, но королева подметила, как дрогнули и напряглись его мускулы, и улыбнулась про себя.

— Мордред. Взгляни на меня.

Мальчик поднял глаза: взгляд их был непроницаем.

Теперь Моргауза говорила твердо и по существу.

— Ты пережил тяжкое потрясение, но ты должен взять себя в руки и отстраниться от происшедшего. Теперь тебе известно, что ты незаконный сын короля и приемным родителям обязан только кровом да хлебом насущным — да и то по королевскому повелению многолетней давности! И я тоже исполняла чужую волю. Возможно, я так никогда и не надумала бы забрать тебя у воспитателей, но случай и судьба распорядились иначе. За день до того, как ты повстречал принца Гавейна на утесе, я поглядела в кристалл — и мне явилось предостережение…

Измыслив эту ложь, королева примолкла.

Во взгляде мальчика что-то промелькнуло.

Моргауза сочла, что это страх пополам с завороженным любопытством: именно так беднота воспринимала ее притязания на колдовскую власть. Королева осталась довольна. Мальчишка станет слепым орудием в ее руках, точно так же, как прочий дворцовый люд. Без помощи магии и внушаемого ею ужаса, что королева всячески подстегивала, женщина никогда не удержала бы это бесплодное, воинственное королевство, вдали от защиты королевских мечей, призванных сохранить единство Британии.

— Пойми меня правильно, — продолжила она. — О несчастье прошлой ночи я не догадывалась. Если бы я заглянула в заводь — возможно, что увидела бы и это. Но пути Богини неисповедимы, Мордред. Она сказала, что ты придешь ко мне, и видишь, ты и впрямь пришел. Так что теперь тебе подобает и следует позабыть о прошлом и сделать все возможное, чтобы стать воином, для которого найдется место при дворе. — Королева окинула мальчика взглядом, а затем добавила уже мягче: — Воистину, тебе здесь рады. И мы позаботимся, чтобы тебе оказали добрый прием. Но королевский ты бастард или нет, Мордред, ты должен заслужить это место.

— Я заслужу, госпожа.

— Так ступай и начни уже сейчас.

Так Мордред оказался втянут во дворцовую жизнь, по-своему столь же тяжкую и бескомпромиссную, как и его былое прозябание в рыбацкой хижине, и куда менее свободную.

Оркнейская крепость не могла похвалиться тем, что король с большой земли назвал бы военным плацем.

За дворцовыми стенами заболоченная пустошь плавно повышалась в глубь острова, и эта полоска земли, достаточно ровная и в хорошую погоду достаточно сухая для маневров, служила плац-парадом, учебным плацем, а также и площадкой для игр, когда доставалась в распоряжение мальчиков. Что происходило едва ли не каждый день, ибо принцев Оркнейских не муштровали регулярными уроками военного дела по обычаю, заведенному для сыновей сильных мира сего, могущественных вождей с большой земли.

Будь жив король Лот и сохрани он свое положение в Дунпелдире, в королевстве Лотиан, он, несомненно, позаботился бы о том, чтобы его старшие сыновья по крайней мере всякий день выезжали с мечом и копьем или хотя бы с луком, дабы изучить пределы родной земли и поглядеть на приграничные земли, откуда в военное время может прийти помощь или угроза. Но на островах для подобной бдительности не было надобности.

Всю зиму — а зима длилась от октября до апреля, иногда и до мая — берега оберегало море, и зачастую даже соседние острова казались облаками, парящими наравне с теми, что стремительно неслись через океан, нагруженные дождем или снегом. До известной степени мальчики предпочитали зиму. Королева Моргауза, укрывшись во дворце от неутихающих ветров, целыми днями грелась у очага, и принцы могли не опасаться непредсказуемых вспышек материнского внимания. Никто не запрещал им присоединиться к охоте на оленей или кабанов — волков на острове не водилось; вооруженные копьями, всадники мчались вслед за мохнатыми гончими через дикие, непроходимые пустоши, упиваясь головокружительной скачкой. Ходили и на котиков — в захватывающие кровопролитные набеги по скользким скалам, где один неверный шаг означал сломанную ногу, если не хуже.

Вскорости мальчики в совершенстве освоили луки: остров кишел птицами, стреляй — не хочу. Что до мечевого боя и военного дела, ратники королевы радели о первом, а о втором можно было послушать в любой вечер, посидев с солдатами у кухонного костра во дворе.

Наукам принцев не обучали. Возможно, что в целом королевстве читать умела одна только королева Моргауза. В ее покоях стоял сундук с книгами; иногда, зимними вечерами, при свете очага, она раскрывала какой-нибудь фолиант, а прислужницы благоговейно следили за ее движениями и умоляли почитать им вслух. Соглашалась она редко: книги по большей части представляли собою своды той древней премудрости, что люди называют магией, а королева ревниво оберегала свое искусство. О нем мальчики не знали ровным счетом ничего, да и не стремились узнать. Какая бы сила — причем сила, до известной степени истинная, — игрою случая ни передалась по наследству Моргаузе и Моргане, ее сводной сестре, всех пятерых сыновей Моргаузы она обошла стороной. Впрочем, принцы только презрительно отмахнулись бы от подобного дара. Магия — это для женщин; они — воины, их сила — сила мужей, и принцы ретиво ее усваивали.

И Мордред — ретивее прочих. Он и не рассчитывал, что с легкостью и сразу же войдет в братство принцев, и в самом деле, бастарду пришлось непросто.

Близнецы неизменно держались вместе, а Гавейн приглядывал за Гаретом, защищая брата от кулаков и пинков двойняшек и в то же время пытаясь закалить маленького баловня матери.

Именно благодаря этому Мордред в конце концов ворвался в заговоренные пределы четверки законных отпрысков Моргаузы.

Однажды ночью Гавейна разбудили всхлипывания Гарета. Близнецы спихнули его с кровати на холодный камень и теперь, смеясь, противились попыткам малыша вскарабкаться обратно в тепло. Гавейн, слишком сонный, чтобы принять решительные меры, попросту втащил Гарета в собственную постель. Это означало, что Мордреду придется переселиться к близнецам. Те — сна ни в одном глазу, настроенные весьма воинственно — даже и не подумали подвинуться, но, расположившись по краям широкой кровати, изготовились к обороне.

Мордред постоял на холоде несколько минут, не сводя с недругов глаз, пока Гавейн, не замечая ничего вокруг и не обращая внимания на приглушенное хихиканье близнецов, утешал малыша. Затем, не пытаясь забраться в кровать, Мордред внезапно подался вперед, резким рывком сдернул плотное, подбитое мехом одеяло с голых мальчишечьих тел и приготовился расположиться на полу.

Яростные вопли близнецов заставили Гавейна обернуться, но он только расхохотался, обняв Гарета одной рукою, и ограничился ролью наблюдателя. Агравейн и Гахерис, закоченевшие на холоде, дружно ринулись на Мордреда, и в ход пошли кулаки и зубы. Но чужак оказался проворнее, тяжелее и жалости не ведал. Ударом в живот он отшвырнул Агравейна назад, на кровать; тот опрокинулся на спину, хватая ртом воздух. Гахерис вцепился зубами в руку недруга. Мордред схватил с сундука кожаный пояс и принялся полосовать противника по спине и ягодицам. Тот наконец выпустил брата и с истошным визгом спрятался за кроватью.

Мордред не стал преследовать обидчиков. Он бросил одеяло обратно на постель, отложил пояс на сундук, затем вскарабкался на кровать и укрылся от холодного сквозняка, задувающего от окна.

— Ну ладно, мы в расчете. Идите сюда. Я вас пальцем не трону, если сами не напроситесь.

Агравейн угрюмо сглотнул, выждал не более минуты-другой и повиновался. Гахерис, все еще потирая ягодицы, свирепо сплюнул.

— Бастард! Рыбацкий ублюдок!

— И то и другое, — невозмутимо подтвердил Мордред. — Как бастард, я вас старше, а как рыбацкий ублюдок — сильнее. Так что заткнитесь и лезьте под одеяло.

Гахерис оглянулся на Гавейна, поддержки не встретил и, дрожа от холода, нырнул в постель. Близнецы развернулись к Мордреду спиной и, судя по всему, тотчас же заснули.

На соседней кровати Гавейн, улыбаясь, поднял руку в жесте, означающем: «Победа!» Гарет широко усмехался: слезы его уже просохли.

Мордред помахал в ответ, плотней закутался в одеяло и вытянулся поудобнее. Вскорости — но не раньше, чем убедился, что близнецы и впрямь уснули, — он позволил себе расслабиться в тепле мехов и забылся сном, в котором, как всегда, честолюбивые грезы в равной доле смешивались с кошмарами.

После этого случая трения прекратились.

Агравейн даже проникся к Мордреду невольным восхищением, а Гахерис, хотя здесь он с близнецом разошелся, угрюмо соблюдал нейтралитет.

С Гаретом проблем не возникало. Мордред без труда заручился его дружбой: к тому располагали и приветливый нрав малыша, и скорая, молниеносная месть, что бастард обрушил на его мучителей. Но Мордред соблюдал осторожность, стараясь не встать между малышом и первым его кумиром. С Гавейном следовало считаться в первую очередь, а Гавейн, в характере которого наследие Пендрагонов отчасти вытеснило темную кровь Лотиана и извращенные дарования матери, воспротивился бы любому посягательству на его права.

В отношении самого Гавейна Мордред оставался нейтрален и выжидал. Пусть сам задает тон.

Так минула осень, за нею — зима, и к тому времени, как снова вернулось лето, Тюлений залив превратился в воспоминание. И манерой держаться, и платьем, и познаниями по части искусств, подобающих принцу Оркнейскому, Мордред ничем не выделялся среди сводных братьев. Как самого старшего, его по необходимости ставили в пару скорее с Гавейном, чем с прочими, и хотя поначалу на стороне Гавейна было преимущество долгого обучения, со временем мальчики сравнялись.

Мордреда отличали тонкий расчет, иными словами — коварство, и холодная голова; Гавейна — блеск и стремительность, что в худшие дни оборачивались безрассудством, а то и слепой жестокостью. В целом они сходились с оружием на равных и уважали друг друга с приязнью, хотя и без любви. Любил Гавейн малыша Гарета — с неизменным, безоглядным постоянством и вымученно, зачастую во вред себе — мать. Близнецы жили друг для друга. Мордред, хотя и был принят и, по всему судя, ощущал себя в новом окружении как дома, всегда держался особняком, за пределами клана, — и подобная независимость его явно устраивала. С королевой мальчуган виделся редко и даже не подозревал, сколь пристально она за ним наблюдает.

Однажды, с новым приходом осени, Мордред отправился в Тюлений залив. Он поднялся по тропе на вершину утеса и задержался на привычном месте, откуда столько раз разглядывал зеленую котловину бухты. Стоял октябрь, дул сильный ветер. Вереск почернел и пожух, тут и там в сырых впадинах плотным золотисто-зеленым ковром топорщился мох-сфагнум. Морские птицы в большинстве своем улетели на юг, но белые бакланы по-прежнему носились над тусклыми водами и плескались в волнах, точно духи глубин. На берегу непогода изрядно потрудилась над разрушенной хижиной: дожди смыли грязь, скреплявшую плиты, и теперь стены походили скорее на завалы камня, выброшенного на берег прибоем, нежели на останки человеческого жилища. Ветра и море давно уже растащили обугленные, почерневшие обломки.

Мордред спустился вниз по склону, неспешно направился по омытой дождями траве к дверям своего приемного дома. Встал на пороге и огляделся. На прошлой неделе дождь лил не переставая, и тут и там поблескивали лужицы пресной воды. В одной из них что-то белело. Мальчик нагнулся — и рука его нащупала кость.

Долю секунды помедлив, он резким движением выхватил находку из воды. Осколок кости, но человека или животины — не разберешь. Мордред застыл на месте, сжимая кость в руке, намеренно пытаясь пробудить к жизни чувства и воспоминания. Но время и непогода сделали свое дело: отмытая добела кость стала бесцветной, безликой, бездушной, словно камни на штормовой полосе. Что бы ни значили те люди и та жизнь, все ушло в прошлое. Мордред уронил кость в наполненную водою трещину и повернул назад.

Прежде чем подняться по тропе, мальчуган постоял немного, глядя на море. В известном смысле он обрел-таки свободу, но все его существо рвалось к иному — к той свободе, что ждала за преградой воды. И все-таки нечто в душе его уже прокладывало путь через воздушные пространства, что пролегли между Оркнеями и королевствами большой земли — теми, что складывались в Верховное королевство.

— Я отправлюсь туда, — объявил Мордред ветру. — Иначе для чего все сложилось так, как сложилось? Я отправлюсь туда, и посмотрим, на что сгодится принц-бастард с Оркнейских островов! И королева меня не удержит. Я поплыву на первом же корабле.

Развернувшись к бухте спиной, Мордред зашагал домой, во дворец.

Глава 7

Но возможность представилась отнюдь не с прибытием следующего корабля и даже не в следующем году.

В конечном счете Мордред, верный себе, предпочел наблюдать и ждать. Да, он уедет, но не раньше, чем сможет на что-то рассчитывать. Он отлично знал, как мало надежды судит запредельный мир неискушенному мальчишке-неучу; без гроша в кармане, такой непременно окажется в тяжкой кабале либо в рабстве, будь он хоть сто раз бастардом королевских кровей. Жизнь на Оркнеях и то отраднее! Но вот на третье лето его пребывания во дворце в гавань вошел корабль с большой земли и внес изрядное оживление.

«Меридаун», небольшое торговое судно, совсем недавно вышло из Каэр-ин-ар-Вон, как в народе называли теперь древний римский город-гарнизон Сегонтиум в Уэльсе. Корабль привез гончарные изделия, руду, выплавленное железо и даже оружие для незаконного сбыта на черном рынке под сенью жалких кузниц, притулившихся за казармами укрепленного порта.

Прибыли также и пассажиры, а для островитян, что гурьбой высыпали на причал навстречу судну, гости представляли интерес куда больший, нежели даже насущно необходимые товары. Корабли привозили новости, и «Меридаун» с его разношерстной толпой приезжих доставил вести, важнее которых не слыхивали уже много лет.

— Мерлин умер! — закричал первый же новоприбывший, ступив со сходней на твердую землю.

Но прежде чем толпа, жадно напиравшая вперед, успела расспросить его пообстоятельнее, следующий громко возразил:

— Ничего подобного, добрые люди, ничего подобного! То есть когда мы вышли в море, старец был еще жив, да только и вправду недужен и, верно, не дотянет до конца месяца…

Толпа шумно требовала подробностей. И постепенно узнавала все больше. Старый ведун и впрямь серьезно болен. Снова начались приступы падучей, недужный много дней пролежал без сознания, не говоря и не двигаясь. Возможно, что «сон, во всем подобный смерти», уже перешел в смерть.

Заодно с горожанами на пристань подоспели и мальчики, предвкушая новости. Младшие принцы, возбужденные, раззадоренные сутолокой и видом корабля, рвались вперед вместе с толпой. Но Мордред держался поодаль. Он слышал гул голосов: кто-то выкрикивал вопросы, кто-то самодовольно отвечал; но, затерянный в шуме и гвалте, мальчик не замечал ничего и никого. Он словно вернулся в давний сон. Некогда встарь, где-то среди размытых теней, он услышал ту же самую весть, доверенную испуганным шепотом. И напрочь позабыл о ней — вплоть до сегодняшнего дня. Всю свою жизнь он слышал легенды о Мерлине, королевском заклинателе, наряду с рассказами о верховном короле и дворе в Камелоте; так почему где-то в глубинах сна уже прозвучало известие о смерти Мерлина? Тогда новости явно не подтвердились. Может, лживы и сейчас…

— Ложь.

— Что такое?

Вздрогнув, Мордред пришел в себя. Похоже, он заговорил вслух. Гавейн глядел на спутника во все глаза.

— Ложь? О чем ты?

— Я так сказал?

— Сам знаешь, что сказал. Что ты имел в виду? Слух о старике Мерлине? Тогда откуда ты проведал? И, по чести говоря, нам-то что за дело? Вид у тебя — словно призрак тебе померещился!

— Может, и так. Я… я сам не знаю, про что я.

Мордред отвечал неуверенно, запинаясь, и это было так на него непохоже, что Гавейн пригляделся повнимательнее. В следующее мгновение мальчиков оттеснили в сторону — сквозь толпу решительно пробирался мужчина. Принцы возмутились было, но тут же отступили с дороги, узнав Габрана. Фаворит королевы властно крикнул поверх голов:

— Эй, вы, там! Да, ты, и ты тоже… Пойдете со мной. Прямиком во дворец, не мешкая. Королеве подобает первой выслушать новости.

Толпа недовольно подалась назад, пропуская вестников. Те охотно последовали за Габраном, напыжившись от важности и явно уповая на награду. Люди проводили их взглядами и снова обернулись к пристани, готовые приняться за вновь прибывших.

Эти, верно, промышляли торговлей: первый, судя по пожиткам, которые тащил его слуга, был золотых дел мастером, за ним поспешал кожевник, а последним — странствующий врачеватель, и при нем — раб, нагруженный всевозможным добром: сундуками, мешками и склянками. Люди тотчас же обступили его тесным кольцом. На северных островах своего целителя не было, и недужные обращались к знахаркам либо, в самом крайнем случае, к святому отшельнику с острова Папа-Уэстрей, так что возможность упускать не следовало. Сам врачеватель, времени даром не теряя, уже открыл торговлю. Обосновавшись на солнечной стороне набережной, он принялся на все лады расхваливать свой товар, а раб тем временем распаковывал снадобья от всех мыслимых болезней, что только могут поразить оркнейца. Голос его, зычный и уверенный, звучал нарочито громко, дабы заглушить любую попытку конкуренции, но златокузнец, сошедший с корабля раньше прочих, даже не попытался установить свой прилавок. То был седой, сутулый старик; собственное-его платье украшали изысканные образчики ювелирного искусства. Он несмело остановился поодаль от толпы, огляделся по сторонам и обратился к случившемуся рядом Мордреду.

— Вот ты, мальчуган, не скажешь ли мне… ах, прощения прошу, молодой господин! Уж извини полуслепого старика! Теперь я доподлинно разглядел, что передо мною знатный вельможа, и молю подсказать мне великодушно: как бы пройти к чертогу королевы?

Мордред указал в нужном направлении.

— Ступай прямо по этой улице и сверни на запад у черного каменного алтаря. Дорога выведет прямехонько ко дворцу. Вон он виднеется, этакая махина, — ах да, у тебя ведь с глазами неважно? Ну так иди вслед за толпой; думаю, большинство поспешит как раз туда, до новостей-то все охочи.

Гавейн шагнул вперед.

— А может, ты и сам еще чего знаешь? Эти приезжие, что так и сыплют придворными новостями, — откуда они? Из Камелота? И сам-то ты, златокузнец, откуда?

— Я из Линдума, молодой господин, с юго-востока, но я странствую, странствую по свету…

— Вот и расскажи нам, чего на свете нового. Ты, верно, знаешь не меньше этих людей: небось наслушался в пути немало любопытного!

— Ох, нет, я-то почитай ничего и не слышал. Мореход из меня никудышный, так что на палубу я и не поднимался. Но эти парни кое о чем умолчали. Думаю, они хотят первыми доставить вести во дворец. На борту — королевский гонец. Ему, бедняге, изрядно недужилось, вроде как мне; впрочем, в любом случае не думаю, чтобы он стал откровенничать с мелкой сошкой вроде нас.

— Королевский гонец? Где он сел?

— В Гланнавенте.

— Это в Регеде?

— Так, молодой господин. Он ведь еще не сошел на берег, верно, Кассо?

Последние слова относились к высокому рабу, нагруженному кладью. Раб покачал головой.

— Помяните мое слово, он тоже отправится прямиком во дворец. Если хотите послушать новости с пылу с жару, молодые господа, вам бы лучше пойти следом. Что до меня, я старик; и пока ремесло мое при мне, мир пусть живет сам по себе. Пойдем, Кассо, ты ведь все слышал? Вон по той дороге до черного каменного алтаря. А там свернуть на восток…

— На запад, — быстро поправил Мордред, обращаясь к рабу. Тот улыбнулся, кивнул, взял хозяина под руку и повел его вверх по грубым ступеням к дороге. Господин и слуга неспешно побрели прочь и вскоре скрылись из виду за хижиной смотрителя гавани.

Гавейн рассмеялся.

— Ага, придворный жеребец на сей раз оплошал! Торжественно провожает к королеве пару сплетников и ведь даже не задержался узнать о том, что на борту — королевский гонец! Любопытно…

Он так и не докончил фразы. Крики и суматоха на корабле свидетельствовали о появлении важной персоны, и вскорости на палубу поднялся человек, щегольски одетый, гладко выбритый, но все еще бледный как полотно — следствие морской болезни. У пояса его висела сумка королевского гонца, с замком и печатью. Посланец важно прошествовал вниз по сходням. Позабыв о врачевателе, зеваки подступили было к нему, а с ними и мальчики, но остались разочарованы. Гонец никого не удостоил вниманием, на вопросы отвечать отказался, поднялся по ступеням и стремительно зашагал в направлении дворца. Уже миновав последние городские лачуги, он столкнулся с Габраном; тот торопился навстречу гостю, на этот раз с королевским эскортом.

— Ну что ж, теперь узнала и она, — отметил Гавейн. — Пойдем скорее. — И мальчики со всех ног бросились вверх по холму вслед за посланцем.

Письмо, доставленное гонцом, оказалось от сестры королевы — Морганы, правительницы Регеда.

Венценосные дамы друг друга не жаловали, но соединяли их узы крепче любви: ненависть к брату, королю Артуру. Моргауза ненавидела его, зная, что Артура отталкивают и страшат воспоминания о грехе, в который она его ввела; Моргана — потому, что, хотя и будучи замужем за могущественным и воинственным королем Урбгеном, она мечтала о любовнике помоложе и королевстве пообширнее. Человеческой натуре свойственно ненавидеть тех, кого мы безвинно стремимся уничтожить, а Моргана готова была предать и брата, и мужа во имя собственных страстей.

Именно о первой из помянутых страстей она и писала сестре. «Помнишь Акколона? Теперь он мой. Он готов умереть за меня. Возможно, тем оно и кончится, если Артур или этот демон Мерлин прослышат о моих замыслах. Но не тревожься, сестра: я знаю доподлинно, что колдун недужен. Тебе, верно, известно, что он взял в дом ученицу — девчонку, дочку Дионаса, короля Речных островов; она воспитывалась в монастыре Озерных дев на Инис-Витрине. Теперь поговаривают, будто она его полюбовница и, пользуясь слабостью чародея, тщится перенять его магию и, того и гляди, украдет все, что есть, высосет его досуха и оставит навеки скованным. Да, по слухам, колдун смерти не подвластен, но ежели молва не лжет, тогда, как только Мерлин утратит силу и на место его заступит какая-то там девица Нимуэ, мы, истинные колдуньи, отыграем для себя немалую власть — и кто знает, сколь великую?»

Моргауза, читавшая письмо у окна, досадливо и презрительно скривила губы. «Мы, истинные колдуньи»! Если Моргана полагает, что когда-нибудь сумеет дотянуться хотя бы до краешка сестринского искусства, она — ослепленная честолюбием дурочка. Моргауза, некогда преподавшая сводной сестре первые уроки магии, так и не смогла признать, даже про себя, что благодаря врожденной способности к колдовству Моргана уже превзошла оркнейскую ведьму с ее приворотными зельями и ядовитыми наговорами почти так же далеко, сколь Мерлин в былые дни превосходил их обеих.

На этом, собственно, письмо и заканчивалось. «Что до остального, — писала Моргана, — в стране тихо, и, боюсь, это значит, что господин мой король Урбген вскорости вернется домой на зиму. Поговаривают, будто Артур собирается в Бретань — с миром, в гости к Хоэлю. Пока же он пребывает в Камелоте, наслаждаясь супружеским счастьем, хотя наследника по-прежнему не предвидится».

Дочитав до этого места, Моргауза улыбнулась. Итак, Богиня вняла ее молитвам и порадовалась ее жертвам. Слухи не солгали. Королева Гвиневера бесплодна; верховный король не желает отослать ее от себя и, стало быть, останется без наследника. Моргауза глянула в окно. Вот он, тот, кого все эти годы почитали утонувшим. Стоит себе рядом со сводными братьями на ровной полоске дерна за пределами стен, где слуга златокузнеца уже установил хозяйский шатер и плавильную печку, а сам старик раскладывает инструменты да толкует с мальчиками о том о сем.

Моргауза резко отвернулась от окна и кликнула пажа. Тот бегом явился на зов.

— Тот человек у стены — он ювелир? Только что прибыл с кораблем? Ясно. Так пусть принесет и покажет мне свою работу. Если мастер и впрямь искусен, дело для него найдется и жить ему во дворце. Но работа должна быть изрядно хороша, достойна двора королевы. Упреди его заранее, в противном случае пусть мне не докучает.

Паж умчался. Королева, уронив письмо на колени, вгляделась в даль, за вересковые пустоши, за зеленую черту горизонта, где небеса отражали блеск бескрайней глади моря, и улыбнулась. Ей снова открылось видение, прежде явленное в хрустале: высокие башни Камелота, и она сама, вместе с сыновьями, несет Артуру богатые дары, что послужат-для нее пропуском к почету и власти. А драгоценнейший из даров стоит здесь, под окном, — Мордред, сын верховного короля.

Хотя до поры о том знала только королева, принцам не суждено было провести на островах вместе еще одного лета, и это, последнее, выдалось на диво погожим. Сияло солнце, дули теплые, ласковые ветра, охота и рыбалка неизменно приносили удачу. Мальчики проводили на воздухе целые дни. Уже давно под водительством Мордреда они ходили в море: островитяне нечасто делали это забавы ради, ибо здесь, в месте слияния двух великих морей, течения были изменчивы и опасны. Гахерис поначалу страдал от морской болезни, но, стыдясь уступить первенство «рыбацкому ублюдку», проявил изрядное упорство и вскоре сделался вполне сносным мореходом. Остальные трое чувствовали себя на море, точно чайки — на гребне волны, и «законные принцы» прониклись к старшему мальчику новым уважением, видя, как умело и ловко он управляется с ладьей в этих коварных водах. Впрочем, сноровка его, по чести говоря, в скверную погоду не испытывалась: снисходительность королевы быстро иссякла бы при первом же признаке настоящей опасности. Так что все пятеро держали языки за зубами касательно острых переживаний и беспрепятственно осваивали побережье. Если советники Моргаузы и знали лучше госпожи, сколь рискованны подобные прогулки даже летней порой, королеве они не обмолвились и словом: в один прекрасный день Гавейну предстояло стать королем, и его благосклонности уже добивались всеми силами. Саму Моргаузу за пределами дворца мало что занимало. «Ведьмы моря не любят», — наивно говаривал Гарет, не подозревая об истинном смысле своих слов. И в самом деле, принцы явно гордились тем, что мать их слывет ведьмой.

В течение лета репутация королевы отчасти оправдалась. Бельтана-здатокузнеца и его раба Кассо разместили в одной из дворцовых пристроек; всякий день они трудились во дворе, у всех на виду. Трудились, исполняя королевин заказ: Моргауза вручила им серебра и небольшой запас драгоценных камней, вывезенный из Дунпелдира много лет назад, и велела изготовить крученые ожерелья, браслеты и прочие украшения, «достойные короля». Моргауза никому не объяснила причины, однако разнеслись слухи, будто королеве явлено было волшебное видение, все про сокровища великой красоты и ценности, а теперь вот приехал ювелир — благодаря магии или случаю, как угодно, — и воплотит грезу наяву.

Изделия и впрямь отличались редкой красотой. Старик в совершенстве владел мастерством, а в придачу мог похвалиться редким вкусом и обучался у лучших ювелиров (об этом он не уставал твердить всем и каждому). Он знал кельтские орнаменты, прелестные переплетения изломанных и словно перетекающих друг в друга линий, а также, по его же собственным словам, отчасти перенял у южных саксов технику работы с эмалью, чернь и изящную филигрань. Изделия посложнее Бельтан брал на себя; он был настолько близорук, что в повседневной жизни немногим отличался от слепого, но мелкие детали воссоздавал на диво кропотливо и точно. Украшения более крупные, а также всю рутинную работу выполнял раб Кассо; ему же позволялось время от времени брать вещи в починку и принимать заказы от местных. Молчун Кассо являл полную противоположность разговорчивому Бельтану, и мальчики — а они часами слонялись у плавильни, когда происходило что-нибудь интересное, — далеко не сразу обнаружили, что раб попросту нем. Так что все свои вопросы они обращали к Бельтану, а тот и болтал, и трудился безостановочно и в охотку, но Мордред, который наблюдал за происходящим почти столь же безмолвно, как и раб, подметил, что Кассо ничего не упускает, то и дело вскидывает глаза и кажется изрядно сметливее своего господина. Впечатление оказалось кратким и тут же позабылось — принцу недосуг размышлять о немом рабе, а Мордред к тому времени сделался принцем до мозга костей, принятый сводными братьями и — что его по-прежнему изрядно озадачивало — в большой милости у королевы.

Так прошло лето, и в конце концов магическое предвидение королевы оправдалось. Ясным сентябрьским днем в гавань вошел еще один корабль. Прибыли вести, изменившие жизнь всего оркнейского семейства.

Глава 8

То был королевский корабль. Мальчики увидели его первыми. В тот день они вышли в море на лодке и рыбачили в узком заливе. Корабль, гонимый попутным ветром, летел по волнам на всех парусах, а на золоченой мачте развевался флаг. У принцев дух захватило от волнения: они тотчас же узнали герб, хотя никогда прежде его не видели. Красный дракон на желто-золотом фоне!

— Штандарт верховного короля!

Мордред, сидевший у руля, первым разглядел рисунок.

Гахерис, никогда не умевший владеть собой, огласил море восторженным воплем — исступленным, точно боевой клич.

— Он послал за нами! Мы поедем в Камелот! Наш дядя, верховный король, наконец-то про нас вспомнил!

— Итак, видение матери оказалось истинным, — медленно произнес Гавейн. — Серебряные украшения и впрямь предназначены для короля Артура. Но если она ему сестра, для чего ей дары?

Братья пропустили вопрос мимо ушей.

— Камелот! — благоговейно вздохнул Гарет, и глазенки его расширились.

— Ты-то ему точно ни к чему, — резко одернул братишку Аг-равейн. — Мал больно. И вообще, мать тебя не отпустит. Но ежели твой дядя, верховный король, пошлет за нами, разве сможет она удержать нас?

— И ты поедешь? — хмуро осведомился Мордред.

— То есть как это? Выбора-то нет. Если верховный король…

— Да знаю, знаю. Я имею в виду, захочешь ли ты поехать?

Агравейн уставился на собеседника во все глаза.

— Ты что, с ума сошел? Как можно не захотеть? С какой стати?

— А с такой, что верховный король никогда не был другом нашему отцу, вот он о чем, — пояснил Гахерис. И мстительно добавил: — Понятно, почему Мордреду ехать боязно, но, в конце концов, верховный король — брат нашей матери, и с какой стати ему замышлять недоброе против нас, даже если он и враждовал с отцом? — Он оглянулся на Гавейна. — А ты ведь это и имел в виду, верно? Дескать, мать берет с собой все эти сокровища, чтобы откупиться?

Гавейн ничего не ответил: он возился с канатом. Гарет, понимая только половину из сказанного, возбужденно добавил:

— Если мама поедет, она и меня возьмет, я знаю, что возьмет!

— Откупиться! — возмущенно повторил Агравейн. — Что за чушь! Всякому ясно, в чем тут дело. Злобный старец Мерлин настраивал верховного короля против нас, а теперь наконец-то приказал долго жить: могу поспорить, что именно эти вести и везет корабль, так что мы сможем отправиться ко двору в Камелот и встать во главе королевских Сотоварищей!

— Все лучше и лучше, — отозвался Мордред еще угрюмее, чем прежде. — Когда я спросил, захотите ли вы поехать, я разумел, что вы не одобряете королевской политики.

— А, политика, — нетерпеливо отмахнулся Агравейн, — Не о ней речь. Похоже, подвернулась возможность вырваться отсюда и оказаться в гуще событий! Дайте мне только добраться до Камелота, дайте хоть малую толику шанса повидать мир да полюбоваться на сражения, а королевская политика пусть катится ко всем чертям!

— Сражения — да будут ли они? Здесь-то и загвоздка, верно? Вот почему вы злитесь. Если король и в самом деле вознамерился заключить прочный мир с Кердиком Саксонцем, никаких битв вы не увидите.

— Он прав, — согласился Гахерис.

Но Агравейн только рассмеялся в ответ:

— Поглядим. Во-первых, не думаю, что даже Артуру удастся принудить саксонского короля принять условия и соблюсти их; во-вторых, как только я окажусь там и под руку мне подвернется какой-нибудь сакс, есть там договор, нет ли, а драка будет, обещаю!

— Ишь, разболтался, — презрительно бросил Гахерис.

— Но ежели заключен договор… — возмущенно начал Гарет.

Но тут вмешался Гавейн. Голос его звучал нарочито ровно, сдерживаемое волнение почти не давало о себе знать.

— Придержите языки, вы все! Давайте-ка вернемся и все узнаем. Просто новости — и то хлеб. Мордред, можно, мы повернем к берегу?

Ибо Мордред с общего согласия неизменно возглавлял морские походы, а Гавейн — сухопутные вылазки.

Мордред кивнул и велел поднять парус. Самую тяжелую работу пришлось выполнять Агравейну, что вряд ли явилось простой случайностью. Но тот не возразил ни словом и, поймав конец каната, помог развернуть верткую лодочку. Челнок стремительно понесся к земле, подпрыгивая на расходящихся волнах в кильватере королевского корабля.

В самом ли деле корабль привез послание касательно мальчиков или нет, но на борту и впрямь прибыл королевский посланец: он сошел на берег, не успел корабль толком пришвартоваться у причала. Хотя гость ни с кем не обменялся ни единым словом, разве что коротко выразил признательность почетному эскорту, высланному королевой ему навстречу, новости уже отчасти распространились среди судовой команды, и к тому времени, как мальчики пристали к берегу, слухи передавались из уст в уста — с благоговейным ужасом, точно отзвук погребального звона, и с тайным восторгом, что испытывает бедный люд при мысли о великих переменах в чертогах высших мира сего.

Смешавшись с толпой, мальчики жадно прислушивались к обрывкам разговоров и расспрашивали мореходов, уже сошедших на пристань.

Догадки принцев подтвердились. Старый чародей наконец-то скончался. И был погребен с пышными почестями в собственной своей пешере Брин-Мирддин, близ родного Маридунума. Одному из солдат, сопровождавших королевского посланца, довелось по службе оказаться на месте событий, и теперь он охотно живописал торжественную церемонию и горе короля и в красках распространялся о том, как по всему краю, из конца в конец, запылали костры и как со временем двор возвратился в Камелот, а на Оркнеи выслали королевский корабль. Что до самого поручения, здесь матросы отвечали уклончиво; дескать, ходят слухи, что семейству королевы Моргаузы предстоит отправиться на большую землю.

— А я что вам говорил! — торжествующе объявил Гахерис братьям.

И мальчики сломя голову помчались по дороге ко дворцу. Мгновение поколебавшись, Мордред последовал за ними. Все словно переменилось — внезапно и сразу. Он снова изгой, а четверо сыновей Лота, сроднившись в преддверии блестящего будущего, едва его замечают. На бегу принцы деловито переговаривались между собой.

— Это Мерлин советовал верховному королю заключить мир с саксами, — тяжело дыша, говорил Агравейн.

— Так что, может статься, мы увидим, как наш дядя снова возьмет в руки меч, — радостно восклицал Гахерис. — И мы ему понадобимся…

— Король нарушит данную клятву? — резко бросил Гавейн.

— А может, ему нужны не только мы, — предположил Гарет. — Может, он прислал и за матушкой тоже — теперь, когда Мерлина не стало. Гадкий был человек, по словам матушки, и терпеть ее не мог, потому что завидовал ее могуществу. Она сама мне сказала. Может, раз чародей умер, матушка станет творить магию для короля вместо него.

— И станет королевской волшебницей? У него уже есть одна, — сухо возразил Гавейн, — Ты разве не слышал? Леди Нимуэ унаследовала силу Мерлина, и король шагу без нее не ступит. Во всяком случае, так говорят.

У самых ворот мальчики перешли на шаг. Гарет обернулся к сводному брату:

— Мордред, когда мы уедем в Камелот, ты ведь здесь один останешься. И что ты станешь делать?

Он останется здесь один… Первенец короля Оркнейского останется на Оркнеях — единственным из всех принцев? Мордред видел: Гавейну одновременно пришла в голову та же самая мысль.

— Я об этом не задумывался. Пошли узнаем, что за вести привез гонец, — коротко отозвался бастард.

И вбежал в ворота. Помедлив мгновение, Гавейн последовал за сводным братом, а с ним и все прочие.

Дворец гудел, как пчелиный улей, но никто толком ничего не знал — разве что основные новости, мальчикам уже известные. Посланец все еще беседовал с королевой с глазу на глаз. В коридорах и главном зале теснились люди, но перед принцами толпа расступалась: те, по-быстрому умывшись и переодевшись, пробились поближе к дверям покоев королевы.

Время шло. Сгущались сумерки; слуги обошли зал, зажигая факелы. Настало время трапезы.

По комнатам распространились запахи стряпни; мальчики только сейчас вспомнили, что голодны. Взбудораженные появлением корабля, они даже не съели ячменные лепешки, прихваченные с собою в лодку. Но заветные двери так и не открылись. Один только раз до принцев донесся голос матери, резкий и громкий, но что звучало в нем — радость или гнев? Мальчики неуютно поежились и переглянулись.

— Просто быть того не может, чтобы мы никуда не поехали! — воскликнул Агравейн. — С каким еще поручением наш дядя, верховный король, пришлет сюда королевский корабль?

— А если и не поедем, — заметил Гавейн, — что помешает нам отослать с тем же кораблем письмо к нашему дяде, верховному королю, и напомнить ему о себе?

«Если кто-нибудь из них еще хоть раз скажет «наш дядя, верховный король», — подумал Мордред, с трудом сдерживая ярость, — я на весь дворец закричу про «моего отца, короля Лoтиана и Оркнеев»; поглядим, что они на это скажут!»

— Тише! — проговорил он вслух. — Вот и гонец. Теперь-то мы узнаем наверняка!

Но до поры так ничего и не прояснилось. Дверь покоев королевы распахнулась, и посланец, миновав стражу, вышел в коридор — с каменным, ничего не выражающим лицом, как учат ему подобных. Не глядя по сторонам, он шагал вперед; толпа покорно расступалась. Никто не заговорил с гостем; даже принцы беспрекословно отступили к стене, не задав ни одного из вопросов, что жгли им губы. Даже здесь, на краю света, за пазухой у северного ветра, все знали: королевских послов не расспрашивают, все равно как самого короля. А тот прошествовал мимо, словно не заметив мальчиков, точно любой королевский гонец значил куда больше, нежели все островные принцы, вместе взятые.

Навстречу ему поспешил дворецкий, и почетного гостя торжественно проводили в отведенные ему покои. А двери так и не приоткрылись.

— Ужинать хочу, — пожаловался Гарет.

— Похоже, что поужинаем мы куда раньше, чем она надумает сообщить нам, что же все-таки происходит, — заметил Агравейн.

Так оно и вышло. Позднее, ближе к тому часу, когда мальчиков обычно отправляли в постель, королева наконец-то послала за сыновьями.

— Зовут всех пятерых? — переспросил Гавейн.

— Всех пятерых, — подтвердил Габран, как-то странно оглянувшись на Мордреда. еще четыре пары глаз обратились в ту же сторону. Мордред, внутренне напрягшись против накатившей волны волнения, надежды и тревоги, по обыкновению своему глядел отчужденно и равнодушно.

— И поторопитесь, — сказал Габран, придерживая дверь.

Принцы ждать себя не заставили.

Они чередой вошли в покои Моргаузы и молча застыли в тревожном ожидании, до глубины души потрясенные увиденным. Отпустив гонца, королева воспользовалась долгой передышкой для того, чтобы отужинать и переговорить с советниками, и после бурной, но не лишенной приятности интерлюдии с Габраном, приказала прислужницам приготовить ванну, подать парадные одежды и обеспечить необходимое убранство: Моргауза желала принять сыновей по-королевски.

Из зала перенесли высокое золоченое кресло и установили у очага, где ярко пылал торф. Моргауза уселась, поставила ножки на кармазинную скамеечку. На столике рядом стоял золотой кубок с остатками вина, а возле лежал врученный посланником свиток; королевская печать с драконом алела на нем, точно кровавое пятно.

Габран проводил мальчиков в покои, пересек комнату и встал за креслом королевы. Никого больше не было, прислужниц давно отослали. Время перевалило за полночь; полная луна за окном померкла от оттенка календулы до серебряного. Резко очерченный луч света наискось пал на трон Моргаузы, вспыхивая на золоте и теряясь в складках ее платья. Королева облачилась в один из роскошнейших своих нарядов: мерцающий поток красновато-коричневого бархата облегал фигуру, пояс искрился золотом и изумрудами; волосы, перевитые золотыми нитями, венчала одна из королевских корон — тонкий обруч красного кельтского золота, некогда принадлежавший королю Лоту. До сих пор мальчикам доводилось видеть этот венчик только в те дни, когда им дозволялось присутствовать на торжественных советах.

Факелы потушили, а светильников не зажгли. Моргауза восседала между заревом очага и потоком лунного света: по-королевски величественная и несказанно прекрасная. Пожалуй, из всех пяти принцев только один Мордред заметил, как бледны ее щеки под непривычным румянцем. «Она плакала, — подумал он, а затем, с типично артуровским хладнокровием, поправился: — Она пила. Гавейн прав. Все они уезжают. И что станется со мной? Зачем за мною послали? Они боятся оставлять меня здесь одного — меня, первенца короля Лота? Королевский отпрыск, и один на острове — что со мной будет?» Но в лице мальчика не отразилось и следа обуревающих его мыслей; он стоял недвижно рядом с Гавейном, на полголовы выше брата, и бесстрастно ждал, словно происходящее занимало его куда менее прочих. Затем он заметил: королева смотрит только на него, Мордреда, и сердце его подскочило в груди и резко, неистово заколотилось.

Но вот Моргауза отвернулась от Мордреда и некоторое время молча созерцала всех вместе. А затем заговорила:

— Всем вам уже известно, что корабль, вставший на якорь в гавани, пришел от моего брата, верховного короля Артура, и что на корабле этом прибыл посланец с письмом для меня.

Ответа не последовало. Впрочем, Моргауза его и не ждала. Она оглядела шеренгу мальчиков: все лица обращены к ней, глаза разгораются радостным предвкушением.

— Вижу, вы про себя уже строите догадки, и думается мне, что правильные. Да, наконец-то оно пришло, то самое повеление, которого, как мне ведомо, вы с нетерпением ждали. И я тоже ждала, хотя того, что случилось, одобрить не могу… Вы поедете в Камелот, ко двору верховного короля, вашего дяди.

Она замолчала. Гавейн, которому всегда позволялось больше, чем прочим, не замедлил отозваться:

— Госпожа матушка, ежели известия огорчили вас, я о том искренне сожалею. Но ведь мы всегда знали, что рано или поздно этого не миновать, верно? Ровно так же, как знаем, что отрокам столь высокого рода, как наш, в один прекрасный день предстоит обучаться и стяжать славу на большой земле, в гуще событий, но не здесь, на островах.

— Безусловно.

Узкая ручка нетерпеливо постукивала по столу, где лежало письмо короля, наполовину развернутое. В каких же выражениях составлено это послание, размышлял про себя Мордред, чтобы Моргауза схватилась за бутыль с вином и разволновалась так, что каждый нерв зримо вибрирует, словно туго натянутая струна лютни?

Ободренный кратким ответом, Гавейн порывисто спросил:

— Тогда почему вы не рады приглашению? Ведь вы вовсе не теряете…

— Дело не в самом приглашении. Но в том, как оно подано. Мы все знали, что в один прекрасный день это случится, когда-когда мой заклятый враг сгинет с глаз короля. Я предсказывала это и лелеяла собственные замыслы. Мне бы хотелось, чтобы ты, Гавейн, остался на островах; ты — будущий король, и твое место здесь, со мною или без меня. Но Артур призывает тебя, и тебе придется поехать. А этого человека, этого «посла», как он сам себя именует (в голосе Моргаузы зазвенело презрение), Артур прислал на твое место в качестве регента. И кто знает, к чему это приведет? Я откровенно скажу вам, чего боюсь. Я боюсь, что, едва вы с братьями покинете Оркнеи, Артур прикажет своему ставленнику отобрать у вас ту единственную землю, что еще за вами осталась, как отобрал Лотиан, и посадит здесь этого прихвостня вместо вас.

Однако раскрасневшийся от волнения Гавейн не склонен был соглашаться.

— Но матушка… госпожа… как можно? Что бы он ни содеял в Дунпелдире из вражды к отцу нашему, королю Лоту, вы его сестра, а мы кровная родня, и другой нет. Зачем ему бесчестить и разорять нас? Он на такое не пойдет! — простодушно добавил принц. — Все, с кем я говорил — и моряки, и путешественники, и торговцы со всех концов света, — все они сходятся в том, что Артур — великий король и всегда поступает по справедливости. Вот увидите, госпожа наша матушка, что бояться нечего!

— Ты толкуешь, как несмышленый мальчишка! — резко оборвала сына Моргауза. — Ясно одно: здесь оставаться бессмысленно, и, ослушавшись королевского приказа, мы ничего не выиграем. Нам остается только положиться на охранную грамоту, им присланную, но, представ перед Артуром, мы воззовем к его совету — в Круглом зале, если угодно! — и поглядим, посмеет ли он, в присутствии меня, своей сестры, и вас, своих племянников, оспорить наши права на Дунпелдир.

Мы? Нас? Никто не произнес этого вслух, но мысль передалась по цепочке от одного принца к другому, а вместе с ней — горечь разочарования. Ни один из мальчиков не признавался даже себе, что долгожданные новые горизонты сулят также и освобождение от властного самоуправства матери. Но теперь каждый обескураженно нахмурился, чувствуя себя обойденным.

Моргауза, мать и колдунья, видела сыновей насквозь. Губы ее изогнулись.

— Да, я сказала «мы». Приказ ясен. Мне велено явиться ко двору в Камелот, как только верховный король возвратится из Бретани. Причины не приводятся. Но я обязана взять с собой… — она снова коснулась братнего послания, словно цитируя дословно, — всех пятерых принцев.

— Он сказал «всех пятерых»?

На этот раз вопрос хором задали близнецы. Гавейн промолчал, но недоуменно оглянулся на Мордреда.

Сам Мордред утратил дар речи. Им владели смешанные чувства: восторг и разочарование, отзвуки рождения и краха великих замыслов, гордость и предчувствие унижения. И еще — страх. Ему предстоит поехать в Камелот по приказу самого верховного короля. Ему, побочному сыну давнего Артурова недруга. Может ли быть, что все пятеро сыновей Лота едут на верную смерть, которая до сих пор откладывалась только благодаря вмешательству старого колдуна? Мальчуган тотчас же отверг эту мысль. Нет, ведь законные принцы — сыновья сестры верховного короля, а у него, Мордреда, что за право рассчитывать на Артуровы милости? Ровным счетом никаких прав: лишь смутные отголоски неприязни да байка о давней попытке утопить его в море. Может, Артур до сих пор об этом помнит и ныне охотно докончит дело, так неудачно начатое в ночь избиения младенцев давным-давно.

Что за бред! Призвав на помощь воспитанное годами железное самообладание, Мордред выбросил из головы предположения и догадки и сосредоточил внимание на том, в чем был уверен. По крайней мере, он едет. Если король некогда и пытался его убить, то было при жизни Мерлина и, предположительно, по его совету. Теперь Мерлин мертв, и он, Мордред, подвергается ничуть не большей опасности, нежели его сводные братья. Так что он примет все то, что предложит ему большая земля, и, оказавшись за пределами островной цитадели, хотя бы выяснит, хитростью, если нужно, или просто справившись о прецеденте у королевских советников, что причитается старшему сыну короля, даже если позже родились еще дети, способные оттеснить первенца…

Мордред заставил себя прислушаться к словам королевы. Похоже, они поплывут на собственном корабле, под названием «Орк», который благодаря колдовскому предвидению Моргаузы был заною оснащен, покрашен и обставлен с роскошью, столь милой сердцу королевы. Да и дары, которые предстоит взять с собой, почти готовы; и одежда для мальчиков, и наряды и украшения для их матери. Габран тоже поедет, а также и личная охрана королевы, а совет из четырех вельмож возьмет в свои руки управление Оркнеями, под началом у посла верховного короля… А поскольку сам верховный король в Камелот не вернется до конца октября, путешествие будет неспешным; достанет времени навестить королеву Моргану в Регеде…

— Мордред!

Рыбацкий воспитанник вздрогнул.

— Госпожа?

— Останься. Остальные — ступайте. Эльса!

В дверях возникла старуха.

— Проводи принцев в их покои и позаботься о них. Пригляди, чтобы не болтали, но тут же улеглись по постелям. Габран, выйди! Нет, не туда. Дождись меня.

Габран повернулся на каблуках и удалился в спальню. Гавейн нахмурился ему вслед, поймал взгляд Моргаузы — и гримасы как не бывало. Подавая пример прочим, он первым шагнул вперед и поцеловал матери руку. Эльса выставила мальчиков за порог и засуетилась, зацокала языком еще до того, как дверь плотно закрылась.

Оставшись наедине с королевой, Мордред усилием воли взял себя в руки и приготовился слушать.

Глава 9

Едва за мальчиками закрылась дверь, Моргауза резко встала и отошла к окну.

Это движение увело ее из каминного зарева в светлеющее серебро луны. Холодный отблеск из-за спины погрузил во тьму лицо и фигуру, но обрисовал очерк волос и платья, так что Моргауза вдруг показалась созданием тени в обрамлении света, видимым лишь отчасти и совершенно нереальным. По спине Мордреда снова побежали мурашки: так у зверя шерсть встает дыбом при приближении опасности. Моргауза была ведьмой, и, как любой из островных жителей, мальчик страшился ее власти, которая представлялась ему столь же несомненной и естественной, как ночь, сменяющая день.

Он был еще слишком неопытен и слишком благоговел перед королевой, чтобы понять, что Моргауза в замешательстве и, вопреки обыкновению, не на шутку встревожена. Посол верховного короля был холоден и резок; доставленное письмо заключало в себе только высочайшее повеление, коротко и официально изложенное: ей и пяти мальчикам вменялось в обязанность явиться ко двору. Причина не указывалась, отговорки не принимались, а эскорт солдат, прибывший на том же корабле, должен был обеспечить безоговорочное послушание. Моргауза засыпала посла вопросами, но ничего более не узнала; бесстрастная сдержанность гонца сама по себе заключала угрозу.

Нельзя было утверждать наверняка, но, судя по стилю письма, представлялось вполне возможным, что Артур обнаружил-таки местонахождение Мордреда; он явно подозревал, даже если и не знал доподлинно, что пятый мальчуган при оркнейском дворе — его сын. Откуда бы он проведал истину — этого Моргауза взять в толк не могла. Много лет назад из уст в уста передавались сплетни о том, что она, дескать, возлегла со своим сводным братом Артуром перед самой свадьбой с королем Лотом и в должный срок разрешилась сыном, но повсеместно считалось, будто помянутый мальчик погиб в числе прочих младенцев Дунпелдира. Моргауза готова была поручиться, что здесь, на Оркнеях, ни одна живая душа не знает и не догадывается о том, кто таков Мордред; дворцовые сплетники перешептывались о «Лотовом пащенке», этом пригожем мальчишке, которому покровительствует королева. Ходили, безусловно, и другие, более скабрезные слухи, Моргаузу изрядно забавлявшие.

Но Артур каким-то образом прознал правду. И послание не оставляло места сомнениям. Солдаты отконвоируют ее в Камелот, а вместе с нею и всех ее сыновей.

Глядя на мальчика, которому предстояло послужить для нее пропуском к милостям Артура, к власти и достойному положению в центре событий, Моргауза размышляла про себя, не сказать ли Мордреду тут же и сразу, чей он сын.

На протяжении всех тех лет, что Мордред пробыл во дворце, живя и воспитываясь вместе со сводными братьями, королеве даже в голову не приходило открыть сыну глаза. Придет срок, говорила себе Моргауза, представится возможность явить мальчика миру и использовать его к наибольшей выгоде; либо время, либо магия подскажут ей, когда пробьет час.

Правда заключалась в том, что Моргауза, подобно многим женщинам, которые добиваются своего главным образом посредством влияния на мужчин, была скорее хитра, нежели умна, и притом ленива по складу характера. Так что годы шли, а Мордред по-прежнему пребывал в неведении, и тайну его знали только мать да Габран.

А теперь каким-то образом о ней проведал и Артур и сразу по смерти Мерлина послал за сыном. И хотя Моргауза многие годы порочила чародея из ненависти и страха, она знала, что именно Мерлин изначально защитил Мордреда и ее саму от неистового гнева Артура. Так чего Артуру надо теперь? Убить Мордреда? Наконец-то убедиться своими глазами? Королева тщетно ломала голову. Что станется с Мордредом, заботило ее только применительно к собственной участи, но за себя она тревожилась. С той самой ночи, когда она возлегла со своим сводным братом, дабы зачать сына, Моргауза с Артуром не виделась; рассказы о могущественном, неукротимом, ослепительном короле не сходились с ее собственными воспоминаниями о пылком мальчишке, которого она расчетливо завлекла к себе на ложе.

Моргауза стояла спиной к яркой луне. Лицо ее оставалось в тени. Королева заговорила, и голос ее прозвучал бесстрастно и ровно:

— Ты ведь тоже, заодно с Гавейном, болтаешь с заезжими мореходами и торговцами?

— Ну да, госпожа. Мы частенько ходим в гавань вместе с прочим людом послушать новости.

— Кто-нибудь из них… Постарайся припомнить в точности… Не случалось ли того за последние несколько недель или месяцев, чтобы кто-нибудь из них сам заговорил с тобою? Принялся расспрашивать?

— Не думаю… да и о чем, госпожа?

— О тебе. Дескать, кто ты такой и что ты делаешь здесь, во дворце, в числе принцев. — Доводы королевы звучали вполне убедительно. — Большинство здешних уже прознали, что ты незаконнорожденный сын короля Лота, который был отдан на воспитание рыбакам и по смерти приемных родителей перебрался во дворец. Чего народ не знает, так того, что ты спасся во время избиения в Дунпелдире и прибыл сюда морем. Ты об этом с кем-нибудь толковал?

— Нет, госпожа. Вы же мне не велели.

Королева пристально вгляделась в бесстрастное лицо, в темные глаза — и поверила. Она привыкла к бесхитростному взгляду лжеца — близнецы частенько врали из чистого удовольствия — и теперь не сомневалась, что слышит правду. Не сомневалась и в том, что Мордред слишком благоговеет перед ней, чтобы ослушаться. Однако решила убедиться наверняка.

— Тем лучше для тебя.

Во взгляде мальчика что-то блеснуло, и королева осталась довольна.

— Но тебя кто-нибудь расспрашивал? Хоть кто-нибудь, хоть одна живая душа? Подумай хорошенько. Может, кто-то знает или догадался?

Мордред покачал головой:

— Ничего такого не припоминаю. Люди и впрямь говорят что-нибудь вроде: «A-а, так, значит, ты из дворца? Выходит, у королевы пятеро сыновей? Вот счастливица!» А я объясняю, что я сын короля, а вовсе не королевы. Но обычно, — добавил мальчуган, — обо мне расспрашивают кого-нибудь другого. Только не меня.

Слова дышали простодушием, интонации голоса — никоим образом. Ответ подразумевал следующее: «Люди не смеют допрашивать меня, но любопытствуют-таки и задают-таки вопросы. Однако меня сплетни не занимают».

В лунном отблеске Мордред углядел тень улыбки. Глаза Мор-гаузы были темны и непроницаемы, точно провалы в пустоту. Даже драгоценные камни погасли. Королева словно сделалась выше. Тень ее, отбрасываемая луной, увеличилась до чудовищных размеров, грозя поглотить собеседника. В воздухе повеяло холодом. Принц против воли поежился.

Моргауза пристально наблюдала за ним, по-прежнему улыбаясь, выпуская первые темные щупальца своей магии. Она уже приняла решение. Она ничего не скажет мальчишке. Незачем омрачать долгое путешествие на юг: лишние осложнения ей ни к чему, а нетрудно себе представить, как воспримут остальные ее сыновья новость об истинном статусе Мордреда, сына верховного короля. А также и неизбежно связанное с нею разоблачение кровосмесительной связи матери с ее сводным братом. На большой земле об этом судачили открыто, но на островах никто не дерзнул бы повторить запретных слов вслух; четверо сыновей Моргаузы ни о чем не подозревали. Даже про себя королева не желала признавать, как принцы отнесутся к этому известию.

Несмотря на все свое чародейство, Моргауза понятия не имела, зачем они понадобились верховному королю. Возможно, Артур послал за Мордредом только для того, чтобы убить его. В таком случае, размышляла Моргауза, холодно разглядывая старшего сына, ему и не нужно ничего знать — равно как и прочим ее сыновьям. Если же нет, необходимо приковать к себе мальчишку нерушимыми узами, обеспечить его послушание, а для этого у нее в запасе была испытанная тактика. Страх, а затем признательность; соучастие — а затем преданность; с их помощью королева испытывала и удерживала своих любовников, а теперь удержит и сына.

— Ты мне верен, — проговорила Моргауза. — Я рада. Я знала это, но мне хотелось услышать подтверждение из твоих уст. Ты ведь понимаешь, что мне и расспрашивать тебя не было нужно, так?

— Да, госпожа. — Многозначительный тон вопроса озадачил мальчика, но ответил он просто. — Всяк и каждый знает, что вам ведомо все, потому что вы… — Мордред собирался сказать «ведьма», но прикусил язык и докончил фразу иначе: — Потому что вы владеете силами магии. Вы видите то, что скрыто от прочих расстоянием и временем.

Вот теперь Моргауза улыбнулась — открыто и не таясь.

— Ты хотел сказать «ведьма», Мордред. Да, верно, я ведьма. Я владею силой. Ну давай, произнеси это вслух!

— Вы ведьма, госпожа, и вы владеете силой, — покорно повторил мальчик.

Королева наклонила голову, тень сжалась и тут же выросла снова. Потянуло сквозняком.

— И ты прав, опасаясь этой силы. Помни о ней всегда. А когда тебя станут расспрашивать, а так оно и произойдет, там, в Камелоте, помни о своем долге предо мной, как мой вассал и мой… пасынок.

— Я не забуду. Но что они… с какой стати им?..

Мальчик смущенно умолк.

— Ты хочешь знать, что случится, когда мы прибудем в Камелот? Так? Что ж, Мордред, я буду с тобой откровенна: у меня были видения, но не все мне ясно. Что-то затемняет кристалл. Нетрудно предположить, что ждет моих сыновей, королевских племянников. Но ты? Ты гадаешь, что станется с тобой?

Не доверяя голосу, Мордред просто кивнул. Куда уж было островному мальчишке тягаться с ведьмой в час луны, здесь оробели бы и более сильные духом! Моргауза словно притягивала к себе магию: так складки бархата и струящийся шелк волос вбирали в себя лунный свет.

— Слушай меня. Если ты станешь поступать по моей воле, как теперь, так и всегда, беды с тобой не случится. В звездах заключена немалая сила, Мордред, и доля ее — для тебя. Уж это-то я видела. А похоже, тебе это по душе?

— Госпожа?

Неужто всесильная ведьма догадалась о его грезах, о его скудоумных умышлениях? Мордред задрожал, но промолчал. Решительно вскинул голову, снова вцепился в пояс. Наблюдая за собеседником из обволакивающей тьмы, Моргауза почувствовала интерес и что-то вроде извращенной гордости. А он не трус… В конце концов, он ее сын… За этой мыслью последовала и другая.

— Мордред.

Глаза их встретились в полумраке. Несколько мгновений Моргауза удерживала взгляд мальчика, намеренно затягивая молчание. Да, Мордред — ее сын, и кто знает, не перешла ли к нему частица материнского могущества, пока она носила младенца во чреве? Ни один из сыновей Лота, этих крепко стоящих на земле здоровяков, не унаследовал и искры, но в Мордреде могут проявиться не только способности, что сама она переняла от матери-бретонки, но и случайный отблеск силы более великой — от архимага Мерлина. Темные глаза, что глядели на нее не мигая, напоминали Артура, но походили и на ненавистные глаза чародея: те, что выдерживали ее взгляд и повергали его долу не единожды и не дважды, но бессчетное число раз, вплоть до последнего.

— Ты никогда не задумывался о том, кто твоя настоящая мать? — внезапно спросила Моргауза.

— Да, еще бы. Конечно. Но…

— Я вот почему спрашиваю: там, в Дунпелдире, многие женщины похвалялись даром ясновидения. Любопытно, не была ли твоя родительница из их числа? Ты видишь сны, Мордред?

Мальчика била дрожь. В сознании его проносились ночные видения, грезы о могуществе и кошмары прошлого; сожженная хижина, шепот во тьме, страх, подозрение, честолюбие. Мордред попытался мысленно отгородиться от пытливой королевской магии.

— Госпожа, леди, я никогда… то есть…

— Никогда не заглядывал в будущее? Никогда не видел вещих снов? — Голос королевы изменился, — Когда «Меридаун» привез известие о смерти Мерлина, ты знал, что на сей раз слухи солгали. Ты сам так сказал, и это не прошло незамеченным. И будущее показало, что ты не ошибся. Как ты проведал?

— Я… я ничего не знал, госпожа. Я… просто…

Рыбацкий воспитанник закусил губу, с трудом припоминая толпу на причале, крики, толкотню. Неужто донес Гавейн? Нет, должно быть, это Габран подслушал. Мордред облизнул губы и начал снова, со всей очевидностью стараясь доискаться до правды.

— Я даже не сознавал, что говорю вслух. И слова эти ровным счетом ничего не значили. Это не ясновидение и не… словом, не то, что вы говорили. Может, и впрямь сон, только мне сдается, будто то же самое я слышал давным-давно, и в тот раз весть тоже не подтвердилась. Мне вспоминается темнота, и чей-то шепот, и…

Мальчуган умолк.

— И? — резко потребовала королева. — Ну же? Отвечай!

— И запах рыбы, — докончил Мордред, глядя в пол.

Он так и не посмел поднять глаза, а не то прочел бы в лице собеседницы облегчение, а вовсе не издевку. Моргауза перевела дух. Итак, предвидения здесь и в помине нет; всего лишь полузабытый младенческий сон, отголосок воспоминания об услышанном в колыбели, когда бестолковые селяне обсуждали новости, доставленные из Регеда. Но лучше убедиться наверняка.

— Воистину странный сон, — улыбнулась королева. — И наверняка на сей раз гонцы принесли правдивую весть. Но давай проверим. Иди за мной.

Мальчик не двинулся с места, и в голосе Моргаузы послышалось нетерпение.

— Иди, если я так велю! Мы вместе заглянем в кристалл и, может статься, узнаем, что сулит тебе будущее.

Она отошла от осиянного луною окна и прошествовала мимо Мордреда, легонько задев бархатом его руку, разливая в воздухе неуловимое благоухание ночных цветов. Мальчуган прерывисто вздохнул и последовал за ней, словно во власти дурмана. За порогом недвижно застыла стража. Повинуясь жесту королевы, Мордред снял со стены светильник и двинулся за ней, через безмолвные покои и в переднюю. Там, у наглухо закрытой двери, Моргауза остановилась.

За годы жизни во дворце мальчик наслушался немало россказней о том, что скрывается за древней дверью. Подземная тюрьма, камера пыток, обитель, где ткутся чары, святилище, где королева-ведьма обращается к самой Богине… Никто не знал наверняка.

Если кто и входил в эту дверь, помимо королевы, было известно доподлинно, что назад возвращалась только королева, и никто больше. Мордред снова задрожал, и в светильнике затрепыхалось пламя.

Моргауза не проронила ни слова. Нащупала ключ, подвешенный к поясу на цепочке, и ал ожила его в замок. Дверь бесшумно повернулась на смазанных петлях. По жесту королевы Мордред поднял светильник выше. Прямо перед ними каменные ступени круто уводили вниз, в подземный коридор. Отблеск пламени замерцал на сочащейся влагой скале. Грубые, неотесанные ступени и стены были вырублены прямо в горной породе, вглубь которой Древний народ прорыл свои погребальные склепы. Пахло там сыростью и свежестью и морской солью.

Моргауза затворила за собою дверь. Свеча, оплывавшая на сквозняке, вспыхнула с новой силой. Королева молча указала вниз, первая сошла по ступеням и двинулась по прямому коридору. Пол был ровным и гладким, а потолок до того низок, что приходилось пригибаться, чтобы не удариться головой. Спертый воздух показался бы недвижным, если бы не звуки, рожденные словно бы в толще камня: глухой гул, рокот, ропот, — и Мордред вдруг понял, что это. То шумело море; отзвук разносился по туннелю — скорее отголосок волн, что некогда плескались там, нежели рев настоящего шторма извне. Она и он словно вступили в лабиринты гигантской морской раковины, где в воздухе реяло вихревое эхо глубин. Этот шум Мордред не раз слышал еще ребенком, играя в ракушки на берегу Тюленьего залива. На мгновение воспоминания разогнали тьму и одуряющий страх. Наверняка туннель вскорости выведет в какую-нибудь прибрежную пешеру, размышлял про себя мальчик.

Коридор свернул налево; там, вопреки ожиданиям, обнаружилась еще одна низкая дверь, тоже запертая. Тот же самый ключ подошел и к ней. Королева вошла первой, оставив дверь открытой. Мордред последовал за ней.

Внутри оказалась не пешера, но небольшая комнатка; стены ее были обтесаны под прямым углом и отполированы руками каменщиков, пол выложен привычным отшлифованным плитняком. С каменного потолка свисала лампа. Напротив одной стены стоял стол, на нем выстроились ларцы, чаши и запечатанные кувшины; тут же лежали ложки, пестики и прочие инструменты из слоновьего бивня и кости либо из бронзы, блестящей от частого применения. Каменные плиты, вделанные в стену, заменяли полки, а на них громоздились еще ларцы, и кувшины, и кожаные мешочки, перетянутые свинцовой проволокой и запечатанные незнакомой Мордреду печатью, из окружностей и сплетенных змей.

У стола примостился высокий табурет, у противоположной стены притулилась небольшая жаровня, а рядом — круглая корзинка с углем. Трещина в потолке, надо думать, служила для вывода дымов. Жаровню, судя по всему, зажигали часто либо совсем недавно. В комнате было сухо.

На верхней полке тускло поблескивал ряд загадочных предметов: Мордред поначалу принял их за какие-то сферы или кувшины, вылепленные из непривычной белой глины. Приглядевшись, мальчик распознал, что это: человеческие черепа. На один тошнотворный миг он представил себе, как Моргауза перегоняет свои снадобья здесь, в потайной кладовой, и творит магию, принося в жертву людей — точно сама темная Богиня, затворившаяся в подземных владениях. Затем он понял, что королева всего лишь прибрала к месту бывших владельцев катакомб, когда обратила могильный склеп к своей пользе.

Но и это не радовало. Светильник снова дрогнул в его руке, так что отблеск пламени заметался на бронзовых ножах, а Моргауза молвила, улыбаясь краем губ:

— Да. Ты правильно делаешь, что боишься. Но они сюда не приходят.

— Они?

— Призраки. Нет, держи светильник ровно, Мордред. Если тебе суждено-таки увидеть призраков, так лучше вооружись против них столь же надежно, как и я.

— Не понимаю.

— Нет? Ну что ж, поглядим. Дай-ка мне лампу.

Моргауза забрала светильник у него из рук и шагнула в угол за жаровней. Там обнаружилась еще одна дверь. Эта, сколоченная из неотесанных, принесенных морем досок, была высокой и узкой и отличалась неправильной, клинообразной формой; ее подогнали под естественную трещину в толще скалы. Покоробленное дерево заскрипело, дверь подалась, и королева поманила спутника внутрь.

Наконец-то взгляду открылась морская пешера или, скорее, один из внутренних ее гротов. Само море плескало и грохотало где-то поблизости, но то был глухой, всасывающий звук, отголосок обессилевшей стихии, чью мощь сломили в иных местах.

Пешера, должно быть, находилась выше линии прилива, и лишь самые высокие волны перехлестывали внутрь; пол был ровным и сухим, плиты размещались под малым уклоном в направлении заводи, что поблескивала со стороны моря. Единственный сток, похоже, находился глубоко под водой. Других видно не было.

Моргауза опустила светильник на пол у самой кромки озерца. Пламя его, замершее в недвижном воздухе, роняло ровный отсвет все глубже и глубже в чернильно-черные глубины. Должно быть, заводь уже давно не волновали случайные токи волн. Темная гладь застыла недвижно: бездна, не подвластная ни воображению, ни взору. Никакой свет не проникал в иссиня-черную воду; отблик светильника всего лишь отбрасывал отражение нависающей над озером скалы резко очерченным, крохотным пятнышком.

Королева опустилась на колени у края заводи и заставила Мордреда усесться рядом. Мальчика била дрожь.

— Ты все еще боишься?

— Я продрог, госпожа, — процедил Мордред сквозь зубы.

Моргауза улыбнулась про себя: она знала, что мальчуган лжет.

— Скоро ты позабудешь о холоде. Преклони колена, молись Богине и гляди на воду. Не говори более ни слова, пока я не прикажу. А теперь, сын моря, давай узнаем, что скажет нам омут.

Она умолкла и вперила взор в чернильные глубины заводи. Мордред, стараясь не двигаться, сосредоточенно глядел вниз. Мысли его по-прежнему мешались; мальчик сам не знал, что в нем сильнее — надежда или страх увидеть что-либо в этом безжизненном зеркале. Но страшился он напрасно. Для него вода была только водой.

Один раз Мордред украдкой оглянулся на королеву. Лица Моргаузы он не увидел. Она склонилась над заводью, распущенные ее волосы рассыпались волной; шелковая завеса струилась вниз, касаясь поверхности. Королева застыла в трансе — настолько неподвижно и отрешенно, что даже ее дыхание не колебало черной глади, где, словно водоросли, стелились пряди ее волос. Мальчуган похолодел, обернулся и яростно уставился на воду. Но если призраки Бруда и Сулы и двух десятков младенцев, погубленных происками Моргаузы, и находились в пешере, Мордред не увидел даже тени, не ощутил леденящего дуновения. Он знал только, что ненавидит тьму, замогильное безмолвие, дыхание, затаенное в ужасе и предвкушении, и невесомые, но явственно ощутимые флюиды магии, что исходили от оцепеневшей фигуры Моргаузы. Он был сыном Артура; и, хотя все силы магии не открыли королеве горькую правду, но один-единственный недолгий час, в течение которого мальчик приобщился к ее мистериям, неумолимо отдалил от нее Мордреда — более успешно, нежели изгнание. Сам Мордред этого не сознавал, знал только, что отдаленный плеск и рокот моря говорят об открытом воздухе, и ветре, и отблесках солнца на пенных гребнях и властно манят его душу прочь от безжизненной заводи и погребенных в воде тайн.

Наконец королева пошевелилась. Глубоко и прерывисто вздохнула, отбросила волосы назад, встала.

Возликовав про себя, Мордред вскочил на ноги, метнулся к двери, распахнул ее перед королевой и сам проследовал за нею в клинообразный проем, облегченно переводя дух и радуясь избавлению. Даже кладовая, с ее жуткими стражами, после безмолвия пешеры и экстатического дыхания ведьмы казалась столь же обыденной, как дворцовые кухни. Теперь он улавливал запахи ароматических масел, что Моргауза использовала при составлении своих терпких духов. Мысленно благодаря судьбу, принц задвинул задвижку и обернулся: королева опустила светильник на стол.

Казалось, она уже знала ответ на свой вопрос, потому что слова ее прозвучали весело:

— Ну что ж, Мордред, вот ты и заглянул в мой кристалл. Что ты увидел?

Не доверяя собственному голосу, мальчик покачал головой.

— Ничего? Ты хочешь сказать, что не разглядел ровным счетом ничего?

— Я видел озерцо морской воды. И слышал море, — хрипло отозвался Мордред.

— И только? В то время как заводь эта — средоточие магии?

К превеликому удивлению своего спутника, Моргауза улыбалась. По наивности, он ждал разочарования.

— Да, только вода и камень. Блики на камне. А один раз мне… мне показалось, будто что-то шевелится, но я подумал, это угорь.

— Рыбацкий сынок. — Королева рассмеялась, но на сей раз эпитет не заключал в себе издевки. — Да, там живет угорь. Его принесло волной в прошлом году. Ну что ж, Мордред, мальчик с моря, ты не пророк. Какими бы способностями ни обладала твоя родная мать, тебе они не передались.

— Да, госпожа.

В голосе Мордреда прозвучала неподдельная признательность. Он напрочь позабыл, что ему было велено высмотреть в заводи. Лишь бы допрос поскорее закончился! Едкий запах горящего масла, смешанный с приторными ароматами притираний, действовал на него угнетающе. В голове все мешалось. Даже шум моря доносился словно бы из другого мира. Он в ловушке, заперт в безмолвии этой древней и душной гробницы, наедине с чародейкой-королевой, которая ставит его в тупик своими расспросами и сбивает с толку непонятными перепадами настроения.

А Моргауза не спускала с него глаз, и под странным этим взглядом мальчик нервно передернул плечами, словно собственное тело, облаченное в знакомые одежды, вдруг показалось ему чужим. Скорее стремясь нарушить молчание, нежели из любопытства, Мордред спросил:

— А вы увидели что-нибудь в заводи, госпожа?

— О да, воистину. Оно все еще там, то самое видение, что являлось мне вчера и еще раньше, задолго до того, как прибыл посланец от Артура.

Голос ее звучал гулко и ровно, но в безжизненном воздухе эхо не пробуждалось.

— Я видела кристальный грот, а в нем — моего недруга, мертвого, на погребальном ложе, в окружении свеч; не сомневаюсь, что тело обращается в прах забвения, как гласило изреченное мною проклятие. И еще я видела самого Дракона, моего дражайшего братца Артура: он восседает под сенью своих золоченых башенок, рядом с бесплодной королевой, дожидаясь возвращения корабля к Инис-Втрину. А затем я увидела себя, вместе с моими сыновьями и с тобою, Мордред; так, все вместе, мы наконец-то вступили под сень врат Камелота с дарами для короля… наконец-то!.. И здесь видение погасло, но не раньше, чем я успела разглядеть, как он приближается, Мордред, сам Дракон… Ныне Дракон бескрыл и готов прислушаться к иным голосам, испробовать иную магию и возлечь с иными советницами…

При этих словах Моргауза рассмеялась, но звук этот леденил душу, так же как и взгляд.

— По старой памяти. Иди сюда, Мордред. Нет, светильник не трогай. Мы уже возвращаемся. Иди сюда. Ближе.

Мордред шагнул вперед и остановился прямо перед нею. Чтобы заглянуть сыну в глаза, ей пришлось запрокинуть голову. Королева протянула руки и обняла его за плечи.

— По старой памяти, — повторила она, улыбаясь.

— Госпожа? — хрипло повторил мальчик.

Ладони королевы крепче сомкнулись на его плечах. Затем она резко притянула Мордреда к себе, и, не успел тот догадаться, что она замышляет, Моргауза приподнялась на цыпочки и припала к его губам в долгом, затяжном поцелуе.

Потрясенный, отчасти взволнованный, растревоженный ароматом ее благовоний и нежданно чувственным поцелуем, Мордред застыл в ее объятиях, дрожа, но на этот раз не от холода и не от страха. Королева поцеловала его снова, и голос ее прозвучал на его устах медовой сладостью.

— У тебя губы твоего отца, Мордред.

Губы Лота? Мужа, который изменил ей и возлег с его, Мордреда, матерью? И она его целует? Возможно, даже желает? А почему бы и нет? Королева по-прежнему хороша собой, а он молод и столь же искушен в любовных делах, как любой из сверстников. Некая придворная дама охотно взялась преподать ему науку наслаждения, и еще одна девица, дочка пастуха, жившая достаточно далеко от дворца, высматривала его вдали, когда принц выезжал в ту сторону через вереск, а с моря задувал вечерний ветер… Мордред, воспитанный на островах, до поры не тронутых ни римской цивилизацией, ни христианской моралью, задумывался о грехе не больше, чем молодой зверь или один из древних кельтских богов, что скрываются в каменных курганах и проносятся на конях мимо отблеском радуги в солнечный день. Так почему тело его отпрянуло, а не потянулось к ней? Откуда это чувство, будто его коснулось нечто липкое и недоброе?

Внезапно Моргауза резко оттолкнула его и потянулась к светильнику. Подняла лампу, помедлила, оглядела мальчика снизу вверх тем же леденящим душу взглядом.

— Бывает, что дерево вымахает в полный рост и все равно остается саженцем, так-то, Мордред! Слишком похож на отца, и все-таки не вполне… Ладно, пошли. Я — туда, где меня дожидается терпеливый Габран, а ты — в детскую, к прочим малолеткам. Нужно ли напоминать, чтобы ты держал язык за зубами касательно всего того, что произошло нынче ночью, и никому не повторял моих слов?

Моргауза ждала ответа.

— Об этом, госпожа? Нет. Не нужно, — с трудом выговорил он.

— Об «этом»? О чем об «этом»? Обо всем, что ты видел или чего не видел. Надеюсь, видел ты достаточно, чтобы понять: ослушание к добру не приведет. Верно? Ну так поступай, как я велю, и беды с тобой не случится.

Моргауза молча пошла вперед; мальчик проследовал за нею по коридору и в переднюю. Ключ легко повернулся в замочной скважине, щедро смазанной жиром. Королева не произнесла ни слова, не удостоила спутника ни единым взглядом. Мордред развернулся и побежал от нее прочь — по стылым коридорам, через погруженный во тьму дворец, назад, в свою спальню.

Глава 10

В течение последующих дней Мордред пытался, вместе с остальными мальчишками и половиной оркнейцев в придачу, подобраться поближе к королевскому гонцу и перемолвиться с ним хоть словом. Что до островитян и младших принцев, то их снедало любопытство. На что похожа большая земля? А легендарный замок Камелот? А сам король, герой дюжины великих битв, и его красавица королева? А его друг Бедуир и прочие рыцари Сотоварищи?

Но никому, ни принцам, ни смердам, так и не удалось подступиться к гостю. После того, первого вечера, ночевал он на борту королевского корабля, а с наступлением утра сходил на берег и в сопровождении эскорта шествовал к королеве Моргаузе, якобы засвидетельствовать ей свое почтение, а на самом деле, как гласила молва, удостовериться, что приготовления идут достаточно быстро, чтобы не пропустить погожую осень.

Но королева не позволяла себя торопить. Ее корабль «Орк» стоял на якоре, почти готовый к отплытию, недоставало только последних штрихов. Мастера наводили лоск; в ход шли и позолота, и краска, а жены их, с иголками в руках, трудились над огромным узорчатым парусом.

В самом дворце прислужницы Моргаузы не покладая рук доканчивали, приводили в порядок и укладывали роскошные наряды, приготовленные королевой для прибытия в Камелот.

Сама Моргауза проводила немало часов в потаенном святилище под скалой. По слухам, она не столько советовалась с темной Богиней, сколько составляла мази, притирания и духи и некие хитрые снадобья, что якобы возвращают красоту и молодой задор.

А златокузнец Бельтан по-прежнему сидел за работой в своем закутке. Дары для Артура были уже готовы и уложены в набитый шерстью ларец, сделанный нарочно к этому случаю; теперь старик трудился над украшениями для самой Моргаузы. Кассо, немого раба, ходившего у него в помощниках, приставили ковать пряжки и броши для принцев. Хотя в отличие от хозяина художественным даром он не владел, однако рисунки Бельтана воспроизводил недурно и явно радовался, когда мальчики, обступив плавильную печку, наблюдали за его работой и беседовали промеж себя. Мордред, единственный из всех, попытался пообщаться и с подмастерьем, задавая вопросы, ответить на которые можно было кивком или покачиванием головы, но узнал лишь некоторые подробности о самом Кассо и дальше не продвинулся. Кассо родился рабом, он не всегда был нем — жестокий хозяин вырезал ему язык, и бедняга почитал себя счастливейшим из смертных, когда Бельтан принял его к себе и выучил ремеслу. Что за унылая участь, думал про себя Мордред, праздно дивясь довольному виду невольника; этот вид, если мальчик правильно его истолковал, свидетельствовал о том, что несчастный калека примирился с лишениями и нашел для себя достойное место в мире. Мордред, который отродясь не имел повода думать хорошо о ближнем своем, предположил, что раб, верно, втайне ведет вторую, вполне сносную жизнь, независимо от хозяина. Женщины, возможно? Кассо вполне мог себе позволить и это. Когда хозяин благополучно укладывался спать, а раб присоединялся к солдатам для игры в кости, у него всегда водились деньги, притом в изобилии: ему не составляло труда в свой черед поставить вина на всю честную компанию. Мордред знал, откуда эти богатства. Не от Бельтана, это точно; кто же платит своим рабам, ежели не считать случайных подарков? Но однажды, с месяц назад или около того, Мордред вышел на челне в море порыбачить в одиночестве и, припозднившись, возвратился в сумерках; иных ночей летом на островах и не бывает. У королевской пристани пришвартовалось небольшое торговое судно; большинство мореходов на ночь сошли на берег, но кое-кто из старших, по всему судя, еще оставался на борту. Мальчуган услышал мужской голос, а затем негромкое звяканье, словно из рук в руки переходили монеты. Привязывая лодку у причала в тени торгового судна, Мордред заметил, как некий человек проворно спустился по сходням и зашагал вверх, через город и ко дворцовым воротам. И с легкостью узнал Кассо. Итак, раб принимает частные заказы? Законные сделки незачем заключать в полночь. Ну что ж, всяк кормится как может, подумал про себя Мордред, пожал плечами и выбросил происшедшее из головы.

Наступил долгожданный день. Ясным октябрьским утром королева в сопровождении дам, пятеро мальчиков, Габран и старший дворецкий двинулись во главе торжественной процессии к причалу. Идущий позади слуга нес ларец с сокровищами, предназначенными для Артура, а второй — дары для правителя Регеда и его супруги, сестры Моргаузы. Мальчик-паж с трудом удерживал на привязи двух статных гончих островной породы, выбранных для короля Урбгена, а второй мальчуган, не скрывая страха, тащил на вытянутой руке крепкую, сплетенную из ивняка клетку, в которой рычала и фыркала молодая дикая кошка, пойманная для королевы Морганы, — любопытное добавление в ее коллекцию невиданных зверей, птиц и рептилий. Далее шествовал личный воинский эскорт Моргаузы, а замыкал процессию отряд королевских ратников с «Морского дракона» — почетное сопровождение, подозрительно напоминающее конвой.

Даже в безжалостном свете утра королева выглядела неотразимо. Волосы ее, омытые благоуханными эссенциями и перевитые золотом, переливались и блестели в лучах солнца. Подведенные глаза сияли. Обычно она предпочитала яркие цвета, но сегодня оделась в черное; строгое платье отчасти возвращало фигуре, слегка располневшей после родов, хрупкую гибкость девичества и выгодно оттеняло драгоценные камни и кремовую матовость кожи. Она шла, вскинув голову, с видом уверенным и властным. По обе стороны дороги толпились островитяне, выкрикивая приветствия и благословения. Изнеженная королева не так уж часто баловала подданных подобными «выходами в свет» с тех пор, как оказалась в изгнании на здешних берегах, но ныне подарила им зрелище воистину великолепное. Шутка ли — настоящая королевская процессия: тут и монархиня, и принцы, и вооруженный, искрящийся драгоценностями эскорт, и в довершение всего на заднем плане — корабль самого владыки Артура с драконьим знаменем, коему предстоит сопроводить «Орка» к большой земле.

«Орк» наконец-то поднял паруса и вырулил в пролив между королевским островом и соседним. За кормой, там, где пенилась кильватерная струя, скользил «Морской дракон»: гончий пес, неумолимо направляющий олениху и ее пятерых оленят к югу, прямехонько в сети, расставленные для них верховным королем Артуром.

Теперь, когда Оркнеи остались за кормой, а королева и ее семейство благополучно разместились на борту, капитан «Морского дракона» не видел причин торопиться: верховный король все еще находился в Бретани, так что приезд Моргаузы вполне возможно было оттянуть до возвращения Артура в Камелот. Но бывалый корабельщик благоразумно отвел на путешествие время с запасом — на случай, если корабль попадет в шторм, что и произошло очень скоро. Во время прохода через Мюир Орк — пролив Оркнейского моря, разделяющий большую землю и внешние острова, — налетели ветра едва ли не ураганной силы, расшвыряли корабли в разные стороны, и даже самые стойкие из путешественников предпочли укрыться в трюме. Непогода бушевала несколько дней, но наконец буря стихла и оркнейский корабль, лавируя против ветра, вошел в защищенное устье реки Итуны и бросил там якорь. Спустя несколько часов до той же пристани с трудом добрался «Морской дракон»; выяснилось, что оркнейцы пока еще на борту, но собираются сойти на берег и ехать в Лyгуваллиум, столицу Регеда, в гости к королю Урбгену и королеве Моргане.

Капитан «Морского дракона» отлично сознавал, что выступает скорее в роли конвоя, нежели почетного эскорта, и тем не менее не видел причин воспрепятствовать путешествию. Урбген Регедский, пусть королева его и провинилась изрядно перед братом своим Артуром, всегда оставался преданным слугой верховному королю; владыка бдительно приглядит за тем, чтобы Моргауза и ее драгоценные отпрыски никуда не делись, покуда корабельщики чинят пострадавшие от урагана корабли.

Сама Моргауза о разрешении спрашивать и не думала: она уже отправила сестре письмо, заранее упреждая о приезде. Теперь вперед выслали гонца, и наконец отряд, в сопровождении столь же надежного эскорта, как и прежде, выехал к замку короля Урбгена.

Мордреду дорога показалась чересчур короткой. Едва отряд отъехал от берега и двинулся через холмы в глубь страны, мальчик оказался в краях, доселе невиданных; ничего подобного он и вообразить себе не мог.

Сперва его потрясло обилие деревьев. На Оркнеях росли лишь чахлая ольха да береза, да колючий кустарник, истрепанный ветром, льнул к земле, укрывшись в неглубоких лощинах. А здесь деревья были повсюду, огромные и раскидистые, и вокруг каждого — свой островок тени, и туг же — целая колония кустов, и папоротников, и ползучих растений. У подножия холмов шумели густые дубравы, выше по склону их сменяли сосны, поднимаясь вплоть до основания самых головокружительных утесов. В каждом распадке между холмами теснились еще деревья: рябины, и остролист, и береза; ущелья, густо поросшие лесом, казались подвешенными на серебристых горных хребтах, точно веревки, что некогда удерживали кровлю отчего дома. Ива и ольха обрамляли каждый ручеек, а вдоль дорог, и на склонах, ограждающих вересковые пустоши, и у каждого дома, у каждого загона для овец, росли еще деревья, и еще, все одетые в красновато-коричневые, золотые и ярко-алые тона осени, оттененные черными проблесками остролиста и темным колером сосен. Вдоль дороги, по которой ехал отряд, спелые орехи падали под ноги из бахромчатых чашечек, а под серебряной осенней паутиной, точно фанаты, поблескивали поздние ежевичины. Гарет возбужденно указал на блестящую слепозмейку, уползающую в заросли, а Мордред приметил ланей, что следили за проезжающими из папоротников на опушке леса, неподвижные и пятнистые, точно дерн под их копытцами.

Раз, когда дорога увела их через высокий перевал, между гребнями холмов открылись голубые горизонты; Мордред придержал коня и уставился во все глаза. Впервые взгляд его устремлялся вдаль — и не видел моря. На мили и мили вокруг единственным источником воды были небольшие каровые озера, мерцающие в висячих долинах, да питающие их ручьи, что светлыми ленточками сбегали вниз по серым скалам. Синие холмы вздымались один за другим, а еще дальше громоздилась гигантская горная цепь с четырехугольной, одетой в белое вершиной. Гора или облако? Все едино. Это большая земля, королевство из королевств, суть снов и грез.

Тут подъехал один из стражников, улыбаясь, окликнул мальчика, и Мордред возвратился к отряду.

Впоследствии первое посешение Регеда вспоминалось ему крайне смутно. Замок был огромен, переполнен, величествен и неспокоен. Мальчиков немедленно сдали с рук на руки сыновьям короля; создавалось неприятное впечатление, что их попросту спровадили с глаз долой, пока улаживается некое несогласие, им толком не разъясненное. Король Урбген, воплощенная учтивость, был рассеян и лаконичен; королева Моргана так и не появилась. Похоже, с недавних пор ее держали взаперти, или, по сути дела, в заточении.

— Здесь замешан меч, — сообщил Гавейн, случайно подслушавший разговор в караульном помешении. — Меч верховного короля. Моргана похитила клинок из Камелота, пока король был в отъезде, а взамен оставила подложный.

— Дело не только в мече, — уточнил Гахерис. — Она завела любовника и отдала меч ему. Но верховный король все равно убил негодяя, а теперь король Урбген хочет развестись с ней.

— Кто тебе сказал? Твой дядя ни за что не позволит ему так обойтись с собственной сестрой, чего бы уж там она ни натворила.

— еще как позволит! Украсть меч — это же предательство. Так что верховный король непременно разрешит Урбгену развод, — горячо доказывал Гахерис. — Что до любовника…

Но тут подоспел Габран с сообщением о том, что принцев требуют в конюшни, и даже Гахерис, особым тактом не отличавшийся, счел за лучшее отложить спор до более удобного времени.

Кое-что — самую малость! — удалось выведать у двоих сыновей Урбгена. То были взрослые мужи, дети короля от первого брака; эти закаленные воины поначалу гордились союзом отца с младшей сестрою Артура, но теперь от души желали избавиться от мачехи и готовы были поддержать ходатайство Урбгена о расторжении брака.

Правда вроде бы заключалась в следующем. Моргана, связанная узами брака с человеком на много лет старше нее, избрала в любовники одного из Артуровых рыцарей, юнца по имени Акколон, отважного, честолюбивого и пылкого. Пока Артур был в отъезде, она убедила своего воздыхателя похитить прославленный меч Калибурн — люди называли его Мечом Британии — и привезти сокровище в Регед, подменив его другим клинком, что втайне отковал один из пособников Морганы где-то на севере.

Чего именно добивалась королева, никто так и не понял до конца. Вряд ли она надеялась, что юный Акколон, даже убрав с дороги Урбгена, сочетавшись браком с Морганой и с Мечом Британии в руках, сможет заменить Артура на троне верховного короля. Скорее всего, она просто воспользовалась любовником ради исполнения собственных честолюбивых замыслов, и то, что она впоследствии наговорила Урбгену, в основных чертах соответствовало истине. Моргана уверяла, будто ей снились сны, наводящие на мысль о внезапной гибели Артура в чужих землях. И, чтобы предотвратить неизбежные беспорядки и распри, она взялась раздобыть символический Меч Британии для короля Урбгена, этого испытанного в боях героя дюжины битв и супруга единственной законной сестры Артура. Правда, сам Артур объявил своим наследником герцога Корнуэльского, но ведь герцог Кадор мертв, а сын его Константин — еще дитя…

Так говорила королева. Что до подмены королевского меча жалкой подделкой, так это, уверяла Моргана, не более чем уловка, упрощающая похищение. Меч обычно висел над троном короля в Круглом зале Камелота, и ныне со стены его снимали лишь для церемоний и битв. Подложный клинок повесили только для отвода глаз. Но история вполне могла закончиться и трагически. Артур вернулся из странствий живой и невредимый, и Акколон, страшась за себя и Моргану в случае, если обман раскроется, вызвал короля на поединок и с собственным добрым мечом вышел против Артура, вооруженного лишь хрупким слепком с Калибурна. Исход битвы уже стал частью легенды о короле, что с каждым днем обрастала все новыми подробностями. Невзирая на подлое преимущество, Акколон пал; Моргана, опасаясь мести брата и мужа, сообщала всем и каждому, что битву затеяла не она, а Акколон, а поскольку юноша погиб, возразить было некому. Если она и оплакивала погибшего любовника, то делала это втайне. Перед теми, кто соглашался прислушаться, Моргана порицала его безрассудство и отстаивала свою преданность — ложно понятую, признавала она, но искреннюю и глубокую — брату Артуру и собственному супругу и повелителю.

Отсюда переполох в замке. Пока еще ничего определенного не решили. Леди Нимуэ, сменившая Мерлина в роли советницы Артура и, по слухам, унаследовавшая могущество колдуна, отправилась на север за мечом. Доставленное ею послание не сулило ничего доброго. Артур не собирался прощать сестре проступка, воспринятого им как предательство, а буде Урбген пожелает покарать супружескую неверность, король давал ему дозволение обойтись с королевой-прелюбодейкой, как тому захочется.

До сих пор король Регеда не настолько доверял себе, чтобы переговорить с женой, не говоря уже о том, чтобы ее судить. Леди Нимуэ все еще гостила в Лугуваллиуме, хотя и не в самом замке; к превеликому облегчению Урбгена, она отклонила его приглашение и обосновалась в городе. Урбгену (как сам он доверительно жаловался сыновьям) осточертели женщины вместе с их нелепой возней со снами и колдовством. Он бы охотно дал Моргаузе от ворот поворот, да только благовидного предлога к тому не нашлось; кроме того, ему любопытно было взглянуть на Оркнейскую ведьму и ее сыновей. И вот могущественный король Урбген опасливо лавировал между Нимуэ и Моргаузой, позволяя последней навещать провинившуюся супругу и беседовать с ней сколько вздумается, и молил судьбу, чтобы первая, теперь, когда дела ее на севере завершились, покинула бы Лугуваллиум, так и не столкнувшись лицом к лицу со своей давней противницей.

Глава 11

На третий день пребывания в Регеде, после ужина, ускользнув от сводных братьев, Мордред один возвращался из пиршественного зала в отведенные принцам покои. Путь его лег через угодья, отделяющие основные замковые постройки от реки.

Здесь раскинулся сад, посаженный и лелеемый ради удовольствия королевы Морганы, окна ее выходили на клумбы с розами и цветущие кустарники и лужайки, что спускались к самой воде. Сейчас сухие стебли лилий торчали из зарослей шиповника и облетевшей жимолости, а грибные кольца выделялись в траве темно-зелеными пятнами. Отметины на стенах под окнами королевы указывали на то, что здесь висели клетки с певчими птицами; на зиму их внесли внутрь. У речного берега праздно плавали лебеди, не иначе как дожидаясь угощения, что королева приносила им в более спокойные дни; на высокой сосне угнездилась на ночлег пара белоснежных павлинов, точно гигантские привидения. Летом, надо думать, здесь было на диво красиво, в царстве благоухания, и ярких красок, и пения птиц, но сейчас, промозглым и сырым осенним вечером, сад казался унылым и заброшенным и пахло в нем палой листвой и тиной.

Но Мордред все равно задержался здесь, завороженный этим новым роскошеством большой земли. Прежде ему не доводилось видеть садов; ему и в голову не приходило, что участок земли можно тщательно возделать и засадить только красоты ради, для услады владельца. Накануне он подметил из окна статую — точно призрак на фоне сплетения темных крон. И теперь решил разглядеть ее поближе.

Странная то была статуя. Девушка в воздушных одеждах наклонилась, словно чтобы выплеснуть воду из заморской раковины в каменную чашу у ног. До сих пор Мордреду встречались только грубые изваяния островных богов, эти каменные идолы с недреманным взглядом. А красавица казалась живой. Пятна серого лишайника, испещрившие ее руки и платье, терялись среди теней в сумеречном полумраке. Фонтан иссяк, раковина опустела, но в каменном бассейне еще плескалась вода с остатками летних лилий. Под почерневшими листьями лениво шевелили плавниками рыбы.

Отвернувшись от иссякшего фонтана, Мордред неспешно побрел через лужайку к речному берегу и к лебедям. Там, у воды, обнаружилась прелестная беседка, мощенная мозаичными плитами: кирпичная стена, густо увитая виноградными лозами, надежно отгораживала ее от дворцовых окон. Подлокотники изогнутой каменной скамьи были богато изукрашены виноградными гроздьями и купидонами.

На скамье что-то лежало. Мордред подошел взглянуть. Вышивание в пяльцах: прямоугольный кусок ткани с изящным недоконченным узором из земляничных ягод, цветов и листьев. Мальчик с любопытством подобрал вещицу и обнаружил, что льняное полотно отсырело, запачкалось о камень. Верно, позабытое вышивание пролежало здесь не один день. Мордреду не суждено было узнать, что сама королева Моргана выронила пяльцы, когда в условленное место тайных свиданий ей доставили вести о гибели возлюбленного. С того самого дня она в саду не бывала.

Мордред отложил испорченное вышивание обратно на скамью и возвратился через лужайку назад, к тропе под окнами. В это самое мгновение в одном из окон зажегся свет и отчетливо зазвучали голоса. Первый, нарочито громкий, как если бы собеседницей владели гнев или обида, казался незнакомым, но второй, ответный, принадлежал Моргаузе. Мальчуган расслышал слова «корабль», «Камелот», а затем «принцы» и, не задумываясь, свернул с тропинки, шагнул к стене, встал под окном и навострил уши.

Окна не были застеклены, но располагались высоко, на изрядном расстоянии над его головой. Так что Мордред слышал разговор лишь урывками, когда женщины повышали голос или подходили ближе к проему. Моргана — ибо первый голос, как выяснилось, принадлежал ей, — похоже, беспокойно металась по комнате взад-вперед, почти не владея собой.

— Если Урбген отошлет меня… Если он осмелится! Меня, родную сестру верховного короля! Которая грешна лишь в том, что поступила неразумно, радея о братнем королевстве и из любви к своему господину! Моя ли вина, если Акколон потерял голову от любви ко мне? Моя ли вина, если он бросил вызов Артуру? Все, что я сделала…

— Да ладно, ладно, эту байку я уже слышала, — нетерпеливо оборвала ее Моргауза, не выказывая ни малейшего сочувствия, — Пощади, прошу тебя! Но удалось ли тебе убедить Урбгена?

— Он не желает говорить со мной. Если бы мне только к нему подобраться…

— К чему ждать? — снова перебила сестру Моргауза, скрывая презрение за шутливым тоном. — Ты королева Регеда, и ты рассказываешь всем и каждому, кто только согласен прислушаться, что от супруга и господина ты не заслужила ничего, кроме благодарности, ну и, может быть, немного снисходительности за недомыслие. Так зачем прятаться? На твоем месте, сестра, я бы надела лучшее платье и венец королевы Регеда и явилась бы в залу в сопровождении свиты, в то время когда он трапезует или держит совет. Урбгену волей-неволей пришлось бы тебя выслушать. Если он еще ничего не решил, он не дерзнет оскорбить сестру Артура на глазах у всего двора.

— В присутствии Нимуэ-то? — горько осведомилась Моргана.

— Нимуэ? — озадаченно переспросила Моргауза. — Мерлино-ва потаскушка? Она все еще здесь?

— Да, здесь. И теперь она тоже королева, сестрица, так что придержи язык! По смерти старого чародея она вышла замуж за Пелеаса, ты разве не знаешь? Она отослала меч на юг, но сама осталась, поселилась где-то в городе. Урбген, надо думать, тебе о том не сказал? Молчит, словно в рот воды набрал, и про себя надеется, что вы не столкнетесь нос к носу! — Коротко, язвительно рассмеявшись, Моргана отвернулась. — О, эти мужчины! Я их презираю, клянусь Гекатой! В их руках — вся власть, а смелости — ни на грош! Ведь Урбген ее боится… да и меня… и тебя тоже, надо думать! Словно увалень-пес среди разъяренных кошек… Ну да ладно, может, ты и права… Может быть…

Остального Мордред не расслышал. Но продолжал ждать, хотя эта тема особого интереса в нем не вызывала.

Последствия провинности королевы и гнев короля никоим образом его не затрагивали. Но то, что мальчик услышал о репутации Морганы, его заинтриговало. А как небрежно собеседницы перебрасывались прославленными именами, что до сих пор поминались лишь в преданиях, рассказанных при свече…

Спустя минуту-другую, когда снова стало возможно различать слова, Мордред наконец-то услышал нечто, заставившее его насторожиться. На сей раз говорила Моргауза:

— Когда Артур вернется домой, ты к нему отправишься?

— У меня нет выхода. Он послал за мною; говорят, будто Урбген уже распоряжается насчет эскорта.

— То есть конвоя?

— А кабы и так, тебе-то с чего улыбаться, Моргауза? Как, по-твоему, следует назвать твой эскорт из королевских ратников, увозящий тебя на юг по приказу Артура?

Голос так и сочился злорадством. И Моргауза не замедлила с ответом:

— Обстоятельства несколько иные, знаешь ли. Уж я-то никогда не изменяла своему лорду…

— Ха! Во всяком случае, после того, как он на тебе женился!

— И никогда не предавала Артура…

— Нет? — истерически расхохоталась Моргана. — Да, пожалуй что и не предавала! Предательство — не совсем то слово, верно? Да и королем он в ту пору еще не был, здесь я согласна!

— Не понимаю, о чем ты, сестра, и понимать не желаю. Или ты пытаешься обвинить меня…

— Да ладно тебе, Моргауза! Да об этом всяк и каждый знает! Тем паче здесь, в замке! Хорошо, допустим, с той поры много воды утекло. Но неужто ты думаешь, что Артур послал за тобою, воспомнив о добрых старых временах? Неужто ты всерьез веришь, будто он жаждет твоего общества! Даже по смерти Мерлина Артур ни за что не вернет тебя ко двору. Уж поверь, ему нужны только дети, и, заполучив их…

— Артур и пальцем не тронет Лотовых детей! — резко воскликнула Моргауза, в первый раз возвышая голос. — Даже он на такое не осмелится! Да и зачем бы? Какая бы уж там за распря ни разделяла их с Лотом в далеком прошлом, Лот погиб, сражаясь под драконьим знаменем, и, стало быть, Артур воздаст почести его сыновьям. Владыка должен поддержать права Гавейна; выбора у него нет. Он не допустит, чтобы поползли слухи, будто король вздумал довести избиение младенцев до конца.

Моргана подошла к самому окну. Голос ее, приглушенный и срывающийся, тем не менее слышался вполне отчетливо.

— Довести до конца? Артур его и не начинал. Да брось ты, не смотри на меня так! Об этом тоже известно всем и каждому. Ведь это не Артур отдал приказ истребить детей. И не Мерлин, если на то пошло. Уж предо мной-то лицемерить незачем, Моргауза.

— Все это в прошлом, как и то, другое, — помолчав, отозвалась королева Оркнеев, равнодушно, как и раньше. — А что до твоих слов, если бы Артуру понадобились только мальчишки, тогда незачем было посылать и за мной; забрал бы их — и довольно. Но нет, мне приказано лично доставить детей к нему в Камелот. И называй его как знаешь, но эскорт воистину королевский. Вот увидишь, сестра: я снова займу подобающее мне место, и сыновья мои — тоже.

— А бастард? Что, по-твоему, станется с ним? Или, правильнее сказать, что ты замышляешь с ним делать?

— Замышляю?

Голос Морганы зазвенел торжеством.

— Ага, теперь пташка запоет по-иному, верно? Я попала в самую точку. Здесь-то и заключена опасность, Моргауза, и ты об этом знаешь. Ты вольна измышлять любые байки, но одного взгляда на мальчишку достаточно, чтобы догадаться об истине… Убийство не состоялось; ну и что теперь? Ведь Мерлин предсказывал, что случится, если оставить его в живых. Да, избиение младенцев — дело прошлое, но кто знает, как поступит Артур теперь, когда наконец-то отыскал его?

Фраза оборвалась на полуслове: где-то открылась и снова захлопнулась дверь. Зазвучали шаги, затем голос слуги, явившегося с каким-то поручением; обе королевы отошли в глубину комнаты. Кто-то, возможно тот же самый слуга, выглянул из окна. Мордред вжался в стену. Укрывшись в тени, он застыл неподвижно и ждал. Но вот проем освешенного окна опустел. Прямоугольник света снова выделялся на лужайке ярким пятном. Мальчуган неслышно бросился назад, в отведенную принцам спальню.

В Регеде Мордреду досталось отдельное ложе. Его тюфяк лежал у самой двери, отделенный от прочих каменной переборкой.

За уступом разместились Гавейн с Гаретом. Оба уже спали. Из противоположного конца комнаты донесся шепот Агравейна, Гахерис проворчал что-то себе под нос и перекатился на другой бок. Мордред тихонько пожелал братьям доброй ночи, затем, не раздеваясь, нырнул под одеяло и затаился, выжидая своего часа.

Мальчик лежал неподвижно, стараясь дышать как можно ровнее, пытаясь обуздать мятущийся хаос мыслей. Итак, он не ошибся! Случайность, заставившая его пройти через сад, подтвердила это! Его везут на юг не с почетом, как одного из принцев, но ради некой цели, разгадать которую он не в состоянии, но опасность чувствует всем своим существом! Возможно, его ждет тюрьма или даже — визгливое злорадство в голосе Морганы заставляло заподозрить самое худшее — смерть от руки верховного короля. На покровительство Моргаузы, которое, вплоть до ночи в подземном святилище, мальчуган принимал с благодарностью, похоже, рассчитывать бесполезно. Королева бессильна защитить пасынка, да, судя по речам, не особо-то и озабочена его участью.

Мордред приподнял голову над жесткой подушкой и прислушался. Ни звука; тишину нарушает только тихое, размеренное дыхание спящих. Но во дворе люд бодрствует, в замке кипит жизнь. Ворота наверняка еще открыты, но скоро их запрут и выставят ночную стражу. Завтра, в числе оркнейских гостей, в сопровождении надежного эскорта, он отправится назад, к кораблю, а затем прямиком в Камелот, навстречу своей судьбе. Очень может быть, что «Орк» ни разу больше не пристанет к берегу до самого Инис-Витрина, острова, что союзник Артура король Мельвас удерживает от имени короля. Если бежать, то сейчас.

Решение пришло неожиданно. Словно всегда было здесь, наготове, неизбежное и неотвратимое, и дожидалось лишь подходящего момента. Мальчик осторожно уселся, откинул покрывало. Руки заметно дрожали; это его разозлило. Он привык жить сам по себе, разве нет? В известном смысле, с самого своего рождения он был предоставлен самому себе, а теперь снова окажется в одиночестве, вот и все. Никаких уз рвать не придется. Единственную привязанность, которую он когда-либо знал, много лет назад поглотило пламя той роковой ночи. Теперь он волк-одиночка; он Мордред, а Мордред полагается только на Мордреда, и более ни на кого, и — с нескрываемым облегчением он наконец-то отрекся от настороженной признательности — уж тем паче не на женщину.

Мордред соскользнул с постели и за каких-нибудь пару минут собрал свои вещи. Плащ из плотной красновато-коричневой шерстяной ткани, пояс и оружие, драгоценный рог для питья, лайковый мешочек с монетами, заботливо сбереженными за прошедшие годы. На нем было парадное платье; смена одежды осталась на борту «Орка», но тут уж ничего не поделаешь. Беглец уложил одеяло так, чтобы на первый взгляд казалось, будто постель не пуста, затем на цыпочках выбрался из комнаты и с неистово бьющимся сердцем прошел через лабиринт пустынных коридоров во двор. Сам того не ведая, он миновал ту самую комнату, где юный Артур возлег со сводной сестрой Моргаузой.

Двор, ярко освешенный в любое время, в этот час ночи обычно пустовал — с ужином уже покончили и солдаты разошлись спать либо, рассевшись вокруг костров, играли в кости. Безусловно, стражу выставили; возможно, один-два пса рыщут в поисках съестного, но Мордред полагал, что сумеет выбраться за ворота, хоронясь в тени, пока часовые отвлекутся на что-нибудь другое.

Но сегодня, несмотря на поздний час, во дворе царила суматоха. Вдоль лестницы, что поднималась к главному входу в замок, выстроились слуги, одетые в цвета дома. Среди них Мордред узнал двух старших дворецких короля. Один из них жестом отослал пару слуг с факелами к главным воротам, распахнутым настежь. Слуги выбежали наружу и остались ждать там, освещая путь к мосту. Свет в одной из конюшен, гулкий перестук копыт и голоса свидетельствовали о том, что там седлают лошадей.

Мордред отпрянул назад, в непроглядную тень дверного проема. Первое потрясение страха уступило место надежде. Если гости покидают замок в столь поздний час, может, во всеобщей неразберихе ему удастся выскользнуть незамеченным, смешавшись с толпою слуг.

Шум и суета на верхней площадке замковой лестницы возвестили о появлении короля. Урбген вышел вместе с двумя сыновьями, все трое — в тех же самых одеждах, в которых восседали за вечерней трапезой. С ними явилась и дама. Мордред, которому так и не довелось воочию увидеть королеву Моргану, на минуту задумался, а не она ли это, но дама оделась для путешествия, а манеры ее никоим образом не наводили на мысль о провинившейся жене, не уверенной в прошении супруга и повелителя. Она была молода и ехала, судя по всему, без эскорта, если не считать двух вооруженных слуг, но держалась так, словно привыкла к знакам почтения, и внимательно наблюдающему мальчику показалось, что король Урбген, разговаривая с нею, уважительно склонился к собеседнице. Владыка Регеда что-то горячо доказывал; возможно, уговаривал гостью отложить отъезд до более благоприятного часа, но (как зорко подметил Мордред) не слишком-то настаивал. Леди поблагодарила его — мило, но непреклонно, — протянула руку обоим принцам, затем стремительно сбежала вниз по ступеням, едва из конюшен вывели лошадей.

Дама прошла совсем близко от двери, где стоял Мордред; мальчик успел-таки рассмотреть ее лицо. Да, незнакомка была и юна, и красива, но ощущались в ней несгибаемая сила и твердость, от которых даже в спокойную минуту веяло холодом. Вуаль, прикрывавшая темные волосы, крепилась на тонком золотом венчике. Королева, да. Но не только. Мордред тотчас же понял, кто перед ним. Нимуэ, возлюбленная и преемница Мерлина, королевского чародея; Нимуэ, «второй Мерлин», та самая ведьма, которая, судя по всему, внушала неподдельный страх обеим Артуровым сестрицам, несмотря на всю их злобную браваду.

Урбген сам подсадил гостью в седло. Двое вооруженных слуг вскочили на коней.

Нимуэ снова заговорила, на этот раз улыбаясь; похоже, успокаивала короля. Затем протянула ему руку; Урбген поднес ее к губам и отступил назад. Леди развернула коня к воротам, но едва тот шагнул вперед, она натянула поводья. Вскинула голову, огляделась по сторонам. Мордреда она не заметила — мальчик вжался в стену, слившись с темнотой, — но резко бросила королю:

— Король Урбген, со мною едут эти двое, и более ни души. Проследи за тем, чтобы за мною закрыли ворота, и выстави стражу у гостевых покоев. Вижу, ты меня понял. Следи за хищною птицей и ее выводком. Мне привиделось во сне, будто один из них уже оперился и рвется в полет. Если ты ценишь расположение Артура, держи клетку запертой и пригляди, чтобы все прибыли к королю в целости и сохранности.

Дожидаться ответа Нимуэ не стала. Каблучок качнулся, конь рванулся вперед. Двое слуг поскакали следом. Король проводил гостью долгим, завороженным взглядом, затем, стряхнув с себя удрученную задумчивость, рявкнул приказ. Сбежались факельщики, ворота со скрипом захлопнулись. С лязгом опустилась решетка. Часовые под строгим взглядом своего господина застыли по стойке «смирно». Король сказал несколько слов дежурному капитану и вместе с сыновьями направился обратно в замок. Дворецкие и слуги последовали за ними.

Долее Мордред не ждал. Он прокрался назад, стараясь держаться в тени, и метнулся к ближайшей двери, что вывела бы его на ту половину замка, где разместились мальчики. Дверь выходила в коридор, где размещались мастерские и кладовые. В столь поздний час там не было ни души. Мордред проскользнул внутрь и побежал что есть мочи.

Первой его мыслью было возвратиться в спальню до того, как у порога выставят стражу, но, пробегая по коридору вдоль целого ряда дверей — и запертых, и закрытых только на задвижку, и распахнутых настежь, — Мордред осознал, что есть еще один путь к свободе. Окна. Комнаты по левую сторону выходили точнехонько на речной берег. До земли высоко, но не настолько, чтобы ловкий, проворный мальчишка не сумел благополучно спрыгнуть; что до реки, в это время года переправа окажется делом не из приятных, однако попытаться стоит. А может, ему повезет, и на мосту стражи не окажется.

Мордред остановился, заглянул в ближайшую открытую дверь. Бесполезно: окно зарешечено. На следующей двери красовался висячий замок. Третья была затворена, но не заперта. Мальчуган толкнул ее рукой и опасливо переступил порог.

Внутри обнаружилось что-то вроде кладовой, только пахло в ней как-то странно и раздавались странные звуки — беспокойный шорох и царапание, щебет, и то и дело — писк и шум крыльев. Ну конечно! Птицы королевы! Здесь размещались клетки. Мальчуган едва взглянул в их сторону. На окне решеток не оказалось, но проем был узок. Неужто не протиснуться? Беглец стремительно пересек комнату. На клинообразном подоконнике притулилась одна из клеток. Мордред ухватил ее обеими руками, чтобы переставить на пол.

Что-то зашипело по-гадючьи, злобно фыркнуло, хлестко ударило острым. Мальчуган выронил клетку и отскочил назад: тыльная сторона руки сочилась кровью. Мордред поднес взрезанную кисть к губам и ощутил солоноватый привкус. В клетке вспыхнули два ослепительно зеленых огня, глухое, угрожающее ворчание срывалось на визг.

Дикая кошка! Она забилась в самый дальний угол клетки: перепуганная, но вполне способная напугать обидчика. Маленькие, плоские уши плотно прижаты, неразличимы среди вздыбленной шерсти. Клыки оскалены. Лапа занесена снова — во всеоружии и наготове.

Мордред, в бешенстве от боли и пережитого страха, поступил так, как привык. В воздухе блеснул нож. При виде лезвия дикая кошка — будь то инстинкт или узнавание — яростно прыгнула вперед, вооруженная лапа наотмашь хлестнула промеж прутьев. еще удар, еще; зверь вжался в стенку, упрямо пытаясь достать недруга. Лапа и грудь запачкались в крови, но не человечьей; кто-то протолкнул внутрь дохлую крысу. Кошка не стала есть подачку, но запекшаяся кровь пятнала прутья и пол, и из клетки разило вонью.

Мордред медленно опустил нож. Он многое знал о диких кошках — как всякий оркнейский поселянин; эту, понятное дело, словили после того, как перебили весь выводок вместе с матерью. И вот она здесь — совсем еще котенок, такая маленькая, такая свирепая и храбрая, заперта в вонючей клетке на усладу королеве. Да и велика ли услада? Приручить зверя не удастся, это ясно. Дикарку задразнят, заставят драться, может, натравят собак; кошка выцарапает им глаза и искалечит прежде, чем псы ее прикончат. Или просто откажется есть и умрет. К крысе звереныш так и не притронулся.

Окно оказалось слишком узким: не пролезть! Мордред постоял, слизывая кровь с руки, борясь с разочарованием, что грозило позорно перерасти в страх. Затем усилием юли мальчик взял себя в руки. Случай еще представится. До Камелота путь неблизкий. А едва оказавшись за пределами замка, он всем докажет, что в плену его не удержать. Пусть попробуют хоть пальцем его тронуть! Он под стать этой кошке, он не ручной зверек, не станет сидеть в клетке и покорно дожидаться смерти. Он будет драться.

Кошка снова ударила лапой, но до врага не дотянулась. Мордред огляделся, увидел шест с развилиной на конце вроде тех, какими сборщики урожая ловят гадюк, подхватил им клетку и развернул крышкообразной дверцей к окну. Клетка заполнила почти весь проем. Мальчик просунул шест в петлю и осторожно приподнял плетеную дверцу. Вместе с ней приподнялась и тушка крысы; зафырчав, кошка ударила по новому, движущемуся врагу. Но лапа встретила на пути лишь воздух. Звереныш застыл неподвижно, лишь подрагивала вздыбленная шерсть да подергивался кончик хвоста. Затем, медленно, подкрадываясь к свободе, точно к добыче, кошка подобралась к краю корзинки, выскользнула на подоконник и глянула вниз.

Мордред не заметил, как она исчезла. еще мгновение назад кошка была здесь, в плену, а в следующее мгновение канула в вольную ночь.

Второй пленник вытащил клетку из оконного проема, что для него самого оказался чересчур тесным, бросил ее на пол и осторожно поставил шест на место.

У дверей спальни уже выставили стражу. Часовой взял оружие на изготовку, но, разглядев, кто перед ним, неловко затоптался и опустил копье.

Мордред предусмотрительно завернулся в шерстяной плащ, крепко прижимая к себе под тканью все свое добро и пряча раненую руку. В лице его читалось лишь легкое удивление.

— Охрана? Что-то произошло?

— Приказ короля, господин.

Лицо стражника было непроницаемо.

— Приказ не пускать меня внутрь? Или не выпускать?

— Не выпускать… э-э-э, то есть я хочу сказать, приглядеть за вами, чтобы не стряслось чего, господин. — Стражник откашлялся, явно ощущая себя неуютно, и начал сначала: — Я-то думал, вы все внутри и крепко спите. Вы, надо думать, были у госпожи королевы?

— А, так король распорядился еще и о том, чтобы ему доносили о каждом нашем шаге? — Мордред выдержал эффектную паузу, пока стражник переминался с ноги на ногу, затем улыбнулся, — Нет, я был не у королевы Моргаузы. Вы всегда допрашиваете гостей короля, где они проводят ночи?

Стражник медленно открыл рот. Мордред читал собеседника, точно раскрытую книгу: вот он изумился, позабавился, ощутил себя сообщником. Принц запустил свободную руку в сумку у пояса и извлек монету.

Говорили они и без того тихо, но Мордред еще понизил голос:

— Ты ведь никому не скажешь?

Стражник расслабился, ухмыльнулся:

— Конечно нет, молодой господин. Прощения просим. Спасибо, молодой господин. Доброй ночи, молодой господин.

Мордред прошел мимо него и тихонько проскользнул в спальню.

Несмотря на все предосторожности, он обнаружил, что Гавейн бодрствует: опершись о локоть, принц потянулся к кинжалу.

— Кто здесь?

— Мордред. Говори тише. Все в порядке.

— Где ты был? Я думал, ты давно спишь.

Мордред, по обыкновению своему, отмолчался.

Мальчик давно обнаружил, что, ежели не ответить на щекотливый вопрос, собеседник вряд ли задаст его вторично. Он понятия не имел, что подобное открытие делается обычно в более зрелые лета, а слабым натурам и вовсе недоступно. Он направился к своему тюфяку и, оказавшись под прикрытием каменной переборки, бросил узелок на кровать, а поверх — плащ. Незачем Гавейну знать, что под плащом он одет.

— Я вроде бы слышал голоса, — прошептал Гавейн.

— У дверей поставили часового. Я с ним говорил.

— А! — Гавейн, как и рассчитывал Мордред, не придал этому особого значения. Возможно, даже не осознал, что стражу в Регеде выставили впервые. И про себя, верно, решил, что сводный братец всего лишь выходил по нужде. Мордред откинулся на подушку. — Верно, это меня и разбудило. Который час?

— Должно быть, далеко за полночь, — тихо отозвался Мордред, заматывая платком оцарапанную руку. — А завтра рано выезжать. Надо бы выспаться. Доброй ночи.

Спустя какое-то время уснул и Мордред. На расстоянии полулиги, на опушке бескрайнего леса, прозванного Диким, молодая дикая кошка устроилась в развилке гигантской сосны и принялась вылизывать мех, избавляясь от запаха плена.

Глава 12

Поутру стало ясно, что предупреждение Нимуэ передали и эскорту.

Солдаты заботились о том, чтобы оркнейский отряд держался вместе, не разбредаясь, и с величайшим доступным им тактом делали все возможное, чтобы бдительный надзор сошел за почетное сопровождение. Так Моргауза его и воспринимала, и четверо младших принцев — тоже: они ехали, ни о чем не тревожась, весело переговаривались со стражей и смеялись от души, но Мордред, верхом на хорошем коне, оглядывал открытые заболоченные пространства по обе стороны дороги, молчал и досадовал про себя.

До гавани путешественники добрались чересчур быстро. И первое, что заметили, — «Орк» качался на волнах в одиночестве. «Морской дракон», как объяснил капитан эскорта, от шторма почти не пострадал, так что двинулся прямиком на юг, а сам он и вооруженный эскорт дальше поплывут на «Орке». Моргауза тому не порадовалась, но, уже заподозрив неладное, не посмела выказать досаду и поневоле вынуждена была согласиться.

Отряд взошел на борт. На палубе стало тесновато, на прежние удобства рассчитывать не приходилось, но ветра стихли, и путь из эстуария Итуны и к югу вдоль побережья Регеда оказался гладок и даже приятен.

Мальчики целыми днями не уходили с палубы, наблюдая, как мимо проплывают холмистые берега. Чайки пикировали вниз и кричали за кормой. Как-то раз корабль столкнулся с целой флотилией рыбацких лодок, а однажды мальчики приметили, как на гористом побережье узкого заливчика какие-то люди верхом на пони гнали впереди себя целое стадо («Небось украли», — заметил Агравейн с явным одобрением), но помимо этого не встретили ни души. Моргауза не появлялась. Мореходы учили принцев вязать узлы, а Гарет пытался сыграть на крохотной флейте, что один из корабельщиков вырезал из тростника. Все соорудили себе какую-никакую снасть, и старания не пропали даром: в результате путешественники сытно питались свежезапеченной рыбой.

Принцы буйно радовались приключению и ослепительным надеждам, что провиделись в будущем. Даже Мордреду порою удавалось отогнать тень страха.

Единственной ложкой дегтя в бочке меда было молчание эскорта. Оркнейцы расспрашивали сопровождение — принцы с невинным любопытством, Мордред с расчетливым коварством, — но и солдаты, и командиры отличались такой же замкнутостью, как и королевский посол.

О приказах верховного короля и о планах на их счет мальчики так ничего и не узнали.

Так минуло три дня. Но вот капитан тревожно сощурился на уныло обвисший парус, и «Орк» встал на рейде у Сегонтиума на побережье Уэльса, напротив острова Моны.

Этот город был не в пример крупнее маленькой гавани Регеда. Каэр-ин-ар-Вон, или Сегонтиум, как и во времена римлян, оставался огромным военным гарнизоном; не так давно его перестроили, возродив былую мощь по меньшей мере вполовину.

Крепость высилась на каменистом склоне холма над городом, а за нею снова начинались предгорья, а еще дальше — заоблачные вершины И-Виддфы, Снежной горы. А в море, за узким проливом, синеющим в лучах солнца, точно сапфир, раскинулись золотистые поля и высились магические камни Моны, острова друидов.

Выстроившись вдоль поручней, мальчики так и пожирали берег глазами. Со временем вышла из каюты и Моргауза. Вид у нее был бледный и больной, даже после путешествия столь спокойного и безбурного. («Это все потому, что она ведьма», — гордо объяснял Гарет предводителю эскорта.) Едва капитан сообщил королеве, что придется переждать в гавани, пока не переменится ветер, Моргауза, очень довольная, объявила, что на борту ночевать не собирается, и отослала дворецкого снять комнаты в портовой гостинице. Мирный городок процветал, разместиться предполагалось с удобствами. Оркнейцы радостно сошли на берег.

Там они пробыли четыре дня. Королева оставалась в покоях вместе с прислужницами. Мальчикам дозволили походить по городу или, по-прежнему под бдительным надзором, спуститься к берегу половить моллюсков и крабов.

Во время второй такой вылазки Мордред, словно вдруг соскучившись, повернул назад. Хотя при братьях он этого не говорил, он недвусмысленно дал понять обоим стражникам: охота на крабов — не забава для мальчишки, который еще совсем недавно промышлял тем самым на жизнь. Предоставив принцам развлекаться, он один побрел в город, затем, скрывая нетерпение, неспешным шагом двинулся по дороге, что уводила от домов, мимо крепости и к далеким высотам И-Виддфы.

После ночных заморозков воздух казался ослепительно прозрачным. Камни уже нагрелись. Мордред присел на валун. Со стороны казалось, будто мальчик наслаждается солнцем и видом. На самом деле он зорко оглядывался по сторонам, высматривая возможность к бегству.

Выше по откосу, на изрядном расстоянии, паренек пас овец. Следы копыт испещрили дерн. еще дальше, за отрогами каменистого пастбища, раскинулась рощица — преддверие густого леса, что резко уходил вверх и одевал склоны Снежной горы. А вот и просвет между деревьев: дорога, уводящая на восток.

Если бежать, то туда. Дорога непременно пересечется со знаменитым Сарн-Элен, мощеным трактом, уводящим к Дэве и внутренним королевствам. Там нетрудно затеряться. Все деньги у него при себе, и, сославшись на давешние ночные заморозки, он прихватил с собой плащ.

По тропе прошуршал камешек.

Мальчуган обернулся: неподалеку, едва ли не в десяти шагах, праздно стояли двое стражников, нарочито лениво вглядываясь в даль, в сторону взморья. Однако держались они настороженно и время от времени искоса поглядывали в его сторону.

Эти двое сопровождали принцев до берега.

Мордред различал вдалеке крошечные фигурки братьев, легко узнаваемые среди прочих ловцов крабов. Он пригляделся, высматривая эскорт, но никого не увидел.

Стражники оставили принцев развлекаться и неслышно последовали за ним вверх по холму. Вывод напрашивался сам собой. Стерегут его одного.

В груди у мальчика стеснилось — наверное, нечто подобное ощущала и пойманная дикая кошка, — в горле застрял комок. Ему захотелось закричать в полную силу, резко ударить, броситься наутек.

Бежать. Мордред вскочил на ноги. Стражники тут же двинулись к нему — словно невзначай. Молодые, крепкие. Таких не обгонишь. Мальчик остался на месте.

— Пора бы назад, молодой господин, — любезно предложил один из стражников. — Дело-то к ужину.

— И братья ваши уже возвращаются, — указал второй. — Гляньте, их отсюда видно. Может, и мы двинемся вниз?

Лицо Мордреда превратилось в каменную маску. Взгляд не выдавал обуревающих его чувств. Нечто — ни один дикий зверь не понял бы этого, как, впрочем, и большинство людей, — заставляло подростка молчать и изображать равнодушие. Он дважды вдохнул поглубже, унимая волнение, и усилием воли прогнал страх, а вместе с ним и исступленное разочарование.

Мордред чувствовал, как они сочатся из кончиков пальцев, точно кровь. На смену им пришла чуть заметная дрожь высвобожденного напряжения, а затем, в пустоту, — невозмутимость его привычного самообладания.

Мальчик кивнул, отделался сдержанно-вежливым замечанием и зашагал назад, на постоялый двор. В окружении стражников.

На следующий день Мордред снова попытался бежать.

Принцам прискучили взморье и город, теперь им запало в головы осмотреть огромную крепость на холме, но мать и слышать об этом не желала. Впрочем, предводитель эскорта решительно объявил, что даже оркнейских принцев в ворота не пустят. Форт, дескать, укреплен и поддерживается в боевой готовности.

— Зачем бы? — полюбопытствовал Гавейн.

Капитан качнул головой в сторону моря.

— Ибернцы?

— Пикты, ибернцы, саксы. Да мало ли!

— А сам король Маэлгон здесь?

— Нет.

— Которая из них Максенова башня? — небрежно осведомился Мордред.

— Чья башня? — переспросил Агравейн.

— Максенова. Давеча кто-то о ней помянул.

Этот «кто-то», из числа стражи, заметил, что башня, дескать, стоит высоко на склоне холма, у самого леса.

Предводитель эскорта указал в нужном направлении.

— Вон там, наверху. Отсюда не видно, это просто развалины.

— Кто таков Максен? — осведомился Гарет.

— Вас что, ровным счетом ничему не учат на этих ваших Оркнеях? — снисходительно отозвался воин. — Магнус Максим был императором Британии, испанец по происхождению…

— Разумеется, об этом мы знаем, — перебил Гавейн. — Мы же с Максеном в родстве. Он был императором Рима; это его меч Мерлин добыл для верховного короля: Калибурн, королевский Меч Британии. Об этом ведомо всем и каждому! Наша матушка происходит от него, через короля Утера.

— Так почему бы нам не осмотреть башню? — настаивал Мордред, — Она же не в пределах крепости; туда, верно, всех пускают! Даже если там сплошные руины…

— Прошу прощения, — покачал головой капитан. — Слишком далеко. Не велено.

— Не велено? — ощетинился было Гавейн, но Агравейн, перебивая брата, грубо бросил Мордреду:

— А тебе-то туда зачем? Ты не родня Максену! А мы родня! Мы-то и от матери унаследовали королевскую кровь.

— Так ежели я бастард Лотиана, вы бастарды Максена, — отпарировал Мордред.

Страх и напряжение внезапно обратились в бешенство, и мальчуган в кои-то веки не задумывался о том, что говорит.

Впрочем, ему ничего не угрожало.

Близнецы, верные мальчишескому правилу держать язык за зубами во всем, что касалось матери, никогда бы не стали передавать оскорбление Моргаузе. Они предпочитали действовать напрямую. В первое мгновение они опешили от изумления, затем, взвыв от ярости, накинулись на Мордреда, и вся энергия, сдерживаемая на борту корабля, внезапно прорвалась наружу.

Побоище вышло знатное: драчуны катались по всему гостиничному двору. Наконец братьев растащили и примерно наказали, а возмущенная королева запретила сыновьям покидать пределы постоялого двора.

Так что в Максенову башню не отправился никто, и принцам пришлось удовольствоваться игрой в бабки, дружескими потасовками да рассказыванием историй. Детские забавы, говорил Мордред, на сей раз презрения не скрывая, и, все еще обиженный, держался в стороне.

На следующий день, к вечеру, ветер неожиданно переменился и снова задул с севера в полную силу. Под бдительным надзором эскорта отряд вернулся на борт, и «Орк», подхваченный попутным бризом, стремительно полетел к югу, наконец-то покинул открытые всем ветрам пространства и вошел в спокойные воды моря Северн. Вода напоминала стекло.

— Так оно и будет вплоть до Стеклянного острова, клянусь вам, — уверял капитан.

И «Орк», судно с небольшой осадкой, в самом деле проплыл по гладкому, точно зеркало, эстуарию, преодолел последний отрезок пути при помощи весел и причалил у пристани Инис-Витрина, Стеклянного острова, которая располагалась почитай что в тени дворцовых стен короля Мельваса.

Дворец Мельваса, немногим превосходящий больших размеров дом, высился на ровном лугу, обрамляющем крупнейший из трех родственных островов под названием Инис-Витрин. Два острова — невысокие зеленые холмы — плавно поднимались над водой. Третий — высокая, конусообразная гора Тор — отличался правильностью очертаний, словно творение рук человеческих. Подножие холма утопало в яблоневых садах; по струйкам дыма угадывалось местоположение деревни — «столицы» Мельваса. Холм высился над заболоченными пустошами Летней страны точно гигантский маяк. Таково и было одно из его предназначений; на самой вершине Тора стояла сигнальная башня, ближайшая к Камелоту. С этой горы, как сообщили мальчикам, стены и сверкающие чертоги столицы видны отчетливо, словно на ладони, сразу за зеркальными просторами озера.

Крепость короля Мельваса располагалась у самой вершины Тора. Вела туда крутая, извилистая тропка, вырубленная прямо в камне. Поговаривали, что зимой, по грязи, на гору почитай что и не взобраться. Но зимой битвы и не велись. Король и его свита наслаждались уютом приозерного особняка, развлекаясь охотой — по большей части на пернатую дичь среди болот Летней страны. Топи простирались к югу; тут и там среди поблескивающей воды поднимались островки ивняка да огражденные ольшаником тростники, где болотные жители соорудили свои лачуги.

Король Мельвас радушно принял гостей. Крепко сложенный, с каштановой бородой и румянцем во всю щеку, с алыми, полными губами, на Моргаузу он взирал с нескрываемым восхищением. Он приветствовал гостью церемонным поцелуем, а ежели поцелуй самую малость и затянулся, то Моргауза возражать не стала. Она представила сыновей; король обошелся с ними любезно и ласково, но еще любезнее превознес женщину, подарившую миру такое славное племя. Мордреда, как всегда, назвали последним. Если во время официальной церемонии представления взгляд короля частенько обращался к высокому мальчугану, стоявшему рядом с прочими принцами, похоже, никто, кроме самого Мордреда, этого не заметил. Наконец Мельвас отвел глаза, снова обернулся к Моргаузе и сообщил, что ее дожидается гонец от верховного короля.

— Гонец? — резко бросила Моргауза. — Ко мне, к сестре короля? Вы, должно быть, имеете в виду одного из королевских рыцарей? С подобающим эскортом?

Но нет: оказалось, что посыльный и впрямь всего лишь один из королевских гонцов; должным образом приветствовав Моргаузу, он изложил сообщение — коротко и без особых церемоний. Моргаузе со свитой велено было заночевать на Инис-Витрине;

на следующий день прибудет эскорт от Артура и доставит их в Камелот. Король примет оркнейцев в Круглом зале.

Младшие принцы, взволнованные, с трудом владеющие собой, не заметили ничего неладного, но Гавейн и Мордред следили за тем, как Моргауза с пристрастием допрашивала гонца, и видели: гнев Борстся в ней с нарастающим беспокойством.

— Король ничего больше не сказал, госпожа, — повторил гонец— Только это: ему угодно, чтобы вы предстали перед ним завтра в Круглом зале. А до тех пор вам надлежит оставаться здесь. Леди Нимуэ, госпожа? Нет, она еще не вернулась с севера. Больше я ничего не знаю.

Он поклонился и вышел. Гавейн, озадаченный и уже склонный к тому, чтобы рассердиться, заговорил было, но мать жестом велела ему умолкнуть и постояла немного молча, кусая губы и размышляя. Затем порывисто обернулась к Габрану:

— Распорядись, чтобы созвали всех моих прислужниц. Пусть распакуют вещи и приготовят мне белое платье и еще алый плащ. Да, сейчас, именно сейчас! А ты думаешь, я стану смирно дожидаться утра и завтра явлюсь по его указке в Круглый зал? Или не знаешь, что это такое? Это зал совета, там вершат суд! О да, о Круглом зале я наслышана, с его «Погибельным сиденьем» для провинившихся и тех, кто затаил обиду против верховного короля!

— Но что может угрожать вам? Вы ничем против него не погрешили, — быстро отозвался Габран.

— Конечно нет! — отрывисто бросила Моргауза. — Поэтому я и не желаю, чтобы собственный брат призывал меня на совет, словно просительницу или преступницу! Я поеду сейчас же, пока он трапезует с королевой и всем двором. Вот тогда посмотрим, откажет ли он в подобающем приеме матери… — Тут она умолкла и, судя по всему, докончила фразу иначе, нежели собиралась: — Родной сестре и сестринским сыновьям.

— Госпожа, но отпустят ли вас?

— Я не узница. И мне не посмеют чинить препятствия на глазах у людей. Кроме того, королевский отряд возвратился в Камелот, так?

— Да, госпожа, но король Мельвас…

— После того как я оденусь, можешь пригласить сюда короля Мельваса.

Габран неохотно повернулся к выходу.

— Габран. — Молодой человек обернулся. — Забери мальчиков. Вели женщинам одеть их. В придворные платья. Я позабочусь, чтобы Мельвас дал нам лошадей и эскорт. — Королева поджала губы, — Пока мы под надзором, Артур не вправе возлагать ответственность на него. В любом случае, достанется Мельвасу, а не нам. Теперь ступай. С нами ты не поскачешь. Приедешь завтра вместе со всеми.

Габран помедлил, затем, поймав взгляд королевы, поклонился и вышел из комнаты.

Нетрудно догадаться, что за метод убеждения гостья применила к Мельвасу. И в конце концов добилась своего. На закате — а осенью закаты кратки — маленький отряд проскакал через гать, уводившую через озеро на восток. Моргауза ехала верхом на прелестной серой кобылке с роскошной зелено-алой сбруей, увешанной звонкими колокольчиками. Мордреду, к его превеликому удивлению, дали великолепного вороного жеребца, под стать скакуну Гавейна. Предоставленный Мельвасом вооруженный эскорт трусил рядом, растянувшись цепью вдоль узкой насыпи. За их спинами солнце плавно опускалось в горнило расплавленной меди, что медленно остывало, переливаясь оттенками опаленной зелени и пурпура. В воздухе похолодало, синие сумеречные тени несли в себе дыхание мороза.

Под копытами лошадей захрустел гравий насыпи, а затем впереди легла дорога — бледная полоска, уводящая через заболоченную пустошь, сквозь тростники и ольшаник.

Утки и болотные птицы с шумом взмывали в воздух, оставляя на воде подрагивающую рябь, словно расплавленный металл.

Конь Мордреда встряхнул головой, уздечка зазвенела серебром. Сердце мальчугана вдруг встрепенулось от восторга — бог весть почему. В следующее мгновение кто-то охнул и указал вдаль.

Впереди, на вершине густо поросшего лесом холма, последние отблески заката запутались в развевающихся знаменах и гордые шпили пламенем полыхали в вечернем небе, точно факелы, — то вздымались башни Камелота.

Глава 13

Город стоял на вершине холма. Каэр-Камел — широкий, с плоской вершиной — выделялся среди равнинно-холмистого края столь же приметно, как Тор. Его крутые склоны были изрезаны глубокими бороздами, словно вкруг холма прошелся гигантский плуг. Эти гряды — земляные насыпи и рвы — служили препятствием для штурмующих. На гребне изрытого склона крепостные стены охватывали вершину, точно корона — чело короля. В двух местах, на северо-востоке и юго-западе, в массивных защитных укреплениях встроили ворота.

Отряд Моргаузы ехал с юго-запада, ко входу под названием Королевские ворота. Всадники переправились через узкую извилистую речушку и двинулись по дороге, что резко уводила вверх, петляя между густо насаженных деревьев. На гребне холма, в угловой части внешних стен, высились массивные двойные ворота, пока еще открытые. Въезд бдительно охранялся. Отряд остановился, и предводитель эскорта выехал вперед — переговорить с начальником караула.

Очень скоро оба возвратились к тому месту, где дожидалась Моргауза.

— Госпожа… — Воин почтительно поклонился. — Предполагалось, что вы прибудете никак не раньше завтрашнего дня. Я не получил никаких распоряжений касательно вашего отряда. Если вы изволите подождать здесь, я пошлю известить…

— Король в зале?

— Да, госпожа, за вечерней трапезой.

— Тогда проводите меня к нему.

— Госпожа, не могу. Если вы…

— Ты знаешь, кто я?

Холодный вопрос заключал в себе недвусмысленную угрозу.

— Конечно, госпожа…

— Я сестра верховного короля, дочь Утера Пендрагона. И мне прикажете дожидаться у ворот, точно просительнице или простому гонцу?

Лоб стражника покрылся тусклой пленкой испарины, но присутствия духа воин не утратил.

— Конечно нет, госпожа, ни в коем случае не за воротами. Пожалуйста, проезжайте внутрь. Ворота сейчас закроют. Но боюсь, вам придется подождать здесь, пока я не извещу короля. У меня приказ.

— Хорошо, не буду усложнять вам жизнь. К королю отправится мой дворецкий.

Моргауза говорила твердо и решительно, словно даже сейчас нимало не сомневалась в том, что ее волю исполнят дословно. Она смягчила распоряжение одной из самых прелестных своих улыбок. Но Мордред видел: королеве не по себе. Кобылка, читая настроение всадницы, переминалась с ноги на ногу и вскидывала голову так, что спутались золоченые кисти.

Начальник караула с явным облегчением согласился, и, перемолвившись несколькими словами с королевой, дворецкий отбыл в сопровождении двух ратников. Отряд Моргаузы въехал под низкие, укрепленные своды Королевских ворот и остановился, не вправе сделать дальше и шагу.

Позади них тяжелые ворота захлопнулись. Решетки с лязгом встали на место. Наверху, вдоль зубчатых стен, гулкой, размеренной поступью расхаживали часовые. По иронии судьбы, эти звуки, долженствующие властно напомнить Мордреду о том, что он — пленник в преддверии неопределенной и пугающей участи, ушей его почитай что и не достигли. Мальчик слишком увлекся, осматриваясь вокруг. Вот он, Камелот!

От ворот дорога вела вверх по холму к стенам дворца. Вдоль дороги на равном расстоянии друг от друга высились столбы; закрепленные на скобах факелы освещали путь. Дойдя до середины протяженного склона, дорога разветвлялась; одна тропа шла налево, к воротам в дворцовых стенах, за которыми можно было различить облетевшие верхушки деревьев. еще один сад? еще одна тюрьма, на радость королеве? Вторая дорога огибала дворцовые стены и подводила к другим, более крупным воротам, должно быть городским. Над стеной поднимались крыши и башенки жилых домов, мастерские и цеха, теснившиеся вокруг рыночной площади, а еще дальше, к северу, казармы и конюшни. Городские ворота уже закрылись, вокруг ни души, кроме часовых.

— Мордред!

Очнувшись от раздумий, Мордред поднял взгляд. Моргауза поманила его рукой.

— Сюда, ко мне.

Мальчик послал коня вперед и встал справа от королевы. Гавейн двинулся было, чтобы занять место по другую руку, но королева нетерпеливо отмахнулась.

— Оставайся с остальными.

Гавейн, который со времен потасовки в гостиничном дворе держался с Мордредом крайне отчужденно, нахмурился, рванул на себя поводья, но вслух ничего не сказал. Прочие тоже молчали. Напряженность Моргаузы отчасти передалась всем, даже Гарету.

Королева не проронила больше ни слова, просто застыла в седле, прямая и неподвижная, отрешенно глядя на уши лошади. Капюшон упал на спину; лицо застывшее, бледное.

Но вдруг все изменилось.

Мордред взглянул в ту же сторону, что она: дворецкий поспешал назад с двумя солдатами, а чуть поотстав, по дороге спускался еще человек. Один, без эскорта.

По тому, как резко встрепенулась стража у ворот, мальчик понял, кто перед ним и еще то, что приход его явился полной неожиданностью. Случай поистине беспримерный: верховный король Артур вышел из замка один, чтобы встретить гостей у внешних врат крепости.

Король остановился в нескольких шагах и коротко бросил страже:

— Пусть войдут.

Никакого торжественного приема. Ни поцелуя, ни рукопожатий, ни улыбки. Король стоял у факельного столба, и блики играли на его лице — холодном и равнодушном, как у судьи.

Дворецкий засеменил было к Моргаузе, но она отмахнулась.

— Мордред. Будь добр, руку.

Удивиться мальчик уже не успел. Не успел испытать ровным счетом ничего, помимо одного-единственного, всеподчиняющего недоброго предчувствия. Он соскользнул с коня, бросил поводья слуге и помог королеве спешиться. Моргауза на мгновение крепко вцепилась в его локоть, глянула на мальчугана снизу вверх, словно хотела что-то сказать, затем выпустила руку, но удержала его рядом. Гавейн, по-прежнему хмурый, не дожидаясь приглашения, послал коня вперед, но на этот раз на него не обратили внимания. Остальные принцы боязливо выстроились позади. Слуги увели лошадей к воротам. Артур так и не двинулся с места. Моргауза пошла навстречу королю; двое старших оркнейцев — по обе стороны от матери, трое младших — следом.

Мордред впоследствии так и не смог объяснить, почему верховный король в первую же встречу произвел впечатление столь внушительное. Ни тебе церемониала, ни слуг, никакой тебе пышной мишуры величия и власти, даже оружия при нем не было. Он стоял один: холоден, нем и грозен. Мальчик глядел во все глаза. Этот человек, в коричневом, отороченном куницей платье, казался карликом рядом с освешенными чертогами за его спиной, рядом с деревьями, насаженными вдоль дороги, и копьями вооруженной стражи. Но в звенящих, морозных, пронизанных светом сумерках все глаза были устремлены только на него.

Моргауза опустилась на заиндевелую землю — не в глубоком реверансе, как оно и подобает в присутствии верховного короля, но на колени. Протянула руку, ухватила Мордреда за локоть, заставила преклонить колена и его. Мальчик чувствовал, что пальцы ее чуть заметно дрожат. Гавейн с братьями остались стоять. Артур даже не взглянул в их сторону. Все его внимание сосредоточилось на коленопреклоненном мальчишке, на бастарде, на сыне: вот, брошен к ногам короля, точно проситель, голова вскинута, стреляет глазами во все стороны, словно дикий зверек, гадая, куда бежать.

Моргауза нарушила молчание:

— Милорд Артур, брат… можешь себе вообразить, что за радость доставили мне и моему семейству известия о том, что спустя столько лет нам наконец-то дозволено снова лицезреть тебя и побывать при дворе, на большой земле. Кто не слыхал о чудесах Камелота, кто не дивился рассказам о твоих победах, о величии владыки здешних земель? Будущность столь блестящую я и господин мой король Лот предрекли тебе еще после той, первой великой битвы в Лугуваллиуме…

Моргауза искоса глянула на бесстрастное лицо Артура. Она намеренно ступила на заведомо опасную почву. В Лугуваллиуме Лот сперва попытался предать Артура, затем свергнуть его; именно там Артур возлег с Моргаузой и был зачат Мордред. Мордред, потупив взгляд и изучая узоры инея на земле прямо перед собою, уловил минутное замешательство, но тут королева поспешно перевела дух и заговорила снова.

— Возможно, между нами… между тобою и Лотом и даже между тобою и мной, о брат мой, случалось всякое, о чем лучше не вспоминать. Но Лот погиб, сражаясь под твоими знаменами, и с тех пор я жила вдовой, тихо и невзыскательно, хотя и в изгнании, но не ропща, посвятив себя воспитанию сыновей… — На этих словах она сделала еле заметный упор и снова искоса глянула вверх. — Теперь, милорд Артур, я прибыла по твоему повелению и молю тебя о милосердии ко всем нам.

Король по-прежнему не отвечал, ни единым жестом не приветил гостей. Высокий, нежный голосок журчал себе и журчал, слова, точно камешки, бились о стену молчания. Мордред, по-прежнему глядя в землю, вдруг почувствовал нечто властное, словно прикосновение, и резко поднял голову — король неотрывно смотрел на него. Мальчик впервые встретился с ним глазами, и глаза эти показались до странности знакомыми и все же чужими; взгляд этот бросал его в дрожь — не страха, нет, но как если бы что-то ударило его по сердцу так, что перехватило дыхание. И касание это сняло страх. Внезапно, впервые с тех пор, как Моргауза затемнила доводы рассудка угрозами и колдовством, Мордред со всей отчетливостью понял, как нелепы его опасения. С какой стати этому человеку, этому королю, преследовать незаконнорожденного отпрыска давнего недруга, погибшего много лет назад? Он до такого не опустится. Вздор, бессмыслица. Для Мордреда воздух наконец-то обрел прозрачность — словно развеялся гнусный, пропитанный магией туман.

Он здесь, в легендарном городе, в самом центре королевств большой земли. Давным-давно он мечтал об этом, загадывал, строил замыслы. Во власти страха и недоверия, внушенных Моргаузой, он попытался бежать прочь от Камелота, но его привезли сюда, точно намеченную жертву к черному алтарю ее Богини. А теперь он и не помышлял о бегстве. Все его былые амбиции, все мальчишеские мечты потоком хлынули вспять, запечатлелись в сознании, обрели форму. Ему нужен этот мир; он станет частью этого мира. Чего бы это ни стоило — отвоевать место в королевствах этого короля, он все сделает, пусть даже…

А Моргауза все говорила и говорила с непривычными интонациями смирения. И теперь, когда разум озарился новообретенным, холодным светом, Мордред слушал и думал: «Каждое ее слово — ложь. Нет, не то чтобы ложь, факты по большей части соответствуют истине, но самая суть ее и все, что она пытается сделать… все это фальшь, притворство. И как он это терпит? Ведь не может же он обмануться! Только не этот король. Только не Артур».

— Так что молю, не вини меня, брат, за то, что приехала сейчас и не стала дожидаться до завтра. Как могла я ждать, если огни Камелота так близко, на другом берегу озера? Я должна была приехать и убедиться, что в сердце своем ты не держишь на меня зла. Взгляни: повеление твое я исполнила. Я привезла всех мальчиков. Слева от меня — Гавейн, старший из оркнейских принцев, мой сын и твой слуга. А это его братья. А справа…

Это Мордред. — Моргауза подняла взгляд. — Брат, он ничего не знает. Ровным счетом ничего. Он…

Артур наконец-то стронулся с места. Жестом он оборвал сестру на полуслове, затем шагнул вперед, протянул руку. Моргауза, резко переводя дух, замолчала и вложила в нее свою ладонь. Король помог сестре подняться. И мальчики, и слуги, наблюдающие от ворот, облегченно задвигались. Гостей приняли. Все будет хорошо. Мордред, поднявшись на ноги, тоже почувствовал, что напряжение отчасти схлынуло. Гавейн просиял улыбкой, и Мордред непроизвольно улыбнулся в ответ. Но вместо ритуального поцелуя, объятий и слов приветствия король сказал только:

— Мне нужно кое-что сказать тебе, и слова эти не для детских ушей. — Артур обернулся к мальчикам. — Добро вам пожаловать ко двору. А теперь отойдите к караульне и подождите там.

Принцы повиновались.

— Дары, — воскликнул дворецкий, — скорее дары! Похоже, не все идет ладно.

Он выхватил ларец из рук слуги, выбежал вперед, положил его к ногам короля, смущенно попятился. Артур и не взглянул на сокровища. Он обращался к Моргаузе, и хотя те, что наблюдали от ворот, не слышали ни слова и лица королевы разглядеть не могли, они видели, как в облике королевы вызывающая надменность сменилась мольбой и даже страхом, и все это время король стоял пред нею недвижно, как камень, и с каменным лицом. Только Мордред новым, проясненным взором читал в нем горе и усталость.

И вдруг их прервали. Из-за ворот донесся цокот копыт. Шум стремительно нарастал. Вверх по накатанной дороге спотыкающимся галопом промчался всадник. Раздался хриплый голос. Один из часовых прошептал себе под нос:

— Гонец из Глевума! Клянусь громом, быстро обернулся! Должно быть, привез важные вести!

Оклик, ответный возглас, ворота со скрипом и грохотом приоткрылись. Взмыленный конь процокал внутрь, распространяя вокруг запах пота — последствия изнурительной скачки. Гонец, задыхаясь, отрывисто произнес что-то и, не задержавшись, промчался дальше, прямиком к тому месту, где стояли король и Моргауза.

Всадник не то спрыгнул, не то рухнул с седла и опустился на одно колено. Король нахмурился, недовольный тем, что помешали, но гонец принялся что-то горячо объяснять. Помолчав, Артур поманил стражников. Двое выступили вперед и встали по обе стороны от Моргаузы. Король обернулся, сделал знак гонцу следовать за собой и зашагал по дороге назад. У дворцового крыльца он остановился. Несколько минут эти двое, король и вестник, беседовали промеж себя, но от караульни невозможно было ничего расслышать или рассмотреть. Затем король резко развернулся и крикнул что-то.

В следующее мгновение застывшая напряженность ночи разлетелась вдребезги; от тревожного спокойствия дворец пробудился к подобию боевой готовности. Двое конюхов, повисая на поводьях, вывели статного боевого коня; серый скакун рвался вперед и заливисто ржал. Выбежали слуги, неся королю плащ и меч. Ворота распахнулись. Артур вскочил в седло. Серый жеребец заржал, высоко вскинул под факелом передние копыта, почуяв шпоры, скакнул вперед мимо мальчиков и вылетел за ворота со скоростью брошенного копья. Конюхи увели прочь взмыленного коня, верхом на котором прискакал гонец. Сам вестник, прихрамывая, побрел следом.

В караульне царила суматоха, отрывисто звучали приказы. Воины Мельваса уехали восвояси, а мальчиков, вместе с дворецким и слугами королевы, торопливо увлекли вверх по дороге, мимо того места, где Моргауза так и осталась стоять между двумя стражниками. Едва гости достигли дворцовых ворот, навстречу им вылетел отряд вооруженных всадников, растянувшись вереницей, галопом промчался вниз по холму, вслед королю, и исчез.

Цокот копыт затих. Внешние ворота снова с лязгом захлопнулись. Эхо угасло, воцарилась тишина. Замок постепенно, все еще словно подрагивая, возвращался к подобию покоя.

Мальчики, оставленные дожидаться у дворцовых ворот вместе со слугами и стражей, жались друг к другу — недоумевающие, сбитые с толку. Подступал страх. Гарет расплакался. Близнецы о чем-то перешептывались, время от времени бросая на Мордреда взгляды крайне недружелюбные. Гавейн озадаченно насупился. Делая вид, что ничего не замечает, Мордред ощущал куда острее, чем прежде, собственную чужеродность. Мысли трепыхались, точно пойманные птицы. Все уже успели замерзнуть.

Наконец какой-то здоровяк с румяным лицом и властными манерами вышел к гостям. И обратился прямиком к Мордреду:

— Я — Кей, сенешаль короля. Ступайте со мной.

— Я?

— Все вы.

Гавейн оттолкнул сводного брата в сторону, выступил вперед, заговорил — резко и отрывисто, едва ли не высокомерно:

— Я — Гавейн Оркнейский. Куда вы нас уводите и что сталось с моей матерью?

— Приказ короля, — коротко отозвался Кей, и прозвучало это не слишком-то утешительно. — Моргаузе предстоит дождаться его возвращения. — Сенешаль обернулся к Гарету, и голос его смягчился, — Не бойтесь. Никакой беды с вами не случится. Вы же слышали, король сам сказал вам «добро пожаловать».

— Куда он уехал? — потребовал Гавейн.

— А, так вы не слышали? — удивился Кей, — Похоже, что Мерлин таки жив. Гонец встретил его на дороге. Король поскакал ему навстречу. Ну же, идете вы или нет?

Глава 14

Мальчики пробыли в Камелоте совсем недолго; вскорости пришло распоряжение о переезде двора в Каэрлеон на Рождество.

А тем временем принцев разместили отдельно от прочих отроков и юношей и вверили попечению Кея, молочного брата Артура, посвященного во все его замыслы. Кей позаботился о том, чтобы слухи, что так и носились в воздухе среди обитателей Камелота, ушей мальчиков не достигли. Пока Артур сам не переговорит с Мордредом, тому не полагалось ничего знать.

Кей правильно догадался, что король захочет посоветоваться с Мерлином, прежде чем решит, что делать с мальчиком, а также и с Моргаузой. С матерью принцы не виделись; ее поселили где-то в отдаленных покоях. Нет, она не узница, объясняли принцам; просто до возвращения короля ей не дозволено ни с кем сноситься.

А король так и не вернулся. В изнывающий от любопытства город дошла лишь молва о сумасшедшей скачке навстречу старому другу.

Чародей Мерлин и вправду оказался жив. Приступ былого недуга, забытье, подобное смерти, приняли за саму смерть, но он очнулся и со временем выбрался из замурованной могилы, где его оставили, сочтя покойником. Теперь он отбыл в Каэрлеон вместе с Артуром и Артуровыми Сотоварищами — избранными рыцарями, коих король почитал друзьями. Двору предстояло вскорости последовать за ними.

В течение своего недолгого пребывания в Камелоте, вплоть до переезда в Уэльс, мальчики предавались занятиям, которые хотя и отнимали все силы, тем не менее пришлись принцам весьма по душе.

С первого же дня их взял в оборот учитель фехтования, и навыки, полученные на островах (на саркастические отзывы о таковых даже Гавейн не считал нужным обижаться — здесь, в Камелоте), были развиты и упрочены ежедневными изнуряющими упражнениями. Немало часов принцы проводили в седле; ни один из мальчиков даже не пытался делать вид, что обучение на Оркнеях себя оправдывает. Кони верховного короля столь же не походили на лохматых островных пони, как ратники Моргаузы — на избранных Сотоварищей короля.

Муштра щедро перемежалась играми, но непременно военными: мальчики часами просиживали над картами, начерченными на песке, или над рельефными макетами из глины — истинное чудо в глазах изумленных принцев. Часами длились учебные бои и состязания в стрельбе. Здесь оркнейцы отличились, а пуще прочих — Мордред; рука у него была уверенная, а взгляд точен. Выезжали и на лов. Славно было проехаться зимой по болотам, охота на пернатую дичь болот сулила немало развлечений; случалось затравить и зверя, оленя или кабана, на холмистых восточных равнинах или на поросших лесом склонах, что уводили к южным плато.

Двор переехал в Каэрлеон в первую неделю декабря, и мальчики-оркнейцы вместе со всеми. Но не мать. Моргаузу, по повелению Артура, отправили в Эймсбери и поместили в монастырь. Тюрьма лишь по названию, со всеми удобствами, и все-таки тюрьма…

У покоев королевы дежурили солдаты короля; придворных дам заменили святые девы. Монастырь Эймсбери, место рождения Амброзия, принадлежал верховному королю; обитательницы его ни в чем не погрешили бы против монаршьей воли.

С наступлением весны, когда откроются дороги, Моргаузу предполагалось отвезти на север в Каэр-Эйдин, где уже томилась ее сводная сестра королева Моргана.

— Но что она такого сделала? — яростно возмущался Гахерис. — Все мы знаем, что натворила королева Моргана, и наказана она по справедливости. Но наша мать? За что? Она перебралась на Оркнеи вскорости после гибели нашего отца. Король не может об этом не знать — это случилось весной, сразу после свадьбы королевы Морганы в Регеде. Много лет назад! С тех пор она не покидала островов. Зачем лишать ее свободы теперь?

— Затем, что на той самой свадьбе она попыталась убить Мерлина, — безжалостно отозвался Кей: он один среди знати навещал мальчиков в часы досуга.

Принцы изумленно уставились на него.

— Но с тех пор столько воды утекло! — воскликнул Гавейн. — Я был там — я знаю, мать мне рассказывала, хотя сам я ничего не помню по малолетству. Зачем посылать за ней теперь и призывать к ответу за то, что случилось невесть когда?

— А что, собственно, случилось? — осведомился Гахерис, раскрасневшись, воинственно выпятив подбородок.

— Он говорит, мать пыталась убить Мерлина, — повторил Агравейн. — Но ведь ей это не удалось, верно? Так с какой стати?..

— Как это было? — тихо спросил Мордред.

— Чисто по-женски. По-ведьмински, если угодно, — Негодующие расспросы младших принцев оставили Кея равнодушным, — Все произошло на том самом свадебном пиру. Мерлин был там, от имени короля. Она подбавила отравы в вино и устроила так, чтобы Мерлин выпил яд еще более смертельный, когда ее рядом не было, чтобы отвести от себя подозрения. Так оно все и вышло. Мерлин таки поправился, но болезнь затаилась в теле и нанесла удар, так что все уверились в его смерти, — а со временем и впрямь убьет его. Когда Артур послал за королевой Оркнейской и за вами, считалось, что Мерлин мертв и покоится в могиле. Так что король собирался призвать Моргаузу к ответу за убийство.

— Неправда! — закричал Гахерис.

— А хотя бы и правда, что с того? — отозвался Гавейн, поостыв, с агрессивным высокомерием, усвоенным по приезде в Камелот. — Где закон, согласно которому королева не вправе разделаться со своим недругом так, как считает нужным?

— Верно, — тут же подхватил Агравейн, — Матушка всегда говорила, что Мерлин ей враг. А что ей оставалось? Женщины на мечах не дерутся.

— Должно быть, старик оказался слишком силен для ее чар, — отозвался Гарет, — Вот они и подвели.

В голосе мальчика прозвучало сожаление — и только.

Кей обвел принцев взглядом.

— К чарам она тоже прибегала, не без этого, — к заклятию, много раз испробованному, но в конце концов хладнокровно подсыпала отравы. Это известно доподлинно. — Голос его смягчился. — Не вижу смысла продолжать этот разговор до тех пор, пока вы не повидаетесь с королем. Много ли вам ведомо? В вашем заморском королевстве вас приучали считать Мерлина врагом — а может статься, и короля тоже.

Кей выдержал паузу и снова оглядел принцев. Те молчали.

— Вижу, что так. Ну что ж, пока король не переговорит с Мерлином и с королевой Моргаузой, мы к спору возвращаться не будем. Моргаузе, почитай, изрядно повезло, что Мерлин не умер. Что до вас, довольствуйтесь заверениями короля в том, что вам вреда не причинят. Многое еще предстоит уладить: старые счеты, о которых вы и не подозреваете. Поверьте мне, король справедлив, а советы Мерлина мудры и суровы лишь по необходимости.

Едва Кей ушел, мальчики возмущенно загомонили, принялись судить и рядить. Мордред прислушивался, и ему казалось, что негодуют они, думая в первую очередь о себе, а не о матери. Дескать, гордость задета. Ни один не захотел бы снова оказаться под опекой Моргаузы. Эта новообретенная свобода, этот мир мужчин и мужских занятий устраивал их всех, и даже Гарет, который на Оркнеях того и гляди вырос бы неженкой, постепенно мужал и креп, во всем уподобляясь братьям. И он тоже, подобно остальным, считал, что при необходимости принцу дозволено прибегнуть к убийству.

Мордред не сказал ни слова, и прочие тому не удивились. В конце концов, что бастарду за дело до королевы? Но Мордред даже не слышал братьев. Он снова оказался во тьме, пропитанной дымом и вонью рыбы, и слышал испуганный шепот: «Мерлин мертв. Во дворце устроили пир, а потом… а потом… пришли вести». И еще — слова королевы в кладовой, и снадобья, и духи, и смутный запах зла, и ее губы на его губах…

Мальчик встряхнул головой, отгоняя воспоминания.

Итак, Моргауза отравила чародея. Уехала на север, на острова, зная, что уже посеяла семена смерти. А почему бы нет? Старик был ей врагом — и ему, Мордреду, тоже. А теперь враг воскрес и будет в Каэрлеоне на Рождество в числе прочих.

Каэрлеон, Город Легионов, разительно отличался от Камелота. Римляне возвели мощную крепость здесь, на реке, которую называли Иска-Силурум; эта твердыня, стратегически расположенная на излучине, близ того места, где поток сливался с ручьем поменьше, была заново отстроена сперва Амброзием, а позже расширена Артуром почитай что до первоначальных размеров. А за пределами стен разросся город — с рыночной площадью, и церковью, и дворцом, близ которого берега соединял римский мост, залатанный тут и там, и с новыми фонарными столбами.

Король с большинством приближенных жил во дворце вне крепостных стен. Но многие его рыцари обосновались в цитадели; там же поначалу поселили и оркнейских принцев. Их опять разместили отдельно, и прислуживали им люди Артура наряду с домочадцами, привезенными с Оркнеев. Злосчастный Габран, к вящей своей досаде, вынужден был остаться с мальчиками; о том, чтобы ему дозволили последовать за Моргаузой в Эймсбери, разумеется, не шло и речи. Гавейн, все еще терзаясь в душе от стыда за мать и от собственной ревности, не упускал возможности дать красавцу понять, что теперь он не более чем пустое место. Гахерис следовал примеру брата, но, по обыкновению своему, более открыто, всякий раз злой издевкой подчеркивая презрение к смешенному материнскому фавориту. Остальные двое, возможно, менее осведомленные о постельных капризах Моргаузы, едва его замечали. А у Мордреда мысли были заняты иным.

Но дни шли, и ничего не происходило. Ежели Мерлин, восстав из мертвых, и в самом деле собирался натравить Артура на Моргаузу и ее семейство, чародей явно не торопился. Ослабленный событиями лета и осени, старик почти не покидал отведенных ему покоев во дворце короля. Артур много времени проводил с ним; по слухам, Мерлин появился также на одном-двух тайных советах, но мальчикам-оркнейцам увидеть его пока что не довелось.

Поговаривали, что сам Мерлин высказался против пышной церемонии возвращения. Не было ни оповешения, ни публичных торжеств. По мере того как шло время, люди свыкались с присутствием чародея, как если бы «смерть» королевского кузена и главного советника и повсеместный траур лишний раз, и весьма убедительно, продемонстрировали привычку колдуна исчезать и возвращаться по желанию. Всякому ясно: великий чародей умереть не может, со знанием дела уверяли люди. Ежели он счел нужным погрузиться в подобное смерти забытье, в то время как дух его навешал чертоги усопших, так что ж, возвратился он еще более мудрым и могущественным, нежели прежде. А вскорости он снова отправится в свой полый холм, в священный Брин-Мирддин, и там и останется — всесильный, хотя, возможно, не всегда зримый хозяин святилища, готовый ответить на зов тех, кому нужен.

Тем временем если Артур и нашел время обсудить оркнейских принцев — о том, что Мордред — самая важная птица из всех, никто из мальчиков и не догадывался, — вслух о том не говорилось. Правда заключалась в том, что Артур, в кои-то веки оказавшись во власти сомнений, оттягивал решение. Но вот руку его подтолкнули, и сделал это, волею случая, сам Мордред.

Это случилось в канун Рождества. Весь день бушевала снежная буря; о том, чтобы выехать верхом или поупражняться с оружием, не велось и речи. Близились праздники, Рождество и день рождения короля, всем было недосуг, так что принцы, освобожденные от повседневной муштры, бездельничали с самого утра, изнывая от скуки в просторном покое, где спали вместе со слугами. Мальчики бессовестно объелись, злоупотребили крепким валлийским метеглином, поссорились, подрались и, наконец угомонившись, сошлись понаблюдать за игрой в триктрак, что шла полным ходом в противоположном конце комнаты. Толпа зрителей наблюдала за финальной партией, не скупясь на ободрения и советы. Играли Габран и один из местных, по имени Лир.

Было уже поздно, светильники горели тускло. От очага тянуло дымом. В окно просачивался сквозняк, наметая снег на пол, но никто этого не замечал.

Кости со стуком падали на стол, позвякивали фишки. Поначалу игра шла с переменным успехом, кучки монет переходили от одного к другому, по мере того как сменялась удача. Мало-помалу кучки превратились в пригоршни. Было там и серебро, поблескивало и золото. Со временем наблюдатели умолкли; стихли шутки и советы — слишком много было поставлено на кон. Мальчики завороженно протиснулись ближе. Гавейн, позабыв о враждебности, заглядывал Габрану через плечо. Братья разволновались не меньше. Борьба грозила привести к размежеванию сил: Оркнеи против местных, — и в кои-то веки даже Гахерис оказался на стороне Габрана. Мордред, сам не любитель азартных игр, встал с противоположной стороны от стола, волею судеб оказавшись во вражеском стане, и праздно наблюдал за происходящим.

Габран бросил кости. Один и два: никчемные ходы. Лир, с парой пятерок, вывел последнюю фишку и радостно воскликнул:

— Победа! Победа! Да это равняется двум твоим последним выигрышам! Ну, еще одну партию — решающую! И учти: денежки плывут ко мне, друг, так что лучше поплюй-ка на руки и помолись своим чужеземным богам.

Габран раскраснелся от выпитого вина, однако был еще достаточно трезв и достаточно аристократичен, чтобы пропустить оба увешевания мимо ушей. Он подвинул к противнику монеты и с сомнением протянул:

— Боюсь, я совсем поиздержался. Прости, но на сегодня довольно. Ты выиграл, я иду спать.

— Да ладно тебе! — Лир азартно встряхнул кости в кулаке. — Удача переменчива: тебе вот-вот повезет. Ну давай, рискни. Я поверю в долг. Рано еще расходиться.

— Но я и в самом деле на мели. — Габран снял с пояса кошель и запустил в него руку. — Видишь — пусто? И где мне взять еще, ежели опять проиграю?

Для пущей убедительности Габран вывернул кошель и встряхнул им над столом.

— Гляди: пусто.

Денег и впрямь не обнаружилось, но что-то со стуком покатилось по столу и замерло неподвижно, поблескивая в неярком свете.

То был амулет: деревянный кружок, выбеленный морем до серебристого оттенка, с грубо вырезанными глазами и ртом. В глазницы вставлены две голубые речные жемчужины, а изгиб ухмыляющегося рта забит красной глиной. Оркнейский талисман Богини, топорный, по-детски сработанный, но для оркнейца — сосредоточие могучих чар.

Лир ткнул в него пальцем.

— Эге, жемчуг? Ну что ж, вот тебе и ставка! Ежели эта штука принесет тебе удачу, ты отыграешь ее назад, а в придачу и деньги. Ну, бросим, кому начинать?

Кости застучали, упали, покатились по обе стороны от амулета. Но не успели замереть на месте, как их грубо смешали. Мордред, внезапно протрезвев, стремительно подался вперед и выхватил амулет.

— Где ты это взял?

Габран удивленно поднял взгляд.

— Вот бы знать! У меня эта штука с незапамятных времен. Не помню, где подобрал. Может быть, в…

Он умолк на полуслове, с открытым ртом. И так и замер, не сводя глаз с Мордреда; краски медленно схлынули с его щек. Невооруженным глазом видно было: Габран вспомнил, откуда у него талисман; иных признаний не требовалось.

— Да что это? — спросили в толпе.

Никто не ответил. Мордред побледнел под стать Габрану.

— Я сам его сделал, — говорил принц ровным голосом; тем, кто не знал Мордреда, тон показался бы абсолютно бесчувственным, — Я сделал амулет для матери. Мать никогда с ним не расставалась. Никогда.

Мальчик впился взглядом в Габрана. Он не договорил, но наступившая тишина довершила фразу: «До самой смерти». И теперь отчетливо, словно признание прозвучало вслух, он понял, как умерла Сула. Кто убил ее и кто направил руку убийцы.

В руку сам собою скользнул нож. Споры о том, вольна ли королева убивать по своему желанию, вылетели из головы. Но принц может — и убьет. Мальчик оттолкнул стол с дороги, фишки разлетелись во все стороны. Кинжал Габрана лежал тут же. Оркнеец схватил его и выпрямился. Захмелевшие от вина наблюдатели поначалу сочли происходящее обычной стычкой за игорным столом и вмешиваться не спешили.

— Да ладно тебе, ладно! Раз эта штука твоя, так и забирай ее, — добродушно увешевал Лир.

Другой мужчина попытался перехватить рукоять, но Мордред, увернувшись, прыгнул на Габрана, уверенной рукой сжимая нож и целя снизу вверх, в сердце. Габран, окончательно протрезвев, понял, что угроза реальна и смертельна, и ринулся в нападение. Лезвия соприкоснулись, но удар Мордреда попал в цель. Клинок глубоко ушел под ребра и остался там.

Кинжал со стуком выпал из руки Габрана. Раненый обеими руками схватился за рукоять, торчащую из-под ребра, и согнулся вдвое. Его подхватили и уложили на пол. Крови почти не было.

Воцарилось гробовое молчание; тишину нарушало лишь прерывистое, вымученное дыхание раненого. Мордред, возвышаясь над ним, обвел потрясенных зрителей взглядом, что сделал бы честь Артуру.

— Он получил по заслугам. Он убил моих родителей. Амулет принадлежал моей матери. Я сам его вырезал, мать с ним не расставалась. Габран, должно быть, забрал талисман, покончив с делом. Он их сжег.

Каждому из собравшихся доводилось убивать самому и наблюдать, как это делают другие. Но при этих словах люди переглянулись, с трудом сдерживая омерзение.

— Сжег? — переспросил Лир.

— Сжег заживо в их собственной хижине. Я видел — потом.

— Не заживо.

Это прошептал Габран. Он лежал на боку, изогнувшись вокруг ножа, руками держась за рукоять, неуверенно, словно хотел извлечь лезвие, но страшился боли. Серебряная насечка подрагивала в лад с прерывистым, слабым дыханием.

— Я тоже эго видел. — Гавейн встал рядом со сводным братом, глядя в пол. — Ужасное зрелище. Бедные люди, совсем старики. У них ничего не было. Если это правда, Габран… Ты сжег дом Мордреда?

Габран глубоко вдохнул, словно легким недоставало воздуха. Лицо его казалось бледнее пергамента, золотые кудри потемнели от пота.

— Да.

— Тогда ты заслужил смерть, — отозвался Гавейн, стоявший плечом к плечу с Мордредом.

— Но они умерли раньше, — прошептал Габран. — Я клянусь в том. Огонь… потом. Чтобы замести следы.

— Как они умерли? — потребовал Мордред.

Габран не ответил.

Мордред проворно опустился на колени, взялся за рукоять кинжала. Пальцы раненого дернулись, бессильно разжались.

— Ты все равно обречен, Габран, — проговорил Мордред с прежним обманчивым спокойствием. — Так что отвечай мне. Как они умерли?

— Яд.

При этом слове все неуютно поежились.

Весть передавалась из уст в уста, шепот зашелестел в воздухе, точно змеиный шип. Яд. Оружие женщины. Оружие ведьмы.

Не сдвинувшись с места, Мордред почувствовал, как напрягся Гавейн.

— Ты отнес им яд?

— Да. Да. С подарками. В вине.

Никто из местных не проронил ни слова. А оркнейцы в словах и не нуждались.

— От королевы, — тихо проговорил Мордред, и слова его прозвучали утверждением, а не вопросом.

— Да, — подтвердил Габран, хватая ртом воздух.

— Зачем?

— На случай, если женщина знает… догадалась… про тебя.

— При чем тут я?

— Не знаю.

— Ты умираешь, Габран. При чем тут я?

Габран, любимец королевы, игрушка в ее руках, солгал ради королевы в последний раз.

— Я не знаю. Клянусь…

— Тогда умри, — проговорил Мордред и выдернул кинжал.

Мальчика тотчас же отвели к верховному королю.

Глава 15

Артур был поглощен самым что ни на есть мирным занятием — выбирал одного щенка в помете из шести. Мальчик-псарь принес их в покои; тут же беспокойно металась сука, а шестеро белых и пятнистых щенят с тявканьем возились и боролись у ног короля. Мать, не находя себе места от тревоги, то и дело бросалась вперед, подхватывала щенка и возвращала неслуха в корзинку, но не успевала словить следующего, как первый уже выбирался наружу и присоединялся к возне на полу.

Король весело смеялся, но едва стражники ввели Мордреда, лицо владыки омрачилось, словно погасили свет. Артур вздрогнул, но тут же взял себя в руки.

— Что случилось? Арриан?

— Смертоубийство, сир, — бесстрастно отозвался стражник, — Один из оркнейцев заколот кинжалом. Виновник — этот отрок. Я не понял, в чем дело. Там, за дверью, очевидцы. Впустить их, сир?

— Может быть, позже. Сперва я поговорю с мальчиком. При необходимости я пошлю за ними. А пока пусть идут.

Стражник отсалютовал и вышел. Псарь принялся собирать щенков. Один из них, белый, вывернулся из-под руки и, пища, точно разозленная мышь, метнулся под ноги королю, ухватил зубами конец шнура и, рыча, яростно затеребил его. Щенка оттащили, Артур проводил его взглядом.

— Да, этот. Снова назвать Кабалем. Благодарствую.

Паренек с корзинкой умчался прочь, собака — по пятам.

Мордред застыл в дверях. Слышно было, как снаружи стражники снова садятся на коней. Король встал со скамьи у огня, пересек комнату, подошел к массивному столу, заваленному бумагами и дощечками для письма. Уселся за стол и жестом указал прямо перед собой. Мордред шагнул вперед и прирос к месту. Ему потребовалось все самообладание, чтобы сдержать нервную дрожь: сказывались и потрясение первого убийства, и леденящее воспоминание об обугленной хижине, и ощущение той, обветренной кости в руке, а теперь еще — наводящая ужас встреча лицом к лицу с человеком, которого он привык считать смертельным врагом. В дым развеялась рассудочная убежденность: дескать, верховному королю нет дела до таких, как он. Не сам ли Мордред обеспечил ему превосходное оправдание? В том, что его сей же миг казнят, мальчик не сомневался. Он затеял драку в королевском дворце, и хотя погибший из числа оркнейцев и понес справедливую кару за гнусное убийство, Мордред, несмотря на титул принца Оркнейского, не надеялся избежать наказания. Правда, Гавейн поддержал его, но теперь, наверное, отступится, ведь признание Габрана бросило тень на Моргаузу.

Но в лице бастарда не отразилось ровным счетом ничего. Бледный как полотно, он застыл на месте, сцепив руки за спиной, чтобы король не заметил, как дрожат пальцы. Взгляд потуплен, губы сжаты. Но Артур знал людей, и угрюмое, упрямое выражение его не обмануло: король подметил предательское подрагивание нижних век и учащенное дыхание.

Первые слова короля прозвучали вполне миролюбиво.

— Может, расскажешь, что произошло?

Мордред поднял голову: король неотрывно смотрел на него, но не тем взглядом, что бросил Моргаузу на колени по дороге в Камелот. Мальчику вдруг показалось — всего на миг, зато необычайно отчетливо, — что король поглощен чем-то иным, отнюдь не недавним преступлением Мордреда. Это придало гостю храбрости, и вскорости он разговорился, свободно и непринужденно, не замечая, как расспросы Артура, на первый взгляд поверхностные, заставили его выложить все подробности — не только гибели Габрана, но и собственной его истории почитай что с самого начала. Слишком взвинченный, чтобы задуматься, с какой стати короля это занимает, мальчик рассказал все: о жизни с Брудом и Сулой, о встрече с Гавейном, о приглашении королевы и ее благоволении, о поездке в Тюлений залив с Габраном и наконец о кошмарном возвращении к обугленной хижине. Впервые после смерти Сулы — а на том и закончилось его детство, — он беседовал — и даже разоткровенничался! — с человеком, общаться с которым настолько просто. Просто? С верховным королем? Мордред даже не заметил несообразности. Он продолжал говорить. Он уже дошел до гибели Габрана. В какой-то момент он шагнул к столу и положил перед королем деревянный амулет. Артур взял талисман в руки, рассмотрел его со всех сторон, ничем не выдавая собственных чувств. На руке его блеснул огромный резной рубин, в сравнении с ним жалкая поделка показалась топорной игрушкой, не более. Король отложил амулет в сторону.

Мордред дошел до конца. В наступившей тишине языки пламени трепетали над огромным очагом, точно флаги на ветру.

И снова слова короля прозвучали полной неожиданностью. Вопрос словно явился продолжением давней затаенной мысли и к сути дела отношения вроде бы не имел.

— Почему она назвала тебя Мордредом?

После разговора столь задушевного гость не замедлил с ответом, хотя еще час назад подобная прямота показалась бы немыслимой.

— Это значит «мальчик с моря». Там-то меня и нашли — среди обломков ладьи, на которую вы приказали погрузить неугодных детей.

— Я?

— Мне уже доводилось слышать, будто вы, лорд, здесь ни при чем. Правды я не знаю, но поперву мне указали на вас.

— Разумеется. От нее я ничего иного и не ждал.

— О ком вы?

— О твоей матери.

— Нет же! — быстро возразил Мордред. — Сула ни о чем таком не упоминала: ни про лодку, ни про избиение младенцев. Это королева Моргауза мне все рассказала, много позже. Что до имени, да половину островных мальчишек зовут Мордред, Медраут… Море-то повсюду.

— Я понял. Вот почему мне понадобилось столько времени на то, чтобы отыскать тебя, даже при том, что мать твою я из виду не терял. Нет, я не про Сулу. Я имею в виду твою настоящую мать, женщину, которая родила тебя.

— Вы… знаете? — сдавленным голосом выговорил Мордред. — Вы… Вы и в самом деле меня искали? Вы знаете, кто моя мать… кто я сам?

— еще бы. — Слова тяжело повисли в воздухе, словно исполненные глубокого смысла, но тут Артур изменил ход беседы и просто добавил: — Твоя мать — мне сводная сестра.

— Королева Моргауза? — задохнулся мальчик, точно громом пораженный.

— Она самая.

Здесь Артур предпочел выждать. По одному откровению за раз. Мордред часто-часто заморгал: ум его жадно вбирал в себя потрясающую новость, возвращался к былому, заглядывал в будущее…

Наконец мальчик поднял глаза. Страх был забыт; прошлое, в том числе и недавнее, — тоже. Глаза его вспыхнули: казалось, возбуждение полностью подчинило его себе.

— Теперь мне все ясно! Она и впрямь кое о чем упоминала. Туманные намеки… намеки, которых я не мог понять, потому что правда мне и в голову не приходила. Ее сын… Ее родной сын! — Глубокий вздох, — Вот почему она призвала меня к себе! Гавейн послужил только предлогом. А я-то удивлялся, зачем бы это ей воспитывать мужнина бастарда от какой-то там горожанки. Да еще и благоволить к нему! А ведь на самом-то деле я ее собственный сын, и бастард только потому, что родился до срока! О да, теперь я вижу! Я появился на свет спустя каких-нибудь восемь месяцев после свадьбы. И вот король Лот вернулся из Линниуса, и…

Мордред умолк на полуслове. Взволнованное понимание исчезло, словно перед глазами захлопнулись ставни.

Все новые подробности складывались в единое целое.

— Так это король Лот приказал истребить младенцев? — медленно протянул мальчик, — Потому что происхождение его старшего сына возможно оспорить? А мать спасла меня и отослала на Оркнеи, к Бруду и Суле?

— Истребить младенцев приказал король Лот. Да.

— Чтобы убить меня?

— Да. И возложить вину на меня.

— Но почему?

— Из страха перед людьми. Перед родителями, чьи дети и впрямь погибли. И еще потому, что, хотя под конец Лот сражался под моими знаменами, он всегда оставался моим врагом. Ну и в силу других причин тоже.

Последнюю фразу Артур выговорил медленно. Осторожно прокладывая путь к тому мгновению, когда можно будет открыть правду самую важную, король придал словам особую значимость, надеясь подтолкнуть Мордреда к уже подсказанному вопросу. Но Мордред не поддался. Его занимали собственные давние наваждения. Мальчик шагнул вперед, уперся ладонями о стол и выпалил:

— Да, в силу других причин! И я их знаю! Я — старший сын, но, поскольку зачат вне брака, король опасался, что со временем люди усомнятся в моем происхождении и в королевстве начнется смута! Куда разумнее от меня избавиться и обзавестись законным отпрыском, который в должное время унаследует трон — по праву, как само собою разумеющееся!

— Мордред, ты забегаешь вперед. Сперва послушай.

Вряд ли Мордред заметил, что верховному королю недостает обычной твердости. И вид у него, ежели слово это уместно по отношению к великому полководцу, смущенный. Но Мордред уже не вслушивался. Скрытый смысл тех истин, что он узнал за последние несколько минут, окутал его одуряющим облаком, но вместе с ним пришла новая уверенность, развеялись опасения, нахлынула бурная радость: наконец-то он вправе высказать все свои затаенные мысли, причем человеку, от которого зависит воплощение грезы в жизнь!

Чуть запинаясь, Мордред гнул свое:

— Получается, что я, по сути дела, наследник Дунпелдира, так? Или, если Тидваль хранит крепость для Гавейна, тогда — Оркнеев? Сир, два королевства, столь далеко отстоящие друг от друга, одному государю не удержать; право же, ныне самое время разделить их! Вы сказали, что Моргауза на острова не вернется. Дозвольте мне поехать вместо нее!

— Ты меня не понял, — возразил король. — У тебя нет прав ни на одно из Лотовых королевств.

— Нет прав! — Мальчик распрямился, точно туго натянутый лук, едва с тетивы сорвется стрела: ну ни дать ни взять Артур в юности! — Когда сами вы были зачаты вне брака Утером Пендрагоном, а госпожа ваша мать, в ту пору еще герцогиня Корнуэльская, не могла стать его женой до истечения месяца!

Едва слова эти сорвались с языка, как Мордред уже горько пожалел о сказанном. Король промолчал и не изменился в лице, но внезапная мысль заставила Мордреда умолкнуть, а вместе с ней вернулся и страх. Дважды за один вечер он вышел из себя — а ведь он, Мордред, в течение долгих лет смирял свой характер, чтобы облечься, точно в броню, против житейской неустроенности и неприкаянности в холодный, как морская пучина, панцирь самообладания!

Запинаясь, он принялся оправдываться.

— Милорд, я прошу прощения. Я не хотел оскорбить вас… или госпожу вашу мать. Я всего лишь имел в виду… Я так долго размышлял об этом, все обдумывал и так и этак, не могу ли по закону претендовать на какой-нибудь надел… надел, чтобы править… Я сумею, правда! Такое про себя всегда знаешь… И я подумал о вас и о том, как вы пришли к власти. А как же иначе! Всем ведомо… то есть… люди и впрямь говорят…

— Что я, строго говоря, бастард?

Удивительно, но король, похоже, нисколько не разгневался.

Мордред слегка приободрился. Для вящей надежности мальчик оперся кулаками о стол. И, осторожно подбирая слова, проговорил:

— Да, сир. Видите ли, я все гадал про закон. Закон большой земли. Я хотел выяснить доподлинно, а потом спросить у вас. Милорд, если Гавейн воцарится в Дунпелдире, тогда, клянусь Богиней, даю вам слово, что я подхожу для Оркнеев куда лучше Гахериса или Агравейна! И кто знает, что за распри и неурядицы начнутся на островах, если наследуют близнецы?

Артур ответил не сразу. Мордред тоже умолк: просьба высказана, заветные слова произнесены. Но вот король очнулся от раздумий.

— Я выслушал тебя до конца, потому что любопытствовал узнать, каким человеком ты вырос, при твоем-то своеобразном воспитании, почти под стать моему, — Артур улыбнулся краем губ. — Как «ведомо всем», я тоже был зачат вне брака и спрятан на долгие годы. В моем случае — на четырнадцать лет, однако я рос в доме, где с самого начала обучался наукам рыцарства. Тебе досталось менее четырех лет такого обучения, но я слышал, ты ими достойно воспользовался. Ты получишь то, что тебе причитается, поверь мне, но не так, как виделось тебе в замыслах и мечтах. А теперь послушай меня. И сядь, пожалуйста.

Недоумевая, мальчик пододвинул табурет и сел. Король, напротив, поднялся на ноги и прошелся по комнате из конца в конец, прежде чем заговорить.

— Начнем с того, что, каков бы ни был закон или прецедент, о том, чтобы передать тебе королевство Оркнейское, не идет и речи. Оркнеи — для Гавейна. Я намерен оставить Гавейна и его братьев здесь, в рядах моего рыцарского воинства, а после, когда придет время и ежели сам он того пожелает, пусть примет островное королевство из моих рук. А тем временем Тидваль останется в Дунпелдире.

Артур перестал расхаживать взад и вперед и снова сел.

— Мордред, несправедливости в том нет. Ты не имеешь права ни на Лотиан, ни на Оркнеи. Ты не сын Лота, — со значением проговорил он. — Король Лот Лотианский не отец тебе.

Пауза. В трубе ревело пламя. Снаружи, где-то в коридорах, кто-то кого-то окликнул и получил ответ.

— И вы знаете, кто мой отец? — осведомился мальчик ровным, безучастным голосом.

— еще бы, — повторил король.

На сей раз понимание пришло мгновенно. Мальчик резко выпрямился. Глаза собеседников оказались почти на одном уровне.

— Вы?

— Я, — сказал Артур и выждал.

На этот раз Мордреду потребовалось секунды две, а затем в лице его отразилась, вопреки ожиданиям Артура, не тошнотворная неприязнь, но лишь удивление и неспешное осмысление новости.

— От королевы Моргаузы? Но это… это…

— Это кровосмешение. Знаю.

На этом Артур поставил точку. Не стал каяться, не стал ссылаться на собственное неведение — он, дескать, понятия не имел о родстве, когда Моргау а заманила юного сводного брата в свою постель.

— Понятно, — отозвался наконец мальчик, ничего к тому не прибавив.

Настал черед изумляться Артуру. Мучаясь сознанием собственного греха, во власти отвращения при мысли о ночи, проведенной с Моргаузой, которая с тех пор стала для него символом всего порочного и нечистого, он не принял во внимание отношение мальчика, воспитанного среди поселян, к греху, не столь уж редкому на островах, где кровосмешение — дело обычное. На родине Мордреда такие вещи и грехом-то, по сути дела, не считались. Римское право так далеко не распространялось, а Богиня Мордреда — та же, что у Моргаузы, — не слишком-то старалась укрепить в своих приверженцах понимание греховности.

В самом деле, Мордред был занят совсем иными мыслями.

— Это значит… это значит, что я…

— Да, — отозвался Артур, наблюдая, как в глазах, так похожих на его собственные, вспыхнуло изумление, а за ним, в глубине, угадывался восторг. Не любовь — откуда бы? — но отблеск властного, глубоко укоренившегося честолюбия.

«А почему бы и нет? — размышлял король, — У Гвиневеры детей от меня не будет. Этот мальчик — дважды Пендрагон и, по отзывам судя, ни в чем не уступит любому из сверстников. Сейчас он чувствует ровно то же, что и я, когда Мерлин открыл мне ту же самую правду и вложил в руку Меч Британии. Так пусть его! Что до остального — все сбудется так, как угодно богам».

О пророчестве Мерлина — о том, что бастард станет причиной его падения и смерти, — король и не вспомнил. Ничто не омрачило для него мгновения незамутненной радости.

Незамутненной еще и потому, что произошло чудо и Мордред воспринял историю давнего греха довольно-таки равнодушно. И благодаря этой невозмутимости Артур обнаружил, что сам в состоянии заговорить о случившемся.

— Это произошло после сражения при Лугуваллиуме. Моя первая битва… Твоя мать, Моргауза, приехала на север ухаживать за отцом, королем Утером: он был болен, и смертельно, хотя мы об этом не догадывались. В ту пору я не знал, что и я — дитя Утера Пендрагона. Я считал отцом Мерлина и любил его как отца. Прежде я Моргаузу не видел. Можешь себе представить, как прелестна она была в двадцать лет… В ту ночь мы разделили ложе. Только впоследствии Мерлин открыл мне, что Утер Певдрагон мой отец, а сам я наследник Верховного королевства.

Мордред, с присущей ему проницательностью, отметил недоговоренность.

— Однако Моргауза знала?

— Думаю, да. Но даже мое неведение не искупает моей доли греха. Я это понимаю. Своим поступком я причинил зло тебе, Мордред. И зло живет.

— Но как же так? Вы искали меня, призвали сюда. Хотя могли бы и не делать этого. Почему?

— Когда я приказал Моргаузе явиться в Камелот, — отозвался Артур, — я считал, что она повинна в смерти Мерлина, а он был — нет, есть! — лучший из людей этого королевства, и дорог мне превыше всех прочих. И вина с нее не снята. Мерлин состарился до срока и носит в себе семя яда, полученного из ее руки. Он знал, что отравила его Моргауза, но, радея о ее сыновьях, мне в этом так и не признался. Счел, что ей следует сохранить жизнь: вдали от двора, лишенная возможности чинить вред, пусть себе растит мальчиков вплоть до того дня, когда они смогут послужить мне. Я узнал про яд много позже: Мерлин лежал при смерти, как нам казалось, и в бреду помянул о настойчивых попытках Моргаузы извести его при помощи отравы или колдовства. Так что после похорон я послал за ней, дабы призвать к ответу за злодеяние и рассудив также, что сыновьям ее пора оставить мать и перейти под мою опеку.

— Всем пятерым! То-то удивились при дворе. Вы помянули про отзывы, сир. А кто вам про меня рассказывал?

Артур улыбнулся.

— У вас во дворце обосновался мой соглядатай. Подмастерье ювелира, по имени Кассо. Он мне написал.

— Раб? Он умеет писать? Вот уж никто бы не заподозрил! Он немой, и мы думали, бедняга вообще не может сноситься с людьми.

Король кивнул.

— Бесценный человек. Люди охотно откровенничают в присутствии раба, тем паче немого. Это Мерлин научил его писать. Иногда мне кажется, что даже самые пустячные его поступки подсказаны предвидением. Так вот, при дворе Моргаузы Кассо много чего нагляделся и наслушался. И отписал мне, что Мордред, переселившийся во дворец, скорее всего, тот самый.

Мордред напряженно вспоминал:

— Сдается мне, я видел, как он вручает послание. У пристани стоял торговый корабль: лес сгружал. Я заметил, как Кассо поднялся на борт и кто-то дал ему денег. Я подумал, что раб, должно быть, подрабатывает частными заказами за спиной у хозяина. Тогда-то письмо и ушло?

— Очень может быть.

Это воспоминание вызвало к жизни и другие. Моргауза и эта ее многозначительная улыбка, стоило ему упомянуть о «матери». Ее попытка проверить, не унаследовал ли сын дар ясновидения. И Сула… Сула, должно быть, знала, что однажды мальчика у нее отберут. Она боялась. Неужто догадывалась о возможном исходе?

— Королева и в самом деле приказала Габрану убить их? — резко спросил мальчик.

— Если Габран сознался, понимая, что умирает, ты можешь не сомневаться, — отозвался король, — Для Моргаузы это все равно что спустить сокола на зайца. Она приказала зарезать твою первую кормилицу, Мачу, в Дунпелдире, подложила сына Мачи в королевскую колыбель вместо тебя и сама натравила Лота на ребенка. И хотя приказ об избиении младенцев исходил от Лота, подговорила его именно Моргауза. Мы это знаем доподлинно. У нас есть свидетельница. Много было убийств, Мордред, и одно грязнее другого.

— Столько смертей, и все из-за меня. Но почему? — Единственную подсказку, подброшенную много лет назад, Мордред, взволнованный встречей, опьяненный видениями будущего, позабыл напрочь — точно так же, как и Артур, — Зачем она сохранила мне жизнь? Зачем скрывать меня на протяжении стольких лет?

— Чтобы использовать тебя в качестве орудия, как пешку, если угодно, — Если король и вспомнил наконец о пророчестве, мальчика он тревожить не стал. — Может, как заложника, на случай, если я дознаюсь, что она погубила Мерлина. Только почувствовав себя в безопасности, она забрала тебя из потайного убежища, и даже тогда подобрала для тебя надежную личину — выставила Лотовым бастардом. Дальше этого ее замыслы я разгадать не в силах. Ее изощренным коварством я просто не владею.

В ответ на безмолвную мольбу в напряженном взгляде мальчика он добавил:

— Кровные узы здесь ни при чем, Мордред. Мне приходилось убивать, и нередко, но не такими способами и не из таких побуждений. Мать Моргаузы была родом из Бретани, и ворожея, как я слышал. Такая магия передается от матери к дочери. Тебе незачем страшиться темных сил в себе самом.

— Я и не боюсь, — быстро отозвался Мордред. — У меня нет дара ясновидения и никакой магии нет, королева сама так сказала. Однажды она попыталась проверить. Теперь понимаю: она боялась, как бы я не «увидел», что сталось с моими приемными родителями. Так что она свела меня в подземный склеп, к колдовской заводи, и велела выискивать там видения.

— И что за видения тебе явились?

— Ни одного. Я высмотрел в заводи угря. А королева сказала, видения были. Она разглядела.

Артур улыбнулся:

— Говорю тебе: по крови ты ближе ко мне, нежели к ней. Для меня вода она и есть вода, хотя мне доводилось видеть и волшебный огонь — Мерлин призывает его из воздуха, — и другие чудеса. Но все это чудеса света. А Моргауза показывала тебе что-нибудь из своей магии?

— Нет, сир. Она отвела меня в святилище, где творит чары и смешивает колдовские снадобья…

— Продолжай. В чем дело?

— Ничего такого. Честное слово, пустое. Вспомнилось кое-что, вот и все. — Мордред отвернулся к огню, заново переживая минуты, проведенные в хранилище: объятия, поцелуй, слова королевы. И медленно добавил про себя, словно открывая нечто новое: — И все это время она знала, что я ее родной сын!

Не сводя глаз с собеседника, Артур безошибочно угадал правду. И содрогнулся от гнева. А совладав с собой, мягко произнес:

— И ты тоже, Мордред?

— Да пустое, — повторил мальчик поспешно, словно стремясь отделаться от досадной мысли, — Ничего такого, правда. Просто теперь я понял, откуда те чувства… — Быстрый взгляд через стол. — Да это в порядке вешей, всяк знает, что в порядке вешей. Но не так. Брат и сестра, это одно дело… но мать и сын? Нет, никогда. Во всяком случае, я о таком не слыхивал. И ведь она знала, верно? Знала. Так зачем бы ей…

Не договорив, Мордред умолк, опустил взгляд на руки, сцепленные на коленях.

Мальчик не ждал ответа.

И он, и король знали его заранее. В бесстрастном голосе его звучало лишь недоуменное отвращение, с которым обычно воспринимаются порочные склонности. Все краски схлынули с его щек, лицо побледнело и осунулось.

С растущим облегчением и благодарностью король подумал о том, что никаких уз рвать не придется. Сильные переживания налагают собственные оковы, но то, что еще связывает Моргаузу и Мордреда, возможно разрубить здесь и сейчас.

Наконец Артур заговорил нарочито негромко и сдержанно, как равный с равным, как королевский сын с королевским сыном:

— Я не стану ее казнить. Мерлин жив, а прочие ее убийства меня не касаются и не мне их карать. Более того, ты сам поймешь: я не могу удержать тебя рядом — здесь, при дворе, где многие знают нашу историю и подозревают, что ты мой сын, — и первым делом предать смерти твою мать. Так что Моргаузе дарована жизнь. Но не свобода.

Артур помолчал, откинулся в кресле, приветливо глянул на мальчика.

— Ну что ж, Мордред, мы с тобой вступаем на новую дорогу. Куда она нас заведет — неведомо. Я обещал обойтись с тобой по справедливости и слово свое сдержу. Ты останешься при моем дворе, вместе с остальными оркнейскими принцами и, подобно им, будешь считаться королевским племянником. Если кто-то и догадается о твоем происхождении, ты сам увидишь, что уважения к тебе только прибавится, а не наоборот. Но пойми также и вот что: из-за того, что произошло в Лугуваллиуме, и щадя чувства королевы Гвиневеры, я не могу открыто назвать тебя сыном.

Мордред упрямо не поднимал глаз.

— А когда королева родит вам других сыновей?

— Не родит. Королева бесплодна. И довольно об этом, Мордред. А будущее покажет. Принимай то, что жизнь предлагает тебе здесь, под моим кровом. Все принцы оркнейские заживут в почете и уважении, как то и подобает сиротам королевской крови, а ты… сдается мне, что в итоге ты обретешь и большее. — В глазах бастарда снова что-то вспыхнуло. — Я говорю не о королевствах, Мордред. Но возможно, что сбудется и это, если ты в достаточной мере мой сын.

И вдруг самообладание оставило мальчика. Он задрожал. Закрыл лицо руками.

— Пустое, вздор, — глухо произнес он, — Я-то думал, меня накажут за Габрана. Может, казнят. А теперь — вот это все. Что теперь будет? Что теперь будет, сир?

— Если ты о Габране, то ничего, — отозвался король. — Его можно только пожалеть, но смерть его в известном смысле заслуженна. Что до тебя, пока все останется как есть, разве что нынче вечером ты не вернешься в общую спальню. Тебе нужно побыть одному, свыкнуться с тем, что ты только что услышал. Никто удивляться не станет; все решат, что тебя держат взаперти из-за убийства Габрана.

— А Гавейн и остальные? Нужно ли сообщить им?

— Я поговорю с Гавейном. Остальным достаточно знать только то, что ты сын Моргаузы и старший из племянников верховного короля. Этого довольно, чтобы объяснить твое положение при дворе. Но Гавейну я скажу правду. Он должен понять, что ты не претендуешь ни на Лотиан, ни на Оркнеи, — Артур обернулся к двери. — Слышишь: снаружи меняется стража. Завтра день Митры и христианское Рождество, а для тебя, я полагаю, какой-нибудь зимний праздник в честь ваших чужеземных оркнейских богов. Для нас всех — начало новой жизни. Так что добро пожаловать в Камелот, Мордред! А теперь ступай и попытайся заснуть.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВЕДЬМИНЫ ДЕТИ

Глава 1

Вскоре после Рождества густо повалил снег, и дороги сделались непроходимы. Прошло около месяца, прежде чем возобновились регулярные разъезды королевских гонцов. Не то чтобы это имело значение: в ту пору и сообщать было не о чем. В разгар зимы даже самые одержимые вояки сидели в четырех стенах, поддерживали огонь да занимались домом и нуждами семейства. Как кельты, так и саксы жались ближе к очагу и даже если и вострили клинки в свете зимних огней, все знали, что до прихода весны оружие не понадобится.

Жизнь оркнейских принцев в Каэрлеоне, несмотря на ограничения, вызванные непогодой, была-таки событийной и достаточно насыщенной, чтобы развеять мысли об островном доме, который в любом случае в середине зимы сулил мало приятного. Учебный плац перед крепостью расчистили, и занятия велись почитай что ежедневно, невзирая на снег и лед. И результаты уже давали о себе знать. Четверо сыновей Лота — особенно близнецы — по-прежнему отличались буйным, прямо-таки необузданным нравом, но вместе с боевыми навыками приходило и понимание дисциплины, а с ним — своеобразная гордость. Четверка по-прежнему сама собою распадалась на две пары: с одной стороны близнецы, с другой — Гавейн и малыш Гарет, однако ссор стало меньше. Основное различие проявлялось в обхождении братьев с Мордредом.

Артур должным образом переговорил с Гавейном, и в долгой беседе, надо думать, прозвучала не только правда о происхождении Мордреда, но и веское предостережение. И отношение Гавейна к сводному брату заметно изменилось. В его манере держаться в равной степени сочетались сдержанность и облегчение. Старший сын Лота удовлетворенно осознал, что на его собственный статус никто не покушается и что его права на Оркнейское королевство поддержит сам верховный король. Но за всем этим ощущалось нечто от прежней отчужденности, возможно, даже обида: ведь как незаконный сын верховного короля Мордред стоял выше Гавейна. А здесь вмешивалось благоразумие, основанное на раздумьях о будущем. Все знали, что королева Гвиневера бесплодна, так что Гавейн понимал: более чем вероятно, что в один прекрасный день Мордреда провозгласят Артуровым наследником. Сам Артур был зачат вне брака; отец признал его уже взрослым; глядишь, настанет и черед Мордреда. По слухам, у верховного короля были и другие незаконные дети; поминали по меньшей мере о двух. Однако их ко двору не призывали, и король не благоволил к ним так, как к Мордреду. Даже королева Гвиневера привязалась к мальчику и удерживала его при себе. Так что Гавейн, единственный из сыновей Лота, знавший правду, выжидал и осторожно пытался вернуться к той сдержанной дружбе, что некогда связывала его со старшим братом.

Мордред заметил, откуда ветер дует, распознал и понял мотивы и воспринял братние попытки к примирению как должное. Что и впрямь его озадачило, так это резко переменившееся отношение близнецов. Они-то понятия не имели о родословной Мордреда, полагая, что Артур принял его как Лотова бастарда и, так сказать, первую ласточку оркнейского семейства. Но убийство Габрана произвело впечатление на обоих. Для Агравейна убийство, причем любое, являлось доказательством возмужания. Гахерис разделял мнение брата, но не только: для него это был поступок вполне оправданный, месть за всех пятерых. Хотя внешне столь же равнодушный к редким проявлениям материнской нежности, как и брат, Гахерис еще ребенком затаил в сердце ревнивую боль. Теперь Мордред убил любовника матери, и за это сын Лота готов был платить ему не только признательностью, но и восхищением. Что до Гарета, яростная выходка внушила почтение даже ему. За последние месяцы на Оркнеях Габран сделался слишком самоуверен и вместе с тем заносчив, так что даже младший из принцев, по натуре незлобивый, отчаянно невзлюбил фаворита. Мордред, отомстив за честь женщины, в известном смысле выступил от имени всех пятерых. И вот все пятеро оркнейских принцев дружно взялись постигать воинскую премудрость, и в братстве учебного плаца и рыцарской залы зарождалась и крепла преданность верховному королю.

С февральской оттепелью пришли известия из Камелота. Мальчикам сообщили о матери, по-прежнему пребывавшей в Эймсбери. Моргаузу отошлют на север, в монастырь Каэр-Эй-дин, вскорости после того, как двор вернется в Камелот; перед отъездом ей дозволят повидаться с сыновьями. Принцы восприняли новость едва ли не равнодушно. По иронии судьбы, пожалуй, только Гахерис до сих пор скучал по матери — Гахерис, которым она пренебрегала. Моргауза по-прежнему снилась ему по ночам; в воображении своем он спасал мать, возвращал ей оркнейский трон; она — сама признательность, он — торжествующий победитель. Но с приходом дня сны таяли; даже ради Моргаузы он не отказался бы ни от новой, захватывающей жизни при дворе верховного короля, ни от надежды занять со временем высокое положение в ряду избранных Сотоварищей.

В конце апреля, когда двор снова перебрался в Камелот на все лето, король послал мальчиков попрощаться с матерью. По слухам, поступил он так вопреки совету Нимуэ, что приехала из Яблоневого сада, дабы приветствовать короля. Мерлина при дворе не было; со времен последнего приступа недуга он жил затворником, и, когда король покинул Каэрлеон, старый колдун вернулся в Уэльс, в свой дом на вершине холма, а Нимуэ заступила на его место главного королевского советника. Но на сей раз с ее словами не посчитались, и мальчиков в должный срок послали в Эймсбери с надежным эскортом, во главе которого поставили Кея и еще одного рыцаря по имени Ламорак.

По пути они заночевали в Саруме: городской староста, предоставивший гостям кров, не знал, чем и услужить племянникам верховного короля. А поутру отряд выехал в Эймсбери, что возведен был на окраине Великой равнины.

Утро стояло ясное, сыновья Лота пребывали в прекрасном настроении. Верхом на отменных скакунах, по-королевски разодетые, принцы почитай что без задних мыслей предвкушали встречу с Моргаузой и возможность похвастаться перед ней новообретен-ным блеском. Все страхи о судьбе матери давным-давно развеялись. Артур поручился мальчикам своим словом, что смертный приговор королеве не угрожает, и хотя Моргауза оставалась узницей, заключение в монастыре (как в юношеском неведении полагали ее сыновья) не так уж сильно и отличалось от того образа жизни, что она вела дома, проводя целые дни в затворничестве среди приближенных дам. Знатные леди, наперебой уверяли мальчики друг друга, зачастую принимают постриг по доброй воле; конечно, право решать и царствовать монахини утрачивают, ну так это и не женское дело, подсказывала заносчивая нетерпимость юности. Моргауза правила как королева от имени покойного мужа и несовершеннолетнего сына и наследника, но подобная власть неизбежно ограничена во времени, и теперь (как открыто заявлял Гавейн) необходимость в ней отпала. О любовниках теперь нечего и мечтать; а в глазах Гавейна и Гахериса — только эти двое подмечали и принимали происходящее близко к сердцу — оно было и к лучшему. Так пусть узница и остается в монастыре по возможности дольше; со всеми удобствами, разумеется, но под замком, чтобы не вмешивалась в их новую жизнь и не позорила сыновей, принимая на ложе любовников не старше их самих!

Принцы весело гарцевали верхом. В душе Гавейн уже отдалился от матери на многие годы, а Гарет задумывался лишь о сиюминутном приключении. Агравейна мало что занимало, помимо коня, новой туники да оружия, которые он гордо выставлял напоказ («Наконец-то впору для принца!»), да еще, пожалуй, всего того, о чем непременно следует рассказать Моргаузе, похваляясь собственной воинской доблестью. Гахерис предвкушал встречу с пристыженным удовольствием: на сей раз, после разлуки столь долгой, она непременно порадуется сыновьям, не станет скупиться на ласки и слова любви и отвергать не станет ни того ни другого. Кроме того, она будет одна, никакого тебе настороженного любовника у трона, который глаз с принцев не спускает и нашептывает недоброе.

Один Мордред скакал молча, снова — в стороне, за пределами клана. Он не без удовлетворения отметил, сколь учтиво, едва ли не благоговейно, держится с ним Ламорак, сколь бдительно приглядывает за ним Кей. При дворе слухи далеко опережали правду, но ни король, ни королева даже не пытались положить им конец. Напротив, давали понять, что из пятерых принцев именно Мордреду отведена роль наиболее значимая. И только он, единственный из братьев, отчасти страшился этой встречи. Мордред понятия не имел, сколь много сообщили Моргаузе, но не может же она не знать о смерти любовника! А смерть эта на его совести.

Так ехали они в сторону Эймсбери ясным солнечным утром, и из-под конских копыт сверкающими каскадами разлеталась роса. И в лесу повстречали они Моргаузу вместе с ее эскортом.

Королева выехала на прогулку для моциона, никак не удовольствия ради. И это бросалось в глаза. Хотя нарядилась Моргауза богато, в излюбленные янтарно-желтые ткани, а подбитая мехом накидка защищала от прохладных весенних ветров, скакала королева на невзрачной кобылке, а по обе стороны от нее ехали воины, одетые в цвета Артурова воинства. Тот, что справа, удерживал в руке повод, пропущенный сквозь кольцо в уздечке кобылы. Женщина в простом плаще с капюшоном замыкала кавалькаду, в свою очередь в окружении двух всадников.

Гарет первым узнал мать. Закричал во весь голос, приподнялся в седле, замахал рукой. Гахерис пришпорил коня, галопом пронесся мимо, а вслед за ним и остальные, точно атакующий отряд кавалерии, помчались по лесистой равнине, хохоча и оглашая окрестности охотничьими кличами и приветственными возгласами.

Моргауза встретила натиск юных всадников, сияя улыбкой. Гахерису, который подоспел первым, подала руку и подставила щеку для нетерпеливого поцелуя. Вторую руку протянула Кею: тот почтительно поднес кисть к губам, затем уступил приз Гавейну и отъехал назад, пропуская мальчиков к матери.

Моргауза наклонилась вперед, раскинула руки навстречу сыновьям. Лицо ее лучилось радостью.

— Гляньте, моего коня ведут в поводу, так что я могу ехать и без рук! Мне сказали, что я могу надеяться на скорую встречу, но так рано мы вас не ждали! Вы, верно, стосковались по мне так же, как и я по вам… Гавейн, Агравейн, Гарет, ненаглядный мой, да поцелуйте же мать, которая все эти нескончаемые зимние месяцы изнывала, вас не видя… Ну же, право, довольно… Отпусти, Гахерис, дай полюбоваться на вас всех. Ох, милые мои мальчики, как долго мы не виделись, как долго…

Сдвиг в сторону пафоса прошел незамеченным. Все еще слишком взволнованные, переполненные сознанием новообретенной значимости, юные всадники гарцевали вокруг матери. Сцена приобрела живость увеселительной прогулки.

— Взгляните, матушка, этот жеребец — из конюшни самого верховного короля!

— Госпожа, вы посмотрите на меч! А я с ним уже недурно управляюсь! Учитель фехтования говорит, что у меня задатки не хуже, чем у любого из моих сверстников.

— Вы в добром здравии, госпожа королева? С вами хорошо обращаются?

Это спросил Гахерис.

— А меня примут в число Сотоварищей! — с грубоватой гордостью вставил Гавейн, — И ежели этим летом доведется повоевать, король обещал, что и меня возьмут.

— Вы ведь приедете в Камелот на Пятидесятницу? — спросил Гарет.

Мордред не поскакал вперед наперегонки с остальными. Королева этого словно не заметила. Даже не взглянула в его сторону. Отряд повернул назад, в Эймсбери; бастард по-прежнему ехал между Кеем и Ламораком. Моргауза весело смеялась и болтала с сыновьями, давая им вволю накричаться и побахвалиться, расспрашивала о Камелоте и Каэрлеоне, прислушивалась к их восторженным отзывам с лестным вниманием. Время от времени она дарила нежный взгляд или ласковое слово Ламораку, тому рыцарю, что держался ближе прочих, и даже солдатам эскорта. Нетрудно было догадаться, что королева радеет об отчете, который в свой срок достигнет ушей Артура. Прелестный облик ее дышал кротостью, в речах возможно было усмотреть лишь материнский интерес к сыновним успехам и материнскую признательность верховному королю и его доверенным лицам за заботу о мальчиках. Если она и заговаривала об Артуре — с Кеем, через головы Гарета и Гахериса, — то превозносила до небес великодушие короля к ее детям («к бедным моим сиротам, которых, кроме него, и защитить-то некому») и королевскую милость, как она это называла, по отношению к себе самой. Вне всякого сомнения, очень скоро она преисполнилась уверенности в том, что может рассчитывать и на большую, высшую милость. Обратив чарующий взор к Кею, она спросила с кротким смирением:

— Брат мой король прислал вас отвезти меня назад ко двору?

Кей вспыхнул и, глядя в сторону, ответил отрицательно. Моргауза не отозвалась ни словом, но понурила голову и украдкой поднесла руку к глазам. Мордред, который ехал чуть сзади, видел, что слез и в помине нет, но Гахерис, пристроившись с другого бока, коснулся материнского плеча.

— Но скоро так оно и будет, госпожа! Право слово, скоро! Как только мы вернемся, мы непременно упросим короля! К Пятидесятнице, помяните мое слово!

Моргауза не ответила. Чуть поежилась, плотнее запахнулась в плащ, взглянула на небо, затем с видимым усилием расправила плечи.

— Гляньте: тучи сгущаются. Не стоит здесь задерживаться. Пора бы назад. — И, храбро улыбнувшись, добавила: — Уж сегодня, по крайней мере, Эймсбери не покажется мне тюрьмой!

К тому времени, как отряд подъехал к деревне Эймсбери, Кей, скакавший слева, таял на глазах, в глазах Ламорака светилось неприкрытое восхищение, а сыновья Лота напрочь позабыли о том, что некогда мечтали избавиться от материнской опеки. Чары снова сгустились. Нимуэ была права. Узы, откованные в Каэрлеоне столь недавно, истончались с каждой минутой. Братьям-оркнейцам предстояло вернуться к дяде и верховному королю не самыми безупречными из вассалов.

Глава 2

Ворота монастыря были распахнуты настежь: привратник высматривал кавалькаду. Он изумленно вытаращился на гостей из Камелота и окликнул отрока во власянице, рыхлившего салат на заросшей сорняками грядке под самой стеной. Послушник опрометью бросился на зов, и к тому времени, как отряд въехал во двор, в дверях показался сам аббат — слегка запыхавшийся, но исполненный величавого достоинства — и встретил гостей на верхней ступеньке крыльца.

Даже здесь, под взглядом аббата, чары Моргаузы не утратили силы. Тяжелый на подъем Кей учтиво шагнул было вперед, дабы помочь даме спешиться, однако Ламорак оказался проворнее, а Гавейн и Гахерис уже теснились следом. Моргауза улыбнулась сыновьям, грациозно соскользнула в объятия Ламорака, на мгновение прильнула к нему, давая понять, что верховая прогулка и треволнения встречи подорвали ее хрупкие силы. Мило поблагодарила рыцаря и снова обернулась к сыновьям. Сейчас ей необходим покой, так что гостями займется аббат Лука, а после, когда сыновья подкрепятся, переоденутся и отдохнут, она их примет.

Аббат с трудом скрывал раздражение: Моргауза, перевоплотившись из узницы в королеву, дарующую аудиенцию, удалилась на женскую половину монастыря, опираясь на руку прислужницы. Четверо стражников проследовали за нею, словно королевский эскорт.

На протяжении многих дет после коронации и в особенности после того, как в монастыре поместили Моргаузу, верховный король жертвовал Эймсбери деньги и богатые дары, так что монастырь изрядно разросся и посолиднел с тех пор, как юный король впервые поскакал на юг, к Хороводу Великанов, на похороны отца.

Там, где сразу за часовней некогда начиналось поле, теперь раскинулся обнесенный стеною сад с плодовыми деревьями и рыбным садком, а за ним соорудили еще один внутренний двор, разделив монастырь на две половины — женскую и мужскую. Дом аббата надстроили, так что теперь хозяину не приходилось уступать покои визитерам королевской крови; окна гостевых комнат, разместившихся в новом, южном крыле, выходили в сад. Двое молодых послушников, назначенных позаботиться о нуждах новоприбывших, проводили мальчиков в гостевой дормиторий — длинную, светлую комнату, где ничто не наводило на мысль о монашеском аскетизме. Там выстроилось с полдюжины кроватей: добротные, новые, с расписными изголовьями; каменный пол, выскобленный до блеска, устилали яркие тканые коврики, в серебряных подсвечниках стояли наготове восковые свечи. Мордред обвел глазами дормиторий, выглянул из широкого окна: теплый солнечный свет струился на лужайку, на рыбоводный пруд и цветущие яблони. И язвительно подумал, что Моргауза, пожалуй, вправе рассчитывать на радушный прием и всевозможные привилегии, как самая дорогая гостья — в прямом смысле этого слова.

Обед тоже не оставлял желать лучшего. Мальчикам накрыли в небольшой трапезной, примыкающей к гостевому крылу, а после предоставили полную свободу бродить в монастырских впадениях и в городе за пределами стен, который, по чести говоря, казался немногим больше деревни. Мать, как сообщили принцам, примет их после вечерней службы. Кей беседовал с аббатом Лукой при закрытых дверях и к столу так и не вышел, но Ламорак остался при мальчиках и, по просьбе своих подопечных, свозил их на Великую равнину, туда, где, в двух милях от Эймсбери, высился огромный круг камней под названием Хоровод Великанов.

— Здесь похоронен наш родич, великий Амброзий, а рядом — наш дед Утер Пендрагон, — сообщил Агравейн Мордреду с оттенком былой заносчивости.

Мордред промолчал, поймал на себе быстрый взгляд Гавейна и улыбнулся про себя. Ламорак тоже искоса посматривал в его сторону; стало быть, и этому рыцарю известна правда о старшем «племяннике» Артура…

Памятуя о приличиях, гости почтили присутствием вечернюю службу. К некоторому удивлению Мордреда, явилась и Моргауза. Едва Ламорак и мальчики приблизились к дверям часовни, мимо них парами прошествовали монахини — неспешным шагом, потупив очи. Замыкала небольшую процессию Моргауза — с ног до головы в черном и под вуалью. Ее сопровождали две женщины: одна — прислужница, выезжавшая на прогулку вместе с ней, вторая — с виду моложе, с обрюзгшим, покрытым нездоровой бледностью лицом, в ее безликих чертах отражалась предельная тупость. Последней шла хрупкая, нежнолицая аббатиса, весь ее облик дышал кроткой невинностью — возможно, качество не из лучших для управительницы подобной общины. Во главе женской части монастыря ее поставил аббат: он слишком дорожил своим авторитетом и не потерпел бы соперничества. Но с появлением Моргаузы аббат Лука не раз имел повод пожалеть о своем выборе: мать Мария не в состоянии была управиться с коронованной узницей. С другой стороны, благодаря помянутой узнице монастырь процветал и благоденствовал, так что, пока королева Оркнейская пребывала под надежной охраной, аббат Лука не видел необходимости вмешиваться в чрезмерно мягкие порядки аббатисы. Сам святой отец тоже не остался равнодушен ни к лестному почтению, что выказывала ему Моргауза, ни к трогательно-беспомощному очарованию, что узница являла в его присутствии. Притом не следовало исключать вероятность того, что в один прекрасный день ее восстановят в правах — если не в собственном королевстве, то при дворе, а там она, в конце концов, сводная сестра верховного короля…

Вскорости после службы явилась приближенная дама Моргаузы — та, что помоложе, — с посланием от госпожи. Четверых младших принцев приглашали отужинать вместе с матерью. За ними пришлют позже. А сейчас королева желает видеть принца Мордреда.

Под обстрелом протестов и расспросов Мордред встретился взглядом с Гавейном. Единственный из четверых, тот сочувствовал, а не злился.

— Ну, удачи тебе, — проговорил старший из принцев.

Мордред поблагодарил его, пригладил волосы, поправил пояс и крючок у бедра. Женщина с сальным, точно топленый жир, лицом дожидалась в дверях, выпучив бесцветные глаза, и повторяла, словно затверженный наизусть урок:

— Младших принцев приглашают отужинать с госпожой, но сейчас она требует принца Мордреда, и только его одного.

Уже выходя, Мордред услышал, как Гавейн тихонько шепнул Гахерису:

— Не глупи, никакое это не отличие! Утром она и не взглянула в его сторону, верно? А то не знаешь почему! Или забыл про Габрана? Бедняга Мордред, не позавидуешь ему!

Мордред спешил за провожатой через лужайку. В траве, выклевывая червяков, перепархивали каменки, в ветвях заливался дрозд. Солнце еще грело, в воздухе разливался аромат цветущих яблонь, примул и желтофиолей, посаженных вдоль дорожки.

Мальчик ничего не замечал. Он полностью ушел в себя, думая лишь о предстоящем разговоре. И почему у него недостало смелости возразить королю, когда тот сказал: «Я отказываюсь с ней видеться, ныне и вовеки, но ты ее сын и, сдается мне, должен к ней съездить, пусть лишь учтивости ради. Повторять визит не обязательно. Но в этот раз, один-единственный раз, ты не можешь уклониться. Я отобрал у нее королевство и сыновей; пусть не говорят, что я был жесток с ней в придачу».

И в сознании бастарда, заглушая последнее воспоминание, навязчиво зазвучали два других голоса: один — мальчишки Мордреда, рыбацкого сына, второй — принца Мордреда, сына верховного короля Артура и взрослого мужа.

«С какой стати ее бояться? Она не в силах повредить тебе. Она беспомощная узница».

Это говорил принц, высокий и храбрый, в расшитой серебром тунике и новехоньком зеленом плаще.

«Она ведьма», — уверял мальчишка-рыбак.

«Она — узница верховного короля, а верховный король — мой отец. Мой отец», — повторял принц.

«Она моя мать, и она ведьма».

«Она уже не королева. Она утратила власть».

«Она ведьма, она убила мою мать».

«Ты ее боишься?» — насмехался принц.

«Да».

«Почему? Что она может сделать? В этом святом месте она даже заклятие сотворить не сумеет. Ты ведь уже не один на один с нею в подземной гробнице».

«Знаю. Сам не возьму в толк, в чем дело. Она одинокая женщина, беспомощная узница, а я все равно боюсь».

На женской половине монастыря, во дворе под аркадой обнаружилась открытая дверь. Прислужница поманила рукой, и мальчик проследовал за нею по недлинному коридору к следующему проему.

Сердце его тяжело колотилось, ладони взмокли. Мордред до боли стиснул кулаки, затем неспешно разжал пальцы, отчаянно стараясь успокоиться.

«Я Мордред, я сам себе хозяин, я ничем не обязан ни ей, ни верховному королю. Я выслушаю ее и уйду. И больше мы не увидимся: возвращаться мне незачем. Кем бы там она ни была, что бы там она ни наговорила, это все пустое. Я сам себе хозяин и поступать стану так, как угодно мне».

Не постучав, прислужница открыла дверь и шагнула в сторону, пропуская гостя вперед.

В просторной, скудно обставленной комнате веяло холодом. Стены на манер мазанки были грубо оштукатурены и покрашены, на каменном полу — ни ковров, ни настила. Со стороны аркады обнаружилось незастекленное окно, открытое вечернему ветру. Напротив — еще одна дверь. У протяженной стены притулились массивный стол и резная скамья из полированного дерева. В дальнем конце стола стояло единственное кресло — с высокой спинкой, прихотливо украшенное, но без подушек. С обеих сторон — по деревянному стулу. Стол уже накрыли к вечерней трапезе: оловянные блюда и чаши перемежались с посудой из красной глины и даже дерева. Некая часть сознания Мордреда — та часть, что холодно наблюдала за происходящим, невзирая на повлажневший лоб и неистово колотящееся сердце, — не без иронии подметила, что сводных братьев ждет ужин весьма скудный даже по монастырским понятиям. Но тут дальняя дверь открылась, и в комнату вошла Моргауза.

Когда-то давно, впервые оказавшись среди дворцовых огней и красок, лицом к лицу с королевой, оборванный мальчишка-рыбак не замечал ничего вокруг; сейчас в этой голой, промозглой комнате Мордред, снова позабыв обо всем на свете, не сводил глаз с королевы.

На Моргаузе было все то же черное, уместное для посешения церкви платье, никаких тебе ярких красок и украшений, лишь серебряный крест (неужели крест?) висел на груди. Волосы строго заплетены в две длинные косы. От вуали она избавилась. Королева шагнула вперед и встала рядом с креслом, одной рукой опираясь о высокую спинку, другой поддерживая платье. И молча застыла в ожидании. Тем временем прислужница заперла дверь на задвижку, тяжело и неспешно ступая, пересекла комнату и скрылась во внутренних покоях. Дверь открылась и закрылась за ее спиной, но Мордред успел углядеть в проеме составленные вместе кресла и блеск серебра под ворохом цветных тканей. Раздался торопливый говорок, но болтунью тут же одернули. Дверь тихонько затворилась — и мальчик остался наедине с королевой.

Он выжидательно замер. Моргауза повернула гордо посаженную голову, намеренно затягивая молчание. Свет из окна затрепетал в тяжелых складках платья, и дрогнул серебряный крест на груди. Вдруг, словно ныряльщик, поднявшийся на поверхность, бастард отчетливо различил две вещи: суставы пальцев, вцепившихся в черную ткань у бедра, заметно побелели, грудь учащенно вздымалась. Итак, Моргауза тоже предвкушала эту встречу не столь уж и хладнокровно. Королева напряжена не меньше его.

Но Мордред разглядел не только это. еще — отметины на штукатурке: драпировки срывались в спешке; светлые проплешины на полу — там прежде лежали ковры; царапины там, где проволокли стулья, светильники и столы — всю мебель, достаточно легкую для женских рук, — чтобы схоронить во внутренних покоях вместе с подушками, серебром и прочими предметами роскоши, без которых Моргауза почувствовала бы себя жестоко обделенной. Ах вот в чем дело!

Снова, по обыкновению своему, Моргауза разыграла целый спектакль. Строгая черная одежда, голые стены, холодный зал, отсутствие слуг — королева Оркнейская по-прежнему радела об отчете, который отвезут назад к Артуру, и о том, что за зрелище откроется ее сыновьям. Принцам должно увидеть в ней одинокую, угнетаемую жертву, заточенную в мрачном узилище.

Этого было довольно. Страхи Мордреда рассеялись. Он церемонно поклонился и принял непринужденную позу, дожидаясь дальнейшего развития событий, словно безмолвие и пристальный взгляд королевы нимало его не смущали.

Узкая кисть соскользнула со спинки кресла, подхватила тяжелую юбку с другой стороны. Моргауза величаво шагнула к креслу и села. Расправила черную ткань на коленях, сложила руки, ослепительно белые на черном фоне, подняла голову, смерила гостя медленным взглядом. Только теперь мальчик подметил, что на ней королевский венец Лотиана и Оркнеев. Жемчуга и цитрины, оправленные в белое золото, переливались в алом золоте волос.

Не усмотрев в лице гостя никаких следов замешательства или благоговейного страха, королева заговорила:

— Подойди ближе. Сюда, на свет. Хм. Да, хорош. Говорят, теперь ты «принц Мордред», ни много ни мало. Украшение Камелота, подающий надежды меч на службе у Артура!

Мордред снова поклонился, не говоря ни слова. Королева поджала губки.

— Так он все рассказал тебе, да?

— Да, госпожа.

— Всю правду? И он осмелился?

В голосе ее звенело презрение.

— Это было похоже на правду. Никто не измыслит подобную выдумку хвастовства ради.

— Ага, змееныш научился-таки шипеть! А мне казалось, ты мой преданный слуга, Мордред, рыбацкий выкормыш!

— Я был вам слугой, госпожа. Я помню все, чем вам обязан. Но я в долгу и перед ним.

— За минутную похоть, — пренебрежительно отмахнулась она — Мальчишка после первого боя. Несмышленый щенок, что примчался со всех ног на свист первой же женщины.

Молчание. Королева возвысила голос — на самую малую долю.

— Об этом он тебе рассказывал?

— Король сообщил мне о том, что я его сын, в неведении зачатый им со сводной сестрой после битвы в Лугуваллиуме, — ровным, лишенным всякого выражения голосом проговорил Мордред. — И о том, как сразу после того вы хитростью женили на себе короля Лота, обещанного вашей сестре и уже как королева отправились вместе с ним в Дунпелдир, где родился я. Король Лот, прослышав, что дитя появилось на свет слишком скоро после свадьбы, и опасаясь, что выкормит бастарда верховного короля, попытался убить меня чужими руками и ради этого утопил всех младенцев в Дунпелдире, взведя вину на Артура. А вы, госпожа, помогли ему в этом деле, зная, что меня уже благополучно переправили на острова, где Бруд и Сула за деньги согласились ходить за мной.

Королева подалась вперед. Руки ее легли на подлокотники кресла, пальцы судорожно сжались.

— А рассказал ли тебе Артур о том, что и он желал твоей смерти? Рассказал ли, а, Мордред?

— В том не было нужды. Я бы и сам догадался.

— Как так? — резко спросила Моргауза.

Мордред пожал плечами:

— Мысль напрашивается сама собой. В ту пору верховный король еще надеялся, что королева родит ему других сыновей. Зачем ему я, бастард и порождение врага? — Мальчик вызывающе глянул на собеседницу, — Вы ведь не станете отрицать, что вы его ненавидите, как ненавидел при жизни и Лот. Поэтому вы и сохранили мне жизнь, верно? Я все, бывало, гадал, с какой стати вы платили Бруду за содержание Лотова отпрыска. И недаром. Вы бы ни за что не оставили в живых сына Лота от другой женщины. Была там одна, по имени Мача, так? Ее младенца подложили в мою колыбель, чтобы отвести меч Лота от вашего собственного сына.

Мгновение королева молчала. От лица ее отхлынули все краски. Затем, пропустив мимо ушей последнее замечание, Моргауза заговорила снова:

— Стало быть, я спасла тебя от Лотовой мести. Ты это знаешь. Ты это признаешь. Что такое ты сказал минуту назад? Дескать, ты помнишь все, чем мне обязан. Так ты обязан мне жизнью. Причем дважды, Мордред, дважды! — Королева подалась вперед. Голос ее задрожал. — Мордред, я твоя мать. Не забывай об этом. Я родила тебя. Ради тебя претерпела муки…

Взгляд Мордреда заставил ее умолкнуть. В голове у нее промелькнула мысль: любой из четырех сыновей Лота уже бросился бы к ее ногам. Но не этот. Не сын Артура.

— Да, вы подарили мне жизнь, в силу минутной похоти, — холодно бросил Мордред. — Вы сами это сказали, не я. Но ведь это правда, так, госпожа? Женщина зазвала мальчика к себе на ложе. Мальчика, который, как она отлично знала, приходится ей сводным братом. А еще она знала, что в один прекрасный день этот мальчик станет великим королем. Здесь я вам ничем не обязан.

— Да как ты смеешь? — взвизгнула Моргауза во власти внезапно накатившей ярости. — Ты, жалкое отродье, ублюдок, выкормленный в лачуге грязными поселянами, смеешь говорить мне…

Мордред шагнул вперед. Теперь и он разъярился не на шутку. Глаза его полыхнули огнем.

— Есть такое поверье: будто гады ползучие, зарывшись в грязь, зачинают свое отродье благодаря солнцу!

Молчание. Моргауза с шипящим звуком перевела дух. Откинулась назад, сцепила руки на коленях. Мальчик на мгновение утратил самообладание, она же воспользовалась этим, чтобы восстановить свое.

— Помнишь, как ты однажды спускался со мною в пешеру? — очень тихо проговорила она.

Снова тишина. Мордред облизнул губы, но не сказал ни слова.

Королева кивнула.

— Позабыл? Я так и думала. Тогда дай-ка напомню. Дай-ка напомню, что меня следует бояться, сын мой Мордред. Я — ведьма. Я и об этом тебе напомню, и еще о проклятии, что я некогда наложила на Мерлина: старик тоже дерзнул попрекать меня за ту необдуманную ночь любви. Он, как и ты, позабыл: для того чтобы зачать ребенка, нужны двое.

Мальчик пожал плечами.

— Ночь любви и рождение ребенка не дают право называться матерью, госпожа. Я в большем долгу перед Сулой и Брудом тоже. Я сказал, будто ничем вам не обязан. Неправда. На вашем счету их смерть. Их жуткая смерть. Вы их убили.

— Я? Что за вздор?

— Станете отрицать? Мне следовало давным-давно заподозрить истину. А теперь я знаю доподлинно. Габран перед смертью сознался.

Это ее потрясло. Мордред с удивлением понял, что королева ни о чем не знала. Щеки ее вспыхнули и снова поблекли. Лицо побелело.

— Габран умер?

— Да.

— Но как?

— Я убил его, — удовлетворенно отозвался Мордред.

— Ты? За это?

— А за что еще? Если это вас огорчает… впрочем, вижу, что нет. Если бы вы о нем хоть раз спросили, попытались разыскать, кто-нибудь непременно сообщил бы вам правду, так что вы бы уже знали. Неужто вам совсем нет дела до его смерти?

— Ты рассуждаешь, как зеленый юнец. Что мне здесь пользы от Габрана? О да, любовник он недурственный, но Артур ни за что не допустил бы его сюда, ко мне. Это все, что Габран тебе сказал?

— Это все, о чем его спросили. А что, Габран убивал для вас и раньше? Не он ли подал яд Мерлину?

— Это история многолетней давности. Надо думать, старый колдун с тобой уже побеседовал? Это он навел на тебя чары, чтобы ты душой и телом принадлежал Артуру?

— Я не говорил с ним, — возразил Мордред. — Да и видел-то только мельком. Мерлин вернулся в Уэльс.

— А что, отец твой, верховный король, — слова прозвучали плевком, — который так с тобой откровенен, он, часом, не поминал тебе о посулах Мерлина? Касательно тебя, мальчик мой?

Во рту у Мордреда пересохло.

— Вы сами мне рассказали. И я не забыл. Но все, что вы наговорили мне тогда, оказалось ложью. Вы уверяли, будто король мне враг. Ложь. Все — ложь, от первого слова и до последнего! И Мерлин тоже не желает мне зла. Все эти разговоры о посулах…

— Чистая правда. Спроси его сам. Или спроси короля. А еще лучше, спроси самого себя, Мордред, с какой бы стати мне оставлять тебя в живых. Вижу, ты уже понял. Я сохранила тебе жизнь, потому что тем самым я со временем отомщу Мерлину, а также и Артуру, который пренебрег мною. Слушай! Мерлин предвидел, что ты погубишь Артура. Устрашась этого, колдун прогнал меня от двора и ядовитыми наговорами настроил Артура против меня. И с того дня, сын мой, я делала все, чтобы эту гибель приблизить. Я не только родила тебя и уберегла от карающего меча Лота, но повторяла проклятие каждый месяц на ущербе луны — с того самого дня, когда меня прогнали от отцовского двора, дабы молодость моя увяла в далеком, холодном краю; это меня-то, дочь Утера Пендрагона, воспитанную в холе и роскоши…

Мордред оборвал ее на полуслове. Расслышал он только одно.

— Я — погибель Артура? Но как?

Королева заулыбалась интонациям его голоса.

— Кабы я знала, я бы тебе не сказала. Но я не знаю. И Мерлин — тоже.

— Тогда почему он не приказал меня уничтожить, если это правда?

Моргауза скривила губы.

— Больно совестлив. Ты сын верховного короля. Мерлин, бывало, говорил, что боги вершат свою волю так, как считают нужным.

Снова наступила тишина. Затем Мордред медленно проговорил:

— Но в нашем случае, сдается мне, богам придется вершить свою волю руками людей. То есть моими руками. И скажу вам теперь, королева Моргауза, что губить короля я не стану!

— Как можешь ты избежать этого, если ни ты, ни я, ни Мерлин не знаем, как именно будет нанесен удар?

— Известно лишь, что орудием буду я! И вы думаете, я стану ждать сложа руки? Я непременно найду выход!

— Хватит изображать преданного вассала! — презрительно бросила она. — Ты еще скажи, будто любишь его! Да в тебе нет ни любви, ни верности! Смотри, ты уже обернулся против меня, а ведь клялся служить мне до конца жизни!

— Прочного дома на прогнившем основании не выстроишь! — яростно возразил он.

Моргауза улыбнулась:

— Если я и прогнила насквозь, ты моя плоть и кровь, Мордред. Моя кровь.

— И его тоже!

— Сын — оттиск матери, — возразила королева.

— Не всегда! Остальные и впрямь ваши, и Лота тоже, с первого взгляда видно! Но я… во мне никто не признает вашего сына!

— Но ты схож со мною. А они — нет. Они отважные красавцы воины, ума же — не больше, чем у дикого скота. Ты сын ведьмы, Мордред, говоришь гладко да вкрадчиво, мыслей своих не выдашь, а жало как у змеи. То мой язык. Мой укус. Мой ум, — Королева улыбнулась. — Пусть меня продержат взаперти до конца жизни, но теперь братец мой Артур принял к себе моего двойника: сына, наделенного материнским умом.

Холод пробрал мальчика до костей.

— Неправда, — глухо заверил он, — Вы к нему через меня не подберетесь. Я сам себе хозяин. И я ни за что не стану вредить ему.

Моргауза наклонилась вперед. И, по-прежнему улыбаясь, тихо заговорила:

— Мордред, послушай меня. Ты молод, и ты не знаешь жизни. Я ненавидела Мерлина, но старый ведун никогда не ошибался. Если Мерлин прочел по звездам, что тебе суждено стать погибелью Артура, как ты можешь избежать судьбы? Придет день, недобрый день рока, и все сбудется так, как предсказано. Да и я тоже кое-что видела, не в небесах, конечно, но в подземной заводи.

— Что же? — хрипло спросил он.

Моргауза по-прежнему говорила очень тихо. Лицо ее снова порозовело, глаза сияли. Сейчас она казалась красавицей.

— Я высмотрела для тебя королеву, Мордред, и трон, если у тебя достанет сил завладеть им. Красавицу королеву и высокий трон. И еще я видела, как змея ужалила королевство в пяту.

Слова эхом отдавались от стен, гулкие, точно удары колокола. Стремясь развеять магию, Мордред быстро проговорил:

— Ежели я подниму на него руку, я и впрямь окажусь хуже змеи.

— А если и окажешься, — невозмутимо подхватила Моргауза, — ты разделишь эту роль с ярчайшим из ангелов, тем, что был ближе прочих к своему господину.

— О чем вы?

— Да так, байки монахинь…

— Вы несете вздор, чтобы напугать меня! — вспылил Мордред. — Но я не Лот и не Габран, слепое орудие убийства в ваших руках. Вы говорите, я похож на вас. Очень хорошо. Теперь я предупрежден, и я буду знать, что делать. Если мне придется уехать от двора и жить вдали от отца, я так и поступлю. Никакие силы в мире не заставят меня поднять на него руку, если я сам того не пожелаю, и, клянусь вам, этой смерти я добиваться не стану. Клянусь самой Богиней.

Эхо не отозвалось.

Магия иссякла.

Крик угас в недвижном воздухе.

Тяжело дыша, бастард стиснул пальцами рукоять меча.

— Храбрые слова, — беспечно фыркнула Моргауза и рассмеялась вслух.

Мордред развернулся и бросился прочь из комнаты, хлопнув дверью в попытке отгородиться от смеха, что преследовал его подобно проклятию.

Глава 3

Снова оказавшись в Камелоте, мальчики с головой ушли в захватывающую столичную жизнь, и воспоминания об Эймсбери и королеве-узнице слегка померкли.

Поначалу Гахерис громко жаловался всем, кто соглашался слушать, на тяготы и лишения, якобы выпавшие на долю его матери. Мордред, который мог бы и просветить брата, держал язык за зубами. О собственной беседе с королевой он тоже не распространялся. Младшие принцы попытались было подступиться, но ответом им было молчание, так что они вскоре оставили расспросы и утратили всякий интерес. Гавейн наверняка догадался о характере беседы, однако, не желая нарваться на резкость, любопытства не выказывал и тоже остался ни с чем. Артур, конечно, спросил у Мордреда, как с ним обошлись, и в ответ на сыновнее: «Терпимо, сир, но не настолько терпимо, чтобы мечтать о новой встрече» просто кивнул и перевел разговор на другое. Было подмечено, что король злится, скучает или досадует, ежели речь заходит о его сестрах, так что о королевах предпочитали не упоминать, и память о них со временем почти заглохла.

Королеву Моргаузу так и не отослали на север к сестрице Моргане. Напротив, Моргана перебралась на юг.

Когда король Урбген, после долгой и малоприятной беседы с верховным корешем, наконец-то отослал от себя Моргану и предоставил Артуру право решать ее судьбу, некоторое время королева жила под надзором в Каэр-Эйдине, но в конце концов брат неохотно даровал ей разрешение уехать на юг в собственный замок среди холмов к северу от Каэрлеона, подаренный Артуром в лучшие времена. Обосновавшись там в окружении Артуровой стражи и тех дам, что согласились последовать за госпожой в неволю, она обустроила небольшое подобие королевского двора и продолжала (так гласили слухи и в кои-то веки не ошибались) вынашивать исполненные ненависти интрижки против брата и мужа столь же деловито и почти столь же благодушно, как курица высиживает яйца.

Время от времени, через королевских гонцов, Моргана осаждала короля просьбами о различных милостях. С особенной же настойчивостью молила о том, чтобы ее «дорогой сестрице» дозволили переехать к ней в Кастель-Аур. Известно было, что венценосные особы терпеть друг друга не могут, и Артур, ежели и заставлял себя задуматься над прошением, подозревал, что желание Морганы «воссоединиться» с Моргаузой следует воспринимать буквально: ведьма стремилась удвоить губительную силу собственной магии, уж какой бы она ни была. И здесь слухи не молчали: шептались, будто королева Моргана далеко превзошла Моргаузу в могуществе, и волшебство ее направлено отнюдь не во благо. Так что просьбы Морганы отметались в сторону. Подобно простому смертному, осаждаемому надоедливой ворчуньей, верховный король предпочитал затыкать уши и глядеть в другую сторону. Он просто передавал дело главному советнику, ибо здравый смысл подсказывал: пусть с женщинами управляется женщина.

А совет Нимуэ был ясен и прост: держать интриганок под стражей и порознь друг от друга. Так что обе королевы оставались под строгим надзором: одна в Уэльсе, другая все еще в Эймсбери, но, опять-таки по совету Нимуэ, заточение не было чрезмерно суровым.

— Оставьте им титулы и почести, их роскошные наряды и любовников, — сказала она.

Король приподнял бровь, и чародейка пояснила:

— Люди быстро забывают о случившемся, а узилище красавицы непременно становится оплотом интриг и недовольства. Не нужно создавать мучеников. Спустя несколько дет те, что помоложе, не будут знать да и задумываться не станут о том, что Моргауза некогда отравила Мерлина и отправила его на тот свет. Про избиение младенцев в Дунпелдире, затеянное ею и Лотом, уже позабыли. Заточи любого злодея на год или два, и непременно сыщется глупец, готовый размахивать знаменем и вопить: «Что за жестокость, верните страдальцу свободу!» Уступите им в пустяках, но держите их взаперти и глаз с них не спускайте.

Так что королева Моргана властвовала над небольшим двором в Кастель-Ауре да слала письмо за письмом по почтовой дороге в Камелот, а королева Моргауза осталась в Эймсберийском монастыре. Ей дозволили окружить себя еще большей пышностью, но все равно ее неволя, по всей вероятности, оказалась более тяжкой, нежели сестринская, ибо Моргаузе приходилось подлаживаться под монастырский устав. Но у Моргаузы были свои методы. Перед аббатом она разыгрывала несчастную жертву, долгие годы прозябавшую вдали от истинной веры в языческой тьме Оркнеев и теперь готовую жадно и охотно постигать все, что можно, о «новой религии» христиан. Ее приближенные дамы присоединялись к молитвам святых сестер и целыми часами помогали монахиням с шитьем и другой, более грубой работой. Следовало заметить, что сама королева предпочитала перепоручать подобные проявления набожности свите, но по отношению к аббатисе была воплощением учтивости, и простодушная старушка с легкостью купилась на любезности милой гостьи, которая, несмотря на все якобы совершенные ею преступления, как-никак приходилась сводной сестрой самому верховному королю.

«Якобы совершенные преступления». Нимуэ оказалась права. По мере того как шло время, память о предполагаемых злодеяниях Моргаузы становилась все туманнее, а образ, тщательно создаваемый самой королевой, — нежная, скорбная пленница, всей душой преданная венценосному брату, отторгнутая от ненаглядных сыновей, тоскующая вдали от родной земли, — обретал яркость и распространялся далеко за пределы монастырских стен. И хотя все знали, что старший «племянник» верховного короля на самом-то деле может претендовать на куда большую, отчасти скандальную близость к трону — ну так что ж, ведь случилось это давным-давно, в темные, смутные времена, когда и Артур, и Моргауза были совсем молоды, а ведь даже теперь видно, как прелестна она была… и осталась.

Так шли годы. Мальчики превратились в юношей, заняли места при дворе, черные деяния Моргаузы из воспоминания об истинном происшествии превратились в легенду, а сама Моргауза по-прежнему жила за стенами Эймсбери в довольстве и холе по чести говоря, в большем довольстве, нежели в промозглой крепости Дунпелдира или в открытой всем ветрам твердыне Оркнеев. Чего Моргаузе, к вящей ее досаде, недоставало, так это власти — более ощутимой, нежели здесь, в пределах маленького, «домашнего» двора. А время текло, и, отчетливо осознав, что Эймсбери она не покинет и, более того, в миру почти забыта, королева снова втайне обратилась к магическим искусствам, убеждая себя, что именно здесь — залог влияния и подлинного могущества. Одного искусства она и впрямь не утратила; причина ли тому — травы, заботливо выращенные в монастырских садах, или заклятия, произнесенные во время сбора и приготовления, но притирания и духи Моргаузы по-прежнему заключали в себе неодолимую колдовскую силу. Красота оставалась при ней, а значит, и власть над мужчинами.

У Моргаузы были любовники. Первым стал молодой садовник, тот, что ухаживал за травами и целебными растениями для ее снадобий, — пригожий юноша, некогда лелеявший надежду вступить в монашеское братство. Королева, по сути дела, оказала ему услугу. За четыре месяца любовной связи юнец убедился, что внешний мир сулит немало радостей, от которых в шестнадцать лет невозможно отречься; когда же Моргауза отослала его прочь, наградив золотом, он уехал из монастыря, отправился в Акве-Сулис, повстречался с дочкой богатого купца и с тех пор горя не ведал. После садовника нашлись и другие; все стало куда проще, когда на Великой равнине обосновался военный гарнизон. Здесь проходили учения, а после трудов праведных боевые командиры заглядывали в Эймсбери отведать все то, что могла предложить местная таверна в отношении вина и услад. Дело окончательно упростилось, когда Ламорак, некогда доставивший мальчиков к матери, был назначен начальником гарнизона и счел своим долгом съездить в монастырь и справиться о здоровье венценосной узницы. Моргауза сама приняла его, и очень мило. Гость приехал снова, на сей раз с подарками. Не прошло и месяца, как они стали любовниками. Ламорак клялся, что полюбил свою даму с первого взгляда, и сожалел, что столько лет минуло впустую со времени их первой встречи на верховой прогулке в лесу.

Дважды за эти годы Артур останавливался поблизости, в первый раз — в гарнизоне, второй раз — в самом Эймсбери, в доме городского старосты.

В первый раз, несмотря на все старания Моргаузы, король не пожелал ее видеть и ограничился тем, что послал гонца к аббатисе и официально справился о здоровье и благополучии узницы, а к самой королеве отправил посредников — Бедуира и, по иронии судьбы, Ламорака. Второй раз король оказался в окрестностях Эймсбери спустя два года. Он предпочел бы снова заночевать в гарнизоне, но это могло бросить тень на гостеприимство городского старосты, так что Артур волей-неволей принял его приглашение. Но распорядился, чтобы, пока сам он находится в городе, Моргаузе не дозволялось выезжать за пределы монастырских стен, и королевскую волю исполнили свято. Но однажды вечером, когда Артур и полдюжины Сотоварищей ужинали с аббатом и городскими старейшинами, к дверям явились две приближенные дамы Моргаузы, в красках распространяясь о болезни узницы и жалостно умоляя короля поспешить к недужной. Королева желает лишь одного — на смертном одре услышать слова прощения, уверяли посланницы. Или, ежели брат по-прежнему гневается на нее, она молит — и по лицам дам видно было, сколь прочувствованно, — об исполнении одной-единственной предсмертной просьбы. Пусть ей дозволят в последний раз повидаться с сыновьями.

Но сыновей Лота в Эймсбери не было. Гахерис находился в составе гарнизона на Великой равнине; Гавейн и двое других остались в Камелоте. Вместе с королем в Эймсбери приехал только Мордред, единственный из пяти: теперь он повсюду следовал за отцом.

К нему-то и обратился Артур, жестом отослав женщин за пределы слышимости.

— Умирает? Думаешь, это правда?

— Три дня назад она каталась верхом.

— Да? Кто тебе сказал?

— Свинопас в буковой роще. Я остановился и расспросил его. Моргауза как-то бросила ему монетку, так что он всегда ее высматривает. Называет «пригожей королевой».

Артур нахмурился, забарабанил пальцами по столу.

— Всю неделю дул холодный ветер. Полагаю, она вполне могла простудиться. А если так… — Он помолчал. — Ну что ж, завтра я кого-нибудь пошлю. А тогда, ежели рассказ подтвердится, наверное, мне и впрямь придется съездить самому.

— А к завтрему все будет должным образом обставлено.

Король вскинул глаза на сына.

— О чем ты?

— Когда Моргауза посылала за мной в первый раз, она была одна-одинешенька в промозглой комнате, и никаких тебе удобств, — сухо пояснил Мордред. — Все в спешке снесли в соседнюю комнату: дверь приоткрылась, и я заметил.

Артур нахмурился еще суровее.

— Так ты и здесь подозреваешь притворство? Опять? Но как? Что она может сделать?

Мордред зябко повел плечами.

— Кто знает? Как сама Моргауза напоминала мне не единожды, она ведьма. Держитесь от нее подальше, сир! Или позвольте мне съездить и убедиться воочию, соответствует ли истине эта байка о смертельном недуге.

— И ты не побоишься чародейства?

— Она звала сыновей, — отозвался Мордред, — а в Эймсбери никого, кроме меня, нет.

Юноша не стал добавлять, что, хотя душа его, усилиями самой Моргаузы отравленная страхом, стремится прочь от нее, он отлично сознает, что он в безопасности. Ему суждено стать — злобный, брызжущий слюной голос до сих пор звучал у него в ушах — погибелью для своего отца. Ради этого Моргауза сохранит ему жизнь, как когда-то в детстве.

— Если вы отошлете гонца прямо сейчас, сир, и сообщите ей, что сами прибудете утром, королева не преминет подготовиться к назначенному времени — если это и впрямь уловка, — посоветовал юноша. — А я поскачу нынче же вечером.

Обсудив дело со всех сторон, король согласился и, с видимым облегчением вернувшись к гостям, отослал к Моргаузе одного из Сотоварищей с известием о том, что король увидится с ней завтра поутру.

Как и прежде, выбор короля пал на Ламорака.

У садовой стены стоял привязанный конь. Здесь парапетная плита располагалась не так высоко, а ветка старой яблони выдавила кирпичи наружу: кладка взбугрилась, растрескалась и наконец обвалилась; при известной ловкости здесь вполне возможно было перебраться с седла на другую сторону.

Ночь выдалась безлунная, но на небе мерцали звезды — видимо-невидимо, точно маргаритки на лугу.

Мордред остановился и пригляделся к коню. Белая отметина на лбу и чулок на левой передней ноге показались ему знакомыми. Он всмотрелся внимательнее: так и есть, на шлейке — серебряный вепрь Оркнеев. Чалый принадлежал Гахерису. Мордред тронул шею коня. Кожа разгоряченная и влажная…

Он постоял с минуту, размышляя про себя. Если весть о болезни Моргаузы достигла гарнизона, как оно и бывает с такими новостями, на крыльях молвы, так Гахерис, должно быть, тотчас же поскакал к королеве. А возможно, когда ему запретили сопровождать Артура и Мордреда в Эймсбери, он выехал тайно, твердо вознамерившись повидаться с матерью. И в том, и в другом случае Гахерис скрывает свои намерения, иначе вошел бы через ворота.

Не без иронии Мордред подумал о том, что в любом случае Моргауза сына не ждала, так что, пожалуй, в такую холодную ночь с удобствами еще не распрощалась.

Гахерис, несмотря на всю свою сыновнюю преданность, вынужден будет засвидетельствовать здоровье матери и прочие обстоятельства, когда Мордред возвратится к королю с докладом.

Молодой человек неслышно прошел вдоль стены к воротам.

Стражники внимательно оглядели гостя в свете фонаря и, по предъявлении королевской грамоты, пропустили внутрь.

В пределах монастырских стен царили тишина и безлюдье: здесь охрану не выставляли. С некоторых пор Моргауза и ее свита обосновались в отдельном крыле — в строении, отделяющем фруктовый сад от женской галереи. Мордред тихо миновал часовню и вошел в сводчатый коридор. В сторожке у жаровни дремала монахиня. Гость снова предъявил королевскую грамоту, был опознан и пропущен.

По обе стороны провалами в пустоту чернели арки. Трава в центре дворика в звездном свете казалась блекло-серой, звездочки-маргаритки, закрывшие на ночь венчики, терялись во мраке. Над крышами беззвучно пролетела сова и скрылась в саду. Во тьме мерцал лишь тусклый отблеск жаровни.

Мордред помедлил в замешательстве. Час был поздний, однако полночь еще не пробило. Моргауза, как большинство ведьм, принадлежала к ночным созданиям; почему же не светится ни одно из ее окон? И уж конечно, если бы история о смертельном недуге соответствовала действительности, приближенные дамы непременно бодрствовали бы у изголовья страждущей. Может, у нее любовник? Говорят, королева до сих пор развлекается вовсю. Но если там Гахерис… Гахерис?!

Мордред выругался вслух, преисполнившись отвращения к самому себе за подобную мысль, а затем — за уверенность в том, что подозрение справедливо.

Дверь под сводами оказалась незапертой. Гость переступил порог и стремительно зашагал по достопамятному коридору. Вот и вход в покои королевы. Мгновение поколебавшись, Мордред распахнул дверь и без стука вошел.

Комната оказалась иной, нежели ему запомнилось: такой предстала бы она взгляду гостя, если бы Моргауза заранее не избавилась от обстановки. Мягкий звездный свет проникал в окно, озарял драпировки и натертую воском мебель, мерцал на золотой и серебряной посуде. Плотные ковры приглушали шаги. Мордред пересек комнату и подошел к внутренней двери, которая вела в переднюю перед королевиной опочивальней. Здесь он помедлил. Наверняка прислужницы ее бодрствуют, хотя бы одна? Гость нагнулся и тихонько постучал в филенку.

В комнате послышался легкий шум, торопливое движение, и вновь воцарилась тишина, словно стук вспугнул того, кто не желал быть обнаруженным. Мордред снова заколебался, затем стиснул зубы и потянулся к задвижке, но не успел за нее взяться, как дверь распахнулась. На пороге стоял Гахерис с мечом в руке.

Переднюю освещала одна-единственная свеча. Но даже в этом слабом, рассеянном свете было видно, что Гахерис бледен как смерть. Разглядев Мордреда, он побледнел еще сильнее, если такое возможно. Губы его медленно округлились до черного «О».

— Ты? — судорожно выдохнул он.

— А ты кого ждал? — очень тихо отозвался Мордред, глядя мимо брата на дверь королевской спальни, закрытую и занавешенную тяжелым пологом от пронизывающих ночных сквозняков.

По обе стороны на двух кроватях спали женщины. Одна — прислужница из свиты Моргаузы, вторая — монахиня; надо думать, ее освободили от ночных бдений и поставили на часах от монастыря вместе с той, первой. Обе уснули крепко; монахиня даже похрапывала во власти сна — как-то уж чересчур глубокого. На столе у стены стояли две чаши, в комнате пахло пряным вином.

Меч в руках Гахериса качнулся, но нерешительно; заметив, что Мордред даже не глядит в его сторону, принц опустил клинок. Шепотом не громче слабого отзвука Мордред окликнул брага:

— Убери меч, ты, бестолочь. Я приехал по приказу короля. А ты что подумал?

— В этот час? Но для чего?

— Да уж не для того, чтобы повредить ей; иначе разве я стал бы стучать, разве явился бы нагишом?

Это слово в солдатской среде означало «без оружия» и рыцарю служило надежней щита. Мордред широко развел руки: дескать, пусто. Гахерис медленно вложил меч обратно в ножны.

— Тогда что… — начал было он.

Но Мордред молниеносным жестом велел ему умолкнуть, шагнул мимо него в комнату, подошел к столу, взял в руки одну из чаш, понюхал.

— Та, что в сторожке, тоже не успела приглядеться ко мне толком, как снова начала клевать носом.

Встретив недоуменный взгляд Гахериса, Мордред улыбнулся и отставил чашу.

— Пришли вести о том, что королева больна и при смерти, так что король прислал меня. Сам он собирается приехать завтра. Но теперь, я так понимаю, необходимость отпала. — Принц предостерегающе поднял руку. — Нет, страшиться нечего. Правды в том нет. Этих женщин опоили сонным зельем, и нетрудно догадаться, что…

— Опоили? — Гахерис медленно осмысливал сказанное братом. Затем повернул голову туда-сюда, обшаривая взглядом темные углы комнаты, словно почуявший врага зверь. Рука его снова потянулась к рукояти. — Значит, опасность все-таки есть! — хрипло вскричал он.

— Да нет же. Нет! — Мордред стремительно шагнул вперед, легко ухватил сводного брата за локоть и развернул его спиною к двери в опочивальню. — Это одно из снадобий королевы. Я знаю запах. Так что забудь о страхах и пойдем. Ясно, что королева не больна и ничто иное ей не угрожает. Королю незачем приезжать, но тебя, без сомнения, поутру к ней допустят. Артур уже и за остальными послал, на случай если известия подтвердятся.

— Но откуда ты знаешь?..

— Да тише ты! Ну же, нам пора. Я хочу показать тебе роскошные гобелены во внешних покоях. — Мордред улыбнулся и потряс безвольную руку спутника, — Да ради богов, ты что, не видишь? У нее любовник, вот и все! Так что ни тебя, ни меня сегодня не примут!

Гахерис постоял минуту, напрягшись, словно не ощущая ладони Мордреда на своей руке, затем свирепо высвободился и метнулся к спальне. Рванул в сторону полог и пинком распахнул дверь, так что створка с грохотом ударилась о стену.

Глава 4

За одно бесконечное мгновение полного столбняка, прежде чем кто-либо двинулся, братья разглядели все в подробностях.

Обнаженный Ламорак — сверху: на влажной от пота, мускулистой спине играют блики. Моргауза — под ним, скрыта в тени, видны только жадные, неугомонные руки, да длинные волосы разметались по подушке. Смятая ночная сорочка брошена на пол, рядом с одеждой Ламорака. Его пояс, вместе с мечом и кинжалом в ножнах, аккуратно уложен на стул в противоположном конце комнаты.

Гахерис издал звук, мало похожий на человеческий, и свирепо схватился за меч.

Мордред, в двух шагах от него, предупреждающе крикнул: «Ламорак!» — и снова поймал сводного брата за руку.

Моргауза взвизгнула. Ламорак тяжело выдохнул, повернул голову, заметил, скатился с постели и бросился к мечу. Это движение выставило женщину на безжалостный звездный свет: тело, распростертое на кровати, отметины любви, рот хватает воздух, руки все еще шарят в воздухе по тому месту, где только что был любовник.

Руки упали. Моргауза узнала и Гахериса, и Мордреда, что пытался удержать брата. Визг оборвался на выдохе, она поспешно села, потянула на себя смятое покрывало.

Гахерис, ругаясь на чем свет стоит, вырвал из ножен кинжал и пырнул Мордреда в руку. Лезвие вонзилось в плоть, хватка ослабла. Гахерис высвободился.

Ламорак добежал до стула и схватил перевязь с мечом. Неловко, еще не придя в себя от потрясения, он отчаянно дергал за рукоять, но в полутьме рука запуталась в завязках, и клинок застрял. Пытаясь высвободить лезвие, Ламорак развернулся навстречу второму мечу — как был, нагишом.

Мордред метнулся мимо Гахериса и встал между противниками, уперся ладонями брату в грудь. Порез сочился кровью.

— Гахерис! Подожди! Ты не можешь убить безоружного! Не так и не здесь. Да подожди ты, болван! Он — из Сотоварищей, право судить — за королем.

Сомнительно, чтобы Гахерис его услышал или почувствовал прикосновение ладоней. Он плакал, задыхался от сухих, судорожных рыданий, — казалось, он утратил рассудок. Он не попытался оттолкнуть Мордреда и пробиться к Ламораку. Напротив, резко отвернулся от обоих и ринулся к ложу королевы, высоко занеся меч.

Прижимая к себе покрывало, ничего не видя из-за завесы волос, Моргауза попыталась перекатиться на бок, уклониться от удара. И снова вскрикнула. Прежде чем те двое поняли, что происходит, Гахерис взмахнул мечом и со всей силы опустил его на шею матери. И еще раз. И еще.

Тишину нарушал лишь глухой, жуткий звук металла, вгрызающегося в плоть и перовой матрас. Моргауза умерла от первого же удара. Покрывало выпало из судорожно сжатых пальцев, нагое тело откинулось назад, в милосердную тень. Голове пришлось хуже; наполовину отрубленная, она выкатилась прямехонько в звездный свет на пропитанных кровью подушках. Гахерис, забрызганный первым, кошмарным фонтаном крови, занес обагренный меч для нового удара, затем, взвыв, точно раненый пес, с грохотом отбросил его в сторону, рухнул на колени в лужу крови, склонил голову на подушку рядом с материнской и разрыдался.

Мордред осознал, что удерживает Ламорака в захвате настолько крепком, что больно обоим. Убийство свершилось так быстро, так неожиданно, что ни один из мужчин так и не двинулся с места. Но вот Ламорак пришел в себя, дернулся, выругался сквозь зубы, попытался оттолкнуть Мордреда. Но Моргаузе он уже ничем не мог помочь, а сын ее отрешенно стоял на коленях, не замечая ничего вокруг, развернувшись к ним незащищенной спиной, и меч его валялся в десяти шагах на полу. Клинок Ламорака дрогнул — и опустился. Даже сейчас, даже в это мгновение суровая выучка давала о себе знать. Страшное смертоубийство свершилось под горячую руку. Но сейчас руки и сердца остыли, в комнате разливался холод, и поделать ничего было нельзя.

Ламорак застыл неподвижно, уже не пытаясь вырваться. Зубы его застучали: сказывались пережитый ужас и леденящий холод потрясения.

Мордред выпустил пленника. Подобрал одежду рыцаря с пола и всучил ему в руки.

— Вот, держи. Одевайся и уходи. Оставшись, ты ничего не выиграешь. Даже если бы он был в состоянии сразиться с тобой сейчас, здесь оно не пристало, сам знаешь, — Бастард проворно нагнулся за позабытым мечом Гахериса, затем ухватил Ламорака за руку и потянул его к двери, — Выйди в соседнюю комнату, пока он не опомнился. Случившегося не поправишь, и в наших силах только помешать безумцу ухудшить дело.

В передней по-прежнему спали. Мордред прикрыл дверь и задвинул задвижку; монахиня зашевелилась во сне, пробормотала нечто похожее на «Госпожа?» и снова уснула. Мужчины застыли на месте, напряженно прислушиваясь. Ни звука, ни движения. Крик Моргаузы, тут же оборвавшийся, заглушили толстые стены и запертые двери.

Ламорак уже взял себя в руки. Вид у него был больной и затравленный, лицо — белее мела, но возражать Мордреду он не пытался и принялся быстро одеваться, лишь пару раз кинув косой взгляд на закрытую дверь жуткой опочивальни.

— Я убью его, — хрипло объявил Ламорак.

— Но не здесь, — невозмутимо отозвался Мордред. — До сих пор ты не совершил ничего предосудительного. Король и без того разгневается из-за бесчинства, незачем тебе усугублять дело. Послушайся моего совета и уходи по-быстрому. Как ты поступишь позже — твое дело.

Ламорак, что возился с завязками туники, поднял взгляд.

— А ты что намерен делать?

— Выдворить тебя отсюда, затем выпроводить Гахериса и вернуться с докладом к королю. В конце концов, за этим-то меня и послали. Не то чтобы это имело значение теперь, но, полагаю, история о ее недуге, прямо-таки смертельном, была чистой воды выдумкой?

— Да. Она искала встречи с королем, чтобы самой молить его о свободе. — И очень тихо добавил: — Я хотел на ней жениться. Я любил ее, а она — меня. Я пообещал сам поговорить с королем завтра… то есть уже сегодня. Ведь стань она моей женой, Артур непременно позволил бы ей покинуть монастырь и снова жить в миру?

Мордред не ответил. «еше одно слепое орудие, — думал он. — Некогда я был ее пропуском к власти, а теперь и этому бедному легковерному глупцу предстояло стать ее пропуском к свободе». Ну что ж, Моргауза мертва, и король тому вряд ли глубоко огорчится, но и в смерти, как в жизни, женщина эта станет нарушать покой всех, кто к ней близок.

— Ты знал, что король послал за Гавейном и остальными двумя? — осведомился Мордред.

— Да. Что они… что здесь произойдет?

Косой взгляд на дверь.

— Ты про Гахериса? Кто знает? Что до тебя… я же сказал, что тебя винить не в чем. Да только они обвинят, уж будь уверен. Очень возможно, что они попытаются убить и Гахериса тоже — а что, выходка вполне в их духе! Для них это дело семейное: и постельные радости, и смертоубийства.

Этот сухой, точно молотые в пыль пряности, ответ заставил Ламорака, несмотря на горе и ярость, пристально приглядеться к юноше. Точно открывая для себя новую истину, он медленно произнес:

— Ты… но ты же один из них! Ее родной сын. А говоришь так, словно… словно…

— Я другой, — коротко бросил Мордред. — Держи свой плащ. Нет, об этом пятне не тревожься, это моя кровь. Гахерис пырнул меня в руку. А теперь, ради самой Богини, уходи и предоставь его мне.

— Что ты сделаешь?

— Запру опочивальню, чтобы женщины, проснувшись, не разнесли своим визгом весь монастырь, и выведу Гахериса тем же путем, каким он пришел. А ты явился через главные ворота, верно? Страже известно, что ты еще здесь?

— Нет. В должный срок я ушел, а потом… У меня свой путь. Она обычно оставляла окно открытым, если знала, что…

— Да, конечно. Но тогда зачем брать на себя труд…

Мордред собирался спросить, зачем тогда усыплять прислужниц, но тут же сообразил, что любовные утехи Моргаузы приходилось скрывать от аббатисы. Святые сестры вряд ли поглядели бы на них сквозь пальцы.

— Мне, разумеется, придется покинуть двор, — проговорил Ламорак. — Ты расскажешь королю?..

— Я в точности доложу обо всем, что случилось. Не думаю, что король тебя осудит. Но тебе лучше скрыться до тех пор, пока не угомонятся Гавейн и прочие. Удачи тебе, и поторопись!

Ламорак, в последний раз оглянувшись на немую дверь опочивальни, исчез за порогом.

Мордред снова окинул взором спящих прислужниц, убрал окровавленный меч Гахериса в темный угол, за аналой, с глаз подальше, а затем вернулся в опочивальню королевы и закрыл за собою дверь.

Гахерис стоял покачиваясь, точно пьяный, и тупо озирался по сторонам, как будто позабыл что-то.

Мордред взял брата за плечо и отвел от кровати; тот не сопротивлялся. Старший из принцев нагнулся, наискось задернул забрызганное кровью одеяло, закрывая тело. Гахерис, двигаясь оцепенело, точно сомнамбула, покорно позволил увести себя из комнаты.

Оказавшись в передней и дождавшись, чтобы закрылась дверь, Гахерис впервые заговорил — глухо и хрипло:

— Мордред. Так было надо. Надо было убить ее. Она была мне матерью, но притом и королевой тоже, и поступать так… навлечь позор на нас всех и весь наш род… Никто не оспорит моего права, даже Гавейн. А когда я прикончу Ламорака… это ведь был Ламорак, верно? Ее… словом, он?

— Я не разглядел, кто это. Он подхватил одежду и ушел.

— И ты не попытался задержать его? Не убил?

— Ради Гекаты, оставь это все на потом, — оборвал его Мордред. — Мне кажется, я слышу шаги. Время ночной службы. Сюда может заглянуть кто угодно.

Это не соответствовало истине, но Гахериса привело-таки в себя. Он встревоженно оглянулся по сторонам, словно проснувшись и осознав, что в опасности.

— Мой меч? — резко потребовал он.

Мордред извлек клинок из-за аналоя и показал брату.

— Получишь, как только мы окажемся по ту сторону стены. Пойдем. Я видел, где ты оставил коня. Быстрее.

Они уже пересекали сад, когда Гахерис заговорил снова, истерзанный мучительным чувством вины.

— Этот человек, Ламорак. Я знаю, это был он, и ты тоже знаешь. Ты назвал его по имени. Не пытайся его выгораживать. Артуров прихвостень, из числа Сотоварищей. Он тоже должен умереть, и я об этом позабочусь. Но она, она… разделять ложе с таким… Знаешь, это ведь наверняка не в первый раз… Прислужниц опоили зельем. Эти двое — любовники… — Гахерис подавился последним словом, но продолжил: — Мать как-то рассказывала мне о нем. О Ламораке. Говорила, что это он убил нашего отца, короля Лота, и что она его ненавидит. Она солгала мне. Мне!

— Разве ты еще не понял, Гахерис? — тихо отозвался Мордред. — Она солгала, чтобы отвести тебе глаза, и солгала дважды. Ламорак не убивал Лота, как можно? Лот умер от ран, полученных в битве при Каледоне, а ведь они сражались на одной стороне. Так что, если только Ламорак не ударил Лота в спину, а он на такое не способен, убийца не он. Тебе это никогда не приходило в голову?

Но Гахериса снедали прежние мысли, грызущие и неотвязные; для иных просто не осталось места.

— Она взяла его в полюбовники, а мне солгала. Мы все остались в дураках, даже Гавейн. Мордред, ведь братья скажут, что я поступил как должно, правда?

— Ты знаешь не хуже меня, сколь вероятно, что Гавейн простит тебе содеянное. Или Гарет. Даже твой брат-близнец может не поддержать тебя. И хотя король вряд ли станет убиваться по твоей матери, ему придется прислушаться, ежели оркнейские принцы потребуют так называемой «справедливости».

— Они призовут к ответу Ламорака!

— За что? — холодно осведомился Мордред. — Ламорак собирался на ней жениться.

Это заставило его умолкнуть. Братья дошли до стены; задержавшись под яблоней, Гахерис обернулся назад. Из-за гряды облаков вставала луна, и пятна крови на его груди казались совсем черными.

— Если братья не убьют мерзавца, его убью я, — объявил он.

— Попробуй, — холодно предложил Мордред. — И Ламорак прикончит тебя, это как пить дать. А потом твои братцы попытаются зарубить его. Видишь, к чему ведут события одной ночи?

— А ты? Тебе, похоже, все равно? Ты так говоришь, словно это тебя не касается!

— еще как касается, — коротко отозвался Мордред. — Но мы зря теряем время. Что сделано, то сделано. Тебе придется покинуть двор, и ты об этом знаешь. И лучше бы ты скрылся до того, как сюда нагрянут братья. Ну же, Гахерис, перебирайся на ту сторону; твой конь там.

Гахерис перебрался через стену, а Мордред, вскарабкавшись вслед за ним, уселся на парапет верхом и оттуда наблюдал, как брат отвязывает коня и проверяет подпруги. Затем протянул Гахерису меч.

— Куда ты поедешь? — осведомился Мордред.

— На север. Не на острова, нет; а Дунпелдир тоже в руках Артура. Нет такого клочка земли, что не принадлежал бы ему. Но я уж найду, кому продать меч.

— А пока возьми мой кошель. Вот.

— Благодарствую, брат.

Гахерис поймал подарок на лету, вскочил в седло, оказавшись почти на одном уровне с Мордредом, и натянул поводья. Чалый нетерпеливо затанцевал на месте.

— Когда увидишь Гавейна и остальных…

— Рассказать им правду и заступиться за тебя? Сделаю что смогу. Прощай.

Гахерис развернул коня и растаял в ночи. Стремительный и глухой перестук копыт угас вдали. Мордред спрыгнул со стены и зашагал назад через сад.

Глава 5

Так погибла Моргауза, ведьма и королева Лотиана и Оркнеев, посредством собственной гибели заварив для ненавистного брата адское зелье новой распри.

А распря грозила последствиями. Гахериса отправили в изгнание; Ламорак, бледный и молчаливый, возвратился в гарнизон, сдал меч, был отстранен от командования и получил приказ исчезнуть до тех пор, пока страсти не улягутся.

А на это требовалось время, и немалое. Гавейн, вне себя скорее от оскорбленной гордости, нежели от горя, клялся всеми языческими богами севера отомстить как Ламораку, так и брату, и пропускал мимо ушей все, что мог сказать ему Артур, — как увешевания, так и угрозы.

Выяснилось, что Ламорак искал руки Моргаузы, а согласие дамы давало жениху доступ на ее ложе, а вместе с ним — право самому отомстить за убийство. От этого права Ламорак, один из первых и самых преданных Артуровых Сотоварищей, отказался, поклявшись не причинять зла Гахерису. Но Гавейн так и не смягчился: гнев его был по большей части подсказан самой обычной ревностью на сексуальной почве.

Столь же яростно Гавейн обрушился и на Гахериса, но здесь поддержки в братьях не встретил. Агравейн, неизменный лидер неразлучной парочки, без Гахериса словно не находил себе места. Теперь он потянулся к Мордреду, а тот, в силу собственных причин, охотно терпел его общество. Гарет ушел в себя и вслух говорил мало. В смерти, как и в жизни, мать причинила ему глубокую обиду: как ни горька оказалась правда о ее страшной гибели для младшего сына, но правда о ее порочности, ныне ставшая достоянием всех и каждого, ранила куда больнее.

Но призывам к мести пришлось умолкнуть. Ламорак уехал, куда — никто не знал. Гахерис затерялся в туманах севера. Моргаузу похоронили на монастырском кладбище, а Артур и его рыцари возвратились в Камелот. Постепенно, из-за недостатка масла, огонь, вспыхнувший было в результате убийства, угас сам по себе. Артур, искренне привязанный к племянникам и втайне вздохнувший с облегчением при известии о смерти Моргаузы, со всей доступной осторожностью лавировал между мелями. Он старался по возможности занять принцев; предоставлял Гавейну столько власти, сколько мог позволить, и устало предчувствовал, что буря разразится снова. За Гахериса король не особо переживал, но Ламорак, повинный разве что в недомыслии, был обречен. Рано или поздно дорогой Артуру Сотоварищ столкнется с одним из оркнейских принцев и погибнет — в честном ли бою или от предательского удара. И на том дело не кончится. У Ламорака тоже был брат, ныне сражавшийся в Думнонии под знаменами некоего Друстана: этого рыцаря Артур надеялся привлечь к себе на службу. Вероятно, что этот воин, или даже сам Друстан — близкий друг обоих братьев, — в свою очередь принесет клятву и потребует мести.

Так что Моргауза в смерти сделала то, что замышляла сотворить при жизни. Благодаря ей цвет Артурова рыцарства теперь разъедала язва: и, по иронии судьбы, виной тому был не бастард, которого она воспитала Артуру на погибель, но трое законных старших отпрысков, ее буйные, непредсказуемые, не знающие никакой управы сыновья.

От всего этого Мордред держался в стороне. Он выказал находчивость и хладнокровие, предотвратил новое кровопролитие в ту роковую ночь и выиграл время для доброго совета. Его ли вина, если внять доброму совету оркнейские принцы не пожелали, а кое-кто утверждал, что и не могли? Примечательно, что при дворе его все реже и реже причисляли к «оркнейскому выводку». Неуловимо, мало-помалу, юноша все больше отдалялся от сводных братьев. Теперь, когда Моргаузы не стало, люди уже не утруждали себя выдумкой о «племяннике верховного короля». Он был просто «принц Мордред» — и, как известно, в большой милости у короля и королевы, любим и обласкан обоими.

Вскорости после возвращения в Камелот король созвал совет в Круглом зале.

Двое младших оркнейцев как Сотоварищи впервые удостоились чести присутствовать на таком совете. Но даже Мордреда, что вместе с Гавейном получил это право несколько лет назад, ждала перемена: вместо того чтобы занять место слева от короля (юноша пользовался этой привилегией уже два года), он был проведен королевским распорядителем к креслу по правую руку от Артура, туда, где обычно сидел Бедуир. Бедуир занял место слева. Если он и чувствовал себя обойденным, то ничем этого не выказал: рыцарь улыбнулся Мордреду, кажется, вполне искренне и церемонным наклоном головы признал новое положение юноши.

Бедуир, друг короля с детских лет и неизменный его сотоварищ в прямом смысле этого слова, человек тихий и сдержанный, с глазами поэта, после Артура считался самым грозным мечником объединенных королевств. Он сражался плечом к плечу с Артуром во всех великих войнах, с ним вместе отбросил саксонскую угрозу от британских границ и стяжал немалую славу. Пожалуй, только он один из числа знатных рыцарей не выказывал недовольства по поводу затянувшегося мира, и когда Артуру с воинством приходилось выезжать за пределы королевства по просьбе союзников или родни, Бедуир никогда не сетовал на необходимость остаться в качестве королевского регента. Слухи, как отлично знал Мордред, находили тому объяснение: Бедуир не был женат и проводил немало времени как с королем, так и с королевой, так что шептались, будто он и королева Гвиневера состоят в порочной связи. Но Мордред тоже находился при них неотлучно — и ни разу не подметил ни жеста, ни взгляда, подтверждающих подобные подозрения. Гвиневера держалась с ним так же весело и приветливо, как и с Бедуиром, и Мордред (возможно, не без искры врожденной ревности, усвоенной от Моргаузы) стал бы опровергать, если надо — с мечом в руке, любой откровенный намек на такого рода отношения.

Так что Мордред, в свою очередь, улыбнулся Бедуиру и уселся на новое, почетное место. Он подметил, как Гавейн наклонился к самому уху брата, шепнул что-то, и Агравейн кивнул, но тут король объявил совет открытым и все замолчали. Монотонное обсуждение тянулось своим чередом. Мордред, забавляясь, наблюдал за тем, как Агравейн и Гарет сперва пыжились от важности и прислушивались к каждому слову, но вскорости соскучились и нетерпеливо заерзали как на иголках. Гавейн, по примеру седобородого соседа, откровенно дремал, пригревшись в солнечном свете. Король, как всегда, терпеливый, радеющий о каждой мелочи, похоже, лишь усилием воли отгонял тягостные мысли. На круглом столе в центре залы горой громоздились бумаги и вощеные дощечки для письма; писцы, пристроившись тут же, трудились не покладая рук.

По обычаю, на советах Круглого зала сперва разбирались с делами рутинными. Выслушивались прошения, записывались жалобы, выносились решения по тяжбам. Гонцы короля сообщали вести, подлежащие разглашению, а затем странствующие рыцари короля — те, что возвратились домой, — отчитывались перед советом о своих приключениях.

Эти разъезжающие по свету рыцари служили Артуру глазами и действовали от его имени. Много лет назад, едва закончились саксонские войны и улеглась пыль, Артур задумался о способе занять тех, кого Мерлин называл «праздные мечи и дух несытый». Король знал: длительный мир и благоденствие, устраивающие большинство людей, кое-кому из его рыцарей не по вкусу, причем не только юношам, но и закаленным в боях воинам, которые не представляют для себя иной жизни, кроме битвы. Отборный отряд рыцарей-Сотоварищей под предводительством Артура возглавлял конницу, которая использовалась как стремительное, смертоносное оружие в саксонских войнах, но теперь необходимость в нем отпала. Сотоварищи остались близкими друзьями короля, но боевыми командирами быть перестали. Теперь их назначали Артуровыми представителями; снабженные королевскими грамотами, каждый — во главе своего отряда, эти рыцари разъезжали по свету, откликаясь на призыв мелких правителей и вождей, нуждавшихся в помощи либо совете, и от имени верховного короля несли правосудие и мир во все концы страны. Охраняли они и дороги. В глуши все еще скрывались разбойники: лиходеи рыскали у бродов и на распутьях, подстерегая торговцев и богатых путешественников. Этих рыцари выслеживали и истребляли либо приводили на королевский суд. И еще одна, самая важная задача легла на их плечи — защита монастырей. Артур, хотя и не будучи христианином, признавал растущую значимость этих общин — оплотов культуры и поборников мира. Более того, монастырское гостеприимство стало залогом мирной торговли на дорогах.

Сегодня явилось трое таких рыцарей. Едва первый из них шагнул вперед, в зале возникло оживление и даже спящие проснулись и навострили уши. Иногда странствующие рыцари привозили вести о сражениях; порою приводили пленников или рассказывали о странных происшествиях в краях отдаленных и диких. Среди простецов даже возникло поверье: Артур, дескать, никогда не садится за вечернюю трапезу, не выслушав очередной повести о чудесах и небывальщине.

Но на сей раз чудес не предвиделось. Первый рыцарь приехал из Северного Уэльса, второй — из Нортумбрии, третий, из числа отряженных охранять саксонскую границу, — с верховьев Темзы. Этот сообщил о некотором оживлении, хотя и мирном, в Сатридже, области к югу от Темзы, занятой переселенцами из срединных саксов; к ним вроде бы нагрянуло что-то вроде посольства от западных саксов Кердика. Рыцарь из Северного Уэльса рассказал о новой монастырской общине, где на ближайший церковный праздник будет выставлен Грааль, или христианская обрядовая чаша. Гостю из Нортумбрии сказать было нечего.

Мордред, наблюдая за происходящим со своего места рядом с королем, не без интереса подметил, что Агравейн, с явным нетерпением дожидавшийся, пока выговорятся первые два рыцаря, замер и внимательно прислушался к последнему. Когда же тот умолк и был отпущен, удостоившись королевской благодарности, Агравейн заметно расслабился и снова принялся зевать.

«Нортумбрия?» — подумал Мордред, но тут же отогнал эту мысль и обернулся к королю.

Наконец-то в зале не осталось никого, кроме советников и Сотоварищей. Артур откинулся на спинку королевского кресла и заговорил.

И сразу начал с новостей, ради которых и созвал совет.

Накануне вечером с материка прибыл гонец с вестями великой важности. Двое из трех малолетних сыновей Хлодомера, франкского короля, убиты, а брат их укрылся в монастыре, откуда, как полагают, он не посмеет и носа высунуть. Убийцы, дядья мальчиков, несомненно, поделят владения короля Хлодомера промеж себя.

Новости не сулили ничего доброго. Хлодомер (погибший год назад в битве с бургундами) был одним из четырех сыновей Хлодвига, короля салических франков, что увел свой народ из северных краев в благодатные земли бывшей Римской Галлии и по-хозяйски обосновался там. Свирепый и безжалостный, как и все Меровинги, Хлодвиг тем не менее создал сильное, прочное государство. По его смерти королевство, по обычаю, поделили промеж себя четверо его сыновей. Хлодомер и Хильдеберт, старшие из законных отпрысков, получили центральную часть Галлии: Хлодомер — восточные земли, пограничные с владениями враждебных бургундов, а Хильдеберт — западную часть Галлии, что граничила и отчасти включала в себя полуостров Бретань.

Вот здесь-то и заключалась загвоздка.

Бретань, она же — Малая Британия на языке простонародья, числилась, по сути дела, провинцией Верховного королевства. Около века назад полуостров заселили выходцы из Великой Британии, и с годами связь не ослабла: в общении трудностей не возникало, торговля шла ходко, а язык, с небольшими местными вариациями, оставался тем же самым. Правитель Бретани, Хоэль, приходился Артуру кузеном; этих двух королей связывали друг с другом не только кровные узы и союзные договоры, но и то, что Бретань по-прежнему оставалась частью объединенной общности под названием Верховное королевство в той же мере, как Корнуолл или та же Летняя страна вокруг Камелота.

— Положение отнюдь не отчаянное, — говорил король, — Напротив, возможно, дело обернется и к лучшему, ибо дети на троне — всегда источник бедствий. Но вы сами видите, что происходит. В прошлом году бургунды убили Хлодомера в Везеронсе.

И настроены они по-прежнему враждебно: только и ждут возможности напасть снова. Так что перед нами — основное королевство франков, с бургундами на востоке, а на западе — земли короля Хильдеберта, включая нашу собственную кельтскую провинцию Бретань. А теперь владения Хлодомера поделят заново и Хильдеберт продвинется еще дальше на восток, а братья его подступят с севера и юга. А это значит, что, пока мы в дружбе с этими королями, они все равно что барьер между нами и германскими племенами на востоке.

Артур помолчал, обвел глазами зал:

— Повторяю: пока мы в дружбе. Я сказал, что положение отнюдь не отчаянное. Но со временем может и ухудшиться. И нам должно подготовиться. Но не собирая воинства, как мечтает кое-кто из вас. Это еще успеется. Нужно создавать союзы и отковывать узы дружбы, скрепленные предложениями помощи и честной торговли. Если мы хотим обезопасить земли Британии от разрушителей с востока, все королевства в пределах наших огражденных морем берегов должны объединиться во имя их зашиты. Повторяю: все.

— Саксы! — выкрикнул кто-то. А именно — Киан, молодой кельт из Гвинедда.

— Саксы, или англы, — отозвался Артур, — по соглашению они владеют изрядными земельными наделами на восточном и юго-восточном побережье: тут и бывший Саксонский берег, и прочие поселения, пожалованные им Амброзием и мною самим после битвы при горе Бадон. Эти земли Саксонского берега — точно стена вдоль Узкого моря. Они могут стать нашим защитным бастионом, а могут и предать, — Король помедлил. Призывать ко вниманию не приходилось: все глаза были устремлены на него. — И вот что я сообщаю совету. Я намерен повидаться с самым могущественным из их вождей, с Кердиком, королем западных саксов, дабы обговорить с ним оборону. На следующем совете я смогу поведать вам об исходе встречи.

Артур сел, и распорядители повскакивали на ноги, предотвращая сумятицу и пытаясь установить очередность среди тех, кто требовал слова. Под прикрытием шума и гвалта Артур улыбнулся Бедуиру.

— Твоя правда. Осиное гнездо, иначе и не скажешь. Но пусть выговорятся, пусть выложат все, что на уме, так что, когда я поеду, это произойдет с их согласия, хотя бы номинально.

Король был прав. К ужину высказались все, кто хотел. А на следующий день в деревню, которую король западных саксов величал столицей, отправили гонца, и встреча была назначена.

Мордреду предстояло сопровождать короля. В ожидании ответа от Кердика он успел съездить в Яблоневый сад и повидаться с Нимуэ.

Глава 6

С тех самых пор, как Нимуэ гостила у короля Урбгена Регедского и помешала Мордреду бежать, он ни разу не виделся с чародейкой. Она была замужем за Пелеасом, королем островов к западу от Летней страны, где река Бру впадает в Северн. Сама Нимуэ, урожденная принцесса Речных островов, знала мужа с детства. Их замок стоял почти в пределах видимости от Тора, и пока Пелеас, один из Артуровых Сотоварищей, находился при короле, Нимуэ заступала на место владычицы Озерных дев в монастыре на Инис-Витрине или одна уезжала в Яблоневый сад, тот домик, что Мерлин построил неподалеку от Камелота и завещал ей, равно как и собственный титул, и — судя по слухам — немало всего прочего. По преданию, во время затяжного недуга, что ослабил старого колдуна и привел к мнимой смерти, Мерлин передал все свои познания ученице Нимуэ, запечатлев в ее разуме даже детские свои воспоминания.

Мордред слышал эти россказни, и, хотя вместе с возмужанием и чувством уверенности пришел известный скептицизм, молодой человек отчетливо помнил, сколь сильное впечатление произвело на него в Лугуваллиуме могущество чародейки, так что подъезжал он к Яблоневому саду с чувством, весьма похожим на робость.

Квадратный дом, сложенный из серого камня, примыкал к внутреннему дворику. В одном углу торчала старая башня. Дом стоял в распадке среди холмистых пастбищных нагорий, в окружении садов. Вниз по склону, под стеной, струился ручей.

Мордред свернул с наезженной дороги на тропинку, что вела вдоль ручья вверх по холму. Он уже проделал половину пути, как вдруг впереди показался всадник на серой кобыле. К вящему своему удивлению, юноша узнал короля.

Артур натянул поводья.

— Ты искал меня?

— Нет, сир. Я и не подозревал, что вы здесь.

— А, так значит, Нимуэ за тобой послала? Она сказала мне, что ты приедешь, но не объяснила когда и зачем.

Мордред изумленно воззрился на собеседника.

— Нимуэ сказала, что я приеду? Как так? Я ведь и сам о том не знал. Я… мне захотелось спросить у нее кое-что, вот я и поскакал сюда, можно сказать, поддавшись порыву.

— А, — отозвался Артур и оглядел Мордреда не без иронии.

— Чему вы улыбаетесь, сир?

Про себя Мордред с благодарностью подумал: «Отец и не догадывается, что у меня на уме. Ведь наверняка не догадывается! Но Нимуэ…»

— Если ты еще не встречался с Нимуэ, то перепоясай чресла и вооружись щитом, — рассмеялся Артур, — Никакой тайны здесь нет; во всяком случае, доступной простым смертным вроде тебя и меня. Нимуэ в любом случае узнала бы, что ты приедешь, потому что она знает все. Очень просто. Ей даже известно зачем.

— Тогда и слов тратить не нужно, — сухо заметил Мордред.

— Я раньше так и говорил Мерлину. — Лицо короля омрачилось, но тут же просветлело. Артур снова развеселился, — Ну, удачи тебе, Мордред. Пора тебе познакомиться с повелительницей твоего повелителя.

И он со смехом поскакал вниз по холму к дороге.

Мордред оставил коня у арки и вошел во двор. Вокруг пестрели цветы, пахло целебными травами и лавандой, на стене ворковали голуби. Старик, судя по платью — садовник, набирал из колодца воду. Он поднял взгляд, поднес руку ко лбу и указал на дверь в башне.

«Ну что ж, — подумал Мордред, — она ведь ждет меня, верно?»

Он поднялся по каменным ступеням и распахнул дверь.

В маленькой квадратной комнате обнаружилось одно-единственное огромное окно, глядящее на юг, под ним — стол. Помимо него, из мебели были только шкаф, массивное кресло да пара табуреток. На столе красовался ларец, в нем — аккуратно свернутые свитки. У стола, спиной к окну и лицом к двери, стояла женщина.

Она не приветствовала гостя ни словом, ни жестом. Встретил его — неодолимо, точно порыв холодного ветра, — враждебный и леденящий взгляд.

Молодой человек застыл в дверях. Ощущение ужаса, бесформенное и тяжкое, навалилось на него, словно стервятники рока вцепились ему в плечи, когтями впиваясь в плоть.

Затем туман рассеялся. Мордред выпрямился. Тяжесть отпустила. Комнату заливал солнечный свет, а напротив него стояла высокая, прямая как стрела женщина в сером платье, с холодными серыми глазами; темные волосы забраны назад и перевиты серебром.

— Принц Мордред.

Юноша поклонился.

— Госпожа.

— Прости, что принимаю тебя здесь. Я работала. Король частенько сюда заглядывает и принимает все как есть. Ты присядешь?

Мордред пододвинул табуретку и сел. Оглянулся на беспорядок на столе. Нимуэ вовсе не снадобье варила над жаровней, как он склонен был предположить. «Работа» скорее сводилась к кипе бумаг и дощечек для письма. В оконном проеме стоял незнакомый ему инструмент, одним концом направленный в небо.

Нимуэ уселась и выжидательно обернулась к Мордреду.

Гость перешел сразу к делу:

— Прежде мы не встречались, госпожа, но я вас уже видел.

Минуту Нимуэ глядела на него, затем кивнула.

— Замок в Лугуваллиуме? Я знала, что ты рядом. Ты прятался во дворе?

— Да. — И хмуро добавил: — Вы стоили мне свободы. Я пытался сбежать.

— Верно. Ты испугался. Но теперь-то ты знаешь, что причин для страха не было.

Мордред нерешительно помедлил. Голос собеседницы по-прежнему звучал холодно, во взгляде читалась неприязнь.

— Тогда зачем вы меня остановили? Вы надеялись, что король предаст меня смерти?

Брови ее взлетели.

— Почему ты спрашиваешь?

— Из-за пророчества.

— Кто рассказал тебе? Ах да, Моргауза. Нет, я велела Урбгену не спускать с тебя глаз и позаботиться о том, чтобы ты благополучно добрался до Камелота, потому что всегда лучше, если угроза остается в пределах видимости; упустишь — и гадай потом, откуда последует удар.

— Стало быть, вы согласны, что я представляю угрозу. Вы верите в пророчество.

— Приходится.

— Значит, вы тоже это видели? В кристалле, либо в заводи, либо… — Мордред оглянулся на инструмент у окна, — прочли по звездам?

Впервые в лице ее отразилось нечто иное, нежели враждебность. Нимуэ глядела на гостя с любопытством и отчасти озадаченно.

— Мерлин видел, Мерлин изрек пророчество, а я есмь Мерлин, — медленно проговорила она.

— Тогда объясните: почему, если Мерлин верил в свои пророческие голоса, он позволил королю сохранить мне жизнь? Я знаю, зачем так поступила Моргауза: она спасла меня, полагая, что я стану погибелью Артура. Она сама мне так сказала, а когда я вырос, попыталась настроить против короля. Но почему Мерлин вообще допустил, чтобы я родился на свет?

Нимуэ надолго замолчала. Серые глаза напряженно изучали гостя, словно пытаясь вытянуть все секреты из потаенных уголков его сознания. Наконец она заговорила:

— Потому что Мерлин не хотел, чтобы Артур запятнал себя неправедным убийством, какова бы ни была причина. Потому что он был достаточно мудр, чтобы понимать: мы не можем заставить богов отклониться в сторону, но должны идти, как сможем, по дорогам, что они для нас проложили. Потому что он знал: из мнимого зла порою возникает великое добро, а деяния во благо зачастую несут гибель и смерть. Потому что он видел, что в миг Артуровой смерти слава его достигнет своего апогея и пойдет на убыль, но через смерть эту останется жить, став светом, и трубным гласом, и дыханием жизни для тех, кто еще не родился.

Нимуэ договорила: казалось, что слабое эхо ее голоса, точно перезвон струны, все вьется и вьется в воздухе и, вибрируя, умолкает.

Наконец Мордред заговорил снова:

— Вы наверняка знаете, что по своей охоте я не причиню королю зла. Я многим ему обязан, я не видел от него ничего, кроме добра. Артур знал о пророчестве с самого начала и, веря каждому слову, все-таки призвал меня ко двору и принял как сына. Как же вы можете думать, что я по доброй воле стану ему вредить?

— Не обязательно по доброй воле, — отозвалась Нимуэ более мягко.

— Вы пытаетесь меня уверить, что я бессилен предотвратить предсказанное?

— Чему быть, того не миновать, — молвила она.

— И вы не властны мне помочь?

— Уклониться от судьбы, начертанной в звездах? Нет.

Мордред порывисто вскочил на ноги. Нимуэ не двинулась

с места, даже когда гость шагнул вперед и встал, глядя на нее сверху вниз и словно собираясь ударить.

— Нелепость какая-то! Звезды, тоже мне! По-вашему выходит, что люди — те же овцы, нет, хуже овец, — слепая судьба заставляет их исполнять волю какого-то там злокозненного божества! А как насчет моей воли? Неужто я, чего бы уж там ни хотел и ни делал, обречен погубить и уничтожить человека, которого чту, короля, которому служу? Неужто я обречен согрешить, нет, стать худшим из грешников, отцеубийцей? Что же это за боги?

Нимуэ не ответила.

Запрокинув голову, она неотрывно глядела на гостя.

— Хорошо же, — яростно выпалил он. — Вы сказали, и Мерлин сказал, и еще королева Моргауза, а она тоже ведьма, вроде вас…

В глазах Нимуэ вспыхнуло что-то похожее на досаду, и Мордред испытал свирепое удовлетворение от того, что задел-таки собеседницу за живое.

— Все вы сказали, что через меня короля настигнет рок. Вы уверяете, я бессилен предотвратить это. Да ну? Что, если я возьму кинжал — вот так — и убью себя, здесь и сейчас? Разве удар мой не зачеркнет судьбу, что, по-вашему, начертана в небесах?

Даже когда блеснула сталь, Нимуэ не дрогнула, однако теперь наконец-то сдвинулась с места. Она поднялась с табуретки, отошла к окну. Встала там, спиной к гостю, выглянула наружу. Под открытым окном росла груша, в ветвях пел черный дрозд.

Не оборачиваясь, Нимуэ заговорила:

— Принц Мордред, я не сказала, что Артур погибнет от твоей руки или даже через твои поступки. В силу твоего бытия, вот и все. Так что убей себя здесь и сейчас, если угодно, но возможно, что благодаря твоей смерти рок настигнет его куда раньше.

— Но тогда… — в отчаянии начал он.

Нимуэ наконец-то обернулась:

— А теперь послушай меня. Если бы Артур убил тебя в младенчестве, вполне могло бы случиться, что подданные, возмущенные подобной жестокостью, восстали бы против короля и в этой смуте Артур нашел бы свою смерть. Если ты убьешь себя сейчас, может статься, твои братья обвинят Артура и станут искать его гибели. Или даже сам Артур, услышав недобрую весть, сломя голову поскачет сюда, в Яблоневый сад, упадет с коня и расшибется насмерть или останется беспомощным калекой, наблюдающим, как королевство рушится на его глазах. — Чародейка воздела руки, — Теперь ты понял? У судьбы не одна стрела. Боги выжидают за непроглядной завесой.

— Значит, они жестоки!

— Ты в этом уже убедился, разве нет?

Мордред вспомнил тошнотворный запах сгоревшей хижины, отполированную морем кость в руке, тоскливый чаячий крик на взморье.

Он встретил взгляд серых глаз и прочел в них сострадание.

— Что же человеку делать? — тихо проговорил он.

— Всем нам остается одно, — ответила Нимуэ, — Жить тем, что приносит жизнь. Умереть так, как назначит смерть.

— То мрачный совет!

— Да? — отозвалась чародейка. — О том тебе неведомо.

— Не понимаю.

— Так пойми: тебе неведомо, что сулит жизнь. А я могу сказать тебе лишь одно: сколько бы лет жизни вам с отцом ни отпущено, годы эти увидят, как сбываются честолюбивые замыслы, и принесут исполнение желаний и заслуженную славу как ему, так и тебе.

Мордред надолго умолк. На столь многое он не уповал и не рассчитывал; не ждал, что Нимуэ даст ему не только обоснованную надежду, но и обещание достойно прожитой жизни.

— Значит, мне нет смысла уезжать от двора и жить вдали от короля? — спросил он.

— Нет.

Мордред впервые улыбнулся.

— Потому что мне должно оставаться в пределах видимости? Потому что стрела при свете дня лучше, чем клинок во тьме?

В ее ответе тоже ощущалась тень улыбки.

— Ты такой же, как он, — только и сказала чародейка, но тягостное напряжение отчасти схлынуло. Суровая дама, ничего не скажешь. Красива, да, но Мордред скорее коснулся бы рассерженного сокола.

— Вы больше ничего не можете мне сказать? Совсем ничего?

— Я больше ничего и не знаю.

— А Мерлин знает? И захочет ли открыть мне?

— Что знает Мерлин, то знаю и я, — повторила Нимуэ. — Говорю тебе, я есмь Мерлин.

— Об этом вы уже поминали. Вы говорите загадками, желая дать мне понять, что сила его иссякла или что мне просто нельзя к нему? — И с вновь подступившей досадой воскликнул: — Всю жизнь я внимал слухам о магических смертях и исчезновениях, и все они обернулись ложью. Прошу, скажите мне прямо: если я поеду в Брин-Мирдцин, найду ли я его?

— Да, если он сам того захочет.

— Значит, он все еще там?

— Он там, где был всегда, в ореоле света, в круговерти блуждающих огней.

Пока они разговаривали, солнце сместилось и луч из окна пал на лицо хозяйки. Мордред подметил легкие морщинки на гладком челе, тень усталости под глазами, прозрачные капельки испарины.

— Простите, если утомил вас, — отрывисто проговорил он.

Нимуэ возражать не стала.

— Я рада, что ты пришел, — только и сказала она, провожая гостя до двери.

— Спасибо за ваше долготерпение, — отозвался Мордред и набрал в грудь побольше воздуха, дабы распрощаться должным образом.

Но тут со двора донесся возмущенный вопль. Гость вздрогнул, резко обернулся, глянул вниз. Нимуэ проворно шагнула к нему.

— Ты лучше спускайся, да побыстрее! Твой конь отвязался и, сдается мне, изрядно пообгрыз рассаду. — Лицо ее, живое и юное, осветилось лукавством — ни дать ни взять ребенок, проказничающий в храме. — Если Варрон пристукнет тебя лопатой, а все к тому идет, то-то поглядим, как станут выкручиваться боги судеб!

Мордред поцеловал хозяйке руку и сбежал вниз, выручать коня. Нимуэ глядела вслед отъезжающему всаднику — и во взгляде ее снова читалась печаль, но не враждебность.

Глава 7

Мордред отчасти опасался, что король станет допытываться о поездке к Нимуэ, но Артур ни о чем не спросил. Он послал за сыном на следующий день и заговорил о предполагаемом визите к саксонскому королю Кердику.

— Я бы оставил тебя управлять страной в мое отсутствие, и опыт пошел бы тебе на пользу, однако для тебя полезнее будет познакомиться с Кердиком и побывать на переговорах, так что, как всегда, я оставляю Бедуира. В качестве регента, я бы даже сказал, раз формально я покидаю пределы собственного королевства и еду в чужие земли. А ты когда-нибудь видел живого сакса, Мордред?

— Никогда. А правда, что все они — великаны и пьют кровь новорожденных младенцев?

Король рассмеялся:

— Сам увидишь. По большей части они и впрямь высокие и рослые, и обычаи у них чудные. Но те, кто их знает и умеет изъясняться на их языке, уверяли меня, что их поэты и мастера достойны всяческого уважения. Воины — так уж точно. Тебе будет небезынтересно.

— А сколько человек вы с собою возьмете?

— Учитывая перемирие, только сотню. Королевская свита, не более того.

— И вы полагаетесь на то, что сакс станет соблюдать перемирие?

— Кердик — станет, хотя в отношении большинства саксов доверие подкрепляется лишь силой, да и память о Бадоне еще свежа. Но не повторяй этих слов, — отозвался Артур.

В избранную сотню вошел также и Агравейн, но не Гавейн с Гаретом. Эти двое вместе отбыли на север вскорости после совета. Гавейн собирался съездить в Дунпелдир, а оттуда, может быть, и на Оркнеи, и Артур не находил благовидного предлога ему воспрепятствовать, хотя и подозревал, что на самом деле племянник задумал нечто совсем иное. Надеясь, что Ламорак уехал на запад и присоединился к брату под знаменами Друстана, король удовольствовался тем, что послал в Думнонию гонца с предостережением.

Ясным, ветреным июньским днем король с сотней приближенных выехал в путь. Дорога уводила за высокие известковые холмы. Крохотные синие мотыльки и пятнистые фритиллярии стайками порхали над цветочным лугом. Пели жаворонки. Солнце проложило широкие золотые просеки через поля созревающих колосьев, а поселяне, белые от повисшей в воздухе меловой пыли, отрывались от работы и встречали проезжающих улыбками. Всадники ехали не спеша, переговариваясь и смеясь, настроение в отряде царило приподнятое. За исключением, пожалуй, Агравейна. Он пристроился рядом с Мордредом: тот скакал чуть поодаль от других, позади короля, увлеченного беседой с Кеем и Ворсом.

— Мы впервые выезжаем с королем, и на что же это похоже! Сущее гульбище! — презрительно фыркнул он, — Сколько было разговоров о войне и королевствах, переходящих из рук в руки, и о новом сборе армий на защиту наших берегов, а чем все закончилось! Король стареет, вот что я вам скажу. Надо сперва сбросить этих саксов в море, а потом будет время порассуждать… Но нет! Отряд во главе с военным вождем — и скачет с мирной миссией! К саксам. Союз с саксами? Тьфу! — Агравейн сплюнул. — Лучше бы меня отпустили с Гавейном.

— А ты просился?

— А то!

— Гавейн тоже не на войну собрался, — невозмутимо откликнулся Мордред, глядя прямо перед собой, промеж ушей коня. — В Дунпелдире никаких смут не предвидится, лишь дипломатические переговоры с Тидвалем, а благодаря Гарету все пройдет тихо-мирно.

— Не разыгрывай святую невинность! — сердито отпарировал Агравейн. — Ты-то знаешь, зачем уехал Гавейн!

— У меня есть свои мысли на этот счет. Да тут любой догадается. Но если Гавейн и впрямь отыщет Ламорака или хотя бы узнает что-то новое, будем надеяться, что Гарет убедит брата выказать хоть малую толику здравомыслия. А зачем, как ты думаешь, Гарет напросился к нему в спутники? — Мордред оглянулся на спутника, — А ежели Гавейн столкнется с Гахерисом, тебе стоит уповать на то же самое. Ты ведь наверняка знаешь, где сейчас Гахерис? Ну что ж, если Гавейн настигнет кого-то из этих двоих, лучше бы тебе ничего о том не знать. Да и я ничего знать не желаю.

— Ты? Ты ведь настолько близок к королю; удивляюсь, что ты не предостерег его!

— Нужды не было. Ему наверняка не хуже тебя известно, на что рассчитывает Гавейн. Но Артур не может навечно посадить его под замок. А на то, что не в силах предотвратить, король не станет тратить время. Он может только надеяться, хотя, возможно, напрасно, что здравый смысл одержит верх.

— А если Гавейн и впрямь столкнется с Ламораком, что вполне вероятно, даже по чистой случайности, что, по-твоему, произойдет?

— Ламораку придется защищаться. И это ему вполне по силам. — И добавил: — «Жить тем, что приносит жизнь. Умереть так, как назначит смерть».

Гавейн изумленно воззрился на собеседника.

— Чего? Что ты такое несешь?

— Да так, слышал кое-что на днях. Так как насчет Гахериса? Ты не боишься, что Гавейн и с ним тоже может столкнуться?

— Гавейн его не найдет, — уверенно сообщил Агравейн.

— О, так ты все-таки знаешь, где Гахерис?

— А ты как думал? Понятное дело, он послал мне весточку! А король об этом и не подозревает, уж будь уверен! Не такой уж он всеведущий, как тебе кажется, братец. — Агравейн искоса глянул на Мордреда и хитро зашептал: — Король много чего в упор не видит!

Мордред не ответил, но Агравейн в поощрениях и не нуждался.

— Иначе он вряд ли бы уехал на развеселую прогулку вроде этой, оставив Бедуира в Камелоте.

— Нужно же было кому-то остаться.

— С королевой?

Мордред снова оглянулся на спутника. Тон его и взгляд сказали все то, что не сумели выразить слова. В голосе звучали презрение и ярость.

— Я не глуп и не глух. Я слышу все то, о чем болтают грязные языки. Но свой изволь хранить в чистоте, братец.

— Ты мне угрожаешь?

— Зачем? Стоит королю один раз услышать…

— Если они и впрямь любовники, услышать ему следует.

— Но это неправда! Бедуир близок к королю и королеве, да, но…

— Говорят, муж всегда узнает последним.

Мордред сам изумился силе нахлынувшего бешенства. Он заговорил было, но тут же, оглянувшись на короля и всадников по обе стороны от него, ответил лишь одно, тихим, сдавленным голосом:

— Оставь. В любом месте речи эти глупые, а здесь тебя могут услышать. И в моем присутствии попридержи язык. Я в это дело вмешиваться не желаю.

— Когда оспаривали добродетель твоей родной матери, ты прислушивался весьма охотно!

— Оспаривали! — раздраженно повторил Мордред. — Бог ты мой, я там был! Я видел их на ложе!

— И тебе было настолько все равно, что ты дал любовнику уйти!

— Перестань, Агравейн! Если бы Гахерис зарубил Ламорака прямо там, на месте, в то время как король все еще вел переговоры с Друстаном, убеждая его покинуть Думнонию и присоединиться к Сотоварищам…

— Ты подумал об этом! В ту самую минуту? Пока она… они… на твоих глазах?

— Да.

Глаза Агравейна полезли на лоб. Кровь прихлынула к щекам, а затем побагровел и лоб. Презрительно фыркнув в бессильной ярости, он рванул на себя поводья так резко, что на трензеле выступила кровь. Мордред, избавившись от его общества, поскакал дальше один, но вот Артур обернулся, приметил его и поманил к себе.

— Глянь! Вон граница. И нас уже ждут. Тот, что в центре, — светловолосый муж в синем плаще, — это сам Кердик.

Кердик был высок и крепок, кудри и борода отливали серебром, а глаза сияли голубизной. Синий плащ с капюшоном, наброшенный поверх длинного серого одеяния, довершал наряд. Вождь саксов явился безоружным, если не считать кинжала, но стоявший позади оруженосец держал в руках тяжелый саксонский меч в кожаных ножнах, окованных чеканным золотом. На длинных, тщательно расчесанных волосах красовалась высокая корона, тоже золотая, прихотливо изукрашенная, а в левой руке вождь сжимал жезл — символ королевской власти, судя по золоченому набалдашнику и резной рукояти. Рядом ждал старик толмач, который, как выяснилось, был сыном и правнуком союзников и всю свою жизнь провел в пределах Саксонского берега.

Позади Кердика выстроились его таны, или лорды-воители, одетые так же, как и их король, только на Кердике была корона, а на них — высокие шапки из ярко окрашенной кожи. На заднем плане конюхи держали наготове лошадей: эти невысокие скотинки рядом с великолепных кровей скакунами Артура казались не больше пони.

Артур и его отряд спешились. Короли приветствовали друг друга — двое статных мужей, богато разодетые, в искрящейся россыпи драгоценных каменьев, темнокудрый и светлокудрый, — настороженно оглядели друг друга, памятуя о негласном перемирии, словно гигантские псы на надежной привязи. Затем, словно промеж них внезапно вспыхнула искра приязни, оба улыбнулись и одновременно протянули руки. Заключили друг друга в объятия и расцеловались.

Это послужило сигналом. Ряды высоких светловолосых воинов смешались, саксы устремились вперед с приветственными криками. Подбежали конюхи, ведя в поводу лошадей, и отряд снова сел в седла. Король поманил Мордреда вперед; Кердик церемонно поцеловал его в щеку, и юноша поскакал между саксонским королем и рыжим таном, который, как оказалось впоследствии, приходился кузеном королеве Кердика.

До столицы саксов было не так уж и далеко, около часа езды, и путь проделали не торопясь. Два короля, пустив коней неспешным аллюром, ехали бок о бок, беседуя на ходу, а толмач изо всех сил вытягивал шею, стараясь не пропустить ни слова и переложить сказанное сколь можно точнее.

Мордред, скакавший по другую руку от Кердика, вскоре перестал прислушиваться: речи толмача тонули в гвалте и смехе всадников — это саксы и бритты пытались объясняться друг с другом. Мордред и его спутник при помощи жестов и дружелюбных ухмылок кое-как представились друг другу: рыжего тана звали Брюнинг. Кое-кто из саксов — по большей части мужи постарше, те, что прожили всю жизнь на союзных территориях Саксонского берега, — наречие гостей знали неплохо; молодежь с обеих сторон находила общий язык через смех и изъявления доброй води. Агравейн, недовольно хмурясь, ехал поодаль в окружении молодых бриттов: эти тихо разговаривали промеж себя и на них внимания не обращали.

Оглядываясь по сторонам, Мордред усматривал вокруг немало любопытного; очень скоро, через каких-нибудь несколько миль, ландшафт начал меняться, обретая чужеземный, непривычный вид. За отсутствием толмача, он и Брюнинг довольствовались тем, что время от времени обменивались улыбками и порою указывали на какую-либо примечательную подробность. Поля здесь обрабатывали иначе; орудия местных поселян выглядели чудно, одни — примитивные, другие, напротив, замысловатые. Встреченные постройки разительно отличались от привычных Мордреду каменных сооружений; здесь камень почти не использовали, но хижины и коровники поселян являли собою великолепные образчики работы по дереву. Пасущийся скот и домашняя птица казались упитанными и ухоженными.

Стадо гусей, гогоча и хлопая крыльями, потянулось через дорогу; кони в первых рядах заметались, встали на дыбы. Гусятница, девочка со светлыми, точно лен, волосами, круглыми синими глазенками и прелестным разрумянившимся личиком, со всех ног бросилась за ними, размахивая хворостиной. Рассмеявшись, Артур кинул ей монетку. Девочка крикнула что-то в ответ, поймала подарок и побежала вдогонку за гусями. Саксы, похоже, перед королями благоговения не испытывали; в самом деле, кавалькада, которую Агравейн в сердцах обозвал гульбищем, теперь вполне оправдывала это название. Воины помоложе засвистели и загомонили вслед убегающей девочке, а та, подобрав длинные юбки, мчалась легко, как мальчишка, выставляя напоказ стройные обнаженные ножки. Брюнинг указал на нее рукою и обернулся к Мордреду.

— Hwaet! Faeger maegen!

Мордред, улыбнувшись, кивнул и вдруг с изумлением понял то, что медленно доходило до него вот уже несколько минут. Сквозь гомон и смех то и дело пробивались слова, а то и целые фразы, которые он, не переводя осознанно, тем не менее понимал. «Пригожая девица! Глянь-ка!» Отчасти мелодичные, отчасти гортанные звуки в сознании его сливались с образами детства; запах моря, пляшущие на волнах лодки, голоса рыбаков, красота остроносых кораблей, что иногда пересекали рыболовецкие угодья островитян; высокие светловолосые мореходы, что заходили в оркнейские гавани в шторм, ища убежища, а в ясные дни — по делам торговым. Вряд ли то были саксы, но, должно быть, у саксов и скандинавов есть немало общих слов и окончаний. Мордред заставил себя прислушаться и обнаружил, что понимание и впрямь возвращается — урывками, словно заученные в детстве стихи.

Но, будучи Мордредом, он ничего не сказал и виду не подал. Просто ехал себе и прислушивался.

Отряд перевалил через гребень поросшего травою холма — и внизу раскинулась столица саксов.

Первой мыслью Мордреда при виде столицы Кердика было: ну ни дать ни взять убогая деревня! А в следующее мгновение он от души позабавился: изрядное же расстояние прошел он, сын рыбака, с тех пор, когда еще более жалкая деревня на островах повергла его в немой восторг и восхищение.

Так называемая столица Кердика представляла собою огромное, беспорядочное скопище деревянных строений, обнесенное частоколом. Внутри частокола, в центре, высился королевский чертог, объемное прямоугольное сооружение, размером с сарай и целиком сделанное из дерева, с крутой крышей, плетеной кровлей и в середке — выходным отверстием для дыма. В обоих концах чертога было по двери, а в стенах, на равном расстоянии друг от друга, шли узкие высокие окна. Симметрично построенный, дом показался бы внушительным, пока в памяти не вставали золоченые башни Камелота и гигантские, римского образца каменные постройки Каэрлеона и Акве-Сулис.

Прочие дома, тоже симметрично сложенные, но размером куда поменьше, окружали чертог короля, судя по всему — как придется. Между ними, и рядом, и даже стена к стене, притулились хлева для скота. На открытых пространствах между домами кишели куры, свиньи и гуси, собаки и дети играли, шныряя туда-сюда под колесами запряженных волами телег или среди редких деревьев, где высились поленницы. В воздухе пахло навозом, свежескошенной травой и древесным дымом.

Огромные ворота были распахнуты настежь. Отряд въехал внутрь, под поперечной балкой, на которой развевалось знамя Кердика: синий раздвоенный флаг с узким полотнищем пощелкивал на ветру, словно плеть. В дверях чертога стояла королева Кердика, готовая ввести гостей в дом, так же как ее супруг ввел их в пределы королевства. Ростом она почти не уступала мужу; чело ее тоже венчала корона, а длинные светлые, точно лен, косы были перевиты золотом. Она приветствовала Артура, а за ним Мордреда и Кея церемонным поцелуем, а потом, к удивлению Мордреда, прошествовала в дом вместе с королем и его спутниками. Остальные гости остались снаружи; спустя какое-то время издали донеслись крики и звон металла и цокот копыт — молодые воины, саксы и бритты заодно, устроили дружеские состязания на поле за пределами частокола.

Король и его окружение, с толмачом тут же, расселись у центрального очага; огонь в нем только что разложили, но еще не зажгли. Две девушки, прелестные копии Кердика, внесли кувшины с медом и элем. Сама королева поднялась на ноги, приняла кувшины из рук дочерей и наполнила чаши гостей. Затем девы ушли, но королева осталась и снова уселась по левую руку от супруга.

Беседа, вынужденно замедленная потребностью в переводе, продолжалась весь вечер. Поначалу обсуждались исключительно дела домашние: торговля и рынки и в будущем — возможный пересмотр границ между королевствами. Лишь как следствие этого, разговор со временем перешел на возможность взаимной военной помощи. Кердик уже знал, что соплеменников его на непрестанно сужающихся континентальных территориях теснят все сильнее. Восточные саксы, более уязвимые, нежели племя Кердика, искали союза с англами между Темзой и Хамбером. Сам он обращался к срединным саксам Сатриджа. Когда Артур спросил, не рассматривал ли он, Кердик, возможность союза с южными саксами, чье королевство в дальнем юго-восточном конце Британии было ближайшим местом высадки для любого корабля из-за Узкого моря, Кердик отвечал весьма сдержанно. После смерти великого вождя южных саксов Эллы мало-мальски пристойного правителя среди них не водилось. «Ублюдки», — выразительно подвел итог король западных саксов. Артур не стал продолжать эту тему, но вернулся к новостям с большой земли. Кердик еще не слышал о гибели детей Хлодомера и заметно посерьезнел, задумавшись о возможных переменах и все более опасном положении Бретани, единственного государства, отделявшего прибрежные территории Британии от оказавшихся под угрозой франкских королевств. По мере того как шло время, мысль о том, что в ближайшем будущем бриттам и саксам, возможно, придется вместе защищать родные берега, уже не казалась столь нелепой.

Наконец переговоры подошли к концу. В дверной проем лился мягкий, приглушенный солнечный свет. С поля уже не доносился шум состязаний. Мычали коровы, ведомые на дойку, в воздухе тянуло гарью лесных костров. Ветер стих. Королева поднялась и вышла, и вскорости подоспевшие слуги принялись расставлять столы для вечерней трапезы. В очаг сунули факел, и дрова ярко вспыхнули.

Где-то затрубил рог. Воины — из дружины и Кердика, и Артура — толпой хлынули в зал, все еще раззадоренные состязаниями, расселись вдоль длинных столов, кто где придется, и громко принялись требовать еды и питья, крича во весь голос, словно на открытой возвышенности, и колотя по столу рукоятками кинжалов. Шум поднялся неимоверный. Артуровы Сотоварищи, в первое мгновение оглушенные и слегка сбитые с толку, радостно присоединились к общему гвалту. Языковые различия утратили значение. Все сказанное воспринималось яснее ясного. Подали эль и мед, и крики зазвучали с новой силой; затем внесли огромные подносы с жареным мясом; кушанье, только что снятое с огня, дымилось и шипело, и саксонские таны, до сих пор пытавшиеся общаться при помощи жестов и взрывов смеха, резко прекратили разговоры и жадно набросились на еду и питье. Кто-то вручил Мордреду рог — отполированный, точно слоновая кость, и изящно оправленный в золото. Кто-то щедрой рукою наполнил рог так, что питье хлынуло через край; теперь и Мордред в свой черед вынужден был сосредоточить все свое внимание на еде; вскорости дело свелось к тому, что молодой человек по мере сил противился попыткам соседей снова и снова наполнять его блюдо отборными яствами.

Эль кружил голову, мед — и того пуще. Многие воины вскорости захмелели и заснули прямо за столом. Кое-кто из свиты Артура тоже пал жертвою необоримого гостеприимства и задремал. Мордред, еще сохранявший трезвую голову, зная, однако, что удается ему это лишь усилием воли, сощурился на заходящее солнце в дверном проеме и обернулся взглянуть, как обстоят дела у королей. Раскрасневшийся Кердик откинулся на спинку кресла, но разговора не прекращал; на Артуре жара натопленного зала, похоже, почти не сказывалась, хотя блюдо его и опустело. Мордред без труда разгадал отцовский секрет: огромный гончий пес Кабаль, разлегшийся у кресла, блаженно облизывался.

Солнце село, вскорости зажгли факелы, и зал озарился чадным светом. Вечер стоял тихий, ярко пылал огонь, дым тянулся вверх, через отверстие в кровле, либо струйками просачивался между сотрапезниками, те кашляли и утирали глаза. Со временем, когда блюда опустели, а рога для питья приходилось наполнять уже не так часто, начались увеселения.

Сперва появились глимены: они станцевали под аккомпанемент рогов и труб, а с ними пара жонглеров: те принялись выписывать прихотливые узоры в дымном воздухе, сперва разноцветными шариками, потом кинжалами и всем тем, что швыряли им немногие трезвые лорды. Оба короля бросили наземь монеты, глимены подобрали подачку, раскланялись и ушли, приплясывая и жонглируя на ходу. Затем вышел арфист — худощавый и смуглый, в вышитом, явно дорогом платье. Он поставил скамейку у очага и склонил голову, настраивая струны. Мордред подметил, как Артур резко повернулся на звук, затем снова откинулся в кресле и приготовился слушать. Лицо его оставалось в тени.

Постепенно шум в зале смолк, наступившую тишину нарушал лишь пьяный храп, да время от времени собаки на соломе с рычанием затевали свару из-за объедков. Арфист запел. Голос его звучал верно, и, как это водится у певцов, он знал многие наречия. Сперва он исполнил любовную песню и плач на языке гостей. Затем на своем родном языке начал песню, которая после первых полудюжины строк подчинила себе всех, кто слушал, не важно, понимали они слова или нет:

…Скорбен, скорбен преданный друг, Пережив господина и лорда. Мир перед ним — что пустошь, Что стена под натиском ветра, Как заброшенный замок, Где снег задувает в окна, Заметает разбитое ложе И почерневший очаг…

Рыжий Брюнинг, сидевший напротив Мордреда, замер недвижно, точно мышь, и по щекам его струились слезы. Мордред, взволнованный прикосновением к давно забытому горю, вынужден был призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не расчувствоваться самому. Вдруг, как если бы его вслух окликнули по имени, молодой человек обернулся и обнаружил, что отец неотрывно глядит на него. Глаза их, столь схожие, встретились — и не разошлись. Во взгляде Артура отражалось то же, что Мордред некогда прочел у Нимуэ: беспомощная печаль. В его собственных — Мордред об этом знал — вызов и яростное упрямство. Артур улыбнулся сыну и отвернулся, едва раздались громкие хлопки. Мордред поспешно вскочил на ноги и выбрался из зала.

В течение долгого пира гости то и дело выходили облегчиться, так что никто и не подумал его расспрашивать, никто не поглядел ему вслед.

Ворота были закрыты, в пределах частокола — ни души. С закатом скот, птицу и детей загнали внутрь, ужинать и спать, а теперь и мужи вместе с женами по большей части разошлись по домам. Мордред неспешно прошелся в тени частокола, собираясь с мыслями.

Нимуэ и ее суровое предсказание: «Твоя воля — ничто, твое бытие — все». Король, который много лет назад выслушал то же самое предостережение и предоставил его жестоким незримым богам…

Но честолюбивые мечты исполнятся, слава придет и к нему…

Разумеется, человек здравомыслящий не станет верить подобным прорицаниям. Так что и к пророчествам о гибели нечего прислушиваться…

Мордред поднес руку ко лбу. После дымной духоты пиршественного зала воздух казался прохладным и свежим. В голове постепенно прояснялось. Принц знал, как ему далеко до исполнения честолюбивых замыслов, тайных амбиций и желаний. Верно, пройдет немало лет, прежде чем ему или королю нужно будет опасаться происков злобных богов. И то, что Артур сделал для него много лет назад, он сделает для Артура сейчас. Позабудет о роке и станет ждать, пока будущее себя не явит.

Краем глаза Мордред заметил движение в тени высокой поленницы. Мужчина, явно из свиты Артура. Двое; нет, трое. Один из них на мгновение шагнул в отсвет отдаленного кухонного костра, и Мордред узнал Агравейна. А ведь тот вышел не просто облегчиться… Агравейн уселся на дышло порожней телеги, брошенной тут же, у поленницы, а двое его сотоварищей, склонившись совсем близко, возбужденно что-то обсуждали. С одним из них, Калумом, Мордред был знаком; второго вроде бы тоже узнал. Оба — молодые кельты, близкие друзья Агравейна и некогда — Гахериса. Когда в пути Агравейн в гневе отъехал от Мордреда, он присоединился к группе, где скакали эти двое, и до Мордреда время от времени долетали обрывки их разговора.

Сей же миг все мысли о Нимуэ и ее непостижимых звездах вылетели у него из головы. «Молодые кельты» — этот оборот за последнее время приобрел что-то вроде политической окраски — применительно к клике молодых воинов, родом по большей части из чужеземных кельтских королевств. Юнцам этим, в штыки воспринимавшим «мир верховного короля» и объединение южных областей, прискучила роль мирного законоутверждения, предписанная странствующим рыцарям. До открытой оппозиции дело покамест не доходило: молодчики не упускали случая поглумиться над «стариковским торжищем», сиречь Круглым залом, да шушукались промеж себя, и кое-какие беседы, по слухам, граничили с подстрекательством к бунту.

Как, например, пересуды о Бедуире и королеве Гвиневере, что за последние недели набрали силу, как если бы намеренно насаждались и поощрялись.

Мордред неслышно отошел подальше, так, чтобы между ним и ночными собеседниками оказался хлев. Он расхаживал взад и вперед, глядя в землю, возвращаясь мыслями к прошлому. Мозг работал ясно и четко.

Воистину, Мордред, тесно общаясь с обоими, никогда не замечал, чтобы королева словом или взглядом выделяла Бедуира из прочих, разве что как лучшего друга Артура и в присутствии мужа. И держалась с ним, если на то пошло, нарочито церемонно. Мордред и прежде иногда задумывался про себя: что за скованность ощущается порою между этими двумя, ведь они знают друг друга так долго и так близко! Нет, поправился принц, не скованность. Скорее, эти двое старательно выдерживают расстояние там, где расстоянию вроде бы и не место. Где расстояние, по сути дела, никакой роли не играет. Несколько раз Мордред подмечал, как Бедуир словно бы угадывал мысли королевы, не нуждаясь в помощи слов.

Молодой человек встряхнул головой, отгоняя подозрения. Яд, тот самый яд, к помощи которого пытался прибегнуть Агравейн. Он даже задумываться о подобном не станет. Однако кое-что сделать сможет. Нравится ему это или нет, но с братьями-оркнейцами он таки связан, а за последнее время близко сошелся с Агравейном. Если Агравейн снова к нему подступится, он выслушает до конца и выяснит, кроется ли за недовольством «молодых кельтов» нечто более серьезное, нежели извечный протест молодых против авторитета старшего поколения.

Что до сплетен касательно Бедуира и королевы, это, надо думать, тоже часть продуманной политики. Вбить клин между Артуром и его старейшим другом, доверенным регентом, что правит от королевского имени и выступает как его второе «я», — именно такую цель преследовала бы любая клика, стремящаяся ослабить власть верховного короля и подорвать его политику. И здесь тоже ему, Мордреду, должно прислушаться, и об этом тоже он предупредит короля, если осмелится. Лишь о злословии, разумеется: фактов-то нет, и правды в сплетнях о Бедуире и королеве — тоже.

Мордред яростно отогнал эту мысль, говоря себе, что исступленное негодование это подсказано лишь преданностью отцу да благодарностью прелестной леди, которая выказала столько доброты и участия одинокому мальчишке с островов.

По пути домой он держался от Агравейна как можно дальше.

Глава 8

Однако по возвращении в Камелот избегать брата и дальше стало невозможно.

Спустя какое-то время после возвращения из столицы Кердика король снова послал за Мордредом и попросил его держаться ближе к сводному брату и по возможности приглядывать за ним.

Как выяснилось, прибыли вести от Друстана, прославленного военачальника, коего Артур надеялся привлечь под свои знамена: срок его службы в Думнонии истек, и сам он, его северная крепость и его отряд обученных бойцов вскорости окажутся в распоряжении верховного короля. Сам он уже в пути: едет на север, в Каэр-Морд, дабы привести замок в боевую готовность, прежде чем лично явиться в Камелот.

— То добрые вести, — говорил Артур, — Мне нужен Каэр-Морд, и я давно на это надеялся. Но Друстан и Ламорак, в силу какого-то давнего дела чести, принесли обеты побратимства, и, более того, родной брат Ламорака, Дриан, сейчас у него на службе. Да ты и без меня все это знаешь, так? Так вот, Друстан недвусмысленно дал мне понять, что мне придется снова призвать Ламорака в Камелот.

— И вы это сделаете?

— А как я могу уклониться? Ламорак ничего дурного не совершил. Возможно, время он выбрал не лучшим образом, и, возможно, его одурачили, но, в конце концов, они были помолвлены. А даже если бы и нет, — горько проговорил король, — я последний, кому пристало осуждать Ламорака за содеянное.

— А я следующий по счету.

Во взгляде короля, обращенном к сыну, промелькнула тень улыбки, но голос звучал по-прежнему серьезно.

— Вот увидишь, что произойдет. Ламорак вернется, и тогда, ежели трое твоих старших братцев так и не образумятся, среди Сотоварищей начнется кровавая распря.

— Так Ламорак сейчас у Друстана?

— Нет. Пока нет. Но я еще не досказал тебе всего. Теперь я знаю, что он уехал в Бретань и нашел приют у Бедуирова кузена, того самого, что удерживает Бенойк от его имени. Я получил письма. В них говорится, что Ламорак покинул Бенойк и, как предполагается, отбыл на корабле в Нортумбрию. Похоже, что он знает о планах Друстана и рассчитывает присоединиться к нему в Каэр-Морде. Что такое?

— Нортумбрия, — повторил Мордред. — Милорд, мне кажется — нет, я знаю доподлинно, — что Агравейн сносится с Гахерисом, и еще у меня есть причины подозревать, что Гахерис обосновался где-то в Нортумбрии.

— Неподалеку от Каэр-Морда? — тут же насторожился Артур.

— Не знаю. Сомневаюсь. Нортумбрия большая, а Гахерис никак не может знать о приезде Ламорака.

— Разве что прослышал насчет Друстана и кое о чем догадывается, либо Агравейн сообщил ему придворные слухи, — возразил Артур. — Хорошо же. Остается только одно: вернуть твоих братцев в Камелот, где за ними возможно наблюдать и где их возможно до известной степени сдерживать. Я пошлю гонца к Гавейну с весомым предупреждением и призову его на юг. Со временем, если иного выхода не будет и если Ламорак согласится, я позволю Гавейну вызвать его на поединок — здесь и публично. Уж этого-то, верно, достанет, чтобы остудить дурную кровь! Как Гавейн примет Гахериса, это его дело; здесь я вмешиваться не вправе.

— Вы вернете Гахериса?

— Если он в Нортумбрии, а Ламорак едет в Каэр-Морд, то придется.

— Потому что лучше следить за летящей стрелой, нежели ожидать удара непонятно откуда?

На мгновение Мордред подумал было, что допустил ошибку. Король быстро вскинул глаза на сына, словно намереваясь задать вопрос. Возможно, в беседе с ним Нимуэ использовала тот же образ применительно к самому Мордреду. Но Артур ни о чем допытываться не стал. Сказал только:

— Возлагаю это дело на тебя, Мордред. Ты говоришь, что Агравейн сносится с братом. Я объявлю во всеуслышание, что Гахерис прощен, и пошлю Агравейна привезти его назад. И устрою так, чтобы ты поехал с ним. Это все, что я могу сделать: близнецам я не доверяю, но, иначе как отправив тебя, выказать свое недоверие я не вправе. Не посылать же мне, в самом деле, войско, чтобы обеспечить их возвращение? Думаешь, он примирится с твоим обществом?

— Думаю, да. Я что-нибудь измыслю.

— Ты понимаешь, что я навязываю тебе роль соглядатая? Велю шпионить за собственными родичами? Ты как, стерпишь?

— Вы когда-нибудь видели кукушонка в гнезде? — отрывисто спросил Мордред.

— Нет.

— Дома их на болотах полным-полно. Едва вылупившись, кукушата выпихивают сородичей из гнезда и остаются… — Мордред собирался добавить «единовластными правителями», но вовремя прикусил язык. Он даже не осознал толком, что на ум ему пришли именно эти слова. И неловко докончил: — Я только хотел сказать, что законов природы не нарушаю, милорд.

Король улыбнулся.

— Я первый заявлю, что мой сын окажется не в пример лучше Лотовых. Так что последи для меня за Агравейном, Мордред, и привези их обоих сюда. А тогда, может статься, со временем мечи Оркнеев снова вернутся в ножны, — чуть устало докончил король.

Вскорости после этого, ясным днем в начале октября, Агравейн последовал за Мордредом, когда тот шел через рыночную площадь Камелота, и нагнал брата у фонтана.

— Король дал мне дозволение отбыть на север. Но одному ехать не велит. А ты единственный среди рыцарей, кого он готов отпустить. Поедешь со мной?

Мордред остановился и изобразил удивление.

— На острова? Нет, пожалуй.

— Не на острова. еще не хватало, в октябре-то! Нет. — Агравейн понизил голос, хотя рядом никого не было, кроме двух малышей, подставляющих ладошки под струю воды. — Король сказал мне, что помилует Гахериса. Позволит ему вернуться ко двору. Спросил меня, куда послать гонца, но я ответил, что связан словом и нарушить его не вправе. Так что Артур говорит, я могу сам за ним съездить, если ты составишь мне компанию. — Агравейн ухмыльнулся, издевки не скрывая, — Похоже, король тебе доверяет.

Мордред пропустил насмешку мимо ушей.

— То добрые вести. Хорошо же, я поеду с тобой, и охотно. Когда?

— Как можно скорее.

— А куда?

Агравейн рассмеялся.

— На месте и узнаешь. Говорю тебе, я связан словом.

— Так вы все это время общались?

— Конечно. Неужто не ожидал?

— Но как? Письмами обменивались?

— Да какие ж тут письма? Ведь писца-то при нем нет, про-честь-написать некому. Нет, время от времени я получал весточку через торговцев, вроде вон того купца, что ставит прилавок с тканями. Так что собирайся, братец, мы выезжаем поутру.

— А далеко ли ехать? Изволь сказать хоть это.

— Порядком.

Малыши тем временем вернулись к игре: мяч откатился прямо к ногам Мордреда. Тот подцепил его носком, подкинул вверх, поймал, перебросил детям. Отряхнул руки и улыбнулся.

— Хорошо. Я поехать не прочь. Славно будет снова прокатиться на север. Ты так и не скажешь, куда лежит наш путь?

— Покажу, когда доберемся, — повторил Агравейн.

На исходе пасмурного, туманного вечера всадники наконец-то доехали до небольшой полуразвалившейся башни на болотах Нортумбрии.

Глушь и запустение. Даже необитаемые топи самого большого из Оркнейских островов, где тут и там темнели озера, а особый отсвет напоминал о вездесущем море, казались живыми и яркими в сравнении с этим пейзажем.

По обе стороны раскинулись холмистые заболоченные пустоши, в туманных сумерках вереск отливал темным пурпуром. Небо затянули тучи, ни единого солнечного блика не пробивалось сквозь плотную пелену. Воздух застыл недвижно: ни ветерка, ни свежего дыхания моря. Тут и там холмы рассекали ручейки либо мелкие речушки, русло которых обозначили заросли ольхи и блеклых камышей. Неподалеку от одной такой речки, в лощине, и обнаружилась башня. Под ногами хлюпала вода, переход через топь отмечал ряд валунов. Башня, плотно затянутая плющом, в окружении мшистых обрубков фруктовых деревьев и самбука, казалось, некогда была довольно уютным обиталищем, а в солнечные дни оставалась таковым и до сих пор. Но мглистым осенним вечером место это наводило на мрачные мысли. В одном из окон мерцал слабый свет.

Гости привязали лошадей к терновнику и постучали в дверь. Открыл сам Гахерис.

С тех пор как он покинул двор, прошло каких-то несколько месяцев, однако по виду его казалось, будто в цивилизованном обществе Гахерис отродясь не бывал. Его морковно-рыжая борода изрядно отросла, нечесаные волосы в беспорядке падали на плечи. Кожаная куртка засалилась и потемнела от грязи. Но при виде гостей лицо его просияло от удовольствия, и обнял он Мордреда тепло, как никогда.

— Привет вам! Вот уж не надеялся, что ты, Агравейн, выберешься от двора навестить меня! Да еще с Мордредом! А король знает? Впрочем, ты слово сдержишь, мне можно и не спрашивать. Сколько воды утекло! Ну же, заходите, отдыхайте. Держу пари, вам есть чего порассказать, так что добро пожаловать, ступайте в дом!

Гахерис ввел их в тесную комнатушку в изгибе башенной стены, где в очаге горел торф и мерцала лампа. У огня примостилась молодая женщина с шитьем в руках. Она подняла глаза — смущенная и испуганная нежданным вторжением. Лицо ее, удлиненное, бледное, в обрамлении мягких темных волос, было не лишено приятности. Всю ее одежду составляло жалкое платье из красновато-бурой домотканой материи; грубые складки не скрывали явных признаков беременности.

— Это мои братья, — сообщил Гахерис. — Дай им поесть-по-пить, а потом займись лошадьми.

О том, чтобы представить женщину гостям, Гахерис и не подумал. Она встала, пробормотала что-то невразумительное, поспешно и неловко присела в реверансе. Затем, отложив шитье, тяжело побрела к чулану в противоположном конце комнаты и достала вино и снедь.

За едой, пока молодая женщина прислуживала, мужчины разговаривали на общие темы: о смуте во франкских королевствах, о бедственном положении Бретани, о посольстве к саксам, о разъездах Артуровых странствующих рыцарей и о придворных сплетнях, тех, что не касались короля и королевы. Широко раскрытые глаза хозяйки, то и дело мешкавшей у стола, служили достаточным предостережением против такого рода разговоров.

Наконец Гахерис резко напомнил ей о лошадях, и молодая женщина ушла.

Едва за нею звякнула щеколда, Агравейн, что так и рвался к делу, точно сосворенная гончая, коротко сообщил:

— Добрые вести, брат.

Гахерис отставил кубок. С брезгливым отвращением Мордред отметил, что под ногтями у него черная грязь. Изгнанник подался вперед.

— Да говори же! Гавейн хочет меня видеть? Он понял, что выбора у меня не было? Или… — Гахерис искоса глянул на брата, и глаза его ярко вспыхнули. — Он отыскал Ламорака и думает объединить силы?

— Нет, ничего подобного. Гавейн все еще в Дунпелдире, и о Ламораке ни слуху ни духу. — Агравейн, тонким ухищрениям чуждый, явно пересказывал то, что почитал за правду. — Но вести все равно добрые. Король прислал меня отвезти тебя назад, ко двору. Ты оправдан, Гахерис, во всяком случае в его глазах. Ты вернешься в Камелот вместе с нами.

Пауза, затем Гахерис, залившись румянцем до бровей, издал ликующий вопль, подбросил в воздух пустой кубок и снова поймал его. Свободной рукою ухватил кувшин и снова налил всем вина.

— Кто эта девица? — полюбопытствовал Мордред.

— Бриджит? А, ее отец был здешним мажордомом. Башню вроде как осадила парочка каких-то головорезов, а я их убил. Так что жилище в полном моем распоряжении.

— Вижу, — усмехнулся Агравейн, отхлебывая вина. — А отец что на это говорит? Или тебе пришлось жениться?

— Сказано же: отец был мажордомом, — сдержанно напомнил Мордред, делая легкий акцент на слове «был».

Агравейн недоуменно уставился на собеседника, затем коротко кивнул.

— А, ну да. Стало быть, никакой свадьбы?

— Никакой, — Гахерис со стуком опустил кубок. — Так что забудь об этом. Меня ничего не связывает. Ну же, а теперь выкладывай все подробности.

И, воспользовавшись отсутствием молодой женщины, близнецы принялись толковать о прощении короля, о его предполагаемых намерениях и о замыслах Гавейна. Мордред слушал, потягивая вино, и в разговор почти не вмешивался. Но подметил, что, как ни странно, имя Ламорака больше не упоминалось.

Вскоре возвратилась Бриджит, снова присела у очага и взялась за шитье. То была маленькая, простенькая рубашонка; возможно, для будущего ребенка, подумал Мордред. Молодая женщина молчала, но напряженно наблюдала и прислушивалась; взгляд ее скользил от одного близнеца к другому. Теперь в глазах ее отражалась тревога и даже тень страха. Близнецы и не пытались скрыть восторга по поводу возвращения Гахериса в Камелот.

Со временем свеча оплыла и начала коптить, и мужчины собрались укладываться. Гахерис с любовницей спали на постели у очага; к ним же, похоже, предстояло присоседиться и Агравей-ну. Мордреда, к вящему его облегчению и легкому изумлению, проводили наружу, в свежую ночную прохладу, и указали на каменную лестницу, что огибала башню с внешней стороны. Ступени вели к небольшой верхней комнате, где воздух, хотя и холодный, был чист и свеж, а охапка вереска и покрывал оказалась ложем вполне сносным: Мордреду доводилось спать на постелях и похуже. Утомленный дорогой и разговором, он стянул с себя одежду и тут же крепко заснул.

Пробудился он поутру. Снаружи пели петухи, холодный серый свет просачивался сквозь затянутое паутиной узкое окно. Из нижней комнаты не доносилось ни звука.

Мордред отбросил покрывала, босиком подбежал к окну и выглянул наружу. Оттуда виднелся полуразвалившийся сарай, служивший одновременно и стойлом, и курятником. Рядом стояла Бриджит, подле нее на земле — корзинка с яйцами. Молодая женщина бросала курам остатки вчерашней еды, а те с кудахтаньем поклевывали и рылись в земле у ее ног.

Стойло представляло собою открытое сооружение, состоящее из задней и боковых стен, каменных яслей и покатой крыши на столбах из тесаных сосновых стволов. Из окна Мордред отлично рассмотрел все внутреннее помешение. И то, что он увидел, заставило его опрометью броситься назад к постели. Он схватил одежду и лихорадочно принялся одеваться.

В стойле стоял один-единственный конь. Его собственный. Веревки, которыми были привязаны братние лошади, валялись в соломе, среди вальяжно вышагивающих кур.

Мордред поспешно оделся. Ругать себя не имело смысла.

Что бы ни заставило братьев прибегнуть к обману и уехать без него, предугадать случившееся он никак не мог. Он подхватил перевязь и, на ходу застегивая пряжку, сбежал вниз по каменным ступеням.

Заслышав шаги, молодая женщина обернулась.

— Куда они поехали? — грозно спросил Мордред.

— Не знаю. На охоту, наверное. Велели вас не будить. Они скоро вернутся, к завтраку. — Но вид у нее был испуганный.

— Хватит меня дурачить, милая. Нельзя терять ни минуты. Ты наверняка догадываешься, куда они отправились. Что тебе известно?

— Я… нет же, господин. Я ничего не знаю. Правда, господин. Но они непременно вернутся. Может, завтра. Может, через два дня. А я позабочусь о вас как должно.

Мордред возвышался над ней. Молодая женщина задрожала. Заметив это, Мордред взял себя в руки и заговорил мягче:

— Послушай… Бриджит, так? Не бойся меня. Я тебе вреда не причиню. Но дело и впрямь важное. Касается короля, ни больше ни меньше. Сама видишь, до чего важное! Для начала, как давно они уехали?

— Часа четыре назад, лорд. еще до рассвета.

Мордред закусил губу.

— Хорошо, умница, — все так же мягко отозвался он, — Но ведь ты наверняка можешь рассказать и больше. Ты, верно, слышала их разговоры. О чем они толковали? Они ведь выехали искать кого-то, правда?

— Д-да. Одного рыцаря.

— Они называли какое-то имя? Может быть, Ламорак?

Молодая женщина задрожала сильнее, прижала руки к груди.

— Так? Ну же, продолжай, говори. Ничего от меня не скрывай.

— Да. Да. Так его и называли. Этот злой рыцарь обесчестил мать моего господина. Он мне и прежде об этом рассказывал.

— Где они рассчитывают встретить этого Ламорака?

— Есть на берегу замок, до него отсюда много миль. Вчера мой господин побывал в деревне и прослышал — он узнает новости от заезжих торговцев, — прослышал, что этот рыцарь Ламорак вскорости здесь объявится, — сбивчиво объясняла Бриджит, — Его ждут морем, из Бретани, кажется, а гавани рядом с замком нет, и высадиться негде, уж больно опасно по такой-то погоде, так что он, верно, сойдет на берег южнее, до тех мест полдня пути, а там раздобудет коня и поскачет по дороге вдоль взморья. Там-то господин мой Гахерис и хотел с ним встретиться, прежде чем тот доберется до замка.

— То есть подстеречь и убить! — яростно воскликнул Мордред. — Если, конечно, Ламорак не сразит его первым. И братца его тоже. Что вполне возможно. Ламорак — испытанный воин, из числа королевских Сотоварищей, и превосходный боец. И король им очень дорожит.

Молодая женщина, бледнея, глядела на собеседника во все глаза. Она сцепила трясущиеся руки под грудью, словно защищая покоящегося там ребенка.

— Если тебе дорога жизнь твоего господина, — угрюмо проговорил Мордред, — ты расскажешь мне все. Замок… Это ведь Каэр-Морд?

Она молча кивнула.

— Где он и как далеко? — Мордред протянул руку, — Нет, погоди. Раздобудь мне поесть — по-быстрому, пока я седлаю коня. Что угодно. Остальное доскажешь позже, пока я завтракаю. Если хочешь спасти жизнь своего господина, помоги мне выехать. Торопись же!

Бриджит подхватила корзинку с яйцами и опрометью кинулась в дом.

Мордред ополоснул у корыта лицо и руки, заседлал и взнуздал коня и, оставив его привязанным, бегом вернулся в башню.

Девушка выставила на стол подле остывшего очага хлеб и мясо. Наливая гостю вина, она не сдержала слез.

Мордред торопливо отхлебнул, прожевал хлеб, запил вином.

— Ну же, быстрее. Что произошло? Что ты еще знаешь?

Опасность, угрожающая Гахерису, развязала ей язык.

— Вы давеча вечером поднялись наверх, господин, а они все толковали промеж себя, — с готовностью ответила Бриджит, — Я уже легла. Я задремала, но господин мой так и не пришел в постель, и я проснулась и услышала…

— Ну?

— Он как раз рассказывал о том, что этот Ламорак едет в Каэр-Морд. Господин мой себя не помнил от радости, потому что поклялся убить рыцаря, а вышло, что в нужный час и брат подоспел, так что теперь их двое. Он сказал… мой лорд сказал… что это Богиня потрудилась — привела к нему брата, дабы тот помог отомстить за смерть матери. Он дал клятву на материнской крови…

Бриджит смущенно умолкла.

— Да? А он тебе говорил, кто пролил кровь его матери?

— Как же, злой рыцарь! Разве нет, лорд?

— Продолжай.

— Так что он ликовал и радовался, и они порешили уехать тотчас же вдвоем, не сказавшись вам. Они даже не ложились. Они подумали, я сплю, и тихонько вышли. Я… я не посмела дать им понять, что слышала их разговор, но мне было страшно, вот я и солгала вам. Мой господин говорил, словно… — она сглотнула, — словно одержимый.

— Он и впрямь одержим, — подтвердил Мордред. — Ну ладно. Этого-то я и боялся. А теперь расскажи, по какой дороге они поехали. — Видя, что молодая женщина снова заколебалась, он твердо добавил: — Этот человек ни в чем не повинен, Бриджит. Если господин твой Гахерис убьет его, ему придется держать ответ перед верховным королем Артуром. Ну же, милая, не плачь. Может, корабль еще не пристал, и Ламорак покамест на борту. Если покажешь мне дорогу, я, чего доброго, нагоню их раньше, чем совершится злое дело. Мой конь отдохнул, а конь Агравейна — нет.

Даже изнывая от нетерпения выехать поскорее, Мордред ощутил что-то похожее на жалость: при любом раскладе Бриджит, надо думать, видела своего милого в последний раз, но тут он ничем помочь не мог. еще одна ни в чем не повинная жертва, дань, затребованная Моргаузой в жизни и в смерти…

Мордред налил женщине вина и всунул чашу ей в руки.

— На, выпей. Тебе станет лучше. Да быстрее же! Дорога к Каэр-Морду!

Даже столь пустячное проявление доброты смутило и растрогало бедняжку. Она пригубила, сглотнула слезы.

— В точности не знаю, лорд. Но ежели вы доедете до деревни — вон туда — и спуститесь к реке, вы увидите кузницу, и кузнец вам объяснит. Он все дороги знает, — Молодая женщина вновь разрыдалась в голос, — Гахерис ведь не вернется, так? Его убьют либо он меня бросит и уедет на юг ко двору знатных вельмож, а у меня-то ничего нет, как же мне дитя растить?

Мордред выложил на стол три золотые монеты.

— Это тебя поддержит. Что до ребенка…

Он умолк. Не стал добавлять: «Лучший выход — камень на шею и в воду». Уж больно сомнительное выходило утешение. Он просто распрощался и вышел в серые рассветные сумерки.

К тому времени, как всадник добрался до деревни, небеса посветлели и тут и там люд принимался за работу.

Двери трактира были закрыты, но шагах в ста, у брода через мелкую речушку, светились огни кузницы, а сам кузнец зевал и потягивался с чашей эля в руках.

— Дорога до Каэр-Морда? Да вот она, господин. За день как раз доберетесь. Доедете до каменного идолища, а там свернете на восток, к морю.

— Ты не слышал, ночью тут всадники не проезжали?

— Нет, господин. Уж если усну, то как убитый, — заверил кузнец.

— А каменный идол? Далеко он?

Кузнец взглядом знатока окинул коня Мордреда.

— Добрая у вас скотинка, господин, но вы, верно, издалека путь держите? А, так я и подумал. Ну, ежели не слишком гнать его, так, скажем, к закату. А оттуда до моря не больше получаса. Дорога хорошая. В Каэр-Морд благополучно доберетесь затемно, без всяких злоключений.

— Не уверен, — отозвался Мордред, давая шпоры коню.

Кузнец проводил его изумленным взглядом.

Глава 9

Для оркнейца Мордреда одинокий каменный идол на холмистой пустоши явился знакомым зрелищем. И все-таки не совсем. Длинный стоячий камень высился посреди глухого болота. Среди Оркнейских топей такие встречались ему не раз: и одиночные, и установленные широким кругом, — непомерно высокие, очень тонкие сколы плитняка, отломанные от утесов, с неровными, зазубренными краями. Этот камень представлял собою массивную конусообразную колонну, тщательно вытесанную из твердого серого базальта. У основания на манер алтаря лежала плоская плита с темной отметиной — возможно, от засохшей крови.

Мордред добрался туда к закату. Алое солнце опустилось к самому горизонту, роняя на черный вереск длинную тень. Всадник подогнал усталого коня к самому камню. Здесь дорога разветвлялась, и Мордред развернул скакуна на юго-восток. Небо над головой казалось неестественно-бледным, в воздухе ощущалось что-то знакомое; он знал, что море уже близко. Впереди, на краю вересковой пустоши, темнела широкая полоса леса.

Вскоре он оказался среди деревьев. Копыта неслышно ступали по плотному войлоку опавшей хвои и мертвых листьев. Мордред пустил коня шагом. Он и сам изрядно устал, а скакун его, стойко выдержавший дневной переход, едва не падал с ног. Зато доехали они быстро, и всадник от души надеялся, что успеет-таки вовремя.

За его спиной сгустились облака, притушив закатные краски. С приближением вечера поднялся ветер. Деревья шелестели и вздыхали. Лес нежданно поредел, между стволов проглянуло посветлевшее небо. Может, там, от прогалины, начиналась дорога?

Ответ пришел незамедлительно. Должно быть, неподалеку раздавались и другие звуки, цокот копыт и звон металла, но они тонули в шелесте деревьев или ветер относил их в сторону. Но сейчас, почитай что прямехонько впереди, прозвучал вопль. В крике этом звенело не предостережение, не страх и не гнев, но радость настолько исступленная, что едва ли не граничила с безумием. Конь навострил уши, затем снова прижал их к голове и завращал глазами так, что сверкнули белки. Мордред дал шпоры, и измученный скакун пошел шатким, тяжелым галопом.

В сумраке леса всадник не разглядел узкую тропку. Вскорости конь уже продирался через густой подлесок — сквозь заросли куманики и лещины, перевитые жимолостью, и кишащие мошками папоротники по брюхо. Галоп замедлился, сменился рысью, шагом, напористыми рывками, но вот Мордред резко натянул поводья, и конь встал.

Отсюда, прячась в густой тени деревьев, он видел ровную вересковую пустошь, что протянулась от леса до моря, рассеченная надвое белой полосой дороги. На дороге лежал Ламорак — мертвый. Неподалеку стоял его конь: бока вздымаются, голова опущена. Рядом с телом, обнявшись, смеялись и хлопали друг друга по плечам Агравейн и Гахерис. Лошади их, предоставленные сами себе, паслись неподалеку.

В этот миг ветер слегка стих и послышался стук копыт. Братья замерли на месте, выпустили друг друга, бросились к лошадям, поспешно вскочили в седла. Мордреду подумалось, что близнецы попытаются укрыться в лесу, откуда наблюдал он сам, но было уже поздно.

С севера галопом мчались четыре всадника. Отряд возглавлял могучий рыцарь во всеоружии, на великолепном коне. Напрягая взгляд в вечерних сумерках, Мордред рассмотрел герб предводителя: навстречу ожидаемому гостю выехал сам Друстан с двумя ратниками.

А рядом с ним скакал не кто иной, как Гарет, младший из Лотовых сыновей.

Друстан уже увидел тело. Со звонким кличем он выхватил меч и ринулся на злодеев.

Братья развернулись лицом к нему, изготовясь к битве, но Друстан, похоже, узнал убийц: он придержал коня и опустил меч. Мордред по-прежнему выжидал в тени деревьев. Повлиять на события он не мог. Поручения он не выполнил, а если бы и выехал сейчас, ему ни за что не удалось бы убедить вновь прибывших, что к убийству Ламорака он никоим образом не причастен и заранее о нем не ведал. Артур узнает правду, но до Артура с его правосудием много миль…

Однако похоже было на то, что Артурово правосудие сохраняло силу и здесь.

Друстан, дав шпоры коню, выехал вперед в сопровождении ратников и теперь допрашивал братьев. Гарет спрыгнул с коня и опустился на колени в пыль рядом с телом Ламорака. Затем бегом возвратился к всадникам и схватил за поводья Гахерисова коня, яростно жестикулируя, пытаясь объясниться.

Братья перекрикивали друг друга. Ветер гудел в ветвях; в прерывистом гуле возможно было разобрать отдельные слова и фразы. Гахерис наконец-то оттолкнул Гарета; близнецы, судя по всему, вызывали Друстана на поединок. А Друстан отказывался. Голос его доносился урывками, ясный, твердый и звонкий:

— Я с вами сражаться не стану. Приказ короля вам известен. Я увезу тело в замок и предам его земле… Будьте уверены, что следующий же королевский гонец доставит вести в Камелот… Что до вас…

— Трус! Да ты просто боишься с нами биться! — донес ветер яростные вопли. — Нам-то верховный король не страшен! Он нам родич!

— Стыд и срам, что в жилах ваших течет такая кровь! — строго отозвался Друстан. — Хоть вы и юны, а уже стали убийцами, погубителями доблестных мужей. От вашей руки пал достойнейший из рыцарей; с ним вам не сравниться вовеки! Подоспей я вовремя…

— Тебя постигла бы та же участь! — затопил Гахерис, — И эскорт бы тебя не спас!

— Даже без эскорта я управлюсь с противником посерьезнее, чем двое юнцов, — презрительно бросил Друстан.

Он вложил меч в ножны, повернулся к братьям спиной и подал знак своим воинам. Те подняли тело Ламорака и с ношей своей двинулись назад по той же дороге, откуда приехали. Сам Друстан, натянув поводья, заговорил с Гаретом, а тот, уже верхом, явно колебался, переводя взгляд от Друстана к братьям. Даже на расстоянии было видно: юноша оцепенел от горя. Друстан кивнул ему и, не оглянувшись на Гахериса с Агравейном, развернулся и поскакал вслед за эскортом.

Мордред неслышно направил коня обратно в лес.

Все было кончено. Агравейн, судя по всему, поостыв, схватил брата за руку и теперь удерживал его, явно увешевая. Тени на дороге удлинились. Эскорт исчез из виду. Гарет, задержавшись с другой стороны от Гахериса, через его голову беседовал с Агравейном.

И вдруг Гахерис оттолкнул руку брата и, дав шпоры коню, галопом поскакал вдогонку за Друстаном. В руке его сверкнул не знающий удержу меч. Агравейн, секунду поколебавшись, помчался за ним, на ходу выхватывая клинок из ножен.

Гарет попытался ухватить коня Агравейна за уздечку — и промахнулся. И ясным, звонким голосом закричал, предостерегая:

— Милорд, берегитесь! Милорд Друстан, сзади!

Не успело эхо умолкнуть, как Друстан уже развернул коня. Двое нападающих налетели одновременно. Агравейн ударил первым. Старший годами рыцарь отбил удар и рубанул противника сверху. Лезвие глубоко рассекло металл и кожу и вошло в шею между плечом и горлом. Агравейн рухнул на землю, истекая кровью. Друстан нагнулся в седле, извлекая клинок; Гахерис с воплем погнал коня вперед и со всей силы обрушил меч на противника. Но конь Друстана прянул назад и встал на дыбы. Его бронированные копыта ударили скакуна Гахериса в грудь. Тот заржал, дернулся в сторону, и удар пришелся мимо цели. Друстан в свою очередь послал коня вперед, рубанул мечом точно по щиту Гахериса, так что всадник потерял равновесие, рухнул на землю и остался лежать без движения.

Галопом подскакал Гарет. Друстан резко развернул коня, увидел, что меч юноши покоится в ножнах, и опустил клинок.

Воины эскорта, оставив ношу, подоспели на место событий. По приказу своего господина они кое-как перевязали рану Агравейна, помогли Гахерису подняться на ноги — голова у оркнейца кружилась, но в остальном он ничуть не пострадал, — и поймали коней близнецов. Друстан с холодной церемонностью предложил ему воспользоваться гостеприимством замка «до тех пор, пока брат твой не исцелится от раны», но Гахерис, выказывая столь же неучтивости, сколь недавно — вероломства, только выругался и повернул было прочь. Друстан дал знак своим спутникам, те выехали вперед и встали по обе стороны от оркнейца. Гахерис снова заорал что-то насчет «своего родича, верховного короля» и попытался сопротивляться, но силы были неравны. Приглашение обернулось арестом. Наконец ратники шагом двинулись в обратный путь. Гахерис ехал промеж них, поддерживая бесчувственное тело брата.

Гарет проводил их взглядом, но следом не поскакал. Он и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь Гахерису.

— Гарет? — проговорил Друстан. Меч его, чистый от крови, покоился в ножнах. — Гарет, был ли у меня выбор?

— Не было, — подтвердил Гарет.

Он встряхнул поводьями и поравнялся с конем Друстана. Так, бок о бок, вместе поскакали они в Каэр-Морд.

Над опустевшей дорогой сгущались сумерки. Над морем вставал узкий серп луны. Мордред наконец-то выехал из укрытия и направился на юг.

В ту ночь он заночевал в лесу. Было холодно, но, завернувшись в плащ, Мордред почти не мерз, а на ужин осталось кое-что от хлеба и мяса, врученных Бриджит. Конь, привязанный на длинном поводе, мирно пасся на поляне. На следующий день спозаранку Мордред поехал дальше, теперь — на юго-запад. Артур, надо думать, уже на пути в Каэрлеон; там он с отцом и встретится. Причин к спешке не было. Друстан наверняка уже выслал гонца с известием о гибели Ламорака. Поскольку Мордред на сцене событий так и не появился, король, вне всякого сомнения, поймет, что произошло на самом деле: братья хитростью ускользнули из-под надзора. Его поручение состояло не в том, чтобы обеспечить безопасность Ламорака; это забота самого Ламорака, и рыцарь поплатился за собственную опрометчивость. Мордреду полагалось отыскать Гахериса и увезти его на юг. Теперь, когда близнецы оправятся от увечий, об этом позаботится Друстан. А Мордреду по-прежнему лучше держаться в стороне; и король наверняка его одобрит. Даже если разгневанный Артур прикажет казнить близнецов, прочие смутьяны из числа «молодых кельтов», предполагая, что честолюбец Мордред так и рвется к власти, чего доброго, обратятся к нему и пригласят присоединиться к заговору. По всему судя, король вскорости сам его об этом попросит. «А если я это сделаю, — нашептывал чужой, холодный как лед голос в его сознании, — и происки развернутся в полную силу, и в итоге сокрушат и уничтожат Бедуира, кому и занять его место, кому и унаследовать безраздельное доверие короля и любовь королевы, как не тебе, родному сыну короля?»

Стоял золотой октябрь, морозные ночи сменялись ясными, бодрящими днями. По утрам мир переливался и мерцал, припорошенный искристым инеем, а вечерами в небесах гомонили грачи, возвращаясь к гнездовьям. Мордред ехал не спеша, щадя коня, останавливался по возможности в захолустных, малолюдных местечках и избегал городов. Одиночество и обволакивающая меланхолия осени были созвучны его настроению. Он проезжал пологие холмы и травянистые долины, одетые в золото леса и крутые каменистые перевалы — там, на вершинах, деревья уже облетели. При нем был верный гнедой — в ином обществе Мордред и не нуждался. Хотя ночи стояли холодные и с каждым разом делались все холоднее, странник всегда находил какое-никакое укрытие — загон для овец, пешеру либо поросший лесом берег реки — ведь дождей не шло. Он привязывал гнедого попастись, ужинал остатками снеди, на ночь заворачивался в плащ, просыпался сумеречным, искрящимся утром, умывался в ледяной воде и скакал дальше.

Постепенно простота, тишина да и сами тяготы пути принесли желанное успокоение: он снова стал Медраутом, рыбацким сыном, живущим жизнью немудреной и безгрешной.

Так он добрался наконец до уэльских холмов и до Вирокониума, где сходились четыре дороги. И там, на перепутье, словно новый привет из дома, высился стоячий камень с алтарем у подножия.

В ту ночь Мордред заночевал в зарослях лещины и остролиста у перекрестка, укрывшись за поваленным деревом. Ночь выдалась теплая, в небе сияли звезды. Странник уснул и во сне увидел, будто ловит сетью макрель с лодки вместе с Брудом; эту рыбу Сула потрошила и сушила на зиму. И вот сети поднялись из глубин, нагруженные живым серебром, и над гулом волн послышалось пение Сулы.

Проснулся он в густом белом мареве. В воздухе потеплело; резкая смена температур в течение ночи вызвала туман. Мордред стряхнул с плаща густо осевшие капли, позавтракал, затем, поддавшись внезапному порыву, собрал остатки снеди и сложил их на алтарь у основания камня. Затем, повинуясь иному побуждению, определить которое он даже не попытался, Мордред извлек из котомки серебряную монету и положил рядом с едой. И только тогда понял: кто-то и впрямь поет, точно в его сне.

Женский голос звучал высоко и нежно; песню эту некогда певала Сула. По спине у него побежали мурашки. Мордред подумал о магии и снах наяву. Затем из тумана, не более чем в двенадцати шагах от него, появился человек, ведя в поводу мула. На муле, усевшись боком, ехала девушка. Мордред решил было, что перед ним — поселянин с женой, собравшиеся на дневную работу, а затем заметил, что мужчина облачен в рясу священника, а девушка одета так же просто — в холщовое платье, под покрывалом прелестные ножки босы. Судя по всему, это были христиане: на поясе мужчины висело деревянное распятие, на груди у девушки покоился крест поменьше. На хомуте у мула позвякивал серебряный колокольчик.

При виде вооруженного воина на боевом коне священник замедлил шаг, но, услышав приветствие, улыбнулся и шагнул вперед.

— Маридунум? — повторил он в ответ на расспросы Мордреда. И указал на дорогу, уходящую точнехонько на запад, — Этот путь самый удобный. Ухабист, правда, но везде проходим и короче, чем главный тракт, что ведет на юг мимо Каэрлеона. Вы издалека, господин?

Мордред учтиво ответил и в свою очередь поделился какими-никакими новостями. В речи священника не ощущалось деревенского выговора. Этот человек явно получил хорошее воспитание; возможно, даже состоял при дворе.

А девушка, как теперь заметил Мордред, была прелестна. Даже босые ножки отличались чистотой и белизной — изящной формы, с голубыми прожилками вен. Незнакомка молча наблюдала за ним и прислушивалась к разговору, ничуть не смущенная его вниманием.

Мордред перехватил взгляд священника на алтарный камень, где среди остатков еды поблескивала серебряная монета.

— Вы знаете, чей это алтарь? Чей камень стоит на перекрестке?

Священник улыбнулся:

— Не мой, господин. Вот все, что я знаю. Это ваше приношение?

— Да.

— Тогда Господу ведомо, кто его получит, — мягко проговорил пилигрим. — Но ежели вы нуждаетесь в благословении, господин, тогда мой Бог может благословить вас через меня. Разве что руки ваши в крови, — добавил он, с запозданием встревожившись.

— Нет, — заверил Мордред. — Но проклятие гласит, что я и впрямь обагрю руки кровью. Как мне от него избавиться?

— Проклятие? Кто наложил его?

— Ведьма, — коротко пояснил Мордред, — но она мертва.

— Тогда вполне может статься, что проклятие умерло с нею.

— Но еще до нее судьбу предсказал Мерлин.

— Какую судьбу?

— Этого я сказать не могу.

— Тогда спросите у него.

— А, — отозвался Мордред. — Значит, правда, что он до сих пор жив!

— Так говорят. Он там, в своей пешере на холме, для тех, кому нужда либо удача поспособствуют отыскать его. Ну что ж, господин, я вам помочь бессилен, иначе как даровав христианское благословение и направив на путь.

Священник воздел руку, Мордред поклонился, поблагодарил его, помедлил, гадая, не подобрать ли монету, передумал и поскакал дальше — по западной дороге на Маридунум.

Вскоре колокольчик мула затих в отдалении, и принц снова остался один.

В сумерках Мордред добрался до холма под названием Брин-Мирддин и снова заночевал в лесу. Когда он проснулся, вокруг опять клубился туман, а из-за белой пелены вставало солнце. Дымка отливала розовым, слабый отблеск играл на серых стволах буковых деревьев.

Он терпеливо подождал, подкрепившись предназначенным на завтрак запасом — сухарями с изюмом. В мире царило безмолвие: ни ветерка, ни шороха, лишь туман медленно завивался меж стволов да конь размеренно похрустывал травой. Торопиться было некуда. Мордред давно уже не испытывал ни искры любопытства по поводу этого старика, королевского чародея и героя тысячи легенд, и врага своего (а поскольку так утверждала Моргауза, принц счел это безоговорочной ложью) с самого дня зачатия. Да и для страха места не осталось. Если проклятие возможно снять, так Мерлин, вне всякого сомнения, с этим справится. А если и нет, так хотя бы объяснит, в чем его суть.

И вдруг туман развеялся. Легкий ветерок, теплый для этого времени года, прошелестел по лесу, подхватил клочья тумана и разметал их по склону холма, точно дым от костра. Солнце, поднимаясь над вершиной холма на противоположной стороне долины, полыхнуло ему в глаза алым и золотым. Мир потонул в слепящем зареве.

Мордред сел в седло и повернул в сторону солнца. Он уже понял, где находится. Указания странствующего священника были точны и достаточно четки, чтобы любой сумел отыскать верный путь даже в этой холмистой, безликой местности.

«Как доберетесь до леса, так считайте, что уже миновали верхние склоны Брин-Мирддин. Спускайтесь к ручью, перейдите на другой берег — и увидите стежку. Снова поднимайтесь в гору и скачите до боярышниковой рощицы. Там есть невысокая скала, и неподалеку вверх уходит тропа. На вершине утеса — священный источник, а рядом — пешера чародея».

Мордред добрался до зарослей боярышника. Там, у скалы, он спешился и привязал коня. Затем быстро поднялся вверх по тропе, вышел на ровную площадку и снова оказался в тумане: густое, недвижное марево, подсвеченное алыми и золотыми лучами, застыло, точно озерные воды над дерном. Ничего вокруг не видя, он ощупью пробирался дальше.

Идти было легко: ни ухабов, ни рытвин. Внимательно приглядевшись, Мордред рассмотрел под ногами несколько крохотных поздних маргариток, тронутых морозом; лепестки плотно сомкнулись, защищая середку от влаги. Где-то слева журчала вода. Священный источник? Мордред вслепую двинулся вперед, но родника так и не отыскал. Споткнулся о камушек, тот покатился прочь, а гость едва не рухнул на колени. Тишина, нарушаемая лишь перезвоном ручья, казалась нездешней. Вопреки себе он почувствовал, как по спине, пощипывая кожу, струится холодный пот.

Мордред остановился, выпрямился и громко закричал:

— Эй! Есть здесь кто-нибудь?

Эхо, отразившись от стены тумана, заметалось в незримых глубинах долины и наконец умолкло.

— Есть здесь кто-нибудь? Мордред, принц Британский, явился поговорить с Мерлином, своим родичем. Я пришел с миром. Я ищу мира.

И снова эхо. И снова тишина. Мордред осторожно двинулся на шум ручья и нашарил пальцами каменный окоем колодца. Принц склонился над водой. Легкие завихрения тумана клубились над зеркальной гладью. Он нагнулся еще ближе. Прозрачные глубины, загадочно мерцая, утягивали взгляд все ниже, прочь от подернутого маревом зеркала. На дне колодца поблескивало серебро: пожертвования местному богу.

Из ниоткуда возникло воспоминание: заводь под древней гробницей, где Моргауза некогда велела ему высматривать видения. Там Мордред не увидел ровным счетом ничего необычного. Здесь, на священном холме, — та же история.

Молодой человек выпрямился. Реалист Мордред не понял, что с плеч его упало тяжкое бремя. Он сказал бы только, что магия Мерлина, видимо, столь же безвредна, как и чары Моргаузы. То, что он воспринимал как отмеченную проклятием судьбу, со скорбью предсказанную Мерлином и искаженную во зло Морга-узой, в этом мире прозрачной воды и светозарного тумана умалилось до своего подобающего обличия. Это даже не проклятие. Это всего лишь факт, событие, которому предстоит свершиться в будущем и явленное взгляду, обреченному провидеть, какой бы мукой ни оборачивалось ясновидение. Да, предсказанное свершится, но ровно так же, как, рано или поздно, смерть приходит ко всем. Он, Мордред, орудие не слепой и жестокой судьбы, но того — кем бы он ни был и чем бы он ни был, — кто создал мировой узор. «Жить тем, что приносит жизнь. Умереть так, как назначит смерть». И в утешении этом он даже не ощутил холода.

Собственно говоря, Мордред так и не понял, что ему даровали утешение. Он потянулся к чаше, что стояла у кромки колодца, зачерпнул из источника, выпил, почувствовал прилив сил. Плеснул воды богу, поставил чашу на место, сказал «спасибо» на языке детства и повернулся уходить.

Тем временем туман сгустился еще плотнее; ничто не нарушало напряженной тишины. Солнце стояло высоко, но свет, вместо того чтобы развеять дымку, сиял точно пожар в глубине огромного облака. Вихрь огня и дыма окутал склон, марево холодило кожу, не затрудняло дыхания, но слепило взор и приводило разум в смятение и благоговейный восторг. Воздух мерцал и переливался точно хрусталь, точно радуга, точно текучий бриллиант. «Он там, где был всегда, — сказала некогда Нимуэ, — В ореоле света, в круговерти блуждающих огней». И еще: «Ты найдешь его, если он сам того захочет».

Мордред нашел его — и получил ответ. И ощупью двинулся назад, к вершине утеса. Позади него перезвон незримых капель воды звучал в тумане мелодичным, неясным отголоском арфы. Над его головой, там, где стояло солнце, кружился световой вихрь. Ведомый тем и другим, принц-бастард вслепую пробирался вперед, пока нога его не нащупала начало спуска.

Спустившись к подножию холма, он повернул на восток и во весь опор поскакал прямиком в Каэрлеон, к отцу.

Глава 10

К тому времени, как Мордред добрался до Каэрлеона, волнения мало-помалу улеглись. Узнав об убийстве Ламорака, король пришел в ярость, и Агравейну, безусловно, повезло, что из-за раны он вынужден был задержаться на севере вместе с Гахерисом. Друстан в должный срок послал Артуру сообщение о происшедшем, но вести доставил не королевский гонец, а Гарет; и младший из оркнейских принцев, братьев никоим образом не оправдывая, упросил-таки короля помиловать близнецов. Защищая Гахериса, Гарет ссылался на то, что брат одержим безумием: ведь Гахерис любил Моргаузу — и убил ее. Гарет догадывался, что происходило в изломанном сознании брата, когда тот стоял на коленях в материнской крови. А Агравейн, как всегда, выступил шитом и кинжалом рядом с мечом своего двойника. Но теперь Ламорак мертв, заклинал Гарет; так что Гахерис наверняка сумеет отрешиться от кровавого прошлого и снова станет преданным вассалом. А Друстан, даже будучи жестоко оскорблен, удержал-таки руку, так что очень возможно, что раскачивающийся маятник мщения еще удастся остановить.

Но заступничество Гарета нежданно встретило решительный отпор со стороны Бедуира. Бедуир весьма сокрушался по поводу кровных уз, связывавших Артура и братьев-оркнейцев, не питал к сыновьям Моргаузы ни приязни, ни доверия и не упускал возможности предостеречь против них короля. При дворе знали: он использует все свое немалое влияние, чтобы не допустить возвращения близнецов. А где, интересно, был Мордред? — с растущим подозрением вопрошал Бедуир. Что, если и он помогал убийцам и скрылся прежде, чем на сцене событий появились Друстан с Гаретом? Мордред прибыл в Каэрлеон как раз вовремя, чтобы прояснить свою роль в происшедшем, и в конце концов, несмотря на возражения Бедуира, Гарета снова отослали на север с наказом привезти братьев ко двору, как только оба исцелятся душою и телом.

Вскорости после того, как двор перебрался в Камелот, а Гахерис с Агравейном все еще находились на севере, ненадолго возвратился Гавейн. Его ждала долгая беседа с Артуром, затем еще одна — с Мордредом. Сводный брат описал оркнейцу все то, что видел своими глазами: убийство Ламорака и его последствия, — и в заключение настоятельно посоветовал брату внять призыву короля, по примеру Друстана выказать самообладание и не добавлять очередного камня на кровавый курган мести.

— У Ламорака остался младший брат, Дриан; он состоит в отряде Друстана. Исходя из вашей логики, он теперь вправе убить любого из твоих братьев либо тебя. Даже Гарета, — добавил Мордред, — хотя это маловероятно. Друстан наверняка позаботится о том, чтобы Дриан узнал о случившемся и о том, что — благодарение Богине! — Гарет сохранил трезвую голову и вел себя как человек здравомыслящий. Он видел — как, впрочем, любой из тех, кто там был, — что Гахерис повредился в уме. Если мы станем упирать на это обстоятельство, возможно, что, когда он возвратится исцеленным, его оставят в покое. — И многозначительно добавил: — Полагаю, отныне близнецам на доверие короля рассчитывать нечего, но если ты сумеешь простить Гахерису смерть нашей матери или, по крайней мере, не станешь принимать против него никаких мер, тогда тебе, может, и удастся, вместе с Гаретом и мною, удержаться в пределах королевской милости. Для нас с тобой славное будущее еще не заказано. Ты ведь хочешь править этим своим северным королевством, а, Гавейн?

Мордред знал, с кем имеет дело. Гавейн ревниво радел о том, чтобы сохранить свои права на Оркнеи и со временем — на королевство Лотиан. Но оба титула гроша ломаного не стоили бы без неизменной поддержки Артура. Так что дело уладилось, но когда близнецам пришло время возвращаться, король позаботился о том, чтобы старшего брата в Камелоте не оказалось. Королева Моргана, живущая в Кастель-Ауре в Уэльсе, обеспечила превосходный предлог. Гавейна отослали туда с поручением рассмотреть жалобы поселян на то, что стражи Морганы якобы злоупотребляют властью; чтобы оставался там, от греха подальше, покуда страсти, разбуженные гибелью Ламорака, не улягутся.

Однако Мордред видел: подозрения Бедуира на его собственный счет рассеялись не до конца. Вместо сдержанной дружбы, что королевский конюший выказывал до сих пор, Мордред отметил возвращение к настороженному недоверию; точно так же Бедуир относился к Агравейну и кое-кому еще из числа «молодых кельтов».

Прозвание «молодые кельты» поначалу употреблялось в шутку, по отношению к юнцам-чужестранцам, что неизменно держались вместе, но теперь стало своего рода кличкой, столь же четко определенной, как звание королевских рыцарей Сотоварищей. Случалось, что обе линии пересекались: Агравейн вошел в оба сообщества, и Гахерис тоже; а со временем и Мордред. Едва близнецы вернулись ко двору, Артур, как Мордред и предвидел, призвал сына к себе и попросил приглядеть за сводными братьями, а заодно и за «молодыми кельтами» в целом. К некоторому своему удивлению, Мордред обнаружил, что, хотя недовольство некоторыми мерами Артуровой внутренней политики по-прежнему дает о себе знать, изменнических разговоров кельты не ведут. Почтение к имени и славе Артура до поры сдерживало юнцов; Артур по-прежнему оставался вождем и полководцем, в ореоле величия и власти, и этого хватало, чтобы заручиться их верностью. Рассуждения Артура о грядущих войнах еще сильнее располагали кельтов в пользу короля. Но к Бедуиру отношение было враждебное. Оркнейцы, приехавшие на юг, дабы присоединиться к сыновьям Лота в Артуровой свите, а также и вновь прибывшие из Лотиана, что видели в Гавейне будущего правителя (и держали зло в силу мелких обид, настоящих или вымышленных, на нортумбрийского лорда Бенойка), знали, что Бедуир им не доверяет и сделал все, чтобы помешать возвращению Агравейна и Гахериса ко двору; более того, настоятельно советовал сослать их на родные острова. Так что когда, как это неизбежно случалось среди молодежи, разговор заходил о Бедуире и королеве, Мордред вскоре понял, что подсказаны сплетни главным образом ненавистью к Бедуиру и стремлением опорочить его перед королем. Когда Мордред, со всей возможной осторожностью дал понять, что не прочь внять уговорам и примкнуть к клике недовольных, «молодые кельты» решили, что движет им вполне объяснимая ревность королевского сына: ведь если удастся сместить Бедуира, он, скорее всего, станет правой рукою отца. И в этом качестве Мордред окажется для заговорщиков весьма ценным приобретением.

Так что его приняли и со временем стали считать одним из вождей — все, даже Агравейн и Гахерис.

В королевском дворце Камелота у Мордреда были свои покои, но с год назад или около того он обзавелся также и уютным домиком в городе. Хозяйство вела нестрогих правил девица; всякий раз, когда Мордреду удавалось выкроить для нее время, принца ждал самый радушный прием. Сюда же время от времени наезжали «молодые кельты» — якобы отужинать либо поохотиться в болотах, а на самом деле потолковать о делах. А Мордред внимательно слушал.

Собственно говоря, купить дом предложил не кто иной, как сам король. Если Мордреду предстояло поучаствовать в происках клики, дворцовые покои казались не самым подходящим для того местом. В особняке своей любовницы, в непринужденной обстановке Мордреду проще было проследить за направлением мыслей мятежных юнцов.

В этот-то дом однажды вечером нагрянул Агравейн вместе с Коллесом и Мадором и прочими «молодыми кельтами». После ужина, едва девица принесла вина и ушла, Агравейн резко перевел разговор на ту самую тему, что с некоторых пор не давала ему покоя.

— Уж этот мне Бедуир! В королевстве шагу ступить нельзя, никуда пробиться невозможно без его одобрения! Да король просто одурманен. Друзья детства, тоже мне! Скорее уж любовники детства! И ведь по-прежнему прислушивается, когда бы милорд Бедуир, великий и всевластный, ни соизволил слово молвить! Что скажешь, Коллес? Уж мы-то знаем, что почем, так? Так?

Агравейн, как это водилось за ним в те дни, был вдрызг пьян, хотя вечер только начинался. Даже он обычно не позволял себе настолько распускать язык. Коллес, подающий надежды подхалим, на сей раз неловко попытался отговориться.

— Ну так всем известно, что они много лет сражались бок о бок. Собратья по оружию, и все такое прочее. Оно дело понятное…

— Куда уж понятнее! — Агравейн не то икнул, не то рассмеялся. — Собратья по оружию, это ты верно сказал! И в объятиях королевы тоже… Ты последнюю байку не слыхал? В прошлый раз, когда королю пришлось отлучиться от двора, не успел его конь отъехать от Королевских ворот, как милорд Бедуир уж и расположился по-хозяйски в постели королевы!

— Откуда ты взял? — резко отозвался Мадор.

— Ну да, ты рассказывал, — отозвался Коллес, явно оробев, — Но это только пересуды, и правды в них ни на грош. Во-первых, король не такой дурак, и если он доверяет Бедуиру… и ей доверяет, если на то пошло…

— Не дурак? Дураки-то как раз и доверчивы! Вон Мордред не даст соврать. Верно, братец?

Мордред, повернувшись спиной к гостям, наливал себе вина. Все слышали его короткое «да».

— Если это правда… — мечтательно протянул кто-то, но тут снова вмешался Мадор.

— Сам ты дурак, ежели разболтался о таком, не имея доказательств! Правды тут и впрямь ни на грош. Да разве они бы осмелились, даже если бы и хотели? Ведь дамы королевы неотлучно при ней, даже ночью…

Агравейн оглушительно заржал. Гахерис, вальяжно развалившись рядом с братом, широко ухмыльнулся.

— Ах ты, бедный невинный ягненочек! Да ты рассуждаешь в точности как мой святоша-братец Гарет! Ты что, скабрезных пересудов вообще не слушаешь? Агравейн уже с месяц как спит с одной из горничных Гвиневеры. Кому и знать последние сплетни, как не ему!

— И девица уверяет, что он побывал там ночью? То есть Бедуир?

Агравейн кивнул над чашей с вином.

— Тогда он в наших руках! — ликующе заорал Гахерис.

— Она сама его видела? Своими глазами? — настаивал Кол-лес.

— Нет, — вызывающе обернулся к нему Агравейн, — Но мыто знаем, что за толки ведутся уж давным-давно; знаем и то, что дыма без огня не бывает. Так давайте заглянем за дымовую завесу и потушим пламя. Если я и впрямь добуду доказательства, вы все меня поддержите?

— Поддержать? Но в чем?

— В том, чтобы оказать королю услугу и избавиться от Бедуира: закроем ему путь к королевскому ложу и королевскому доверию!

— То есть просто рассказать обо всем королю? — с сомнением протянул Калум.

— А как еще? Артур разъярится, да и кто бы на его месте не вышел из себя, но после непременно спасибо скажет! Любой мужчина захочет знать…

— Но королева? — Это произнес юнец по имени Киан, приехавший с родины Гвиневеры, из Северного Уэльса, — Артур убьет ее. Любой мужчина, обнаружив…

Он вспыхнул и замолчал. Видно было, что в сторону Гахериса он предпочитает не смотреть.

Агравейн, уверенный в собственной правоте, пренебрежительно отмахнулся.

— Королеву он и пальцем не тронет. Вы разве не слышали историю о том, как Мельвас из Летней страны похитил ее и сутки удерживал в охотничьем домике на одном из островов Стеклянного озера? Только не говорите мне, что распутник с ней не позабавился! Однако король принял Гвиневеру назад, ни слова не говоря, и пообещал ей, что ни за это, ни даже по причине бесплодия никогда ее от себя не отошлет. Нет, Артур ее не обидит. Мордред, ты ведь знаешь короля едва ли не лучше нас всех и половину времени проводишь с королевой. Что скажешь?

— Что до доброго отношения короля к ней, здесь я согласен, — Мордред отставил кувшин с вином, откинулся назад, опираясь на край стола, и обвел собеседников взглядом. — Но ведь все это чистой воды вздор, нет? Да, слухи ходят, и я их слышал, но сдается мне, что исходят эти сплетни главным образом отсюда, и доказательств нет. Ровным счетом никаких! А пока доказательства не найдены, пересуды так и останутся пересудами, состряпанными из пожеланий и амбиций, но не из фактов.

— А ведь он прав, — согласился Мелион, брат Киана. — Все это только досужие байки, без которых не обойтись, ежели дама так хороша собою, как королева, а муж ее часто и надолго покидает брачное ложе, как в случае короля.

— Альковные сплетни, вот как я это называю, — подхватил Клан. — А ты предлагаешь нам опуститься на колени прямо в грязь и подглядывать в замочные скважины?

Поскольку именно к этому Агравейн, по сути дела, и вел, он принялся возмущенно отрицать подобное предположение. Он был не настолько пьян, чтобы не заметить: собравшиеся не потерпят и мысли о том, чтобы повредить королеве. И с благородным достоинством прибавил:

— Вы меня неправильно поняли, господа. Ничто не заставит меня причинить зло прекрасной даме. Но если бы удалось измыслить способ сокрушить Бедуира, не задев ее…

— То есть поклясться, что он ворвался в спальню силой? Овладел королевой против ее воли?

— Почему бы нет? Такое тоже возможно. Моя девчонка скажет что угодно, если мы ей заплатим, и…

— Как насчет Гарета? — переспросил кто-то.

Известно было, что Гарет ухаживает за Линетгой, одной из придворных дам королевы, прелестной девушкой, и притом столь же неподкупной, как он сам.

— Ну хорошо, хорошо! — Раскрасневшись, Агравейн обернулся к Мордреду, — Многое еще предстоит обдумать, но, клянусь темной Богиней, начало положено и мы знаем, кто с нами, а кто против! Мордред, как ты? Если мы измыслим способ, позволяющий не впутывать королеву, ты нас поддержишь? Уж тебе-то менее всего пристало водить дружбу с Бедуиром!

— Мне? — Мордред холодно улыбнулся краем губ — только эта улыбка и осталась в нем от Моргаузы, — Водить дружбу с Бедуиром, королевским конюшим, лучшим из рыцарей, правой рукою короля в битве и в зале совета? С регентом, в отсутствие Артура облеченным всей полнотою власти? — Молодой человек помолчал. — Сокрушить Бедуира? Что мне на это сказать, господа? Что мысль эту я решительно отвергаю?

Раздался смех, стук чаш о стол, оглушительные крики:

— Мордреда в регенты! А почему бы и нет? Кого еще? Валерия? Нет, слишком стар. Может, Друстана? Или Гавейна? — И наконец срывающиеся, хриплые голоса слились в единодушии: — Мордреда в регенты! Кого же еще? Он — один из нас! Мордреда!

Затем вошла девица, и крики стихли, и разговор свернул на безобидную тему завтрашней охоты.

Когда гости разошлись, а девица осталась убирать со стола завалы объедков и вытирать пролитое вино, Мордред вышел на свежий воздух.

Несмотря ни на что, сам разговор и заключительная акколада глубоко потрясли принца. Бедуира не станет? А сам он неоспоримо — правая рука короля и, в отсутствие Артура, регент, наделенный безоговорочной властью? А тогда, стоит ему выказать себя умелым бойцом и управителем, и более чем вероятно, что Артур назовет его своим наследником? До сих пор этого не случилось: преемником короля по-прежнему остается Константин Корнуэльский, отпрыск того самого герцога Кадора, которого Артур, за неимением законного принца, провозгласил престолонаследником. Но в ту пору он еще не знал, что сын, плоть от плоти его, будет — да нет, уже зачат. Законный? Какое это имеет значение, ежели сам Артур — дитя прелюбодеяния?

Девица тихонько окликнула любовника, и Мордред обернулся. Она выглядывала из окна спальни, мягкий свет падал на длинные золотые волосы, на оголенное плечо и грудь. Он улыбнулся, сказал: «Сейчас», — собеседницы по сути дела не видя. Перед его мысленным взором, на фоне тьмы, стояла королева.

Гвиневера. Златокудрая дама, по-прежнему прелестная, обладательница огромных серо-голубых глаз, напевного голоса, неизменной улыбки, а в придачу к ним — мягкое остроумие и веселость, радостным светом озаряющие ее приемный зал… Гвиневера, которая со всей очевидностью любила своего господина и супруга, но знала и страх, и одиночество, и в силу понимания этого приветила испуганного, неприкаянного мальчика, помогла ему подняться над тьмой детских воспоминаний и научила любить с легким сердцем. И дружеские прикосновения ее рук раздули неуемное пламя, в то время как порочные губы Моргаузы не пробудили даже искры.

Мордред любил ее. Совсем по-иному, даже на ином дыхании, нежели прочих женщин. А их в жизни Мордреда перебывало немало, от девушки с островов, с которой он в четырнадцать лет развлекался в вересковой лощине, до нынешней его любовницы. Но мысли его о Гвиневере в такую форму даже не облекались. Мордред знал лишь одно: он ее любит, и если слухи справедливы, тогда, свидетельница ему Геката, он порадуется падению Бедуира! Молодой человек не сомневался: король ничем не повредит Гвиневере, но может статься — ведь может же такое статься! — дабы честь его не потерпела урона, Артур отошлет жену от себя…

Дальше этого бастард не заглядывал. Да и вряд ли сознавал, что зашел настолько далеко. Как ни странно, но Мордред, рассудочный философ, на сей раз затруднился бы облечь мысли в слова. Он сознавал лишь, что гнусные перешептывания, пятнающие имя королевы, приводят его в ярость и он еще менее склонен доверять близнецам и их безответственным приятелям. Во власти дурных предчувствий, принц отлично сознавал, в чем состоит долг королевского наблюдателя (королевского соглядатая, ехидно поправился он), подосланного к «молодым кельтам». Ему следует предупредить короля об опасности, нависшей над Бедуиром и королевой. Артур вскорости доберется до истины, и ежели понадобится принять меры, это забота самого короля. Вот что подсказывает ему, Мордреду, долг, а также и доверие короля.

А что же Бедуир, если окажется, что он и впрямь злоупотребил этим доверием?

Мордред решительно отогнал эту мысль и, повинуясь внезапному порыву — сам он ни за что его бы не признал, даже если бы и разгадал, — возвратился в дом и предался любви с исступленным неистовством, совершенно ему не свойственным, равно как и давешний хаос в мыслях. Так что на следующий день пришлось откупаться золотым ожерельем.

Глава 11

Ближе к ночи, когда в городе и во дворце все стихло, Мордред отправился к королю.

В те дни Артур засиживался за работой допоздна. Белый пес Кабаль лежал у его ног — этого самого щенка король выбрал в тот день, когда к нему впервые привели Мордреда. Теперь пес состарился, украсился рубцами и шрамами — памятками не одной славной охоты. При появлении Мордреда он приподнял голову и замолотил хвостом об пол.

Слуга ушел, а вслед за ним король кивком отослал секретаря.

— Ну, как жизнь, Мордред? Рад, что ты зашел. Я собирался послать за тобой утром, но нынче вечером оно еще лучше. Ты знаешь, что мне вскорости предстоит ехать в Бретань?

— Да, слухи ходят. Так это правда?

— Да. Пора мне повидаться с кузеном, королем Хоэлем. Да и хотелось бы самому поглядеть, как там обстоят дела.

— Когда вы едете, сир?

— Через неделю. К тому времени распогодится.

Мордред оглянулся на окно: резкий, порывистый ветер трепал

занавеси.

— Никак пророки наобещали?

Король рассмеялся:

— Я обращаюсь к источникам более надежным, нежели алтари или даже Нимуэ в Яблоневом саду. Расспрашиваю пастухов с холмов. Они никогда не ошибаются. А про тебя-то, мой мальчик-рыбак, я и позабыл! Может, стоило бы и тебя спросить?

Мордред с улыбкой покачал головой:

— На островах я бы отважился на предсказание-другое, хотя там даже старики порою дают маху; но здесь — нет. Это иной мир. Иное небо.

— А по прежнему ты уже не тоскуешь?

— Нет. У меня есть все, что нужно. — И добавил: — Мне бы хотелось посмотреть на Бретань.

— Тогда извини. Я, собственно, собирался сообщить, что намерен оставить тебя здесь, в Камелоте.

Сердце юноши так и подскочило в груди. Мордред ждал, не глядя на Артура, чтобы отец ненароком не прочел его мыслей.

Словно и впрямь заглянув ему в душу — а с Артуром такое было вполне возможно, — король продолжал:

— Бедуир, разумеется, тоже остается. Но на этот раз я хочу, чтобы ты не просто наблюдал за происходящим. Ты будешь заместителем Бедуира, а он — моим.

Наступила пауза. Артур с недоуменным интересом отметил, что Мордред побледнел как полотно и замялся, точно не зная, что сказать. И наконец спросил:

— А мои… прочие оркнейские принцы? Они поедут с вами или останутся здесь?

Неправильно истолковав его слова, Артур изрядно удивился. Он и не думал, что Мордред ревнует к сводным братьям. Если бы речь шла о военном походе, он бы, возможно, взял с собою Агравейна с Гахерисом, дабы поумерить их энергию и недовольство, но сейчас он ответил решительно и не задумываясь:

— Нет. Гавейн в Уэльсе, сам знаешь, и пробудет там еще некоторое время. У Гарета свадьба на носу: ежели я умыкну его из Камелота, мальчик мне спасибо не скажет. Остальным двоим на мое благоволение рассчитывать нечего. Вот пусть и сидят здесь.

Мордред промолчал. Король завел речь о предполагаемом путешествии, о том, что предстоит обсудить с королем Хоэлем, затем о роли Мордреда в качестве заместителя регента. Пес проснулся, принялся вычесывать блох. Огонь понемногу угасал; Мордред, по знаку отца, подбросил в очаг полено из корзины. Но вот король договорил. И оглянулся на юношу.

— А ты все молчишь, словно воды в рот набрал. Ну же, Мордред, будут еще поездки на твою долю! А в один прекрасный день Бедуир отправится со мной, а ты останешься и на время подменишь короля. Тебя эта возможность так пугает?

— Нет. Нет. Я… благодарю за честь.

— Тогда в чем дело?

— Если я попрошу, чтобы Бедуир на этот раз поехал с вами, а я остался здесь, вы решите, что я зашел слишком далеко: ведь даже честолюбию принца есть пределы. Но я прошу об этом, милорд король.

Артур изумленно поднял глаза.

— Это еще что такое?

— Сегодня я пришел к вам сообщить, о чем говорится в среде «молодых кельтов». Нынче вечером они собрались у меня дома. Разговор шел главным образом о Бедуире. У него есть враги, безжалостные враги, которые станут плести интриги, дабы его уничтожить. — Принц замялся. Он знал, что придется нелегко, но насколько, даже не догадывался. — Сир, прошу вас, не оставляйте Бедуира здесь, в то время как сами покидаете страну. Не потому, что сам я мечтаю о регентстве. Но потому, что ходят слухи — про него и… — Мордред умолк. Облизнул губы. И неловко докончил: — У Бедуира есть враги. Разные ходят слухи.

Глаза Артура превратились в черный лед. Он встал. Мордред тоже поднялся на ноги. И, к вящему своему негодованию, понял, что дрожит. Он так и не узнал, что все, на кого обращался этот жесткий, ледяной взгляд до него, ныне мертвы.

Ровным, словно доносившимся с далекого расстояния голосом король проговорил:

— Слухи ходят всегда. Есть те, кто болтает, а есть и те, кто слушает. Мои люди не принадлежат ни к тем ни к другим. Нет, Мордред. Я отлично тебя понимаю. Я не глух, и я не слеп. За пересудами ровным счетом ничего не стоит. И обсуждать тут нечего.

Мордред сглотнул.

— Я ничего такого не сказал, милорд.

— А я ничего не слышал. Ступай.

Король отрывисто кивнул — еще более сухо, чем слуге, — давая понять, что аудиенция окончена. Мордред поклонился и направился к выходу.

Он уже коснулся двери, когда голос короля заставил его остановиться.

— Мордред.

Молодой человек обернулся.

— Милорд?

— Ничего не изменилось. Ты остаешься заместителем регента.

— Милорд.

Уже иным тоном король произнес:

— Мне следовало помнить, что именно я попросил тебя прислушаться к разговорам, так что я не вправе осуждать тебя ни за это, ни за то, что передаешь услышанное мне. Что до Бедуира, он знает об амбициях своих недругов.

Артур опустил взгляд: подушечки его пальцев чуть касались поверхности стола. Наступила пауза. Мордред выжидал. Не поднимая глаз, король добавил:

— Мордред, есть на свете веши, о которых лучше не поминать, о которых лучше вообще не знать. Ты меня понял?

— Думаю, да, — отозвался Мордред.

И в самом деле, неправильно истолковав слова короля, как тот, в свою очередь, неправильно судил о сыне, принц полагал, что и впрямь все понял. Артур со всей очевидностью знал о том, что говорится про Бедуира и королеву. Знал — и предпочел пропустить мимо ушей. А означает это только одно: правдивы слухи или нет, но Артур не желает принимать решительных мер. Стремится избежать смуты, что неминуемо начнется, если против королевского регента и королевы открыто выдвинут подобное обвинение. И до сих пор Мордред был прав. Но к выводам пришел ошибочным, ибо судил с позиций мужчины, а не принца: он решил, что Артуру все равно и он склонен закрыть глаза на происходящее из гордости, равно как и из соображений политики.

— Думаю, да, сир, — повторил принц.

Артур поднял взгляд, улыбнулся. Мрачные складки разгладились, но теперь в лице его отражалась бесконечная усталость.

— Тогда не теряй бдительности ради меня, сын мой, и служи королеве. И знай, что Бедуир — твой друг и мой преданный слуга. А теперь — доброй ночи.

Вскоре после этого король покинул Камелот. Мордред обнаружил, что обязанности заместителя регента включают в себя немало: череда дней, когда с утра до вечера приходилось выслушивать прошения в Круглом зале, сменялась выездами на войсковые маневры, а каждый вечер, после публичной трапезы в пиршественном зале (причем зачастую к столу на возвышении подносились новые петиции), заканчивался в королевском рабочем кабинете над горой бумаг и табличек.

На людях Бедуир, как и прежде, занимал место короля подле королевы, но насколько Мордред, мимоходом приглядываясь, имел возможность убедиться, регент не искал предлогов для частных бесед с Гвиневерой, и ни он, ни королева не пытались избавиться от присутствия Мордреда. Каждое утро регент беседовал с королевой, и Мордред неизменно находился рядом; за ужином Мордред усаживался по левую руку от королевы; Мордред держался слева от нее, когда королева прогуливалась в саду в обществе Бедуира, в окружении придворных дам.

Работать с Бедуиром оказалось на удивление легко. Старший годами изо всех сил старался дать своему заместителю больше свободы действий. Вскоре три разбирательства из пяти доставались на долю Мордреда, с одной-единственной оговоркой: приговоры обсуждались в частном порядке, а потом уже объявлялись во всеуслышание. Несогласия почти не возникали, и со временем Мордред обнаружил, что решения все чаше и чаще исходят от него. Заметно было и другое — теперь, когда до возвращения Артура оставались считанные дни, — работа, ожидающая короля по приезде, существенно сократилась в сравнении с предыдущими отлучками.

Заметно было также, что, несмотря на уменьшение нагрузки, Бедуир как-то притих и изнервничался. На лице резче обозначились морщины, взгляд потемнел. За ужином, с застывшей на губах улыбкой прислушиваясь к нежному голосу королевы, он почти не ел, но пил много. Позже, в рабочем кабинете он надолго забывался в молчании, глядя в огонь, пока Мордред или кто-нибудь из секретарей не обращался к нему с вопросом, напоминая о насущном деле.

Все это Мордред зорко подмечал про себя. Для него близость Гвиневеры означала и радость, и муку. Промелькни между нею и Бедуиром хоть один понимающий взгляд, касание, жест, Мордред непременно бы его заметил или просто почувствовал. Но ничего не было — только молчание Бедуира, да ощущение скованности, исходящее от него, да еще, может статься, чрезмерная веселость в болтовне и смехе королевы, когда она и ее дамы удостаивали своим присутствием придворную церемонию. И в том, и в другом случае все это можно было списать на треволнения и заботы, сопряженные с высоким саном, и напряженность, вызванную отсутствием Артура. В конце концов Мордред, памятуя о последней беседе с королем, выбросил из головы сплетни «молодых кельтов».

И вот однажды поздним вечером, спустя несколько часов после ужина, когда королевской печатью воспользовались в последний раз, секретарь вернул ее в ларец, пожелал двоим оставшимся доброй ночи и ушел, в дверь постучали и слуга объявил о прибытии гостя.

Им оказался Борс, один из старейших рыцарей-Сотоварищей: вместе с Артуром и Бедуиром он прошел через всю великую войну, сражался с ними плечом к плечу у горы Бадон. Бесхитростный и недалекий, Борс верой-правдой служил королю, но известно было, что и он на все лады проклинает вынужденное безделье — под стать «молодым кельтам». К придворной жизни непривычный, он не выносил церемоний и тосковал о простоте и подвижности полевой жизни.

Боре по-солдатски отсалютовал Бедуиру и по своему обыкновению отрывисто произнес:

— Тебя требует королева. Хочет показать какое-то письмо.

Последовала короткая, недоуменная пауза. Затем Бедуир поднялся на ноги.

— Но ведь уже очень поздно. Королева наверняка легла? Должно быть, дело срочное.

— Так она и сказала. Иначе бы меня не послали.

Мордред встал заодно с Бедуиром.

— Письмо? Его гонец привез?

— Думаю, да. Посыльный изрядно запоздал, вы же знаете. Ведь вы и остальную почту получили только что.

Это соответствовало истине. Гонца ждали на закате, но он задержался в пути — река разлилась после дождей — и прибыл в Камелот не так давно. Поэтому и пришлось засидеться за работой допоздна.

— Гонец ни словом не упомянул про письмо к королеве, — заметил Мордред.

— Ас какой стати? — резко отозвался Бедуир. — Если письмо к королеве, это не наше дело, разве что она сочтет нужным обсудить послание со мной. Хорошо, Борс. Я уже иду.

— Известить королеву о том, что ты придешь?

— Нужды нет. Я пошлю Ульфина. Ты ступай спать, и ты, Мордред, тоже. Доброй ночи.

Не договорив, он уже застегивал пояс, отброшенный было в сторону, когда мужчины уселись за вечернюю работу. Слуга подал ему плащ. Краем глаза Бедуир подметил, что Мордред задержался у порога, и повторил, на сей раз — резче:

— Доброй ночи.

Делать было нечего. Мордред вышел в коридор вслед за Борсом.

Боре поспешал вперед размашистым уличным шагом. Мордред бросился вдогонку и не услышал, как Бедуир торопливо сказал слуге:

— Ступай сообщи королеве, что я сейчас буду. Скажи ей… Наверняка ее дамы удалились на покой вместе с нею. Позаботься о том, чтобы королева встретила меня в окружении свиты. Не важно, что прислужницы спят. Разбуди их. Ты понял?

Ульфин состоял старшим дворецким короля уже много лет.

— Да, милорд, — коротко отозвался он и ушел.

Мордред и Борс, вместе идя через сад внешнего двора, видели, как дворецкий спешит к покоям королевы.

— Не по душе мне все это, — коротко заметил Борс.

— Но ведь пришло письмо!

— Я никакого письма не видел. А гонец прибыл при мне. Если он и в самом деле привез письмо королеве, зачем бы ей обсуждать послание с регентом прямо сейчас? Дело-то к полуночи. До завтра не могли подождать? Говорю, не по душе мне все это!

Мордред искоса глянул на собеседника. Возможно ли, чтобы слухи дошли даже до этого преданного служаки?

А Борс тем временем добавил:

— Ежели что-то случилось бы с королем, тогда, уж верно, и Бедуира бы известили напрямую. Что им такого понадобилось обсуждать наедине и в полночь?

— И в самом деле, что? — подхватил Мордред.

Боре внимательно глянул на собеседника, но проворчал только:

— Ну ладно, ладно, пойдем-ка мы спать, а в чужие дела лезть нечего.

Когда они добрались до зала, где ночевало большинство холостяков, оказалось, что многие еще не спят. Гахерис был трезв, но уже на грани, Агравейн — пьян как всегда и изрядно словоохотлив. Гарет играл с Коллесом в трик-трак, и еще двое развлекались партией в кости у потухающего очага.

Боре пожелал спутнику доброй ночи, а Мордред, который в отсутствие короля жил и спал во дворце, двинулся было через зал к лестнице, уводящей в его покои. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как один из молодых рыцарей, валлиец по имени Киан, ворвался внутрь со стороны внешнего двора, оттолкнув с порога Борса. Он постоял там минуту, моргая, пока глаза его после темноты привыкали к свету. Гахерис, догадавшись, где тот был, отпустил скабрезную шутку, а Коллес, хрипло расхохотавшись, отметил, что платье юноши все еще в беспорядке.

Но Киан пропустил насмешки мимо ушей. Он стремительно вышел на середину зала и взволнованно объявил:

— Бедуир у королевы. Я сам его видел. Он вошел через потайную дверь, а в окне ее спальни горит светильник.

Агравейн вскочил на ноги.

— Клянусь Господом, неужели!

Гахерис, пошатываясь, выпрямился. Рука его легла на меч.

— Так стало быть, слухи правдивы! Мы все это знали! А теперь посмотрим, что скажет король, когда узнает, что супруга его возлежит с любовником!

— Зачем ждать? — вступил Мадор. — Давайте захватим их прямо сейчас!

Мордред, от подножия лестницы, настойчиво возвысил голос над шумом и гвалтом:

— Королева за ним послала. Гонец привез письмо. Возможно, от короля. В послании оказалось нечто такое, что следовало обсудить с Бедуиром. Борс передал поручение. Да скажи им, Борс!

— Это правда, — ответил старик, но в голосе его по-прежнему звучало беспокойство, и Мадор проницательно отметил:

— Тебе это тоже не по душе, так? Ты тоже наслушался пересудов? Ну что ж, если они держат совет над письмом короля, давайте и мы присоединимся! Какие тут могут быть возражения?

— Да остановитесь, безумцы! — закричал Мордред. — Говорю вам, я там был! Это правда! Вы что, все с ума посходили? Подумайте о короле! Чего бы мы ни обнаружили…

— Верно, чего бы мы ни обнаружили, — хрипло подхватил Агравейн. — Если это и впрямь совет, мы тоже поучаствуем, как верные вассалы короля…

— А если это свидание похотливых любовников, — вступил Гахерис, — мы послужим королю по-другому…

— Вы не посмеете ее тронуть!

Мордред, вне себя от страха, протолкался сквозь толпу и ухватил Гахериса за плечо.

— Ее? Только не в этот раз, — рассмеялся Гахерис, и в глазах его заметались призраки. Несмотря на винные пары, на ногах он стоял вполне твердо. — Но Бедуир… ах, если Бедуир и впрямь там, где мне думается, как королю не поблагодарить нас за ночные труды?

Боре что-то кричал, но голос его тонул в общем гуле. Мордред, не выпуская Гахериса, говорил быстро и рассудительно, пытаясь обуздать разгоряченную толпу. Но юнцы изрядно перепились, горели желанием действовать и ненавидели Бедуира. Остановить их было невозможно. Мертвой хваткой вцепившись в рукав Гахериса, Мордред почувствовал, что его тащат заодно со всеми — смутьянов набралось уже около дюжины, включая подхваченного толпою Борса, а бледный как полотно Гарет замыкал шествие, — через затененные аркады, обрамляющие сад, и сквозь портал, выходивший на отдельную лестницу к покоям королевы. Заспанный слуга, не вовсе утратив бдительность, отделился от стены и собирался уже окликнуть чужаков. Но тут он заметил Мордреда, заколебался, и Коллес, воспользовавшись минутным промедлением, оглушил часового рукоятью кинжала.

Это первое насилие точно спустило туго натянутую тетиву. С воплями молодые люди хлынули в проем и вверх по лестнице к покоям королевы. Коллес, оказавшись перед дверью первым, забарабанил по дереву рукоятью меча, громко крича:

— Отворите! Отворите! Во имя короля!

Застряв в толчее на лестнице, Мордред тщетно пытался пробиться вперед.

Предостерегающе закричала женщина; затем изнутри послышались и другие голоса, пронзительные и настойчивые, но их тут же перекрыли возобновившиеся вопли заговорщиков:

— Отворяйте дверь! Измена! Измена королю!

И вдруг — так быстро, что стало ясно: на замок ее не запирали, — дверь широко распахнулась.

Створки придерживала девушка. Комнату освещали лишь ночники. Внутри обнаружились три-четыре женщины, с ног до головы задрапированные: видимо, в спешке повскакивали с кроватей как были, в ночных сорочках. Одна из них, пожилая матрона с растрепавшимися седыми волосами — похоже, ее разбудили неожиданно, — подбежала к дверям во внутренний покой, где спала королева, и загородила вход.

— Это что еще такое? Что случилось? Коллес, что за непотребство… И вы, принц Агравейн? Если вам нужен лорд Бедуир…

— Отойдите, матушка, — выдохнул кто-то, женщину оттолкнули в сторону, а Коллес и Агравейн, крича: — Измена, измена королю! — бросились, с мечами наголо, к двери королевы.

Сквозь шум, стук, испуганные вопли женщины пробился срывающийся голос Гарета:

— Линетта? Ничего не бойся. Борс уже пошел за стражей. Отойди в сторону и держись сзади. Все будет хорошо…

Затем, в промежутке между двумя оглушительными ударами, дверь внезапно распахнулась: на пороге стоял Бедуир.

Опочивальня королевы была ярко освещена подвесным серебряным светильником в форме дракона. Это застало нападавших врасплох: одного беглого взгляда хватило, чтобы оглядеть всю комнату.

У дальней стены стояла широкая кровать. Покрывала были смяты, но ведь королева уже легла, когда доставили письмо — если таковое и впрямь было. Как и ее дамы, Гвиневера утопала в просторном теплом одеянии из белой шерстяной ткани с синим поясом. На ногах — тапочки, опушенные белым горностаем. Золотые волосы, перевитые синей лентой, спадали на грудь. Она казалась совсем девочкой. И видно было: ей очень страшно. Королева чуть привстала со скамеечки, держась за руки перепуганной фрейлины, что сжалась на подушечке у ее ног.

Бедуир, придерживающий дверь, был в том же платье, в каком Мордред видел его совсем недавно, но без меча и кинжала. Хотя и полностью одетый, лицом к клинкам, на языке воинов он считался «обнаженным». И двигался он с молниеносностью воина. Коллес, по-прежнему в авангарде, ринулся к нему с мечом, Бедуир, отбив лезвие в сторону рывком своего тяжелого плаща, ударил нападавшего в шею. Тот отшатнулся назад, Бедуир вырвал меч из его руки и проткнул противника насквозь.

— Развратник! Убийца! — заорал Агравейн.

Голос все еще звучал хрипло от выпитого вина или ярости, но меч он держал уверенно. Мордред с предостерегающим криком вцепился в него, но Агравейн отшвырнул от себя братнюю руку и прыгнул вперед, перехватив меч ближе к середине, прямиком к Бедуиру. Тело Коллеса перегородило дверной проем, и на краткий миг Агравейн оказался один на один с мечом Бедуира. За это мгновение Бедуир, ветеран тысячи сражений, играючи отбил сверкающий клинок противника и пронзил Агравейна в самое сердце.

Даже эта смерть не сдержала нападавших. Мадор, следуя по пятам за Агравейном, почти пробился через заслон Бедуира, прежде чем тот успел высвободить лезвие. Гарет, чей юный голос дрожал от отчаяния, кричал:

— Он пьян! Ради бога… — И затем — пронзительный, исполненный муки панический возглас: — Гахерис, нет!

Ибо Гахерис, погубитель женщин, перепрыгнул через распростертое тело Агравейна, мимо вращающихся клинков, где сражался Бедуир, и занес меч над королевой.

Она не двинулась с места. Вся схватка длилась не долее нескольких секунд. Гвиневера застыла недвижно, не сводя глаз со смертоносного блеска металла вокруг Бедуира; перепуганная прислужница скорчилась у ее ног. Если королева и заметила Гахериса и исходящую от него опасность, то ничем не подала виду. Она даже не подняла руки отвести от себя лезвие.

— Шлюха! — заорал Гахерис, с размаху опуская меч.

Клинок его отлетел вверх. Мордред подоспел вовремя. Выругавшись, убийца обернулся. Меч Мордреда скользнул по клинку Гахериса, гарды сцепились. Противники сошлись в ближнем бою. Гахерис, отступая назад, натолкнулся на скамеечку королевы и опрокинул ее. Прислужница взвизгнула, королева наконец-то очнулась и с криком метнулась к стене. Гахерис с проклятием замахнулся кинжалом. Левой рукой Мордред выхватил свой и рукоятью изо всех сил ударил сводного брата в висок. Гахерис рухнул как подкошенный. Задыхаясь, Мордред обернулся к королеве и встретил клинок Бедуира и его беспощадный взгляд.

В запале боя Бедуир разглядел сквозь алый туман — кровь сочилась из неглубокого пореза на лбу, — как нападавшие вдруг ринулись к королеве и у скамьи ее закипела борьба. Он принялся прорубаться к ней, охваченный отчаянием и бешенством, почти не размышляя. С падением Агравейна Гарет оказался открыт, и, все еще исступленно повторяющий: «Он пьян!» — был повержен и умер в луже собственной крови у самых ног королевы. Затем смертоносный клинок, обагренный по рукоять, скрестился с мечом Мордреда; времени для слов не осталось и для отступления — тоже, и принц сражался не на жизнь, а на смерть.

Краем уха он уловил новый шум. Одна из дам, не обращая внимания на опасность, вбежала в спальню и бросилась на колени рядом с Гаретом, жалостно выкликая его имя. Из коридора, куда прочие бросились за помощью, доносился визг. Бедуир, продолжая бой, выкрикнул какой-то приказ; Мордред понял, что позвали стражу и стража явилась. Гахерис распростерся на полу, пытаясь подняться. Рука его соскальзывала в крови Гарета. Стража схватила и уволокла прочь вопящего Мадора. Кое-кто еще пытался сопротивляться, но силы были неравны: одного за другим заговорщиков обезоружили и увели. Королева кричала что-то, но слова тонули в общем гвалте.

Для Мордреда в мире остались только две вещи: взгляд Бедуира, исполненный холодной ярости, да сознание того, что, даже несмотря на ярость, королевский полководец намеренно удерживается от того, чтобы убить или покалечить королевского сына. Возможность ему представилась, но Бедуир ею не воспользовался; и следующая тоже оказалась отвергнута. Выпад — и меч его, пройдя над клинком Мордреда, пронзил противника точно в предплечье. Мордред отшатнулся назад, Бедуир шагнул вслед за ним и с силой ударил в висок рукоятью кинжала.

Мордред упал. Рухнул поверх раскинутой руки Гарета, и слезы девушки, оплакивающей любимого, оросили его лицо.

Боли еще не было, лишь в глазах потемнело да глухой шум то накатывал, то отступал, точно морские волны. Сражение закончилось. Голова раненого покоилась в футе от подола Гвиневеры. Мордред смутно сознавал, как Бедуир переступил через него и сжал руки королевы в своих. Услышал, как тот заговорил — приглушенно и встревоженно:

— Они вас не коснулись? Все хорошо?

И в ответ — срывающийся, исполненный горя и страха нежный голос:

— Ты ранен? О, мой милый…

И его быстрое:

— Нет. Пустая царапина. Все кончено. Я должен оставить вас с дамами. Успокойтесь, госпожа, все кончено.

Гахерис поднялся-таки на ноги: из глубокой раны на руке сочилась кровь. Оглушенный, он безропотно позволил себя увести. Борс с трагическим видом что-то убежденно доказывал, но слова приходили и уходили, точно морской прилив, вместе с биением пульса. Боль уже давала о себе знать. «Госпожа…» — проговорил один из стражников, пытаясь увести Линетгу от тела Гарета. Но вот подоспела королева и опустилась на колени рядом с Мордредом. Молодой человек ощущал ее благоухание и легкое касание шерстяной ткани, мягкой и белой. Кровь его пятнала одеяние, но Гвиневера ничего не замечала. «Госпожа», — попытался выговорить он, но слова не шли.

Как бы то ни было, королева беспокоилась не о нем. Она обняла Линетту, принялась нашептывать слова утешения, пронизанные нотками горя. Наконец девушка позволила поднять себя и увести в сторону, а стражники унесли мертвое тело. Уже теряя сознание, Мордред заметил на полу смятое послание, оброненное королевой, когда та опустилась на колени подле раненого.

Мордред разглядел и почерк — изящный и ровный; здесь постаралась рука опытного писца. А внизу листа — печать. Знакомая печать: Артурова.

Итак, история с письмом все-таки оказалась правдой.

Глава 12

Мордред, очнувшись от первого глубокого обморока, медленно приходил в сознание. Обнаружилось, что находится он в собственном доме: рядом — любовница, а над постелью ею склонился Гахерис. Голова невыносимо болела, сил не осталось. Рану второпях промыли и перевязали, но кровь еще сочилась, и вся рука от плеча до кисти и бок словно превратились в единый пульсирующий сгусток боли. Мордред совершенно не помнил, как здесь оказался. Не знал, что, когда его уносили из спальни королевы, Бедуир прокричал страже доставить юношу в безопасное место и позаботиться о его ранах.

Собственно говоря, Бедуир был озабочен лишь тем, чтобы королевский сын благополучно дождался приезда самого короля, но стражники, сражения не заставшие, в сумятице и спешке решили, что Мордред оказался на месте событий, подоспев на помощь регенту, так что раненого отнесли прямиком домой и поручили заботам любовницы. Туда-то, затерявшись в той же сумятице, бежал Гахерис (притворившись, что ранен серьезнее, нежели на самом деле, и ускользнув из-под стражи), одержимый одной-единственной мыслью — скрыться из Камелота до прибытия Артура и для этой цели воспользоваться Мордредом.

Ибо Артур возвращался домой куда раньше, чем ожидалось. Роковое письмо, второпях отосланное королем уже в пути, предупреждало Гвиневеру о скором прибытии супруга; в нем же содержалась просьба безотлагательно известить и Бедуира.

Вести уже распространились среди стражи: Гахерис своими ушами слышал пересуды. А задержка гонца означала, что король отстал от него на каких-нибудь несколько часов.

Так что Гахерис настойчиво склонился над раненым.

— Ну же, брат, вставай, пока о тебе не вспомнили! Стражники принесли тебя сюда по ошибке. Но очень скоро они поймут, что ты был с нами, и непременно вернутся. Да быстрее же! Нам надо уезжать. Ступай со мной, я уж позабочусь о твоей безопасности.

Мордред непонимающе заморгал, глядя на брата снизу вверх. В лице его не осталось ни кровинки, перед глазами все плыло.

Гахерис схватил флягу с целебным питьем и плеснул в чашку.

— Выпей-ка. И поторапливайся, слышишь? Здесь со мной мой слуга. Вдвоем мы тебя дотащим.

Напиток обжег Мордреду губы. Пелена боли слегка расступилась, и вернулась память.

Какой Гахерис добрый, отрешенно подумал раненый. Добрый Гахерис. Он ударил Гахериса, и Гахерис упал… А потом Бедуир попытался убить его, Мордреда, а королева не сказала ни слова. Ни тогда, ни позже, по всему судя, раз стражники вот-вот за ним вернутся как за одним из мятежников…

Королева. Она желала ему смерти, хоть Мордред и спас ей жизнь. И понятно почему. Причина пробилась сквозь туманное марево, точно ясный, холодный голос логики.

Гвиневера знает о пророчестве Мерлина, вот почему она желает ему смерти. И Бедуир тоже. Так что они солгут, и никто не узнает, что на самом-то деле Мордред пытался остановить изменников; по сути, спас королеву от Гахериса, погубителя женщин.

Когда приедет король, он, Мордред, сын Артура, будет заклеймен предателем на глазах у всех…

— Торопись! — подгонял Гахерис.

Стражники не пришли. Все оказалось на удивление легко. Сводный брат обхватил его за плечи, с другой стороны поддержала любовница; так он вышел, нет, словно по воздуху перенесся на темную улицу, где дожидался с лошадьми Гахерисов слуга, напряженный и молчаливый. Кое-как они усадили Мордреда в седло; кое-как, поддерживая с обеих сторон, выехали из города и поскакали вниз по дороге к Королевским воротам.

Здесь их окликнули. Гахерис не проронил ни слова: он держался чуть позади, закрывая лицо от ветра. Слуга, выехав вперед с Мордредом, нетерпеливо бросил:

— Это принц Мордред. Он, как вы знаете, ранен. Мы везем его в Яблоневый сад. Поторапливайтесь.

Стража уже знала о случившемся: слухи разнеслись вместе с рассветным ветром. Ворота открылись, всадники проехали — свобода!

— Получилось! — возликовал Гахерис. — Мы выбрались! А теперь избавимся поскорее от бесполезного груза!

Дорогу Мордред не запомнил. Он смутно сознавал, что упал, его подхватили, втащили на лошадь слуги и перекинули поперек крупа, а кошмарная тряская скачка все продолжалась. Теплая кровь сочилась сквозь повязки, но вот наконец, спустя целую вечность, пришла долгожданная неподвижность: кони встали.

Потоки дождя струились по его лицу, прохладные, освежающие. Но все тело, плотно закутанное, словно погрузилось в горячую воду. Он снова тонул в тумане. Звуки накатывали и отступали, и в такт пульсировала сочащаяся из раны кровь. Кто-то — верно, Гахерис — говорил:

— Ну вот, сойдет. Да не бойся, ты, приятель. Братья о нем позаботятся. Да, коня тоже. Привяжи прямо здесь. Быстрее. А теперь оставь его.

Мордред прижался щекой к влажному камню. Все тело горело и ныло. Странно: почему, если кони встали, перестук копыт по-прежнему глухо отдается в его венах?

Потянувшись через лежащего, слуга дернул за веревку. Где-то вдали зазвенел колокольчик. Не успел звук затихнуть, как кони уже исчезли. В мире воцарилось безмолвие: лишь струи дождя размеренно барабанили по каменной приступке, на которой оставили раненого.

Едва ли не нагнав собственного гонца, Артур следующим же утром въехал в город, гудящий точно растревоженный улей. И, не успев смыть с себя дорожную грязь, тут же призвал к себе регента.

Когда объявили о приходе Бедуира, Артур сидел за столом в кабинете, а слуга, примостившись у ног короля, стягивал с него истертые, перепачканные сапоги. Ни на кого не оглянувшись, старик забрал сапоги и ушел. Ульфин состоял при Артуре от начала его царствования, сплетен наслушался побольше любого другого, а распространялся о них куда меньше всех прочих. Но даже он, молчаливый, доверенный слуга, переступил порог с облегчением. Есть на свете такое, о чем лучше не говорить вслух, о чем лучше вообще не знать.

Та же самая мысль одолевала обоих мужчин. Во взгляде Артура отчетливо читалась обращенная к другу мольба: «Не вынуждай меня задавать вопросы. Давай как-нибудь, ну хоть как-нибудь, минуем эту западню и вернемся на открытые дороги доверия. От этого молчания зависит больше, чем дружба, больше, чем любовь. Похоже, на нем держится судьба королевства».

Оркнейские принцы и кое-кто из их клики, вне сомнения, изрядно удивились бы, услышав первые слова короля. Но оба — и король, и регент — знали, что если о первой и величайшей из бед говорить невозможно, то со второй дело иметь вскорости придется, и это — Гавейн Оркнейский.

Король засунул ноги в подбитые мехом туфли, резко развернулся в кресле и с яростным раздражением воскликнул:

— Да ради всех богов подземного мира, неужели ты не мог не убивать их?

Жест Бедуира был исполнен отчаяния.

— Что мне оставалось? Пощадить Коллеса я не мог. Я был безоружен, а он бросился на меня с мечом. Пришлось защищаться. Ни времени, ни выбора у меня не было; он бы зарубил меня на месте. Вот Гарета мне искренне жаль. Вся вина на мне. Не верю, что и он замешан в предательстве; просто так вышло, что и он оказался среди этой своры, когда поднялся крик, и, верно, встревожился за Линетгу. Признаюсь, что во всеобщей свалке я его почитай что и не разглядел. С Гахерисом мы и впрямь скрестили мечи, но лишь на мгновение. Кажется, я его задел — царапина, не более, — и потом он исчез. А когда пал Агравейн, думал я только о королеве, ни о чем больше. Гахерис неизменно орал громче всех и все осыпал ее грязными ругательствами. Я вспомнил, как он обошелся с собственной матерью. — Бедуир запнулся, — Дальнейшее — сущий ночной кошмар. Блеск мечей, оскорбительные выкрики, эта свора вокруг королевы, и она, бедняжка, — онемевшая, потрясенная, и лишь несколько кратких мгновений отделяют мир и покой от кровавой бойни. Ты с ней уже виделся, Артур? Как она?

— Мне сообщили, что она вне опасности, но еще не оправилась от пережитого. Когда я послал узнать о ее здоровье, Гвиневера была с Линеггой. Пойду к ней, как только приведу себя в божеский вид. А теперь досказывай остальное. Что с Мордредом? Мне сообщили, что он был ранен и что он уехал — по сути дела, бежал — вместе с Гахерисом. Просто в голове не укладывается. Мордред присоединился к «молодым кельтам» только по моей просьбе, — собственно, вечером накануне моего отъезда из Камелота он пришел ко мне, чтобы предупредить о том, что кельты, возможно, затевают… Ты этого, разумеется, не знал. Вина на мне; наверное, мне следовало рассказать тебе, но все выглядело так, как если бы…

Король не стал договаривать, и Бедуир понимающе кивнул: здесь начиналась спорная территория, и, ступая на нее, оба предпочитали помалкивать. Артур нахмурился, встревоженно вскинул глаза.

— Тебя нельзя винить за то, что поднял на него меч: мог ли ты догадаться? Но королева? Мордред ей беззаветно предан — «мальчишеская влюбленность», говорили мы и улыбались, и она тоже — с какой стати ему нападать на королеву?

— Не поручусь, что он и впрямь нападал. Я плохо понял, что произошло. Когда я скрестил мечи с Мордредом, стычка уже все равно что завершилась. Королева была в безопасности, за моей спиной, и стража к тому времени подоспела. Я предпочел бы разоружить его и побеседовать начистоту либо дождаться твоего приезда, но он слишком сильный противник. Чтобы выбить меч из его руки, мне пришлось его ранить.

— И вот он бежал, — горестно проговорил Артур. — Но почему? И почему именно с Гахерисом, разве что и впрямь продолжает шпионить в моих интересах?

— Ты, разумеется, догадываешься, куда они поехали. И ты не можешь послать Гавейна, это я понимаю. Так когда и куда?

— Что до «когда», так не сей же час. — Артур заколебался, но тут же вскинул глаза на собеседника, — Сперва я должен публично засвидетельствовать мое к тебе доверие.

Рука его бездумно заскользила по поверхности стола: по зеленому, с прожилками, мрамору, по краям отделанному чеканным золотом.

Войдя, король швырнул на стол перчатки, а Ульфин, торопясь уйти, позабыл убрать их. Артур подобрал одну, пропустил сквозь пальцы. Перчатка была из нежнейшей телячьей кожи, выделанной до мягкости бархата, и по краю расшита радужным шелком и крохотным речным жемчугом. Работа самой королевы: ни одной из своих дам Гвиневера не позволила сделать ни стежка. Жемчуг добывался в реках ее родной земли.

Бедуир не отвел взгляда. В его глазах, темных глазах поэта, читалось глубокое горе. Король смотрел столь же сумрачно, но по-доброму.

— Что до «куда», не приютит ли тебя твой кузен в вашем фамильном замке в Бретани? Я бы предпочел, чтобы ты оставался там. Но сперва съезди, если хочешь, к королю Хоэлю в Керрек. Думаю, он порадуется, узнав, что ты совсем рядом. Для него настали тревожные времена, а он ведь стар и последнее время что-то прихварывает. Но это мы обсудим перед отъездом. А теперь мне нужно к королеве.

От Гвиневеры, к превеликому своему облегчению, Артур узнал правду. Мордред вовсе не нападал на нее; напротив, помешал Гахерису подобраться к ней с мечом. Более того: поверг Гахериса наземь за миг перед тем, как самого его атаковал Бедуир. Значит, последующее бегство Мордреда объяснялось тем, что принц, надо думать, опасался, как бы его не причислили (как, очевидно, вышло с Бедуиром) к мятежной клике «молодых кельтов». Это само по себе ставило в тупик: ведь и Борс, и королева, бесспорно, могли за него поручиться, но главный вопрос еще предстояло разрешить: с какой стати ему уезжать именно с Гахерисом? Допросили любовницу Мордреда; она-то и подала ключ к разгадке. Гахерис, весь в крови, явно обезумевший, сумел внушить девице, что ее милому, дескать, угрожает опасность; насколько же проще ему было убедить ослабевшего, теряющего сознание принца в том, что бегство — их единственная надежда! К настояниям Гахериса она присоединила собственные мольбы, помогла братьям сесть на лошадей и проводила в путь. Рассказ докончили стражники, стоявшие в карауле у ворот, и истина окончательно прояснилась. Гахерис воспользовался раненым как щитом для самого себя, как пропуском к свободе.

Артур, теперь уже всерьез озабоченный здоровьем и безопасностью сына, немедленно разослал королевских гонцов — отыскать Мордреда и привезти его домой. Когда сообщили, что ни Мордред, ни Гахерис у Гавейна не объявлялись, король повелел обыскать страну вдоль и поперек. А еще — отдал приказ взять Гахериса под стражу. Ему предстояло оставаться в заточении до тех пор, пока король не переговорит с Гавейном, который уже был на пути в Камелот. Гарет, единственный из числа погибших, покоился в королевской часовне. После похорон Линетга вместе со своим горем намеревалась вернуться в дом отца.

Драма завершилась, но над Камелотом по-прежнему нависало смутное ощущение беды, словно серая тень грядущей печали запятнала ясное золото башен, яркий пурпур, зелень и синеву знамен. Королева носила траур по Гарету и прочим погибшим и по крови, пролитой, как объявлялось всенародно, в результате ложно понятого чувства долга; но находились и такие, кто утверждал: дескать, королева оплакивает отъезд полюбовника в Бретань. Но об этом перешептывались куда тише, чем прежде; и в большинстве случаев подобные пересуды встречали резкий отпор. Да, прежде были и дым, и огонь, но теперь огонь погас, а дым развеялся.

Любопытным предстояло увидеть, как королева расцеловала отбывающего конюшего в обе щеки, а затем то же самое проделал и король. Из объятий королевы Бедуир высвободился с видимым безучастием, однако, когда отвернулся от короля, в глазах у него стояли слезы.

Проводив в дальний путь Бедуира, двор с нетерпением готовился приветствовать Гавейна.

Крыльцо, на котором оставили Мордреда, принадлежало отнюдь не крупному монастырю из тех, что пользовались покровительством короля, но небольшой общине, расположенной вдали от городов и дорог и принесшей обеты нищеты и молчания. Тропой, проложенной через эту лощинку, пользовались лишь пастухи да заплутавшие путешественники, решившие срезать путь, либо, как в случае Гахериса, беглецы, скрывающиеся от правосудия. Туда не заезжали гонцы; так что в общине слыхом не слыхивали даже о недавней смуте в Артуровой столице. Достойные братья выхаживали Мордреда с подобающей христианам заботливостью и до известной степени умело, ибо среди них был и травник. Монахи ни за что не догадались бы, кто таков этот незнакомец, брошенный на ступенях во время грозы. Одет хорошо, но при себе — ни денег, ни оружия. Верно, ограбленный путник, которому воры оставили жизнь из страха, а может — из набожности. Так что братья ходили за пришлецом, делили с ним скудную пишу и преисполнились благодарности, когда жар схлынул и гость настоял на том, чтобы покинуть их кров. Конь его, ничем не примечательный, обнаружился тут же. Монахи уложили гостю в седельную суму черный хлеб, кожаную флягу с вином и горсть изюма, с благословением проводили в дорогу и, надо признать, отслужили промеж себя по такому случаю благодарственный молебен. Ощущалось в этом угрюмом и молчаливом чужаке нечто пугающее, а брат, оберегавший сон недужного, в страхе пересказал его исполненные горя и ужаса речи, в коих то и дело поминались имена верховного короля и королевы. Все прочее осталось непонятым: в жару Мордред бредил на языке своего детства. Суда, и Гвиневера, и королева Моргауза являлись и исчезали среди огненных теней; все взгляды излучали враждебность, все слова причиняли боль.

Рана затянулась, но слабость еще давала о себе знать. В первый день Мордред не проехал и восьми миль, благодарный судьбе уже за то, что конь его упорно бредет вперед. Следуя некоему внутреннему голосу, странник двинулся на север. Заночевал он в заброшенной хижине дровосека в глубине леса; денег на постоялый двор при нем не было, да и братья не могли уделить ему ни монеты. «Придется жить милостыней, как те же монахи, — отрешенно подумал он, потеплее закутываясь в плащ и дожидаясь прихода сна, — Или трудом».

Эта мысль, не посещавшая Мордреда уже много лет, разбудила в нем нечто вроде горькой иронии. Труд? Труд рыцаря — сражение. Безоружного нищего на жалком одре примет к себе разве что самый мелкий, самый бедный из правителей. И ведь любой правитель станет задавать вопросы. Так чем же заработать на жизнь?

Из надвигающегося облака сна пришел ответ: ирония по-прежнему отдавала горечью, но теперь в ней ощущалось нечто от давней тоски. Ходить под парусом. Ловить рыбу. Резать торф. Растить и убирать тощий урожай хлеба.

Над соломенной кровлей с резким, пронзительным криком пронеслась сова. В полусне, уже различая в тумане краешек Северного моря, Мордред услышал в нем стон чайки и счел частью уже принятого решения. Он поедет домой. Однажды он уже скрывался там. И скроется снова. И даже если его приедут искать на островах, найти его окажется ох как непросто! Ничего иного, кроме как затаиться, ему и в голову не приходило, настолько утвердились в его горячечном, напоенном отравой бреду лживые измышления Гахериса и собственные заблуждения.

Мордред перевернулся на бок и уснул: холодный ветер задувал ему в лицо, а во сне все звенел чаячий крик. На следующий день путник повернул на запад. Две ночи подряд Мордред ночевал на открытом воздухе, далеко объезжая монастыри, где мог бы услышать о том, что Артур его разыскивает. А третью ночь провел в хижине, разделив с братьями-поселянами остатки черствого хлеба и вина и нарубив дров в качестве платы за ночлег.

На четвертый день Мордред добрался до моря. Он продал коня, и денег этих хватило на оплату переезда на небольшом и малопригодном для плавания торговом суденышке, последнем из уходящих на острова до того, как с приходом зимы закроются морские пути.

Тем временем в Камелот возвратился Гавейн. Артур выслал ему навстречу Борса, чтобы тот в подробностях рассказал о трагедии и по возможности утишил скорбь Гавейна по погибшим Агравейну с Гаретом и яростную ненависть к убийце. Борс сделал все, что в его силах, но все его доводы — его заверения в том, что королева невиновна, его рассказ о пьянстве Агравейна и постоянных (в те дни) припадках буйства, о смертоубийственных умыслах Гахериса, о нападении на безоружного Бедуира, о хаосе побоища в полутьме королевской опочивальни — ни к чему не привели. На что бы ни ссылался Борс, Гавейна ничто не пронимало. Гибель ни в чем не повинного Гарета — вот все, о чем он мог говорить; как мало-помалу убеждался Борс, с этой мыслью он спал, ел и грезил.

— Я до него доберусь, и я убью его, — упрямо твердил Гавейн.

— Его отослали от двора. Король отправил его в изгнание. Не за то, что чем-либо запятнал честь королевы, но…

— Чтобы уберечь его от меня. Да. Ну что ж, — с каменным выражением лица отозвался Гавейн, — я подожду.

— Если ты и впрямь убьешь Бедуира, — в отчаянии заявил Борс, — будь уверен, что Артур убьет тебя.

Яростные, налитые кровью глаза оркнейца обратились к нему.

— И что с того?

Гавейн отвернулся и тут же вскинул голову. Вдали уже показались золоченые башни, звон колоколов плыл в воздухе, эхом отражаясь от воды вдоль дороги. Всадники должны были прибыть в город к похоронам Гарета. Щеки Гавейна увлажнились от слез; заметив это, Борс придержал коня и более не произнес ни слова.

Никто так и не узнал, что еще произошло между Гавейном и его дядей верховным королем. Они с Артуром надолго затворились в личных королевских покоях — сразу после завершения похорон, на всю ночь и до утра следующего дня. После, ни с кем не обменявшись ни словом, Гавейн вернулся к себе, проспал шестнадцать часов кряду, затем встал, вооружился и поехал на учебный плац. В тот вечер отужинал он в городской таверне и там же остался на ночь, подыскав себе девицу, а на следующий день снова появился на плацу.

В течение восьми дней и ночей он поступал точно так же, ни с кем не заговаривая, разве что по делу. А на девятый день покинул Камелот и в сопровождении эскорта проехал несколько миль до Инис-Витрина, где стоял у причала королевский корабль, новый «Морской дракон».

Подняли золоченый парус, алый дракон затрепетал на осеннем ветру, корабль снялся с якоря и устремился на север.

Здесь Артур преследовал двойную цель: по возможности убрать смутьяна подальше, дабы ветра расстояния и времени поохладили его пыл, и занять сей уязвленный, яростный дух полезным делом.

И король поступил самым очевидным образом: подобная вероятность Мордреду даже в голову не приходила. Гавейн, король Оркнеев, вернулся на острова и взял бразды правления в свои руки.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ДЕНЬ РОКА

Глава 1

Минула зима, наступил март — обрушил на мир ревущие ветра и непредсказуемые грозы, а затем смягчился в преддверии благоуханной свежести ранней весны. Смолевки сбрызнули утесы розовым, белые цветы покачивались на изогнутых, точно арки, ветвях куманики, в траве поблескивали алый лихнис и дикие гиацинты. Птицы вили гнезда, перекликаясь над озерами, а на болотах эхом звенело бульканье кроншнепа. На каждой шхере, на каждом поросшем травой берегу у воды лебеди возвели настоящие замки из стеблей и листьев, и на каждом мирно спала, упрятав голову под крыло, огромная белая птица, а бдительный самец кружил рядом, вытянув шею и раскинув крылья на манер парусов. Над водной гладью эхом разносились крики сорочаев и чаек, а высоко в небесах вибрировала трель жаворонка.

На болотистой вересковой пустоши, раскинувшейся среди холмов в центре самого большого острова Оркнеев, работали мужчина и мальчик. В это время года вереск стоял черный и ломкий, но вдоль нахоженной тропки и на каждом склоне кустились бледные, душистые примулы. У подножия холмистой пустоши протянулась узкая лента пастбища, золотая от одуванчиков. еще дальше раскинулось огромное озеро, а за ним, почти параллельно — еще одно: в южной своей оконечности они отделялись друг от друга лишь узкой гатью и полоской земли, истоптанной как ногами, так и копытами: здесь находилось святилище Оркнеев. Тут возвышались гигантские круги камней: угрюмые, загадочные, массивные, они внушали ужас даже тем, кто понятия не имел об их предназначении и истории. Известно было, что ни одну лошадь не заставишь пересечь гать после наступления сумерек и до рассвета; никто не видел, чтобы там кормились олени. Только козы, твари странные и жутковатые, паслись себе среди камней, подравнивая траву к торжественным случаям: священные обряды по-прежнему проводились там в должное время года.

Двое работников трудились на ровном участке неподалеку от озер с их охраняемой гатью. Мужчина был высок, сухощав, мускулист и, даже одетый по-деревенски, держался иначе: его выдавали стремительные, скупые движения натренированного тела. Лицо его, молодое, но уже изборожденное горькими складками, казалось живым и изменчивым, несмотря на черную работу и ясный день. Мальчик, темноглазый, как отец, помогал ему сколачивать очередной улей: как только зацветет вереск, деревянные домики отнесут на пустошь и установят на ровные ряды помостов.

К ним-то и подъехал Гавейн, король Оркнеев. О приближении всадника говорил лишь мягкий перестук копыт по вересковой пустоши да тень, упавшая наискось на работу в руках у старшего.

Мужчина поднял голову. Гавейн, оборвав на полуслове небрежное приветствие, резко сдержал коня и уставился во все глаза.

— Мордред!

Мордред выронил киянку и неспешно поднялся на ноги. Отряд всадников, с дюжину или около того, со слугами и гончими, перевалив через гребень холма, скакал к королю. Мальчик оставил работу, выпрямился, застыл с открытым ртом.

Мордред успокаивающе потрепал сына по плечу.

— Да это же Гавейн! Приветствую.

— Ты? — изумился король Оркнеев, — Здесь? С каких пор? А это кто такой? — Он смерил мальчишку взглядом, — Впрочем, мог бы и не спрашивать. Парень больше похож на Артура… — Гавейн прикусил язык.

— Не тревожься, — сухо отозвался Мордред. — Он говорит только на островном наречии.

— Клянусь богами, — отозвался Гавейн, поневоле развеселившись, — если этого ты сотворил еще до отъезда, ты, выходит, обогнал нас всех!

Всадники поравнялись с королем. Гавейн кивком отослал их дожидаться в стороне, за пределами слышимости. А сам соскользнул с седла, и подоспевший слуга увел коня. Гавейн уселся на деревянный помост; Мордред, мгновение поколебавшись, опустился на другой. Мальчишка, повинуясь отцовскому жесту, принялся собирать инструменты. Он не спешил и то и дело украдкой постреливал глазами в сторону короля и свиты.

— А теперь рассказывай, — потребовал Гавейн. — Как, почему — словом, все как есть. Ходили слухи, что в живых тебя нет; иначе, дескать, давным-давно бы отыскался; да только я почему-то все равно в это не верил. Так что произошло?

— Ты еще спрашиваешь? Гахерис наверняка тебе все рассказал. Я полагал, он поехал к тебе.

— Ты разве ничего не знаешь? Впрочем, что я за дурень: откуда бы? Гахерис мертв.

— Мертв? Но как же? Неужто король его таки настиг? Но если даже так, я бы ни за что не подумал…

— Король тут ни при чем. В ту ночь Гахериса ранили, и не то чтобы серьезно, но он не принял мер, и рана воспалилась. Если бы он только приехал ко мне — да ведь не приехал же! Знал, видать, что за прием его ждет. Он отправился на север, к своей девчонке, а к тому времени, как его там разыскали, спасти его уже было нельзя. еще один на счету Бедуира, — с горечью добавил Гавейн.

Мордред промолчал. Сам он горевал разве что о Гарете, но для Гавейна, единственного, кто остался в живых из некогда шумного и тесного оркнейского клана, потеря оказалась тяжелой. Эту самую мысль он и облек в слова. Братья поговорили немного о прошлом: общие воспоминания словно обретали новые краски на фоне знакомых пейзажей. Затем Мордред, тщательно подбирая слова, принялся прощупывать почву.

— Ты вот отозвался о Бедуире со злобой. Я все понимаю, поверь мне, но нельзя винить Бедуира за безрассудство самого Гахериса. Как, впрочем, за все, что случилось той ночью. Я не держу на него зла даже за это. — Мордред легко коснулся плеча, — Ты должен согласиться, Гавейн, — теперь, когда у тебя было достаточно времени примириться с горем! В ту ночь верховодил Агравейн, а Гахерис был с ним заодно. Они вознамерились любой ценой уничтожить Бедуира, даже если бы пришлось заодно погубить и королеву. Сколько бы их ни отговаривали…

— Согласен. А то я их не знал? Агравейн был глупцом, а Гахерис — еще и безумцем в придачу; и на руках его так и не просохла кровь от убийства куда более страшного, нежели все злодеяния той ночи. Но я не о близнецах думал. Я думал о Гарете. Он заслуживал лучшей участи, нежели пасть от руки убийцы, которому он верил, под чьим началом сражался…

— Да ради всех богов, никакое это не убийство! — взорвался Мордред, так что сын его встревоженно вскинул глаза. — Отнеси инструменты в дом, — негромко приказал отец мальчику на местном наречии. — Сегодня мы больше работать не будем. Скажи матери, что я скоро вернусь. Не бойся, все в порядке.

Мальчишка умчался. Мужчины молча глядели ему вслед, следя, как щуплая фигурка тает вдали под холмом. В лощинке у озера приютилась хижина: ее соломенная кровля терялась среди вереска. Паренек нырнул в низкий дверной проем и исчез.

Мордред снова повернулся к брату.

— Гавейн, ты не думай, я горюю о Гарете не меньше любого другого, — убежденно заговорил он. — Но поверь мне, гибель его — случайна, насколько может считаться случайностью убийство в горячке безумного побоища. И Гарет был во всеоружии. А Бедуир — нет, когда на него напали. Думаю, в первые мгновения он вообще не разбирал, кто окажется под лезвием его меча.

— Нуда, конечно! — В голосе Гавейна по-прежнему звучала горечь, — Все знают, что ты был на его стороне.

Мордред вскинул голову.

— Что такое ты знаешь? — недоверчиво переспросил он.

— Ну, даже если ты и не поддерживал Бедуира, известно по меньшей мере, что ты возражал против нападения. Что, на мой взгляд, было разумно. Даже если бы их застали вдвоем в постели — два обнаженных сплетенных тела, — король сперва покарал бы нападавших, а уж потом занялся бы Бедуиром и королевой.

— Не понимаю тебя. Впрочем, это вообще к делу не относится. О прелюбодеянии речь просто не шла, — отозвался Мордред, с трудом сдерживая ярость. Королевский упрек в устах оборванного работяги-поселянина, обращенный к роскошно разодетому сюзерену, прозвучал на редкость несообразно. — Король прислал королеве письмо, которое она сочла нужным показать Бедуиру. Полагаю, послание извещало их обоих о том, что Артур возвращается. Я это письмо видел своими глазами: там, в ее покоях. А когда мы ворвались, оба были одеты — тепло закутаны, я бы сказал, — а в передней бодрствовали ее фрейлины. Одна из них находилась в спальне вместе с Бедуиром и королевой. Не самая удобная обстановка для прелюбодеяния, верно?

— Да, да, — нетерпеливо отмахнулся Гавейн. — Все знаю. Я говорил с моим дядей, верховным королем. — Эхо этих слов здесь, на острове, словно воскресило воспоминания. Правитель отвел глаза и быстро докончил: — Король мне все рассказал. Ты, значит, пытался удержать этого дурня Агравейна и помешал-таки Гахерису причинить вред королеве. Если бы он ее хоть пальцем коснулся…

— Погоди. Вот этого-то я и не понимаю. Откуда тебе это известно? Бедуир никак не мог видеть, что происходит, иначе бы не напал на меня. А Борс, сдается мне, к тому времени уже ушел за стражей. Так от кого король узнал правду?

— Разумеется, от королевы.

Мордред молчал. В воздухе вокруг звенели песни болотных птиц, но он слышал лишь безмолвие, призрачное безмолвие этих долгих, пронизанных снами ночей. Она видела. Она знала. Она вовсе не прогоняла его прочь.

— Кажется, я начинаю понимать, — медленно протянул Мордред. — Гахерис сказал мне, что за мной вот-вот придет стража и ради спасения жизни мне нужно бежать из Камелота. А он, дескать, отвезет меня в безопасное место, пусть даже сам при этом рискует головой. Даже в ту пору, хоть в сознании у меня мешалось, я счел это странным. Ведь я же поверг его на землю, защищая королеву.

— Гахерис, милый мой Мордред, спасал лишь собственную шкуру. Тебе не приходило в голову задуматься, с какой стати стража выпустила его за ворота, хотя о стычке все наверняка уже знали? Одного Гахериса непременно задержали бы. Но вот принца Мордреда, ежели сам Бедуир распорядился, чтобы о нем позаботились…

— Я почти ничего не помню. Скачка — точно дурной сон… часть дурного сна.

— Так подумай сейчас. Произошло следующее: Гахерис выбрался за ворота, ускакал прочь и, как только представился случай, бросил тебя на произвол судьбы — умирать или выздоравливать, это уж на усмотрение Бога и благочестивой братии.

— Ты и об этом знаешь?

— Со временем Артур нашел-таки монастырь, но тебя уже не застал. Разыскивая тебя, королевские посланцы изъездили страну вдоль и поперек. И в конце концов решили, что ты сгинул либо мертв. — Гавейн невесело усмехнулся. — Мрачно же подшутили боги, братец! Скончался Гахерис, а оплакивали тебя. Тебе бы это изрядно польстило. Когда собрался очередной совет…

Остального Мордред уже не слышал. Он порывисто вскочил на ноги и отошел на несколько шагов в сторону. Солнце садилось, на западе переливалась и мерцала гладь огромного озера. А за ним, между заводью и закатным заревом, маячили холмы острова Хой. Мордред глубоко вздохнул. Ощущение было такое, словно он медленно пробуждается к жизни. Когда-то давным-давно на берегу неподалеку отсюда вот так же стоял мальчишка, и сердце его влеклось за холмы и за море, к далеким, многоцветным королевствам. А теперь его сменил мужчина: он глядел в ту же сторону, прозревал те же видения, а в сознании его рассеивалась горькая озлобленность. За ним вовсе не охотились. Его не оклеветали. Имя его по-прежнему сияет незамутненным серебром. Отец искал его с миром. А королева…

— На той неделе прибудет гонец, — сообщил Гавейн. — Ты позволишь мне отослать письмо?

— Нужды нет. Я поеду сам.

Гавейн кивнул, глядя на просиявшее лицо брата.

— А эти? — Он махнул рукой в сторону далекой хижины.

— Останутся здесь. Мальчишка скоро сможет занять мое место и исполнять мужскую работу.

— Она тебе жена, да?

— Во всяком случае, так себя величает. Без обряда по местным обычаям не обошлось: костер, лепешки… Она осталась довольна. — Мордред сменил тему, — Скажи, Гавейн, а сам ты долго здесь пробудешь?

— Не знаю. Возможно, гонец привезет какие-нибудь вести.

— Ты надеешься, что тебя призовут назад? Мне и спрашивать не надо, что ты делаешь здесь, на островах, — напрямую объявил Мордред. — Но если ты вернешься, что будет с Бедуиром?

Лицо Гавейна посуровело, превратилось в знакомую упрямую маску.

— Бедуир станет осторожничать. Ну и я, надо думать, тоже.

Гавейн смотрел мимо брата. Из далекой хижины вышли женщина и мальчик и застыли у дверей, глядя в их сторону. Под порывом ветра платье облепило ее фигуру, длинные волосы взметнулись золотым вихрем.

— Ну что ж, понимаю, — проговорил Гавейн. — Как зовут мальчика?

— Медраут.

— Внук верховного короля, — задумчиво протянул Гавейн. — А сам он об этом знает?

— Нет, — отрезал Мордред, — Оно и незачем. И о том, что он мой сын, мальчик тоже понятия не имеет. После того как я уехал с островов, мать его вышла замуж и родила еще троих, прежде чем муж ее утонул. Он был рыбаком. Мы знали друг друга еще мальчишками. А вот родители ее еще живы; помогают ей с детьми. Они радушно меня приняли, порадовались, что нас удалось-таки сговорить — спустя столько-то лет! — но я видел: они не рассчитывают, что я останусь с ними надолго. А сама она со всей определенностью объявила, что островов ни за что не покинет. Я обещал позаботиться, чтобы они ни в чем не нуждались. Для детей, для всех четверых, я отчим. Когда-нибудь Медраут, возможно, и узнает, что он бастард «Лотова бастарда», но и только; разве что в один прекрасный день я за ним пришлю. И не в обиду тебе будь сказано, брат, этого добра здесь предостаточно. Зачем поощрять честолюбие?

— И верно, зачем? — Гавейн поднялся на ноги. — Ну что, останешься с ними или поедешь со мной? Корабля еще ждать и ждать. Во дворце оно будет поуютнее, чем в этом твоем потайном убежище!

— Дай мне день-два на то, чтобы примириться с новостью, и я приеду. — Мордред неожиданно рассмеялся. — Любопытно будет поглядеть, как поразит меня дворцовая роскошь на сей раз, спустя столько месяцев на прежних работах! Вкуса к рыбалке я еще не утратил, однако сознаюсь, что резать торф я отнюдь не предвкушал!

При виде сына король испытал такое облегчение и радость, а королева была так искренне счастлива, что Мордреду показалось, будто после долгой, грозящей голодной смертью зимы наконец-то настало лето. О событиях той роковой ночи говорилось мало; ни Артур, ни Гвиневера не хотели вспоминать о стычке, зато наперебой расспрашивали Мордреда о месяцах, проведенных в изгнании. И вскоре, едва принц рассказал о своих попытках вернуться к изнуряющему распорядку детских лет, все трое принялись хохотать, напрочь позабыв о кошмарной ночи.

Затем речь зашла о Гавейне, и Мордред вручил королю послание от сводного брата. Король прочел письмо и поднял глаза.

— Ты знаешь, что в нем?

— В общем и целом — да, сир. Гавейн говорил, что намерен просить вас дозволить ему вернуться на юг.

Артур кивнул. И следующая его фраза стала ответом на вопрос, Мордредом так и не заданный.

— Бедуир все еще в Бретани, в своем замке Бенойк, что стоит к северу от огромного леса, прозванного Опасным. Похоже, что, к нашему прискорбию, он обосновался там навсегда. Зимой он женился.

Мордред, снова оказавшись в оплоте придворных интриг, ничем не выдал своего удивления, разве что чуть изогнул брови. Но не успел он ответить, как Гвиневера поднялась на ноги, побуждая встать и мужчин. Лицо ее побледнело, и Мордред впервые подметил в его живой красоте следы тревоги и бессонных ночей. Губы отчасти утратили былую округлость, словно слишком часто замыкались печатью молчания.

— С вашего дозволения, милорды, я удаляюсь. У вас еще много чего осталось сказать друг другу спустя столько времени, — Рука ее снова протянулась к Мордреду. — Приходи ко мне потолковать. Мне не терпится узнать больше о твоих чужедальних островах. А пока — добро пожаловать домой, в Камелот.

Артур выждал, пока за королевой не закрылась дверь. Некоторое время он молчал, с видом суровым и угрюмым. Мордред подумал про себя, уж не вспомнились ли королю события той ночи, но Артур сказал только:

— Я пытался предостеречь тебя, Мордред. Но мог ли ты уразуметь мое предупреждение? А даже если бы и уразумел, что еще мог ты сделать сверх того, что сделал и так? Ну что ж, это дело прошлое. еще раз спасибо тебе, и давай больше не поминать об этом… Однако надо обсудить последствия. Когда ты беседовал с Гавейном, что он говорил про Бедуира?

— Что изо всех сил постарается сдерживаться. Если терпимость к Бедуиру — цена его возвращения в ряды Сотоварищей, полагаю, Гавейн ее заплатит.

— Примерно то же самое он говорит и в письме. Думаешь, Гавейн сдержит слово?

Мордред повел плечами.

— Думаю, да — насколько сможет. Он предан вам, сир, в этом не сомневайтесь. Но вы сами знаете, что за необузданный у него нрав и насколько он способен владеть собой. — Молодой человек снова пожал плечами. — Вы его призовете?

— Но Гавейн вовсе не изгнан. Он свободен вернуться, а если приедет по доброй воле, так, пожалуй, все обойдется. Бедуир обосновался в Бретани; он писал мне, что жена его ждет ребенка. Так что разумнее ему там и остаться: так оно лучше для всех нас и для моего кузена Хоэля тоже. В Бретани назревает смута, и меч Бедуира там окажется куда как кстати, равно как и мой.

— Как, уже? Вы ведь поминали об этом и раньше.

— Нет. Речь идет не о том, что мы обсуждали прежде. Положение нынче совсем иное. Пока ты жил на этих своих островах, из-за границы пришли вести, что сулят великие перемены как в восточных империях, так и в западных.

И король принялся объяснять. Скончался Теодорих, король Рима и правитель Западной империи. Он процарствовал тридцать лет, и смерть его несла с собой перемены столь же значительные, сколь и внезапные. Будучи готом и, следовательно, варваром по определению, Теодорих, подобно многим своим соплеменникам, чтил Рим и восхищался Римом, даже сражаясь с целью завоевать Рим и поселить свой народ в мягком итальянском климате. Он охотно использовал все то, что счел лучшим в римской культуре, и попытался восстановить либо укрепить систему римского законодательства и государственного права. При Теодорихе готы и римляне оставались двумя различными народами, живущими по своим собственным законам и отвечающими перед своими собственными трибуналами. Король, из своей столицы в Равенне, управлял справедливо и даже мягко, объединив воедино законодательную власть Равенны и Рима, где по-прежнему даровались и утверждались древние звания прокуратора, консула и легата.

Теодориху унаследовала его дочь, как регентша при своем десятилетнем сыне Аталарихе. Но, по слухам, взойти на трон у мальчика не было ни малейшей надежды. В Византии тоже без перемен не обошлось. Стареющий император Юстин отрекся в пользу своего племянника Юстиниана и возложил на его чело венец Востока.

Новый император Юстиниан, богатый, честолюбивый, привлекший на службу блестящих полководцев, по слухам, мечтал восстановить утраченную славу Римской империи. Поговаривали, будто он уже поглядывает на земли вандалов в южных пределах Средиземноморья; однако похоже было на то, что сперва он попытается раздвинуть границы империи на запад. Франки Хильдеберта и его братьев бдительно следили за каждым движением с востока, но теперь к извечной угрозе со стороны бургундов и алеманов добавилась опасность куда более серьезная — Рим. А за бастионом франкской Галлии, в полной зависимости от доброй воли соседа, укрылась крохотная Бретань.

С трех сторон огражденную морем, с четвертой стороны Бретань защищала лишь земля, номинально принадлежащая франкам, но, по сути дела, наполовину обезлюдевшая: густой лес, населенный сторожкими племенами или теми, кого война согнала с насиженных мест. Этот народ сбивался в кучу в наспех построенных деревушках и вместе со своими полудикарями-вождями никому не приносил вассальной клятвы.

А недавно, как писал король Хоэль, поступили тревожные известия из нескольких лесных общин к северо-востоку от его столицы. Просочились сообщения о набегах, грабежах, жестоких нападениях на дома и хозяйства, и уж совсем на днях случилось смертоубийство и впрямь чудовищное: подожгли усадьбу, и все ее обитатели — восемь взрослых и с полдюжины детей — нашли смерть в пламени, а все их добро и скот достались грабителям. В лесу воцарился страх; ходили слухи, будто поразбойничали там франки. Подтверждений тому не было, однако гнев закипал, и Хоэль опасался слепой мстительности и повода к войне — в тот самый момент, когда дружба с франкским соседом сделалась насущной необходимостью.

— Разумеется, люди Хоэля справились бы и сами, — говорил Артур, — но кузен мой полагает, что мое присутствие вместе с несколькими Сотоварищами и демонстрация силы пошли бы на пользу не только в этом случае, но и в деле более серьезном, о котором он тоже пишет. Впрочем, прочти сам.

И король вручил сыну письмо от Хоэля.

Мордред, единственный из братьев-оркнейцев, взял на себя труд выучиться читать под присмотром священника, обучавшего мальчиков наречию большой земли. Нахмурившись, он медленно продирался сквозь прихотливую латинскую вязь Хоэлева писца.

Выходило, что король Хоэль недавно получил письмо, посланное не новым императором, но одним из боевых командиров, претендующим на роль его представителя. То был некто Люций Квинтилиан по прозвищу Гиберий, «Испанец», один из новоиспеченных консулов. С истинно имперской заносчивостью, ссылаясь на Рим так, словно империя и по сей день щетинилась орлами и легионами, Люций Квинтилиан требовал от Хоэля золота и войска — куда больше, нежели Бретань смогла бы выставить, — «дабы помочь Риму защитить Бретань от бургундов».

Что за кару повлечет за собою отказ, в письме не уточнялось, нужды в том не было.

— Но как же франки? Как же король Хильдеберт? — переспросил Мордред.

— Жалкая тень своего отца, точно так же, как и его братья. Хоэль полагает, будто франкам предъявили те же требования, и похоже на то, что у Рима достаточно сил, чтобы добиться повиновения. Мордред, этот император внушает мне страх. Кельтские земли не для того выдержали предательство Рима и угрозу нашествия варваров, чтобы снова смиренно принять римский ошейник и цепи, какую бы уж там «защиту» они ни сулили.

А ведь положение не лишено иронии, размышлял про себя Мордред. Артур, которого «молодые кельты» упрекали за приверженность к формам римского законодательства и централизованному управлению, готов тем не менее противиться всем возможным попыткам вернуть кельтские земли в лоно Римской империи.

— Скорее под римское ярмо! — откликнулся Артур в ответ на ехидное сыновнее замечание. — Минули те времена, когда в обмен на дань король и его подданные обретали защиту и помощь. Британию захватили силой — и силой вынудили платить поборы Риму. Взамен, по заселении, Британия на некоторое время обрела мир. А потом римляне, своекорыстные, как всегда, сняли заслон и оставили ослабленные, зависимые от них колонии варварам на расправу. Только мы на островах да наши кузены в Бретани, которая тоже почти что остров, сохранили государственность и устояли. Мы сами добились для себя мира. И пусть Рим и не пытается вновь взыскать с нас долги: мы ровным счетом ничем Риму не обязаны. У нас столько же прав требовать дани у Рима за те римские земли, что ныне опять числятся за бриттами!

— Вы хотите сказать, что этот новый император — как его там, Юстиниан? — потребовал дани от нас? — изумился Мордред.

— Нет. Пока еще нет. Но ежели он взялся за Бретань, то рано или поздно подступится и к нам.

— Когда вы едете, сир?

— Приготовления уже к аут полным ходом. Мы отправляемся при первой же возможности. Да, я сказал «мы». Я хочу, чтобы ты был при мне.

— Но ведь Бедуир в Бретани… или вы оставите королевство на герцога Константина?

Артур покачал головой.

— Нужды нет. Моя отлучка продлится недолго. Сейчас главное — неприятности в Опасном лесу; чтобы разобраться с ними, много времени нам не потребуется, — Артур улыбнулся. — Если дойдет до дела, считай, что заново проходишь обучение после отдыха на Оркнеях! А если та, другая беда обострится, я отошлю тебя домой в качестве регента. А пока возложу управление на совет и королеву, а герцогу Константину пошлю подачку в виде письма, поручающего ему надзор за западными областями.

— Подачку?

— Ну да, утешение, а может, и успокаивающее снадобье для рыцаря необузданного и одержимого чрезмерным честолюбием.

Мордред слегка изогнул брови, и Артур кивнул:

— Да. Мне давно кажется, что для блага страны он чересчур необуздан. Его отец Кадор, которому я обещал королевство в случае отсутствия прямого наследника, был из иного металла. А этот как боец отцу не уступает, но уж больно не нравятся мне слухи, что о нем ходят. Так что польщу ему малость, а вернувшись из Бретани, призову его сюда — и расставлю точки над «i».

Беседу их прервало срочное известие из гавани Инис-Витрина, где стоял на якоре «Морской дракон».

Корабль был оснащен, снабжен продовольствием и готов к плаванию. Так что больше король не прибавил ни слова, и отец с сыном разошлись собираться в дорогу.

Глава 2

Как это часто бывает, одна беда влечет за собой другую. Пока Артур и его Сотоварищи переплывали Узкое море, трагедия — на этот раз подлинная и насущная — разразилась в королевском семействе Бретани.

Элен, племянница короля Хоэля, шестнадцатилетняя красавица, в один прекрасный день выехала из отцовского дома в замок Хоэля в Керреке. Но отряд так и не добрался до места. На эскорт и слуг напали, всех перебили, а девушку и одну из ее прислужниц, старую кормилицу Клеменси, увезли прочь. еще одна женщина из отряда, хотя вреда ей и не причинили, была слишком потрясена, чтобы связно рассказать о случившемся. Нападение произошло в сумерках, совсем близко от того места, где предполагалось заночевать до утра. Прислужница не заметила ни что за значок был у нападавших, ни что бы то ни было еще, за исключением того, что вожак их, тот самый, что втащил Элен на коня, усадил впереди себя и умчался в лес, был «сущим великаном, с глазами как у волка, с копной волос вроде медвежьей шкуры, а рука толщиной с дубовый ствол».

Хоэль, который, естественно, большую часть сказанного на веру не принял, заключил, что насилие — дело рук негодяев, терроризирующих лес. Бретонцы они или франки, но король не мог оставить все как есть. Женщин необходимо было спасти, обидчиков — покарать. Даже король Хильдеберт не стал бы осуждать бретонского правителя, отомстившего за беззаконие столь вопиющее. Войдя в гавань Керрека, Артур и его отряд застали хозяев в смятении; выходило, что бритты прибыли как раз вовремя, чтобы повести в спешке экипированную карательную экспедицию в лес. Вместе с Артуром и Сотоварищами выехал конный отряд бретонцев во главе с военачальником Хоэля, испытанным в сражениях воином.

Отряд скакал быстро, по большей части молча. Судя по тем сведениям, что смогла сообщить оставшаяся в живых принцессина прислужница, нападение произошло на безлюдном участке дороги в том самом месте, где тропа выходила из леса и вилась по краю заросшего кустарником озера. Озеро представляло собой одну из береговых лагун — не то чтобы морской залив, однако приливы и отливы ощущались и в нем, а весной и осенью его и вправду заливало море.

Вскоре после наступления сумерек отряд выехал на озерный берег и встал лагерем на месте похищения: здесь им предстояло дождаться рассвета и прибытия Бедуира. Последние несколько дней дождя не выпадало, и Артур надеялся, что на земле остались следы борьбы и возможно будет определить, куда направились мародеры. Хоэль загодя выслал гонца в Бенойк, и теперь, едва прозвучал приказ располагаться на ночь, из тьмы появился Бедуир с отрядом.

Артур радостно приветствовал друга; за ужином они тотчас же заговорили о том, что делать дальше. Похоже, тень прошлого их не коснулась; о событиях, повлекших за собою изгнание Бедуира в Малую Бретань, единожды помянул, да и то вскользь, лишь сам Бедуир, приветствуя Мордреда.

Случилось это после ужина, когда Мордред отправился к сторожевым постам — проверить, должным ли образом позаботились о его коне. Бедуир оказался рядом с ним — очевидно, покинул лагерь с той же целью.

— Говорят, ты тоже некоторое время пожил во внешней тьме? Рад, что ты снова при короле. Надеюсь, ты вполне исцелился?

— Да уж, не твоими заботами, — отозвался Мордред, впрочем улыбаясь. И тут же добавил: — По здравом размышлении, именно твоими заботами и жив. Ты ведь мог убить меня: мы оба это знаем.

— Не так-то это просто. Ход событий направлял не только я: сдается мне, мы оба знаем и это. Ты славный боец, Мордред. Может статься, в один прекрасный день мы сойдемся снова… но не настолько всерьез?

— Почему нет? А пока тебя, по слухам, можно поздравить? Я так понимаю, ты недавно женился? Кто она такая?

— Отец ее Пелес, король Нейстрии; его земли граничат с моими. А зовут ее тоже Элен.

Имя рывком вернуло их в настоящее, к делам насущным. За осмотром коней Мордред проговорил:

— Ты ведь наверняка знаешь окрестности?

— Отлично знаю. Отсюда до моего фамильного замка в Бенойке и дня пути не будет. Мы здесь, бывало, охотились и рыбачили на озере. Сколько раз мы с кузенами…

Он умолк на полуслове и выпрямился.

— Глянь-ка туда, Мордред! Что это?

«Это» оказалось алой вспышкой, мерцающей среди теней. Чуть ниже заколыхалась еще одна.

— Да это костер. На берегу или рядом. Отсюда видно отражение.

— Нет, не на берегу, — возразил Бедуир. — Берег чуть дальше. Но там есть остров. Мы там высаживались, разводили костер, жарили рыбу. Должно быть, там.

— На острове никто не живет?

— Нет. Да там и нет ничего. Этот берег озера — сплошная дикая пустошь, а сам остров — лишь груда камней, поросших папоротником и вереском, а на вершине — сосновая рощица. Если сейчас там кто-то есть, стоит выяснить, кто именно.

— Остров? — переспросил Мордред. — Очень может быть, что и так. Для того чтобы ночь-другую без помех предаваться насилию, место выбрано недурно.

— Дело известное, — очень сухо отозвался Бедуир.

С этими словами он развернулся, и они поспешно возвратились к Артуру.

Король уже заметил костер. Он отдавал распоряжения, люди его поспешно седлали лошадей. Артур обернулся к Бедуиру:

— Ты видел? Что ж, очень может быть. В любом случае, посмотреть стоит. Как туда лучше перебраться? Так, чтобы их не вспугнуть?

— С лошадями их врасплох не застанешь. Это остров, — Бедуир повторил все то, о чем уже рассказал Мордреду, — На противоположном берегу озера есть длинная отмель: камень да галька. До нее отсюда около трех миль. Половину расстояния можно проехать вдоль озера, а потом с дороги придется сойти и углубиться в лес. По берегу тропы туда не проложено; придется сделать изрядный крюк, чтобы обогнуть непролазную чащу. Путь и так непрост, а уж в темноте и вовсе не проедешь. А лес подступает к самому морю.

— Тогда вряд ли они перевезли туда коней. Если наш насильник и впрямь все еще на острове, стало быть, переплыл туда на лодке, а конь его дожидается на прибрежной дороге. Хорошо же. Мы посмотрим, как обстоит дело, а затем выставим на дороге заставу — на случай, если он вздумает прорываться. А тем временем нам самим понадобится лодка. Бедуир?

— Лодка должна быть где-то тут, поблизости. Здесь водятся устрицы. До устричных отмелей отсюда рукой подать; вот там лодка и отыщется — если, конечно, разбойник забрал не ее.

Но лодка, принадлежащая ловцу устриц, оказалась на месте: хозяин вытащил ее на гальку рядом с молом, сложенным из валунов. То оказалась грубо сработанная посудина с небольшой осадкой и почти плоским днищем. Обычно владелец неспешно вел ее над устричными отмелями, отталкиваясь шестом, но нашлись и весла — связанные вместе, они торчали в земле на манер флагштоков.

Жадные руки ухватили лодчонку и спихнули по гальке к воде. Воины двигались бесшумно, молча и быстро.

Артур, глядя вдаль, на далекий мерцающий огонек, тихо заговорил:

— Я поеду по прибрежной дороге. Бедуир, — в голосе короля прозвучала улыбка, — ты мастер по части подобных вылазок. Остров — в твоем распоряжении. Кого возьмешь с собой?

— Лодка выдержит двоих, не больше, а управлять ею непросто, если окажешься на глубине больше длины шеста. Я возьму еще одного «мастера». Рыбацкого сынка, ежели он согласится.

— Мордред?

— Я — всей душой. — Принц ехидно добавил: — Это называется заново проходить обучение после отдыха на Оркнеях? — и услышал тихий смех Артура.

— Так ступайте, и да пребудет с вами Господь. Будем уповать на то, что девушка еще жива.

Лодчонка плавно съехала вниз, к озеру, и закачалась на волнах. Бедуир со всей доступной осторожностью уселся на кормовую банку и опустил шест в воду, чтобы пользоваться им как рулем, а Мордред, легко поднявшись на борт вслед за ним, взялся за весла и принялся грести. Оставшиеся на берегу в последний раз подтолкнули лодчонку — и она заскользила во тьму. За плеском воды они смутно слышали приглушенный шорох: отряд тронулся в путь, кони тихо ступали по мягкой обочине дороги.

Мордред уверенно греб, неуклюжая посудина продвигалась достаточно быстро. Бедуир недвижно застыл на корме, высматривая путеводный отсвет с острова.

— Похоже, костер почти догорел. Я не вижу огня… А, все в порядке, вон берег. Чуть левее. Вот так. Теперь правь прямо.

Вскоре ночным зрением они уже отчетливо различали остров. Небольшой черный конус на фоне тьмы, он словно парил в смутном свечении лагуны. Легкий ветерок всколыхнул рябь на воде, заглушая плеск весел. Теперь, когда неверный, чуть зловещий отблеск огня погас, ночь словно опустела, обрела покой и мир. Сияли звезды, ветер принес с собой запах моря.

Оба услышали одновременно. Над водой, в затишье между порывами ветра, разнесся звук, негромкий и жуткий, и тотчас же развеял иллюзорное спокойствие ночи. Протяжные, жалостные причитания, исполненные горя и страха. На острове. Женский плач.

Бедуир тихо выругался. Мордред налег на весла, утлая посудина подпрыгнула, накренилась, развернулась бортом к прибрежной скале. Бывший рыбак втянул весла и одним выверенным, точным движением ухватился за камень. Бедуир спрыгнул на берег первым, с мечом наголо.

Задержался он лишь на краткое мгновение, наматывая плащ на левую руку.

— Вытащи лодчонку на берег. Отыщи и утопи его лодку. А если от меня он ускользнет, оставайся здесь и убей его.

Мордред уже выбрался на берег и теперь возился с веревкой. С черного, поросшего лесом склона звуки донеслись снова — исполненные безнадежного отчаяния и ужаса. Ночь звенела от рыданий. Бедуир переступил с гальки на сосновую хвою и неслышно исчез.

Принц крепко привязал утлый челночок, извлек из ножен меч и, беззвучно ступая по камням, отправился на поиски второй лодки.

Остров был совсем крошечным. За несколько минут Мордред обошел его кругом и вернулся на прежнее место. Лодки нигде не обнаружилось. Кто бы тут ни побывал, что бы ни содеял, он успел скрыться. С мечом наголо, принц проворно вскарабкался вслед за Бедуиром на звук рыданий.

Костер догорел не до конца. Груда пепла еще отсвечивала алым. Рядом, в смутном свете, сгорбилась плачущая женщина. Волосы ее, в беспорядке рассыпавшиеся по изорванному темному платью, отливали белизной. Огонь развели на вершине, где купа сосен, намертво вцепившихся в голый камень, устлала землю плотным ковром иголок. Возведенный бог весть когда курган, превращенный в руины непогодой и временем, мог послужить каким-никаким укрытием. В рощице, помимо скорчившейся на земле плакальщицы, не видно было ни души.

Мордред, будучи на много лет моложе своего спутника, почти догнал его на подходе к роще. Там оба остановились.

Женщина услышала их и подняла голову. В звездном свете и в слабом отблеске костра стало видно, что перед ними не юная девушка, но седая старуха, лицо которой превратилось в застывшую маску страха и горя. Плач умолк — словно ее схватили за горло. Бедняжка оцепенела, широко открыла рот — словно готовясь закричать.

Бедуир протянул руку и быстро заговорил:

— Мадам… матушка… не бойтесь. Мы друзья. Друзья. Мы пришли помочь.

Захлебнувшийся вопль превратился в сдавленный всхлип. В темноте слышалось ее дыхание, короткое и прерывистое: старуха напрягала отсвечивающие белками глаза, тщась разглядеть чужаков.

Воины медленно подошли ближе.

— Успокойтесь, матушка, — проговорил Бедуир, — Нас послал король…

— Какой еще кораль? Кто вы?

Голос ее дрожал и срывался, но теперь уже не от страха: горе выпило все ее силы. Бедуир обратился к ней на местном наречии, и старуха ответила на нем же. В ее речи акцент ощущался заметнее, нежели у Бедуира, однако язык Малой Бретани был достаточно близок к островному, и Мордред с легкостью его понимал.

— Я Бедуир из Бенойка, а это Мордред, сын короля Артура. Мы люди короля, ищем леди Элен. Она была здесь? Вы приехали с ней?

Пока Бедуир говорил, Мордред подобрал с земли горсть сосновой хвои и обломок дерева и бросил это все поверх золы. Взметнулось пламя, растопка занялась. Мерцающее алое зарево осветило женщину, позволяя рассмотреть подробности.

На вид ей было лет шестьдесят; одета хорошо, хотя и просто. Платье перемазано грязью и изорвано, словно в отчаянной борьбе. Перепачканное лицо сморщилось от рыданий, на одной щеке огромным белесым пятном красуется синяк, на разбитых губах запеклась кровь.

— Вы опоздали, — проговорила она.

— Куда он делся? Куда он ее повез?

— Что до принцессы Элен, то вы опоздали.

Старуха указала на полуразрушенный курган. Мордред с Бедуиром оглянулись. Теперь, при свете разгоревшегося костра, стало видно, что нечто — точнее, некто — разворошил плотный ковер сосновых иголок. С кургана сняли камни поменьше, а поверх насыпали шишек и хвои.

— Все, на что хватило сил, — проговорила старуха, вытягивая вперед трясущиеся руки.

Охваченные ужасом и жалостью, Бедуир и Мордред глядели на израненные, кровоточащие, покрытые синяками ладони.

Рыцари подошли к кургану, где покоилось тело. Спрятали его плохо. Под слоем камней и сосновой хвои можно было различить лицо девушки, в потеках грязи, искаженное смертной агонией. Глаза закрыты, но рот навсегда застыл в немом крике, а шейка со смертоносными отпечатками на горле свернута на сторону.

Бедуир по-прежнему мягко — Мордред никогда бы не заподозрил в нем подобного качества — проговорил скорее про себя, нежели вслух:

— У нее прелестное личико. Да упокоит ее Господь.

А затем, обернувшись, прибавил:

— Не горюйте, матушка. Она отправится домой, к своим близким; там ждет ее королевское погребение, и пребудет она в мире со своими богами. А грязное чудовище сдохнет и попадет на растерзание к своим богам, и ждет его справедливое возмездие.

Бедуир снял с пояса флягу и, опустившись на колени рядом с женщиной, поднес горлышко к самым ее губам. Она отпила, вздохнула и мало-помалу слегка успокоилась. Вскоре она смогла рассказать рыцарям о том, что произошло.

Кто таков похититель, она не ведала. Но не иноземец; это она подтвердила к превеликому облегчению рыцарей. Говорил он мало и изъяснялся по большей части ругательствами, но и он, и его люди, вне всякого сомнения, были бретонцами. Рассказы о «великане» недалеко ушли от истины: то был громадный верзила, наделенный недюжинной статью, и обхватом, и силой, с оглушительным голосом и рыкающим смехом; сущий скот. Он выскочил из засады вместе со своими тремя прихвостнями, одетыми в лохмотья, точно заурядные воры, и своими руками убил четверых сопровождающих принцессы, не успели они прийти в себя от неожиданности. Оставшиеся четверо оказали доблестный отпор, но пали один за одним. Ее и принцессу уволокли прочь, а вторую прислужницу Элен оставили. «Бедняжка так визжала и причитала, что на месте негодяев я бы порешила ее тут же на месте», — съязвила кормилица. Уезжая, разбойники захватили и оставшихся лошадей, так что преследования они могли не опасаться.

— Они привезли нас к кромке воды. Было еще темно, и дороги почти не видно. Один остался на берегу с лошадьми, а остальные погребли сюда, к утесу. Моя госпожа едва не теряла сознание, я пыталась ее поддержать. Ни о чем другом и не думала. Скрыться от них мы не могли. Здоровяк — этот скот — отнес ее сюда, на вершину утеса. Остальные пытались потащить и меня, но я вырвалась — и бежать, а когда они убедились, что я ни за что не брошу госпожу, меня оставили в покое.

Кормилица откашлялась, облизнула рассеченные губы. Бедуир снова протянул ей флягу, но старуха покачала головой и вскорости продолжила рассказ:

— Об остальном я говорить не в силах, да вы, верно, уже и догадались. Двое меня держали, пока этот скот ее насиловал. А она-то выносливостью никогда не отличалась. Прехорошенькая была, но уж больно бледненькая, и в холодные зимы ей вечно недужилось.

Кормилица снова умолкла, понурила голову, судорожно сцепила пальцы.

— Он убил ее? — спустя какое-то время мягко спросил Бедуир.

— Да. Или, скорее, ее убило то, что он с ней сделал. Она умерла. Он выругался, бросил ее там, у камней, и вернулся ко мне. Я не кричала — они зажали мне рот своими вонючими лапами, — но боялась, что теперь они и меня убьют. А они затеяли такое… я и не ждала… мне ведь уже за шестьдесят, и ведь ни за что не подумаешь… Ну да полно об этом. Что было, то было, а теперь вы здесь и убьете грязное животное, пока он отсыпается после разгула.

— Леди, — горячо заверил Бедуир, — подонок умрет этой же ночью, если мы его отыщем. Куда они отправились?

— Я не знаю. Они поминали какой-то остров и башню. Больше ничего сказать не могу. О погоне они и не помышляли, иначе убили бы и меня. А может, эти животные думать вообще не умеют. Они швырнули меня на землю рядом с моей госпожой и бросили на произвол судьбы. Со временем я услышала перестук копыт. Думаю, они поехали на взморье. Когда я снова смогла двигаться, я похоронила госпожу как смогла. Я отыскала среди камней кургана тайничок, где кто-то — рыбаки, верно, — оставили кремень и кресало, и развела костер. Если бы не это, я бы, верно, здесь и умерла. Здесь нет ни пресной воды, ни пищи, а плавать я не умею. А если бы разбойники приметили пламя и вернулись сами, я бы умерла раньше, вот и все, — Старуха подняла взгляд. — Но вы… двое юнцов против этого чудовища и его приспешников… Нет, нет, не выслеживайте его сами. Возьмите меня с собой, умоляю, но его не ищите. Не хочу новых смертей. Передайте мой рассказ королю Хоэлю, и он…

— Леди, мы приехали от короля Хоэля. Мы посланы отыскать вас и вашу госпожу и покарать похитителей. Не бойтесь за нас; я Бедуир из Бенойка, а это Мордред, сын Артура Британского.

В угасающем свете старуха воззрилась на рыцарей во все глаза. Прежде она, очевидно, не расслышала того, что ей говорилось, либо просто не поняла. Не веря ушам своим, она повторила:

— Бедуир из Бенойка? Сам Бедуир? Артур Британский?

— Артур здесь, неподалеку, с отрядом воинов. Король Хо-эль прихворнул, но послал на поиски нас. Пойдемте же, леди. Наша лодчонка невелика и на воде держится не ахти как, но если вы позволите отвезти вас в безопасное место, позже мы вернемся за вашей госпожой, дабы погребли ее должным образом.

Так и сделали. Из сосновых веток соорудили двое носилок, уложили на них тело девушки, чинно укрытое плащом, и старуху-кормилицу, забывшуюся лихорадочным сном, и с эскортом отослали ношу в Керрек. Оставшихся рыцарей Бедуир повел к взморью.

Был отлив. Широкая, ровная полоса серого песка тускло поблескивала в темноте. Отряд переправился вброд в устье реки, там, где смешивались воды озера и моря, а затем, далеко впереди, разглядели в рассветных сумерках отвесный пик морского островка. По расчетам Бедуира, именно об этой «островной башне» и поминали головорезы.

С тех пор как старуху бросили умирать на озерном островке, прилив накатил и схлынул, так что указующих следов на песке не осталось, но чуть дальше от моря, на пологой земле, там, где река прокладывала путь к морю через дельту солонцеватого дерна, виднелись отпечатки копыт: нетрудно было заметить, что кони проскакали прямиком к берегу, к грубому подобию дамбы, что во время отлива соединяла берег с островом. Его высокие, одетые лесом утесы неясно вырисовывались на фоне спокойного моря. Начинался прилив; белые буруны вспенились у подножия острова и между камнями дамбы. В темноте не горело ни огонька, но, поглядев туда, куда указывал пальцем Бедуир, рыцари различили на вершине очертания башни.

Остановив коня у самой кромки воды, король созерцал башню с седла, не двигаясь и лишь задумчиво теребя пальцем губу. Точно так же он мог бы наблюдать за тем, как в саду королевы в Камелоте разбивают клумбу под розы. В облике его не ощущалось ничего воинственного — не более чем во время поездки с «мирной миссией» к Кердику, когда Агравейн с такой горечью обрушился на кажущуюся кротость «военного вождя». Однако Мордред, держась бок о бок с отцом, наблюдал за происходящим с интересом и нарастающим волнением, которое ему с трудом удавалось скрыть; он знал, что впервые — о долгожданный миг! — видит Артура легенд и преданий: испытанный в боях воин, знаток своего дела, тот самый человек, что один спас Британию от саксонской угрозы, решал, как лучше поступить в деле куда менее значимом.

Наконец король заговорил:

— Башня, похоже, наполовину обвалилась. Перед нами — разбойник, что забился в берлогу, словно барсук. Осада здесь неуместна, равно как и штурм. Воистину нам следовало прихватить с собой гончих и затравить его, точно дикого вепря.

Отряд угрожающе зашумел. Все видели тело Элен, когда его выносили на берег. Конь Бедуира вдруг поднялся на дыбы, словно напряженное состояние всадника передалось и ему. Бедуир уже схватился за меч, а позади него, среди Сотоварищей, в промозглых рассветных сумерках тут и там поблескивал металл.

— Мечи в ножны. — Артур не оглянулся, не повысил голоса. Он держался непринужденно, лишних слов не тратил, палец — по-прежнему на губе. — Я собирался сказать, что эта битва — для одного человека. Для меня. Не забывайте, что принцесса Элен приходилась мне родней, а я здесь представляю короля Хоэля, ее дядю и сюзерена. Кровь негодяя принадлежит мне по праву, — Артур обернулся, унимая возобновившийся ропот, — Если он убьет меня, тогда им займешься ты, Мордред. После тебя, если нужно, пусть Бедуир и остальные поступают как вздумается. Все ясно?

Отряд зашумел в знак подтверждения, причем многие соглашались с явной неохотой. Артур тем временем продолжал; Мордред заметил, что отец улыбается.

— А теперь, прежде чем мы поднимемся на скалы, выслушайте меня. С ним, очевидно, по меньшей мере трое. Может, и больше. Эти — ваша добыча; поступайте с ними как знаете. Есть вероятность, что нас уже заметили; в любом случае, преследователей они наверняка ожидают. Может статься, они выйдут нам навстречу; может статься, попытаются забаррикадироваться в башне. В этом случае ваша задача — выдворить негодяев из укрытия или выкурить огнем, а вожака их привести ко мне. — Артур тронул поводья, и конь его прянул вперед, уйдя в воду по щетки. — А теперь надо переправляться. Если мы задержимся, прилив затопит дамбу и разбойники, воспользовавшись нашим невыгодным положением, набросятся на нас, едва лошади переплывут на берег.

Здесь Артур ошибся. Банда, ощущая себя в безопасности с началом прилива и с чисто животной тупостью не помыслив о погоне, собралась в пределах башенных стен и часовых не выставила. Разбойники уснули вокруг догоревшего костра, на котором готовился ужин, среди обглоданных костей и жирных объедков. Бодрствовал только вожак: он устроился у самого огня, вертя в грязных лапах пару золоченых браслетов и отделанный драгоценными камнями оберег, сорванный им с прелестной шейки Элен. Но вот до слуха его донесся какой-то шум. Он поднял голову и увидел в дверном проеме фигуру Артура, залитую лунным светом.

Вожак оглушительно взревел — и впрямь под стать затравленному вепрю. И проворством он зверю не уступал, этот великан, мускулистый, точно кузнец, с налитыми кровью глазами, как у дикого зверя. Король не колеблясь зарубил бы его безоружным: как он и говорил, то был не поединок, но истребление бешеных тварей, — однако в тесноте башенных стен мечом было не размахнуться. Так что Артур поневоле остался на месте; предоставленный сам себе, вожак схватил оружие — массивную дубину, несколькими дюймами длиннее клинка того, кто уступал ему и ростом, — и бросился на врага. Его разморенные сном, захваченные врасплох люди в беспорядке высыпали следом. На них тотчас же накинулись рыцари, поджидающие по обе стороны от входа в башню, и перебили всех. Мордред схватился врукопашную с дородным здоровяком; от того невыносимо разило, а изо рта пахло, точно из сточной канавы. Принц обнаружил, что забывает всю рыцарскую науку, освоенную за долгие годы, и вновь возвращается к обманным уловкам, что не раз сослужили рыбацкому сынку добрую службу в нешуточных ребячьих потасовках. А в конце концов их оказалось двое против одного. Едва Мордред, оступившись, подался назад под тяжестью своего противника, подоспевший Бедуир, словно играючи, проткнул негодяя мечом, точно насаживая птицу на вертел, а затем, нагнувшись, вытер меч о траву. Засаленная одежда покойника для этого явно не подходила.

Банду перебили за считанные секунды. Теперь, расступившись, Сотоварищи наблюдали за казнью вожака.

На их опытный взгляд вскоре стало очевидно, что в прошлом разбойник с грехом пополам обучался-таки воинскому искусству. То был сущий скот, однако не из трусливых. Он бросился на Артура с дубинкой против меча и с первого же раза, с силой размахнувшись, воспользовался преимуществом длины и нанес противнику удар, от которого король пошатнулся, а на щите его образовалась вмятина. Увесистая дубинка, скользнув по щиту, на миг увлекла за собою владельца, и за это краткое мгновение Артур удержал-таки равновесие и, минуя дубинку и руку, сделал выпад, целя прямехонько в незащищенное горло над курткой из толстой кожи. Великан, несмотря на габариты, проворно вскочил на ноги. Он отпрыгнул назад, дубина снова взлетела в воздух и отбила меч в сторону. Но на выпаде рука и тело Артура устремились вверх, направляя удар выше, над дубинкой, точно в лицо противнику. Острие меча оцарапало негодяю лоб, оставив короткую, но глубокую отметину точнехонько над глазами. Великан взвыл; Артур отпрыгнул назад, и тяжелая дубинка снова описала круг. Хлынула кровь, заливая противнику лицо, ослепляя его, но эта слепота едва не обернулась для Артура погибелью. Великан, обезумев от боли, ринулся на короля, не обращая внимания на обнаженный меч, и, воспользовавшись внезапностью натиска, уклонился от клинка, сошелся с противником вплотную, обрушился на него всей своей непомерной тяжестью и в борцовой хватке принялся подминать его под себя.

Пожалуй, один только Мордред успел оценить стремительный и до крайности предательский удар, благодаря которому король одержал верх. Артур высвободился из захвата, словно играючи, снова увернулся от дубинки и рубанул противника под колени. Взвыв, великан с грохотом рухнул на землю, точно срубленное дерево, колотя по земле руками и ногами. Король, уверенно и хладнокровно, точно танцор, выждал, чтобы дубинка глухо стукнула о дерн, а затем отрубил кисть, удерживающую оружие. Дубинка осталась лежать там же, где упала. Не успел великан почувствовать боль новой раны, как король переступил через струю крови и аккуратно вонзил меч ему в горло.

Рыцари забрали из башни драгоценности принцессы Элен, побросали туда трупы и подожгли гнусное логово. А затем отряд поскакал назад, навстречу своим спутникам. Им еще предстояло доставить горестную весть королю Хоэлю.

Глава 3

Трагедия принцессы Элен сослужила одну добрую службу. Было очевидно, что франки, соседи короля Хоэля, к насилию никоим образом не причастны, а когда стало известно, что «великан» и его головорезы убиты, поселяне и лесные жители, пострадавшие от разбойничьих набегов, наконец-то осмелились выговориться начистоту, и вскорости выяснилось доподлинно, что недавние набеги и утеснения — дело рук одной и той же бандитской шайки.

Так что сразу после погребения, но еще до того, как истек срок траура, Хоэль и Артур смогли сесть и обсудить требование, выдвинутое консулом Квинтилианом Гиберием. Короли решили выслать к нему посольство, якобы для того, чтобы обсудить предложения римского императора, а на самом деле — убедиться своими глазами, сколь велики его силы. Хоэль уже отправил гонца к королю Хильдеберту и его братьям, дабы узнать, предъявлены ли им те же требования, а если так, то какова позиция франков.

— На это уйдет время, — проговорил Хоэль, вытягивая ноги к огню и потирая ладонью подагрическое колено, — но вы, кузен, я уповаю, задержитесь?

— Выстроить мои войска рядом с вашими на всеобщее обозрение, пока ваше посольство выведывает замыслы Гиберия? Охотно, — усмехнулся Артур.

— Я надеюсь, что вы и посольству придадите весомости, — отозвался Хоэль. — Я посылаю Герина. Хитрый старый лис — мастак водить за нос! Из его речей римляне не поймут и половины, не говоря уже о сути его предложений. Он выиграет для нас время, а мы тогда будем ждать ответа от франков. Согласны, кузен?

— Разумеется. От меня поедет Борс. Хитрости в нем ни на йоту, весь — воплощенная честность, чем и обезоруживает. Мы ему внушим заранее, чтобы предоставил политику Герину. А Валерия поставим во главе эскорта.

Хоэль одобрительно кивнул. Короли беседовали в его личных покоях Керрекского дворца. Уже не прикованный к постели, старик целыми днями просиживал у пылающего очага, кутаясь в меха. Его мускулистое тело с возрастом чрезмерно раздалось вширь, а избыточный вес повлек за собою обычные сопутствующие недуги; как говорил он сам, кости его так и поскрипывают на сквозняках, гуляющих по его древней, не слишком-то уютной крепости.

Артур вместе с Мордредом и двумя-тремя лордами из свиты Хоэля отужинал с королем, а теперь перед ним дымилась чаша подогретого вина с пряностями. Бедуира с ними не было. Рыцарь, испросив разрешения, отбыл назад, в свои владения на севере Бретани. В качестве причины он сослался на нездоровье молодой жены. Возвращаясь на юг с телом погибшей принцессы, Бедуир по дороге доверительно поведал Мордреду о том, что его собственная Элен, во власти страхов, обычных при ее состоянии, видела во сне смерть и не знает покоя, пока ее супруг не возвратится домой живым и невредимым. Так что сразу после похорон Бедуир поскакал на север, предоставив юнцам из клики «молодых кельтов», бывшим в Артуровом воинстве, на свободе перешептываться о том, что Бедуир, дескать, предпочел уехать и не встречаться лицом к лицу с Гавейном.

Ибо Гавейн уже скакал в Бретань. Артур счел разумным призвать к себе племянника, ныне восстановленного в рядах Сотоварищей, дабы тот поучаствовал в развитии событий. Ожидаемая битва свелась к жалкой карательной стычке с шайкой разбойников; впрочем, присоединиться к Артурову отряду Гавейн опоздал. Так что теперь, обсуждая с Хоэлем состав объединенного посольства, Артур предложил включить в него и Гавейна. Поскольку сам Хоэль поехать не мог, а Артур предпочел от личного участия воздержаться, требовался хоть один представитель королевского дома, дабы придать посольству веса.

Хоэль, хмыкая и фыркая в бороду, повел глазами в сторону нахмурившегося Мордреда и неверно истолковал выражение его лица, откашлялся, собираясь заговорить, но Артур, заметив обмен взглядами, поспешно вмешался:

— Нет, только не Мордред. Да, выбор напрашивается сам собой, но он нужен мне в другом месте. Если я останусь здесь, пока все не уладится, тогда ему придется вернуться в Великую Британию вместо меня. Королева и совет — лишь временная замена, не более, а решать дела насущные и важные должно облеченному большей властью, нежели они.

Артур обернулся к сыну.

— И это после всех моих разглагольствований? Тоже мне, заново пройти обучение! Походил на веслах в лагуне да зарубил разбойника-другого! Мне очень жаль, Мордред, но доставленное сегодня послание не оставляет мне выбора. Ты поедешь?

— Как прикажете, сир. Разумеется.

— Тогда поговорим позже.

И король вернулся к беседе.

Мордред, испытавший одновременно разочарование и восторг, тем не менее остался глубоко озадачен. Что за неотложное дело вынуждает короля изменить планы? Не далее чем вчера Артур говорил о том, чтобы отослать с посольством его, Мордреда. А теперь поедет Гавейн. В разумности такого выбора принц весьма сомневался. Его сводный брат плывет через море в надежде повоевать; оказавшись в составе мирной депутации, он будет глубоко обескуражен, а то и разозлится не на шутку. Но Артур, похоже, сомнений не испытывал. Отвечая на расспросы Хоэля, он утверждал, что в недавней истории с королевой Морганой, и во время последних месяцев на Оркнеях, и, наконец, уже тем, что в отношении Бедуира, убийцы Гарета, Гавейн проявляет известную сдержанность, племянник показал, что отчасти научился-таки владеть собой, так что приключение в заморских краях — пусть всего лишь дипломатическая миссия — станет для него своего рода наградой.

И здесь Артур — уж такова, верно, была его судьба в сношениях с Моргаузиным выводком, ее плотью и кровью, — глубоко заблуждался. В это самое время корабль уже приближался к бретонскому берегу, а Гавейн и его юные приспешники деловито начищали оружие и доспехи и радостно толковали о грядущих битвах.

Позже, пожелав Хоэлю доброй ночи, Артур увел Мордреда к себе в покои для обещанной беседы.

Разговор был долгий и затянулся далеко за полночь. Сперва король заговорил о сообщении, заставившем его изменить планы. То было письмо от королевы. В подробности она не вдавалась, но жаловалась, что ее положение, день ото дня становясь все более сомнительным, изрядно тяготит ее. Герцог Константин, перебравшись в Каэрлеон вместе со своим отрядом рыцарей, объявил о намерении обосноваться в Камелоте, «как то и подобает управителю Верховного королевства». Королева послала к нему гонца, заклиная не выходить из воли Артура, но ответил он «несдержанно и резко».

«Я страшусь последствий, — писала Гвиневера. — Мне уже сообщили, что в Каэрлеоне, вместо того чтобы предоставить свои силы в распоряжение совета, герцог Константин говорит и действует как владыка, управляющий от своего имени, или как единственный законный представитель верховного короля. Милорд Артур, я всякий день жду вашего возвращения. И живу в непрестанном страхе при мысли о том, что произойдет, если с вами или с вашим сыном случится недоброе».

По прочтении письма Мордреду уже не терпелось отправиться в путь. Он не стал разбираться в своих чувствах к герцогу Константину; ни времени, ни желания у него на то не было. Довольно и того, что этот человек ведет себя так, словно у Артура нет единокровного сына, не говоря уже о кровном родиче Гавейне, сыне сводной сестры. И, как и говорил Артур, рассказы о некоторых деяниях Константина не предвещали для королевства ничего доброго. То был правитель суровый и жестокий, и испуганный тон письма не вызывал удивления.

Все сожаления, что при иных обстоятельствах испытывал бы Мордред, покидая короля, теперь развеялись сами собой. Эго регентство, пусть и недолгое, станет для него исполнением давней мечты, испытательным сроком, в течение которого он будет единовластно управлять королевством. Молодой человек не сомневался: стоит ему, Мордреду, снова оказаться в Камелоте, во главе личной охраны короля, как Константин откажется от всех своих заносчивых притязаний. Возвращение Мордреда, обладателя королевских полномочий и королевской печати, все расставит по местам. «А здесь ты найдешь мой мандат, дающий тебе право собрать армию, какую сочтешь нужным, дабы поддержать мир дома и подготовить подкрепление на случай неприятностей здесь».

Так они беседовали, всецело доверяя друг другу, а ночь близилась к исходу, и будущее, сокрытое за облачной завесой настоящего, казалось столь же ясным и безмятежным, как рассвет, неспешно заливающий позолотой край моря за окном. Если бы в смутном сумраке через комнату проплыл призрак Моргаузы и нашептал им о судьбе, предсказанной столько лет назад, они бы только посмеялись, следя, как фантом уносится прочь вместе с отзвуком их хохота. И однако сойтись вместе иначе как врагам довелось им в последний раз.

Со временем король вернулся к теме посольства. Хоэль возлагал большие надежды на успех задуманного, но Артур подобной уверенности не испытывал, хоть от кузена это и скрывал.

— До сражения дело еще, возможно, и дойдет, — говорил король. — Квинтилиан служит новому господину и сам пока что испытательного срока не прошел; и хотя об окружении его я знаю немного, подозреваю, что он побоится уронить свою репутацию в глазах помянутого господина, вступив в переговоры с нами. Ему тоже нужно продемонстрировать силу.

— Опасное положение. А почему вы сами не едете, господин?

Артур улыбнулся.

— Это тоже вопрос престижа, если угодно. Если я поеду в качестве посла, войска я с собой взять не смогу, а если посольство потерпит неудачу, тогда к неудачникам причислят и меня. Здесь, в Бретани, я лишь сдерживающее орудие, не орудие войны… Я не могу допустить, чтобы видели мой провал.

— Вы всегда побеждаете.

— Именно это убеждение призвано усмирить Квинтилиана и прочих уповающих на возрождение Рима.

Поколебавшись, Мордред заговорил напрямую:

— Прошу меня простить, но есть кое-что еще. Позвольте мне высказаться в качестве вашего представителя, если не сына. Можно ли поручить Гавейну и его юнцам такого рода миссию? Если они поедут с Валерием и Борсом, боюсь, дело кончится дракой.

— Может, ты и прав. Но мы тем самым ничего не теряем. Рано или поздно боевые действия все равно начнутся, а я предпочел бы сразиться здесь, и с врагом, не слишком-то готовым к бою, нежели у моих собственных границ по ту сторону Узкого моря. Если франки встанут с нами бок о бок, вполне вероятно, что нам удастся-таки осадить пресловутого императора. А если нет, тогда худшее, что может произойти с нами сейчас, — это потеря Бретани. В таком случае мы увезем наших людей — тех, что останутся в живых, — назад, домой, и снова укроемся под защитой благословенных морей. — Артур отвернулся, уставился в огонь; глаза его были серьезны. — Но в конце концов все начнется сызнова, Мордред. Не в мое время, нет, и не в твое, благодарение Богу, но еще до того, как состарятся твои сыновья, все начнется сызнова. Тому, кто на это отважится, придется непросто. Сперва — Узкое море, затем — бастионы саксов и англов, сражающихся за свои исконные земли. Почему, как ты думаешь, я твердо решился передать саксам во владение заселенную ими часть острова? То, что принадлежит им, мужчины защищают с оружием в руках. И к тому времени, как над нашими берегами нависнет серьезная угроза, Кердик будет на моей стороне.

— Понимаю. А я-то гадал, почему вы не особо встревожены насчет посольства.

— Посольство отыграет для нас необходимое время. Если миссия потерпит неудачу, мы сразимся уже сейчас. Все очень просто. Но время позднее, давай-ка закончим наши дела. — Артур потянулся к лежащему на столе письму, скрепленному печатью с изображением дракона. — Непобедим я или нет, но необходимые меры на случай моей смерти я принял. Вот письмо, которым ты тогда воспользуешься. В нем я извещаю совет о том, что ты мой наследник. Герцог Константин отлично знает, что моя клятва, данная его отцу, действительна лишь при отсутствии у меня сына. По душе ему это или нет, а смириться придется. Ему я тоже отписал, и послание мое он оспорить не сможет. В том же письме я жалую ему земли; в герцогство его войдут и те области, что достались мне в приданое от первой жены, Гвиневеры Корнуэльской. Думаю, он останется доволен. Ежели нет… — Король поднял взгляд на сына, глаза его сверкнули. — Тогда это уже твое дело, не мое. Мордред, не спускай с него глаз. Если я останусь в живых, сразу по возвращении в Камелот я созову совет и обо всем этом будет объявлено публично, раз и навсегда.

Принимать наследство из рук еще живого дарителя всегда непросто. Мордред, впервые не находя нужных слов, заговорил было сбивчиво, запинаясь, но король жестом призвал сына к молчанию и наконец-то перешел к вопросу, с которого, по мнению Мордреда, следовало начать.

— А теперь о королеве, — произнес Артур, глядя в огонь. — Она останется под твоей защитой. Ты будешь любить ее и холить, как если бы приходился ей родным сыном, и позаботишься о том, чтобы до конца дней своих она жила покойно и мирно, в почете и холе, как ей и подобает. Я не требую от тебя клятвы, Мордред; я знаю, что нужды в том нет.

— Я все равно поклянусь! — Опустившись на колени перед креслом отца, Мордред в кои-то веки не сдержал обуревающих его чувств. — Клянусь всеми богами, какие есть, клянусь Господом церквей Верховного королевства, и Богиней островов, и духами воздуха, что стану управлять вверенными мне землями королеве во благо, стану любить ее и холить и радеть о ее чести, в точности как поступали бы вы, оставаясь верховным королем.

Артур наклонился, сжал руки Мордреда в своих и, подняв сына с колен, поцеловал его. И улыбнулся:

— А теперь хватит толковать о моей смерти, до нее еще немало воды утечет, уверяю тебя! А когда она таки наступит, я вручу тебе мои королевства и мою королеву со спокойной душой и в придачу — мое благословение и благословение Господне.

На следующее утро Мордред отплыл домой. А спустя несколько дней после его отъезда блестящее посольство выехало в лагерь Квинтилиана Гиберия. Колыхались султаны, реяли разноцветные вымпелы.

Гавейн и его друзья держались раскованно и непринужденно. Хотя разговор промеж них шел именно такой, как предвидел Мордред, — юнцы видели в Гавейне вождя, отчаянного и дерзкого, который заскучать не даст, — однако же, надо отдать им должное, вели себя чинно, соблюдая приличия. Но ни один из юнцов и не пытался скрыть надежду на то, что попытки замирения закончатся ничем и дело дойдет-таки до драки.

— Говорят, Квинтилиан — человек вспыльчивый и в придачу опытный воин. С какой стати ему слушать, как один старикан передает послание другого старикана?

Так определил Мадор суть Хоэлева посольства.

— Если сразиться не удастся, так уж состязания-то непременно будут, — эхом подхватили остальные. — Забавы, охота… Уж мы покажем этим иноземцам, на что способны!

Или:

— Говорят, кони в Галлии красивы — глаз не оторвать. Если уж совсем не повезет, так хоть расторгуемся.

Но похоже, их ждало разочарование по всем статьям. Квинтилиан расположился во временном лагере, возведенном на унылой заболоченной пустоши. Отряд прибыл уже в сумерках: пасмурный день клонился к вечеру, промозглый ветер пригнал дождь. По обе стороны расстилался мертвый весенний вереск — черный и отсыревший; оживляли пустошь только синевато-зеленые проплешины топей да металлический блеск воды. Сам лагерь разбит был по римскому образцу. Построен он был добротно, из крепкой древесины и дерна, и в качестве временного пристанища производил впечатление вполне достойное, но молодые бритты, в военном деле не сведущие и привыкшие к гигантским монументальным твердыням Каэрлеона и Сегонтиума, поглядывали по сторонам разочарованно и презрительно.

Трудно сказать, осторожность ли или забота об удобстве гостей побудила Квинтилиана Гиберия разместить бриттов за пределами лагерных стен. Шагах в ста от рва, окружающего лагерь, разбили шатры, соорудили коновязь и возвели отдельный павильон, которому предстояло послужить парадным залом. Здесь гостей пригласили спешиться; их собственные конюхи отвели лошадей к коновязи. Так, пешком, бритты последовали за провожатыми по главной дороге к центру лагеря, где высился шатер полководца.

Там Квинтилиан Гиберий и Марцелл, его заместитель, приняли посольство с ледяной учтивостью. Последовал обмен речами — заготовленными заранее и заученными наизусть. Речи вышли длинные и до того сверхуклончивые, что уразуметь смысл возможным не представлялось. Ни о послании императора, ни о намерениях Хоэля не упоминалось ни словом. В ответ на равнодушный вопрос хозяина последовал бессвязный отчет о здоровье старого короля с деликатными ссылками на то, что Хоэлев кузен Артур, дескать, немало встревожен, именно эта причина и привела сего воителя в гости к королю Бретани. О том, что Артур привез с собой изрядное воинство, вслух не говорилось, однако римский консул об этом знал, а о том, что он знает, знали и бритты…

Только после того, как учтивое затачивание клинков продлилось достаточно долго, Герин и Борс позволили себе подойти к утверждению — все еще очень и очень уклончивому — касательно положения Хоэля и поддержки со стороны Артура Британского.

Молодые люди, в официальном порядке выстроившись за спинами послов, раздражаясь на чинное бездействие поездки, мечтая о еде и отдыхе, успели соскучиться, с любопытством оглядеться по сторонам и обменяться нахальными взглядами с воинами противной стороны, которые точно так же маялись скукой за спинами своих вождей.

А вожди, исчерпав запас бесконечных, занудных разглагольствований, оказавшихся не в пример утомительнее в силу той причины, что Борс на латыни изъяснялся, мягко говоря, скверно, а Марцелл никакого другого языка не знал, застряли на мертвой точке.,

Завтра переговоры возобновятся, объявил Квинтилиан, запахиваясь в плащ и поднимаясь на ноги. А тем временем гости, вне всякого сомнения, пожелают отдохнуть и подкрепиться. Не проследовать ли гостям в приготовленные для них шатры?

Послы церемонно поклонились и вышли. Подоспели хозяева, и отряд двинулся к выходу из лагеря в сопровождении эскорта.

— Вы, верно, устали после дороги? — осведомился юноша, сопровождающий Гавейна, прибегая к избитому проявлению вежливости. — Боюсь, жилье вам роскошным не покажется, но сами мы к походным условиям привыкли.

При этих словах юноша зевнул. Зевок означал только то, что переговоры утомили его точно так же, как всех прочих молодых людей, но высокомерный Гавейн, изнывая от скуки и начиная уже понимать, что все его честолюбивые надежды идут прахом, вздумал воспринять происходящее иначе.

— С чего вы взяли, что мы к неудобствам непривычны? Из того, что мы явились с мирным посольством, вовсе не следует, что мы и воевать не умеем. Да в сражении мы заткнем за пояс любой сброд по эту сторону Узкого моря!

Юноша изумился и тут же, распалившись под стать собеседнику, вспыхнул до самых корней светлых волос.

— А вы на каких полях сражений побывали, сэр Бахвал? Со времен Агнеда и Бадона лет минуло немало! Даже легендарный Артур, которым похваляются эти ваши послы, ныне начинать войну не слишком склонен! И неудивительно, ежели подданные его только болтать горазды!

— Да и в этом не блещут! — вставил кто-то, безжалостно передразнивая невнятную латынь Борса, не успел Гавейн и дух перевести.

Раздался смех, заглушая поспешные попытки более трезвых голов свести перепалку к шутке. Но Гавейн лишь угрюмо хмурился, и запальчивая перебранка не стихала. Светловолосый юнец, кажется из числа знати, оборвал спор звенящим гневным криком:

— И что с того? Разве вы не проделали такой путь для того лишь, чтобы умолять нас не объявлять вам войну? А теперь выхваляетесь да чванитесь тем, на что, дескать, способны ваши вожди! Ну и что нам прикажете думать о пустопорожнем бахвальстве?

Тут Гавейн выхватил меч и проткнул собеседника насквозь.

Последовавшее всеобщее замешательство — сперва хозяева не поверили глазам своим, а затем спутники упавшего в смятении и ужасе бросились поднимать юношу, пытаясь понять, жив ли, — и эти несколько минут предоставили бриттам возможность к бегству. Гавейн с криком «К лошадям!» преодолел уже половину пути до сторожевых постов. Друзья его спешили за ним по пятам; едва зазвучали оскорбления, как они уже догадались, что стычки не миновать. Поколебавшись лишь мгновение, перепуганные послы бросились следом. Не будь убийца Артуровым племянником, его бы выдали на расправу как нарушителя перемирия; но теперь, как отлично сознавали послы, мирная миссия, с самого начала особых надежд не внушавшая, была безнадежно загублена, в ответе за нарушение перемирия оказался весь отряд, и, следовательно, опасность над ним нависла немалая. Валерий, воин старой закалки, привыкший мгновенно принимать решения, тут же принял на себя командование, и по его слову отряд оказался в седлах и галопом вырвался за ограждения, не успели гости толком понять, что произошло.

Гавейн, мчась сломя голову наравне с остальными, попытался было вывести коня из толпы и развернуть его вспять.

— Позор нам! Убегать после того, что они наговорили? Стыдись, стыдись! Если прежде они обзывали нас трусами, то как назовут теперь?

— Мертвецами, дурень! — Вне себя от ярости, Валерий не был склонен миндальничать, принц уж там или не принц. Крепко ухватив рукой чужие поводья, он увлек Гавейнова скакуна в стремительный галоп бок о бок со своим. — Стыдиться должно тебе, принц! Ты знал, что королю нужно от этого посольства. Если нам удастся уйти живыми, что весьма сомнительно, посмотрим, что скажет тебе Артур!

Своенравный упрямец Гавейн, нимало не раскаиваясь в содеянном, собрался было огрызнуться, но в этот миг отряд подскакал к реке и растянулся в линию, готовясь к переправе. Будь у них время, они бы успели перебраться вброд, но тут вдали показалась погоня, и бриттам оставалось лишь принять бой. Валерий, охваченный отчаянием и яростью, поворотил коня и отдал приказ нападать.

Обе стороны кипели бешенством; схватка была короткая, свирепая и крайне кровопролитная. Сражение не прерывалось ни на миг и закончилось лишь тогда, когда половина посольского отряда и куда большее число преследователей оказались перебиты. Римляне отъехали к опушке рощицы для минутной передышки, похоже, посовещались, и наконец двое из них развернулись и поскакали на восток.

Валерий, не получивший и царапины, но измученный и в буквальном смысле запятнанный чужой кровью, поглядел им вслед. А затем мрачно бросил:

— Поехали за подкреплением. Ладно. Мы тут бессильны. Уходим. Сейчас же. Приведите разбежавшихся коней и подберите вон того. Он еще жив. Остальных придется бросить.

На сей раз никто возражать не стал. Бритты поворотили коней и ускакали. Римляне не пытались задержать их, не последовало и обмена колкостями. Гавейн настоял-таки на своем и подтвердил то, что в подтверждениях не нуждалось. И обе стороны знали, что произойдет теперь.

Глава 4

Мордред сидел у окна королевского рабочего кабинета в Камелоте. То и дело налетал теплый ветерок и, напоенный благоуханием сада, окатывал его волнами душистой свежести. Яблоневая кипень уже осыпалась, зато вишни стояли в цвету, утопая в густых зарослях колокольчиков и серебристых стрелок ириса. Воздух полнился гудением пчел и птичьими трелями, а в городе названивали колокола, созывая народ к христианскому богослужению.

Королевские секретари уже разошлись, он был один. Мордред посидел еще немного, размышляя над делами, которые сегодня еще предстояло закончить, но мало-помалу, разнежившись в благоуханном тепле, погрузился в грезы. Ведь, казалось бы, совсем недавно он прозябал на островах, живя той же жизнью, что в детстве, с горечью думая, что потерял все на свете за одну-единственную ночь, когда братья-оркнейцы поставили на кон все — и за себя, и за своих друзей — в той безумной, жестокой попытке покончить с Бедуиром. А еще предвкушал летние труды: надо собрать урожай, насушить рыбы, нарезать торфа, заново отстроить стены и починить кровлю в преддверии суровой оркнейской зимы. А теперь?

Рука его, лежащая на столе, коснулась королевской печати. Мордред улыбнулся.

Внимание его привлекло легкое движение за окном. В саду прогуливалась королева Гвиневера. Ее платье мягких серо-голубых тонов переливалось и мерцало при каждом движении. Вокруг нее носились две маленькие серебристо-белые левретки. Время от времени королева кидала им золоченый мячик, песики бросались за ним, с тявканьем оспаривая друг у друга добычу, и наконец победитель приносил мяч назад и клал у ее ног. Чуть позади шли две ее дамы, обе молоды и хороши собой, одна — в лимонно-желтом, вторая — в синем. Гвиневера, по-прежнему прелестная и прелестью своей защищенная, не принадлежала к тем, кто тщится оттенить собственную красоту, окружая себя дурнушками. Трое пленительных созданий в сопровождении очаровательных собачек грациозно скользили через сад, красотой затмевая цветы благоуханного мая.

По крайней мере, так казалось Мордреду, а уж поэтом он отродясь не был. Он не сводил глаз с королевы, а рука его вновь, на сей раз бессознательно, потянулась к королевской печати с драконом. И снова принц погрузился в мечты, но теперь уже грезил он не об островах.

Шум, назойливый и не оставляющий места сомнениям, резко вернул его на грешную землю: прискакал гонец от короля. Дворецкий распахнул дверь в покои, дабы возвестить о прибытии посланца, но не успел он договорить, как тот уже ворвался в комнату и преклонил колена у ног регента.

Мордреду хватило одного взгляда, чтобы понять: прибыли вести из Бретани, причем недобрые. Он откинулся в огромном кресле и спокойно проговорил:

— Не торопись, соберись с духом. Скажи одно: с королем все в порядке?

— Да, милорд, благодарение Господу! Однако вести и без того прескверные.

Гонец взялся за суму, и Мордред тотчас же протянул руку.

— Ты привез письма? Тогда, пока я читаю, отдышись и выпей вина.

Ничего не упускающий дворецкий вошел без зова, неся вино, и пока гонец благодарно утолял жажду, Мордред сломал печать единственного привезенного послания и прочел его.

Вести оказались и впрямь недобрые, но, памятуя о последней беседе с королем, отнюдь не трагические. В который раз, подумал Мордред, злые силы, призванные Моргаузой, дают о себе знать. Или, рассуждая практически, оркнейская необузданность снова накликала беду. Но может статься, несчастье еще можно предотвратить; остается надеяться, что Гавейн всего лишь ускорил и без того неизбежную развязку.

В письме короля, надиктованном в спешке, содержались лишь сухие сведения о злополучном посольстве и последующей стычке. Отвечая на расспросы Мордреда, гонец сообщил недостающие подробности. Поведал о вспыхнувшей перепалке между Гавейном и молодым римлянином, об убийстве, о бегстве посольства и вооруженной стычке на речном берегу. Рассказ гонца лишь подтвердил то, что следовало из Артурова послания: все надежды на замирение, хотя бы временное, пошли прахом. Возможно, что Хоэль сможет-таки взять на себя ведение военных действий, но если нет, то Артур поведет в бой воинство Хоэля вместе с теми силами, что явились вместе с ним из Британии. Бедуира снова вызвали из Бенойка. Артур уже отослал гонцов к Урбгену, к Маэлгону Гвинеддскому, к Тидвалю и королю Элмета. Мордреду вменялось в обязанность выслать воинство под командованием Кея — столь многочисленное, сколько сможет. А затем ему настоятельно советовали назначить встречу с Кердиком, дабы известить саксонского вождя о положении дел. Письмо заканчивалось на краткой, настойчивой ноте:

«Повидайся с Кердиком. Предупреди его и соседей: пусть глаз не спускают с побережья. Тем временем собери воинство, сколько сможешь. И оберегай королеву».

Наконец Мордред отпустил гонца отдыхать. Он знал, что требовать сохранения тайны излишне: королевские гонцы проходят строгий отбор и превосходную выучку. Но приезд посланца наверняка не остался незамеченным; не прошло и нескольких минут с тех пор, как усталый конь проскакал под сводом Королевских ворот, а по Камелоту уже поползли слухи.

Мордред вернулся к окну. Солнце уже клонилось к западу, тени удлинились. В кроне липы запел припозднившийся дрозд.

Королева все еще была в саду. Она срезала сирень. Девушка в синем шла рядом, неся в руках неглубокую, сплетенную из ивняка корзину, полную белых и фиолетовых цветов. Вторая девушка, одной рукою подобрав юбку, наклонилась к папоротниковому бордюру; песики с лаем прыгали у ее ног. Вот она выпрямилась с золоченым мячиком в руке, засмеялась, кинула его левреткам. Те опрометью помчались за поноской, добежали одновременно и клубком покатились по земле, возмущенно тявкая, а мячик отлетел в сторону.

«Оберегай королеву». Надолго ли удастся сохранить этот безмятежный, благоухающий цветами сад? Возможно, сражение уже началось. А может, и закончилось. И крови пролилось столько, что даже Гавейн остался доволен.

В мыслях своих Мордред пошел еще дальше, но вовремя сдержался. Может быть, уже сейчас он верховный король фактически, если не номинально.

И как если бы помышления его уподобились тени набежавшего облака, на его глазах королева вздрогнула и запрокинула голову, точно прислушиваясь к чему-то за пределами садовых стен. Разжала пальцы — и отогнутая ветка сирени, распрямившись, вернулась в благоуханные кущи. Не глядя, королева уронила серебряный ножичек в корзину, подставленную дамой в синем. И застыла недвижно; только руки, словно наделенные собственной волей, взметнулись вверх и сложились на груди. Очень медленно спустя минуту она подняла взгляд к окну.

Мордред отпрянул назад. И обратился к дворецкому:

— Пошлите кого-нибудь в сад и спросите, могу ли я поговорить с королевой.

Беседка, прелестная, точно картинка по шелку, выходила на юг. Беседку увили ранние розы: каскады крохотных бледно-розовых цветов, а среди них — кораллово-алые бутончики и блекло-белые лепестки опадающих венчиков. Королева дожидалась регента, устроившись на каменной, нагретой солнцем скамье. Девушка в желтом увела левреток, вторая осталась, но отошла в глубину сада и уселась на скамью под одним из дворцовых окон. Из поясной сумки она извлекла шитье и принялась за работу, но Мордред знал, сколь пристально за ним наблюдают и сколь стремительно слухи разнесутся по дворцу. «Он мрачно хмурился; верно, дурные новости…» Или: «Глядел он весело; гонец привез письмо, и регент показал его королеве…»

Гвиневера тоже захватила с собою работу. Рядом с ней, на скамье, лежала наполовину вышитая салфетка. Внезапно ужалило воспоминание: сад Морганы на севере, призраки плененных птиц и разъяренные голоса двух ведьм из окна над головой. А неприкаянный, перепуганный мальчишка спрятался под окном, уверенный, что тоже оказался в ловушке и удел его — позорная смерть. Словно дикая кошка в тесной клетке; той дикой кошки, надо думать, вот уже много лет как на свете-то нет, да только благодаря ему умерла она на свободе, дома, в своем диком лесу, наплодив котят где и сколько угодно. И тут же, точно молния вспыхнула — такие мысли и приходят на одном дыхании, — Мордред подумал о своей островной «жене» и о любовнице, что ныне покинула Камелот и благополучно обосновалась в Стрэтклайде. Подумал о своих сыновьях от этих союзов, что росли в безопасности, ибо теперь дети неприкаянного мальчишки вполне могли навлечь на себя — еще как могли! — жало зависти и ненависти. Он, подобно дикой кошке, отыскал-таки окно к свободе. Более того — к власти. Что до злоумышляющих ведьм, одна из них умерла, а вторая, невзирая на всю свою хваленую магию, по-прежнему оставалась узницей в своем замке и теперь в его власти, ибо кто, как не он, правитель Верховного королевства!

Мордред преклонил колена перед королевой и поднес ее руку к губам. Почувствовал легкую дрожь, Гвиневера отняла руку, уронила ее на колени, крепко сжала второй рукою. И, вдохнув поглубже, с напускным спокойствием промолвила:

— Мне сказали, будто прибыл гонец. Из Бретани?

— Да, госпожа.

По ее кивку Мордред поднялся с колен и застыл в нерешительности. Гвиневера жестом указала на скамью, и он опустился рядом с королевой. Солнце пекло, в воздухе разливался аромат роз. В кипени розовых венчиков звенели пчелы. Легкий ветерок всколыхнул цветы, тени роз дрогнули, затрепетали на сером платье королевы, на белоснежной коже. Мордред сглотнул, откашлялся, заговорил:

— Вам страшиться нечего, госпожа. Произошли события великой важности, но вести не то чтобы дурные.

— Значит, мой супруг в добром здравии?

— Воистину так. Письмо от него.

— А для меня — ничего? Никакого послания?

— Нет, госпожа, я очень сожалею, но нет. Король очень спешил, Письмо вы, разумеется, прочтете, но позвольте мне сперва пересказать вам суть. Вы ведь знаете, что для переговоров с консулом Люцием Квинтилианом король Хоэль и король Артур выслали совместное посольство.

— Да. Прощупать почву, не более; надо было выиграть время, чтобы западные королевства успели объединиться против возможного нового союза Византии и Рима с германцами Алеманнии и Бургундии. — Гвиневера вздохнула. — Значит, все пошло прахом? Я уж догадалась. Но отчего?

— С вашего дозволения, сперва — добрые вести. Одновременно в путь отправились и другие миссии для сбора сведений. Гонцы посылались и к франкским королям — выяснить их настроение. Им сопутствовал успех: это вселяет надежду. Франки, все как один, намерены воспротивиться любой попытке воинств Юстиниана восстановить владычество Рима. Они уже вооружаются.

Королева отвернулась, глядя мимо липовых стволов, сзади подсвеченных заходящим солнцем, закованных в красное золото. Молодая листва — пластинки чеканного золота — словно светилась изнутри, а в кронах деревьев, уже подернутых тенью, гудели пчелы.

«Добрые вести» Мордреда, похоже, нимало ее не порадовали. Регенту показалось, что глаза королевы наполнились слезами.

По-прежнему не отводя взгляда от мерцающих древесных стволов с мозаикой золоченых листьев, Гвиневера проговорила:

— А наше посольство? Что случилось с ним?

— Учтивости ради в посольство следовало включить представителя королевского дома. Выбор пал на Гавейна.

Королева резко обернулась. Глаза ее были сухи.

— И он затеял свару.

Это не было вопросом.

— Затеял. Вздорная перепалка и бахвальство привели к взаимным оскорблениям, а затем и ссоре, и молодые воины схватились за мечи.

Руки королевы дрогнули, словно она вот-вот возденет их в традиционном жесте отчаяния. Однако в голосе ее звучал скорее гнев, нежели горе.

— Опять!

— Госпожа?

— Гавейн! Опять эти оркнейские глупцы! Вечно этот холодный северный ветер, словно губительное дыхание зимы, истребляющее все доброе и живое! — Королева опомнилась, вдохнула поглубже и с видимым усилием поправилась: — Прошу прощения, Мордред. Ты настолько другой, что я на миг позабылась. Но Лотовы сыновья, твои сводные братья…

— Госпожа, я знаю. Я не спорю. Всегда были необузданными глупцами, а на сей раз — хуже, чем глупцы! Гавейн зарубил одного из молодых римлян, а, как выяснилось, юнец приходился племянником самому Люцию Квинтилиану. Посольству пришлось спасаться бегством, и Квинтилиан выслал в погоню самого Марцелла. Им пришлось защищаться; многие погибли.

— Но не Валерий? Только не этот достойный старик!

— Нет, нет. Они вернулись, не понеся больших потерь; даже, можно сказать, одержав победу. Но сперва случилось несколько затяжных схваток. В первой погиб Марцелл, а потом Петрей Котга, принявший на себя командование после него, был взят в плен и в оковах доставлен в Керрек. Я сказал, что это своего рода победа. Однако вы сами видите, что это значит. Теперь верховный король вынужден начать военные действия.

— Ах, я так и знала! Так и знала! А велики ли его силы?

— Он выступит во главе Хоэлевой армии, а с ними — воинства, прибывшие вместе с Артуром из Британии, а из Бенойка вызван Бедуир с дружиной, — Мордред хладнокровно подмечал едва заметный отклик на имя: королева не посмела спросить, жив ли Бедуир, но теперь, когда регент сам упомянул об этом, мертвенно-бледное лицо ее слегка порозовело, — Сколько воинов выставят франкские правители, король еще не знает, но армии у них немалые. А в Британии он воззвал к Регеду и Гвинедду с Элметом и к Тидвалю из Дунпелдира. Здесь я соберу подкрепление: сколько смогу, при такой-то спешке. Войско поплывет под началом Кея. Все будет хорошо, госпожа, вот увидите. Вы же знаете верховного короля.

— И они тоже знают, — отозвалась Гвиневера. — Они сойдутся с ним только в случае численного превосходства три к одному, а на это они вполне способны. А тогда даже он окажется под угрозой поражения.

— У них не будет времени; уж об этом Артур позаботится. Я помянул про спешку. Беда разразилась мгновенно, точно летняя гроза; и Артур намерен атаковать сразу же, а не ждать дальнейшего развития событий. Он уже движется маршем к Отену, чтобы встретить бургундов на их собственной земле, прежде чем Юстиниан соберет войска. Он рассчитывает, что франки присоединятся к нему еще до того, как войско перейдет границу. Но лучше прочтите его письмо сами. Оно утишит ваши страхи. Верховный король нимало не сомневается относительно исхода, да и с какой стати? Он — Артур.

Гвиневера благодарно улыбнулась, но Мордред видел, как дрожит ее рука, протянутая за письмом. Он встал и вышел из беседки, позволяя королеве прочесть письмо в одиночестве. Неподалеку высилась колонна с каннелюрами, с прихотливой фрагментарной капителью, увитой золотыми кистями ракитника. Прислонившись к ней, Мордред ждал, тайком наблюдая за королевой из-под полуприкрытых век.

Гвиневера читала молча. Она дошла до конца, затем перечитала письмо снова. Уронила листок на колени, посидела немного, опустив голову. Мордред решил было, что она перечитывает послание в третий раз, но тут заметил, что глаза ее закрыты. С лица Гвиневеры отхлынули все краски.

Мордред отстранился от колонны. Словно помимо воли, шагнул вперед, к ней.

— Что такое? Чего вы страшитесь?

Гвиневера вздрогнула, глаза ее распахнулись. Мысли ее, похоже, блуждали далеко, за много миль отсюда, и вдруг резко вернулись в настоящее. Она покачала годовой, попыталась изобразить улыбку.

— Ничего такого. Право же, ничего. Просто задумалась.

— Задумались? О поражении верховного короля?

— Нет. Нет. — Гвиневера коротко рассмеялась, и смех ее прозвучал вполне искренне. — Женский вздор, Мордред. Держу пари, так ты бы и сказал! Да нет же, не тревожься так, я все тебе расскажу, даже если ты и посмеешься надо мной. Мужчины таких вещей не понимают, однако мы, женщины… делать-то нам нечего, лишь ждать, глядеть в окно да надеяться, и умы наши вечно покоя не знают. Один раз подумаешь: «А что со мной станется, если супруг мой погибнет?» — и сей же миг, в воображении нашем, он уже с печальными церемониями уложен в гроб, и в средине Висячих Камней вырыта могила, и вот уже поминальный пир подошел к концу, и в Камелоте правит новый король, а юная его жена здесь, в саду, вместе со своими фрейлинами, а смешенная королева, все еще в белом траурном платье, скитается неприкаянно по всему королевству, ищет, где бы ее приютили с честью и в покое и мире.

— Но, госпожа, — возразил реалист Мордред, — уж наверняка мой… верховный король уже рассказал вам, что за распоряжения сделаны на такой случай?

— Я же говорила, ты сочтешь это вздором! — С деланной беспечностью она сменила тему, — Но поверь мне, все жены таковы. А как насчет твоей, Мордред?

— Моей?..

Гвиневера заметно смутилась.

— Я ошиблась? Мне казалось, ты женат. Я отчетливо помню, как кто-то упомянул про твоего сына, который воспитывается при дворе Гвартегидца в Думбартоне.

— Я не женат.

Ответ Мордреда прозвучал как-то уж слишком быстро и слишком подчеркнуто. В лице Гвиневеры отразилось удивление, и он выбросил вперед руку, добавляя:

— Но вы не ослышались, госпожа. У меня и впрямь двое сыновей. — Улыбка, пожатие плеч. — Да в конце концов, кто я такой, чтобы настаивать на законном браке? У мальчиков разные матери. Мелеган, тот, что при дворе Гвартегидца, — младший. Второй все еще на островах.

— А их матери?

— Мать Мелегана умерла, — невозмутимо солгал Мордред. Поскольку королева, по всей очевидности, ничего не знала о любовном гнездышке в Камелоте, исповедоваться прямо сейчас регент не собирался, — Вторую вполне устраивают те узы, что связывают ее и меня. Она родилась на Оркнеях: там, на островах, иные обычаи.

— Тогда, замужем она или нет, — проговорила королева, по-прежнему с наигранной беспечностью, — все же она женщина, и она, так же как и я, не может не терзаться мыслями про недобрый день рока, когда гонец принесет ей худшие вести, нежели ты сообщил мне.

Мордред улыбнулся. Если он и подумал, что у его подруги и без того хлопот полон рот, чтобы еще сидеть сложа руки да грезить о его смерти и похоронах, вслух он этого не сказал. И впрямь женский вздор! Он протянул руку за письмом, королева вручила ему свиток, и Мордред снова подметил, как дрожат ее пальцы. И в мыслях его произошла разительная перемена. Прежде она была для него королевой, прелестной супругой его короля, и еще — ускользающим видением его грез, воплощение веселости, богатства, могущества и счастья. Потрясенный до глубины души, теперь внезапно он увидел в ней одинокую женщину, живущую в непрестанном страхе. «Делать-то нам нечего, лишь ждать, глядеть в окно да надеяться», — вот что сказала она.

Об этом принц как-то никогда не задумывался. Силой воображения он не отличался, и в отношениях своих с женщинами — исключая Моргаузу — в общем и целом придерживался обычая поселян, в котором и был воспитан. Обижать женщину намеренно он бы не стал, но ему бы и в голову не пришло свернуть с пути для того, чтобы женщине помочь или услужить. Напротив, удел женщин — помогать и услужать ему.

Непривычным усилием призвав на помощь воображение, Мордред пораскинул умом, пытаясь применить на себя образ мыслей женщины, ощутить страх перед судьбой, терзающий королеву. Когда для Артура и впрямь пробьет смертный час, чего она вправе ожидать от будущего? Год назад ответ был бы прост: Бедуир увезет вдову в Бенойк или в свои земли в Нортумбрии. Но теперь Бедуир женат, и жена его ждет ребенка. Более того, глядя правде в глаза, Бедуир вряд ли выйдет живым из битвы, в которой падет Артур. Уже сейчас, пока Мордред беседует с королевой в этом благоуханном саду, возможно, уже завязалась битва, которой суждено воплотить в действительность ее предчувствие рокового дня. Мордред вспомнил письмо королевы к Артуру: в нем отчетливо звучал страх. Страх не только за Артура, но и за себя саму. «С вами или с вашим сыном», — писала она. А теперь он вдруг понял почему — мгновенным озарением, болезненным, точно рана. Герцог Константин. Герцог Константин, официально все еще наследник трона, уже поглядывает в сторону Камелота, а ведь он существенно подкрепит свои права, если сперва завладеет королевой-регентшей…

Мордред ощутил на себе ее напряженный, вопрошающий взгляд. И ответил на него со всей решительностью:

— Госпожа, что до ваших предчувствий и страхов, позвольте мне сказать одно. Я уверен, что доблесть верховного короля и ваши молитвы охранят его на протяжении еще многих и многих лет, но если что и случится, за себя не страшитесь. Я знаю, что Константин Корнуэльский может попытаться оспорить последние распоряжения короля…

— Мордред…

— С вашего разрешения, госпожа. Поговорим напрямую. Константин строит честолюбивые виды на Верховное королевство, и вы его боитесь. Позвольте мне сказать вот что. Вы знаете волю моего отца и вы знаете, что воля его будет исполнена. Когда я унаследую титул верховного короля, бояться вам будет нечего. Пока я жив, вы пребудете в безопасности, в почете и в холе.

Щеки ее вспыхнули алым. Гвиневера поблагодарила юношу взглядом, но вслух сказала только, по-прежнему пытаясь улыбнуться:

— Значит, роль смешенной королевы — не для меня?

— Никогда, — заверил Мордред и распрощался.

В тени садовых ворот принц остановился. Беседка осталась далеко за пределами видимости. Кровь его неистово пульсировала в жилах, лицо пылало. Принц постоял там немного, не трогаясь с места; жар понемногу спадал, бешеное сердцебиение выравнивалось. Он хладнокровно вытеснил в подсознание озаренную светом картину: розы, серо-голубые глаза, улыбка, прикосновение трепещущей ручки. Это безумие. Более того, бессмысленное безумие. Артур, Бедуир… кем бы ни был Мордред, кем бы ни стал, до тех пор, пока не погибнут Артур и Бедуир, оба, в глазах этой прелестной леди он останется лишь жалким, неуклюжим третьим.

Слишком уж долго не было у него женщины. По чести говоря, он был слишком занят, чтобы думать о женщинах. До сих пор. Сегодня ночью нужно выкроить-таки время и дать выход распаленному воображению.

И все же он знал, что сегодня его честолюбие приняло иной оборот. Прецеденты бывали, и бесспорные. Он не женат. Она бесплодна, но у него уже есть двое сыновей. Если Константину это пришло в голову, что ж, чем он сам хуже? И, волею всех богов неба и ада, Константин ее не получит.

Яростно скомкав в кулаке письмо короля, Мордред зашагал назад, в королевские покои, и крикнул секретарей.

Глава 5

Следующий раз Мордред увиделся с королевой довольно не скоро. Он тут же с годовой погрузился в круговорот хлопот по снаряжению и отправке запрошенных Артуром воинств. В похвально короткий срок экспедиционные войска под командованием Кея, молочного брата короля, вышли в море, надеясь, и не без основания, воссоединиться с Артуровой армией еще до начала сражения. Гонец, вернувшийся из этого плавания, привез новости, в общем и целом утешительные: Артур вместе с Бедуиром и Гавейном уже выступили маршем на восток, а король Хоэль, чудом исцелившись от хвори в преддверии боевых действий, отправился вместе с ними. Сообщалось также, что франкские короли со значительным войском стекаются в Отен, где намеревался встать лагерем Артур.

После того вести поступали крайне нерегулярно. Плохих новостей не случалось, однако приходили они с таким опозданием, что никого не удовлетворяли. Кей и британские короли присоединились к Артуру; уж это-то было известно; франки тоже подоспели вовремя. Погода стояла отменная, настроение в войске царило приподнятое, в пути никаких неприятностей не встретилось.

И это было все до поры до времени. О чувствах королевы Мордред не подозревал, и раздумывать на этот счет ему было некогда. Он исполнял второе из поручений Артура: набирал и обучал бойцов, восстанавливая постоянную армию после отбытия экспедиционных войск. Он разослал письма всем мелким королям и вождям северных и западных краев, а следом съездил и сам — туда, где требовалось убеждение. Отклик его порадовал: Мордред открыто изложил причины, вынуждающие его к просьбе, и кельтские королевства ответили тут же и щедро. Один только герцог Константин не отозвался никак. Мордред, как и обещал, не спускал глаз с корнуэльского герцогства, ничего не говорил, разослал соглядатаев и удвоил гарнизон Каэрлеона. А затем, как только сбор королей и подготовка к размещению и обучению нового воинства завершились, он наконец-то послал гонца к Кердику, королю саксов, предлагая встречу, как и советовал Артур.

Ответ Кердика пришел в конце июля, и в тот же самый дождливый, туманный день прибыл гонец с бургундских передовых позиций, с одним-единственным кратким донесением и другими знаками: высыпанные на стол перед Мордредом, вещи эти содержали в себе страшную повесть.

По заведенному обычаю, новости по большей части заучивались наизусть и сообщались устно. Вот и сейчас посланник принялся излагать факты перед регентом, лицо которого превратилось в неподвижную маску.

— Милорд, битва завершилась и победа осталась за нами. Римляне и бургунды обратились в бегство; император сам отозвал остатки войска. Франки доблестно сражались плечом к плечу с нами, и каждое из воинств свершило подвиги великой доблести. Но…

Гонец нерешительно умолк, облизнул пересохшие губы. Не приходилось сомневаться: он начал с хороших новостей, в надежде смягчить то, что последует. Мордред не двинулся с места, не проронил ни слова. Он сознавал, как неистово колотится его сердце, как стеснилось в горле; и ведь нельзя допустить, чтобы задрожала рука, лежащая на столе подле рассыпанных значков. Они лежали там беспорядочной, мерцающей грудой, подтверждая: трагический рассказ неминуемо воспоследует. Печати, кольца, знаки должности, боевые медали — словом, все памятные вещицы, что, будучи сняты с мертвых тел, отсылаются домой, вдовам. Здесь был и значок Кея: золоченая брошь королевского сенешаля. И медаль в память о Каэрконане, истертая и блестящая: Валерия, не иначе. Королевского перстня там не оказалось: взгляд не различал огромного рубина с резным изображением дракона, но…

Посланец, на счету которого было с сотню сообщений, как худых, так и хороших, все еще робел. Но, встретив взгляд Мордреда, он сглотнул и откашлялся. Давно минули те времена, когда гонец, приносящий дурные новости, опасался всевозможных кар и даже смерти от руки хозяев, как в некоторых варварских землях; тем не менее, когда он заговорил снова, голос его звучал хрипло, и ощущалось в нем что-то похожее на страх. На сей раз прямота его граничила с жестокостью:

— Милорд, король мертв.

И тишина. Мордред не смел ни двинуться, ни нарушить молчание. Сцена обретала текучие, расплывчатые очертания нереальности. Мысль словно повисла в воздухе, столь же случайная и невесомая, как капля мелкого дождика, моросящего за окном.

— Это случилось уже на исходе дня, когда сражение заканчивалось. Многие пали, среди них — Кей, и Гугейн, и Валерий, и Мадор, и многие другие. Принц Гавейн доблестно бился, он невредим, но принц Бедуир ранен в левый бок. Опасаются, что умрет и он…

Гонец продолжал перечислять павших и раненых, но вряд ли Мордред слышал хоть слово. Наконец он стронулся с места, обрывая размеренный речитатив. Рука его скользнула к лежащему на столе пергаменту.

— Здесь все сказано?

— Сами известия, милорд, но не подробности. Принц Бедуир сам лично отослал депешу. Заставил записать слово в слово, пока еще мог говорить. Список убитых и раненых воспоследует, как только число их выяснится и подтвердится, но это, милорд, не терпело отлагательств.

— Да. Тогда подожди.

Мордред отошел к окну и, развернувшись к гонцу спиной, разложил лист на подоконнике. Тщательно выведенные строчки заплясали перед его глазами. Скользящая завеса дождя словно отгородила его от письма. Он нетерпеливо провел тыльной стороной руки по лицу и склонился ниже.

В конце концов после того, как он внимательно прочел письмо трижды, смысл его дошел до сознания, да там и остался, гудя, точно стрела, что вонзилась глубоко в плоть, распространяя не боль, но одуряющий яд.

Артур мертв. Все остальные вести — о полном и сокрушительном разгроме римлян и бургундов — поражали своей неуместностью. Артур мертв. Депеша, в спешке продиктованная в полевом лазарете, подробностями не изобиловала. Тело верховного короля с поля битвы еще не доставлено. Отряды все еще ведут поиски среди сваленных в груды, ограбленных мародерами мертвецов. Но если бы король был жив, сжато сообщал Бедуир, он бы уже объявился. Регенту следует предположить, что король мертв, и поступать соответственно.

Пергамент выскользнул из его руки и, кружась, опустился на пол. Мордред словно не заметил. Сквозь окно потянулись ароматы из сада королевы — во влажном, промытом воздухе разливалось свежее благоухание. Он выглянул наружу, окинул глазами напоенные дождем розы, переливчатые, подрагивающие под капелью листья, подернутую дымкой траву. Сегодня здесь не было ни души. Но где бы королева ни находилась, она непременно узнает о приезде гонца и станет ждать его, Мордреда. Нужно пойти к ней и все рассказать. Артур. И Бедуир. Артур и Бедуир — оба. Для нее довольно, и даже слишком. Но сперва следует узнать все до конца. Мордред обернулся к посланнику.

— Продолжай.

Позабыв о страхе, гонец разговорился и теперь рассказывал весьма охотно. Регент снова ожил — не то чтобы успокоился, но собою овладел, — и вопросы его следовали один за другим и били точно в цель.

— Да, милорд. Я сам там был. Я уехал с поля битвы в полной темноте, как только известия подтвердились. Ближе к закату короля видели в числе сражающихся, хотя к тому времени основное сопротивление уже было сломлено и сам Квинтилиан пал. Повсюду царил хаос, и мародеры уже грабили мертвецов и добивали умирающих ради оружия и одежды. Наши люди мягкосердечием не отличались, но франки… Милорд, это сущие варвары. Дерутся, точно обезумевшие волки, и точно так же удержу на них никакого. Враги отступили, бросились врассыпную, за ними — погоня. Многие бросали оружие и подставляли руки под оковы, умоляя о пощаде. Было так…

— Король. Что король?

— Видели, как он упал. Знамя его срубили еще раньше, и в сгущающихся сумерках невозможно было разглядеть, где именно он бьется и что случилось. Бедуир, уже раненный, пробился в ту часть поля и принялся искать его, а с ним и другие. Они кричали и звали, но король так и не нашелся. Многих мертвецов уже обобрали догола, и если король был среди них…

— Ты говоришь, что тело его до сих пор не отыскалось?

— Да, милорд. По крайней мере, к тому времени, как я уезжал. Меня отправили, едва стемнело настолько, что искать дальше стало бесполезно. Очень может быть, что к этому времени уже отослали новую депешу. Но подумали, что следует доставить вам весть прежде, чем до страны дойдут иные слухи.

— Так вот почему мне не привезли никаких значков, ни меча, ни кольца?

— Да, милорд.

Мордред надолго умолк. А затем с трудом выговорил:

— А помышляют ли еще о надежде в отношении верховного короля?

— Милорд, если бы вы видели поле битвы… Но да, надежда есть. Даже в смерти, даже в наготе верховного короля непременно бы опознали…

Под взглядом Мордреда он осекся.

— Милорд.

Задав еще несколько вопросов, Мордред отослал гонца и посидел немного в одиночестве, размышляя.

Есть еще вероятность того, что Артур не погиб. Но долг его очевиден. Прежде чем новости достигнут этих берегов — а с прибытием гонца на корабле слухи уже наверняка распространяются точно лесной пожар, — ему должно взять управление страной в свои руки. Незамедлительные действия просчитать нетрудно: срочный созыв совета, публичное оглашение Артурова заявления о престолонаследии с утверждением в правах его, Мордреда; нужно также сделать с него копии и разослать каждому из королей, обратиться с речью к боевым командирам.

А тем временем королева пребывает в ожидании, и чем дольше ждет, тем больше страдает. Он отправится к Гвиневере и принесет ей утешение — сколько сможет.

И любовь — сколько осмелится.

Не успел Мордред сделать и трех шагов от порога, как королева уже вскочила на ноги. Впоследствии он осознал, что не может сказать наверняка, к кому относился ее первый вопрос.

Гвиневера сцепила руки у горла.

— Он мертв?

— Увы, госпожа. Такова доставленная мне весть. Видели, как он пал в тот самый миг, когда победа была одержана, но, когда отсылали гонца, тела еще не нашли.

Королева побелела так, что казалось, она вот-вот упадет. Мордред стремительно шагнул вперед, протянул руки. Ее кисти взлетели вверх, накрепко сжали его пальцы.

— Госпожа, надежда есть, — горячо заговорил он. — И Бедуир жив, хотя и ранен. У него достало сил распорядиться, чтобы выслали людей на поиски тела короля еще до того, как стемнело.

Гвиневера закрыла глаза. Ее тонкие губы, округлившиеся до черного «О», хватали воздух, словно она тонула. Веки подрагивали. Но вот, точно некая призрачная рука легла ей под подбородок и заставила выпрямиться, королева укрепилась духом, стала словно выше ростом, глаза ее открылись, побледневшее лицо исполнилось спокойствия. Она тихо высвободила руки, но позволила Мордреду отвести себя в кресло. Ее фрейлины обступили было госпожу, утешая словами и жестами, но Гвиневера взмахом руки отослала их прочь.

— Расскажи мне все, что знаешь.

— Мне известно очень немногое, госпожа. Письмо было кратким. Но посланник сообщил мне подробности.

Мордред пересказал все то, что услышал от гонца. Королева слушала, не прерывая; посторонний наблюдатель решил бы, что и невнимательно: казалось, она следит за тем, как за окном по поникшему стеблю розы стекают одна за другой дождевые капли.

Наконец Мордред умолк. Капли стекали вниз, собирались воедино, набухали на шипе и с плеском падали на подоконник.

Очень тихо, спокойным, безжизненным голосом, королева проговорила:

— Если надежда на то, что король жив, и впрямь есть, тогда следом за первым гонцом непременно вышлют и второго. А тем временем нам должно поступать так, как повелел мой супруг.

— Предполагая, что он мертв, — отозвался Мордред.

— Именно. — Внезапно горе и страх снова выплеснулись наружу. — Мордред, что теперь станется с Британией? И чего ждать нам? Мы ведь совсем недавно говорили об этом… ты и я… и вот теперь… этот день настал…

Мордред непроизвольно рванулся к ней: еле заметное движение, но и его оказалось достаточно. Гвиневера снова застыла в неподвижности: сдержанная, по-королевски величественная. Выдавал ее только взгляд. Видно было: стоит ей вымолвить хоть слово — и она разрыдается. А этого ни в коем случае не должно произойти до тех пор, пока королева не окажется в одиночестве.

Изо всех сил стараясь, чтобы голос его звучал как можно суше и невыразительнее, Мордред проговорил:

— Два дела нужно решить безотлагательно. Мне необходимо повидаться с Кердиком. О встрече уже договорено. И еще я созвал совет. Он сойдется нынче же вечером. До тех пор, пока не придут вести, подтверждающие либо опровергающие эту новость, необходимо, чтобы люди видели: в Британии сохранились единая власть и правитель, назначенный повелением короля и исполняющий его волю. — И мягко добавил: — Что до вас, госпожа, не думаю, что кто-то станет удивляться, если вы не явитесь на совет.

— Я там буду.

— Если таково ваше желание…

— Да, таково мое желание. Мордред, тело верховного короля не нашли. У тебя — его печать; и вверена она тебе и мне как соправителям здесь, в Камелоте. Но его кольцо и его меч, истинные символы королевской власти, не могут быть переданы тебе иначе как снятыми с его мертвого тела.

— Это так, госпожа.

— Так что я явлюсь на совет. Если Артурова королева встанет рядом с тобой и поддержит тебя, в королевствах Британии не найдется никого, кто посмеет не признать Артурова сына законным правителем.

Мордред не нашелся что сказать. Гвиневера протянула руку, он наклонился и поцеловал ее. А затем удалился. Королеве нужно время, чтобы выплакаться, прежде чем она займет свое место в Круглом зале подле нового короля Британии.

В сосновой рощице у подножия холмов к востоку от Отена Артур зашевелился — и проснулся.

Спал он, завернувшись в военный плащ, с мечом в руке. Его плечо и бок превратились в один сплошной синяк: именно сюда пришелся удар, сбросивший его на землю в ходе битвы, и голова болела нестерпимо, но других повреждений не было. Привязанный конь пасся рядом. Спутники его, человек сорок, тоже пробуждались навстречу первому, смутному свету нового дня. Трое воинов уже вовсю раздували почерневшие угли ночного костра. Другие носили воду в кожаных шлемах — осторожно, чтобы не расплескать, — из реки, что перекатывалась по блестящим валунам шагах в пятидесяти. Настроение в лагере царило приподнятое; люди смеялись и шутили — вполголоса, чтобы не разбудить спящего короля.

В прибрежном ольховнике распевали птицы; из-за пологого склона долины доносилось блеяние овец: какой-нибудь пастушок пригнал стадо на выпас. Заслышав звук более резкий, Артур оглянулся: там, за лесистым хребтом, в утреннем тумане кружили и перекликались огромные черные птицы. Там остались лежать враги — за ними-то давеча и устремился в погоню Артуров отряд, покинув поле боя. Несколько связанных пленников приютились под деревьями поблизости, но человек тридцать или около того валялись непогребенными, и с приходом дня их окоченевшие трупы стали добычей ворон и коршунов.

Когда мертвецов наконец-то предали земле, полдень давно миновал. Отряд с королем во главе поскакал назад, к Отену.

Не доезжая мили или около того до поля брани, Артур обнаружил два трупа. Гонец, отправленный им к Бедуиру и Хоэлю с сообщением о том, что сам он жив и невредим и вернется с рассветом, столкнулся с двумя дезертирами из воинства Квинтилиана. Одного он убил; второй, хотя и раненый и теперь едва живой от холода и потери крови, заколол его.

Артур собственноручно добил неприятеля и, послав коня в галоп, помчался назад в лагерь.

Глава 6

— Договор утратил силу, — объявил Кердик.

Они с Мордредом сидели друг напротив друга. Сошлись они на высоком плато среди холмов. Утро стояло ясное, в вышине на все голоса заливались жаворонки. Южнее в неподвижном воздухе повисали струйки дыма над саксонской деревушкой. Тут и там на расчищенных под пашню участках среди зарослей ясеня и терновника проглядывала золотистая зелень созревающего ячменя вперемешку с белыми проплешинами кремня: то какой-нибудь саксонский поселянин пытался выскрести хоть какое-то пропитание из тощей каменистой земли.

Прибытие Мордреда было обставлено по-королевски. Совет, будучи осведомлен о пожеланиях Артура еще до того, как король отбыл в Бретань, ни словом не возразил против того, чтобы Мордред принял на себя бразды правления. Напротив, после того, как Артур и его Сотоварищи отбыли в Бретань, в совете остались по большей части седобородые старцы, и, охваченные страхом и горем при известии с поля боя, они приняли Мордреда с распростертыми объятиями: на душе у них явно полегчало. Умудренный в делах управления, Мордред действовал осмотрительно. Он подчеркнуто сослался на недостоверность известий, помянул о том, что, возможно, отец его еще жив — во всяком случае, он надежды не теряет, — отказался принимать какой-либо титул, кроме регентского, и вновь засвидетельствовал свою покорность совету и поклялся в вассальной верности государыне своего отца. После него говорила Гвиневера — от лица своего супруга, коротко и спокойно, — хотя видно было, что хладнокровие это дается ей нелегко. Она подтвердила свое убеждение в том, что Мордреду следует предоставить все права поступать так, как он сочтет нужным, и, сложив с себя полномочия, провозгласила Мордреда единовластным регентом. Советники — все до одного растроганные до глубины души — согласились с ее уходом и тут же решили отослать письмо Константину Корнуэльскому с требованием засвидетельствовать свою преданность преемнику верховного короля.

Наконец Мордред снова заговорил о необходимости срочных мер и сообщил о своем намерении на следующий же день отправиться на юг для переговоров с Кердиком. Он собирался взять с собой отряд из числа только что набранных войск: неразумно являться к славным саксонским соседям, совсем не демонстрируя силу. Совет поддержал его и в этом. Вот так, в сопровождении эскорта воистину королевского, Мордред встретился с Кердиком на холмах.

Саксы тоже лицом в грязь не ударили. За креслом Кердика выстроились его таны, и навес из ярко окрашенной ткани, вытканной серебряными и золотыми нитями, служил величественным фоном для тронов, воздвигнутых для регента. Мордред с интересом приглядывался к Кердику. Со времени их последней встречи минуло чуть больше года, но за этот срок саксонский король заметно состарился; похоже, здоровье его оставляло желать много лучшего. Рядом с троном застыл его внук Кеавлин: юный двойник пожилого воина, который, если верить слухам, произвел на свет целый выводок крепких мальчишек.

— Договор утратил силу.

Слова старого короля прозвучали вызовом. Он пристально наблюдал за Мордредом.

— Именно поэтому я и приехал. — Невозмутимый тон регента нисколько не прояснял дела, — Если верховный король действительно мертв, тогда договор — тот же самый или пересмотренный по обоюдному согласию — должен быть заново утвержден вами и мною.

— До тех пор пока мы не узнаем наверняка, разговоры разговаривать нет смысла, — грубовато бросил Кердик.

— Напротив. Когда я в последний раз беседовал с отцом, он поручил мне заключить с вами новое соглашение, хотя я не спорю: нет смысла его обсуждать до тех пор, пока не прояснится другой вопрос. Не знаю, нужно ли уточнять?

— Лучше всего сразу перейти к сути, — отозвался Кердик.

— Хорошо же. Недавно до меня дошли слухи о том, что Кинрик, ваш сын, вместе с прочими вашими танами сейчас находится в ваших прежних владениях за Узким морем и что с каждым днем все больше людей стекаются под его знамена. Заливы забиты их военными кораблями. А теперь, когда со смертью верховного короля договор между нашими народами утратил силу — предположим, что это так, — что я должен думать по этому поводу?

— Не то, что мы снова готовимся к войне. До тех пор пока нет подтверждений Артуровой смерти, это было бы не только низостью, но и неразумием. — Старый король поднял взгляд на юношу, и глаза его сверкнули, — Надо, наверное, уточнить, что мы вообще не замышляем войны. Только не с вами, принц.

— Тогда в чем же дело?

— Вот в чем: с наступлением франков и с расселением на западе людей, которые нам не друзья, мы в свою очередь вынуждены продвигаться на запад. Ваш король преградил путь первой атаке этого императора, но за ней последует новая, а затем и еще. Моему народу нужны защищенные рубежи. Саксы собираются вместе, чтобы плыть к нашим берегам, но с миром. Мы их примем.

— Ясно.

Мордред помнил, что сказал ему Артур в ходе их последней беседы в Керреке. «Сперва — Узкое море, затем — бастионы саксов и англов. То, что принадлежит им, мужчины защищают с оружием в руках». Так, возможно, рассуждал Вортигерн, впервые призывая на эти берега Хенгиста и Хорзу. Но Артур не Вортигерн, и до сих пор у него не было повода усомниться в Керди-ке: то, что принадлежит им, мужчины защищают с оружием в руках, и чем больше воинов станут оборонять бастионы Саксонского берега, тем более надежно окажутся защищены лежащие за ними кельтские королевства.

Старый король пристально наблюдал за собеседником, словно догадываясь, что за мысли проносятся у него в голове, что скрывается за безмятежным челом и бесстрастным взглядом. Мордред встретился с ним глазами.

— Вы, король, — человек чести, и притом мудры и опытны. Вам известно, что ни саксы, ни бритты не хотят повторения горы Бадон.

Кердик улыбнулся.

— Ну что ж, вот мы и повыставдялись друг перед другом своим оружием, принц Мордред. С этим делом покончено. Я сказал, что саксы приплывут с миром. Но они приплывут — и во множестве. Так что давайте поговорим, — Король откинулся на троне; складки мантии, колыхнувшись, легли на его руку. — Полагаю, пока нужно исходить Из того, что верховный король мертв?

— Думаю, так. Если мы наметим образ действий, исходя из этого допущения, при необходимости его можно будет пересмотреть.

— Тогда я скажу вот что. Я, а вместе со мною и Кинрик, которому предстоит править в здешних краях, когда я стану слишком стар для битвы, готовы заново заключить с вами договор, некогда заключенный с вашим дядей. — Испытывающий, насмешливый взгляд из-под кустистых бровей. — В прошлую нашу встречу то был ваш дядя. А теперь, выходит, отец?

— Да, отец. А взамен? — еще земли.

— Нетрудно было догадаться, — Мордред улыбнулся в ответ. — Людей прибудет, значит, потребуется больше земли. Но вы и без того слишком близко; кое-кому подобное соседство внушает тревогу. Куда вам двигаться? Между нашими и вашими владениями лежат высокие холмы. Да вы сами видите. — Мордред указал рукою на тощую полоску всходов ячменя, — Никакие плуги, даже ваши, король Кердик, не превратят эти каменистые нагорья в изобильные пашни. И слышал я, что южные саксы, ваши соседи, больше не склонны предоставлять вам свободу передвижения на своей земле.

Кердик ответил не сразу. Он протянул руку назад, и один из стражников вручил ему копье. Позади Мордреда послышался приглушенный шум и шорох металла, выдавая стремительное движение среди его собственных воинов. Он взмахнул рукой ладонью вниз — и все тут же стихло. Кердик перевернул копье и, подавшись вперед, принялся рисовать в меловой пыли.

— Мы, люди Уэссекса, — вот здесь. Здесь — плодородные угловые области южных саксов. А здесь сейчас стоим мы. Земли, о которых я подумываю, окажутся ничуть не ближе к вашей столице, чем наши теперешние рубежи. Здесь. И вот здесь.

Копье плавно качнулось к северу, затем, не успел Мордред возразить, отклонилось восточнее, через холмы и в сторону долины верховьев Темзы.

— Вот досюда. Здесь — густой лес, а здесь — заболоченные низины, край нищий и малонаселенный. И то и другое можно с успехом возделать.

— Но ведь земли эти и без того по большей части принадлежат саксам? Там, куда указывает копье, — так называемая южная область срединных саксов, нет?

— Сатридж. Да. Я же сказал: вам тревожиться не о чем, лишнего мы не возьмем.

— А местные поселенцы вас примут?

— Все уже обговорено. — Старый король искоса глянул на собеседника. — Тамошний народ не слишком силен, и ходят слухи, будто южные саксы уже поглядывают в том направлении. Жители Сатриджа встретят нас с распростертыми объятиями. А мы сделаем те земли пригодными для пахоты — для себя и для них.

Кердик принялся рассказывать о своих намерениях, Мордред то и дело задавал вопросы. Так беседовали они некоторое время, и наконец регент промолвил:

— Скажите мне вот что, король. Мои сведения не всегда точны. — Это не соответствовало истине, и Мордред отлично знал, что Кердику это известно, но вынужденная уступка позволяла заговорить о вопросе, который ни одна из сторон не стремилась поднять открыто. — С тех пор как умер Элла, могут ли южные саксы похвастаться хоть одним мало-мальски пристойным вождем? Земля там — лучшая, что только есть на юге, и мне давно кажется, что король, владеющий Рутупиями и окрестными землями, держит в своих руках ключ. Ключ к большой земле и к торговле с нею.

В глазах старого короля блеснуло одобрение. Он не стал говорить ясно и недвусмысленно о том, что потомки Эллы в положении дел совсем не разбираются, однако собеседники снова отлично поняли друг друга. Кердик ограничился тем, что задумчиво протянул:

— Мне говорили — разумеется, сведения мои не всегда точны, — что гавань в Рутупиях понемногу заносит ил, но расчищать ее никто и не думает.

Мордред, который тоже это слышал, выказал удивление, и собеседники потолковали еще немного к обоюдному удовольствию, так что в конце стало отчетливо ясно: ежели Кердик решит, что врата к континенту стоят военного набега, Мордред и бритты, самое меньшее, не станут теснить союзников с тыла, а в лучшем случае так и открыто поддержат короля западных саксов.

— Разумеется, при условии свободного доступа в гавань для торговцев-бриттов, — уточнил он.

— Безусловно, — подтвердил Кердик.

На этом переговоры закончились, к изрядному удовлетворению обеих сторон. Король в сопровождении танов постарше отбыл на юг, а молодые воины проводили Мордреда с его людьми на север до половины дороги, под аккомпанемент ликующих криков и перезвона оружия. Большую часть пути Мордред ехал один, во главе отряда. Он смутно ощущал шум за спиной: похоже, саксы и бритты равно радовались тому, что стало подлинным союзом, не просто договором о ненападении. Он знал, точно так же, как знал про себя и Кердик, не говоря этого вслух: с победителем сражения при Бадоне и предшествующих битв соглашение заключали бы не столь охотно. Новое начало положено. Пришло время молодых. В воздухе повеяло переменами. Давно подавляемые замыслы вихрем проносились в сознании, кровь, унаследованная им от Амброзия, Артура и Мерлина, ушедшего в небытие государственного мужа, наконец-то обрела свободу — вместе с властью созидать и творить.

Не приходилось сомневаться: если бы по возвращении в Камелот Мордред обнаружил там королевского гонца с известиями о том, что Артур жив и невредим и неминуемо возвратится, к облегчению и радости регента подмешалось бы ощутимое разочарование.

Однако гонца там не оказалось. На протяжении вот уже многих дней ветер неуклонно дул на восток через Узкое море, так что корабли бриттов намертво застряли в бретонских гаванях. Однако тот же самый ветер пригнал в Бретань корабль из Корнуолла с письмами от герцога Константина. Послания совпадали до последней буквы; одно было адресовано королю Хоэлю, второе — Бедуиру; его-то и доставили прямиком к Артуру, который все еще стоял лагерем в Отене.

«Мордред показал истинное свое лицо. Он объявил по всем королевствам о том, что владыка Артур убит, и провозгласил себя королем. Королева отказалась от регентства, а мне пришли письма с повелением отречься от своих прав в качестве Артурова наследника и признать Мордреда верховным королем. Теперь он ведет переговоры с Кердиком, которому предстоит удерживать гавани Саксонского берега против всех прибывающих; сын его сейчас в Саксонии, собирает тысячное войско, и все оно присягает на верность Мордреду.

А тем временем король Мордред говорит с правителями Дифеда и Гвента, с жителями Моны и Повиса и выезжает на встречу с вождями севера, кои давно высказывались против верховного короля Артура и стремились к свободе, чтобы каждый правил как знает, не оглядываясь на Круглый стол и совет. Клятвопреступник Мордред обещает им независимость и пересмотр законов. Вот так он вербует союзников.

И наконец, избавившись от верховного короля, он рассчитывает взять в жены королеву Гвиневеру. Мордред разместил ее в Каэрлеоне и вступил с нею там в преступную связь».

Хотя истолкование действий Мордреда исходило от Константина, основные факты, перечисленные в письме, соответствовали истине.

Вернувшись после встречи с Кердиком, Мордред уговорил королеву перебраться в Каэрлеон. До тех пор, пока не станет известна правда о гибели Артура, пока не улягутся отчасти паника и смятение — неизбежное следствие внезапной смерти могущественного правителя, — пока не установится и слаженно не заработает новая система управления, Мордред стремился обезопасить королеву, как и обещал. Камелот был укреплен столь же надежно, как и Каэрлеон, но находился слишком далеко на востоке, а Мордред рассудил, что неприятностей, буде таковые случатся, следует ждать именно оттуда. Запад, напротив, не сулил угрозы. (Если не считать герцога Константина, напомнил себе Мордред: этот экс-наследник Артура, негодуя про себя, так и не прислал ответа на учтивые приглашения совета обсудить дело за Круглым столом. Однако для укрепленного и вооруженного Каэрлеона Константин представляет опасность ничуть не большую, чем любой другой недовольный.)

Гвиневере не нравилось, что Каэрлеон стоит чересчур близко к Северному Уэльсу, ее родине. Теперь там правил ее кузен: некогда мечтавший взять Гвиневеру в жены, он не уставал напоминать об этом нынешней своей супруге. Но выбора более утешительного у нее и не было. Гвиневера предпочла бы укрыться в монастыре, но из двух лучших обителей ближайшая — озерное святилище на Инис-Витрине — находилась в пределах Летней страны, а королева ни за что не оказалась бы под покровительством ее короля, Мельваса. Вторая обитель, в Эймсбери, во владениях самого Артура, охотно приютила бы королеву, однако не она ли скандально не сумела защитить предыдущую свою венценосную гостью? Призрак убиенной Моргаузы до сих пор тревожил тамошние стены.

Так что Мордред, превратив необходимость в удовольствие, выбрал Каэрлеон, где уже назначил встречи с королями западных и северных краев, с которыми еще не имел возможности побеседовать. Он сам сопроводил туда королеву, взошел вместе с нею на палубу в Инис-Витрине, и корабль взял курс к устью реки Иска на побережье Северна.

Плавание прошло спокойно: морскую гладь ничто не тревожило, дули легкие, благоуханные ветерки. В суматохе того безумного лета выдалась благословенная передышка. Королева и ее фрейлины держались особняком, однако утром и вечером в течение двухдневного путешествия Мордред навещал Гвиневеру, и они беседовали. В одну из таких встреч королева рассказала ему — кратко, не вдаваясь в подробности, — отчего она не склонна искать убежища у короля Мельваса. Выяснилось, что много лет назад, в горячке молодости, Мельвас силой и хитростью похитил королеву и увез ее на островок, затерянный среди трясин и топей Летней страны. Там Мерлин обнаружил ее при помощи магии и вовремя привел Бедуира на помощь. Позже Артур и Мельвас сразились в достопамятном поединке, король одержал победу, но Мельваса пощадил.

— После такого? — Мордред был настолько потрясен, что в кои-то веки забыл о сдержанности. — Я бы швырнул его к вашим ногам и убил его там — медленно.

— Чтобы все мужчины и женщины королевств более не сомневались в его вине и моем позоре?

Гвиневера говорила спокойно, но щеки ее заалели, и невозможно было понять, вызван ли румянец воспоминанием о пережитом унижении или горячностью юноши.

Мордред закусил губу. Он вспомнил, как однажды на сборе «молодых кельтов» Агравейн рассказывал нечто подобное, а он, Мордред, не поверил сводному брату. Значит, это правда; теперь ясно, на что ссылались Бедуир с Артуром на месте насилия над принцессой Элен. В памяти ожила картина: изувеченное тело девушки под разворошенным покрывалом сосновой хвои.

— Тогда позже, — хрипло отозвался он. — Но политика там или не политика, а я бы его в живых не оставил.

На этом Мордред распрощался. После его ухода королева долго сидела не двигаясь, глядя через поручни на сверкающую воду и на далекий, проплывающий мимо берег, где деревья походили на облака, а облака над ними — на высокие башни.

Устроив Гвиневеру со всеми удобствами в королевском дворце Каэрлеона, Мордред с головой ушел в нескончаемые переговоры с вождями и мелкими князьками, съехавшимися в крепость на встречу с ним. Чего он никак не ждал обнаружить — в отличие от Константина, герцога западных краев, отлично знавшего истинное положение дел, — так это недовольства и даже враждебного неприятия Артуровой политики. В далеких нагорьях романизация «серебряного века», столь милая сердцу Амброзия и Артура, никогда не находила отклика. Не только молодежь жаждала перемен; короли постарше тоже злились на то, что воспринимали как притеснения централизованной власти, сосредоточенной где-то в далеких низинах. Артур, пытаясь восстановить территориальную целостность римской Британии, перекроил союз королевств по образцу, который многим правителям показался устаревшим. Для этих недовольных Мордред, чужестранец из числа «молодых кельтов», стал тем самым желанным вождем, на которого все уповали. То, что Артур совсем недавно выступил против римского владычества в защиту кельтских земель, безусловно, снова изрядно расположило бы их в пользу верховного короля, однако Артур почитался погибшим, и становилось все более очевидно: в кельтских нагорьях возвращение его будет воспринято отнюдь не с восторгом.

Мордред действовал со всей доступной осторожностью, говорил мало, подсчитывал вставших под его знамя союзников и каждый вечер навещал королеву.

Грустно и трогательно было наблюдать, как оживлялась королева при виде гостя, как жадно засыпала его расспросами. Мордред охотно удовлетворял ее любопытство и обо всех государственных делах сообщал ей куда более подробно, нежели Артур, которому вечно недоставало времени. Гвиневера и не догадывалась, что собеседник просто-напросто использует любой предлог для того, чтобы ее увидеть, любое средство для того, чтобы продлить встречу, добиваясь, чтобы королева привыкала видеть в нем правителя и защитника. Она всего лишь думала, что Мордред пытается развлечь ее и утешить, и платила ему признательностью, а признательность в это смутное время неуверенности, горя и страха уже граничила с нежностью (как Мордред и надеялся), а там, глядишь, недалеко и до любви… Во всяком случае, когда Мордред подносил ее кисть к губам или, расхрабрившись, сочувственно накрывал ее руку своею, Гвиневера уже не отстранялась от его прикосновений с прежней поспешностью.

Что до Мордреда, новообретенная власть, стремительная смена событий, блестящее начало давно вынашиваемых замыслов, близость давно желанной, прелестной Гвиневеры увлекали его из одного прожитого дня в следующий на волне всесилия и могущества; сомнительно, чтобы на этом этапе он сумел бы повернуть вспять. В любви, как и во многом другом, приходит время, когда воля уступает и дает свободу желанию, и тогда даже Орфей, обернувшись вспять, не вынудит любовь исчезнуть. Мордреду уже довелось увидеть, пусть на краткий миг, истинную Гвиневеру — одинокую женщину, которая боится жизни. Любому сильному ветру дано подхватить этот листок и унести в безопасное пристанище. Он станет — нет, уже стал — для нее защитой. Он был достаточно проницателен, чтобы понять: Гвиневера это видит, — и не торопил событий. Он умел ждать.

Так шли дни, ветер по-прежнему закрывал кораблям выход в Узкое море, а Мордред и Гвиневера непрестанно наблюдали за дорогой и гаванью, высматривая гонца из Бретани. И он, и она ночами вглядывались в темноту и все думали, думали, а когда наконец засыпали, то видели во сне не друг друга, но Артура.

О герцоге Константине, что вынашивал черные замыслы в своем корнуэльском замке, они и вовсе не помышляли.

Глава 7

Письмо Константина вручили Артуру в его лагере близ Оте-на. Король Хоэль, вновь ощутив бремя лет и недугов — теперь, когда битва закончилась, — отбыл домой. Артур остался один, если не считать Гавейна: в те дни племянник неизменно держался рядом с ним.

А еще король бесконечно устал. Он вернулся из недолгой карательной вылазки в горы и обнаружил, что войско близко к панике; бритты, хотя и продолжали искать его тело среди завалов мертвецов, уже уверились в том, что остались без короля. Но и возвращение его сулило мало радости: Бедуир, раненный серьезнее, нежели сочли его соратники и нежели признавал он сам, тяжко занедужил; и лекари лишь качали головами над соломенным тюфяком, где больной лежал без сознания в одном из приделов королевского шатра.

Так что Артур остался в одиночестве, и одной потерей дело не ограничилось. Бедуир умирал. Погиб Кей — старший молочный брат короля; с ним Артур воспитывался и рос. Погиб Кай Валерий, воин преклонных лет, ветеран Амброзиевых войн, друг Утера Пендрагона и Мерлина…

Список казался бесконечным, имена складывались в реестр, исторгнутый из легенд о былой славе Артура, либо просто перечисление друзей.

Из ближайшего окружения Артура один лишь Гавейн не получил ни единой раны; старший сын Лота, опьяненный радостью первой своей великой битвы и славной победы, стал для короля надежной поддержкой. К нему-то Артур, впервые ощутив бремя старости (даже будучи на много лет моложе короля Хоэля), обратился с признательностью и любовью.

Король взялся за письмо герцога. Сквозь шкуры шатра до него доносились стоны и невнятное бормотание: Бедуир метался на ложе. Говорили, что он умрет еще до зари, если жар не схлынет.

И снова письмо. Мордред… объявил себя верховным королем, ведет переговоры с Кердиком, собирает королей Уэльса и севера…

— Ну что ж, — нахмурился Артур; голова его раскалывалась от боли, и слова растворялись в свете факелов. — Ну что ж, ничего удивительного. Если до Мордреда дошли известия о моей предполагаемой смерти, именно так ему и следовало поступать. Мы обсудили это все перед тем, как Мордред уехал из Керрека. Ему предстояло встретиться с Кердиком, утвердить договор и обсудить возможности новых соглашений в будущем. А теперь, когда ему сообщили о моей гибели, он вполне мог решить, что пора договариваться о новых условиях, поскольку прежний договор силу утратил.

— Новые условия! Союз, который в лучшем случае — безумие, а в худшем — верная погибель! Это я про Кинрика, набирающего свежее подкрепление к воинству саксов здесь, за морем. Вы об этом знали, дядя?

В противоположной части шатра больной вскрикнул и затих. Торопливая, сбивчивая речь, затем приглушенный шепот, стремительные шаги, шелест одежд…

Король привстал, позабытый пергамент упал на пол, но тут невнятное бормотание послышалось снова. Значит, еще не смерть, еще не все. Артур снова рухнул в кресло.

— Вы знали про Кинрика? — не отступался Гавейн.

— Про Кинрика? А, то, что он созывает людей под свои знамена в Саксонии… Нет, но если это правда…

— Я более чем уверен, что правда, — отозвался Гавейн, — По лагерю уже ходят слухи. На берегу Нейстрии собираются толпы и толпы. Боевые корабли теснятся в гаванях, точно стрелы, битком набитые в колчан. А чего ради? Вот Кинрик выходит в море, Кердик движется к юго-восточным портам ему навстречу, и вот уже южные саксы зажаты между этими двумя, так что все юго-восточные земли оказываются в руках у Кердика и тот волен приглашать кого угодно: пусть приплывают и пополняют его воинство! До сих пор южные саксы были тем вторым бастионом, что сдерживал Кердика, а кто сдержит его теперь?

Гавейн свирепо воззрился на короля: невозмутимое спокойствие собеседника, похоже, изрядно его раздражало. Если он и слышал звуки, доносящиеся из-за стены, то ничем этого не выказал. Он даже не пытался понижать голос.

— Вне всякого сомнения, следующий же гонец привезет мне известия о передвижениях Кинрика. — Голос Артура звучал устало, но не особо озабоченно. — Что до остального содержания письма, Гавейн, нужно помнить, кто его писал. Герцог Константин не слишком-то дружелюбно воспринял назначение Мордреда регентом; узнав о том, что Мордред провозглашен моим единственным наследником, он тем более не порадовался. Все, о чем он пишет… — король указал на письмо, лежащее на полу, и Гавейн нагнулся подобрать его, — обо всем, что, по его словам, содеял Мордред, мы с Мордредом договорились заранее. Ну а касательно того, как все это делается, у нас есть лишь заверения Константина, а ведь он Мордреду отнюдь не друг.

— А с какой стати сам Мордред не шлет доклада? Если уж гонец Константина смог сюда добраться…

— Если Мордред получил известия о моей смерти, кому прикажете посылать его? — возразил Артур.

Гавейн раздраженно пожал плечами и протянул было письмо дяде. Но рука его замерла на полдороге.

— А ведь тут еще кое-что есть. С другой стороны, видите?

Артур взял письмо из его рук, увидел на оборотной стороне последние несколько строк и начал было читать их вслух:

— «И наконец, избавившись от верховного короля, он рассчитывает взять в жены королеву Гвиневеру. Мордред разместил ее в Каэрлеоне и…»

Артур не докончил фразы; это сделал за него Гавейн — на нарастающей ноте, где неподдельное негодование сливалось с торжеством:

— «…Вступил с нею там в преступную связь»! — Гавейн качнулся назад и снова развернулся к королю. — Дядя, верит он в твою смерть или нет, но это деяние предателя! Доказательств у него еще нет, и ровным счетом никаких причин к тому, чтобы тащить королеву в Каэрлеон и там за нею ухлестывать! Вы говорите, что все остальное в этом письме может оказаться правдой… Если так, то и это правда — в каком бы то ни было смысле!

— Гавейн… — предостерегающе начал король, но распаленный Гавейн униматься не желал:

— Нет, вы должны меня выслушать! Я вам родич. От меня вы не услышите ничего, кроме правды! И вот что я скажу вам, дядя: Мордред всегда мечтал о королевстве. Я-то знаю, как он честолюбив: всегда был таким, даже дома, на островах, еще до того, как узнал о том, что приходится вам сыном! Ваш сын, верно! И все-таки — рыбацкий ублюдок, мужлан, по-мужицки жадный и хитрый и с торгашескими понятиями о чести! Воспользовался первой же возможностью, чтобы обернуться предателем и отыграть желанный кус! Теперь, когда за ним стоят саксы с валлийцами, при поддержке королевы… «вступил в связь», тоже мне! Небось времени зря не терял! Видел я, как он на нее поглядывает!

Что-то в выражении Артурова лица заставило оркнейца прикусить язык. Трудно было сказать, что именно, ибо король походил на портрет мертвеца, изваянный из серого камня. При виде него представлялся человек, который увидел вдруг, как под ногами разверзлась смертоносная волчья яма, утыканная копьями, и лишь из одной упрямой убежденности цепляется за одно-единственное хрупкое молодое деревце, способное удержать его от падения. Из соседнего покоя теперь не доносилось ни звука.

Голос Артура звучал по-прежнему ровно, по-прежнему рассудительно, но безжизненно и невыразительно:

— Гавейн. Последнее, что я вменил в обязанность моему сыну, было: в случае моей смерти защищать и лелеять королеву. Для нее он тоже все равно что сын. То, что было сказано, мы забудем.

Гавейн склонил голову и пробормотал нечто похожее на извинение. Артур протянул ему свиток.

— Сожги это письмо. Сейчас, не откладывая. Вот так.

Гавейн поднес свиток к факелу и следил, как пергамент чернеет и скручивается вороньими перышками.

— А теперь я должен пойти к Бедуиру. Поутру…

Не докончив фразы, Артур приподнялся — медленно, с трудом, опираясь на подлокотники кресла, точно старик или больной. Гавейн, искренне к нему привязанный, вдруг ощутил укол совести и заговорил более мягко:

— Мне очень жаль, дядя; поверьте, мне и в самом деле очень жаль. Я знаю, вам не хочется думать плохо о Мордреде, так что будем уповать на то, что вести ждать себя не заставят. А пока могу ли я хоть чем-нибудь помочь вам?

— Можешь. Ступай распорядись насчет нашего возвращения домой. Каково бы ни было истинное положение вещей, долг призывает меня назад. Либо мне придется иметь дело с Мордредом, либо с Константином. Не время искать новых побед или назначать переговоры с императором. Вместо того я отправлю ему послание…

Король выжидательно умолк.

— Да? — переспросил Гавейн.

Взгляд короля был совершенно непроницаем.

— Это поручение тебе понравится. Позаботься о том, чтобы тело Люция Квинтилиана извлекли из земли и отослали императору со словами: вот дань Риму от бриттов. А теперь оставь меня. Мне нужно к Бедуиру.

Бедуир не умер. Тишина, испугавшая короля, возвестила не смерть, не бессознательное состояние, но сон; а когда больной пробудился, жар спал, а раны остыли. Невзирая на то что ждало его впереди, Артур отправился в Британию со спокойной душой и более легким сердцем.

День, когда король наконец-то приказал поднять паруса, выдался облачным; с гребней волн срывались белые клочья пены, а далекое небо нависало совсем низко над седыми валами. Похоже, над водами пролива властвовала морская ведьма. Хотя ветер в конце концов переменился, и небеса, и море словно вступили в сговор против Артура, ее заклятого врага. Даже чайки — хлопья, сдернутые с белопенных гребней, — метались на ветру туда-сюда с пронзительным, душераздирающим хохотом, точно насмехаясь над бриттами. При внезапной смене ветра угрюмое, бурливое море — на темной поверхности ни блика, ни блеска — тяжко заколыхалось к северу. Налетевший шквал подхватил штандарт «Морского дракона», разодрал его на узкие, длинные ленты, закрутил спиралью. «Недобрый знак», — зашептались люди, но Артур, глянув вверх, лишь рассмеялся и молвил:

— Ишь, обогнал нас! Ежели мы воспользуемся бурей, так полетим быстрее шквала.

И корабль их и впрямь полетел по волнам. Бритты и не подозревали, что тем же ветром воспользовались саксы Кинрика, и боевые корабли их тоже мчатся через Узкое море. До последней минуты бритты их не видели: длинные, с низкой осадкой суда терялись среди вздымающихся волн. «Морской дракон» несся вперед с попутным штормом, и на горизонте уже воздвигся белой стеной Саксонский берег, но вот в последних отблесках пасмурного дня впередсмотрящий что-то заметил: похоже, к берегу приближались саксонские боевые корабли.

Но когда король с той тяжелой медлительностью, что проявилась в нем за последние дни, поднялся к мачте, откуда открывался хороший обзор, корабли — или их призраки — уже исчезли.

— Суда южных саксов, застигнутые переменой ветра, — заметил подоспевший капитан. — Осадка у них небольшая. Повезло им. Теперь небось встали себе на якорь, так что нас не потревожат. Если мы…

Он не договорил. С топа мачты донесся крик — все обернулись.

Низко над морем несся шквал; струи дождя трепались по воздуху, точно ведьмины волосы. Впереди него скользила тень — неумолимо, точно рок. Капитан зычно рявкнул, моряки бросились по местам. Король, рыцари, матросы схватились за ближайшую опору.

Шквал обрушился на корабль. Мгновение — и все утонуло в дожде и завывании ветра. Пала тьма. Вода струилась каскадами, струи хлестали по лицам так, что люди прикрывали руками глаза. Небольшое суденышко дрогнуло, закачалось, замерло, точно наскочив на скалу, затем накренилось, встало на дыбы, дернулось, точно испуганный конь. Натянулись и с треском лопнули канаты. Заскрипел корпус. Где-то предупреждающе затрещало дерево.

Шквал бушевал минут десять. А когда умчался прочь — так же внезапно, как и налетел, — скользя над морем вдогон собственной тени, обнаружилось, что потрепанный штормом, раскиданный во все стороны флот пригнало к земле едва ли не на расстояние оклика. Однако земля эта оказалась Саксонским берегом, а плыть дальше на запад, лавируя против изменчивого ветра, до гаваней Думнонии или под спорное укрытие Гончарного залива, возможным просто не представлялось.

Волны захлестывали нижнюю палубу «Морского дракона»; еще два корабля, во всем схожие с ним, едва держались на плаву. И король отдал приказ.

Вот так морская ведьма пригнала Артура к берегам саксонских владений, где сын Кердика, Кинрик, с отрядом своих людей, отдыхал после бурного плавания, высматривая отставшие суда переселенцев. К нему-то и прибежал со всех ног дозорный, покинув развалины римского маяка. Корабли — целых три! — входят в глубокую гавань, расположенную чуть западнее, а следом за ними к берегу идут и другие. Ни штандарта, ни герба не видно. Однако, судя по форме и оснастке, это корабли бриттов, и вступают они в прибрежные воды, где быть им никоим образом не положено. В быстро сгущающихся сумерках дозорный не разглядел, в сколь плачевном состоянии эти суда.

Кинрик понятия не имел, одобряют ли бритты предполагаемое переселение и знают ли о нем вообще, не ведал он и о том, что, согласно новому договору между Мордредом и Кердиком, корабли бриттов должно привечать. Он сделал собственные выводы. Его высадка не прошла незамеченной; и теперь, вероятно, саксам дадут отпор. Кинрик срочно отправил гонца в глубь острова, дабы сообщить о своем прибытии и призвать на помощь Кердика, а затем собрал своих людей, намереваясь помешать высадке бриттов.

Если бы два воинства простояли на месте достаточно долго, чтобы вожди опознали друг друга либо успели отослать известие и получить ответ, надо думать, все закончилось бы миром. Но сошлись они в сгущающихся сумерках пасмурного дня, каждая сторона отчаянно и упрямо держалась своего и ко всему прочему была слепа.

Саксы изрядно устали после плавания сквозь шторм; большинство из них, впервые оказавшись в Британии, держались настороженно и подозрительно. Кроме того, при них были женщины и дети. Воспитанные на легендах о сражениях, что велись за каждую пядь земли со времен Хенгиста, и видя, что, пока корабли пристают к берегу, положение прибывающих войск оставляет желать много лучшего, саксы похватали оружие и ринулись в атаку.

Артур и впрямь оказался в положении крайне невыигрышном. Да, войско его составляли превосходно обученные, испытанные в боях воины, но они почти не отдохнули, а многие еще и плохо перенесли морское путешествие.

В одном ему посчастливилось: суда для перевозки лошадей в поисках ровной отмели проплыли вдоль берега чуть дальше, так что ту часть конницы, что не пострадала во время шторма, удалось благополучно переправить на берег несколько в стороне. Но на помощь этих отрядов — отборных войск Артура — рассчитывать не приходилось. Вооруженные саксы Кинрика атаковали Артура и его рыцарей, не успели те вскарабкаться по крутому, осыпающемуся склону. Бритты сражались пешими, так и не построившись в боевой порядок. Битва была хаотической, кровопролитной и губительной для обеих сторон.

Перед самой темнотой к Кинрику примчался задыхающийся гонец на взмыленном пони. Сообщение было кратким. Кердик уже в пути, и с ним — новый король Британии. Кинрику велено отступить.

Кинрик, благодаря судьбу, отозвал войска насколько смог. Люди его хлынули в глубь острова, в сгущающуюся тьму; посыльный повел их навстречу приближающемуся воинству западных саксов.

Артур, измученный, но невредимый, молча внимал одному из своих воинов: тому удалось расслышать громко выкликаемый приказ.

— Нападение возглавил сам Кинрик, милорд. А теперь он послал к отцу за помощью, и Кердик уже в пути. Вместе с новым королем Британии. Так они говорят, я сам слышал: идет против вас, на подмогу Кердику и этим захватчикам.

Артур, уставший до смерти, скорбя о потерях, которые подсчитывались в эту самую минуту, тяжко оперся на копье. Он был сбит с толку и, в кои-то веки, не знал, что делать. То, что под «новым королем Британии» подразумевался Мордред, сомнению не подлежало. Но даже если бы Мордред почитал его, Артура, мертвым, вряд ли бы он повел саксов на корабли бриттов, на которых со всей очевидностью возвращаются домой уставшие от сражений Артуровы воинства, — разве что Константин прав и Мордред настолько одержим желанием заполучить королевство, что не остановится и перед предательством.

Сзади послышались чьи-то шаги; ноги разъезжались на поскрипывающей гальке. Артур обернулся, уже ожидая услышать раздраженный голос оркнейца, не скрывающего торжества при этом новом свидетельстве измены, но предположение его не оправдалось.

— Милорд, милорд! С принцем Гавейном плохо. Его лодка разбилась при высадке, и не успел он выбраться на берег, как его уже ранили. Похоже, он умирает.

— Отведите меня к нему, — потребовал король.

Гавейна вынесли на берег на носилках, сооруженных из разбитых досок потерпевшей крушение лодки. Расколотый остов ее, зияя дырами, лежал перевернутым у самой кромки воды. А повсюду вокруг валялись тела убитых и раненых, точно кучи мокрой одежды.

Гавейн был в сознании, но не приходилось сомневаться: рана его смертельна. Лицо его покрылось восковой бледностью, дышал он судорожно и прерывисто.

Артур склонился над раненым.

— Ты как, племянник?

Бледные губы разомкнулись. Спустя некоторое время Гавейн прошептал:

— Не везет же мне. В самом начале войны…

Об этой войне он мечтал; можно сказать, ради нее и старался… Король прогнал непрошеную мысль и, склонившись ниже, смочил губы умирающего вином из собственной фляги.

Губы снова зашевелились.

— Что такое? Я не расслышал.

— Бедуир, — выдохнул Гавейн.

— Да, — недоуменно отозвался король, — С Бедуиром все в порядке. Говорят, он быстро идет на поправку.

— Бедуир…

— Гавейн, я знаю, тебе есть что прощать Бедуиру, но если ты просишь меня передать ему что бы то ни было, кроме слов прощения и дружбы, просишь ты напрасно, пусть и на смертном одре.

— Не то. Верните Бедуира. Надобен. Поможет вам убить… Мордреда… предателя.

На это Артур ничего не ответил. А спустя несколько мгновений понял, что ответ и не нужен.

Вот так, по-прежнему призывая к смертоубийству и распре, умер четвертый из сыновей Моргаузы. В живых остался только один. Мордред, его родной сын. Мордред, предатель?

Глава 8

Известия о сражении на южном побережье застали Мордреда уже в Камелоте. Подробностей не сообщалось. Памятуя о своем договоре с Кердиком, он собрал войско, поспешил на юг и воссоединился с армией западных саксов как раз тогда, когда прибыл второй запыхавшийся гонец с более полным, но странным рассказом о происшедшем.

Поведал он следующее: саксы, жители побережья, заметили, как появились Артуровы суда с войском на борту — вскорости после того, как боевые корабли, не сумев войти в гавань в устье реки Итчен, высадили переселенцев на защищенном от ветров мелководье за Тюленьим островом. Но почти тут же налетевшие тучи с туманом укрыли флот непроглядной пеленой. Новоприбывшие саксы, не на шутку встревожившись, не зная, чего ждать от приближающихся кораблей, поспешно переправили детей и женщин в глубь острова, подальше от берега, а сами встали в оборонительную позицию в пределах видимости сигналов маяка. Прибрежные жители, вышедшие навстречу соплеменникам, не замедлили их успокоить. Никакой опасности нет. Корабли верховного короля, неважно, на борту сам Артур или нет, ни за что не войдут в саксонские гавани, много лет назад отошедшие саксам по договору.

Но не успели смолкнуть слова ободрения, как от маяка примчался запыхавшийся гонец. Под покровом бури корабли развернулись, пристали к земле и на берег уже высаживаются вооруженные воины — совсем рядом, чуть западнее. Очевидно, будучи заранее упрежден о новом наплыве саксонских переселенцев, Артур рассчитывал остановить их на море, но, потерпев неудачу, переправляет силы на твердую землю, чтобы перебить чужаков или взять их в плен. К тем, кто склонен был в этом усомниться — саксы-старожилы, и в их числе сам Кинрик, — новоприбывшие не прислушивались. Уж слишком велика была опасность. Если бритты шутить не намерены, если дать им время переправить на берег лошадей… все знают, чего стоит в деле Артурова конница!..

Так что саксы, невзирая на разобщенность и усталость, ринулись к берегу и сшиблись с Артуровым воинством. Завязалось кровопролитное сражение, завершившееся для саксов полным разгромом; и теперь из последних сил они в беспорядке отступают в глубь острова вместе с перепуганными жителями прибрежных деревень, преследуемые по пятам Артуром и его конницей. И, завершил посланец, искоса бросив на Мордреда недоверчивый взгляд, саксы — мужи, жены и дети — взывают к своему королю о помощи против Артура, нарушителя договоров, посягателя на принадлежащее им по праву королевство, убийцы законопослушных, мирных переселенцев.

Горестная повесть была изложена на грубоватом наречии саксонского поселянина. Сомнительно, чтобы Мордред понимал более одного слова из трех. Однако главное он уловил. Недвижно застыв рядом с Кердиком, принц ощущал, как по жилам его разливается холод, точно кровь сочится из тела и впитывается в меловую землю. Гонец договорил, Кердик открыл было рот, собираясь задать вопрос, но Мордред, впервые позабыв об учтивости, резко перебил:

— Верховный король? Он так сказал? Артур с ними сам?

— Да. Похоже, мы поторопились, принц Мордред! — отозвался Кердик, исступленным напряжением воли сохраняя самообладание.

— Вести верные?

— Верные.

— Это все меняет.

Мордред постарался выговорить это уклончивое утверждение как можно спокойнее, но в мыслях его царил хаос. То, что произошло, могло привести — уже привело — к непоправимому несчастью: для него самого, для королевы, для будущего Британии.

Кердик, пристально наблюдавший за собеседником из-под сурово сведенных бровей, коротко кивнул.

— Расскажите мне в точности, что произошло, — попросил Мордред. — Я почти ничего не понял. Есть ли хоть какая-то вероятность ошибки?..

— По пути, — отозвался Кердик. — Поезжайте рядом со мной. Времени терять нельзя. Похоже, что Артуру мало прибрежных деревень: он прогнал тамошних жителей в глубь острова и шлет в погоню конницу. Мы должны поспешить им на защиту.

Старый кораль пришпорил пони и, как только Мордред поравнялся с ним, пересказал слова гонца.

Едва дослушав, Мордред, нетерпеливо кусавший губы, взорвался яростью:

— Что за нелепость! Есть место сомнениям, как же! Да такого просто быть не может! Чтобы верховный король нарушил им же заключенный договор? Ну разве не очевидно, что корабли пригнал к берегу шторм, так что причалили они где смогли? Одно скажу: если бы король вынашивал план нападения, он бы первым делом переправил на твердую землю конницу. Мне сдается, он просто вынужден был пристать к берегу, а люди Кинрика ринулись в бой со страху, даже не попытавшись начать переговоры.

— Эта часть, безусловно, соответствует истине. Но если верить гонцу, саксы знали только то, что корабли принадлежат бриттам; на королевском флагмане знамени не было. Это само по себе внушало подозрения…

Сердце Мордреда неистово заколотилось в груди: стыд и надежда слились воедино. Может статься, очень может статься, что все еще обойдется. (Обойдется? Мордред, охваченный надеждой и стыдом, вдумываться не стал и поспешил отогнать досадную мысль.)

— Значит, возможно, что самого Артура там нет? Его видели? Узнали? Если не поднимали знамени…

— Как только бритты высадились на берег, знамя с драконом взвилось по ветру. Артур был там. Этот человек видел короля своими глазами. И Гавейна тоже. К слову сказать, Гавейн мертв.

Копыта коней мягко переступали по сырой земле. Дождь заливал лица. Воцарилось долгое молчание, но наконец Мордред нарушил тишину. Голос его снова звучал невозмутимо и ровно.

— Если Артур жив, его договор с вами остается в силе. И отменяет новый союз, заключенный исходя из предположения о смерти короля. Скажу более: можно со всей определенностью утверждать, что договора король нарушать бы не стал. Да и чего ради? На него напали — он вынужден был защищаться. Король Кердик, вы не можете счесть происшедшее поводом к войне.

— В силу какой бы то ни было причины, но договор нарушен, — отозвался Кердик, — Артур во всеоружии вторгся в мои земли и пролил кровь моих подданных. А прочих выдворил с насиженных мест. Люди воззвали ко мне о помощи, и долг мой — ответить на призыв. Я, несомненно, узнаю правду от Кинрика, как только мы встретимся. Если вам не угодно ехать с нами…

— Я поеду с вами. Если король и в самом деле ведет войска сухим путем через земли саксов, так это лишь в силу насущной необходимости. Артур не хочет войны. Об этом мне известно доподлинно. Произошло трагическое недоразумение. Я знаю Артура; да и вам, король, должно его знать. Артур предпочитает зал совета, а не меч.

— Впоследствии — возможно, — мрачно усмехнулся Кердик, — После того, как получит свое.

— А почему бы и нет? — резко откликнулся Мордред. — Ну что ж, скачите навстречу Кинрику, если угодно, но переговорите и с Артуром тоже, прежде чем совершатся новые безрассудства. А если не пожелаете, так дайте мне дозволение самому побеседовать с королем. Возможно, нам еще удастся выйти из шторма в безбурные воды, король.

— Хорошо, — тяжко произнес старый правитель, помолчав. — Вы знаете, как поступить. Но если дело дойдет до сражения…

— Этого нельзя допускать.

— Если Артур даст бой, я тоже возьмусь за оружие. Но вы… как насчет вас, принц Мордред? Вы больше ничем мне не обязаны. И послушаются ли вас ваши люди? Они служили Артуру.

— А теперь служат мне, — коротко бросил Мордред. — Но с вашего дозволения, я не стану подвергать испытанию их преданность прямо здесь, на этом поле. Если переговоры окончатся неудачей, тогда посмотрим.

Кердик кивнул, и всадники молча поскакали бок о бок.

Мордред, как показал дальнейший ход событий, правильно оценил свое воинство. Основной корпус армии составляли те, кто обучался боевому искусству и служил под его началом и кто охотно признал его королем. Если уж речь зашла о новой войне с саксами, народ — горожане, купцы, земледельцы, ныне благоденствующие на своих наделах, огражденных от опасности прежними договорами, — сражаться решительно не желал. Недавно объявленное решение Мордреда утвердить договор и, более того, заключить союз с могущественным королем западных саксов шумно превозносили до небес во дворцах и на рыночных площадях. И командиры, и простые ратники безоглядно подчинялись ему.

Но выступят ли они с оружием в руках против самого Артура, какова бы уж ни была причина, — это вопрос другой. Впрочем, понятно, что до такого дело не дойдет…

Артур, оставив отборный отряд охранять вытащенные на берег корабли — пока устранялись повреждения, нанесенные бурей, — стремительно повел оставшиеся войска в глубь острова, надеясь обойти стороной отступающих в беспорядке саксов и добраться до границы без дальнейших злоключений. Но вскорости его разведчики вернулись с известиями о том, что между бриттами и домом — сам Кердик с войском, поспешающий на подмогу к сыну. Со временем, сквозь брешь среди холмов, блеснули копья и затрепетали по ветру султаны из конского волоса боевого отряда Кердика, а в арьергарде, смутно различимый за пеленой дождя, блистал упорядоченный строй конницы — под знаменем, очень похожим на драконий штандарт самого Артура. А уж Мордреда и вовсе невозможно было с кем-либо спутать: он ехал бок о бок с Кердиком во главе саксонского воинства.

Войска узнали его первыми. Мордред, предатель. Над рядами пронесся глухой ропот. Там были люди, слышавшие последние слова умирающего Гавейна, и теперь, при виде Мордреда собственной персоной, ведущего за собой армию саксов, — фигура воистину приметная, верхом на холеном вороном жеребце, некогда подаренном Артуром! — поднялся грозный рев — точно подхваченное ветром эхо предсмертного вздоха Гавейна.

— Мордред! Предатель!

Крик этот словно молнией рассек мозг Артура. Сомнения, накопившаяся усталость и горе, обвинения, выдвинутые Гавейном, — а король любил племянника, несмотря на все его недостатки, — тяжко сказались на Артуре и притупили его способность рассуждать и мыслить. Втянутый в эту беспорядочную неразбериху, он спустя столько лет вспомнил про судьбу, предсказанную Мерлином и подтвержденную Нимуэ, — словно и это тоже принесли на крыльях ветра из далекого прошлого. Мордред, рожденный ему на погибель. Мордред, несущий смерть. Мордред — здесь, на укрытом тьмою поле битвы, — ведет против законного короля воинство саксов, его заклятых врагов…

Язва подозрения, пронзив острой болью, превратилась в уверенность. Значит, это правда — вопреки убежденности, вопреки всем надеждам на ошибку. Мордред — предатель.

А воинство Кердика приближалось, прибывало, росло. Король саксов, требовательно вскинув руку, обратился к Мордреду. Над толпой позади двух вождей послышались грозные крики и бряцание щитов.

Артур никогда не позволял застать себя врасплох. Напротив, сам использовал эффект внезапности. Не успел Кердик построить свое воинство в боевой порядок, как конница ринулась в атаку.

Мордред с криком послал коня вперед, но рука Кердика перехватила у него поводья.

— Слишком поздно. Сегодня разговоры разговаривать уже не придется. Возвращайтесь к своим людям. Удержите их: пусть не нападают на меня с тыла. Слышите?

— Обещаю, — кивнул Мордред и, развернув коня, хлестнул его поводьями по шее и галопом поскакал назад сквозь ряды саксов.

Его люди, скачущие в арьергарде саксонского воинства, еще не видели, что произошло. Регент коротко и властно отдал необходимые распоряжения. Слова «бегство» ни разу не прозвучало, но к этому, по сути дела, приказ и сводился. С командирами Мордред говорил предельно сжато:

— Верховный король здесь и вступил в сражение с Кердиком. Мы в этом бою не участвуем. Я не поведу вас против Артура, но я не могу встать на сторону Артура против человека, который мне союзник по договору. Дождемся конца дня и уладим недоразумение как разумные люди. Отведите войска к Камелоту.

Вот так, не обагрив мечей кровью, верхом на свежих конях, воины регента стремительно отступили к крепости, оставив поле боя за двумя стареющими королями.

Артурова звезда по-прежнему ярко сияла в небе. Он, как и предсказывал Мерлин, выходил победителем из каждой битвы.

Саксы дрогнули и отступили, а верховный король, задержавшись лишь для того, чтобы подобрать раненых и похоронить павших из числа бриттов, выступил к Камелоту, преследуя воинство Мордреда, очевидно спасающееся бегством.

О битве на Кердиковой луговине возможно сказать лишь то, что торжествовать победу не привелось никому. Артур выиграл бой, однако оставил земли во владении все тех же саксов. Саксы, подобрав погибших и подсчитав потери, обнаружили, что прежние их границы остались нетронутыми. Но Кердик, глядя вслед воинству бриттов, что стройными, упорядоченными рядами покидало поле боя, принес обет.

— Даже для тебя, Артур, еще настанет иной день, еще настанет.

Глава 9

И день настал.

День настал, принеся с собой надежду на перемирие и время, достаточное для того, чтобы возобладали здравый смысл и сдержанная рассудительность.

Мордред первым проявил благоразумие. Он даже не попытался войти в Камелот, не говоря уже о том, чтобы удерживать город против законного короля. Регент отдал войскам приказ остановиться, не доходя до крепости, на равнинных луговинах вдоль речушки Камел. Здесь проводились учения; здесь же был разбит лагерь, обеспеченный всем необходимым. Этому оставалось только порадоваться: ведь слух о начале войны уже распространился по округе. Поселяне, внемля предостережению, принесенному едва ли не на крыльях ветра, укрылись в цитадели, разместив женщин, детей и скот на общинном выгоне в пределах стен, в северо-восточной части крепости. Мордред, проверяя караулы в ту ночь, обнаружил, что люди его изрядно озадачены, понемногу начинают злиться, но преданы ему безоговорочно. Общее мнение склонялось к тому, что верховный король в свои преклонные годы слабеет разумом. Он несправедливо обошелся с вождем саксов, но это еще полбеды, на это закрыть глаза нетрудно; но ведь он обошелся несправедливо еще и с родным сыном, с регентом Мордредом, который верой-правдой оберегал королевство и супругу верховного короля. Так говорили соратники Мордреду, и они же заметно приободрились, когда Мордред заверил, что теперь настал черед переговоров: очень скоро, обещал принц, на все эти темные деяния прольется свет истины.

— Пусть никто да не дерзнет обнажить меч против верховного короля, — приказал регент, — разве что нам придется защищаться от него в силу лживых наветов.

— Он просит о переговорах, — сообщил Артур Борсу.

— И вы согласитесь?

Войско короля выстроилось на некотором расстоянии от воинства регента. Между двумя армиями змеилась крохотная речушка Камел, поблескивая среди тростников и водяного кресса. Грозовое небо расчистилось, и солнце снова сияло во всем своем летнем великолепии. За шатрами и знаменами Мордреда вздымался огромный, с плоской вершиной холм Каэр-Камел, венчанные золотом башни Камелота четко выделялись на фоне синевы.

— Да. И на то есть три причины. Во-первых, мои люди устали, им необходим отдых; им до дома, которого они не видели уже много недель, рукой подать, и тем сильнее их туда тянет. Во-вторых, мне нужно время и подкрепление.

— А в-третьих?

— Ну, может случиться и так, что Мордреду есть что сказать в свою пользу. Он встал не только между моими людьми и их домами и женами, но между мною и тем, что принадлежит мне. Одним мечом, знаешь ли, тут всего не объяснишь.

Обе армии встали лагерем и заняли выжидательную позицию; туда и сюда разъезжали гонцы с эскортом, их встречали с подобающими почестями. еще трое посыльных втайне спешно отбыли из Артурова лагеря: один — в Каэрлеон, с письмом к королеве, второй — в Корнуолл, с приказом к Константину встать под Артуровы знамена, а третий — в Бретань, с просьбой к Бедуиру прислать помощь и, когда представится возможным, явиться самому.

Ожидаемый вестник прибыл раньше, чем предполагалось. Бедуир, хотя и не вовсе оправившись от раны, уже выступил в путь и через несколько дней вместе со своей великолепной конницей прибудет к королю. Ветер дул попутный, плавание пройдет гладко и скоро.

Вовремя, что и говорить. До слуха короля дошло, что мелкие окраинные вожди стекаются вместе, готовясь выступить на юг. Сообщалось также, что саксы вдоль всего берега собирают силы, намереваясь ударить в глубь страны.

Ни к тому ни к другому Мордред причастен не был; более того, сам предотвратил бы происходящее, если бы события не зашли так далеко; но Мордреда, подобно Артуру, вопреки его воле и без всякой причины, с каждым часом все ближе подталкивало к той грани, от которой назад повернуть невозможно.

В замке далеко на севере, под окном, за которым утренние птахи уже вовсю распевали среди березовых крон, колдунья Нимуэ отбросила покрывала и поднялась с постели.

— Я должна ехать в Яблоневый сад.

Пелеас, не вставая, выпростал из-под одеял руку и привлек жену к себе.

— На расстояние полета ворона к полю битвы?

— Кто сказал, что грядет битва?

— Ты сама, милая. Прошлой ночью, во сне.

Нимуэ отстранилась от мужа — полуодетая, глядя в пол. В расширенных глазах ее, затуманенных сном, застыло трагическое выражение.

— Ну же, родная, тяжкий то дар, но ты к нему уже привыкла. Ты давно говоришь об этом, ожидаешь этого. Но поделать ничего не можешь.

— Могу только предостерегать, предостерегать без устали.

— Ты уже предостерегла их обоих. А еще до тебя то же предостережение изрек Мерлин. Мордред станет погибелью Артура. А теперь пророчество исполняется, и хотя ты говоришь, будто Мордред в душе не предатель, его вынудили к поступкам, которые в глазах всех и каждого и, разумеется, в глазах короля выглядят изменой.

— Но я знаю богов. Я говорю с ними. Я живу ими. Они не ждут, чтобы мы перестали действовать только потому, что в действии провидим опасность. Боги всегда прячут угрозы за улыбками, а за каждой тучей таится благодать. Возможно, мы и слышим слова их, да только кто их поймет доподлинно?

— Но Мордред…

— Мерлин, да и король тоже, предпочли бы, чтобы Мордред умер при рождении. Но через него уже пришло немало добра. Даже сейчас, если убедить их переговорить друг с другом, королевство еще можно спасти. Я не стану сидеть сложа руки, покорно примирившись с приговором богов. Я еду в Яблоневый сад.

— Зачем?

— Скажу Артуру, что предательства здесь нет, есть лишь честолюбие и горячность. И то и другое сам он в избытке выказывал в юности. Король меня послушает, король мне поверит. Они должны переговорить, или промеж себя они разорвут нашу Британию надвое и в брешь хлынут недруги. А кто на сей раз возродит страну?

В королевский дворец Каэрлеона прибыл гонец с письмом для Гвиневеры. Она знала посланца, тот не раз доставлял послания от нее к Мордреду и обратно.

Королева повертела письмо в руках, увидела печать — и побледнела как полотно.

— Это не печать регента. Это оттиск королевского кольца, того, что он носил на руке. Значит, его таки отыскали? Мой господин и вправду мертв?

Гонец, по-прежнему преклоняя колено, подхватил свиток, выпавший из рук королевы, и только тогда встал на ноги и отступил назад, изумленно глядя перед собой.

— Что вы, госпожа, нет. Король жив и в добром здравии. Так, значит, вести до вас не доходили? Прискорбные тут дела творятся, леди, и все обстоит не лучшим образом. Но король благополучно вернулся в Британию.

— Он жив? Артур жив? Но тогда письмо… подай мне письмо! Оно от самого короля?

— Ну конечно, госпожа!

Гонец снова вложил свиток в руку королевы. Щеки ее порозовели, но пальцы, которыми она пыталась сломать печать, дрожали. В лице ее отразилась целая буря чувств: точно тени, скользящие по текучей воде. В противоположном конце залы фрейлины королевы, сбившись в стайку, перешептывались и взволнованно наблюдали за происходящим. Повинуясь жесту старшей из них, гонец неслышно вышел за дверь. Дамы, жадные до новостей, шурша юбками, устремились вслед за ним.

Королева даже не заметила их ухода. Она погрузилась в чтение.

Вернувшись, старшая фрейлина обнаружила, что королева одна и, со всей очевидностью, в глубоком горе.

— Как, госпожа, вы плачете? Тогда как верховный король жив?

— Я погибла, — только и смогла выговорить Гвиневера — Я погибла. Они пошли войной друг на друга, и при любом исходе я погибла.

Спустя какое-то время она поднялась на ноги.

— Мне нельзя здесь оставаться. Я должна вернуться.

— В Камелот, госпожа? Но там войска.

— Нет, не в Камелот. В Эймсбери. С собой я возьму только тех, кто захочет; прочим ехать незачем. Там мне ничего не понадобится. Скажи им от меня, пожалуйста. И помоги мне собраться. Я отправляюсь сейчас же. Да, сейчас же, нынче же вечером.

Гонец от Мордреда, прибывший с утра пораньше — когда телеги ярмарочных торговцев с грохотом катили по мосту через Иску, — обнаружил, что во дворце царит суматоха, а королева уехала.

Глава 10

День выдался ясный, последний дар лета. На рассвете герольды обоих воинств сопроводили полководцев к месту долгожданных переговоров.

В ту ночь Мордреду так и не удалось заснуть. До самого утра он лежал, не смыкая глаз, и думал, думал. Что сказать. Как сказать. Какие слова подобрать, звучащие достаточно открыто и прямо, чтобы избежать неправильных истолкований, но не настолько резко, чтобы вызвать враждебность. Как объяснить человеку настолько усталому, и недоверчивому, и снедаемому горем, как стареющий король, его, Мордреда, собственную двойственность: радость власти — власти, что может быть и была исполнена непоколебимой верности, но никогда уже не вернется к подчиненной роли. (Может быть, соправители? Короли Севера и Юга? Согласится ли Артур хотя бы допустить такую мысль?) Завтра за столом перемирия он и отец впервые встретятся как вожди и полководцы, на равных, а не так, как прежде — король и регент. Причем вожди очень разные. Мордред знал: когда придет его время, он станет не копией отца, но совсем иным королем. Артур принадлежал своему поколению; мысли и честолюбивые мечты его сына от рождения направлены в иное русло. Даже если бы не разница в воспитании, все сложилось бы именно так и не иначе. Мордред был движим иными крайностями, нежели

Артур, однако каждый отдавал своему призванию себя всего, без остатка. Молодой человек понятия не имел, удастся ли убедить стареющего короля принять новый уклад, прозреваемый Мордредом, — уклад, воплощенный (пусть в итоге и позорно) в определении «молодые кельты», — не сочтя таковой за измену. А ведь еще есть и королева. Вот об этом он никогда не сможет заговорить вслух. «Даже если бы ты погиб, пока жив Бедуир, какие у меня виды?»

Мордред застонал, перевернулся на другой бок, закусил губу: еще не хватало, чтобы часовые услышали. Когда воинства в преддверии битвы, в чем только не усмотрят предзнаменование!

Он — вождь, и он об этом знал. Даже теперь, когда штандарт верховного короля реет над станом у озера, люди Мордреда преданны ему безоглядно. А вместе с ними, за холмом, встали лагерем саксы. Даже теперь они с Кердиком, возможно, смогли бы заключить выгодный союз, «мировую землепашцев», так пошутил когда-то Мордред, а старик сакс расхохотался… Но между Кердиком и Артуром такой договор невозможен, ни теперь, ни впредь… Опасная почва, опасные речи. Даже думать об этом сейчас — сущее безрассудство. Неужто он даже в эти страшные мгновения прикидывает, что окажется лучшим королем, нежели Артур? Иным — да. Может, и лучшим для своего времени — для будущих времен, уж во всяком случае? Да это уже не безрассудство — хуже! Мордред снова перевернулся на другой бок, ища на подушке местечка попрохладнее, пытаясь вернуться к образу мыслей Артурова сына — почтительного, восхищенного, готового покорствовать и повиноваться.

Где-то закукарекал петух. От изломанной кромки сна он видел, как куры со всех ног бегут по жесткой траве к галечному берегу. Сула горстями рассыпала еду. Над головой с воплями носились чайки, одна-две, расхрабрившись, попытались урвать себе долю. Сула со смехом замахала рукой, отгоняя птиц.

Пронзительно, точно чаячий крик, труба возвестила приход дня переговоров.

На расстоянии полумили, в шатре на берегу озера спал Артур, но забытье его было тревожным, и привиделся ему сон.

Снилось ему, будто скачет он берегом озера, а там, в лодке, стоит и отталкивается шестом на мелководье Нимуэ, но нет, это вовсе не Нимуэ, это отрок с глазами Мерлина. Отрок серьезно глянул на него и голосом Мерлина повторил все то, что Нимуэ сказала ему вчера, когда, прибыв в монастырь на Инис-Витрине, послала к королю, прося о встрече.

— Ты и я, Эмрис, позволили пророчеству ослепить себя, — молвила Нимуэ, обращаясь к нему точно так же, как в детстве — Мерлин. — До сих пор мы жили под занесенным клинком рока, а теперь чуем, что оказались лицом к лицу с давно грозящей судьбой. Но выслушай вот что, Эмрис: судьбу творят люди, а не боги. Не боги, но наши собственные безрассудства обрекают нас на гибель. Боги — духи, они действуют руками людей, и есть на свете люди, достаточно храбрые, чтобы воспротивиться и сказать: «Я человек, я не стану». Внемли мне, Артур. Боги встарь изрекли, будто Мордред станет твоей погибелью. Но если и так, то случится это не через собственные его деяния. Так не подталкивай его к сим деяниям… Я открою тебе то, что должно было бы остаться нашей с Мордредом тайной. Некоторое время назад он приезжал ко мне в Яблоневый сад, просить о помощи против предсказанной ему судьбы. Он клялся, что скорее сам убьет себя, нежели повредит тебе. Если бы я его не остановила, он бы погиб уже тогда. Так кто же виновен, он или я? А после он приезжал на Брин-Мирддин, ища утешения и поддержки у меня, Мерлина. Если Мордред попытался бросить вызов богам, то сможешь и ты, Артур. Вложи меч в ножны, выслушай его. Не принимай чужих подсказок, но поговори с ним, прислушивайся, учись. Да, учись. Ибо ты стареешь, Артур-Эмрис, и придет время — время приходит, время уже пришло, — когда вы с сыном, взявшись за руки, сможете удерживать Британию промеж себя, точно драгоценный камень, уложенный в шерсть. Но стоит вам разнять руки, и вы выроните сокровище, и оно разлетится на тысячу осколков и, возможно, не возродится уже никогда.

Во сне Артур знал, что уже принял ее совет и созвал переговоры, твердо решив выслушать все, что имеет сказать его сын; и все-таки Нимуэ-Мерлин рыдала, стоя в лодке, а лодка скользила по зеркальной поверхности озера все дальше и дальше, пока не скрылась в тумане. А затем Артур повернул коня к назначенному месту встречи, и туг скакун его вдруг ни с того ни с сего споткнулся, и всадник полетел вниз головою в глубокий омут. Тяжелый доспех тянул его вниз — и с какой бы стати он отправился на мирные переговоры в полном вооружении? — Артур погружался все глубже и глубже в черную пучину; там вокруг него плавали рыбы, и водяные змеи, похожие на водоросли, и водоросли, похожие на змей, оплели его руки и ноги, лишая возможности двинуться…

Артур вскрикнул и проснулся — весь в поту, точно и впрямь тонул, но когда прибежали его слуги и часовые, король рассмеялся, и отшутился, и отослал их прочь, и вскорости снова забылся беспокойным сном.

На сей раз к нему явился Гавейн — весь в крови, мертвый и все-таки исполненный какого-то гротескного пыла: призрак прежнего воителя Гавейна. И он тоже приплыл по озеру, но на воде не задержался, а проследовал прямиком в королевский шатер и, встав у ложа, извлек кинжал из раны в боку, где запеклась кровь, и протянул его Артуру.

— Бедуир, — проговорил Гавейн, но не загробным шепотом, как пристало призракам, а голосом высоким и дребезжащим, с металлическим призвуком: так поскрипывают на ветру жерди шатра, — Дождись Бедуира. Обещай изменнику все, что угодно: землю, власть, Верховное королевство после твоей смерти. А заодно хоть бы и королеву. Все, что угодно, лишь бы задержать его до тех пор, пока не подоспеет Бедуир с воинством. А тогда, как только будешь уверен в победе, атакуй и убей его.

— Но это предательство.

— То, что уничтожит предателя, предательством не считается, — На сей раз призрак Гавейна заговорил, как ни странно, голосом самого Артура, — Так ты не прогадаешь, — Пальцы его разжались, запятнанный кровью кинжал упал на ложе, — Сокруши его раз и навсегда, Артур, бей наверняка, бей наверняка, наверняка…

— Господин?

Слуга, склонившись над ложем, коснулся плеча спящего, намереваясь разбудить, и тут же отпрянул назад. Артур, резко сев на постели, с яростным видом огляделся, но коротко бросил лишь:

— Скажи, чтобы укрепили шатер понадежнее. Как мне прикажете уснуть, если вся эта штука ходуном ходит, точно в грозу?

Герольды, обсудив дело промеж себя, договорились на том, что по четырнадцать командиров с каждой стороны сойдутся на середине пути между воинствами.

Неподалеку от озерного берега протянулась полоска сухой земли, поросшая вереском; там воздвигли два небольших шатра, промеж них поставили деревянный стол, а на него положили мечи вождей.

Если переговоры закончатся ничем, меч, поднятый либо извлеченный из ножен, послужит формальным знаком к началу битвы. Над одним из шатров реял штандарт короля, дракон на золотом поле.

Мордред как регент тоже имел право на этот герб. Но он, сосредоточив все мысли на том, чтобы получить прощение, и не желая чинить к тому ни малейших препятствий, отдал распоряжения свернуть и убрать королевскую эмблему. До того как закончится день и его вновь провозгласят Артуровым наследником, над ним будет реять простое белое знамя.

Оно-то и развевалось теперь над вторым шатром. Занимая свое место за столом, Мордред заметил, как отец его разглядывает штандарт. Молодой человек никак не мог знать, что сам Артур в юности сражался под простым белым знаменем. «Цвет мой — белый, — говорил он, — до тех пор, пока я сам не начертаю на нем свой собственный герб. А я это сделаю — во что бы то ни стало».

К Нимуэ, в ее островной монастырь на озере, прибыла сестра Артура, королева Моргана. Но эта Моргана — укрощенная, встревоженная — отлично сознавала, что за судьба ее ожидает в случае, если Артур потерпит поражение или погибнет в битве. Прежде она ненавидела брата, но без него была и останется ничем. Не приходилось сомневаться в том, что теперь Моргана использует все свои умения и хваленую магию брату во благо.

Так что Нимуэ приняла гостью. Как владычица озерного монастыря, Нимуэ ничуть не благоговела перед Морганой — ни как перед колдуньей, ни как перед королевой. Среди ее девственных служительниц были и другие дамы королевской крови, в том числе кузина Гвиневеры из Северного Уэльса и еще одна — из Манау-Гуотодина. Нимуэ поручила Моргане заодно с ними составлять лекарственные снадобья и готовить ладьи, необходимые для перевозки раненых на остров для излечения.

Она уже повидалась с Артуром и предостерегла его, и король обещал созвать переговоры и дать регенту высказаться. Однако Нимуэ, несмотря на все свои речи к Пелеасу, знала: боги затаились за грозовыми тучами, что уже сейчас собирались над сверкающим озером. С острова шатры казались совсем крохотными, а расстояние между ними — и вовсе ничтожным.

Несмотря на то что у далекого горизонта неумолимо скапливались облака, день обещал быть погожим и ясным.

День тянулся бесконечно. Командиры, сопровождающие своих вождей к столу переговоров, поначалу заметно нервничали, с недоверием поглядывая на бывших сотоварищей и друзей с противной стороны, но со временем расслабились, принялись толковать промеж себя и разбились на группы перед шатрами каждого из своих предводителей.

За пределами слышимости стояли Артур и Мордред. Время от времени они трогались с места, словно по взаимному согласию, и принимались расхаживать взад-вперед: несколько шагов туда, несколько шагов обратно. Говорили по очереди: сперва один, потом другой. Наблюдатели, даже беседуя о своем, не сводили с них глаз, пытаясь понять, что происходит. Но — тщетно. Король по-прежнему выглядел усталым и сурово хмурился, однако с невозмутимой учтивостью прислушивался к тому, что горячо доказывал его молодой собеседник.

Еще дальше, не в состоянии ни ясно разглядеть происходящее, ни расслышать хоть что-нибудь, наблюдали и ждали армии. Солнце поднималось все выше. Жара нарастала, зеркальная гладь озера отсвечивала ослепительно ярким блеском. Кони били копытами, фыркали, махали хвостами, досадуя на зной и мух, а в рядах воинств легкая досада ожидания сменилась беспокойным нетерпением. Командиры, сами не находя себе места, по возможности унимали недовольство солдат и с нарастающим напряжением следили за столом переговоров и за небесами. Где-то вдалеке глухо прозвучал первый раскат грома. В воздухе ощущалась тяжесть, лица защипало в преддверии грозы. Предполагалось, что ни одна из сторон сражаться не хочет, но, по иронии судьбы, управляющей делами насилия, чем дольше затягивались мирные переговоры, тем отчетливее ощущалась напряженность, и вот уже довольно было малой искры, чтобы запалить пламя, потушить которое смогла бы только смерть.

Никому из числа наблюдающих не суждено было узнать, о чем говорили Артур и Мордред. Впоследствии кое-кто рассказывал — из тех, кто выжил, — что в конце концов король улыбнулся. Достоверно известно, что видели, как он положил руку на плечо сына и вместе с ним повернул к столу, где рядом лежали два меча без ножен, а подле стояли два кубка и золоченый кувшин с вином. Те, что оказались ближе прочих, расслышали-таки несколько слов:

— …И быть верховным королем после моей смерти, — молвил Артур, — а пока владеть собственными землями.

Мордред ответил, но так тихо, что ничего разобрать было нельзя. Король, жестом приказав слуге налить вина, заговорил снова. «Корнуолл», — донеслось до сопровождавших и еще: «Кент», а затем: «Очень может быть, что ты и прав».

Тут Артур умолк и оглянулся, словно до слуха его донесся некий звук. Внезапный, заплутавший порыв ветра, пронизанный громом, всколыхнул шелк его шатра так, что заскрипели веревки. Король зябко повел плечами, словно заслоняясь от холодного сквозняка, и глянул на сына — искоса, как-то странно (эту часть истории впоследствии пересказывал слуга), и в ответ на взгляд этот в лице Мордреда, точно в зеркале, вдруг отразилось сомнение, как если бы улыбка, и приветные речи, и предложенное вино таили в себе какой-то подвох. Затем, в свою очередь, регент пожал плечами, улыбнулся и принял кубок из руки отца.

Выжидающие ряды всколыхнулись — точно ветер прокатился по пшеничному полю.

Король поднял кубок, и золото полыхнуло под солнцем.

Внимание Артура привлекла ответная вспышка от группы воинов у его шатра. Король стремительно развернулся, крикнул… Но было слишком поздно.

Гадюка — пятнистая змейка не более двух пядей в длину — выползла из укрытия погреться на солнышке. Один из Артуровых командиров, неотрывно наблюдающий за тем, что происходило у стола переговоров, не глядя шагнул назад и наступил змее на хвост. Гадюка проворно извернулась — и ужалила обидчика. Почувствовав боль, пострадавший обернулся и увидел отпрянувшую змею. И как и подобает воину с хорошей выучкой, отреагировал столь же мгновенно. Он выхватил меч и зарубил гадюку.

Металл сверкнул на солнце. Блеск меча, воздетая рука короля, его резкое движение и повелительный окрик явились для наблюдающих воинств долгожданным сигналом. Бездействие и нервирующее напряжение, ставшие просто-таки невыносимыми из-за предгрозовой духоты и мучительной неопределенности затянувшегося бдения, внезапно взорвались яростным криком, огласившим оба конца поля.

И это означало войну. И тот самый день. Недобрый день рока.

В ответ блеснуло с дюжину вспышек: командиры от обеих сторон выхватили мечи. Взревели трубы, заглушая крики рыцарей, которые, оказавшись в ловушке между двумя армиями, выхватывали поводья из рук конюхов и яростно разворачивались, стараясь удержать смыкающиеся ряды. Но рыцарей не слышали; их жестикуляция, превратно истолкованная как подзадоривание атакующих, пропала втуне. Это было делом нескольких мгновений, мгновений оглушительного шума и смятения; и вот уже передние ряды воинств столкнулись с громовым лязгом и звоном. Короля и его сына подхватило и унесло в разные стороны, каждого — в надлежащее ему место; Артура — под прославленный штандарт с драконом, Мордреда — отныне он уже не регент и не королевский сын, но на все времена заклеймен предателем, — под белое знамя, на котором ничему уже не суждено быть начертанным. И тут, через поле, на зов трубы, точно море развевающихся грив, хлынули саксонские копья и султаны из конского волоса и черные знамена северных воителей, которым, подобно воронью, не терпелось поживиться мертвечиной.

Вскорости — слишком поздно, чтобы затмить эти сигнальные вспышки, — через все накаленное небо медленно надвинулся грозовой фронт. В воздухе потемнело, а вдалеке вспыхнула и погасла первая молния, предвестница бури.

Но королю и его сыну суждено было встретиться еще раз.

Ближе к концу дня, когда повсюду вокруг лежали убитые и умирающие друзья и давние сотоварищи и сотни никому не нужных смертей струили смрад навстречу потемневшему, грозному небу, сомнительно, чтобы Артур хоть на миг вспомнил о Мордреде иначе как о предателе и прелюбодее. Искренняя прямота, истины, явленные у стола переговоров, вера и преданность, почти восстановленные, — все сгинуло в исступлении первого же натиска. Артур, военный вождь, снова вышел на бой. Мордред — враг, саксонские союзники — его свирепые приспешники; в этой битве войска уже сходились, и не раз. Были Глейн и Агнед, Каэрлеон и Линнуис, Каледонский лес и гора Бадон. И из всех этих сражений юный Артур выходил победителем, и касательно каждого Мерлин, его пророк и советник, сулил ему триумф и славу. И здесь, на поле Камел, победа вновь осталась за королем.

В конце дня, когда в вышине гремел гром и в небесах и в водах озера белым росчерком вспыхивала молния, Артур и Мордред снова сошлись лицом к лицу.

Словам места не было. Да и с какой бы стати? И Мордред, и его отец отныне видели друг в друге врага. Прошлое осталось в прошлом, а будущее не простиралось далее надобности окончить это мгновение, что, в свою очередь, принесет с собою окончание дня.

Говорилось после, незнаемо кем, что в миг встречи, когда эти двое — теперь уже пешие, побелевшие от пота и пыли — узнали друг друга, Мордред остановился — и сдержал занесенную руку. Но не Артур, закаленный в боях воин. Его копье пришлось сыну точнехонько под грудную клетку.

Вниз по древку, прямо на руку Артуру, дымящимся потоком хлынула кровь. Он выпустил из рук копье и схватился за меч.

Мордред качнулся вперед, точно пронзенный вепрь. Тупым концом древко ткнулось в землю. Опершись на него, по-прежнему увлекаемый вперед силою приостановленного удара, Мордред оказался от отца на расстоянии длины меча.

Пальцы Артура, скользкие от крови, на миг ослабили хватку на рукояти Калибурна, и в то же самое мгновение умирающий Мордред, падая, взмахнул мечом — и клинок с размаху пришелся королю в голову — сбоку, неотвратимо, со всей силы.

А Мордред рухнул в лужу собственной крови.

Артур постоял несколько секунд неподвижно, меч его выпал из обагренных пальцев, а вторая рука неловко качнулась вверх-вниз, словно тщась отразить пустячный, банальный выпад, а затем он медленно поник, согнулся и тоже пал наземь, и кровь его смешалась с Мордредовой.

Тучи расступились — и водопадом хлынул дождь.

ЭПИЛОГ

Прохладные струи воды омыли лицо Мордреда — и на мгновение вернули его в темноту. Стояла тишина, все звуки казались приглушенными и далекими, точно отдаленный плеск волны о галечный берег.

И — зов где-то совсем рядом.

— Король! Король!

Крикнула птица. Болотные курочки спускались к воде подкормиться. Застонала чайка, но на сей раз стон ее облекся в слова:

— Король! Король!

А затем — и тут Мордред окончательно убедился в том, что видит сон, — зазвучали женские голоса. Раненый ничего не видел, ничего не чувствовал, но подле него зашуршало платье, и порыв ветра принес с собою аромат духов. Голоса клубились и вихрились над Мордредом, но ни один его не коснулся. И вновь заговорила женщина:

— Поднимайте осторожнее. Вот так. Да, да, милорд, лежите, не двигайтесь. Все будет хорошо.

Раздался голос короля, слабый, едва слышный, а затем — вроде бы — Бедуира:

— Он здесь, со мной, в целости и сохранности. Владычица сбережет его для вас, пока он не понадобится снова.

И снова женские голоса, и первый решительно и властно:

— Я отвезу его в Яблоневый сад: там мы позаботимся об исцелении его ран.

Затем — дождь, и скрип уключин, и рыдания женщин, угасающие в плеске озерных вод и шелесте дождевых струй.

Щека его покоилась на ковре из тимьяна. Ливень смыл кровь, тимьян струил благоухание лета.

Шорох волн. Скрип весел. Крики морских птиц. На воде покачивался дельфин, отливая глянцем в солнечных лучах. А вдали, у горизонта, Мордред различал золотую кромку королевства, куда стремился всю жизнь, с тех пор как себя помнил.

Мэри Стюарт Эдинбург — Локау 1980–1983

Легенда

Я использовала фрагменты, заимствованные из двух источников: из «Исторической хроники», записанной Гальфридом Монмутским в XII веке, и из романа Мэлори «Смерть Артура», созданного в XV веке.

«История коралей Британии» Гальфрида Монмутского

Во времена императора Льва Луций Гиберий, прокуратор Римской республики, прислал гонцов к королю Артуру с требованием уплатить Риму дань; также повелевал он Артуру предстать перед сенатом и держать ответ за непокорство. В случае отказа римляне грозились пойти войной на Британию и снова подчинить ее Риму.

Артур ответил тем, что собрал армию и отплыл в Бретань, откуда, вместе с кузеном королем Хоелом, разослал повсюду известия, призывая союзников присоединиться к нему. А также отправил он гонцов к Луцию Гиберию, сообщая, что дань платить не станет, а даст бой. «На том послы отбывают, отбывают также короли, отбывают сановники и, не мешкая, принимаются выполнять полученные распоряжения»[7].

Тем временем до Артура и Хоела дошли недобрые вести. Племянницу Хоела, княжну Елену, похитил чудовищный великан и бежал с ней на вершину горы Святого Михаила. Сам Артур, вместе с Каем и Бедивером, отправился на расправу с чудовищем. Они увидели на горе ярко пылающий костер и еще один — на островке неподалеку. Бедивер, посланный на разведку, отыскал челнок, доплыл до острова и, высадившись, услыхал причитания женщины и обнаружил у костра старуху, рыдающую над свежим могильным холмиком. Великан убил княжну и вернулся в свое логово на горе Святого Михаила. Бедивер сообщил обо всем Артуру, а тот атаковал чудище на горе и убил его в поединке один на один.

Затем король Артур собрал армию и выступил вместе с союзниками к городу Отену в Бургундию, навстречу римскому воинству. А вперед себя король выслал посольство к Луцию Гиберию, веля ему отозвать войска, или он, Артур, даст бой, как обещал. В числе посланных был и сэр Гавейн; молодые рыцари, которым не терпелось в битву, подзуживали Гавейна затеять ссору. Так и вышло; не стерпев заносчивых нападок, Гавейн зарубил некоего Гая Квинтилиана, племянника самого Гиберия. Закипел бой. Бедивер и Кай погибли, но Артур одержал победу и двинулся на восток, рассчитывая добраться до Рима и провозгласить себя императором.

Но в этот момент Артуру сообщили, что его племянник Мордред, на чье попечение Артур оставил королевство в свое отсутствие, возложил на себя корону и взял в жены королеву Гвиневеру, закрывая глаза на первый ее брак.

Мордред также направил вождя саксов Хелрика в Германию, дабы тот набрал там воинов из числа своих соплеменников и привез их в Британию, усиливая тем самым воинство Мордреда. За это саксам обещали пожаловать новые земли. Мордред привлек также скоттов, пиктов и ибернцев и готовился воспрепятствовать возвращению Артура в Британию.

Артур поспешил назад, высадился в Ричборо и там разбил воинства Мордреда, но в сражении том погиб Гавейн. Мордред бежал, однако снова укрепился в Винчестере, где прежде поместил королеву. Гвиневера в страхе бежала в монастырь близ Каэрлеона и там постриглась в монахини. Артур и Мордред снова сразились под Винчестером, и снова Мордред потерпел поражение и отошел к Корнуоллу, где в решающей битве на реке Ка-мел пали и сам он, и Артур.

Артур, будучи переправлен для лечения на остров Авилион, завещал королевство Константину Корнуэльскому. Константин начал свое правление с того, что отыскал обоих сыновей Мордреда и предал их «мучительной смерти» в святилище у алтаря.

«Смерть Артура» сэра Томаса Мэлори

1. Прослышав о рождении Мордреда, Артур повелел привезти к нему всех младенцев, рожденных в тот же месяц, надеясь отыскать Мордреда и уничтожить его. Корабль с погруженными на него детьми затонул, но Мордреда выбросило волной на берег; его подобрал один добрый человек и растил у себя до тех пор, пока тому не сравнялось четырнадцать лет от роду, а затем отвел ко двору[8].

2. Прознав, что королева Моргауза взяла в полюбовники сэра Ламорака, Гавейн и его братья зазвали ее в замок близ Камелота, намереваясь заманить там в ловушку сэра Ламорака и убить его. Однажды ночью, когда Ламорак был с королевой, Гахерис воспользовался случаем и, прокравшись к постели в полном вооружении, ухватил мать за волосы и отсек ей голову. Поскольку Ламорак был безоружен, Гахерис не мог зарубить его. Ламораку ничего не оставалось делать, как только обратиться в бегство, но со временем оркнейские братья заодно с Мордредом выследили его и убили.

3. Спустя какое-то время сэр Тристрам, будучи вызван на бой Агравейном и Гахерисом, отказался с ними сражаться, опознав в них по гербам Артуровых племянников. «Позор, — рек он, — сэру Гавейну и вам, принадлежащим к столь высокому роду, что о вас, четырех братьях, идет такая дурная молва, ибо вас считают величайшими убийцами и погубителями добрых рыцарей во всем королевстве». Братья осыпали корнуэльского рыцаря оскорблениями, он же повернул прочь. Агравейн и Гахерис тут же напали на него сзади. Принужденный биться, Тристрам ударил Агравейна по голове и нанес ему страшную рану, а также вышиб из седла Гахериса. Позже Гарет, беседуя с Тристрамом, объявил, что с братьями не в ладах: «Я в их дела не мешаюсь, и потому ни один меня не любит. Оттого-то я и оставил их общество, что увидел в них погубителей добрых рыцарей».

4. Агравейн и Мордред ненавидели королеву Гвиневеру и Ланселота. Агравейн настаивал на том, чтобы рассказать королю о прелюбодеянии, в истинности которого ручался честью (а Ланселот впоследствии клятвенно отрицал). Агравейн отправился к Артуру и сообщил, что Ланселот и королева его обманывают и должно их привлечь к суду, как того требует закон. Он предложил предоставить Артуру доказательства. Королю хотелось одного лишь: закрыть глаза на обвинение, ибо любил он и Ланселота, и королеву, — однако ж пришлось ему уступить. Артур согласился отправиться на охоту и известить Гвиневеру, что пробудет в отъезде всю ночь. Агравейн и Мордред призвали двенадцать рыцарей — по всему судя, из числа своих соотечественников с Оркнейских островов, — и спрятались рядом со спальней королевы в ожидании дальнейших событий. Когда Ланселот сообщил сэру Борсу, что в ту ночь зван побеседовать с королевой, сэр Борс встревожился и, хотя и не знал о заговоре, попытался удержать его. Ланселот отказался слушать и отправился к королеве. По сигналу двенадцать рыцарей устремились к дверям в покои Гвиневеры, крича: «Теперь ты попался!» — и выбили дверь скамьей. Ланселот, будучи безоружен, обернул плащом руку, впустил первого из нападавших и сокрушил его. Дамы королевы помогли ему облачиться в доспехи убитого. В последующей стычке погибли Агравейн и Гарет, а Мордред был ранен, но спасся бегством. Он поскакал прямиком к королю и рассказал ему про побоище, и Артур горько опечалился, потому что предвидел распад братства Круглого стола, и еще потому, что по закону должен был теперь подвергнуть Гвиневеру испытанию огнем.

(Здесь следует неизбежное спасение Гвиневеры Ланселотом в последнюю минуту и бегство влюбленных в замок Ланселота, Веселую Стражу.) Артур устремился в погоню и победил его в бою, после чего Ланселот торжественно возвратил Гвиневеру супругу и бежал за море. Ланселот, который «правил всей Францией», отправился в свой бургундский замок и собрал новую армию противу короля Артура. Артур, оставив Мордреда регентом, или «правителем всей Англии», отправился в Бургундию биться с Ланселотом, вместе с Гавейном и многочисленным воинством. Произошла великая битва, обе стороны понесли значительные потери.

Но туг Артуру сообщили, что Мордред повелел составить письма, якобы пришедшие из-за моря с вестями о его, Артура, гибели. Созванный Мордредом парламент провозгласил регента королем, и самозванец объявил о своем намерении взять Гвиневеру в жены. Она же, того не желая, бежала в лондонский Тауэр и укрепилась там с надежным гарнизоном. Пока Мордред вел с нею переговоры, он услышал, что король Артур возвращается во главе целого воинства, дабы вернуть свое королевство. Так что Мордред разослал письма по всей стране, прося о поддержке, каковую и обрел в преизрядном количестве, ибо «общее было мнение, что при короле Артуре нет жизни, но лишь войны и усобицы, а при сэре Мордреде — веселие и благодать… Так было с людьми в тот раз: им более по нраву стал теперь сэр Мордред, а не король Артур». И вот с большим войском Мордред подошел к Дувру, дабы дать отцу бой сразу по высадке. Воспоследовала кровопролитная битва, Гавейн был найден умирающим в лодке, наполовину вытащенной на берег, и на смертном одре посоветовал Артуру простить Ланселота и призвать его назад, дабы тот помог королю сокрушить Мордреда. Тут Гавейн испустил дух, а Артур бросился вдогонку за Мордредом и его беспорядочно отступающей армией, и снова дал бой на возвышенности, и снова обратил врага в бегство.

В конце концов оба воинства укрепились «западнее, в стороне Солсбери: неподалеку от моря». В войске Мордреда были люди «Кента, Сассекса, Суррея, Эссекса, Саффолка и Норфолка». Ночью Артуру привиделся недобрый сон, и явился к нему Гавейн, предупреждая короля, что если тот станет сражаться на следующий день, то непременно погибнет. И снова посоветовал Гавейн послать за Ланселотом и отвлечь Мордреда посулами и отсрочить битву до тех пор, пока не придет помощь, дабы сокрушить Мордреда.

Так что поутру король послал гонцов к Мордреду, обещая ему «земли и сокровища, сколь ни сочтет нужным… и наконец сэр Мордред согласился, что при жизни короля Артура он будет владеть только Корнуоллом и Кентом, а после Артуровой смерти и всей Англией».

Затем договорились о встрече между Мордредом и королем. Каждый взял с собой по четырнадцать рыцарей, и сошлись они ца полпути между двумя армиями. Оба вождя загодя наказали своим войскам, что, ежели переговоры сорвутся, сигналом к атаке станет обнаженный меч. «И вот встретились они, как было условлено, и обо всем сговорились и согласились. Принесли вино, и они выпили друг с другом». Но тут из кустика вереска выползла гадюка и ужалила одного из рыцарей в ступню. Воин выхватил меч, чтобы убить змею, и наблюдавшие за тем войска ринулись навстречу друг другу. На исходе кровопролитного дня Артур отыскал Мордреда, уцелевшего единственным из всего войска. Из Артуровой армии остались в живых только сэр Лукан, сэр Бедивер и сам король. Сэр Лукан попытался отговорить короля от поединка с Мордредом, ибо «победа осталась за нами, ведь с нами живых здесь трое, тогда как у сэра Мордреда в живых нет больше никого. И потому, если теперь вы прекратите бой, этот недобрый день рока с тем и минет».

Но Артур, не послушавшись, напал на Мордреда и убил его, но при этом сам получил смертельную рану. Сэр Бедивер отнес короля на берег, где дожидалась его ладья, а в ней — три королевы: сестра его королева Моргана, королева Северного Уэльса и королева Опустошенных Земель, вместе с Нимуэ, главной владычицей озера. Ладья отплыла к долине Авилиона, где король сможет исцелиться от тяжкой раны.

От автора

«Недобрый день рока», по выражению Мэлори, — это тот самый день, когда состоялась последняя битва Артура при Камлание. В этой битве, как сообщается нам, «пали Артур и Медрауг».

Одно-единственное упоминание в «Анналах Камбрии», составленных спустя три или даже четыре века после Камланна, — вот и все, что нам известно о Мордреде. Когда, несколько веков спустя, Мордред вновь появляется в сочинениях Мэлори и французских поэтов, ему отводится место злодея, столь необходимого для условностей рыцарского романа. Мордред-предатель, клятвопреступник и прелюбодей является литературным вымыслом в такой же степени, как и влюбленный и славный рыцарь сэр Ланселот, и роли, сыгранные обоими в повестях о «Короле Артуре и его Благородных Рыцарях», изобилуют нелепостями, неизбежными для чересчур затянутой череды историй.

Во фрагментах помянутых историй, использованных в этой книге, нелепости говорят сами за себя. В ходе финальной катастрофы Артур, этот умудренный и опытный правитель, не выказывает ни здравого смысла, ни выдержки; хуже того, он запятнал себя тем же предательством, за которое осуждает сына. Если бы у Артура были хоть какие-то причины не доверять Мордреду (например, из-за убийства Ламорака или разоблачения Ланселота и королевы), он навряд ли оставил бы сына «правителем всей Англии» и защитником королевы, отправляясь в поход, из которого мог и не вернуться. Но, учитывая, что Артур и впрямь назначил Мордреда регентом, трудно понять, с какой стати Мордреду, имеющему все основания надеяться на то, что именно он станет наследником отца, фабриковать подложное письмо с сообщением о смерти Артура и, воспользовавшись им, захватывать и королевство, и королеву. Зная, что Артур жив-здоров и стоит во главе огромной армии, Мордред не мог сомневаться в том, что король поспешит прямиком домой, дабы покарать сына и вернуть себе и страну, и супругу. Более того, финальная битва между королем и «предателем» начинается по чистой случайности, в тот момент, когда король готов уже подписать перемирие со злодеем Мордредом и даровать ему земли в собственное владение. (еще одна нелепость, пусть и второстепенная: земли эти, Корнуолл и Кент, лежат в противоположных концах страны, причем одной областью уже владеют саксы, а второй — Константин, провозглашенный Артуровым наследником.)

Таким образом, никаких подтверждений «истории Мордреда» вообще не существует. Следует отметить, что в «Анналах Камбрии» даже не утверждается, что Мордред с Артуром сражались друг против друга. Было бы возможно — и крайне соблазнительно! — полностью переписать историю и поставить Артура — и Мордреда рядом с ним — против саксов, которые (как говорится в «Англосаксонской хронике») сразились с бриттами в 527 г. н. э. и, по-видимому, одержали победу, ибо на поражениях саксов «Хроника» внимание не заостряет. Учитывая соответствующую датировку, вполне возможно, что это и была битва при Камлание, последнее выступление бриттов против саксов.

Но соблазн пришлось превозмочь. Пока я не взялась изучать в подробностях фрагменты, из которых складывается история Мордреда, я безоговорочно воспринимала его как злодея, как коварного недоброжелателя, в конце концов послужившего причиной трагической гибели Артура. Поэтому в первых своих книгах я заставила Мерлина предугадать эту судьбу и изречь слово предостережения. Так что эпизод с битвой при Камланне я переписать не могла. Вместо того я попыталась сгладить нелепости старинной версии и смягчить черные краски на портрете отъявленного злодея искупающими серыми оттенками. Я не сделала из Мордреда «героя», но в моем романе он, по крайней мере, последователен в своих недостатках и добродетелях, и поступки его, предписанные легендой, так или иначе обоснованы.

Пожалуй, самое увлекательное в истории последних лет правления Артура — это то, как реальные исторические события подгоняются под легенду. Артур почти наверняка существовал в действительности; возможно, что и Мордред — тоже. Но поскольку предатель рыцарских романов — лишь плод воображения рассказчика, я склонна предположить, что Мордред моей версии имеет ровно столько же прав на существование, поскольку и я тоже, вероятно, заслужила место среди тех, о ком Гиббон с таким утонченным презрением поминает в «Упадке и разрушении Римской империи».

Выспренние разглагольствования Гильдаса, обрывочные небылицы Ненния, туманные намеки саксонских законоуложений и хроник и церковную историю Беды Достопочтенного проиллюстрировало усердие, а порою и приукрасила фантазия авторов более поздних, чьи труды я не дерзну ни судить, ни переписывать.

Еще некоторые краткие заметки

Катанн. Место последней битвы Артура с достоверностью идентифицировать невозможно. Одни ученые предлагают Бирдосвальд, что в Нортумбрии (римский город Камбогланна), другие — римскую колонию Камулодунум (Кольчестер). Но большинство высказываются в пользу того, что искомое место находится в Корнуолле, на реке Камел — поскольку имя Артура тесно связано с легендой графств, расположенных к юго-западу от Лондона. В моей версии сражение происходит на реке Камел близ Южного Кэдбери в Сомерсете. Как показали недавние раскопки, есть веские основания соотносить холм в Южном Кэдбери с одной из Артуровых крепостей; возможно, что и с самим Камелотом. Так что в дальнейших поисках места последней битвы необходимость отпала. Не знаю, когда именно местную речушку нарекли Камел, однако протяженную гряду неподалеку в древности называли «холм Камел».

Примерно в то же время там, по всему судя, находились озеро и заболоченная пустошь, простирающаяся в глубь страны от устья реки Бру почти до Южного Кэдбери. Получается, что холмы нынешнего Гластонбери представляли собою острова: Инис-Витрин, или Стеклянный остров, и сам Каэр-Камел, расположенный «неподалеку от моря». Ладье, увозящей раненого Артура на Авилион, до легендарной обители исцеления плыть предстояло совсем недолго.

Датировка битвы при Камланне. По мнению ученых, битва произошла где-то между 515 и 539 гг. н. э. Разброс весьма широк, однако время около 522–527 гг. кажется наиболее правдоподобным. Сражение при горе Бадон в одном из источников датируется 506 г. н. э., а в «Анналах Камбрии» сообщается, что битва при Камланне состоялась 21 год спустя.

Ниже приводится таблица «подлинных» дат (в противовес «гипотетическим»):

524 н. э. Хлодомер, сын Хлодвига и правитель центральной части Франкского королевства, убит в Везеронсе в битве с бургундами. Двое его сыновей, в возрасте десяти и семи лет, оказавшиеся в Париже на попечении вдовы Хлодвига, королевы Хродехильды, умерщвлены дядьями. Третий сын укрылся в монастыре.

526 н. э. Теодорих, король Римский и «император Запада», умирает в Равенне.

527 н. э. Юстин, стареющий «император Востока», отрекается в пользу своего племянника Юстиниана.

527н. э. Согласно «Англосаксонской хронике», в этом году Кердик и Кинрик сразились с бриттами в месте под названием Cerdicesleag («поле или лес Кердика»),

Нейстрия — название западной части Франкского государства после его раздела по смерти Хлодвига в 511 г.

Друстан. Друст или Дристан, сын Талорка, воитель VIII века, позже вошедший в артуровские легенды под именем Тристрама.

Линетта. По одной из версий легенды, Гарет женится на Лионессе, по другой — на ее сестре Линетге.

Сыновья Артура. Нам известны имена двоих: Амр и Ллахеу.

Convent (в современном английском — женский монастырь). Это понятие не всегда, в отличие от нынешних времен, обозначало религиозное сообщество только д ля женщин и употреблялось как синоним слова monastery (мужской монастырь). Многие монашеские обители включали в себя как женские, так и мужские общины.

«Сын арфиста». Это вольный перевод англосаксонской поэмы «Скиталец»; в романе «Последнее волшебство» я приписала его Мерлину.

Эдинбург — Лохаур 1980–1983

ПРИНЦ И ПИЛИГРИМ © Перевод с английского С. Лихачевой, С. Таскаевой © Перевод первой части выполнен при участии А. Хромовой

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ АЛЕКСАНДР СИРОТА

Глава 1

На шестой год царствования Артура, верховного короля всей Британии, на вершине корнуэльских утесов стоял молодой человек и вглядывался в морскую даль. Было лето, и скалы внизу, под обрывом, заполонили морские птицы. Прилив, достигший высшей точки, затопил галечный пляж, и волны с мягким рокотом разбивались о подножие утесов. Дальше, за отмелями, расчерченными прожилками пены, море темнело до густой синевы темнейшего индиго, и тут и там из воды торчали клыки скал, а вокруг них вода вскипала яростной белизной. Нетрудно было поверить — и, уж конечно, молодой человек ни минуты в этом не сомневался, — что где-то там, в глубине, погребена под волнами древняя земля Лионесс и что народ обреченной земли все еще бродит — нет, скорее, парит, как призракам и полагается, между зданиями, где плавают рыбы, а тихими ночами из-под воды доносится приглушенный звон колоколов затонувших церквей.

Впрочем, сегодня, когда солнце стояло в зените и море было настолько спокойно, насколько вообще бывают спокойны воды этих суровых берегов, тот, кто наблюдал с утеса, даже не вспоминал о древнем погибшем королевстве. Не замечал он и красот царящего вокруг лета. Он стоял, затеняя ладонью глаза, и, сощурившись, напряженно всматривался в даль, пытаясь разглядеть нечто на юго-западе.

Парус.

Парус был незнакомый. Ничуть не похожий на паруса известных молодому человеку кораблей. Не напоминал он и одно из тех жалких суденышек, на которых ходят в море местные рыбаки. Чужеземная оснастка, прямоугольный красно-коричневый парус… А когда парус приблизился настолько, что его можно было рассмотреть как следует, на горизонте показался еще один. И еще.

Теперь стали видны и сами корабли — длинные, с низкой осадкой. Никаких эмблем на парусах. Никаких флагов на мачтах. Зато вдоль бортов посверкивают под скользящими лучами солнца ряды раскрашенных кругов.

Щиты.

Ошибиться было невозможно, даже тому, кто отродясь не видел саксонского боевого корабля. А ведь плавать в здешних водах саксы не имеют ни малейшего права!

И тут, прямо на глазах у молодого человека, корабли — числом пять — внезапно как по команде развернулись, точно стая птиц, повинующихся некоему незримому и неслышному сигналу, и двинулись к берегу, к узкой бухточке в какой-нибудь миле отсюда к северу. Но и теперь наблюдатель немного замешкался, прежде чем поспешить к своим с известиями. Да, корабли оказались здесь, так далеко к западу от Саксонского берега, который пожаловали саксам много лет назад и где сейчас утвердилось прочное содружество саксонских королевств. Но ведь может же такое быть, что маленькая флотилия просто сбилась с пути во время бури и теперь ищет укрытия, чтобы починить корабли и запастись пресной водой. Но нет. Бурь давно уже не случалось, а на приближающихся кораблях — теперь, когда они подошли ближе и стало возможным рассмотреть подробности, — не было заметно никаких повреждений. Зато щиты и лес копий, вздымавшийся над ними, наводили на мысли вполне определенные. Значит, пять саксонских кораблей в полной боевой готовности?

Молодой человек развернулся и побежал вниз.

Звали молодого человека Бодуин, и Марку, королю Корнуэльскому, он приходился родным братом. Недели за три до того Марк отбыл из Корнуолла в Дифед, посовещаться с одним из тамошних мелких князьков, и в его отсутствие забота о королевстве легла на плечи младшего брата. Владыка, разумеется, отбыл в путешествие в сопровождении пышной свиты, однако основная часть воинов все же осталась дома, и потому, когда Бодуин покидал замок, что случалось почти ежедневно — он объезжал границы королевства и осматривал сторожевые башни, — за ним неотлучно следовал вооруженный отряд.

Воины были при нем и теперь. Они спешились в ложбинке за утесами, защищенной от морских ветров, пустили коней попастись и разделили между собой ячменные лепешки и жидкое пайковое винцо. От дома их отделяло миль пятнадцать.

Не успел Бодуин объявить тревогу, как люди его уже повскакивали в седла и во весь опор помчались к крутой расщелине, что уводила вниз, в укромную бухту — местные рыбаки использовали ее в качестве гавани.

— Сколько их? — спросил офицер, едущий бок о бок с Бодуином.

Звали офицера Хоэль.

— Трудно сказать. Кораблей — пять, да только не знаю, сколько воинов берет на борт саксонский боевой корабль. Ну, скажем, сорок на каждом, а может, и все пятьдесят. Или больше?

— И того хватит, — мрачно заметил Хоэль. — А нас — всего-то полсотни. Ну что ж, по крайней мере, пока они причаливают да высаживаются на берег, преимущество за нами. Но что они затевают так далеко от своих границ? Думают пограбить и удрать? Так тут и поживиться нечем. Всего-то-навсего одна жалкая деревушка в полулиге от лощины, нищие рыбаки — тоже мне, добыча для копий!

— Верно, — согласился Бодуин. — Но раз уж они явились во всеоружии, так вряд ли с добром. Не думаю, что они заплыли бы так далеко от Саксонского берега ради той жалкой поживы, что сулят прибрежные поселения. Быть может, конечно, это просто изгои, но я сомневаюсь. Здесь явно другое. Ты ведь слышал, какие слухи ходят?

— Ну да. Истории о безземельных пришельцах из Германии и с дальнего севера. На Саксонском берегу им, видно, не очень-то рады, вот они и ищут себе пристанища дальше по побережью. Так ты думаешь, это правда?

— Бог весть. Впрочем, похоже, что недолго нам пребывать в неведении.

— Так-то оно так, но как их остановить?

— Попытаемся, с Божьей помощью. А на наших берегах Его помощь зачастую являет себя вполне ощутимо. — Бодуин коротко рассмеялся. — Может, они и надеялись зайти в бухту с приливом, но, по моим расчетам, отлив вот-вот начнется, а уж ты-то знаешь, что такое оказаться во время отлива в бухте Покойников!

— Клянусь Богом, да! — Хоэль родился и вырос на побережье, и в голосе его звучала жестокая радость, — Они же не знают здешних течений! А во время отлива в бухту и местные рыбаки заходить не решаются.

— Вот на это я и рассчитываю! — весело подхватил Бодуин.

Но не успел Хоэль переспросить, что принц имеет в виду, как отряд уже достиг начала расщелины и всадники натянули поводья.

Бухта была небольшая. Крохотная речушка, почти ручей, сбегала по крутым уступам в море. У самого устья она разливалась по песку и гальке и заметно мелела, но во время прилива, как вот теперь, пляж был залит водой и волны плескались у самой полосы дерна. Из воды торчали клыки скал, и у каждого кружился белый водоворот.

— Ага! — удовлетворенно произнес Бодуин. Он наклонился в седле, глядя вниз, на подобие дамбы. Это нагромождение камней служило местным рыбакам причалом. На песке, выше уровня прилива, сохли четыре лодчонки. — Как говорится, у нас все дома.

Он обернулся и отдал несколько коротких распоряжений. Трое воинов поворотили лошадей и поскакали вверх по расщелине, к деревне. Остальные двинулись вперед, к узкой полоске дерна у самой воды. Лошади спотыкались и оскальзывались на крутом каменистом склоне.

Начинался отлив, а ветерок дул слабый и порывистый, и корнуэльцы знали: на одном парусе сейчас в бухту не войдешь. Другое дело — весла, а ведь корабли большие и людей на них хватает.

— И что же делать? — спросил Хоэль.

Бодуин уже спешился.

— Это же наше море! Оно нам поможет.

По его приказу воины взялись за четыре лодки и потащили их вниз, от надежной стоянки к кромке воды. Не успели суденышки и наполовину оказаться в воде, как в расщелину, нещадно гоня лошадей, влетели те трое, кого Бодуин посылал в деревню. На седле перед каждым лежал тюк, кое-как завернутый в мешковину.

Первый из воинов держал полыхающий факел.

Человек, стоявший у лодок, крикнул, указывая в сторону моря:

— Господин! Вот они!

Там, все еще очень и очень далеко, боевые корабли, глубоко сидящие в воде, осторожно огибали мыс. Паруса были убраны, весла сверкали на солнце.

Один из воинов коротко рассмеялся.

— Тяжко ж им приходится! Чего доброго, к тому времени как они доберутся до берега, им будет уже не до драки!

— Когда они доберутся до берега, они отправятся к праотцам, — спокойно отозвался Бодуин, продолжая распоряжаться.

Вот так и вышло, что саксы, заводя свои боевые суда в тихую на вид бухточку, вдруг оказались во власти мощного потока, угрожающего унести их обратно в открытое море. Сила течения захватила саксов врасплох. Корабли сбились с курса, их развернуло бортом к берегу. И в то время как гребцы, налегая на весла, силились направить корабли в нужную сторону и подогнать их ближе к земле, внезапно раздался крик впередсмотрящего.

С южного конца бухты, из-за неуклюжего мола показалась флотилия маленьких лодчонок. На них, похоже, никого не было. Лодчонки, раскачиваясь, отплыли от дамбы, минуту-другую бесцельно покружились на волнах, а потом их подхватило течением, и они, набирая скорость, понеслись прямиком на саксонские боевые корабли, словно направленные незримой рукой.

По мере того как маленькая флотилия приближалась к кораблям, которые все еще беспомощно боролись с течением, стало видно, что лодчонки дымятся. И вдруг над ними взметнулось яркое пламя. А в следующий миг полыхающие огнем корнуэльские лодки оказались среди кораблей. Саксы побросали весла и кинулись к бортам, пытаясь оттолкнуть лодчонки веслами, но течение гнало суденышки прямо на корабли, не давая им разойтись. Весла вспыхнули, обуглились, и пламя перекинулось на корабли. Три корабля, намертво сцепившиеся с брандерами в одну полыхающую глыбу, занялись и погибли в огне. Часть людей попытались перебраться на оставшиеся суда, одно из них перевернулось. Лишь одному из кораблей удалось спастись от огня. Те, что были на нем, отважно пытались отпихивать от бортов пылающие куски дерева и подбирать тонущих, но тяжело нагруженному судну оказалось не под силу бороться с течением, и наконец уцелевший корабль, и без того загроможденный доверху, сумел-таки пробиться в открытое море и, оставляя за собой дымящиеся обломки и отчаянные крики о помощи, снова скрылся за мысом.

Корнуэльцы, стоя по колено в воде, поджидали оставшихся. До берега добралось от силы тридцать саксов, но едва они выбрались на сухую землю, там их встретили мечи Бодуиновых ратников. Первых трех по приказу Бодуина вытащили из воды живыми и связали, чтобы потом допросить. Остальных перебили, как только те достигли мелководья, а тела побросали обратно в воду, на поживу течению. Однако прежде с них сняли все ценное, опять же по распоряжению Бодуина.

— У нас впереди настоящая битва — с рыбаками, чьи лодки я только что погубил, — пояснил он. — Так что оружие заберите, но все остальное отложите в сторону — да, вот сюда, рядом со мной. Я позабочусь о том, чтобы после сегодняшней стычки ни один из вас не оказался в убытке, но и деревенские должны получить свое. Поверьте мне, потеря улова — а ведь на то, чтобы построить новые лодки, потребуется время, и немалое, — вскорости покажется им куда страшнее вероятности саксонского набега!

— Вероятность, тоже мне! Это ж святая правда! — проворчал один из воинов, извлекая из ножен палаш. — Вы гляньте, сколько зарубок! По числу убитых, точно вам говорю!

Ратник любовно взвесил меч на руке и швырнул его вместе с перевязью и позолоченной пряжкой поверх груды трофеев.

— Люди принимают всерьез только то, что действительно случилось, — возразил Бодуин, оглядывая своих воинов. Кое-кто открыто выказывал сожаление, однако все с готовностью и охотой выполняли приказ. — А набег не состоялся — благодаря вашей быстроте и бдительности. — Принц рассмеялся. — Остается надеяться, что деревенские разглядели «вероятность» достаточно хорошо, чтобы уступить нам лодки! Смотрите, вон они идут.

Вниз по расщелине спускалась кучка рыбаков. Кое-кто нес с собой прихваченное второпях оружие, но, по всему судя, до них уже дошли вести о том, что битва окончена, поскольку с мужчинами были и женщины, и даже дети: они то и дело выскакивали из толпы, затевали потасовки и пронзительно вопили.

Рыбаки остановились в нескольких ярдах, посовещались, переминаясь с ноги на ногу, и наконец вытолкнули одного вперед: надо думать, деревенского старосту.

Староста прокашлялся, но прежде, чем он успел заговорить, Бодуин опередил его.

— Ты — Ру, не так ли? Ну что ж, Ру, опасность миновала, и я, то есть мы с королем, должны поблагодарить вас за огонь и трут, — Принц блеснул зубами в довольной усмешке, — Как видишь, этого хватило. Здесь было пять саксонских кораблей в полной боевой готовности. Бог весть, что эти саксы собирались устроить, высадившись на сушу, но уж будьте уверены: они бы и детей ваших не пощадили.

Рыбаки зароптали. Кое-кто из женщин притянули детишек к себе поближе. Все глаза обратились к морю, туда, где на волнах покачивалась еще пара трупов. Внезапно одна из поселянок негодующе вскрикнула. Двое малышей, которым страх как любопытно было поближе посмотреть на мертвецов, под шумок выбрались из толпы и уже спускались по гальке. Мальчишек поймали и уволокли назад. Матери угостили ослушников оплеухами, браня на чем свет стоит; мужчины поглядывали снисходительно, явно забавляясь происходящим. Эта мгновенная кутерьма разрядила всеобщее напряжение, и Бодуин, улучив момент, рассмеялся и небрежно обронил:

— Мне очень жаль, что лодки ваши погибли, но вот это поможет вам построить что-нибудь получше, а тем временем и семью прокормить!

Деревенские одобрительно загомонили. По слову Ру двое-трое поселян принялись собирать добычу.

— Потом на всех поделим, по-честному, — пробурчал Ру.

Бодуин кивнул.

— А прилив, наверное, еще что-нибудь вам подбросит. Вон видите, к берегу уже прибивает какие-то обломки. Король не станет их взыскивать. Все это ваше.

И это тоже вызвало одобрение. Кое-кто даже принялся неуклюже благодарить принца. Дерево в этих скалистых, опустошаемых ветрами краях добыть не так-то просто, а саксонские корабли выстроены были на совесть. Прилив за приливом пригонят к берегу богатую добычу.

Ратник подвел Бодуину коня, и принц, держа в руке повод, остановился перекинуться еще несколькими словами со старостой. Но толпа не спешила расступаться; поселяне теснились ближе, недобро поглядывали на пленников и угрюмо перешептывались.

— А эти-то как же? — ворчали рыбаки, — Что ж, их в живых оставят? Ведь они б нас всех перерезали, и дома бы спалили, и женщин наших забрали, да и детишек наших сожрали бы! Все знают, что такое эти саксонские волки! Отдай их нам, принц!

Парочка женщин, вооруженных чем-то вроде скорняжных ножей, тут же пронзительно завопили:

— Отдай их нам! Отдай!

— Назад! — резко приказал Бодуин, и воины сомкнулись вокруг пленных, — Если вы понимаете, что могло с вами произойти, тогда ни слова больше! Для вас все закончилось. Остальное — дело короля. Что же до этих троих — кто поручится, что нашей земле не грозят новые набеги? И королю должно о том знать. Это не ваша добыча, друзья мои; они принадлежат королю!

— Коли так, то да пребудет с ними милосердие Божие! — прошептал кто-то рядом себе под нос, а потом добавил вслух: — Брат твой король должен щедро вознаградить тебя за сегодняшнее деяние, принц!

Возвращаясь домой, Бодуин опасливо раздумывал, что на самом деле скажет ему брат. Не вознаградит щедро — это уж точно. Для этого дикого королевства на краю земли такой правитель, как Марк, подходил совсем неплохо. Суровый и резкий, как здешний народ и его нравы, он был при этом хитер, обожал интриги и козни, любил одерживать верх посредством тайных ухищрений и происков. Не зря прочие владыки прозвали его Король Лис. Но жестокость и обман не пробуждают любви в сердцах народа. И корнуэльцы не любили своего короля. Бодуин, молодой и деятельный, умевший говорить с великими и с малыми, был им куда больше по нраву.

И король Марк видел это и кипел от гнева, но молчал.

Глава 2

Король вернулся домой три дня спустя. И не успел он въехать во двор своей крепости, как ему уже рассказали о попытке саксов высадиться на берег и о том, как его брат успешно отразил нападение. Все, от предводителя отряда, который был с Бодуином, до конюха, который принял у Марка поводья, и слуги, который снял с короля сапоги, все спешили поведать королю о происшедшем и восхваляли находчивость принца.

— А где же теперь мой брат? — осведомился Марк.

— Я видел, как он приехал примерно за час до тебя, государь, — ответил слуга. — Он поднялся к себе в покои. Малыш на неделе приболел, и госпожа супруга твоего брата очень тревожилась.

— Хм.

Здоровье племянника, похоже, нисколько не занимало короля. Мальчику недавно исполнилось два года, и пока что это был единственный ребенок Бодуина и его молодой жены Анны. Живой и крепкий малыш, которому и недужилось-то крайне редко, служил еще одним предметом зависти Марка: у короля сыновей не было, и хотя он оказывал внимание своей королеве-ирландке — кое-кто утверждал даже, что чересчур много, — детей она ему так и не родила. А король слишком ревниво ценил ее юность и красоту, чтобы отослать от себя жену и взять другую королеву. И мысль о том, что Александр, сын брата, скорее всего, окажется его единственным наследником, лишь усиливала злобу, отравлявшую дни короля.

Как обычно по возвращении короля ко двору, вечером Марк собрал совет. Совет проходил без особой торжественности — просто-напросто корнуэльская знать и военачальники собрались потолковать перед ужином в большом зале. Королевы не было. Бодуин, как обычно, уселся по правую руку короля, а Друстан, племянник короля и Бодуина, по левую. Сам король запаздывал. Пока все дожидались, чтобы король пришел и открыл совет, Друстан перегнулся через пустое кресло и заговорил с Бодуином:

— На пару слов, кузен!

Молодые люди были примерно одного возраста, так что обращение «дядя» между ними звучало бы в высшей степени неуместно. Друстан — высокий мужчина с темно-русыми волосами и светлой кожей — свой воинственный вид вполне оправдывал. Он был сыном сестры короля Марка от владыки Бенойка и обладал открытым нравом и куртуазными манерами, которым выучился при пышном дворе этого правителя. Друстана король тоже недолюбливал — и, по чести говоря, не без причины. Но подозрения не есть уверенность, а доказательств у короля не было. И потому при корнуэльском дворе Друстана до сих пор волей-неволей терпели.

Он ездил с королем Марком в Уэльс, и ныне ему не терпелось выслушать рассказ Бодуина о приключении с саксонскими кораблями. Друстан тоже слышал о том, что саксы якобы пытались высадиться на западе, в глухих местах, и теперь похвалил действия Бодуина.

— Раз уж от нашего милостивого лорда ты особых славословий не дождешься, — усмехнулся Друстан, — Но не бери в голову. Лучше держать язык за зубами до тех пор, пока не станет ясно, куда ветер дует. Так что… Говорят, маленький Александр приболел, пока нас не было? Надеюсь, ему уже лучше?

Бодуин поблагодарил родича и заверил его, что в детской все в порядке. Тут вошел король и занял свое место.

— Здравствуй, брат.

Со времени приезда короля Марк с Бодуином увиделись впервые. Король приветствовал принца громко, чтобы слышали все, и достаточно сердечно, хотя и кратко.

— Говорят, ты не сидел сложа руки, защищая наши берега? Славное то было деяние, и мы благодарим тебя. Позже, когда мы допросим пленных и, верно, узнаем о цели набега чуть больше, мы еще потолкуем. Теперь же вернемся к тому, о чем мы беседовали и договорились с королем Уэльса, а потом, ради всех богов, за ужин! В Дифеде мы устроились неплохо, но на обратном пути у всех животы подвело!

Король раскатисто захохотал и хлопнул Бодуина по плечу, но смотрел он в другую сторону, на Друстана, и не было веселья в его водянисто-тусклых глазах.

— А ведь после стольких дней и ночей, проведенных вдали от дома, мужчина изголодается не только по еде!

И на том совете Бодуину больше ничего не сказали. А как только трапеза завершилась, Марк, не задерживаясь, отправился прямиком в покои королевы. Но на следующий день к Бодуину явился слуга и сказал, что его брат желает сегодня поужинать с ним вдвоем.

Когда Бодуин сообщил об этом жене Анне, та ничего не ответила. Она с подчеркнутым спокойствием следила, как служанки достают принцу чистые одежды из сундуков кедрового дерева и раскладывают их на кровати. Лишь когда девушки удалились и их легкие шаги затихли на каменной лестнице башни, отведенной семейству Бодуина, Анна стремительно обернулась к мужу. В глазах ее светилась тревога.

— Будь осторожен! Ты ведь будешь осторожен, не правда ли?

Бодуину незачем было спрашивать, что имеет в виду Анна.

— Да, конечно. Но чего мне бояться? По слухам, переговоры его будто бы завершились успешно, так что вчера за ужином Марк был в неплохом настроении. Даже о моей стычке в бухте отозвался вполне благодушно.

— А что ему оставалось? — Волнение, звучавшее в ее голосе, скрадывало гневные ноты, — Ему ли не знать, как относится к тебе народ? Но мы-то с тобой понимаем…

— Анна! — предостерегающе воскликнул Бодуин.

Никого, кроме них двоих, в башенной комнате не было, и стены здесь отличались изрядной толщиною, но при дворе Марка большинство привыкли к осторожности, а уж наследники короля — тем паче.

— Извини, любимый. Я молчу. Но будь осторожен, — повторила Анна, на сей раз тихо, и, улыбнувшись, ласково коснулась мужней щеки. — Прежде чем идти на званый ужин к королю, кликни-ка брадобрея. И посмотри: пока ты скитался в поисках приключений, я закончила для тебя новую рубашку! Нравится?

Бодуин потеребил в пальцах тонкую вышивку, притянул жену к себе и поцеловал.

— Очень красиво! Прямо как ты, любовь моя. И что, мне позволят это носить или же она будет лежать в сундуке, пересыпанная травами, и достанется в наследство Александру?

Анна прильнула к мужу, прижалась губами к ямочке у основания шеи.

— Для тебя, для тебя, каждый стежок для тебя, ты же знаешь! Но сегодня? Ты хочешь надеть ее сегодня? Стоит ли беспокоиться ради… ради обычной беседы за ужином? — И яростно выпалила, точно не в силах совладать с собою: — Неужели он и без того недостаточно тебя ненавидит? Ему ведь все уши прожужжали о том, какой ты великий воин и что люди тебя любят и готовы идти за тобой, а теперь ты еще хочешь явиться к нему разряженным, под стать принцу Верховного королевства, — нарядный да прекрасный, точно сам король Артур!

Бодуин бережно прикрыл ей губы рукой.

— Тише, дорогая. Довольно. Не нужно об этом. И надо бы нам поторопиться. Так что помоги мне одеться в самое лучшее, чтобы предстать перед братом моим королем. Да, эта красивая рубашка в самый раз будет — а почему бы и нет? Благодарю. И ожерелье с цитринами. И кинжал, чтобы резать мясо… Нет, только кинжал. Пристало ли являться на ужин к брату вооруженным до зубов?

Он еще раз поцеловал жену.

— Ну перестань, Анна, перестань. Уложи мальчика. Скоро увидимся. Вряд ли я запоздаю — я не стану задерживаться дольше необходимого, можешь быть уверена!

— Смотри не напейся! — наказала Анна, и, рассмеявшись, они расстались.

Было уже поздно. Комната, где спали Анна с Бодуином, располагалась на западной стороне замка, в угловой башне. До моря было не меньше полумили, и однако всю ночь напролет в башне слышался шум волн, что плескали и рокотали во впадинах скалистого берега. В узкое, незастекленное оконце тянулся ночной ветерок, в это время года довольно мягкий. Он нес с собой ароматы скальных пастбищ и соленый запах моря.

В углу комнаты, подальше от сквозняка, крепко спал маленький Александр, укрытый мягкими одеяльцами; служанки принцессы соткали их из шерсти местных овец. Мать мальчика лежала без сна на широкой кровати в другом конце комнаты. Вот она резко перевернулась на другой бок и рукой отбросила с лица длинные волосы. Хоть бы уснуть! Хоть бы пришел наконец Бодуин! Тогда они вместе посмеялись бы над ее страхами и, быть может, предались любви и успокоились… Но лежать тут и раздумывать о том, что говорит, что замышляет, что делает этот лис, братец Бодуина… Вопреки себе самой Анна вспоминала прошлое, те времена, когда нелюбовь и зависть Марка к брату проявлялись в мелких, а иногда и не таких уж мелких пакостях. Теперь эта злоба, похоже, обратилась и на ребенка! А ведь Александр, несмотря на всю свою радостную живость и отвагу, еще совсем малыш! Где ему устоять перед мощью Марка? Однако король в припадке гнева может и пустить ее в ход!

А, наконец-то! Кто-то быстро поднимался по винтовой лестнице. Анна вздохнула было с облегчением, но тут же затаила дыхание и приподнялась на подушках, чутко прислушиваясь. Нет, это не Бодуинова поступь. И кто бы это ни был, шагал он шумно, тяжело и неуклюже, не опасаясь разбудить спящих в башне.

И он — при оружии. Анна слышала, как звякает меч в ножнах, цепляясь за стены.

Вот он уже у двери! Не успели стихнуть тяжелые шаги, как Анна уже вскочила с постели и подбежала к кроватке сына, едва успев набросить на плечи покрывало. В руке у нее был мужнин меч.

В дверь постучали — и, к вящему ужасу Анны, не рукой, а ногой, обутой в сапог.

— Анна! Принцесса! Ты не спишь?

Меч в руке Анны задрожал и опустился, но нечеловеческое напряжение по-прежнему сковывало все ее члены. Она признала голос Друстана, но этот пинок в дверь, голос, срывающийся и отрывистый, и спотыкающиеся шаги не могли быть ничем иным, как вестниками несчастья. Принцесса подбежала к двери и отворила ее.

Это и впрямь оказался Друстан, уже занесший ногу для нового пинка. Друстан был бледен как полотно и, насколько позволял видеть широкий, скрывающий фигуру плащ, полуодет. Ворот рубашки расстегнут, рукава болтаются. На лбу поблескивает испарина, дыхание вырывается с трудом. Едва Анна распахнула дверь, молодой человек ввалился внутрь и прислонился к косяку, пошатываясь под тяжестью ноши, которую прятал под плащом.

— Анна… — выдохнул он.

И теперь, когда Друстан выступил в свет свечей, Анна разглядела, что это за ноша.

Во внезапно воцарившейся тишине шорох плаща, соскользнувшего с тела Бодуина, прозвучал громко и гулко, точно шум волн за окном. Друстан молча ждал. Анна застыла на месте, в одной ночной сорочке, прижимая к груди покрывало, и, словно онемев, неотрывно глядела на тело мужа. Дыхание у нее перехватило. Жизнь остановилась.

А потом вернулась, и вместе с ней — боль, как это бывает, когда в отмороженной руке восстанавливается кровообращение. Друстан, теперь уже бесшумно, подошел к кровати и мягко опустил на нее тело молодого принца. Ребенок, спавший в уголке, заворочался под одеяльцем, что-то пробормотал и снова уснул. Анна с криком бросилась на тело мужа, но Друстан схватил ее за руку и заставил снова встать.

— Госпожа, послушай меня! Сейчас не время для рыданий! Король — да, это дело рук короля, а чьих же еще? — король обезумел и поклялся истребить весь братний выводок. А это значит — тебя с мальчиком. Понимаешь? Вам обоим грозит опасность. Вы должны уехать — прочь из замка и даже из Корнуолла. Тебе ведь, наверное, есть где укрыться? Бога ради, госпожа, послушай меня! Времени нет! Разбуди мальчика…

— Как это произошло? — спросила Анна. — И почему?

Она, казалось, не слышала слов Друстана. Застыв неподвижно, с побелевшим лицом, Анна не видела ничего, кроме израненного тела на кровати, вокруг которого уже расползались алые пятна.

— О, вполне в духе Марка, — хрипло пояснил Друстан. — Затевается ссора, доходит до крика, а там и меч покинул ножны. Зачем Марку какие-то причины? Разве ты сама не знаешь почему?

— Он был без оружия, — бесстрастно проговорила Анна.

Друстан наклонился и мягко извлек меч из судорожно стиснутой руки принцессы.

— Вижу.

— Должно быть, и Марк это видел! Неужели у него хватило подлости обнажить меч против безоружного?

— Он был пьян. По крайней мере, так скажут люди.

— Да, конечно! — В голосе Анны звучало горькое презрение. — И сочтут это достаточным оправданием. Но я — я не прощу!

— Ну разумеется! — поспешно согласился Друстан. — Но пойми, у тебя еще будет время поразмыслить о том, что предпринять. А теперь тебе надо бежать, бежать вместе с мальчиком. Слушай. Это произошло после того, как они отужинали. Трапезовали они наедине; потом приказали принести вина и отослали слуг. Король выпил слишком много, а потом совершилось это злодейство. Но Бодуин, хотя при нем не нашлось ничего, кроме ножа, которым он резал мясо, защищался доблестно. Так что без шума не обошлось; столы и скамьи были перевернуты, а король, вне себя от вина и ярости, так орал, что слуги во внешних комнатах встревожились и примчались на помощь. Спасти Бодуина они уже не успели, но один из них сбегал за мной, и когда я поднялся в трапезную, я увидел твоего супруга вот так, как видишь его ты, а король был в крови…

— А! — вот и все, что сказала Анна, но Друстан ее понял.

— Нет, ничего серьезного, всего лишь пара царапин, но слуги потребовали мазей и повязок, явился лекарь, и пока что они удерживают его в покоях. Но Марк по-прежнему вне себя. Теперь он кричит об измене и клянется, что лишит жизни тебя и твоего мальчика.

— За что?!

— За то, что твой муж совершил предательство, защищаясь ножом от своего короля. Да какая разница! — яростно воскликнул Друстан, — Это случилось! Я принес его сюда, но тебе нельзя задержаться, чтобы похоронить его, и даже оплакать его некогда. Беги, Анна, беги ради своего сына, и побыстрее!

За дверью послышался какой-то шум. Оба развернулись, Друстан выхватил меч, но то была всего лишь служанка принцессы, с боязливым любопытством заглядывавшая в комнату.

— Госпожа? Я слышала… ах! — пронзительно вскрикнула женщина, разглядев на постели окровавленное тело.

Ее вопль разбудил мальчика. Тот протестующе захныкал, и детский плач пробудил Анну от кошмарного забытья. Обездоленная жена еще успеет наплакаться — потом. А сейчас она — принцесса и мать принца. И они с Бодуином, хотя и неохотно, обсуждали, что делать в подобном случае. Бодуин мертв. Надо спасать его сына. К тому же нежданно-негаданно они обрели бесценного помощника в лице Друстана, а ведь он, возможно, сейчас рискует ради них жизнью. Пока Анна со служанкой поспешно упаковывали веши, Друстан рассказал, что уже отправил слугу за лошадьми и что этот человек немного их проводит. Обсуждать, куда ехать, нужды не было. Об этом говорилось, и не раз. Кузен Анны встарь владел замком в нескольких неделях пути к северу, за пределами Корнуолла, и в более гостеприимном краю — достаточно далеко, чтобы чувствовать себя в безопасности. Родич этот скончался, и теперь в замке хозяйничала его вдова, которая обещала в случае нужды предоставить убежище Анне и ее сыну. Там до них даже король Марк не доберется.

Вот так и вышло, что минут двадцать спустя Друстан, держа в правой руке обнаженный меч, а в левой неся ребенка, пинком распахнул дверь и двинулся вниз по лестнице. Анна и Сара, ее служанка, напихали все, что решились захватить с собой, в узлы, которые могли поместиться в переметные сумы у седла. У принцессы в руках по-прежнему был мужнин меч.

— Быстрей, быстрей! — приговаривал Друстан.

Но Анна, уже стоя на пороге, внезапно развернулась и бросилась к кровати. Друстан и служанка ожидали увидеть скорбное расставание, прощальный поцелуй в лоб… Мальчик, сидя на плече мужчины, следил за матерью широко раскрытыми, все еще сонными глазами.

Анна склонилась над постелью. Несколько мгновений казалось, будто она борется с трупом мужа. Но когда принцесса отступила назад, все увидели, что она сняла с мужа вышитую рубашку, которую он совсем недавно надевал, ласково посмеиваясь над женой. На груди, поверх шитого шелком узора, расплылись кровавые пятна. Они уже успели заскорузнуть и потемнеть.

Похоже, с поцелуями было покончено. Анна постояла, прижимая к груди окровавленную рубашку, и заговорила с лежащим на кровати.

— Господин мой, — сказала супруга Бодуина, — твой сын будет носить твою рубашку и твой меч, а когда он вырастет, он отомстит корнуэльскому чудовищу за сегодняшнюю ночь. Я обещаю тебе это, и эти трое да будут моими свидетелями.

Затем она развернулась и последовала за Друстаном во двор, где ждал слуга с лошадьми.

Глава 3

На небе обозначился месяц — молодой, затянутый дымкой, но хоть сколько-то света он все же давал. Сперва ехали осторожно, но когда выбрались на дорогу, идущую вдоль побережья, видно стало лучше — море, казалось, отражало лунные лучи обратно в небо. Несколько миль скакали вдоль берега настолько быстро, насколько позволяла ухабистая тропа, с плеском минуя броды. Наконец дорога круто повернула наверх, к вересковой пустоши. Там пролегал старый римский тракт, и мост соединял берега реки Тамарус. Отсюда путь вел точно на восток.

Здесь, несмотря на то что море осталось позади, ехать стало полегче. Дорога была прямая. Правда, местами она заросла травой, но все же ее старались поддерживать в приличном состоянии. Через некоторое время небо очистилось и показались звезды.

Горен, человек, посланный Друстаном, дорогу знал и лошадей добыл свежих и резвых. Так что ехали быстро. Горевать Анне по-прежнему было некогда: она склонилась к самой гриве своего гнедого, высматривая ямы и колдобины. Сейчас она думала лишь о бегстве, о том, чтобы как можно скорее доставить сына в безопасное место. Меч Бодуина висел в ножнах у луки седла, его окровавленная рубашка, кое-как свернутая, покоилась в седельной суме. Крупный гнедой, на котором ехала Анна, тоже принадлежал Бодуину. Пока что этого было довольно: Бодуин здесь, с ней, а сын Бодуина крепко спит на руках у Сары. Анна не отрывала глаз от смутно различимой дороги, и все ее мысли были устремлены вперед: от этого путешествия зависела ее жизнь, и мальчика — тоже.

Но как они ни спешили, не успели они проехать и десяти миль, как Горен обернулся в седле и встревоженно указал назад. Вскоре и Анна заслышала то, что обеспокоило ее спутника. Стук копыт. Кто-то скакал по дороге вслед за ними.

Анна хлестнула коня поводьями, и гнедой, который и без того мчался во весь опор, рванулся вперед. Сзади послышалось сонное всхлипывание малыша и испуганный голос Сары, пытающейся его успокоить.

— Бесполезно, госпожа, — задыхаясь, проговорил Горен. — Долго мы так ехать не сможем. Из Сары наездница никудышная, а на такой скорости, если ее кляча споткнется…

— Сколько там лошадей? Ты можешь определить?

— Не меньше двух. Может, и не больше. Но с нас и двоих хватит, — мрачно отозвался Горен.

— Что же нам делать? Может, остановимся и встретим их лицом к лицу? Я вооружена, ты тоже, а к тому времени, как они нас догонят, мы успеем отдышаться, а они — нет. Если свернуть на пустошь…

— Можно, но не здесь. Немного погодя будет заброшенный карьер, где добывали руду. Там растут деревья, и довольно густо: ветра-то туда не задувают. Есть где спрятаться. Нам ничего не остается, кроме как укрыться там и надеяться, что они, пожалуй, проскачут мимо.

— Или что они безобидные путешественники и до нас им никакого дела нет?

Но в эту страшную ночь в безобидных путешественников как-то не верилось. Топот копыт за спиной неумолимо приближался. Анна не проронила больше ни слова до тех пор, пока Горен не указал вперед. Там и в самом деле показалось пятно более густой тьмы: карьер, поросший деревьями. Всадники свернули туда. Горен соскользнул с седла, взял всех трех лошадей под уздцы и повел их в глубь зарослей. Там он остановился и прижал головы лошадей к себе, обмотав им морды складками плаща. Беглецы замерли в напряженном ожидании. Топот копыт становился все громче, погоня налетела — и, не задержавшись, пронеслась мимо, даже не сбавив скорости у поворота к карьеру. Проехали…

Но тут Александр, окончательно проснувшийся, когда лошадь Сары остановилась, обнаружил, что находится в незнакомом месте, замотанный, точно сверток, да еще и в темноте. Малыш яростно замахал кулачками, выкручиваясь из шалей, в которые был закутан, и издал испуганный, протестующий вопль.

Топот копыт умолк. Кони остановились, оскальзываясь на камнях, осыпались мелкие камушки, прозвучал негромкий приказ. Затем лошадей развернули в сторону въезда в карьер, и мужской голос окликнул:

— Принцесса Анна!

Делать было нечего. Анна откашлялась и отозвалась:

— Кто здесь? Этот голос мне знаком. Садук?

— Он самый, госпожа.

— И что тебе нужно?

Последовало молчание, столь же красноречивое, как громкий окрик. Потом Садук сказал:

— Король не желает, чтобы ты покидала двор. Он поручил мне передать, что он тебе не враг. То, что произошло нынче вечером…

— Садук, а известно ли тебе, что произошло нынче вечером?

Снова молчание. Кони отфыркивались и переступали с ноги на ногу. Анна пригнулась к шее гнедого и торопливо прошептала Горену:

— Отпусти поводья! Я выеду вперед и поговорю с ними. Садись на коня и возьми у Сары мальчика. Они могут не знать, что ты с нами. Возможно, тебе удастся скрыться вместе с ребенком…

— Их всего двое, госпожа. Я сумею их задержать…

— Нет. Нет. Делай, как я сказала. Только подожди, пока я поговорю с ними. Садук был другом моего мужа. Если ничего не выйдет и мне придется ехать с ними, оставь Сару — ей они вреда не причинят — и попытайся спасти мальчика. Ты знаешь, куда мы ехали. Береги его, и да хранит тебя Бог.

— И тебя, госпожа.

Горен отступил назад, во тьму. Анна повысила голос, чтобы заглушить его разговор с Сарой.

— А кто с тобой, Садук?

— Мой брат, госпожа. Эрбин. Ты его знаешь.

— Знаю. Ну что ж, хорошо. Сейчас я подъеду к вам.

За спиной послышался скрип сбруи — это Горен садился в седло. Александр молчал. Анна развернула гнедого и выехала на дорогу, озаренную луной.

Ожидающие ее всадники не попытались приблизиться и мечей не обнажили, хотя, несомненно, оружие при них было. Неужели все-таки есть надежда? Анна попыталась заставить себя дышать ровнее. Подъехав к Садуку, она остановилась и откинула капюшон плаща.

Луна поднялась выше, и Анна отчетливо различала обоих всадников. Садук был молод, почти ровесник покойному Бодуину. Он с детства служил при дворе Марка, и они с принцем были большими друзьями. Садук и его брат сражались вместе с Бодуином в той стычке с саксонскими боевыми кораблями. «Быть может, вполне может быть, — лихорадочно думала Анна, — что и для этой ночной погони, как во многом другом за всю историю своего правления, жестокого и переменчивого, король Марк сделал неправильный выбор…»

Садук прокашлялся:

— Госпожа, мне очень жаль… Видит Бог, я очень любил Бодуина и не хочу тебе зла, но…

— Мне? А сыну Бодуина?

Ее конь застыл рядом с конем Садука, бок о бок. Лицо Анны, обрамленное темными складками капюшона, было исполнено хрупкой прелести. Лунный свет стер морщины, проложенные горем и страхом. Глаза ее, большие и темные, смотрели прямо в глаза Садуку. Молодой человек читал в них страх и еще — мольбу. Рука, сжимавшая поводья, казалась миниатюрной и тонкой, как у ребенка. Анна прекрасная, Анна непорочная, которая ни разу не взглянула ни на одного мужчину, кроме своего супруга, сейчас готова была на все, лишь бы спасти сына. И теперь она смотрела на Садука огромными, испуганными, молящими глазами, а правая рука под ниспадающими складками плаща крепко сжимала рукоять Бодуинова меча.

— Садук, Эрбин, вы оба, — недрогнувшим голосом произнесла она. — Если вам известно, что произошло нынче вечером, вы должны знать и то, почему так случилось. Вы знаете, что не во имя благой цели король желает вернуть меня с моим ребенком обратно в замок. Меня он, быть может, и пошалит, но Александра убьет непременно. Так же как его отца — и по той же причине.

Садук, как и половина обитателей замка, был разбужен пьяными воплями Марка, когда король вырвался из рук лекаря и слуг и с мечом в руке принялся бегать по замку, в смертоубийственном стремлении отыскать Анну и ее ребенка. А потому теперь молодой человек сумел лишь хрипло прошептать:

— Принцесса…

— В старые добрые времена ты звал меня по имени.

— Анна…

Как ни странно, отчаяние звенело скорее в голосе Садука, нежели в принцессином.

— Видит Бог, ты говоришь правду! И видит Бог, мы с Эрбином не хотим тебе зла. Но что мы можем? Король Марк ни за что не поверит, что мы не сумели тебя догнать, а даже если и поверит, он просто вышлет в погоню других, вот и все. А на этой длинной дороге, посреди вересковой пустоши на краю королевства, ты как на ладони. Тебя настигнут прежде, чем ты успеешь миновать границу. А если ты теперь позволишь отвезти тебя домой, мы поедем не торопясь, чтобы не растрясти ребенка… А к тому времени, как мы доберемся, король протрезвеет, наступит день, в замке окажется полным-полно людей, которые всегда были друзьями тебе и твоему супругу… Тогда даже Марк…

Молодой человек осекся.

— Да, даже Марк! — В голосе Анны звенел сарказм, — Даже он — как ты боишься сказать вслух! — даже он не осмелится хладнокровно убить меня и моего сына на глазах у всего двора. Быть может. Но долго ли мы останемся в живых? Как по-твоему, а, Садук?

— Любовь народа…

— Эта любовь народа выеденного яйца не стоит! На что она способна, вся эта жалкая чернь? Кабы они что-то могли, они давно бы прогнали Лиса прочь и избрали правителем моего мужа. Пожалуй, когда-нибудь они попытаются короновать Александра — если мальчику позволят дожить до этого дня. Можешь ли ты ответить на один вопрос — только правду?

— Если то не будет против чести…

— Какой приказ дали тебе сегодня вечером?

— Догнать тебя и привезти вместе с мальчиком обратно к королю…

— И никаких несчастных случаев по дороге?

Садук не ответил. Анна кивнула.

— Можешь не говорить, я и так поняла. Лисьи уловки. Из того, что сказано, в вину ему поставить нечего; так, намеки, не больше. Верно?

Садук снова промолчал. Анна продолжала, уже мягче:

— Не думай, Садук, я не осуждаю ни тебя, ни твоего брата. Вы оба — люди короля. Вы и так обошлись со мной мягче, чем надо бы. Что ж, если вы не вправе вернуться и сказать, что не нашли нас — а этому король и впрямь вряд ли поверит, и его гнев обрушится на вас, — тогда ради моего супруга, которого вы оба любили, не позволите ли вы моему сыну скрыться? А я поеду с вами. Это умерит гнев короля, а если мне удастся переговорить с королевой, я окажусь в безопасности, хотя бы ненадолго, и, быть может, однажды…

— Нет, госпожа моя. Мы сделаем лучше, — внезапно ответил Садук. В голосе его звучала решимость. — Мы вернемся обратно и скажем королю, что мальчик мертв. Придумаем байку, которой он поверит — например, что мы догнали тебя у того брода, попытались вырвать ребенка у твоей служанки, а она свалилась с коня, упала в реку, и малыш утонул. А тебя мы отпустили, потому что сама по себе ты не представляешь для него опасности, и ты отправилась своим путем, искать, где бы приклонить голову. Не могла бы ты дать нам что-нибудь в качестве доказательства? Шаль, например… И еще, если бы ты, со своей стороны, пообещала нам одну вещь?..

Рука, лежавшая на рукояти меча, разжалась. Анна судорожно перевела дыхание.

— Да пребудет с тобой милость Господня, друг мой! — только и смогла вымолвить она.

Впрочем, через несколько мгновений принцесса сумела-та-ки взять себя в руки.

— А твой брат? Эрбин? Что скажешь ты, Эрбин?

Младший из братьев принялся мямлить что-то насчет услуги, оказанной ему Бедуином, и что он всегда готов поддержать брата… Анна протянула руку сперва одному, потом другому в знак признательности.

— Милость Господня! И с чего это Марку вздумалось послать в погоню именно вас? Разве стали бы вы убивать Бодуи-нова сына?

Голос ее дрожал и срывался от изумленного облегчения.

— Я же говорю, король все еще был изрядно пьян. А когда он принялся выкрикивать приказы, я подгадал так, чтобы очутиться поближе.

— Когда-нибудь… — отозвалась Анна. — Когда-нибудь…

Доканчивать фразу она не стала. И вместо того эхом повторила слова Садука:

— Ты что-то говорил об обещании. Я обещаю тебе все, что угодно, — разумеется, если это не будет против чести. Чего ты хочешь от меня?

— Только одного: увези своего сына в безопасное место, куда-нибудь подальше отсюда, и, когда он вырастет, не дай ему забыть о подлом убийстве отца. Пусть он когда-нибудь вернется и отомстит.

— Так я и поступлю, клянусь Богом! — ответила Анна.

— А мы останемся здесь и будем ждать, — сказал Садук. Он тоже произнес клятву, а Эрбин буркнул что-то в знак согласия. — А пока что — есть ли у тебя деньги на то, чтобы перебиться, пока вы не доберетесь в безопасное место? У меня есть немного с собой и у Эрбина…

— Ничего, мне хватит.

Даже теперь она не смела признаться в том, что Друстан щедро снабдил ее деныами и что здесь при ней Горен, а тот прятался в тени вместе с Александром, который по-прежнему молчал. Анна раскрыла одну из седельных сумок.

— Вот. Это его ночная рубашечка. Он ведь спал, когда мы… когда он…

Анна ненадолго умолкла, возясь с застежками сумки. Но когда молодая женщина заговорила вновь, подыскивая слова благодарности, Садук опять поймал ее руку, поднес к губам и поцеловал.

— Довольно, принцесса. Поезжайте, да поскорее. Мы устроим так, чтобы вернуться в замок уже после рассвета. Да хранит тебя Бог — и тебя, и твоего сиротку-сына. И помолимся же о том, чтобы в один прекрасный день нам довелось встретиться вновь, в мире и спокойствии.

Садук развернул коня и пустил его легкой рысью. Вскоре они с братом растаяли во тьме.

Горен выехал из зарослей.

— Я все слышал. Так мы в безопасности?

— О да, благодарение Богу и двум честным людям! Так что пусть Александр плачет, сколько ему угодно. Едем, Сара.

Принцесса снова повернула коня на восток и добавила так, чтобы не услышал слуга:

— А вот мне плакать пока нельзя…

Глава 4

Поездка заняла почти месяц.

Беглецы не знали, как Марк отнесется к рассказу Садука и вообще поверит ли, и потому не осмеливались ехать напрямик, а пробирались окольными тропами, которыми пользуются только поселяне да угольщики.

Путь оказался тяжким. Заросшие лесные тропы сменялись скалистыми речными долинами или заболоченными низменностями. Когда миновали границы королевства Марка и въехали в Летнюю страну, болота сделались опасными, то и дело встречались трясины да топи.

Денег у Анны оказалось в избытке: помимо того, что она успела прихватить, собирая вещи, и того, что едва ли не силой всучил ей Друстан, в седельной сумке обнаружился еще один кошелек с золотом — видимо, тоже Друстан сунул. Так что путники не бедствовали.

Время от времени на пути попадались довольно приличные таверны, где можно было остановиться на день, чтобы дать отдых себе и лошадям. Но чаще им приходилось благодарить судьбу за ночлег в какой-нибудь придорожной лачуге, в крестьянском амбаре или даже в покинутой пастушьей хижине — летом пастухи пасли своих овец в горах.

Однако в том, что дорога оказалась тяжелой и приходилось постоянно заботиться о ребенке и подбадривать Сару, были и свои положительные стороны. Для печали времени не оставалось. Дни были целиком заполнены ездой, поисками безопасного пути, а с угасанием дня — и ночлега. К вечеру же Анна так уставала, что спала как убитая и не видела снов.

На то, чтобы добраться до Глевума, ушло три недели. Пришлось еще сделать крюк, чтобы доехать до моста. Но, переправившись через Северн и миновав границы Летней страны, где дороги, ведущие из Корнуолла, охранялись людьми верховного короля, беглецы вздохнули свободнее. Впрочем, Анна продолжала опасаться, что Марк догадается, куда она держит путь.

Замок Крайг-Ариан, где жил кузен Анны, стоял в верховьях реки Уай, чуть в стороне от долины, в холмах, на берегу одного из притоков.

Овдовевшая Теодора недавно снова вышла замуж за немолодого человека по имени Барнабас, который прежде служил офицером в войске верховного короля. С кузеном Анна никогда не была особенно близка, но время от времени обменивалась приветами с Теодорой. Разумеется, все заинтересованные лица отлично знали: поскольку у Теодоры детей нет, Анна имеет больше прав на Крайг-Ариан и прилежащие к нему земли, нежели вдова и ее муж. Поэтому Анна вполне могла обрести там приют. Однако принцесса не успела известить тамошних обитателей о гибели Бодуина и попросить убежища для себя и своего сына.

Поэтому, пока усталый маленький отряд ехал вверх по извилистой речной долине, приближаясь к цели своего путешествия, Анна весьма тревожилась по поводу ожидающего их приема. Она никогда прежде не встречалась с Барнабасом и понятия не имела, что он за человек.

Закаленный в боях ратник Артурова воинства, женившийся на богатой вдове и удалившийся на покой в уютный маленький замок среди изобильных земель…

А ведь возможно — и очень на то похоже! — что он возьмет да и захлопнет ворота перед вдовой Бодуина и ее малолетним сыном, которые запросто могут выдворить из Крайг-Ариана и самого Барнабаса, и его собственных наследников, удрученно размышляла про себя Анна. И кто упрекнет его за то, что он побоится принять к себе принцессу-беглянку и тем навлечь на себя гнев короля Марка? Весьма весомая причина, чтобы закрыть ворота у нее перед носом.

Когда наконец впереди показался замок, возвышающийся на лесистом утесе, Анна велела остановиться и выслала вперед Горена с вестью о том, что Бодуин погиб, а его вдова просит приюта.

— Приюта — и только, — устало сказала она. — Я не могу требовать большего. Видит Бог, у меня самой прав почти никаких. Но мальчик… Моли их, чтобы они дозволили ребенку тайно жить здесь в безопасности, пока я не смогу предстать перед верховным королем в Камелоте и воззвать к нему о справедливости. Ступай, Горен. Мы будем ждать тебя здесь, у воды.

Как оказалось, тревожилась она напрасно. Когда Горен вернулся, он приехал не один, а с самим Барнабасом и полудюжиной слуг. Мулы тащили на себе паланкин, в котором ехала грузная супруга Барнабаса. Она осыпала Анну поцелуями и разрыдалась от радости, а потом усадила вдову с мальчиком к себе, и они все вместе отправились домой.

— Ибо это твой дом и его тоже, — говорила она. — Добро пожаловать, Анна! Не надо, молчи. Ты, похоже, устала до смерти. Да это и неудивительно! Вот приедем, ты отдохнешь толком, отобедаешь, а после расскажешь нам обо всем, что произошло.

— И знай, Анна, — добавил Барнабас, крепко сбитый седобородый воин с добрыми улыбчивыми глазами, хромающий в результате раны, полученной в боях под предводительством Артура, — если король Марк Корнуэльский явится сюда искать тебя, что вполне возможно, мы уж сумеем его выпроводить и прогнать назад в Корнуолл. Так что живи спокойно, родственница, и не тревожься более. Заботься о сыне, а мы станем беречь для него этот замок и эти славные земли до тех пор, пока он не вырастет.

И принцесса Анна, впервые с того дня, как был злодейски убит ее супруг Бодуин, закрыла лицо руками и разрыдалась.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ АЛИСА СИРОТА

Глава 5

Маленькая девочка, лежа на животе в пыли, наблюдала за парой ящериц. Ящерицы дрались — а может, спаривались, кто их разберет! Впрочем, особой разницы между этими двумя занятиями девочка не усматривала. Ящерки извивались и корчились, с шипением разевая широкие, дынно-бурые пасти, и то выныривали на свет, то снова скрывались в тени тамариска. Вот они стремительно метнулись вверх по шероховатым камням садовой стены и исчезли.

— Алиса! Алиса!

Тишину нарушил мужской голос — резкий и громкий и довольно-таки бесцветный.

— Алиса!

Девочка состроила гримаску, глядя на трещину, в которой скрылись ящерки, и откликнуться не удосужилась, однако неохотно перекатилась на бок: хочешь не хочешь, а подниматься придется. Откуда-то сверху, из-за перистых ветвей тамариска, донесся колокольный звон — напевный и чуть надтреснутый.

— Алиса?

На сей раз голос прозвучал встревоженно — и куда ближе.

— Иду, отец.

Девочка поднялась на ноги, открепила длинную юбку, подобранную выше колен, встряхнула складками, выколачивая пыль. Затем отыскала сандалии, небрежно брошенные между древесных корней, и торопливо обулась. Ниспадающее до земли платье скрыло перепачканные ступни.

Девочка пригладила длинные, восхитительно-пышные рыже-золотые волосы, чинно сложила ручки, спрятав грязные ладошки в широких рукавах. Потупив взор — сама безмятежность, само благонравие! — прелестная леди Алиса проследовала за герцогом, своим отцом, в иерусалимскую церковь Святого Иеронима.

Герцог Ансерус, высокий муж лет сорока, в дни юности изрядно отличился как в военных делах, так и в любовных: светлокудрый, пригожий и притом не болтун. А в последнем необходимость явно ощущалась: прихоть неизменно влекла его к замужним дамам, кои в силу ряда причин находили разнообразие весьма желанным, а уж Ансеруса — желанным вдвойне. Некогда, сражаясь бок о бок с юным королем Артуром в битве при Каледоне, он получил серьезную рану в грудь, и какое-то время жизнь Ансеруса висела на волоске. Выздоровление его, как уверяли врачеватели (и, разумеется, местный священник всецело с ними соглашался) граничило с чудом, так что, восстановив силы, герцог отправился в благодарственное паломничество в Святую землю.

Правду сказать, путь он предпочел не самый тяжкий; грудь все еще беспокоила его порою, а ехать сушей было небезопасно: франки вели нескончаемые войны с соседями, ибо король Хлодвиг тщился установить франкское господство над всей Галлией. Ансерус доплыл на корабле до Италии, а оттуда отправился в Грецию, где пробыл около месяца, прежде чем преодолеть последнюю часть пути — до Акры и Иерусалима.

А в Афинах, в доме одного своего приятеля, он повстречал девушку, которая, даже будучи не замужем и воистину девственной и непорочной, настолько его пленила, что Ансерус тут же, не раздумывая, женился на ней и увез новобрачную в Святую землю. Звали ее Алиса, и нрав ее в своем роде отличался не меньшей сдержанностью, нежели мужний. Молчальница, выросшая на положении бедной родственницы, она рано научилась держаться в тени, чтобы собственная ее красота — подлинная и несомненная — не затмевала кузин. Для нее милорд Ансерус воплощал в себе избавление, устроенность, богатство; если он и стал для Алисы чем-то большим, так об этом ведомо было только Ансерусу. Супруга кроткая и покорная, она с заботливым бережением радела о делах хозяйственных и смиренно преклоняла колена подле своего господина, когда он всякий день пространно благодарил Господа за исцеление, а теперь еще и за новообретенное счастье.

Но недолго ей суждено было наслаждаться богатством и уютом замка Ансеруса среди изобильных земель в самом сердце Регеда. Год спустя после возвращения супругов в Британию Алиса умерла при родах, а новорожденную девочку передали на попечение кормилицы.

Можно было предположить, что убитый горем вдовец возведет на дитя вину за утрату матери и отошлет от себя девочку, однако счастье минувшего года было сильным и ярким, а раскаяние в грехах юности — искренним.

Всю любовь, что еще жила в нем, Ансерус перенес на дочку.

У смертного одра жены он принес обет целомудрия — и остался ему верен.

А еще он поклялся совершить новое паломничество и еще до окончания года отправился в путь. Ансерус хотел взять с собою и дочку, однако женщины, приставленные к детской, пришли в такой ужас, что он, вспомнив о тяготах пути и о том, что за грязь и хвори царят в Святой земле, поддался-таки уговорам и уехал один. Однако к тому времени, как малютка Алиса, пяти лет от роду, все больше тяготясь опекою нянь, бегала себе на юле по замковым садам, она сделалась настолько похожа на мать, что осиротевший отец просто-таки не находил в себе сил расстаться с дочерью, хотя бы и ненадолго.

Так что, когда Ансерус задумал снова отправиться в паломничество, он настоял-таки — ведь на сей раз настаивала и Алиса, а девочка всегда добивалась своего, — чтобы дочка поехала с ним. И вот наконец они достигли цели и вместе преклоняют колена перед изображением святого Иеронима в пурпурном плаще и с ручным львом. Ансерус, прикрыв глаза, беззвучно шевелил губами, весь уйдя в молитву, а малютка Алиса, чье детское личико лучилось ангельской прелестью, поднимала серые глаза к Господу.

Интересно, думала про себя девочка, скоро ли созреют фиги на том дереве за окном?

До чего забавные эти ящерицы, когда прыгают да сплетаются вместе, правда?

А что, малыши у них прямо так и родятся или они кладут яйца, как прудовые тритоны — дома? С яйцами небось куда проще. И почему это у людей все не так?

Ох, а как ты думаешь, мы поедем назад на том же самом корабле, где капитан с золотой серьгой в ухе кричал матросам какие-то странные словечки, и еще у него была говорящая птица, а папа мне ее не купил? Может, ты его попросишь? Ты ведь с ним часто разговариваешь. А мне так хочется эту птичку, ну просто ужасно хочется!

Как ни странно, но леди Алиса тоже беседовала с Богом.

В дни более значимые — в праздники святых и по воскресеньям — герцог с дочерью отправлялись в огромный собор Воскресения, а каждодневно молились в часовне Святого Иеронима, небольшой молельне в одном из приделов церкви Святой Марии, возведенной за два века до римского императора Константина.

Эта церковь, выстроенная из массивных камней, была богато украшена, ибо служила хранилищем для богатств тысяч паломников, что ныне толпами стекались в Священный Город. Стояла она на обширном плато Харам, где изначально, уверяли люди, высился храм Соломонов и где сам Иисус внимал раввинам и опрокидывал столы меновщиков. А с одной из этих высоких угловых башен сам диавол показывал Ему все царства мира.

Но теперь все сгинуло, и покрытые резьбою камни храмов и зданий суда, свидетельства римского владычества времен Ирода, разграбили для иных нужд. Однако ночами, когда новые строения высились темными громадами, а лунный свет, просочившись сквозь кроны сосен и олив, заливал узкие улочки, нетрудно было представить наяву события всех тех историй, что пересказывали, бесконечно пересказывали паломникам, влекущимся по стопам Господа вверх по склону крестным путем, к купальне под названием Вифезда, через храмовые врата, к саду Гефсиманскому и даже к самой гробнице, хотя ныне она и сокрыта в основании церкви.

— И повезло же, что осталось нам еще на что поглядеть, — говорил Ансерус, который сам показывал дочери святые места. — Кабы не запретили людям приносить с собой молотки и отбивать кусочки священного камня, чтобы увезти с собою домой, это место уже почитай что с землею сровняли бы. С тех пор как я побывал здесь в последний раз, число паломников явно удвоилось.

Город и впрямь был набит до пределов — и пределы эти бурно разрастались с каждым годом. Повсюду вокруг Харама теснились постоялые дворы, странноприимные дома и монастыри, где паломники размещались с большим или меньшим удобством либо аскетизмом.

Алисе с отцом повезло больше других: в первый свой приезд в Иерусалим Ансерус с женой остановились у друзей, римлян по происхождению, что встарь водили знакомство с ее родней. Когда веком раньше великий Рим пал под мечами готов, многие римляне вынуждены были бежать вместе с семьями, а кое-кто из них осел в Иерусалиме. Большинство купили или отстроили дома среди поросших лесом холмов на окраинах города и процветали. В одной из таких вилл у подножия Масличной горы и гостили Алиса с отцом.

Лентул, хозяин дома, был банкиром и человеком деловым. По слухам, сделки с земельной собственностью приносили ему баснословный доход: он скупал заваленные булыжником пустоши и расчищал их под застройку.

А еще поговаривали, будто он занимается еще и скупкой священных реликвий — не для того, конечно, чтобы завлекать в город верующих, но чтобы порадовать сердца их, раз уж паломники уже здесь. Щепы от подлинного креста, кусочки трости, на которой подавали наполненную уксусом губку, шип от тернового венца, склянка с каплей самого уксуса — эти чудесные святыни возможно было приобрести и по сей день за немалую цену. Алиса созерцала показанные ей сокровища с простодушным благоговением, но даже в пятилетнем возрасте подивилась тому, сколь неиссякаем запас выставленных на продажу гвоздей и шипов. Наверное, тут без чуда не обошлось? В ответ на расспросы девочки отец ее не без смущения отговорился рассуждениями о вере и символах; Алиса не поняла ни слова и тут же выбросила объяснения из головы.

В предостережениях — а отец строго предупредил дочку никого более о таких делах не расспрашивать — нужды не было: ну с кем могла Алиса потолковать по душам?

Двое сыновей Лентула уже выросли и обзавелись женами; впрочем, их дома и не случилось: один уехал по делам в Акру, другой вернулся в Массилию. Супруга Лентула Матильда, страдающая артритом, не покидала своих покоев, поручив ведение хозяйства престарелой чете иудеев, а те по большей части держались особняком.

Общества сверстников Алиса не знала. А поскольку весь день девочки занимали посещения святых мест и неизбежная череда служб и молитв, а сразу после ужина ее отправляли спать, Ансерус и помыслить не мог, будто дочери его требуется что-то еще, чтобы заполнить время или мысли (впрочем, последнее ему и в голову не приходило: ведь Алиса была девочкой). Когда он задумывался-таки о дочери — а герцог был нежным и любящим отцом, — он полагал, что малютка наилучшим образом готовится к той жизни, что ей предстоит прожить. Ибо для девочки вроде Алисы судьбой назначено одно из двух: либо она выйдет замуж за подходящего человека по отцовскому выбору и родит ему детей, либо пострижется в монахини и затворится в обители целомудренной и непорочной невестой Христовой.

Несмотря на все свое благочестие, в отношении собственной дочери герцог склонялся к первому. Его прелестному поместьицу в Регеде с замком из розового камня — Аrх Rosea на старинных картах, — возведенному на глубокой излучине реки Эден, в один прекрасный день понадобится новый хозяин и наследник и, уж конечно, внучка-другая тоже ко двору придутся. еще как придутся, по чести-то говоря. Так что порою в церкви, видя подле себя это юное, похожее на цветок личико, в восторге обращенное вверх, к Богу, герцог Ансерус гадал про себя: что, если, удерживая дочь при себе на протяжении всего ритуала паломничества, он толкает ее — бездумно и до срока — прямиком в объятия Церкви?

Однако беспокоиться ему было не о чем. В случае ребенка менее смышленого и воображением не одаренного, опасения его, возможно, и сбылись бы. Но Алиса, безоговорочно соглашаясь со всем услышанным, тем не менее обрела веру, что являла себя на простейшем и вместе с тем на самом глубоком уровне. Она с легкостью воспринимала святых апостолов, и святых, и самого Господа Иисуса как реальных людей, которые встарь ходили вот тут же и творили небывалое — будь то магия или чудеса, какая, в сущности, разница? — а в один прекрасный день, глядишь, и объявятся снова. Конечно, Христа распяли, однако для паломников главным и важнейшим событием было Воскресение, счастливый финал, как в самых любимых Алисиных историях.

А тем временем иерусалимская жизнь окружала девочку со всех сторон, будоражила, волновала и занимала.

Столько всего вокруг происходит, столько всего можно посмотреть: заботливо орошаемые сады (а дома-то — подумать только! — дождик льет!), башни, где свили гнезда аисты и целыми днями носятся и щебечут ласточки; ящерки и крохотные скорпиончики; яркие птички («Пять штук за два фартинга?»), малыши-верблюжата, что трусят за мамой-верблюдицей по узким базарным рядам, заваленные товарами прилавки, ряды медников, ковроделов, торговцев льняным товаром; играющие в грязи ребятишки, разодетые всадники на великолепных скакунах…

А как же Иисус, ведь Он тоже любил Иерусалим? В один прекрасный день и Он тоже вернется сюда, пройдет по этим улицам, полюбуется на новые постройки, потолкует с людьми, задержится поговорить с детьми… Алиса от души надеялась, что произойдет это, пока она с отцом здесь, в городе. Возможность еще представится, и не раз; ведь герцог дал обет ради спасения души совершать паломничество примерно раз в три года…

И года три спустя, когда Алисе уже исполнилось восемь и она снова приехала в Иерусалим с отцом, так оно и случилось.

Он шел по узкой каменистой тропке, что вилась сразу за садовой стеной.

Вилла Лентула стояла на окраине города, а дальше раскинулись поля — или то, что называлось палями здесь, в Святой земле: каменистые пустоши, на которых весной пробиваются редкие травинки, и чахлые бело-желтые цветочки вроде маргариток, и еще алые анемоны — отец называл их полевыми лилиями.

Летом здесь не росло ни травы, ни цветов, и пастухи в поисках пастбищ перегоняли стада все дальше и дальше.

Кажется, именно этим незнакомец — в воображении Алисы он уже стал Иисусом — и занимался. Он вовсе не ходил по городским улицам в окружении апостолов, беседуя с людьми; он медленно брел по тропке, уводящей из города, по колено в овцах. В одной руке он сжимал посох, а на плечах нес ягненка, второй рукою придерживая все четыре свисающие ножки.

Пастырь добрый. Алиса сразу узнала знакомую картину, хотя сам юноша очень мало походил на церковные росписи и гобелены. Даже на взгляд восьмилетнего ребенка, для которого тридцатилетний человек стар, а сорокалетний — дряхл и немощен, незнакомец был очень молод. И никаких тебе светлых кудрей, никакой тебе аккуратной бородки, никаких белых одежд и, уж конечно, никакого нимба. Просто-напросто худощавый юноша, темноволосый и темноглазый, щеки припорошила щетина нескольких дней, одет в бурый халат, перепоясан туго стянутым алым шнурком. Ноги — босы.

Овцы блеяли и жались ближе к нему. Он заметил девочку: та, вскарабкавшись на садовую стену, устроилась в тени тамариска. Поднял взгляд, улыбнулся.

Точно он, сказала себе Алиса, затаив дыхание, хотя здесь, под ослепительным солнцем, где со всех сторон накатывал шум и запах овец, для благоговения места не оставалось.

— Так ты все-таки вернулся! Я так и знала!

Он остановился, оперся на посох. Ягненок на его плечах тихонько взмемекнул. Пастух склонил голову, ласково потерся о него щекой.

— Я часто хожу этим путем.

Хотя девочка говорила на латыни, незнакомец ответил ей на ее родном языке, но чему тут удивляться? Вполне в его духе.

— Ну а ты, маленькая? — молвил он, — Сдается мне, ты здесь в гостях, приехала в мой город паломницей. Иерусалим, должно быть, совсем не похож на твою родную Британию. Ну и как тебе тут нравится — в земле, которую вы зовете святой?

— Нравится, еще как нравится. Но я вот думала… — начала было Алиса и вдруг ощутила робость, обычно ее натуре не свойственную.

А что прикажете отвечать тому, кто воскрес из мертвых, да еще и пришел в то самое место, где его так жестоко убили? Девочка сглотнула и умолкла.

— Так ты думала?.. — подсказал пастух.

Его добрые глаза по-прежнему улыбались, но Алиса обнаружила, что расспросы просто-таки не идут с языка.

— Да так, про овец, — быстро нашлась девочка, — Такие длинноногие, и уши смешные болтаются… На наших совсем не похожи. А у нас дома в Регеде овцы особенные. Маленькие такие, с мохнатыми ножками и голубой шерсткой, и всю зиму в холмах пасутся. Нам не надо перегонять стада с места на место, как у вас. Там, где мы живем, травы всегда полно.

— Я немного знаю твою страну. — еще бы ему не знать! — Там, должно быть, круглый год красиво.

— Да, да. Глаз не оторвать. Ты ведь и туда придешь однажды, правда? Говорят, будто в один прекрасный день…

— Леди Алиса! Леди Алиса!

Мария, няня девочки, задремавшая было под солнышком, только что проснулась и теперь прочесывала сад в поисках своей подопечной.

— Когда-нибудь, я надеюсь, — отозвался пастух и, взмахнув посохом в знак прощания, повернул прочь.

Алиса соскользнула со стены, побежала навстречу няне и остаток дня изумляла ее своим благонравием.

Глава 6

— Ты, случаем, не заметила: отец непременно заводит разговор о душе, когда ветер дует северный и по всему замку гуляет сквозняк? — молвила Алиса.

Ей уже исполнилось одиннадцать, а уж прелестна она была на удивление — насколько позволяет этот нескладный возраст.

Обращалась девочка к своей прислужнице Мариам. Та захихикала.

— Ну, южный-то ветер нам и вовсе ни к чему, верно? А так доплывем мы быстро и споро и еще до конца апреля окунемся в солнечный свет, благодарение Господу! До чего славно снова побывать дома.

Мариам родом была из деревушки в каких-нибудь двух милях от Иерусалима. Герцог взял ее в услужение во время последнего паломничества.

Алиса чуть слышно вздохнула.

— Чудесно там было, правда? А лучше всего удалось плавание — правда, тебя тогда с нами не было, — погода стояла до того ясная, а уж сколько всего мы посмотрели — и Рим, и Тарент, а потом погостили у родни матушки в Афинах. А по пути домой и ты в Афинах побывала. А уж само паломничество… Конечно, Иерусалим замечательный, хотя делать там особенно нечего, если не считать… ну, то есть я знаю, что вообще-то туда ездят ради спасения души, вот только… — И фразу завершило нечто очень похожее на вздох.

Рука Мариам, сметывающая сорочку для госпожи, на миг застыла в воздухе. Иголка сверкнула на солнце, что для марта светило необычайно ярко, так что в Алисиных покоях, окна которых выходили на юг, было довольно тепло. Впрочем, Мариам, даже спустя почти три года, к британским студеным зимам так и не притерпелась.

— Что только? — подсказала она.

— Ох, да просто не хочется мне уезжать из дому, когда весна на носу! Ты только погляди, сколько всего мы пропустим: первоцветы уже распускаются, и лошадка моя в июне принесет жеребенка, и… ну, к этому времени мы, наверное, уже вернемся.

— Вернемся к июню? Ох, нет, госпожа моя, вы все позабыли! Да одно только путешествие морем длилось неделями, а я-то запомнила каждую из них, до того мне недужилось. К июню вам ни за что назад не поспеть.

Алиса встала с кресла, пересекла комнату, подошла к окну. Солнечные лучи косо падали в комнату через широкий каменный подоконник, вместе с легким ветерком внутрь потянулись запахи ранней весны — земли, сосновой смолы, распускающихся почек, благоухание молодой поросли.

Девочке казалось, что она чувствует тонкий аромат подснежников, еще не отцветших в запоздалых сугробах под деревьями. Она обернулась, улыбнулась собеседнице. Несмотря на явную разницу в возрасте — а Мариам была на четыре-пять лет постарше Алисы, — именно последняя, хозяйка Розового замка и окрестных земель с того самого дня, как появилась на свет, зачастую казалась старшей из двух.

Алиса заговорила мягко: так взрослый сообщает ребенку плохие новости и спешит утешить.

— Мариам, мне очень жаль. Я прямо не знала, как и сказать тебе. В этом году отец в Иерусалим не собирается. Вчера мы с ним об этом переговорили: похоже на то, что путешествие окажется слишком опасным, даже если плыть морем. Даже в Рим нельзя поехать, ведь император поддерживает бургундов, а из Афин, с тех пор как умерла моя двоюродная бабушка, ни слуху ни духу. Мне вправду жаль. Мне и самой очень хотелось еще раз увидеть Иерусалим, и я знаю, как ты мечтала побывать дома.

Поскольку семья отдала в услужение Мариам не без выгоды для себя и положение ее, таким образом, негласно немногим отличалось от рабского, девушка знала, что ее надежды никакой роли не играют и что, сочувствуя ей, Алиса выказывает доброту, на которую способна редкая хозяйка. Вооружившись терпением — одним из сильных качеств своего народа, — Мариам ничего не ответила, но молча вернулась к работе.

— Ежели все переменится, — молвила Алиса, — в следующий раз мы непременно туда отправимся, я просто уверена. И обещаю тебе: я позабочусь о том, чтобы ты поехала со мной.

— Пустое, госпожа. Вы ко мне слишком добры. И право, я здесь очень счастлива. — Иголка снова застыла в воздухе. — Но вы сказали… мне показалось, вы сказали, что господин герцог собирается в путешествие? Ради спасения души, вы сказали? И что вы, возможно, вернетесь к июню? Так где ж это, так близко-то? Ах да, на Тейбл-хилл живет святой человек, есть и Гиблая часовня, где хранился и был извлечен меч верховного короля, но ее христианской святыней-то не назовешь, так что отца вашего туда вряд ли потянет. И быть того не может, чтобы затевалась очередная поездка в монастырь, где погребена госпожа ваша мать, — ведь это никакое не паломничество, правда? Ну девять миль, ну от силы десять! Так куда же и ехать, если не в Иерусалим?

— Да ты прямо мои слова повторяешь! — рассмеялась Алиса. — Для тебя в мире существует одно место и только одно: Иерусалим, а для меня — Розовый замок! Однако обе мы поедем в Тур.

— В Тур? А это где?

— В Галлии. Это во впадениях короля Хлодомера, изрядно далеко на юге. Столица короля — Орлеан, но отец говорит, что Тур — очень милый город. Стоит он на огромной реке Луаре, и течет она по прекрасному, изобильному краю. Звучит просто чудесно. Отец уверяет, что старая королева — ну, мать короля — живет там подолгу и сама она страх как набожна, так что паломникам есть где с удобством остановиться. Не то чтобы это играло роль, конечно.

— Конечно нет, — очень серьезно подтвердила Мариам. — А если это настолько далеко на юге, так там, может статься, даже тепло. А зачем христиане ездят в город Тур?

— Там гробница святого Мартина. Кажется, он был епископом, — неуверенно пояснила Алиса. — Как бы то ни было, он творит одно чудо за другим. Отец мне не так уж много рассказывал, но помянул, что старый король Хлодвиг — Хлодомер ему сыном приходится — там покрестился. Он принял христианство в благодарность за то, что выиграл какую-то битву. Королева Хро-дехильда была христианкой — и уговорила-таки мужа. Понятия не имею, с кем уж он там сражался; отец говорит, эти франки вечно воюют.

По чести говоря, герцог рассказал дочери немало полезного.

Опасения насчет того, что со смертью Хлодвига на большой земле начнется смута, оказались более чем оправданны. По обычаю салических франков («И до чего же дурацкий обычай, если на то пошло!» — заметил Ансерус), земли, которые Хлодвиг, провоевав всю жизнь, покорил и привел под единую власть, после его смерти поделили между его четырьмя сыновьями. Старший, Теодорих, сын одной из королевских наложниц, получил обширные области на севере; Хлодомеру, законному наследнику, отошли плодородные земли вдоль реки Луары; третьему сыну, Хильдеберту, досталось широкое побережье от Луары до Шельды, ну а четвертый сын, Хлотар, обрел область к северу от реки Соммы вместе с частью Аквитании. Равным такой раздел не назвал бы никто, в результате братья перессорились — и теперь дорога через салические земли сделалась опасной даже для паломников.

— Если не считать королевства Хлодомера в Орлеане; там-то относительно спокойно, — заверил Ансерус. — Хлодомер — христианин, по крайней мере по названию, и дороги для паломников открыты. Их просто-таки с распростертыми объятиями принимают. Королева Хродехильда, вдова Хлодвига, подолгу живет в Туре. Если она окажется там одновременно с нами, то надеюсь тебя ей представить, — Ансерус улыбнулся. — Да право же, дитя, успокойся! Помни, что эти франки — народ грубый, живут только войною, и, христиане ли, нет ли, а смертоубийство для них — сущие пустяки, ежели речь идет о выгоде. Радуйся уже тому, что наш статус защитит нас, но Камелота не ожидай.

«Хотелось бы мне, — печально вздохнула Алиса, — чтобы какой-нибудь епископ или кто бы уж он там ни был, скончался и принялся совершать чудеса в Камелоте, тогда бы мы и там побывали».

Но вслух девочка этого не сказала.

Глава 7

На закате дождливого и ветреного апрельского дня вдали показался город Тур.

Городу франков до Камелота было, безусловно, далеко. Вокруг мрачноватой цитадели, отстроенной из серого камня, теснились домишки, словно съежившись пред нею, — в лучшем случае наполовину каменные, наполовину деревянные, в худшем — из слепленного из грязи кирпича и с насквозь промокшими соломенными крышами. Огибающая город река, величественно-широкая, тоже казалась серой; под низким пасмурным небом стремительно катились белые барашки. Трудно было вообразить себе нечто более непохожее на розово-алое очарование замка Ансеруса или на опаленное солнцем, осыпающееся великолепие Иерусалима. Но гостиница для паломников на противоположном городу берегу реки выстроена была надежно, крыша дождя не пропускала, а внутри, в сухости, гостей ждали огонь, снедь и красное вино, вкуснее которого они отродясь не пробовали.

Граф, благодаря судьбу за то, что послание от королевы его не поджидает, сразу после ужина вместе со всеми своими спутниками удалился на покой и, смертельно усталый, забылся сном.

На следующее утро дождь прекратился, солнце поднялось высоко и городишко на другом берегу подернутой рябью голубой реки показался если не роскошным, то по крайней мере милым.

Между домов цвели плодовые деревья, народ нескончаемым потоком спешил спозаранку через мост к рынку. Даже золоченый шпиль сиял под солнцем, а над цитаделью развевался флаг, возвещая о присутствии либо короля, либо престарелой королевы-матери.

И разумеется, приглашение пришло, пока приезжие сидели за завтраком.

Королева Хродехильда пребывает в Туре и примет герцога с леди Алисой, как только те помолятся у святой усыпальницы, а после того счастлива будет предложить им гостеприимство под своим кровом на все то время, пока они здесь.

Посланец сообщил, что королева расположилась не в цитадели, а в собственном своем дворце на другой стороне города. Эскорт их проводит.

На первый взгляд дворец производил впечатление столь же неутешительное, как и первое, омраченное дождем знакомство с Туром.

— Дворец? Да это же просто крестьянский двор какой-то! — пожаловалась Алиса служанке: мул Мариам трусил бок о бок с ее пони. Девушка предусмотрительно понизила голос, чтобы не услышали сопровождающие, и с сомнением оглядела вышитую, лимонного цвета юбку своего лучшего платья, — Жаль, я не захватила башмаков погрубее вместо этих туфелек! Полагаю, нам и впрямь сюда, но ты уверена, что утренний посланник сказал «дворец»?

— Да, — подтвердила Мариам, которая, до того как впервые увидела Розовый замок, непременно сочла бы строение ежели не дворцом, так уж домом весьма и весьма зажиточным. — Но на вид очень мило, правда, все равно как в деревне? Уж больно не по душе мне город! Куда ни ступи, везде эти нищие бедолаги; я бы ни шагу не сделала за порог без спутников, чтобы отгоняли побирушек! А уж вонь-то какая на улицах, не продохнуть!

Поскольку в этот момент отряд ехал вверх по узкой дороге, вроде тех троп, что дома ведут к сельской усадьбе, путь им преградило стадо свиней, которых гнали из лесу. Алиса рассмеялась.

— Полагаю, где бы ни жила королева — там и дворец. В конце концов, кто его и создает, как не королева. Вот только от души надеюсь, что полы там чистые!

Королева Хродехильда, вдова великого короля Хлодвига из династии Меровингов, одним своим присутствием придала бы королевского величия и свинарнику. Что, кстати, было весьма уместно, поскольку хлева и коровники того, что явно было хутором и ничем иным, находились совсем близко от той комнаты, куда ввели герцога и его спутников. То была просторная, длинная зала, отчасти сохранившая строгое достоинство изначально римского образца; мозаичный пол радовал мастерством исполнения, настенные гобелены ярких цветов ныне изысканно поблекли, а в четвертой стене, ничем не завешенной, был проделан ряд арок, что выходили на внутренний двор, являя взору кадки с цветами, апельсиновые деревья, пестреющие плодами и бутонами, и прелестный фонтан. Спальни и комнаты для гостей располагались по двум другим сторонам дворика, а четвертая открывалась на зеленый пастбищный склон, сбегавший к реке. За гостевыми комнатами размещались кухни и помещения для слуг, и только узкая полоска садика и плодовых деревьев отделяла от королевских покоев конюшни, коровники и амбары большого, процветающего хозяйства.

Дворец и впрямь был усадьбой, но не только; как большинство жилищ франкской знати, то было единое целое, селение в миниатюре, самодостаточное как в дни мира, так и войны. Апрельские ветра вместе с запахами конюшни и хлева, вместе с мычанием коров и неумолчным кудахтаньем домашней птицы несли с собою и иные звуки: звон кузнечного молота, иной по тону лязг оружейной мастерской, перестук ткацкого станка, смех и перекликающиеся голоса женщин, занятых у реки стиркой.

Но в самом чертоге царил если не строгий этикет, то благоговейная тишина. В конце зала, в центре небольшого возвышения, красовался королевский трон. Рядом стояли десятка два мужчин и две женщины, обе в темных монашеских одеяниях. Мужчины, со всей очевидностью, по большей части были воинами: в кожаных доспехах с железными пластинами, с поясами и браслетами, украшенными драгоценными камнями, и все до единого — высокие синеглазые, со светлыми волосами по плечи и длинными усами. На заднем плане дожидались еще двое: один — в облачении священника, лицо скрыто под капюшоном, другой — высокий темноволосый юноша; серебряная цепь на шее, верно, означала какую-то дворцовую должность.

Сама королева стояла у одной из арок, с мечом в руке, поворачивая лезвие так и эдак под солнцем, и, наклонившись совсем близко, оценивала прямизну и большим пальцем пробовала острие. еще один человек, судя по одежде — раб, в кожаном переднике и наручах кузнеца, держался рядом, видимо ожидая приговора своему творению. Дворецкий объявил о прибытии гостей, королева подняла взгляд и обернулась, одним движением перебросив меч мастеру. Клинок, звякнув, ударился о бляшки на крепкой коже и соскользнул на пол. Раб, проворно увернувшись, поймал меч, падающий в каком-нибудь дюйме от его ноги. Он взвесил клинок на руке, усмехнулся, глядя на потрясенное личико Алисы, и зашагал через внутренний двор к воротам, за которыми, надо думать, располагались мастерские.

— Милорд герцог. — Королева даже не оглянулась посмотреть, куда упал меч. — А это ваша дочь, леди Алиса? Добро пожаловать в наше королевство.

Снаружи, у одной из арок, там, где весеннее солнце согревало каменные плиты внутреннего дворика, стояли кресла. Королева повела гостей туда. Подоспевший слуга внес блюдо с каким-то аппетитным печевом и кувшин с вином, бледно-золотистым на цвет и восхитительно благоухающим цветами. Алиса, присев на табуреточку у кресла отца, потягивала напиток, прислушивалась к обмену любезностями, наблюдала за белыми голубями, что, воркуя, важно прохаживались по крышам, и гадала про себя: неужто это паломничество, под стать иерусалимским, пойдет на пользу (хотелось бы верить!) ее душе, но никоим образом не уму и не телу? Ах, если бы друзья ее отца не были все как на подбор глубокими стариками да старухами!

Королеве, которая детскому взгляду неизбежно казалась «старухой», до пятидесяти недоставало какого-нибудь года-двух. В девичестве она, должно быть, отличалась красотой и статью; нетрудно было вообразить себе облик, исполненный гордости и жизненной силы, и неотрывный взгляд синих глаз, и прямую осанку. Ныне она казалась тонкой и сухощавой, забота испещрила нежную кожу морщинами, заволокла глаза усталостью. Волосы ее скрывала вуаль, а платье было из темной ткани, где-то между коричневым и зеленым. Для королевы подобное одеяние казалось простым, почти монашеским, зато на поясе сверкала золотая пряжка великолепной работы, а на груди, на золотой цепочке, покачивался украшенный драгоценными каменьями крест. Из-под темного платья выглядывали туфельки из мягкой, бронзового цвета лайки. Возможно, облачение и походило на монашеское, однако производило впечатление сдержанной элегантности, а жизненной силы и гордости с годами в королеве ничуть не убавилось.

Но Алиса ничего этого не заметила. Ах, если бы, думала девочка, если бы только хозяйка была помоложе: юная королева с детьми, Алисиными ровесниками…

В это самое мгновение, словно мысль Алисы обернулась загаданным желанием, какой-то мальчик взбежал по склону от реки и вихрем ворвался во двор. За ним с трудом поспевала краснолицая женщина, встревоженно выкликая его имя.

— Теодо! Принц Теодо! Теодовальд! А ну вернитесь! У вашей бабушки гости, вы же знаете, что вам следует оставаться со мной!

Завидев королеву, женщина смущенно умолкла. Она застыла как вкопанная и присела в реверансе, а мальчишка, не обращая на нее ни малейшего внимания, с хохотом помчался было к королеве, но тут, заметив Алису и герцога, остановился и с завидным самообладанием, пусть и слегка запыхавшись, раскланялся с гостями.

Женщина, надо думать няня мальчика, снова присела до земли, что-то пролепетала и поспешно ретировалась. Ни королева, ни мальчик даже не обернулись в ее сторону. Похоже, Меровинги не слишком-то балуют низших своим вниманием, подумала про себя Алиса.

— Мой внук.

В голосе королевы слышалась гордость и еще некая совсем новая нотка: кажется, Хродехильда души не чаяла в мальчике. Он был помладше Алисы, лет шести-семи, однако для своего возраста достаточно высок. Волосы его, такие же светлые, как у остальных мужчин, отросли длинными, почти до пояса. И это, и чистая, нежная кожа, и синие глаза, и пухлые детские губы, возможно, сделали бы его похожим на девочку, если бы не высокомерная посадка головы и чуть упрямая линия скул. Мальчик доверчиво подошел прямо к бабушке, а та легонько дотронулась до плеча внука и пропустила сквозь пальцы длинную прядь волос.

— Я так понимаю, это и есть старшенький вашего сына, короля Хлодомера? — проговорил герцог Ансерус, улыбаясь мальчику. — Славный отрок, и уж совсем большой вырос! Вам есть чем гордиться. У него ведь и брат есть, кажется, несколькими годами младше? Они оба сейчас здесь, с вами?

— Да. Когда я в Туре, мальчики всегда приезжают ко мне. Их отец вечно в разъездах, а королева Гунтевка всякий раз сопровождает мужа. Их уже трое: прошлой зимой родился еще один. Средний, Гунтар, и малыш Хлодовальд пока под надзором нянек, но Теодовальд уже в том возрасте, когда предпочел бы общество мужчин… — королева поджала губы, что, по всей видимости, означало улыбку, — или мое. Он знает, что я его считаю за взрослого.

Герцог Ансерус что-то ответил, и вскоре королева и гость уже с головой ушли в разговор о недавних переделах франкских королевств и о том, что все это означает. Ну сколько можно, думала про себя Алиса, устроившись на своей табуреточке, чинно сложив на коленях руки и не без грусти поглядывая на освещенные солнцем верхушки деревьев над крышей дворика. Впрочем, здесь отец ее вряд ли станет излагать свое мнение касательно раздела земли, что неизбежно влечет за собою распри и сражения и все ужасные последствия войны, среди которых не последнее место занимает временное разорение той самой земли, что и послужила причиной раздора… А, хорошо, эту тему благополучно миновали, теперь речь зашла о святой усыпальнице и задумках королевы насчет ее украшения. Увы, и об этом тоже можно толковать бесконечно…

Тут девочку дернули за юбку, и она обернулась. Теодовальд, качнув головой и вопросительно глядя на нее, безмолвно приглашал Алису отправиться с ним, а взрослые пусть себе разговаривают. Она радостно закивала и откашлялась, прежде чем обратиться к старшим с церемонностью, подобающей в подобном обществе.

— Мадам, милорд герцог… отец. С вашего милостивого дозволения…

— Бабушка, я пойду покажу Алисе коней, — сообщил Теодовальд и, со всей очевидностью не нуждаясь в дозволении, милостивом либо ином другом, ухватил девочку за руку и рывком помог ей подняться.

Ростом мальчик почти не уступал ей. Алиса обратила к отцу взгляд, не то смеющийся, не то оправдывающийся, герцог, улыбаясь, кивнул, и девочка поспешила за принцем наружу, на залитый солнцем двор. Королева проводила ее взглядом и, не запнувшись, продолжала рассказывать о своем сыне, короле Хлодомере, и про священный долг, унаследованный им в отношении собора Святого Мартина вместе с неиссякаемым потоком паломников к величайшей из святынь Европы с грандиозной базиликой, которую возвели над тем местом несколько сотен лет тому назад.

Алиса, присев в реверансе, развернулась и побежала через двор вслед за принцем.

Глава 8

Поселение, будь то дворец или деревенский двор, оказалось куда больше, нежели воображала Алиса. Глазам ее явился обширный, беспорядочно раскинувшийся комплекс домов и хозяйственных построек, огородов и фруктовых садов, где работники копали землю и занимались посадкой, и дворов, где суетились девицы с корзинами, полными снеди или охапками белья. На конном дворе мужчины — и стража, и воины, судя по виду, — праздно слонялись туда-сюда либо сидели на теплых каменных плитах, играя в кости, в то время как конюхи и скотники занимались своими подопечными. Принц направился к тропке между двумя рядами ульев и загоном, где сгрудились белые козы, и Алиса, подобрав лимонно-желтые юбки, поспешила за ним, осторожно пробираясь по мощенной булыжником дорожке, которую, со всей очевидностью, испокон веков не подметали. Они миновали кузню; кузнец, вновь взявший в работу тот самый меч, что недавно показывал королеве Хродехильде, кивнул им в знак приветствия. Позади него, в мерцающем отсвете кузнечного горна, Алиса разглядела лес составленных в углу пик. Дворец королевы Хродехильды, похоже, мог выставить, снабдить лошадьми и вооружить небольшую армию.

В тесном проходе под аркой, что, отбрасывая на землю темный полукруг тени, выводил из лабиринта строений к виноградникам, Теодовальд задержался, поджидая девочку. Открытые солнцу, виноградники тянулись вверх по покатому склону долины вплоть до поросшего лесом гребня примерно в полумиле от замка. На лозах только-только набухали почки; маленькие приземистые кустики, высаженные ровными рядками на скате, ничем не предвещали грядущего урожая. Но даже сейчас было видно: они изрядно лучше тех лоз, что так заботливо холят в Розовом замке на укрытом и защищенном участке в половину акра. Солнце припекало вовсю, струя горячие лучи на молодую листву и розовые почки, а между рядами лоз почва уже подсыхала до летней пыли. Неудивительно, подумала Алиса, что вина Луары на вкус так отличаются от регедских.

Здесь дети оказались за пределами видимости слуг и стражи внутреннего дворика. Теодовальд обернулся через плечо.

— Быстро! — проговорил он, — Сюда!

И побежал через виноградник.

Там обнаружилась тропа: рассекая виноградник надвое, она уводила к вершине холма — достаточно широкая для того, чтобы проехала телега, и вся в глубоких выбоинах. А уж пыльная-то! Туфельки Алисы уже и так изрядно пострадали, а роскошных платьев у девочки было не так уж и много, чтобы пожертвовать лимонно-желтым шелковым. Алиса заколебалась, но мальчик настойчиво повторил:

— Быстрее! Да пошли же!

И бегом припустился по тропке. Девочка подобрала юбки выше колен и поспешила за ним.

На вершине склона, между виноградником и лесом, протянулась невысокая, сложенная без раствора стена, местами заросшая травой и ежевикой. Там, где камни осыпались, зияли провалы.

— Сюда, — тяжело дыша, позвал Теодовальд, запрыгивая на одну из выбоин.

Алиса в смятении помедлила. Туфельки ее, надо полагать, погибли безвозвратно, но платьице лимонного шелка — еще нет, и жалко было ставить под угрозу этакую ценность. Даже если ей удастся перебраться через стену, лес за ее пределами пугал сплетением ветвей и непролазными зарослями.

— Ты куда?

— Быстрее! Нас еще не хватились!

И с этими словами принц спрыгнул вниз, в кусты.

Алиса, задержавшись в нерешительности, услышала, как мальчуган с глухим стуком приземлился, охнул и коротко вскрикнул. Девочка подбежала к стене и перегнулась на другую сторону.

— Что такое? Ты ушибся?

— Камень под ногу подвернулся. Со мной все в порядке, но вот колючки… выбраться не могу!

Что называется, попался так попался! Споткнувшись уже на земле, он полетел прямехонько в колючие заросли ежевики и теперь пытался стряхнуть с себя длинные, гибкие, упругие плети, что, зацепившись за одежду, удерживали пленника мертвой хваткой.

Дома, в земле овечьих пастбищ, Алиса не раз и не два приходила на помощь овечке, запутавшейся в лютых колючках ежевики или дикого шиповника. Ну что ж, прости-прощай, лимонно-желтое платьице! Девочка решительно сжала прелестные губки, подобрала юбки еще выше и собралась уже перелезать через стену.

— Постой-ка минутку спокойно. Я помогу. У меня в сумочке есть ножницы…

— Нет-нет, не надо! Я уже почти выбрался. Вот только…

Последовало восклицание на языке франков, которого Алиса не поняла, — очень может быть, что и к счастью. Теперь девочка видела: в ежевике запуталась не только одежда принца, но и длинные его волосы: подобно ткани, пряди крепко-накрепко обмотались вокруг шипов.

Впрочем, о платье принц не задумывался; рванувшись так, что затрещала ткань, он высвободился и, по-прежнему на коленях, извлек из ножен на поясе острый кинжальчик и отсек колючую плеть, в которой запутались его волосы и надорванный лоскут туники. Осторожно придерживая ветку, он перебрался обратно через стену. Руки его были в крови, но принц словно не замечал этого. Он пытался, все еще бормоча что-то себе под нос на языке франков, выпутать из колючек волосы и ткань.

— Дай-ка я, — предложила Алиса, запуская руку в сумочку в поисках ножниц: девочка всегда носила их при себе.

— Нет! Я сам!

Теодовальд отпрянул, спасая спутанный локон от ее посягательств.

— Но у тебя же руки в крови! Позволь мне только взглянуть…

— Нет, убери эту штуку! Говорю тебе, резать нельзя! Никогда, ни за что!

— Почему нет?

Но, еще не договорив, девочка вспомнила еще кое-что из того, что отец поведал ей об этих странных франках. «Их короли никогда не стригут волос, — говорил он. — Для них длинные волосы — знак королевской власти, точно львиная грива. Обрезать пряди коротко — унижение и стыд. А то и потеря королевства».

Девочка поспешно убрала ножницы.

— Я позабыла. А ведь отец мне рассказывал! Говорил, что длинные волосы — это королевский символ. Прости, пожалуйста. Ты сам справишься?

— Конечно. Смотри, вот и все. — Принц отшвырнул ветку, отбросил длинные пряди назад, заботливо их пригладил. — А что такое символ?

— Мне… мне сдается, это значит, что вещь что-то собою представляет. Ну, вроде знака. Как, скажем… например, как крест.

— Или корона?

Наследник Меровингов вытер исцарапанные руки о перед туники и жестом пригласил Алису сесть рядом. Девочка снова заколебалась, с сомнением глядя на пыльные камни, но принц был здесь хозяином, а хорошие манеры есть хорошие манеры, так что она снова подоткнула платье и, высмотрев на стене местечко почище, осторожно присела.

— А куда мы направлялись? И зачем такая спешка?

Принц качнул головой в сторону подножия холма. Алиса пригляделась: из-под сводчатого прохода появились четверо воинов. Оружие их блестело на солнце. Один из них, судя по всему главный, поднял руку в знак приветствия и что-то крикнул. Теодовальд остался сидеть где сидел, колотя пятками по стене.

— Кабы мы поторопились, мы бы успели добраться до леса и спрятаться. Там есть укромные уголки, где нас бы ни за что не нашли, да только в этих юбках ты бы туда не пробралась.

— Наверное, нет. Прости, пожалуйста. А ты хотел спрятаться?

— Ну конечно.

— А зачем?

— А то сама не знаешь! Глянь-ка туда! Похоже, и тебя ждет то же самое.

Только теперь Алиса заметила Мариам: подобрав юбки на манер ее самой, прислужница с трудом взбиралась по холму следом за воинами.

— Разве тебе никогда не хотелось сбежать и побыть одной, чтобы никто не указывал тебе, что делать? — полюбопытствовал мальчик, — Тебя хоть когда-нибудь оставляют в покое?

— Дома — да, порою. Но когда путешествуешь, все иначе. Предполагается, что моя горничная всегда при мне.

— И что же за опасности такие тебя здесь якобы подстерегают?

— Наверное, об этом никто и не задумывается. — Алисе почему-то показалось, что в вопросе принца прозвучала скрытая обида, — Слуги просто исполняют приказ. Полагаю, будь я мальчиком, со мной обращались бы иначе.

— Только не на моем месте.

Воины остановились в нескольких ярдах, явно дожидаясь распоряжений принца. В руках их по-прежнему поблескивало оружие. Они находились вне пределов слышимости, однако Алиса на всякий случай понизила голос.

— Ну, с тобой все иначе, ты же принц. Но ведь здесь твой дом! Ну не твой, так твоей бабушки. Что за опасности такие здесь подстерегают тебя?

— Ох, да что угодно! Меня днем и ночью охраняют, но и со стражей никогда не знаешь, кому доверять. Соглядатаи моей бабушки всегда начеку, да только врагов распознаешь не всегда.

— Какие еще враги? Вы ведь сейчас не воюете, разве нет?

— Нет, сражаться не сражаемся. Оба моих дяди сейчас в Париже, так что отец говорит, что мы все трое — мои братья и я — в относительной безопасности, но когда он в отъезде, бабушка с приближенными приезжает сюда из Парижа и приглядывает за нами.

— Ты сказал — дяди?

Мальчик кивнул, явно неправильно истолковав смысл вопроса. Голос его звучал вполне обыденно.

— Мой дядя Хильдеберт и король Хлотарь. Особенно опасен дядя Хлотарь: здешние земли куда лучше его собственных. Конечно, они не прочь отобрать их у отца. Мой дядя Теодорих — самый старший, да только он низкорожденный. — Принц поджал губы, снова кивнул. — И все равно, бабушка говорит, если ему посулят достаточно, он дядьям поможет. Само собой, после того обещаний они не сдержат.

Брат убивает брата, отец — сына, говаривал герцог Ансерус. Алиса, глядя на мальчика — на ясный детский лоб, по-королевски длинные волосы, сейчас в удручающе спутанном состоянии, разорванную тунику и перепачканные руки и коленки, — прикусила язык, ощутив внезапную острую боль — это накатило сострадание, смешанное с недоверием. Сама еще дитя, девочка никогда не знала ни подозрительности, ни предательства — ликов зла, с которыми этот мальчик, годами младше ее самой, уже свел близкое знакомство.

— Но… — начала было она и тут же умолкла: Мариам, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, преодолела последние несколько шагов и, тяжело дыша, встала перед ними.

— Госпожа… миледи…

Она запнулась, переводя дух, и с сомнением глянула на мальчика. В изодранном платье, весь перепачканный и в крови, Теодовальд никоим образом не соответствовал представлению Мариам о принце. Но девушка присела-таки в реверансе, обращенном куда-то между детьми.

— Госпожа, я думала, вы все еще с отцом. Мне показывали кладовые, и… Ох, боже спаси и помилуй! Ваши туфельки! И платье! На этой грязной стене! Оно теперь ни за что не отстирается! О чем вы только думали? Идемте-ка со мною сей же миг, и я попытаюсь… — В лице принца отразилось изумление столь глубокое, что служанка умолкла на полуслове, прикрыв рот ладошкой, — Простите, миледи…

— Все в порядке, Мариам. Принц показывал мне вид на долину. И мы беседовали. А теперь не подождешь ли ты в сторонке?

Служанка снова присела в реверансе, на сей раз рассчитанном на то, чтобы восстановить достоинство госпожи, и отошла к ожидающей группе воинов.

Но Теодовальд уже соскользнул со стены.

— Зря все это. Все равно придется возвращаться. Вон идет бабушкин управляющий. Верно, время к обеду. Кстати, я и впрямь голоден. А ты разве нет?

— Если задуматься, то да, — отозвалась Алиса. Она встала и принялась отряхивать юбки от пыли, а запачкались они изрядно. — Если нам еще мыть руки перед трапезой…

— Это еще зачем? Вымоем потом, когда будут в жире, — бодро откликнулся принц и бегом помчался вниз по холму.

Стражники поспешили за ним, а управляющий, перемолвившись словом с Мариам, подошел поздороваться с Алисой.

Этого самого юношу девочка углядела в глубине зала, когда королева встречала гостей. Теперь, в солнечном свете, он оказался высоким, темноволосым и темноглазым, скромно одетым в охряную тунику и темно-коричневое верхнее платье. На груди его поблескивала серебряная цепь — знак должности, а на ней болтался позолоченный значок королевы. На плече — брошь чеканного серебра, на поясе — сумка из доброй кожи, дубленой и глянцевой, точно конский каштан, и связка ключей. Управляющий королевы, сказал Теодовальд. Доверенный слуга. Но ведь явно чужеземец, нет? — думала про себя Алиса. Уж больно не похож на франка. Может, римлянин? Один из тех горемык, зачастую из хорошей или даже знатной семьи, кого захватили в плен и обратили в рабство франкские завоеватели.

Но нет, вряд ли. Не успел юноша заговорить, как к нему подоспела Мариам — раскрасневшаяся, взволнованная.

— Леди Алиса! Вы только вообразите себе! Он из тех же мест, что и я, да что там — из соседней деревни! Здесь, в Туре! Ну разве не чудо?

Юноша поклонился и выпрямился. Алиса, судорожно вцепившись в складки юбки, застыла на месте, потрясенно глядя на него.

— Ты? — охнула она.

Брови юноши взлетели вверх.

— Госпожа? — И тут лицо его озарилось улыбкой, — Да это же маленькая дева! Маленькая дева из Иерусалима! И уже никакая не маленькая, но взрослая леди, и притом раскрасавица! Ну, как вы поживаете, как поживают овечки с голубой шерсткой, что пасутся на британских холмах?

— Я думала, ты Иисус, — Слова эти, слетевшие с языка, заключали в себе всю силу простодушия. В следующее мгновение девочка уже пожалела о сказанном и почувствовала, что краснеет. И быстро добавила: — Я тогда была совсем маленькая, а ты нес ягненка и словно бы знал, кто я такая, и… пожалуйста, не смейся! Я навсегда запомнила ту встречу, и я знаю, что это глупо, но иногда я понарошку играла сама с собою, будто все — правда.

Смеяться он не стал. Напротив, серьезно ответствовал:

— Вы оказали мне великую честь. Если бы я только знал, я бы непременно сказал вам, что я только сын поселянина, чело. век самый что ни на есть обыкновенный, но звался я… и зовусь… собственно говоря, Иисусом, — Юноша улыбнулся смятению собеседницы. — На то, чтобы пользоваться этим именем, мы смотрим иначе, чем вы, маленькая. Но здесь меня знают как Джошуа. Имя то же самое, только вам будет проще его произносить, правда?

— Я… да, конечно. Так… как случилось, что ты так хорошо говоришь на моем языке?

— В Иерусалиме всегда полным-полно паломников, и многие — из вашей страны. А новые языки мне легко даются. Ценный дар, — снова улыбнулся он, — тем паче для честолюбца.

— Понятно…

Девочка обнаружила, что все еще стискивает в пальцах юбку лимонно-желтого шелка. Она разжала руки, так чтобы платье расправилось до подобающей длины, и разгладила складки, чувствуя, как вместе с этим движением самообладание понемногу возвращается.

— Значит, теперь ты управляющий королевы? — Девочка снова перевоплотилась в леди Алису. — И как же ты здесь оказался, мастер Джошуа?

— Если позволите, я расскажу вам по пути вниз. Время обедать, и вас уже заждались. Обопритесь на мою руку, леди, спуск здесь крутой.

— Боюсь, у меня руки в пыли. Не хотелось бы запачкать тебе рукав.

Джошуа только рассмеялся в ответ и положил ладошку девочки себе на руку. Так, вместе, зашагали они вниз через виноградник, а Мариам, сияя счастливой улыбкой, побрела следом.

Глава 9

Если бы Алисе довелось услышать все то, что королева Хродехильда рассказывала герцогу, девочка поняла бы куда яснее, почему юного принца стерегут так бдительно, даже в его собственном доме.

— Один только Господь и его святые ведают, сколько еще лет осталось нам привечать паломников в Туре. Как вы знаете, герцог, земли к северу от реки — в руках моего сына Хильдеберта, так что дорога, по которой вы ехали вдоль долины, и монастырь, где вы провели прошлую ночь, принадлежат ему.

— Истинно так. И доехали мы благополучно и с удобством. Есть ли повод думать, будто он захочет заградить путь паломникам? И — с вашего дозволения, госпожа, — откажется от такого источника дохода? Он ведь христианин, разве нет? Мне казалось, что…

— О да. Когда господин мой король Хлодвиг был принят в лоно святой церкви, сыновья мои крестились вместе с ним, а также и множество наших воинов. — Губы королевы изогнулись в улыбке. — Но наши соотечественники сперва воители, а потом уже христиане.

— Но пока вы правите здесь, в Туре, госпожа, ваши сыновья наверняка станут радеть об усыпальнице и дорогах паломничества, как то и задумывали вы и ваш супруг.

— Пока я жива, да, возможно. Но пока бургунды тявкают у нашего порога, кто знает, кто из королей, сыновей моих, вернется живым из очередного военного похода? Принц Теодовальд уже подрос и смышлен не по летам, да, и я воспитала его в благочестии, но ему еще и семи не исполнилось, а бургунды уже бряцают оружием вдоль наших восточных границ.

Герцог замялся, и королева, улыбнувшись одной из своих насмешливых улыбок, резко качнула головой.

— Вы вспомнили, что я сама родом из Бургундии? Успокойтесь, герцог; к дяде Сигизмунду я любви не питаю, и хотя в истории с моим замужеством он использовал меня как пешку в игре за власть, пешкой я не осталась, разве лишь в руках Господа и во имя Господней святой цели.

— Прямиком на восьмую клетку — и мат? — улыбнулся герцог, и Хродехильда рассмеялась.

— Да, из пешек — в коронованные королевы! Я — франкская королева по имени и по духу! Будь жив мой господин и супруг Хлодвиг, в один прекрасный день он выступил бы против Бургундии, что бы уж там ни говорил на сей счет этот римский холуй! А я бы ни словом не стала его отговаривать. Но Хлодвиг мертв, а сыновья мои, увы, ссорятся между собой, так что Бургундия не сегодня-завтра того и гляди воспользуется благоприятным моментом.

— Даже если и так, сможет ли Бургундия — одна, ибо я очень сомневаюсь, что император рискнет заключить союз, — собрать воинство, способное противостоять единой мощи франкских королевств? Ведь наверняка перед лицом подобной угрозы ваши сыновья позабудут свои разногласия и в битву выступит объединенная армия франков?

— Вот об этом я и молюсь.

— И радеете, госпожа?

— И радею. — На сей раз улыбка показалась мрачной. — Так что я разъезжаю между сыновними столицами, и — я этого и не скрываю — у меня еще остались друзья при бургундском дворе, которые извещают меня по мере надобности. По старой дружбе… — Слова прозвучали издевкой, но герцогу почудилась в них нота искренности. — Я содержу здесь собственный дворец, рядом с усыпальницей святого Мартина, и еще основанный им монастырь, самый первый в Галлии и самый святой из всех. Так что Хильдеберт обосновался в Париже, пока я здесь приглядываю за его границами, а Хлодомер ждет в Орлеане, не предпримет ли чего Годомар Бургундский. А пока я здесь…

Королева пожала плечами, так и не докончив фразы.

— Никогда не поверю, чтобы такая королева не преуспела бы в любом затеянном ею начинании, — учтиво отозвался герцог Ансерус.

— Ха! — Лающий смех прозвучал обескураживающе.

«А старая королева отнюдь не глупа, — подумал Ансерус, — Она не хуже меня знает, что эти ее сынки, в лучшем случае христиане только по названию, воспользуясь самым пустячным поводом, разорвут страну на куски точно так же, как голодные волки раздирают мертвую тушу. Ну что ж, остается надеяться, ради нее и ради юного Теодовальда — и, что важнее, ради Британии и того хрупкого мира, что поддерживает здесь верховный король, — что Хлодомер проживет достаточно долго, сыновья его успеют вырасти и королевство благополучно и мирно отойдет им».

Герцог встретился взглядом с Хродехильдой. Спору нет, старая королева не глупа, совсем не глупа. Она кивнула, словно отвечая на его мысли.

— Что ж, поглядим, — обронила она.

И тут, к вящему облегчению герцога, возгласили начало трапезы, и управляющего послали за детьми.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ СТРАНСТВУЮЩИЙ РЫЦАРЬ

Глава 10

Мать Александра так и не вышла замуж во второй раз, хотя ее молодость и красота — и, возможно, уютное маленькое именьице в долине реки Уай, теперь отошедшее к ней, — приманили к ее дверям нескольких преисполненных надежды холостяков. Но все они отбыли ни с чем. Принцесса Анна, не сочетаясь браком, жила себе в мире и довольстве, мало-помалу свыкаясь со своей долей. Теодора и Барнабас были неизменно добры к ней; первая радовалась обществу Анны, второй с течением лет понемногу успокоился насчет того, что Анна, снова выйдя замуж, натравит на Крайг-Ариан еще одного претендента, и целиком посвятил себя приумножению благополучия вдовы и ее сына. С помощью этого доброго и мягкого человека Анна вскорости научилась вести дела небольшого поместья; теперь она и Барнабас занимались этим вместе от имени Александра.

Как уж водится, со временем Анна оправилась от потрясения и горя после убийства мужа, но ненависть ее к королю Марку так и не сделалась слабее, равно как и твердая решимость в один прекрасный день заставить его заплатить за гнусное деяние. По мере того как мальчик рос, мать рассказывала ему про отца и учила гордиться и радоваться своему наследию. Сочувствуя, мужчины звали малыша Александр Сирота, но, по правде говоря, ребенку не так уж и недоставало отцовского присутствия: ведь Барнабас неусыпно радел о том, чтобы мальчик приобрел все необходимые умения — умения воина и владельца поместья, пусть и небольшого. Так что Александр рос в безопасности и даже счастливым, ибо в тех местах царили покой и согласие и «мир верховного короля» ощущался как реальность в тихих долинах его детства.

Счастье это никоим образом не омрачалось знанием о смерти отца. Когда Александр с детской непосредственностью спросил об этом впервые, Анна сказала ему только, что он родился в Корнуолле, где принц Бодуин состоял на службе у своего старшего брата, короля Марка, и что Бодуин умер, когда сыну его исполнилось два года. А поскольку Бодуин как младший сын никоим образом не мог претендовать на корнуэльские земли, Анна решила (так сказала она) уехать и заявить свои с Александром права на Крайг-Ариан. И правильно, добавляла она, ведь король Марк, хотя наследником так и не обзавелся, до сих пор жив, так что им с сыном и живется лучше в изобильных долинах на уэльской границе, и будущее обещает больше.

— Сейчас он, должно быть, уже старик, — предположил однажды Александр, когда мать и сын снова заговорили на эту тему. Мальчику уже исполнилось четырнадцать, он был высок для своих лет и уже почитал себя взрослым мужчиной, — А сыновей у него нет. Так что, наверное, в скором времени мне стоит съездить в Думнонию и поглядеть на Корнуолл и королевство, которое в один прекрасный день, возможно, достанется мне?

— Тому не бывать, — отвечала Анна.

— Но почему?

— Лучше забудь про Корнуолл и все тамошние владения. Тебе их не видать. Король Марк тебе не друг, а даже если бы и был им и оставил бы королевство на тебя, тебе бы пришлось сражаться за каждый фут тамошней бесплодной земли. С тех пор как умер герцог Кадор, тот, что владел Тинтагелом, там правит сын его Константин. И говорили мне, будто человек этот жесток и безжалостен. Марк за свое держится крепко, но после его смерти если кто и сохранит за собою крепость, так муж сильный и притом удачливый.

— Но если однажды королевство отойдет ко мне по праву, ведь наверняка верховный король окажет мне помощь и поддержку? Мама, — нетерпеливо воскликнул Александр, — позволь мне хотя бы в Камелот съездить!

Анна, понятное дело, не разрешила, но мальчик просил снова и снова, и всякий раз все труднее было измыслить причину для отказа, так что в конце концов мать рассказала сыну правду.

Однажды по весне, когда Александру шел восемнадцатый год, случилось так, что он отправился вместе с Барнабасом и еще двумя спутниками — замковые слуги и, строго говоря, не из числа воинов, но готовые, как то было принято среди мужчин в те времена, защитить себя и своего лорда, — объезжать границы имения. На излучине реки, там, где на отмели вода, разбрызгиваясь, струилась по обкатанной гальке, на дальнем берегу они заметили группу из трех вооруженных всадников, явно собирающихся переправляться. Подъехав ближе, Александр разглядел на тунике одного из чужаков изображение вепря, знак Корнуолла. Юноша пришпорил коня и нетерпеливо окликнул незнакомца.

Так случилось, что корнуэльцы, направляясь в Вирокониум, сбились с пути и, зная, что заехали на чужие земли, искали брода, надеясь, что дорога выведет их к деревенскому двору или пастушеской хижине, а там их направят в нужную сторону. Заслышав крик Александра, они решили, что их переправе препятствуют. Всадники остановились, а затем тот, что с гербом, при виде, как ему показалось, молодого рыцаря в сопровождении трех вооруженных воинов, прокричал в ответ что-то вызывающее и, обнажив меч, направил коня в воду.

Мгновенное замешательство, предостерегающий крик Барнабаса — а в следующее мгновение было уже поздно. Александр, юный и пылкий, воспитанный на легендах о доблести и дерзании, только об этой минуте и мечтал. Опережая мысль, меч Бодуина скользнул в мальчишескую ладонь, и там, в подернутой рябью воде реки Уай, Александр нанес свой первый удар в своем первом поединке.

И ему посчастливилось. Меч встретил чужой клинок, сбил его в сторону и прошел точно и с убийственной стремительностью прямо в горло противника. Тот беззвучно упал. Барнабас и слуги подскакали к юноше, но сражение как таковое уже закончилось. Убитый, должно быть, возглавлял отряд: едва он рухнул, как остальные двое поворотили коней и галопом поскакали прочь.

Александр, задыхаясь от возбуждения, потрясенный тем, что впервые лишил жизни человека, машинально сдерживал рвущегося вперед коня, глядя вниз, на тело, распростертое на отмели. Барнабас, не менее бледный, схватил его коня за уздечку.

— Зачем ты это сделал? Глянь на герб! Это же корнуэльский вепрь! То были люди Марка!

— Знаю. Я… я не хотел его убивать. Но он хотел убить меня! Он первым обнажил клинок. Ты разве не видел? Я окликнул его, спрашивая, что у него за дело, вот и все. И тут он выхватил меч, а за ним и остальные. Барнабас, или ты не видел?

— Видел, конечно. Ну что ж, теперь уже ничего не попишешь. Вы двое, заберите тело. Надо бы вернуться и рассказать о случившемся госпоже вашей матушке. Недобрый выдался день, ох и недобрый!

Кони с плеском выбрались из воды на берег, и отряд медленно двинулся назад, в замок.

Глава 11

Анна была в саду, наблюдая, как садовник подрезает ветви на яблоне. Едва Александр начал рассказывать, она подхватила сына под руку и поспешно отвела его в сторону, так чтобы слуга не слышал.

— Понимаешь, — с силой проговорила она, — если это и впрямь были Марковы люди, то мы в опасности.

И Анна не позволила сыну произнести ни слова до тех пор, пока они не уединились в ее личных покоях. Служанка, что прибиралась в комнате, была предусмотрительно отослана.

— Но, матушка, — запротестовал Александр, — эти люди нарушили границы наших владений, а тот, кого я убил… он напал на меня. Спроси Барнабаса, он расскажет, как все было. Я увидел корнуэльский герб, и я окликнул чужаков, приветствуя их и спрашивая, что у них за дело, а они ринулись на меня. Что еще я мог поделать?

— Да, да, знаю. Здесь беды нет. Но остальные, когда они возвратятся в Корнуолл, — ты говоришь, вы с Барнабасом взяли с собой двоих спутников? Они стояли близко? Достаточно близко, чтобы люди Марка разглядели их значки?

— Ну конечно, — нетерпеливо откликнулся юноша. — И наверняка по ним поняли, что находятся на нашей земле, но даже это их не остановило.

Анна помолчала минуту, а затем, тихонько вздохнув, отвернулась и медленно дошла до окна. Там стояло кресло, рядом — ее пяльцы для вышивания. Она отодвинула рукоделие, села и, подперев голову, долго и неотрывно глядела в окно. Белый голубь, завидев хозяйку, вспорхнул на каменный подоконник и принялся с тихим воркованием расхаживать туда-сюда, надеясь на горсть зерна.

Но хозяйка не видела его и не слышала. Она снова была в комнате Маркова замка в ту памятную полночь, и вместе с нею — все воспоминания, что она отчаянно пыталась сберечь нетленными и позабыть в одно и то же время. Но вот Анна резко отвернулась от окна и выпрямилась в кресле. Испуганный резким движением голубь замахал крыльями и улетел.

— Александр…

— Что такое, матушка? Ты побледнела. Тебе нездоровится? Прости, если огорчил тебя, но с какой стати ты говоришь об опасности? Ты же сама сказала: оттого, что я убил того рыцаря, беды не случится, и это правда…

— Нет-нет, не в том дело. Речь совсем о другом, и тяжек этот разговор. Я должна рассказать тебе кое-что. Я собиралась поговорить с тобою, как только тебе исполнится восемнадцать и ты будешь готов отправиться к верховному королю и предложить ему свою службу. Но случилось то, что случилось, и мне придется все открыть тебе уже сейчас. Вот, возьми.

Анна извлекла из-за ворота крохотный серебряный ключик и вручила его юноше.

— Ступай вон к тому стенному шкафу в углу и открой его. Тяни на себя сильнее, петли наверняка тугие. Ну вот. А теперь смотри: вон там, на полу, стоит кожаный сундучок, обвязанный веревкой; принеси его сюда, к свету… Да. А теперь отопри его. Нет, узлы распутывать не трудись; перевязывать его снова уже не придется. Просто разрежь веревки. Кинжалом. Так.

Не вставая с кресла, Анна снова развернулась к окну.

— Алекс, я не хочу видеть, что там. Просто открой сундучок и скажи мне, что нашел.

Под окном садовник по-прежнему трудился среди плодовых деревьев. Его дети, сын и малютка-дочка, с криками бегали по саду, играя с подрощенным щенком. Но Анна слышала лишь одно: заглушающий эту радостную перекличку скрип кожаных петель, а затем шуршание, сухой перестук — и озадаченный голос Александра, так похожий на отцовский.

— Да ничего тут особенного нет, матушка. Какая-то одежда… Рубашка, старая и… фу, до чего грязная! Вся в засохших черных пятнах… — Внезапная настороженная тишина. А затем, уже другим голосом: — Это кровь, да?

— Да, — Анна по-прежнему упрямо глядела в сторону.

— Но… чья? Что это такое, матушка? В чем тут дело? — Но не успела Анна ответить, как он резко втянул в себя воздух, — Нет, мне незачем спрашивать. Кровь моего отца? Иначе зачем бы вам хранить эти тряпки? Это его кровь?

Анна молча кивнула. До того юноша стоял на коленях перед сундучком, брезгливо теребя в пальцах запачканную ткань. Теперь он взял рубашку обеими руками и крепко прижал к груди. И поднялся на ноги.

— Как его убили? Вы мне рассказывали… вы заставили меня думать, будто отец умер от болезни! Но это… зачем вы хранили эту страшную памятку все эти годы? Его подло умертвили, вот в чем дело, так? Так? Кто его убил?

Только тогда Анна обернулась. Александр стоял в солнечном свете, прижимая к себе вышитую рубашку.

— Король Марк, — проговорила она.

— Я так и думал! Так и думал! Всякий раз, когда поминалось это имя, в вашем лице отражалось то же, что сейчас. Матушка, расскажите мне, как все было!

— Да, расскажу. Тебе пора узнать правду.

Анна жестом велела сыну уложить рубашку обратно в сундук, затем не без облегчения откинулась на подушки. Роковой миг настал и минул, пора уже, давно пора позволить столько лет лелеемому призраку уйти восвояси.

— Присядь-ка вот здесь, подле меня, милый, на скамеечке под окном, и послушай.

Анна повела рассказ с самого начала, с того самого дня, когда в залив под утесами вошли саксонские боевые корабли. Голос ее звучал сухо и ровно; давно прошли те времена, когда в нем звенело горе, но в какой-то момент, когда Анна дошла до того эпизода, как Бодуин надел рубашку и рассмеялся вместе с женой, Александр накрыл ладонью руку матери. А она бесстрастно продолжала: бегство, встреча с Садуком и его братом, надежное убежище в Крайг-Ариане…

Юноша заговорил было, попытался вставить слово утешения, но Анна покачала головой. Высвободив руку, она подняла глаза на сына — сухие, ярко блестящие.

— Мне не нужно утешения. Мне нужна месть. Много лет назад я поклялась: когда ты, сын мой, войдешь в года, ты отыщешь этого подлого короля-лиса и убьешь его. Ты сделаешь это?

Юному Александру даже в голову не пришло, что он мог бы поступить иначе. Он с жаром заверил в этом мать и, вскочив на ноги, тут же принялся строить планы касательно путешествия в Корнуолл, но Анна велела ему замолчать.

— Нет. Дослушай до конца. Я уже сказала, что собиралась поведать тебе эту историю, как только тебе исполнится восемнадцать. Я заговорила сейчас, потому что твоя встреча с людьми Марка нынче утром все меняет.

— Но чем же?

— Ты разве не понял? В ту ночь Садука послали за нами, чтобы убить нас. Он пообещал мне, что заверит Марка в том, что ты мертв, а если нужно, то и я тоже. Уж не думаешь ли ты, что, если бы Лис полагал, будто ты еще жив, он давным-давно не отправил бы людей разыскать нас и убить? И уж непременно подослал бы сюда соглядатаев. Куда еще могла я тебя отвезти?

— Значит, эти люди у брода были соглядатаями?

Анна окинула сына взглядом. Юноша высокий и статный, синеглазый, как отец, густые каштановые волосы падают на плечи, тело стройное и вместе с тем мускулистое. Вот сейчас он выпрямился во весь рост, с видом задиристым и вызывающим, в ярком солнечном свете под окном, — живой портрет блестящего юного воина. Такому мужу — молодому, красивому и притом владельцу уютного маленького замка и плодородных угодьев, с верными слугами и умницей-матерью — еще и сообразительность вроде бы ни к чему, снисходительно признала про себя Анна.

И, ничуть не досадуя, ответила:

— Нет. Мне думается, эта встреча — просто случайность. Но то были люди Марка, и если они тебя ненароком узнали — а ты ведь похож на отца как две капли воды, — они вернутся в Корнуолл и расскажут Лису, что сын Бодуина жив и благополучно обретается здесь, в Крайг-Ариане. А убив того воина — да, милый, я знаю, что другого выхода у тебя не было, — ты дал ему повод выслать людей отыскать тебя и довершить то, что Садук якобы исполнил много лет назад.

— Значит, — торжествующе воскликнул Александр, — я должен успеть первым! Если я отправлюсь в путь тотчас же и поскачу во весь опор, я окажусь в Корнуолле раньше них!

— Нет. На что ты можешь надеяться? Поступить следует иначе. Времена изменились, Александр. Сегодня ты убил, потому что на тебя напали, и это никак нельзя поставить тебе в вину.

— Но ты говоришь, что Марк воспользовался бы этим поводом, чтобы отыскать меня и уничтожить!

— Для Марка ни закон, ни правила не писаны. А я говорю о законе. Сегодня ты убил по праву. Но что до убийства во имя мести, да еще и короля… времена изменились. Поступать должно так, как предписывает закон. Ты отправишься к верховному королю и изложишь свое дело и предъявишь доказательства. Ты предстанешь в Круглом зале и перескажешь все то, что поведала тебе я, покажешь запятнанную кровью рубашку и попросишь верховного короля вынести решение. По слухам, Артур с Марком не друзья, и, скорее всего, Артур позволит тебе бросить Марку вызов и сразиться с ним на законном основании. Ты еще молод, мой Александр, и тем временем ты наберешься опыта, чтобы потягаться с таким противником, как Марк. Ведь сейчас тебе с ним не справиться, сын мой, а эта стрела не должна ударить мимо цели. Разве ты не понимаешь? Было время — те, первые годы, — когда я все на свете отдала бы за смерть Марка, как бы уж дело ни обернулось, но с ходом лет мы становимся мудрее. Если ты теперь же отправишься в Корнуолл и сумеешь как-нибудь — хотя одному Господу ведомо как — убить Марка и спастись от мечей его стражи, тебя самого призовут к ответу Артуровы законники, и мы ничего не выиграем. Поезжай сперва к Артуру, и тогда закон и право будут на нашей стороне.

— А верховный король мне поверит?

— Думаю, да. Он знает Марка. А при Марковой дворе наверняка остались люди, которые помнят ту ночь. Друстан сейчас не в Корнуолле, он в своем северном замке, но при нужде он нас поддержит, и, разумеется, есть еще Садук, а он…

Охнув, Анна умолкла на полуслове и схватилась за грудь.

— Садук! И Эрбин тоже! Ах, боже мой, почему я сразу об этом не подумала! Как только те люди возвратятся к Марку с вестями, нетрудно догадаться, что станется с Садуком и его братом!

Не успела она договорить, как Александр уже стоял на коленях у ее кресла.

— Я еду сегодня же! Нет, матушка, выслушайте меня! Вы ведь только что сказали, что собирались открыть мне правду о смерти отца, как только мне исполнится восемнадцать, а затем послать меня к верховному королю, дабы убийцу настигла месть?

— Да, но…

— Значит, день настал! То, что произошло нынче утром, — это же сама судьба! Как бы то ни было, случилось то, что случилось, и — вы сами так сказали! — возможно, мне грозит опасность, так что несколько месяцев роли уже не играют! До моего восемнадцатилетия осталось меньше года! Так что я поеду сейчас, сегодня…

— Сегодня? Александр… нет, послушай меня! Даже если бы возможно было отпустить тебя с подобным поручением…

— Тогда чем скорее, тем лучше! — настаивал юноша.

Его неуемная горячность отметала все возражения матери, точно порыв ветра. Здесь он в своей стихии, это все мужское дело, а сам он мужчина, только что сразившийся в первом своем поединке, убивший первого своего противника. Здесь ему не требовались ни сообразительность, ни дипломатия; он был сыном своего отца, отважным и пылким и при этом достаточно юным и достаточно неопытным, чтобы видеть во всем этом увлекательное приключение, вроде тех захватывающих и чудесных преданий, коим внимал в детстве.

— Почему нет? Верхом на добрых конях и с двумя-тремя спутниками мы непременно перехватим тех двоих задолго до того, как они доберутся до Марковых границ. Причины торопиться у них нет; очень может быть, что они нарочно замешкаются, оттягивая тот миг, когда придется рассказывать королю Марку о гибели его рыцаря, да и о новостях про Бодуинова сына, чего доброго, тоже. По всему судя, Марк — из тех королей, которые, не колеблясь, прикажут вырвать язык гонцу, доставившему дурные вести.

— Но… что, если ты их не догонишь? Вдруг они поскакали по другой дороге? Да ты все равно пути не знаешь.

— А я возьму с собой того, кто знает. Увейна — сдается мне, вот человек вполне достойный — и еще кого-нибудь, мне и довольно. Мы поедем втроем, тем быстрее поскачем. Не бойтесь, мы их непременно нагоним!

— А что тогда?

Юноша вскочил на ноги.

— Зачем вы спрашиваете? Они не доставят вестей к королю Марку, чтобы жизни Садука с братом оказались под угрозой. Вы ведь этого хотите, верно? — Что-то в выражении лица матери заставило его смешаться. — Но что не так, матушка? За меня страшиться нечего, право же! Они нас не ждут. Мы застанем их врасплох, и…

— Речь не о том. Ты забываешь: скорее всего, эти люди вовсе не соглядатаи Марка, с какой бы стати? Должно быть, они оказались здесь случайно, по другому делу. И мне хотелось бы знать зачем?

— То есть оставить их в живых? — смятенно воззрился на мать Александр, — Людей Марка?

— Именно. Пока мы не узнаем, кто они такие, мы не можем быть уверены: а вдруг они друзья Бодуина… твоего отца? Я не допущу, чтобы ты зарубил людей, которые, возможно, противились убийству твоего отца, а возможно, даже сражались вместе с ним, когда он поджигал саксонские корабли. Да, они служат Марку, но я не желаю, чтобы они приняли смерть, пока мы не узнаем про них больше.

— Д-да, понимаю. И еще — новости о Корнуолле?

— И это тоже. Поверь мне, Алекс, если окажется, что эти люди опасны, мы позаботимся о том, чтобы они не возвратились с вестями к своему господину. А если они люди Бодуина, они и пытаться не станут.

— Пожалуй, что и так. Ну что ж, хорошо, матушка, конечно же, я поступлю по вашему слову. Мы доставим их сюда, к вам, никому не причинив вреда. Все пройдет тихо-мирно, вот увидите! — Александр поднес руку матери к губам. Разочарование его уже развеялось, лицо снова сияло нетерпеливым предвкушением. — Но после того вы ведь мне дозволите отправиться к Друстану и вместе с ним поехать к верховному королю?

Анна улыбнулась, погладила сына по щеке.

— Мне ли удержать тебя? Конечно, поезжай. Но еще одно, Алекс: даже если тебе придется послать Увейна и второго своего спутника вперед, сам ты ни под каким видом не переступай границ Марка. еще не время. Сперва нам нужно узнать больше. Ты обещаешь?

— Ну… да, наверное. Да, матушка, даю тебе слово.

На том и порешили.

Анна знала, что более никак не сможет защитить сына да и пытаться не должна. Хотя до его восемнадцатилетия оставался почти год, она не хуже Александра понимала, что не в силах помешать ему поступать как вздумается.

Но принцесса осталась довольна. Он сдержит слово, а после, когда, по ее замыслу, юноша вместе с Друстаном отправится в Камелот, он будет в безопасности, пока с ним и могучий меч, и мудрое наставление, до тех пор пока не потребует у Артура дозволения и поддержки.

Сейчас Анна ощущала лишь глубокое облегчение и радовалась новообретенной свободе. Наконец-то она избавилась от бремени, которое несла все эти годы, от бремени знания и ужаса перед необходимостью действовать.

Как сказал Александр, день настал.

Анна глубоко вздохнула.

— Так поезжай с моим благословением, — проговорила она, — и Господь да пребудет с тобою.

Глава 12

Невозможно было угадать, по какой дороге поедут корнуэльцы, зато сами они путь выбрали без труда, а именно — быстрейший. Так что от Крайг-Ариана они поскакали на юго-восток, чтобы переправиться через Уай по римскому мосту у Блестиума, а потом проехать через холмы до устья реки Северн и срезать путь где-то восточное Венты.

Как только отряд миновал Блестиум, небольшой городок с приличным постоялым двором, дорога увела в холмы, местами немногим отличаясь от ухабистой пастушьей тропки, но погода стояла ясная, и по сухой земле продвигались они быстро. Те, кого отряд преследовал, пока что не показались, а на каменистой тропе отпечатков копыт не оставалось, однако свежие кучки навоза тут и там свидетельствовали о том, что здесь не так давно проскакали всадники. До переправы через Северн оставалось не больше мили, когда сгустились сумерки и отряд остановился на прогалине у хижины дровосека, чтобы дать отдых лошадям и подкрепиться. Сама хижина оказалась заброшенной: с приходом хорошей погоды дровосеки углубились дальше в лес, но запах под крышей стоял не из лучших, так что, поскольку ночь выдалась сухая и ясная, путники расположились на ночлег на свежем воздухе. Увейн и Бранд оба знали дорогу и заверили Александра, что в первый раз перевозчик приплывет на рассвете, так что им нет никакого смысла являться туда заранее. Хижина лодочника стояла на дальнем берегу реки. Так что все трое отужинали привезенными припасами, и вскорости, под умиротворенное похрумкивание лошадей, пасущихся неподалеку, Александр завернулся в теплый плащ, спасаясь от ночной росы, и крепко заснул.

Утро настало ясное, предрассветный туман кольцами повисал на деревьях и покрывалом одевал вершины холмов. Отряд добрался до протяженного хребта, уводящего вниз, к переправе, когда солнце только-только всплывало над гребнями холмов, у подножия которых ложились длинные синие тени. Вдоль устья реки протянулись длинные пряди тумана, а между белесыми берегами поблескивала вода — недвижная, гладкая. Поднимался прилив, в воздухе с криками кружили морские птицы. Вдалеке маячил бурый парус; перевозчик проделал уже треть пути. Бранд рассказал спутникам про таверну неподалеку от южного конца переправы, и мысль о завтраке всем показалась отрадной.

— Если они здесь побывали, мы узнаем про них от перевозчика, — проговорил Увейн. — А если нет, ну, так значит, мы их обогнали и дождемся их на большой дороге, ведущей от Глеву-ма. В конце концов, вряд ли они станут гнать коней во весь опор. Они ведь не ждут погони.

В этом, по крайней мере, он не ошибся. Корнуэльцы и впрямь проскакали тем же путем, не особенно торопясь, ведь возвращаться домой с новостями им не слишком-то хотелось. Собственно говоря, Александра они не узнали, так что их единственная весть оказывалась недоброй: ведь погиб один из Марковых доверенных слуг. А Марк, как верно догадался Александр, был не из тех господ, что принимают дурные вести благодушно и кротко. Так что оставшиеся двое ехали не спеша и в результате пропустили последний перевоз и вынуждены были заночевать в полуразвалившейся хижине у края воды, где находил приют перевозчик, если по случайности либо из-за плохой погоды не успевал переправиться обратно в последний раз на дню.

Когда отряд Александра выехал из-под прикрытия деревьев и с топотом проскакал по усыпанной гравием дороге к пристани, двое корнуэльцев как раз выводили коней из-за хижины, глядя на парус, несомый приливной волною.

Заслышав цокот копыт, они обернулись, но ничуть не встревожились; мечи их по-прежнему покоились в ножнах. Герб, изображающий вепря, сиял белизною на их туниках.

И тут один из них, могучий здоровяк, ведший за узду чалого, внезапно предостерегающе крикнул, и что-то сверкнуло: меч словно сам собою скользнул в его руку.

— Это он! Это тот сопливый ублюдок, который убил Кинона!

И прежде чем Александр и его воины успели сообразить, что происходит, корнуэльцы уже были в седле и скакали на них с обнаженными мечами.

Напор и гнев нападающих не оставили времени ни для слов, ни даже для мыслей. Мечи, сталкиваясь, звенели, лошади кружили, их копыта высекали искры из камней. Некогда было кричать «Стойте!» или заводить переговоры; сын Бодуина не успел назвать себя и не узнал, на чьей стороне были корнуэльцы в той давней истории. Не знал Александр и того, что человек, которого он зарубил в роковой стычке, приходился братом тому корнуэльцу, что сейчас, превосходя юношу силой и умением, пытался в свою очередь убить Александра.

Впоследствии Александр так и не мог толком вспомнить, что же произошло. Здоровяк на чалом коне теснил защищающегося Александра шаг за шагом, лошадь юноши рвалась вперед, и ее сносило к канаве и дорожной насыпи. Это сражение ничем не походило на поединок с Киноном: здесь не было места ни страху, ни азарту боя. Время и тянулось, и летело сразу. Вокруг Александра раздавались звон оружия и крики, лошадь без всадника слепо толкнула в бок его противника, и в этот момент юноша почувствовал, что его клинок прошел сквозь защиту корнуэльца. Тот отбил меч, но кончик клинка был в крови.

Александр тяжело дышал, с хрипом втягивая воздух, оскалив зубы в гримасе нечеловеческого напряжения. Он яростно пришпорил своего коня, направляя его на чалого, но в это время корнуэлец напал снова, отбил меч Александра высоко в сторону и, бросившись под него, нанес последний — смертельный — удар.

Александр был на волосок от смерти, точнее — на толщину ремня, защищавшего плечо: удар меча разрубил покрытую металлом полоску кожи, но в этот момент лошадь Бранда оттолкнула лошадь Александра, меч Бранда, зазвенев металлом о металл, отбросил в сторону оружие корнуэльца и, скользнув по бармице, вошел в горло врага. Тот с грохотом рухнул на гравий дороги, а его лошадь, в ужасе заржав, развернулась и унеслась в лес, разбрызгивая по камням кровь.

— Вы ранены, господин?

Александр, который еще не успел отойти от горячки боя, изумленно покачал головой: он пытался убрать меч обратно в ножны, но руки плохо его слушались.

— Это его кровь — она так и хлынула. Я твой должник, Бранд. Если бы не ты, он бы меня убил. Он мертв, да?

— Да, господин. Оба корнуэльца мертвы. Мы больше ничего не успели сделать…

— Я понимаю. Ничего не поделаешь… Ты цел?

— Я — да, а вот Увейн ранен.

— Сильно?

Александр вытер пот со лба тыльной стороной измазанной в крови ладони. Солнце, только что поднявшись над холмами, висело вровень с его лицом, ослепляя своим сверканием.

Так значит, отчаянная схватка заняла совсем мало времени…

Юноша соскочил с седла, бросил поводья Бранду и подбежал к лежащему Увейну.

Удар пришелся в бок, по тазовой кости. Когда Александр и Увейн смыли кровь — недалеко от них по дорожной насыпи тек весенний ручеек, — они увидели, что рана чистая, но глубокая и неровная. Даже после перевязки кровь продолжала лениво сочиться.

— Перевоз, — произнес Александр с напором. Он стоял на коленях рядом с Увейном, держа чашку с водой у губ раненого. — Если мы снесем его на лодку перевозчика, а на том берегу доберемся до постоялого двора, о котором ты говорил…

— Гляньте-ка туда, — откликнулся Бранд, ткнув пальцем в сторону речного устья.

Александр поднялся на ноги. По воде бежали яркие солнечные зайчики, туман таял под рассветными лучами. А бурый парус лодки теперь был виден у дальнего берега.

Александр изумленно воззрился на него:

— Его что, позвали обратно? Но на том берегу пусто…

— Да нет же! — презрительно бросил Бранд. — Перевозчик вернулся обратно потому, что увидел, как мы тут деремся, а такие, как он, никогда не подойдут близко, пока все не утихнет. Он не приплывет сюда, пока мы не уйдем. Так что нам теперь делать?

Александр перевел взгляд на Увейна. Тот попытался подняться на ноги: дескать, рана у него пустяковая, на охоте ему случалось получать и похуже, день верхом он легко проедет… Но Александр, положив руку ему на плечо, принудил пострадавшего лечь обратно.

— Нет, подожди. Полежи пока.

Потом обратился к Бранду:

— Надо убрать убитых. Если их кони все еще здесь, надо увести их. Зачем нам лишние расспросы, если кто-нибудь поедет этой дорогой? У нас нет на это времени. По крайней мере, тебе незачем теперь ехать в Корнуолл. Сначала этот. Берись за ноги, и понесли его вон туда…

Вдвоем они отволокли тела с дороги в лес. За ветвями кустарников, переплетенными ежевикой, обнаружилась выработка, где раньше добывали гравий. Там они нашли неглубокую канаву и сложили в нее мертвецов. Кинжалами и руками нарыли гравия и выкопали несколько камней, чтобы присыпать тела. Поймали пасшегося неподалеку чалого жеребца, сняли с него узду и седло и прогнали его, ударив плашмя мечом. Второй конь исчез сам. Потом Александр и Бранд вернулись к Увейну и помогли ему забраться в седло.

Перевозчик так и не вернулся.

— Ничего, это к лучшему, — объявил Александр, у которого было время поразмыслить. — Если бы мы добрались до постоялого двора на том берегу и остановились там, сплетня облетела бы всю Думнонию еще до ночи. А так все, что видел перевозчик, — стычка на опушке леса, и, когда он вернется, я не думаю, что он станет доискиваться большего.

— А Увейн?

— В Блестиуме был приличный постоялый двор. Мы отвезем его туда — ты продержишься столько, Увейн? Молодец! Мы доставим тебя и найдем кого-нибудь позаботиться о твоей ноге. Можем даже задержаться там на день-два, если понадобится.

— Госпожа ваша матушка будет не очень-то довольна.

— Да, но ты объяснишь ей, почему так получилось. У нас не было возможности поступить иначе. Это как первый бой — словно сама судьба тебя ведет. И конец бы моей судьбе, если бы не твой меч, Бранд. Смотри не забудь рассказать об этом моей матери, Увейн.

— Конечно, принц. А вы сами? Разве вы не вернетесь домой вместе с нами?

— Пока нет. Я… Моя мать знает, куда я собрался.

— Не в Корнуолл? — проницательно спросил Бранд.

— Нет-нет. Я пообещал не пересекать его границ. Просто скажите матери, что я еду искать свою удачу. Она поймет.

Возможно, мысленно к этим словам все трое прибавили «будем надеяться». Но хотя оба воина обменялись неуверенными взглядами, они ничего не сказали. Наконец в свете алого заката маленький отряд добрался до римского моста, и в сгущающемся сумраке вспыхнули приветливые желтые огни постоялого двора.

Глава 13

Постоялый двор оказался уютным, и для Увейна скоро отыскался лекарь. Рана, надлежащим образом перевязанная, была объявлена чистой и уже начинала подживать. Трое путешественников оставались там два дня, пока лекарь не дал Увейну разрешения отправиться в путь. А после этого поехали домой, в Крайг-Ариан.

Но когда они добрались до развилки, откуда на запад, вниз по крутому склону, дорога спускается в долину реки Малый Уай, Александр, натянув поводья, простился со своими спутниками.

— Раз уж я ввязался в это приключение, — сказал он, — так должен идти до конца. Моя мать все поймет. Мне еще многое предстоит, — Александр на мгновение замялся, — Матушка поведала мне то, что до поры я разглашать не вправе, но вы можете передать ей мои слова: я отправляюсь совершить все то, чего она от меня хотела, просто я чуть поторопился. Скажите еще, что я еду на север, в Каэр-Морд, к моему кузену Друстану, и что я пошлю ей весточку, как только смогу. Может статься, я поеду этой дорогой с Друстаном, когда он будет возвращаться в Камелот, и тогда навещу ее.

Бранд и Увейн пытались уговорить юношу сперва заглянуть домой и переговорить с принцессой Анной, а уж потом отправляться на север, но Александр, вырвавшись из-под материнской опеки и вовсе не собираясь к ней возвращаться, отказался им внять, повторил послание для матери и ускакал прочь. А Увейн и Бранд все смотрели ему вслед да качали головами.

Так Александр с легким сердцем и в одиночестве отправился на север. Ему было семнадцать лет от роду, он дрался в двух стычках и вышел из обеих без единой царапины. У юноши были добрый конь, кошель денег, новое платье, благословение его матери (хотелось бы верить, что так!) и меч его отца. Стоял май, с небесной высоты светило солнце, а на траве горела утренняя роса. Ничего удивительного, что Александр был в приподнятом настроении и напевал по дороге. Он был юн, силен и ехал искать свою удачу. И удачей было уже то, что в год от Рождества Христова пятьсот двадцать третий он мог обрести искомое из рук Друстана, одного из достославных Сотоварищей Артура, верховного короля всей Британии.

Что же до первоначальной его цели — отомстить за давнишнее убийство отца и воздать по заслугам королю Марку, чего он так горячо желал всего-то несколько дней назад, — Александр уже не думал об этом. Надежды, исполнить которые обещал день, и приключения, которые день сулил, — вот чем был полон его ум.

Когда дорога, по которой он ехал, повела вниз и сквозь деревья юноша заметил проблеск воды, предвещавший переправу, мысли его и надежды немедленно обратились к слышанным им сказаниям о разбойниках, которые подстерегают путников в засаде у бродов.

Конь Александра, чуя воду, навострил уши и ускорил шаг, и молодой человек, взявшись за рукоять меча, съехал вниз по склону в радостном предвкушении.

Внизу Александр обнаружил ровно то, что и должен был: мелкий брод, где над камнями лепетала вода, а на дальнем берегу, за отметками уровня подъема воды — придорожную кузницу, около которой стояли наковальня и испорченное временем, но все еще узнаваемое изваяние Мирддина, бога странствий.

У подножия изваяния лежали приношения — плоды.

Кузнец, привалившийся к стволу близрастущего дуба — на траве перед ним лежал развернутый платок с остатками трапезы, — наметанным взглядом окинул коня, который, разбрызгивая воду, перебрался через реку и остановился поодаль.

— Доброго вам дня, господин. Сегодня, я вижу, кузнец вам не понадобится. Далеко путь держите?

Как и его собратья, кузнец был собирателем и распространителем слухов, а Александр, даже если бы и видел необходимость в осторожности, был слишком счастлив новообретенной свободой, чтобы держать свои тайны при себе.

— На север. Я еду к сэру Друстану в Каэр-Морд, что в Нортумбрии.

— Значит, путь вам предстоит долгий, молодой господин, зато — спасибо Артуровым рыцарям, что приглядывают за дорогами! — безопасный.

Кузнец, посверкивая из-под кустистых бровей маленькими черными глазками, деловито оглядел одежду Александра, оценил добротную конскую сбрую, приметил отсутствие герба.

— А сами вы откуда будете, молодой господин?

— Из Блестиума, — кратко отозвался юноша. Незачем всем путникам на этой дороге знать, что молодой лорд замка Крайг-Ариан отправился в такую даль один. — Не знаешь ли, кузнец, какая дорога лучше?

— Еще бы не знать! Глаза и уши у меня не на замке, — ответил кузнец, — я много чего слышу. Держитесь лучше старой дороги, римского большака, как ее называют. Вы можете выбраться на нее в Вирокониуме. Оттуда она идет прямо в Регед и поворачивает на восток в Брокавуме. Это не ближний свет, но конь у вас добрый. Позаботьтесь о нем, и он позаботится о вас.

— Непременно. Но Регед?.. Стоит ли забираться так далеко на север? Я думал свернуть на северо-восток гораздо раньше.

— Есть дорога, которая поворачивает на восток всего в четырех днях пути отсюда, но она нехороша, насколько мне известно, а дальше через горы нет пути до самого Регеда. Лучше езжайте, как я вам говорю. Но смотрите сами, и да поможет вам Бог.

Сделав жест в сторону изваяния Мирддина у порога кузницы, кузнец отвернулся и принялся увязывать остатки трапезы обратно в платок.

— Я поеду через Регед, — быстро сказал Александр. — Мимо Вирокониума, говоришь? Есть там хороший ночлег?

— Я там отродясь не бывал, — ответил кузнец, — но дорогу объяснить смогу. Она почти вся хорошо наезжена, но в ближайшие два-три дня, боюсь, вам придется нелегко. В горах шел дождь, не далее как вчера, настоящий ливень! И мне сказали, что опять унесло мост в дне пути к северу, там, где дорога переходит на другой берег. Мост смывает при каждом наводнении. Утром здесь проезжал гонец, и, судя по его словам, вам придется дать изрядного крюка к западу, чтобы переправиться. Смотрите-ка.

Взяв хворостину, кузнец поднялся и начал рисовать в грязи у края воды.

— Вот. А как переправитесь, повернете обратно на восток и поедете берегом реки и через полдня снова выберетесь на дорогу.

— А что с ночлегом? В Блестиуме мне сказали, что у моста стоит монастырь. Я собирался заночевать там. А если я поеду сначала туда да потом обратно, как ты мне нарисовал…

— Нет, это дело не выгорит, — покачал головой кузнец. — Монастырь-то на дальней стороне, сегодня вы туда никак не попадете. Лучше сверните, где я показал. А вот тут, — хворостина снова ткнулась в грязь, — вы, может, переночуете лучше, чем в любом монастыре. Госпожи сейчас нет дома: она поссорилась со своим добрым братом, и он держал ее два года где-то в другом месте, но те, кто ей служит, конечно, окажут вам гостеприимство. В Темной башне, поговаривают, стелют мягко. Это место так называется, Темная башня.

Если и было что хитрое в усмешке кузнеца, Александр этого не заметил.

— Темная башня? Госпожа? Какая такая госпожа?

— Госпожа Моргана, родимая сестра самого Артура. Королева Моргана, иначе говоря; она была замужем за королем Урб-геном Регедским, да он отослал ее из-за полюбовника и из-за того, что она хотела похитить королевский меч, что Калибурном прозывается. Из-за этого она и поссорилась со своим братом Артуром, так что лучше будет вам не поминать о нем, молодой господин, когда будете гостить в Темной башне.

— Да, конечно. Конечно, я все понимаю, — сказал Александр, который ничего не понял, но ощутил волнение, соприкоснувшись с миром великих, услышав знаменитые имена.

Возможно даже, что, если бы разрушенный мост и не принудил его искать ночлега в замке королевы Морганы, он все равно предпочел бы Темную башню скучному покою монастыря.

— Так ты говоришь, самой госпожи — королевы — нет там?

Александр постарался, чтобы в его голосе не прозвучало разочарования.

— Не было, ежели верить последним вестям оттуда, — ответил кузнец. — Но есть и другие известия: туда и обратно все время кто-то катается, срочные гонцы разосланы на юго-запад и северо-запад, в Северный Уэльс и еще дальше на север, к границам Регеда. И еще поговаривают о сборищах… — Тут кузнец сделал паузу и сплюнул в сторону, сделав знак, который Александр узнал: этим знамением защищался от колдовства его конюх-валлиец, — Полуночные сборища, — продолжал кузнец, — чары, ведьмы летают по воздуху, едва луна сядет, и сбираются вместе, и творят недоброе, злоумышляя против своих врагов.

— И ты веришь во все это? — спросил Александр.

— А вот пожили бы вы здесь, у брода, — угрюмо ответствовал кузнец, — так еще не такого бы насмотрелись! Кто я такой, чтобы судить, во что верить, а во что — нет? Но на вашем месте я бы об осторожности не забывал, молодой господин, а коли остановитесь в замке, помните, что говорят люди о королеве Моргане! Ходят слухи, что она из фейри и колдует лучше своей сестры Моргаузы, оркнейской ведьмы, которая поссорилась с Мерлином и которую изрубил на куски в ее собственной кровати ее же родной сын!

И кузнец снова сделал охранительный знак.

— Я запомню твои слова, — откликнулся Александр, который уже знал эту историю и не хотел выслушивать ее вторично.

Он поблагодарил кузнеца, дал ему монету и поскакал дальше в лес. Голова его была полна замками, заклятиями, королевскими именами и предвкушением уютного или по меньшей мере небезынтересного ночлега.

Глава 14

Ближе к вечеру Александр добрался до реки и обнаружил, что, как и предупреждал кузнец, вода поднялась и, стремясь к морю, свирепо бурлит под крутыми берегами, которые прямо у него на глазах, не выдерживая напора воды, обрушивают в бурный поток камни и дерн. Догадаться, что раньше здесь был мост, можно было только по крепким деревянным балкам, торчащим на противоположной стороне, где поднималась вверх по склону и терялась между деревьями дорога.

Сквозь густую листву Александр с трудом разглядел нечто, напоминающее угол строения. Несомненно, монастырь. Александр натянул поводья и постоял некоторое время, прикидывая силу течения и глубину реки. Но даже на его дерзкий, неопытный взгляд показалось, что вброд здесь перебраться невозможно, потому, пожав плечами, Александр развернул коня и поехал по берегу вверх по течению. Тропа, местами крутая и опасная, была тем не менее хорошо наезжена, как если бы дорогу эту выбирало немало всадников. Интересно, сколько разочарованных путников добиралось в столь мрачно названную Темную башню, чтобы просить о крове и ночлеге? Теперь, когда и перед ним маячила та же перспектива, молодой человек, охваченный возбуждением любопытства, ощущал также некую обеспокоенность. Но когда начали сгущаться сумерки, а откуда-то с дальнего берега реки до Александра донесся крик совы, юноша не почувствовал ничего, кроме благодарности, увидев справа за деревьями огонек.

Его гнедой тоже заметил свет и, вероятно, почуял конюшню и ужин. Он навострил уши и с неожиданной резвостью прибавил шагу, так что вскоре всадник выбрался из-под густой тени леса на открытое место, где начиналась долина. Там, на небольшом голом плато, поросшем жесткой травкой, возвышался замок.

Он был невелик: две башни, соединенные стеной, которая огибала двор с пристройками и конюшнями, где обитала челядь и домашние животные, и с большим, похожим на амбар строением, в котором, надо полагать, хранились припасы. Вдоль трех сторон замка бежала речка, образуя естественный ров. В реку впадал источник, бивший высоко в долине: стремясь вниз и вспениваясь на своем каменистом ложе, поток бежал вдоль передней стороны замка, а узкий деревянный мост вел через ручей к воротам в глубине арки. Замок производил скорее мрачное, нежели величественное впечатление: старое строение, почерневшее от времени и непогоды, возведенное для защиты этого дикого и безлюдного места. Долина лежала высоко между холмами, по обе ее стороны лес карабкался по крутым склонам, не достигая скал, где каркали вороны. Дно долины, испещренное там и сям островками папоротника-орляка и колючки, поросло редкой травой. Неподходящая резиденция для королевы, подумал Александр, а потом вспомнил слова кузнеца: дескать, от нее с позором отказался собственный муж, а еще она нанесла жестокую обиду своему брату, верховному королю. Так, значит, этот замок, столь удачно названный Темной башней, на самом деле место заключения, темница? Какого приема ожидать там запоздалому путнику? Александру не пришло в голову, что одинокая королева-пленница может с радостью распахнуть свои врата юному и привлекательному принцу.

Во всяком случае, выхода у него не было. Конь Александра, разбрызгивая воду, без труда переправился через быструю, но широко разлившуюся реку. Александр спешился и повел усталого скакуна по деревянному мостику.

Замеченный им издали огонь был светом факела, торчащего из железной скобы. Сама железная скоба крепилась к чему-то, более всего походившему на столб для виселицы. Свет факела отражали широкие шляпки гвоздей, украшавшие тяжелые, крепко запертые ворота. Александр вынул из ножен свой кинжал, повернул его острием к себе и постучал рукоятью по доскам:

— Есть тут кто живой?

Молчание. Ни звука, кроме шума реки и хриплого смеха ворона над головой. Казалось, замок пуст. Вороний крик прозвучал как дурное предзнаменование. Александр поднял руку, чтобы постучать снова, как вдруг неожиданно ворота отворились и человек, судя по платью — привратник, широко распахнув створку, отступил и склонился в поклоне.

За привратником сквозь черную тень арки Александр увидел двор, по которому туда-сюда сновала прислуга: девушки со стопками белья, мужчины с блюдами, чашами и тарелками — все они, судя по всему, были заняты приготовлениями к вечерней трапезе. Восхитительный запах жарящегося мяса коснулся обоняния, и юноша неожиданно почувствовал зверский голод. Темная башня, королевская темница — какая разница! Поднявшаяся река оказала Александру услугу, приведя сюда. Ни один монастырь не мог бы похвастаться трапезой, аромат которой он сейчас ощущал.

Только Александр открыл рот, чтобы назвать себя и просить о ночлеге, как мимо склонившегося привратника поспешно прошла женщина. В темноте арки Александр не мог ее разглядеть, но фигура незнакомки отличалась стройностью, и двигалась она легко. Платье женщины было темным и простым, но свет факела вспыхнул на золоте пояса и драгоценностях. Неужели царственная изгнанница собственной персоной выходит к воротам, чтобы приветствовать случайного путника? Вряд ли. Кроме того, кузнец сказал, что королевы Морганы нет в замке. Это, должно быть, дама, которая управляет в башне от имени королевы: вот она-то сама и вышла к гостю.

Приключение обретало форму. Александр шагнул вперед и поклонился:

— Госпожа…

Дама резко остановилась. Привратник, выпрямившись, взглянул на Александра, его лошадь и пустой мост за ними, затем, к удивлению юноши, взялся за створку ворот, намереваясь захлопнуть таковые пред самым носом пришельца.

Но не успел. Принц прыгнул вперед, плечом и коленом уперся в тяжелый дуб и, вытянув руку, толкнул створку от себя, так что привратник едва не упал. Юноша повернулся к даме, которая, с расширенными от испуга глазами, уже открыла рот, чтобы позвать на помощь. И поспешно проговорил:

— Госпожа, простите меня! Я не мыслил нанести вам вреда — да как бы и смог, даже если бы захотел? Я один и прошу всего лишь приюта на одну ночь.

Дама молча смотрела на него, и Александру пришлось продолжать:

— Я собирался остановиться в монастыре, но река поднялась, и через нее нельзя переправиться. Простите, если я обошелся с вашим человеком несколько грубо…

— Ничего страшного. Хуже ему не стало, — И, оправившись от испуга, какова бы ни была его причина, дама подошла к юноше: — Простите за невежливый прием, господин, но мы ожидали других гостей, а мой привратник туп и все путает. Прошу вас, входите и будьте как дома. Оставьте коня во дворе, конюхи о нем позаботятся.

Вслед за дамой Александр ступил во двор. В трепещущем свете факелов, которые пылали на стенах, юноша разглядел свою спутницу. Она была молода — здесь легенды не солгали! — но в отличие от героинь сказаний, которыми наслаждался Александр, не очень хороша собой: узкое лицо, круглые бледно-голубые глаза, светлые брови и ресницы, маленький рот с поджатыми губами…

Но улыбнулась она Александру вполне мило, и голос ее прозвучал не менее отрадно:

— Сюда, господин. Боюсь, сегодняшний ваш ночлег трудно будет назвать роскошным, но это все, что у нас есть.

Она повторила уже сказанное относительно ожидаемых гостей и приготовленных для них покоев, но приглашения отужинать в зале Александр так и не услышал, хотя втайне на него рассчитывал. А дама между тем продолжала:

— Но вы будете спать в тепле и уюте, и я пошлю кого-нибудь вами заняться. Так мост снова унесло? Так бывает при каждом наводнении, и путники останавливаются у нас на ночь целыми компаниями. Сегодня мы не смогли бы принять много народу, но одинокого странника, который удовлетворится сухой постелью и доброй трапезой…

— Ну, конечно. Простите, если я не вовремя.

— Нет-нет. Если вы… А вот и Гриф! Он о вас позаботится.

Пожилой человек, судя по платью — дворецкий, поспешал к ним через двор. Дама, все еще улыбаясь, хотя ее мысли были уже где-то в другом месте, коротко сказала:

— Добро пожаловать, господин, да пошлет вам Господь доброй ночи, — а затем поспешила прочь и исчезла в главных дверях замка.

— Сюда, господин, — сказал Гриф.

Александр, подождав, пока его коня не уведет конюх, последовал за стариком сквозь дверцу возле одной из башен. Ясно было, что на почести, подобающие высокородному принцу, он может и не рассчитывать, ведь управительница даже не осведомилась о его имени. Но он имел право на ужин и постель, а после целого дня верхом юноше больше ничего и не хотелось.

По коридору, вымощенному стылыми каменными плитами, дворецкий отвел Александра в небольшую комнату. В ней было все необходимое: кровать, табурет, небольшой столик, сундук для одежды, но старик, извиняясь, развел руками:

— Милорд, для гостя столь знатного — это жалкое пристанище, но все приличные покои уже отданы, как сказала вам госпожа, и если эта каморка вас устроит…

— Конечно, устроит. Я благодарен вашей госпоже за ее доброту. Могу я узнать ее имя?

— Ее зовут леди Лунед. Она была замужем за Герином. А теперь овдовела, живет одиноко и приглядывает за замком своей госпожи, королевы, хотя прежде и при дворе бывала.

— Должно быть, после Камелота это место и впрямь покажется уединенным.

— Нет, не при дворе верховного короля, — поправил Гриф. — При дворе короля Урбгена Регедского. Леди Лунед прислуживала там королеве, королеве Моргане, сестре короля Артура, что была замужем за Урбгеном.

Это некоторым образом объясняло, почему в столь небольшом и обособленном замке так хорошо принимали путников. Леди Лунед блюла свое достоинство.

— И ваша госпожа по-прежнему многим оказывает гостеприимство? — спросил Александр. — Мне показалось, что дорога хорошо наезжена. Или ее протоптали одинокие заблудшие странники вроде меня, которые не смогли добраться до монастыря?

Постельничий рассмеялся:

— Таких немало, мой господин. Река шлет нам путников без числа. Но, как правило, на ночь: вода спадает так же быстро, как подымается. Так что не бойтесь, надолго вы здесь не застрянете.

— Но сегодня ждут гостей, ради которых сама управительница подходит к воротам? Могу я узнать, кто это?

— Почему же нет? Мы ждем саму королеву Моргану, — ответил старик. — Она едет с севера в Кастель-Аур, что в Уэльсе. Она вроде бы упросила верховного короля позволить ей пожить здесь, в ее собственном замке. Госпожа приедет с эскортом — ну, под стражей, — однако брат разрешил ей держать при себе собственных людей, так что все будет снова как при королевском дворе.

Гриф улыбнулся и тут же вздохнул:

— Бедняжка… Нам теперь одна суета, а долинному люду — радость. Королева, может, задержится здесь на пару недель, если погода простоит хорошая и свита сумеет ей угодить. Она скоро прибудет. Увидите, какая поднимется суматоха, а леди Лунед будет страшно занята… Но вас ждет радушный прием, она всегда за этим следит. А теперь, милорд — ведь вас должно так называть, молодой господин? — не нужно ли вам чего? Я пошлю вам мальчика, а сам схожу на кухню, чтобы оттуда прислали еды. Если вам понадобится, уборная как раз напротив.

Дворецкий поклонился и ушел. Александр бросил свою седельную суму на сундук и достал оттуда чистую рубашку. Понятно, что случайного путника не позовут за королевский стол, да и на царственную гостью ему тоже смотреть не полагается, однако когда обещанный мальчик возник с тазиком горячей воды и чистым полотенцем, молодой человек тщательно вымылся, пытаясь прикинуть, в каком виде он предстал бы перед королевой. Ибо она не только бывшая королева Регеда и родная сестра самого Артура, но также, по слухам, знаменитая ведьма, недаром ведь люди в страхе своем прозвали ее чародейкой и Феей Морганой.

Глава 15

Пока Александр смывал с себя дорожную пыль и переодевался в чистое, он с облегчением осознал: как хорошо, что он не назвал своего имени леди Лунед и тем самым избег приглашения отобедать за королевским столом! После целого дня, проведенного в седле, в обществе единственного собеседника — собственного гнедого, — юноша рисковал позабыть о цели своего путешествия и о том, что едва ли он может заявить о своем происхождении и титуле без того, чтобы не навлечь на себя опасность, которую они с Брандом и Увейном тщились предотвратить. Александр, сын принца Бодуина, не должен воскресать из мертвых, и вдовую принцессу Анну не должны потревожить до того дня, пока Друстан, их родич, не представит их дело на справедливый суд верховного короля.

Потому случайный гость леди Лунед по имени Никто будет обедать в собственной комнате. А значит, подумал Александр, прислушиваясь к шагам в коридоре и ощущая восхитительный аромат скорой трапезы, он поест прямо сейчас и ему не придется дожидаться прибытия запоздавшей царственной гостьи.

Он крикнул: «Входите!» — и отошел к окну-бойнице.

И в комнату явились двое слуг с большими блюдами, над которыми поднимался пар, и с большой корзиной горячего, с пылу с жару, хлеба.

Мальчик, который прислуживал Александру за умыванием, поставил на стол кувшин с вином, кубок и положил пару салфеток. Салфетки были тонкого льна, а изящный кубок отлит из серебра. Похоже, не обязательно происходить от королей, чтобы леди Лунед приняла тебя по-королевски.

Александр поблагодарил слуг, и те с поклоном удалились.

Мальчик остался: он взялся за кувшин и подал салфетку, приготовившись, как видно, прислуживать за трапезой, однако Александр сразу отпустил его. Но даже когда мальчик ушел и дверь за ним закрылась, принц не поспешил к столу.

Окно его комнаты выходило наружу. Бойница была узкой, но сквозь нее хорошо просматривалась дорога, которая, огибая угол рва, вела к мосту и главному входу.

Шум воды заглушал стук копыт, но спустя несколько мгновений вдали показались двое всадников, явно направляющихся к воротам. На полпути они натянули поводья и развернулись, дабы дождаться и приветствовать двух других всадников, догонявших их галопом. А затем раздался стук в ворота и крики, назначенные привлечь внимание привратника.

Передовые королевского поезда? Задумавшись, Александр отвернулся от окна, более чем когда-либо благодарный судьбе, обрекшей его сегодня на одинокую трапезу.

При свете горевшего над входом факела юноша заметил на груди у второй пары всадников герб короля Марка Корнуэльского.

Остальные — большая часть — прибыли как раз тогда, когда Александр закончил ужинать. Это был многочисленный отряд, около двадцати вооруженных всадников, сопровождавших трое носилок и небольшую вереницу навьюченных мулов. Ехавшие верхом слуги держали факелы, потому, несмотря на то что наступила ночь, Александр, снова подойдя к окну, разглядел все.

Королева, конечно, путешествовала в паланкине, должно быть в первом; несли его крепкие белые мулы, а на носилках поблескивала позолота.

Александр поискал глазами королевский герб Регеда, не сразу осознав, что отвергнутая королева не имеет права ни на почести, оказываемые ее мужу, ни на его защиту. Да и о какой защите могла идти речь, кроме той, которой пленник обязан своим стражам?

Так, значит, понял Александр, затрепетав от странного волнения, вооруженные всадники были людьми самого верховного короля. Молодой человек не видел ни герба, ни флага, но Александру приходилось слышать, что знак Артура — чистый белый щит, дабы Господь начертал на нем свое слово, как говорили священники. Что ж, как бы то ни было, подумал Александр, люди, подобные Артуру, военные вожди, непререкаемые правители единого и мирного королевства, не нуждаются в том, чтобы выставлять напоказ свой герб и девиз.

Так, как бы невольно, под влиянием бессознательного мальчишеского преклонения перед героем, Александр вступил в бой, чтобы победить зло, даже не подозревая о существовании этого самого зла.

Разбираться в происходящем Александр начал на следующий же день.

Спал он крепко, не тревожимый ни шумом, ни сновидениями, и, рано проснувшись, снова обнаружил у своих дверей слуг с едой и водой. С ними был и престарелый дворецкий Гриф, которого управительница послала узнать, как гостю спалось, и пожелать ему счастливого пути.

Леди Лунед еще не вставала, сказал старик, и в высшей степени учтиво довел до сведения Александра, что, когда госпожа проснется, она будет занята, прислуживая своей царственной гостье. Александр, все мысли которого уже обратились к ожидавшему его пути, просил передать госпоже свою горячую благодарность и добрые пожелания, затем позавтракал, убрал свою приличную одежду вместе с остатками завтрака в седельную суму и вышел во двор.

Там царила суматоха: одни мужчины ели, пили и перешучивались с хихикающими служанками, разносящими еду и пиво; другие чистили оружие или осматривали лошадей и сбрую; замковые конюхи суетились с ведрами и щетками, а сквозь ворота туда-сюда сновали торговки и местные жители с товарами на продажу.

Александр направился в конюшню, куда, как он видел, вчера увели его гнедого. Там он и нашел своего коня, устроенного как нельзя лучше, перед яслями, которые гнедой разделял с дюжиной своих собратьев.

Седло Александра лежало на деревянной подставке возле двери. Только Александр взялся за него, чтобы снять, как появился конюх и, с шумом поставив ведро, поспешил к Александру.

— Дайте-ка мне, господин, я сам все сделаю. — Он подхватил седло, закинул его на спину коня и наклонился, чтобы покрепче затянуть подпругу. — До чего же славная у вас животинка! Я вчера сам его обиходил. Он был усталый — немалый путь вчера проделали, а? Ну, я дал ему теплого пойла с пивом, и он все умял за милую душу. Теперь хоть сейчас в дорогу! Далеко едете, молодой господин?

— Как получится. Я вижу, сегодня пришли местные, деревенские. Ты не слышал, наводнение не кончилось?

— Утром вода стояла уже невысоко, так что тревожиться не о чем, молодой господин. Теперь воды в реке не больше чем по колено. Тропку на этом берегу никогда не заливает, не так, чтобы нельзя было проехать — дорожка натоптанная. — Конюх ласково похлопал гнедого по крупу. — На север путь держите, я так понял?

— Да, сначала в Регед, а потом на северо-восток.

Александр, признательный за заботу о коне, поболтал с конюхом еще немного и наконец поблагодарил его и взялся за поводья, вручив расплывшемуся в улыбке доброхоту несколько медных монет. И провел своего коня через двор к воротам, удостоившись разве что нескольких любопытных взглядов да пары-тройки приветственных возгласов «Доброго вам утра!» из толпы. Не видя причин вознаграждать привратника, Александр просто молча подождал, пока тот не откроет перед ним тяжелые створки. За рвом юноша сел верхом и, повернув лошадь на север, отправился дальше берегом реки, намереваясь выбраться на дорогу, которую заметил вчера и которая, начинаясь у остатков сгинувшего моста, вела мимо монастыря.

Но добраться до нее Александру было не суждено.

Трое приближенных королевы Морганы, поднявшись раньше Александра, отправились на охоту, чтобы добыть для замкового стола что-нибудь посущественней жирных гусей и каплунов, которыми торговали окрестные крестьяне.

Они двинулись вверх по склону, в лес, укрывавший обе стороны долины.

Проехать здесь было нелегко: деревья росли часто, среди густого подлеска, однако вскоре охотники подняли зверя. То, что это была молодая стельная олениха, ловчих не волновало: их охватил азарт травли.

Подгоняя собак криками и смехом, охотники сломя голову понеслись сквозь лес вслед за оленихой, устремившейся вниз, к реке.

Вода в реке хотя и сильно спала за ночь, но стояла все еще высоко и бежала с шумом, поэтому Александр, быстрым галопом скакавший вдоль берега реки, ничего не слышал. Первое, что он увидел, была олениха, выскочившая из-под деревьев, которые здесь росли близко к воде. Она скакнула прямо на дорогу, едва ли не в трех дюймах перед мордой коня.

Породистый гнедой отличался не только быстротой, но и выдержкой, и напугать его было нелегко, но неожиданная остановка, резкий рывок и прыжок в сторону едва-едва помогли ему избежать столкновения с бегущим животным. Даже так Александр смог бы усидеть верхом и удержать поводья, если бы конь не отпрыгнул с тропки на самый берег реки, подмытый недавним наводнением.

Под тяжестью коня и всадника по земле пробежала трещина, часть берега обвалилась и съехала в воду.

Конь упал, сбросив всадника вбок, в реку.

Олениха благополучно слетела с обрушившегося берега, как птица, и вскоре исчезла в лесу на дальней стороне, а погоня, вырвавшись из лесу несколькими мгновениями позже, увидела своих потерявших след собак, сгрудившихся у края воды, и крупного гнедого, взбиравшегося вверх по склону.

Сам Александр неподвижно лежал там, куда упал, наполовину в бурном потоке, наполовину на каменистой осыпи обрушившегося берега.

Глава 16

Когда Александр пришел в себя, у него раскалывалась голова, сильно болела левая нога и ныло левое предплечье. Он лежал в постели, было темно, но у ложа горела свеча, и в свете ее юноша узнал комнатку в Темной башне, где провел прошлую ночь. Прошлую ли? Молодой человек чувствовал себя вялым, его слегка подташнивало, во всем теле ощущалась тяжесть — сколько же он проспал и уезжал ли отсюда вообще, подумал Александр, все еще во власти сновидений. Огонек свечи поплыл у него перед глазами. Юноша опустил веки и снова погрузился в сон.

Когда он снова проснулся, был день. Стукнула задвижка, дверь отворилась, и в комнату вошла дородная женщина с корзинкой на одной руке и с кружкой — в другой. За ней следовал мальчик, который прислуживал Александру накануне. Он нес чашу, над которой подымался пар, и стопку льняных полотенец.

— Ага, вот вы и снова с нами! — произнесла женщина с привычной, чуть ли не профессиональной жизнерадостностью.

По этому, а также по ее простому платью, обширному переднику и белому платку, скрывавшему волосы, нетрудно было догадаться, что это особа вынянчила по меньшей мере два поколения владельцев замка. Она с шумом водрузила на стол корзинку.

— Причем во всех смыслах этого слова, молодой господин! Вы-то думали, что от нас удрали, верно? Да только не так-то это просто! Вам еще повезло, что вас так скоро нашли. А теперь все будет хорошо, вот только придется обождать несколько деньков, чтобы старая Бригит вас подлечила… Вот, выпейте. Сесть можете? Так, хорошо… Поставь тазик сюда, Питер, и помоги мне с остальным. Живее! Давайте-ка, молодой господин, вот так… Да вы уже идете на поправку, если смотреть с лица. Если бы вы видели себя вчера, когда вас принесли с реки! Чистый утопленник: белый как воск, на лице синяк, кровь, вода капает холодная, что твой лед…

— Река?

Это слово тут же пробудило память. Александр приложил здоровую руку ко лбу, поморщился от прикосновения и обеспокоенно произнес:

— А мой конь? Он упал. Там был олень. Да, точно, олениха выпрыгнула на дорогу. Он не поранился?

— Не тревожьтесь, с ним все хорошо. Ни царапинки. Так вы все вспомнили? Хорошо, это добрый знак, так или иначе. Да, вы оба упали, и обоим вам повезло. Саженью дальше, и вы бы утонули, прежде чем вас вытащили. Вы стукнулись головой, да только синяком и отделались, и тот через пару дней сойдет, не будет портить ваше пригожее личико!

Женщина сдобно рассмеялась, занявшись полотенцами и горячей водой. Вода благоухала каким-то травяным сбором, и Александр с благодарностью откинулся обратно на подушки.

— Я, кажется, поранил ногу. Ты говоришь, кровь была?

— Рука у вас была в крови, скверная царапина, да. Ага, сами чувствуете? Посидите тихо, надо убедиться, что рана чистая. Думается, вы пробили руку, напоровшись на сломанную ветку, когда падали с берега. С ногой ничего страшного, растяжение, — полежите несколько дней в кровати, и все. Говорю же, вы просто счастливчик.

— Похоже на то. Кто меня принес?

— Трое наших поехали на охоту. А сюда вас принес Енох. Ну что ж, этого вам пока хватит. Лежите себе да отдыхайте, а Питер вам сейчас принесет поесть. Нет, молодой господин, я сказала вам лежать… Ходить будете через день-два, когда вам полегчает после эдакого удара по голове. И не беспокойтесь за своего коня, его обиходят. Просто делайте все, что велит вам старая Бригит, и оба вы выберетесь отсюда и поедете своей дорогой еще до конца недели.

Тут, как выяснилось, Бригит ошибалась.

Александр съел принесенную мальчиком еду и вознамерился сразу после трапезы подняться и проверить, не получится ли у него избавить свою невольную хозяйку от явно нежеланного гостя. Но то ли юноша ушибся головой сильнее, чем ему казалось, то ли в питье, которое дала ему няня, оказалось снотворное, но когда он сел и попытался подняться на ноги, комната опасно закружилась вокруг него, и его снова начало подташнивать. Александр лег обратно в постель и закрыл глаза. Немного отдыха, и тогда к миру вернется устойчивость, а он, Александр, вновь будет самим собой…

Но когда он снова проснулся, уже были сумерки, почти ночь, и молодой человек не чувствовал никакого желания подняться с кровати. Голова все еще ныла, в руке пульсировала боль. Питер, зайдя в комнату (третий раз на дню, хотя Александр этого и не знал) с чашкой бульона и со свежим хлебом, завернутым в салфетку, бросил на Александра полный сомнений взгляд, затем поставил все на стол и поспешил прочь из комнаты, чтобы принести Бригит тревожную новость: молодой господин, на его, Питера, взгляд, не очень-то хорошо выглядит, и, по всему судя, у него самый настоящий приступ лихорадки, ровно такой же, как у Питерова дядюшки, который, напившись пьян, упал в ров и пролежал там целую ночь, пока его не нашли.

Насчет лихорадки Питер не ошибся, хотя причиной ее была скорее грязь, попавшая в рану на руке, нежели купание в холодной воде. Следующие день или два Александр провел в жаркой стране кошмарных видений, где день сменялся ночью в череде болезненных снов и где лица и голоса появлялись и исчезали, незамечаемые и неузнанные.

Потом Александр пробудился — казалось, совершенно неожиданно, — в голове у него прояснилось, память вернулась. Снова была ночь, он лежал в странной комнате, много больше той, прежней, и обставленной не просто богато, но роскошно.

Александр покоился на шелковых подушках, в большой кровати с драгоценным пологом, а еще в опочивальне были золоченые стулья с ярко расшитыми подушками, резные сундуки и бронзовые треножники со свечами, источавшими медовое благоухание. Напротив ложа, у стены, Александр увидел столик, покрытый льняной скатертью: на нем стояли разнообразные сосуды, похожие на те, которыми пользовалась нянька Бригит, но отлитые из серебра, позолоченные, а может, и золотые. А над столом, смешивая что-то в одном из золотых кубков, склонилась прекраснейшая из виденных Александром женщин.

Дама повернула голову, заметила, что Александр пробудился и смотрит на нее, выпрямилась и улыбнулась.

Она была высока для женщины, стройная, но с роскошными грудью и бедрами и гибким станом. Янтарного цвета платье почти не скрывало обольстительных форм. Волосы дамы, темные и очень длинные, были заплетены, как будто на ночь, в толстые косы, аккуратно переплетенные, однако, янтарными лентами и украшенные золотыми бантами, расшитыми самоцветами. Глаза дамы были столь же темны — с очаровательно вздернутыми внешними уголками век. Очертания век повторяли узкие темные брови. Другая женщина сразу бы заметила, что брови и веки тщательно подведены, чтобы казались темнее, а гордо изогнутые губы — искусно подкрашены, но обессиленный Александр, возведя очи горе, лицезрел лишь дивное видение, которое, как смутно подумалось юноше, конечно же, сейчас сгинет, уступив место старушке няне или доброй, но обыкновенной леди Лунед.

Но дама не исчезла. Она подошла ближе, вступив в свет сладко благоухающих свечей, и заговорила:

— Так наш незадачливый путешественник проснулся? Доброго вечера, сэр. Как поживаете? Нет, нет… — воскликнула она, видя, что Александр пытается приподняться, — не пытайтесь сесть. У вас была сильная лихорадка, и вы должны еще некоторое время оставаться в постели.

С этим словами дама положила руку на лоб юноше — прохладную сильную ладонь, которая мягко принудила его опуститься обратно на подушки. Нет, это не видение, конечно, а живая женщина и очень красивая… Александру смутно подумалось, что вот так приключения обычно начинаются, но какая разница? Благословенный олень, в лучших традициях стародавних преданий, привел его обратно в Темную башню и в опочивальню — неужели ее собственную? — прекрасной дамы отроческих снов.

— Вы… — Произнеся это, Александр неприятно поразился звуку собственного голоса. «Блею, как ягненок», — подумал он и попытался начать снова: — Кто вы?

Дама поспешно подошла к столу, взяла золотой кубок и вернулась с ним к постели. Она склонилась над Александром, и ее прохладная ладонь скользнула под голову юноши, приподнимая ее, чтобы тот мог напиться:

— Теперь я твоя сиделка, Александр. Когда я услышала о случившемся, я велела перенести тебя сюда, в мои собственные покои, где могу сама о тебе позаботиться. Во всех королевствах не найдется лучшей целительницы. Ну, пей же.

Вырез ее платья открывал не только нежную шею. Когда дама склонилась ниже, Александр увидел ее груди, округлые и полные, разделенные глубокой затененной ложбинкой. Он с трудом отвел глаза и, подняв взор, увидел, что дама с улыбкой наблюдает за ним. Смутившись, юноша попытался заговорить, но дама покачала головой, все еще улыбаясь, вылила ему в рот последние капли, затем отнесла кубок обратно на стол.

Голос дамы звучал спокойно и сдержанно:

— Сейчас ты снова уснешь, а утром от лихорадки не останется и следа, и рука начнет подживать. Я перевязала твои раны, пока ты спал. Нога будет еще некоторое время беспокоить тебя, так что придется ее поберечь. Теперь я пошлю к тебе Бригит, но утром навещу тебя сама.

Александр, зная, что никогда не осмелится просить эту сказочную богиню проводить его туда, куда ему вдруг так понадобилось, почувствовал живейшую благодарность, когда дама, поставив кубок, двинулась к двери. Но он должен был узнать одну вещь.

— Откуда вам известно мое имя? — хрипло спросил он.

От дверей дама обернулась к юноше, и на губах ее играла прежняя, неуловимая улыбка. Незнакомка и в самом деле была на диво обворожительна.

— Я вижу и слышу, а то, чего я не могу увидеть или услышать, мне поведают дым, кристалл и голоса во мраке. Спокойной ночи, Александр.

Несмотря на ее заботы, а более вероятно — благодаря им, ночью Александра снова трепала лихорадка, тревожа разум юноши и не давая ему заснуть. Только одна женщина в Темной башне могла так выглядеть, так говорить и распорядиться, чтобы чужака перенесли в эти королевские покои. Чародейка, королева Моргана.

Что еще ведомо ей, этой колдунье, что глядит в дым и кристалл и внимает голосам во мраке?

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ПРЕКРАСНАЯ ПАЛОМНИЦА

Глава 17

Где-то за четыре месяца до вышеизложенных событий, холодным и ясным январским днем герцог Ансерус отправился на поиски дочери и обнаружил ее в залитых солнцем покоях вместе с Мариам. Девушки — предполагалось, что они трудятся над гобеленом, — устроились рядышком у окна в тонком луче света и чему-то смеялись. Не будь Алиса герцогской дочкой, уместно было бы сказать «хихикали». При появлении герцога смех тут же умолк, девушки поднялись с мест и сделали реверанс. Затем Мариам, по взгляду госпожи, еще раз присела до полу и вышла за дверь.

Алиса снова опустилась на стул, а герцог пододвинул кресло ближе к окну. Невзирая на солнечный свет и тепло от жаровни, в комнате было зябко. Он потер руки, откашлялся, но не успел и слова вымолвить, как девушка уже скромно ответствовала:

— Да, папа.

— Что это ты разумеешь под «да, папа»? Я еще ничего не сказал.

— Не сказал, но ветер дует северный, старый год сменяется новым, и ты мерзнешь.

Герцог сдвинул брови и нагнулся вперед, близоруко щурясь. С годами зрение его понемногу начинало сдавать.

— Допустим. И что с того?

— А то, что в замке холодно, точно в могиле, и повсюду сквозняки, так что пора снова отправляться в паломничество. Верно?

Герцог не сдержал сухой смешок.

— Смотри, чтоб такие разговоры не услышал ненароком отец Ансельм, детка! Но ты, конечно, права. Я и впрямь ловлю себя на том, что думаю о весеннем солнце южных краев, а ведь знаю, что должно мне думать только о собственных грехах, да о тяготах пути, да о молитвах, кои мы вознесем по прибытии.

— Что еще за грехи? — переспросила дочь ласково. — Грешу здесь только я, и теперешние мои мысли иначе как греховными и не назовешь! Я ведь как раз толковала с Мариам о Святой земле, и о том, что, может, в этом году мы опять туда поедем, и как славно будет снова оказаться в Риме — ах, этот чудесный уютный дом с теплыми полами! — и о том, какие дамасские шелка я смогу купить на том базаре в Иерусалиме. Ну не грешница ли?

— Не шути так, милая.

Упрек герцога прозвучал мягко, но девушка вспыхнула и поспешно откликнулась:

— Прости меня. Но, отец, ведь это правда. Ты святой и, Господь свидетель, делал все, чтобы и я стала такою же, а я по-прежнему только жалкая грешница, которая больше думает о… ну, о бренном мире и его прелестях, нежели о царстве небесном.

— И о таких вещах, как брак? — (Алиса быстро вскинула глаза, и герцог серьезно кивнул). — Да, дитя мое, об этом я и пришел поговорить, а вовсе не о путешествиях, визитах и молитвах.

Девушка резко вдохнула и откинулась назад, выжидательно сложив руки на коленях. Но этот смиренный вид ни на миг не ввел отца в заблуждение.

— Тебе уже пошел семнадцатый год, Алиса, — осторожно начал герцог, словно испытывая дочь. — В этом возрасте большинство девушек благополучно выходят замуж и обзаводятся собственной семьей и собственным домом.

Алиса промолчала, и герцог снова кивнул.

— Знаю, милая. Мы об этом уже говорили, и не раз, и ты всегда вела себя как покорная дочь, но всякий раз умоляла меня подождать, подождать еще год… а потом и еще один. Но теперь объясни мне почему. У тебя нет матери, которая бы наставила тебя и вразумила, но я тебя выслушаю. Или душа твоя не склоняется к замужеству, дитя мое? Возможно ли, чтобы ты начала размышлять о постриге?

— Нет! — Ответ прозвучал так резко, что брови герцога изумленно взлетели вверх, и девушка продолжила уже мягче: — Нет, отец, дело не в этом. Ты же знаешь, я никогда не смогла бы… монастырская жизнь — не для меня. А что до замужества, так я всегда знала, что в один прекрасный день придется о нем задуматься, но… право же, дом и хозяйство у меня здесь, и заботиться есть о ком — о тебе! Почему бы нам не подождать? Хотя бы до того, как мне исполнится семнадцать? А тогда, обещаю, я покорюсь твоей воле и позволю тебе решить мое будущее. — Девушка ослепительно улыбнулась отцу — и ласково, и лукаво. — С условием, конечно, что юноша, которого ты для меня изберешь, окажется красавцем и храбрецом… и притом безземельным, так что он не увезет меня прочь, а поселится здесь, в Розовом замке!

— Алиса, милая, Господь свидетель, я бы охотно удержал тебя при себе, кабы мог, — сдержанно проговорил герцог, не улыбнувшись в ответ, — Но ты же знаешь, рано или поздно придется что-то решить, чтобы обезопасить будущее нас обоих, а также и наших людей.

— О чем ты?

Пока они беседовали, солнечный луч сместился и теперь падал точнехонько на герцогское кресло. В резком и холодном зимнем свете девушка вдруг заметила, как постарел ее отец. Он исхудал, лицо, в котором отражалась неизменная озабоченность, словно осунулось, черты заострились, между глаз пролегли свежие морщины. А волосы совсем поседели.

— Ты болен? — коротко и отрывисто выпалила девушка, внезапно испугавшись не на шутку, так что вопрос прозвучал обвинением.

Герцог покачал головой:

— Нет-нет. Я-то чувствую себя вполне сносно. Просто прибыли вести — тревожные вести, недобрые. Разве ты не видела гонца?

— Нет. Мариам сказала, будто что-то такое слышала, но… Так какие вести, отец? Неужто стряслась беда?

— Не с нами и нас напрямую не затронет. Ты вот только что шутила насчет выбора супруга… Думается мне, ты знаешь, из наших прежних разговоров, на кого наш выбор падет в первую очередь.

— Дриан? Да, знаю. С ним что-то случилось?

Участие, прозвучавшее в голосе девушки, было данью вежливости, не более. Ни она сама, ни герцог Дриана в глаза не видели. Дриан приходился младшим братом Ламораку, одному из Сотоварищей верховного короля. А Ламорак с недавних пор служил Друстану при дворе Марка Корнуэльского. И он, и его брат почитались добрыми рыцарями и преданными вассалами верховного короля.

Герцог снова покачал головой:

— Опять-таки не то чтобы прямо с ним. Но на юге творится недоброе. Есть вещи, о которых я с тобою никогда не заговаривал, но, думается мне, и до твоих ушей наверняка доходили слухи — ну все то, что местные сплетницы рассказывают про сестру верховного короля?

Герцог замялся, и Алиса поспешно докончила за отца:

— Про королеву Моргану, которую король Регеда отослал от себя и запер в монастыре Каэр-Эйдина? Ну конечно, я знаю; об этом повсюду толковали. Да только случилось это бог весть когда.

Алиса не стала уточнять, что, конечно же, повсюду толковали в подробностях еще и о непотребной интрижке королевы, что усугубила предательство Морганы, так что супруг ее был вынужден отослать от себя прелюбодейку и передать ее на суд верховного короля.

— Нет-нет, — поправил герцог. — Я не про Моргану. Я имел в виду ее сестру Моргаузу, вдову короля Лота Оркнейского, которая жила на северных островах до тех пор, пока верховный король не призвал ее на юг, к своему двору в Камелот, вместе с сыновьями. С тех пор мальчики состоят у него на службе, но королева Моргауза, в наказание за некий давний проступок, жила в заточении в монастыре, как и ее сестра.

Алиса помолчала минуту. Эту историю она тоже знала: и в том ее виде, что изначально сочли приемлемым для детского слуха, и более поздние живописные добавления к рассказу, который стремительно превращался в легенду. Говорилось, будто много лет тому назад, когда оба были молоды, Моргауза возлегла со своим сводным братом Артуром и родила ему сына Мордреда, который, считаясь королевским «племянником», ныне занимает высокое положение при Артуровом дворе и приближен к королю и королеве. Причем несмотря на то (об этом тоже перешептывались), что Моргауза всей душою ненавидела сводного брата и оставила мальчика в живых лишь потому, что Мерлин предрек: наступит день, и Мордред погубит Артура. Мерлина королева ненавидела ничуть не меньше и наконец, позабыв об осторожности, попыталась отравить своего недруга. Но магия старого чародея оказалась сильнее, и тот остался в живых, но король Артур покарал сестру, заключив ее в монастырь Эймсбери, на окраине Великой равнины.

Гадая про себя, каким, собственно, образом старые сказки о колдовстве и интригах затрагивают ее отца, Алиса переспросила:

— Да, о пребывании королевы Моргаузы в Эймсбери я знаю. Но ты сказал: «жила в заточении». Значит, она обрела свободу? Что, собственно, произошло?

— Моргауза убита — умерла от руки собственного своего сына, Гахериса.

Алиса потрясенно глянула на отца, а герцог вдруг резко подался вперед, с досадой хлопнув ладонями о подлокотники.

— Ну вот, мы обсуждаем твое замужество, а я по-прежнему обхожусь с тобой, как с ребенком. Прости меня, родная! Слушай, я расскажу тебе все как есть. Отвратительная вышла история. Королева Моргауза, даже живя в монастыре, при том что грехи прошлого замаливать подобало, умудрялась обзаводиться любовниками. Не знаю, кого и как она приближала, но последним стал Ламорак. Он командовал гарнизоном, размешенным неподалеку на равнине, и впервые встретился с этой женщиной, отправившись в Эймсбери с королевским поручением. Кажется, Ламорак повел себя достаточно благородно; он собирался жениться на Моргаузе, так что, можно сказать, обладал неким правом разделить с ней ложе. Но, как бы уж там ни было, Ламорак находился с нею. А Гахерис, один из сыновей Моргаузы, тайно явился в монастырь под покровом ночи, дабы повидаться с матерью, застал ее с полюбовником и, ослепленный яростью, выхватил меч и зарубил несчастную. Дальнейшее я представляю себе весьма смутно, но напасть на Ламорака Гахерису как-то помешали. Впоследствии Ламорак вручил меч верховному королю и сам отдался на милость короля. Его отослали за пределы королевства. Причем ради его же собственной безопасности. Оркнейский клан — Гахерис и его братцы дики и необузданны, а король пытается предотвратить раздор между своими рыцарями. Гахерис тоже изгнан. — Герцог перевел дыхание. — Сама понимаешь, что все это значит.

— _ То, что Дриан покинул королевство вместе с братом?

— Нет, не то. Пока еще нет. В ту пору Дриан находился в замке Друстана в Нортумбрии — может, он и сейчас там. Но я слышал, будто Гахерис поклялся, что бы там ни предпринимал верховный король, выследить Ламорака и убить его. А тогда, в свою очередь, мести того и гляди возжаждет Ламоракова родня. И все завертится по кругу, ибо кровь требует крови… — Голос герцога зазвучал устало. — Вот такие дела… и конец нашим планам насчет брака с молодым Дрианом. Я не допущу, чтобы моя дочь и мой дом оказались втянуты в кровавую распрю. Остается только благодарить Господа, что вести прибыли вовремя. Я-то и письмо написал, и ушло бы оно завтра на север вместе с гонцом. А теперь уж не отошлю. Так что в конце концов ты свою отсрочку получила, и нам предстоит снова хорошенько поразмыслить.

Девушка потупилась, сцепила руки на коленях.

— Я помолюсь за них. За Ламорака, который не замышлял никакого греха из тех, что нам ведомы, и за Дриана, который ничего греховного не совершил.

Воцарилось молчание. Герцог грел руки над жаровней. Алиса сидела, не поднимая головы.

Наконец девушка встрепенулась, обвела взглядом комнату. Тихие, залитые солнцем покои; жаровня струит тепло; плотные драпировки скрывают каменные стены; рамы для гобеленов, корзинки с мотками разноцветной шерсти, прялка, пристроенная в уголке арфа… Ее комната, ее привычная комната, где за занавесями скрывается лестница, уводящая к верхней площадке и спаленке. А вид из окна на террасу и узкую подоску сада радует глаз даже зимой — там и вечнозеленые кусты в кадках, и грядки с пряностями. А за ними — река, спокойная да широкая, что служит крепостным рвом скорее приятности ради, нежели для защиты, ибо кто в те мирные дни Артурова царствования страшился соседей? Уж конечно, не герцог Ансерус Паломник, человек мягкий да набожный, любимый всем окрестным людом, чья дочь, леди Алиса, могла без опаски разъезжать верхом по всему герцогству из конца в конец. Соседи же их, кстати говоря, сами подоспели бы на помощь, если бы случилось невероятное и миру здешних земель угрожал какой-нибудь враг.

Но ведь если бы не доставленные гонцом вести, этот мир того и гляди был бы нарушен. И от одной этой мысли просто в дрожь бросало. Брачный союз с Дрианом казался таким удачным как для нее самой («безземельный юноша, который не увезет меня из родного дома»), так и для будущего Розового замка. Но даже если бы не трагедия в Эймсбери, что бы из этого всего вышло? Если бы Ламорак женился на королеве Моргаузе, а леди Алиса стала бы женою Дриана, кто знает, что за тени злой магии и былых грехов (а народная молва не оставляла места недомолвкам) наползли бы с севера и осквернили бы окраины обожаемой земли?

Солнце зашло. Алиса обернулась к окну и залюбовалась видом, что всегда ласкал ее взор, а сейчас, когда на окрестности пала тень, воображаемая и реальная, показался ей в тысячу раз прекраснее, чем обычно. Лишь бы его не утратить; пожалуйста, возлюбленный Господи, я все сделаю, чтобы сохранить его и вернуть отцу душевное спокойствие. Все, что угодно, сделаю!

Девушка оглянулась на отца: тот, стареющий и седой, молча сидел в сумрачной тени. И Алиса, отринув нахлынувшее на нее чувство облегчения, принялась утешать герцога:

— Да, может, все еще как-нибудь обойдется, отец. Может, никакой опасности нет, и Дриану с его семейством ничего не угрожает. Ты подождешь новых известий или хочешь сразу написать в Банног-Дун к Мадоку, узнать, что он про себя думает?

Помянутый Мадок владел крепостью — слишком маленькой, чтобы заслужить название замка, — на северной границе Регеда. Герцогу Ансерусу он приходился дальней родней; узы родства связывали его и с королем Баном Бенойкским. По сути дела, именно к нему должен был отойти Розовый замок при отсутствии иных наследников мужеского пола — то есть при отсутствии сыновей у Алисы. Претендовал граф на замок, что называется, с боку припеку — нет, на основаниях вполне законных, но через младшего сына два поколения назад, однако притязание это вполне могло иметь силу, за неимением более весомых. А ведь прямую линию теперь представляла только Алиса.

Герцог встрепенулся, выпрямился; в лице его, к вяшей радости девушки, отразилось облегчение.

— Об этом я и пришел спросить тебя, помимо всего прочего. Кажется, это наилучший выход.

Девушка улыбнулась и как можно небрежнее обронила:

— У меня есть выбор?

— Конечно.

— Я смутно помню Мадока со времен детства. Сильный мальчуган и храбрый. Ты с тех пор с ним виделся, верно, отец? Какой он?

— По-прежнему и силен, и храбр. Он воин, но, сдается мне, ему поднадоело служить Бенойку и он мечтает о собственных землях. — Герцог серьезно поглядел на дочь и кивнул. — Хорошо. Я напишу ему. Думается мне, это хороший выбор, моя Алиса. Я покажу тебе письмо — до того, как гонец поутру отправится на север. А сейчас давай оставим этот разговор, ладно? Да, знаю, я сам сказал, что дело не терпит, и хотелось бы мне уладить его поскорее, да только я разумел скорее месяцы, чем дни. К зиме оно будет в самый раз.

Вот теперь Алиса испытала неподдельное облегчение, которое, впрочем, попыталась по возможности скрыть.

— К зиме? А ведь эта зима только началась, впереди еще почитай что три месяца?

Герцог улыбнулся:

— Ну да, я говорю о следующей зиме. Ты правильно угадала, моя Алиса. В апреле мы отправляемся в паломничество. В мое последнее паломничество, перед тем как я удалюсь на долгий — и долгожданный — покой в наш собственный монастырь Святого Мартина здесь, в Регеде… А тебя оставлю здесь — благополучно устроенную, и замужем, и, дай Господи, под защитою надежного меча. — Ансерус повернул руку, что покоилась у него на коленях, ладонью вверх. — Ты же знала, что ждать уже недолго и вскорости я уйду от мира. Хворать я не хвораю, вот разве что кости малость поскрипывают, но замечаю, что стал легко уставать, а зимними месяцами все больше и больше утомляет меня необходимость выезжать верхом и печься о наших землях и подданных. Я рад буду переложить эти заботы на плечи хозяина помоложе и удалиться к мирной монастырской жизни. Мы с тобою об этом много раз толковали.

— Знаю. Но тут уж как с моим замужеством: его не избегнуть, но куда торопиться? — Девушка выпрямилась на стуле и улыбнулась отцу ответной улыбкой. — Значит, все улажено! Ты напишешь графу Мадоку, а тем временем мы отплывем в Иерусалим. По крайней мере, раз уж я сделалась невестой, ты согласишься, что мне и в самом деле просто-таки необходимо накупить дамасских шелков!

Герцог рассмеялся:

— Ты вольна накупить всего, чего душа пожелает, милая, да только не на базаре! Мы не в Иерусалим едем. А опять в Тур. Ты не против?

— Нисколечко. Тур мне понравился. Но почему?

— Мне хотелось бы в последний раз побывать у гробницы святого Мартина до того, как я приму постриг в здешнем его монастыре. Я уже давно об этом подумывал и все гадал, как там положение дел, а вот теперь, deo gratias[9], мы можем строить замыслы. Гонец привез письмо от королевы Хродехильды. Вот оно.

И герцог протянул дочери свиток.

Послание оказалось кратким. Старая королева выражала надежду, что, как герцог Ансерус поминал во время последней их встречи, он по-прежнему желает совершить паломничество в этом году к священной гробнице блаженного епископа Мартина. Ежели так, то, невзирая на весьма и весьма ощутимую угрозу войны, он может быть уверен, что путешествие его пройдет благополучно и что сам герцог «и леди Алиса, ежели она едет с вами», разместятся в покоях королевы, которая сочтет за удовольствие и честь… и так далее, и тому подобное.

Алиса возвратила письмо отцу.

— Как мило с ее стороны вспомнить про нас и написать. Да, я не прочь снова увидеть Тур. Интересно, там ли сейчас мальчики? Теодовальду уже исполнилось… сколько же? — лет десять или одиннадцать, надо думать. Наверное, уже к войне готовится. Ох уж эта мне война! Не представляю, каково это — вечно жить под «весьма и весьма ощутимой ее угрозой»!

Герцог улыбнулся. Он уже выглядел куда лучше. Перспектива путешествия всегда его радовала, подумала Алиса, но дело не только в этом. Ее замужество и передача имущества; да, и это тоже. Но превыше прочего — и девушка не без грусти смирилась с этой мыслью — сознание того, что скоро, очень скоро пробьет час всецело посвятить себя служению Господу.

Герцог Ансерус снова убрал свиток в рукав.

— Не так уж много лет прошло с тех пор, как здесь, в Британии, творилось то же самое. Полагаю, люди ко всему привыкают, и очень сомневаюсь, что франки порадовались бы миру, даже если бы им его предложили! Я так понял со слов гонца — а от этих людей короля ничего не укроется! — что войны с Бургундией и впрямь не миновать. А когда было иначе? Но правда и то, что дороги пока открыты и паломники в относительной безопасности. А уж при покровительстве королевы Хродехильды… Да, я всенепременно поеду, но, может, ты предпочла бы остаться?..

— Разумеется, я с тобой! Очень может быть, что и для меня это путешествие окажется последним; в любом случае, постранствовать с тобою вместе мне уже не придется!

Следующей весною в это самое время, размышляла Алиса, следующей весною в это самое время… Отец мой жив и здравствует, дай Господи, и счастлив, служа Тебе, а я — по-прежнему здесь, в Розовом замке, вместе с Мариам шью одежку для малыша Мадока?

Девушка встретила озабоченный взгляд отца и улыбнулась ослепительной, ободряющей улыбкой.

— Так отсылай же скорее письма графу Мадоку и королеве, и давай начнем думать о летних шелках! Ну и о наших душах тоже, конечно же!

Герцог Ансерус рассмеялся, поцеловал дочь и отправился к писцу — диктовать судьбоносные письма.

Глава 18

Вскорости приготовления к «последнему паломничеству» уже шли полным ходом. Были приняты меры предосторожности: на сей раз, чтобы не подвергать себя опасности во время долгого пути посуху через владения франков, решили доплыть на корабле до самого устья Луары, а там пересесть на другой и по реке подняться прямехонько до Тура.

Ответа от королевы Хродехильды так и не последовало. Равно как и от Мадока; видимо, в крепости его не случилось, но, как гласило послание от его управляющего, «граф Мадок всенепременно будет рад и счастлив обсудить предложение герцога; ведь к союзу сему, как всем ведомо, давно уже склоняется его сердце».

— Вот уж не сомневаюсь, — суховато заметил Ансерус и оставил дело как есть.

Они взошли на корабль в середине апреля. Путешествие выдалось бессобытийным, погода стояла хорошая; по мере того как они плыли все дальше на юг, весна неспешно уступала место раннему лету. Судно ненадолго бросило якорь в Керреке, что в Малой Бретани; там паломники задержались на несколько дней, отдыхая в гостях у родича. Оттуда же герцог Ансерус послал письмо королеве Хродехильде, извещая ее о своем продвижении. Дань вежливости, не более; однако когда корабль наконец-то благополучно причалил в Нанте, в бурлящем жизнью портовом городе в эстуарии Луары, путешественники были удивлены и польщены, обнаружив, что их дожидается эскорт: внушительный отряд вооруженных воинов под штандартом старой королевы. Их прислали, пояснил офицер, дабы помочь гостям из Британии пересесть на корабль поменьше, который и доставит их прямиком в Тур, и сопроводить их туда безопасности ради.

— Безопасность? — Вопрос Ансеруса прозвучал резче, чем следовало. Что может угрожать нам на реке?

— Ровным счетом ничего, сэр.

Голос офицера звучал ровно да гладко, под стать ухоженной, чисто выбритой физиономии. Нет, это вам не франк; судя по выговору и манере держаться, то был римлянин; и отряд его со всей очевидностью являл собою воплощение римской дисциплины и порядка. Проследив взгляд собеседника, гости заметили, что на стеньговом флаге, как и на штандарте эскорта, красуется герб королевы.

— Выходит, королева Хродехильда прислала за нами собственный корабль?

— Истинно так, сэр. Речные суденышки обычно ходят от Нанта к Туру с заходом в десяток мест: утомительное завершение вашего долгого путешествия. — Офицер глянул на Алису — как-то нерешительно, искоса — и тут же снова отвернулся. Девушке показалось, будто он собирался что-то сказать, да только передумал и вместо того добавил: — Когда до королевы дошли вести о вашем приезде, она пожелала облегчить вам тяготы пути. «Меровинг» домчит вас быстро и с удобством, а в Туре, милорд, вас разместят в самом замке. Королева не… то есть в настоящее время во дворце она не живет.

— Мы в неоплатном долгу перед вашей госпожой за ее заботу и учтивость. Полагаю, она в добром здравии?

Герцог говорил спокойно и невозмутимо и в свой черед вежливо справился о здоровье прочих членов королевского семейства, но и за отцовскими расспросами, и за по-официальному сжатыми ответами офицера Алиса ощущала тревогу с одной стороны, а с другой — нарастающую и даже угрюмую сдержанность. Как только гости из Британии благополучно взошли на борт нарядного королевского суденышка, Ансерус и офицер, который представился как Марий, вместе спустились вниз, покинув Алису с Мариам на палубе. Девушки остались стоять у поручней, любуясь, как мимо проносятся залитые солнцем земли.

После морского путешествия это плавание судило сплошное удовольствие.

Река, спокойная, широкая и величавая, плавно изгибаясь, текла через страну, богатую лесами, виноградниками и пастбищами. Время от времени взгляд различал деревни — или, скорее, поселения. Внушительного вида каменный дом или усадьба в окружении фруктовых и тщательно ухоженных цветочных садов поддерживались скоплением деревянных или сложенных из торфа хижин, где, надо думать, ютились слуги и рабы, занятые в хозяйстве.

Картина выглядела на удивление мирной: плодовые деревья в цвету и буйная растительность садов, ряды соломенных пчелиных ульев, что на солнце отливали золотом; вот стадо белых гусей щиплет траву у кромки воды, вот мальчишка с трещотками гоняет птиц от виноградников, где зеленеет молодая поросль.

Тут и там виднелись церкви: небольшие деревянные либо сплетенные из прутьев постройки притулились в глубине, под надежной защитой ограждающей стены. Край изобильный и отрадный, однако здесь приходится держать ухо востро, из страха перед соседом; в этой стране, думала про себя Алиса, не нашлось Артура, вождя и полководца, способного объединить ее враждующих королей и скрепить ее красоту и богатство печатью мира.

А корабль тем временем миновал пристань, а вскорости еще одну; каждая — сама по себе маленький порт с общим пирсом, обслуживающим поселение, подступающее к самой кромке воды, где швартовались лодки и где туда-сюда сновали перевозчики. Жизнь здесь била ключом. Телеги подкатывали к пристаням либо медленно катились по дорогам, запряженные белыми волами. То, что все без исключения повозки направлялись в одну сторону — на запад, равно как и то, что большинство из них были доверху загружены явно домашним скарбом и мебелью, ничего не говорило Алисе, что стояла в солнечном свете у поручня, погруженная в грезы. Однако девушка гадала про себя, о чем это ее отец и офицер королевы так долго толкуют в трюме, и — эта мысль промелькнула и исчезла без следа — мечтала о том, чтобы благополучно возвратиться домой, а уж с замужеством как сложится, так сложится.

Почти час спустя, когда «Меровинг» осторожно лавировал между островами, где в тени золотисто-зеленых ив свили гнезда бесчисленные птицы, герцог Ансерус снова появился на палубе, присоединился к дочери и жестом отослал Мариам за пределы слышимости. Один взгляд на его лицо — и девушка встревоженно воскликнула:

— Отец? Неужто скверные новости? Что стряслось?

— Достаточно скверные. — Герцог ободряюще накрыл ладонью руку дочери, лежащую поверх поручня. — Нет, не для нас, дитя, я надеюсь; здесь мы как-никак паломники, а это христианская страна, милостивый святой Мартин тому свидетель! Но паломничество наше долго не продлится. На сей раз разговоры о войне — не просто крики «Волк! Волк!». Сражение уже было, и никому не ведомо, чего ожидать дальше.

— Сражение? С Бургундией?

— Да.

— Но… ох, отец, какой ужас! Бедная королева Хродехильда…

— Никакая не бедная, — отозвался герцог с несвойственной ему резкостью. — Она же сама все и затеяла. И сыновей убедила — да что там, вынудила! Сдается мне, она и по сей день продолжает затяжную войну короля Хлодвига за то, чтобы привести всю Галлию под власть салических франков, да только не эту приманку она использовала, чтобы объединить франкских королей, своих собственных троих сыновей и Теодориха, и повести их против Бургундии.

— Тогда что же?

— А что придется по душе этим волкам? Крестовый поход во имя Христа? — Слова Ансеруса дышали печальным и горьким презрением, — Вряд ли! Нет, она призывала к мести.

— Мстить Бургундии? — воскликнула Алиса. — Но за что? Мне казалось, она сама по рождению бургундская принцесса.

— Именно так. А Сигизмунд Бургундский — он и его брат Годомар убили ее отца и мать. И ее, вне всякого сомнения, ждала та же самая участь, если бы ее не увидел Хлодвиг и не попросил ее руки.

— Но, право же… ведь столько лет прошло…

— Истории эти и по сей день у всех на слуху, ведь такое не забывается. И могла ли позабыть о том Хродехильда, даже будучи христианкой?

Ниже корабельного поручня пронеслась стайка мелких болотных птичек, сверкая крыльями, перекликаясь мелодичными голосами. Птицы летели на запад. Алиса не без грусти проводила их взглядом; итак, предчувствие ее не обмануло.

— Так что же произошло? — переспросила она. — Ты говоришь, сражение уже было?

— Было. Марий — ну, тот офицер, — мне рассказывал. Это долгая история и к тому же печальная, но я в подробности вдаваться не буду. Франкские короли объединили силы, атаковали Сигизмунда и Годомара и одержали победу. Годомар бежал, а короля Сигизмунда захватили в плен. Хлодомер, собственно, и захватил.

— Отец принца Теодовальда?

— Он самый. Какое-то время он содержал Сигизмунда вместе с женой и семейством где-то под Орлеаном.

— Какое-то время?

Встретив быстрый взгляд дочери, герцог кивнул. Лицо его помрачнело.

— Да ты, верно, уже догадалась. Хлодомер отдал приказ всех их убить, предать ужасной смерти, и детей тоже. Марий рассказал мне все. Не стану удручать тебя пересказом, но что до последствий — то придется, и последствия эти достаточно скверные.

Девушка молча слушала, пока отец досказывал остальное. Выходило, что, как только победоносные франкские короли покинули поле битвы и вернулись домой, каждый в свое собственное королевство, уцелевший правитель Бургундии, Годомар, собрал под своими знаменами уцелевшие войска и выступил в поход, дабы вернуть свои земли и, в свою очередь, отомстить за смерть брата. Пока было не совсем понятно, что, в сущности, произошло; молва твердила о предательстве, и даже ходили слухи о том, что старший из франкских королей, бастард Теодорих заключил союз с Годомаром против собственных братьев. Много ли было правды в тех словах или нет, да только король Хлодомер пал в последующей битве, и голову его, насаженную на копье, выставили на всеобщее обозрение. Несмотря на это, а может быть, и в силу этого, франки объединились и в жестоком сражении наголову разбили Годомара и вновь обратили его в бегство.

— Так что остается надеяться, что вскорости все уладится, — докончил герцог, — Если верить Марию, в Туре все спокойно, хотя, конечно, с тех пор как пришли вести о гибели короля Хлодомера, жители Орлеана обеспокоены, и многие ищут убежища в Туре, так что город битком набит и полон слухов.

— А Теодовальд? — спросила Алиса, почти не вслушиваясь в последние фразы. — Как же Теодовальд? Он ведь теперь, надо думать, станет королем? Или он… он участвовал в сражении?

— Нет же, с ним все в порядке. Теодовальд в Париже. Как только пришли вести о смерти Хлодомера, королева Хродехиль-да увезла всех троих внуков на север. Король Хильдеберт непременно поддержит племянников. Он намерен провозгласить Теодовальда королем.

Острова исчезли из виду за кормой. Река снова сделалась шире. По обоим берегам взгляд различал все те же великолепные, безмятежные картины: деревья, одетые весенней зеленью, аккуратные ряды виноградников, заливные луга и пасущиеся стада. Но на сей раз Алиса, опершись локтями о поручень, ничего этого не видела. Она вспоминала маленького Теодовальда, к которому теперь отойдут все эти земли, а вместе с ними — наследие насилия и предательства, удел длинноволосых королей.

— Значит, если королева Хродехильда останется в Париже до коронации, ни ее, ни мальчиков мы не увидим?

— Похоже на то. Со временем, разумеется, она непременно привезет Теодовальда на юг, и последуют новые торжества, но у королевы и без того будет дел невпроворот, так что вряд ли она станет ждать, что мы останемся на празднества. Мы сошлемся на ее и нашу занятость и уедем, как только сможем. Или ты хочешь задержаться и полюбоваться на то, как мальчика коронуют в Орлеане?

— Нет. Нет, поедем домой! — Девушка выпрямилась и обернулась к отцу. — Что за ужасная история! Прошлый раз мне здесь понравилось, но… Отец, как понять этих людей? Королева… Она кажется такой умницей, такой… такой элегантной — и начать подобную войну, да еще по такому поводу! Она что, обезумела? Или больна?

— Тот же самый вопрос задал и я, только гораздо тактичнее. Похоже, в последнее время ей недужилось; нет, ничего серьезного, просто желудок расстроился, всему виной — ужесточившаяся аскеза, как объяснил Марий. По его словам выходит, что королева ныне блюдет пост и образ жизни ведет простой и скромный, — как говорят, исполняет епитимью, дабы почтить святого. Одевается в домотканую холстину, богатства раздает нищим. Да, королева словно преобразилась, но при этом вполне в здравом уме, насколько это можно сказать о человеке, одержимом одной-единственной целью. — Герцог снова ободряюще накрыл ладонью руку дочери, — Не тревожься, дитя. Эти недобрые события нас не затронут, и, дай Боже, мальчик тоже спасется, избавится от их пут. Что до нас самих, уж будь уверена, что это паломничество долго не продлится! Вот помолимся у гробницы святого, поговорим с епископом, отошлем королеве письма с извинениями, а там и в обратный путь!

Глава 19

Королевский замок в Туре являл собою внушительную крепость.

Сложенные из камня стены его словно вросли в скалу у самой кромки реки, которая, в этом месте глубокая и широкая, создавала грозную естественную преграду между королевствами Орлеана и Парижа.

Замок опоясывал крепостной ров; речная вода поступала туда сквозь шлюзы. К главным воротам вел деревянный мост, такой узкий, что бок о бок по нему могли проехать не больше двух всадников.

Но стоило оказаться внутри, и изрядно пугающий внешний вид тотчас же забывался.

Алисе с отцом отвели недурственные покои с окнами, выходящими на юг.

Меблировка отличалась комфортом, а в комнате Алисы еще и радовала глаз. Солнечные лучи нагревали каменные подоконники, весь дворец был пронизан светом. За окном, в прозрачном воздухе, с щебетом носились ласточки, уже возвратившиеся из южных краев.

С высоты замка городишко — скопище домов за крепостным рвом — казался чистым и спокойным, словно игрушечным, с его красными черепичными крышами, полосками бахчи и цветущими деревьями, купы которых подступали к самым стенам внушительной базилики, возведенной около ста лет назад вокруг гробницы святого.

Картина вырисовывалась на удивление мирная: ничто не наводило на мысль о грозящих опасностях, ничто не говорило о том, что это приграничный город внезапно ослабевшего королевства.

Ворота были распахнуты настежь; сквозь них двигались люди, скот и телеги, поспешая на рынок, что вдалеке казался совсем крошечным.

Но Алиса, устроившись у окна, пока Мариам расчесывала ей волосы, без тени сожаления думала о том, что паломничество, обещавшее обернуться столь отрадным и комфортным, придется сократить. Вот отдохнут они день-другой, отец помолится у святыни — и в долгий путь домой! Марий заверил гостей, что «Меровинг» в полном их распоряжении, когда бы ни понадобился.

Алиса вздохнула.

— Спасибо, Мариам. А теперь — платье. Нет, не голубое. Возможно, что покрасоваться в нем мне так и не случится, но ты все равно сделай что-нибудь с юбкой, ладно? Я так и знала, что эта ткань непременно изомнется. А мне подай бежевое, с красновато-коричневой накидкой, и коричневый плащ с капюшоном. Думаю, отец захочет отправиться прямиком к гробнице. Надо бы поспешить.

— Да, госпожа. Бежевое платье и коричневый плащ. Вот они, и доехали в полном порядке. А за голубое не тревожьтесь; разгладить складки — это же пара пустяков. Но до чего жаль, что королева в отъезде, правда? А я-то так мечтала полюбоваться на вас в голубом!

— Ну, в создавшихся обстоятельствах это уже не важно. — Наблюдая, как прислужница разглаживает разложенные на кровати наряды, Алиса вдруг заметила, что глаза у девушки покраснели, точно она плакала. — Что такое, Мариам? Все ужасно и скверно, но нам страшиться нечего…

— Я не боюсь. Не в том дело.

— Так в чем же?

— Пустое, госпожа.

И вдруг Алису осенило.

Сообщив Мариам, что с паломничеством они отправляются в Тур, а вовсе не в Иерусалим, она с удивлением отметила, что прислужница явно обрадовалась.

А ответ оказался прост…

— Ну конечно же! — воскликнула Алиса, — Ты мечтала еще раз повидаться со своим соотечественником, с Джошуа, верно? Ну что ж, вряд ли стоит рассчитывать застать его здесь, в замке короля, но ты не бойся, я уж позабочусь о том, чтобы мы заглянули и во дворец королевы тоже! Не знаешь, Джошуа по-прежнему у нее на службе?

— Да, госпожа, так и есть. Я уж спрашивала. Но он не в Туре. Он в Париже, при королеве. Он теперь domesticus, все хозяйство на нем; почетная должность, как говорят, да такая важная! Как же ему да с королевой не поехать? Наверное, на коронации молодого принца всеми торжествами заправлять будет тоже он, да только мы к тому времени уже уедем, верно ведь?

— Боюсь, что так. Мне очень жаль.

— Ну, ничего тут не поделаешь. — Мариам, чуть пожав плечами, вернулась к своей работе. — А ежели слухи не лгут, так чем скорее мы вернемся, тем оно лучше! Посидите-ка смирно, госпожа, дайте я вуаль закреплю… Ну вот, хорошо. Как думаете, долго ли милорд ваш отец захочет здесь пробыть?

— Недолго, полагаю. Эго не Берин в дверях? Не должно мне заставлять отца ждать.

Мариам опустилась на колени — расправить складки красновато-коричневой ткани и завязать на госпоже пояс.

— Мне пойти с вами?

Алиса покачала головой. Она знала — а отправляясь помолиться в христианский храм, она всегда позволяла Мариам подождать снаружи, — что во дворе базилики святого Мартина девушка чувствует себя неуютно: целые толпы нищих, недужных, увечных и голодных дерутся друг с другом за подаяние, что бросает им благочестивый люд, и с угрозами и проклятиями толпятся вокруг любого, кто окажется там без сопровождения.

— Нужды нет. Нам дадут эскорт. Ну вот. Выгляжу ли я достаточно скромно и целомудренно, а, Мариам?

Про себя Мариам подумала, что госпожа ее выглядит достаточно обворожительно, чтобы вскружить голову тысяче воздыхателей, и даже в церкви, но она лишь улыбнулась, присела в реверансе и отворила для Алисы дверь.

По узкому мосту, перекинутому через крепостной ров, величаво прошествовала целая процессия, пусть и небольшая.

Помимо герцога и его свиты и Алисы с прислужницами там были четыре стражника в полном вооружении, а замыкали шествие две фигуры в рясах с капюшонами — отец Ансельм, герцогский капеллан, и один из священников королевы, брат Иоанн. Шли они склонив головы и чинно спрятав сложенные вместе руки в широких рукавах.

Улицы были запружены народом, однако благодаря присутствию вооруженных воинов и, возможно, святых отцов нищие и зазывалы держались на почтительном расстоянии, и большинство прохожих деловито спешили по своим делам. Однако на углах люди собирались кучками: головы сдвинуты, вид у всех встревоженный.

В Туре было безопасно, хотя волна войны еще не отхлынула; в мыслях своих люди еще не свыклись с миром.

Однако нигде взгляд не усматривал признаков великого горя, что разумно было бы ожидать в случае смерти — ужасной смерти! — короля над людьми.

Несколько нагруженных телег выезжали из ворот, на сей раз на восток: это беженцы из Орлеана, благодаря судьбу, возвращались домой. Один король умер, другой придет ему на смену; пока домашний очаг в безопасности, какая, в сущности, разница?

Алиса дошла до церкви, уже в сердце своем молясь за Теодовальда.

Красота песнопений и знакомое умиротворение службы помогли смягчить и сгладить мысли о смерти и неведомом, жестоком будущем, ожидающем запомнившегося ей мальчика.

И Алиса, как всегда, восторженно забылась в попытке молиться и в только ей присущем общении с Господом, с которым она всегда была на дружеской ноге.

В какой-то момент она тихонько коснулась отцовского рукава, и герцог поспешно на мгновение накрыл ладонью руку дочери. Последнее паломничество, совершенное вдвоем.

А после для него — давняя мечта о покое, для нее — замужество, и что бы уж там оно ни принесло…

Забудь. Будущее — в руке Господней, а сейчас — настоящее, и отец рядом с нею, и корабль дожидается у причала, чтобы увезти их обоих домой.

Глава 20

Восемь дней пробыли они в Туре.

Герцог уехал бы и раньше, но Алиса видела, что долгое путешествие утомило отца, и убедила его отдохнуть и в первые два-три дня сократить посещения гробницы, насколько позволяли приличия. Уговорить герцога труда не составило, ибо обнаружилось, что епископ Оммаций на несколько дней отбыл в Орлеан, предположительно — по делам, связанным с грядущей коронацией Теодовальда. Ансерус и епископ встречались несколько раз во время предыдущего паломничества и друг другу весьма понравились; с тех пор они раз-другой обменялись письмами, и, уезжая в Орлеан, епископ оставил герцогу послание с настоятельной просьбой дождаться его возвращения.

Хотя город гудел слухами, точно перевернутый пчелиный улей, паломникам, со всей очевидностью, ничего не угрожало. Воины, сопровождавшие гостей на «Меровинге», всякий день эскортировали их к гробнице и (как благоговейно поведала госпоже Мариам) ночами несли стражу у дверей их покоев. В отсутствие хозяина и хозяйки ни королевские апартаменты, ни большой зал не использовались; трапезу накрывали в очаровательной галерее, что выходила на город и южные склоны долины; мажордом — пожилой, с неизменно озабоченным выражением лица — лично надзирал за слугами и служанками, приставленными к гостям. Помимо герцогского капеллана, отца Ансельма, компанию им составлял только брат Иоанн, которого (к вящему его сожалению) оставили исполнять свои обязанности дома, в то время как королева и юные принцы отбыли в Париж. Брат Иоанн был в достаточной мере молод и в достаточной мере не чужд всего человеческого, чтобы общество Алисы послужило для него своего рода утешением, а девушка, в свою очередь, нашла в нем приятного сотрапезника — ведь священник отличался и остроумием, и непринужденными манерами. Однако девушка не могла избавиться от мыслей о том, что это последнее паломничество, обещавшее (или здесь уместнее слово «угроза»?) столько всего увлекательного, ей, похоже, сулит то же одиночество, что и в Иерусалиме.

На шестой день их пребывания в Туре епископ Оммаций возвратился из Орлеана, и герцог получил приглашение посетить его на следующий день и остаться к ужину. Поскольку до сих пор их визит событиями не блистал, Алисе не составило особого труда уговорить отца, и Ансерус позволил дочери провести день по своему вкусу — закупая вожделенные шелка и катаясь верхом по окрестностям, как всегда под надежной охраной. В преддверии грядущих торжеств в Орлеане лавки торговцев тканями ломились от дорогого товара, так что Алиса вскорости отыскала все, что хотела, а потом в сопровождении Мариам и вооруженных воинов выехала за городские ворота и поскакала по дороге к дворцу королевы.

Дворец оказался в точности таким, как ей запомнился, только, пожалуй, поменьше. В хлевах по-прежнему хрюкали свиньи; коровы равнодушно поднимали головы, оторвавшись от травы; овцы и козы запрудили узкую тропку, преграждая путь всадникам; смахивающий на цыганенка мальчишка гнал гусей через внутренний дворик, где некогда пробегали Алиса и Теодовальд, удирая из-под надзора. Но кое-что изменилось. Хотя в хозяйственных пристройках по-прежнему бурлила жизнь, солдат там не было, а в покинутой оружейной запасов оружия не наблюдалось. Равно как и ни следа Джошуа, а его-то гостьи главным образом и высматривали. Удрученное выражение лица Мариам яснее слов говорило, что она уповала по меньшей мере на известия о молодом соотечественнике, но все, что девушки обрели, — так это уверения (из уст одного из оставленных во дворце управляющих) в том, что Джошуа все еще в Париже, при королеве, и, скорее всего, поедет вместе с нею прямо в Орлеан, как только Хродехильда повезет новоиспеченного короля на юг.

Той ночью Алису разбудило легкое прикосновение руки к плечу и торопливый шепот:

— Госпожа. Госпожа! Проснитесь, пожалуйста!

— Мариам? — Сна как не бывало. Алиса резко села в постели. Мысли ее тотчас же обратились к мучительной теме, вот уже несколько дней не дававшей девушке покоя. — Что-то стряслось? Что? Отцу плохо?

— Нет, нет. С ним все в порядке, не тревожьтесь. Но герцог только что возвратился от епископа и послал меня разбудить вас. Он желает поговорить с вами.

— Быстро подай мне сорочку. Да, эта сойдет. И, будь добра, зажги свечи.

Алиса подбежала к двери и распахнула ее настежь. Отец, только что возвратившийся пешком из дома епископа, ждал снаружи — как был, в плаще с капюшоном. Герцог откинул капюшон, и девушка, с тревогой вглядевшись в его лицо, сей же миг поняла: новости, в чем бы уж они ни заключались, и впрямь недобрые.

— Отец? Заходи… Нет, плаща не снимай, здесь зябко. Мариам, будь добра, подай с кровати плед. Присядь, отец, дай я тебя укутаю… Ты совсем замерз. Я прикажу Мариам согреть «посеет»?

— Нет-нет, не нужно. За ужином я выпил более чем достаточно. Прости, моя Алиса, что потревожил твой сон, но дело не терпит отлагательств. Отошли горничную спать. Я должен поговорить с тобою с глазу на глаз. Да не пугайся ты так. — Это уже относилось к Мариам, что застыла у двери с расширенными от ужаса глазами. — Никому из нас опасность не угрожает. А теперь ступай в постель и смотри разбуди завтра госпожу вовремя!

Едва Мариам ушла, герцог привлек дочь к себе. Алиса без сил опустилась на скамеечку для ног подле отцовского кресла. Невзирая на слова ободрения, обращенные к горничной, она предчувствовала беду: об этом говорили и встревоженное лицо отца, и напряженно стиснутые пальцы.

— Что такое, отец? Что стряслось?

— К Оммацию явился посланец, один из его тайных гонцов. Все эти высокопоставленные прелаты и знать пользуются услугами соглядатаев — нетрудно понять, почему. Этот человек привез вести из Парижа, и боюсь, что прескверные. Хуже и быть не может. Мальчики мертвы.

Весть прозвучала ударом — оглушая, лишая способности поверить. Когда Алиса снова нашла в себе силы заговорить, слова ее показались не громче шепота.

— Но, отец… Мальчики? Принцы? Сыновья Хлодомера? И… все трое?

— Все трое убиты, бедные дети. Да, убиты. Памятуя о том, кто они, иного и быть не могло. Мне очень жаль.

Алиса склонила голову на руки. Ей вспомнился солнечный день — как недавно это было! — и двое детей, бегущих вверх через пропыленные виноградники, чтобы поболтать, усевшись верхом на стене, где ящерки резвятся под солнцем, а снизу наблюдают стражники королевы.

— Теодовальд… Ему ведь, наверное, было не больше деся-ти-одиннадцати лет. Совсем еще ребенок… предвкушал поездку в Орлеан и коронацию… — Алиса подняла взгляд. — Отец, он ведь мог стать хорошим королем. Его воспитала королева Хродехильда, а она… Но где была королева? Я думала, она в Париже вместе с мальчиками?

— Там она и была, но похоже на то, что королева оказалась бессильна помочь им. Гонец Оммация не сообщил подробностей, только факты: сбивчивый рассказ, услышанный от перепуганного слуги. Он знает лишь то, что король Хлотарь каким-то образом убедил короля Хильдеберта: дескать, от мальчиков необходимо избавиться; возможно, даже пообещал, что трое оставшихся в живых братьев разделят промеж себя Хлодомерово королевство. Хлотарь взял в жены вдову Хлодомера, королеву Гунтевку — да, мать мальчиков, — так что при любом раскладе принцы представляли для него угрозу. По крайней мере, эта семейка так считала, — Голос герцога звучал устало, слишком устало, в нем уже не слышалось ни горечи, ни осуждения. — Можно было ожидать чего-то в этом роде, но поверить в такое непросто, даже здесь.

— Но королева Хродехильда? — настаивала Алиса. История, поведанная таким образом, в безмолвной темноте, озаренной лишь пламенем двух оплывающих свечей, и впрямь казалась неправдоподобной. — Ведь в семье заправляла она; по крайней мере, так выглядело со стороны. Хлотарь и Хильдеберт — прежде они ведь ей повиновались. Так почему же сейчас — так?

— Когда Хродехильда призывала их к войне, они ей повиновались, да. Но это… Мы вряд ли узнаем, как все было, но похоже на то, что Хлотарь хитростью выманил мальчиков у Хродехильды. Слуга — ну, осведомитель — знал немногое: лишь то, что принцев доставили в королевский дворец под предлогом подготовки к коронации, а там закололи кинжалами. Посланец Оммация тотчас же и уехал, пока новости не вышли за пределы дворца и ворота не заперли. Это все, что мы знаем; об остальном можно только догадываться. Однако то, что мальчики мертвы, — чистая правда. Слуга своими глазами видел.

Герцог умолк, молчала и Алиса. Что тут было говорить? Девушка не столько оплакивала Теодовальда, которого знала так недолго, сколько горевала из-за того, что зло царит в мире и подступает совсем близко даже к добродетельным и невинным. Кто в возрасте десяти лет заслуживает смерти? Да еще от руки тех, кому доверял? А ведь остальные двое были еще младше…

Девушка поежилась и снова нащупала отцовскую руку.

— Тебе нужно лечь, отец. Я разбужу Берина, он согреет камень тебе в ноги. А поутру…

— Поутру мы едем, — отозвался герцог. — Медлить и дальше было бы неразумно. Должно отправиться в путь, пока «Меровинг» все еще в нашем распоряжении. Пошлю сказать капитану, чтобы готовился отплывать завтра. Теперь, родная, попытайся уснуть, а поутру вели своим прислужницам собрать веши, так чтобы взойти на корабль еще до полудня. Надо ехать, пока это возможно.

Назавтра незадолго до полудня они поднялись на борт и с палубы маленького суденышка без всякого сожаления наблюдали за тем, как крыши, деревья в цвету и башни Тура тают вдали и теряются за горизонтом.

Глава 21

Всю вторую половину дня дул ветерок, несильный, но ровный, и «Меровинг» птицей летел вперед. Алиса оставалась на палубе с отцом, наблюдая за тем, как мимо проносятся поля и холмы, и высматривая в крохотных встречных поселениях хоть какие-нибудь признаки смуты. Но везде, похоже, царил мир. Дважды их окликали с небольших пристаней, но, кажется, лишь в знак приветствия; возможно, люди эти знали капитана корабля; тот, в свою очередь, помахал в ответ.

Ближе к вечеру ветер стих и ход корабля замедлился. Река разлилась шире, тут и там маячили острова; «Меровингу» приходилось осторожно лавировать в проливах между ними. Подошедший слуга осведомился, подавать ли ужин, и отец с дочерью спустились вниз.

Королевская каюта была небольшой, но удобной, едва ли не роскошной. Новоявленный аскетизм королевы Хродехильды здесь еще не утвердился. Ближе к носу располагались две каюты поменьше: в одной постлали постель для Алисы, и тут же — соломенный тюфяк для Мариам; во второй спал герцог. Как и на пути туда, на палубе у сходного люка выставлялась стража.

Настал вечер, на западе собирались тучи, так что стемнело рано. «Меровинг» по-прежнему неспешно прокладывал путь между островами; острова, с их ивами и зарослями ольховника, темными облаками вырисовывались на поверхности воды.

Вскоре после ужина Алиса ушла к себе. Мариам, которая, как и следовало ожидать, пришла в ужас и изрядно перетрусила, выслушав рассказ Алисы о гибели мальчиков, теперь словно позабыла страхи, облегченно предвкушая возвращение домой. Горничная даже принялась подшучивать по поводу того, как трудно прислуживать госпоже в этакой тесноте. Она помогла Алисе раздеться и облачиться в ночную сорочку, расчесала ее длинные, блестящие волосы, а затем, прибравшись в каюте по возможности, улеглась на тюфяк на расстоянии вытянутой руки от кровати госпожи. И очень скоро уснула.

А вот к Алисе сон упорно не приходил. Девушка лежала на спине, прислушиваясь к поскрипыванию шпангоутов и плеску волн о борт корабля, не сводя глаз с крохотной светящейся точки якорного огня снаружи, за квадратным бортовым портом; закопченная желтая лампа, испещренная черными тенями, раскачиваясь, свисала с потолка. Алиса беспокойно металась на постели, пытаясь удержать воображение от возврата к картинам, что словно отпечатались в сознании. Трое юных принцев, совсем еще дети и, конечно же, ни в чем не повинные, почитая себя в безопасности, окруженные почетом, покинули покровительницу-бабушку и доверчиво отправились в дом своего дяди, навстречу гнуснейшему из убийств…

Тут пришла на помощь молитва и мысль о доме, и со временем Алиса, должно быть, задремала, потому что, когда она открыла глаза в следующий раз, световой рисунок на потолке изменился. Он стал ярче и отчетливее. С палубы теперь не доносилось ни звука, зато совсем близко, подле ее постели, послышался новый шум: что-то глухо билось о борт корабля.

А затем — приглушенные голоса: мужские, низведенные до шепота, они эхом отражались от воды и долетали сквозь открытый порт. Затем о борт тихо хлестнула веревка и тяжко заскрипела лестница: кто-то поднимался.

Алиса села, отбросила покрывала. Мариам безмятежно спала. Алиса сделала три шага, отделяющие ее от порта, приподнялась на цыпочки и выглянула наружу.

Ее каюта размещалась по правому борту, так что порт выходил точнехонько на узкую полоску воды, отделяющую корабль от изрядных размеров острова, густо поросшего деревьями. Казалось, что «Меровинг» почти не двигается; остров словно застыл черным пятном на зеркальной глади воды.

Но сразу под портом разгулялась рябь: расходящиеся круги, по краям одетые слабым мерцанием — отблеском якорного огня. У самого корабельного борта притулилась лодка, и, чуть правее порта, свисала веревочная лестница. В лодке стоял человек, придерживая лестницу для того, кто карабкался вверх. Алиса высунулась еще дальше, пытаясь разглядеть, что происходит наверху, но незнакомец, похоже, уже поднялся на палубу. Отпущенная лестница змеей соскользнула вниз и почти без всплеска упала в воду. Лодочник втянул ее внутрь, каким-то образом уложил в кучу, а затем, лишь махнув на прощание, оттолкнулся от борта и, беззвучно работая веслами, привел лодку в движение и затерялся в густой тени островных деревьев.

Алиса схватила халат, проворно завязала пояс, тапочек не нашла и босиком выбежала из каюты искать отца.

Дверь каюты стояла открытой. Горела корабельная лампа, высвечивая пустую постель. Алиса поспешила к сходному люку: стража наверняка на местах и бодрствует.

Кто-то спускался вниз по лестнице. Не герцог, нет; слишком высок, и двигается осторожно, а в руках тащит громоздкий узел, обернутый плащом.

Он загородил собою лестницу. Алиса отпрянула назад, набрала в грудь побольше воздуху, собираясь закричать, но тут незнакомец проговорил — шепотом, совсем тихо:

— Леди Алиса? Маленькая дева?

И едва он вступил в круг света от слабо мерцающего фонаря, девушка тут же его узнала.

— Джошуа!

Юноша выглядел усталым, лицо — в грязи. Пахло от него потом, и лошадьми, и стылой водой. Но он улыбался.

— Он самый. С вашего позволения, леди. Это спальня вашего отца?

Он обошел девушку и, склонившись, уложил свою плотно закутанную ношу на герцогскую кровать.

— Что ты здесь делаешь? Что происходит? Где мой отец? И что это?

Вопросы хлынули потоком, словно прорвало плотину, сдерживавшую напряжение последних суток.

Ответил Джошуа только на два, но этого оказалось достаточно.

— Ваш отец на палубе, разговаривает с капитаном. А это, — Джошуа указал на недвижный сверток, лежащий на кровати, — это Хлодовальд, король Орлеана, чьи братья, как вам известно, были убиты. С вашего дозволения, он отправится домой вместе с вами.

Глава 22

Затаив дыхание, девушка мгновение глядела на Джошуа во все глаза, чувствуя, как к щекам приливает кровь.

— Хлодовальд? Принц Хлодовальд? Но нам сказали, что все они мертвы!

— Двое старших — да. Третьего мальчика нам удалось тайно увезти. А теперь, если вы…

Алиса порывисто обхватила лицо ладонями. Развернулась, оглядела недвижный куль на постели.

— С ним все в порядке? Он не ранен?

— Нет-нет, он просто спит. Путь был долог и труден, а принц совсем мал. Последний час или около того он ничего уже не воспринимает. А теперь, леди Алиса, я должен пойти переговорить с вашим отцом. Он наверху, вместе с капитаном. Я рад, что вы проснулись. Не побудете ли вы, по доброте своей, здесь, с мальчиком, на случай если Хлодовальд проснется и станет гадать, где он? Он храбрый малыш, но, надо думать, очень уж перепугался.

— Конечно, я с ним побуду. А, вот мы снова поплыли. Что, капитан ожидал этого?

— Он надеялся. Нам удалось сообщить ему загодя, так что он нас высматривал. А теперь, с вашего дозволения?..

— Разумеется.

Алиса проводила его взглядом. А Джошуа поднялся по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, тихо произнес что-то — надо думать, обращаясь к одному из стражников, — и исчез. Девушка на цыпочках подошла к постели и склонилась над мальчиком.

В смутном мерцании крохотного бутона света от фонаря разглядеть спящего толком не удавалось. Мальчик лежал, свернувшись калачиком — так, как уложил его Джошуа, — плотные складки плаща закрывали его до самого подбородка. От света он отвернулся, так что Алиса наклонилась еще ниже, приглядываясь внимательнее. Бледный лоб, светлые брови, закрытые глаза, осененные светлыми ресницами. Детские губы, решительный подбородок. Золотом поблескивает длинная прядь волос, что выбилась из-под плаща… Алиса снова видела перед собою Теодовальда, шести лет от роду; надменность и напористая решимость Меровингов скрадывались в глубоком детском сне. Хлодовальд, который во времена ее последнего визита в Тур только что появился на свет… Чьи братья были жестоко убиты, чья мать вышла замуж за убийцу. Надо думать, мальчик вполне постиг урок, преподанный жестко и беспощадно: никому нельзя доверять, всех нужно опасаться. Но милостью Господа и благодаря преданности одного-двух слуг он здесь, в безопасности.

Алиса преклонила колена у постели и, повинуясь первому побуждению в этот чудесный миг, вознесла благодарственную молитву вослед недавним, исполненным тревоги молениям. А затем, видя, что мальчик просыпаться и не думает, приготовилась бодрствовать и ждать, пока не придут ее отец или Джошуа.

Время текло медленно. Ожидание казалось невыносимым: ведь Алисе не терпелось узнать, что уже произошло и что еще предстоит. Один раз мальчик заворочался и что-то пробормотал, но туг же снова погрузился в сон. Сверху то и дело доносились слабые звуки, привычные для корабля в ночи, — поскрипывание шпангоутов, хлопанье парусов, тихий плеск воды о борт. Должно быть, судно набирало ход. Воздух, просачивающийся сквозь сходный люк, явно посвежел. Алиса решила про себя, что «Меровинг», надо думать, миновал острова и вошел в открытые воды эстуария. Капитан, помнится, говорил, что к утру они прибудут в Нант, а там наверняка найдется британское судно, которое и доставит их домой в целости и сохранности.

Единственное кресло в каюте стояло как раз под портом. Подобрав полы халата, Алиса встала на колени на мягкое сиденье и, опершись о комингс, подтянулась, напряженно вглядываясь во мрак.

Каюта освещалась совсем слабо, и глаза девушки почти тотчас же привыкли к мгле снаружи, так что видела она неплохо. В открытые воды корабль еще не вышел; мимо скользила земля — будь то берег или очередной остров, — темное пятно на фоне тьмы. Нигде никаких огней, даже последние несколько звезд погасли. Ветер крепчал, волны с бульканьем и плеском бились о борт корабля.

И шум этот заглушил звуки, что непременно насторожили бы девушку. Алиса не услышала тихих слов, обращенных к стражнику на палубе, и стремительной поступи вниз по лестнице. За ее спиной раздались быстрые шаги. Но не успела девушка и головы повернуть, как сильные руки схватили ее сзади. Чья-то ладонь зажала ей рот, не давая издать ни звука; нападавший грубо стащил Алису с кресла и крепко притиснул к себе. Даже в слабом свете было видно, как тускло блеснул клинок, занесенный для удара.

Противник был силен, просторный халат стеснял движения, но Алиса брыкалась и сопротивлялась изо всех сил. Нападающий хрюкнул от изумления, и хватка его на мгновение ослабла, так что девушка принялась вырываться, свободной рукой норовя расцарапать недругу лицо и по возможности лягаясь ногами. Будучи босиком, она и не надеялась нанести противнику серьезный урон, однако равновесие тот потерял, и оба они перелетели через всю каюту к кровати. И отчаянный, направленный наудачу пинок пришелся по спящему ребенку.

Отрывистый вздох, резкое движение на кровати — и в следующее мгновение на весь корабль зазвенел пронзительный детский голос: «Стража! Стража! Ко мне!» — и сей же миг сверкнул второй кинжал. Мальчик бросился к дерущимся и со всей силы нанес удар.

Алиса распростерлась на полу — тяжело дыша, растрепанная, в синяках, но живая и невредимая. Где-то над нею послышалось ругательство и снова крик. Скорее всего, ребенку пришлось бы скверно, но услышала стража. Раздался ответный оклик, затем грохот закованных в броню ног — двое воинов опрометью ринулись вниз по лестнице и ворвались в каюту. Один из них, кинувшись к нападавшему, наступил девушке на руку. А тот и сопротивляться не стал. Он выронил нож и теперь баюкал на весу правую руку; сквозь пальцы сочилась кровь. Вбежал еще кто-то, размахивая фонарем, и в каюте внезапно стало светло и шумно. Маленький Хлодовальд стоял на кровати, сжимая в руке кинжал и готовый ударить снова, если нужно, — плащ сброшен, светлые волосы развеваются по ветру, синие глаза сверкают.

Тут подоспел герцог и опустился на колени подле дочери.

— Алиса! Дитя мое! Ты ранена?

— Нет. Нет, со мной все в порядке, отец. Что случилось? Кто этот человек?

— Думается, кто-то из судовой команды. Слуга. — Герцог Ансерус помог ей подняться и снова усадил в кресло, — Вот поэтому стража его и пропустила. Ведь его знали. Он сказал, будто это я его послал.

Девушка подняла взгляд. Голова у нее еще кружилась после драки, от круговерти света и теней и шума в переполненной каюте. Мальчик встревоженно и гневно кричал что-то на языке франков, а двое мужчин — Джошуа и капитан корабля — пытались его успокоить и объяснить, где он находится и что опасность миновала. Убийцу, коренастого парня, которого Алиса вроде бы видела прежде среди команды, крепко держали двое стражников.

— Он хотел убить принца?

— На то похоже. Вот допросят его — и все выяснится. Нет, не вставай, родная.

Герцог мягко усадил ее обратно, на подушки кресла, а затем, выпрямившись, возвысил голос над хаосом, царящим в каюте.

— Вы, там. Уведите его наверх.

Это относилось к стражникам, удерживавшим пленника.

— Подождите!

Это вмешался Хлодовальд. Он по-прежнему стоял на кровати, благодаря чему озирал происходящее с внушительной высоты. Наверняка он был и потрясен, и сбит с толку, проснувшись среди чужих в незнакомом месте и обнаружив, что убийство по-прежнему крадется за ним по пятам, но это все уже осталось в прошлом. Он снова стал самим собою: принцем из рода Меровингов, чьим первым побуждением является месть. Сейчас он не замечал никого, кроме пленника.

— Тебе за это заплатили? Кто?

Незнакомец, напуганный и угрюмый, покачал головой и пробормотал себе под нос нечто неразборчивое. Один из стражников занес было руку, но тут резко вмешался герцог:

— Не здесь! С вашего дозволения, принц Хлодовальд. Позвольте мне представиться. Я герцог Ансерус Регедский из Британии. Я и моя дочь — в гостях у вашей бабушки королевы Хродехильды; мы здесь, чтобы сопроводить вас в безопасное место. Засим, прошу вас, уберите кинжал, и мы уведем отсюда этого человека. Кажется, он из судовой команды, так что допрашивать его должно капитану.

Даже стоя на кровати, мальчик вынужден был глядеть на герцога снизу вверх. Он заколебался, затем коротко церемонно поклонился, едва не потеряв равновесие на мягком матрасе, вложил длинный кинжал в ножны и спрыгнул на пол.

— Сир, — проговорил он и обернулся к Алисе: — Вы пострадали, леди? Прошу меня простить. Я не разглядел. Я вообще не видел, что здесь дама. Все произошло так быстро, а я спал.

— Знаю. Ничего страшного. Сущие пустяки.

В каюте едва доставало места для реверанса, но не успела девушка хотя бы попытаться, как отцовская рука мягко удержала ее в кресле.

— Нет, родная. Тихо, не вставай. Да ты вся дрожишь. Уже все в порядке, все хорошо, — Отец потрепал ее по плечу, сказал что-то капитану и вновь обратился к страже: — Вы там, уведите-ка этого парня на палубу. А вы, принц Хлодовальд, не согласитесь ли пойти с капитаном, пока я займусь леди Алисой? А, Мариам, вот и ты. Входи, милая, и нечего тут пялиться, опасности уже нет. Уложи госпожу в постель. И позаботься о ее руке, надо бы ушиб умастить мазью. Доброй ночи, родная.

— Опасность? — Герцог, выходящий за двери последним, не успел еще подняться на первую ступеньку лестницы, как Мариам с расширенными глазами, изумленно открыв рот, метнулась через всю каюту к хозяйке. — Что за опасность? Что милорд имел в вицу? Госпожа, госпожа, леди Алиса, это же был Джошуа! Правда ведь, он? Свет больно слабый, и он ни словечка не сказал, и лицо все в грязи, но я готова была поклясться…

— Да, это Джошуа, — рассмеялась Алиса, однако голос ее все еще чуть дрожал. — И опасность была, но теперь все позади. И думается мне, выяснится, что Джошуа совершил кое-что замечательное и отважное. А еще думается мне, что он вернется домой вместе с нами.

Уже в каюте, пока горничная перевязывала ей ушибленную руку, Алиса рассказала Мариам о том, что произошло. Ужас потрясенной девушки, узнавшей о том, что госпожа ее еле избежала ранения или даже худшего, очень скоро сменился радостью при известии о спасении младшего принца. Однако нетрудно было заметить, что все прочее теряется перед новостью о том, что Джошуа — на борту «Меровинга» и со всей очевидностью намерен сопровождать своего господина в Британию вместе с герцогами, его спутниками.

Но вот госпожа отпустила горничную, и Мариам прилегла на тюфяк и вскорости заснула. А к самой Алисе, невзирая на ее усталость, сон упорно не приходил. Рука слегка побаливала, но не спалось девушке совсем по другой причине: она гадала, что происходит на палубе. Тишину нарушал только плеск и всхлип воды за бортом. Алиса беспокойно ворочалась, сперва пытаясь прислушаться, затем пытаясь не прислушиваться, надеясь ничего не услышать… Она попыталась успокоиться, заставила себя рассуждать разумно. Если этот человек — и впрямь из судовой команды, и кровожадные дядья Хлодовальда заплатили ему за то, чтобы он довершил начатое ими и убил ребенка, который ныне является законным королем, тогда, вне всякого сомнения, его самого казнят как предателя и убийцу. В глазах закона это только справедливо. А как только выяснятся все подробности, герцог позаботится о том, чтобы обошлось без жестокости и грязи. Так что утешься; черпай утешение, насколько возможно, благодарение Господу, из недавней трагедии и ужаса; ведь это последнее убийство дважды удалось предотвратить, и мальчик спасен. Все они спасены и очень скоро окажутся на родине. Подумай об этом. Подумай о доме, о летних полях и лесах и мирной тишине регедских холмов и озер. Но сперва…

Сперва надо бы добавить последнюю молитву к череде сбивчивых посланий, что нынче ночью ушли от Алисы к ее Богу. Совсем простенькую молитву — за душу того несчастного, который едва не убил ее и собирался, в силу какой бы то ни было причины, убить Хлодовальда.

И Господь Алисы ответил ей — так, как Он счел нужным. Девушка крепко уснула и не услышала громкого плеска, когда спустя какое-то время тело швырнули за борт.

Глава 23

Дело близилось к полудню. Алиса с отцом стояли на палубе, наблюдая, как берега реки отступают все дальше, а эстуарий расширяется навстречу открытому морю. Хлодовальд пока не показывался. Герцог предположил, что мальчик все еще спит.

Сам Ансерус переночевал на палубе, уступив собственную каюту принцу. Отец Ансельм не смыкал глаз, дожидаясь его пробуждения, а стража, удвоив бдительность, дежурила у сходного люка.

— Да только теперь принцу ничего уже не угрожает, — проговорил Ансерус. — Нет никаких сомнений в том, что парень выложил все как есть. Он и впрямь из судовой команды; до него дошли слухи об убийствах и о том, что королева Хродехильда якобы утратила влияние на сыновей. Он и возомнил, что Хлотаря вскорости провозгласят королем Орлеана, а достояние королевы, включая «Меровинга», отберут заодно с королевством. По недоброй случайности он нес вахту, когда на корабле появился Джошуа. Видя, что Джошуа отнес ребенка вниз, а сам вернулся на палубу переговорить со мной и с капитаном, видимо оставив Хлодовальда одного в моей каюте, негодяй решил не упускать шанса. Он задумал убить ребенка, а потом потребовать награду у короля Хлотаря. Он предполагал прихватить с собою какую-нибудь вещицу в подтверждение того, что принц мертв, а потом спрыгнуть за борт и вплавь добраться до берега — если помнишь, в том месте река неширокая. Так вот, сменившись с вахты, он спустился вниз с кувшином подогретого вина — якобы это я распорядился отнести его мальчику, — а стража его пропустила, зная, что свой.

— И он напал на меня, перепутав с Хлодовальдом?

— Так он утверждает. Ты стояла на коленях на кресле под портом, запахнувшись в халат, с распущенными по плечам волосами, так что он принял тебя за ребенка, который взобрался туда, дабы выглянуть наружу. Он зажал тебе рот, не давая позвать на помощь, и стащил с кресла, чтобы заколоть. И обнаружил, что схватил не ребенка, а юную деву. Тут мальчик проснулся и закричал. А остальное ты знаешь.

— Не все. Этот человек, надо полагать, мертв?

— Да.

Алиса помолчала мгновение, потупив голову и поглаживая рукою отполированный корабельный поручень.

— Это Хлодовальд его убил?

— Нет, что ты. Тот удар наобум пришелся как нельзя удачнее: рассек сухожилия на запястье нападающего, так что он выронил кинжал. А как только первый испуг прошел и мальчик понял, что произошло и где он находится, что он в безопасности на корабле королевы, он охотно согласился оставить все на нас с капитаном. Разве что…

— Да, отец?

— Разве что настоял, чтобы перед смертью этого человека исповедали и отпустили ему грехи.

— Этого Хлодовальд потребовал?

— Да.

— Ох, — еле слышно вздохнула девушка. И тут же подняла взгляд. — Ну что ж, будем надеяться, что все позади и этот человек не солгал. Если, конечно, он и впрямь действовал по своему произволу, а не подослан Хлотарем и прочими дядьями.

— Думаю, здесь мы можем не сомневаться. В этом он сознался сам, без принуждения.

Алиса вздохнула снова, на сей раз облегченно.

— Выходит, где Хлодовальд, они не знают. Благодарение Господу! Все и впрямь обошлось, мальчик в безопасности, и совсем скоро мы будем дома… Уж и не знаю, как он там устроится, бедняжка, после всего, что случилось! А Джошуа что-нибудь рассказывал?

— Только то, что сам знает. Он был при королеве в числе прочих челядинцев, когда Хильдеберт и Хлотарь прислали за мальчиками, якобы для того, чтобы подготовить их к коронации. А потом вдруг является один из Хлотаревых прихлебателей, по имени Аркадий, и объявляет королеве, что мальчиков схватили, отделили от воспитателей и от слуг и заключили под стражу — до тех пор, пока не отрекутся от притязаний на отцовские земли.

— А как же спасся Хлодовальд?

— К тому времени его уже переправили в тайное убежище. Его воспитатель заподозрил неладное и вместе с еще одним слугою поторопился увезти мальчика. Они побоялись вернуть принца обратно к королеве Хродехильде, но слуга отправился известить королеву, а она послала Джошуа доставить принца на юг, к «Меровингу», и поручить моим заботам. Они поехали окольным путем и добрались без помех, а воспитатель поскакал назад, к королеве, сообщить ей, что ребенок в безопасности.

— Так что королева вскорости узнает, что мальчик с тобой и уже на пути в Британию?

— Да. Королева заклинала меня поместить ребенка в какую-нибудь святую обитель. Кажется — это уже со слов Джошуа, — Хродехильда всегда надеялась, что младший из принцев обратится к монашеской жизни, а теперь, видимо, иного выхода у него и нет.

— Если он сам того захочет.

— Воистину так. Очень может быть, что мальчик обуреваем жаждой кровавой мести. Для Меровинга это в порядке вещей. Пока мы не переговорим с ним, ничего утверждать нельзя. Однако похоже на то, что до поры до времени монастырь для него — лучшее убежище.

— Монастырь Святого Мартина?

— Почему нет? От Розового замка до него рукой подать, и я сам скоро в нем затворюсь. Мы можем заночевать там по пути домой, и я переговорю с аббатом Теодором. Ох, глянь-ка, вон там, вдали, у горизонта — это, верно, уже Нант. А вот и Джошуа: он спустится вниз, разбудит принца и пригласит его разделить с нами трапезу. Надо бы с ним поделикатнее, Алиса. Одному Господу ведомо, что за горе и страх довелось пережить этому ребенку.

— Он совсем еще дитя, — практично отозвалась Алиса, — и, надо полагать, изрядно проголодался. Так что, думаю, Господь нас не оставит.

В большой каюте не было никого, кроме слуг. Они накрыли стол, а затем, по слову герцога, исчезли. Едва за ними закрылась дверь, как отворилась дверь внутренняя и вошел Хлодовальд в сопровождении отца Ансельма.

На мгновение всем показалось, что перед ними — Теодовальд: светловолосый мальчуган, хрупкий, но гибкий, как ивовый прутик. Те же стремительные движения, та же гордая манера держаться. Те же широко посаженные синие глаза, тот же выдающийся вперед нос, что у взрослого оформится в орлиный, вот только линия губ мягче, чем у старшего принца, и, по вполне понятной причине, этот ребенок не унаследовал братской озорной самоуверенности.

Он умылся и, как смог, привел себя в приличный вид, однако одет был по-прежнему в рубашку и тунику, изрядно перепачкавшиеся в пути: видимо, никакой другой одежды для беглеца в спешке прихватить не удалось. Хотя день выдался теплый, принц по-прежнему кутался в темный плащ, надвинув капюшон на самый нос.

Священник склонился к ребенку, прошептал ему что-то на ухо и, поклонившись герцогу, удалился. Мальчик нерешительно остановился в дверях.

Улыбнувшись, Алиса приподняла крышку над блюдом.

— Добро пожаловать, принц, к вашему собственному столу. Долго же вы спали! Да оно и к лучшему. Надеюсь, вы пришли в себя и проголодались? Не разделите ли с нами трапезу?

Герцог, сдвинувшись в сторону, указал на кресло с высокой спинкой в конце стола, но мальчик покачал головой. Он стремительно шагнул вперед и резким движением откинул капюшон.

Этот нежданный, исполненный драматизма жест потряс всех присутствующих. Оказалось, что волосы принца коротко подстрижены. Длинные локоны, символ королевской власти Меровингов, исчезли; густые пряди, прямые и куцые, неровно обрезанные, едва закрывали уши. Предполагаемый король Орлеана по собственной воле отрекся от престола.

Мальчик не произнес ни слова — застыл, прямой как стрела, высоко вскинув голову, с видом вызывающим и едва ли не враждебным, — должно быть, у принца из рода Меровингов неуверенность если и проявлялась, то только так. А пока Алиса и ее отец подыскивали нужные слова — да что там нужные, хоть какие-нибудь! — мальчик непроизвольно поднял руку, чтобы отбросить назад густую копну волос, и жест этот до боли напомнил Алисе старшего брата. Но ладонь принца встретила лишь жесткую щеточку обкорнанных прядей и скользнула вниз по открытой шее.

— Странно так, — неуверенно пожаловался он. — Холодно.

— Милый мой мальчик, — мягко отозвался герцог, — Думаю, сегодня ты сделал правильный выбор. Позже мы еще поговорим, а пока добро пожаловать, отдыхай и ешь.

Алиса лишь улыбнулась снова и принялась раскладывать снедь по тарелкам. Когда же герцог опять попытался усадить мальчика на почетное место, тот покачал головой и выдвинул для себя табурет.

— Я больше не принц, милорд. Это вам тут сидеть.

Мальчик и впрямь изрядно проголодался, и за превосходной трапезой скованность отчасти развеялась. И герцог, и Алиса избегали заводить разговор о трагических событиях в Париже, но Хлодовальду — возможно, как последствие недавно пережитого страха — не терпелось излить душу.

— Джошуа мне все рассказал. Мои дядья знали, что народ любит бабушку, так что им нужна была ее поддержка — или хотя бы видимость ее, — чтобы захватить наши земли. Конечно, они понимали, что по доброй воле бабушка королевства не уступит, так что подослали эту гадину, этого… эту тварь на службе у дяди… Аркадия из Клермона, чтобы тот обманом или силой добился от нее, чего надо. Но вы, возможно, уже все знаете?

— Не беда. Ты рассказывай дальше.

Мальчик отложил обглоданную ножку каплуна и вытер пальцы.

— Он заявился спозаранку. Накануне бабушка весь день и всю ночь провела в часовне, молясь за душу моего отца, и даже позавтракать еще не успела. Тут-то он и ворвался в ее покои и сообщил, что братья мои ныне пленники и им угрожает смерть, разве что они откажутся от своих притязаний на отцовские земли. Он показал королеве кинжал и ножницы и сказал, что иного выбора нет. Он кричал на нее. На мою бабушку! И никто не посмел поднять на него руку. У ворот толпились его люди, и, кроме того, королева не знала, где держат моих братьев.

Мальчик потянулся к кубку и пригубил вина, затем отодвинул блюдо в сторону. Ни Алиса, ни герцог не проронили ни слова, ожидая, пока принц закончит рассказ.

Хотя Ансерус уже слышал о происшедшем от Джошуа, в пересказе ребенка история звучала куда жалостнее и изобиловала подробностями, возможно услышанными от кого-то из присутствующих там слуг. Теперь герцог с дочерью узнали о том, как старая королева, изнуренная бдением, одержимая страхом за внуков, ослепленная яростью при мысли о предателях-сыновьях, повела себя несдержанно и с врожденным высокомерием. «Да пусть лучше умрут, чем примут постриг! Они — кровь Хлодвига! Они — короли!» — прокричала Хродехильда вне себя и неудержимо разрыдалась, но когда, несколько минут спустя после этой краткой вспышки, она готова была взять назад неосторожные слова, Аркадий уже выехал за ворота и во весь опор скакал ко двору своего повелителя.

Хлодовальд рассказывал почти безучастно, словно пережитое потрясение временно лишило мальчика способности переживать и чувствовать.

— Но мы слышали, заночевав как-то раз в пути, — я забыл, как называлось то место, но монахи отнеслись к нам по-доброму, — что тела моих братьев доставили в парижский собор Святого Петра и бабушка позаботилась о том, чтобы их там похоронили со всеми подобающими почестями, а люди плакали и все улицы убрали в траур.

— Но как такое могло случиться? — нарушила молчание изумленная Алиса. — Наверняка твои дядья…

— После содеянного они попросту сбежали, — равнодушно пояснил Хлодовальд. — Перетрусили, не иначе. Теперь они погрызутся и убьют друг друга. Все в руке Божией.

— Может быть, раз народ любит твою бабушку и оплакивает твоих братьев, люди захотят, чтобы ты вернулся?

— Нет. Теперь бабушка уйдет в монастырь. Она давно уж собиралась. А я… — Мальчик вскинул остриженную голову. — Незачем мне быть королем.

— Незачем? — переспросил герцог.

Хлодовальд встретил его взгляд, и в синих глазах его явственно читался вызов.

— Я сам остриг себе волосы. Хочу, чтобы вы это знали. И сделал я это отнюдь не из страха.

— Нет нужды говорить мне об этом, принц Хлодовальд. Я так понимаю, ты вознамерился посвятить себя служению Господу. Как и я сам. Мы с дочерью как раз об этом только что говорили. До приезда в Британию еще достанет времени подумать о планах на будущее. Мы доставим тебя туда в целости и сохранности, а позже, когда ты возмужаешь, ты сам все поймешь и решишь.

— Я возвращусь домой, — объявил Хлодовальд без всякого выражения, отчего слова его, как ни странно, прозвучали более непререкаемо, чем обет или клятва.

— Домой? Во франкские королевства? — воскликнула Алиса, — В Орлеан?

— В Орлеан — вряд ли. Но в родные земли — да. Пусть не королем, но я непременно вернусь. У меня есть то, что должно возвратить на родину.

— И что же это?

— Вы меня извините?

Мальчик соскользнул с табурета и бегом бросился во внутреннюю каюту. Спустя мгновение он появился снова, с ларцом в руках. И быстро оглянулся на дверь.

— Они не войдут?

— Не войдут, пока я не прикажу, — заверил герцог.

— Тогда я покажу вам. Это мне бабушка доверила и наказала хранить как зеницу ока и в один прекрасный день привезти обратно домой.

Мальчик водрузил ларец на стол, сдвинув к краю грязные тарелки, и откинул крышку. Ларец оказался до краев полон вышивального шелка, светлого и блестящего.

— Твои волосы? — озадаченно воскликнула Алиса.

Неужто длинноволосые короли настолько почитают этот символ? Неужто для них он — драгоценность настолько священная, что настоящей короне впору?

Но Хлодовальд откинул шелковистые пряди в сторону, являя взгляду то, что внутри. Чаша, золотое сияние которой затмевало золото локонов, инкрустированная драгоценными каменьями, что переливались на ручках кармазинно-алыми, и зелеными, и лимонно-желтыми огнями. Изумительная вещь, несомненно, весьма дорогая, но, по всему судя, куда более значимая. Освободив чашу от шелковых покровов, мальчик осенил себя крестом, а затем с сияющими глазами обернулся к Алисе и герцогу.

— Это Грааль! — благоговейно проговорил он. — Истинная Чаша! Да, это сам Грааль!

— По крайней мере, никому больше он про чашу не рассказывал, — сказал Ансерус дочери. Они стояли на палубе, пока «Меровинг», осторожно лавируя, пробирался в битком набитую гавань Нанта. — Даже Джошуа не открылся. Значит, у нас есть некоторый шанс благополучно доставить кубок — и принца — в Гланнавенту, и через Регед — в обитель Святого Мартина.

— Но, отец, неужто это и впрямь Грааль! Да быть такого не может!

— Знаю. Кажется, я на своем веку повидал столько «истинных чаш», что мало не покажется; в Иерусалиме их без счету из рук в руки переходит. И все-таки это — сокровище. И сокровище это сослужит службу самую что ни на есть прагматичную.

— Какую же?

— Мальчику пришлось бежать из своего королевства — отказавшись от него, ничего с собою не захватив, кроме разве той одежды, что на нем. Что ж, даже и без моего поручительства монахи обители Святого Мартина приняли бы его просто из милосердия, но ежели принц принесет с собою такую ценность — ибо вещь эта и редкостная, и древняя, уж будь уверена, — ну так она и послужит достаточной платой.

— Но если он заявит монахам, что это Грааль…

— Послушай меня, Алиса. Если люди верят, если им нужно средоточие поклонения, тогда Грааль там или не Грааль, но эта чаша окажется для них столь же настоящей, как, скажем, крест, что ты или я можем вырезать из дерева наших собственных фруктовых садов в Регеде. Неужто ж ты не понимаешь, дитя?

— Д-да, наверное. Но…

— Так что мы ничего говорить не будем, и пусть аббат Теодор сам для себя решает. А дальнейшее — его забота. Смотри-ка, мы вот-вот причалим. Сейчас пришвартуемся. А где же твоя горничная?

— Полагаю, обхаживает Джошуа, чтобы помог ей с моим багажом. Ты ведь и сам видишь, откуда ветер дует? Как только он благополучно доставит принца в обитель Святого Мартина, нам придется подыскать ему местечко в Розовом замке.

— Если долг не отзовет его назад на службу к королеве, я охотно приму его к себе, — отозвался герцог. — Я уже подумывал о том, чтобы потолковать с ним на этот счет. Бельтран стареет, так же как и я, и думаю, что знающему помощнику только порадуется. Когда мы доберемся до монастыря, я собираюсь задержаться там на несколько дней, поглядеть, как мальчик устроится, и обговорить все с аббатом Теодором. Так что недурно было бы послать Джошуа из Гланнавенты прямиком домой вместе с громоздким багажом. Ты так не думаешь? Он заодно предупредит Бельтрана, что мы возвращаемся раньше, чем ожидалось, и поможет ему при необходимости.

— Право же, отличная мысль! Нас ждут никак не раньше чем через месяц, и во всех комнатах кипит уборка. Можно, я скажу Мариам?

— Конечно, — улыбнулся герцог. — Возможно, она поможет уговорить его остаться, по крайней мере до тех пор, пока ты благополучно не выйдешь замуж. Когда я уеду, отрадно мне будет знать, что рядом с тобою слуга столь храбрый и столь преданный, каким Джошуа себя выказал.

Тут корабль подошел к пристани, и Алиса в суматохе прощаний и высадки сумела-таки, хотя и не без труда, перестать думать о том, что ждет ее дома.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ АЛЕКСАНДР ВЛЮБЛЕН

Глава 24

Было бы неинтересно в деталях описывать ход событий, неизбежным и скорым итогом которых стало то, что Александр сделался любовником королевы Морганы. Она сама ухаживала за ним, и если вялотекущая лихорадка долго не оставляла юношу, что ж, значит, тем больше времени прекрасная королева проводила у ложа недужного и все чаще приготовляла для него свои затейливые травники и взвары с тайными добавками.

Леди Лунед держалась поодаль; молодые люди из свиты Морганы могли сколько угодно усмехаться, дуться и чесать языками; у королевы же, казалось, все мысли — и время — были отданы одному Александру.

Наконец он выздоровел от лихорадки. Кое-кто заметил, что приступы прекратились лишь после того, как Александр надежно увяз в тенетах королевы, а когда молодой человек, как было видно, уже думал только о Моргане, тосковал по ее прикосновениям, ее образу, ее присутствию — что ж, тогда королева перестала появляться в его опочивальне, предоставив ухаживать за ним старухе Бригит. С этого времени молодой принц быстро пошел на поправку, вскоре начал вставать с постели, ходить по спальной, мыться и одеваться без посторонней помощи. Что однажды, в отсутствие Бригит, достав из сундука свою лучшую одежду, постиранную и аккуратно сложенную, юноша и проделал, чтобы отправиться на поиски королевы.

Королевские покои, куда поместили Александра, размещались в центральной части замка; их двери открывались в коридор, уходивший налево и направо, к башням-близнецам. Выйдя за дверь, Александр некоторое время простоял в нерешительности, не зная, где находится главная лестница, по которой можно было бы спуститься в общие залы. Юноша не сомневался, что теперь, пользуясь очевидным благоволением королевы, он будет принят леди Лунед как гость, со всевозможным радушием. Хотя Александр и горел желанием снова увидеть Моргану, он понимал, что вежливость требует первым делом отыскать управительницу замка, чтобы засвидетельствовать ей свое уважение и благодарность, а также получить ее приглашение присоединиться к обществу нынешним вечером.

Тут в коридоре появился мальчик в ливрее Морганы: он бежал с каким-то поручением. Александр поднял руку:

— Минутку, если можно! Как тебя зовут?

— Грегори, сэр.

Мальчишка глазел на Александра с таким любопытством, что тот почувствовал себя польщенным. Несомненно, слуги королевы уже перешептывались о нем, и молодой человек подумал — понадеялся! — что знает, о чем они говорят.

— Не скажешь ли, Грегори, где мне найти леди Лунед? Могу ли я сейчас поговорить с ней?

— Насчет этого не скажу, сэр. Но где ее искать, я знаю. В это время она обычно бывает в комнатах, где сидят дамы. Вон там, — И мальчик указал назад, туда, откуда пришел. — Вон по той лестнице, сэр, а там кто-нибудь из слуг вам покажет.

— Дамы? Королева Моргана тоже там?

— Нет, конечно! — Александр не заметил удивления мальчика, которого подобное предположение весьма позабавило. — Она не бывает с дамами! Я как раз ищу ее. Тут час назад прибыли всадники, и я думаю, они все в восточной башне.

— Они все?

— Ну да, госпожа королева и ее рыцари.

— В самом деле… — проговорил Александр, почувствовав нестерпимое желание вырвать свою прекрасную королеву из подобного общества.

Однако его удержали соображения приличия и еще одна внезапная мысль.

— Подожди еще минутку, пожалуйста. Не скажешь ли, прав ли я — кажется, я слышал чей-то разговор, — ведь среди рыцарей королевы есть люди из Корнуолла?

Александр знал теперь, что королева Моргана вызнала его имя не с помощью каких-либо чар или волшебства; все, что она слышала, — это лишь несколько бессвязных слов, сорвавшихся в горячечном бреду, словно некий инстинкт помог ему удержать язык за зубами.

Для Морганы и для Бригит — и, надо полагать, для всего замка — он был «Александр Сирота», явно из благородных, но, вероятно, незаконнорожденный.

Сначала эта мысль вызывала у молодого человека раздражение, но потом это показалось ему романтичной чертой, достойной приключения, в которое он попал: без сомнения, когда-нибудь потом воспоследует излюбленная поэтами сцена узнавания, когда Александр будет явлен как истинный принц и достойный королевы возлюбленный. Дальше его мечты пока не заходили.

Но Александр знал, что не должен рисковать, сталкиваясь лицом к лицу с придворными Марка (которые могли бы заметить его сходство с покойным отцом), и тем самым подвергать опасности свою собственную семью, не говоря уже о Садуке и Эрбине, которые все эти годы хранили тайну бегства Анны и ее сына. Поэтому Александр с беспокойством ожидал ответа мальчика.

Ответ звучал успокоительно:

— Да, были. Двое людей короля Марка и еще двое из какого-то герцогства в Думнонии, с юга, но я забыл их имена. Их уже здесь нет. Они не из рыцарей королевы, они просто привезли послания и уехали — на прошлой неделе.

— Понятно. Что ж… Так ты говоришь, восточная башня?

— Да, сэр, но…

Мальчик запнулся, закусив губу.

— Что «но»?

— Простите меня, но я служу королеве и знаю, какие отданы приказания. Вам без толку идти в восточную башню. Все мы, слуги королевы, имеем приказ никого туда не пускать, пока госпожа держит совет со своими рыцарями. Попозже, во время обеда, я уверен, вам будут рады.

— Держит совет? Что ты разумеешь под этим выражением?

Голос Александра прозвучал резко, и мальчик в замешательстве пролепетал:

— Я только хотел сказать, они собираются… Я не знаю, о чем идет речь, откуда бы мне? Но она королева, пусть даже королевство у нее маленькое и ее называют пленницей, и у нее есть двор. Простите, господин…

— Я понял. Все в порядке. Как бы то ни было, мне нужна леди Лунед, а не королева. Спасибо, теперь тебе лучше поторопиться. Я сам найду дорогу.

Мальчик убежал.

Александр, посмотрев ему вслед, прикинул, как скоро он тоже сделается членом избранного и блаженного кружка, собирающегося в восточной башне. Недолго этого ждать, подумал он с удовлетворением, недолго. s

Однако необходимо было выполнить свой долг. Александр без затруднений добрался до покоев, где леди Лунед и ее женщины занимались рукоделием. Домоправительница приняла Александра с видимым удовольствием, остальные дамы также радостно приветствовали его счастливое возвращение к здоровью и прежнему виду.

Александр неоднократно извинился за столь продолжительный визит в столь неподходящее время, каковые извинения леди Лунед весьма мило отказалась принять, повторив, что рада видеть юношу своим гостем.

Необходимо заметить, что в ходе обмена извинениями и любезностями ни леди Лунед, ни Александр ни словом не помянули о завершении помянутого визита; Моргана со всей определенностью довела до сведения домоправительницы, которая боялась своей госпожи, что Александр должен остаться в замке.

А сам юноша пылал решимостью со всей юношеской самонадеянностью и всепоглощающей страстью, которую разожгли в нем зелья и завлекательные уловки Морганы, с головой — и прилюдно — уйти в свой первый настоящий роман. И какой роман! Подобно всем своим сверстникам, он заводил иногда интрижки на стороне, но что в сравнении с этим мимолетные увлечения юности! Это совсем другое: женщина, прекраснее которой ему не доводилось видеть, королева, сестра верховного короля! И Александр, ее избранник (как сам он считал), желал теперь только разделить с ней ложе и стать ее признанным любовником в глазах всего света — или, по крайней мере, в глазах других юных рыцарей ее «совета».

В тот же вечер последнее и было проделано со всей недвусмысленностью на глазах у всего замка. Во время обеда в трапезной Александра усадили по правую руку от королевы. С другой стороны от него устроилась одна из придворных дам королевы, пожилая женщина (все приближенные к королеве женщины были либо старухи, либо дурнушки), которая большую часть внимания уделяла содержимому своей тарелки.

Леди Лунед сидела по левую руку от королевы; говорила она мало, и Моргана ее почти не замечала. Сама же королева облачилась словно для триумфального пира: в кремово-белое платье, усыпанное искрящимися алмазами. Ее темные волосы были уложены в высокую прическу, украшенную драгоценностями и ниспадающим прозрачным покрывалом, а лицо, умело подкрашенное, в свете свечей было лицом двадцатилетней девушки.

Более ослепительных посулов Александр не мог бы и желать. Небольшой зал заполняли придворные из свиты королевы и несколько дам леди Лунед и Морганы. Воины верховного короля держались не на виду, и можно было подумать, будто проводишь время в славной компании, пирующей в зале у какого-нибудь лорда. Завязалась беседа, звенел смех, собравшихся обносили вином и угощением, однако нетрудно было заметить, что кое-кто не сводит глаз с Морганы и красивого молодого человека рядом с ней.

Королева вознаградила их ожидания. Она говорила почитай что только с Александром, склоняясь к нему совсем близко, а ее рукав или рука время от времени касались руки или рукава юноши.

Под конец Моргана подняла бокал и выпила за его здоровье на глазах у всех, а затем, поцеловав край кубка, подала его Александру, чтобы юноша отпил из него.

Александр, на которого сильно подействовало и которого даже слегка опьянило изобилие еды и вина после долгого воздержания и болезни, не заметил ни одного-двух угрюмых взглядов, ни многочисленных улыбок, которыми обменивались рыцари из свиты Морганы.

Тому, кто знал королеву, нетрудно было понять их смысл: «Что, теперь на твоей улице праздник? Гуляй, петушок! Кукарекай, пока не зажарили!»

Она не пришла к нему в ту ночь.

Питер, явившись, как обычно, помочь Александру лечь в постель, принес ему и знакомый графин с лекарством, посланный королевой. Будучи слабее, чем сам он считал — перед глазами у него все плыло от вина и возбуждения, — Александр послушно выпил присланное и лег в постель. Питер погасил свечу и ушел.

Александр некоторое время лежал, глядя на дверь и прислушиваясь, хотя королева, оправдывая данное ей прозвище, двигалась бесшумно, как фея, и Александр узнавал о появлении Морганы только по ее прикосновению или по разливающемуся в воздухе благоуханию. Но зелье подействовало, и еще прежде, чем растаял запах потушенной свечи, Александр уже спал.

Моргана, конечно, знала, что делает.

Когда Александр проснулся на следующее утро, ее уже не было в замке: она отправилась на охоту со своими рыцарями, как всегда — в сопровождении приставленной королем стражи. Не увидел ее Александр и вечером. У нее болит голова, передавал Питер слова королевы, но завтра ей будет лучше, и если принц соблаговолит навестить ее утром, где-нибудь в третьем часу после рассвета, они могли бы, вероятно, вместе проехаться верхом?..

Снадобье, которое она послала молодому человеку в тот день, имело иной вкус: его сладость была приправлена чем-то острым и одновременно тягучим, навевающим сон. Но обещанный сон так и не пришел.

После того как паж уложил юношу, потушил свечу и покинул спальню, Александр всю ночь промучился без сна, терзаемый неутоленной страстью, жадно и с беспокойством предвкушая утреннее свидание.

Глава 25

Даже после бессонной ночи Александр на следующее утро чувствовал себя лучше, впервые за много дней. Он встал рано и спустился вниз, как только счел возможным, чтобы встретить Моргану во дворе.

Конечно, она заставила себя ждать, но наконец появилась — одна, если не считать стражи, сопровождавшей ее во время всех выездов за пределы замка. Королева была в зеленом, в головном уборе рыжеватого шелка с ало-бурыми перьями, что, загибаясь вниз, касались ее щек. Плечи ее покрывала травяного цвета мантия, подбитая тем же рыжеватым шелком. Выглядела она ничуть не хуже, чем в пиршественной зале или в тихой опочивальне больного. Александр поцеловал королеве руку, помедлив над ней лишнее мгновение, затем, подсадив Моргану в седло ее прелестной гнедой кобылки, уселся на своего коня и последовал за королевой по деревянному мосту.

Королева хорошо знала окрестности, так что Александр предоставил ей выбирать дорогу. Конь Александра успел застояться, поэтому королева направилась вдоль реки хорошим галопом. Чуть не доезжая до того места, где Александр упал в воду, она повернула вверх по склону на лесную тропу, и им пришлось сбавить ход. Через некоторое время лес поредел, и всадники выбрались в освещенную солнцем и укрытую от ветра горную долину, где их кони могли скакать бок о бок. Моргана пустила свою кобылу шагом, а молодой человек заставил своего гнедого держаться вровень с нею.

Все это время за ними следовали четверо стражей, и порой Моргана оглядывалась через плечо, с самым трогательным видом выказывая опасение. Они все время наблюдают за ней, поведала Александру королева, и сообщают обо всем, что она делает, ее брату Артуру. Она боится их, мило покаялась Моргана, боится, что скоро, утомившись однообразием службы в этой глуши, соскучившись по своим близким, они пошлют облыжное донесение королю, и Артур отдаст приказ препроводить ее обратно на унылый север, в Каэр-Эйдин, или заключит в хорошо охраняемую темницу (как выразилась Моргана) — в Кастель-Аур в валлийских горах. И там, намекнула она, Александр не сможет с нею видеться. Разве что, конечно, Александр поможет ей избежать этой кары, столь жестокой, сколь и неправедной, которой подверг ее верховный король?..

Однако здесь Моргана просчиталась. Как бы ни был Александр одурманен, его невозможно было принудить к открытому неповиновению верховному королю. Всю его недолгую жизнь Артур и Камелот были для юноши олицетворением всего благого и справедливого. Да к тому же зная о великолепии ее обиталища — Темной башни, о роскоши, царящей в покоях королевы, о ее богатых трапезах и о том, как ей услужают, о ее «дворе» и о ее «совете», о том, что ей позволено ездить верхом, пусть и под охраной, — нет, памятуя обо всем этом, Александр никак не мог увидеть в трогательной королеве униженную пленницу. Так что он слушал, выражал сочувствие, клялся в вечной преданности — Александр не осмелился сказать «любви», — однако избегал всяких разговоров не только о «спасении», но даже о попытках избавиться от стражей. Моргана, в свою очередь, уклонялась от прямых ответов на его осторожные расспросы о причинах сурового приговора, вынесенного Артуром. Александр был достаточно юн, чтобы, взирая в устремленные на него прекрасные глаза Морганы, пока их лошади шли рядом, а ее рука покоилась на его колене, одновременно верить, что Артур справедливо покарал свою сестру за вероломство и что она, несправедливо обиженная дама, пострадала всего лишь из-за предательства своего любовника. Который, хвала Господу и Артуру, был теперь мертв.

Моргана, конечно, видела это со всей отчетливостью и понимала также, что, как бы сильно ни был влюблен молодой дурачок, у нее нет надежды ввести его в свой «круг», с которым она держала советы в уединенной комнатке восточной башни. Эти молодые люди, некоторые из которых были (и оставались — когда представлялся случай) ее любовниками, все как один имели какую-нибудь причину для нелюбви к Артуру. По всей стране, особенно среди молодых кельтов с окраин, росло недовольство «королевским миром», который означал сосредоточение власти в одних руках и мирное насаждение закона и порядка. Воспитанные согласно обычаю и традиции воинами, они презирали «стариковскую говорильню» Круглого зала в Камелоте, обуреваемые жаждой действий и воинской славы.

Для этих юных мятежников двор, который держала Моргана и здесь, и в Кастель-Ауре, был уютным и теплым местечком, где можно было втайне строить заговоры, радея о собственной выгоде и о расстройстве Артуровых замыслов. Они понятия не имели, что Артур обо всем знает и до поры до времени смотрит на происходящее сквозь пальцы. Убив любовника Морганы и держа ее в заточении (пусть даже цепи кажутся шелковыми), верховный король знал, что сестрин двор станет средоточием недовольства, а сама Моргана — сердцем мятежа. Но его советчиком, с той самой поры как Мерлин удалился в свою хрустальную обитель, была женщина, чья мудрость во всем, что касалось ее пола, превышала даже мудрость Мерлина. «Оставь Моргане ее положение и ее любовников, — сказала тогда Нимуэ. — Пусть себе плетет интриги в свое удовольствие — там, где ты сможешь легко следить за ее интригами». Артур последовал ее совету, так что Моргана сохранила при себе небольшую клику недовольных и проводила время, деятельно — и пока без особого успеха — строя заговоры против своего брата.

Сейчас, натолкнувшись на неподатливую Александрову верность Артуру, Моргана оставила попытки присоединить молодого человека к своему двору. Королева уже было отказалась от идеи затащить Александра в свою постель, но наготове у нее случилось еще одно предприятие, в котором некто вроде Александра, у которого прямодушие на лбу нарисовано, мог преуспеть там, где другие ее приближенные потерпели поражение. Кроме того, настало время завести нового любовника, а Александр хорош собой, молод и более чем жаждет ее, так что…

Так что Моргана сменила тактику, с показным раскаянием признала, что была не всегда права, заговорила об Артуре с любовью и уважением, прося Александра забыть все сказанное ею в минуту отчаяния, а вместо этого поведать о себе и своих планах на будущее. С каковой целью она попросила юношу помочь ей спешиться, и парочка уселась в залитой солнцем лощинке, защищенной от ветра цветущими кустами утесника, в то время как люди короля, бесстрастно-терпеливые, без лишнего шума бились об заклад относительно результатов прогулки, расположившись в виду парочки, но за пределами слышимости.

Они видели очаровательную картину: королева, сидящая на постеленном Александром плаще, изящно расправив вокруг себя зелено-рыжие шелка и бархат, и лежащий у ее ног молодой человек, не сводящий глаз с ее лица. Молодой человек говорил; надо полагать (поскольку Александр вряд ли мог поведать Моргане правду о себе и своем путешествии в замок Друстана, а потом — в Камелот), что речь юноши касалась по большей части его любовных чаяний. Так что он соловьем разливался, а Моргана, улыбаясь, слушала, изображая самое пристальное внимание, однако стражи заметили: когда Александр смотрел в сторону, королева украдкой зевала. Вскоре руки их, словно невзначай, соприкоснулись, и юноша горячо прижал тонкую кисть к губам. Тогда Моргана наклонилась, все еще улыбаясь, и сказала нечто, отчего Александр поспешно вскочил на ноги и протянул руки, чтобы помочь встать и ей. Королева позволила молодому человеку заключить себя в объятия и прильнуть к ее губам в долгом страстном поцелуе, прежде чем он подсадил ее в седло.

Страже не надо было слышать, о чем они говорили. Они и так все знали. Они видели подобные сцены и слышали все это уже не раз. Дама заманила на свое ложе еще одного юного глупца, и дурачок явится как миленький и будет окончательно одурачен, а со временем, возможно, узнает и цену, которую ему придется заплатить за собственную глупость.

Александр узнал о цене, которую ему придется заплатить, где-то через месяц. Чудесный месяц, самый замечательный месяц в его молодой жизни — так он, во всяком случае, искренне считал. Целые дни рядом с королевой Морганой, проведенные с ней ночи, предпочтение, оказываемое ему перед всеми придворными; дни и ночи походили на чудесный сон, и вторжения в него действительности — головокружения и головные боли, непреодолимая жажда уединения и, хотя он не признавался в этом и самому себе, желание как следует выспаться — забывались почти сразу. Или, скорее, когда любовница заставляла его об этом забыть, поднеся кубок вина с подмешанным зельем, лаская нежными губами и опытными пальцами. И тогда юноша снова тонул в страсти, принимая ее за любовь, и клялся все совершить для той, что опутала его шелковыми сетями, как паук — муху.

Однажды у замковых ворот поднялась суматоха, и во двор влетел всадник на взмыленном коне, взывая к королеве Моргане. Он был в грязи и без сил и выглядел настолько дико, что паж бросился к опочивальне, где завтракали королева с Александром, и громко постучал в двери.

Моргана, все еще лежа в кровати и томно раскинувшись на подушках, всего лишь приподняла брови, однако Александр, который чувствовал себя последнее время раздражительным, зло крикнул:

— Кто там? Вы бы лишний раз подумали, прежде чем тревожить королеву!

— Мой господин, это к королеве. Эго граф Ферлас. Он вернулся, и ему необходимо увидеться с госпожой Морганой. Милорд, она уже проснулась?

— Как она может спать при таком шуме? Ступай и вели ему подождать!

Но Моргана, твердой рукой оттолкнув его в сторону, села в постели и воскликнула:

— Грегори, пусть граф Ферлас идет сюда! Немедленно!

Откинув покрывала, она соскочила с постели:

— Александр, мое платье!

— Моя госпожа, неужели вы примете его здесь?

— Где же еще? Я должна его увидеть! Дай мне одежду, если не хочешь, чтобы я встретила его голой!

Александр начал что-то лепетать: для него королевская опочивальня с ее прекрасными гобеленами и шелковыми завесами, с окнами, в которые лился сейчас утренний свет и которые выходили на реку и лес, была обителью восторга, святилищем любви и воспоминаний, которые — Александр мог поклясться — вечно пребудут с ним.

В коридоре послышались поспешные шаги. Александр схватил свою собственную сорочку и едва успел надеть ее, как снова раздался стук в дверь. Королева Моргана, неторопливо перепоясавшись, велела входить, и в комнату вступил только что прибывший граф Ферлас, за которым следовали служанки королевы и пара пажей.

Граф был дюжий, могучего вида молодой человек, но когда он преклонил перед королевой колена, было видно, что он едва держится на ногах.

Моргана протянула ему руку для поцелуя, взмахом кисти велела женщинам и мальчишкам отойти подальше и резко спросила:

— Что нового?

— Ничего. У меня ничего не вышло, я вернулся с пустыми руками.

— С пустыми руками? Даже следа не нашли?

— Никакого. Мы везде расспрашивали, но, кажется, никто ничего об этом не знает, не считая обычных разговоров о колдовстве и Мерлине…

— Оставим это! Вы видели ее? Говорили?

— Нет. Нам сказали, она уехала на юг. Тогда мы отправились, как вы нам велели…

Поспешным жестом Моргана велел Ферласу умолкнуть:

— Не здесь. Оставим это. Позже поговорим. У вас ничего не вышло, так какая разница, куда вы отправились?

Королева молчала несколько мгновений, уставившись в пространство невидящим взором, терзая премилыми зубками нижнюю губу. Затем, пожав плечами и словно отгоняя мысль о беде, в чем бы она ни заключалась, королева вновь повернулась к коленопреклоненному мужчине.

— Что ж, кажется, мы должны попытаться еще раз. Что насчет второго дела, которое я поручила Мадоку? Ваш брат Юлиан ездил к нему в Банног-Дун?

— Нет, госпожа. Я как раз собирался рассказать вам. В том нет необходимости. Мадок приехал повидаться с нами в Лугуваллиум. Он, кажется, уже вступил во владение и надежно закрепился. Он просил передать вам, что все хорошо и что вскорости дело будет улажено.

— Что ж, я полагаю, это к лучшему. Я побеседую с Юлианом попозже. Полагаю, он вернулся с вами? Где он?

— Госпожа, он мертв.

Бывший неподалеку Александр, про которого Моргана сейчас позабыла, с удивлением взглянул на королеву, которая проронила всего лишь:

— Да? Но как?

— Колдовство. Во всяком случае, я так думаю. Когда мы выехали из Лугуваллиума, он жаловался на тошноту и боль в боку, на следующую ночь началась лихорадка, и в три дня его не стало.

Александр, которого пронзила жалость при виде скорби, проступившей на измученном лице человека, ожидал, что королева прикажет Ферласу подняться с колен или, по крайней мере, велит слугам налить ему вина, но ничего такого не произошло. Моргана присела на краешек постели, подперев подбородок кулаком и нахмурив брови, глубоко задумавшись и ни на кого не глядя.

Принц подошел к стоявшему подле столику и налил в кубок вина, собираясь поднести его коленопреклоненному человеку, но тут королева, встряхнувшись, резко произнесла:

— Нет! Не то! Граф Ферлас, мы должны продолжить наш разговор. В комнате наверху. Вы знаете где, через полчаса. Теперь оставьте меня все, кроме служанок, и дайте мне одеться. Ступайте!

Граф поднялся, поклонился и вышел. За ним последовали пажи. Александр попытался было что-то сказать, но Моргана перебила его тем же жестом и по-прежнему резко произнесла:

— Я сказала «все». Разве ты не слышал? Все, кроме служанок. Оставь меня!

Александр, застыв на месте, вспыхнул от негодования, но тут Моргана, видимо, пришла в себя. Она подошла к молодому человеку и, пригнув его голову, поцеловала:

— Будет! Прости меня, моя любовь. Я должна поговорить с этим человеком. Это мой гонец, и он принес мне вести, нешуточные вести, я боюсь. Я все расскажу тебе позже.

— Если я могу помочь тебе… — хрипло произнес Александр.

— О да, ты можешь мне помочь, — сказала Моргана и улыбнулась.

Глава 26

Больше Александр в тот день ее не видел, а ближе к вечеру один из королевских пажей явился к нему с посланием, полным нежных, но решительных слов: новости графа Ферласа огорчили королеву, а проистекающие из них затруднения занимали ее весь день и до сих пор удерживают ее вдали от любимого. Она просит прощения, но не в силах сказать, когда… и так далее, и тому подобное. Моргана ухитрилась подать это все таким образом, что можно было бы вообразить, будто причиной всему — лишь головная боль, на которую иногда жалуются женщины, но Александр знал — кому было знать лучше? — что это неправда. Вспоминая слова, сказанные ему Морганой утром при расставании, молодой человек не мог поверить, что королева лишает его своего благоволения и изгоняет со своего ложа. Однако ему ничего не оставалось делать, кроме как, скрыв досаду, со всевозможным достоинством возвернуться в собственную комнату в западной башне. Там он провел несколько беспокойных часов: гордость в нем боролась с ревностью, и он ходил по комнате туда-сюда, гадая, позовут ли его сегодня вечером на ужин в зал, или королева поманит Ферласа занять почетное место рядом с ней.

Однако ни королева, ни граф Ферлас на ужине в тот вечер не присутствовали. Это, конечно, не очень-то утешило Александра, который на сей раз ел мало, благодарный судьбе за то, что его соседка, леди Лунед, явно не в духе, кажется бледнее, чем обычно, и к разговорам не склонна. Она рано поднялась из-за стола, и Александр смог снова сбежать в западную башню, к своему одиночеству, чтобы ожидать там желанного призыва от возлюбленной.

Но призыва не воспоследовало. Вместо этого явился, как обычно, Питер — с очередным посланием, полным извинений, и лекарством, которое Моргана заставляла принимать Александра каждый вечер: «Чтобы предотвратить возвращение лихорадки, которая, как мне известно, не отступит еще два или три месяца, если не лечиться».

Александр, которого сотрясала лихорадка иного рода, вызванная как раз зельями королевы — о чем юноша не знал, — указал на стол и произнес, прилагая усилия, чтобы говорить со своей обычной приветливостью и вежливостью:

— Поставь сюда, пожалуйста. Спасибо. Я приму лекарство позже. А скажи мне, паж, королева сама дала тебе эту записку?

— Да, мой господин.

— Она нездорова? Она посылала утром сказать мне, что срочные дела помешают ей поехать со мной, но, конечно, теперь с ними покончено? Я не видел королеву весь день, и, как ты знаешь, она не появилась и на ужине. Как она?

Питер, который все это уже не раз видел и которому нравился Александр, поспешно произнес:

— С ней все хорошо, сэр, и тревожиться вам не о чем! Просто утром возникли разные неотложные дела, и сейчас она заседает со своим советом. Кажется, они засидятся допоздна, так что она просила меня передать вам свои извинения.

— Понятно. Ну конечно. Граф привез такие дурные новости?

Нет, дело не в смерти его брата, подумал Александр; эта весть королеву нисколечко не опечалила; она и слова не проронила.

— Не знаю, сэр. Я хочу сказать — я ведь не знаю, что все это значит для королевы. Только видно, что она сильно расстроена. А вот для моей госпожи, моей собственной, для леди Лунед, новости и в самом деле дурные! Она хорошо знала графа и его брата уже много лет. Одна из ее служанок передала мне, что госпожа плакала.

— Понятно, — повторил Александр, вспомнив молчание леди Лунед и ее покрасневшие глаза.

Он пожалел, что не узнал об этом раньше, чтобы попытаться хоть как-то ее утешить.

— Что ж, спасибо тебе, Питер. Передай своей госпоже мои соболезнования по поводу смерти ее друга. Я сам поговорю с нею завтра утром, если она примет меня. Теперь иди, хорошо? Я сам улягусь. Спокойной ночи.

Впоследствии Александр так и не смог припомнить, что именно — уязвленная гордость, ревность или неудовлетворенное любопытство — подвигло его на то, что он сделал в ту ночь.

После того как Питер его оставил, он подождал, сидя в бойнице окна, глядя, как вспыхивают в ночном небе звезды, и прислушиваясь к шуму в замке, который постепенно смолкал, уступая место мирному спокойствию сна. Тогда, даже не позаботившись вооружиться и не переодевшись после ужина, Александр тихонько выскользнул из спальни.

Факелы в железных скобах на стенах хорошо освещали ему путь. Юноша помедлил у двери, ведущей во двор. За нею еще слышалась какая-то возня. На ночь выставили стражу — и королевскую, и местную, замковую; из конюшен также доносились какие-то звуки: верно, кто-то из конюхов бодрствовал подле больного коня или кобылы, которая вот-вот ожеребится. Но ведь есть еще дверь, ведущая в центральную часть замка в обход двора. Что, если ее не заперли на ночь?..

Она оказалась не заперта, и, бесшумно ступая, Александр проскользнул внутрь. Дальше, мимо открытой двери парадного зала, где спали слуги; оттуда слышался храп, шуршание соломы, однако никто не проснулся. Затем юноша торопливо поднялся вверх по главной лестнице, и вот он стоит перед дверью, которая ведет в личные покои королевы — покои, которые Александр привык считать и своими собственными.

Здесь он помедлил в замешательстве. У двери стояла стража: воины короля с драконом в гербе. Этого, конечно, следовало ожидать, хотя солдаты, должно быть, заступали на дежурство каждую ночь уже после того, как они с королевой удалялись в опочивальню. Александр заколебался, внезапно почувствовав себя по-дурацки, но стражи не выказали удивления и не стали (чего боялся Александр) понимающе усмехаться. Ближайший к нему солдат отвел в сторону копье, словно ожидая, что принц постучит или войдет, но Александр, поколебавшись еще мгновение, покачал головой и, торопливо повернув направо, поспешил — стараясь ступать по-прежнему тихо и чувствуя, как убыстрился пульс, — по коридору к восточной башне.

Молодой человек не видел, как часовые обменялись взглядами, в которых не было ни удивления, ни улыбки, и один из них оставил свой пост, чтобы следовать за Александром.

На верх восточной башни вела витая каменная лестница, скудно освещенная единственным факелом, торчащим из скобы в самом начале подъема. В узкие оконца дул ночной ветер, уже по-летнему теплый. Ухала сова. Откуда-то спереди, из-за двери или из-за стены, до Александра доносились голоса: то слышен был кто-то один, то время от времени вступал хор голосов, как будто люди говорили одновременно или пытались перекричать друг друга. Голоса раздавались откуда-то сверху. Юноша помедлил на небольшой треугольной площадке — здесь лестница поворачивала — и прислушался. Невозможно было разобрать слова, и казалось, будто собеседники стараются изъясняться тихо. Неожиданно все смолкло, и Александр услышал один-единственный голос, которой, несомненно, принадлежал королеве. Вот сердито вмешался мужчина, заговорили другие: хор голосов звучал раздраженно и даже сварливо. Александр быстро преодолел последний изгиб лестницы.

Лестница заканчивалась широкой площадкой, на каменном полу которой лежал коврик. У стены рядом с дверью притулился табурет. Крепкая дверь была обита железом и крепко заперта, а около нее тоже дежурила стража.

На сей раз это не были воины короля: на табурете, прислонясь спиной к стене, сидел мальчик. Он клевал носом, но когда из-за поворота лестницы появился Александр, он, вздрогнув, очнулся и вскочил на ноги. Принц узнал его: это был паж по имени Грегори, тот самый, который первый рассказал ему о «советах» и о том, что слугам королевы никого не велено пускать туда, кроме немногих избранных.

Однако с тех пор прошло немало времени, и теперь все в замке, не говоря уже о собственном паже Морганы, должны понимать, что Александр тоже относится к привилегированным. Он с улыбкой кивнул мальчику и заговорил, понижая голос:

— Твоя госпожа держит здесь сегодня совет, я прав, Грегори? Открой мне или, если хочешь, ступай и объяви о моем приходе.

Мальчик не двигался, прижавшись спиной к двери:

— Простите, сэр, я не могу.

— Как это — не можешь? — В голосе Александра послышалось раздражение. — Даже не можешь войти внутрь и спросить? Конечно, после столького времени…

— Простите меня, сэр, но мы выполняем полученные распоряжения. Никого не пускать, никого, за исключением членов совета. Я же говорил вам, сэр. Я не осмелюсь…

— Но то было давно! Ты ведь уже, конечно, знаешь, что я пользуюсь доверием королевы!

— Но не в совете, сэр. Вы же не из ее собственных людей.

— Ее собственных людей? Каких людей?

— Ну, я не могу сказать, сэр, но тех, которые всегда были рядом. Которые приехали с нею из Каэр-Эйдина и которые поедут с нею в Кастель-Аур, когда придет час.

— Я тоже поеду с ней в Кастель-Аур! — воскликнул Александр раздраженно.

До сих пор это не приходило ему в голову. По правде говоря, он вообще не думал о будущем: ни о чем, за исключением восторгов настоящего. Если бы ему задали вопрос, он бы, без сомнения, понимая, что роман с прекрасной королевой не может длиться вечно, признал бы, что однажды ему придется сесть на коня и ускакать — и, конечно, не к предполагаемому заточению в Кастель-Ауре, а чтобы выполнить поручение королевы, на которое она намекала. А потом он вернется к обычной жизни и продолжит прерванное путешествие в Камелот…

— Сегодня утром королева сказала, что я могу быть ей полезен, — резко произнес Александр, — Если это не означает, что я могу участвовать в совете…

— Простите…

Вид у мальчика был испуганный. Он уперся лопатками в дверь, в то время как принц нависал над ним во весь свой высокий рост, но продолжал говорить полушепотом, и это заставило Александра осознать, что слуг Морганы нелегко заставить ослушаться ее приказов.

— Простите, — повторил паж одними губами, — я не могу, господин, я правда не могу! Она ничего мне про вас не говорила, и всем остальным тоже, а она… Мой господин, я не осмелюсь пойти против ее воли! Возможно… возможно, когда вы увидите ее завтра утром, вы спросите ее об этом сами?

Александр отступился.

— Ладно. Успокойся, я не сержусь. Ведь ты всего лишь выполняешь свои обязанности. Верно, королева позабыла отдать тебе соответствующие распоряжения. Я поговорю с нею завтра. Доброй ночи.

И, призвав на помощь все свое достоинство, Александр улыбнулся мальчику и направился обратно в свою пустую спальню, так ничего толком не разузнав, однако успокоенный в одном отношении: рассказ о срочно собранном совете был правдой, а не предлогом, чтобы изгнать его с королевского ложа. И конечно, королева не оставалась наедине с Ферласом.

Несомненно, он увидит Моргану утром и узнает, что значили ее намеки на службу, которую он может ей сослужить, и попросит — со всей настоятельностью, — чтобы она допустила его в свой круг и в свой совет — которые очевидным образом значили для нее больше, чем любовник.

Александр скинул одежду, выпил лекарство, оставленное Питером, а затем с ним произошло то, что, по мнению Морганы, должно было случиться с ним уже несколько часов назад: он провалился в сон без сновидений.

Солдат короля, вернувшись к двери королевской опочивальни, прошептал своему сотоварищу:

— Нет, он не из них. Малыш Грегори не пустил его внутрь. Я предположил бы, что он ничего не знает.

— Мы так и думали. Вот беда какая!

— Как-нибудь переживет и заодно ума-разума наберется. — Лукавая ухмылка стража позабавила бы Моргану и не на шутку разозлила бы Александра. — Ведь ты не станешь отрицать, что она лакомое блюдо!

— Пока еще он не увяз слишком глубоко, — ответил ему старший товарищ, — Сколько ему? Шестнадцать? Семнадцать? Он моему сыну ровесник, может, чуть помладше.

— Не увязнет. Мальчик, конечно, ничего, кроме постели, еще не видит, но не зря же она держит его подальше от всяких советов и прочего. Попомни мои слова!

— Я верю тебе. Но приглядеть за ним все равно не мешает.

— Тсс! Кажется, это она идет. Смотри-ка, тоже одна-одинешенька!

— Он же устал как собака. Едва на ногах стоял, когда добрался в замок, а потом они целых три часа говорили после обеда. Мы еще увидим их завтра вместе, пари держу.

На сей раз они говорили не об Александре.

Глава 27

— Королева Островов? — переспросил Александр.

— Да, так она себя называет. — Если бы Моргана не была королевой, ее тон можно было бы назвать ядовитым, — И пусть еще будет довольна, что выскочила замуж за этого мелкого королька, — ведь она была любовницей Мерлина боги знают сколько лет, а он ей в деды годился!

Александр и Моргана сидели вдвоем в опочивальне королевы — обители блаженства. Граф Ферлас, отдохнув в замке пару дней, уехал к себе домой, увозя своей матери печальную весть о смерти брата, и с той поры королева прилагала все усилия, чтоб излечить душевные раны, нанесенные ее молодому любовнику, и чтобы показать ему, что между ними ничего не изменилось. Пока Ферлас гостил в замке, Александру пришло в голову, что беседы графа и королевы Морганы затягивались что-то чересчур надолго, даже если им и в самом деле многое надо было обсудить.

Но хотя Александр не признавался в этом самому себе, он был рад отдохнуть от необходимости вечно ходить перед королевой на задних лапках и от еще более изнурительных занятий любовью.

Но тем не менее, когда королева позвала его, Александр с готовностью повиновался. Он нашел Моргану в ее покоях. Та в одиночестве сидела возле окна, выходившего на юг: из него открывался вид на речную долину. Ему дозволили поцеловать лишь руку, не более, и, поднявшись с колен, юноша увидел, что прекрасное лицо королевы омрачает тень беспокойства.

Не было нужды спрашивать, что тревожит ее; резким движением указав Александру на кресло напротив ее собственного, королева начала разговор.

Граф Ферлас и его брат, сказала она Александру, были среди тех рыцарей, которые служили ей еще до того, как ее изгнали в Каэр-Эйдин, и которые оставались на ее службе и во время ее заключения там и в Кастель-Ауре. Хотя — тут опечаленный взгляд прекрасных глаз королевы обратился на Александра — нельзя, придерживаясь истины, сказать, будто в заточении волею ее брата Артура с пленницей обращаются неподобающе сурово, однако все же заточение есть заточение, и ее верные рыцари всегда чувствовали, что с госпожой их обошлись несправедливо. Поэтому они объединили свои усилия, чтобы помочь ей и убедить Артура освободить ее. И они знали — все знали, — что основным препятствием к этому была советница короля, преемница Мерлина, Нимуэ, жена короля Пелеаса Островного.

Именно о ней и шла речь. Конечно же, Александр слышал о ней: юная ученица и подопечная великого Мерлина, которая еще девушкой попала в Озерное святилище Авалона, но оставила тамошнюю женскую общину, чтобы поселиться с Мерлином и перенять его знания.

— Он мог бы взять в ученицы меня, — продолжала королева Моргана, — если бы не боялся, что мое могущество превзойдет его силу, потому он убедил моего брата Артура отослать меня на север и выдать замуж за короля Урбгена Регедского. Оба короля сочли полезным использовать меня, чтобы крепче связать оба королевства. Так я оказалась взаперти в замке Урбгена в Лугуваллиуме, вместе со стариком, чьи оба сына были старше меня — и они оба меня ненавидели.

Так королева изложила свою версию событий прошлого, в которой общеизвестные обстоятельства, несомненно знакомые

Александру, были повернуты нужной королеве стороной. На самом же деле по дороге к завидному жениху Моргана пыталась подольститься к Мерлину, который сопровождал ее как представитель Артура, чтобы чародей научил ее магии. Встретив холодный отказ, Моргана стала заклятым врагом волшебника, и эта вражда перешла и на Нимуэ, преемницу Мерлина. Даже недавнее убийство ее сводной сестры Моргаузы Моргана ухитрилась каким-то образом спихнуть на Мерлина, хотя волшебника уже не было при дворе, а убил Моргаузу ее собственный сын. Но разве не правда, что Мордред, сын Артура от Моргаузы, был рядом, — и кто знает, какие указания королевской советницы он выполнял?

Так Моргана сменила курс, чтобы не идти против прискорбной верности Александра верховному королю. Внимательно наблюдая за юношей из-под полуопущенных век, она продолжала убеждать его. Памятуя о случившемся, кто может знать, что произойдет с другой королевой — с ней самой, заточенной, подобно Моргаузе, по ложному обвинению в измене, но в отличие от Моргаузы не имеющей ни сына, ни родича-защитника, никого, кроме царственного брата, который прислушивается только к подсказанным ревностью советам Нимуэ, советам, имеющим своей целью держать Моргану подальше от брата, где она могла бы поставить ему на службу силу более великую, чем та, которой обладает Нимуэ?

Да, кивнула Моргана в ответ на несколько испуганный взгляд Александра, это так. И у беспомощной королевы есть только одна возможность защитить себя от магии Нимуэ и вернуть себе высокое положение при Артуре. Если она добудет некий талисман, вместе с ним она обретет необходимую силу. Именно за этим талисманом отправились Ферлас и его брат. Они потерпели поражение, как и еще один из ее рыцарей, который еще прежде этих двоих пытался добыть сокровище.

Поэтому как она может просить еще одного человека, пусть даже мужественного и доблестного, отправиться в это опасное странствие? Нет, ей, как видно, суждено провести остаток своих дней беспомощной узницей и кончить свою жизнь, может статься, как Моргауза, в темноте, от ножа убийцы…

Какой бы магией ни владела королева Моргана, числилось за нею одно искусство, которому Мерлин никак не смог бы ее обучить, — и Александру неоткуда было знать, что искусство это доступно любой женщине: искусство заплакать в нужный момент, подпустить рыдание в веселый, нежный голос и повергнуть любовника обратно к своим ногам, чтобы его смутные сомнения растаяли, чтобы он поклялся всеми известными ему богами исполнить любое ее желание, пусть даже для этого придется погибнуть. Александр был очень юн, горяч и полон страсти. Это было то самое приключение, на поиски которого он так давно (как ему казалось) выехал из Крайг-Ариана. Вот она, суть поэзии, красоты, романтики! Подвиг в честь королевы, столь прекрасной и любящей.

Моргана, приняв его клятвы, его поцелуи и платок тонкого льна, чтобы осушить свои слезы, снова выпрямилась в кресле и поведала Александру о поиске, столь близком ее сердцу, о поиске, уже дважды предпринятом и дважды окончившемся поражением и смертью.

Это был поиск Грааля.

Часть истории, рассказанной Морганой, Александр уже знал. Тайная любовь короля Утера и Игрейны, герцогини Корнуэльской, увенчавшаяся рождением Артура, уже превратилась в легенду, вместе с рассказом о воспитании Артура у приемных родителей и о его внезапном появлении рядом с умирающим Утером во время битвы. Произошедшее вслед за этим чудо — когда ведомый магом Мерлином юный король вынул из камня волшебный меч Калибурн и был провозглашен законным королем над всею Британией — воспевалось и вспоминалось у каждого камелька.

Однако в тени поразительных событий, связанных с восшествием на престол юного короля, осталась история того, как меч попал к Мерлину. Моргана знала эту историю от своей сестры Моргаузы, которой, в свою очередь, поведали обо всем соглядатаи, давным-давно приставленные следить за всем происходящим при королевском дворе.

Меч Калибурн некогда принадлежал императору Максиму, которого бритты во время его короткого царствования в этой стране называли Максеном. Этот меч отковал для императора кузнец из бриттов — легенды говорят, что это был сам Веланд, — в кузне в валлийских холмах. Оружие это обладало волшебной силой: меч Калибурн мог принадлежать лишь тому, кто по праву рождения является королем Британии.

Когда Максен погиб в дальних краях, иные из его верных воинов решили, что этот меч не должен попасть в руки врагов, привезли его обратно в Британию и захоронили вместе с другими сокровищами под алтарем храма Митры в Сегонтиуме, последней великой валлийской твердыне Максена. Там с помощью своего волшебного искусства Мерлин и нашел меч и, поскольку он был из рода Максена, по праву завладел им, спрятал и хранил его для Артура.

— Слышал ли ты об этом? — спросила Моргана.

Александр кивнул, и она продолжала:

— Я была тогда слишком молода, меня не было там. Я оставалась в Корнуолле с моей матерью, королевой Игрейной, готовясь к свадьбе, но Моргауза, моя сводная сестра, отправилась на север с нашим отцом королем Утером и… — Тут Моргана внезапно умолкла. — Не стоит говорить об этом. Она заплатила за все, что совершила тогда.

Моргана умолкла, и на какое-то мгновение лицо ее утратило красоту и прелесть. Александр ничего не заметил. Впервые к его обычному восторгу примешалось некое понимание. Он вспомнил другой рассказ, передаваемый шепотом, об истинной причине, по которой королева Моргана оказалась в немилости: дело было не только и не столько в супружеской измене. Говорили, будто она подговорила своего любовника Акколона похитить королевский меч Калибурн, заменив его подделкой, чтобы усыпить подозрения Артура. Каковы были дальнейшие планы этой парочки, осталось неизвестным, поскольку Артур победил Акколона в бою и убил его, а после этого они с королем Урбгеном позаботились о том, чтобы Моргана больше не причиняла им хлопот.

Сама Моргана, конечно, утверждала, что ни в чем не виновата, что ей нужен был волшебный меч, чтобы отдать его мужу, королю Урбгену, и что именно Акколон втравил королеву в эту историю, но ей никто не верил, а Александр, на собственной шкуре испытав, как Моргана обращается с любовником моложе себя, сомневался, чтобы Акколон мог иметь над королевой хоть какую-то власть.

— Ведь тебе больше не нужен меч? — спросил Александр, пытаясь скрыть свою неуверенность.

Моргана, вернувшись в настоящее, с первого же взгляда увидела, что паутина ее чар нуждается в починке. Рассмеявшись, она поднялась, чтобы налить им обоим вина, затем опустилась на подушки, брошенные на широкую скамью под окном, и жестом пригласила Александра сесть рядом.

— Нет-нет. Разве я не сказала, что дело в Граале?

— Сказала. Но я не понял. Грааль? Это такая чаша, если я правильно понял? А что за Грааль?

— Я же рассказывала, что Мерлин нашел Максенов волшебный меч вместе с другими сокровищами, спрятанными в храме Митры в Сегонтиуме. Ты разве забыл?

— Помню. Грааль тоже был там?

— Да. Как говорят, это огромная золотая чаша, украшенная драгоценными камнями, с ручками в виде крыльев. Там были еще вещи — я забыла, что именно, — но все они не имеют цены. Это святыни, спасенные из сокровищницы императора и вернувшиеся в Британию после его смерти. Это хранилось в тайне, и сокровище лежало нетронутым, а храм разрушился и завалил все. Мерлин взял один только меч. Он… — Тут в голосе Морганы зазвучал яд. — Он думал, что Грааль ему не нужен.

— А тебе нужен?

— «Нужен»! Я рада бы думать, что нет, но я жажду его. Алекс, любовь моя, я жажду его! — Она отставила в сторону нетронутый кубок с вином и, повернувшись к Александру, обхватила руками его лицо. — Даже больше — если это только возможно, — чем тебя! Нет-нет, дорогой, выслушай меня! Я уверена, что в Граале — в чаше, как ты его называешь — волшебной силы больше, чем в мече! Я знаю, что сила его не зависит от того, кто им владеет, и великие боги всегда хранят его! Я видела его в хрустале и слышала это в шепоте темных духов воздуха.

Александр бы отпрянул, если бы руки королевы не удержали его, если бы взор ее глаз не подчинил себе юношу. Винные пары не успели рассеяться в его мозгу. Он тоже заговорил, шепотом, как и королева:

— Я добуду его для тебя, Моргана, чаровница моя. Непременно! Что плохого в сокровище, захороненном солдатами Максена так много лет тому назад? И ты — королева и родня ему по крови; у тебя есть право на чашу, как у Артура есть право на меч! Я добуду его для тебя. Ты сказала, Сегонтиум? Только скажи, как мне найти там храм Митры!

Моргана отпустила юношу и откинулась обратно на подушки:

— Грааля нет там больше. Нимуэ забрала его.

— Нимуэ?

— Да, эта Мерлинова мерзавка. Он сказал ей, где искать. Она выпытала это, когда Мерлин лежал больной, при смерти, отправилась в Сегонтиум и взяла оставшуюся часть сокровища, Грааль и другие вещи, из развалин храма. А потом отвезла все это Артуру в Камелот. Мне передавали, что ни Мерлин, ни верховный король не пожелали коснуться клада. Поэтому она забрала все с собой на север, и никто с той поры сокровищ не видел.

Александр, помолчав, спросил:

— Что, и граф Ферлас?

— Да. Он побывал в Лугуваллиуме, спрашивал здесь и там, но… Это длинная история, и кончается она ничем. Он не смог добраться до Нимуэ. Он ничего не узнал, а его брат заболел лихорадкой и умер, так что Ферлас вернулся обратно.

— Болезнь, она наведена колдовством?

— Кто знает? Ты боишься?

— Я не боюсь ведьм, тем паче сейчас, — со смехом откликнулся Александр.

Моргана взглянула на него, на мгновение потерявшись — он говорил по-взрослому, едва ли не снисходительно, — но тут же рассмеялась вместе с ним.

— Еще бы ты боялся, любимый! Так ты поедешь и привезешь мне эту чашу?

— Я сказал, что да. — Александр снова заколебался. — Если ты мне пообещаешь одну вещь.

— Условия? Я же пообещала тебе мою любовь. — Чарующе шаловливая улыбка скрыла тайное удивление. — Я даже налью тебе вина в этот Грааль, когда ты привезешь его сюда.

Александр слегка тряхнул головой. Он был совершенно серьезен.

— Ты должна сказать мне, то есть пообещать, что, когда эта чаша окажется у тебя в руках со всей — как ты выразилась? — силой великих богов, ты употребишь ее только на то, чтобы вернуть себе свободу, а после того — чтобы служить верховному королю.

На мгновение Александру показалось, что он сказал слишком много. Глаза Морганы неожиданно вспыхнули, напоминая ему, что он хотя и не пленник Темной башни, но все же находится во власти Морганы. Но он был нужен королеве. Артур мог в любой момент отменить все послабления, а в голове у Морганы засела трезвая мысль: там, где туповатый солдафон Ферлас и его предшественник потерпели поражение, не сумев проникнуть в тайну Нимуэ, может преуспеть невинный и безусловно верный королю Александр. Потому она просто улыбнулась с некой печальной нежностью и подняла руку, чтобы снова коснуться его щеки.

— Все, чего я хочу, — это чтобы Грааль дал мне силу оправдаться в глазах брата и спастись от ужасной судьбы моей сестры. Только чтобы защитить себя, Алекс, не более того, а потом служить Артуру. Я знаю, это возможно. Так ты добудешь мне чашу?

— Конечно же! Я обещаю!

Тремя днями позже на своем полном сил коне, с начищенным оружием и с новым вышитым плащом на плечах Александр отправился на север, в королевство Регед, где стоял замок Пелеаса, супруга чародейки Нимуэ.

Глава 28

Эго уже было с ним раньше: прекрасный день, он скачет верхом на добром коне, хорошо вооруженный, а впереди его ждет приключение. Но Александр не думал о прошлом. Тогда он был совсем юн, сейчас… Все еще полный воспоминаний о своей любовнице и о прощальной ночи любви, он легким галопом мчался вдоль берега реки.

Любовная истома и рассеянность едва не погубили его. Хотя, памятуя о случившемся с ним поблизости несчастном случае, он старался ехать осторожнее — дорога была нехороша, — его конь испугался без всякой видимой причины и так неожиданно, что Александр с трудом удержался в седле. Придя в себя и тихо выругавшись, он успокоил коня и только тогда увидел привидение, напугавшее гнедого.

Стройная фигура в сером плаще, трепетавшем на ветру, и в самом деле походила на привидение. Александр не сразу узнал ее. Но затем он разглядел, что это леди Лунед, одна и, судя по ее бледности и по тому, как она вцепилась в стволик молодой серебристой березки, чем-то напуганная. Конь Александра стоял неподвижно, чувствуя твердую руку, и только вращал белками. Дама сделала шаг вперед, все еще цепляясь за ствол деревца, как будто ее не держали ноги. Но в словах ее не было ничего необычного:

— Простите, что я напугала вашего коня. Я подумала, что это должны быть вы, но не осмелилась показаться раньше: а вдруг…

Она замялась.

— Что вдруг?

— Вдруг это один из людей королевы?

— Так вы ждали меня?

Банальный вопрос был подсказан замешательством. Утром Александр искал управительницу, чтобы попрощаться и поблагодарить ее за доброту, но ему сказали, что леди Лунед еще не покидала своей спальни. Вежливость требовала дождаться ее пробуждения, и Александр прекрасно это знал. Но, горя желанием отправиться на великий подвиг и понуждаемый королевой, он просто попросил передать леди Лунед его слова и тронулся в дорогу сразу после завтрака.

— Я искал вас в замке, — поспешно сказал он, — но ваши служанки сказали, что вы еще не вставали. Я намеревался поблагодарить вас за все, что вы сделали для меня, и я счастлив, что мне выпала возможность это сделать. Но почему… То есть я хотел сказать, зачем вы приехали сюда одна и в такую рань? Поговорить с мной? Но о чем, госпожа? Ведь не только чтобы сказать «да хранит вас Бог»?

— Я уехала из замка рано утром и велела моим служанкам говорить, будто я еще в постели. Мой конь привязан дальше в лесу, чтобы не увидели с дороги. Мне надо было повидать вас. Пока вы гостили в замке, я не имела возможности прийти к вам незаметно для других, но сейчас…

Ее голос смолк, руки беспокойно вцепились в серый плащ. Александр мгновение смотрел на нее, нахмурясь, а затем соскользнул с седла и подал даме руку:

— Вам надо поведать мне что-то? Дать поручение? Охотно, хотя я не знаю, как скоро смогу вернуться сюда. Пойдемте, госпожа, если это секрет, давайте отойдем в лес и поговорим там. Где вы оставили вашего коня?

Ее кобыла была привязана на поляне ярдах в тридцати от дороги. Александр перекинул поводья через голову гнедого и пустил его пастись. Потом поискал глазами пенек, камень или упавший сук, на который бы можно было усадить даму, но ничего не нашел, а леди Лунед — вид у нее был все еще испуганный, — покачав головой, настойчиво заговорила:

— Не надо. У нас мало времени. Я должна вернуться в замок, прежде чем она меня хватится. Милорд, выслушайте меня, пожалуйста. Я знаю — а кто не знает? — что вы любовник королевы Морганы и что она послала вас сегодня за тем, за чем посылала других своих любовников…

— Вы говорите это мне, госпожа? Не думаете же вы, что я стану слушать…

— Да не глупите же! — Неожиданная вспышка гнева настолько не вязалась с обычной манерой поведения леди Лунед, что Александр замолчал. А дама продолжала в том же духе, на щеках ее проступили красные пятна: — Неужели вы считаете, что вы были первым и единственным? Когда муж отослал ее от себя из-за Акколона, у нее все время были любовники. А теперь, когда она жаждет сокровищ Максена — да, об этом тоже все знают! — как вы думаете, почему Ферлас отправился на север ради нее? А Юлиан, его брат? И по крайней мере еще один человек до них! Она сказала вам, что Юлиан умер? А теперь она взялась за вас!

— Вы думаете, я боюсь опасности? Что до Акколона, то это старая история, он обморочил ее…

— Как вы обморочили ее, да?

Лунед шагнула к юноше и стиснула его руку. Необъяснимо, но ее хватка была такой слабой, рука такой тонкой и трепещущей, что юноша не посмел освободиться.

— Пожалуйста! — попросила она Александра. — Пожалуйста, выслушайте меня!

И непонятно почему — потому, видно, что Лунед была отнюдь не юной красавицей, а самой обычной женщиной, которая отнеслась к нему по-доброму, и рука ее дрожала от страха, сжимая руку юноши, — Александр сдержался и продолжал слушать.

— Я желаю вам только хорошего, — поспешно говорила Лунед, задыхаясь. — Я хочу, чтобы вы знали это. И это единственная причина, по которой я приехала сюда сегодня рассказать вам правду, прежде чем вы отправитесь ради королевы в этот опасный поход. Если мои слова причиняют вам боль, простите меня. Но клянусь тем Богом, которым клянетесь вы, что это истинная правда.

Лунед умолкла и откашлялась. Александр молчал. Странно, но он уже словно заранее знал почти все, что она собиралась ему поведать. За время своего короткого пути от замка на бодря-ще-свежем утреннем воздухе он снова почувствовал некую робкую радость, освободившись от дремотных, благоухающих медом тенет, державших его в плену.

Лунед продолжала:

— Это правда, что король Урбген оставил ее из-за супружеской измены, но это был пустяк в сравнении с ее изменой брату, верховному королю. Нет, послушайте! Она сказала, что хотела отдать меч Урбгену, но это отговорка, чтобы обелить себя! Правда в том, что она вручила меч Акколону, чтобы тот вступил в поединок с верховным королем: она думала, что Артур непременно погибнет, а тогда у нее и ее любовника будет волшебный королевский меч. Но заговор потерпел поражение, а поскольку она сестра Артура, ее не предали смерти заодно с любовником: от нее отказался муж, храня преданность Артуру, и ее всего лишь заключили под стражу. Вы же видели, какое это «суровое» заточение! Удобства, роскошь и свобода кататься верхом, когда она пожелает! Как вы думаете, почему она хочет этого сокровища? Она сказала вам, что это такое?

— Королева полагает, что это такая чаша, украшенная драгоценными камнями, она наделена некой силой…

— Да-да, силой. Зачем ей эта сила? У нее есть собственная сила, все это знают, и она первая вам об этом скажет.

Александр колебался:

— Я согласен с вами, ее заточение нельзя назвать суровым, но… — Припомнив, он процитировал: — «Заточение есть заточение». Ей нужна эта сила, чтобы освободиться и вернуться к своему брату и помогать ему своей магией. Она… Вы же сами сказали: все знают, что она владеет магией.

— Магией? — Поразительно, но в голосе Лунед звучало презрение. — О да, она владеет магией и всякого рода умениями. Никто этого не отрицает! И уж точно не вам с этим спорить, мой господин!

— Госпожа…

— Ах нет, я не о женских уловках. Я имела в виду магию, которой она подкрепляла свои женские чары. Снадобья, которыми она пичкала вас каждый день!

— Леди Лунед…

— Погодите. Я почти закончила. Я пришла и говорю вам все это, потому, что боюсь того, что она может сотворить, получив добавочное могущество, силу, к которой и Мерлин, и верховный король отнеслись с таким благоговением, что сокрыли ее от людского ока. Милорд… — Трепещущая рука снова сжала его запястье. — Я прошу вас, я умоляю вас, теперь, когда вы свободны, держитесь подальше от всего этого. Никогда не возвращайтесь! Никогда! Вы понимаете?

— Но как я могу? Я же связан обещанием…

— Все равно. Было бы лучше, если бы вы не стали искать это сокровище, но если вам случится его найти, я хочу, чтобы вы хорошенько поразмыслили, прежде чем отдавать его королеве. Она ведь сказала вам, что никогда не воспользуется им во вред верховному королю?

— Да.

Рука Лунед соскользнула с плеча юноши; дама сделала шаг назад, еще один. Когда же она снова повернулась к Александру, она словно постарела и сделалась еще более хрупкой, вконец источенная страхом:

— А королева, часом, не сказала вам, что за «советы» она собирает в той уединенной комнате восточной башни?

— Конечно. Это все, что осталось ей от двора и от свиты.

— И она, несомненно, предложила вам присоединиться?

— Она собиралась. Это бы вскорости произошло — так сказала сама королева.

— А она сказала, что под таким секретом обсуждается там, наверху?

— После возвращения Ферласа она советовалась со своими рыцарями относительно этого похода, который так много для нее значит.

— А она не упоминала, что умерший рыцарь, Юлиан, брат графа Ферласа, обещал жениться на мне?

— Но зачем? Нет! Я не знал этого, мне очень жаль…

Александр начал лепетать какие-то соболезнования, но леди Лунед резко оборвала его:

— Сама она знала об этом, а потому позаботилась, чтобы Юлиан отправился в этот поход. И я уверена, — проговорила Лунед с таким спокойствием, что и Александр против своей воли поверил в ее слова, — что если Юлиан и в самом деле умер от злых чар, то это были ее собственные чары.

— Но почему?

— Чтобы он не вернулся. О да, ей бы не понравилось, если бы кто-то из ее приверженцев ухаживал за другой женщиной, но дело не только в этом. Королева боялась, что Юлиан расскажет мне об этих сборищах в восточной башне. Но она опоздала: я уже знала все.

Наступило молчание. Александр словно окаменел: он стоял, глядя себе под ноги, не зная, что делать, что говорить, чему верить. Нельзя же обвинить леди во лжи. Сверх того, Лунед проявила к нему большое участие; возможно, он обязан ей собственной жизнью. Но слышать такое, да еще из уст собственной придворной дамы Морганы? А Лунед тем временем продолжила. Она говорила по-прежнему спокойным бесцветным голосом, который убеждал самой своей невыразительностью. О клике ропотливых юнцов-кельтов, недовольных королевским миром и сильной единой властью, которую Артур установил над мелкими королевствами Британии. Теперь, когда прекратились междоусобные войны, а суд был в руках не мелких князьков, а совета Круглого зала в Камелоте, многие горячие и безрассудные юноши с окраин страдали от безделья. Они называли себя «молодые кельты». Хотя поначалу все это выглядело достаточно безобидно, теперь казалось, что молодых искателей приключений собирают под свою руку своекорыстные люди, чтобы направить их против интересов верховного короля и объединенного королевства, которое тот пытался упрочить.

— Поверьте мне! — горячо взывала леди Лунед.

Александр молчал, припоминая свое собственное пылкое желание отомстить Марку Корнуэльскому, восторг первой стычки, упоение боя у Северна и даже жадное предвкушение приключения сегодня утром. В эту часть ее рассказа поверить было нетрудно.

— Вот какие советы королева держит в башне, — сказала Лунед. — Не так часто, чтобы встревожить стражу, которая могла бы сообщить об этом королю, но всегда, когда находится предлог. Раз Юлиан пообещал на мне жениться, он стал опасен. Вот поэтому он и не вернулся.

В некоторые вещи поверить было невозможно. Александр по-прежнему молчал. Лунед искоса посмотрела на него, затем осторожно спросила:

— Вы еще не передумали насчет поручения королевы?

— Я должен его исполнить. Я клялся… Кроме того, в то, что вы говорите…

Александр замялся.

— Вы не можете — или не хотите — поверить? Я понимаю. Я больше ничего не скажу. Только об одном я вас прошу: если вы найдете этот Грааль, все еще полагая, что его можно использовать лишь во благо верховному королю, не привозите его сюда или в Кастель-Аур, но езжайте сначала в Камелот, чтобы Артур сам рассудил, должно ли его сестре владеть им.

— Но как я могу?..

— Сделать это, не усомнившись в королеве? А может, вы в глубине своего сердца уже знаете, что не дадите ей прикоснуться к этому сосуду?

— Госпожа… — произнес Александр в отчаянии.

— И вы называете себя преданным вассалом верховного короля? Или были им всего лишь несколько недель назад?

На поляне стояла тишина, только лошади похрустывали травой да нежданно зазвенела резкая трель малиновки, затаившейся в ветвях остролиста.

— Это все? — спросил наконец Александр.

Голос его звучал хрипло.

Леди Лунед печально кивнула.

— Да, это все, только я должна еще поблагодарить вас за то, что вы выслушали меня. Я не прошу вас даже поверить мне; вы сами все решите, когда будете далеко отсюда и свободны от… когда будете далеко отсюда. Но у меня есть к вам еще одна просьба.

— Какая же?

Из-под серого плаща появилась фляга с позолоченной пробкой и в кожаном чехле.

— Это вино делают монахи, которые живут за рекой, — они посылают его нам каждый год в подарок. Прошу вас, возьмите его с собой.

Александр взял флягу и принялся было неловко благодарить леди Лунед, но та улыбнулась и покачала головой:

— Это только половина просьбы. Вторая половина — это чтобы вы вылили то зелье, которое дала вам ночью королева.

На сей раз молчание было напряженным. Даже лошади, как будто что-то почуяв, оторвались от травы и подняли головы, глядя на них.

— Откуда вы знаете, что королева дала мне лекарство сегодня ночью? — с подозрением спросил Александр.

— Разве вы не слышали того, что я говорила раньше? Что вас опаивали зельями и опутывали чарами, что с того мига, как королева увидела вас и положила на вас глаз, она порешила, что вы — следующий, кого она отправит добывать ей власть и влияние, которыми Моргана встарь обладала, но утратила из-за своего предательства?

Впоследствии Александр никогда не переставал раскаиваться в том, что он сделал. Швырнув флягу леди Лунед об землю, он дернул за уздечку, рывком подняв голову гнедого от травы, прыгнул в седло, ударил коня шпорами и полетел прочь, к дороге, оставив женщину стоять на лужайке.

Глава 29

Не следует думать, что Александр был настолько слеп и глуп, чтобы счесть, будто возлюбленная его безупречна, а сам он влюблен первый и последний раз в жизни. Королева Моргана сама хвалилась своими познаниями в колдовстве, он уважал ее могущество и боялся его: говоря по правде, юноше льстило и кружило голову то, что им увлеклась волшебница. Кроме того, Моргана обладала редкой красотой, а он был юн, и раз королева и в самом деле пожелала применить магию, имея целью заманить Александра к себе на ложе, дабы предаться любовным играм, ранее неведомым молодому человеку в силу ограниченности его опыта, почему бы ему и не прибежать на ее свист, как говорят люди, и не насладиться в полной мере, несмотря на постоянную слабость, следствие лихорадки, от которой он никак не мог выздороветь?

Пока Александр скакал на север, все это крутилось у него в уме. Свежий утренний воздух, ровный галоп доброго коня и ощущение свободы (признавался он себе в этом или нет) вели к тому, что гнев, разбуженный в нем словами леди Лунед, постепенно утихал. Со временем Александр успокоился настолько, чтобы обдумать и взвесить в уме все произошедшее в Темной башне. По мере того как он размышлял, в голове у него начала складываться определенная картина.

Раненая рука, лихорадка, доброта и уход старушки Бригит, кажущееся выздоровление. Потом появляется королева; следует изгнание старой няньки и горничных, которые ухаживали за ним. Лекарства, заботливо приготовляемые самой королевой. Затем — дни сонной слабости, которую Моргана объяснила как следствие лихорадки, сновидения, исполненные ее присутствия, ее нежных прикосновений, головокружительные грезы — ее красота и обещание любви. Ночь, когда они впервые разделили ложе, — от нее в памяти остались только лихорадочные вспышки экстаза. А после… да, с этого момента он был ее добровольным влюбленным рабом.

Не то чтобы Александр жалел об этом; о таком невозможно было забыть, такое невозможно было вычеркнуть из памяти. Но теперь, когда гнедой жеребец уносил его все дальше, узы чар ослабевали с каждой милей, и юноша обнаружил, что, сам того не желая, он снова вспоминает слова Лунед.

Прелюбодеяние с Акколоном: что ж, Моргана была молода, прикована узами нежеланного брака к ненавистному ложу. Такое частенько случается. Но измена верховному королю? И после, даже в заключении, она снова плетет заговоры, тщась нарушить мир в королевстве. «Молодые кельты» и поход, в который она их шлет — Ферласа, Юлиана и бог знает кого, — на поиски могущественного Грааля. Что это за могущество? Александр был все еще достаточно юн, чтобы думать, будто Моргана владеет всем тем могуществом, которое потребно женщине. Что же тогда? Суждено ли ему самому стать вторым Акколоном, вторым Ферласом, которого она подкупила так же, как Александра, а потом вознаградила? Или вторым Юлианом, которого, вероятно, она подкупить не смогла и послала на верную гибель?

Дорога наконец выбралась из лесистой долины и теперь вела по открытому месту, по ровному зеленому дерну, окаймлявшему берег озера… Дувший утром ветер стих, и вода походила на ярко блестящее зеркало. На отмелях, в тростниках, мирно ловили рыбу лебеди. С нежным посвистом пробежал по гальке кулик. Александр остановил коня, наблюдая за спокойным пейзажем, и продолжал думать.

Так почему же этот Грааль так много значил для Морганы? Она сказала, что обратит его силу во благо своему брату, и, конечно же, Александр ей поверил. Лунед не верила в это и взывала к его, Александра, верности, чтобы он предоставил право решения верховному королю. Александр припомнил и еще кое-что. Сама Моргана сказала ему, что Нимуэ, королевская волшебница, берегла то, что осталось от сокровища Максена и что сам король вручил ей на сохранение. Если это так, то, надо полагать, король может забрать Грааль обратно в любое время, стоит ему сказать об этом Нимуэ?

Что убедительно изобличает королеву Моргану во лжи. Во лжи настолько явной, что только глупец, одурманенный до полной неспособности думать, не заметил бы ее. Так думай же, Александр, думай…

Первое: она хочет силы Грааля для себя самой, судя по ее же собственным словам, для того чтобы занять место Нимуэ. Ладно; это можно принять, как и понять страхи Морганы относительно ее участи в случае, если Артур не сменит гнев на милость. Второе: Моргана выразилась достаточно ясно, что он, Александр, юный и не испытанный в деле, сможет преуспеть там, где потерпели поражение остальные. Почему?

Вывод был очевиден: он не был допущен (и никогда не будет — что бы ни обещала Моргана) на советы «молодых кельтов», поскольку известно, что он верен верховному королю, и те, кто наблюдал за происходящим в Темной башне, могут это подтвердить. Следовательно, он сумеет подобраться к Нимуэ ближе, чем остальные лазутчики Морганы, известные как ее придворные.

Отсюда вытекало и еще одно следствие: что Лунед оказалась права и что королева Моргана была врагом Артура. Королева не могла знать, что Лунед выдаст Александру тайну сборищ, но все равно: почему Моргана была так уверена, что Александр, покинув ее и имея время поразмыслить, отправится в этот поход, не говоря уж о том, чтобы принести ей Грааль?

Задумчиво потирая губу, Александр наблюдал за лебедями. Гнедой, почувствовав, что про него забыли, вытянул поводья из расслабленных пальцев хозяина и опустил морду к траве. Солнце уже высоко поднялось над вершинами холмов; озеро мерцало и переливалось в его лучах.

Похоже, что и в спутанных мыслях принца внезапно вспыхнул свет. Даже если он свободен, его возлюбленная — ведьма, так что свобода его — свобода сокола, схватившего приманку: ведьма дернет за веревку, когда пожелает. Лунед объяснила ему, что это за веревка: магия Морганы ехала с Александром в чудесной серебряной фляжке, которую она вручила молодому человеку, выказывая такую заботу и осыпая его столькими поцелуями, когда тот покидал этим утром ее ложе.

Александр достал фляжку из седельной сумки, вынул пробку, понюхал. Пьянящий аромат трав, плодов, меда — все это живо напомнило юноше сладостные чары Морганы. Он подумал о леди Лунед и вине, которое сделали монахи из приречного монастыря, вспомнил, как он отшвырнул флягу и бросил бедняжку одну — самой взбираться в седло и ехать обратно в одинокий замок к своей нежеланной гостье.

Пробка Моргановой фляги была сделана из резного граната. Резкое движение руки — и она, крутясь, полетела в воду, распугав лебедей, которые поплыли сквозь тростники прочь, шипя на Александра. За пробкой последовала и сама фляжка: капли зелья, выплеснувшегося из нее, образовали в лучах солнца нечто вроде радужной дуги, а потом канули в озеро.

— Отведайте этого, — сказал Александр лебедям, неожиданно приободрившись. — И сладких вам сновидений!

Пятью днями позже, на закате, он въехал в деревушку, сокрытую в лесистой долине, и там попросился переночевать.

Глава 30

Деревня представляла собой лишь скопище крестьянских хижин, зато могла похвастаться трактиром. У дверей его пристроились двое, потягивая пиво из рогов.

Александр остановил коня и пожелал им доброго вечера. Один из них, на вид сущий простофиля, невнятно что-то пробормотал, глазея на заезжего всадника, а второй, человек средних лет, вежливо ответил на приветствие, отставив свой рог в сторону и поднявшись на ноги.

— Ты здесь хозяин? — спросил Александр.

— Да, сэр.

— Ты видишь, я проделал сегодня долгий путь, и мой конь устал. Найдется ли у тебя еда и постель на эту ночь?

— Что до этого, сэр, то не примите за обиду, но мой домишко не для таких, как вы…

— Предоставь судить об этом мне, — нетерпеливо бросил усталый Александр. — Если у тебя есть хлеб и эль для меня и корм для моего коня, этого довольно. Я заплачу.

Он собрался было спешиться, но поселянин шагнул ближе.

— Постойте, сэр. Я прошу вас не принимать мои слова за обиду. Я охотно оставлю вас у себя, если захотите, но коли ваша лошадка сможет проделать еще полмили вниз по долине, то там найдутся ночлег и еда как раз для молодого господина. — Трактирщик указал рукой. — Вон туда. Видите, там стоит большой каменный крест? Около него свернете, потом будет дубрава, а за ней — монастырь. Монастырь Святого Мартина. Это хороший домина, огромный, можно сказать, и там всех оставляют ночевать. У них полно места для странников. Я почему все знаю — потому что у меня сын там работает садовником, звать его Джон. Он самому брату Петру помогает.

— Понятно. Что ж, спасибо. Поеду туда. Полмили, говоришь?

— Никак не больше. Вот, слышите колокол? Это звонят к вечерне, но у ворот ждет привратник, и вас будут рады принять, — Поселянин отступил обратно. — И не думайте, молодой господин, что вы опоздали на вечернюю трапезу! Там привыкли, что странники появляются когда угодно. Ведь только на прошлой неделе приехала незадолго до полуночи большая компания: благородные господа, да с таким подарком, от которого аббат едва к небесам не воспарил, ну что твой петух на крышу!

— И что же это было? — спросил Александр не потому, что заинтересовался, а потому, что хозяин заведения горел желанием поделиться новостями.

— Да как же, великое сокровище, как люди толкуют — реликвия, привезенная из-за моря, да к тому ж еще и святая! Брат Петр все моему Джону обсказал. Сам-то он ее еще не видел, но говорит, что скоро, может, уже на следующий праздник, если успеют приготовить подобающее место — а они успеют, ведь у них самолучший резчик работает в часовне уже с год или поболее, а он уж взялся, — так ют, брат Петр говорит, поставят святыню над ракой вместо статуи — там драгоценная чаша будет в целости и сохранности, покуда она в монастыре…

Александр, который уже тронул лошадь, резко натянул поводья:

— Чаша? Ты сказал, драгоценная чаша?

— Она самая. Золотая чаша, вся изукрашенная каменьями, говорит брат Петр, и привезена откуда-то с Востока, может быть из самого Иерусалима! Вообразите только: сюда, в нашу-то долину! еще ее называли каким-то чужестранным именем, но каким, я в точности не скажу.

— Грааль, так?

— Как-как, Грааль, говорите? Может, и верно, если так чаши называются.

— И этот Грааль будет теперь храниться в монастыре, что ниже по дороге?

Поселянин не выказал никакого удивления при виде неожиданно проснувшегося в Александре интереса, приняв его, несомненно, за рвение благочестивого католика.

— Доподлинно так, сэр. Но не думаю, что вам удастся его увидеть. Монахи держат его взаперти, как видно, до того…

— Да-да. Но повтори-ка, ты сказал, его привезли на прошлой неделе? Королевский поезд?

— Что до этого, королевский ли — ке знаю, но то были благородные господа, знать, Джон сказал: на добрых конях и с кучей прислуги, дама ехала в носилках с шелковыми занавесками, я уж и не знаю, что там еще.

— Дама… — вдумчиво повторил Александр, — Значит, дама привезла с собой сокровище?

— То так, но говорят, это не совсем в дар. Оно будет здесь храниться некоторое время. Но чтоб у нас в долине завелась эдакая ценность… Да теперь тьма-тьмущая народу сюда повалит ради одной этой чаши, так что даже мое заведение озолотится!

— А дама, то есть вся эта королевская свита, — они все еще там?

— Да. Но там хватает места для путников, молодой господин, не беспокойтесь, вас там примут как надо!

— Ладно, спасибо. Вот тебе за твой рассказ, хозяин. А я поехал.

— Бог в помощь, молодой господин, и доброго вам ночлега.

Монастырь, как обычно водится, схоронился в глубине укромной долины, по которой между лесов и пастбищ текла извилистая река. Это была большая обитель, которая могла похвастать несколькими внутренними дворами и собственными усадебными хозяйствами, стоящими среди вспаханных полей и садов. Река вращала мельничное колесо, а сквозь ворота шлюза вода текла в рыбный садок, расположенный в монастырских стенах.

Александр, предоставив усталому коню шагом спускаться вниз по склону к воротам, с удовлетворением рассматривал монастырь. Его ожидал удобный ночлег, и — по счастливой случайности, в которую едва ли можно было поверить, если бы не то, что хозяин трактира говорил о Граале со всей определенностью, — он добрался до цели своего странствия гораздо раньше, чем мог рассчитывать. Вряд ли у него получится завладеть Граалем, пока тот хранится в монастыре, но если Нимуэ едет с чашей на юг и в обители остановилась только для отдыха, он сможет хотя бы поговорить с колдуньей или с кем-то из ее свиты и узнать от них, куда они везут свое сокровище. А если ему удастся присоединиться к свите Нимуэ, вдруг ему снова представится какой-нибудь счастливый случай…

Слова Лунед и его собственный символический отказ от Морганы вместе с ее флягой «волшебного» зелья были на время забыты. Александр устал, и ему даже не пришло в голову, что Нимуэ, возможно, едет на юг, дабы самой доставить драгоценную чашу Артуру. Слова трактирщика были как нежданное везение, указание, прикосновение волшебного посоха. Без всяких поисков Грааль сам попался ему навстречу. Даже если бы Александр уже оставил намерение искать Грааль, у него не хватило бы сил отказаться взглянуть на чашу.

Колокол часовни уже умолк, когда Александр добрался до ворот, но привратник с готовностью открыл ему, указав, как проехать на конюшенный двор, за которым размешался дормиторий для путешественников-мужчин. Ужин? Конечно, как же без ужина. Господина (привратник опытным взглядом окинул и сбрую коня, и блеснувшие золотом пояс и рукоять меча) накормят в трапезной, что под дормиторием. Брат Магнус, который заботится о странниках, покажет ему где. Ужин подадут сразу после вечерни. Господин, надо думать, позже пожелает присутствовать на повечерии?

Господину желалось лишь поесть да добраться до кровати, однако он знал, как гостю полагается вести себя в подобном месте, и, кроме того, было вполне вероятно, что хранители Грааля на службу тоже явятся. Поэтому Александр изъявил согласие и, поручив своего коня заботам одного из послушников, проследовал в помешения, предназначенные для гостей монастыря.

Как оказалось, ему пришлось бы ужинать в одиночестве, если бы не пара двух других путешественников, направлявшихся в Гланнавенту, чтобы отплыть оттуда в Ирландию. Они были иноземцами, говорили только на своем ирландском наречии, потому Александр не смог расспросить их относительно путешествующей королевы, чьи спутники, надо полагать, отужинали раньше.

Ужин был простой, но хороший: после супа подали горячий толстый ломоть тушеного мяса, свежеиспеченный хлеб и какое-то рыбное блюдо с травами. После ужина Александр отправился посмотреть, как поживает его конь, и нашел его в хорошем стойле: укрытый одеялом, тот жадно поглощал содержимое полных яслей. Кроме гнедого в конюшне стояли трое гладких верховых лошадок, должно быть монастырских, и две пары крепких рабочих мулов. И все кони большого отряда — а ухаживали за ними собственные конюхи и слуги — размещались в другой конюшне, которой обычно пользовались гости. Там не осталось места для лошади молодого господина, как сказал послушник, исполнявший обязанности конюха, но молодому господину нечего беспокоиться: за его конем будут присматривать не хуже, чем за конем настоятеля.

Это соответствовало истине. Александр, поблагодарив послушника, задал ему несколько косвенных вопросов о путешественниках, однако ничего не добился. Что до этих, сказал послушник, он ничего про них не знает, только то, что после их отъезда в монастыре останется мальчик, который примет послушание. Все они, и госпожа, и прочие, посещали службы; они вроде бы люди набожные (Набожная? Королева-волшебница Нимуэ?) — так что, если молодой господин пойдет к повечерию, он увидит их в церкви, а после, верно, и словечком с ними перекинется. Нет, он не может принять этот дар, но если молодой господин пожертвует что-нибудь после службы, то Господь благословит его приношение… И тут в часовне ударил колокол.

Часовня выглядела величественно. Свет свечей не достигал высокого свода, запах хорошего воска смешивался с курящимся фимиамом, который клубами подымался к темному потолку. Стена резного камня отгораживала место, где молились монахи, от остальной части помещения. Места за стеной предназначались для мирян и паломников, гостивших в монастыре. Сквозь затейливой резьбы отверстия в стене Александр видел распятие над высоким алтарем: оно, казалось, плыло в дымном свете свечей. Монахов видно не было, но их ладное пение звучно возносилось к своду.

Да, путешествующая королева и ее свита присутствовали на службе, разместившись по другую сторону главного прохода. Их было около дюжины. Александр, склонив голову якобы в молитве, косился на них сквозь пальцы.

Во-первых, госпожа собственной персоной, королева, волшебница, благочестивая либо лицемерная; она, как скромница, пряталась под плотным покрывалом. Поверх платья густого красновато-коричневого цвета был накинут, несмотря на лето, бурый плащ, чтобы защититься от холода каменной часовни. Александр заметил тонкое запястье в золотом обручье и уловил блеск сапфира на пальце сложенных рук. Остальное скрывали покрывало и плащ.

Рядом с ней стоял на коленях пожилой мужчина: его благородное немолодое лицо с закрытыми глазами было молитвенно обращено к алтарю. Одежда его была сшита из неброской, но добротной серой материи, а в тонких слабых руках он сжимал серебряное распятие, инкрустированное темно-красными камнями, возможно рубинами. За ним едва различалась хрупкая детская фигурка, облаченная, однако, в рясу и монашеский плащ. Это, надо думать, тот самый мальчик, будущий послушник. По другую руку от мальчика молился священник. Чуть позади преклонили колена мужчина и женщина — верно, слуги.

Служба подошла к концу. После долгой тишины из-за каменной стены раздалось неторопливое шарканье ног: монахи вереницей покидали часовню. Дама, поднявшись с колен, помогла встать пожилому мужчине. Они двое и мальчик промеж них вышли из часовни. Остальные проследовали за ними, Александр — последним.

Прежде чем разойтись в разные стороны, они постояли немного все вместе. Дама несколько минут говорила с двумя женщинами — видимо, своими прислужницами. Александр ожидал, что она простится с пожилым человеком и вместе со служанками проследует к помещениям, предназначенным для путешественников-женщин, но она, все еще под руку с мужчиной, повернула к внушительному строению, стоявшему за часовней. Надо полагать, дом настоятеля; конечно, такую важную госпожу, как Нимуэ, разместили там, а не с обычными путешественниками… Одна из женщин последовала за госпожой, другая повернула к гостевым спальням. Священник и мальчик уже удалились в дверь, ведущую в основное здание. К пожилому человеку подбежал еще один мальчик, в одежде пажа, они переговорили, господин отпустил пажа, и тот отправился вслед за остальными слугами в мужской дормиторий. Но мальчик не очень-то торопился, поотстав от старших: вероятно, ему, как водится в этом возрасте, не хотелось отправляться в постель.

Александр быстро пошел за пажом и перехватил его в нескольких ярдах от двери спальной:

— Какой хороший стоит вечер, обидно укладываться в такой ранний час, правда? Скажи-ка, здесь запирают двери, загнав нас всех внутрь?

Мальчик рассмеялся:

— Ага, как кур в курятник, чтоб лиса не добралась! еще хорошо хоть не будят с рассветом — за них это делает колокол в часовне!

— Вы давно здесь?

— С неделю.

— Я только сегодня приехал с юга. Я совсем не знаю этих краев, но, кажется, места здесь добрые. Вы еще долго здесь пробудете?

— Не знаю. Несколько дней, думаю. Господа ничего нам не говорят, но я не удивлюсь, если хозяин захочет погостить подольше.

— А хозяйка?

— Ну она-то заторопится домой, раз уж принц здесь в целости и сохранности. А почему вы спрашиваете? Вы кто?

— Тот, кто хотел бы поговорить с твоей госпожой, если это можно устроить. Я путешествую один, без слуги, но если я сообщу ей завтра свое имя, она согласится увидеться со мной, как ты думаешь?

— Ну конечно же! — уверенно объявил мальчик, оглядев Александра в свете, падающем из двери спальной. — Она добрая леди, моя госпожа. Всякого выслушает. Если это важно…

— Для меня — важно. Как тебя зовут?

— Берин.

— Послушай, Берин, а ты не расскажешь мне побольше о своей госпоже? Правда ли, что она…

— Слышите? — торопливо воскликнул мальчик, — Это колокол. Сейчас закроют двери. Я вам скажу, когда проще всего застать мою госпожу. Первым делом утром она идет погулять в садик, пока хозяин еще молится. Там с ней можно поговорить… Нет, не надо этого, сэр! Смотрите, вон идет брат Магнус запирать кур! Мне надо спешить! Спокойной вам ночи!

Берин похватал ноги в руки, и Александр, второй раз за вечер убрав обратно в кошелек предназначенные для подкупа деньги, поспешил за ним.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ АЛИСА И АЛЕКСАНДР

Глава 31

Вот так они и встретились наконец, Алиса и Александр, ранним утром прекрасного летнего дня, в саду монастыря Святого Мартина.

Алиса сидела под яблоней. Дерево было усыпано плодами, крохотными зелеными яблочками, такими круглыми и блестящими, теснящимися одно к одному среди листвы и веток, подрезанных столь симметрично, что дерево походило на картинку из иллюминированного молитвенника — на само легендарное Древо, до того как плоды на нем созрели к Грехопадению. У подножия его, среди подстриженной рыжевато-коричневой травы росло несколько маков и маргариток, что чудом спаслись от косы, а еще лютики, и мелкие, невысокие анютины глазки, и клевер, над которым уже перепархивали крохотные синие мотыльки.

Алиса была в синем, под цвет мотыльковых крылышек, и под вуалью, ибо позже собиралась в церковь. Она уже хотела откинуть вуаль с лица, чтобы полюбоваться на малиновку: пташка только что слетела с яблони и уселась на позабытое кем-то перевернутое ведро в ярде от ее ноги. Но вот, заслышав шаги Александра по траве, малиновка гневно чирикнула и улетела, Алиса же задержала руку и обернулась.

— Госпожа, — произнес молодой человек чуть хрипловато и поклонился.

Глядя сквозь вуаль, Алиса увидела перед собою пригожего юношу, чьи синие глаза ярко сияли на загорелом лице, а каштановые локоны густо вились до самых плеч. Держался он гордо, и одежда его, пусть поношенная и скорее удобная, чем щегольская, отличалась добротностью. Перевязь его ярко блестела, точно спелый каштан, а рукоять меча украшали драгоценные камни.

— Сэр? — отозвалась леди Алиса и выжидательно умолкла.

И теперь, когда настал долгожданный миг и итог пути к легендарному воплощению могущества Максена уже забрезжил перед ним, словно по волшебству — как все просто, протяни руку и возьми! — Александр обнаружил, что напрочь о нем позабыл. То явили себя могучие чары — сильнее ворожбы королевы Морганы, сильнее магии Максена, — чары, к коим, пожалуй, причастна была та, первая яблоня Эдема. Александр попытался заговорить, откашлялся, но произнес лишь:

— Кабы мог я увидеть ваше лицо! Заклинаю вас учтивостью, не откинете ли вы покрывало?

— Я как раз собиралась, — отозвалась Алиса. — Я ношу вуаль только в церкви; кажется, она даже малиновку отпугнула!

И, отбросив назад невесомые складки, девушка подняла взгляд и улыбнулась.

Сам не сознавая, что делает, Александр бросился перед нею на колени и, вдохнув поглубже, сумел лишь бессвязно пролепетать:

— Вы… вы не ведьма, нет! Кто вы? О, кто вы? Ибо девы прекраснее я в жизни своей не видел! Скажите мне, кто вы?

— Я Алиса, дочь герцога Ансеруса из Розового замка, что в Регеде. И уверяю вас, что я и впрямь не ведьма, хотя порою о том жалею! А вы, сэр? У вас, надо думать, тоже есть имя?

Девушка потешалась над ним, но Александр даже не заметил насмешки. И он ответил, внезапно позабыв о скрытности и о возможных опасностях:

— Я зовусь Александр. Отцом моим был принц Бодуин Корнуэльский, брат короля Марка. Мать моя хранит для меня замок Крайг-Ариан, что в долине реки Уай.

— И что же привело вас сюда, в Регед, о принц, в самое что ни на есть ведьминское гнездо, по вашим словам судя?

— Думается мне, — отвечал Александр, всерьез разумея каждое слово, — что я приехал сюда для того лишь, чтобы встретить вас. И думается мне, что я люблю вас.

Во внезапно наступившей тишине малиновка снова слетела на ободок ведра и залилась звонкой, негодующей трелью, да только кто к ней прислушивался!

В последующие годы никто из них так и не смог доподлинно вспомнить, что произошло потом и что было сказано — да было ли сказано хоть что-нибудь! — в те первые, бесконечно долгие мгновения, когда они просто глядели друг на друга и каждый знал про себя, что на протяжении всей своей юной жизни неуклонно шел к этой встрече. Для Александра это было все равно что вырваться из тумана в яркий солнечный свет, из глубины темных вод — на свежий, искрящийся лучами воздух. Темная башня канула в никуда. Когда-нибудь, как-нибудь придется пересказать и эту историю и покаяться в тамошнем греховном безрассудстве, но не теперь, Господи, только не теперь! А сейчас, в этот миг, жизнь его — жизнь истинного принца, рыцаря и мужа — только начинается.

Для Алисы мгновение это было из числа тех, когда одержимый тревогой мореход различает вдали огни гавани. Или, говоря языком более практичным — а Алиса всегда отличалась практичностью, — в это самое мгновение она узнала будущего хозяина своего обожаемого Розового замка, мужчину, которому она вручит себя не только из чувства долга, но радуясь ему, как возлюбленному; меч в руке молодой и горячей, что оборонит и защитит ее саму и ее подданных, когда престарелый лорд их покинет.

Что бы уж ни наговорили друг другу их взгляды и души, с уст их срывались самые что ни на есть банальные пустяки — ничего не значащая светская болтовня, к которой прибегают посторонние друг другу люди, впервые столкнувшись в незнакомом для обоих месте. Александрова вспышка была оставлена без внимания; Алиса понятия не имела, что тут можно ответить и вообще воспринимать ли ее всерьез, а сам Александр даже не был уверен, в самом ли деле высказал свои мысли вслух.

Так что, присев подле девушки на траву, молодой человек поспешно заговорил о красотах дня и о том, сколь отрадно насладиться покоем под гостеприимным монастырским кровом, выразил надежду, что герцог и его свита разместились со всеми удобствами, полюбопытствовал, давно ли они в пути и, наконец-то добравшись до сути дела, как долго гости пробудут в обители Святого Мартина.

— Только несколько дней. Мы возвращаемся домой из чужих стран, но вот приходится ненадолго здесь задержаться. Моему отцу необходимо обсудить с аббатом кое-какие дела.

Обсудить дела? Юноша задохнулся от ужаса. А что, если этой прелестной девушке предначертан удел монахини? Но не успел он высказать эту мысль вслух, как Алиса улыбнулась и невозмутимо пояснила, словно отвечая на незаданный вопрос:

— Когда-нибудь в будущем отец затворится в этой обители, но сейчас мы лишь сопровождаем того, кто ищет здесь прибежища. Одного мальчика родом из франкских королевств; на родине ему грозила опасность, и он тоже избрал монашеский удел.

— Из Галлии? Подождите-ка… вы сказали, что отец ваш — герцог Ансерус? Тот самый, кого прозвали герцогом-паломником?

— Да, это он.

— Конечно же, я о нем наслышан. И о вас тоже. Сдается мне, наши семьи в отдаленном родстве; мать как-то поминала при мне о герцоге и его дочери. Вы знаете, что вас называют «прекрасной паломницей»?

— В насмешку, не иначе, — отозвалась Алиса совершенно искренне, ничуть не кокетничая.

— Смеяться — над вами? Как можно, если?.. — пылко начал Александр, но, отчасти чтобы не допустить повторения недавней вспышки, Алиса поспешно отозвалась:

— А как же иначе? Сдается мне, престранно это выглядит, чтобы юная девушка — а ведь я путешествую с отцом с тех пор, как мне исполнилось шесть, — отправлялась в странствия столь долгие, сталкиваясь в дороге со всяким сбродом, а порою подвергаясь всевозможным опасностям, или, по крайней мере, зная, что риск велик. Но я ни о чем не жалею. Я повидала столько чудес, побывала в таких красивых местах! Наверное, до самой смерти их не забуду!

— А теперь, когда ваш отец собирается принять здесь постриг, не покажется ли вам жизнь скучной и пресной, после стольких-то приключений?

Алиса покачала головой.

— Где бы я ни странствовала, мне не довелось увидеть края прекраснее этого, равно как и места милее, чем дом мой в Регеде. Ни Рим, ни Афины, ни даже Иерусалим не могут ничем таким похвастать…

— Иерусалим!

Слово это ударило в цель, точно метко пущенная стрела, и Александр тотчас же все вспомнил. И миссию, в запальчивости взятую на себя ради королевы Морганы, и чашу, и тайный свой замысел войти в доверие к хранителям чудесной святыни. А также и свою надежду отобрать реликвию, причем если понадобится, то и силой.

— Что случилось? — встревоженно спросила Алиса, встретив его взгляд.

Юноша отвернулся, понурил голову, непроизвольно принялся ощипывать какую-то безобидную, крепко вросшую в землю травку. Наконец, по-прежнему не глядя на девушку, он произнес:

— Я тут поговорил с деревенским трактирщиком. Он-то и рассказал мне про здешнюю обитель: что тут, дескать, переночевать можно. А еще он помянул про некий отряд — «королевский отряд», ни больше ни меньше, что недавно приехал в монастырь и привез с собою некое великое сокровище, дабы доверить его на сохранение святым братьям. Значит, это он про вас говорил? Неужто это все правда?

— Конечно, правда. Говорю же, мы сопровождаем одного юного франка, который собирается вступить в обитель. Этот мальчик — принц, вот он и привез с собою сокровище воистину королевское.

— Из Иерусалима?

— Ох нет, из Галлии. Может, изначально вещь эту и впрямь привезли из Иерусалима или откуда-нибудь из Святой земли, но она вот уже много лет как хранилась в Галлии. Реликвию эту приобрела королева Хродехильда, жена франкского короля Хлодвига, для своей домовой капеллы. А больше я ничего и не знаю, кроме разве того, что началась война, так что чашу отослали сюда, для вящей сохранности.

— Так это и в самом деле Грааль?

— Так говорят, — уклончиво отозвалась девушка.

Но Александр словно бы ничего не заметил. Он снова нахмурился, созерцая травинку в руках.

— Я слышал, будто Грааль находится здесь, в Британии, и доверен волшебнице Нимуэ, королеве какого-то там северного замка. В Регеде, уверяла она… ну, то есть по слухам.

— Сокровище Максена. Да, об этом все знают.

— Тогда почему… — неловко продолжил Александр. — Вы, должно быть, удивились, когда я помянул про ведьм. Я-то думал, что сокровище доставила сюда королева Нимуэ, возможно, по пути на юг, ко двору верховного короля. А вы были под вуалью, так что я… ну, я…

— Вы приняли меня за королевскую волшебницу? — рассмеялась Алиса. — Понимаю. И возжелали поговорить с ней. А могу ли спросить, что вам за забота до сокровища Максена?

— Я… да, конечно же, я расскажу вам. Позже я расскажу вам все как есть. Но верьте, теперь оно меня не занимает. Не так, как прежде. Получается, вы знаете, где сокровище хранится?

— Я знаю, что супруг королевы Нимуэ, Пелеас, владеет замком на северо-западе, у моря, в нескольких милях от наших границ. А еще у нее есть домик близ Камелота, там прежде Мерлин жил. Он называется Яблоневый сад. Там леди Нимуэ подолгу обретается, пока король Пелеас — при верховном короле. Но где она хранит сокровище Максена, мне неведомо. Да и откуда? Об этом никто не знает. Говорят, она сокрыла святыни при помощи чар, до тех пор пока они не понадобятся Артуру либо Верховному королевству.

Молодой человек молчал, заново переживая прошлое. Здесь, в саду, где травы искрятся золотом в лучах солнца, в окружении чистых звуков и ароматов утра, невозможно было поверить, что когда-то он пал жертвою дымных чар феи Морганы.

Алиса, видя, что лицо юноши снова омрачилось беспокойством, мягко проговорила:

— Вы, кажется, полагали, что у вас у самого есть нужда в сокровище? Мне очень жаль. Но сдается мне, жалкие смертные вроде нас не имеют на него права — ни на все, ни хотя бы на часть, — даже если бы мы смогли отыскать то место, где спрятаны оставшиеся реликвии, копье и чаша. Возможно, что сейчас святыни недосягаемы даже для Нимуэ. Возможно, они у самого Мерлина, сокрытые в свете. Вы ведь знаете, что о нем говорят: будто он спит в своем священном холме, в сияющем ореоле, в круговерти блуждающих огней. Так что придется вам утолить свою душу, милорд, созерцанием той чаши, что мы привезли с собою из Галлии.

— Да… да, та чаша, что вы привезли. Вот этого я и не понимаю. По вашему выходит, что на свете не одна чаша Тайной вечери!

— Увы, это так, — не без грусти отозвалась Алиса.

— Как вас понять?

— Говорю же, я ездила в паломничества вместе с отцом — дважды в Иерусалим и дважды к гробнице святого Мартина во франкское королевство. В тех местах, в Иерусалиме особенно, паломникам предлагают реликвии тех времен, когда еще жив был Иисус, — реликвии, связанные со священными мгновениями Его жизни и смерти. И… но мне не хотелось бы огорчать вас.

— Ничего. Продолжайте.

— Так вот: есть люди, которые этой торговлей живут — иным словом такое занятие и не назовешь. За реликвии дают хорошую цену и бедные паломники, и посланцы от богатых церквей и королевских дворов, где подобные вещи хранятся в большом почете. Мне очень жаль, что это для вас новость.

— Только потому, что я об этом никогда не задумывался! Но теперь, когда вы объяснили… Но не хотите ли вы сказать, что сокровища Максена, эти средоточия тайных сил, — тоже подделка? Да быть того не может!

— Конечно нет! Но, по слухам судя, чаша Максена — хотя, как и меч, именуемый Калибурном, она наделена великой силой и великой красотою — является сосудом, из которого пил Иисус, ничуть не больше, чем дюжина-другая чаш из Святой земли.

— Равно как и та, что вы привезли с собою?

— Это небольшая золотая чаша изумительной красоты, очень тонкой работы. — Алиса улыбнулась, — Но неужели вы полагаете, что Иисус и Его друзья ели и пили на золоте?

— Я… это мне никогда в голову не приходило.

— Боюсь, что Его чаша была из глины, и немудреный этот сосуд давным-давно разлетелся на черепки.

— Но если вы это знаете… — Александра, как с радостью отметила девушка, подобное «кощунство» ничуть не встревожило, хотя вид у него был по-прежнему обеспокоенный. — Если вы это знаете, так почему вы или, скорее, почему ваш отец герцог позволил вашему попутчику-франку привезти этот его Грааль сюда, в обитель? Уже и слухи о его святости распространились, так что бедный люд станет ждать чудес!

— Значит, будут им чудеса, — невозмутимо отозвалась Алиса.

Вот теперь Александр воззрился на нее и впрямь встревоженно, но тут зазвонил колокол. Алиса подобрала вуаль, соскользнувшую на траву, и собралась было встать, но юноша удержал ее на месте.

— Нет, подождите, прошу вас. Объясните мне, как понимать ваши слова. И вы… не разумеете же вы жульничество!

Да быть того не может, подумал про себя Александр, с вашим-то обличием юного ангела!

— Никакого жульничества. Это честно, ведь речь идет о внутренней убежденности. Видите ли, Хлодовальд — так зовут принца — искренне верит; верит и старая королева; верит и здешняя братия. Эта вера и есть истинный Грааль, пусть даже настоящий разбился на тысячу мелких осколков сотни лет назад. Это идея, это символ; ровно так его и воспринимали в тот, первый вечер. Как бы то ни было, так и отец мой утверждает, и сам Иисус так говорил, если помните.

— Из ваших слов покажется, будто вы его знали.

— Думается мне, так и есть, когда я была совсем маленькой.

И снова — пауза в разговоре. Церковный колокол отзвонил последние, мелодичные, эхом затихающие ноты, и опять воцарилась тишина.

— Я приехал за чашей, — неожиданно признался юноша, с запозданием понижая голос: первые слова прозвучали чересчур громко, — Греховное дело я замыслил: отыскать легендарную чашу Максена и отобрать ее, обманом или силой, для того, кому потребна ее сила. Для того, кому я служил. С той же миссией в странствия отправлялись и другие рыцари. Никто из них не обрел чаши, и по меньшей мере двое погибли в пути.

— Значит, — просто сказала Алиса, — некую истину они обрели. А вы? Будете ли вы продолжать поиски? Этот человек, которому вы служите, потребует ли он от вас именно этого?

— Меня посылала дама. Для меня то был подвиг и приключение. А для нее…

Александр не договорил.

— Что же для нее? Вы, кажется, помянули про силу? Ну что ж, возможно, эта дама считает, что в ней нуждается. У каждого — свой собственный Грааль.

— Эта дама? — негодующе выпалил Александр, но тут же пристыженно умолк, — Простите меня, — проговорил он очень смиренно, — Я повел себя до крайности дурно. Я не имел права говорить с вами так, как говорил, либо поминать о… ней, как бы мне того хотелось. Кажется, мне лучше уйти.

Но теперь уже Алиса удержала юношу.

— Нет. Пожалуйста, останьтесь. Может, вы расскажете мне об этом вашем приключении, что так вас удручает?

И Александр остался. Он снова уселся на согретую солнцем траву рядом с девушкой и поведал ей свою историю, от начала ее в Крайг-Ариане до сумрачного окончания в Темной башне. Тогда, по чести сказать, он не сумел заставить себя рассказать девушке все как есть, но даже и так, дойдя до конца, Александр с несчастным видом умолк, не глядя на собеседницу и ожидая, что та либо сурово его осудит, либо молча, с отвращением удалится.

Алиса и впрямь помолчала недолго, однако когда она вновь нарушила тишину, то лишь для того, чтобы спросить:

— А что теперь?

— Не знаю. Продолжать поиски я не могу, равно как не могу и повернуть на юг и бросить вызов королю Марку. Оба пути неверны, хотя в известном смысле я и там и тут связан обетом. Теперь-то я вижу, что один из них — грех, а второй — неразумие. Но что мне остается? Что мне делать?

Алиса снова нагнулась подобрать упавшую вуаль.

— Сдается мне, что самое важное вот что: вы узнали от леди Лунед про тайные встречи тех, кто враг верховному королю и не приемлет его деяний. Хоть вам ничего не известно об их замыслах, зато известны некоторые имена, и одно из них непременно заинтересует моего отца. Так что… ах, слышите? Кажется, из церкви уже возвращаются. По-моему, первое, что нужно сделать, — и самое разумное! — это пойти переговорить с ним.

Глава 32

Однако прошло несколько дней, прежде чем Александру удалось побеседовать с герцогом. Когда Алиса, расставшись с юношей у дверей мужской трапезной, отправилась присоединиться к аббату Теодору и отцу за завтраком, то положение дел, что она обнаружила, в ином месте, не столь тихом и заведомо мирном, назвали бы переполохом. Сам аббат поспешил ей навстречу с недобрыми вестями.

Отцу ее внезапно сделалось дурно — прямо в церкви, ближе к концу службы. Утром он вроде бы чувствовал усталость и легкое головокружение, однако от участливых расспросов он только отмахивался и пошел-таки на раннюю обедню. Обнаружив, что Алисы в церкви нет, герцог строго-настрого запретил передавать дочери новости, способные ее встревожить.

И в самом деле, даже на бдительный взгляд слуг, все шло хорошо. Однако в конце службы, когда настало время вставать с колен, герцог приподнялся было и вдруг зашатался, словно у него вдруг отказала правая нога, и рухнул на сиденье. И словно обездвижел.

Когда Алиса заслышала, как отворились церковные двери и народ хлынул наружу, оказалось, что это небольшая перепуганная процессия несет герцога, в сознании, но беспомощного, в его опочивальню.

Волшебные мгновения в саду, да и сам Александр, были тут же забыты. Алиса не стала дожидаться продолжения, но, подобрав юбки, опрометью бросилась наверх, к отцу.

Герцог лежал на кровати в гостевых покоях аббата — великолепно обставленных и комфортных апартаментах, — а над ним хлопотали гостинник, его помощница из числа монахинь, и Алисина горничная Мариам.

Алиса подбежала к постели.

— Отец? Что с тобой? Как ты? Что произошло?

Герцог, бессильно распростертый на подушках, изможденный и бледный как полотно, с трудом изобразил улыбку, но не произнес ни слова. Исхудавшая рука шевельнулась поверх покрывала.

Алиса склонилась над отцом, сжав его кисть в ладонях.

— Отец…

Аббат, что поднялся в опочивальню вслед за девушкой, но куда более чинно, выступил вперед и ласково дотронулся до ее плеча.

— Тише, милое дитя, успокойтесь. У вашего отца приступ, но не тяжелый, так что он очень скоро поправится. Силы герцогу не занимать, а здесь ему обеспечат самый лучший уход. Брат Лука подтвердит, что опасности нет. А теперь ступайте, пусть он отдохнет.

Гостинник, стоявший по другую сторону постели, ободряюще кивнул, щупая больному пульс, и со временем им с аббатом удалось убедить Алису покинуть опочивальню.

Уже на лестнице, плотно затворив дверь, они наперебой принялись утешать девушку. Да, приступ; они такое на своем веку видели, и не раз; конечно, такие вещи непредсказуемы, но этот, кажется, не из самых тяжких. Ведь чувствительность в боку понемногу восстанавливается; герцог уже может и пальцами пораженной руки двигать, ну той, что правая. Сердце у него сильное, и хотя он измучен и мысли у него все еще слегка путаются, но ведь заговорил же он! Медленно и невнятно, да, но со временем и речь восстановится. А пока лучше ему от разговоров воздерживаться, посоветовал гостинник, пусть спокойно полежит несколько деньков в постели, не вставая. Сейчас ему нужен лишь сон да еще душевное спокойствие.

Если бы леди Алиса сама переговорила с посланцем, позже она смогла бы успокоить отца. Ведь ему совсем нельзя волноваться.

— Посланец? Какой еще посланец? — резко переспросила Алиса.

— А вы не знали? Ах, ну конечно, вы же ушли спозаранку, — проговорил аббат. — Нынче утром из Розового замка прискакал всадник. Он на полчаса или около того затворился с вашим отцом перед службой. Сам я уже отправился в церковь, так что я его не видел. Но я вот все гадал про себя, а не привез ли он каких-нибудь недобрых вестей, что расстроили вашего батюшку. Брат Лука полагает, что, возможно, это и вызвало приступ, помимо прочих причин.

Алиса почувствовала, как от лица ее отхлынули все краски.

Дурные вести из Розового замка? Пожар? Кто-то умер?

— Мне нужно с ним повидаться. Прямо сейчас — можно? Он ведь еще здесь?

— Да. — Они уже спустились вниз по лестнице и теперь стояли у двери в покои аббата. Послушника, что прибирался в комнатах, поспешно отослали. — Сдается мне, он отправился подкрепиться. Леди Алиса, требуется ли вам мое присутствие во время этого разговора?

— Спасибо. Но… Все в порядке. Я отлично справлюсь. Вы очень добры, но мне не хотелось бы отрывать вас от ваших…

Девушка замялась. Слово «обязанности» к господину аббату как-то не подходило.

— От моего завтрака? — улыбнулся аббат. — А вам ведь тоже недурно бы подкрепиться, милое мое дитя. Прикажу подать для вас что-нибудь в монастырскую приемную. Отведите его туда и беседуйте себе с глазу на глаз. А, вот и он.

Алиса отчасти ожидала, что увидит Джошуа, но перед ней стоял Адам, один из домашних слуг. Он коротко пересказал новости, не то чтобы трагичные, однако нетрудно было догадаться, что человеку пожилому и обеспокоенному они вполне могли нанести тяжкий удар.

Граф Мадок, вместо того чтобы дождаться возвращения Ан-серуса, как ему, собственно, и было велено, уже заявился в Розовый замок. Он обосновался там с месяц назад и привел с собою отряд вооруженных воинов во главе с офицером, рассказывал Адам, и досадные беспорядки творятся и в помещениях для слуг, и в конюшнях, и даже вне дома, на землях имения, там, где гость проехался верхом через деревни. Разумеется, все герцогские люди знают, что граф Мадок помолвлен с леди Алисой и вскорости станет хозяином Розового замка, но даже так…

— Он со мной не помолвлен, — возразила Алиса; можно даже сказать, осадила слугу не без резкости, — О брачном контракте речь вообще еще не шла. Да и как можно, пока герцог не возвратился домой? Граф Мадок опережает события, но его нетрудно понять. Ну, так в чем беда? Бельтран прислал тебя с жалобой?

Бельтран был главным управляющим замка.

— Бельтран болен, госпожа. Ему уже давно недужилось, так что, когда прибыл ваш новый слуга, Джошуа, он был только рад и счастлив передать дела ему. Дельный такой юноша, этот иудей, и обходительный такой и, похоже, в хозяйстве недурно разбирается, раз приехал-то от пышного двора…

— Да, да. Ну, так что не заладилось?

— Так ведь Бельтран повелел нам всем слушаться распоряжений Джошуа, а сам с постели не встает, и мы бы всей душой, но до тех пор, пока милорд ваш отец домой не воротится, иудей распоряжаться не властен…

— Кто сказал? Когда Джошуа расстался с нами в Гланнавенте и поскакал в Розовый замок, мой отец вручил ему все необходимые письма. Все вы знаете, что он послан герцогом, а если и Бельтран назначил его главным управляющим, так Джошуа волен распоряжаться в замке по своему усмотрению. Кто-то оспаривает его права?

— Граф Мадок, миледи. Он уже поговаривает о том, чтобы прогнать его. Да и кое-кого из наших заодно.

— Да неужто? Граф Мадок полагает, что вправе прогонять слуг моего отца?

— Он пригрозил, миледи. А его люди уж больно много себе позволяют. Ведут себя в имении, точно дома. Люди… люди жалуются, миледи.

— На что же?

В первый раз за весь разговор слуга не поднял взгляда. Он пробормотал что-то себе под нос, созерцая запыленные сапоги.

Алиса негодующе набрала было в грудь побольше воздуху, но снова выдохнула и тихо проговорила:

— Адам, я не ребенок. А пока мой отец болен, в Розовом замке хозяйка — я. Жалобы? Ты имеешь в виду — от женщин?

— Ну, были случаи, что греха таить. Муженек Бет в драку полез, но это для него не новость. Однако не он один такой. Но дело-то не только в этом. Люди графа, они к вину больно охочи, вот и скандалят под пьяную руку. Но пока ничего серьезного не стряслось, госпожа, ничего такого, чтобы милорда подкосило бы так вот сразу и наповал. Просто… мы все думали, вы возвратитесь неделей раньше, а раз уж вы заехали сперва в монастырь, так Бельтран подумал, лучше оно будет, если милорд пришлет ему письмо, бумагу какую-нибудь, где прописано, что Джошуа и всем нам велено о порядке радеть, пока герцог не вернется. Вот и все вести, что я привез, и откуда ж было знать, что милорд так расстроится?

Алиса отвернулась, стремительно пересекла комнату и подошла к окну. Кулачки до боли стиснуты, сердце неистово колотится в груди — следствие накатившего гнева.

Девушка отлично знала, что именно так потрясло отца и повлекло за собою ужасный приступ.

Мадок, которому в заносчивости его не терпелось заявить свои права на Алису, а вместе с нею и на вожделенное богатое наследство, счел свои притязания бесспорными, еще не обсудив их толком, и был достаточно уверен и в ней, и в себе, чтобы позволить своим людям, как рассказывали, превратить ее дом в военный бивак.

Ну что ж, он изрядно просчитался.

В известном смысле то были добрые новости. Теперь нет нужды уговаривать герцога; ясно, что даже обсуждать этот брак он не станет. Пожалуй, что и иной союз одобрит? Теперь даже зимы ждать не придется, чтобы освободить отца от всех забот, чтобы тот с чистым сердцем вкусил монашеской жизни, предела своих мечтаний. Благодарение Господу, до чего легко окажется вернуть ему душевное спокойствие!

Алиса обернулась к слуге, и тот с изумлением заметил, что госпожа его улыбается.

— Ну что ж, Адам, ясно, что нам придется здесь задержаться, пока отец не поправится и не восстановит силы для обратного пути. Но я сделаю, что смогу. Я дам тебе письма для Бельтрана и Джошуа. Тем самым я наделю Джошуа полномочиями распоряжаться от моего имени и от имени моего отца до тех пор, пока Бельтран не поправится. Сомневаюсь, что Мадок закроет глаза на герцогскую печать.

Девушка снова улыбнулась, и Адаму на мгновение померещилось, что сквозь тучи вдруг пробился солнечный луч.

— Мне сказали, ты всю ночь скакал?

— Мне пришлось выехать с темнотой, госпожа, когда в замке уснули, и мчался я не останавливаясь, разве чтобы дать лошади дух перевести.

— Ты ведь подкрепился, я надеюсь?

— Да.

— Тогда, как отдохнешь, зайди ко мне за письмом и вели конюху оседлать для тебя одну из наших лошадей. И еще, Адам…

— Да, госпожа?

— Скажи дома, чтобы не слишком-то беспокоились; надо просто по возможности перетерпеть визит неприятных гостей, и все. И еще скажи, что отец уже пошел на поправку, а сейчас отдыхает и сил набирается. И что бы там в твоих известиях его ни огорчило, все тотчас же уладится, как только мы вернемся домой. Собственно говоря, уже уладилось.

В течение последующих трех дней Алиса не отходила от отца. Она послала сообщить Александру о случившемся и о том, что беседа его с отцом откладывается до тех пор, пока герцог окончательно не поправится.

Ответ принца гласил, что тот не собирается покидать монастыря до тех пор, пока не повидается с герцогом и не переговорит с ним. А тем временем, ежели в его силах чем-то помочь и сделать хоть что-нибудь, он остается преданнейшим из ее слуг.

Посланец — а это был Берин, герцогский паж, — был послан передать Алисины изъявления благодарности, не больше, но Берин (уже глубоко заинтересованный) добавил от себя, что госпожа его наверняка собирается побывать как-нибудь на церковной службе и присоединить свои молитвы о выздоровлении отца к горячим изъявлениям монахов и монахинь.

Так что Александр ревностно посещал церковь утром и вечером, а днем выезжал проехаться, чтобы конь не застаивался.

И на третий вечер юноша был вознагражден лицезрением леди Алисы у вечерни, а также улыбкой и несколькими краткими словами, когда по окончании службы девушка заторопилась назад в комнату больного. Она казалась усталой, слегка побледнела, однако облик ее дышал все тою же прелестной безмятежностью.

Отцу уже лучше, сообщила леди Алиса, он с каждым часом набирает силы, и ноги и руки его слушаются все лучше, а говорит герцог пусть пока и медленно, но внятно и разборчиво. Ежели принц Александр по-прежнему желает переговорить с ним…

Желает.

Тогда, наверное, ждать уже недолго. Дня два-три. Он ведь здесь еще будет?

Будет.

И Александр весело возвратился в конюшни, где в последние дни просто-таки дневал и ночевал в отрадном обществе своего коня и послушника, исправляющего обязанности конюха. Но лишь когда тот, шикая на мулов, спросил у юноши, побывал ли он в церковном святилище, где Хлодовальдов Грааль хранится ныне в роскошной апсиде, богато изукрашенной резьбою и под балдахином, юноша с запозданием осознал, что напрочь позабыл об этой чаше, равно как и о любой другой.

Кроме разве того Грааля, что стал сокровенным желанием его сердца.

Глава 33

Два дня спустя герцогский слуга явился к Александру — тот как раз завтракал, — сообщил, что господин его желает с ним увидеться, и вызвался сопроводить юношу к кровати больного.

Александр, поднимаясь вслед за слугой по широкой лестнице аббатова дома, с изумлением отметил, что заметно нервничает. Если не считать сношений с королевой Морганой, юношеская его самоуверенность редко бывала поколеблена, но эта беседа… он обнаружил, что понятия не имеет, что говорить и как, и знает лишь, что говорить придется. Сношения с королевой Морганой; вот тут-то и таилась загвоздка.

Александр не смел даже задуматься о том, что Алиса уже поведала отцу касательно этой истории и как воспринял услышанное герцог. Но герцог Ансерус — отец Алисы, и он должен узнать всю правду.

Юноша вдохнул поглубже, расправил плечи и, минуя склонившегося в поклоне слугу, переступил порог опочивальни.

Герцог полусидел в постели, обложенный подушками.

Просторную комнату заливал солнечный свет, окна выходили на заливные луга и мельницу. Меблировка сделала бы честь дому владетельного лорда — впрочем, таковым аббат и являлся, ибо приходился кузеном какому-то из мелких королей Уэльса. На окно пошел превосходный рог, а тканые драпировки изумляли искусством работы. Лишь снабженный подушками аналой да висящий над ним крест напоминали о том, что здесь монастырские покои.

Александр поклонился, произнес подобающие слова приветствия.

Старик улыбнулся и указал гостю на кресло, поставленное между кроватью и окном.

— Дочь говорит, вы сын Бедуина Корнуэльского? Помню такого. Я-то с ним не встречался, но отзывались о нем всегда хорошо. Таким отцом всякий вправе гордиться. Я так понимаю, матушка ваша еще жива?

И вот Александр заново пересказал историю об убийстве отца и об их бегстве от двора короля Марка. И о том, как мать его поклялась, что в один прекрасный день сын отомстит за отца.

— Так за этим вы и отправились в путь?

— Не совсем так, сэр. Я бы, конечно, поехал, но матушка не позволила. Не то чтобы ее любовь и скорбь по отцу стихли с годами, но… она сказала, что с тех пор в Британии многое переменилось. Есть иные способы призвать на голову короля Марка позор и, возможно, смерть. Мать не отпустила меня в Корнуолл, но велела скакать в Камелот и представить дело на суд верховного короля.

— Ах вот, значит, почему вы едете на север через Регед? — отозвался герцог, улыбаясь. — Нет же, мальчик мой, я знаю, зачем вы здесь. Я уже наслышан от дочери о вашем пребывании в Темной башне — настолько, насколько вы сочли нужным ей о том рассказать. Только не думайте, что я забросаю вас камнями! Некогда, давным-давно, я сам был молод и натворил немало греховных глупостей, о которых теперь и вспоминать не хочу… Но сдается мне, даже через зло Господь направляет нас на должный путь.

Герцог умолк и откинулся на подушки, словно в изнеможении, но едва Александр поднялся, собираясь уходить или кликнуть монахиню, что дожидалась снаружи, Ансерус предостерегающе поднял руку.

— Нет же, все в порядке. Я не устал, просто медлителен сделался. И на слова не скор, как сами вы слышите, и на мысли тоже. Мне говорят, что со временем это пройдет, да только боюсь, что роскошь эта — время, то есть, — не для меня.

Тут Александр попытался возразить, но герцог с улыбкой покачал годовой.

— Спасибо, конечно, да только я не о смерти толкую. До того я собираюсь еще многое успеть! А говорю я про сегодня и про сейчас и о том, что должно сделать вот сейчас, немедленно, а я, увы, не в состоянии! — Ансерус вдохнул поглубже и, словно это прибавило ему сил, кивнул довольно живо и решительно. — Да, мне нужно многое сказать вам, принц Александр, и о многом спросить. Но сперва не нальете ли вы вина? Оно вон там, на столе, и да, пить мне можно, иначе, уверяю вас, моя кроткая доченька держала бы его под надежным замком… Благодарствую. Выпейте и вы со мною. А теперь присаживайтесь, если угодно, и расскажите мне всю эту историю, кою уже поведали моей дочери. Может, мне вы откроете больше, чем ей? Я должен знать все, от начала до конца. Дело это затрагивает меня куда ближе, чем вы думаете.

Так что Александр снова пересказал все свои приключения, на сей раз и не пытаясь чего-либо скрыть. Нужно помнить, что юноша никогда не знал ни совета, ни даже общества отца. И теперь он вдруг обнаружил, что говорит куда свободнее, чем даже с Барнабасом в Крайг-Ариане. По мере того как юноша рассказывал, герцог то и дело вставлял вопрос-другой, так что, когда принц наконец умолк, никаких недоговоренностей промеж них не осталось.

Герцог Ансерус сразу перешел к главному, точно так же, как и Алиса.

— Эти «советы» королевы Морганы. Вы помните всех, кто был с нею?

— Думаю, да. Я не всех знал по именам, лишь ближайших ее сообщников, тех, что в восточной башне, да.

— И вы слышали имя Мадока.

— Да, сэр. Правда, только однажды, когда граф Ферлас беседовал с королевой.

— Значит, в Темной башне его не было?

— Нет, сэр. Но я так понимаю, что прежде там бывал и он. Он уехал на север по какому-то делу королевы. Понятия не имею по какому; я знаю лишь то, что сказал Ферлас. Но не на поиски Грааля, это точно. Эта миссия — для глупцов, не представляющих никакой ценности, — горько докончил Александр.

— Ну что ж, — улыбнулся Ансерус, — вот вам один глупец, который сумел-таки отрешиться от собственного безрассудства, а ведь когда то же самое произошло со мною, я был на много лет старше вас! Право же, мальчик мой, забудьте об этом! Думаю, теперь для вас все изменится. Налейте мне еще вина и, будьте так добры, выслушайте, о чем я вас попрошу.

Александр послушно подлил больному вина. Старик откинулся на подушки и помолчал немного, вертя в руках кубок: пальцы его двигались неспешно и казались совсем хрупкими, однако ничуть не дрожали. Когда же он заговорил, казалось, что и голос его вдруг окреп.

— Вы будто бы сказали моей дочери, что, хотя вы через обет и клятву посвятили себя двум разным миссиям, ни тем ни другим путем дальше следовать не можете. Один из них — неразумие, утверждали вы, а второй — грех.

Герцог умолк, пригубил вина, затем отставил кубок в сторону.

— Что до пути греховного, эту миссию поручила вам ведьма, жаждущая завладеть силою, на которую у нее нет ни тени права. Так что об обете своем вы можете забыть, и забыть с честью. Ибо даже если бы вас не заставили дать клятву при помощи обмана и колдовских зелий, нельзя с честью совершать грех вынужденный. Вы меня понимаете?

— Да, сэр.

— Что до второго пути: клятва мести принесена вашей матушкой много лет назад и теперь принуждает вас уничтожить убийцу вашего отца; так и о ней тоже вы вправе позабыть.

— Сэр, как можно? Разве это не священный долг, пусть даже…

— «Мне отмщение, Я воздам»[10],— мягко процитировал герцог.

— Сэр, если вы под этим разумеете, что я должен оставить этого дьявола Марка в покое, предоставив Господу вершить свой суд…

— Господь уже нанес удар свой. Вот что я разумел. Весть достигла меня, едва мы сошли с корабля. Король Марк прикован к постели недугом, и все говорят, что он не доживет до конца года. Вам нет нужды ему мстить. И от этого обета вы тоже освобождены, и с честью.

Александр глядел на собеседника во все глаза, не говоря ни слова.

Позже придут облегчение, радость, окрыляющее ощущение свободы, но сейчас освобождение словно создало пустоту.

В мыслях его эхом отдавался вопрос: что теперь?

Ехать ли ему искать Друстана в унылых северо-восточных краях, и зачем бы, если Марк умирает?

Или повернуть на юг и отправиться в долгий путь к Камелоту, чтобы, скорее всего, сражаться под знаменами верховного короля в войнах, что собираются, точно грозовые тучи, на большой земле?

Или же — и теперь этот выбор казался юноше наименее привлекательным из всех — вернуться домой, в маленький, точно игрушечный, Крайг-Ариан, под ласковую, но неоспоримую власть матери?

А как же Алиса?

Его надежды, что прежде казались столь бесспорными, столь лучезарными, растаяли как туман, пока длилась беседа.

Герцог обошелся с ним по-доброму, но какой же отец благосклонно примет его искания после всех этих недель, проведенных в Темной башне?

Честь требовала признания, и теперь у него не осталось ничего, кроме чести.

А герцог между тем заговорил снова:

— Похоже на то, что Марково королевство в Корнуолле принадлежит вам по праву, ежели, конечно, вы намерены на него притязать. А намерены ли?

Александр замялся, но лгать не стал.

— Даже не знаю. Наверное, вряд ли. Матушка мне про него рассказывала: суровое королевство, суровые соседи. А спустя столько лет для меня эта земля — чужая.

— Значит, вы вернетесь в этот ваш Крайг-Ариан и станете хозяйствовать на своей земле?

— Думаю, да. Хотя, пока там матушка и Барнабас, еще один хозяин в замке вроде бы ни к чему.

— Ежели так, то ваш меч пригодился бы мне, Александр, — молвил герцог.

Фраза эта прозвучала небрежно, почти равнодушно. Потребовалось несколько бесконечно долгих секунд, чтобы смысл сказанного дошел до сознания юноши.

— То есть мне проводить вас до дому? Или… или вы разумеете сам Розовый замок? Чтобы я поступил к вам на службу?

— И то и другое. Много ли моя дочь рассказала вам о своем доме?

— Только то, что Розовый замок — самое прекрасное место в мире и что сердце ее всецело принадлежит ему — и вам, милорд.

— А поминала ли она, что вскорости я удалюсь на покой, к жизни, о которой давно мечтаю, — к уединению и молитвам? Я намерен затвориться в монастыре.

— Да, она говорила что-то в этом роде при первой нашей встрече, но тогда я не знал вас, так что и внимания не обратил.

— Тогда послушайте меня сейчас. Прежде чем я приму вашу службу, вам должно кое-что узнать. У меня есть наследник, младший сын отдаленного родича, ныне покойного. Старший его брат владеет землями на севере, а младший — безземельный. Омывая в Тур, я отправил ему письмо, предлагая встретиться и обсудить возможность брачного союза. В ту пору он был в отъезде; мне не сказали где, но, кажется, я знаю и сам. Так вот, я собирался вернуться к этому делу, как только снова окажусь дома, — Пауза. — Вы, возможно, уже слышали о случившемся. Несколько дней назад я получил известия о том, что человек этот уже обосновался в Розовом замке вместе с отрядом своих воинов и, кажется, уже почитает себя — это по словам моих слуг — хозяином имения, — Новая пауза, — И хотя ничего еще не решено и даже разговора о том не велось, он полагает, будто помолвлен с моей дочерью и вскорости назовет ее женой.

— Нет! — яростно вознегодовал Александр.

В следующий миг юноша охотно взял бы назад неосторожное восклицание, но герцог только искоса глянул в его сторону, явно забавляясь.

— Вот именно, что нет. Хоть он и приходится мне отдаленной родней, не хотел бы я, чтобы дочь моя носила его имя. А вам оно, я так понимаю, известно. Мадок из замка Банног-Дун.

— Тот самый? — задохнулся Александр.

— Тот самый.

— Так вот что за дело увело его на север от Темной башни?

— Полагаю, да. Вы рассказывали, что королева отослала Мадока на север с каким-то поручением, а граф Ферлас вернулся с известием, что тот «уже вступил во владение, и все идет хорошо». Речь, полагаю, идет о браке и о передаче Розового замка.

— А королеве в том какая корысть? Ей нужно, чтобы один из ее людей утвердился в тех краях, завладел крепостью в самом центре Регеда?

— Здесь мы можем только гадать. Но, наверное, вы правы.

— И он уже там и «вступил во владение»! Скажите, сэр, а может ли граф Мадок удерживать замок против вас? Может ли он воспрепятствовать вашему возвращению?

— Вот в этом я сомневаюсь. Людей с ним немного, а мои слуги ему не пособники. Кроме того, пока он и не подозревает о том, что мне известны его замыслы. Надо думать, Мадок рассчитывает, что его примут как сговоренного жениха моей дочери. Но ежели он откажется уехать по моему слову и если он призовет своих союзников — ну что ж, я уже немолод и прихварываю, так что изрядно опасаюсь за своих подданных.

— И потому вам нужен мой меч. Конечно же, он в вашем распоряжении! — с нетерпеливым исступлением воскликнул Александр. — Но что до леди Алисы… Вы говорите, этот брачный союз предполагался и обсуждался, но ведь договоренности не было? Она ни словом о нем не поминала, даже при том, что… я имею в виду, хочет ли она… дала ли она согласие?

— Да, дала. Из чувства долга. Но от долга этого, — улыбнулся герцог, — дочь моя отказалась без всякого сожаления. И сама завела речь об ином браке. Алиса объявила мне, что выходит замуж за вас. С вашего согласия, разумеется? Нет, мальчик мой, отвечать не обязательно. Вы лучше дух переведите и налейте себе еще вина.

Глава 34

Два дня спустя, еще одним прелестным летним утром они обвенчались в монастырской часовне. Обряд совершил сам аббат Теодор. Впервые после приступа герцог покинул свою опочивальню, и, хотя движения его были по-прежнему замедленны, на ногах он держался вполне твердо, а при виде счастья дочери старик испытал такое облегчение, что глаза его засияли и вовсе по-молодому. К алтарю юную чету сопровождал серьезный отрок в белом одеянии послушника — Александр не встречал его прежде, но юноше дали понять, что это и есть Хлодовальд, франкский принц, тот, что приехал из Тура вместе с герцогом и привез с собою реликвию, которую сам называет Граалем, дабы передать ее на сохранение в обитель Святого Мартина.

После венчания состоялась краткая служба, а затем, помолившись и возблагодарив Господа, новобрачные уселись за стол вместе с аббатом, герцогом и принцем Хлодовальдом в аббатской гостиной, в то время как во дворе люди герцога готовились к отъезду, назначенному на тот же день. Гостинник, правда, настоятельно отговаривал больного, но теперь герцогу не терпелось отбыть, так что он согласился путешествовать в Алисином паланкине. А сама девушка была только рада ехать верхом рядом со своим новообретенным супругом по дороге — ох, какой же бесконечно долгой дороге! — домой.

Бесконечно долгой, потому что решено было — почти что негласно, — что первую брачную ночь должно отложить до прибытия в Розовый замок. Для супружеских утех монастырь — место неподобающее, а постоялых дворов на пути встречалось немного, и все — не из лучших. Ехать, памятуя о здоровье Ансеруса, предстояло медленно, заночевав в пути по меньшей мере раз, и трудно было сказать наверняка, сколько миль проделает кавалькада, прежде чем герцогу потребуется остановка и отдых. Более того, Алиса искренне считала, что будущему лорду Розового замка должно назвать ее своею, а вместе с нею — и ее обожаемый дом, под кровом этого самого дома.

В замок загодя послали гонца с известием об их скором прибытии. И ничего более — ни слова о браке, ровно столько, сколько нужно, чтобы все вассалы и отчасти поселяне собрались в замке по обычаю своему, дабы приветствовать возвращение герцога. Им-то он и собирался тотчас же объявить о замужестве своей дочери, а затем явить людям их нового господина.

Хотя для графа Мадока все это должно было обернуться тяжким ударом, Ансерус никоим образом не считал, что весенний обмен письмами его к чему-то обязывает. Ни одна из сторон не связала себя словом, а то, что Мадок в заносчивости своей узурпировал хозяйскую власть, не оставляло места сомнениям, что обитатели имения, равно как и соседи, поддержат герцога и помогут ему избавиться от захватчика. Как бы ни был Мадок разочарован и зол, он мало что мог, находясь в замке на положении гостя, с жалкой горсточкой своих людей. Ансерус, который в жизни своей никого не боялся, не испытывал страха и перед молодым своим родичем. Не исключено, что завяжется словесная перепалка; возможно, зайдет речь и о нарушении обещания, но в-ответ прозвучит слово куда более опасное, «предательство», а после того что Мадоку останется? Лишь смириться с неизбежным, сообщить королеве Моргане о своей неудаче, а затем возвратиться в собственные края и там строить козни противу мирного королевства, прекрасно сознавая при этом, что и про интриги королевы, и про его собственные интриги знают и в любой момент могут доложить королю.

А что уж там подумает королева Моргана, обнаружив, что ее замыслы касательно Розового замка потерпели крах и виной тому — не кто иной, как Александр, игрушка в ее руках, помянутого молодого человека нисколечко не занимало. Соблазн утратил силу. Иная магия подчинила его себе. Поиски его почти завершены, и собственный Грааль завоеван.

И вот кавалькада тронулась по дороге на север, смеясь и ликуя и провидя впереди лишь счастливое будущее и исполнение всех желаний.

Погода стояла ясная, ехали путники мирно, без всяких происшествий — настоящее свадебное путешествие, радостно говорила Алиса, — и со временем поднялись на лесистый холм, откуда открывался вид на долину реки Иден.

Солнце как раз садилось, одетое текучей вуалью прозрачного, шафранного цвета облака. И столь же ослепительно сияли деревья и заливные луга — их пышное по летней поре убранство отливало зеленоватой бронзой и золотистой бронзой, и тут и там взгляд различал черный проблеск остролиста и ели, и все на свете — и лес, и изгородь, и каменную насыпь — заходящее солнце обвело четким контуром фиолетовых и темно-индиговых теней. И тут и там прохладным блеском вспыхивала река, что, изгибаясь, текла через луг и поросшие лесом, пышно вздымающиеся холмы.

— Розовый замок вон там, — указала Алиса.

Они с Александром ехали чуть впереди кавалькады.

— Далеко ли?

— Еще миль десять. Завтра еще до полудня доберемся. Славно, что сегодня так далеко доехали, — Девушка снова указала рукою. — Вон там, за буковой рощей, на дне долины, стоит небольшая обитель, где нас охотно приютят на ночь. Кстати, нас там ждут. Мы обещали завернуть туда на обратном пути, а час назад я отправила вперед Берина.

— Как, опять монастырь!

На сей раз в голосе его — а владел им юноша далеко не столь хорошо, как его дама, — отчетливо прозвучала досада нетерпеливого влюбленного, и на щеках Алисы заиграли ямочки.

— Да, так. В известном смысле, наш собственный, а теперь и твой тоже. Там похоронена моя мама.

— Прости меня.

— Нет нужды извиняться. Сюда я совершила первое в своей жизни паломничество — так мне рассказывали — в двухлетнем возрасте. Отец всегда сюда ездит по особым датам, — в годовщину их свадьбы, в день ее рождения, и в мой тоже, он же день ее смерти. Думается мне, что для него это — место, где они видятся и по сей день.

— Тогда я бы предположил, что герцог затворится здесь, рядом с твоей матушкой и ближе к дому, а не в какой-то там обители Святого Мартина.

— Это женский монастырь, — Встретив взгляд мужа, Алиса звонко рассмеялась. — Да, дорогой господин мой и лорд, боюсь, что вас и всех прочих даже на порог не пустят!

— А ты и твои прислужницы станут почивать в тепле, на мягких перинах! Ну что ж, примирюсь и с этим, — отчетливо произнес Александр, — но лишь на одну-единственную ночь. А после того, дражайшая моя супруга, ежели хоть кто-нибудь, аббат ли, монахиня или сам верховный король еще раз попытаются помешать мне уснуть в твоей постели…

— Никто и не дерзнет. А вон и монастырь, видишь? Ну разве не прекрасен этот розовый камень? Среди деревьев он точно в оправе. Вот и Розовый замок так же выстроен. Не вернуться ли нам назад, посмотреть, как там отец? Ох, и еще, Александр…

— Любовь моя?

— Когда мы доберемся до Розового замка, обещаю тебе, что перины там и впрямь мягкие!

Александр развернул коня и бок о бок с женой поскакал назад, к герцогским носилкам.

— Иного я и не ждал, — со смехом отозвался он и добавил, но уже не вслух: — Да только крепко уснуть мне вряд ли придется, ненаглядная моя Алиса!

Глава 35

Когда наконец вдали показался Розовый замок, обнаружилось, что граф Мадок, принарядившись, как и подобает хозяйскому родичу, дожидается у ворот. А при нем — отряд его людей, и все, как нетрудно заметить, в полном вооружении. Позади, во внутреннем дворе, у лестницы, ведущей к парадному входу, стоял управляющий замка Бельтран — выздоровевший, с ключами в руке, а вокруг него теснились обитатели замка. Толпа сошлась многолюднее, чем обычно, — тут и земледельцы-арендаторы со своими поденщиками, и работники усадьбы, и конюхи, и домашняя прислуга, — словно Бельтран, чуя недоброе, постарался собрать как можно больше герцогских подданных. А рядом с ним высился Джошуа, облаченный в подобающие его званию одежды (надо думать, женщины замка постарались!), вроде тех, что он носил в бытность свою управляющим при королеве Хродехильде.

Герцогский паланкин несли во главе процессии; по обе стороны от него ехали Алиса и Александр. Когда маленький отряд в полдень остановился подкрепиться, Ансерус принялся настаивать, чтобы последний отрезок пути проделать верхом; чтобы попусту не тревожить своих вассалов, сказал он, хотя Алиса про себя заподозрила, что отец не хочет выказывать никаких признаков слабости перед Мадоком. Но в конце концов герцог согласился-таки завершить путь так же, как и начал, — ведь путешествие и впрямь его утомило. Паланкин, правду сказать, походил скорее на парадный выезд венценосной особы, нежели на носилки больного. Герцог восседал среди подушек, с достоинством выпрямившись; занавеси предусмотрительно отдернуты, дабы все видели, что он полностью и даже великолепно одет, на груди переливается драгоценное ожерелье, а на руке соцветием мелких рубинов сверкает великолепное герцогское кольцо.

Едва кавалькада приблизилась к воротам, Мадок выступил вперед. Он скользнул любопытствующим взглядом по принцу, не выказывая ни опасения, ни даже интереса (значит, слухи о браке до замка еще не дошли, подумала Алиса), затем, уделив ничтожную толику внимания девушке, устремился к паланкину.

— Кузен! Добро пожаловать!

Подобное приветствие уместно было бы в устах родича и равного, но не в устах гостя, встречающего хозяина. Герцог, ответствовав с церемонной вежливостью, протянул украшенную кольцом руку, и Мадок, долю секунды поколебавшись, склонил голову и коснулся кисти губами, а затем вопросил, изображая неподдельную тревогу и возвысив голос так, чтобы слова его были услышаны в самых дальних уголках двора:

— Но вы захворали? Или, может статься, ранены? Ваш посланец ничего нам о том не сообщил. Клянусь богами, дражайший кузен, как удачно, что я оказался здесь и обо всем позаботился…

— Я не хвораю и не ранен, благодарствую. — Холодный голос герцога, в свою очередь, разносился по всему двору. — Только состарился и устаю быстрее, чем прежде. Не подадите ли мне руку?

Вот так герцог, не выказывая никаких признаков недавней слабости, твердым шагом, с достоинством и величаво прошествовал во двор, опираясь на руку своего родича, а спутники его — следом. Людям Мадока поневоле пришлось пристроиться в хвосте. Когда же герцог, взойдя по высоким ступеням, высвободил руку и его тут же окружили слуги и домочадцы, улыбаясь, приветствуя, расспрашивая, Мадоку ничего не оставалось делать, как только уступить дорогу напирающей, ликующей толпе и ограничиться ролью наблюдателя, пока герцог в сопровождении Алисы и юного незнакомца поднялся на верхнюю ступень и развернулся лицом к народу.

Призывать к тишине не пришлось. Всем мужчинам не терпелось узнать, кто этот юный незнакомец в запыленной одежде и с осанкою принца, у бедра которого поблескивает достойный принца меч. И не было в толпе такой женщины, которая не разглядела бы колечка на Алисиной руке, и не отметила бы про себя, как ярко сияют глаза молодой госпожи, и не сделала бы правильных выводов.

А герцог тем временем заговорил — непринужденно, точно обращаясь к друзьям:

— Простите, что буду краток, но я и впрямь недавно прихворнул, да и притомился изрядно, ведь для старика моих лет путешествие — труд непосильный. Но теперь я здесь, дома, вместе с вами, так что чего мне страшиться? Тем паче что у меня для вас великие новости. — Ансерус взял Александра за руку и вывел его вперед вместе с Алисой. — Позвольте явить вам того, кто после меня станет править здесь, в Розовом замке. Он супруг вашей госпожи и моей дочери Алисы, а зовут его Александр. Принц Александр, единственный сын принца Бодуина Корнуэльского и леди Анны из замка Крайг-Ариан, что в долине реки Уай. Нет, еще минутку, добрые люди! еще минутку! Первым поцеловать мою дочь в щеку и поприветствовать жениха должен мой возлюбленный родич, граф Мадок, тот, кто управлял замком в мое отсутствие. Мадок?

Все было проделано мастерски, под стать победному возвращению в целом. Однако Алиса, подставляя щеку для ритуального поцелуя и наблюдая, как Мадок приветствует Александра, почувствовала, как по спине у нее пополз холодок страха, — вот так у сторожкой кошки шерсть встает дыбом.

А в следующее мгновение были смех, и возгласы, и приветствия, и всеобщее ликование. Алисе удалось-таки, невзирая на поцелуи и счастливые слезы своих прислужниц, пробраться поближе к отцу и напомнить больному о том, что пора отдохнуть и прилечь. Но герцог еще не все сказал, и со временем вновь воцарилась тишина и он смог докончить свою речь.

— Спасибо, друзья мои, спасибо! Думаю, теперь всем нам пора заняться делом. Граф Мадок, еще раз добро пожаловать! Ежели вы уповали на иной итог своего путешествия, мне очень жаль. Я никак не ожидал, что вы прибудете в замок до меня; я собирался сообщить вам добрую новость в письме, дабы избавить вас от ненужных хлопот, но теперь… — Герцог, улыбаясь, развел руками, — Боюсь, что стрелы любви бьют наугад, с нами, как водится, не считаясь, — так что обсуждать нам уже нечего, а мне нечего больше прибавить, кроме, разве, поблагодарить вас за заботу о моих людях в мое отсутствие. Уповаю также, что вы и ваши люди отпразднуете с нами счастливое возвращение.

Мадок, бледный от гнева, тем не менее вполне владел собою. Он попытался было что-то сказать, но герцог, по-прежнему улыбаясь, поднял руку.

— Позже, дражайший родич, мы побеседуем позже, а теперь, с вашего дозволения, мне нужен отдых. — И Ансерус вновь развернулся к толпе, — Слушайте, друзья мои! Когда моя дочь и принц Александр сочетались браком в монастыре Святого Мартина, они дали обет в том, что в полной мере супругами станут в Розовом замке. Так что нынче вечером, ежели дозволите, мы устроим свадебный пир, и прошу всех вас быть на нем гостями! А после того невеста вступит на брачное ложе — здесь, в своем доме, и да пребудет с нею Господне благословение и наша любовь!

При этих словах снова поднялся шум, но ненадолго. Герцог вошел внутрь, а Алиса, зарумянившись, со смехом увлекла Александра следом. Повара же и слуги вдруг вспомнили, как мало часов остается на то, чтобы приготовить брачный покой и свадебный пир, кои сделают честь их госпоже и им самим.

И все это время граф Мадок улыбался не переставая и холодным взглядом следил за происходящим, а люди его застыли на месте, точно солдаты, которым не с кем и негде сразиться. Но вот Мадок сказал несколько слов командиру, и воины его, покинув двор с его веселой суматохой, ретировались в отведенные им покои у башни.

Глава 36

Словно для того, чтобы в ту ночь не утратилось ни единой частицы красоты и радости, луна выдалась полная, и взошла она поздно, абрикосового оттенка, среди бесчисленных ярких звезд. Но ни Алиса, ни Александр луну со звездами даже не заметили, хотя окно их спальни выходило на небо. Причем даже тогда, когда, в самые глухие часы перед рассветом, влюбленные наконец-то уснули, подобно прочим обитателям замка, и луч, угасающий серебром, наискось лег на постель и засиял прямо в глаза Александру.

Одно это его бы не разбудило. Молодой человек заворочался, пробормотал что-то, привлек жену ближе, но тут сквозь одурманенный любовью сон пробился звук, слабый, но настойчивый, и Александр недовольно открыл глаза.

Звук повторился. За дверью кто-то был. А теперь к стуку добавился еще и голос, тихий, но настойчивый.

— Милорд! Милорд Александр!

Любого, кто вторгается к людям в такую ночь, должно повесить, смутно подумалось Александру. Но ведь тот, кто на такое пойдет — в мыслях его мгновенно прояснилось, едва молодой человек выскользнул из теплой постели и пронизывающий рассветный воздух холодом обдал его обнаженное тело, точно ледяной душ, — непременно должен иметь некую очень вескую причину. И значит это только одно (тут Александр схватил халат и запахнулся в него), значит это только одно: стряслась серьезная беда.

За дверями стоял Джошуа. В дымном свете факела, закрепленного на стене, лицо его казалось бледным и напряженным.

— В чем дело? Что-то с герцогом?

Джошуа метнул опасливый взгляд мимо Александра, туда, где мирно спала Алиса, и взволнованно зашептал:

— Очень возможно. Нет, он не болен, но, сдается мне, ему угрожает опасность, равно как и вам. Прошу прошения за то, что потревожил, но, кажется, нам необходимо поговорить.

— Опасность? Угрожает герцогу?

Днем Александр, разумеется, с любопытством и оценивающе приглядывался к графу Мадоку — и во время сцены во внутреннем дворе, и после, в пиршественной зале, — но увидел лишь то, что граф, хотя поначалу не вполне смог скрыть вполне понятную досаду и гнев из-за провала своих матримониальных планов, довольно скоро вроде бы успешно овладел собою; и на свадебном пиру, восседая по левую руку от герцога, вел себя сдержанно, однако с улыбчивой, тщательно выверенной учтивостью. Ничего больше Александр не разглядел; взгляд его был прикован к Алисе и только к ней, а мысли занимало лишь приближение ночи. Молодой человек даже не задумался, что, собственно, произошло между Мадоком и герцогом во время их беседы с глазу на глаз сразу после пира.

— Нет, подожди. Вон туда, — тихо проговорил Александр.

Он неслышно прикрыл за собою дверь опочивальни, взял иудея под руку и увлек через весь коридор к проему в стене, где сквозь окно тянуло рассветной прохладой.

— А теперь рассказывай. Ты начал говорить про графа Мадока?

— Про кого же еще? Милорд, будь причина не так важна, я ни за что не стал бы тревожить вас нынче ночью, и то я откладывал до последнего…

— Не бери в голову. Продолжай. Что тебе известно?

— Только то, что граф сделает что угодно, на что угодно пойдет, лишь бы завладеть здешними землями. Бельтран много о чем мне порассказал, из того, что здесь творилось, но это уже не важно. Из того, о чем должна была идти речь нынче вечером между ним и герцогом Ансерусом, я знаю лишь одно, потому что мне предстоит отдать все необходимые распоряжения. Графу придется уехать, хотя не сразу, а через день-другой. Это лишь дань вежливости. Но завтра ему должно отослать своих воинов, чтобы они дожидались своего лорда за пределами замка.

— Право? И герцог сумеет его принудить?

— О да. Но разве вы не видите, что это значит? Если граф нанесет удар, то только нынче ночью.

— Нанесет удар? Но что он может?

Однако молодой человек угадал ответ заранее, еще до того, как Джошуа заговорил снова:

— Вам доводилось слышать про «молодых кельтов»?

— А, — тихо вздохнул Александр, — Да, разумеется. И они… она… кто бы уж там ни заправлял, — в самом деле рассчитывают, что он так или иначе завладеет Розовым замком?

— Думается, да. Понятно, что выбор пал на Мадока: он — наследник, а брак тем более упрощал дело. Я мало знаю о вашей стране, милорд, но я так понял, что замок расположен крайне выгодно: пожалуй, отсюда возможно контролировать северную дорогу или западный порт, где мы высадились с корабля?

— Это мне тоже неведомо, но… наверняка ведь он не станет ничего предпринимать сейчас? Даже если бы на пути не оказался я, в беседе герцог наверняка ясно дал понять, что знает о связях графа с заговорщиками и что о леди Алисе ему нечего и думать. Можно ли измыслить причину более вескую для того, чтобы отказать графу в так называемых правах на руку дочери и вручить ее мне? Чего ты боишься? Или еще что слышал?

— Ничего определенного. Но я случился рядом, когда пришли известия о том, что герцог возвращается из обители Святого Мартина, и я наблюдал за графом в тот миг, когда герцог представил вас как супруга леди Алисы. После того — пока все готовились к пиршеству — я пошел следом за графом Мадоком, посмотреть, что он станет делать. Что-что, а убийцу я с первого взгляда узнаю, милорд. Он отправился переговорить со своим капитаном, и хотя из разговора я ни слова не слышал, я видел их лица. Тогда я попытался предостеречь Бельтрана, но тот был всецело поглощен мыслью о браке и по уши занят приготовлениями к пиру… кроме того, он мне не поверил. Бельтран — человек простодушный, и для него замок, после того как он мирно прожил в нем всю жизнь, — воплощение мира и покоя. Да, в последнее время всякое бывало, но теперь, когда герцог вернулся, и представить себе невозможно, чтобы кто-то вздумал безобразничать. Притом, — ровный, с легким акцентом голос даже не дрогнул, — Бельтран отнюдь не склонен принимать на веру все то, что я, чужестранец и иудей, скажу про родича его господина. Вот я и пришел к вам.

— Ну и что ты мне посоветуешь делать?

— Сэр… — Вот теперь голос изменился; в нем зазвучало облегчение и требовательная настойчивость. — Сэр, может быть, вы заглянете к герцогу? Они с графом Мадоком давным-давно переговорили и разошлись по опочивальням. Я дождался конца беседы и сам проводил милорда в его покои, и сейчас все вроде бы благополучно, но там при нем только один слуга, а он обычно спит в передней, в пределах слышимости. Я подумал, что у покоев выставят стражу, но нужды в ней никогда не возникало, вот никто об этом и не подумал. Так что, сэр, ежели вы побудете там недолго, пока я разбужу кого-нибудь из свиты герцога, чтобы подежурили у дверей? А для этого мне нужно сослаться на вас. Я уже побывал в восточной башне и повернул ключ в замке. Если окажется, что ничего такого не замышлялось, люди графа ничего не узнают. А с рассветом я отопру дверь.

— Вот и хорошо. Ты все сделал правильно. Я уже иду. Вот только оденусь и меч захвачу. И еще… если миледи проснется и обнаружит, что меня нет… и подумает, что отец ее в опасности…

— Я разбудил Мариам. Она здесь, со мной. Она побудет с миледи, на случай если та проснется. Помолимся же Господу, в коего все мы веруем, что беспокоить ее не придется и что все наши предосторожности окажутся ни к чему!

— Для того разве, чтобы испортить мне брачную ночь!

— Будем надеяться, что вы возвратитесь задолго до того, как миледи проснется, — промолвил Джошуа и тихонько позвал: — Мариам? Иди сюда.

Девушка дожидалась в тени чуть дальше по коридору. Пока Александр ходил за одеждой и оружием, она подбежала к Джошуа, шепотом ответила на какой-то вопрос, приподнялась на цыпочки, поцеловала юношу, а затем тихонько проскользнула в опочивальню, к постели госпожи. Алиса даже не шелохнулась. Александр, одевшись, с мечом наголо, махнул рукою на прощание и столь же бесшумно скрылся за дверью.

Джошуа уже исчез. Александр бросился бегом по коридору к герцогским покоям. Замшевые комнатные туфли его ступали совершенно неслышно.

Глава 37

Герцогские комнаты располагались в южной части замка со стороны фасада, так что, чтобы до них добраться, Александру пришлось добежать до угловой башни и на ощупь (ибо на винтовой лестнице свет не горел) преодолеть дюжину ступеней, прежде чем он оказался перед дверью опочивальни Ансеруса — третьей по счету, исходя из торопливых объяснений Джошуа. Не заметил бы дверь только слепой: обычно ее освещали два факела, закрепленные по обе стороны арки.

А еще Александр, отнюдь не будучи слепым, разглядел, подбегая к кругу света, что дверь герцогской спальни открыта настежь.

И, стремительно ворвавшись в проем, увидел три вещи.

На полу лицом вниз лежал человек — надо думать, герцогский слуга. В спине у него торчал кинжал. Сам герцог мирно почивал на широкой кровати — шум его, по всему судя, не потревожил. А граф Мадок склонился над спящим с подушкой в руках.

В первый миг потрясенный Александр точно прирос к полу. А в следующее мгновение, запыхавшись, выкрикнул: «Ко мне!» — и метнулся вперед. И в ту же секунду заметил, что граф безоружен: на тайное свое предприятие Мадок отправился без меча, а кинжал его торчал в теле убитого.

Александр непроизвольно сдержал свою руку, и этого мгновения Мадоку вполне хватило. Он метнул подушку прямо в лицо противнику, молодой человек увернулся, а граф тем временем отпрыгнул от постели и сорвал со стены герцогские меч и кинжал. А затем, с пылающим яростью взглядом, однако выказывая наводящее ужас самообладание закаленного в боях воина, он ринулся в нападение.

При первом натиске Александру не составило труда удержать противника на расстоянии. Этот бой совсем не походил на первые его поединки — страшно подумать, сколько воды с тех пор утекло! Дюжий граф, во власти отчаяния и бешенства, знал: для него на карту поставлено куда больше, чем жизнь. И трудно сказать, как бы дело повернулось в первые минуты боя, если бы преимущество не оказалось на стороне Александра.

Но судьба, или справедливость, сыграла против старшего из поединщиков. Когда тот склонился над герцогом, намереваясь задушить жертву подушкой, глаза его оказались на уровне свечи, что горела у изголовья постели, так что перед взором графа до сих пор подрагивал крохотный язычок пламени — призрачный, но ослепляющий. К тому же бился он чужим мечом: клинок Ансеруса, предназначенный скорее для парада, нежели для убийства, оказался длиннее и легче привычного ему оружия. Вот уже много лет как в жизни Ансеруса сражениям места не было.

С другой же стороны, глаза Александра привыкли к полумраку, и сражался он своим собственным мечом — отцовским. Боевое оружие, обагренное кровью во время стычки с корнуэльцами, с тех пор в ходе бесчисленных упражнений настолько приладилось к руке, что теперь, в бою, казалось ее продолжением.

Для Мадока речь шла о честолюбии и страхе, а Александр уже понял: ежели он проиграет эту битву, то и герцог тоже умрет, а Алиса, его нежная Алиса, окажется в руках убийцы, который безжалостно воспользуется своею жертвой, чтобы завладеть Розовым замком и подчинить себе его обитателей ради собственных своих гнусных целей.

Мечи с лязгом ударялись друг о друга, соскальзывали, рубили, снова скрещивались.

Мадок, наступая в смертоносном натиске и орудуя одновременно мечом и кинжалом, сумел-таки отбросить молодого человека назад и отвоевать для себя несколько драгоценных секунд для того, чтобы в свою очередь отойти. Граф со свистом раскрутил клинок над головой, проверяя на тяжесть, выругался — драгоценные камни рукояти оцарапали ему ладонь — и снова обрушил оружие на меч Александра, едва принц прянул вперед в выпаде.

Кинжал Мадока резанул по вытянутой руке с мечом и тут же отдернулся: на лезвии выступила кровь.

Граф рассмеялся — коротко, одышливо хрюкнул от удовольствия, — и теперь, приноровив взгляд и руку, снова ринулся вперед, стремясь закончить поединок до того, как шум перебудит спящий замок.

Одного спящего по меньшей мере затруднительно было не потревожить. Герцог просыпался. Он шевельнулся, перевернулся на другой бок, пробормотал что-то неразборчивое и снова затих, вытянувшись на подушках.

Поединщики ничего не заметили. Они рубили, кололи, уворачивались и отскакивали, сперва по одну сторону от кровати, затем по другую, а герцог, вновь погрузившись в дурманный сон, лежал неподвижно, не подавая признаков жизни.

Атакуя одновременно и мечом, и кинжалом, Мадок оттеснил Александра к двери, и принц в отчаянии сознавал, что у противника перевес в оружии, а значит, и в силе. А еще ему не давала покоя мысль об убитом слуге, чье тело лежало где-то в полумраке дверного проема. Споткнуться о тело означало неминуемую смерть, а, парируя и меч, и кинжал, Александр не смел потратить бесценную секунду на то, чтобы обернуться. Левой рукою он водил в воздухе, нащупывая дверной косяк, и тщетно пытался вспомнить, где именно лежит покойник.

Еще шаг назад, совсем короткий, и в свете коридорных факелов оказалось лицо Мадока, искаженное яростью, торжествующее. Но вдруг в злорадно поблескивающих глазах возникло иное выражение, и Александр понял: происходит что-то новое. В то же самое мгновение принц почувствовал, как в левую его руку вложили рукоять кинжала.

И раздался голос Алисы — холодный, с металлическими интонациями:

— Ну же, Мариам! Помоги мне оттащить тело бедняги Барти. Милорду требуется место. Да не обращай ты внимания на кровь, женщина! Это оттого, что я кинжал выдернула! Хорошо. А теперь — быстро! Беги, скажи страже, пусть поторопятся, и подними на ноги всех, кого увидишь! Бегом!

Если Алиса что-то к этому и прибавила, то Александр ничего уже не слышал. Теперь, вооруженный на равных со своим противником, чувствуя, как в душе графа сомнение заступает место ярости, принц ощущал лишь пьянящее возбуждение. О ране он напрочь позабыл. Кинжал вступил в игру наравне с мечом, и, рассмеявшись, Александр ринулся вперед, словно атаковал своего врага впервые, а вовсе не спасся от неминуемого поражения.

Двадцать секунд спустя он заколол Мадока его же собственным кинжалом. И встал над телом, тяжело дыша: туника обрызгана кровью противника, а своя ручейком сочится из пореза на кисти. Уронил оба клинка на пол, обернулся, протянул руки к Алисе.

Молодая женщина бросилась ему на грудь, и Александр заключил жену в объятия, ничуть не менее крепкие, чем прежде, в эту бурную брачную ночь.

— Алиса, Алиса.

— Я думала, он тебя убьет.

— И непременно убил бы, кабы не ты.

— Нет, нет. Мой отважный господин, любовь моя.

Молодая женщина приподнялась на цыпочки, Александр наклонился и припал к ее губам в поцелуе, в котором участвовало, кажется, все его существо.

— Алиса, Алиса, — только и смог сказать он.

— Алиса?

Голос от кровати вернул их обоих на грешную землю и в настоящее. Герцог, все еще во власти сонной одури и тающих паров снотворного, попытался приподняться на подушках.

— Что случилось? Что ты здесь делаешь, дитя мое? Александр?

Алиса высвободилась из мужних объятий и подбежала к отцу.

— Ничего, отец, ничего. Все в порядке, честное слово. Все позади. И Мадок мертв.

Все это заняло всего несколько минут, хотя Александру, который сосредоточенно перевязывал неглубокую рану Алисиным платком, битва показалась вечностью. Тут вбежали стражники, посланные Джошуа, а вслед за ними — слуги, ныне вполне протрезвевшие и готовые избавить дом своего господина от угрозы, которой все страшились, однако бессильны были отвести.

А теперь, через деяния самого графа, угрозы не стало. Выяснилось, что, когда Мадок с Ансерусом уединились для беседы с глазу на глаз после свадебного пира, граф не стал скрывать, что разочарован, однако согласился, что обе стороны не были связаны никакими обязательствами. Он даже посмеялся, принимая неизбежные изменения в собственных планах с мрачноватым юмором («Когда дети влюбляются, что на это прикажете говорить взрослым? Ну что ж, как вышло, так вышло; выпьем же еще раз за их здоровье, кузен, а там и спать пора»). Если бы герцога не утомили так события долгого дня, то, возможно, даже невзирая на облегчение от исхода беседы, поостерегся бы принимать вино из рук своего родственника. Однако учтивость не оставляла места недоверию, так что он пригубил из чаши и вскорости погрузился в непробудный, навеянный зельем сон.

Джошуа не ошибся, полагая, что граф доведен до крайности. И в отчаянии своем он туг же решился на дерзкий и очень рискованный план. Вознамерившись задушить Ансеруса во сне, Мадок, надо думать, надеялся, что смерть герцога спишут на очередной приступ. О дальнейших его намерениях оставалось только гадать. Утром тело бы обнаружили, в замке, несомненно, поднялся бы переполох, и, воспользовавшись этим, граф как ближайший родич герцога, уже утвердившийся в каких-никаких правах, с легкостью забрал бы власть над «детьми» — возможно, в качестве регента, причем сослался бы на волю самого Ансеруса, якобы высказанную накануне вечером в беседе с глазу на глаз, — ведь такое утверждение никто бы не сумел опровергнуть.

А что потом?

Вызывающее непокорство Александра, неминуемая ссора, а там и поединок, в ходе которого юный принц непременно погибнет?

А затем в качестве родича и наследника Мадок сослался бы на первое предложение герцога и завладел бы Алисой, надеясь, что, во власти смятения и скорби, молодая женщина не станет оспаривать его прав и увидит в нем супруга (первый отцовский выбор!) и хозяина Розового замка?

Толком не зная Алисы, граф, надо думать, рассчитывал, что она, совсем юная, одинокая, охваченная горем, ни за что не отвергнет его притязаний и примет его «защиту и покровительство» для себя и своих людей. И даже если в скорби своей она пригрозит вынести смерть Александра на суд верховного короля, от намерений своих она наверняка откажется, едва понесет от Мадока законного наследника.

Что до убитого слуги, о нем граф Мадок, при его-то характере, надо полагать, вообще не задумывался. Тело нетрудно унести и бросить в реку; там его отыщут и станут гадать, что случилось, спустя много дней после той трагической ночи… К тому времени, как начнутся расспросы, — если, конечно, кто-то возьмет на себя труд расследовать гибель слуги, — сам граф, ежели повезет, уже будет лордом Розового замка и, следовательно, выше подозрений.

Люди графа, даже не подозревая, что всю ночь провели взаперти, на рассвете были извешены — иронию происходящего они, увы, оценить не могли, — что господин их ночью скончался от смертельного приступа. Капитан в сопровождении Джошуа проследовал в графскую спальню, обозрел окровавленный труп, лежащий на постели, помолчал немного, обдумывая про себя ситуацию, и с версией о приступе согласился. В тот же день отряд его отбыл, увозя домой тело своего господина, дабы там предать его земле. А тем временем убитого слугу перенесли в домовую церковь, и герцог, окончательно стряхнув с себя дурман сонного зелья, сам отправился туда, дабы присоединить свой голос к молитвам сестры погибшего, девочки-судомойки, что горько рыдала, преклонив колена.

И в конце концов, как это обычно случается, настало утро.

Но ни Александр, ни Алиса во всех этих перипетиях участия не приняли. Они незамеченными выбрались из переполненной народом опочивальни, осторожно переступили через труп Мадока и вернулись в постель.

ЭПИЛОГ

Вот так закончились приключения Александра Сироты и Алисы Прекрасной Паломницы. Они обрели свой дом и, как повествует летописец, «жили там в радости и веселии».

Но сперва предстояло кое-что уладить. Люди графа Мадока доставили тело домой и с честью предали земле.

Известно, что капитан, который знал кое-что о замыслах покойного господина и нисколько не заблуждался насчет обстоятельств его смерти, и в том и в другом случае ни словом не обмолвился.

Между герцогом и дальними его родичами, как и прежде, царило учтивое безразличие.

Или правильнее было бы сказать, между дальними его родичами и Розовым замком. Ибо герцог ненадолго задержался под его кровом. Теперь, когда Александр утвердился в замке в качестве хозяина, Ансерус заканчивал последние приготовления перед тем, как затвориться в монастыре Святого Мартина. А тем временем доверенный слуга был послан гонцом в Камелот. Он повез отчет обо всем случившемся: о связях королевы Морганы с кликой недовольных, о ее попытках завладеть легендарной чашей, о ее замыслах через графа Мадока прибрать к рукам Розовый замок во имя каких-то целей тех же бунтовщиков и заговорщиков, о посягательстве Мадока на жизнь герцога и о гибели герцогского слуги. А завершалось письмо чистосердечным признанием и просьбой о снисхождении к Александру, убившему графа Мадока.

Второе письмо, пожалуй с некоторым запозданием, Александр отослал в Крайг-Ариан, извещая мать о том, что женился и через этот брак сделался господином Розового замка.

В том же послании он сообщил матери о том, что король Марк при смерти, так что его миссия мщения окончилась сама собою. Писал он также, что не видит необходимости поднимать этот вопрос в письме к верховному королю, равно как и не стремится отстаивать свои притязания на чужое для него королевство; наверняка ведь найдется и другой наследник, с нетерпением предвкушающий кончину Марка, и наследника этого Артур одобрит и поддержит. Что до замка Крайг-Ариан, разумеется, ежели будет на то желание матери, он, Александр, съездит на юг обсудить с нею имущественные права, но…

Однако тревожился Александр понапрасну. Принцесса Анна сама поспешила на север вместе с гонцом, дабы лично поздравить новобрачных, порадоваться за них и заверить сына, что впредь не намерена тревожить призрак Бодуина помышлениями о мести.

Садук уже известил ее о том, что Марк лежит при смерти, так что, получив письмо от Александра, она сожгла запятнанную кровью рубашку (как подразумевалось, совершив в узком кругу подобающий обряд) и похоронила пепел в Крайг-Ариане, ныне ставшем для нее домом, точно так же, как Розовый замок — для Александра.

Так что Корнуолл и мрачное прошлое были забыты, и ныне во всех сердцах воцарились ликование и радость.

В честь приезда принцессы Анны устроили еще один пир, завершившийся отнюдь не трагедией, а обменом любезностями и подарками.

Обе дамы обнялись, внимательнейшим образом присмотрелись друг к другу, улыбаясь разлюбезно и приветливо, и решили, что, раз одна из них осела в Крайг-Ариане, а вторая — в Розовом замке, ничто не мешает им быть ныне и впредь самыми что ни на есть задушевными подругами. Так все и вышло.

Анна, правду сказать, крайне неохотно уступила бы управление замком Крайг-Ариан тому, в ком и по сей день видела — да и всегда будет видеть — неопытного мальчишку.

Теперь же она возвратилась домой, к бескорыстной помощи и преданности Барнабаса, Теодоры и слуг, чтобы с нетерпением дожидаться новых вестей из Розового замка.

И дождалась-таки в свое время. Однако не раньше, чем Алиса с отцом совершили последнее свое совместное паломничество.

Дело было в начале ноября. К тому времени в замке дела вполне наладились: теперь Александр знал каждое хозяйство, каждое поле, каждого арендатора; знал, кому доверять, а за кем приглядывать; знал, где должно действовать решительно, а где проявить терпение. Вскорости он сроднился с замком не меньше Алисы, и герцог, наблюдавший за происходящим с чувством глубокого удовлетворения, смог наконец-то пуститься в долгий путь домой.

Алиса, уже на четвертом месяце беременности, настояла-таки на том, чтобы поехать с отцом, и даже примирилась с паланкином, главным образом потому, что Ансеруса, буде тот устанет, возможно будет уговорить перебраться туда. И отправились они в путь скромно, без шумихи, как частенько проделывали прежде, и если на сей раз в глазах провожавших, столпившихся во внутреннем дворе, блестели слезы — так что ж, люди герцога всегда плакали при прощании, даже когда знали, что господин их вскорости возвратится под родной кров.

Так они и ехали — тихонько, не спеша, через прохладные туманы погожего ноябрьского дня, и добрались до женской обители, и Алиса помолилась у могилы матери вместе с отцом и мужем. А позже, у той же могилы, Алиса распрощалась с отцом, и оба отряда разъехались в разные стороны: герцог в сопровождении слуг поскакал в монастырь Святого Мартина, а молодые отправились домой, к продолжению совместной жизни.

Вскоре после того прибыло долгожданное письмо от верховного короля.

Влюбленные прогуливались по террасе, наслаждаясь угасающим теплом ноябрьского солнца. Внизу, вдоль речного берега, огнем полыхали буки, роскошно разряженные в багрянец и золото, а между ними красовались дубы, еще в зелени, но окаймленные и сбрызнутые янтарем. Хрупкие березки, наполовину облетевшие под осенними ветрами, оделись бледно-лимонными блестками. Пестрели ягодами остролисты, к ним уже слетелись дрозды, жадные до первых плодов. Летние птицы уже улетели, но вот, тяжко хлопая крыльями, к своим рыболовным угодьям спустилась цапля, и стайка зимних вьюрков с гомоном препиралась о чем-то в ветвях. Река, полноводная и спокойная, беззвучно катила свои воды среди ив и тростников.

Писем пришло два. Алиса, двигаясь по-прежнему легко, но с более плавной грацией, нежели встарь, присела на скамеечку, обрамленную облетевшими плетями роз и жимолости, и протянула руку навстречу Бельтрану. Тот, исполненный сознанием собственной важности, суетливо шагнул вперед.

— От отца?

— Воистину так, миледи, воистину так. А второе-то — с королевской печатью. Никак от самого верховного короля! — Встревоженный взгляд. — Милорд герцог здоров?

— Да. — Алиса быстро пробежала глазами краткое послание. — Он в добром здравии. Ох, у него есть вести от Джошуа. Они с Мариам благополучно добрались до Иерусалима. У Мариам в мае будет ребеночек, прямо как у меня! До рождения малыша они погостят у родственников Джошуа, а потом он хочет вернуться в Розовый замок. Раз королева Хродехильда затворилась в монастыре, ему там делать нечего. Ну что ж, для нас это добрые новости. Вскоре, Бельтран, тебе придется куда как полегче! А до чего славно будет снова увидеть Мариам! Спасибо, это все. Ты расскажи остальным слугам, ладно?

Александр уже с головой ушел в чтение второго письма. Оно и впрямь пришло от верховного короля — пространное, начертанное четким, красивым почерком Артурова писца. В послании своем король благодарил Александра за все то, что молодой человек сделал, защищая свою область королевства от предательства, и полностью снимал с него какую бы то ни было вину за смерть Мадока. Он и сам, писал Артур, вот уже какое-то время наблюдает за деятельностью «молодых кельтов» и даже подослал на их тайные сборища доверенного человека, в лице племянника своего Мордреда. Так что он обо всем предупрежден. Но сейчас, продолжал король, когда возникла возможность того, что Британия окажется вовлечена в войны на большой земле, необходимо обезопасить тыл. С этой целью он и распорядился под стражей препроводить королеву Моргану в далекую крепость Кастель-Аур в горах Уэльса, где другой его племянник, сам Гавейн Оркнейский, поставлен бдительно за нею приглядывать. В любом случае круг ее приверженцев вскорости распадется сам собою. Битвы за пределами королевства успешно отвлекут на себя нетерпеливый пыл праздных мечей и насытят честолюбие юнцов, алчущих славы и действия. А тем временем, ежели принц Александр когда-либо отправится на юг, в Камелот, его ждет почетное место среди королевских Сотоварищей…

— Камелот! — проговорил Александр, когда муж с женой дочитали письмо до конца.

— Камелот! — вздохнула Алиса. — Прежде я думала, будто все готова отдать, лишь бы там оказаться!

— А теперь — не думаешь?

Алиса улыбнулась, провела ладонями по мягко округлившемуся животу.

— Роскошные платья, атлас, драгоценности? Уж недолго мне их носить! Нет, это все пустое, девичьи грезы. Все, что мне нужно, я обрела здесь. А ты?

— Мальчишеские мечты, и только. — Александр ласково накрыл ладонью руку жены. — Все, что мне нужно, все, о чем я мечтаю, — тоже здесь, в Розовом замке.

Известно, что Александр так и не попал в Камелот. И позже написал летописец, что «сбился он с пути и провел немало времени в бесцельных блужданиях».

Но сам-то Александр знал, как знаем и мы, что путь свой он отыскал.

Легенда

ПОВЕСТЬ О СЭРЕ АЛЕКСАНДРЕ СИРОТЕ И АЛИСЕ ПРЕКРАСНОЙ ПАЛОМНИЦЕ, КАК ИЗЛОЖЕНА ОНА ТОМАСОМ МЭЛОРИ В КНИГЕ «СМЕРТЬ АРТУРА»[11]

У короля Марка Корнуэльского был младший брат, Бодуин, всеобщий любимец. И случилось однажды, что сарацины попытались напасть на Корнуолл с моря, а Бодуин поднял народ, и повелел развести дикие огни на трех своих кораблях, и направил их в самую гущу вражеского флота, и уничтожил сарацинские суда, и перебил все воинство захватчиков числом сорок тысяч человек.

Король Марк, давно завидовавший популярности брата, разозлился еще более, узнав о такой удаче Бодуина, и задумал его погубить. Он послал за ним, повелев явиться ко двору вместе с женой и малолетним сыном Александром. За ужином король затеял с Бодуином ссору и заколол его кинжалом. А королева Изольда послала предупредить Англиду, что сын ее подвергается страшной опасности, и, воспользовавшись помощью сэра Тристрама, вдова бежала из Маркова замка, взяв с собою запятнанную кровью рубашку и дублет, в память об убийстве, за которое должно отомстить.

Тем временем Марк, в ярости обыскав замок и не найдя ребенка, чтобы убить и его, послал рыцаря по имени Садук, чтобы тот схватил и возвратил беглецов. Но Садук был другом Бодуину, так что, нагнав Англиду с ребенком, он отпустил их восвояси, лишь взяв со вдовы слово, что однажды, когда Александр войдет в возраст, она пошлет его отомстить за убийство отца. А потом Садук поскакал назад и сказал королю Марку, что сам утопил мальчика. И король Марк был тому очень рад.

Англида. же поехала дальше и добралась со временем до замка Арундел, что в Сассексе, владела коим ее родственница. Там оказали ей радушный прием, и там жила она в безопасности, пока Александр не вырос. А тогда, на Благовешение, его посвятили в рыцари вместе с двадцатью другими юношами, и мать показала ему окровавленные рубашку и дублет и повелела отомстить за убийство отца.

По завершении же пира и празднества Александр отправился в Лондон, но, сбившись с дороги, ехал все дальше и дальше, сражался во многих турнирах и всегда выходил из них победителем — до тех пор, пока со временем его не ранили в битве за девицу, чей замок стоял неподалеку. Девица приказала перенести раненого Александра в свой замок, где Фея Моргана (которая заподозрила о мотивах девицы и захотела сама завладеть Александром) некоторое время за ним ухаживала. Наконец, опоив его сонным зельем, она увезла юношу в свой собственный замок, где пообещала излечить его при условии, что гость целый год и один день не покинет пределов ее замка. Александр вынужден был дать слово, и Моргана в самом деле его исцелила.

Но однажды некая дама, приходившаяся Моргане родственницей, втайне предупредила юношу, что Моргана намерена сделать его своим любовником, и Александр пришел в ужас. «Я лучше дам себя оскопить, чем доставлю ей такое наслаждение», — воскликнул он, но, в силу клятвы, не мог покинуть замок. Но в один прекрасный день на замок напали и спалили его дотла, так что Александр сумел-таки с помощью помянутой дамы укрыться в саду и, обосновавшись под открытым небом, вознамерился отстаивать те земли (и, предположительно, честь дамы) от всех проезжих рыцарей целый год и один день. Слава о бойце столь доблестном вскорости разнеслась по всем королевствам. Похоже, что Моргана его не преследовала.

И был там один герцог по имени Ансерус, который каждые два года на третий совершал паломничества в Иерусалим, поэтому звали его Ансерус Паломник. И была у него красавица дочь по имени Алиса, которую люди прозвали Алиса Прекрасная Паломница. Прослышала она об отваге Александра и объявила повсюду, что выйдет замуж за любого рыцаря, который в бою завладеет землею, которую отстаивал Александр. А поскольку отличалась она редкой красотой и была единственной наследницей герцогских владений, многие рыцари пытались победить сэра Александра, но не преуспели.

Наконец решила Алиса сама на него взглянуть и прибыла к месту как раз вовремя, чтобы увидеть, как Александр сразил видного рыцаря. Тут подбежала она к Александру, и взяла его коня за узду, и попросила снять с себя шлем и открыть ей свое лицо. Так Александр и сделал. «Ах, милосердный отче Иисус, — проговорила Алиса, — Тебя я должна любить и никого другого».

«Тогда откройте и вы мне ваше лицо», — сказал Александр.

Алиса откинула покрывало, и когда он увидел ее, он сказал:

«Вот я нашел себе даму и возлюбленную».

И они поженились и зажили в радости и веселии. Но сэр Александр так никогда и не сподобился чести и удачи попасть ко двору короля Артура и так и не отомстил за смерть отца.

От автора

Повесть моя восходит к двум первоисточникам. Первый — эта фраза, сказанная мне одним другом: «У каждого свой собственный Грааль». Второй — это краткий эпизод из моей книги «Недобрый день»: Мордред, проезжая по лесу, встречает странствующего священника и юную девушку. В мыслях я держала «Алису Прекрасную Паломницу» Томаса Мэлори — она всегда меня зачаровывала, — но в ту историю Алиса как-то не вписывалась. Ну вот наконец и она.

Из легенды, приведенной здесь в кратком пересказе, становится отчетливо видно, что историю об Александре Сироте и Алисе Прекрасной Паломнице, в том виде, в каком она приводится у Мэлори, не так-то просто перенести на декорации «исторической артурианы», то есть в Темное время. Это средневековая повесть, изобилующая действием, где короли, королевы и рыцари передвигаются по сцене с той же степенью условности, как шахматные фигуры, снова и снова совершая одни и те же ходы. Единственное, чем озабочены рыцари, — это количество турнирных побед, средневековый эквивалент крикетного рейтинга.

Краткая ссылка у Мэлори на герцога Ансеруса Паломника в сочетании с идеей о своего рода «поисках Грааля» навели меня на мысль использовать в качестве декораций Иерусалим и Тур. Опять-таки в «Недобром дне» вскользь упоминается об убийстве малолетних меровингских принцев, так что я увязала историю паломников с историей спасения Хлодовальда.

Здесь мы переходим от предания к историческому факту. Для любого повествования о королях из династии Меровингов первостепенным источником является труд Григория Турского «История франков». В книге III автор живописует убийство малолетних принцев их дядьями и исступленное горе королевы Хродехильды, поставленной перед выбором: «ножницы или меч». Григорий Турский сообщает нам, что младший из братьев, Хлодовальд, спасся, ибо «охраняли его храбрые люди». Он собственноручно обрезал себе волосы — символическую «львиную гриву» франкских королей — и посвятил себя служению Господу. Какое-то время Хлодовальд скрывался, но со временем возвратился на родину и основал там обитель, названную в честь него же, — монастырь Сен-Клу под Парижем. Исходя из требований сюжета, я поместила тайное убежище принца в Британии.

Хроника Григория Турского повествует о битвах, убийствах и внезапных смертях, перемежающихся деяниями святых, однако социального фона почти не касается. Что до подробностей повседневной жизни времен Меровингов — описания домов, занятий, сельской местности, — здесь я обращалась к книге Гиббона «История упадка и разрушения Римской империи».

Европа при Меровингах. Хлодвиг (481–511 н. э.) объединил Галлию и перенес столицу в Париж. После смерти Хлодвига владения его были поделены между четырьмя его сыновьями. Старшему из сыновей, бастарду Теодориху, отошли земли вдоль Рейна, Мозеля и в верховьях реки Мез. Хлодомер утвердился в области вдоль Луары. Хильдеберту досталось побережье Ла-Манша, с городами Бордо и Сент. Младший, Хлотарь, обосновался к северу от реки Соммы и в Аквитании. Предполагалось, что эти наделы более-менее равноценны, но, разумеется, не все с этим согласились, и, поскольку границы королевств не были четко определены, результатом раздела стали нескончаемые распри между братьями — «кровавые раздоры», по выражению комментатора.

Паломничества. К I в. н. э. вдоль традиционных путей к Иерусалиму возникла целая система гостиниц для паломников, со специально отведенными местами для водопоя. Паломничества сделались исключительно популярны. Как писал Филон Александрийский: «Это испытание твердости в вере и спасение от повседневности». А Чосер мягко подтрунивал над тем фактом, что с наступлением хорошей погоды «паломников бессчетных вереницы /мощам заморским снова поклониться / стремились истово»[12]. Самое первое из известных нам описаний христианского паломничества в Иерусалим принадлежит перу так называемого «Бордоского пилигрима» и относится к началу IV в.

Легенда о святом Граале. Грааль — это чаша или кубок, из которого, как считается, пил Иисус во время Тайной вечери. Согласно одной из легенд, Иосиф Аримафейский сохранил в нем несколько капель крови Христовой и привез святыню в Британию, где она вскорости исчезла. Бессчетное множество книг написано о поисках утраченного Грааля, который ассоциируется также с копьем, пронзившим бок Иисуса, и с мечом. В своей книге «Полые холмы» я использовала историю поисков, но объектом был меч. В итоге меч этот, именуемый Калибурн (Экскалибур), достался Артуру, но копье и чашу передали на сохранение Нимуэ, королевской советнице, которая была ученицей чародея Мерлина, а позже — его возлюбленной.

Моргана и Моргауза. Моргауза, согласно легенде, приходилась Артуру сводной сестрой, будучи незаконнорожденной дочерью его отца, короля Утера Пендрагона. Она вышла замуж за короля Лота Лотианского и Оркнейского и родила от него четырех сыновей. А также еще одного сына, Мордреда, от сводного брата своего, Артура, которого соблазнила и вовлекла в грех кровосмешения. Моргауза погибла от руки одного из своих сыновей, Гахериса. Моргана, родная сестра Артура, стала женой короля Урбгена Регедского. Она взяла в любовники Акколона и подговорила его похитить заколдованный меч Калибурн и с его помощью узурпировать власть в стране. Но замысел потерпел крах. Урбген отослал от себя жену, а король Артур обрек ее на заточение — впрочем, вовсе не суровое.

Марк. Это король Марк Корнуэльский; в средневековых рыцарских романах он приходится дядей Тристраму (Друстану). Обычно ему приписываются жестокость и вероломство. Супруга Марка, королева Изольда Прекрасная, и Тристрам любили друг друга.

Еще некоторые краткие заметки

Названия мест. Я следовала простому правилу: топография должна быть простой и ясной, чтобы читателю не составляло труда-ее отслеживать. Отсюда использование современных названий наряду с теми, что заимствованы с карт римского периода и Темного времени.

Саксонский берег. Это области юго-восточного и южного побережья Британии, приблизительно от Норфолка до Гемпшира, где дозволялось селиться саксонским иммигрантам.

Сарацинские боевые корабли. История Мэлори, разумеется, окрашена средневековым колоритом, но, поскольку у нас дело происходит в Темное время начала VI в., захватчики стали саксами и число их я сократила до количества более правдоподобного, нежели сорок тысяч.

Розовый замок. Место это не имеет никакого отношения к Розовому замку, усадьбе епископов Карлайла. Названием своим замок обязан прелестному красному песчанику из Камберленда (Регеда), из которого, вероятно, и был построен.

1

Беда Достопочтенный, историк VII века, называет его «римлянином Амброзием» («Церковная история народа англов»).

(обратно)

2

History of the Kings of Britain. Geoffrey of Monmouth. Everyman’s Library, 1912.

(обратно)

3

Roman Britain and the English Settlements. R. G. Collingwood and J. N.Z. Myres. Oxford, 1937; Celtic Britain. Nora K. Chadwiek, vol. 34, в серии Ancient People and Places. Thames and Hudson, 1963.

(обратно)

4

From Caesaer to Arthur. Geoffrey Ashe. Collins, 1960; The Quest for Arthur’s Britain, ed. Geoffrey Ashe. Pall Mall Press, 1968.

(обратно)

5

Всадники (лат.).

(обратно)

6

«История британцев» (лат.).

(обратно)

7

В переводе соответствующих прямых и косвенных цитат из книги Галь-фрида Монмутского использован текст следующего издания: Монмутский Гальфрид. История бриттов / Пер. с лат. А. С. Бобовича. М.: Наука, 1984 (ЛП).

(обратно)

8

В переводе соответствующих прямых и косвенных цитат из книги Томаса Мэлори использован текст следующего издания: Мэлори Томас. Смерть Артура. М.: Наука, 1993 (ЛП).

(обратно)

9

Благодарение Господу (лат.).

(обратно)

10

Послание к римлянам, 12, 19.

(обратно)

11

В переводе соответствующих прямых и косвенных цитат из книги Томаса Мэлори использован текст следующего издания: Томас Мэлори. Смерть Артура. М.: Наука, 1993 (ЛП).

(обратно)

12

Пер. И. Кашкина и О. Румера.

(обратно)

Оглавление

ХРУСТАЛЬНЫЙ ГРОТ © Перевод А. Хромовой

  ПРОЛОГ КНЯЗЬ ТЬМЫ

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ВЯХИРЬ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ СОКОЛ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ВОЛК

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ КРАСНЫЙ ДРАКОН

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  ЧАСТЬ ПЯТАЯ ПРИХОД МЕДВЕДЯ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Легенда о Мерлине

  От автора

ПОЛЫЕ ХОЛМЫ © Перевод И. Бернштейн

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ОЖИДАНИЕ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПОИСКИ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ МЕЧ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ КОРОЛЬ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

  Легенда

  От автора

ПОСЛЕДНЕЕ ВОЛШЕБСТВО © Перевод И. Бернштейн

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ДУНПЕЛДИР

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ КАМЕЛОТ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ЯБЛОНЕВЫЙ САД

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ БРИН-МИРДДИН

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Легенда

  От автора

НЕДОБРЫЙ ДЕНЬ © Перевод С. Лихачевой

  ПРОЛОГ

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ МАЛЬЧИК С МОРЯ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВЕДЬМИНЫ ДЕТИ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ДЕНЬ РОКА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  ЭПИЛОГ

  Легенда

  От автора

ПРИНЦ И ПИЛИГРИМ © Перевод с английского С. Лихачевой, С. Таскаевой © Перевод первой части выполнен при участии А. Хромовой

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ АЛЕКСАНДР СИРОТА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ АЛИСА СИРОТА

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ СТРАНСТВУЮЩИЙ РЫЦАРЬ

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ПРЕКРАСНАЯ ПАЛОМНИЦА

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

  ЧАСТЬ ПЯТАЯ АЛЕКСАНДР ВЛЮБЛЕН

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

  ЧАСТЬ ШЕСТАЯ АЛИСА И АЛЕКСАНДР

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

  ЭПИЛОГ

  Легенда

  От автора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg