«Сборщик душ»

Сборщик душ (fb2) - Сборщик душ (пер. Анна Иосифовна Блейз,А. Н. Зайцев,А. И. Осипов) (Антология ужасов - 2015) 3598K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Керри Райан - Гарт Никс - Нил Гейман - Тим Пратт - Холли Блэк

Сборщик душ Авторы-составители Мелисса Марр, Тим Пратт

Посвящается Нилу, из рассуждений которого родился этот сборник. Ты был и остаешься для меня чудесным вдохновителем и любимым другом – и учишь меня хорошему и плохому.

 М.М.

Посвящается маме и папе, которые вырастили меня в доме, полном книг.

 Т.П.

Edited by Melissa Marr and Tim Pratt

RAGS & BONES

New Twists on Timeless Tales

Печатается с разрешения издательства Little, Brown and Company, New York, New York, USA и литературного агентства Andrew Nurnberg.

Иллюстрации Чарльза Весса

Художественное оформление Василия Половцева

Переводы с английского

© Compilation copyright © 2013 by Melissa Marr and Tim Pratt

© А. Осипов, перевод на русский язык

© А. Блейз, перевод на русский язык

© А. Зайцев, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2015

Предисловие

Наши пути – пути составителей этого сборника – пересеклись еще до того, как мы впервые встретились друг с другом. Тим окончил факультет литературного мастерства в Северной Каролине и стал редактором и писателем. Мелисса изучала, а затем и преподавала литературу в другом университете того же штата. Собственные рассказы она начала писать на двенадцать лет позже Тима и к тому времени уже была знакома с его творчеством. Тим опубликовал ее первый рассказ. Так они познакомились и подружились: их объединила любовь к литературе малых форм и книгам вообще, а также к фэнтези и научной фантастике. Из этой общей любви и родился замысел сборника – после того как Тим сделал необычный комикс для детей на основе повести Джозефа Конрада «Сердце тьмы».

Впрочем, у нашего сборника был еще один родитель: однажды вечером в Нью-Йорке мы беседовали с Нилом Гейманом, и тот принялся рассуждать о пересказе старых историй на новый лад. Точнее говоря, речь зашла о пересказе одной конкретной сказки – той самой, которая позже обрела новую жизнь в этом сборнике (хотя, возможно, сам Нил уже и не помнит, с чего все началось). Хочется надеяться, что все это – одно из тех грандиозных совпадений, которые подчас случаются с писателями: образы и произведения искусства, с которыми мы сталкиваемся в своей жизни, продолжаются вертеться у нас на уме, сочетаться друг с другом и развиваться дальше. Старинные предания, народные и литературные сказки, полузабытые легенды – все это продолжает вариться у нас внутри, словно волшебное зелье в ведьмином котелке, и время от времени мы добавляем из него ложку-другую в свои собственные новые истории. Мы снова и снова влюбляемся в то, что полюбили когда-то в прошлом; мы снова и снова сражаемся с трудными и болезненными поворотами тех сюжетов, которые завораживали нас еще в детстве.

И вот мы подумали: а не предложить ли некоторым нашим любимым писателям вновь обратиться к милым их сердцу историям, но только на сей раз – не бессознательно, а с определенной целью? Мы поговорили с будущими авторами этого сборника и попросили их выбрать такие сюжеты, которые в свое время взяли их за душу, восхитили, увлекли и оставили глубокое впечатление, – а затем выварить эти сюжеты «до костей и лохмотьев», выявить в них самое главное и создать на его основе что-то новое. Получилось просто замечательно! Чтобы оценить эти новые истории по достоинству, знакомиться с их прототипами необязательно, но если они подтолкнут вас к поискам своих литературных предков, вы не разочаруетесь.

Рик Янси в своем рассказе, превзошедшем самые смелые наши ожидания, переносит действие «Родимого пятна» Натаниэля Готорна в отдаленное будущее, где опасения, которые внушает нам наука, чудесным и пугающим образом смешиваются с благоговением перед тайной любви. Кэрри Райан увлекает читателя в будущее другого рода, в котором человечество переселилось под землю и впало в такую зависимость от технологий, до какой в реальной жизни нам еще далеко. Келли Армстронг тоже обращается к будущему, но двигателем сюжета у нее становится не технология, а магия – магия и братская любовь. По большому счету, все эти три рассказа (которые можно отнести одновременно и к жанру ужасов, и к научной фантастике) повествуют о наших человеческих слабостях и недостатках.

Истории, собранные в нашей антологии, отражают не только влияния других литературных произведений, но и личные интересы и увлечения авторов. Маргарет Штоль писала свой рассказ в период работы над сценарием фильма по роману «Прекрасные создания» и связала действие «Сирокко» с тем итальянским городком, куда приезжала в поисках творческого вдохновения. Ками Гарсия, соавтор «Прекрасных созданий», вложила в своего «Сборщика душ» память о тех годах, когда она работала школьной учительницей в социально необеспеченном пригороде Вашингтона. Оба рассказа несут на себе печать житейского опыта, который, однако, получает совершенно неожиданное развитие и принимает восхитительно зловещие образы.

Собранные здесь рассказы весьма разнообразны по структуре и стилю, что само по себе вызывает интерес. Гарт Никс, вдохновленный Киплингом и его героями, не знающими меры в честолюбии, ведет повествование от лица рассказчика, который описывает происходившие с ним события. Но поручиться за точность этого изложения нельзя: рассказчик явно не прочь приврать. Холли Блэк преображает Кармиллу, женщину-вампира из одноименной новеллы Шеридана ле Фаню, в бессмертную, но вполне современную девочку-подростка, пытающуюся сражаться с собственной природой. В результате ее рассказ принимает форму глубоко эмоциональной исповеди. Саладин Ахмед дает слово сарацинам, оклеветанным и окарикатуренным в «Королеве фей», и использует в собственных целях образы и ритмы этого прототипа всей эпической фэнтези.

Джин Вульф в своем сиквеле к рассказу Уильяма Сибрука повествует о причудливых и страшных последствиях, к которым ведут дикарство и бесчеловечность. Еще несколько авторов также обращаются к необычным для себя стилистическим приемам – и всегда с самыми замечательными результатами.

Составители тоже включили в сборник свои работы. Не сговариваясь, оба они обратились к теме американского Юга: Тим Пратт, уроженец Северной Каролины, привносит южный колорит в свою переработку рассказа Генри Джеймса, а Мелисса Марр, напротив, окрашивает традиционный для Юга сюжет в шотландские тона.

Надеемся, что плоды наших трудов придутся вам по вкусу.

Мелисса Марр и Тим Пратт

Чтобы Машина работала вечно… Кэрри Райан

Только в самом низу лестницы до Тавила доходит, что сестры позади нет. Он устремляет взгляд вверх, в узкий тоннель, ведущий на поверхность, ожидая увидеть ее где-нибудь там, но видит лишь тьму, увенчанную круглой шапочкой ярких звезд.

– Прия!

Голос его неестественным эхом прыгает меж металлических стен колодца. К такой звуковой клаустрофобии он совсем не привык: там, где обитает Тавил, звукам хватает места развернуться.

Сестра не отвечает. Хоть бы голову высунула над закраиной трубы, сказала какую-нибудь гадость или просто показала, что она еще там. Тавил колеблется: может, стоит вернуться наверх? Может, Прия испугалась? Он глядит вниз. Там, совсем недалеко, резкий свет выхватывает из тьмы последнюю ступеньку лестницы, за которую цепляются его гибкие подошвы. Один прыжок с небольшой высоты, и он весь окажется Внизу. Какой-то жужжащий звук поднимается оттуда и проникает, кажется, в самые кости. Даже кровь в жилах принимается вибрировать в унисон.

Как же легко зачаровывает звук – самая его механичность уже погружает в транс. Словно биение сердца, словно сам этот мир, а не только какие-то его внутренние детали – весь сплошь живой. Мысль эта одновременно и пугает, и влечет Тавила. По природе своей (вернее, как раз по недостатку природы) подземный мир Машины отвратителен. В мире Тавила, Верхнем мире, – это непреложный факт.

И как раз это делает приключение невероятно притягательным: Тавил не верит в непреложное. Он хочет сам, своими глазами, увидеть Машину до ее неизбежной гибели.

Тавил отпустил ступеньку и дал себе упасть в искусственный свет. К нему тут же с ревом ринулось металлическое чудовище; он едва успел распластаться по стене, хватая ртом воздух. Даже и так расстояние от его ребер до бока монстра оказалось меньше ладони. Рубашка неистово хлопала в потоке ветра с тяжелым «ВВУМ, ВВУМ, ВВУМ», проносившегося мимо, пока тварь наконец не исчезла вдали, за поворотом рельсов, оставив после себя идеальную тишину, нарушаемую только неумолчным гудением Машины да тяжелым дыханием Тавила.

Тавил безотчетно дрожал, каждая клеточка его тела словно корчилась на углях от пережитого страха. Он не помнил, когда закрыл глаза, но это было определенно до лица. Лицо пялилось на него через стекло окна, пока поезд мчался мимо, всего какую-то секунду, не то мужское, не то женское, но явно человеческое – в этом Тавил был совершенно уверен. Тело при лице тоже имелось – пухлое и белое; темя лысое, только пара прядей осталась; рот распялен от удивления, а там, где полагается быть зубам, влажно поблескивают мясистые розовые десны.

Видения оказалось достаточно, чтобы Тавил решил: с этим давно похороненным миром ему все ясно, можно отчаливать. Однако, обернувшись, он обнаружил, что дыры, через которую он сюда свалился, больше нет. На ее месте сверкала белая кафельная плоскость – нескончаемый, неразличимый узор по всему тоннелю, докуда хватало глаз. Всякий лом и мусор, которым был усыпан пол у устья дыры, тоже куда-то пропал.

Тут-то Тавилу и открылась истина этого места: он глубоко под землей. Мускулы рук и ног, героически одолевшие спуск, от перенапряжения свело судорогой. И не хватит никаких известных человеку мер и весов, чтобы оценить величие земной толщи между ним и поверхностью. Между выдохшимся желтым воздухом Здесь, Внизу, и свежестью ночного тумана Там. Между вечным искусственным светом и текущей сквозь время тьмой.

Он в ловушке. Пойман. Самым диким и чудовищным образом. Как в гробу, в саркофаге, в могиле. Тавил кидается скрести кафель, не обращая внимания на то, что ногти ломаются и пальцы размазывают по белой тверди кровь. Он кричит, не думая о том, слышит ли его кто-нибудь; услышат, так, может, выкинут отсюда как обнаглевшего Бездомного.

– Помогите! Помогите! – вопит он.

В промежутке между двумя отчаянными всхлипами ему слышится эхо по ту сторону стены. Словно шепот в потайном вентиляционном канале. Зов о помощи – такой же, как у него. Тавил умолкает и вслушивается. Там тоже скребутся, и сердце у него радостно кидается на ребра: это Прия пришла наконец его спасти!

Он стоит, вперив взгляд туда, где был тоннель наверх (лицо мокро от слез, тело кидает туда и сюда от рваного, прерывистого дыхания), когда прибывают черви. Он их даже не замечает, пока один не обвивается, сильно сдавив, вокруг ног. Падая, Тавил успевает заметить их длинные, белые, механические тела. А потом голова его ударяется об пол, и остается только тьма.

Он очнулся на кровати в маленькой комнатке с полом в форме ячейки пчелиного улья. У одной из дальних стен стояло кресло, между ним и кроватью – квадратный стол, а на столе – книга поистине гигантских размеров. Тавил оперся на локоть и дрыгал ногами, пока не сумел наконец сесть. Еще некоторое время он усердно тянул шею, чтобы прочесть название на обложке – «Книга Машины».

Страницы внутри оказались тонкие и шелестящие, почти прозрачные, так что если придвинуть лицо совсем близко, видно, как на другой стороне шевелятся пальцы. Вся бумага сплошь покрыта цифрами и словами, такими крошечными, что у Тавила заломило глаза от старанья их разглядеть.

Свет в комнате горел неяркий, но и не тусклый; Тавил поискал источник, но ничего не нашел. Свет просто был. Как и жужжание, которое ощущалось каждой частицей тела, будто оно шло изнутри. Тавил встал, и волосы у него на макушке коснулись потолка, мгновенно вызвав безотчетное, но на удивление стойкое ощущение, что тут нужно все время пригибаться, иначе потолок упадет тебе на голову. Всего несколько шагов, и вот она – противоположная стена… Слишком уж эта комната похожа на клетку. Все в ней такое идеально герметичное, окукливающее.

Наверное, он в камере, в какой-нибудь тюрьме; наверное, это наказание за вторжение без спросу. Если да, интересно, сколько его будут держать тут, под землей? И снова одной мысли о толще земли, отделяющей его от поверхности, хватает, чтобы в груди сперло дыхание, а всю кожу словно закололо изнутри. Тавил лихорадочно вцепился в рубашку и штаны – только чтобы обнаружить, что они совсем не те, в которых он лез по лестнице в колодец.

Он закрутился на месте, обыскивая взглядом стену за стеной, грань за гранью, но находя лишь вертикальные и горизонтальные ряды кнопок, за исключением одного пустого куска, который, видимо, нужно считать дверью. Тавил кинулся на нее всем телом, но она, естественно, не открылась, а швы по бокам оказались такие узкие, что в них и ногтя не просунуть. Нет, тут нужно какое-то орудие. Он сбросил книгу на пол, схватил стол и швырнул его об стену.

Этого мало. Тавил попытался пустить на дело разрушения еще и стул, но у того в основание оказался вделан какой-то тяжеленный механический двигатель, так что его и от пола-то толком не оторвешь. В отчаянии Тавил схватился за книгу и метнул ее через комнату вслед за столом. От удара о стену обложка оторвалась, и сокрытое знание стало на диво открытым. Тонкие странички заполнили воздух, словно лепестки цветущей яблони ветреным весенним утром. Дверь, однако, отворилась, и некоторые, особо удачливые, уплыли через проем в великое неизвестное. Удача настолько ошеломила Тавила, что дыхание снова перехватило, кровь ринулась обратно в руки, а сердце прекратило свой надсадный внутренний вопль. Он сделал шаг вперед (согнувшись, чтобы снова не подмести волосами потолок). Корешок громадной книги, врезавшись в стену, оставил на ней отметину – прямо под одной из кнопок. Тавил вытер взмокшие от пота пальцы о край рубашки, облизнул губы и нажал.

Края проема встретились, опять запечатав выход. Еще одно нажатие – и дверь открылась. От движения створок по комнате пронесся легкий сквозняк, шевеля бьющиеся о ноги бумажные волны.

Тавил выглянул наружу. Прямо вперед бежал тоннель, вдалеке слегка загибаясь дугой. Ничего особенно примечательного в нем не было. Стены такого же цвета, что и в комнате (то есть белого), правда, совсем без кнопок. И потолок повыше, так что Тавил смог наконец выпрямиться во весь рост. Гул все еще отдавался в костях, и воздух был старый на вкус, словно на пути к его легким прошел через слишком много чужих.

Тавил переступает порог и идет. Куда – ни малейшего понятия. Зачем – во-первых, потому что надо же как-то двигаться; во-вторых, потому что он хочет домой. Он не может оставаться здесь: стены слишком близко, между ними даже воздуху тесно, нечем дышать. Чем больше он думает про эту тесноту, тем больше его охватывает исступление.

Сердцу уже наплевать на приказ сохранять спокойствие, оно рычит и бьется в грудной клетке. Мозг посылает в эфир панические сигналы: меня поймали, поймали, поймали. Тавил пытается не слушать их, но тело слышит и впадает в безутешное отчаяние: потеет, немеет, сотрясается дрожью.

Есть лишь одно лекарство: надо выбраться на поверхность. Немедленно! Надо увидеть небо, услышать тишину, глотнуть воздуха, не пропущенного предварительно через какой-то механизм. Тавил бежит, но коридор все равно обгоняет его, лукаво прячась за поворот, лишая даже надежды достигнуть цели.

Он минует другие двери и представляет себе других людей, пойманных в ловушки маленьких комнат, усеянных кнопками. И все эти закрытые клетушки надежно прячут своих обитателей внутри, защищая их даже от мысли о мире, что всего в паре футов от их собственного.

Защищая их от него.

«Интересно, они слышат мои крики? – думает Тавил. – Мое хрипящее дыхание. Кулаки, колотящие, колотящие в двери в надежде, что кто-нибудь откроет и спасет меня».

Но никто его не спасает, пока поворот вдруг не остается позади, швыряя в лицо вместо бесконечной монотонности «до сих пор» ошеломительную новизну «сейчас» – открытую дверь. Тавил медленно приближается и осторожно сует нос внутрь. Внутри точно такая же комната, как его, но без кровати: только кресло, стол и огромная книга на столе.

В комнате было пусто. Тавил уже собрался уходить, как вдруг увидел что-то интересное: отметину на стене, внутри, рядом с дверью, прямо под кнопкой. Очень знакомую отметину. Потому что он сам ее тут оставил – несколько минут назад, когда швырнул книгой в закрытую дверь.

Книгой, которая взорвалась, заблевав бумагой всю комнату и коридор снаружи. Теперь все было чисто, ни листочка. Книгу тоже заменили, лежит себе на столе как ни в чем не бывало. От его панического припадка ничего не осталось, кроме отметины на стене и остатков дрожи где-то под ребрами – последних обрывков сигнала тревоги, уносимых отливом в пучины организма.

Уже немного спокойнее Тавил вошел в комнату, оставив дверь открытой, чтобы создать хотя бы иллюзию пространства – хотя бы фантазию о том, что из могилы есть выход. Он сел в кресло, и тело тут же аварийно расслабилось, погрузившись в плюшевую мягкость, которая словно обволокла его, заключила в утешительные объятия.

Вдоль подлокотников опять оказались кнопки, и он нажал одну, квакнув от ужаса, когда кресло под ним дернулось и покатилось через комнату. Никогда еще в жизни Тавил не передвигался иначе, чем на своих двоих – ну, или четырех: некогда ползая, затем ходя, бегая и лазая. Ощущение, что тебя уносит какая-то штука, в которой не бьется сердце, а урчит мотор, было совершенно неправильным. Выяснив, что остановить чертов механический стул невозможно, Тавил перелез через спинку – и как раз вовремя, а не то его впечатало бы аккурат в белую стену.

Кресло оказалось упорнее: даже повстречавшись с неподвижным препятствием, оно продолжало жужжать мотором, добавляя лишний голос в неизбывный воздушный гул. Звук дробился о стоящего в центре комнаты Тавила, так что у него даже зубы заныли. Пришлось взяться за челюсть руками, чтобы та не вибрировала.

Он обернулся к лежащей на столе книге и с силой отбросил обложку – страницы так и взвились. Прибив их рукой и нимало не заботясь о том, что потная ладонь промочила тонкую бумагу, сплавив текст в почти неразличимое пятно, Тавил начал читать.

Он сидит за столом посреди очень маленькой комнаты. Теперь дверь закрыта. Хвала Книге Машины, теперь он знает, как заказывать еду (подается немедленно на отдельный столик, по нажатию кнопки вырастающий из пола); как менять освещение (рычажок на стене); как включать музыку (другой рычажок). Теперь он умеет вызывать ванну с чем-то вроде воды, холодной или горячей, на выбор, унитаз, раковину и даже кровать – все появляется из пола, если нажать на нужную кнопку.

Кресло греет его и только что не баюкает; он сидит лицом к одной из шести стен и держит на коленях открытую книгу исполинского размера. Он читает о том, как сообщаться с миром при помощи Машины, и уже отключил режим изоляции, но в комнате все еще тихо. Никто не знает, что Тавил Тут, Внизу. Никто не горит желанием войти с ним в контакт.

Он водит пальцем по тонким строчкам, бормоча что-то себе под нос, потом нажимает кнопку, и на фоне дальней стены с потолка прыгает голубой диск и тут же взрывается неистовыми красками.

Сегодня все старалось удивить Тавила, изобретая для этого все новые и новые способы: вряд ли что-то еще способно исторгнуть у него задушенный крик – даже подобное чудо. Кровь уже не застывает в жилах, а вскипает любопытством. Тавил подается вперед, а краски тем временем превращаются в картинки – будто глядишь через окно туда, в надземный мир. Он встает и медленно идет вперед, пока не упирается пальцами в плоскую поверхность; цвет сияет сквозь его плоть, но исчезает, стоит только отдернуть руку.

Перед ним – совершенно сработанная картинка мира, он узнает ее тут же. Пыльный пейзаж, усеянный бурыми купами сухой травы, иссеченный змеящимися по поверхности, подобно шрамам, рядами острых камней; вдалеке клубится серый туман. Камни – вот и все, что осталось от стоявшего тут некогда огромного здания. Тавил знает о нем, потому что ему рассказывали – рассказывали, как оно последним держало оборону против врага, еще до Нижнего мира, до Машины, до того как человек попытался победить солнце. Он сам, своими глазами видел развалины, когда отправился вместе с сестрой в первый раз посмотреть на море.

Глядя на картинку, Тавил чувствует, как в груди у него растет что-то тяжелое и неподвижное. Оно вытесняет из легких воздух, давит на ребра – чувство, что все неправильно. Место, где он находится, воздух, которым дышит, кресло, возле которого стоит, кнопки, по которым бегают пальцы, – все это никуда не годится.

То, что видно на экране, – вот она – правда; быть так долго вдали от нее – вот он – ужас. Ноги у него подкашиваются, Тавил садится. Книга выскальзывает из онемевших пальцев и с глухим ударом приземляется на пол – всего лишь на мгновенье, прежде чем пол, не шелохнувшись, подбрасывает ее обратно, ровно на такую высоту, чтобы Тавил мог снова положить ее на колени, не сделав ни единого лишнего усилия.

На экране произошло какое-то движение: нечто с колесами, а в нем – человекоподобное создание, каких Тавил никогда доселе не видывал. Разве что в окне поезда. Этот экземпляр вроде бы относился к мужскому полу; тело у него было круглое и задрапированное в тунику, которая скрывала большую часть колышущейся белесой плоти – но, увы, не всю. Лицо от подбородка до глаз пряталось за респиратором, стропами обнимавшим лысую голову.

Создание говорило. Тавил понял это по тому, как у него двигались челюсти. Он нажал очередную кнопку, и вокруг возник звук.

– …против внутреннего мятежа тех, кто некогда обитал в этих стенах, а также в других строениях, окружавших замок.

– Вот уж неправда, – пробормотал про себя Тавил.

Звук его голоса ненадолго повис в воздухе, потом пылью осел на мебель. История развалин не имела ничего общего с бунтами: на самом деле один город просто защищался от агрессии другого.

Человек на экране замолк и поправил маску. Ремни еще сильнее утянули несколько ярусов кожи под подбородком, шея раздулась. Прочистив горло, он продолжал:

– …останки которого до сих пор рассеяны по Семи Холмам Уэссекса, что подводит нас вплотную к идее о том…

Тавил затявкал презрительным смехом.

– По Восьми Холмам! – сообщил он монотонно лепечущему экрану.

Рассказчик снова запнулся и принялся поправлять респиратор. Он дышал со свистом, сильно отдававшимся в полостях маски. Комнату наполнили кашель и недовольное ворчание – они исходили из неизвестного источника, как и свет.

Тут Тавил понял свою ошибку: не только он все слышал, но и его слышали. Он скорей потянулся за книгой и помчался по страницам в поисках кнопки, которая выключит звук с его стороны.

Однако долго листать не пришлось, потому что лектор продолжал, обращаясь, судя по всему, непосредственно к Тавилу, каким бы невозможным это ни казалось:

– Я вас заверяю, что количество холмов – а именно семь – отнюдь не мое изобретение. Это очевидный и несомненный факт.

Тавил фыркнул.

– Бред какой! Просто оглянитесь и сосчитайте. Вон они стоят, очевидные и несомненные.

Кто-то зашипел, раздался многоголосый гомон, но Тавилу дела не было. Он встал перед экраном и стал тыкать в него пальцем, словно лектор мог видеть, как он считает.

– Вон первый, с утесом; второй рядом с ним, вершина срезана к западу…

Он говорил все громче и громче – лившаяся со стен болтовня грозила заглушить все. Аудитория горячо возражала против идеи подкреплять данные наблюдением, утверждая, что это добавляет совершенно ненужную и неправильную окраску, способствуя пристрастности и угрожая предоставлением ложной информации, не прошедшей через апробированных посредников.

Тавил тем временем перекрикивал общий шум:

– …третий сразу за ними – его бывает трудно разглядеть в тумане, но только не сейчас, потому что погода ясная. Четвертый…

Через какофонию голосов прорвался еще один, женский, яснее и чище прочих.

– Не надо им ничего говорить про поверхность, – произнес он.

Тавил умолк, не донеся палец до экрана, и сделал шаг назад.

– Кто это сказал?

Ответом был многоголосый рев; доводы и аргументы слушателей лекции слились в нечленораздельный вал.

– Кто это сказал? – еще раз требовательно вопросил он.

Что-то словно коснулось его загривка; Тавил даже задержал дыхание, прислушиваясь. Тот же самый инстинкт, которого он привык слушаться на поверхности, где его окружал дикий, неприрученный мир – вернее, то, что от него осталось. Тавил попытался вытряхнуть из ушей жужжание стен, но их воздушные голоса продолжали заглушать всякое чувство реальности. Он нажал кнопку, подождал, пока откроется дверь, и встал на пороге. Позади болтала и голосила комната, впереди изгибался длинный тоннель.

Тавил пошел вперед, выжигая отчаяние движением, распахнув все свои чувства этому сухому механическому миру. Там, куда он шел, послышался какой-то новый шум, жужжание, не похожее на то, что слышалось из стен. Тавил прибавил шагу, но звук сделал то же самое. Тавил пустился бегом.

Так всегда бывает: звук прятался ровно за следующим поворотом. Временами впереди словно бы что-то мелькало. Тавил наддавал еще – и вот он огибает все тот же нескончаемый поворот, и прямо перед ним торчит колесный экипаж.

Из него выходит женщина. Она не похожа на мужчину с экрана или на то лицо из поезда. Формы она довольно округлой, но при этом высока, способна самостоятельно передвигаться на своих двоих, и длинные ее черные волосы покачиваются при ходьбе. Она уходит в открытую дверь.

– Погодите! – кричит Тавил.

Дверь начинает закрываться, но она оборачивается и смотрит ему в лицо. Женщина не произносит ни слова, но Тавил знает, что это она его предупредила.

Тавил понимает, что она, как и он, Оттуда, Сверху, – и спотыкается. Ее кожа помнит солнце: это написано прямо у нее на щеках вязью веснушек. В руках у женщины огромная книга. При виде несущегося к ней Тавила в глазах у нее словно вспышка проскакивает. Женщина стоит неподвижно и не делает ничего, чтобы не дать двери закрыться.

Она исчезла. Тавил остался один в коридоре, колотить в проклятую дверь. Вопросы… у него столько вопросов.

Внезапно он заметил кнопку – и давил, и давил на нее, пока дверь снова не отворилась, показав ему белую пустоту. Он ворвался внутрь, надеясь обнаружить хоть какой-то след женщины, но нашел только кнопки – стройные колонки кнопок, взбегающих вверх по стене.

Тавил нажал первую попавшуюся, и в ней тут же замигал красный огонек. Дверь закрылась, желудок слегка скрутило, он весь словно стал тяжелее, а потом дверь отворилась, и перед ним снова был тоннель. Только другой – без колесного экипажа.

Тавил оказался на другом уровне. Он прислушался, пытаясь уловить шаги незнакомки, но ничего не услышал. Вернулся в комнату, нажал другую кнопку. Снова и снова повторял он все то же самое. Ни следа ее, ни следочка. Ни ее, ни хоть кого-то еще живого. А потом он нажал последнюю кнопку, и дверь открылась, и он оказался в каком-то совсем новом месте.

Длинные платформы уходили вдаль, от них ответвлялись другие платформы, ведущие вверх, к палубам нескольких громадных летательных аппаратов. Их раздутые корпуса, круглясь, возносились к нависающему тяжелым куполом потолку, где в идеальной белой плитке зияло обширное круглое устье, по всей видимости, ведущее на далекую поверхность. Тавилу эти неповоротливые махины были знакомы, хоть он и видел их до сих пор лишь однажды, издалека: они поднимались из тоннелей Нижнего мира и уплывали прочь, к горизонту. Кабины у них обычно были закрыты, но только не сейчас, и Тавил наконец-то смог заглянуть внутрь.

Он увидел точную копию своей комнаты там, внизу: кресло, стол, стены, испещренные кнопками. Почти все кабины были пусты, но кое-где за окнами виднелись горы человеческой плоти.

Они полетят на поверхность… стоит даже подумать об этом, и воздух уже кажется совсем иным на вкус. Словно бы каждый корабль приносит сюда, возвращаясь, кусочек того, Верхнего, мира.

Яростное желание накатывает на Тавила – стремление вырваться из этого механического мира и вернуться домой, к сестре. Тавил кидается бежать по платформе, наугад выбирает корабль, лезет вверх – и сталкивается с женщиной совершенно официального вида.

Она странно глядит на него, но потом взгляд скользит прочь. В голосе слышится подозрение:

– Пожалуйста, предъявите разрешение на выход.

Тавил не отвечает, и она снова смотрит на него.

– Мне просто нужно туда, на поверхность, – наконец выдавливает он.

На лице у женщины мелькает ужас, но она быстро берет себя в руки:

– Этот корабль следует в Карленд.

Стеснение внутри, посетившее Тавила еще вчера при мысли, что он навсегда заперт под землей, начинает снова расползаться по рукам. То ли вкус Верхнего мира на языке, то ли знание, что вот он – путь домой, на свободу из лабиринта Машины, делают свое дело, но бороться с ощущением, что его погребли заживо, уже совершенно невозможно.

Он сглатывает, потом еще – во рту совершенно сухо.

– Пожалуйста, – умоляет он, – пожалуйста, мне надо на поверхность.

В попытке вызвать сочувствие он берет женщину за руку.

Она мгновенно отшатывается, отвращение волнами пробегает по лицу.

– Ты забываешься!

Слова впиваются в воздух. Тавил инстинктивно делает несколько шагов назад. Он видит, как на шее у нее яростно бьется жилка.

Она больше ничего не сказала, не стала даже смотреть на него. Он ждал, ждал, надеясь, но в конце концов вынужден был вернуться тем же путем в маленькую белую кабинку и отсчитать кнопки назад, на свой уровень. Там он блуждал, пока не наткнулся на открытую дверь и отметину на стене, оставленную книгой.

В комнате все было по-прежнему, только картинка на стене показывала новый бесформенный комок плоти, сидящий в экипаже на фоне нового пейзажа. В воздухе почему-то слышался колокольный звон. Кнопки на одной из стен мигали. Когда он нажал одну, возник голос, вопросивший, слушал ли он лекцию по Брисбенскому направлению в музыке и участвовал ли в проведенной Граубертом дискуссии о Плюисовской теории Французской революции.

Тавил просто стоял, ничего ровным счетом не делая, а кругом звонили колокола, и голоса требовали поделиться идеями, спрашивали его мнения о недавней лекции, болтали о новом аромате, добавленном в воду для купания, интересовались, понравилась ли ему новая посуда, в которой подавали еду.

Тавил сидит на стуле и слушает, выискивая в общем гомоне голос, сказавший: «Не надо им ничего говорить про поверхность». Голос больше не возвращается. Он думает об этих словах, о том, что они означали и почему были сказаны. Совет ничего не говорить подразумевал, что ему есть что сказать и что кое-что нужно бы оставить в тайне.

Но о чем вообще шла речь? Ничего такого особенного на поверхности нет: еда скудна; машины – просто давнее воспоминание и встречаются только в сказках для детей, из тех, что с моралью; жизнь там – не в том, чтобы сидеть на месте, а в том, чтобы двигаться, делать что-то для себя, для других. Жизнь вместе с природой, а не против нее.

Через некоторое время любопытство берет верх, и он сам задает вопрос голосам по ту сторону стен с кнопками.

– Расскажите мне о том, что Там, Наверху, – говорит он.

Тавил надеялся подкрасться поближе к неизвестному женскому голосу, спровоцировать его, заставить снова осадить, предупредить, наказать – вызвать его на прямой разговор.

Но если женщина и слышала его, то ничего не сказала. Зато сказали другие. В мгновение ока его завалили ответами: поверхность вся заморожена, она суха, она покрыта глубокими трещинами, полностью разрушена, совершенно необитаема. Она ни на что больше не годна. Там держат только отщепенцев-Бездомных, и это самое худшее наказание, какое только можно придумать.

Все, что ему говорили, – полнейшая чушь, но зачем нужно все это вранье, оставалось непонятным. Те, кто жил наверху, всегда знали, что Внизу есть Машина, есть огромные города под землей: почему бы и здешним не знать о поверхности правду?

Почему им ничего не известно о крошечных общинах, разбросанных по холмам; о людях, которые живут вместе с землей, а не прячутся под ней? Почему они не знают, что можно выжить и наверху, где не нужно Машины, чтобы было что есть и во что одеваться, где можно учиться и общаться без ее механической помощи? Может, жизнь там и нелегка, но зато честна и самодостаточна.

Теперь Тавил знал, как отключаться и прекращать нескончаемые переговоры, наводнявшие комнату, но он решил не делать этого. Наоборот, он кнопками вызвал кровать, приглушил свет, улегся и стал слушать. Слушать в темноте. И пытаться понять.

За ночь, пока Тавил спал, беседа успела уплыть на другие темы. Пробудившись, он попал как раз на дискуссию об историческом значении внутреннего водопровода в жилых помещениях. Голоса отвечали друг другу с пулеметной скоростью, ссылаясь в качестве источников на прослушанные лекции.

Тавил нажал кнопку и отключился, ища одиночества, но тишину тут же заполнило гудение Машины. Он вызвал голоса обратно, чтобы иметь хоть какую-то компанию.

Слушая их, он листал Книгу Машины, пока не нашел раздел о разрешениях на выход. Он тут же нажал нужную кнопку, подав заявку, и получил почти мгновенный отказ. Книга сообщила, что можно подавать одну заявку в день, так что он стал ждать.

На девяносто седьмой день под землей Тавил впервые забыл запросить разрешение на выход. Заметив это только на следующее утро, он немедленно нажал кнопку и сразу же получил свой отказ. После секундного разочарования он вернулся к стене и кнопкам.

День он уже распланировал: лекция по суматранским озерам, затем дискуссия по ним же, потом он обещал нескольким корреспондентам выслушать их идеи и поделиться своим мнением о них. Поначалу подобные приглашения казались ему нудными и бессмысленными, и он соглашался только со скуки.

Однако шло время, и он даже заработал себе что-то вроде репутации среди жителей подземных городов – за точку зрения, практически полностью не свою. Поскольку единственное, что он знал из первых рук, была жизнь на поверхности, а ее Тавил категорически отказывался обсуждать, все остальные его знания пришли от кого-то еще, через посредников. Он ничего ни о чем не знал напрямую; зато знал, что обо всем этом думали другие.

Вот из-за этой-то репутации Тавил становился все более и более востребованным. И получилось так, что постепенно, пока месяцы собирались в кучи и превращались в годы, он все меньше времени проводил вне комнаты, бродя по тоннелям в поисках женщины с кожей, как у него, – или в поисках пути на поверхность.

Все больше дней он передвигался только от кровати до кресла, и ноги его со временем – а оно шло неспешно – слабели, а тело круглилось. Редко-редко он вспоминал сестру, оставшуюся возле устья вентиляционной шахты. Это было так давно. Когда воспоминания о верхней жизни вторгались в его разум, его аж передергивало: слишком много пустоты, дикого, неосвоенного пространства. А еще насекомые, перепады температуры и освещения, постоянно какие-то трудности вроде поиска пищи и утилизации отходов.

Тут он обычно вспоминал, сколько удобства дает Машина, насколько проще и приятнее существовать в этой милой маленькой комнате, где любые нужды удовлетворяются нажатием кнопки.

Впрочем, иногда, в приступе ностальгии, Тавил думал взбунтоваться и двинуть на поиски приключений, как когда-то, в первые свои дни под землей. Он подъезжал на кресле к двери и вызывал экипаж, ругаясь на унизительную необходимость идти до него пешком. Поднявшись на лифте на верхний уровень, он вызывал другой экипаж и ехал в нем по платформам, глядя на воздушные корабли и воротя нос от вони, которой от них несло.

Он думал о своем первом визите сюда много лет назад. Он снова ощущал, как кладет руку на руку женщины-служащей, и сам содрогался от гадливости и смущения. Как это нецивилизованно – искать физического контакта! Искать вообще чего бы то ни было вне Машины!

Чаще всего он таскал Книгу Машины с собой на эти вылазки: ему было неуютно и тревожно без возможности в любой момент потрогать обложку и пробормотать: «Благословенна Машина!» – эхом слов, оттиснутых на титульном листе. К тому же не носить с собой постоянно Книгу означало навлечь подозрения в антимеханизме, а это уже каралось статусом Бездомного.

Просто по обязанности, ощущение которой становилось, впрочем, все слабее, Тавил продолжал подавать на пропуск наружу. Иногда проходила целая неделя или даже месяц, а он ни о чем не вспоминал. Но потом какая-то мелкая зацепка – лекция о Семи Холмах Уэссекса или объявление о закрытии такого-то воздушного маршрута – возвращала все на круги своя, и он послушно жал на кнопку заявки.

Каково же было его удивление, когда в один ничем не примечательный день вместо обычного и ожидаемого отказа пришло подтверждение. В доказательство этого кнопка у двери засияла зеленым. Оставалось только нажать ее, и дверь открылась бы, за нею ждал экипаж, который доставил бы его на верхний уровень, где его снабдили бы маской, а еще одна узкая дверь привела бы в ведущий на поверхность вестибюль.

Тавил не двигается. Он сидит в кресле, голоса друзей заглушают гудение Машины. Тавил пытается понять, что делать с этой новой информацией.

Самая мысль выйти на поверхность ему противна. Прошли годы с тех пор, как он был там последний раз – ночью, вместе с сестрой, рыская возле входа в тоннель. Сумеет ли он отыскать дорогу в деревню? Узнает ли его там кто-нибудь? Тавил закрывает глаза и пробует представить себе, каково это было бы – вернуться туда. Много свободного места, тишина, серый туман обволакивает все, чего ни коснется.

Сердце у него несется вскачь от одной только мысли, мускулы сводит. Без стен этой комнаты куда он спрячет свое тело, свой разум и душу? Что укроет его, сбережет, защитит? Зачем ему снова этот мир – Там, Вверху?

Никто не станет его одевать и кормить, никакие кнопки не вызовут по волшебству свет и музыку, ванну и постель. Вся цивилизация теперь здесь, в Машине, думает он.

В пучине волнения он тянется за Книгой Машины; ее тяжесть в руках дарует мгновенный покой. Тавил нажимает кнопку (специальную, на случай плохого самочувствия), и с потолка спрыгивает аппарат, который проверяет ему пульс, температуру, давление, дыхание. Из пола поднимается столик с чашкой, и Тавил безо всякой лишней мысли глотает прописанное Машиной лекарство.

Он вызывает кровать и включает изоляцию. В темноте и тишине он слушает, как кругом тихо гудит Машина: сверху, снизу – повсюду, словно материнская утроба. Он таращится на зеленую кнопку у двери до тех пор, пока это не становится совсем невыносимо, после чего поворачивается на другой бок и засыпает, уверенный, что Машина о нем позаботится, присмотрит за ним, защитит от всего – пока в один прекрасный день не дарует ему милосердную смерть, чтобы другой мог занять его место.

Зеленая кнопка неделями горела у Тавиловой двери. Независимо от того, было ли в комнате темно или светло, был ли сам Тавил дома или нет, спал он или бодрствовал. Она превратилась в настырный зуд, до которого никак не достать, не дотянуться, навязчиво напоминавший, каково это было – спать Там, Наверху. Где, как ты ни укладывайся, а тюфяк все равно набит песком, который врезается в кожу и гонит прочь сладкое забытье.

А тут простыни только что не скрипят от идеальной, всепоглощающей чистоты. За все свои годы под землей он ни разу не нашел ни пятнышка на постельном белье. Грязи Здесь, Внизу, не существует; в ней попросту нет нужды.

И все-таки каждый раз при мысли отказаться от пропуска наверх, он находил какие-то причины повременить. Он говорил себе, что сегодня, увы, слишком занят; завтра, возможно, ситуация изменится.

Один раз он даже открыл дверь и заказал экипаж, но бездна между порогом и машиной оказалась так велика, а мысль об избыточном движении так мучительна, что он вернулся на предыдущие позиции – к креслу, кнопкам, корреспондентам и лекциям.

Жизнь в Машине текла обычным чередом. Зеленая кнопка слилась с привычным фоном бытия, как до нее – отметина рядом с дверью, где в свое время большая книга повстречалась со стеной. Тавил научился игнорировать такие вещи: одно только воспоминание о том, что он сделал с Книгой Машины – запустил ее через всю комнату, так что она ударилась и рассыпалась, – заставляло его ежиться от стыда и боли. Как вульгарно, как нечестиво! Какое непростительное варварство!

В конце концов, решение по поводу пропуска наверх приняли за него. Центральный Комитет Машины пришел к выводу, что в визитах на поверхность нет никакой необходимости, так как там больше нечему учиться. Он отозвал все оставшиеся пропуска, на том дело и кончилось. Зеленая кнопка померкла и вовсе погасла, и Тавил улыбнулся даже с некоторой грустью, на мгновение задумавшись о том, как, наверное, мило было бы повидаться с сестрой… а потом приступил к своей лекции по Семи Холмам Уэссекса.

Тавил спал, когда начался этот звук. Он проник к нему в сон и был совсем новым – звук, которого не бывает в Машине. Тавил сел в кровати. Включать свет не понадобилось: за последние недели в Машине что-то изменилось: теперь его комната постоянно плавала в сумерках, и неважно, сколько раз ты нажмешь на кнопку или пожалуешься в Центральный Комитет.

Звук не унимался. Тавил с трудом загрузил себя в кресло и поехал на нем через всю комнату туда, откуда шел звук, – к двери.

В дверь кто-то стучал с той стороны, словно пытаясь привлечь его внимание. Легкий пот выступил у Тавила на лбу и под мышками: какая-то другая личность явно пыталась инициировать прямую физическую коммуникацию с ним.

Тавил думает наплевать на стук и, пожалуй, лучше вызвать ванну, чтобы смыть оскорбительные выделения. Но в последнее время купальная жидкость что-то слегка холодновата и самую малость вонюча, так ему кажется.

Пока он все это думает, стук продолжается, переходит прямо-таки в грохот, Тавил протягивает руку к кнопкам… и замирает в нерешительности, потому что забыл, которая из них открывает дверь – слишком давно он ею не пользовался.

Дверь тем не менее открывается; перед Тавилом стоит женщина. Экипажа в коридоре нет, и Тавила охватывает слабость уже при одной только мысли, сколько сил она потратила на то, чтобы добраться до его комнаты. Она стоит сразу же за порогом, и хотя прошло столько времени, он мгновенно ее узнает: длинные волосы раскачиваются от малейшего движения; ноги достаточно сильны, чтобы нести ее, куда она захочет; темные пятнышки рассыпаны по позолоченной солнцем коже.

Она – с поверхности. При виде Тавила тень отвращения пробегает по ее лицу. Женщина открывает рот, и при первом же звуке ее голоса Тавил оказывается в том самом первом дне под землей, когда она сделала первое и последнее предупреждение: не надо им ничего говорить о поверхности.

Тавил судорожно пытается вспомнить, что полагается делать в таких ситуациях. Наверное, есть какие-то приветственные слова, которые нужно сказать, сделать какой-то специальный жест… Так ничего и не вспомнив, он просто сидит и смотрит на нее.

– Машина останавливается, – сказала женщина.

Тавила словно подбросило; по всему телу раскатилась тревожная дрожь. Он потянулся за Книгой Машины, ища утешения в ее тяжести, но понял, что оставил ее на столе у кровати. Пальцы панически забегали, но ухватиться им было не за что.

– Говорить такое – кощунство, – сообщил он женщине.

– Да мне плевать, – отвечала она. – У меня друзья в других городах – везде видны знаки. Теперь это только вопрос времени.

Но Тавил не желал ей верить.

– Невозможно. Ни в одной лекции подобное не упоминалось. И потом – Машина всемогуща, она не может остановиться.

Ее губы забавным образом изогнулись.

– Да хоть бы и так. Машину сделали люди, но она давно уже вышла за пределы их понимания. Никого не осталось, кто знал бы достаточно об общей системе, чтобы суметь ее починить.

Тавил фыркнул.

– Разумеется, Машина починит себя сама.

Женщина покачала головой.

– Не починит. Генератор уже отказывает, скоро посыплется и остальное. Те, кто останется Внизу, задохнутся. Пора выбираться на поверхность – это единственный шанс выжить.

Капелька пота побежала по Тавиловой щеке. Желание схватиться скорее за книгу было таким сильным, что Тавила почти трясло. Слова женщины начали протискиваться поглубже в сознание, подцепляться к недавним фактам, выстраивать цепочки, обретать значение и смысл. Все эти мелкие щелчки и заминки в течении повседневной жизни, которых никогда не случалось раньше… такие незаметные, но слишком вездесущие, чтобы продолжать их игнорировать: не реагирующие, как надо, кнопки, задержки с ремонтом, какая-то внезапная дрожь в стенах…

Все говорило в пользу вестей, принесенных женщиной.

– Почему вы мне все это говорите? – спросил Тавил.

Она опустилась на корточки, чтобы оказаться с ним лицом к лицу.

– Ты с поверхности, как и я. Здесь есть еще наши – только мы знаем, как жить Наверху. У нас больше шансов выжить без Машины.

– Идем с нами, – сказала она и, подавшись вперед, взяла его за обе руки.

Прикосновения оказалось достаточно, чтобы Тавил отпрянул и, нажав кнопку, отъехал вместе с креслом прочь, подальше от нее.

– Вы забываетесь!

Он вытер руки об одежду, словно можно было как-то уничтожить, стереть ощущение чужой живой плоти, вошедшей в прямой физический контакт с его собственной.

Качая головой, женщина встала.

– Ты умрешь тут.

В ответ Тавил нажал кнопку. Дверь закрылась, надежно спрятав его в убежище. Тавил выехал на середину комнаты, но изоляцию не отключил. Он сидел и смотрел на руку, которая помнила тепло чужих пальцев.

Какая-то его часть, очень маленькая, когда-то умела взбираться на деревья и целые мили шагать пешком по поросшим травой равнинам. Эта часть знала, что женщина сказала правду, и правду эту приняла. Сказанное объясняло и свет, и купальную жидкость, и почему его любимая музыка временами вставала на паузу или икала, чего с ней раньше никогда не случалось. Когда он нажимал кнопку доставки еды, еда теперь не всегда приезжала сразу, а кровать пару раз поднималась из пола смятой и незаправленной, словно он только что встал.

Когда Тавил был совсем еще мальчишкой, его родители и родители его родителей предсказывали, что городам Машины однажды наступит конец. Они рассказывали ему о предках, которых объявили Бездомными и изгнали из Нижнего мира после какого-то бунта и которые с тех пор выбрали жить естественной честной жизнью на поверхности. Предки оставили им в наследство знание о том, что технология – скорее проклятие, чем дар. Она портит человека и делает его самодовольным.

И Тавил им верил. Он презирал живущих под землей и ждал того дня, когда из-за вечной погони за комфортом они пожрут себя сами. Вот за этим он и полез в шахту тогда, давным-давно: чтобы увидеть Нижний мир своими глазами, пока тому не пришел неизбежный конец; чтобы обрести знание о Машине – не от кого-нибудь, а из самых что ни на есть первых рук – и передать его будущим поколениям как предупреждение: никогда, никогда не давать себе снова пасть в эту бездну.

Но родители ошибались. Сам он ошибался. Здесь, Внизу, – прогресс, эволюция. Здесь жизнь в самой своей продвинутой фазе – бытие ради чистых идей, ради очищения души!

Тавил берет Книгу Машины и подносит ее к губам. «Благословенна Машина», – тихо шепчет он, целуя обложку. Вот оно, живое, осязаемое доказательство правды, в которой взрослые отказали ему Там, Наверху, ибо воистину есть сила бо€льшая, чем человек.

Эта мысль утешает его, убаюкивает, изгоняет предательскую дрожь, иссушает скопившийся под немногими его последними волосами пот. Тавил закрывает глаза и ощущает гудение Машины, окружающее, обволакивающее, заботливое, защищающее. Он – ее часть, отныне и присно.

Если миру чудесной Машины прогресса суждено погибнуть – да будет так. Тавил знал о неизбежности этого момента с тех самых пор, как отпустил последнюю ступеньку лестницы и спрыгнул вниз, в искусственный свет. И он не покинет ее теперь, не вернется к прежней жизни, полной жертв и мук.

От него слишком многого хотят. Нет, он лучше проживет свои последние мгновенья Тут, Внизу, во чреве Машины, чем целую вечность – Там, Наверху, вдали от ее безмятежного жужжания.

Тавил хранил абсолютную веру в Машину – до самого конца. У него были свои ритуалы, и он строго им следовал: первым и последним словом каждый день должна быть Мантра Машины; трижды целовать обложку перед тем, как открыть, и после того, как закрыть Книгу; следить за тем, чтобы она никогда не касалась пола, а корешок не был обращен к двери.

Что-то из этих привычек он приобрел сам с течением времени, другие позаимствовал от прочих верующих. Даже после того как отказала медицинская система, прекратили функционировать лифты, купальная жидкость сгнила, а кровати перестали появляться из пола, Здесь, Внизу продолжались духовные практики.

Если уж на то пошло, все это лишь раздувало пламя Тавиловой веры в Книгу, ибо доказывало всемогущество Машины.

Потом, последней судорогой гибнущего мира, рухнула система связи. Тавил знал, что многие вокруг вышли из комнат и теперь толпами собирались в коридорах и на платформах. В отличие от него, они не знали о неизбежности этого дня; они не молились, не ждали.

Они не ведали своей судьбы так, как ведал ее он.

Мысль присоединиться к одной из этих групп была ему гадка. Вспоминая, как последний раз вступал в прямой физический контакт с человеческим существом, он до сих пор вытирал руки об одежду: та женщина с поверхности возвестила ему этот день и искушала отринуть все, во что он верил, ради жизни, которой он не желал; женщина, сулившая ложное спасение из мира, который он так любил.

В эти последние мгновения Тавил думал о сестре, Прие, оставленной Там, Наверху. Он рисовал перед мысленным взором ее лицо – на фоне звезд, каким увидел его тогда перед спуском Вниз. Что за жизнь она прожила, постоянно терзаемая унизительными потребностями человеческого тела – в еде, в крове, в прикосновении других? Никакого времени для души, редкие проблески мирного созерцания.

И его жизнь сложилась бы так, не увидь они случайно фонтан пара, бьющий из земли, и небольшую вмятину там, где человек Снизу топтался вокруг старой вентиляционной шахты, и не реши Тавил ухватить за хвост шанс своими глазами увидать мир Машины.

Какой пустой и никчемной оказалась бы жизнь, проживи он ее Наверху.

Тавил сидит в кресле посреди комнаты. Моторчик в основании кресла отказал еще вчера, и с тех пор Тавил не двинулся с места. Света тоже больше нет, но, несмотря на это, Тавил листает страницы Книги, ощущая пальцами тонкость бумаги. Ему не надо видеть, что там написано – свои любимые фрагменты он заучил наизусть много столетий назад.

Когда Машина останавливается, наступает ничто. Стены прекращают вибрировать, неизбывный гул наконец затихает. Умиротворенный и утешенный вечным своим поклонением чудо-Машине, Тавил бормочет про себя строчки из Книги.

Иначе в мире стало бы слишком тихо.

Примечание автора

Когда я впервые прочла рассказ Эдварда Форстера «Машина останавливается», сюжет показался мне совершенно прямолинейным и постапокалиптическим: поверхность планеты стала необитаемой, человечество вынуждено уйти под землю, в города, где все без исключения контролирует Машина. Но чем больше я перечитывала эту историю и чем больше над ней думала, тем явственнее передо мной вырисовывалась работа настоящего гения. Она не только заставляла читателя хорошенько призадуматься о роли технологии в нашей жизни, но и рисовала живой портрет веры и того, как легко она превращается в поклонение Вещи, за которой сама вера безнадежно теряется. В своем сюжете Э.М. Форстер ведет персонажей к совершенно определенному выводу, помогающему, в конце концов, понять и принять свои ошибки. Именно об этом я решила написать сама.

В рассказе Форстера есть эпизод, когда один из персонажей поднимается на поверхность по старой вентиляционной шахте и впоследствии вспоминает: «Мне почудилось, что нечто темное стремительно пересекло лощину и исчезло в колодце». Тут и начинается мой рассказ. Что, если «нечто темное» на самом деле было человеком с поверхности? И что, если он попался в ловушку внутри Машины?

«Дочь короля Эльфландии» (1924). Ирландский писатель лорд Дансени опубликовал за свою жизнь более шестидесяти книг: сборники рассказов, детективы, пьесы, эссе, автобиографию, а также несколько романов, лучшим из которых, бесспорно, стала «Дочь короля Эльфландии». Его проза, экспрессивная и необыкновенно причудливая, оказала влияние на Г.Ф. Лавкрафта, Джека Вэнса и многих других писателей. Едва начав читать этот роман, я понял, что окончательно и бесповоротно зачарован слогом Дансени. И в дальнейшем, на протяжении еще многих лет, его своеобразный лиризм находил заметный отклик во всех моих работах.

На этой иллюстрации изображен Алверик, принц долины Эрл. Отец-король отправил его в Эльфландию за толикой магии, которая могла бы расцветить жизнь его подданных. Колдунья Жирондерель вручает принцу волшебный меч, выкованный из молний, которые Алверик собрал в грозу у нее на огороде среди капустных грядок. После множества приключений принц возвращается в родные края с дочерью короля эльфов Лиразелью… и вскоре все в его королевстве узнают, каково это – когда магии в твоей жизни становится слишком много.

Чарльз Весс

«Дочь короля Эльфландии»

Скучно быть богиней Гарт Никс

Это случилось год назад или чуть больше, насколько я помню. Я возвращался из Ортаона: ездил туда обсуждать книгопечатные работы в монастыре, где это высокое искусство и зародилось. У них до сих пор стоит очень старый пресс и работает преотлично, только вот рассчитан он был на рабскую тягу. Но теперь рабство отменили, и предстояло снять со станка целый ряд элементов, предполагавших механическую стимуляцию, – а это, я вам скажу, непростая задача. Чертежи-то все давно потеряны, так что о назначении некоторых узлов оставалось только гадать.

Что? Нет, конечно, нет. Я там был не в качестве механика. Я писал отчет о переоборудовании – думал, он выйдет довольно любопытным. Пригодится для одной из столичных газет, а нет, так возьму его главой в книгу, которую как раз начал составлять: всякие интересные механизмы, колдовские предметы и тому подобное.

Да вы и сами могли бы накропать с дюжину увлекательных страничек, господин Кукол. Слыхал я о вас, слыхал. Даже и читал, если память мне не изменяет. То есть читал о некой колдовской кукле, обладающей поразительным сходством с… где читал? Да, в работах Роргуля и в «Анналах» у Призма. Разумеется, сэр Гервард, там и вам могли бы отвести немало страниц, никак не меньше, чем мастеру Фитцу, надо думать. Но вы предпочитаете осторожность и скрытность, я это уважаю. Нет-нет, я буду осторожен и не стану писать обо всем вообще, без разбору. Да, я осведомлен о вероятных последствиях, в этом нет нужды, мой добрый рыцарь… если вы не против, я бы чуть отодвинулся от этого вашего… неприятно холодит горло, знаете ли, и выглядит бесподобно острым. В самом деле? Каждое утро без выходных по сто раз каждую кромку лезвия, а потом на правильном ремне? Боже, я и понятия не имел. Да я мою бритву так не лелею, хотя у нее, пожалуй, будет поменьше практики… Нет-нет, ничего я не тяну. Имейте терпение. Угрозы меня, поверьте, не вдохновляют, ни вот столечко.

Как я уже говорил, я возвращался из Ортаона, воспользовавшись услугами Регулярной Безостановочной Тележной дороги. Ехал я в третьем вагоне, потому что терпеть не могу запах моклеков. Кстати, о бритвах: представляете, что это, должно быть, за каторга – брить моклеков? Хотя мне говорили, с ними это достаточно сделать один раз за всю жизнь, а потом шкуру смазывают специальным жиром для предотвращения повторного роста. Да, один раз и одновременно с самой бесчеловечной операцией на свете, хотя там для предотвращения повторного роста делать уже ничего не надо. Ха-ха. Интересно, что дикие мамонты весьма по-доброму привечают беглых моклеков – вроде как двоюродных братьев, у которых жизнь не сложилась. Уж куда лучше, чем мы – своих дальних родственников, скажу я вам.

Так вот, я ехал в третьем вагоне – по собственному, прошу учесть, выбору, а вовсе не из-за нехватки средств, хотя да, вынужден отметить, и стоимость проезда, и комфорт от головы поезда к хвосту стремительно убывают. Как это нередко случается, мы вдруг остановились: сами понимаете, «безостановочная» – это только название. Соседей у меня не было, и, хотя день клонился к вечеру и света категорически не хватало, я вынужденно занимался корректурой – правил гранки, испорченные тупоголовым наборщиком из «Регулшим Трубо-Цвайнд»… ну, вы знаете, эта недавняя история с племянником архимандрита Фульвекского, который пытался… ай, прекратите немедленно!

Я уже говорил, понукать меня не требуется. Я всего лишь хотел сделать лирическое отступление, совсем короткое. Вы, между прочим, могли узнать кое-что интересное. Так вот, внезапно в купе стало гораздо светлее. Я было подумал, что солнце наконец решило выйти из-за мерзких облаков, угнетавших нас с самого утра, но источник света оказался и меньше размером, и гораздо ближе. Сияние исходило от лица примечательно красивой особы, которая как раз подошла к двери моего купе и теперь глядела сквозь окно внутрь. Очень хорошее, отличное окно; они в Ортаоне умеют делать стекло превосходного качества, никаких тебе пузырьков или искажений. В общем, я видел ее совершенно ясно.

– Молю вас, постойте там минуточку! – возопил я, поскольку свет оказался мне как нельзя более кстати. Гранки были такие путаные и набраны таким мелким шрифтом, что одну сноску я вообще никак не мог прочесть, как ни старался. Дама, однако, проигнорировала просьбу и вместо этого открыла дверь и вступила в купе. К вящей моей досаде она еще и пригасила свет, изливавшийся не только от ее прекрасного лица, но и с каждого дюйма открытой кожи. А дюймов этих, надо сказать, моему взору предстало немало, так как на даме оказалось лишь шелковое одеяние, именуемое в этих краях рукож, но также известное как кубджем и атануз. Уверен, вы понимаете, о чем речь: такой чрезвычайно длинный и широкий кусок шелка, обмотанный вокруг груди и подвязанный спереди и сзади, так что ниспадающие свободные концы образуют нечто вроде открытого табарда, коий благополучно покрывает нижние регионы, если только ветер внезапно не подует или носительница не решит сделать порывистое движение – ну, скажем, ворваться в купе поезда Регулярной Безостановочной.

У нее оказались изумительные ноги. Я успел полюбоваться ими пару секунд, после чего гостья сама прервала ход моих мыслей, признаюсь, упорно дрейфовавших в сторону нас двоих, оказавшихся наедине в вышеозначенном купе, и внутренних штор, которые неплохо было бы опустить, и того, почему такая красивая и сиятельная особа вдруг решила зайти именно в мое купе, хотя, в целом, нет совсем ничего необычного в хорошеньких дамах, кидающихся… вы почему хихикаете, сэр рыцарь? Отнюдь не всем женщинам нравятся рост и пышные усы, и эта очевидная фаллическая гиперкомпенсация в виде одержимости холодным оружием… да-да и кинжальчиками вроде этого в том числе. Нет, я не хочу, чтобы мне им проткнули руку, спасибо большое. Эта рука, между прочим, подарила миру сто… ну, хорошо, девяносто книг – и подарит еще больше! Спасибо, господин Кукол. Я был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы помогли вашему… товарищу, держать себя в руках.

Итак, она вошла в мое купе, прекрасная, сияющая и полуголая. Явно какая-нибудь колдунья, решил я, или даже жрица. Возможно, служительница Дадж-Онх-Арбот – у них есть обыкновение примерно вот так же светиться изнутри. Сами понимаете, я тогда понятия не имел, что она собой представляет.

Дама тем временем улыбнулась мне, подмигнула и уселась на подушки напротив.

– Скажи им, что никого не видел, и положи меня в карман, – распорядилась она, впрочем, довольно знойно и многообещающе. – И будет тебе счастье.

– Кому сказать… – начал я, но тут она съежилась прямо у меня на глазах, и буквально через миг на сиденье передо мной вместо сияющей женщины покоилась маленькая статуэтка из нефрита или еще какого-то зеленого камня, размером с мой большой палец. Как вы, без сомнения, понимаете, я человек бывалый и успел повидать в этой жизни куда больше других, но такое даже мне было внове. Я взял фигурку и поразился еще больше, на сей раз тому, какая она холодная – холодная, как шарик льда у торговца холодом; их тут много можно встретить на улицах – предлагают свой товар для охлаждения напитков, а бывает, что и горячих голов.

Ну, я и положил ее в карман, в самый глубокий внутренний карман верхнего платья, где я держу разные карандаши, чернильный камень и прочие причиндалы писательского ремесла. И весьма вовремя, так как снаружи тут же началась какая-то возня, залязгало оружие и раздался обычный и совершенно, как правило, излишний ор профессиональных военных, а с ним и рев ездовых животных и всякий тому подобный шум. Оставалось сделать вывод, что прибыла некая сила, намеренная воспрепятствовать нормальному движению транспорта и обеспечить нам еще большее опоздание – и, увы, я оказался совершенно прав. Меня все это отнюдь не обрадовало – и еще того меньше, когда бравая кавалерия ударом ноги распахнула дверь в мое купе и принялась размахивать холодным и огнестрельным оружием прямо у меня перед носом, при помощи эмфатических жестов и странного горлового порыкивания требуя, чтобы я сей же час сошел с поезда.

Я, естественно, отказался, поставив агрессорам на вид существование целого ряда междугородных соглашений, гарантирующих неприкосновенность пассажиров Регулярной Безостановочной Тележной дороги, а также тот факт, что, нарушая эти самые соглашения, они рискуют развязать войну по меньшей мере с тремя городами-государствами и королевством Арут в придачу (хотя и расположенным довольно далеко отсюда, на конечной станции), и притом не только с вышеуказанными политическими структурами, но и с компанией-учредителем Регулярной Безостановочной, которой, на тот случай, если кто забыл, является Наищедрейший Орден Святой Коммерции, повсеместно известный не только беззастенчиво узкокорыстной манерой ведения бизнеса, но и монополией на хрурский мускатный орех – изначальный источник богатства ордена, которое, по забавному совпадению…

Ваши поползновения, сударь, затягивают развязку повествования куда больше, чем мои невинные общеобразовательные экскурсы. Но протесты мои тщетны – как тщетны они оказались и тогда, с солдатами. После того как меня силой выволокли из вагона, я понял, что на самом деле вся эта компания – сплошь глухонемые, повинующиеся исключительно языку жестов, который, естественно, был мне неведом и включал в том числе и систему щелчков пальцами. На нем объяснялся их офицер – судя по плохо подогнанной кирасе из пушечной бронзы и поломанным перьям на шлеме, куда больше жрец, чем солдат. И правда, доспех он напялил поверх ризы аквамаринового оттенка с серебряной стежкой и виднеющимися там и сям серебряными же пуговицами с двумя женскими головками: одной глядящей влево, а другой – вправо, причем, кажется, на общей шее. Я не то чтобы немедленно узнал униформу… вообще-то в долине Толлуким полно богов, а у некоторых из них еще и не по одному ордену последователей.

– Вы Ее видели? – заглавная «Е» так и маячила на фоне прочих букв в его вопросе.

– Кого?

– Богиню.

Заглавная «Б» тоже очень явственно выделялась.

– Какую богиню?

– Нашу Богиню. Пикниль-Юддру Сияющую.

Вынужден признать, после такой характеристики нефритовая статуэтка у меня в кармане стала вдруг как-то гораздо тяжелее, а сердце словно сдавило холодным кольцом. Впрочем, я и виду не подал, искусно скрыв заодно и некоторый дискомфорт, начавший распространяться в области моих недр.

– Правильно ли я понимаю, что вы упустили богиню? – вальяжно зевая, осведомился я у офицера. – Боюсь, я никогда не слыхал о вашей Пикниль-Юддре. Надеюсь, вы не станете слишком сильно задерживать движение?

– О Пикниль-Юддре Сияющей, – поправил меня он, строго нахмурившись. – Вы крайне невежественны, ибо наша Богиня есть свет немеркнущий, озаряющая город Шривет и – мили и мили земель вокруг него!

– Шривет… Шривет… – вслух задумался я. – Погодите, так он же в сотне лиг отсюда. Надо думать, ваше освещение так далеко не достает? Сдается мне, мы тут подлежим юрисдикции бога города Терелла, Великого Крота Грызу-Грыза?

Божка-крота я выдумал тут же, на месте, из чистой вредности. Наша часть мира так наводнена мелкими божествами, что их все равно никто не упомнит, а раз солдатики прибыли из далекого Шривета, они даже и шутки не поймут.

– Другие боги нас не интересуют, – отрезал офицер. – Только наши собственные. Она должна быть где-то тут, ее колесница опередила нас всего на час.

– Колесница? – переспросил я, озираясь в надежде узреть ее.

Мне и в самом деле было бы любопытно взглянуть, в каких экипажах разъезжают сияющие богини. Интересно, у них там есть мотор? И если да, то какой? А если нет, то кого в них запрягают?

– Потерпела крушение с пол-лиги отсюда. Но рядом с путями этого… этой…

Он беспомощно ткнул пальцем в череду вагонов Регулярных Безостановочных и в запряженных вереницей десятерых моклеков. У головы каждого стоял махут; охрана поезда пялилась из своих паланкинов на развернутый храмовой стражей обыск не то с поразительным равнодушием, не то с куда более вероятной робостью – во всяком случае, вмешиваться явно не спешила. Возле последнего вагона толпилось еще больше охранников во главе с самой верховной кондукторшей – эти чувствовали себя еще вольготнее и, кажется, даже угощали еще одного жреца-офицера вином.

– Это называется Безостановочная Тележная дорога, – просветил я своего собеседника. – Хотя, как видите, она вряд ли безостановочна, да и моклеки тянут не телеги, а довольно-таки роскошные вагоны. Думаю, когда-то все начиналось именно с телег, перевозивших обычные, в основном продовольственные, грузы из Дурлала в Ортаон и товары ремесленного производства – в обратном направлении…

Как и следовало ожидать, расширение кругозора в планы офицера не входило, так что он весьма невежливо меня прервал.

– Так вы видели Богиню?

– Понятия не имею, – сказал я. – Я путешествую в купе один – о, благословенная роскошь! – но, признаюсь, время от времени выглядываю из окна и, пожалуй, видел по дороге нескольких женщин.

– Вы бы не приняли ее за смертную женщину, – рассердился офицер. – Она блистает добродетелями, свет ее незыблем, ибо она есть звезда путеводная для алчущих праведного пути!

– Нет, ничего похожего на этот портрет я точно не встречал, – даже с некоторым сожалением сказал я.

К этому времени стало ясно, что, хотя всех пассажиров повыгоняли из купе, никаких индивидуальных обысков никто не проводил. Поскольку богиню в поезде не обнаружили, общая атмосфера несколько разрядилась. Шансы, что при мне найдут нефритовую статуэтку, плавно стремились к нулю, и, замечу, приключения блудной богини уже интересовали меня куда больше ее физической привлекательности.

– И часто ваша Богиня предпринимает… незапланированные вояжи?

– Пикниль-Юддра Сияющая никогда не покидает стен города, – гордо отбрил меня офицер. – Только Юддра-Пикниль Темная может странствовать за его пределами.

Надо думать, некая тучка пробежала по моему челу при этих словах. Обсуждать локальных божков с их священнослужителями подчас бывает нелегко. Впрочем, вся эта история о богине, которая вовсе не сбежала, а может быть, и сбежала, но под другим именем, нисколько не противоречила традиции: как правило, божества не слишком стремились соответствовать жреческим учениям и священным текстам.

– Не уверен, что вполне вас понимаю, – сознался я. – В данный момент вы в сотне лиг от Шривета ищете богиню, которая никогда не покидает города, но при этом есть другая богиня, которая гуляет, где ей вздумается, но вы ищете не ее?

– Это богини-близнецы Дня и Ночи, – сообщил мне офицер. – Пикниль-Юддра Сияющая никогда не покидает города, а Юддра-Пикниль Темная никогда не входит в него, за исключением определенных празднеств. Неделю назад мы обнаружили, что храм стоит пустой, стража перебита, запоры взломаны, а Пикниль-Юддры Сияющей в святилище нет.

– Иными словами, вы ищете Пикниль-Юддру Сияющую?

– Мы ищем богиню в обеих ее ипостасях, – с достоинством отвечал офицер. – Ибо, возможно, это Юддра-Пикниль Темная сумела изгнать Пикниль-Юддру Сияющую из храма в извечной борьбе Их за души жителей города.

– Понятно-понятно, – сказал я, хотя единственное, что мне было понятно, так это то, что передо мной торчит очередной чокнутый священник, принадлежащий к очередной чокнутой иерархии, власть которой зиждется на силе, черпаемой от очередной инореальной интрузии, антропоморфизированной в результате длительного общения со смертными. Да, в отличие от подавляющего большинства обитающих в этом мире обманутых слепцов, я не считаю их ни богами, ни даже божками. Существует теория, что, окажись кто-нибудь из смертных на каком-либо ином плане бытия, он бы тоже обрел там силы и атрибуты, которые местному населению показались бы вполне божественными. Однако я имею честь говорить с господами, которые знают куда больше моего, – если, конечно, вы те, кем я вас считаю, посланники древней конвенции… А вот вы – настоящий варвар, сэр рыцарь, если хотите променять цивилизованную беседу на эти ваши, как вам угодно их называть, голые факты. Тем не менее я продолжаю.

Дальше было не очень интересно. После небольшого спектакля на тему допросов и обысков воинственные священнослужители отбыли, и караван двинулся дальше. Вскоре после того, как стихли крики махутов, а моклеки восстановили свой неуклюжий аллюр (так что весь наш транспорт припустил с поистине замечательной скоростью, только чуть-чуть медленнее размашистого шага тренированных боевых животных) в кармане у меня началось какое-то шевеление. Запустив туда руку, я извлек нефритовую статуэтку и разместил ее на сиденье рядом с собой, где буквально тотчас же она вновь обратилась пленительной женщиной (вернее, богиней), и, приглушив свое сияние сразу же, теперь лишь загадочно мерцала, будто перламутр, какой встречается в самых лучших устрицах, способных подарить миру жемчужину.

– Итак, передо мной беглая богиня, – непринужденно обратился я к ней. – Надо думать, некая Пикниль-Юддра Сияющая?

Богиня расправила складки рукожа – не из скромности, насколько я мог судить, а для того, чтобы подать свои несравненные бедра в еще более выгодном свете.

– Не глупи, – строго сказала она. – Конечно, я Юддра-Пикниль Темная. Но ты можешь звать меня просто Юддра.

– Что-то вы странное говорите, – заметил я. – Тот жрец сказал, что это ваш, мнэ-э-э, двойник…

– Сестра, – поправила меня Юддра. – Считай, что мы близнецы.

– …что это ваша сестра покинула свою обитель и пустилась в странствия. И потом, если вы Тьма, то с какой стати вы светитесь?

– Между нами нет никакой разницы, – отвечала богиня, потягиваясь и простирая руки к мягкому стеганому потолку (их делают мягкими последние двенадцать лет – рискну проинформировать: с тех пор как самым досадным образом перевернулся вагон, в котором изволил ехать Принц-Инципиент Этемский; потолки тогда были куда тверже, и корону потом пришлось свинчивать у него с ушей). Так вот, богиня потянулась, и у меня, признаюсь вам, от этого зрелища перехватило дыхание. Я придвинулся к ней, но каково же было мое разочарование, когда рука прошла прямиком сквозь талию, которую я надеялся обнять! Юддра оказалась не вещественнее струйки пара.

– Между нами нет никакой разницы, – повторила богиня. – За последние тысячелетия мы уже много раз менялись ролями. Иногда я сижу в храме, иногда Пикниль.

– Но теперь, выходит, вы обе гуляете, – сказал я, пытаясь поднести ее левую руку к губам, чтобы запечатлеть на ней галантный поцелуй (увы, с прежним успехом). – Вы обе за пределами храма, далеко от источника силы, и вдобавок за вами гонятся жрецы. Что заставило вас вступить на эту стезю?

Она улыбнулась мне и пересела совсем близко – эффект вряд ли оказался бы более впечатляющим, будь она сделана из нормальной плоти и крови, а учитывая, что невозможность прикоснуться к объекту желания – один из самых сильных эротических стимулов, который с большим успехом используют в программе театра… да, да, хорошо, вы поняли, о чем я говорю. Кукла вон, я вижу, поняла.

– Именно тот момент, который, судя по всему, занимает сейчас нас обоих, – отвечала мне тем временем богиня. – Я состою из нефрита и воздуха, и так было всегда – за исключением кратких периодов корпореальности. У сестры дела обстоят, естественно, так же, и… мы обе хотим большего.

– То есть вы способны принимать и плотскую форму? – сами понимаете, из всей ее речи этот факт заинтересовал меня больше всего. – Пусть даже совсем ненадолго?

– Да, – подтвердила Юддра. – но это нелегко. Мы с Пикниль хотим навсегда обрести смертную плоть, чтобы суметь в полной мере насладиться опытом, который доселе… так, всего лишь попробовали.

– И что же вам нужно, чтобы обретать смертную плоть? – спросил я, разумеется, из чистого любопытства. – Совсем ненадолго, я имею в виду.

– Кровь, – Юддра снова улыбнулась, показав чудные, безупречно заостренные зубки. – Смертная кровь. Несколько клавелинов подарят мне час, но где взять того, кто с охотой принесет такой дар? Кровь, понимаешь ли, должна быть отдана добровольно.

Клавелин? Это такая маленькая бутылочка, вот такой высоты, вот такой ширины? В них еще везде разливают молодое вино? Не так уж много. Я вам, конечно, не цирюльник-кровопускатель, но даже я знаю, что человек может потерять и побольше, не рискуя отключиться.

– Счастлив служить Вашей Божественности! – объявил я.

Долгая привычка к осторожности заставила меня тут же уточнить:

– Два клавелина и ни каплей больше. Такого количества я с радостью лишусь ради очаровательного и осязаемого общества, способного развеять дорожную скуку.

Еще одна улыбка, и богиня согласилась, что такое развлечение и впрямь было бы весьма уместно. На самом деле, призналась она, не в последнюю очередь ее желание принять навечно смертную форму объяснялось как раз занятиями вроде только что мною предложенного – но на более регулярной и вдумчивой основе. Я ожидал, что тут-то она и пустит мне кровь своими острыми зубами, на манер тех тварей, которых некоторые зовут вампирами, однако вместо этого мне самому пришлось сделать надрез перочинным ножом поперек ладони и накапать крови на блюдечко из тех, что вместе с чайными чашками предоставила нам дорожная компания. К ним прилагался и самовар, бодро булькавший с самого Ортаона. Кровь моя капала, а Юддра лакала ее из блюдца с достоинством и изяществом кошки. По мере угощения я наблюдал, как богиня становится все более телесной, как меркнет жемчужный отблеск, а кожа ее обретает… как бы это сказать… подлинную реальность, но остается при этом умопомрачительно прекрасной.

Тут я опущу шторы моего повествования, как опустил их в купе. Достаточно будет сказать, что время пролетело, увы, слишком быстро, и слишком быстро моя богиня снова стала таять. Хотя, надо вам сказать, само это состояние, когда дама не вполне здесь, но и не вполне не здесь, сулит определенные удовольствия, и весьма прелюбопытные. Думаю, она тоже сочла, что достаточно приятно провела со мной время, сэр рыцарь, так что можете стереть с лица эту вашу ухмылочку. Я изучал труды великого любовника Гиристо Главкского и многое из упомянутого в них практиковал – да, вплоть до сто семьдесят седьмой страницы. И, кстати сказать, неподалеку обитает одна молодая вдова, согласившаяся вместе со мной проштудировать материал, изложенный на страницах с сто семьдесят восьмой по сто восемьдесят четвертую…

Да продолжаю я, продолжаю. Шторы мы подняли, богиня уселась напротив; в окна светило солнце, и расстояние до Дурлала сократилось еще на дюжину лиг. Я приготовил чай – черный листовой с побережья Каза, а не этот ваш зеленый из Джунку, – и принялся дальше расспрашивать Юддру Темную (если, конечно, именно эта сестра составляла мне компанию).

– Итак, вы не желаете больше быть богиней, но стремитесь навсегда стать смертной?

– Именно так, – подтвердила Юддра, пожирая мой чай глазами с выражением голодным и даже каким-то волчьим. – Я, к примеру, никогда не пробовала вот этого напитка, который у вас в чашке. А ведь есть столько других вкусов, столько ощущений, недоступных чисто духовным созданиям!

– Но поведайте же мне, как такое возможно – стать совсем-совсем смертной? Конечно, не путем поглощения крови. Если два клавелина дают вам всего только час, количество, потребное для постоянного поддержания телесности, должно быть поистине… чудовищным. Вряд ли кто-то согласится дать вам столько по собственной воле.

Она расхохоталась, откинув голову.

– Пикниль нашла способ. По крайней мере она сообщила об этом в своем последнем послании. Мне нужно встретиться с нею на развилке Халлека, откуда мы вдвоем отправимся в… но, вероятно, мне не стоит вам об этом рассказывать, ибо, несмотря на наши объятия, я чувствую, что вы не полностью и не всей душой сочувствуете нашему делу.

Тут она устремила взгляд на кольцо у меня на пальце, носящее, как видите, изображение компаса – знак моего Ордена. Я несколько удивился ее мирской осведомленности, позволяющей узнать сей символ и, более того, даже иметь некоторое представление о налагаемых на нас ограничениях – впрочем, весьма небольшое, иначе она поняла бы, что я не имею ни малейшего желания вставать на пути у божества, возжелавшего смертности, я, свято верующий, что люди должны верховенствовать над богами и что труды наши в этом мире не придут к концу, пока последний божок не будет извергнут туда, откуда пришел. Полагаю, это несколько более радикальные взгляды, нежели те, которых придерживаетесь вы, сэр, заблудившийся в определениях, вынужденный выносить отдельное суждение о каждом конкретном боге, с которым имеете дело: благожелателен он и безвреден или же злонамерен и опасен, и надо ли его в связи с этим уничтожить или всего лишь изгнать… Мы всех их считаем вредителями, от которых следует избавляться при первой же возможности. Впрочем, некоторые могут сначала принести людям пользу.

– Вы правы, до богов мне нет никакого дела, – сказал ей я. – Но раз вы желаете стать смертной, то и относиться к вам я буду как к смертной. А раз так, вы мне не враг. При условии, само собой, что достижение вашей цели не будет сопровождаться, например, изъятием запасов крови у множества людей обманным путем.

– Кровь тут вообще ни при чем, – величаво заверила меня Юддра.

Она подвинулась к окну и посмотрела наружу:

– Думаю, мы уже недалеко от развилки Халлека. Здесь мы распрощаемся. Прошу вас никому не рассказывать ни о нашем нежном свидании, ни даже о самом нашем знакомстве: мы с сестрой не хотим обратно в храм, а кругом так и кишат шпионы и платные осведомители.

– Я никому об этом не скажу и не напишу, – пообещал я. – Надеюсь встретить вас когда-нибудь снова – когда вы будете простой смертной женщиной, а не блудной богиней. Если пожелаете, вы легко сможете найти мой дурлалский дом. У него крыша из желтой черепицы, он один такой на улице Водяного Медведя.

О нашей первой встрече осталось сказать немногое. На подъезде к развилке Халлека она снова обратилась в холодную нефритовую статуэтку, после чего я, повинуясь данным мне указаниям, вышел из поезда, перенес ее через улицу и устроил в ветвях старого харкамона, посаженного на месте какой-то древней битвы. У вагона я обернулся и успел заметить, как некая фигура в плаще с капюшоном спикировала с дерева, схватила статуэтку и была такова. Несмотря на маскировку, я успел признать в ней богиню-близнеца.

На этом, я полагал, все и закончится. Интересное знакомство, не менее интересное, хотя и слишком скоротечное свидание, и странная сказка, которой я обещал ни с кем не делиться. У меня была куча работы, тексты ждали корректуры, сюжеты просились на бумагу. Вскоре я позабыл и Пикниль-Юддру Сияющую, и Юддру-Пикниль Темную. Только в полузабытых снах являлись они ко мне, обе сразу, и мы… ах, такие сны очень сладостны, но как же трудно потом вспомнить подробности…

Я вас умоляю, сэр, это уже как-то слишком! Едем дальше. Да, мне довелось еще раз встретиться с богиней. Уверен, вам об этом известно, или вы бы здесь сейчас не сидели… между прочим, вы отнимаете у меня время, которое я выделил специально на разоблачение последних благоглупостей гильдии пародистов. Думаю, я видел нашу героиню несколько дней назад… Чего? К вашему сведению, не так-то просто сохранять точность, когда работаешь день и ночь напролет. Хорошо-хорошо, это случилось прошлой ночью, но поскольку и нынешняя уже движется к утру, пара дней – вполне корректное определение.

Я работал тут, у себя в кабинете, сидя в этом самом кресле. В дверь тихонечко постучали, хотя никаких посетителей я не ждал. Мой гоблин давно уже отправился баиньки, так что в любом случае не пошел бы открывать. У меня есть довольно внушительное число недругов, так что я взял пистолет – тот самый, что вы конфисковали, сэр рыцарь, и мне совершенно невдомек, по какой причине; вы бы еще нож для бумаг отобрали – а что, он с виду похож на кинжал! Уверяю вас, для этой грубой бумаги, на которой я делаю записи (сосед-печатник продает мне по дешевке обрезки и остатки), нужно острое орудие. Тупой нож ее рвет и мнет, так что пользы в нем никакой.

– Входите! – крикнул я весьма твердым голосом, держа палец на спусковом крючке.

Пульс у меня стал лишь чуть-чуть быстрее обычного.

Дверь медленно отворилась, и внутрь проникла согбенная фигура – по всей видимости, древняя старуха, так закутанная в шарфы и шали, что лица было совсем не видать. Потом она подковыляла поближе, выпрямилась, и свет лампы наконец выхватил из мрака ее черты. Старое и морщинистое лицо, старше моего раза в два, а то и больше… и почему-то странно знакомое. Глаза ее сверкали молодым огнем и, черт побери, я ее знал.

То была Пикниль-Юддра собственной персоной… ну, или ее сестра. Больше не сияющая, совсем не молодая, скорее уж дряхлая – и со всей очевидностью смертная.

– Вижу, ты меня узнал! – прокаркала она.

В голосе еще сохранилось что-то от прежнего ее блистательного «я», но внешность откровенно меня поразила. Ведь всего какой-то год назад мы встретились в поезде…

– Юддра-Пикниль Темная! – тихо промолвил я, но внутри уже плескалось предвкушение, ибо меня явно ожидал рассказ, какой мало кому доведется услышать, – сюжет, который я смогу потом пересказать и назвать своим.

– О, да. Некогда я была Юддрой-Пикниль Темной, – сказала старуха и, кряхтя, уселась там, где сейчас сидите вы, господин мой Кукол, и положила суму (потрепанную суму из вареной кожи) туда, где сидите вы, сэр рыцарь.

– Некогда ты выражал желание увидеть меня снова, и вот – я пришла.

Речи ее меня малость встревожили, в них как-то само собой напрашивалось продолжение: «…навеки поселиться», – но с этим можно было разобраться и попозже. Самым важным сейчас был рассказ! Вот что я никак не хотел упустить!

– Расскажите скорее, что с вами случилось! Как вышло, что вы стали такой? – взмолился я. – Что с вашей сестрой? Куда лежал ваш путь после нашего расставания?

– После Халлековой развилки, – начала старуха, глядя мимо меня; древние ее глаза видели то, чего здесь не было (во всяком случае, что-то, недоступное моим), – куда наш путь только не лежал! Это был план сестры; она долго его обдумывала, и она же отыскала способ решить нашу проблему. Нет, это была не кровь, она ничем бы нам не помогла, разве что ненадолго. О, если бы мы могли пить кровь, взятую силой, это был бы совсем другой разговор! Мы честно пытались, когда еще были совсем молоды. Увы, это не работает, и почему оно не работает, нам так и не удалось выяснить. Таковы ограничения нашей природы, с которыми мы пришли в этот мир.

Мы искали другие пути, черпая мудрость у колдунов и жрецов, у мудрецов и магов. Никто не сумел нам помочь. Но в конце концов – прошло лет десять, если не больше, – именно Пикниль нашла решение, когда была мною и скиталась за пределами города в поисках способа избавиться от нашей божественности.

Далеко на северо-западе есть одно место, за Кериманом и Усталыми Холмами, дальше даже Форт-Ларгина и Роргримской цитадели, в горах за долиной Харгру, у подножия пиков, где обитает Умалившийся Народ. Оно зовется Веркиль-на-Верекиль. Это разрушенный город, где лишь немногие смертные влачат самую примитивную жизнь.

Пикниль обнаружила один древний текст, в котором говорилось о Веркиль-на-Верекиле, о городе каким он был до разрушения, о правившем там короле и его короне. Именно корона нас и заинтересовала, ибо в тексте говорилось об одном ее исключительном свойстве: она могла сделать человека богом или…

Она улыбнулась. Зубы ее больше не белели и не сверкали; они были серые и обломанные по краям.

– …или бога – человеком.

Путь в Веркиль-на-Верекиль был долгим и трудным: ведь с каждой лигой, отделявшей нас от Шривета (куда мы прибыли из иного мира и где сосредоточена наша сила), мы становились все слабее. К тому времени как мы миновали Роргримскую цитадель и начали подниматься в горы, я уже не могла принимать нефритовое обличье, а для того чтобы вызвать хоть немного света, требовались наши с сестрой объединенные усилия. Еще того хуже, мы обе неуклонно таяли, увядали и уже сомневались, что сумеем достичь Веркиль-на-Верекиля: это могло оказаться попросту слишком далеко. И все же мы решили продолжать наш путь. Мы не знали, что случится, если мы слишком растянемся в пространстве, удаляясь от города: то ли наше существование вообще прекратится, то ли энергистические каналы, ведущие назад, в храм, сократятся, притянут нас обратно, и мы снова окажемся там, запертые в Шривете, будто в тюрьме. К тому моменту уничтожение нас уже не пугало, а если бы мы оказались снова в храме, то просто-напросто снова пустились бы в путь. В общем, мы шли дальше.

В конце концов, мы достигли Веркиль-на-Верекиля – пусть и в виде нарисованных тонким карандашом карикатур, больше похожих на мимолетные тени в зеркале… что в некотором роде было совсем неплохо, так как местное население сохраняло верность старым идеалам и хорошо охраняло руины. Некоторые из стражей обладали оружием, способным прикончить и таких, как мы. И все же, тонкие, будто тени, мы проскользнули мимо них и углубились в развалины и там, в самом сердце гор – о, да! – мы нашли корону.

Она умолкла, опустив глаза. Дряхлые руки ее дрожали – так важно было то, о чем она рассказывала.

– Продолжайте! – взмолился я. – Вы нашли корону… И вы ее надели?

– Пикниль надела, – прошептала старуха. – В тот самый миг, когда она вознесла обруч над головой, я ощутила, что судьба обратила на нас свой взор, и вспышка давно позабытого воспоминания сверкнула передо мной. Я закричала, чтобы она не спешила, но сестра не стала ждать.

– И корона сделала ее смертной? – спросил я.

– О, да. Она сделала ее смертной. И обрушила на нее весь груз наших лет, – сказала женщина, которая недавно была богиней.

– Я увидала, как она обратилась в плоть и улыбнулась, сияя торжеством, а потом улыбка ее исказилась, и страх затопил очи, когда эта плоть со вздохом осела на костях. Место улыбки занял смертный оскал, и сестра распалась прямо у меня на глазах, превратившись сначала в гниющее мясо, а затем в голые, бесплотные кости. Тут я почувствовала, как магия изошла из короны, и я тоже стала смертной, и моя призрачная форма облеклась физической материей. Я вспомнила, что давным-давно, когда мы только провалились в этот мир, мы были едины, были одним существом по имени Пикнильюддра. Лишь спустя века мы разделились, потому что жрецы стали придумывать истории о нас, и слово стало плотью, а мы – близнецами дня и ночи… и вот все тысячи лет, проведенные нами на этой земле, принялись изливаться в меня из проклятой короны!

Я кинулась вперед и сшибла венец с черепа, который…

Она ненадолго умолкла.

– Так я спасла себе несколько жалких лет жизни, но, увы, слишком поздно, ибо я стала тем, что ты видишь перед собою теперь. Смертная – но старая, слишком дряхлая для тех простых радостей, которых надеялась вкусить; слишком древняя даже для того, чтобы стражи короны посчитали меня опасной. Да, они пропустили меня и не тронули, сочтя выжившей из ума старухой-попрошайкой их собственного роду и племени. Много трудных шагов, много тяжких дорог привели меня в Дурлал. Тут я вспомнила одного писаку, к которому когда-то имела склонность, и вот она я, и здесь хочу отдохнуть, прежде чем отправиться в Шривет, где мне и место.

Таков конец этой истории. Я накормил ее ужином, уложил, подарил плащ. Наутро я насыпал ей в кошелек денег, достаточно на проезд в пятом вагоне по Регулярной Безостановочной до Ортаона, а там уже и до Шривета рукой подать.

Вот и весь мой рассказ. Думаю, вы легко ее догоните, если сядете на следующий поезд. Она явно не могла далеко уйти от Ортаона. А я полагаю, вы действительно хотите ее догнать – и «убрать», если книги не врут? Даже если она уже не бродячая богиня, а простая смертная старуха, это все равно ваш бизнес, так как, по всей вероятности, бизнес этот в том и состоит, чтобы избавляться от таких бездомных и не отвечающих общим стандартам божков?

Другие дела? Это какие-такие другие дела у нас с вами могут быть? Я вам все рассказал. Юддра была здесь, она ушла, она больше не богиня. Я – человек занятой, мне еще писать и писать, да вы на стол мой посмотрите!..

Сумка? Ее сумка? Ну да, я упоминал сумку, старую, из вареной кожи, с бронзовыми застежками. Понятия не имею, где… А вот эти вот нарукавники вы зачем надеваете? И что там на них написано? Я этого языка не понимаю, мне он не нравится, так что, хоть вы и гости в моем доме, я, пожалуй, откланяюсь сам, да побыстрее!..

Ай, это вообще-то больно! И совершенно излишне! Хорошо, я буду сидеть спокойно, хотя мне ваше бормотание сильно не по вкусу, оно, знаете ли, отдает жречеством, а я чисто из принципа против всяких там жрецов и богов.

Мастер Фитц, вы меня нервируете! Вы и в виде куклы-то достаточно неприятный, и если это то, что я думаю, так знайте, что колдовство в этом округе под запретом, да и нет в нем никакой нужды, решительно никакой.

Что это вы делаете, сэр рыцарь? Это чрезвычайно древний сундук и очень драгоценный в придачу, я там храню редкие манускрипты. Нет, открывать его не надо, да и ключ я давно потерял. Хотя, если хорошенько подумать, ключ может оказаться у меня в кармане другого плаща, который я давеча забыл в клубе Свидетелей Зари после пирушки. Ну, вы его знаете, клуб этот, туда ходят те, кто трудится по ночам, печатники и тому подобная публика. Я только сбегаю туда, принесу плащ и ключ вместе с ним…

Да вашу же мамашу! Не надо было этого делать, достаточно просто попросить, я бы сам сел. Тогда не будет вам никакого ключа, и ваш интерес к старым пергаментам и моим черновикам так и останется неудовлетворенным, мне очень жаль. Зачем мне закрывать глаза? Я не…

Ага, понятно. То есть понятно, что вижу я теперь с трудом. Изумительно яркая была вспышка, господин Кукол, что да, то да. Как я уже говорил, это очень древний сундук… вернее, был очень древний сундук, и расплавленный замок сильно снижает его историческую ценность. Боюсь, мне придется потребовать компенсации в размере, скажем, десяти, нет, двенадцати гольдеров этого города – и ни в коем случае не этих ваших фальшивых монеток. И я запрещаю вам рыться в моих бумагах… ну да, я накрыл их сверху старым плащом, чтобы защитить от сырости, что тут такого? Запах, надо думать, идет от пергамента, на котором выросла ядовитая плесень, или от неправильно выскобленной телячьей кожи – я вообще-то на разных материалах пишу. Я как раз сейчас работаю над очень важным текстом и, представьте себе, нуждаюсь в покое и одиночестве, так что прошу вас…

Труп?!! Где труп? Труп какой-то старухи? Понятия не имею, как он мог туда попасть. Вероятно, это какой-то сложный розыгрыш с вашей стороны, да? Постановочная шутка, так сказать? Я стражу позову! Помогите! Помогите! На по-о-о-омо-о-о-о-ощь!

Судя по отсутствию кляпа, удавки и прочих специальных приспособлений, страже вы уже заплатили? Подобная предусмотрительность свидетельствует о том, что передо мною люди… хорошо, человек и кукла… не чуждые материальной выгоде. А ведь у меня есть недурной капиталец, и я охотно заплачу вам уместную сумму, чтобы все это происшествие осталось строго между мной и вами. Скажем, двадцать гольдеров? Нет? Пятьдесят? Сто гольдеров! Это все, что у меня есть, возьмите и оставьте меня в покое…

Сумка у нее под ногами? Какая сумка? Ах, эта! С бронзовыми застежками, как видите, категорически не тронутыми мною. Да не убивал я ее, она сама умерла, во сне, она старая! Ну, я и сунул ее в сундук, пусть полежит немного, а то мало ли что, неприятностей не оберешься. И сумку тоже, глядите, корона все еще там. Я спрятал ее, чтобы уберечь других от соблазна!

Что? Конечно, я не надевал ее! Да как вы смеете предполагать такое! Я ношу циркуль и наугольник[1]! «Люди превыше богов» – вот мое кредо. Истинному человеку такая корона ни к чему. Забирайте ее и катитесь, я не стану подавать на вас жалобу. Это против моих принципов, но я не буду мешать другому стать богом, и вам уж в любом случае помешать не могу.

Вы не желаете становиться богом, сэр рыцарь? А вы, мастер Кукол… что вы там вытворяете со своей колдовской иглой? Да-да, на этот раз я закрою глаза, но эта корона обладает огромной художественной ценностью…

О, я бы ни за что не поверил, если бы не увидел все своими глазами. Испортить такую прекрасную вещь, пусть даже запятнанную… злым волшебством. Но, полагаю, ваши дела здесь на сем завершаются? Позвольте проводить вас до двери и, поверьте, больше мы не увидимся.

Еще одна игла, мастер Кукол? Зачем вам еще одна игла, скажите на милость? Корона уничтожена, древняя богиня мертва, все уже хорошо в этом лучшем из миров, или, по крайней мере, будет, когда меня оставят в покое!

Как? Да говорю же вам, я ни за что не стал бы надевать эту корону! Какие еще признаки… я вас не понимаю… энергистические усики?.. незаконное вторжение сущностей?.. тарабарщина какая-то, по мне, так полный бред. Я чрезвычайно расстроен. Мне нужно выпить. Давайте я принесу бутылочку, и мы разопьем ее на посошок по случаю вашего отъезда… ай, вот это было действительно больно и совершенно, абсолютно не нужно. Мы же здесь все друзья, правда?

Да, признаю, я человек странный. Я собираю всякие странности, древнюю бижутерию и все такое. Возможно, я чуть-чуть прикоснулся короной себе ко лбу, но ничего не случилось, ничего особенного, да и откуда вы вообще знаете? Говорю вам, никакой я не бог, я просто человек, совершенно безобидный, я всего лишь…

Примечание автора

С «Человеком, который хотел быть королем» Редьярда Киплинга я, как и многие другие, сперва познакомился в киноверсии. Этот фильм Джона Хьюстона мне очень понравился. Подозреваю, правда, мне понравилась бы любая картина, в которой снялись одновременно и Майкл Кейн, и Шон Коннери, но два таких великолепных актера в действительно хорошем фильме по изумительному рассказу – что может быть лучше? Когда Тим и Мелисса рассказали мне о замысле антологии, я сразу же задумался, каким авторам мне бы хотелось воздать дань уважения, и, конечно, Киплинг оказался в их числе. Возможно, потому, что, когда его книги перешли в общественное достояние и стали выходить огромными тиражами, я как раз работал в книжном магазине. Одно прочно связалось у меня с другим: мне до сих пор иногда снится в кошмарах, что внезапно выпустили несколько десятков новых изданий «Книги джунглей» – и все их привезли к нам.

Как только я окончательно решил нанести визит вежливости «Человеку, который хотел быть королем», сразу встал вопрос о двух главных персонажах. Кто будут мои ребята, мои Пичи Карнеган и Дэниэл Древотт? И, недолго думая, я решил использовать свой любимый дуэт – сэра Герварда и его кукольного приятеля, мастера Фитца. Третий основной персонаж – разумеется, сам Киплинг, который в оригинале ведет повествование от первого лица. Но я недавно перечитывал один свой текст еще университетских времен (в сборнике рассказов «Точка зрения», изданном Джеймсом Моффетом и Кеннетом Макэлхини) и под его влиянием решил повернуть историю немного по-другому и подать ее как «подслушанный» актерский монолог, в котором идет речь о двух сбежавших богинях, а мы, читатели, оказываемся свидетелями событий, разворачивающихся одновременно и в прошлом, и в настоящем.

Веретено и дева Нил Гейман

К владениям королевы эта страна была ближе всех – если считать по прямой, как летит ворона. Да только даже вороны туда не летали. Границей между двумя землями служил высокий горный кряж, который не одолела бы ни ворона, ни человек. Горы эти считались совершенно неприступными.

Немало предприимчивых торговцев (что по ту сторону гор, что по эту) подзуживали местных жителей разведать тропу через перевал, которая – если б ее вдруг и вправду разведали – озолотила бы всякого. Доримарские шелка доставляли бы в Канселер за несколько недель, самое большее месяцев, но уж никак не лет. Однако тропы такой не существовало в природе – вот в чем беда, и хотя у двух королевств имелась общая граница, никто никогда не переходил ее – ни оттуда сюда, ни туда отсюда.

Даже гномы, суровые, выносливые гномы, в которых магии не меньше, чем мяса и костей, не могли одолеть перевал.

Впрочем, гномы это проблемой не считали. Они через горы не переваливали. Они проходили низом.

Трое гномов пробирались темными подгорными тропами, да так проворно и ловко, словно их не трое было, а один.

– Скорее! Скорее! – бормотал арьергард. – Нужно купить ей в Доримаре самого что ни на есть первостатейного шелку. Если не поторопимся, все распродадут, придется брать не первый сорт, а… ну, второй.

– Да знаем мы, знаем! – отозвался авангард. – И еще мы купим корзинку, чтобы шелк было в чем назад нести. Чтобы чистым остался, чтоб ни единой пылинки не село.

Гном, что шел посередке, ничего не сказал. Он крепко сжимал в руках камень (только б не уронить, не потерять!) и видел только его, и только о нем и думал. Камень тот был рубин, вырубленный из скалы наживую, размером с куриное яйцо. Если огранить его да оправить, за такой и королевство дадут, а не то что лучшего доримарского шелку.

Гномам бы и в голову не пришло дарить молодой королеве что-то выкопанное прямиком из земли, пусть даже и своими руками. Нет, слишком просто, слишком банально. Дальняя дорога – вот что делает подарок по-настоящему волшебным. Так они, гномы, по крайней мере, думали.

Королева тем утром пробудилась рано.

– Еще неделя, – сказала она вслух. – Еще одна неделя от сего дня, и я выйду замуж.

Интересно, подумала она, каково это – выйти замуж?

Немного неправдоподобно и вместе с тем чересчур окончательно. Если жизнь состоит из череды выборов, рассуждала она, тут-то жизни и придет конец: через неделю никакого выбора не останется. Королева будет править своим народом. Заведет детей. Может быть, умрет родами… а, может, старухой или на поле брани. Но все равно дорога неизбежно приведет в могилу – шаг за шагом, вздох за вздохом.

На лугу под стенами замка уже стучали плотники, сколачивая трибуны, чтобы народ ее мог поглядеть, как она сочетается браком. Каждый удар молотка звучал глухо, будто билось огромное сердце.

Трое гномов выбрались из норы под речным обрывом и живо вскарабкались наверх, на луговину – раз, два, три. Влезли на гранитный выступ, распрямились, попрыгали, потянулись и припустили бод-рой рысцой к кучке приземистых домиков, что звалась деревенькой Гифф, – а точней говоря, к деревенскому трактиру.

Трактирщик с гномами дружил. Для него они припасли бутылочку канселерского – богатого, сладкого, темно-рубинового, совсем непохожего на местное пойло, кислое и бледное. Так они делали в каждый свой визит. За это трактирщик гномов кормил и наставлял на путь истинный – то есть дорогу показывал и советом помогал.

Трактирщик, с бородою кустистой и рыжей, будто лисий растрепанный хвост, грудью широкий, что твоя бочка, торчал в общей зале за стойкой. Утро только занималось; раньше на гномьей памяти зала в такой час всегда стояла пустая, но сейчас за столиками сидело десятка три человек, и особо счастливым никто почему-то не выглядел.

Вот так и получилось, что гномы, полагая тишком просочиться в трактир, очутились под прицелом сразу тридцати взглядов.

– Господин наш хороший Лисовин! – провозгласил тот гном, что повыше.

– А, ребята! – сказал трактирщик, который честно полагал прибывших мальчишками, хотя лет им на деле сравнялось вчетверо, а то и впятеро больше, чем ему. – Я так понимаю, вам ведомы горные тропы. Надо бы нам смыться отсюда, да поскорее.

– А что случилось? – поинтересовался самый маленький гном.

– Сон! – каркнул пьянчуга у окна.

– Мор! – уточнила нарядно одетая дама.

– Рок! – возвестил лудильщик, и кастрюли его тревожно брякнули. – Рок грядет!

– Мы вообще-то в столицу идем, – сообщил гном повыше («повыше», впрочем, означало не выше ребенка, да и бороды у него не росло). – В столице тоже мор?

– Да не мор это, – отозвался пьянчуга, борода у которого, напротив, росла, длинная, седая и в желтых пятнах от пива. – Говорю ж вам, это сонная одурь.

– Как это сон может быть мором? – удивился самый маленький гном. Тоже, кстати, без бороды.

– Это все ведьма! – объяснил пьянчуга.

– Злая фея! – поправил его некий толстолицый посетитель.

– А я слыхала, то была чародейка, – возразила трактирная служанка.

– Да кем бы она ни была, – осадил их пьянчуга. – На день рожденья-то ее не позвали.

– Чушь это все! – перебил лудильщик. – Она бы все равно принцессу прокляла, хоть зови ее на именины, хоть нет. Она из этих, лесных ведьм, которых уже тысячу лет как к границам отогнали, – и притом из худших. С рождения прокляла малютку, чтобы та, как восемнадцать ей минет, веретеном-то палец уколола да и заснула навек.

Толстолицый вытер взмокший лоб, хотя особо жарко в зале и не было.

– Я вот слыхал, она должна была умереть, но тут явилась еще одна фея, на сей раз добрая, да и переиграла волшебную смерть на сон.

– Тоже волшебный, – добавил он на всякий случай.

– Ну вот, – продолжал пьянчуга. – Обо что-то там она палец уколола да и заснула. А с нею и все, кто был в замке: и лорд, и леди, и мясник, и пекарь, и молочница, и придворная дама – все, как она, заснули. И с тех пор, как сомкнули глаза, ни один ни на день не состарился.

– А еще там розы, – подхватила трактирная служанка. – Кругом замка выросли розы. А лес становился все гуще и гуще, пока не стал совсем непроходимый. И было это – сколько же? – лет сто тому назад.

– Шестьдесят. Может, восемьдесят, – молвила женщина, молчавшая до сих пор. – Я-то знаю. Моя тетка Летиция помнила, как все это случилось, а она в ту пору девчонкой бегала. Семьдесят ей стукнуло, когда она померла от кровавого поноса. На Конец Лета тому как раз пять лет будет.

– …и всякие храбрые парни, – не унималась трактирная служанка, – да что там! – говорят, и храбрые девицы тоже пытались одолеть Аркаирскую чащу, пробраться в замок, что у нее в самом сердце, и разбудить принцессу, а вместе с нею и всех спящих, только вот герои так и сгинули в лесу: кого разбойники злые убили, а кто на шипы напоролся – ну, от тех розовых кустов, что замок обступили…

– Как будить-то ее? – деловито спросил гном среднего размера, тот, что с камнем. Он всегда смотрел в самый корень.

– Обычным способом, – пролепетала служанка и вся зарделась. – Так в сказках говорится.

– Ага, – сказал гном повыше (без бороды). – То есть миску холодной воды на голову и орать «Подъем! Подъем!»?

– Да поцелуй же! – разъяснил специально для непонятливых пьянчуга. – Но так близко к ней никто еще не подбирался. Шестьдесят лет пытались, а то и больше. Говорят, эта ведьма…

– Фея, – уточнил толстяк.

– Чародейка, – поправила трактирная служанка.

– Да кто бы она ни была, – отмахнулся любитель пива. – Она все еще там. Вот что говорят, да. Ежели удастся подобраться поближе да продраться через розы – вот и она, тут как тут! Поджидает! Стара она, будто сами горы, свирепа, как змея подколодная, – сплошь злоба, да чары, да смерть.

Самый маленький гном склонил голову набок.

– Итак, у нас есть спящая дамочка в замке и при ней, возможно, фея или ведьма. А при чем тут мор?

– Да все в последний год началось, – отвечал толстяк. – С год назад, на севере, не в столице даже. Мне о нем путники рассказали, из Стида, что от Аркаирской чащобы недалече.

– Люди в городах засыпают, – пояснила трактирная служанка.

– Людям вообще свойственно спать, – не купился на это высокий гном.

Гномы спят редко – так, пару раз за год, по нескольку недель кряду. Однако за свою долгую жизнь он успел проспать достаточно, чтобы не считать этот ваш сон чем-то из ряда вон выходящим.

– Так они ж прямо на месте засыпают, что бы в тот миг ни делали! И не просыпаются потом, – огорошил его пьянчуга. – Ты на нас посмотри. Мы все бежали сюда из разных городов. А ведь у нас там братья да сестры, жены да дети – и все спят, кто в дому, кто за верстаком, кто в коровнике. У всех у нас!

– И расползается оно все быстрей и быстрей, – вставила худая рыжая женщина, до сих пор слушавшая молча. – Теперь уже на милю в день, а то и на две.

– К завтрему будет здесь, – подвел пьянчуга итог, одним глотком осушив свой кувшин, и кивнул трактирщику, чтобы ему снова налили. – Некуда нам податься, чтоб спастись от него. Завтра все тут уснем. Кое-кто вот решил надраться, покуда его сон не забрал.

– А чего тут бояться? – снова встрял маленький гном. – Сон как сон, обычное дело. С кем не бывает.

– А не пойти ли вам? – сказал устало пьянчуга. – Идите да посмотрите сами.

Он закинул голову, выхлебнул из кувшина, сколько смог, и опять воззрился на пришельцев мутным взглядом, будто дивясь, что они все еще тут.

– Нет уж, вы идите! Идите, и сами все увидите!

Трагически скривившись, он осушил кувшин до дна и уронил голову на стол.

Гномы и вправду пошли – и увидели.

– Спят? – вопросила королева. – Объяснитесь! Как так – спят?

Гном стоял перед ней на столе – чтобы удобнее было беседовать с глазу на глаз.

– А вот так – спят, – терпеливо повторил он. – Кто-то упал, где стоял; кто-то так и спит стоя. В кузнях спят, в амбарах, в стойлах. Скотина в полях дрыхнет. Птицы спят – кто на дереве, а кто на земле, замертво, с переломанными крыльями. Потому что с неба упали.

На королеве было свадебное платье, ослепительно белое, белее снега, под стать ее белейшей королевской коже. Кругом жужжали и суетились служанки, придворные дамы, модистки и портнихи.

– А вы трое почему не заснули?

Гном пожал плечами. Борода у него была ржавой масти и топорщилась так, что королеве все время казалось, будто к подбородку у него привязан сердитый ежик.

– Гномы – существа волшебные. Сон этот – тоже волшебный. Но вообще-то даже мне спать захотелось.

– Ну а дальше что?

Да, она была настоящей королевой и допрашивала его так, словно в комнате они находились одни. Служанки между тем принялись снимать с нее платье, складывать его и заворачивать в тонкую хрустящую бумагу, чтобы скорей унести в свои норы – пришивать последние оставшиеся кружева и ленты. О, это должно быть идеальное платье!

Завтра королевская свадьба. Идеально должно быть все.

– Когда мы вернулись к Лисовину в трактир, люди там уже спали – все до единого. Колдовство распространяется на несколько миль каждый день. И мы думаем, что с каждым днем оно будет двигаться все быстрее.

Горный кряж между двумя королевствами был невозможно высок – но не так уж и широк. Считать мили королева умела. Она запустила бледные пальцы в иссиня-черные волосы, и на лице ее отразилась тревога.

– И что ты думаешь? – спросила она гнома. – Если я отправлюсь туда… я тоже усну, как все остальные?

Гном задумчиво поскреб ляжку, вряд ли соображая, что делает.

– Вы уже год проспали, – рассудил он. – И пробудились потом, как новенькая. Если кто-то в целом свете и сумеет там не уснуть, так это вы.

Снаружи суетились горожане: развешивали нарядные флаги и украшали двери и окна гирляндами белых цветов. Столовое серебро усердно полировали; детей безжалостно сажали в корыта с чуть теплой водой (это потому, что корыто на дом было одно, и старшему всегда доставалась самая горячая вода… и самая, в общем-то, чистая) и яростно терли рогожей, пока мордочки их не станут похожи на сырое мясо. После этого их совали в воду с головой и, что самое ужасное, мыли за ушами.

– Сдается мне, – молвила королева, – никакой свадьбы завтра не будет.

Она послала за картой королевства, ткнула пальцем в ближайшие к горам деревни и разослала гонцов с повелением всем жителям срочно эвакуироваться к морю под страхом ее королевского гнева.

Затем вызвали первого министра и сообщили ему, что в отсутствие монархини за королевство отвечает он, и не дай ему бог сломать его или потерять.

После этого настал черед королевского жениха. Ему сказали, чтобы он не принимал близко к сердцу и что они все равно скоро поженятся, и плевать, что он всего только принц, а она уже королева. В подтверждение своих слов Ее Величество пощекотала юношу под подбородком (на редкость хорошеньким) и целовала, пока на губах у него не распустилась улыбка.

Потом она приказала принести ее кольчугу.

И меч.

И мешок провизии.

И привести коня.

А потом вскочила в седло и поскакала прямиком на восток.

Прошел целый день, прежде чем вдалеке показались призрачные и размытые, словно тучи на фоне неба, силуэты гор, окаймлявших ее земли.

Гномы уже поджидали королеву – в последнем трактире в предгорьях. Не теряя времени даром, они провели ее глубоко под землю, в темные коридоры, по каким они, гномы, путешествуют. Королеве уже доводилось жить с гномами, давно, еще девчонкой, и потому она совсем не испугалась, ни капельки.

Пробираясь своими подгорными тропами, гномы молчали. Лишь время от времени раздавалось:

– Берегите голову!

– Вы ничего необычного не заметили? – спросил самый маленький гном.

Нет, имена у гномов, конечно, есть, но только дело это священное, и человеку их знать не позволено.

У королевы имя тоже когда-то было, но в последнее время люди звали ее исключительно «Ваше Величество». Имен в нашей сказке будет немного, увы.

– Я много чего необычного заметил, – ответствовал самый высокий.

Все четверо сидели сейчас в трактире у Лисовина.

– А то, что среди всех этих спящих кое-кто все же не спит?

– Ничего подобного, – возразил второй по росту, накручивая бороду на палец. – Все сидят точно так же, как в прошлый раз. Носы повесили и спят. Даже дышат едва-едва, так что и паутина, которой они обросли, не колышется.

– Вот те, кто ткет паутину, как раз и не спят, – вставил самый высокий.

И правда, трудолюбивые пауки уже протянули свои сети повсюду – от пальца к носу, от бороды к столешнице. Даже в глубокой ложбинке меж служанкиных грудей красовалась скромная паутинка. Борода пьянчуги стала совсем серой. Лохмотья свисали в проеме открытой двери, колышась на сквозняке.

– Интересно, – протянул кто-то из гномов, – они со временем оголодают и помрут? Или у них есть какой-то волшебный источник силы, чтобы можно было спать так долго?

– Думаю, второй случай, – заметила королева. – Если, как вы говорите, чары навела ведьма, и было это семьдесят лет назад, и все, кого тогда усыпили, спят по сей день, как король Меднобород у себя под холмом, остается сделать вывод, что голод, старость и смерть им не страшны.

Гномы согласно покивали.

– Вы мудры, – поклонился один из них. – И всегда были мудры.

В ответ королева вдруг пискнула, будто слова гнома немало ее удивили и напугали.

– Вон тот человек, – показала она пальцем, – он сейчас на меня посмотрел!

«Тот человек» оказался толстяком. Медленно, разрывая паутину, он оборотился лицом к королеве, однако глаз при этом не открыл.

– Бывает, что люди двигаются во сне, – успокоил ее маленький гном.

– Бывает, – согласилась королева, – но не так. Этот двигался слишком медленно, слишком плавно и вообще-то слишком намеренно.

– Ну, или вы все это себе вообразили, – не сдавался гном.

В этот момент все остальные спящие тоже повернулись к королеве – так медленно и протяжно, как будто и впрямь намеревались повернуться. Теперь все сидели к ней лицом, хотя никто и не думал просыпаться.

– Да, вижу, не вообразили, – согласился гном (тот самый, что со ржавой бородой). – Но они просто смотрят на вас с закрытыми глазами. Смотрят себе и смотрят, ничего плохого в этом нет.

Губы спящих задвигались в унисон. Свистящий шепот вырвался из сонных ртов.

– Они правда это сказали, или мне послышалось? – осторожно поинтересовался самый маленький гном.

– Они сказали: «Мама, у меня день рожденья!», – ответила королева и содрогнулась.

Ускакать верхом у них не вышло. Окрестные лошади стояли в лугах и спали, разбудить их не удалось.

Королева шла быстро. Гномы – еще вдвое быстрее, чтобы только за нею угнаться.

Королева обнаружила, что зевает.

– Наклонитесь-ка ко мне, – скомандовал самый высокий гном.

Она подчинилась, и он как следует надавал ей по щекам.

– Вам надо хорошенько взбодриться! – радостно объяснил он свои действия.

– Я ведь всего только зевнула, – возразила королева.

– Далеко ли отсюда до замка? – вмешался маленький.

– Если сказки и карты не врут, Аркаирская чаща от нас милях в семидесяти. Это трехдневный переход, – ответила она. И добавила: – Мне все равно нужно будет сегодня поспать. Не могу же я провести на ногах трое суток.

– Тогда спите, – разрешили гномы. – На рассвете мы вас разбудим.

Той ночью королева почивала в стогу сена. Кругом молча сидели гномы, гадая, увидит ли Ее Величество новый день.

Замок в Аркаирском лесу, сложенный из огромных серых глыб, был весь оплетен розами. Они каскадами ниспадали в ров и обвивались вкруг самой высокой башни. Каждый год розы расширяли свои владения – поближе к стенам уже оставались только сухие бурые стебли, со старыми шипами острее ножа. А в пятнадцати футах от них царили сочные зеленые листья и пунцовые соцветья. Ползучие розы, живые и мертвые, похожие на ржавый скелет, там и сям испятнанный краской, оплетали серую твердыню от подвалов до крыши, отчего ее строгий силуэт казался уже чуть менее строгим.

Деревья в Аркаирской чащобе росли густо и тесно; под пологом их царила мгла. Сто лет назад это был лес разве что по названию – просто большой парк, королевские охотничьи угодья, дом, родной кабанам, оленям и бесчисленным птицам. Теперь же ветви прочно переплелись между собою, а старые тропы заросли и забылись.

В самой высокой башне спала белокурая девушка.

Впрочем, в замке спали все. Все покоились в объятиях крепкого сна – все, кроме одного. Вернее, одной.

Волосы у старухи были серо-седые, с белыми прядями, и такие редкие, что сквозь них просвечивал череп. Сердито ковыляла она по замку, опираясь на палку, словно одна только ненависть и гнала ее вперед; хлопала дверями и бормотала на ходу себе под нос:

– Вверх по проклятым ступенькам, мимо незрячей стряпухи, что ты там варишь сегодня, жирная задница, а? Эх, ничего, ничего, пусто в котлах и горшках, пыль лишь одна, только пыль, вот ты горазда храпеть!..

Выйдя в аккуратный, ухоженный огород, старуха трясущимися руками нарвала рапунцеля с руколой да выдернула из земли большую брюкву.

А ведь восемьдесят лет назад во дворце держали пятьсот кур! В голубятне ворковали сотни толстых белых голубей; кролики носились, сверкая белыми хвостами, по изумрудному квадрату газона внутри замковых стен; рыба так и кишела во рву да в пруду – и карп тебе, и форель, и окунь. Теперь кур осталось три. Всю честно уснувшую рыбу пришлось сачком выловить из воды. Кролики с голубями тоже куда-то подевались.

Свою первую лошадь старуха умертвила шестьдесят лет назад и постаралась съесть побольше, пока мясо не пошло радугой и не вскипело синими мухами и червями. Теперь она забивала крупных животных только посреди зимы, когда ничего не портилось и можно было отрубать себе по кусочку от мороженой туши и подрумянивать на огне – до самых весенних оттепелей.

Старуха миновала мать с уснувшим у самой груди младенцем. Рассеянно смахнула с них пыль и поправила розовый детский роток, чтобы он не потерял соска.

Свой обед из ботвы и репы она съела молча.

Это оказался первый большой город у них на пути. Ворота его, высокие, из неприступно-толстых досок, стояли, распахнутые настежь.

Трое гномов и рады были бы обойти его стороной (в городах им не нравилось; домам и улицам они не доверяли и считали их чем-то противоестественным), но пришлось тащиться за королевой.

Внутри им стало еще неуютнее – слишком уж здесь было людно. Всадники спали верхом на спящих лошадях; кучера спали на облучках неподвижных карет со спящими пассажирами внутри; спящие дети сжимали в ручонках игрушки, и обручи, и кнутики для уснувших волчков. Спали цветочницы возле куч бурых, сгнивших, засохших цветов. Даже рыбницы спали, завалившись на свои мраморные колоды. По колодам расползались зловонные рыбьи останки, мерцавшие личинками. Шевеленье и шорох червей – вот и вся оставшаяся в городе жизнь.

– Нечего нам здесь делать, – проворчал гном с сердитой ржавой бородой, озираясь по сторонам.

– Эта дорога была прямее всех, – отрезала королева. – К тому же она ведет к мосту. Направься мы другим путем, пришлось бы переходить реку вброд.

Ее Величество была совершенно спокойна. Она благополучно выспалась ночью и проснулась утром; сонная одурь ее не коснулась.

Они шли через город. Шелест червей да редкий всхрап и сопение спящих – вот и все, что нарушало тишину.

А потом чистый детский голосок раздался с каменной лестницы, громкий и звонкий:

– Ты прядешь? Можно я посмотрю?

– Вы это слышали? – Королева остановилась как вкопанная.

– Надо же! Спящие просыпаются! – сказал рослый гном.

Тут он ошибся. Просыпаться они и не думали.

Зато вставать – вставали. Медленно поднимались они на ноги, делали первые робкие, неуклюжие шаги – и шли дальше, сомнамбулически волоча за собой паутинные шлейфы. Всюду, всюду копилась эта неизбывная паутина.

– А сколько в городе обычно бывает народу? Я имею в виду человеческого народу, – поинтересовался вдруг самый маленький гном.

– По-разному, – ответила королева. – У нас в королевстве не больше двадцати, ну, тридцати тысяч человек. Этот город будет покрупнее наших. Думаю, тысяч пятьдесят. Или больше. А что?

– Просто все они, кажется, идут за нами, – сказал гном.

Спящие быстро не ходят. Они шатаются, спотыкаются; они ковыляют, как дети, застрявшие в озере сладкой патоки, как старики, угодившие в полную тяжкой, сырой грязи канаву.

Спящие шли к королеве и гномам. Любой гном запросто от них убежал бы, королева бы просто ушла прогулочным шагом. Но… их было так много. Они затопили все улицы, они шли, закутанные в паутину, зажмурив глаза или так закатив их под лоб, что сверкали одни лишь белки. Сонно волоча ноги, люди брели и брели вперед – медленно и неотвратимо.

Королева повернулась и припустила бегом в переулок, а гномы за нею.

– Это как-то непочетно, – проворчал на бегу неважно какой из гномов. – Надо было стоять и драться.

– Нет никакого почета, – прохрипела королева, – в драке с противником, который даже не соображает, что ты здесь. И решительно никакого почета нет в драке с человеком, которому снится огород, рыбалка или давно покойная возлюбленная.

– А поймай они нас, что б они стали делать? – вопросил из-под королевского локтя гном.

– Ты уверен, что хочешь это знать?

– Да пожалуй, что нет, – рассудил гном.

Они бежали без остановки, пока не выбрались из города по другую сторону и не оставили мост позади.

Дровосек, что спал под деревом, полуповаленным полвека назад и вросшим теперь аркой в землю, повернулся к проходящим мимо королеве и гномам:

– Значит, мы берем веретено в одну руку, а нитку – в другую, верно? Ох, и острый же у него конец, как я погляжу! – сообщил он.

Трое разбойников прикорнули посреди того, что осталось от лесной тропинки. Позы у них были весьма причудливы: надо полагать, они сидели в засаде на ветвях нависшего над тропою дерева, да так и рухнули оттуда наземь, когда сонная одурь настигла разом всех троих.

– Мне, между прочим, мама не разрешает прясть, – заявили они в один голос, не просыпаясь.

Один из них, упитанный, что твой медведь по осени, цапнул подошедшую королеву за лодыжку. Маленький гном, недолго думая, отрубил кисть топором, а королева аккуратно, один за другим, разогнула спящие пальцы. Конечность упала на ковер сухих листьев.

– Я только немножечко попряду, можно? – как один, пролепетали трое разбойников; кровь лениво и густо капала из обрубка руки. – Мне так хочется спрясть хотя бы ниточку!

Уже дюжину лет старуха не поднималась на самую высокую башню замка и никакого понятия не имела, с чего ей взбрело в голову сделать это сегодня. Восхождение выдалось трудное: ее колени и шейка бедра были в том совершенно уверены. Она взбиралась по вьющейся каменной лестнице, и каждая проклятая, так и норовящая вывернуться из-под ног ступенька была форменной пыткой. Никаких перил, ничего, что могло бы внушить крутым ступенькам хоть каплю уважения к преклонным летам. Время от времени старуха останавливалась, тяжело опираясь на палку, переводила дух и снова лезла дальше.

Все тем же единственным своим оружием она воевала с паутиной; густые сети свисали с потолка и ковром укрывали пол. Старуха грозно махала на них клюкой, рвала их и разбрасывала. Пауки бегом спасались на стены.

Да, подъем выдался долгий и трудный, но в конце концов она достигла круглой комнаты на самом верху башни.

Там не было почти ничего: только прялка да табуретка возле прорезного окна, да кровать посредине. Нетленное золото и пурпур пышного ложа еще виднелись под пыльным покрывалом паутины, защищавшим от мира его спящую обитательницу.

Веретено валялось на полу подле табуретки – там, куда упало семьдесят лет назад.

Старуха палкой отодвинула паутину (в воздух взвилась пыль) и уставилась на спящую.

Желтое золото ее волос напоминало о полевых цветах. Губы розовели, как розы, взбиравшиеся по стенам замка. Давно уже дневной свет не заглядывал сюда, и все-таки кожа ее была будто сливки, и не казалась ни бледной, ни нездоровой.

Грудь девы едва заметно поднималась и опускалась в полутьме.

Старуха подобрала с пола веретено.

– Когда бы проткнула я этим твое проклятущее сердце, краса бы твоя отцвела! Правда ведь, детка, скажи?

Она сделала несколько шагов к спящей деве в пыльном белом платье… и уронила руку.

– Нет. Не могу, не могу. Во имя всех богов, если б я только могла…

С возрастом ее слух изрядно притупился, как и прочие чувства, но тут ей почудились голоса в окрестном лесу. Давненько она не любовалась из окон, как герои и принцы скачут сюда и гибнут, все гибнут в тенетах розовых шипов. И давненько уже ни один – будь он герой или кто – не добирался до самого замка.

– Ага, – сказала она снова вслух (она вообще много чего говорила вслух, да только кому ее было слушать?). – Даже добравшись сюда, они все равно умирают, гибнут и гибнут, крича в цепких объятиях роз. И ничего не поделать – никому ничего не поделать.

Они ощутили замок задолго до того, как увидели: ощутили, как волну тяжкого сна, отбросившую их прочь, будто прибоем. Они попробовали подойти еще раз – и мысли тут же стали путаться. Весь боевой задор как рукой сняло, голова отяжелела, в глазах помутилось. Но стоило повернуть назад, и они словно вынырнули в утро – разумней, мудрей, рассудительнее, чем когда-либо были.

Тем не менее королева и гномы решительно повторили попытку и ухнули прямо в заполонивший голову туман.

Они шли. Иногда кто-то из гномов зевал и спотыкался. Остальные тут же брали его под белы рученьки и тащили, упирающегося и бормочущего, вперед, пока в мозгах у того не прояснялось.

Королева не спала, хотя по лесу кружили люди, которых, по ее твердому убеждению, там быть не могло. Некоторые даже шагали рядом с ней по тропинке. Кое-кто пытался беседовать.

– Давай обсудим, моя милая, как натурфилософия влияет на политику, – говорил ее отец.

– Мои сестры правили миром, – ворчала мачеха, едва волоча по тропинке ноги в железных башмаках. Башмаки тускло светились оранжевым, но ни один сухой лист не затлел под ними. – Смертные восстали против нас, они свергли нас. И мы ждали, мы ждали в тенях, там, где нас не увидят. Теперь они обожают меня. Даже ты, падчерица, даже ты меня боготворишь.

– Ты такая красивая, – шептала мама… умершая много лет назад. – Как алая роза на снегу.

Иногда рядом бежали волки, взметая прах и мертвые листья, но волчий бег не тревожил свисавшей с деревьев, как старые тряпки, густой паутины. Потом волки бросались прочь и исчезали в царившей меж древесными стволами глухой тьме.

Волки королеве нравились. Она загрустила, когда кто-то из гномов вдруг принялся орать, что кругом пауки размером больше свиней, и все волки тут же исчезли из ее головы – и из мира.

А ведь даже пауки оказались совершенно обычные, мелкие! Они тихо плели свои сети, не обращая внимания ни на время, ни на путников.

Мост через ров был опущен. Королева и гномы перешли на ту сторону, хотя что-то словно толкало их прочь. В замок, впрочем, попасть не удалось: густые тернии заплели двери, и молодая их поросль пестрела бутонами.

В розовой чаще виднелись останки: скелеты в доспехах и скелеты без доспехов. Некоторые красовались довольно высоко на стенах, и королева даже задумалась: интересно, это герои так высоко забрались в поисках входа и умерли уже там или погибли здесь, на земле, и розы сами вознесли их вверх, пока росли?

Ни к каким определенным выводам она не пришла. Могло быть и так, и эдак.

А потом мир ее вдруг стал теплым и невероятно уютным, и королева подумала, что если она прикроет глаза всего на пару минуток, никому от этого хуже не будет. Да и кто сможет ей помешать?

– Помогите мне, живо, – прокаркала она из последних сил.

Ржавобородый гном оторвал от ближайшего куста шип, вогнал его королеве в палец и тут же выдернул. Капля крови упала на камни.

– Ой! – сказала королева. И, помолчав, добавила: – Спасибо.

Все четверо уставились на покрывало из роз. Королева протянула руку, сорвала цветок и вплела себе в волосы.

– Можно прорыть дорогу внутрь, – предложили гномы. – Пройти подо рвом в подвальный этаж, а оттуда наверх. Всего-то займет пару дней.

Королева задумалась. Палец у нее болел, и это было весьма кстати.

– Все началось тут восемьдесят лет назад или около того, – протянула она. – Распространяться же начало совсем недавно, но ползет все быстрей и быстрей. Мы не знаем, проснутся ли люди вообще. Мы вообще ничего не знаем – кроме того, что этой пары дней у нас может и не быть.

Она еще раз окинула взглядом густую чащу колючих стеблей, живых и иссохших, – десятилетия растительных судеб. Шипы и в смерти были остры, как при жизни. Королева двинулась вдоль стены, пока не наткнулась на невысоко висящий скелет. Стащив с его плеч полуистлевший плащ, она пощупала ткань. Хорошая выйдет растопка.

– У кого трут и фитиль? – деловито спросила она.

Старые лозы горели горячо и быстро. Уже через четверть часа оранжевые языки зазмеились вверх по стенам. Казалось, они сейчас пожрут все здание, но еще миг – и пламя угасло. Остался лишь почерневший камень. Последние тернии, устоявшие перед натиском огня, пали под мечом королевы и были с позором свалены в ров.

Четверо путников вступили под своды замка.

Старуха смотрела сквозь щель окна на бесновавшееся внизу пламя. Через бойницу несло дым, но башня огню была не под силу – как до него и розам. Старуха понимала, что на замок напали, а в таких случаях разумнее всего спрятаться в самой высокой башне – если вообще есть где прятаться. Проблема состояла в том, что именно тут на кровати спала дева.

Старуха выругалась и, кряхтя, принялась спускаться по лестнице, ступенька за ступенькой.

Она думала выйти на стену и по ней пробраться на дальнюю сторону замка, где есть ход в подвалы. Там можно спрятаться и переждать. Замок она знала как свои пять пальцев. Да, ходила она медленно, зато была хитра и умела ждать. О, что-что, а ждать она умела!

Навстречу ей по лестнице уже неслись голоса.

– Сюда!

– Туда, наверх!

– Тут еще хуже, давайте-ка поднажмем. Скорее!

Она повернулась и припустила обратно наверх, да только ноги ее отказывались торопиться, тем более по второму разу. Старуху нагнали на самом верху лестницы – трое парней, едва ей по пояс, и молодая женщина в грязной с дороги одежде и с волосами, чернее которых она в жизни не видывала.

– Взять ее, – небрежно скомандовала женщина.

Малыши отобрали у старухи палку.

– А она сильнее, чем кажется, – поделился один из них.

Голова у него все еще гудела, после того как его этой палкой огрели.

Новоприбывшие оттеснили беглянку назад, в круглую комнату.

– Огонь, – пробормотала старуха, добрых шестьдесят лет не разговаривавшая ни с кем, кто мог бы ей ответить. – Огонь… Кто-нибудь погиб в огне? Вы видели короля или королеву?

Молодая женщина пожала плечами.

– Вряд ли. Все спящие были внутри, а стены тут толстые. Ты кто такая?

Старуха сощурилась, потом покачала головой. Она была она, а имя, с которым она родилась, давно рассыпалось прахом от старости и неупотребления.

– Где принцесса? – продолжала черноволосая.

Старуха так и уставилась на нее.

– И почему ты не спишь?

Она не ответила.

Невысокие парни и королева горячо заспорили.

– Это и есть ведьма? Она вся пропитана волшебством, но оно, кажется, не ее.

– Стерегите ее, – приказала королева. – Если она ведьма, это может оказаться не просто палка. Держите их подальше друг от друга.

– Ась? – сказала старуха. – Это просто моя чертова клюка. Еще отцу принадлежала. Да только ему она больше не нужна.

Королева оставила ее слова без внимания. Подойдя к кровати, она отдернула шелковые сети. Спящая смотрела на нее незрячими глазами.

– Так вот где все началось, – сказал один из мелких.

– Прямо в ее день рожденья, – добавил другой.

– Ну что ж, – заключил третий, – кому-то придется исполнить почетную обязанность.

– Мне, – тихонько произнесла королева.

Она склонилась к спящей деве, алые уста к розовым. Поцелуй был долгим и энергичным.

– Ну как, получилось? – спросил гном.

– Понятия не имею, – ответствовала королева, – но мне ее вдруг стало ужасно жалко. Проспать всю жизнь напролет.

– Вы сами год провели в колдовском сне, – напомнил ей гном. – И не успели ни проголодаться, ни сгнить.

Тело на кровати пошевелилось, словно пытаясь вырваться из кошмара.

Королева даже не заметила. Взгляд ее был прикован к какому-то предмету на полу. Она нагнулась и двумя пальцами подняла его.

– Что у нас тут? – задумчиво пробормотала она. – Вот это уже пахнет магией.

– Да тут все пропитано магией, – попробовал возразить маленький гном.

– Нет, – молвила королева, показывая ему веретено, наполовину обмотанное ниткой. – Магией пахнет отсюда.

– Все тут и случилось, в этой проклятой комнате, – подала внезапно голос старуха. – Я была всего лишь девчонкой. В жизни не забиралась так далеко, а ведь лезла зачем-то – все выше и выше, ступенька за ступенькой, виток за витком, – пока не нашла эту самую верхнюю комнату. И увидала кровать – вот эту, только в ней никого не было. А на табуретке сидела старуха, незнакомая, и пряла нитку из шерсти; веретено так и плясало. Я до тех пор никогда не видала веретена. Она и спрашивает, не хочу ли я попробовать. А потом берет нитку в руку и дает мне веретено, вроде как подержать. А сама моим же большим пальцем – да об острый конец, пока кровь не закапала. И в этой крови она смочила нитку, да и сказала…

Тут ее прервали. Голос был молодой, совсем юный, девичий, просто еще густой после сна.

– Я сказала: «Забираю у тебя твой сон, дитя, и забираю возможность причинить мне во сне вред, ибо кто-то же должен бодрствовать, пока я сплю. Твоя семья, друзья, весь твой мир тоже будет спать». А потом я легла на кровать и заснула. И они тоже заснули, а пока они спали, я крала по чуть-чуть от их жизни, по чуть-чуть от их снов, и во сне я возвращала себе молодость и красоту, и могущество. Я спала и становилась все сильнее. Я победила великого опустошителя – время, я создала себе целый мир спящих рабов.

Дева уже сидела в постели. Она была так прекрасна, и, ах, так молода.

Королева внимательно поглядела на нее: да, вот оно. То самое, чего она ждала и боялась увидеть: много лет назад у мачехи взгляд был точно такой же. Теперь ясно, что перед ними за тварь.

– Мы до сих пор думали, – вмешался самый высокий гном, – что когда ты проснешься, остальной мир пробудится вместе с тобой.

– И с какой, интересно, стати вы так думали? – улыбнулась золотоволосая дева (ах, вся такое невинное дитя! Но глаза… какими же старыми были ее глаза.) – Они меня и спящие вполне устраивают. Они так более… покладистые.

На мгновение она запнулась и тут же расцвела улыбкой.

– Кстати, они уже идут за вами. Я призвала их сюда.

– Башня довольно высокая, – заметила королева, – а спящие быстро не ходят. У нас есть еще немножко времени поболтать, твое темнейшество.

– А ты кто такая? И о чем это мы станем болтать? Откуда ты знаешь, как ко мне обращаться?

Дева соскочила с кровати и сладостно потянулась. Она растопырила розовые пальчики, как коготки, и запустила их в золотистые пряди. С новой ее улыбкой будто солнце заглянуло в сумрачную комнату на вершине башни.

– Коротышкам стоять на месте, – приказала она. – Они мне не нравятся. Как и ты, девочка. Ты тоже уснешь.

– Вот еще! – безмятежно ответила королева.

Она взвесила в руке веретено. Обвивавшая его нитка совсем почернела от времени.

Гномы замерли, где стояли, покачались и мирно закрыли глаза.

– С вашим племенем всегда так, – молвила королева. – Вам подавай молодость и красоту. Свои собственные вы уже давным-давно растратили и теперь изобретаете все новые способы добывать их – с каждым разом все сложнее. А еще вы все время хотите власти.

Они стояли почти что нос к носу, и златовласая дева казалась настолько юнее королевы…

– Может, тебе просто пойти баиньки, а? – сказала дева, улыбаясь светло и простодушно – совсем как мачеха, когда ей чего-то хотелось.

В самом низу лестницы поднималась волна шума.

– Я целый год проспала в хрустальном гробу, – сообщила ей королева. – И та, что меня туда уложила, была куда могущественнее и опаснее, чем ты в самых своих смелых мечтах.

– Могущественнее и опаснее меня? – Дева очень мило удивилась. – Да у меня под началом миллион спящих. Каждое мгновение сна я набирала все больше силы, и теперь сны все быстрее растекаются по окрестным землям – с каждым днем. У меня есть молодость – ах, столько молодости! И у меня есть красота! Никакое оружие не причинит мне вреда. Никого в целом свете нет сильнее меня.

Она замолчала и воззрилась на королеву.

– Ты не нашей крови, – сказала она. – Но в некотором мастерстве тебе не откажешь.

Она улыбнулась улыбкой невинного ребенка, проснувшегося и увидавшего, что за окном – весна.

– Править миром будет нелегко. Как и поддерживать порядок среди наших Сестер – тех, кто дожил до этих паршивых времен. Мне нужен тот, кто будет моими глазами и ушами, кто будет творить правосудие и заниматься всеми делами, когда я занята. Я буду в центре паутины, а ты… ты не сядешь на трон вместе со мной, но с нижней его ступеньки ты все равно будешь править – и не каким-нибудь захудалым королевством, а целыми континентами.

Она протянула руку и коснулась бледной щеки королевы, казавшейся в здешнем сумеречном свете белой, как только что выпавший снег.

Королева ничего не сказала.

– Люби меня, – продолжала дева. – Все будут любить меня, и ты, что меня пробудила, должна любить больше всех.

Что-то в сердце королевы шевельнулось. Она снова вспомнила мачеху. Та тоже хотела, чтобы ее обожали. Научиться быть сильной и чувствовать то, что чувствуешь ты, а не кто-то другой – да, это было нелегко. Но когда научишься, потерять навык уже невозможно. Да и континентами править она не хотела.

Глаза девы цветом напоминали утреннее небо.

Она улыбнулась королеве.

Королева не улыбнулась в ответ.

– Вот, – сказала она, поднимая руку. – Это определенно не мое.

Веретено перекочевало к старухе. Та задумчиво взвесила его в руке и принялась разматывать нитку скрюченными от артрита пальцами.

– Это была моя жизнь, – пробормотала она. – Эта нитка была моя чертова, долбаная жизнь…

– Ну да, – сварливо отозвалась дева, – это была твоя жизнь. Ты отдала ее мне. И тянулась она как-то слишком долго…

Прошли десятилетия, но конец веретена совсем не утратил остроты.

Старуха, которая некогда, давным-давно, была юной принцессой, покрепче взялась за нитку левой рукой, а правой вонзила веретено прямо в цветущую грудь златовласой девы.

Та без особого удовольствия посмотрела на струйку крови, побежавшую по коже и запачкавшую алым белое платье.

– Никакое оружие не в силах причинить мне вреда, – повторила она голосом писклявым и капризным. – Увы и ах. Глядите, это всего лишь царапина.

– А это никакое не оружие, – сказала королева, которая поняла намного больше. – Это твоя собственная магия. И царапины, поверь, более чем достаточно.

Кровь уже впитывалась в нитку, совсем недавно намотанную на веретено, – в нитку, бежавшую к комку шерстяной кудели в руке у старухи.

Дева снова устремила взгляд на платье – алое на белом, – а потом на промокшую от крови нитку.

– Я же всего-навсего укололась, – только и сказала она. В голосе слышалось удивление.

Шум на лестнице приближался: неторопливое, неравномерное шарканье, словно сотни лунатиков упорно взбирались с закрытыми глазами по каменной винтовой лестнице.

Комната была мала, прятаться негде, а окна – две узкие щели в толще безмолвного камня.

Старуха, не спавшая столько десятилетий, старуха, бывшая однажды принцессой, не сводила глаз с юной девы.

– Ты забрала мой сон. Ты крала мои проклятущие сны. Теперь с меня хватит.

Старуха была стара, с пальцами, узловатыми, словно корни боярышника, с длинным носом, с обвисшими веками, но глаза… сквозь ее глаза наружу смотрел кто-то очень юный.

Она покачнулась и упала бы на пол, если бы королева не успела подхватить ее на руки.

Дивясь, как мало в ней весу, королева отнесла ее на кровать и уложила на алое, стеганое, вышитое золотом одеяло. Грудь спящей тихо поднималась и опускалась.

Шум на лестнице стал еще громче. Затем наступила внезапная тишина, а еще через миг раздался многоголосый гомон, словно сто человек заговорили сразу, удивленные, злые и сбитые с толку.

Прелестная дева промолвила:

– Но… – И вот уже ничего прелестного не осталось в ней, как, впрочем, и девического.

Лицо ее утратило всякую свежесть и словно потекло с костей вниз. Неуклюжими, морщинистыми руками она вытащила из-за пояса маленького гнома походный топор и, дрожа, подняла повыше в угрозе.

Королева вынула из ножен меч, немало пострадавший в битве с розами, но бить не стала, а лишь отступила назад.

– Слышишь? – сказала она. – Они просыпаются. Они все уже просыпаются. Расскажи мне еще о молодости, что украла у них. Расскажи мне о красоте и могуществе. Расскажи, как ты умна, твое темнейшество.

Когда люди добрались до комнаты на самом верху башни, они увидали кровать, а на ней – очень старую женщину. Рядом величественно стояла королева, а при ней – троица гномов, которые то трясли головой, то озадаченно чесали в затылке.

На полу что-то валялось: куча костей да клок волос, тонких и белых, словно только что спряденная паутина; старые тряпки поверх и какая-то жирная пыль.

– Позаботьтесь о ней, – сказала королева, указывая черным деревянным веретеном на женщину на кровати. – Она сегодня спасла вам жизнь.

А потом она ушла вместе с гномами. Никто из поднявшихся в комнату и никто из застрявших на лестнице не посмел их остановить. И никто так и не понял, что же случилось в тот день.

В миле от замка на прогалине Аркаирского леса королева и гномы запалили костер из хвороста и сожгли в нем и кудель, и нитку. Самый маленький гном разрубил черное веретено на куски своим походным топором. Обломки они тоже сожгли. Веретено жутко воняло, пока горело, так что королева даже закашлялась. В воздухе еще долго стоял запах старой волшбы.

Обугленные останки они закопали под рябиной.

К вечеру путники были уже на опушке.

Перед ними бежала тропинка, за холмом виднелась деревня, и из труб уже поднимался дым.

– Ну что, – сказал гном (тот, что с бородой). – Если взять отсюда прямо на запад, к концу недели мы выйдем к горам, а еще дней через десять благополучно доставим вас в Канселерский замок.

– Да, – согласилась королева.

– Со свадьбой вы, конечно, припозднились, но ее можно будет сыграть сразу же по возвращении. Всеобщий праздник, радость по всему королевству, цветы, музыка и так далее.

– Да, – согласилась королева.

Больше она ничего не сказала, а уселась на мох под дубом и принялась пить вечерний покой – глоток за глотком, вздох за вздохом.

Выбор все еще есть, подумала она, достаточно насидевшись. Выбор есть всегда.

И она сделала выбор.

Королева встала и пошла. Гномы устремились за нею.

– Вы в курсе, что идете на восток? – осторожно поинтересовался один из них.

– Да, – сказала королева.

– А, ну тогда все в порядке, – успокоился гном.

Они шли на восток, все четверо, повернувшись спиной к закату и к изведанным землям – прямо в ночь.

Примечание автора

Я помню свою самую первую книгу – это была книга с картинками, про русалку. Первой книгой, в которую я влюбился, стала «Белоснежка», тоже с картинками. По моим трехлетним понятиям, иллюстрации были изумительными, а сюжет – захватывающим и ужасным. К тому же он идеально заканчивался. Много лет спустя я пересказал его в очень мрачном ключе, и с тех пор моя версия сказки, судя по всему, зажила собственной жизнью.

В бытность свою молодым журналистом я по долгу службы прочитывал кучу блокбастеров в стиле «секс и шопинг» и писал на них рецензии. С некоторым – впрочем, не очень большим – удивлением я обнаружил, что все их сюжеты сплошь заимствованы из сказок. Помнится, просто в качестве упражнения я состряпал современную «Спящую красавицу» в антураже хай-тек. Я ее даже не записал (на это мне цинизма не хватило), но с тех пор Уснувшая Дева постоянно рыскала где-то на задворках моего разума.

Когда Мелисса и Тим предложили мне отправиться в гости к любимой сказке, мне в голову тут же пришло множество сказок и множество сказочников. А потом я спросил, можно ли повидаться со Спящей Красавицей, и понял, что мне ужасно повезло, когда услыхал в ответ «да».

«Золотые часы Кай Луна» (1922). Английский писатель Эрнест Брама опубликовал несколько сборников рассказов, написанных от лица весельчака и чудака по имени Кай Лун: «Бумажник Кай Луна», «Золотые часы Кай Луна», «Кай Лун расстилает циновку» и «Кай Лун под тутовым деревом». Действие всех этих рассказов разворачивается в Китае, но не настоящем, а созданном фантазией писателя (поскольку Брама в Китае не бывал), – на фоне туманных пейзажей, населенных коварными драконами, свирепыми разбойниками, своенравными мандаринами и пленительными девами. Последние то и дело попадают в беду, и главный герой получает возможность поведать нам своим изысканным слогом очередную сказку, расцвеченную маленькими чудесами.

Впервые раскрыв книгу Эрнеста Брамы, я попросту провалился в его мир с головой, да так и не выбрался: мое воображение по сей день терпеливо блуждает по извилистым тропам его историй.

Чарльз Весс

«Золотые часы Кай Луна»

Холодный Угол Тим Пратт

Пять лет назад я покинул дом и с тех пор туда не возвращался – так почему же я до сих пор считаю его домом?

Почти неделю я ехал через всю страну по «Восточному Ай-40», потом свернул на север, на 202-е шоссе и уже где-то через час подъезжал к окраинам родного города под милым названием Холодный Угол. Углы здесь есть только у бесконечных прямоугольных полей табака и сои, а из-за дикой, исчисляемой тройной цифрой жары и влажности в девяносто процентов его вряд ли назовешь холодным, так что понятия не имею, откуда вообще взялось такое название. (Местное предание гласит, что это искаженное слово из языка чероки, означающее «плодородная земля», но, готов биться об заклад, это просто каролинская фантазия.)

Я подумал было свернуть на засыпанную гравием обочину и позвонить Дэвиду – сказать, что нормально доехал, но решил, что ну его нафиг. Выкинув всю мою одежду, самую лучшую кастрюлю и профессиональный набор ножей из окна нашей (ну хорошо, формально – его) квартиры в Окленде, он этим как бы дал понять: «Не звони мне, я тебе сам позвоню». Вот за эту склонность к театральности я его и любил – при условии что он тренировался не на мне. Дэвид был мой первый настоящий бойфренд после кулинарной школы, и мне хватило глупости думать, что это навсегда. Хватило глупости надеяться протянуть больше пары лет, не послав все к чертовой матери.

Чем ближе я подъезжал к Холодному Углу, тем меньше мне туда хотелось. Я даже решил, что не поеду прямиком в «большой дом», некогда принадлежавший бабушке с дедушкой, а теперь – старшему брату Джимми с женой и кучей моих племянников и племянниц, которых я уже много лет не видел. Интересно, если бы я первым делом поехал туда, сыграл положенную мне роль младшего братца, сунул ноги в старые тапки и послушно проглотил порцию насмешек и сочувствия по поводу позора по телевизору – и такой бодяги на несколько дней, – а потом сбежал бы обратно в Калифорнию… сумел бы я после этого по-настоящему вернуться домой?

Я обычно говорю, что единственное, по чему я скучаю из домашнего, – это еда, и это чистая правда. Я въехал в город примерно в обеденное время и подумал, что, пожалуй, смогу выдержать Джимми, Ма, Па и нескончаемую жару, если сначала малость перекушу. После целой недели плавающего в масле фаст-фуда и мокрой пиццы, какие подают в мотелях, я жаждал чего-то настоящего (разборчивость – профессиональная деформация поваров, ничего не попишешь), а маячившее в недалеком будущем барбекю в стиле Восточной Каролины виделось отсюда вратами в рай.

На Западном Берегу такого просто нет. Бывают места, где обещают барбекю «совсем как в Каролине», но это просто фантазии на тему: соевый батончик, когда ты просил шоколадку. В одной только Северной Каролине есть две отдельные разновидности барбекю; впрочем, обе они начинаются с медленного запекания свиньи в яме, набитой тлеющей пекановой щепой. После этого вы делаете либо Единственное Настоящее Барбекю с соусом из уксуса с красным перцем (его любят в восточной части Северной Каролины), либо совершенно еретическое Лексингтонское Барбекю (встречающееся в западной половине штата) с жуткой склизкой подливой на помидорной основе.

Я припарковался на заросшей гравийной стоянке возле «Би-Би-Кью Виллардса» – местного заведения, известного далеко за пределами Холодного Угла своими идеальными, воздушными кукурузными оладьями и несравненным искусством ямового. Мастер Ямы – что за изумительный титул для повара! Лучший, что я до сих пор слышал, был «старший шеф» – так он и в подметки ямовому не годится. Меня самого тогда вообще никак профессионально не титуловали, если не считать «недавно уволенный за попытку подраться с клиентом».

На стоянке не было ни машин, ни фургонов – чрезвычайно странно. Да она битком должна быть набита, даже во вторник! У меня едва сердце не остановилось от ужасной мысли; я воззрился на линялую вывеску (изображавшую радушно улыбающуюся свинью в поварском колпаке, а как же!), гадая, уж не закрылся ли «Виллардс»… но потом различил какое-то движение за грязными окнами и с облегчением выбрался из машины.

Ох уж это лето в Северной Каролине! Выныриваешь из озерца кондиционированного воздуха, и тебе словно залепляют всю морду горячей мокрой простыней. Меня тут же накрыл дикий приступ тоски по Восточному Заливу. Я вспомнил, как мы с Дэвидом сидели в холмах и глядели на прохладный туман, заволакивающий залив внизу… Только вот дороги туда мне больше не было, по крайней мере такой, в конце которой не ждали бы стыд или боль.

Я закрыл машину кнопкой на брелке и внезапно почувствовал себя донельзя глупо. В бытность мою мальчишкой люди здесь и дома-то не закрывали, не то что автомобили. Тут мне на память пришли последние электронные письма брата с жалобами на расплодившихся воров и наркоманов, и я таки оставил замок запертым. Мой оклендский парень все шутил, что я простой деревенский мальчишка, слишком доверчивый, чтобы выжить в большом городе, только вот процент метедринщиков на душу населения в моем родном захолустье куда выше, чем на Восточном Заливе. Несчастные случаи в метедриновых лабораториях унесли как минимум пару из бесчисленной популяции моих троюродных кузенов.

Я толкнул парадную дверь «Виллардса» и оказался в полумраке, заполненном пустыми квадратными столиками под клеенчатыми скатертями в одинаковую красно-белую клетку. Пара вентиляторов, похожих на пропеллеры древних самолетов, чавкали под потолком, расплескивая горячий воздух.

– Ты приехал на одном из этих новомодных гибридов? – спросила облокотившаяся на прилавок развязная блондинка.

Я кивнул, набрав воздуху в грудь в ожидании пары колких шуток, но она только сказала:

– Учитывая, куда лезут цены на бензин, я бы и сама такой купила. У нас ямовой ездит на фургоне, приспособленном под биодизель, так он уже много лет на бензин не тратится – просто сливает масло из-под кукурузных оладий и жареной картошки и так на нем катается. Что тебе принести?

Меню было, как всегда, нацарапано мелом на доске у нее за спиной и выглядело так, будто не менялось с тех пор, как я последний раз забегал сюда пять лет назад.

– Возьму меню номер два и холодный чай.

Незачем даже упоминать, что сладкий, другого тут, в «Виллардсе», не бывает.

– Садись куда хочешь. Сейчас все принесу.

И она неторопливо уплыла на кухню.

Я уселся поблизости от стойки; как и на всех прочих столах, на моем красовались: пара бутылок (стеклянная – для острого соуса и пластмассовая мягкая – для сладкого соуса барбекю); коробка пакетиков с сахаром, на тот случай, если твой чай недостаточно сладкий (не в этой жизни); и рулон бумажных полотенец вместо салфеток. Этот последний элемент – явное новшество, из-за него я немедленно вспомнил своего хозяина ресторана там, дома, и вслед за этим – что этот гад меня уволил. Нечестно, когда тебя увольняют за сделанное в таком подпитии, что ты даже и вспомнить не можешь, что именно сделал. Но, увы, такова жизнь.

Я вытащил телефон (отключил наконец-то автоматическую оповещалку, кто, когда и где упомянул мое имя, но до сих пор время от времени компульсивно шерстил социальные сети на предмет того, что обо мне говорят люди) – сигнала не было. Впрочем, соскучиться я не успел – официантка уже несла мне красный пластмассовый поднос овальной формы, на котором громоздилась куча барбекю («свинины долгого запекания», как зовет ее весь остальной мир), белая булочка и выстланная пергаментной бумагой корзинка кукурузных оладий.

Еда была… черт, я ведь повар, а не кулинарный критик, но я словно ел свои детские воспоминания. Барбекю оказалось запечено до абсолютного совершенства и приправлено так, что ни убавить, ни прибавить; остро-терпкий соус на уксусе идеально сочетался с тающим нежным свиным жирком. Оладьи – еще один кусок рая: продолговатые ломти кукурузного теста, зажаренные в масле, слегка хрустящие снаружи, сладкие и воздушные внутри. В чае оказалось достаточно сахару, чтобы срочно бежать записываться к дантисту на чистку, но даже он (чай, не дантист) был на вкус как дом родной.

Я ел целеустремленно, не отвлекаясь ни на что, потом откинулся на спинку стула и тихо, про себя, рыгнул. Официантка сощурилась на меня от кассы.

– Ты мне кажешься ужасно знакомым, – сказала она. – Ты всегда носил светлые волосы?

– Ох. Нет, не всегда… но если знакомым, то это, видимо… короче, меня недавно показывали по телевизору. Кулинарное реалити-шоу «Прямо в печь».

Моя мимолетная слава не внушила ей особого почтения. Она нахмурилась, и я передвинул планку ее предполагаемого возраста от отметки «тридцать с чем-то» к «сорок с чем-то».

– Пришлось отключить кабельное некоторое время назад, – объяснила она. – Никогда эту передачу не видела. И как, ты выиграл?

Я покачал головой.

– Пришел четвертым. Ссыпался прямиком перед финалом. Этот выпуск как раз на той неделе показывали.

Я надеялся, это не прозвучало слишком уж трагически. Финалистов было трое. Даже те, кто не выиграл, получили какие-то приятные бонусы: деньги, похвальные грамоты, приглашения на будущие показательные выступления участников шоу. Это были действительно хорошие повара, а с одним мы даже дружили (ну, как дружили – примерно как в летнем лагере: жили в одном доме в Нью-Йорке и с тех пор, как разъехались, ни разу на связь не выходили), но не думаю, чтобы кто-то реально готовил лучше, чем я. Я лидировал в гонке и знал это; я выигрывал предварительные туры один за другим… а потом одна-единственная рыбья кость в тарелке у феерически зловредного приглашенного судьи сняла меня с дистанции.

– Погано, – прокомментировала она. – Хотя четвертое место – это тоже хорошо. Я вот четвертых мест никогда не занимала. Может, я тебя в журнале видела или еще где, хотя черт меня побери… Да ну его. Мне вот всегда было интересно: эти телешоу – они настоящие, или все сплошь подстроено, как у рестлеров?

Я замялся, не зная, как ответить, хотя мне уже тысячу раз задавали подобные вопросы.

– Соревнование настоящее, конкурсы и претенденты тоже, хотя они вырезают много скучного, чтобы темп был быстрее и передача казалась увлекательнее. Но то, что люди говорят на экране, по большей части подсказано, а иногда и прямо прописано в сценарии. И…

Я снова задумался, как сказать то, что имею в виду.

– Я на экране – это не настоящий я. Не такой уж я нахал, во-первых, а во-вторых, они специально выпятили то, что я с Юга, – держу пари, каждое мое «ну, вы-ы-ы» они вставляли в монтаж, уж раз пять-то точно. Продюсеры делают из тебя персонажа.

А на самом деле вышло так, что эта причудливая ложь телевизионного мира пустила все вверх тормашками в моей собственной, настоящей жизни – потому что заставила сомневаться в само собой разумеющихся вещах. Тот ли я, за кого друзья меня принимают: блестящий повар-карьерист и шут-балагур… или я снова играю кого-то другого, возможно, даже того, кем они хотят меня видеть. Кто был настоящий «настоящий я»? Отсутствие внятного ответа на этот вопрос заставило меня принять слишком много дурацких решений и сжечь слишком много мостов. Вся эта затея с путешествием в такую даль на машине должна была помочь разобраться в том, кто я такой и чего хочу… но пока что откровения ко мне в очередь не выстраивались.

Я думал, что официантка давно перестала меня слушать, когда она вдруг сказала:

– Думаю, мы все играем разные роли для разных людей. Иногда мне кажется, собой можно гарантированно побыть, только когда ты совсем один и некого разочаровывать.

Мне осталось только расхохотаться и сказать, что вот уж правда так правда.

Я оставил на столике щедрые чаевые, потом пошел расплачиваться к кассе. Я был полон под завязку, притом что весь обед обошелся дешевле одного коктейля в час скидок в приличном оклендском ресторане.

– А Джуниор – на заднем дворе? – спросил я, привалившись к стойке напротив официантки.

– Ты знаешь Джуниора? – Она даже бровь подняла.

– Я тут недалеко раньше жил. Даже работал в этом самом ресторане как-то летом, когда еще в старших классах учился, – за фритюрницей смотрел. Моя первая настоящая работа на кухне.

Джуниор был тогда хозяином и ямовым этого заведения; лет ему стукнуло под пятьдесят. Огромный мужичина, вставал задолго до рассвета и принимался готовить «свиней дня». И пахло от него всегда таким душистым дымом.

– Нет, ну ты подумай! – обрадовалась она. – Нам твою фотографию на стенку надо повесить: «его показывали по телевизору» и всякое такое. Не люблю приносить дурные вести, милый… но Джуниор умер в том году. Никакой не сердечный приступ – вечно они думают, что дело в еде… Нет, это был рак.

Она сказала почти что «ррррэк», и я задумался, интересно, не подцеплю ли я обратно свой старый акцент, пока буду торчать тут, в городе: так сливочное масло без обертки впитывает вкус оставленных рядом лука и чеснока.

– Черт, как жаль это слышать. Он был… – тот еще сукин сын он был на самом деле, властный, вспыльчивый, да еще перфекционист, но ведь многие шеф-повара такие, прямо через одного, а он был настоящий шеф, пусть даже с узкой специализацией. –  …он был что-то с чем-то, – в итоге закончил я.

– Он оставил ресторан ассистенту, – рассказала она. – Никто из детей семейным бизнесом заниматься не захотел; он знал, что они забегаловку просто продадут, вот и оставил ее Ти-Джею. Вот шуму-то было! Но теперь уже все устаканилось. Ты Ти-Джея знаешь?

– Нет, вряд ли. Смешно – я тоже Ти-Джей.

Теренс Джеймс Брайдон, если конкретнее, и хотя теперь меня все звали Терри, для семейства я навсегда останусь Ти-Джеем.

– Мир тесен. А где ты теперь живешь?

– В Окленде, в Калифорнии.

Хотя эти, на телевидении, все время ставили под моим именем на экране «Сан-Франциско». Ох, как они меня бесили. Кое-что из области высокой, самой что ни на есть новаторской кухни происходит именно там, на Восточном Заливе, где молодые шефы реально могут позволить себе открыть собственный ресторан – ну, хоть кто-то из них может. Я, например, не мог, потому и решил разжиться деньгами на телешоу, а вместо этого схлопотал скоротечную славу и кучу неприятностей. И по той же причине принял приглашение на семейное сборище в этом году: три тысячи миль от теперешней жизни – очень привлекательная дистанция.

– Калифорния… – протянула она и даже не добавила стандартного «страна садов и фруктов», за что я был ей чрезвычайно благодарен.

Я как раз и был из тех «фруктов», которые обычно под этим подразумевают. Я и на шоу-то попал не в последнюю очередь потому, что продюсерам был нужен парень под два метра, вчерашний школьник, футболист, спец по южной кухне и шеф-гей в одном лице. (Я ведь даже не гей, я би, но в реалити-шоу бисексуальная ориентация канает, только если ты хорошенькая женщина.)

– И что же тебя привело к нам, назад? – спросила тем временем официантка и выглядела при этом действительно заинтересованно.

– Семейное сборище, – я выдавил ухмылку. – На Западном Побережье приличного бананового пудинга не достать.

Ближе всего к мечте, помнится, оказалось выпускаемое на заказ ресторанное мороженое со вкусом бананового пудинга. И только-то.

– Верю сразу. Ну, хорошего дня. Заглядывай еще, перед тем как взять курс на запад.

– Всенепременно.

Я не стал ей объяснять, что пешком обойду Меркурий по экватору ради еще одного обеда в «Виллардсе». В конце концов, для тех, кто здесь живет, барбекю – дело обычное, такое же обычное, как хорошие бурритос на Западном. В общем, я просто сказал спасибо и вышел, и только колокольчик над дверью прозвонил по мне.

На дворе жара снова облапила меня, точно какое-нибудь любвеобильное чудище. Воздух шел волнами, искажая пейзаж, как плохое стекло, – так зной танцует над летним асфальтом. Вытерев пот, чтобы он не лился в глаза, я решил сходить за угол, посмотреть на яму – сколь бы соблазнительной ни казалась сейчас машина с кондиционером. Барбекю в открытой яме занесено в Красную книгу как исчезающий вид даже здесь, в Северной Каролине; старые ресторанчики закрываются, новых мало, и, несмотря на уверенность, что со времен моего краткого ангажемента в роли мастера фритюрницы там ровным счетом ничего не изменилось, я все равно хотел поглядеть на эту достопримечательность – пока вообще еще можно.

Но не успел я завернуть за угол, как встал на месте будто вкопанный. Мужчина в измазанном сажей комбинезоне шел мне навстречу из-за ресторана, промокая лоб и шею грязной белой тряпкой.

Я глядел на него, не отрываясь, – потому что это был… я. Родинка прямо под правым глазом. Кривой нос, сломанный и не вправленный как следует после одного матча в старших классах. На носу красовались заляпанные очки, да и весу в парне было фунтов на двадцать, а то и тридцать больше (в основном они приходились на основательное пивное брюхо), но единственная настоящая разница заключалась в длинных каштановых волосах – и это притом, что у меня были точно такие же, пока я их не обкорнал и не перекрасился в блондина.

Я отшатнулся, а его встреча с доппельгангером, видимо, ничуть не удивила.

– Ага, – сказал он, – вот уж не думал, что мы тебя еще тут увидим.

Акцент у него был густой, куда сильнее моего, который за несколько лет в другом штате успел немного смягчиться. Мой рожденный в Калифорнии бойфренд дико хохотал всякий раз, когда звонили мой папа или брат, – он даже «хелло!» у них понимал с трудом.

Что люди обычно делают, столкнувшись лицом к лицу с собой? Ну, по крайней мере с некой вариацией себя? Дэвид писал магистерский диссер по литературе (аспирантуру, естественно, оплачивали его богатые родители) и рассказал как-то, что романист Хорхе Луис Борхес утверждал, будто встретил одним прекрасным днем в парке более молодого себя, и не только встретил, но и имел с ним, сидя на лавочке, приятную беседу.

Но я-то вам никакой не Борхес. Да и этот другой Терри (уж скорее Ти-Джей) был совсем не моложе меня – ага, эдакий юный застрявший во времени повелитель фритюра. Нет, лет ему было, сколько мне, двадцать с небольшим, но жил он совсем другой жизнью. Путешествия во времени я еще мог как-то понять, но вот это?

В общем, я побежал – быстрее, чем в жизни бегал за тачдауном или на автобус. Я запрыгнул в машину и умчался с парковки, в ужасе глядя, как я уменьшаюсь в зеркале заднего вида.

Добравшись до большого дома, я уже почти перестал дрожать и сумел убедить себя, что просто повстречал человека, чем-то похожего на меня, а остальное можно списать на тепловой удар. Плюс долгие дни в дороге с самим собой в качестве единственного собеседника, плюс накопившийся стресс от внезапной славы и не менее внезапного запоя, от всяких глупых поступков, от взлета до почти-знаменитого-шефа и немедленного падения до безработного, от выбросившего меня сразу вон из сердца и из дома друга, не говоря уже о когнитивном диссонансе из-за того, что я возвращался домой в первый раз после бегства оттуда в восемнадцать.

Я встал прямо перед большим домом, между грязнющим «универсалом» (Ее) и первозданно сверкающим черным полутонным пикапом (Его). Не успел я вылезти из машины, как сетчатая дверь на главном крыльце с грохотом распахнулась и оттуда хлынул потоп племянников и племянниц. Я совершенно ужасный дядя; я смогу, скорее всего, назвать по памяти все их имена – но только не кому из них какое принадлежит. Однако ставить на мне крест рановато – у меня был для них мешок подарков: стеклянный шар с моделькой Моста Золотых Врат, миниатюрный складной телескоп, маленький пазл, имевший какое-то отношение к небесному магнетизму, и всякая прочая ерунда, которая под натиском детского внимания долго не протянет, но в процессе эксплуатации немного развлечет.

Заняв буйную стаю подарками, я поднялся на крыльцо и угодил в объятия старшего брата, Джимми, обладателя фермерского загара (он работал подрядчиком), отлогого пивного живота, редеющей шевелюры и улыбки шириной в целый мир. Он был на дюжину лет старше меня – все потому, что я «бонус-бэби», случайный сюрприз, которого родители даже не задумывали, хотя и сделали потом все возможное, чтобы я об этом даже не заподозрил. Джимми крепко стиснул меня, но не настолько крепко, чтобы раздавить неизбежную пачку сигарет у себя в кармане рубашки. Его жена, Эмили, светловолосая и бесплотная, трепыхалась на заднем плане, издавая приветственное курлыканье. Выглядела она точно так же, как у них на свадьбе (куда меня позвали шафером и где я потел, как может потеть только двенадцатилетний мальчишка во взятом напрокат костюме), – редкостной, хрупкой птицей. На самом деле она гораздо прочнее, чем кажется.

Не успел я и глазом моргнуть, как уже сидел на веранде в кресле-качалке рядом с братом. У каждого в руке было по пиву, каждый устремлял взгляд вдаль через бесконечные поля. Жена с детьми обзору не мешали. Казалось, я уехал только вчера.

– С чего ты решил заявиться в этом году? – радушно спросил Джимми. – Мы тебя каждый год звали, а ты все говорил, что слишком занят. Зуд седьмого года?

Я потряс головой:

– В Окленде все пошло… как-то странно.

Джимми хрюкнул:

– Мой братец – Шеф-Голливуд.

Я фыркнул.

– Когда тебя показывают по телевизору, это та еще заноза в заднице. Боссу моему это понравилось – после того как шоу началось, в ресторан повалила куча народу, и он дал мне повышение, чтобы я не ушел. Но когда тебя на улицах начинают узнавать… когда люди идут в ресторан не потому, что там еда хорошая, а чтобы на тебя поглядеть… И потом все это внимание, оно, наверное, действительно ударило мне в голову, всякие неприятности начались…

Как-то вечером я сильно напился – я повар, мы все, как правило, пьем, но это было на порядок выше моего порога. Поклонники покупали мне раунд за раундом, и один парень, лет двадцати от роду и такой симпатичный, глаз с меня не сводил. Слово за слово, одно, другое, и понеслась… Мой бойфренд Дэвид узнал, и на этом все кончилось. Самое смешное, что у нас с Дэвидом были по договору открытые отношения – мы оба встречались с другими парнями. Но и правила тоже имелись: прежде чем сблизиться с новым человеком, скажи партнеру, и всегда только защищенный секс… короче, я нарушил сразу оба.

Меня так вынесло, что я продолжил надираться – вплоть до следующей смены, так что когда какой-то паразит за четвертым столиком стал орать, что я дутый профи и что моя еда только на экране смотрится хорошо, а в тарелке – так, полное дерьмо, я вышел из кухни и попробовал дать ему по морде. Я был в такие сопли, что даже не попал, только опрокинул столик и сам упал на пол. Из-за этого нападение на меня не повесили, и штраф тоже, но с работы выкинули.

Я был совсем не уверен, что хочу выкладывать все это Джимми, особенно то, как меня вышвырнул Дэвид. Нет, он, конечно, знал, что я не натурал, – сейчас все, у кого есть телевизор, это знали, но семье я все сказал сам, еще в семнадцать. Родители приняли новость спокойно. На Библейском Ремне (ну, штаты на Юге и Среднем Западе, где к Библии относятся… соответственно) они жили где-то в районе пряжки, и если на них как следует надавить, могли, конечно, прогнать телегу на тему «мы – христиане», но они даже в церковь не ходили. Мама неопределенно выразилась на тему, что мне и женщины наверняка тоже нравятся, и можно же найти хорошую девушку и жениться, никто даже и не заметит, – но слишком уж нажимать не стала. Когда братец узнал, что я сплю с мужчинами, он просто кивнул и проглотил информацию, как пустыня проглатывает чайную ложку воды, и больше мы об этом не разговаривали. В общем, я просто сказал:

– Вел себя как последний урод, кинул кучу друзей, влетел в неприятности на работе, так что решил, хорошо бы смыться на какое-то время, а заодно съездить домой и попытаться вспомнить, кто я такой.

Джимми покивал, как будто все это имело какой-то смысл. Он вообще хороший брат.

Я определенно не желал вдаваться в подробности своих интимных отношений, но вот кое-какие другие вопросы он мог для меня разрешить – скажем, о таинственном ямовом тезке. Вдруг это, не ровен час, какой-нибудь очередной троюродный брат, чем семейное сходство благополучно и объяснится, и вопрос можно будет закрыть. Я набрал воздуху.

– Кстати, я тут по дороге сюда останавливался у «Виллардса»…

Джимми присвистнул.

– Стыдобища-то, да? Когда Джуниор откинулся, его малышня думала продать место и срубить кучу денег, да только никто не хотел покупать. Мало кто мечтает подыматься до зари и жарить свиней день-деньской. Ужасно видеть забегаловку вот так заколоченной, с битыми окнами, всю записанную-зарисованную торчками… Как целая эпоха закончилась. Если хочешь, съездим попозже в «Белого лебедя», у них вполне приличное барбекю, хоть и не из ямы.

Живот у меня был до сих пор полон Виллардовой печеной свинины, да и пиво еще не успело перебить вкус кукурузных оладий во рту. Разыгрывает он меня, что ли? Интересно, зачем? «Виллардса» закрыли… что, к чертовой матери, это значит? Или у меня совсем уже крыша поехала?

Я осторожно поставил пиво на пол.

– Дорога была неблизкая. Я… пойду, пожалуй, сосну.

– А то. И с чего это ты решил ехать своим ходом? Мог бы прилететь, взять машину в Рэйли…

– Да мне просто времени надо было на подумать.

Я сказал чистую правду, хотя, если совсем честно, за все долгие дни на дороге ни единой мыслишки, которую действительно стоило бы обдумать, мне в голову так и не пришло. Проблема в том, что, как бы далеко и с какой бы скоростью ты ни ехал, от себя все равно не уедешь. А если ты в собственной голове не дома, то где же тогда дом, малыш?

– Мы приготовили тебе одну из свободных комнат. Тебе еще повезло, завтра дом будет битком набит. Каждое кресло, кушетка и придверный коврик будут заняты гостями, а у тебя в распоряжении целая кровать. Кузенов станем складывать штабелями вокруг нее.

Он ухмыльнулся.

– Надеюсь, ты готов к тому, что завтра все на тебя будут пялиться и перешептываться. Блудный сын и знаменитость в одном флаконе – круто.

– Жду не дождусь, – пробормотал я в ответ.

Я думал проспать до ужина или около того, но когда я проснулся в затхлой, пропахшей нафталином комнате, за окном было совсем темно. Для этого времени года сей факт означал только одно: уже больше девяти вечера. Я нашарил телефон и обнаружил, что, и правда, на дворе почти два часа утра. Трагически застонав, я выкатился из кровати и включил стоявшую рядом лампу. В животе неприятно заурчало. Я выскользнул за дверь и в носках прокрался через коридор, мимо семейных фото, висевших на стенах еще со времен дедушки с бабушкой. Джимми с женой не особенно стремились обновлять интерьер, так что он до сих пор был решен в стиле «кантри-бардак».

Древние инстинкты провели меня мимо скрипящей ступеньки вниз по лестнице и в кухню, где, как всегда, горела единственная лампочка, над плитой. Я сунул нос в холодильник, сверху донизу набитый едой на завтра, готовой либо уже прямо в рот, либо пока только в печку, согласно поистине византийскому расписанию, на страже которого бдительно стояли все женщины семейства. Большую часть знаний о динамике приготовления еды я почерпнул, путаясь под ногами на южных кухнях по праздникам, когда орды женщин выполняют строго определенные функции с точностью часового механизма и в итоге безупречная еда выбрасывается на стол вся одновременно: и куриные пироги, и запеченные макароны с сыром, и засахаренный ямс, и капуста, и тушеная зеленая фасоль, и бобы, и банановый пудинг, и пара дюжин разных видов выпечки…

Я не решился осквернить это святилище южной кулинарии и, усевшись за стол, просто умял миску детских хлопьев для завтрака, завершив трапезу яблоком, таким неприлично огромным и красным, что прилагательное «органический» рядом с ним выглядело богохульством. Потом я подумал минутку, оставил на столе быстро нацарапанную записку – «не спится, уехал прокатиться, буду к утру» – и вышел вон…

«Виллардс» стоял заколоченный и весь изрисованный граффити. Я заглянул сквозь разбитое окно: внутри не было никаких столов со стульями, только кучи невнятного мусора да пустые пивные банки. Я обошел его кругом, поглядеть на коптильню и яму, и нашел только грязную дыру в земле рядом с хибаркой, крытой листами жести. В лунном свете все это выглядело крайне непривлекательно.

Ну хорошо. Я схожу с ума. Отлично, спасибо, что предупредили.

…Я ехал по старым знакомым дорогам, мимо школы, где наслаждался славой местного футбольного бога, через полупустые останки главной улицы, вокруг кладбища, чье подземное население далеко превысило число всех живых обитателей Холодного Угла.

В конце концов, я переехал реку по длинному мосту, и воздух на мгновение затуманился – или, что более вероятно, мои усталые глаза ненадолго заволокло слезами.

Притормозив, я увидел на том берегу первые проблески жизни и света в этом полуночном мире: длинное низкое деревянное строение почти у самой воды, с грязной парковкой, несмотря на поздний час забитой под завязку: пикапы, мотоциклы, фургоны, седаны, внедорожники… все что угодно, кроме гибридов вроде моего. Не иначе какой-то захудалый местный бар, типа тех, куда я пробирался еще подростком, вооружившись фальшивыми правами и уверенностью в том, что для своего возраста я и правда довольно крупный. Я решил, что по старой памяти можно и выпить, и завернул на стоянку.

…Я стоял на холостом ходу и таращился на вывеску над дверью, хорошо освещенную теперь моими же фарами.

«Дом Ти-Джея» было написано на ней.

Дверь распахнулась, и наружу на нетвердых ногах вывалился какой-то парень, встал и заслонился рукой от слепящего света. Руку он поднял недостаточно быстро, так что узнать его я успел. На нем была клетчатая фланелевая рубашка с оторванными рукавами, заляпанные джинсы и грязная бейсболка – никогда ничего из этого не ношу, – зато лицо оказалось совершенно знакомым. Я его каждый день в зеркале вижу.

Он опустил руку, сощурился и, подумав чуть-чуть, помахал.

Я вывернул со стоянки так, что у малютки-гибрида тормоза завизжали, и с ревом понесся домой. Перелетев через мост, я все же замедлился, потому что местных копов хлебом не корми, дай прищучить гонщика с номерами другого штата.

Ну, и если честно, я боялся, что если меня таки остановят, на ухмыляющемся копе тоже будет надето мое лицо.

Я все-таки успел немножко поспать, уже перед самой зарей. Через пару беспокойных часов меня поднял запах жарящегося бекона. Я прошлепал вниз, где уже ждал завтрак поистине эпических масштабов: желтые груды омлета, пушистые, как облака; жареные ломти ветчины; всякое-разное мучное и колбасная подливка. Племянников и племянниц уже рассадили вокруг исполинского стола, и теперь они его варварски опустошали. Брат с невесткой уютно облокотились на раковину и потягивали кофе из больших кружек. «Домашняя идиллия» – смешной эпитет для сравнительно небольшого помещения, где от трех до пяти недорослей (сосчитать их точнее невозможно, они все время бегают) производят нечеловеческий шум и бузу, но как ни странно, оно очень точно отражает происходящее.

Я налил себе кофе и присоединился к взрослым.

– Извините, я что-то заспался. Устал больше, чем думал.

– Ма и Па были вчера к ужину, – сказал Джимми.

Я вздрогнул; он заржал.

– Все в порядке, они еще заедут с тобой повидаться. Ма поднималась взглянуть на тебя, совсем как в детстве.

Я любовался, как дети уничтожают съестные припасы.

– Надо было мне помочь готовить. Неловко вышло.

– Да вот еще. Ты будешь только под ногами мешаться. Разве что, можешь взбить свиных мозгов с яйцом, если хочешь. Эмили сама не станет.

Я изобразил, будто меня тошнит. Бабуля, помнится, любила на завтрак омлет с мозгами. Сам я не из брезгливых – и почки случалось готовить, и зобные железы, и из потрохов целый пир сооружать. О том, как я отстаивал рубец и маринованные свиные ножки перед лицом коллег, до сих пор ходили легенды. Но от одной только мысли о смеси сероватых мозгов с желтенькими взбитыми яйцами желудок начинало ощутимо подводить – совсем как в детстве.

– Ладно, можешь помочь с цыплятами к ленчу, – смилостивился Джимми. – Только смотри: никаких тут мне «кур, жаренных тремя способами», как в телешоу, – если, конечно, ты в силах себя сдержать.

– Цыпленок жареный в пахте, хрустящий цыпленок по-корейски и цыпленок в ближневосточном стиле, – осклабился я. – Между прочим, эта троица подарила мне автомобиль, который сейчас припаркован у твоего крыльца.

– Не думаю, чтобы тетя Хелен слышала о куркуме, – вмешалась Эмили. – Или о кориандре, если на то пошло.

– Если ты положишь такое ей на тарелку, она скажет, что это курица арабского террориста, – заметил Джимми. – Нет, ты не думай, она все равно тобой гордится. Будет тут часа через два, наверное: она всегда приезжает рано. Еще кучу всего надо сделать. Поможешь накрыть на стол, маленький братец?

Я прикончил кофе и принялся за работу. На заднем дворе дома, под ветвями раскидистых дубов, где тень спасет нас от самой злой дневной жары, мы расставили длинные складные столы. Взлетали клеенчатые скатерти, из чулана вытаскивались складные стулья; я словно снова занимался обслуживанием банкетов, как тогда, в кулинарной школе.

– Знаешь тот бар у реки? – спросил я Джимми между делом, искоса на него поглядывая. – Стоит прямо у воды, сразу по ту сторону от моста.

– Нет контакта, – сказал он. – Там был бильярд и тотализатор, но сгорел года четыре или пять тому назад. А что?

– Да я просто катался там прошлой ночью и подумал, что раньше его не видел. Тут столько всего изменилось. Хочу понять, что теперь к чему.

– Ну да, ну да. Рассказывай. На самом деле штука в том, что родичи еще не собрались, а тебе уже надо выпить. Скажешь, я не прав?

– Тут ты меня взял с потрохами, – согласился я.

– После полудня раздавим по пиву, – пообещал он и подмигнул. – Если раньше, Эмили та-а-ак на меня посмотрит. Ты не женат, так что откуда тебе знать, но учти: на девяносто девять процентов семейное счастье зависит от умения не делать того, за что потом та-а-ак вот смотрят.

Тут он остро заинтересовался устройством складного стула.

– Ма говорила мне про твоего… друга, что вы расстались и все такое. Просто хотел сказать, мне ужасно жаль.

Вряд ли я хоть раз за всю свою жизнь был больше тронут. Испортить момент, показав, как много для меня значили его слова, я не решился, так что просто махнул рукой:

– Мало ли в море рыбы.

– Только тете Хелен не говори, что ты типа свободен. У нее все незамужние девчонки в окрестных пяти округах наперечет. Ты еще поздороваться не успел, а она уже твою свадьбу планирует.

– Если понадоблюсь, я буду вот тут, под столом. Только никому не говори, – засмеялся в ответ я.

Под стол я правда не полез. Родители подкатили около полудня, и мы с мамой исполнили большие обнимашки в духе «сколько-лет-сколько-зим». Папа торжественно потряс мне руку. Он всегда был склонен к формализму, но уже после пары минут официальной беседы мы дружно съехали на привычные и более непринужденные рельсы. Почти сразу зажурчал ручеек гостей, где-то к трем превратившийся в Ноев потоп. К четырем не менее сотни представителей семейного древа Брайдонов и привитых ветвей клубилось внутри и снаружи большого дома. Несколько враз одичавших стай молодняка с нездешней силой носилось по полям, бесконечные полузнакомые физиономии тепло улыбались мне, а на щеках уже горело куда больше поцелуев, чем пристало мужчине в двадцать три года.

Ах да, несколько дальних родственников демонстративно со мной не разговаривали – не смогли переварить открытого гея и калифорнийца. Но большинство охотно наплевало на мое моральное падение, а некоторые даже устроили шоу свободомыслия и принялись расспрашивать меня про бойфренда. Спасибо, провернули нож в ране. Я понимаю, они хотели как лучше, но уж без этого-то я вполне мог обойтись.

Среди этих последних, к величайшему моему удивлению, оказалась и пресловутая тетя Хелен. (Формально она мне не тетя – на самом деле, что-то вроде троюродной сестры моей бабушки, но в наших местах всех родственниц старше определенного возраста зовут тетями. И да, имя им – «муравейник».)

Когда экскурсов в прошлое и неизбежных выражений сочувствия по поводу провала в «Прямо в печь», стало многовато, я ретировался на кухню и стал помогать Эмили и постоянно обновляющемуся личному составу брайдонских женщин с готовкой. Они охотно терпели мое присутствие и даже давали кое-какие простые поручения, хотя обычно в семейные «святые дни» мужчинам запрещено переступать порог этой части дома. Я смог, как всегда, раствориться в ритме кухни. Однако, в конце концов, пироги с начинкой унесли на стол, а за ними и пудинги, и пирожные, и лимонное печенье, и достойную богов помадку, и прятаться больше повода не осталось.

Я вышел наружу с банкой пива, слушая гомон сотни разных одновременных бесед, лязганье подков о стойку коновязи, ругань каких-то наших подростков, затеявших играть в баскетбол у амбара (в котором уже целое поколение не держали припасов, зато железного лома было по самую крышу).

Я вынырнул из-под сени высоких деревьев, пребывая почти что в мире с собой и миром. Я был среди своих. Они ели то, что я люблю. Они уважали школьный баскетбол. Они говорили с акцентом, который я слышал во сне и с которым после пары бокалов говорил сам. Да, я на самом деле больше к ним не принадлежал, но они до сих пор были частью меня – и, возможно, большей, чем я соглашался признать.

В общем, я решил, что видеть доппельгангеров, другие версии меня, любимого, – это к личному кризису. Поиски себя и все такое прочее. В последнее время мне достаточно выпало и потрясений, и перемен, а я так пока и не понял, к чему все это ведет. Мой бедный мозг пытался как-то разложить происходящее по полочкам, вот и все. Приехать домой, вспомнить, кем я был, – на этом он и запалился. Слишком много разных Ти-Джеев столкнулись на перекрестке, плюс серьезный недосып, вот воображение и пустилось во все тяжкие.

А может быть, меня достала Калифорния. Я не то чтобы так уж был готов вернуться сюда (ага, отремонтировать «Виллардс» и стать ямовым, чем бы там ни занималась эта версия меня), но мысль о том, что я пять лет кряду пытался сбежать от того, с чем родился, крутилась у меня в голове с пугающей настойчивостью. И я совсем не хотел себе жизни, в которую по уши ухнули многие мои старые друзья: отхватить семнадцатилетнюю подружку, недоучиться в старших классах, рано жениться, пойти работать на индюшачью ферму…

Я как раз проходил под пекановым деревом, и воздух, как водится, мерцал от зноя… Там-то я и сидел – на складном стуле, рядом с женщиной с волосами цвета свежесжатой соломы. Оба ворковали над лежащим на его – на моих! – коленях младенцем. Женщину я тоже знал. Келли Уайт. Мы вместе пошли на выпускной бал. Все еще достаточно хорошенькая, чтобы составить отличную пару звезде футбола.

Мы тогда целовались – и не только – на заднем сиденье машины, которую я одолжил у Джимми после танцев, и все следующее лето то встречались, то расходились, а потом я уехал в спортивный колледж на семестр, а еще потом бросил его ради кулинарной школы… так что мы с тех пор ни разу не разговаривали.

Другой я – я-отец и муж – в рубашке-поло и очках в металлической оправе (у меня контактные линзы) поднял взгляд и нахмурился.

– Так ты здесь? – сказал он, отдавая ребенка жене. Она моего появления не заметила. – Вот уж не думали, что снова тебя здесь увидим.

Я закрыл глаза. Потом, не открывая их, произнес:

– Чего-то я не понимаю, что тут происходит.

– Ха!

Его голос прозвучал ближе – наверное, он встал и подошел ко мне. Глаз я решил не открывать.

– Прошло уже… сколько?.. больше десяти лет с тех пор, как ты последний раз нас встречал.

У меня промелькнуло воспоминание – смутное и как бы чужое, словно кто-то другой рассказал мне свой сон. Я иду в поле, воздух дрожит и переливается; другие дети, мальчишки, всем лет по десять, стоят группками и болтают… и помимо разных стрижек и одежек все выглядят на одно лицо. На мое.

– Езжай-ка ты в бар, – добродушно сказал другой я.

– В какой бар? – прошептал я более привычный.

– Вот только этого не надо. Ты вчера сам зарулил на стоянку, мы все тебя видели. Просто бери и поезжай.

Я повернулся – все так же, зажмурившись, – прошел шагов десять-пятнадцать, открыл глаза, посмотрел назад. Ни меня, ни Келли, ни младенца.

Ничего никому не сказав, я сел в машину, просочился мимо десятков других драндулетов, стоявших на каждом свободном клочке земли, и помчался к реке.

Над мостом воздух шел волнами, и на том берегу, конечно, обнаружился «Дом Ти-Джея». Стоянка была посвободнее, чем ночью, – так, несколько машин. Я встал на гравии, подальше от входа, и двинулся к крыльцу медленно, будто выслеживая робкую дичь. Или это меня тут выслеживали? Внутри все выглядело очень дешево: дощатый пол, эмблемы разных марок пива на стенах, пыль по углам, пара бильярдных столов, стайка разномастных стульев и, вся как ногами битая, стойка на фоне черной стены.

– А еще говорят, мол, в одну реку дважды не войдешь, – проворчал голос справа. – Но вот он ты, как пить дать.

Дежурная версия меня – только фунтов на тридцать легче, тощая, как скелет, – глазела в кружку с пивом возле нетронутой корзинки луковых колечек в кляре, сверкавших от жира.

Еще два Терри резались в бильярд. Один из них, обладатель поистине выдающихся усов, притронулся пальцем к козырьку бейсболки в знак приветствия. Другой, потоньше и в майке-алкоголичке, как раз высчитывал угол и никакого внимания на меня не обратил.

Я двинул прямиком к бару и вскарабкался на табуретку. Я за стойкой носил тесную черную футболку и щеголял бицепсами. «А он ничего!» – пронеслась у меня шальная и ужасная мысль, которую я постарался побыстрее засунуть куда подальше. Надеюсь, до такой степени самовлюбленности я еще не дошел.

– Вы мне просто скажите, – безнадежно вопросил я, когда он неторопливым шагом поравнялся со мной, – это ад? Или чистилище, или еще что?

– Это было бы слишком просто, не находишь? – Он покачал головой. – Далековато ты уехал, смылся аж в Калифорнию. Еще пара нас отбыла в Австралию и в Новую Зеландию. Один – в Японию, преподавать английский как второй язык, да так там и остался. Но ты – единственный, кто уехал так далеко и вернулся.

Он вытащил бутылку пива и запустил ее по прилавку в мою сторону.

– Единственный… – машинально повторил я.

– Вот-вот. Ты что, не помнишь? Большое сборище, когда нам стукнуло по десять лет, ты там точно был. То, что в пятнадцать, ты пропустил – и не ты один, тогда назначили выездной матч, многие из нас играли. Ну, а к восемнадцати ты как раз уже уехал.

– Я помню, в детстве я притворялся, – медленно сказал я, – будто у меня есть… брат, совсем одинаковый близнец, только вот… погоди, все это как-то неправильно…

Бармен и себе открыл пива и сделал глоток.

– Тетя Хелен говорила, я единственный на свете мальчишка, у которого в воображаемых друзьях – он сам.

Тут я и правда вспомнил… Я совсем маленький мальчишка и играю… Черт!

– …играю сам с собой! Черт. Это определенно звучит плохо!

– Мы все время так баловались, – успокоил меня бармен. – И всегда могли видеть друг друга, слышать друг друга, да еще и вместе время от времени собирались. Кое-кто из нас – те, что поступили в колледж, – придумали целые теории, почему и как это происходит. Наука, знаешь ли. У тех, кто ударился в религию, теории тоже были, но совсем другие.

Он пожал плечами.

– Понятия не имею, может, мы призраки или проекции из других измерений. Мне, честно говоря, все равно. Знаю только, что мы – семья. Большинство – ну, многие, по крайней мере, – остались поблизости от дома, так что мы довольно часто встречаемся. После восемнадцати даже затеяли собираться каждый год – все-таки живем по большей части в разных местах, самостоятельно. Сравнивали дневники, проверяли всякие совпадения. Что бы было, если бы я стал встречаться с той девчонкой или купил эту машину… В конце концов, я подумал, а ну его к черту, куплю этот бар, будет нам где собираться вместе, в любое время, когда угодно. Гарантированная клиентура! Самое лучшее решение в моей жизни.

– Да я годами мечтал открыть собственный ресторан! – воскликнул я. – А деньги откуда?

– Ну, у меня были инвесторы, – подмигнул он. – На выходных ребята не показываются, а я открываюсь для обычной публики. Все будни бар официально закрыт для проведения частных мероприятий. Друзья думают, что я так назвал бар, потому что у меня такое вот дикое самомнение. Я никогда им не говорил: на самом деле это просто описание – дом Ти-Джея. Любого Ти-Джея. Всех Ти-Джеев.

– И сколько нас тут? – спросил я.

Он облокотился о стойку и окинул зал вдумчивым взглядом.

– Регулярных посетителей пара дюжин, – сказал он и ткнул пальцем за спину, где на стене висел ряд фотографий. – Вон те уже умерли. Двое погибли в Ираке, один в Афганистане. А вот этот, в конце, не умер; он ушел в профессиональный футбол. Несколько сезонов просидел на скамейке запасных в Балтиморе, играл три раза, когда из-за травм других игроков удаляли с поля, но, черт побери, это уже что-то! Большинство из тех, кто пошел по этой дорожке, – я про наших говорю – ограничились битыми коленками в колледже. Эти, кстати, время от времени натыкались друг на друга – потому что брали одни и те же предметы. Когда у нас на сборищах играют во флагбол, их приходится разделять, а то они, не ровен час, образуют команду и закопают всех остальных. Но мало кто выбрал твою стезю. Наверное, поэтому ты ни с кем из наших в Калифорнии и не встречался.

– Я… я только не понимаю, что все это значит…

– Еще бы. Никто из нас не понимает. А оно, собственно, и не обязано что-то там значить. Ну, кроме того, что ты никогда не будешь один. Как там в этой поговорке сказано? «Дом – это место, откуда тебя не прогонят»?

– Дом – это такое место, раз уж ты туда пришел, тебя впустят, – сообщил поддатый товарищ у двери. – Стих Роберта Фроста «Смерть батрака».

Я обернулся поглядеть на него; он улыбнулся, продемонстрировав сильно прореженные зубы.

– Ему тоже скоро светит пополнить галерею, – прокомментировал бармен, указывая на пьянчугу движением подбородка. – Если будет продолжать в том же духе. Он год проработал учителем в школе, а потом бюджет урезали, его как новичка уволили, и теперь… Он, видишь ли, тоже в своем роде повар. Только варит метедрин и большую часть продукта сам и ухрюкивает. Мы пытались ему помочь, но… – Он вздохнул. – Некоторые из нас не желают, чтобы им помогали.

Я отвернулся вместе с табуреткой, не желая разглядывать портрет себя, падшего гораздо ниже, чем виделось мне в самых страшных снах.

– Но разве все это не значит, что я… ненастоящий или просто плод чьего-то воображения, или…

– Думаю, самый первый Ти-Джей тут я, если уж на то пошло, – ухмыльнулся бармен. – Разумеется, остальные думают, что это они. Во всяком случае, я здесь один из самых настоящих. И тут, представь себе, ты! Уезжаешь в Калифорнию, всем рассказываешь, что любишь спать с парнями – я хочу сказать, большинство из нас держит это в секрете, – и лезешь на телевидение! Совершенно неправдоподобно! И, однако же… – он сделал долгий глоток из бутылки, – вот он ты.

– И кто-нибудь из нас… счастлив?

Такое явление, такое, не побоюсь этого слова, чудо (и неважно, насколько прозаичным оно выглядит для этого бармена) просто обязано иметь какой-то смысл! Должно в нем прятаться хоть какое-то завалящее откровение, разве нет?

– Счастлив? А то! Хотя бы иногда. А некоторые совершенно несчастны. Все как у людей, я полагаю. Понятное дело, это кажется удивительным: вот они – мы, все рядом – почти одинаковые, но все из разных миров, которые трутся боками. У каждого своя жизнь, и это… просто жизнь, чувак.

Я допил свое пиво. Один из моих любимых видов, светлый эль. Что, впрочем, совсем неудивительно.

Бармен наклонил голову набок и, прищурившись, поглядел на меня.

– Ну-с, Ти-Джей… или, стоп, ты же один из тех, кому больше нравится «Терри», да? Как долго ты намерен торчать тут, в городе?

– Не знаю. Сказал Джимми, что где-то пару дней… но на самом деле я не знаю, куда и к чему возвращаться. Я надеялся открыть свой ресторан, но призовых денег не выиграл, да и вся идея «идти собственным путем» уже выглядит как-то донельзя… утомительно.

Он захихикал.

– Тут мы, возможно, сумеем помочь. Помнишь, я говорил об инвесторах? Они тоже – мы. Некоторые из нас очень неплохо устроились и всегда готовы поучаствовать в том, чтобы вытащить других, кому не так повезло. Транзакции бывают довольно затейливые – приходится обращать наличность в золото или вроде того, а то когда у купюр из одного мира такие же серийные номера, как у купюр из другого, их почему-то считают поддельными. Но мы это все уже проходили.

Я открыл рот, потом снова закрыл. Теневые вкладчики? И это происходит со мной?

– Это ужасно щедро… но я даже не уверен, что действительно хочу открывать ресторан. Мне этого полагается хотеть…

Я затряс головой; в глазах, к моему собственному удивлению, поднимались слезы. Я впился взглядом в исцарапанное дерево стойки.

– Я даже больше не понимаю, кто я вообще, к черту, такой, представляешь?

– О, да. Еще как представляю. Но затем мы и здесь, братец, – для тебя. Мы скучали по тебе. И готовы помочь, чем только сможем…

– Я не знаю, что вы можете сделать. Если я сам не могу с собой справиться, не уверен, что еще больше меня как-то поможет. Вот если бы мне немножко времени – собраться с мыслями, понять, что я хочу делать, кем я хочу быть…

Бармен широко улыбнулся.

– Вот что я тебе скажу. Иногда – в совершенно особых случаях, сам понимаешь, – мы меняемся местами. На строго временной основе, если только все не согласятся, что хотят поменяться навсегда. Ты можешь сойти со своей дорожки и немного погулять по чужой. Попробовать на вкус жизнь другого Ти-Джея… или вообще взять отпуск. Скажем, кому-то из нас нужны каникулы, а кому-то – перемены. Ну, мы и помогаем друг другу. Я уже говорил, ты у нас отщепенец, у тебя необычная, редкая дорога. Уверен, мы найдем Ти-Джея, который не прочь ступить на нее, – на какое-то время. А ты тем временем подышишь воздухом, расправишь плечи и все такое. И, кстати, многие из нас отлично готовят.

– Правда? А мне тогда нужно будет… ну, занять чье-то чужое место?

– Совсем не обязательно. Только если захочешь. Кто-нибудь из нас сообщит своим, что отправляется в поход, или на пешую прогулку по Аппалачской тропе, или на рыбалку, а сам улизнет на пару недель в твою жизнь. Даже если твои друзья решат, что он как-то забавно себя ведет… ну, так ты и живешь в довольно забавном месте, верно?

Я нахмурился, созерцая бодро проносящиеся передо мной картинки из фильмов ужасов: двойники, обмен телами… На лице, видимо, тоже что-то отразилось, потому что бармен презрительно фыркнул.

– Думаешь, кому-нибудь придет в голову украсть твою жизнь? В ней все и в самом деле так неимоверно круто?

– Нет, – честно признал я. – Мне удалось довольно многое профукать.

– Вот в том-то и дело. Мы бы не стали мириться с подобного рода дерьмом, уверяю тебя. Нам уже случалось разбираться со своими за преступления против собственной личности, хотя приятного в этом мало. Но такой абсурд у нас не проходит.

– То есть один из вас – один из меня – готов пойти на это просто по доброте душевной?

Он кивнул.

– Мы – семья. А зачем еще нужны семьи? Любой из нас может принять неверное решение… черт побери, да это вообще с кем угодно может случиться, мы все это знаем! И только по чистой удаче не случается. Короче, если решишь сойти со своего пути и спрятаться, можешь на какое-то время зависнуть здесь. Сзади есть комната с раскладушкой, можешь пользоваться кухней, я даже душ устроил – те из наших, что пошли в строительство, провели воду.

Я окинул взглядом столы и стулья, музыкальный автомат в углу, старые жестяные эмблемы пивных марок по стенам. Заводить собственный ресторан как-то страшно, но поработать-то в нем никто не мешает. Опыта у меня маловато, но с кухней я управлюсь. Пока единственной моей заботой будет то, что лежит прямо под носом на гриле или разделочной доске, все остальное в голове разрулится как-нибудь само собой. А если застряну, кругом полно народа, всегда готового помочь советом. И знающего меня, по крайней мере не хуже, чем я сам себя знаю.

Я глотнул еще пива.

– А ты никогда не думал подавать тут еду? Ну, то есть что-нибудь поинтереснее луковых колечек и жирбургеров? Потому что вдруг, скажем…

Бармен снова расхохотался:

– Ого! Ну, думаю, ты хорошо себе представляешь, какую еду любят мои посетители.

Он протянул мне руку. Кажется, я наконец-то был дома.

Примечание автора

«Веселый уголок» Генри Джеймса – это, если по-простому, рассказ о человеке, который приезжает после долгой отлучки домой и встречает призрак того, кем он мог бы стать, если бы никуда не уезжал. Это завораживающая история, она заставляет задуматься – особенно меня с моей давней одержимостью поворотными точками жизни, когда ты получаешь шанс стать кем-то другим, не тем, кто ты есть. Случайная встреча, которая перевернет всю твою личную жизнь или карьеру, пойманные или упущенные возможности, новые дороги (хоть в прямом, хоть в переносном смысле), по которым ты пошел или не пошел… Мне кажется, если бы мы могли и вправду встретить призраки своих непрожитых жизней, это был бы не один призрак – их непременно было бы много, десятки, может быть, даже сотни вариантов с какими-то общими основными чертами, но совершенно разные во всех других отношениях.

И кто сказал, что эта жизнь, которую лично я прямо сейчас веду, – не призрак какой-то другой, совсем на нее не похожей?

А, ну да. Я не повар, но я из Северной Каролины, а живу теперь на берегах Восточного Залива. Прототипом для «Виллардса» послужило «Барбекю Уилбера» в Голдсборо, штат Северная Каролина – родина Единственного Настоящего Барбекю. Обязательно заходите, если будете в тех краях.

Миллкара Холли Блэк

Проснись. Проснись. Ты должна проснуться.

Я бы сказала, что не хотела этого, но ведь я никогда этого не хочу, а между тем оно всегда случается, я по-прежнему это делаю – и кто же я, если так? Мама говорила: одни идут дальше, а другие сдаются – вот и вся разница между теми, кто добился успеха в этом мире, и теми, кто сдохнет в канаве. Но я не знаю, как мне идти дальше, если со мной не будет тебя.

Помнишь, как мы с тобой видели друг дружку во сне? Когда ты была еще маленькой, тебе снилось, что я вхожу в твою комнату, забираюсь к тебе в кровать и прижимаюсь к твоей шее губами. И мне это тоже снилось – в точности то же самое; а потом я просыпалась в твоей комнате, не понимая, как я тут очутилась и как забралась в твою постель. Я помню, как тепло и приятно это было, до тех пор пока ты не начинала визжать. А это что-то да значит. Это значит, наши души связаны, и судьба назначила нам стать друг для друга чем-то большим, а не просто…

ПРОСНИСЬ!

Проснись-проснись-проснись-проснись.

Даже если ты меня возненавидишь, когда проснешься, – все равно.

И вот еще что… Мама действительно все подстроила. В конце концов твой отец ее заподозрил, как и дядя, – и не зря. Они были правы – правы во всем, не считая только того, что мы с тобой дружили по-настоящему. Мы и в самом деле были лучшими подругами, как и поклялись, пожав друг другу грязные ладошки и смешав нашу кровь, и как шептали потом, прижимаясь друг к другу губами. Но моя мама действительно этим промышляет. Она подстраивает дорожные аварии на виду у богачей, у которых есть дочери моего возраста. И всегда старается подыскать такую семью, в которой девочка растет без матери. Устроить аварию не так-то просто: сначала нужно найти парк, куда отец и дочь выходят погулять летними вечерами. (Когда солнце стоит высоко, мы перегреваемся и впадаем в оцепенение, так что мама всегда выбирает время поближе к ночи.) Затем надо сделать так, чтобы машина внезапно сломалась, и по возможности так, чтобы загорелся двигатель. Ловкость рук, немного пролитого бензина – и дело в шляпе.

Наверное, надо еще добавить, что автомобили мама не покупает. Она берет их в аренду или попросту угоняет, а потом, разумеется, бросает на месте аварии, как только убедится, что новая семья приняла меня в свои объятия.

Но на этот раз все будет иначе. Мы с тобой будем вдвоем – только ты и я, и мы придумаем новые игры. Мы будем сестрами: ведь в наших жилах теперь течет одна кровь. Мы будем сестрами, и даже больше того. Мы будем бегать по музейным залам, хохоча и хлопая в ладоши, пока за нами не погонятся охранники. Мы будем стоять на улицах, притворяясь статуями, и пугать прохожих, внезапно сдвинувшись с места. Мы будем смелыми и дерзкими, мы будем вытворять такое, чего до нас никому и в голову прийти не могло, и все это – только вместе, только вдвоем.

Хочешь, мы с тобой заключим договор? Я тебе расскажу все остальное, чего ты еще не знаешь. Все до последнего, Лора! Даже самое неприятное. А ты за это просто откроешь глаза и встанешь наконец, соня ты эдакая! А потом будет кофе с булочками и мои губы – на твоих, и я снова вдохну в тебя жизнь.

Слушай же, как это было. Слушай и знай: это чистая правда.

Все прошло в точности по нашему обычному сценарию – все, кроме финала. После аварии мама всегда выскакивает из машины, изображая смятение, и зовет на помощь отца семейства – точь-в-точь, как позвала тогда твоего отца: «Помогите мне, пожалуйста, сэр! Моя дочка осталась в машине! Я не знаю, что делать! Нет-нет, «Скорую» вызывать не надо. Просто помогите мне вытащить дочку, а не то она задохнется!»

Она говорит, что надо не просто кричать в толпу, а обращаться к человеку лично, и тогда он почти наверняка исполнит просьбу. Ну не странно ли? Это прямо как волшебство, вроде того, какое приписывали ведьмам: если ведьма знает твое имя, она может заставить тебя сделать все что угодно.

Ах, если бы это было правдой, я бы заставила тебя проснуться!

Моя роль в этом сценарии – притвориться совсем слабенькой, когда меня вытащат из машины, а потом прийти в себя и буквально ожить на глазах, как только отец и дочь примутся вокруг меня хлопотать. Моя роль – заглядывать им в лицо, доверчиво хлопая ресницами, и с первого взгляда обворожить их своей простодушной кротостью. Я так им благодарна! А мама – о, какая она красивая! Она даже умудряется заплакать, и одна-единственная хрустальная слезинка сбегает по ее щеке. Но нужно разобраться с машиной, и тут наступает решающий момент: «Отпустить мою дочку к вам гости? О, так, значит, ваша квартира (или вилла, или замок) совсем рядом? Ах, это так неожиданно и так мило с вашей стороны!»

И больше они мою маму не увидят. В конце концов, она, конечно, за мной придет, но я выберусь из дома украдкой, словно вор, под покровом ночи.

Дальше все происходит так же, как было с твоей семьей.

• Во-первых, я сообщаю, что номера маминого мобильника я не знаю. «Понимаете, она недавно купила новый телефон, потому что старый украли, и теперь у нее новый номер». И очаровательно плачу, сокрушаясь о своей глупости. Ты, наверное, решишь, что я хвастаюсь, но очаровательно плакать – это большое искусство, и я много упражнялась. Когда плачут по-настоящему, это почти всегда безобразно.

• Устоять перед моим обаянием невозможно. Опять-таки, не подумай, что я хвастаюсь. Если прожить столько, сколько я, можно стать очень обаятельной. Беседуя с твоим отцом, я вставляю в речь французские слова. У меня идеальные манеры. Я непременно мою за собой посуду после еды. Я навсегда застыла на грани между детством и отрочеством: мне никогда не исполнится тринадцать. Ближе к ночи я эффектно падаю в обморок, чтобы показать, как велика моя душевная боль – и как я старалась скрывать ее до последнего, чтобы не огорчить хозяев дома. Когда меня приводят в чувство, я делаю вид, что донельзя смущена своей слабостью. Я что-то лепечу в полубреду и, забывшись, перехожу на французский. И все умиляются, глядя на белокурую малышку, которая со слезами на глазах просит прощения en français[2].

• Когда твоя семья начинает расспрашивать о моих родителях, я роняю намеки на оставшегося в Европе отца-тирана, богатого, как Крез, и мельком упоминаю, как настрадалась моя мать при разводе.

• Как только все приходят к выводу, что мать меня попросту бросила, раздается звонок. Моя мама попала в больницу. Ее скоро выпишут, но пользоваться телефоном ей нельзя: надо соблюдать режим. Ей очень совестно доставлять незнакомым людям такие неудобства, но не могли бы вы оставить ее дочь у себя до утра или, в самом крайнем случае, до завтрашнего вечера? Твой отец понимает, что соглашаться не стоит, но все-таки соглашается. Он кладет трубку и пересказывает разговор, смущаясь, что не проявил должной твердости, – но что сделано, то сделано.

• Проходит несколько дней, и вот наконец звонит мой таинственный отец из Европы. Моя мать безответственна и опасна, заявляет он, а его дочь так крепко подружилась с вашей, что грех разлучать их. Он просит оставить меня в семье на все лето и предлагает солидную сумму (пять тысяч долларов!) на покрытие расходов. В противном случае он пришлет мне билет на самолет, и я смогу вернуться домой сама. Правда, я боюсь летать, но я уже достаточно взрослая: давно пора перерасти этот детский страх. (От имени отца всякий раз звонят разные люди, а европейскую страну мы выбираем в зависимости от того, какой акцент лучше удается очередному наемному актеру.)

Разумеется, это срабатывает не каждый раз, но ты не поверишь, как часто все удается. Отцы, растящие дочек без матерей, проводят дома не так уж много времени, и им не по душе, когда дочь целыми днями просиживает в огромной квартире одна. Конечно, они доверяют слугам, но аристократическая и слегка наивная дочь богатого европейца – куда лучшая компания для девочки-ровесницы. К тому же летом, знойным и душным летом, так часто хочется перевернуть все с ног на голову, поменять все правила…

Помнишь, как мы впервые поднимались на лифте в твою квартиру? Я стояла у тебя за спиной и любовалась твоим отражением в хромированной стенке подъемника. Ты была невероятно красива; наверное, именно в тот миг ты похитила мое сердце. Глядя на выбившуюся из твоей прически прядку волос цвета темного меда, погружаясь взглядом в твои янтарные глаза, влажные и сияющие, я едва не сомлела – так мне хотелось придвинуться к тебе ближе, вложить свою липкую от жары ладошку в твою руку. Ты заметила, что я смотрю, и чуть приподняла уголки губ. Как будто две школьницы обменялись записками прямо под носом учителя.

Потом мы вошли в твою квартиру с большими окнами, выходящими на парк, и кондиционером, от которого веяло таким холодом, что волоски у тебя на руках встали дыбом. Ты повела меня прямо в свою комнату. Я прилегла на твою кровать, притворяясь, что еще не пришла в себя после аварии, и уткнулась носом в подушку, чтобы вдохнуть твой запах – запах земляничного шампуня и духов «Хелло Китти». Ты включила айпод и поставила песню, которой я прежде ни разу не слышала, о какой-то девчонке, оплакивающей свою разбитую любовь. Я стала расспрашивать о книгах, стоявших на твоей полке и тоже прежде не виданных – о черных дырах и астрофизике. Еще там была книга Карла Сагана «Мир, полный демонов: наука – как свеча во тьме», и при виде этого названия я вздрогнула, испугавшись разоблачения.

– Когда я вырасту, хочу полететь в космос, – сказала ты. – Это ведь последняя великая тайна, не считая океанского дна. Я хочу себе такой же костюм, как у Железного Человека. И хочу увидеть то, чего до сих пор никто еще не видал.

Вот видишь, я помню все слово в слово. Я никогда ничего не забываю.

– А я думаю, что тайны есть повсюду, – возразила я. – Надо только смотреть в оба.

Ты фыркнула, но, похоже, не обиделась.

– Ты это о чем?

– Я тебе покажу, – пообещала я. – Завтра.

– Надеюсь, это будут не какие-нибудь дурацкие загадки, вроде того, почему люди чихают от солнца.

– А они что, и правда чихают? – удивилась я, забыв, что собиралась задрать нос и расхвастаться.

Твой отец заказал тайскую еду, и мы сели ужинать за шикарный стол с необструганным краем столешницы – очередной шедевр Накасимы[3], приставленный к стене в промежутке между окнами. У меня обычно плохой аппетит, так что я не столько ела, сколько гоняла тайскую лапшу по тарелке да слушала твои с отцом разговоры. Отец у тебя оказался тихий, но неожиданно забавный – на свой особый лад, присущий только тихоням, – и слишком вежливый, чтобы вывалить на меня все вопросы, которые так и вертелись у него на языке. Но ты не стеснялась расспрашивать. Есть ли у меня домашние животные? Держат ли лошадей в частной школе, где я учусь? На какие бродвейские мюзиклы ходили мы с мамой? Какие книжки я люблю, какие передачи смотрю по телевизору и правда ли, что в Европе показывают другие шоу, не такие занудные, как в Америке? И я отвечала. Я все говорила и говорила – без умолку. А когда наконец я бросила взгляд в окно и увидела вечерний город, сверкающий огнями, сердце мое зашлось от головокружительной радости.

После ужина я убрала со стола и, не обращая внимания на твои протесты, вымыла посуду. А затем, не успев повесить полотенце на крючок, осела на пол в притворном обмороке. На этот раз все получилось очень эффектно. Ты уложила меня в свою постель, сама прилегла рядом и, должно быть, подражая кому-то из взрослых, прижала мне запястье ко лбу – проверить, нет ли температуры. Потом ты начала вполголоса читать мне сказки – глупые, по твоим словам, но для больных в самый раз. Я не стала говорить тебе, что они совсем не глупые. Потом, ближе к ночи, позвонила мама и очаровала твоего отца своими извинениями и причитаниями.

На следующий день я сказала, что мне нужно пойти купить себе что-нибудь – не могу же я ходить все время в одном и том же. На самом деле я просто доехала до Мидтауна и забрала из камеры хранения свою старую одежду, заранее сложенную в пакеты из «Бергдорфа»[4].

И все пошло как по маслу. По утрам мы валялись перед большим плоским телевизором и смотрели мультики; мы хихикали, тайком подсыпая какао в молоко для овсянки; мы жевали жвачку и выдували огромные пузыри, а потом склеивались этими пузырями друг с дружкой и кто-нибудь из нас втягивал в рот оба сразу, и если я успевала первой, то на языке оставался вкус твоей слюны. Мы гуляли по парку и пили кофе со льдом; я прижимала холодный стаканчик к твоему голому плечу, и ты визжала, а потом отвечала мне тем же. Мы примеряли шарфы с принтом и короткие полиэстеровые юбки на Кэнал-стрит. Мы ходили в кино с твоими друзьями и в восхитительной прохладе кинозала делили на двоих ледяные коктейли с соком, от которых губы становились красными, как кровь.

А потом твоя кузина Берта заболела и ровно через неделю умерла. Ты, наверно, думаешь сейчас о том, как я по средам спускалась к ней на одиннадцатый этаж посмотреть сериал про инопланетян, который ты считала дурацким. И, наверно, припоминаешь, что заболела она в четверг утром.

Я знаю, о чем ты думаешь, но дай я все объясню.

Знаешь, на что это похоже? У тебя так бывало, что рядом с кем-то особенным ты становишься еще умнее, забавнее и красивее, чем сама по себе? Ее обаяние передается тебе, а твое – обратно ей, и так, умножаясь, нарастает до почти невозможных высот. И вот уже вы обе сияете, горите этим огнем. Ее щеки розовеют, глаза сверкают, как звезды. Никто не может перед ней устоять – и я не могу. Остаться без нее невозможно, мучительно даже подумать об этом.

От звуков ее голоса ты оживаешь. Ты чувствуешь, как что-то вздымается в тебе, будто темный вал над морем. Ты слышишь, как быстро стучит ее сердце, и твое сердце тоже бьется быстрей и быстрей. Но еще миг – и вот ее уже нет.

Иногда они умирают так быстро! Всего один радостный день, полный веселья и шуток. Всего пара выходных, всего одна ночь, полная тихого смеха, и тайн, и смущенных признаний.

Но разве можно от всего этого отказаться? Как можно отказаться от этой слепящей радости, когда ты начинаешь чувствовать другую, как саму себя? Вы говорите хором, вы заканчиваете друг за друга фразы. Тебя понимают – и в то же время не перестают изумлять. И ты превращаешься в такую же, как ты, но только в тысячу раз лучше прежней.

Когда они угасают и начинают слабеть, я не радуюсь и не горжусь собой – вовсе нет. Меня охватывает ужас. Я чувствую, что меня покидает то единственное в мире существо, с которым я не согласилась бы расстаться ни за что на свете.

И в этот миг они понимают, что я такое, и отталкивают меня.

Когда Берта умерла, все переменилось. Твоя тетушка часами плакалась твоему отцу, расхаживая по комнате и вопрошая, чем она это заслужила. Твой дядя работал на какой-то опасной работе, и вести из дому до него доходили не сразу. Но он все-таки узнал и вылетел из Чикаго на похороны, хотя твоя тетушка и заявила, что лучше бы он держался подальше, если память дочери и впрямь ему дорога.

Я спросила тебя, что она имела в виду, но ты сказала, что не знаешь.

Думаю, ты соврала тогда, но я на тебя не сержусь. Наверно, ты просто не хотела меня нервировать. Наверно, ты думала, что твоя тетя просто ляпнула глупость, а я слишком легковерна и могу испугаться.

Я должна была почуять опасность, но мне было не до того. Я слишком глубоко погрузилась в твой мир, слишком увлеклась, разделяя с тобой все твои горести и радости.

Помнишь, как мы пошли в музей на выставку про вампиров? Это было в самом начале, и мы с тобой еще друг друга стеснялись. Но этот поход нас сблизил. Как же мы хохотали! Мы рассматривали тот самый плащ, в котором Бела Лугоши снимался в «Дракуле», и серые ночные сорочки его невест. Еще там была фотография его голливудского дома с притулившейся сбоку ярко-розовой бугенвиллеей и его собачек, чихуахуа, которых он называл Детьми Ночи. А еще – портрет лорда Байрона при полном параде и табличка с рассказом о том, как он разбил сердце своему другу Полидори, а тот вывел его в своей книге «Вампир» как главного злодея, лорда Рутвена.

– Как ты думаешь, они и правда этим занимались? – спросила ты.

– Этим? Лорд Байрон и Полидори? – задумалась я. Лорд Байрон был недурен собой, но того особого магнетизма, который влечет влюбленных, как бабочек на огонь, неподвижный портрет не передавал. И в очертаниях рта не читалось и намека на то, что его можно заставить по-настоящему улыбнуться, если потрудиться как следует. – Ну, может быть. А может, Полидори просто сох по нему. Любил его безответно.

– А ты в кого-нибудь влюблена? – спросила ты. Помнишь?

– Да, – сказала я. И не соврала. Конечно же, я была влюблена. Была и остаюсь.

– А ты уже призналась? – Ты смотрела на меня так серьезно, словно мой ответ для тебя и впрямь что-то значил.

– Я стесняюсь, – сказала я.

– Можно написать записку, – посоветовала ты мне. – Представляешь, если бы Полидори передал Байрону записку: ТЫ МНЕ НРА-А-А-А-А-А-А-ВИШЬСЯ! ЕСЛИ Я ТОЖЕ НРАВЛЮСЬ ТЕБЕ, ПОСТАВЬ ТУТ КРЕСТИК И ПЕРЕДАЙ ЗАПИСКУ ОБРАТНО ЧЕРЕЗ ШЕЛЛИ.

У меня закружилась голова, но ты уже потащила меня дальше.

На следующем стенде висели фотографии с пояснительными табличками. Определенные химические вещества, содержащиеся в некоторых типах почвы, могут законсервировать труп и даже придать ему видимость жизни. Волосы и ногти продолжают расти даже после смерти. И еще: людей, страдавших какой-то «каталепсией», в прошлом иногда хоронили заживо, приняв за мертвых. Они и впрямь выглядели, как мертвые, но при этом могли все видеть и слышать. Очнувшись в гробу, они начинали биться о крышку, пытаясь выбраться наружу, но воздух скоро заканчивался, и они задыхались. Ужасно, просто ужасно! На рисунках изображались их окровавленные пальцы со сломанными ногтями. А некоторых мертвецов специально хоронили вниз лицом: если труп оживет, он начнет копать себе ход не на поверхность, а еще глубже под землю.

Я представила себе вампира, который в поисках выхода лишь зарывается все глубже и глубже, и мне стало нечем дышать. Слишком уж живо я вообразила холодную, тяжелую землю, сжимающую меня со всех сторон, давящую на грудь. У меня подкосились ноги, и пришлось сесть прямо на пол. Ты сидела рядом со мной и выслушивала мои путаные объяснения.

Потом ты отвела меня в туалет, усадила на крышку унитаза и прикладывала мне к шее мокрые бумажные полотенца, пока меня не отпустило.

Ты пообещала проследить, чтобы мои родители меня кремировали, когда я умру. Ты потребуешь, чтобы они поступили с моим телом так, как я того хотела, – заявила ты с такой свирепой страстью, какой я в тебе не замечала еще ни разу. Мне нечего бояться, что я очнусь в гробу одна-одинешенька, задыхаясь от ужаса и могильной грязи. Этому не бывать!

И мне не хватило духу признаться, что я расклеилась не от страха, а от нахлынувших воспоминаний.

На обратном пути мы заглянули в магазин подарков. Ты хохотала, показывая пальцем на дурацкие парики, красные контактные линзы и гель, от которого тело светится в темноте. В конце концов, мы выбрали два одинаковых амулета в форме глаза, склеенного из крошечных кристалликов. На этикетке утверждалось, что они защитят нас от всякого зла. Ты повесила свой глазок на шею, и мне нравилось смотреть, как он сверкает в ямке у тебя на горле. Мне так хотелось в него верить! Я так надеялась, что он и в самом деле защитит тебя от меня! Но через три дня после смерти Берты, за два дня до ее похорон, ты заболела.

– Вот тут болит, – сказала ты доктору, указав на место прямо над округлостью своей едва наметившейся груди. – Мне приснилось, что надо мной стоит какой-то зверь, вроде кошки, только огромный. Наверно, у меня температура. Так знобит, что зуб на зуб не попадает. Но Миллкаре еще хуже, гораздо хуже.

Я лежала рядом с тобой, и мне действительно было худо – от страха, от отчаяния и от стыда за то, что я опять, как всегда, притворяюсь больной, хотя мне это и ненавистно. Я заискивающе заглянула доктору в глаза:

– Я скоро поправлюсь. Вы только помогите Лоре, пожалуйста!

Доктор посмеялся над нашей взаимной преданностью, и я его возненавидела.

Я слышала, как он шептал твоему отцу, что это, скорее всего, какое-то психоэмоцинальное расстройство, но поскольку симптомы у нас одинаковые, нужно сделать ЭКГ и убедиться, что сердце в порядке. А потом твой отец позвонил маме, спросил насчет страховки и долго извинялся, что не уследил за мной, и я все-таки заболела.

На похороны мы, само собой, не пошли. Мы остались лежать в постели и смотреть по телевизору «Волшебников из Вэйверли-плейс». Болезнь перешла в следующую стадию – ту, на которой все время хочется пить. И ты пила – апельсиновый сок галлонами, и «Пеллегрино» большими бутылками, и чай, одну кружку за другой, и даже простую воду прямо из-под крана, стакан за стаканом. Ты уверяла, что различаешь в воде привкусы всех минералов, какие в ней только есть, и вкус металла из труб, и даже привкус мелкой рыбешки из той реки, откуда воду забирают в трубы.

– А вот было бы здорово, Миллкара, – сказала ты, – если бы можно было по-настоящему попробовать прошлое на вкус! Представляешь: лизнуть лунную пыль и сразу узнать о ней все. Или кусочек Солнца, или кольцо Сатурна. А ты знаешь, что черные дыры поют? Да-да, поют! Но если Вселенную можно услышать, отчего же нельзя попробовать на вкус?

Твои глаза блестели от жара.

Вот тогда-то я и решилась. Другой такой, как ты, больше не будет. Нельзя тебе умирать.

Я ждала до глубокой ночи, пока ты не заснула. Потом я накинула куртку поверх пижамы, и прямо в шлепанцах выскользнула из квартиры – тихо, как тень. Я пробралась в подъезд одного из домов по соседству и снова стала ждать. Наконец какая-то девчонка спустилась за почтой. Я спросила, не скучно ли ей. Скучно, согласилась она. Я сказала, что знаю одну хорошую игру. Девчонка поднялась за мной по лестнице на площадку второго этажа, где я ее и оставила, когда все кончилось.

Я хотела прокрасться обратно в квартиру незаметно, но твой отец уже проснулся и сидел за кухонным столом. Напротив сидел твой дядя. На полу валялось дядино кожаное пальто, а на столе стояла бутылка с каким-то янтарным напитком и пара пустых стаканов.

– Где ты была, Миллкара? – спросил твой отец как-то холодно, неприязненно и совсем на себя не похоже.

Твой дядя обернулся. И по его внезапному прищуру я поняла, что он меня знает – знает, кто я такая. А ведь этого не может знать никто, кроме моих жертв. Я невольно попятилась. Он привстал, но тут же опомнился и тяжело рухнул обратно на стул. И уже через секунду я решила, что мне, должно быть, почудилось. «Это все чувство вины, – сказала я себе. – Мне просто стыдно, что от сытости я потеряла сноровку и попалась им на глаза».

– Простите, пожалуйста, – сказала я. – Я не понимаю, что случилось. Я очнулась в магазине на углу: стояла перед холодильником и смотрела на молочные бутылки. Не помню, как туда попала. Наверно, я ходила во сне.

Твой отец поднялся и подвел меня к двери в комнату.

– Вам с Лорой нужно как следует отдохнуть. Я понимаю, вы обе очень расстроены смертью Берты. Доктор считает, что ваша болезнь – это реакция на стресс. Но все-таки нельзя вставать посреди ночи и разгуливать по улицам, ты понимаешь? Твои родители далеко, а я не могу следить за тобой круглые сутки. Но я тебе доверяю. Я знаю, что ты все поймешь и будешь вести себя ответственно.

– Я ненавижу похороны! – воскликнула я, ничуть не кривя душой. – Ненавижу!

Он положил мне руки на плечи и ласково, но с напором велел:

– Ступай в постель. Посмотрим, как ты будешь чувствовать себя утром.

От него несло спиртным, а глаза были красные и заплаканные.

Под пристальным взглядом твоего дяди я на цыпочках прокралась в комнату, закрыла за собой дверь и защелкнула ее на замок. Я скользнула к тебе под одеяло, нащупала твою руку и переплела пальцы с твоими. Твое дыхание обжигало мне щеку, и – о счастье! – ты дышала ровно. Я устроилась у тебя под боком, закрыла глаза и погрузилась в твое сонное тепло.

Не прошло и нескольких секунд, как ты прошептала куда-то мне за ухо:

– Вселенная по большей части состоит из темного вещества, и никто его не видит. Но ты… ты его видишь?

Я покачала головой. Я не совсем тебя поняла и решила, что ты опять бредишь.

– Это будет больно? – спросила ты, уткнувшись мне в шею, и от твоих губ, скользящих по коже, меня бросило в дрожь.

– Ты о чем? – сердце вдруг бешено заколотилось, и весь сон как рукой сняло. – Что будет больно?

– Умирать, – пояснила ты.

Я хотела сказать тебе, что это совсем не больно: просто сердце будет биться все реже и реже, а потом в последний раз стукнет глухо, как сквозь вату, и остановится навсегда. Так бы я и сказала, но очень уж не хотелось врать. К тому же, все кончено, все теперь позади, пообещала я себе. Я никогда больше этого не буду делать, никогда, никогда.

На следующее утро тебе стало гораздо лучше. Ты оделась и позавтракала с отцом. А я проспала допоздна, свернувшись калачиком под одеялами и утопая в твоем запахе. Вот только живот побаливал: нельзя так переедать и кормиться так быстро, как прошлой ночью.

Потом ты вернулась и запрыгнула на кровать.

– Посмотри! – сказала ты. – Проснись и посмотри, что у меня есть!

И я тут же проснулась, помнишь? Как только ты велела мне проснуться, я сразу открыла глаза, – так что теперь твоя очередь. Проснись, пожалуйста! Скорей-скорей-скорей! Вот-вот уже наступит утро, солнце мчится на нас во весь опор, а с первыми лучами солнца проснется твой дядя.

Но тогда ты разбудила меня лишь для того, чтобы показать черно-белую фотографию. Твой дядя дал ее тебе. На снимке были женщина и девочка. Женщина сидела в кресле, а девочка примостилась на подлокотнике. В центре фотографии красовалась декоративная вставка – блестящие цифры «1924», означавшие новогоднюю вечеринку двадцать четвертого года. Столики, усыпанные конфетти, и расплывчатые силуэты музыкантов на заднем плане. На женщине – платье, расшитое сверкающим бисером; короткие черные волосы завиты по тогдашней моде, а шею обвивает ожерелье восемнадцатого века – крошечные театральные билетики, вырезанные из слоновой кости. На девочке – пышное кружевное платьице, в котором она кажется моложе своих лет, и длинная нитка жемчуга на шее. Обе держат в руках бокалы шампанского. И, конечно же, эта девочка – я, а женщина – моя мама.

– Смотри, как она похожа на тебя, – сказала ты.

Спросонья я чуть было не ответила, что это снимок с костюмированной вечеринки, но вовремя опомнилась. Может быть, твой дядя надеялся, что я себя выдам. Так или иначе, он явно хотел предостеречь вас с отцом, но так, чтобы вы не подумали, что он псих. Твой отец слишком здравомыслящий: он ни за что бы не поверил, что под одним одеялом с его дочкой спит чудовище из страшных сказок. А ты, Лора, – ты ведь любила меня, да? Ты и сейчас меня любишь, я знаю. Иначе и быть не может… иначе я просто не смогу идти дальше, как учила меня мама.

– Ого! – воскликнула я. – И правда, похожа. Но она младше меня… и таких дурацких платьев я не ношу.

– Как жаль, что сейчас уже не бывает таких вечеринок, – вздохнула ты.

На той вечеринке я выпила слишком много шампанского и опьянела. Я познакомилась с мальчиком на год младше меня. Мы забрались под стол и стали играть в оборону крепости. Мальчик тыкал вилкой в отечные лодыжки какой-то светской дамы, имевшей неосторожность остановиться у нашего стола. Потом он рассказал мне о щенке, которого ему недавно подарили. Мальчишки обычно слишком шумные, дикие и грубые, но этот мне понравился. По-моему, он умер через три дня.

Так или иначе, я поняла, что твой дядя знает обо мне и о моей матери даже больше, чем я заподозрила в самом начале, по его колючему взгляду. Он не просто догадывался – он точно знал, кто мы. Он приехал, чтобы отомстить. Он знал, что я сделала с его дочерью.

Прежде на меня еще ни разу не охотились, хотя мама порой упоминала шепотом о каких-то опасных людях и говорила, что мы должны быть осторожны.

– Мне надо в душ, – сказала я и, прихватив сарафан, сбежала в ванную.

Стоя под холодным душем и разглядывая свое странное тело, я подумала, что надо бежать. Но от одной только мысли, что придется расстаться с тобой, мне больше всего на свете захотелось броситься обратно в спальню, обнять тебя и прижаться к тебе крепко-крепко. Я поняла, что без тебя я не буду знать ни минуты покоя: жизнь превратится в сплошной кошмар опасений, что в твоем сердце поселится кто-то другой. Я буду все время думать, что ты нашла себе новую подругу, и теперь она слушает твои рассказы о квазарах и о Марианской впадине, самом глубоком месте океанского дна. И мне казалось, что нет на свете такой девчонки, которая не станет ловить каждое твое слово так же жадно, как я, и не отдаст все на свете за счастье лежать с тобой в одной постели и слушать твое дыхание.

Я разыскала свой телефон, давно заброшенный и почти разрядившийся. Я позвонила маме и звенящим от ужаса голосом рассказала о твоем дяде.

– Он дал Лоре нашу фотографию… старый снимок… но ничего ей о нас не сказал. Я слышала, как его бывшая жена говорила, что это он виноват, что Берта умерла. Наверно, она думает, что ее дочку убили из мести, за то что он охотится на… на таких, как мы. Не знаю, что он собирается делать, но я хочу, чтобы он убрался отсюда!

– Лора? Берта? – переспросила мама. – Слишком много имен. Не торопись так, я за тобой не поспеваю.

– Лора – это девочка, с которой ты меня оставила, – пояснила я, хотя в этих словах не было и сотой доли того, что ты для меня значила. Но я боялась за тебя: мама бывает прожорлива, а при виде счастливых семейств в ней от зависти иногда просыпается настоящий зверь.

– Я сейчас же приеду, – сказала она. – Собирайся. Мы сразу уйдем. Скажи им, что твоя мать хочет пройтись с тобой по магазинам, а вечером мы можем пойти куда-нибудь поужинать все вместе.

Эта выдумка показалась мне такой естественной, что я чуть было и сама в нее не поверила. Мы ведь то и дело ходили по ресторанам с мамами других твоих подруг. Мамы заказывали салаты и мартини и жизнерадостно болтали о том, как сами когда-то были девчонками.

Но на сей раз об этом не могло быть и речи. Мы собирались бежать – в другой город, к новой череде подруг-однодневок и неизбежных расставаний, не приносящих ничего, кроме горестной пустоты.

– Хорошо, – ответила я шепотом, уже жалея, что позвонила ей. Все-таки твой отец хорошо ко мне относился. И если бы он увидел, что твой дядя хочет сделать со мной что-то плохое, он бы ему не позволил. Никто уже не верит в чудовищ в наши дни.

Но когда-нибудь лето кончится, и потянутся стылые осенние дни, и я все равно тебя потеряю. Ты отправишься в школу и повзрослеешь в два счета, не успею я и глазом моргнуть. А я навсегда останусь такой, как сейчас: груди – словно пара комариных укусов, нормальные зубы вперемежку с молочными и ни единого волоска под мышками и между ног. Только ногти да волосы на голове – вот и все, что у меня растет. И если их не подстригать, так и будут расти – все время, до бесконечности.

– Держись все время рядом с этой девочкой и с ее отцом, – сказала мама. – Не оставайся одна, чтобы этот ее дядя не загнал тебя в угол. Ты сейчас где?

– В комнате Лоры, – ответила я.

– Иди в кухню и жди меня там.

Я выключила телефон и положила в карман сарафана. Я чувствовала, как внутри, под кожей, беспокойно ворочается мое другое, ночное «я», но я затолкала его поглубже и пошла на кухню.

Ты уже сидела там со стаканом воды. Под глазами у тебя залегли тени, ты была очень бледная, но все-таки улыбалась. Ты заговорила со мной. Я подошла и села рядом с тобой, хотя мне стало так страшно, что я не знала, сумею ли выдавить в ответ хоть слово.

Дело в том, что ты была не одна.

Твой дядя устроился за обеденным столом и обстругивал здоровенным ножом какую-то длинную палку.

Наконец я собрала волю в кулак и спросила:

– А где твой папа?

– Пошел за едой. Я ему сказала, что хочу есть, и он так обрадовался, что решил устроить нам настоящий пир. Копченый лосось, белая рыба, булочки с луком.

– А ты еще не проголодалась, Миллкара? – с неприкрытой издевкой поинтересовался твой дядя.

Я вопросительно взглянула на тебя, но ты лишь пожала плечами. Когда у человека горе, ему можно чудачить, сколько влезет, а всем остальным полагается этого не замечать.

Я подумала о Берте, так не похожей на этого человека, сидевшего напротив, – усталого мужчину с мутными от бессонницы, налитыми кровью глазами. Берта была умная и славная, такая жизнерадостная! Она скачивала британские фильмы и постила в блоге гифки из своих любимых телешоу. Мы с ней подружились, но я выпила всю ее силу, без остатка. Я так жалела, что ее больше нет! Казалось бы, как я могу жалеть о том, что я сама же с ней сделала? Но мне и правда ее не хватало.

Я бросила взгляд на твоего дядю, и мне вдруг стало ужасно стыдно за то чудовище, что таилось у меня внутри. За этого демона, обреченного на вечную разлуку с миром. От яркого солнца, лившегося в окна, кровь застучала в висках, словно молотом. Я с тоской подумала о твоей спальне, о зашторенных окнах. Вот бы сейчас забраться под одеяло с головой! Но так мог бы сделать только настоящий ребенок, а я давно уже не дитя. Оставалось только надеяться, что мама придет скоро.

Наконец в дверь позвонили, и ты побежала открывать. Ты еще не выздоровела окончательно, но, должно быть, тебе очень надоело мариноваться в постели и хотелось больше двигаться.

– Привет, Лора, – сказала моя мать с таким видом, как будто и вправду тебя помнила. – Мы с Миллкарой собирались пройтись по магазинам. Она уже готова?

Хоть я и не настоящий ребенок, но нуждаться в маме я так и не перестала. Как и любая мать для своего ребенка, она оставалась для меня безопасным убежищем, чудесным и несокрушимым щитом. И она никогда меня не подводила.

Первым, что я увидела в первый день своей новой жизни, было ее лицо. И с тех пор оно ничуть не изменилось. Волосы по-прежнему были черны, как тени, ставшие моим домом; губы по-прежнему изгибались в учтивой и обворожительной улыбке. И я в ней не сомневалась. Мама спасла меня тогда – спасет и сейчас.

Вот о чем я думала в те секунды.

Но твой дядя уже встал из-за стола и зашагал ей навстречу. И я успела осознать, какую ужасную ошибку она сейчас сделает. На самом деле твоего отца она тоже не помнила и, увидев в твоей квартире взрослого мужчину, решила, что это он и есть.

– Огромное вам спасибо, что вы заботитесь о моей дочке. – Она шагнула вперед, ожидая, что он тотчас посторонится и уступит ей дорогу. Так оно и вышло. Это всегда удавалось ей в совершенстве – держаться так естественно и небрежно, словно весь мир обязан подчиняться малейшему ее желанию.

Ее глаза, ясные и блестящие, обратились ко мне.

Я не видела, что сделал твой дядя. Но из маминой груди вырвался тихий всхлип, и в глазах что-то переменилось.

Я-то знаю, что за некоторыми смерть приходит быстро и тихо, обыденно, как стук в дверь. «Но не за нами», – всегда говорила мама.

Она скорчилась вокруг палки, которой твой дядя проткнул ее со спины, обмякла и упала ничком. Я слышала твой сдавленный крик, но обернуться к тебе не могла. Я смотрела на мамины блестящие волосы, рассыпавшиеся по ковру. Потом я подняла голову и взглянула на твоего дядю, в его безжалостное лицо. Он уже выдернул кол и крепко сжимал его в руке.

На очереди была я.

Но ты метнулась мимо него, схватила меня и толкнула к двери. И я побежала. Я промчалась по ковровой дорожке через холл и вниз по лестнице, через все двадцать восемь этажей. Я пробежала через мраморное фойе мимо охранника и выскочила на улицу. Я добежала до парка и продолжала бежать без остановки, пока не разыскала прохладное, тенистое место. Меня трясло. Я ничего не понимала. Я так растерялась, что не могла ни о чем думать. Я превратилась в животное. Мое второе – темное – «я» забрало надо мной власть на много дней.

Но когда я наконец пришла в себя, первым делом я подумала о тебе.

Вот почему я вернулась – после стольких дней и недель. Я пробралась в твою комнату и села на край постели. Я снова увидела тебя, и это было как бальзам на сердце. Ты лежала с закрытыми глазами; твои волосы разметались по подушке золотым ореолом, твои губы алели, как маки, а твоя кожа…

И тут ты открыла глаза.

Я чуть было не вскочила, но ты с улыбкой прошептала мне:

– Я услышала шаги. Я нарочно не открывала глаза, чтобы ты не догадалась, что я тебя слышу.

Я молча смотрела на тебя, оглушенная, пьяная от счастья. Значит, ты по-прежнему моя подруга. Моя Лора!

Ты села в постели и отбросила одеяло, не обращая внимания, что сорочка задралась выше колен и сбилась комком.

– Ты возьмешь меня с собой?

– Да, – сказала я и опять умолкла. Не было сил говорить, но я все-таки собралась и продолжила: – Только ты не можешь пойти со мной, пока ты такая. Ты должна измениться. Понимаешь?

– Просто сделай это, и все, – сказала ты и, подавшись вперед, накрыла мои губы своими. – Не надо ничего объяснять. Если ты начнешь объяснять, я испугаюсь.

Ты сама мне это сказала. Ты согласилась. Так что давай теперь, просыпайся! ПРОСНИСЬ!

Проснись, потому что теперь мы можем все, что угодно. Мы сможем нырять на самое дно океана и гулять по песчаным морям луны. Разве ты не мечтала об этом?

Проснись, и я покажу тебе все чудеса и тайны, как обещала когда-то.

Проснись, и мы вместе будем пить сладость этих тайн.

Проснись! Я люблю тебя. Звезды сияют нам с неба. Я все еще чувствую на языке твой вкус. Но солнце скоро взойдет. Проснись, и мы с тобой побежим по улицам, через город, через весь мир, – в новую жизнь. Проснись, проснись, проснись!

Примечание автора

Точно не помню, сколько мне было лет, когда я впервые прочла «Кармиллу» – готическую новеллу Джозефа Шеридана ле Фаню. Но едва ли больше тринадцати, потому что как раз в тринадцать я перелопатила все книги про вампиров, какие только смогла раздобыть, и написала длиннющее, полное примечаний эссе, которое требовалось для перехода из средних классов в старшие. И «Кармилла» навсегда осталась со мной как важнейший, определяющий элемент моего личного вампирского мифа. Недавно я ее перечитала и с изумлением обнаружила, как же она похожа на сказку – мрачную и зловещую, но совершенно волшебную! А каким потрясающим языком она написана! Все эти жаркие губы и томные, полные вожделения глаза! Именно то, за что я в свое время и влюбилась в вампиров. Мне всегда хотелось понять, как могла бы выглядеть эта история с точки зрения самой Кармиллы, и вот наконец я попыталась пересказать старую сказку от ее лица.

«Земляные фигуры» (1921). Джеймс Брэнч Кейбелл, американский писатель из Ричмонда (штат Виргиния), сочинял свои изысканные и поэтичные сказки в эпоху Фолкнера, Хемингуэя и Фицджеральда. Поэтому неудивительно, что имя его прогремело на всю страну лишь однажды – когда цензоры усмотрели непристойность в его романе «Юрген» и Кейбеллу пришлось предстать перед Верховным судом по обвинению в нарушении общественных приличий. Пока длился судебный процесс, имя Кейбелла и впрямь было у всех на устах. Но его утонченные авантюрные романы, проникнутые мягкой эротикой и повествующие о таинственных волшебниках и богах, на смену которым приходят другие божества, еще более могущественные, так и не пришлись по вкусу широкой публике и остались уделом редких ценителей и знатоков. Роман «Земляные фигуры», открывающий его цикл сказаний о свинопасе Мануэле, напоминает огромный разноцветный ковер, в узорах которого бесчисленные любовные приключения переплетаются с рыцарскими подвигами и странствиями. По завету своей матери Мануэль старается создать из любого подручного материала прекрасную статую, которая стала бы совершенным образом его собственного «я».

Кейбелл жил и творил много лет назад, но его непреклонная убежденность в том, что никому не дано по-настоящему постичь волю своих богов и предназначение миров, ими созданных, усмиряет мое самомнение и помогает вкладывать во все мои грандиозные идеи понимающую, ироническую улыбку.

Чарльз Весс

«Земляные фигуры»

Сначала мы были богами Рик Янси

Много жизней назад, поднимаясь на борт последнего парома на Титан, Бенефиций Пейдж вспоминал тот первый и единственный раз, когда ему довелось влюбиться.

Он был тогда женат на женщине по имени Куртуаза Спул, из Ново-Нью-Йоркских Спулов, семейства выдающегося и бесконечно могущественного. Его патриарх, Омнином Спул, председательствовал в Комитете по надзору за поведением, то есть занимал самый влиятельный пост во всей Североамериканской республике – влиятельнее даже самого президента, ибо именно этот комитет занимался подведением итогов жизни, нарушениями закона и заявлениями на Перенос. Если Омнином поворачивался к кому-то темной стороной – пиши пропало, можешь прощаться с жизнью.

Немудрено, что брак этот, по крайней мере с точки зрения семейства Пейдж, выглядел превосходной партией. Куртуаза считалась любимейшей – потому что была самой младшей из семидесяти шести Омниномовых дочерей.

Для Бенефиция это был шестнадцатый брак, но для Куртуазы-то – первый. О, ей и раньше случалось влюбляться, бесчисленное множество раз. Она даже несколько раз планировала свадьбу, но лишь затем, чтобы все отменить за несколько дней (а бывало, что и минут) до церемонии. У Великих и Изначальных Семейств это даже стало своего рода шуткой. «Ну-с, за кого Куртуаза собирается замуж в этом году?» – плотоядно спрашивали друг друга их блистательные представители. И будь Куртуаза чьей-то еще дочкой, очередное приглашение на свадьбу удостоилось бы разве что циничного смешка и тут же оказалось бы в папке «Удаленные».

– Куртуаза что, действительно собирается сказать «да»? Ну-ну.

Но Куртуаза Спул была не чьей-то там дочкой. Она была дочерью – и любимейшей притом! – председателя Комитета по надзору за поведением. Поэтому когда в ментбоксы избранных упало по приглашению, путешествия и вечеринки тут же сами собой стали отменяться, рабочие расписания – перетряхиваться, Переносы – откладываться (или ускоряться, если кто-то мог себе такое позволить), роды – стимулироваться, а беременности – прерываться. А все потому, что, хоть вероятность финального «да» и выглядела донельзя чахлой, вряд ли кто-то в здравом уме захочет пропустить свадьбу трех столетий из-за такой тривиальной вещи, как роды.

Событие обещало быть роскошным, даже по меркам Спулов. Омнином явно задался целью устроить нечто настолько вопиющее, чтобы на дочери живого места не осталось, и сбегать из-под венца стало уже некому: семьсот гостей, больше сотни артистов и среди них – знаменитые на весь мир Гладиаторы Амарильо из Вако, показывавшие бои до смертельного исхода с применением всяких необычных и архаических видов оружия. Особенно запомнились зрителям саквояж с кирпичами против кнута из бычьей кожи, щедро усаженного швейными иголками (саквояж победил). Величайшие повара мира готовили самые экзотические кушанья. Призом в лотерее служило разрешение на Перенос при любом досье о Поведении (в просторечии носившее шутливое прозвание «подарок от Деда-Всеведа: на свободу забесплатно»). И все это в самом шикарном и эксклюзивном месте на свете – в садах при мемориале Джингрича на Лунной Базе-Альфа. В те дни лунной колонии едва сравнялось несколько десятилетий, и большинство Семейств считало ее ужасно модной. Идеальное место для отпуска, куда чудесно съездить, но где вряд ли станешь жить.

За три дня до Большой Даты Куртуаза отправилась по магазинам в компании матушки и самой старшей из сестер, Верифики. Это был уже третий визит в любимый Перенос-бутик за неделю – и, по мнению матушки, плохой знак. Перфекционизм в век бессмертия – билет в один конец, жди беды, а Куртуаза была перфекционисткой. Ее внешность на церемонии должна быть безупречна, и сама церемония должна быть безупречна, не говоря уже о претенденте на божественную руку – разумеется, безупречном. В итоге все всегда оказывается небезупречно, и тот факт, что человек победил смерть, уже никого не волнует.

– Что думаете вот об этом? – она притормозила возле витрины.

– Пять футов, девять с половиной дюймов, – сказала Верифика, глянув на монитор рядом с подвешенным в контейнере нагим телом. – И на десять фунтов тяжелее. Платье не подойдет.

– Закажем новое, – парировала Куртуаза. – Не очень-то оно мне и нравится.

– Куртуаза, – мягко возразила мать, – ты обожала это платье. Это же Тиффанутти!

– Слишком старомодное. Полупрозрачные платья давно уже никто не носит.

– Я носила, в прошлом году, – ввернула Верифика.

– Вот именно, – ядовито улыбнулась Куртуаза.

– Свадьба уже через три дня, – заметила мать. – Слишком поздно заказывать новое платье.

– Тогда отложим ее еще на недельку, – буднично пожала плечами дочь.

Миссис Спул с Верификой обменялись многозначительными взглядами. Это они уже проходили, раз двенадцать как минимум: Большая Дата все ближе, оправданий все больше, пока… Какая еще Большая Дата, вы о чем?

Они двинулись дальше вдоль ряда витрин.

– Может быть, это? – Верифика остановилась у прелестной семнадцатилетней неодушевленки-инаниматы. – Смотрите, какие тонкие черты. Да за один этот носик умереть можно!

– И она как раз нужного роста, – подхватила мать. – И веса! Тиффанутти сядет просто безупречно.

– Ну да, если сядет, – сказала Куртуаза. – А если не сядет, мы так-таки все отложим.

– Есть только один способ гарантировать, что сядет, – сердито отрезала Верифика. – Никаких Переносов до свадьбы. Да кому вообще такое в голову придет!

Она повернулась к матери, ища поддержки.

– Ну какой нормальный человек станет переноситься за три дня до свадьбы?

– Уж точно не я. За все мои двадцать шесть браков ни разу такого не было.

– Мама дело говорит, Куртуаза, – сказала Верифика. – Может, ты вечно застреваешь на этапе помолвки, потому что думаешь, будто первая свадьба станет и последней?

– Может быть, и так. – Куртуаза как следует навела орудия и выпалила из всех стволов. – Может, если я на этот раз все сделаю безупречно, мне не придется заново проходить эти мытарства.

– Надеюсь, что не придется, – не осталась в долгу сестра, – потому что я уже семнадцать раз это с тобой проходила и больше этой бодяги не выдержу.

Осмотрев еще шесть рядов разных вариантов и обсудив параметры десятков тел (у этого «лицо слишком вытянутое, я хочу что-нибудь в форме сердечка и такое, немного лукавое»; у того пропорции никуда не годятся, «корпус слишком длинный, а ноги короткие» или наоборот), Куртуаза вернулась к самому первому, высокому, с изумительными зелеными глазами. Зеленый, объяснила она, был любимый цвет Бенефиция.

– Кстати о Бенефиции… – вставила мать, которая решила, что пора уже начинать нервничать.

Что, интересно, скажет дамский портной у Тиффанутти при известии, что платье нужно полностью перешить меньше чем за двадцать четыре часа?

– Бенефицию нравится это, – она указала на теперешнее тело дочери, – а не то.

Высокая, зеленоглазая неодушевленка мирно плыла за прозрачным стеклом.

– Что если оно ему не понравится?

– Это моя свадьба! – запальчиво воскликнула Куртуаза. – И я имею право надеть любую внешность, какую захочу. Если Бенефицию она не понравится, я всегда смогу переодеться в то, что ему больше по душе – потом. Но я никогда не стану выбирать себе облик, только чтобы сделать приятное мужчине!

Мать тяжело вздохнула: стратегия категорически провалилась. Решение Куртуазы было твердо: вместо тела ростом в пять футов шесть дюймов ей нужно на четыре дюйма выше и на десять фунтов тяжелее. Пока Куртуаза оформляла заказ и агент по Переносу готовил ее новое обличье, мать связалась с дизайнером. Когда Куртуазу увели в примерочную для окончательной загрузки данных в базовый файл, она все еще висела на линии. Ругательства дизайнера и угрозы немедленно, сию же минуту уволиться грохотали у нее в голове (слава богу, их никто больше не слышал!), когда Куртуаза протянула агенту свою карту-психею. Да, миссис Спул вообще бы все интересное пропустила, если бы Верифика не нашла ее в последнюю секунду: леди-мать пряталась в углу бутика, зажимая ладонями уши в тщетной попытке заглушить разгневанный рев кутюрье.

– Мне пора, – попыталась прервать беседу миссис Спул, – Куртуаза вот-вот перенесется.

– Никуда она не перенесется, – завизжал дизайнер у нее в голове уже совершенно благим матом, но, вовремя вспомнив, с чьей женой имеет счастье телеверсировать, добавил:

– Хорошо, но я не даю никаких гарантий. Слышите? Никаких гарантий! Не исключено, что ей придется купить что-нибудь готовое, в обычном магазине.

– Скорее, мама, мы пропустим все на свете! – беспокоилась Верифика, пока они мчались в залу для Переноса.

– Дорогая, они знают, что мы здесь. Без нас не начнут.

Конечно, она была права. Даже самые обычные, рутинные Переносы редко обходились без кого-то из родственников: риск, пусть даже и микроскопический, что в переключателе что-то замкнет, оставался всегда. И уж совсем невероятно, чтобы кто-то из Спулов отплыл на иные берега без обязательных традиционных слов прощания, сказанных на ухо любимым голосом.

Именно этим леди-мать и занялась, закончив строфой, исстари сопровождавшей все достойные, приличные Переносы:

Да пробудишься ты мирно на дальнем берегу, Когда иссякнет ночь; Да не встретишь ты Вечную Зарю В нескончаемом сне!

Последний поцелуй. Последняя загрузка с психеи Куртуазы в базовый файл. И первый укол – чтобы уснуть. Свежая покупка въехала в комнату, на сей раз одетая, с идеально уложенной прической. Изумительные зеленые глаза равнодушно и слепо таращатся в потолок, разум пуст – чаша, ждущая, когда в нее хлынут триллионы бит данных, которые и были Куртуазой Спул. Загрузка в новый облик заняла чуть больше минуты. Зрачки сжались, нервные цепочки ожили, тело сотряс спазм, и высокую девушку быстро укатили из комнаты для комплексного когнитивного тестирования – но не раньше, чем она взглянула в лицо матери (не сильно старше ее собственного) и улыбнулась.

Несколько минут в мире было две Куртуазы Спул: та, что пониже ростом, – кареглазая, та, что повыше, – зеленоглазая. Но после того как неврологические и физические тесты подтвердили, что Перенос прошел успешно, осталась лишь одна: Куртуазе Первой, или резерву, как она теперь называлась, сделали еще один укол, который остановил ее сердце.

Она умерла.

И осталась жива. В теле, выбранном исключительно для свадьбы. В теле с глазами любимого Бенефицием цвета. В копии копии копии копии копии копии копии копии оригинала, которому ее мать подарила жизнь столько жизней назад. И это все еще была Куртуаза.

– Не знаю… – протянула она на следующее утро, разглядывая себя в зеркале. – В витрине лица всегда выглядят как-то по-другому. Нос был не такой узкий, а скулы что-то уж слишком выдаются. Может, поискать новое?

Меньше, чем через час, она отправлялась на Луну. Времени искать еще один облик не оставалось совсем, да и вообще-то Перенос разрешается только раз в пять лет: выращивать неодушевленные человеческие тела – знаете ли, дело трудное и дорогостоящее. Впрочем, за соблюдением этого последнего правила по счастливому совпадению следил Комитет по надзору за поведением, который по не менее счастливому совпадению возглавлял не кто иной, как Омнином Спул, который уже по совершенно счастливейшему совпадению был отцом глядевшейся в зеркало зеленоглазой красотки, которая, по совпадению, счастье которого не лезло ни в какие ворота, была его самой любимой дочерью. Разумеется, если деточка хочет новую внешность, она ее получит.

Куртуаза повернулась к персональной ассистентке, персисту, на сленге Семейств, хорошенькой юной девушке по имени Джорджиана, чья семья вот уже десять поколений верно служила Спулам, – и спросила, что она думает.

– Думаю, это очень красиво, – сказала та. – Гораздо красивее прошлого облика.

– Я не с прошлым сравниваю, – нетерпеливо перебила ее Куртуаза.

Тут она умолкла, потому что в ментбокс ей свалилось послание от матери. Пронзительный голос неприятно зазвенел между висками: «Сорок пять минут до старта, дорогая. Тик-так, тик-так!»

– Давай по существу, Джорджиана. Говори правду, не бойся ранить мои чувства, они как-нибудь переживут.

– Ни один новый облик не совершенен, – осторожно сказала девушка. – Но вот эти глаза – совершенно идеального зеленого цвета. Платье к ним чудесно подойдет.

– Ах, Джорджиана, – молвила Куртуаза, щипая себя за кончик нового носа, а потом нажимая на него, чтобы как следует обрисовать в зеркале ноздри, – я иногда так завидую вам, финитиссиум, правда-правда. У вас только одно тело и нет нужды снова и снова терпеть эту агонию.

– Одно тело, одна жизнь, – почти про себя пробормотала Джорджиана.

Только Семейства могли позволить себе плюнуть смерти в лицо. Жизнь подавляющего большинства до сих пор имела предел – оттого их и звали (пусть немного снисходительно и самую малость презрительно), финитиссиум, обреченные на конец. Придет день, и Джорджиана будет уже слишком стара и слаба, чтобы служить Куртуазе. Тогда ее отошлют доживать свой век в Доме для Престарелых Персистов и заменят кем-нибудь помоложе – если повезет, из ее же семьи, возможно, внучкой. Если Джорджиане опять же повезет обзавестись таковой. Быть персистом – завидная доля. Частные апартаменты в строго охраняемой семейной усадьбе – не какая-нибудь лачуга в окружавшем город поясе трущоб, среди открытой канализации и куч мусора, где рыщут банды, заправляющие всем в гетто. К такой работе прилагалась бесплатная медицинская помощь, включая окулиста и дантиста, не говоря уже об образовании, если ты его хотел. Джорджиана ужасно гордилась, что в своей семье первой научилась читать и писать. Она даже немного умела по-куртуазному, к большой радости госпожи, и освоила этот язык исключительно чтобы радовать ее: пока Куртуаза счастлива, Джорджиана могла не бояться за свое благополучие.

– Зачем я все это делаю, Джорджиана? – задумчиво продолжала тем временем Куртуаза. – Чтобы доставить удовольствие отцу? Чтобы заткнуть идиотов, которые надо мной смеются? Чтобы семья не волновалась из-за еще одной сорванной свадьбы? Мне всего четыреста девяносто восемь лет! – вскричала она, глядя на восемнадцатилетнее личико в зеркале. – Я слишком молода, чтобы идти замуж!

– Вы его любите? – тихонько спросила Джорджиана.

– Кого люблю? Ах, Бенефиция? Ну, конечно. Примерно так же, как прочих, за кого думала выйти.

– Ну, значит, затем вы все это и делаете.

– Все это кажется таким бессмысленным. Ты знаешь, сколько раз женился мой папа? Сорок четыре. Сорок четыре раза, Джорджиана! Люди меняют супругов чаще, чем гардероб. И всякий раз говорят: «Это тот самый! Вот человек, с которым я хочу провести вечность!» А потом проходит каких-нибудь сорок-пятьдесят лет, и вас уже тошнит друг от друга – я имею в виду, действительно тошнит, – и вот ты уже ищешь новую «настоящую любовь». Что хорошего в вечности, если постоянно то влюбляться, то разлюбляться, вот о чем я тебя спрашиваю? Радость. Отчаяние. Желание. Отвращение. Возбуждение. Скука. С браком пора покончить, вот мое мнение. От него в мире только еще больше недовольства и одиночества.

– Но ведь шанс все равно остается, разве нет? – возразила Джорджиана.

– Шанс на что?

– Что рано или поздно вы действительно встретите того, с кем пожелаете провести вечность.

Куртуаза обдумывала это целую долгую секунду.

– Да что ты знаешь о вечности! – отмахнулась она наконец. – Ты же смертная, а только смертные могут позволить себе оставаться романтиками. Победив смерть, мы казнили любовь.

Но даже пока с ее розовых уст срывались эти жесткие слова, что-то внутри Куртуазы трепетало и бунтовало. Бесконечная жизнь бесконечно умножала вероятности всего, в том числе и самой невероятной вещи на свете – любви, которая будет жить дольше звезд. А вдруг Бенефиций – и правда тот, от кого она никогда не устанет, с кем будет идти рядом, пока само солнце не сожжет все свое топливо и не умрет? Сколько продлится их любовь? Миллиард лет? Десять миллиардов? Пока Вселенная не станет черной и холодной? Пока они вдвоем не увидят, как мигнет и погаснет последняя в мире звезда?

Джорджиана присела рядом и погладила золотистый шелк ее волос.

– Просто я верю в любовь, – сказала она.

Моргая, чтобы не пустить на волю слезы, Куртуаза прошептала:

– Невзирая на вечную жизнь?

– Невзирая на вечную жизнь, – отвечала служанка. – И как раз из-за нее.

Два дня спустя Куртуаза Спул вышла замуж за Бенефиция Пейджа.

Оглядываясь назад через три миллиарда лет, Бенефиций все еще не мог понять, как так получилось, что он влюбился – в первый и единственный раз в жизни. Причина никогда ему не давалась, зато он с точностью до минуты помнил, когда все произошло.

Семь с небольшим утра где-то в начале мая через четыре года после свадьбы. По привычке, он встал на заре, оставив Куртуазу досыпать, и вышел насладиться мгновениями одиночества на балконе. Там он обычно пил кофе и параллельно загружал в ментбокс ленту утренних новостей, любуясь изумительной панорамой восхода за рекой. Первое золото солнца отражалось в черных водах внизу и красиво пронзало струи дыма, лениво поднимавшиеся от костров в раскинувшихся на мили и мили жилых кварталах.

Это была самая любимая часть дня. Горячий кофе, добродушный яд дикторов эхом разносится внутри головы, роскошь восхода и он сам – о, Бенефиций обожал одиночество. Собственное общество его целиком и полностью устраивало. Будь мир чуть-чуть другим местом (а сам он – чуть-чуть менее амбициозным), он бы и не женился никогда – ни на Куртуазе, ни на тех пятнадцати, что были до нее. Он не любил Куртуазу – не больше, во всяком случае, чем предыдущих жен. Он находил ее (как практически всех остальных представителей Семейств) поверхностной, тщеславной, мелочной и почти невыносимо скучной. Но мир, увы, был таков, каков он был, и амбиции тоже, и в этом мире Бенефиций достиг если и не самой вершины, то ее ближайших окрестностей. Он был мужем самой любимой дочери самого могущественного человека на планете. Оставался только ребенок. Ребенок станет печатью и подписью на пропуске к неофициальному двору Омнинома, и плевать, что там дальше будет с браком.

Он сидел спиной к двери и не видел, как она подошла. О ее присутствии возвестил аромат – тонкий цветочный запах, популярный у финитиссиум. Пройдут тысячелетия, а этот запах все еще будет напоминать ему то мгновение, когда он понял, что влюблен.

– Я подумала, вы не откажетесь от пышек. Только что из печи, – сказала Джорджиана, ставя тарелку рядом с его кофейной чашкой.

Воздух полнился запахом дыма и духов. Золотой утренний свет ласкал ее милое юное лицо, еще не тронутое опустошительным временем.

– М-м-м-м, с голубикой… Мои любимые. Благодарю, Джорджиана.

Он потянулся за горячей пышкой, и мизинчик ее правой руки коснулся его левой. И от этого касания, случайного и бессмысленного, что-то давно спавшее пробудилось и шевельнулось внутри. Что-то больше него, что-то даже старше него; что-то, обитавшее там с первых дней земли. Такого он никогда раньше не чувствовал и никогда больше не почувствует – за все три миллиарда лет. Он попытался загнать чувство обратно, вымести его прочь из сознания, но оно оказалось сильнее – гораздо сильнее него. Бенефиций решил игнорировать его и впился в теплую, сочную пышку, но странное и волнующее головокружение, которое так и не удалось списать на слишком крепкий кофе, уже взяло над ним верх и даже три миллиона лет не ослабили эту хватку.

– Не присоединишься ко мне? – Он небрежно махнул в сторону свободного кресла рядом. Утреннюю программу в ментбоксе он выключил: голоса дикторов вдруг начали ужасно его раздражать.

– Спасибо, мистер Пейдж, но миссис Пейдж скоро встанет и…

– Она еще несколько часов не встанет, и мы оба это знаем. Не припомню, чтобы Куртуаза вообще когда-нибудь вставала до полудня. Прошу тебя, Джорджиана. Мне не с кем насладиться восходом.

Выбора у персиста не было. Она села. Села, тесно сжав колени, не глядя на хозяина; взгляд ее был устремлен через реку, на дымящие городские огни. Там, внизу, у нее осталась большая семья. Прошло уже несколько лет с тех пор, как она видела их в последний раз. Но навестить их она боялась: Джорджиана была молода, красива, хорошо одета и прилично откормлена. Славная добыча для любой банды – ограбить, избить, почти наверняка изнасиловать.

– Возьми пышку, – предложил Бенефиций.

– Я уже одну съела, – призналась она.

– Знаю. У тебя крошки на губе. Ты позволишь?

Он потянулся к ней – она специально постаралась не вздрогнуть, не отшатнуться – и нежно смахнул крошки большим пальцем. Первое прикосновение было случайным; но не второе.

– Расскажи мне что-нибудь, Джорджиана. Как долго твоя семья служит Куртуазе?

– Почти две сотни лет.

– И что ты о ней думаешь?

– Я очень люблю миссис Пейдж.

– Вне всяких сомнений, но мне интересно, нет ли среди твоих чувств к ней некоторого… за неимением лучшего слова… негодования, что ли?

– Конечно, нет. С какой бы стати мне негодовать?

– Рискну предположить, негодование – довольно обычное чувство для вашего народа.

– Сказать вам честно, мистер Пейдж, иногда я… – Она сделала глубокий вдох; говорить такое было довольно опасно. – Иногда мне ее очень жалко.

– В самом деле? Но как может такая, как ты, жалеть такую, как она?

Джорджиана ответила не сразу. Дымы поднимались к небу, озаренные лучами восхода.

Наконец, все так же не разнимая колен и не глядя на него, она сказала:

– Когда я была совсем маленькая, мама рассказала мне очень старую сказку про жадного человека, который хотел взять все, что видел, и когда он умер, его постигло проклятие вечного голода и жажды. Он стоял в водоеме с чистой водой, а над головой его висели ветви, полные вкусных плодов. Но всякий раз, как он наклонялся, чтобы сделать глоток, вода исчезала; и стоило ему протянуть руку, плоды пропадали.

– И эта басня напоминает тебе о Куртуазе?

– Она много о ком мне напоминает.

– Но мы все пьем, пока не напьемся, – возразил Бенефиций. – И едим, пока не утратим способности есть. Наша жизнь – нескончаемый пир.

Он сунул в рот остаток теплой пышки, наслаждаясь ее сочной мягкостью.

– Например, завтра я буду охотиться на больших белых акул у побережья Австралии, вооруженный только длинным ножом. Весьма вероятно, меня там сожрут живьем. Но на следующий день я проснусь целый и невредимый, каким сижу перед тобой сейчас.

– Но в другом теле, – заметила она, – и ничего не помня о том, что случилось.

– Я не особо уверен, – расхохотался Бенефиций, – что хочу помнить, как меня ела акула.

– Но какой смысл делать что-то опасное, если тебе нечего терять?

– Забавно, что ты сказала… Я часто думаю то же самое о любви.

Воцарилось неловкое молчание. Какого черта я вообще заговорил о любви, думал он. Какой-то дурацкий переход вышел – от перспективы быть съеденным заживо прямиком к любви.

Тысячелетия спустя переход уже не казался ему таким уж дурацким – скорее пророческим.

– Любовь или акулы – какая разница? – сказала она. – Разве все это не бессмысленно, если…

– Да, Джорджиана? Если что?..

– Если ты не можешь потерпеть неудачу.

Он мог бы сказать ей, что и ему ведомы неудачи. Мог бы сказать, что он – катастрофический неудачник в любви, если, конечно, никогда не любить – это неудача. На какое-то невыносимое мгновение ему показалось, что он сейчас заплачет. Он не плакал… сколько же? Лет пятьсот или больше? Когда это было последний раз? Он даже и вспомнить не мог, да и какое это имело значение? Возможно, сегодня просто плохой день; вот если, скажем, его завтра съест акула, день тоже будет не лучший. К счастью, человеческая память хранит только последний пакет загрузки на психею.

– Ты когда-нибудь любила, Джорджиана? – спросил он.

Она покачала головой. Все так же не глядя на него. Именно этот отказ встречаться глазами тогда и свел его с ума, думал Бенефиций через много веков копаний в себе. Если бы тогда, в тот миг на перекрестке, она посмотрела на него, чары прикосновения могли бы и рассеяться. Он бы удовлетворил свое любопытство, убедился, что перед ним всего лишь обычная девчонка, финитиссиум, недостойная его внимания. Он мог бы на этом остановиться.

Но она не взглянула на него, и именно этот неподаренный взгляд – куда там случайной встрече рук! – подписал Бенефицию вечный приговор.

– Какая жалость, – вздохнул он. – Я думал, ты сможешь мне рассказать, на что это похоже.

– Но вы же любите миссис Пейдж, – запротестовала девушка, наконец поднимая на него глаза.

Но он этого уже не увидел. Он отвернулся.

На следующее утро Бенефиций уехал в Австралию, без Куртуазы – она ужасно, до абсурда, если вдуматься, боялась океана. Он победил четырех акул в первый же день, но на второй удача ему изменила. Двадцатифутовое чудовище взвилось из глубин, сильно удивив охотника, разорвало его на кусочки и уволокло искромсанные останки в бессветную пучину. Его персист вернулся домой с психеей хозяина, куда в ночь перед злосчастным погружением сделали последний бэк-ап, и уже через час после приземления Бенефиция загрузили в новое тело, зарезервированное еще перед отпуском. О своем позоре он, естественно, ничего не помнил. Это противное воспоминание кануло в небытие вместе с телом, которое сейчас медленно переваривалось в желудках маленьких безмолвных обитателей морского дна, давеча облагодетельствованных акулой.

На следующее утро после возвращения он сидел на балконе с кофе и выключенным ментбоксом: одна только мысль о дикторских голосах в голове вызывала зубовный скрежет. Позади открылась дверь. Он обернулся с предвкушающей улыбкой, ожидая увидеть Джорджиану с очередной тарелкой пышек. Кажется, с их последней встречи прошла уйма времени, а не какая-то там пара дней.

– В чем дело? – спросила Куртуаза. – Почему ты так удивляешься при виде меня?

– Я думал, ты спишь, – непринужденно ответил он.

Жена скользнула в соседнее кресло. Она была нагая. Новорожденное солнце ласкало ее светоносную плоть, ее безупречную кожу. Бенефиций глотнул кофе и отвел взгляд.

– Ты улыбался, а теперь перестал, – отметила Куртуаза. – Ты находишь меня безобразной?

– Что за бред ты несешь!

– Скажи, какое тело тебе бы хотелось, и я его поменяю.

– Нет-нет, дорогая. Не нужно ничего менять. Я все равно люблю тебя, независимо от того, во что ты одета.

– Мне не нравятся твои зубы, – заявила она.

– Зубы?

– Они слишком длинные. Огромные, как у лошади. С какой стати ты выбрал тело с такими зубищами?

Он заставил себя рассмеяться.

– Конечно, чтобы лучше съесть тебя, моя любовь.

Она наморщила носик.

– Тут чем-то пахнет.

– Это костры внизу. Мне даже нравится.

– Не понимаю, как они это выносят.

– У них вряд ли есть выбор.

– У них нет. Зато есть у нас. – Она потянулась, над головой взлетели ее обнаженные руки. – Пойдем внутрь, и ты сможешь доставить мне наслаждение… прямо этими вот большими зубами.

– Конечно, дорогая. Можно, я сначала допью кофе?

– Мы не занимались любовью с самого твоего возвращения из Австралии. Что-то не так?

Кофе уже практически заледенел. Он все равно сделал глоток. Очень маленький глоток.

– Нет.

– Интересно, у тебя только зубы слишком большие?

Она поднялась. Куртуаза была божественна, безупречна: он не смотрел на нее. Дверь за женой закрылась, и Бенефиций включил ментбокс на полную громкость, чтобы только заглушить собственные мысли. Через несколько минут дверь снова отворилась; он закрыл глаза. Когда он открыл их, перед ним стояла Джорджиана, одетая в обычную тускло-серую униформу персиста. Бенефиций улыбнулся, хотя и осторожно, чуть-чуть. Новые зубы с их выдающимся размером не давали о себе забыть.

– Джорджиана! А где мои пышки?

– Миссис Пейдж послала меня отыскать вас, сэр.

– Зачем это? – поразился он. – Она прекрасно знает, где я.

– Она сказала: вы то ли с балкона свалились ненароком, то ли заблудились по дороге в спальню.

Бенефиций упивался контрастом между двумя лицами. Куртуаза была ошеломительно прекрасна. Эти черты могла позволить себе только дочь Спула; этот лик заставил бы устыдиться и Елену. Джорджиана была мила, но так обычна, что рядом с хозяйкой выглядела невзрачной. Тогда почему именно при виде этого невзрачного личика внутри у Бенефиция распускалось что-то сияющее и благоуханное?

– Что мне ей передать, мистер Пейдж?

– Джорджиана, мы знакомы уже пять лет кряду. Называй меня Бенефицием.

– Да, сэр, – повторила она, чуть запнувшись и опустив глаза; он смотрел, как в них отражаются дальние костры людей.

– Бенефиций…

– Только когда мы одни, – предупредил он. – Не в присутствии Куртуазы.

Он протянул ей свою пустую чашку. Их руки встретились; его палец скользнул по тылу ее кисти. Джорджиана стояла совсем неподвижно, очи долу, с пустой чашкой в руках.

– Я думал о тебе, – тихо сказал он.

– Обо мне? – Она даже вздрогнула.

– С того самого утра, как ты принесла мне те изумительные пышки. За всю свою жизнь, клянусь тебе, Джорджиана, я не пробовал ничего столь роскошного, столь… декадентского. Ты испечешь мне еще? Завтра?

– Да, конечно, мистер…

– Ага!

– Бенефиций.

– Хорошая девочка! – Он вздохнул. – Полагаю, я должен пойти проведать жену. Скажи-ка мне кое-что, Джорджиана. Как тебе мои новые зубы?

– Ваши зубы?

– Как тебе кажется, они не слишком большие?

Она пожала плечами.

– Вы же всегда можете поменять, если они вам не по вкусу.

– Само собой, но я спрашиваю, по вкусу ли они тебе.

– Вкусы у всех разные.

– То есть у тебя никакого мнения на этот счет нет?

– Кому какое дело до моего мнения?

– Мне есть до него дело.

– Почему? – Что-то похожее на гнев полыхнуло у нее в глазах. – С какой стати мое мнение должно волновать вас или кого-то еще?

– Моя милая Джорджиана, – сказал он. – Я, может быть, и бессмертен, но я все еще человек.

– Думаю, тут все зависит от определения.

– Бессмертия?

– Человечности.

Она наконец сделала шаг к двери, подальше от него.

– Того, что такое человек. А что – нет.

Бенефиций вернулся в дом, нашел Куртуазу во всем ее незапятнанном великолепии в спальне и совершил с ней акт любви, врубив ментбокс на полную мощность – на сей раз дабы заглушить не свои думы, а продолжавшие звенеть в голове прощальные слова Джорджианы: «Того, что такое человек. А что – нет…».

Закончив дело, он быстро принял душ, прыгнул в поезд и помчался на работу, в Исследовательский центр – обширный комплекс, расположенный глубоко под улицами Нового Нью-Йорка. Папочка Куртуазы достал ему назначение в невероятно престижный Комитет по Перемещению, на который взвалили задачу умопомрачительной важности: найти в безбрежности космоса подобную Земле планетку, куда смогут переселиться Семейства, когда у Солнца через несколько миллиардов лет закончится срок эксплуатации. Работа оказалась не то чтобы слишком обременительная – большую ее часть все равно делала техническая бригада финитиссиум. Члены комитета (вроде того же Бенефиция) в основном занимались чтением отчетов (которых в упор не понимали), писали или приказывали писать за них докладные записки (которых никто или почти никто не читал), но в основном играли в голографические игры, загруженные в ментбокс по корпоративной рассылке. Да, это была самая тупая и скучная работа на свете, зато ужасно престижная и, между нами, всего в одном шаге от самого могущественного органа Республики – Комитета по надзору за поведением, возглавляемого самим Омниномом и сосредоточившего в своих руках силу самой жизни. Короче, того самого, в котором Бенефиций до смерти хотел заседать.

Где он уже благополучно заседал бы, если бы не одно «НО». Одно никем не озвученное, но всеми хорошо понимаемое «но».

Прошло четыре года после свадьбы, а брак до сих пор не принес плодов.

И ведь нельзя сказать, чтобы узы святой матримонии были особенно прочны среди Семейств. Редко когда браку удавалось пережить больше четырех-пяти Переносов. У Бенефиция это была шестнадцатая жена, а Омнином мог похвастаться более чем четырьмя десятками. Но, как гласит пословица, брак кончается – дети остаются. Ребенок Куртуазы – его ребенок – будет законным пополнением клана, и, как его отец Бенефиций, навечно станет звеном династической цепи Спулов. Союз с Куртуазой может себя исчерпать (и наверняка исчерпает), но дети от него никуда не денутся. Именно с этой – и единственной – целью он и приударил за дочерью Спула. А пока детей у них нет, его положение остается уязвимым.

Он уже много раз подкатывал с этим к жене. Да что там, он только об этом и говорил. Но чем больше он говорил, тем меньше она слушала.

Я пока не готова, отвечала она. Еще лет через десять-двадцать. И я еще слишком молода. И вообще, куда нам торопиться?

Слишком уж давить он не решался. Положим, сама Куртуаза умом не блистала, но у нее достаточно братьев и сестер (в том числе двоюродных), тетушек и дядюшек, которые как раз блистали и вполне могли заподозрить (если еще не заподозрили), что он женился на ней не с самыми честными намерениями.

В тот день Бенефиций обедал с приятелем по пансиону, уже двести семнадцать лет служившим в Комитете по исследованиям и развитию. Приятеля звали Кандид Шит. Они некоторое время не виделись, так что в ресторане пришлось заново представляться. Шутка ли, столько тел сменилось.

– Хотел спросить, как там твоя охота на акул, – довольно натянуто заметил Кандид, – но, вижу, нужды в этом нет. Ты стал выше. Думал, тебе нравится максимум шесть футов два дюйма.

– Куртуаза – пять и девять. Она хотела что-нибудь минимум на шесть дюймов выше.

– А я всегда остаюсь в пределах своего первого роста. Ну, плюс-минус полдюйма.

– Это еще почему?

– Потому что я прижимистый. Не люблю менять весь гардероб с каждым новым телом.

Обед выдался нетяжелый: омары, стейки, спаржа в сливочном соусе с овощами фри, торт-безе с мороженым и, заказанные спонтанно, пышки с голубикой, которые доставили только под послеобеденные сигары.

– Пышки? – удивился Кандид.

– Я их обожаю. – Бенефиций впился в одну и испытал легкое разочарование. До Джорджианиных им было как до Луны. – Как тебе зубы?

– Какие зубы?

– Вот эти.

– Довольно синие.

– Это от голубики. Я про размер говорю. Думаешь, слишком большие?

– Кто-то явно думает, что да.

– Я только что перенесся. Вряд ли Омнином выдаст новое разрешение на основании размера зубов.

– Если Куртуаза попросит, то даст.

– Думаю, она не откажется.

– Если ей интересно, у меня есть одна примочка как раз на случай слишком больших зубов. Прототип только что отправили на тестирование.

– И что же это?

– Просто отличная штучка. Мы ее разработали в сотрудничестве с Комитетом по Целостности Брака для укрепления и продления супружеской верности. Если вкратце, программа подключается к зрительной коре мозга и накладывает голографическое изображение на лицо супруги – или на чье угодно лицо, если на то пошло…

– Голографическое изображение чего?

– Не чего, а кого. Кого хочешь. Предположим, ты слегка втрескался в коллегу по работе или в приятельницу, да хоть в старлетку из телешоу. В кого угодно. Зачем рисковать разводом из-за маленького увлечения? Просто запускаешь программку, и вуаля! Вместо лица супруги ты видишь виртуальное. Ну, или, в твоем случае, Куртуаза может заменить твою текущую внешность на предыдущую, и к черту зубы, если они так уж оскорбляют ее эстетическое чувство!

– Звучит феерически, – признал Бенефиций.

– А самое феерическое здесь то, что видеть новое лицо будешь только ты. Партнер никогда не узнает.

– Ей это может понравиться, – сказал Бенефиций. – Я хочу, чтобы она была счастлива. Мы сегодня были в постели и, бьюсь об заклад, зубы ее нервировали, даже несмотря на то, что я все время держал рот закрытым.

– Я перешлю ей копию прототипа.

– Не надо, – возразил Бенефиций, запихивая в рот последнюю пышку. – Она решит, что это вирус, и удалит, не глядя. Перешли лучше в мой ментбокс, а я уже отправлю ей.

– Ты только представь, Бенефиций! Это ведь только начало, – воскликнул Кандид, сверкая глазами. – Второй этап человеческой эволюции подходит к концу. Еще через тысячу лет мы будем свободны от всех ограничений телесности. Третья и последняя стадия – чистое сознание, чистое бытие. Весь твой комитет прикроют – нам больше не понадобится новая Земля! Мы покинем умирающую Солнечную систему в корабле размером с кофейную чашку!

Сердце у Бенефиция кинулось вскачь от чего-то, слишком похожего на… страх.

– Ты сейчас о чем?

– Вся наша жизнь будет протекать в виртуальном пространстве, в голографической конструкции нашего собственного дизайна, в котором мы сможем получить все, что только захотим, – на целую вечность! Не будет больше боли, утрат, разбитых сердец… – и больших зубов! Вся Вселенная закончится, а мы – нет. Мы упокоимся навеки в раю, который сотворим себе сами. Мы станем настоящими богами!

– О, боже! Это звучит… – Бенефиций поискал подходящее слово, – чудесно!

Той же ночью он опробовал программку Кандида. Результат привел его в замешательство, чтобы не сказать совсем сбил с катушек. Изображение мигало всякий раз, как Куртуаза поворачивала голову, и слегка «тормозило» с реакциями. Скажем, Куртуаза открывала рот, и секунду спустя за ней следовала наложенная сверху голографическая Джорджиана. Бенефиций словно бы занимался любовью с двумя женщинами сразу – и ни с одной из них. В какой-то момент он поймал себя на том, что шепчет жене: «Подожди! Не шевелись!» – потому что когда она не шевелилась, лицо Джорджианы оживало у него перед глазами, питаемое памятью, и выглядело почти идеально. Сердце тут же пыталось выпрыгнуть из груди, словно женщина у него в объятиях действительно была женщиной его мечты. О, подожди! Подожди, не шевелись!

– Ну, и как все прошло? – осведомился Кандид, когда они встретились за ленчем через несколько дней.

– Она заметила некоторые помехи.

– Например?

Бенефиций описал и задержку движений, и несоответствие мимики оригинала и голограммы. Кандид подумал и предположил, что дело тут не в программе, а в образе, с которым работала Куртуаза. Вполне возможно, ей просто не хватило данных.

– Может быть, дело в том, что она не слишком хорошо помнит твой предыдущий облик. Изображение не может быть лучше воспоминания.

– Как это понимать?

– Это так понимать, что чем лучше она вспомнит лицо, тем лучше будет его голографическое воспроизведение. Наши тесты показали очень плохие результаты, когда испытуемый просто смотрел на фотографию или даже на трехмерное изображение. Лучше всего мы помним именно живые лица – которые улыбаются, смеются, хмурятся, разговаривают, едят и так далее.

– Это может оказаться нелегко, – задумался Бенефиций.

– Потому что то лицо съела акула?

– Может, она знает кого-то с зубами поменьше, посимпатичнее. Надо ее спросить.

Разумеется, он не спросил. Вместо этого, он вручил своему персисту крошечную голокамеру и велел следовать за Джорджианой всякий раз, как она отлучалась от госпожи: когда бегала с поручениями, спала ночью у себя в комнате (только осторожно! не дай себя поймать!), на выходных. Полученные записи ежедневно загружались прямо Бенефицию в ментбокс. По ночам, когда Куртуаза засыпала, Бенефиций вылезал из кровати и шел на балкон. Он снова и снова крутил запись, запоминая каждую черточку, каждую деталь лица, делая паузу на крупных планах и разглядывая их часами. Он впечатывал себе в память каждую веснушку, каждый прыщик, высчитывал точный угол улыбки. В одну из ночей он даже пересчитал все Джорджианины ресницы.

Подожди, не шевелись!

Результаты улучшились, но до совершенства было все еще далеко. Он решил добить программу и изучить Джорджиану самостоятельно. О, это было рискованно. Не осмеливаясь откровенно преследовать девушку, он все время находил поводы околачиваться поблизости. Он взял недельный отпуск и умыкнул ее с Куртуазой в Париж на четырехдневный загул по магазинам. Потом еще на три недели в Альпы, кататься на лыжах. И, конечно, он настаивал, чтобы каждое утро Джорджиана составляла ему компанию на балконе с пышками и кофе.

Подожди! Не шевелись! Тогда картинка ненадолго совпадет, и он сможет представить, что это Джорджиана лежит у него в объятиях, что это ее тело извивается под ним, ее сладкое дыхание на его губах, это ее лицо ласкает его взгляд – совершенное до последней реснички. А потом Куртуаза шевелилась или заговаривала и рушила к чертям всю иллюзию.

– В чем дело? – взъелась она. – Почему ты такой сердитый, когда мы в постели?

– Не сердитый, – возразил он. – Я сосредоточенный. На зубах.

– Да ну?

Куртуаза начала что-то подозревать – а кто бы на ее месте не начал, когда тебе постоянно шепчут: «Только не двигайся, только не двигайся!», – и таращатся при этом пристально и тревожно? Она взяла моду выключать свет перед сексом, и это все испортило: в темноте программа не работала.

А поскольку она не работала – не работала не только она.

– Мне так жаль, что я вообще завела об этом речь, – процедила Куртуаза после одного особенно неудачного подхода к снаряду, когда не выходило вообще ничего, что бы они ни пробовали. – Проклятые зубы. Завтра же поговорю с папочкой, пусть разрешит возврат по причине производственного брака.

– Не думаю, что дело в зубах, – признался Бенефиций.

– Тогда в чем? Как ты хочешь, чтобы я выглядела, Бенефиций? Я завтра же поменяю облик.

– Нет-нет, это не облик, дорогая. Это… уже пять лет прошло, а мы все еще не… Все это начинает казаться несколько… как бы лучше сказать? – бессмысленным.

– Что начинает казаться бессмысленным?

Он положил ладонь на ее несравненный живот.

– Вчера твой папа опять спрашивал. Только вчера.

– И что? Ты сказал ему, что он не того спрашивает? В каком бы теле я ни была – это мое тело, и мне решать, когда обременить его ребенком.

– Возможно, в этом-то и проблема, – промурлыкал он. – Такое бремя не нужно нести в одиночку.

– У тебя уже есть дети, Бенефиций, – напомнила она.

И правда, дети у него были. Шестьдесят два, от предыдущих браков.

– Но ни одного – с тобой, любовь моя.

– И без ребенка наш союз не имеет смысла?

– Конечно, имеет, но… остается несовершенным.

На следующее утро он проснулся от жуткого кошмара. Начиналось все вполне мило: они с Джорджианой занимались любовью. А потом она возьми да и схвати себя рукой за лицо, и стащи его, как маску, – и под ним, конечно, обнаружилось лицо Куртуазы.

Я знаю, сказала ему Куртуаза во сне. Я знаю.

Он понял, что выбора нет. Он должен признаться Джорджиане в любви, потому что, как ни крутись, замены ей нет – ни виртуальной, ни какой другой. Осторожно, чтобы не разбудить жену, Бенефиций встал, на цыпочках прокрался на балкон, сел там и стал ждать зари, репетируя, что скажет Джорджиане, когда она явится со своими утренними пышками. Он пообещает ей быть очень осторожным. Он понимает, что если их поймают, Джорджиана потеряет все. Возможно, ее сошлют в гетто, а возможно, будут пытать или еще чего похуже. Есть закон – пусть редко применяемый, но все-таки закон, – по которому плотские отношения между членами Семейств и финитиссиум карались смертью. Для финитиссиум, разумеется. И он не сомневался, что Куртуаза потребует именно высшей меры.

«Я смогу защитить тебя, – собирался сказать Бенефиций. – Если она о нас узнает, я найду место, где ты сможешь спрятаться. Я стану навещать тебя – так часто, как только смогу. Я так больше не могу, Джорджиана. Сама мысль о том, чтобы быть без тебя, мне невыносима».

Солнце наконец встало. Золотое сияние затопило расползшиеся внизу трущобы, поцеловало черную гладь реки, взобралось по мерцающим стенам дворца, на вершине которого ждал Бенефиций.

Он ждал. Но Джорджиана так и не пришла.

Солнце взлетало все выше.

Когда утро уже почти кончилось, он вскочил и в панике кинулся к двери. Что-то было не так; он чувствовал это самым нутром своего бессмертного существа. Четыре сотни лет жизненного опыта наперебой галдели: что-то до ужаса, непоправимо не так.

Увы, он не ошибся.

Дверь в ее комнату оказалась заперта. Он тихонько постучал, но по имени позвать не отважился. Затем он ринулся на кухню, но там была только кухарка.

– Ты видела сегодня утром Джорджиану? – требовательно спросил он.

Нет, она никого не видела.

В его собственных покоях супружеское ложе тоже оказалось пустым. Куртуаза восседала в недавно покинутом им кресле, задрапированная в лилейно-белую хламиду, вытянув длинные, нагие и такие же лилейно-белые ноги на сиденье соседнего. Несколько глубоких вдохов, и Бенефиций почувствовал, что готов встретиться с женой.

– Доброе утро, дорогая. – Он запечатлел поцелуй на божественной щечке.

– Бенефиций. Я думала, ты уже на работе.

– Сегодня я себя не слишком хорошо чувствую.

– Плохие сны?

– Да нет. По крайней мере, я не помню. А что?

– Мне показалось, ты кричал во сне. В последнее время это довольно часто случается.

– Что, правда?

Она сидела на солнце, он в тени.

– Будь котиком, помассируй мне голову, хорошо? – Она наклонила к нему лебединую шею. – Она ужасно болит.

Бенефиций перекатился вместе с креслом ей за спину и стал нежно массировать виски.

– М-м-м-м-м. Это чудесно.

– Мы оба с тобой в последнее время расклеились, – сказал он ей на ушко. – Наверное, это депрессия. Мы не можем себе позволить сойти с рельсов, дорогая.

Он намекал на модную человеческую болезнь, довольно опасную, – скуку. Особо запущенные случаи могли привести к летальному исходу, действительно летальному, насовсем: больные кончали с собой, что в век бессмертия считалось абсолютным табу. Их называли сивиллами. Иногда то же слово обозначало и само действие: «Вы слыхали про Грациозу? Она вчера сивиллировала».

– Давай уедем, – продолжил он. – Ты когда-нибудь была в Антарктиде? Сейчас идеальное время года для поездки туда.

– Мы же только что вернулись из Альп, – напомнила она.

– Антарктида на Альпы совсем не похожа, – возразил он и, проследив пальцем линию шеи, стал разминать плечи.

– Я хочу сказать, мы только что приехали.

– Понимаю, по твоим стандартам это звучит довольно примитивно, но давай не будем экономить. Возьмем весь домашний штат, даже твоего стилиста, этого кошмарного Карла или Кеннета, или как его там зовут…

– Кента, дорогой.

– Ага, его, и Джорджиану, конечно…

Он сделал еще один глубокий вдох и спросил, как будто только что заметил:

– Кстати, где твоя Джорджиана? Кажется, сегодня утром я ее не видел.

– Джорджиана? Я ее уволила.

У Бенефиция аж кончики пальцев заледенели – но всего на мгновение.

– Неужели? Уволила?

Разум мчался вскачь; руки продолжали безмятежно порхать, медленно и нежно лаская ее совершенную шею.

– Вот это сюрприз. Я думал, ее семья служит тебе уже лет двести, если не больше.

Куртуаза пожала плечами. Пожала! Плечами! Спазм скрутил ему руки. Бенефиций закрыл глаза. Погоди, не шевелись!

– Что… когда именно ты ее уволила?

– Вчера во второй половине дня. Думала, я тебе сказала.

– Нет. А если сказала, я забыл. И по какой причине?

– Поймала на воровстве.

– На воровстве?!

Горло перехватило. Дыши, Бенефиций, дыши.

– Или на преступном умысле, ведущем к воровству. Я обвинила ее, она призналась.

– Понятно. Я ее плохо знал – вообще почти не знал, на самом деле, – но она не казалась мне по характеру склонной к воровству.

– В твоем возрасте уже пора бы знать, что самые мелкие грехи спрятать труднее всего.

– Но ты в итоге осталась без персиста. Надо было сказать мне, прежде чем увольнять девочку. Я бы подыскал тебе другую.

– Зачем персист, любимый, когда у меня есть ты? – Она замурлыкала, гладя его руки у себя на шее. – Отныне ты будешь мне персистом, моим с головы до пят.

– Ничто не доставит мне большей радости, моя голубка. – Он поцеловал ее в лоб. – Ничто в целом свете.

Когда день стал клониться к вечеру, он сумел наконец ускользнуть, сославшись на встречу в Исследовательском центре. Еще с поезда он уронил в ментбокс своего персиста послание с пометкой «срочное»:

«Быстро в офис. Б.П.».

– Джорджианы нет на месте, – сообщил он персисту, как только за ним закрылась дверь. – Я хочу, чтобы ее нашли.

– Вы ей сообщения отправляли?

– У меня нет ее адреса. К Куртуазе я обратиться не могу, и не спрашивай меня, почему. Она пропала.

– Куртуаза?

– Джорджиана! Куртуаза ее уволила. Так, я знаю, что у нее семья где-то в Восточной четверти…

– В Восточной четверти? – У персиста вся краска сбежала с лица подчистую.

Восточной четвертью звалась секция гетто, пользовавшаяся самой дурной славой. Даже Омниномова частная полиция, внушающие ужас ККП, Капитаны Комитета по надзору, отказывались соваться туда после заката солнца.

– Вряд ли ее будет слишком сложно найти, – продолжал Бенефиций. – Никогда еще на их памяти из дома Спулов не увольняли персиста. Все гетто наверняка только об этом и говорит. Поболтай с людьми, и найдешь, где она живет.

– А когда я ее найду? Что мне делать дальше?

– Приведешь ее назад ко мне, конечно.

– Приведу ее?.. – Ну, не в буквальном смысле ко мне. Так нельзя. Приведешь ее обратно сюда. Да, именно так. Когда будете здесь, пошлешь мне сообщение. Я найду повод немедленно приехать. Если не выйдет, останешься тут с ней до утра. И глаз с нее не спускай!

– А если она откажется?

– Ты о чем? Если она предпочтет привычной роскоши нищету, болезни и голод? Не дури! Если она вообще хоть что-то спросит, скажешь, что тебя послал Кандид Шит, который ищет нового персиста для своей жены.

– А если я ее не найду?

– Не возвращайся, пока не найдешь.

– Я не могу оставаться в Восточной четверти после заката! – в ужасе простонал персист. – Это же самоубийство!

– Вот, – Бенефиций подал ему устройство размером чуть меньше ладони. – Если попадешь в передрягу, нажми на кнопку.

– А что случится, если нажать на кнопку?

– В радиусе ста футов будет нейтрализовано все.

– А меня что-то спасет от нейтрализации?

– Сам прибор. Он изолирует того, в чьих руках находится. И не смей использовать его рядом с Джорджианой!

Он буквально вытолкал персиста наружу. День неудержимо катился к закату.

– Поторопись! И лучше замаскируйся как-нибудь. Ты в этой униформе – легкая добыча. Отправишь сообщение, как только найдешь ее. Марш!

Бенефиций прожил уже не одну жизнь, но ни одна из них не была дольше этого вечера. Вернее даже, ночи, потому что солнце уже висело над самым горизонтом. Тень башни перекинулась через реку и пала на Восточную четверть. Мусорные костры тлели адским багрянцем в сгущавшейся тьме. Ужин с Куртуазой оказался особенной пыткой: высидеть напротив нее семь перемен блюд, а потом погрузиться в телеверс, смотреть ее любимые передачи – пресные мелодрамы о невыносимо пресной жизни смертельно пресных Семейств, в которой не было решительно никакого смысла, потому что не было решительно никакого риска – даже риска разбитого сердца. А потом – самое худшее: барахтаться с нею в кромешном мраке, словно слепому в бессветной бездне, когда малейшая ее ласка будто сдирает с него живьем кожу. Вот уже и полночь миновала, но до сих пор ни слуху ни духу. Что там случилось? Где черти носят этого персиста? И где может быть она?

Он отправил в ментбокс блудного персиста сообщение: «Ты где? Ответь немедленно!» Ответом была тишина. Полная, бесстрастная тишина. Бенефиций включил трансляцию свежих новостей, потому что если персист использовал прибор, информация об этом точно просочится на канал, даже с ничейной земли Восточной четверти. Но и там ничего. За час до рассвета Бенефиций уже подумывал спуститься в гетто самому. Разумеется, не персиста искать – черт бы с ним! Искать ее.

Той ночью он вообще не спал. Пропустил автоматический бэк-ап на карту-психею и даже не заметил – но какое это имело значение? Вскочил Бенефиций с первыми лучами солнца. Глаза его были красны и опухли, словно он проплакал всю ночь. Он велел принести кофе и отправился на балкон – пялиться на восход. Еще одно сообщение персисту; еще одна мертвая тишина.

Позади отворилась дверь, выпустив аромат свежего кофе.

И пышек.

– Джорджиана?!

У него, наверное, галлюцинации. Как она может стоять там в своей мышиной униформе с тарелкой пышек, словно ничего не случилось? Как такое вообще возможно?

Она поставила поднос на стол, пододвинула ему чашку. Когда она наклонилась, он почувствовал запах духов, и голова у него закружилась.

– Бенефиций? – донесся до него голос. – Что с вами?

– Я думал… Куртуаза сказала… Джорджиана, где ты была?!

– На кухне, пекла пышки. А, вы имеете в виду, вчера? Миссис Пейдж дала мне выходной. Я навещала бабушку в Доме для Престарелых Персистов.

– Ты навещала…

– Разве миссис Пейдж вам не сказала?

– Конечно. Я, должно быть, забыл.

Он попытался взять пышку, но промахнулся. Руки тряслись, как сумасшедшие.

– С вами все в порядке, Бенефиций?

– Да. Все прекрасно, Джорджиана. Все просто…

Продолжать он не мог. Вообще ничего. Все это не могло так больше продолжаться. Пышка полетела через перила балкона.

– Я думал, я потерял тебя, Джорджиана! – закричал он. – Никогда больше так со мной не делай, понимаешь? Я так не могу! Я не могу так, Джорджиана!

Прежде чем она успела сбежать, он обхватил ее руками и уткнулся лицом в грубую ткань формы. Вне себя от изумления, она уперлась ему в плечи, стараясь освободиться, но не смогла: он крепко сцепил руки у нее за спиной.

– Мистер Пейдж! Бенефиций! Что вы делаете?!

– Я люблю тебя. Я уже давно тебя люблю и не знаю, что мне с этим делать. Я никогда никого не любил за все свои шестьсот лет и никого не полюблю еще за шесть миллиардов – да хоть за шесть триллионов! Если я потеряю тебя, я уничтожу свою психею и кинусь с этого балкона – я сыграю в сивиллу, клянусь тебе! Лучше умереть, чем прожить хоть день без тебя.

Он прижимался лицом к ее платью, пятная его слезами.

– Вам нельзя меня любить, мистер Пейдж.

– В этом-то все и дело!

– Нет, я хочу сказать, вы не можете – я финитиссиум!

– Да будь ты хоть черепахой, какое мне дело! Для меня это ничего не значит.

– А для меня значит.

Он даже рот раскрыл – а вместе с ним и разжал объятия. Девушка вырвалась и отступила назад, подняв руки и словно говоря: «Стой! ни шагу дальше!»

– Ты любишь кого-то другого, – произнес он. Это был не вопрос.

– Нет никакого другого.

– Тогда почему?..

Она покачала головой.

– Потому что никого другого не существует. Только вы.

Она упала в его объятия. Ее лицо сияло в первых лучах смертного солнца, когда он рассказывал ей, что знает его наизусть, до последней реснички. Она улыбалась, будто понимая.

Как там сказала Куртуаза? Самые мелкие грехи спрятать труднее всего? Неудивительно, что он ее не понял.

Три дня спустя тело его персиста обнаружили в дымящемся котловане открытой канализации. Горло оказалось перерезано от уха до уха. Трагедия вызвала ряд неприятных вопросов у следователей ККН, которыми они не замедлили поделиться с Бенефицием. Что делал его персист в Восточной четверти один после захода солнца? Как у него оказался нейронный нейтрализатор? Бенефиций признался, что не имеет ни малейшего понятия, и ограничился заявлением, что нейтрализатор уже некоторое время как пропал, и вообще он давно подозревал, что персист сидит на метакокаине. Привычка, понятное дело, вредная, чтобы не сказать фатальная, но он, Бенефиций, с ней, увы, мирился, так как зелье заметно повышало энергию и эффективность работника. Он высказал предположение, что бедняга отправился в нижний город «на дозаправку». В остальном ему было известно не больше, чем им.

Дело закрыли в тот же день. В конце концов, Бенефиций был мужем любимой дочери самого Омнинома Спула.

Тем вечером Бенефиций и Джорджиана встретились в крошечном коттедже на западной границе поместья Спулов. Столетия назад это был гостевой домик; потом его превратили в сарай садовника, потом совсем забросили. Они любили друг друга на куче старых одеял среди запахов влажной земли и старых удобрений.

– Это безопасно? – спросил он ее.

– Ты же знаешь, что нет, – ответила она, пока они рвали друг с друга одежду.

После они лежали в объятиях друг друга, ее голова – на его груди. Он любовался, как пылинки кружатся в лучах вечернего солнца, пробивавшихся сквозь трещины в гнилых досках. Он представлял, как ККН тащат раздутый труп его персиста из котлована, и человеческие отходы переливаются через край. Картинку растиражировали все новостные каналы, и он по неосторожности открыл сообщение у себя в ментбоксе. Разумеется, тут же удалил, но слишком поздно – он уже все увидел.

Гниль. Распад. В последнее время они бросались ему в глаза повсюду, хотя, вне всяких сомнений, веками были рядом. Даже роскошные цветники Спуловых садов напоминали ему теперь о конечности любой жизни – кроме его собственной. В один прекрасный день подует ветер, и стены этой хижины рухнут. Древесина распадется до собственной неузнаваемой сути. Придет зима, и цветы умрут. И девушка в кольце его рук? О, да. Она тоже. Она тоже.

Он же будет длиться и длиться – юный, древний, проклятый, благословенный. Придет время – с той же неотвратимостью, с какой Солнце вернет малютку-Землю в свою пламенеющую утробу, – когда каждый атом ее тела, все их миллиарды миллиардов миллиардов рассеются по Вселенной и канут в небытие. Ничего от нее не останется, одни воспоминания, – и они будут мучить его целую вечность.

– О чем ты думаешь? – спросила она. – Сердце у тебя бьется слишком быстро.

– Гадаю, подозревает ли она нас.

– Конечно, подозревает. Поэтому она и сыграла с тобой эту шутку, сказав, что уволила меня.

– Она нас не найдет, Джорджиана. Где ты сейчас, ей известно?

– Я сказала, что у меня брат заболел.

– Не знал, что у тебя есть брат.

– Ты многого обо мне не знаешь.

– Но хочу знать все. Твой любимый цвет, какую музыку ты слушаешь, о чем мечтаешь… Всякие секреты, которых ты никому не рассказывала.

– У меня нет секретов, кроме одного. И ты его уже знаешь.

Они могли убежать. Прочь из города. Это было бы до абсурдного легко. В мире до сих пор довольно дальних краев и укромных уголков, где можно спрятаться. Он мог сымитировать самоубийство: базовые файлы всех сивилл стирали, их психеи уничтожали. Да, они могли состариться вместе и умереть, и тогда составляющие его атомы могли бы рассеяться и смешаться с ее, словно стая в четырнадцать миллиардов миллиардов миллиардов птиц, одновременно взмывших в небо.

– Но, может быть, есть еще один… – промолвила Джорджиана.

– И что же это? Давай, Джорджиана, ты должна мне сказать!

– Тебе не понравится.

– Мне все равно. Говори!

– Она никогда не родит тебе ребенка.

– Откуда ты знаешь? – Он был откровенно потрясен.

– Потому что тогда ты сможешь с ней развестись. Она знает, зачем ты на ней женился, и знала с самого начала. «Он думает, я глупая. Думает, я не понимаю, чего он на самом деле хочет».

Интонация была так точна, что Бенефиций не смог не расхохотаться.

– Это было идеально! Ударения, модуляции, даже выражение лица – все в точности, как у нее. Восхитительно!

– Я провела с ней всю жизнь, – напомнила Джорджиана. – Почти все знают ее дольше меня, но вряд ли кто-то знает лучше. Все дело в том, что я ее персист, – какая разница, что мне известно? Кого это волнует? И я скажу тебе еще кое-что, любовь моя: она тебя не любит.

– Тогда почему она меня не бросит?

– Ты действительно не понимаешь? Ответ лежит на поверхности. По той же самой причине, по какой бросала других, не дойдя до алтаря. Она смертельно боится неудачи. Сделать ошибку… даже мысль саму допустить, что она сделала ошибку, – нет, нельзя, немыслимо! И теперь, когда она все-таки нырнула вниз головой в эту воду, она никогда не признает поражения. Она никогда не даст тебе победить ее, заставить капитулировать. Пока у вас нет ребенка, ты будешь с ней, потому что это единственное, чего ты хочешь.

– Единственное, чего я раньше хотел.

Он опрокинул ее на спину и заглянул ей в глаза.

– А теперь скажи мне, чего хочешь ты.

Она отвела взгляд.

– Не заставляй меня. Пожалуйста.

– Я буду силой держать тебя тут, пока ты все мне не скажешь, дорогая, даже если на это уйдет целая жизнь.

– Жизнь… – прошептала она. – О, да.

– Тысяча жизней.

И она ответила, и сердце его разлетелось в осколки.

– Тысяча? Нет.

Несколько часов с ней пролетели как один взмах ее смертных ресниц. Те, что без нее, тянулись веками. Бенефиций никогда особо не напрягался на работе; теперь он вообще почти не работал. Целыми днями он строил планы, обшаривал глобус в поисках тайных местечек, где они могли бы укрыться; штудировал законы, выясняя, как их накажут, если поймают; изобретал правдоподобные сценарии самоубийства. Какая все-таки очаровательная ирония в том, что его комитет тоже занят поисками нового рая, куда горстка избранных сумеет спастись, прежде чем Солнце выплеснет свой гнев им в лицо!

Какое-то время ему удавалось хранить свои намерения в тайне от Джорджианы. Он боялся, что она откажет. Не потому что он ей не дорог, – просто семью она тоже любила. Если правда выплывет, на гетто падет неизбежная кара. Приговор ее родным будет хуже смерти. Преступность, болезни и медленная мука отчаяния быстро сведут их в могилу. Но в какой-то момент, конечно, придется ей рассказать. Просто пока непонятно, когда. И как.

А потом все случилось само собой.

Куртуаза на неделю отправилась по магазинам в Буэнос-Айрес вместе с мамой и двенадцатью ближайшими сестрами. Бенефиций дал прислуге недельный отпуск. Вся квартира теперь принадлежала им с Джорджианой. В первый раз в жизни они были предоставлены самим себе. Никаких дел. Никакого притворства. Никогда еще Бенефиций не знал такой свободы – он, пользовавшийся в этом мире неограниченной свободой. День и ночь он пировал на ее пастбищах, исследовал каждый милый дюйм ее гор и долин. Пьяный от любви, он опустил мосты и во всем признался.

– Не может быть, чтобы ты говорил серьезно, – отрезала она.

– Да я в жизни не был так серьезен, моя любовь!

– Ох, Бенефиций! Мой чудный, чокнутый, наивный, бессмертный возлюбленный! Ты сам знаешь, это ничего не даст.

– Но почему? Нам нужно только принять решение: если сердце говорит «да», остальное – вопрос транспорта.

– Этого никогда не будет. Ты слишком боишься смерти.

Он так и остолбенел. Бенефиций ждал, что она заговорит о семье, что откажется приносить родных в жертву на алтаре страсти…

– Ты забываешь, с кем говоришь!

– Вы все таковы. – Она явно имела в виду Семейства. – Это плод, которого вы алчете, вино, которого жаждете.

– Ты не о страхе сейчас говоришь, а о чем-то прямо противоположном, – попробовал возразить он.

– Что несет с собой смерть, Бенефиций? – спросила она.

Он задрожал. Почему? Почему он дрожит?

– Уничтожение.

– Нет. Она несет с собой красоту.

– Абсурд!

– Чем стала бы жизнь, не будь у нее смерти, Бенефиций? Кто лучше тебя может ответить на этот вопрос. Нескончаемой оргией пустоты, которую вы пытаетесь набить бессмысленной деятельностью. Все у вас одноразовое, даже отношения. Особенно отношения! Куртуаза хотя бы это понимает. Она пытается сделать вид, что, убив смерть, вы не казнили с ней и всякую надежду на любовь.

– Но она же меня не любит! Ты сама так сказала.

– Да не к тебе, Бенефиций! Ни к какому конкретному человеку. На любовь вообще. Без смерти нет ни смысла, ни красоты, ни любви. Неужели не понимаешь? Вот чего ты боишься. Ты голоден по тому, что может дать тебе только смерть.

– Нет, – сказал он, как следует все обдумав. – Не могу объяснить словами, где ты ошибаешься, но могу сказать одно: я тебя люблю. Я знаю, что люблю тебя. И я буду вечно тебя любить, проживи я хоть десять миллиардов лет.

Глаза ее наполнились слезами – и это были слезы жалости. Она легонько прикоснулась к его лицу.

– Это следствие, не причина, любовь моя. Мы оба знаем, почему ты влюбился в персиста, в служанку, в финитиссиум. Я пройду, как весенний дождь, Бенефиций. А ты останешься.

Много дней он думал над этими ее словами. Как-то дождливым днем после обеда он гулял в одиночестве по роскошным Омниномовым садам с их неистовой флорой и размышлял о том, какой, интересно, процент красоты объясняется тем, что все эти цветы увянут. Смерть виделась ему жутким уродством, от которого они сумели избавить лик человечества. И вот это лицо, доведенное до совершенства, – не стало ли оно еще ужаснее? Превратив в идеал, не осквернили ли они его, не сделали ли совершенно неузнаваемым? Что стоит за их одержимостью «обликами», одноразовыми телами, которые так быстро им надоедают, которые они выбрасывают, как старое пальто? Еще через тысячу лет мы будем свободны от всяких уз телесности, предсказывал Кандид. И помимо них, снаружи них не останется ничего – только жестянка размером с кофейную чашку, плывущая в беззвездной пустоте. Все радости плоти будут существовать лишь внутри их голографических жизней – во всех отношениях реальные, но ни разу не настоящие. Беспредельная свобода вечной жизни. И ее нескончаемая тюрьма.

– А ведь Джорджиана права, – сказал он дождю, розам и глициниям. И себе заодно. – Все дело в смерти. Правда, не в моей. О, нет, не в моей.

Он развернулся и помчался к себе в офис. Да, всю дорогу он изучал вопрос, исходя из неверных посылок. О, каким же он был эгоистом. Дело не в том, от чего он готов отказаться, а в том, что в его власти дать. Не прошло и часа, как Бенефиций уже набросал план – весьма сложный план крайне простого выхода из этой невозможной дилеммы.

Как он и сказал Джорджиане, если сердце говорит «да», остальное – вопрос транспорта.

– У меня кое-что есть для тебя, – сказал он неделю спустя.

Они ютились под одеялом в старой хижине на окраине парка. Год клонился к закату; дни становились все серее, все холодней и безрадостней. Нагая, она поежилась в его объятиях.

Он вложил ей в руку конверт, перевязанный красной лентой.

– Что там, внутри? – Он никогда еще не дарил ей подарков.

– Открой и посмотри.

Она вытащила на свет маленькую голубую карточку.

– Бенефиций, нет!

– Только на тот случай, если что-то случится. Через три дня я отправляюсь в путешествие по случаю годовщины.

Это была его идея – отпраздновать пять лет брака на Луне, там, где вечность скрепила его клятву любить Куртуазу.

– Какой трогательный жест, любовь моя, – умилилась Джорджиана. – Но если что-то и вправду случится, возникнут вопросы, с какой это стати твоя психея оказалась у персиста жены.

– Это вовсе не моя психея.

Ее глаза расширились в полумраке.

– Куртуазы?

– Твоя.

Джорджиана утратила дар речи. Сказанное не имело смысла. Просто не могло иметь.

– Вернее, будет твоя, – уточнил он нервно. Ее молчание раздражало его. – Когда тебя на нее загрузят.

– Ты предлагаешь подарок, которым не вправе распоряжаться, – в конце концов, проговорила она.

– Только если меня поймают.

– Нет, – твердо сказала она и сунула карточку обратно ему. – Забери, Бенефиций. Я ее не хочу.

– Это совсем не больно, – промурлыкал он, гладя ее обнаженную руку.

– Не надо меня загружать на кусок пластмассы. Да и с какой, собственно, целью?

– У меня есть друг, он служит в Комитете по Исследованиям и Развитию. Они там работают над программой, которая позволит объединить содержимое двух психей. Ну, то есть не совсем объединить. Это, скорее, слияние. Психея-донор навсегда утратит сознание. Психея-реципиент сохраняет личность и все воспоминания, но вбирает в себя и память донора заодно.

– Ты хочешь… забрать меня себе?

– В каком-то смысле. Я не про сейчас говорю. Это… просто на всякий случай. Когда придет время…

– Ты хочешь сделать меня бессмертной, – глаза ее сияли изумлением и любовью, – навеки спрятав в себе…

– Помнишь, я говорил тебе, что хочу знать все?

Она обвила ему шею руками и крепко поцеловала, потом еще раз и еще, прижимаясь всем своим мягким теплым телом к нему, и, Бенефиций мог поклясться, в хижине запахло пышками.

Тем вечером они с Куртуазой ужинали на Олимпе, который никто не называл Олимпом. Вместо этого говорили: «Встречаемся сегодня на Крыше Мира». Ресторан плавал в тысяче футах над городом, окутанный квантовым покровом антигравитации. Внизу расстилалась впечатляющая панорама закатной метрополии. Здесь Семейства пировали, подобно богам, вдали от жалких земных забот. Единственное, чего, пожалуй, не хватало, так это амброзии, хотя Олимп успешно компенсировал это двенадцатью переменами блюд, винной картой, не знающей себе равных в Западном полушарии, и массажем после еды.

– За пять замечательных лет, – поднял бокал Бенефиций.

– Нет, за постоянство, – возразила Куртуаза.

За постоянство? Это точно игра слов или…

– Это подразумевает, что у меня был выбор, любить ли тебя. На самом деле я не смог бы перестать, даже если бы захотел.

– Тогда зачем же ты?.. – Она поставила бокал, не отпив.

– Зачем – что?

– Что для нас пять лет, Бенефиций? Что – пять сотен? Или пять тысяч? День. Час. Мгновение ока. Погляди вокруг. Все, что ты видишь в этом зале, все, что видно за его пределами, докуда хватает взгляда, – все это исчезнет рано или поздно. Но мы с тобой останемся.

– Да, – согласился он. – Мы останемся.

– Зачем тогда вообще праздновать годовщины и дни рожденья? Зачем отмечать какие-то вехи, когда времени больше не существует?

– Дело не во времени. Дело в…

– Все дело во времени, – перебила она. – Времени у нас столько, что оно больше не имеет цены. Некогда оно было самой ценной вещью на свете, теперь, – лишь прах. Мы взяли алмаз и зарыли в компостную кучу.

– Моя дорогая, ты прекрасно знаешь, куда заводят подобные мысли. Вспомни, чему нас учили в школе: лови момент! Не думай слишком много о будущем. Не пытайся представить, как оно все будет тысячу или десять тысяч лет спустя. Представь сейчас.

– Что же ты представляешь себе, когда представляешь сейчас, Бенефиций?

– Я представляю тебя счастливой.

– А я представляю тебя честным.

Прибыла первая перемена, тихо подплыв к их столику на серебряном подносе. Камбала-гриль в легком сливочном соусе. Рыбий глаз уставился на Бенефиция – пустой, немигающий, мертвый.

– Она радует тебя, Бенефиций? – обронила Куртуаза между делом, словно интересуясь, как ему нравится рыба. – Радует ее «сейчас»? Потому что ее «потом», увы, не покажется тебе ни волнующим, ни прелестным. Будешь ли ты так же радоваться ей через двести лет, когда вся ее красота уместится у тебя в ладони? Сейчас она алмаз. Но что ты станешь делать, когда время сотрет ее в порошок?

Он положил вилку и спокойно спросил:

– Так ты хочешь развестись?

– Развестись? Из-за Джорджианы? – Она расхохоталась. – Бенефиций, ты, кажется, забыл, с кем разговариваешь. Да, тебя стоит наказать, я согласна, но лучшим наказанием для тебя будет дать именно то, чего ты так хочешь.

– Ты уволишь ее, на сей раз по-настоящему.

– Это было бы хорошим наказанием для нее, но не для тебя. Ты с легкостью пожертвовал собственным персистом, чтобы спасти ее – мне интересно, чем ты рисковать не станешь. Ты, конечно, мог бы бросить меня, Бенефиций, но я не дам тебе этого сделать. Ты понимаешь? Я не дам тебе уйти.

– И как же ты меня остановишь?

– Ты сам прекрасно знаешь. Что, право, за мазохизм – желать услышать, как я это скажу?

– Ты донесешь на нее в Комитет по надзору за поведением. Ее будут судить за сожительство и приговорят к смерти.

– А ведь тебе бы стоило меня поблагодарить, Бенефиций. – Куртуаза улыбнулась слепящей, несравненной улыбкой.

Ее лик был безупречен – лик Венеры, и ничего ужаснее Бенефиций в жизни не видывал. У него даже желудок подвело от отвращения.

– Поблагодарить тебя? – В горле поднялась волна желчи.

– За то, что я оставляю ее у себя персистом. Так ты сможешь наслаждаться ею, пока не пробьет час.

– Да? – Он старался казаться спокойным, но кровь уже ревела в ушах, а сердце таранило грудную клетку изнутри, пытаясь вырваться на волю. Вот уж наказание похуже развода.

– Правда ведь, милый? Она будет увядать у тебя на глазах, час за часом, день за днем, год за годом – медленная пытка времени, ее безжалостного владыки. Но не твоего, Бенефиций, не твоего. Твоя пытка будет – видеть все это, видеть и не иметь власти прекратить.

– Твой план подразумевает, что я ее люблю, – холодно сказал Бенефиций. Он очень надеялся, что сказал действительно холодно. Ах, подожди, подожди, не шевелись!

– Все твои слова подтверждают, что это действительно так.

И она взмахом руки закрыла вопрос. Его любовь к Джорджиане значила для нее не больше, чем заходящее за дымный горизонт солнце. Мило в своем роде, даже, пожалуй, живописно, но совершенно обычно. Такое каждый день увидишь.

– По дороге на ужин ты сказал, что у тебя есть для меня сюрприз, – молвила она. – Что-то по случаю нашей годовщины. Рассказывай, Бенефиций, а то я умру от любопытства.

Прибыла вторая перемена – томатный биск и истекающие маслом рулетики. Куртуаза оторвала кусочек хлеба и обмакнула его в густой суп. Плоть хлеба окрасилась алым.

– Об этом просто так не расскажешь, – ответил Бенефиций. – Придется показать.

– Я предпочту, чтобы ты мне просто рассказал.

– А я предпочту просто показать.

Следующие десять перемен он просто сохранял самообладание. Вечер обескровливал небо, потом им делали массаж – Бенефиций возлежал нагим рядом с нею на белых диванах и глядел, как сквозь стеклянный пол подмигивают огоньки города внизу (словно миллионы алмазов, тут же подсказал услужливый ум). Потом они пошли в душ, он намыливал ее совершенное тело, эту квинтэссенцию плоти, – и сохранял самообладание. Они болтали о предстоящем официальном праздновании годовщины на Луне, сплетничали о самых свежих скандалах среди Семейств, обсуждали поступившие в ментбоксы последние новости о войне в Африке и о планах объединения Североамериканской Республики с Соединенными Штатами Европы в одно мегагосударство, Объединенную Атлантическую Республику. Около полуночи они взошли на борт частного шаттла, пресыщенные телом и духом.

– Куда мы едем? – Кажется, они двигались не в том направлении. – Бенефиций, куда ты меня везешь?

– Показать тебе сюрприз, дорогая.

Он взял ее за руку, ободряюще улыбнулся и нежно поцеловал. Шаттл остановился на разгрузочной платформе. Оттуда было всего два шага до поезда, а там – две остановки, и вы на месте.

– Мой Перенос-бутик? – удивилась Куртуаза. – Бенефиций, что за карты ты прячешь в рукаве?

– Сейчас сама все увидишь.

Агент по переносу уже ожидал их за матовой стеклянной дверью, улыбающийся, подобострастный, чуть не булькающий от волнения, что ему позволили стать соучастником в сюрпризе для самой Куртуазы. Хихикая, он отвел дочь Омнинома в примерочную, театрально спросил: «Вы готовы, дорогая?» – и распахнул занавесь. Куртуаза раскрыла рот.

На обитом мягким столе лежал свадебный облик, который она выбрала вопреки всем возражениям матери пять лет назад. Высокий, со сверкающими зелеными глазами, потому что зеленый – любимый цвет Бенефиция.

– Ну, как тебе? – Бенефиций уже стоял рядом, сияя. – Они уже прекратили производство этого варианта, но я нажал на пару кнопочек…

– Это я его нашел, – гордо сообщил агент. – Поднял со склада, с самого глубокого уровня. Самый последний экземпляр!

Куртуаза поджала губы.

– Я не хочу его.

– О, любимая, пожалуйста, соглашайся, – взмолился Бенефиций. – Он же идеален, разве ты не видишь? Новое начало… или, вернее, второй шанс все того же начала.

Он повернулся к агенту.

– Вы не оставите нас на минуточку?

Когда они остались одни, он взял ее за руку и испытующе заглянул в глаза.

– Мой старый облик ждет в соседней комнате, родная, – прошептал он. – Я тоже перенесусь, и тогда этих пяти лет как не бывало.

– Это слишком быстро… – пробормотала в ответ она.

– Твой отец вчера подписал разрешение, вот оно. – Он отправил документы ей в ментбокс.

– Папа разрешил?

– Куртуаза, ты права, ты во всем права. Конечно, это было глупо с моей стороны сожительствовать с этой девчонкой. Это совсем не то, чего я хочу. Но я ухватился за нее, потому что не смог получить того, чего жажду больше всего на свете.

– Чего ты жаждешь… – Ее голос прозвучал эхом. – Чего же ты жаждешь, Бенефиций?

– Ты знаешь, чего. Что, право, за садизм – желать услышать, как я это скажу?

– Ты хочешь меня убедить, что соблазнил Джорджиану, потому что я отказалась беременеть от тебя? Так это я во всем виновата?

– Это наше проклятие виновато, Куртуаза. Пятно на нашем совершенном лице.

– Перестань говорить загадками. И плевать мне на разрешение. Мне это тело никогда не нравилось.

– Но мне нравилось, – сказал Бенефиций. – Куртуаза, у меня нет выбора: она или ты. Да и какой вообще может быть выбор? Ты же сама все сказала. Она пройдет, закончится, исчезнет – ты останешься. Я поклялся заботиться о тебе вечно, и я это сделаю. Ничто смертное никогда не встанет между нами – да и как бы ему удалось? Как бы я ни хотел, как бы ни надеялся, цветы увянут, дождь пройдет, солнце погаснет.

Он упал перед ней на колени, все так же не выпуская рук.

– Надень этот облик, – попросил он. – Ты сможешь все поменять, когда мы вернемся, но сейчас – ради меня, ради нас – надень его обратно.

– То ли ты очень мудрый человек, Бенефиций, – произнесла она, и глаза ее наполнились слезами, – то ли совсем дурак.

Но – да, она позволила ему уложить себя на пустой стол рядом. Бенефиций позвал агента и протянул ему голубую психею Куртуазы для загрузки в мастер-файл. Ее веки дрогнули – загрузка завершилась.

Они обменялись поцелуем. И затем так, что услышал только он:

– Хорошо, Бенефиций. У нас будет ребенок.

– Я знаю, любовь моя. – Он погладил ее по идеальной щеке.

Да пробудишься ты мирно на дальнем берегу…

Он отошел от стола. Агент занял его место.

Бенефиций тихо вынул из слота аппарата одну карточку и вставил другую.

Она пройдет, закончится, исчезнет – ты останешься.

Первый укол лишил ее сознания. Уже отплывая в забвение, она поднесла руку мужа к губам.

– Скажи мне, что все не бессмысленно? Скажи, что все хорошо?

– Да, дорогая, и еще раз да.

Но она уже спала.

– Это была самая романтическая сцена за всю мою жизнь, – прохлюпал агент; слезы бежали у него по щекам в три ручья.

Мгновение спустя радоваться он перестал. Система дала отказ на команду о Переносе. Его пальцы заметались по тач-скрину, пытаясь выловить ошибку.

– Какие-то проблемы? – поинтересовался Бенефиций.

– Несовместимые данные, – пробормотал агент. – Психея не соответствует базовому файлу.

– Но при загрузке-то все соответствовало, – указал Бенефиций.

– Я знаю! Я раньше видел несовпадения при загрузке – ошибка ввода или поврежденная карта – но никогда после нее!

Он вытащил из слота психею и принялся лихорадочно рассматривать, выискивая дефекты. Бенефиций отошел от безжизненного тела жены и, встав за спиной, заглянул через плечо.

– Дело не может быть в карте, – заметил он. – Вы же сами сказали: если бы карта была повреждена, данные бы не загрузились.

Он взял у агента карту и сунул обратно в слот.

– Загружайте.

– Я не могу, – запротестовал агент, – нам нельзя! Процедура прописана очень четко, мистер Пейдж. В случае несовместимости с мастер-файлом…

– Перепишите его.

Бедняга отшатнулся.

– Простите, что?..

– Перепишите базовый файл.

– Но, мистер Пейдж, если я перепишу базовый файл с несовместимого или поврежденного носителя, ущерб может оказаться необратимым.

– Всю ответственность я беру на себя.

Агент утратил дар речи. Протокол требовал немедленно прервать Перенос, разбудить Куртуазу и произвести полную проверку системы для выявления ошибки. Любому другому клиенту он бы мог отказать… но это был не любой другой клиент. Перед ним стоял член самого великого и изначального Семейства из всех Великих и Изначальных, и отказ мог стоить ему места, а значит, и всех средств к существованию. А то и самого существования. Но если он не откажется, если перепишет мастер-файл, и случится что-то ужасное, его все равно обвинят – не в ослушании, так в нарушении процедуры! В такой ситуации впору разорваться. Оставалось только молиться – о том же, о чем и Бенефицию, – чтобы Перенос прошел гладко!

Да пробудишься ты мирно на дальнем берегу…

Веки нового тела Куртуазы – строго говоря, ее старого тела, раз на свадьбу она его уже надевала – встрепенулись. Данные хлынули в мозг, пробуждая синапсы, прокладывая дороги, нанося на карту человеческой личности заливы и реки, сшивая память с желанием, выращивая, как сказал поэт, розы в пустыне из мертвой земли.

Оба мужчины задержали дыхание.

Зеленые глаза открылись, зрачки сузились под внезапным натиском света. Бенефиций наклонился, лицом заслоняя весь мир для нее, чтобы она видела только его улыбку – нежную, ободряющую, светлую.

– Здравствуй, любовь моя.

Тело вздрогнуло на столе, Бенефиций поймал вспорхнувшие руки и крепко сжал, шепча горячо и настойчиво:

– Нет, нет, нет. Не бойся, теперь все хорошо. Все уже хорошо, все кончено, ты навеки со мной, моя драгоценная, моя дорогая, моя истинная любовь.

И он покрыл поцелуями идеальное безупречное лицо Джорджианы.

– Бенефиций, – хрипло прошептала она. – Что ты наделал!

– Дело не в том, от чего я должен ради тебя отказаться, – тихо сказал он ей, – а в том, что я могу тебе подарить.

И он уронил ей в ментбокс сообщение: «Спокойно! Ты теперь Куртуаза. Если он что-то заподозрит, мы пропали».

– И как же мы себя чувствуем? – прощебетал агент, похлопывая ее по руке.

– Слегка не в себе, – пробормотала она, цепляясь за руку любовника.

– Ну-ну, это ничего.

Агент изучил жизненные показатели на мониторах. Пульс и кровяное давление немного повышены, но этого и следовало ожидать; мозговая активность в норме. Он быстро пробежался по стандартному опроснику. Какой нынче год? Кто занимает пост президента Республики? Девичья фамилия матери? Самое раннее воспоминание? Она верно ответила на все пятьдесят вопросов – никто не знал госпожу лучше – и запнулась только на одном: как зовут вашего персиста?

Агент попросил пошевелить пальцами ног, потом рук, проверил рефлексы, помог слезть со стола и провел обычные тесты на равновесие, координацию и основные неврологические функции. Все это время в ее ментбокс сыпались сообщения от Бенефиция:

«Ты отлично справляешься»;

«Еще немножко, мы почти закончили»;

«Держись, любовь моя».

Все равно несколько сбитый с толку, агент облегченно выдохнул. Перенос увенчался полным и абсолютным успехом. Он извинился и покатил Куртуазу в соседнюю комнату для последнего укола, который останавливает сердце. Зрелище того, как тело, которое ты только что занимал, умирает прямо у тебя на глазах, может нервировать клиента. В каком-нибудь другом веке это назвали бы убийством. В нынешнем говорили проще – «сокращение резервов».

Впрочем, в этом конкретном случае речь шла именно об убийстве.

– Ты должен его остановить, – потребовала Джорджиана.

– Уже слишком поздно.

Она оттолкнула его и кинулась к двери, но упала, не пройдя и двух шагов. Перенос часто ошеломляет, экзистенциально дезориентирует – особенно если он у вас первый… или вас забыли предупредить и подготовить. Бенефиций подхватил ее на руки и отнес обратно на стол.

– Зачем? – слабо спросила она.

– Затем, что я не хочу видеть, как ты умираешь.

Агент вернулся. Джорджиана разразилась безутешными рыданиями, но было уже действительно слишком поздно: Куртуаза уже направлялась в печь для утилизации отходов.

По просьбе Бенефиция агент дал ей мягкое успокоительное. Люди часто горюют после смерти своего бывшего тела, совершенно нормальная реакция. Маленькая смерть, так сказать, ничего не попишешь.

Он отвез ее домой, в белую башню, и уложил в супружескую постель; укрыл дрожащее тело одеялом и пообещал, что утром ей будет гораздо лучше. Скоро рассвет.

Он вышел на балкон и сел ждать.

Когда позади скрипнула дверь, он смежил веки. Запах теплых пышек. Ее нежный аромат. Как он там сказал Куртуазе: цветы увянут, дождь пройдет, солнце погаснет… Ее прохладные ладони закрыли ему глаза, нежный голос прошептал на ухо:

– С добрым утром, моя любовь.

Он схватил ее за руки и вскочил. Тень, проскользнувшую по его лицу, она заметила сразу. Один из даров любви – умение читать в глубинах сердца любимого.

– В чем дело, Бенефиций? – пролепетала она.

– Все прекрасно! – отвечал он, глядя в лицо Джорджианиного резерва. Он понял, что видит это лицо в последний раз, и сердце вдруг сжалось в приливе горя. Ты разбиваешь пустую вазу, твердо сказал он себе, но цветок, живший в ней, останется! Крепко держа за запястья, он толкнул ее к перилам. Она нервно хихикнула, не зная, что и думать.

– Ерунда, – успокоил он, – не обращай внимания!

И поцеловал еще один последний раз, перед тем как сбросить с балкона.

Через два дня они отбыли на Луну праздновать годовщину брака с теперь уже покойной женой. Для Джорджианы мероприятие, понятное дело, оказалось не из легких. Ей не только пришлось спешно привыкать к новому телу, что само по себе тяжело, но и параллельно притворяться своей бывшей госпожой, оплакивающей безвременное и трагичное самоубийство персиста, которым, по странному совпадению, тоже была она! Бенефиций небезосновательно опасался за ее душевное здоровье. Впрочем, лучшего времени для путешествия не приходилось и желать. Только они вдвоем, ни семьи, ни привычного окружения – идеальная возможность прийти в себя и привыкнуть к новому телу. И к ошеломляющей реальности вечной жизни заодно.

Потолок у них в комнате был стеклянный, и, занимаясь любовью, они смотрели, как в усыпанном звездами небе голубым алмазом плывет Земля. Свободные от навязчивой земной гравитации тела казались странно бесплотными, словно бы кости их стали пустыми и звонкими. Потом она, конечно, плакала, но даже слезы здесь казались легче и катились по идеальным щекам, будто в замедленной съемке.

– Ты меня обманул, – обвиняла она, – ты обещал забрать меня себе, а не запирать в тюрьму!

– Запирать в тюрьму? – Он оторопел. – Да я же освободил тебя, Джорджиана!

– Ты убийца, а я соучастница в твоем преступлении.

– Скорее его мотив, рискну заметить.

Она ударила его по щеке. Пощечина оказалась не тяжелее ее слез.

– Я сделал то, что сделал, – просто сказал он. – У нас не было выбора.

Он поцелуями осушил слезы. На вкус они были совсем не похожи на прежние. Эту мысль он поскорее выкинул прочь. Не ваза, а цветок, напомнил он себе. Он заглянул глубоко в ее светоносные зеленые глаза цвета мокрой травы в садах Омнинома и – вопреки себе – увидал в них незнакомку.

– Если оно тебе не нравится, ты всегда можешь выбрать другое, – примирительно сказал он.

– Другое что?

– Тело, конечно. Я не возражаю. Я не тело люблю, а тебя, Джорджиана. Если хочешь, можешь даже обратно перенестись.

– Обратно? Куда обратно?

– Им понадобится всего лишь биологический образец твоего прошлого тела. Волоска с расчески вполне хватит. Они вырастят тебе такое же новое!

Настроение его росло на глазах, и голос возносился вместе с ним. Конечно! И как он раньше об этом не подумал!

– Замену, которую можно будет провести в определенном возрасте, так что ты всегда будешь Джорджианой.

– Но как мы это объясним? – вскричала она. – Женщина из Семейств, которая переносится в копию своей мертвой служанки?

– Это будет выражение твоей любви к ней, – ответил Бенефиций, хотя и довольно слабо. – Дань ее пожизненному служению тебе. Способ вернуть ее из могилы…

– Они решат, что я сошла с ума… что Куртуаза сошла с ума, если уж на то пошло. Не уверена, что ты сознаешь масштабы своих преступлений, Бенефиций. Ты не только умертвил ее, но и запер меня в ее теле, в ее жизни, и теперь мне целую вечность предстоит жить, притворяясь ею… Боже мой, что ты наделал, Бенефиций! Что я тебе сделала?

Да, решил он, это была ужасная ошибка – переносить Джорджиану в тело, которое уже носила Куртуаза, тем более носила в день свадьбы. Пожалуй, это немного слишком – для них обоих. Его мертвая жена воскресла во плоти и встала между ними, оскверняя совершенство их любви. По возвращении в Новый Нью-Йорк он подкатил к Омниному и деликатно попросил новое разрешение, объяснив, что его любимой дочурке не понравился подарок на годовщину, – во всяком случае, не так, как они оба надеялись. Затем он повез Джорджиану в бутик – выбирать новый облик, такой, чтобы никому из них не напоминал о Куртуазе. Увы, в теории все выглядело проще, чем на практике. Каждый образец чем-то напоминал Джорджиане ее мертвую госпожу: то носом, то формой ушей, то изгибом губ. Это так его рассердило, что в какой-то момент он не выдержал:

– Боже всемогущий, естественно, какое-то сходство всегда будет! Мы же люди, в конце-то концов. Хочешь не хочешь, а в собаку перенестись не удастся!

Они уехали, так ничего и не выбрав.

Этой ночью силы в постели ему изменили. Бенефиций ретировался на балкон, где погрузился в пучину беспробудного отчаяния. Она бросилась за ним, не потрудившись даже накинуть халат на свое совершенное тело. Увидав ее голой, он рявкнул, чтобы она прикрылась. Нагота напомнила ему о Куртуазе, счастливо лишенной всякой скромности.

– Что мне прикажешь надеть? – огрызнулась в ответ она. – Мою старую униформу? Ты этого хочешь? Не вопрос, Бенефиций, я готова. Правда, она мне будет теперь маловата, но я все равно пойду на кухню и напеку тебе свежих пышек – если так тебе будет приятнее.

Вот оно! Точно!

Он отнес несколько ее изначальных волосков в Инкубационную лабораторию. Пока новое тело росло, он пообщался с ее семьей и друзьями… то есть, с Куртуазиной семьей и друзьями, конечно, и объяснил, что она не хочет брать нового персиста, потому что все никак не оправится от утраты старого. Понимаете, она любила Джорджиану как сестру. Если совсем честно, даже немного больше, чем своих настоящих сестер, в том числе сводных. Психологический профиль показал, что процесс горевания можно облегчить, если Куртуаза на несколько лет перенесется в копию бедняжки. К его невероятному удивлению, все поголовно решили, что это превосходная идея, ужасно трогательная и при этом целительная. Новости каким-то образом просочились за пределы узкого круга и замелькали в ментбоксах и даже на телеверсе. Вскоре история стала сенсацией государственного масштаба. Никогда еще миры Семейств и финитиссиум не сливались в подобном экстазе. Бенефиций сумел уберечь Джорджиану от глаз публики, объявив, что она слишком горюет, чтобы давать интервью.

Пришло время. Увидав свое новое – то есть свое старое – тело, безжизненно лежащее на столе в комнате Переноса, Джорджиана разрыдалась. Это было не возвращение, нет – чистый водоем, сладостный плод на ветке, вот что это было. И когда она пробудилась и взглянула на него теми же глазами, что так жадно впивали каждую черточку любимого облика в хижине на окраине сада, – он был совсем другим, словно тоже перенесся в новое тело. Незнакомое лицо глядело на нее, торжествующе улыбаясь. Ночью, когда он попробовал заняться с нею любовью, она заплакала. Для нее это была не любовь.

Это было насилие.

Бенефиций заверил ее, что все пройдет. У них впереди целая вечность, чтобы снова привыкнуть друг к другу. Впрочем, у него самого оптимизма тоже поубавилось. На самом деле он глубоко и искренне страдал. Где, где же та милая робкая девушка, в которую он влюбился двадцать лет назад? Ее больше нет, как бы он ни старался убедить себя, что это не так, – всеми силами своей древней души. Бенефиций как-то даже отчаялся и однажды в постели активировал в ментбоксе старую программку, которую дал ему Кандид давным-давно. В зрительной коре тут же услужливо возник голографический образ ее прежнего лица – до последней черточки совпадающего с нынешним – перекрыв настоящее прошлым, и прошлое дергалось и плыло, и отказывалось лежать спокойно и не двигаться. А после ему приснился сон, что он стоит по грудь в озере чистой прозрачной воды и умирает от жажды, но не может сделать ни глотка.

Ее тело состарилось. Она перенеслась в новое (то есть, старое), но проблема, за недостатком лучшего слова, держалась с завидным постоянством. Она согласилась, ради них обоих, носить свою старую униформу – когда они одни у себя в покоях, конечно. Она даже пекла ему пышки и приносила их на балкон на рассвете. В одно такое утро она сидела напротив, созерцая, как дымы от костров лениво вьются в бренной синеве, – Бенефиций поглядел на ее профиль в свете зари и передернулся от отвращения. Он положил на тарелку недоеденную пышку – на вкус она была как картон.

Прошло несколько тысяч «долго и счастливо». Как-то раз он вернулся с работы домой – ее не было. Ни записки, ни сообщения в ментбоксе. Он послал сообщение ей: вечером забронирован столик на Крыше, куда она подевалась? Ответа не пришло. Он раскидал еще несколько сообщений по ящикам родственников: «Вы сегодня не видели Куртуазу? У нас заказ на половину восьмого на Крыше!» Никто ее не видал, целый день. На мгновение он похолодел от ужаса: все выплыло! Ее уже допрашивают Капитаны! В любой момент в дверь постучат. Арест. Обвинение. Приговор. Забвение. Он перерыл всю квартиру в поисках хоть какого-то намека. Он даже вывернул на ковер мусорную корзину… Именно там она и была – ее психея, изломанная на мелкие кусочки. Пока он в немом ужасе таращился на обломки голубого пластика, в ментбоксе – словно нарочно ждало этой самой минуты – звякнуло сообщение.

«Моя любовь, к тому времени, когда ты это получишь…»

Он выключил голос, швырнул бесполезные останки ее воспоминаний на пол и опрометью кинулся из комнаты, к лифту, на посадочную платформу, в корабль на воздушной подушке, над стремительно темнеющим пейзажем, над жалкими земными заботами… Одна-единственная мысль билась у него в мозгу: «Подожди, только подожди, не шевелись!»

Он не знал, где она, но знал, куда надо ему.

Он выпрыгнул из корабля прямо в мокрую траву Омниномова сада и двинулся меж кивающими головками тысяч цветов к старой хижине, где уже собралась толпа, включая журналистов и Капитанов. Мать Куртуазы и Верифика, ее любимая сестра, тоже были там. Увидав Бенефиция, они растолкали людей, освобождая ему дорогу к двери, опасно болтавшейся на одной петле. Он вошел, уже зная, что увидит внутри.

Нет ни смысла, ни красоты, ни любви…

Он упал на колени рядом с телом и, позабыв обо всем, закричал:

– Джорджиана! Джорджиана, не покидай меня!

Кругом воцарилась тишина. Свидетели само-убийства, которых она сама собрала, чтобы подтвердить статус сивиллы, чтобы ее мастер-файл был навек уничтожен, – все разом смолкли.

– Он назвал ее Джорджианой! – прошептал голос.

– Он помешался от горя, бедняга, – ответил ему другой.

– Совсем как она, – прошептал третий. – Вы слыхали? Куртуаза оставила записку: она больше не могла жить без своей дорогой Джорджианы.

– Я же спас тебя, – стонал Бенефиций, – я подарил тебе вечную жизнь! Не уходи, Джорджиана, не уходи!

Но было уже поздно. Она ушла. На самом деле – уже много лет назад. В тот самый миг, когда Бенефиций украл ее смертную жизнь, истинная любовь покинула его.

Куртуаза как-то сказала ему, что у времени больше нет ни смысла, ни власти. Он молился, чтобы она ошиблась. Чтобы с течением времени боль утихла. Чтобы воспоминания о Джорджиане подернулись благородной паутиной, сладкие, горькие, превратились в бесконечно малую точку на прямой его бесконечной жизни – жизни, простирающейся от восхода до заката Вселенной, теряющейся за горизонтом эпох, слишком далеко, чтобы разглядеть. Прошло несколько тысяч лет. Он снова женился – несколько раз, породил сотню или больше детей, стал членом Комитета по надзору за поведением, где воссел одесную отца Куртуазы. Смерть Джорджианы привязала его к Семье, как не сумел бы никакой ребенок.

Потом минул миллион лет. И еще. И еще. Затем миллиард и еще один сверх того. Солнце распухло в небесах и налилось яростно-алым. Стало жарко. Океаны начали испаряться. Зонды тем временем нашли другую планету в дальней галактике, почти такую же, как Земля, но гораздо моложе, – новый дом, который благополучно протянет еще шесть-семь миллиардов лет. Перевалочный пункт на одной из Сатурновых лун уже был готов – последний приют перед прыжком в беспредельный космос.

Усевшись в свое кресло на пароме, следующем на Титан, рядом с новой женой – они всего шестьсот лет как поженились – Бенефиций бросил в окно последний взгляд на Землю. Адский пейзаж – безжизненный, тонущий в багровом сиянии: ни листка, ни цветка, ни упрямой травинки (трава умерла последней). Он сжал идеальную руку жены, закрыл идеальные глаза и пролистал ментбокс, пока не нашел сообщение, которое хранил, кажется, с самой зари времен. Времен, когда мир был зелен и юн, и цветы распускались в озаренных летом садах, и вечная жизнь еще не запятнала лик его смертной возлюбленной.

«Моя любовь, к тому времени, когда ты это получишь…»

За эти тысячелетия он уже и не помнил, сколько раз собирался его удалить. Бенефиций не так боялся слов – он примерно их представлял, – как звука ее голоса. Он не знал, сумеет ли вынести его еще раз. Сообщение, однако, хранил – потому что больше ничего от нее не осталось. Семь миллиардов миллиардов миллиардов ее атомов давно рассеялись по просторам умирающей планеты.

Было как-то… уместно услышать этот голос сейчас, когда от прошлого вот-вот ничего не останется. Бенефиций включил звук. Кресло под ним содрогнулось, и он стал возноситься над останками Земли. Голос заполнил тьму у него в голове, бессветную бездну меж его совершенных ушей.

Моя любовь, к тому времени, когда ты это получишь, меня уже не будет. Я заберу себе обратно то сокровище, которое давно отняли у меня. Не горюй по мне, любимый. И не мучай себя стыдом и виной. Смерть – бремя, которое меня освободит. От скуки, сожалений и зависти; больше всего от зависти. Я полна ею до краев. Я завидую всему живому. Я завидую деревьям, траве, всему, что растет, или бегает, или ползает по лику Земли. Ты хотел сделать меня совершенной, подарив вечную жизнь, но, друг мой, неужели ты так и не понял, что это твоя любовь подарила мне бессмертие? Что это она превратила меня в совершенство? И только то, что я в один прекрасный день умру, делало меня такой драгоценной для тебя? Теперь я умерла, и твоя любовь вернется к тебе. Она сохранит тебя до конца времен, когда кончится бесконечность и умрет последняя звезда.

И Бенефиций уронил в бездну свой ответ. В бездну, где ему предстоит лежать неуслышанным еще одну вечность:

«Скажи мне, что все небессмысленно. Скажи, что все хорошо…»

Примечание автора

Блестящий и эксцентричный (читай «чокнутый») ученый, у которого непременно есть физически-альтернативный ассистент, мечтает поиграть в бога. Последствия, как водится, ужасны. «Франкенштейн»? Нет, «Родимое пятно» Натаниэля Готорна, опубликованное через двадцать лет после готического шедевра Мэри Шелли.

«Родимое пятно» – не самый известный его рассказ и, пожалуй, даже не из лучших. Но мне он всегда нравился, несмотря на вопиюще старомодный мелодраматический сюжет и наивный (по меркам нашего XXI века) страх перед прогрессом (читай «перед наукой»). Но как произведение в жанре художественной фантастики, как иллюстрация характерной для XIX века очарованности научными достижениями и ужаса перед ними, как трагическая любовная линия – он очарователен. Главный персонаж, хрестоматийный сумасшедший ученый, ослеплен, в отличие от многих других трагических фигур европейской литературы, не амбициями или гордыней, а любовью. И дамокловым мечом для него оказывается не наука и не прогресс.

В наши дни мы совсем по-другому смотрим на ученых, но страх перед вырвавшимися на свободу технологиями никуда не делся. Возможно, сейчас он стал даже более вездесущим, чем во времена Готорна. Вот я и решил, что было бы забавно взять основополагающую тему «Родимого пятна», замешать ее на этом страхе и поместить в вероятное будущее – такое, где страх сможет реализоваться полностью. Потому что каждый из нас подозревает (да чего там, в глубине души каждый из нас совершенно уверен!), что это не ученые спятили, а сама наука.

Сирокко Маргарет Штоль

I. L’Incidente (Инцидент)

«Если бы они только нашли тело, – думал Тео, – всей этой пакости можно было бы избежать».

При всей своей непривлекательности труп представляет собой неоспоримый факт. А факты, особенно на съемочной площадке сугубо малобюджетного фильма ужасов вроде «Замка Отранто», встретишь нечасто – во всяком случае не чаще нагой истины. И найти их бывает труднее, чем собственный трейлер. Любопытно, что темой дня стало и то, и другое – особенно после того, как все завертелось.

Теперь, оглядываясь назад, Тео мог со всей ответственностью заявить, что утро инцидента начиналось совершенно обычно. Ничто, так сказать, не предвещало. По крайней мере, так он сказал polizia[5], когда его допрашивали в числе прочих участников съемочной бригады. Тео ничего не видел и даже поблизости не был, когда случилась трагедия. Между прочим, предыдущим вечером его вообще с позором отправили домой за то, что он не сумел вынуть и положить двадцать четыре литра бутафорской крови для сцены с отрубленной рукой, из-за чего всей команде пришлось рано свернуть съемку.

Вот позор-то!

Но это было прошлым вечером. А этим утром Тео невинно трудился над due cappuccino[6], заказанными одновременно и щедро присыпанными какао, и над крошащимся корнетто, начинка в котором могла встретиться только случайно. Заказ был подан наружу, на террасу с маленькими столиками перед «Джардиньери» (единственным в округе кафе с интернет-доступом), и там же съеден, в обжигающей утренней тишине. Кроме Тео на террасе сидела только одна старуха с руками старше нее самой и слоновьими лодыжками, толстенными, сухими, растрескавшимися, мощно попирающими пол под бесформенной черной юбкой. Она еще, помнится, кивнула Тео, но глазами встречаться не стала.

Долбаный сирокко. Вот что Тео тогда сказал, хотя, насколько он помнил, обращаться, кроме Женщины-Слона, было решительно не к кому. Он вообще ни разу ни с кем не завтракал (даже с отцом), с тех пор как приехал на натуру в этот маленький городишко на юго-востоке Италии. Из Северной Африки дул сирокко – горячий зубодробительный ветер, полный песка; он оборачивался вокруг Тео, как кулак, и уносил слова, стоило им слететь с губ. В пятидесяти ярдах плескалась Адриатика, но ни малейшей пользы от нее не было. Даже мелкие медузы, которые обычно лодырничали в сияющей синей воде, попрятались под скалы. Интерес ветра к Теодору Грею был унылый и неослабный, под стать многим другим вещам в его жизни.

Что еще?

Тео вспоминал все флэшбэками, ретроспективой. Его отец, Джером Грей, il regista Americano[7], обожал так показывать сны главного героя.

Титр: место действия.

Мальчишка вбегает через арку Порта Терра, спотыкаясь на брусчатке проулка, ведущего в Старый город Отранто.

Титр: звуковой ряд.

Кричит на двух языках: итальянском – для посетителей лавчонок и английском – для americano.

Титр: крупный план.

Неистовая жестикуляция, руки плещут в воздухе, будто крылья. Тео наконец понимает то, что до него так неразборчиво пытаются донести: случилось что-то по-настоящему, непоправимо, неподдельно ужасное. Что-то наконец-то случилось!

Официантка предприняла героическую попытку объяснить ему самостоятельно: «Gli americani ottusi! Gli idioti di Hollywood! Hanno gettato una casa in mare!»[8]

«Тупых американцев» Тео понял – он достаточно часто это слышал – и что-то там про Голливуд, наверняка не менее и заслуженно тупой.

Но последняя часть, про брошенный в море дом… или про какое-то мороженое в доме у моря[9]? Итальянским он владел на уровне Розеттского камня[10], и камень этот явно пытался ему изменить.

Женщина-Слон покачала головой и ткнула наконец пальцем вверх, на холм, в сторону Старого города. Когда она заговорила, ее старые зубы – закованные в золото, под которым виднелась черная гниль, – сверкнули каким-то древним опасным огнем.

– Иди, мальчик. Кастелло Арагонезе. Там беда. Беда для americano.

Картинно, словно на съемочной площадке, ветер опрокинул столик и погнал его, крутя, по булыжной мостовой в проулок. Над головой нарезала круги и кричала большая черная птица. Все и вправду сильно напоминало сцену из фильма – и даже из того самого, который они приехали снимать в замок Отранто.

Черное перо приплыло с неба, и Женщина-Слон перекрестилась.

– Il falco, un cattivo presagio.

– Иль фалько? Сокол? – Тео даже чашку поставил.

– Cattivo presagio, – повторила она. – Вы, Inglese[11], говорите: дурной, дурной знак.

Она что-то еще продолжала вещать, но Тео уже не слышал: вверху принялись бить колокола cattedrale[12].

Титр: девять часов ровно.

Колокола смолкают, и только эхо женского крика как будто продолжает висеть в воздухе.

Титр: женщина.

Тео вздрагивает.

Это вам не какая-нибудь там женщина.

Женщина, которая так впечатляюще завопила, что сумела выжать из одного-единственного крика карьеру длиной в сорок лет. Пиппа Лордс-Стюарт, звезда экрана и сцены. Затмить ее способен только Собственный Ее Величества сэр Манфред Лордс, бывший супруг Пиппы, а ныне ее коллега по проекту. На одном экране они оказались впервые за десять лет, с тех пор как их бесславный брак еще более бесславно завершился. Значит, вокруг будет шнырять больше папарацци, чем Тео в жизни видел у отца на площадке, – а следовательно, будет больше рекламы, больше бюджет… Или вообще бюджет, хоть какой-то в принципе. Честно говоря, Пиппа, сэр Мэнни и их изящно прогнившие отношения (количество бокалов, которое каждый из них мог опрокинуть за ужином, измерялось двузначными цифрами) – вот единственное, благодаря чему Джером Грей сумел выбить для фильма хоть какое-то невнятное болгарское финансирование… когда немецкое отвалилось с концами.

Вряд ли кто-то был способен ненавидеть друг друга так богато и сочно, как эти двое.

Но, так или иначе, прекрасная половина пары действительно умела совершенно уникально орать, что есть, то есть, – и над городом звучал именно Пиппин крик, в этом Тео не сомневался. После вчерашней сцены, которую снимали на крыше Кастелло Арагонезе (где Пиппа в роли хозяйки замка обнаруживает безжизненное тело своего сына, убитого невесть откуда свалившимся рыцарским доспехом), – а конкретнее, после семнадцати дублей подряд – даже такой скромный помощник продюсера, как Тео, узнает это вибрато где угодно. На один-единственный крупный план отрубленной руки, все еще заключенной в окровавленные латы, ушел целый час.

– Долбаный замок с привидениями! Еще крови сюда! – ревел отец между дублями.

Титр: двадцать четыре литра.

Когда речь идет о Джероме Грее и крови, этой последней никогда не бывает достаточно.

Но вот в чем проблема: сейчас вроде бы никто не снимал, а Пиппа тем не менее вопила.

Этот простой логический ход сдернул Тео со стула и погнал через Порта Терра, как мальчишку-газетчика, как ветер – пластмассовый столик. Тео петлял по улочкам Старого города, мимо лавочек, мимо целых витрин с покоробленными кожаными сандалиями, пучками сушеных трав, бутылками пулийского вина, керамическими мисками, расписанных оливами и парусниками; мимо глиняных тарантулов, возвещавших, что тарантеллу до сих пор пляшут в Саленто; мимо самого cattedrale с его гробницами, криптами, фресками и мозаичным полом, наводившим на подозрения, что выкладывал его какой-то в сопли пьяный монах, – пока вдали не замаячил Кастелло.

Кастелло Арагонезе, больше известный команде как Замок Отранто, и в качестве такового – натура для съемок одноименного папиного фильма, стал причиной самого жаркого из всех семнадцати летних сезонов в жизни Тео. Отец решил, что павильон в Бербанке категорически не годится, а Пиппа вытребовала эту локацию, как только прослышала, что Хелен Миррен будто бы приобрела в Пулии некую masseria. Бедняжка думала, что это ужасно гламурно, – пока до нее не дошло, что слово означает всего лишь крестьянский дом со всеми его комарами, камнями вместо земли и прочими радостями захолустной сельской жизни.

Да и сам замок – горячий, пыльный, приземистый, каменный, цвета сморщенной от времени картошки и примерно настолько же гламурный, он был не столько готическим, сколько просто средневековым… и не столько заповедным, сколько заброшенным. Согласно местным представлениям об охране исторических ценностей, от замка имелся один-единственный ключ, и владеть им дозволялось одному-единственному мрачному итальянскому парню (в одной-единственной неизменной и изрядно вылинявшей черной рокерской футболке с золотой надписью «Пинк Флойд»). Парня, конечно, звали Данте. Он являлся почти каждое (но не каждое) утро, предварительно пропустив не менее двух-трех эспрессо, сматывал цепь с парадных ворот и разводил скрипящие древние железные створки. Отбывая на ленч и sieste[13] (а sieste могла преспокойно длиться до самого ужина), он снова запирал замок. Джером Грей давно уже рассудил, что если кто-то тут хочет работать, у них нет иного выбора, кроме как спокойно дать запереть себя внутри. Честь подвоза продовольствия осажденным досталась, разумеется, Тео. Во второй половине дня он покорно просовывал через решетку панини из бара на противоположной стороне пьяццы. Вот такую гламурную жизнь вели обитатели замка.

Разумеется, пришлось заняться «косметическим ремонтом». Команда часами приклеивала резную пенопластовую готику к пыльным стенам и украшала без того заросшие плющом и паутиной уголки искусственным плющом и искусственной паутиной. До сих пор раскиданные повсюду настоящие пушечные ядра красили из пульверизатора в глянцевый черный цвет, потому что их естественный каменный выглядел недостаточно живописно, – и все только затем, чтобы после «стоп, снято» начать оттирать до изначального цвета. Камень цвета камня. Пыль цвета пыли. Плесень цвета плесени – ничего такого в кино не увидишь. Но это был Кастелло. Тео честно пытался представить, как кому-то взбрело в голову написать новеллу об этом месте, – и не мог.

Трейлеры стояли рядком в бывшем замковом рву, ныне приютившем одичавшую популяцию фруктовых деревьев и травы по пояс ростом. Ветер гулял вдоль них, и трава трещала, как маракас, а передвижные дома тряслись на своих высоких колесах. Еще больше трейлеров сгрудилось позади замка, вдоль окаймлявшей обрыв стенки, где городские укрепления сдавали позиции морю и скалам. Там среди прочих стояли костюмный и реквизитный фургоны, а еще – штаб-квартира отца, где он по вечерам отсматривал снятый за день материал и орал что-то в микрофон головной гарнитуры (ну, или в свою бутылку для воды, в которой воды отродясь не водилось, а водились зато всякие другие интересные жидкости). Был еще трейлер Пиппы, который она делила с Мрачной Матильдой, своей исключительно угрюмой ассистенткой, которая из всей команды улыбалась только Тео – и нельзя сказать, что Тео находил этот факт хоть сколько-нибудь приятным. Дальше шел трейлер сэра Мэнни и рядом обиталище его не менее угрюмого экранного сына, Конрада Джеймса – того самого Конрада Джеймса, крошки-вервольфа из телевизора, известного, главным образом, щедро намасленным торсом. (И не только намасленным, но и выбритым, как и положено двадцатишестилетнему обалдую, играющему подростка-оборотня на каникулах между полнолуниями.)

Вот только…

Тео завис между прыжками, судорожно глотая воздух…

Только трейлера Конни больше не было – по крайней мере там, где ему быть полагалось.

То есть там вообще ничего не было – только дырка в ряду машин и клочок сине-зеленого моря. Ну, и толпа таких же одноразовых, как и сам Тео, ассистентов продюсера – сплошь татуировки, хипстерские челочки, шорты из обрезанных джинсов и сигаретки – разбились на стайки и щебечут.

Ветер дует, отсюда ничего не слыхать…

Сэр Манфред с лысиной, ровно наполовину заклеенной волосами, кричит что-то в рацию, курит. «…это мог бы быть я».

Джером Грей, папаша Тео, обеими руками разговаривает с polizia, курит. «…страховка от ветра? Да кому в здравом уме понадобится страховка от ветра…».

Мрачная Матильда, строчит эсэмэски и курит. «…фофмфгф».

Пиппа умудряется одновременно кричать и курить. «Конни… Конни…».

Этот крик…

Конрад Джеймс…

Да где же этот чертов Конни?

Когда Тео добрался до парапета, в ста футах внизу виднелись только останки белого трейлера, в лепешку разбитого о скалы. Прибой играл с листом белой жести. Белая дверь с красной звездой.

Конрадова дверь.

Тео пригляделся: обломки пачкали воду и скалы красным, совсем как в сцене с отрубленной рукой в Кастелло накануне вечером.

Судя по виду, меньше литра.

Долбаное кино.

Тела, однако, не наблюдалось. Ни тела, ни Конни. Только красная вода, камни и какие-то странные черные перья в белой пене.

И это была только первая их проблема.

С нее все только началось.

II. La Maladizione (Проклятие)

Не прошло и часа, как информация уже просочилась наружу, а звонки из Штатов хлынули внутрь.

Съемки прервали. Съемочная группа забилась в тесную жаркую тьму бара «Иль Кастелло» через улицу: зайти к себе в трейлер сейчас не отважился бы никто.

К обеду размытые фото обломков в прибое уже появились в Сети («TopPop Italia»).

К сиесте полиция уже роилась в Кастелло. Обычно запертые ворота стояли, открытые настежь, с полосатыми красно-белыми пластиковыми конусами по бокам. Никого не впускали и не выпускали. Толпы любознательных итальянских туристов скапливались на пьяцце, глядели, задрав головы, на картофельную громаду замка, гадали, из-за чего весь шум. За ними еще одна толпа – на сей раз папарацци – ощетинилась длинными объективами: не то зубы, не то антенны, но одинаково хищно.

Еще через час Guardia Costiera[14] принялась прочесывать бухту. На памяти Отранто это был самый крутой спектакль с тех самых пор, когда в город провели водопровод.

Впрочем, куда масштабнее.

В баре «Кастелло» съемочная группа устроила альтернативное шоу, хотя насладиться им было практически некому: из чужих присутствовали только Тео да бармен.

– Я думаю позвонить британскому послу. Там мои личные вещи. Это вопрос безопасности!

Сэр Мэнни волновался: его телефон заперли в Кастелло, в кожаной кобуре, которую он имел обыкновение панибратски вешать на спинку режиссерского кресла.

– Безопасности? Заходи кто хочешь, бери что хочешь! – Пиппа выкатила глаза и так вцепилась в свою кока-колу лайт, что Тео задумался, уж не собирается ли она запустить в бывшего мужа бутылкой.

– Охота тебе беспокоиться о ерунде, когда твоя истерика уже в Сети, милая? – сэр Мэнни изящно сузил глаза.

Мрачная Матильда в ответ прожгла его взглядом. Она сидела как раз между ними; если бы в воздух поднялась посуда, угадайте, кто стал бы первой жертвой?

Тео решил не выяснять и выскользнул наружу, быстро прошмыгнув мимо стайки одноразовых ассистентов, несших вахту у двери в бар.

Для одного дня драм было вполне достаточно.

Только добравшись до тенечка за отцовским трейлером, Тео услыхал несущиеся изнутри вопли.

– Не отвечай, я сказал! Это номер из «черного списка», Болгария. Мне не о чем разговаривать с Болгарией!

Голос отца звучал дико, телефон продолжал надрываться.

– Джерри, все уже в Сети. Болгария в курсе, Нью-Йорк в курсе. Лос-Анджелес, вероятно, тоже в курсе, – Диего, репетитор итальянских диалогов, отвечал на идеальном английском.

– А в курсе ЧЕГО? Если тела нет, то тела нет. Это не может быть убийство, если никого не убивали! – Режиссер уже явно перешел границу паники.

– Скажи это polizia, Джерри. Они нас сейчас закроют. Ты сам знаешь, что будет дальше.

Диего был родом из соседнего городка под названием Мали. Это означало, что он единственный хорошо себе представлял, что станет делать полиция, городской магистрат или Итальянский комитет по кинематографии в тех или иных обстоятельствах.

– Ты знаешь, что они там думают: этот замок проклят. Нам не надо было сюда приезжать. Им не надо было нас сюда пускать. И неважно, за сколько евро.

– Ты так говоришь, будто мы их подкупили, – возмутился Грей-старший.

Телефоны продолжали трезвонить.

– Потому что мы действительно дали им взятку, – спокойно заметил Диего. – Ты, во всяком случае, дал.

– Это вообще-то называется бизнесом, Диего. И я тебе не какая-нибудь мафия. И проклятия никакого нет. Если только ты не об этих долбаных трубах.

Тео набрал воздуху в грудь и поднялся по ступенькам трейлера. На его стук никто не ответил, так что он просто взял и вошел. Отец с Диего сидели вокруг маленького столика с бутылкой чего-то золотистого.

– Джером… – начал Тео, прочистив горло.

На площадке он всегда звал отца по имени: все остальное, утверждал Грей-старший, звучало бы странно. Тео думал, что странно звучит как раз это, но отец его игнорировал. Как, например, и сейчас.

Диего кивнул Тео, но говорить не перестал.

– …ты на самом деле не думаешь, что замок проклят, Джерри, и я тоже не думаю. Но задай себе простой вопрос: почему он все эти годы стоит закрытым?

Джером нацедил себе еще один желтый бокальчик.

– Потому что это Италия. Потому что просто никто не приходил его открыть. Какое мне, к черту, дело? Мне нужно только одно: чтобы завтра его открыли опять.

– Нет, Джерри, – Диего покачал головой. – Потому что так написано в книге. В ней говорится о замке – о проклятом замке. И это проклятие вертится у всех в голове, с тех пор как Конни…

Он умолк.

– Что за проклятие? – когда Тео произнес эти слова, отец наконец-то на него посмотрел – правда, с таким выражением, словно тот выдул особенно наглый пузырь из жвачки и громко лопнул его.

Диего подтолкнул к нему по столу изрядно потрепанную книжку.

– Тщеславие. Гордыня. Высокомерная уверенность в том, что кино и деньги куда интереснее тысячи лет местной истории.

Тео уставился на книгу.

– Это все там написано?

Потрескавшуюся черную кожу обложки покрывало тонкое золотое тиснение. Раньше он ее в трейлере не видел. Отец не то чтобы часто читал книги, тем более такие старые, как эта. «Замок Отранто» Горация Уолпола. Вот о чем возвещали золотые буквы.

– Не так многословно, но да, – ответил Диего. – Сам посмотри. История о замке – это на самом деле история о том, как замок был утрачен.

Тео открыл книгу. В глаза ему бросился абзац, отчеркнутый красным по желтоватой хрупкой бумаге.

«Ибо замок и владение Отранто уйдут из рук нынешнего семейства, как только истинный хозяин вырастет слишком большим, чтобы обитать в нем…».

– Вырастет слишком большим? – Тео поднял глаза от страницы. – Это еще как понимать?

– Это так понимать, что нас выгонят из замка, – пояснил Диего, пальцем стуча по словам для пущей наглядности.

– Тут этого не сказано. – Джером вырвал книгу у сына.

– Почему нет? Мы – самая большая компания, когда-либо приезжавшая в Отранто, – беспомощно запротестовал Диего.

– Уж скорее там говорится, что ста тысяч, которые мы заплатили за аренду этой развалюхи, было недостаточно, – гавкнул режиссер. – И теперь нас кто-то подсиживает.

– Ну, или речь о размере твоего самомнения, – ввернул Тео, глядя на отца. – XXL, я бы сказал.

Воцарилось молчание.

– Нашего самомнения, я хотел сказать. Тупые американцы, сам знаешь.

Тео небрежно отбросил книгу, но было уже слишком поздно. Выстрел сделан, пуля попала в цель. Иногда отец его действительно слышал, хотя случалось такое нечасто. Поэтому Тео продолжил трепать языком.

– И к тому же, если кто-то собирается кидаться тут людьми с утеса… я хочу сказать, а кто нынешний хозяин замка?

– Это как посмотреть, – сказал, внимательно глядя на него, Джером. – Думаю, замок принадлежит городу, но угроза есть угроза. Она могла предназначаться любому из нас. Сэр Манфред – в буквальном смысле слова лорд. Пиппа – леди.

– Не особо похожа, – заметил Тео.

Джером улыбнулся, как-то даже смягчившись к сыну.

– Формально, во всяком случае. И есть еще я.

– Ты здесь босс, – кивнул Диего. – Хозяин съемочной площадки.

– И еще Данте, – вставил Тео, стараясь не состроить рожу Диего.

– Кто? – Джером поднял брови. До сих пор любуется своим владетельным гербом, не иначе, решил Тео.

Диего вздохнул.

– Данте. Местный лопух с ключами от замка.

– Кто-кто? – Джером глядел на него совершенно пустыми глазами.

– Парень с ключами, – попробовал помочь Тео, – приносит тебе ленч каждый день. Его зовут Данте.

– А, Данте, Диего – кто их, итальяшек, разберет.

Физиономия Диего приняла оскорбленное выражение. Тео изо всех сил старался не расхохотаться, но что-то такое в воздухе все равно повисло.

Если говорить о съемочной группе «Замка Отранто», конкуренция за приз «Самое большое самомнение» будет поистине жестокой. А если говорить еще и откровенно, то кто из них не захотел бы спихнуть всех остальных в море с утеса?

Тео даже поежился.

Телефон Джерома ожил опять. На сей раз сиятельный хозяин взял его в руки.

– Теперь чертова Болгария мне эсэмэсит. Он уже здесь.

– Здесь? Кто здесь? – Диего, и тот заволновался.

– Такси стоит на Порта Терра. – Джером бросил телефон и налил себе щедрую порцию желтого. – Окажи мне любезность, Тео, мальчик. Сходи, приведи его.

Разумеется, Тео любезность оказал. Кто он такой, в конце концов, – всего лишь младший ассистент продюсера. Он бы все равно делал все, что Джером скажет, даже не будь тот его отцом.

Вот так Теодор Грей и познакомился с Болгарией. С ней и с красавицей Изабеллой.

Потому что никто его не предупредил, что у Болгарии есть дочь.

Когда Тео добежал до Порта Терра, на стоянке напротив пиццерии красовалось ровным счетом одно такси – что, впрочем, неудивительно, так как во всем Отранто была только одна фирма, занимавшаяся извозом. Вот вам как минимум одна причина не верить тем, кто утверждает, будто бы в Италии чаевые не приняты: портить отношения с единственным перевозчиком в городе стоит только в том случае, если в аэропорт вам ехать не понадобится больше никогда. Папа Тео убедился в этом на собственном горьком опыте; машины теперь заказывал только Диего.

Сегодня водитель, впрочем, тоже выглядел недовольным и курил, не глуша мотора. Сзади на самом краешке сиденья примостился пассажир, его одетые в серые брюки ножки виднелись в открытую дверь. До земли они не доставали.

Болгария.

На ближайшей скамейке, поджав ноги, сидела девушка. Она читала книгу. Рядом на скамейке «сидел» армейский рюкзак. Девушка – сплошь темные, длинные, колышущиеся волосы, укрывавшие ее со всех сторон и очевидным образом не беспокоившие. Пряди она сдувала с лица, только когда ветер бросал их ей прямо в глаза.

Тео откашлялся и сказал: «Здрасьте?»

Никакой реакции.

Ни пассажир, ни девушка явно никуда не торопились. Шофер такси нервничал и надсадно ревел мотором.

Тео придвинулся еще на один нерешительный шаг.

– Простите?

Девушка не удостоила его ни взглядом. Как и пассажир. Вместо этого он взревел в телефон:

– Дерьмо собачье. Все это дерьмо собачье…

Тео предпринял еще одну попытку:

– Сэр?

– …и не надо мне рассказывать, что это не Джером Грей мутит тут воду. Он прекрасно знает, что у него дерьмовый фильм, и всеми силами пытается прикрыть лавочку и сделать ноги с деньгами, пока его собственные ноги не развесили сушиться на веревке.

Девушка наконец оторвалась от книги и нахмурилась.

– Пап!

Затем повернулась к Тео.

– Извините, он тот еще ублюдок. Но, боюсь, вы и сами уже догадались.

– Та же фигня.

– Вы тоже ублюдок?

– Да. Нет. Мой папа. Я Тео.

– Изабелла. Дитя ублюдка.

– Та же фигня. Мы, часом, не родственники?

– Надеюсь, что нет.

Шофер застонал мотором с выражением горького упрека.

Тео улыбнулся, Изабелла ответила тем же, и больше он ничего не сказал. Он был слишком занят: во все глаза пялился на самое неправдоподобно прекрасное создание из всех встреченных за последние семнадцать лет… не говоря уже о последних семи неделях.

Волосы длинные, совершенно прямые и черные, челка острыми зубьями, белая кожа, губы цвета персика. Глаза странно светлые, все остальное темное.

Она совсем как Венера, подумал Тео. Она могла бы сыграть в тысяче фильмов. Она могла бы даже быть моделью…

– Терпеть это все не могу. – Она поерзала на скамейке.

Таксист на переднем сиденье давно ерзал, как уж на сковороде.

Тео был положительно раздавлен. Кажется, банда разбитных херувимов слетела с экрана и утыкала его всеми стрелами, какие только нашла в трейлере с бутафорией.

Коротышка в такси разорался еще громче, невзирая на романтическую важность момента:

– …только вот это не его деньги, а мои!

Тео и Изабелла выпучили глаза – ровно в один и тот же момент. И из меньшего рождалась дружба, подумал Тео.

Дружба, а то и что побольше.

Таксист принялся жать на клаксон, длинными заунывными воплями, один за другим. Они уже четверть часа торчат на этой долбаной Порта Терра, надо же и совесть иметь!

Злой пассажир наконец выкарабкался из машины на раскаленный черный тротуар.

– Можешь заплатить этому парню, малыш? У меня нет мельче сотки…

И он помахал Тео в лицо пригоршней евро.

Тео рылся в карманах, пока все его наличные до последней монеты не перекочевали к алчному шоферу. Такси в аэропорт Болгария не дождется, это уж как пить дать. Тео было плевать. Это даже смешно. По крайней мере, он надеялся, что так думает Изабелла.

Так она и думала.

Они ржали над ситуацией всю дорогу в «Палаццо Папалео», единственный в городе отель. Изабелла легко несла рюкзак на одном плече. Сзади ее папаша оскальзывался на горячей брусчатке в своих фирменных туфлях на кожаной подметке.

Да, Конни, возможно, не повезло, но в целом мироздание отличалось поразительной добротой. Все хорошо в этом лучшем из миров.

– Ты что, плачешь? – Изабелла заинтересованно наклонилась к Тео.

Впереди как раз показалась мощенная булыжником пьяцца перед собором; отель стоял ровно напротив.

– Это чертов сирокко, мне что-то в глаз попало. – Тео вытер его рукавом. – Видишь, все в порядке?

– А мне ветер нравится, он все меняет, – сказала Изабелла, оттаскивая его руку от глаза.

Потом она засмеялась и побежала вприпрыжку к отелю, а Тео в этот самый момент понял, что все точно будет хорошо.

К сожалению, ветер пророчил иное.

III. L’Investigazione (Расследование)

Идеальный, как с открытки, закат успел прийти и уйти – весь золото и синь: и герани, и кованое железо, и вспененные оранжевые полосы через все небо, – пока одинокая вахта Тео на крыше отеля не перестала наконец быть одинокой.

Ждал он вообще-то Изабеллу, но явился его отец. Не самый лучший результат, но к разочарованиям Тео привык.

Джером Грей плюхнулся в кресло через столик от Тео и налил себе полный бокал вина из общего кувшина (которое, по сведениям Тео, качали шлангом из ближайшего к Галатине винного хозяйства) – все это ни слова не говоря.

– Значит, Болгария. – Джером покатал остатки вина на дне посудины.

– Да? – На отца Тео не глядел.

– Ты мне окажешь услугу, если развлечешь его дочку. У нас с Болгарией будет… жесткий разговор. Финансового характера.

Тео кивнул.

– …потому что Болгария – тот еще ублюдок, – добавил отец. Его так распирало.

Понятно.

На себя посмотри, подумал Тео, но не сказал ничего.

Джером Грей допил вино.

К тому времени как на террасу поднялись Изабелла с отцом, первый кувшин уже опустел, а папаша Тео пребывал в наилучшем для переговоров виде.

Вино лилось часами. Ча-са-ми. Обильнее, чем слова, особенно между ублюдками. Тео вздыхал. Отец снова не давал себе труда отвечать на звонки.

– Это Нью-Йорк, – сказал он, когда телефон снова начал надрываться. – Мне нечего сказать Нью-Йорку.

Болгария согласился. Дальше Тео не слушал.

Развлечешь его дочку. Вот что отец сказал.

Развлеки меня, вторили ему персиковые уста. К бокалу она почти не притрагивалась – никто из них в этом не нуждался – но темно-красная жидкость все равно напоминала Тео об испачканных красным белых дверях трейлера, на скалах в прибое. Впрочем, грустить он и не думал. Только не по Конни, только не сейчас.

Внутри у него все так и пело.

Изабелла улыбалась ему заговорщической улыбкой; беседа отцов их обоих не интересовала.

– Ты хоть знаешь, о чем они вообще говорят? – Она наклонилась к нему, дыша в лицо своевольным запахом мускатного винограда. Тео подумал, что сейчас упадет в обморок.

– О фильме, видимо. О шестидесяти миллионах американских долларов, скорее всего. Ухнувших в море с утеса, насколько мы знаем.

– Хватило всего одного мертвеца. – Слова ее текли сладким медом. Любые бы текли. Даже эти.

– Ага. По крайней мере, без вести пропавшего.

Я тебя люблю. То есть я думаю, я тебя люблю. Я буду любить тебя. Ты самая красивая девушка на свете.

– Что такое? – Она выглядела удивленной.

– Ничего, – Тео уставился в свою тарелку с пастой в форме развесистых ушей.

– Ты что-то сказал?

– Нет, – Тео пожал плечами. – Ты что-то слышала?

– Вроде нет.

– Хочешь, уйдем отсюда?

– Это что, вопрос?

Когда отцы изволили обратить внимание, их давно и след простыл.

Тео в первый раз взял Изабеллу за руку в переулке, ведущем к Каттедрале ди Отранто. Пальцы оказались холодные и спокойные; его собственные пылали жаром и только что не тряслись.

– Как красиво, – вздохнула она.

– Ты еще изнутри не видела. Там мозаичный пол. Довольно долбанутый на самом деле. Типа Зевс и Гера встречают Адама и Еву. – Тео улыбнулся. – По крайней мере, по монашеским меркам определенно долбанутый.

– У монахов, знаешь ли, очень высокие мерки, – Изабелла вернула ему улыбку. – А ты будто про кино рассказываешь.

Тео вздрогнул.

– Кстати, про кино. Зачем вы здесь – я хочу сказать, ты и отец?

– Он всегда хочет меня видеть, когда приезжает в Италию. Я живу к северу отсюда, в Витербо. Интенсив по латыни и итальянскому. Программа «Год за границей».

– Колледж?

– Старшие классы.

Тео облегченно выдохнул. По крайней мере, они одного возраста.

– Я думал, вы из Болгарии. Ну, он же твой отец, да?

Она покачала головой.

– Мы туда переехали, когда мне было тринадцать. Мировая столица малобюджетного кино. До тех пор была исключительно Калифорния. Извини, что разочаровала. Я не слишком-то редкая пташка.

А я вовсе не разочарован. Он этого не сказал, но понял, что так оно и есть.

– Я тоже.

Они завернули за угол, и Тео обнаружил перед собой зеленую деревянную дверь. Он остановился как вкопанный.

– Это квартира Конни.

– Конрада? Который с трейлером упал в море? Погибшего парня?

– Формально – пропавшего без вести. Но да, его. Черт знает что. А все проклятый сирокко.

Тео чувствовал себя куда неудобнее, чем готов был признать. Ему всего семнадцать; из его знакомых еще никто никогда не умирал.

«Хорошо, и без вести тоже не пропадал», – напомнил он себе.

– Если парень правда мертв, где копы и все такое? Почему они не огородили место? – Она выглядела радостно-взволнованной.

– Они думают, он был у себя в трейлере, но не совсем в этом уверены. Актеры на самом деле не живут в трейлерах, только когда работают на площадке. Конни вот тут ночевал, только считается, что этого никто не знает.

Тео вздохнул.

– Когда он не в клинике для алкоголиков, ему нельзя жить одному, таково условие испытательного срока.

– Это еще почему?

– Скажем так, он не из тех, кого просто застраховать. Но когда он приезжает на натуру, заставить его жить там, где надо, невозможно.

– Это где же?

– Со мной и с папой. По ту сторону собора. Конни просто припадочный, он даже вещи не стал заносить. Пришлось ему сразу отдельное жилье снимать. Мимо бухгалтерии, естественно.

Тео поежился.

– Лучше, если ты никому не скажешь.

– А пойдем, проверим! Вдруг он там. Вырубился и лежит, мало ли что. – У нее даже глаза засверкали от этой идеи.

– Нет его там. Папа первым делом послал сюда Диего.

– Ну, вдруг Диего плохо смотрел.

Она уже поднималась по ступенькам.

– Не надо! Нам нельзя!

Тео понятия не имел, зачем ей туда понадобилось, но раз понадобилось, значит, и ему тоже, хотя он этого совсем не хотел. Все так сложно!

– Я хочу сказать, зачем?

– А почему нет? Затем, что он звезда кино. Причем мертвая.

Развлекай ее. Вот что он сказал, его папочка.

– Ну хорошо. Да. Давай. Только на секундочку.

Они поднялись по оставшимся ступенькам – каменным, истертым по центру за сотни лет, как и все остальное в Отранто, – мимо горшков с красными геранями. Конрадова дверь, такая же темно-зеленая, как и внешняя, оказалась закрыта, но когда Тео ее толкнул, со скрипом отворилась.

– Конрад? – Голос Тео прозвучал сдавленно, словно он читал реплику из готического диалога. «Последнюю, перед тем как герой получает топором», – подумал он.

– Тут никого нет, – прошептала Изабелла.

– Пойдем отсюда, а? – Тео постарался не выдать облегчения.

Из двери через площадку высунулась женская голова.

– Buona sera…

Ну конечно, Женщина-Слон, только ее не хватало. Многонедельная соседка Тео по завтраку, вестница всех дурных знамений в Отранто и злой американской судьбы заодно.

Ну и квартирная хозяйка Конни, раз уж на то пошло.

– Нас тут быть не должно, я серьезно!

Тео тревожно оглядел маленькую квадратную комнату: белые оштукатуренные стены, пол в терракотовой плитке. На маленькое деревянное распятие на стене над кроватью он старался не смотреть – в основном из-за всяких нелегальных веществ, кучами наваленных прямо под ним.

– Расслабься уже, – бросила Изабелла, подбирая один из пакетиков с отравой Конни. – Погоди, это что, свекла?

– Понятия не имею. Может, репа? Я бы не удивился. Он бы и Линдси Лохан выкурил, если бы сумел поджечь.

Изабелла бросила на пол сумку и вышла на балкон. Гавань внизу выглядела темной, лишенной огней ямой. Старомодное диско неслось над водой из ночной забегаловки на пляже.

Тео выбрался на воздух вслед за девушкой. Балконные двери стояли настежь; каждые несколько минут налетал ветер и хлопал створками об стену так неожиданно громко, что казалось, кого-то застрелили – и неважно, сколько раз ты его только что слышал.

– Это просто ветер, – сказал Тео, не очень уверенный в том, кого он успокаивает.

– Конни тоже рад был бы это услышать, – засмеялась она. – Бедный парень.

Тео это смешным не показалось. Во всяком случае, когда трейлер бедного парня валяется весь в кусках на прибрежных скалах.

Может, это правда был ветер? Но трейлеры вообще-то жутко тяжелые.

– Бедный мажор. – Изабелла пинком отбросила с дороги пустую бутылку.

Тео подобрал бутылку, поставил на комод и проследовал за Изабеллой в кухню с квадратным столом, накрытым клеенкой в бело-зеленую клетку. На крошечной плитке стоял серебряный кофейник для эспрессо. Тео столько раз таскал Конни кофе из траттории, что испытывал серьезные сомнения в его способности сварить напиток самостоятельно. Да он бы и сахару в чашку положить не сумел!

– Ну ладно, насмотрелись уже. Давай выбираться отсюда.

Изабелла закинула сумку на плечо:

– Да ну! Ты же знаешь актеров. Этот ваш Конни либо мертв, и тогда ему все равно, либо жив, и тогда он та еще задница, и тебе наверняка будет приятно сделать ему гадость.

Тео приятно не было. На самом деле разговор не нравился ему все сильнее.

– Ты не врубаешься. – Изабелла махнула рукой и, заглянув под кровать, ткнула пальцем: – Ага, что и требовалось доказать. Джекпот!

– Его запасы?

– Да нет же. Его комп.

Комп действительно был там, скромно высовывал один серебристый уголок из-под кучи скомканного белья и «желтых» журнальчиков (по большей части с самим Конни на обложке).

Тео втиснулся между ней и кроватью.

– Погоди-ка. Ты не можешь просто так лезть к нему в компьютер. У него там наверняка пароль. Какая-нибудь сигналка отправит данные о попытке взлома куда надо.

– Что, правда? Ты всегда такой зануда?

Она просочилась мимо, вытащила ноутбук из-под кровати и плюхнулась на пол.

– Итак, – сказала она, открывая крышку. – Пароль. Есть идеи?

– Нет. Мы не будем этого делать!

Она оставила его слова без внимания.

– Вряд ли это что-то тривиально неприличное. Прямо азарт просыпается.

– Ну, Изабелла… – впрочем, Тео уже сдался.

– И вряд ли что-нибудь из латыни. Это вам не школьный интенсив.

Она хищно улыбнулась. Тео уставился на экран.

– Может, какое-нибудь прозвище подружки? Или бабушки. Или машины. Или его ручного дружка…

– А вот этого не надо. – Изабелла слегка пихнула его в плечо.

– Я, между прочим, про собаку. – Тео в ответ пихнул ее в спину.

Изабелла постучала пальцем по подбородку.

– А как там назывался его последний фильм?

– Ты серьезно? Хочешь сказать, что не знаешь? – Тео был сильно впечатлен.

– Эй, я сидела в Италии, не забыл? – Изабелла слегка зарделась. – И, кроме того, я кино особенно не интересуюсь.

– Только кинозвездами? – Тео сумел элегантно приподнять одну бровь.

– Ну, ладно. Я интересуюсь кино. Но не второсортным.

Тео развернул комп клавиатурой к себе и медленно впечатал в окошко пароля:

ВОЛОСАТЫЙ_ВОЛЧОНОК.

Она прыснула.

– Прямо вот так? Это еще хуже, чем я думала.

– Триста миллионов бокс-офис. На сотню спорю, парень типа Конни не выбрал бы ничего другого.

Окно ввода мигнуло не больше трех раз, и вот они уже глядят в пучины почтового ящика Конрада.

– Глазам не верю: мы вошли!

Тео вскочил с кровати и заметался по комнате, не зная, что делать.

– Мы не можем вот так запросто рыться в почте мертвеца. Даже если он не совсем мертвый мертвец. Разве это не мошенничество с использованием почты, или как оно там называется? Правонарушение, в любом случае.

Изабелла открыла «Входящие» и кивнула.

– Думаю, еще хуже. Тем более что мы – в другой стране.

Тео всеми силами старался не смотреть на экран, но тот странным образом притягивал взгляд.

– Точно! В Италии должны быть свои законы на этот случай.

Изабелла щелкнула мышкой на «Непрочитанные письма».

– В Италии законов нет. Они даже деньги в банкоматы по выходным не загружают.

Она подняла на него глаза.

– Так ты собираешься меня останавливать или нет?

БАММ!

Ветер захлопнул балконную дверь, да так, что стены затряслись.

Тео посмотрел сквозь дверное стекло на луну. Она висела в небе, высокая и круглая, прямо как на афишах к «Волчонку».

Сколько секретов может быть у такого парня?

И потом, он же просто без вести пропал, правда?

И потом, полиция все равно все заграбастает и сама продаст папарацци, как только пронюхает про частные апартаменты Конни. Про те, где он на самом деле жил.

Раньше жил.

Счет идет на часы в лучшем случае.

Даже на минуты.

– Ну хорошо, только на минуточку.

Минуточка, естественно, превратилась в час. Интернет остался верен себе. Интернет и секреты.

Конни, как оказалось, вел до странности неинтересную сетевую жизнь, по крайней мере, для мелкой кинозвезды и крупного наркомана.

Чем тупее были и-мейлы, тем быстрее Тео с Изабеллой их проглатывали – и тем голодней становились. Было нечто захватывающее в каждой тупой переписке с каждой тупой подруженцией, особенно если читать ее цифровыми глазами предположительно мертвой бывшей звезды.

Конец вакханалии положил Тео.

Хватило одного клика на особенно тупо выглядящее вложение в письме от личного агента Конни.

Тео прокрутил экран вниз.

– Погоди-ка. Смотри… подозрительно похоже на страховой документ.

– А это он и есть. Это полис. Вон, видишь это слово? Polizza. Polizza de Assicurazione.

Изабелла подняла на него глаза:

– Это самый что ни на есть гребаный страховой полис.

Тео нахмурился.

– Ну, это хорошая новость, что Конни наконец застраховался. Они пытались его захомутать уже целую вечность.

Изабелла искоса поглядела на него:

– А плохая?

– Это вроде как дает мотив для убийства… кому-то. Разве нет?

Тео ужасно не хотелось говорить этого первым, но вот, пришлось.

– Ты имеешь в виду мошенничество со страховкой, как в кино?

И почему это в устах Изабеллы все звучит так легкомысленно?

– Ну да, только в кино обычно оказывается, что герой инсценировал смерть… вместо того, чтобы по-настоящему умирать, понимаешь?

Изабелла не ответила. Она продолжала читать.

Тео попытался еще раз.

– Это совсем как в «Закон и порядок: Отранто»!

– Ш-ш-ш! – заткнула его она, словно не в силах оторваться от экрана.

– Изабелла! Ку-ку?

Она очень медленно повернулась к нему.

– С какой бы стати человеку типа Конни инсценировать свою смерть? Он же делал кучу денег просто на том, что был Конни, так?

Тео пожал плечами.

– Вдруг у него и долгов была куча? Покупал дурь у итальянской мафии, например?

– Но не он же получает страховую премию. – Изабелла выглядела озадаченной. – Он бы не получил ни цента за исчезновение, не прямо сейчас, во всяком случае.

– Так ему, может быть, заплатили. Наверняка болгарам есть что сказать на эту тему… – Тут он в ужасе уставился на нее. Да, слово не воробей…

– Продолжай. Ты о моем отце говоришь.

– Я этого не говорил.

– Именно это ты и сказал. У меня не идеальный итальянский, но вот посмотри на это слово, – она показала на маленькую строчечку в самом низу экрана, – Beneficario della politica. Получатели страховой премии.

Там стояли два имени, оба знакомые. Но пусть все-таки сама прочитает.

Сердце у него колотилось где-то между ушами – тоже как в «Законе и порядке», там был такой эпизод. Сердце колотилось, а все остроумные и едкие комментарии выдуло ветром в окно и унесло в ночное море.

В общем, в комнате воцарилась тишина. Ни один не знал, что еще сказать.

А все эти два имени.

Две отсканированные подписи на строке из маленьких точек.

Режиссер шел первым.

За ним Болгария.

– Может, это и не они. Я хочу сказать, они, возможно, и не причастны, – сказал наконец Тео. Слова вышли грустные и совсем не похожие на правду.

– Или не оба причастны. – Изабелла встала и отошла к дальнему окну.

– Это ты о чем? – Тео ощетинился, несмотря ни на что.

Она глубоко вздохнула.

– Мой отец – бизнесмен. Твой – кинорежиссер. Если нужно было саботировать съемки… один из них гораздо лучше знал, как это сделать. Лучше, чем другой.

Тео запустил пальцы в свою колючую шевелюру.

– Поверить не могу, что ты такое говоришь. Поверить не могу, что ты вот так запросто его обвиняешь. Он же мой отец!

Судя по выражению ее лица, она запросто могла влепить ему пощечину.

– А я не могу поверить, что ты его защищаешь. Кем тогда оказывается мой отец?

– Я думал, ты его ненавидишь, – не поверил уже Тео.

– Полагаю, ты его путаешь со своим. – Она была в ярости.

Вот тебе и на.

Так узы родства, связав, разделили влюбленных.

Комната сжалась вокруг, не давая выхода. Они не желали глядеть друг на друга, но и отвести взгляд не могли. Крошечная каморка нагревалась все больше – шутка ли, два сердитых тела и паршивая вытяжка. Эта последняя уже практически дымила – причем, разумеется, внутрь.

Не исключено, что нынешний сирокко дует совсем не с ночного неба, а из этой проклятой пещеры.

И тут Тео заметил кое-что еще.

– Ты погляди на само письмо! Отправлено… сегодня. Зачем кому-то посылать письмо со страховым полисом мертвецу?

Изабелла уставилась в экран через его плечо.

– Если только он не мертвец?

– В письме сказано, что они встречаются сегодня ночью на стоянке такси.

Она шмыгнула носом.

– Ну, конечно. Твой отец всегда там назначает встречи.

Он поднял брови.

– Ты хочешь сказать, люди типа моего отца.

Но колесики у него в голове уже завертелись.

– Отлично. Я пойду и сам посмотрю.

Она всплеснула руками – совсем как итальянка, подумал Тео. Жест получился милый и даже ласковый, хотя она сама – по крайней мере, прямо сейчас – приветливостью не отличалась.

– То есть ты собираешься вот так взять и подкатить к преступнику и потребовать объяснений?

Он снова пожал плечами.

– Ни к кому я подкатывать не собираюсь. Просто посмотрю. Стоянку такси хорошо видно с пьяццы.

– Только не ночью, – прозвучало скептически, что и говорить.

– А с крыши Кастелло – еще как. Он стоит на вершине холма – оттуда весь город видно.

– Отлично.

– Отлично.

– Там сказано – «в полночь».

– В полночь.

– Ну, увидимся.

– А то.

Они так и стояли бы в жаркой тьме, если бы Тео не полез выключать компьютер и выдергивать вилку из адаптера.

Когда он выпрямился, Изабеллы уже не было.

Ветер снова грохнул дверью об стену – громче выстрела, быстрее пули. Тут и нормальный-то человек с ума сойдет.

Но Тео на сей раз даже не вздрогнул.

IV. Il Castello (Замок)

Даже камни в темноте обжигали ноги. Добравшись до вершины холма, он весь обливался потом. Горячий ветер душил за горло.

Тео и вдоха не мог сделать, не почувствовав его раскаленные пальцы на шее.

Вот он ты, вот он я.

Он задрал голову и вперил взгляд в Кастелло Арагонезе. Может, и не такой живописный сам по себе – но оттуда, где Тео стоял, его осыпающийся силуэт со всеми извилистыми коридорами, древними башнями и пушечными ядрами закрывал почти все небо и луну вместе с ним.

Как странно, думал Тео, стоять тут посреди ночи, посреди пьяццы, посреди старого города, на пороге разрыва с отцом – и смотреть. Куда? Что там, впереди? Впервые в жизни Теодор Грей ничего не знал. Ни о том, что случилось, ни о том, что случится. Ни о том даже, что случается прямо сейчас.

Он не знал, хорошо это или плохо. Но он знал: что-то происходит.

Что-то новое.

– Не думала, что ты и правда сюда придешь, – донесся голос Изабеллы из густой тени замка. Глаза Тео с жужжанием настроились на темный силуэт на фоне тьмы. Что-то зыбкое, прозрачное, текучее, как и все вокруг.

Он втянул воздух.

– Я пришел. Это не кино. В реальной жизни люди делают то, что сказали.

– Далеко не все, – тихо возразила она.

– А я – да, – сказал он, глядя на нее.

– И ветер не кидает трейлеры в море? – казалось, еще немного, и она заплачет.

– Нет, – Тео сглотнул. – Обычно нет.

Она отвела взгляд.

– Ты уверен, Тео? Ты действительно намерен это сделать? Я хочу сказать – я не буду тебя винить, если ты не станешь. Это слишком… Для любого из нас слишком.

Тео нащупал в кармане ключ от замка – единственный ключ от замка, перекочевавший к нему от Данте в обмен на новенький мобильник. Договариваться пришлось дольше, чем он думал, так что к замку он едва успел вовремя – все бегом и бегом, до самой вершины холма.

И вот, стоя тут, он бы все отдал, чтобы его здесь не было.

– Хочу ли я это сделать? – Он вытащил ключ и посмотрел на Изабеллу. – Совершенно уверен, что нет. Но вот они мы.

Она кивнула и взяла у него ключ.

– Что ж, тогда…

Она сунула ключ в скважину, замок загрохотал. Цепи, звеня, упали на мостовую.

Изабелла навалилась на ворота всем своим небольшим телом, и они медленно, дюйм за дюймом, скрипя, отворились.

Забавно, подумал Тео, как быстро падают некоторые цепи. В то время как другие…

Она улыбнулась ему:

– После вас…

Внутри у Тео стало как-то ужасно пусто, будто это был вовсе и не он. Впрочем, когда Изабелла повернулась к нему спиной, на себя она тоже не сильно походила. Словно кто-то пригласил их играть в чужом, жутком, проклятом фильме о привидениях.

– Ты ничего не слышишь? – Он замер, уже взявшись за ручку двери.

– Какая-нибудь птица, – поежилась она. – Или бродячая кошка.

– Как будто кто-то плачет.

– Скорее уж кричит. – Она прислушалась, склонив голову набок, по-птичьи.

– Мы можем уйти, – сказал он. – Еще не поздно.

Но уже было поздно.

Фильм ужасов, «Замок Отранто». Вот она, их история.

Не за этим ли он торчал здесь все лето, самое длинное, самое горячее из всех его семнадцати?

– Ну так пошли. Чего ты ждешь?

Она отбросила с лица волосы и исчезла во мраке, прямо у него на глазах.

Он шагнул за ней в ночь.

Внутри замка их встретило забвение – если забвение имеет привычку выглядеть как туман, подумал Тео. Туман бесцельно клубился и тек куда-то и никуда конкретно. Именно так привык чувствовать себя Тео; именно так он чувствовал себя сейчас, стоя во внутреннем дворе Кастелло Арагонезе.

Изабелла не стала его ждать. Она устремилась в тени, оставив Тео примерзшим к камням, пустившим корни в самый фундамент старого замка. Он поднял голову и воззрился на каменные стены, неподвижно уносившиеся в небесную тьму. Один этаж, два, три, четыре – паутина ходов и лестниц, соединявших башни между собой, тайных, скрытых от глаз. Вдалеке то там, то сям мелькала Изабелла; ее футболка ловила лунный свет, плывя по ступенькам все выше, выше…

– Изабелла! Что ты делаешь? Погоди…

Она не остановилась и не ответила. Она бежала на крышу, Тео узнал маршрут. Он хорошо выучил его за ту ночь, когда они снимали сцену смерти с Пиппой и сэром Мэнни.

А еще с Конни и всей этой кровью.

С искусственной кровью, напомнил он себе, и вообще, кончай уже бредить на эту тему.

И он кинулся вверх по ступеням за ней.

Нет, ему совсем не страшно.

Тео смотрел себе под ноги – просто так, без особой причины. Вернее, по той, что трудно лезть по ступенькам в кромешной тьме.

Подумав так, он остановился, вытащил из кармана зажигалку и чиркнул, высекая огонь.

Крошечный язычок пламени расплескался в неверное, бледное пятно.

Я не боюсь.

– Изабелла, погоди!

Совсем.

Вот что он думал, перешагивая последнюю ступеньку. Перед ним расстилалась крыша.

Вот что он думал, проходя мимо темной falconieri – маленькой ниши, где обычно дремал сокольничий, когда на площадке требовались ловчие птицы.

Вот о чем думал он, когда увидал, что Изабелла стоит на самом краю каменной крыши, держась за тоненький железный прут, антенною росший прямо из плиточного пола.

Вот какие мысли роились у него в голове, когда ветер захлопал ее длинной черной юбкой и взметнул волосы в небо.

– Бог ты мой, иди скорее сюда, – сказала она, не поворачиваясь. – Иди сюда, ты должен это увидеть.

Он сделал шаг, словно в трансе, во сне.

– Что, Изабелла? Что ты говоришь?

Он протянул ей руку, она нашла ее и склонила к нему голову.

Губы их встретились.

Она поцеловала его, нежно, словно никого больше не было в мире – только они двое. Словно не было даже их.

Я люблю тебя, думал он, я люблю тебя, и ты настоящая, и я не боюсь. Моего отца там, внизу, нет, и твоего тоже. Конни не умер, и меня тут нет, потому что мы в поезде, думал он. Мы едем в поезде на Рим.

Мы сбежали.

Вот так он думал, став рядом с ней. Огромная черная птица носилась в ночи вокруг них.

Мы можем сбежать.

Все это он думал, когда она взяла его за руку, серебряную в свете луны, и ветер кинул в них черные перья, наполнив ими весь воздух.

Мы…

V. Il Falconieri (Сокольничий)

Вдалеке закричала птица. Звук походил на человеческий крик, на детский плач. Неважно, все равно ветер унес его прочь – и этот звук, и все прочие, которые луна и полночь прятали в темных ладонях.

Никто ничего не слышал.

Больше никто.

Мальчишка из кафе и девчонка из поезда лежали бездыханными на булыжниках далеко внизу. Их неспешно догоняли, кружась, несколько запоздавших черных перьев.

Никто ничего не видел.

Больше никто.

Кроме Женщины-Слона, стоявшей на омытых прибоем и запятнанных кровью скалах у гавани, ниже замка, ниже пустых трейлеров и безлюдной съемочной площадки.

Кроме женщины, протянувшей в ночь руку, в ожидании, когда вернется одетая в черные перья тварь.

Он все сделал правильно, Данте, верный рыцарь. Он – настоящий владыка этого места, он, и никто другой. К рассвету он утратит перья и истинный облик и снова станет человеком – так было сотни лет, так будет и дальше.

Теперь они уедут, эти americani. Их двоих оставят в покое – они так желают. Таково ее первородное право, а до этого ее матери, и бабки, и бабкиной бабки. Они и только они – истинные хранительницы замка, блюстительницы проклятия.

Кастелло Арагонезе снова запрут и очень скоро. Никогда он не будет принадлежать никому – только им двоим.

– Dante! Dante, bravo ragazzo! Bravo![15]

Когда она улыбнулась, зубы ее были сплошь золото и слоновая кость.

Примечание автора

Первый раз я прочитала «Замок Отранто» Горация Уолпола на старших курсах института. Второй – по дороге в настоящий замок Отранто. Был июнь, и я ехала на этюды. Кастелло Арагонезе, Арагонский замок, как его называют местные, – это единственный замок в древнем, обнесенном крепостными стенами Отранто, причудливом городке посреди аграрной области Италии, называемой Саленто, или Пулия. Эта земля с ее гробницами и церквами, с пещерами в скалах над морем и загадочным, похожим на Стоунхендж, дольменом действительно очень, очень стара и полна тайн. Здесь может случиться что угодно, здесь все начинается и никогда не заканчивается, здесь солнце раскрашивает все, чего касается, цветом правды, растущей из самой земли. Именно в Отранто я начала писать свой первый законченный роман, и потому я считаю «Замок Отранто» не только первой в истории литературы готической новеллой, но и кузиной первой готической новеллы в моей личной истории. Свой Отранто я перенесла в современность, а вдохновением для него послужили не только Уолполовский оригинал, но и любовь ко всему готическому вообще и к южной готике в частности, недавнее знакомство с миром кинопроизводства и, конечно, четыре счастливых лета, проведенных в Кастелло Арагонезе. Посему оставляю вас под лучами древнего юго-восточного солнца с моей современной спагетти-готикой, «Сирокко».

«Бритье Шагпата» (1956) – повесть английского писателя Джорджа Мередита. В 1704 году французский востоковед Антуан Галлан опубликовал первый в Европе перевод сказок «Тысячи и одной ночи». Эта книга завоевала такую популярность, что вскоре за ней последовали новые сборники, также весьма успешные в коммерческом отношении: в 1707 году – «Турецкие сказки», в 1714 году – «Персидские сказки». Экзотические восточные фантазии надолго завладели воображением европейцев, и очарование их не до конца рассеялось даже два с половиной века спустя. Джордж Мередит писал серьезные психологические романы из жизни своих современников и сочинял сонеты, но любители фэнтези знают его, главным образом, по самой первой книге, вышедшей из-под его пера. Мередит написал «Бритье Шагпата» в двадцать пять лет, когда особенно нуждался в деньгах, чтобы прокормить жену и маленького ребенка. Возможно, он надеялся сыграть на остатках интереса к загадочному Востоку, все еще пленявшему западный мир. Но надежды не оправдались: роман распродавался плохо, и в результате Мередит навсегда отвернулся от жанра фэнтези. И все же «Бритье Шагпата» остается прелестной сказкой, полной красочных сверхъестественных происшествий, устрашающих джиннов и прочих восточных чудес, на фоне которых действуют живые и яркие персонажи. Главный герой романа, персидский цирюльник, следуя коварному совету колдуньи по имени Нурна бин Нурка, берется обрить великого и ужасного Шагпата, сына Шимпура, сына Шульпи, сына Шуллума – «истинное чудо волосатости». «Далекие города, изукрашенные самоцветами»; несметные полчища воинов, которые маршируют через пустыню, взметая багряные тучи песка; зловещие старухи с острыми, как у кузнечика, коленками; величавый горный пик, что «при свете солнца блистает золотом, а по ночам вздымается одинокой серебряной иглой», – все это под ироническим и лукавым взглядом Мередита превращается в чистый источник радости: вымышленный мир, встающий перед читателем, поистине уникален и неповторим.

Чарльз Весс

«Бритье Шагпата»

Пробужденная Мелисса Марр

Этой ночью я, как всегда, выхожу пройтись по берегу, но впервые я здесь не одна: у моего укрытия стоит человек. Пройти мимо я не могу. Он поднимает руки раскрытыми ладонями вперед – показывает, что безобиден. Если бы он не смотрел на меня так жадно, быть может, я бы ему и поверила, но, похоже, доверяться не стоит. Он молод, не старше девятнадцати, и хорошо сложен. В воде я бы от него ускользнула, но мы стоим на песке. На нем темные брюки и черная рубашка; его русые волосы – единственное светлое пятно во всей фигуре. Но это пятно – и всего человека – я заметила уже возле самой расселины. До того я стояла и пела в лад волнам, а волны мерно вздымались и опадали, набегали и таяли, так и не дотянувшись до песчаной полосы. И вот я стою нагая под небом, озаренным луной, а этот незнакомец сверлит меня голодным взглядом. Нет, он не безобиден.

– Я тебе не сделаю ничего плохого.

Он лжет. По голосу я понимаю, что он и сам хочет, чтобы это было правдой, но мне все равно страшно. Я не ожидала встретить кого-то на берегу в такой час и не знаю, что теперь делать. Он так сверлит меня взглядом, что хочется бежать без оглядки. Если мужчина так на тебя смотрит, значит, он чего-то хочет, а когда от тебя чего-то хотят, это уже плохо. Мать объяснила мне это задолго до того, как я впервые вышла на берег. Потому-то я всегда была так осторожна.

Волны плещутся вокруг щиколоток, соблазняя к бегству. Ах, если б я только могла прыгнуть в воду и уплыть! Но я не могу. Я связана законами, древними, как прилив и отлив. Я не могу уйти, не забрав того, до чего этот человек не дает мне дотянуться. Лучшее, что я сейчас могу сделать, – это не заглядывать в расселину, не выискивать глазами среди теней то, что мне нужно… и надеяться, что он понятия не имеет, кто я.

– Ты одна здесь? – спрашивает он, и взгляд его наконец отпускает меня, скользит в сторону. Даже половинка луны сияет слишком ярко: все видно, как на ладони. Пляж открыт, спрятаться негде. Еще мгновение, и человек понимает, что я здесь одна, я попалась.

Взгляд возвращается, рыщет по моему телу, как будто оценивая и взвешивая мою плоть. Я не знаю, что сказать, – слова кажутся слишком сложными. Сейчас все кажется слишком сложным. Но человек ждет ответа, и я киваю, подтверждая то, в чем он и без меня уже убедился: да, я одна. Пусть видит, что я хорошая, что я не собираюсь его обманывать. Может быть, это меня спасет. Может быть, он успокоится и пропустит меня. Но все-таки я перебрасываю волосы вперед, чтобы хоть немного прикрыться. Распущенные волосы укрыли бы меня лучше, чем эти короткие косицы, но их всегда приходится заплетать: слишком уж много времени я провожу в воде. Щупальца кос рассыпаются по плечам, как веревки, скрывая наготу хотя бы отчасти.

– Меня зовут Лео, – произносит он и делает шаг туда, где я оставила свое сокровище. Надежды больше нет. Он вытаскивает из расселины мою аккуратно свернутую шкуру. Держит ее бережно, как живую. Конечно, она и есть живая, но от сухопутных не ждешь, что они это могут понять. Здесь, в этих краях, они уже все позабыли.

Он поворачивается и идет прочь от берега, унося с собой ту часть меня, которую я так надеялась от него спрятать. И я иду за ним, потому что выбора нет. Кто владеет моей шкурой, тот владеет и мною. Это как привязь, как якорная цепь. Если я попытаюсь вернуться в море, оставив свое второе «я» на берегу, море меня поглотит. Я в плену – так же верно, как в клетке. Этот Лео держит в руках мою душу.

– Это мое, – говорю я. – Отдай, пожалуйста.

– Нет. – Он останавливается и смотрит на меня. – Пока это у меня, ты моя. – Не отводя глаз, он одной рукой поглаживает шкуру. – Как тебя зовут?

– Иден, – отвечаю я. – Меня зовут Иден.

– Пойдем домой, Иден.

Домой я не вернусь. Я вынуждена подчиниться этому человеку, а значит, проститься со своим домом.

– Да, Лео.

Он улыбается, стараясь показаться добрым, делая вид, что не желает мне зла. Он ведет меня прочь от моря, и ненависть вздымается во мне, как штормовая волна. Не такое уж новое чувство. Я ненавижу многих – всех тех, кто засоряет отбросами мое море и оставляет свой хлам на берегу, всех, кто оскверняет мой мир своим шумом и грязью.

Я скулю от бессильного горя, от тяжести утраты, от мысли о том, что я, быть может, лишилась свободы навсегда.

Лео бросает взгляд на мои босые ноги.

– Хочешь, я тебя понесу?

– Нет, – отвечаю я сквозь зубы. Он и так уже несет часть меня, и это причина, по которой я стараюсь не плакать. Ни слезами, ни словами этого не изменишь: пока он владеет моей шкурой, я тоже принадлежу ему, как вещь. Я вынуждена подчиняться его приказам – делать все, что ему заблагорассудится.

Лео молча идет вперед. Я – за ним. Я рассматриваю его и вижу, что он по-своему красив – той красотой, которая часто идет рука об руку с полной самоуверенностью. Он выше меня, но едва ли намного старше. Да, он молод и хорош собой. В давние времена любая селка[16] почла бы за счастье достаться такому захватчику, но я-то не собиралась кому бы то ни было доставаться. Я думала, все уже забыли, как нас ловить. Если человек находит шкуру женщины-тюленя, он получает нас в полное свое распоряжение. Он может оказаться некрасивым или грубым, но нам приходится идти за ним и оставаться рядом. Где шкура, там и мы. Наша вторая кожа – наша душа, и тот, у кого она в руках, – наш хозяин.

Хочется плакать; хочется повернуться и бежать от него прочь. Но нельзя. Все, что мне остается теперь, – это ждать и надеяться, что он ошибется. Что рано или поздно он сделает одну из двух вещей, которые меня освободят. Если он трижды ударит меня во гневе или просто отдаст мне мою вторую кожу, я смогу вернуться в море. Я надеюсь, что он не знает законов и что в своем невежестве он так или иначе меня отпустит, и тогда я снова стану целой – если, конечно, не потеряю себя в плену. Я знаю свою историю, но сухопутные давно забыли о нас. В их невежестве – наше спасение.

Но, следуя за юношей, которому я теперь принадлежу, я понимаю: кое-что он все-таки знает. Те из нас, что живут в воде, очень похожи на сухопутных – если, конечно, снимут вторую шкуру. По косому взгляду, который Лео бросает на меня впол-оборота, я чувствую, что он видит лишь ту мою часть, которая похожа на обитателей твердой земли. Не он первый так на меня смотрит. Я встречала на берегу других мужчин, и они смотрели точно так же. Но ни один из них не знал, что у меня есть и другое обличье. Они видели только эту кожу, а о второй и не подозревали.

Но Лео знает больше, а значит, я в ловушке. Море зовет меня, окликает, манит вернуться, но Лео ведет меня прочь. И ничего тут не поделаешь.

До поры до времени.

Всю дорогу до дома – большого приземистого дома на пустынной полосе побережья – Лео молчит. В этом доме столько комнат, что я теряюсь и остаюсь сидеть в темноте. Я сижу и плачу, пока Лео меня не находит. «Глупышка», – говорит он и отводит меня в комнату, которую мне предназначил. Он не хочет, чтобы я жила с ним в одной комнате. Думаю, не по доброте. Наверняка у него есть на это свои причины.

В дверях он целует меня в макушку, легонько касаясь губами моих жестких, просоленных волос. «Глупышка», – повторяет он ласково. Он не сердится.

Возможно, все еще будет хорошо. Возможно, я еще уговорю его отпустить меня на свободу.

* * *

За следующие несколько дней выясняется, что Лео может быть добрым. Я за это благодарна. Бывают моменты, когда перестает казаться, что мир вокруг меня – слишком яркий и резкий, слишком чуждый. Редко, но бывают. Лео старается сделать так, чтобы я улыбнулась, и иногда я улыбаюсь.

Дом у него уютный – располагает к молчанию: толстые ковры, полированные столики; вся мебель – тяжелая, старая, солидная; слуги всегда под рукой и всегда деловиты и безмолвны. Мне одиноко, но Лео не познакомит меня со своими друзьями, пока я не выучу правильные слова (и не научусь правильно выбирать вилки).

День за днем я учусь всему, чего хочет от меня Лео. Он уже дал мне понять, что самое главное, что от меня требуется, – быть красивой и послушной. Он говорит, что долго меня ждал, что выбрал именно меня за мою красоту. По его пристальному взгляду я понимаю: он ждет, что я буду польщена. Я не могу ослушаться даже в этой мелочи.

– Спасибо, – шепчу я.

– Из тебя выйдет само совершенство, Иден! – улыбается он. – Как только ты всему научишься, ты станешь моей женой. Именно такой, какая мне нужна. Ты никогда меня не покинешь. Все будет идеально. И мы с тобой будем счастливы, вот увидишь.

Я лишь кротко склоняю голову – так, как ему нравится. Я уже поняла, что ему нравится больше всего – скромность и послушание.

– Я постараюсь.

– Мой отец здесь не бывает, – говорит Лео. – Он все время проводит в Европе. Никто о тебе не узнает, пока мы не будем готовы. Мне нужно будет вернуться в университет, но ты сможешь остаться здесь и продолжать учиться, а потом, через пару лет, мы поженимся. Я буду тебя навещать при всякой возможности.

Я опускаю глаза, скрывая ужас при мысли о подобной жизни. Когда-нибудь, в далеком будущем, я хочу страсти, настоящей любви с мужчиной, который примет меня такой, какая я есть. С мужчиной, который не попытается присвоить меня, не будет держать меня в клетке. В клетке счастья нет, будь она хоть трижды золотой. Но глаза Лео светятся счастьем, и это разбивает мне сердце. Устав улыбаться мне, он указывает на стол:

– Итак, что ты возьмешь для салата?

Я выбираю вилку. На эту загадку я уже знаю ответ. Я уже выучила все эти бесполезные правила, потому что таково было его желание. А его желание теперь для меня закон.

– А для омара? – продолжает он экзамен.

Я обвожу взглядом разложенные на столе приборы. Кажется, ничего из этого не подходит, да и на последнем уроке такого вопроса не было. Это ловушка. Я смотрю на Лео, надеясь, что на моем лице не отразился гнев.

– Этот… этот прибор принесут слуги.

Лео кивает, и поначалу мне кажется, что он не обратил внимания на мою заминку и не почувствовал обуревающей меня ярости. Но тут он сдвигает брови, и я понимаю: он все-таки что-то почувствовал, хотя, наверное, и сам не знает, что. С натянутой улыбкой, которая, как я уже знаю, предвещает наказание, он спрашивает меня:

– Ты прорабатывала фразы из тетради?

– Да, Лео.

Еще мгновение он сверлит меня взглядом и, вздохнув, объявляет:

– Боюсь, сегодня вечером не будет времени на прогулку, Иден. Тебе надо больше упражняться. Когда я вернусь после купания, мы позанимаемся еще.

– Да, Лео, – тихо отвечаю я, изо всех сил скрывая зависть: он-то купается в море каждый день, а я заперта в ловушке. Даже когда мы гуляем по пляжу, плавать мне не позволяется. Все, что мне можно, – это смотреть, как плавает Лео. Иногда он разрешает мне подойти к полосе прибоя, но всякий раз крепко меня держит.

Так проходят дни за днями. Я учусь. Лео объясняет мне, какой будет моя новая жизнь: что я должна и – самое главное – чего не должна делать. Я учусь притворяться, что принадлежу его миру, учусь есть за его столом и сидеть рядом с ним. Я ношу одежду, которую он мне покупает (потому что ходить с ним по магазинам мне еще нельзя), и изо всех сил стараюсь не плакать, когда он обрезает мне волосы чуть ли не под корень. Густые спутанные пряди тихо шлепаются на пол, и вскоре у меня на голове остается лишь короткий ежик.

– Скоро они отрастут, – заверяет меня Лео. – Расчесывай их хорошенько каждое утро и каждый вечер, чтобы опять не появилось этих ужасных колтунов. У хорошей девочки волосы должны быть длинные и блестящие.

Я снова топлю свою ярость в молчании, – как и всякий раз с того мгновения, когда он отыскал и схватил мою душу. Я знаю, что молчание и потупленный взгляд ему по нраву. А еще ему нравится, когда я спрашиваю: «А ты как думаешь?» Я уже затвердила эти слова крепко-накрепко – не хуже, чем столовые приборы и фразы из тетрадки.

И он вознаграждает меня улыбками и нежными поцелуями в щеку или в лоб. Он говорит, что любит меня, и я ему улыбаюсь. Он хочет, чтобы я ответила ему: «Я тоже», – но не требует этого, а значит, пока что можно молчать. Когда-нибудь я скажу ему эти слова. Когда придет время, я солгу ему, – и тогда он мне поверит. В этом он сущий ребенок. Он хочет любви так отчаянно, что посадил меня в клетку и дрессирует, как домашнюю зверушку. Но торопиться нельзя: пока еще рано.

Я уже подобрала то волшебное сочетание слов и взглядов, которое дарило мне прогулки вдоль самой кромки воды. Какая горькая радость, какой соблазн – подходить к морю так близко! Но Лео крепко держит меня за руки. Знает ли он, что у меня есть и третий путь на свободу? Я еще не настолько отчаялась, чтобы просить море о последнем покое, но даже если я и решусь, мне нужно будет сначала вырваться из хватки моего спутника, а с каждой неделей я становлюсь все слабее. Мышцы, что когда-то были такими тугими, обмякли: я слишком давно не плавала и не ныряла. Что же будет со мной, когда я наконец верну свою вторую кожу? Что, если мне уже не хватит сил заплыть на глубину?

Глаза наполняются слезами, но Лео целует мои веки и обещает:

– Ты будешь счастлива со мной, Иден. Я сделаю тебя счастливой.

И я улыбаюсь ему и, как обычно, лгу:

– Да, Лео.

Так неделя проходит за неделей – не знаю, сколько их уже миновало. Знаю лишь, что лето близится к концу и Лео скоро уедет. Он стал каким-то нервным: то и дело повторяет слугам распоряжения на то время, что он будет в отъезде, – день за днем, в одних и те же словах. Слуги давно уже затвердили крепко-накрепко, что выпускать меня из дому без сопровождения нельзя и что двери надо держать на замке. Мне разрешено сколько угодно любоваться на море с широкой веранды, но и там я не должна оставаться в одиночестве.

Вечер накануне его отъезда. Мы с Лео гуляем по пляжу босиком, и он разрешает мне зайти в воду. Правда, не глубже, чем по щиколотки, но я все равно ему благодарна – за эту возможность снова почувствовать себя дома, опять ощутить ласку волн.

– Меня не будет всего несколько месяцев, – повторяет он уже в который раз. – Я буду тебе звонить каждый вечер.

Он научил меня обращаться с телефоном, и я теперь знаю, как отвечать на звонки. Я буду слушать и говорить в трубку; я буду рассказывать ему, что я успела прочитать за день.

– Может быть, весной ты сможешь сама ко мне приехать, – говорит Лео.

Кажется, он думает, что мне это будет приятно, – и я улыбаюсь:

– Спасибо.

Ему это нравится. Похоже, он счастлив. Он придвигается ближе и целует меня, не размыкая губ. Не могу понять, радоваться этому или нет. Я прекрасно знаю, что бывает между мужчиной и женщиной. Невозможно жить в море и этого не знать. Быть может, здесь, на суше, я смогла бы найти в этом утешение. Я не хочу Лео, но я хочу стать хоть немного счастливее.

Я приоткрываю губы и обвиваю его руками. Лео – мой тюремщик, но он часто бывает добр со мной… а я так одинока.

Он прижимается крепче и снова целует меня. Что-то в его лице опять пробуждает во мне надежду: может быть, он все-таки полюбит меня достаточно сильно, чтобы отпустить. Я чувствую, что он в отчаянии, он боится ехать в свой университет, боится оставить меня одну. И, похоже, он хочет ограничиться лишь самыми целомудренными поцелуями – по крайней мере сейчас. За все эти недели он не позволял себе ничего, кроме отстраненной приязни. Ни единого признака страсти – а чтобы спастись от него, нужна страсть.

Я прижимаюсь бедрами к его бедрам и крепко обхватываю его руками за шею. Он так и не размыкает губ, но и отодвинуться не пытается.

Но тут до нас доносятся слова, от которых Лео, едва не подпрыгнув, мгновенно разрывает объятия:

– Что это за телка? – раздается мужской голос у него за спиной.

Лео отодвигается. Чуть поодаль, между нами и домом, стоит незнакомец. Копия Лео, только постарше; все еще сильный и стройный, хотя лицо изрезано следами прожитых лет и дурных привычек.

– Отец! – Лео поворачивается к нему, задвигая меня за спину. Он все еще держит меня за руку: даже в такую минуту он помнит, что отпускать меня нельзя.

– А она ничего, – произносит отец Лео. – Миленькая. Как тебя зовут, дорогуша?

Я не знаю, что ему ответить, и только шепчу:

– Лео?

– Ступай в дом, Иден, и посиди в своей комнате. – Я ни разу еще не слышала в голосе Лео такой ярости. Не думала, что он вообще на такое способен. Он ведет меня к дому, обходит отца, который так и стоит у нас на дороге, и только затем наконец отпускает руку. – Я скоро приду.

– Боишься конкуренции? – ухмыляется отец Лео.

– Она младше меня, а я – твой сын! – Лео делает шаг к отцу. – Постыдился бы!

Тот разражается смехом:

– Говоришь прямо как твоя мать!

– Я тебя не боюсь. – Лео расправляет плечи. – Давай, попробуй, ударь меня, как ты…

– Не надо, Лео, – прерывает его отец.

И они молча застывают друг напротив друга, словно два зверя, что вот-вот сцепятся в схватке. Словно две статуи: образ настоящего и образ будущего. Лео не хочет стать таким же, как его отец: однажды он мне сам об этом сказал. Слуги клянутся, что между ними – ничего общего… не считая тех моментов, когда Лео и впрямь становится точно таким же.

– Ступай в свою комнату, Иден, – повторяет отец приказ своего сына и добавляет: – И запри дверь.

И я подчиняюсь.

Лео приходит ко мне поздно ночью. Глаз у него почернел и заплыл, губа рассечена. До сих пор он никогда не входил в мою комнату по ночам, хотя не раз собирался: много ночей я слушала его шаги под дверью. Бывало, он даже поворачивал дверную ручку, но войти так ни разу и не решился – до сегодняшней ночи.

Лео не плачет, но его бьет дрожь.

– Я его ненавижу, – шепчет он, и сейчас, в темноте, его слова почему-то кажутся более настоящими, чем обычно. – Я не хочу быть таким, как он.

Я не отвечаю – просто не могу.

Лео хватает меня за руки.

– Вот почему я выбрал тебя. Ты никогда меня не разозлишь, если будешь знать, что мне нравится, чего я хочу. И я никогда не причиню тебе боли, не стану тебя мучить, как он мучил меня и маму. Ты станешь само совершенство, и мы с тобой будем счастливы.

Я молчу, и его пальцы сжимаются крепче. Завтра придется надеть блузку с длинными рукавами. Это не первый раз, когда он ставит мне синяки, но я понимаю, что кричать нельзя. Если я закричу, сейчас, в таком настроении, это ему не понравится.

– Я не могу причинить тебе боль, – говорит Лео. – Таковы правила, Иден. Дева-селка может уйти, если трижды ударить ее во гневе. Это правда?

– Да, Лео, – подтверждаю я.

– Я тебя не бил, – говорит он. И это чистая правда: он ни разу не поднял на меня руки. Он очень осторожен, даже когда сердится.

– Я знаю. – Я не киваю в ответ и не позволяю себе даже вздрогнуть. Мне хочется отскочить от него, съежиться и забиться в угол: сегодня ярость бурлит в нем так сильно, что, кажется, вот-вот прорвется. Не попытаться ли сделать так, чтобы он меня ударил? Но нет, я слишком боюсь боли. – Ты ни разу меня не ударил.

– До тебя была другая, и ее я бил, – признается Лео. – Из-за этого она и ушла от меня, как моя мать – от него. – Лео умолкает и смотрит на меня долгим взглядом. – А если я ударю тебя без гнева, это тоже считается?

И тут меня тоже начинает трясти. В его голосе появилось что-то новое, чего раньше не было. От него веет холодом, как от зимних морей, и мне страшно. Я касаюсь его здоровой щеки – очень мягко, ласково.

– Зачем тебе это? Я ведь твоя, Лео. Я не могу от тебя уйти.

Он все так же смотрит мне в глаза, и я стараюсь не моргнуть.

– Я люблю тебя, – произносит он, и на сей раз это не только вопрос, но и приказ.

И я отвечаю, не отводя взгляда:

– Я тоже люблю тебя.

Он гладит меня по рукам, словно пытаясь стереть оставленные им же синяки. Я прячу боль за улыбкой – теперь это уже дается мне легче – и спрашиваю:

– Может быть, ты поспишь сегодня здесь? С тобой мне будет спокойнее.

Лео кивает:

– Посплю, Иден, – но и только. Мы еще не женаты и даже не обручены. А до тех пор есть другие девушки, с которыми я могу… – Так и не договорив, он гладит меня по лицу. – Мне нравится, что ты такая чистая, Иден. Наша первая ночь будет особенной.

Я кротко опускаю глаза, делая вид, что я именно так застенчива и невинна, как ему думается.

– Может быть, уже на Рождество я подарю тебе кольцо. И назначим свадьбу на день святого Валентина. Ты будешь счастлива?

– Да, Лео. – И он опять не замечает, что я лгу.

На следующий день в доме воцаряется тишина. Отец увез Лео в университет. Он нарочно не предупредил о своем визите, чтобы сделать сыну приятный сюрприз, – и не его вина, что сын не порадовался. Лео настоял, чтобы я не выходила из своей комнаты, пока они не уедут.

Когда наконец приходит время обеда, я решаю обойтись без длинных рукавов.

Лео уехал и не увидит, что я нарушаю правила, а слуги и без того знают, что норовом он пошел в отца. Я слышу, как они шепчутся: мол, повезло мне, что он не сделал кой-чего похуже. Я улыбаюсь и молчу. Лео запретил мне говорить со слугами, и ослушаться я не могу.

Череда тихих дней сливается в сплошное пятно. Большую часть времени я читаю или просто смотрю в окно. Лео разрешил мне рисовать, и иногда, под настроение, я берусь за кисть. Каждый вечер я говорю с ним по телефону – вернее, не столько говорю, сколько слушаю его голос в трубке.

Но по ночам теперь все иначе. Лео сказал: «Без провожатых за порог – ни ногой!» – но он позабыл про окна. Я подчиняюсь тем приказам, которые он отдал, но что не запрещено – то разрешено.

Я выбираюсь в окно, спускаюсь к морю и брожу вдоль кромки воды. Иногда я ложусь на песок в полосе прибоя. Волны перекатываются через меня. Песок и соленая вода – это славно; только бы никто не заметил у меня на коже следов соли, когда я вернусь в свою клетку. Слуги наверняка что-то подозревают, но не запирают окно в моей комнате и не пытаются мне помешать.

Ночи становятся все холоднее, и я скучаю по своему второму «я». Густой мех моего тюленьего обличья согревал бы меня в воде. Но без шкуры, которую у меня отняли, я застряла в этом человеческом облике, как в ловушке. Вскоре я уже не смогу заходить в море даже на эти недолгие краденые часы: будет слишком холодно.

Этой ночью я снова думаю о том, что у меня отняли, и кричу от горя. Мой голос слаб и теряется в грохоте волн, но родичи-селки слышат меня и отвечают такими же криками. Они знают, что я здесь, давно уже знают. Я не раз замечала, как они проплывают мимо – торопливо, украдкой. Они стараются не попадаться мне на глаза, чтобы не причинять лишней боли. Но сегодня они отвечают, и я все кричу и кричу, надрывая горло.

– Вам плохо?

Я открываю глаза. Надо мной склоняется человек – однажды я уже видела из окна, как он прогуливается по пляжу. Он совсем не похож на Лео: тот бледен, а у этого кожа загорелая и обветренная; тот всегда одет с иголочки, а этот явно пообносился. И взгляд у него другой: не собственнический, а просто обеспокоенный.

– Помочь вам подняться или… еще что-нибудь? – Он протягивает руку, но я не шевелюсь, а только смотрю на него. – Или, если хотите, я могу кого-нибудь позвать. – Он достает телефон из кармана брюк. – Вот, можно позвонить…

– Нет.

Я встаю, и он быстро отводит взгляд: я вся промокла, одежда липнет к телу. Но я смеюсь, и он снова поднимает глаза. Пристально смотрит мне в лицо.

– Телефон мне ни к чему, – отвечаю я. – Я сама звала кое-кого, когда вы подошли, но они не могут прийти ко мне. Они не могут мне помочь.

Он хмурит брови – наверное, гадает, не сошла ли я с ума. Он, конечно, понятия не имеет, что я – селка. Он думает, я просто девушка – такая же, как и прочие, только малость чокнутая. Он не знает, что я принадлежу Лео. «И я ему не скажу», – решаю я.

– Но кое-что мне и правда нужно, – твердо говорю я. Нет смысла шептать и притворяться кроткой: это ведь не Лео.

– Что?

– Твое имя. А еще – друг. И поцелуй. – Я отступаю на шаг, вынуждая его смотреть прямо на меня, а не куда-то мне за спину. – Кто-то, с кем можно говорить по ночам.

– Роберт, – отвечает он, сглотнув слюну.

– А как насчет остального? – настаиваю я.

Он молча таращится на меня, и тут я понимаю, до чего же мне опротивела тишина. Селки испокон веков выходили на сушу, чтобы любить земных мужчин. Возможно, Лео этого и не знает, но я-то знаю. Мне знакомы страсти, хоть он считает меня невинной. Под изумленным взглядом Роберта я сбрасываю с себя мокрую одежду.

– Мне тут одиноко, – объясняю я.

Роберт оглядывается по сторонам, словно думает, что за нами подсматривают или кто-то сейчас подойдет и скажет, что ему делать. Но в такой час на пляже совершенно пусто. За много недель это первая ночь, когда я оказалась здесь не одна, и мне приходит в голову, что этот мужчина – своего рода подарок: мироздание решило, что я заслужила хоть немного счастья.

Я подхожу к нему ближе и говорю:

– Я серьезно. Никакого подвоха. Мы здесь одни, и мне грустно.

– Ты хочешь… – И он опять умолкает, потому что я делаю еще шаг вперед.

– Да.

Я не ожидала, что это окажется так хорошо. Может, все дело в долгом одиночестве. Или в том, что от меня не требуют быть не такой, какая я есть. А может, просто в том, что я выбрала это сама. Не знаю. Знаю лишь, что теперь мы встречаемся почти каждую ночь, в самые темные часы. Роберт делится со мной своими планами (весной он хочет поехать в Европу – «понять, что такое настоящая жизнь».) Он рассказывает мне о своей семье (богатой и праздной) и о своем лучшем друге (каком-то несчастном, запутавшемся в жизни, сломанном человеке, страдающем под пятой отца-тирана). А потом говорит, что через несколько недель этот лучший друг познакомит его со своей девушкой (она нежна и невинна, и Лео привезет ее сюда, на море, чтобы сделать ей предложение).

Наступил ноябрь, и Лео завтра вернется. У нас будет торжественный ужин – в честь праздника, который он называет Днем благодарения. Все это время Лео звонил почти каждый вечер, а после того, как ему надоедало говорить, я выбиралась через окно и встречалась на пляже с Робертом. Но завтра все изменится. Я потеряю Роберта. Если он сохранит нашу тайну, Лео ничего не узнает. Но я бы предпочла получить свободу, а для этого нужно, чтобы он разозлился. Достаточно, чтобы он ударил меня всего три раза. И тогда я буду свободна. Легче выдержать три удара, чем медленно умирать в этой клетке год за годом.

– Хочешь завтра пойти со мной в гости к моему другу? – спрашивает Роберт, держа меня в объятиях. Он так часто предлагает мне познакомиться то с тем, то с другим, что мне даже обидно, что приходится хранить тайну. Он хороший человек, и если бы я была свободна, то осталась бы с ним еще на несколько месяцев, до весны. Может быть, я даже отыскала бы его где-нибудь у берегов Европы. Но это невозможно: за меня решает Лео.

– Ты мне нравишься. – Я приподнимаюсь и смотрю ему в глаза.

– Это хорошо, – с усмешкой отвечает Роберт. – Потому что я, кажется, тебя люблю.

Ах, если бы все было так просто! На какой-то миг я забываюсь, и мне тоже кажется, что я могла бы его полюбить. Он забавный и добрый, и с ним я впервые почувствовала себя счастливой с того дня, как Лео отнял у меня свободу. Он обращается с моим телом – и с каждым моим словом – как с редчайшей драгоценностью. Будь моя воля, я бы его полюбила. И я позволяю себе открыть ему чуточку больше правды, чем обычно.

– Я могла бы полюбить тебя, – признаюсь я. – Если бы я была свободна, я бы тебя полюбила. И если ты по-прежнему будешь хотеть меня после завтрашнего дня… я бы хотела, чтобы между нами все осталось как есть. Я бы гуляла с тобой по берегу и знакомилась бы с твоими друзьями.

Роберт целует меня и говорит:

– Ты такая странная, Идди! Но мне это нравится. Так значит, да? Ты пойдешь со мной к Лео? Мы с ним подружились целую вечность назад, еще до того, как он остался без матери. Он, конечно, своеобразный, но люди меняются. Теперь у него есть девушка, и он, похоже, счастлив.

– Да, я там буду. – Я отряхиваю руки и грудь от песка. Тяну время перед неизбежным признанием. Одеваюсь и встаю, стараясь не встретиться с ним взглядом.

Роберт тоже встает, и я спрашиваю:

– Проводишь меня сегодня до дома?

– Ушам своим не верю! Ты наконец решилась сказать мне, где живешь? – Он поддразнивает меня, но я прекрасно слышу, как он рад.

– Я живу там не по своей воле, Роберт. – Я смотрю ему в лицо и уже не пытаюсь скрыть свою боль. – Я ушла бы оттуда, если б могла.

Мы идем в обнимку, и он прижимает меня к себе покрепче.

– Мои родители могли бы тебе помочь. Давай пойдем к ним и…

– Нет, они не помогут, – перебиваю я. – Тут ничего не поделаешь. Я принадлежу ему.

– Да что ты такое говоришь, Идди? – Роберт возмущенно трясет головой. – Как ты можешь кому-то принадлежать? Это что, какие-то иммигрантские дела? Или у него что-то на тебя есть? – Он останавливается и заступает мне дорогу. – Что-то незаконное?

– Я не могу объяснить. – Я слегка дрожу от холода и накатившего страха. – Ты мне очень дорог, но я принадлежу ему. Я не смогу уйти, если он сам меня не отпустит.

Роберт продолжает уговаривать меня на ходу, но внезапно умолкает, потому что мы уже дошли до дома и я остановилась. В растерянности он лишь открывает и закрывает рот, но наконец снова обретает дар речи.

– Так, значит, это мистер Понтис тебя присвоил? Я знаю его сына, и…

– Лео, – поправляю я. – Я принадлежу Лео. И он вовсе не собирается привозить сюда свою девушку. Я уже здесь, и уйти я не могу. – Гнев пересиливает осторожность, и я обвожу дом широким жестом. – Это моя тюрьма.

Роберт молчит.

Так и не дождавшись ответа, я забираюсь в свою комнату через окно. Потом оглядываюсь. Роберт стоит под окном и смотрит на меня в полном смятении. Я говорю ему:

– Я буду здесь завтра, когда ты придешь, а когда он уедет обратно в университет, я буду приходить к тебе по-прежнему, если захочешь.

Но Роберт по-прежнему хранит молчание. Мои губы ноют от его поцелуев, и от разделенного с ним наслаждения по телу разливается истома, но он не хочет со мной говорить. Расскажет ли он Лео? Я не знаю.

Устремив взгляд на море, я напоминаю себе, что три удара, нанесенных во гневе, я выдержу. Это не так уж страшно – и тогда я освобожусь от этих сухопутных.

Я нетерпеливо прислушиваюсь к каждому звуку: Лео вот-вот должен приехать. Слуги подготовили дом к его возвращению. В вазах стоят свежие цветы, кровать Лео застелена чистым бельем. Я тоже подготовилась: тщательно расчесала волосы и начисто отскребла кожу от соли и песка. Это слуги посоветовали мне счистить песок – и тогда я поняла, что моя тайна им известна. Они могут ему все рассказать. И Роберт может. И вот я сижу здесь, дожидаюсь своего тюремщика.

Мои не столь уж и тайные ночные прогулки – единственный глоток свободы, который я получила с тех пор, как Лео взял меня в плен. Я боюсь, что этим считаным часам наедине с морем и Робертом придет конец. Если Лео отнимет у меня и это, не знаю, как я выдержу.

– Иден? – Крик Лео разносится на весь дом, и в голосе его слышится недовольство. Я пугаюсь: а вдруг он ожидал, что я встречу его прямо в дверях?

Я выхожу к нему и сразу же бросаю взгляд ему за спину. Он, конечно, заметит мой страх, но пусть отнесет его на счет человека, которого боится и сам.

– Ты один? Или он тоже…

Лоб его разглаживается, на лице отражается облегчение. Лео с радостью схватился за мой обман. Он поверил, что я не ждала его под дверью только потому, что боялась.

– Нет, любовь моя. Его здесь нет. – Он заключает меня в объятия. – Надо было тебя предупредить. Мой отец сюда не приедет. Мы с тобой одни.

– Хорошо, – бормочу я, напоминая себе, что надо держаться кротко. В счастье с Робертом я уже почти забыла, каково это. Я уже привыкла быть собой, привыкла говорить и делать, что захочу. Надо сосредоточиться. Надо вспомнить, как себя вести. Я смогу. Я снова стану той Иден, которую Лео хочет из меня вылепить. И я опускаю голову. – Хорошо, что его нет.

И вот уже Лео счастлив.

Он так привык говорить со мной по телефону каждый вечер, что и сейчас начинает о чем-то рассказывать, а я молча слушаю его, как от меня и ожидается. Его слова душат меня, затягивают веревки все туже и туже, но я смотрю на него с той любовью, которую предпочла бы отдать морю. Я смотрю на него и представляю, что на его месте – Роберт.

Близится вечер, и я уже устала. Находиться рядом с Лео слишком утомительно, и когда он спрашивает, не хочу ли я прогуляться, я едва не отказываюсь. Но он добавляет:

– Слуги говорят, что ты даже не просилась на прогулки. – И улыбается с какой-то странной гордостью. – Ты хорошая девочка, Иден. Мне нравится, что ты такая послушная.

Он берет меня за руку и ведет к двери.

– Давай разуемся и пойдем.

Он стоит и ждет, пока я выполню его приказ. Ничего нового, но столько месяцев уже прошло с тех пор, как я в последний раз опускалась перед ним на колени! И теперь сделать это снова слишком трудно. Я склоняю голову, пряча лицо за отросшими волосами.

Лео поглаживает меня по голове, пока я, стоя на коленях, снимаю с него ботинки, а затем разуваюсь сама. И протягиваю руку, чтобы он помог мне подняться, как это всегда бывало до его отъезда.

Мою руку он так и не отпускает.

Мы идем к морю, и я напоминаю себе, что должна казаться взволнованной этим маленьким подарком, этим разрешением приблизиться к морю – моему законному дому.

– Хочешь зайти в воду?

Это что-то новенькое, и меня это радует, хотя все эти месяцы я заходила в море каждую ночь.

– Да.

– Ты это заслужила, Иден. – И он наконец выпускает мою руку.

Я захожу в воду по бедра, закрываю глаза и запрокидываю лицо к небу. Но Лео тут же разрушает этот счастливый миг. Он зовет меня по имени. Я открываю глаза и оборачиваюсь.

– Может быть, уже весной мы с тобой сможем поплавать. Или, – добавляет он, протягивая мне руку, – или ты к тому времени уже будешь носить ребенка.

Я бреду к нему, и он хватает меня за руку и крепко сжимает, а затем отпускает вновь и достает из кармана какую-то коробочку.

– Мы говорили насчет дня святого Валентина, но теперь я вижу, что нет смысла ждать так долго. Мы можем пожениться уже на Рождество.

Он раскрывает коробочку и вынимает оттуда кольцо. Он уже давно рассказал мне об этом человеческом обычае, чтобы я заранее знала, что делать, когда наступит этот момент. Кольцо красиво, спору нет, да только блестящие безделушки мне ни к чему. Но я знаю, что должна казаться счастливой, – и я улыбаюсь ему и послушно протягиваю руку. Он даже не спрашивает, хочу ли я за него замуж, но даже если бы и спросил, я все равно не смогла бы ответить честно.

– Уже через несколько недель ты станешь моей женой. – Лео надевает кольцо мне на палец и, легко коснувшись губами моих губ, сразу же отстраняется. – Весной мне исполнится двадцать, я смогу распоряжаться своими средствами, и мы подыщем себе жилье неподалеку от университета.

– Ты собираешься жить вдали от моря? – Сердце мое колотится, как штормовые волны о скалы. Я боюсь посмотреть Лео в глаза. Но он только смеется:

– Жить здесь мы не сможем, но будем приезжать. Этот океан подарил мне тебя, и я не могу покинуть его навсегда.

– А сколько длятся рождественские каникулы?

Мой ужас Лео принимает за радостное волнение.

– Меньше месяца. Мне придется уехать на несколько дней, но потом я за тобой вернусь. Я перевезу тебя в наш новый дом, и тогда нам уже не придется расставаться. Мы будем вместе каждый день. Ты сможешь еще многому научиться. Ты узнаешь, как доставлять мне удовольствие, и вскоре у нас появится первый ребенок. – Он откидывает мои волосы назад и поглаживает мне щеки большими пальцами. – Говорят, что такие ранние браки долго не держатся, но у нас все будет хорошо. Ты не сможешь уйти от меня; ты не сможешь меня ослушаться… и у меня… у меня никогда не будет повода обойтись с тобой дурно.

Мне так больно, что я не могу выдавить из себя ни слова. Через несколько недель Лео увезет меня от моря. Он собирается сделать мне ребенка. Есть способы предотвратить беременность. Мы с Робертом всегда были осторожны, но ослушаться Лео я и впрямь не могу. Я смотрю на кольцо, налившееся тяжестью на моем пальце, и чувствую, что по щекам стекают теплые слезы.

– Я тоже очень волнуюсь, но… – Лео покрывает мои щеки поцелуями, стирает слезы губами. – Но ты пойми, мы расстанемся всего на несколько недель, а потом уже всегда будем вместе. Позже, если ты захочешь большое торжество, мы сможем повторить свои клятвы. Хотя это будет уже третий раз.

Я удивленно вскидываю голову.

– В ту ночь, когда я выбрал тебя, нас связали самые прочные на свете узы. Никакая церковь не может соединить людей так крепко, – поясняет он. – Во второй раз мы с тобой просто зарегистрируем брак. А в третий – устроим роскошную церемонию… может быть, на третью годовщину. Настоящую годовщину – через три года после того, как мы встретились.

Он ведет меня домой и в свою спальню. Я молча подчиняюсь.

– Я хотел подождать, пока мы поженимся, но теперь-то мы уже обручены, – говорит он.

Я пытаюсь найти утешение в его поцелуях, пытаюсь не морщиться, когда он хватает меня за руки слишком крепко, пытаюсь не плакать от боли, когда он входит в меня безо всякой нежности. И мне почти удается… но тут он хватает меня за горло. От каждого моего вскрика он только заводится сильнее. Все, что мне остается, – лежать неподвижно, пока Лео буйствует и рычит, подминая меня под себя. Но потом, когда он затихает и вытягивается рядом со мной на постели, я понимаю, что вела себя именно так, как он и хотел.

– Ты – само совершенство, Иден, – шепчет он почти благоговейно. – Скоро уже мы с тобой будем вместе каждый день. Я научу тебя, как быть хорошей женой.

Я закрываю глаза и отвечаю:

– Да, Лео.

К приходу Роберта я успеваю одеться. На мне шерстяной свитер – чтобы скрыть следы от пальцев, вновь украсивших мои руки выше локтей. А под свитер я впервые в жизни надеваю блузку со стоячим воротником – чтобы скрыть синяки на горле. Какой-то безымянный слуга, так ни разу и не заговоривший со мной за все эти месяцы, вводит Роберта в гостиную, и я бросаю взгляд на Лео в ожидании инструкций.

Лео берет меня за руку и тянет на себя, чтобы я встала рядом. Поднимаясь, я морщусь от боли, но Лео не замечает. Выпустив мою руку, он обнимает Роберта.

– Иден устала, – говорит Лео, – но я не мог больше ждать ни минуты. – Он поднимает мою руку и показывает Роберту кольцо. – Я не был уверен… я надеялся… но ты же знаешь, какими бывают женщины… – Он умолкает, и я вспоминаю о той, другой девушке, о которой он однажды упомянул мимоходом. Уж не из-за нее ли он не хотел со мной спать, пока мы не обручимся? Это странно: ведь мы оба знаем, что я не могу сказать «нет». Но, с другой стороны, Лео и впрямь сломанный человек, как однажды сказал о нем Роберт, – так что удивляться нечему.

Он снова о чем-то говорит, и я заставляю себя вслушаться.

– …но она сказала «да». Всего несколько недель – и Иден станет моей женой.

Лео широко улыбается мне.

Роберт смотрит на меня, и я понимаю: когда Лео вернется в университет, Роберт уже не будет ждать меня на пляже в темноте.

– Я встречался с ней, – говорит Роберт. – Пока тебя не было, я с ней встречался. Я не знал. Поверь мне. Если бы я знал… я бы не стал. – Лицо Роберта искажается от муки, и мое сердце тоже пронзает боль. – Клянусь, я бы ее и пальцем не тронул, если бы я знал.

– Иден? – поворачивается ко мне Лео. В этом коротком слове – столько вопросов сразу, что я не понимаю, на какой отвечать.

– Я не переступала порога, – шепчу я. – Роберт ничего не знал. Я оставалась… твоя.

Я вижу, как его пальцы сжимаются в кулак, и собираюсь с духом. Умом я понимаю: было бы лучше, если бы Роберт ушел. Но вопреки здравому смыслу я надеюсь, что он останется. Я знаю, что это – мой путь к свободе, но я боюсь.

– В первую ночь мы занимались сексом, – тихо говорю я. – Я тогда еще не знала, что он – твой друг.

– А потом? – Лео впивается взглядом мне в лицо. – Потом, когда ты узнала, ты остановилась?

Я чуть заметно вздергиваю подбородок:

– Нет.

– Тебе лучше уйти, – говорит Лео, и я знаю, что эти слова обращены не ко мне, как бы мне того ни хотелось.

Роберт делает шаг вперед и кладет руку на плечо Лео.

– Лео…

– Уйди. – Лео не смотрит на Роберта. Его взгляд прикован ко мне, и я вижу в нем его отца. Он разъярен – и куда сильнее, чем я ожидала. Я думаю, не попросить ли Роберта остаться, но тогда не произойдет того, что вернет мне свободу.

Я отступаю, придвигаясь к Роберту. Лео хватает меня за плечи и трясет. Ему ведь необязательно бить меня: он может причинить мне боль и по-другому.

Но я понимаю, что уже потеряла даже краденые часы свободы. Это все, что у меня оставалось, а теперь и этого нет. Так что придется идти до конца.

– Мы с ним любили друг друга каждую ночь, – тихо говорю я.

Лео заносит руку.

– Лео! – кричит Роберт.

И кулак Лео обрушивается на него – не на меня.

– Нет! – Я становлюсь между ними, и второй удар приходится мне в лицо.

Меня еще никогда не били, и это больнее, чем я думала. Я хватаюсь за щеку.

– Он не знал! Я его соблазнила, Лео. Я выбралась из дому ночью и соблазнила его. Он ни в чем не виноват.

Лео опять заносит кулак, но Роберт перехватывает его руку:

– Прекрати! Что ты делаешь?

Он крепко держит Лео за руку, но тот выворачивается и бьет меня ногой. Это еще больнее, чем кулаком. Я падаю на пол и смотрю на него снизу вверх. Я боюсь, но надежда сильнее страха. Дважды. Он ударил меня дважды. Есть законы, и мы оба их знаем.

Я раскрываю рот, но не успеваю произнести слова, которые заставят его ударить еще раз.

– Нет! – Лео трясет головой. Он по-прежнему зол, но уже взял себя в руки. Он глядит мне в глаза, но не подает руки, чтобы помочь подняться. – В третий раз я этого не сделаю, Иден, – говорит он. – Ты не уйдешь от меня.

Роберт смотрит так, будто видит нас впервые. Он, конечно, не понимает, но чувствует, что между нами происходит нечто большее. Нечто такое, во что он не посвящен.

– Может, тебе лучше пойти прогуляться, Идди? А Лео тем временем успокоится, – предлагает он.

– Можно, Лео?

Лео склоняет голову, скрывая то ли гнев, то ли боль. Роберт его отпускает. Лео подходит ко мне и убирает руки за спину.

– Не стоило мне этого делать, – говорит он. – Ты сама понимаешь… но в третий раз я тебя не ударю. Я все еще люблю тебя.

– Если ты и вправду любишь меня, тогда скажи, что я могу вернуться домой, – отвечаю я, и впервые не просто прошу, а почти что требую. Я встаю и стягиваю с себя свитер. Роберт и Лео смотрят на мои руки, покрытые свежими кровоподтеками. – Скажи, что я больше не обязана оставаться в этой клетке.

– Это не клетка! – возражает Лео. – Я о тебе позабочусь. Мы можем быть счастливы друг с другом, я знаю. Все это только потому, что ты осталась одна, но больше я тебя никогда не брошу. Ты не устояла, но я тебя прощаю. – Он подходит еще ближе и целует меня с такой нежностью, какой в постели не было и следа. – Я знаю, что случится, если я ударю тебя в третий раз. Именно поэтому я и выбрал тебя – чтобы не делать этого. Я ведь могу быть лучше.

– Я хочу на свободу, – говорю я, и это первая правда, которую он от меня слышит за все время. Он сам меня довел – своей угрозой увезти меня от моря, своим кулаком и ногой. Он дал волю своему отчаянию – и я тоже, на свой лад.

– Нет. Я исправлюсь. – Лео смотрит на меня, и я вспоминаю ту ночь, когда он пришел ко мне со следами побоев на лице. Он гладит меня по щеке – должно быть, вспомнил то же самое. – Ты моя, Иден. Я тебя не отпущу.

– Ты меня мучаешь, – говорю.

– Я тебя люблю! – выкрикивает Лео. – Я не буду таким, как он. Клянусь. Мы останемся жить здесь, и мы будем вместе. Все будет идеально.

Все это время Роберт стоит и молча смотрит на нас… точнее, куда-то между нами. Мне больно за них обоих. Но еще больнее – от мысли о потерянной свободе, до которой оставался всего один шаг. Я не могу потерять то немногое, что осталось у меня от моря. Неужели я больше никогда не увижу его, никогда не коснусь, не услышу плеска волн и не вдохну запах соли? Нет, это невозможно.

Если мы и вправду останемся здесь, можно будет снова дождаться случая и вынудить Лео ударить меня еще раз. Но стоит только подумать об этом, как я понимаю: нет, я не хочу больше сносить другие мучения, которым он меня подвергает. Я не хочу терпеть и молчать.

Я могла бы попросту убить Лео: он ведь не приказывал, чтобы я не причиняла ему вреда. Я не уверена, что могу отнять у человека жизнь, но сейчас это не кажется таким уж невероятным. Если бы он умер, я забрала бы свою вторую шкуру: я знаю, он прячет ее где-то в доме.

Пока он жив, я не могу даже попытаться отыскать ее, но если он умрет, я верну себе душу.

А еще я могу войти в море и сдаться: пусть оно заберет меня. Мне подобные часто так поступали. Лишившись своей души, лишившись моря, многие из нас погружаются в черную скорбь, непроглядную, как самые темные пещеры на дне океана. Я тоже могу так.

– Можно мне выйти на пляж, Лео? – тихо спрашиваю я. – Ты говоришь, что ты другой. Не такой, как твой отец. Ты говоришь, что это не клетка. – Я цепко держу глазами его взгляд. – Так докажи это!

Лео кивает, и я выхожу за дверь.

– Только на пляж, Иден! – кричит он мне вслед. – Я тебя не отпускаю!

Уже издали до меня доносится голос Роберта:

– Ты что, держишь ее здесь взаперти? На самом деле? Да что на тебя нашло?!

Я не останавливаюсь – уже неважно, что он ответит. Я понимаю, что Лео сдержит свое обещание: он больше никогда меня не ударит. Он знает, что будет после третьего раза, и даже в приступе гнева знает, когда остановиться. Чтобы сделать больно, необязательно бить. И даже если он не станет делать мне больно, что мне остается? Всю жизнь провести в клетке, как ручная зверушка? И обречь свое дитя на такую же участь? Нет, я не могу так жить.

Я оборачиваюсь и вижу, что Роберт с Лео тоже вышли из дому. Они идут за мной. Я знала, что так и будет, но, надеюсь, они меня не догонят.

Дойдя до воды, я не останавливаюсь. Я вхожу в море.

Холодные волны окатывают меня по пояс. Я смотрю вдаль, на горизонт. Никого из родичей не видно, да они и не могут прийти ко мне, пока я не верну себе второе обличье.

– У меня твоя шкура! Ты не можешь уйти без нее! – Должно быть, Лео понял, что есть и другие способы уйти. Он поворачивается и во весь дух мчится обратно к дому.

В тот же миг Роберт бросается ко мне:

– Идди!

Вода окутывает меня, и я отрываю ноги от дна. Я плыву. Оглянувшись через плечо, я вижу, что Роберт уже заходит в воду.

– Прости меня, Идди! Подожди! – кричит он.

Но я не останавливаюсь. Я не могу ждать. Я плыву дальше и чувствую, как тело уже начинает неметь от холода. Главное сейчас – отплыть подальше от берега. Насколько это возможно.

Холод и боль от побоев тянут из меня силы. Но нужно двигаться дальше. Нужно заплыть так далеко, чтобы я уже не услышала, если Лео прикажет мне вернуться на берег.

От луны по воде тянется дорожка, и я плыву вдоль нее – так легче сосредоточиться. Что-то во всем этом кажется странным… и тут я понимаю, что никогда раньше не плавала одетой. В одежде просто не было нужды.

Я чувствую тягу своей второй кожи – она зовет меня из тюрьмы, в которой так и осталась. Когда я уйду, она превратится в обычную звериную шкуру. Без нее, без этой второй половины своего естества, я утону, даже еще не выплыв в открытое море. Будь у меня выбор, я бы так не поступила, но я не могу жить в клетке… и не я первая решаюсь на этот шаг.

За спиной слышатся голоса и плеск – значит, Лео уже в воде.

Надо торопиться, и я гребу руками изо всех сил. Только бы успеть добраться до глубокой воды, а там меня уже подхватит течением.

– Иден!.. – долетает до меня голос Лео.

И я ухожу под воду с головой, чтобы другие его слова меня не настигли. Если он прикажет мне вернуться, я не смогу ослушаться, а значит, мне пока нельзя его слышать. Нужно заплыть еще дальше. Нужно плыть до тех пор, пока усталость и холод не скуют меня по рукам и ногам. И тогда я уже не смогу повернуть к берегу, даже если он прикажет.

Приподняв голову, чтобы глотнуть воздуха, я слышу, что Роберт тоже зовет меня.

Я снова погружаюсь с головой. Вода уже не такая холодная; удивительно, что шок развился так быстро. Но это и хорошо. Ни одна женщина на свете не должна жить в клетке. И я не проживу в клетке больше ни дня.

Я в очередной раз выныриваю за глотком воздуха и бросаю взгляд на берег. Роберт остановился. Как он ни уверял, что любит меня, но рисковать жизнью ради меня он не готов… или, быть может, он и вправду любит меня так сильно, что признает за мной право выбора.

Но Лео уже плывет ко мне, загребая одной рукой. Он не разрешал мне заходить в воду, хотя сам плавал каждый день, и мои мышцы отвыкли от нагрузки. Сейчас Лео гораздо сильнее меня, и расстояние между нами быстро сокращается. Я с новой силой бью по воде руками. Он может вытащить меня на берег, если догонит.

– Вернись, пожалуйста! Все должно быть не так! – кричит он.

Нет на свете таких слов, которые заставили бы его понять меня. Мы, селки, веками попадались в такие ловушки. И все мы знаем, каково это – жить в плену, понемногу умирая каждый день. Бывают на свете хорошие люди, а бывают люди сломанные. Испорченные.

– Иден! – зовет он меня по имени и наконец отдает приказ: – Иден, остановись!

Я подчиняюсь; повинуюсь целиком и полностью. Я останавливаюсь, я прекращаю плыть и больше не стараюсь удержаться на воде. Человеческое тело не может оставаться под водой так долго, как тюленье, и в этом – моя последняя надежда.

Чего я не учла, так это того, что Лео решится нырнуть за мной. Он догоняет меня под водой и крепко обхватывает руками. Он тянет меня наверх, а отбиваться от него я не могу.

Я безвольно лежу в его объятиях. Я не собираюсь помогать ему вернуть меня на берег, а он почему-то не приказывает мне плыть обратно.

– Я не хочу, чтобы ты умерла. – Лео целует меня в макушку и шепчет: – Я не такой, как мой отец.

И тут моей кожи касается что-то мягкое, и я понимаю наконец, почему он греб только одной рукой. Он принес мою шкуру. Он подталкивает ее ко мне, возвращает ее по доброй воле. Она пристает к моей человеческой коже, обволакивает меня с головы до пят, и я забываю о Лео. Я забываю все, кроме одного: я снова цела, и я свободна!

Я испускаю радостный рев, и мои сестры-селки трубят мне в ответ. Они зовут меня, они разделяют мою радость, они тоже ликуют: я снова дома! Я устала, но они помогут мне. Нужно только плыть на их голоса, и они встретят меня и проводят туда, где безопасно.

Я слышу плеск за спиной и оборачиваюсь. Какой-то юноша, человек, барахтается в воде и выкрикивает мое имя. Кажется, мне нужно сделать что-то еще, но я слишком устала. Я не помню, что я должна сделать – помочь ему или, наоборот, утащить на глубину, где его сухопутные легкие быстро наполнятся водой и лопнут. Он пытается удержаться на плаву, но мои сестры-селки зовут все настойчивей, и я слышу, что они уже совсем близко.

Какое мне дело до этого человека? Я забываю о нем и погружаюсь в гостеприимные объятья волн. Это мой дом. Я снова цела и свободна. И это все, что мне нужно.

Примечание автора

До того, как я начала писать книги, я работала учительницей. И одной из моих любимых книг, которая входила и в курс американской литературы, и в курс литературы женской, был роман Кейт Шопен «Пробуждение». В классе каждый раз завязывалась дискуссия по поводу женщин, которые решают утопиться в море или как-то иначе покончить с собой, лишь бы избежать рабства, – и каждый раз кто-то обязательно заявлял: «Ну, это было в те времена, а сейчас феминизм уже нужен. Ведь мы теперь все равны». Я и тогда не соглашалась с подобной точкой зрения, а сейчас, когда моя страна, штат за штатом, принимает законы, ограничивающие право женщины на собственное тело, это мнение и вовсе кажется глупостью. Конечно, самоубийство – не выход, но я убеждена, что и в современном обществе феминизм по-прежнему необходим.

В этом рассказе я соединила идею, почерпнутую у Кейт Шопен, со своими любимыми сказками о селках. За последние четыре года я побывала на Оркнейских островах трижды. Я гуляла по пляжу средах отдыхающих тюленей, а их собратья плыли за мной вдоль берега. В тумане их мордочки легко принять за человеческие лица, так что совершенно понятно, откуда взялись все эти легенды. И когда я соединила мифы о селках с идеями Кейт Шопен, получилась история о женщине, попавшей в ловушку, но не настолько ограниченной в выборе: она уходит в море не за смертью, а в поисках свободы.

Нью-Чикаго Келли Армстронг

Коул торопливо шагал по Ривер-стрит. Крики лоточников уже переменились: вместо штопаной рубашки или поношенных ботинок теперь ему со всех сторон пытались впарить такие же потрепанные обещания и мечты. «Торговцы надеждой» – так их обычно называли. Но его брат, Тайлер, говорил иначе – «хищники». Хищники, которые кормятся надеждами, потому что ничего другого у жителей Нью-Чикаго не осталось.

Если бы Тайлер его тут отловил, Коулу пришлось бы выслушать целую лекцию. Но можно не опасаться: его братец сюда и шагу не ступит – мол, глаза бы его не глядели на этих торгашей. Но Коул подозревал, что Тайлер попросту боялся не выдержать искушения: кто-нибудь из лоточников выкрикнет такое, от чего его рука сама собой полезет в карман за пригоршней монет. А они с Тайлером не могут позволить себе такую роскошь – бросаться монетами на мечты о лучшей жизни в Нью-Чикаго.

Нью-Чикаго… В самом имени чудилось обещание лучшей жизни. Люди со всей страны стремились в этот град обетованный, сражаясь с голодом, бандитами и теми, до кого уже добралась зараза. И когда их наконец впускали, продержав несколько недель в карантине за стеной, беженцы не могли сдержать слез. Но плакали они не от радости.

Всю дорогу они верили слухам, что Нью-Чикаго – точь-в-точь как старые города: чистый, безопасный и полный прекрасных возможностей. И только на месте выяснялось, что разруха и преступность здесь цветут таким же пышным цветом, как и везде, а уличные торговцы неплохо зарабатывают на картах с обратными маршрутами.

Тайлер мечтал не о том, чтобы уйти из Нью-Чикаго. Он знал, что там, снаружи, ничего хорошего их не ждет. Зато было кое-что хорошее здесь, внутри, – Гарфилд-парк. Островок в море Нью-Чикаго, настоящий город за второй стеной, – безопаснее, чище, лучше. Но чтобы туда попасть, нужны были деньги. Чертова уйма денег.

Шагая между рядами торговцев, Коул заприметил толпу, собравшуюся перед одним из лотков.

– Отгоняет заразных! Стопроцентная гарантия! – выкрикивала из-за прилавка девушка лет двадцати двух на вид, не старше Тайлера. Одежды на ней было маловато, особенно по такой погоде – ветер с реки пронизывал до костей. Наверное, потому-то и собралось столько народу, подумал Коул. Всем хочется поглазеть.

– Вот посмотрите, мой друг Уолли, – продолжала торговка, тыча пальцем в пьяного парня, с трудом державшегося рядом с ней за прилавком. – Он выходил наружу, за стены, и целых три дня там провел. И ни один заразный к нему и близко не подошел за все это время. А все почему? Да потому, что на нем была эта штука!

Коул протиснулся в толпу, как будто хотел поближе разглядеть товар. Пальцы его скользнули в оттопыренный карман куртки одного из зевак и извлекли улов – выкидной нож. Затем он пошарил в сумке у какой-то женщины и выудил два помятых яблока. Никто ничего не заметил. Когда толпа сомк-нулась, оттесняя его от лотка, Коул быстро сунул добычу под куртку, повернулся и пошел дальше.

В этой части рынка обчищать карманы было легче всего. Здесь всегда шаталось полно народу, и все рассеянно глазели по сторонам: обычно сюда приходили отдохнуть, закупив все нужное в других рядах.

Если бы Тайлер узнал, чем Коул тут занимается, опять-таки не обошлось бы без лекции – на сей раз о сочувствии к ближнему своему. Если они начнут воровать у других людей, то чем они будут лучше заразных? Но жизнь в этом городе – сплошная борьба, и выживают только сильнейшие. Тайлер и сам это прекрасно знал. Он работал на Расса Макклинтока, самого страшного человека во всем Нью-Чикаго. Но для Коула Тайлер желал лучшей доли. И потому он врал Коулу, что таскает ящики и моет полы на складах Макклинтока, а Коул врал Тайлеру, что целыми днями читает книжки, которые тот приносит домой. И так, мало-помалу, денег в копилке у братьев прибавлялось, а значит, крепла и надежда, что когда-нибудь они все же купят себе пропуск в Гарфилд-парк.

Коул медленно брел мимо лотков, прикидываясь обычным прохожим, который идет куда-то по делам, да только не больно торопится. Всегда надо делать вид, что просто проходишь мимо, иначе тебя заприметят торгаши, а торгаши страх как не любят, когда кто-то успевает обобрать их жертвы раньше, чем они сами до них доберутся.

Коул приходил сюда через день и за одну прогулку обчищал всего четыре-пять карманов. На руку ему играло то, что он был невысок ростом для своих шестнадцати, не имел особых примет и выглядел чистенько. Последнее для Нью-Чикаго значило много: слишком уж тяжело было достать чистую воду. Но Расс Макклинток желал, чтобы его работники мылись и брились дочиста: это возвышало их над обычным сбродом. Поэтому в относительно чистой воде у него недостатка не было, и Тайлеру разрешалось приводить Коула помыться – видимо, в расчете на то, что когда-нибудь и младший брат пойдет по стопам старшего.

Прогулка уже близилась к концу, когда Коулу бросилось в глаза кое-что необычное. Человек из Гарфилд-парка. Только они одеваются в новое – или, по крайней мере, латанное не больше пары раз. Коул уставился на правый карман его куртки: тот не просто оттопыривался, а прямо-таки гостеприимно зиял. Но, на беду, богатею из Гарфилд-парка было здесь неуютно: он так и стрелял глазами по сторонам. Не самая легкая добыча.

Наконец пришелец из лучшего мира нашел того, кого выискивал: хромого старика, чьи щеки покрывала неопрятными клочьями седая щетина, а в глазах застыл фирменный нью-чикагский взгляд – пустой и напрочь лишенный всяких надежд. При виде гостя из Гарфилд-парка старик приветственно вскинул руку. Богатей прищурился, как будто прикидывая, действительно ли они знакомы. Затем кивнул и подошел к старику. Они обменялись парой слов и двинулись к одному из ближних переулков. Коул пошел следом.

Всю сеть улочек вокруг рынка он знал вдоль и поперек. Сообразив, куда направляются эти двое, он нырнул в соседний проход, срезал путь и встал за углом у дальнего конца того самого переулка, где двое уже вели беседу, не подозревая о посторонних ушах.

– Я помню, что вы интересовались особыми вещицами, мистер Мюррей, – хрипло бубнил старик. – Научный, как вы говорили, интерес.

– Если ты вызвал меня сюда, чтобы всучить какую-то дешевку…

– Да что вы, мистер Мюррей! Я бы ни за что… Я же знаю, какой вы занятой человек! Это и правда нечто особенное. Среди знатоков, говорят, эта вещица хорошо известна.

– Среди знатоков, – фыркнул Мюррей, – хорошо известно все. И почти все из этого всего – такая же бесполезная дрянь, как и то, что лежит здесь на лотках. Так что если ты…

– Это обезьянья лапа, – перебил старик.

Воцарилась тишина. Коул подкрался еще на шажок ближе, стараясь не высунуться из-за угла.

– Что? – наконец переспросил Мюррей.

Зашуршала ткань – должно быть, его собеседник доставал что-то из кармана. Коул все-таки рискнул высунуть голову и увидел, что старик и впрямь держит в руке какую-то непонятную штуковину.

– Легенда гласит… – начал старик, но теперь уже сам Мюррей оборвал его на полуслове:

– Я слышал легенду.

– Три желания. Говорят, что эта лапа исполняет три желания.

Мюррей фыркнул:

– Если бы она работала, ты бы не пытался мне ее сбагрить.

– Я… я наделал ошибок, – сказал старик. – Я не знал, что надо быть очень осторожным, когда загадываешь желания. Джентльмен, который дал мне эту лапу, пытался все объяснить, но я не придал значения. Он тоже был из богатых, и я помог ему, как до сих пор и вам помогал. Он решил меня отблагодарить – и вот, сделал мне подарок. Он предупреждал, что надо загадывать осторожно, но я не послушал его и растратил свои желания зазря.

– И теперь ты хочешь продать ее мне?

Старик покачал головой.

– Не продать. Просто отдать, как ее отдали мне. По-другому нельзя. Вы помогли мне, мистер Мюррей, и я думал, что никогда не смогу отблагодарить вас по заслугам. Но теперь, оказывается, могу.

– Если ты рассчитываешь, что я поверю…

– Не хотите – не верьте. Я же вам говорю, это подарок. На худой конец ваша коллекция пополнится очередным курьезом.

Мюррей снова фыркнул, но все-таки полез в карман и вытащил пару купюр. Потом взял лапу. Старик так и не протянул руки за деньгами. Мюррей пожал плечами, бросил купюры на тротуар и пошел прочь. Когда он завернул за угол, Коул отшатнулся, но Мюррей как раз пытался запихнуть обезьянью лапу в карман и ничего вокруг не замечал.

Коул снова заглянул в переулок. Старик уже брел обратно в сторону рынка. Деньги так и остались лежать на земле.

Коул на цыпочках подкрался к купюрам и уже собирался было нагнуться, как старик вдруг оглянулся через плечо. Коул замер. Можно было бы просто схватить деньги и убежать, но, видать, кое-что от науки Тайлера засело в нем накрепко.

– Вы тут кое-что обронили, сэр! – крикнул Коул, указывая на купюры.

– Забери себе, – буркнул старик.

Коул посмотрел на него с сомнением, но старикашка, судя по всему, не шутил. Тайлер, наверно, сказал бы, что это «вопрос принципа». Старик хотел отдать долг, и не его забота, если Мюррей оказался таким невежей, неспособным даже принять подарок.

– Спасибо, – сказал Коул. – Вот, держите.

Он бросил старику одно из ворованных яблок. Тот поймал его и кивнул без улыбки, а затем повернулся и зашагал прочь, подволакивая больную ногу. Коул сгреб деньги и припустил в обратную сторону – за Мюрреем.

Эта волшебная лапа Коулу приглянулась. Он, конечно, не верил, что она волшебная. Чудес не бывает. Но было бы здорово принести ее домой и показать Тайлеру – тот бы повеселился от души. И стал бы дразнить его этой лапой всякий раз, когда младший братец начнет на что-нибудь жаловаться: «Соскучился по бургерам и пепси, малыш? Ну так попроси у своей лапы! Только осторожно, а не то она тебе наколдует газированную мочу и булку с крысятиной».

В последнее время Тайлер что-то приуныл, и чтобы рассмешить его по-настоящему, нужно было и впрямь творить чудеса. Впрочем, не до смеха было всем – вот уже лет десять. С тех пор, как появился «Эйч-2-Эн-3».

«Эйч-2-Эн-3». Скучное название того, что начиналось как заурядный, скучный вирус. Люди заражались и заболевали чем-то вроде гриппа. Потом выздоравливали. А потом заболевали опять. И опять, и опять. Обычные лекарства не помогали, а скорость распространения была колоссальной. Вскоре системы здравоохранения перестали справляться, а многие предприятия покатились под откос из-за нехватки работников. Надо было срочно искать выход. Требовалась вакцина. И она нашлась.

Позже говорили, что вакцину чересчур спешили выпустить в оборот и результаты испытаний были подтасованы. Ходили слухи, что правительство давило на фармацевтические компании и те решили пойти ва-банк. Но Тайлер утверждал, что это неправда: он помнил, как родители выхаживали его раз за разом и ворчали, что правительство не слишком-то и торопится объявить всеобщую вакцинацию. Но, в конце концов, вакцина была одобрена и все как будто бы пошло на лад.

А потом началось. Самые обычные люди, которые еще вчера были добропорядочными гражданами, сбивались в банды и грабили прохожих на улицах. Пассажиров в подземке убивали за какой-нибудь жалкий сэндвич или стакан кофе. Те, кому удавалось выжить, рассказывали, что нападавшие бросались на них, как дикие звери, – царапали их ногтями, кусали, рвали в клочья. А затем обнаружилось, что укусы не проходят даром: человек начинал меняться и вскоре превращался в такое же неуправляемое животное.

– Настоящий зомби-апокалипсис, – вспоминали те, кто застал эти первые дни. – Прямо как в кино.

Но это, конечно же, была полная чушь. Коул однажды посмотрел фильм про зомби – подглядывал тайком, когда дружки принесли Тайлеру кассету. Заразные – никакие не зомби. Они живехонькие и не разваливаются на части. Просто они стали другими. «Одичали», как выражался Тайлер.

Зараза не отнимала у своих жертв ни физической силы, ни способности связно мыслить. Но они лишались того, что не дает голодному напасть на ребенка ради яблока или куска хлеба. За десять лет перезаразилась большая часть населения. Остальные укрылись в защищенных городах, таких, как Нью-Чикаго. Надеяться можно было разве на то, что заразные в конце концов перегрызутся между собой и вымрут. Но что-то они не торопились истреблять друг друга, а в городах между тем дела шли все хуже и хуже: еды и чистой воды не хватало, а это значило, что и здесь нетрудно было расстаться с жизнью за яблоко – от руки самого обычного, здорового человека, который просто хочет выжить.

В этом обезумевшем мире возможность поднять кому-то настроение выпадала редко, и упускать ее было нельзя. Коул твердо решился добыть эту лапу для Тайлера. Когда он нагнал Мюррея, тот снова держал ее в руке и разглядывал с отвращением, как будто хотел поскорее избавиться. «Брось ее в мусорник, – подумал Коул. – Или в сточную канаву».

Мюррей остановился перед суповой лавкой. От запаха у Коула потекли слюнки, но он не поддался искушению, хотя в кармане у него теперь лежало несколько купюр. Тайлер подрабатывал на владельцев таких лавок до того, как его взял к себе Макклинток, – ловил крыс у реки и выбирал гнилые овощи из рыночной свалки. Так что Коулу не надо было объяснять, из чего в Нью-Чикаго готовят еду на продажу.

Но Мюррей, похоже, этого не знал. Втянув ноздрями густой аромат горячего супа, он подошел к двери, но затем опять остановился и ощупал лапу.

«Фу, гадость! – мысленно внушал ему Коул. – Она же грязная! Теперь тебе придется мыть руки перед едой. Избавься уже от нее наконец!»

Мюррей затолкал лапу в карман и вошел в лавку.

В прежние времена такое место не признали бы даже за дешевую забегаловку, не то что за ресторан. Коул помнил рестораны. В основном, такие, где кормили фаст-фудом. До сих пор ему спросонья иногда мерещился запах картошки фри, и когда такое случалось, весь день шел насмарку. Тайлер дразнил его за это: из всего, по чему можно скучать, у разумного человека картошка фри должна занимать одно из последних мест. Но оба они понимали, что дело не в картошке. Дело в самой возможности прийти в большой, сверкающий ресторан, вымыть руки бесплатным мылом и заказать себе горячей и совершенно безопасной еды, не потратив и половины от тех двадцати баксов, которые отец тебе вручил с утра на прогулку в парке.

Эта суповая лавка вся уместилась бы в гардеробной одного из таких ресторанов. Да что там «уместилась»! Когда-то это, верно, и был гардероб – только не ресторана, а большого супермаркета, верхние два этажа которого разрушились при бомбежках, а то, что осталось, разделено теперь на пару десятков таких вот тесных и грязных «лавок». Ни столов, ни стульев, разумеется, не было. Покупатель пробирался к прилавку, брал свой суп и, кое-как протолкавшись в сторонку, съедал его стоя. Можно было, конечно, вынести суп на улицу, но в такую погоду это было еще хуже. Коул подозревал, что люди приходят сейчас в основном не за супом, а только чтобы укрыться ненадолго от ледяного ноябрьского ветра, от которого не защищали убогие лохмотья.

Впрочем, Мюррей, скорее всего, возьмет суп и сразу выйдет: во взгляде, которым он окинул других посетителей, сквозило презрение. «Чего доброго еще передумает и уйдет так», – испугался Коул. Надо действовать быстро. Коул протиснулся в очередь прямо за Мюрреем и встал наизготовку. Мюррей наконец получил свою порцию и, заработав локтями, устремился к выходу. Коул толкнул его в спину. Мюррей развернулся и, нахмурив брови, уставился на него.

– Извините, – сказал Коул и выдал ему заискивающую улыбку.

Мюррей пробормотал что-то себе под нос, отвернулся и снова двинулся к двери, расталкивая посетителей. Коул посмотрел ему в спину, потом перевел взгляд на собственную руку, крепко сжимавшую добычу. Улыбнувшись еще раз, он засунул обезьянью лапу поглубже в карман и тоже направился к выходу.

Тайлер был мрачнее тучи, что вообще-то случалось редко. Обычно это Коул ворчал и жаловался, а Тайлер держался бодрячком. Но сегодня братья поменялись ролями. Коул понял это, как только увидел зажженную свечу.

Тайлер часто шутил, что им с Коулом достался настоящий пентхаус – квартира на верхнем этаже, да еще и двухэтажная. Крышу дома давно снесло, так что второй этаж был без потолка. Но все четыре стены уцелели и неплохо защищали от ветра, поэтому днем можно было жить наверху, экономя на свечах и масле для фонаря. И если Тайлер среди бела дня сидел на первом этаже и жег свечу, значит, что-то было неладно.

Коул прошел в комнату, стараясь не топать.

– Где ты был? – вскинулся Тайлер. Он сидел на стуле (то есть на перевернутом ящике, но ящики у них считались за стулья) и раскладывал пасьянс на засаленной колоде, шлепая картами о днище ящика побольше (того, что считался за обеденный стол).

– Гулял. Просто дышал воздухом.

– Ты доделал уроки?

– Я прочитал три главы по истории и две из «Моби Дика». А еще я тут все подмел и вынес помойное ведро. Да ты и сам, наверно, видишь… и чуешь, что не воняет.

Тайлер вздохнул и собрал карты.

– Извини, малыш. Тяжелый день.

– Понимаю. Лови.

Он бросил брату второе яблоко. Уголок рта у Тайлера дернулся в улыбке.

– Спасибо. – Тайлер поднес было яблоко ко рту, но вдруг замер. – А у тебя есть?

– Я свое уже съел. Жуй, не стесняйся.

Брат вечно волновался, что Коул плохо растет, из-за того что плохо ест. Но Коул на этот счет сомневался. Он помнил детский сад – тот единственный год, когда он учился у настоящей учительницы, пока мир не слетел с катушек. Он и там был самым низеньким в группе. Но Тайлер все равно беспокоился. Иногда Коулу казалось, что его брат только на этом и держится – на бесконечных тревогах и проблемах и на слабой надежде, что когда-нибудь ему удастся все исправить.

Тайлер не спросил, откуда яблоко. За деньги и покупки у них отвечал Коул. Тайлер поручил ему это в счет практических занятий по математике, так что Коул без труда мог подкладывать в копилку неучтенные деньги и выставлять на стол лишнюю еду.

Тайлер откусил от яблока, задул свечу и махнул брату – «пойдем наверх». Наверху они вытащили из ящика подушки и старые толстые одеяла и, основательно укутавшись, сели насладиться ускользающим теплом предзакатного солнца.

– Что-то стряслось на работе? – спросил Коул.

– Да все то же самое. Как всегда. – Тайлер помолчал, а потом пристально взглянул на брата. – Ты, когда выходил, ничего такого не слышал? Никаких новостей?

– Типа чего?

На сей раз молчание так затянулось, что Коул не выдержал и переспросил.

– Говорят, в город пробрался заразный, – нехотя ответил Тайлер.

– Опять? Да что же это такое! Третий раз за месяц!

– Угу. Чем дальше, тем хуже. Их, конечно, всегда отлавливают, но сам факт, что им удается проникнуть… – Тайлер покачал головой. – Ты просто… будь осторожнее, ладно? В смысле, когда выходишь.

– Я всегда осторожен.

Тайлер помолчал еще немного, а потом спросил как будто бы невзначай:

– А сколько у нас сейчас денег?

Деланная небрежность тона не обманула Коула: он понимал, что на самом деле брат ужасно волнуется. Их сбережения мало-помалу росли, но, похоже, ситуация в Нью-Чикаго ухудшалась быстрее.

– Четыреста шестьдесят восемь долларов, – ответил Коул.

Тайлер чертыхнулся.

– Скоро мы накопим, сколько надо, – попытался успокоить его Коул. – Вот увидишь, и года не пройдет.

– Когда-то я зарабатывал столько за месяц стрижкой газонов. А потом просаживал все на фильмы и видеоигры.

– У нас все получится.

Тайлер опять замолчал – минут на пять, не меньше. А потом наконец выпалил, не глядя на брата:

– На тебя одного этого хватит.

– Нет!

– Но мы могли бы…

– Нет. Мы или уходим вместе, или остаемся вместе. Если хочешь накопить быстрее, разреши мне тоже работать. Макклинток предлагал мне…

– Нет.

– Но если я тоже стану работать, мы соберем, сколько надо, уже через…

– Нет.

И это был тупик. Коул не желал уходить без Тайлера, а Тайлер не разрешал ему работать на Макклинтока. Тайлер говорил, что для Коула самая главная «работа» – это учеба. В Гарфилд-парке можно сделать настоящую карьеру, как в прежние времена: можно стать врачом, бизнесменом или учителем. Большинство ровесников Коула даже читать и писать не умели, так что у него будет большое преимущество, говорил Тайлер. Коул не понимал, что изменится, если он отвлечется от учебы на какую-то пару месяцев, но на самом деле загвоздка была в другом: Тайлер просто хотел, чтобы Коул держался подальше от Макклинтока.

– Так или иначе, у нас все получится, – сказал Коул.

С вымученной улыбкой Тайлер поднялся и взъерошил волосы брату.

– Сам знаю. Просто я сегодня не в духе. Пора обратно на работу. Сегодня ночью у нас большое дело. Вернусь поздно.

– Я запрусь на ночь.

Тайлер рассмеялся.

– Конечно. И постарайся прочитать еще хоть пару глав, пока совсем не стемнело.

Сказать Тайлеру про лапу Коул так и забыл. Попрощавшись с братом, он еще долго сидел наверху и раздумывал, как добыть денег, пока наконец не вспомнил о сегодняшней добыче. Разумеется, просить денег у этой лапы он не станет – не такой он дурак! Но он достал ее из кармана и повертел в руках, прикидывая, сколько за нее можно выручить.

Ему представилось, как Тайлер спрашивает: «А почему бы тебе просто не пожелать денег?». Естественно, со смехом… но где-то в глубине души брат бы не смеялся. Где-то там, глубоко, он бы все-таки надеялся, хотя ни за что бы этого не признал. Да, Тайлер непременно загадал бы такое желание, просто на всякий случай. Коул тихонько хихикнул и еще раз сжал в кулаке облезлый мех.

– Ну хорошо. Ладно. Я желаю…

Нет, старик сказал, что надо действовать осторожно. Надо загадать точную сумму. Коул закрыл глаза.

– Я желаю получить пятьсот долларов.

Он сидел, сжимая лапу в кулаке, и удивлялся, почему она кажется такой знакомой на ощупь. Ну да, конечно! Он вспомнил. Когда-то у него была другая лапа, кроличья. Он выпросил ее, когда они всей семьей путешествовали на машине в последний раз перед тем, как началась эпидемия. Счастливая кроличья лапка. Где-то с месяц Коул повсюду таскал ее с собой, а потом засунул в тумбочку. А потом вытащил еще один раз, чтобы загадать желание. Он помнил, как сжимал ее в кулаке и молился, чтобы укус на руке у мамы оказался незаразным. Чтобы маму выпустили из карантина, и она вернулась домой, увидела эту кроличью лапку и рассмеялась: «Ну ты даешь, Коул! До сих пор носишься с этой чесоточной пакостью?»

Разумеется, ее не выпустили. Она заразилась, и ее усыпили.

Усыпили.

Когда-то давно у них была собака, которую тоже пришлось усыпить. Но то было совсем другое дело.

Когда Коул поднял веки, в глазах защипало. Он сердито смахнул слезы и, нахмурившись, уставился на обезьянью лапу:

«Так или иначе, я на тебе заработаю. Как только придумаю, как тебя продать».

Коул методично обходил торговые ряды и лавки, прикидывая, кому бы впарить лапу. Старик говорил, это, мол, известная штуковина, и Мюррей о ней тоже знал. Может, это какое-то знаменитое суеверие, вроде той же кроличьей лапки? Тогда за нее можно выручить побольше: кролики-то в лесах кишмя кишат, а обезьяну так запросто не поймаешь. Но что, если это совсем уж большая редкость? А ну как кто-нибудь поймет, что он ее спер?

Пройдя рынок почти насквозь, он уже шагал мимо торговцев надеждой, как вдруг за спиной раздался окрик:

– Эй! Мальчик!

Коул оглянулся и увидел, что сквозь толпу к нему пробирается тот самый старикашка.

Первым его побуждением было бежать со всех ног. Но Коул понимал, что затеряться среди прохожих уже не выйдет: если он побежит, поднимется шум, и его здесь запомнят на много недель.

Коул решил взять быка за рога:

– Вы хотите обратно те деньги? Но вы сказали, что я могу их забрать.

Старик поманил его в сторонку. Вид у него был взволнованный. Даже расстроенный, но хотя бы не сердитый. Коул малость расслабился:

– Я мог бы вернуть вам часть…

– Нет, – перебил старик. – Дело не в этом. Я насчет лапы.

– Чего?

– Насчет обезьяньей лапы.

Коул всем своим видом изобразил недоумение:

– Какой такой обезьяньей лапы? Я взял только деньги, да и то потому, что вы разрешили. Если вы что-то еще обронили, я не видел…

– Я дал эту лапу одному человеку.

Коул напрягся:

– Если вы хотите сказать, что я украл…

– Меня не волнует, прикарманил ты ее или просто нашел. – Он с мольбой заглянул Коулу в глаза. – Ты пойми, сынок, это очень важно. Лапа у тебя?

Коул почувствовал легкий укол вины. Может, и правда отдать ему… Но нет. Старикашка просто хитрит, чтобы заставить его признаться в воровстве.

– Нет у меня никакой лапы! – Коул распахнул куртку, демонстрируя, что за пазухой совершенно пусто. – Хотите – проверьте сами.

Лапу он предусмотрительно оставил дома.

Старик покачал головой:

– Да нет, я тебе верю. Извини, сынок. Эти деньги, понимаешь… Тот человек, которому я отдал лапу, хотел мне за нее заплатить. Вот я и подумал, что ты пошел за ним. Он говорит, ее вытащили у него из кармана.

– Наверно, он решил получить обратно свои денежки, а эту вашу лапу оставить себе. Многие так делают. Тянут все, что плохо лежит.

– Знаю, знаю, – вздохнул старик.

– Если хотите, я могу ее поискать, – предложил Коул. – Я здорово умею находить всякие вещи.

Старик грустно улыбнулся:

– Не надо. Будем надеяться, она пропала с концами. Жаль только, этот сукин сын так и не испытал ее в деле.

– Не испытал в деле? – переспросил Коул.

Старик похлопал его по спине:

– Неважно. Ступай, сынок. Извини, что побеспокоил.

Старик повернулся и побрел было прочь, но Коул его окликнул:

– Погодите! Если я что-нибудь про нее услышу, вам сообщить? Или вернуть ее вашему другу?

– Он мне не друг. И я был бы просто счастлив, если бы эта чертова хреновина к нему вернулась. Да я бы и сам приплатил, лишь бы он только получил ее обратно!.. Ну, скажем, десятку, – добавил он, помолчав. – Если ты что-то услышишь…

– Я дам вам знать.

– Спасибо.

Коул так и не понял, что у этого старикашки на уме, но теперь, по крайней мере, он точно знал, что делать. Он просто выждет денек-другой, а потом скажет, что обыскал переулок, где они встретились в первый раз, и нашел эту лапу. Десять долларов – это куда больше, чем за нее можно выручить просто так. Может, «чертова хреновина» и вправду сработала – насколько смогла. А чего еще ждать от Нью-Чикаго? Здесь губу не раскатаешь. Все как обычно: пожелал пятьсот баксов – получил десятку.

Уже подходя к дому, Коул тихонько рассмеялся – и вдруг остановился как вкопанный. У подъезда стояли трое: пара здоровенных громил и между ними – мужчина постарше. Расс Макклинток.

Услышав Коула, все трое обернулись. В сумерках Коул не мог разглядеть выражения их лиц, но на всякий случай выкрикнул приветствие.

– Тайлер меня ищет? – спросил он, оттопырив большой палец в сторону подъезда.

– Нет, Коул. – Макклинток отступил на шаг от своих телохранителей. – Я пришел поговорить с тобой.

– Со мной? Если это насчет работы…

– Это насчет Тайлера.

У Коула заколотилось сердце.

– Т-тайлер? Что с ним?

– Сегодня на работе произошел несчастный случай. Бригада Тайлера прочесывала один заброшенный небоскреб. Пол провалился. И твой брат упал.

– Упал? А где он сейчас? С ним все нормально?

– Нет, Коул. С ним… все плохо. Там было очень высоко. Он не выжил. Прими мои соболезнования. Я знаю, вы с ним были не разлей вода, и хотя это не моя вина, а всего лишь несчастный случай, я своих не бросаю. – Макклинток вытащил из кармана пачку купюр. – Здесь пятьсот баксов. Держи, это тебе.

Коул сидел в темноте, весь дрожа. Припадок ярости у него уже прошел. Он уже переломал кучу вещей. И уже выплакался. Теперь он просто сидел на перевернутом ящике. Пачка купюр лежала перед ним, но он не смотрел на деньги. Он не мог оторвать глаз от второго ящика, в котором, уходя, спрятал лапу.

«Чертова хреновина».

Коул не уточнил, как именно должны прийти к нему эти пятьсот долларов. И лапа выполнила его желание самым худшим способом, каким только было возможно. Теперь понятно, почему старик так хотел, чтобы она досталась Мюррею. Коул не имел представления, что плохого сделал старикашке этот Мюррей, но наверняка что-то сделал, и этот так называемый подарок был местью. Потому-то старик и не взял деньги.

«Я убил своего брата. Я – жадный дурак. Я просто подумал – ну, а вдруг мне повезет? Деньги я получил, но потерял единственного человека, который для меня важен».

Если только не…

Коул встал и подошел к ящику. Лапа отыскалась на самом дне.

Можно использовать ее еще раз и вернуть Тайлера. Урок он усвоил. Теперь он знал, что лапу надо принимать всерьез и загадывать очень осторожно. Это главное. А если на этот раз она не сработает? Но все равно попытаться стоит. Хуже уже не будет.

Только на этот раз надо все продумать очень тщательно.

– Я хочу, чтобы мой брат…

Снова ожил? Нет, черт возьми! Если не уточнить, Тайлер, чего доброго, выкопается из той помойки, куда Макклинток свалил его тело, и приползет домой весь переломанный…

Коула аж передернуло. Он за свою жизнь прочел немало ужастиков, и такой идиотской ошибки не сделает.

– Я хочу, чтобы мой брат, Тайлер, снова стал живым и в точности таким же, каким он был до того, как упал, чтобы все его раны зажили и чтобы он сию же секунду оказался в двух минутах ходьбы от нашего дома, в полной безопасности, и чтобы он не помнил, как он умер и как сюда попал, а просто думал, что возвращается домой с работы, как обычно.

Ф-фух. Вроде бы все. Точнее некуда.

Коул запихнул обезьянью лапу обратно в ящик, спустился и вышел в темный переулок. Некоторое время он с надеждой оглядывался по сторонам, но Тайлера не было и в помине.

Неужели опять напортачил? Коул перебрал в уме все свои оговорки. Да нет, все точно…

– Эй, – раздался за спиной голос. – Ты что это тут делаешь? Запираешься на ночь?

Коул повернулся и увидел брата. Выдавив слабую улыбку, Тайлер потер глаза и зевнул, а затем огляделся вокруг, растерянно помаргивая.

Сердце Коула так и подпрыгнуло в груди. Захотелось подбежать и обнять Тайлера крепко-крепко, как он не обнимал его лет с двенадцати. Но Коул не посмел: было какое-то глупое ощущение, что Тайлер испарится без следа, если к нему прикоснуться.

– У тебя все хорошо? – спросил наконец Коул.

– Ага. Просто долгий день. – Тайлер вымучил еще одну улыбку и хлопнул Коула по спине. – Давай, братишка, пошли в дом.

Тайлер вырубился сразу, как только лег, но Коул еще несколько часов ворочался. Время от времени он вскакивал, на цыпочках подкрадывался к брату и прислушивался, действительно ли тот еще дышит. Тайлер дышал. И вроде бы чувствовал себя нормально. Правда, несколько раз он потер во сне правую руку – может быть, ушиб ее еще до падения.

Наконец Коула тоже сморило. Но едва он погрузился в сон, как Тайлер вдруг подскочил, и Коул сразу же открыл глаза.

– Джейк! – прохрипел Тайлер. – Джейк, черт его дери. Вот же сукин сын!

Коул свесил ноги с постели. Сердце у него снова заколотилось как сумасшедшее.

– Что стряслось?

– Джейк! Этот ублюдок меня столкнул…

Внезапно Тайлер умолк и заморгал, оглядываясь по сторонам.

– А-а, ну ладно… – наконец пробормотал он.

– Да что с тобой такое?

Тайлер помотал головой.

– Мне приснилось вчерашнее дело, – объяснил он уже без злости. – Мы были в одном здании, на десятом этаже. И Джейк столкнул меня вниз.

– Ну, как видишь, это просто сон. – Коул выдавил из себя натужный смешок, но Тайлер, похоже, не заметил ничего странного.

– Да, ясное дело. – Тайлер снова потер руку.

– Что у тебя с рукой? – спросил Коул.

– Наверно, ушибся где-то. – Тайлер сжал и разжал кулак. – Но вроде ничего страшного. Извини, что разбудил.

– Ничего.

Коул снова улегся. В команде Тайлера Джейк был заправилой. Неужели он и вправду столкнул Тайлера? Может быть, Тайлер нашел какую-то вещь, которую Джейк захотел забрать себе? Или это мистер Макклинток приказал отделаться от Тайлера? Но с чего бы тогда ему платить такую щедрую компенсацию?

Коул понимал, что придется рассказать брату о его смерти и воскрешении. Непонятно только – как, но придется. Тайлеру нельзя идти завтра на работу. Особенно если это сам Макклинток распорядился его убить.

Если сказать правду, Тайлер подумает, что его братишка рехнулся. Но другого выхода нет.

– Коул? А сколько у нас сейчас денег? – раздался в темноте голос Тайлера.

Коул напрягся.

– Э-э-э… пятьсот тридцать два доллара. Ты уже спрашивал днем.

– Да, точно.

Тайлер затих, но через несколько секунд снова встрепенулся:

– А можно мне на них взглянуть?

– Что, прямо сейчас?

– Ага. Я просто хотел… – Тайлер осекся. – Нет. Не надо… И что это я, в самом деле… – Он смущенно хмыкнул. – Черт, я и в самом деле устал. Сам не понимаю, что несу.

– Зато я понимаю! – возмутился Коул. – Ты просто хочешь посмотреть, где я прячу деньги, чтобы залезть в нашу копилку и купить мне еще книг. Но как бы не так! Не для того мы копим! И новых книг мне не надо.

Тайлер рассмеялся. Раньше за ним и вправду водилась дурная привычка – таскать деньги на всякие вещи, без которых, по его мнению, Коул не мог обойтись. Потому-то Коул и стал прятать копилку.

– Спи давай, – проворчал Коул. – И ни о чем не беспокойся.

– Где деньги?

Голос брата вырвал Коула из сна, и первым, что он увидел, открыв глаза, было лицо Тайлера – с дикими, налитыми кровью глазами, перекошенное злобой почти до неузнаваемости.

– В-в-в… в чем дело? – просипел Коул.

Тайлер схватил его за грудки:

– Отдавай мои деньги, ты, чертов сопляк! Они мои! Я их заработал.

«Не может быть! – в панике подумал Коул. – Наверно, мне это снится. Это не Тайлер».

– Эй, щенок, ты что, совсем оглох? Где мои деньги, я тебя спрашиваю?

«Что-то не так. Не может этого быть. Не может, и все тут!»

– Тебе опять приснился кошмар, – затараторил Коул. – Еще один, как тот, с Джейком. Ты переутомился. Тебе просто надо…

Тайлер рывком выдернул его из постели и швырнул через всю комнатушку. Коул ударился о стену, сполз на пол и остался сидеть, глядя, как надвигается Тайлер.

«Это не мой брат! Что-то пошло не так. Эта обезьянья лапа меня перехитрила. Она с ним что-то сделала…»

Взгляд Коула упал на руку брата. На том месте, которое Тайлер потирал ночью, теперь горело ярко-красное пятно.

Коул вспомнил, как однажды вечером их отец вернулся домой усталым и каким-то оглушенным. Тогда они еще жили дома… тогда у них еще был настоящий дом. Военные еще не начали свозить людей в огороженные кварталы вроде Гарфилд-парка, а остальные районы бомбить в надежде истребить заразных. Отец вернулся сам не свой, а среди ночи проснулся и набросился на них: «Паршивцы! Неблагодарные свиньи! Тратите мои деньги, жрете мою еду!»

Когда Тайлер снова потянулся к нему, Коул уставился на его руку. На это воспаленное красное пятно. И на пару белых полукружий по сторонам от пятна.

Следы от укуса, уже едва заметные.

«Говорят, в город пробрался заразный…»

«Джейк! Этот ублюдок меня столкнул…»

Разумеется, столкнул – потому что Тайлера укусили! Этот заразный напал на него, а Джейк увидел, как это случилось, и столкнул его с десятого этажа, потому что знал, что будет дальше. Потому что Джейк был Тайлеру другом, а настоящий друг так и должен с тобой поступить, если тебя укусят. Убить тебя быстро и милосердно.

«А потом я его вернул. Я попросил, чтобы Тайлер вернулся в точности таким же, каким был до падения, и чтобы все его раны зажили. Поэтому укус и затянулся так быстро. Но зараза-то уже была внутри!»

Коул замахнулся и изо всех сил врезал Тайлеру в челюсть. Тот зашатался и попятился. Коул вскочил, бросился к ящику с одеждой, выхватил оттуда обезьянью лапу и ринулся за дверь.

На улицу он не побежал. Тайлер ведь непременно погонится за ним, а по дороге может укусить кого-нибудь еще. Или, хуже того, его поймают. Надо разобраться с этим без посторонних.

Перепрыгивая через груды обломков и прячась за большими завалами, Коул водил Тайлера за собой по разбомбленному зданию, пытаясь выиграть время. Нужно было понять, что делать дальше.

Коул хорошо помнил ту ночь, когда заразился отец. Тайлер велел Коулу запереться в ванной и сидеть там тихо, но Коул не послушался. Он побежал за братом, когда тот выманил отца из дому и заставил гнаться за собой по темным улицам. Тайлер привел отца прямиком к сторожевому посту. На его предостерегающий окрик выскочили караульные, а затем…

А затем раздался выстрел.

Коул возненавидел брата. Он сбежал. Он отбивался, когда Тайлер разыскал его и попытался увести домой. Он орал и обзывал брата всеми нехорошими словами, какие только может знать десятилетний мальчишка. Но Тайлер объяснил, что отец сам велел поступить именно так, если его укусят. Когда тебя кусает заразный, какое-то время ты еще можешь казаться нормальным, но внутри что-то меняется безвозвратно. И каким бы хорошим человеком ты ни был, ты будешь скрывать, что тебя укусили, и никого не предупредишь. Поэтому остается только убить тебя, пока ты сам не начал убивать всех подряд.

В конце концов, хоть и не сразу, Коул все понял, и братья заключили договор. Если одного из них укусят, второй сделает для него то же самое. Никаких лекарств от заразы не существует. Надежды нет, и если уж человек заразился, то единственное, что можно для него сделать, – это подарить ему смерть, быструю и милосердную. Точь-в-точь как сделал Джейк.

Вот только на этот раз было еще кое-что. У Коула все еще оставалось одно желание. Одно желание, черт бы его подрал. Одно-единственное желание, которое, скорее всего, опять выйдет ему боком.

Когда все пошло наперекосяк с первым желанием, Коул винил себя за неосторожность. Но со вторым-то он был очень осторожен! Он не предусмотрел лишь того, о чем попросту не знал, и обойти это было невозможно. Нельзя же оговорить все вероятности!

Коул знал, чего хотел бы от него Тайлер. Чтобы он, Коул, пожелал брату милосердной смерти. Отменил второе желание. Защитил себя. Не рисковал.

Целых шесть лет Тайлер жил ради Коула. Делал ради него все. Мечтал о том, чтобы брат добился лучшей жизни. И вот теперь эта мечта наконец может сбыться. Коулу хватит денег перебраться в Гарфилд-парк и останется еще изрядно, чтобы наладить хорошую жизнь. Безопасную жизнь, полную надежд на лучшее будущее. Будущее без Тайлера.

Но как ему быть без Тайлера? Его брат и так уже пожертвовал ради него всем, так неужели теперь он должен пожертвовать и жизнью? Тайлер этого не заслужил. Черт побери, Тайлер не заслужил этого! Если бы в мире была хоть какая-то справедливость, это он, Коул, должен был заразиться, и пусть бы Тайлер избавился от него и начал новую жизнь – такую, какой заслуживает. Но этому не бывать. Что же делать? Отменить второе желание или возложить все надежды на третье, которое тоже наверняка окажется с подвохом?

Коул свернул за очередной обломок стены и чуть не столкнулся с братом нос к носу. Тайлер взревел и бросился на него. Коул попятился, споткнулся и замахал руками, чтобы не упасть, но Тайлер уже ухватил его за рубашку.

– Отдай мне деньги, ты, неблагодарный ублюдок! Они мои! Я их зарабатывал, пока ты просиживал штаны…

Коул вырвался и пустился наутек. Тайлер продолжал кричать ему в спину. Осыпать его проклятиями и бранью. Может быть, хоть это наконец поможет принять решение? Но нет. Коул не верил, что брат просто высказывает то, что чувствовал все это время на самом деле, в глубине души. Это не сам Тайлер говорил, это в нем говорила зараза. Коул понимал, что Тайлер отдавал ему все от чистого сердца: забота о младшем брате придавала его жизни смысл, приносила ему счастье.

«И ты прекрасно знаешь, что он хотел бы дать тебе сейчас. Самый лучший из всех возможных шансов».

«Именно то, что я и сам хочу ему дать».

Итак, они снова зашли в тупик. Но на сей раз Коулу предстояло проломить стену. Он должен сделать выбор – другого выхода нет.

Впереди показалась дверь. Коул знал, что она ведет в комнату, засыпанную обломками и щебнем. Они с Тайлером пытались расчистить эту комнату четыре года назад, когда только начали обживаться в этом доме. С одной стороны, она того стоила: все четыре стены оставались целы, а дверь и вовсе была редкой роскошью. Но, с другой стороны, вмятины в потолке вызывали опасения, а обломки оказались неподъемными, и братья бросили эту затею.

Сейчас эта комната обещала спасение. Передышку. Коул вбежал, захлопнул за собой дверь, привалился к ней изнутри и изо всех сил сжал в кулаке обезьянью лапу.

Тайлер забарабанил снаружи. Дверь затряслась, но не поддалась. Тайлер молотил по ней кулаками, как будто уже окончательно рехнулся и забыл, что можно сначала попробовать повернуть ручку.

Пора сделать выбор – времени больше нет. Пожелать брату милосердной смерти? Или загадать, чтобы он снова стал прежним, здоровым и незаразным, – и молиться, чтобы на сей раз все сработало, потому что на этом запас желаний иссякнет?

Но, если честно, есть ли у него выбор? Нет, вряд ли. На самом деле – нет.

– Прости меня, – прошептал Коул. – Я знаю, чего бы ты от меня хотел. Я знаю, что я должен сделать. И прости меня, если я ошибусь.

Он крепко зажмурился и очень, очень осторожно произнес свое третье желание. Как только с его губ слетели последние слова, удары в дверь прекратились. Некоторое время Коул стоял тихо. Он прислушивался, надеялся и молился. Потом сделал глубокий вдох, потянулся к ручке… и открыл дверь.

Примечание автора

Давным-давно, еще в детстве, я посмотрела по телевизору фильм, снятый по «Обезьяньей лапе». Я была совсем маленькой и почти не запомнила, в чем там было дело (не знаю даже, какую версию этой истории постановщики взяли за основу), но я никогда не забуду ужасных финальных кадров, в которых убитые горем родители слышат стук в дверь, открывают и видят, что их ребенок вернулся таким же, каким умер, – искалеченным и изуродованным.

Наконец много лет спустя я прочитала рассказ У.У. Джейкобса и, признаться, осталась разочарована. Такого яркого впечатления, как фильм, он не произвел. Но я возвращалась к нему снова и снова и, в конце концов, оценила, как искусно и постепенно автор нагнетает страх. В итоге этот рассказ стал для меня идеальным образцом истории в жанре ужасов. Когда меня попросили написать что-нибудь для этой антологии, я даже не задумалась о том, какой сюжет выбрать для новой интерпретации. Конечно же, «Обезьянью лапу»!

«Лес по ту сторону света» (1894). Уильям Моррис был удивительным человеком, соединившим в себе множество талантов. Он проектировал дома и интерьеры (кресла по дизайну Морриса производят и по сей день, а его орнаменты для обоев до сих пор пользуются необыкновенной популярностью), писал картины (и был одним из основателей «Братства прерафаэлитов»), пропагандировал социалистические идеи и изобретал печатные шрифты, а также иллюстрировал, переводил и писал книги. Именно он написал первый масштабный роман в жанре фэнтези, действие которого разворачивается в мире, созданном чистой игрой воображения. Мне кажется, что сотворить этот «новый мир с чистого листа, пронизанный ясным и вечным светом средневековых гобеленов», Морриса побудило отвращение к промышленной революции, стремительно преображавшей английские города и сельские местности. Герои Морриса неспешно странствуют от одного эпического приключения к другому среди высоких замков и великолепных пейзажей. Чтобы оценить по достоинству любой из его романов, читателю придется забыть о суете современной жизни и полностью погрузиться в лирические описания иных миров, дальних и давних.

Чарльз Весс

Сборщик душ Ками Гарсия

Первого человека, которого я убила, я не забуду никогда. Весь мир словно онемел: не осталось ни единого звука, кроме гулких ударов сердца у меня в груди и грохота, с которым тело рухнуло на пол. После этого я еще много дней выковыривала из-под ногтей засохшую кровь.

Мне едва исполнилось шестнадцать, но я жалела только об одном.

Надо было сделать это раньше.

Было уже за полночь, когда я наконец вернулась из Треугольника – трущобы на дюжину кварталов, собравшей в себе все городское отребье: торговцев наркотой, проституток и торчков. Не такое это место, куда папочка отправил бы свою дочку… если только твой папочка – не гребаный сукин сын, который берет опеку над детьми, чтобы платить за аренду и покупать наркоту на пособие.

Я стояла на крыльце и смотрела на голую лампочку над дверью. Та судорожно мигала, словно боялась перегореть, как только я войду.

– Петра?

Из темноты выступил Уилл. Секунду-другую я таращилась на его разбитую губу и пару свежих синяков под глазами, а потом спустилась с крыльца и коснулась его щеки:

– Что случилось?

Он схватил мою руку и завел себе за спину, притягивая меня поближе:

– Джимми опять за свое. Все как обычно.

Я прикоснулась губами к ссадине у него на губе:

– Почему ты ему это позволяешь?

Уилл тряхнул головой – длинные волосы упали ему на глаза.

– У меня нет выбора.

И верно, выбора нет – до тех пор, пока его младший братик живет у Джимми.

Уилл уткнулся лбом мне в макушку:

– Давай уберемся отсюда. Сегодня же ночью. Когда Джимми отключится, можно забрать Коннора и уйти.

Я закрыла глаза и попыталась представить себе жизнь без грязных шприцов на кухонном столе, без пятен блевотины по всей ванной… жизнь без Джимми.

– У нас еще слишком мало денег, – сказала я. – И мы не можем ютиться по заброшенным домам с твоим братом. Ему всего восемь.

– А ты уверена, что так ему будет хуже?

Я не ответила.

Но и сейчас, спустя столько лет, этот вопрос звенит у меня в ушах.

Я снова уставилась на лампочку.

– Надо идти к нему. Он совсем озвереет, если не получит свою дозу вовремя.

Уилл кивнул:

– Пойду искать, где сегодня перекантоваться.

Я в последний раз прижалась губами к его губам.

Уилл попятился и так и пошел по улице спиной вперед, глядя на меня и улыбаясь. Я подождала, пока он скроется в темноте.

Когда я открыла дверь, Джимми уже стоял на верху лестницы и весь аж дергался. Густой пот покрывал его лицо и проступал пятнами на белой выходной рубашке, сидевшей наперекосяк: он даже не смог правильно застегнуть пуговицы.

– Ну и где тебя черти носили? Принесла мою дурь?

Я вручила ему два целлофановых пакета – один с коксом, один с героином. От такой дозы любой нормальный человек отбросил бы копыта на раз, и я мечтала только об одном – поскорее бы он уже заперся у себя в комнате, закинулся и отчалил.

Но он схватил меня за руку, впившись в кожу своими грязными ногтями:

– Этого мне и до утра не хватит.

Я съежилась, ожидая удара:

– Ты мне дал только двадцатку.

Джимми стиснул мою руку еще крепче и двинулся по коридору, волоча меня за собой:

– Плевать на ту двадцатку! Кастилло мне за тебя еще отсыплет.

Кровь застыла у меня в жилах.

Я слыхала о девушках, которые навсегда пропадали в Треугольнике – в старых домах, которыми заправлял Кастилло. Многие приходили туда за дозой и больше не выходили, но были и другие – такие, как я, которых просто передавали с рук на руки, точно мятую двадцатку.

Значит, уже завтра ночью я буду лежать на грязной постели в одном из этих домов, накачанная наркотой до беспамятства, и каждый подонок, который заглянет туда в поисках дешевого траха, сможет мною попользоваться.

– Джимми, пожалуйста, не надо…

Его кулак врезался в мою челюсть. Боль прострелила голову до виска; я пошатнулась и стала заваливаться на спину.

Джимми подхватил меня за талию, крепко прижав мои руки к бокам:

– Я два года ждал, пока тебе стукнет шестнадцать.

Второй рукой он вытащил что-то из кармана… шприц! И в нем – столько отравы, что я наверняка отключусь или, по крайней мере, перестану сопротивляться. Я задергалась изо всех сил и все-таки высвободила одну руку. Совсем рядом, в паре шагов, стоял стол, на котором Джимми держал свои поделки. Я вцепилась в край этого стола, пытаясь вырваться из захвата.

Стол накренился, и что-то подкатилось мне прямо к пальцам. Я схватила эту штуку, развернулась и ударила. И еще раз, и еще.

Я не остановилась, когда нож в первый раз вошел в тело Джимми. Я не остановилась, когда Джимми отшатнулся и завизжал.

Я не остановилась до тех пор, пока пальцы не разжались сами и нож не выпал из моей окровавленной руки.

Убить человека проще, чем вы думаете. Это очень быстро: всего несколько ударов сердца – и конец.

Не помню, как я схватила свой рюкзак и выбежала из дома. И о том, как я прожила следующие несколько недель, тоже не помню почти ничего. Я пряталась по знакомым, пока не начали задавать вопросы. После этого я стала ночевать на свалке и выбирать объедки из мусорных баков за китайским рестораном.

Каждую ночь, перед тем как заснуть, я вызывала в памяти прекрасное лицо Уилла и клялась себе: «Завтра же я за тобой вернусь!» Но сон преображал его черты, и каждое утро я просыпалась в холодном поту, вспоминая, как таращились на меня мертвые глаза Джимми.

Увидеть Уилла еще хоть раз – это была просто мечта, не больше.

Я не могла вернуться. Даже если меня не арестуют за убийство, то Фрэнсис Кастилло мигом сцапает меня в уплату за долги – Джимми наверняка не расплатился с ним по полной.

Так что обратного пути не было.

Через три месяца я познакомилась с Кейт. Она почти ничего о себе не рассказывала – не считая того, что из дому она ушла в четырнадцать и с тех пор научилась добывать деньги на еду, вместо того чтобы шарить по мусорным бакам. Я тоже стала обчищать машины: у меня обнаружился настоящий талант. Когда мы не промахивались с выбором, выручки хватало даже на комнату в дешевом мотеле.

Но однажды ночью все опять изменилось.

Я снимала шины с дорогущего внедорожника и так увлеклась, что не услышала шагов за спиной.

– Помочь?

Я развернулась рывком, перехватив гаечный ключ поудобнее. Надо мной нависал какой-то небритый здоровяк – парень лет тридцати.

– Знаешь, что в этом деле самое главное? – ткнул он пальцем в шину.

– Что?

– Не попадаться! – Он сунул мне под нос свой значок.

Я бросилась было наутек, но не успела и шагу ступить, как он схватил меня за руку.

– Отпустите меня, пожалуйста! – взмолилась я.

Коп хмыкнул и посмотрел мне в лицо:

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– Где твои родители?

Этот вопрос мне задавали уже раз сто, не меньше. Но отвечать на него так и не стало легче.

– У меня нет родителей.

– На самом деле нет? Или тебе просто не нравятся те, что есть?

Тут я слегка расслабилась – врать было ни к чему:

– Моя мать сторчалась. Я выросла под опекой.

Он слегка ослабил хватку, но моей руки так и не отпустил:

– У преступников и копов есть кое-что общее. И те, и другие делят мир на белое и черное. Но то, что для них – белое, для нас черно. – Взгляд его внезапно смягчился: – Может, ты просто оказалась не по ту сторону баррикад.

Четыре года спустя лицо его стало жестче. Виной тому – и бесконечная работа под прикрытием, и бесконечные бутылки виски, вроде той, что сейчас стоит между нами на столе. Но теперь мы с ним – по одну сторону баррикад, и я – не преступник, а коп. Той ночью Бобби спас мне жизнь. Наверно, я так никогда и не пойму, что он во мне увидел. Почему дал мне крышу над головой и шанс исправить все мои ошибки.

Его явно что-то беспокоит: слишком уж долго он сидит, не раскрывая рта, а это на него не похоже.

Он залпом опрокидывает в себя еще одну стопку:

– Нам подвернулся случай пропихнуть кого-то в систему. Кто-то пришил одного из головорезов, работающих на Кастилло. Позавчера из реки выловили труп.

– И что, посылают тебя? – спрашиваю я.

– Нет. Им нужен кто-то такой, кто знает всю шайку и не теряется на местности. – Он отхлебывает прямо из горла. – И выбивает больше девяноста двух из ста.

Я хватаю воздух ртом, но без толку: такое чувство, словно из комнаты разом откачали весь кислород.

– Никто, кроме меня, не выбивает столько.

Бобби отводит глаза:

– Я знаю.

Нет, это чересчур! Кастилло и Треугольник. Они похищают девушек, которых никто не станет разыскивать, и продают их, как мясо на рынке, – и это еще в лучшем случае. Те, кому повезет меньше, остаются в Треугольнике: их подсаживают на наркоту, и до конца своей недолгой жизни они обслуживают шайку Кастилло и всех, кто готов платить. Несколько лет назад я чуть было не стала одной из них.

– Постой-ка! – Я поднимаю руку. – Кастилло доверится просто так какой-то девчонке с улицы. Мне устроят проверку.

Бобби наконец поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза. Я вижу, каким плотным клубком переплелись в его взгляде надежда и стыд, и меня чуть не выворачивает наизнанку.

– Я знаю, – отвечает он.

За всю свою жизнь я убила только одного человека, и эхо его воплей до сих пор не смолкло у меня в ушах. Я вскакиваю, едва не опрокинув стул; тот со скрежетом отъезжает от стола, и бармен косится на нас осуждающе. Я наклоняюсь к Бобби:

– Ты предлагаешь мне стать палачом? – шиплю я ему в ухо. – Убивать людей?

Бобби выпячивает челюсть и преображается на глазах: с таким лицом даже бывалый гангстер примет его за своего.

– Если тебе и придется кого убивать, это будут не люди. На Кастилло работают одни подонки. Дилеры, насильники, убийцы полицейских. Ты окажешь миру большую услугу, если хоть одного из них отправишь на тот свет. По крайней мере, так я смотрю на вещи.

Что ж, Бобби и правда не может смотреть на вещи по-другому. Иначе как он оправдает то, о чем меня просит?

Проведя на улице двенадцать лет, уже не останешься прежним, особенно если ты коп. Бобби насмотрелся такого, от чего каждую ночь слоняется взад-вперед по коридору, а днем топит воспоминания в бутылке.

– И это говорит человек, который при первой нашей встрече сказал, что преступники – такие же люди, только «по другую сторону баррикад»? – спрашиваю я.

Бобби встает, прикуривает сигарету и бросает на стол несколько купюр.

– А разве ты сама до сих пор в это веришь?

Фрэнсис Кастилло совсем не такой, как я ожидала. Если не знать, то этого чисто выбритого красавчика в темном костюме и безупречно выглаженной рубашке не примешь за психопата – скорее уж за добропорядочного бизнесмена. Он сидит у «Макиавелли», в дальнем зале, в компании своих телохранителей, и проглядывает сводки, неспешно потягивая эспрессо. Ресторан еще не открылся: на соседних столиках лежат стулья кверху ножками, а официанты толпятся на кухне.

Кастилло вскидывает на меня глаза и отодвигает свои бумаги.

– Женщина. Отлично. Никому и в голову не придет, что это хорошенькое личико станет последним, что они увидят в своей жизни.

Кастилло передает телохранителю, сидящему слева, сложенную полоску бумаги.

– Обеспечь ей все, что нужно.

Я играю свою роль. Я знаю, что он хочет увидеть: крупинку цианида в сахарной глазури. Я опускаю глаза и скольжу взглядом через ложбинку между грудей чуть пониже, туда, где во внутреннем кармане кожанки притаилась кобура.

– Все, что нужно, у меня с собой, мистер Кастилло.

Выражение его лица меняется, и даже этот костюм за две тысячи баксов больше не мешает разглядеть в его глазах ту жажду, которая им движет.

– Я и не сомневался.

Я поворачиваюсь и иду за телохранителями, но чувствую, что Кастилло не сводит с меня глаз. Навстречу нам в ресторан входит еще один из его подручных и, придержав нам дверь, спрашивает:

– Он там?

Звук этого голоса бьет меня под дых. Я медленно поднимаю взгляд. С лица незнакомца, взрослого мужчины, на меня смотрят темные глаза Уилла – мальчика, которого я так и не разлюбила.

Уилл тоже потрясен и не может этого скрыть. Я отвожу взгляд первой, разрывая контакт, – иначе нам обоим крышка.

Один из телохранителей кивает:

– Да, он тебя ждет.

Прошло несколько часов, а голова у меня все еще кружится. Я сижу на заброшенной стройке – караулю свою мишень. Я была права насчет Кастилло. Он не из тех, кто верит на слово, и долго тянуть с первым заданием не стал. Усилием воли я выбрасываю из головы Уилла и начинаю перебирать в памяти все, что мне известно о намеченной жертве. Торресу принадлежит пара домов, в которых Кастилло держит своих проституток. Несколько дней назад в одну из этих многоэтажек нагрянули копы и забрали бедолагу на допрос. Очевидно, Кастилло решил, что Торрес сломался или как минимум подумывает кого-то сдать.

Свет в окнах гаснет, и Торрес выходит из своего трейлера. Я стараюсь хоть как-то уложить в голове то, что мне сейчас придется сделать: хладнокровно застрелить безоружного человека.

«Не человека. Монстра».

Тихий, едва слышный голос. Я оборачиваюсь, оглядываюсь вокруг, но не вижу никого, кроме Торреса. Он стоит перед трейлером и болтает по мобильному. Идеальная цель: с моего места его снял бы любой, кто способен удержать в руках пушку.

Я делаю глубокий вдох и поднимаю пистолет.

Даже в темноте я вижу, как трясется моя рука.

Если я не сделаю этого, конец моему прикрытию. Я обязана подставить Кастилло, иначе он так и будет мучить девушек, которым не повезло так, как мне. Я сжимаю рукоять так крепко, что пальцы немеют… и опускаю руку. Юркнув за ближайший мусорный бак, я закрываю глаза. Металл холодит мою спину.

– В тебе этого нет.

Я распахиваю глаза.

В нескольких шагах от меня стоит какой-то тип. И в руке у него что-то есть.

Инстинкты берут верх.

– А ну-ка брось это!

Он чуть склоняет голову набок, улыбается и поднимает руку. Я нажимаю на спуск – дважды. Несмотря на глушитель, оба выстрела отлично слышны. И обе пули впиваются ему в грудь, прямо под треугольным вырезом черного свитера. Сейчас он покачнется, зашатается и рухнет навзничь.

Но ничего не происходит.

Парень достает из кармана монетку и подмигивает мне.

– Скажи мне, о чем ты думаешь, и я дам тебе пенни.

Должно быть, на нем бронежилет.

«Но ведь он даже не вздрогнул».

– Не двигайся, – говорю я. – Иначе тебя будут собирать по кусочкам по всему кварталу.

Он поднимает руки, поворачивает их ко мне пустыми ладонями.

– Сдаюсь, сдаюсь.

И прежде чем я успеваю выстрелить еще раз, он задирает свитер.

Под свитером – только голое тело. Никакого бронежилета.

И ни капли крови…

Я вынимаю барабан из пистолета и внимательно проверяю. Хочу убедиться, что я еще не сошла с ума. Двух патронов как не бывало.

– Ты не промахнулась, Петра. Думаю, мы с тобой оба это знаем. – Парень опускает свитер и просовывает большой палец в одну из дырок, оставшихся от пуль.

«Это невозможно».

Я отчаянно хватаюсь за остатки здравого смысла. Всему должно быть логичное объяснение. Это просто какой-то трюк.

Парень подносит палец к губам, призывая к тишине.

– Не надо сейчас беспокоить мистера Торреса. У него очень деликатный разговор с одной соблазнительной юной леди, которая на самом деле – молодой человек из Огайо.

– Да кто ты такой, черт тебя дери? – выпаливаю я помимо воли.

– Вообще-то я – бизнесмен, но мне больше нравится считать себя избавителем от проблем. У тебя есть проблема, и я могу тебя от нее избавить.

– О чем это ты?

– Тебе нужно, чтобы он умер, – указывает он пальцем на Торреса. – Но ты не можешь убить невинного человека, хотя, полагаю, в данном случае это определение – слишком вольное. Я могу сделать это за тебя, и никто не узнает. Но ты должна будешь дать мне кое-что взамен.

Его голос гипнотизирует, как мерный рокот волн, разбивающихся о берег.

– Чего же ты хочешь?

– Ничего такого, с чем тебе будет жалко расстаться, – улыбается он. – Всего лишь поцелуй.

– И что потом? Я превращусь в камень или что-то в этом роде?

Мой собеседник заливается смехом.

– Насколько я могу судить по опыту, ты просто получишь удовольствие. И заслужишь доверие своего Кровавого Торгаша. Ты ведь знаешь, что именно так за глаза называют Кастилло?

Я вспоминаю, как Джимми тащил меня по коридору. Вспоминаю шприц у него в руке… Я была на волосок от гибели: Джимми продал бы меня Кровавому Торгашу и не поморщился.

В порыве решимости я делаю шаг вперед и прижимаюсь губами к губам этого странного человека. Язык его скользит мне в рот, и я ощущаю его вкус – вкус подгоревшего тоста и меда.

А затем мой безымянный собеседник отступает, все еще ухмыляясь до ушей, как Чеширский кот, и устремляется к трейлеру.

Торрес замечает его издали и выхватывает пушку. Он успевает выстрелить трижды, но незнакомец даже не сбивается с шага. Торрес ошеломленно таращится на него.

– Что за…

Безымянный подходит ближе, поднимает руку, направляет на Торреса указательный палец и проводит в воздухе черту. На горле Торреса раскрывается кровавая щель, словно под лазерным лучом.

Может, у этого типа какое-то секретное оружие? Новейшие военные разработки?

Торрес хватается за горло и валится наземь. Кровь растекается лужей.

Безымянный оборачивается, посылает мне воздушный поцелуй и исчезает в темноте.

Кастилло остался доволен.

– Перерезать человеку горло – это настоящее искусство, – сказал он. – К тому же это заставляет задуматься. Показывает, что ты не боишься запачкать руки.

Я только кивнула, опасаясь, что голос меня подведет, и радуясь, что Уилл не присутствует при нашем разговоре. Очень удачно.

Но когда Кастилло вызвал меня снова, удача от меня отвернулась. Мобильник прозвенел в два часа ночи, а ровно в три черный седан уже затормозил под окнами квартиры, которую предоставили мне от полицейского отделения.

«Макиавелли» уже закрыт, но в дальнем зале все еще горит свет, а стекла витрины трясутся от звуков «Богемы», несущихся из репродуктора на полную мощность.

Кастилло сидит в углу, прикрыв глаза. Владелец ресторана стоит перед ним с закатанными по локоть рукавами и размахивает руками, словно дирижер.

– Ты это чувствуешь? Это отчаяние? Эту боль? – Кастилло открывает глаза. – Да уж. Редкая дрянь. – Он подает знак одному из подручных, и тот вырубает музыку. Владелец ресторана торопится к выходу, огибая меня по широкой дуге, словно я заразная. Интересно, он знает, кто я, – или, по крайней мере, кем считает меня Кастилло?

Другой подручный вынимает из внутреннего кармана куртки и вручает мне листок бумаги, сложенный вчетверо, словно любовные записки, какими обмениваются старшеклассники.

Кастилло встает и переходит в главный зал. Все мы бредем следом, точно крысы за дудочником.

– У вас есть свой стиль, мисс Ников, – произносит он. – В женщинах мне это нравится.

Он берет с барной стойки шляпу и водружает ее себе голову. Мы выходим на улицу; его машина уже ждет у порога. Водитель открывает перед ним дверцу, Кастилло усаживается и, повернувшись ко мне, чуть приподнимает шляпу, словно в насмешку.

– На этот раз задачка будет потруднее. Посмотрим, как ты управишься.

Машина трогается и бесшумно исчезает в ночи, а я остаюсь стоять посреди темной улицы. Я не хочу разворачивать эту бумажку и узнавать, кого на сей раз мне придется убить. Я не хочу знать, сколько зла совершил этот человек и сколько жизней он разрушил.

– Петра? – окликают меня из темноты.

У меня перехватывает дыхание. Голос Уилла стал ниже и глубже, но в нем по-прежнему слышны отчаяние и гнев. Я не могу заставить себя обернуться. Я слышу, как он подходит сзади, чувствую тепло его тела.

– Когда я вернулся и копы сказали мне, что Джимми мертв, а ты исчезла, я подумал… Не знаю даже, что я подумал. – Он замолкает на секунду, а потом выпаливает: – Он что-то с тобой сделал?

– Попытался, но я его остановила, – отвечаю я, надеясь, что Уилл не станет выспрашивать подробности.

– Петра? Ты не хочешь посмотреть на меня? – Уилл запинается, не понимая, как продолжить этот невозможный разговор. – Ты не представляешь себе, сколько раз я воображал себе нашу встречу. Пытался угадать, каково это будет – увидеть тебя опять.

Он касается моей руки, но я не оборачиваюсь. Я замираю, страшась даже сделать вдох.

Тогда Уилл обходит меня и становится напротив – так, что мне все-таки приходится взглянуть ему в лицо.

– Ты просто скажи мне – почему? – Он смущенно опускает голову. – Почему ты не вернулась? Я бы ушел с тобой. – Из горла его вырывается грустный смешок. – Я пошел бы за тобой куда угодно.

– Я не могла вернуться. – Каждое слово дается мне со страшным трудом. – После того, что случилось…

Уилл поднимает руку и проводит большим пальцем по моей щеке.

– Петра? – Он сглатывает комок в горле. – Что он с тобой сделал?

– Он хотел меня продать.

Об остальном Уилл не спрашивает. Все ответы были написаны десять лет назад – кровью Джимми на полу моей спальни.

Уилл привлекает меня к себе, прежде чем я успеваю возразить, и вот я – в его объятиях. И он чувствует то же самое, что и я.

– У меня больше никого не было, – шепчет он.

Его губы прижимаются к моим. И это совсем не так, как с тем незнакомцем, выторговавшим мой поцелуй. Мне не нужно заставлять себя покориться. Я и так принадлежу Уиллу.

Мои пальцы запутываются в его волосах.

– Петра, – выдыхает он, и я тону в нем.

Наконец задохнувшись, я обрываю поцелуй.

Уилл держит меня за талию.

– Когда я увидел тебя с Кастилло, было такое чувство, словно мне явился призрак.

«Кастилло».

Уилл работает на Кастилло. И думает, что я – тоже.

– Мне пора. – Я неуверенно отступаю на несколько шагов.

– Не уходи. – Уилл пытается поймать меня за руку.

– Не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.

И это чистая правда, даже если он не понимает, о чем я.

Рано или поздно Кастилло узнает, что я – коп, даже если к тому моменту он уже будет в наручниках. И если он решит, что Уилл к этому тоже причастен, то следующим, кого выловят из реки, будет Уилл.

На заднем сиденье такси я наконец разворачиваю бумажку. И сразу же узнаю имя: я не раз встречала его в досье. Эндзо Феретти, поставщик героина, обслуживающий половину дилеров из Треугольника… ту половину, которую не контролирует Кастилло. Ну, по крайней мере, не какой-нибудь нищий мальчик на побегушках, не способный нанять охрану.

Новая задачка и впрямь потруднее первой. Феретти не шатается в одиночку по заброшенным стройкам. Он сидит дома со своим гаремом – если, конечно, подручные Кастилло не навешали мне лапши на уши.

Кастилло снабдил меня подробной картой. Мне предстоит вырубить охранника у черного хода и подняться на второй этаж по лестнице для прислуги. Одна из девок Феретти – подсадная утка: она должна послать людям Кастилло смс, когда все в доме уснут.

Из своего укрытия за деревьями я наблюдаю за охранником. Затем спускаю предохранитель своего SIG-9 и начинаю уговаривать себя, что могу это сделать: Бобби прав, и все это необходимо ради общего блага.

Но в глубине души я в это не верю.

– Я могу избавить тебя и от этого бремени. Буду рад услужить.

Я разворачиваюсь рывком. Передо мной – безымянный тип в черном свитере, тот, что перерезал Торресу горло, не коснувшись его и пальцем.

– Черт тебя раздери! Как ты здесь оказался?

Он пожимает плечами:

– Держался поблизости. Всегда стараюсь присматривать за своими вложениями.

И, бросив взгляд на охранника, насмешливо добавляет:

– Ты и вправду хочешь пристрелить этого несчастного идиота, который даже школу не закончил, потому что пристрастился к игровым автоматам?

Я закрываю глаза и вижу бедного подростка, которого Феретти втянул в свои грязные дела. Подростка вроде Уилла.

– Что ты за это хочешь?

Он склоняет голову набок и что-то прикидывает про себя:

– Воспоминание.

– Воспоминание? Только и всего? – Мне становится смешно. – Да забирай хоть все!

Уголок его рта вздергивается в кривой усмешке:

– Мне хватит одного, но я выберу сам.

– Хорошо, бери любое. Только не убивай этого парня.

Безымянный скрещивает руки на груди и хмурится: видно, ему не по душе, что я называю вещи своими именами.

– Заметано.

И он устремляется к дому, держась в тени деревьев. Охранник замечает неладное лишь за миг до того, как рука безымянного обвивает из-за спины его шею и одним резким рывком пережимает горло. Парень оседает и вырубается.

Безымянный машет мне от двери. Я стараюсь двигаться тихо, но шагать совершенно бесшумно, как мой странный помощник, не удается.

Следом за ним я поднимаюсь на второй этаж по черной лестнице. Безымянный направляется прямиком к комнате Феретти – безо всяких подсказок, словно у него тоже есть карта.

В спальне Феретти света нет, но позолота и белый лак поблескивают в темноте. Вся комната провоняла спиртным и потом, и я чувствую, как к горлу подступает тошнота. Феретти валяется на кровати в отключке – брюхо его вздымается горой с каждым вздохом. Я смотрю в глаза своему спутнику и протягиваю ему пистолет, но тот качает головой.

– Говорят, ободрать кошку можно по-разному. – Безымянный достает из кармана серебряную зажигалку, и кривая улыбка искажает его лицо. – Вот и с человеком – точно так же.

Зажигалка вспыхивает, и безымянный швыряет ее на кровать. Простыни занимаются мгновенно, и пламя разгорается с неестественной быстротой. Феретти вскакивает, визжит и молотит руками, тщетно пытаясь сбить огонь. Я зажимаю себе рот. Воняет хуже, чем просто паленым мясом, – это запах самого страдания.

Феретти с воплями катается по полу, но пламя уже охватило его целиком.

Из коридора доносятся голоса. Еще миг, и в дверь начинают ломиться.

Безымянный выталкивает меня на балкон и ведет по карнизу, опоясывающему второй этаж. Мы добираемся до гаражной пристройки: прямо под карнизом – скос крыши. Мой спутник хватает меня за руку… и я соображаю, что мы спрыгнули, когда ноги уже касаются земли. Из окна, через которое мы только что выбрались, валит дым.

Безымянный тащит меня за руку. Мы бежим в сторону леса.

Когда мы наконец останавливаемся, я валюсь на землю и сворачиваюсь клубком. С каждым вздохом меня пробивает дрожь.

«Что я наделала?!»

Безымянный смотрит на меня жадным взглядом. Я замечаю, как расширились его зрачки.

– Ты должна мне воспоминание.

– Какое ты хочешь? Мой первый поцелуй? Или как меня хуже всего избили?

Он опускается на колени и наклоняется ко мне. Его лицо – совсем близко, в паре дюймов от моего; льдисто-голубые глаза горят предвкушением.

– Есть и кое-что поинтереснее. – Он проводит пальцем по моей нижней губе. – Вот, например: как ты дошла до такой жизни?

Стараясь собраться, я потираю себе щеки. На пальцах остается сажа.

– Этого я тебе не скажу.

– И не надо.

Он придвигается еще ближе и снова целует меня в губы.

Я пытаюсь отстраниться – и не могу: то, что связывает нас, сильнее любого желания.

– Петра, – шепчет он. – Отдай его мне. Все до конца.

И на меня наваливается воспоминание…

«Кастилло мне за тебя еще отсыплет».

Запах пота и крэка.

«Я два года ждал, пока тебе стукнет шестнадцать».

Меня захлестывают образы прошлого. Я пытаюсь вырваться, но только увязаю в трясине памяти все глубже и глубже.

Шприц у Джимми в руке.

Мои пальцы, сжимающие нож.

Брызги крови.

И тишина.

Воспоминание медленно отступает, как волна, отхлынувшая от берега. Не отрываясь от моих губ, безымянный шепчет:

– Милая моя Петра! Что же он с тобой сделал?

Я лежу в его объятиях и цепляюсь за него обеими руками. По лицу катятся слезы. Безымянный в последний раз прикусывает мою губу, отстраняется и смотрит на меня так, будто пережил всю эту боль вместе со мною.

– Кто ты такой? – успеваю спросить я, пока вкус его поцелуев еще держится на губах, – хотя, конечно, этот вопрос следовало задать гораздо раньше.

– Одни называют меня дьяволом, другие – демоном перекрестков. И все думают, что я – само зло. – Он смотрит мне в лицо, и его голубые глаза, как ни странно, кажутся совсем человеческими. – Я – Сборщик душ.

Я высвобождаюсь из его объятий, с трудом переводя дух. Больше всего мне сейчас хочется вскочить и бежать без оглядки.

– Так ты крадешь у людей души?

Безымянный поднимается и идет прочь. Но прежде чем раствориться в тени деревьев, он замедляет шаг и, не обернувшись, отвечает:

– Красть не приходится. Люди все отдают сами.

Когда я вернулась домой: вся в грязи и саже, у подъезда уже ждала машина. Шофер Кастилло не дал мне даже переодеться. Он доставил меня прямиком к «Макиавелли», высадил из машины и подтолкнул к задней двери.

Кастилло сидит за столиком в дальнем зале, возится с какими-то документами и курит сигару. Уилл устроился у барной стойки и вертит в руках стакан. Его темные волосы вьются над воротом рубашки, которая, кажется, стоит больше, чем Джимми тратил на еду за месяц, когда мы были детьми.

«Но мы уже не дети».

При виде меня Кастилло встает и хлопает в ладоши, так и не выпустив сигары из толстых пальцев.

– Ну ты даешь! Сожгла его заживо!

Все хохочут, кроме Уилла, которому я не знаю, как теперь смогу посмотреть в глаза. Желудок снова бунтует. Кастилло неторопливо собирает со стола бумаги и складывает в коричневую папку. Очень знакомую папку…

Да это же мое личное дело!

Кастилло бросает папку на стол, и та раскрывается прямо на моей фотографии в униформе.

– Никогда бы не подумал, что копы на такое способны!

Стул Уилла с грохотом падает на пол, но я не оборачиваюсь.

Один из подручных Кастилло тяжело опускает мне руку на плечо, а второй рукой извлекает у меня из-под куртки пистолет.

Кастилло подает знак кому-то у меня спиной.

– В подвал обоих. Я хочу знать, с кем они уже успели поболтать.

Я оглядываюсь на Уилла. Его уже пригнули к барной стойке, заломив руки за спину и повернув голову так, чтобы Кастилло видел его лицо.

– Он здесь ни при чем, – говорю я.

Кастилло подходит и грубо хватает меня за подбородок.

– Думаешь, ты одна тут такая умная? Я прекрасно знаю, что вы оба жили у этого чокнутого Джимми Роллинза.

Я снова бросаю взгляд на Уилла.

– Мы не виделись с самого детства.

Кастилло отталкивает меня и кивает своим громилам. Те хватают нас и тащат в подвал. Там штабелями стоят банки с оливковым маслом и помидорами, а напротив – два металлических стула, привинченных к полу. Люди Кастилло привязывают нас за ноги к ножкам стульев, связывают нам руки за спиной и уходят, заперев за собой дверь.

Уилл смотрит на меня во все глаза: его так и распирают вопросы.

– Почему ты не сказала мне, что ты – коп?

Смешно, право слово!

– Ты же работаешь на него! Если бы я тебе сказала, как бы ты поступил?

– Я бы никогда не сделал тебе ничего плохого.

Он произносит это так, что я понимаю: это чистая правда. Передо мной по-прежнему тот мальчик, которого я любила больше всех на свете.

И которого я бросила.

Я хочу сказать ему, что не переставала думать о нем никогда, но слова застревают в горле.

– Как же так получилось, что ты стал работать на Кастилло?

Уилл опускает глаза:

– После того что случилось, мне пришлось забрать Коннора. Надо было зарабатывать, а для семнадцатилетнего недоучки выбор не так-то богат.

Дверь снова скрежещет по бетону, и в подвал входит Кастилло. Пиджака на нем уже нет, рукава дорогой рубашки закатаны по локоть. Он хватает Уилла за горло, и я вижу, как напрягаются сухожилия у него на руке.

– Какая печальная история, Уильям! Ты уже рассказал ей, как я прятал тебя от копов, когда всплыло, что кто-то зарезал этот кусок дерьма, которого ты называл опекуном?

Уилл дергается, задыхаясь.

– Рассказал ей, как я дал тебе работу, чтобы твой братик смог закончить школу?

Кастилло сжимает пальцы сильнее, и лицо Уилла заливает бледность.

– Прекрати это! – кричу я. – Говорю тебе, он тут ни при чем!

Кастилло отпускает его, и Уилл судорожно хватает воздух ртом. Несколько секунд Кастилло смотрит на него с отвращением, а потом толкает в грудь:

– Я думал, что научил тебя верности.

Стул опрокидывается, и Уилл, ударившись головой о бетонный пол, обмякает в своих путах.

Кастилло подходит к моему стулу и с садистской улыбкой произносит:

– Сейчас ты мне расскажешь, кому ты докладывала и сколько в точности они знают. Или так, или отправишься на квартиру и будешь ублажать каждого торчка в Треугольнике, который на тебя позарится.

Краем глаза я замечаю в углу подвала какое-то движение.

Сборщик душ без единого звука выступает из теней и останавливается в паре шагов за спиной Кастилло. Его глаза ловят мой взгляд и беззвучно задают все тот же вопрос, на который я уже дважды ответила «да».

– Я дам тебе все, что захочешь, – говорю я.

Кастилло думает, что я отвечаю ему.

– Еще бы! – фыркает он.

Сборщик душ смотрит мне в глаза:

– Ты должна сказать это сама.

Кастилло рывком разворачивается:

– Какого черта?..

– Я отдам тебе душу! – выкрикиваю я. – Она твоя!

Кастилло тянется за пистолетом, но Сборщик душ действует быстрее. Он протягивает руку, и та входит в грудную клетку Кастилло, как нож – в масло. Кастилло валится на пол.

Сборщик душ подходит ко мне, держа в руке сердце Кастилло, и бросает взгляд на труп.

– Пока что мне хватит этой.

Он наклоняется и целует меня, обхватив ладонями за щеки. Кровь Кастилло стекает с его руки мне за шиворот.

– Через год я вернусь и взыщу долг. Будь готова, Петра.

Той ночью мы с Уиллом исчезаем бесследно. Мы уходим вместе – так, как должны были уйти много лет назад. Мы оставляем свои пистолеты и все свои сожаления в прошлой жизни и начинаем с чистого листа. У нас нет ничего, кроме друг друга. Мы не говорим о том, что случилось в подвале, и я не рассказываю ему о нашем спасителе. Я стараюсь забыть о Сборщике душ и молюсь, чтобы и он позабыл обо мне, занявшись другими должниками. Так проходит месяц за месяцем, и память о нем действительно начинает блекнуть: Сборщик душ превращается в смутный, ускользающий сон.

Я возвращаюсь с фермерского рынка. Еще рано, а Уилл спит допоздна, так что я успею приготовить завтрак. Сегодня все должно быть идеально, потому что сегодня я собираюсь сказать ему, что скоро он станет отцом.

Я открываю дверь и с удивлением слышу какие-то голоса на кухне. У нас не так уж много друзей, да и те никогда не приходят без предупреждения. Конечно, я должна была догадаться сразу, но все перебивают мысли о счастливой новости, которой мне не терпится поделиться.

Войдя на кухню, я роняю пакет, и бутылка молока разбивается вдребезги. День, который я хотела запомнить на всю жизнь, в одно мгновение превращается в день, который, как я надеялась, никогда не настанет. За нашим кухонным столом, напротив Уилла, сидит Сборщик душ. Лицо Уилла – как застывшая маска страха и боли. Неужели Сборщик рассказал ему все?

– Прости, Петра. – Сборщик душ поднимается и протягивает руку. – Время пришло.

– Пожалуйста…

Слова мольбы уже готовы сорваться с моего языка, но Сборщик качает головой, заставляя меня умолкнуть.

– Ты задолжала мне, и я должен взыскать долг. Такие долги не прощаются.

Уилл встает и подходит к нам. Я вижу, с каким трудом дается ему каждый шаг. Я понимаю, что он сломлен, – и это моя вина.

– Вы не дадите нам еще минуту? – спрашивает он.

Сборщик душ кивает и, отступив, останавливается в дверном проеме. Во взгляде его голубых глаз мне чудится что-то необычное. Неужели это печаль?

По моим щекам катятся непрошеные слезы.

– Прости меня, Уилл! Мне так жаль… Я должна была сказать тебе…

– Ш-ш-ш! Я все понимаю.

Он обхватывает мое лицо ладонями и смотрит на меня так, как никто больше не смотрел, – так, словно я и впрямь что-то значу.

– Все будет хорошо.

Я смотрю в его прекрасное лицо и думаю только об одном: что выбрал бы он, если бы оказался на моем месте?

– Ты – единственный, кого я любила, – говорю я, так и не найдя других слов.

Уилл тоже плачет, и я понимаю, что вижу его слезы впервые в жизни. Он прижимается губами к моим губам, без слов говоря все то, о чем мы уже не успеем друг другу сказать.

Затем он отстраняется и делает шаг к тому, кто ждет у дверей, – к тому, кто убивал ради меня и, в конце концов, спас нас обоих. Видно, Уилл еще надеется найти какой-то выход, но я-то понимаю, что это уже невозможно.

За свою жизнь я делала выбор много раз – и все, что я выбирала, в итоге привело меня сюда, на этот последний порог.

Все началось давным-давно – еще тогда, когда я убила Джимми.

– Нет, Уилл, тут уж больше ничего не… – Голос подводит меня. Такое чувство, что я не смогу больше сделать ни вдоха. Как будто я уже умерла. Уже лишилась души.

Уилл стоит рядом со Сборщиком душ, а тот уже тянется к ручке входной двери. И внезапно я все понимаю. Я хочу броситься к ним, остановить их, но не могу: ноги словно прилипли к полу.

Уилл переступает порог спиной вперед, глядя на меня и улыбаясь.

Сборщик душ останавливается и тоже поворачивается ко мне:

– Добровольная жертва куда ценнее сделки, Петра.

– Уилл! – Я наконец срываюсь с места и бегу, но дверь захлопывается с той стороны у меня перед носом. Я тотчас распахиваю ее вновь – замок даже не успел защелкнуться.

Передо мной – пустая улица.

И ни души.

Примечание автора

Когда я была маленькой, моя прабабушка часами читала мне сказки братьев Гримм – не выхолощенные американские версии, а настоящие народные сказки, мрачные и пугающие. Одной из самых моих любимых историй всегда был «Румпельштильцхен». И только позже, когда я уже стала взрослой и перечитала эту сказку, до меня дошло, какая тайна скрывается за мечтами об исполнении желаний и за выдумками о соломе, что превращается в золото в умелых руках.

«Румпельштильцхен» – это, по существу, сказка об отце, который продает свою дочь королю, прекрасно зная, что король убьет ее, когда обнаружит, что девушка не владеет обещанным волшебным искусством. И в результате, спасая свою жизнь, девушка вынуждена заключить сделку с Румпельштильцхеном.

До того как я стала писательницей, я преподавала в школе для бедных. Я смотрела, как нищета и наркотики разрушают семьи и целые общины, отнимая у людей свободу выбора, а подчас и саму жизнь. В рассказе «Сборщик душ» классическая сказка, которую я так любила в детстве, преобразилась под влиянием моего интереса к паранормальным явлениям и была перенесена в контекст городских трущоб: в нашем мире женщин по-прежнему продают, а подчас мы продаемся и сами. Демон перекрестков (или Сборщик душ, как называю я его в своем рассказе) – это Румпельштильцхен современной городской фэнтези. Он может решить ваши проблемы и даже исполнить ваши желания – но не бесплатно. Вопрос остается прежним: какую цену вы готовы заплатить?

Без веры, без закона, без отрады Саладин Ахмед

Не счесть иных, что здесь бесславно пали; Меж них лежат останки гордеца, Кого Безверьем в жизни прозывали, Он старшим был у своего отца; Бессчастьем звался младший, дух печали, А дерзкий средний брат – кровавым Безначальем. Эдмунд Спенсер, «Королева фей», книга I

I

Он в дальние наведывался страны, А сам в душе стремился только к ней, И взгляд ее был для него ценней Всех благ земных; и что ему препона, Преодолеть которую трудней, Чем пасть в бою без трепета и стона; Он был готов сразить свирепого дракона[17].

Тот, кто зовется Святостью, убил моего отважного брата.

Тот, кто зовется Святостью, искалечил мое имя и разум.

Тот, кто зовется Святостью, украл у меня Божью любовь.

Я бреду вперед, и дорога, мощенная бледным камнем, змеится у меня под ногами. Кто я? Где я? Ответы у меня есть, но все они лживы, подложны. Сколько дней прошло? Сколько лет? Меня и братьев загнали силой в этот мир, чужой нам. А свой я уже почти позабыл.

Наш похититель – броненосное существо, зовущееся Святостью и похожее на человека лишь смутно, – называет этот место «Альбион». И еще – «Страна фей». И еще – «Славный остров». Дневной свет здесь холоден и мертвен, все деревья незнакомы мне, а у птиц – злые глаза.

Он привел нас сюда, чтобы испытать свою доблесть. Доказать, что он – достойный рыцарь.

Затравить нас.

Как ему удалось переправить нас в эту страну крови и железных масок, я не знаю. Знаю только, что я – живой человек, заточенный среди безумных картин, в краю живых уроков.

Так или иначе, нас с братьями перенесли сюда прямо из дому, из нашего родного… Дамаска? Да, хвала Господу, хоть это я еще помню. Голоса уличных проповедников, запахи пряностей. Дамаск.

Мы неторопливо пили чай в комнате с зелеными коврами, и я смеялся чьей-то шутке… Чьей? Ни лица, ни голоса, ни имени – стерлось все. Знаю только, что мы с братьями внезапно очутились в этом невероятном, противоестественном месте, и каждый знал, какая судьба постигла остальных, но отыскать друг друга мы не могли. И выбраться отсюда – тоже.

И вот теперь мой старший брат убит. А средний – пропал без вести.

Кто же я? Похититель лишил нас прежних имен; как ему это удалось – не знаю. Но в этом мире великанов, и львов, и ослепительно сверкающих доспехов меня называют Безотрадным, как будто это и есть мое имя.

Меня звали иначе. Это имя – не мое. Но все сущее здесь принадлежит тому, кто нас похитил, и все повинуется его приказам.

И потому теперь, в его владениях, меня и впрямь зовут Безотрадным, и здесь это имя – мое и было моим всегда. Это место, этот его проклятый Альбион, осквернил своим ненавистным клеймом даже прошлое. И если я теперь пытаюсь вспомнить, как мать когда-то окликала меня через ряды прилавков на тесном базарчике, ее голос – карамель и мед – повторяет лишь это, чужое имя: «Безотрадный! Сейчас же иди сюда, Безотрадный!» И еле слышные слова отца – последние его слова ко мне, что давным-давно растворились в вечернем свете, лившемся сквозь решетчатое оконце, – теперь звучат только так: «Безотрадный, милый мой мальчик, слава богу, что ты у нас такой умница!» Только это имя у меня и осталось, одно-единственное. То другое, которым меня когда-то звали, под которым я сам себя знал, – отнято, стерто из памяти.

Безотрадный.

Что-то во мне понимает, что это неправда. Крошечный и почти уже мертвый кусочек души сознает, что некогда я был счастлив. Время от времени Господь мне дарует… нет, не прежнего меня, но хотя бы проблески того, каким я был прежде. Осколки воспоминаний о том, что такое радость. Облегающая руку замша соколиной перчатки, в которой я выезжал на охоту со своими прекрасными птицами. Россыпь солнечных самоцветов на воде – первая моя встреча с морем. Первая непритворная похвала, которой удостоил мою писанину старый придворный поэт. Так что временами сквозь мглу моего уныния пробиваются лучи, пусть и на краткий миг.

«Воспоминания» – слабое слово. Эти осколки прошлого – словно вспышки молний. Словно призрак боли на месте руки, которой лишился незадачливый вор или увечный солдат. Они и впрямь причиняют боль, эти проблески, – слишком уж они мимолетны. И с каждым разом становятся все бледнее. Приходят все реже. Отступают все дальше в прошлое. С каждым днем все сильнее соблазн покориться темной волшбе этого места, забравшего моих родных.

Позабыть радость.

Навсегда позабыть, кто я.

II

Скакал красавец рыцарь по равнине,

И серебром сверкал надежный щит;

В царапинах от прошлых битв поныне

Для недругов он страшен был на вид,

В сражениях кровавых не пробит[18].

Я бреду по дороге, вымощенной бледным камнем.

Меня гонят, как зверя, и я схожу с ума, но, по крайней мере, я жив.

А мой отважный брат… он был на десять лет меня старше, он заменил мне отца, – и вот он мертв, мой божественный брат, которого я теперь могу называть только Безбожным, хоть и не его это имя. Его убил безумец, возомнивший себя рыцарем. Палач, которого здесь, в этом месте, именуют Святым.

Как же мне называть этого мясника? Он украл наши имена и дал взамен какие-то дрянные пустышки. Без того, без сего, без этого. И «сарацины» – так он еще зовет нас. Но для себя-то он имен не жалеет. Как он только не зовется – и Рыцарем Красного Креста, и Святым, и самой Святостью.

Все силы уходят на то, чтобы хоть на мгновение рассеять чары этого места и сбросить покровы ложных имен. Чтобы хватило духу назвать его не Рыцарем, а вором. Не Святым, а убийцей. Какое-то странное, искореженное создание виднеется у обочины – кора и мох, плоть и слезы, все вперемежку. Человек? Дерево? Красный Крест насажал здесь такие ужасы повсюду. Зачем? Чтобы они служили ему уроком. Чтобы учиться на их примере, как быть Святым. Я смотрю под ноги: только бы ненароком не сойти с дороги!

Это странное место – его ристалище. Здесь он испытывает свою доблесть. Здесь он доказывает своему Богу и своей Королеве, что он чего-то стоит. И убивать нас – это, надо полагать, тоже одно из испытаний. Он то охотится сам, то выпускает на нас своих тварей. Льва. Карлика. Чародеев.

Но брата моего Красный Крест сразил собственной рукой. Меня при этом не было, но их поединок явился мне в видении, внезапно расцветившем здешнее недужное небо всеми красками. Изуверская насмешка; должно быть, его послал сам Красный Крест. Я слышал лязг брони. Я видел Святого, вступающего в дуэльный круг: громада мускулов, укрытых толщей металла. Я видел его меч, алчущий крови. И видел моего бедного брата, тощего, как трость. Я видел, как он преклонил колени, чтобы помолиться перед битвой, – и как лицо его исказили смятение и ужас, когда он осознал, что не помнит слов.

«Безбожный» – такое имя дал ему этот жестокий рыцарь.

Мне оставалось лишь беспомощно смотреть, как брат мой, Безбожный (и да простит меня Господь, что я его поминаю этим именем), отважно принимает вызов: он ничего не знал о темных чарах, направлявших в бою руку Святого. Я смотрел, как противники вскинули мечи, приветствуя друг друга, как они сошлись и обменялись ложными выпадами. Я видел, как горячка борьбы постепенно захватила их обоих. Как они бьют, уклоняются, отводят удары. И вот меч Безбожного устремился прямо в цель (о, как воспарило мое сердце!). Я видел наверняка: сейчас он разрубит броню Святого, а вместе с нею и грудь.

Но Рыцаря спасло его волшебство. Красный крест на его доспехах отразил удар, казавшийся уже неотвратимым. Тогда-то я и понял, что все это – скверная игра. Насквозь фальшивый мир, вымысел безумца. Вот только брат мой умер по-настоящему. В этом – и только в этом одном – Безумный Рыцарь не слукавил. И пусть я видел все не воочию, а только в сполохах цветных огней, разукрасивших небо, но душа моя знала: это правда. Я видел, как взметнулась огромная, нечеловеческая рука и меч опустился с размаху прямо на… на… нет, что толку тянуть! – прямо на темя Безбожного. Шлем моего брата раскололся надвое, и мозг его влажно блеснул под бледным солнцем про€клятого Альбиона.

И вера его не спасла, не укрепила череп и не отвела удара. Я смотрел, как падает тело моего мудрого брата-Безбожного, – и тут меня вновь поразила та самая молния. Та самая боль в отрезанной части души. Я, как наяву, увидел своего старшего брата: он поднимался к утренней молитве, а я бормотал проклятия муэдзину в заляпанную вином подушку. Брат упрекнул меня – хоть и с улыбкой, но на лице его так и читалось большими буквами, что, дескать, «молитва лучше сна»[19].

А потом, когда видение в небе уже почти померкло и щит моего брата откатился в пыль, на кратчайший миг я различил, как на этом щите появляются сами собой новые буквы. Из них слагалось имя – не «Безбожный», другое имя. Но они были слишком далеко или, быть может, проступали слишком слабо, и прочесть я не смог.

III

Казалось, бесконечно длится бой:

Два вепря, обезумевших от злобы,

Не раз они сшибались меж собой

И расходились, обессилев оба.

Я по-прежнему шагаю вперед, и мощенная камнем дорога все так же петляет змеей у меня под ногами. Мой возлюбленный брат убит. Единственная моя надежда – разыскать второго сына нашего отца. Я говорю о нем так, потому что Святой украл и его имя.

Второй мой брат… Превыше всего на свете для него всегда был закон, но Красный Крест исковеркал и его имя. Теперь он зовется Беззаконным. И Святой со своими тварями охотится и за ним. Не стану лгать пред Богом: мы с Беззаконным никогда друг друга не любили. Оба брата стыдили меня за страсть к вину, но Безбожный укорял меня любя. А Беззаконный… что ж, скажу о нем так: каждый миг своей жизни он твердо помнил о том, что дозволено, а что запретно. Только это для него и важно. С самого детства он был тираном, и с годами не сказать чтоб изменился. Он говорил, что я слишком балую своих…

Своих…

Нет, бесполезно. Не вспомнить.

Да и нельзя об этом сейчас. Надо вот о чем: Беззаконный – мой брат. Я не знаю, что с ним сталось, но он где-то здесь, в этом мире, и я буду идти, пока не найду его. Ведь если б даже и отыскался путь к спасению, я не смог бы оставить здесь брата. Я обязан его найти. И тут небо снова взрывается огнями. Еще одно видение.

Мой брат, самый рослый из нас троих, самый могучий, стоит посреди лесной прогалины, и вокруг него стеною высятся странные, чужие деревья этой земли. В правой руке его – меч. В левой – щит, а на щите сияют златом буквы: «БЕЗЗАКОННЫЙ».

Внезапно (и я это вижу в небесных огнях так же ясно, как если бы стоял прямо там, рядом с ним) из-за деревьев налетает целая стая чудовищ. Полу-звери-полулюди, козлоногие твари. Они бросаются на моего брата. Они пытаются рвать его тело в кровавые клочья, но даже при этом не перестают приплясывать на своих раздвоенных копытах и наигрывать на дудках. Брат отбивается; я вижу, как выкатываются в ужасе его глаза, как трясется аккуратно подстриженная бородка.

По своей ли воле сражаются эти создания? Или Красный Крест их заставил? Не знаю. Но они наседают и теснят моего среднего брата, и волей-неволей тот заступает границу дуэльного круга – такого же, как и тот, в котором пал старший. Лишь два десятка шагов отделяют его от грозного воина в зеленых стальных доспехах, ждущего по другую сторону круга.

Еще одно обличье Красного Креста? Или какой-то бедняга, вынужденный играть эту страшную роль по воле тех же чар, что забросили сюда меня и братьев? Но, в конце концов, так ли это важно? Мой брат – на пороге смерти.

Рыцарь в зеленой броне шагает вперед, вскинув меч и кинжал. Я вижу только, что он высок, но остального не разглядеть: поверх доспехов – лиственный плащ с глубоким капюшоном. Да, обличьем он схож с человеком, но что-то в его походке даже не намекает – кричит во весь голос: это не человек!

Он откидывает капюшон. Так и есть: на лбу красуются короткие рожки, козлиные глаза блестят пустотой. Рот Беззаконного кривится в отвращении. С гневным ревом противники бросаются друг на друга.

Я наблюдаю за схваткой, и чем дальше, тем яснее понимаю: мой брат дерется со своим отражением. Снова и снова, снова и снова сталкиваются на полпути их мечи. Один воин валится от удара, отраженного щитом, но тотчас падает и другой. Рыцарь-козел пускает кровь моему брату – и брат мой ранит противника в тот же миг.

Но прежде чем соперники успевают вновь обменяться ударами, раны затягиваются как по волшебству. И тут я все понимаю: мой брат не умрет. Красный Крест и этот его про€клятый Альбион обрекли Беззаконного на участь куда более жестокую. Этой битве не будет конца. Существо, с которым бьется Беззаконный, – наполовину животное, и, вступив с ним в схватку, мой брат тоже стал полузверем. А для него это и впрямь хуже смерти. Он лишился своего закона: нить, что соединяла его с Богом, прервалась. И теперь, как рычащий, свирепый, алчущий крови зверь, он будет драться со своим двойником до скончания века.

Я больше не могу на это смотреть. Я отвожу взгляд, и видение тает. Полагаю, оно исполнило свою задачу: в сердце моем больше не вспыхнет ни единой искры надежды. Ни единой искры радости.

Если только… если только я не уничтожу Рыцаря Красного Креста. Если только я не убью Святость.

IV

– О, крест проклятый! – сарацин изрек. —

Он бережет тебя верней доспеха!

Давно б тебя могиле я обрек,

И только эти чары – мне помеха.

Я один остался в живых. Я – последний из нас троих, у кого эта броненосная тварь еще не отняла ни души, ни тела. Но скоро придет и мой черед, сомнений нет.

Как избежать ужасной участи моих братьев? Я вижу лишь один-единственный способ. Я мог бы наложить на себя руки.

Эта мысль овевает душу, как ветерок, благоуханный и нежный. Да! Я покончу с собой – и буду свободен! Рука моя сжимает рукоять меча. Но перед мысленным взором снова встают две страшные картины: оба мои брата мертвы.

И я делаю вдох полной грудью – один, другой, третий. Нет.

Нет.

Я видел, как погиб, сражаясь, мой любимый брат. Я видел, как мой законолюбивый брат превратился в зверя. И теперь я не могу просто так взять и отречься от веры. Не могу отринуть Божий закон.

Нет. Бежать от Святого нельзя. А если нельзя бежать – что ж, значит, надо идти ему навстречу. И пусть добыча станет охотником.

Разыскать его будет нетрудно. Он распевает песни во славу своей Королевы, и голос его громыхает на всю округу, как трубный глас. Дорога, мощенная бледным камнем, ведет меня на звуки пения. Мимо замков и пещер, мимо спящего великана, мимо женщины с набитым скорпионами ртом. Скольких еще он увлек в этот мир своими чарами? Скольких еще превратил в чудовищ, чтобы оттачивать на них свой клинок?

Через полдня пути я наконец замечаю красный шатер, похожий на огромный военный барабан. Пение смолкло. Я приближаюсь крадучись, держусь за деревьями, стараюсь не шуметь.

Перед этим гигантским алым шатром – изрубленный щит моего мертвого брата, прислоненный к корявому пню. «БЕЗБОЖНЫЙ» – начертано на нем засохшей кровью. А рядом – еще один щит: «БЕЗЗАКОННЫЙ». Значит, и он тоже мертв? Но душу его до сих пор омрачает это ложное имя.

В старинных поэмах чары нередко рассеиваются, когда умирает тот, кто навел их. Если мне каким-то чудом удастся убить Рыцаря, я освобожу души братьев из плена этой безумной земли. Я взываю к Богу: «Укрепи меня!» – и страшным усилием заставляю себя вспомнить: братья мои жили по вере и по закону. Слезы наворачиваются на глаза – должно быть, от натуги, и буквы на щитах расплываются, словно в дыму.

Что это значит? Неужто сам Бог Всемогущий послал мне награду? Или загадочная магия Святого начала слабеть? Я не знаю. Но я выхожу из-под деревьев на свет и вижу, как углы и крючки слова «БЕЗБОЖНЫЙ» пускаются в пляс, и тают, и преображаются в плавные, текучие письмена моих предков.

Письмена Господа моего.

Абдулла, Слуга Божий. Да, это мой брат. Тот, кто все свои дни проводил с бедняками. Тот, кто кротко упрекал меня за легкомыслие – голосом нежным и сладким, как тростниковая флейта.

А «БЕЗЗАКОННЫЙ»? О да, эти буквы тоже исчезли. На щите моего второго брата я читаю: Абдул Хакам, Слуга Бога-Судии. Мысленным взором я вижу, как Абдул Хакам идет по базару между рядами прилавков. Вижу его большую ладонь на рукояти меча. И вспоминаю: вот это мой брат! Он был грозой воров, он защищал равно и богатых, и бедных, и мусульман, и евреев.

Но память тускнеет, как только я перевожу взгляд со щита на огромный красный шатер. И вижу его. Святого. Чудовище под личиной человека. И на сей раз это не видение, а явь.

Где моя храбрость?

Там, в шатре, – исполин. Сверкающий клинок в его руке – длиной в человеческий рост. На его табарде – огромный крест, который не пронзить никаким мечом. Крест, красный, как кровь, как пламя преисподней. И вся эта заколдованная страна устроена так, что мой враг здесь велик и могуч, а я – ничтожен и слаб. И вот он, миг совершенной ясности: я не смогу убить это существо.

Он меня не видит, он не слышит, как хрустит трава у меня под ногами. Возможно, он даже не ждет меня. Он ведет охоту на чудовищ покрупнее. На драконов и демонов.

Я мог бы убежать, спрятаться, выждать время. Здесь это куда как просто.

Но я снова вспоминаю братьев. Веру и закон. И… что-то еще, неясное, ускользающее. То, что когда-то приносило мне радость.

Нет, прятаться больше нельзя. Если я брошу ему вызов, я умру, и смерть моя будет нелегкой. Но прятаться больше нельзя. Я, младший сын, поэт-неумеха, соня и лентяй, выйду на бой за своих братьев, и Бог решит мою участь. Так или иначе, но я найду выход из этой ловушки.

Рыцарь все еще сидит спиной ко мне, и его спина – как гора, закованная в броню. Я мог бы ударить в спину. Но хотя этот выморочный мир и украл у меня Божью любовь, превратить меня в чудовище я не позволю. Этот Альбион не сделает из меня подлеца.

Вероломным убийцей я не стану.

Я вызываю Рыцаря на бой.

V

Навстречу скачет рыцарь чужестранный —

«Бессчастный», как гласили письмена

На варварском щите его багряном, —

И яростью душа его полна.

Он медленно оборачивается – этот Рыцарь кровавого Красного Креста, этот убийца-Святой, эта ненависть, зовущая себя Святостью. Лицо его сияет нечеловеческой красотой, как беспощадное солнце. Безумие и жажда крови – в его глазах, голубых и холодных, как лед.

С надменной издевкой Рыцарь склоняет голову, принимая мой вызов. Он может себе это позволить: его мерзкое колдовство – надежная защита. Так отчего бы и не поиграть в благородство, когда сомнений в победе нет? Рыцарь вытирает руки об табарду, пятная кровью ее снежную белизну.

И вот мы уже стоим на утоптанной, ровной площадке дуэльного круга. Нас разделяют двадцать шагов. Мы проверяем оружие и доспехи; мы готовим к бою наши души и сердца. И каждый из нас мечтает сразить другого насмерть, хоть я и понимаю, что моей мечте не сбыться. Поперек моего щита, обтянутого кожей, тянется цепочка букв: «БЕЗОТРАДНЫЙ». Грубые, угловатые значки, словно вырезанные ножом, – таково мое здешнее имя, единственное, какое у меня есть.

И снова вспышка! Я совсем еще юн. Я вижу внутренний дворик нашего дома. Старое дерево, под которым я дни напролет просиживал за чтением книг. И какой-то вельможа в желтых шелках – мой отец! – учит меня обращаться с саблей, хотя и знает, что бойца из меня не вырастить.

«Запомни, Безотрадный, крепко-накрепко: ты сражаешься с человеком».

Я сознаю, хоть и смутно, что отец не называл меня «Безотрадным». Но щеку мою вновь обжигает выдох, с которым слетело с его губ это имя.

«Ты сражаешься с человеком, а не с его кинжалом или мечом».

Воспоминание гаснет. Я поднимаю глаза на своего врага. Рыцарь Красного Креста – не человек. Он – сама ярость, закованная в броню. Сама война, облекшаяся плотью.

Мы вскидываем клинки и устремляемся в бой.

Гигантский меч Святого описывает дугу. Я отражаю удар своей саблей и делаю ответный выпад. Мы танцуем со смертью и уходим от нее снова и снова – раз, другой, третий. Но непривычные к бою мышцы с каждым разом слабеют. Долго я не продержусь.

Удар за ударом, удар за ударом. Клинки кружатся стальным вихрем и снова сшибаются – с такой силой, что пошатнулся и я, и мой соперник. На долгий миг мы застываем и только смотрим друг на друга в ошеломлении, как два барана, столкнувшиеся лбами.

Но по лицу Святого, искаженному злобой, я вижу, что для него все это по-прежнему лишь игра. Он дышит легко, и лоб его почти сух. А я уже изнемог и взмок с головы до пят. Каждый вздох – как глоток жидкого огня. Скоро я умру.

Красный Крест снова бросается в бой. Могучий удар выбивает щит у меня из руки, расколов деревянную основу под кожаной обтяжкой. На этот раз смерть проходит совсем близко: я чую запах масла, которым смазан его меч.

Да, скоро я умру, но не смертью труса. Я умру, исполняя свой долг. Повинуясь закону и вере. И…

Время замедляет бег. Мгновенья тянутся как капли меда. Бог сжалился над человеком, что вот-вот умрет на чужбине. Владыка Мира – истинного Мира – дарует мне милость.

Я вижу, как буквы на моем упавшем под ноги щите скользят, подпрыгивают и корчатся. Извиваются и ерзают, будто новорожденные младенцы. Еще чуть-чуть, и я смогу прочесть свое имя.

Мое имя!

Мое настоящее имя, а не то, которое дал мне этот убийца-Святой.

Не то порченое имя, которое он написал на моем щите и подсунул мне в память.

Существо, зовущее себя Святостью, продолжает свою гнусную игру в благородство: ждет, когда я поднимусь на ноги, чтобы принять последний удар.

И я поднимаюсь – медленно, не отрывая глаз от щита, лежащего у ног Рыцаря. Новые буквы сплетаются в вязь, и память вливается в мою опустошенную душу, словно прохладная вода – в иссушенное жаждой горло.

Моя умница-дочка сидит на своей кушетке. Она очень занята. Ей всего четыре годика, но она уже учит буквы.

Моя дочка, Айша. Когда мы узнали, что моей жене больше не суждено родить, я подумал было, что Бог меня наказал, лишив сыновей. Но мы назвали дочку именем жены Пророка.

Айша – Жизнь.

И, глядя, как она растет, я познал настоящую радость. Я смеялся, глядя на ее лукавые забавы. Я гордился, когда она – к недовольству своих дядей – сочинила первые свои стихи. Ее зовут Айша! Чары Красного Креста отняли у меня это радостное имя, но теперь оно снова со мной! Никакой сын не подарил бы мне такого счастья, как моя Айша. Я больше никогда ее не увижу, но я уйду из жизни с памятью о ней.

Да. Когда-то я знал, что такое радость.

«Мою дочь зовут Айша», – говорю я. Мой голос и ее имя, все это вместе – как могучая и сладостная песнь. Как боевые трубы ангелов. В этом про€клятом месте я едва не забыл, что умею говорить!

«Моих братьев звали Абдулла и Абдул Хакам».

Я вижу, что Красный Крест потрясен. Он в ярости. Глаза его выкатываются из орбит, черты лица искажает звериный оскал.

Я снова перевожу взгляд ему под ноги, на свой разбитый щит. Айн. Ба. Даль. Буквы моего имени свиваются в слова. Лям. Вав.

Я не Безотрадный. И отроду им не был. «Ты проиграл, тварь! Я – Абдул Вадуд! – кричу я Святому. – Абдул Вадуд, Слуга Бога Любящего!»

И, поднимая свой меч и шагая навстречу смерти, я улыбаюсь.

От автора

«Королева фей» сэра Эдмунда Спенсера – это, во многих отношениях, пратекст (пусть и не общепризнанный) англоязычного эпического романа в жанре фэнтези. В этой поэме уже есть все, что мы так любим в эпическом фэнтези: и битвы на мечах, и колоссальные масштабы действия, и тысячные толпы персонажей, и нарочитая архаизация, и «правдоподобие» магии, потакающее вкусам «рационально мыслящего» читателя. «Королева фей», или по меньшей мере первая ее книга, – один из подлинных шедевров английской литературы.

Однако эта же поэма предвосхищает и многие недостатки и слабые места эпического фэнтези. Чем дальше, тем более путаным и бессвязным становится повествование, и, вероятно, не стоит удивляться, что «Королева фей» так и осталась неоконченной. Непропорционально много внимания в ней уделяется описанию одежд и доспехов. Впрочем, это не столь важно; самое главное – то, что своей галереей отвратительных карикатур (на женщин, на арабов, на католиков) Спенсер задает своего рода прецедент ненависти к Иному, которая, как ни печально, стала общим местом для эпического фэнтези. Но, несмотря на это (или, быть может, именно благодаря этому) мое воображение всегда волновали злодеи-мусульмане («сарацины»), действующие в первой книге, – братья, зовущиеся «Безверье», «Бессчастье» и «Безначалье». Каково приходилось им в ловушке спенсеровой аллегории, проникнутой ненавистью к Иному? Из этого вопроса и родился мой рассказ…

«Базар гоблинов» (1862). Кристина Россетти вела уединенную жизнь, но ее стихотворения уже пользовались в Англии большой популярностью, к тому времени как увидела свет эта самая известная из ее поэм. Стихотворную историю о двух дружных сестричках и о гоблинах, наперебой предлагающих им свои заманчивые товары, поначалу сочли сказкой для детей. Но чтобы увидеть скрытые смыслы в этой чарующей поэме, внимательному читателю достаточно лишь задуматься о некоторых строках: «Как ты, Лора? Заждалась? / Расцелуй меня тотчас! <…> Я – как яблочный пирог: / Мякоть сладкая и сок / С шеи капают, со щек! / Это все от гоблинов, / Хоть и не по-доброму. / Ну, целуй скорей меня, / Ешь меня и пей меня!»[20] И на протяжении многих лет этот тонкий эротический подтекст вдохновлял иллюстраторов поэмы. Первым из них был брат Кристины, Данте Габриэль Россетти (знаменитый художник-прерафаэлит), а за ним последовали Лоренс Хаусман, Артур Рэкхем и многие, многие другие.

Чарльз Весс

«Базар гоблинов»

На свободе Джин Вульф

Не стоило мне читать то письмо. Более того, не стоило мне возвращаться на Берег Слоновой Кости. Письмо нашло меня в Кейптауне. К нему прилагалось другое, от некого Дюбуа. Писал он нечто в этом роде:

Месье,

я имею честь замещать вашего доброго друга г-на Берколя, которому, увы, несколько нездоровится. Иначе говоря, я исполняю обязанности главного управляющего этого округа. Надеюсь, занимать эту должность мне предстоит недолго. Прилагаемое письмо попало ко мне только вчера, но, вероятно, провело много недель или даже месяцев в чужих руках.

Уверяю вас, месье, что ни я, ни г-н Берколь, ни те, кто передал нам письмо, его не читали.

Письмо, о котором шла речь, я сохранил. Приведу его ниже:

Дорогой друг…

Прошу вас, не обижайтесь, что я обращаюсь к вам так. Для утопающего любой прохожий становится лучшим другом. Вы, наверное, помните, что управляющий округом советовал Джозефу пристрелить меня: искать помощи у него бесполезно. А ваши глаза были полны жалости. Тогда меня это возмутило… Как же я была глупа! Джозеф погиб. Рабочие говорят, что его растерзал леопард. Работы для них нет, а если и появится, вознаграждения за труды ждать не придется. С каждым днем их становится все меньше. Я заперта в клетке. Иногда меня кормят, но чаще – забывают. Пожалуйста, помогите! У вас такое доброе лицо! Умоляю!

Марта Гехт

И я отправился туда. А что еще оставалось? Тридцать два дня я плыл к Берегу Слоновой Кости на торговой шхуне, и мне еще повезло, что плавание не затянулось. Берколь хотел отправиться со мной, но ему помешала болезнь. Замещавший его Дюбуа сопровождать меня отказался. По правде говоря, не выдержав бремени обязанностей, которые взвалила на него судьба, бедняга едва не довел себя до нервного срыва. Путешествие пошло бы ему на пользу. Я пытался его уговорить, но он не соглашался. Я понял, что спорить с ним бесполезно, и при первой возможности покинул город в сопровождении четырех носильщиков и местного жандарма по имени Джакада. Он доставил то самое письмо и, вероятно, мог бы что-нибудь рассказать о плантации Гехта и, что важнее всего, о жене ее покойного владельца. Я пишу «мог бы», потому что узнать мне удалось немногое. Жена владельца плантации была кей гайбу – одержимой духом леопарда. Когда я спросил Джакаду о клетке, он подтвердил, что женщина заперта, но затем упомянул, что по ночам она бродит в поисках добычи. Я удивился, ведь, по его же собственным словам, она сидит в клетке, – но он лишь пожал плечами…

…Я уже писал о бабуинах. Они были столь же многочисленны, как и всегда, и, казалось, еще любопытней обычного. Должно быть, они осмелели, потому что спутников у меня было меньше, чем у Берколя. Пожалуй, стоит упомянуть об одном странном происшествии, хотя его связь с последующими событиями пока не ясна. На какой-то краткий миг я поймал себя на том, что смотрю на себя и своих спутников глазами бабуина. Бабуин этот – самец, а может быть, самка, – был совершенно обычным и ничем не отличался от своих сородичей. Я почувствовал себя чрезвычайно неловко, словно бледный, покрытый струпьями калека, вынужденный передвигаться на одних только задних лапах. Ощущение это, как я уже пытался сказать, было мимолетным, и оставило после себя чувство, что я невольно присвоил нечто, принадлежавшее бабуину. Не успел я пройти и десяти шагов, как ко мне подбежала молодая самочка. Она потерлась о мои шорты и взяла меня за руку. Так мы с ней шли еще примерно четверть часа – самочка держала меня за руку и легко передвигалась на трех лапах. Затем она отпустила меня и убежала. Объяснений произошедшему у меня нет. И я даже представить себе не мог, что не пройдет и недели – и я буду отстреливать этих же бабуинов.

Достигнув Кавалли, мы перешли реку вброд и три долгих дня двигались вверх по течению, а когда наконец вдалеке показалась плантация Гехта, вернулись на противоположный берег. Плантация казалась заброшенной, поля ее отступали под натиском джунглей. При виде этого запустения я подумал, что жена Гехта наверняка уже мертва. Но мы проделали слишком долгий путь и не могли вернуться, не разобравшись в том, что происходит. К тому же в бунгало могло обнаружиться что-нибудь интересное. Я сказал Джакаде и носильщикам, что мы останемся здесь на одну-две ночи. Разбив лагерь, мы с Джакадой вошли в бунгало.

Едва мы шагнули за порог, как нас окликнул женский голос:

– Оку? Амуэ?

Я устал и вспотел, но сразу поспешил на зов.

Клетка стояла у стены, к ней легко можно было пройти из кухни. Под дверью клетки был широкий проем для подносов с едой.

Тогда я и увидел ее – она держалась за прутья клетки. При виде меня она необыкновенно обрадовалась. Это тронуло меня, и трогает до сих пор. Да, даже после всего, что случилось. Я выпустил бы ее в ту же минуту, если бы мог, но на клетке висел внушительный замок, а ключа нигде не было видно. Я спросил Марту, не знает ли она, где ключ, и она сказала:

– Пожалуйста, не называйте меня Мартой. Это не мое имя. Джозеф хотел, чтобы меня считали француженкой, и поэтому так называл. Я любила его, но так и не смогла полюбить имя, которое он мне дал.

Мне хотелось задать ей множество вопросов, но сначала нужно было ее освободить. Поэтому я снова спросил, не знает ли она, где ключ.

– Джозеф всегда клал его в карман. Он навещал меня по вечерам. Думаю, вы понимаете.

Я понимал. И принялся искать ключ. Примерно через час я сообразил, что на месте Гехта не стал бы держать ключ в ящике стола или где-то еще, а так бы и носил в кармане. Работники плантации могли напасть на его жену и даже убить ее. Заколоть ее, просунув копье меж прутьев клетки, было сложно или даже вовсе невозможно, но стоило войти в клетку – и хватило бы одного удара.

Взять ключ мог тот, кто обнаружил тело Гехта, но где же ключ сейчас? Вдова Гехта не могла отсюда выбраться, а больше на плантации никого не было. Если же ключа никто не брал, значит, его зарыли вместе с трупом. При мысли, что придется выкапывать труп, несколько месяцев пролежавший в могиле в центральной Африке, я испугался.

В одном из строений я обнаружил мастерскую. Там оставалось лишь несколько самых простых инструментов, но я взял их и с яростью набросился на прутья клетки. Два часа напряженного труда пропали напрасно. Мы с носильщиками приготовили поднос с едой. Пленница взяла его с видимой досадой, и ее можно было понять.

Я вымылся и укрылся за противомоскитной сеткой. Меня терзало чувство вины. Нужно было привезти с собой инструменты и отмычки, посоветоваться с мастером по замкам. В Абиджане я легко приобрел бы все необходимое. Надо выяснить, где похоронен Гехт. Его вдова не видела могилы, но могла знать, где она находится. Можно будет отправить на поиски Джакаду и нескольких носильщиков. Перед сном я решил, что раз уж мои попытки выломать прутья клетки ни к чему не привели, наутро я займусь замком и петлями.

Так я и поступил. И всего за час с небольшим мне удалось вытянуть болты изо всех трех петель и открыть дверь клетки. Но, рассказывая сейчас об этом маленьком триумфе, я многое упустил. Вскоре после того как я уснул, меня разбудил выстрел. Я закричал, и на мой крик прибежал один из носильщиков. Он сказал, что Джакада заметил леопарда и выстрелил в него. Сам носильщик никакого леопарда не видел. Я велел позвать ко мне Джакаду, но Джакада если и пришел, то не сразу: я уже блаженно спал, и будить меня он не стал.

Ночью мне приснилась обнаженная женщина, которая целовала меня, лежа сверху. Я знал, что такие сны не редкость для мужчин, надолго лишенных женского тепла. Потом женщина легла рядом со мной и принялась шептать, обещая всевозможные радости семейной жизни, не омраченные никакими невзгодами. Мне хотелось сказать, что если она станет моей женой, то и невзгоды брака будут мне в радость, но не мог открыть рта и только слушал. Голос ее был точно ветер с моря.

Еще одна пропажа, на этот раз – мальчик. Матросы и добровольцы обыскивают корабль. Будь мы на берегу, я купил бы наручники в каком-нибудь магазине для полицейских и приковал бы ими Кей к себе, а ключ отдал другу. Но здесь ничего подобного сделать не получится. Я бы попросил стюарда запереть нас, но дверь нашей каюты легко открыть изнутри.

Но как Кей попадает в каюту? Снаружи дверь так просто не откроешь. Наверное, у нее свой ключ. Если я найду его и выброшу за борт, она не сможет… Нет! Какой же я болван! Она достает ключ из моего кармана, пока я сплю. Тогда все просто. Ключ нужно спрятать. Она не уйдет, если не будет уверена, что сможет вернуться. Сегодня я спрячу ключ, но не стану писать, где.

Позже. Ну вот, дело сделано. Кей еще не вернулась, наверное, играет в карты в кают-компании. Пойду к ней. Когда вернемся, скажу, что забыл ключ от каюты (и это будет чистая правда), и попрошу стюарда открыть дверь и впустить нас. Ясно, что завтра это уже не сработает, но у меня будет целый день, чтобы придумать новый план – надеюсь, получше этого.

Утро. Когда я ушел, Кей еще спала. Моя маленькая афера увенчалась успехом. Ключ лежит там, где я его спрятал, и я не нашел никаких признаков того, что Кей выходила из каюты. Сегодня вечером я должен попасть в каюту раньше нее и спрятать ключ. Я приму ванну и, вернувшись, она застанет меня в халате. Утром я тоже должен встать раньше и забрать ключ до того, как она проснется.

Но что я буду делать, когда мы прибудем в Нью-Йорк?

За ужином Кей извинилась и вышла. Я решил, что она отлучилась в уборную. Но она не вернулась. Полчаса спустя я попросил жену полковника проверить, как она. Вернувшись, миссис Ван Клиф сообщила, что Кей в уборной нет – она проверила все кабинки. Возможно, Кей стало дурно, предположила она. Вряд ли, – воды в южной части Атлантики спокойные; но я все же кивнул, покинул ее и прошел вдоль борта корабля. Кей нигде не было. На палубе наслаждались прохладой несколько пассажиров. Я описал им Кей – красивую темноволосую крупную женщину в желтом платье, и так далее. Никто ее не видел, но одна женщина предположила, что она могла вернуться в каюту. Не придумав ничего лучше (ключ все еще лежал у меня в кармане), я направился туда. Открыв дверь, я онемел от изумления.

В каюте было темно. Коридор, где я стоял, был ярко освещен, и изумрудные глаза, смотревшие на меня из каюты, сверкали отраженным светом.

Я зажег свет. Кей (или мне все-таки следует называть ее Мартой?) лежала на кровати совершенно голая. Она оперлась на локоть и улыбалась.

– Я решила сделать тебе маленький сюрприз.

Я выключил свет и закрыл дверь.

– Вот уж сюрприз так сюрприз. – Я запыхался и с трудом подбирал слова. – А я-то думал, что с тобой случилось?

– Случилось?.. Тебе нравится, как здесь кормят?

– Неплохо для корабельной кухни.

– Я бы так не сказала. Мне от здешней еды дурно, тянет прилечь. Меня стюард впустил.

Я кивнул.

– Понятно.

– Но когда я раздеваюсь, мне лучше. – Кей надула губы. – Тебе не нравится мой сюрприз? Тогда я прилягу где-нибудь еще.

– Нет-нет, не надо. – Теперь я уже и сам раздевался. Не заметив иронии в собственных словах, я добавил: – Это опасно.

– Все волнуешься за меня. – Она засмеялась. – А помнишь, как ты вынимал те болты? «Болты», они ведь так по-вашему называются? Трудился над ними и так, и сяк, и молотком по ним стучал, и маслом мазал. Изо всех сил старался – надо, мол, вынуть эти болты!

– Ты про болты в петлях клетки? Ну да, я их вытащил.

– А может, я тебя дурачила? Может, я сама могла просунуть руку через прутья и их вытащить? – игриво сказала она.

Я понимал, чего она добивается, но идти у нее на поводу не собирался.

– Может, и дурачила.

Там было три петли, и с первой я провозился почти час. На две остальные пришлось потратить по двадцать минут, хотя я уже знал, что с ними делать.

– Я тоже волнуюсь. За тебя. Это плохо, да? Очень плохо.

Я был тронут.

– По меньшей мере глупо…

– Нет, не глупо, просто плохо. Я боюсь сделать тебе больно. – В ее голосе слышалось искреннее беспокойство.

Полоска нежного пушка тянулась от ее лобка к пупку. Я гладил ее, продолжая разговор.

– Мне уже причиняли боль. Но я жив, как видишь.

– Зачем ты приехал в Африку?

– Я много читал о ней и решил, пока еще молод, увидеть все это собственными глазами.

Я вспомнил, как тяжело далось мне это решение и какое облегчение я почувствовал, когда корабль отплыл. Мне вдруг показалось, что я могу все – даже взлететь.

Она молчала, и я продолжал:

– Я хотел поохотиться на крупную дичь. На слонов, носорогов, гиппопотамов. Львов и леопардов. Мечтал, что развешу по стенам головы животных. Ну и все в таком духе…

Она засмеялась:

– И долго бы ты ел убитого слона?

– Ты права. Убивать надо только того, кого собираешься съесть. Я охотился на антилоп, чтобы накормить своих спутников. Нас было шестеро: четверо носильщиков, Джакада и я. Обратно вернулись всемером. С тобой.

– Ты стрелял в бабуинов. Я навсегда перед тобой в долгу.

– Они могли убить тебя.

Я говорил правду – они бы ее убили, если бы я им не помешал. Когда они бросились врассыпную, последними бежали те, кто подобрался к ней ближе всего. Израненные. Истекающие кровью. Хромые. Притихшие. Те, кто уцелел, громко галдели. Но не эти. Одному из них оторвало лапу. Но не моей пулей и не пулей Джакады.

– О чем ты думаешь? Ты все время думаешь. И молчишь.

– Да, пожалуй.

Мы лежали рядом в темноте, пот выступал на наших телах.

– Когда станешь старый-старый, захочешь говорить, но никто не станет слушать. Скажут – он старик. А старики ничего не понимают.

Что ж. Сегодня я и вправду чувствую себя старым. Вы даже представить не можете, каким старым. И вот что я скажу: старики понимают одно. Они понимают, как многого не знают. Была ли Кей одержима духом леопарда? Или душой леопарда? Что она такое, эта так называемая душа, если ее, например, можно передать другому как носовой платок? Или, может быть, она уходит сама, как человек, покидающий родительский дом?

Действительно ли Кей (или Марта?) могла превращаться в леопарда? Звучит смешно, но человеческие глаза не отражают свет. Его отражают только глаза животных.

– Ты убивал слона? Много мяса отдал тем, кто помогал на охоте?

– Нет. Ни разу не убивал.

– Для целого племени слон – хорошая добыча. Там много голодных ртов. Дети заползают в слона, а потом выползают из него с полными животиками слонятины.

Она тихо засмеялась.

– Я не убивал слона, – повторил я.

– Стервятники, гиены, шакалы придут к тебе. Скажут: «Накорми нас, бвана. Мы дети твои!»

Точно, подумал я. Они придут и будут правы. Они – наши дети, наследники человечества.

– Леопарды чистоплотнее нас, – сказал я, обращаясь сам к себе. Я часто говорю сам с собой, если знаю, что прав. – Они убивают, когда голодны, и съедают всю свою добычу. А мы убиваем, чтобы сделать очередной пылесборник, который служит пищей разве что моли. А для наших детей это уже просто мусор.

– Я рада, – почему-то промурлыкала Кей.

– Львы и леопарды боятся нас, как честные люди боятся преступников, а мы их – как преступники боятся полиции.

Я долго молчал, пока Кей не спросила:

– О чем ты думаешь?

Она гладила меня, но было ясно, что это не могло продолжаться вечно.

– Я думал о бабуинах. Они все время галдят, но в их гомоне нет никакого смысла. Наверное, люди когда-то так же галдели, а потом в их гомоне постепенно проступил смысл. Многие ломают голову над тем, как же появилась речь. Вот тебе и ответ на эту загадку.

– В детстве было то же самое. Родители уехали из Англии во Францию. Отправили меня учиться. Готовиться к дошкольной школе.

– К детскому саду, – поправил ее я.

– Это по-немецки. Киндергартен. В Англии так говорят?

– Насколько мне известно, да.

– Тогда я знала по-английски всего несколько слов, которые помнила еще с тех пор, как жила в Англии. Я очень старалась их не забыть. Повторяла перед сном как молитву.

– Потому что в них был смысл. Во французских словах смысл тоже был. Но ты тогда этого не понимала.

– Я люблю тебя, – прошептала Кей, и я задумался, понимает ли она смысл этих слов и что они для нее значат.

И что они значат для меня.

Вскоре, покинув меня, она прошла по коридору в маленькую ванную и вернулась (чего, как я боялся, могло и не произойти), а затем и я покинул ее по той же причине и, вернувшись в тихонько покачивающуюся кровать, застал Кей уже спящей. И она замурлыкала – тихо, раскатисто и глубоко.

Я снова и снова повторял себе, что сплю, а потом встал, быстро оделся и вышел. Ее мурлыкание преследовало меня, пока я не закрыл за собой стальную дверь нашей каюты. На небе к тому времени уже появились звезды.

Африка – прекрасное место, чтобы наблюдать за звездным небом. Если, конечно, делать это не из-под деревьев, а в саванне или на плантации. Море тоже подходит, когда совсем стемнеет и корабль кажется черным. Ходовые огни не мешают. Луч прожектора блуждает во мраке как сияющий карандаш, а потом гаснет. Корабль движется сквозь неподвижный горячий ночной воздух. Звезды не мерцают, а горят ровным светом, как далекие костры, – да, в сущности, они ведь и есть далекие костры.

– На корабле большая кошка, – раздался голос у меня за спиной.

Я обернулся, но вместо лица увидел только бледное пятно с темными усами. Мне захотелось сразу сказать этому человеку, что он ошибается.

Но вместо этого я сказал:

– Думаю, на всяком корабле есть кошка, а то и не одна.

– Эта будет побольше домашней.

– То есть это очень большая кошка? – спросил я. Вопрос прозвучал глупо, но я не знал, что еще сказать.

– Ну да.

– Вы хотите сказать, вроде льва?

– Ну да.

– Может быть, вроде тигра? – Я хотел, чтобы мои слова прозвучали как шутка.

Он покачал головой. Я едва разглядел это, хотя он стоял всего в двух шагах от меня.

– Мы только что отплыли из Африки. Тигров в Африке нет. Они водятся в Азии – в Индии, Китае и еще нескольких странах.

Я молчал, и он продолжил:

– Зато и в Азии, и в Африке водятся леопарды.

– Вероятно, так и есть.

– Вы, сэр, и сами интересуетесь леопардами. Очень интересуетесь. Простите, что я касаюсь такого личного вопроса.

– Ничего. – Я отвернулся и посмотрел на море.

– Один пассажир погиб. Двое детей пропало.

– Я слышал об этом, – кивнул я, не глядя на него.

– Вы интересовались всеми тремя пассажирами. Расспрашивали миссис Боуэн и матерей пропавших детей.

– Интересовался, – ответил я, – но что в этом такого? О них весь корабль говорит.

– Но никто не касался вашего интереса к пропавшим.

Это было утверждение, а не вопрос, но я все равно ответил.

– Нет, насколько мне известно. А разве об этом следовало говорить?

– Вы не сказали тем женщинам о том, что вам удалось узнать.

– А вот это уже неправда, сэр. – Я повернулся к нему. – Вижу, вы много обо мне знаете. Я же о вас не знаю ничего.

– Я доктор Майлз Раднер. На корабле нет судового врача. Вам, должно быть, об этом известно.

Я пожал плечами:

– Я не болел.

– Я единственный врач на борту, – вполголоса продолжал доктор Раднер. – На пассажирских судах часто служат судовые врачи, вот только найти подходящего нелегко.

Казалось, он не ждал от меня ответа.

– Женатый врач едва ли согласится надолго оставить семью. Кроме того, случись что, судовой врач не может отправить пациента в больницу. И пациенты на корабле часто умирают – не из-за того что врач не справился со своим делом, а потому что на борту нельзя оказать необходимую помощь.

– И наш погибший… – я не договорил.

– Нет. Когда меня пригласили осмотреть Боуэна, он был уже мертв. Но я бы не смог его спасти, будь он даже жив. Ему перегрызли горло и повредили позвоночник. Так убивают львы и леопарды. И рыси.

– Вы хорошо в этом разбираетесь, – заметил я.

– Благодарю вас. Четыре года назад я осматривал туземца, на которого напал леопард. Мне приходилось видеть детей, которых тоже загрыз леопард. Растерзал и сожрал. Волки и собаки нападают спереди. А большие кошки – сзади.

Я не стал отворачиваться к морю, но промолчал.

– Это ваше первое путешествие в Африку? Простите, если лезу не в свое дело, – спросил меня доктор.

– Да. Но я прожил там два года.

– Вы богаты, а я нет. Зато я двадцать с лишним лет копил деньги, чтобы осуществить мечту и поохотиться в африканской саванне.

– Надеюсь, вам понравилось.

– Понравилось, хотя охотился я недолго. И почти ничего не подстрелил. Но увидеть Африку мне хотелось не меньше, чем поохотиться. К тому же в каждой деревне есть больные. Так мне, во всяком случае, показалось. И я не мог пройти мимо.

– Вы ведь дали клятву, – кивнул я.

Доктор Раднер покачал головой.

– Дело не в этом. Я делал, что мог, и часто мне удавалось помочь. Переломы, зараженные раны…

– Трофеев не добыли?

– Ничего достойного занесения в Книгу рекордов. Однажды Дэн Хардвуд подбросил мне новую идею. Дэн – мой друг, профессиональный охотник, он очень мне помог. Чертовски трудно найти животных, убив которых, можно побить чужой рекорд. Профессиональный охотник за всю жизнь встречает не больше дюжины таких. Но Дэн услышал по радио то, что могло меня заинтересовать. Мне еще не приходилось охотиться на леопарда, а в Сарабане тогда заметили леопарда-людоеда. Может, он и не годится для рекорда, но зверь очень большой, сказал Дэн.

Вы понимаете, что я почувствовал, услышав эти слова. В темноте доктор едва ли мог различить выражение моего лица, и я всем сердцем надеялся, что он ничего не заметит.

– Чтобы стать известным охотником, не обязательно ставить рекорды. Достаточно убить людоеда, и о тебе заговорят все журналисты, пишущие об охоте. Твое имя попадет в дюжину книг и будет появляться на страницах газет и журналов и через сто лет после твоей смерти. Я сказал Дэну, что мне это интересно и я готов сделать все, что от меня потребуется.

– Мне тоже очень интересно, но я, пожалуй, пойду. Жена будет волноваться, – сказал я.

Из-под черных усов доктора на мгновение показались зубы.

– Дальше будет еще интереснее. И мне, и, полагаю, вам. Советую остаться и послушать.

Я остался.

– Мы договорились с пилотом и организовали перелет. Неподалеку от Сарабана, во Французском Судане, есть вытоптанное пастбище, где можно приземлиться. Мы наняли гида и пару носильщиков и пришли на плантацию, принадлежавшую иммигранту по имени Джозеф Гехт. Я слышал, он погиб. Вы его знали?

Я пожал плечами:

– Встречал как-то.

– Значит, вы не были друзьями?

Я покачал головой.

– Он выращивал сахарный тростник, кофе и тому подобное, а продавал все это ниже по течению реки. В тех местах его плантация была единственным островком цивилизации. Жену его я тоже видел, хотя он и не выпускал ее из клетки. Помню, я прикурил ей сигарету. Она поблагодарила меня. Мне показалось, что муж не давал ей спичек.

Доктор Раднер вынул сигарету из блестящего портсигара и прикурил от встроенной в крышку зажигалки. Предложил мне, но я отказался.

– Ее звали Марта, и хотя она была не из наших, но по-английски говорила вполне сносно. Мы уехали, с тех пор я ее не видел. И уж точно не ожидал увидеть ее здесь, на корабле.

– Леопарда-то пристрелили? – спросил я.

– Знаете, некоторое время я сомневался, был ли это вообще леопард. Вы слышали о людях-леопардах?

Я сказал, что нет, но это весьма интересно.

– Это что-то вроде ложи. – Его зубы снова показались из-под усов. – Как у масонов. Я и сам масон.

Позади стояли шезлонги, и, пока он говорил, я заметил что-то, бесшумно двигавшееся между ними – животное, а может быть, ребенка.

– Я слышал, многие из них колдуны. И разбойничают по ночам, надев леопардовые шкуры, чтобы люди принимали их за леопардов. Вам случалось пользоваться кастетом?

– Нет, – сказал я, – но я знаю, как он выглядит.

– У них когти не совсем такие, но в этом роде. Железные и выступают между пальцев – так мне Дэн сказал. И с железной ручкой, чтобы держаться. Этими когтями они раздирают жертву, а потом во всем винят леопардов.

– Значит, в Сарабане вы нашли такого разбойника?

– Нет, но, судя по слухам, я ожидал, что мы обнаружим одного из них. Меня и Дэн предупреждал, и пилот, и все остальные. Лучший способ охотиться на леопарда – ловить на живца, устроив засаду в сотне-другой футов от жертвы. Но мы не могли так сделать, потому что этот леопард охотился на людей. Вместо этого мы привязывали к кольям козлов, а наутро искали следы с местными охотниками. Десять дней спустя я подстрелил своего леопарда. Тогда мне уже пора было улетать. Я задержался в Африке дольше, чем планировал, и у меня кончались средства. Мы поблагодарили Гехта за гостеприимство и связались с пилотом. Сутки спустя после того, как мы покинули плантацию, до нас дошла весть, что леопард загрыз еще одного ребенка. Похоже, тот леопард, которого подстрелил я, не был людоедом.

Я спросил доктора, не вернулся ли он за людоедом позже.

– Нет, не вернулся, но мне и не хотелось. Я очень удивился, увидев на корабле жену Гехта. Даже сомневался, она ли это, пока не услышал, как она говорит. Это точно она. А что случилось с Гехтом?

– Он умер, – сказал я.

– Его растерзал леопард?

– Говорят, что да. Сам я тела не видел.

Доктор Раднер кивнул и щелчком отправил окурок за борт, в Атлантический океан, где он потух, как метеор.

– Говорите, на Боуэна напали сзади и перегрызли горло?

– Да, – кивнул доктор.

– А что случилось с теми детьми?

– Не знаю. Но люди-леопарды убивают только врагов – по крайней мере, так говорят. Думаю, они могут убивать и детей своих врагов. В отместку или из ненависти. Но все же…

Он не договорил.

– Вы, должно быть, слышали о клевете в адрес моей жены.

– Слышал, – сказал доктор Раднер, – и считаю совершенно невероятным, чтобы кто-то мог на несколько часов превращаться в леопарда, а потом снова принимать человеческий облик. Однако человек вполне способен поверить, что он превращается в животное. Ведьмы в Средние века верили, что летают на метлах. Верили искренне и твердо, этому есть немало примеров. Точно так же человек может верить, что превращается в леопарда. А еще – может использовать когти, о которых я вам говорил, как орудие убийства. Я рассказываю вам все это потому, что вам может пригодиться умение отличить истинную жертву леопарда от ложной.

– В США леопардов нет, – сказал я так твердо, как только мог.

– Верно, нет. Не считая тех, что живут в зоопарках, цирках и у частных владельцев – эти подсчету не поддаются. Но почти в каждом штате водятся горные львы. На юго-западе страны изредка встречаются ягуары.

Я промолчал, и доктор Раднер отошел от борта, прикоснулся к полям шляпы и сказал:

– Доброй ночи, сэр. Уже поздно, а я что-то заболтался. Приятных снов.

Он ушел, а через несколько минут я услышал тихие невнятные звуки, сменившиеся мертвой тишиной.

Не меньше часа я стоял, прислонившись к борту, и смотрел на море. Нельзя сказать, что было очень холодно, но поднялся холодный южный ветер, а на мне был только легкий тропический костюм. Я многое бы отдал за то, чтобы пропустить стаканчик, но бар давно уже был закрыт.

Некоторое время спустя ко мне подошел полковник. Он искал уголок, чтобы спокойно выкурить сигару перед сном. Я поприветствовал его, он предложил сигару и мне. Я отказался и пожаловался, что бар закрыт. Тогда он достал серебряную фляжку и протянул мне. Я с благодарностью взял ее, но сделал всего два глотка, хотя содержимое было изумительным на вкус. Полагаю, это был джин, бомбейский джин – после второго глотка я представил подчеркнуто старомодную этикетку с портретом королевы Виктории. Я поблагодарил полковника и вернул ему фляжку. Мы с ним немного поболтали, и я ушел.

На полпути к нашей каюте я нашел то, что ожидал увидеть гораздо раньше, – тело доктора Майлза Раднера. Минуту или две я сидел над ним, осматривая рану на шее, от которой он умер (хотя на его теле были и следы от когтей). Очевидно, животное кралось за ним, а потом набросилось сзади, схватило когтями и нанесло смертельный укус.

Я зашел в каюту. Я изнемогал от усталости, очень хотелось спать – должно быть, из-за джина. В каюте было темно. Кей уже вернулась в постель и спала. Я тихо разделся, стараясь не разбудить ее, и лег рядом.

Вот моя история. У Кей не было паспорта, и у нас возникли небольшие трудности при въезде в страну, но мы объяснили, что она потеряла паспорт в Африке, и вскоре нас пропустили. Кей подала заявление на получение американского паспорта как жена гражданина США. К моему удивлению, она решила сохранить девичью фамилию и представилась как Кей Гайбу.

Забыл сказать, что мы свили уютное гнездышко в доме моих родителей в Нью-Йорке. Насколько я помню, в последний раз я был здесь шесть лет назад. Родители теперь живут в Европе. Как только мы сошли на берег, я телеграфировал им, что женился, и попросил разрешения поселиться в старом доме в ожидании их возвращения. Как я и предполагал, они тут же согласились.

Возможно, стоит добавить, что я получил от матери письмо, и напишу ей ответ сразу, как закончу этот рассказ. Она говорит, что в Германии хаос, коммунисты и национал-социалисты дерутся прямо на улицах. Они с отцом собираются уехать в Австрию, а оттуда вернуться домой.

В утренней газете писали о смерти пятнадцатилетней девочки. Говорят, ее загрызло какое-то животное. В газете не упоминали, оторвало ли оно ей руки или ноги. Тело нашли на дереве, в десяти футах над землей. Я показал статью Кей, но она сказала, что уже ее прочла.

– Разве это не ужасно?

Позже я снова перечитал статью. Конечно, все это ужасно, кошмарно – но что я могу поделать?

Что я, черт побери, могу поделать?

Примечание автора

Могу назвать вам две причины, по которым этот рассказ появился на свет. Во-первых, я просто-напросто люблю «Пленного белого оборотня из Сарабана» – один из чудесных, но незаслуженно забытых рассказов Уильяма Сибрука. Я хотел привлечь к нему внимание. Грехи бывают разными. Когда я умру, мне не хочется, чтобы мой обвинитель сказал: «Господи, Джин нашел в подвале чудесный рассказ, умирающий от голода, но выбрался наверх и забыл о нем».

Во-вторых, этот рассказ заставляет читателя задаться вопросом: «Что будет дальше?» Может ли цивилизованный человек, оставшись один на африканской плантации, запереть женщину в клетку и сделать так, чтобы это сошло ему с рук?

Конечно же, нет! Если он ее не убьет, рано или поздно она до него доберется – и скорее рано, чем поздно.

Об авторах

Келли Армстронг начала сочинять сказки еще до того, как научилась писать. О своих первых пробах пера она вспоминает как о сущем кошмаре. Если в школе задавали написать сочинение о девочках и куклах, девочки у нее – к ужасу учителей – непременно получались живыми мертвецами, а куклы – злобными чудовищами. Теперь Келли надежно заперта в своем писательском подвале и продолжает складывать сказки о привидениях, оборотнях и демонах. Она известна как автор серий городского фэнтези «Женщины другого мира» и «Надя Стаффорд», а ее трилогия «Темные силы» для подростковой аудитории заняла первое место в списке бестселлеров «Нью-Йорк Таймс». Келли Армстронг живет с мужем и детьми в Онтарио. Подробнее о ней можно прочитать на сайте .

Холли Блэк – автор современных бестселлеров в жанре фэнтези для детей и подростков. В числе ее работ – серии «Спайдервик. Хроники» (в соавторстве с Тони Дитерлицци), «Современные волшебные сказки» и «Проклятые», графический роман-трилогия «Добрые соседи» (в соавторстве с Тедом Найфе), роман для подростков «Кукольные кости» и вампирский роман «Самая холодная девушка в Холодном городке». Холли вошла в список финалистов на премию «Мифопоэйя» и премию Айснера и стала обладательницей премии имени Андре Нортон. В настоящее время она живет со своим мужем Тео в Новой Англии, в доме с потайной дверью. Подробнее о Холли Блэк можно прочитать на сайте .

Саладин Ахмед родился в Детройте. Его рассказы номинировались на премию «Небьюла» и мемориальную премию Джона Кэмпбелла, переиздавались в сборниках «Лучшая фэнтези года» и других антологиях, выпускались в аудиозаписях и были переведены на несколько языков. Недавно увидел свет и уже получил широкое признание его первый роман – «Трон полумесяца», который в «Киркус ревьюс» охарактеризовали как «захватывающий, великолепный и во всех отношениях удовлетворительный дебют». Саладин Ахмед живет с женой и детьми в пригороде Детройта.

Чарльз Весс начал рисовать, как только научился держать в руке мелок и доползать до ближайшей стенки. Окончив Университет содружества Виргинии со степенью бакалавра искусств, он работал в отделе коммерческой анимации компании «Кэнди Эппл Продакшнз» в Ричмонде (Виргиния), а в 1976 году переехал в Нью-Йорк и стал иллюстратором-фрилансером. Он выполнял заказы для многих компаний и издательских домов, в том числе «Хэви Метал», «Клатц Пресс», «Эпик Комикс» и «Нейшнл Лампун». Его работы, удостоившиеся ряда наград, украсили обложки и развороты изданий, выходивших в таких знаменитых компаниях по производству комиксов, как «Марвел» («Человек-паук», «Знамя ворона») и «Ди-Си» («Книги магии», «Болотная тварь», «Песочный человек»). В настоящее время Чарльз в основном иллюстрирует книги; среди прочего, он выполнил иллюстрации к изданиям «Дамы из Грейс-Адье» («Блумсбери»), «Дорога койота: сказки о трикстерах» («Викинг») и «Питер Пэн» («Старскейп»). Работы Чарльза экспонировались на галерейных и музейных выставках в разных городах США, а также в Испании, Португалии, Великобритании и Италии. Чарльз – лауреат премий «Инкпот», «Мифопоэйя» и «Локус» (в номинации «Лучший художник»), трех Всемирных премий фэнтези, золотой и серебряной премий «Спектрум», двух премий Чесли и двух премий индустрии комиксов имени Уилла Айслера. С 1991 года он живет на маленькой ферме в юго-западной части штата Виргиния и работает над проектами собственной студии «Грин Мэн Пресс».

Джин Вульф – один из самых уважаемых современных писателей в жанре научной фантастики, известный в первую очередь как автор масштабной и во многом новаторской серии романов «Книга Нового Солнца». Его имя включено в Зал славы научной фантастики. Он – лауреат Всемирной премии фэнтези в номинации «За заслуги перед жанром», грандмастер Американской ассоциации писателей-фантастов, а также лауреат двух премий «Небьюла» и четырех Всемирных премий фэнтези в разных номинациях.

Ками Гарсия – соавтор серии романов «Прекрасные создания», входящей в список бестселлеров «Нью-Йорк Таймс» и в перечни международных бестселлеров. «Прекрасные создания» опубликованы в сорока восьми странах и переведены на тридцать семь языков. Сценарист и режиссер Ричард Лагравенезе, работы которого неоднократно номинировались на «Оскар», снял по этой серии романов одноименный фильм. В настоящее время Ками работает над новой серией книг под названием «Легион»; первый роман этой серии, «Непобедимые», уже опубликован и готовится к экранизации. В свободное от работы время Ками смотрит фильмы-катастрофы и пьет диетическую колу. Она живет в Лос-Анджелесе со своей семьей и двумя собаками, которых зовут Спайк и Оз (в честь персонажей телесериала «Баффи – истребительница вампиров»). Подробнее о Ками Гарсии можно прочитать на сайте .

Нил Гейман пишет книги для детей и взрослых. В числе его работ – стихотворные сказки «Джунгли на макушке» с иллюстрациями Дейва Маккина (шорт-лист номинантов на премию Марка Гринуэя) и «Инструкции» с иллюстрациями Чарльза Весса; повесть «Коралина», удостоившаяся награды Британской ассоциации научной фантастики, премий «Хьюго» и «Небьюла», премии Брэма Стокера и премии Элизабет Берр; романы «Американские боги» (премии «Хьюго» и «Небьюла»), «Сыновья Ананси» и «Благие знамения» (в соавторстве с Терри Пратчеттом), а также сборники «Дым и зеркала» и «Хрупкие вещи». Одним из недавних его достижений стала работа над сборником «Все новые сказки» – в качестве составителя (в сотрудничестве с Элом Саррантонио) и автора одного из рассказов («Истина – пещера в Черных горах»), который также номинировался на несколько литературных премий. Подробнее о Ниле Геймане можно прочитать на сайте .

Мелисса Марр – автор серии «Татуированные фейри» и романов «Хранители могил» и «Карнавал душ», входящих в список бестселлеров «Нью-Йорк Таймс» и в перечни международных бестселлеров. В сотрудничестве с Келли Армстронг она составила две антологии («Зачарованные» и «Осколки и пепел»), а в настоящее время писательницы совместно работают над серией детских книг «Оруженосцы Блэкуэлла». Прежде чем стать писательницей, Мелисса преподавала в университете и вела, в частности, курсы по литературе малых форм и по гендерной проблематике в литературе. Подробнее о Мелиссе Марр можно прочитать на сайте -marr.com.

Гарт Никс сменил за свою жизнь множество профессий: он работал литературным агентом, консультантом по маркетингу, редактором, издателем и менеджером по продажам книг, а также служил в резерве австралийской армии. В числе его книг – романы в жанре фэнтези «Сабриэль», «Лираэль» и «Аборсен», удостоившиеся нескольких премий, и научно-фантастические романы для подростков «Дети тени» и «Слишком много принцев». На детскую аудиторию рассчитаны его роман «Тряпичная ведьма», шесть романов из серии «Седьмая башня» и серия «Ключи от Королевства». Книги Гарта входят в списки бестселлеров «Нью-Йорк Таймс», «Паблишерз Уикли», «Гардиан» и «Острейлиан» и переведены на сорок языков, а объем их мировых продаж превышает пять миллионов. Гарт Никс живет с женой и двумя детьми в курортном пригороде Сиднея.

Тим Пратт – лауреат премии «Хьюго» и автор множества книг в жанре фэнтези и научной фантастики, номинировавшихся на большинство главных премий в этой области («Небьюла», Всемирная премия фэнтези, мемориальная премия Кэмпбелла в номинации «Лучший новый автор», мемориальная премия Теодора Старджона и др.). Рассказы Тима переиздавались во многих ежегодных антологиях, в том числе в сборнике «Лучшие американские рассказы года». Тим Пратт – ведущий редактор журнала «Локус», посвященного научной фантастике и фэнтези, и составитель антологии «Пожалейте дьявола!»

Кэрри Райан написала серию романов «Лес рук и зубов», которая вошла в список бестселлеров «Нью-Йорк Таймс», удостоилась множества хвалебных отзывов, была переведена на восемнадцать языков и в настоящее время готовится к экранизации. Кэрри – составитель антологии «Пророчество: 14 рассказов о предсказаниях» и автор романа «Кольцо бесконечности: разделяй и властвуй» – второй книги из межавторской серии детской фантастики. В прошлом Кэрри работала адвокатом, а сейчас все свое время посвящает работе над книгами и живет в Шарлотте (Северная Каролина) со своим мужем, двумя толстыми кошками и большой собакой. Подробнее о Кэрри Райан можно прочитать на сайте .

Маргарет Штоль в соавторстве с Ками Гарсией написала серию романов «Прекрасные создания», входящую в список бестселлеров «Нью-Йорк Таймс», разошедшуюся общим тиражом более миллиона экземпляров, опубликованную в сорока восьми странах и переведенную на тридцать семь языков. В 2013 году компания «Элкон Интертейнмент» в сотрудничестве c «Уорнер Бразерс» выпустила полнометражный фильм, снятый по этой серии. В настоящее время «Элкон Интертейнмент» работает над экранизацией новой серии книг Маргарет Штоль – «Иконы». Маргарет окончила Амхерстский колледж и защитила диплом магистра искусств в Стенфордском университете. Прежде чем стать писательницей, Маргарет на протяжении шестнадцати лет занималась разработкой видеоигр. Свой досуг она проводит в путешествиях вместе с мужем и тремя дочерьми – мастерами спорта международного класса по фехтованию. Подробнее о Маргарет Штоль можно прочитать на сайте -stohl.com.

Рик Янси – автор нескольких романов и автобиографической «Исповеди сборщика налогов». Его первый роман для подростков, «Необычайные приключения Альфреда Кроппа», вошел в список финалистов на премию «Медаль Карнеги» и был переведен на семнадцать языков. Роман Янси «Ученик монстролога» удостоился премии Майкла Л. Принца и статуса «Выбор редакции» в области книг для юношества, а также возглавил список лучших книг, составляемый молодежным отделением Американской библиотечной ассоциации. Сиквел этого романа, «Проклятие Вендиго», вошел в шорт-лист книжной премии «Лос-Анджелес Таймс». Первый роман новой эпической научно-фантастической трилогии Янси, «Пятая волна», увидел свет в 2013 году.

Примечания

1

Циркуль и наугольник составляют традиционную эмблему масонства. – Примеч. ред.

(обратно)

2

По-французски (фр.).

(обратно)

3

Накасима, Джордж – один из ведущих мебельных дизайнеров в США.

(обратно)

4

Мидтаун – деловой и торговый район Манхэттена; «Бергдорф Гудман» – универмаг в Мидтауне, считающийся самым дорогим и роскошным в мире.

(обратно)

5

Полиция (ит.).

(обратно)

6

Двумя капуччино (ит.).

(обратно)

7

Американский режиссер (ит.).

(обратно)

8

«Эти тупые американцы! Голливудские идиоты! Бросили в море дом!» (ит.).

(обратно)

9

Игра слов: «gettato» (бросили) и «gelato» (мороженое).

(обратно)

10

Розеттская стела, содержавшая параллельный текст на греческом и египетском языках, позволила ученым расшифровать иероглифическую письменность.

(обратно)

11

По-английски (ит.).

(обратно)

12

Собор (ит.).

(обратно)

13

Послеобеденный отдых (ит.).

(обратно)

14

Береговая охрана (ит.).

(обратно)

15

Данте! Данте, хороший мальчик! Молодец! (ит.).

(обратно)

16

Селки (или шелки) – морские существа в фольклоре Великобритании.

(обратно)

17

Пер. В. Микушевича.

(обратно)

18

Пер. В. Микушевича.

(обратно)

19

«Молитва лучше сна» – строка из мусульманского призыва к молитве.

(обратно)

20

Пер. Б. Ривкина.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Чтобы Машина работала вечно… Кэрри Райан

Скучно быть богиней Гарт Никс

Веретено и дева Нил Гейман

Холодный Угол Тим Пратт

Миллкара Холли Блэк

Сначала мы были богами Рик Янси

Сирокко Маргарет Штоль

Пробужденная Мелисса Марр

Нью-Чикаго Келли Армстронг

Сборщик душ Ками Гарсия

Без веры, без закона, без отрады Саладин Ахмед

  I

  II

  III

  IV

  V

На свободе Джин Вульф

Об авторах Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg