«Фенрир. Рожденный волком»

Марк Даниэль Лахлан Фенрир. Рожденный волком

Часть первая ВЕК МЕЧЕЙ

Глава первая НОЧЬ ВОЛКА

Никогда не видел он зрелища прекраснее, чем охваченный огнем Париж. День клонился к вечеру, и длинная полоса черного дыма растянулась по закатному небу, словно хвост дракона, сунувшего голову в раскаленную топку, в которую превратился город на острове посреди реки. Он поглядел с холма вниз и увидел, что башни на мостах уцелели: франки отбили атаку северян. Часть одного моста и пустой драккар под ним были охвачены огнем, однако шафрановые знамена графа Эда по-прежнему трепетали на стенах над водой, сами похожие на язычки пламени, провожающие заходящее солнце.

Леший втянул носом воздух. Кроме запаха горящего дерева и смолы, которую защитники города выливали со стен на врагов, чувствовался и еще один запах, прекрасно ему знакомый. Смрад горящих тел.

Этот запах ассоциировался у него с северянами, которые сжигали своих мертвецов в лодках. Он видел, как после битвы за Киев варяги отправили из города к озеру подожженный корабль с телами покойных правителей Аскольда и Дира. Северяне устроили князьям прекрасные похороны, особенно если учесть, что они же их и убили.

От смрадного дыма у Лешего совершенно пересохло во рту и в носу. В городе горят люди. Леший помотал головой и пальцем начертил на груди знак молнии, символ бога Перуна. «Слишком уж много у воинов власти, — подумал он. — Если бы миром правили купцы, народу гибло бы раза в два меньше».

Он поглядел на город. По восточным меркам город был невелик, зато выстроен на реке Сене в чрезвычайно удачном месте — он не позволял викингам подниматься выше по течению.

Вечер был прохладный, и от дыхания в воздухе оставались облачка пара. Леший с удовольствием спустился бы в город, посидел бы где-нибудь у очага с кружечкой франкского вина… Он считал, что франки очень миролюбивый и приветливый народ — во всяком случае, пока спокойно сидят за стенами своих городов, — и еще они просто обожают шелк. Ему всегда нравился Париж: в этом городе потрясающие дома — большие, из светлого камня, с арками входных дверей и острыми черепичными крышами. Но не стоит сосредотачиваться на этой мысли. От нее холод пробирает еще сильнее. Этой ночью укрыться от него будет негде, разве что в палатке. Его ждет постель среди холмов, а не в гостинице торгового квартала.

Он наблюдал, как защитники города сбивают пламя на мосту. Мосты были построены прежде всего для того, чтобы помешать вражеским кораблям подниматься выше по реке. Они исполняли свое предназначение, как и другие укрепления, возведенные графом. Было сложно оценить размеры армии северян. Если бы они захватили оба берега реки, Леший решил бы, что там не меньше четырех тысяч человек. Однако среди убогих домишек за пределами города тоже мелькали желтые знамена. Так что, наверное, войско данов меньше. Хотя и достаточно велико, уж точно достаточно велико, чтобы захватить все строения, не защищенные городскими стенами.

Однако они не удосужились их захватить. Очевидно, эти постройки не показались северянам достойными внимания. Викинги рвались выше по течению, к большим и богатым городам на реке. Париж был всего лишь препятствием, которое необходимо преодолеть, и они не собирались терять хороших воинов, сражаясь за какие-то лачуги. Леший был поражен. Никому из тех военачальников, с которыми он был знаком лично, не удавалось сдержать своих воинов, когда они замечали противника. Однако у викингов была дисциплинированная армия, а не толпа буянов.

Может, ему спуститься к этим домам за городом и заплатить за ночлег? Нет. Народ перепуган, и ему повезет, если его не удавят на месте.

Он понимал, что викинги высадились на обе стороны реки. Их драккары стояли у обоих берегов, а их черные знамена, вяло обвисшие в весеннем безветренном воздухе, были заметны повсюду. Леший содрогнулся, подумав об изображениях на этих знаменах. Он достаточно повидал их на востоке: волки да вороны. Те самые животные, которые досыта наедаются после сражений с северянами. Город падет, решил он, но случится это не сразу.

— Она там? — спросил Леший на латыни, поскольку его спутник понимал только этот из известных Лешему языков.

— Так было предсказано.

— Потребуется немалое везение, чтобы вывести ее из города. Они там не обрадуются приходу северянина.

— Я и не прошу их радоваться.

— Лучше тебе пойти к своим сородичам и войти в город вместе с ними. Они наверняка войдут, их армия огромна.

— Они не мои сородичи.

— Ты же северянин, таких, как ты, у нас называют варягами.

— Но я не дан.

— Все варяги одинаковы, Чахлик. Даны, норвежцы, викинги, норманны, варяги — это просто разные слова, означающие одно.

— Мое имя не Чахлик.

— Но такова твоя суть, «чахлик» на моем родном языке значит «хилый». Имя именем, но как тебя называют другие? Моя мать звала меня Лешим, но остальные прозвали меня Мулом. Это имя мне не нравится, но оно мне подходит, потому что я постоянно таскаю какую-нибудь поклажу — для князей, королей, для себя самого. И меня зовут Мулом, мое имя Мул. Я зову тебя Чахлик, твое имя Чахлик. Имена — они как судьба, мы их не выбираем.

Северянин фыркнул. Первый раз за все время, что они шли с востока, Леший заставил его улыбнуться.

Леший поглядел на своего спутника, который представлял собой неразрешимую загадку. В его присутствии он ощущал сильную тревогу, и если бы приказ довести этого человека до Парижа не исходил из уст самого князя Олега — Вещего Олега, — он постарался бы увильнуть от путешествия. Олег и сам был варяг, правитель Ладоги, Новгорода, Киева и других земель народа русь. Он ходил даже на Византию, где прибил свой щит на ворота города в знак победы. Он был могущественный правитель, и когда он отдавал приказ, разумней всего было исполнять.

Леший спросил, как зовут странного человека, однако Олег сказал, что имени его не знает и Леший волен называть его так, как пожелает. Значит, Чахлик, и это еще самое приличное слово из всего, что мог придумать купец. Чахлик был рослый, даже для варяга, однако, в отличие от сородичей, смуглый, худой и жилистый; он напоминал Лешему скорее порождение земли, какое-нибудь изогнутое дерево, а не человеческое существо.

Леший знал всех, кто бывал в ладожских землях, знал многих из города Новгорода, даже некоторых из Киева, однако этого парня никогда до того не встречал. Сначала он пытался разговорить его. «Я торгую шелком, а чем занимаешься ты, брат?» Но тот ничего не отвечал, только глядел своими пронзительными черными глазами. И Леший сам догадался, чем занимается чужак, когда князь отправил их в путь одних, без дружины. Он понял это, когда другие купцы, собравшиеся возле общего костра, отодвигались от них подальше, когда любопытные крестьяне разбредались по домам, вместо того чтобы засыпать их вопросами, когда разбойники только наблюдали за ними с холмов, не находя в себе храбрости спуститься. Ремеслом чужака было сеять страх. Он источал страх, как олень источает мускус.

Леший догадался, что Чахлик — волкодлак, оборотень, должно быть, один из северных шаманов, хотя до сих пор ему не доводилось видеть никого, похожего на него. Князья варягов считались на родине Лешего и главными святыми, но вокруг Ладоги обитало немало разных странных личностей, которые приносили жертвы своим странным богам в лесных храмах. Они носили на себе изображения молотов и мечей и (сам он не видел, но слышал) даже настоящие удавки для своих ритуалов. Правда, у спутника Лешего имелся всего-навсего простой камешек, который висел на шее на кожаном ремешке. На камешке было что-то нацарапано, но Леший так ни разу и не сумел рассмотреть, что именно.

Северянин снял со спины мешок и вытащил из него что-то.

Леший, у которого содержимое вещевых мешков неизменно вызывало жгучий интерес, подошел поближе. Он тотчас же понял, что это — волчья шкура, снятая целиком и весьма необычная. Угольно-черная шерсть даже в свете заходящего солнца блестела как-то неестественно. Шкура была огромная, пожалуй, самая большая из всех, какие доводилось видеть Лешему, а уж он повидал немало, будучи торговцем.

— Отличная шкура, — заметил он, — только сомневаюсь, что жители Парижа захотят сейчас торговать. Но если ты собираешься спать под ней, надеюсь, и мне перепадет краешек по случаю холодной погоды.

Северянин ничего не ответил, просто отошел вместе со шкурой под деревья.

Лешему ничего не оставалось делать. Он начал жалеть себя. Он-то надеялся, что слухи об осаде Парижа неверны. Если Париж осажден, то вполне вероятно, что и другие крупные торговые города, такие как Руан, тоже подверглись нападению.

Неужели он напрасно пришел со своим грузом? Хотя не исключено, что он найдет себе покупателей прямо в лагере викингов. Он отошел проведать мулов, так и не решив, снять с них поклажу или же оставить как есть, на тот случай, если какие-нибудь шальные викинги нечаянно наткнутся на них в темноте и придется спешно убираться. Может быть, удастся поторговать с захватчиками. Он почти всю жизнь прожил под властью варягов и понимал их. Леший решил, что может рассчитывать на удачную сделку, главное — уговорить данов не приносить его в жертву своим странным богам.

Он поглядел вниз, на речную долину. Драккары отходили от северного берега к южному. У них там что-то случилось. Даны отчаливали от берега так поспешно, словно за ними кто-то гнался. На востоке он увидел двух всадников, они двигались по долине, отбрасывая длинные тени, и первый вел коня второго за уздечку. Даны спешили, чтобы приветствовать этих двоих. «Может, это торговцы, — подумал Леший, — может, мне все-таки удастся пристроить свои товары».

Он замерз, он уже стар, слишком стар для всего этого. Наверное, надо было как-то исхитриться и отказать Олегу, остаться в Ладоге. За пять неудачных лет, когда он терял товар из-за разбойников и из-за болезни шелковичных червей, он растратил почти все свои сбережения. И предложение князя Олега купить для него партию товара было слишком соблазнительным, чтобы отказываться. Если он сумеет выручить приличную цену за свой шелк, то выйдет из дела, освобождая дорогу молодым. Слишком усталый, чтобы размышлять о судьбе, Леший снял с мулов тюки. Посидеть у костра, выпить вина? Почему бы нет? Одним дымком больше или меньше, уже неважно в темноте, а огонь из-за холма никто не увидит.

Он обиходил мулов, расстелил коврик, развел костер, выпил вина, закусил небольшой лепешкой с сыром и фигами. Незаметно для себя Леший заснул и проснулся от света полной и круглой луны. Интересно, что его разбудило? Пение, приглушенное бормотание, похожее на шум далекой реки.

Он задрожал и встал, чтобы найти плащ. В голове прояснилось. Плевать на плащ, вопрос — где его нож? Он вынул оружие и поглядел на него в лунном свете. Этим ножом он обычно разрезал шелк — острый нож с широким лезвием, придающий уверенности.

Пение продолжалось. Язык непонятный, хотя он понимал много языков. Перед Лешим стоял выбор: пойти на звук, не обращать на него внимания или бежать. Ускользнуть незаметно, ведя за собой шесть мулов, вряд ли возможно. Пение слишком уж тревожное, чтобы спать под него, и он понимал, что издавать эти звуки может какой-нибудь неведомый враг. Лучше самому застать противника врасплох, решил он, после чего двинулся на звук.

На залитой лунным светом земле лежали резко очерченные тени деревьев — чернильные линии на серебристом листе бумаги. Леший покрепче сжал рукоять ножа. Между деревьями, в тридцати шагах от него, сидела некая бледная фигура. Леший двинулся к ней. Пение оборвалось. Облачко набежало на луну. Леший уже ничего не видел. Он пошел вперед наугад, передвигаясь от дерева к дереву. А в следующий миг ощутил за плечом чье-то дыхание.

Он отшатнулся назад, споткнулся о корень, упал на спину. Поднял голову, и, когда луна превратила край облака в сияющий хрусталь, ему показалось, что тени слились в подобие человеческого силуэта. Но только это был не человек, потому что у него была громадная волчья голова.

Леший вскрикнул и выставил перед собой нож, защищаясь от существа, которое как будто притягивало к себе тени, само сотканное из них.

— Не бойся меня.

Это оказался Чахлик, северянин, голос его звучал сипло от напряжения. Леший всмотрелся в темноту, убеждаясь, что это действительно его спутник, просто на плечи он накинул огромную волчью шкуру, а голова волка лежала на его голове. Он превратился в волка — в волка, получившегося из тени, шкуры, страха и фантазии.

Ветер на минуту разогнал облака, и высокую фигуру залил яркий свет луны. Камешка на шее больше не было, а лицо северянина блестело от чего-то, и руки тоже, от чего-то темного и скользкого. Леший невольно протянул руку и коснулся волчьей головы. Ощутил под пальцами что-то влажное. Поднес руку ко рту. Кровь.

— Чахлик?

— Я волк, — ответил северянин.

Облака снова набежали на луну, и Чахлик словно превратился в озеро тьмы, в которое устремились ручейками все лесные тени. В следующий миг Леший остался в ночи один.

Глава вторая ИСПОВЕДНИК

Жеан чувствовал запах начинающейся чумы, нотку гниения, заглушавшую смрад грязных улиц, и кислую вонь в дыхании умирающих с голоду людей.

Его вынесли из сгоревшего аббатства Сен-Жермен-де-Пре ночью, его одежда насквозь пропиталась запахом пожара. Он ощутил приближение к прохладной воде, затем монахи остановились, чтобы погрузить носилки с ним в лодку, после чего он почувствовал сильную качку, которая не прекращалась всю дорогу. Он улавливал исходившее от людей напряжение в их молчании, слышал осторожные движения весел, редкие и приглушенные, затем кто-то произнес свистящим шепотом пароль.

— Кто с вами?

— Исповедник Жеан. Слепой Жеан.

Ворота отворились, и началось самое опасное — высадка из маленькой лодки на узкую лестницу. Сначала братья пытались перенести его вместе с носилками, но тут же стало ясно, что из этого ничего не получится. Он сам разрешил проблему.

— Несите меня так, — сказал он. — Ну же, поторопитесь. Я не очень тяжелый.

— Ты сможешь забраться мне на спину, отец?

— Нет. Я калека, а не мартышка, разве ты не видишь сам?

— Но как же тогда я тебя понесу?

— На руках, как ребенка.

Его провожатые были в монастыре новичками — воины, посланные братией на южный берег, чтобы защищать аббатство Сен-Жермен от норманнов. Но к исповеднику Жеану они не успели привыкнуть, и он явственно ощущал их неуверенность, когда они поднимали его из лодки. До сих пор воинам не доводилось прикасаться к живому святому.

Ворота Пилигримов были очень узкими. Стены города, построенные римлянами, достигали девяти футов в толщину. Проход в них с севера был прорублен гораздо позже, чтобы избавить королевское семейство от толчеи в базарные дни. Ворота не ослабили, а, напротив, укрепили стену. Любой захватчик, ворвавшийся в эти ворота, вынужден был двигаться боком, не имея возможности выхватить оружие. И этот проход не без причины прозвали Переулком Мертвеца.

Поэтому, хотя несущий его монах двигался осторожно, Жеан то и дело ударялся о стены и обдирал о них кожу.

Его подняли по ступенькам. Он услышал, как ворота закрылись за спиной, раздались шаги, его спутников спросили о чем-то вполголоса. Сырой запах весенней реки сменился сыростью узкого прохода и вонью мочи, а затем, когда они поднялись выше, в воздухе разлился насыщенный и странно приятный запах кипящей смолы и раскаленного песка Совершенно очевидно: если викинги захотят попытать счастья и войти в эти ворота ночью, защитники готовы их встретить.

Монах снова положил Жеана на носилки, и тот почувствовал, что их поднимают. Носилки поплыли по узким переулкам. Они явились сюда в самый глухой ночной час, чтобы скрыться не только от взглядов врагов, но и друзей тоже. Исповедник не смог бы пройти через город днем, когда крутом столько больных и отчаявшихся, — слишком многие просили бы его о целительном прикосновении.

Носилки остановились, Жеан почувствовал, как его опускают. Легкий ветерок принес с собой запах гнили. До него доходили слухи, что покойников негде хоронить и тела лежат на улицах в ожидании достойного погребения. «Если меня позвали из-за этого, — подумал он, — то людям подобное зрелище только на пользу». Душе полезно столкнуться с реальностью в лице смерти, узреть неизбежный конец, чтобы задуматься о собственных грехах. Но он все равно ощущал жалость. Как, должно быть, тяжко потерять любимых людей, да еще и каждый день проходить мимо их бренных останков, отправляясь на работу.

Исповедник знал, что запросто может застрять на острове. На обоих берегах реки оставались участки, свободные от данов, их удерживали, чтобы доставлять провизию в осажденный город, и вылазки, подобные сегодняшней, были опасны, но все же возможны. Однако люди ослабели и пали духом после четырех месяцев сражений. Если бы северяне захватили дома за городскими стенами вместо того, чтобы сосредоточиться на мостах, мешавших подняться по реке, защитники берегов не устояли бы и в город не поступал бы провиант, и тогда даже маленькая лодка без фонарей не смогла бы пройти по реке среди ночи.

— Отец?

Он узнал голос.

— Аббат Эболус…

— Благодарю за то, что вы пришли. — Голос звучал у самого уха, потому что аббат наклонился к Жеану. Исповедник ощущал запах, исходивший от аббата: пот битвы, дым и кровь. Когда монах-воин придвинулся еще ближе, от него пахнуло, словно от мясника. — Скажите, вы поможете ей?

— Конечно же, меня позвали, чтобы помочь всем нам, а не только ей.

Присевший на корточки Эболус шевельнулся. Жеан услышал звон металла. Аббат еще не снял доспехи.

— Вам известно, для чего вы здесь?

— За мной прислал граф Эд, потому я здесь. Его сестра Элис нездорова.

— Именно так. Она в доме Отца нашего, в церкви Сент-Этьен. Она спасается там.

— От чего, от заразы?

— Девушка страдает не столько телесно, сколько смятением духа и ума. Она удалилась в собор и наотрез отказалась выходить. Граф Эд понимает, что это плохо сказывается на настроении народа. Людям необходимо, чтобы правители были в добром здравии и полны уверенности.

— Так выведите ее и прикажите улыбаться. Женщина не имеет права отказываться от исполнения обязанностей, когда долг требует, чтобы она вышла к людям.

— Она заявила, что ее преследуют и что мои люди не заставят ее выйти из церкви даже силой.

— Кто ее преследует?

— Этого она не скажет. Она утверждает, что нечто явилось за нею, и она чувствует себя в безопасности только в церкви.

Исповедник на мгновение задумался.

— Она всегда жила при дворе?

— Нет, она воспитывалась в почти дикой местности, в замке Лош на Эндре.

— В таком случае она просто вбила себе в голову какие-то деревенские предрассудки. Их полно в тех краях, где люди по ночам пляшут голыми у костров, а с восходом солнца идут в церковь.

— Элис христианка.

— Но она женщина. Она поверила в какие-то крестьянские бредни, вот и все. Я согласен, что подобное поведение вселяет тревогу, но неужели из-за этого надо было тащить меня в осажденный город?

Аббат понизил голос:

— Есть и еще кое-что, — признался он. — Графу Эду было сделано предложение.

— Язычники требуют денег за то, чтобы уйти?

— Нет. Они хотят забрать девушку. Если ее уговорят пойти с ними, они клянутся, что немедленно снимут осаду.

Жеан принялся качаться взад-вперед — размышляя или же страдая от приступа своей болезни, Эболус не смог определить.

— Сестра графа… Законный брак с ней принесет мир и безопасность, может быть, даже обращение язычников в истинную веру. Тогда как серебро для викингов все равно что ягненок для волка — он вернется за новым. Вы уверены, что северяне уйдут, если получат ее? — спросил исповедник.

— Они поклялись, а я знаю по опыту, что когда они так клянутся, то держат слово.

— Они клялись и тогда, когда наш толстый император откупился от них, вместо того чтобы встретиться с врагами Христа на поле боя, однако же они вернулись.

— Мне кажется, сейчас происходит совсем другое. Возможно, мы не понимаем причины, по которой они явились на этот раз. Ходят слухи, что они пришли именно за девушкой. Они и не собираются идти выше по реке, и, если Элис отдадут им, они уберутся.

— Сестра графа кажется мне слишком жалкой добычей для короля викингов, — заметил Жеан.

— Она благородного рода и славится своей красотой. А для их королей и наша крестьянка уже хороша.

— И все же… — сказал Жеан.

Эболус переступил с ноги на ногу:

— И все же…

Исповедник размышлял вслух:

— Значит, девушка может снять осаду, спасти свой народ от чумы и отправить врагов по домам, если только выйдет замуж за язычника, но она не согласна. Неужели она настолько горда?

— Тут имеется одна загвоздка…

Эболус тут же умолк, заслышав на улице шум. Кто-то приближался. Тяжелые шаги по меньшей мере десятка человек, идущих в ногу, решил Жеан. Солдаты. Шаги затихли рядом с ним. Жеан ощутил, что кто-то стоит сбоку и смотрит на него, кто-то, из-за кого прекратились все разговоры вокруг, в присутствии которого, кажется, даже животные замерли.

— Монах…

— Граф Эд, — отозвался Жеан.

— Хорошо, что ты здесь.

Тон графа был точно таким, как помнил его Жеан: он говорил резко, отрывисто, давая понять, что времени в обрез и его ждут неотложные дела.

— Когда Эд Парижский приказывает, братья аббатства Сен-Жермен исполняют.

Раздался короткий смешок.

— Вовсе нет, иначе ваши монахи были бы здесь и защищали мои стены, вместо того чтобы отсиживаться по деревням, запрятав свои сокровища еще глубже, чем свои грехи.

— Исповедник все еще живет в аббатстве, — вставил Эболус.

— Ты был там, когда норманны грабили монастырь?

— Нет. Но я вернулся сразу после этого. Даже Зигфрид не может сжечь уже сожженное.

— Жаль, что твои собратья не такие храбрецы.

— Полагаю, храбрость уже не потребуется, если вашу сестру заставят исполнить свой долг и выйти замуж за этого язычника. Я с радостью отправлюсь с ней к норманнам, чтобы привести их к Господу.

Граф ничего не ответил, и улицы вокруг как будто замерли из почтения к его молчанию. Когда он снова заговорил, в его тоне угадывалась сдержанная злость.

— Они не утверждали, что он хочет взять ее в жены.

— Я не успел рассказать все, отец исповедник, — вставил Эболус. — Язычники…

Кажется, он никак не мог подобрать слово.

— Так что же? — спросил Жеан.

Эболус продолжал:

— Наши лазутчики говорят, что дело как-то связано с их богами. — В голосе аббата угадывалось смущение.

Жеан молчал. Где-то вдалеке плакал ребенок.

Наконец исповедник заговорил.

— Это, — произнес он, — совершенно меняет дело. Речь идет о жертвоприношении? Мы ни за что не отдадим наших дочерей на погибель, чего бы нам это ни стоило.

— Об этом не может быть и речи, — сказал Эд.

Заговорил Эболус:

— Но почему? Разве у нас есть выбор? Если народ узнает об этом предложении — а люди обязательно узнают, — ее вытащат из церкви и швырнут язычникам, не раздумывая, принесут ли те ее в жертву или нет. Вы не видели наших улиц, брат исповедник. Чума забрала столько народу, что мы не можем похоронить своих мертвецов. У нас нет серебра, чтобы откупиться от варваров, король уже двадцать лет платит норманнам. Нам необходимо выиграть время, а затем нанести по язычникам удар.

— Я не отправлю сестру на смерть, — заявил Эд.

— А скольких воинов мы отправили на смерть? Я уже потерял одного брата, и это только начало. С ее стороны это будет так благородно, — сказал Эболус.

— А что будут говорить об Эде? — спросил граф. — Он настолько слаб, что отдал единственную сестру на поругание и погибель? Да я лучше выйду один на битву с ними, когда этот город обратится в пепел, чем допущу такое!

Исповедник ощутил, как в нем нарастает раздражение. Ему хотелось двигаться, метаться из стороны в сторону, стучать по стенам — словом, как-то выказать темперамент, вложенный в него Господом. Однако тело этого не позволяло.

— Переверни меня, — велел он монаху, сопровождавшему его.

— Отец?

— У меня нога затекла. Переверни.

Монах исполнил приказание, перекатив Жеана на другой бок и поправив под ним подушку.

Жеан минуту молчал, молясь, чтобы утих гнев, а потом сказал:

— На такие уступки язычникам мы не пойдем ни за что. Выдать девушку замуж за короля-безбожника — это одно, это даже благое дело. Ведь тогда своей молитвой, своим смирением и верой она, как можно надеяться, приведет неверующего к Христу. Но совсем другое — подвергнуть опасности ее бессмертную душу, подвергнуть опасности все наши бессмертные души, сознательно отдавая ее идолопоклонникам. Et tulistifilios tuos etfilias tuas quas generasti mihi et immolasti eis ad devorandum numquid parva est fornicatio tua immolantis filios meos et dedist illos consecrans eis.

Он проговорил последние слова так быстро, что Эболус, хотя и прекрасно владевший латынью, подался к нему, чтобы расслышать.

— Что?

Исповедник раздраженно дернул головой и пояснил:

— Говоря народным языком, «и взяла сыновей твоих и дочерей твоих, которых ты родила Мне, и приносила в жертву на снедение им. Мало ли тебе было блудодействовать? Но ты и сыновей Моих закопала и…»[1]

Эболус перебил:

— Я знаю латынь не хуже вас, отец, если что меня и подвело, так только слух.

— Так услышьте вот что, — продолжал исповедник, чувствуя, как кровь приливает к лицу. — Отдадите девушку норманнам — и погубите не только ее душу, но и свою собственную. Лучше тысяча праведных смертей, чем одна, но та, которая отвратительна Богу. Вы правы, что защищаете сестру, граф. Благочестие правителя в том, чтобы защищать своих подданных.

— Однако ваш Бог суров, исповедник, — заметил аббат.

— Он просто Бог.

— Тогда ступай к ней и заставь выйти на улицу, — предложил Эд. — Это все, о чем я прошу.

— Должен же найтись выход, который понравится всем нам, — сказал Эболус.

— Только если жирный император Карл вылезет наконец из сортира и пришлет сюда войска, — сказал Эд.

Эболус испустил тяжкий вздох.

— Это будет настоящее чудо, а Господь нечасто творит чудеса. Вряд ли это случится. Послушайте, мы не можем отправить к северянам девушку против ее воли. Иначе мы уподобимся Синедриону, отправившему Христа к Пилату. Но она может сделать это по доброй воле. Тогда она станет мученицей. Есть немало примеров, когда святые по собственному желанию шли на гибель от рук язычников, чтобы защитить свою веру. И вы, Эд, не покажетесь от этого слабым. У вас в роду появится мученица. Разве вы откажете ей в праве выказать ту же храбрость, какую сами выказываете каждый день на крепостной стене?

— Она моя сестра, — сказал Эд.

— А это ваш город. Если Париж падет, что тогда скажут об Эде? Захотите ли вы быть королем франков, если они обратятся в прах? — спросил Эболус.

Аббат посмотрел Эду в глаза, пытаясь понять, какие чувства вызвали у графа его слова. Ничего не увидел, поэтому приободрился и продолжил:

— Кроме того, у нас имеется пример для подражания. Святую Перпетую растерзали на римской арене дикие звери, когда она отказалась отречься от Господа. А ведь то тоже был, можно сказать, языческий ритуал.

Жеан чувствовал, как подергивается его тело.

— Это софистика, — заявил он, — и меня вовсе не радует, что мы прибегаем к философским оправданиям, чтобы убить несчастную девушку.

— А что бы вы сделали, брат исповедник, если бы они жаждали вашей крови? — спросил Эболус.

— Я пошел бы к ним, — ответил монах.

— Вот именно. В таком случае неужели вы считаете, что у женщины недостанет сил для мученичества и она недостойна награды?

Исповедник немного подумал.

— Нет, я так не считаю.

— Тогда вы поговорите с ней? — спросил Эболус.

— Просто уговори ее улыбнуться и выйти к народу, — сказал Эд. — Этого будет довольно.

— Но вы не станете возражать против того, чтобы исповедник напомнил девушке о ее обязанностях по отношению к городу? Вы не позволите эгоистичной гордости затмить для вас здравый смысл? — вставил Эболус.

— Я не позволю ее принуждать.

— Никто и не говорит о принуждении, — возразил Эболус, — мы просто хотим напомнить ей, что ее обязанность как христианки заключается в том, чтобы ставить интересы своих собратьев выше собственных интересов. Брат исповедник, вы сможете поговорить с ней?

И снова исповедник ответил молчанием. Выдержав паузу, он произнес:

— Я поговорю с ней, но ни в чем убеждать не стану. Решение должна принять она сама.

— В таком случае не будем мешкать, — сказал Эболус.

Жеан ощутил прикосновение могучей руки к своему плечу.

— Главным образом постарайся убедить ее выйти к народу, монах. Но если я узнаю, что ты каким-то образом принудил ее, то не жди, что уйдешь из города живым.

Жеан улыбнулся.

— Я вовсе не жду, что уйду откуда-либо живым, граф. Подобное ожидание означало бы, что мне известна Божья воля. Но я прямодушный человек и буду откровенно говорить с вашей сестрой.

— Тогда ступай.

Жеана положили на носилки. Его пронесли через город. Он слышал плач голодных детей, кашель умирающих от чумы, рыдания и даже пьяное пение. «Все это, — подумал он, — музыка отчаяния». Он мечтал, чтобы она умолкла, но знал, что его способность исцелять весьма ограничена. Временами он вообще сомневался, делает ли хоть что-нибудь, когда простирает руки, чтобы снять боль, вернуть разум безумцу или, в случае с умирающими, дать им понять, что их время здесь истекло и им пора отправляться на небеса. Они верили, что он святой, поэтому им становилось лучше, разум возвращался, или же — иногда — они умирали. Искренне верующие получали больше всего пользы. Действительно ли через него действует Бог? «Ну конечно, это Он, — думал Жеан, — кто еще эта может быть?»

Он ощутил, что его несут в гору; монахи, тащившие носилки, поскальзывались на соломе, расстеленной поверх булыжника. Соломы было много, часть ее пахла свежестью, часть уже сгнила. И то и другое было скверным знаком — солому постелили из уважения к жителям ближайших домов, чтобы заглушать топот копыт и скрип колес. Подобную вежливость проявляли к тем, кто лежал на смертном одре. Он молился за них — и о том, чтобы они выжили, но еще больше о том, чтобы они узрели Господа. Смерть не имеет власти над праведными людьми.

«А у меня здесь еще много работы», — подумал Жеан: он обязан причащать умирающих, готовя их к путешествию после смерти, отпуская грехи, наставляя на пути к небесам. Эболус сказал, что девушка может спасти город. Нет. Город может спасти себя сам, склонившись перед Господом, умоляя о прощении, впуская Его в свое сердце. Тогда физическая смерть будет не страшна живущим здесь, как не страшна ему, Жеану.

Солома для сохранения тишины. «Это же символ, — подумал он, — символ бессмысленной привязанности человека к земным вещам, тоненькой оболочке реальности. Иисус однажды придет — Иисус разрушающий, Иисус ниспровергающий, Иисус, который знает все грехи и заставит ответить за них. Где тогда окажутся наше притворство, наши оправдания, наши утешения и индульгенции? Они будут словно солома на ветру».

И все же девушка может положить конец бойне. Жеан понимал, как рассуждает Эболус. Жизнь одной девушки за жизнь целого города. Для всех будет лучше, если он сумеет ее убедить. Но исповедник считал иначе. Жизнь одной девушки и вечное проклятие или же смерть и возможность спасения. Здесь даже нечего выбирать.

— Сент-Этьен, отец.

Они находились у главной церкви Парижа. Жеан почти ощущал перед собой ее громаду, как будто строение искажало воздух вокруг себя, точнее, темноту — сгущая и углубляя ее, превращая в нечто такое, что Жеан осязал на коже, словно капли воды. С тех пор как Жеан ослеп, он научился чувствовать давление, которое здания и даже люди оказывают на воздух. Его подмывало даже признать, что он обрел новое чувство, однако он был человек практического склада. Проведя столько лет во тьме, считал он, его разум просто научился находить новые раздражители. И, разумеется, он помнил церковь еще с тех времен, когда был зрячим. Эта церковь была едва ли не первым, что он увидел, оказавшись в Париже, когда монахи привезли его в город из огромных лесов на Рейне. Наверное, поэтому он до сих пор ощущает отголоски ее образа.

Жеан почти не помнил своего детства. Он был найденышем. И эта постройка стала едва ли не первым его воспоминанием. Он помнил, как громадный восьмиугольный купол поднимался над ним, покоясь на многогранном основании. Он никогда не видел ничего подобного. Монах, привезший его с востока, вошел внутрь, чтобы решить дальнейшую судьбу мальчиками оставил Жеана стоять на суетливой парижской улице. Он помнил, как обходил церковь, гладя стены руками и считая грани — двенадцать, и на каждой фреска с изображением человека, точнее, как он знал теперь, апостола. Он помнил темные окна, глубоко вдавленные в стены, громадные камни, а потом, когда он уже вошел, сводчатый потолок и мрамор на полу, такой сияющий, что было боязно ступать, — ему казалось, что это водная гладь. И еще, пока он ждал братьев из аббатства Сен-Жермен, чтобы они забрали его, ему запомнились лучи закатного солнца, льющиеся в окна, из-за которых тени по углам казались глубокими, словно колодцы.

— Девушка в церкви одна?

— Да, все давно разошлись.

— Внесите меня туда и оставьте рядом с ней.

Монахи сняли его с носилок и внесли в церковь. Он ощутил, как монах-воин оступился, перешагивая порог.

— Осторожнее, — сказал исповедник.

— Прошу прощения, отец. Мы сейчас все как слепцы, здесь так темно.

Исповедник засопел. Из-за осады церковь отказалась от свечей, кроме того, с чего бы зажигать их ночью?

— Ты ее видишь?

— Нет.

— Я здесь, кто бы меня ни искал.

Голос прозвучал твердо и отчетливо, с легкой ноткой раздражения — обычно так те, кто привык повелевать, и разговаривают с нижестоящими. Жеан узнал этот тон. Высокородные особы посещали их монастырь, хотя мужчины бывали гораздо чаще женщин. Правда, благородные дамы интересовались святыми, и он встречался с сестрой графа, в те времена двенадцатилетней девочкой. Ему тогда было восемнадцать. Теперь же восемнадцать исполнилось ей, ее голос изменился, сделался звучным и глубоким, однако он все равно его узнал. Тогда, будучи девочкой, она спросила Жеана, почему он так уродлив. Он ответил, что такова Божья воля и он благодарит Господа за это.

Исповедник сделал глубокий вдох, чтобы от запаха ладана и воска успокоиться и привести мысли в порядок. С чего ему начать? Сейчас он не знал, знал только, чего нельзя говорить: что она должна выйти, что это ее обязанность. Нет, он объяснит, какие есть варианты, а решение останется за ней.

— Это Жеан исповедник, госпожа.

— О, ко мне прислали святого, — сказала она.

Ее голос вовсе не был голосом испуганной деревенской дурочки, голова которой набита предрассудками. Перед ним была настоящая знатная дама, одна из тех образованных дам, которые любили подразнить монахов своим знанием Библии, даже поспорить — хотя и с притворной застенчивостью — по поводу толкований текста.

— Я пока еще не умер, госпожа, потому не знаю, каким считает меня Создатель.

— Ты же целитель, брат-исповедник. Ты пришел исцелить меня от решимости?

Жеан, привыкший полагаться на слух, уловил в ее голосе нотку страха. «И ничего удивительного, — подумал он. — Ей предстоит весьма нелегкий выбор».

— Я пришел поговорить с тобой, госпожа, вот и все.

Снаружи донесся шум: крики, визг, звон колоколов и пение рогов. Жеан знал, что это звуки битвы.

— Норманны атакуют? — спросил исповедник.

— По всему выходит, что так, отец, — отозвался принесший его монах.

Раздался мощный удар совсем рядом с церковью. Монах изумленно ахнул.

Жеан сказал:

— Господь улыбается тем, кто гибнет, защищая Его имя, брат. Едва ли это серьезное нападение, наверное, Эду просто пытаются помешать чинить башню. Неси меня дальше, как было сказано.

Монах прошел через громадное пространство церкви. Жеан услышал чирканье кресала по кремню, ощутил запах трута, а затем горящего воска. Еще он услышал, как сестра графа ахнула, увидев его.

— Боюсь, годы не сделали меня краше, госпожа Элис.

— Надеюсь, они сделали меня вежливее, — отозвалась она.

Девушка была искренне потрясена его видом; исповедник слышал, что она пытается овладеть своим голосом.

— Можно мне немного посидеть с тобой?

— Конечно.

Снаружи снова донеслись крики. Исповедник подумал, что защитникам сейчас приходится сражаться без доспехов. У них просто не было времени надеть их. «Весь этот разговор, — подумал он, — очень скоро окажется совершенно бессмысленным, если северяне ворвутся в город». Сколько их там? Тысячи. А сколько вооруженных защитников у Парижа? Двести пятьдесят? Пока держатся башни на мостах, им ничто не грозит. Если же башни падут, город будет уничтожен. Ничего не поделаешь, остается ждать и полагаться на волю Божью, как он делал всегда.

— Опусти меня, — велел он монаху, — потом возьми меч и ступай на стену, чтобы исполнить долг христианина.

Монах опустил его на пол и ушел, неуклюже двигаясь от колонны к колонне, когда пламя свечи осталось у него за спиной.

— Ты… — Элис замолкла.

— Еще хуже, чем был? Нет смысла это скрывать, госпожа. Это просто факт.

— Мне жаль.

— Не стоит жалеть. Это дар Господа, и я ему рад.

— Я буду молиться за тебя.

— Не надо. Хотя нет, молись так, как молюсь я. Благодари Господа за то, что он сделал меня таким и даровал возможность доказать свою веру.

Элис поняла, что он подразумевает. Он считал себя благословенным, потому что Господь испытывал его веру. И ей следует считать так же. Но только она не могла.

Девушка поглядела на того, кто сидел перед ней, озаренный пламенем свечи. Когда она видела его в первый раз, он уже был слеп и прикован к стулу. Ее тогда поразили его глаза, которые не сосредотачивались ни на чем, а беспечно блуждали по сторонам, словно следя за полетом надоедливой мухи. И лицо его постоянно искажала гримаса. Хотя она сочла его уродом, в базарный день в Париже ей доводилось видеть куда более жутких калек. «Теперь же, — подумала она, — он мог бы стать королем нищих, если бы пожелал». Его тело как будто иссохло, руки сморщились и скрючились, голова запрокидывалась назад, словно он то и дело глядел вверх. Она слышала шутку о том, что исповедник вглядывается в небеса, однако, увидев его воочию, вовсе не сочла это смешным. Монах покачивался взад-вперед, разговаривая с ней, как будто погруженный в глубокие размышления. Элис поняла, что его присутствие вселяет в нее неуверенность.

Даже когда она была еще ребенком и, конечно, потом, став взрослой, она умела воспринимать людей по-особенному, выходя за пределы пяти обычных человеческих чувств. Она словно слышала суть человека, как музыку, ощущала его, как цвет или образ. Она выросла среди воинов, видела их шрамы, слышала рассказы о доблестных сражениях с викингами. Пока воины вели свои речи, она мысленно видела все оттенки металла, мечи и доспехи, темное небо над полем битвы. Брат представлялся ей сжатым кулаком в латной перчатке, жестким, не знающим компромиссов, однако даже он казался нематериальным по сравнению с Жеаном исповедником. Пусть тело монаха было изломанным, однако его дух, его воля походили на вздымающуюся во тьме громадную гору, прочную и недвижную.

Элис взяла свечу и подошла к алтарю. Золото подсвечников и чаш для причастия засверкало и заиграло в пламени, когда она приблизилась к ним. Аббат не позволил спрятать драгоценную утварь, ведь это означало бы, что он допускает возможность падения Парижа. Сначала они надеялись, что монахи аббатства Сен-Жермен пришлют свои реликвии для защиты города. Едва ли они привезли бы мощи самого святого Германа, но ходили слухи, что столу святого Винсента могут прислать в Париж. Однако аббат Сен-Жермена заявил, что северяне уже трижды разграбляли аббатство, и стола все равно никак не помогла.

Элис опустилась перед алтарем на колени.

— Господь испытывает и меня, хоть и не так сурово. Должна ли я благодарить Его за это?

Жеан старательно обдумал свои слова.

— Мы должны быть благодарны за все, что исходит от Господа.

Исповедник был для нее всего лишь голосом во тьме.

— Я не боюсь норманнов, — сказала Элис.

— В таком случае чего же ты боишься?

Элис перекрестилась. Жеан услышал, как она вполголоса произносит молитву. Голос ее срывался, хотя она делала усилие, чтобы он звучал ровно, не желая выказать свою слабость перед человеком низкого происхождения.

— Что-то пришло за мной, и я знаю, что, если соглашусь уйти с северянами или хотя бы просто выйду из церкви, оно найдет и заберет меня. Оно принесет беды всем нам.

— Ты же не можешь прятаться в церкви всю жизнь, — заметил исповедник. — Что явилось за тобой?

Она секунду молчала. Затем ответила:

— Когда ты ослеп, отец, тебя посещали видения?

— Да.

— И Дева Мария?

— Да.

— Ты разговаривал с ней?

— Нет.

— Тогда как ты узнал, что это она?

— Просто знал. И еще понял по тому дару, который она пробудила во мне.

— Пророчествовать?

— Да.

Жеан помнил тот день, когда жизнь его переменилась. Когда ему было лет пять или шесть, его нашли в лесу охотники, а затем доставили в один монастырь в Австразии[2], в восточных землях франков. Он пребывал тогда в исступлении. Единственное, что он знал наверняка, — кто-то научил его народной латыни и он пережил чудовищное потрясение, лишившее его почти всех воспоминаний. Странствующий монах увез его на запад, в Париж, и здесь его отдали в аббатство Сен-Жермен, на милость Церкви. Его выздоровление было удивительным и быстрым. В девять лет он уже помогал монахам, учился, играл и смеялся. Он во многом превосходил своих сверстников. Легкость, с какой он писал, была бы удивительной даже для ребенка, которого учили с самого младенчества. Языки тоже давались ему запросто: народная латынь, язык франков, на котором говорили при дворе, официальная латынь, греческий, даже языки данов и саксов, которым научили его миссионеры. Но еще больше поражала способность мальчика к игре в шахматы. Он увидел, как играют монахи, а затем сел, чтобы попробовать. В первой же партии он победил одного из лучших шахматистов аббатства. Этот мальчик, считали все, благословлен свыше.

Затем ему явилась Дева Мария. Лето стояло в разгаре, голодный месяц июль, и ему было нечем заняться, только гулять по полям с недозрелыми злаками. Солнце золотило колосья, небо было пронзительно-голубым. Когда монахи рассказывали о видениях, ему всегда представлялось, что ангел или Мария появляются в облаке или в дымке. Однако она стояла перед ним такая настоящая и живая, что он мог бы прикоснуться к ней. Она заговорила с ним, точнее, он услышал в голове ее голос, хотя никому в том не признавался, сомневаясь, правильно ли понял Пречистую Деву. Он много лет размышлял над ее словами и никому не рассказывал о них.

— Не ищи меня.

Он воспринял это как предостережение, чтобы он не впадал в грех гордыни, не старался казаться святым и не ставил себя выше других людей из-за своего благочестия. Искать Небес, чувствовал он, это верный способ лишиться их.

Пречистая уходила от него, и он побежал за ней, но тут же ослеп, а после его нашли блуждающим среди ульев на пасеке — счастье, что он не опрокинул ни один из них и его не покусали пчелы.

Пророчества его сбывались — набеги на побережье, пожар в Руане, разрушенные Байе, Лан и Бове, истребленные сыны Церкви. Аббат объявил его живым святым, исповедником, и Господь благословил его дальнейшими несчастьями и новыми видениями.

— Тебя объявили святым, потому что ты ее видел?

— Да, поэтому. И еще потому, что монастырю хотелось, чтобы у него был собственный исповедник. Для этого имелись основания, и это была уже политика, — ответил он.

— Кем бы они тебя объявили, если бы ты увидел… — Она не смогла договорить.

Жеан молчал, позволяя ей собраться с силами.

— Ты хочешь испросить епитимью?

Элис коротко рассмеялась.

— Мне не в чем каяться, святой отец, нет греха, который надо отпустить, однако же, если бы я вышла к пастве, назвала то, что видела, грехом и попросила священника о прощении, моя жизнь оборвалась бы раньше, чем я вышла бы из церкви. Могу я рассказать тебе лично? Ты поклянешься никому не говорить о том, в чем я признаюсь?

— О епитимье полагается просить публично, — сказал Жеан.

— Мне не о чем сожалеть. Ты поклянешься?

— Путь, усыпанный терниями, — пробормотал исповедник вполголоса. А вдруг эта женщина скажет, что прелюбодействовала или, хуже того, совершила убийство? Он не сможет, конечно, молчать о таком.

Звуки борьбы на улице все приближались. Неужели норманны захватили башню на мосту? Едва ли такое возможно без взрывов, подумал он. Враги уже пытались захватить ее, однако безуспешно.

Крики и проклятия заставили исповедника сосредоточиться на своем задании.

— Я поклянусь, — сказал он.

— Тебя объявили святым, потому что ты видел Деву, — сказала Элис. — Как бы тебя назвали, если бы ты видел дьявола?

— Простой народ, наверное, объявил бы меня ведьмаком, — сказал исповедник, — хотя верить в ведовство — это ересь. Некоторых объявляют еретиками, однако видение есть видение. Само по себе оно еще ничего не значит.

— Так как бы ты меня назвал?

— А ты видела дьявола?

— Да. Значит, я ведьма и сама об этом не знаю?

— Христос видел дьявола в пустыне, разве он ведьмак?

Она опустила голову.

Жеан сглотнул комок в горле и начал раскачиваться быстрее.

— Для подобных явлений существует множество объяснений. Например, болезнь, воспаление мозга. Часто это просто сон, госпожа, фантазия, которая никак не связана с повседневными событиями.

— Он снится мне наяву. Он постоянно здесь.

Снова раздались крики. Жеан услышал, как кто-то проревел на языке данов: «Умри!»

Он не стал мешкать.

— Как ты поняла, что это дьявол?

— Он волк. Человек и волк одновременно. Он выходит из тени, я вижу его боковым зрением. Он рядом со мной, когда я засыпаю, он оказывается рядом, как только я проснусь. Он волк, и он говорит со мной.

— Что он говорит?

Элис снова перекрестилась.

— Говорит, что любит меня.

Грохот раздавался уже за дверями собора. Сражение приближалось. Элис подняла голову. Тьма вокруг слабого пламени свечи как будто плыла и клубилась — жидкая чернота. Раздался тяжелый удар в дверь, такой сильный, что показалось, будто она вот-вот разлетится в щепы.

— Нам суждено умереть, исповедник? — спросила Элис.

— На все воля Божья, — отозвался Жеан.

— Тогда помолись за нас.

— Нет, — сказал он. — Молись за наших врагов, чтобы они узрели свет Христа в своих сердцах раньше, чем наши солдаты убьют их и лишат надежды на спасение. Мы верим, у нас больше шансов отправиться к Богу.

Она поднялась, и Жеан услышал, как она резко выдохнула. Для Элис тьма обрела новое качество. Она как будто взъерошилась, задвигалась, едва ли не заблестела, словно щетина на загривке у свиньи. Затем на краю крута, отбрасываемого пламенем свечи, тень обрела форму, шевельнулась и вышла на свет.

Девушка задохнулась. Перед ней, подобно существу, сотканному из мрака, возвышалась фигура волкодлака; его косматая голова тянулась к ней из темноты, бледная кожа блестела, покрытая пятнами крови.

— Он здесь, — сказала она. — Здесь!

— Кто?

— Да волк же! Дьявол явился!

Жеан повернул голову. Слева он почуял темный звериный запах. Теперь он различал дыхание кого-то третьего, слышал, как девушка, охваченная ужасом, пытается успокоиться.

— Мы одеты в доспехи Господа, сатана. Ты не причинишь нам зла, — сказал монах. Его голос звучал уверенно и спокойно, в нем угадывалась едва ли не скука, как в голосе учителя, который в очередной раз отчитывает озорника.

— Domina, — проговорил волк.

Он вытолкнул из себя слово, будто оно застряло у него в глотке; голос у него был гортанный и очень странный.

— Domina.

Элис пыталась собраться с мыслями. Она изучала латынь с раннего детства, но никак не могла заставить себя перевести это простое слово. Монах, однако, нисколько не утратил присутствия духа.

— Не смей обращаться к даме, дьявол, тебе придется иметь дело со мной.

Исповедник тоже говорил на латыни.

Человек-волк не обращал на него внимания.

— Domina. Меня зовут Синдр, это означает Миркирульф, и я здесь, чтобы защитить тебя.

Наконец-то Элис вспомнила латынь.

— От чего?

— От этого, — ответил он, и церковные двери с грохотом распахнулись.

Глава третья СМЕРТЬ И ВОРОН

Позже Элис помнила только первые минуты нападения. Что-то вспыхнуло, словно пламя взметнулось дугой, словно серебристый серп месяца заблестел в темноте. Это был меч, поняла она в следующую минуту, меч, принадлежавший поразительному существу. В клинке отразилось пламя горевших вокруг церкви домов, и меч засверкал, ожив на миг, прежде чем исчезнуть из виду, но не из памяти. Элис никогда до сих пор не видела такого изогнутого клинка. Оружие было просто символом убийства, полумесяцем зла. А в следующий миг слово, похожее на острый коготь, разорвало темноту:

— Хравн!

Это сказал волкодлак, и хотя Элис не поняла, что это означает, слово как будто разбудило в ней что-то, принесло с собой образы, запахи и звуки. Она увидела широкую равнину, где шла смертельная битва, увидела потрепанные знамена, которые полоскались на ветру. В воздухе стояла густая завеса — дыма, как ей показалось сначала, но она узнала звук, сопутствовавший ему, и поняла, что это не дым. То было несметное множество жужжащих мух. И он, волк, находился на этой равнине. Она не видела его, хотя ощущала его присутствие, но жарко сопящий, ворчащий зверь таился где-то на периферии зрения, и она не могла рассмотреть его как следует.

Элис поднялась, заморгала, помотала головой, заставляя реальность вернуться. Схватилась за колонну, чтобы не упасть. Видение было таким ярким, картина соткалась так стремительно, что Элис испугалась, не сошла ли она с ума.

В церкви кипело сражение. Мужчины рубили друг друга мечами, били ногами, осыпали друг друга тумаками в темноте. В свете пожарища она увидела брата, графа Эда: он забросил свой щит за спину и атаковал врага двумя мечами — длинным и коротким. Даны, судя по всему, пришли.

Топоры сверкали во тьме, лица мелькали и исчезали, копья взлетали и падали, друзей было не отличить от врагов.

Человек-волк схватил ее за руку и потащил за собой.

— Иди к двери, — сказал он. — Ты дойдешь.

— Элис! Элис! — надрывался ее брат, но не мог дотянуться до нее — его осаждали два противника.

Мерцающий снаружи огонь разогнал темноту внутри церкви, из тени проступали предметы: металл, дерево, клинок, наконечник копья, щиты, лица, руки и ноги. Трижды к ней кидались люди, пытались схватить ее и утащить за собой, и трижды ворчащие тени как будто окутывали девушку, не давая чужакам даже дотронуться до нее, и те падали с душераздирающими криками. Элис шла к двери. Осталось десять колонн, восемь, пять, всего две. Она почти на свободе. А затем на нее обрушился сверкающий полумесяц, изогнутое дугой пламя, которое было ужасным мечом.

— Элис! Элис!

Лицо ее брата было искажено страданием, оно как будто плавилось от жара, исходившего от горящих домов. Огонь опалил ее кожу, во рту вдруг появился вкус крови и пепла. Меч походил на язык молнии, протянувшийся к ней. Что-то стремительно пронеслось рядом, послышался звук, словно мешок упал с телеги, когда тени слились, опрокидывая на пол человека с мечом. Потом она побежала, подгоняемая по узким улицам невидимой рукой. Она обернулась, пытаясь понять, кто ее гонит. Это оказался человек-волк. Хотя она бежала изо всех сил, он не только не отставал, но еще успевал заглядывать в переулки, высматривая преследователей, и при этом постоянно подталкивал ее вперед.

— Хравн! — прокричал он в сторону церкви, а затем прибавил что-то невнятное, она не поняла ни слова, хотя догадалась, что это сказано на языке данов. Слова ничего не значили для нее, однако она прекрасно уловила суть. Человек-волк грозил врагу, обещая тому смерть.

Она споткнулась, но человек-волк помог ей подняться. Куда он ее ведет? Луна висела, словно фонарь, заливая улицы ярким пустым светом, но оставляя непроницаемые тени под карнизами домов.

Потом они выбежали на площадь, и она поняла, куда они направляются — в переулок, ведущий к Воротам Пилигримов. Вот ворота, только они заперты, и рядом стоят стражники. Двое стражников с копьями шагнули вперед.

— Госпожа, мы к вашим услугам.

Человек-волк дернул ее за руку, заставляя остановиться, хотя к ним приближались воины.

— Скорее, в дом, — приказал он. — Прыгай в воду и плыви. Этим путем он за тобой не последует. Сдайся в плен кому угодно, только не ему. Не дай ему увидеть твое лицо. Не позволяй ему смотреть тебе в лицо!

— Кому?

Раздались два приглушенных щелчка, затем послышался такой звук, словно упали и раскатились тысячи монет. Оба стражника рухнули на месте, и их кольчуги зазвенели на булыжниках мостовой. У одного из глазницы торчала стрела с черным оперением, такая же засела в шее у второго.

— Беги! — Человек-волк прыгнул, закрывая Элис своим телом.

Еще один приглушенный щелчок, тяжкий вздох. Стрела угодила волкодлаку в спину. Но ему хватило сил толкнуть Элис к двери. Она потянула дверь на себя, затем дернула. Дверь открылась, и она вбежала в маленький дом.

Тьму в комнате прорезали лучи лунного света, и она увидела осунувшиеся лица женщин и детей, которые смотрели на нее с ужасом. Она кинулась мимо них к лестнице. Дом наполнился криками и грохотом — люди пытались оказаться подальше от нее, выскочить на улицу, сделать что-нибудь, только не сидеть в оцепенении. Элис взбежала на второй этаж, где на полу были расстелены на ночь тюфяки, а затем поднялась еще выше, на темный чердак. Она шарила руками по стене, нащупывая окно. Наткнулась на что-то — ткацкий станок. Это дом ткача, значит, здесь должно быть окно. Она зацепилась за что-то ногой и тяжело упала на пол, вскочила и снова принялась безумно шарить по стенам.

И она нашла. Окно было закрыто куском ткани в тщетной попытке защитить дом от холодного воздуха. Она сорвала ткань и выглянула наружу. Оказалось, что это окно выходит не на реку, а на улицу. Внизу что-то двигалось, перемещаясь от тени к тени. Человек-волк? Какое-то движение угадывалось и в дверном проеме внизу. В следующий миг оно замерло. Кто-то шел сюда со стороны большой церкви. Человек подошел к дверному проему и опустился на колени на границе тьмы. Элис задрожала, увидев его. Это был стройный смуглый мужчина, волосы у него были намазаны дегтем и торчали в разные стороны. К ним что-то приклеено — перья, черные перья, вздымавшиеся жуткой короной. Он был совершенно гол, тело вымазано белой глиной и золой, отчего оно блестело в лунном свете, бледное, словно тело мертвеца. В руках он держал лук, за спиной болтался пустой колчан, а жуткий кривой меч, виденный ею в церкви, теперь висел в черных матовых ножнах. С кожей у этого человека что-то не в порядке, поняла Элис. Она была какая-то шершавая. Девушка сощурилась, вглядываясь в ночь. Нет, это не сыпь, но с такого расстояния не понять, что именно.

Обитатели домика высыпали на улицу и уже бежали через площадь, женщины спасали детей. Восемь данов вышли на площадь — огромные воины, покрытые татуировками; у того, который шел впереди, был большой щит с изображением молота. Он обнажил меч и нацелил его на голого человека, выговаривая ему. И весьма недружелюбно.

Но человек в перьях не обращал на него внимания — он выдергивал что-то из темноты. Стрелу. Она не поддавалась, и когда он потянул сильнее, то вытащил на свет и тело волкодлака.

— Нет! — выкрикнула Элис, и голый человек повернулся к ней.

Она закрыла лицо руками, глядя сквозь растопыренные пальцы, словно испуганное дитя. Голый человек, завидев ее, испустил восторженный вопль и кинулся к дому. Великан-викинг со щитом выругался, а Элис заметалась по комнате. Девушка потеряла всякое самообладание, натыкалась на станки, падала на тюки, добираясь до окна в противоположной стене. Она сдернула плотную ткань, закрывавшую его, и съежилась, глядя на реку. Окно находилось на высоте в три человеческих роста.

Элис не смогла прыгнуть, не смогла заставить себя сделать шаг. Она услышала, как странный голый воин прошел по полу внизу; шаги у него были легкие и стремительные. Девушка перенесла ногу через подоконник, но потом передумала. Слишком высоко. Элис отодвинулась от окна и огляделась. Лестница упиралась в люк в полу, а люк закрывался крышкой. Она попыталась спихнуть лестницу вниз, но та оказалась надежно привязана к балкам, а Элис было нечем перерезать веревки. Она поглядела в люк, помня о предостережении волкодлака и закрывая лицо. Снизу на нее тоже глядела физиономия, плохо различимая в слабом свете, — глаза пронзительные и безжалостные, как у птицы. Сначала ей показалось, что на человеке какая-то маска, однако, когда тот поставил ногу на перекладину лестницы, она поняла, что все лицо у него покрыто паутиной тоненьких шрамов, так же, как шея и торс. И это явно не проказа, потому что шрамы были аккуратные и ровные, словно его кожу терзали толстые иглы, а не болезнь.

Он поднял голову и проговорил на латыни:

— Воплощение тьмы, несущее смерть, тебе не скрыться от меня.

— Кто ты?

— Человек чести, — ответствовал он, запрыгивая на лестницу.

И тогда Элис решилась. Она сделала то, на что, как ей казалось, она не способна, и выскочила в окно. Она больно ударилась о воду, накидка упала на лицо, ослепляя ее. Девушка забарахталась, силясь вынырнуть на поверхность, — юбки отяжелели и путались в ногах. Она расстегнула накидку и отшвырнула в сторону. Вода была ужасно холодной из-за растаявших на холмах снегов, она даже задыхалась в ней, зато течение оказалось не очень сильным. Мост на южном берегу выше по течению был наполовину разрушен. Норманны предприняли неудачную попытку сбросить мусор, мертвые тела и все прочее в пролом, чтобы пройти затем по мосту в город. Их отбросили назад, но в чем-то они преуспели, значительно замедлив течение реки своей запрудой. И ниже по течению, по другую сторону моста, образовалось стоячее болото. Элис крепко стиснула губы, чтобы не хлебнуть этой воды, и погребла к берегу. Детство в деревне не прошло даром — она привыкла плавать в реках и озерах, — однако юбки сильно сковывали движения, ей приходилось придерживать их у пояса и грести одними ногами. Рядом с ней в воду падали разные предметы. Ножка стола просвистела над головой, потом что-то тяжелое плюхнулось за спиной. Элис закашлялась и задрожала, обернулась и увидела, как по небу летит тюк, выбросив из себя полосу материи. У ее преследователя закончились стрелы, и он швырял все, что попадалось под руку. Она принялась грести изо всех сил, ушла под воду, перепуталась, бешено забила ногами. А затем ударилась обо что-то. У нее под ногами оказалась твердая земля. Сделав еще одно усилие, Элис выбралась на берег.

Не оборачиваясь, она принялась карабкаться наверх, дрожа всем телом от нестерпимого холода. За спиной она услышала голос странного человека.

— I dag deyr thu! — прокричал он и повторил на латыни: — Сегодня твой последний день, чудовище!

Глава четвертая НЕОБХОДИМАЯ ЖЕРТВА

Элис медленно поднялась по склону. Она была на южном берегу реки, но не знала точно, где именно. То есть она знала, где находится город, но понятия не имела, где лагерь северян. Захватчики стояли на обоих берегах, только неизвестно, как далеко простираются их позиции.

На башне моста до сих пор копошились люди. Она встревожилась, услышав, что враги отступают, — колокола звонили по-другому, сообщая горожанам, что нападение норманнов отбито. Шум битвы понемногу стихал, и защитники башни улюлюкали и обзывали уходящих врагов, насмехаясь над ними, спрашивая, куда подевалась знаменитая ярость викингов.

Враги отступали в свой лагерь, и Элис поняла, что может оказаться прямо у них на пути. Между домами и сараями проходили какие-то люди. Она различила силуэт человека с топором на плече, еще одного с копьем. Она не знала, даны то идут или свои. Как только отряд норманнов двинулся в наступление на мост, франки вышли из лесу и напали на их лагерь. Захватчиков было слишком много, поэтому о победе речи не шло, однако франки могли подстрелить часового, украсть свинью или, что самое важное, отвлечь некоторых данов от атаки на город. Но приближаться к темным силуэтам все равно опасно. Кто знает, что это за люди?

В некоторых домах за городом до сих пор жили франки. Для Элис оставалось полной загадкой, почему северяне не захватили весь южный берег, пока брат не объяснил ей. Дома за городскими стенами были чрезвычайно бедными, а людей, закаленных тяжелым трудом, жило в них помногу. Армия северян была велика, но не настолько велика, чтобы впустую терять людей. Они захватят и эти дома, пояснил брат, но только на обратном пути. Норманнам нужны рабы, однако нет смысла тащить их с собой вверх по течению, если они сумеют миновать мосты Парижа. Лишние люди будут только мешать грабить дальше. Пока северяне позволят франкам самим заботиться о себе и находить пропитание, а вот на обратном пути захватят их в плен. Викинги относятся к франкам примерно так, как кухарка относится к курице, пояснил брат.

Элис поглядела на дом ткача, все еще дрожа от холода. Человек в перьях исчез, но в следующий миг она увидела в окне другое лицо. Это оказался тот огромный викинг с молотом на щите. Он кинул щит на воду, а спустя миг спрыгнул сам. Вслед за ним в окно выпрыгнул еще один воин. Они преследуют ее, и их много.

Элис кинулась в темноту между домами, побежала со всех ног. За спиной послышался новый всплеск, затем ругань, потому что один из норманнов упал в воду слишком близко к товарищу. Необходимо где-то укрыться на ночь, как следует осмотреться и найти дорогу обратно в Париж — или же к дружески настроенным крестьянам — до наступления следующего дня. Только это будет непросто. Она оставила покрывало в реке и теперь бежит простоволосая. Франки очень терпимы, женщины могут даже путешествовать по стране без всякого сопровождения, но в таком виде любой встречный мужчина запросто может принять ее за продажную женщину и обойтись соответственно.

Ей нельзя обратиться за помощью к мужчине, особенно среди ночи, но вот если удастся найти женщину, она как-нибудь объяснит, что случилось с ее платьем, попросит взаймы платок и останется в ее обществе до утра. А потом, если повезет, вернется в город через развалины, оставшиеся от южного моста. Там столько обломков и мусора, что можно перейти реку вброд и подняться на берег. Ведь умудряются же примерно так доставлять в город провизию.

Облако закрыло луну, и стало совсем темно. Элис двинулась влево, поскольку знала, что норманны поставили лагерь ближе к западному мосту. Она шла, пригибаясь, перебегала от тени к тени, понимая, что ее могут запросто убить не только враги, но и свои. Но она все равно так и не смогла определить, кому принадлежат ближайшие дома, и не рискнула войти.

Потом облако уплыло, открыв луну, река в лунном свете превратилась в сияющую серебром дорожку, и Элис увидела их — четверо воинов со щитами уже стояли на берегу, и еще двое выбирались из воды. Она знала, что, если останется на месте, ее увидят, поэтому побежала. Услышала за спиной возгласы. Викинги заметили ее.

Она нырнула в тень, как нырнула до того в реку, пытаясь бежать еще быстрее: спуск, подъем, вперед и вперед. Мужчины мчались следом, рассыпавшись между домами. Она добралась до кромки леса, который, как ей было известно, тянется до вершины холма. Споткнулась, не видя в темноте дороги. И снова облако удружило Элис, закрыв луну и окутав лес непроницаемой тьмой. Она упрямо двигалась вперед, стараясь не шуметь, стараясь не падать, находить дорогу ощупью и идти быстро, — цели настолько противоречивые, что она не достигла ни одной из них. Упав в очередной раз, она уже не пыталась подняться. Элис поползла через цепкие заросли ежевики, через обжигающую крапиву, по камням, которые обдирали колени. Мужчины ломились через заросли у нее за спиной. Она услышала, как кто-то выкрикнул слово, которое она узнала: «Hundr». Они хотят позвать собаку! У нее почти не осталось сил, но надо было двигаться дальше. Луна вышла из-за облака, высветив путь: тонкую тропинку среди примятой травы. Элис встала и побежала к вершине холма, перевалила через гребень и ахнула от изумления, увидев небольшой костер.

Рядом с костром стоял человек. Он был низенький, толстый и темноволосый, в руках он сжимал нож с широким лезвием.

— Чахлик? Волкодлак? Ликос? Люпус?

Последние два слова она узнала. Волк. Он двинулся вперед, подняв широкий нож.

Она вспомнила о своем кошмарном сне, о человеке-волке, который пытался ее защитить, и еще о существе из ее видений, о волке, заявлявшем, что любит ее. Все это по-прежнему казалось бессмысленным, и, наверное, только благодаря внутреннему чутью Элис уловила связь между этим толстым коротышкой и рослым человеком-волком, который погиб, сражаясь за нее. Как бы то ни было, она все равно во власти этого толстяка.

Элис проговорила на латыни:

— Я Элис, из благородного франкского рода, из рода Роберта Сильного, сестра графа Эда. За мной гонятся норманны, и ты получишь большую награду, если поможешь мне спастись.

Коротышка улыбнулся до ушей.

— Так это ты? — сказал он. — Госпожа, меня прислали сюда за тобой.

— Кто прислал?

Она прижала ладонь к голове, пытаясь прикрыть волосы.

От подножия холма доносился шум — собачий лай и крики людей.

— Князь народа русь, Олег.

— Тогда заклинаю тебя, ради твоего князя, помоги мне. Мне от них не сбежать. Ты меня спрячешь? — взмолилась Элис.

Он подошел к ней, поднимая нож.

— Смерти я не боюсь, — сказала она.

— Ну, надеюсь, до этого не дойдет, — отозвался коротышка. — Прошу прощения, госпожа. — И с этими словами он отрезал порядочную прядь ее волос.

Глава пятая ГОЛОСА В ТЕМНОТЕ

Битва в церкви закончилась. Викинги выгнали франков на улицу и захлопнули двери, оказавшись таким образом в ловушке. Исповедник слышал изнутри, как франки собираются под церковью, слышал их взволнованные голоса:

— Они там! Они внутри! Мы их поймали.

Ему на ум сами пришли слова псалма, но он не стал произносить их вслух: «Восстань, Господи! спаси меня, Боже мой! ибо Ты поражаешь в ланиту всех врагов моих, сокрушаешь зубы нечестивых»[3].

Он был готов воззвать к Богу из Ветхого Завета, могущественному, оберегающему, мстительному Богу. Но вместо того он поблагодарил Господа за испытание и помолился о том, чтобы язычники успели обратиться к Христу перед смертью. «Божья воля, — подумал он, — направляет все в жизни, поэтому жаловаться или выказывать слабость перед лицом испытаний означает роптать на Бога Если что-то происходит, то только потому, что Он пожелал, чтобы было так».

Викинги рядом с ним переговаривались. Он успел достаточно выучить их язык во время предыдущих осад, чтобы улавливать суть беседы. У исповедника были удивительные способности к языкам. Язык норманнов пришел к нему так легко, будто он с детства говорил на нем.

— Мы крепко здесь застряли.

Исповедник слышал, как мечутся по церкви норманны.

— Сколько погибло?

— Из наших вроде никто не погиб. Во всяком случае, я не вижу. У кого-нибудь есть свеча или хворост?

— А люди Зигфрида? Сколько их уцелело?

— Четверо. То есть, мне так кажется, сейчас трудно сказать наверняка.

— Не может быть, чтобы четверо. Только за нами бежали четверо.

— Знаю. Однако воинов короля не назовешь отличными бойцами.

— Зато у одного из них был отличный меч.

— Но ты все равно не смог бы его забрать, Офети. Если бы его сородичи увидели у тебя этот меч, случилась бы большая беда.

— Это точно. У них.

Офети. Исповедник решил, что это прозвище. Означает, наверное, «толстяк».

— Тебе пришлось бы его вернуть. Ну и темень здесь, хоть глаз выколи. Ты что, без штанов и башмаков?

— Точно.

— Слава Тору, что здесь так темно. А почему ты полуголый?

— Я как раз собирался показать одной бабенке в лагере свои способности, когда этому паршивому Ворону приспичило лезть на стену. Я так понял, что ты не обрадуешься, если я задержусь, натягивая штаны.

— Не-е, она просто стянула у тебя штаны, когда ты на минутку отвернулся!

— В наши дни шлюхам доверять нельзя, — согласился Офети.

Зазвучал новый голос:

— Неудивительно, что франки удрали, уж больно громко ты звенел.

Все засмеялись.

— Не могу поверить, что мы позволили втянуть себя в это дело, — проговорил чей-то приглушенный голос.

— Да, идти за этим оборотнем было не к добру.

— Если б мы не пошли, он точно схватил бы ее. Но посмотри на дело с другой стороны. Нас окружило столько врагов, что даже тебе, Хольмгейр, удастся кого-нибудь убить.

— Это ты виноват, Офети, это твой бог Тюр благословил нас множеством врагов.

Голоса звучали непринужденно, мужчины смеялись. Исповедник понял, что это такое, — воинская бравада, но даже если они прикидывались, то очень убедительно, вынужден был признать Жеан.

— Давайте смотреть правде в лицо, — сказал тот, кого назвали Хольмгейром. — Виноват во всем только этот ослепленный Одином человек-ворон, за которым мы пришли сюда. Где он теперь?

— Побежал догонять волка и девчонку.

— Угу, великолепно. В таком случае прощай, награда. Зигфрид скорее подвесит нас за мошонку, чем наградит.

— Но нам еще может повезти. Фастар и остальные побежали за ним.

— Понадеемся, что они спустят с паршивца шкуру, когда догонят.

— Понадеемся, что он не спустит шкуру с них.

Этого голоса исповедник до сих пор не слышал. Он звучал спокойнее остальных и гораздо серьезнее.

— Слишком поздно. Ворон ее схватит. Он сказал, что так будет.

— Не говори так, Астарт. Эта девчонка стоит живой семьдесят фунтов серебра. А он что хочет? Принести ее в жертву?

— Ничего подобного, он просто хочет ее убить.

— Но зачем?

— Что значит «зачем»? Разве слугам Одина нужна причина, чтобы желать кому-нибудь смерти? Может, он проголодался.

— О, нет. Нет и нет!

— Но разве это не причина?

— Я же не могу принести Зигфриду кучу обглоданных костей!

— Почему же нет?

— Скажем так, кости могут быть чьими угодно.

— Значит, так и сделаем, — сказал Офети.

Подобное предложение отчего-то ужасно рассмешило викингов.

Жеан услышал, как скрипнула, открываясь, дверь церкви, раздался крик, и дверь снова захлопнулась.

— Попробуй, ты, франкская свинья, только попробуй! — прокричал северянин. — Только сунься!

Хольмгейр сказал:

— Слушайте, здесь темно, как в заднице у Гарма. Надо добыть огня.

Исповедник продолжал молиться за спасение душ северян и гибель их тел.

— Да плюнь ты. Скажи лучше, что делать с толпой снаружи? Точно знаю, они нас выкурят. И тогда огня будет хоть отбавляй.

— Они ни за что не сожгут святое место, это же наша работа. Успокойся. Все равно этот дом крепкий, как скала, сомневаюсь, что его можно вот так запросто взять и сжечь. Худшее, что с тобой случится, — смерть от меча.

— Ну, если так, то беспокоиться не о чем.

— На самом деле худшее, что может случиться, — это если нас схватят живьем.

— Я не дамся. — Это произнес четвертый голос, низкий и сиплый.

Жеан услышал, как чиркнул кремень, кто-то принялся раздувать огонь, а затем сказал:

— Погодите-ка, а это еще кто такой?

Меч вышел из ножен.

— Нищий.

— Нет, посмотрите на его волосы, это монах. И я вам скажу, ребята, кто это такой: наш заложник, который выведет нас отсюда. Это же их искалеченный бог. Бог Жеан, о котором они постоянно пекутся.

— Не бог, — отозвался Жеан, намеренно коверкая язык. Он понимал, что викингам лучше бы не знать, что он подслушал весь их разговор. Однако предположение, что он может быть божеством, вынудило его заговорить.

— Они считают его целителем.

— Только что-то себя он не исцелил.

— Ты, бог, почини мне руку. Ваши франки здорово ее помяли.

Исповедник догадался, что рука сломана. Северяне обычно легкомысленно преуменьшали свои увечья, если было возможно. И этот воин не заговорил бы о своей руке, если бы она не причиняла ему настоящую боль.

— Надо перевязать, — сказал исповедник.

— А ты можешь? Знаешь, как это делается?

— Руки меня не слушаются, но я могу объяснить как, — сказал Жеан, — если ты обратишься к Христу.

Он чувствовал, как бешено колотится сердце, и ругал себя за это. Вот северяне вовсе не боятся умирать, в какую бы ложь они ни веровали. Так с чего бы бояться ему?

— Я обращусь к какому угодно богу, который вылечит эту проклятую руку, — сказал викинг. — Что надо делать?

— Креститься, водой.

— Осторожнее, Хольмгейр, — проговорил один из воинов. — Все знают, что они питаются человечиной.

— Так и вороны делают то же самое, а они следуют за нашими богами.

— Один не мой бог. Бог живых побеждает бога мертвых.

— Я оставил немало мертвых тел на пути, следуя за богом Тором, но я никогда их не ел, и бог никогда не просил меня об этом.

— Один этого не требует, это подношение для его воронов.

Исповедник Жеан ощутил укол в бок.

— Ты, христианский бог, я лучше буду ходить со сломанной рукой целый год, чем кого-нибудь съем.

— Да ну его, — проговорил кто-то. — Открой дверь и скажи им, что мы хотим поговорить. Скажи, что у нас их бог и, если они хотят увидеть его живым, пусть дадут нам уйти.

— Сам выйди и скажи. Они пристрелят любого, кто откроет дверь.

— Я пойду, — вызвался тот, кого называли Офети. — Попросите Тюра о помощи. Держитесь вплотную ко мне.

— Нет, только не ты, толстяк. Если у них есть лучник, он ни за что не промахнется по такой мишени.

— Так ты сам хочешь выйти?

— Нет, если подумать, ты подходишь лучше меня. Держи щит пониже, дружище. Я за тобой.

Жеан ощутил, как его схватила могучая рука, а затем подняла в воздух. Кто-то держал его с такой легкостью, словно он был ребенком. Он почувствовал, как этот человек вынул нож, и понял, что будет дальше.

Дверь открылась, и он услышал крик графа Эда:

— Стоять!

Северянин в ответ прокричал во всю мощь своих легких, так громко, что исповедник поморщился:

— У нас ваш бог! Опустите оружие, если хотите, чтобы он остался в живых. — Затем он обратился к Жеану: — Эй, ты, скажи им, чтобы позволили нам вернуться в лагерь, если хотят, чтобы ты жил.

Голос исповедника звучал ровно, когда он заговорил. Он обратился на изысканном франкском наречии, дабы люди поняли, что его слова адресованы правителям франков. Время молитвы за души врагов миновало. Они отказались сменить веру и отдать себя на милость Господа.

— Эти люди — враги Господа, и я уповаю на Небеса. Разите их, и если я умру, то умру с именем Иисуса на устах!

Жеан услышал, как франки двинулись вперед. Нож проткнул монаху кожу на шее, но в следующий миг Эд прокричал:

— Нет, нет, все назад! Не подходите, опустите оружие.

Викинг зашептал Жеану на ухо:

— Спасибо тебе, бог. Я понял, что ты сказал им, и будь уверен, ты за это заплатишь, когда мы будем возвращать тебя.

— Дайте им дорогу! — прокричал граф Эд. — Назначьте выкуп, северяне, мы хотим, чтобы его вернули целым и невредимым. Расступитесь, дайте им пройти.

— Разите их! — закричал исповедник.

Он никак не мог понять, почему Эд не атакует. Он-то считал, что граф будет рад избавиться от надоедливого монаха, в особенности от такого, который глух к угрозам и не падок на подношения.

— Мое имя Офети. Сумму выкупа будете обсуждать со мной и ни с кем больше! — прокричал северянин, унося Жеана в ночь.

Пока Жеана несли к мосту, он понял, что граф куда более тонкий политик, чем он считал до сих пор. Король и герцоги империи Каролингов могут отказать в помощи маленькому провинциальному Парижу, но разве они откажутся прийти на помощь святому?

Глава шестая ПЛЕННИКИ

Лешему очень не хотелось отрезать девушке волосы. Она была такая красивая, а волосы — прямо чистый лен. Однако обрезанные волосы сулили сразу две выгоды. Прежде всего, так девушку легче спрятать от разыскивавших ее северян, чтобы затем потребовать за нее хороший выкуп с волкодлака — точнее, через волкодлака с богатого князя Олега. А вторая выгода заключалась в том, что волосы можно продать на парики. Такая копна волос — редкая добыча, и их даже мыть не надо. Сколько же за них можно получить? Десять серебряных денариев? Ну, по меньшей мере два хороших меча.

Элис поняла, что он хочет сделать, и невольно запротестовала.

— В Библии сказано, что бесчестье для женщины — отрезать волосы.

— А быть изнасилованной и убитой северянами не бесчестье?

Элис признала его правоту и стояла смирно, пока он трудился. Купец поразил ее проворством, но не умением — у нее на голове остались жалкие клочки. Леший моментально спрятал отрезанные локоны в сумку — заодно с кольцами Элис, а затем так же проворно вынул широкие штаны и длинный кафтан.

Они слышали, как снизу по склону приближаются собачий лай и голоса людей, идущих за собакой.

Элис сбросила мокрое платье и затолкала его под куст. Раздевшись до чулок и нижней рубахи, она принялась натягивать кафтан, но купец остановил ее, протянув грубую рубашку, похожую на мешок с прорезями для рук.

— Мокрое лучше снять, — посоветовал он, — чтобы они ничего не заподозрили.

Элис очень не хотелось раздеваться перед ним, поэтому она отошла под деревья. Стянула мокрое белье и влезла в новую одежду, от которой разило лошадьми и, что хуже всего, мужчиной. Внезапно она ощутила на себе его руки.

— Я скорее умру, чем отдамся тебе!

— Как же ты любишь преувеличивать, — сказал купец. — Ты же должна стать мальчишкой, значит, надо как можно лучше прикрыть то, что выдает твою женскую сущность. — Он выпучил глаза, потешаясь над собственным невольно проявленным сладострастием. — Я знаю, что вы, франки и нейстрийцы, понятия не имеете, что такое нормальные пуговицы.

Одну за другой он продел все двенадцать пуговиц на кафтане в полагающиеся им петли. Элис была рада, что он помог, потому что она действительно понятия не имела, как правильно надевать эту странную одежду. Затем он нахлобучил на нее грубую шапку и размазал по лицу грязь. Она стала выглядеть так, как они хотели: как мальчик-раб, волосы которого коротко острижены в знак его зависимого положения.

— Ты мой немой слуга, — сказал купец. — Сама ты довольно плоская, но все-таки на людях сиди, скрестив руки на груди. Повезло, что ты такая худая, будь у тебя настоящие сиськи, ничего бы не вышло.

Элис не привыкла к подобным вольным разговорам. Если бы он сказал такое при дворе, его ждало бы очень серьезное наказание. Однако Элис понимала: она сейчас не в том положении, чтобы привередничать.

— И вот еще что. Лучше останься здесь, притворись, будто спишь. Я сам все улажу.

— Ты сможешь их убедить?

Он поглядел на нее. Леший знал, что Олег мечтает об этой женщине как ни о какой другой, в пророчестве было сказано, что их судьбы сплетены. Однако государство Олега было совсем молодым, и франки относились к князю с презрением. Они ни за что не отдали бы ему в жены такую высокородную даму. И все-таки князь решил ее заполучить. Если он привезет ее князю, решил Леший, то награды хватит, чтобы отойти от дел и жить припеваючи до конца своих дней.

— Да я всю жизнь только и занимаюсь тем, что кого-то убеждаю, — сказал он. — Лежи тихо и жди.

Элис сделала так, как он велел, а Леший вернулся к костру. Он слышал, как викинги поднимаются по склону холма, окликая друг друга и зовя Элис.

— Иди к нам, милая. Уж поверь, лучше к нам, чем к воронам.

— Ты слишком дорого стоишь, мы тебя не обидим. Выходи, мы согреем тебя у костра.

Собака заходилась пронзительным лаем, идя по следу. Она первой ворвалась на поляну к костру, тыча в землю носом.

Леший вздохнул. Он привык пускаться в рискованные предприятия, привык полагаться только на себя, когда путешествовал по бескрайним равнинам востока до самого Серкланда, где жители пустыни продавали ему шелка и мечи, когда ездил на запад, на огромные рынки Дании и Швеции, и на юг, где он бывал даже в Византии, царице городов. Однако нынешнее дело обещает быть непростым. Не меньше шести воинов, разгоряченных погоней и сражением, а у него один только нож, чтобы защитить свои товары и самый ценный груз — девушку, которая может сделать его настоящим богачом. Он собрался с духом и заговорил на северном наречии, высоком и чистом, нарочно утрируя свой акцент, чтобы речь его звучала причудливо:

— Приветствую вас, сыны моего доброго друга Онгендуса, который зовется также Ангантиром. Как поживает благородный король данов?

— Ты немного опоздал, чужестранец, — король уж двадцать лет как умер.

Воины промокли до нитки и блестели в свете луны, как и наконечники их копий. Собака, крупная, с гладкой шерстью, немедленно накинулась на остатки ужина Лешего и теперь глодала баранью кость. Лешему вспомнилась мать. Она отняла бы у собаки эту кость, пусть совсем маленькую, и сварила бы на ней похлебку. Он же предпочитал выбрасывать кости, не потому, что был богат, а потому что очень хотел быть богатым. Веди себя как богач — и станешь им, сказал ему как-то один араб. Совет, кажется, был неплох, однако до сих пор он не слишком-то преуспевал. Возможно, все-таки высказывание не настолько правдиво, как ему показалось сначала. Однако в плачевном положении Леший оказался не из-за того, что вел себя как богач, — уж это-то ему удавалось отлично.

— В таком случае его сын Зигфрид уже вырос и сам правит данами? Он всегда был самым сильным и самым благородным из всех юношей. Я играл с ним, когда он был ребенком. Он вспоминает обо мне? Скажите, что вспоминает.

— Да, нами правит Зигфрид, это верно. Так ты и его друг?

— Да я был ему словно второй отец. Я Леший, торговец из Ладоги, которую вы зовете Альдейгьюборгом, посол варяжского князя Олега, правителя Восточного озера, земель новгородских и киевских. Присаживайтесь к моему костру. Мы с вами родня. У меня есть вино.

— Меня зовут Фастар, сын Хринга. Сейчас нет времени пить вино, брат, — заговорил один из воинов. — Мы ищем девушку, которая была на этом берегу. Ты ее не видал?

Купец сглотнул комок в горле. Обращение «брат» ему понравилось.

— Здесь нет никого, кроме меня, — сказал Леший.

Он наблюдал, как двое викингов перешептываются, и один искоса посматривает на него.

— Может, все-таки выпьем с ним? — Это спросил низенький и хилый с виду парень с холодным непроницаемым лицом убийцы.

— Мы всю ночь можем бегать, но так и не найдем ее. Давайте еще поищем с собакой и, если никого не найдем, плюнем и попробуем его винца, — предложил другой.

Леший с сомнением покосился на свои сумки с бутылками. Вино было отличное, предназначенное для продажи, а не для шайки немытых головорезов.

— Ну, так у нас будет полно времени завтра, — заметил Леший. — Скоро мой брат привезет столько, что можно будет упиться. Я прослежу, чтобы вы попробовали вино первыми. Как обрадуется Зигфрид, когда мы с братом снова окажемся рядом с ним!

— Ты едешь без телохранителя, купец, — заметил Фастар.

— Я путешествую с чародеем, оборотнем. Он присматривает за мной, когда необходимо. Просто невероятно. Стоит кому-нибудь замахнуться на меня мечом, и его словно тень поражает. Р-раз! И он покойник!

Викинги снова зашептались. Леший уловил знакомое слово. Хравн — ворон.

— Ты сегодня приехал?

— Да.

— Мы видели, как тебя встречали в лагере.

Леший понял, что его ложь вот-вот рассыплется в прах. Он же сказал, что знаком с Зигфридом, но не знал, что тот стал королем данов. Теперь эти викинги думают, что он побывал в лагере, тогда почему же он сразу не явился к королю? Однако Леший прекрасно знал, что настоящее имеет способность менять прошлое, и решил, что выкрутится, как только варяги как следует промочат глотки его вином. Поэтому он поступил так же, как поступал всегда, понимая, что сделка вот-вот увенчается успехом. Он ничего не сказал, а только улыбнулся и пожал плечами.

— Где теперь Ворон? — спросил воин с молотом на щите, которого звали Фастар.

Леший снова улыбнулся и пожал плечами.

— Разве он мог обернуться так быстро? Он же вроде пошел обратно к мосту? — проговорил один из молодых викингов, озираясь по сторонам. — На меня эти люди Одина наводят жуть. Особенно женщина. Ее ведь здесь нет?

— Этой ведьме плевать, нравится она тебе или нет, — заметил Фастар. Затем обратился к Лешему: — Мы ищем женщину франков — благородную даму, мы видели, как она выпрыгнула в окно дома над стеной. За нее дадут большой выкуп.

Леший и глазом не моргнул.

— У меня никаких женщин нет, — сказал Леший. — Я привел сюда Ворона, он был мне благодарен, обещал, что всегда будет меня защищать. А чего он там хочет, я понятия не имею.

Интересно, что это за Ворон такой. Купец пришел сюда, как он успел убедиться, с настоящим оборотнем, но только тот превращался в волка. Впрочем, если варяги боятся ворон, то он охотно объявит Чахлика вороном.

— Почему ты сразу не отвел воронов к королю?

Ага, так их еще и несколько.

— Я хотел понять, на какой прием они могут рассчитывать, — сказал купец.

— Хорошо придумал. На месте Зигфрида я лично порубил бы их на куски, как только они появились, и начал бы с бабы. — Сказавший эти слова был худым и жилистым, и на левой руке у него почти не осталось пальцев.

Собака покончила с костью, села и кашлянула.

— Отличное животное, братцы. Сколько вы хотите за такого пса?

Леший опустился на колени и поманил к себе собаку, но та только посмотрела и отошла. Леший затаил вздох. Он надеялся удержать пса при себе, чтобы он не отправился в лес и не нашел девушку.

— Хорошая охотничья собака вроде этой стоит двадцать франкских денье, — сказал дан.

— Приведи его, я хочу рассмотреть пса поближе, — сказал Леший.

— Саур, сюда, — позвал маленький викинг со злобным лицом. Леший поморщился, услышав кличку. Она означала «дерьмо». — Саур, я с тебя шкуру спущу. Иди сюда!

Однако собака удалялась, обнюхивая землю под деревьями. Леший сидел спокойно, сосредоточившись на мысли, как он будет объясняться, если Элис найдут. Собака гавкнула, потом послышался такой звук, будто она тащит и дергает что-то. Пес гавкал и гавкал на одной высокой ноте. Этот звук означал для северян только одно. Собака что-то нашла.

Они кинулись под деревья, воздев копья, как будто собирались уложить кабана.

— Благородные воины, — сказал Леший, — ваш пес нашел всего лишь моего слугу.

Даны вышли из лесу, волоча за собой Элис. В темноте, коротко остриженная и в шапке, она действительно походила на мальчика-подростка.

— Ты вроде сказал, что здесь больше никого нет.

— Людей нет. Это не человек, а раб.

— Ты нам солгал.

— Ничего подобного. Для нас раб еще хуже собаки. Ты стал бы считать свою собаку за человека?

Рослый викинг проворчал что-то и оглядел Элис с головы до ног.

— Как тебя зовут, парень?

— Он немой, к тому же скопец, — сказал Леший, — его захватили в Византии или, по-вашему, в Миклагарде, когда Вещий Олег осадил город.

— Почему это он спит в лесу?

— От него воняет, — сказал Леший, — поэтому спит там, где не мешает ни мне, ни мулам.

Фастар засмеялся.

— По мне, так он вовсе не воняет, правда, мы уже полгода воюем, я и медведя не учую, даже если он ляжет рядом.

— На тебя и медведь не позарится, Фастар, — заметил один из воинов.

— Ну, тебе виднее, ты же женатый.

Викинги снова захохотали. Затем заговорил Фастар.

— Жди здесь, — сказал он Лешему. — Кстати, Сван, посиди-ка с ним, чтобы он никуда не ушел.

Сван был настоящим великаном: ручищи толщиной с ногу Лешего, на две головы выше купца, за плечом гигантский боевой топор. «Но улыбается приятно», — подумал Леший.

— Я с радостью останусь, — сказал великан. — Обсохну у огня, а купец расскажет мне что-нибудь интересное о востоке.

— Со Сваном ты не пропадешь, — заверил Фастар, — только имей в виду, когда доходит до стычки, вся его обходительность мигом пропадает.

Леший тонко улыбнулся, услышав угрозу. Он стал пленником и прекрасно это понимал.

Воины рассыпались по лесу в поисках девушки и позвали за собой собаку. Леший слышал, как их голоса затихают ниже по склону.

Он сидел, глядя в огонь, и беседовал с великаном, а сам тем временем гадал, как ему пережить эту ночь, сохранив свою жизнь, свои товары, и удержать при себе девушку, целую и невредимую. Необходимо заручиться поддержкой этого викинга. Сван не был расположен болтать о себе, поэтому Леший принялся рассказывать ему о востоке, о городах Ладоге и Новгороде, где северяне правят местными народами, иногда с помощью оружия, иногда идя на уступки. Тамошние племена никак не могли договориться между собой, как лучше управлять своими землями, поэтому позвали северян, варягов, как они их называют, и попросили править их. Говорят, князь Олег, варяжский князь, является потомком самого Одина и обладает даром предсказывать будущее; кто знает, какой еще магией он владеет.

— И как же ты оказался в компании воронов? — спросил Сван. — Ты вроде нормальный человек. Зачем якшаешься с людоедами и сумасшедшими?

Леший, который отлично подмечал слабости людей, обратил внимание на то, как Сван при этих словах быстро оглянулся. Он ужасно боялся этих воронов, кем бы они ни были.

— Иногда тебе не оставляют выбора, выбирают тебя, — заметил Леший.

— Отлично сказано, — произнес Сван. — Значит, они заставили тебя вести их?

— Они напутали меня до смерти. — Если Сван боится, решил Леший, то и он будет бояться. Схожие черты и согласие помогут отыскать путь к душе этого человека и, вероятно, к спасению.

— Этого они и добиваются, — сказал Сван. — Он не ведает жалости, этот Хутин, за что его можно только уважать, кем бы еще он ни был, но вот его сестрица совсем чокнутая. Как бишь там ее зовут, брат? Что-то я запамятовал.

«А Сван-то вовсе не так прост, как кажется», — подумал Леший. Он подметил, что купец неуверенно говорил о воронах, и решил копнуть глубже. По счастью, Леший обожал разные легенды и много ездил по свету. Вороны Одина, вспомнил он, Хутин и…

— Мунин, — сказал он.

— Ага, точно, хотя вряд ли они много с тобой разговаривали.

— Еще меньше, чем этот мальчишка. — Леший покосился на девушку.

— А он всегда сидит, сложив руки на груди?

— Такая у его народа привычка.

— Лучше бы они держали руки на рукоятях мечей, чтобы не становиться рабами, — заметил Сван.

Леший улыбнулся и указал на собеседника, как будто говоря: «Да ты мудр!», и Сван остался очень доволен этим жестом.

Под деревьями послышался шорох. Леший подумал о волкодлаке. Он не знал, станет ли его возвращение спасением или проклятием. Сможет ли Чахлик победить столько воинов? Но это пришел всего лишь пес, который утратил интерес к охоте и вернулся на то место, где недавно нашел пищу.

— Значит, вы даны? — продолжал Леший.

— Это вы так нас называете, но мы хорды, народ из тех земель, что лежат севернее и западнее королевства данов, — пояснил Сван. — Мы команда одного драккара. Всего нас дюжина.

— Кажется, двенадцать — магическое число для клана берсеркеров?

— Кажется, так.

— А вы берсеркеры?

Леший знал о берсеркерах, и у него сохранились самые неприятные воспоминания об их появлениях в Ладоге. Они шли в бой, одуревшие от грибов и трав, были нечувствительны к ранам, которые привели бы к смерти нормального человека. Говорили, что, даже покидая поле битвы, они продолжали биться. Так и было, потому что они считали всю свою жизнь сплошной битвой. «Но одно дело обладать скверным характером от природы, — подумал Леший, — и совсем иное — сознательно развивать его в себе».

— Мы называемся берсеркерами бога Молота, и это означает, что мы вовсе не берсеркеры. В наше время этим словом называют любого свирепого воина, и в таком смысле мы берсеркеры. Однако во времена моего деда так именовали только приверженцев Одина, настоящих сумасшедших. Мы не такие, но не будет вреда, если люди станут думать иначе.

— А вы вообще чьи?

— Ты имеешь в виду бога или конунга?

— И того, и другого.

— Мы пришли с Зигфридом, потому что он платит за службу: предложил большую награду за девушку. Что касается бога, богов у нас много, но лично я ценю Тора, бога грома. Он куда проще и прямолинейнее вашего Одина с воронами. Никакого безумия, никакого чародейства, не надо вешать людей, принося их в жертву, просто делай, что велено, а не то получишь молотом по башке.

— В этом твоя философия?

— Не совсем. Я ношу топор, а не молот. О, вот и Фастар.

Викинги вернулись, все в поту и грязи после беготни по лесу.

— Нашли ее? — спросил Леший.

— Она исчезла, — сказал Фастар. — Ладно, открывай вино. Вели своему мальчишке принести вина.

Леший знал, что девушка понятия не имеет, в какой из сумок хранится вино, поэтому поднялся сам.

— Не стоит мальчишке знать, где я держу вино, благородные даны. Должно быть, вы, братья мои, очень доверяете своим рабам, если делитесь с ними своими секретами. Я сам буду прислуживать вам.

Фастар засмеялся.

— В Хордаланде у нас два сорта рабов. Первые достойны доверия. Им можно рассказывать о самом дорогом.

— А вторые?

— Мертвые, — сказал Фастар.

Викинги захохотали, а Леший только улыбнулся. На востоке говорят, что смех подобен семейному очагу — чтобы присоединиться, необходимо получить приглашение. Смеяться во все горло означает набиваться в друзья, решил он. Лучше реагировать на шутки сдержанно, чтобы не вызвать ни у кого негодования.

— Если бы мы на востоке убивали всех негодных рабов, то остались бы вовсе без них, — сказал он.

Он устроил целое представление, заставив Элис повернуться к нему спиной, пока он развязывал сумку с самым плохим вином. Достав две бутылки, он вернулся к костру. Сел, вынул деревянные пробки, вытащил промасленную пеньку, набитую вокруг для надежности.

— Угощайтесь, друзья, — сказал он, — пейте, сколько влезет.

— Двумя бутылочками нам точно не напиться, торговец, — заметил берсеркер с крысиным лицом, взял одну бутылку и запрокинул голову.

— Вы должны оставить что-нибудь и королю, — пояснил Леший. Наступила тишина, и он ощутил, как все помрачнели. Фастар поглядел на купца.

— Так ты друг нашего короля? — переспросил он.

— Второй отец, — подтвердил Леший.

— Отлично. В таком случае самое меньшее, что мы можем сделать, это отвести тебя к нему.

— Я должен ждать здесь своего защитника, — сказал Леший.

— Думаю, что Ворон скоро сам прилетит в лагерь, если только не найдет по дороге еще мертвечины, — сказал Фастар. — Вставай, Хастейн. Сван, бери мулов и мешки и возвращайся в лагерь. Я хочу сам привести к королю его дорогого друга.

— Я должен ждать здесь, — настаивал Леший.

Но его никто не слушал. Фастар взял его за руку, заставил подняться и повел вниз по склону, пока остальные грузили тюки на мулов. «Еще повезет, — подумал Леший, — если доведется снова увидеть товары».

— Я везу подарки для короля. Ничего не открывайте, — сказал он.

— Не будем, — пообещал Фастар, — пока не приведем тебя к королю.

Леший обернулся к Элис.

— Ну, что ты стоишь столбом, глупый мальчишка! — сказал он. — Скатывай ковер и как следует привяжи его. Если он снова упадет в грязь, я швырну тебя следом. — Элис стояла, ничего не понимая, и Леший догадался, что она не знает языка северян. Что ж, все будет выглядеть еще убедительнее, если он станет вести себя с ней грубо.

— Я сказал, бери ковер! — заорал купец.

Он схватил ковер за край, жестами изобразил, как скатывает его, и указал на мула. Элис все равно не поняла ни слова из того, что он сказал.

— Вот ведь скверный раб, только дает хозяину лишнюю работу! — заметил викинг с крысиной физиономией.

— А ты уверен, что это действительно мальчишка, торговец? — засмеялся Сван.

— Клади ковер на мула, — шепотом приказал Леший Элис. И добавил громко, для викингов: — Надо бы тебя отлупить, но с синяками от тебя будет еще меньше проку. Давай, грузи ковер на мула.

Элис принялась спешно скатывать ковер, а Леший издевался над ней, пародируя ее неловкие движения, корча рожи. Северянам все это казалось ужасно смешным, и Леший добился того, чего хотел. Он вызвал у викингов презрение к своему рабу, сделав девушку по-настоящему невидимой для них. Им казалось, что перед ними придурковатый парнишка, и они веселились, глядя на представление Лешего. Он внушил им образ глупого раба, и теперь этот образ затмевал для них все остальное. Это была та повседневная магия, которую он творил, только обычно делал это с противоположной целью: заставлял покупателя видеть нечто редкое и ценное там, где не было ничего редкого и ценного.

Леший развернулся к Фастару:

— Жду не дождусь теплого приема.

Дан улыбнулся ему.

— Мы к твоим услугам, — сказал он, указав на мерцающий кострами лагерь северян, который раскинулся в темной долине, словно зеркало, отражающее звездный небосвод.

Глава седьмая ПРОБУЖДЕНИЕ

Элис была уверена, что не доживет до рассвета. Все, до самой последней мелочи, складывалось не в ее пользу. Мулы отказывались идти, тюки соскальзывали с их спин, она спотыкалась и падала в скользкую грязь на склоне холма, ноги онемели от холода, и она каждый миг ждала, что ее разоблачат.

Все это еще можно было перенести. Она воспитывалась в сельской местности, ей доводилось ночевать в лесах рядом с замком, вместе с дочерьми графа она спала под открытым небом, пила из ручья и охотилась. Тетушка научила ее стрелять из лука, правда, уверяла, что, когда доходит до охоты на оленей, Элис помогает не умение, а везение. Элис неправильно держала лук, неправильно заряжала стрелу, неправильно натягивала тетиву, она дергала рукой, спуская тетиву, однако, в отличие от всех остальных, попадала туда, куда целилась. В общем, она привыкла к тяготам жизни на природе. Зато она совершенно не привыкла к унижениям.

От испуга она сделалась неуклюжей, и каждый раз, когда поскальзывалась, когда мул отказывался сдвигаться с места, Леший становился запевалой в хоре насмешников. Самым жестоким был маленький викинг с крысиным лицом, который шел за ней, подталкивал ее копьем и все время хохотал. Никто и никогда не обращался с Элис так, и оказалось, что это очень трудно сносить. Слезы потекли по ее лицу, но это еще больше развеселило северян. В конце концов Леший пришел на помощь, заявив злобному крысенышу, который продолжал ее мучить, что, если с рабом что-нибудь случится, он потребует возмещения ущерба у его конунга.

Лагерь был ожившей картиной ада. Жестокие лица в шрамах и в грязи, освещенные пламенем костров, женщины и мужчины, которые совокуплялись, словно животные, пока другие, в паре шагов от них, ели из общих котлов или точили боевые топоры. Эта армия разоряла чужие земли много лет и больше походила на передвижной город. Дети, похожие на чертенят, сбивались в ватаги, переговаривались на своем странном языке, даже трогали Элис. Викинги все-таки захватили много хороших домов, однако воинов было столько, что все они не смогли в них поместиться. Поэтому повсюду были натянуты навесы, сложены шалаши из ветвей и травы, а многие вообще спали вповалку под одеялами и шкурами прямо под открытым небом. «Что же они делают в дождь?» — невольно подумала Элис. Викингов было так много, такое множество копий торчало из земли, столько щитов и топоров! Казалось, что этот лагерь действительно тянется, насколько хватает глаз.

Мулы ускорили шаг, воины шикали на детей, окликали товарищей. Они подошли к берегу реки, и Фастар заговорил с кем-то. Человек махнул на небольшой драккар, стоявший у берега. Судно слегка накренилось, к борту были приставлены мостки.

Викинг завершил переговоры и обратился прямо к Элис, но она не поняла из его речи ни слова.

— Давай, — сказал Леший. — Веди мулов на борт.

Элис хотела заговорить, объяснить купцу, что это просто невозможно. Она любила лошадей, успела повидать за свою жизнь немало мулов, поэтому знала, что они работают только на тех людей, которым доверяют. Мулы были еще умнее лошадей, их можно уговаривать, но не заставлять. Животные не пойдут на опасное судно по шатким мосткам, если их поведет она.

Элис ощутила, как ее охватывает стыд, а еще гнев и твердая решимость. Ноги болели, вся спина была в синяках от толчков и тычков. К ней вернулась та способность, какой она обладала в детстве, — способность улавливать чувства людей, слышать их характеры, словно музыкальные ноты, видеть их в цвете. Когда она была маленькой и пыталась описать свои чувства няньке, она сказала, что слышит «струны арфы сердца». Теперь это слащавое описание заставило ее, взрослую девушку, покраснеть от стыда. Но оно действительно передавало ощущение, и ощущение это становилось все отчетливее. Северяне были аккордом: выносливость, жестокость, щедрость, храбрость, юмор — созвучие было не очень сложным, ярким и казалось резким и холодным. Купец был гораздо сложнее. Стоило подумать о нем, и во рту появлялся привкус засахаренного миндаля, под которым угадывалось нечто гораздо более горькое и терпкое: чеснок, дым, уксус и деготь.

Один из викингов заорал на нее по-своему, указывая на мулов и на корабль. Это снова был тот коротышка, мерзкий тип с крысиной мордой и тонкими, но сильными руками. Элис ничего не поняла из его речи, но его присутствие было тусклым и тяжким, угрожающим и удушливым. Он толкнул ее, и земля ушла из-под ног. Элис тяжело упала на землю, задохнувшись и ударившись головой. Викинг орал на нее, жестикулировал, приказывая встать, и толкал ее древком копья. Голос у него был высокий и резкий, словно детская свистулька, он едва ли не визжал.

Фастар схватил его за плечо и объяснил, обращаясь к Лешему:

— Прошу простить моего товарища. Последние два года ему не везло в бою.

«Его голос звучит мягче, словно флейта», — решила Элис. Да что с ней творится? Все чувства смешались из-за падения, зато внутри разрасталось что-то иное, и мир сделался не таким, каким был до сих пор. Все ощущения как будто расширились, люди, их характеры стали видны ей по-новому, что приводило в смятение. Как будто из-за пережитого потрясения в душе открылась какая-то запертая дверка.

— Он был ранен? — Леший снова говорил с северянами на их языке.

Слова прозвучали для Элис несколькими барабанными дробями, и хотя их точное значение было от нее скрыто, она поняла, о чем идет речь. Как будто чувства и переживания окружающих стали ей ясны, словно открытая книга. Она понимала, о чем говорят северяне, хотя это понимание нельзя было выразить простыми словами.

— Никого не убил, — пояснил Фастар. — Просто невезение, а вовсе не трусость, как утверждают его враги.

— Какая польза от раба, который не работает? — Это снова заверещала свистулька.

— Такая же, как от воина, который не убивает, — сказал Фастар. — Пусть мальчишка заводит мулов на борт, а ты, Серда, прибереги силы для рукопашной с каким-нибудь франком, вместо того чтобы тратить их на немого дурачка.

Хотя слов Элис не поняла, было очевидно, что викинг с молотом на щите защищает ее, насмехается над тощим северянином, которого не прогоняет от себя только из чувства долга. Элис поняла, что Серде — она догадалась, что это имя, — грозит большая опасность со стороны его товарищей, более того, он знает об этом.

Элис поднялась, и ночь вокруг нее словно ожила, мысли и переживания людей в лагере жужжали и роились, словно комары над болотом. Ей представилась картина. Она увидела себя на вершине высокой горы над просторной долиной. Внутри нее что-то жило, что-то светящееся и пульсирующее. То была одна нота, одна вибрация из множества существующих внутри нее. Она не могла описать ее словами, но она представлялась ей символом, похожим на обозначение тысячи латинской буквой М, и этот символ сиял в темноте ее разума. Он переливался, словно лоснящаяся спина гнедой кобылы. И запах лошади она ощутила, да и сам символ как будто гарцевал и исходил потом и паром. Он походил на живое существо, нечто, проявляющее себя через нее, и сама она стала живым его воплощением. Она мысленно попыталась подобрать для символа имя, но единственное слово, пришедшее на ум, было «лошадь». Этот символ, знала Элис, имеет отношение к лошадям, более того, он неразрывно связан с этими животными.

— Веди мулов на борт, — произнес Леший.

Элис посмотрела на мула рядом с ней. Когда она шагнула к нему, он отвернулся, однако она приблизилась и положила руки ему на голову. Она по-прежнему видела перед собой сияющий, дрожащий символ, и звук его дыхания как будто проходил через нее. Элис чувствовала страх и недоверие мула, однако символ придал ей спокойствия, и это спокойствие передалось животному. Мул перестал дергать головой и ткнулся носом ей в ладонь. И она повела его по мосткам на борт корабля.

Когда все животные были погружены, воины тоже поднялись на борт вместе с Лешим, и они поехали на дальний берег. Все викинги сели, но для Элис не осталось места, поэтому она прислонилась спиной к борту. Никогда еще она не переживала подобных ощущений. Как будто ее разум больше не принадлежал ей, как будто в нем жили некие самостоятельные сущности, росли там, обретали форму, подобную лошадиному символу, танцующему и играющему на самом краю поля зрения. Она осознавала присутствие этих сущностей и раньше, вспомнила Элис, в детстве, когда болела скарлатиной. И теперь непередаваемый страх и неуверенность снова вызвали их — когда паника, испытанная при виде берсеркеров, заслонила сознание, символы сумели проявиться.

Она задрожала. Что же с ней происходит? Кажется, та странность, которую она всегда сознавала в себе, теперь сделалась сильнее ее повседневной сущности, словно до сих пор Элис жестоко заблуждалась на свой счет. Она была графской дочерью, девочкой на лугу, наследницей, чей брак должен принести выгоду семье, дикаркой под звездным небом. Теперь же казалось, что живущие внутри нее сущности, музыкальные звуки, ее чувствительность к настроениям и переживаниям разрослись до гигантских размеров, заслоняя все, чем она была прежде. Как ей удалось уговорить мулов? Это колдовство? Можно ли быть ведьмой и не знать об этом?

Элис поглядела на мост, который соединял город с противоположным берегом. Викинги держались от него на почтительном расстоянии, чтобы до них не долетели стрелы лучников. Даже в этот час башню на мосту чинили и укрепляли, вокруг толпилось множество людей. Ей хотелось закричать, броситься в воду и поплыть туда, но она знала, что викинги проткнут ее копьями, не успеет она прыгнуть за борт.

Город до сих пор дымился; Элис наблюдала, как дым поднимается к луне, и его завеса походила на трещину в небосводе. Что-то рухнуло из башни на мост — человек. Элис оглядела викингов. Никто на судне не заметил его прыжка, и, кажется, никто на башне тоже. Элис уловила только само движение, но сейчас же поняла, что оно означает. Она ощутила, как от этой фигуры на мосту исходит леденящий холод и тянется над водой — хищное присутствие, проницательное, агрессивное, с блестящими маленькими глазками. Она не могла бы описать его словами, но оно проявило себя у нее в сознании таким звуком, словно хрустнуло небо. То был крик ворона.

Купец подошел и сел рядом, тихо заговорил на латыни:

— Прости мне такую грубость. Это ради твоей безопасности.

Элис ощутила, как глаза снова наливаются слезами.

— Не волнуйся, все будет хорошо, — продолжал он.

Она вопросительно поглядела на него.

Купец улыбнулся и кивнул на викингов; некоторые из них — просто невероятно! — заснули, стоило кораблю отчалить от берега.

— Вот увидишь, уже скоро головы этих негодяев будут висеть на городских воротах. — Он обнял ее за плечи. — Будь покойна, я помогу тебе. Твои интересы для меня превыше всего.

Элис, умевшая слышать чувства, словно музыку, и видеть их в красках, поглядела на торговца и произнесла одними губами:

— Лжец!

Глава восьмая ВСТРЕЧА

Монах не проронил ни звука, хотя ему казалось, что норманн хочет переломать ему все ребра. Его тащил, перебросив через плечо, огромный, как ему казалось, человек, который быстро бежал. Исповедник бился о его плечо, задыхаясь все сильнее, однако не жаловался. Монах почувствовал, когда они оказались за городом: похолодало сразу, как только они миновали ворота и жар от горящих домов остался за стеной.

— Лезьте, лезьте быстрее! — прокричал его носильщик.

Жеан слышал за спиной топот ног — воины из церкви, догадался он. Того, кто его нес, другие называли Толстяком, однако он был проворен и не замедлял бег, несмотря на свою ношу, хотя и тяжело дышал и сыпал на бегу проклятиями.

— И как мы перетащим его через вал?

Жеан знал, что мост перегорожен с обоих концов, чтобы не пропустить захватчиков. Франки осыпали северян проклятиями, когда те бежали через их позиции, однако никто не поднял оружия. Все исполняли приказ графа Эда.

— Перекинем. Подтолкнем наверх.

Исповедник знал, что там не настоящий вал, а просто гора мусора и каменных обломков, подпертых старыми телегами.

Монах ощутил, как взлетает на воздух, а в следующий миг он тяжело шлепнулся на что-то твердое. Было невыносимо больно, но Жеан не успел даже отдышаться. Грубые руки снова подхватили его, снова подбросили, и он снова упал на гору мусора, шлепнувшись еще тяжелее. Он закричал, когда его скрюченные и бесполезные конечности пришли в движение от постоянных толчков.

— Бросай его. Я тут поймаю.

— Нет! — невольно выкрикнул Жеан, но в следующий миг уже полетел вниз, и чьи-то могучие руки поймали его, ужасно встряхнув. Он решил, что сейчас лишится чувств от боли, но усилием воли остался в сознании.

— Вот и все! — произнес чей-то голос.

— Слава Тору!

Исповедник почувствовал, как его просто уронили на землю. Он старался не стонать, но не сумел сдержаться.

— А ты заткнись! Тебе повезло, что я не придушил тебя сразу.

— Куда теперь?

— Понесем этого бога, или кто он там еще, к Зигфриду, посмотрим, что он за него даст. Наш король щедро раздает кольца, мне кажется, он будет доволен.

— Надо бы подождать остальных, чтобы и они что-нибудь получили.

— Ладно, только пойдем через главный лагерь. От этой работенки у меня в глотке пересохло.

Жеан задохнулся от боли, проклиная тело за немощность. Он был готов к любой судьбе, уготованной для него норманнами, но вел себя, словно перепуганный ребенок.

Его снова подхватили, на этот раз под мышки. Он едва ли не услышал, как заскрипели суставы, когда воины подняли его, однако снова сумел взять себя в руки и не проронил ни слова жалобы. Он чувствовал, что его волокут вверх по склону, а через некоторое время до него начали доноситься разные звуки: развязное пение, треск костра, собачий лай, обрывки разговоров и крики.

Жеана снова уронили на землю. Он услышал, как норманны разводят костер, достают котелки, мочатся и хохочут. Один из берсеркеров сказал, что пойдет поищет «нормального» лекаря для своей руки. И снова Жеан возблагодарил Господа за ниспосланные испытания. Другие люди, люди здоровые, ошибочно полагают, будто являются хозяевами своей судьбы. Он мог бы убежать, если бы ноги слушались его, мог бы сражаться, если бы руки держали оружие. Но исход был бы один и тот же — тот, которого хочет Господь. В его же положении нет смысла обманывать себя или переоценивать свое место во вселенной. Он всего лишь листок, который колышется на волнах божественного сознания, как и все остальные люди. Господь просто даровал ему способность понимать это отчетливее остальных.

Рядом послышались голоса.

— Офети, почему ты такой жирный?

— Потому что каждый раз, когда я трахаю твою жену, она угощает меня орехами.

— Да это просто пароль и отзыв!

— Как я рад видеть тебя живым, дружище!

Послышались смех, хлопки по спине, затем начались расспросы: что с кем случилось, кто погиб, кто еще жив.

— Нас пришло сюда двенадцать и уйдет двенадцать. Честное слово, вся армия может расходиться по домам, мы возьмем этот город сами.

— Ты нашел девушку?

— Да, только не успел об этом сказать.

— Значит, ее нет.

— Значит, нет.

— Зато мы привели с собой доброго купца с запасом вина. Купец, иди знакомиться.

— Леший, слуга вашего сородича, князя Олега Вещего, друг короля Зигфрида и всех, кто ему служит.

— Отлично, а где же вино?

— Мальчик, пару бутылок для наших друзей, — приказал Леший с наигранной веселостью в голосе. — Последую совету доблестных воинов, покажу тебе, где хранится вино, но имей в виду, если что-нибудь пропадет, то судить тебя буду, как принято у викингов!

— Всего пару? Как-то это маловато. Мальчик, неси больше. — Это вставил один из северян.

— Он не понимает твоего языка, друг. — Снова этот чужеземец. «Человек с востока», — решил Жеан.

— Тогда переведи ему.

— Госпожа, в сумке, навьюченной на последнего мула, лежит самое подходящее для этих вояк вино. Прошу тебя, принеси им мех.

Уж не ослышался ли Жеан? «Госпожа»? Купец не стал произносить слово domina, потому что его узнали бы и те, кто не говорит на латыни. Он выбрал слово era, которое, может быть, не отличалось почтительностью, зато было неизвестно северянам. Значит, здесь женщина. Женщина, переодетая мальчиком.

Купец перешел на язык викингов:

— Разливай вино, мальчик, что ты стоишь, таращась на монаха? Неужели никогда раньше не видел бога? Между прочим, если не поторопишься, скоро встретишься с еще одним. — Викинги снова засмеялись. А чужестранец продолжал на латыни: — Не обижайся, госпожа. Это самый простой способ заставить их видеть именно то, что они должны видеть.

— Мальчишка снова ревет!

— Парень, этот монах — обычный калека, каких ты тысячу раз видел на дорогах. Клянусь яйцами Тора, в Миклагарде к ним относятся с большим снисхождением. Может, стоит попытать удачу там. Если им не понравится уродец, мы просто покажем им яйца Офети, и они распахнут нам ворота. Если не подойдет один, у нас есть другой. А пока давайте выпьем, к королю пойдем позже. После наших трудов мы заслужили награду, правда, ребята?

Не может быть, чтобы это была она!

— Дай-ка мне. — Рядом с ним прозвучал холодный, жесткий голос норманна.

Монах не столько произнес, сколько беззвучно выдохнул слово: «Domina».

Исповедник почувствовал, как лицо погладили чьи-то нежные пальцы. Его охватило поразительное, странное ощущение, и если бы ему пришлось описывать его словами, он сказал бы, что в этом прикосновении чувствуется Элис, однако он никогда не прикасался к ней, вообще не помнил, чтобы когда-то прикасался к женщине. И все же прикосновение передавало ее присутствие, ее ноту, походило на отчетливый аромат духов. Боль и унижения не задевали его. А вот это — да. Никто не прикасался к нему — если не считать того, что его переносили с места на место и мыли, — с тех пор, как он был семилетним ребенком. Его пробрала дрожь, восхитительная прохладная волна прошла ото лба к коленям. Он часто предостерегал людей, убеждая не увлекаться плотскими удовольствиями, с тех пор как начал проповедовать в церкви, но для него самого подобные удовольствия были пустым звуком, призрачными образами, явившимися из Библии, которую ему читали братья. Он презирал плотские утехи, не зная их. Однако хватило одного прикосновения, чтобы он понял. Кто это сделал? Она? Первый раз за долгие годы Жеан проклял свою слепоту. Ему необходимо увидеть, узнать.

Викинги уселись пить, а исповедник ощутил, как сгущается ночной холод.

Жеан успокоился, сосредоточившись на мысли о предстоящем свидании с Зигфридом. Он не станет умолять о пощаде или сулить награду за свою жизнь, твердо решил монах. Он знал: чем дольше он пробудет в лагере, тем вернее то, что император Карл придет на помощь. Живого святого нельзя оставлять в лапах язычников. Жеан заставил себя позабыть то странное ощущение, которое вызвало в нем прикосновение, и попытался рассуждать здраво. Что бы он сделал на месте Зигфрида? Этот викинг очень неглуп, он должен понимать, что держать в лагере монаха опасно. Захочет ли он запросить выкуп? Жеан сомневался. К чему суетиться? Город и без того скоро падет, и тогда он получит то же самое, но просто так. Нет, пока он жив, понял исповедник, он будет единственной силой, способной объединить врагов Зигфрида. Король норманнов убьет его, в этом Жеан не сомневался.

Он попытался сосредоточиться на молитве, но мог думать только о недавнем прикосновении, от которого его кожа едва ли не пела. Жеан не был лишен чувства юмора, он отметил, насколько иронично то, что он познакомился с грехом плотского удовольствия именно сейчас, на пороге смерти, из-за чего может запросто оказаться в аду. Он заставил себя помолиться: «Господи, сердце мое трепещет, прими душу грешника». Утром, подумал Жеан, он, наверное, уже узрит Христа и познает покой. Он знал, что его смерть от руки норманнов — это наказание Господа за его гордыню. То был грех Люцифера и давняя слабость Жеана — считать себя лучше других. Он позволял называть себя святым, живым святым. Но святые страдали и умирали, поэтому Бог уготовил и для него такую же участь. В Реймсе норманны раздавили трех монахов огромными камнями. Он прогнал от себя эту мысль. Он идет к своей цели. А превратности пути не имеют значения.

Послышались какие-то голоса, и все вокруг него вскочили на ноги.

— Ты кто такой?

— Посланник короля, Арнульф. Зигфрид хочет видеть вас немедленно. У вас есть то, что принадлежит ему.

— Наверное, речь обо мне, — проговорил гость с востока.

— Христианский святой, пожиратель плоти — это его он хочет видеть.

«Кажется, — подумал Жеан, — я узрю лик Иисуса даже раньше, чем предполагал».

Глава девятая ОДНА

Исповедника Жеана схватили. В суматохе бегства охваченная стра­хом Элис совсем позабыла, что монах был рядом с ней, когда ата­ковали норманны. А ее брат, что с ним? Граф Эд был воином, не зна­ющим равных. Если верить его наставникам, он владел оружием, как никто другой. Элис никогда не приходило в голову, что брат мо­жет быть ранен, тем более убит. Но ведь северяне ушли из города с исповедником. Эд ни за что не допустил бы такого, если бы был жив. Элис похолодела. Неужели брат погиб?

Она погладила исповедника по лицу, поддавшись порыву, что­бы подбодрить его, подать ему знак, что он не одинок. Она пред­ставляла, что бы он ответил на это: «Я никогда не бываю одинок, я с Господом». Но ей почему-то показалось необходимым дотро­нуться до него.

Теперь же в голове начало проясняться, и Элис охватил ужас. В церкви она так и не смогла объяснить исповеднику, насколько ре­альны ее сны. А в следующий миг уже появился волк, точнее, человек-волк, защитивший ее ценой своей жизни. То ощущение надвигающейся опасности, которое сопровождало все сны о волке, выплеснулось в реальную жизнь. И что это еще за способность, про­явившаяся в умении договариваться с мулами, откуда она? Элис по­пыталась сосредоточиться на настоящем. Ее главной заботой долж­на быть сейчас угроза, исходящая от викингов, а не от дьявола.

Все норманны здорово напились и, спотыкаясь, искали свое ору­жие. Она не поняла их речи, но поняла, что они встревожены. Элис держалась подальше от крысеныша, она боялась его. Остальные становились все более шумными и дружелюбными по мере того, как напивались, он же все глубже уходил в себя, все сильнее дулся, сидел сбоку от костра и презрительно улыбался, глядя на веселя­щихся товарищей.

Они все спустились по пологому склону к самому большому до­му в округе. Дом был добротный, как и все дома за городской сте­ной, с каркасом из бревен, но недостроенный — раствор, предна­значенный для отделки стен, лежал тут же. Строители пытались воспроизвести римскую виллу. Высокую остроконечную крышу по­крыли досками, но доски были оштукатурены и разрисованы ква­дратиками, которые имитировали каменные пластины, отчего в це­лом вид получался куда более неприглядный, чем если бы это был просто крестьянский дом из обычного дерева. В окнах болтались лохмотья промасленной материи. Элис догадалась, что викинги, поселившись здесь, разрезали ткань, непривычные к душным по­мещениям. Это была мелочь, сущий пустяк, однако благодаря ему Элис осознала, что они действительно варвары. Как же франки мо­гут потерпеть поражение от таких дикарей? Все дело в том, что, как говорил брат, император толст и ленив, он предпочитает растрачи­вать деньги подданных, откупаясь от норманнов, вместо того что­бы встретиться с ними на поле боя, как пристало мужчине. Сам Эд доказал, что северян можно разбить, и это гораздо дешевле, чем от­купаться от них, однако Карл настоял, что лучше платить. Ее брат утверждал, что платить викингам золотом означает призывать их снова. Если же разок заплатить сталью, они уже не вернутся.

Они дошли до дома и остановили мулов. Воины викингов были повсюду, некоторые стояли, облаченные в доспехи, некоторые си­дели, играли в кости, ели или спали. Затем Элис вспомнила, что в одной из сумок спрятаны ее волосы. Что подумал бы король, ес­ли бы увидел их? Северянин по имени Фастар вскинул руку, обра­щаясь к своему отряду. Она не понимала его слов, но Леший, видя ее испуг, перевел:

— Ребята, мы идем к королю. Главное, помните: вы выбрали ме­ня, чтобы говорить с королем, поэтому не мешайте мне. Это мне он поручил дело, и от меня хочет услышать обо всем. Я же хочу, что­бы вы молчали и слушали, это ясно?

— А вдруг он прямо спросит нас, как все прошло?

— Скажете, что просто выполняли мои приказы. Если будут еще вопросы, просто отвечайте, что вы ничего не знаете, и я изложу все как следует.

— А если он спросит меня о моем члене? — поинтересовался Офети, почесываясь.

Леший перевел, его явно забавляли любые упоминания о сексе и тех частях тела, которые являются вместилищами скверны.

— Что ж, я уж точно сумею рассказать о нем лучше тебя. Ты-то, толстяк, уже лет пятнадцать его и в глаза не видел.

Послышался смех, но Фастар заставил всех умолкнуть:

— Я серьезно, хватит зубоскалить. Ничего не говорите, пока вас не спросят. Давайте войдем и выйдем как можно быстрее. Берите монаха.

Элис стояла, наблюдая, как исповедника Жеана затаскивают в дом, пока Леший занимался мулами. Викинги позабыли о нем, слишком взбудораженные приказом явиться к королю, а купец не собирался напоминать о себе. Элис ощутила холод и снова услы­шала у себя в голове голос — сиплый крик ворона.

Она поглядела с холма на реку, на огромную, но разрушенную башню моста. Свои же подстрелят ее раньше, чем она докричится до них, если вдруг она отважится добираться до моста вплавь. Единственный путь — идти на север, в Нейстрию, большая часть которой находится под властью норманнов. Ей необходимо вы­ждать, прежде чем бежать, кроме того, ее христианский долг — сде­лать все, чтобы спасти святого.

«Уж очень многим я нужна», — подумала Элис. Волкодлакам, во­ронам, данам — все хотят ее заполучить. В данный момент безопас­нее всего притвориться немым дурачком.

Элис погладила уши мула, возглавлявшего караван, и он ткнул­ся в нее мордой. «Что ж, — подумала она, — хоть кто-то на моей стороне».

Глава десятая ПОСУЛЫ И УГРОЗЫ

Жеан ощутил запах жареного мяса и огня с ароматом хвои. Пол был застелен свежим тростником. В доме стоял гул разговоров, кото­рый затих, как только внесли монаха.

— Господин Зигфрид, — сказал Фастар, — мы схватили этого че­ловека, одного из их богов, и принесли сюда, чтобы порадовать тебя.

— Девушку вы схватили?

— Нет, господин.

— Почему?

— Она убежала и затерялась в темноте на южном берегу.

— Так почему вы не там? Скоро уже рассвет.

— Мы потеряли ее след, господин, а этот человек настолько цен­ная добыча, что мы решили сначала доставить его.

— Или же вам надоела погоня, вы захотели вернуться к своему вину и женщинам и решили, что можно швырнуть мне этот кусок, чтобы я был доволен?

Никто ничего не ответил, и Жеан услышал, как фыркнул король. Послышался стук металла о дерево. Это тарелки или кубок на сто­ле? Или меч?

— Значит, ее схватил Ворон?

— Насколько я понимаю, нет, господин. Он подстрелил другого оборотня, но девушку поймать не смог.

— Не захотел мочить перышки, — вставил Офети.

Фастар раздраженно выдохнул. Монах чувствовал, как его бесит то, что толстяк позабыл его приказ молчать.

— Другого оборотня?

— Да, господин. Волкодлака.

— Откуда он взялся? Может, это Волк из пророчества?

— Я не знаю, господин. В любом случае он мертв.

— В любом случае это не тот волк. Ворона с тех пор кто-нибудь видел?

— Мне кажется, он вернется в лес с сестрой, если она еще жива.

— Если нет, он сварит из нее похлебку, — снова вставил Офети.

— Заткнись, Офети, — велел Фастар.

Король сухо рассмеялся.

— А ты, Фастар, с удовольствием перерезал бы Ворону глотку, а?

— Я сделал бы это в городе, господин, если бы он не носился так быстро.

— В самом деле? Я же пошутил. Он полезен мне, он мой союзник. Мы просто расходимся во мнениях, как действовать дальше, вот и все.

— Все это выше моего понимания, господин.

— Вот и славно.

Исповедник услышал приближающиеся шаги. Зазвучал голос Зигфрида:

— Это и есть бог?

— Да, господин.

— Святой-калека. Это не бог, Фастар, ты просто путаешься в сло­вах. Хотя он служит их богу. Верно, священник?

Жеан ничего не ответил.

— А ты знаменит, знаешь об этом? Ваши воины выкрикивают твое имя, когда осыпают огнем и камнями мои корабли. Он что, немой? Его язык скрючен так же, как тело? Он говорит на нашем наречии?

— Говорить он умеет, точно знаю, — сказал Офети. — Он гово­рил в их святилище.

— И что он говорил?

— Что он не бог.

— Что ж, хотя бы в этом мы с ним согласны. Как он оказался у вас, Фастар?

— Он был в храме вместе с девушкой.

— Значит, она была у вас в руках, и вы ее отпустили?

— Ее утащил вервольф, господин. Он чародей, я ничего не мог поделать. Я сломал отличный меч, когда ударил его, а мои парни об­ломали о его бока несколько копий.

Жеан усомнился в правдивости его слов. Норманны не говори­ли об этом между собой, а уж такое поразительное событие они не могли не обсудить.

— Но Ворону как-то удалось его победить.

— У него заговоренные стрелы, господин. Оборотней берет только магия, а Ворон известный чародей.

— Надо думать. Так что же случилось с девушкой?

— Она выпрыгнула из окна и поплыла на южный берег. Убежа­ла в лес, там-то мы ее и потеряли.

Жеан услышал вздох, кто-то заметался по комнате.

— Единственная причина, по которой я взял в поход вас, хордов, — вы считаетесь настоящими героями. Могучие воины! А по­теряли в темноте девчонку!

Снова шарканье ног по полу.

— Куда убежала девушка, священник? На южном берегу есть кто-нибудь, к кому она могла пойти?

Исповедник хранил молчание.

— Между прочим, не только мы ищем ее. Если ее схвачу я, она останется жива. Если же кто-нибудь другой, ей потребуется вся по­мощь вашего бога и даже больше.

Жеан ощутил дыхание на лице. Король наклонился, обращаясь к нему:

— Ее хочет заполучить наш Ворон, а ему не свойственна жалость. Он ее сожрет, и, скорее всего, живьем. Если ты не хочешь ей такой судьбы, помоги нам ее найти.

Первый раз Жеан заговорил:

— Зачем она вам?

— Ага, так он разговаривает. Отвечай на мой вопрос: где де­вушка?

— Я не знал, что она убежала. Я очень плохо знаком с местно­стью вокруг города. Как ты заметил по моему состоянию, я не при­вык гулять по окрестным полям.

Голос заговорил в самое ухо:

— А ты, монах, нисколько не боишься.

Жеан снова промолчал.

— Так значит, ты пророк? — продолжал король.

Молчание.

— Ну же. Я и сам это знаю. Не только у вашего Эда есть лазут­чики. Мы, между прочим, вовсе не такие отсталые, как вам кажет­ся. Ты пророк, я слышал, как об этом говорят.

Жеан ощущал какой-то запах, который заглушали запахи горя­щей хвои, тростника и жареного мяса. Что это? Тот же самый за­пах, который стоял в Париже. Запах мертвой плоти. Гниения. Чело­веческих останков.

— Давай-ка не будем усложнять. Я хочу, чтобы ты сослужил мне службу. Ты говоришь то, что я хочу знать, а я даю то, что нужно те­бе. Что тебе нужно?

Жеан знал только один ответ на этот вопрос.

— Чтобы ты обратил душу к Богу.

— Нет. Я король и предан Одину, это всем известно. Но позволь мне тебя угостить. Хочешь вина? Еды?

— Да. Но я не могу есть самостоятельно.

— Ну уж я тебя кормить не стану. Всему существует предел, и я не собираюсь дотрагиваться до калеки.

— Пусть мальчишка его покормит. — Это снова был Офети.

— Заткнись, жирный дурак, — сказал Фастар.

— Какой мальчишка?

— Там с нами пришел купец, у него раб, мальчишка, немой ду­рачок. Он из Миклагарда и все равно ничего не соображает, так что не будет большой беды, если он подцепит от калеки какую-нибудь заразу.

— Немой — это хорошо, — согласился Зигфрид. — Пришли его сюда. А вы, берсеркеры, ступайте. Идите отдыхать. Все. Я погово­рю с монахом наедине.

— Выходим! — Это был голос Фастара. Жеан услышал, как вои­ны покидают дом.

На мгновение стало тихо, исповедник слышал только треск ог­ня да шаги короля, который расхаживал по тростнику. И снова пахнуло тем запахом. Запахом смерти.

Исповедник услышал шаги.

— Покорми монаха. Дай ему мяса и вина.

Тишина.

— Да что с тобой, парень? Покорми монаха.

— Он не понимает твоего языка.

— А ты говоришь на его языке?

— Да.

— Тогда скажи ему сам.

— Тебя позвали сюда кормить и поить меня. Если это ты, госпо­жа, пролей немного вина, чтобы я знал, — проговорил монах по-гречески, на котором, как он знал, говорила Элис, а Зигфрид, ско­рее всего, нет.

Жеан услышал, как со стола взяли тарелку, вино полилось в ку­бок. Когда кубок поднесли к его губам, он оказался наполненным до краев, и вино выплеснулось ему на грудь.

— Осторожнее, мальчик. Этот напиток слишком трудно достать, чтобы вот так проливать его, — сказал Зигфрид.

Исповедник съел много мяса и хлеба. Он и не подозревал, что так ужасно голоден, пока не начал есть.

— Не теряй веры, госпожа, — сказал Жеан. — Мы победим.

И он снова ощутил на своем плече ее руку, и снова дрожь охва­тила все его тело.

— Хочу рассказать тебе о своем затруднении, священник. — Это заговорил Зигфрид. — Ваши люди на стенах оказались более стой­кими, чем я рассчитывал. А удержать на месте мою армию не так просто. Многие из моих воинов отправятся по домам, если мы не прорвемся в город в ближайшее время, или даже перейдут на служ­бу к моим врагам. Здесь полно конунгов, которые хранят мне вер­ность ровно до тех пор, пока я обещаю им добычу. Ты понимаешь?

— Да.

— Кроме того, мои воины ужасно суеверны. Что до меня само­го, я бы принял вашу веру хоть завтра, получив выгоду от всех со­юзов и возможности удачного брака, которую она обещает. Ваш бог, хотя и призывает к миру, искушен в войне — во времена наших де­дов мы познали мощь старого короля Карла. Так что мне ваш бог нравится — он делает правителей богатыми и могущественными.

— Христос не хочет, чтобы люди обращались к нему по таким причинам.

— Но я же не спрашиваю, чего он там хочет. Я сам буду ему го­ворить, чего бы ему хотелось. В любом случае существует пророче­ство. Наши провидцы узрели это; тот, кто преследует сестру графа, это видел, да половина блаженных идиотов на севере это видела! Наш бог Один явится на землю в человеческом обличии.

— Это ложь.

— Может быть. Может быть, и нет. Это неважно. Народ, подав­ляющее большинство северян пойдут за тем, кто, как они решат, является земным воплощением бога. Если воплощением бога ста­ну я, они пойдут за мной.

— Так почему же ты не объявишь себя богом? Если сам ты счи­таешь, что это всего лишь ложь, почему не обратить эту ложь на пользу себе?

— Я, конечно же, объявлю. И я не сказал, что это ложь. Однако о пророчестве знают все, и появление божества должно сопровож­даться определенными условиями. «Как ты узнаешь его», и все та­кое. Человек или существо, которое наверняка узнает повелителя богов в земном теле, — это наш друг Хугин, известный под прозви­щем Хравн, тот самый, который в одиночку совершил набег на ваш город часов пять назад, и многие мои воины невольно следуют за ним, опасаясь познать темные стороны его сущности. Он испове­дует культ Одина, повешенного, безумного, мудрого, искушенного в магии, поэта из поэтов и так далее. Сам он утверждает, будто явля­ется воплощением одного из воронов безумного бога, его советни­ком, который летает по всему миру, подсматривая за людьми, и на­шептывает богу на ухо обо всем, что увидел. Тебе все это может показаться глупым вымыслом, однако это не глупее того, о чем бол­тают у вас. Ведь кто такой живой святой, если не воплощение бога на земле? В любом случае Ворон обязан указать на Одина, обретше­го плоть, объявить о его приходе, подтвердить его личность.

— Почему бы тебе просто не заставить его объявить Одином тебя?

— Эту тварь невозможно заставить. Поверь мне, даже пытка по­кажется ему сладким отдыхом по сравнению с тем, через что он про­вел себя сам. Я бы с удовольствием отправил его на пытку, только в том нет смысла. Да и люди меня не поддержат.

Жеан почувствовал, что к губам снова поднесли кубок. Элис — он был уверен, что это она, — дрожала всем телом.

— Поэтому мне придется осуществить пророчество. И вот тут начинается самое интересное. Народ верит, что в день гибели бо­гов Один сразится с существом, которое зовут Волком Фенриром. И этот зверь убьет бога. Поэтому с появлением Волка в Мидгарде, мире людей, станет ясно, кто Один. Ведь Волк явится, чтобы его убить.

— Получается, ты своей смертью докажешь, что это ты король королей?

— Прямо как Христос, правда?

— Это богохульство.

— Успокойся. Я представляю все это несколько иначе. Если нам удастся осуществить пророчество, заставить Волка показаться, я перепишу судьбу.

— Это как?

— Убью Волка. Я отлично умею убивать, это мое единственное за­нятие в жизни. И тогда мы породим свою собственную легенду. Я бу­ду Одином-победителем. Если же Волк меня убьет, я погибну смер­тью героя и прославлюсь в веках. Честное слово, я ничего не теряю.

— А если Волк не появится?

— Появится. Если нам удастся заполучить девушку.

— Какое отношение к этому имеет она?

— У нашего Ворона есть сестра. Она, скажем так, прорицатель­ница, и она назвала сестру графа главной приманкой для Волка. Один уже являлся на землю раньше, сражался с Волком раньше, а девушка, которая тоже уже жила раньше, каким-то образом заме­шана в это дело. Куда пойдет она, туда и Волк. Именно поэтому нам необходима она.

Жеан сглотнул комок в горле. Он размышлял над тем, что ска­зала ему в церкви Элис. Теперь ему стало ясно, что происходит. До нее дошли слухи о том, что хотят сделать с ней норманны, и из-за этого ей снились кошмары. А кому бы они не снились?

— Тогда почему же языческий чародей хочет ее убить?

— Он не верит, что я Один. Он считает, что Волк еще не пришел. Если он убьет девушку раньше, чем Волк, скажем так, ощутит ее за­пах, он лишит Волка части его силы или даже спасет своего госпо­дина от гибели. Все равно как ваши пророки, которые читают судь­бу по звездам. Они смогли бы изменить будущее, если бы дотянулись до небес и стащили звезду? Ворон считает, что такое возможно, и сестра графа и есть та звезда, которую он хочет стащить.

— Но ты не считаешь, что это необходимо?

— Я считаю, что бог, то есть я, может обвести судьбу вокруг паль­ца. Просто мы с Вороном делаем это разными способами. Я хочу, что­бы девушка жила, чтобы приманила этого Волка. Потом я убью его в сражении, как убиваю каждого, кто стоит у меня на пути. Ворон же хочет убить ее раньше. У нас с ним разные теологические подходы.

— Это просто вредная чепуха, — заявил исповедник.

— Может быть, ты прав, а может быть, и нет, — сказал Зиг­фрид. — Я наслушался достаточно пророчеств, поэтому знаю, что все может оказаться правдой. Почему же тогда не боги? Считается, что я из потомков Одина. Может, я и есть бог, может, не бог. Все, что я знаю наверняка: если я смогу выманить Волка, а затем убить, наш друг Ворон объявит меня богом.

— Есть только один Бог, один могущественный Господь, Иисус Христос, воскресший и славный.

— Ну, — протянул Зигфрид, — почему бы нам не проверить са­мим? Ты предскажешь, где прячется девушка, а я стану верить в ва­шего бога. Я бы мог перейти в вашу веру тайно, но я перейду от­крыто, как только все армии и конунги объединятся вокруг меня и принесут клятву верности. Честное слово, я сделаю так.

— Пророческий дар от Господа, Он не позволит мне использо­вать его сейчас.

— Он должен.

— Я не стану этого делать. Если тебе так надо, пусть эта языче­ская провидица, сестра Ворона, предскажет.

— Боюсь, в данный момент она не вполне здорова. Чтобы про­зревать будущее, приходится... — Жеан услышал, как король по­стучал по какому-то предмету, подыскивая слово, — скажем пря­мо, порядком помучиться.

— Не ищи у Христа ответа на свои вопросы. Для таких, как ты, у Него один ответ — вечное проклятие.

— Отказывая мне в помощи, ты подвергаешь себя опасности.

— Я не боюсь смерти.

— Хорошо, потому что сейчас ты познакомишься с ним.

Запах разложения сделался невыносимым, и исповедник услы­шал, как испуганно выдохнула Элис. Раздались легкие шаги по тростнику.

— Святой, — сказал Зигфрид, — это Ворон Хугин. Он почти при­кончил свою сестру, заставляя ее пророчествовать, и он запросто сделает то же самое с тобой.

Глава одиннадцатая ХРАВН

Глаза этого существа как будто пронзали Элис насквозь, те же сия­ющие, словно драгоценные камни, черные глаза, которые высмат­ривали ее на чердаке дома. Она чувствовала, что вся дрожит, по­этому попятилась в тень. Вдруг он ее узнал? Он смотрел вниз, на священника. Наверное, все-таки не узнал.

Ворон вышел в пятно света, отбрасываемого пламенем свечей, и она смогла как следует его рассмотреть. Кожа да кости, на плечах плащ из черных перьев, черные волосы стоят дыбом, намазанные маслянистым дегтем, а приклеенные к ним перья образуют подо­бие черной короны. Его лицо, теперь отчетливо видное, было из­рыто чудовищными наслоениями шрамов, глубоких, но коротких; некоторые из них распухли и нагноились, некоторые успели зажить, а некоторые еще сочились кровью. От этого существа разило мерт­вечиной.

Элис смотрела, как он приближается. Монах вздрогнул, когда Во­рон склонился к его уху и зашептал на латыни.

— Пророк, — произнес он. — Это ты Жеан, которого все назы­вают исповедником?

— Я не заключаю сделок с дьяволом.

— Я не дьявол. Ты будешь помогать нам, пророк. Если у тебя есть дар, я объясню тебе, как это делается.

— Откуда ты знаешь наш язык, чудовище? — спросил исповедник.

Жеан понимал, что его бьет дрожь, как это часто случалось, ког­да он гневался, и он проклинал себя, понимая, что враги могут при­нять эту дрожь за проявление страха.

— Меня тоже готовили в монахи, некоторое время.

— Значит, ты отвернулся от Христа.

— В Сен-Морисе Он нашел меня, — Ворон сжал кулак, выста­вив два пальца, — и там же, в Сен-Морисе, Он вышвырнул меня. — Он уперся рукой в пол. — Обращение происходит двумя путями, исповедник.

Жеан сглотнул комок в горле. Он знал название монастыря. Аб­батство Сен-Морис — это обитель августинцев на востоке, в Валезанских горах. Один из главных оплотов христианства, известный своими сокровищами и реликвиями, а также песнью веков, laus perennis — монахи начали петь псалмы примерно четыреста лет на­зад и с тех пор, сменяя друг друга, не умолкали ни разу. Как же по­добное чудовище могло появиться в таком месте?

— Откуда ты знаешь меня?

— Слышал о тебе. Мне говорили, что я должен бояться тебя.

— Бойся Господа, — сказал Жеан, — ибо Он готовит особенные испытания таким, как ты.

Ворон улыбнулся.

— И таким, как ты, кажется, тоже.

Элис пыталась понять, что за акцент слышится в речи Ворона. Точ­но северный, но не такой, как у данов. Он походил на акцент купца.

— Ты можешь заставить монаха найти девчонку? — спросил Зиг­фрид.

Элис не поняла слов, однако догадалась, о чем идет речь, по его нетерпеливости и жестам.

Ворон кивнул, отвечая на латыни:

— Если времени мало, может, и смогу, а может, и нет. Если вре­мени будет много, точно смогу.

Король рассердился, взмахнул рукой, обводя свой лагерь и, как догадалась Элис, требуя, чтобы Ворон поторопился.

— Тогда попытаемся. Прибегнем к быстрому способу. Монаха он убьет, но мы все узнаем.

Ворон снова говорил на латыни. Элис понимала, что, прибегая к языку, который король понимал плохо, этот монстр наслаждался своим превосходством, даже своей властью над королем. И еще он угрожал монаху.

Король сказал что-то по-своему.

— Он считает, что держать тебя в лагере живым опасно, испо­ведник. Неужели он не понимает, что за твоими останками тоже придут, это же реликвия? Может, мне перемолоть их в порошок?

— Никто не станет меня искать, — солгал исповедник.

— Напротив. Даже мертвый ты будешь сплачивать людей, одна­ко не будем забегать вперед.

— Сколько времени нужно? — спросил Зигфрид.

Последовал новый обмен репликами на языке северян. Элис чувствовала, что король не доверяет Ворону. Зигфрид возвысил голос.

Ворон пожал плечами и склонился над исповедником, сидящим на полу. В свете огня искореженное тело монаха напомнило Элис скрюченный огарок свечи, а черный силуэт, согнувшийся над ним, походил на его тень.

— Ты станешь помогать нам, исповедник? Станешь служить нам своими способностями? Это будет стоить тебе недорого. — Ворон говорил на латыни.

Ответом Ворону стало молчание.

— Ты знаешь, как проявляется магия? — спросил Ворон.

Монах ничего не ответил, но Элис чувствовала исходящий от Ворона холод, от него веяло неким высокогорным и уединенным местом и чем-то еще, чего она не могла понять. Ей хотелось назвать это одиночеством, но она не могла представить, чтобы это суще­ство испытывало какие-то человеческие чувства.

Ворон продолжал:

— Я знаю. Через потрясение. Мысли человека переплетаются, словно нити на ткацком станке. Если в тебе живет магия, то она — единственная ниточка, затканная другими, иллюзиями повседнев­ной жизни: голодом, похотью, болтовней ваших святых отцов, ощу­щениями и запахами внешнего мира. Эти иллюзии можно прогнать. Необходимо нечто, оставляющее шрамы, переворачивающее, об­ращающее мысли в хаос. Нечто, что перерезает простые нити и оставляет ярко сиять одну истинную, магическую нить. Ваши от­шельники достигают этого через уединение: в одиночестве мысли начинают натыкаться друг на друга, обнажая скрытую под ними магическую сущность. Ваш Христос сделал это на кресте; он вызы­вал молнию и оживлял мертвецов, тогда как остальные вокруг не­го могли только болтать и умирать. Не каждому дано этого достичь, или, точнее, можно достичь разного. Некоторые начинают проро­чествовать. Некоторые видят вдаль в пространстве, но не во вре­мени, помещая свой разум в тело ворона и летая в вышине. Неко­торые замедляют время и видят все происходящее вполовину быстрее, становясь могучими воинами. Большинство же может только кричать.

Ворон ходил вокруг исповедника, глядя на него так, как покупа­тель глядит на поросенка в базарный день.

— А ты можешь верить в любую ложь. — Сравнение Иисуса с ча­родеем возмутило монаха, и он не смог удержаться от ответа.

— Скажи-ка мне, исповедник, когда ты впервые начал видеть, когда видение пришло к тебе в первый раз, твое тело и стало таким, как сейчас?

— Господь дважды благословил меня в тот день.

— Так это способность видеть сделала тебя калекой, или же, став калекой, ты начал видеть? И когда ты видишь, твоя болезнь усили­вается или нет? Я спрошу тебя еще раз. Видения являются причи­ной или следствием твоего недуга?

— Все от Господа.

— От судьбы, — возразил Ворон. — Даже боги обязаны следо­вать той нити, которая соткана для них.

— Тогда твоему Одину суждено умереть, его заменит другой, добрый бог, разве не так говорится в пророчествах?

— Мы бросим вызов пророчеству. Еще при моей жизни мерт­вый бог будет править в землях людей. Он спасется от зубов Волка и останется жить, чтобы развязать битву, которая охватит весь мир и пополнит его чертоги толпами героев. Я увижу, как он правит всем миром. На то, что случится в вечности, я не могу повлиять. Волк все равно доберется до него, но не раньше, чем я сам буду пи­ровать с погибшими в Валгалле.

Исповедник, который прекрасно улавливал все особенности чело­веческих интонаций, почувствовал, что за словами Ворона что-то кро­ется. Едва слышный отзвук лжи, дрожь, с какой послушник испраши­вает разрешения выйти в город вместе с целителем, тогда как на самом деле хочет попасть на свидание с девушкой, ждущей на рыночной площади. Точно ли Христос полностью отпустил от себя этого чело­века? Исповедник не мог в это поверить. Он решил испытать Ворона.

— У тебя нет никакой власти, пока ты поклоняешься идолам.

— Неправда, — ответил Ворон. — В моей власти ты. Ты будешь пророчествовать, монах. Ты укажешь нам, где девушка. Она — при­манка для Волка, к ней его влечет. Неужели ты думаешь, что Волк радостно стремится к собственной гибели в бою? Нет, конечно. Лишь она заставляет его двигаться навстречу судьбе. Она инстру­мент судьбы. Так было предсказано.

— Я ничего не стану делать для тебя.

— Станешь, так или иначе.

Элис похолодела. Серый утренний свет вливался в окна, прого­няя тени из углов. Еще немного, и преследователь увидит ее. Она забилась в самый дальний угол комнаты, словно новый застенчи­вый раб, который старается не привлекать к себе внимания.

Хугин поднялся и развернулся к Зигфриду. Они переговорили на языке норманнов, и Ворон указал на север.

Зигфрид побледнел. Ворон улыбнулся и сказал Жеану:

— У короля слишком слабый желудок для воина. Однако он дол­жен понимать, что у магии нет легких путей. — Он коснулся свое­го покрытого шрамами лица. — Уж я-то знаю наверняка. Теперь же прошу меня извинить, исповедник, меня ждут люди. Я должен вы­лечить больного ребенка.

И он прошел мимо монаха, уходя в рассвет.

Глава двенадцатая СУЩНОСТЬ ВОЛИ

Когда Элис вышла, берсеркеры спали у ног мулов, устроившись на мешках Лешего.

Леший заплатил им, чтобы они охраняли его добро. Купец по­клялся себе, что так или иначе обязательно вернет свои деньги пре­жде, чем уйти, тем более что в услугах берсеркеров он не нуждал­ся, пусть они и защитили его от толпы в самом начале. Но когда люди в лагере поняли, что вина у купца больше нет, да и пищи то­же, их интерес быстро угас. Шелк нельзя есть или пить, а единствен­ное, что они были готовы покупать, — это обычную еду, поэтому, когда Леший показал им отрез желтого шелка, все быстренько вер­нулись к своим прежним занятиям: принялись страдать от голода, жаловаться и точить топоры.

Леший устал, но не мог заснуть. В холодном утреннем тумане он чувствовал себя совсем старым. Он видел, как тот странный человек вышел из дома, и понял, кто он такой: шаман, чародей и, скорее все­го, сумасшедший. Эта странная личность нагоняла на купца страх. «Ничего, — сказал он себе, — видали мы людей и пострашнее». Хо­тя в этот момент он не мог бы сказать, где именно.

Из дома вышел король. Купец низко поклонился, соображая, как будет объясняться, однако король ни о чем не спросил. «Он тоже не спал всю ночь», — догадался Леший.

— Воины, подъем! — прокричал Зигфрид.

Берсеркеры медленно поднимались, вытряхивая из волос росу и кряхтя с похмелья.

— Доставьте монаха в лес, к хижине Ворона.

— Я бы не хотел туда идти, господин, — сказал Фастар.

— А я хотел бы, чтобы ты пошел.

Элис приблизилась к купцу. Глаза у него покраснели, он зевал.

— Мне пришлось всю ночь караулить, — сказал он. — А это твоя работа.

Элис выразительно посмотрела на него, давая понять: хоть она и изображает раба, купцу не стоит заблуждаться и обращаться с ней как с рабом. Он улыбнулся. Она уж точно не раб, теперь она скорее ценный груз.

Офети вынес из дома монаха, взвалив себе на плечо. Леший ви­дел, что исповеднику больно и что он старается не подавать виду.

— Слушай, купец, я не хочу тащить его на себе в гору, дай нам мула, — сказал Офети.

— Тот, который вез вино, остался почти без поклажи, он идет пустой, — сказал Леший. — Возьми его. Остальных животных я от­веду в надежное местечко в лесу.

— Нет, — возразил Зигфрид. — Окажи мне услугу, купец, от­правляйся с отрядом.

Леший выдавил из себя улыбку.

— Всегда к твоим услугам. Цель моей жизни — угождать тебе, господин.

— Держись поближе к монаху. Оставайся с ним весь день. Ни на шаг от него не отходи, потом передашь мне все, что он скажет.

— Я твой верный слуга, господин.

Зигфрид поглядел на Лешего как-то странно; купец решил, что короля удивляет подобная фамильярность с его стороны, но в ито­ге Зигфрид сказал:

— Мулов с поклажей можешь оставить, там они тебе без надоб­ности.

— Мой господин, я хотел бы присматривать за ними.

— Это был приказ, а не просьба. Поклажа останется цела, мулов никто не съест — даю тебе слово. Ты все получишь назад, если ме­ня порадует то, что ты мне расскажешь.

Леший снова улыбнулся. Он был уверен, что не выйдет отсюда живым. Вести торговлю здесь было невозможно, никаких увеселе­ний, даже нормальной еды в лагере не было. В лучшем случае он сможет выручить здесь горстку пепла. В худшем же он и вовсе по­гибнет. Однако Леший был человек практичный, он знал, что севе­ряне клятвами не бросаются. Груз будет в целости и сохранности под защитой короля. И викинги хотя бы не стали упоминать вслух, будто он знал их короля еще дитятей.

Они прошли мимо дымящихся лагерных костров, сквозь клочья тумана и начали подниматься в гору. Пока длился долгий подъем, Леший оглянулся. Туман стоял в неглубокой речной долине, слов­но похлебка в котелке. И какая похлебка — варево из бед, чумы, по­дозрений и смерти. Отряд дошел до кромки леса, где северяне уже начали рубить дрова, и ступил под сень деревьев. Там обнаружилась узкая тропка — скорее, просто вмятины в траве, — и они пошли по ней. В лесу было влажно и красиво: капли росы сверка­ли в бледном солнечном свете, пролески на фоне низко стеляще- гося тумана казались рассыпанной по земле бирюзой. Только Ле­шему было не до утренних красот. Он стал пленником. Купец покосился на Элис. Кто же тогда она? Пленница пленника. «Какое стремительное падение, произошедшее всего за одну ночь», — по­думал он.

Они всего час шли по весеннему лесу, после чего очутились на полянке. Деревья здесь были высокие — гигантские дубы, на кото­рых только-только набухли почки.

— Пришли, — сказал Фастар.

Леший не видел никаких признаков жилья. Они просто вышли на поляну.

— Хравн! — прокричал Фастар. — Хравн!

Наверху в гнезде зашевелился ворон.

— Не тот, — сказал Офети. Но никто не засмеялся.

Птица сидела на высокой ветке, глядя на людей.

— До чего они странные, — продолжал Офети. — Никогда не гнездятся вместе, но стоит одному учуять запах добычи, как все разевают глотки, созывая на пир сородичей.

— Будем надеяться, что больше таких, как Хравн, поблизости нет, — сказал Фастар.

— Ты должен позволить мне выпустить кишки этому падальщи­ку, — сказал Офети.

Фастар улыбнулся.

— Если мы когда-нибудь повстречаем его одного, без людей Зиг­фрида, я еще раньше тебя перережу ему глотку.

— Не стоит так говорить, — вставил Сван. — Он жрец Одина. Он лечит людей, а в бою стоит десяти воинов, я сам видел.

Фастар проворчал что-то, явно не желая обсуждать эту тему.

В лесу вдруг зашумело.

— О, клянусь мошонкой Фрейра, это она, — сказал Офети.

— Давайте оставим пленников и побыстрее уберемся отсюда, — предложил Фастар. — Не хочу видеть то, что будет потом.

— Неужели ты такой мягкотелый, Фастар?

Леший обернулся. Это заговорил Серда — жестокий коротыш­ка, которому нравилось мучить Элис.

— Я убил с десяток врагов, — сказал Фастар, — но честно: ме­чом, топором и копьем. А это для меня настоящее оскорбление.

— Тебе не нравится смотреть, как страдают твои враги? — уди­вился Серда.

— Мне нравится, когда они умирают, причем быстро, — сказал Фастар, — чтобы я мог поскорее вернуться к элю и женщинам.

— Каждому свое, — пожал плечами Серда. — Если хочешь, я останусь с ними.

— Как тебе будет угодно, — сказал Фастар. — Просто чем раньше...

Он не договорил. Леший разинул рот. Элис даже вскрикнула, но никто не обратил внимания, потому что все они были слишком за­няты своими переживаниями. Леший, путешествуя, встречал про­каженных, хотя и старался побыстрее от них убежать. Однако сей­час перед ним предстало уродство совсем иного рода.

На краю поляны стояла женщина. Ее черные волосы были вскло­кочены, белый балахон — в грязи и алых пятнах крови, сочившей­ся из двух свежих ран на шее; женщина покачивалась, как будто бы­ла слишком слаба, чтобы стоять. Однако внимание Лешего прежде всего привлекли ее глаза. Которые попросту отсутствовали. Лицо ее покрывали шрамы, как и у брата, но только их было гораздо боль­ше, и они были гораздо страшнее; голова у нее раздулась и казалась пористой, словно чудовищный чернильный орешек. Носа почти не было видно, вместо рта — узкая щель, а на месте глаз зияли пустые провалы с расплывшимися контурами. Что же с ней случилось? Ле­ший недоумевал. Болезнь? Еще ни разу в жизни он не видел такой болезни: ее лицо почернело от синяков, покраснело от воспаления, непомерно распухло с одной стороны и сморщилось с другой. Но гла­за, именно глаза казались поистине чудовищными. Леший вспом­нил, как в детстве однажды нес хлеб от бабушки домой. Старушка дала ему половинку каравая; по дороге ему захотелось отщипнуть кусочек, и он отщипнул. Хлеб оказался таким вкусным, что он не удержался и отщипнул еще, потом еще и еще, пока не выбрал из ко­рочки весь мякиш. Вот так и выглядели глазницы женщины — слов­но внутренность каравая, выщипанного по кусочку.

Женщина покачнулась, собираясь шагнуть на поляну, но спот­кнулась и упала, шлепнувшись на четвереньки, после чего пополз­ла к ним, нащупывая и вынюхивая дорогу.

— Что нам делать? — спросил Фастар.

— Меня можешь не спрашивать, — заявил Офети.

— Это их место. Она хочет монаха, так отдай ей монаха, — ска­зал Серда.

— Откуда, во имя ледяных сисек Норн, тебе знать, чего она там хочет? Ты что, стал ясновидцем? — возмутился Офети.

Женщина услышала их голоса и вытянула шею. Леший смотрел, как в двадцати шагах от них она поднимается на ноги, как развора­чивает к ним лицо, прижимая руки к бокам. По мнению купца, все это было уж слишком жутко. Ведь он находится всего лищь в часе бодрой ходьбы по лесу от земель, свободных от северян. Если бы он мог, то взял бы девушку и просто пошел в Ладогу. Он бросил бы шелка и мулов: все равно князь щедро наградит его, если он приве­дет к нему девушку. Первый раз с тех пор, как ушел на запад, Ле­ший пожалел, что рядом с ним нет волкодлака. Будь он здесь, у них появился бы шанс на спасение.

— Так ведь нам поручили доставить монаха сюда. Оставим его да уйдем, — предложил кто-то из берсеркеров.

Фастар помотал головой.

— Нам необходимо узнать, где девушка. Если Хравн выяснит, где она, нам придется поспеть туда раньше. Мы должны услышать про­рочество и оказаться на месте первыми, чтобы он не вцепился в нее своими когтями.

— Так что, мне снимать монаха или нет? — спросил Офети.

— Снимай.

Леший огляделся по сторонам. Вытянутый силуэт Хугина возник на другой стороне поляны. На плече он нес три небольших мешка, на нем были драные штаны и потрепанная накидка из грязной серой шкуры, до сих пор сальной, как будто бы ее только что содрали со зве­ря и не вымочили в подогретой моче, чтобы удалить ошметки плоти и жира. На боку у чародея болтался зловеще изогнутый меч. Леший, конечно же, слышал о подобных мечах — у арабов и отливающих си­невой чернокожих жителей Африки об этих мечах были сложены ле­генды, — однако, даже путешествуя с караванами верблюдов по до­рогам Серкланда, он никогда не видел их воочию и не знал, что до сих пор остались кузнецы, способные изготовить такое оружие.

— Оставьте монаха, — сказал Ворон. — Посадите его сюда, под этот дуб.

Леший смотрел, как монаха снимают с мула. От этого зрелища сердце обливалось кровью. «Святой, — подумал он, — должен сто­ить баснословных денег. Даже за его кости, правильно выбрав мо­настырь, можно выручить состояние. Может быть, выпадет шанс стащить тело, — купец был уверен в близкой смерти исповедни­ка, — когда Хугин с ним покончит».

Исповедник не жаловался, когда его стаскивали на землю. Во­рон опустился рядом с ним на колени, положил ему ладони на лоб и на грудь. Леший подумал, что со стороны кажется, будто он ле­чит монаха. И только когда он увидел петлю с крепким и сложным узлом, то понял наверняка, что ни о каком исцелении речи не идет.

Ворон перекинул веревку через ветку дуба, а потом надел петлю на шею монаха. Подтянул веревку, вынуждая исповедника сесть ; прямо. Веревка не душила монаха, Леший это видел, однако вы­нуждала его дышать с усилием. Купец собирался остаться, чтобы выполнить приказ короля и узнать, о чем будет говорить монах. Хотя, насколько понимал Леший, для исповедника сейчас глав­ное — не задохнуться, какие уж там пророчества.

— И вот так можно узнать, куда убежала девушка? — уточнил Офети.

— Вероятно.

Монах застонал и затих. Леший восхищался им. Он понимал, что исповедник не поддастся боли, убеждениям и мольбам. Монах был сделан из того теста, из которого сделаны мученики. Леший старал­ся извлекать выгоду из всего, поэтому решил, что его ждет немало вкусных обедов в разных монастырях в обмен на рассказ о смерти этого святого.

Хугин развязал первый мешок. В нем оказался белый порошок. Он взял щепотку и посыпал им лицо и руки исповедника. Леший отметил, что колдун ведет себя не грубо; на самом деле он был весь­ма осторожен, когда сыпал порошок и втирал его большим паль­цем — таким жестом мать убирает грязь с лица сына перед прихо­дом гостей. Потом он раскрыл второй мешок и достал по-настоящему диковинный предмет — вырезанное из дерева подобие короткой ложки с двумя черпаками, по бокам которых свисали кожаные ре­мешки. Хравн наложил эту штуковину на глаза монаха. Теперь Ле­ший понял, что это такое: нечто вроде наглазников; такие же, толь­ко металлические, норманны иногда прикрепляли к ритуальным погребальным шлемам. Наглазники Ворона для сражения не годи­лись — только металл мог защитить от прямого попадания в глаз, — но выглядели весьма впечатляюще. И еще эти наглазники не кре­пились к шлему, да и отверстий в них не было. Тот, кто их наденет, вовсе ничего не увидит. Хравн не стал завязывать их на голове монаха: кажется, он передумал и отложил предмет в сторону. Потом он раскрыл третий мешок. Там оказалась кисть человеческой руки с привязанной к пальцу веревкой. Колдун обхватил этой рукой шею монаха.

Леший поглядел на берсеркеров. Они переговаривались друг с другом. Купец понял, что ритуал — а это походило на ритуал — нагоняет на них страх.

Хугин подошел к своей уродливой сестрице, застывшей посре­ди поляны. Он нежно взял ее за руку, подвел к монаху и усадил ря­дом с ним. Она обхватила монаха руками и запела.

У ведьмы оказался изумительно красивый голос. Языка Леший не понимал, но песня казалась чарующей и звенящей. И еще от нее кружилась голова. Леший понял, что клюет носом, — так можно сомлеть от монотонной работы на солнцепеке. Песня унесла его куда-то вдаль, и он позабыл, где находится. Наконец он заметил, что вокруг потемнело. Свет начал угасать. Сначала он решил, что тучка нашла на солнце, но затем понял, что наступили сумерки. Из долины тянуло запахом костров, и солнце висело над самыми де­ревьями. Берсеркеры тихо лежали на траве, как будто спали. Жен­щина, этот безликий кошмар, все еще обнимала монаха, Ворон сто­ял на коленях рядом, глядя куда-то в пустоту. Непонятно откуда доносился шум. Сначала Леший подумал, что это ветер шумит в де­ревьях. Звук был похожим, он то нарастал, то ослабевал, однако это был не ветер. Скорее гул огромной толпы, хор голосов.

Пение продолжалось. Леший поглядел в лес. Вокруг них, вырисо­вываясь силуэтами в заходящем солнце, собрались вороны, рассы­пались по веткам, словно черные капли. Они находились под местом ночлега этих птиц, которые слетались сюда, чтобы вместе, в безопас­ности, отдыхать до зари.

Вот один из них упал с дерева, словно осенний лист, и приземлил­ся на плечо женщины, с любопытством повертел головой. Леший ви­дел, как женщина подняла палец. Ворон клюнул, и выступила капля крови. Ведьма, кажется, даже не заметила этого и подставила палец под лапы птицы. Ворон перешел на палец, а она свободной рукой вцепилась в плечо монаха. Потом она подула на птицу, и ворон прыг­нул вперед, на исповедника. Леший видел, что монах ощутил его при­сутствие. Он старался откинуть голову назад, однако его надежно удерживала на месте петля. Нормальный человек мог бы резко дер­нуться, спугнуть птицу, но исповедник не мог. Все, что ему удалось, — немного повернуть голову. Ворон клюнул, но не монаха. Он оторвал крохотный клочок мяса от мертвой руки на горле Жеана и громко каркнул. Леший подумал, что если бы у ночи был голос, то он был бы именно таким. Остальные птицы посыпались с деревьев, испуская восторженные вопли. Купец смотрел, как они терзают мертвую ру­ку на горле монаха.

Послышался новый звук, звук дыхания, глубокий вздох, скорее отчаяния, а не боли. У монаха, как успел заметить купец, кровь уже текла по щекам, со лба, с шеи, из ушей и изо рта.

Хугин снова подошел к исповеднику и наклонился к его уху.

— Один, наш господин, мы жертвуем тебе эту боль. Один, наш господин, твои слуги ищут тебя. Один, наш господин, кто страда­ет, обретает знание. Один, наш господин, укажи нам твоих врагов.

Он продолжал бормотать эти слова, повторяя их снова и снова.

Тело монаха дернулось, два ворона улетели, но еще четыре оста­лись терзать его плоть. Они кормились как будто с ленцой: клева­ли, глотали, вертели головами, переговаривались, снова клевали.

Берсеркеры вскочили, некоторые трясли головами, некоторые отворачивались, изображая безразличие, только один смотрел, за­вороженный. Серда явно наслаждался представлением. Купец за­метил, что Элис тоже не в силах отвести глаз; она попыталась заго­ворить, но голос не слушался, и получилось лишь невнятное бормотание. «Еще мгновение, — подумал Леший, — и она выдаст себя». Он обхватил ее за плечи, словно пытаясь утешить, но еще и пытаясь удержать на месте. Он понимал, насколько странно уте­шать подобным образом раба, однако никто сейчас на них не смот­рел — все глаза были прикованы к истязаемому монаху. Лес был за­лит красным закатным солнцем, и длинные тени деревьев тянулись, словно желая по-дружески обнять подступающую ночь. Леший со­образил, что они сидят здесь уже много часов.

Монах не мог пошевелиться, но его голос, когда он заговорил, прозвучал уверенно, даже страстно:

— Я вернулся за ней. Она рядом со мной.

Купец притянул к себе Элис.

— Уходи, — прошептал он. — Беги отсюда.

— Она здесь! — прокричал монах. — Здесь.

— Где? Где она? — Ворон склонился к его уху, разговаривая ла­сково, словно отец, укладывающий спать капризного ребенка.

— Здесь, прямо здесь.

— Ты видишь ее? Где она?

— Рядом со мной, и она всегда была рядом со мной. Господи Иисусе, дай мне силы. Я не выдам ее!

Один ворон прыгнул на лицо монаха и, словно пробуя, исследуя, клюнул его в глаз. Хугин взял монаха за руку и снова завел свою речь:

— Один, наш господин, прими эту боль за свои страдания, де­вять дней и девять ночей ты висел на истрепанном бурей древе. Один, наш господин, отдавший свой глаз за мудрость, веди нас к твоим врагам.

— Элис! Элис! — кричал монах. — Приди, приди ко мне. Я так долго искал тебя. Элис. Адисла, не уходи, не бросай меня, иначе я погибну!

Адисла? Кто это? Элис не понимала. Имя, кажется, норманнское. Однако оно показалось ей странно знакомым. Ее охватило страст­ное желание помочь исповеднику. Она двинулась к монаху, но Ле­ший остановил ее. Его твердая уверенность в том, что подобная ма­гия не сработает, сменилась таким же твердым убеждением, что еще как сработает. Еще секунда, решил он, и монах выдаст девушку.

Теперь птицы падали с деревьев, словно листья поздней осенью, облепляли тело монаха, хлопали крыльями и кричали.

Леший принял решение. К черту шелка, к черту мулов. Его жизнь и та награда, которую он получит за девушку, — вот и все, что у не­го есть.

— Пошли, — сказал он. — Уходим отсюда.

Он не смог сдвинуть ее с места. Она как будто вросла в землю, стояла, дрожа и не сводя глаз с исповедника.

Кошмарная женщина снова запела, заглушая речитатив Хугина.

Затем монах испустил крик, не похожий ни на какие другие, вопль нестерпимой боли, высокую ноту из музыки ада. Все смеша­лось, все пришло в движение. Ворон вскочил, отгоняя птиц от те­ла монаха. Он перерезал веревку, и исповедник рухнул на землю, словно мешок с мокрым песком. Элис, не в силах удержаться, побе­жала к нему мимо берсеркеров, не обращая внимания на Хугина, который отвернулся от исповедника, сжимая ладонями голову.

Леший кинулся за Элис, наклонился над ней, пытаясь унять ры­дания девушки.

— Помни, — нашептывал он, — ты немой мальчишка, немой. Не говори ни слова, а не то разделишь участь монаха.

Купец старался не глядеть на исповедника, однако, оттаскивая Элис подальше, все-таки посмотрел. Язык монаха вывалился изо рта. Он напомнил Лешему кусок печенки, скользкой, лоснящейся от крови и надорванной с одного края. Купец мог только подивить­ся той силе духа, которая позволила исповеднику сделать то, что он сделал. Жеан не сказал им ни слова, как ни зачаровывали, как ни терзали они его, и он совершил то единственное, что могло выве­сти мучителей из себя, то, что не позволило ему сказать, где сейчас Элис. Он раскрыл рот и позволил птицам исклевать себе язык.

Глава тринадцатая ЗАСЛУЖЕННАЯ НАГРАДА

Тишина повисла над поляной, когда Ворон перерезал веревку мо­наха.

Офети подошел и поглядел сверху вниз на мальчика-раба, кото­рый обнимал тело исповедника.

— Наверное, ты с ним одной веры, сынок, — проговорил он. — Что ж, если среди вас есть еще такие люди, то мы можем прямо сей­час собираться и расходиться по домам. Вот человек, сделанный из железа, надо отдать ему должное. Эй, Ворон! А он тебя превзошел, верно? Калека, связанный, заколдованный, но он все равно пере­играл тебя в твоей же игре!

Элис не поняла сказанных викингом слов, но угадала его чувства по тону.

Она поглядела на монаха. Кровь на лице чернела, поблескивая в лунном свете, один глаз распух. Птица буквально оторвала веко, однако сам глаз не пострадал. Лицо и уши исповедника были по­крыты многочисленными порезами, в одном даже белела лицевая кость, а в дырке на щеке сквозили зубы. Элис сбросила с его шеи останки мерзкой руки. Никто ей не препятствовал.

— После такого он все равно не оправится, — сказал Леший. — Его убьют не эти раны, а нагноение. Я уже видел подобное.

— А почем берут кости богов на вес? — Это спросил Серда. Он коротко хохотнул и пнул монаха в бок.

Элис немедленно вскочила. Не раздумывая о последствиях, она ударила Серду в грудь. Он не ожидал нападения и упал, споткнув­шись о древесный корень. Однако тут же поднялся, выхватив нож еще в падении, не успев удариться о землю, и рванулся к Элис, что­бы всадить в нее оружие. Серду и девушку разделяло расстояние в четыре шага. Он успел сделать два, но Офети, поразительно про­ворный, встал у него на пути и толкнул плечом, пригвоздив к дере­ву. Худосочный викинг задохнулся, стукнувшись о ствол. Он осел на землю, тяжело дыша.

Офети указал на монаха и проговорил:

— Сегодня ночью этот человек завоевал мое уважение. Пусть мальчик позаботится о нем, если ему так хочется. Если же ты, Сер­да, ищешь драки, то я тебя обрадую. Готов хоть сейчас.

И снова Элис не поняла сказанных слов, зато смысл был очеви­ден каждому.

Серда встал и отряхнулся, все еще силясь отдышаться. Затем бросил на Элис взгляд, который вовсе не нуждался в пояснениях, улыбнулся и побрел в сторону лагеря.

Была уже глубокая ночь, и большая луна заливала поляну сереб­ристым светом. Хугин что-то сказал купцу на языке северян.

Леший помотал головой.

— Мне кажется, он вообще не знает, что мы здесь.

Первый раз за все время Ворон поднял глаза на Элис.

— Следи, чтобы монах не мерз, и давай воды, если он попросит. До завтра он не умрет. — Затем Ворон снова повернулся к Лешему и сказал: — Передай королю все слова монаха, скажи, что, так или иначе, к завтрашней ночи монах поведает нам все, что мы хотим знать. Но пока я должен поразмыслить.

Он снова пересек поляну, взял сестру под руку и повел между де­ревьями.

Было очевидно, что Жеан умирает. Он стал совсем холодный и весь дрожал. Раны его были чудовищны, сочащиеся кровью по­резы покрывали каждый дюйм кожи. Как ни странно, птицы не кле­вали тело под одеждой. Ряса и подрясник отпугивали их, они кле­вали только обнаженную кожу.

Жеан был в забытьи, он цеплялся за руку Элис, булькал гор­лом, мычал. Язык у него жутко распух и походил на толстую кро­вяную колбасу, из-за чего рот почти не закрывался. Элис старалась облегчить боль, промокая рот влажной тканью и выжимая из нее капли воды. Из-под деревьев, со стороны хижины Ворона, доносилось пение, тихое и невнятное, словесный дымок, призвук в шуме ветра.

Леший сидел с Элис. Купец был человек закаленный, все в мире он рассматривал с точки зрения выгоды или убытка, но даже его, как поняла Элис, потряс подвиг монаха. На поляну выбежал маль­чик, заговорил с викингами. Она увидела, что викинг по имени Фас­тар кивнул и указал на нее. К ним приблизился толстый северянин, что-то сказал купцу. Леший ответил, и северянин отошел.

Леший обратился к Элис:

— Я должен явиться к королю с сообщением. Он послал за мной.

— С каким сообщением? — Она говорила едва слышно, внима­тельно следя, чтобы в их сторону никто не смотрел.

— О том, что сказал монах под пыткой.

Леший не удостоил все увиденное словом «магия». Монах был чуть жив и едва не выдал то, о чем успел догадаться, — что девуш­ка рядом с ним. «Скажете тоже, пророчество», — думал Леший.

— И ты тоже должна пойти. Они настаивают. Если я правильно понял, там для тебя приготовили еще какую-то работу.

Она тронула его за руку.

— Исповедник умирает, — сказала Элис.

— Да.

— Мне надо остаться с ним здесь. Позволь мне остаться.

Леший пожал плечами, обернулся к викингам и прокричал им

что-то, чего Элис не поняла. Толстяк ответил, кивая головой.

— Нет, ты должна идти, — сказал Леший.

— Я его не брошу, — возразила Элис, отвернувшись.

Купец снова заговорил с берсеркерами. Между ними завязался короткий спор. Затем толстяк покачал головой и сделал какой-то странный жест. Она услышала, как назвали имя короля.

Леший развернулся к Элис.

— Офети сказал, что Зигфрид один вечер может и пережить без твоих услуг. А святой отец заслуживает заботы. Если король потре­бует, берсеркер сам сделает за тебя любую работу. Ты оставайся с мо­нахом. Если сможешь сдвинуть его с места, иди через лес вниз по ре­ке до брода. Я встречу тебя там и, клянусь, сделаю все, чтобы ты оказалась дома. — Леший поднялся, чтобы уйти. — Этот толстый ви­кинг, как мне кажется, на твоей стороне, а мне придется идти.

Элис встала и кивнула Офети. Она боялась, но внутри нее на­растала уверенность. Господь свел ее с исповедником. И Господь, решила она, умеет отличать своих врагов от друзей. Если кто-то и должен бояться, то только чародей и его кошмарные подручные.

Глава четырнадцатая РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Леший и берсеркеры вернулись в лагерь, к тому дому, где Зигфрид устроил себе большой зал. Днем была жаркая битва, и норманны захватили много добычи. Костры горели в ночи, а стоны и крики раненых заглушали звуки примитивной музыки, дудки и барабана. Лица, бледные и худые, выплывали из темноты. «Вот, — подумал Леший, — именно так и должна выглядеть страна мертвых».

Дом под яркой луной был виден издалека, его раскрашенная крыша блестела в серебристом свете. Леший устал и с нетерпением ждал королевского угощения. Польза от общения с правителями — даже в годину бедствий — в том, что хорошее вино и хорошая еда у них бывают всегда. Он вошел и увидел, что король сидит на сту­ле посреди комнаты. Это был не трон, однако стул поставили так, чтобы всем было ясно: это место предназначено для особенного че­ловека. Леший подумал, уж не официальный ли это прием. Хотя он постоянно имел дело с викингами, ему редко доводилось бывать на их церемониях, особенно во время войны.

Король коротко улыбнулся Лешему и протянул чашу, чтобы ви­ночерпий наполнил ее. Леший заметил, что королю прислуживает не тот слуга, который был раньше, а худосочный берсеркер Серда. Так вот куда он направился, уйдя из леса.

— Купец, ты не привел с собой мальчика.

— Он ухаживает за монахом. Франку сегодня крепко доста­лось, — сказал Офети.

— Я же велел, чтобы его привели. — Зигфрид был бледен и крепко сжимал челюсти, как будто пытаясь сдержать нарастающий гнев.

— Какая разница, какой слуга, — продолжал Офети. — Если на­до, я послужу тебе вместо мальчика.

— Я сказал, чтобы привели мальчика, так иди за мальчиком, толстяк.

— Это же час пути в гору, — проговорил Офети. Но затем по­смотрел на полыхающего гневом короля и согласился: — Я схожу. Уже иду.

— Прекрасно. Приведешь его по-тихому. Не привлекай внима­ния Ворона.

— Как прикажешь, — ответствовал Офети.

Он развернулся и вышел из большого зала, поманив за собой Фастара.

Король отпил вина, подавляя раздражение. Затем заговорил с Ле­шим почти спокойно:

— Так что же сказал святой? Какими откровениями поделился?

Леший огляделся по сторонам. Воины, собравшиеся в королев­ском зале, едва не лопались от волнения. Все глаза были прикова­ны к нему. Леший достаточно часто терпел поражения и знал, ког­да надо просто сказать: «Мы квиты» — и уйти. Сейчас был как раз такой момент. Однако пока здесь король, уйти не получится.

— Ну же, купец, что он сказал?

Леший подумал, не солгать ли, но решил, что не стоит. На латы­ни говорили многие, и король может услышать новость от кого-ни­будь другого. Говорить правду сейчас безопаснее.

— Он сказал, что девушка где-то здесь, — признался Леший.

— Неужели? — Леший видел, что за наигранной непринужден­ностью короля скрывается настоящая ярость. — И почему он так сказал, как ты думаешь?

— Я же не волшебник, господин, откуда мне знать?

Король поднялся так резко, что Леший едва не отскочил назад. Зигфрид явно сдерживался с трудом.

— Да нет, ты тоже волшебник. Я слышал, будто знал тебя еще в детстве, так сказали мои воины. Однако я тебя не помню. Ты стер мои воспоминания?

Леший ощутил облегчение. Если дело только в этом, у него на­готове объяснение.

— Я просто сказал, что слава твоя так велика, что я в детстве слы­шал о тебе и твоем отце еще у себя на родине, за Восточным озером. Даже там поют о твоих подвигах. Наверное, твои воины неверно по­няли меня. Я все-таки не очень хорошо владею вашим языком.

— Достаточно хорошо, чтобы врать, — сказал Зигфрид.

Леший ничего не ответил, поняв, что любые его слова сейчас бу­дут истолкованы против него.

Король хлопнул в ладоши.

— Добрый Серда, — сказал он, — покажи нашему почтенному торговцу, что ты нашел в его сумках.

— Ты же поклялся не трогать их!

— А я и не трогал. Серда поймал мальчишку, который пытался что-то украсть из тюков, — сказал Зигфрид. — Это воришка открыл сумку, а не кто-то из моих воинов. Кстати, почему ты так дрожишь над своей поклажей? Очень странно, когда купец не хочет показать товар.

— Я люблю быть рядом, когда смотрят мои товары, господин, а не то я выручу за них весьма жалкую сумму: ничего — самая скверная цена, какую только можно предложить.

— Иногда можно получить еще хуже, чем ничего, — возразил Зигфрид, похлопав по рукояти меча на поясе.

Серда улыбнулся Лешему и подтащил к нему один из мешков. Он был раскрыт. Леший почувствовал, как забилось сердце, когда берсеркер запустил в мешок руку и выудил что-то. В пламени све­чей заблестела прядь золотистых волос. Волосы Элис.

— Что это такое, купец? — Голос короля сделался скрипучим от злости.

Леший медленно выдохнул и широко развел руками. Ему необ­ходимо успокоиться.

— Я купил их у одной крестьянки по дороге сюда. Из таких во­лос получится отличный парик, любой из твоих воинов будет рад купить его для своей жены.

Король закусил губу. Затем он достал из мешка что-то еще, какие-то мелкие предметы, которые запросто уместились у него в кулаке. Он протянул кулак Лешему.

— Угадай, что там.

— Я простой человек, мне не по уму разгадывать загадки коро­лей, — ответил Леший.

— Отличный ответ. Но мой будет лучше. Хочешь узнать?

— Если тебе угодно.

— Там твоя смерть, купец.

Леший с трудом сглотнул. На тихой лесной поляне в обществе девушки он размышлял о том, что прожил довольно долгую жизнь и готов рискнуть ее остатками ради богатства. Но сейчас его жизнь показалась Лешему совсем коротенькой. Странные мысли одолева­ли его. «Я ничего в жизни не сделал, — подумал он. — Я вообще не жил». Он ходил с караванами верблюдов по шелковым путям, до­бирался до покрытых льдами северных морей, видел Священную Римскую империю и оливковые рощи на юге, однако теперь, глядя в лицо смерти, он узрел суть собственной жизни. Все это он делал в полном одиночестве. Он вспомнил о матери. Она была послед­ним человеком, которого он любил, за которого охотно отдал бы жизнь. Именно это он и имел в виду, когда сказал себе: «Я ничего в жизни не сделал». Он так и не нашел замену этой любви — ни дру­га, ни женщины, ни ребенка. Торговля была для него всем, и вот сейчас он заключит последнюю сделку, пытаясь купить себе жизнь.

Король подошел поближе к Лешему и раскрыл ладонь. На его ру­ке лежали два изящных женских кольца, одно было украшено ли­лией маркграфа Нейстрии, и этот символ указывал на то, что носи­ла его женщина высокого рода, из потомков Роберта Сильного. Викинги потерпели от него немало поражений и в конце концов убили его, поэтому прекрасно знали эту лилию.

— Я принял кольца в уплату за шелк, мой господин. Кто раздул из прядей волос и пары женских побрякушек целую историю? — Он поглядел на Серду.

Король на мгновение задумался.

— Где же ты продал шелк?

— Это случилось вчера вечером, господин. Кольца принес странного вида молодой человек, высокий, завернутый в волчью шкуру. Он мне не слишком понравился, однако он хотел дать хоро­шую цену за...

Король вскинул руку.

— Мы все узнаем, — сказал он. — Твой мальчишка будет здесь еще до рассвета, и мы послушаем, что он нам расскажет.

— Он не из разговорчивых, господин, — напомнил Леший.

— Он расскажет достаточно, словами или же без слов. Если он и есть та девушка, которую я ищу, я собственноручно выпущу те­бе кишки, не сходя с этого места!

С улицы послышался шум, и в дом, задыхаясь, вбежал какой-то человек. Это оказался один из берсеркеров, который прошлой ночью побывал на холме у купца, высокий жилистый воин со шрамом че­рез всю щеку, тянувшимся до срезанной верхушки уха. У него под мышкой был зажат какой-то предмет. Свернутая мокрая ткань.

— Что ты хочешь нам показать?

Берсеркер кинул материю на пол. Она шумно плюхнулась на тростник. Несмотря на грязные пятна, все узнали в этом куске тка­ни дорогое платье из тонкого шелка с парчовой отделкой.

— Нашел на том месте, где была стоянка купца, — сказал ви­кинг. — Это совершенно точно франкское платье.

— И, несомненно, оно принадлежит девушке, за которой мы гна­лись, — добавил Серда.

Зигфрид выхватил меч и двинулся на купца. Леший вскинул ру­ки, пытаясь защититься.

Глава пятнадцатая СТРАДАНИЯ ИСПОВЕДНИКА ЖЕАНА

Голоса и давление в голове. Головокружение, смятение и боль. Ис­поведник понимал, что Ворон пытается зачаровать его, но борол­ся изо всех сил.

Они добрались до него, осознанно или же случайно, через его слабость перед прикосновением женщины. Жеан почувствовал, что его обнимает женщина, догадался по прикосновению волос к лицу, услышал ее чудесный голос и против своей воли обрел успокоение в этом объятии.

Это точно была женщина — он понял по очертаниям тела, по нежности тонких рук, даже по легкости дыхания. Сначала он пы­тался отстраниться от нее, отодвинуться, однако веревка не позво­ляла ему. Боль, причиняемая этой веревкой, была ужасна, бормо­тание Ворона завораживало, голос женщины заставлял мысли путаться, как путаются в солнечных лучах завитки дыма из кадиль­ницы. Он мог бы противиться всему этому, оставаться в полном со­знании, сосредоточившись на боли, причиняемой веревкой, если бы не прикосновение ведьмы.

Он начал терять ощущение времени. Иногда он лишался созна­ния от боли, и объятие женщины было подобно теплу очага после долгого путешествия под холодным ветром и дождем. Затем боль в стиснутом горле начала заполнять все мысли, сознание полно­стью сосредоточилось на удавке вокруг шеи. Прошло еще время, и он перестал понимать, кто задает ему вопросы и отвечает ли он на них. Он как будто оказался в каком-то ином месте, не на лесной поляне в сумерках, а в густой темноте. Жеан почувствовал, что на­ходится под землей. Воздух вокруг сгустился, влажный и холодный. Может быть, он в аду? Вокруг него звучали голоса. Один голос он признал своим, но вот что странно, никак не мог определить, кото­рый именно.

— Где нам найти ее?

— Кого?

— Девушку, которая была с тобой в церкви в Париже.

— Она всегда была со мной.

— Где она?

— Я знаю.

— Где она?

— Она пришла ко мне.

— Где она?

— Я должен собраться с силами для предстоящей борьбы.

А затем он шевельнулся, веревка впилась в шею, и он начал за­дыхаться. Ощутил, как чьи-то руки поменяли положение тела, са­мую малость ослабив натяжение веревки. Его ноздри заполнила вонь разложения, жуткий голос Ворона зазвучал в ушах, возобнов­ляя свое монотонное бормотание:

— Один, наш господин, прими эту боль за свои страдания, де­вять дней и девять ночей ты висел на истрепанном бурей древе. Один, наш господин, отдавший свой глаз за мудрость, веди нас к твоим врагам.

Жеан с усилием вытолкнул слова из стиснутого горла:

— Иисус, принявший за наши грехи смерть на кресте, прости мне мои прегрешения и возьми на Небеса.

Исповедник был уверен, что сейчас умрет, поэтому помолился, чтобы преодолеть гордыню, ведь Господь избрал его в мученики.

Он услышал, как засопел Ворон. Затем голос женщины изменил­ся, обрел иную тональность, сделался более сиплым, настойчивым, убедительным. Это случилось в тот миг, когда на него села первая птица.

Когда она упала ему на грудь, Жеан ощутил прежде всего раз­дражение. Он понятия не имел, что это, потому что прикосновение было легким, словно паук пробежал, но потом он услышал карка­нье. Конечно же, он слышал до того, как птицы собираются на де­ревьях, однако из-за боли и тоски не придавал значения шуму над головой, как не придавал значения прочим вечерним звукам при­роды. Когда опустилась вторая птица, он почуял угрозу. Он чув­ствовал, как они клюют, но не ощущал прикосновения к собствен­ному телу — вороны терзали что-то, лежавшее у него на шее. В следующий миг он получил первую рану, пробный поклев в ще­ку. Жеан охнул, но тут же получил новый удар клювом в щеку, на этот раз сильнее, услышал птичий крик, сиплый и взволнованный. Он пытался уклониться, но веревка лишь сильнее врезалась в шею. Птицы набросились на него, терзая плоть и лишая силы воли ударами клювов, которые были подобны больно бьющим каплям дождя. Исповедник сумел развернуться, веревка впилась сильнее, и он на мгновение лишился чувств.

Придя в сознание, он услышал голоса.

— Адисла, вернись ко мне!

— Нет, Вали, нет. Ты увяз в кознях богов, я не хочу этого для себя.

— Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю. Но только этого мало.

Исповедник не узнал этих имен, однако они вызвали в нем от­клик, похожий на тень воспоминания, чего-то знакомого, но ускользнувшего прочь, оставившего после себя лишь ощущение чего-то невероятно важного, однако лежащего за пределами его со­знания, не поддающегося осмыслению.

Затем другое воспоминание засияло в мозгу, такое живое, как будто все происходило сию минуту. Дева Мария стояла перед ним, вобравшая в себя золотой свет полей и синеву небес. Она была пре­красна, и она держала его за плечо.

— Не ищи меня, — сказала она, — отпусти меня.

Он плакал, кричал и стонал, пока птицы обращали его плоть в кровавое кружево.

— Где она?

Голос вернул его к действительности. Он выдал себя, сам того не заметив. Кто знает, что еще он сказал, кто знает, что он еще скажет под этой пыткой? Они хотят найти девушку. Ему известно, где она, ему не надо никаких божественных откровений, чтобы знать. Элис вместе с купцом. Жеан мог бы прекратить свои страдания, сейчас же остановить это пронзительное «тук-тук» по лицу, разрывающее и терзающее кожу. Исповедник сознавал, что долго не продержит­ся. Когда птица оторвала от губы окровавленную полоску мяса, он мысленно помолился: «Вверяю себя в руки Христа». А затем рас­крыл рот навстречу яростному клюву. В следующий миг непрогляд­ная тьма затопила его изнутри, и он уже не чувствовал ничего.

Глава шестнадцатая БЕГСТВО

Элис подошла к мулу и подвела его к лежавшему на земле исповед­нику. Животное двигалось тихо, не пытаясь сопротивляться. Она не знала, как сделать, чтобы монах удержался на спине мула, — это было вьючное животное без седла. Элис оглядела поляну. Негром­кое бормотание по-прежнему доносилось из лесной хижины. Му­чители все еще сидели в своем логове. Элис поглядела на чадящий костер, оставленный викингами. Ей очень хотелось схватить голов­ню и сжечь жуткую парочку прямо в разгар магического обряда.

Но она понимала, что ничего не получится. Она добьется толь­ко того, что они выскочат наружу.

Глаза монаха остекленели, сознание готово было ускользнуть от него. Элис заговорила с мулом вполголоса, прося не шуметь и не дергаться, мысленно представляя тот символ, который озна­чал для нее лошадь. Он был тут, она ощущала его, пульсирующий и отпечатавшийся в сознании. На какой-то миг ее поразила стран­ность ощущения, но она слишком сильно боялась Ворона и его жуткой сестрицы, чтобы сосредоточиться на своей мысли. Элис подняла исповедника. Он лишь тяжко вздохнул. Монах оказался не тяжелым — болезнь съела почти всю плоть, — но все-таки она с трудом оторвала его от земли. Она снова заговорила с мулом, прислонив монаха к боку животного. Кафтан пропитался кровью Жеана, пока она взваливала его на спину мула. Когда она опуска­ла его, он издал крик: так кричат не от боли, а скорее во сне.

Но пение в хижине оборвалось, и Элис застыла на месте. Пение не возобновлялось, однако и другие звуки не доносились из-под де­ревьев, только голоса из лагеря викингов долетали сквозь ночь. Элис повела за собой мула, но исповедник начал сползать со спи­ны животного. Она успела подхватить его под мышки раньше, чем он упал, и снова посадила верхом.

Монах не мог сидеть на спине мула сам. Одной рукой она при­держивала его, а другой сжимала поводья. Ей придется выбирать­ся окольными путями, двигаясь при этом обратно к лагерю викин­гов. Не было видно других тропинок, кроме той, которую протоптал к своему жилищу Ворон.

Куда же идти? Может, последовать совету купца? Она не доверя­ла ему, однако другого защитника у нее не было. Придется идти к броду. Где этот брод? За холмом. От страха она никак не могла вспомнить, есть ли лес на вершине холма и видна ли оттуда река. Неважно. Трава была высокая, кругом — заросли ежевики, но она выбрала наиболее легкий, как ей показалось, путь и повела за со­бой мула. Он послушался, зашагал в темноту под деревьями. Не успела Элис пройти и пяти шагов, как монах снова начал падать. На этот раз он громко закричал.

Она опять усадила монаха и пошла дальше. Под деревьями тем­ноту прорезали тонкие нити лунного света, в которых играли, бле­стя крыльями, сотни насекомых. В темноте мерцали зеленые свет­лячки, лунный свет на стволах огромных дубов походил на иней. Но весь этот лес был одним большим капканом. Элис не могла и ша­гу ступить без того, чтобы не подвернуть ногу, без того, чтобы мул не сопел и не фыркал, угрожая привлечь внимание тысячи викин­гов, без того, чтобы монах не соскальзывал с его спины.

Снизу, из лагеря викингов, доносились голоса. Кто-то поднимал­ся вверх по склону. Она вздохнула. Нет, так они никуда не уйдут. Почти не думая, Элис передвинула исповедника и вскочила поза­ди него на спину мула. Животное жалобно фыркнуло, но не стало брыкаться. Элис осторожно тронула пятками его бока, побуждая идти вперед. Мул не сдвинулся с места. И тут она поняла: мула не учили возить седоков. Это было прекрасное вьючное животное, ко­торое умело ходить только в караване.

И снова у Элис в голове возник символ, который исходил паром и ржал. Она сосредоточилась на нем, и мул тронулся, легко находя путь в темноте.

Они шли по лесу, и мул шагал куда увереннее, чем Элис до того. Элис же каждая тень казалась Вороном, каждое дерево в поле зре­ния превращалось в дана. Вот ей померещилось, что она слышит какой-то подозрительный шум, и она остановилась. Позади нее что-то двигалось. Она слышала за спиной шаги, быстрые и легкие, без труда преодолевающие те препятствия, которые заставляли ее по­теть. Она понимала, что любое движение выдаст ее, поэтому заве­ла мула в тень большого дерева. Мул не мог стоять совсем тихо, по­этому она привязала его к суку, а исповедника отнесла к ручью шагах в пятидесяти от дерева, где уложила на ровный берег.

Элис немного посидела неподвижно. Она не услышала ни звука, если не считать шелеста ветра в ветвях. Тогда она вернулась за му­лом и отвязала его. И тут они набросились на нее, двое неизвест­ных, сбив на землю в прыжке. Она увидела, как сверкнули ножи, и услышала слова:

— Где он? — Ее спрашивали на латыни. — Где исповедник?

— Я Элис, сестра графа Эда из рода Роберта Сильного, — вы­дохнула она как можно быстрее.

— Госпожа Элис?

Незнакомец силился разглядеть ее в темноте. На нем была жест­кая кожаная куртка. Она никогда не встречала его раньше. Его то­варищ был одет легче, зато за поясом у него торчали два неболь­ших топора. Слева послышался шорох. Элис обернулась. Из-под деревьев на них смотрели другие люди. Ей потребовалось несколь­ко мгновений, чтобы понять, кто они. «Монахи-воины», — дога­далась Элис: волосы коротко острижены, на макушках тонзуры. Всего их было десять. Те двое, что стояли ближе других, глядели с недоумением, поэтому Элис быстро объяснила им, что происхо­дит и как она оказалась здесь.

— Мы из аббатства Сен-Жермен, — пояснил монах, напавший на нее. — Хотим захватить в плен какого-нибудь дана и узнать, что случилось с исповедником.

Элис кивнула в сторону.

— Он там, — сказала она и повела отряд вместе со своим мулом к маленькому ручью. Монахи ахнули, увидев святого.

— Что они с ним сделали?

— Плохо обошлись, — сказала она.

— Госпожа, нам придется обогнуть холм и через брод доставить исповедника в монастырь.

— Тогда привяжите его к мулу.

Монахи действовали быстро. У них с собой были веревки, кото­рыми они собирались связать возможного пленника. И теперь они воспользовались ими. Исповедник был совсем плох: тело похоло­дело, дыхание едва теплилось. Элис молилась за него, пока монахи переводили мула через ручей.

— Мы будем держаться в тени деревьев, пока это возможно, — сказал старший монах, — затем спустимся к реке и пойдем к броду в противоположную сторону от нашей цели. Зато потом путь станет легче и безопаснее, и тогда мы со всех ног поспешим к монастырю. Норманны повсюду, госпожа, необходимо соблюдать осторож­ность.

В лесу вдруг стало шумно. Лошади. Один из монахов пригнулся к земле. Остальные схватились за оружие. Слева от себя Элис ощу­тила какое-то движение. Что это такое? Она решила, что это кто-то из монахов. Нет. Теперь это движение где-то справа.

А в следующее мгновение воздух как будто треснул. Пронзитель­ный вопль прорезал ночь. Элис увидела ее шагах в пятидесяти — кошмарную женщину в окровавленном белом балахоне, который едва ли не сиял в лунном свете; она неподвижно стояла, раскинув руки, и на ее изуродованном лице не отражалось никаких чувств. Элис догадалась, что ведьма кричала не от боли и не от тоски, она призывала кого-то.

Далеко за деревьями послышался топот копыт. Затем наступила тишина. Тот, кто услышал крик, теперь остановился, дожидаясь его повторения. И он повторился — громкий, почти невыносимый для слуха. Откуда-то издалека долетел такой же ответный крик, разре­зая ночь. Топот копыт приближался к Элис, лошади медленно вы­шагивали под деревьями.

— Надо уйти раньше, чем нас увидят, — сказала Элис. — Убей ее.

— Я не стану убивать безоружную женщину, — ответил монах.

— Тогда это сделаю я, — сказала Элис, вынимая у него из-за по­яса нож.

Она побежала к женщине, но тут словно тень нашла на луну. Ведьма — а Элис не сомневалась в том, что перед ней настоящая ведьма, — бесследно исчезла. Элис всматривалась под колонны де­ревьев, отыскивая ее. Заметила, как что-то блеснуло. Меч. Все ме­чи франков сейчас в Париже, на защите города. Это, как она поня­ла, может быть только норманн.

Элис побежала обратно к монахам.

— Надо уходить немедленно, пока нас не обнаружили.

— Нет.

Монах покачал головой и заговорил шепотом:

— Можно двигаться либо быстро, либо тихо, но в любом случае нас заметят. Брат Авраам, брат Мареллус, проводите госпожу с ис­поведником до монастыря. Если мы нападем прямо сейчас, то еще сможем застать врага врасплох, кем бы он ни был. Братья, мы слуги Господа нашего Христа, мы истребители язычников, примем же бой!

Монахи покивали и скрылись под деревьями, ничего не говоря и пригибаясь ниже к земле. Один из оставшихся братьев взял Элис за руку, а второй повел мула.

— Госпожа, к переправе. Надо спешить, — сказал монах.

Он пошел вверх по склону холма, и Элис последовала за ним в темноту.

Глава семнадцатая СДЕЛКА

Никогда еще Леший не говорил так быстро:

— Я отправил ее отсюда вместе с монахом. Убьешь меня и ни­когда не узнаешь, куда она пошла.

Король не замедлил шага, но не стал поднимать меч — он про­сто тяжело ударил Лешего в лицо головой.

В мозгу у купца вспыхнула белая молния, и он понял, что сидит на застланном тростником полу.

— Неужели ты, торговец, думаешь, будто можешь помешать судьбе бога осуществиться? — поинтересовался Зигфрид, возвы­шаясь над низеньким толстяком и нацеливая меч ему в живот.

— Мой господин, я попросту оказался меж двух огней. Пряча девушку, я исполнял свой долг по отношению к моему князю. Если бы я выдал ее тебе, то нарушил бы клятву и навлек на себя гнев кня­зя Олега. Разве у меня был выбор?

На этот раз Зигфрид ударил его ногой в грудь, заставив распла­статься на полу.

— Где она?

— Я покажу тебе, господин. — Леший потрогал рукой лицо. «Нос наверняка сломан», — решил он.

— Ты скажешь мне.

— Мой господин, я торговец. И сейчас мои знания — мой един­ственный товар. Отнимешь его — и я покойник.

— Ты и так уже покойник. Какая разница, когда умирать?

— Прежде чем я открою тебе, где она, прошу тебя, поклянись, что сохранишь мне жизнь.

Новый удар, еще сильнее. Леший свернулся на полу клубком.

— Не выйдет. Ты не сказал мне о ней, солгал, глядя мне в глаза. Да я скорее потеряю тысячу женщин, чем потерплю такое неуваже­ние. Я могу обещать тебе только быструю смерть, не более того. Ре­шай сейчас же, или я отдам тебя Ворону.

Король снова занес ногу для удара.

— Идет, — проговорил Леший сквозь стиснутые от боли зубы. — С тобой приятно вести дела.

— Не дразни меня, купец! — предостерег Зигфрид.

Леший так и лежал на полу. Он распрощался с жизнью и приго­товился умереть. Все, что ему оставалось, — сохранять внешнюю бодрость духа.

— Едем прямо сейчас, — приказал Зигфрид.

Телохранитель поставил купца на ноги. Зигфрид раскинул руки.

Второй телохранитель натянул на короля кольчугу с длинными рукавами и передал ему щит с изображением страшной волчьей головы.

— Мы ведь едем всего лишь за девчонкой. Разве для этого нам понадобятся берни, господин? — удивился кто-то из воинов.

Леший знал, что так у варягов называется кольчуга, варяги из Ладоги называли ее так же.

— Если Ворону станет известно, где девушка, еще как понадо­бятся, — ответил король. — Он могучий воин. Конечно, считается, что он на нашей стороне, но представь, что будет, если он пойдет против нас.

Воины оделись и вооружились, вышли на улицу и сели на коней. Их было восемь, все в кольчугах и шлемах, за спинами щиты, в ру­ках копья. «Может, бежать? Нет, — подумал Леший, — не получит­ся». Он озирался по сторонам в поисках лошади.

Король верно истолковал его взгляд.

— Ты пойдешь пешком.

— Но ведь тогда я буду задерживать тебя, — сказал Леший.

— Нет.

— Как это?

— А так, — сказал король, — ты побежишь. Серда, погоняй его.

— Мой господин...

Худосочный берсеркер развернул коня и подъехал к купцу. Ле­ший хотел пригнуться, но не успел, и берсеркер плашмя ударил его мечом над ухом, отчего купец упал головой вперед.

Где-то в глубине сознания у Лешего мелькала мысль, что стоит заманить воинов поглубже в лес и, воспользовавшись моментом, ускользнуть от них. Однако Серда гнал его с такой скоростью, что он уже сомневался, дотянет ли до леса.

Они промчались через лагерь: Леший скользил по грязи, дети орали и пытались подставить ему подножку. Некоторые даже ки­дались всякой дрянью и камнями, пока кто-то из них не угодил в короля, и тогда все бросились врассыпную, словно крысы, уди­рая к реке. Леший был еще крепкий пожилой человек, он всю жизнь ходил с караванами, ездил на мулах и верблюдах, однако король задал темп, подходящий только для молодого. Леший за­дыхался и сипел. Король подъехал к нему и опрокинул на землю конем.

— Вставай, торговец. Тебя ждет встреча со смертью, не стоит опаздывать.

Леший не смог ответить. Ему казалось, что воздух слишком гу­стой и вязкий, с тем же успехом можно дышать в котле с похлеб­кой. Он лежал лицом вниз и ждал неизбежного — сейчас Зигфрид наступит на него конем или проткнет копьем.

— Мой господин, купец никуда не приведет нас, если мы и даль­ше будем так его гнать, — заметил один из телохранителей короля, суровый лысый человек, у которого не было кончика носа.

— Поставь его на ноги, — велел Зигфрид. Телохранитель спе­шился и помог Лешему встать. — И перережь ему глотку, если на следующем вдохе он не скажет нам, где девчонка.

Леший согнулся пополам, тяжело дыша и мотая головой. Тело­хранитель достал нож, и Леший молча упал на колени, глядя на не­го снизу вверх.

— Нет, нет, стой, — сказал Зигфрид, отводя клинок в сторону своим копьем. — Лучше посади его к себе. Нам туда, купец?

Леший закивал, прокашляв только: «Да».

Телохранитель сел на коня, помог купцу устроиться сзади. Они медленно тронулись с места, поскольку конь, которому из-за Лешего пришлось нести двойной груз, соглашался идти толь­ко шагом.

Отряд поднялся на холм в свете тонкой полоски луны и всту­пил в темный лес. Леший теперь отчаянно цеплялся за разные на­дежды. Сначала он надеялся, что они, может быть, повстречают Ворона. Он понятия не имел, как это ему поможет, надеялся толь­ко, что подобная встреча, может быть, усложнит жизнь Зигфри­ду. Леший решил, что поведет короля к девушке, но, может быть, она заметит их и попытается бежать, что отвлечет внимание ви­кингов. Леший сосчитал «может быть». Три. Он помнил, как мать говорила, что два «может быть» все равно что одно «вряд ли». Но что потом? Остается только надеяться, что исповедник призовет на помощь своего бога.

Под деревьями было очень темно, и они двигались медленно. Справа послышался крик, но не обычный, а больше похожий на скрежет стали по камню.

— Что это было? — Зигфрид обернулся к своему телохрани­телю.

— Да что угодно, мой господин. Наверное, кто-то из наших не смог договориться с женщиной по-хорошему.

— Не нравится мне этот звук, — заметил Зигфрид. — Надо бы взглянуть.

Он развернул коня на шум.

Еще один крик, такой же неестественный, раздался из глубины леса, откуда-то у них из-за спины. Еще один прозвучал впереди.

— Девушка где-то там, купец? — Зигфрид указал вперед.

— Да, господин.

Все, что знал Леший, — где-то там надежда задержать короля. Разумеется, и девушка где-то там.

— Вперед! Этот крик означает, что Ворон тоже там. Нельзя до­пустить, чтобы она досталась ему, — сказал Зигфрид, направляя ко­ня в заросли высокой травы и ежевики.

Под деревьями было словно под водой: листья, залитые лун­ным светом, превращали землю в подобие морского дна. Раздал­ся глухой стук, и первый метательный топор ударился прямо в плечо всадника, ехавшего справа от Лешего, отскочил от коль­чуги и угодил в лицо, кроша зубы. За ним прилетели еще пять то­поров. Один попал в шею коню, и животное, всхрапнув, закружи­лось в безумном танце, расталкивая других лошадей. Леший успел заметить, как Серда вылетел из седла, когда его конь рванулся в лес.

— Франки! Франки! — Это кричал Зигфрид.

Телохранитель Зигфрида, сидевший перед Лешим, погнал ко­ня и ударил Лешего локтями, избавляясь от лишней тяжести. Ле­ший грузно шлепнулся на землю. Он увидел, как Зигфрид выпрыгнул из седла и с воплями кинулся в кусты, подняв меч; трое воинов последовали его примеру, побросали лошадей и рину­лись в схватку. Еще один, осажденный двумя противниками, пы­тался отбиться от них копьем. Он не привык сражаться верхом, поэтому в итоге просто бросил оружие и соскочил на землю, сжимая топор.

На земле что-то заблестело в лунном свете. Метательный топор, франциска, как называли их враги франков. Леший схватил франциску и побежал, не глядя и не разбирая дороги. Он уже выбился из сил, однако страх подгонял его, и он мчался вверх по лесистому склону, через ручей, в темноту, лишь бы оказаться подальше от Па­рижа. Усилием воли он гнал себя вперед. Он знал, что долго не про­тянет. Купец успел рассмотреть франков — их было всего несколь­ко человек. Тот, что оказался рядом с ним, был в легких доспехах и вооружен всего лишь большим ножом. У этих воинов нет шанса выстоять в бою с Зигфридом. У них было преимущество, когда они напали из засады внезапно, но они уже использовали его. Значит, король совсем скоро отправится за ним в погоню.

Что же делать? Никаких новых планов в голову не приходило, поэтому придется довольствоваться прежним. По крайней мере, если он отыщет девушку, то сможет извлечь из этого выгоду.

Пробираясь между деревьями, он поймал себя на том, что сме­ется. Разве он взялся за это дело не ради выгоды, которую оно обе­щает? И разве он не обвел смерть вокруг пальца, хотя бы на этот раз? Он пробормотал благодарность Перуну, богу-громовержцу славян, и ускорил шаг.

Где-то позади него, далеко, но все-таки недостаточно далеко, прозвучал очередной жуткий вопль. Раньше, решил Леший, навер­няка кричала женщина. На этот раз голос был мужской.

Он добрался до кромки леса на холме и поглядел вниз на Сену — ленту, отливающую в лунном свете металлическим блеском. До ре­ки спускаться долго, и все это время ему негде будет укрыться. Но все-таки, если удастся пробежать две сотни шагов, его уже не заме­тят ни пьяные даны, ни мстительные франки, затаившиеся в тем­ноте. Что ж, только на это вся надежда. Он поглядел на луну, пер­вый раз в жизни жалея, что на небе нет туч.

А потом он увидел их далеко внизу. Две фигурки несли копья или палки, за ними шел еще один человечек, а замыкал процессию кривоногий мул с большим тюком. Леший узнал животное по по­ходке. Это его мул, и все шансы на то, что и девушка рядом.

Справа послышался топот. Зигфрид снова был в седле и уже выбирался из чащи, лошадь встряхивалась, пытаясь избавиться от лесного мусора, застрявшего в шкуре. Леший распластался на земле, когда король взлетел на гребень холма, выскочив из леса. Выше по склону появился еще один всадник, но тут же замер, яв­но наблюдая за Зигфридом так, чтобы король его не заметил. Зиг­фрид гикнул и галопом поскакал вниз с холма. Леший вскочил, скрытый от второго всадника стволом дерева. Кто же это такой? Леший увидел, что люди с мулом развернулись и смотрят на Зиг­фрида. Две фигуры покрупнее взяли свои копья наперевес и оста­новились, поджидая короля, а третья фигурка вместе с мулом ускорила шаг.

И тут он снова услышал крик. На этот раз где-то близко.

Глава восемнадцатая КОРОЛЕВСКАЯ КРОВЬ

Элис слышала за спиной грохот оружия, однако не осмелилась обернуться и посмотреть, как монахи сражаются с Зигфридом. Она знала, что они не продержатся долго. Король викингов был слеплен из того же теста, что и ее брат Эд — человек, с младенчества обу­ченный воевать. Она знала, что монахи — всего лишь вооружен­ные писцы, которые лучше владеют пером, чем копьем, они никак не смогут победить короля.

Девушка ускорила шаг, спускаясь с холма. Перед ней раскину­лись луга со съеденной овечьими отарами травой, и спрятаться бы­ло негде. Она возлагала надежды только на крестьянские домики внизу. Звуки битвы затихли, но она спешила дальше, ведя за собой мула. «Исповедник, — подумала она, — наверное, уже умер». Он не шевелился и не издал ни звука с тех пор, как его привязали к мулу, и хотя она постоянно поглядывала на него, было невозможно по­нять, дышит он или нет.

Все ниже и ниже, все ближе к кучке домов с небольшими поля­ми при них. Она слышала за спиной топот копыт, всадник нагонял ее рысью. Зигфриду не было нужды пускать коня галопом, он пре­красно видел ее, и в его распоряжении было все время на свете. Элис схватилась за нож, который забрала у монаха. Она твердо ре­шила, что не сдастся Зигфриду без боя, однако рука у нее дрожала. Король только что расправился с двумя молодыми мужчинами, во­оруженными копьями. Насколько велики шансы у нее? «Близки к нулю, но все-таки не нуль», — подумала она.

Топот копыт приближался, однако она не оборачивалась, ведя мула по залитому лунным светом лугу.

Зигфрид прокричал что-то на своем языке, и слова прозвучали грубо. Элис догадалась, что король потерял в бою своих воинов. Ее брата расстроило бы прежде всего это.

— Остановись! — раскатисто прокричал король на латыни. — Остановись или умрешь!

Она шла дальше, прижимая к боку нож. Топот копыт зазвучал прямо за спиной, и лошадь нагнала ее. Всадник заставил коня при­жаться к Элис боком.

— Святой мертв, — сказал Зигфрид. — Остановись, и тогда я уго­ворю своих воинов отпустить кого-нибудь из ваших монахов. Стой!

Он наклонился над ней и плашмя ударил мечом по ее пальцам, заставив Элис выпустить поводья мула.

— Я сказал, стоять!

Первый раз она обернулась и посмотрела ему прямо в лицо.

— Я дочь Роберта Сильного, истребителя норманнов и защит­ника веры, — сказала она. — Мой отец был вторым Маккавеем для орд язычников. Если хочешь, чтобы я остановилась, тогда остано­ви меня.

— Можешь вернуться сама, или же я оглушу тебя и повезу на му­ле вместе со святым. Выбор за тобой.

Казалось, тело Зигфрида слишком мало, чтобы вместить в себя его могучий дух. И было в нем что-то еще. От него как будто веяло силой, которая подавляла других, пугала и вдавливала в землю. Элис решила: перед ней человек, который заботится только о себе, его волнует лишь собственная слава, он необуздан, он готов риско­вать и делать что угодно, только бы загнать окружающий мир в те рамки, в каких он хочет его видеть. Элис привыкла к подобным мужчинам, она нисколько не робела перед ними.

Она подняла нож.

— Я выбираю второе. Похоже, тебе придется немного потру­диться, чтобы подчинить меня.

Зигфрид засопел и плашмя ударил ее мечом по руке с ножом. Оружие полетело на землю.

— Я сегодня потерял много людей, и мне не до шуток, — заявил он. — Кажется, я предлагал тебе выбор. Ты ведь девственница, моя госпожа?

Элис в ответ лишь плюнула в него.

— Что ж, в таком случае я просто повалю тебя на землю и объ­ясню, чего ты лишена. Если ради такого дела придется сломать те­бе челюсть, тем лучше для меня. Потому что тогда ты точно успо­коишься.

Король начал подниматься в седле. Элис охватила непередавае­мая ярость. Она видела, как горит город ее брата, как ее друзья и подданные страдают от норманнской осады, видела, как связы­вали и пытали исповедника, как конунг норманнов Хастейн обма­ном заставил отца снять доспехи, после чего его жестоко изруби­ли. Она женщина, поэтому ей до сих пор не удавалось поднять оружие против врагов своего народа. Она ненавидела северян, од­нако у этой ненависти никогда не было выхода. И вот теперь она смогла выразить ее.

Ей снова явился образ, ясный, сияющий, который фыркал и по­тел, обозначая идею лошади. Она увидела его перед своим мыс­ленным взором, а затем перенесла на тело коня Зигфрида. Король стоял одной ногой в стремени, собираясь спешиться. Он уже спу­скался на землю, и как раз в этот миг Элис представила, как сим­волический конь пускается в галоп. Она видела перед собой по­росшие травой равнины, чувствовала, как в груди колотится огромное, мощное сердце, и ощущение неукротимой силы охва­тывало ее все больше по мере того, как образ лошади проступал в мозгу все отчетливее. Нечто среднее между словом и чувством рванулось от нее к коню Зигфрида.

— Вперед!

Конь прянул с места так, словно за ним гнались волки, а нога Зигфрида все еще была в стремени. Правая рука дернулась, и он вы­ронил меч. Его тело грохнулось о землю, неестественно перекру­тившись. Он сильно ударился головой, но сознания не потерял и все пытался высвободить ногу. Конь рвался вперед и вставал на дыбы, он проволок короля по склону шагов десять, прежде чем Зигфрид сумел освободиться и замер, лежа на земле и тяжело дыша.

Элис тем временем не мешкала. Она подбежала к упавшему ме­чу, схватила оружие и кинулась к скорчившемуся Зигфриду. Он сел, чтобы схватиться за больную ногу, но инстинкт его подвел. Элис догадалась, что нога сломана, и от прикосновения боль только мно­гократно усилилась. Она заметила, что пальцы правой руки у Зиг­фрида тоже разбиты и переломаны.

Зигфрид кивнул, увидев свой меч, и попытался подняться, но у него не получилось. Он закусил губу и проговорил:

— Я умру. Умру в бою, что ж, хорошо. Ты позволишь мне сказать несколько слов, прежде чем валькирии явятся, чтобы забрать ме­ня? Ты перескажешь мои слова вашим скальдам, вашим поэтам? Убей меня, но сделай так, чтобы меня помнили.

Элис посмотрела сверху вниз на человека, лежащего на земле, воплощение всего, что она презирала. Это Зигфрид со своими людьми сжег дотла Шартр, захватил земли ее отца в Нейстрии, это норманны забрали все, что должно по праву принадлежать ей. Это Зигфрид предавал мечу сынов Церкви, нес чуму и голод ее народу.

— Я ничего не скажу им, и ты будешь забыт, — отрезала Элис.

Она двумя руками держала меч, собираясь всадить его в коро­ля, но Зигфрид перехватил лезвие уцелевшей рукой.

Кровь потекла по пальцам, когда он попытался отстранить от себя оружие.

— Теперь я жалею, что он так хорошо заточен.

Зигфрид улыбнулся. Рука у него дрожала, кровь стекала по бе­лой коже. Элис пыталась всем телом навалиться на рукоять меча. Однако Зигфрид, даже стоя одной ногой в могиле, был необычай­но силен и удержал меч.

— Знаешь ли ты, Элис, что сказано в пророчестве, за которое се­стра Ворона отдала свои глаза? Знаешь? По твоему следу идет Волк, Волк охотится за тобой постоянно, на протяжении многих жизней. Но Волк умеет только одно — убивать, и когда он найдет тебя, то уничтожит заодно со всем, что ты любишь. Ты проклята навеки, Элис, связана с судьбами богов.

Король больше не мог удерживать меч. Он испустил громкий крик и отбил клинок в сторону, однако Элис снова нацелила меч ему в голову и ударила. Зигфрид пытался отстраниться, только из­раненное тело не послушалось, и меч впился в шею. Кровь выплес­нулась из зияющей раны. Зигфрид поднял руку, чтобы остановить этот поток, но было поздно. Он завалился на спину, глядя на Элис, и, собрав последние силы, покачал головой и улыбнулся.

— Женщина — она тоже в чем-то волк. Может быть, я все-таки Один, — произнес он и умер.

Элис села, тяжело дыша и дрожа всем телом. Она была залита кровью короля. Девушка обернулась, поглядела на холм. Нет вре­мени отдыхать, нельзя задерживаться. Элис подбежала к павшим монахам. Мареллус был мертв, ряса на груди разорвана, и в проре­хе на белой коже багровела рана, зато Авраам был жив, хотя и без сознания. На нем не было видно ранений, только челюсть ужасно распухла. Король, наверное, ударил его кулаком или сбил на землю дубинкой, решила она.

Она вернулась к телу короля. Быстро сорвала с него одежду и на­тянула на себя. Элис утонула в его штанах и рубахе, как и в длин­ной кольчуге, но все равно их надела. Кольчуга тяжело давила на плечи, однако, когда Элис затянула на талии королевский пояс, ста­ло гораздо легче. Надо сказать, тяжесть доспеха вселяла спокой­ствие и придавала уверенности. Она прицепила к поясу королев­ский меч и нож, завернулась в его забрызганный грязью плащ и закинула на спину щит, как это обычно делал брат. Элис едва не выбросила щит из-за омерзительного изображения волка, которое она так часто видела на знаменах викингов. Шлем был слишком ве­лик, оттого бесполезен, зато она влезла в сапоги короля, радуясь возможности согреть босые ноги. У короля имелись при себе и деньги — два денария и три тремиссиса. Еще у него был краси­вый серебряный браслет: змея, кусающая себя за хвост. Элис суну­ла под кольчугу и кошель, и браслет.

Потом осмотрела исповедника. Он дышал, но едва-едва. Необ­ходимо отвезти его куда-то, где он сможет отдохнуть, но что де­лать со вторым бесчувственным монахом? Конь Зигфрида был слишком высоким, чтобы она смогла положить на него Авраама, а мул не увезет двух человек. Она вгляделась в крестьянские до­ма у реки. Теперь было видно, что они сожжены. Сразу за домами начинался брод, а рядом возвышался еще один лес. «Лучше всего укрыться под деревьями и как следует все обдумать», — решила Элис. Придется сделать две ходки, с исповедником и с раненым Авраамом.

Элис снова поглядела на склон холма. Она видела, что сверху кто- то спускается. Надо спешить. Она подозвала коня Зигфрида, совсем тихо, едва слышно. Конь развернулся, словно его потянули за узду, и тут же подошел. Он был высокий, а она путалась в плаще и боль­ших сапогах, однако животное стояло смирно, и в конце концов Элис забралась в седло, при виде которого замотала головой от от­вращения. Оно было сделано из кусков дерна, как и многие седла викингов. Недостойный короля предмет, решила она, и уже тем бо­лее недостойный благородной дамы. Но все-таки это было седло, им можно пользоваться, значит, придется.

Элис развернула боевого коня и подъехала к мулу, наклонилась, чтобы взять его под уздцы. Затем обернулась на холм. Человек те­перь бежал по склону во весь опор, размахивая руками, словно без­умный. По большому мешковатому кафтану, по перекошенной шап­ке и острой бородке она узнала купца, который, отдуваясь и сопя, мчался к ней и махал руками, стараясь привлечь внимание, однако не произнося при этом ни звука, словно придворный дурак, изо­бражающий безумного мима.

Элис догадалась, что за ним погоня, точнее, он боится привлечь внимание тех, кто мог бы погнаться за ним, потому и молчит. Она понимала, что купец снова попытается выручить за нее выкуп, но, с другой стороны, разве не это ей нужно? Она не может рисковать и подвергать себя опасности оказаться в плену у норманнов. Купец сумеет пройти между врагами, которые, вероятно, рассыпались по берегу реки, добраться до ее брата и попросить, чтобы ей присла­ли помощь. И еще он поможет ей перенести брата Авраама.

Она развернула коня, чтобы взглянуть на купца. Леший пере­гнулся пополам, упираясь локтями в колени, и повизгивал, словно загнанная охотничья собака.

— А ты держишь слово! — проговорил он так, словно каждый произнесенный звук был ударом молота по наковальне, от которо­го сотрясалось все его тело.

— А ты свое держишь?

— У меня были кое-какие дела с королем. И у тебя, как я погля­жу, тоже. Это монахи его прикончили? Не могу поверить!

— Он умер от меча, — проговорила Элис, — своего собственно­го меча в руке женщины.

— Ты его убила? — переспросил Леший. — Ни одному воину франков это не удалось. Как у тебя получилось? — Он так и стоял, согнувшись пополам и пытаясь отдышаться.

Элис пропустила вопрос мимо ушей — им пора двигаться.

— Один из монахов еще жив. Понесешь его, — сказала Элис.

— В таком случае у тебя на руках станет одним покойником больше, — заявил Леший. — Давай лучше я помогу положить его на лошадь.

Элис кивнула. «Это гораздо разумнее», — вынужденно призна­ла она.

— Мы идем к лесу, — сказала Элис. — Оттуда ты сможешь от­правиться на южный берег. Иди в аббатство Сен-Жермен или же, если путь перекрыт, постарайся отправить весточку в город. Есть люди, которые за достойную плату благополучно входят и выходят из города.

Она сунула руку под широкую кольчугу и вынула браслет. Бро­сила его Лешему.

— Скажешь стражникам моего брата, что это прислала его се­стра, сняв с тела убитого ею короля.

Леший рассмотрел браслет и кивнул, оценив тонкую работу.

Брат Авраам был не таким легким, как исповедник, и им при­шлось порядком помучиться, прежде чем они перебросили его че­рез спину лошади. Элис повела коня в поводу, а Леший придержи­вал монаха и вел за узду мула. Когда они подошли к черным остовам сгоревших домов, облака закрыли луну. Мрачный частокол леса у них за спиной скрылся в густой тени.

Они не заметили всадника у кромки леса, в том месте, где дере­вья спускались с холма, не заметили и силуэта человека в плаще из перьев, который выступил из черноты, держа за руку бледную жен­щину и глядя им вслед.

Глава девятнадцатая БИТВА С СЕРДОЙ

Леший проголодался и продрог. Наступил тот самый час перед рас­светом, когда ночь кажется особенно холодной, вероятно, потому что сознаешь приближение дневного тепла.

Девушка отказалась уделить ему хотя бы край плаща, вместо того укрыв бесчувственных монахов. Он заметил вслух, что боль­шой монах вообще не понимает, холодно ему или тепло, и гораз­до лучше согреть того, кто пребывает в сознании, но в ответ де­вушка только наградила его таким взглядом, от которого стало еще холоднее. И все же Леший не стал сокрушаться по этому поводу, потому что она и сама страдала. Под кольчужной рубахой, которую она явно не намеревалась снимать, на ней были только шелковая рубашка и легкие штаны Зигфрида. Не слишком подхо­дящая одежда для промозглой ночи.

Леший, выходец из земель русов, привык к холоду, но еще он привык одеваться по погоде. Ночи пока оставались прохладными, даже когда стоял штиль, а тут еще ветер раскачивал деревья и гнал промозглый воздух с реки на их лагерь, если это можно назвать ла­герем. Вопрос о костре даже не возник — не было ни кремня, ни кресала, чтобы развести огонь. Кроме того, костер возбуждает лю­бопытство посторонних, а это им сейчас нужно меньше всего.

Девушка, несмотря на его возражения, отпустила мула и коня пастись в лес. Он подумал, что лучше уж убить их и съесть, чем от­давать тому, кто их найдет. Однако животные далеко не ушли, они даже сами вернулись, сходив на водопой к реке. Река. Вот еще одна сложность. Весенние дожди были обильны, и река сделалась глубо­кой и быстрой. Брод мог бы преодолеть опытный всадник или че­ловек пять-шесть, взявшись за руки, чтобы выстоять против мощ­ного течения, решил Леший. Но старик, девушка и два раненых монаха? Ни за что. С другой стороны, он мог бы переправиться в одиночку, если бы взял мула.

Что же делать с девушкой? Обезоружить ее во сне и связать? Но связанную и с кляпом во рту он не довезет ее до самой Ладо­ги. Такая заметная пленница привлечет внимание разбойников, бандиты попытаются заполучить ее, чтобы самим вытребовать выкуп. А обмануть Элис, чтобы она пошла с ним добровольно, не удастся.

Он лежал, стараясь заснуть, и размышлял о своих проблемах. «Лошадь ходит где-то за спиной», — подумалось ему. Он слышал, как она фыркает под деревьями. Но в следующий миг он опомнил­ся. Ничего подобного, конь и мул здесь, рядом с девушкой, не при­вязанные, но стоят на месте.

Это чужая лошадь. Он поднялся.

— Госпожа, госпожа!

Элис уже вскочила, держа перед собой меч и прикрываясь щитом.

Леший ничего не видел. Он услышал, как Элис произнесла впол­голоса слово на своем родном диалекте латыни. Этот язык он по­нимал плохо, однако сказанное слово торговец узнал: «лошадь». Элис вглядывалась в пространство между деревьями. Потом снова повторила это слово, и будто в ответ ей раздался голос:

— Стой на месте. Не дергайся! Стой! Да стой же! Ах, чтоб тебя...

В темноте послышался треск, звук падения тела. Элис подняла меч. Этот жест вовсе не вселил в Лешего уверенность. Она никого не смогла бы обмануть своим видом — тонкая девушка, одетая в доспехи. Она держала меч, вскинув над головой, подняв рукоять к уху, как будто это был веер, а не оружие, а щит при этом смотрел в землю, оставляя грудь и голову открытыми для удара.

В лесу послышалось какое-то движение, кто-то быстро прибли­жался к ним, быстрее, чем мог бы бежать человек. Лошадь без се­дока. Когда она поравнялась с девушкой, то замедлила шаг, а потом отошла к остальным животным. Леший с изумлением наблюдал все это. Никогда еще он не видел, чтобы лошадь так себя вела. Только что она неслась, словно безумная, а в следующее мгновение уже пас­лась с другими животными, что будто выросла с ними в одной ко­нюшне.

Но он не успел как следует обдумать увиденное. Он заметил, как что-то замелькало в темноте, потом медленно переместилось слева направо. Ему показалось, что нечто движется, припадая к земле, словно краб.

— Это лошадь викингов, — сказала Элис.

— Откуда ты знаешь?

— Посмотри на седло. Они так плохо сделаны, просто...

Он так и не узнал, что она думает о седлах викингов. Он увидел между деревьями лицо и, благодаря приобретенной за годы торгов­ли способности запоминать имена, тотчас понял, кто это.

— Серда, дружок, ты что, упал?

Берсеркер вышел вперед, скалясь, словно пес, у которого отня­ли кость.

— Ты, госпожа, должна мне вергельд, — заявил он. — Ты убила короля. Сколько же стоит такая смерть? Наверное, больше денари­ев, чем есть во всем Париже!

— Она не знает твоего наречия, — сказал Леший, — но всегда можно договориться. Помоги нам вернуть ее в город, и она обяза­тельно наградит тебя.

Купец догадался, что сделал Серда: он наблюдал издалека до тех пор, пока стычка не завершилась, а потом последовал за ними, со­бираясь получить куш, пока не набежали другие.

— Я знаю, какую награду мне предложат франки, — сказал Сер­да. — Мой конунг теперь Ролло. Он не требует, чтобы люди падали перед ним на колени и называли богом. Ему довольно, когда они просто стоят на коленях. Он заплатит за девчонку хорошую цену, а потом либо женится на ней, либо возьмет выкуп. Она может вер­нуться со мной.

— Скажи ему, что, если он сделает еще шаг, я его убью, — пред­упредила Элис.

— Госпожа предлагает тебе спокойно посидеть с нами и все об­судить, — перевел Леший.

— Ага, именно так она и сказала, — отозвался Серда, — очень похоже. Ты хочешь сражаться, госпожа, хочешь?

Он пошел к ней через поляну. Элис замахнулась мечом, держа руку прямо и неподвижно. Все ее тело напряглось, как будто она пыталась подцепить палкой белье, развешенное для просушки на высоком заборе. Серда двигался гораздо ловчее. Он скрестил свой меч с ее клинком, несколько раз ударил. Его рука была жилистой, быстрой и точной. Дважды Элис казалось, что он выбьет у нее меч, даже не особенно стараясь это сделать.

Серда немного отступил, и она инстинктивно ткнула мечом ему вслед. Леший видел, что именно этого Серда и добивался. Он вновь скрестил ее клинок со своим, словно собирался пить на брудершафт. Крутанул рукой четыре раза, а затем сделал рез­кое движение, от которого меч Элис, зазвенев, улетел под дере­вья. Викинг сделал вид, будто хочет ударить Элис по голове, и она поддалась на обман и закрыла щитом лицо. Послышались два негромких удара по щиту, но меч Серды был нацелен вовсе не туда, он вонзил его прямо в носок сапога Элис. Слишком поздно и неловко Элис опустила щит, отгораживаясь от противника. Сер­да широко разинул рот, увидев торчащие из щита две стрелы с черным оперением. Он обернулся, и в этот миг Элис ударила его, заставив распластаться на траве. Всего в двадцати шагах послы­шался птичий крик, боевой клич, решил Леший, сдавленное угро­жающее карканье.

— Нет! — Глаза девушки широко распахнулись от ужаса.

Она попятилась на пару шагов, выронила щит, затем разверну­лась и побежала в лес, оставив слишком большой для нее сапог Зиг­фрида с торчащим в нем мечом.

Серда поднялся на ноги и забрал свой меч, однако в погоню не кинулся. Шагах в двадцати от них Леший разглядел в темноте, как кошмарный, худой и полуголый человек натягивает лук. Это был Ворон. Как же он целится во мраке? Леший вспомнил щит с тор­чавшими из него стрелами. Какая редкостная удача, что Элис при­крыла лицо в нужный момент! Леший подобрал тяжелую палку и с силой запустил ее. Он попал лучнику прямо в руку, заставив вы­ронить стрелу на землю.

— О боже, — пробормотал купец себе под нос, когда Хугин раз­вернулся, опустив лук.

Купец побежал. Леший не видел, куда ступает, — из-за мелька­ния деревьев в лунном свете ничего нельзя было рассмотреть, а лю­бая тень могла оказаться корнем, камнем или опасной ямой, чрева­той сломанной ногой. Он все падал и падал. А потом, поднявшись после очередного падения, тут же снова упал. Он был вымотан до предела и больше не мог бежать.

Леший сел. Мрачная фигура надвигалась на него, исполосован­ная тенями, блестел зловещий меч. В один леденящий душу миг Ле­ший увидел своего противника: тонкие конечности, мускулы обви­вают кости, словно плющ дерево, лицо наполовину уничтожено добровольной пыткой птичьими клювами неизвестно ради какой цели, а его оружие, этот смертоносный клинок, сверкает и пульси­рует в лунном свете.

Ворон по-прежнему был еще в двадцати шагах, когда Леший рух­нул навзничь, теряя сознание.

Глава двадцатая В ЛОВУШКЕ

Элис тоже бежала через лес во весь опор, не разбирая дороги от ужаса. Последовал удар, в глазах вспыхнул ослепительный свет, и она упала. Обезумевшая от страха, она врезалась в дерево.

Элис слышала за спиной шаги чудовища — Ворон двигался лег­ко и быстро. Она понимала, что прятаться равносильно самоубий­ству. Ворон с тридцати шагов в полной темноте под пологом леса сумел всадить в ее щит две стрелы. Она понимала, что он обяза­тельно ее найдет. Снова раздался его клич — леденящее кровь, поч­ти насмешливое карканье.

Она побежала дальше, так же быстро. Осторожничать было не­когда, поэтому она спотыкалась, цеплялась за корни, падала на не­видимых ямках и подъемах. Ворвавшись в заросли папоротника, Элис ощутила идущий от реки холод раньше, чем заметила блеск во­ды, которую лунный свет превратил в искрящуюся, словно ледяные кристаллы, дорогу. Вот только пройти по этой дороге не получится.

Крик Ворона прозвучал совсем близко, у нее не оставалось выбора, поэтому Элис прыгнула.

В спешке она позабыла о кольчуге. Кольчуга была тяжелая, но не настолько, чтобы Элис ушла под воду с головой. В мирное время брат со своими воинами наперегонки переплывал Сену в полном боевом облачении, и она сказала себе, что она тоже справится, хо­тя чувствовала, как быстро устают руки и ноги.

Элис не ожидала, что течение окажется таким сильным. Ее по­тащило вниз по реке, и приходилось молотить руками изо всех сил, чтобы лицо оставалось над водой. Ледяная вода, словно удав, вы­давливала из легких воздух, увлекая все ниже по течению. Элис от­талкивалась ногами, стремясь на противоположный берег, но она слишком устала и не могла бороться с весенней рекой. Впереди тем­нел силуэт упавшего дерева, и Элис уцепилась за ветку. Не помо­жет. Озябшие пальцы почти не гнутся. Вода подхватила ее, перево­рачивая, а в следующий миг она ахнула, выдыхая из себя остатки воздуха. Нога зацепилась за что-то. Элис хлебнула ледяной воды, уверенная, что сейчас пойдет ко дну. Закричала и забила руками, сопротивляясь течению.

Нога застряла крепко, но разок ей удалось глотнуть воздуха. В этот же миг рука коснулась чего-то шершавого, жесткого и холод­ного. Древесный ствол под водой. Она обняла его, разворачиваясь спиной к течению, крепко цепляясь за дерево. Ее прижало к ство­лу течением, она вся заледенела, но могла дышать.

Элис огляделась. Дерево выступало из-под воды, а затем снова уходило под воду, однако корнями оно до сих пор держалось за бе­рег. Если удастся высвободить ногу, она сможет подтянуться и вы­браться на сушу. Элис дернула ногой. Лодыжку зажало между ство­лом и веткой. Каждый раз, когда она силилась освободиться, ледяная вода угрожала утянуть ее глубже и ниже по течению. Однако ей ни­чего не оставалось, как повторять попытки снова и снова. Элис скре­стила ноги под водой и левой, словно крюком, подцепила правую. Лодыжка высвободилась, Элис тут же едва не утащило под ствол, но она была к этому готова и держалась крепко. Перебирая руками по стволу, она двинулась к берегу.

Покрытое шрамами лицо чародея глянуло на нее сверху из-за на­тянутого лука. Элис подняла на него глаза и поняла, что всякая на­дежда потеряна. Она вздрогнула, сотрясая ствол.

— Ну, давай.

Ворон опустил лук и присел на корточки у кромки воды. Его гла­за были озерами пустоты, лицо в лунном свете само походило на луну — пятнистую, выщербленную, непроницаемую.

Элис продолжала потихоньку подбираться к берегу — она во что бы то ни стало должна выйти из ледяной воды. Хугин склонил го­лову набок и поглядел на нее сверху вниз. Затем он вынул из-за по­яса длинный тонкий нож. Он не позволит ей выйти.

Элис понимала, что ей предстоит умереть. Как скоро это случится?

Не так скоро, как она ожидала. Было уже довольно светло, и ста­новилось еще светлее. Она до сих пор не умерла, хотя вся дрожала, а руки посинели. Она знала, что переплыть реку не получится, пройти мимо Ворона тоже не получится.

Сколько времени прошло? Весенние часы, те двенадцать, что разделяют восход солнца и сумерки, казались такими же долгими, как и в разгар лета. Сколько их прошло с того мига, когда она ки­нулась в реку? Час? Два? А он все сидит там, громадный стервят­ник, глядит на нее так, как ворона глядит на умирающую овцу. Ущербная луна еще висела на небе цвета утиного яйца, а потом солнце, пробивающееся сквозь деревья, превратило воздух в хру­сталь. «Наступил день», — поняла Элис.

Ее взгляд туманился, луна плясала и кружилась, расплывалась и наконец вовсе исчезла из поля зрения. Дуга яркого света прореза­ла сумрак, и сначала Элис подумала, что это снова месяц. Но это был не месяц. Ей показалось, будто она стоит в пещере, и полукруг света очерчивает вход в пещеру. Она пошла на свет и увидела, что пещера образовалась в стене головокружительно высокого утеса. Ветер нес­ся мимо нее, обрывки облаков висели под ногами, словно горные привидения. У нее в руках была такая-то тяжесть — мужчина. Он был мертв, он погиб за нее. Она обернулась. Где-то там, в глубине пе­щеры, остался еще кто-то, тот, кого она, несомненно, любила.

В ее голове зазвучала гортанная ритмичная песня:

Один вступил с Волком в сраженье...[4]

Элис никогда не слышала такой песни раньше, но знала, что эти слова тесно связаны с ее жизнью. От холода все тело пошло мураш­ками, однако это было не просто физическое ощущение — нечто как будто шипело и плевалось в ее сознании.

Теперь она видела кое-что еще: гигантский волк с окровавлен­ной головой, с багровой пастью терзал павшего воина в широкой мрачной долине под небом, испещренным воронами. Пока он тряс тело и рвал человеческую плоть, перед мысленным взором Элис на­чали проступать какие-то рисунки, и она поняла, что это такое — магические символы, знаки, отображающие самые главные связи мироздания; живые существа, способные поселиться в темных уголках разума, чтобы сиять и звучать.

Она произнесла слова, рождающиеся в голове:

Руны взяла у умершего бога, в долине Вигрид, где Волк грыз людей...

Она могла бы умереть, знала Элис, однако внутри нее жили эти сущности, которые умирать не хотели, и они не позволят погибнуть и ей, пока она не достигнет какой-то цели.

Элис увидела еще один символ — зазубренную прореху на тка­ни голубого неба. Это был один из магических символов, руна, как говорилось в песне, но только она отличалась от остальных. Что же она означает? Крюк, ловушку, капкан для Волка. Однако эта руна значила для нее больше, чем все остальные вместе взятые: больше той руны, которая покрывалась цветами, увядала и зацве­тала вновь — символа возрождения; даже больше той руны, ко­торая походила на щит, закрывающий ее со всех сторон; даже больше той руны, которая болтала без умолку и посмеивалась, обещая несметное богатство.

И снова в голове зазвучал голос. Она как будто узнавала его. Он походил на детский, но только усталый и суровый после многочис­ленных испытаний.

Привязь не выдержит, вырвется Жадный. Ей многое ведомо, все я провижу судьбы могучих славных богов.[5]

Странное чувство охватило Элис. Она не умрет, потому что че­рез эти диковинные символы связана с чем-то большим, чем она сама, руны пустили в ней корни еще в той жизни, в которой она ви­дела, как бог гибнет в пасти Волка. Один из символов ярко сиял в сознании — руна лошади, которая обливается потом и топает ко­пытом, а теперь еще и рвется с места в карьер. Но и другие руны то­же сияли в ней, шептали ей что-то, расцветая.

Элис пришла в себя. Она все еще держится за ствол дерева в во­де. Ворон по-прежнему сидит на корточках, сжимая в руке гроз­ный нож.

Увидев, что Элис пошевелилась, он поднялся и отступил на шаг, однако она все равно оставалась на расстоянии вытянутой руки от него, а нож был нацелен прямо на нее. Она выползла на берег, лег­ла на землю, содрогаясь от позывов к рвоте. Ворон потыкал ее но­гой, рассматривая, словно пытаясь понять, что это за женщина, ко­торую он назвал своим врагом. В голове у Элис послышался звук, похожий на шум крови в ушах, на бой шаманских бубнов, вызыва­ющих дождь.

Она не знала, откуда берутся слова, однако произнесла их:

— Нить моей судьбы соткана. Она оборвется не сегодня.

Ворон, кажется, не заметил, что Элис говорит на его языке — языке, который она даже не понимала. Он лишь пожал плечами и схватил ее за шею.

Глава двадцать первая СОБОРОВАНИЕ

— Исповедник. Исповедник. Бог! Святой!

Голос звал его обратно к жизни, хотя Жеан понимал, что оста­нется в сознании недолго. Ему казалось, будто он стоит на краю бездны, его мысли словно пошатывались, грозя сверзиться в пустоту.

Где он был? В темноте, глубоко под землей, где скальная порода источала капли воды, где его ждал враг.

— Нет, Вали, нет. Ты теперь иное существо, попавшееся в ловуш­ку судьбы. Ты конец всего, разрушение. — Голос женский, говорит на языке норманнов. Это голос Элис.

Вали. Он узнал имя. Элис заразила его разум через прикосно­вение, расшатала внутри его сознания те укрепления, которые он возвел через отрицание, вольное и невольное. Он желал эту жен­щину, и Господь показал ему картины того ада, на который эта любовь — нет, Жеан, называй вещи своими именами! — эта по­хоть обрекает его. В церкви девушка говорила, что опасается, уж не ведьма ли она, и, словно ведьма, одним прикосновением она превратила его в кого-то другого.

— Исповедник! Монах!

Снова этот голос. Жеан страдал от боли, кожа на всем теле как будто натянулась до предела. Раны, оставленные птичьими клюва­ми, начали распухать, причиняя чудовищные муки. Хуже всего об­стояло дело с глазом, который пульсировал и сочился влагой. Боль переполняла его, он не мог думать ни о чем другом. Но Жеан заста­вил себя говорить, хотя нижняя челюсть превратилась в сплошной синяк и распухла в том месте, где впивалась удавка, и у него едва хватало сил шевелить губами. Язык тоже вздулся и распух, однако воля у исповедника была железная. Он произнес:

— Ты северянин, я слышу по твоей речи. Ты веруешь в Госпо­да? Ты священник? Соверши обряд, чтобы я мог спокойно отой­ти в мир иной.

Исповедник вскрикнул, когда что-то задело его истерзанный нос. Северянин почти не расслышал того, что он сказал, поэтому приблизил ухо к губам Жеана.

— Что за обряд?

— Плоть и кровь Христова. Помажь меня благословенным еле­ем и подготовь к уходу.

— Ты умираешь?

— Да. Дай мне елеосвящение, чтобы я твердо надеялся попасть на Небеса.

— Что такое елеосвящение?

— Нет, ты не верующий. Я умру без отпущения грехов. Прости меня, Господи, ибо я был твоим недостойным слугой. Как тебя зо­вут, северянин?

— Серда, святой отец. Твои друзья бросили тебя.

— Тогда ты стань мне другом. Позволь привести тебя к Христу, а потом помолись за меня.

Даже на смертном одре Жеан пытался обратить кого-нибудь в Христову веру.

— Как я могу прийти к Христу?

— Раздели со мной его плоть и кровь. Позволь благословить те­бя, как я благословляю себя.

Северянин в ответ фыркнул.

— Я помогу тебе провести обряд.

— У тебя есть хлеб?

— Который станет плотью? Это правда, что вы пьете кровь?

— Да, вино, которое претворяется в кровь, и хлеб, который ста­новится плотью.

— Хлеб у меня есть.

Жеан задумался. У него не было освященного масла, чтобы помазать и очистить тело: руки, лоб, ноги и гениталии, — одна­ко он обязан сделать то, что возможно, пока пребывает в со­знании.

Исповедник чувствовал, как все тело содрогается, пока пере­числял свои грехи. Гордыня — из-за нее он был так уверен в соб­ственной святости, убежден, что у него достанет сил вытерпеть все испытания, посланные Господом, твердо знал, что его ждут Небеса. Он просил прощения и повторял символ веры из Апо­стола:

— Credo in Deum...

Жеан с трудом выговаривал слова. Он прочитал молитву «Отче наш» и подготовился к последнему причастию. Взывая к Agnus Dei, Агнцу Божьему, и подбирая слова, подходящие к его плачевному положению, Жеан сказал:

— Дай мне хлеб, чтобы я благословил его.

Послышался короткий смешок, что-то чавкнуло, и раздался ти­хий стон. Затем звук, похожий на шлепанье губами. Жеан, которому слух зачастую заменял зрение, решил, что режут мясо. Потом к не­му подошел человек и приподнял с земли.

— Говори свои слова.

Жеан сказал:

— Вот Агнец Божий, который берет на себя грех мира. Блажен­ны те, кто призван на Его вечерню. Вот тело Христово. Дай мне хлеб, чтобы я благословил его и ел его. Тебе придется поднести хлеб к мо­ему рту, я не могу поднять руки.

Жеан почувствовал, как что-то шлепнуло его по губам. Это не хлеб. Вкус крови. Он задохнулся и закашлялся.

— Плоть животного не годится!

— Это не плоть животного, — возразил Серда.

— Что же тогда?

— Твой собрат, монах.

Жеан пытался сплюнуть, но не мог. Его тело извивалось в судо­рогах, изодранный язык пытался вытолкнуть то нечистое, которое затолкали ему в рот, однако вкус крови не исчезал. Он закричал, только его крик получился не громче шепота.

— Твоих друзей здесь нет. Наш союзник Ворон выслеживает де­вушку, купец удрал, а монах пошел тебе на ужин. Я помогу осуще­ствить твой грязный ритуал, ты, пожиратель плоти, который цепе­неет при виде врага и называет это добродетелью.

— Отче наш... — начал молитву Жеан.

Новый мерзостный кусок сунули ему в рот и протолкнули паль­цами в горло. Он попытался укусить Серду, но рот не закрывался. Жеан догадался, что удавка, скорее всего, сломала ему челюсть. Вол­на боли прошла по телу, когда Серда заставил его раскрыть рот. Же­ану сунули что-то еще, что-то скользкое и мокрое, оно проскольз­нуло ему в глотку, словно кровавая устрица. Серда зажимал исповеднику нос, чтобы его рот открылся.

— Это его глаз, святой отец. Ну же, давай дальше. Вот тебе плоть, вот кровь. Давай, ешь и пей во славу своего бога.

Он опрокинул исповедника навзничь, и на миг Жеану показа­лось, что его испытания окончены. Но все только начиналось. Сер­да называл части тела, которые запихивал монаху в рот: печень, почка, сердце, мошонка. Жеана рвало, но скользкое мясо снова за­талкивали в него.

— Как думаешь, сможешь съесть его целиком, монах? Только представь, сколько в тебе будет святости.

От ужаса, который ему пришлось терпеть, мысли Жеана разбре­дались. Он представлял себя в долине с жидким мертвенным све­том, перед ним лежал мертвый воин в разорванных доспехах и со сломанным копьем.

Серда теперь расхаживал вокруг исповедника.

— Перестань!

— Не перестану! Этой ночью я потерял своего короля и лошадь, Ворон забрал девушку, которая могла бы сделать меня богачом, и все, что мне достанется, — та цена, какую я смогу выручить за твои никчемные кости. Поэтому я ужасно зол. Ты будешь жрать мо­наха, пока я не успокоюсь..

Он впихнул в рот исповеднику новый кусок, запрокинув назад его голову. Он выругался, когда Жеан от его прикосновения забил­ся в судорогах и вырвался. Серда схватил его за рясу, но исповед­ник дернулся назад в жутком спазме, выскользнул из его рук и упал на землю, подергиваясь и бормоча что-то невнятное. Жеан видел пещеру, видел, как лежит там, не в силах пошевелиться, не из-за не­мощи, а из-за веревки, ужасно тонкой и крепкой, которая опуты­вает его тело, притягивая к огромной скале. Он увидел Деву Марию, услышал, как она рыдает над ним, потому что его предназначение — убивать и быть убитым.

— Да ты мне палец сломал! — заорал Серда. — Вот за это ты точ­но заплатишь.

Берсеркер схватил блестящую ленту кишок Авраама, уселся ис­поведнику на грудь и швырнул кишки ему на лицо, стараясь запих­нуть в рот как можно больше.

— Ты будешь жрать, жрать, жрать! — приговаривал он.

Монах извивался всем телом и дергался так, что Серда не мог его удержать. Жеан сбросил его. Исповеднику казалось, что каждый мускул в его теле пытается освободиться от костей. Голова повора­чивалась и тряслась, ноги брыкались, заставляя тело ерзать по зем­ле в диком танце. На губах лопалась кровавая пена. Он мог думать лишь о крови, крови Христовой, текущей на небесах. Солнце было кровью, луна — кровью, воздух — кровью, вода и свет — кровью. В голове звучали слова из Библии:

Он повел меня, но ввел во тьму, а не в свет. Так, Он обратился на меня и весь день обращает руку Свою[6].

Нет, Господь не обращался на него, Господь любил его, отметил его как избранного. Но слова так и продолжали скрестись в голо­ве, словно крыса на чердаке:

Измождил плоть мою и кожу мою, сокрушил кости мои. Посадил меня в темное место, как давно умерших. Окружил меня стеною, чтоб я не вышел, отяготил оковы мои. И когда я взывал и вопиял, задерживал молитву мою.

Слова как будто взывали к нему, говорили о чем-то куда более горестном, чем любая пытка, любое страдание или боль. Господь покинул его. Он не мог поверить, что это случилось. Это работа дьявола. Это Сатана поселил червя сомнения в его разуме.

Он пресытил меня горечью, напоил меня полынью. Сокрушил камнями зубы мои, покрыл меня пеплом. И удалился мир от души моей; я забыл о благоденствии. И сказал я: погибла сила моя и надежда моя на Господа.

Жеан закричал, скорее в душе, чем на самом деле:

— Нет! Нет! Нет! Господь часть моя, говорит душа моя, итак, я буду надеяться на Него. Благ Господь к надеющимся на Него, к ду­ше, ищущей Его.

Слова походили на звонкую мелодию, однако на ее фоне звуча­ли другие строки, мрачные и басовитые:

Я странствовал много, беседовал много с благими богами; как Один свою жизнь завершит, когда боги погибнут?[7]

Он никогда не слышал этих стихов раньше, однако знал ответ, он сам срывался с его губ.

Серда выхватил нож и запрыгнул исповеднику на грудь, прижи­мая его к земле, нацеливая лезвие ему в щеку.

— Заткнись! Будешь жрать его или сожрешь себя! Я вспорю те­бе брюхо и натолкаю кишок в глотку.

Жеан увидел себя. Он был привязан к скале, примотан веревкой крест-накрест, рот был распахнут и не закрывался из-за чего-то острого и крепкого. Он знал ответ, знал, кто должен принести смерть языческим богам.

Фенрир проглотит отца всех людей.

Жеан протянул руки и нащупал голову Серды. Мысленным взо­ром он видел ту пещеру, чувствовал, как тонкая веревка вонзается в плоть, надежно привязывая его к громадной скале. Волк, Волк принесет богу погибель. Это все, ради чего он существует, все, что должен исполнить. Его охватило ощущение умиротворения и сво­боды. Он и есть тот Волк.

— Привязь не выдержит, — произнес он и сломал викингу шею.

Глава двадцать вторая БЕСПОМОЩНЫЙ

Леший очнулся и понял, что остался один. «Ворон, наверное, про­шел мимо», — подумал он.

Наступило утро. Купец вспомнил о девушке. Сначала он никак не мог сообразить, куда она могла деться, но потом до него донес­ся чей-то возглас, и он понял. Он уже хотел бежать к ней, однако его остановил блеск стали. «Это Ворон, — догадался купец, — та обнаженная фигура, бледная, словно труп, которая сидит на кор­точках у реки в сером предутреннем свете».

Леший хотел подкрасться поближе, но не смог заставить себя сделать хотя бы шаг. Страх сковал его волю и пригвоздил к месту. Он впадал в панику при виде этого кошмарного человека.

Первый раз с момента встречи с берсеркерами купец вспомнил о Чахлике. Где сейчас волкодлак? Погиб, он почти не сомневался в этом.

И еще он подумал о худосочном берсеркере: а этот где? Его разум вернулся к тому, к чему возвращался неизменно, — к выгоде. Он достаточно насмотрелся на берсеркеров, которые дули его вино, чтобы понять: они не связаны клятвой верности с королем Зигфри­дом. Единственный выход для него, как это ни неприятно, заклю­чить союз с этими людьми. Он повертел в руке браслет короля. По крайней мере, у него имеется хоть что-то ценное, необходимое ему, как воину оружие. Теперь он снова может покупать и продавать, он может теперь торговаться, он снова стал самим собой.

Леший мысленно представил свое нынешнее положение, сделку, заключенную с судьбой. Меньшее, чего он желал, — благополучно добраться до дома. Может, Олег казнит его за то, что он вернулся с пустыми руками, однако его поручение заключалось в том, чтобы проводить волкодлака до Парижа. Конечно, было бы гораздо лучше вернуться с девушкой, потому что он понятия не имел, чего ожидать от князя, и ему хотелось обеспечить себе награду. В идеале ему хоте­лось продать и девушку, и монаха. Девушка погибнет, в этом он не сомневался, и он не в силах ее спасти. Значит, остается только разы­скать берсеркеров, нанять их телохранителями и найти монаха или его мертвое тело. Он пообещает викингам заплатить, как только сам получит деньги за монаха. Но он не сможет потребовать выкуп за Жеана, живого или мертвого, если его не будут защищать воины.

Нет, он думает не о том.

Леший пытался привести мысли в порядок. Он был пленником Зигфрида. Как только обнаружат тело погибшего короля, викинги примутся рыскать по окрестностям, выискивая его убийцу, и Леший окажется в числе главных подозреваемых. Идти в лагерь северян очень рискованно. Ему предстоит одинокое возвращение в Ладогу, и надеяться можно только на одежду, которая на нем, и собствен­ные мозги.

В лесу началось какое-то движение. Мимо с испуганным ржани­ем промчались лошади.

Что случилось с животными? Он уже слышал такое ржание, со­всем недавно, когда в шею боевой лошади угодил метательный то­пор. То был крик ужасной предсмертной муки.

Леший вгляделся в сумрак между деревьями, отвернувшись от Ворона, сидевшего на корточках на краю берега.

Из леса снова донеслись какие-то звуки. Ага, это большой конь короля. Он очень облегчит купцу путь домой, если только удастся его поймать. Но конь как будто бился в непонятном припадке, топал копытом, обливался потом и исходил пеной. Он смотрел в ту сторо­ну, где сидел Ворон. Это, несомненно, тот самый конь, на нем ехала Элис. Из леса донесся ослиный крик. Это же его мул! Вот его-то он сможет поймать. Если Леший и знал что-нибудь, так это повадки му­лов, потому что тридцать лет ходил с караванами по торговым пу­тям. Он был уверен, что сумеет поймать животное, потому прошел по лесу шагов двадцать, негромко посвистывая. Он видел, что жи­вотное напугано, однако оно не обезумело от страха, как боевой конь.

— Иди сюда, милый, иди ко мне.

Мул отошел на несколько шагов назад.

Кто-то мчался через лес слева от Лешего. Послышался громкий крик, кто-то ответил на него таким же криком. Сам не желая того, Леший побежать смотреть, кто там. Там был волк.

Глава двадцать третья ВОЛЧЬЯ КРОВЬ

Смерть не пришла к Элис, но пришло что-то очень похожее на нее. Тени расступились, вытянулись и швырнули Ворона на землю рань­ше, чем он успел нанести удар.

Хугин вскочил, не успев коснуться земли, и с невероятной быстро­той развернулся, сжимая нож. Сначала, когда два силуэта сошлись в ярком утреннем солнце, Элис показалось, что один из них — волк. Он рычал как волк, он двигался стремительно, но, когда взметну­лась его рука, чтобы защититься от удара ножа, она увидела, что это все-таки человек, тот самый человек, который приходил за ней в церковь.

— Беги, беги! — кричал он. — Скоро он убьет меня и тогда сно­ва схватит тебя. Убегай!

Девушка попыталась подняться, но ноги не слушались — она за­мерзла до полусмерти. Элис привстала, но тут же зашаталась, слов­но пьяная, хватаясь за дерево онемевшей от холода рукой. Упала, ударившись о землю головой. Потом снова попыталась подняться, но она даже не чувствовала ног, не говоря уже о том, чтобы заста­вить их работать.

— Беги, беги!

Элис опять слышала в голове тот звук — шум большой воды, свист ветра в зеве пещеры, ток крови в ушах.

Ворон уселся на противника. Он держал нож обеими руками, це­лясь в шею волкодлаку. Человек-волк перехватил лезвие, кровь на пальцах ярко заблестела в утреннем свете. Хугин испустил громкий сиплый крик и опустил нож, однако волкодлак отбил его в сторо­ну и воспользовался движением противника, чтобы ударить Воро­на головой в лицо. В следующий миг уже он сам сидел на враге, ку­сая, раздирая его кожу ногтями и вопя. Чародей потянулся за мечом, но волк прижал его руку, не давая пошевелиться. Мужчины снова вскочили на ноги, сплетясь в крепком объятии и ударяясь о дере­вья. Они падали, расцеплялись, снова поднимались, и волк ни разу не позволил Хугину отойти, чтобы достать меч. Но Ворону и не тре­бовалось оружие. Неуловимым движением он ударил волкодлака коленом в грудь, подбросив его высоко в воздух. Человек-волк, словно мешок, грохнулся о землю.

Элис казалось, у нее лопнет голова. Тот звук был и внутри, и сна­ружи, он раздавался из пульсирующей, дышащей, бегущей руны. Что она означает?

Ворон потянулся за мечом, волк схватил оружие, собираясь по­мешать ему, и на мгновение они застыли, пошатываясь, у кромки воды. А затем большая лошадь столкнула их в реку. Элис наконец- то поняла, что это за звук. Не вода, не кровь в ушах, не ветер и не барабанный бой. Это стучали копыта.

Подбежал Леший. Ворона не было видно, а волкодлак цеплялся одной рукой за то дерево, которое спасло Элис. Леший видел, что долго парень не продержится. Лошадь едва не вышибла из него дух, и он стонал. Леший еще ни разу не слышал, чтобы он жаловался. Волкодлак цеплялся за дерево над самой стремниной, Леший уже стар, он не сможет вытащить его. Но обязан попытаться. Он руко­водствовался не дружескими чувствами, не хотел стать героем — им, как и всегда, двигали практические соображения. Ему необхо­дим защитник, кто-то должен помочь ему довершить начатое дело. Чахлик — его единственная надежда.

— Я иду, держись, я уже иду!

Конь короля опустился рядом с Элис на передние ноги, легко ка­саясь ее боком, стараясь согреть девушку. Вторая лошадь, которая принадлежала Серде, тоже пришла, и мул пришел. Леший понял, что надо сделать. Мул — животное вьючное, ему не понравится, ес­ли он сядет верхом, зато мула можно вести. Купец схватил уздечку и завел его в бурлящую реку, встав выше по течению, чтобы вода надежно прижимала его к боку мула. Он знал, что нет другого жи­вотного на свете, которое ступало бы по земле так же твердо, как мул, и тот двигался в воде со спокойной уверенностью.

Они прошли шагов десять, и давление воды сделалось слишком сильным для Лешего. Тогда он спрятался за спину мула и принял­ся похлопывать его по крупу, чтобы тот шел дальше. Когда они до­брались до волкодлака, вода едва доходила до брюха мула, однако течение было таким мощным, что купец понимал — без поддерж­ки животное не устоит. Он решил встать перед ним, чтобы осла­бить поток воды. Леший опустился в воду и тут же понял, что про­явил излишнюю самонадеянность. Вода оторвала его ноги от дна, а мул, которого больше никто не понукал, побрел на берег. Леший поскользнулся и инстинктивно схватился за волкодлака, отчего тот выпустил ветку. Река подхватила обоих и потащила назад, но Ле­ший успел крепко встать на дно, после чего с огромным усилием толкнул волкодлака к берегу.

Течение увлекало и разворачивало их, а затем все-таки подхва­тило и захлестнуло с головой. На несколько секунд они скрылись из виду, но в следующий миг Леший ощутил сильный толчок — под ногами была твердая почва, а в руках он сжимал пучки травы. Его ударило о берег в пятидесяти шагах от дерева, где река сужалась на повороте. Они с волкодлаком были живы. Из-за реки он услышал крик, нечто среднее между карканьем и скрежетом. Он поглядел за сверкающую ленту воды. Голый человек на другом берегу с каким- то предметом за спиной выбирался на сушу.

Леший закашлялся и встал, едва ли не смеясь.

— Что ж, сюда он вернется не скоро. Чахлик, дорогой мой, ка­кой же ты мокрый!

Волкодлак поднялся, опираясь на окровавленные ладони. Теперь Леший видел рану у него в боку: обломок стрелы размером с боль­шой палец торчал из-под нижнего ребра. «Неудивительно, что люди испытывают ужас при виде него», — подумал Леший. Даже с такой раной он победил Ворона. Однако человек-волк и сам находился на волосок от смерти.

— Он зовет сестру, — сказал волкодлак. — Надо уходить, прямо сейчас. Он видел девушку, и она в огромной опасности.

Из леса доносились голоса, крики множества людей.

— Больше медлить нельзя, — сказал волк. — Уходите!

Теперь, когда кровь прилила к ее конечностям, Элис била дрожь.

— А что делать с исповедником и другим монахом?

— Убийцы! Убийцы короля! У них одежда, его одежда!

Это закричал один из викингов, молодой воин, который оказал­ся в пятидесяти шагах от них, между лесом и рекой.

— Уходите, — повторил волкодлак. — Сию секунду. Я найду вас. Купец, бери коня, вези ее к Олегу.

— Я возвращаюсь к своим родным, — возразила Элис.

— Ничего подобного. У тебя почти не осталось времени. Волк обретает плоть, это было в видении. Ты должна идти к князю Оле­гу, только он может спасти тебя от уготованной тебе судьбы.

— И какая судьба мне уготована?

— Смерть, разрушение, снова и снова, на протяжении множе­ства жизней.

Он поднял девушку на коня, Леший запрыгнул следом.

Элис поглядела на волка сверху и, запинаясь, произнесла:

— Ч-чего ради ты делаешь все это?

— Ради любви, — ответил он. — Я найду тебя. Элис, Адисла, я те­бя найду. А теперь — в путь!

Тень закрыла солнце. Волкодлак шагнул вперед и поймал в по­лете какой-то предмет. Это оказалось копье.

— Уходите. Они уже близко.

Он шлепнул коня по крупу, и тот помчался по лесу, оставляя нор­маннов позади.

Глава двадцать четвертая В ЛАДОГЕ

Париж еще не горел, Зигфрид был жив, а исповедник был потерян­ным ребенком, который пытался выжить в бескрайних лесах на Рейне, когда князь Олег поднялся на грузовую башню, чтобы обо­зреть свои новые земли в Альдейгьюборге, или в Ладоге, как его на­учили говорить, чтобы новые подданные были довольны. У него имелся еще один повод для торжества кроме того, что он получил во владение город, — рождение дочери.

Варяжский князь окинул взором свои земли и воды. Перед ним, прекрасно видная в этот ясный день, протекала река, неся воды в переливающееся синевой Ладожское озеро, острова которого зе­ленели вдалеке, похожие на крапинки. Вокруг были разбросаны, словно звезды вокруг луны, другие бирюзовые озера, их было так много, что и не сосчитать. Князь поглядел на извилистые реки, со­единяющие их, — одни тоненькие, словно нити, другие похожие на синие корни, и все вытекают из громадного переливчатого озера- отца, устремляясь на восток, к Миклагарду и степям, на запад — до Восточного озера, и на север, на его родину.

Его соотечественники, варяги, были повелителями рек, королями кораблей. Неудивительно, что местные племена русь и финны по­просили его править ими. Он очень удивился, когда их посол пред­ложил ему стать князем, но, поразмыслив, решил, что это всего лишь справедливая награда. Кто воевал больше него? Кто еще отправил в чертоги Всеобщего Отца столько мертвых воинов, что это войско протянулось бы от горизонта до горизонта? Кто приносил в жертву рабов и скот на летнем блоте[8] и во время зимних праздников? Олег. Один — его бог, бог князей, который скромно его вознаградил.

За много лет до того сородичи Олега завоевали эти земли, пра­вили там недолго, а потом их свергли. Однако последовавшие за­тем беспорядки были настолько разрушительны, а воспоминания о необременительном и великодушном правлении северян настоль­ко свежи, что через двадцать лет совет племен, слишком слабый, чтобы править самостоятельно, призвал его обратно.

Приятно быть князем — или, как говорят кочевники, каганом — таких плодородных земель. Олег спустился с башни, чтобы принять участие в празднике, устроенном внизу. Пусть у славян много странных традиций, блот — праздник с жертвоприношением и воз­лияниями — они любят не меньше других народов севера. Олег вы­шел на улицу с телохранителями, следующими за ним по пятам. Остановился на миг, разглядывая принесенных в жертву рабов, об­наженных и раскрашенных, которые болтались на виселице под бескрайним голубым небом. Это зрелище, демонстрирующее его власть и богатство, наполняло сердце радостью. Запах мочи и ка­ла, исходивший от удавленных, смешивался с благовониями из хра­ма, запахами животных и ароматами цветочных венков, которыми украшали себя девушки, и еще хмельного меда из рога, из которо­го он пил. Все эти запахи казались ему невероятно богатыми и на­сыщенными.

Лето в землях русов было удивительно приятным временем — зной можно было буквально учуять по запаху, и в то же время от реки веяло свежестью, отчего даже самый жаркий полдень перено­сился легко. Земля была обильна: пшеничные поля, неводы рыба­ков на озере, полные рыбы, неистощимые запасы пушнины и меда, чудесные леса, где можно охотиться и заготавливать древесину.

Девять мертвецов болтались на виселице у храма Сварога, по­велителя волков, которого по-другому, насколько понимал Олег, звали Одином. Князь принимал культуру славян, однако отказы­вался называть другими именами своих богов, принесших ему та­кое богатство, и на самом деле он пожертвовал рабов Одину, пове­лителю повешенных. К тому времени горожане уже так перепились, что пребывали в твердой уверенности: жертву приносят Сварогу. Однако Олег проявлял осмотрительность и чтил и местных богов. В храме Перуна поставили новую статую бога с громадным воз­детым молотом, готовым обрушиться и расколоть небосклон мол­ниями.

Их верования очень похожи, думал Олег, в особенности вера в мировое древо, на котором расположены различные царства. Сла­вяне ошибочно полагали, что это дуб, однако Олег отлично знал, что это ясень, называемый Иггдрасилем, однако разница в деталях была настолько незначительна, что князь счел это лишним доказа­тельством сродства северян и славян, а также правильности их ре­лигиозных воззрений. Даже блот был в традициях славян. Они на­зывали его братчиной — пиршеством вскладчину, — однако имели в виду то же самое, что и он. Выпивка, женщины, жертвоприноше­ние и добрая потасовка, отчего сходство между народами еще боль­ше усиливалось.

Народу в Ладоге было полным-полно. Урожай обещал быть пре­красным, князь даровал десять отменных коров на убой, и армия пребывала в отличном состоянии. Воины самого Олега, пришед­шие из Скании[9], приняли то название, которое дали им славяне как личному отряду князя — «дружина»; отличная флотилия располо­жилась на реке и на Ладожском озере. Хазары тоже собирали вой­ска, но крестьяне и рыбаки со всех необъятных земель были за не­го и жаждали отправиться на юг, предвкушая богатую добычу. Все они пришли в город, днем весело бросали в воду венки, а по ночам радовали богов, как следует напиваясь и наслаждаясь женским обществом.

Олег шествовал по улицам, раздавая небольшие подарки — мо­нетки и хлеб, во всеуслышание приказав своему наследнику Игорю помогать ему. Ему приходилось постоянно выказывать на людях свое теплое отношение к мальчику, потому что Игорь приходился ему не сыном, а племянником. В условия сделки, позволившей ему обеспе­чить верность дружины — четырехсот воинов, — входило и то, что его сыновья не будут претендовать на престол.

В подобном уговоре не было ничего необычного — северяне не имели такой традиции, чтобы старший сын или вообще сын конун­га немедленно наследовал власть после смерти родителя, однако Олег был человеком современным. Он понимал, насколько полез­но заранее выбрать наследника, чтобы права этого наследника на престол никто не оспаривал. Причем на Игоря точно никогда не обрушится гнев богов, который они приберегают специально для отцеубийц. Он с большим терпением станет дожидаться, пока умрет нынешний князь. Игорю сейчас было шесть лет. Лет через десять, а то и всего через шесть, он захочет получить свое наследство. А Олег был единственным правителем, спасибо славянам. Они пом­нили его отца Рюрика, поэтому вернули ему престол. Игорь, сын его покойного брата, привел из Скании столько же воинов, сколь­ко Олег, и дяди мальчика вынудили Олега поклясться, что Игорь будет его единственным наследником[10].

Олег дотронулся до меча, вспоминая, какие слова каждый раз говорил своим сыновьям при их рождении. Он вкладывал меч в их младенческие ладошки и повторял: «Я завещаю тебе только то бо­гатство, которое ты добудешь сам этим мечом». Предполагалось, что это просто формальность, обряд, который должен добавить мальчику уверенности в себе. Однако Олег и сам начинал с пусто­го места, поэтому надеялся передать сыновьям несколько больше.

И у правителя имелись кое-какие планы. Города на юге и на вос­токе, Новгород и Киев, были небольшими, и нравы там царили до­вольно дикие. Он собирался захватить их и поручить Игорю пра­вить ими. Сначала он провозгласит своей столицей Новгород, а когда будет готов нанести удар по Киеву, то объявит, что настало время переезжать туда. Игорь тем временем может гонять безум­ных печенегов и отбивать нашествия греков из Миклагарда. Когда у мальчишки ничего не получится — а у него не получится, — его авторитет будет безвозвратно подорван и Олег сможет вмешаться с одобрения родичей самого Игоря. Не исключено, что Игорь даже погибнет, отражая набеги сумасшедших южан.

Олег не нарушит своей клятвы оберегать и воспитывать маль­чика, он исполнит обещание, поручив ему работу правителя, когда тому не сравняется и восьми.

— Княже...

Это пришел воин из дружины, невысокий жилистый человек, который по случаю празднества был в полном доспехе, даже с коль­чужным койфом, который закрывал всю голову и лицо, оставляя только глаза. Поверх койфа он надел круглый, украшенный золо­том шлем, на боку у него висел прекрасный меч.

— Да, друг.

Так по традиции князь славян обращался к своим воинам, и се­веряне быстро переняли этот обычай.

— Жрица просит принять ее.

— Зачем это?

— Ты много пожертвовал. Ты добрый друг волков, ведь ты при­готовил им такое угощение. Жрица Сварога, бога небес, хочет от­благодарить тебя.

Олег поморщился. Мысль о том, чтобы заняться с этой женщи­ной любовью, его не прельщала, хотя он знал, что это, возможно, по­требуется. У славян было множество обрядов для правителей, до­вольно приятных, когда дело касалось лишения невинности дев во имя плодородия земли, но все-таки переходящих границы, когда тре­бовалось лечь с древней, грязной и безумной жрицей Сварога.

— Она хочет даровать тебе пророчество.

Олег засмеялся.

— Надеюсь, для этого не придется снимать штаны.

— Полагаю, что не придется, господин. Тебе надо просто спу­ститься к их оракулу.

— Что ж, хорошо, наверное, наше жертвоприношение станет за­логом доброго предсказания. Эта ведьма должна быть безумно бла­годарна за то, что я дал.

То место он запомнил до конца своих дней: темноту в хижине, жар близкого очага, удушливый дым от трав, которые жрица бро­сала в огонь: они источали невыносимую вонь. Он так и не смог по­нять, привиделось ему или нет, что в хижину принесли повешен­ных рабов и усадили рядом с ним в маленькой комнате.

Жрица сказала только, что Сварог — бог со сложным характе­ром, повелитель свежего воздуха и солнечного света, но еще и хра­нитель солнца в подземном мире, куда оно опускается на ночь. Сварогу были ведомы места под землей, царства темных богов, и именно к темной его стороне она взывала, надеясь получить про­рочество.

Она бросила в огонь свои травы, пробормотала заклинания и от­крыла оракул — чурбан, на котором было словно детской рукой вы­резано примитивное изображение лица.

Мысли князя начали разбредаться. Когда он снова пришел в се­бя, конечности его окаменели, а телу было невыносимо жарко. Во­круг него сидели покойники, их головы казались черными и разду­тыми в отблесках пламени обжигающего очага ведьмы. Дом сам превратился в очаг, и Олегу хотелось встать и уйти, однако в его ин­тересах было услышать благоприятное пророчество.

Он понятия не имел, что обряд окажется таким утомительным. Он-то думал, что просто войдет, услышит от жрицы добрые слова и выйдет. Ничего подобного. Он должен участвовать в обряде, он дол­жен стать той дверью, через которую войдет магия, — так сказала ему ведьма. А для того, чтобы стать этой дверью, требуется помучиться.

В огонь кинули еще дров, еще трав. Олег пытался сказать, что достаточно помучился, что правителям принято повиноваться, а не терзать их, но дым от трав словно лишил его дара речи. Так есть ли в доме висельники? В один миг казалось, что они тут, в следующий их уже не было. Олег был воином, человеком, который полагается на простые факты. И его сильно тревожило то, что покойники не здесь, но в то же время нельзя сказать, что здесь их нет. Висельни­ки как будто обвиняли его в чем-то, их выпученные глаза были на­литы кровью. И, что самое странное, ему это было небезразлично. Он ощущал сожаление, хотя понятия не имел почему. Он заплатил за них — их жизни принадлежали ему. Никто на свете не сказал бы, что он поступил плохо, убив их.

Грубо высеченное лицо чурбана смотрело на него, оно самодо­вольно ухмылялось, словно зная что-то. Олег понимал, что оракул действительно знает. Оракул хранил тайны, он был хитрый, знал, о чем шепчутся за спинами великих правителей, этот оракул был не просто деревянный болван, а очень сметливый тип. Да что тво­рится с Олегом? Он жевал пустым ртом, напрягая мышцы на лице и высовывая язык, из носа текло ручьем, ему ужасно хотелось пить, но он не мог пошевелиться.

Жрица была рядом с ним, женщина в волчьей шкуре сопела и скреблась поблизости. Нет, это не женщина. Это волк.

— Где я?

— В колодце.

Он огляделся по сторонам. Комната исчезла. Висельники тоже. Он стоял в просторной долине, засыпанной черным пеплом, над ним было небо цвета сверкающей стали. Долина была совершенно ровная, если не считать какого-то торчащего предмета, состояще­го вроде бы из той же почвы, похожего на древесный пень, но без корней, черного и пустого внутри.

Олег подошел и заглянул внутрь. Там сверкала вода, доходя до самых краев того, что и в самом деле оказалось колодцем.

Олег посмотрел в сторону. Он увидел двух человек. Один — жут­кий старик с искаженным лицом, на котором застыло зачарован­ное выражение; с таким выражением обычно следят за дракой со­бак или людей. На шее у него была странная петля, затянутая сложным узлом, и он стоял, замерев и широко раскинув руки. В од­ной руке он сжимал что-то, сочащееся кровью. Это оказался глаз, его собственный. Олег догадался, что человек сам вырвал его. Он стоял перед колодцем, словно предлагая глаз в жертву небесам.

На земле лежал второй человек, обезглавленный. Рядом с ним валялась грубая голова оракула, глядящая с черной земли прямо на Олега.

— Это колодец.

Олег не понял, кто это говорит.

— Какой колодец?

— Колодец Мимира, первого человека.

Олег знал легенду. Это колодец мудрости, где Один отдал свой глаз за знания. Олег зачерпнул руками воды и глотнул. Теперь он уже не был в голой долине — над ним раскинулось гигантское де­рево, черный ясень протянул свои ветви через весь небосклон. В его корнях извивались и шипели змеи, они были и в ногах князя, и во­круг колодца, вокруг тела на земле, вокруг ног странного старика, который вырвал собственный глаз.

Олега посетили видения. Вставший на дыбы конь о восьми но­гах сбросил его на землю, его владения были охвачены огнем, Игорь встал во главе его армии, присвоив его воинскую славу и украв его сокровища. Его погребли живьем, земля забивалась ему в рот, за­тыкала ноздри, не давала дышать. Он был в яме, засыпанной до кра­ев, в могиле, выкопанной по христианской традиции, запертый, придавленный почвой.

В ушах зазвучал голос:

— Один придет и сбросит тебя с престола. Игорь станет кня­зем. Тебя убьет существо с гривой и копытами, а Игорь присвоит твою славу.

— Я должен убить его.

— Ты его не убьешь. Бог приближается, и твоя смерть возвестит его приход. Прегради ему путь.

Олег давился землей, а потом все померкло и он перестал ды­шать.

В следующий миг князь оказался на светлой, полной воздуха ры­ночной площади, под прохладным и дымным вечерним небом. Во­круг были его люди, воин из дружины протягивал ему мокрое по­лотенце, питье и еду.

— Дурные предзнаменования, князь?

Олег сглотнул комок в горле, сплюнул и заставил себя загово­рить:

— Великая удача, — сказал он, — великая.

— Свершилось! — прокричал дружинник князя толпе. — Боги дали благословение, пророчество в честь рождения дочери князя!

Глава двадцать пятая ПЕРЕРОЖДЕНИЕ

Жеана разбудил не ветер и не пронизывающая прохлада весенне­го дня. Его разбудили голоса норманнов. Он слышал, как они кри­чат, повторяя много раз одну и ту же фразу: «Убийца короля, мы найдем тебя!»

Он ощущал сильную боль в глазах, резкое жжение. Жеан поднес руку к лицу и заморгал. Разорванное веко больше не болело. Это была боль иного рода. Он все моргал и моргал.

У него появилось ощущение света, текучих красок — коричне­вых, зеленых и золотых. Перед ним возникла широкая вертикаль­ная линия. Что это такое? Дерево, крупный дуб. Жеан закашлялся и ощутил вкус крови. Повернулся влево. Там протянулась полоса, переливающаяся золотом. Река.

Он выдохнул, оперся на ладони и понял, что все это происходит наяву. Он может двигаться. Он видит!

Жеан встал и привалился к дереву, давным-давно отвыкший сто­ять. У него под ногами лежало тело Серды, шея была жестоко свер­нута. Жеан упал на колени, молясь.

— Господь наш всемогущий, Отец всего сущего, Ты помог мне дожить до утра сегодняшнего дня. Помоги мне прожить и день, не впадая в грех, направь мои мысли на исполнение законов Твоих и священной воли Твоей.

Жеан, сколько себя помнил, никогда не плакал, но он заплакал теперь. Господь даровал ему освобождение от немощей, а освобож­денный Жеан первым делом совершил убийство. Заповедь ясно гла­сит: «Не убий!» Но ведь викинг был дьяволом, врагом Христа.

Жеан закрыл лицо ладонями. Он пребывал в настоящем смяте­нии. Что с ним происходит?

— Франк!

Три викинга бежали на него — двое с копьями, один с топором. Он хотел дождаться их, хотел принять наказание Господа, однако не смог. Ноги сами пришли в движение, сначала неловко, но чем дальше, тем увереннее. Он побежал, первый раз с самого детства он бежал.

Ощущения были поразительные — лесная почва ранила неж­ные, лишенные мозолей голые ноги, свет мелькал между деревья­ми, коричневые и зеленые полосы так и мельтешили перед глаза­ми, когда он убегал от преследователей, — он попросту не привык к такому. Жеан упал, поднялся и снова побежал. В конце концов он зацепился за корень, и преследователи нагнали его. Вот тут он сдал­ся. Он признал, что не имеет никакого права спасать свою жизнь. Он вкушал нечистое мясо. Он обязан принять смерть и, что неиз­бежно, проклятие. Человеку следует принимать волю Господню, в чем бы она ни проявлялась.

Викинги уже окружили его, раскрасневшиеся и злые. Он не при­вык смотреть, сосредотачивать на чем-либо взгляд, и лица как буд­то кружились и расплывались, вовлекая его в хоровод плоти. Он должен вернуться в привычный мир. Жеан закрыл глаза.

— Это убийца короля?

— Это монах, судя по одежде, хотя и шустрый.

— Он не монах, монахи смешно стригут волосы.

— Ну, кто бы он ни был, он франк. Давайте я его убью?

— Давай.

— Погоди-ка, сынок.

Жеан снова открыл глаза и увидел толстого викинга с большой светлой бородой, который протиснулся в круг товарищей.

— Прежде чем кого-нибудь убивать, спроси, не пригодится ли кому этот человек.

Жеан узнал голос. Это Офети, тот воин, который унес его из церкви.

— Ты говоришь на нашем языке?

Жеан хотел стоять неподвижно, но понял, что кивает.

— Как ты здесь оказался? Ты из тех монахов, которые устроили засаду и напали вчера на короля?

— Да он и на куст не смог бы напасть. Посмотри на него — он слабый, как старуха. — Это произнес незнакомый голос.

Офети присел на корточки рядом с Жеаном.

— Что случилось с вашим исповедником? Это Ворон его при­кончил? Ну, не молчи, вот щит короля. И стрелы эти мне тоже зна­комы.

— Короля ограбили после того, как убили. Может, воры попла­тились за преступление, — предположил кто-то.

— Может, короля всего истыкали стрелами, и воры просто по­теряли щит, когда убегали, — высказался кто-то еще.

— Это стрелы Ворона.

— Это он убил короля?

— Скорее всего, его убил тот, кто ограбил.

— Вдруг этот монах и есть убийца.

— Ты хочешь сказать, что короля смог бы убить безоружный раб вроде этого?

— Нет конечно.

— Тогда закрой рот, чтобы не молоть чепухи.

— Следи за своим языком!

Мужчины принялись ссориться. Офети, не обращая внимания на поднявшийся галдеж, продолжал расспрашивать Жеана:

— Вон там лежит один из наших воинов со свернутой шеей. Мне кажется, ты должен был видеть, кто это сделал, если это случилось у тебя на глазах.

Двое норманнов подхватили Жеана и потащили обратно, к то­му месту, где лежали тела Авраама и Серды.

— Это кости бога? — спросил один из викингов, ткнув в окро­вавленные останки монаха у себя под ногами.

— В последний раз я заметил, что Ворону нравится калечить мо­нахов. Это искалеченный монах. Там, в щите короля, засели стре­лы Ворона. Если оставить в стороне вопрос, как он сюда попал, этот монах должен быть исповедником, так я считаю, — сказал Офети.

— Так что, Офети, попробуем продать останки бога?

— Ну, после того как девушка, за которой нас посылали, два дня кряду подносила нам вино, а потом тот, кто должен был заплатить за нее, погиб, пора бы нам уже плюнуть на эту работу и заняться чем-нибудь другим. Как вы думаете? Хуже все равно уже не будет.

— Не могу поверить, что она все время была у нас на глазах, а мы и не замечали.

— Лучше сделать вид, будто ничего не было. То-то мне казалось, что слишком уж хорошенький этот раб. — Офети помотал головой и снова поглядел на Жеана. — Слушай, франк, мы заберем кости вашего святого. Если вы захотите их вернуть, то придется раскоше­литься.

Жеан не подумал об этом. Авраама ведь необходимо похоронить по христианскому обряду. Он не допустит, чтобы его растащили дикие звери.

— Мы заплатим, — пообещал он.

— Что я вам говорил! Болтает по-нашему не хуже шлюхи из Хайтабу, то есть достаточно связно, чтобы иметь с ним дело. Франк, те­бе придется помочь нам продать кости.

— В Сен-Жермен?

— Не выйдет. Хотя тебе бы это было на руку. Нет, мы идем на восток, сынок.

Мимо исповедника между деревьями проходили люди.

— Ты не узнаешь меня?

— Нет, а разве должен?

— Я и есть исповедник. Я тот, кого ты вынес из церкви.

— Ну, разумеется. Ты слепой, ты калека, и половину лица у тебя склевали вороны. Кроме того, только вчера ты выбрил себе макуш­ку, а сегодня она отлично заросла. Что ж, признаю, для человека, замученного до смерти, ты выглядишь весьма неплохо. Ладно, скла­дывай останки в мешок. Когда закончишь, мы отправимся в неболь­шое путешествие.

Исповедник коснулся макушки. Тонзура заросла. Это была не­значительная мелочь, однако из-за нее он по-настоящему испугал­ся. Как будто кто-то отнял часть его личности. Он оглядел себя. Те­ло было худое и слабое, однако оно двигалось. Он может ходить.

Господь освободил его. Слишком много перемен, чтобы принять их все сразу. Значение этого исцеления огромно. Жеан сделал вдох и попытался сосредоточиться на том, что необходимо сделать, что­бы не думать о том, что с ним произошло. Если Элис осталась с куп­цом, то теперь она уже на пути к Ладоге, — он слышал, как восточ­ный торговец настаивал на возвращении к князю Олегу.

Жеан понимал, что войти в город ему не удастся, как и попасть в аббатство Сен-Жермен. Сможет ли он спасти Элис, если последу­ет за ней? Этим утром, стоя на собственных ногах, глядя, как сол­нечные лучи падают между деревьями на лесную почву, превращая ее в сияющую ткань, он думал, что сможет все. Мир вокруг был та­ким прекрасным. Но дело было не только в этом. Он ощущал свою связь с девушкой, едва ли не необходимость следовать за нею. Го­сподь, чувствовал он, поручает ему это дело, и Он исцелил его, что­бы Жеан смог исполнить приказ.

Кроме того, в путешествии на восток имелась еще одна выгода. По морю идти не получится, там полно разбойников-северян, по­этому они пойдут пешком, и он узнает, какие земли разделяют франков и русов. У него появится возможность выяснить все о вра­гах Господа, возможно, даже отыскать зло и искоренить его.

Он поглядел на толстого викинга, который явно был здесь глав­ным, если не по званию, то по тому почтению, какое питали к не­му остальные.

— Я монах и могу помочь вам. Я знаю один монастырь, где нуж­даются в реликвиях, там вам хорошо заплатят, — сказал Жеан.

— Где это? — спросил Офети.

— В Агаунуме, на юго-востоке отсюда, в ущелье Песен, — сказал исповедник. — Аббатство Сен-Морис.

— Почему так далеко?

— Вам необходимо выйти за пределы земель, охваченных вой­ной, туда, где по дорогам ходят купцы, а не грабители. Если вы по­пытаетесь обратиться в ближайшее аббатство, вас перебьют. Не все монахи мирные слуги Господа, вы и сами знаете, некоторые с мало­летства держат в руках меч, а не Библию.

Офети смерил монаха взглядом.

— Хорошо сказано, — проговорил он. — Чары или здравый смысл? Но к кораблям мы точно не сможем вернуться. — Он засо­пел. — Что, Фастар? Как ты думаешь?

— Согласен.

— Тогда идем, — сказал Жеан.

«Аббатство Сен-Морис», — размышлял исповедник: именно там, по словам Ворона, к нему явился и покинул его Бог. Зигфрид назы­вал Ворона лазутчиком, следовательно, кто-то его послал. Жеан по­нятия не имел, кто это может быть, но решил, что аббатство черно­го святого — вполне подходящее место, чтобы все выяснить.

Глава двадцать шестая УБЕЖИЩЕ

— Мелен, — сказала Элис, когда лошадь замедлила шаг. — Мы по­едем в Мелен. Этот город верен моему брату, и норманны на этот раз до него не дошли.

Леший кивнул. Ему вовсе не понравился этот план. Из Мелена девушку отправят домой. Конечно, его могут наградить за то, что он сопровождал ее, но могут и не наградить. Он прекрасно знал, какими капризными и вздорными бывают правители. Вдруг ее брат решит, что он обесчестил ее тем, что состриг волосы, или заявит, что ни один чужеземец не смог бы находиться с девушкой один на один так долго и не воспользоваться этим? Он ведь понятия не име­ет, кто там правит, в этом Мелене, наверняка какой-нибудь мест­ный князь или епископ, который непременно захочет присвоить себе славу спасителя графской сестры. Все-таки надежнее всего на­града, обещанная Олегом.

Беда в том, что девушка вполне пришла в себя и теперь точно знала, куда желает идти. Сначала он надеялся, что сможет ее обма­нуть, скажем так, повести по своей дороге, делая вид, будто это до­рога, которую выбрала она сама. Но ничего другого он придумать не смог, поэтому, раз госпожа хочет попасть в Мелен, ему лишь оста­ется следовать за ней. Ее конь вышагивал между деревьями, направ­ляясь на юг вдоль реки, Леший шел следом, ведя за узду мула.

— Госпожа, идти по реке слишком опасно, они первым делом станут искать здесь.

Элис ничего не сказала, только ударила пятками коня. Они шли весь день, миновали обгорелые руины трех монастырей. Викинги не смогли подняться выше по реке без своих кораблей, однако вре­мя от времени они совершали пешие вылазки.

Постепенно лес поредел, и впереди показались небольшие поля и дома. Уже смеркалось, огромное красное солнце садилось за до­ма, пока они приближались к селению. Крестьяне выскочили посмо­треть на путников; сначала они кричали, ругались, махали кольями, но Элис заговорила с ними на латыни, успокоила их, назвалась дво­юродным братом Роберта Сильного, везущим послание от графа Эда к епископу островного монастыря. Кузен Роберта Сильного убил короля викингов и теперь надеется подбодрить сельских жи­телей, чтобы они собрались с духом и отправились защищать Па­риж. Элис не сказала им, что она сестра графа, потому что хорошо знала свой народ. Им было бы трудно смириться с тем, что она пу­тешествует в мужской одежде, без свиты, в компании какого-то странного чужеземца, выставив напоказ непокрытую голову. Они убили бы купца, а ее объявили бы шлюхой. Пока что следует со­блюдать инкогнито.

Весть о гибели Зигфрида быстро распространилась по окрест­ным домам, и скоро собралась такая толпа, что Элис с Лешим не могли двинуться дальше. Крестьяне выкрикивали вопросы:

— Он достойно умер?

— Его голова уже на стене города?

— Его люди отступили?

Им предлагали эль, хлеб, расхваливали героя, который совер­шил такой подвиг.

— Останьтесь переночевать, расскажите нам, что творится в го­роде, — попросил кто-то. — Пожалуйста, господин, уважь свой народ.

Элис устала, и неожиданно холод, от которого она натерпелась в реке, пробрал ее до костей. Было бы недурно переночевать в этом селении. Она поглядела на Лешего, и он улыбнулся. Купец размыш­лял о своем невезении, лишившем его шанса доставить девушку на родину, и утешался тем, что уже привык к ударам судьбы. Если бы он был из породы везунчиков, то для него события последних дней стали бы настоящим потрясением.

Лешего с Элис ввели в самый большой дом в селении. Строение было убогое, с низкой крышей, с деревянными стенами, с соломой, навозом и грязью на полу, зато огонь в доме жарко пылал, имелись стулья, чтобы присесть, кровать, чтобы спать. Элис не посмела снять доспехи, опасаясь выдать себя; она так устала, что заснула прямо на полу, застланном тростником, и жена крестьянина укры­ла ее одеялом. Лешего особенно не привечали. Чужеземцы всегда вызывают подозрение, и его оставили устраиваться самостоятель­но. Здесь жили не парижане, привычные к иностранцам, а простые люди, многие из которых не бывали даже в Мелене, хотя стены го­рода виднелись с их полей.

Элис крепко спала без сновидений, семья крестьянина устрои­лась вокруг: кто на полу, но большинство на кровати — они были рады, что ее не пришлось уступать молодому господину. Огонь поч­ти потух, стояла темная ночь, когда первый ворон опустился рядом с печной трубой — мягко, словно капля дождя. Затем прилетел вто­рой ворон. И третий.

Глава двадцать седьмая МУНИН

Кто-то вышел из тени и остановился в свете костра рядом с жен­щиной с изуродованным лицом. У того, кто пришел, лицо тоже бы­ло обезображено и изрезано, в руке он держал спрятанный в нож­ны изогнутый меч.

— Еще рано, — проговорил он, — хотя я знаю, что смерть при­дет от воды.

Женщина не повернула головы от костра. Голоса, разносившие­ся по вечернему воздуху, звучали где-то в отдалении, их было ма­ло, но она знала, что они с братом здесь не одни. Вокруг них в лесу люди ставят лагерь. Она чувствовала их дыхание, ощущала тепло, исходящее от их животных, кисловатый запах страха на их коже: страха того, что осталось позади них, и страха того, что ждало впе­реди, в полумраке. Она понимала, что люди боятся ее, однако при­шли сюда не для того, чтобы ее убить. Их голоса шуршали в кронах деревьев, словно листва:

— Что дальше-то?

— Она знает.

— Она Норна и сейчас ткет нить нашей судьбы.

— Чего она хочет?

— Чего они всегда хотят.

— Чего же?

— Смерти.

Хугин, не обращая внимания на шепчущие за спиной голоса, взял сестру за руку. Она тихонько сжала его пальцы. Он произнес только одно слово:

— Получилось.

Женщина невольно развернулась к нему, хотя и не видела его глазами. Когда она повернулась, шепоток вокруг стих.

— Я увидел ее лицо, — сказал Хугин. — Теперь мы изловим чу­довище, это всего лишь вопрос времени. Не бойся, сестрица. Наша борьба и страдания принесут нам награду.

Мунин снова сжала пальцы брата.

— Ты встревожен, — сказала она.

— Ничего страшного.

— Ты встревожен.

— Волкодлак снова взял наш след.

— У него камень, поэтому я не вижу его. Однако тревожит тебя не это.

— Я уже видел ее раньше, — признался он.

Женщина накрыла его ладонь другой рукой.

— Здесь?

— Не здесь. Раньше.

— Все это уже случалось раньше. Она несет в себе могуществен­ную магию. Ты просто увидел проблеск чего-то, вот и все.

— Чего именно?

— Ее и себя. В другой жизни. Это уже было открыто тебе. Она и раньше приносила смерть богу; если ее не остановить, принесет снова.

Хугин кивнул.

— В таком случае ее придется остановить.

Где-то заржала лошадь, человек заговорил, успокаивая ее.

— Кто это такие? — спросила Мунин.

— Отряд Греттира. Ролло его ненавидит. Их корабли были за­хвачены, и они вручили нить своей судьбы мне. Они здесь на тот случай, если будут нужны нам. Двести пятьдесят человек. Они нам нужны?

Женщина задумчиво склонила голову. У костра была сложена куча веток, судя по вытянутым листьям, ясеневых. Хугин взял од­ну и кинул в огонь. Потом снова сел рядом с сестрой, снова дал ей руку, слушая, как она поет:

Кровь, кровью рожденная. Пламя, пламенем рожденное. Смерть, смертью рожденная.

Снова и снова она повторяла эти слова, пока они не лишились всякого смысла и не сделались похожи на шум леса. Вокруг них что-то двигалось. Военный отряд теперь зависел от двух чародеев, но рядом с ними люди чувствовали себя неловко. Некоторые расха­живали по лесу взад-вперед. Некоторые уходили подальше в чащу и устраивались там на ночлег. Всего несколько человек остались по­смотреть, как колдунья набрасывает на лес паутину из звуков.

Хугин чувствовал, как что-то шевелится в голове, как будто его мозг каким-то образом перекосило набок и одна половина стала го­раздо тяжелее другой.

В голове рождались образы; он знал, что сестра использует его мысли, чтобы творить свою магию. У Хугина тоже имелись способ­ности, обретенные через лишения, обряды и общение с богами, только он был мужчиной, и ему никогда не получить того, что есть у Мунин, — рун, символов, отображающих образы и энергии тво­рения. Ее сила была куда больше, чем его собственная. Она сосре­дотачивалась на символе, который рос внутри нее, питался ею и сам питал ее, поддерживал, получая поддержку. Хагалаз, руна града, символ разрушения и перелома. Хугин почувствовал ее близость, когда сестра коснулась его разума, — завывающий ветер, колющий лицо, ледяные иглы, застилающие взор.

Когда его пробрал холод, он осознал, что они с сестрой слились в единое целое, их телесные оболочки были ничего не значащей де­талью, ибо ничто не разделяло их умы. Он увидел мальчика в воде, беспомощного, с посиневшими от холода губами и побелевшей ко­жей. Нет, это не мальчик, это девушка, та, за которой они гонятся. Они знали, что найдут ее в церкви, так говорило их видение, одна­ко они не смогли тогда рассмотреть ее лицо. Пытаясь вызвать ее образ, они видели лишь зазубренную руну, вольфсангель, и три ее значения: буря, волчий крюк и волк-оборотень. Теперь же Хугин рассмотрел девушку, и Мунин тоже. Разум Мунин не был слеп, и она видела девушку так же отчетливо, как если бы та стояла перед ней в свете костра. Ведьма поглядела в голубые глаза девушки. Затем вдохнула запах горящего ясеня.

Ясень — мировое древо, на котором держится все творение; его подгрызают змеи, живущие под землей в его корнях. Она мыслен­но повторила их имена. Нидхегг, пожиратель злодеев, Ермунганд, Гоин, Мойн, Граввитнир и Грабак. Одного не хватало, того, которо­го она искала. Она видела, как мировое древо возвышается над ней, ее разум словно застрял в его ветвях, подобно луне, — сияющий шар, который заливает серебристым светом ствол дерева, отыски­вая того, кто сейчас нужен. Она позволила себе упасть ниже, про­лететь между листьями, в землю, к корням, под которыми шевели­лась почва. Она, кажется, летела между извивающимися телами, ощущала вокруг себя пляшущие кольца, отчего по телу шли мураш­ки и делалось жутко. И вот она увидела его, того, которого искала.

— Свафнир, — сказала она. — Сокрытый.

Хугин и Мунин ощущали шевеление змея в пещере их объеди­ненного сознания, он сверлил их мысли, словно червь почву, обви­вался вокруг тонкой перекладины руны града, зачаровавшей его. А затем внутри них как будто что-то взбесилось, принялось воро­чаться и метаться из стороны в сторону. Выплеснулись образы смерти и ненависти: даны и франки с искаженными лицами, умирающие под мечом Хугина, тело, найденное по утру мертвым, ры­дающая женщина, которой отвечает лишь насмешливое карканье вороны.

С дерева слетел ворон.

Кровь, кровью рожденная.

Хугин не понимал, слышит ли эти слова в своей голове или кто-то произносит их вслух.

Птица вскочила на плечо Мунин и клюнула в ухо так, что высту­пила кровь.

Хугин услышал в голове голос сестры, которая обращалась к пти­це: «Ты ее найдешь».

Вторая птица прыгнула ей на другое плечо и клюнула в щеку.

Пламя, пламенем рожденное.

Капля крови скатилась по ее груди.

«Ты отметишь ее». — Так сказала Мунин второй птице.

Третий ворон слетел с дерева черным листом. Он тоже клюнул ее в щеку.

Смерть, смертью рожденная.

Птица сидела, глядя на Мунин, как будто дожидалась указаний.

«А ты принесешь кровь змея туда, где она остановилась».

Первый ворон испустил хриплый крик и скрылся в ночи, остав­шиеся двое тоже каркнули и улетели следом за ним в темноту.

Хугин ощутил, как тяжесть в голове прошла. Он замерз, устал, измучился, но все равно вскочил с места.

— Птицы расправятся с ней?

Женщина ничего не ответила, но Хугин все равно кивнул.

— В таком случае я отправлюсь туда, чтобы проверить. Воины Греттира выжгут землю, чтобы ее найти.

— Возьми сорок человек. Ступайте через деревни на юге отсю­да. Если там ее не окажется, она уже не твоя забота. У тебя име­ются и другие дела. Мы видели ее лицо. Если ее возможно убить, я ее убью.

— А если нет?

— Тогда нас ждет трудная работа. Придется найти Волка и схва­тить его.

— И где мне его искать?

— Пойдешь на восток, к колодцу мертвого бога. Волк будет там вынюхивать его следы. Нам надо сначала увидеть его, чтобы по­нять, как действовать.

— Но как я смогу призвать Волка? Я ведь мужчина, а не женщи­на. Моя магия слаба.

— Именно.

— И как же тогда?

Мунин на мгновение склонила голову.

— Ты знаешь, кто обитает в холмах и ручьях Агуанума. Знаешь, что ему нужно. Дай ему жертву, чтобы он показал, где искать Вол­ка. Воды храма прожорливы. В твоих силах накормить их.

— Сколько?

— Сколько чего?

— Сколько отдать людей?

— Всех, — отрезала Мунин.

Хугин охнул и поглядел на воинов в лагере.

— А ты со мной не пойдешь?

— Я останусь здесь и попытаюсь убить девчонку.

— А остальной отряд?

— Они пойдут со мной по следу девушки. Если я не смогу убить ее чарами, они сделают это простым способом.

Ворон наклонился и пожал руку сестры.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Мы это переживем.

— А вот это не имеет значения, — ответствовала она.

— Для меня имеет.

— Бог должен жить.

— И ты тоже, сестрица, ты тоже должна жить.

Женщина ничего не ответила, только нащупала какой-то узел из желтой тряпки и сунула Хугину в руки.

Он почувствовал в узелке что-то тяжелое. Встряхнул и услышал бульканье жидкости. Провел языком по губам.

— Значит, всех? — переспросил он.

— Всех.

Хугин поцеловал сестру в лоб. Пошел к воинам, которые ждали его между деревьями, и приказал им разбиться на два отряда. Две­сти с лишним человек, которым предстояло остаться с Мунин, одоб­рительно загудели, а сам Греттир, рослый северянин, прокричал, что на их стороне могущественная ведунья и теперь им ничто не грозит.

— Мы вернем наши корабли! — радовался он.

Хугин кивнул.

— Она поможет тебе проникнуть в лагерь, — сказал он. — Возь­ми с собой двадцать человек, их хватит, чтобы увести ваши кораб­ли. Затем спускайтесь по Сене, здесь встретитесь с остальными.

— А когда мы встретимся с теми, которые идут с тобой? — спро­сил Греттир. — Я даю своих воинов на время, а не бросаю.

— Вы встретитесь, — пообещал Хугин, — не успеет закончить­ся год. Даю слово. Моя сестра найдет меня с помощью своего дара.

Греттир улыбнулся, хотя Хугин заметил, с какой тревогой вождь викингов смотрит на его сестру.

— Она хорошая, — заверил Хугин, — и с ней вас ждет богатство.

Ворон вскинул руку, подавая знак отобранным воинам следо­вать за ним. Четыре десятка человек спешно закинули за плечи щи­ты, желая оказаться подальше от безобразной карги, которая сиде­ла в лесу у костра, выслушивая советы их богов. Они последовали за Хугином, который зашагал через темный лес.

Глава двадцать восьмая ВОРОНЫ

Крестьянский сын сначала хотел убить птицу, которая свалилась на него из печной трубы. Вареный ворон почти не съедобен, но мясо бывало у них так редко, что сгодится и он. Однако птица выглядела ужасно забавно, когда села на плечо спящего господина. Затем птица перепрыгнула гостю на голову, и молодой крестьянин наблюдал, до­жидаясь, не нагадит ли она ему прямо на волосы. Он вовсе не желал зла благородному господину, напротив, он питал к нему почтение, просто было бы ужасно смешно, если бы птица нагадила на спящего.

Но в следующий миг послышался шорох и хлопанье крыльев, и юноша почувствовал болезненный укол в щеку. Еще одна птица вывалилась из отверстия над очагом. Он провел рукой по щеке и поднес пальцы к губам. Кровь. Эта тварь поцарапала его, клювом или когтями, когда пролетала мимо.

Он ничего не сказал, лишь глядел на испачканные кровью паль­цы. Птица на плече молодого господина смотрела на крестьянско­го сына, и ее глазки были похожи на мерцающие угли. Он не испы­тывал ни малейшего желания шевелиться, хотя жар от этих углей исходил нестерпимый. Птица неотрывно смотрела на него. Ему по­казалось, или она смотрела как-то вопросительно, склонив голову набок, как будто оценивая его?

Юноша снова дотронулся до щеки. Рана болела не как обычный порез, а как пчелиный укус. Он ощутил, как сильно забилось серд­це. Все вокруг было словно в тумане. Словно что-то металось у не­го в мозгу, и ему хотелось встать, сесть, замереть и бежать одновре­менно.

Дыхание молодого господина сделалось слишком шумным, раз­дражающе громким. Может быть, он на самом деле убил вражеско­го короля, но почему он так странно мямлил, рассказывая об этом? Правда ли, что он убил короля? Крестьянин знал, что господа лгут постоянно, несмотря на свои манеры и осанку. Жар сделался совсем невыносимым. Он снял рубаху и сидел теперь голый до пояса. Пот лил с него ручьями. Из-за боли в щеке онемела вся правая половина тела.

Птица не сводила с него глаз.

Молодой крестьянин развел руками.

— Какого ответа ты от меня ждешь? — спросил он.

До него дошло, что он беседует с вороном. Его позабавила по­добная глупость, и он захихикал. Птица наблюдала за ним, не от­водя взгляда. Никогда еще ему не было так жарко, и никогда еще он так не веселился. Несмотря на жару, тело сотрясала дрожь. Веселье поутихло, он ощутил, как в душе нарастает иное чувство. Злость. Он, конечно же, знает, что замышляет этот господин. Изнасиловать его сестру, отобрать урожай, убить всех, кто встанет у него на пу­ти. Они всегда так поступают, эти благородные господа, это всем известно.

На самом деле их гость не спит, нет, он затаился, словно лис, вы­жидает, когда все заснут. И тогда он встанет и начнет творить без­законие. Благородные господа получают свою долю по праву, но ведь взамен народ хочет, чтобы они защищали его. А они, эти утон­ченные мерзавцы, что творят? Допустили, чтобы страну грабили норманны, по Нейстрии бродят разбойники, Париж в осаде. И ес­ли вдруг крестьянин не заплатит им дань, что его ждет?

Жар в голове стал невыносимым. Парень чувствовал, как что-то ворочается и кусает его изнутри, раздирает его разум, рвет в клочки мысли. Птица не сводила с него глаз, этих блестящих чер­ных бусинок. Крестьянский сын поднялся. Взял со скамьи у стола нож. Они приготовили мясо, чтобы выказать почтение господину. Лезвие у ножа было прочное, им снимали мясо с костей. Юноша поглядел на толстого чужеземца, который прислуживал благород­ному господину. Может, начать с него?

Господин шевельнулся.

Нет, лучше прирезать воина во сне, а со слугой разобраться по­том.

Ворон каркнул, когда молодой человек шагнул вперед и вонзил нож в живот Элис.

Глава двадцать девятая СТРАННЫЕ СПУТНИКИ

Жеан недоумевал, почему северяне так быстро согласились на его предложение идти через горы. Они не зашли в лагерь, чтобы кого-то оставить или что-нибудь взять, — на самом деле казалось, что они очень торопятся уйти. С Офети было четыре человека, и они спешно повернули на север, чтобы встретиться с другими шестью.

Встреча произошла на кромке леса, где Ворон пытался творить свою магию над Жеаном. Внизу, под холмом, расположился лагерь викингов. Там Жеан заметил какое-то движение: люди собирались в дорогу, фигурки были крохотные, но прекрасно различимые под луной. Шесть человек вели четырех мулов и одну лошадь под сед­лом, однако поклажи у них почти не было. Мулы везли только коль­чуги, копья, топоры и пару луков, еще тюфяки для ночевки, но ни­чего больше. Люди явно покидали лагерь налегке.

Теперь, когда зрение вернулось, Жеан никак не мог остановить­ся, все смотрел и смотрел по сторонам. Ночь была облачная, одна­ко луна то и дело проглядывала, серебря края облаков. Воздух был насыщен ароматами, земля сияла. «Есть ли в Эдеме такой же изу­мительный свет?» — задавался вопросом Жеан.

Его нынешние спутники отличались от тех викингов, которых он видел в лесу. Волосы у них были светлее, сами они выше и поч­ти все сложены гораздо плотнее. Самым величественным был Офе­ти, толстый, но могучий, который опирался на копье, как на трость. Сван тоже был великаном, с рыжей бородой лопатой, которая в дневном свете отливала медью. Он был вооружен большим одно­сторонним топором. Фастар, у которого на щите был нарисован бо­евой молот, оказался крупным и подвижным человеком с мечом на поясе. У него через всю щеку тянулся большой безобразный шрам, похоже, оставленный наконечником копья или мечом. Еще был Астарт, самый молодой, с жидкой бородкой, и грубый и сиплый Эгил, от ругани которого даже у этих закаленных воинов вяли уши. Остальных при Жеане не называли по именам, и исповедник не го­рел желанием познакомиться. Один воин был заметно старше остальных. Он был седой, на правой руке недоставало двух паль­цев. Еще у одного висели на поясе сразу два меча, хотя одет он был бедно.

Мужчины заспорили, пора ли уже надевать доспехи. Конец спо­ру положил Офети:

— Чем быстрее мы уберемся отсюда, тем лучше. Нет времени, — сказал он.

— Ты знаешь дорогу? — спросил Фастар исповедника.

— Знаю, где она, — сказал Жеан, — надо идти на юго-восток по торговому пути, который ведет в Ломбардию.

Офети кивнул.

— Отведи нас туда, помоги получить золото, и ты нас больше не увидишь. Клянусь храбростью Тюра, мы не причиним тебе зла. Но если предашь нас, я буду убивать по монаху каждый день своего гнева, а мой гнев проходит не быстро, — сказал он. — Я хочу, что­бы ты поклялся своим богом, что ты будешь с нами так же честен, как и мы с тобой. Принесешь клятву. Мы не причиним тебе зла, ес­ли ты не причинишь зла нам. Ну как, поклянешься?

Жеан поглядел на воинов. Он в их власти, и особого выбора у не­го нет. Ему необходимо попасть в Сен-Морис, а эти воины, кажет­ся, готовы его отвести. Сколько денег он сможет выручить за остан­ки монаха? Нисколько. Так что он окажется свободным от клятвы в тот миг, когда объявит берсеркерам, что за свою добычу они не получат и медяка. И тогда монахи будут вольны убить викингов. Непонятно, действительно ли это наилучший выход. Конечно, большинство монахов признали бы его самым удачным. Но, разу­меется, гораздо лучше было бы привести этих людей к Христу. Он постарается, решил Жеан, обязательно постарается.

— Я клянусь, — сказал он. — Я буду служить вам в этом деле.

— Прекрасно, — произнес Офети. Он подошел к мулу и вынул из мешка пару сандалий.

— Путь неблизкий, поэтому они тебе пригодятся. Только не ду­май, что это из сострадания. Я просто не хочу, чтобы ты задержи­вал весь отряд своими мозолями или занимал место на муле. Куда нам идти сейчас?

— Тут есть брод. Кажется, он прямо под холмом.

Жеан затянул ремешки сандалий, неловко завязал узелки. Он не привык обуваться, не привык делать для себя что-либо сам.

— Поторопимся, — предложил Фастар. — Конунгу Ролло не тер­пится отблагодарить Офети за то, что он сделал с его сыном. Где, ты говоришь, брод?

Жеан указал на то место, которое запомнил с детства, но берсер­керы никуда не пошли, а принялись вглядываться в подножие хол­ма. Он развернулся, желая увидеть, что их так заинтересовало. Вни­зу собирался отряд. Сколько там народу? Человек сорок, не меньше, и из лагеря подтягивались еще, некоторые на лошадях.

Офети пожал плечами.

— Он был взрослый мужчина, и он сам полез в драку.

— После того как ты заехал ему по лицу и выбил половину зубов.

— Но до того он обозвал меня бабой. Закон ясно говорит: я мог бы убить его, не сходя с места. Я же надеялся ограничиться сломан­ным носом. Он сам захотел драться.

— Как их много, — произнес Хольмгейр.

— Мы можем принять бой, — предложил Астарт.

Фастар помотал головой.

— Чтобы малый отряд победил большой, надо обратить боль­шой в бегство. Это воины Ролло, они будут драться насмерть. Мы не успеем убить столько, чтобы они отступили. Силы слишком не­равные.

— А давай, толстяк, мы просто скатим тебя вниз, и ты их раски­даешь, — предложил Эгил.

— Как скажете, — отозвался Офети. — Мне только на пользу лишний раз подняться на холм.

— Это Хвиткар, один из приближенных Ролло. Я однажды слы­шал, как он признался на пиру, что не понял ни слова из речей скальда. Мне кажется, тот, кто не понимает поэзии, не может быть хорошим воином, — сказал Астарт.

— Это верно, — подтвердил Офети. — Я однажды слышал, как он рассказывает об одержанной победе, так даже пес сложил бы песнь лучше. В нем вовсе нет ничего от духа Одина, так откуда это­му духу появиться в его людях?

— Их просто слишком много. Идем, — сказал Фастар. — Если двинемся по лесу на юг, они нас потеряют. А потом поищем брод.

— И что дальше? Украдем лодку? В монастырь можно попасть по этой реке, монах?

— Можно проделать по ней часть пути, — сказал исповед­ник. — Есть одна прямая дорога, с которой надо свернуть на ста­рую римскую дорогу, Трансверсаль, и идти, пока она не пересе­чется с дорогой на Саон, что на юге, а потом двигаться вдоль Роны до монастыря.

Жеан пересказывал то, что слышал от пилигримов, сам он ни­когда не ходил этими дорогами. Аббатство Сен-Морис находилось на самом коротком пути через горы в Ломбардию, Турин и в конеч­ном итоге в Рим.

— Пойдем пешком, — решил Офети. — На реках будет полно ла­зутчиков, которые высматривают норманнов. Вперед. Мы же не хо­тим, чтобы люди Ролло застали нас врасплох у брода. Река полная, переправиться будет непросто и без погони на хвосте. — Он взял мула за уздечку и размашисто зашагал вниз по склону.

Жеан обернулся. К отряду на краю лагеря присоединились всад­ники. Исповедник понимал, что его с берсеркерами схватят. Но это не особенно его пугало. Жеана терзали страхи иного рода. Вкус че­ловеческого мяса по рту все не проходил. Его подташнивало, но в то же время он ощущал странное воодушевление, как будто часть его существа радовалась той нечестивой трапезе. Еще он осознал, с изумлением и ужасом, что с удовольствием предвкушает гряду­щую битву. Рот наполнялся слюной, а руки и ноги делались легки­ми и проворными. Пока он шел через лес, следуя за викингами, он молился о том, что если ему придется убить, пусть это будет справедливое убийство и пусть оно не доставит ему удовольствия. Цер­ковь высказывалась ясно: убивать язычников — благое дело, но нельзя радоваться убийству.

Все вокруг казалось таким странным, столько перемен произо­шло, что ему требовалось время для осознания их. Он был уверен, что благословен. Господь поглядел на него, когда он страдал от пыт­ки, и освободил его от пут болезни. Все, что случилось после, мог­ло случиться только по божественному произволу. Все, что остает­ся ему, — молиться и принимать любые перемены, действовать так, как хочет от него Господь.

Еще Жеан заметил, что становится все сильнее. Движение ни­сколько не утомляло его, хотя викинги бежали. Он пытался молить­ся, и слова, утверждающие веру в божественную природу Христа, пришли ему на ум: «Бог от Бога, свет от света, истинный Бог от ис­тинного Бога, рожденный, а не сотворенный».

Они добрались до кромки леса и поглядели на долгий спуск, ве­дущий к броду.

«Воплотившийся от Духа Святого и Девы Марии».

Викинги стремительно спускались с холма, и Жеан вместе с ни­ми. Он постоянно оглядывался, но не видел за спиной никакой по­гони. Ему было радостно, он ощущал всю полноту жизни и стыдил­ся своей радости, вспоминая, что совсем недавно побывало у него во рту. Он ощутил прикосновение к плечу. Это толстяк, сопевший рядом, дотронулся до него.

— Не торопись, монах, — сказал он. — Ты же не желаешь, что­бы мы отстали.

Жеан пришел в себя и замедлил шаг. Но ему вовсе не хотелось останавливаться, ему хотелось мчаться в ночь, чтобы бурлящая внутри него энергия нашла выход.

Глава тридцатая СТРАХ

Элис ощутила удар по ребрам. Она проснулась и увидела, что над ней нависает полуголый молодой человек. Он обливался потом, его глаза вращались в глазницах. Она попыталась встать, но он сбил ее с ног, ткнув ножом между лопатками. На этот раз нож сломался, ударившись о кольчугу, которую скрывал плащ. Удар был сильный, поэтому она упала лицом в застланный тростником пол.

Народ вокруг вскочил с мест, дом наполнился шумом. Молодо­го человека, кажется, сильно обескуражило то, что его оружие при­шло в негодность, и он сел на пол.

Элис поднялась, и ее пронзила чудовищная боль. «Наверное, треснули ребра», — решила она, и сзади, и спереди, однако кольчу­га спасла ей жизнь.

Он нагнулась, чтобы поднять меч, но от боли ее движения сде­лались медленными. Крестьянский сын смотрел на нее снизу вверх так, словно видел впервые. В следующий миг он вскочил с пола, набросился на Элис и сбил ее с ног. Он вцепился ей в горло, одна­ко она уже успела вынуть из ножен меч Зигфрида. В глазах потем­нело, голова гудела, ребра горели огнем, но она воткнула меч в жи­вот противника и надавливала на него, пока гарда не уперлась юноше в пупок.

Взгляд туманился, голоса в комнате казались далекими и отдава­лись эхом. Руки на горле не разжимались. Послышался удар, и она сно­ва задышала. Купец стоял над парнем, который попытался подняться, но рукоять меча заскребла по полу, и он испустил жуткий крик. Па­рень потянул за клинок, силясь встать на ноги, словно пьяный, упер­ся в пол одной ногой, но другая подогнулась, отказываясь подчинять­ся. Секунду он стоял, а потом повалился вперед и упал на колени, держась дрожащими руками за рукоять крепко засевшего в теле меча.

Элис лежала, согнувшись пополам, тяжело дышала, кашляя и хватая воздух ртом, все еще сомневаясь, не ранена ли она, пото­му что боль была слишком сильной.

— Ты поплатишься за это, господин!

На Элис надвигался отец юноши с топором в руке, но Леший пре­градил ему путь, заслонив распластавшуюся на полу девушку. Ку­пец занес топор над головой, готовый ударить. Его окружала рас­серженная толпа из двух десятков крестьян. Жена хозяина, крупная женщина с обветренными щеками, рыдая, кинулась к сыну.

— Никто ничего не сделает, пока мы не выясним, что здесь про­исходит, — сказал Леший. — Лучше позаботься о сыне, чем лезть в драку, из которой не выйдешь живым. Мой господин справился с Зигфридом, справится и с тобой.

Крестьянин поглядел на Элис, явно прикидывая, каковы его шансы победить молодого дворянина. Невелики, решил он. Он по­дошел к жене, которая гладила сына по голове, прислонив к себе. Молодой человек сидел прямо, глядя в пустоту.

— Что произошло? — осторожно спросила жена крестьянина.

Парень раскрыл рот.

— У меня в голове был змей, — сказал он. — Он спрятался во мне, а потом выскочил и ударил. Его вызвал ворон. Птица клюну­ла меня, и я сошел с ума.

— Это колдовство, — сказал Леший. — Мальчика околдовали. Это сделал Ворон, он известный некромант, черный колдун, при­шедший с викингами. Сморите, вон его посланник, птица, которая довела вашего сына до безумия.

Черная птица стояла в дверном проеме. Словно услышав о себе, ворон расправил крылья и с шумом улетел в ночь.

— Он набросился на меня, пока я спал, — пояснила Элис, с тру­дом выговаривая каждое слово, потому что воздуха ей не хватало. — Если бы я первым напал на него, он не успел бы ударить. А так, смотрите, он сломал нож о мою кольчугу.

Крестьянин поглядел на нож для мяса, у которого отломился че­ренок.

— Уходите, — сказал крестьянин. — Убирайтесь из моего дома. Я не позвал бы вас, зная, что вы приведете за собой демонов. Прочь!

Элис встала и заковыляла к двери, провожаемая взглядами тол­пы. Однако Леший не тронулся с места.

— Чего ты еще ждешь, чужак? Уходи! — сказал крестьянин.

Леший шагнул вперед.

— Боюсь, — сказал он, — я не могу уйти без меча моего госпо­дина. Это очень ценное оружие. За него можно получить три таких хозяйства, как у тебя.

— Я убью тебя, если ты дотронешься до меча.

— Пусть забирает, отец. Я больше не могу терпеть. — Крестьян­ский сын говорил едва слышно.

Леший поглядел крестьянину в глаза. Тот отвел взгляд и посмот­рел на сына. Он поцеловал мальчика в лоб; мать все еще держала юношу за руку.

Купец подошел и осторожно взялся за рукоять меча. Затем он уперся ногой в грудь молодого человека и выдернул клинок из тела. Юноша охнул, но тут же затих.

Леший стоял над ним, сжимая окровавленный меч.

— Простите, — сказал он. — Обратитесь к графу, он вам запла­тит. Скажите, это сделал тот, кого он считает пропавшим. Попро­сите его от имени госпожи Элис.

— Убирайся!

Леший вышел из дома и подошел к Элис. Она лежала в грязи и на­возе в одном из жалких стойл.

— Что ж, госпожа, — начал он вполголоса, — у нас есть одежда, что на нас, оружие, две лошади и мул. За тобой следуют по пятам ча­родеи, которые уже выказали свою силу. Будешь теперь мне верить?

Она ничего не ответила.

— Так ты веришь мне теперь? За тобой охотятся колдуны. Ты должна отправиться в Ладогу к Олегу. Он великий чародей, он от­пугнет злодеев, которые хотят тебя уничтожить.

Леший обхватил ее, помогая подняться, и в этот миг понял, что в тени кто-то стоит. Это оказался волкодлак.

— Чахлик?

— В Ладогу, — сказал Синдр. — Ты должен отвезти ее в Ладогу. Я будут помогать вам столько, сколько позволит стрела в боку.

Леший кивнул.

— Тогда идем за лошадьми, — сказал он.

Элис поглядела на них. Ей казалось, что в голове творится что- то неладное, полный сумбур. Она вспомнила лошадей на реке, вспомнила, как убила Зигфрида, и содрогнулась. Чем это можно объяснить? Сверхъестественные силы собрались вокруг нее и вну­три нее. Она поднялась. Она была слишком слаба, чтобы ехать вер­хом, однако она видела лицо крестьянского сына, более того, она чувствовала того, кто проявился через мальчика. От него разило вонью. Стоило ей подумать о нем, как появлялось ощущение, по­хожее на изжогу. Нечто нечеловеческое, ядовитое шипело и изви­валось внутри него. Она понимала, что Леший прав: это магия, и она понимала, что нападение еще повторится.

Элис поглядела на мужчин. А вдруг кто-то из них явится к ней ночью с таким же диким взглядом и весь в поту? Мысль была не­выносима. Она должна бежать от этой твари, которая идет за ней по пятам, и избавиться от тех странных чувств, которые ее одо­левали.

Она понимала, что волкодлак — хороший человек, он защища­ет ее, его присутствие странное и сложное, однако не враждебное. При взгляде на него она видела бескрайние просторы, долины, ре­ки и леса, ощущала тоску, но и уверенность тоже. Она твердо зна­ла, что он ее не предаст.

— Поехали, — сказал Леший. — Давайте хотя бы уедем из дерев­ни. Кто знает, вдруг крестьяне решат, что обязаны отомстить за смерть сородича.

Элис позволила Лешему поднять себя на коня, потому что ребра ее горели огнем. Волкодлак сел на второго коня, а купец повел му­ла к дороге, держа путь на север и ориентируясь по Полярной звез­де. Элис никак не могла решить, что делать. Силы, ополчившиеся на нее, казались непобедимыми. Она хотела ехать в Мелен, однако подозревала, что тогда ее врагам будет еще легче схватить ее, окру­жив людьми, которые легко поддаются колдовским чарам. Они мед­ленно двигались по мокрым полям и наконец оказались на общин­ной земле рядом с лесом. Проезжая через поляну, Элис услышала далекие крики, полные тоски и страха, несущиеся со стороны де­ревни, откуда они уехали. Она обернулась.

— Не думай об этом, — сказал волкодлак.

Он держался рядом с ней. Она видела, что сидеть верхом он не привык; повезло, что Синдру достался хорошо выезженный мерин. Волкодлак трясся в седле, как мешок с поклажей, а не всадник. Она не знала, то ли ему мешает рана, то ли, как и остальные северяне, он никогда толком не обучался верховой езде.

— Мы должны ехать, и как можно быстрее, — проговорил он.

— Почему? — спросила Элис.

— Убить Ворона нелегко, — сказал Синдр, — но он не сможет узнать, куда мы отправились, потому что крестьяне тоже не знают. Если доберемся до реки Уазы, то попытаемся раздобыть лодку. Но до того спать нам не придется.

— Он убьет всех крестьян?

— Нескольких пока оставит в живых, надеясь вызнать то, что ему требуется, но потом убьет и их. Он не может рисковать, ведь иначе они побегут жаловаться к своему господину, и тот отправит воинов на его поиски.

— Но ведь он справится с любым воином.

— Это верно. Но что, если твои соплеменники наткнутся на нас? Ворон стремится уничтожить тебя и не хочет, чтобы его за­держивали. Если франки тебя спасут, его задача только услож­нится.

— В таком случае мне надо ехать к своим.

— Так ты только отсрочишь свою гибель. Ты была со своими, когда он пришел за тобой в первый раз. Твоя единственная надеж­да заключается в Олеге.

— Почему эта тварь хочет меня убить?

— Лучше поедем. У нас нет времени на разговоры.

— Почему он хочет меня убить? Я имею право знать.

Волкодлак с трудом сглотнул, протянул руку, как будто собира­ясь погладить Элис по голове. Но затем убрал руку.

— Он боится тебя. А теперь едем.

— Мы никуда не поедем, пока ты не объяснишь. Почему за мной погоня? Почему меня преследуют? И как подобное существо может бояться меня?

Синдр посмотрел куда-то вдаль. Тяжело навалился на луку седла.

— Потому что тебя преследует кое-кто еще. Так всегда было и всегда будет.

— Кто меня преследует?

— Тебе снится волк?

Элис кивнула.

— Откуда ты знаешь?

— Мне он тоже снится.

— Он говорит, что любит тебя?

Волкодлак замолчал, но Элис успела заметить испуг в его глазах. «Он выглядит таким старым, — подумала она, — точнее, он выгля­дит так, словно несет на себе груз лет». Он проделал долгий путь, чтобы быть рядом с ней, и этот путь измеряется не только милями. Когда она смотрела на человека-волка, то буквально чувствовала, как вращается колесо времен года: дождь, солнце, снова дождь. Но она чувствовала не только это. Его жизнь заканчивается. Его убьет не стрела, не Ворон. Его смерть придет быстро и внезапно.

Когда Элис была маленькой девочкой, она обычно обедала на кухне замка Лош. Она была ребенком, и ее не приглашали за общий стол, но она и сама не хотела. В большом зале замка была железная консоль в человеческий рост. На нее в праздничные дни ставили жаровню, чтобы в зале было больше света. Она ненавидела эту кон­соль по неизвестным ей причинам. Ей казалось, что от нее исходит нечто зловещее, от этой высокой, нависающей над всеми штукови­ны, полной опасности. Ее кузен Годальбер был совсем еще ребен­ком, едва научился ходить. Однажды консоль упала, задетая кем-то из пьяных гостей, и убила его на месте. Граф Альберт приказал вынести ее. Жаровню наполнили землей и посадили цветы. Все дет­ство Элис она стояла в саду, и из ее чаши свешивались цветы, слов­но триумфальный букет смерти. Когда Элис смотрела на Синдра, ей казалось, будто консоль — точнее, то зло, которое вызывала к жизни эта консоль, — нависает над ним, готовое упасть.

— Что со мной будет? — спросила она.

— Поедешь к Олегу, и он спасет тебя.

Элис слышала неуверенность в его голосе.

— Ворон меня убьет?

— Он попытается. Я не могу сказать точно. Никто не может. И тебе не стоит ничего знать, пока ты не встретишься с Олегом. Обещаю, он все подробно тебе разъяснит, в отличие от меня.

— И ты делаешь все это из любви к своему князю?

— Госпожа?..

— Ты говорил, что действуешь ради любви.

Волкодлак посмотрел ей в глаза. Элис снова ощутила годы, да­вящие на него, но на этот раз они отразились и на его лице. Она мысленно вернулась в свое детство, а затем еще дальше, во време­на до него. В руках она ощущала тяжесть, а за спиной — страх па­дения, от которого не могла избавиться.

Волкодлак застонал и схватился за бок.

— Мы должны торопиться. Я не смогу сражаться с Вороном, ес­ли он нас нагонит.

— Если он боится меня, почему бы нам не дождаться его?

— Ворон выражает свой страх, убивая и пытая людей, — ска­зал Синдр. — Он не прячется от своих кошмаров, он рубит их на куски.

— Может, поедем уже? — поинтересовался Леший. — Мы най­дем путь к реке. Течение слишком сильное, чтобы брать лодку, но если отыщем брод, то двинемся прямо на север и оторвемся от них.

Элис поглядела на Синдра. В своем воображении она стояла на высоком каменном уступе под ледяным ветром. Она держала в ру­ках что-то тяжелое. Это был человек. Она не видела его лица. Мо­жет, это был волкодлак? Кто-то похожий на него, хотя она не была уверена до конца. Она не знала, откуда пришло видение, не знала, из прошлого ли оно или из будущего. «Возможно, — подумала Элис, — я вижу то, что никогда не происходило, чего никогда не случится». Но ей было ясно, что она привязана к этому человеку, и связь эта тянется в глубину времен, до его появления, до этого разговора. Однако, глядя на него, она думала вовсе не о любви. На ум приходило иное слово: daudthi. Слово ничего не значило для нее, она попросту не могла его перевести, однако оно тоже явилось из сонма образов и чувств: воин с седыми волосами, голова которого сияла во тьме, а в следующий миг исчезала, словно рыба в пруду; тоскливые крики; его тело, покрытое ранами и синяками; запах, пронзительный звериный запах, доносящийся откуда-то сбоку, за­пах, который снова заставил Элис сосредоточиться на слове и по­нять его значение. Daudthi. Смерть. И именно смерть, а не любовь видела она, глядя на Синдра.

Но, с другой стороны, лучше смерть ради нее, чем в борьбе с ней. Волкодлак пытался защитить ее, и что-то вынуждало Элис поддать­ся инстинкту и довериться ему.

Она посмотрела на Полярную звезду, затем на восток, на со­звездие Кассиопеи. Его перевернутая плоская буква М показалась похожей на образ у нее в голове, тот самый, который вызывал ло­шадей, и она представила, как звезды превращаются во вставше­го на дыбы коня, который указывает путь. Там ждет ее судьба, в этом она не сомневалась, в землях русов, где ее дожидается Олег со своей магией.

— Едем на восток, — сказала Элис и ударила коня коленями в бо­ка, заставляя его тронуться с места.

Часть вторая ВЕК ВОЛКОВ

Глава тридцать первая ЖЕРТВА ОЛЕГА

За много лет до того, как Элис пустилась в путь, чтобы просить Олега о помощи, на крышу грузовой башни над рекой — самой высокой постройки в Ладоге, почти в пять человеческих ростов — принесли ребенка. Чтобы поднять девочку на крышу, вынули не­сколько бревен.

Отец сам положил ее, просунув в образовавшуюся щель.

— На самый конек, князь.

Целитель при каждом движении позвякивал, словно кошель с монетами, поскольку все его тело было обвешано оберегами и амулетами. Князь Олег сердито поглядел на него, но передвинул Девочку поближе к верху крыши.

— Вряд ли она поправится, если скатится вниз, — произнес Олег.

— Я буду сидеть рядом, и с ней не случится ничего плохого, — заверил его целитель.

— Разумеется, будешь, — сказал князь.

Он коснулся лба девочки. Она вся пылала и была влажной от по­та. Князь мысленно обругал себя. Нельзя слишком сильно привя­зываться к детям, в особенности к девочкам.

Но Олега вечно что-то тревожило, а эта малышка стала для не­го настоящим утешением. Она была веселая и дерзкая, иногда да­же потешалась над его суровостью. Любого воина он за подобные шутки рассек бы пополам, но с ней только смеялся, забывая о му­чительных снах, чудовищных кошмарах, из-за которых вскакивал в глухие ночные часы. В этих кошмарных снах он постоянно снова оказывался у колодца, наблюдал собственную смерть, слышал то­пот копыт и просыпался с неизменным криком. А когда засыпал снова, то становилось еще хуже. Он видел воина на коне о восьми ногах — Один вернется на землю и встанет во главе армий Игоря. Всем известно, что этот бог не гнушается предательством, однако Олег все равно чувствовал себя обманутым. Ведь он так много жертвовал, отдал столько рабов, столько скота, столько золота! И все же знамения говорили ясно: бог угрожает уничтожить его.

Поэтому он отправлял гонцов во все уголки своих земель, что­бы они свозили к нему диких шаманок и святых старцев, жрецов и ведуний, желая услышать, что пророчество было неверным. Ду­ховидцы валили в Ладогу толпами, словно в базарный день, громы­хали костями, кидали руны, потели и постились, добиваясь откро­вений. Их шло столько, что самого Олега стали называть провидцем и дали ему прозвище — Вещий Олег. Все же старания кудесников ни к чему не приводили, они твердили только, что он станет вели­чайшим правителем всех известных земель на свете. Он не верил им, видя, что все они лишь стараются ему польстить.

Но одна женщина с гор нарисовала что-то на пыльном полу.

— Вот твоя судьба, — сказала она. В пыли был начерчен силуэт лошади.

— Меня убьет мой конь? — Олег поглядел по сторонам. В зале было пустынно, дружину он отправил на улицу, чтобы никто не услышал плохих предсказаний, чтобы слухи не дошли до народа. — Или лошадь — это только символ? Может быть, она значит что-то другое? Может быть, только бог может убить меня? Или, возмож­но, лошадь пророчит огромное богатство?

— Это может означать что угодно, — ответила провидица и про­тянула ладошку за наградой.

Под скамьей у стены послышался шорох, Олег обернулся на звук. Оказалось, что это его маленькая дочка Свава спряталась в темном углу. Увидев ее, он улыбнулся.

— Вот сейчас как высеку, чтобы не подслушивала!

Девочка только рассмеялась и подбежала к отцу.

— Можно мне яблоко?

— Но к нам пришла не крестьянка, а ведьма. Прорицательница. Будешь баловаться, она тебя съест!

— Я сама ее съем! — сказала Свава.

— Моя дочка, — обратился он к ведунье, — смелая, как маль­чишка, да еще и дерзкая.

Однако провидица уже получила свое золото и направлялась к двери, и Олег снова задумался о том, что именно Один хочет от­нять у него и отдать Игорю.

Олег пытался подорвать силы мальчишки, однако у Игоря были могущественные сторонники, а от своих сородичей, входивших в его дружину, Игорь требовал такой же преданности, как Олег от своих.

Дяди Игоря отличались суровостью и хитроумием, они пресекали любые заговоры, и этот путь был для Олега закрыт. Ему оставалось только придерживаться первоначального замысла: завоевать южные земли и передать парню, чтобы тот сам наделал ошибок. Боги любят Игоря, и с этим Олег ничего не может поделать.

Но вот однажды в январе, когда завывала ужасная метель, в го­род вошел трясущийся от холода путник. Сначала его приняли за нищего из-за тряпья и волчьей шкуры, в которую он был одет, и по­ражались тому, что человек сумел выжить в такую снежную бурю.

Стражники впустили его в город из любопытства и жалости. Он подошел к одному из костров за воротами, чтобы отогреться. Оле­гу доложили о приходе этого человека, потому что одинокие путе­шественники в эту пору попросту не встречались. Никто не смог бы выжить в буране. Олег велел дружине оставаться в большом за­ле и пировать дальше. Конец света настанет, когда князь, владею­щий всеми восточными землями, побоится выйти к замерзшему нищему страннику без свиты. Сказать по правде, Олегу просто на­скучило выслушивать хвастливые рассказы о подвигах и играть в дурацкую игру, когда все дружно хлопают в ладоши, а того, кто сбивается с ритма, заставляют пить чарку. Олег так часто играл в эту игру, что попросту не мог сбиться с ритма, поэтому иногда де­лал это намеренно, желая промочить горло.

В общем, он вышел из зала один, закрыл лицо плащом и побрел в метель едва ли не вслепую.

Путник стоял у костра, спина у него была запорошена снегом, и сам он казался высеченным изо льда: статуя, увенчанная копной ярко-рыжих волос. Олег сказал стражнику, что их гость порядком утомился, и велел принести ему угощение, и тогда незнакомец улыбнулся князю. От улыбки метель прекратилась, ветер стих.

Олег поглядел в небо. Ночь только наступила, темное небо из-за мороза отливало багрянцем, звезды блестели ледяными кристал­ликами, тонкий месяц походил на сосульку, готовую оторваться и упасть на землю. Теперь, когда ветер перестал завывать, глухая зим­няя тишина навалилась на город, а с ней пришло ощущение совер­шенной неподвижности. Олега охватило какое-то странное чувство.

— Я знаю тебя, — сказал он.

— А я знаю тебя, мой пылкий князь, от желаний которого даже буря затихает.

— Что тебе известно о моих желаниях?

— Единственное, что следует о них знать.

— И что же?

— Им не суждено сбыться.

Олег ощутил, как кровь отхлынула от щек, хотя ему удалось сдержать себя. Ему хотелось убить наглеца на месте, однако он чувствовал себя странно незащищенным. Из-за перемены погоды он испытывал тревогу, но было и что-то другое. Что же? Этот человек, чье тело в свете костра казалось опутанным оранжевы­ми змеями, пешком прошел сквозь буран, способный убить даже всадника с лошадью.

— В таком случае мне надо желать еще больше, — заявил Олег. — Ведь тогда я успею получить много, даже не достигнув целей.

Незнакомец улыбнулся. Ухмыльнулся, показывая зубы, словно голодный волк, — так показалось Олегу.

— Ты знаешь, что тебя убьет.

— Моя лошадь. И я этому рад. Это значит, что я бессмертный, потому что у князя Олега нет своих лошадей. Все лошади, на кото­рых он ездит, взяты взаймы.

— Какая поразительная судьба! Быть хозяином одной только взятой взаймы лошади, лишенным всех земель рукой мертвого бо­га. Хочешь его увидеть?

— Покажи.

Нищий взмахнул рукой, и снег на площади перед воротами взвился с земли. Понесся, закружился во множестве крохотных вихрей и наконец сложился в фигуру. Перед князем предстала сце­на из саги. Наводящий страх бог Один, одноглазый и ужасный, с искаженным в крике лицом, восседал на восьминогом коне Слейпнире, пронзая копьем жуткого волка, который вцепился в его щит. Город наполнился грохотом битвы, и Олег удивился, что никто из его дружины не выскочил на улицу узнать, что про­исходит.

Копье воткнулось в Волка, вошло в плоть, и зверь пронзительно завыл, однако не ослабил хватку. Щит всадника разлетелся в щепы, и Волк вонзил когти в плоть коня, сомкнув зубастую пасть на шее воина. Тело Волка взвилось вверх по невообразимой спирали, ког­да легендарный конь заржал и забрыкался, силясь освободиться. Однако Волк держался мертвой хваткой.

А в следующий миг снежные хлопья осыпались на землю, и на город снова спустилась ночная тишина. Олег подошел к месту схватки. На снегу лежала всего лишь скрученная веревка. Олег узнал тройной узел Одина.

Князь поднял ее и протянул нищему. Ему показалось, что это са­мый правильный жест.

— Когда он умирал в последний раз, — сказал чужак, — бы­ло так.

Он словно из ниоткуда вынул длинный нож и ловко разрезал ве­ревку на три части.

— Он в этом мире, разделенный на части, — пояснил незнако­мец, показывая Олегу свисающие куски веревки. — Если когда-ни­будь он снова станет цельным, то тебя и все армии на свете ждет такая битва, какой не видывал мир. Он выжжет все земли, от обле­денелых берегов острова Туле и зеленых холмов Альбиона до пу­стынь Серкланда.

— Не понимаю, — признался Олег.

— Он в этом мире, разделенный на три части. Если он снова ста­нет одним целым, ты и все другие воины будете удирать от него, как крысы из горящего амбара. Останутся только его любимчики. Игорь будет торжествовать. Игорь будет править.

Слова чужака отдавались в ушах Олега странным шипением, не­много похожим на тот звук, который слышишь, когда к спине жи­вотного прижимают раскаленное клеймо.

— А как он может стать единым целым?

— Так, как он становится чем угодно, — через смерть. Есть три живых человека, несущих в себе руны. Фрагменты бога. В конце останется только один, и судьба настигнет тебя, чтобы стереть с ли­ца земли.

— Кто они, эти люди? И что мне делать?

— Тот, кто пьет из колодца Мимира, должен заплатить. Один от­дал за мудрость глаз, сияющий бог Хеймдалль пожертвовал ухо. Что готов дать ты?

— Свой покой.

— Этого недостаточно. Требуется гораздо больше.

— Что же?

— Ребенок.

— Какой ребенок?

— Тот, что сидит рядом с тобой в большом зале.

— Для чего?

— Для смерти.

Олега затопила волна восхитительного предчувствия. Неужели бога действительно можно задобрить, отдав Игоря?

— И если я соглашусь, тот бог, которого ты показал мне, не придет?

— Твой долг перед колодцем будет уплачен. Твое имя прогремит в веках, ты станешь самым могущественным правителем на земле. Ты получишь пророчество и узнаешь, каким путем тебе двигаться дальше.

Олег улыбнулся.

— Ты бог, — сказал он.

Олег явственно сознавал это. Воздух вокруг его собеседника ка­зался вязким, от этого все чувства князя притуплялись, как будто он стоял под водой. Рядом с незнакомцем Олег сделался медлитель­ным и каким-то хрупким.

— Так и есть.

— Как тебя зовут?

— У меня много имен. Здесь я Велес, а в Риме — Люцифер. Для тебя же я Локи.

Олегу показалось, что он перестал дышать, страх стиснул горло, словно рука убийцы. Он собрался с силами. Ужас отступил. Он при­влек к себе внимание богов. Он особенный человек, избранный для великих деяний.

— Тебя называют кузнецом лжи, — заметил Олег.

Бог улыбнулся.

— Те, кто не слушает, выставляют меня лжецом, — возразил он. — Люди слышат только то, что хотят услышать, и когда они про­клинают меня, то не за ложь, а за сказанную мною правду. Благода­рю тебя за тепло костра. Я отплачу за доброту, когда вернусь за тем, что ты обещал мне.

Он развернулся и пошел в снег. Олег смотрел, как он удаляется, и размышлял о том, как бестолковы подчас боги, если просят в жертву то, что он и сам умолял их забрать.

Той ночью ему приснилась девушка, которая живет в землях фран­ков, светловолосая и прекрасная; девушка гуляла по садам над рекой.

— Кто ты? — спросил он.

— Одна из трех. Ты узнаешь меня по этим знакам. — Она рас­крыла ладонь. На ладони лежали восемь деревянных пластинок, на каждой было начерчено по руне.

— Как тебя зовут?

— Элис, я из рода Роберта Сильного.

— Пока ты жива, и я буду процветать, — сказал он ей во сне.

Олег отправил послов к ее брату в Париж на следующий же день, прося ее руки. Но даже не получил ответа. Он подумывал, не пой­ти ли войной, однако его армия не могла уходить далеко от Киева, поскольку вынуждена была отбивать нападения печенегов. И вот тогда он решил похитить девушку.

Сидя на крыше рядом с целителем, Олег глядел на Сваву. Он и поду­мать не мог, что бог просит ее. Бог же сказал: «Ребенка, что сидит ря­дом с тобой в большом зале». Там, на всех пирах и советах, рядом с ним сидел Игорь, вместе с ним судил, разбирая жалобы крестьян или назначая воинам вергельд, даже присутствовал на переговорах с другими правителями. Олег поклялся воспитать мальчика, однако если судьба повергнет Игоря, если боги его повергнут, то Олег будет освобожден от слова, не нарушив его, и сможет назвать своим на­следником того, кого захочет.

Князь даже не подумал о дочери; он был воин, разве он мог пред­положить, что девочка имеет какую-то ценность, чем-то интересна богам? Она просто ребенок, дитя, которому нет еще и шести. Зачем богу она, когда он может забрать мальчика, которому уже исполни­лось тринадцать и который выказал себя храбрым воином? Однако бог все знал о его слабостях, и до Олега дошло: каким бы мудрецом ты ни казался себе самому, нельзя заключать сделки с подобными су­ществами, рассчитывая при этом расплатиться мелкой монетой.

Олег поглядел вниз с крыши башни. Город располагался на излу­чине широкой реки Волхов. Повернувшись к реке спиной, он видел просторные зеленые земли: рядом с городом — курганы своих умер­ших соотечественников, а за ними — леса, колышущиеся подобно морю. Сейчас сооружали курган для Гиллинга, его брата-викинга, ко­торый ходил с ним в походы на юг до самого Миклагарда и до запад­ных островов. За последним готовым курганом сняли полоску красноватой почвы на том месте, где собирались вырыть погребальную камеру. Он слышал, что с этим возникли какие-то трудности, однако был слишком озабочен болезнью дочери, чтобы вдаваться в подроб­ности.

Его дочь не похоронят в кургане. Она такая подвижная, яркая и живая. Ему будет невыносима мысль о том, что она лежит, придав­ленная толщей земли. Для нее сложат костер, подобный ее душе. Князь поглядел за реку. Ему казалось, что он птица, парящая в свет­лом воздухе над водой, птица, которая может в любой миг развер­нуться и лететь на юг по реке, чтобы разорять Миклагард, отнимать сокровища византийского императора или лететь в халифат, чтобы вернуться с богатствами Серкланда. Девочка застонала в лихорадке. Князь поглядел на нее и покачал головой. Он позволил себе полю­бить дочь. «Мужчинам, а правителям в особенности, нельзя любить дочерей», — подумал он. Они — товар, не более того, за них можно получить у других правителей золото, земли или перемирие. Одна­ко же он полюбил ее, главным образом за ее пламенную душу.

Сваве и ее сестрам было запрещено подходить к отцу без сопро­вождения няньки или матери, которые следили за тем, чтобы девоч­ки вели себя примерно. Она же не ведала запретов. Она сама прихо­дила к нему, чтобы наблюдать, как он ведет дела с купцами, князьями и полководцами в своем большом зале. Девочка думала, что он не за­мечает ее, пряталась под скамьями рядом с собаками, однако он пре­красно ее видел, поглядывал на нее, разбирая споры между крестья­нами, и ее присутствие лишало его суровости именно в тот момент, когда он уже был готов закричать на спорщиков, приказывая им уби­раться с глаз долой. Она смешила его, и хотя ему следовало бы как сле­дует высечь ее за непослушание, он этого не делал. Он подмигивал ей и бросал яблоко из корзины, принесенной крестьянином в подарок.

Он никогда не прогонял ее, и в конце концов она просто усажи­валась рядом с ним на полу, тогда как его наследник Игорь сидел по другую сторону от него на стуле, наблюдая, как князь ведет дела. Олег понимал, как, вероятно, выглядит в глазах своей дружины, по­этому время от времени участвовал в поединках, чтобы показать всем: да, он может быть мягкосердечным, когда речь идет о его до­чери, однако воины пусть не рассчитывают на подобную снисхо­дительность. «Противник, который уважает тебя больше всех, — мертвый противник»: эту поговорку отец вбил в него с раннего детства. И все-таки он был рад, когда и его военачальники начали позволять своим дочерям сидеть рядом с ними на хмельном пиру.

— Эрингунн.

Олег подошел ближе и сел, положил руку на лоб дочери, чтобы убедиться, что она еще жива. Он называл ее полным именем всего раз. Для него она обычно была Свава или Мышка, из-за ее привыч­ки появляться в тех местах, где он ее не ждал. Однако Мышка — слишком скромное прозвище, поэтому он заменил его на Сваву, в честь одной из валькирий, дев-воительниц Одина.

— Эрингунн.

Олег назвал ее так, когда пришел взглянуть на дочь в день ее по­явления на свет и дать ей имя. Теперь же он знал, что называет ее по имени, прощаясь.

Слезы показались у Олега на глазах, поэтому он отвернулся от целителя. Он говорил с девочкой, глядя вдаль:

— Вот видишь, что ты наделала. Я не могу спуститься в таком виде к людям.

Внизу собиралась дружина. Одно дело — проявлять мягкосер­дечность, сажая ребенка себе на колени, совсем иное — ухаживать за ним, словно нянька.

Целитель, который понимал язык своего повелителя, только ес­ли очень внимательно слушал, ничего не сказал.

Йонемногу Олег взял себя в руки и снова развернулся к целителю.

— Если она умрет, — сказал он, — то и ты умрешь. Ее положат на корабль, который сожгут вместе с ней, чтобы она отправилась в царство мертвых. Ты тоже будешь на этом корабле. Это большая честь для тебя, так что радуйся.

— Она не умрет, княже, только не на этой крыше, обложенная оберегами.

— Прекрасно, — отозвался Олег. — Если она останется в живых, я предоставлю тебе возможность поискать себе менее почетную смерть. Сможешь за мой счет растратить жизнь на женщин.

— Как ты щедр, княже, — сказал целитель.

Девочка пошевелилась, и он подхватил ее, чтобы она не скати­лась с крыши.

— Ульфр.

— Что она сказала?

— Я не разобрал, княже.

Олег склонился к дочери. Девочка снова застонала, повторив слоцо.

— Не обращай внимания, мой господин, — сказал целитель. — В бреду люди говорят подчас такое, что...

— Ульфр.

Олег взглядом пригвоздил целителя к месту.

— Что ты там бормочешь? Она же ясно сказала «волк», я сам слышал. Что это означает?

— Дух может войти в нее в разных образах. Вполне вероятно, что в нее вошел дух волка и...

Целитель замолк, прочитав во взгляде князя бурлящий убий­ственный гнев. Князь, как было известно целителю, прекрасно раз­бирался в людях, видел их насквозь. Но еще целитель знал, что для Олега он сейчас единственная надежда.

Олег медленно кивнул, и целитель понял, что князь борется с со­бой, пытаясь обуздать свой гнев.

— Пусть лежит здесь, в прохладе. Если начнется дождь, неси ее обратно. Кроме того, следи, чтобы она не упала.

— Да, княже. Да, мой господин.

Олег в последний раз взглянул на дочь. Она покрылась испари­ной, лицо пошло красными пятнами, волосы намокли от пота.

— И молись нашим богам, — велел Олег, — потому что завтра, сдается мне, ты отправишься в их владения, сопровождая княже­скую дочь.

Глава тридцать вторая НА ПУТИ К ХРИСТУ

Поднявшаяся от дождей река походила в лунном свете на изломан­ную полосу свинца. В воздухе висела изморось, и Жеан понимал, что в лучшем случае его ждет впереди сырая и холодная ночь в мок­рой одежде, если им удастся отыскать брод и спастись. Они спеш­но спускались по склону холма к берегу, где стояло несколько раз­рушенных крестьянских домов. Течение реки казалось необычайно быстрым. Весна выдалась сырая, дожди шли часто и подолгу. Но Жеан решил, что брод все-таки можно преодолеть. С другой сто­роны, ему до сих пор вообще не приходилось задумываться о по­ добных вещах. Он провел большую часть своей жизни в монасты­ре Сен-Жермен и никогда не путешествовал.

Викинги же не были так уверены в том, что переправа пройдет успешно. На гребне холма над ними собрался отряд всадников. Же­ан насчитал двадцать человек. Рядом с ними были еще и пешие во­ины, наверное, два раза по двадцать. Преследователи увидели берсеркеров, их командир указал на них концом копья и ударил пятками лошадь, начиная спуск.

— Мы сможем переправиться на ту сторону? — спросил Астарт.

Молодой человек был в смятении, не зная, что лучше: нападать

или отступать. Он сделал шаг вперед, затем назад, готовый делать что угодно, только бы не стоять на месте.

— Придется, — ответил Офети. — Быстрее, загоняйте мулов. Те, кто не ведет животных, возьмитесь за руки. Река здесь мелкая, но течение будет сильным. Если мы переправимся раньше, чем они на­гонят, сможем спрятаться в лесу на том берегу. Главное, чтобы они не настигли нас посреди брода.

Воины зашлепали по воде, ведя за собой мулов. Не было никако­го порядка, никто не соблюдал строй. Все просто вошли в реку ра­зом, стремясь на другой берег, до которого было шагов сто пятьде­сят. У Жеана не оставалось выбора. Он последовал за викингами.

Вода доходила до бедра и неслась очень быстро, Жеан даже по­качнулся, войдя в реку. Но потом крепко встал на ноги. Исповед­ника по-прежнему изумляли произошедшие в нем перемены, он поражался тому, каким сильным и уверенным чувствует себя, не­смотря на мощное течение. Викинги стояли на ногах не так твердо. Они пошатывались, останавливались, делали шаг и снова замира­ли, все время прилагая усилия, чтобы не лишиться равновесия.

Всадники на склоне холма пустились в неуверенный галоп. Ви­кинги были плохими наездниками, это всем известно, и им было трудно заставить лошадей бежать быстрее. С другой стороны, осо­бенной нужды в спешке и не было. Преследователи находились в че­тырех сотнях шагов, тогда как берсеркеры сделали всего десяток по воде и уже цеплялись друг за друга; им пришлось взяться за руки, чтобы двигаться вперед. Жеан видел, что у некоторых всадников за спиной висят луки. Собирался дождь, и если бы облака прямо сей­час закрыли луну, мир погрузился бы в спасительную темноту. Только облака не закрывали луну.

Всадникам оставалось сделать триста пятьдесят шагов, когда берсеркеры продвинулись всего на пятнадцать. Будет драка, а Же­ану необходимо, чтобы эти люди отвели его в аббатство Сен-Морис. Астарт решил сесть на мула верхом и так добраться до другого бе­рега. Еще трое последовали его примеру, вскарабкавшись на спи­ны животных поверх тюков.

Жеан уверенно шел по бурным волнам, и семь викингов следо­вали за ним.

— Не получится! — прокричал Офети. — Лучше вернуться и принять бой.

— Нет! — выкрикнул Жеан.

Астарт уже собрал всех мулов и снова завел в реку, чтобы спа­сти оставшихся товарищей: он ехал на одном, а еще трех животных вел за собой.

Жеан схватил за руку первого из семи викингов, идущих цепью.

— Держись! — приказал он Эгилу, который вцепился в него, изрыгая проклятия. Потом Жеан прибавил шагу, волоча людей за собой.

Всадники теперь были в двух сотнях шагов. Жеан слышал, как они выкрикивают обидные слова:

— Что, трусы, бежите? Бабы, боятся принять бой!

— Иди сюда и скажи это мне в лицо! — проревел Офети, хотя с трудом держался на ногах.

Жеан прибавил ходу. Он чувствовал себя в воде совершенно уве­ренно и прекрасно держал равновесие. Теперь, когда он тянул их, берсеркеры двигались вперед гораздо быстрее. Пятьдесят шагов, пятьдесят пять. Всадники были уже на берегу. Шестьдесят шагов, семьдесят. Что-то плюхнулось в воду. Стрела.

Астарт подвел мулов к товарищам, и берсеркеры кинулись к жи­вотным. Трое сумели сесть верхом, еще трое схватились за тюки с поклажей, и мулы развернулись, спеша на берег. Только Офети не хватило сил последовать за ними. Он стоял в воде, пошатываясь, словно пьяный, который пытается вспомнить, где его дом.

В воду шлепнулись еще несколько стрел. Три всадника вошли в реку, направляясь к ним. Офети покачнулся и упал, взмахнул ру­ками, пытаясь удержаться. Падая, он успел развернуться и упереть­ся руками в дно, встав на четвереньки лицом к потоку. Снова по­сыпались стрелы, но на этот раз с противоположного берега. Это берсеркеры обстреливали подъезжавших всадников. Жеан шагнул к Офети, но и всадники были уже рядом. Он успеет протащить ви­кинга шагов десять, не больше. Исповедник смотрел на всадников.

Их было трое, лошади шли вперед осторожно, высоко поднимая ноги. Что за нелепая ситуация! Сейчас берсеркеры на том берегу пытались снова загнать мулов в воду, чтобы выручить товарища, однако животные, уже совершившие два марш-броска по бурной реке, отказывались наотрез. Берсеркер по имени Вани сам пошел обратно, однако продвигался слишком медленно.

У трех всадников были копья. Жеан не знал, что ему делать. Он помог Офети подняться на ноги, и толстяк выхватил меч, но все равно с трудом удерживал равновесие, куда уж ему биться.

Жеан хотел забрать у викинга оружие. Но Офети вцепился в меч, не желая отдавать.

— Прошу тебя, — сказал Жеан. — Ты не сможешь драться, ког­да еле стоишь на ногах.

Офети кивнул и передал меч исповеднику. Монах шагнул на­встречу всадникам. Викинги не привыкли сражаться верхом, одна­ко у них не было выбора. Если они спешатся, то окажутся ровно в таком же положении, что и Офети, они не смогут стоять, в любой миг рискуя получить стрелу или копье, поскольку берсеркеры при­крывали товарища с другого берега.

Всадники еще немного проехали вперед и остановились перед Офети и монахом. Жеан позаботился о том, чтобы все их внима­ние сосредоточилось на нем, — он прыгнул на преследователей, взмахнув мечом. Мимо просвистело копье, но Жеан с проворством и силой ударил всадника мечом по ноге. Викинг закричал, страх всадника передался коню, и тот шарахнулся в сторону, сбросив се­дока в поток. За секунду он исчез в темноте. Второе копье едва не вонзилось в Офети, но он успел его перехватить, крепко вцепив­шись в оружие. Однако его противник был неглуп. Он попросту выпустил копье, отчего Офети потерял равновесие и снова свалил­ся в воду. Жеан толкнул меч к берегу, а сам нырнул за викингом, уйдя с мелководья на глубину. Внезапно всадники остались вдво­ем, и над рекой прозвенели пять стрел. Жеан слышал крики живот­ного и человека, пока боролся с черной водой.

Еще только нырнув, Жеан уже пожалел о своем поступке. Тот, ко­го он пытался спасти, был язычник, враг его народа, однако монах действовал, подчиняясь инстинкту, даже не зная, умеет ли вообще плавать. Однако он с легкостью разрезал ледяную воду. Впереди, совсем близко, он заметил что-то — светловолосая голова большо­го викинга вынырнула на поверхность.

У Жеана не было времени, чтобы подумать, насколько странно то, что он, еще недавно едва живой калека, не способный без посторон­ней помощи совершать самые простые действия, теперь плывет под пронизывающей до костей ледяной водой, чтобы спасти человека, ко­торого сам король Зигфрид прославлял как могущественного героя.

Офети было не за что ухватиться, не было ничего, что помешало бы ему уплыть обратно в Париж, в лагерь викингов, но сейчас его беспокоило даже не это. Вода была ледяной, а течение мощным. Од­нако Жеан быстро двигался, направляясь к цели. Исповедника как будто кто-то направлял, великана викинга он видел прекрасно, не­смотря на темноту, дождь и бурные водовороты.

В четыре гребка монах оказался рядом с Офети и схватил его мо­гучей рукой.

— Не выйдет, — сказал Офети. — Я утяну тебя на дно. Отпусти меня.

Жеан ничего не ответил, лишь погреб к берегу. Течение было сильным, но исповедник оказался еще сильнее, и он быстро добрал­ся до суши и вытащил викинга. Огромный северянин лежал на хо­лодной траве, выплевывая воду.

Жеан видел, как воины Ролло застыли на противоположном бе­регу, с сомнением всматриваясь в темноту. На этом берегу берсер­керы понемногу отступали к деревьям.

— Твои друзья уходят в лес, — сказал Жеан. — Нам бы лучше догнать их. Мне необходима твоя защита на пути в Сен-Морис.

Офети лежал на спине, раскинув руки, и пытался отдышаться.

— Как ты их видишь? Я в этой темноте не вижу дальше собствен­ных сапог.

— Ты просто не в себе от холода, — сказал Жеан. — Отогреешь­ся и тоже начнешь видеть.

Офети поднялся на ноги. Жеан поглядел викингу в лицо. Вели­кан взирал на исповедника едва ли не со страхом.

— У меня прекрасное зрение, — сказал он. — Пойдем, пока от­ряд Ролло не набрался храбрости, чтобы переправиться. Благода­рю тебя за то, что ты сделал для меня.

— Меня не благодари, благодари Господа. Никто не спасется и не погибнет без Его соизволения.

Офети кивнул.

— Будешь молиться со мной? — спросил Жеан.

Офети коротко засмеялся.

— Когда мы оторвемся от погони, я, если ты так хочешь, буду молиться с тобой. Если твой бог спас меня, господин Тюр не станет возражать, чтобы я поблагодарил его.

Исповедник улыбнулся. Уж не ради ли этого Господь освободил его от немощи — чтобы он обращал язычников? Очень может быть. Раньше он думал, что ни один из берсеркеров не вернется из Сен-Мориса. Теперь же перед ним открывался другой путь. Эти люди мо­гут стать непревзойденными воинами Христа. Они впустят Иисуса и Его божественное присутствие в свои сердца и станут искоренять языческую ложь там, где пробьются ее всходы. «Господин Тюр» станет тем, кем и является на самом деле, — всего лишь тенью в истории.

— Пойдем же, — сказал Жеан. — Не отставай, если плохо ви­дишь в темноте.

Они вдвоем вскарабкались на берег и побежали к кромке леса.

Глава тридцать третья ПОДАРОК ЗА ПОДАРОК

В Ладоге же, много лет назад, целитель сидел и ждал последнего, как он понимал, заката в своей жизни, который превратит реку в из­вилистую огненную дорогу, похожую на дорогу в ад. Целитель был из булгар — обычно жизнерадостный темноволосый человечек, одетый в желтые шелка, которые вовсе не шли к его бледному ли­цу. Олег спустился с башни к своим воинам, и целитель остался на крыше один, если не считать больной девочки.

Он покачал головой, вспоминая, как его предостерегал отец: «У тебя есть дар, но используй его с умом. Если будешь исцелять многих, боги начнут завидовать тебе».

Он, конечно же, не слушал, он исходил все дороги вокруг Киева, неся людям свое искусство. Продавал амулеты и снадобья, однако знал, что эти средства, изготавливать которые его научил отец, помогают постольку поскольку. Истинный секрет его успеха заклю­чался в том, что в первые годы он лечил за гроши или даже бесплат­но, просто за еду. И все, о чем он просил взамен, — если больной поправится, пусть расскажет о лекаре другим.

И у него получилось. Исцеленные восхваляли его, а покойники никогда не жаловались. На третий год работы недужные на всем востоке обращались только к нему. А потом он услышал, что Олег ищет нового лекаря. И он обрадовался, словно дурак, когда князь выбрал его, не понимая, что успех целителя зависит не только от знаний, но еще и от репутации и удачи.

Он поглядел на больное дитя рядом с собой. Девочка была такая горячая, что от нее запросто могла воспламениться крыша. И она, в чем нет никаких сомнений, сожжет заодно и его, если он не вы­лечит ее. У целителя мелькнула мысль, не прыгнуть ли с башни, что­бы спасти себя от мучительной смерти в огне. Он больше ничего не может сделать для княжеской дочки. Последняя надежда целителя заключалась в том, чтобы поднять больную на крышу пред очи бо­га Тенгри, Вечного неба, но из этого ничего не вышло.

И тут он вспомнил об одном амулете, подаренном ему незнаком­цем, которого он повстречал на дороге в Киев. Он путешествовал тогда с отрядом хазар, которые шли на восток. Они развели костер и оставили на всю ночь, потому что ходили слухи, будто вдоль до­роги рыщет одинокий волк. Целитель волков не жаловал и никак не мог заснуть. Разумеется, волки были повсюду — он слышал, как они воют на холмах, — однако, зная, что один из них бродит где-то рядом, более того, уже нападал на стоянку и унес козла, хотя мог бы схватить и ребенка, целитель никак не мог успокоиться.

Постепенно, в самый темный час ночи, когда облака поглоти­ли луну и остался только свет лагерного костра, целитель начал дремать сидя, заваливаясь набок. Но низкое рычание рядом с ухом немедленно заставило его проснуться. Рядом с ним у костра си­дел волк. Целитель раскрыл рот, чтобы завопить, но чья-то рука зажала его.

Прозвучал голос:

— Хочешь кричать: «Волк! Волк!» — но какого волка ты боишь­ся? Того, что сидит у костра, или же того, что обитает здесь?

Он ощутил, как острый прут впился в грудь, а затем, когда рука перестала зажимать ему рот, он развернулся и увидел воистину странного человека. Он был высок, бледнокож, безбород, с ярко­рыжими волосами, торчащими из-под окровавленной волчьей шкуры, которую он носил, словно шаман, накинув волчью голову на свою, как будто зверь подкрался сзади и схватил его голову в свою пасть. Если не считать шкуры, пришелец был совершенно обнажен, и на его бледном теле, извиваясь по-змеиному, играли от­светы костра.

Целитель оглянулся, высматривая волка. Но тот исчез.

— Здесь был волк, — сказал целитель.

— Теперь он тут, — ответил незнакомец, снова ткнув целителя в грудь.

— Я не понимаю, о чем ты, господин, — сказал целитель.

— Честолюбие — это разве не волк, который преследует нас, за­гоняя на бог весть какие высоты? Поэтому повторю снова: волк тут. — И палец чужака в очередной раз ткнул целителя в грудь.

— Прекрати в меня тыкать, — возмутился целитель. — У меня синяк будет!

— Разве у тебя нет мази от синяков?

— Нет у меня мази.

— Что же ты тогда умеешь исцелять? Ведь, судя по твоим амуле­там и снадобьям, ты целитель.

— Я...

— Головную боль можешь?

— Могу.

Незнакомец крепко стукнул целителя по голове.

— Ой!

— Тошноту?

— Да, я...

Рыжий заехал ему кулаком в живот, да так сильно, что съеден­ный ужин метнулся к горлу и целителя вырвало на землю.

— Сломанные кости?

— У меня имеются некоторые знания. — Рыжий уже занес руку, однако целитель быстро договорил: — Но не в этой области.

— Н-да, дар исцелять в наши дни столь редок. Так сложно отли­чить истинного врачевателя от шарлатана.

— Мне можно доверять.

— Всем большим лжецам можно доверять. А ты король шарлата­нов, потому что прежде всего обманываешь себя самого. Ты искренне неискренен, истинно фальшив. Внутри лжецов больше правды, чем во всех правдивых людях на свете. Ты так часто лжешь себе, что вну­три тебя освобождается место для правды. Поэтому, когда ты гово­ришь людям, что способен их исцелить, это не может быть ложью, потому что внутри тебя осталась одна лишь правда, ибо такова участь всех, кто обманывает себя. Искренние жулики самые лучшие, это я тебе как на духу говорю. Мне нужно золотое кольцо, которое висит у тебя на шее на цепочке. Дай его мне.

— Зачем тебе кольцо?

— Это средство для исцеления лживого языка.

Целителю в тот миг показалось, что объяснение весьма убеди­тельное, поэтому он снял цепочку и передал ее собеседнику, кото­рый, если только он правильно запомнил, покачал кольцо над сво­им ртом, затем опустил и проглотил.

— Мое кольцо, — сказал целитель.

Странный незнакомец наклонился к целителю, и тому показа­лось, что его голова превратилась в голову гигантского волка. Волк разинул широченную пасть и произнес:

— Теперь оно украшает мои кишки. Сунь руку и достань его!

Он говорил с такой неистовой силой, что целитель отпрянул от него.

— Ты откусишь мне руку, — сказал целитель. Почему-то ему вовсе не казалось странным то, что человек превратился в полу- волка.

— Вот видишь, — сказал человек-волк, — я исцелил твой язык от лжи, теперь он говорит правду.

— Что я получу за кольцо?

— Совет, — сказал человек-волк, облизывая губы, как будто на­слаждаясь вкусом проглоченного кольца.

— Какой совет?

— Ступай на север.

— Зачем это?

— Дождешься там самого князя обмана. Тот, кто лжет, живет в Ладоге. Это жрец притворства, лицемерия и неискренности, мо­нарх лживости, жулик и мошенник, способный надуть любого, волк в овечьей шкуре, нарушитель клятв, лжесвидетель и бог. Сам король Дрянь. Я, кстати, его слуга, но, как и все слуги, питаю пре­зрение к господину. Однажды я превзойду его, хотя для этого по­надобится годик-два. Сегодня дадим ему то, чего он хочет, но зав­тра ему может уже не повезти.

Человек-волк облизывал языком свою морду, пока говорил, и це­литель опасался, как бы эта тварь не разозлилась.

— Ты говоришь о Вещем Олеге?

— Олеге? Тебе известно, что его врачеватель нашел средство от всех болезней на свете? Тебе надо поспешить на службу к прави­телю.

— Я не смогу тягаться с человеком, который обладает такими знаниями.

— Вот оно, то самое средство! — сказал человек-волк, после че­го вытащил непонятно откуда петлю для висельника, затянутую сложным тройным узлом. — Без сомнения, ты сможешь повесить­ся не хуже его. Не надо таланта, чтобы повеситься, мой любезный выдумщик, не нужны знания — самый темный парень от сохи сде­лает это не хуже благородного короля.

— Я не хочу вешаться, — возразил целитель.

— Только он один хочет вешаться. Только он.

— Кто это — он?

— Он — трое.

— Трое кого?

— Три человека! — Человек-волк отвесил целителю подзатыль­ник. — Тройной узел, такой, как этот, ждет, чтобы его затянули. А что есть петля, которая не затянута? Петля ли? Вовсе нет. Ибо ес­ли веревка не петля, то и все остальное, что не петля, тоже не пет­ля, и тогда нет никакой разницы. Однако же та веревка, которая по­бывала петлей, но больше уже не петля, она все-таки больше не-петля, чем та веревка, которая никогда не была затянута, пусть она все равно еще не петля. Значит, у нас есть разные степени не-петлистости, и они соответствуют степеням петлистости, бывшей, настоящей и будущей — тройная петля времени. Когда что-то не­когда побывало чем-то иным, сможет ли оно когда-нибудь стать прежним? Едва ли. А что есть петля, переставшая быть петлей? Не- петля. А если петлю завяжут снова? Она станет не не-петлей, которая снова петля. Это не узловая проблема, хотя и затрагивает узлы, как думаешь? И их три. — Странный человек, кажется, рассердил­ся, словно объяснял целителю нечто очевидное, но оказалось, что тот слишком тупоумен, чтобы понять.

— Ты веришь в христианского бога. Я слышал ваши басни о трех в одном, однако я больше ценю своих старых богов, потому что они приносят мне удачу, — заявил целитель.

— Кто твои боги?

— Небо и небесная синева.

— Как убедительно непостижимо, — произнес человек-волк. — В наши дни все они таковы, сплошная тайна и загадка. Что бы ты сказал богу, который предложил бы тебе нечто действительно полезное? Настоящему богу, бледнокожему, рыжему и прекрас­ному бессмертному, который иногда любит являться в обличии волка?

— Я последовал бы за ним.

— А что, если ему без надобности такие жалкие последователи, как ты?

— Я бы... я бы...

Человек-волк зажал рот целителя одной рукой, а другой хлоп­нул его по спине так, что целитель кашлянул.

— Я сказал бы тебе спасибо, — проговорил целитель, подчиня­ясь незнакомцу, который делал что-то с его губами, чтобы получи­лись именно такие слова.

— Я дам тебе амулет.

— Но что я должен сделать, чтобы его получить?

— Иди к Олегу, бери его золото. Только пусть его дочка с горя­чим сердцем выпьет это.

— Что выпьет?

Человек-волк вынул из мешка целителя пузырек и вылил его со­держимое на землю. Затем впился зубами в собственную руку, и в пузырек закапала кровь.

— Я заключаю выгодные сделки с теми, кто меня чтит.

— Я возьму твой амулет.

Волк заткнул пузырек клочком ткани.

— Вот твой амулет, — сказал он. — Мои поздравления. Ты те­перь инструмент уничтожения. Но не падай духом. Нам предстоит уничтожить смерть. Мы ее враги.

Он нацарапал что-то на куске бересты и протянул целителю.

— Эту руну должны знать сыновья человеческие, те, которые призваны исцелять и помогать. Вырежешь ее только тогда, когда придет нужда. Она гонит лихорадку.

Сидя на крыше под звездами, целитель не понимал, как мог по­забыть ту ночь. Как позабыл об амулете, спасающем от лихорадки. Ему вовсе не казалось странным то, что он беседует с человеком, который в то же время и волк. Не казалось странным то, что он дал девочке кровь из пузырька, когда она однажды лишилась чувств. И его лишь немного встревожило, но не показалось странным то, что она вскоре после этого слегла с лихорадкой.

Маленьким ножом он снял кусочек бересты с крыши и нацара­пал знак, который дал ему незнакомец. Что делать дальше, он не знал, поэтому просто приложил бересту к груди девочки. Девочка заговорила.

— Лжец. Где ты, лжец?

Она села, прижимая к себе кусочек бересты и дикими глазами озирая город.

В следующий миг целитель был на крыше уже не один. Вместе с ним, устроившись сбоку от девочки, сидел человек с бледным ли­цом и огненными волосами.

Он улыбнулся целителю и запел:

Когда на дереве высоком Мертвец болтается в петле, Я так раскрашу свои руны, Что он сойдет и поклонится мне.

— Ты кто такой? — спросил целитель.

— Я лихорадка, — ответил бледный человек, — огонь, который пожирает кости внутри тела.

— Ты человек. Я встречал тебя раньше.

— Ты, домовой, ведьма-вещунья, — обратился человек к цели­телю, — вернись в свое тело.

Маленькая девочка не поняла, что означают его слова, однако догадалась, что рыжий человек приказывает целителю стать кем- то, кем он был раньше.

Целитель спустился в дыру в крыше, а бледнокожий незнакомец сел, держа девочку за руку. Она пошевелилась и взглянула на него.

— Ты мне снился, — сказала она.

— А ты снилась мне. Что я сказал тебе во сне?

— Что мой дом во тьме, — проговорила она.

— Так и есть.

— Я сама из тьмы.

— Так и есть.

— Здесь рядом есть тьма?

— Они нашли немного, копая могилу для Гиллинга, — сказал ры­жий. — Хочешь посмотреть?

— Я обязательно посмотрю, — сказала Свава. — Я тебя знаю. Ты отец Волка. Ты породил смерть.

— Так и есть.

— У меня горячее сердце, все так говорят. Я тебя не боюсь.

— Верно.

— Кто я?

— Маленькая сломанная вещица, — сказал он, прижимая девоч­ку к груди.

— Меня когда-нибудь починят?

— Сначала тебе нужно немного тьмы, чтобы свет внутри тебя засиял, — сказал рыжий. — Ты боишься темноты?

— Нет.

— Тогда идем со мной.

Свава спустилась по лестнице грузовой башни, прошла мимо ле­бедки, с помощью которой поднимали наверх товары и где теперь болтался на веревке целитель, похожий на забытый мешок, и вы­шла в город, держа за руку странного незнакомца.

Они подошли к незаконченному кургану, к вырытой яме, раз­верзшей под звездами черную пасть. На глубине двух человеческих ростов чернела еще одна яма.

— Римляне когда-то копали здесь шахты, — пояснил незнако­мец, — но их преследовали неудачи. Много народу принесли в жерт­ву, случайно и намеренно. Здесь поклонялись Меркурию. Он здесь жил. Старый Один, так его называет ваш молодой народ. Это то са­мое место.

— Что за место?

— Особенное место. Здесь можно увидеть то, что нужно увидеть.

— Эти тоннели — подземный город, жители которого вымер­ли, — сказала Свава.

— Ты уже видишь это? — переспросил ее спутник.

— Да.

Бледнокожий человек задрожал и выпустил руку девочки.

— Ты уверена, что не боишься темноты?

— Не боюсь, — сказала она. — Мне кажется, это темнота боит­ся меня. Смотри, как она съеживается рядом со мной. Даже здесь она не смеет взглянуть мне в лицо.

— Темнота — это волк, который бежит от огня.

— Я огонь.

— Ты огонь.

— Я буду говорить с этими мертвецами, — сказала девочка. — Призраки, наверное, рады, ведь теперь у них нет жизней, которые можно потерять.

— Тогда входи.

Маленькая девочка шагнула вперед и наклонилась над дырой. Затем она присела на корточки и сползла вниз. Бог улыбнулся сво­ей волчьей улыбкой, а затем отвернулся.

Олег в своем большом зале видел во сне богатые подношения, при­готовленные им для Одина: воинов, убитых им в бою, золото, скот и рабов, брошенных в болото. Он видел, как сам складывает их в ку­чу: тела животных и людей, золотые и серебряные вещи, — но сто­ило ему на секунду отвернуться от кучи, как она немедленно съежи­валась, и требовались новые тела, новые драгоценности, чтобы дар выглядел достойно. У сна свое понимание добра и зла, и Олегу ка­залось, что гора трупов будет только тогда выглядеть богатым под­ношением, когда ее тень дотянется до гор.

Во сне Свава стояла рядом с ним — бледное дитя в запачканной рубашке.

Она заговорила:

— Лучше вовсе не молиться, чем жертвовать слишком много. Любой дар всегда требует следующего.

Неужели он убил слишком многих, с излишним пылом отдава­ясь войне, жертвовал богам слишком много рабов? Чего же боги хотят теперь?

— Милая, — сказал он, — я не думал, что он потребует тебя. Я не думал, что ты нужна богу.

Девочка, державшая правую ладонь на левом бедре, так, что ру­ка наискосок пересекала тело, чуть ли не отмахнулась от его слов.

Вокруг него пели и жужжали странные знаки. Руны. Он сосчи­тал их. Их было восемь. Он лежал в постели, мокрый от пота. Встать он не мог. Ощущение было такое, будто на него давит тяжкий груз и грудь не может дышать.

Что-то извивалось на теле, словно змея, — руна, одинокая вер­тикальная черта с двумя косыми палочками, отходящими вправо из верхней части. Она скрипела и стонала, словно снасть на корабле, словно веревка, отягощенная весом висельника. Он знал имя руны. Ансуз. Олег поднял руку, чтобы коснуться ее, извивающейся перед лицом. Он увидел виселицы, черные столбы на холме на фоне зло­вещего заката. Поэтические строки проносились в мозгу, словно копья. Он видел всадника, скачущего по долине, девушку в саду под металлической луной, колодец и рядом с ним обезглавленное тело. Колодец Мимира, колодец мудрости. Он понимал, что видит сей­час не просто сон, а напрямую общается с богами.

Слова громыхали в мозгу, словно камешки, скачущие по ступеням каменной лестницы, руны пели вокруг него, звали его впустить их.

Знаю, как их вырезать, и знаю, как читать их, Знаю, как расцветить их, знаю, как испытать их, Знаю, как назвать их, знаю, как сосчитать их, Знаю, как послать их, знаю, как послать их.

Олег поглядел на руну, похожую на виселицу, которая скрежета­ла и раскачивалась на его теле и в его сознании. Руна обвивалась вокруг него, душила его, выдавливала воздух из груди. Он ощущал стеснение в горле, тяжесть собственного тела, тяжесть своего со­знания, подвешенного к шее. Он знал, чья это руна. Одина. Одина-предателя, Одина-разрушителя, господина выжженной земли.

— Эта буква значит много, — сказала Свава, — хотя и не то, что ка­жется. Это руна обманщика. Твоя руна, потому что ты обманул меня.

— Свава, я же не знал!

Он протянул к девочке руки, но не смог коснуться ее. Он не смог даже сесть, как бы сильно ни старался.

— У меня твое пророчество, отец, то, которое обещал тебе бог.

— Свава, Свава!

Бледное дитя поглядело на него.

— Если три станут одним, то падальщик придет, — сказала она. — Разыщи девушку и защити от тьмы.

Свава развернулась спиной к темноте, и Олега сморил глубо­кий сон.

Глава тридцать четвертая ПРИЗРАЧНОЕ ДИТЯ

Пока Жеан шел на восток, дождь не прекращался, обращая поля в болота, а торговые пути в реки. Сена вздулась, течение было та­ким сильным, что грести против него не получилось бы, даже если бы викинги раздобыли подходящее судно. По ночам под завесой облаков звезды были не видны, поэтому, доходя до мест, где река разветвлялась, они либо шли дальше наугад, либо ждали наступле­ния дня, чтобы определить направление по солнцу. Жеан знал, что викингов будут принимать за разбойников, поэтому велел Фастару спрятать роскошный щит с изображением молота, а на простых щитах они мелом начертили кресты. На это берсеркеры согласи­лись, но вот укорачивать одежду на франкский манер отказались наотрез. Офети заявил, что лучше погибнет от вражеского копья, чем из-за отмороженного зада.

Трансверсаль до Лиона была прекрасной старой римской доро­гой, однако полной опасностей. Если им встречались путники, Же­ан говорил им, что эти северяне обратились в христианство и те­перь защищают его на пути в Рим. И его спутники доказали свою полезность. На дороге орудовали разбойники, однажды человек со­рок преградили им путь под Осером, слишком трусливые, чтобы нападать, однако желающие испытать северян на прочность. Прочность у северян оказалась повышенная, и разбойники разбежались, когда Офети отдал приказ наступать. Нападавшие не могли тягать­ся с отрядом хорошо вооруженных, закаленных в битвах берсерке­ров, поэтому исчезли так же быстро, как появились. Но с карава­ном крепких купцов — человек сто, не меньше — Жеану пришлось долго договариваться, убеждая их не трогать норманнов, поэтому, когда они подошли к Саону, стоявшему у них на пути, то двинулись дальше на юг по широкой реке.

Кое-как поместившись на речной барже — которая была немно­гим лучше простого плота, — завернувшись в плащи и сплавляясь по ночам, если позволяла луна, северяне теперь были не так замет­ны, как на торной дороге. Аббатства, которые попадались им на пу­ти, были бедными и убогими, и викинги убедились, что Жеан го­ворил правду: хорошую цену им здесь не дадут. Викинги даже не пытались заходить на постоялые дворы, которые аббатства содержа­ли для странников, и паломников и обычных путешественников, по­нимая, какой прием их там ждет. Человеческие останки, которые они несли с собой в мешке, издавали мерзкий запах, и их погрузили на наскоро сделанный плот из ветвей. Жеан невольно восхитился уме­ниями викингов. Они сделали маленький плот мгновенно, и даже ис­поведник, проведший всю жизнь за стенами монастыря, понимал, что этот плот гораздо лучше украденного ими на речном берегу.

Викинги не кормили его, однако ему совершенно не хотелось есть. Он пил из реки, сознавая, что ничего другого ему и не требуется для поддержания сил. Это была часть Божьего благословения, того само­го, которое исцелило его от немощи, считал он. Ему вспомнилось «Послание к римлянам», 14:17: «Ибо Царствие Божие не пища и пи­тье, но праведность и мир и радость во Святом Духе». И Святой Дух действительно переполнял его. Иногда дождь так усиливался, что капли больно били по телу, однако Жеану не было холодно, он за­прокидывал голову, чтобы напиться, и наслаждался вкусом, и при­ходил в восторг от свободы и силы, заключенной в его конечностях.

Он точно благословен. Болезнь, которая терзала его, пытки от рук Ворона и Серды оказались воротами боли, в которые вошел Бог. Да, ему пришлось есть нечистое мясо, однако теперь даже это не пред­ставлялось греховным. Вкус крови преследовал его, но не казался отвратительным. И это само по себе, думал он, послание от Бога, Го­сподь велит ему не казнить себя за то, что совершили над ним другие, и не сомневаться в правильности случившегося. Он был освобож­ден от немощи своей ради какой-то цели. Все в нем кричало, чтобы он помолился и узнал, чего хочет Бог.

Когда Жеан молился, то делал это не так, как ткачи, мясники, свеч­ных дел мастера или даже церковные старосты в Париже, когда про­сили о помощи или благодарили за милость, то есть вели безмолвную беседу. Жеан провел много лет, общаясь с Господом как с единствен­ным товарищем, Его присутствие он ощущал в темноте кельи, Бог направлял все его мысли. Молитва была неотделима от всей жизни Жеана. Его жизнь сама некоторым образом была молитвой, каждый его поступок, каждая крошка пищи помогали ему служить Господу. Поэтому он сидел в темноте и холоде на барже, которую вели под чер­ным небом викинги, погруженный в себя, смиренный, готовый от­казаться от своей личности ради Бога.

— Дай мне знать, чего ты хочешь, Господи.

Покачивание баржи убаюкивало Жеана, холод куда-то отступил. Он провалился в недра собственного сознания, вздрогнул, как от толчка, переживая потрясение того момента, когда понял, что сила и свобода вернулись в его конечности. Слабость и неподвижность были ему так привычны, что свободное движение приводило в на­стоящее замешательство.

Пока Жеан молился, он снова чувствовал у себя в руках голову Серды, а быстрое движение, каким он сломал шею викинга, снова и снова повторялось у него в сознании. Он помнил из того мига кое-что еще — присутствие, да, присутствие, причем ничего подобного раньше он не переживал. Оно как будто оставило после себя узнава­емый росчерк. Жеана подмывало назвать его злом, однако оно было не вполне злом. Нет, это присутствие, незаметно наблюдавшее за ним, вовсе не имело отношения к морали. Он старался подобрать слово, чтобы пояснить, какое ощущение оно вызывает в нем, и луч­ше всего подходило слово «голод».

Движение баржи было неотделимо от движения его мыслей, на­правленных к Богу. Слова пятидесятого псалма пришли на ум. Он прекрасно знал его — «Помилуй меня...», — и ему вспомнились бра­тья-монахи, поющие эти слова; пение было таким же ритмичным и умиротворяющим, как плеск волн о речные берега. Красота латин­ского языка зачаровывала его, однако несколько строк почему-то прозвучали на народном языке: «Дай мне услышать радость и весе­лие — и возрадуются кости, Тобою сокрушенные». «Научу беззакон­ных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся». «Избавь меня от кровей, Боже, Боже спасения моего, и язык мой восхвалит правду Твою».

Кровь, на нем кровь. Ее вкус стоял у него во рту прямо сейчас, вкус мяса, которое засунули ему в рот. И еще он чувствовал ее запах, ко­торый сочился с маленького плота позади, запах крови и разложе­ния, гнили и чего-то еще. Что же это за запах? Он чувствовал, что это кровь брата Авраама, однако запах был не такой, какой он ощущал на улицах Парижа или в тех бесчисленных случаях, когда к нему при­носили больных, умирающих или уже мертвых. Этот запах сильно тревожил его. Запах, сильный и насыщенный, был почти приятен ему. Он голоден, понял Жеан, по-настоящему голоден, однако, как ни странно, мысль о еде внушала ему отвращение. Только слабый запах гниющего мяса, доносившийся с маленького плота, на кото­ром плыли останки монаха, кажется, пробуждал интерес.

Мысли его блуждали, и те стихи, которые он слышал раньше, страдая от боли, снова пришли на ум:

Братья начнут биться друг с другом, родичи близкие в распрях погибнут; тягостно в мире, великий блуд, век мечей и секир, треснут щиты, век бурь и волков до гибели мира; щадить человек человека не станет...[11]

Он заставлял себя снова и снова обращаться к молитве. Он был вынужден как следует напрячься, чтобы сосредоточиться, не слы­шать ничего, кроме слов внутри себя, и в то же время ему пришлось расслабиться, отказаться от обыденных мыслей, чтобы впустить в сознание Бога. «Почему ты избрал меня, Господи? Чего ты хочешь от меня?»

Деревья с набухшими почками, росшие вдоль реки, тянули к не­бу свои ветви, как будто тоже умоляя Бога дать им ответ.

На берегу что-то промелькнуло, какое-то светлое пятно.

Жеан вгляделся во тьму. Кто-то наблюдал за баржей всего в два­дцати шагах от них. Сначала Жеан решил, что там ребенок, но, ког­да баржа подъехала ближе, он увидел весьма странное существо. «Девочка», — решил он, точнее, кто-то женского пола. Она была нищенкой, поскольку ее тело прикрывало только грубое одеяло из грязной шерсти. Но ее лицо поистине заслуживало внимательного взгляда. Оно было и не детским, и не взрослым. Оно как будто за­стряло между младенчеством и зрелостью, чудовищно вытянутое, бледное и сморщенное, с горящими ненавистью глазами. Жеан по­думал, что она, наверное, умирает с голоду, однако невозможно го­лодать, живя у самой реки, где полно рыбы.

— Ты видел? — спросил Жеан, указывая на фигуру.

— Что? — спросил Фастар.

— Там, на берегу, ребенок.

— Я никого не видел, — сказал Фастар. — Ты, монах, с нами не шути, а то мы сами так пошутим, что не обрадуешься.

Жеан не мог поверить, что викинг не видел ребенка, однако, ког­да он сам обернулся, странного создания на берегу уже не было. Он снова сосредоточился на молитве, стараясь больше не думать ни о чем. Только то лицо так и стояло перед глазами, лицо ребенка, ко­торый видел слишком много страданий, лицо, сверлившее его не­подвижным взглядом, в котором он читал только враждебность.

Плот приближался к излучине реки, где на широком и низком берегу возвышалось несколько домиков. Большое деревянное рас­пятие стояло в начале дороги на Мон-Жу, по которой можно было затем попасть в Италию, в Рим.

— Это и есть то место, монах? — Вопрос задал Офети, толстяк и великан.

— Оно самое, — ответил Жеан. — Вы подождите здесь, а я схо­жу поговорю.

— Рабу не положено указывать хозяевам, — заметил Офети.

Исповедник смерил большого викинга мрачным взглядом.

— Ты сейчас на моей земле, — заявил монах, — и все, о чем меч­таешь, все, чего добьешься, зависит от меня. Если хочешь выжить, будешь делать так, как я скажу.

— Ты поклялся служить нам.

— И я держу слово, — заверил Жеан. — Вы сейчас нуждаетесь во мне, поэтому не позволяйте гордыне ослепить вас. Я послужу вам лучше всего, если сам вас поведу. Первое, что вам требуется сделать, — купить здесь одеяла и, если повезет, палатку или даже две. Местные крестьяне такое продают. Если в горах нам негде бу­дет укрыться, мы замерзнем насмерть.

Офети поглядел на исповедника и согласно кивнул. Затем повер­нулся к Фастару.

— У этих монахов в голове дерьма больше, чем в коровнике, — заметил он, — однако суть они улавливают прекрасно. Пусть ко­мандует нами до тех пор, пока от него есть польза.

На берегу их встретили недоверчивыми взглядами, однако ры­бак, сидевший тут же, проявил благоразумие и, заботясь о бла­гополучии семьи, не стал задавать северянам лишних вопросов. Жеан снова пояснил, что это его телохранители, нанятые сопровож­дать его на пути в Рим. Рыбак кивнул норманнам и забормотал, как сильно он благодарен Богу за то, что этих людей можно купить, по­тому что, если бы их нельзя было купить, вся страна лежала бы в ру­инах. Потом он взял их деньги и отправил своего сына за одеялами и двумя небольшими палатками.

Когда мальчик вернулся, берсеркеры пустились в путь во гла­ве с Жеаном направляясь к ледяным горам и долине черного святого.

Глава тридцать пятая ДОЛИНА ЧЕРНОГО СВЯТОГО

Путь через горы был нелегок. Когда они немного поднялись, дождь сменился мокрым снегом, затем повалил настоящий снег. Снегопад прекратился, и новые потоки воды полились на холодные зеленые долины. На нижних склонах снег не лежал. Зато чуть выше все го­ры были укутаны белым саваном.

Они обогнули большое озеро с домами на берегах. Останавли­ваться на ночлег не стали, но Жеан срезал палку и сделал из нее крест, который понес высоко над головой. По этим дорогам посто­янно ходили пилигримы, пусть и не ранней весной, и местные жи­тели, кажется, ничего не заподозрили. Викинги трубили в свои ро­га и надеялись на удачу. Никто на них не нападал, им даже удалось купить немного хлеба. Переговоры вел Жеан, а норманны помал­кивали. По совету местных они нагрузили мулов дровами. Идти по горам будет холодно, и на стоянках им потребуется костер.

Тело мертвого монаха тащили на грубо сколоченных салазках. Запах гнили викинги переносили с трудом, хотя Жеан не находил в нем ничего отвратительного.

— Надо сварить его, чтобы мясо отвалилось, — предложил Эгил.

— А где нам взять такой большой котел? — поинтересовался Офети.

— Тогда сожжем его, — сказал Эгил. — Слушай, монах, а жаре­ный святой стоит столько же, сколько сырой?

Жеан ничего не ответил.

Когда они повернули на юг к перевалу, снег повалил хлопьями, а река, вдоль которой они шли, начала покрываться коркой льда. Бер­серкеры были северянами, и их одежда вполне подходила для такой погоды, однако днем им приходилось идти без остановок, чтобы не замерзнуть. Ночи у костра они проводили пусть без особенных удобств, но более-менее сносно, а вот еды было совсем мало, только рыба, которую викинги наловили в реке, и купленный хлеб.

По счастью, мертвое тело промерзло и перестало вонять. Горы подступали все ближе, темные стены вздымались до самого серого неба. Казалось, будто они находятся в нижней точке между двумя гигантскими волнами, которые зависли над ними на мгновение, прежде чем обрушиться. Пять дней пути — и волны исчезли, рас­творились в снегах. В долине было негде укрыться, и дрова подхо­дили к концу. Палатки стали настоящим спасением, хотя их бока раздувались, когда воины набивались внутрь. Зато в тесноте было теплее.

Северяне упрямо двигались вперед, глядя в землю под ногами. Если бы не дорога, натоптанная многими поколениями торговцев и паломников, они вряд ли смогли бы идти, они и так все время спо­тыкались и падали. Никто из викингов не жаловался, хотя Жеан видел, как они страдают. Исповедник никак не мог забыть лицо де­вочки, смотревшей на него с берега реки. Ему представлялось, что она до сих пор наблюдает за ним, просто он ее не замечает. Когда из тумана выступали скалы или водопады, ему порой казалось, что он видит ее лицо.

На шестой день погода сжалилась над ними. Тучи по-прежнему висели низко, но снег поредел, и они различали дорогу впереди. Же­ан заметил, что Офети смотрит на него.

— Ты сильный мужчина, монах.

Жеан молча шел вперед.

— Когда ты ел в последний раз?

— Не помню.

— Недели две назад. И ты все равно идешь так, будто только что плотно позавтракал. Ты даже ноги тряпками не обмотал. Что при­дает тебе сил?

— Господь.

Офети кивнул.

— Расскажи мне о своем боге.

И Жеан рассказал ему. Как родился Иисус Христос, как появил­ся на свет в хлеву среди животных, как Его воспитал плотник и как Он умер на кресте, чтобы человечество могло жить вечно.

Норманны любили слушать разные легенды, поэтому все они внимали ему с большим интересом. Особенно Офети был зача­рован.

— Я испытаю этого вашего бога. Он будет жить в моем сердце рядом с Тюром, и я посмотрю, принесет ли он удачу.

— Христос не живет рядом с ложными богами. Ты должен отка­заться от идола.

— Этого я делать не стану. Неужели твой бог настолько ревнив, что не потерпит рядом другого?

— Да, — сказал Жеан. — Если бы ты был крещен, однако не от­казался при этом от дьявола, то Господь наказал бы твоих потом­ков до третьего колена.

— За что? — изумился Эгил. — У меня есть жена, но разве я не могу лечь с другой женщиной, если захочу? Разве моя жена прокля­нет меня, если узнает об этом?

— Твоя жена должна проклясть тебя. Потому что ты должен быть привязан к одной женщине.

— Я и привязан, но не настолько крепко, чтобы не повеселить­ся на сеновале с другой, если захочется. Какая женщина станет ру­гать за это мужа, ушедшего в поход? Разве бывают такие ведьмы?

— Господь говорит нам: «Не прелюбодействуй». Я расскажу те­бе одну святую историю, посмотрим, сможет ли она поколебать твое языческое сердце.

И Жеан рассказал о Моисее, о том, как тот принес десять запо­ведей с горы Синай.

Офети и другие берсеркеры смеялись.

— Так вы, франки, верите, что исполняете заповедь «не убий»? Сколько же северян полегло бы, если бы вы не исполняли ее?

— Врагов Господа разрешено убивать. Существует справедливое и несправедливое убийство, и тексты ясно об этом говорят. Запо­ведь означает, что нельзя убивать просто так.

— А как вы узнаете, кто враг Господа?

— Простым людям нет нужды думать об этом, им указывают священники, — пояснил Жеан.

Викинги снова засмеялись.

— Похоже, это здорово всех устраивает. Мне нравится их бог, который понимает разницу между благородным сражением и убий­ством, — сказал Офети.

— В Нем моя сила, Он мой свет.

— Именно поэтому я и считаю его хорошим богом. Он сделал тебя могучим человеком.

— Так и есть, — согласился Жеан, — хотя я благодарил бы Его еще больше, если бы Он сделал меня слабым.

— Почему?

— Потому что Господь испытывает тех, кого особенно любит. Начиная с собственного сына, которого Он попросил пожертво­вать собой.

— Это не такая уж большая жертва, во всяком случае, для нас, — сказал Офети. — После смерти ты просто попадаешь в чер­тоги Всеобщего Отца, чтобы вечно пировать и вечно сражаться. Смерть — это все равно что переселение в другие края, и многие наши соплеменники так поступают.

— Умирают в страданиях, прибитые к кресту гвоздями?

— Забавная смерть для плотника, — заметил Офети.

— Конунг Несбьерн как-то распял плохого строителя лодок, ска­зал, что научит того забивать гвозди, — вспомнил Эгил. — Мне ка­жется, это похожая история.

Жеан подавил гнев.

— Он знал, какая судьба Его ждет, и согласился добровольно, чтобы искупить наши грехи.

— Если честно, — вставил Офети, — то у меня самого было не­сколько дядюшек, которые знали, что валькирии уже парят над ни­ми. Однажды Хегг и его парни попали в ловушку, их окружила тол­па островитян на западе. Они могли бы сдаться и дождаться выкупа, но кто-то назвал дядю трусом — этот гад знал на нашем языке только одно это слово, — и тогда наши показали им, кто тут трус. Двое из десяти остались в живых, зато с тех пор в тех краях никто не называет нас трусами, так что дело того стоило. Этот Иисус — храбрый малый, это точно, однако в мире полно храбрецов. Да и дру­гой мир существует!

— Когда человек повержен в прах, когда ему плохо, когда все со­родичи отвернулись от него, мой Бог помогает ему встать и шага­ет рядом с ним. А твой?

— Тюр любит могучих воинов. Он предоставляет трусам выкру­чиваться самим, — сказал Офети.

Жеан развернулся к большому викингу и взял его за плечо.

— Я трус?

Офети поглядел ему в глаза.

— Ты уж точно не трус, — ответил он.

— Христиане не трусы. Давай я расскажу тебе по этому поводу одну историю. Ты знаешь, кто такой черный святой?

— Нет.

— Святой — тот, кто безукоризненно исполняет заповеди Госпо­да, как это делал Маврикий. Его называют черным святым из-за цвета его кожи.

— Черная кожа! — изумился Эгил. — Он что, гном?

— Он служил в римском Фивейском легионе, потомок древних фараонов.

— Люди, живущие в тех краях, синие, — возразил Офети. — Я точно знаю, они так и называются — «синекожее племя».

— Для кого-то синие, для кого-то черные, — отмахнулся Же­ан. — Фивейский легион был сформирован из одних только хри­стиан, шесть тысяч шестьсот шестьдесят могучих воинов.

— Какая огромная рать, — сказал Офети.

— Зависит от того, насколько они храбры, — вставил Эгил.

Жеан продолжал:

— Они служили языческому правителю, цезарю Максимиану, который приказал воинам истребить все христианские семьи, жи­вущие неподалеку, просто чтобы ублажить своего бога Меркурия. Легион отказался.

— Они поступили неправильно, если до того поклялись в вер­ности своему конунгу, — сказал Офети.

— Они были крепко привязаны к своему Богу, — пояснил Же­ан. — Когда весть об отказе дошла до цезаря, тот приказал убить каждого десятого легионера.

— И сколько это? — спросил Астарт.

— Много.

— Больше дюжины? — уточнил Офети.

— Получилось 666 человек, — сказал Жеан.

— И их товарищи стояли рядом и смотрели, как убивают такую толпу? — не поверил Эгил.

— Они были рады принять мученичество.

— Что это значит? — спросил Эгил. — Я вовсе не понимаю тво­ей латыни, монах.

— Возможность умереть во славу Господа.

— Для них было бы куда лучше убить во славу своего бога. Точно тебе говорю, если бы кто-то пришел и забрал столько народу из ар­мии Ролло, его бы сочли могущественным конунгом, — сказал Эгил.

— Когда каждого десятого воина казнили, император снова от­дал тот же приказ. Они снова отказались. Тогда он снова повелел убить каждого десятого из всех воинов, и снова, пока не осталось всего шесть человек. Тогда он убил и их, и легиона не стало.

— А не лучше ли им было просто защитить те христианские се­мьи? Тогда римскому конунгу пришлось бы найти других солдат и отдать приказ им, — произнес Офети.

Жеан пропустил вопрос мимо ушей, стремясь подойти к сути рассказа.

— Шесть тысяч, шесть сотен и шестьдесят шесть человек стоя­ли и умирали на этом месте. Их кости, возможно, сейчас лежат у нас под ногами. Вы можете назвать их трусами?

— Даже и не знаю, как их назвать, — сказал Офети. — Я знаю, как назвать того, кто сражается, я знаю, как назвать того, кто бе­жит. Для того, кто ничего не делает, у меня нет имени.

— Он сказал, что его имя Сен-Морис, — напомнил Эгил.

Жеан заговорил вполголоса:

— Ты слишком несерьезен, Эгил, тебе следует трепетать перед моим Богом. Я не воин. Вашим идолам от меня никакого проку. Я был повержен в прах, дикари увлекли меня прочь из знакомых мест, моих товарищей убили, будущее обещало мне только смерть. Разве я дрогнул? Нет, потому что мой Бог — это Бог, полный люб­ви. — Он схватился за наконечник копья Эгила и нацелил себе в грудь, пристально глядя на викингов. — Вы храбрые воины, но ваша храбрость — храбрость глупцов, которые не ведают, что опол­чилось на них. Вы дрожали бы с головы до ног, если бы познали Его гнев. Однако Бог хочет любить вас. Он предлагает вам спасение, предлагает навсегда поселиться в Его доме. Если откажетесь, вас ждет проклятие. Вы будете связаны по рукам и ногам и низринуты в ад, где вас до скончания времен ждут муки в огне.

— Гореть вечно по воле бога любви? — переспросил Офети. Он был искренне озадачен.

— Он предлагает вам милость. Если вы откажетесь, то будете прокляты, — пояснил Жеан.

— Я бы сейчас не отказался от толики того пламени, — заявил Эгил. — Здесь прямо как в Нифхельме.

— В Нифхельме?

— Царстве ледяных великанов, — пояснил Офети. — Это под землей, поэтому я уверен, что мы далеко от этого места.

— Это просто глупая сказка, — сказал Жеан.

Офети пожал плечами.

— Но ведь и правда холодно. Нам здесь только белых медведей не хватает. Вот что я тебе скажу, — заявил он, — если твой бог по­шлет нам этот монастырь, теплую постель и миску похлебки до на­ступления ночи, я поверю в него.

— Богу поклоняются без всяких условий. С Ним нельзя заклю­чать сделки.

Офети был по-настоящему сбит с толку.

— Тогда что же вы делаете?

— Восхваляем Его.

— Ты хочешь сказать — льстите. Господин Тюр за лесть прибил бы на месте. Ему предлагают павших в битве храбрых воинов, зо­лото и скот, а не слова, которыми ублажают слух женщины. Если с богом нельзя договориться, от такого бога нет проку.

Туман в долине редел. Жеан вглядывался в серый воздух. На фо­не горы выделялся один утес, а под ним возвышалось нечто слиш­ком правильной формы, чтобы быть творением природы. То был всего лишь контур, темно-серое пятно на фоне серости, однако ис­поведник знал, что это может быть только одно — монастырь. По долине разнесся какой-то звук. Это шелестел ветер, однако его шум напомнил исповеднику о том, что он скоро услышит. Пение. Мона­стырь славился своими акимитами — «неусыпающими». Монахи пели посменно, не останавливаясь, вот уже на протяжении четы­рехсот лет. Он поглядел в небо. Несколько часов пополудни, навер­ное, уже девятый час. Они будут петь «Песни восхождения». Жеан вспомнил слова одного из псалмов:

Сеявшие со слезами будут пожинать с радостию. С плачем несущий семена возвратится с радостию, неся снопы свои.[12]

От слов псалма в голове прояснилось, он снова был полон сил, чтобы бороться и обращать язычников. Ему необходимо помнить, что он имеет дело с простыми людьми. Его аббат говорил, что к Хри­сту приходят разными путями. Может, ему просто следует предоста­вить северянам возможность отыскать свой путь. Жеан поднял гла­за. Слева от него возносился к небу утес, и монастырь тесно лепился к нему. Неужели никто из викингов не видит строения?

— Если Господь пошлет вам монастырь, вы отринете от себя идола?

— Еще ему придется позвать шлюх, — заявил Офети. — Он же бог любви, наверняка у него в запасе имеется несколько. Только я слышал, что ваш бог не любит шлюх, и хотел бы я знать, что он тогда любит.

Исповедник отмахнулся от него.

— Честных мужчин и добрых жен. Некоторые служители церкви снисходительно относятся к шлюхам, поскольку в городах они обе­регают от посягательств добрых жен. Но лично я не имею к ним снис­хождения. Молитесь как подобает, и Господь пошлет вам жену.

— Все шлюхи еще и воровки, — заметил Офети, — зато по утрам они уходят. Одно дело, когда тебя грабит пират, и совсем другое — когда ты сам приглашаешь этого пирата к себе в дом, а он еще и воз­мущается, если ты вдруг испортишь воздух. Лично у меня жены нет.

— Ты не хочешь детей, Офети?

— А ты хочешь, монах?

Жеан фыркнул и поглядел на горы, которые в тумане казались просто громадными тенями. Как часто он читал людям нотации о слабости плоти! Как там говорил Эд, когда Жеан угрожал, что за сладострастие граф угодит в ад? «Легко быть праведным, когда Гос­подь не оставил тебе иного выбора». Знал ли Жеан плотские жела­ния? Конечно же, знал, однако он молился, чтобы они оставили его, и они оставляли, почти всегда. Держать подобные страсти в узде — еще не самое трудное. Господь поразил немощью его тело, лишил его зрения, и Жеан прекрасно понимал почему. Господь хотел сохранить его для себя. В удушливой темноте у него не было друга более близ­кого, чем Господь, и уж точно он никого не любил сильнее. Однако с тех пор, как в лагере викингов тьма коснулась его, что-то зашеве­лилось внутри, тоска куда более сильная, чем плотское желание, то­ска по родственной душе, по прикосновению, не похожему на при­косновение тех рук, которые поднимали его, мыли, подстригали волосы или бороду. Почти всю свою жизнь он провел в темноте один на один с Богом. Он проклинал себя за неблагодарность, которая вы­нуждала его хотеть чего-то большего.

Жеан сознавал, к своему сожалению, что в монастыре, скорее всего, сыщутся шлюхи. Последние годы должность аббата занима­ли воины из благородных семейств. Хотя большинство монахов блюли службы и работали во славу Господа, водилось много и та­ких, которые только ели, пили и ублажали себя. Они были не мо­нахи, просто младшие сыновья из семей, не знавших, к какому еще делу их приставить.

Теперь Жеан отчетливо видел монастырь и не понимал, почему никто из викингов его не видит. В воздухе стоял какой-то запах, очень сладкий, возможно, от готовящейся еды. Нет. Не еды, одна­ко чего-то похожего. В запахе присутствовала нотка, какой раньше он не замечал, волнующий аромат, напоминающий аромат зрелого сыра: острый, сильный и все же утонченный.

— Ого! Смотрите! — Варн потирал руки. — Вы видите?

— Вижу, — отозвался Офети. — А что это?

— Это аббатство Сен-Морис, — сказал Жеан. — И если там най­дется хоть одна шлюха, вы предадите души Христу.

Офети захохотал.

— Если она будет хорошенькая, то почему бы и нет! Что бы там ни оказалось внутри, понадеемся, что это дар твоего бога, а не моего.

— Почему?

— Потому что тогда пятьдесят злобных монахов выскочат, что­бы перерезать нам глотки, — пояснил Офети. Жеан вспомнил сло­ва, сказанные большому викингу в соборе: «Твой бог Тюр благосло­вил нас множеством врагов».

Жеан поглядел на викингов. Они были не в лучшей форме: го­лодные, замерзшие, с заиндевелыми бородами, плотно закутавши­еся в плащи и одеяла. Если братья из Сен-Мориса вдруг окажутся в воинственном настроении, северяне долго не продержатся.

Надо проявить осторожность.

— Ждите здесь, — велел Жеан.

Офети помотал головой.

— Мы идем с тобой.

— Если пойдете, они решат, что вы разбойники, и перебьют вас. Там пятьсот монахов, а в их аббатстве собраны величайшие сокро­вища христианского мира.

— Что-что? — переспросил Офети.

Жеан слишком поздно сообразил, что сболтнул лишнее, однако слово не воробей. Он был хотя бы рад, что преувеличил число бра­тьев раз в пять.

— Это горное аббатство стоит на перепутье дорог, ведущих из Франции в Рим. Неужели вы думаете, что здесь никогда раньше не видели разбойников? Сотни разбойников или даже тысячи? Вас всего одиннадцать. Если я договорюсь, то еще до наступления но­чи вы окажетесь в теплом странноприимном доме. Если вы не по­зволите мне договориться, то снова будете ночевать на морозе.

Жеан решил, что исполнит клятву: передаст аббату предложе­ние викингов. Он не станет лгать. Останки принадлежат простому монаху, не святому. И Жеан понимал, что, как только объяснит, кто такие викинги, — а они язычники, — их жизни не будут стоить ни гроша. Теперешний аббат Сен-Мориса — младший сын влиятель­ного и воинственного бургундского дворянина. Подобных людей Церковь привлекала на службу за их силу, а не за набожность, и они не раздумывая хватались за меч. Исповедник нисколько не сомне­вался в том, какой прием ожидает северян. Не желая, чтобы они умерли, он собирался настаивать на том, что их возможно приве­сти к Христу, однако все равно понимал, что визит в монастырь не обещает норманнам ничего хорошего.

Северяне недовольно ворчали, однако Офети сознавал, что у них нет иного выбора, кроме как согласиться на предложение Жеана. Однако, прежде чем исповедник ушел, большой викинг тронул его за руку.

— Ты силен телом, ты храбрец, — сказал он, — но я хочу напом­нить тебе твою клятву. Мы пришли с миром. Если они убьют нас, тогда они станут цезарем, а мы превратимся в легион фивейских святых. — Он с силой ткнул Жеана в грудь. — «Не убий», как гово­рит ваш бог.

Жеан кивнул.

— И вот еще что. Тот воин положил голову на плаху не ради чьего-то спасения. Если твои братья явятся, мы их благословим.

— Благословите?

— Они ведь хотят отправиться к своему богу? Мы ускорим встречу.

Жеан улыбнулся викингу.

— Мы всю свою жизнь готовимся умереть, — сказал он, — од­нако я попрошу для вас защиты, если вы обратитесь к Христу.

— Сначала попроси, потом поговорим.

Жеан не тронулся с места, только поглядел в глаза великану ви­кингу.

— Ты просто чудо какое-то, — проговорил Офети.

— Что?

— Ты не отвечал мне, когда я пытался торговаться, поэтому я ре­шил вознести хвалы, как ты и говорил. Твоя мать воспитала могу­чего воина. Разве это не похвала?

— Моя мать меня не воспитывала, — сказал монах, — и, насколь­ко мне известно, никто не воспитывал.

Глава тридцать шестая СПАСЕНИЕ

Всадники нагнали их на третий день, когда они направлялись к ре­ке. Элис даже не подозревала, что кто-то идет следом за ними, од­нако, как только они выбрались из леса на открытый луг, за спиной послышался конский топот. Рана волкодлака выглядела еще хуже, уйти от погони они даже не надеялись. На реке не было лодок, бе­жать некуда.

Синдр сидел верхом с большим трудом, и в итоге Элис повела его коня за узду. Рана сочилась кровью, марая его одежду и паль­цы, которыми он сжимал бок. Каждый вечер он уходил в лес и воз­вращался с куском коры, на котором рисовал один символ. Потом сидел, глядя на него, пока его не одолевал сон, и весь следующий день он сжимал кору в руке, пристально глядя на рисунок и бормо­ча в пространство:

Сильная руна мертвого бога, вырезал тебя князь среди асов. Один для асов, Двалин для гномов, Асвит для ётунов и для людей — я вырезал сам для себя.

По мере приближения к реке его кожа, как видела Элис, стано­вилась все бледнее. Она понимала, что одной ногой он уже стоит в могиле. Когда у них за спиной раздались возгласы конников, Синдр даже не повернул головы. А когда все-таки повернул, его трясло и он стучал зубами. Он едва сидел на коне, какая уж там битва.

Всадников было двадцать человек, двое нацелили на них копья, однако Элис не испугалась. Внешний вид всадников сказал ей все, что она хотела знать. Они сидели верхом уверенно, сжимали копья легко и умело, направляя коней в нужную сторону едва заметными движениями.

— Норманны, вам не уйти, стойте, сволочи!

Всадник заговорил на латыни с парижским акцентом, произно­ся слова грубо и в нос, без гортанных раскатов, характерных для тех франков, среди которых она росла.

Она закричала в ответ на том же наречии:

— Я сестра графа Эда, Элис, меня преследуют норманны и чудо­вища. Сойдите с коней и склонитесь передо мной!

Всадник, бывший у них за старшего, опустил копье и подъехал ближе, остановился рядом. Он оглядел ее доспехи, шлем на задней луке седла, меч на поясе. Протянул руку и коснулся ее головы.

— Где твои волосы?

— Убери руки. Если бы здесь был мой брат, тебя бы высекли за подобную дерзость. На меня напали северяне, и мне пришлось пе­реодеться.

— Ни одна благородная дама не отрезала бы себе волосы, — за­явил всадник. — Кто ты, ведьма?

Элис была так рада видеть франков, что охотно простила всад­нику его грубость.

— Я дама, которая настолько добра, что даже не станет расска­зывать о твоей неучтивости сьеру де Ланфранку, если ты сейчас же замолчишь.

Элис намеренно упомянула имя главного конюшего брата. Буду­чи рыцарем, этот всадник, конечно, не подчинялся Ланфранку, од­нако старый кавалерист — дед которого получил придворную должность еще от самого Шарлеманя[13] — мог сильно усложнить жизнь тому, кто его рассердил. Все знали, что Ланфранк питает к Элис самые теплые чувства и запросто вызовет на дуэль всякого, кто ее обидит. А очень немногие могли сравниться с ним в искус­стве владения мечом.

Всадник покосился на товарища, рослого воина, который уже подъезжал к ним.

— Полегче, Ренье. Сомневаюсь, что граф обрадуется, если его се­стра расскажет о твоих манерах, — сказал тот. Акцент в его речи звучал отчетливее. «Наверное, он с востока», — решила Элис.

— Не понимаю, как она могла отрезать волосы, — не унимался первый всадник. — Это же позор, стыд и позор.

— Равный изнасилованию и смерти? — уточнил рослый всад­ник. — Ты рос в маленьком Париже, Ренье. Если бы ты жил в боль­шом городе, смутить тебя было бы не так легко. Тебе бы пожить не­много в Аахене. Шевалье де Мозель к вашим услугам, мадам. Вы и есть наше задание, нас отправили искать вас.

— Значит, осада снята?

— Нет, мы прорвались. Однако это означает, что мы сможем прорваться и обратно. Северяне сейчас не так сплочены, как рань­ше, они в основном заняты тем, что дерутся между собой.

— Но вас ведь послали не только за мной.

Элис ошеломила мысль, что этих людей могли отвлечь от оборо­ны Парижа ради нее.

— Нет, не только. Мы доставляли послание императору. Я уве­рен, что он уже движется нам на помощь. Наша задача выполнена. Мы нашли вас, теперь осталось всего лишь прикончить этих псов, которые посмели захватить вас в плен, и вы вернетесь в Париж к брату.

— Мы не псы, — начал Леший, — мы...

— Пожалуй, — согласился Мозель, — вы даже не псы, вы падаль для псов.

Он выхватил меч, однако Элис вскинула руку.

— Эти люди спасли меня.

Мозель поглядел на Лешего и волкодлака.

— Но вот этот явно норманн, — сказал он, указывая на Синдра.

— Некоторые северяне служили нам в прошлом и до сих пор слу­жат нашему императору. Этот человек не состоит в союзе с данами, осадившими Париж.

Мозель принужденно кивнул.

— Тогда вели им спешиться. Торговец и язычник недостойны скакать на таких прекрасных животных.

— Прекрасных животных? — изумился Леший. — Да это же обычный вьючный мул!

— Для тебя и мул слишком хорош, — заявил Мозель.

Элис указала на Синдра.

— Он убил короля викингов.

Элис понимала, что ни один воин франков никогда не смирится с тем, что Зигфрида убила женщина. Одна только мысль о том, что женщине удалось то, чего не сумели они, покажется им настоящим оскорблением.

Мозель снова кивну.

— Но Зигфрид, судя по всему, хорошенько его потрепал.

— В него попала стрела. Она до сих пор у него в теле. Вы може­те ее извлечь?

— Фьебрас! — прокричал Мозель, развернувшись в седле.

— Он лекарь? — спросил Леший.

Мозель фыркнул в ответ.

— Он воин. Просто так получилось, что он ловчее нас всех из­влекает разные занозы.

Леший спешился и помог человеку-волку сойти на землю. Элис видела, что встреча с франками вовсе не обрадовала торговца.

— Что, купец, прощай барыш? — обратилась она к нему на латыни.

— Уверен, твой брат вознаградит меня за страдания.

— Будем надеяться, что он не вознаградит тебя страданиями, — он у нее был самый легкомысленный и про себя она решила, что купец как минимум получит полную стои­мость утраченного товара.

Она набросила на голову плащ, чтобы спрятать короткие воло­сы, и Мозель в тот же миг снял с шеи шелковый шарф и протянул ей. Уже через мгновение она выглядела благопристойно. Затем Элис отправилась в кусты и сняла кольчугу, которая была ей слишком велика. Она вернулась к всадникам и отдала Мозелю меч.

— Передай моему брату дар от этого дикаря, — пояснила она. — Он принадлежал королю викингов.

На Мозеля меч произвел сильное впечатление.

— Зигфрид был могучим воином, — произнес он.

Синдр лежал на земле, едва дыша. Фьебрас, который успел вы­нуть из седельной сумки большие длинные щипцы, склонился над человеком-волком.

— Он недолго протянет, госпожа, — произнес франк. — Лучше всего оставить стрелу там, где она есть, и позволить ему спокойно умереть.

— Но если ее вынуть, появится ли у негр шанс?

— Шанс — это громко сказано, — проворчал Фьебрас, — но да, какой-то шанс будет.

— Тогда вынимай.

Фьебрас велел товарищам развести костер, затем сходил к реке и выдернул стебель тростника, который расщепил ножом. Сложив кусочки в кружку, он вернулся к волкодлаку. Синдра связали по ру­кам и ногам, туго стянув веревку. Два огромных франкских рыца­ря уселись ему на ноги, остальные навалились на грудь.

— Для чего такие приготовления? — не поняла Элис.

— Мне придется проникнуть в рану на всю длину стрелы и сломать зубцы на наконечнике, — пояснил Фьебрас. — Ему это сильно не понравится, хотя момент самый подходящий. Рана сильно гноится.

— А это хорошо? — спросила Элис.

— Наши врачи сказали бы, что хорошо. Арабские не согласились бы с ними.

— А ты?

— Я делаю все, что в моих силах.

Фьебрас подошел к волкодлаку. Элис видела, что взгляд Синдра туманится, пот льет с него ручьями.

— Держите его, — велел Фьебрас.

Он сунул в рану щепку тростника, плотно прижимая к древку стрелы. Волкодлак дернулся, однако сидевшие на нем воины дер­жали его крепко.

— Что ты делаешь сейчас?

Фьебрас постарался не выдать раздражения. В конце концов, во­просы задавала сестра его господина.

— Я накрываю наконечник стрелы. Если нам удастся раздвинуть плоть, стрела выйдет. Тростник не даст наконечнику поранить его еще сильнее. — Он осторожно потянул за древко, и Синдр дернул­ся. — Держите его как следует, — велел Фьебрас, — а не то будет еще хуже.

Он снова взялся за древко. На этот раз Элис показалось, что Синдр поднялся над землей, — только с помощью еще двух фран­ков удалось справиться с ним.

— Сильный, — сказал толстяк, который держал его за ноги.

— Неужели у вас нет вина? — спросил Леший. — У меня на ро­дине перед такими операциями человека поят вином.

— Вино для франков, а не для чужестранцев, — заявил Фьебрас. Он снова потянул за древко, и Синдр закричал. — Нет, — сказал франк. — Засело крепко. — Он выдернул окровавленную щепку и бросил на землю. — Госпожа, вы точно хотите, чтобы он терпел все это?

— Я хочу, чтобы он выжил, если он сможет выжить.

Фьебрас взял щипцы. Они были длинными, и их концы расши­рялись, словно клюв утки.

— Мой отец купил и с у одного араба двадцать лет назад. Самый лучший инструмент для такого дела. Мальжер, подогрей масло.

Толстый франк плеснул из фляги на сковороду немного масла и поставил на огонь, который они успели развести.

— А вот теперь, — сказал Фьебрас, — держите его крепче.

Воины прижали Синдра к земле, и Фьебрас сунул в рану щипцы. Синдр впал в забье. Он выкрикивал что-то на своем языке, но так неразборчиво, что даже Леший ничего не понимал.

Фьебрас зажал щипцами наконечник стрелы. Синдр лишился чувств, и толстый франк отпустил его ноги.

— Слава Господу, — пробормотал он.

Этот толстяк был самым крупным воином в отряде, он походил на бочонок в своей тунике желтого цвета. Фьебрас сжимал щипцы со всей силой, на какую был способен. Он велел принести масло и снова принялся за работу. Когда он извлек стрелу, в рану влили кипящее масло.

Элис была не в силах смотреть, она отвернулась, вознося благо­дарственную молитву за то, что Синдр без сознания. Наконец его перевязали и оставили отдыхать. Она принесла воды и смочила волкодлаку губы. Соотечественники смотрели на нее с недоумени­ем, однако ей это было безразлично. Она обязана человеку-волку жизнью, в этом нет никаких сомнений.

Ее радость от встречи со своими немного утихла, и она начала рас­суждать здраво. Элис вспомнила крестьянского сына, который с без­умным видом говорил о птице, присланной, чтобы околдовать его, и Элис вдруг стало страшно. Леший подошел, чтобы присесть рядом.

— Только не рядом с госпожой, ты понял, торговец? — сказал Мозель.

— Позволь ему приблизиться, — сказала Элис.

Рыцарь покачал головой и отвернулся. Элис поправила шарф на голове, подчеркивая свой благонравный вид. Она обязана вернуть себе достоинство, утраченное с потерей волос.

— Ты должна рассказать им, — начал купец, — о воронах. Эти воины станут опасны для нас, если попадут под действие чар.

— Мои сородичи в подобных случая обвиняют не только колдуна, но и жертву колдовства, — сказала Элис. — Они захотят знать, какого демона я призывала, раз теперь ад проявляет ко мне интерес. — Она на мгновение задумалась. — Верить в колдовство — это ересь, однако, возможно, есть способ.

Она встала и подошла к Мозелю, затем отвела его в сторонку.

— Рыцарь, — начала она, — я хочу довёрить тебе некую тайну, которая может показаться невероятной, однако это чистая правда. Ты сможешь сохранить тайну и донести ее до своих людей так, что­бы они поверили?

— Я постараюсь, госпожа.

— Возможно, тебе известно, что отец Жеан из аббатства Сен-Жермен встречался с графом Эдом перед рем, как на меня напали и я вынуждена была спасаться бегством.

— Известно.

— Исповеднику было откровение...

— Да благословит его Господь многими и многими откровениями.

— Воистину. Так вот что ему открылось. Я в большой опасности, мне угрожает весьма необычная смерть. Птицы принесут мне бо­лезнь, исповедник Жеан сказал, что видел в своем откровении, как птица клюнула меня и я тяжело, может быть, даже смертельно за­болела.

— Да. — Мозель был очень серьезен.

— Именно по этой причине ни одна птица не должна прибли­жаться к нашей стоянке.

— Никаких птиц, кроме тех, которых мы собираемся положить в котел.

— Именно так. И исповедник уже много раз оказывался прав. Поэтому прошу тебя, пусть твои воины охраняют нас от птиц. Не­обходимо, чтобы часовые и ночью были настороже.

— Но ночью птицы не летают, и никакой опасности нет. Ни разу не слышал, чтобы на кого-то напала сова.

— И все же я хочу, чтобы так было, и я приказываю, именем брата.

Мозель пожал плечами.

— Как пожелаете, госпожа. Это сделать нетрудно. Ни одна пти­ца не подлетит близко.

— Значит, это задание не покажется сложным твоим рыцарям.

Мозель отдал воинам приказ, не вдаваясь ни в какие объясне­ния. Однако его конники не были военным отрядом в духе старой римской армии. Трое или четверо — Элис узнала их — были vassi dominici[14] графа Эда, во всяком случае, именно так они будут назы­ваться, если Эд станет королем. Они были его вассалами, выходца­ми из благородных семей, не привыкшими бездумно подчиняться приказам. Но война научила их, что иметь над собой командира удобно, во всяком случае, в походе, поэтому Мозеля никто не стал расспрашивать дотошно. И все же благородные рыцари вовсе не собирались унижать себя, наблюдая за птицами, поэтому работу поручили Лешему. Элис пришлось проявить настойчивость, убеж­дая их, что необходимо наблюдать за птицами еще и ночью и что купец не справится один, и в конце концов было решено, что млад­шие рыцари будут сторожить посменно.

Солнце уже садилось, поэтому они разбили лагерь. К радости Элис, у франков оказались с собой палатки, и одну предоставили в полное ее распоряжение. Шестов у них не было, однако они нару­били столько, сколько потребовалось. Элис забралась под тяжелый отсыревший навес, и землистый запах напомнил ей сад в Лоше, где она с кузинами ночевала летом в детстве. Палатка не только позво­лила Элис уединиться, но еще и давала хоть какую-то защиту от во­ронов. Снаружи остались только часовые.

Синдр был варваром, поэтому спал под открытым небом. Хоро­шо, что ночь выдалась без дождя, и Элис накрыла его конской по­поной. Лешему тоже не досталось места под тентом, поэтому он раз­вел рядом с волкодлаком костер. Элис строго наказала купцу не трогать попону.

Завернувшись в плащ короля викингов, Элис провалилась в сон. Во сне она снова оказалась в замке Лош, и ее сестры чего-то боя­лись. В маленькой палатке, в которой они обычно играли, кто-то был. Она стояла у полога и прислушивалась. Изнутри доносилось отчаянное хлопанье. Кто-то угодил в палатку и не мог выбраться. Кто же это так шумит? Она знает! «Этот звук, — догадалась Элис, — издает напуганная до смерти птица».

Глава тридцать седьмая ЧТО СЛУЧИЛОСЬ В АББАТСТВЕ СЕН-МОРИС

Жеан поднял свой крест и двинулся к монастырю под огромной скалой, к стенам и контрфорсам церкви, которая возвышалась впе­реди подобно острову в океане.

Никто не вышел ему навстречу. Квадратное строение перед сте­нами монастыря, служившее странноприимным домом, пустовало, если не считать кур, укрывшихся здесь от холода. В запустении не было ничего странного — паломники пустятся в путь не раньше, чем зима окончательно отступит. Только настоящие святые или же настоящие безумцы решатся на поход через горы, пока лежит снег. А если учесть, что идет война — на западе и на севере стоят норманны, на востоке беспокоят баварцы и славяне, и повсеместно происходят стычки между отрядами императора и его племянни­ка, — паломников будет даже меньше обычного.

Жеан дошел до ворот в стене монастыря. Они были толстыми и надежными, хотя и широкими настолько, чтобы проходила теле­га. В воротах имелась небольшая дверь для пеших странников. Же­ан постучал. Никто не открыл. Он повернул ручку и толкнул дверь. Та отворилась. Жеан ощутил смутное беспокойство, хотя и не ду­мал, что дверь будет заперта на засов. Монастырь находится дале­ко от моря, путь к нему лежит по хорошо защищенным землям. Дверь наверняка запирают на засов только в опасные времена.

Он обернулся, чтобы посмотреть на викингов. Их было почти не видно в тумане. «Уже скоро им надоест ждать и они войдут в стран­ноприимный дом», — решил он. Они не станут мерзнуть из опасе­ния оскорбить других своим присутствием. Жеан шагнул на терри­торию монастыря. Перед ним возвышалась церковь, слева тянулись арки монастыря, однако в воротах никого не было. Больше всего его беспокоило то, что он не слышал пения. Из церкви должна доносить­ся вековая песнь. Церковь представляла собой строение из светлого камня с башнями по углам. В той стене, под которой стоял Жеан, бы­ли прорезаны четыре арочных окна, в которых блестели узорчатые дорогие стекла синего цвета. Жеан вспомнил, каким богатым счита­ется монастырь Сен-Морис, и запер за собой дверь на засов.

Он направился к церкви. Дверь ее тоже оказалась не заперта, и он шагнул внутрь. Ему потребовалась секунда, чтобы глаза при­выкли к полумраку. И снова этот запах — насыщенный, кислый, возбуждающий аппетит. Жеан никак не мог определить, откуда он исходит. И что это пахнет? Какое-то варево? К этому запаху при­мешивался еще один, несколько неуместный здесь: мощный запах конского навоза.

Он прошел через притвор, простой, ничем не украшенный. Да, это явно дверь для бедных. Главный вход — дверь для знатных па­ломников — находится на другой стороне церкви. Исповедник ми­новал притвор и вошел в храм. Свет, пробивавшийся снаружи, был слабым, и поначалу арочные застекленные окна показались похо­жими на тоннели света, уходящие в черную пропасть. Слева от не­го, за алтарем, возвышались аркой ворота, перед ними был проход, где обычно стояли монахи, глядя на роскошный алтарь из золота и серебра, увенчанный изображением Христа на кресте. Свет играл на золоте, танцевал и переливался, словно сверкающие монеты в фонтане.

Интересно, откуда взялся такой образ? В монастыре был фонтан, и посетителям не возбранялось кидать в воду мелкие монетки. Мо­нахи не запрещали, хотя лично Жеан не одобрял подобную практи­ку. Эта традиция, насколько ему было известно, осталась от римлян, и от нее разило идолопоклонничеством. Монеты в фонтане были по­следним его детским воспоминанием, после чего Дева забрала у не­го зрение.

Жеан понял, что слышит какой-то звук. Чье-то дыхание. Или что-то еще? Под алтарем что-то шевелилось. Он вгляделся в темно­ту. Сумерки сгустились еще сильнее, и окна теперь просто тускло поблескивали. Он почти не различал ничего из обстановки.

Он подошел к ветвистому подсвечнику и нашел лежавшие ря­дом кремень и трут. Спустя несколько мгновений высек огонь и за­жег свечу, затем еще одну, и еще, пока все четыре свечи в канделя­бре не загорелись. И сделал шаг вперед. У алтаря он остановился и поднял канделябр повыше. Послышалось движение, фырканье, затем что-то блеснуло, но не золотом алтаря, а темно-коричневым. За алтарем, привязанная рядом с ним, обнаружилась лошадь. Она стояла смирно, но все равно издавала обычные для лошадей звуки. Ее фырканье и постукивание копытами казались настолько неумест­ными в церкви, что Жеан не сразу понял, что видит. На полу лежа­ло седло с высокими луками на франкский манер, а рядом — поря­дочная куча навоза. Жеан ощутил, как в груди поднимается волна гнева на того, кто превратил Божий дом в конюшню. Франк бы ни­когда такого не сделал.

Он подумал, не вывести ли животное на улицу, однако что-то здесь смущало его. Может, позвать викингов? Он поглядел на золотой ал­тарь. Нет, если он позовет их, они разломают алтарь и к утру уже ока­жутся на полпути к морю с остальными сокровищами монастыря.

Жеан пошел к другому выходу из церкви, прихватив с собой кан­делябр, а лошадь осталась в темноте. Перед исповедником выросла боковая дверь, ведущая к дормиторию. Она тоже была открыта. Же­ан вышел на холодный воздух. Спальни монахов находились в боль­шом двухэтажном здании, которое он едва различал в отблесках пла­мени свечей. В окнах не было света, что нисколько его не удивило. Он будет выглядеть попросту глупо и вряд ли внушит уважение к себе, если разбудит монахов. Может, бургундская традиция позволяет приводить животных в храм, хотя он в этом сомневался.

Исповедник спустился по лестнице, и пламя свечей затрепетало от его шагов. Он замерз и решил, что те, кто еще не спит, должны быть в «теплом доме», единственной части монастыря, за исключе­нием кухни, где дозволялось разводить огонь. Монахам полагалось вести аскетическую жизнь, однако зачастую половина братии в но­чи, подобные этой, спала у огня. Он догадался, что «теплый дом» должен располагаться в нижнем этаже дормитория, откуда теплый воздух поднимается в спальни.

Справа от Жеана находилось низкое здание с маленькой дверцей. Он интуитивно догадался, что это ризница, где хранятся священные сосуды для праздничных месс. Снег под дверью ризницы был друго­го оттенка, почти черный в мерцании свечей. Что-то тащили из ризницы, что-то, оставившее длинный темный след на белом снегу. И пах след насыщенно и кисло. Не задумываясь, Жеан протянул руку и за­черпнул горсть снега. Снег растаял в руке, оставив пальцы странно липкими. Жеан лизнул пальцы и ощутил, как его пробирает дрожь. Вкусно. Неужели кто-то разлил здесь похлебку? Но если это еда, то он такой еды никогда не пробовал. От нее веяло морозной свеже­стью, от нее по спине, рукам и ногам бежали мурашки.

Он огляделся по сторонам и потянул носом воздух. Запах снега наполнял его, от него волосы на затылке вставали дыбом, он глотал слюну, ему казалось, будто его выдернули из дремы у жаркого очага.

Жеан пошел по темному следу. Подальше от стены свежий снег прикрыл пятна, однако запах никуда не делся. Он погрузил в снег пальцы. Липкая субстанция была там. Жеан поставил канделябр, затем раскинул руки и принялся бешено копать снег. Кажется, все пространство внутреннего двора было залито темной жижей, едва прикрытой недавно выпавшим снегом.

Жеан размазывал эту жижу по лицу, совал горстями в рот, по­том лег на снег и принялся лизать его, словно пес. Никогда еще он не был так голоден. Казалось, будто все дни, проведенные без еды, когда он равнодушно наблюдал, как викинги готовят пойманную рыбу или дичь, вернулись, чтобы взять свое, и его охватила беше­ная жажда того, что скрыто под снегом.

Он не знал, сколько пролежал так, вылизывая снег, но в себя его привел какой-то шум. Ага, снова лошади. Он поднялся, мокрый и дрожащий, хотя и не от холода, вовсе не от холода. Его разум как будто рассыпался на множество частей, он не мог привести рассу­док в порядок, как если бы его обычная способность мыслить на­ходилась рядом, но была недоступна ему, бесполезна, как книга бес­полезна для слепого. Он поднял канделябр. Горела только одна свеча, и от нее он зажег остальные три, после чего вошел в очеред­ную открытую дверь, в большое здание справа. Это оказалась тра­пезная — просторный обеденный зал монастыря, где скамьи бы­ли сдвинуты к одной стене, а рядом с ними валялся перевернутый длинный стол. Жеан помотал головой, пытаясь прийти в себя, по­молился, прося наставления и вразумления, и постепенно в моз­гу прояснилось. Здесь стояли лошади, шесть лошадей. На этот раз он заметил, что, хотя все животные были отличными скаковыми лошадьми, седла, сложенные в углу комнаты, оказались вьючны­ми. Более того, среди них лежали два прекрасных франкских сед­ла для верховой езды, тоже переделанные для того, чтобы вешать по бокам большие корзины. Жеан до своей слепоты успел пови­дать достаточно лошадей, чтобы ясно понимать — такие замеча­тельные животные, как эти, не должны носить грузы. За одного такого скакуна можно получить пять вьючных животных. Еще он знал, что северяне — скверные наездники и ничего не понимают в лошадях.

Он вышел из трапезной, вернулся в дормиторий. «Теплый дом» в нижнем этаже был отличный, с проложенной под полом римской системой трубопроводов, и отдушины для горячего воздуха нахо­дились прямо у него под ногами. Жеан наклонился. Кто-то засыпал их землей. Он открыл дверь и вошел.

Жеан отшатнулся и невольно вскрикнул. В небольшой комнате размером десять на десять шагов, сгрудившись у остывшего очага, сидели мертвые норманны, человек сорок или пятьдесят. Воздух был мутным от дыма погасшего огня, однако в сиянии свечей Же­ан все равно сумел рассмотреть тела во мгле. Они сидели, прива­лившись друг к другу или к стенам, вокруг были разбросаны доро­гие блюда и подсвечники; один викинг, настоящий великан с тремя шрамами на лысой голове, восседал на великолепном стуле из зо­лота и эмали — на реликварии святого Маврикия, в котором хра­нились мощи святого. Никто здесь не шевелился, и Жеан понимал, что выживших среди норманнов нет.

«Праздничную трапезу прервал ангел смерти», — решил Жеан. Сердце учащенно забилось. Он обливался потом, несмотря на хо­лод, слюна выделялась так обильно, что уже стекала по подбород­ку. Может, на него напала та же болезнь, которая поразила викин­гов? Он так голоден! Викинги явно заглянули на кухню, прежде чем уйти, у них в руках и на коленях были недоеденные куски хлеба, сыр, жареная птица, какая-то еда валялась и на полу. Только эта еда не вызывала у Жеана аппетита. Должно быть, он заболел. Умирать с голоду и при этом испытывать отвращение к пище — явный при­знак какого-то расстройства, недуга.

Он поднял подсвечник и вошел в комнату, чтобы внимательнее рассмотреть одного мертвого воина: юношу лет пятнадцати, свет­ловолосого, безбородого. У него изо рта пахло дегтем, на губах за­стыла черная пена. Так же выглядел и его сосед, и сосед соседа. На коленях у великана с тремя шрамами стоял большой черпак с мо­настырским пивом, которое он так и не выпил. У него за спиной виднелся бочонок с проделанной наверху дырой. Жеан понюхал пиво. От него тоже попахивало дегтем. Яд. Но почему в комнате так дымно? Жеан поглядел на пол. Кто-то пробил в полу отверстие, и дым отопительной системы поступал напрямую сюда. Кто-то умышленно убил этих людей самым изощренным способом.

Жеану вдруг стало очень холодно. Он взял у одного из викингов плащ и, немного подумав, позаимствовал у великана со шрамами меч в ножнах и на перевязи — отличный франкский клинок. Народ тор­говал с захватчиками, какими бы карами ни грозили правители.

Прежде чем уйти, он положил руку на ковчег, встроенный в сиде­ние золотого стула, — именно здесь хранились мощи святого Мав­рикия. Рассудок Жеана прояснялся лишь на какие-то мгновения, и он воспользовался одним таким мигом, чтобы обратиться к Богу.

— Дай мне силы, — проговорил он. — Объяви свою волю. Сде­лай меня своей правой рукой, Господи, чтобы я служил Тебе.

Однако это никак не помогло. Жеан не мог избавиться от тума­на в голове, не мог понять, как быть дальше. Рассудок его покидал. Он мог думать только о своем голоде. По сравнению с его голодом даже вопрос о судьбе монахов уходил на задний план. Однако чего же он хочет?

Он вернулся в «теплый дом» и прошел через него в лазарет. Может, там отыщется какое-нибудь снадобье или слабительное, которое избавит его от тумана в голове? Он открыл дверь и заглянул внутрь. В помещении стоял металлический запах рубленого мяса. В крова­тях лежало человек пять монахов, их выбритые макушки заблесте­ли в пламени свечей, словно диковинные розовые цветы. Жеан ощутил, как в нем поднялась волна облегчения, но в следующий миг он понял, что чего-то не хватает. Не было слышно ни дыхания, ни храпа. Только стук собственного сердца отдавался в ушах. И только теперь он как следует рассмотрел то, что было перед ним. Два ближайших к нему монаха лежали в обычных позах, зато остальные свешивались с кроватей, изогнувшись под неестествен­ными углами. Их тела были изрублены мечами.

Жеан отчаянно нуждался в помощи, однако ему некуда было за ней пойти. Необходимо послать гонца в ближайший монастырь. Который из них ближайший?

Он прошел в конец лазарета. Неужели никто не выжил? И тут он увидел его. В отблесках пламени свечей вырисовывался силуэт человека, который смотрел на него. Жеан вздрогнул. Человек не­подвижно стоял в дальнем конце помещения, смотрел на него, од­нако ничего не говорил.

— Что здесь произошло, брат? — спросил Жеан.

Монах ничего не ответил. Жеан сделал еще шаг.

— Брат?..

Подойдя ближе, Жеан понял, что с монахом что-то не так. Сто­ял он как-то неправильно. Как будто подавшись вперед всем телом, словно перегнулся через стол. Жеан сделал еще несколько шагов в темноту и поравнялся с монахом. Да, это монах, он видел по тон­зуре, однако внимание исповедника привлекло кое-что иное.

У него на шее была затянута петля, и веревка тянулась к пото­лочной балке. Жеан протянул руку и тронул щеку монаха. Он был холоден, словно рыба на разделочной доске. Похоже, нет смысла пе­ререзать веревку. Жеан взглянул на узел, которым была стянута петля. Очень странный узел: тройной, из входящих друг в друга треугольников. Жеан сглотнул комок в горле. Он не сомневался, что раньше уже где-то видел такой узел. Жеан выхватил меч и кос­нулся своей одежды. Туника спереди была мокрой, и у него изо рта тянулась тонкая нитка слюны.

Сколько монахов было в Сен-Морисе? Пять мертвецов только в лазарете. Но должно было остаться не меньше пятидесяти, даже шестидесяти человек. Что же с ними случилось? Где служки, уче­ные, послушники? Жеану оставалось только надеяться, что они, по милости Божьей, отправились на зиму куда-то в долину или же про­сто ушли по неизвестной причине.

Однако его неудержимо влекло к покойникам. Рот был полон слюны. Жеан помотал головой, охваченный ужасом, не в силах при­знать, какие мысли одолевают его. Надо немедленно покинуть ла­зарет. Жеан побрел к двери, выронив на ходу канделябр.

Лошадь в храме заржала. Жеан услышал, как кто-то произнес в тишине одно-единственное слово на языке норманнов. Он знал это слово. «Тише». Кто-то успокаивал животное. Он оставил свечи там, где они упали, даже не пытаясь зажечь их снова.

Жеан стиснул меч и прокрался через двор, затем поднялся по лестнице к двери, едва различимой в темноте. Она так и стояла приоткрытой, как он оставил ее, выходя. Как можно тише он во­шел в храм. Задернул за собой полог, отделявший храм от при­твора.

Горела одинокая свеча — бутон света на огромной темной поля­не церкви. Он никого не видел в темноте, только золото алтаря лос­нилось в пламени этой свечи. Вот ниже блеснул еще один пред­мет — серебряная полоса на полу. Сначала он никак не мог понять, что это такое. Предмет по форме походил на полумесяц, но по не­му то и дело пробегала черная тень.

— Я чищу свой меч, монах Сен-Мориса. Не заставляй меня сно­ва его марать.

Жеан не понял, кто с ним говорит, однако ответил спокойно:

— Я не монах этого монастыря.

Послышался звон, и кто-то поднялся. Лошадь, напуганная шу­мом, забилась и заржала в темноте.

— Тогда кто ты?

Жеан ничего не ответил. Гнев и враждебность, каких он никог­да не испытывал раньше, переполняли его. Лица человека он так и не увидел, однако прекрасно узнал голос. Хугин, Хравн, Ворон, тот, который истязал его.

Ворон заговорил неуверенно:

— Вероятно, ты видел то, что тебе трудно понять. Я...

— Где монахи? — перебил его Жеан.

Ворон вскинул голову, как будто задумавшись над вопросом.

— Иди сюда, раздели со мной ужин. У меня выдался нелегкий день, и я был бы рад немного забыться за разговором и отдыхом.

Жеан вышел на свет. Хугин заморгал, глядя на меч в руке испо­ведника.

— Спокойно поговорить не получится, пока у тебя в руке ору­жие, — сказал он.

— Ты убил монахов?

Ворон поджал губы.

— Не всех, пока еще не всех, — ответил он, — хотя не исключе­но, что такая необходимость возникнет. Прошу тебя, присядь. Я не такое чудовище, каким могу показаться.

Жеан опустил меч, положил на пол и сел рядом, завернувшись в норманнский плащ. Ему нестерпимо хотелось уничтожить мер­завца, однако для начала необходимо узнать, что же произошло, по­чему столь странные силы ополчились на госпожу Элис.

От чародея воняло чем-то, несло едким запахом железа и соли.

— Где монахи? — Жеан видел, как дыхание вырывается облач­ком пара в свете одинокой свечи.

— Внизу.

— Живые или мертвые?

— И те и другие.

— Внизу где?

— Я скоро тебе покажу.

Он говорил не тем голосом, каким беседовал с королем, не тем, каким обращался к Жеану, терзая его птичьими клювами. Теперь его голос звучал спокойно и тихо. Теперь Ворон бормотал, выгова­ривал слова слабо и невнятно, едва слышно.

У Жеана закружилась голова. Голод не отпускал его, этот чудо­вищный голод, желание лизать сладкую жижу из-под снега. Что же с ним такое? К этому, чувствовал он, причастен Ворон. Исповедник сглотнул ком в горле, прося Господа указать ему верный путь.

— Ты убил всех викингов.

Ответа не последовало. Ворон просто сидел, таращась в пустоту.

— Зачем ты их убил? Они же твои сородичи. Зачем?

Ворон огляделся по сторонам. В его глазах сквозил страх.

— Воля Господня.

— Что ты можешь знать о воле Господней? Ее постигают в мо­литве или из папских эдиктов.

— Но ведь Бог хочет, чтобы викинги умирали. Разве ваши мона­хи, эти ваши Эболус и Джоселин, погибшие в Париже, сражались не для того, чтобы истребить северян?

— Они вели справедливую войну по святому Августину: войну во имя добра, по величайшему соизволению, ради восстановления мира. — Жеан говорил вполголоса.

— Ты не монах, я вижу по волосам, однако говоришь как мо­нах, — заметил Хугин.

— Я монах, — возразил Жеан, — просто мне пришлось проде­лать трудный путь.

Жеан огляделся. Что-то как будто двигалось в темноте: только что было здесь, а в следующий миг исчезло. Ворон потер лоб и поглядел в пол. Он словно собирался с силами, чтобы продолжить разговор.

— В таком случае знай, что смерть этих викингов и этих мона­хов никак не оскорбит Августина. Они умерли или умрут во имя добра, по величайшему соизволению и, как ты сказал, ради восста­новления мира.

— Ты их ел?

— Что?..

— Говорят, ты пожираешь трупы.

— То же самое говорят о ваших священниках. Никого я не ел. Это прямой путь к безумию. Люди часто неверно понимают неко­торые ритуалы, вот и все.

— Какие еще ритуалы?

Ворон с трудом сглотнул комок в горле.

— Я, что бы ты там себе ни думал, человек, которому ведома жа­лость. Это берсеркеры тебе рассказали, те, с которыми ты пришел?

— Откуда ты знаешь, с кем я пришел?

— Я наблюдаю, смотрю вперед и назад. Толстяка можно заме­тить даже с большого расстояния, и я знаю, что этим людям неве­домо искусство обмана. Крест, который двигался впереди отряда, нес ты, верно?

— Верно.

— Я был в лагере Зигфрида с твоими берсеркерами. Некоторые воины там — христиане, они пришли с семьями. Они слышали, что я умею исцелять. Я пытался спасти одну девочку, но у меня не по­лучилось. Я ничего не мог поделать. Ее растоптала лошадь, все ко­сти были переломаны. Твои священники трусы, они разбегаются, заслышав, что идут северяне. Они не пришли бы в лагерь, чтобы вылечить ее. Я сказал, что сделаю все, что смогу. Девочка умирала. Она была христианкой, и ее семья пребывала в отчаянии. Я провел для них службу, я совершил соборование. Офети и его воины действи­тельно решили, что я пожираю человеческую плоть.

— Ты же язычник.

— Я человек, — возразил Ворон, — и мой бог не ведает зависти.

— И жалости он тоже не ведает.

— Его чертоги полны душ воинов, павших в битвах. Ему ни к че­му душа маленькой девочки. Если на то пошло, ему она безразлич­на. Твой бог должен быть доволен, что я совершил над ней обряд во славу его.

Ворон сложил ладони ковшиком вокруг свечи, грея руки, и весь свет в церкви съежился до огненного шарика у него в ладонях. Ког­да он снова заговорил, голос его звучал тверже.

— Наши боги не так уж и отличаются друг от друга. Мой хочет крови. И твой тоже. По временам, когда черный святой шагает по здешним коридорам, кажется, что их желания сливаются в одно. Один здесь, в этих камнях, в скалах, в горном перевале. Один — бог смерти, он ждет, что ему станут угождать, убивая. Какое счастье, что твой бог хотел того же самого от фивейских мучеников.

— Мой Бог — не твой бог.

— А что ты знаешь о моем боге?

— Только то, что он лживый.

Ворон кивнул.

— Это верно, еще как верно. — Он вроде бы задумался на мину­ту. — Но разве тут дело не в том, с какой стороны посмотреть? Пре­дательский характер моего бога известен всем. Он убивает героев, чтобы забрать в свои чертоги. А твой бог позволяет своим мучени­кам умирать, чтобы испытать их веру и отправить на Небеса.

Исповедник заставлял себя мыслить ясно, усилием воли вызы­вая те переживания, которые он испытывал, когда молился Богу, положив руки на мощи святого. Он снова заметил боковым зрени­ем какое-то движение. Жеан помнил разговор в доме Зигфрида, признание Ворона, что когда-то он был христианином и именно в этом месте обрел и потерял веру. «Узнай, чего он добивается, и узнаешь, в чем его слабость». Жеан снова и снова мысленно по­вторял эти слова. Рассудок был теперь подобен свече под натиском бури, огонек которой можно сохранить только неустанной заботой и вниманием.

— Ты не монах, однако говоришь как монах, — произнес Жеан.

— Я был когда-то монахом, — сказал Хугин.

— Так почему же ты оставил Христа?

— Потому что Христос оставил меня.

— Но ведь Он всегда рядом и готов снова тебя принять.

— Его не было рядом, когда я просил Его об этом. Зато нашлось кое-что другое.

Ворон убрал руки от свечи. Свет вдруг заиграл на золоте алта­ря — танцующий в темноте огонек превратил металл в жидкость.

— Что же?

— Другой путь.

Лошадь переступила с ноги на ногу, и пламя свечи затрепетало от сквозняка. Ворон закрыл лицо руками, как будто горюя, его изуродованная голова стала золотистой в лучах теплого света. Он тихо проговорил:

— Иисус оставил меня. Я молился, а Он меня оставил.

В темноте, словно проступая сквозь толщу воды, возник силуэт. Это было то дитя, которое Жеан видел на речном берегу: чудовищ­но изнуренная голодом, брошенная девочка с худым осунувшимся лицом. Ворон не замечал ее, и Жеан не стал обращать его внима­ние на девочку, опасаясь того, что может сделать чародей. Пока Во­рон смотрел в пол, Жеан махнул рукой, пытаясь прогнать ее. Де­вочка не шелохнулась, просто стояла и глядела на него, и ее лицо казалось в темноте белой маской.

— Мои родители — бедняки из ближайшей деревни, у них было много сыновей и дочерей. Я не родной их ребенок, а найденыш, мо­нахи заплатили матери — женщине, которую я называл матерью, — чтобы она выкормила меня. И я оставался в их семье до пяти лет, пока не умер отец. Тогда монахи из милосердия взяли меня сюда. Они обучали меня, кормили и собирались сделать одним из них.

— То воистину была воля Христа, — сказал Жеан.

— Воистину. Жизнь в монастыре у мальчишек была не так уж трудна, и я мог время от времени ходить в долину и навещать род­ных. Особенно я любил сестру.

— Лучше стремиться к Христу, чем возвращаться к земным при­вязанностям, — заметил Жеан.

Он говорил почти механически, озвучивая те прописные исти­ны, которые были вложены в него, давая те советы, которые дава­ли ему. Казалось, будто слова были той самой ниточкой, за которую он мог ухватиться, чтобы спастись от гнева, нарастающего внутри и грозящего уничтожить того человека, каким он когда-то был.

— Я так не думаю, — возразил Хугин. — Сестра уж точно значи­ла для меня больше, чем Бог. Мать занималась хозяйством и другими детьми, отец умер, и все свои нежные чувства я сосредоточил на се­стре. Когда я пробыл в монастыре пять лет, она заболела лихорадкой.

— Она умерла?

— Она умерла бы, если бы я ничего не делал.

— Ты молился?

— Да. И я умолял аббата послать за лекарем. Он заявил, что в до­лине полным-полно маленьких девочек, и если одной станет мень­ше, Господь не огорчится. Он захотел бы спасти крестьянского сы­на, который может пасти скот, строить и сражаться во имя Христа, но только не одну из сопливых девчонок.

— Он рассуждал неправильно, — сказал Жеан.

— И это стоило ему жизни, — сказал Ворон. Он окончательно избавился от прежней слабости. От гнева его голос зазвучал уве­ренно, мощно и звучно.

Жеан не мог ответить. У него кружилась голова. В носу снова стоял запах той жижи из-под снега. Ярость сгущалась внутри него. Он силился подавить ее, напоминал себе о цели путешествия: узнать, почему этот негодяй преследует госпожу Элис, понять, в чем причина, чтобы защитить ее.

— Я пришел к ней, я знал, что она умирает. Моя мать позвала од­ну женщину с гор, женщину, которая придерживалась старой ве­ры, которая когда-то сожгла себе лицо, чтобы овладеть своим ис­кусством. Она и рассказала мне, что эта долина — место особенное. Церковь была построена на источнике, посвященном старинному богу, мертвому богу, богу повешенных, хранителю удивительных рун. Римляне утверждали, что, когда они пришли сюда, здесь сто­ял храм Меркурия. Но я знаю его под другим именем: Один. Неко­торые называют его Вотаном, Воданом, Годаном, Христом.

— Христос не имеет никакого отношения к этим идолам, разве что ниспровергает их. — Жеан теперь пристально смотрел на Во­рона, силясь удержаться от... от чего?

— Твой бог так же жаждет крови, как и те, которым люди покло­нялись с начала времен, — заявил Хугин. — Ответь мне, когда пер­вый камень попал в первого мученика, когда Стефан пролил кровь за Христа, разве твой бог не улыбался?

Жаждет крови. Ощущения, испытанные в те минуты, когда его терзал Серда, снова вернулись — вкус плоти во рту, текучая сила, наполняющая тело по мере того, как теплая кровь сочится в горло. Тогда это представлялось чудовищным, однако сейчас воспомина­ние вовсе не казалось Жеану таким уж ужасным, оно было даже приятным.

— Богу нужна была смерть. Долине нужна была смерть. Знахар­ка показала мне тройной узел. — Руки Ворона лениво нарисовали в воздухе изображение. — Три в одном, ожерелье мертвого бога, петля, которая затягивается в одну сторону, которую невозможно растянуть обратно. Я отправился к аббату в его погреб. Он успел напиться, и мне было нетрудно сделать то, чего хотел бог.

У Жеана пересохло в горле. Глаза девочки как будто пронизыва­ли его насквозь. Он понимал, что отчаянно нуждается в глотке во­ды, отчаянно нуждается в пище. Жеан облизнул губы. Вкус того, что он нашел под снегом, стоял во рту, однако не насыщал, а лишь распалял желание найти еще.

— К утру сестра поправилась. Знахарка сказала, что за свою помощь хочет, чтобы сестра служила ей. И я пошел вместе с ними в горы.

Жеану казалось, что вся церковь раскачивается.

— Так ты говоришь, идол, которого ты нашел, снова хочет крови?

— Я уже дал ему. Я не знаю, чего он хочет.

Жеан был не в силах воспринимать слова Ворона. Кровь внутри него обращала вены и прочие полости тела в морские пещеры, за­хлестываемые приливной волной. Он мог думать только об одном.

— Что это? — спросил Жеан. Он с усилием выталкивал из себя слова.

— Что «это»?

— Ты испачкан в чем-то. На тебе что-то мокрое. — Жеан чув­ствовал запах. Ему отчаянно хотелось попробовать это, лизать и об­сасывать плащ Ворона, упиваться запахом и вкусом черной жижи, которая покрывала голову, плечи и руки Ворона.

— На тебе тоже, монах. Я занимаюсь нелегкой работой.

— Что же это?

Ворон улыбнулся. Его лицо показалось Жеану знакомым. Это проявление болезни, которая напала на него в тот миг, когда он сту­пил на территорию монастыря, в этом он не сомневался. Он где-то уже видел раньше лицо Ворона. Оно было изуродованным, распух­шим, покрытым шрамами, однако он узнавал его.

— Что это?

— Это кровь.

Девочка отступила назад, и тьма скрыла ее. Она просто верну­лась в трясину темноты. И исчезла.

Кровь. Жеан упал на плиты пола. Он знал, что это за запах, од­нако гнал от себя саму мысль об этом. Кровь, вкус которой он ощу­щал на лесной поляне, кровь, которую он слизывал со снега. Стены церкви завертелись вокруг него. Он ощущал, как сжимается горло, как холодеет кожа, покрываясь ледяным потом. Его тело просто распирало от желания действовать.

Молитвы и обрывки песнопений, церковные догматы как будто разлетелись на множество осколков, проносясь в голове, силясь вновь обрести цельность и смысл, пытаясь сделать его тем, кем он был. «Тому, кто изрыгнет из себя облатку, потому что желудок его пе­реполнен пищей, и бросит ее в огонь, положена двадцатидневная епитимья... Бог от Бога, свет от света, истинный Бог от истинного Бога, сотворенный, а не рожденный... Этих мелких тварей, будь они обнаружены в муке, надлежит выкидывать со всем, что находится вокруг них... Мы ожидаем воскрешения мертвых, и тогда жизнь ми­ра станет... Он не осквернил себя едой с королевского стола, и ви­ном, которое пил... Если пожрет ее собака, стодневная...»

Гнев в нем был готов прожечь кожу насквозь. Горло горело от жажды, которую требовалось немедленно утолить.

— Да ты болен, странник, — сказал Ворон. Он огляделся по сторо­нам. — Ты в доме своего бога, однако здесь он тебя не ждет. Друг мой... да-да, друг, он ждет в темноте, где ждет всегда. Вот, утоли свою жажду.

Он протянул исповеднику чашу. Вода в ней пахла как-то знако­мо, но мысли Жеана разбредались, он был не в силах понять, что означает этот запах. Он осушил чашу.

Жажда не утихла. Он хотел лишь одного. Крови. Он поглядел на Ворона и понял, что надо делать. Он поднялся. В руке он сжимал меч. Ворон встал. Жеан попытался поднять руку, чтобы поразить его, од­нако меч не шелохнулся. Его рука не подчинялась приказам разума.

— Это место хочет смерти, — проговорил Ворон, — и, кажется, оно хочет твоей смерти.

Он толкнул Жеана в грудь, и монах упал. Он лежал на полу, за­пах крови заполнял разум. Он закашлялся. Поднес руки ко рту. У него на губах была черная пена. Вода в чаше была отравлена. Он узнал бы запах, если бы разум не отказался служить, не позволив ему распознать яд. Однако разум отказался ему служить задолго до того, как он выпил отраву.

— Ты убил меня.

— Пока нет, — сказал Ворон, — пока еще нет.

Жеан вгляделся в покрытое шрамами лицо чародея и наконец- то узнал его. Он не смотрел в зеркало с тех пор, как ему исполни­лось семь лет, но сейчас на него глядело — исхудавшее, истерзан­ное обрядами и страданиями, изуродованное и лишенное былых черт — его собственное лицо.

Жеан провалился в беспамятство, а Ворон подхватил его на ру­ки и потащил в крипту.

Глава тридцать восьмая ВОЛЧИЙ КАМЕНЬ

Князь Олег, прозванный Вещим, лежал в постели, обливаясь потом. У князя имелась одна проблема. Он должен был оставаться опло­том для своего народа, незыблемой скалой, на которую они могли полагаться, поэтому днем он представал именно таким: был обман­чиво бодрым, позволял вовлекать себя в пьяные игры, позволял своим воинам выигрывать в соревнованиях на ловкость и быстро­ту. Однако по ночам, во сне, он уже не мог сдерживать себя. Он ры­дал в темноте, и его слезы были слезами страха. Северяне не име­ли склонности к уединению. В своих длинных домах они спали бок о бок: дети, женщины, мужчины — все вповалку. И скоро о его ноч­ных кошмарах уже сплетничали на базаре, они мешали Олегу со­хранять власть над дружиной, до него доходили слухи, что сторон­ники Игоря готовят бунт, ссылаясь на его болезнь.

Казалось, что его страх перед пророчеством бога — править бу­дет Игорь — сам по себе способствует осуществлению пророчества.

Толпы предсказателей и чародеев по-прежнему осаждали его, жили за его счет, только Олег больше не верил ни одному из них. Он еще раз наведался в храм Сварога, в этот темный приют бога, вдыхал запах горящих трав, терпел темноту и долгое ожидание, од­нако ничего не происходило, только Свава являлась ему и при­стально наблюдала за ним, она постоянно за ним наблюдала. Ему же требовалось большее.

Он поймал себя на том, что его беспричинно раздражают обыч­ные ночные звуки его дома: плач ребенка и воркующий над ним го­лос матери, поцелуи и ночные ласки, храп и оханье стариков, — по­этому вышел, чтобы поглядеть на далекие звезды. Он смог бы добиться под ними чего угодно, подумал князь, если бы только ужас­ное пророчество не нависало над ним, подобное вражескому мечу.

— Тебе необходимо привезти девушку из Парижа.

Голос. Олег огляделся вокруг. Никого не было, только тени под карнизом его большого зала.

— Кто здесь?

— Друг.

Тени как будто разошлись, и вперед шагнул человек-волк, высо­кий, темноволосый. Лицо у него было осунувшееся, зато руки и но­ги крепкие; он кутался в волчью шкуру, и волчьи челюсти лежали у него на голове, как будто волк сожрал его.

— Я смогу привезти ее сюда. Я смогу ее уговорить. Моя судьба тесно сплетена с ее судьбой. Мне было откровение.

— Кто ты такой?

— Синдр по прозвищу Миркирульф.

— Ты колдун?

— В некотором роде.

— Чего же ты хочешь взамен?

— Серебра мне не надо, мне нужно от тебя нечто более ценное, чем богатство.

— Что же?

— Твое честное слово. Одноглазый бог идет в наш мир, и мы должны ему помешать.

Олег с трудом сглотнул. Похоже, этот человек знает о пророче­стве Локи, но ведь бог никому того не открыл, ни один колдун до сих пор даже близко не догадывался о нем.

— Какое слово?

— Ты должен спасти ее. Должен найти место, где ей не будет угрожать опасность.

— Я хотел бы, только я не могу ее заполучить.

— Я могу.

— Тогда зачем тебе я?

— Потому что мне суждено погибнуть от руки брата. Я могу при­везти девушку сюда, я уверен, но вот потом защищать ее должен будет кто-то другой.

— А кто твой брат?

— Чародей по имени Ворон. Так мне было сказано.

— Кем?

— Моей матерью.

— Кто твоя мать?

— Рабыня с севера. Ее зовут Саитада, она провидица и враг по­вешенного бога.

— Что тебе известно об одноглазом боге? Об Одине?

— Я его враг.

— Он идет в наш мир?

— Мы можем ему помешать.

— Как же?

Волкодлак коснулся горла. У него на шее висел камень — обык­новенный серый камешек, на котором была грубо нарисована вол­чья голова.

— Это подарок Локи, врага богов. Этот камень разрушает магию, заставляет руны умолкнуть. Чтобы прийти сюда, девушке потребу­ется ее магия, для того чтобы защитить себя. Когда же она окажет­ся здесь, она должна постоянно носить Волчий Камень. Волк не най­дет ее, пока этот амулет на ней. Ты сумеешь подыскать для нее безопасное место.

— Почему же она не ищет безопасное место сама? Она что, жаж­дет смерти?

— Она не ищет, зато ищут руны. И за девушкой охотятся. Есть еще одна женщина, которая несет в себе руны. Она желает девуш­ке смерти, и она в силах уничтожить ее. Она и ее брат, Хугин и Му- нин, сильнейшие чародеи, каких я только знаю, служат Одину.

— Я слышал о них.

— Я сражался с ними, однако я не могу рисковать. Моя судьба — пасть от руки брата. Этот камень до сих пор защищал меня.

— Оставь его себе. У меня хватает оберегов, — сказал Олег.

— Моя мать искушена в магии сейдра[15], она использовала этот камень много лет, спасаясь с его помощью от ведьм. Надень его на девушку, и тогда и она, и ты сам будете защищены от рун. Бог не сможет собрать себя в единое целое на земле. Спроси себя, чего ради мне лгать в этом, когда я сказал столько правды обо всем остальном.

Олег посмотрел на собеседника и поверил ему. Он столько зна­ет, он не ищет награды, он прошел незамеченным мимо стражни­ков. Всего этого было бы достаточно, чтобы поверить ему, но име­лось и нечто другое: Олегу очень хотелось, чтобы волкодлак говорил правду, поэтому он решил, что тот говорит правду.

— Разве можно помешать исполнению предопределенной судь­бы? — Олег представил, как Игорь марширует во главе армии.

— На это я и надеюсь.

— Что тебе необходимо, чтобы добраться до Парижа?

— Только проводник, — ответил человек-волк.

— Я дам тебе самых сильных воинов.

— Мне лучше путешествовать тихо и незаметно, — возразил волкодлак. — Чтобы взять Париж и привезти девушку, потребует­ся десять тысяч воинов. Лучше не посылать их вовсе, чем послать слишком мало. Лучше увезти девушку хитростью. Мне требуется только провожатый, самый обычный человек, который может, не привлекая внимания, зайти на постоялый двор, чтобы купить мне еды.

Именно тогда князь подумал о торговце шелком, который при­ходил к нему и просил денег в долг, чтобы он смог купить товар, ко­торый, как он уверял, принесет князю десятикратную прибыль. Олег отослал его прочь. Торговцу не везло в делах, и князь опасал­ся, что его невезение заразно. Однако Леший, торговец шелком, и есть тот человек, который не привлекает внимания.

Но Олег должен был задать один вопрос, прежде чем доверить волкодлаку в провожатые хотя бы пса.

— Если ты так уверен в собственной смерти, зачем пытаешься спасти девушку? Ведь тебя все равно не будет рядом с ней.

— Потому что я уже умирал за нее прежде. В этом моя судьба. Именно так я связан с ней. И если бог не сможет прийти в этот мир, то, возможно, его заклятие будет сломано, а когда мы возродимся снова... — он на мгновенье как будто потерял нить рассуждений, — будем жить как обычные люди.

— Но ведь быть героем — благословение, — заметил Олег.

— Лично мне так не кажется, — возразил человек-волк.

Олег протянул руку.

— Камень. Он потребуется мне, если все случится так, как ты ска­зал, и магия, живущая в девушке, сможет проявляться без ее участия.

— Нет, — сказал волкодлак. — Пока он требуется мне, чтобы сра­жаться с теми силами, которые ополчились на меня.

— Но как же тогда камень окажется у меня?

— У нас есть могущественный союзник из числа богов — Локи. Это его подарок. Если он захочет, чтобы камень попал к тебе, а он, как я думаю, захочет, то камень сам тебя найдет.

Олег не знал, можно ли верить всему этому, но одно он знал на­верняка. Волкодлак не сомневался, что сможет вывезти девушку из Парижа, и князю достаточно рискнуть жизнью всего лишь одного негодного купчишки, чтобы ему помочь.

Глава тридцать девятая ВЕЧНАЯ ПЕСНЬ

Вода и темнота. Холод и шум. Поющие голоса. Поющие? Жеан ни­чего не видел. Он был к чему-то привязан, руки крепко стянуты за спиной, а холодная вода доходила до груди. Кто-то рядом с ним пел. Григорианский распев. Слова казались странно приглушенными, и эхо явно отражалось от очень низкого потолка.

Не убоишься ужасов в ночй, стрелы летящей днем, Язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень.[16]

Голос дрожал, не вполне попадал в ноты, однако Жеан понимал, что он принадлежит человеку, певшему в монастырском хоре. Это был псалом. Жеан чувствовал себя так непривычно, что даже не мог сказать, спит он или бодрствует.

— Кто здесь? — спросил Жеан.

Голод мучил его по-прежнему. Он сплюнул. Во рту стоял омер­зительный привкус. Отрава. Да, его же отравили. Он вспомнил викингов в «теплом доме». Яд, бывший у них на губах, не убил их, они задохнулись от дыма! Мысль пришла и осталась, словно сле­ды на песке, но в следующий миг их смыло леденящей волной го­лода.

Один из голосов прервал пение и произнес:

— Брат Павел и брат Симон. А кто ты?

— Брат Жеан из аббатства Сен-Жермен. — Жеану показалось, будто он перекрикивает воющий ветер. Ему было так плохо, что он с трудом соображал.

— Исповедник из Парижа?

— Да.

— Ты пришел, чтобы нас спасти?

— Я не могу вас спасти.

Человек справа от него продолжал петь:

Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится. Только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым.

— Достаточно ли ты силен, брат, чтобы петь? Мы должны про­должать пение. Это бесчестие постигло нас, потому что мы позво­лили пению умолкнуть.

Жеан был не в силах отвечать. Он пошевелил ногой. Ноги что- то коснулось.

— Нам предстоит умереть, — сказал монах. — Слава Господу, ко­торый послал нам мученичество. — Он храбрился, однако голос его дрожал. Жеан понял, что монах замерзает. Жеану и самому было холодно, очень холодно.

— Где мы?

— В самом нижнем подземелье, в колодце Христа.

Песнопение продолжалось:

Ибо ты сказал: «Господь — упование мое»; Всевышнего избрал ты прибежищем твоим.

— А где это?

— Из крипты начинается тоннель. Он спускается сюда, к свя­щенному озеру под землей. Северяне рубили нас без жалости. Те­перь место осквернено.

Исповедник вновь почувствовал прикосновение, на этот раз к руке. Что-то еще ткнулось ему в ладони. Водоросли? Нет, у него за спиной находился некий массивный предмет. Жеан схватился за него и ощупал. Пальцы прошлись по чему-то твердому и гладкому, по полукругу выступов и впадин. Он разжал руку. То, что касалось его раньше, было волосами, а только что он ощупывал чью-то че­люсть.

— Ты можешь двигаться? — спросил Жеан.

— Нет. А ты разве не связан?

— Связан.

— Тогда все бесполезно. Он будет ждать нас. Он хочет, чтобы мы умерли здесь.

Жеан сглотнул комок в горле. Его тоже трясло. Песнопение спра­ва от него оборвалось.

Он подался вперед и закашлялся. У него на шее что-то было. Пет­ля. Жеан попытался освободиться, вертя головой, однако стало только хуже. Теперь удавка затянулась сильнее, не настолько силь­но, чтобы задушить или нарушить кровоток, но он сознавал, что дальнейшее сопротивление его убьет.

А затем Жеан увидел свет — огонек, движущийся в их сторону. Свеча. Наверняка кто-то из монахов выжил, наверняка кому-то из викингов надоело ждать, и он пришел сюда. Жеан разглядел место, в которое попал: озеро в природной пещере; своды ее сходились над головой на расстоянии вытянутой руки. Три большие колонны из известняка опускались из-под сводов в воду, и как раз к ним и были привязаны монахи. Монах справа от него пел, выдавливая из себя слова псалма. Слева пел еще один, толстый. Оба монаха сту­чали зубами и тряслись от холода.

Вокруг них плавали или покачивались в воде мертвые тела, блед­ные, словно дохлая рыба в пруду, а телесные выделения, кровь, кал и моча, исторгнутые ими в момент смерти, превратили воды в вонючее болото. Монахи были убиты, в том не было сомнений — кто мечом, кто удавкой, затянутой тройным узлом.

Ворон опустил свечу на берег озерца.

— Простите, — сказал он. — Этот ужас... он необходим.

— Нечестивец, — произнес Жеан, — чернокнижник, ведьмак... — Веревка впивалась в шею, грозя задушить его. — Я тебя не боюсь!

Ворон улыбнулся ему, но в его глазах не было радости.

— Бог хочет не твоего страха. Он ждет страха от меня. Все это... — он подыскивал слово, но так и не нашел, поэтому повто­рил слово Жеана, — нечестие — вовсе не мой выбор. Ты ведь не думаешь, что я, словно какой-нибудь римлянин, упиваюсь чужими мучениями.

Жеан попытался ответить, но только закашлялся.

Ворон продолжал:

— Мы оба получим то, к чему стремимся, монах. Я получу виде­ние, а ты станешь мучеником. Когда тебя найдут, то постараются увековечить твою смерть всеми возможными способами. Палом­ники будут носить твои изображения.

— Я...

Жеан не мог говорить.

Ворон присел у кромки воды. Он принялся раскачиваться взад- вперед, затянув песнопение, совершенно не похожее на псалмы мона­хов. Звуки были зычные, гортанные, они то набегали друг на друга, то замирали, пускались вскачь и спотыкались в головокружитель­ном северном напеве.

Фенрисульфр, Прикованный и связанный, Волк, прожорливый убийца, Забота и гибель богов, Я страдаю, как ты страдал. За боль мою Мне видение, За страх мой Предсказание...

Речитатив все длился и длился, песнопение заглушало его. Мо­нах справа от Жеана лишился чувств, и песнь подхватил второй. Псалмы непрерывно звучали в этом месте на протяжении четырех веков. «Для чего же? — подумал Жеан. — Чтобы держать в узде этот ужас». Может быть, здешняя нечисть так долго оставалась без кор­ма, потому что монахи несли непрестанную стражу?

От холода немело тело, от пения голова у Жеана стала похожа на перезрелую смокву и была готова лопнуть. «Ты знаешь, что они со мной сделали? Знаешь, что они сделали?» У него в ушах звучал го­лос, полный гнева и ненависти. Он оказался в ином месте. Точнее, место было то же самое, однако оно изменилось. Водоем исчез. Пе­щера стала сухой, более того — жаркой. В ноздрях щипало, а язык был словно присыпан песком. Справа от него обвивался вокруг ко­лонны громадный змей — золотистый, красный, зеленый; у него из пасти капал яд. Он прополз у Жеана над головой, обернулся вокруг колонны, к которой тот был привязан, и переполз на колонну сле­ва от него. А под левой колонной, привязанный точно так же, сто­ял странного вида человек.

Рослый и бледнокожий, с копной невероятно ярких рыжих во­лос, он закричал, когда змей капнул ядом ему на лицо. Кожа обле­зала до мяса там, куда падал жгучий яд, волосы сбились в колтуны, глаза были налиты кровью, а губы почернели и запеклись. Кислот­ный пар валил от тела, которое иссушал змеиный яд.

— Ты не освободишь меня, сынок? — Он умолял, крича и рыдая.

— Я тоже привязан. — В голове у Жеана внезапно прояснилось.

— Они связали тебя так же, как и меня, боги тьмы и смерти.

— Мы можем освободиться?

— Мы освободимся. Это было предсказано.

— Где же Ворон? Где эта тварь?! — прокричал Жеан.

— Ушел.

— Он заслуживает смерти.

— Он сам слуга смерти. Он служит богу в петле.

Первый раз в жизни Жеан испытал страх. Человек перед ним не­стерпимо страдал, однако от одного его присутствия воздух как будто сгущался. Ужасная мысль посетила Жеана: это же ад! Горды­ня подвела его, и его отправили в озеро огня.

— Ты дьявол, — проговорил он, — а это ад.

— Ад боится тебя, Фенрисульфр. Его залы содрогаются, заслы­шав твой голос.

— Почему ты называешь меня так? — Имя отдавалось в голове, словно гул большого колокола.

— Потому что так тебя зовут.

— Выпусти меня отсюда, демон.

— И ты станешь свободным?

— Я стану свободным.

— Тогда беги на свободу.

Внезапно Жеан снова начал задыхаться и тонуть, оказавшись в озере. Кто-то был рядом с ним в темноте, его огромная голова по­качивалась рядом, дыхание опалило кожу, чудовищный вой боли и тоски, вырывающийся из его глотки, грозил оглушить навсегда. Волк был рядом с ним, привязанный к камню тонкими, но надеж­ными путами. Его боль затопила Жеана, и он больше уже не был самим собой, он был этим волком, который пытался подняться, пы­тался снова дышать, жестоко стиснутый злобными путами, вреза­ющимися в тело. Жеан порвал веревку, которой были стянуты за спиной руки, дернул петлю на шее, превращая веревку в ошметки.

Кто-то рядом с ним испускал дух. Усталое сердце билось все мед­леннее, вены и мышцы сжимались, неглубокое холодеющее дыха­ние отдавалось у него в голове. Тело среагировало само, и Жеан рва­нулся по воде, чтобы упиться восхитительным ритмом смерти, вобрать его в себя и выразить так, как танцор выражает музыку.

Раздался дикий крик. Он прозвучал так близко, что сначала Же­ан решил, будто это он сам кричит. Но нет. Это кричал человек, при­вязанный к каменной колонне, человек, умирающий под пальцами и зубами Жеана. Новый крик, новый вой. Второй монах вопил, уго­варивая его перестать. Жеан шагнул к нему и заставил умолкнуть.

Когда он затих, Жеан немного полежал в воде, среди трупов, сам подобный трупу. Он ни о чем не думал, ничего не чувствовал. Он не задавал вопросов и не рассуждал, когда бледное дитя взяло его за руку и повело прочь от озера.

Глава сороковая ПРАКТИЧНОЕ РЕШЕНИЕ

Леший смертельно устал. Огонь согревал и зачаровывал, и Леший позволил себе немного позабавиться, представляя в пламени раз­ные лица, пока мысленно взвешивал свои возможности.

Ему оставалось только надеяться, что сестра графа позаботится о том, чтобы он получил хоть какую-то награду, когда они прибудут в Париж. Однако каковы его шансы? Город со всех сторон окружен ордами викингов, их так много, что они подобны муравьям вокруг яблочного огрызка. Чтобы попасть внутрь, придется подраться, а к этому Леший не готов.

Но даже если он попадет в город, как выйдет обратно, когда ря­дом с ним уже не будет отряда рыцарей? «Смирись уже, ты, дурак. Ты теперь нищий. Все твои труды пошли прахом». Он сказал это про себя, и ему стало по-настоящему горько.

Воины — и франки, и даны — могут сколько угодно верить, буд­то бороться и потерпеть поражение невероятно благородно, но лич­но он с этим не согласен. Он собирался провести старость в собствен­ном саду, залитом солнцем. Он даже подумывал устроить фонтан в римском стиле, нанять женщину, которая готовила и убирала бы в доме, вероятно, даже наложницу, если хватит средств. Теперь об этом можно забыть, это просто пустые мечты.

Леший уже был готов забыться во сне и обиде, однако тревоги то и дело одолевали его, не давая сомкнуть глаз.

Сколько еще он сможет заниматься торговлей? Конечно, на жизнь ему хватит, на пищу и какое-нибудь жилье он наскребет, только он прекрасно понимает, что с ним будет, когда его начнут подводить глаза, заболит спина или колени — и без того уже боль­ные — выйдут из строя. Он умрет с голоду или будет вынужден просить милостыню под храмом Перуна. Не так следует встречать старость.

Теплый костер убаюкивал его, и его снова начало клонить в сон. Дремоту прервал какой-то шум. Птичий крик. Леший поглядел по сторонам. На спящем франке сидели два ворона. Все чувства, ко­торые купец подавлял в себе, были готовы вырваться наружу — злость, страх и разочарование, — он подхватил палку и уже соби­рался запустить ею в птиц. Но в следующий миг сдержался. Вороны сидели на Ренье, том франке, который обозвал Элис едва ли не шлю­хой из-за обрезанных волос. У Лешего появилась одна мысль.

Он опустил палку и огляделся. Лично к нему вороны не испы­тывали интереса. Он отошел к лошади и мулу, на которых они при­ехали. Животные были стреножены — передняя нога связана с зад­ней, чтобы ночью они не смогли уйти далеко. Леший снял веревки и привязал животных к деревцу. Он хотел оседлать лошадь, но по­боялся, что возня и ржание перебудят рыцарей. Затем он взял нож и побежал к палатке Элис. Пробегая мимо франка, он увидел в све­те луны, как ворон клюет того в щеку.

От прикосновения птицы франк не проснулся, но забормотал во сне:

— Она не на моей стороне. Она пожалуется на меня из-за моих злых слов. Она родит сыновей, которые истребят мой род. Эд не тот, кто должен править франками. Она не на моей стороне. Она пожалуется на меня из-за моих злых слов. Она родит сыновей, ко­торые истребят мой род. Эд не тот, кто должен править франка­ми... — Он повторял эти фразы снова и снова.

Ворон перелетел с плеча франка на дерево и исчез, слившись с темной массой ветвей.

Леший упал на колени перед входом в палатку.

— Госпожа, госпожа!

Ответа не последовало.

— Госпожа, госпожа! Быстрее, пока еще не поздно! Франк зача­рован!

— Кто здесь?

— Тсс! Не шуми. Мы должны бежать отсюда, немедленно. Один из франков точно зачарован, и кто знает, сколько еще. Госпожа, те­бе опасно оставаться среди них.

— Чего ты хочешь, Леший?

— Быстрее, одевайся. Ты в опасности. Бежим!

Элис пришла в себя и сделала так, как велел купец. Она выгля­нула из палатки, осматривая поляну. Ренье сидел, выхватив меч, глядел на клинок и бормотал что-то себе под нос, словно не впол­не понимая, что держит в руке.

Элис выбралась из палатки.

— Разбуди остальных, — сказала она.

— Нельзя, вдруг они тоже околдованы, откуда нам знать. — Ле­ший говорил тревожным шепотом.

— Тогда что же нам делать?

— Уходить, и немедленно. Ты в опасности здесь. Вороны отыщут тебя везде. Твое единственное спасение в Ладоге. Олег поможет те­бе, если до тех пор мы сумеем не подпустить к тебе чары. И я при­думал, как это сделать.

Элис поглядела на торговца. Она слышала людей, словно музы­ку, видела их в красках и понимала, что он лжет, точнее, он пресле­дует собственные интересы и не говорит ей всей правды. От него исходило гудение опасности, подобное жужжанию насекомых над летним лугом. Но когда она взглянула на бормочущего франкско­го рыцаря, то услышала совершенно другую музыку. Здесь звучала какофония, такой шум, словно мощный водный поток вращал скрипучее мельничное колесо.

— Надо уходить, — повторил Леший.

Элис знала, что он прав, и они двинулись через лагерь. Когда они проходили рядом с Ренье, он поднялся.

— Посмотри на свои волосы. Это знак колдовства. Ты не благо­родная дама, а деревенская потаскуха!

— Быстрее, к лошади! Скачи туда, где мы их повстречали! — прокричал Леший, который уже потерял надежду уйти тихо, не раз­будив франков.

Он подставил руки вместо стремени, и Элис со стоном запрыг­нула на лошадь. Ребра до сих пор ужасно болели. Она усилием во­ли подавила боль и выдернула из земли торчавшее древком вверх копье.

Ренье бросился к ней, и она ударила лошадь ногой, разворачи­вая на месте. Леший поставил рыцарю подножку, сбил его на зем­лю, однако уже в следующее мгновение тот вскочил. Из палаток вы­скакивали рыцари.

— Он околдован, он пытается убить госпожу! — прокричал Леший.

Элис ударила лошадь в бока и унеслась в ночь по тропе. Ренье побежал за ней, издавая вопли и взвизгивая.

— Вот видите! — надрывался Леший. — Видите!

— Что здесь произошло? Объясни внятно! — Это был Мозель, который затягивал перевязь с мечом.

— Госпожу преследуют чародеи. Они околдовали вашего васса­ла. Он теперь хочет ее убить.

— Чушь! — бросил Мозель. — Лошадь мне. Не надо седла, про­сто приведите мою лошадь.

Молодой рыцарь снял путы с ног коня Мозеля, пока остальные освобождали своих лошадей. Мозель вскочил на него и понесся по лесу вслед за Ренье и Элис, остальные поспешили за ним.

Леший окинул взглядом лагерь. Последний рыцарь покинул по­ляну. Лешего так и подмывало поискать деньги, которые могли остаться в палатках, однако он понимал, что если франки вернут­ся вместе с Элис и обнаружат пропажу, то под подозрением окажет­ся только он один.

Леший не собирался терять Элис из виду, поэтому он набросил седло на лошадь, везшую Синдра, как можно быстрее затянул все ремни, привязал к луке седла своего мула. Франки никак не смогут наказать его за то, что он забрал лошадь, которая и так по праву принадлежит ему, а в этот момент все состояние Лешего и состав­ляли эта лошадь да мул.

Седлая лошадь, он поглядывал на Синдра. Волкодлак лежал без сознания.

— Эх, Чахлик, — пробормотал Леший, — и зачем я тебя сюда привел? Заработать на жизнь можно и по-другому.

Он присел на корточки рядом с человеком-волком, положил ла­донь ему на лоб. Волкодлак был холодным, жить ему явно осталось не­долго. Леший захотел взять что-нибудь на память; сначала он собирал­ся забрать волчью шкуру, однако призадумался. Шкура ценная, но она дорога волкодлаку, поэтому он никак не может ее взять. Эта мысль ему самому показалась весьма странной. Волкодлак ведь умирает, так зачем ему ценные вещи? Однако купец не мог взять шкуру.

— Она понадобится тебе, чтобы ты в загробном мире творил свою магию, — проговорил он.

Но в следующий миг он заметил на шее Синдра камень — самый обычный камешек. Он присмотрелся. Так вот что на нем — грубо нарисованная волчья голова. «Что ж, — решил Леший, — это не ли­шено смысла». Он поглядел на сложный узел, которым камень кре­пился к ремешку. Такая подвеска ничего не стоит, зато останется память о волкодлаке. Леший срезал камень с шеи. Затем забрался на лошадь и поглядел на волкодлака сверху вниз.

— Удачи, — проговорил он, осеняя его знаком молнии, затем уда­рил лошадь, пуская в галоп.

Было нетрудно понять, куда отправились франки. Из-за дере­вьев доносились возмущенные возгласы. Когда Леший подъехал ближе, он услышал, о чем спорят друг с другом рыцари.

— Ты не посмеешь ударить моего брата!

— Ты должен удержать его.

— Ренье, старина, опусти меч. Да что с тобой такое?

Послышался пронзительный крик, снова зазвучали возмущен­ные голоса, после чего раздался безошибочно узнаваемый звон ста­ли о сталь.

— Не трогай его! Купец не соврал, его очаровали.

— Он ранил меня в руку! Господи, Ренье, ты за это заплатишь.

— Всем стоять на месте! — Голос Мозеля перекрыл общий шум. — Никто не будет его убивать. Заходите сзади. Навалимся все вместе и свяжем его.

Леший подъехал поближе и увидел, как франки окружают Ренье, который размахивал мечом, тяжело дыша и дико вращая глазами.

— Раз, два, три!

Рыцари разом накинулись на товарища. Несколько секунд, и он уже лежал на земле безоружный, однако отчаянно отбивался.

— Что с ним, купец? — Мозель поднялся и подошел к Лешему.

— Я не знаю. Какое-то колдовство.

— Колдовства не бывает, священники твердо в этом уверены.

— Тогда как это называть?

Рыцарь пожал плечами.

— Не знаю. Но как нам привести его в чувство?

— Последний раз, когда я наблюдал подобное, нам пришлось проткнуть пострадавшего мечом. Это привело его в чувство.

— Я скорее проткну тебя, — заявил Мозель. — Как думаешь, он поправится?

— В прошлый раз так и случилось, однако, как я сказал, тот че­ловек был при смерти. А теперь прошу прощения, я должен разы­скать сестру графа.

— Свяжите его, — велел Мозель франкам, — я еду за госпожой Элис.

Один из воинов побежал в лагерь за веревками, пока остальные прижимали Ренье к земле. Мозель вскочил на коня. Он ничего не сказал Лешему, однако купец последовал за ним. У них за спиной раздались крики.

— Хватай его!

— Он там!

Ренье вырвался, и франки гонялись за ним по лесу. Леший не оглядывался назад, он только погонял лошадь, стремясь оказаться как можно дальше от околдованного рыцаря.

Мозель был куда лучшим наездником, чем Леший, и купцу при­ходилось прилагать усилия, чтобы не отстать. Но в итоге он сдал­ся и просто поехал по следу франкской лошади, оставленному в за­рослях. Он не сомневался, что едет в верном направлении, потому что здесь была только одна более-менее проходимая тропа. Уже рас­светало, когда он нагнал их. Элис стояла перед Мозелем на берегу реки. «Ей пришлось остановиться, чтобы дать отдых лошади», — решил Леший, потому-то франк и нагнал ее. Мозель пытался уре­зонить девушку.

— Госпожа, опасность миновала. Мы схватили Ренье. Он не в се­бе. Я не могу объяснить, в чем дело, но я в силах справиться с ним. Он поедет до города связанный и под охраной. Нам остался всего день пути. Прошу вас, едемте с нами.

— Я приняла решение, — сказала Элис. — Я не еду в Париж. Это слишком опасно. В любой момент мои сородичи могут ополчиться на меня. Я обязана докопаться до сути проблемы и разрешить ее.

— Это невозможно. Вы ведь женщина, — возразил Мозель. — Позвольте поехать мне. Я воин, закаленный ветеран многих сраже­ний. Что бы ни преследовало вас, я со своими воинами положу это­му конец.

— Нет, не получится, — сказала Элис, — хотя мне очень хоте­лось бы иного. Если вы поедете со мной, кто-нибудь из вас снова набросится на меня, затем еще один. Мне нельзя оставаться рядом с людьми, особенно военными. Дай мне меч.

— Госпожа?

— Меч. По праву рождения я приказываю тебе вернуть тот меч, который я дала тебе, меч короля викингов. — Мозель явно решил, что королевский меч лучше его клинка, поэтому носил теперь его.

— Чего ради? Я ведь не околдован, я не собираюсь нападать на вас.

Элис покачала головой. Она подошла к лошади Мозеля. Чудес­ной серой лошади, которая едва ли не сияла в лучах восходящего солнца. Элис погладила ее по морде, припала головой к конской шее. Затем обернулась к Мозелю.

— Отдай мне мой меч.

Мозель пожал плечами и расстегнул перевязь. Элис забрала ее и надела на себя.

— Снова переодевание? — спросил Мозель.

— Нет. Оружие мне необходимо для защиты. У тебя есть деньги?

— Несколько денье.

— Отдай мне.

Мозель вынул из-под туники кошель и передал Элис. Та обрадо­валась, ощутив, что кошелек довольно увесист.

— И что вы собираетесь делать, госпожа?

— Ехать на восток, где я либо избавлюсь от напасти, либо по­гибну.

— Но это неестественно. Только мужчины могут так рассуж­дать, — возмутился Мозель. — Вы тоже околдованы.

— А у северян есть девы-воительницы, — вставил Леший. — Я видел одну такую в Киеве. Она и правда выглядела неестествен­но, слишком рослая для женщины и уж точно не целомудренная. Надо было бы ее поколотить и поставить на место, только, как я по­нимаю, ни у кого не хватило смелости.

— Отдай мне свой нож и топор, — велела Элис Лешему.

— Сколько еще оружия тебе надобно?

— Только то, что поблизости от меня. Ты поедешь со мной, ку­пец, покажешь дорогу.

В первый раз за долгое время Леший заулыбался.

— Я с радостью!

— Ты доверяешь чужестранцу? — изумился Мозель.

— Я ему нисколько не доверяю, — сказала Элис, — поэтому с ним хотя бы все ясно. Кроме того, если его околдуют, я с легко­стью его убью — он старый и безоружный.

— Да, достоинств у меня множество, — подхватил Леший.

— Я этого не допущу, — возразил Мозель. — Ваш брат не допу­стил бы, а я действую в его интересах. Я увезу вас с собой, по до­брой воле или же, как мне ни жаль это говорить, насильно, но, так или иначе, госпожа, вы прибудете в Париж.

Элис покачала головой и свистом подозвала свою лошадь. Та приблизилась, Элис поднялась на лежавшее рядом бревно и запрыг­нула в седло. Мозель немедленно сделал то же самое.

— Госпожа, вам не уйти от меня. Не вынуждайте меня везти вас в Париж силой.

— Я запросто от тебя уйду, — сказала Элис. Она развернула ло­шадь и неспешно поскакала по тропинке навстречу восходящему солнцу. Леший ударил пятками свою лошадь, ведя мула за собой.

— Но это просто глупо, — сказал Мозель и сжал ногами бока своей лошади, собираясь пуститься в погоню.

Животное не двинулось с места. Мозель снова ударил. Лошадь даже не шелохнулась. Он понукал ее снова и снова, однако она сто­яла как вкопанная. Тогда он спешился и попытался повести лошадь за узду. До сих пор она неизменно слушалась хозяина, чутко реа­гируя на все команды, даже когда они прорывались через пози­ции данов вокруг Парижа, но теперь вдруг просто перестала вос­принимать его. Когда он хлестнул ее по крупу, лошадь попросту повернулась на месте. Он попытался развернуть ее, и она охотно пошла в сторону лагеря, но застыла, как только он снова обратил ее мордой на восток. Мозель понимал, что следовать за Элис пеш­ком, без отряда — просто безумие: вокруг так и кишели разбойни­ки, славяне, мадьяры, норманны; по пути на восток могли встре­титься даже сарацины. Франкский рыцарь окажется перед ними таким же беззащитным, как — он попытался это представить — старик и женщина, путешествующие без эскорта.

Однако у Мозеля не было выбора. Он обязан следовать за се­строй графа, значит, ему необходима другая лошадь. Он сел верхом и в последний раз попытался сдвинуть свою лошадь с места. Жи­вотное не шелохнулось. Он развернулся и ударил пятками в лоша­диные бока. Лошадь немедленно поскакала по тропе в лагерь, где на груди Синдра сидел ворон.

Глава сорок первая ДРУГОЙ ЧЕЛОВЕК

— Монах! Эй, монах!

Брезжил бледный рассвет. Жеан лежал в главном дворе мона­стыря. Снегопад прекратился, но день обещал быть серым. Перед ним стоял Офети. Толстый берсеркер закутался в три плаща, на нем были отличные сапоги, а мешок за плечом звякал и брякал священ­ной утварью. В бороде у викинга застряли крошки, и он жевал при­частную облатку.

— Хравн? — спросил Жеан. Ему показалось, что здесь уместнее говорить на языке северян, чем на латыни.

— Ушел, — сказал Офети, — слава Тюру. Прокрался мимо нас, словно волк. Но дверь оставил открытой, что очень любезно с его стороны. Что ты тут делал? Ты вымок до нитки. Сними сухую одеж­ду с мертвецов, а не то помрешь раньше, чем мы уйдем отсюда.

Жеану вовсе не было холодно. Рядом с ним стояла девочка, та самая, которая ждала его и глядела с ненавистью.

Офети продолжал:

— Ну давай, переоденься. Не хочу, чтобы ты умер у нас на гла­зах. И прежде чем пить вино, нюхай его. Некоторые бочонки отрав­лены, судя по тому, что случилось с отрядом Греттира.

Жеан озирался по сторонам, пытаясь понять, что случилось с ним самим.

Офети встряхнул его.

— Ну, монах, давай, пошевеливайся. Ты нужен нам еще больше, чем раньше. Получается, мы вроде как совершили подвиг во славу вашей церкви. Избавились от этих докучливых норманнов.

Бледная девочка вложила свою руку в руку Жеана. Ее ладошка по­казалась ему совсем крохотной, а пальчики — тонкими и хрупкими. Его же рука раздулась и распухла, даже болела. Тело тоже раздалось, появилось такое ощущение, будто рубаха ему тесна. Кожа на всем те­ле натянулась, стиснув мышцы. Ему казалось, что все его движения как будто чужие, как будто он отделен от собственного тела: оно слов­но марионетка, а сам он — рассеянный и пьяный кукловод.

— Разве ты ее не видишь? — спросил Жеан.

— Шлюху, которую ты обещал нам?

— Девочку. Вот же она. Маленькая девочка.

Офети огляделся по сторонам.

— Это что, очередная твоя легенда? Ладно, но лучше подожди, пока мы выберемся отсюда. Это место прямо сочится смертью, и я не хочу оставить здесь и свою жизнь.

— Девочка...

— Если доберемся до земель хордов, я куплю тебе девочку, пре­жде чем продать тебя самого. Идем! На воинах Греттира осталось полно плащей и сапог, хоть телегой вывози. Найди себе одежду и прихвати копье, если ты хоть что-то соображаешь. Пошевеливай­ся, монах. Мы еще сделаем из тебя викинга.

Девочка поглядела Жеану в лицо. Он понимал, что она ненави­дит его, однако не мог заставить себя ее прогнать. Он помнил озеро, помнил тела — мужчин и мальчиков — и Ворона. Жеан сосредото­чился на себе — он остался где-то на краю собственного созна­ния, подобный голосу, который эхо донесло из долины.

Офети погнал его к «теплому дому». Дверь была открыта, и ла­вина мертвых тел вывалилась наружу, словно язык, торчащий из черной пасти. Некоторые мертвецы были раздеты догола, некото­рые наполовину. Берсеркеры все еще продолжали стягивать с них одежду. У всех живых при себе были сумки и мешки, нагружен­ные золотом. Сиденье стула с мощами было разбито, все золотые вставки и драгоценные камни из него выломали. Астарт натянул на себя прекрасное шелковое облачение священника, Эгил держал золотой пастушеский посох, который использовали во время бо­гослужений.

Жеан ощутил, как что-то шевелится внутри, холодная тень то­го гнева, который он уже испытывал. Теперь он был незнаком се­бе самому. Сила, бушевавшая внутри него во время похода до Сен-Мориса, покинула его, сменившись апатией и заторможенным мышлением. Он понимал, что если не сосредоточится как следу­ет на том, что находится перед ним и вокруг него — на булыжни­ках двора под ногами, на голосах викингов, — то другая реаль­ность, на пороге которой он застыл, прорвется и захлестнет его.

— Кое-что стоящее найдется и для тебя, слуга Христа, — ска­зал Эгил.

— Но-но, я теперь тоже слуга Христа, — сказал Офети. — Всего полдня ему поклоняюсь, а уже получил такую награду. Послушай­ся моего совета — помолись ему. Дело того стоит.

Офети бросил Жеану прекрасный плащ, подбитый мехом. Же­ан понюхал его. Лисица. Мех пах для него так, словно его вовсе не обрабатывали. Он ощущал сочащееся от шкуры потрясение, жи­вотный страх тех, кого поймали и убили, самок и самцов, лисят и матерых лисов. Он набросил на себя плащ.

— Эй! Да что с тобой? — Это снова был Офети. — Надо же бы­ло вытереться.

— Говорю тебе, Ворон что-то с ним сделал, — сказал Эгил. — Ты погляди на его зубы.

Офети заглянул в рот исповеднику.

— У него кровь идет, — сообщил он.

— Только вот что странно: кровь изо рта течет, а ни единого си­няка и в помине нет. Просто удивительно, — сказал Эгил. — А кто у нас мастер удивлять? Ворон.

— Ты как себя чувствуешь? — Офети положил руку монаху на плечо и заглянул в глаза. Потом покачал головой. — Похоже, ты прав, Эгил. Тут замешана магия. Но ведь он спас мне жизнь, и я спа­су его. Давайте-ка, помогите мне его одеть.

Офети с Эгилом стащили с Жеана одежду, но он и не думал сопротивляться. Затем они натянули на него вещи погибших во­инов Греттира: две рубахи, две пары штанов, отличные сапоги, набросили два плаща. Пока они проделывали все это, Жеан вспомнил, каким он недавно был: слабым, изломанным калекой. Монахи одевали его, монахи его мыли. С самого детства он полагался на заботы других людей. Странное спокойствие охвати­ло его оттого, что знакомые действия совершаются в знакомой обстановке.

Офети нахлобучил на Жеана шапку из бобра и сунул ему в руку посох с крестом. Жеан выронил посох, равнодушно глядя, как тот падает на землю.

— Ладно, тогда я сам возьму. Пригодится, пока не дойдем до до­ма, — заметил Офети. — А ты настоящий хитрец, монах, что такое придумал. — Он поглядел в лицо Жеана, но не прочел на нем ни единой мысли. — То есть был хитрецом. Тебя знобит. Хороший знак. Так часто бывает, когда тело начинает отогреваться.

Викинги нагрузили поклажей всех лошадей, каких удалось най­ти. Все они надели по три — по четыре плаща, меховые шапки и да­же перчатки.

— Надо сказать о Греттире, — произнес Астарт, — он был хо­роший конунг, щедро дарил кольца. Только взгляните на это бо­гатство.

— Он напал на торговое судно, пришедшее с севера, в первый же день, как только присоединился к осаде, — сказал Офети. — Тоже были отличные трофеи, слава Тюру, Христу и Иисусу за это.

— Христос и есть Иисус, так же как Один — Гримнир. Это такое прозвище, — пояснил Фастар.

— Все боги любят скрываться за прозвищами, — согласился Офети, — так им легче наблюдать за своими почитателями.

Кухня была полностью разграблена, однако в «теплом доме» оставался хлеб. Берсеркеры видели пену на губах мертвецов и по­няли, что тех отравили, поэтому весь хлеб, копченое мясо и суше­ные фрукты пришлось старательно обнюхать и осмотреть. Эгил продолжал обнюхивать еду, которую они забирали с собой.

— У меня есть идея, — сказал Астарт, — пусть первым попро­бует монах.

— Неплохая мысль, — согласился Варн. — Дать ему прямо сейчас?

— Из моей доли он ничего не получит, — заявил Эгил.

— Твоей доли отравленного мяса? — уточнил Астарт.

— Все равно это моя доля, — отрезал Эгил.

— По его виду я бы сказал, что он уже попробовал что-то. Вы­глядит он нездорово.

Жеан огляделся вокруг. Что-то странное творилось со светом. Он отчего-то казался более ярким, краски приобрели особенную живость. Снег стал не просто белым. Он был подернут тонкой, едва различимой дымкой, на которой сверкали зеленые, красные и корич­невые искры, а вокруг них расходилось многоцветное сияние, как будто слабый свет превращал кристаллы замерзшей воды в радугу. И стены монастыря стали скользкими и влажными от красок. Кра­ски имели и запахи: от викингов пахло растениями из лесов вокруг Парижа, отовсюду тянуло мочой и экскрементами животных и лю­дей, замерзшими мхами и плесенью, ржавым железом от кольца ко­новязи, вделанного в камень, сырой древесиной от поилки рядом с ним, сладковатой гнилью дыхания людей, вонью разложения от по­койников, впитавшейся в украденную одежду, и эта вонь смеши­валась с запахом пота и грязи живых берсеркеров. Запахи завора­живали Жеана и приводили в восторг. Весь мир был испещрен восхитительными яркими пятнами. Только у бледной девочки рядом с ним не было никакого запаха, даже запаха пота, никакого звучания.

— Ты должен окунуть нас в воду, монах. Тогда мы каждый день будем добывать такие трофеи, — предложил Варн.

— Никто меня не загонит в воду в такую погоду, — проворчал Эгил.

— Подумаешь, погода, и что теперь? — сказал Варн. — Они, меж­ду прочим, и детей окунают. В этих своих ледяных церквях посре­ди зимы. Удивительно, что половина не перемерла.

— Это хороший способ отобрать самых крепких, — заметил Астарт. — Если ребенок плачет, они бросают его в горах — это чи­стая правда, так мой дядя говорил.

«Викинги рассуждают о Боге», — дошло до Жеана. Бог. Слова из Библии уже не приходили к нему сами. Он пытался вспомнить хо­тя бы строчку, молитву, псалом, чтобы прояснилось в голове.

— Отец, почему Ты оставил меня?

— Что? — переспросил Офети.

— Он бредит, — сказал Эгил. — Бросим его здесь.

Офети покачал головой.

— От северного побережья нас отделяет двадцать вражеских племен; он поможет нам расправиться с половиной из них. Привя­жите его к лошади и накиньте еще один плащ. Он замерзнет, если не будет двигаться. Пошевеливайтесь. Сверху мы хорошенько огля­дим реку и двинемся на север. Если сумеем купить или стащить лодку, еще лучше. Не успеет закончиться месяц, как мы уже будем пировать с нашими семьями.

Жеан почувствовал, как его поднимают; точно так же его под­нимали много раз в его жизни. Только на этот раз потребовалось два берсеркера, чтобы усадить его на коня.

— Что он ел? — удивился Варн.

— Камни, судя по тяжести.

— А ты крепкий мужик, монах, — заметил Офети. — Даже если ты наглотался яду, могу поспорить, что через пару дней снова бу­дешь как огурчик.

Руки Жеана свободно привязали к луке седла, ноги вдели в стре­мена, после чего берсеркеры тронулись в путь, двигаясь обратно к перевалу. Жеан поглядел влево. Девочка с полным ненависти взглядом шла рядом с ним. Ему показалось, что она одобряет вы­бранное ими направление.

— Как тебя зовут? — спросил он.

Она не ответила, но имя откуда-то само появилось в голове, имя, за которым словно стояла сотня других имен. Свава. Для Же­ана это был пустой звук. Он едва ли смог бы что-то сказать о ней, описать какие-то свои впечатления от нее. Он знал лишь, что де­вочка ненавидит его, и он обречен следовать за ней туда, куда она захочет пойти.

Глава сорок вторая РАЗОРЕННЫЕ ЗЕМЛИ

Элис, направляясь на север, вынуждена была соблюдать осторож­ность. Ей требовалась лодка, чтобы спуститься по реке до побере­жья, а оттуда двинуться на восток. Оставалось только надеяться, что человек-волк говорил правду. Ей приходилось верить ему. Он дважды едва не пожертвовал своей жизнью ради нее; возможно, что теперь уже и пожертвовал. И она не чувствовала в нем никакой неискренности, в отличие от коротышки, который ехал рядом с ней.

Конечно же, она соблюдала осторожность. Она не позволяла Ле­шему ночевать рядом с ней, оставляла его присматривать за живот­ными, а сама тем временем находила укромное местечко для ноч­лега. Если он не сможет ее найти, то не сможет и убить, сколько бы воронов ни вселилось в его сознание. Гораздо сложнее оказалось раздобыть лодку. Ее нужно было купить обычным способом, что­бы ехать дальше. Она не смогла бы объяснить окружающим при­чину своего странного поведения, не смогла бы примкнуть к отря­ду торговцев или паломников.

Но Леший в итоге нашел решение. Он договорился с семейством, жившим возле реки, и взял у них лодку, чтобы добраться до моря. Для лошадей на борту не оказалось места, поэтому Леший продал их, как он не переставал повторять, возмутительно дешево. Беда была в том, что покупатель нашелся только один. Он приехал из местеч­ка, лежавшего в дне пути от реки, и при себе он имел всего несколь­ко монет. Поэтому вопрос заключался лишь в том, взять эти монеты или отказаться. Мул покупателю был не нужен, однако Леший не со­бирался оставлять животное любому, кто захочет его забрать. Он по­тащил мула в лодку, и тот, после некоторых уговоров, зашел и вел се­бя очень спокойно. На второй лодке за ними шел мальчик с двумя дядюшками, чтобы забрать их судно, когда они доберутся до моря. Эти люди были рыбаками, а не крестьянами, их не держал на месте массовый весенний сев, и они были рады немного заработать.

Леший наплел им, что Элис — молодой монах, который едет на вос­ток, чтобы стать отшельником, поэтому для молитвы ему требуется уединение по ночам. Рыбаки были не любопытны и не задавали лиш­них вопросов, хотя и поглядывали на меч, висевший у Элис на боку.

Пока они ехали на север, погода резко переменилась: сначала у черных туч появлялись солнечные нимбы, а потом их и вовсе сду­ло, и осталось только чистое холодное небо. Половодье отступило, течение реки замедлилось, однако его хватало, чтобы они неслись довольно быстро.

Элис сидела в лодке, съежившись под плащом. Она наконец-то осознала, какие громадные перемены произошли в ее жизни с то­го дня, когда она бежала из Парижа, и она то и дело дрожала и рас­качивалась, и не только от холода.

Река сужалась и расширялась, извивалась и делалась прямой. Они проходили мимо маленьких селений и больших, и любопытные жи­тели стояли на берегах и глядели на них. У многих лица были совсем бледные, одежда — потрепанная и изодранная, у некоторых недоста­вало конечностей, некоторым товарищи подставляли плечи, помогая держаться на ногах. Дома тоже выглядели скверно, бедные и грязные, виднелось и много обгорелых. Здесь побывали норманны, и земли бы­ли разорены. «Зачем же король Карл откупился от викингов?» — с не­доумением размышляла Элис. Он должен был разбить их.

Леший тоже искренне недоумевал:

— По этой реке всегда ходили торговцы. Не понимаю, с чего они таращатся на нас, будто у нас голов, как у Триглава.

— Кто такой Триглав?

— Конский бог моего народа. У него три головы на одном теле. Ему у нас больше не поклоняются. Олег презирает лошадей, предпо­читая сражаться пешим. Он вообще запретил поклоняться живот­ным в наших землях.

— А что еще тебе известно об Олеге?

— Ну, он варяг, только не из тех земель, откуда пришли враги тво­его брата, осадившие Париж.

— Сколько же народу он убил, чтобы получить престол?

— Нисколько. Его предки завоевывали Ладогу, но мы свергли их, поставили своего князя, даже нескольких князей. Мы, госпожа, труд­ный народ, у нас сильны родовые связи, мы преданы своим семьям. Представители разных родов никак не могли договориться. Поэто­му мы пригласили северян обратно, чтобы правили они.

— Вы попросили их сделать вас рабами?

— Не рабами, подданными. С северянами ни у кого не было давней вражды. И когда северянин принимает решение, он основывается на разуме, не стараясь ущемить один род и выгородить другой. Так нам было удобнее, и мы процветаем под властью Олега. Олег захва­тил земли на юге и основал Новгород, где будет новая столица, ког­да город достроят. Он захватил Киев, который сильно страдал под гнетом двух злобных варягов, Аскольда и Дира.

Элис покачала головой.

— В вас совсем нет гордости, если вы позвали чужаков, чтобы править вами.

— Наоборот, в нас слишком много гордости. В этом-то и слож­ность. Мы скорее вытерпим тысячу унижений от чужака, чем од­но — от соседа.

Элис поглядела по сторонам. Лес вплотную подходил к берегам реки Аруэз, нависая над ними, на огромных дубах уже набухли поч­ки, журчание реки ласкало слух.

— Думаешь, он мне поможет?

Элис и сама знала ответ — Леший ни за что не скажет ей «нет». Однако она хотела услышать слова поддержки, пусть даже от куп­ца, который вкладывал в них не больше чувства, чем в ту болтов­ню, к какой прибегал, сбывая товары.

— Если Чахлик был в этом уверен, тогда и я тоже. Он отдал за тебя жизнь, поэтому ты, как мне кажется, можешь ему доверять.

— Он сказал, что делает это ради любви. Ты не знаешь, что он имел в виду?

— Наверное, любовь к деньгам. — Леший понял, что шутка не уда­лась. — Как знать, госпожа? Эти люди все время говорят загадками. Он ведь чародей, оборотень. В его словах может быть заключена ты­сяча значений, а может, и ни одного. Я бы так глубоко не копал.

Элис откинулась на борт лодки. Мул лежал на дне. Леший сидел на руле — течение было такое сильное, что грести не приходилось, и Элис попыталась заснуть. Было холодно, но она очень устала. Дви­жение судна убаюкивало ее. Она ощутила, что проваливается куда- то, но не поняла, наяву это происходит или во сне.

— Ты уже делала это раньше, сможешь сделать еще раз. — Голос, женский голос.

Элис внезапно села прямо и потянулась за мечом. Она все еще бы­ла в лодке, только уже спустилась ночь, реку окутала странная тем­нота, и свет луны обратил воду в дрожащее покрывало из серебра, молодые листья — в олово, небосклон — в закопченную сталь. Элис уже доводилось видеть такую темноту. В Лоше, когда она гуляла по ночам.

В лодке рядом с ней кто-то был, но она не могла заставить себя по­вернуть голову, чтобы посмотреть. Где же Леший? Нигде. А где мул? Тоже нигде.

— Ты уже делала это. Сделай еще раз.

— Что я делала?

— То, что необходимо сделать. И что ты сделаешь. Давай!

Элис показалось, что река протекает по весьма необычной мест­ности. Под землей, где не было звезд, только странные светящиеся камешки в темноте, не было деревьев, только громадные каменные колонны спускались из-под сводов высокого тоннеля.

Лодка ткнулась в черный берег. Прямо перед Элис начинался ко­ридор. Она вышла из лодки и направилась по нему вниз, в толщу зем­ли. Откуда-то издалека до нее доносился чудовищный скрежет, по­добного которому она никогда не слышала. Как будто гигантские камни терлись друг о друга. Однажды в Париже она видела, как двух лошадей, запряженных в телегу, напугал дрессированный медведь. Телега врезалась в другую телегу, колесо слетело, а одна лошадь сломала ногу. Уцелевшая лошадь была напугана до смерти, она пыталась бежать, волоча за собой телегу, раненая лошадь билась и ржала. И этот звук тоже наводил на мысли о чем-то сломанном, разбитом, от него оставалось ощущение какого-то ужасного страдания, про­тивного природе. Однако Элис непременно требовалось выяснить, откуда он идет.

Она шла по проходу, и хотя кругом было темно, она все видела. Свет струился как будто из нее самой, и она догадалась, что это све­тится внутри один из тех странных символов. Он был совершенно не похож на символ лошади, он не дышал, не потел, не лоснился, не блестел, как конская шкура, а сиял ярким пламенем. Этот символ за­нимал гораздо меньше места, чем символ лошади, он был вовсе не ши­роким, зато зазубренным и ярким, и его свет озарял не только дорогу, но и ее разум, поэтому Элис начала сознавать, что темнота вокруг ки­шит крохотными огоньками. Вокруг нее в непроглядной ночи было так много живых существ, испускавших свет, что она ощущала себя яркой холодной звездой на мигающей ткани небосвода.

— Ты уже делала это раньше. Сделай и теперь.

— Что?

— Твой возлюбленный мертв, но он снова будет жить. Без тебя, если тебе не хватит храбрости.

Элис озиралась по сторонам. Только тоннели в скале, только кам­ни. Она не понимала, откуда доносится голос. Постепенно проход спускался все ниже, становясь все уже. Справа от нее была щель, не более чем трещина в скальной породе. Рядом с ней на стене что-то сияло и переливалось. Она протянула руку и коснулась пятна. Поглядела на пальцы. Они стали влажными и тоже заблестели. Она не увидела красного цвета крови, потому что вся пещера была за­лита свинцовым светом, из-за которого все вокруг играло оттенка­ми серого, однако она ощутила красноту. Элис протиснулась в щель в скале, что оказалось непросто. Она была изящной девушкой, но и ей пришлось как следует выдохнуть — щель оказалась такой уз­кой, что она извивалась, словно червь, пролезая в нее. Однако же пролезла. Элис оказалась в маленькой пещере, где можно было лишь выпрямиться в полный рост, но уже шагов через десять свод пещеры смыкался с полом, усеянным острыми камнями, отчего вся пещера походила на пасть громадного зверя.

Перед ней предстала картина гибели. На полу лежал огромный волк, глаза его были пусты, язык вывалился, горло было перереза­но, и из него натекла лужа крови. Он умирал, и его сиплое сырое дыхание заполнило весь ее разум, не давая думать ни о чем другом. Дыхание Волка участилось, когда он увидел ее, он попытался под­няться, хотя явно был ранен смертельно и встать не мог. Элис совер­шенно не испугалась и шагнула к нему, положила руку на огромную голову. Глаза Волка обратились на нее, они были почти человече­скими, полными тоски.

Рядом с Волком лежали три тела, точнее, останки тел. Мужчина с длинными седыми волосами, который до сих пор сжимал руко­ять странного изогнутого меча. Она уже видела этот меч. Это был меч Ворона. От второго тела почти ничего не осталось. Только спин­ной хребет болтался под черепом окровавленной лентой. Все, что могла понять Элис, — тело принадлежало женщине. Третье тело она узнала. Мгновенно узнала лицо.

У человека, завернутого в темную волчью шкуру, сохранились мощные тугие мышцы, однако из бока был вырван большой кусок плоти. Элис подумала о Синдре, который пытался спасти ее от кол­дуна с изуродованным лицом, только перед ней лежал не Синдр.

Хотя лицо его было гораздо круглее и живее, не такое осунувшее­ся и изможденное, как у монаха, Элис узнала его. Это был Жеан, ис­поведник. Элис ощутила, как сжалось горло, и слезы навернулись ей на глаза. Она услышала свой собственный голос: «Я любила те­бя, но боги не любили нас».

Кто-то наблюдал за ней, только она не могла понять, кто именно.

Она опустилась на колени рядом с исповедником и убрала с ли­ца край волчьей шкуры. Исповедник был мертв. Элис подняла его. Тело показалось ей совсем легким. Она протиснула его в щель в скале, тянула изо всех сил, пока снова не оказалась в широком тоннеле.

Справа Элис ощущала дуновение ветра; она обернулась, чтобы понять, откуда он дует. Перед ней находилась светлая арка. И она пошла к ней.

— Госпожа! Госпожа!

Еще один голос. Элис узнала его. Это кричал купец.

Она шагнула в арку и поняла, что стоит высоко над прекрасной землей, покрытой множеством гор и рек. Справа она увидела оке­ан, слева раскинулась просторная и плодородная долина. Она дей­ствительно стояла очень высоко — клочки облаков висели у нее под ногами. Когда она поглядела вниз, земля покачнулась и поплыла, и Элис знала: стоит сделать один шаг, и она полетит навстречу вер­ной смерти.

— Ты уже делала это раньше, сможешь сделать снова.

— Госпожа, положи меч. Госпожа, ты поранишься!

— Давай! Ради своей любви.

Элис оглянулась через плечо. У нее за спиной стояла ведьма с изуро­дованным лицом, женщина, голова которой больше походила на чер­нильный орешек на дубе, чем на часть человеческого тела.

Но в следующий миг Элис почувствовала, как внутри нее разго­рается свет. Почувствовала, как нечто проявляется в мозгу: сим­вол, две черты под углом друг к другу, как будто перекладины бук­вы К, но без вертикальной черты; наконечник стрелы. Символ сиял и пламенел, потрескивал и пульсировал, и, пульсируя, он выбрасы­вал свет, который заливал все вокруг и расходился еще дальше.

Она держала на руках человека с лицом исповедника, только это был не исповедник.

— Он не умер, — сказала она.

— Он при смерти. Если ты уйдешь, он почувствует и захочет пойти за тобой.

— Он не умер. Я знаю, кто он, и ты тоже знаешь.

— Госпожа, госпожа, положи его, ради бога священной молнии. Что это ты хочешь сделать? Разве твоя вера не запрещает? Христи­анин не имеет права убивать себя. Ты не должна себя убивать!

Леший стоял перед ней, воздев руки, словно уговаривая двухлет­него ребенка отдать ему ценную вазу, которую тот схватил. Элис он казался почти призрачной фигурой. Реальность пещеры была го­раздо ощутимее.

— Узри мою любовь. Твой обман раскрыт, — сказала Элис.

Она развернулась и показала ведьме лицо человека, которого держала на руках. Ведьма отшатнулась и схватилась за стену пеще­ры, потом упала на пол и испустила пронзительный испуганный вопль; в этом вопле сливались жалобные крики лисиц, попавших­ся в капканы, которые Элис слышала по ночам в Лоше, стоны род­ственников воров, болтающихся на виселице, плач детей в горящих домах Парижа. То был вопль, означающий, что рассудок гибнет.

Элис посмотрела в лицо человека, которого держала на руках, и закричала сама. Это был Ворон.

Элис выронила из рук меч, а Леший бросился вытирать кровь, со­чившуюся из раны на шее под подбородком, которую Элис нанес­ла себе сама.

— Это была ведьма. Тебя околдовали.

— Да.

— Что же делать? Что делать? — Купец обращался не столько к ней, сколько к себе самому.

Элис сидела на носу небольшого судна. Ей было невыносимо хо­лодно.

— Разведи мне костер, Леший.

— Ночь приближается, госпожа. Мы не можем рисковать, при­влекая птиц.

— Этой ночью птицы не прилетят.

— Откуда ты знаешь?

— Она испугалась, Леший, я видела. Та женщина, которая охо­тится за нами, — она в ужасе. Она делает все из страха.

Лицо Ворона так и стояло перед глазами. Как же она сразу не за­метила? Его кожу пометили птичьи клювы, он выглядел более силь­ным и здоровым, чем исповедник, поскольку не изнурял себя по­стом, но они были похожи, словно братья. Словно человек, который смотрится в скверное кривое зеркало.

— Было бы разумнее двигаться дальше.

— Дай мне посидеть у костра, Леший. Я насмерть замерзла.

Купец закивал и направил лодку к берегу. Мул испустил вздох

облегчения и ринулся на сушу, рыбаки причалили вслед за ними.

— Что-нибудь случилось? — спросил один, кивая на окровав­ленную повязку на шее Элис. У рыбака были седые волосы, лицо загрубело за годы, проведенные на солнце и ветру.

— Ничего не случилось, — ответил Леший. — Этот юноша — аскет.

— Кто?

— Мистик. Он причиняет себе боль, чтобы стать ближе к Богу. Такие есть во всех религиях, наверняка они есть и в вашей. Кстати, кто ты, брат?

— Мы христиане, приверженцы святой Церкви, — заявил рыбак.

— Как и я сам, — сказал Леший. — Давайте-ка разведем костер. Сегодня вечером мальчик посидит с нами.

— Какая честь для нас, — сказал молодой рыбак, парнишка с удивленным лицом, немного напоминавшим рыбье.

Они вместе уселись вокруг костра, зажарили речную форель и съели, приправив речными водорослями. Элис проголодалась и жадно проглотила свою порцию.

Молодой рыбак отрезал половинку водоросли и показал Леше­му с Элис.

— Судя по растению святого Петра, мы почти у моря.

— Нам надо на восток, брат. Мы сможем там сесть на корабль?

— Кто знает? Завтра увидим, что северяне оставили на этой зем­ле. Ближе к побережью и вовсе ничего нет, все крестьяне ушли вглубь страны. Негодяев разбили здесь летом, только все знают, что они все равно вернутся. Если не поостережетесь, то запросто ока­жетесь рабами на корабле, идущем на север или на запад. Я не знаю, ходят ли вообще сейчас корабли на восток.

Слова рыбака всколыхнули в Элис какие-то воспоминания. Она поняла, что уже была пленницей раньше, ее везли на север на ко­рабле. Воспоминания были очень яркими. Она видела, как огромные темные скалы встают из холодной черной воды, ощущала порывы колючего северного ветра, вдыхала запах грязной шерстяной тка­ни, слышала скрип такелажа.

Съежившись у костра, Элис дотронулась до шеи. Рана, оставлен­ная острием меча, еще сочилась кровью. Она поглядела на лица ры­баков в свете костра. Они показались ей похожими на духов, явив­шихся из подземного мира.

В замке Яош имелась небольшая часовня. Ее дядя нанял художни­ка, чтобы расписать стены библейскими сюжетами. А она сидела и смо­трела, как художник смешивает пигмент с яичным желтком и как на фанере появляются лица апостолов. Элис приходила в часовню каж­дый день, и в конце концов художник спросил, не хочет ли она послу­жить моделью для Агнессы Римской, юной святой. Он рисовал Элис на улице перед часовней, в ярком свете летнего дня, взяв фанеру, на которой прежде безуспешно пытался изобразить святую Катерину. Элис завороженно наблюдала, как из множества красок проявляется ее лицо, и слушала историю Агнессы, которая отказалась выйти замуж за сына римского префекта, за что префект приговорил ее к смерти. По римским законам убивать девственниц было запрещено, поэтому он потащил ее, нагую, в публичный дом, чтобы ее там изнасиловали. Но Агнесса помолилась, и у нее отрасли такие длинные волосы, что она смогла закрыть ими все тело, а любой мужчина, который пытался прикоснуться к ней, тут же слеп. Ее решили сжечь на костре, но дро­ва не горели, и тогда солдат перерезал ей горло.

Когда портрет был написан, Элис с художником пошли на кухню, они вместе обедали и флиртовали друг с другом. А когда они верну­лись, оказалось, что вдруг пошел сильный дождь, который смыл часть портрета. И на лице девочки-подростка проступили глаза взрослой женщины, святой Катерины с предыдущего наброска. Элис вспомнила о том случае, потому что теперь с ней происходило при­мерно то же самое. Воспоминания — или что-то очень похожее на воспоминания — проявились так отчетливо, что мир вокруг, в кото­ром она жила, превратился в размытый образ, в сияние солнца на воде, в тень в тумане.

Кроме того, было еще и то лицо, не лицо ведьмы, а лицо мужчи­ны, которого она держала на руках. Она посмотрела на него и узна­ла его — Ворон, чародей, который выслеживает ее. Когда-то она бы­ла рядом с ним. Но когда? Волкодлак говорил, что она уже жила раньше, и подобное утверждение противоречило ее вере, однако Элис смутно сознавала, что это может оказаться правдой.

В Лоше казнили одного восточного священника, который уверял, будто Мудрость из левой руки Господа равнозначна божественности Христа. Она слышала его речи до того, как его убили. И лишь одно его утверждение врезалось в память: «И сказали ученики: “Объясни нам, как они явились из невидимого мира, из мира бессмертного, в мир, где есть смерть”».

Казнь проповедника разгневала многих слуг, которые открыто го­ворили, что за столом графа произносятся куда худшие ереси. Элис не ходила смотреть на казнь, она была слишком мала, кроме того, ей никогда не нравились подобные зрелища. Слуги рассказывали, что старик не выказал никакого страха, заявив, что мир и его плоть так же связаны с божественной реальностью, как картина связана с тем, что на ней изображено. Он боится лишиться тела не больше, чем бо­ится сломать куклу.

От этих воспоминаний Элис похолодела. Ее сознание походило на разграбленный дом: все разбито, все в беспорядке, — и в то же вре­мя она никогда еще не мыслила так ясно. Она видела связь между те­ми вещами, которые до сих пор никогда не казались связанными, ощущала истину глубже, чем ощущала что-либо в жизни. Проповед­ник говорил правду, она знала это в глубине души. Мир подобен на­рисованной картине, и вот теперь краски начали смываться. Но что окажется под слоем пигмента? Пещеры, человек у нее на руках, эти жуткие символы, которые шипят и плюются, сияют и гудят внутри нее, и еще некто с волчьей головой, который наблюдает за ней во сне и нашептывает на ухо слова любви?

Сердце билось учащенно, она вспотела, несмотря на холод. Она была в ужасе, но ее пугало не то, что охотится за ней, не ночная пу­стота, не странные люди, окружающие ее. Тогда что же? Она попы­талась подобрать для страха слово. Обреченность? Судьба? Или же время, которое, подобно тяжкому грузу, затрудняет каждое движение? Она словно ощущала громадное темное пространство, предшество­вавшее ее рождению, пустынное для нее, в котором, однако, проступали призрачные лица. Все, что она знала до сих пор, было неверным, точнее, куда более сложным и опасным, чем ей представлялось.

И что же это за человек, которого она держала на руках? Кто он, этот Ворон? Здесь, на берегу реки, у костра, среди прохладной весенней ночи, когда в тело впиваются ветки и камни, рядом сидят рыбаки, а купец нервно вглядывается в небо, высматривая птиц, она боялась его до смерти. Но у нее было видение, показавшееся ей более реальным, чем лодка, река, Леший и его мул. Она была в том видении такой сильной, она была связана с человеком, лежавшим у нее на руках, чем-то более важным, чем забота о благополучии, о семье и о положении в обществе: тем, что заставило Юдит бежать с Бодуэном Железной Рукой[17], тем, чего так хотел, но так и не обрел маленький купец, который сидел сейчас перед ней, похожий на ду­ха огня в своем тюрбане, шароварах и с острой бородой, тем, о чем даже не задумываются эти рыбаки, заботящиеся только о сетях и лодках, угрозе голода и благоденствии.

Элис ощущала это в своем сердце с самого раннего детства. Она была неполной. И теперь знала, почему в Лоше убегала гулять по ночам, почему во снах постоянно что-то искала, так и не находя. Она искала его. Для чего? Чтобы самой погибнуть? Нет. Тогда для чего же? Она понятия не имела, не могла объяснить даже себе са­мой. И все равно не могла отделаться от ощущения, что именно за ним она шла босая по ночным водам реки Индр, за ним она бежа­ла по коридорам и пещерам в своих снах. Это чувство пугало ее сильнее, чем любые ужасы, какие она могла вообразить, и слезы ка­тились по ее лицу, пока она глядела в огонь.

В холмах завыл волк. Элис почему-то поняла, что он говорит. Она повторила его мысль, глядя в огонь:

— Я здесь, а ты где?

Глава сорок третья ЯВЛЕНИЕ ЧУДОВИЩА

Руки у Ворона дрожали, когда он заряжал лук, чтобы убить мона­ха у ворот. Но он все равно выстрелил, и стрела вонзилась точно в горло у основания шеи. Его руки дрожали и тогда, когда он позво­лил воинам Греттира перерезать поющих монахов в алтаре и обо­рвать песнь веков ударами топоров и собственного опасно загну­того меча. Он дрожал, когда стаскивал монахов к подземному озеру. Девять должны были умереть в воде, по одному за каждый день, который Один провисел на дереве у источника мудрости. Он бил их, топтал и пинал, подчиняя себе, пока не смог привязать к ко­лоннам, затянув на шее каждого сложный тройной узел, который скользит только в одну сторону: ожерелье мертвого бога, узел, ко­торый, однажды стянув, уже не распустишь.

Девять должны были умереть в воде, остальных порубили топо­рами, сожгли, убили дубинками и зарезали. Старика он знал, раз­умеется, он знал его. Он искал его сам, приказав викингам не тро­гать монахов преклонных лет. Они нашли старика в маленькой часовне, он стоял на коленях. Хугину не хотелось смотреть ему в глаза, но он все равно посмотрел. Чтобы быть магом, приходит­ся делать через «не хочу».

— Отец Мишель...

— Откуда тебе известно мое имя, нечестивец?

— Это я, Луи.

— Я не знаю никакого Луи.

— Ты был моим наставником. Это я убил аббата и убежал.

Старый монах покачал головой.

— Луи? Это правда ты? Что с тобой случилось, сын мой?

— Я теперь служу старым богам. И я — твоя смерть.

Монах поднял на него глаза.

— Ты проявишь ко мне милосердие. Я всегда был к тебе мило­серден. Заступись за меня, сын мой.

Ворон схватил его и потащил к озеру. Старик умер не сразу, хо­тя умирал не так долго, как жирный повар, переписчик, мальчики-послушники или те двое, которые были еще живы, когда Хугин за­тащил в темную воду Жеана. Девять должны умереть. К вечеру Ворон убил только восьмерых, остальных прикончили северяне. Путник, Жеан, был девятым, и его послал, в чем Хугин не сомне­вался, сам повешенный бог, чтобы получилось магическое число.

Смерть старика далась Хугину нелегко. Отец Мишель взял его под свое крыло, когда он был совсем мальчишкой, и сквозь пальцы смотрел на его отлучки в долину, к семье. Но в том-то и суть, что­бы было нелегко. Хугин знал, что страх, унижение, ужас и стыд являются вратами, через которые входит волшебство. Поэтому он сеял смерть, бил и душил, заставляя измученных удавками мона­хов умолять и в отчаянии петь псалмы, выталкивая слова из истер­занного горла. Но бог не даровал ему видения.

А потом, когда Хугин сидел в темной церкви едва не рыдая, при­шел путник, и Ворон схватил его и затащил в воду.

«Покажи мне моего врага», — твердил про себя чародей. И ког­да на него глядели раздувшиеся лица удавленных и утонувших, ког­да слова приглушенных псалмов скрежетали в ушах, бог исполнил его желание. Путник сорвал веревку с шеи, как будто это была тон­кая ниточка, и накинулся на монахов рядом с ним.

Хугин слышал, как он произнес: «Фенрисульфр».

Тогда Ворон понял, что время близится, время сумерек богов. Рагнарек снова разыгрывается на земле, катастрофа настолько чу­довищная, что эхо от нее разнеслось обратно во времени и ужас тех событий просочился в мир людей, пока история раскручивалась, приближая всех к тому жуткому дню, когда все это произойдет в ре­альности.

Бог в своем земном воплощении должен умереть, Хугин и его се­стра должны умереть вместе с ним. И вот здесь раздирал плоть при­вязанных монахов тот, кто должен всех уничтожить. Он-то думал, что Волк таким и явится — просто волком, но теперь он видел, что его дух воплотился на земле в человека. Хугин просил Одина пока­зать его врага, он принес в жертву повешенному богу монахов, от­ряд викингов, свои собственные человеческие чувства и думал, что ему не показали ничего. Но это не так. Бог отправил Волка к нему в церковь, передал прямо в руки, а Хугин ничего не сделал, не су­мел спасти своего бога, себя самого и, что самое главное, сестру. Он знал, что все равно не смог бы убить Волка — это не его судьба, во всяком случае, так ему открылось, — однако же он мог бы посадить тварь под замок, когда была такая возможность, протащить его бес­чувственного по воде, в пещеру за озером, и запереть там навеки.

Пророчество, за которое сестра отдала глаза, было недвусмыс­ленным. Девушка приведет Волка к богу, после чего бог умрет. Волк терзал свои жертвы, монахи кричали, и от их криков шли рябью во­ды озера, посвященного Христу, посвященного Одину, Меркурию, Водану, или как еще там называли бога те, кто чувствовал его силу, скопившуюся в этом месте за века.

Мунин услышала эти крики, сидя в лесу под Парижем перед ко­стром из дубовых и ясеневых веток, и она отпустила свой разум, чтобы тот преодолел бескрайнюю темноту и вошел в мысли брата, чтобы двое стали одной личностью.

— Сестра?

Хугин ощутил ее присутствие, в сознании на мгновение возник образ ее истерзанного, окровавленного лица, однако сильнее этого образа были другие — живущие внутри нее руны. Руны были здесь, вместе с ним. Он ощутил покалывание на коже. Движения дава­лись с трудом и болью, голова гудела, образ Христа на кресте и с тер­новым венцом явился ему.

Его захлестнула горечь, и он понял, что сестре не удалось убить девушку.

— Сестра?

Это была она. Ему стало теплее и спокойнее от ее присутствия. Мысленно он видел картину: повозка, а над ней яркая звезда. Он знал, что это Повозка Одина — так называется созвездие, рядом с которым сияет Полярная звезда, та самая, что указывает путь на север. Он увидел Элис и город, стоящий в месте слияния двух рек. Он уже бывал в этом городе раньше — это он точно знал — или же проходил через него. Да-да, он узнает город, разве можно его за­быть? Это же поселение Альдейгьюборг, в Гардарике, стране горо­дов на востоке. Он однажды был там по приглашению правителя Олега, пытался помочь ему истолковать сны. Сестра отказалась ту­да идти, но тогда Хугину это не показалось странным.

Из встречи с князем ничего не вышло, однако он не мог забыть город с высоченными земляными валами и частоколом из бревен. Он помнил большие погребальные курганы за городом, которые не просто были могилами правителей, но и защищали поселение, пом­нил жителей, которые приветствовали его как друга и союзника, а вовсе не бежали от него прочь и не прогоняли его. Значит, девуш­ка отправилась туда? В таком случае ему предоставляется возможность её убить. Поскольку Олег однажды спрашивал совета у Хугина, а через него у его сестры, то, вероятно, он сумеет уговорить князя отдать ему девушку из Парижа.

Ворон подумал об Олеге. Тот искал девушку. И все знали его как пророка. Возможно ли, что он и есть бог, воплотившийся на земле? Хугин думал, что узнает его, когда увидит, но ведь бог и сам еще мог не постичь свою сущность. Если природа Одина сокрыта от него са­мого, как же смертный может надеяться ее распознать? Олег вполне может оказаться богом. К тому же он предпринимал усилия, чтобы привезти девушку, он же отправлял послов к Эду! Если девушка прибудет в Ладогу, может разразиться катастрофа. Волк обязательно последует за ней. Ворон должен как-то остановить ее.

Он поглядел на озеро. Волк кормился. Ворону в голову пришли строки из старинного пророчества:

Там она видела — шли чрез потоки поправшие клятвы, убийцы подлые и те, кто жен чужих соблазняет; Нидхегг глодал там трупы умерших, терзал он мужей — довольно ль вам этого?[18]

Оно осуществлялось, то пророчество, сказанное женщиной, ко­торая отвела его с сестрой в горы, пробудила то, что спало в них, привела их к мертвому богу. Волк вырвался на свободу. Он упустил свой шанс расправиться с ним, может быть, даже не сумел узнать самого Одина. А это означает, что времени осталось в обрез. Ему пришла мысль пустить стрелу в эту тварь, которая рвала и глотала плоть связанных монахов. Но он понимал, что это совершенно бес­полезно. Волку суждено убить бога, а Ворон и его сестра, будучи его верными слугами, должны умереть вместе с ним. Стрелы не по­вредят этому существу. Чтобы защитить сестру, чтобы не дать ей погибнуть вместе с богом, ему необходимо как можно скорее унич­тожить девушку. У него есть лошади, он знает, куда направилась де­вушка, нет причины мешкать.

Он надеялся, что в аббатстве Сен-Морис увидит Волка, узрит своего врага. Это случилось, и даже не в видении, на которое он рассчитывал, а наяву. Ворон выбежал из крипты, не оглядываясь назад.

Глава сорок четвертая ОБОРОНИТЕЛЬНЫЙ БОЙ

— Нам надо попасть в Миклагард. Там мы сможем обменять все это на звонкую монету. Там дадут лучшую цену.

Было ужасно холодно, лошади весь день шли под пронизываю­щим северным ветром, колючим от снега. И вот теперь они нашли укрытие на повороте долины и решили сделать привал. Викинги развели костер, порубив на дрова захваченные в монастыре скамьи, сложили стопками украденную одежду и уселись на плащи, чтобы перекусить жареной птицей, которую признали не отравленной.

— В Миклагарде купцы даже не станут предлагать на обмен то­вары. Мы будем купаться в деньгах, — сказал Эгил.

— Ничего подобного, — возразил Офети. — Если слуги Церкви здесь узнают, что сокровища попали к нам, они попросту нас пере­бьют. Все это дело крайне опасное. Я говорю, надо идти домой, а уж оттуда двинем в Хайтабу, набрав отряд, чтобы пираты и церковни­ки дважды подумали, прежде чем нападать. Вот дерьмо!

— Какое дерьмо?

— Франки! Кто-то, видно, удрал из аббатства и рассказал о слу­чившемся.

В двух сотнях шагов от них, в том месте, где долина делала пово­рот, прежде чем снова распрямиться, появились семь всадников и галопом двинулись в их сторону.

— Строим клин?

— Из десяти человек? Да нас раскидают. Как пить дать. Давайте вверх по склону, туда они на конях не проедут.

— А с добычей что делать?

Рыцари приняли решение за норманнов, ринувшись в наступ­ление.

Для Жеана все происходило как будто во сне. Он увидел, как се­веряне бегут, изрыгая проклятия, пытаясь загнать на холм лоша­дей, нагруженных золотом; он услышал топот конских копыт, от которого содрогалась земля, крики всадников, свист ветра. В сле­дующий миг лошади уже мчались прямо на них, прямо на него.

Жеан был единственным, кто не тронулся с места. Он просто стоял как вкопанный. Глупые мысли проносились в его голове. «Это богатые воины. У них прекрасные кольчуги. На их щитах красно­белые шипастые кресты Ричарда Заступника. Это не франки, а бур­гундцы». Мелкие подробности казались ему важнее того факта, что воин в полном доспехе несется на него, целясь в голову копьем. Но в последний миг рыцарь понял, что рискует сломать копье о голову безоружного противника, и поднял его. От чудовищной силы удара Жеан задохнулся, голова запрокинулась, и он рухнул. Всадник на­правил свою лошадь прямо на упавшего человека и прижал Жеана к земле. Еще два всадника подъехали к нему, намеренно задев ко­пытами коней: один удар пришелся по ребрам, второй по голове.

В какой-то миг Жеан был уверен, что сейчас умрет. Он чувство­вал себя вялым и заторможенным, как будто объелся и обпился за монастырской трапезой. Он был сыт по горло, едва ли не лопался от обжорства, хотя не мог вспомнить, чтобы ел что-нибудь. У него болела голова, перед глазами плыло, однако он знал, что это не из-за удара по голове, не из-за падения на землю. Холод тоже ничего для него не значил, ледяные кристаллы в пронизывающем ветре — все это сущие пустяки. Он хочет спать. Он здорово наелся, и теперь ему бы отдохнуть как следует.

Жеан стряхнул с себя оцепенение, когда из-за поворота долины появились еще пять всадников и закричали викингам на бургунд­ском диалекте:

— Бросить оружие! Немедленно бросить оружие!

Первый отряд бургундцев погнал своих лошадей вверх по скло­ну, однако Офети и его товарищи уже успели занять хорошую обо­ронительную позицию. Астарт достал лук и теперь осыпал конни­ков стрелами, заставляя их пятиться, прикрываясь щитами. Второй отряд промчался галопом едва ли не по растоптанному Жеану. Бур­гундцы теперь перекрыли оба выхода из долины.

У викингов за спиной оставался только склон, который чуть вы­ше делался совершенно непроходимым, особенно если они надея­лись сохранить награбленные богатства.

Жеан ощутил, как его поднимают на ноги. Двое бургундцев спе­шились и схватили его, третий подскочил к ним с ножом.

— Я не один из них, — сказал Жеан.

Жеан почти не знал бургундского наречия, однако перед лицом смерти внезапно нашел слова, которые случайно застряли в памя­ти с тех времен, когда он сиживал у костра с торговцами.

— Я монах и слуга римского императора.

Воины заговорили разом, слишком быстро, чтобы Жеан мог по­нять, хотя он уловил суть: они спорят, стоит ли его убивать. Один упирал на то, что Жеан — единственный, кто не кинулся бежать, завидев их, другой указывал на то, что вся его одежда в крови: ка­кие еще нужны доказательства его причастности к резне в аббат­стве?

— Как зовут императора?

— Карл Толстый, он союзник вашего великого правителя Ричарда.

Рыцари переглянулись. Всадники все еще пытались добраться до викингов, погоняя лошадей вверх по крутому склону.

Заговорил воин с ножом:

— Я все равно его убью. Он же с северянами, это все равно как если бы он был одним из них.

— Я честный паломник. Мой монастырь заплатит за мое возвра­щение.

В обычном состоянии Жеан счел бы ниже своего достоинства выторговывать собственную жизнь, но сейчас рядом с ним была девочка, бледная и оборванная. Она смотрела на север, и он знал: она пришла, чтобы отвести его к Элис. Все это вовсе не казалось Жеану странным, ему представлялось вполне естественным, что он следует за ней, что она читает его мысли и знает, куда его надо ве­сти. Он обязан спасти Элис, именно ради этой цели он был осво­божден от своей немощи.

— Как по мне, так ты не похож на монаха. Из какого ты мона­стыря?

— Аббатство Сен-Жермен в Париже. Я прошел долгий путь и вытерпел немало лишений.

Рыцари снова переглянулись. Над головой Жеана просвистел ка­мень. Это викинги нашли обломки скалы и принялись метать их в бургундцев.

— Отведем его обратно в монастырь, — предложил рослый ры­царь, — а пока перекроем долину и доберемся до этих негодяев пешком.

— Нет, — сказал Жеан.

— Почему это?

— У себя на родине они настоящие богачи, за них тоже можно получить хороший выкуп. Я смогу договориться.

— Они убили наших братьев.

— Разве вы монахи?

— И да и нет. Ричард же епископ. Мы его воины. Ты можешь явиться к нему в аббатство.

Значит, Ричард Заступник сделался епископом. Наверное, это случилось совсем недавно, решил Жеан, или же эта сонливость, на­валившаяся так внезапно, лишила его памяти? Но одно приход Ри­чарда означает наверняка: всем викингам конец. Герцог Бургундии вел жестокую и успешную войну со своим старшим братом Бозо­ном, в ходе которой выказал себя сильным и безжалостным про­тивником. Ричард был монахом только по названию; нет никакого сомнения в том, что скоро в аббатстве появится целая толпа шлюх, а также стаи ловчих соколов и охотничьих собак.

— Эти люди не враги вам, — продолжал Жеан. — Мы паломни­ки и случайно узнали, что произошло в аббатстве. Я велел им от­везти все сокровища монастыря в Сен-Жермен. Я ведь не знал, что ваш герцог вернется, и не хотел оставлять монастырь на милость разбойников и воров.

Воин с ножом засмеялся.

— Как хорошо, что ты такой добренький. А потом мы просто по­просили бы Сен-Жермен вернуть нам драгоценности, и они тут же их выложили бы.

— Я не вор! — возразил Жеан.

В их сторону снова полетели камни.

— Тогда вели им сложить оружие и идти к Заступнику. Уж он-то установит истину, можешь мне поверить.

Жеан развернулся к холму и закричал на языке норманнов. В го­лове все еще стоял туман.

— Офети, у тебя всего один шанс. Сокровища потеряны. Выбо­ра нет, если хочешь, можешь умереть за золото.

— Тогда я умру! — прокричал в ответ Офети.

— Да брось ты. Я приведу вас к другому сокровищу, еще лучше, клянусь. Я же привел вас сюда, правда? Я выкуплю сейчас ваши жизни, а потом мы найдем золота в десять раз больше.

— Тебе трудно понять, ты слуга Христа, однако погибнуть в хо­рошей драке, стоя по колено в золоте, — это мечта всей моей жиз­ни. Веди сюда этих франкских цыплят, мы сложим из них курган в твою честь.

Бледная девочка рядом с Жеаном подняла глаза, и слова поли­лись у исповедника изо рта:

— Я могу отвести тебя к девушке. К Элис, сестре графа. Я могу отвести тебя к ней.

— Что ты сказал?

— Я знаю, куда она пошла.

Жеан не понимал, откуда берутся слова и что они означают, од­нако слышал, как они звучат.

— Ты станешь...

Он так и не завершил фразу. Викинги решили воспользоваться преимуществом, которого он добился, отвлекая рыцарей перегово­рами, и ринулись в наступление. Офети спрыгнул со склона, раз­махивая мечом, Астарт и Эгил тут же последовали за ним.

Бургундец с ножом бросился на Жеана.

Ступор монаха растаял, как тает в пламени кусок шелка, мысли съежились, сожженные дотла огнем его гнева. Он выхватил оружие из руки рыцаря, и Волк вырвался на свободу из леса его разума.

Когда все было кончено, когда изломанные тела людей и животных, мертвых и умирающих, лежали на промерзшей земле, когда снег сделался красным от крови и туман пал на долину, словно горам стало невыносимо это зрелище, Жеан почувствовал в руке холод­ную детскую ладошку и вновь обрел спокойствие.

Перед ним, опустив головы и подняв перед собой мечи как кре­сты, стояли на коленях девять человек. Сознание заполнило сиплое сырое дыхание умирающей лошади, которое мешало думать.

— Мы слуги Христа.

Жеан огляделся по сторонам. Бургундцы были разбиты, как буд­то гигантский кулак обрушился на них с небес. Некоторые погиб­ли от оружия — отрубленные пальцы торчали окровавленными пеньками, у одного из глаза натекла кровавая лужа, — но большин­ству не повезло. Их конечности были вывихнуты под немыслимы­ми углами, шеи свернуты так, что лицо смотрело на спину, грудные клетки разорваны, словно куски ткани. Тела уже раздели, и Жеан заметил, что воины, стоявшие перед ним, были в прекрасных коль­чугах. Разбежавшиеся лошади собрались в долине чуть подальше, греясь друг о друга.

— Мы слуги Христа. — Толстый воин стоял на коленях.

Во рту у Жеана остался какой-то привкус. Кровь, насыщенная и соленая.

— Господин, надо идти, пока нас не нагнали другие.

Господин?

И снова Жеан ощутил отупение и головокружение. Девочка дер­жала его за руку. Он сумел проговорить:

— И вы хотите креститься?

— Ради такого воина, как ты, мы пройдем любые испытания, — сказал Фастар.

— Это не испытание, это омовение, чтобы смыть ваши грехи.

— Пусть так и будет, но сначала уйдем отсюда. Нам нельзя здесь задерживаться, господин.

— Почему вы называете меня господином?

— Ты великий человек. Воин, берсеркер, такой, какие существо­вали во времена моего отца.

— Я не воин.

— Если ты не воин, значит, мы никогда не видели воинов, — ска­зал Офети. — Это все твоя работа. Не успел я подумать о том, что­бы стать приверженцем твоего бога, как передо мной оказались не­сметные сокровища, а моих врагов изрубили на куски у меня на глазах. Господин Тюр никогда не бывал таким щедрым. Христос из­гнал его, как, по твоим словам, и должно было случиться. Отныне мы всегда будем служить только твоему Христу. Вот уж он поистине воинственный бог!

Жеан озирался вокруг, глядя на треснувшие копья, на тела с ши­роко раскрытыми глазами. Теперь он вспомнил, как сломал руку человеку с ножом и вцепился ему в горло. Он вспомнил крики во­инов, которые набросились на него с мечами и топорами. Он рас­швырял их в стороны, и они уже больше не поднялись.

Его выходка привлекла к нему все внимание бургундцев, пусть на мгновение, но этого хватило Офети, чтобы наброситься на вра­гов. После чего Жеан приступил к делу, вырывая у рыцарей копья, раздирая тела, кусая и убивая.

Жеан содрогнулся. Он убил христиан, и теперь душа его в вели­кой опасности.

Он поглядел на стоявших перед ним викингов. Теперь они каза­лись ему такими хрупкими, их кости были слишком тонкими для их тел, слишком ломкими, чтобы они могли свободно передвигать­ся. Ему вспомнилась недавняя картина. Человек, привязанный к ко­лонне, с погруженными в воду ногами, лицо которого искажено бо­лью, потому что жестокие пальцы рвут его плоть.

Кровь. Снова этот вкус, переполнявший его. Человек, которым он был, Жеан исповедник, испытывал отвращение к тому, что он сделал. Он напал на христиан, словно лев на мучеников в Колизее. Однако какая-то иная его составляющая, та его часть, которая жи­ла и бодрствовала на краю сознания монаха из аббатства Сен-Жермен, вовсе не считала случившееся чем-то ужасным. Стыд охва­тил его, затопил, а затем схлынул. Что он чувствует? Восторг. На память пришло Писание. Из Левита: «И будете есть плоть сы­нов ваших, и плоть дочерей ваших будете есть». И еще из Иоанна, евангелиста, имя которого носил сам Жеан: «Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Че­ловеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни». Он понимал, что его разум искажает смысл, что он неверно толку­ет слова Господа, однако теперь это уже не казалось важным. При осаде Самарии, оказавшись в невыносимых условиях, жители ели своих детей, и Господь их не наказал.

— Я не могу крестить вас. Не могу вас спасти.

— Обрати нас в свою веру.

Девочка рядом с ним смотрела на него. Жеан покачал головой.

— Найдите для этого кого-нибудь другого.

Он пошел вниз по долине к лошадям. Викинги последовали за ним. Их было девять. Двое погибших лежали в снегу. Их отнесли к свободным лошадям и положили поверх седел. Северяне хотели за­брать с собой своих мертвецов, чтобы почтить их как полагается. Же­ан подумал об останках монаха, своего собрата, которого выброси­ли, чтобы погрузить на лошадей сокровища. Ему хотелось, чтобы происходящее хоть как-то волновало его, но его ничто не волновало. Сил хватало только на то, чтобы сосредоточенно передвигать ноги.

Жеан сел на лошадь. Пот сражения начал высыхать на его коже. Бледная девочка сидела верхом впереди.

— Бросьте монаха здесь. У нас довольно богатств. Оставьте его, — проговорил Эгил, в глазах которого застыл страх.

Офети покачал головой.

— Он великий воин. Этот человек приносит удачу. Давайте луч­ше держаться его.

Жеан лишь кивнул и развернул лошадь, устремляясь к выходу из долины. Привязав тела товарищей к седлам, норманны галопом последовали за ним.

Прошло пять дней, они остановились у ручья, чтобы напоить коней.

— Слушай, монах, великий монах, омой нас во имя твоего бо­га, — начал Офети.

— Я не стану этого делать. — Жеан не ел уже несколько дней.

— Но почему? Когда мы шли сюда, ты только об этом и мечтал.

Жеан знал, что не станет крестить этих людей. Он пытался уй­ти от них, но они все равно шли за ним. Хотя девочка вела его, сам он не знал, куда идет и сколько времени займет путь. На севере ле­жат Франция и Фландрия, христианские земли.

Сколько времени прошло со дня бесчинства у подземного озе­ра? Почти неделя, а он пока еще не проголодался как следует. Но Жеан сознавал, что в один прекрасный день это случится, и голод будет таким, что он не сможет противиться ему. И обычная кухня не сможет ему помочь. Он ощущал в себе запах крови, знал, что ему снова потребуется человеческая плоть. Он задумывался о самоубий­стве, однако, помолившись, не получил от Господа наставления. Августин, ученый отец, говорил: «Итак, кто слышит, что убивать себя непозволительно, пусть убивает, коль скоро ему повелел Тот, приказаний Которого нельзя не исполнять»[19]. Фома Аквинский ука­зывал, что это величайший из грехов, «ибо в нем нельзя раскаять­ся». Теологи ясно высказались на этот счет. Каннибализм — мень­ший грех. Однако насколько ясно он рассуждает? Вроде бы все в порядке, однако теперь его распирало от собственной силы, ко­торая не давала спать, потому что он не устал, не давала есть, пото­му что он не был голоден. Мысли путались. Ясно было только од­но: он уже испытывал голод. Он проголодается снова.

Жеан следовал за ребенком. Зачем? Потому что девочка знала, куда идти. Если он не в силах совладать с жаждой крови, которая нарастает внутри него, он хотя бы может свести к минимуму свой грех. Если он пойдет на север, то будет убивать язычников. Имен­но поэтому, понял Жеан, он и отказался крестить викингов.

Жеан сидел у костра, дрожа от страха при мысли о голоде, кото­рый, как он знал, живет внутри него.

Глава сорок пятая КРОВЬ НА ПЕСКЕ

Устье реки было огромным, оно раскинулось на много миль; утрен­нее солнце превратило небо в перламутр, а вода приобрела темно­зеленый оттенок. Рыбаки забрали свою лодку, сказав Элис и Леше­му, что неподалеку, в устье реки, есть аббатство и деревня, куда они могут пойти, — Сен-Валери. Их слова оказались правдой. Аббат­ство представляло собой ансамбль величественных строений из светлого камня. Оно возвышалось на длинном мысе на западе, вы­ходя фасадом на простор океана.

Аббатство стояло на прекрасном месте, с которого можно было заметить приближение любого врага, однако местоположение ни­чем ему не помогло. В грязи у берега стояли три драккара. Низкие, изящные и маневренные, они действительно походили на драко­нов, которые задремали, пригревшись на отмели.

— Никаких купцов мы здесь не найдем, — сказала Элис. Они с Лешим сидели, спрятавшись в кустах на берегу.

— Верно, — сказал Леший, — но нам повезло больше, чем ты ду­маешь. Пошли.

— Я боюсь.

Леший пожал плечами.

— Мы уже две недели не видели птиц.

— Зато там три корабля данов, — сказала Элис, — наших закля­тых врагов. Если даже ты уговоришь их взять нас с собой, я не смо­гу столько недель скрывать свой пол. Я что, буду единственным мужчиной на корабле, который не мочится за борт? И что станет со мной — с нами, — когда они поймут?

— Это не даны, — сказал Леший. — Я вижу по кораблям.

— Тогда кто они такие?

— Они называют себя сыновьями Фрейра, он их бог. Они инглинги, скильфинги, пираты и купцы из Бирки.

— И зачем же они торчат под монастырем?

— Чтобы нести смерть и разрушение, надо полагать, только я со­мневаюсь, что они в этом преуспели.

— Почему нет?

— Монахи наблюдают за морем и, когда видят, что викинги при­ближаются, хватают свои сокровища и удирают. Викингам повезет, если они сумеют найти хотя бы козла себе на обед.

— Что ж, в таком случае они будут крайне любезны с нами.

— Посмотрим. Взгляни на корабли. Видишь что-нибудь не­обычное?

— Не вижу я ничего необычного.

— Да, это не бросается в глаза, но, когда мы подойдем ближе, ты увидишь, что у них на носах не драконы, как кажется отсюда. Это змеи.

Элис покачала головой.

— Як ним ближе подходить не собираюсь.

Леший улыбнулся.

— Я знаю эти корабли, — сказал он. — Я знаю их конунга. Они привезут нас прямо в Ладогу, и уж поверь мне, это редкостное ве­зение. Эти люди торгуют в Бирке и в Ладоге. Я уже встречался с ни­ми. Продавал им шелк.

— Но что ты скажешь им сейчас?

— Что-нибудь похожее на правду, — пообещал Леший, затем поднялся и поковылял по грязи к кораблям, ведя за собой мула.

Элис секунду глядела ему вслед. Затем помолилась и пошла за ним.

Пройдя немного, Леший принялся кричать:

— Великие скильфинги, повелители морей, сыны Ванхейма, при­ветствую вас, друзья! Я принес вам целое состояние.

Девять воинов, по три с каждого корабля, вскочили на ноги, с ко­пьями, обнаженными мечами, воздев топоры.

— Не надо оружия, друзья. Это всего лишь я, Леший из Альдейгьюборга, и со мной мальчик-слуга. Мы безоружны.

— У твоего слуги неплохой меч, друг.

— Ах, этот. Он мой. Я торговец, а не воин, и я решил, что не ста­ну нести его сам и не буду привязывать к мулу, чтобы его не укра­ли франки. А где Гьюки? Где ваш конунг? Он поблагодарит вас, ес­ли вы отведете меня к нему.

— Откуда ты знаешь имя нашего конунга?

— А он носит рубаху из алого шелка? Этот шелк продал ему я!

— Она порвалась, как только какой-то франк вцепился в него. Ты должен вернуть конунгу деньги, купец.

— Знаменитый юмор скильфингов! — проговорил Леший. — Где же конунг? Отведите меня к нему.

— Я хочу этот меч, — заявил рослый, грубо сложенный викинг с лицом коричневым и бугристым, словно жабья кожа. У него из- за плеча торчал огромный топор, и он выговаривал слова медлен­но, как будто соображая с трудом. Викинг указал на меч Элис.

— Отдай ему, я потом попрошу Гьюки, и он вернет тебе меч.

Элис выхватила оружие.

— Вот меч, — сказала она, — пусть тот, кто захочет, попробует его забрать.

— Что он сказал, купец?

— Что меч плохой. Он только с виду красивый, а в бою обяза­тельно подведет.

— Он не это сказал, — возразил воин с топором.

— Он так молод, друзья, он старается меня защитить.

— Он что, франк?

— Нет, господин, что ты! Он мой соплеменник.

— Я все равно заберу у него меч.

Воин с топором спрыгнул с корабля, а Элис нацелила на него меч.

— Не надо тебе того, чем ты не умеешь пользоваться, парень, — сказал викинг. — Отдай мне меч, или я убью тебя на месте.

Элис не понимала его слов, однако прекрасно ощущала исходив­шую от него враждебность, пронзительную и холодную, словно зимний ветер. Викинг сделал к ней шаг, взмахнув топором.

— Не надо, Бродир, — произнес кто-то с ближайшего кораб­ля. — Если купец — друг Гьюки, он заставит тебя выплатить стои­мость раба.

— Уже думал, — сказал викинг с топором. — И сколько стоит раб? Семьдесят монет? А этот меч стоит все сто пятьдесят.

— Ты, упрямый глупец, он не разрешит тебе оставить меч.

— Почему же? Он станет моим, добытый в бою.

Еще один викинг засмеялся.

— Что, купец, с образованными людьми проще договориться?

— Позови конунга, и я позабочусь, чтобы тебя наградили, — ска­зал ему Леший, пока Бродир шел по песку к Элис.

— Я бы позвал, друг, только он наверху, в монастыре, проверя­ет, не оставили ли монахи чего-нибудь, кроме дохлых мышей. По­ка я сбегаю за ним, твой слуга уже умрет.

— Последний раз говорю, — произнес Бродир. — Меч или жизнь, парень.

Элис знала, что уважают эти люди, знала, что, если она сдастся, ее ожидают новые унижения. Однажды она уже изображала слугу Ле­шего, получая толчки и пинки от Серды и насмешки от берсеркеров, и больше она подобного не потерпит, пусть даже это означает смерть.

Бродир завопил и вскинул топор. Элис отшатнулась, споткну­лась и выронила меч. Бродир засмеялся и сделал шаг вперед, что­бы забрать оружие. Упав на песок, Элис ощутила что-то за спиной. Она протянула руку, нащупала франциску и со всей силы ударила викинга. Топор вонзился в него снизу и очень резко. Бродир повер­нул голову, но было уже поздно. Лезвие топора угодило в шею под челюстью, перерубив дыхательное горло и повредив крупные арте­рии. Викинг взмахнул рукой, пытаясь поднять собственный топор, но кровь вскипала на ране пузырями и лопалась, он громко сипел, и в итоге повалился на песок, замарав его алой кровью. В ушах у Элис что-то шумело — это гудел, хихикал и трещал один из тех символов, которые как будто жили и росли в ее сознании.

— Ого, один удар — и прямо в яблочко! — проговорил кто-то из викингов.

— Ну, теперь помогай нам, Фрейр! — сказал другой.

Элис потянулась за мечом, ожидая, что остальные нападут на нее. Но они просто стояли и глядели, покачивая головами.

— У тебя будут неприятности, купец, — произнес темноволосый викинг.

— Ничего подобного, — возмутился Леший. — Мальчик просто защищался. За подобное не полагается платить!

— Я сам ненавидел этого гада, но в монастыре полно его бра­тьев, — заметил еще кто-то.

— Он первый набросился на мальчика, парень вынужден был защищаться, — сказал темноволосый викинг.

Леший закатил глаза и обратился к Элис:

— Кажется, теперь начнется усобица.

— Я из рода Роберта Сильного, — сказала Элис, — и я больше не стану кланяться язычникам.

— На самом деле лучше бы ты поклонилась, — сказал Леший. — Жизнь бы тогда сделалась гораздо проще. Я вот кланяюсь. Смотри, это легко. — Он отвесил викингам вычурный поклон.

Элис поднялась, стряхивая с одежды песок.

— Делай как знаешь, но меч я оставлю себе. Они могут меня из­насиловать, могут убить меня, но хотя бы один, а может, и больше, заплатит за это жизнью.

— Госпожа, — сказал Леший, — когда ты станешь невестой Оле­га, ты будешь сидеть в великолепном тереме князя в Ладоге и перед тобой будут стоять заморские угощения и вина, лежать шелка, зо­лото и жемчуга, вспомни тогда, как я служил тебе, как спасал и за­ботился о тебе здесь.

— Так ты хочешь продать меня ему в жены?

Купец улыбнулся.

— Это же твоя судьба, твое спасение. Разве не об этом твердил тебе волкодлак?

Элис убрала меч в ножны.

— Я пойду с тобой к их конунгу. Мы расскажем ему все как есть. За меня можно запросить большой выкуп, и, если у него есть хоть капля разума, он предложит мне свою защиту. Ты будешь перево­дить мои слова. Мне осточертело вверять себя твоим заботам.

— Я думаю, это очень и очень плохая идея, — сказал Леший.

Элис пристально поглядела на него.

— Ты торговец. Ты покупаешь и продаешь. А думать будут другие.

Леший понимал, что спорить с ней бесполезно, поэтому только

махнул рукой, проклиная свое невезение. Теперь уже неизвестно, по­лучит ли он за труды хотя бы монетку, когда они прибудут в Ладогу. Однако он все равно должен сделать все, что только в его силах.

Он обернулся к темноволосому викингу:

— Ты не отведешь нас к Гьюки?

— Если пожелаешь. Все равно мне нечего делать на этом про­мерзшем берегу.

Они ушли с берега и двинулись по песчаной дорожке прямо к монастырю. В воздухе стоял запах готовящейся еды. Элис едва не расплакалась. Этот запах напоминал о детстве, когда они возвраща­лись после многодневных походов по полям и рекам и вдыхали запах свежего хлеба, доносящийся из крепости. Ее все больше и больше притягивало прошлое, она то и дело погружалась в воспоминания, и странные ощущения охватывали ее, странные откровения приходили. Откуда она знает, что бурые водоросли, которые они сейчас топчут ногами, можно сварить и отваром смазывать больные суста­вы? И как получилось, что лицо того чудовища, Ворона, который пре­следует ее, предстало перед ней не изуродованным и изодранным, а здоровым и красивым? Мать Элис была еще жива. Однако она ду­мала о другой женщине, видела ее перед странным низеньким доми­ком, крытым дерном; женщина сушила на солнце травы, и когда Элис попыталась вспомнить ее имя, на ум пришло только слово «мама».

Песчаная дорожка сменилась каменной, и скоро они очутились в монастыре. У двери была сложена огромная куча книг. Даны — она решила, что это даны, — сдирали с книг кожаные обложки, бро­сая исписанные листы на произвол стихий.

Признаков битвы не было видно: ни мертвых изрубленных тел, ни сгоревших крыш. Стоял приятный денек.

— Друг, — сказал Леший, — ты не позволишь мне самому сооб­щить Гьюки, что один из его воинов погиб?

— Не могу, — ответил викинг. — Если об этом сообщишь ты, его братья решат, что я знал, но промолчал. — Викинг поглядел на Элис. — И на вашем месте я бы вообще убрался отсюда подальше.

— Он считает, что нам надо бежать, — перевел Леший.

— Куда? — спросила Элис. — Я встречусь с судьбой лицом к ли­цу, какой бы она ни была.

— Да ты рассуждаешь прямо как варяги, — сказал Леший.

— Я и стану варягом, если ты все-таки довезешь меня до ме­ста, — сказала она.

— Да, но женой правителя, а не воином. Ты и убиваешь, как ва­ряги, понадеемся, что хоть борода у тебя не отрастет.

Они вошли в открытые ворота монастыря, миновали короткий ко­ридор и оказались во внутреннем дворе, на квадратной площади, окру­женной крытой галереей. Из трубы кухни к холодному голубому не­бу тянулась струйка дыма. На земле лежали четыре кольчуги, здесь же валялись стеганые куртки, щиты и шлемы. Копья и луки стояли, при­слоненные к стенам, а двое викингов сидели на солнышке, натачивая боевые топоры. Посреди площади спорил о чем-то с дюжиной викин­гов худощавый человек в золотистой тунике и голубой шелковой рубашке. Судя по тому, как внимали ему остальные, это и был Гьюки.

Викинги с топорами отложили точильные камни и все разгово­ры рядом с конунгом затихли, когда Элис с Лешим вышли из тени.

— Это рабы? — спросил человек, который, по мнению Элис, был Гьюки.

— Не знаю, господин. Вот этот уверяет, что знаком с тобой.

Конунг поглядел на Лешего.

— Вряд ли, — сказал он. — Откуда ты меня знаешь, восточный житель?

— Мы встречались в Альдейгьюборге, господин. Я Леший, ку­пец, слуга князя Олега. Слава богам, благословившим меня на ис­полнение его желаний.

Конунг перевел взгляд с Лешего на Элис.

— А это кто?

— Не знаю, господин, но он только что оставил Бродира лежать мертвым на песке.

Один из воинов, окружавших конунга, громко вскрикнул и бро­сился к Элис с длинным ножом. Элис выхватила из ножен меч и раз­вернулась к нему.

— Прекратите! — велел конунг. — Кюльва, ты мой родич и мой вассал, я приказываю тебе остановиться.

Викинг с ножом дергался взад и вперед, как будто удерживае­мый невидимым поводком.

— Я имею право отнять у него жизнь, — заявил он.

— Нет. У тебя появится право отнять у него жизнь, если позво­лит закон. Или же у тебя появится право требовать вергельд, что­бы избежать усобицы. Ты слуга Олега, купец?

— Да, господин. Это же я, Леший, торгую шелком. Я продавал тебе рубашки.

Конунг кивнул.

— Вы, славяне, для меня все на одно лицо. Сколько я тебе за­платил?

— Всего по три монеты за рубашку, дешевле не бывает.

Конунг засмеялся.

— Так ты пришел требовать доплаты или хочешь вернуть мне деньги?

— Ни то ни другое, господин. Могу ли я поговорить с тобой наедине?

— Нет. Здесь мои сородичи, и, что бы ни было у тебя на уме, ты можешь говорить при них.

— Господин...

— Так мне дадут уничтожить этого убийцу или нет? — взревел Кюльва.

— Мы как раз это и пытаемся выяснить.

— Я Элис, дочь Роберта Сильного, сестра Эда Парижского, воз­любленная князя Олега из Ладоги, — проговорила Элис. — Пере­веди им, купец.

— Госпожа, я не стану этого делать. Нельзя, чтобы это услышали все, тебя же изнасилуют прямо здесь. Позволь мне вести переговоры.

— Это твой телохранитель, купец? — спросил Гьюки. — Ему на вид лет десять. Неудивительно, что он так и рвется в бой, не побы­вав ни в одном.

— Он убил моего брата и должен умереть за это! — проворчал Кюльва.

— Господин, я исполняю для Олега важное поручение. Этот мальчик — монах, евнух с запада, он очень дорог Олегу. Князь хо­рошо заплатит за его возвращение. И я пришел просить тебя отвез­ти нас в Альдейгьюборг.

Гьюки кивнул.

— Я приносил князю Олегу клятву верности. Он великий чело­век, у него на востоке для нас нашлось много работы и много золо­та. Я буду рад услужить ему и получить за это небольшую награду. Мы как раз возвращаемся в Бирку, и, если захватим вас, задержим­ся всего на три недели. Мы возьмем вас.

Леший упал ниц.

— Господин, ты получишь за это множество наград.

— А как же моя месть? — спросил Кюльва. — Разве ты лишишь меня моего права? Не унижай меня так, господин.

— Я не могу допустить убийства подданного Олега.

— Воин сам набросился на мальчика, господин. Он хотел огра­бить его, — проговорил Леший с пола.

— Мой брат был честный человек, торговец, — заявил Кюль­ва, — и, чтобы это доказать, я, если хочешь, перережу тебе глотку.

— Напротив, я бы этого не хотел, — сказал Леший.

— Наши законы позволяют нам легко разрешить эту пробле­му, и Олег вряд ли станет спорить, если узнает. Закон дает тебе право, Кюльва, на хольмганг, но только завтра, перед отплытием. Не хочу, чтобы тебя ранили сейчас, когда на нас могут напасть враги.

— Что такое хольмганг? — спросила Элис. Слово, которое ко­нунг выделил особо, привлекло ее внимание.

Леший ударил кулаками в пол и вскочил, протестующе размахи­вая руками.

— Если этого мальчика убьют, с чего бы Олегу награждать тебя? Где в том будет твоя честь?

— Успокойся, — сказал Гьюки. — Здесь монахов можно купить десяток на монету. Если этого убьют, мы просто прихватим на об­ратном пути несколько других. Ну, может, ради этого придется про­гуляться немного, но нам все равно нужна добыча.

— Ему необходим именно этот монах. Этот самый монах ему ну­жен! Другой не подойдет!

— Да они все одинаковые, — сказал конунг. — Я лично не отли­чу одного от другого, а ты же не станешь утверждать, будто Олег лучше меня. Монах он и есть монах. Он будет писать, бормотать свои глупости, а в конце концов Олегу надоест, и он убьет его. Да конунгу плевать, какой у него монах, ему просто нужен кто-то, что­бы записывать законы и воспевать его подвиги. Все монахи одина­ковы: старые, молодые и все остальные. Мы привезем ему монаха, и ты скажешь, что этот тот самый, за которым он посылал, я знаю, что скажешь. Ты же не глупец.

— Что такое хольмганг? — снова спросила Элис.

— Ритуальный поединок, чтобы выяснить, кто прав, — пояснил Леший. — Ты везучая женщина, госпожа, но тебе понадобится боль­шая удача, чтобы выйти из него живой.

— Итак, — продолжал конунг, — давайте-ка все присядем у ко­стра, перекусим жареными чайками и рыбой, а купец расскажет нам что-нибудь о востоке. Проведем приятный вечерок. — Он обер­нулся к Элис: — Я бы на твоем месте радовался жизни, пока еще можно. Кюльва убил в поединках уже пять человек, и, уверяю те­бя, каждый из них свернул бы тебе шею, даже не вспотев.

Кюльва указал на Элис:

— Сегодня ночью я тебя посторожу. Буду сидеть рядом, а когда засну, мой брат сменит меня. Здешние монахи разбежались. Но ты никуда не денешься.

— Я все равно где-нибудь умру, — сказала Элис Лешему. — Так почему бы не здесь?

Леший понурился. На какой-то миг его посетила безумная мысль, что он сможет привезти Олегу тело Элис, если ее убьют. Однако неве­сты — это вам не христианские святые: никто не платит за мертвых невест. Он поглядел на небо, гадая, какого бога так оскорбил, что тот сделал эту девушку его единственным ключиком к счастливой жизни. Ему придется как-то извернуться и спасти ее — в очередной раз.

Глава сорок шестая ВОЛЧЬЕ ЛАКОМСТВО

Благодаря лошадям они быстро переправились через реку. Викинги не знали этого пути на север, но Жеан вел их, а его самого вела блед­ная девочка, которая не отходила от него ни на шаг. Он снова изго­товил для себя крест, надеясь, что созерцание священного предмета поможет привести в порядок смятенные мысли. Ничего из этого не вышло, хотя ходьба сама по себе немного успокаивала. Из высоко­горной долины, похожей формой на чашу, они увидели город, лежав­ший внизу.

— У нас есть лошади, — сказал Астарт. — Мы можем продать их и купить лодку, чтобы идти по реке.

Офети помотал головой.

— Это вражеская страна. Монах... господин, ты не знаешь, ко­му принадлежит этот город?

Жеан понятия не имел, чей это город, но знал, что вся местность, по крайней мере формально, подчиняется Карлу Толстому, следо­вательно, здесь живут союзники парижан и их правителя графа Эда. Однако теперь все это как будто не имело значения. Все силы он тратил на то, чтобы подавить странные мысли, одолевавшие его, и на молитву. Девочка все упрощала. Она ведет его к Элис, чтобы он защитил ее от адских сил, которые гонятся за ней.

— Все равно река здесь не шире ручья козлиной мочи, — заме­тил Офети. — Мы не сможем спустить на воду лодку. Давайте прой­дем по течению дня два, может, найдем, из чего сделать плот, или украдем судно, если река станет шире.

Офети теперь заделался нарочитым христианином, вырезал крест и нес перед собой. То, что они — даны, можно было опреде­лить по одежде, волосам, топорам за плечами, — однако не все ви­кинги в этих местах обязательно были разбойниками. Правители франков часто нанимали северян, готовых за серебро убивать сво­их соплеменников, поэтому отряд данов, шагающий по стране под христианским крестом, вызывал многочисленные вопросы и подо­зрения, однако не возбуждал агрессии.

Речная долина внизу прорезала горный массив, который состоял из высоченных скал с исчезающими в тучах вершинами, и на ее скло­нах были разбросаны крошечные поселения. У ревущего водопада они натолкнулись на шайку разбойников; эти оборванцы выскочи­ли на них из тумана. Они явно собирались напасть, однако передума­ли, завидев доспехи и оружие викингов. Офети спешился, вынул меч и двинулся на них. Разбойники разбежались. Договориться с крепостями было труднее. Оттуда к ним выезжали вооруженные отряды. Но золото теперь было скрыто под бургундскими плащами, а Жеану удавалось совладать с голосом и мыслями, чтобы внятно объяснить­ся: норманны — его телохранители, они идут из аббатства Сен-Морис к викингам-язычникам на востоке, собираясь обратить их в Христо­ву веру и нанять для того, чтобы сражаться с викингами на севере.

Было ли это ложью? Не вся правда, это уж точно, однако Жеан был сам не свой, война, которую он вел внутри своего сознания, ли­шала его сил. И в голове постоянно вертелись слова: «Вот шесть, что ненавидит Господь, даже семь, что мерзость душе Его: глаза гордые, язык лживый и руки, проливающие кровь невинную. Сердце, кующее злые замыслы, ноги, быстро бегущие к злодейству. Лжесвидетель, на­говаривающий ложь и посевающий раздор между братьями»[20].

Он знал, кто он такой — грешник. Люди называли его святым, но они ошибались. Жеан знал так же верно, как знал, что Руан сгорит: он неминуемо попадет в ад. Он не сомневался, что находится под воз­действием какого-то заклятия. Однако сама по себе вера в подобные явления — уже ересь. Но тогда что же вселило такую ярость в его кровь, такое волнение? Ночи стали для него настоящим кошмаром. Он видел ее, Деву, ждущую его там же, в поле, только это были не те поля, которые он знал. Он стоял под горой, глядя на водный простор, а она — рядом с ним, с цветами в волосах. На ней было не голубое, а черное платье, и, сбросив его, она осталась нагая.

Кто ты?

Неужели ты не узнал меня по платью?

Ты Матерь всех скорбящих.

Потом он обнял ее и поцеловал, коснулся ее обнаженного тела и лег с нею. Проснулся Жеан весь в поту, с липким от спермы животом.

С пробудившимися сексуальными желаниями ему было очень трудно совладать. Граф Эд говорил ему: «Легко быть непорочным, когда все природные желания в тебе угасли». Теперь он не был таким уж непорочным. Он вспоминал прикосновение Элис в лагере викин­гов. Она как будто пробудила энергию, спавшую внутри него, осво­бодила от немощи, от неспособности ходить и таким образом обрек­ла на ад. Он вспоминал ее голос, и теперь, когда ему снилась Дева Мария, она говорила голосом Элис, и они лежали вместе на берегу реки, солнце играло на воде, и у нее в волосах синели васильки.

Отряд шел дальше на север, распугивая разбойников и платя по­шлину, они час за часом топали по течению реки, которая извива­лась по долине мимо террас с виноградниками. В одном небольшом городке они наконец-то продали лошадей и купили лодку. Это бы­ло речное судно с плоским дном, но викинги остались довольны.

— Не пройдет и четырех дней, как мы выйдем в море, — пообе­щал Офети.

— Ты даже не знаешь, где мы находимся, — возразил Фастар.

— Довольно близко к морю, — сказал Офети. — Посмотри сам.

Над ними парили чайки. Весьма крупные.

— Сейчас конец зимы, они могли улететь на многие мили от моря.

— Нет, — настаивал Офети. — Уж поверь мне, я его чую.

И Жеан почти поверил ему. Он ступил через ворота греха в зем­ной мир, который казался ему таким свежим и прекрасным. Земля повсюду была усеяна ростками — весна завоевывала эти края. От сырой травы веяло насыщенным прохладным ароматом, который завораживал Жеана на долгие часы, а конский запах на одежде во­все не походил на те конские запахи, с которыми он сталкивался до сих пор. За сильным, едким запахом пота скрывался еще один, терп­кий и аппетитный. И люди тоже, тошнотворно воняющие викин­ги, несли на себе отголосок этого аромата. От него у Жеана во рту скапливалась слюна, он заметил, что то и дело сплевывает ее.

Исповедник втягивал носом воздух. Он ощущал соленый запах моря, запах вара для лодок, гниющих водорослей, но между этими сильными запахами было и множество других, мелких, он улавли­вал их, узнавал, даже строил догадки, на каком расстоянии от них находится ближайшая кузница или помойная яма, стадо овец или рыночная площадь. А с запахами приходили воспоминания.

Он ехал на север на корабле, и корабль был полон людей, и все эти люди смотрели на него. Люди на корабле были какие-то странные, и он пытался понять, в чем заключается их странность. В их глазах, холодных, белых и неподвижных. Это были покойники. Жеан знал, что это не видение, а настоящие воспоминания. Он уже путешество­вал раньше так, как путешествует сейчас, зачарованный, в поисках чего-то, в поисках ее. Но когда это было? Неужели гностики правы? Может, существует лестница из душ, по которой он из жизни в жизнь карабкается на Небеса, перерождаясь, стремясь к совершенству, при­касаясь к великой святости и снова перерождаясь, чтобы начать все заново? Однако в этой жизни он не приблизился к совершенству ни на шаг. Он лишь спустился на ступень. Он был знаком с ересью гно­стиков: дурные поступки в этой жизни повлекут за собой наказание в следующей. Он же был калекой, который не в состоянии двигать­ся. А теперь он сильный, его конечности освободились от немощи, и что он сделал, получив свободу? Ушел еще дальше от Небес, пожи­рая человеческое мясо и лелея похотливые мечты.

«Держись, держись веры. Господь, услышь меня! Я был гнусным, низким человеком, я использовал во зло свободу, которой ты на­градил меня. Повергни меня, Господь, позволь мне страдать снова. Сделай меня таким, каким я был, изничтожь того демона, который зреет внутри меня».

— И мы выйдем в море на этой посудине? — спросил Астарт.

— Я что, похож на дурака? — удивился Офети.

— Ага! — ответили викинги хором, однако Жеан не присоеди­нился к общему веселью. Он мог думать только о севере, о бледной девочке, которая сидела рядом с ним, держась за него холодной ру­кой, увлекая его навстречу неведомой судьбе.

Теперь, двигаясь по стране, они привлекали меньше внимания. Викингов разбили в этих местах два года назад, их конунг принял христианство, и некоторые остались здесь жить. Хотя дети дразни­ли берсеркеров, обзывая снегоедами и китоводами, нападать никто не пытался. В одной деревне им даже устроили весьма теплую встречу. Девочка лет восьми вложила в руку Офети венок из под­снежников.

— Во славу человека-ворона, — сказала она, — знахаря вашего народа.

— Мы думали, что все вы дикари, но он спас моего сына от ли­хорадки, — сказала подошедшая женщина.

Жеан с трудом понимал, о чем толкуют вокруг. Он не мог есть ту еду, которую им предложили, хотя и пытался силой протолкнуть ее в горло. Жевать хлеб было все равно что есть бинты, мясо жаре­ной курицы по вкусу напоминало подметку. Он не голоден, пока еще не голоден, и за это он благодарил Господа.

Они двинулись дальше по извилистой реке между низкими бе­регами, под бескрайним голубым небом. Когда спустились сумер­ки, на реку пала густая тень, но в воде отражался догорающий свет, и руки и лица воинов как будто светились медью.

— Надо достать настоящий корабль, — заметил Фастар.

— Это входит в план, — заверил Офети.

— А у нас есть план? — удивился Эгил.

— О, да! — сказал Офети.

— Потрясающе. Только не говори мне, в чем он состоит, а то я не переживу разочарования.

— Не волнуйся, — сказал Офети, почесав нос. — План я тебе не открою даже тогда, когда он осуществится.

— Как всегда, — сказал Эгил.

— Как всегда, — согласился Офети. — Ты умеешь ходить под па­русом, господин?

Жеан ничего не ответил.

— Думаю, это означает «нет», — сказал Офети. — Не знаешь ли ты, есть здесь поблизости монастырь, хорошенький богатенький монастырь?

— Я не поведу вас туда, где вы устроите резню, — сказал Жеан.

— Да я и сам не хочу никакой резни. Понюхай воздух! Чуешь, как потеплело? Парни, что значит для вас этот запах?

— Время походов! — сказали берсеркеры хором.

— Верно. Зимние шторма миновали. Хорды, скильфинги и про­чие морские народы северных земель думают так же. Все, кто не за­нят в осаде Парижа и у Западных островов, потянутся сюда, неко­торые уже пришли. Значит, там, где есть монастырь, найдется и корабль.

— Я не поведу вас туда, где вы устроите резню.

— Да успокойся. Пираты никого не режут в монастырях, потому что монахи удрали оттуда много лет назад. Земли пустуют на мили вокруг, народ стекается в большие, хорошо защищенные деревни. Деньки легкой добычи в прошлом, надо это признать, друг мой. Пи­раты, конечно, заглянут в монастырь, проверить, не вернулись ли местные, вот тогда мы подойдем к ним и попросимся на борт.

— И они нас возьмут? — уточнил Астарт.

— С охотой, — заверил Офети. — Нет никого покладистее мерт­вецов.

При этих словах викинги засмеялись, согласно кивая. Подобные шутки, как видел Жеан, особенно радовали их, тогда как исповед­нику от них становилось дурно.

Река теперь была спокойной и широкой, она разливалась боль­шим озером, а затем вилась дальше мимо невысоких островов и бо­лот. Им иногда встречались люди, чаще всего одинокие рыбаки, ко­торые старались держаться от викингов подальше. А затем они увидели на мысу высокие строения, которые чернели на фоне неба цвета устричной раковины.

— Что это за место, господин?

— Монастырь. Но я такого не знаю, — сказал Жеан. Он говорил правду. Голова у него отяжелела, мысли путались. Он как будто на­блюдал за собой со стороны, не сознавая в полной мере, что сам управляет своими словами и поступками.

Они подогнали лодку к заболоченному берегу и пошли по соле­ной грязи к монастырю. Офети оказался прав. В монастыре никого не было. Здания сожгли в прошлом году. Крыши не сохранились, и никто так и не попытался их восстановить. На кладбище были све­жие могилы, на которых еще не успела вырасти трава. По некоторым признакам стало ясно, что зимой в монастыре кто-то жил, однако, кем бы он ни был, этот человек теперь ушел, не желая стать жертвой викингов.

— И что же будем делать дальше? — спросил Астарт.

— Ждать, — сказал Офети. — Еды у нас хватит на несколько недель, в море полно рыбы. На берегу можно найти ракушки и водоросли. Просто подождем, когда придет корабль, который отвезет нас домой.

— Офети, — сказал Фастар, — когда мы отправляемся в поход, мы берем пять кораблей. Это около трех сотен воинов.

— Ну, будем надеяться, что здесь выйдет иначе, — сказал Офе­ти. — Подумай сам, осада Парижа сложилась неудачно, многие пар­ни поедут домой с пустыми руками. Полагаю, они захотят загля­нуть сюда, прежде чем выходить в море. Скорее всего, это будут скильфинги, им этот берег по пути. Они остановятся, чтобы осмот­реть церковь, мы выйдем навстречу без оружия, вроде как монахи, они побегут к нам, а мы обойдем дюны и украдем их корабль.

— Девять человек против... против скольких? Сотни, двух, трех?

— Мы их отвлечем, — сказал Офети. — Будем ходить тут, сло­жив руки на груди, как монахи. Они нас заметят и побегут, как со­баки на кролика.

Бледная девочка сжала руку Жеана, и он заговорил. Он сам не знал, откуда берутся слова, но они казались ему сущей правдой:

— Вы должны дождаться нужного корабля.

— Господин, я не стану отказываться от корабля из-за того, что у него на носу медвежья голова, а мне бы хотелось непременно дра­конью, — возразил Офети.

— Вы должны дождаться нужного корабля.

— Мы захватим первый корабль, который увидим, — сказал Офети.

— Вам нужна девушка? — спросил Жеан.

— Какая девушка?

— Которую вы пытались поймать под Парижем.

— Если встретим ее, то заберем. Она же станет отличным подар­ком для князя Олега, верно? Все знают, что он о ней мечтает.

— Что ж, в таком случае вы должны дождаться нужного корабля. Разве я не принес вам состояние?

— Принес, господин.

— Хотите быть слугами Христа?

— Хотим.

— Тогда доверьтесь мне и дождитесь нужного корабля.

Викинги посмотрели на него как-то странно, но Жеана это не волновало. Он был уверен в двух вещах. Во-первых, Элис рядом. Во-вторых, он начинает испытывать голод.

Первый корабль, причаливший к монастырю, оказался потре­панным карви данов, маленьким суденышком всего на шестнадцать весел. Он подходил им идеально, и Офети пришлось немало попо­теть, чтобы сдержать викингов. Но потом Жеан велел им оставить корабль в покое, и они оставили. Они видели, что он сделал с бур­гундцами, и теперь одного его слова было им достаточно.

Через неделю прибыли очередные морские разбойники на семи больших судах, два из которых были быстрыми, стремительными драккарами, настоящими боевыми кораблями. Тут уж норманнов не пришлось уговаривать оставить эти корабли в покое и убраться подальше, пока пришельцы обыскивали монастырь. Пираты пере­ночевали на берегу, а на следующий день ушли.

Прошло еще две недели, и корабли больше не появлялись. Же­ан сидел в разрушенной церкви, глядя на опустошенный алтарь. Он проголодался, в том не было никакого сомнения, и молил Господа даровать силу, чтобы сдержать свой аппетит. Молитва заставила его глубоко уйти в себя в поисках Бога, в поисках Его наставления, которому он стал бы покорно следовать. Но он находил только ее, Деву, он находил ее на морском берегу, где солнце играло у нее в во­лосах, у очага в доме, который казался ему одновременно странным и знакомым. А затем он увидел ее совсем другой: она лежала на острых камнях в узкой пещере, обессиленная. Он решил, что это символ: вот что его мысли сделали с ее непорочной душой. Он хо­тел ее, духовно и телесно. Духовное желание было благородно, за­то телесное — нет. Он боролся со своими грешными мыслями, про­тивился, когда разум пытался замарать Пречистую Деву.

Бледная девочка сидела рядом с ним, цепляясь за его руку, не же­лая расставаться с ним ни на секунду. Он молился, надеясь освобо­диться от ее присутствия. Она была демоном, нежным, доставляю­щим утешение, внушающим симпатию. Дьявол вкрадчив. Неужели Жеан ожидал, что тот явится ему в дыму и пламени? Нет, он при­шел в образе ребенка, который сидит над ним, когда он засыпает, смотрит ему в лицо, когда он просыпается.

Девочка жестом поманила его из церкви. Луна, похожая на сере­бряную монету, висела в небе, прочертив на волнах океана серебри­стую дорожку. Девочка остановилась у земляного холмика, и Жеан понял, что под ним лежит Волк, тот самый, который грыз и терзал его разум, заполнял собой мысли, вытеснял всю его личность.

Он услышал голос — осиплый, перхающий голос, к которому примешивался звук, похожий на удары комьев земли о крышку гро­ба. «Я его голыми руками откопаю». Чей это был голос? Да его же, только сильно изменившийся. Ему казалось, что он стал толще, од­нако это вовсе не сделало его медлительным или неловким. Мыш­цы распирало от новой силы, и мир в темноте был прекрасен, с пол­ной луной, с лунной дорожкой на море, с бледной девочкой рядом с ним и всеми ночными запахами пробуждающейся весны.

— Он там? Волк там?

Бледное дитя ничего не сказало.

— Да, он там. Его глубоко зарыли, но я откопаю его.

Он отшвыривал землю, сваливал мокрыми кучками; руки у не­го были в грязи, одежда покрылась слоем мягкой влажной почвы.

— Господин, паруса! Паруса! — Это был Офети. — Красные! Это же Греттир, который участвовал в осаде. Всего три корабля. Это наш шанс!

Жеан слышал из-под земли утробное ворчание, которое сопрово­ждалось протестующим рыком, — так рычит испуганное животное. Он копал и копал, пока руки не стали кровоточить, однако тело ока­залось зарыто неглубоко. Сознание заполняло волчье рычание, от голода сводило живот, руки, ноги; голод, подобно водовороту, увле­кал его в бездну. Сердце бешено колотилось, как будто дождь стучал по крыше. Изо рта текла слюна, все чувства обострились. Ему было необходимо поесть, и он поел.

— Господин, паруса! Это наш шанс... Ты что делаешь? Во имя мошонки Фрейра, что ты творишь?! Ты что, это ешь? Что ты дела­ешь? Эгил, Фастар, монах рехнулся! Он выкопал покойника!

Офети — воина, который участвовал во многих битвах и лично убил десять человек, — стошнило посреди кладбища, когда он уви­дел, как исповедник сидит на корточках над сгнившим телом, об­ливаясь слюной и подвывая.

Жеан попытался подавить рык, зарождающийся в нем, но тут вспомнил, почему отказался крестить викингов. Однако он не ста­нет этого делать, не станет уничтожать этого человека. Офети был по-своему добр к Жеану, и, когда исповедник заглянул себе в душу, Господь, живущий в нем, не позволил телу поддаться порыву и убить викинга. Убивать можно и других, его настоящих врагов.

Исповедник поднялся и оглядел берег. К нему причалил корабль, один из трех. В лунном свете суда, которые выставили весла и дви­нулись к суше, показались ему крошечными и хрупкими. Жеан от­швырнул то, что держал в руках, и, когда взглянул на корабли, что- то блеснуло в темноте, какой-то свет, будто в воде зажглась вторая луна: символ, который гремел, словно град, и холодил, словно лед. На корабле было нечто такое, что не предвещало ему ничего хорошего.

Жеан вспомнил девушку, воду, солнечный свет, а затем тень — тень Волка, который заслонял все это, тень, в которую превратил­ся он сам. Он не услышал воя, он услышал лишь собственный го­лос, вопящий в ночи, тоскующий по Элис, по той, кем была эта девушка в его памяти:

— Я здесь, а ты где?

Глава сорок седьмая ТЕНЬ ВОЛКА

Кюльва сидел, освещенный огнем, и недобро сверкал на Элис гла­зами. В «теплый дом» монастыря набилось столько народу, что Элис предпочла устроиться на углу крытой галереи.

Леший был внутри, развлекал викингов разными историями. Она услышала несколько слов на латыни: «верблюд», «мошонка» — и до­гадалась, что он рассказывает свой знаменитый анекдот о том, как сарацин лишился мужского достоинства, когда его лягнул верблюд, которого он пытался кастрировать. Элис слышала в голосе купца нервозные нотки, которых викинги, кажется, не замечали, и поняла, что Леший держится из последних сил. И голос у него был постарев­ший. Ему хотелось посидеть у огня с кружкой, но чтобы вокруг бы­ли друзья и у ног лежала любимая собака, а не в толпе чужаков. Она наблюдала за ним по утрам, когда он поднимался с постели у догорающего костра, хрустя суставами, приседал, замирал, вы­тягивал ногу, снова поднимался, сгорбившись и так и не выпрямив ногу до конца. Когда он заново разводил костер и усаживался, гре­ясь на утреннем солнышке, то был уже в полном порядке и мог дви­гаться дальше. Однако она понимала, что купец смертельно устал.

А она сама? Ее особенная чувствительность была при ней с са­мого детства, позволяла ей слышать людей как музыку и видеть их в цвете, однако Элис редко пользовалась этим даром, чтобы загля­нуть внутрь себя. Она смотрела на Кюльву, который, насупившись, сидел в углу, положив на колени топор. Рядом с ним устроился его брат — огромный, тупоумный; мышцы у него на руках были в обхва­те толще ее бедра. Боится ли она смерти? Да. Она слышала голосок, шепчущий в голове: «Это уже было раньше».

Кому принадлежит этот голос? Девочке или женщине, она так и не смогла определить точно. Он был надтреснутый и хриплый, полный муки.

Элис так устала, что не могла даже пошевелиться, устала от теней, глядящих на нее, от ужасов, спрятанных за повседневными пережи­ваниями, от снов, в которых разгуливали чудовища, истекавшие в темноте потом и слюной.

Она знала, что завтра умрет. Но ее камеристка в Лоше как-то рас­сказывала, что перед смертью у тебя перед глазами проносится вся прожитая жизнь. У Элис и проноситься было нечему. Кто она такая? Женщина, все предназначение которой — замужество, товар, который одно государство предлагает другому, и ее красота — лишь залог то­го, что сделка окажется выгодной, она позволит заполучить в союзни­ки графа, герцога или даже короля, чтобы затем передвинуть войска туда или сюда. Что ж, значит, она важная особа. Только она не чувству­ет себя важной. Она — словно тряпка, которая болтается на ветру.

Воспоминания приходили к ней не связными историями, даже не картинками, а красками, звуками и ощущениями. Золотисто-зеленое лето в Лоше, металлические листья деревьев в лунном свете, ощуще­ние близкой реки, запах сырой земли, пение жаворонка и уханье со­вы. Из своего окна в замке она слышала даже, как волки переклика­ются в холмах, и от их голосов ее пробирала дрожь. Теперь же тень лежала на ней, тень Волка. Она видела ее, высвеченную круглой лу­ной, тень лежала прямо перед ней на плитах монастырского двора, сейчас, накануне смерти.

«Такое уже случалось раньше». Снова этот голос.

Она поднялась.

— Эй, ты! Только не думай, что сумеешь удрать. Если хочешь об­легчиться, делай это так, чтобы я тебя видел. — Это был Кюльва, сжи­мавший топор. Из монастыря долетел взрыв смеха. Леший все еще что-то рассказывал.

Тень Волка. Элис не знала, уж не очередной ли это трюк тех ужас­ных существ, что жили в ней, питались ее жизненными соками, слов­но волшебные пиявки, словно омела на дубе.

— Это что, видение?

— Это, дружок, топор, и завтра ты точно поймешь...

Тень сдвинулась. Прошла за спиной у Кюльвы.

Элис подняла глаза и, не успев подумать, произнесла вслух:

— Синдр!

Что-то упало, и Кюльва обернулся.

Волкодлак отшвырнул его с дороги и потянулся к горлу Элис. Она взмахнула руками, инстинктивно защищаясь, стараясь его оттолк­нуть, но он схватил ее. Его пальцы стиснули ее шею. Она пыталась оторвать их от себя, но ничего не получалось. Через несколько мгно­вений она была уже не в монастыре.

Элис огляделась по сторонам. Снова то место — залитая кровью пещера. Волк, присутствие любимого, смерть, смерть повсюду; кожа на голове натянулась, как будто кости черепа распухли, пытаясь про­рваться сквозь нее.

— Нет! — сказала она, и руна, похожая на наконечник стрелы, ко­торая сверкала так, как сверкает новорожденный месяц, рогатый и тонкий, вспыхнула огнем.

Она снова оказалась в монастыре. Задыхаясь, лежала на полу. Вол­кодлак отпустил ее. Первое, что она увидела, — это был ворон, кото­рый глядел на нее с крыши галереи. Его холодный блестящий глаз был устремлен прямо на нее. Послышался шум, крики. Три викинга набросились на Синдра, и на помощь им из монастыря вывалива­лись все новые бойцы. Огромный северянин лежал на полу, его рва­ло, а его боевой топор валялся рядом с расщепленным топорищем.

Четыре викинга, а потом и пять насели на Синдра, но он пока дер­жался. Одному викингу он свернул шею, в следующий миг в стену что-то врезалось — это Синдр ударил северянина головой о камен­ную кладку. Еще один викинг лишился равновесия и распластался на камнях. Синдр снова рванулся к Элис, волоча за собой еще двух воинов. Викинги подступали со всех сторон: кого-то происходящее веселило, кого-то злило, но все они были пьяны. Один попытался ударить Синдра ногой и в итоге попал в бок своему же товарищу.

Светящийся наконечник стрелы до сих пор шипел и разбрасы­вал искры внутри Элис. Что он означает? Свет. Ясность.

Волкодлак снова надвигался на нее. Сделав еще два шага, он вы­дернул из-за пояса один из норманнских ножей. А еще через миг упал. Элис посмотрела на ворона на крыше. Она чувствовала себя очень странно, у нее кружилась голова, она источала свет. Четыре человека набросились на Синдра, но он схватил одного из нападавших и швыр­нул его на оставшихся троих. Все они рухнули кучей-малой. Элис смотрела на ворона на крыше. Ворон смотрел на нее. А потом она от­пустила свет внутри себя, и тот хлынул на ворона. Примерно так бы­вает, когда учишься ездить верхом: однажды наступает миг и нови­чок понимает, как это делать правильно, оцепенение в руках, спине и ногах исчезает, всадник поддается ритму коня и сливается с ним в единое целое в галопе. И сейчас у нее получилось так же легко.

Синдр наступал на Элис. Послышался шум крыльев. Ворон уле­тел прочь. Элис упала, Синдр уселся на нее верхом, однако гнев по­кинул его.

— Смотри, — сказала она ему. — Смотри, кто ты.

И свет, бывший в ней, перетек в него, а в следующий миг викин­ги принялись наносить ему удары со всех сторон. Не такой сильный воин, как Синдр, умер бы сразу, но волкодлаку не потребовалось на размышление лишней секунды, не потребовалось последнего вздо­ха, чтобы понять, кто он, а кто его враги. Чары покинули его, он пе­рехватил руку с мечом и сломал врагу запястье, заставив выронить оружие. Он поднялся, ударив викинга в челюсть тыльной стороной ладони, и тот без чувств растянулся на полу. В следующий миг он уже подхватил Элис и кинулся с ней к выходу из монастыря. Даны набро­сились на него с мечами и копьями, но он увертывался, отпрыгивал, приседал и парировал удары. А потом Элис оказалась у ворот мона­стыря.

— Открывай дверь! — кричал он. — Я был околдован, но я спасу тебя. Беги! Моя судьба быть рядом с тобой, я не могу умереть здесь.

Элис отодвинула засов, запиравший дверь в воротах, и оказалась снаружи. Она не знала, куда бежать. Берег был залит лунным светом, и она увидела, что часовые с кораблей уже спешат к монастырю. Тро­пинка спускалась к морскому берегу и сворачивала к болоту. Только далеко на горизонте виднелся лес. Ей придется бежать по заболочен­ному берегу в темноте, и ее будет преследовать орава викингов.

Свет странного символа, живущего внутри Элис, как будто оза­рил все темные уголки ее разума, принеся понимание и ясность. Бе­жать она не может. Элис развернулась и вошла во двор монастыря.

Синдр был у самых ворот, его со всех сторон осаждали викин­ги, а он рычал и плевался, вырывал копья из рук, уклонялся от тех, кто наседал сзади, швырял людей на плиты. На мгновение он пере­вел взгляд на Элис, и Гьюки успел пронзить его мечом.

Человек-волк упал на колени и попытался заговорить. Элис все прочитала по его глазам в тот миг, когда он умирал. Он хотел сказать, что не может умереть здесь, что его судьба тесно сплетена с ее судь­бой, что великое предназначение, куда более важная смерть, ждет его. Он кашлянул и внезапно рванулся, заставив викингов отпрянуть.

— Мы еще встретимся снова, — пообещал он Элис, падая впе­ред. И в следующий миг викинги набросились на него, сами как вол­ки: они кололи его копьями, били мечами и топорами, пинали, рва­ли его плоть и ломали кости.

Волкодлак лежал на каменных плитах лицом вниз, из бесчислен­ных ран на теле вытекла лужа крови, лицо сделалось неузнаваемым из-за порезов и синяков, которые он успел получить. Элис склони­лась над его телом и провела по нему рукой. Она заговорила, хотя не знала, что сказать, но слова полились сами:

— Это был не ты, Синдр. Не ты. Ты умер за меня, и я благодарю тебя за это, но ты шел неверным путем. Руна зовет, но зовет не тебя.

Руна? Она дала символу внутри себя название; она не помнила, чтобы когда-нибудь слышала такое слово, однако оно казалось ей знакомым.

Она протянула руку и погладила волкодлака по голове. Высокий викинг пнул его тело. Элис затопил гнев, нежданный и горячий.

— Ты уже убил его, — сказала она. — Хочешь убить его еще раз?

— Если б я только мог, — огрызнулся викинг и наступил на мерт­веца.

Элис сверлила его взглядом.

— Теперь, когда он умер, ты готов выйти с ним один на один. Только что же ты не спешил драться с ним, когда он был жив?

Викинг нацелил на нее копье, но Гьюки отбил его мечом. Он при­двинулся к Элис.

— А ты интереснее, чем кажешься, мальчик. С каких это пор ты говоришь на нашем языке?

— Я... — Элис больше не находила слов. Она попыталась отве­тить, но когда заговорила, это была латынь. — Я... — Она погляде­ла на Лешего. — Скажи, что мне необходимо переговорить с ним. Наедине.

— Domina, это не лучшая идея, — сказал Леший.

— Domina? — переспросил Гьюки. — Я знаю на латыни всего два слова, одно из них — «дерьмо», а второе — то, которое ты только что произнес.

Леший вскинул руки над головой.

— Все, хватит притворства, — сказал Леший. — Поскольку ты вассал, поклявшийся в верности Олегу, нам необходимо погово­рить с тобой с глазу на глаз.

Глава сорок восьмая СЛОВО ГОСПОДА

А Жеан молился на кладбище другого монастыря:

— Освободи, освободи меня!

Он слышал голос из темноты:

— Три корабля, Офети. Это слишком много.

— Зато это будет славная смерть, Фастар, тебе так не кажется? Они ведь будут петь о нас. Воины Греттира уважают сильных про­тивников, мы будем вечно жить в сказаниях их скальдов.

— Ты уверен, что нам это необходимо?

— Уверен.

— Тогда пошли. Мы их заманим в монастырь. Надо зажечь ог­ни, чтобы они заметили нас.

Жеан ничего не видел. Он снова ничего не видел. Мягкая тьма отняла у него зрение. А затем разбойники на берегу, сладкий запах их агрессии, соблазнительный аромат волнения и неприкрытого страха очистили его разум, словно нюхательная соль, и он увидел все. Луна была для него словно холодное солнце, высвечивавшее людей на широкой сырой полосе песка.

Его слух сделался острым как никогда, его разум улавливал тон­чайшие оттенки звуков, и уши сообщали ему о мире почти так же много, как глаза. Он слышал, как дышат и шелестят одеждой ви­кинги рядом с ним, как быстро хватает воздух ртом молодой маль­чишка Астарт, как размеренно дышит Офети, успокаивая тело дол­гими медленными вдохами. Он слышал, как волны плещут в бока кораблей, как чавкают ноги воинов по сырому песку. Он слышал и дыхание разбойников, быстрое и взволнованное. И он улавливал не просто звуки — слабость, сила, сомнения и решительность вы­рывались из человеческой груди вместе с воздухом.

Тьма. Жеан желал тьмы. От воя — звука, несущегося со стороны кораблей, — кожу щипало, мышцы льнули к костям, словно гусеница к ветке, пока он крался в темноте. Он выплюнул оставшийся во рту кусок мяса, вкус мертвечины неожиданно стал ему отвратителен. Он все равно был голоден, но теперь он желал иного, он желал теплого мя­са на зубах, плоти, промаринованной соками страха, желал трепещу­щего тела, душа которого уже смотрит сверху на долину смерти.

Тени казались ему странными, словно то были и не тени вовсе. Он прекрасно видел сквозь них, однако интуитивно понимал их полез­ность. И он держался в тени, вжимался всем телом в стены монастыр­ского двора, скользил по узкому проходу между скрипторием и ке­льей для покаяния. Он попал под свет луны и на мгновение замер. Поднял руку. Ладонь была сильная и длинная, ногти толстые, паль­цы мускулистые, словно у горгульи или дьявола на церкви Сен-Дени. Он потер челюсть и высунул язык, облизывая губы. Язык показался ему каким-то слишком большим, он был поцарапан и изранен в не­которых местах, потому что Жеан случайно прикусывал его во вре­мя последней трапезы. Жеан втянул воздух носом. Губы тоже каза­лись ободранными, кожа на всем теле — туго натянутой. Люди, разбойники с быстро бьющимися сердцами, несущие с собой вонь страха, которая неотступно преследовала их, приближались. Жеан сплюнул, сплюнул снова, но слюна быстро набиралась.

Восторг охватил его, он услышал собственный смех, хотя не по­нимал, чему смеется. Его поразила пустота в этом звуке.

Он ощущал миллионы оттенков запаха. Как будто бы всю жизнь страдал от невыносимого холода, а потом вдруг оказался в тепле по­среди летнего луга. В дыхании викингов чувствовался запах гние­ния — от зубов, от застрявшего в зубах мяса. Их пот пах кислым, но в нем угадывалась чудесная радуга оттенков. Он вдыхал запах меха их одежд и чувствовал предсмертный страх зверя, вдыхал запах шер­сти, из которой были сшиты плащи, и ощущал впитавшийся в нее запах скотного двора. А еще снизу, с берега, тянуло едва различимым на легком ветру ароматом. Женщина. Не все эти разбойники были мужчинами.

— Мы все сделаем быстро, — говорил Офети. — Быстро обежим вокруг дюн. Разобьем рули на двух кораблях — и в путь.

— Там будут часовые.

— Как я уже сказал, придется действовать быстро.

— А что с монахом?

— Оставим его, пусть пирует на кладбище, — сказал Эгил. — Этот человек околдован.

— Он привел нас к огромному богатству, — возразил Офети.

— Я не хочу, чтобы на моем корабле был пожиратель трупов, — сказал Фастар.

— Это не твой корабль.

— И вашим он не будет, если не поторопитесь.

— Нам придется бросить его, Офети. Ты же знаешь, что христиа­не едят людей. Они открыто признают, что у них это входит в обряд.

— Я... — Офети хотел сказать, что у него нет времени на споры, но оказалось, что монах уже ушел. — Ладно, парни, хватит. Смерть или слава! Может, смерть и слава вместе. Смерть в любом случае. Готовы?

— Порвем их! — сказал Фастар.

Викинги выбежали из-за стены монастыря и, пригибаясь к зем­ле, скрылись за дюнами.

Жеан слышал, как они уходят. Он прокрался по дорожке, упива­ясь насыщенными запахами плесени и мочи. Эти запахи казались ему такими же притягательными, как и ароматы цветов, которые ему доводилось обонять. Он подошел к скрипторию, где переписывались книги и свитки. Дверь была приоткрыта, и его манил внутрь аромат пергаментов. Он знал, что надо делать: надо читать, укрепить разум словом Господним. Самым горестным в его слепоте была невозмож­ность читать, необходимость слушать, как Библию читают другие монахи, которые не чувствуют смысла слов. Он запоминал большие фрагменты текста и проговаривал самому себе в тишине кельи, вычищая из памяти хнычущий голос брата Фротликуса и свинцово­тяжкий выговор брата Рагенара, запоминая слова такими, какими им следовало быть.

Крыша провалилась, в широкую дыру проникал лунный свет. Здесь был пожар, предыдущие захватчики не смогли удержаться от искушения и предали огню свитки и книги. По всему полу были рассыпаны обгорелые пергаменты, в комнате висел тяжелый запах обугленной телячьей кожи и сырости. Викинги уничтожили эти труды, потому что не видели в них никакой пользы, но знали, что их высоко ценят враги. Они пометили свою территорию, навязав свои ценности. Запах пота разбойников до сих пор висел в воздухе. Жеан чувствовал их восторг. Им было весело жечь и уничтожать.

Жеан уселся на пол и взял один свиток.

— «И ангелов, не сохранивших своего достоинства, но оставив­ших свое жилище, соблюдает в вечных узах, под мраком, на суд ве­ликого дня». — Он проговорил слова вслух, усилием воли пытаясь вернуть того человека, каким он был: ученого монаха из аббатства Сен-Жермен, слугу Господа, который ни во что не ставил плоть, превознося душу и разум. — «Безводные облака, носимые ветром; осенние деревья, бесплодные, дважды умершие, исторгнутые; сви­репые морские волны, пенящиеся срамотами своими; звезды блуж­дающие, которым блюдется мрак тьмы навеки»[21].

Теперь слова ничего не значили для него, осталось только звуча­ние, стыки согласных и раскаты гласных отдавались в ушах, связы­вая его с тем, кем он когда-то был.

— Я человек, — сказал он, — созданный по образу и подобию Бога. — «Нет, это не то». — Я человек, созданный по образу и по­добию Господа. — Он стал читать дальше: — «Избранной госпоже и детям ее, которых я люблю поистине, и не только я, но и все по­знавшие истину, ради истины, которая пребывает в нас и будет с на­ми ввек...»[22]

Со двора донесся шум. Жеана снова посетило недавнее чувство. Он сунул пергамент в рот и откусил, ощущая запах кожи и гари. Го­лод просто так не утихнет. Он лежал на полу скриптория, пытаясь успокоить его, не обращать на него внимания, и совал куски перга­мента в рот, обоняя чернила, козлятину, особенный привкус кро­ви нерожденного детеныша, кожу которого превратили в мягкий пергамент. Но голод делался только острее. Он извивался на полу, силясь забыть о нем. Жеан успел прочитать обрывки фраз, пока за­талкивал пергамент в рот, всего несколько слов, однако их хвати­ло, чтобы в голове всплыл целый отрывок: «И около девятого часа возопил Иисус громким голосом: или, или! лама савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?»[23]

Жеан сунул в рот новый обрывок. Ему казалось, будто он — сам голод, воплощенный в человеческом теле.

«И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и зем­ля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие те­ла усопших святых воскресли, и, вышедши из гробов по воскресе­нии Его, вошли во святый град и явились многим»[24].

— Я человек, — сказал Жеан.

Теперь снаружи доносились крики:

— Посмотри там! Туда загляни! Здесь что-нибудь найдется для нас. Чародей не стал бы нам врать!

За дверью затопали. Она резко отворилась. Поток лунного све­та смешался с тем, что лился в дыру в потолке.

— Ребята, сюда! — Огромный викинг стоял в дверном проеме, он вскинул топор, и лезвие сверкнуло серебристой молнией.

— По образу и подобию, — сказал Жеан на наречии норманнов.

— Что ты там бормочешь, приятель? Где твое золото, ты, пре­зренный трус? Веди нас к своему золоту!

— По образу и подобию.

— Чего? Парни, идите сюда. Я поймал одного. Ты монах, прия­тель? Отвечай, ты монах?

— Я Волк, — сказал Жеан и вцепился викингу в горло.

Смерть была быстрой, шея великана викинга сломалась от един­ственного движения. Распластавшись на теневой стене, Жеан ожи­дал появления следующего. Мертвое тело лежало в лунном свете с широко раскрытыми глазами, напоминая утопленника, покояще­гося под водой.

— Там кто-то есть.

— Но ведь Эрик вошел туда?

— Да, но он не вышел.

— Не говори глупостей. Эй, Эрик, ты там как?

Люди разбрелись по всей территории монастыря. Они вроде бы искали кого-то. Жеан опустился на корточки, уперся в пол руками, потянулся, повернув голову. Он чувствовал себя могучим и живым, внутри него зрела неукротимая сила. Когда его впервые поразила немощь, он далеко не сразу смирился со своим новым положени­ем, по ночам он часто плакал от отчаяния в подушку, детние запа­хи снаружи манили его бегать по полям, но тело не отпускало дух. Сейчас ощущение было схожее — неистовое желание двигаться, — но теперь его распирало от восторга. Он может двигаться. Он бу­дет двигаться. Только необходимо выждать верный момент.

— Эрик! Эрик!

В дверном проеме снова появился человек. Он вошел в скрипто- рий, озираясь, быстро, по-птичьи вертя головой по сторонам, как будто опасался, что темнота укусит его. И она укусила, мгновенно втянув в комнату. Он умер раньше, чем успел закричать.

Снова послышались голоса:

— Эрик! Нет-нет, Тенгил! Тенгил туда пошел. Он там.

Появился викинг, наклонился в лунном свете над телом товарища.

— Чтоб мне напороться на рог Фрейра! Только посмотрите на его шею! Посмотрите на его шею! — Он протянул руку к горлу по­койника. Еще двое викингов вошли, жалуясь, что в комнате слиш­ком темно. Они не сводили с мертвого тела глаз, их движения бы­ли медленными и неловкими.

У исповедника как будто открылись новые чувства. Он мог с точ­ностью сказать, на что именно смотрят викинги, ясно сознавал, что они не замечают его. И не только движения воинов казались ему замедленными, они и внимание переключали с трудом. Один из во­инов вынул из ножен большой широкий нож — дешевую замену мечу. Он всматривался в темноту, однако казалось, что его взгляд переходит с предмета на предмет целую вечность.

— Вы ничего не слышите? — спросил один из викингов.

— Что?

— Дыхание.

— Он мертв. У него голова почти оторвана.

— Да не его дыхание, дурак! Здесь дышит кто-то еще.

Жеан слышал все. В темноте его чувства сделались острее и глуб­же. Он слышал насекомых вокруг: в соломе, сохранившейся на кры­ше, в стенах, в лесу за монастырем. Он слышал так, как никогда раньше. Казалось, будто ночь звенит от любовных песен и грохота сражений, совокупления крохотных тварей, желающих оставить по­томство, и их предсмертных криков, — вокруг него ночные бабочки хлопали крыльями, оса раздраженно жужжала, сражаясь с пауком, тля наступала на жука, летучая мышь падала с неба и уносила их обоих. Он ощущал всякое движение тварей земных и их половую принадлежность. Вечную песнь природы, которая не смолкает с тех времен, когда Господь вдохнул жизнь в Эдем.

Люди затаили дыхание и словно окаменели. Жеан ринулся в на­ступление.

Викинг с ножом влетел в стену спиной, и его голова раскололась о камни с влажным чавканьем. Ближайший к Жеану воин сидел на корточках, развернувшись к нему спиной. Прежде чем викинг успел распрямиться, Жеан схватил его за рубаху и волосы и ударил его головой в лицо третьего норманна, стоявшего на коленях рядом с товарищем. Оба воина упали без сознания. И все побоище дли­лось каких-то три секунды.

Жеан прислушался. Никто сюда не шел. Викинги были рабами своих привычек и прежде всего повалили в церковь, чтобы найти золото. Кто-то успел зажечь факелы, в дверном проеме то и дело мелькали всполохи света.

Разум почти покинул Жеана. Исповедник внутри него превратил­ся в далекое эхо, принесенное ветром, его слова сделались не громче шепота, мысли были непостижимы. Жеан склонился над лишившим­ся сознания викингом и схватил его за горло. Потом свернул ему шею и впился зубами в человеческую кожу. В рот вместе с мясом попал клок бороды. Он проглотил все. Внутри него что-то гнусаво похихи­кивало, громко дышало, пускало слюни и подвывало. Он убил вто­рого викинга так же, как и первого. Вкус человеческого мяса словно наполнял его силой. Он сидел в лунном свете, и ему было плевать, заметят его или нет. Для него лунный свет был подобен дождю из се­ребряных монет, как в сказках, которые монахи в Сен-Жермене ше­потом рассказывали друг другу, когда он был еще мал и охотно слу­шал подобные истории.

Он поднялся. Его тело словно скользило по воздуху, от легкости движения кружилась голова. Он вдохнул запах морской соли и во­дорослей, сырой травы в лесу, людей, которые, потея, бегали по мо­настырю вокруг него.

Жеан осторожно выбрался из скриптория, и его тело не шло, а как будто струилось. Какой-то викинг мочился в узком проходе за скрипторием. Он так и умер со спущенными штанами, со свер­нутой очередным ловким движением шеей. Жеан огляделся, и его личность захлебнулась в волне чувств, окатившей его. Все было та­ким насыщенным и ярким: топот захватчиков, булыжники под ногами, черные тени облачков, яркий свет луны, который прорывал­ся сквозь них, и, главное, вкус, — вкус крови во рту Он припал к самой земле. Узор из теней был для него лесом, а он в нем — вол­ком. Жеан выронил мертвое тело и направился обратно к церкви. Теперь он убивал для того, чтобы убить. Голод пока не отступил, однако его пересиливало иное чувство — желание выжить.

За спиной звучали голоса:

— Там кто-то мертвый. Кто-то из наших. Так здесь остались за­щитники!

Топот бегущих ног.

— И здесь тоже покойники. Да тут была настоящая резня!

Тень стала для него покрывалом, уютным и безопасным. Несколь­ко человек выскочили в проулок за скрипторием. Последний был со­всем юный, лет пятнадцати. Жеан вцепился ему в горло, его ловкие пальцы обхватили шею, не дав мальчишке даже вскрикнуть перед смертью. Он тихонько опустил тело на землю и отступил в темноту, скользя вдоль стены, затем вышел во двор. Факелы, вопящие люди. Огни факелов исполосовали темноту яркими линиями. Жеан чув­ствовал, как колотится сердце, но не от страха, а от волнения — вол­нения лисицы, которая приближается к курятнику. Он прижался к стене, зная, что никто не замечает его. Он прекрасно понимал, что люди его не видят. У колонны он остановился едва ли не вплотную к одному викингу, который орал и сыпал проклятиями:

— Ты, трус, покажись! Ты просто тряпка, баба, прячешься в тем­ноте!

Жеан набросился на него, схватил за волосы, а ногтями вырвал у него горло. Оттолкнул от себя, и викинг вывалился на главную площадь, хватаясь рукой за шею. Факелы ярко освещали умираю­щего. Впечатление было такое, будто викинг решил потанцевать на деревенском празднике, а товарищи окружили его, дожидаясь му­зыки. Викинг упал.

— Что это? Что такое?

— Чудовище. Тролль или волк бродит в темноте.

— Приведите Мунин. Она его найдет. Приведите Мунин!

Жеан наблюдал из тени, как викинги тщетно пытаются помочь товарищу.

Один рослый викинг распрямился и грохнул кулаком в щит.

— Давайте найдем эту болотную тварь! — прокричал он.

А в следующий миг они все как будто обезумели, словно они бы­ли мыши, а тело их товарища — кошка. Они кинулись от него врас­сыпную, все побежали в разные стороны, размахивая оружием. Они рубили топорами тени, как будто собираясь изничтожить саму тем­ноту. Люди были повсюду, выскакивали из тьмы, нанося удары, во­пя и размахивая руками.

— Волк, волк! Мы найдем тебя, волк!

— Один тебя побери, оборотень! Твой конец близок!

— Болотная тварь, людоед, покажись!

Когда топор вошел в тень, где он прятался, Жеана там не оказа­лось. Когда топор вернулся обратно, он снова стоял на прежнем месте.

Жеан выскользнул со двора и оказался в узком проходе между церковью и стеной монастыря. Он двинулся вперед, припадая к са­мой земле.

— Здесь никого нет. — Голос прозвучал буквально у него над го­ловой. Он наткнулся на четырех викингов. Один держал зажженный факел и смотрел прямо на него, стоя в каких-то двадцати шагах.

— А что вон там?

— Монах.

Это было последнее слово в жизни викинга. Теперь тело Жеана, кажется, не подчинялось ему. Лица склонились над ним в темноте с выпученными от страха глазами, руки потянулись к нему, а затем пропали, оторванные и откушенные. Он рвал ногтями волосы, шеи, глаза и пальцы. Жеан уселся на грудь одного человека, точнее, он решил, что это человек. Кожа лица викинга была полностью содра­на, начисто снята с головы. Он напоминал восковую фигуру, кото­рую бросили таять на солнце.

Что-то медленно надвигалось на Жеана. Оно сияло в лунном све­те, поблескивало, как драгоценный камень. Жеан протянул руку и схватил его, присмотрелся. Блестящая штуковина была прикре­плена к длинной палке. Он знал, что это такое, что это за предмет. Разум силился подобрать верное слово, чтобы описать его. Оно при­чиняет боль. Вредная вещь. Слово так и вертелось на языке. Кто-то швырнул эту штуку в Жеана. Кто-то живой. Он шагнул вперед и сломал живое существо, которое кинуло в него предмет. Как же он называется?

Слово пришло к нему. Копье. Да, копье. Жеан выронил его и пе­решагнул через тело того существа, которое метнуло копье.

На ум пришли еще слова: «Благослови, Господи, нас и эти дары».

Рот был полон слюны. Молитва что-то значила для него. Факелы мерцали в темноте. Что это за молитва? Благодарственная. Он сел на землю, чтобы поесть, отрывая зубами и руками мясо от костей. Он наслаждался богатым вкусом: привкусом железа в мышечных волок­нах, сладостью печени, пикантным острым ароматом вспоротых ки­шок, содержимое которых он внимательно рассмотрел.

Голоса. Грохот оружия.

— Греттир! Греттир! Он здесь. Ты можешь исполнить пророче­ство. Волк пришел к тебе сам.

Слова ничего не значили для Жеана, который вгрызался в мясо. Он проглотил слишком много, поэтому его вырвало, и он снова принялся за еду.

Викинги столпились в обоих концах прохода, перекрыв ему пу­ти к отступлению. Жеана это не волновало. Он полностью сосре­доточился на еде. А их было много, человек по тридцать с каждой стороны.

— Греттир!

Толпа в том конце, который выходил на море, расступилась. Че­рез нее прошел крупный человек со щитом и с мечом в руке. На нем были длинная кольчуга, койф, закрывавший шею, и остроконеч­ный шлем. Он держался настороженно, тыкал в темноту выстав­ленным вперед мечом.

— Волк? — позвал воин. — Волк?..

В противоположном конце прохода послышался шорох шагов. Женщина. Плоть ее свисает вкусными лоскутами, которые пахнут солью и железом.

— Волк? — повторил крупный воин.

— Болотная тварь. Да-да, болотная тварь, — сказала женщина.

Жеан оторвался от мяса. Эта женщина сильно отличалась от остальных людей. Ее внимание было сужено до тонкого ручейка, оно обнюхивало его подобно зверьку, сосредоточенное только на нем одном и ни на ком больше. И еще женщина была напугана. От нее разило кислым запахом страха.

Воин двинулся по проходу к Жеану.

— Я Один! — прокричал он.

В следующую минуту луна зашла за облако, и в проходе стало еще темнее, а факелы лишь слабо пульсировали во мраке.

— Я Один! — снова прокричал воин и стремительно двинулся на Жеана, его тело заполнило собой весь проход, его меч был как будто не из этого мира: только что он блестел в лунном свете, а в следующий миг исчез в темноте. Жеан поглядел в небо и ощу­тил, как мышцы расслабились, готовые наносить удары, готовые немедленно напрячься, чтобы он мог накинуться на врага.

Однако, когда крупный викинг атаковал его, темноту прорезал крик. Крик женщины значил для Жеана гораздо больше, чем про­стой звук: это был порыв ледяного ветра, больно бьющий градина­ми, порыв такой мощный, что едва не лишил силы его конечности. Ноги у него подкосились, он упал на колени. У него оставалось еще довольно сил, чтобы отбить меч, но большой викинг навалился на него, заставив растянуться на земле. Жеан ответил ему — свернул воину голову набок жестоким ударом, сломав ему шею. Тело викин­га придавило его, вес покойника не давал подняться с земли. Жен­щина снова закричала, и вся сила словно ушла из тела Жеана, по­сле чего он сам оказался в чрезвычайно странном месте.

Викингов вокруг не было, не было и монастыря. Он стоял на вы­соком утесе, поднимавшемся над горной местностью, пересечен­ной фьордами. Перед ним застыла женщина, ее лицо было изодран­ным и изуродованным, вместо глаз зияли дыры. Казалось, будто полная луна спустилась с небес и уселась ей на плечи вместо насто­ящей головы. Ее природа была двойственной: женщина стояла пе­ред ним и в то же время находилась где-то еще; нечто возвышалось у нее за спиной, какое-то присутствие, древнее и вечное, нечто та­кое, вокруг чего вертится весь остальной мир с его хаосом, сумато­хой и красотой.

А потом викинги навалились на него всем скопом. Он отбивал­ся, пинал их ногами, сопротивлялся, однако крик ослабил его, ли­шил силы. Его прижали к земле, связали, стянули ноги и руки за спиной, снова и снова накручивая веревку. Его били ногами и пле­вали на него. Завязали веревку вокруг пояса. Затем еще одну. Руки были плотно прижаты к телу, шея сдавлена так, что стало трудно дышать. И когда викинги увидели, что он по-настоящему беспомо­щен, они набросились на него. Кулаки, подметки, древки копий опу­скались на него.

— Хватит!

Нападавшие остановились. Это снова заговорила женщина.

Он поднял глаза. Перед ним стояло бледное дитя. Девочка раз­вернулась и пошла прочь, и он понял, что пришел в то самое место, куда она вела его. Он оказался там, где она хотела его видеть.

Жеан вдруг зарыдал. Во рту стоял кислый привкус плоти, губы и подбородок были в крови.

— Отец, прости меня. Прости! — Он лежал, дрожа, на холод­ных камнях. — Я согрешил, я творил беззаконие, я причинял зло, я освободился, я даже бежал от Твоих наставлений и Твоих запо­ведей. — На ум пришло Писание, а затем он вспомнил вкус пер­гамента, вспомнил, как раздирал священные слова, как раздирал человеческие тела.

Женщина прошла к нему по проходу под монастырской стеной и опустилась на колени рядом с ним.

— Ты пока еще не отрастил свои клыки, Фенрисульфр. Мы встретимся снова, когда это случится.

Он узнал голос — эта женщина обнимала его и пела, когда он терпел мучения от рук Ворона.

— Отыщите келью для покаяния и тащите его туда.

— Разве не лучше его убить?

Жеан ощущал неуверенность, исходившую от женщины. Каза­лось, ее мысли отчаянно ищут выход, словно муха, которая бьется в оконное стекло в храме.

— Нет, — сказала она. — Боги хотят, чтобы их судьба сверши­лась в мире людей. Ему не суждено умереть от ваших копий.

— Что же тогда будет дальше?

— Он убьет своего брата, — сказала Мунин, — а после того... — она как будто затруднялась найти верные слова, — мертвый бог пойдет навстречу своей судьбе. Так было всегда, это тот финал, к ко­торому мы приближаемся.

Глава сорок девятая РАССТАВАНИЕ

Гьюки внес свечи в маленькую часовню — пустую комнату с изо­бражением распятого Христа на стене за простым алтарем. Комна­та более-менее уцелела, потому что здесь нечем было поживиться.

Конунг морских разбойников внимательно поглядел на Элис, за­тем внезапно шагнул к ней и провел рукой по телу, нащупывая грудь. Элис отшатнулась, однако он не пытался ее удержать, а про­сто стоял рядом, покачивая головой.

— Domina, — повторил он. — Госпожа. Я много времени провел в походе, как и мои воины, девочка. И ты сегодня воистину желан­ная гостья.

Элис так же пристально посмотрела на него и заговорила на ла­тыни:

— Я Элис из рода Роберта Сильного, невеста князя Олега, за мной гонятся враги, меня преследуют, а у меня нет никого, кроме этого слуги. Поздравляю, Гьюки, тебе досталось настоящее сокро­вище. Если ты вернешь меня к Олегу целой и невредимой, не отняв моей чести, то станешь богачом. Переводи, Леший.

— Ты неверно понял мои слова, господин. Эта девчонка — моя служанка, не более того, — сказал Леший.

Элис снова заговорила, с трудом подбирая слова языка норманнов:

— Ты неверно представил меня, торговец.

Леший широко раскрыл глаза.

— А я-то думал, мне давеча приснилось, — сказал он. — Так ты говоришь на их наречии!

— Да!

— И ты скрывала это от меня.

Элис развернулась к Гьюки и продолжила:

— Я дама из благородного франкского рода, помолвленная с Ве­щим Олегом. Отвези меня к нему, и получишь горы золота.

Гьюки некоторое время молчал, просто рассматривая ее в отбле­сках пламени свечей. Наконец он заговорил:

— Ответь мне, domina почему ты расхаживаешь на людях, остри­женная, словно деревенская дурочка, в мужской одежде и с мечом за поясом? Почему чародеи набрасываются на нас, желая освободить тебя? Ты ведь христианка. Почему же тогда служители наших богов пытаются тебе помочь?

— То был слуга Олега, — сказала Элис, — он приходил, чтобы отвезти меня к князю. Нам пришлось бежать через всю страну. Мои защитники погибли. Потому-то я и вынуждена переодеваться муж­чиной. Одинокая женщина была бы вовсе беспомощна. А в одежде воина у меня есть шанс на спасение.

— Так ты воин? — уточнил Гьюки. — Я слышал о девах-воитель- ницах, только никогда не видел их воочию.

— Я убила короля, которому принадлежал этот меч, — сказала Элис. — Зигфрид, король данов, пал от моей руки.

— Он был могучий воин, — сказал конунг, глядя на нее с нескры­ваемой тревогой. — Я мог бы назвать тебя лгуньей. Ни одна жен­щина не смогла бы убить такого сильного бойца. Это попросту не­возможно. Но, с другой стороны, на берегу ты убила Бродира. Все это странно, очень странно.

Он немного постоял молча.

Затем протянул руку к изображению распятого Христа и заго­ворил, обращаясь к нему:

— Один, — сказал он, — бог повешенных, бог королей, бог безум­ства и магии, пошли мне озарение. Скажи, что делать дальше. Ты, провисевший на дереве девять дней и ночей, зябший под луной, иско­лотый светом звезд, пронзенный копьем и удавленный петлей, укажи мне, что делать, и я вступлю в битву при первой же возможности.

Гьюки немного постоял, простирая руку к стене. Когда он раз­вернулся, свеча почти догорела.

— Будь моя воля, я бы взял тебя в постель, а потом вышвырнул в море. Ты приносишь беды, госпожа. Ты привлекаешь волков. Жен­щина не может убить воина, во всяком случае, такого как Зигфрид. И все же я уверен, что ты говоришь правду. Скажи, какой путь ты проделала одна, в компании этой обезьянки, и при этом сохранила честь, имущество и жизнь?

— Я иду из Парижа.

— В таком случае у тебя наверняка имеются могущественные по­кровители. Этот чародей уложил пятерых моих воинов.

— Он убил бы больше, если бы не был ранен.

— А если повстречаешься с Вороном, потеряешь гораздо боль­ше народу, — подхватил Леший.

— С кем?

— С Вороном. Он колдун из числа твоих сородичей. Зигфрид ча­сто обращался к нему за помощью.

— Я наслышан о нем, — признался Гьюки. — У него, кажется, есть сестра?

— Есть. И она, скорее всего, следит за тобой прямо сейчас.

— Как это?

Леший перевел дух.

— А это она подослала человека-волка. Она заодно с Олегом, по­этому отправила своего защитника к госпоже. Если кто выступит против нее, Ворон будет считать того своим врагом.

— В таком случае пора прекратить этот разговор и бросить ее в море немедленно, — заявил Гьюки.

— Эти колдуны служат Одину, — сказал Леший, указывая на рас­пятие. — Скажи-ка мне, этот бог любит прощать обиды? Его враги купаются в роскоши и благополучии?

Гьюки досадливо прищелкнул языком.

— Что бы ты ни делал, — продолжал Леший, — они все равно придут. Но есть один способ защитить себя.

— И какой же?

— Дай сначала клятву, что не причинишь зла мне и этой де­вушке.

— Отвечай, если не хочешь, чтобы я прямо сейчас приказал от­резать тебе язык и приколотить его к мачте. Может, там, на ветер­ке, он скажет нам правду?

— Ты знаешь, что я и так говорю правду. Ты знаешь, что они при­дут. Посмотри на того, кто лежит во дворе. Сколько народу потре­бовалось, чтобы его убить? Хочешь, чтобы золото Олега досталось Ворону и его сестре за то, что они привезли ему невесту? Да они тут же пустят все богатство по ветру и вернутся в свою паршивую ла­чугу в лесу. Попробуй, отрежь мне язык, и мой призрак попросит Ворона сделать с тобой то же самое!

— Я не боюсь смерти, — заявил конунг.

— Но разве ты не хочешь вернуться домой с золотом и овеян­ный славой? Неужели ты предпочтешь возвратиться из похода с пу­стыми руками, вместо того чтобы уничтожить своих врагов?

Конунг выпрямился.

— А в твоих словах есть некоторый резон, — признал он. — Рас­сказывай, как нам защититься от Ворона.

— Ты поклянешься не причинять нам зла?

— Клянусь, — сказал Гьюки, дотрагиваясь до распятого Христа на стене, — перед лицом Одина, который повесился на ясене ради мудрости.

— Ворон ни за что не захочет путешествовать по воде, — сказал Леший. — Ставь паруса. Вот и вся хитрость.

— Прекрасно, — сказал конунг. — Скоро рассвет. Как только встанет солнце, выходим.

В дверь часовни постучали. Пришел Кюльва. Он принес свечу, и в свете пламени его лицо казалось вытянутым.

— Я потерял еще одного брата, — сообщил он. — Хродинг только что умер от ран, которые нанес ему человек-волк. Я хочу знать, что сказал тебе этот парень. Ему все равно не отвертеться от хольмганга.

Рот конунга искривился то ли в улыбке, то ли в гримасе.

— Пусть твои братья покоятся с миром, Кюльва, — сказал он.

— Никто не имеет права отказать мне в исполнении закона.

— Верно, — признал Гьюки. — Только знай — твоего брата убил не воин.

— Почему же, это воин, на вид ему не меньше пятнадцати лет.

— Нет, — сказал конунг, — это женщина.

Кюльва широко раскрыл глаза.

— Что ж, — продолжал конунг, — можешь и дальше настаивать на хольмганге, но когда она умрет, всем станет ясно, что это был не мужчина. И тогда все узнают, что твой брат погиб от руки женщи­ны. Хотя она и высокого рода. Она обручена с князем Олегом, пра­вителем Альдейгьюборга. Пусть она сначала станет законной же­ной, чтобы ты мог потребовать вергельд с князя и не позорить свою родню этим поединком.

Кюльву едва ли не трясло.

— Женщина не смогла бы убить моего брата. Это не женщина!

— Кюльва, я дотронулся до нее и получил неопровержимые до­казательства, — сказал конунг, — ее защищают могущественные силы. Женщина не убила бы твоего брата. А вот боги, действующие через нее, могли. Иначе как еще девственница народа франков смог­ла бы сразить такого воина, как Бродир?

— Надо изнасиловать ее и убить, — заявил Кюльва.

— Чтобы открыть всему миру, что Бродир умер от руки женщи­ны? Я же сказал, только вергельд поможет тебе сохранить достоин­ство и не замарать честь семьи.

Кюльва кивнул.

— Но выкуп должен быть очень большим.

— Так и будет, — пообещал конунг. — Только не говори осталь­ным, что на корабле женщина. Иначе начнутся ссоры.

Кюльва что-то пробурчал и вышел из часовни.

Гьюки развернулся к Элис:

— Что ж, госпожа, обещаю доставить тебя на место.

— И ты получишь за это награду, — сказала Элис.

Занялся холодный рассвет, сильный ветер дул с берега.

Драккары нагрузили добычей: несколько лошадей, несколько хо­роших стульев и ковров, много больших мешков с шерстью. Леший сидел на одном из мешков, сложенных на корме, и улыбался соб­ственным мыслям. Девушка осталась при нем. Драккар был узкий, поэтому места для груза едва хватало. Мул пасся в кустарнике на берегу. Лешему было жалко расставаться с животным, не столько из сентиментальных соображений, сколько из-за того, что мул был единственным его достоянием, если не считать Элис, которую, как показала жизнь, не так-то легко удержать. Леший хотел захватить с собой волчью шкуру, однако викинги решительно заявили, что это nithing — таким словом они обозначали «проклятую вещь». Итак, было решено, что корабли зайдут в Бирку, чтобы поторговать и закупить провизии. Леший был знаком с тамошними торговца­ми; он не сомневался, что сумеет уговорить Элис бежать и ускольз­нет от викингов раньше, чем те поймут, что девушки у них уже нет. А в Бирке имеются лоцманы, которые ходят в земли народа русь по ночам и при хорошей луне. Если им пообещать награду от князя Олега, этого будет довольно, чтобы их с Элис отвезли.

Викинги уже были наготове, одни сидели на веслах, другие сто­яли в воде, готовясь оттолкнуть корабль от берега. В желудке у Ле­шего был вареный заяц, купленный Элис у северян, на плечах — плащ, купленный ею же, и он вот-вот отправится в сторону дома в сопровождении еще двух драккаров кроме того, на котором едут они. Ни один морской разбойник и близко не сунется к таким ко­раблям. Леший уютно завернулся в плащ и погрузился в мечты о ви­не, которое так хорошо пьется в Ладоге в солнечный денек, о хра­мовых девушках и о перченом мясе с рыночных прилавков.

Раздался дружный крик и грохот. Северяне, стоявшие в воде, столкнули корабль с песка и теперь забирались на борт. И тут Леший увидел, как к нему подходят два воина, и оба настоящие великаны.

— Убирайся, — приказал Кюльва.

— Что? — не понял Леший.

— Убирайся с корабля.

Конунг стоял за спиной воинов и, улыбаясь, глядел на Лешего.

— Ты обещал, что не причинишь мне зла, — сказал Леший. — Ты же поклялся!

— И я сдержу клятву. Вода здесь доходит всего лишь до пояса. Ты ведь умеешь плавать?

— Умею, но...

— Это все, что я хотел знать! — отрезал Гьюки. — Выбросьте эту восточную гниду с моего корабля.

Леший отбивался, но все было тщетно. Два викинга подхватили его и выбросили за борт прямо над последним веслом, о которое он чудом не ударился.

Здесь было мелко, и вода почти не смягчила падение. Леший шлепнулся на песок и едва не задохнулся.

— Эй, купец! — Элис швырнула что-то на берег. Его нож, которым он разрезал шелк. — Тебе пригодится оружие! — прокричала она.

Торговец поднял нож и поднялся сам, с него ручьями стекала вода.

— Ты ни за что не договоришься с Олегом без моей помощи! — закричал он конунгу.

Военачальник викингов только засмеялся.

— Я сражался вместе с ним под Миклагардом. Он мне как брат, он будет только рад встрече со мной!

Леший упал на четвереньки и ударил по воде кулаками.

— Это несправедливо! — закричал он. — Я боролся. Я терпел ли­шения. Перун, что мне сделать, чтобы ты сжалился?!

Никто его не услышал. Стройные драккары уже отошли от пес­чаного берега на расстояние двадцати своих корпусов.

Леший рухнул в воду, рыдая, жалея, что не может здесь утонуть, чтобы волны унесли его куда-нибудь туда, где жизнь легка, а золо­то падает прямо с деревьев. Он перекатился на спину.

— У меня ничего нет. Я ничего не получил в наследство. Я сам не оставлю наследства. У меня нет друзей, нет приятелей, нет ро­дины. Я ничто. Ничто. Ничто! — Он бился на мелководье, словно выброшенная на берег рыбина, а потом вспомнил. Мул! — Хватит себя, жалеть, милый мой, — сказал он себе, поднялся и побежал во весь опор обратно к монастырю.

Элис смотрела, как он удаляется, нелепый маленький человечек, который, без сомнения, по-прежнему желает обрести богатство на чужом берегу. Ей было жалко его, но она ощущала странное облег­чение. До сих пор она зависела от помощи других, теперь же была сама по себе. Она отвернулась от берега. Вокруг все было серо, се­рое на сером; линии, разделявшей небо и море, почти не было вид­но, и корабль как будто разрезал не воду, а небеса. Ее снова охвати­ло прежнее чувство. Она уже ходила этим путем раньше. Она увидела себя на другом корабле, в другом времени, только вокруг было такое же серое свечение.

Однажды, вспомнила Элис, она решила свести счеты с жизнью, спрыгнула за борт такого же корабля и молила о смерти. Она пом­нила ошеломляющий холод, помнила, как непослушные руки и но­ги взбивали воду, заставляя ее плыть против своей воли, мешая ей утонуть. И теперь она как будто разыгрывала сценку, словно ярма­рочный актер, и ее нынешние поступки были всего лишь отголо­ском поступков, совершенных ранее. Непосредственная угроза жизни каждый раз была так велика — Ворон, волкодлак, викинги и даже местные жители, — что у нее до сих пор не было времени задуматься о том, что с ней происходит. Она не знала языка севе­рян. До недавнего времени она понимала всего несколько слов. Ког­да она пыталась думать на их языке, почти ничего не получалось, только какие-то обрывки: «Я буду жить снова, Вали. Когда бог умер, сияющая магия вошла в меня».

Она вспомнила об исповеднике. Что с ним теперь? Она нисколь­ко не сомневалась, что он погиб, и виновата в его смерти она. «Как была виновата и раньше». Этот голос принадлежал не ей, а скорее маленькой девочке.

Дни шли за днями, и корабль скользил через морской туман. Ког­да туман разошелся, их встретило яркое голубое небо с вытянуты­ми облаками, которые и сами были похожи на драккары на синей глади океана. Затем сгустились сумерки, и заходящее солнце пре­вратило морскую гладь в отрез золотой парчи. Когда наступила ночь, задул попутный ветер, взошла круглая яркая луна, и вода за­сверкала под ней, словно ребристая спина дракона. Корабль не за­медлял ход, он как будто летел по лунной дорожке, спасаясь от на­ступающей тьмы.

С одного из соседних кораблей их окликнули вполголоса.

— Что там? — спросил Гьюки.

— Драккары. Прямо на мысу. Там стоит монастырь.

Конунг покачал головой.

— Этот монастырь обобрали до нитки еще много лет назад. Пусть себе ищут, теряют время даром. Мы идем дальше.

— Но мы могли бы забрать корабли.

— Или сесть на мель, чтобы потом кто-нибудь забрал корабли у нас. Нам довольно сокровищ и нашего гостя, все равно добычу больше некуда грузить. Давайте лучше пойдем прямо в Бирку, а об этих разбойниках забудем.

— Но это корабли Греттира. Я узнаю их где угодно.

— Ага! Вот это другой вопрос. Ненавижу этого негодяя! — ска­зал Гьюки.

С берега до них донесся звук — пронзительный жуткий вой. Ему ответил другой такой же, долетевший со стороны монастыря на склоне.

Элис поглядела на воду. От одного корабля, стоявшего у берега, как будто исходило свечение. Она ощущала, как на нее веет холо­дом, по коже пошли мурашки. Это ощущение было ей знакомо. Град. И символы, живущие внутри нее, те, что говорили с ней и на­шептывали свои имена — лошадь, факел, олень, — зашевелились, заволновались, зажурчали и заржали. Элис произнесла одно-единственное слово на языке норманнов: «Сородич». Символы в ее сознании издалека узнали свою родню.

Элис поглядела на викингов. Они всматривались в берег, одна­ко никто не заговорил о странном свечении, об огоньке, который двигался над рядом черных кораблей. Неужели его видит только она одна, это серебристое облачко, которое перемещается и испу­скает сияющие лучи, похожие на тычинки лунного цветка? Она зна­ла его имя: «Хагалаз». Знала, что эта руна показала себя с берега. Не только Элис носит внутри себя странные символы.

Темноту снова прорезал вой. Элис поглядела на лица северян. Они ничего не выражали, кажется, никто на корабле не слышал звука.

Гьюки на миг задумался.

— Если подойти поближе, — сказал он, — мы сможем захватить их корабли, пока все воины на берегу, и вывести в море раньше, чем они спохватятся. Но даже если не сможем, то неплохо поживимся их добычей. Снеккар и два пузатых кнарра, ребята! — Он поглядел на Элис: — Ты приносишь удачу. Понадеемся, что так будет и в Ла­доге. А теперь вперед. Открывайте бочонки, доставайте оружие!

Глава пятидесятая ВСТРЕЧА СО СМЕРТЬЮ

Леший обрадовался, обнаружив, что мул так и пасется на том ме­сте, где он его оставил. Он быстро поймал животное и поплелся об­ратно к монастырю. Он ощущал себя уязвимым, одиноким и за­мерзшим. Он промок до нитки, с моря дул свежий ветер, над головой клубились серые тучи, лишая всякой надежды на солнце.

Ему надо на восток. У него есть мул, на котором можно ехать верхом, ведь он уже ездил на нем. И это прекрасно. Но это един­ственное, что прекрасно. Зато все остальное не прекрасно вовсе: от дома его отделяют огромные леса, кишащие разбойниками, еды нет, из оружия только маленький ножик, а по возвращении его ждет да­леко не теплый прием. На самом деле, даже если он вернется, его, скорее всего, высекут, или же он умрет с голоду.

Однако выбора все равно нет. Не может же он вечно сидеть в мо­настыре, он должен идти. Лешему очень хотелось разломать остат­ки мебели, брошенные викингами, и развести костер. Но он вспом­нил, что не сможет этого сделать. Огниво уехало вместе с Элис. Он, правда, видел, как некоторые разводят огонь с помощью тетивы, но так и не научился этому фокусу. Кроме того, в Ладоге подобный способ сочли бы примитивным. Человек уважаемый, пусть даже уважаемый торговец, использует кремень.

Он решил, что в монастыре должно найтись хоть что-то, способ­ное облегчить ему грядущее путешествие. Но только волчья шку­ра, измазанная грязью, лежала на полу рядом с телом Чахлика, там, куда ее швырнули. Викинги не стали хоронить волкодлака, просто бросили его там, где он умер.

Леший осмотрел тело. Оно было изуродовано, лицо опухло и по­чернело, потому что викинги снова и снова били по нему ногами. Но вот руки нисколько не пострадали. Леший взял ладонь волко­длака двумя руками. Ногти у Чахлика были неестественно толстые и острые, пальцы — в пятнах каких-то чернил. Может, это как раз снадобье, от которого растут такие ногти? Леший развернул ладонь. Поглядел на шрамы на пальцах, на суставы, линии на ладони. Ин­тересно, правду ли говорят гадатели? Неужели смерть волкодлака на этом чужом берегу записана у него на руке? Но у этой руки уже нет будущего, только прошлое, запечатленное в крови под ногтя­ми, в пятнах странного вещества на пальцах, в загорелой коже, го­ворящей о жизни на свежем воздухе.

Леший поглядел на свою ладонь. По идее, линии должны были рассказать о его богатстве, благополучии, любви. Даже удивитель­но, что все эти линии есть у него на ладони, ему казалось, что двух из них попросту не должно быть.

Он рассматривал капиллярный узор на пальцах волкодлака, кое-где стертый или закрытый мозолями. Уже много лет он ни с кем так не сближался. У него сохранились очень смутные воспоминания о по­койной матери: просто розовое лицо и густые темные волосы. Если не считать этой привязанности, у него бывали продажные женщины, в юности довольно много, за последние годы всего несколько.

Но никогда еще он не сидел и не рассматривал линии на ладони другого человека, шрамы и царапины, морщины и вены, которые свойственны только ему. Когда у него была большая семья, боль­шая любовь и караваны, которые ходили на юг и на восток, в Миклагард и Серкланд, ему было не до нежностей. И нельзя сказать, чтобы тогда ему хотелось чего-то подобного. Ему просто было лю­бопытно, на что это похоже. Привязанность к семье, к друзьям всег­да стояла как-то на втором месте после дела. Эту дверцу он никог­да не открывал. И он не знал, как повернулась бы жизнь, если бы он когда-нибудь вошел в нее.

Неужели он и тогда сидел бы в монастыре, сжимая руку покой­ника?

Ему придется вернуться к Олегу, подумал Леший, но только не по­тому, что он ожидает награды. Он слишком хорошо знал князей, что­бы рассчитывать на что-то. Его, наверное, высекут, и это еще если по­везет. И прием, которого Леший ожидал от Олега, точно отразится на его репутации самым пагубным образом. Однако ему все равно при­дется вернуться, потому что человеку необходимо место, к которо­му он привязан, пусть его положение там будет самым низшим — это все равно лучше, чем скитаться по диким полям, словно зверь.

Леший выпустил руку Чахлика. Теперь он раскаивался, что забрал у волкодлака амулет. Он вынул его из потайного кармана на поясе и еще раз рассмотрел. Любопытная вещица: грубый треугольник, од­нако с закругленными краями. На камне была нацарапана волчья го­лова, вписанная в треугольник, — такая, какой ее рисуют варяги.

— Хочешь, отдам его обратно, Чахлик? — спросил Леший.

Нет, решил он, не отдаст, будет носить его, чтобы почтить па­мять человека-волка. Он размотал шелковый платок на шее и на­дел амулет, который затем снова замотал платком. Да, он хочет оста­вить что-нибудь на память, но он человек суеверный и вовсе не желает, чтобы северный бог поглядел на него сверху и послал ту же судьбу, что и Чахлику. Камешек каким-то образом связывал его с волкодлаком, отчего Леший ощущал себя чуть менее одиноким, хотя и был связан через него с человеком, которого едва знал. Он поднял шкуру и встряхнул.

— Прощай, Чахлик, — сказал он. — Мне жаль, что с тобой слу­чилось такое несчастье. Рассказ о тебе обеспечит мне теплый ноч­лег и вино, и я благодарю тебя за это.

Ему удалось взгромоздиться на мула и тронуться в путь, направ­ляясь на восток через леса, которые отделяли его от дома подобно океану. Мул легко воспринял то, что Леший едет на нем верхом, а Леший начал разговаривать с животным, подбадривая каждый раз, когда на самом деле хотел подбодрить себя. В этих лесах оби­тали шайки разбойников, которые не уважали никого, кроме боль­ших караванов с многочисленной охраной.

— Разбойников сейчас не будет, милый, сейчас не сезон. А тра­ва сочная, правда? Еще немного пройдем, и ты поешь.

Леший трясся от холода, пробираясь через лес. Среди деревьев было не так холодно, как на морском берегу, но все равно не тепло. Он набросил на себя волчью шкуру, накинул волчью голову на свою, чтобы согреться.

Дорога на восток хорошая, слишком хорошая. Это может при­влечь разбойников. Но он все равно поехал по этой дороге, пото­му что был слишком стар, чтобы прорубать себе путь через дикие заросли. Этой дорогой часто пользовались, она была натоптанная, но сырая и грязная, человек с трудом тащился бы по такой грязи, однако мул шел легко. Леший понимал, что движется довольно бы­стро. Через день-другой он будет уже далеко от монастыря и селе­ний на побережье.

Просто чудо, что он так далеко зашел без волкодлака. Из Ладоги они двигались в основном по воде, а когда пришлось идти через ле­са, уши волкодлака и его охотничьи навыки помогали им избегать неприятностей. Дважды на Лешего нападали — лесные разбойники, грязные и оборванные, преграждали ему путь. Они не удосужива­лись устраивать засаду одинокому торговцу, идущему через лес. Они просто подходили к его мулам и принимались разгружать товары. И вот тут появлялся Чахлик. В первый раз трое сразу остались ле­жать на земле от одного его движения, еще двое, подвывая, убежали в лес, придерживая сломанные руки. Несколько мгновений — и раз­бойников как ветром сдувало. Это были лесные жители, преступни­ки, которые прятались от обычных людей, и их традиции и образ мыслей казались Лешему очень странными. Для них появление Чах­лика было равносильно появлению сказочного чудовища, они уди­рали от него так же, как христиане удирали бы, повстречав дьявола.

Однако сейчас Чахлика не было рядом, только страшные зарос­ли, лесная тьма и неровный мерцающий свет. Все это навевало ужас — то, что мерещится, гораздо страшнее всех ужасов ночи и то­го, чего не видно в темноте. Пришла весна, и деревья стояли с на­бухшими почками, только Лешему было не до красот природы.

Хорошо хоть для мула оказалось вдоволь травы.

Леший нашел в монастыре мех для воды и мог бы наполнять его в ручьях, но то и дело лил дождь, превращая лес в блестящее зеле­ное полотнище, и он ощущал себя несчастным, старым и слабым. Развести огонь он никак не мог, поэтому по вечерам ехал, пока хва­тало сил, стараясь найти укрытие, хотя укрытий почти не попада­лось, и надеясь, что усталость победит холод и он сможет заснуть. В большинстве случаев побеждал холод. От голода и усталости Ле­ший начал грезить наяву, превратившись всего лишь в поклажу на спине мула, позволив животному самостоятельно выбирать путь. Мул, кажется, знал, куда идти, на развилках он уверенно сворачивал на нужную дорогу, прекрасно чувствуя себя в мокром лесу. Мул был счастлив. Листья были свежие, только что распустившиеся, сладкие, идти было легко, а старик на спине был всего лишь оче­редным грузом.

Через неделю пути на восток через лес Лешему стало безразлич­но, выживет он или погибнет, поэтому, увидев Смерть, он с готов­ностью поехал ей навстречу. Смерть восседала на бледном коне, за­вернутая в черный плащ. Леший заметил эту фигуру издалека, поскольку дорога шла под уклон, ограниченная с обеих сторон ря­дами деревьев. Он слишком устал, чтобы спасаться бегством.

Смерть закричала ему:

— Я принял тебя за него!

Слова были сказаны на скверном романском наречии, отрыви­стые, они падали, словно кинжалы.

Леший не мог отвечать. Он только смотрел на фигуру, прегра­дившую ему путь, и кивал. Он сам не знал, почему кивает.

Плащ на Смерти был каким-то странным. Он был чем-то уты­кан, какие-то штуковины топорщились из него во все стороны. Что же это такое? «Да перья же», — понял купец. Это же Хравн. Может, если Ворон ведет себя как нормальный человек, то с ним можно об­ращаться как с нормальным человеком?

Купец обрел дар речи:

— Я могу продать тебе отменного мула, брат, великолепное жи­вотное франков. Мне необходимо это сделать, но мои компаньоны не позволят продать его меньше чем за сто денариев. Я считаю, что хорошему человеку можно отдать и за восемьдесят. Думай быстрее, они уже возвращаются, и их много. Если купишь сейчас, даже са­мый сильный воин не сможет объявить сделку недействительной.

Смерть снова заговорила:

— Во сне я уловил запах оборотня, пошел этим путем, чтобы найти его. Где он, там и девушка. Эта шкура, которую ты надел на себя, принадлежит ему. Он жив? А девушка с ним?

— Он умер, но не от моей руки.

Ворон кивнул.

— Он умер, защищая ее?

— Разве тебе важно, как он умер?

— Как он умер? — В голосе всадника не угадывалось никаких чувств, но Леший понимал, что тому не терпится услышать ответ.

— Он был околдован и пришел, чтобы убить ее. Но он смог раз­рушить чары и попытался спасти ее от варягов. Они убили его, хо­тя и он убил многих из них.

Кажется, это известие произвело на всадника сильное впечат­ление.

— Он был околдован руной, которая живет внутри моей сестры. Никакая мужская магия не в силах разрушить ее чары. Только жен­щина способна на это, и только женщина, владеющая рунами.

— Он умер, защищая ее.

— Он был не тем, кем считал себя сам. Мы мало узнали о нем, но это все-таки узнали.

— А кем он считал себя?

— Жертвой Волка.

Леший пожал плечами.

— Он все равно стал чьей-то жертвой. Ты пришел, чтобы убить меня? Ты ведь слуга смерти. Я знаю тебя под именем Хравн.

— Где девушка?

— Ее забрали. Везут на восток, в Ладогу.

— По дороге?

— По морю. По вашему Китовому пути.

— В таком случае у нас очень мало времени. Моя сестра поста­вила для нее ловушку. Если ей не удастся заманить в нее девушку, нам самим придется везти ее в Ладогу. Конец уже близок.

— Какой конец?

— Волк приближается, он идет, чтобы убить. Девушку, вашего князя Олега, меня, мою сестру, наверное, и тебя, и любого, кто встанет у него на пути. Ладога падет, и кто знает, что еще случит­ся. Девушка должна умереть, если именно ей суждено привести его к богу.

— Я понятия не имею, о чем ты толкуешь, — признался Леший.

— Один приближается. Мертвый бог идет сюда, на землю, он ищет смерти. Мы должны помешать ему. Бог должен жить.

— Мне казалось, ты служишь ему.

— Иногда мы служим богу лучше, если мешаем ему. Воля бо­га трудна для понимания. Вполне вероятно, что Олег и есть его земное воплощение, хотя сам он может об этом даже не подо­зревать. Видения моей сестры неясны. Если он — Один, мы обя­заны защищать его от девушки, которая приманивает Волка, да­же если сам князь ищет ее. И то, что он ее ищет, может служить достаточным доказательством, что он и есть воплощение Всеоб­щего Отца. Бог придет, и бог найдет свою судьбу, если мы ему позволим.

Леший действительно не понимал, о чем говорит Ворон.

— А я бы хотел, чтобы мой бог пришел, — сказал он, — и лучше всего с большим горшком золота.

Ворон огляделся по сторонам. «А он, кажется, чего-то боится», — решил купец.

— Мне потребуется твоя помощь в Ладоге, если девушка добе­рется туда, — сказал Хугин.

— Ты доведешь меня до Ладоги? Но ведь путь туда далек.

— Я могу проводить тебя, но мне потребуется твоя помощь, что­бы подобраться к сестре графа. Ты вроде бы прислуживал ей вме­сте с волкодлаком?

— Я прислуживал ей, но Ладога — торговый город, ты и сам смо­жешь запросто войти туда. И ты не похож на человека, который не способен подобраться к тому, кто ему нужен.

— Князь хочет спасти девушку, он будет ждать нападения. Все это предвидела моя сестра. Однако ни она, ни князь не заподозрят тебя. Ты сможешь найти девушку. Ты скажешь мне, где она.

— Твоя магия какая-то слабая. Неужели пророчества тебя под­вели?

— Мы проникли в царство богов. Знание дается нелегко. — Он указал на свое лицо.

— Но с чего бы мне рисковать своей жизнью ради тебя?

— Я могу убить тебя на месте.

— И как же тогда я тебе пригожусь? Ты бы лучше заманивал ка­лачом, Ворон. — Леший изумлялся собственной храбрости, одна­ко интуиция торговца подсказывала, что он сейчас вправе дикто­вать условия.

— Ладно, — сказал Ворон. Он достал из мешка ожерелье из пе­рекрученных золотых цепей, усыпанное рубинами. — Это твое. И еще у меня в сумке сотня монет для тебя.

Леший взял ожерелье. Вещица была чудесная. Он никогда таких не видел: каменья темно-красного цвета покачивались на переви­тых между собой цепях. За ожерелье можно запросто выручить две тысячи монет.

— Это тебе, — повторил Ворон.

— А ты не боишься, что я подведу тебя?

— Ты меня не подведешь, — сказал Ворон, и Леший понял, что не подведет, если ему хоть немного дорога жизнь.

Леший быстро подсчитал про себя. Этих денег хватит, чтобы без­бедно прожить лет десять, а то и двадцать, если не тратиться на тан­цовщиц и дорогие вина, чего он делать не собирался. Но на этом везение не заканчивалось. Этот странный человек явно не слуга Митры, как сказали бы про него в Римской империи. Он совершен­но не разбирается в деньгах. Из него можно выдоить гораздо боль­ше. Леший даже сможет убраться подальше от князя Олега, может, даже уедет в Византию, и богачу на покое будет нечего опасаться в величайшем городе на свете.

Леший проговорил слова благодарности Перуну и пожевал гу­бами, словно размышляя.

— Ну ладно, — сказал он, — посмотрим, что я смогу для тебя сделать.

Глава пятьдесят первая ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

Элис перешла на корму драккара. Пока мужчины надевали боевое облачение, никто не разговаривал, слышалось только поскрипыва­ние и позвякивание кольчуг, топоров, мечей и ножей, которые до­ставали из бочек, копий, которые отвязывали от бортов, шлемов, которые нахлобучивали на головы, и щитов, вывешенных за борт.

Целеустремленность этих людей напугала Элис. Среди них, как она ясно понимала, нет слабых духом. Эти люди привыкли к сра­жениям, они готовы к тому, что ждет их впереди. На борту ощуща­лось волнение, легкая нервозность, даже сдержанное веселье. Все это напомнило ей, как вели себя дамы в замке Лош, когда какой-ни­будь из них делали предложение. Но в волнении воинов имелась и темная сторона. Они как будто вызывали к жизни нечто, пахну­щее кровью и железом и пока затаившееся в них, словно волк в ко­ровнике, готовый выскочить наружу.

— Лучше всего застать их врасплох, — вполголоса проговорил Гьюки.

— Они до сих пор не услышали нас, сейчас темно, так что они нас и не увидят, пока мы на них не набросимся. Почти все наверху, в монастыре. Мы перебьем часовых и выйдем в море раньше, чем они опомнятся, — сказал воин, стоявший рядом с конунгом.

— У нас есть пара луков. Пусть лучники выходят вперед при пер­вой же возможности. От монастыря до кораблей довольно далеко. Мы заставим их заплатить за каждый шаг. Регин, ты готов?

На расстоянии сорока шагов прозвучал и поплыл над водой уве­ренный приглушенный голос:

— Готов, как всегда, господин.

— Передай остальным, чтобы шли за мной осторожно. Мы не знаем, какое здесь дно, не хотелось бы сорвать киль. Двинулись. Как можно тише. И как можно быстрее.

Корабли развернулись к берегу. Элис вцепилась в рукоять меча, который до сих пор был в ножнах. Сейчас этот маскарад ставил ее в опасное положение, сейчас ей лучше быть в платье и с покрыва­лом на голове.

К ней подошел конунг.

— Оставайся здесь, на корме. На кораблях почти никого не бу­дет. Все закончится очень быстро.

Элис кивнула. Драккары неслись к берегу. Она не могла поверить, что люди на кораблях, стоявших на песке, не слышат ударов весел.

Но потом они услышали.

— Разбойники!

Это слово на языке северян Элис знала.

Воинам Гьюки больше не было смысла соблюдать тишину, все предосторожности стали теперь ни к чему.

Пока они шли вдоль берега, драккар казался Элис не только уз­ким и неудобным для путешествия, но еще и плохо построенным. Он был быстрым, но каким-то неустойчивым. Однако теперь она увидела, в чем истинное предназначение этого корабля. В качестве гребного судна его можно было сравнить с мечом, нарезающим сыр. Да, разумеется, сыр можно порезать мечом, только сделан меч не для этого. Сейчас летящий на веслах драккар совершенно изменил­ся, он со свистом несся по волнам, подобно стреле, разрезающей воздух. Элис поняла, зачем щиты вывешены снаружи. Они увели­чивают высоту бортов. Развивая большую скорость, корабль поднимал за собой высокую волну, которая могла захлестнуть и даже потопить драккар, если он двигался чересчур быстро. Щиты добав­ляли пол-локтя высоты каждому борту. Элис ощущала, что корабль несется на бешеной скорости: суша стремительно надвигалась на них, за спиной висела огромная луна, монастырь виднелся на са­мом горизонте, как будто припал к земле.

С кораблей противника неслись беспорядочные крики. Элис слышала те же имена, которые выкрикивали викинги, осадившие Париж:

— Да пребудет со мной Тюр! Тор, направь мою руку! Волк и во­рон будут пировать сегодня! Один, сеющий смерть, ты наш конунг и боевой товарищ! Даны, ваши предки вас заждались, и я ускорю вам встречу!

С одного корабля соскочил какой-то человек и, словно безумный, помчался по берегу в сторону монастыря. Остальные часовые уда­рились в панику. Их же оставили беречь корабли от нападения с су­ши, и они никак не ожидали врага с моря. У них не оставалось вре­мени, чтобы спустить драккар на воду, да и все равно они не смогли бы оторваться от трех быстрых кораблей. Они понимали, что, если отправятся за подкреплением, их суда успеют угнать. Поэтому часо­вые спрыгнули за борт, чтобы встретить несущийся на них драккар, понимая, что скоро погибнут, и спеша сообщить об этом:

— Сегодня мой отец встретит меня в чертогах Всеобщего Отца. Ну а ты, чужак, будешь подносить нам вино, потому что я захвачу тебя с собой!

Корабль, на котором была Элис, ткнулся в берег, и ее швырнуло вперед. Она вскочила, но почти вся команда уже оказалась за бор­том, викинги вопили и наносили удары. Врагов оказалось всего че­ловек десять, и они держались прекрасно, дрались плечом к плечу, сомкнув щиты, выставив копья, стараясь убивать нападавших еще на подходе.

Некоторые из людей Гьюки кинулись к пустым кораблям, человек девять-десять попытались столкнуть один из них на воду. На берегу царил настоящий хаос. Луна, ненадежное светило, то и дело скрыва­лась за облаками, корабли на берегу стояли не сплошным рядом, а на расстоянии друг от друга. Лучников вперед так и не выстави­ли, хотя Гьюки неоднократно выкрикивал приказ. Захватчики бы­стро сломили сопротивление остававшихся часовых и бросились к большому снеккару, чтобы столкнуть его с песка. Корабль даже не шелохнулся, а от монастыря к берегу уже устремились воины. Элис решила, что их не меньше сотни, все вооружены, хотя у многих не было времени захватить щиты, натянуть доспехи или хотя бы сапо­ги — они так и бежали по колючему мокрому песку босиком.

Воины Гьюки, которые старались столкнуть корабли на воду, оставили их, чтобы отразить нападение врага. Те, кто уже успел за­браться на борт, снова спрыгнули на песок.

Никакого порядка в наступлении и обороне не было, просто во­ин шел на воина под луной, чей свет превратил широкую полосу сырого песка в волшебный мост, на котором люди решали, кто из них останется на земном берегу, а кто перейдет на другую сторону, в загробный мир.

Элис была охвачена ужасом, она сидела, съежившись, на своем корабле.

Над бортом возникло чье-то лицо. Она узнала его. Это был тол­стый викинг, тот самый, который нашел стоянку Лешего на холме, который был рядом, когда терзали исповедника. Он смотрел на нее, не веря собственным глазам. Элис не стала раздумывать. Чтобы оказаться подальше от викинга, она спрыгнула в море с другого борта, погрузившись в воду по пояс. И побежала.

Берсеркеры, с которыми она познакомилась еще под Парижем, воспользовались суматохой, чтобы столкнуть драккар в море. Она должна сказать Гьюки, что его судно вот-вот украдут, иначе она ни­когда не попадет к Олегу. Элис схватила за плечо первого же викин­га, который оказался рядом.

— Ваш корабль...

Завершить она не успела. Викинг развернулся и ударил ее кула­ком в лицо. Перед глазами вспыхнули белые искры, и она упала на песок. Это был Кюльва, викинг, чьего брата она убила.

— Я получу свой вергельд, потаскуха!

Он выхватил нож и набросился на нее. Зрение вернулось к Элис, хотя перед глазами стояла какая-то муть, под собой она ощущала холодный песок, и луна плясала за плечом Кюльвы. Он поднял нож и опустил, но случилось что-то такое, чего Элис не поняла. Рука Кюльвы исчезла, ручьем потекла кровь, раздался крик, и в следую­щий миг он уже не наваливался на нее.

Ее подхватила чья-то огромная рука и повлекла к драккару.

— Тебе надо осмотрительнее выбирать друзей, госпожа, — про­изнес Офети.

Она обернулась. Рука Кюльвы валялась в пяти шагах от его те­ла, во лбу зияла дыра, оставленная вторым ударом топора.

— Они забирают ваш корабль! Они крадут ваш корабль! — кри­чала Элис, пока ее волокли по песку.

Двое воинов Гьюки услышали ее и сорвались с места.

Офети перебросил ее через борт на драккар, где за ней мог при­смотреть Фастар. Затем он развернулся, чтобы встретить тех, кто погнался за ним. Первый воин врезался в его щит, словно в стену, и повалился на товарища. Офети рубанул его топором по голове, выпустил рукоять топора и выхватил нож, чтобы вонзить в живот второму противнику.

Элис вскочила на ноги, все ее чувства были в смятении. Она по­глядела на монастырь. Там горел свет, только такого света она ни­когда еще не видела. Как будто луна вошла в дом и теперь сияла вну­три. Она снова услышала волчий вой. Откуда он доносится? Она поняла, что отвечает на него.

— Я здесь, — сказала она, — и я иду к тебе.

Офети уже забрал свой топор и успел запрыгнуть на корабль в тот миг, когда он снялся с песка, однако четверо воинов Гьюки по­следовали за ним на борт. Один их них кинулся на Элис, высоко подняв топор, и она съежилась от страха, но он пробежал мимо и рубанул по веревкам, которые удерживали на месте рулевое вес­ло. Пара ударов — и веревки лопнули, а быстроходный корабль пре­вратился в неуклюжую тихоходную посудину. После чего воин раз­вернулся к берсеркерам.

Элис сжалась в комок на дне драккара. Над ней раздавались уда­ры, треск, крики. Толстый викинг упал и врезался в борт рядом с Элис. Остальные берсеркеры сражались как бешеные, но их теснили. Она видела, как Варн потерял свой топор и четыре пальца от удара боль­шого ножа, однако берсеркер обхватил противника и вместе с ним перевалился за борт в море, где и утопил, окунув с головой в воду.

Битва на берегу все бушевала, хотя воины Гьюки были теперь в меньшинстве и понемногу отступали к морю. И повсюду на ши­роком берегу, лежа, сидя, стоя на коленях, умирали люди; некото­рые раскачивались, зажимая раны в животе или груди, некоторые, с виду вполне здоровые, неподвижно лежали на песке. А рядом с ни­ми сражались живые: нож против копья, копье против меча, меч против топора. Люди шатались, кричали, но снова и снова наноси­ли удары. Щиты разбивались в щепы, оружие ломалось, шлемы сле­тали с голов и лежали, помятые, на берегу. Воины пошатывались друг перед другом, словно пьяные, некоторые замирали посреди битвы, чтобы перевести дух, противники сипели и хватали воздух ртом, пока к ним не возвращались силы для нового нападения или пока кто-нибудь не протыкал их сзади.

Гьюки дрался двумя мечами, парируя удары одним и атакуя дру­гим, как это делают франки. Три покойника лежали у него под но­гами, а сам он вел изнурительный бой с копейщиком — он не мог подойти ближе, чтобы поразить врага, и, поскольку вынужден был постоянно обороняться, не мог перейти в нападение. Ритм побои­ща изменился. Если сначала оно походило на неукротимый поток, то теперь лишь кое-где вскипало одинокими гейзерами, поскольку каждый теперь думал о том, как самому остаться в живых, а не как лучше поразить врага.

Зато на борту драккара битва была в самом разгаре. Два челове­ка, сцепившись, пронеслись по всему вытянутому кораблю мимо Элис. Оба остались без оружия, поэтому боролись, кусаясь и нано­ся удары ногами. Рядом с Элис в доски вонзилось копье. Один бер­серкер проткнул своего противника мечом прямо перед ней, и она видела, как человек упал и умер у ее ног, а берсеркер тем временем страшно ругался, силясь выдернуть клинок из мертвого тела.

Последовал сильный толчок, и драккар качнуло вбок. Элис по­няла, что корабль почти оторвался от берега. Она заставила себя встать — необходимо вернуться к Гьюки. Она кинулась к борту, од­нако кто-то из берсеркеров схватил ее одной рукой, хотя сам ды­шал, словно собака, вернувшаяся с охоты. Берсеркеры покончили с воинами конунга на борту, однако победа далась дорогой ценой. Их осталось всего четверо. Толстый викинг поднялся со дна ко­рабля, но стоял, согнувшись пополам. Сначала Элис решила, что он ранен, но потом поняла, что он просто измотан битвой и пытается отдышаться.

Сколько же времени заняло сражение? Оно казалось бесконеч­ным. Весь берег был усеян мертвыми и умирающими. Теперь про­тивники разошлись в разные стороны и стояли, глядя друг на дру­га, настолько обессилевшие, что не могли даже осыпать врага оскорблениями. Один дан присел на песок, он внимательно следил за вражескими воинами в двадцати шагах от себя, но пользовался моментом, чтобы как можно лучше отдохнуть. А затем битва воз­обновилась с новой силой. Элис наблюдала ужасные картины: од­ного человека насадили на копье, как на кол, и он сучил ногами, словно проткнутый булавкой жук, еще один лишился рук, но отруб­ленные кисти все равно сжимали оружие.

Затем послышался голос:

— Остановитесь! Я прошу перемирия! — Это был Гьюки.

Противники были рады передышке и попятились друг от друга. Гьюки встал между воинами. От его щита осталась всего одна до­ска на навершии, а единственный уцелевший меч согнулся почти пополам. Оружие других воинов выглядело не лучше, они пытались выпрямить оружие, но мягкий песок не давал этого сделать.

— Братья, драка была отменная, однако теперь ясно, что мы не добьемся ничего хорошего. К утру никого не останется. Мне кажет­ся, самое время заключить перемирие. Даже положить конец этой войне. Вы прекрасные враги, ребята, значит, мы сможем стать доб­рыми друзьями. Одному Фрейру ведомо, что бы мы могли натво­рить с вами вместе!

Один человек из числа противников вскинул руки, тяжело ды­ша и мотая головой:

— Пролито слишком много крови, чтобы все позабыть!

— Но с обеих сторон. Мы как следует потрепали друг друга.

Офети тронул Элис за руку.

— Нас теперь слишком мало, чтобы сдвинуть этот корабль. Пой­дем отсюда. Я обещаю тебе защиту, тебя никто не изнасилует. — Он говорил тихо, но настойчиво.

Элис сбросила его руку.

— Я не позволю, чтобы меня продали морские разбойники, — заявила она. — Я останусь на корабле.

— Тебя все равно продадут, так или иначе, как продают всех жен­щин, знатных и простых. Правда, ты необычная, потому что хочешь сама выбирать продавца.

Гьюки снова обратился к воинам на берегу:

— Нас было много, когда начался этот бой. Теперь нас всего сот­ня, и шестьдесят из нас едва стоят на ногах. Настало время действо­вать заодно, братья, хотя пролитая кровь и будет нам мешать.

Элис обратилась к Офети:

— Ты у меня в руках. Пока что каждая сторона считает, что вы из числа их противников. И вас не убьют, пока они так считают. Но как только они поймут, что вы ничьи, вас прикончат на месте.

Офети улыбнулся.

— А ты, госпожа, могла бы неплохо послужить престолу франков.

— И я еще обязательно ему послужу, — заверила Элис.

— Однажды ты уже доверилась мне, и с тобой не случилось ни­чего дурного. Доверься мне снова.

— Я иду к Олегу.

Офети засмеялся.

— Так и мы тоже! Давай мы тебя проводим. Обещаю, ты сама выберешь короля, которому я тебя продам. Мы можем даже попы­таться продать тебя твоему брату. Пошли. Эти люди — настоящие сумасшедшие, к утру они перережут друг другу глотки. Мы сможем выбраться с этого берега, пока они заняты друг другом.

Элис понимала, что в словах Офети есть смысл. Она поглядела на викингов, с которыми Гьюки вел переговоры. Сможет ли он при­казывать им, как приказывает своим воинам? А Офети в прошлом уже доказал, что он человек, достойный доверия, причем тогда он не ждал за это никакой награды. Он думал, что она мальчик-раб, но все равно был к ней добр. Как же он станет относиться к ней те­перь, когда знает, кто она такая?

Она позволила Офети взять себя за руку. Они прокрались вдоль борта корабля, стоявшего в ряду последним, и отошли от залитого кровью берега. За ними шли Фастар, Эгил и Астарт, которые то и де­ло оглядывались на драккар, где остались их погибшие товарищи.

Все это время на берегу шли переговоры.

— Нам надо обдумать предложение, — заявил один рослый ви­кинг. — Ведь вы первые напали и должны возместить нам ущерб. Иначе не будет никаких переговоров, поскольку задета наша честь.

Конунг кивнул.

— Мы везем с собой девушку, франкскую принцессу. За нее да­дут много фунтов серебра.

— Где она?

Гьюки огляделся по сторонам.

— Элис? Госпожа, выйди к нам.

— Элис?

— Да, она из рода этого паршивца Роберта Сильного.

— Но мы ищем ее по всему побережью! Отдайте ее нам, и мы ва­ши братья навеки! Наша провидица благословит вас. Мы путеше­ствуем с Мунин, женщиной, которая видит будущее.

— Я наслышан о ней. Мне жаль отдавать вам девушку, потому что Олег, князь русов, хотел жениться на ней. Но мы нанесли оскорбление, и вы можете забрать ее.

Элис поразило, с какой изысканной вежливостью викинги бесе­дуют друг с другом, хотя и сохраняя между отрядами почтительное расстояние в тридцать шагов.

Все это время Элис, Офети и остальные берсеркеры понемногу отходили от берега. Они были шагах в пятидесяти от обеих групп, когда Гьюки крикнул им вслед:

— Братья, мы с вами знакомы? Вы не даны, но вы и не с нами. И куда это вы ведете девушку?

Все взгляды обратились на Офети. Он выхватил меч.

— Я Тьерек по прозвищу Офети, сын Тетмара, военачальника хордов. Я вышел целым и невредимым из множества битв, однако теперь мое время, кажется, подходит к концу. Давайте, парни, иди­те сюда. Отправимся вместе в чертоги Всеобщего Отца.

— Тьерек? Что ты здесь делаешь?

Элис услышала в голосе Гьюки едва ли не смятение. Она догада­лась, что толстяка знают как могучего воина.

— Пытался украсть корабль, как и вы, — ответил Офети.

— И уже украл нашу заложницу, — вставил кто-то.

— Девушка обещана в уплату вергельда, — объявил Гьюки. — Ты не можешь ее забрать.

— И все-таки я ее заберу, — возразил Офети, — или вы так за­видуете оставшимся на этом берегу, что вам не терпится последо­вать за ними в чертоги павших? Только сделайте шаг. У Всеобщего Отца отыщется для вас местечко за столом.

У Офети осталось всего трое товарищей. Тех же, кто стоял на песчаном берегу, было около сотни. Да, они были чуть живы от усталости, больше походили на шайку разбойников с погнутыми мечами, сломанными копьями и разбитыми щитами, но все же их было слишком много, чтобы с ними справиться.

— И мы сделаем этот шаг, — пообещал Гьюки. — Что я вам ска­зал, даны? Мы же братья. Не успели мы об этом заговорить, как бо­ги даровали нам возможность драться плечом к плечу.

Викинги пока не нападали. В ходе побоища они рассеялись по всему широкому берегу, некоторые прислушивались к перегово­рам, сидя на песке. Но теперь они встали, все подняли оружие или то, что от него оставалось, и решительно двинулись к Офети и Элис.

— Ты же принадлежишь вельве, девочка, нашей провидице. Те­бе не скрыться, — сказал кто-то.

Элис сначала хотела бежать, но это ни к чему бы не привело. Бе­рег был слишком длинным. Пусть викинги измучены, рано или поздно они все равно ее догонят. Ближайшее убежище можно найти в монастыре, который возвышался в пятистах шагах впере­ди, или в лесу, до которого бежать раза в четыре дальше, чем до мо­настыря. Путь к монастырю был отрезан, и она не знала, сможет ли выйти из леса на мысу обратно на берег. В двухстах шагах за спи­ной Гьюки начинались дюны, но не может же она прорываться сквозь толпу викингов.

По берегу пронесся какой-то шум, слабый, подобный дуновению ветра, но только это был не ветер. Скорее это было похоже на то, как хлопает на ветру неправильно поставленный парус, или на рас­кат далекого грома. Викинги не услышали этого звука, зато Элис мгновенно узнала его. Это ржала лошадь, и не простая. Голос этой лошади она узнала даже издалека.

— Смерть ворам! — прокричал один викинг.

— Так вот те гады, которые исподтишка убивали наших в мона­стыре! — подхватил другой.

— Там были не мы, — возразил Офети, — но все равно иди сю­да. Я убью тебя открыто. Только ты бы, сынок, прихватил другой меч, а то от твоего почти ничего не осталось. — Офети и его то­варищи потрясали оружием. — Ну же, ребята, подходите. Подне­сете мне первый кубок у Одина, раз уж мы сегодня все отправим­ся к нему.

Взгляд Элис был прикован к темным дюнам в двухстах шагах по­зади. Сначала ей показалось, что это просто игра лунного света. Дюны как будто пошли волнами. Но потом лошадь снова заржала, и этот звук был похож на гром, на грохот множества барабанов. Элис тихо сказала: «Мозель» — и франки поскакали на викингов по утоптанному плотному песку.

Глава пятьдесят вторая АТАКА

Люди ударились в панику, никто ничего не соображал. Самым раз­умным было бы кинуться в воду или на корабли, чтобы спастись от нападающих. Но викинги были рассеяны по всему берегу, едва жи­вы от усталости, поэтому не вполне понимали, что им грозит но­вое сражение.

Некоторые все же побежали к драккарам, некоторые бросились через дюны наверх, к монастырю, некоторые же развернулись к вра­гам лицом.

— Все вместе! Сомкнуть щиты! Не отступать! — кричал Гьюки, но все было тщетно. Рыцари были слишком стремительны, они нес­лись по твердому песку ровным галопом, выставив перед собой пи­ки. Кавалерия врезалась в викингов, словно пенная волна. Некото­рые пытались сражаться, но их насадили на копья, некоторые бежали, и их смяли несущиеся кони.

Элис показалось, что людей буквально рвут, ломают и превра­щают в кровавую кашу.

Грохот от первого удара был чудовищный, как будто тысячи хо­зяек разом принялись отбивать на кухне мясо. То было истребле­ние, а не война. Рыцари действовали слаженно. Даже когда отряд распался, они все равно держались по двое и по трое. Каждому, кто хотел вступить в бой, приходилось отбиваться от двух пик, спасаться от копыт двух лошадей, если повезло избежать удара копья. И лишь немногие викинги решились принять бой. Боль­шинство бежало со всех ног, надеясь найти хоть какое-нибудь укрытие; викинги рассыпались по берегу, словно мыши, удираю­щие от серпа.

А в следующее мгновение лошади уже неслись на Элис. От стра­ха она окаменела. Она ощущала, как содрогается под копытами зем­ля; казалось, от одной этой тряски можно упасть. Она увидела мор­ды обезумевших лошадей с растянутыми губами, обнаженными зубами, дикими глазами, услышала исступленное улюлюканье всад­ников, а потом она упала и покатилась к воде.

— На корабль! Быстрее! — прокричал Офети.

Он сдернул ее с места в самый последний момент и волоком за­тащил в глубокую лужу в песке. Она поднялась на ноги.

Франки разворачивались, чтобы снова атаковать. Офети держал Элис за рубаху на спине, волоча к спасительному кораблю. Затем он разжал руку, и она полетела головой в воду. Подняв глаза, Элис увидела, как Мозель проткнул пикой грудь одного из викингов, и узкий граненый наконечник прошил тело насквозь. Мозель вы­пустил застрявшую пику, выхватил меч и обезглавил бегущего че­ловека. Затем он развернул коня и, скалясь от восторга, направил его на очередного противника.

Всего в десяти шагах от нее одного рыцаря осадили три викин­га, вынудив остановиться. Один зашел слева, где его не мог достать меч противника, и накинулся на всадника с ножом, но в следую­щий миг его самого не стало. Еще один рыцарь, проносясь мимо, проткнул голову викинга концом пики с такой же легкостью, с ка­кой всаживал копье в мишень во время учений. Еще мгновение — и оставшиеся двое тоже погибли, точно так же пронзенные копья­ми проезжавших мимо франков.

Некоторым викингам все-таки удалось убежать: десять человек добрались до драккара и столкнули его на воду, еще пятеро неслись через дюны к монастырю.

— Это твои сородичи? — спросил Офети. Они сидели, скорчив­шись, за застрявшим в песке драккаром.

— Да.

Она прочитала все по его лицу. Толстяк собирался ей угрожать, хотел потребовать с нее клятву, обещание спасти их, иначе он не­медленно перережет ей горло, и так далее. Но Элис видела, что он передумал. Он понимал, что это бесполезно.

— Ты можешь нас спасти? — спросил он.

— Нет.

— Я притащил тебя сюда. Ты бы тоже могла погибнуть от франк­ских пик, если бы не я.

— Я не могу тебя спасти.

Офети кивнул.

— Тогда пойдем им навстречу, ребята, — сказал он. — Лучше уме­реть в честном бою, чем прятаться здесь, словно мыши от коршуна.

Элис поглядела на монастырь. К ней вернулось то ощущение ле­дяного ветра, градин, сверкающих под луной, которое она испыта­ла, глядя на монастырь с моря. Она произнесла имя: «Мунин». Ни­чего не изменилось. Ее по-прежнему преследуют темные силы, она по-прежнему окружена невидимыми и опасными врагами. Ей все равно необходимо попасть к Олегу. Человек-волк погиб за нее, пы­таясь доставить ее к князю.

Элис поглядела на Офети.

— А ты отвезешь меня к князю Олегу?

— Если он заплатит выкуп — с радостью, он ведь не хуже любо­го другого конунга.

— Это значит «да»?

— Да. Клянусь тебе, отвезу, если ты спасешь нас.

Элис поднялась. Битва была окончена. Слышался смех. Два ры­царя забавлялись, гоняя одного викинга по песку. У того не оста­лось оружия, а всадники то и дело преграждали ему путь, били ме­чами плашмя, заставляя снова и снова разворачиваться и бежать.

К кораблю подъехал всадник и окинул взглядом борта.

— Мозель! Это я, госпожа Элис. Это я. Опусти меч.

— Госпожа! Как же трудно было вас разыскать! Мы потеряли все ваши следы еще на Сомме. Сам милосердный Господь направил нас сюда. Мы были ниже по течению, когда услышали, что в монасты­ре норманны, и решили заглянуть на всякий случай. Мы выжида­ли в засаде несколько дней, пока представится удобный момент, и вот Господь подносит вас прямо на золотой тарелочке! Какая ра­дость дожить до подобного дня!

Его лицо было в песке и пятнах крови, лошадь в поту, но он все равно улыбался, словно дурачок, который просит милостыню на ступеньках монастыря.

— Что ж, вы перебили норманнов.

— Полагаю, вы осознали свою ошибку. Позвольте освободить вас от этих варваров? Норманн, выбирай, какой смертью хочешь уме­реть. Только коснись госпожи, и, клянусь, ты промучаешься месяц.

— Он не понимает тебя, Мозель, — сказал Элис, — но он все рав­но не причинит мне зла. Этих людей я сама наняла, чтобы они ме­ня защищали.

— Почему-то вы, госпожа, предпочитаете чужаков своим соро­дичам. Любой франк лучше умрет, чем согласится за деньги сра­жаться против своих.

— В таком случае поистине удивительно, что наши прекрасные мечи продают врагам и что у норманнов повсюду находятся лазут­чики. Лучше поблагодари Господа, что он послал этих данов мне в помощь. Они хорошие люди. Посмотри, вот у этого на щите даже нарисован крест. Он принял христианство.

— Что ж, тогда меня и вовсе не будет мучить совесть, если я его убью, ведь его душе в любом случае воздастся на Небесах.

— Ты не убьешь его, потому что я приказываю, по праву, данно­му мне от рождения, не убивать его. У тебя есть еда?

Мозель кивнул и обернулся. Он был аристократом, и ему вовсе не казалось странным, что Элис, которая происходила из более знатной семьи, требует от него безоговорочного повиновения. Он счел бы странным, если бы она ничего не потребовала, и, конечно же, сам он ожидал такого же безоговорочного повиновения от тех, кто стоял ниже его по рождению.

— Этот монастырь — вполне подходящее место для ночевки. Бо­же мой, как только подумаю, что язычники сотворили со здешни­ми землями... Я бы лично их распял, превратил бы аббатство в но­вую Голгофу, чем сидеть с ними у одного костра. — Мозель теперь думал о крове и пище.

— Я спросила, есть ли у вас еда, — повторила Элис.

— Сколько угодно. Пойдемте в монастырь. Там сохранился «те­плый дом», будет приятно посидеть у огня, поговорить обо всем, что случилось за день. Мы не потеряли ни одного человека. — Ры­царь улыбнулся и указал на Офети мечом. — Всю свою жизнь я меч­тал застигнуть этих негодяев на открытом месте, и сегодня моя меч­та осуществилась. Если бы мы могли все время сражаться на таком песке, как здесь, не было бы никакой норманнской угрозы. Я даже позволю себе сегодня бокал вина.

— Прекрасно, — отозвалась Элис. — Веди нас. Только скажи сво­им, чтобы они не трогали моих данов.

Мозель кивнул.

— Я им скажу, но северяне не будут есть с нами и сидеть у наше­го огня. Пусть сидят отдельно, в собственной вони.

— Очень хорошо, — согласилась Элис.

— Хватит развлекаться! — крикнул Мозель воинам, которые го­нялись за викингом по берегу.

Один из конников поднял меч и попытался одним ударом обез­главить замученного северянина. Викинг поднял руки и спас го­лову, но какой ценой! Кисть правой руки была отрублена полно­стью. Он упал на колени, и второй всадник подъехал сзади, свесился с седла и ткнул его мечом, как будто копнул землю. Затем рыцарь спешился и поклонился Элис, после чего они вместе с то­варищем принялись обыскивать покойников.

Офети внимательно наблюдал за ними. Элис понимала, что он и сам не прочь ограбить мертвецов, но понимает, что это вряд ли понравится франкским рыцарям.

— Будьте наготове, — сказала Элис толстяку на его родном язы­ке. — Ночью мы уйдем.

Офети кивнул.

— Что ж, было бы неплохо погреться у огня, прежде чем двинем­ся дальше, — сказал он и зашагал к монастырю.

Элис ощущала тягу Офети к жаркому огню, и не столько к огню, сколько к очагу, к дому. Этот викинг устал от походов, он хотел ока­заться среди родных. Именно поэтому он согласился отвезти ее к князю Олегу, который сам был из восточных норманнов — Офе­ти мечтал хоть немного пожить в безопасности, среди людей, кото­рых он понимает.

Элис подняла глаза на монастырь. Недавнее ощущение пропало, больше не тянуло холодом, не было никакого серебристого дождя, который она видела с корабля, не слышался волчий вой. Только они все равно вернутся. Чудовища рыщут, выискивая ее, и она знает, что нечто, пустившее корни в ее разуме, растет, питаясь ее силами и питая ее, — символы, которые как будто горят и шипят, звенят и завывают внутри. Их присутствие тревожило ее. Как ей удалось совладать с лошадью Мозеля? Как она сумела выжить на берегу, ког­да смерть вокруг собирала жатву? Как ее нашел Мозель? Может быть, она позвала его, не зная того? Может, она ведьма и, сама то­го не понимая, служит дьяволу? От этой мысли ей стало дурно.

Элис прошла за Офети по песку и двинулась вверх по склону к монастырю. Она по-прежнему нуждалась в покровительстве это­го викинга, как бы сильно это ее ни смущало.

Глава пятьдесят третья БАЙКА У КОСТРА

Путешествовать с Вороном было выгодно по многим причинам. Прежде всего, у него имелись кремень и кресало, поэтому они мог­ли разводить огонь, чтобы готовить еду. Кроме того, он оказался опытным охотником и рыболовом, поэтому у них действительно была еда, которую можно готовить на огне. И, наконец, он защи­щал Лешего от разбойников.

Волкодлак чуял засаду за многие мили, и Ворон был точно та­ким же. Однако на этом сходство между ними заканчивалось. Чах­лик в таких случая вскидывал руку, требуя тишины, а затем свора­чивал с торной дороги и находил какую-нибудь тропку в обход разбойников, чтобы избежать драки. Хугин предпочитал действо­вать иначе. Они ехали через лес уже третий день, когда он вскинул руку, приказывая Лешему оставаться на месте. Затем он спешился и передал ему поводья своего коня.

Ушел он примерно в полдень, а вернулся и снова сел верхом за час до заката солнца. Они поехали дальше по этой же дороге. В ку­стах лежали шесть человек. Один все еще сидел, сжимая в руке ку­сок хлеба, и у него из глаза торчала стрела с черным оперением. Еще двое свалились с бревна, на котором сидели. Ноги одного из них торчали из-за бревна, а у второго можно было разглядеть глубокую рану на шее. Остальным явно хватило времени, чтобы вынуть ору­жие: две дубинки и копье. Но пользы это им не принесло. Тела ва­лялись на дороге, изрубленные мечом.

— А других разбойников тут нет? — спросил Леший.

— Нет.

— Откуда ты знаешь?

Хугин указал на одного из покойников, того, чьи ноги торчали из-за бревна. Леший подвел мула к бревну и заглянул за него. Че­ловек был изуродован: лицо обезображено, вместо глаз зияли ба­гровые дыры.

Леший покосился на Хугина.

— Надо полагать, он дал тебе честное слово.

Ворон ничего не ответил, просто поехал дальше.

Леший, конечно же, не утерпел и попросил показать ему обещан­ные серебряные монеты, и как-то вечером, сидя у костра, Ворон ему показал. Лешему серебро всегда нравилось больше золота. Он загребал монеты, пропуская между пальцами, слушая, как звенит этот восхитительный дождь, который должен покончить с его фи­нансовой засухой, ощущая, как монетки падают обратно в мешок подобно маленьким серебристым рыбкам, прыгающим в воду.

И что помешает ему, Лешему, перерезать Ворону горло, пока тот спит, и забрать все его богатства? Он поглядел на Ворона, на его изодранное лицо, на изящно изогнутый меч рядом с ним, на опас­ный лук за спиной. Вспомнил, с каким отчаянием волкодлак -г- Чах­лик, человек, способный убить пятерых раньше, чем они опроки­нут его на землю, — сражался с Хугином на берегу реки.

— Ты над чем смеешься, купец?

— Да так, — сказал Леший, — иногда я смеюсь над собственной непроходимой глупостью.

Они немного посидели в молчании, пока Леший жевал утку, по­павшуюся в силок Ворона. Разводить костер, чтобы изжарить пти­цу, было небезопасно, поскольку они могли привлечь ненужное внимание, но Леший решил, что возможность погреться у огня и наконец-то высушить одежду стоит любого риска.

— Ты не просишь меня ничего рассказать, — заметил Леший. Купцы, которые много ездили, по праву считались знатными рас­сказчиками, и попутчики обычно заставляли их травить байки.

Ворон не ответил.

— Тогда ты сам расскажи что-нибудь, — предложил Леший. — Рас­скажи. А то вечно я. Мне уже до смерти надоели собственные сказки.

Ворон взял утиное крылышко.

— У меня нет таланта рассказчика, — произнес он.

— Тебе и не нужен для этого никакой талант. Просто расскажи о себе. Как ты стал таким сильным человеком?

Ворон бросил обглоданную косточку в костер. Купец как будто читал его мысли. Он как раз вспоминал горы, как он ушел из мона­стыря и из своего дома, как они вместе с сестрой шагали за стран­ной женщиной с обожженным лицом, поднимаясь все выше, туда, где никто не ходил.

Тропинки были крутые, ходьба по каменистым осыпям изнуряла. Они карабкались на невысокие утесы, брели через болота, шли по опасным склонам, где достаточно было одного неверного шага, что­бы улететь в никуда, переходили ледники, забираясь все выше и вы­ше в тучи. На заре, когда небо стало серым, цветом похожим на ля­гушачью икру, они пришли к пещере. Они подошли к ней по опасной тропинке под огромным водопадом. Там знахарка их накормила: хлебом, соленой говядиной и странными бледными грибами, почти про­зрачными, которые напомнили ему бледную кожу аббата, лежавше­го в постели с ожерельем мертвого бога на шее.

Он тогда поглядел с горы вниз. Больше никто сюда не поднимал­ся — крутые склоны и близость горных духов отпугнули бы любо­го, даже если бы здесь имелись сочные пастбища. Глядя вокруг, он проникался мыслью о том, насколько бесконечен мир и как мало места занимает в нем он сам. До сих пор он знал лишь свою родную долину, но с горы увидел широченное озеро, которое простиралось на север до самого горизонта; он смотрел сверху вниз на массивные горные цепи, уходившие на запад, и понимал, что есть и другие ме­ста, другие долины. И еще здесь был лес, бескрайний лес.

— Тут с вами будут говорить боги, — сказала знахарка.

— Я не понимаю. Ты неправильно произносишь наши слова.

Ведьма повторила медленно:

— Боги живут здесь.

— Я боюсь, — сказала сестра. Она назвала его по имени. Что это было за имя? Луи. Каждого второго мальчишку в долине звали так. Обычно сестра называла его Волком — за темные волосы и умение охотиться.

— С тобой будет брат, держись за него, — сказала знахарка. — А теперь идите в пещеру. С вами не случится ничего плохого. Это просто первый шаг на пути служения.

— Служения чему? — спросил он. Он в те времена был доволь­но нахален.

— Ты все увидишь сам, — пообещала старуха. — Он будет гово­рить с вами. Темнота — это почва. А вы — брошенные в нее семена.

Они были обычными детьми, они доверяли ей, поэтому вошли в пещеру. После чего она заложила вход камнями, запирая их. Ста­рая ведьма велела им держаться друг за друга, и они держались, на­пуганные темнотой и холодом, шумом, доносящимся из-под зем­ли, которая будто стонала и выла под ними, скрипела, словно дом в бурю, и еще вспышками огней и искрами, танцевавшими по бо­кам от них, однако не дававшими света, чтобы они могли видеть. Они рыдали, отчаянно страдая от голода, страдая от жажды, лиза­ли камни, пытаясь найти влагу, плакали, но без слез.

Они уже довольно долго сидели в тишине, когда сестра наконец заговорила:

— Волк...

— Что? — Он совсем осип.

— Кто это здесь с нами?

— Мы одни.

— Нет. Здесь есть кто-то еще. Вот.

Она взяла его за руку и положила на что-то его ладонь, но он ощутил только камень, гладкий и холодный.

— Ничего здесь нет.

— Это покойник. Неужели ты не ощущаешь веревку у него на шее? Потрогай его холодные глаза. Вот. Неужели не чувствуешь? Здесь, рядом с нами — мертвец.

— Здесь только темнота и камни, Изабелла.

Он услышал, как сестра сглотнула комок в горле, почувствовал, как дрожит ее рука в его руке.

— Он здесь.

— Кто здесь?

— Мертвый бог. Повелитель повешенных.

— Нет здесь никого.

— Он поет. Послушай. — И она завела странную, лишенную то­нальности мелодию:

Был трижды обманут я, Предательской петлей с тремя узлами, Один в другом, один в другом, И держат крепко. Невидимо и неслышно сжимается петля, Чтоб отворить ворота магии.

Он услышал, как сестра бьется в темноте, пытаясь сорвать с се­бя что-то. И только когда он услышал, как она хрипит, понял, что это такое. Веревка. Он в отчаянии потянулся к ней, принялся дер­гать тройной узел, затянутый на шее, стараясь распустить, ослабить его, но пальцы совсем закоченели и не слушались. Он тянул, рвал, он кричал, слыша, что она все равно задыхается. Он неистово ша­рил вокруг себя, пытаясь нащупать острый камень, которым мож­но разрезать веревку, но все было тщетно. Как бы он ни дергал и ни тянул, освободить сестру он не мог.

От отчаяния, голода и изнеможения мутилось сознание. Он каш­лял, его рвало от жажды и сухости в горле. А потом она встала пе­ред ним, залитая светом странных символов, которые сияли и раз­говаривали. Он слышал их голоса, похожие на ветер, шумящий над водой, на гром и дождь, удары градин по крыше, он слышал, как ра­стут деревья, как гниют осенние листья, ощущал летнее солнце и зимний лед.

Изабелла протянула к символам руки. Взяла один, сняла, слов­но яблоко с ветки. Символ исчез внутри нее, но его свет не померк. Остальные руны (он видел, как такие знаки вырезала знахарка для заклинания, изгоняющего лихорадку, заклинания, которое он за­вершил, добавив последний необходимый ингредиент — смерть аббата) переливались и мерцали на ее коже. Ее лицо постоянно изменялось: в один миг оно было залито золотистым светом и вы­ражало настоящий восторг, а в следующий становилось синим, рас­пухшим, с вывалившимся языком, с выпученными глазами, слов­но горгулья таращилась на него из тумана.

Сестра протянула к нему руку, и он взял ее. Она поднесла его ла­донь к веревке, к узлу на ней. И когда он коснулся узла, то увидел правду. В жизни у него есть только она. Они были вместе раньше, они будут вместе снова. Они — две нити, переплетенные в вечно­сти, их судьбы связаны в прошлых жизнях и в жизнях будущих. Музыка разливалась по пещере. Они танцевали под нее, всегда тан­цевали и всегда будут танцевать под нее — их плоть и кости и есть воплощение этой вечной мелодии.

— Я здесь ради тебя, — сказал он, — навсегда.

— Кое-что приближается, чтобы разлучить нас.

— Веревка у тебя на шее затянута так туго. Давай я ослаблю узел.

— Здесь моя сила, и я должна вернуть ее. У нас могучий враг.

Сестра раскрыла ладонь — на ней извивался еще один странный

знак, не похожий на другие. Это была зазубренная черная линия, перечеркнутая посередине, как будто кто-то начал вырезать руну, но потом передумал и зачеркнул. «Это половинка, — подумал он, — не целая руна». Его поразило, до чего странная мысль пришла ему в голову, и он никак не мог от нее отделаться. Он услышал звук, но­ту боли и смятения.

Услышал, как сам произносит:

— Это и есть та руна, которая приведет к нам убийцу.

Ему показалось, что символ прыгнул с ладони сестры ему в ли­цо, ослепив, столкнув куда-то в темноту. Он увидел, как потоки яр­ких огней проносятся мимо него, услышал зовущие его голоса. А потом оказался в каком-то ином месте, у реки летней ночью, где металлический свет луны обращал листья деревьев в расплавлен­ное олово.

Кто-то шел ему навстречу. Это была женщина, — нет, скорее де­вочка, юная, светловолосая, но черты ее лица были неразличимы. Он знал, что она ищет его. Она за ним охотится? Нет, не то. Ее кто- то преследует. Убийца. Ему казалось, что у него сейчас взорвется голова. Мысли разбились на множество осколков, но он знал, что эта девушка невероятно важна для него, она приведет его к гибели. Нечто выслеживает ее, а когда найдет... то что? Причинит зло. Он ощущал это так же отчетливо, как жажду, так же отчетливо, как го­лод и холод.

Луна над головой росла, ее свет заливал все вокруг, мешая смо­треть. Он упал на землю, задыхаясь, пытаясь хоть что-то увидеть в этом ослепительном свете. А в следующий миг понял, что это не луна и он уже не в саду. Он был в пещере, лежал лицом вниз на кам­нях, слишком слабый, чтобы подняться.

Он ощутил порыв холодного воздуха, дуновение ветра, увидел знахарку с обожженным лицом. У нее в руке был короткий нож. Она подошла к сестре и разрезала веревку. Потом погладила его по голове, утешая.

— Дорога к спасению нелегка, — сказала она, — и ты сделал толь­ко первый шаг.

Он услышал собственный голос, осипший и грубый, когда за­дал вопрос. До сих пор подобный вопрос никогда не приходил ему в голову:

— Кто я такой?

— Ты его слуга, — сказала она, — ворон, летающий всюду.

— Жаль, что у нас нет вина. — Леший смотрел на Ворона сквозь пламя костра. — Может, тогда ты немного расслабился бы, а я по­слушал бы сказку.

Хугин смотрел в огонь.

— Может быть, — сказал он, — а может, и нет.

Леший улыбнулся, вытягивая руки. Ему было тепло, и ночь наконец-то выдалась сухая.

— Как думаешь, здесь нам ничто не угрожает? Могу я посушить одежду?

Ворон ничего не ответил, и Леший решил, что это означает со­гласие. Утверждать наверняка он мог только одно: верования се­верных шаманов никак не улучшают их манеры.

Он воткнул в землю несколько палок, снял штаны и башмаки и развесил их. Затем он размотал тюрбан и разложил на сухой тра­ве у костра. Под конец он размотал шарф и тоже положил сушить­ся, усевшись у костра в одной только длинной рубахе.

На душе было спокойно, так спокойно не было уже давно, с тех пор как он пустился в путь, то и дело встречая колдунов и женщин с мечами. Купец начал дремать.

Его разбудил толчок в плечо. Он очнулся и увидел прямо перед собой яростное лицо Ворона.

— Что случилось? — воскликнул Леший.

Длинные пальцы Хугина сжали его горло.

— Это не для тебя, — сказал Хугин, снимая с шеи Лешего верев­ку с камнем волкодлака.

Глава пятьдесят четвертая ЧЕРНАЯ МАГИЯ

Верный своему слову, Мозель не позволил Офети и его воинам вой­ти в «теплый дом». Его гостеприимство заключалось в том, что он оставил норманнам жизнь, не более того. Уцелевшие берсеркеры раз­вели костер снаружи; пусть их терзал голод, они хотя бы ночевали в тепле и безопасности. И, самое главное, сокровища, которыми они разжились, преспокойно лежали в лесу, где они их спрятали.

Мозель обыскал аббатство, высматривая затаившихся викингов, но никого не нашел. Только дверь в келью для покаяния не откры­валась, она оказалась заперта, но, поглядев в замочную скважину, франки не увидели ничего, кроме соломы на полу, и решили не тро­гать дверь.

Сидя в тепле, Элис дрожала от переживаний прошедшего дня и воспоминаний о том, что услышала на берегу. Тот отряд викингов специально искал ее, и эта тварь, карга без лица, где-то близко. Она объяснила Мозелю в доступных его пониманию словах, чего имен­но боится. «Ведьма бродит на свободе», — сказала Элис, его рыцари должны смотреть в оба и, самое главное, опасаться птиц. «Ведьма ис­пользует их как вместилище своей магии», — решила Элис. Она вы­играла одну битву, но чувствовала, что враг еще далек от изнеможе­ния. Она поглядела Мозелю в глаза, чтобы понять, как он воспринял ее слова. Даже упоминать о чародействе было опасно, однако сейчас ей нужна была ясность: время для мелких обманов прошло.

— Вы заключали сделку с дьяволами, госпожа?

— Нет, но дьяволы пытались заключить сделку со мной. Они до­саждают мне, и я прошу твоей защиты, как воина и рыцаря. Ведь ты защитник Христа, Мозель, будь как Михаил для Люцифера. Моя жизнь и спасение моей души сейчас в твоих руках.

Мозель серьезно воспринял ее слова и поставил часовых, велел воинам держать наготове луки и стрелять во всех ворон, которые появятся поблизости. Он устроил Элис в монастыре со всеми воз­можными удобствами, дал одеяла для постели. Стол положили на бок, скрыв ее от взглядов мужчин, спавших тут же.

Пока она лежала без сна, все события прошедшего дня снова про­кручивались в голове. Ее то качало, словно на борту драккара, то она вздрагивала, как в тот ужасный момент, когда корабль врезался но­сом в песок или когда конница с грохотом неслась на нее по берегу. Она жалела, что не отправилась дальше с маленьким купцом. Он от­вел бы ее к Олегу, в котором ее единственная надежда. Элис верила волкодлаку, который погиб за нее, верила его словам о том, что Олег сможет ей помочь. Она представляла Лешего верхом на муле, виде­ла, как символ лошади блестит на шкуре животного, взывает к ней.

Есть миг между бодрствованием и сном, между сном и пробуж­дением, когда разум оказывается во множестве мест разом, когда вос­поминания сливаются со сновидениями, когда то, что было, и тоще­му только суждено случиться, стоят бок о бок и когда сознание освобождается от пут времени и личности и бродит по удивитель­ным холмам, где разница между знакомым и чуждым стирается, а призраки и видения разгуливают, взявшись за руки. Элис, пытаясь заснуть, попала в это место, на границу сознания, где живет магия.

Ей показалось, что она проснулась. В «теплом доме» никого не бы­ло, дрова прогорели до углей, и в помещении стало невыносимо жарко. Она подошла к двери и открыла ее, упиваясь холодным све­том серебристой луны над головой. Элис чувствовала, что не одна здесь. Ее как будто преследовали воспоминания, она знала, что уже вставала вот так раньше, бродила, завороженная прохладным ноч­ным воздухом, по садам замка Лош.

В крытой галерее было тихо. Ее внимание привлекла одна дверь на повороте галереи, которая открывалась не в ту сторону, что все остальные. Двери скриптория, «теплого дома», из которого она толь­ко что вышла, кухни и часовни открывались наружу, в галерею — это чтобы не занимать место в комнатах, решила она. И только одна дверь открывалась вовнутрь. Почему эта дверь не такая, как остальные?

Элис подошла к ней. В двери было открытое окошко. Ее так и влекло к нему. Она протянула руку к отверстию и заметила, как внутри промелькнуло что-то. Сгусток тумана? Дыхание вырывалось клубами пара, белыми облачками в лунном свете. Элис дро­жала. Внезапно похолодало, и у нее затряслись руки.

Внутри нее что-то вспыхнуло, как будто отвечая на озноб, охва­тивший ее. Это оказался один из символов — зазубренная буква, которая словно сияла солнечным светом, согревая Элис и прого­няя холод. Еще один символ, похожий на сияющий бриллиант, за­жегся внутри нее. Она прочувствовала всю толщу земли под нога­ми, реки, текущие в слоях почвы, похожие на течения в глубине океана, которые огибали подножия гор, устремляясь потоками в глубокие черные впадины.

Ей показалось, что в кожу вонзился миллион крошечных иго­лок, запах, похожий на запах дождя над морем, разлился вокруг. Как будто живущие внутри нее символы позвали, и этот озноб, про­бравший ее, был им ответом. В ней всколыхнулись воспоминания. Она стояла в саду в Лоше под большой луной и в руке держала огромную розу величиной с голову младенца; от розы исходил на­сыщенный дурманящий аромат. Что-то сильно укололо ее, и она поняла, что проткнула палец шипом. Кровь стекала крупными кап­лями, и она сунула палец в рот. И теперь в носу стоял тот же тяж­кий аромат розы, сладкий и зловещий, который смешивался с за­пахом крови и воспоминанием о боли.

Элис обернулась и окинула взглядом крытую галерею. В кружев­ной тени стояли два человека. Женщина в белом балахоне, лицо ко­торой напоминало раздутый кусок пористой пемзы, какой можно найти на морском берегу. В руке она держала нож, тонкий и длин­ный. Она содрогалась и то и дело тыкала ножом себе в ногу, отче­го на балахоне образовалась дыра и по ткани расползлось кровавое пятно. На шее у женщины была веревка, затянутая сложным узлом, при виде которой Элис затрепетала. Рядом с женщиной стоял маль­чик лет двенадцати, судя по внешности, из отряда данов. У него бы­ли помертвевшие глаза, и по лицу текла кровь из двух маленьких ранок на щеке. Мальчик взял ведьму за руку и вывел на светлое ме­сто, где Элис отчетливо увидела ее.

— Здесь мои воины. Они схватят тебя, ведьма, — пригрозила Элис.

Еще один символ встрепенулся в сознании Элис: две вертикаль­ные черты, соединенные между собой буквой X. Она ощутила холод иного рода, иной свет. То был знак нового дня, откровения, ясности. Элис знала, что он живет внутри чародейки. Символ вспыхнул, слов­но солнечный луч, вырвавшийся из темноты, а затем снова пропал, унесся из монастыря в поток лунного света.

Элис закричала. Вокруг нее лежали тела франков в самых немыс­лимых позах: некоторые уткнулись лицами в землю, некоторые смо­трели в небеса, руки их были широко раскинуты в стороны, словно в обращенной к звездам мольбе. Символы, живущие в Элис, кажет­ся, усилили ее восприимчивость; она поняла, что цвета, окутывав­шие воинов, ночная музыка, льющаяся из них, были цветами и му­зыкой не смерти, но сна. Она знала, что воины зачарованы, но живы.

— Кто ты такая? — услышала Элис собственный вопрос.

Ведьма склонила голову.

— Ты, — сказала она. — Я — это ты.

— Это глупость какая-то, ведьма.

— Мы с тобой куски разбитой вазы. Но вазу можно склеить.

— Ты мой враг.

— Да. Я нанесла тебе удар. Но от этого нет пользы. Я не могу уничтожить тебя, а ты не можешь уничтожить меня.

— Тогда почему ты дрожишь?

— Потому что знаю о приближении смерти.

— Чьей смерти?

— Твоей и моей.

— Я не умру. Не от твоей руки и не от рук твоих приспешников.

— Нет, не умрешь. Однако руны воссоединятся. Он снова при­дет на землю, уничтожив тебя, уничтожив меня. В этом истина. — Чародейка тронула узел, затянутый на шее. — Ожерелье мертвого бога, тройной узел, который был развязан, будет завязан снова, ког­да он снова окажется здесь, проявившись в рунах.

— Кто будет здесь снова?

— Бог рун. Бог, который и есть сами руны. Я знаю, что заключе­но в тебе. Это не просто воющая руна.

Элис сглотнула ком в горле. Воющая руна. Это название было ни­чуть не хуже других, эта руна держалась отдельно от восьми подруг, именно она подвывала голосом одинокого волка в холмах. Кого она призывала? Того, кто гнался за ней во время всех ночных прогулок в Лоше. Волка.

— Так поэтому ты и твой чудовищный брат преследуете меня?

— Поэтому я преследую тебя. Мой брат не понял бы, для чего все это. Он не в силах постичь истинную природу рун, понять, каково не­сти их в себе, сознавать неумолимость судьбы, которую они обещают.

От ведьмы на Элис повеяло каким-то сильным чувством, весьма схожим с тем, какое исходило от купца и от которого разило уксусом и дегтем. Обман. Ведьма солгала о своем брате. Но в чем именно?

Ведьма продолжала:

— Когда руны освободятся со смертью тела, бог окажется здесь, Волк убьет своего брата и станет сражаться с повелителем мертве­цов. Нить моей судьбы оборвется, и я погибну от зубов Волка.

Элис никак не могла уловить смысл ее слов, однако символы в ее сознании пришли в ужасное возбуждение. Они болтали и звенели, стенали и тряслись. Перед глазами замелькали образы: лоснящаяся конская спина; поток воды, бегущий по гладким камням; водяная пыль над водопадом, пронизанная радугами; солнце, золотящее вер­хушки облаков; золотые поля в долине Индра; сияющий край серпа, который срезает колосья пшеницы; корзины с блестящим зерном, погруженные на телегу; и свет великой радости в окнах церкви Сент-Этьен, лившийся из окон, пока она стояла на коленях, умоляя о спа­сении и милости. Руны сверкали и переливались, и она знала, что это свет Бога. Но что их так переполошило?

Что-то взывало к ним, чья-то зима звала их лето. Другой такой же свет заставил их заискриться колоннами прозрачного льда, заблес­теть мерзлыми осенними листьями, опушенными колючим инеем, превратил град в серебристую завесу, заиграл на потной шкуре дикого белого быка. Эти видения также были вызваны символами, но не теми, которые обитали внутри Элис. Эти знаки, она знала, живут в ведьме. Неприятные ощущения подсказали Элис, и весьма недву­смысленно, что ее руны вопят от радости, чуя руны, принесенные ведьмой.

«Не знаю как, но ведьма должна умереть».

Мунин как будто перехватила ее мысль. Она метнула в Элис нож. Он с грохотом упал ей под ноги, и Элис подняла его. Стальной кли­нок зловеще заблестел в лунном свете. Ведьма не проронила ни зву­ка, ее пустые глазницы были обращены в никуда. Элис пошла к ней, она замахнулась, собираясь всадить нож ей в живот. Однако что-то мешало. Ее рука неожиданно перестала слушаться приказов мозга.

Ведьма нарушила молчание:

— Если бы все было так просто, ты была бы мертва еще много лет назад.

Элис собралась с силами, взялась за нож обеими руками и попы­талась воткнуть в шею ведьмы. Но не смогла. Она поняла, что ей ме­шает: руны, те самые, которые живут внутри ведьмы. Они не позво­ляют ей убить ведьму, и все же руны хотят воссоединиться. Каждая восьмерка рун явно желала смерти носительнице другой восьмерки, но при этом защищала свою.

Элис в отчаянии отшвырнула нож.

— Но способ все-таки имеется, — сказала ведьма.

Элис обернулась на звук шагов. К галерее приближались Мозель и Офети, за ними шли Астарт, Эгил и Фастар. Офети с Мозелем нес­ли длинную веревку. Элис мгновенно заметила, что с ними что-то не так. Оба воина были без оружия. «Ни один из них не захотел бы остаться безоружным в компании противника», — подумала Элис. Где же меч Мозеля? Где боевой топор Офети?

Она подбежала к ним.

— Эта женщина — мой враг. Убейте ее, — сказала она.

Никто не ответил, мужчины просто смотрели на ведьму.

Элис встряхнула Мозеля, но он даже не заметил этого. Она от­дернула руки. По непонятной причине рыцарь оказался промок­шим до нитки.

Глава пятьдесят пятая ПРИЛИВ

Море ушло с отливом, однако они не стали ставить столб у самой во­ды. Мозель с Офети вкопали его дальше, но все-таки в том месте, ко­торого достигали приливные волны, почти на границе с сухим и лег­ким песком. Они усадили ее спиной к столбу и привязали. Элис чувствовала, как холодная вода просачивается сквозь ткань шта­нов, глядела на лужицы сбоку и понимала, что прилив сюда точно доходит. Они собираются ее утопить, но только постепенно.

Конечно же, она сопротивлялась, но Офети был невероятно си­лен, и они с Мозелем легко справились с ней. Она видела, что оба воина зачарованы. Никто из них не разговаривал, не сосредотачи­вался на том, что делают руки, Мозель еще постоянно облизывал губы, щелкал зубами и даже рыгал, чего ни за что не позволил бы себе, будь он в здравом рассудке.

Элис вспомнила Зигфрида, вспомнила, как ее руна заставила его лошадь понести, и теперь она заглядывала внутрь себя, пытаясь найти хоть что-нибудь, способное разрушить заклятие, под дей­ствием которого они находились. Ничего не получалось. Она не могла докричаться до рун. Они были заняты кое-чем другим — их волновала близость сестер, живущих в сознании Мунин.

— Я знаю, чего ты пытаешься добиться, — сказала Мунин, стояв­шая рядом с ней, — однако подобная власть дается дорогой ценой. — Она указала на свое лицо. — Они действуют по своему усмотрению, пока ты не начинаешь пришпоривать их, страдая от боли и лишений. И ты будешь страдать и отдашь то, что у тебя есть, мне.

Элис поглядела на яркий месяц и спросила у ведьмы, почему та просто не прикажет своим рабам убить ее прямо сейчас, как она пы­талась сделать это раньше, насылая свои чары на людей рядом с Элис. Ведьма ничего не ответила, но Элис догадалась, что у той просто не получилось. Ей на ум снова пришли слова волкодлака. Когда она спрашивала, отчего Хравн (так она называла про себя чародея) пы­тается ее убить, человек-волк ответил: «Он тебя боится». Получает­ся, что Элис с ведьмой не могут причинить друг другу вред напря­мую. Именно поэтому всю работу предоставили делать морю.

Мальчик подвел ведьму прямо к Элис, и та уселась на мокрый песок. Элис сейчас с трудом воспринимала ее как человека, она бы­ла для нее скорее промелькнувшим видением, чем-то, что было в один миг, но исчезло в следующий. Ее присутствие было подоб­но порыву бури, ветру, несущему песок, и Элис невольно отвер­нулась.

Они ждали, сидя на берегу. Рассвет был облачный, солнце похо­дило на размазанную по светлому небу кляксу. Элис замерзла, те­ло била крупная дрожь. Ведьма запела о начале времен и о том, как все завершится. Одну строфу она повторяла снова и снова своим диковинным высоким и резким голосом; мелодия не укладывалась ни в одну тональность, но казалась Элис странно прекрасной.

Я знаю, что висел на дереве под ветром, Висел там девять полных дней. Пронзив себя копьем, принес я в жертву Себя — себе. На древе, никому не ведомом, С корнями дикими, Никто не подносил мне угощенья и питья. Я вниз взглянул И взял я руны. Крича от боли, взял их. И через них вернулся.

В тот день прилив не добрался до Элис. Она ужасно замерзла, од­нако мыслила отчетливо. Девушка поняла, что они задумали. Элис посмотрела на луну, королеву приливов, как ее называли, которая висела в синем небе, еще далеко не полная. Ее судьба связана с лу­ной. Она росла далеко от моря, но все равно знала, что в определен­ные периоды приливные волны поднимаются выше, чем в другие. Сколько же времени это займет? День, неделю?

Ведьма все пела свою песню, и одна фраза так и врезалась в со­знание Элис. Девять полных дней.

Элис молилась, чтобы Господь спас ее или же послал быструю смерть. Пришла ночь, она лишилась чувств от холода, но пришла в себя к рассвету, когда облака начали клубиться, образуя высокие белые колонны, а затем растаяли под лучами восходящего солнца. Теперь солнце светило ярко, и сначала его тепло было кстати, но уже скоро Элис ощутила, как сохнет под жаркими лучами кожа. Гу­бы тоже пересохли, и она мечтала о воде. Кто-то принес ей тряпку, пропитанную водой. Они не хотят, чтобы она умерла раньше вре­мени! Наперекор своей воле Элис впилась в тряпку. Потом она про­валилась в беспамятство, а когда очнулась, небо над головой уже было усыпано звездами.

Вода плескалась у самых ног. Элис поглядела по сторонам, и ей показалось, что весь берег покачнулся. Пение продолжалось, хотя она больше не видела ведьмы. Пытаясь заглянуть себе за плечо, она заметила чьи-то ноги в сапогах. Офети так и стоял рядом с ней.

Она взывала к Богу, а когда это не принесло облегчения, стала взывать к рунам, питавшимся ее сущностью. Она слышала их, ощу­щала их присутствие, они проявляли себя образами света, воды, земли, конских копыт, однако были здесь не для нее. Руны тянулись прочь, подальше от нее, к своим сестрам внутри ведьмы. Вода закры­вала ноги. Тело содрогалось. Потом вода стала доходить до пояса. Элис молилась Богу, молилась и молилась. Однако вовсе не Бог заполнил ее сознание — одна из рун не спешила бежать за остальными, она держа­лась особняком, та зазубренная буква, которая лежала на боку, и ее перечеркивала линия, похожая на воткнутое в тело копье.

Элис увидела Волка и человека — человека, который был Вол­ком. Она увидела, как на горизонте клубятся тучи, услышала страш­ные причитания по покойнику, ужасный тоскливый звук, в кото­ром звучали жалобы и горе тех, чьи возлюбленные ушли слишком рано. И имена руны пришли к ней: буря, волчий крюк. Было и еще одно название, она знала, оно так и вертелось на языке. У руны бы­ло три имени, но она могла назвать только два: буря, волчий крюк, волчий крюк, буря, волчий крюк. И тут третье имя пришло к ней, когда она подумала о человеке, который стал Волком, — вервольф.

Из души вырвался крик, больше похожий на вой, чем на жен­ский плач. Это руна выразила себя в звуке, запела человеческим ртом и горлом, однако она не только пела, но и взывала к сознанию, которое не бодрствует и не спит, взывала к самым темным уголкам памяти, извлекая оттуда давно позабытые детские страхи, будора­жа волков, которые рыщут во снах и ждут в засаде того, кто осме­лится пошевелиться в постели.

Послышался глухой удар, когда Офети тяжело осел на песок. Ведьма оборвала свое пение.

Вода доходила Элис до груди, веревки начали распухать, до кро­ви врезаясь в руки и затрудняя дыхание. Она рвалась из своих пут, хотя знала, что ничего не получится.

Снова послышался вой, на этот раз из монастыря, кто-то отве­чал на зов, исходивший от Элис. Вода дошла до подбородка. Она пыталась запрокинуть голову, но столб не пускал ее.

Ее захлестнул ужас, ослепляя разум. Но руны были в ней, осве­щали жуткую тьму, павшую на нее, согревали и поддерживали си­лы в холодной морской воде. А в следующий миг она оказалась в ином месте.

Она стояла высоко на голой скале, под которой раскинулись зе­леные поля и реки. Рядом с ней были два человека: совершенно оди­наковые темноволосые юноши с загорелыми лицами. Она знала, что один из них — Волк. Или оба они волки. Они не были похожи на волков, но Элис знала, что они — одно целое. Мысль показалась ей невероятно странной. Как это два человека могут быть одним?

— Вали, помоги мне! — Слова вырвались сами. — Фейлег, я умираю.

— Я не покину тебя. — Юноши ответили в один голос.

— Помоги же мне!

— Я приду к тебе. — Они снова говорили хором. — Только не доверяй ему после того, что он сделал. Он убийца до мозга костей.

Она знала, что молодые люди имеют в виду друг друга.

— Кто ты?

Она пристально вгляделась в одного из них, и ей показалось, что она узнала его. Лицо было такое знакомое. На ум пришло имя. Же­ан? Нет, этот человек сильный, стоит прямо, он вовсе не калека.

Элис снова услышала в голове размеренные слова, только на этот раз их пела не ведьма. Голос был детский. «Висел на дереве под ве­тром, висел там девять полных дней».

Она падала, падала куда-то в темноту. Приливная волна, дойдя до шеи, отступила, потом снова нахлынула, но несильно, снова от­ступила, отступила еще и поползла назад, чтобы вернуться потом. Солнце погналось за луной через весь небосвод, взошло и село в ту­мане. В голове звучали стихи о Волке по имени Ненависть, который охотился за луной, о Волке по имени Предательство, который охо­тился за солнцем.

Век мечей и секир, треснут щиты, век бурь и волков до гибели мира[25].

Она кричала, кричала во весь голос. Вода ушла, вернулась, сно­ва ушла, и вот теперь она вернулась и доходила уже до груди, и Элис знала наверняка, что на этот раз захлебнется. Песня ведьмы опять звучала в голове. Элис вытянула шею, поглядела налево. Ведьма бы­ла на берегу. Она стояла, вытянувшись в струнку, как будто в трансе. Элис чувствовала, как что-то копошится и рвется в сознании. Это руны пытались освободиться, пытались убежать к ведьме. Элис умирала. Пение все звучало и звучало: «Висел на дереве под ветром, висел там девять полных дней».

Снова послышался вой, подобный голосу самой ночи. Треск де­рева. Пение ведьмы на миг оборвалось, но она тут же продолжила. Теперь вой стал громче, его ничто не заглушало. Элис тянулась, силясь увидеть, что происходит на берегу. Она услышала знакомый голос:

— Только не госпожу, только не ее!

Она несколько раз хлебнула соленой воды. Руны рвались из нее, их неудержимо тянуло к ведьме на берегу. Она увидела их — все во­семь, как они стремятся к восьми другим, которые кружили вокруг и внутри ведьмы.

— Я умираю, — проговорила она.

Но нож полоснул по веревкам, освобождая ее. Элис не знала, кто вытащил ее из воды. У нее в памяти остались только фрагменты, какие-то части целого: острая борода, тюрбан, смуглое лицо чуже­странца. Он выволок ее из воды и положил на песок.

Элис так замерзла, что не могла даже дрожать. Она подняла го­лову. Увидела, что за спиной ведьмы к ней приближается по бере­гу тот монстр, Хравн. Он решительно шагал по песку, держа обна­женный, зловеще изогнутый меч.

Элис чувствовала восторг ведьмы. Элис, уверенная в близкой смерти, знала, что будет дальше. Ведьма заберет ее руны, руны объ­единятся, и бог снова вернется на землю. Волк — Элис все еще слы­шала его вой — убьет своего брата, и тогда избранная богом судь­ба, его смерть, свершится. Волк, с пастью алой от крови брата, растерзает бога, поднося ему в дар знание о земной смерти. Хравн, Ворон, и есть брат Волка, он пришел сюда, чтобы погибнуть.

К ним приближалось что-то, оно неслось по песку словно зверь, двигаясь скачками, порыкивая при каждом движении.

Элис попыталась подняться, но не смогла. У нее не осталось сил. Она лежала, готовясь принять смерть, готовясь к удару меча и то­му, что будет потом. Ведьма, которую привел мальчик, склонилась над ней. Хравн стоял позади ведьмы, вскинув меч. Вой прозвучал совсем близко, очень громко. Ей показалось, что она понимает его:

— Беги от меня! Беги от меня!

Меч Ворона опустился. Мгновение она ничего не чувствовала, а потом что-то ударило ее по руке. Элис открыла глаза и увидела, что отрубленная голова ведьмы лежит перед ней, словно дар моря, принесенный волнами. Хравн смотрел на нее сверху вниз, серебри­стый край его меча был в крови, изуродованное шрамами лицо ис­казилось, когда он проговорил:

— Любовь моя, я пришел за тобой.

А в следующий миг ее осадили со всех сторон вопящие руны, Волк прыгнул и мир перевернулся.

Глава пятьдесят шестая ВЕРВОЛЬФ

Грудь Жеана, запертого в келье для покаяния, была вся в слюне. Ве­тер нес с берега запахи сражения — запах железа и соли, но не мор­ской, а той, что в крови. Там были еще и лошади, и насыщенный за­пах их пота был так силен, что буквально прилипал к коже.

Он освободился от веревок: рвал ногтями, кусал, глотая комья пеньки, потому что не мог совладать с инстинктивным желанием проглотить то, что откусил. Жеан скреб по полу, катался, вытяги­вался, снова и снова вертел головой, как будто от этого в ней мог­ло проясниться. Он встал на ноги, но ощущения были какие-то не­правильные. Тогда он двинулся по келье на четвереньках. С ногами что-то происходило. Ощущения в коленях были весьма странные: суставы стали слишком гибкими, они как будто выворачивались не в ту сторону, и вся геометрия собственного тела казалась незнако­мой и неверной. Он все потягивался и потягивался, и спина ощу­щалась слишком длинной для тела. И плечи были как будто не те, как будто стиснутые чем-то, хотя широкие и сильные.

Жеан провел пальцами по густым волосам на руке. Зубы стали большими, и он то и дело высовывал язык, облизывая клыки. Ощу­щение было такое, будто у него во рту полно корабельных гвоздей. Жеан протянул руку к голове и провел ею по волосам. Опустив ру­ку, он ощутил запах крови. Внимательно рассмотрел пальцы. Они стали длинными и мускулистыми, а ногти походили на когти. Он поцарапал себя до крови, всего лишь дотронувшись до головы.

Жеану было отвратительно жарко. Он тяжело дышал и пускал слюни, извивался на каменных плитах пола, пытаясь отыскать ме­стечко попрохладнее. Кожа на голове натянулась, член затвердел, и он изнывал от плотского желания, хотя и старался гнать от себя подобные мысли. И еще его мучила жажда, чудовищная жажда. Ког­да он пил в последний раз? Он не мог вспомнить. Много дней назад.

Исповедник тяжело дышал, стараясь отыскать самого себя в этом хаосе. Внутри него что-то кричало, как будто зверь попал в капкан, что-то шуршало и скребло, словно железом по камню. Его распирало от враждебности, какой он никогда не знал раньше. Он засмеялся.

— Я теперь такой, что запросто порву всех врагов Бога.

«Нет», — одернул он себя. Он старался вернуть ясность мышле­ния. И истина, когда он пришел в себя, оказалась чудовищной. Он проклят. Какой-то язычник, может быть, тот самый, который пи­хал ему в рот мерзкие окровавленные куски плоти, проклял его, а у него не было сил, чтобы защищаться. И Господь допустил, что­бы это случилось с ним. Почему? Потому что он был недостаточно свят, старался недостаточно, недостаточно стремился посвятить свои мысли Христу.

Жеан встал на четвереньки, ощущая, как играют мощные мыш­цы конечностей. Он знал, что запросто выбьет дверь, разнесет ее в щепы, но пока не стоит. Сколько он уже просидел в келье? Вопрос пришел ему на ум и снова исчез, он уже не имел для него никакого смысла.

Сила, заключенная в нем, — от дьявола, он не станет пользовать­ся ею. Это просто испытание. Все его чувства пели. Зубы были как пики, острые, готовые к бою, ногти были как клинки, его так и под­мывало терзать и убивать. Он потянулся и щелкнул зубами — че­люсти сводило от желания уничтожать.

Но он не станет.

— Я не буду таким, — проговорил он вслух, и его голос проскри­пел, как распухшая от дождя дверь по каменному полу. Он молил­ся: — Иисус, услышь меня. Иисус, порази меня. Снова сделай меня немощным, Господи. Ослепи меня, лиши силы мои члены. Эти ру­ки тянутся только ко злу, зрение не приносит мне блага. Верни ме­ня в темноту и прозябание.

Снизу, с берега, он услышал чей-то зов:

— Вали, помоги мне! Фейлег, я умираю.

Он узнал голос. Это же госпожа Элис! Он вспомнил лагерь ви­кингов, ее прикосновение к его плечу.

— Помоги же мне!

Он знал, что она зовет на помощь его. А в следующий миг его со­знание отчего-то раскрылось, словно грецкий орех. От крика, от животного воя мысли разбежались.

— Вали!

Он увидел себя в образе ладного молодого человека, каким ни­когда не был: он гулял по холмам, держа за руку девушку. У нее бы­ли светлые волосы, вот только лица он не мог рассмотреть. Луга бы­ли залиты солнцем, гудели пчелы. Он слышал голоса.

— Князь, князь! — Рядом с ним оказался крупный мужчина, по­жилой норманн с покрытым шрамами лицом, однако Жеан не узна­вал его. — Где твое копье? Где твой лук?

Мужчина вроде бы сердился на него, но Жеан нисколько его не боялся. Это что, видение, посланное дьяволом? Оно казалось та­ким реальным.

Холмы исчезли, и он оказался на берегу моря, на маленьком при­чале. К берегу стремительно приближались три корабля викингов. И снова перед ним была она, светловолосая девушка, она держала его за руки и смотрела прямо в глаза.

— Убей сотню врагов ради меня, — говорила она.

— Я уже знал тебя раньше.

— А я всегда знала тебя.

— Я найду тебя.

— Это твоя судьба, — сказала она.

Жеан пришел в себя. Из угла кельи разило мочой и калом, по по­лу растеклись лужи кровавой блевотины. Сколько же он сидит здесь? Он был уверен, что уже долго. Жеан услышал женский го­лос: «Я умираю». Ему было мучительно жарко, а в голове как буд­то жужжали мухи. «Я умираю».

Пора уходить отсюда. Дверь треснула от первого же удара. Он ударил еще раз, и дерево поддалось еще немного. Однако это было неинтересно, его раздражало, что приходится прилагать усилия, чтобы разбить какую-то паршивую дверь, и он поглядел на прова­лившуюся крышу. До сих пор ему не приходило в голову, что мож­но выйти через нее. Стены были гладкие, поэтому Жеан подпрыг­нул; сильные длинные пальцы вцепились в остатки соломы. Он подтянулся и пролез в дыру.

Над головой висела круглая луна, небо было усыпано звездами, ему казалось, что вселенная обернулась, чтобы посмотреть на не­го, как будто ночь была городом, а он был героем, уходящим на бит­ву под его тревожным взглядом. Тяжкие удары сердца отдавались в ушах, в носу стоял запах крови, солома под ним приятно холоди­ла конечности.

Жеан окинул взглядом полоску серебристого песка на берегу. Там что-то происходило. На берегу были люди. Зрение у него ста­ло острое, и он прекрасно видел в темноте. Какой-то человек, по­шатываясь, нес что-то тяжелое. Уши Жеана уловили тяжкое дыха­ние мужчины, кашель задыхающейся женщины у него на руках. Рядом с ними стояли еще шесть человек, они были живые, однако их присутствие было каким-то тусклым. Это чувство проявилось у него в монастыре — способность ощущать, даже не глядя, на чем сосредоточено внимание людей вокруг него, к чему прикованы их мысли. Каким-то непостижимым образом он знал, что люди вни­зу, на берегу, отличаются от нормальных людей. Если он прикры­вал глаза, то чувствовал, как сосредоточен тот мужчина, который вынес женщину из воды, улавливал отчаяние женщины у него на руках — она по-настоящему боролась за то, чтобы обуздать свои эмоции и вернуться в реальный мир здравомыслящих людей. А вот те мужчины, что стояли рядом, те шесть человек, которые безучастно взирали на развернувшуюся перед ними борьбу, были как буд­то не здесь. Оборотень знал, что каком-то смысле они есть, и в то же время их нет.

По песку шагал человек, в руке которого в лунном свете сверкал изогнутый меч. И еще там была другая женщина, от нее несло кро­вью и грязью, она тянула руки к тем двоим, которые выходили из моря.

Жеан спрыгнул с крыши на дюны и побежал под яркой луной к морю, низко припадая к песку, — он несся стремительно, как тень летящей птицы.

Глава пятьдесят седьмая ОДНА

Элис отшатнулась, спасаясь от одолевающих ее видений. Она как будто пробиралась сквозь колючие заросли, кожа горела от боли.

Страх превратился в чувство, которое можно потрогать, холодное и твердое. Она видела над собой сверкающее голубое небо, ощуща­ла силу приливной волны, которая впитывалась в песок под нога­ми, у нее перед глазами стоял образ мужчины, висящего на дереве, ветви которого были ночной темнотой, а листья — звездами. Она ощущала, как его усталое сердце бьется в одном ритме с ее сердцем, и ее не отпускало желание, которое было сильнее голода, сильнее жажды: острая необходимость стать той, кем она должна стать. На берегу были люди, вроде бы знакомые ей, только она не могла вспомнить, кто они такие, потому что руны обрушились на нее по­добно бурному потоку. Восьмерка рун нашла другую восьмерку, их стало шестнадцать, они мурлыкали, пели, вопили, воссоединив­шись внутри ее сознания.

На реке Индре, в нескольких часах пути от замка, были замеча­тельные пороги с быстрым течением. Летом дети обожали там ку­паться, нестись вниз по течению в пенных волнах, падать на воду со скалы и мчаться, глядя, как мир мелькает в солнечных вспыш­ках. Они переживали разом и ужас, и восторг. Но как-то летом по­сле сильных дождей Элис пошла на пороги с кузиной Матильдой. Матильде не хватило смелости на то, чтобы искупаться в бурной реке, а вот Элис полезла в воду. Она быстро поняла, что плыть не­возможно, ревущая река несла ее вперед, а она только прикрывала руками голову, надеясь уцелеть. И сейчас здесь, на морском берегу, она переживала нечто подобное, только усиленное многократно — ее как будто подхватил чудовищный поток и теперь увлекал в не­известность, отчего в голове не осталось ни одной мысли, кроме острого желания выжить. Но только здесь был не один поток, бью­щий и терзающий ее, их было много, целых шестнадцать, и все они стремились встретиться в озере ее разума. Ее руны звали те руны, которые недавно жили в ведьме, и из темноты на Элис устремился водопад сверкающих символов. И в этом безумном движении она не могла отличить выдумки от реальности, прошлого от настояще­го, не могла как следует вспомнить, что же случилось на морском берегу.

«Волк, чудовищный зверь, убил Мозеля», — вспомнила она. Ры­царь рухнул на песок в тот момент, когда Хугин обезглавил соб­ственную сестру. Затем Мозель попытался подняться, чтобы бро­ситься на Хугина. Насколько понимала Элис, рыцарь решил, что чародей собирается ее убить, и вот храбрый Мозель попытался при­крыть ее от меча Ворона своим изможденным, высохшим от голо­да и жажды телом. Только его убил кое-кто другой, затащил в мо­ре, и в брызгах воды и крови замелькали конечности. Волк. Волк словно обезумел от крови, он терзал тело рыцаря, не сознавая ни­чего вокруг себя.

В поле зрения Элис оказался человек. Это был Офети с пустыми глазами, он ковылял по берегу, словно пьяница, который проснул­ся с похмелья в незнакомом месте. Отовсюду раздавались крики. Франки, которые до сих пор находились под действием заклятия, очнулись и ринулись к морю, размахивая на бегу мечами. Среди них были и викинги, друзья толстяка.

Элис поглядела под ноги. Там лежала голова ведьмы, похожая на изъеденный древоточцами пень. Элис против своей воли наклони­лась, чтобы потрогать ее. Все тело болело, разум заполонили сон­мы ощущений.

Хугин снял с себя перевязь и положил на песок. У него на шее что-то висело — простой серый камень на ремешке. Он развязал ремешок и попытался удлинить его с помощью тех, которыми кре­пились к перевязи ножны меча. Берсеркеры уже избавились от за­клятия и теперь окружили громадного волка: Астарт заходил в во­ду слева, Эгил — справа, Фастар шел прямо на зверя, только Офети обшаривал тела на берегу, отыскивая для себя оружие.

— Нашел ты время плести веревки, Ворон, — бросил Офети.

— Это путы для Волка, — пояснил Ворон.

Он закончил свое дело и побежал к Волку по воде. Животное бы­ло так сосредоточено на еде, что не обратило внимания на его при­ближение. Хугин вскочил на Волка верхом, пытаясь накинуть ему на шею ремешок с камнем, но Волк сбросил его, и Ворон, пролетев над водой, тяжело шлепнулся на песок.

— Какая славная будет смерть! — воскликнул Астарт, подбира­ясь к Волку. — Ну же, давай. Я жду не дождусь, когда обо мне сло­жат тысячу саг!

Сейчас Элис разглядела Волка как следует: его черную, словно ночь, шкуру, зеленые глаза, — этот зверь был как будто не рожден, а сотворен, он стоял на задних лапах, а его передние лапы больше походили на человеческие руки, но с когтями. Он был высокий, в полтора раза выше Офети.

— Ну, давай! — зазывал Фастар. — Такая смерть обеспечит мне место по правую руку от Одина, чтобы я мог пировать вечно!

Фастар говорил о вечной жизни, однако после рыка Волка осо­бенно ясно проявилась его смертная сущность, и дрожь от ужаса перед забвением прошла по его телу. Он выронил копье, потому что трясущиеся пальцы предательски отказались служить.

Волк прыгнул.

Фастар сумел взять себя в руки и даже ударил Волка по голове кулаком, но было слишком поздно. Кровь фонтаном брызнула в мо­ре. Следующим умер Астарт, превратившись в кусок мяса в челю­стях Волка, который вырвал жизнь из его тела так же легко, как чай­ка хватает водоросли из воды. Волк швырнул его на землю и жадно впился в истерзанную плоть, ткнул его мордой в грудь, раздирая чудовищными зубами.

Теперь в наступление с воплями двинулись франки, держа на­готове мечи и копья; их было человек пятнадцать пеших и два всадника на неоседланных лошадях. Они шлепали по кровавым волнам, стремясь добраться до зверя. Он схватил первого, кто шагнул к нему с берега, и швырнул его на остальных, сбив с ног двух воинов. Всадник понесся на него галопом и ударил пикой, но пика вырвалась из его руки, а лошадь под ним упала со сломан­ными ногами.

Рыцари были храбрыми, они все равно шли в наступление, но Волк был подобен демону: громадный, в два раза больше нее, с пе­ревитым мышцами телом, напоминавшим необожженную фигуру глиняного человечка, которую растянул во все стороны проказли­вый ребенок. Она знала этого волка по своим снам.

В наступление двинулся Эгил. Он стоял у кромки воды, взвеши­вая на руке меч. Шагнув назад, он указал на Волка мечом.

— Я знаю, что мне суждено умереть, но знаю, что это тварь, ис­требившая многих... — Нужные слова никак не приходили ему на ум. — Твою ж мать! — выругался он. — Ладно, так сойдет.

Викинг бросился на Волка, но зверь развернулся к нему всем те­лом, откусил ему голову и правое плечо, увлекая останки в окро­вавленную воду.

Офети схватил меч Ворона и ринулся в битву, выкрикивая име­на отца и деда, уверяя Волка, что он происходит из прославленно­го рода убийц.

— Сегодня, зверь, ты встретил равного противника!

Кто-то потянул Элис за руку. Это оказался Ворон. Она попыта­лась отпрянуть в сторону, но он был проворнее и успел сунуть что- то в ее ладонь. Это оказался камешек на ремне.

— Заставь его надеть этот амулет, — сказал Хугин. — Заставь его надеть. В нем вся наша надежда.

Элис с трудом понимала его слова.

— Убирайся от меня, чудище!

— Я же спас тебя. Посмотри на мертвую ведьму. Заставь его на­деть амулет. Заставь его!

Чудовищный Волк посмотрел прямо на Элис своими огромны­ми глазами. В них отразилось нечто похожее на узнавание. Вокруг него стягивали кольцо воины, кололи его оружием. Но он напра­вился к ней, силясь стряхнуть с себя врагов.

Элис попятилась, сжимая амулет.

Волк заговорил, и его голос был подобен скрежету камня о ка­мень:

— Ты приходила ко мне раньше. Среди зеленых лугов, на поле несжатой пшеницы, под голубым небом, в тот час, когда солнце пре­вращает воду в усыпанную алмазами ткань. Ты приходила, и ты бла­гословила меня, Святая Дева.

Элис побежала. Панический ужас охватил ее. Однако же она не­вольно оглянулась.

Офети прыгнул на Волка, размахивая мечом Ворона. Зверь был быстр, он развернулся, но меч распорол темную шкуру на боку. Волк прыгнул на Офети, но Ворон обхватил викинга обеими рука­ми и швырнул на песок, когда челюсти зверя уже были готовы сом­кнуться на шее толстяка. Вервольф тронул раненый бок, поднес пальцы к губам, пробуя кровь на вкус.

— Убей его! — выкрикнул Ворон, когда Офети снова набросил­ся на зверя. На этот раз Волк был еще проворнее. Он схватил Офе­ти, отрывая его от сырого песка.

Элис обернулась.

— Вали, нет!

Она не знала, откуда пришли эти слова, что они значат, однако на зверя они, кажется, подействовали.

Волк разжал пальцы, выронив Офети. Викинг упал в воду и остал­ся лежать, держась за окровавленные бока и тяжело дыша. Но дру­гие все еще наступали на Волка, и он развернулся, чтобы убить их, он кусал и терзал, забыв обо всем в своей ярости.

Одна руна ожила внутри Элис, имя которой она узнала раньше других. Лошадь. По берегу пронеслась галопом серая кобыла, ло­шадь одного из франков.

— Госпожа, ты должна остаться с нами! Я сумею тебя защи­тить! — Это кричал Ворон. Он успел забрать свой меч, но не ринул­ся в битву.

Элис мотала головой, пятясь от него.

— Госпожа!

Она вцепилась в гриву лошади и подтянулась, садясь верхом.

— Он убьет тебя! Этот Волк принесет тебе смерть! — надрывал­ся Ворон.

«Вперед!» — мысленно приказала она, и лошадь во весь опор по­неслась по берегу к лесу.

Глава пятьдесят восьмая СЛЕДОПЫТЫ

Элис ускакала, Волк тоже исчез. Как только девушка покинула бе­рег, он стряхнул с себя франков и помчался к лесу, волоча за собой труп рыцаря.

Ворон вытер меч о плащ и убрал его в ножны.

— Настронд, — сказал он.

Офети, который до сих пор не мог отдышаться после схватки с Волком, кивнул.

— Берег мертвых. — Он поглядел на тела на песке, кое-как пере­вел дух и заговорил:

Там она видела — шли чрез потоки поправшие клятвы, убийцы подлые и те, кто жен чужих соблазняет; Нидхегг глодал там трупы умерших, терзал он мужей — довольно ли вам этого?[26]

— Это давнее пророчество, — сказал Хугин, — начало сумерек богов.

Офети ощупал бока ладонями. Они тут же покрылись кровью, однако раны оказались поверхностными. Викинг понял, что вер­вольф не захотел его убивать. Он оставил на берегу человек два­дцать покойников. Никогда еще, ни в одном сражении Офети не ви­дел таких искалеченных, изломанных тел. Чайки и вороны уже кружили над берегом. Викинг был потрясен внешним видом чудо­вищного Волка, его неистовостью, однако не самим фактом его существования. В отличие от исповедника, он без малейшего труда принимал магическую реальность. Он ведь вырос среди простых крестьян и с детства был уверен, что эльфы, гномы, тролли и обо­ротни так же реальны, как овцы, которых он пас, дождь, под кото­рым он мок, и мороз, от которого стыло тело.

Из-за дюны вышел Леший.

— Тебя не было, когда начался бой, — заметил Офети.

— Я привел сюда Ворона, показал ему ближайшее место, где можно найти корабль, зная, что к этому монастырю придут и другие.

— Никого ты никуда не привел. Эти встречи предопределены, — возразил Хугин, — они обещаны самой судьбой.

— И что же, тебе и в Ладогу суждено попасть? Если это так, те­бе не нужна моя помощь.

— Возможно, тебе отведена какая-то роль в грядущих событи­ях, — согласился Хугин, — но только не думай, что сумеешь уйти от судьбы.

— Мои войны идут из-за товаров и прибыли, — сказал ку­пец. — Я просто случайно встретился вам на пути к тому зверю. Что он такое?

— Враг Смерти, — ответил Хугин.

Леший огляделся по сторонам.

— Не хотел бы я в таком случае повстречать друга Смерти, — сказал он.

Но Офети не был расположен к шуткам. Он хотел почтить пав­ших товарищей стихами, как это было принято у северных воинов.

Опустели скамьи вкруг столов Валгаллы, И послал бог черного Волка созвать гостей. И напитались пески кровью храбрых, И не терпится мертвым за оружие взяться отмщенья.

Хугин внимательно слушал. Хотя он не рос среди северян, одна­ко уважал их традиции. Он знал, что Офети таким образом чтит память павших друзей, как франки чтят своих покойников слеза­ми и молитвами, а мавры — причитаниями и воплями.

— Мои сородичи мертвы, — продолжал Офети, — и я не могу вернуться на родину. У меня три корабля, которыми я не смогу управлять, и сокровище, которое я не смогу донести. Теперь для ме­ня ценнее всего еда и питье. У меня в голове столько дней клубил­ся туман, и разум не прояснился от купания в холодной воде.

Ворон поднялся.

— Пойдем в монастырь, там найдутся еда и вода.

— А на тебе богатое платье, воин, — заметил Леший. — Что, есть и другие сокровища?

— Они уже закопаны в надежном месте, — сообщил викинг, — даже не думай, что тебе удастся меня обокрасть.

— Напротив, — сказал Леший. — Я хотел предложить тебе за них хорошую цену.

— Я пойду по следу Волка, — сказал Ворон.

— Я пойду с тобой. Этот Волк убил трех моих друзей, и я хочу получить его шкуру в качестве выкупа, — объявил Офети.

Хугин кивнул.

— Хорошо, — сказал он, — я использую тебя.

— Никто меня не использует, — возразил Офети.

— Боги используют тебя, как используют всех нас, — сказал Ху­гин. — Судьба вот-вот свершится, кровавая судьба. И в моих силах изменить ее.

— Мне казалось, ты недавно утверждал, что судьбу невозможно изменить, — сказал Леший.

— Ты не сможешь, — сказал Хугин, — но если герои, сосредото­ченные на цели, приложат все силы, они смогут остановить богов.

— Какая удивительная скромность, — усмехнулся Леший.

— И как же ты избегнешь судьбы? — спросил Офети.

— Найду ее.

— Она собиралась к князю Олегу, если это тебе поможет, — ска­зал Офети.

— Туда же она собиралась, когда бросила меня в землях фран­ков с мокрым задом, — подхватил Леший.

Ворон на минуту задумался.

— В таком случае все обстоит так, как я думал. Олег должен уме­реть, — сказал он.

— Какая в том польза?

— Бог уже на земле. Я сам видел и знаю, что это правда. Моя се­стра искренне хотела защитить бога, она думала, что сможет огра­дить его от судьбы, если убьет девушку, и использовала меня, что­бы я помогал. Волк идет по следу девушки. Девушка едет к Олегу. Вот там и сойдутся все концы судеб, когда Волк вступит в бой с бо­гом мертвых.

— Так ты думаешь, что Олег и есть твой бог? — уточнил Офети.

— Я не знаю.

— Но что, если это правда?

— Тогда я попытаюсь убить его раньше, чем это сделает Волк. Я должен помешать судьбе осуществиться.

— И какая в том будет польза?

— Все закончится.

— Что?

— Кровавый круговорот остановится: бог спускается на землю, Волк спускается на землю и убивает его.

— А тебе-то какая разница?

— Девушка приманивает Волка, поэтому она тоже гибнет.

— Повторю вопрос, — сказал Леший, — какое тебе до этого дело?

— Когда заклятие будет разрушено, — сказал Хугин, — я вспомню.

— Что?

— Что было прежде. Когда я поклялся ее защищать.

— Прежде чего? — настаивал Леший. — Всю дорогу от Парижа ты пытался ее убить.

Ворон пропустил его слова мимо ушей и обратился к Офети:

— Я попрошу тебя оказать мне услугу, толстяк, в благодарность за то, что я освободил тебя от заклятия ведьмы.

— Не знаю, было ли то ее заклятие, но знаю, что все закончилось, когда ты ее убил, поэтому склонен поверить тебе. Чего ты хочешь?

— Просьба простая. Найди жену, вырасти много сыновей и рас­скажи им историю, которую я поведал тебе. Вели им пересказы­вать ее своим сыновьям до тех пор, пока стоит мир. Это благород­ное дело.

Офети махнул на Лешего.

— Почему ты сам или, к примеру, он не можете нарожать сыно­вей и рассказывать им свою легенду?

— Он уже стар, а мне суждено погибнуть.

— Как погибнуть?

— Сражаясь с Волком, как я погибал прежде и как буду погибать снова. Это моя судьба.

— Откуда тебе это известно?

— Моя сестра, та, которую я считал своей сестрой, показала мне, но только так, что я ничего не понял.

— Она была настоящая провидица, — сказал Офети, — иску­шенная в магии сейдра. Ты знаешь, что тебя ждет, и все же ты не радуешься. Мужчина идет с улыбкой навстречу судьбе, когда зна­ет свою судьбу.

— Потому что, сколько бы ни лгала ведьма, найдется способ сло­мить проклятие. Если не получится, то в следующем воплощении я снова буду жить так же, как жил до сих пор, — не зная себя, во лжи. Наверное, для меня в этом теле уже слишком поздно, но не поздно для того, кем я стану завтра. В нашем будущем воплощении кто-нибудь из нас, возможно, поймет, что происходит, и найдет спо­соб остановить нас, спасая от новых несчастий и страданий. Мы должны оставить послание в вечности, толстяк, и тебе выпало до­ставить его.

— Я пойду с тобой к Олегу, — сказал Офети. — Не для того, что­бы служить твоим целям, а потому что я поклялся девушке, что бу­ду ее защищать. Она в опасности, поэтому я пойду с тобой, оборо­тень, не ради славы, не ради золота и не ради сыновей. Я пойду, потому что девушка просила меня о защите, и я обещал ей. Ведьма, которая лежит мертвая на берегу, околдовала меня, заставила ме­ня причинить зло девушке и нарушить клятву. Я обязан восстано­вить справедливость, или меня вряд ли ждет теплый прием в чер­тогах павших. И на моих сородичей обрушится месть. Мы разыщем Волка и убьем его. Я успел ранить его, и из раны потекла обычная кровь. Почему бы мне не ранить его еще раз, чтобы увидеть, как он истекает кровью?

— Ты не сможешь его убить, — сказал Хугин, — пока он не ис­полнит свою роль в великом ритуале бога и не принесет Всеобще­му Отцу смерть.

— Посмотрим, — пообещал Офети. — Я встречал немало людей, которые уверяли, будто они неуязвимы, например Эрик Крепкий.

— И что с ним случилось? — поинтересовался Леший.

Толстяк подмигнул.

— Он не оправдал свое прозвище, когда повстречался со мной.

— Это совсем другое дело, — возразил Ворон.

Офети только проворчал что-то и двинулся к монастырю.

Леший поглядел в сторону леса. Между ним и Ладогой еще мно­го лесов и даже гор, и повсюду рыщут разные темные личности. А чего ищут его знакомцы? Тварь, которая выскочила из темноты, чтобы унести девушку? Разумные люди бегут прочь от подобных чудовищ, а не гоняются за ними. С другой стороны, ему очень хо­телось оставить себе ожерелье, подаренное Вороном, которое он носил пока на шее под кафтаном. Но так ли уж сильно ему этого хо­чется? Достаточно ли сильно, чтобы отправиться в путь с этими не­нормальными, которые идут рушить замыслы богов? Пожалуй, нет.

Леший побежал, стараясь нагнать Офети.

— Говорил я, что лучше меня оставить на том холме, — посето­вал он. — Эта девушка не принесла тебе счастья.

Офети улыбнулся, хотя на глазах стояли слезы. Леший догадал­ся, что викинг вспоминает погибших друзей.

— Теперь уже поздно об этом говорить, — сказал берсеркер. — Прошлое — всего лишь ветер, дующий нам в спину. Мы не можем противиться ему.

Офети зашагал дальше по влажному песку, направляясь к мона­стырю, а Леший принялся собирать оружие и другие ценные вещи мертвецов. Он нашел с десяток прекрасных мечей, которые прине­сут ему хорошие деньги, если он продаст их в Бирке. Ожерелье — вещица чрезвычайно дорогая, и в мешке у чародея лежит еще сот­ня звонких монет, однако с Лешего уже хватит приключений. Как только они дойдут до ближайшего рынка, он помашет своим спут­никам ручкой.

Глава пятьдесят девятая ОГНИ В САДУ

Элис въехала в лес. Руны вились вокруг нее, похожие на гирлянду яр­ких огней. Они нашептывали ей имена Волка: одно знакомое, одно странное и одно как будто вклинившееся между двумя первыми. Он Жеан, он Фенрисульфр и он Вали, который есть, был и будет.

На нее нахлынули воспоминания. Однажды на заре, отправив­шись в леса Лоша за грибами, она проходила мимо жасминового куста, и с него поднялась стая бражников — крылья бабочек затре­петали вокруг нее, словно те страхи, которые преследовали ее с дет­ства. Элис твердила себе, что бояться совершенно нечего, но все равно бросилась бежать со всех ног из-под полога леса на солнеч­ную поляну. Все было таким ярким: чернильные кляксы на ткани, которую она постелила в корзинку, пятна ягодного сока на паль­цах, восходящее солнце, в лучах которого от росистой травы под­нимался туман, теплый свет на лице и замерзшие мокрые ноги.

Она чувствовала, что ищет чего-то, кроме грибов, и ее пресле­дует что-то, кроме лучей солнца. Было нечто зловещее в этом но­ворожденном утре, она знала это в глубине души. Элис пробира­лась через лес, как пробирается олень, страшась волка.

Вали.

Это имя всколыхнуло что-то в душе. Она увидела себя в незнако­мом месте, где на холме стояли какие-то странные домики, низкие и бедные с виду, их крытые дерном крыши едва доходили ей до поя­са, под холмом ярко сверкала река. Она услышала восторженные кри­ки детей и посмотрела вниз — дети купались, залитые солнечным светом. Рядом с ней стоял кто-то. Она развернулась к нему, лицо его было знакомым, но она никак не могла его рассмотреть. Она, кажет­ся, видела этого человека раньше, но только как будто сквозь плохое стекло, из-за которого черты искажались и расплывались.

Элис поглядела на свою руку. Та самая рука, какую она знает и зна­ла всегда. Руны воссоединились, однако она от этого не сделалась бо­гом, не умерла, как предсказывала ведьма. Элис заставила себя успо­коиться и увидела, как руны кружат вокруг нее восьмерками по двум орбитам; воющая руна была в центре, она изгибалась и припадала к земле, как ползущий волк. Эта руна была для нее важнее всех остальных вместе взятых. Однако чего-то не хватало. Третьей орби­ты. Пока ее нет, она так и останется человеком.

Элис до сих пор держала амулет, который дал ей Ворон, от стра­ха она вообще забыла, что он у нее в руке. Она поднесла его побли­же к лицу, чтобы рассмотреть, и едва не выронила. Это был про­стой камень, закрепленный сложным тройным узлом на ремешке, но на нем была нацарапана голова волка. К ней пришли слова: «Ког­да боги увидели, что Волк как следует связан, они взяли путы и при­вязали его к скале под названием Крик». Перед ее мысленным взо­ром возник громадный волк, его челюсти были широко расперты страшным мечом, он был привязал к невероятно высокой скале ве­ревкой — тонкой, словно лента. Он рвался, стонал, выл, но никак не мог освободиться. Наступила ночь, и на скалу пришел человек. Высокий и бледный, с копной рыжих волос, он пытался порвать пу­ты. Но это ему никак не удавалось. Тогда человек поднял камешек, лежавший у подножия, обломок той самой скалы, к которой был привязан Волк. А потом, когда настало утро, унес камешек с собой, чтобы кое-что вырезать на нем — голову волка.

Все это показывали ей руны. Руны знали.

Элис гнала лошадь через лес. Животное понемногу уставало, и в итоге она остановилась, чтобы лошадь отдохнула и попаслась. Стояла чудесная весна, в лесу было полно цветов, в воздухе разли­вались густые ароматы только что распустившихся листьев клена, березы и дуба. Солнечные лучи пробивались сквозь листву, отче­го воздух делался похожим на воду; светлые стволы деревьев по­блескивали в густой зелени, как чешуя серебристых рыбин, бурый лишайник, который покрывал упавший дуб, напоминал позолочен­ную кольчугу, желтые и белые цветы танцевали на ветвях, как буд­то подхваченные невидимым течением.

Она вдруг вспомнила о том, что недавно пережила на морском берегу. Все тело болело, кожу изрезали веревки, от соленой воды она чесалась. И еще ужасно хотелось пить. Элис озиралась по сто­ронам, высматривая воду. Ручья она не заметила, однако в лесу было влажно, недавно прошел дождь. Она слизывала капли воды с листьев, а когда набрела на грязную лужицу, то припала к ней и ла­кала, как собака. Элис настолько обессилела, что не могла добыть никакой еды. От усталости ей мерещились под деревьями призра­ки. Ей казалось, что она улавливает движение, слышит голоса. На­пуганная всем этим, Элис снова села на лошадь и медленно двину­лась через лес.

Перед глазами мелькали зелень и золото; она припала к конской гриве, на мгновение стряхнула с себя сонливость и выпрямилась, потом снова упала на шею лошади. В какой-то миг ей показалось, что надвигается опасность, руны оживились, и всю усталость как рукой сняло. Но лошадь спокойно шла дальше, Элис расслабилась и начала дремать. Что-то разбудило ее. «Лошадь остановилась», — поняла Элис. Было холодно, хотя низко висящее солнце заливало деревья ослепительным светом.

— Он меня сожрет!

Голос был жуткий, гортанный. Элис окончательно проснулась. Волк стоял перед ней, и его громадные челюсти были испачканы человеческой кровью.

Элис резко развернула лошадь и поскакала от зверя, но спастись ей не удалось. Чудовищный Волк нагнал ее, прыгнул сзади, схватил и стащил с лошади на землю. Когда она упала на лесную подстил­ку, вся усталость, которую она старалась не замечать, как будто ра­зом навалилась на нее, и Элис провалилась в беспамятство.

Когда она пришла в себя, лошади нигде не было, а зверь стоял над ней на всех четырех конечностях, придвинув огромную морду к ее лицу.

— Он меня сожрет! — повторил голос. Этот голос напоминал грохот градин и скрежет корабельного киля по песку.

Элис была не в силах говорить. Она искала руны. Их нигде не было. Кажется, они сбежали при виде Волка.

Она пыталась отодвинуться от зверя, но он держал ее за ногу своей здоровенной рукой с когтями.

— Я боролся, — сказал зверь. — Разве ты не узнаешь меня?

— Ты чудовище.

— Я Жеан, исповедник. Я пытался помочь тебе, спасти от того, кто гонится за тобой.

— Тогда почему ты не убил его на берегу?

Зверь склонил голову.

— Я видел только тебя. Тебя. Я старался тебя защитить, но я не мо­гу быть рядом с тобой. Гнев, который я испытываю, пожирает меня.

Волк встал на ноги и развернулся, как будто собираясь уходить, потом упал на четвереньки, рыча и щелкая зубами, словно на докуч­ливую муху. Потом он сжался в комок и проворчал сквозь стис­нутые зубы:

— Уходи от меня. Уходи, потому что внутри меня живет Волк и я не могу его удержать.

— Тогда зачем ты пришел?

— Увидеть тебя. Прикоснуться к тебе.

Элис посмотрела на зажатый в руке камешек. Ворон удлинил ко­жаный ремешок, чтобы его можно было надеть на шею Волка. Она не верила, что от этого будет польза, но выбора все равно не было. Элис двинулась к скорчившемуся перед ней зверю. Он сидел на кор­точках, волнуясь, словно пес под столом, который боится, что кто-то отнимет у него кость. Она протянула руку, чтобы надеть камень ему на шею, но зверь оскалил длинные желтые зубы. Элис отшат­нулась. От его дыхания разило запахом смерти.

Он заговорил гортанным голосом, который походил на хруст разрываемых связок:

— Я это не надену. «Не делай себе кумира и никакого изображе­ния того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ни­же земли. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня. И творящий милость до ты­сячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои»[27]. Сми­луйся надо мной, Господи! Смилуйся!

Она протянула руку, чтобы утешить огромного зверя, но он от­прянул в сторону, перекатился и щелкнул зубами. А потом кинул­ся на нее с ошеломляющей быстротой. Он опрокинул Элис на землю, несколько мгновений нависал над ней, завывая, а потом метнулся в лес. Несколько прыжков — и он исчез. Элис осталась одна посре­ди дикого леса, где уже сгущались сумерки, голодная и замерзшая. Но в следующий миг она вдруг была уже не одна, она уже не стра­дала от голода, приятное тепло разлилось по телу. Мысленно она увидела, как восходит солнце, наполняя лес ясным чистым светом, она увидела след Волка в темноте, отчетливый и яркий. Это руна зажглась внутри нее.

Элис пошла по следу между деревьями. Она знала, что сейчас ночь, но то была не совсем ночь. Свет в ее сознании озарял все вокруг, и видно было как днем, однако от этого ночной лес никуда не исчезал. Элис как будто шла разом по двум лесам, светлому и тем­ному, существуя в двух разных мирах.

Она шла все дальше и дальше, упиваясь ароматами весеннего леса: сырой земли, травы и смолы, которая прилипала к рукам, ког­да она касалась стволов деревьев. В темноте летали ночные бабоч­ки, какие-то зверьки рыли норы и вздыхали глубоко под землей. Когда небо из черного сделалось серебристым, зазвучало птичье пение, в воздухе потеплело и лучи света начали проникать меж­ду деревьями.

На спящего Волка Элис наткнулась сразу после восхода. Он улег­ся под поваленным деревом и забросал себя землей. Спящий Волк, кажется, не наводил на руны такой ужас, как Волк бодрствующий. Движущиеся и сверкающие символы заполняли ее сознание. Элис поглядела на камешек-амулет. Как и та ночь, когда она видела, слов­но днем, подобно волку, который был человеком, он имел двой­ственную природу. Это был камень с нацарапанной на нем волчьей головой, но еще это был сгусток тьмы, как будто взятый с ночного неба, и этот сгусток был куда больше того камешка, который она видела в реальном мире.

Элис понимала, что это магия, она знала, что магия греховна, од­нако руны наполняли ее восторгом и возбуждением. Она чувствова­ла себя невероятно сильной, хотя вокруг нее оживал мир ночных кошмаров, которые снились ей с самого детства: деревья походили на резные скульптуры, а не на живые деревья, небо было как будто из металла, похожее на крышу дома, а не на привычный небосклон, трава торчала, словно сделанная из черного стекла. Но Элис не боялась. Она чувствовала себя в этом месте между реальностью и на­важдением вполне уютно, потому что ее путь направляли руны.

Она всмотрелась в темноту, которая была камнем, и поняла, что не может определить, насколько велика эта тьма. Вроде бы она уме­щалась у нее на ладони, но при этом была широка, как звездное не­бо. Мир превратился в странное и прекрасное место. Волк показался удивительным созданием, а вовсе не страшным. Он лежал в полу­мраке, сам похожий на вытянутую тень среди других теней древ­них деревьев. Элис повесила ремешок с камешком на его шею, а по­том улеглась рядом, чтобы поспать, положила голову на волчий бок, ощущая себя в полной безопасности и тепле.

Зверь не шелохнулся ни утром, ни днем, ни даже вечером, когда те­ни деревьев потянулись к ним и острые лучи заходящего солнца прон­зили лес. Он не проснулся и ночью, хотя вокруг его ушей вились жужжащие насекомые, его не разбудил сырой туман, каплями оседавший на шкуре. Утреннее солнце светило ярко, но Волк не проснулся.

Элис сидела рядом с ним. Ее одежда превратилась в лохмотья, од­нако она не мерзла и не умирала от голода. Руны дарили ей тепло. Она обращалась к ним, выискивая их в темноте, она училась на­ходить их в том крошечном мгновении, когда бодрствование пе­реходит в сон, впуская их, позволяя захватить над собой власть. Она была лошадью, которая несется вскачь под солнцем; она была солнечным закатом, который тянет светлые пальцы к темным хол­мам; бражником с растопыренными усиками; градом, который лу­пит по земле; рекой, которая питает питающую ее землю.

По вечерам она сидела рядом с Волком, наблюдая, как долго уми­рают краски леса — зеленые, красные, пурпурные и сиреневые; они превращались в серые с наступлением сумерек. Но с приходом ночи рождались новые краски: сверкающее серебро освещенных луной листьев, темная синева на горизонте, нежно-розовые оттенки каких- то существ рядом с нею. Элис никогда не видела ночи такими, хотя и часто мечтала, чтобы они были такими. Она спала рядом с Волком, считая себя чем-то вроде щита, который оберегает зверя от бед, а проснувшись, бродила по лесу — иногда как Элис, иногда как во­площение рун — останавливалась перед березой и наблюдала, как она полыхает светом весны.

Она не могла ответить, сколько времени провела здесь, ела ли что-нибудь. Дни становились все длиннее, однако день, царящий в ее со­знании, вовсе не заканчивался. Она сама была этим днем, согреваю­щей силой, которая заставляет петь леса, существом, которое глядит на ночную луну и видит собственное отражение в ее сияющей по­верхности. Она чувствовала себя обновленной. На пальцах были пят­на от ягодного сока, во рту стоял вкус грибов. Только изредка, когда пила из ручья, она ощущала волны холода. Элис смотрела на лес и ви­дела мир таким, каким он был в начале творения: новеньким, зеле­ным и сияющим.

Сначала пришли двое мальчишек, любопытных и робеющих. Она видела их яркими и многослойными: их скользкая от пота кожа све­тилась жизнью, краски, которые они несли на себе, распадались в ее сознании на множество оттенков, словно луч света, проходящий сквозь каплю воды. Она слышала их музыку, робкую и прерывистую: так мог бы играть на флейте ребенок. Ее зрение было настроено, слов­но музыкальный инструмент, она могла видеть в разных регистрах, и Элис показалось, что мальчики несут в себе огоньки, как будто све­чи духа горят, освещая тьму человеческой плоти.

Они вернулись со взрослыми мужчинами, с целой толпой, и от­голосок ее бывшей личности, госпожи Элис, для которой они бы­ли бы опасны, встрепенулся. Внутренний голос, который велел ей спасаться бегством, был похож на далекий шум, слабый, еле разли­чимый. Их было человек сорок, большая банда. Она увидела, что спустился вечер. Сумерки сгустились на пороге ночи, и стало хо­лодно.

— Их уже ограбили. Только посмотри на них. — Да, эти люди го­ворят на ее родном языке. Это франки, но не подданные ее брата, они вообще ничьи подданные. Они вне закона — разбойники; некоторые из них пришли в обносках, некоторые — в богатом платье, явно сня­том с чужого плеча.

— А эта девка будет ничего, если ее откормить.

— Мне она и такой сойдет. Чего мы ждем? Это же два отличных раба. Надо сначала позабавиться с девкой, а потом продать их.

Это произнес молодой человек, невысокий и жилистый, с загоре­лой дочерна кожей. У него были сломанные зубы и рваное ухо; Элис казалось, что он так и брызжет красками и звуками: зеленые пятна мхов на коленях, золотая пыльца на рукавах, треск дров в костре — так выражалась его личность. Он просто зачаровывал ее.

Элис заговорила:

Она колдовала тайно однажды, когда князь асов в глаза посмотрел ей: «Что меня вопрошать? Зачем испытывать? Знаю я, Один, где глаз твой спрятан»[28].

— Это она по-норманнски? Так это шлюха викингов. Это даны! За них нам дадут хорошую цену!

— Мы далеко от моря. — Это произнес новый голос.

Элис ощутила его беспокойство, подобное холодному ветру. Она поглядела на Волка за спиной. Волка не было, только исповедник ле­жал на земле, обнаженный. Жеан? А где же Волк? Только Жеан стал не таким, каким она помнила его. Он больше не был немощным ка­лекой, он стал здоровым и красивым. Элис снова заговорила:

Пленника видела под Хвералундом, обликом схожего с Локи зловещим.

— Это заклинание, — сказал второй разбойник. — Убейте ее, по­ка она не околдовала нас.

— Это не заклинание, а если и заклинание, то из нее плохая кол­дунья, — заметил кто-то еще.

Ритмичные слова снова рвались из Элис. Поэма была подобна ветру, а ее голос был словно камыш, который шуршит на ветру.

Сидела старуха в Железном Лесу и породила там Фенрира род; из этого рода станет один мерзостный тролль похитителем солнца. Будет он грызть трупы людей, кровью зальет жилище богов; солнце померкнет в летнюю пору, бури взъярятся — довольно ли вам этого?

Приближалась ночь. Деревья стали темными, ветер шумел в вет­вях. Давно ли собирается гроза? Элис не знала. Крупные капли до­ждя упали на кожу, холодя лицо. Грозовые тучи в последних лучах солнца казались отлитыми из свинца и золота, и лес вокруг как буд­то светился.

— Ладно, забирайте их и пойдем. Ночь будет паршивая.

— Только чур я развлекаюсь первым, хоть согреюсь немного. — У парня со сломанными зубами и рваным ухом был нож.

Сердце Элис учащенно забилось, она ощутила, как кровь отхлы­нула от лица. Но парень казался ей таким хрупким, как тонкий цве­ток, полевое растение, которое она в любую минуту может сорвать, если пожелает, чтобы затем выбросить. Она чувствовала себя очень странно, как будто существовала во множестве мест одновремен­но, и разум сделался просторным и многослойным.

Парень дотронулся до нее.

Элис была в лесу и не в лесу, в пещерах собственного разума, где сверкали и пели руны, и за их пределами. «Где же я еще?» — задалась она вопросом. В залитом лунным светом саду своего детства, где кап­ли росы пахли жасмином, а ночной воздух согревал, когда она боси­ком ходила во сне. В нише садовой стены она увидела маленькие свечки. Теперь, когда она приблизилась, то заметила, что в нише сто­ит множество фонарей. Она протянула руку и погасила ближайший.

И парень в лесу, стоявший перед ней жестокий молодой человек со сломанными зубами и с ножом в руке, который свободной ру­кой стягивал с себя штаны, упал замертво.

Она ощутила, как волна смятения прошла по разбойникам, по­чувствовала шелест мыслей, подобный шелесту летней листвы, на которую вдруг пахнуло осенним ветром.

Двое разбойников выронили ножи и принялись ощупывать ли­цо покойника. Хотя он умер мгновение назад, тело было уже холод­ным. Потом все схватились за оружие, и на губах было одно слово: «Ведьма». Но Элис в лунном саду снова протянула руку, подул ве­тер, и все фонари в нише погасли.

Хлынул мощный ливень, превратив листья в крохотные бараба­ны, которые выстукивали такой радостный ритм, что ей захотелось танцевать. Она подошла к Жеану, усадила его и развернула лицом к потокам дождя.

— Проснись, — сказала она. — Я смыла с тебя Волка.

Он раскрыл рот и заморгал, когда капли дождя, огромные, как ягоды, принялись стучать по его лицу.

Он развернулся к Элис и погладил ее по волосам.

— Это я, — сказал он, — каким я был и какой я есть. Я так дол­го шел, чтобы найти тебя.

Она знала. В этот миг она знала, что они уже жили прежде, бы­ли любовниками, чувства которых пережили даже смерть. Как ее звали тогда? А его? Она не могла вспомнить. Слова сами вырвались у нее:

— А я так долго ждала, когда ты придешь ко мне.

Элис поцеловала Жеана и легла с ним среди мертвых тел разбой­ников, и первый раз в жизни она поняла, что не одна на свете.

Глава шестидесятая МЫСЛИ И ПАМЯТЬ

Хугин глядел на тело сестры, лежавшее на морском берегу. Он снес ей голову с плеч одним ударом, и она лежала, омываемая прибоем, в пяти шагах от того места, где он сел. За головой он не пошел.

Заклятие, которое наложила на него сестра, распалось, когда он надел Волчий Камень, решил он. Но, по правде говоря, его действие начало ослабевать еще раньше — когда он увидел лицо Элис, пока она боролась с течением реки и замерзала в воде. Почему он не убил Элис тогда? Ворон подозревал, что из любопытства. Ему хотелось посмотреть, сможет ли она утонуть, учитывая ее важную роль в за­мыслах богов. «Да, боги уготовили ей куда более жестокую судьбу, чем смерть в воде, — подумал тогда он, — но захотят ли они смяг­читься и позволят ли ей погибнуть от холода прямо здесь?» Или же ему, слуге Одина, стоит самому с ней покончить?

Была и другая причина, почему он не стал убивать Элис, как только представилась такая возможность, и теперь он все понимал. Это ее он искал во снах, хотя ведьма, называвшая себя его сестрой, и заняла ее место. Может быть, он догадался об этом обмане, ког­да увидел, как Элис барахтается в воде?

Когда он замерзал, замурованный в высокогорной пещере, ощу­пью находя себя в кромешной темноте, силясь сохранить здравый рассудок, свою личность, он видел сны. Он был вороном, летящим в потоках воздуха, внимательно глядящим на землю внизу, он ис­кал что-то, что мог почувствовать, но не мог дать этому название.

Он оказывался в странной аллее, вытянувшейся вдоль реки, еще там была стена, увитая плющом, и в ночи на небольшом надгробии горели свечи. И он искал кого-то, чьего имени не знал, искал в мерт­вом воздухе тесных тоннелей, над горами в потоках воздуха и сол­нечного света, под луной, которая обращала воду в измятое олово, а кору деревьев в кварц. И всегда сестра была рядом с ним — под плющом на стене, у надгробия. Она заставила его поверить, будто они связаны вечными узами. Она вошла в сад его мечтаний и заня­ла в нем место Элис.

Хугину было так горько. Он убивал ради своей сестры, покинул свой дом в монастыре, увел ее в горы и жил, словно дикий зверь, дрожал от холода зимой, мок под дождями, держал ее за руку в тем­ноте, когда к ней только начали приходить первые видения, шел следом, когда магия начала завладевать ею, слышал странные голо­са на чужих языках, которые постепенно сделались ему привычнее и понятнее родного. С ним говорили боги северных народов, и че­рез ритуалы, страдания и темноту он начал их понимать. Но сам он по-прежнему хотел жить.

— Давай вернемся, — говорил он сестре, — уйдем от этой ужас­ной старухи и ее обрядов. Пойдем к какому-нибудь господину или крестьянину, наймемся на работу, скажем, что остались бездомными из-за войны. Давай бросим ее. Давай забудем обо всей этой волшбе.

Но сестра сидела, пиная ногой камешки, и глядела с горы на окрестные долины. А потом она глотала грибы и возвращалась в темноту, и из-за этой вечной связи он был вынужден идти за ней, разделять ее страдания, впускать в сознание магию, чтобы защи­щать сестру.

И он увидел, забившись в тесное пространство пещеры, замуро­ванный камнями, которые приносила и укладывала старая ведьма, однажды он увидел. Бог пришел к нему, улегся рядом, белея во тьме, одноглазый бог крикливых рун; выражение его лица было стерто безумием, на шее затянута диковинная удавка. Луи — тогда его все еще звали Луи — коснулся его кожи, и она оказалась холодной. И хотя бог был мертв, его разум походил на паутину, в которой, как чувствовал Луи, можно запутаться навеки. Он бежал от мертвого бога по тоннелю, вжимался в стены, но, когда открыл глаза, камней, закрывавших вход в пещеру, уже не было, и рядом с ним на камнях лежала только сестра.

Выйдя из пещеры, он разрыдался, но сестра подошла к нему и сказала, что путь магии нелегок.

— Что там было, в темноте? — спросил он, но сестра не отвеча­ла, она просто держала его за руку. А потом вернулась в темноту, и, хотя он любил ее, он не смог последовать за ней.

К нему подошла старая ведьма, присела рядом.

— Он придет сюда, — она постучала по земле ногой, — чтобы умереть от зубов Волка. Тот бог, которого ты видел в темноте, во­плотится на земле, чтобы сражаться и погибнуть в бою со своим вечным врагом. Когда он погибнет, ты умрешь, твоя сестра умрет. Много народу умрет.

Он пытался спросить, почему он должен погибнуть, но в голове от усталости царил сумбур. Внутри него зрело что-то, похожее на горе.

Старуха только посмотрела ему в глаза.

— Как я могу этому помешать? — спросил он.

— Служить ему.

— Не понимаю.

— В центре мироздания сидят женщины — Норны, они ткут судьбы под мировым древом Иггдрасилем. Все девять миров дер­жат они в своих руках, и людей, и богов. Этот бог обречен встре­тить смерть в сумерки богов. Так требуют Норны. Поэтому бог предлагает им множество смертей во множество эпох, репетирует конец, который порадовал бы ткачих судеб и предвосхитил его окончательное уничтожение. И ты попал в этот зловещий кругово­рот, стал частью ритуала, который повелитель богов предлагает судьбе. И твоя сестра тоже. Ты обречен на гибель.

— Откуда ты знаешь?

Она провела рукой по своему обожженному лицу и налитому кровью глазу.

— Я пожертвовала этим и провела несколько жизней в немоте, чтобы увидеть. Я тоже вовлечена в замыслы богов.

— И как я могу этому помешать?

— Защищай сестру. Пока она жива, богу будет труднее сойти на землю.

— Почему?

— Некоторые вещи, Хугин, надо просто принимать.

Имя вызвало у него в душе отклик, оно обращалось к его сущ­ности. Он отвернулся от старой карги и отправился охотиться в го­ры. То существо в каменном коридоре пробудило в нем что-то. Зре­ние стало острее, рука тверже, ноги проворнее. Когда он брал лук и пускал стрелу, он не мог промахнуться — заяц, овца, даже волк падали от его стрел. Он был силен, и когда к нему стали приходить люди, они быстро научились приносить дары и просить об исцеле­нии, вместо того чтобы размахивать топорами и мечами.

Он часто сидел на рассвете, наблюдая, как тьма стекает в доли­ны и кусты утесника вспыхивают золотом под солнцем, и он часто наблюдал вечерами, как приливные волны теней от реки снова за­топляют холмы.

Зимой они разводили в пещере костер, укрываясь от горных ве­тров, жались друг к другу под шкурами и одеялами.

Старая ведьма пела песню на своем родном языке о двух братьях, которых боги обрекли на то, чтобы убить друг друга, и он все по­нимал. Бог северян пробудил в нем северный язык, связал с тем, кем он был в прежней жизни, когда этот язык был его родным. Бра­тья вынуждены плясать под дудку богов, а боги играют мелодию, которая предвещает их гибель. Судьба братьев заключалась в том, чтобы умереть, как умрут боги в свой последний день, от зубов Волка. Мать спрятала братьев — одного у волков в восточных ле­сах, другого у крестьян в Долине Песен — в надежде разлучить их. Но одна женщина, в которой жила древняя руна, ненавистная бо­гам, обещала снова свести братьев вместе, и тогда мать отправила одного из сыновей убить эту женщину. Он справился, и, хотя этот поступок опечалил мальчика, его земли и его семья стали процве­тать.

Тьма пещеры, присутствие бога, голод и холод словно толкали разум Луи на какие-то боковые тропки. Песня казалась такой же реальной, как гора, мороз и туман, реальной, как привязанность сестры к этой кошмарной пещере. Она была о нем самом, он знал.

— Он пробуждается в тебе, — сказала старуха, — здесь... — она коснулась его руки, — и здесь... — она коснулась его глаз, имея в ви­ду зрение, — все его. Твои глаза и руки — это он. Ты ворон, летя­щий высоко в небе.

— А Изабелла? Что с ней происходит?

— Она изучает то, что несет в себе.

— У нее что, будет ребенок?

— Не ребенок. Руны.

Ему доводилось их видеть — странные знаки, которые светились и извивались в темноте пещеры, руны, которые звенели и пели, да­вали свет, проливались дождем и пахли спелым зерном в замкну­том пространстве пещеры.

— Я пойду к ней.

Он развернулся, собираясь пойти вглубь пещеры, в коридор в скале, чтобы убрать кучу каменных обломков, которыми он зава­лил проход, убегая.

— Нет. — Старуха замотала головой. — Бог бродит рядом с ней. Ты ничем не сможешь ей помочь. Теперь она будет направлять те­бя. Когда потеплеет, я уйду.

— Куда?

— Прочь. Мне предстоит сделать кое-что еще, чтобы спасти вас от гибели. Я оставлю вам подарок.

— Какой подарок?

— Нечто такое, чего боится даже Волк. Когда бог будет мертв, это убьет Волка. Обращайтесь с моим даром осторожно — он от­равлен кошмарами ведьм.

Больше она ничего не сказала, только сидела, глядя в пустоту сквозь огонь и горный туман. Он заснул, а утром старухи уже не было. На ее месте лежал меч — полоска изящно изогнутой стали в черных ножнах. Он вынул меч и посмотрел, как лезвие сияет в лу­чах утреннего солнца. Его прежня жизнь вернулась к нему отголо­ском. Он подумал, что, продав такой меч, мог бы безбедно жить многие годы, жить в комфорте, если только сумеет найти город или селение, где можно тратить деньги, не привлекая внимания знати. Может быть, ему сделаться купцом? Он видел, как через Ломбар­дию проходят торговые караваны, направляясь в королевство франков. Они были свободные люди, эти купцы, не привязанные ни к каким графам или маркграфам.

Но потом сестра, вся перепачканная, вышла из пещеры и села у огня. Он приготовил ей похлебку, накормил поджаренными ко­реньями, которые удалось насобирать, он хотел, чтобы она отдох­нула, но она посидела совсем немного, только чтобы снова собрать­ся с силами. А потом ушла в пещеру.

Он не мог допустить, чтобы она один на один встречалась с тем, что ждет ее в темноте, поэтому пошел с ней, а когда вышел, что-то в нем изменилось.

Он оставил Луи спать в темноте. Теперь он был Хугин, зоркий и сильный, привязанный к богу, который явился ему в могильной тьме пещеры. Ритуал и самоотвержение сделались основой его жиз­ни. Он был нежен с сестрой, искал для нее грибы и коренья, необ­ходимые для вхождения в транс, он охотился, кормил ее, а сам ста­новился все сильнее. Он как будто научился понимать, что говорят ему горные травы: знал, какая из них пригодится для лечения, а ка­кая отправит прямиком в мир богов и чудовищ. Мунин делилась с ним магией, которую добывала из темноты, позволяя богам ка­саться и благословлять брата. В черном пространстве, где воздух был влажен, а камни холодны, Хугин чувствовал, как мертвый бог обнимает его и шепчет свое имя: «Один». Хугин знал, что это озна­чает. Его превратили в слугу смерти.

И у него тоже бывали видения. Пещера как будто расширялась, и в ней начинали мерцать огоньки свечей. Он стоял перед гигант­ским Волком, закрывая сестру от его зубов своим телом. Он видел воина-великана, одноглазого и неистового, который вонзал в Вол­ка копье в последний день мира. Он знал, что это скоро случится, — Волка, которому предстоит убить бога, привлекает сюда жуткая ру­на. Он видел, как она извивается прямо в воздухе перед ним, он знал, что руна живет внутри человека, как другие руны живут в его сестре. Эта особая руна угрожающе шипела, как шипели кобры, ко­торых купцы привозили в монастырь, чтобы позабавить монахов.

Они провели в горах четыре года, и однажды сестра вышла из пещеры и указала глазами на долину внизу. Его связь с сестрой бы­ла настолько тесна, что слов уже не требовалось. Ему было доста­точно тронуть ее руку, чтобы ощутить, что она чувствует, и уви­деть, что она видит.

— Она просыпается в ней, — сказала сестра, — руна, которая влечет убийцу бога. — Ворон знал, что она говорит о Волке и той девушке, которая поведет его навстречу судьбе.

— В таком случае она должна умереть, — сказал Хугин, не толь­ко вслух, но и мысленно.

— Да.

Мунин поднялась. Тело ее было слабым, волосы висели нечеса­ными космами, но она сразу направилась прямо в долину. Хугин последовал за ней с большой опаской. У него был меч, у него были лук и копье, которое он сделал сам и обжег на костре, однако он с самого детства не спускался с гор. Они прошли вниз через сосны и ели, добрались до берез и ясеней, где задержались до конца ле­та; сестра призывала к себе птиц, чтобы через боль получить оза­рение. Хугин начал бояться вечеров, когда в летнем небе хлопали черные крылья, а потом клювы принимались терзать ее плоть. По окрестностям уже бродили северяне, убивая людей и сжигая до­ма, но, когда натолкнулись в лесу на Хугина с сестрой, они склони­лись перед ними и попросили благословить их. А потом они оста­лись, чтобы их защищать, и смотрели, как птицы слетают на тела чародеев.

Хугин сделал ей из дощечки и веревки щиток для глаз, однако она никак не могла отыскать ту женщину, в которой живет воющая руна — руна, призывающая Волка. Он умолял сестру не делать то­го, что, как он знал, она задумала. Он занимал ее место, страдая и крича от боли под клювами воронов, но толку не было. Мертвый бог хотел еще больше, и тогда Мунин отдала глаза и нашла девуш­ку. Девушка будет в Париже, когда город охватит огонь. Они отпра­вились в путь, чтобы сообщить Зигфриду о его судьбе: ему пред­стоит осадить город на Сене. И король счел за благо поверить им.

А потом им пришлось поторапливаться из-за волкодлака. Он оказался невосприимчив к магии Мунин, хотя ни Ворону, ни его сестре ни разу не пришло в голову, что он носит Волчий Камень, осколок скалы, названной Криком, против которого бессильны лю­бые чары. Однако волкодлак оказался вполне уязвимым для меча Хугина. Дважды Ворон был уверен, что убил волкодлака, но дваж­ды тот возвращался, чтобы снова сражаться с ним.

В последний раз он столкнулся с человеком-волком на речном берегу, когда нагнал Элис. Разве он знал тогда, что ему предстоит особенно трудная битва — с самим собой, с тем, каким он был и ка­ким хотел бы стать. Когда он увидел Элис, что-то внутри него ше­вельнулось, как будто он — Хугин, слуга смерти — был глиняным болваном, который треснул при виде девушки, и внутри оказалось нечто совершенно иное. Когда он надел на себя Волчий Камень, Во­рон рассыпался в прах, а он, Луи, остался в залитом предвечерним светом лесу рядом с маленьким купцом, понимая, что вся его жизнь была грандиозным обманом. Теперь в голове прояснилось. Тогда, в детстве, не было у его сестры никакой лихорадки. Она сама уби­ла родителей своими чарами, а его привязала к себе. Он ведь ей да­же не брат, он был простым послушником в монастыре, и его использовала для своих целей старая ведьма.

Старая ведьма, которая потребовала убить аббата ради исцеле­ния его сестры, хотя в том не было никакой нужды. Девочка, ма­ленькая девочка, вошла в его сознание, заставила его любить ее, подчиняться ее воле. И ведьма была ее прислужницей, а не настав­ницей. Девочка уже знала, что несет в себе — смерть, страдания, ужасные испытания, — и знала, как все это пробудить. И она пове­ла его за собой в это путешествие. Для чего же?

Изабелла — Мунин — вошла в его сновидения и заменила собой Элис из Парижа и ту девушку, которой она была в прежних жиз­нях. Однако наваждение разрушилось, и теперь Хугин ясно пони­мал, что именно видел во время визитов к мертвому богу. Элис бы­ла той женщиной, ради которой он умирал в прежних жизнях. А та, которая называла себя его сестрой, заняла ее место, украла его лю­бовь. И он сам помогал ей в этом, по доброй воле шел вслед за ней в темноту, лежал рядом и бродил по закоулкам своего разума, что­бы она могла усилить действие своего заклятия. Все это теперь оста­лось в прошлом.

Он знал, что уже жил раньше, что умирал раньше — умирал за ту девушку, которую искал и преследовал, терзал и едва не убил. Под действием ведьминого заклятия он предал те узы, которые бы­ли крепче смерти.

Ворон чувствовал истинную природу своей сестры и той старой ведьмы. Он подозревал, что стоит мыслям еще немного прояснить­ся, и он даже назовет их имена. Но мысли никак не прояснялись. Он знал наверняка только то, что, когда распалось заклятие Мунин, в его сердце вместо любви хлынула ненависть к ней. Она действо­вала совсем по иным причинам, ее мотивы были непостижимы для него. Может, она стремилась к смерти? Что ж, она получила то, чего хотела.

Он догадался, что произошло. Мунин стремилась обрести власть над рунами, уверенная, что через страдания и целеустремленность сумеет овладеть ими так, чтобы они не уничтожили ее, сумеет най­ти способ, чтобы остаться в живых. Он был уверен, что сначала она вовсе не хотела умирать. Однако те восемь рун, которые она полу­чила от бога, засветились, взывая к своим сестрам, и вот они-то как раз стремились не к жизни, а к смерти. Мунин потеряла свою личность в череде ритуалов и пробудила кого-то еще — частицу бога, который желал сделаться цельным и умереть, принести себя в жертву самому себе, погибнуть в мире людей, чтобы затем ожить в мире богов.

Но для чего же ей понадобился он, Луи? Зачем держать его при себе? Он знал, что погибнет страшной смертью, она это предвиде­ла. Но в чем смысл его смерти? Мунин хотела, чтобы бог воплотил­ся в ней и умер, познав земную смерть. Но какова его роль? Впро­чем, это неважно. Она хотела смерти Элис. И это значит, что он должен постараться и сохранить Элис жизнь.

Хугин стоял на коленях у кромки воды, глядя, как Офети возвра­щается из монастыря с двумя лошадьми, нагруженными оружием и доспехами. На викинге был длинный норманнский плащ, а по­верх него — короткий франкский, богатый, некогда принадлежав­ший благородному господину. Прочая одежда на нем тоже была франкской: синяя шелковая туника, кожаная куртка. На поясе ви­сел отличный меч. Офети был наряжен как настоящий франк, вот только франки никогда не бывают такими рослыми и рыжими. По­этому он казался именно тем, кем был: разбойником в украденной одежде. Купец шел за ним, тоже разодетый, и вел за собой шесть навьюченных лошадей.

Офети помахал Ворону и крикнул:

— Я готов исполнить клятву, данную госпоже.

Освобожденный от заклятий Мунин, разум Ворона возвращал­ся через магические ворота, открывшиеся в пещере рядом с телом мертвого бога. Перед его мысленным взором возник образ. Он был в горах, он держал за руки юную женщину, не в силах взглянуть ей в глаза из страха, что она увидит его любовь и отвергнет ее. Он мыс­ленно услышал собственный голос, эхо из другой жизни: «Я всегда буду тебя защищать».

Он кивнул рослому викингу:

— А я готов исполнить свою.

— Что ж, тогда отправимся добывать Волка, — сказал Офети.

Он в последний раз взглянул на стоявший у берега корабль, по­качал головой и двинулся в лес по следам оборотня, оставленным на мокром песке, а Ворон с Лешим отправились за ним.

Глава шестьдесят первая НЕНАСЫТНОЕ НАСТОЯЩЕЕ

Элис сидела рядом с Жеаном в свете вечернего солнца, которое не спешило заходить, превращая ее светлые волосы в нимб вокруг го­ловы. Вокруг них играли все краски осени, но Жеану не было хо­лодно. На его плечах был толстый ломбардский плащ, а еще на нем была добротная шерстяная рубаха, штаны из прекрасно выделан­ной ткани и хорошие сапоги. Они оказались не первыми, на кого напала та шайка, зато стали последними.

К нему приходили обрывки воспоминаний: слабый отголосок далеких колоколов, пение молитв, бесконечный кашель брата Гий­ома во время мессы, ощущение скованности, когда хочешь поше­велить руками и ногами, но не можешь. Некоторые воспомина­ния казались отчетливее: блестящая река, зеленый берег, девушка с длинными и почти белыми волосами, которая смеется и плещет­ся в воде. Он любит ее бесконечно давно, знал Жеан, и он так дав­но скучает по ней. Только теперь это не имеет значения. Он же здесь, рядом с ней, прошлое и будущее поглотило ненасытное на­стоящее: чувственный миг, дрожь от ее прикосновения, ее голу­бые глаза на фоне осеннего багрянца, лес, усыпанный миллиона­ми капель, похожих на драгоценные камни.

Он коснулся камня на шее, и она протянула руку, жестом прося оставить его там, где он есть. Воспоминания о самом себе возвра­щались к нему, и он испытывал сильное желание сорвать с шеи изо­бражение идола, однако ничего не делал. Он догадывался, что Волк, которым он стал, — словно старая кожа, которую не удалось сбро­сить. Когда он двигался, то время от времени его так и распирало от неистовой силы, ему нестерпимо хотелось бежать по лесу, ска­лясь на деревья. А этот камешек может его удержать. Какое-то чу­тье подсказывало Жеану, что это спасительная ниточка, ведущая к умственному здоровью, ключик, который отпер дверь скотобой­ни, где были заперты его мысли.

Они вместе охотились: Элис взяла себе один из луков разбойни­ков, Жеан сумел копьем убить оленя. Тем вечером они пожарили мясо и лежали на поляне под ночными звездами.

Жеан понял, кем он был: мужчиной, который любил женщину так страстно, что даже вернулся из мира мертвых, чтобы найти ее; только он не мог выразить этого словами. Его связь с Элис была ос­нована на чувстве куда более сильном, чем голод, оно было похоже на страх перед удушьем. Эта женщина была для него как воздух, и он представить не мог, как когда-то жил без нее.

Они наблюдали, как в летнем лесу их ищут люди: рослый тол­стяк, человек-ворон и купец, — однако они не позволяли им уви­деть себя, а просто уходили под деревья. Эти трое долго бродили по лесу, высматривая их, но так и не нашли. Элис походила рядом с ними, незамеченная, посидела у их костра, погладила их лошадей, даже попробовала их еду, а потом вернулась к Жеану. Она не хоте­ла, чтобы их нашли, поэтому их и не нашли.

А потом одним прохладным утром Элис поцеловала его, взяла за руку и долго вела через лес. Они пришли к дому — низкой хижи­не с крытой дерном крышей. В доме никого не оказалось, хотя сле­ды недавних обитателей были здесь еще заметны: перевернутый стол, разбитый стул, соломенная постель. Кто-то быстро бежал от­сюда, но Жеан не интересовался почему. Лес — это место, где не действуют законы, и жить здесь опасно. Элис нашла лук и развела в очаге огонь, Жеан положил мешок, который нес с собой, и рас­крыл его, доставая мясо и коренья. Они приготовили еду, а поздно вечером легли в постель и заснули друг у друга в объятиях.

В той хижине Жеан спал без сновидений, он не видел ни Бога, ни Волка, ему не снился калека, которым он был, не снилась жен­щина, которая лежала рядом с ним. Он пребывал в умиротворении.

Он проснулся, ощущая на коже прохладный осенний воздух. Элис поднялась раньше и успела сходить за грибами. Он услышал ее у двери, она спустилась с низких ступенек и поставила на стол корзину, которую нашла в доме.

Жеан потянулся на постели и открыл глаза. Сначала он подумал, что ничего не видит из-за яркого солнца. Но откуда тут солнце? Он же в доме.

— Ты проснулся? — Это был голос Элис.

Жеан поморгал, потом снова поморгал.

— Жеан?

Жеан сглотнул ком в горле. Затем поднес руки к камню на шее.

— Я ничего не вижу, — сказал он.

Глава шестьдесят вторая ТРУДНОСТИ ПУТЕШЕСТВИЯ

Они слишком долго обшаривали лес. Чародей и Офети были срав­нительно молодыми людьми. А вот Леший — нет. Идти по лесу бы­ло бы трудно, даже если бы он горел желанием кого-то там найти, однако теперь, с седельными сумками, набитыми сокровищами, купца почти все время терзали страхи. Леса кишели разбойниками и даже кое-кем похуже. Кто знает, какие чудовища рыщут в глуби­не зарослей?

Офети с Вороном были сбиты с толку, они пребывали почти в от­чаянии. Следы Волка они нашли, нашли также другие довольно странные следы, но самого зверя так и не обнаружили.

Пару дней они вели себя тихо, понимая, что поблизости бродят разбойники. Леший вел караван из шести лошадей, возглавляемых его надежным и спокойным мулом. Офети хотел отпустить лоша­дей на свободу, уверяя, что крупные животные своим шумом не­пременно привлекут внимание разбойников. Однако Ворон отмах­нулся от всех его доводов.

— Пусть купец оставит себе все, — сказал он. — Наши судьбы крепко связаны, никакие разбойники нас не убьют.

Так оно и оказалось, поскольку на следующий день они набрели на мертвые тела.

Офети наклонился пониже, рассматривая мертвецов, пока Ле­ший опустошал их сумки и мешки.

— Эти люди умерли не в бою, — сказал Офети.

— Что, чума? — Леший отпрянул от покойника.

— Вот так всех сразу и подкосила? — усмехнулся Офети. — Какая-то странная чума. Уж не магия ли сейдра, чародей?

Ворон пожал плечами. Он присел на корточки перед одним те­лом и коснулся лица разбойника.

— Не твоя магия? — спросил Офети.

— Моя магия — магия тела и битвы. А не это, — сказал Хугин.

— Тогда что это?

Ворон поцокал языком.

— Женская магия, но я никогда не видел, чтобы столько народу умерло сразу.

— Твоя сестра смогла бы так? — спросил Леший у Ворона.

Офети засмеялся.

— Наверное, надо немало потрудиться, чтобы нахлобучить го­лову обратно на плечи и перебить такую толпу. Если бы она проде­лала подобный фокус у стен Парижа, мы бы давно взяли город и уже год как обпивались бы франкским вином.

— Я видел как-то одного человека, убитого подобным способом, но чтобы столько... — проговорил Хугин. Он сидел на корточках, вглядываясь в тени между деревьями. — Ведьма мертва, вы сами видели, как я снес ей голову. Работа здесь проделана немалая, но только не ею.

— Тогда кем? — спросил Леший.

— Кем-то, — ответил Хугин. Лицо у него побелело.

— Надо бы остаться здесь, подождать, вдруг этот кто-то вернет­ся, — предложил Офети.

— Согласен, — сказал Хугин. — Тот, кто способен на такое, на­верняка сможет найти Элис.

Леший потер уши, как будто не в силах поверить тому, что слы­шит.

— Мы будем сидеть здесь и ждать встречи с тем, кто оставил по­сле себя сорок трупов?

— Нам необходимо найти Элис. Если где-то здесь обитает ведь­ма, нам нужно с ней поговорить, — сказал Хугин.

— А если она нас убьет?

Офети покачал головой.

— Почему ты так боишься смерти, торговец?

— Разве тут нужны объяснения? Лучше скажи, почему ты не бо­ишься?

— Я буду вечно жить в чертогах Всеобщего Отца, сражаться це­лый день, по ночам пировать. Неправильно, когда человек слиш­ком сильно любит жизнь, ведь однажды нам все равно суждено ее лишиться. Страх смерти отравляет жизнь. Смерть — это даже ве­село, если посмотреть с правильной стороны.

— Я не боюсь смерти, — возразил Леший, — но я же купец, а ты воин, и я не хочу умереть раньше, чем совершу какое-нибудь вели­кое дело, набью сундуки золотом или построю прекрасные здания. Я живу как маленький человек, но я не хочу и умереть маленьким человеком.

— Хорошо сказано, — произнес Офети, — но неверно. Даже ве­личайший торговец, у которого денег куры не клюют, у которого полно женщин и скота, ничто по сравнению с воином. Золото пре­восходит сталь во всех случаях, кроме одного — когда она в руке. Вот тогда сталь превосходит золото во сто крат.

— Ты учился науке стали, — сказал Леший, — поэтому я прекло­няюсь перед твоими познаниями и объявляю тебя победителем в споре.

Леший был знаком с северянами, он знал, как они ведут подоб­ные беседы. Офети заговорил возвышенными словами, едва ли не поэтическими, как делали все его сородичи, когда считали, что со­стязаются в остроумии. Леший решил, что позволит воину побе­дить и похвалит его за таланты вслух.

— Значит, ты рад, что мы останемся здесь?

— Просто счастлив, — заверил Леший. — Пусть повелитель мол­нии запретит мне бояться того, что я могу погибнуть жестокой и пугающей смертью.

Офети уселся на бревно и почесал затылок.

— А ты умный, купец. Любому, кто умеет, не угрожая оружием, всучить покупателю товар за свою цену, необходимо быть красно­речивым.

— Мое красноречие обычно подкреплялось красноречивыми мечами моих телохранителей, — признался Леший.

— О, они говорят на языке, понятном ка...

— Тихо! — Ворон вскинул руку. — Вы слышите?

— Что?

— Смех, — сказал Хугин.

Леший вертел головой из стороны в сторону, пытаясь уловить какой-нибудь звук.

— Я ничего не слышу.

— Этот смех здесь, — сказал Ворон, — и это ее смех.

— Чей?

— Элис.

— Она с Волком? — спросил Офети.

— Да это просто какой-то древесный дух пытается тебя обма­нуть, — заявил Леший. — Это...

И тут Леший услышал. Просто выдох, не больше, но это был ее выдох, он узнал.

Офети выхватил меч, стараясь смотреть в землю.

— Заклятие? — спросил Леший.

— Сейдр, — ответил Офети. Леший никогда еще не видел, что­бы великан был так обеспокоен, и купец не на шутку перепугался.

— Что такое сейдр?

— Магия. Женская магия.

— Значит, слабая? — Леший задал вопрос, зная ответ. Он знал, что северяне с большим уважением относятся к своим кол­дуньям.

Офети только посмотрел на него так, словно купец все же ли­шился наконец той капли рассудка, какой вроде бы обладал.

А потом они увидели ее. Элис вышла из жидкого вечернего воз­духа, мерцая и то и дело исчезая из виду, подобная игре света. Она пугала своей красотой, слишком совершенной, поэтому неземной. То была Элис, но какая-то другая и странная.

— Госпожа, мы хотим защищать тебя, — произнес Леший, вспом­нив о награде, обещанной Олегом.

Она стала такой красивой, что Олег, пожалуй, посадит его на пре­стол вместо себя, если Леший приведет ему такую женщину. Вне­запно от этой мысли купцу стало тошно. Неужели он не может смо­треть на такую женщину, не подсчитывая при этом выгоду от ее продажи? Он одернул себя. Что это творится с практичным чело­веком, который все меряет прибылью и убытками?

Элис исчезла, и в голове у него прояснилось. Мул остался один, он пасся рядом с драгоценными мечами Лешего.

— Наши лошади, — сказал он, — они пропали.

Глава шестьдесят третья ВЫБОР ЖЕАНА

Элис положила ладонь на лоб Жеана. Он был холодный, но весь в поту. Жеан непрерывно вращал глазами, как будто стараясь не­утомимым движением восполнить потерю зрения.

— У тебя лихорадка.

— Да.

— Она пройдет.

Однако лихорадка не проходила, и Элис сидела, глядя, как Же­ан на соломенной подстилке слабеет на глазах. Она сидела тут не одна. С ней были руны, они дышали и пели внутри нее, мелькали на краю сознания. Элис протянула руку к одной из них и позволи­ла ей упасть на ладонь, подобно снежинке. Руна была вырезана в форме чаши, и, взяв ее, Элис решила, что такой чашей запросто можно вычерпать море. Она всмотрелась в ее недра и увидела при­чину лихорадки Жеана. Амулет. Она разжала ладони, и руна исчез­ла. Тогда она сняла с шеи Жеана камешек и положила на стол.

Она присела рядом, слушая звон, стоны ветра и грохот океан­ского прилива, которые издавали руны. Она заснула. Когда просну­лась, Жеана не было и наступила ночь.

Элис не ощутила тревоги, однако последовала за Жеаном; она отчетливо видела его следы в лунном свете, посеребрившем лес. Она не разбиралась в следах, просто магия, живущая внутри нее, указывала путь, точнее, делала все другие пути невозможными и не­мыслимыми — так хозяйка, которая каждое утро на протяжении тридцати лет выходит из дома и поворачивает к курятнику напра­во, просто не может повернуть налево.

Жеана она нашла среди мертвецов, гниющих человеческих останков. Элис догадалась, что он пришел на запах, она знала, что волки находят мертвые тела невыразимо притягательными.

Исповедник сидел на земле, его слепые глаза безумно вращались, как будто высматривая неуловимую искру света. На коленях лежа­ла голова одного из разбойников.

— Не ешь это, Жеан. Пусть Волк внутри тебя умрет от голода.

Жеан бормотал что-то себе под нос на латыни, то и дело крестя голову мертвого разбойника.

Элис узнала слова псалма и мысленно перевела их с латыни, как всегда делала в церкви, с самого детства: «Объяли меня болезни смертные, муки адские постигли меня; я встретил тесноту и скорбь. Тогда призвал я имя Господне: Господи! избавь душу мою»[29].

Исповедник разрыдался, прижимая к себе голову покойника, словно голову возлюбленной, словно ее голову.

— Жеан, отступись от этого.

— Ты чародейка. Ты меня околдовала!

В его голосе звучала не столько ненависть, сколько тоска.

— Я не околдовывала тебя. Любимый, между нами всегда было так. Мы, цветки из плоти, здесь для того, чтобы расцвести и умереть. Но наша смерть, как и смерть цветов, — она кажущаяся. Мы снова будем цвести, и так будет вечно. Я видела это — руны мне показали.

— Нет никакой будущей жизни, одно лишь воскрешение во пло­ти через Христа, — возразил Жеан. Он упал на бок и закашлялся. — Я не стану этим... пожирателем трупов.

— Тебе и не нужно. Болезнь пройдет. Вернись, будь моим лю­бимым.

— Она не пройдет. Либо камень, либо чудовище. Я либо ослаб­ну, либо начну пожирать людей.

Элис заглянула внутрь себя. Кто она на самом деле? Сможет ли она вспомнить? Она сохранила воспоминания о девочке, которая испытала бы отвращение при виде того, что она видела сейчас, од­нако воспоминание походило на дым костра в холмах: далекий, сла­бый, который вот-вот исчезнет. А в следующий миг она ясно уви­дела себя. Она — та, кто стоит сейчас рядом с ним. Он сделал ее такой, какой она стала, подобно тому как морские волны придают очертания берегу.

— Господь не позволит тебе так страдать. На востоке живет один князь, он провидец. Давай пойдем к нему.

— Я не стану якшаться с идолопоклонником. — Религиозность вернулась к Жеану, судя по всему, принеся обратно и телесную немощь.

— Магия камня спасла тебя от Волка. Почему бы магии не спа­сти тебя еще раз?

— Господь сделал меня слабым, послал все эти испытания, что­бы наказать меня. Я не стану носить языческий камень, но Волк умрет от голода, побежденный моей волей.

Лицо Жеана было в поту, руки и голос дрожали.

— И все же ты здесь, среди трупов.

Элис искала руны, способные ей помочь, исцелить его, снова сде­лать его здоровым. Однако в его присутствии руны как будто дрожа­ли и съеживались и внутри себя она слышала только отчаянное ши­пение и треск костра. Элис отвернулась от него, пошла по залитому лунным светом лесу, где деревья искрились белым инеем, словно в предчувствии зимы. Она хотела помочь ему, хотела его утешить, однако знала, что Жеан сам найдет свой единственный верный путь или же путь Господа.

Когда она вернулась, Жеан по-прежнему стоял на коленях сре­ди мертвых тел, бормоча псалмы и истекая слюной. На губах у не­го виднелась кровь, а мертвецы, лежавшие перед ним, были разо­драны и истерзаны.

— Я не могу приказывать ему. Я человек, а не ангел. Я не могу приказывать ему. Это моя любовь к тебе сделала меня слабым.

— Я могу стать твоей силой.

— Наша любовь была грехом, потому что я нарушил свои обе­ты. Господь отвернул от меня свой лик.

— Как же Он может ненавидеть тебя за любовь?

На глазах Жеана стояли слезы.

— Я не знаю, но Он знает.

Однако Элис по-прежнему ощущала, как крепка его воля, сколь­ко силы в его душе.

— Что ты будешь делать?

— Выбор для меня стоит между немощью или мерзостью, гре­ховным и запретным обращением к волшбе или гибелью от нее. Так или иначе, я обречен на адские муки. Выбор для моего смертного тела стоит между физической болью или болью мира. Подражая Христу, я выбираю боль для себя. Я стану тем, кто я есть. Вешай на меня камень.

Элис надела ему на шею амулет. И как только она сделала это, ру­ны вернулись к ней, сверкая, звеня, распевая.

— Ты можешь снять его, если станешь слишком слаб.

— Я не стану его снимать. — Жеан с трудом сглотнул и стиснул зубы.

— Тогда что же с нами будет?

— Нам нельзя этого. Нам нельзя. — Слезы стояли у него в глазах, он хватал воздух ртом, словно человек, умирающий от чахотки.

— Кем бы ты ни стал, я буду рядом с тобой, — сказала она. — Я отведу тебя к Олегу. Он снова сделает нас обоих цельными, сво­бодными от магии, которая связала нас своими узами.

Элис мысленно поискала лошадиную руну, и перед глазами за­лоснилась золотистая шкура, а деревья превратились из серебря­ных в живую медь.

— Для этого нам потребуется животное, — сказала она.

Глава шестьдесят четвертая МЕСТО НА ВЕСЛЕ

Почти сразу стало ясно, что по суше Леший, Офети и Хугин дале­ко не уйдут. Дорога на восток так и кишела воинами из враждую­щих армий — франки и норманны вели ожесточенную борьбу. Сто­ит лишь отойти подальше от моря, и кто-нибудь с той или другой стороны непременно захочет их убить из-за сокровищ.

Шел дождь, маленький отряд шагал к побережью под свинцовы­ми небесами, Офети и Хугин с трудом вытаскивали ноги из грязи, Леший ехал на муле. Их лошади пропали бесследно. Когда тучи ра­зошлись, земля посвежела, а в воздухе ощущался запах дыма. Этот запах нравился Хугину. У себя, высоко в горах, он часто улавливал запах костров из долин и пытался представить, как это — спокой­но жить в доме, у теплого очага.

Ворон знал, что после гибели Зигфрида порядочная часть его вой­ска, осаждавшего Париж, решила пойти дальше и попытать счастья в землях Арнульфа, короля восточных франков; вот туда-то и на­правлялись они сами в надежде раздобыть лодку. Там наверняка най­дется либо франкское судно, которое можно купить или украсть, или они повстречают викингов, готовых взять пассажиров.

Ворон уходил из леса в отчаянии, все его инстинкты твердили, что Элис была где-то здесь. Но когда все следы пребывания ее или Волка в лесу стерлись, он сдался и решил отправиться к Олегу, рас­судив, что она, возможно, по-прежнему стремится попасть к кня­зю. Но вдруг ее там не окажется? Если интуиция его не подводит, она должна быть там. Сможет ли он убить Олега? Вероятно, если бог еще не осознал, кто он. Но стоит ли это делать? Может быть, лучше защитить Олега от Волка? Ворон подозревал, что бог знает, как приблизить избранную им смерть. В таком случае какой у него выбор? Найти Элис и защитить ее от Волка, от бога и от других опасностей, поджидающих ее на пути. Сломить волю судьбы.

Офети шел за ним, с радостью предоставив Хугину право выби­рать дорогу. Леший же был просто рад, что они убрались из леса. Искать там было глупейшей ошибкой, считал он. И что бы ни жда­ло его в Ладоге, он будет счастлив снова оказаться дома, подальше от холодного осеннего леса.

Через пару недель пути они забрались на вершину небольшого холма и увидели впереди широкую заболоченную равнину и город, стоящий на излучине реки. Постройки в городе горели, в недвиж­ном воздухе над ним висело полотнище дыма. Даже издалека Ху­гин понял, что здесь разыгралось чудовищное побоище.

Город был большой, обнесенный кольцом высоких стен, кое-где поросших травой. Под стенами на реке выстроились двадцать драккаров, люди были едва различимы с такого расстояния; они суети­лись вокруг кораблей, шли к ним по воде, ехали на маленьких лод­ках, вытаскивали что-то из реки на заболоченную почву вокруг. В сером свете на фоне серой воды Хугин с трудом различал, что они вытаскивают. Потом глаза привыкли, и он увидел мертвые тела.

— Франки устояли, — заметил он.

— Похоже, северяне встретили здесь холодный прием, — про­изнес Офети.

Ворон кивнул.

— Арнульф Каринтийский — это вам не Карл Толстый, — под­твердил Леший.

— Я слышал о нем, — сказал Офети, — этот человек прославил свое имя. Говорят, если бы он был императором на западе вместо жирного Карла, не видать бы нам никаких трофеев.

— Здесь трофеи только для воронов, — сказал Хугин. Он заме­тил, как странно посмотрел на него Офети. — Там внизу полно ло­док. Если нам удастся украсть или купить одну из них, мы быстро догоним уходящий флот.

— Если бы со мной были мои берсеркеры, мы забрали бы один из этих драккаров и стали бы богачами, — сказал Офети.

— Но нам бы сейчас посудину попроще, — сказал Хугин. — Но­чью спускаемся к реке.

— Отличный план, — согласился Офети.

С наступлением ночи по всей равнине загорелись костры. На острове посреди реки кто-то, кажется, даже устроил пир. Повсюду горели факелы — и среди пирующих, и на лодках, которые снова­ли между городом и островом.

Трое путников сошли с холма в лабиринт живых изгородей во­круг полей. По счастью, дорога здесь оказалась хорошей; проходя, они слышали радостные возгласы почти из каждого крестьянско­го дома. Год подходил к концу, северяне не сожгли поля, и урожай был собран. У народа имелись причины для праздника. Погода сто­яла прохладная, но три путника шли быстро и не ощущали холода. Дорога вывела их на высокий речной берег.

— Купец, за лодкой пойдешь ты, — велел Хугин.

Ворон с Офети наблюдали издалека, пока Леший не договорил­ся, тогда они подошли, глядя в землю. Франки, продавшие Лешему лодку, смотрели, как странные чужаки забираются в нее. По пра­вилам обо всех пришельцах полагалось сообщать господину, одна­ко люди за время осады викингов наголодались и были рады день­гам. Купцу удалось приобрести довольно большое речное судно с веслами и мачтой, которую Офети осмотрел с весьма недоволь­ным видом. Но вслух викинг ничего не сказал. Франки стояли ря­дом и услышали бы, а франкская одежда, снятая с покойников, бы­ла весьма ненадежным маскарадом.

Маслянистая луна пробилась из-за туч, света было мало, но все же достаточно, чтобы немедленно отправиться в путь, поэтому они завели мула на борт.

Офети взялся за весла, и они выгребли на стремнину. Лодка рва­нулась и понеслась в сторону города. Двигались они ровно и бы­стро, хотя время от времени весло ударялось о мертвое тело, пла­вающее в воде, или что-нибудь еще. Офети усмехнулся и заметил:

— Вроде поздновато для купания?

Леший сидел, не сводя глаз со своих башмаков, Ворон тоже ни­чего не ответил. Он помнил, что пророчила ему Мунин, и сейчас, глядя на лица покойников, поблескивавшие под бледной луной, словно бока рыб, он видел свое будущее. Смерть от воды. Был бы у него выбор, никогда бы он не поехал по реке, однако он уже пу­тешествовал так раньше и собирался идти на восток под парусом, если получится. «Тебя ждет великая судьба», — говорила ему Му­нин. Но она так часто лгала. Может, ему суждено умереть какой-нибудь глупой смертью: он свалится за борт, или крестьянин мет­нет в него копье. Смерть как таковая нисколько его не пугала, он боялся только, что его не окажется рядом с Элис и он не сможет за­щитить ее от судьбы. Он уже умирал за нее раньше. Он видел, как на него надвигаются волчьи зубы, слышал ее крики в той тесной маленькой пещере, где встретился со зверем лицом к лицу. На этот раз, он знал, все будет по-другому. Смерть от воды.

По серому небу разлился свет зари. Поднялся легкий ветерок, и Офети поставил парус. Течение помогало, и они быстро неслись вперед. Река влилась в другую реку, побольше, и они продолжали двигаться по течению к морю. Земли по обоим берегам были вы­жжены, дома и урожай обратились в пепел.

Они пытались купить еды, однако обитатели этих мест прозяба­ли в нищете. Их дома и фермы были разорены; те же люди, кото­рым удалось спастись, не жили, а выживали. Поэтому путники остались голодными.

Когда наступил вечер и в темноте рассмотреть что-либо было уже невозможно, они пристали к берегу. Ворон развел костер, Ле­ший выпустил мула поразмяться, и они так и сидели у огня, без еды, без разговоров, пока не заснули. На следующий день все повтори­лось. В этой местности дела у викингов складывались неважно и до большого поражения у города. У одного из домов головы северян были насажены на колья, и Офети пришлось долго отговаривать от того, чтобы высадиться на берег и восстановить справедливость. Одно дело оставить мертвое тело воронам там, где ты убил челове­ка, и совсем иное — выставлять мертвеца вот так.

Они двигались дальше. Постепенно небо посерело и в воздухе запахло дождем.

— Вряд ли мы бы ушли так далеко по суше, — заметил Леший.

— В лесу трудно находить дорогу, — подтвердил Офети.

Течение стало еще сильнее, и Офети спустил парус, но лодка все равно шла неровно.

— Это не корабль, — проворчал викинг, — это кто-то набросал в кучу досок, сбил как попало и спустил на воду — авось поплывет. Франкам лучше ездить на своих конях.

Наконец-то показался берег, широкий и ровный, и под вечер свинцовые тучи залил свет заходящего солнца.

— Солнце сковало клинки облаков, крепкий ветер раздул паруса.

— Я и не знал, что ты поэт, — сказал Офети Леший.

— Воин должен быть храбрым, но еще он должен уметь просла­вить свои подвиги в веках, чтобы его сыновья вечно пели о них.

Хугин кивнул:

— Да, песни помогают сыновьям чтить нашу память. Я рад, что у тебя имеется подобный дар, Офети. Ты сложишь для меня песню о наших приключениях, чтобы я смог услышать ее в следующих жизнях.

Но Лешего больше волновали дела насущные.

— Мы сможем добраться на этой посудине до места?

Офети помотал головой.

— Это не морское судно, оно и на речное-то тянет с трудом. Его разобьет первой же более-менее высокой волной. Но, поверь мне, на побережье обязательно окажутся северяне. После такого побоища кому-нибудь непременно придется чинить корабль, кому-то нужно будет пополнить команду рабами или дождаться отставших товарищей. Мы найдем их на побережье и недалеко от реки.

Путники причалили к берегу и устроились на ночлег, а утром бросили лодку и пошли на восток. Через несколько часов они вы­шли к маленькой бухте. На берегу стоял драккар, люди возились с рулевым веслом на корме. Корабль был большой, длинный, низ­ко сидел на воде, вот только резную голову с носа сняли. Викингов на нем оказалось человек двадцать, трое явно были ранены, они ле­жали на песке.

— Вот он, наш корабль, — сказал Офети и двинулся к воде.

— Стой, франк! — Викинги заметили его приближение. — Знай, что мы готовы к смерти, но еще мы готовы драться за свои жизни. Сюда тебе не пригнать своих лошадей, тебе придется сражаться пе­шим, как подобает мужчине. — Человек, сказавший эти слова, был рослым и худощавым. В одной руке он держал топор, но вот другая безжизненно висела вдоль туловища, и Хугин догадался, что она сломана.

— Братья! — прокричал Офети. — Я не франк, женатый на ко­быле, я такой же боец, как и вы.

— Так ты из племени хордов! Я слышу по твоему выговору.

— До мозга костей, которые порядком промерзли. Можно мне погреть их у вашего костра?

— Ты прекрасно владеешь словом, друг, я вижу, ты остроумен. Подходи, присядь с нами, — проговорил еще один викинг из от­ряда.

Их приняли тепло. У викингов оказалась рыбная похлебка, и их накормили. Это были даны, которые торговали с народом хордов, поэтому они по-дружески отнеслись к трем путникам. Хугин за­метил, что его они опасаются, поскольку распознали в нем колду­на, но он помог им, как только сумел: обработал раны, наложил шины на переломанные конечности, сделал примочки и перевязал тем, что нашлось. Викинги дружно признали, что сегодня счастливый день, раз они повстречались с такими людьми.

Пока Хугин работал, к нему подошел Офети.

— На пару слов, — сказал он, хлопнув Ворона по спине, как будто отпуская какую-то шутку.

Хугин поднялся и пошел за Офети к драккару — великан при­творился, будто внимательно рассматривает рулевое весло и спра­шивает мнения Хугина по поводу починки или замены.

— Я знаю этих людей, точнее, одного из них, — сказал Офе­ти. — Это Скакки Долговязый. В наших землях он вне закона. Ему мало было просто торговать, он еще и воровал рабов, добрых лю­дей хордов. Я отплачу ему за это смертью.

— Он нужен нам, он и его команда, — сказал Хугин.

— Знаю. Но вот что я тебе скажу: когда мы уже будем у самого берега, я убью его и его воинов.

— Их же двадцать.

— Да, и это значит, что я погибну. Но к тому времени их оста­нется пятнадцать или даже меньше.

— Мы не сможем причалить без тебя. Я не мореход.

— Я сделаю это у самого берега. Как можно ближе. Если повезет, его люди прыгнут за борт и поплывут к берегу сами. Если же не прыгнут, ты тоже сможешь доплыть. Я не жду от тебя помощи в этом деле.

Хугин кивнул, однако он не мог допустить такого конца. Он дол­жен убить Олега, сейчас убийство князя представлялось ему наи­лучшим способом опровергнуть пророчество, не позволить богу погибнуть от зубов Волка. Он постепенно уверился в том, что Олег и есть бог, обретший плоть. Вещий Олег был прославленным вои­ном, покровителем поэтов и провидцев. Один был богом войны, поэзии и магии. И еще безумия. Медлить нельзя, значит, Хугину придется убить и Офети. И все-таки ему не хотелось. Этот викинг принес ему удачу. Может, Один послал его в благодарность за то, что Хугин отправил в его чертоги столько воинов? Офети показал ему, что Волка тоже можно уничтожить. Ворон коснулся меча. Ес­ли бы он понял это раньше, в монастыре Сен-Морис, все могло бы выйти по-другому. Когда Волк еще был человеком, его можно бы­ло убить. А теперь? Хугин сильно сомневался.

Может ли он просить Одина о помощи? Не предал ли он бога? Разве он не пытается спасти женщину, которая приманит к нему Волка? Но к кому еще ему взывать? К Локи? Слова промелькнули в голове раньше, чем он успел одернуть себя: «Повелитель лжи, друг людей, помоги мне достигнуть цели».

Рослый викинг подошел к ним.

— Мы пытаемся починить руль, но из сырой древесины ничего нельзя сделать. — Он похлопал по разбитому веслу. — В этом по­ходе нам не везло. Когда мы встретили франков, у нас была сотня кораблей, но Арнульф — могучий король, он хорошо знает эти зем­ли. Он провел конницу через болото и напал на нас. Я никогда не видел столько лошадей. Нас просто перебили, мы еле успели до­браться до кораблей. А рулевое весло оторвалось, когда мы только причаливали. Здесь полно отмелей.

— Неужели после таких испытаний вы не можете похвастаться добычей? — спросил Офети.

— Ничего не взяли. Вот только их, этих рабов мы схватили ни­же по течению.

Хугин поглядел в ту сторону, куда кивнул викинг, и увидел двух человек, связанных спиной к спине. До сих пор он не замечал их. Один был крестьянский парень, жестоко избитый, едва живой. А вот второй оказался действительно примечательным типом: вы­сокий, мускулистый, а кожа у него была такая, будто он жил под во­дой, — бледная, словно рыбье брюхо. Волосы у него были огненно­рыжие и торчали во все стороны.

— Мальчишка, скорее всего, загнется, а вот за взрослого на рын­ке можно будет выручить неплохую сумму.

— Давай-ка я посмотрю руль, — предложил Офети. — Мне до­водилось строить корабли, мне кажется, отремонтировать его бу­дет нетрудно. Можно снять доски с палубы, разобрать лодку, на ко­торой мы пришли сюда, если она, конечно, еще там, где мы ее бросили.

— А ты мне нравишься! — сказал Скакки, хлопая Офети по спине. — Я рад, что ты будешь с нами. Может быть, ты принесешь нам удачу!

Глава шестьдесят пятая ЛЕД

Жеану казалось, что сердце превратилось в остывающий камень, его недавно сильное тело сделалось бесполезным грузом, который Элис навьючила на спину лошади. Мир бледнел. Зрение покинуло его, а теперь и ночные звуки, недавно такие отчетливые и много­численные, как будто затихли, доносясь откуда-то издалека. Обо­няние, то чувство, которое было у него даже сильнее зрения, теперь притупилось. Ароматы, к которым он успел привыкнуть: влага в лесном ветре, сложные запахи лугов, дегтярная вонь далеких оке­анов, миллионы оттенков гнили на болоте — покинули его. Вместо них вернулась жалкая палитра человеческих чувств.

Элис позвала лошадь, крупную кобылу в яблоках. Лошадь рыс­цой выбежала из леса и терпеливо дожидалась, пока Элис посадит Жеана верхом.

Они вдвоем двигались на север до побережья, а затем поверну­ли на восток. Элис с легкостью находила путь в большом лесу — ее вела руна, сияющая, словно маяк. В начале их пути остальные лошади, которых Элис увела у Ворона и его товарищей, шли за ни­ми. Но потом Элис вскинула руку, отпуская их, и они скрылись где-то в лесу.

Оказалось, что физически Жеану очень трудно путешествовать, почти невозможно. Тело зудело от каждого движения лошади, ко­нечности болели, все мышцы дрожали от напряжения. Разум вер­нулся к нему, и он часто рыдал, вспоминая то, что успел натворить, людей, которых убивал.

Элис постоянно была рядом.

— Не хочешь на минутку снять камень?

— Я больше не могу убивать.

Она кивнула. С тех пор как руны снова поселились в ее созна­нии, девушка, какой она была когда-то, превратилась в отблеск све­та внутри нее, в радугу, которая появляется на мгновение, когда солнце выходит из-за туч, а затем исчезает.

Когда Элис окончательно пришла в себя, то затосковала по не­му, по его голосу, его прикосновению, однако голос исповедника слабел, руки и ноги стали такими же бесполезными, как сухие вет­ви для дерева.

Элис понимала, что по суше они далеко не уйдут. Она ощущала присутствие в лесу людей, глядящих из темноты, и она протягивала к ним руки, чтобы отослать прочь, столкнуть в бездну безумия, или же отводила им глаза, не позволяя увидеть себя. Она почувствовала северян на побережье раньше, чем увидела их: потрепанный, обо­рванный отряд нашел укрытие в узком заливчике; викинги прятались там от франков, которые перебили бы их не раздумывая, если бы на­шли. В отряде были раненые и люди, от которых пахло разложением и смертью. Элис внимательно рассмотрела их лагерь. Они были так напуганы, что даже не осмеливались разводить огонь. Их корабль ле­жал на боку, хоть немного защищая их от моросящего дождя.

Элис велела лошади уходить. Затем она взяла исповедника на ру­ки и побрела через заросли дрока к узкой полосе песка, призывая к себе на ходу одну руну, живущую в сознании, ту руну, которая на­шептывала об океанских глубинах, тайнах и тенях. Затем она опу­стила исповедника на песок и поела вместе с северянами у их ко­стра. Никто не замечал ни ее, ни исповедника, потому что она не хотела, чтобы их замечали.

Когда пришло время ставить парус, она поднялась на борт вме­сте с исповедником и села на пустую скамью у весла — таких ска­мей было много. Корабль тронулся с места, подгоняемый добрым ветром, и взял курс на восток. Элис смотрела, как проплывают ми­мо берега, смотрела на людей вокруг. Попросила у одного еды. Он отдал ей, глядя в пустоту, и она поняла, что никто действительно не замечает их на борту.

Она подошла к воину у руля. Это был высокий пожилой человек с грязно-желтой бородой.

— Куда мы идем, брат?

— В Сканию и домой.

— Попытайте счастья в Ладоге, — сказал она. — Там много бо­гатств.

— В Альдейгьюборге? А ты мудр, житель востока, — сказал ста­рик. — Я беру курс туда. Сван уже бывал в тех краях, он подскажет нам дорогу.

Элис окинула взглядом корабль. Она видела воинов такими, ка­кими они были внешне, и еще видела их магическую сущность — маленькие огоньки в стене сада. Она подошла к каждому огоньку, грея рядом с ним руки, чувствуя его, управляя им. Команда отпра­вится туда, куда она хочет.

Чем дальше на восток, тем холоднее становилось, на берегах и на воде начал появляться лед. Исповедник трясся и вздрагивал у ее ног, и ей нестерпимо хотелось снять с его шеи амулет, увидеть, как он снова обретает силу. Но она не делала этого. Она просто нашла для него одеяло и следила за тем, чтобы он лежал чистый и в тепле, насколько это вообще возможно на открытом судне.

Море сузилось до пролива, затем пролив перешел в реку, и ко­манда кидала за борт ведра, доставая пресную воду. Двигаться те­перь было трудно, к кораблю с обеих сторон подступал лед, и ви­кинги то и дело прыгали за борт, чтобы разбивать его топорами и дубинками. Они достигли широкого озера, где наловили и нажа­рили рыбы. Из озера они вышли в другую реку, поначалу широкую, а дальше запруженную льдинами. Над водой стояла дымка, затем сгустился туман, сильно ухудшивший видимость. Прошло еще не­много времени, и мгла сделалась непроницаемой. Элис сидела на корме и не видела оттуда носа корабля. Она видела только тех ви­кингов, которые сидели рядом с ней и смотрели мимо нее, сжимая весла.

Она заставляла их грести дальше, навязывая им свою волю, вы­нуждая их работать не покладая рук, чтобы ускорить ее встречу с Олегом. Элис сама сидела на руле, направляя корабль в туман, где путь освещала только одна-единственная руна, та, которая вобра­ла в себя оттенки молодых лун. Воины гребли, лед становился все толще, однако Элис каждый раз находила проход.

Наступила ночь, она увидела, что исповедник замерзает, и тогда Элис легла рядом с ним и обняла, делясь теплом своего тела. Коман­да перестала грести. Тревожась за судьбу исповедника, Элис совсем забыла о людях на веслах. Зачарованные, они просто неподвижно си­дели на обледенелом судне, а их теплая одежда лежала в ящиках, ко­торые служили скамьями. Гребцам не нужна теплая одежда, даже в лютый холод достаточно короткой куртки, однако морозной зимой в землях русов, если уж бросил весла, надо тут же надеть что-нибудь теплое, и побыстрее. Элис прижимала к себе исповедника. Руны не согревали его, но она как следует закутала его в одеяло. Викинги си­дели неподвижно, туман все сгущался, иней проступал на парусах и другом такелаже. Дыхание исповедника смешивалось с ее дыхани­ем, облачка пара окутывали лица. Элис дрожала, кутаясь в меха.

Она потеряла счет времени, сосредоточившись на тепле челове­ческого тела, исходящем от исповедника, на необычайной любви, которую испытывала к нему. Элис посмотрела на пальцы. Они по­синели, она не чувствовала их. Ее тело умирало, однако символы внутри нее светили ярко. В какой-то момент она была спокойна, го­товая принять судьбу и уверенная, что будет жить дальше в рунах, но затем ее охватило чувство опасности, и проблеск ее прежнего «я» вернулся к ней: она боялась смерти, боялась не забвения, но одиночества смерти. Ей пришлось пройти так много, чтобы оты­скать Жеана, она не сможет предпринять такое путешествие еще раз. Элис вспомнила волкодлака и его обещание: «Олег поможет те­бе». Она знала в душе, что это правда. Князь народа русь поможет ей, спасет ее от судьбы, от рун, которые тянутся к своим сестрам, не считаясь с ее личностью.

— Олег, — сказала она, — мы здесь. Приди и помоги нам!

По льду, приближаясь к судну, двигался огонек. Она должна по­нять, где они оказались, должна найти дорогу к князю-провидцу.

— Гребите на свет, — приказала она мужчинам на веслах.

Однако корабль не шелохнулся. Его сковало льдом. И викинги больше не могли грести, потому что замерзли насмерть.

Глава шестьдесят шестая КОРАБЛЬ

В большом зале князя Олега огонь в очаге догорал. Туман под­ступал вплотную к дому, и воины и женщины, собравшиеся в за­ле, словно ощущали, как он сжимает кольцо вокруг них, потому и теснились друг к другу. Князь сидел у огня, погрузившись в по­лудрему.

В какой-то миг он уловил боковым зрением движение. На секун­ду ему показалось, что это она, Свава, снова подкралась к нему сбо­ку. Но это оказалась всего лишь кошка Хульдра — беременная кры­соловка ходила, прислушиваясь к шуршанию мышей. Сколько бы лет исполнилось сейчас Сваве? Она была бы достаточно взрослой, чтобы получить в подарок одного из будущих котят Хульдры — тра­диционный дар по случаю начала замужней жизни в новом доме.

«Он пока так и не вернулся с девушкой». Князь думал о волкодлаке, которому поручил выполнить ту работу, с которой бы не справилась даже целая дружина. Добрался ли он вообще до Пари­жа? Сумел ли разыскать девушку? Олег не сомневался, что человек, способный незамеченным проскользнуть мимо его стражников в Ладогу, способен пробраться и в Париж; значит, шансы пока есть. Может, он потерял ее по пути? Или, хуже того, вдруг ее убили? Ес­ли она погибнет, руны покинут ее и перейдут к другим, к тем, кто вскармливает в своем сознании их сестер. Бог окажется еще на шаг ближе к земному воплощению, а земли Олега — на шаг ближе к ра­зорению и запустению. Разрубленный узел завяжется снова.

В ночных кошмарах Олега преследовал ужасный Один, он наце­ливал на князя копье, восемь ног его коня оставляли следы на сне­гу, лицо бога искажалось в гримасе ненависти и гнева. Все, что ви­дел Олег, только подтверждало то, что говорил ему человек-волк: Один приближается. Но как же его уговор с тем рыжеволосым? Кем он был? Теперь Олег не сомневался, что это был Локи. Имя бога го­ворило ему обо всем, что он хотел знать: кузнец лжи, повелитель горящего воздуха, обманщик, враг богов.

— Бог обещал, что я стану великим правителем, — проворчал Олег себе под нос, — а нам все равно что-то мешает.

Он снова подумал о тех странных событиях, которые произо­шли с рождения Эрингунн, и о по-настоящему жутких событиях, случившихся после ее смерти. Киев под управлением Игоря пре­вратился в процветающий город, тогда как Новгород, новая столи­ца, которую Олег выстроил как форпост на востоке, была уничто­жена огнем. Его народ смущали нехорошие предчувствия, и это длилось уже десять лет. Через неделю после смерти Свавы они опу­стили Гиллинга в его могилу, замуровали в кургане с копьем и ме­чом, с его постелью и лирой, окружив всем, что ему могло потре­боваться в загробной жизни: едой, благовониями, одеждой.

Однако, копая могилу, они открыли тоннели, бывшие там рань­ше, и то был недобрый знак. Глубокие и узкие коридоры, очень по­хожие на римские шахты, как утверждали те, кому доводилось ви­деть подобные сооружения прежде. Его народ не умел рыть шахты; они закрыли вход в эти тоннели, когда замуровывали курган.

Однако вскоре после того курган провалился вовнутрь, рухнул сам по себе, и когда они стали раскапывать его, чтобы восстано­вить, оказалось, что из могилы пропали многие вещи. Исчезли украшения, а лира оказалась разбита вдребезги. Еще пропала еда, а также одеяла и копье. Никто из своих не мог бы забрать все это, потому что родня Гиллинга и многие из дружины Олега наблюда­ли за погребальной церемонией с самого начала.

Поговаривали, что это призрак Гиллинга поселился в шахтах, поэтому его тело пришлось заново похоронить в другом месте. Прошло несколько лет, а жители города все равно оставляли под­ношения призраку при входе в тоннели у его старого кургана. Воз­можно, хлеб и мясо таскали лисы, но животным не нужны гор­шочки с медом, пиво, одеяла и сапоги, которые люди складывали у входа в пещеру. Однако же и они куда-то исчезали.

Олега это место так и манило к себе. Он часто сиживал на зем­ле у заваленного входа в тоннели, глядя в непроглядную черноту. И, разумеется, он пытался войти туда. Лаз был очень маленьким, он с трудом протиснул в тоннель плечи. И ничего там не нашел. Проходы были слишком узкие, слишком извилистые, путь пре­граждал то обвал, то подземный поток. И теперь почва, вынутая из кургана, уже поросла травой, но он все равно время от времени от­правлялся ко входу в шахты, чтобы посидеть и подумать.

Олег глядел в огонь, и собственный разум казался ему несовер­шенным и уязвимым. Князь вышел на воздух. Туман, висевший над городом уже неделю, и не думал рассеиваться, и только благодаря кострам часовых, которые просвечивали кое-где, похожие на коко­ны света, он представлял, куда идти.

— Корабль! Корабль! — Крик раздался с грузовой башни.

Не может быть! Река уже неделю как замерзла, по ней не ходили суда. Но даже если бы река оставалась судоходной, в таком тумане невозможно управлять кораблем. Отойдя от берега Ладожского озе­ра, можно уже никогда его не увидеть.

Он пошел к грузовой башне, уверенный, что часовому просто что-то примерещилось в тумане, и собираясь как следует отчитать его за глупость. Он поднялся по ступенькам и пошел к погрузоч­ной площадке.

— Что там?

— Корабль, князь, могу поклясться. Он был там секунду назад.

Олег вгляделся в туман, но вообще ничего не увидел. Однако здесь, наверху, туман был не такой густой. Его воины не были глуп­цами, поэтому он немного подождал. И вот туман на мгновение ра­зошелся, и он успел увидеть мачту и верхушку паруса, покрытые слоем льда; сам корабль накренился набок.

— Что ж, посмотрим, что послали нам боги. — Перед своими во­инами он по-прежнему разыгрывал бесстрашного и решительного правителя, человека действия. Только это они и понимали, и если бы князь начал делиться с ними теми страхами, которые глодали его, то вмиг лишился бы их уважения. Стражник потопал за ним вниз, но Олег велел ему оставаться на посту. — Ты будешь подска­зывать мне дорогу к кораблю, — приказал он.

— Но я не увижу тебя, князь.

— Ты меня увидишь.

Олег спешно вернулся в большой зал, подошел к вместительно­му сундуку и вынул из него коньки — крепкие кожаные башмаки, к подметкам которых были прикреплены медные лезвия. Потом он поспешил к городским воротам, взял со стены факел и вышел к ре­ке, дожидаясь воинов, которые подходили к нему из тумана. На бе­регу он отдал факел кому-то из дружины и надел коньки. Забрал факел и заскользил по льду, а свет факела в белесой темноте пре­вратился в желтого червя.

Через четыре шага он уже ничего не видел перед собой и крик­нул часовому на башне:

— Ты видишь мой факел?

— Вижу, князь. — В неподвижном тумане голос разносился далеко.

— Тогда указывай мне дорогу.

Он медленно покатился вперед, и часовой с башни крикнул, что­бы он поворачивал налево. Князь уже начал терять терпение. Он все катился, дважды упал, но сумел удержать факел.

— Теперь вперед, князь. Все прямо и прямо!

Он катился вперед, пока туман немного не рассеялся, и тогда он увидел. Перед ним на боку, со вмерзшими в лед веслами, словно на­секомое, увязшее в сосновой смоле, лежал драккар. Корабль был со­вершенно белый, словно призрак, изгнанный холодом из могилы, паруса его порвались под тяжестью ледяных наростов, канаты про­висли от острых сосулек.

Олег обогнул корабль, заходя с низко лежащего борта, и присмот­релся. На скамьях сидели люди, все еще держась за весла, но все они замерзли насмерть там, где были, как будто заговоренные.

Воин из дружины нагнал его, и Олег взял себя в руки, чтобы сно­ва изображать смелого воина, бодрого, неустрашимого полковод­ца, хотя страх сковал его до костей, как мороз сковал этот корабль.

— Как странно, князь...

— Если боги посылают тебе добычу, лучше не задаваться во­просом, откуда она взялась, — сказал Олег. — Ведь когда мы пьем вино, мы не просим, чтобы нам показали ноги, давившие вино­град.

Воин из дружины засмеялся.

— Мне подняться на борт?

— Пойдем вместе.

Воин начал карабкаться на корабль, но замер. На борту дракка- ра что-то шевельнулось. Они с князем выхватили мечи.

— Кто здесь? — спросил Олег. — Вы прибыли в торговый город, и честным людям нет нужды бояться нас. Я Олег, правитель Вос­точного озера, теперь вы под моей защитой.

С кормы к ним двинулась странная фигура. Она была заверну­та в пушистые меха, на поясе висел меч, однако человек этот был либо ранен, либо истерзан волчьей хваткой мороза. Он заковы­лял к ним, то и дело хватаясь за весла и мертвые тела, чтобы не упасть. Не дойдя до них пяти шагов, чужак остановился, чтобы отдышаться.

— Отвечай, кто ты, незнакомец! — потребовал воин Олега. К ним по льду уже скользили другие воины. — Назовись!

Человек выдохнул и привалился к борту корабля.

— Я еще раз спрашиваю, кто ты такой? — проговорил Олег.

Человек поднял голову, хватая ртом воздух и дрожа, затем вы­давил:

— Я Элис, сестра графа Эда Парижского. А ты Олег, князь русов, и в тебе мое спасение. Я привезла больного монаха, который нуж­дается в твоей помощи.

Олег видел, что девушка едва жива от холода. Его охватил страх, он махнул рукой в сторону города и прокричал:

— Скорее несите ее в мой большой зал! Немедленно! Эта девушка не должна умереть! Она не должна умереть!

Глава шестьдесят седьмая СХВАТКА В МОРЕ

Даны намеревались попасть домой, а вовсе не на восток, чего так хотели Леший, Хугин и Офети. И мысль о портовом городе по- прежнему согревала Лешего: это место, где можно отдохнуть, нор­мально поесть, там будет теплая постель, женщины, и, кто знает, может, у него получится остаться там. У него имеется целое состо­яние, пока в виде трофейных мечей, которые он сумел погрузить на мула, и он может поселиться где угодно, если только получит разрешение местного правителя и других торговцев. И если суме­ет уберечь добычу от жадных взглядов викингов на борту. Он за­вернул мечи в один из франкских плащей и насовал в сверток па­лок, чтобы было похоже на увязанную палатку. Леший понимал, что подобный сверток все равно рано или поздно привлечет вни­мание, однако пока викинги вели себя прилично.

Леший намеревался сесть на другой корабль в Кобенхавне, но даны возвращались в Хайтабу. Тем лучше. Сто лет назад тамошний конунг похищал купцов с востока. А его преемник вынужден при­ветствовать каждого, кто предлагает свои услуги.

Ворон с Офети решили извлечь из ситуации выгоду. Надвига­лась зима, и в Хайтабу у них было гораздо больше шансов найти подходящий корабль, чем если бы они сидели и ждали его на замер­зающем побережье, пусть даже для начала придется отклониться от верного пути — так они сказали купцу. Хугин был не в востор­ге, но выбирать не приходилось. Он не был мореходом, и даже ес­ли он сначала окажется в Хайтабу, то все равно доберется до Ладо­ги быстрее, чем если бы двигался по суше.

Они уже пять дней были в пути, продвигались медленно, постоян­но заходя в бухты и заводи, чтобы ремонтировать рулевое весло. Офети прекрасно справлялся с задачей с помощью небольшого плот­ницкого топора, оказавшегося на борту у Скакки. Он набрал необ­ходимой древесины, ободрав один дом на берегу, и починил руль.

Офети видел, что Скакки наблюдает за ним, и чувствовал, как рука сама тянется к мечу. Работорговец не покушался ни на кого из его близких знакомых, однако некоторых из его жертв Офети знал лично. Сородичи. Ударяя по дереву топором, он представлял, что это голова Скакки. Однако Скакки был далеко не глуп. Он знал, что похожих на него людей не так уж много, и замечал металлический блеск в глазах Офети, как бы тот ни старался его скрыть.

— До Хайтабу остался день пути, — сказал Скакки, усаживаясь рядом с Лешим. Офети был занят парусом, уговаривал народ нава­литься всем миром, и в данный момент его не интересовало ничто другое. Ворон занимался раненым, очищал раны от гноя.

— Было бы неплохо вымыть соль из одежды, — проговорил Леший.

— И снова оказаться в торговом городе.

— Мне нечем торговать, но если я могу быть чем-то полезен те­бе, только скажи, и я все исполню, — пообещал Леший. Ему не нра­вился этот человек со шрамом в углу рта, из-за которого казалось, что на его лице постоянно играет кривая усмешка.

— Как думаешь, сможешь выручить хорошую цену за наших рабов?

— Я родился давным-давно, командир, и торгую с самого дет­ства. Я могу купить за полцены и продать в два раза дороже, чем любой из знакомых тебе торговцев.

Скакки глядел на море.

— Я слышал, тебя в Альдейгьюборге уже не ждут с распростер­тыми объятиями.

— Ждут, но только если я привезу подарок, которого у меня нет.

— Что за подарок?

— Женщину.

Скакки кивнул.

— Мое ремесло — работорговля, — сказал он, — но я боец, а не торговец. На рынке я теряю половину того, что добываю в бою.

— Ты предлагаешь работать вместе? Я-то как раз не боец.

— Это заметно, — сказал Скакки, — зато, как я понимаю, ты уме­ешь торговать. Вид у тебя такой, будто ты удачливый торговец.

— Это я умею.

— Тогда я тебя испытаю, — сказал дан. — Люди, с которыми ты путешествуешь, тебе не сородичи.

— До этой весны я не был с ними знаком.

— Отлично. Я хочу продать их как рабов. За целителя дадут целое состояние, а воина хордов можно продать самому правителю. Он слишком буйный, чтобы с ним справился какой-нибудь крестьянин.

— Сейчас уже не сезон, — сказал Леший. — Тебе не дадут хоро­шую цену.

— Дадут самую лучшую, если торговаться будешь ты.

— Здешние купцы меня не примут.

— Я скажу слово, и они примут тебя. Я сделал их богачами, при­возя рабов и трофеи. Они примут тебя с радостью.

Леший продолжал выискивать возражения, желая не столько убедить викинга, сколько высказать их самому себе.

— А если в порту окажутся воины хордов, что тогда? Начнется большая драка, если ты наткнешься на их корабль. Эти люди хва­таются за мечи не рассуждая.

— Все хорды в Британии, — сказал Скакки, — и правитель запа­да вовсе не жаждет видеть их на своих берегах. Я безрассуден, но не настолько.

— В таком случае по рукам. Но предупреждаю, эти двое не сла­баки и не трусы. Толстяк — свирепый воин, а второй, целитель, еще свирепее. Они убили многих, многих бойцов, они владеют могучей магией.

— Отлично, — сказал Скакки. — Если я захвачу их в плен, то про­славлюсь еще больше. Но хочу дать тебе один совет: не пытайся их предупредить, если не хочешь, чтобы я перерезал тебе глотку.

Леший побелел.

— И когда ты хочешь действовать?

— Завтра.

Леший выдохнул. По крайней мере, у него есть время подумать, что делать дальше. Он отошел к мулу и выбросил за борт кучку на­воза. «Это животное многому научило меня», — подумал Леший. Мул принимает все, что посылает ему жизнь, и никогда не сетует. Мул просто жует сено, которое они прихватили в заброшенном ам­баре на берегу, глядит на море и гадит. Леший едва не засмеялся вслух. Да это просто его девиз: «Смотри на море и гадь». Прекрас­ный девиз, под которым можно прожить жизнь: думай о будущем, но не забывай заботиться о повседневном. И какой же у него вы­бор? Стать героем или оставаться прагматиком?

— Друг! — Скакки обнял Офети, во всяком случае попытался обхватить толстяка.

— Я тебе не друг, — возразил Офети, стараясь не выказывать своих истинных чувств. — Мы просто путешествуем вместе. Должно пройти много лет, ты должен совершить много славных подвигов, чтобы я назвал тебя другом. Во всем мире всего три человека, ко­торых я называю друзьями. Вон тот воин на носу корабля, который скромен у костра, но буен в сражении, доказал, что он мне друг. Еще купец, который живет в страхе, но поступает храбро, а значит, он храбрее многих, родившихся храбрецами. Он не побоялся войти но­чью в дом врага, чтобы достать для меня лодку, он без разговоров де­лится хлебом и, хотя он уже стар, почти не жалуется на трудности.

— А третий друг?

— Меч у меня на поясе, — объявил Офети, похлопав по оружию.

Скакки потянулся к рулю, но на него напал приступ кашля, и он трижды стукнул кулаком по борту корабля. В следующий миг он протянул руку, выхватил у Офети из-за пояса меч и быстро отсту­пил назад.

Кашель был условным сигналом. Когда Скакки схватил меч, еще шесть человек навалились на Ворона, но Хугина было трудно за­стигнуть врасплох. Хотя у него тоже отняли меч, он был провор­ным, гибким и всегда начеку. Он вскочил с места и швырнул на дно корабля одного из нападавших раньше, чем остальные вообще за­метили его движение. Однако его окружили, на него надвигалась целая толпа.

Лешему Скакки тоже не поверил. На купца нацелил нож юный викинг с жидкой бородкой и выбитыми передними зубами; он улы­бался, но из-за своей улыбки выглядел еще более свирепо, чем ес­ли бы ругался. Завтра. Конечно, Скакки не собирался рисковать, дожидаясь, пока Леший расскажет Офети и Хугину о его намере­ниях. На самом деле он переговорил с купцом перед нападением, чтобы заронить сомнение в его душу, заранее исключить еще одно­го возможного противника, увериться в том, что купец не станет нападать на него, поддавшись порыву.

Офети шагнул к Скакки, широко раскинув руки.

— Ну, иди ко мне, — сказал он. — Я пожил достаточно долго, да и ты тоже зажился. Давай-ка сходим в гости к Ран, повелительни­це волн, вместе. Поглядим, как ей там живется на морском дне.

— Ты будешь сражаться за конунга данов в числе его отборных воинов.

— Пока что я слишком занят, сражаясь за себя, — проворчал Офети, — да и сомневаюсь, что правитель Хайтабу настолько мяг­котел, едва ли он захочет видеть в своем войске того, кто проиграл битву тебе, слизняку и девчонке. Давай, начинай уже драться. Или ты сражаешься только с детьми и женщинами хордов, но всегда бе­жишь, когда их мужчины возвращаются с моря домой?

— Я убил немало твоих соплеменников, — сказал Скакки.

— Так убей еще одного. Вас много. Неужели ты такая баба, что боишься одного-единственного безоружного человека?

— Не хотелось бы портить товар, — пояснил Скакки.

— Мой дед был берсеркером, он прокладывал себе дорогу в этом мире копьем и мечом, он никогда не отступал. Мой отец был не та­ким суровым воином, однако волки все равно жирели в тех землях, куда приставал его корабль. Я Тьерек, сын Тетмара, внук Тетлейфа, и я не склонюсь перед тобой! Я видел женщин, вооруженных вя­зальными спицами, которые вели себя храбрее, чем ты, вооружен­ный копьем и мечом. — Он выдернул из-за пояса нож и швырнул его на дно драккара.

— Ну, подходи! У меня нет оружия! — Он орал на своих врагов, ударяя себя в грудь кулаком.

Лешего восхитила храбрость берсеркера. У этих северян есть за душой что-то такое, ценности и идеи, которые упорядочивают, за­дают направление всей их жизни, отчего сами они гораздо лучше его, например. Каково это, иметь цель в жизни, выходящую за рам­ки простого существования: удовольствия, денег, которых хватило бы на танцовщиц и хороший дом, — что значит видеть что-то, кро­ме счетов, прибылей и убытка? Счастье — это чудесно, однако оно мимолетно. Всегда что-нибудь другое приходит вместо него: раз­бойники, недород и голод или же повседневность, раздражающие мелочи жизни, вроде разболевшегося живота, ссоры с друзьями, неудачной покупки мула или раба. Теперь Леший понимал северян. Их жажда славы проистекала не просто из гордости, она подталки­вала их к великим подвигам, к тому, чтобы прожить с блеском и за­помниться в веках. Они стремились совершить нечто такое, что осталось бы навсегда. Это для них было важнее счастья, уюта и все­го остального.

До сих пор очень немногие люди делали что-то для Лешего. Этот северянин его защищал. И чародей помогал ему, предлагал ему награду гораздо большую, чем стоила та служба, о которой он просил. Леший понимал, что его товарищам необходим какой-то отвлекающий маневр, секунда передышки, чтобы переломить ход битвы, поэтому он сунул руку во внутренний карман кафтана, вы­нул ожерелье, поднял его повыше и прокричал во всю мощь своих легких:

— Отпустите их, или я выброшу это за борт! Это ожерелье прин­цессы Серкланда. Потеряв его, она заболела от горя и умерла.

Скакки обернулся.

— Нечасто доводилось мне видеть такие вещицы, — признал он, — но сдается мне, что ты скорее отдашь его даром, чем станешь торговаться.

— Тогда тебе придется убить меня.

— Значит, убью. Такое ожерелье стоит десяти лет успешной тор­говли. А другого купца я найду, если буду жив.

Леший занес руку с ожерельем над бортом.

— Если не отпустишь нас, не видать тебе этой драгоценности.

— Ты же не сможешь всю дорогу до Хайтабу держать руку над водой. Значит, ты предлагаешь эту вещь в обмен на ваши жизни?

Леший неожиданно осознал всю безнадежность ситуации. Во­рона заставили сесть, вокруг него сгрудилось восемь человек: один держал за горло, в каждую руку вцепились двое, еще трое сидели на ногах. Он был обречен, а Офети — без оружия. Леший мог бы попытаться выторговать собственную жизнь, договориться, сми­риться с потерей ожерелья и начать все с начала в Хайтабу. Но ка­кой в том смысл? Лучше умереть ярко, чем медленно угасать от ста­рости. Бедро у него уже никуда не годится, ноги все время болят. Его время истекло.

— Я так понимаю, ты все равно убьешь меня, поэтому я не от­дам тебе ожерелье. Офети, назови кого-нибудь из ваших богов.

— Их бог Локи, — проговорил раб с рыжими волосами.

— Только не он, — возразил Офети. — Он бог раздоров.

— Сдается мне, что ваш народ обожает раздоры. А что до тебя, Скакки, пусть вся твоя жизнь будет сплошным раздором. Значит, это дар для Локи. — И с этими словами Леший выбросил ожерелье за борт.

Скакки побелел от ярости и кинулся на Лешего, чтобы перере­зать ему горло. Леший увернулся от его меча и побежал, но тут же врезался в спину своего мула. Леший проскочил под животом у му­ла, выбрался с другой стороны. Скакки гнался за ним. Они бегали вокруг мула, словно расшалившиеся дети; Скакки неожиданно из­менил направление, чтобы схватить Лешего. На бегу он орал, что убьет дурака, который уничтожил такую драгоценность.

Воины, окружившие Офети, на мгновение отвлеклись от викин­га, и тот воспользовался шансом: опрокинул одного из них зубо­дробительным ударом кулака и отнял копье. Еще мгновение — и второй противник полетел за борт от хорошего пинка, а третьему Офети наступил на колено, сломав кость.

Купцу удалось удачно обогнуть мула дважды, не больше. Он был стар, а Скакки молод. На третьем круге работорговец схватил его и занес для удара меч, свободной рукой держа Лешего за кафтан. Леший перехватил его руку с мечом, но викинг ударил его в лицо головой, вынудив разжать пальцы. Скакки снова замахнулся, схва­тившись за мула, чтобы было удобнее.

Животное, которое терпеливо сносило все невзгоды на пути от Ладоги до Парижа и на полпути обратно, внезапно решило, что с него хватит, но лягнуло вовсе не викинга, а купца, попав Лешему по ноге. Леший растянулся на дне ладьи, словно сброшенный плащ, и меч Скакки только разрезал воздух.

Офети даже не стал прицеливаться трофейным копьем. Он про­сто метнул его на середину судна. Копье вонзилось в голову Скак­ки чуть выше виска, и он повалился на доски. После чего Офети за­брал топор у одного из упавших противников. Ворона по-прежнему удерживала на месте целая толпа, им приходилось нелегко, посколь­ку они не хотели его убить или поранить, чтобы он не потерял вся­кую ценность в качестве раба. Три работорговца валялись на до­сках мертвые или были выброшены за борт, потом их стало четыре, когда Офети опустил топор на голову извивающегося на дне судна противника со сломанной ногой. Оставшиеся трое надвигались на Офети. И хотя еще недавно им казалось невероятно забавным то, как их командир гоняется за купцом, а четверо их товарищей наступают на безоружного великана, теперь на их лицах не было улыбок.

— Подходите, братья, — сказал Офети. — Четверо ваших това­рищей, выступивших против меня безоружного, лежат мертвыми. Кто из вас испытает судьбу теперь, когда в моей руке зажат круши­тель черепов? Или же вы позабудете о своих потерях и перейдете на мою сторону? Вам известно, кто я такой! Где бы ни собрались воины, они неизменно прославляют мое мастерство. — Он похло­пывал топором по ладони.

Заговорил викинг с большой светлой бородой:

— Я бы очень хотел пойти с таким воином, как ты. Скакки был грубияном, я не буду скорбеть по нему. И я уверен, что ты отлич­ный командир, это так же ясно, как и то, что ты отличный воин. Но валькирии уже летят за нашими сородичами. И хотя они могут при­хватить с собой и меня, наши мертвецы взывают к отмщению.

Леший заметил, что викинг старательно подбирает слова, а се­веряне говорят так в те минуты, когда уверены в близкой смерти.

— Лично мои не взывают, — произнес кто-то.

— И мои!

Четыре викинга подошли к Офети и встали напротив своих то­варищей.

— Вас шестеро, — сказал Офети, — нас пять. Похоже, что нить моей судьбы не обязательно оборвется сегодня.

— Нас будет тринадцать, — пообещал один из воинов, — когда мои товарищи перережут горло чародею.

— Слишком поздно, — проговорил один из тех, кто сидел на Вороне.

— Почему?

— Он уже умер.

Офети поджал губы и кивнул.

— Погиб один из моих товарищей и четверо ваших. Но волнует ли богов, сколько еще будет смертей?

— Что ж, можно сказать, что смерть целителя возмещает наши потери, и наша честь не пострадала, — проговорил светловолосый викинг. — Мы переходим под твое командование, толстяк.

Леший подошел к телу Ворона. Оно уже похолодело, и пульса не было. Он заговорил с ним:

— Ну вот, твоя судьба оказалась вовсе не такой славной, как ты думал. И все же, друг, я скорблю о твоем уходе. Ты предложил мне дружбу, и не на словах, а в поступках, и я благодарен тебе.

Леший окинул взглядом море. «Теперь поскорее в Хайтабу, — по­думал он, — с сотней серебряных монет и набором отличных ме­чей». Он начертил в воздухе знак молнии и поглядел на небо.

— Наконец-то повезло, — проговорил он. Затем он вспом­нил о том, кому подарил ожерелье, бросая его в море. — И те6я, Локи, я тоже благодарю, — сказал он. — Ты воистину щедрый бог.

Глава шестьдесят восьмая МОЛЬБЫ БЕЗ ОТВЕТА

Жеан лежал неподвижно. Руки и ноги заледенели, но вовсе не от трескучего мороза. Его кости были скрючены и изогнуты, они бы­ли теперь не полезнее сосулек на канатах. Он больше не мог даже дрожать от холода, его клонило в сон, и он с трудом держал глаза открытыми. Он знал, что может все изменить, знал, что ему лишь нужно снять с шеи камень, и Волк, живущий внутри него, выйдет на свободу, уж Волк найдет способ. Однако он не снимал амулет. Смерть — а Жеан не сомневался, что умирает, — предпочтитель­нее всех возможных исходов.

Он мысленно повторял псалмы, однако они были для него все­го лишь набором слов. Он чувствовал, как угасает мир вокруг. Сей­час он не был способен ни на какое движение, даже раскачиваться, как раскачивался с самого детства, он не мог.

Над ним склонилось ее лицо. Дева Мария в полях. Элис в полях. «Не ищи меня», — так она сказала ему. А он все равно искал. Он выследил ее, он спал с ней и был счастлив, и, что самое ужасное, он упивался всем, чем оскорблял Бога.

Жеан избрал смерть не как исход, но как наказание, которое Всемогущий мог бы послать ему. Он ел нечистое мясо, он пре­любодействовал и смеялся Богу в лицо. Он заслужил вечные муки.

На борту корабля были люди. Люди передвигали что-то, открыва­ли морские сундуки, доставали оружие. Двое остановились над ним.

— Это монах?

— Калека, князь.

Жеан почувствовал, как лица коснулась чья-то рука.

— Дай мне взглянуть. Он жив?

— Кто знает?

Жеан понадеялся, что эти люди не станут ему помогать. Ему не­обходимо умереть. Он стал воплощением мерзости. Если бы он мог передвигаться, то набросился бы на незнакомцев, вынудив их убить его. Только он не мог двигаться, не мог хоть как-то показать, что жив. Жеан ощутил руку на груди — они пытаются понять, дышит ли он. Рука опустилась на Волчий Камень, ощупала его через руба­ху, раскрыла ворот.

— Что там такое?

— Это простой камень, князь, этот монах беден, как печенег. У него нет никаких украшений.

— Дай посмотреть.

Жеан почувствовал, как кто-то поднял амулет.

— Неподходящее украшение для правителя, князь.

— Это очень важный камень.

— Князь?..

— О нем сказано в пророчестве. Мне было обещано огромное счастье, если я найду этот камешек. С его помощью можно связать бога. — Человек говорил взволнованно, ни к кому в особенности не обращаясь.

— Рад это слышать, князь.

— В нем спасение, — сказал Олег. — В нем смерть наших врагов.

Жеан ощутил, как натянулся ремешок на шее. Один рывок — и амулет исчез.

— Неужели ты будешь носить его, князь?

— Это подарок бога. Он разрушает чары ведьм, связывает трол­лей и волков. Мы получили благословение, великое благословение. Я надену его, пока не вернемся в дом. Там есть кое-кто, кому этот камень нужнее.

Жеану показалось, что с него сняли чудовищный груз, огромную тяжесть убрали из головы. Может, это неотвратимо надвигается смерть? И легкая душа освобождается от оков смертного тела?

— Нам надо вернуться к нашей гостье.

— А что делать с монахом, господин?

— Судьба уже дала знать, какая смерть его ждет, — сказал Олег. — Сними с него шубу и оставь на морозе.

Жеан ощутил, как грубые руки сдирают с него одежду, как холод впивается в тело, как промерзшие доски обжигают кожу. Потом он слышал, как люди уходят с корабля, различил конское дыхание, звя­канье упряжи. Наконец они уехали.

Что же теперь? Мороз пробирал его до костей. Жеан видел себя словно сквозь пластину льда, слышал, как говорит с Элис, и она от­вечает ему.

— Я снова стану собой.

— Зато я никогда не стану собой. Ты враг богов.

— Я снова стану собой.

— Ты убийца, истребитель сородичей.

Жеан повернул голову. Она как будто была набита осколками льда. Он убийца, он убивал, всегда и всюду он убивал, он знает. Он обязан сделать все, чтобы умереть.

— На этот раз, — сказал он, — я умру за тебя.

— Ты сам будешь моей смертью. В последний раз ты сделал мою жизнь невозможной. На этот раз ты меня убьешь.

— Нет!

Он закрыл глаза и молился о том, чтобы холод убил его. Но хо­лод его не убил. Вместо этого он почувствовал голод.

Глава шестьдесят девятая ПОМОЩЬ ОЛЕГА

Элис лежала у очага в большом зале князя Олега. Ее уложили на пу­ховую перину, и она в первый раз с тех пор, как они вышли из ле­су, по-настоящему согрелась. Сначала от тепла невыносимо болели пальцы на руках и ногах, но постепенно они снова обрели восхи­тительную гибкость. По мере того как холод покидал ее тело, оно делалось все подвижнее, ей казалось, что конечности никогда еще не были такими свободными. Элис потянулась, с облегчением со­знавая, что наконец-то оказалась там, где она сможет стать такой, какой была прежде. Интуиция подсказывала, что Олег действитель­но хочет ее защитить. Руны не утверждали, будто он ее друг, не го­ворили даже, что он расположен к ней, однако у нее было стойкое ощущение, что ее безопасность — главное для него, и она была так счастлива обрести пристанище, что не спрашивала о причинах.

Элис все ждала, что сейчас принесут Жеана. Она так сильно за­мерзла, что даже мысли замедлили ход, и Элис заблудилась в своем магическом «я», среди поющих и гудящих рун. Теперь же, отогрева­ясь, она начала беспокоиться, где же исповедник.

Большой зал Олега представлял собой просторную, почти лишен­ную обстановки комнату в духе викингов; по стенам стояли скамьи, в одном углу лежали постельные принадлежности. Народ толпился в дверях, все вытягивали шеи, пытаясь ее рассмотреть. Она заметила шаманку, вымазанную белой глиной, с нечесаными волосами, обве­шанную лентами и побрякушками; здесь были и дети, и двое суровых воинов с напряженными и даже испуганными лицами. Их беспокой­ство она чувствовала как лишенную тональности, нестройную музыку.

Люди расступились, и вошел Вещий Олег. Он был высок ростом, с широкими плечами и длинными светлыми волосами. На нем была богато расшитая рубаха из синей шерсти со шнуровкой на груди и мешковатые штаны в восточном стиле.

Олег присел рядом с ее периной, и Элис посмотрела ему в глаза. Всю свою жизнь она умела улавливать намерения людей, их скрытые мотивы — слова или чувства для этого не требовались, достаточно было красок и звуков, — однако с Олегом она не ощутила ничего. Его душа никак не звучала, он казался ей едва ли не покойником. В нем отсутствовало свечение жизни, которое она различала в людях, сто­ящих у двери, не горел тот огонек, который горел в других, не было той свечи, какие мерцали в нише стены в саду ее сознания. На кора­бле она ощущала исходящую от князя тревогу и желание спасти ей жизнь, он так волновался, что волнение заглушало все остальные звуки. Но теперь и вовсе воцарилась тишина.

— Ты ведь волшебник, провидец, — сказала она.

— Так меня называют.

— Ты знаешь, кто я?

— Элис из Парижа. Я так долго тебя искал, моя госпожа.

— И вот я пришла к тебе. Ты сможешь мне помочь? Ты сможешь помочь исповеднику Жеану?

Олег догадался, что она говорит о монахе с корабля.

— Тому, кто прибыл с тобой?

— Да.

— Мы уже позаботились о нем, — сказал князь, — теперь по­зволь позаботиться о тебе.

— Я сейчас сама не своя, — призналась Элис. — Внутри меня жи­вет магия, и я никак не могу избавиться от нее.

— Я помогу тебе, — сказал Олег, — только ты должна позволить мне. То, что в тебе поселилось, обладает большой силой, оно не захо­чет уйти просто так. Сможешь ли ты хотя бы на миг сделаться его властительницей? И если я попытаюсь прогнать его, дашь ли ты мне хоть немного свободы, чтобы я мог действовать?

Элис почувствовала, как закопошились руны; образы, которые были чем-то большим, чем просто образы, — они были цветами, зву­ками, запахами и текстурами, — зашевелились в сознании.

— Я не знаю, — призналась она, — но я попытаюсь.

— Попытайся. Но пока поспи. Ты проделала долгий путь, ты мно­го страдала. — Он хлопнул в ладоши, и вошел кто-то из дружины. — Принеси госпоже подогретое вино и закуски. Неужели я должен объ­яснять, как подобает принимать гостей?

— Я все сделаю, князь.

Элис ощутила страх воина, подобный порыву холодного ветра.

Принесли вино, согрели кувшин над очагом. Элис упивалась его сладким ароматом. Ей подали жареную козлятину, лепешку, которая показалась ей невероятно вкусной. От вина ее потянуло в сон, и, по­ев, она снова улеглась на перину.

Элис провалилась в дремоту, и ей что-то приснилось. Снова стояло росистое утро, она снова была в лесу своего детства, отма­хивалась от бражников, которые порхали вокруг головы. Бабоч­ки пели и издавали странный звон, когда она пыталась их пой­мать, некоторые звучали мелодично и чисто, звук других походил на шум ветра на море. Она с восторгом отдавалась всем радостям солнечного утра, однако чувствовала на шее что-то неудобное. Она опустила глаза. На шее висел камень, Волчий Камень. Она по­пыталась снять его, однако руки не слушались ее. Это было про­сто нелепо, но она не могла совершить простое действие и снять с шеи ремешок. Она посмотрела на камень, зная, что уже видела его раньше. Это была часть чего-то, как и она сама, отбитый оско­лок чего-то цельного. Она знала название — на языке северян Гьелль, или Крик. Элис огляделась вокруг. В лесу потемнело, и все бабочки улетели.

Олег отошел от ее постели.

— Присматривайте за ней, — сказал он, — и ни в коем случае не позволяйте ей снимать с шеи амулет.

Глава семидесятая ЦЕНА ЗНАНИЯ

— Что я держу в руке, мой похолодевший друг?

Ворону казалось, что он один на открытой палубе. Определить, откуда доносится этот голос, он не мог. Он поднялся на ноги. Небо было ясное и темное, неподвижное море служило для него идеаль­ным зеркалом, и казалось, что корабль плывет внутри сферы, на­полненной звездами.

— Я не знаю.

— Это же твоя смерть.

Рядом с ним стоял пленник работорговцев, человек с лицом, на­поминавшим цветом луну. Больше на судне не было никого. Не­ужели их всех убили? Незнакомец вытянул перед собой руку и рас­крыл ладонь. На ладони лежал волчий зуб.

— Моя смерть придет от воды.

— А смерть Олега?

— От существа с гривой и копытами.

— Можно и так сказать. А девушка от чего погибнет?

— От зубов Волка.

— Откуда ты знаешь?

— Все это я видел сам. Мне показали.

— Кто?

— Мунин.

— Ты уже знаешь, насколько правдив язык этой особы, — за­метил бог, поскольку Ворон уже не сомневался, что перед ним стоит бог.

— Кто она была?

Бледнолицый бог пошевелил руками, и в них оказалась веревка.

— Завяжи, — предложил он. — Тем узлом, которому научила те­бя старая ведьма. Его символом, ожерельем мертвого бога.

Хугин попытался завязать тройной узел, но не смог. Получилось только два узла из трех. Он просто никак не мог вспомнить, как вя­жется третий.

Бог взял у него веревку.

— Она была здесь, — сказал он, указав на один из узлов. Затем с силой потянул за концы веревки. — А теперь она вот где.

Хугин посмотрел: узлы, притянутые друг к другу, было уже не­возможно разделить, они стали одним целым.

— Почему я не смог завязать узел?

— Потому что Одина пока еще нет на земле. Три узла еще не стя­нулись в один.

— И как же завяжется последний узел?

— Что делает этот узел? В чем его назначение?

— Убийство. Смерть.

— Вот тебе и ответ.

— Смерть Элис?

— Она несет в себе руны. Так или иначе, но ее жизнь оборвется.

— Она несет только одну руну, воющую руну, ту, которая при­зывает бога.

— Это верно, однако Мунин узнала, что девушка несет и другие руны. Она желала ей смерти, чтобы ускорить приход бога на зем­лю, а не отсрочить его.

— Это неправда!

— Она обманула тебя во всем, но ты почему-то уверен, что здесь она сказала правду? В ней была эта руна.

Бог снова раскрыл ладонь. На ней извивался и вертелся знак, и было трудно рассмотреть в точности его очертания. Линии то ка­зались горизонтальными, то становились вертикальными, иногда сливались. Это была руна ансуз. Руна Одина.

Ворон с трудом сглотнул. Он чувствовал, как кровь отхлынула от лица, как окаменели мышцы живота.

— Бог поселил свои руны и в Элис? Значит, все, что я делал, я де­лал во вред себе. Я подтолкнул ее навстречу судьбе, когда в припад­ке гнева убил Мунин.

— Ты же воин. Они так и поступают — доставляют себе удоволь­ствие за счет кого-то другого.

— Я же не знал.

— А что, разве убийца когда-нибудь знает, какой узор остался несотканным из-за вмешательства его ножа?

— Если бы я не убил ее, то отсрочил бы день явления бога.

— Тебе надо было пойти дальше. Руны жаждут воссоединиться. Каждый носитель рун стремится уничтожить других. Тебе следо­вало защищать Мунин, пусть даже против ее воли.

— Меня и воспитали, чтобы я защищал ее.

— Да, я немало постарался в свое время.

— Так это ты был той старухой, которая называла себя моей ма­терью?

— Я твоя мать и твой отец. Как и у многих богов, у меня много личин, вечных и временных. Я миловидный, привлекательный, бес­шабашный и плодовитый.

— Ты служил Мунин.

— Я слуга повешенного бога, пусть я привожу в отчаяние и не­навижу своего господина.

— Я исправлю свои ошибки.

— Тогда проследи, чтобы не случилось вот чего.

Бог взял веревку из рук Хугина, перекрутил, и третий узел встал на место.

— Как?

— Затянутый узел означает смерть.

Хугин понял, о чем говорит бог. Он обязан оберегать жизнь Элис и всех тех, кто несет в себе руны. Пока они живы, руны не смогут воссоединиться и бог не сможет воплотиться на земле.

— Она сейчас в Альдейгьюборге?

— Никаких откровений без платы. Что ты готов для меня сделать?

Хугин ничего не ответил, голова была тяжелая, все чувства при­тупились в присутствии бога. Локи, повелитель лжи. Это имя воз­никло в голове Хугина, шипя, словно жареное мясо.

Бог продолжал:

— Будешь ли ты жить? Уйдешь ли? Будешь ли ты довольство­ваться ролью волка, никогда не играя овчарку? Не вольешься ли в ряды тех жизнерадостных, благословенных богом убийц, кото­рых мы называем героями? — Он щелкнул пальцами над ухом Ху­гина, и все чувства Ворона прояснились.

— Я не боюсь расстаться с жизнью.

— Отличная работа, кстати, — заметил бог, — ты ведь не умер?

— Ты же знаешь, что я только кажусь мертвым.

— Заклинание.

— Нет, фокус. Я лежал рядом с мертвым богом в темноте, я кое- чему научился у него, пусть и далеко не сразу.

— И что же ты будешь делать?

— А чего ты хочешь?

— Я ненавижу богов.

— Ты здесь единственный бог.

Локи взмахнул рукой, и корабль снова наполнился людьми, це­лая команда спала под звездным небом.

— Люди на борту этого корабля ведут себя, словно боги. Как бо­ги, они отнимают детей у матерей, чтобы позабавиться и извлечь для себя выгоду. Как боги, они трусливы и продажны, хотя люди величают их героями. Ненавижу героев со всеми их войнами и убийствами.

— В таком случае ты должен ненавидеть и меня, потому что я убил много людей.

— А ты герой, Хугин? Хравн, птичка моя? Неужели ты ищешь славы?

— Нет.

— Тогда чего ты ищешь?

— Я всегда искал только... безопасного пристанища, — ответил Хугин, удивляясь собственным словам.

— Тогда дай мне то, чего я хочу.

— Жертву?

— Не такая уж это и жертва. Тебе ведь безразличны эти люди.

— Мы не сможем управлять кораблем втроем.

— В таком случае это будет жертва.

— Убить их?

— Да.

— Но что я получу взамен, бог?

— Увидишь свою госпожу.

— Я смогу спасти ее?

— Будущее подобно большому городу. Его улиц не счесть.

— Я погибну.

— Жестокой и мучительной смертью.

— Это спасет ее?

Бог подался вперед и зашептал на ухо Хугину:

— Я достаточно показал тебе. И хочу увидеть, что ты сделаешь для меня.

Ворон очнулся. Ночь была облачная, стояла почти кромешная тьма, однако своими острыми глазами он различал силуэты людей на ко­рабле. Этого было достаточно. У себя за спиной на фоне темного неба он разглядел человека на руле, который сидел там скорее по привычке, чем пытаясь править судном. Хугин догадался, что тучи сгустились слишком быстро, драккар просто не успел повернуть к берегу и оказался в чернильной темноте. Когда такое случается, лучше всего сидеть смирно, пытаясь договориться со своими бога­ми, чем идти к суше вслепую.

Хугин не шевельнулся, только проговорил про себя свое за­клинание:

Я ворон, Черный парус на ветру. Я ворон, Жадный смерти зев. Я ворон, Сиплый голос ночи.

Он повторял эти слова снова и снова, раскрывая ту часть созна­ния, которая вела прямиком в тоннель в высокогорной пещере, ту часть, дверь в которую открыли обряды и страдания. Его нож был воткнут в борт корабля. Он выдернул его из доски, а в следующий миг превратился в тень, бродящую среди других теней, во тьму, за­ключенную в клинке.

Кормчий получил удар под ребра, нож вошел в сердце, и он умер раньше, чем успел закричать. Хугин опустил тело на палубу. Еще несколько умерли быстро и беззвучно — он перерезал им горла во сне. Таким способом он избавился от пятерых, после чего двинул­ся в центр корабля. Здесь пахло мулом, хотя силуэт животного был едва различим. Хугин вытянул руку, нащупал голову в тюрбане и пополз с ножом дальше. Нет, бог говорил об убийствах, которые необходимы. Не о нем. И не о толстяке-викинге. Он обошел купца и наткнулся на чье-то толстое пузо.

— Что тут происходит? — Это был голос Офети.

Хугин не мог терять времени даром. Он прыгнул в темноту, раз­махивая ножом.

— Ай!

— Меня порезали!

— Ведьмины потроха!

— Меня порезали. Порезали!

— А-ай!

— Успокойтесь все! — Это снова был Офети.

Но викинги уже схватились за оружие и от страха рубили тем­ноту вслепую.

Хугин припал к днищу корабля, пока свистели мечи и топоры, пока взлетали кулаки и паника охватывала корабль.

— Я не вижу! Я ничего не вижу!

— Тогда перестань драться!

— Это твоя работа, человек из племени хордов?

Послышался плеск. Кого-то выбросили за борт. Потом снова за­звучали крики, зазвенели топоры и мечи, копье со стуком воткну­лось в дерево.

На некоторое время все затихло. Из-за горизонта пробились первые лучи солнца. Хугин сидел на носу драккара. Он нашел свой изогнутый меч и теперь сжимал его в руке. Меч, извлечен­ный из ножен, переливался и сверкал в свете нового дня. Кроме Хугина и его друзей, всего пять человек на борту оставались в живых.

— Ты! — выкрикнул один из работорговцев.

Купец лежал на корме, закрыв голову руками, Офети стоял ря­дом с ним у руля, выставив перед собой копье, чтобы никого не под­пускать.

— Он вернулся из могилы за нами! — Мальчишка с выбитыми передними зубами выронил топор на палубу.

— Тогда я убью тебя снова, призрак!

Другого торговца рабами было не так легко запугать, он кинул­ся на Хугина с копьем. Однако корабль был полон мертвых и уми­рающих, и он споткнулся на бегу. Хугин перехватил его копье, шаг­нул в сторону, чтобы его не задел наконечник, и снес противнику голову. В следующий миг еще один викинг остался без ноги пони­же щита. Он упал на залитую кровью палубу и получил от Хугина смертельный удар мечом в висок. Остался только мальчишка без зубов. Он рыдал и приседал, закрываясь от Хугина.

— Зачем ты это сделал? Скакки же мертв. Честь восстановле­на! — Офети недоверчиво развел руками.

Хугин указал на юнца.

— Он тоже должен умереть.

— Это нужно твоей магии?

— Это нужно богам.

— В таком случае ничего не поделаешь, сынок. Тебе придется драться с ним.

— Он меня убьет! Он убил всех наших!

— Поверь мне, двери Валгаллы будут широко распахнуты для того, кто бился с этим воином. Смерть все равно придет рано или поздно, поэтому встань и дерись с ним. Не позволь себе умереть жалкой смертью и отправиться к Хель. — Офети сунул меч в ру­ку юнцу.

— Помоги мне одолеть его. Он ведь и тебя может убить.

— Я путешествовал с ним много дней, у него была масса воз­можностей убить меня, если бы это ему было нужно. Но дело да­же не в этом: он не причинял мне зла, так с чего бы мне ждать от него зла? Либо ты дерешься с ним, либо я. Поэтому прошу меня простить, но выбор пал на тебя. Давай, возьми себя в руки и со­берись с духом.

Сначала мальчишка робел, но потом собрал волю в кулак и за­махнулся на Хугина сверху. Тот прикрылся и парировал удар изо­гнутым мечом, отхватив парню кисти на обеих руках. Хугин схва­тил топор противника, развернулся и ударил сзади, глубоко всадив лезвие в шею и опрокинув мертвое тело на дно драккара.

Хугин посмотрел на парня, которого только что отправил на тот свет.

— Ты призрак? — спросил Офети.

— Нет. Это было заклятие.

— Отличный фокус. И хорошо еще, что мы оставили тело на борту.

— Разве это не плохая примета — выбрасывать колдуна в мо­ре, пусть даже мертвого?

— Так и есть. И благодари своих богов, что эти викинги были того же мнения. Я видел, что один из рабов уцелел.

Бледнокожий мужчина с рыжими волосами сидел рядом с му­лом, до сих пор привязанный к крестьянскому парню, которого насквозь проткнуло копье — оружие так и торчало у него из гру­ди. Рыжий сидел молча. Хугин посмотрел на него, однако никак не связал с недавним видением.

— Отлично, — сказал Офети. — Больше на судне не будет ни­каких рабов. Освободим его и посмотрим, сможем ли мы управ­лять кораблем.

Леший был уверен, что мул сломал ему ногу. Он подавил при­ступ боли и вынул свой нож. Офети отправился освобождать раба. Рыжий поднялся, нисколько не пострадавший в недавней суматохе.

— Ты случаем не моряк, друг? — спросил Офети.

— Да я просто морской волк, — заверил его бледнокожий незна­комец.

— Тогда помоги мне с парусом. Хугин, Леший, и вы помогайте. Потом сбросим мертвецов за борт. От них и при жизни здорово во­няло, и после смерти они не станут пахнуть лучше.

Рыжий сказал чистую правду — он был опытным мореходом. Парус быстро поставили на место, хотя купец им не помогал. Нога у него действительно оказалась сломана, и встать он не мог.

— Мой народ владеет заклинанием, которое подчиняет ветер, — сказал рыжий. — В какую сторону вы хотите идти?

— На Альдейгьюборг!

Рыжий поднял со дна корабля веревку. На ней был затянут странный сложный узел. Он развязал узел и подул через него на па­рус. Ветер наполнил парус, и корабль рванулся, набирая скорость.

— Надо было сразу тебя освободить, — сказал Офети, торопясь сесть к рулю. — Мне кажется, мы с тобой станем друзьями!

Рыжий улыбнулся.

— Не сомневаюсь, — сказал он, — что ты отплатишь мне услу­гой за любую услугу.

Глава семьдесят первая БЕСОВСКАЯ ТРАПЕЗА

На этот раз все происходило быстрее. В прошлый раз Волк выхо­дил из него крадучись, на этот раз он выскочил с ревом. Противить­ся голоду было невозможно. Жеан стонал и кричал, пока его осла­бевшие мышцы приходили в движение. Конечности, кажется, даже трещали и скрежетали, пока он катался по промерзшему кораблю.

Он знал, что будет делать, знал, что ему необходимо. Он был слаб, его человеческий разум остался подо льдом. Только волчий голод, тот самый голод, который не давал ему умереть, заполнял теперь его сознание.

Жеан извивался на досках, продвигаясь вперед, пока не ударил­ся обо что-то. Он понял, что это не часть корабля, что-то помягче. Он никак не мог приподняться, поэтому, дрожа и подергиваясь, он развернул тело, упираясь в палубу ногами. Это движение далось с невероятным трудом — несмотря на мороз, он обливался потом. Теперь его голова упиралась в то, что вроде бы было человеком в плаще. Стеная, он пополз вдоль мертвого тела. Рука. Он снова за­скользил по обледенелой палубе; мышцы вынуждали его двигать­ся, их то и дело сводило судорогой, зато суставы были скованы так же прочно, как был скован льдами драккар. А в следующий миг он наткнулся на голую руку без перчатки. Люди, приходившие на ко­рабль, снимали одежду с гребцов, надеясь найти украшения. Жеан лежал рядом с полураздетым викингом.

Он поворачивал голову до тех пор, пока во рту у него не оказал­ся человеческий палец. Он захватил слишком много и не смог от­кусить. Жеан выталкивал палец изо рта языком, пока на зубах не осталась только полоска кожи. Первый кусок дался нелегко. Он ед­ва смог надорвать кожу. Его челюсти походили на старые ворота, которые давным-давно покрылись ржавчиной и пылью. Но все-таки они двигались, а вкус крови, густой и насыщенный, проникал в него, обещая нечто большее. Он проглотил кусочек плоти. И от­кусил еще.

Перед ним промелькнули воспоминания о прежней жизни: ве­чер в часовне, запах восковых свечей в воздухе. А в следующий миг воспоминание ускользнуло прочь, кануло в темноту, словно заяц в чащу. Его прежняя жизнь растворилась.

Пока монахи аббатства Сен-Жермен служили вечерню[30], а потом повечерие, он сумел проглотить два куска мяса. Между повечерием и полунощной он съел шесть. На заутрене, когда солнце превра­тило туман в сверкающее серое полотнище, он съел мясо со всей ки­сти, и шея начала поворачиваться свободнее, а челюсти окрепли. К первому часу он обглодал почти всю руку. К третьему сил приба­вилось настолько, что он вспорол живот и съел легкие, печень и серд­це. А когда снова настало время вечерни, он уже сидел прямо и на его одежде замерзала кровь викинга. Зато кровь в его венах разогре­лась, и мысли исповедника сбросили с себя морозные кандалы.

Жеан поднялся и поднес руку к шее. Амулета не было. Он погля­дел на то, что успел натворить. Ощутил, как Волк в нем едва ли не усмехается, радуясь короткой передышке, прежде чем снова при­няться за еду. Зубы уже стали чересчур большими для человеческо­го рта, и сам рот занимал в сознании главное место, сделавшись го­раздо важнее рук. Те перемены, которые он переживал раньше, стремительно происходили в нем снова. Снова вернулось то чув­ство — смесь страха и восторга от того, что человек узнал зверя.

Почему Господь заставил его снова проходить через все это? Он обрел себя только для того, чтобы потерять. Он был бы счастлив умереть и отдать себя на милость Господа. Теперь же он снова об­речен бродить, терзаясь самыми чудовищными желаниями.

Ему вспомнилось Послание к Коринфянам: «Не можете пить ча­шу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в тра­пезе Господней и в трапезе бесовской»[31]. Он поглядел на мертвые тела. Что это, если не трапеза бесовская? Господь отвернулся от не­го, или он сам от себя отвернулся. Как бы там ни было, после тако­го для него не будет места на Небесах. И что же теперь? С готовно­стью отправиться в ад? Ни за что.

Волк, понял Жеан, не просто дал ему звериный аппетит, в духов­ном смысле он низвел его до уровня животного. Вся его жизнь была пронизана идеей будущей награды, идеей Небес. Но эту идею сожрал Волк, и вот теперь он прикован к настоящему моменту, его прошлая жизнь уничтожена, будущее непредсказуемо. У него имеется только текущий момент, бесконечная череда моментов. Это и еще Элис, ря­дом с которой он мог бы довольствоваться и настоящим. Ее забрали. Схватили? Продали в рабство, убили? Он узнает. Итак, Элис необхо­димо найти. Волк сможет ее найти, он уже находил ее раньше. Мысль была подобна валуну на краю обрыва. Стоило только коснуться ее, и она неудержимо устремилась вперед.

В нем снова ожил ухмыляющийся голод, чувство, которое заставляет припрятывать обглоданные кости, как скряга прячет золото.

— Нет!

Но он был таким, каким был, и не существовало способа удер­жать Волка. Даже сейчас запах замерзших трупов манил его, взы­вал к нечестивым поступкам. Он ощутил, что подбородок намок от слюны, зубы скрежещут.

— Господи! — сказал Жеан, глядя в небо. — Иисус, испытание, что Ты послал мне, слишком сурово.

А в следующий миг он набросился на мертвечину, чтобы унять пламенеющий голод.

Волк не позволил Жеану уйти с корабля до тех пор, пока голод не затих. Стояла суровая зима, ему на спину падал снег, только он не ощущал холода. Никто не пришел и не нарушил его трапезу. Олег запретил своим подданным ходить к кораблю, опасаясь, что судно могут в итоге пустить на дрова.

И вот Жеан жил, окруженный льдом, и питался.

Он слышал людей на реке: они пробивали лед, чтобы удить ры­бу, из тумана до него доносился густой маслянистый запах шерсти, запах самой рыбы.

Перерождение произошло очень быстро, и он чувствовал, как ме­няется тело. Можно было растопырить пальцы, а в следующий миг, сжав их, обнаружить, что они как-то странно растут из ладони.

Язык был ободран до крови, потому что он постоянно прикусы­вал его во время еды, спина начала горбиться, а плечи при движе­нии казались стиснутыми чем-то и сжатыми.

Зимние дни были полны запахов — он как будто научился ощу­щать запах мороза. Костры в Ладоге рассказывали ему свои сказ­ки: горящее старое дерево, сухое и с налетом плесени, вынутое из дальнего угла сарая, сначала запах жареного мяса, затем уже толь­ко рыбы.

Ветер приносил застарелые человеческие запахи: мочи и кала, пота и гнилых зубов, других выделений, которые буквально ис­крились в сознании, тоже рассказывая свои истории о неуме­ренной выпивке, тяжелой работе, сексе или болезни. И он все время ел.

Трупы пахли упоительно, его зачаровывали эти запахи пред­ставлявшие собой нечто среднее между запахом жизни и совсем лег­кого гниения, поскольку мороз не давал мясу испортиться. Покой­ники пахли совсем не так, как живые: содержимое желудка и кишок воняло сильнее, пот — слабее, а кровь пахла только железом.

Он переворачивал трупы, замечая, какие красные у них спины и ягодицы, где после смерти скопилась кровь, он восхищался всеми подробностями. А затем в нем внезапно пробуждалась совесть, он кидался на корму, совал пальцы в рот, пытаясь вызвать рвоту. Но со временем подобные приступы повторялись все реже, и он испыты­вал не большее отвращение, чем если бы жевал яблоко. Из перемен больше всего его беспокоило то, что во время кормежки он пережи­вал неподдельный восторг. Он пытался сдержаться, не допускать в се­бя радость, но ничего не мог поделать. Он катался по дну драккара, хохоча и снова и снова потягиваясь всем телом. Он казался самому себе таким длинным и гибким.

Однако исповедник был человеком железной воли. Хотя он пони­мал, что Волка ему не одолеть, он изо всех сил цеплялся за свое созна­ние. Молитвы и псалмы оказались бесполезны — он отлучен от Бога, он проклятый, который барахтается в крови и грязи, — поэтому он думал о ней. Он увидел ее, когда ему было семь лет, и она сказала ему: «Не ищи меня». А он все равно ее искал, не телесно, но усилием воли. Он хотел, чтобы она была рядом с ним. Даже в своей немощи он взы­вал к ней, хотя и старался заглушить внутренний голос молитвами.

И сейчас он снова к ней взывал:

— Элис, умоляю. Приди ко мне. Адисла. В прежней жизни я обе­щал, что найду тебя, и вот я здесь.

Туман нисколько ему не мешал. Его острый нюх и слух вели его по ночам, когда было темно. Днем же, когда света солнца хватало лишь для того, чтобы посеребрить завесу тумана, глаза различали силуэ­ты: рыбаки на льду, животные в скованном морозом лесу, — хотя его никто не замечал. Он бродил по окрестностям, выискивая ее, одна­ко она как будто ушла бесследно. Он не мог учуять ее, не мог ее услы­шать. Он сидел на курганах за городом, высматривая ее. Он звал, но она не отвечала. Когда он замечал, что его крики взбудоражили лю­дей и они хватают из стен горящие факелы, когда он чуял их страх и слышал, что сердца стучат чаще, чем шаги, он возвращался на драк­кар, к своим покойникам, он кормился на корабле и рос, пока от тел викингов не осталось и следа.

Однажды утром он пробудился в тот час, когда небо было цве­та затуманенной стали, и произнес:

— Я голоден.

Сначала он съел рыбака, сидевшего перед лункой во льду. На сле­дующий день он стащил стражника с городской стены: взвился в воздух, схватил человека и растерзал на замерзшей реке.

Потом на него стали охотиться, люди с факелами и собаками бродили в тумане. С их губ срывались злые слова, и он знал, что они говорят о нем: адское отродье, чудовище, людоед, волк.

Он уходил глубже в туман, дожидаясь, пока они разойдутся. Корабль был для него потерян, он стал теперь просто местом, где его поджидали, жаровней во льду, ощетинившейся копьями и то­порами.

Он наблюдал за людьми молча, пытался заставить себя покинуть это место, пытался противиться желанию и не видеть в людях про­сто добычу.

Но потом, когда в воздухе уже ощущалось дыхание оттепели, пришли люди с мулом. В его памяти вспыхнули искры, он увидел себя на реке, как вытаскивал толстого викинга из черной воды, по­том он вспомнил аббатство Сен-Морис, кровь и того жуткого кол­дуна, который наблюдал за ним у озера. Он вспомнил купца, кото­рый потел от страха и тревоги в том лесу, где викинг Серда толкнул его на путь грехопадения. Жеан подкрался поближе и рассмотрел их как следует: толстый викинг, маленький купец со своим мулом и Ворон, тот самый, который убил ведьму. Он узнал их, но не так, как узнал бы раньше, по голосу и виду, — теперь он узнал их по за­паху. Однако он не пошел к ним. Его животный инстинкт был уже сильнее человеческих рассуждений. Он попытался осмыслить, что именно чувствует. К нему пришла фраза: «Я переполнен пищей, и мне нет нужды утруждать себя».

Он смотрел, как путешественники приветствуют стражников. А потом один стражник повел купца вдоль скованной льдом реки, и купец ехал за ним на своем терпеливом муле.

Глава семьдесят вторая НЕЖДАННАЯ МИЛОСТЬ

Туман не уходил, и казалось, что зима будет длиться вечно. Олег сидел в своем большом зале, Элис, молчаливая и угрюмая, сидела рядом с ним на скамье. С тех пор как он повесил ей на шею каме­шек, она почти не разговаривала. Однако девушка никак не могла снять амулет, и это убеждало Олега, что он поступил правильно. Несомненно, она — одна из тех, о ком говорил ему Локи. Частица бога. Олег интуитивно чувствовал, что должен на какое-то время лишить ее способности действовать.

Элис смотрела на него со злостью. Князь понимал, что она хочет знать о судьбе монаха. Она даже пыталась сама вернуться на за­мерзшую реку, но он приказал своим стражникам остановить ее. Из-за ее постоянных расспросов он уже сожалел, что не спас вме­сте с ней и монаха. Хотя он никак не мог понять ее привязанности к тому калеке. Элис вроде бы была уверена, что он заколдован, и из- за этого Олег испытывал тревогу. В конце концов Олег решил солгать ей, например сказать, что он отправил монаха в горы, где его выле­чит одна ведьма.

— Не надо рассказывать мне нелепицы, как будто я маленькая девочка, у которой умерла любимая собака, — возмутилась Элис.

— Я князь, — сказал Олег, — я вовсе ничего не обязан тебе объ­яснять. Ты должна быть мне благодарна. Ты просила освободить тебя от магии, и я освободил. Теперь никому из нас ничто не угро­жает.

Она только поглядела на него пристально, встряхнула головой и ничего не ответила.

Местные жители уже успели привыкнуть к Элис, в большой зал каждый день, как и обычно, валили толпы — укрываясь здесь от мороза, люди занимались своими повседневными делами.

— Княже...

Пришел один воин из дружины, и вслед за ним в зал ворвался порыв ледяного ветра.

— Что случилось?

— Купец вернулся. Леший пришел домой.

Олег поднялся.

— А волкодлак с ним? Миркирульф?

— Не знаю, князь.

— Как это не знаешь?

— Трудно сказать. Он пришел не один, но его спутник — колдун, а я стараюсь не смотреть на них. Колдуны могут взглядом навести порчу. Они пришли, чтобы предостеречь тебя, князь.

— От чего предостеречь?

— Этого они мне не сказали.

Купец сразу решил, что объясняться с князем лучше Ворону.

Олег поглядел на Элис. Он знал, что ее сила сейчас в узде, и чув­ствовал себя в безопасности, пока длится зима, но еще он знал, что руны стремятся воссоединиться, другие частицы бога тоже, скорее всего, ищут дорогу сюда. И теперь у него был готов для Элис более надежный дом. Несмотря на туман, работа над ним продолжалась и вот теперь была окончена.

Элис смотрела на князя. Олег произнес на языке северян слово «ульфхетинн» — волкодлак — и назвал имя: Миркирульф.

— Синдр погиб, — сказала она. С тех пор как на шее повис ка­мень, она все хуже и невнятнее говорила на языке варягов.

— Что?

Она повторила свои слова на латыни. Торговец специями, кото­рый с тех пор, как опустился туман, совершенно утратил интерес к своему основному занятию, перевел для князя:

— «Волкодлак, которого ты посылал за мной, погиб на севере моей страны».

— А купец, которого я посылал вместе с ним?

Торговец специями перевел:

— «Возможно, ему удалось выжить без защиты человека-волка, только я не знаю как».

— Ты уверен, что вернулся волкодлак? — спросил Олег у дру­жинника.

— Я уверен только в том, что вернулся купец, князь. Он выгля­дит более тощим, чем я его запомнил, но это точно он. А вот насчет волкодлака... нет, не уверен. Я помню, что он был на голову выше меня. Этот же человек моего роста.

— И все же он утверждает, будто он тот самый колдун, который приходил сюда?

— Он просил передать князю, что Синдр и купец вернулись и что у них срочное дело к правителю. С ними пришел еще варяг, высокий и большой. Надо думать, могучий воин.

Олег посмотрел на девушку. Неужели явился тот, о ком шла речь в пророчестве? Часть бога, которая хочет стать целым? Один, бог повешенных, бог копья, магии и поэзии, явился, чтобы убить его и отобрать его престол.

— Купец за дверью?

— Да, князь.

— Отведи госпожу к воротам через заднюю дверь. Проследи, чтобы купец вас не увидел. Оставь ее там, а сам возвращайся.

Элис увели. Она хотела возразить, однако с амулетом на шее она стала заторможенной и плохо соображала, руки и ноги были как будто налиты свинцом, голова болела.

— Введите купца.

Леший с трудом вошел в зал, понимая, что очень болен. На ногу было не ступить — несмотря на мастерски наложенную Вороном шину и его целебные травы, она распухла и уже начала чернеть. Кость явно была раздроблена, и, если бы не снадобья Ворона, Ле­ший не мог бы даже стоять. Ворон предлагал ему отрезать ногу, но Леший отказался. Он знал, что его время истекает, и не видел смыс­ла растрачивать те часы, что еще остались, на лишние страдания.

И все же он не смог заставить себя расстаться с трофейными ме­чами и сделал из свертка с ними подобие неуклюжего и нелепого костыля, с которым и предстал перед князем.

Из-за затаившегося в тумане убийцы в город не пускали чужа­ков. Однако Леший был знаком со стражниками, и его провели к князю, чтобы он мог испросить разрешения войти для своих то­варищей, которые ждали на морозе. Ничего хорошего подобный прием не сулил.

Только потому что тень смерти уже нависла над ним, Леший от­важился явиться в город. Он все равно должен был найти Элис для Ворона и Офети, однако его несказанно радовало, что ему не при­дется никому ее продавать. Он постарается защитить ее, спасти от зубов Волка. Но что, если Ворон осуществит свою угрозу и убьет Олега? Подумаешь! Леший знал, что долго не протянет, а Олег, в этом он не сомневался, обязательно накажет его за то, что он явил­ся с пустыми руками.

Но он по крайней мере умрет дома, хоть и провел всю жизнь в пути. Его кости не засыплют пески чужестранной пустыни, он не останется лежать в полном опасностей лесу или на высокогорном перевале. Он умрет в нескольких шагах от рынка, на котором торговал тридцать лет, в каком-то плевке от той земли, на кото­рой надеялся выстроить свой чудесный дом и спать в нем с тан­цовщицами.

Олег сидел на высоком стуле, на котором сиживал обычно в ба­зарные дни, когда ему приходилось разбирать жалобы и судить.

— Великий князь, — начал Леший, попытавшись отвесить по­клон.

— Ты привел девушку?

— Нет, господин.

— В таком случае ты воистину храбрец, если вернулся. Зачем ты тогда пришел?

— Хочу узнать о ее судьбе. Она сейчас уже должна быть здесь, я послал ее вперед.

Лицо Олега было непроницаемо.

— И ты не боишься гнева своего правителя?

— Боюсь, князь, но я уже стар, и я очень сильно старался, что­бы отправить девушку к тебе. Мы расстались на севере франкских земель, с тех пор я ее не видел. Я был с ней на борту корабля, но меня смыло в открытом море волной. По счастью, кит вынес ме­ня на берег, я спасся, однако девушка отправилась дальше одна.

Леший не собирался признаваться, что викинги просто выбро­сили его с корабля, потому что это означало продемонстрировать свою слабость. Не собирался он и вспоминать о волкодлаках, по­тому что знал: в городе найдутся люди, которые обвинят его в том, что это он привел с собой чудовище, затаившееся в тумане.

— Кит?

— Да, господин.

Олег кивнул.

— Да, я слышал, что киты иногда спасают тонущих людей.

— Ив моем случае это чистая правда. Однако девушку я отпра­вил на корабле с лично нанятыми мною телохранителями. Я удив­лен, что ее до сих пор здесь нет.

— И ты не побоялся оставить девушку одну на корабле, полном незнакомых мужчин?

— Она могущественная чародейка, князь. И те, кто замышляет причинить ей зло, мрут как мухи. Она появляется из ниоткуда, ко­нунги падают замертво при ее появлении, никакие злые силы ей не страшны.

Олег кивнул.

— Это те знаки, которых я ждал. Так это ты сделал так, чтобы она отправилась в Ладогу на корабле?

— Да, князь.

— А что с волкодлаком?

— Погиб в земле франков.

Олег развернулся к дружиннику.

— Принеси купцу скамью, ты что, не видишь, что он ранен? И ча­шу подогретого вина.

Леший с трудом удержался от того, чтобы не потереть уши. Он не мог поверить, что верно расслышал слова князя.

Скамью принесли, Леший залпом осушил чашу с вином. Потом осушил так же и вторую.

— Третью, — приказал Олег, и чашу купца наполнили снова. Князь смотрел на Лешего, словно меняла, который подозревает, что ему подсунули фальшивую монету, но никак не может найти тому доказательства.

— Но кто те двое, что пришли вместе с тобой?

Леший решил, что должен как можно сильнее расхвалить Офе­ти и Ворона, чтобы князь определил их на какую-нибудь службу, если вдруг ему не удастся найти Элис.

— Они помогли мне вернуться домой. Один из них — северя­нин, сам конунг и прославленный воин. Он самый могучий во­ин из всех, кого я когда-либо видел, не считая, конечно, тебя, князь.

— Пусть придет сюда, и мы посмотрим, так ли это, — проворчал кто-то из дружины. Олег взмахнул рукой, приказывая молчать.

— На корабле он был безоружен и все же сошелся в открытом бою с пятью воинами и вышел из схватки победителем. Он мечет копье так, что способен прибить к стене летящую муху, и еще он талантливый поэт. Его зовут Офети, но у него много других про­звищ, которые прославляют его достоинства.

— А второй, его товарищ?

— Кудесник и слуга ваших северных богов. Он хочет сообщить тебе что-то важное и просит принять его.

— Как же его зовут?

— Его зовут Хугин, князь.

Олег едва не поперхнулся.

— Он пришел один, с ним никого больше нет?

— Была еще сестра, князь. Ведунья по имени Мунин, только она погибла.

Олег с трудом сглотнул комок в горле и приказал принести ви­на и ему. Затем он поднялся с места и проговорил:

Хугин и Мунин над миром все время летают без устали; мне за Хугина страшно, страшней за Мунин, — вернутся ли вороны![32]

Он отхлебнул из чаши.

— Ты знаешь эти стихи, купец?

— Я слышал их у костра, князь.

— И знаешь, откуда они?

Леший не хотел унизить религию варягов, назвав северными сказками, поэтому произнес:

— Это не из священных ли преданий?

— Это сказание о безумном боге Одине, боге правителей, магов и повешенных. Значит, Мунин нет в живых.

— Чародейка умерла во Фландрии.

Олег покивал.

— Вот уж не думал, что и этот стих содержит пророчество.

Леший знал, что князьям не следует задавать вопросы без высо­чайшего позволения, поэтому просто задумался о том, что же су­лит подобное пророчество.

— Все признаки налицо, — продолжал Олег. — Все до единого. Туман весьма странный, могучий воин пришел по льду в сопрово­ждении воронов.

— Все это не настолько таинственно, как кажется, — возразил Леший. — На корабле мы повстречали другого колдуна, очень силь­ного. И он привел нас сюда, помог довести корабль до места.

— Как это?

— Он заставил ветер дуть и растопил лед. Мы прошли по озеру и поднялись по реке почти до самого города, после чего он сошел с корабля и покинул нас.

Олег побелел.

— Не может у мужчины быть такой силы! Магия — это женское искусство. Только бог, принявший обличие человека, способен вы­творять такое!

— Это был точно мужчина, рослый и очень бледный. Судя по волосам, один из твоих соплеменников.

— И какие же у него были волосы?

— Ярко-рыжие. Такие рыжие, как воротник у петуха, и стоят ды­бом. Он сам сидел на руле, отведя корабль подальше от берега, и это было правильно, потому что франки и йомсвикинги все еще дерут­ся, из-за чего все побережье в огне.

Князь осушил свою чашу. Бог, тот самый, который вышел к не­му из снежной бури, Локи, был на корабле! Олег припомнил слова пророчества:

С востока в ладье Муспелля люди плывут по волнам, а Локи правит; Едут с Волком сыны великанов...[33]

Это было пророчество, сообщающее о том, что случится в кон­це времен, но до того, как Один начнет бороться с Волком в послед­ний день богов. Правда, сейчас корабль пришел с запада. Но что та­кое запад? Он ведь прошел через Восточное озеро! Пророчества, как было известно князю, редко бывают ясными.

Олег взял себя в руки.

— Проследите, чтобы купца наградили, — велел он. Дайте ему пятьдесят денариев, пусть останется в моем доме, если захочет. Или отправится куда-то по своему выбору. Я уверен, что ему необходи­ма наложница, а славяне в таких случаях почему-то всегда уединя­ются. — Он развернулся к дружине. — Пора, — сказал он. — Отве­дите девушку к воротам.

— А что делать с чужеземцами, которые ждут на реке?

— Убейте их. Возьмите шестьдесят человек.

— Слушаю, князь, — ответствовал один из воинов, после чего спешно вышел из большого зала.

Глава семьдесят третья СУДЬБА ОЛЕГА

Прорыть вертикальную яму было очень непросто, за нее уже за­платили жизнями трое рабов из восточных славян, когда стены обрушились в ходе работ. Но теперь шахта была готова: с гладки­ми стенами, глубиной в три человеческих роста, а в самом низу начинался проход, ведущий к бывшей могиле Гиллинга.

Элис вели, подталкивая в спину копьем. Амулет на шее висел тяжким грузом, поэтому она с трудом шагала через туман. Связы­вать ее не было нужды. С того момента как на шее у нее повис ка­мень, мысли медленно ворочались в голове, руки и ноги налились свинцом. Она не смогла бы убежать, даже если бы попыталась. Ру­ны внутри нее молчали. Она остановилась у края ямы и огляделась по сторонам. Туман высосал все краски из природы: черные скалы поднимались из серой земли.

Народ собирался, толкаясь вокруг нее: любопытные женщины и дети радовались возможности выйти из города под защитой дру­жины после долгого заточения внутри стен из-за осады тумана. Ку­пец тоже был здесь, приехал на муле, хотя он наконец-то бросил свои мечи, оставил их в большом зале. Лешему уже рассказали, что случилось с Элис, и ему было теперь не до собственной выгоды.

Рядом с ямой он спешился и заковылял к Олегу. Он как будто умолял о чем-то князя или просил о чем-то, но она не поняла смыс­ла. Элис больше не понимала этот язык. Зато знала, что уже жила раньше, она вспомнила многое из того, что случилось с ней в пре­дыдущем воплощении, хотя у нее вышла не цельная история, а от­дельные эпизоды: она видела склонившиеся над ней лица, помни­ла корабли викингов, горящую деревню и еще какого-то очень дорогого ей человека, зарезанного прямо в постели.

— Что со мной будет, купец? — спросила она на латыни.

Леший был белым, как полотно.

— Ты должна спуститься по лестнице в яму. Прости меня, госпо­жа. Я увез тебя из родного дома ради выгоды. Я думал, ты станешь его невестой. Я и не подозревал, какая судьба тебе уготована.

Элис оглядела толпу. Затем развернулась к Олегу.

— Это разве остров? — Она говорила на латыни.

Князь ответил ей на своем родном языке, и она его не поняла.

Он догадался об этом по ее пустому взгляду и попытался повто­рить вопрос на грубой латыни:

— Какой остров?

— Остров, на котором ты хоронил меня в прошлый раз.

— Ты говоришь какую-то ерунду. Неужели ты забыла нормальный язык? — Олег как никогда был уверен, что сделал все правильно.

— В тот раз он пришел за мной. Он придет за мной снова.

— О чем она говорит? — Князь развернулся к Лешему, который стоял рядом.

— Она говорит, что он приходил за ней раньше и придет снова.

— Кто?

— Волк.

— Ты здесь единственный волк, госпожа.

— Ты меня не убьешь.

Олег что-то резко сказал Лешему, и тот медленно перевел:

— Он не собирается тебя убивать. Он хочет, чтобы ты жила.

— Там, внизу?

— Внизу. Чтобы защитить тебя, — сказал Олег.

— В темноте?

— В темноте. Хотя у тебя... — Он так и не смог подобрать нуж­ного латинского слова, поэтому просто махнул на корзины, в кото­рых были одеяла, еда, огниво и свечи.

— И сколько мне придется там сидеть?

— Пока все не наладится.

— Вечность?

Олег снова заговорил, обращаясь к Лешему, и купец перевел:

— Ты знаешь, кто ты?

— Маленький обломок.

— Трое станут одним, — проговорил Олег на тяжеловесной ла­тыни. — Нельзя допустить. Один завоеватель, один правитель. А Один пусть подождет.

— Если я обладаю волшебной силой, как же ты смог так легко меня обуздать?

Леший перевел, и Олег постучал по амулету у нее на шее.

— Локи, Один. Большой волк. Никакой магии, — сказал он.

Элис видела, как камень влиял на Жеана, она поняла, о чем го­ворит князь. Но что же случилось с исповедником, когда с него сняли амулет? Погиб ли он или, хуже того, переродился, и его челюсти стали красными от крови?

Элис ощущала, что связана с богами, которых упомянул Олег, гораздо сильнее, чем с той верой, в которой была воспитана. Она всегда верила скорее по обязанности, чем от души, она проводила в церкви скучные воскресенья, чтобы услышать новые сплетни, а не внимать рассказам о подвигах Христа. И когда Олег заговорил о Волке и Одине, она всем сердцем поверила. «Достаточно взгля­нуть на этот мир, — подумала она, — чтобы понять, добрый ли бог его сотворил».

«Увидев, что Волк связан надежно, асы взяли конец пут, прозы­ваемый Гельгья, и протянули его сквозь большую каменную плиту Гьелль». Почему эти слова так крепко сидят в голове, почему она вспоминает их, а не молитву, не псалом?

— Лестницу, — приказал Олег.

Элис протянула руки, чтобы снять каменную подвеску, но поня­ла, что не может. Пальцы не гнулись, она никак не могла заставить их стянуть ремешок.

— Вот и доказательство, — сказал Олег. — Госпожа, уже пора. Спускайся в яму.

Элис оглядела северного варвара, его нелепый кафтан, его широ­кие штаны. Она из рода Роберта Сильного, она намного благород­нее, чем он. Поэтому она не станет спорить, не станет плакать. Вме­сто того она улыбнулась князю:

— Когда вступаешь в войну с врагами, варвар, сначала позаботь­ся о том, чтобы вырыть себе могилу. Сдается мне, те, кто обливался потом, роя эту яму, уже скоро будут потеть над своими лопатами, роя яму для тебя. — Элис плюнула в Олега, и неизвестно откуда к ней пришли слова: — I dag deyr thú.

— Сегодня день моей смерти? — повторил Олег. — Может быть, а может быть, и нет. Меня убьет лошадь. Так сказано в пророчестве. Лошадей здесь нет, поэтому я в безопасности.

— Боги не любят, когда смертные так рассуждают, — заметила Элис. — Они могут решить, что ты бросаешь им вызов.

Олег почти ничего не понял из ее слов, однако прекрасно уловил ее чувства. Он поджал губы.

— Ты красивая женщина, — сказал он. — Мне жаль, что прихо­дится так поступать. Но это единственный выход.

Элис отвернулась от него, показывая, что он недостоин ее внима­ния. Потом она подошла к лестнице и стала спускаться. Лестницу вы­тянули наверх, после чего опустили в яму корзины. Элис подняла го­лову. Над ней был клочок серого неба. Олег смотрел на нее сверху.

— Если спустишься дальше по проходу, там будет тепло, — ска­зал Олег. — Ты не умрешь, обещаю. Это для того, чтобы ты жила, а не для того, чтобы умерла.

Издалека, с реки, донесся волчий вой.

— Зато ты умрешь очень скоро, — сказала Элис. — Мое слово так же верно, как и твое.

Олег развернулся к своим воинам.

— Кто я?

— Вещий Олег! — крикнули они хором.

— Какая судьба обещана Вещему Олегу?

— Погибнуть от своего коня!

— Сколько у Олега лошадей?

— У Олега нет лошадей!

— Тогда кто посмеет бросить ему вызов?

— Никто из людей!

— Кто посмеет пойти против него?

— Никто из людей!

С реки за городской стеной донесся оглушительный грохот и крики. Леший озирался по сторонам. Дружина Олега добралась до его друзей!

— Кто посмеет пойти против него? — Олег выхватил из ножен меч и размахивал им над головой.

— Никто!

Дружина веселилась и ликовала, стуча оружием по щитам.

Леший зашел князю за спину. Вынул из потайного кармана на поясе нож, тот самый нож для шелка, которым срезал волосы Элис, и всадил этот нож в спину Олегу.

— Я твой мул, князь, так меня называют, — произнес он, — хо­тя на самом деле я всего лишь маленький человек, которого прези­рают князья и герои.

Олег потянулся рукой за спину, нащупал рукоять ножа, но не смог его выдернуть.

— Свава, — проговорил Олег. Он пытался сказать что-то еще, но не смог. Князь сделал шаг вперед, покачнулся и полетел в яму.

В следующий миг дружина изрубила Лешего на куски.

Глава семьдесят четвертая БРАВЫЙ ТОЛСТЯК

Офети с Вороном сидели у жаровни вместе со стражниками.

— Какой странный корабль, — заметил Офети, — корабль без гребцов, но при этом все доски здесь покрыты замерзшей кровью.

Ворон смотрел в туман. Речные берега лишь смутно угадыва­лись, похожие на тени, однако на дальнем берегу он различал одну особенную тень, и это была не скала, он точно знал. Он как следу­ет принюхался. От этой тени исходил запах. Волк.

— Вон оттуда кое-кто идет, — сказал он. — Это Волк.

— Где?

Ворон махнул рукой. С берега донесся вой, жуткий звук словно завис в тумане.

— Наш старый друг Волк?

— Думаю, это он, — подтвердил Хугин.

— В таком случае нам повезло, мы быстро его нашли. Убьем его и отправимся домой.

На льду стало заметно какое-то движение — черные силуэты, те­ни в тумане. Нет, не тени, это были люди. Шагах в двадцати от ко­рабля собиралась дружина. Все воины выглядели устрашающе, в меховой одежде они казались настоящими великанами, пар от дыхания окутывал их, и они сами походили на порождения тума­на. Они выстроились перед драккаром в одну линию, молча глядя на людей у жаровни. Ворон уже достал меч из ножен, и два страж­ника рядом с ним упали мертвыми.

— Кажется, теперь уже поздно думать о том, кто на том бере­гу, — произнес Офети, поглядев на мертвые тела.

Викинг всмотрелся в туман — он по-прежнему был густым, ни­чего не было видно уже на расстоянии броска камня. Он подумал, что можно убежать, затеряться во мгле. Вероятно. Но так же веро­ятно и то, что его прикончат раньше, чем он скроется. В отличие от Ворона, он не был проворным. Кроме того, его с детства учили дру­гому. Спасаться бегством — это не для Тьерека по прозвищу Офе­ти, сына Тетмара из рода берсеркера Тетлейфа. Он отступил от жа­ровни, поднявшись на корабль, и вынул меч.

Ворон вопросительно поглядел на него.

— Иди, если надо, — сказал Офети, — но расскажи мою исто­рию. Поведай людям, как храбрый толстяк сошелся с войском Альдейгьюборга и успел перед смертью сделать нескольких женщин вдовами.

— Беги. Пока они подойдут, мы доберемся до того берега. И тог­да ты расскажешь мою историю.

— И лишусь славы? Поищи себе другого скальда, ты, вороньи яйца! — Офети усмехнулся и поднял щит. Воины понемногу при­ближались. Подметки сапог у них были обмотаны веревками, по­этому они не скользили по снегу, припорошившему лед на реке. — Они уже близко. Уходи.

Ворон протянул руку через борт драккара. Офети пожал ему руку.

— Расскажи мою историю, — попросил он. Хугин кивнул и ис­чез, превратился в темный сгусток, который немедленно слился с серым туманом.

Офети обратился к дружине Олега:

— Ну, мои снежные бабы, кто же из вас захочет сойтись со мной в поединке здесь, на этом корабле? Может, выставите против меня своего лучшего бойца, и если я убью его, то мы мирно расстанем­ся, обнявшись на прощание?

Офети заставил себя расслабить мышцы руки, сжимавшей меч. Он вспомнил, как они одержали победу на борту корабля после то­го, как купец пожертвовал Локи ожерелье.

Воины приближались, все ускоряя шаг.

— Ну ладно, давайте! Только я предупреждаю: вас много, а я один, но со мной благословение Локи!

Дружина ринулась в наступление, и Офети приготовился к смерти.

Глава семьдесят пятая ОБМАНУТАЯ ВЕРА

Внизу, в стене ямы, был вход в тоннель, который подпирали камен­ные столбы и обрамляла кладка из обожженного кирпича; тоннель тянулся из ямы в обе стороны. В яме Элис могла бы только стоять и наслаждаться дневным светом до наступления ночи. Но чтобы укрыться от снега, дождя и мороза, ей придется заползти в темный тоннель.

Элис ударила по кремню, который ей оставили. В короткой вспышке света она почти ничего не увидела. Коридоры перед ней как будто пожрали свет, втянули в себя через две черных глотки. Она снова высекла искру, подложив трут, после чего зажгла неболь­шую лампу, которую ей тоже спустили в яму.

Элис немного посидела при входе. Руки снова потянулись к аму­лету на шее, но она так и не смогла его снять, не смогла заставить пальцы стянуть с шеи ремешок или развязать узел. Она поглядела на небо. Серый квадрат над головой лишился сияния. Скоро насту­пит ночь. Способность связно мыслить, кажется, оставила ее. Как отсюда выбраться? Элис никак не могла заставить испуганный разум сосредоточиться.

Но постепенно к ней вернулось подобие спокойствия. Если она будет сидеть и бояться, это никак не поможет выбраться из ямы. Олег назвал эти тоннели шахтами, и, если это шахты, тут найдется какая-нибудь доска или что-то еще, что можно приставить к стене ямы и выйти наверх. Да-да, если что-нибудь приставить к стене ямы, то выбраться из нее не составит большого труда. Элис убрала обратно в мешочек трут и огниво и сунула все под одежду. Эти ве­щи нельзя потерять.

Послышался удар, и что-то больно хлестнуло ее по лицу, сбив на пол лампу. Она протянула руку и нащупала что-то. Человеческая рука! Элис едва различала ее очертания в свете угасающей лампы. Она попятилась назад и вжалась спиной в стену ямы, чтобы ока­заться как можно дальше от мертвеца. Сверху раздавались взвол­нованные голоса, кто-то кричал на норманнском наречии, кто-то на латыни:

— Ведьма!

— Она околдовала купца!

— Убить ее!

— Он умер, наш Олег умер!

— Колдовство, убийство!

Перед ней лежал мертвый человек. И это был он, князь Олег. Вре­мени ужасаться или радоваться не было, надо спасать свою жизнь. Она усилием воли заставила себя приблизиться. Из спины покой­ного князя торчала рукоять ножа. Элис потянула за нож, опустив­шись на колени перед телом в окровавленной меховой шубе. Нож вышел из раны. Она посмотрела на него и поняла, кто убил князя.

Элис взяла лампу и заползла в шахту. Она двинулась вперед, тол­кая лампу перед собой. Но уже скоро проход стал таким низким, что она запаниковала. В очередной раз передвинув лампу, она уда­рила ее о выступ скальной породы. Глиняный сосуд разлетелся вдребезги. Все, что у нее осталось, — это пропитанный маслом фи­тиль. Когда это масло прогорит, она окажется в полной темноте. Элис продвинулась всего лишь на длину своего тела, когда послед­ний огонек замерцал и погас. Теперь приходилось нащупывать до­рогу руками. Проход резко уходил куда-то вниз, но она не останав­ливалась, обдирая колени и вскрикивая каждый раз, когда ударялась головой о низкий свод.

По лестнице в яму спускались мужчины. Снова зазвучало сло­во, которое она слышала столько раз, что уже не нуждалась в ма­гии, чтобы перевести его: «Ведьма!»

Элис протянула руку в поисках пути, но не нащупала ничего. Впереди была пустота. Она развернулась и свесила ноги в пропасть. Но и ногами ничего не нащупала, даже вытянув их до предела.

— Дайте факел! — Это сказал не дружинник, а наемник из боль­шой армии князя, потому что говорил он по-гречески.

Зазвучало так много голосов, что она удивилась: неужели столь­ко людей поместилось в яме? Элис слышала у себя за спиной по меньшей мере пятерых, в отдалении звучали еще голоса, громкие и злые.

Что же ей делать? Прошло несколько секунд, и решение было принято за нее. Она ожидала грохота лестницы, шагов, чего-то еще. Но ничего не было. Потом где-то за спиной замерцал желтый свет. Ее преследователи получили свой факел. Они приближались, полз­ли по тоннелю. Что-то блеснуло в темноте. Наконечник копья!

— Ведьма!

Человек замахнулся копьем, но был еще слишком далеко. Он рыв­ком продвинулся вперед, снова занес руку, чтобы метнуть оружие.

Она лихорадочно соображала, кого просить о помощи. Бога? Он ушел из ее жизни. Руны? Ни за что! Они лишили ее собственной личности. Она никак не могла найти того, кто поможет.

— Сдохни, ведьма! — прокричал преследователь.

И тут она вспомнила имя, когда-то знакомое, но чуждое, из той, прежней жизни. И его породила вовсе не магия, а скорее воспоми­нание — так картинка из детства на мгновение всплывает перед мысленным взором взрослого.

— Вали, помоги! — прошептала она и прыгнула в темноту.

Глава семьдесят шестая ВНИЗУ

Хугин прошел вдоль берега реки, возвращаясь в город. Дальше ему придется действовать в одиночку. Ничего страшного, он уже делал так раньше. Приближаясь к стенам Ладоги, он слышал взволнован­ные голоса: крики и возгласы женщин и детей. Что там случилось? Все повторяли одно имя: «Олег!»

Ворон побежал на крики. Когда голоса зазвучали совсем близко, он поглядел налево и увидел большую деревянную башню, нависа­ющую над ним из тумана. В башне были ворота. Он понимал, что войти в город означает для него почти верную смерть. Олег отдал не­двусмысленный приказ убить его вместе с товарищем. Он перешел реку по льду. Женщины, дети и старики толпой валили в ворота. Кто- то плакал, но в основном все были до смерти перепуганы.

Хугин схватил за рукав женщину, которая уговаривала своего ребенка бежать быстрее.

— Что случилось? — спросил он.

— Так это ты тот колдун, которого ищут! Убери от меня свои лапы!

Он взялся за меч и выдвинул его из ножен на ширину пальца.

— Отвечай, что у вас произошло!

— Ты и сам должен знать, ведьмак! Наш князь Олег мертв. Наш защитник погиб!

— Как?

— Он отправил ее под землю, а она убила его. Франкская ведь­ма наложила заклятье на купца, которого Олег щедро наградил. Наш князь мертв. Он погиб, и теперь нам самим придется себя за­щищать.

Хугин отвернулся от ворот и побежал навстречу людскому по­току. Женщина кричала у него за спиной, что враг среди них, одна­

ко общее смятение было слишком велико, а туман слишком густ. Ворон превратился всего лишь в силуэт во мгле.

Он уже бежал вверх по холму. До него доносились мужские го­лоса:

— Ведьма, ведьма, смерть ведьме!

Он знал, что нет времени рассуждать, объяснять или спорить. Эти люди знают, где Элис, и они собираются убить ее.

Перед ним возникли черные тени. Еще четыре шага, и тени пре­вратились в людей — дружинники с копьями, которые смотрели во­все не на него, а вглядывались во что-то у себя под ногами. Он ри­нулся в бой, обезглавив одного воина косым ударом слева направо, а другого как следует пнув в живот в надежде, что тот будет приходить в себя достаточно долго, чтобы он тем временем мог расправиться с двумя оставшимися дружинниками. Хугин отсек кисть воину, который пытался выдернуть из ножен меч, и швырнул его на товарища, отчего оба повалились на землю. В следующий миг он убил оставше­гося противника, рубанув по голове. Меч застрял в черепе. Хугин вы­пустил его. Воин, лишившийся кисти руки, ошеломленно глядел на окровавленный обрубок. Хугин взялся за нож и распорол ему живот, а затем развернулся к тому дружиннику, которого в самом начале сбил с ног ударом в живот. Но его не было на прежнем месте.

И только тут Ворон понял, что перед ним яма и он спихнул дру­жинника вниз. Он вспомнил слова горожанки: «Отправил ее под землю».

Над краем ямы показалась голова, и Хугин ударил по ней со всей силы. Человек завалился назад, и Хугин услышал крик, донесший­ся снизу. Он заглянул в яму. На него смотрел дружинник с факе­лом, еще человек восемь-девять толпились в узком пространстве, со страхом глядя на него. Он попробовал вытянуть наверх лестни­цу, но люди внизу вцепились в нее, хотя ни один из них не выказы­вал желания подняться к нему на верную смерть.

Ворон проворно подтащил к краю ямы ближайшее тело и спих­нул вниз. Снизу снова раздались крики. Он определил, что яма до­вольно глубокая, но не настолько, чтобы он не мог спрыгнуть. Он подкатил к краю еще одно тело и сбросил труп вниз. В следующий миг он выдернул свой меч из головы мертвеца, сбросил в яму и это­го тоже. Он уже хотел прыгнуть сам, но заметил что-то боковым зрением. Тело купца. На самом деле он понял, кто это, только по шелковому тюрбану, потому что само тело рассвирепевшая дружи­на превратила в кровавое месиво.

— Пошли, — сказал Ворон. — Ты пригодишься мне в последнем бою, купец.

Он ногой пододвинул тело к краю ямы и столкнул вниз, беззвуч­но прыгнув следом и держа наготове длинный нож. Он хотел, что­бы дружинники приняли его за очередное безобидное мертвое те­ло. В первый миг после падения он будет похож на мертвеца. А в следующий начнет умерщвлять сам.

Его падение смягчили люди, мертвые и живые, факел упал на дно ямы и погас, когда Ворон рухнул на воинов. Хугин ринулся в безум­ный бой, разя и круша все вокруг так, как еще никогда в жизни. Ни­кто не догадывался, что у Хугина восемь противников, а у его вра­гов — всего один. Мечи были слишком велики для ямы, топоры бесполезны, но дружинники все равно схватились за оружие. Друг убивал друга в тесном пространстве, славянский топор распарывал славянскую плоть, славянский меч выпускал славянские кишки. На­конец все затихло, и Ворон остался стоять на кургане из тел, не зная, схватиться за плечо или за лицо. Он был ранен, причем на лице ра­на была во всю щеку, сквозная, он запросто мог просунуть в нее язык. Плевать, главное, что правая рука в полном порядке.

В тоннеле, который начинался у него под ногами, мерцал свет.

Он отодвинул в стороны мертвецов и протиснулся в узкий лаз. Проход был длиной примерно в десять человеческих ростов, а тес­но в нем было, словно в гробу. Ворон извивался червем, двигаясь вперед, надеясь, что оттуда ему навстречу не ползет какой-нибудь дружинник. Если у него окажется копье, Хугин распростится с жиз­нью. Никакого дружинника не оказалось, только слабо мерцал фа­кел, брошенный в тоннеле. Хугин полез дальше, упираясь в стены плечами. Факел лежал на краю новой шахты, которая уходила в кро­мешную темноту. Он не видел, что там, внизу.

А потом до него донесся голос:

— Эй, ведьма! Где ты, ведьма?

Послышался женский крик, мужской голос прорычал что-то.

Хугин бросился вперед. Над шахтой своды тоннеля были немно­го выше, и он даже сумел сесть на край, выпрямив спину. Ворон убрал нож в ножны, проверил перевязь меча и прыгнул в темноту, прямо в ледяную черную воду.

Глава семьдесят седьмая СТРАШНЫЙ ВОЛК ФЕНРИР

Черная, леденящая кровь вода, такая холодная и темная, что все чувства застывали от соприкосновения с ней. Элис рванулась на поверхность, сделала вдох и захлебнулась, снова в панике рвану­лась, и наконец воздух наполнил легкие. Руки и ноги окоченели, сердце тяжко билось. Она ничего не видела, а водоем был глубок. В следующий миг в темноте зажегся маленький огонек. Она поплы­ла на него, хлебая ледяную воду и беспорядочно взмахивая руками.

Рука ударилась обо что-то жесткое. Какой-то каменный выступ. Элис заморгала и, когда перед глазами прояснилось, осмотрелась. Она оказалась в большой пещере, вода заканчивалась там, где начиналась стенка, явно сотворенная человеческими руками, а не природой.

У нее за спиной в пруд рухнул кто-то, и ее захлестнула волна страха. Она не может выбраться из воды. Падая, она сильно ушиб­ла голову. Боль растекалась по всему лбу, и Элис боялась, что вот-вот потеряет сознание. Она обернулась через плечо. Человек, прыг­нувший за ней, был гораздо выше ростом, и он смог встать в воде. Он уже брел в ее сторону, и его голова торчала над поверхностью пруда. Элис вся дрожала, рука никак не могла ухватить нож.

Живот внезапно пронзила острая боль. Она протянула руку и нащупала что-то жесткое и острое, торчащее из ее живота. У пре­следователя было копье, и он метнул оружие прямо в нее, поняла Элис. Ее вырвало, она заплакала, держась одной рукой за стенку, а другой сжимая наконечник копья.

А в следующий миг ощутила, как чьи-то руки тянутся к ней сверху и обхватывают за шею.

— Теперь пора, — проговорил детский голосок. — Камень защи­щал твоих спасителей. Его работа исполнена. — Ремешок, на кото­ром висел камень, развязался, и вокруг Элис снова засияли руны.

На нее набросился рослый воин, погрузил ее голову под воду. Копье повернулось, когда их тела соприкоснулись, и руны завопи­ли и запели, они разделились на восьмерки и кружили по трем ор­битам вокруг Элис и вокруг какой-то фигуры рядом с прудом.

Элис пыталась попасть в сад своего разума, в то место в Лоше, где в стене горят свечи, но руны танцевали, и она никак не могла заставить их отправить ее в тот сад. Она несколько раз хлебнула ле­дяную воду. Потом все затихло. Элис услышала внутри себя голос маленькой девочки:

— Я так долго ждала тебя в темноте. Руны сказали, что ты при­дешь сюда, если я приведу к тебе Волка.

— Кто ты?

— Мое имя — это твое имя.

— Кто ты?

— Один.

— Но я не бог, — сказала Элис.

— Руны живут в тебе. Шестнадцать сильных рун. Когда их ста­нет двадцать четыре, мы с тобой станем богом.

— Как они могут стать двадцатью четырьмя?

— Обычным для Одина способом. Через смерть, — ответил голос.

— Не отдавай их ему!

— Он — это ты. Такая у нас судьба. Трое станут одним целым, узел завяжется снова, и мертвый бог оживет, чтобы погибнуть в Мидгарде, принести обещанную жертву судьбе. Нас трое, мы ста­нем одним целым и возродимся через смерть, завязавшись в узел смерти.

— Бог в нас, но он — не мы. Пусть себе ждет смерти, пусть не возрождается, чтобы погибнуть. Если я буду жить, то и ты будешь жить.

— Но ты не будешь жить.

— Я буду жить!

— Ты не будешь жить, — повторил голос.

Руны внутри Элис пели, совершенным контрапунктом вторя другим рунам в этой пещере.

— Я не та, кем была.

— А кем ты была? — спросил голос.

— Женщиной в саду.

— Так и я не та, кем была.

— А кем ты была?

— Маленькой девочкой под скамьей.

— Кем же мы стали?

— Маленькими обломками.

— Частями целого, — сказала Элис.

Руны кружились и танцевали, и Элис почувствовала, что стано­вится собой, испуганной девочкой, которая бежала из Парижа, на­следницей Роберта Сильного, которая всего лишь хотела вернуть­ся в сад в Лоше и увидеть, как танцуют в свете факела ночные бабочки. Но только бабочки не танцевали, вспомнила Элис, они об­жигались и умирали.

Она под водой, осознала вдруг Элис, и не может дышать. Связь с рунами сделалась слабой. Они разделились на группки, по восемь в каждой, а в ее сознании затягивался тройной узел, который был старше самих богов. Элис потянулась рукой за спину и взялась за древко копья, проткнувшее тело насквозь. У нее было такое ощу­щение, будто она переела, набила живот сверх всякой меры, отче­го он даже болит. Она чувствовала, как руны покидают ее, пощи­пывая кожу. Затем она услышала такой звук, как будто разрывают хрящи, почуяла запах гари и поняла, что странное существо с дет­ским голосом решительно настроено ее убить.

Однако ее гибели не хотела одна руна, которую эта девочка, го­ворившая с Элис, не видела. Несмотря на боль, Элис заметила, как что-то выскользнуло из тени ее сознания, она видела, как руна вы­двинулась вперед, подобно увлеченному охотой Волку, низко при­падая к земле. Элис услышала, как вой распорол мертвый воздух пещеры, вой, похожий на волчий, но куда более яростный и прон­зительный. Руна извивалась и подрагивала перед ней — черная дырка в материи реальности. Эта руна была старше, чем все осталь­ные, она говорила о многом, но громче всего она называла свое имя — волчий крюк.

Руна говорила с Элис, и Элис понимала, что та прожила внутри нее гораздо дольше всех остальных рун, она была с ней на протяже­нии многих жизней. И еще Элис поняла, что детский голосок лгал ей: внутри нее не шестнадцать рун. У нее их семнадцать. Эта руна не кру­жила по орбитам в числе восьмерок, эта руна не звенела, не пищала и не пела, она таилась и кралась, прячась в тенях ее сознания. Это бы­ла руна, подобная прорехе в свете дня, это была воющая руна.

— Вали! Помоги мне! Жеан, каким бы ты ни был, помоги!

Тьма, исходящая от руны, сгустилась в ее сознании, и от леденя­щего душу воя разум рассыпался на части. Все осколки тех, кем она была, замелькали перед глазами. Девочка рядом с хижиной у реки, пленница, которая едет на север, чтобы превратиться там в инстру­мент шаманов, путешественница, едущая на юг по снегам, благород­ная дама, которая стоит на коленях в темной церкви, беглянка, пре­следуемая всеми, сосуд, вместилище для магии и губительных сил.

Воздух! Кто-то выдернул ее из воды, и она может дышать. Ее об­хватили за талию чьи-то руки, пытаясь вытащить из пруда, однако копье, пронзившее тело насквозь, сильно мешало. Элис заметила, что вода стала теплее, а воина, который хотел ее утопить, больше нет.

— Кто ты?

— Хугин. Я твой. Я защищал тебя раньше, и я снова пришел. Я Фейлег.

Последнее слово было именем, которое он произнес с большой неуверенностью. Оно всколыхнуло в Элис воспоминания — так ве­тер доносит звуки из трубы дома. Она уже была здесь прежде, в этом месте под землей, уже видела страшную, несущую смерть девочку. Ей вспомнились слова, сказанные в минуту горя и сожа­ления, однако эти слова значили гораздо больше, чем все, сказан­ное ею когда-либо:

— Я буду жить снова без тебя, Вали. Тебя ненавидит мертвый бог.

В садах замка Лош, где лунный свет придавал листьям металли­ческий блеск, а реку превращал в мост из света, который соединял берега тьмы, выходя из темноты и в темноте исчезая, ее постоянно преследовал кто-то. Теперь она собралась с силами, чтобы обер­нуться и посмотреть преследователю в лицо. Она видела, что он стоит тут же. Исповедник, Жеан, человек, который при следующем взгляде на него оказался Волком. Перед ней, на дорожке между деревьями, стоял еще один человек, почти такой же, только лицо его было без рубцов и ран, ее тянуло к этому человеку, потому что в его глазах светилась любовь. Это был Хугин, Ворон — Фейлег, как он звался в предыдущей жизни. И истина была очевидна каждому. Эти двое — братья.

В тесном подземелье раздался грохот, потолок содрогнулся, и ста­лактиты посыпались в воду.

— Он приближается. — Это снова зазвучал детский голосок. — Убей ее.

Свава обращалась к Хугину. Однако руны по-прежнему кружи­лись в родственном объятии, не слушая того, что она говорит.

Раздался новый чудовищный удар, и часть свода пещеры рухну­ла в пруд.

Свава прокричала:

Едет корабль, а Локи им правит; едет с Волком бог всякой лжи.

Раздался оглушительный удар, который был сильнее штормовой волны, с грохотом бьющей в берег, — Элис ощутила, как он отдал­ся у нее в груди, — и потолок обрушился почти полностью. Серый дневной свет залил пещеру, и раздался чудовищный вой — крик из темницы, где разум держит под замком свои страхи.

Детский голос едва ли не надрывался:

Рушатся скалы, ведьмы рыдают; люди гурьбой спешат в ад, и небо расколото.

В дыру в потолке просунулась волчья морда, Волк истекал слю­ной, скалился, щелкал зубами, обрушивая на них землю с камнями.

— Он убьет нас?

— Он пришел сюда, чтобы убить нас, — подтвердил голосок, — но сначала ему требуется убийство поменьше.

Волк шумно шлепнулся в пруд, подняв волну, и Элис прижало к Хугину, когда вода захлестнула ее с головой. Он подхватил ее и, несмотря на копье, вытолкнул на каменный борт. Ей казалось, что она сию секунду лишится сознания от боли. Зрение туманилось, ее рвало кровью. Когда перед глазами немного прояснилось, она уви­дела рядом с собой двоих. Один был Хугин. Он вытащил ее из во­ды, отодвинул подальше от этих чудовищных челюстей, которые распахивались на высоту человеческого роста. Рядом с ним стояла до крайности изможденная женщина или девочка, было трудно по­нять. Тело ее было невероятно худым, а лицо походило на лицо утопленника.

— Стой! — крикнула Элис Волку, когда тот пристально уста­вился на девочку и оскалился, демонстрируя клыки, с которых ка­пала слюна.

Волк повернул к ней громадную башку.

— Элис, — проговорил он, — я пришел ради тебя. Я здесь, что­бы тебя защитить.

— Я умираю, и ты ничего не сможешь сделать. — Новый кусок потолка рухнул в воду. Остатки его крошились и тоже грозили упасть на них.

— Я целитель. Я могу тебе помочь.

— Разве ты познал себя, исповедник? Ты убийца, ты истребил многих людей.

— Я потерял себя, Элис.

Руны шуршали и жужжали вокруг нее, похожие на бабочек, пчел и воробьев. Они объединялись, она чувствовала это и знала навер­няка, что умирает.

— Это и есть наша судьба, — сказала она. — Так всегда было, так всегда будет. Ты убийца, а я толкаю тебя на убийство.

— Мы будем противиться этому, — сказал Хугин. — Возмож­но, в будущих жизнях мы познаем себя и сумеем избежать такой судьбы.

— Значит, все мы должны умереть, — сказал Волк, — чтобы мы могли жить снова. — Он стоял в воде, и его голова нависала над ка­менным бортом.

— Эта нить уже соткана, — сказала Свава, — и будет соткана снова и снова. Бог, помешанный на кровавой резне, явится и най­дет свою смерть.

— Тогда пусть мы умрем, — сказал Хугин.

— Нет! — выкрикнула Элис, но Хугин шагнул вперед и полоснул Волка по морде изогнутым мечом, отхватив изрядный кусок шку­ры и обнажив волчьи зубы.

Громадный Волк завыл и встряхнулся. Жеан больше не мог удер­живать зверя в себе.

Хугин вскинул меч для второго удара, но Волк оказался провор­нее. Он вонзил зубы в тело Ворона, схватив его повыше пояса, вы­рвал кусок мяса из бока и отшвырнул брата за спину, в пруд, хотя тот не выпускал меча, нанося размашистые удары. Хугин попытал­ся подняться, но раздался грохот, огромный фрагмент потолка от­кололся и обрушился прямо на него.

Офети, стоявший в проходе, который Волк проделал в стене кур­гана, увидел, что Хугин тонет. Он соскользнул по древесному кор­ню на кучу камней и земли, свалившихся с потолка, и принялся ша­рить под водой руками. Пальцы наткнулись на что-то. Рука, которая все еще сжимала рукоять изогнутого меча. Офети потянул руку к себе, и Ворон всплыл, кашляя и хватая воздух ртом.

Волк внимательно смотрел на Элис.

— Я не стану тебя убивать.

— В этом и нет нужды, — сказала Элис.

— Я любил тебя.

— И я любила тебя, но такая судьба чересчур страшна. Если мне суждено жить снова, Жеан, ты не должен меня искать. Никогда.

— Я найду способ защитить тебя.

— Нет такого способа.

— Нам суждены смерть, страдания и муки, снова и снова, наве­ки, — вставила Свава.

— Нет! — отрезал Волк и развернул к ней зубастую морду.

Она вскинула детские ручонки, пытаясь заслониться от челю­стей, но он схватил ее прямо за руки, дернул, оторвав обе конечно­сти, а потом одним щелчком челюстей перекусил тело пополам.

Руны с визгом и воплями кинулись к Элис, наполняя ее востор­гом. Она увидела огонь и сражение, учуяла запах могильной земли и гниения, услышала скрип виселицы под тяжестью повешенного, ощутила пальцами холод мертвого тела, почувствовала на языке вкус золы погребального костра, и все это показалось ей настоя­щим чудом. Она выдернула из тела копье и вскинула над головой. Волшебство наполняло ее, окатывая волнами восторга. Свободной рукой она вырвала себе правый глаз.

Пещера исчезла. Она стояла на охваченной огнем равнине, усе­янной телами павших воинов, в окружении бесчисленных мух. Ко­пье она держала в руке, на ней были кольчуга и шлем, при себе — щит. Рядом с ней лежал восьминогий конь, мертвый, растерзанный. Рун вокруг больше не было, руны стали теперь ею — она была все­го лишь воплощением их возрожденного союза.

— Брат убил брата, пророчество исполнилось. Теперь мне пред­стоит битва с Волком, — произнесла она и двинулась на зверя.

Волк внимательно следил за ней горящими зелеными глазами.

— Я Фенрир, пожиратель богов.

— А я Один, одноглазый бог, вкусивший мед поэзии и магии, и ты рожден только для того, чтобы меня убить. Такова наша судь­ба, будем же почтительны к судьбе.

Элис кинулась на зверя, выставив перед собой копье. Она прон­зила зверю грудь, однако Волка было невозможно остановить, и он вцепился ей в горло.

На мгновение Элис и Жеан увидели друг друга совсем иными: любовниками в горной стране, где он не был Волком, а она не бы­ла богом.

— Я найду тебя, — пообещал он.

— Не ищи меня, — сказала она.

А в следующий миг Элис затихла, обмякшая и изломанная, в па­сти Волка.

Офети поддерживал Хугина. Чародей лежал на куче камней, над водой поднималась только голова. Он был смертельно ранен, вну­тренности вылезли наружу, мышцы с одного бока были сорваны, но меч он все равно не выпускал. Вокруг него с потолка, подобная черным водопадам, в пруд сыпалась земля.

— Оставь меня, дай умереть здесь, — сказал Ворон. — Сунь об­ратно в воду, чтобы я ушел быстро, а не гнил заживо. — Он вложил меч в руку Офети. — Сейчас самое время. Это оружие убьет его. Оно отравлено кошмарами ведьм, так говорила мне старуха в горах.

— Я не смогу вынести тебя отсюда.

— Не сможешь. Но это моя судьба. Пророчество должно испол­ниться. Я уйду сейчас, чтобы наверняка встретиться с ней в другой жизни. Убей меня.

Офети отпустил Ворона, и тот соскользнул под воду. Офети на­давил ему на грудь. Чародей инстинктивно сопротивлялся, однако после минутной борьбы овладел собой и лежал неподвижно. Ког­да Офети почувствовал, что Ворон уже не сжимает его руку, он взял Лунный клинок и пошел прочь. Ворон не поднялся.

Офети надвигался на Волка, и только его плечи и голова возвы­шались над водой. Волк был огромный, в два раза выше человека, зубы и пасть у него были в крови, дикие глаза горели зеленым ог­нем. Он тяжело дышал и подрагивал, опустив ноздри к самой воде.

Зверь поднял голову и посмотрел на Офети.

Великан-викинг, бредущий по ледяной воде, впервые в жизни содрогнулся от страха.

— Ты и меня убьешь, пожиратель трупов?

Жеан исповедник, объявленный святым при жизни, подража­тель Христа, заставил улечься зверя внутри него и заговорил:

— Перед глазами все залито красным, мой разум нацелен на убийство, хотя я сохранил достаточно человеческого, чтобы про­тивиться этому желанию. Я слуга Христа. Но я не Иисус. И хотя я обречен на вечные адские муки, я освобожу собратьев от той па­губы, какой являюсь. Я готов умереть.

— А я готов оказать тебе подобную услугу. Ты уничтожил доста­точно моих сородичей.

Волк снова отвернул от него гигантскую голову.

— Рази со всей силы, чтобы убить с первого удара, — сказал он, — потому что второго у тебя не будет. Я раб своей натуры, и я убью тебя, если ты не убьешь меня сразу.

Волк опустил голову в пруд. Офети расставил ноги пошире, дву­мя руками высоко поднял меч и ударил изо всех сил. Он почти от­рубил голову, зверь умер раньше, чем опустился клинок, и его кровь хлынула на викинга.

Офети не успел осознать, что произошло. Он поглядел на остат­ки свода пещеры. Тот держался на честном слове. Необходимо найти Элис, которую он поклялся оберегать, — вдруг она каким- то чудом выжила. Он подтянулся, выбираясь из воды на камен­ную стенку. Никакой Элис здесь не было, только мясо и кости, за­то в сером свете он увидел что-то на камнях: простой камешек, амулет, который Ворон дал Элис на усеянном мертвыми телами берегу после кончины ведьмы Мунин. Он поднял камешек и на­дел себе на шею, чтобы не потерять. А потом соскользнул обрат­но в пруд.

В старости он обычно повторял, как ему повезло, что он такой рослый. Поднявшись по камням и земле, насыпавшейся с потолка, он как раз смог дотянуться до корня, по которому съехал вниз. Он подтянулся к дыре, которую вырыл Волк, стремясь попасть в пеще­ру, а затем понемногу, шаг за шагом, выбрался на белый свет.

День был в разгаре, туман постепенно рассеивался. Ветра не бы­ло, и снег, укрывший землю, сиял под солнцем. Офети окинул взгля­дом Альдейгьюборг, этот чудо-город, выросший на излучине реки. Он успел повидать за прошедший день немало чудес, даже слиш­ком много, он устал от них. Когда Офети вышел навстречу дружи­не Олега, то был уверен, что погибнет. Но он прокричал врагам, что Локи благословил его удачей, и так оно и оказалось. Лед, который так надежно сковывал драккар, внезапно разошелся, от берега до берега протянулась черная трещина, и люди начали падать в смер­тельно холодные воды реки. Он не стал задерживаться, чтобы уви­деть, что будет с ними дальше.

Сейчас он мерз в мокрой одежде, ему было необходимо найти какое-то укрытие и развести костер. Офети знал, что в город пой­ти не может, — вполне вероятно, что кто-то из дружины уцелел и ищет его. Что там у него в запасе? Огниво и трут, вымокшие на­сквозь, меч Ворона и несколько колец. Надо раздобыть корабль, чтобы вернуться в землю франков и выкопать спрятанное золото. Но как это сделать? Он поглядел на восток. Уже март, реки на юге оттаивают. Можно сесть на проходящий мимо корабль до Киева. Но там он станет очередным варягом, который хочет попытать сча­стья в качестве наемника.

Офети ощутил, как дрогнула земля под ногами, и догадался, что свод пещеры наконец-то обвалился. Он подумал о друзьях, остав­шихся внизу. Они умерли достойной смертью, такая смерть долж­на войти в предания. Он скорбел по ним, но в то же время пони­мал, что о подобной гибели можно только мечтать. Он едва ли не завидовал им. Ему не удалось умереть такой доблестной смертью.

Значит, надо ехать на восток. Днем на солнце он не замерзнет, но вот с наступлением темноты без костра не обойтись. Беда в том, что лес, где он может спастись от дозоров мстительной дружины, лежит в дне пути. Ему нужна лошадь. Офети услышал за спиной какой-то шорох. Волк проделал в стенке кургана огромную дыру, разбросав снег во все стороны и докопавшись до дерна. Неза­метный и неслышный, сюда пришел мул и теперь жевал жухлую траву.

— Ну надо же! — воскликнул Офети. — Вот у меня и отряд. Обе­щаю тебе приключения. На востоке уже нет снега и трава выросла тебе по уши.

Мул молча взирал на викинга. Офети подошел к нему и взялся за уздечку. Затем сел верхом.

— В условия сделки входит и то, что поклажа теперь будет тяже­лее, чем раньше, но если ты позаботишься обо мне, я позабочусь о тебе. Что скажешь? Я обязан сложить повесть, чтобы почтить па­мять великого воина, и первым слушателем будешь ты. Так вот, слу­шай. В коварные замыслы богов...

Он повернул на восток и поехал мимо курганов в сторону леса.

Глава семьдесят восьмая ВИЗАНТИЯ

Был тихий зимний вечер, луна низко висела в небе, и ее свет играл на наконечниках копий армии, превращая их в пламя свечей, мер­цающих в темноте.

Они стояли лагерем в полях, в трех днях пути от Миклагарда. Мальчик, прозванный Змееглазом из-за странной темной завитуш­ки, которая как будто обвивала зрачок левого глаза, был в восторге от всего происходящего, он даже успел научиться нескольким сло­вам языка русов. Лагерь был просто огромный — шесть тысяч вои­нов, а еще женщины и дети, и Змееглаз, который с легкостью схва­тывал чужие языки, стал посредником между своими сородичами и воинами великого князя. Все они были северяне, именно поэтому Змееглаза и его родных приняли очень тепло, однако обычаи и одеж­да русов казались мальчику диковинными и странными. И все же его влекло к ним, к этим людям из Киева, рослым, светловолосым, одна­ко одетым, как выходцы с востока, в широкие штаны, подвязанные на щиколотках, и в доспехи, украшенные серебром и золотом.

Змееглаз, съежившись, сидел у костра. Он любил запахи ночно­го лагеря — запахи дыма и готовой еды — и еще холод, который пробирает тебя, стоит на шаг отойти от костра, но благодаря кото­рому тепло кажется еще приятнее, когда вернешься.

Мальчик посмотрел на амулет, который носил на шее. Он долго выклянчивал его у отца, и старик в конце концов сдался. Это ведь был всего лишь простой камень — даже странно, что кто-то сделал из него украшение, — однако мальчика этот камень просто завора­живал. На нем был нацарапан рисунок — волчья голова, такая, как рисуют на севере. И еще камень удивительным способом крепился к ремешку — он держался в тройном узле. Отец объяснил ему, что это амулет на удачу и что кожа рано или поздно истлеет. Поэтому он показал Змееглазу, как завязывать такой тройной узел, и тот упражнялся, пока не научился затягивать его с легкостью. Это то­же часть магического ритуала, во всяком случае, так сказал отец.

Воины в лагере пребывали в добром расположении духа, потому что им наконец-то должны были заплатить. Князь Владимир был прижимистым правителем, и самые храбрые и сильные его воины — потомки северных конунгов — пригрозили, что уйдут от него, если им не начнут платить больше и вовремя. Князь отправил их в Миклагард — в Византию, город мира, — чтобы они помогли импера­тору защититься от мятежника Фоки. В общем, несмотря на холод, идущий от каменистого речного берега, люди были счастливы. Те, кто шел на кораблях, были сейчас в трех днях пути от города, пешие чуть подальше. Но все они двинутся на город вместе, таков был план. Они хотели предстать во всей красе, показать императору, что он не зря потратил свои денежки.

Вся семья жалась поближе к костру, когда к ним подошел чужак. Он был высокий и бледный, с копной рыжих волос, торчащих во все стороны. На плече он нес большую волчью шкуру, но сам был одет слишком легко — всего лишь восточные шаровары и рубаха из шелка-сырца. Незнакомец бросил волчью шкуру к ногам Змее­глаза и спросил:

— Что дашь?

Змееглаз поглядел на чужака, не зная, что ответить.

— У мальчика ничего нет, — сказал отец. — Давай я посмотрю и скажу, сколько стоит такая шкура.

Незнакомец наклонился и поднял шкуру. Передал ее отцу маль­чика, рослому толстяку с волосами соломенного оттенка.

— Да на ней же кровь, приятель. За такой товар хорошую цену не дадут.

Отец Змееглаза постарался перейти на официальный тон, что­бы показать продавцу, что он человек основательный.

— А я и не прошу денег, — сказал чужак, — просто хочу погреть усталые кости у вашего огня и послушать байку-другую.

— Ты бы лучше обменял эту шкуру на плащ, — посоветовал отец Змееглаза. — А то вовсе заморозишь свои усталые кости, если бу­дешь расхаживать полуголый.

— Меня согревает огонь поэзии, — возразил незнакомец. — Только дай мне послушать добрую историю, и мне уже не нужны никакие плащи.

Отец Змееглаза пожал плечами.

— Что ж, как знаешь. Я начну рассказ о человеке по имени Си­ги. Говорили, что он потомок самого Одина. И вот что о нем рас­сказывают. ..

Путник замахал руками:

— Эту историю я слышал тысячу раз. Я хочу новую. Пусть твой сын расскажет мне что-нибудь.

— Ты хочешь услышать историю ребенка?

— Историю ребенка или ребяческую историю, это мне все рав­но, пусть только рассказывает.

Змееглаз сильно смутился от такого внимания.

— Я не знаю никаких историй.

— Разве твой дед ничего тебе не рассказывал?

Мальчик немного подумал, а затем заговорил:

— Это случилось много лет назад, раньше, чем начал править ве­ликий князь Игорь, получивший имя от своего наставника Олега, прозванного Вещим, раньше, чем он начал завоевывать земли и прославил свое имя в веках. Но в те времена, как и теперь, среди правителей очень ценились немые рабы, ибо они никогда не выда­ют тайн своих хозяев. И в наших землях, на севере, жила одна та­кая немая рабыня. Она пережила своих хозяев, однако не постаре­ла, не поседела, и ее очень ценили за усердие и честность.

В один год она отправилась на восток со своей новой хозяйкой, принцессой; она расчесывала ей волосы и всячески заботилась, по­ка они ехали в земли вендов, за князя которых принцесса должна была выйти замуж. Эту рабыню ценили особенно высоко еще и из- за того, что у нее было сильно обожжено лицо и на нее не смотрел ни один мужчина, поэтому она не могла забеременеть и погибнуть при родах. Путешествие проходило спокойно, море было ровным, как зеркало, но, прибыв в один портовый город, принцесса повстре­чала богатого путешественника, которому понравилась немая ра­быня, и он захотел взять ее себе.

Он предложил принцессе за рабыню целое состояние, горы зо­лота и зеленых изумрудов, но принцесса только посмеялась над ним и сказала, что она скорее умрет, чем расстанется с такой ценной служанкой. Женщина благословлена богами — или же проклята, — потому что она не стареет, и принцесса передаст ее по наследству своим сыновьям и даже внукам.

Потом принцесса пустилась в путь по реке, ведущей в земли кня­зя вендов, и всех на корабле начала терзать лихорадка. Один за дру­гим гребцы умирали, пока в живых не остались только принцесса и ее служанка. А потом и принцессу начал мучить жар, она вся горела и бредила, после чего умерла. Рабыня осталась на корабле одна, она не знала, что ей делать, пока не заметила, что рядом с ней сидит давешний богатый путешественник.

«Кто ты такой?» — спросила она, потому что рядом с этим чело­веком вдруг обрела способность говорить.

«Я лихорадка, — ответил он, — это я вселился в твоих спутни­ков. И вот теперь спрашиваю тебя, потому что у тебя больше нет хозяев: ты примешь меня?»

И рабыня сказала, что согласна. Она легла с незнакомцем прямо на корабле, среди мертвых тел, и он напомнил ей, что любил ее и раньше, за много поколений до того, и она родила ему двух сыно­вей. Она сказала, что вспомнила об этом, но сыновья ее умерли.

Путешественник ответил, что они умерли потому, что он, их отец, — враг князя асов Одина, который вовлек детей в свои интриги. Мерт­вый бог заставил их сражаться с ним в Мидгарде, разыгрывать битву богов в их последний день, когда Волк убьет Всеобщего Отца, а потом и сам будет убит. Вот мальчики выросли, стали мужчинами, а потом один превратился в Волка, который сожрал второго, убил Всеобщего Отца, воплотившегося на земле в образе ведьмы, и рассеял магиче­ские руны в разные стороны. Некоторые упали рядом, некоторые упали далеко, но все они упали, чтобы возродиться в человеческой плоти. Поэтому мальчики должны были появиться на свет снова.

Пока они жили порознь, они были в безопасности, но когда они встретились, судьба повлекла их навстречу Одину, снова воплотив­шемуся на земле, который исполнял обряд, где смерть приветство­валась и тут же отвергалась. Рабыня не поняла, о чем он говорит. Она знала только, что любит его и ужасно боится.

И вот она забеременела снова и разлучила родившихся детей. Она воспитала еще одного мальчика, научив магии и превратив в волкодлака, в надежде одурачить бога и освободить своего сына, подменив его в смертельном обряде волкодлаком. Однако ее план не удался, потому что Локи, который любил ее и любил своих сы­новей, знал, что смерть в одной жизни не имеет никакого значения. Он хотел спасти сыновей от участия в делах Одина, но знал, что на это уйдут века. Локи был схвачен, связан, прикован к огромной ска­ле, точно так же, как был связан и прикован его сын Волк. И хотя он умел мысленно путешествовать по девяти мирам, он не мог по­казать свою силу, ведь если бы князь асов заметил, что Локи замыш­ляет что-то, страдания пленника только усилились бы. Поэтому Локи не мог просто явиться к детям, ему приходилось влиять на их судьбу осторожно, исподволь.

Локи притворился, будто он на стороне Одина, он использовал ослепленного гордыней князя — князь думал, будто может проти­виться воле богов, которым хотелось ускорить приход мертвого бо­га на землю. Желая помешать Одину воплотиться в мире людей, князь Олег лишь быстрее привлек повешенного бога.

Однако и сыновья Локи пытались перебороть волю князя асов, убежать от него, спастись от судьбы. Бог был хитер, он хорошо спря­тал свои руны, когда умирал в последний раз. Часть из них доста­лась девочке с гор, часть оказалась у принцессы варягов, которая жила на Восточном озере. И еще хитрый и жестокий бог отправил часть рун девушке, которую любили оба брата, девушке, которая в прежней жизни несла в себе всего одну руну — воющую руну, сто­явшую особняком от остальных рун и приманивавшую самого Вол­ка. Теперь руны Одина были рядом с той руной, которая призыва­ла его убийцу и обещала ему верную смерть.

— Но почему это богу так хочется воплотиться в мире людей, чтобы умереть? — спросил отец мальчика.

— Я до этого еще дойду, — пообещал Змееглаз. Он сунул в огонь палочку и продолжал: — Девочка с гор догадалась, что в ней живет часть божества. Она обманула одного из братьев, привязав его к се­бе, она использовала его, чтобы найти другие руны, освободить их через смерть их носителей. Она сделала из сына Локи умелого кол­дуна, сильного и умного, чтобы он смог найти Волка и сыграть свою роль, погибнув от его клыков. Однако те из богов, которые стремились ускорить начало обряда и питали свои руны, были уверены, что все руны разделены на две части, тогда как они были разделе­ны на три. Заклинания подвели ведьму, и сын Локи, которого она обманула, увидел ее истинную сущность и убил ее, положив ее го­лову к ногам своей настоящей возлюбленной.

В нескончаемых битвах, которых было так много, что не стоит и перечислять, особенно в такую холодную ночь, как эта, братья спасали девушку, пока один из них все-таки не превратился в Вол­ка. Наконец они добрались до кургана, могильного холма, в кото­рый они и вошли. Брат убил брата, и бог воплотился в девушке.

Так бывало уже много раз в прошлом и повторится много раз в будущем. Есть три женщины — Норны, они сидят под мировым деревом и прядут нити наших судеб, и даже боги склоняются перед ними. Норны требуют Рагнарека, они требуют гибели богов. И Один, искушенный в колдовстве, показывает им гибель богов, вечно разы­грывая последнюю битву здесь, на земле, играет сам и заставляет играть Волка, обретшего плоть. Это ритуал, но ритуал, исполнен­ный прародителем богов, его пожертвование судьбе, способное от­срочить конец. Но когда он не сможет провести обряд, а однажды он не сможет, тогда наступит настоящий Рагнарек. Сумерки богов падут на нас, и старые боги, эти древние злодеи, погибнут.

Старый Локи хочет такого конца. Он враг богов. И хотя он отпра­вил братьев на смерть в Альдейгьюборге, он знал, что в этой смерти заложены семена жизни. Мудрый и добрый бог Видар воплотился в те­ле большого и толстого воина, который с помощью Локи убил Волка и выжил сам. И от него пошла эта история. Он отправил послание в вечность, чтобы люди, которым надлежит стать жертвами в обряде Одина, осознали, чего от них хотят, и противились своей судьбе.

Говорят, станешь везучим, если будешь пересказывать эту леген­ду, ибо если братья родятся снова и услышат ее, они, может быть, уже в этой жизни или в следующей смогут спастись от предначер­танной им судьбы. Бог Локи, повелитель всякой лжи, князь темно­ты, враг богов Асгарда, благословил эту историю и улыбается тем, кто пересказывает ее.

Змееглаз завершил рассказ, и путешественник положил волчью шкуру к его ногам.

— Локи действительно принес тебе удачу, парень, потому что в награду за легенду ты получаешь эту прекрасную шкуру.

— Благодарю тебя, незнакомец.

— Надеюсь, мой подарок вдохновит тебя и ты будешь повторять свой рассказ в Миклагарде. Ибо вот что я тебе скажу: если ты ста­нешь повторять его, и ты, и твоя семья будете процветать вплоть до десятого колена. Пересказывай эту легенду при каждой возмож­ности, сидя на ступеньках храма мудрости, и ты получишь награ­ду большую, чем волчья шкура.

— Ты что, провидец? — спросил отец мальчика.

— Если создавать будущее означает провидеть его, тогда я, на­верное, провидец, — сказал путешественник. После чего поднялся.

— Позволь хотя бы поднести тебе кружку эля за твою щедрость, — сказал отец Змееглаза.

— Это ты воистину щедр, если поделился со мной таким расска­зом, — ответил чужак, — но теперь мне пора в путь. Есть и другие, кого я обязан навестить до наступления ночи.

— Ты будешь желанным гостем, если приносишь такие дары, — заметил отец мальчика.

— Меня всегда хорошо вознаграждают за старания, — ответил незнакомец, отвешивая поклон.

На следующее утро мальчика разбудило яркое зимнее солнце, и он подумал, уж не приснилось ли ему все, что случилось накануне. Од­нако волчья шкура лежала тут же. Отец уже поднялся и готовил на завтрак кашу. Он улыбнулся сыну, когда тот вышел из палатки.

— А я и не знал, Змееглаз, что у нас в семье есть знаменитый рас­сказчик. Откуда ты знаешь эту легенду?

Мальчик подошел к отцу.

— Разве не ты сам рассказывал ее мне?

— Что-то похожее было, — согласился отец. — Говорят, прадед когда-то убил огромного волка, хотя очень немногие верили, когда он сам рассказывал об этом.

— Но ведь он вернулся домой с несметными богатствами.

— Вернулся и еще привез с собой сказки востока.

Мальчик кивнул.

— Может быть, когда-нибудь легенды будут слагать и обо мне.

— Может, и будут, Змееглаз, потому что ты наделен сердцем по­эта и обещаешь стать сильным воином. Император позволит тебе самому написать свою историю.

— Я напишу ее мечом на телах своих врагов, — пообещал мальчик.

— Ты поэт и воин, — повторил отец. — Я горжусь, что у меня та­кой сын.

— Я стану великим воином.

Мальчик дотронулся до камешка на шее, на удачу. Утро было та­кое ясное, что отсюда можно было разглядеть море. Днем они под­нимут паруса и отправятся на закат, на запад, к Миклагарду, на­встречу надежде и новым сражениям.

Благодарности

Спасибо Адаму Робертсу, который читал первый вариант этой книги и сделал ценные замечания. Спасибо моей жене Клэр, которая взяла на себя все заботы о детях, чтобы я смог закончить книгу. И прошу прощения у Эддо Брэндиса за съеденное печенье.

Примечания

1

 Иезекииль 16:20, 21. (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)

(обратно)

2

 Австразия — северо-восточная часть франкского королевства (в противоположность юго-западной — Нейстрии). (Примеч. ред.)

(обратно)

3

 Псалом 3:8

(обратно)

4

 «Старшая Эдда. Прорицание вельвы». Пер. с древнеисландского А. Корсуна.

(обратно)

5

 «Старшая Эдда. Прорицание вельвы». Пер. с древнеисландского А. Корсуна.

(обратно)

6

 Здесь и ниже Жеан цитирует третью главу «Плача Иеремии».

(обратно)

7

 «Старшая Эдда. Речи Вафтруднира». Пер. с древнеисландского А. Корсуна.

(обратно)

8

 Блот — принятый в скандинавском язычестве обряд жертвоприноше­ния. (Примеч. ред.)

(обратно)

9

 Скания — область на крайнем юге Швеции. (Примеч. ред.)

(обратно)

10

 Согласно «Повести временных лет» и другим древнерусским летописям, Игорь был сыном Рюрика. Олег, ставший опекуном малолетнего Игоря, состоял с Рюриком в дальнем родстве, возможно, приходился ему шури­ном. (Примеч. ред.)

(обратно)

11

 «Старшая Эдда. Прорицание вельвы». Пер. с древнеисландского А. Корсуна.

(обратно)

12

 Псалом 125:5-6.

(обратно)

13

 Шарлемань (фр. Chalemagne) — Карл I Великий (742/8—814), король франков с 768 г., император Запада с 800 г. (Примеч. ред.)

(обратно)

14

 Вассалы, присягнувшие на верность королю.

(обратно)

15

 Сейдр — древнегерманская магическая практика, родственная шаманизму, подразумевающая вхождение в транс и путешествие по различным мирам, входящим в структуру мирового древа Иггдрасиля. Считалось, что сейдр доступен только женщинам, но Одина научила сейдру богиня Фрейя. (Примеч. ред.)

(обратно)

16

 Здесь и далее: псалом 90.

(обратно)

17

 Бодуэн Железная Рука (?—879) — первый граф Фландрии (с 863 г.). По­хитил дочь короля Карла II Лысого, Юдит, чем вызвал его гнев, но сумел получить помилование у Папы Николая I и заключить с ней брак.

(обратно)

18

 «Старшая Эдда. Прорицание вельвы». Пер. с древнеисландского А. Корсуна.

(обратно)

19

 О Граде Божием, 1:26.

(обратно)

20

 Притчи 6:16-19.

(обратно)

21

 Послание Иуды.

(обратно)

22

 Второе послание Иоанна.

(обратно)

23

 Евангелие от Матфея 27:46.

(обратно)

24

 Евангелие от Матфея 27:51-53.

(обратно)

25

 «Старшая Эдда. Прорицание вельвы». Пер. с древнеисландского А. Корсуна.

(обратно)

26

 «Старшая Эдда. Прорицание вельвы». Пер. с древнеисландского А. Корсуна.

(обратно)

27

 Исход 20:4-6.

(обратно)

28

 Здесь и ниже Элис цитирует «Прорицание вельвы».

(обратно)

29

 Псалом 114:3, 4.

(обратно)

30

 Вечерня, повечерие, полунощница, заутреня, первый, третий, шестой и девятый часы — названия служб суточного круга богослужения в хри­стианстве. (Примеч. ред.)

(обратно)

31

 Первое послание к Коринфянам 10:21.

(обратно)

32

 «Старшая Эдда. Речи Гримнира». Пер. с древнеисландского А. Корсуна.

(обратно)

33

 «Старшая Эдда. Прорицание вельвы».

(обратно)

Оглавление

Часть первая ВЕК МЕЧЕЙ

  Глава первая НОЧЬ ВОЛКА

  Глава вторая ИСПОВЕДНИК

  Глава третья СМЕРТЬ И ВОРОН

  Глава четвертая НЕОБХОДИМАЯ ЖЕРТВА

  Глава пятая ГОЛОСА В ТЕМНОТЕ

  Глава шестая ПЛЕННИКИ

  Глава седьмая ПРОБУЖДЕНИЕ

  Глава восьмая ВСТРЕЧА

  Глава девятая ОДНА

  Глава десятая ПОСУЛЫ И УГРОЗЫ

  Глава одиннадцатая ХРАВН

  Глава двенадцатая СУЩНОСТЬ ВОЛИ

  Глава тринадцатая ЗАСЛУЖЕННАЯ НАГРАДА

  Глава четырнадцатая РАЗОБЛАЧЕНИЕ

  Глава пятнадцатая СТРАДАНИЯ ИСПОВЕДНИКА ЖЕАНА

  Глава шестнадцатая БЕГСТВО

  Глава семнадцатая СДЕЛКА

  Глава восемнадцатая КОРОЛЕВСКАЯ КРОВЬ

  Глава девятнадцатая БИТВА С СЕРДОЙ

  Глава двадцатая В ЛОВУШКЕ

  Глава двадцать первая СОБОРОВАНИЕ

  Глава двадцать вторая БЕСПОМОЩНЫЙ

  Глава двадцать третья ВОЛЧЬЯ КРОВЬ

  Глава двадцать четвертая В ЛАДОГЕ

  Глава двадцать пятая ПЕРЕРОЖДЕНИЕ

  Глава двадцать шестая УБЕЖИЩЕ

  Глава двадцать седьмая МУНИН

  Глава двадцать восьмая ВОРОНЫ

  Глава двадцать девятая СТРАННЫЕ СПУТНИКИ

  Глава тридцатая СТРАХ

Часть вторая ВЕК ВОЛКОВ

  Глава тридцать первая ЖЕРТВА ОЛЕГА

  Глава тридцать вторая НА ПУТИ К ХРИСТУ

  Глава тридцать третья ПОДАРОК ЗА ПОДАРОК

  Глава тридцать четвертая ПРИЗРАЧНОЕ ДИТЯ

  Глава тридцать пятая ДОЛИНА ЧЕРНОГО СВЯТОГО

  Глава тридцать шестая СПАСЕНИЕ

  Глава тридцать седьмая ЧТО СЛУЧИЛОСЬ В АББАТСТВЕ СЕН-МОРИС

  Глава тридцать восьмая ВОЛЧИЙ КАМЕНЬ

  Глава тридцать девятая ВЕЧНАЯ ПЕСНЬ

  Глава сороковая ПРАКТИЧНОЕ РЕШЕНИЕ

  Глава сорок первая ДРУГОЙ ЧЕЛОВЕК

  Глава сорок вторая РАЗОРЕННЫЕ ЗЕМЛИ

  Глава сорок третья ЯВЛЕНИЕ ЧУДОВИЩА

  Глава сорок четвертая ОБОРОНИТЕЛЬНЫЙ БОЙ

  Глава сорок пятая КРОВЬ НА ПЕСКЕ

  Глава сорок шестая ВОЛЧЬЕ ЛАКОМСТВО

  Глава сорок седьмая ТЕНЬ ВОЛКА

  Глава сорок восьмая СЛОВО ГОСПОДА

  Глава сорок девятая РАССТАВАНИЕ

  Глава пятидесятая ВСТРЕЧА СО СМЕРТЬЮ

  Глава пятьдесят первая ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

  Глава пятьдесят вторая АТАКА

  Глава пятьдесят третья БАЙКА У КОСТРА

  Глава пятьдесят четвертая ЧЕРНАЯ МАГИЯ

  Глава пятьдесят пятая ПРИЛИВ

  Глава пятьдесят шестая ВЕРВОЛЬФ

  Глава пятьдесят седьмая ОДНА

  Глава пятьдесят восьмая СЛЕДОПЫТЫ

  Глава пятьдесят девятая ОГНИ В САДУ

  Глава шестидесятая МЫСЛИ И ПАМЯТЬ

  Глава шестьдесят первая НЕНАСЫТНОЕ НАСТОЯЩЕЕ

  Глава шестьдесят вторая ТРУДНОСТИ ПУТЕШЕСТВИЯ

  Глава шестьдесят третья ВЫБОР ЖЕАНА

  Глава шестьдесят четвертая МЕСТО НА ВЕСЛЕ

  Глава шестьдесят пятая ЛЕД

  Глава шестьдесят шестая КОРАБЛЬ

  Глава шестьдесят седьмая СХВАТКА В МОРЕ

  Глава шестьдесят восьмая МОЛЬБЫ БЕЗ ОТВЕТА

  Глава шестьдесят девятая ПОМОЩЬ ОЛЕГА

  Глава семидесятая ЦЕНА ЗНАНИЯ

  Глава семьдесят первая БЕСОВСКАЯ ТРАПЕЗА

  Глава семьдесят вторая НЕЖДАННАЯ МИЛОСТЬ

  Глава семьдесят третья СУДЬБА ОЛЕГА

  Глава семьдесят четвертая БРАВЫЙ ТОЛСТЯК

  Глава семьдесят пятая ОБМАНУТАЯ ВЕРА

  Глава семьдесят шестая ВНИЗУ

  Глава семьдесят седьмая СТРАШНЫЙ ВОЛК ФЕНРИР

  Глава семьдесят восьмая ВИЗАНТИЯ

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg