«Владетель Ниффльхейма»

Карина Дёмина Владетель Ниффльхейма

(темная сказка)

Мир припал на брюхо, как волк в кустах, Мир почувствовал то, что я знаю с весны — Что приблизилось время Огня в Небесах, Что приблизился час восхождения Черной Луны. С. Калугин

Часть 1. Мир-которого-не-бывает

Глава 1. Воробьи и вороны

Свалку давно уже собирались закрыть, лет десять или даже двадцать. Упорно собирали подписи, устраивали митинги протеста и даже высадили на окраине с десяток молодых тополей. Но, несмотря на все усилия, свалка продолжала существовать. Она проглотила и тополя, и акты Госсанэпидемнадзора, и петиции со всеми подписями, как глотала тонны и тонны иного мусора, который производился городом.

Бережно выращивая холмы из ржавых банок и мотков проволоки, украшая их битым стеклом, пакетами, осколками дерева и обломками пластика, свалка кормила птиц, бродячих собак, кошек и тощих городских лис. Но безусловными хозяевами ее были крысы да люди. И те, и другие рыли себе норы, делили территорию, воевали — большей частью между собой. Но в голодные времена крысам случалось есть людей, а людям — крыс. И никто не видел в том дурного.

Впрочем, нынешней весной еды почти хватало. Особенно, если искать умеешь. Воробей вот умел. Искать. Пробираться тайными тропами на чужую территорию. Зарываться в кучи, дожидаясь, когда хозяева закончать разбирать свежий мусор, рычать на собак и гонять наглых ворон, отвоевывая то малое, что еще оставалось из съестного.

Из нынешней вылазки Воробей вернулся с зеленоватой палкой колбасы, которая больше воняла, чем пахла, и обглоданной буханкой хлеба — слишком мало, чтобы идти к матушке Вале. Не то, чтобы Воробей все еще боялся ее, скорее уж слишком устал, чтобы выслушивать упреки. Спать он лег в своем старом гнезде, которое некогда соорудил из тряпья и обрывков синтепона. Было почти тепло.

Разбудило его солнце, плеснув светом в глаза, и как Воробей ни ворочался, солнце не отставало. Оно лезло под самые веки, щекотало нос, заставляя Воробья кривиться и ерзать по мусору. А ворона, древняя, как сама свалка, глядела и хихикала, мерзко, как умеют хихикать только вороны и сумасшедшие старухи.

— Пор-ра! Пор-ра! — наконец, прокричала она и, слетев на грудь мальчишки, клюнула его в лоб.

— Отвали, — буркнул Воробей.

— Др-рянь, — отозвалась ворона, теряя к мальчишке интерес. Она запрыгала по куче мусора, забираясь выше и выше, пока не оказалась на излюбленном своем месте — каменной голове.

Голова и Воробей появились на свалке в один день. Разломанную пополам статую вместе с обломками мебели и красным колотым кирпичом привез грузовик, а Воробей пришел сам. Если верить матушке Вале — а не верить ей у Воробья не было причин — он появился незадолго до полуночи на первое ноября, измученный и напуганный. Страх его был столь велик, что Воробей выбрал самую большую груду мусора и, зарывшись в нее, просидел три дня. На четвертый он выглянул, но только, чтобы попить воды из грязноватой лужицы. На пятый матушка Вала, протрезвев, забрала новичка к себе.

— Живи тут, воробей, — сказала она и добавила: — Одежду сними. Приметная.

Так Воробей лишился последнего, что связывала его с прошлой, досвалковой, жизнью: синей куртки, джинсов и кроссовок на светящейся подошве. Вещи матушка Вала выменяла, Воробью же, когда тот отошел от испуга и принялся расспрашивать о себе, велела заткнуться.

А с матушкой Валой спорить себе дороже.

Это Воробей усвоил быстро. Трезвая, она была добра и даже по-своему жалела найденыша, гладила по голове и пела песни на чужом скрипучем языке. И страх, который никогда не отпускал Воробья совсем, засыпал хотя бы на время. Правда, с каждым годом матушка Вала пила все больше и становилась все злее. Она то кричала визгливым громким голосом, то вдруг принималась плакать, то вовсе затихала, обняв бутылку. Мутные глаза ее казались слепыми, иссохшее тело — немощным, а кожа вовсе гнилой. От нее и воняло трупной гнилью. Запах этот обманывал хитрых крыс, и они ползли, крались, осмелев, прыгали на плечи, впивались в руки и тощие ноги, чтобы упасть замертво.

А матушка Вала, слизывая темную кровь, лишь посмеивалась:

— Или ты ешь, или тебя съедят. Учись, Воробей, пока я живая.

Из крыс матушка Вала варила похлебку, а головы и лапы отдавала любимой вороне.

— Пр-равильно, — говорила та, раздалбывая крысиный череп клювом. — Вор-р-робышек. Правильно. Пер-ренимай.

Воробью же чудилось, что однажды старуха свихнется и убьет его. Сунет в грязный котелок, а голову отдаст вороне. Он бы сбежал, но куда? Да и привык как-то.

— Воробей! Негодный мальчишка! — матушка Вала выползла на голос вороны. Выйдя на солнце, она зажмурилась, заслонилась. — Ты где прячешься? Выходи!

— Я здесь! Я не прячусь! — крикнул Воробей, понимая, что отсидеться не выйдет.

Он выбрался из гнезда и сжался, ожидая удара — била старуха всегда неожиданно и крепко. Но матушка Вала клюку опустила и сказала почти ласково:

— Пойдем, Воробышек. К тебе пришли гости.

Он так растерялся, что спросил:

— К-какие гости?

— Важные, — матушка Вала вдруг оказалась рядышком. Схватив Воробья за руку — крепко, и захочешь — не вырвешься, — она потянула к дому. — Очень важные гости…

Сооружение из старых ящиков, кусков фанеры и размокшей бумаги вряд ли можно было назвать домом, но иного Воробей не помнил. Протиснувшись в узкую дыру-вход, он оказался в единственной комнатушке. Половину ее занимал огромных размеров письменный стол, в ящиках которого матушка Вала хранила всякие нужные вещи: вороньи перья, свечи, спички, рюмки со сколотыми краями и ключи. Оставшаяся часть комнатушки была завалена тряпьем, старыми журналами и бутылками. На единственном свободном пятачке, как раз между столом и порогом, теперь стоял стул. А на стуле восседал человек, почти столь же уродливый, как и старуха. Нарядный белый костюм его не скрывал кривой спины и вывернутых плеч, на которых возлежала несоразмерно крупная голова. Она была словно сама по себе, и Воробью казалось, что если человек пошевелится, кивнет, то голова покатится на пол.

Человек кивнул и сказал:

— Здравствуй, Воробей. Рад с тобой познакомиться.

Голова держалась крепко.

— Весьма, надо сказать, рад!

— Ну да. И с чего бы?

— Просто рад. Неужели тебе не случалось просто вот радоваться… жизни… встрече…

— Шли бы вы на хер, дядя.

— Какая прелесть, — воскликнул гость. — Хозяину он понравится.

Воробей хотел было послать и хозяина, но не успел. Матушка Вала вдруг ловко зажала ему рот ладонью. И не ладонью — мокрой тряпкой, которая пахла гнилыми грушами. Воробей только вдохнул запах, как все поплыло перед глазами.

А потом он упал, прямо под ноги к странному страшному человечку. Последнее, что увидел Воробей — зеленые, как майская трава, глаза и черные ботинки с узкими носами.

Очнулся Воробей от звука.

— Скрип-скрип, — слышалось рядом. — Скрип-скрип-скрип.

Дерево по дереву, кость по кости, мерзко, раздражающе.

Вставай, Воробей. Беги, Воробей. Спасайся.

Нельзя бежать, не зная дороги. И Воробей приказал себе не рыпаться. Приоткрыв глаза, он увидел край синего с желтым ковра и лампу. Та стояла на полу, и желтый круг света вздрагивал, когда его касалась чья-то тень.

— Скрип-скрип, — шептала она. — Скрип. Вставай же…

Воробей лежал. На чем-то очень мягком и теплом. И пахло это непривычно, но приятно. Так пахнут коробки от порошка и пластиковые бутылки, на дне которых, при везении, остается капля шампуня.

— Ты умеешь притворяться, — скрип вдруг оборвался, а тень в круге качнулась навстречу Воробью. — Весьма полезное умение.

Воробей не шелохнулся.

— Особенно в незнакомом месте. Незнакомые места пугают.

На лоб легла тяжелая ледяная рука.

— Но любой страх можно преодолеть. Главное — найти правильный стимул. Например, голод. Ты голоден?

Лежать. Дышать неглубоко, нечасто. И губы не облизывать, как бы ни хотелось. Они стали очень сухими, эти губы. И горло тоже.

— Ты должен быть очень голоден… и очень напуган.

Пальцы вдруг вцепились в волосы и дернули. Воробей вскрикнул.

— Но тебе больше нет нужды бояться, — ласково сказал человек. — Да и кого? Брунмиги? Он тебя не тронет. Ты мне веришь? Правда?

Воробей осторожно кивнул. Ему вдруг стало жутко, как никогда прежде, разве что в те самые дни, когда он прятался в мусорной куче.

— Веришь… вера — это очень важно. А Брунмиги — добрейшее существо. Он тебя подобрал. Привел сюда. Искупал. Переодел. Тебе следовало бы поблагодарить Брунмиги за заботу.

От руки, державшей Воробья, пахло старым льдом, и еще осенней сыростью. Землей, которая скапливается в гнилых ящиках, и сама становится гнилью. Костями.

Шерстью.

От запахов этих мутило.

— Но вряд ли он дождется благодарности, — задумчиво произнес человек, отпуская Воробья.

Благодарить? Карлик — сука. И матушка Вала тоже. А этот — и подавно. Пусть себе притворяется добреньким, только выходит у него дерьмово.

Гладкий. Лощеный. Лицо тяжелое, с крупным носом и узкими губами. Волосы длинные, белые — крашеные? — и еще в косы заплетены. А на косах — бубенчики висят, фигурки всякие. И на шее бусы в три ряда. Педик что ли?

— Нойда, — возразил человек. — Колдун. Ты можешь звать меня Варгом. Вставай.

Воробей подчинился.

Теперь он видел всю комнату, которая показалась ему смутно знакомой. Не именно эта, но вообще получается, что он бывал в комнатах. Или даже жил. В какой-нибудь похожей, с окнами до потолка и люстрой-шаром. И кровать там была, и стол вот такой же, только выше… скатерть еще с бахромой.

Белой.

Влажной, как шерсть.

Воробья снова замутило.

Бежать. Быстро. Сейчас. Или скоро, но обязательно. Почему? Потому что.

— Будет вежливо, если и ты представишься, — сказал Варг, как почудилось — с насмешкой. — У тебя есть имя?

— Во… воробей.

— Это не имя. Прозвище — хорошо. Но имя тоже нужно, — он наклонился и волосы-змеи зазвенели. — Жить без имени — неприятно, уж поверь мне. И пожалуй, что я назову тебя… Джеком. Джек Воробей. Нравится? Нет? Ну, извини. Я с именами не в ладу. Но ты станешь отзываться?

И Варг крепко сжал руку. Ледяные пальцы его скользнули по запястью, обжигая холодом, но Воробей сдержал крик боли: не хватало еще слабость показать.

— Да, — ответил Воробей, поклявшись, что никогда не станет Джеком.

— Ну это мы еще посмотрим.

Кожа горела, алые черточки, линии, знаки ползли на ней, пробираясь глубже, унося частицу холода в самые кости. И Воробью хотелась выдрать их, но он не смел. И знаки гасли, а кожа возвращала прежний цвет.

— Вот и молодец. И теперь ты можешь поесть. Ты ведь хочешь есть?

— Да, — снова ответил Воробей, на сей раз правду.

Есть он хотел. Он вообще, сколько помнил себя, постоянно хотел есть.

— Тогда ешь. А потом отдыхай. Чувствуй себя как дома…

И Варг ушел, заперев за собой дверь, но Воробья это обстоятельство не смутило. Он найдет выход. Обязательно. Но для начала поест.

Гречневая каша с мясом, остывшая, но свежая, была удивительно вкусна. Булочку Воробей сунул в карман, предварительно слизав пудру. Прихватил он и вилку с острыми зубцами — лучше бы нож, конечно, но ножа не было; а еще бесполезную и красивую статуэтку — серебряного волка.

Надо сказать, новая одежда — особенно куртка с капюшоном и вместительными карманами — также пришлась Воробью по душе, главным образом потому, что была мягкой и чистой. Воробей на секунду подумал, что Варг вовсе не так и плох, и стоит ли бежать из дома, где тебя кормят, одевают да еще ничего не просят взамен?

— Пока не просят, — буркнул Воробей, почесав вилкой затылок — отмытые волосы с непривычки казались жесткими, колючими, а шкура свербела. Шкура знала — ничего не бывает задаром.

Убираться надо.

И Воробей взялся за дело. Помимо двери в комнате имелись два окна. Правда, за окнами стояли решетки, но Воробей был до того худ, что без труда проскользнул между прутьями. Он очутился на узком карнизе высоко-высоко над землей. По карнизу гуляли голуби и черная кошка с разноцветными глазами.

— Если ты боишься, вернись, — сказала она. — А если не боишься, то пошли. Только вниз не смотри.

— Я не боюсь, — и Воробей все-таки глянул вниз.

Машины. Люди. Деревья. Все крохотное и далекое.

— Я не боюсь. Не боюсь.

Он сделал первый шаг, обеими руками упершись в стену дома. Из-под ног посыпалась труха, а голуби вспорхнули, хлопая крыльями.

— И правильно, что не боишься, Джек, — кошка не собиралась исчезать. — Страх убивает.

— Я не Джек!

Второй шаг дался легче. А на третьем Воробей почти успокоился. И вправду, глупо бояться, когда все хорошо. Он шел за кошкой, глядя на хвост, который загибался налево крючком, и думал, что кошки разговаривать не умеют.

Наверное, ему все это снится.

И когда камень под ногой покачнулся и полетел вниз, Воробей не успел испугаться. Просто стена вдруг выскользнула из-под ладоней, а ветер толкнул, сбивая с карниза.

Воздух был твердым, но земля — еще тверже.

И Воробей подумал, что серебряный волк, такой маленький и красивый, должно быть, помнется. А потом он перестал думать.

Глава 2. Поездка в никуда

Когда все случилось, Юленька думала о том, что жизнь не удалась, и что человек она редкостной невезучести. От тяжести мыслей Юленькин лобик морщился, а губы сжимались в злую черточку, и становилась Юленька точь-в-точь как мама. Но не мама-здравствуй-дорогой, а мама-где-тебя-опять-носило. Честно говоря, эту маму Юленька недолюбливала, хотя в последнее время она появлялась все чаще и оставалась все дольше.

Но, наверное, и это потому, что Юленька уродилась невезучей…

Автобус, попав колесами в очередную ямину, подпрыгнул так, что с ним подпрыгнули и полтора десятка школьников, водитель, классуха, толстая экскурсоводша в розовом костюме и брошь-бабочка на лацкане ее пиджака.

— Задолбало тащиться, — процедил Алекс, Юленькин сосед.

Говорил он нарочно громко, но классуха все равно сделала вид, что не слышит: Алекса учителя побаивались. Точнее побаивались они не столько самого Алекса, сколько его отца.

Семен Семенович в школу заглядывал не часто и всегда одинаково. Сначала напротив центрального входа останавливалась черная длинная машина. Из машины появлялся человек в белом костюме и фуражке. Он открывал дверь, выпуская Алексову маму, которую следовало называть Аллочкой и никак иначе. За Аллочкой тянулся шлейф очередной шубки, которую та роняла на руки шоферу, и уже потом показывался сам Семен Семенович. Он выползал из машины медленно, как дракон из пещеры, и все — шофер, Аллочка, директриса и сам Алекс — терпеливо ждали.

— Ну? — спрашивал Семен Семенович, глядя на всех сразу. — Чего тут у вас опять?

И голос его походил на гром.

Вообще-то Юленьке Семен Семенович представлялся вовсе не человеком, а богом, из греческих, про которых русичка на факультативе рассказывала. И тогда, выходило, что Алекс — сын бога.

Он красивый, потому что… просто красивый, высокий — выше всех в классе — светловолосый и всегда мрачный, загадочный.

А вчера Алекс сам предложил ехать вместе. Подошел, глянул сверху вниз и сказал:

— Привет, Крышкина-Покрышкина. Завтра прешься?

— Еду, — ответила Юленька, чувствуя, как краснеет: прежде Алекс ее не замечал. Хотя он никогошеньки вокруг не замечал, даже Аллочку, если та вдруг появлялась одна. — Все ведь едут.

— Фигня, правда?

— Правда.

На самом деле Юленьке было интересно поехать: ее прежде не возили в музей, точнее возили, но она тогда была маленькая и ничегошеньки не запомнила. А теперь она большая, но родителям некогда.

Работают они. А работа — это важнее каких-то там музеев. И Юленьке тоже пора делом заняться, например, подумать о будущем. Юленька честно пыталась думать, но выходила какая-то ерунда.

Да и какой в этом смысл, когда мама все уже решила?

Конечно, ничего такого Юленька Алексу не сказала. А он вдруг взял и предложил:

— Тогда вместе давай. Я скажу шоферу, чтоб с утреца за тобой завернул.

Не дожидаясь согласия, он развернулся и ушел. А Юленька стояла в школьном коридоре, не слыша звонка, и думала, что впервые в жизни ей повезло! По-настоящему повезло.

Но везение быстро закончилось. За Юленькой, конечно, заехали. И мама — мама-ах-как-я-вам-благодарна — передала ее шоферу, а тот усадил в машину, где, лежа на сиденье, спал Алекс. Он и в автобусе спал, сунув под голову рюкзак. Юленька же сидела, не смея шелохнуться, слушала хихиканье Ленки Лялькиной и думала, что надо потерпеть. Вот проснется Алекс и…

Воображение рисовала всякое, но не то, что на самом деле получилось. Проснувшись, Алекс спросил:

— Мы где, Крышкина-Покрышкина?

А когда Юленька ответила, он и благодарить не стал, сунул в уши наушники и айпод из рюкзака вытащил. Так весь день и проходил, даже в музее… и теперь вот домой.

Зачем он позвал, если ему все равно, с кем ехать? Мог бы и один… мог бы и вообще… если не интересно… ему бы, небось, и словечка никто не сказал бы, реши Алекс дома остаться.

— Домашку скатать дашь? — опять поинтересовался он.

Юленька хотела ответить, что не даст и вообще знаться с ним не желает, когда случилось это.

Первым был звук, громкий, скрежещущий, как будто кто-то когтями по стеклу провел. А стекло не выдержало и разлетелось брызгами, прямо Юленьке в лицо. Передняя часть автобуса вдруг прогнулась внутрь и разломилась пополам, впуская что-то огромное и страшное.

Оно смяло водителя, подбросило сонную тетку-экскурсоводшу, розовый костюм которой стал бурым, а бабочка и вовсе сломалась.

— Падай! — крикнул Алекс, и Юленька его услышала, хотя не слышала по-прежнему ничего, кроме оглушительного звона.

Вот только шелохнуться не смогла. Оцепенев, она смотрела на бабочку, крылья которой стремительно краснели. На рвущийся металл и железный штырь, что двигался навстречу.

— На пол!

Алекс столкнул ее и сам рухнул сверху. Потеряв управление, автобус закружился в скрежещущем вальсе. Юленька зажмурилась. Ей было страшно. И больно… очень больно.

— Не вставай… — шепнул Алекс на ухо.

И Юленька подумала, что это из-за нее все. Она ведь ужас, до чего невезучая.

Когда Юленька открыла глаза, то увидела, что ничего нету: ни автобуса, ни классухи, ни экскурсоводши, ни Алекса. Она лежала на плоском сером камне и смотрела в небо, такое же плоское и серое, как будто бы вытесанное из еще одного камня. Черными жилками на нем проступали облака, а солнца так и вовсе не было.

— Крышкина-Покрышкина, просыпайся, — сказал кто-то знакомый. И Юленька села.

Алекс. Точно. Его зовут Алекс, и они вместе ехали. Куда? Домой. Откуда? С экскурсии. Перед самой линейкой. Экскурсия. Кижи. И еще куда-то. Потом автобус вдруг начал кувыркаться и…

— Мы умерли? — спросила Юленька и потрогала себя за ухо. Она ощущала и пальцы, и ухо, и еще твердый холодный камень под собой, и соленый запах моря, совсем как в Евпатории, куда ездили в позапрошлом году.

Мама, правда, в Турцию хотела. Но Турция — это дорого.

— Алекс, мы умерли?

Она все-таки села, и руки ее двигались, и ноги тоже. А в груди привычно колотилось сердце. Разве у мертвецов или призраков, которыми становятся мертвецы, сердце стучит?

Алекс стоял рядом и тоже ничуть не походил на призрака. Джинсы у него грязные. И кроссовки тоже. А мама — мама-которая-знает-про-всех — говорит, что Алекс — зажравшийся мажор. И его изолировать надо, чтобы не влиял плохо. А Юленьке было не понятно, как и на кого он влияет, если держится в стороне ото всех?

— Может, и умерли, — ответил Алекс. — Техника точно сдохла.

Подбросив на ладони айпод, он сунул его в рюкзак, а потом руку протянул.

— Вставай, Крышкина-Покрышкина, пойдем.

— Куда?

— Куда-нибудь. А поездочка-то зачетная вышла… мой папашка от злости скопытится. Рвет и мечет… ну и фигли ему.

Серый камень простирался во все стороны. Иногда он был чуточку более темным, иногда — более светлым, словно бы поседевшим. На проплешинах прорастали деревья. Снежно-белые, они походили на торчащие из-под земли руки, и невидимый ветер шевелил ветви-пальцы. Тогда казалось, будто они скребутся в небо.

Юленьке это место жуть как не понравилось. Она вообще недолюбливала странные места, тем паче такие мрачные. Алекс же, оглядевшись, бодро зашагал прочь, и Юленьке не осталось ничего, кроме как идти следом.

— Ты… ты знаешь, куда идешь?

— Не знаю.

— Тогда почему идешь?

— Потому что иду, — он перепрыгнул через упавшее дерево, которое больше не походило на руку, скорее на огромного червя. Гладкая кора просвечивала, позволяя разглядеть тонкие трубки, похожие на провода. Только это провода еще и дергались, точно живые.

Прыгать Юленька не решилась — обошла дерево. И бегом бросилась догонять Алекса.

— Ты… ты постой! Может, нам лучше на месте? Подождать.

— Чего? — он остановился и глянул на нее. А смотрел Алекс всегда с насмешечкой, будто знал, что все-все в этом мире будет в точности так, как ему захочется.

— Ну… — Юленька растерялась. — Спасателей. Ведь придет кто-нибудь! Придет. А если мы уйдем, то… то никто нас не отыщет.

— Крышкина-Покрышкина, нас никто не будет искать.

Будут! Папа! Мама! Спасатели! Полиция! Кто-нибудь… это ведь не бывает, чтобы живой человек и пропал. Или бывает?

— Мы здесь, — пояснил Алекс, поправляя лямку рюкзака. — Я не знаю, где это, но точно не на Земле.

Тогда Юленька заплакала. Она плакала горько и самозабвенно, размазывая слезы по лицу и всхрюкивая от огорчения. Врет! Алексу нравится ее мучить, вот он и придумал способ… кто-нибудь появится… кто-нибудь обязательно появится… нужно лишь подождать.

— Ну? — крикнул Алекс. — Ты идешь?

Глава 3. Кошка-которая-гуляет-между-мирами

Кошка сидела на валуне и вылизывалась. И пусть была она не черной, а белой, яркой, Воробей сразу понял, что кошка та самая, с парапета.

— Эй ты! — крикнул Воробей. Сначала он думал подобраться и схватить тварь, но после сообразил — не выйдет. Кошки чуткие и быстрые, куда быстрее человека. — Слышишь? Ты еще разговариваешь?

Левое кошачье ухо повернулось и отвернулось.

— Если есть о чем.

— Где я?

— В Ниффльхейме, — ответила кошка, и хвост ее скользнул вправо, сметая снежинки. — Добро пожаловать, Джек. И будь добр, выбрось камень. Здесь от него больше вреда, чем пользы.

Воробей мотнул головой и спрятал камень в карман. Уж больно удобным тот был: круглым, гладким и увесистым. А в этом месте, про которое Воробей понял одно — оно не похоже на свалку — лучше быть с камнем, чем без.

В любом месте лучше быть с камнем.

— И больше ты ничего спросить не хочешь? — поинтересовалась кошка, потягиваясь. Серебристые коготки скользнули по граниту, оставляя глубокие царапины. Пожалуй, ловить ее и вправду было глупой затеей. — Совсем ничего?

Она ловко спрыгнула, оказавшись вдруг рядом с Воробьем. Кошачий хвост больно ударил по ноге, а круглая голова коснулась ладони, напрашиваясь на ласку.

— Неужели, ты такой нелюбопытный, Джек?

— Я не Джек! — Воробей оттолкнул кошку, точнее попытался, но та увернулась и снова оказалась рядом, только с другой стороны.

— Ты Джек… имя — хороший подарок. Не стоит отказываться от подарков. Особенно, от таких.

— Почему?

— Просто поверь мне.

Кошка одним прыжком взлетела на плечо, когти ее пробили куртку, но до плеча не добрались. Хвост петлей обвил шею.

— Еще чего.

— Недоверчивый детеныш. Ты потерялся. Тебе страшно. Но я тебе помогу… — она рокотала, была теплой и легкой. Кончик хвоста гладил щеку, а мокрый нос упирался в самое ухо, и когда кошка говорила, Воробью становилось щекотно.

Внутри разливалась ленивая теплота, хотелось закрыть глаза и слушать, слушать этот голос.

Также Воробей слушал и песни матушки Валы. И чем все закончилось?

— Кто ты? — он затряс головой, как если бы пытался вытряхнуть воду из ушей.

— Я — Кошка-которая-гуляет-между-мирами, — сказала Кошка. — Ты можешь называть меня Снот. Или Советница. А можешь никак не называть и оставить тут, если мои советы тебе не нужны. Но они нужны, потому что без моей помощи ты, глупый детеныш, не протянешь и дня. Или ночи… хотя здесь не бывает ночей. И дней тоже не бывает. Зато есть отливы. И приливы.

Она тихонько засмеялась и, выпустив когти, царапнула плечо. Легонько. Нежно. Куда нежнее, чем камень.

— Ниффльхейм — страна туманов и сумеречных тварей. Мир, где нет настоящего огня. Ни искорки… ни уголька… Ты же хочешь вернуться домой, Джек, который отказывается от подаренного имени? А я тебе помогу.

— И чего взамен?

Хвост тронул затылок, скользнул по жестким волосам, которые больше не пахли шампунем, да и вообще, кажется, ничем не пахли.

— Не «чего», а «что», детеныш, — поправила Снот. — Взамен ты станешь со мной разговаривать. В этом мире совершенно не с кем поговорить.

Она лгала — в этом Воробей не сомневался. И думал, стараясь отрешится от мурлыканья и подаренного тепла, пытаясь понять, в чем же подвох, но все равно не понимал.

Согласиться?

Отказаться?

Монету бы бросить, но где ее возьмешь?

— Решай скорей, глупый детеныш. Скоро прилив. Посмотри-ка вверх.

Воробей посмотрел.

Небо, и до того серое, стало еще более серым, плотным. Черные линии проступили на нем жилками, на которых то тут, то там вспухали смоляные капли. Они разрастались прямо на глазах, грозя вот-вот лопнуть. А некоторые и лопались, осыпаясь не то пылью, не то снегом. Крупицы повисали в воздухе, и Воробей подумал, что это даже хорошо: прикасаться к ним у него не было желания.

— Так что ты решил, глупый медлительный детеныш? — спросила Снот. — Ты примешь мою помощь?

Ее голос привел крупицы в движение. Они опускались медленно, сплетаясь в причудливые фигуры, и шелестели. Воробью казалось, что еще немного, и он услышит голоса.

— Я согласен.

— Согласен принять мою помощь? Слушать мои советы? И делать так, как говорю я?

— Ну да.

Пока он не разберется, в чем тут дело. А дальше видно будет.

— Вот и хорошо, — Снот спрыгнула на землю. — Тогда беги за мной, Джек. Беги со всех ног… и возможно, мы успеем.

Угрожающе шелестели снежинки.

Неслись к Воробью, кружили и окружали. Он побежал, пытаясь уйти из-под снежной сети, которая опускалась на землю, неторопливо, точно зная — добыча не ускользнет.

— Быстрей, Джек! Быстрей! — звала Снот, перетекая с камня на камень. — Торопись… волна идет!

Волна не шла — догоняла. Она летела, грохоча, стеная на тысячу голосов, грозя смять Воробья, разодрать на клочки и смешать с гнилой крупой тумана. И когда он потерял было надежду спастись, земля вдруг закончилась. Она просто исчезла, и Воробей снова упал, но на сей раз в нечто мягкое и вязкое, вроде той жижицы, что стекалась со всей свалки в стакан-болотце. Только та жижица пахла железом и гнилью, а эта — талым снегом.

Она залепила рот, забила нос, и Воробей вяло подумал, что теперь он точно умрет. Сверху же загудело, и болото, прозрачное, как стекло, покачнулось. Оно дрожало, мелко, испуганно, и дрожь подталкивала Воробья глубже и глубже, хотя он отчаянно молотил руками, пытаясь выбраться наверх. Редкие пузырьки воздуха вырывались изо рта и носа и вязли, не добравшись до поверхности.

И кошка исчезла.

Кажется, Кошкам, как и людям, нельзя верить…

В тот миг, когда воздуха в легких не осталось, ноги Воробья коснулись камня — у болота все ж имелось дно. И дно это вдруг раскрылось, чтобы тут же сомкнуться над головой.

— Аммм… — сказало оно и срыгнуло воду в болото. — Уммм…

— Теперь можешь дышать, — промурлыкала темнота. — Но аккуратно. В Ниффльхейме все нужно делать крайне аккуратно. В том числе дышать и думать.

Воздух был горячим, а место, в котором очутился Воробей, — странным. Он сидел внутри огромного шара, в стенках которого были просверлено множество крохотных дырочек. И через них с легким свистом проникал воздух.

На дне шара скопилась влага, но и она бурлила, выпуская воздушные пузырьки.

— Кошка, ты где? — спросил Воробей тихо-тихо, и перед самым его носом возникли два светящихся пятна. Одно ярко-желтое, как колечко матушки Валы, другое — синее.

— Могла бы и предупредить.

— Зачем? — желтый глаз мигнул. А следом мигнул и синий.

— Я едва не погиб! — кричать шепотом было неудобно.

— Если бы ты погиб от такой малости, как туман, с тобой определенно не стоило бы иметь дела. И уж конечно, ты не дошел бы до Хельхейма. А про трон я и не упоминаю даже. Совсем даже не упоминаю.

Воробью очень захотелось дернуть кошку за хвост. Или за усы. Или сделать еще что-нибудь, чтобы отомстить за пережитый страх. Ну и за грязные штаны, которые покрылись белой слизью болота.

Однако он ничего такого не сделал, а лишь спросил:

— Что это за место?

— Троллья голова.

— И она пустая?

Снот вновь забралась на плечо и, обняв лапами, мурлыкнула:

— Запомни, Джек. Полные головы встречаются гораздо, гораздо реже, чем пустые. Это невыгодно — иметь полную голову.

— Почему?

— Потому что полную голову носить тяжелей. И в мяч ею не больно-то поиграешь. А каменные тролли любят играть в мяч.

Воробей хотел спросить, кто такие тролли и как они будут играть в мяч головой, если в этой голове сидит сам Воробей и еще Снот, но тут камень затрясся, захрустел, как орех, на который сапогом наступили.

— Держись! — велела Снот.

— За что? Здесь же пусто!

Воробей прижался к стене и прилип, радуясь, что на одежде и волосах все еще есть болотная слизь. Она, конечно, не клей, но хоть что-то. А троллью голову подбросило вверх.

— Ррру! — закричал кто-то снаружи, и судя по голосу, был он огромен.

— Ррра! — отозвались на крик.

— Твою ж мать… — Воробья швырнуло на пол. Плечо пронзило болью, и колени тоже. А шар вновь подбросило, и новый удар был сильнее старого. — Твою ж мать!

— Рррых!

Мощнейший удар сотряс голову.

— Они должны были выбрать другую! — взвизгнула Снот, когтями впиваясь в стену. — Должны были…

А Воробей подумал, что, когда все закончится, он даст кошке хорошего пинка. Если выживет, конечно.

Глава 4. Троллий мяч

Юленька устала быстро, Алекс же все шел и шел. Шел и шел. И на нее не оглядывался, как будто бы ему все равно: идет Юленька или нет. Хоть бы слово сказал! Одно-единственное словечко! Чтобы не так тихо… не так жутко…

Серость сгущалась. Камень становился мягче, пока не превратился в болото. Желтовато-бурое, комковатое, оно напоминало кисель, два дня простоявший на солнцепеке. Желатиновая жижа мягкими губами обхватывала ноги, а выпускала нехотя, со всхлипом. И нити-сопли тянулись следом.

Мерзость какая!

Сделав десяток шагов, Юленька решительно сказала:

— Я дальше не пойду!

И села на круглый гладкий валун.

Мама постоянно повторяла, что свою позицию следует обозначать четко.

Алекс остановился, но поворачиваться к Юленьке не стал. Он разглядывал болото и думал о чем-то, хотя мама была уверена, что думать Алекс не умеет, потому как ему незачем, у него родители богатые. А у Юленьки, значит, не такие богатые и получается, что ей-то думать надо.

Но вот не думалось. Просто совершенно не думалось!

Будь здесь мама, она бы точно сказала, куда идти и что делать. Но мамы не было, поэтому Юленька сидела, разглядывала болото и жалела себя.

— Крышкина-Покрышкина, если ты отдохнула, то давай дальше двигать.

— Я же сказала: я дальше не пойду!

— Почему?

— Потому… потому что! Тут же болото! И мы утонем. Или нас сожрут. Или сначала мы утонем в болоте, а потом нас сожрут.

Болото булькнуло, соглашаясь с Юленькой.

— Нас и тут сожрать могут, — спокойно возразил Алекс, перекидывая рюкзак на другое плечо. — Было бы кому… ты лучше на небо глянь.

Юленька глянула и обомлела: каменистая поверхность собиралась складками, выпускала смолянистые нити, на которых вздувались крупные, тонкостенные шары.

Мыльные пузыри на трубочке. И снежная буря заперта в прозрачных стенах, бьется-рвется, прорывается.

Шар беззвучно лопнул, обсыпав Алекса мелкой трухой.

— Берегись! — крикнула Юленька, вскочив.

Алекс же снял пушинку с волос, понюхал, а потом и вовсе на язык положил.

— Сладкая, — сказал он и поежился. — Но все равно идти надо. Если не по болоту, то хотя бы по краю. А то мало ли…

Ветер поднялся внезапно, срывая перезревшие пузыри. Он сталкивал их друг с другом, высвобождая сладкий снег, и его становилось все больше, а опускался он все ниже, того и гляди коснется Юленькиных волос, осядет липкой сахарной ватой, которую потом не вычесать будет.

Юленьке и так с волосами тяжело! Она бы обрезала, но мама против. Мама говорит, что у девочки должна быть коса, иначе это не девочка, а недоразумение. Но мамы нет, Алекс же уходит. И Юленька вынуждена его догонять.

Она бежит по краю болота, и мерзкая жижа всхлипывает под ногами. Юленька сама готова плакать. И спеша утешить, на щеки садятся пушинки. Прилипают. Уже не сахарная вата, но мошки, живые, холодные. Юленька хочет смахнуть, но Алекс хватает за руку.

— Бежим.

Побежали. Юленька не любит бегать. И физкультуру тоже. Она устает быстро. И вообще она слабенькая — мама уверяла, что от рождения, а физрук — что от безделья. Он назвал Юленьку клушей, и конечно же потом две недели — бесконечно длинные две недели — Юленьку только так и называли.

А она не клуша! У нее просто не все получается.

— Давай, давай… — Алекс волок за собой, и Юленька бежала, хватая ртом воздух и живые снежинки. Они и вправду были сладкими, как сироп.

А кроссовки — мокрыми. И джинсы тоже. До самых колен болотом забрызгало.

— Быстрей.

Не может она быстрей! И вот-вот споткнется. Всегда спотыкается на кроссе. И сгибается от боли в боку, и бредет, лишь бы дойти до черты, стать и отдышаться.

А физрук орет. И свистит. Те же, кому повезло прибежать первыми, хихикают.

— Давай же! — кричит Алекс, и Юленька спотыкается. Падает в желтую слизь, рассаживая ладони о дно, а сверху вдруг наваливается мягкое и влажное, совсем как отсыревшее бабушкино пуховое одеяло.

— Юлька, держись!

Голос Алекса долетел издалека. А тяжесть нарастала, грозя раздавить. Уже не одеяло — мягкая лапа чудовищного зверя, который дышал в спину, и дыхание это становилось ветром.

Ее вжимало в болото. Еще немного и Юленька захлебнется. Или ее раздавят.

Прямо сейчас раздавят.

Вот сейчас.

Уже скоро.

Но тяжесть исчезла, и холодный звериный язык лишь тронул шею. А потом стало тихо-тихо, почти как прежде. Но Юленька лежала, не смея открыть глаз. Только приподнялась на локтях. С лица, с волос стекала жижа, отваливалась целыми кусками.

И выглядело это все, должно быть, мерзко.

— Крышкина-Покрышкина, — спросили ее шепотом. — Ты живая?

— Не знаю, — честно ответила Юленька, руками стряхивая слизь с одежды, с лица, с волос… Комочки расползались в пальцах, размазывались по коже, норовили забраться в рот.

— Рррра! — донеслось откуда-то издалека. — Р-ра! Ррра!

И земля под Юленькой вздрогнула.

— Отползай, — все также шепотом велел Алекс, сам пятясь назад. Он полз ловко, извиваясь совершенно по-змеиному, а вот у Юленьки снова не получалось. У нее тело нескладное. И вообще она девочка, а девочкам не положено по грязище ползать. И вообще ползать. Только разве Алексу скажешь? И тем, другим, которые рычат?

Помыться бы… или хотя бы салфетку. Лучше упаковку влажных салфеток. В Юленькиной сумке были — мама положила — но сумка осталась в другом мире. А в ней и расческа, и зеркальце, и гигиеническая помада с маслом жожоба, а еще крем увлажняющий, без которого щеки начнут шелушится, а на лбу непременно прыщи выскочат.

Юленька потрогала лоб, липкий, но гладкий.

А по миру разлились туманы, густые, как крупяная каша на молоке. И в белизне этой проступали кривые тени существ, названия которым Юленька не знала. Тени дергались, сталкиваясь друг с другом, и тогда раздавался гадкий скрежещущий звук. Еще тени рычали и прыгали, точно в пляске, и с каждым прыжком они приближались.

— Бежим? — предложила Юленька.

— Нет. Тогда точно заметят. Сюда давай.

Алекс дернул за руку, и Юленька подчинилась, втискиваясь в узкую расщелину.

— Сиди смирно.

Юленька кивнула. Они прятались за гранитным клыком, достаточно широким, чтобы скрыть их от чудовищ. Юленька сидела тихо, не дыша. Время от времени она выглядывала, дрожа от страха, холода и отвращения. Она терла-терла щеки, но лишь размазывала грязь. А вдруг та ядовита? Или аллергенна? Точно аллергенна, вон и нос чешутся, и голова тоже. Очень хотелось плакать, но Юленька изо всех сил держалась. Как знать: вдруг те уродливые существа услышат?

Чем ближе они подходили, тем огромней и ужасней становились. Кривые, ломанные, словно слепленные наспех из булыжников и обломков дерева, великаны двигались рывками, то и дело застывая в причудливых позах. И тогда раздавался рык:

— Ррра!

— Ррру!

— Рррах!

— Мамочки! Мамочки… — Юленька вцепилась во влажную косу.

— Сиди, Крышкина.

— Р-ррау! Ррра!

Юленька не сможет. Ей страшно. Сердце колотится громко. Того и гляди вовсе из груди выпрыгнет. Прямо под ноги великанов.

— Ты только глянь! — с восторгом прошептал Алекс, подвигаясь к самому краю зуба.

Ему-то хорошо. Он смелый. И вообще с ветром в голове. Юленька слышала это от классухи, но до конца не поняла, что значит с ветром. А сейчас вдруг вспомнила.

И еще вспомнила, что саму Юленьку классуха хвалила, сказала, будто бы она — всецело положительная особа. Именно так и выразилась, чем маму рассмешила. Юленьке нравилось, когда мама улыбается… где она сейчас?

— Они же… они же играют! — выдохнул Алекс, запихивая рюкзак под живот.

Баринов лег, вытянулся в норе, сунув грязные свои кроссовки Юленьке под нос.

Меж тем, грохот нарастал. Как будто надвигался поезд. Но любопытство перебороло страх, и Юленька выглянула. Всего на чуть-чуть, чтобы увидеть то, что видел Баринов. А видел он троицу гигантов, перебрасывающих друг другу шар. Его подхватывали кривыми руками, чтобы перекатить на плечо, а уже с плеча снова кинуть. Руки хлысты были неожиданно ловкими. Но шар все равно норовил выскользнуть и грохнуться.

— А еще у них голов нет, — сказала Юленька, разом успокоившись.

Ведь те, у кого нет голов, не имеют ни глаз, ни ушей. И убежать от них будет проще простого. Теоретически, как любит повторять папа.

А мама — мама-я-устала-от-твоих-фантазий — при этом повторяет, что теория с практикой расходится.

С родителями вообще все сложно.

Земля же вздрогнула в очередной раз, и Юленька с удивлением поняла, что почти и не боится уже. Она высунулась из укрытия, разглядывая чудовищ. А те, увлеченные игрой, по-прежнему ничегошеньки вокруг не замечали.

— Ррра! — взревел один, подбросив шар так высоко, что тот почти исчез во мгле.

— Рррух! — крикнули в ответ другие, растопыривая кривые руки.

Бледные тени их пролетели над Юленькой, заставляя пригнуться.

— У…

Со свистом и грохотом каменный мяч вернулся с небес. И существо, принимая удар, покачнулось. Ноги-коряжины разъехались, тело изогнулось, как будто бы костей в нем не было, и рухнуло. Шар вылетел и покатился, издавая протяжный, гулкий стон. Он пронесся рядом с клыком, с хрустом перемолов зубы поменьше и оставив четкий след-канаву.

— Идем, — Алекс вскочил и, схватив за руку, потянул Юленьку за собой.

Шел он, пригибаясь и не оглядываясь на монстров, что возились неподалеку. Конечно, они безголовые, но вдруг у них имеются глаза где-нибудь еще?

Например, на животе.

— Алекс…

— Тихо, Покрышкина. Мы только глянем.

На что глядеть? Зачем? Уходить надо туда, где безопасно. А он не понимает, словно назло. Папа вот тоже часто назло маме делает. Вроде бы и не специально, а получается, что…

Шар остановился, уткнувшись в ограду из белых ровных валунов, похожих не то на бревна, не то на огромные куски школьного мела. Вершины их, поднимавшиеся над Юленькиной головой, доходили едва-едва до половины шара.

— Рррау? — донеслось сзади. — Ррра-рра-рррау?

— Алекс…

— Да погоди ты! Смотри! Офигеть! Это же…

Самое уродливое лицо, которое Юленька когда-либо видела. А видела она не то, чтобы много, но как ей казалось прежде — предостаточно. Но это лицо было особым. Идеально круглое, с гладкими щеками и носом, что выдавался вперед, словно клюв, с крохотным ртом-дырочкой и совсем уж неразличимыми глазами, оно походило на ту страшную маску, купленную мамой на распродаже.

Мама еще врала всем, будто бы маску из Венеции выписала.

Зачем? Юленька не знала.

А это лицо было живым. Стоило Алексу — вечно он всюду лезет! — прикоснуться к пористой коже, как веки дрогнули и разошлись. Под ними оказались каменные глаза с крохотными зрачочками и желтой радужкой.

— М-мамочки, — сказала Юленька, пятясь.

Голова же ничего не сказала, но вытянула губы трубочкой и плюнула. А потом закашляла и завыла обезумевшей пожарной сиреной.

— Бежим! — крикнул кто-то, но не Алекс.

И Юленька клятвенно пообещала себе, что когда вернется домой — а она непременно вернется домой! — обязательно займется спортом. Бегом. По утрам. В парке.

Или с мамой в спортивном зале… с мамой лучше… Юленька сильно соскучилась по маме. И если бы она не бежала, то непременно заплакала бы.

Глава 5. Встреча

Девчонка споткнулась и полетела кувырком в блеклое гниловатое море. Она падала молча, и Джек подумал, что это хорошо — тролли не услышат. А потом подумал, что кошку он все-таки пнет, и остановился.

Дышал он тяжело. Из открытого рта текла слюна, а в боку кололо, как будто туда иглу вогнали. Джек на всякий случай пощупал, но если игла и была, то сидела глубоко в теле.

— Чего встал? — поинтересовалась Снот, запрыгивая на ветку странного дерева. Ветка прогнулась, дерево задрожало, а кошачьи когти пробили нежную кору, выпуская мутные соки. Шерсть Снот стояла дыбом, а пушистый хвост нервно подрагивал. Выглядела она весьма недовольной.

Можно подумать, Джек доволен. Это же он сидел внутри пустой головы, которой тролли играли в мяч. Он цеплялся за крошащийся камень и вздрагивал от каждого пинка. Он падал, бился локтями, лбом и язык ко всему прикусил.

— Я… тебя… убью… — сказал Воробей. Каждое слово приходилось вклинивать между вдохом и выдохом. А язык распух.

И шевелится еле-еле. Джек сунул пальцы в рот, пытаясь нащупать дыру, которая просто-таки обязана была быть, но дыры не нашел. Зато едва не стошнило.

— Глупый детеныш, никогда не говори о том, чего не понимаешь. Меня крайне сложно убить.

Кошка прислушалась и удовлетворенно фыркнула:

— Но если тебе необходим отдых, то мы, конечно, можем подождать… познакомиться… ты же хочешь познакомиться с другими детенышами?

Если чего Воробей и хотел, то попросту лечь и лежать, долго-долго, пока не растает невидимая игла, ковыряющаяся в его потрохах. Но говорить он не стал, просто сплюнул тягучей кислой слюной. И капля расползлась на сером граните.

А парень, который смотрел на Джека искоса, тоже сплюнул, стараясь попасть дальше.

Парень Джеку сразу не понравился. И девчонка тоже, хотя ее Воробей вообще не разглядел. Сейчас она сидел внизу, увязнув ногами в кисельной мути и скулила. Парень же стоял и пялился на Джека.

Чужак.

От чужаков всегда проблемы. И здоровый. Харя широкая, наглая. Сытая. Одет чисто и в новье, а на плече рюкзачок висит и не пустой.

Такие на свалку не заглядывали. И правильно. На свалке Джек быстро бы с ним разобрался.

— Ты кто? — спросил парень, сунув руки в карманы. Широкие штаны его растопырились, подбородок задрался, а нижняя челюсть выпятилась, как будто он собирался снова плюнуть, но уже прицельно, в Джека. Тотчас захотелось врезать. И Джек сунул руку в карман, нащупывая камень.

— А ты кто?

Воробей подумал, что парень не ответит, и тот не торопился отвечать. Но потом все-таки сказал, цедя слова:

— Александр. Алекс Баринов. Там — Юлька. Ну а ты?

— В…

Кошка предупреждающе зашипела, и, глянув в желто-голубые глаза, Джек смирился:

— Джек.

— Снот, — промурлыкала она, улыбаясь во все усы. — Советница Снот…

— Чья советница? — поинтересовался Алекс, разглядывая уже кошку.

— Пока не знаю. Но определенно, выбор у меня появился…

Она подошла к Алексу и потерлась о ногу — предательница! — а затем крикнула:

— Деточка, не окажешь ли ты нам любезность? Не поднимешься ли наверх, пока тебя гримы не утащили?

— Она и вправду разговаривает? — одними губами спросил Алекс, и Снот ответила.

— Конечно же, я разговариваю! Или ты глухой и не слышишь?

— Ну… слышу. Просто говорящие кошки мне еще не встречались. Впечатляет.

— А мне говорящие мальчишки встречались. Не впечатляет совершенно.

Кошка вновь переметнулась к Джеку и, поочередно мигнув глазами, произнесла:

— Спустись и помоги девчонке. А то ведь и вправду утащат. И аккуратней спускайся! Аккуратней! Не порань себя! Ну почему вы, человеческие детеныши, настолько беспомощны? Ни зубов, ни когтей… куда ваши родители смотрят?!

Когда она про родителей сказала, Джеку стало совсем тошно, и он рявкнул:

— Заткнись.

Спускаться пришлось на заднице, до того скользким оказался берег. А девчонка и не подумала помогать. Она сидела, раскинув ноги, и ревела, всхлипывая и всхрюкивая.

Пятки ее в грязных кроссовках тонули в сером комковатом болоте. Чуть дальше оно светлело, избавляясь от илистых взвесей, и растекалось неоглядными водными просторами.

Если море существует, то оно именно такое — огромное и лоскутное, будто слепленное из разбухших кусков белого, серого и синего картона. Море шевелилось, и куски мешались, складываясь новыми узорами.

— У…уходи… я… я…ни-никуда… не… не пойду, — заикаясь от плача сказала Юлька. — Я… я д-домой хочу… домой хочу… а так ни-никуда не-не пойду.

— Ну и дура, — ответил Джек, прикидывая, как быть теперь. Не за волосы же ее тащить в самом-то деле! Хотя, может, и за волосы. Коса у нее была длинная толстая, нарядного рыжего цвета.

Только если дернуть за косу — девчонка завизжит.

Точно завизжит. Раньше визжали.

Когда раньше?

— Если не пойдешь, тебя гримы утащат, — Воробей не знал, что еще сказать. А она плечиком дернула и ответила, заикаясь:

— Н-ну… ну и п-пусть! Пусть тащат!

— Сожрут.

Девчонка только громче завыла. Джек оглянулся на кошку, но та о чем-то беседовала с Алексом. Ну и хрен с ними обоими. И вообще, с какой такой радости, Воробей тут стоит и беседы беседует? Снот велела? Ей надо — пусть сама и лезет. А Джеку… Джеку плевать. Он на свалке справлялся сам? Справлялся. И тут справится.

Самому — проще.

— Как знаешь, — сказал он девчонке и, развернувшись, зашагал вдоль берега.

А ведь сразу и следовало именно так поступить: быть одному.

— Эй! — донеслось сзади, но Джек не обернулся.

Он и цель себе выбрал: белоснежный утес, напоминавший акулий плавник. Утес выдавался в море, а на самой вершине его стоял дом, низкий и длинный, но по виду вполне себе человеческий.

— Эй! Ты меня так и бросишь? Вот так в-возьмешь и бросишь?

Воробей ускорил шаг. Но отделаться от девчонки оказалось не просто. Она догнала и, продолжая всхлипывать, пошла рядом.

И кошка сейчас спустится. И этот, который с нею…

— Ты… ты такой же… вы все одинаковые! — сказала девчонка, вытирая распухший нос ладонью.

— Кто — «все»?

— М-мальчишки.

Джек оглянулся. Девчонка была высокой и тощей. Изгвазданные джинсы съехали, обнажив белую полоску живота и две кости, которые торчали над ремнем, грозя прорвать кожу. Блуза неопределимого цвета облепила узкие плечи и руки, собравшись на ребрах мелкой складкой.

На свалке девчонок не было, но наверное они встречались в прошлой жизни Джека, о которой он не помнил и не думал до этого самого момента.

И дальше думать не собирался.

— А… А-алекс где? — спросила она, пытаясь приноровиться к шагу Воробья.

— Не знаю.

Наверху. С кошкой. Вот там пусть и остается. И этой, рыжей, к ним бы отправиться. Джеку она не нужна. Джеку никто не нужен.

— А… а меня Юлей звать. Юля Крышкина. Алекс Покрышкиной обзывает, но это потому, что Алекс дурак. Он над всеми смеется. И надо мной особенно. Но я же говорю — дурак.

— Да.

— А… а тебя как зовут?

Ей не все ли равно?

— Джек, — буркнул Джек, и эхом его голоса донесся крик:

— Джек! Я уже начинаю думать, что ты решил сбежать! — кошка шла по склону, и Алекс с нею, разве что на хвост не наступал. — Поднимайтесь!

Джек фыркнул: еще чего. Ей надо, она пусть и поднимается. Или спускается.

— Может… все-таки… — Юлька в последний раз всхлипнула и остановилась. — Там поверху, наверное, безопасней… и удобней. И вообще… поднимемся?

Отвечать Воробей не стал: сунул руки в карманы и засвистел. Свистеть его научил Беззубый Леха, одно время живший на краю свалки. Леха промышлял тем, что ходил в город и на вокзалах милостыню клянчил. Правда, он говорил, что не клянчит, а зарабатывает — свистит всякие песни, а люди за это копеечку платят.

— Кпеечка к кпеечке, — говаривал он, поглаживая консервную банку из-под «Тушенки туристической», которую носил на шее. — Кпеечка к кпеечке и рупь бдет.

Джеку — тогда еще Воробью — хотелось посмотреть, где же Леха прячет свои заработанные копеечки, но спрашивать он не спрашивал. На свалке не принято было вопросы задавать.

Те, которые пришли за Лехой, видимо, были не со свалки. И вопросов они не задавали: Леху просто били, долго, пока не убили совсем. Леха кричал. А Матушка Вала запретила из дому выглядывать.

— Не твое дело, — сказала она, прихлебывая из черной бутылки с нарядной наклейкой. — Не твое дело, Воробей. Запомни. В мире каждый сам за себя.

Воробей запомнил.

Просто тогда он не до конца все понимал, а теперь понял.

Каждый сам за себя, а значит, нельзя было верить Матушке Вале. И Кошке, которая появилась и взялась помогать. И парню с рюкзаком. И девчонке этой, которая все брела и брела сзади, как будто ее к Джеку привязали.

А дорога пошла вверх…

Глава 6. Не друг

Юленька ненавидела этот мир, грязный, серый и совершенно неправильный. Ненавидела Алекса — из-за него Юленька попала сюда! Ненавидела и Джека — разве бывают такие имена? У американцев, конечно, бывают, но на американца Джек не походил ничуть. Он был мелким, как пятиклашка, и дохлым. Кофта болталась на нем, как на вешалке, и только худые запястья торчали из рукавов. На запястьях-черенках сидели широкие лопатообразные ладони. Они были какими-то совсем уж темными, как у маминой подружки, которая отдыхала на Бали и много про Бали рассказывала. Она еще парео привезла, в подарок. Но, наверное, подарок маме не понравился, иначе зачем она его в шкаф спрятала?

Однако же сейчас дело не в парео, а в Джеке, который упорно брел по берегу и на Юленьку не смотрел. А ей приходилось смотреть на его макушку, на которой волосы торчали дыбом. И еще на тощую и темную, в цвет рукам, шею. И чем дольше Юленька смотрела, тем сильнее становилось желание ударить.

Взять камень.

Красивый белый камень.

Тяжелый красивый белый камень.

Который удобно ляжет в руку.

Которым можно размахнуться и…

Юленька потрясла головой, пытаясь избавиться от этих мыслей. Не будет она никого бить! Это неправильно бить людей по голове.

Конечно. Просто толкнет. К воде. Джек мелкий. У нее получится. Если в спину… или в плечо… так, чтобы в воду рухнул. Здесь уже глубоко… глубоко и хорошо… потом и самой можно будет… вымыться. Она же в грязи и это плохо. А вода красивая. Полупрозрачная, как лунный нефрит из маминых серег, которые Юленька взяла без спроса и потеряла.

Она не специально! Не специально! А мама ругалась и превратилась в маму-я-же-тебе-говорила. Юленьке было грустно. Она бы принесла серьги, если бы помнила, где именно потеряла. А выходит, что здесь. Вот же они, лежат на дне, окрашивает воду перламутром… нужно лишь наклониться… сначала толкнуть, потом наклониться…

Нефрит темнеет, наливается золотом… превращается в глаза. Самые красивые глаза, которые Юленька когда-либо видела.

Ей хочется подойти ближе… еще ближе… заглянуть… прикоснуться. Ведь золота много. Яркого-яркого, как ничто иное в этом унылом мире.

— Юлька!

Ей кричат?

— Не слушай их, — говорит существо. — Не слушай.

— Не буду.

— Хочешь, я сыграю?

Ах, какое у него лицо! Юленька готова любоваться им вечность.

— Я сыграю? — вновь спрашивает он и, склонив голову, робко улыбается.

— Сыграй.

— Покрышкина!

— Джек, сделай же…

Скрипка тоже соткана из золота, но темного, почти черного. Струны на ней — волосы. Пальцы — смычок. Они нежно касаются натянутых нитей, и хрустальный звон заставляет Юленькино сердце замереть.

Звук за звуком. Как будто звезды сталкиваются друг с другом. Сыплют осколки прямо Юленьки на руки. Прямо на руки. Подставляй же! Лови!

И ближе… ближе… к воде.

Звезды тонут. Надо подобрать их. Помочь.

— Я играю для тебя, — говорит Златоглазый. — Я играю для тебя. Ты слышишь?

— Я слышу. Ты кто?

— Грим. Подойди поближе.

Юленька идет. Ей безумно страшно, потому что в глубине этих раскосых глаз опасно поблескивают осколки нефрита.

— Ближе… ближе… — Грим отступает и волосы — какие удивительные, длинные у него волосы — расплываются по воде сетью. Стоит прикоснуться, и Юленька запутается.

— Стой!

Разве может она стоять? Музыка зовет ее.

— Отпусти! Грим, ты слышишь?!

— Разве я держу? — спросил Он, и море превратилось в один огромный кусок нефрита, пронизанный золотыми нитями его волос. — Разве я держу ее?

Нет. Юленька сама. Ей так хочется. Вода обнимает ее и ползет по ногам. Она опутывает руки, прижимая к телу, и опрокидывает. Тянет по жесткому дну, и Юленька задыхается, захлебывается горечью. Но ей ни капельки не жаль: здесь, в воде, музыка еще более прекрасна.

И она позволяла дышать.

Алекс видел, как Крышкина — ну дура же! Дура! — шла к воде. Медленно, словно бы нехотя, но шла. И на крик не отзывалась. И Джек не отозвался, хотя он-то топиться не лез. Он просто брел себе вдоль кромки воды, а Крышкина так же упрямо брела в саму воду.

— Вниз! — скомандовала Снот и первой бросилась по склону. Она съезжала, растопырив лапы и дико визжа, не то от злости, не то от возмущения.

Только спустившись Алекс увидел это. Оно возвышалось над водой и было не столько огромным, сколько странным. Сплетенное из золотистых нитей, которые прорастали сквозь толщу моря, оно казалось металлическим, но вместе с тем — живым. Кожа сияла, как сияли и длинные волосы, накрывавшие существо подобно плащу. Видны были лишь длинные руки с острыми локтями; в левой лежала скрипка, пальцы же правой, смыкаясь друг с другом, образовывали длинный смычок.

— Отпусти девочку! — зашипела кошка.

Существо задумчиво возило смычком по скрипке, но Алекс не слышал ни звука.

— Отпусти! Грим, ты слышишь?!

Веки его дрогнули, и на Алекса уставились два глаза, белесо-мертвых, будто из камня сделанных. Узкие губы раскрылись, выпуская черную ленту-язык.

— Разве я держу?

Грим склонил голову к плечу и провел по скрипке. Только теперь Алекс услышал далекий, слабый звук. Гвоздь царапал стекло. Настойчиво. Мерзко.

А Крышкина вдруг споткнулась и в омут ушла. С головой. Алекс хотел за ней броситься, но Снот рявкнула:

— Стой.

— Иди, — улыбнулся Грим. — Ты с-смелый… иди… с-са ней… ко мне.

Золотые волосы — сеть. Наступи, и опутают, утянут следом за Юлькой. Но стоять и ждать Алекс не мог. Не правильно это было: ничего не делать!

— Верни девчонку, Грим. Не нарывайся.

— С-саконная добыча. С-сама. Пришла.

Существо уронило скрипку, и та расплылась нефтяным пятном. Пальцы вновь стали пальцами, разве что слишком длинными и ровными, бессуставчатыми.

— Грим… Грррим… не заставляй меня п-р-р-ринимать мер-р-ры! — хвост Снот нервно дергался, касаясь то левого, то правого бока. Уши кошки прижались к голове, а шерсть на загривке поднялась. — Или ты думаешь, что мы здесь пр-р-росто так? Пр-р-рогуливаемся?

Алекс все-таки шагнул к воде. Разговоры? Разговоры Юльке не помогут. Она же тонет! И все почему? Потому, что Алекс не справился.

Отец говорил, что нужно ситуацию контролировать, а Алекс не контролировал. Позволил этому… уроду… спуститься за Крышкиной. Самому надо было!

— Не лезь, — сказала кошка, не спуская с Грима разноцветных глаз.

— Утонет.

— Нет. Она в коконе. Он не даст ей просто так утонуть. Пр-р-равда, Гр-р-рим? Он вер-р-рнет нам девочку. В целости вер-р-рнет! В сохр-р-ранности!

Золотые нити задрожали, и вода пошла рябью.

— Она моя, — сказал Грим, прижимая руки к груди. — Она моя… я один… я так долго один… мой мос-ст разрушен. С-совсем разрушен. Я с-сидел. Я ждал. Я играл и играл. Но никто не шел. Я поплыл. С-сдесь пус-сто… холодно… на дне с-совсем холодно. Ос-ставь. У тебя еще ес-сть… я с-снаю, что тебе хватит. Двоих хватит надолго.

Снот упреждающе зашипела, и вода отпрянула, страшась кошачьих когтей.

— А я буду с-с ней… я не обижу… ей будет хорошо внис-су… я буду ей играть. Много-много. И раковины. У меня с-сто раковин, одна прекрас-сней другой. Я с-сплету ей платье из водорос-слей. Я буду принос-сить ей с-свесдных рыб и рос-совых ус-стриц.

— И пить ее кровь.

Грим вздохнул и тоненько, жалобно произнес:

— Только когда с-совсем холодно. Я с-снаю, что других нет. И не будет.

— Верни. Или хочешь, чтобы я р-расказала о наших р-разногласиях Хаугкалю?

Спорят. Говорят. А время идет. Время нельзя тратить попусту — так отец говорил — когда-нибудь оно закончится. И вдруг — прямо сейчас.

Что делать, если этот золотоволосый откажется?

— Ты… ты жестокая. Кто будет с-слушать мою музыку? Кто рас-счешет мои волос-сы? Кто обнимет меня? Кто меня потс-селует?

Губа его обиженно задралась, и Алекс увидел верхнюю десну с рядом мелких, острых зубов.

— Грим, потерпи, — сказала Снот, привставая на задние лапы. — Уже недолго. Мы дойдем до Хельхейма и…

— Обес-с-счания. Одни обес-счания. В прошлый рас тоже…

— Да, мы ошиблись. Это бывает. И это не повторится. Клянусь. Последними тремя жизнями клянусь. Верни девочку. Пожалуйста.

Грим фыркнул и исчез. Он разлетелся тысячей мелких брызг, которые тотчас смешались с зеленоватой морской водой. А та вспучилась огромным пузырем, выкатившимся на берег. Налетев на острые камни, пузырь лопнул.

— С возвращением, — сказал Алекс.

Юленька не пошевелилась. Она лежала на песке, свернувшись в клубок, и улыбалась. Только пальцы ее вздрагивали, словно Крышкина перебирала струны чужой скрипки.

Глава 7. Драка

— Эй ты! Слышишь?

Джек шел, не сбавляя, но и не ускоряя шага. Он расправил плечи, хотя понимал, что выше не станет. Но может этот, который сзади, отвяжется?

— Стой!

Чего ради? Джек не напрашивался в няньки.

…няньки пахнут горелым молоком и кашей. Чаще всего варят пшеную, желтую. И растаявшее масло расползается по тарелке. Тает белый сахар…

— Стой, слышишь?

Случайное воспоминание треснуло, и Джек, пытаясь поймать его — запах, вкус молока и молочной пленки, которая липнет к ложке.

Не вышло. Место, люди — все ушло. И Джек снова остался один в мире влажных камней, темного моря и скалы-ладони. Он медленно развернулся и, давя внезапную холодную злость, спросил:

— Чего тебе?

Алекс приближался медленно. Руки вперед выставил. Кулаки сжал. Но бить не решается. Это неправильно, потому что бить надо, пока тебя не видят.

Так надежней.

— Ты ничего сказать не хочешь? — он покраснел весь, и вены на висках вспухли.

У Антоныча с шестого сектора вены также набухали, когда он в матушку Валу камнями швырялся. Матушка терпела-терпела, а потом, когда камень попал в Воробья, сказала слово, и вздувшиеся вены лопнули внутрь головы. Кровь полилась из ушей, носа и желтых, как та позабытая пшенка, глаз.

Антоныч умер.

Алекс был жив. А Джек не знал заветного слово и поэтому просто сказал:

— Отвали.

— Ты ее бросил!

— И что?

— Ты ее бросил! — Алекс вцепился в куртку и дернул на себя. — И теперь просто возьмешь и свалишь?

— Возьму, — согласился Джек. — И свалю.

Подумав, он добавил:

— Нахрен. Иди.

Алекс покачнулся. Побагровел. И бросился на Джека. Он ударил грудью в грудь, сбил и сам упал, подминая. Покатились. У Джека почти получилось вывернуться, подняться на четвереньки, но он снова упал, лицом в гранит. И каменный клык рассек щеку.

Сволочи.

Его схватили за шиворот, дернули, опрокидывая на спину. Алекс навалился сверху, вцепился руками в горло. Сдавил. Больно. И не вырваться. Вдохнуть бы… один вдох, и Джек покажет.

— Ты… ты ее убил! Ты убил ее! Ты же мог… — Алекс говорил и разжимал руки. А потом снова говорил и снова сдавливал шею. — Ты же видел… видел… не остановил…

Дышать.

Камень. В кармане камень, а на щеке кровь.

Кровь за кровь. Так правильно. А на девчонку — плевать. Сама виновата. Все всегда виноваты сами.

— Алекс, немедленно отпусти его. Джек, а ты прекрати бить Алекса! Прекрати!

И только когда острые когти впились в ногу, Джек очнулся. Он и вправду бил. Неумело, не так, как показывал Леха, и не так, как била матушка Вала, целя стеклянной розочкой под ребра. Он тыкал кулаками в куртку Алекса, и удары вязли в ткани, не причиняя вреда.

Снот шипела. Алекс сипел, не способный разжать пальцы, и не способный сжать их.

И глубоко вдохнув, Джек сунул руку в карман. Камень был на месте. Гладкий. Тяжелый. Удобный.

Джек ударил, метя в лицо.

Попал.

Алекс откинулся, обеими ладонями хватаясь за переносицу, а сквозь сомкнутые пальцы посыпались капли. Нарядные и красные, они падали Джеку на лицо, катились по щекам, мешаясь с его кровью, и уходили в гранит.

Кровь за кровь.

Удар за удар.

Под камнем урчало и рычало, ворочалось неторопливо то, чему не было названия. Оно еще спало, но было готово проснуться.

Еще капельку.

Всего одну… две… десять.

— Вставай! Вставай! — Снот, встав на задние лапы, толкнула Алекса в грудь. — Немедленно!

И он подчинился.

— И ты вставай! Джек, я в тебе разочарована. Сильно р-разочар-р-рована! — она вскарабкалась Алексу на плечо и прижала хвост к носу. Наверное, это было неудобно и щекотно, но Алекс не думал прогонять Снот. Джек потрогал щеку: ссадина зарастала. Она уже покрылась жесткой коркой засохшей крови, а теперь и корка облетала, оставляя кожу гладкую, мягкую.

— Вы оба поступили крайне безответственно! Разве можно драться?

Можно. Иногда — нужно.

Снот вздохнула, и окресные скалы отразили этот вздох. То же, что ворочалось в камне, затихло. Оно засыпало, но засыпало довольным. Джек почти слышал его мысли, медленные и ржавые. Не мысли — старый самосвал, увязший в мусорной трясине. И с каждой секундой он погружался все глубже и глубже.

Но поверхность трясины покрывалась блестящей коркой расплавленного металла. Он трескался и пропускал узкие листья, больше похожие на острые ножи. Джек хотел потрогать один — если он и вправду острый, то нож лучше, чем камень — но Снот зарычала так, что сразу стало ясно: трогать нельзя.

И тот, в глубине, тоже согласился: нельзя, Джек. Не время еще.

Позже.

Когда?

Когда-нибудь. Наверное, скоро.

— Кр-р-рови мало, — сказала Снот. — Вам повезло, что крови мало. Его бы я не остановила.

— Кого?

— Вёлунда. Великого кузнеца. Владыки альвов.

— Кого? — Алекс повторил вопрос и кошка ответила. Она говорила и мурлыкала, слова цеплялись друг за друга, опутывали, привязывали к месту и серебристым ножам, что выросли из камня.

Не уходи, Джек.

Подожди, Джек.

Всего минуту, это же недолго. Дослушаешь сказку и будешь свободен.

— Не было у Ульвдалире мастера, лучше Вёлунда-кузнеца. Золото знал и каменья. Кольца как змеи искусно сплетал он, сделал семь сотен, ту поджидая, которой поклялся быть верен… Но Нидуд проведал, что мастер один обитает и воинов сотню послал, чтоб пленили его. Спящим связали и тотчас доставили к Нидуду-конунгу. Он же, радуясь славной добыче, взял себе меч, а дочери отдал кольцо. Мастеру Нидуд велел сухожилья подрезать, ибо боялся, что хитрый — сбежит.

Не сбежит. Крепко держат гранитные оковы. А силы иссякли. Но Джек точно знает, что силы вернутся, когда…

Когда что?

Мурлыканье Снот изменилось. И цепочка слов разорвалась, но не исчезла вовсе.

— Заперли Вёлунда на острове, имя которому — Севарстёд. Но не спасло это Нидуда-конунга. Страшна была альвов владыки месть. Двое сыновей было у Нидуда. И обоих убил Вёлунд. Дочь была у Нидуда. И обманом забрал ее Вёлунд… крылья выковал и улетел с острова Севарстёд… долго он жил. По-моему, слишком уж долго. И плененный единожды, начал бояться пленения. А может не его, но мести оскорбленного Нидуда? Или сына своего? Кровь кровью вяжется, крепко ложится, долго лежит… чем дольше жил Вёлунд-кузнец, тем сильнее становился страх.

Джек слышал его отголоски. В шепоте гранитных колыбельных, в шелесте прибрежных волн, в стоне скал, не способных держать собственный вес.

Страх был отвратителен.

— И выстроил Вёлунд лабиринт железный. Много поил, оживляя, его красной рудой. Чтобы железо дышало, текло, как речная вода, чтобы изменчиво было, как ветер. В самом же центре дом Вёлунд поставил. Жил в нем… если это можно назвать жизнью, — Снот перестала мурлыкать и соскочила на землю. — Он боялся нос из дома высунуть. А когда все случилось, там и заснул. Понимаете, что это означает?

— Нет, — признался Алекс, а Джек ответил:

— Страх убивает.

— Правильно. И еще… кровь — это жизнь. Ваша жизнь. Которую вы тут по глупости смешали. Связали. Но важно не это. В Ниффльхейме слишком мало жизни. И всегда найдется кто-нибудь, кто захочет сделать вашу жизнь своей. Поэтому будьте аккуратней. Не тратьте кровь попусту.

Глава 8. Дом на высоком берегу

Помогать все ж пришлось. Джек не хотел, но Снот глянула, и Джек забыл, что не хочет помогать. Он взял девчонку за ноги, Алекс — за руки. Так и потащили. Снот показывала дорогу, хотя особой нужды в том не было: дом на скале, похожей на плавник, виден был издали.

Далеко.

И девчонка тяжелая. Но отпустить — не отпустишь.

Все ж доволокли. Дом выглянул из тумана темными провалами окон, дохнул гнилью и заскрипел, заныл. Он был странен, этот дом. Стены его бугрились валунами и вползали в туман, скрывая извивы огромного тела. Высокая же крыша зияла многочисленными дырами, а сквозь дыры сочился дым. Клочья его оседали на оленьих рогах, что украшали ворота.

…седая паутина на черных ветвях. И небо блестит дождем. Капли падают, громко разбиваясь о воду, об асфальт, и увязая в белой шерсти…

— Хеорот или палаты Оленя, — Снот уселась на пороге. — Там будет очаг и чем его растопить. Стены надежны. Если не проливать кровь… но вы же не станете проливать кровь, верно?

Джек только фыркнуть сумел, до того он устал.

— И бояться не станете. Поверьте, здесь уже нечего бояться. Если, конечно, не лить кровь.

Она первой ступила во тьму, и Алекс потянулся за ней и потянул девчонку. А Джеку только и осталось, что следом пойти.

Внутри воняло, совсем как в доме Матушки Валы, если бы он вдруг стал размеров Хеорота. Тьма поблекла, а в сером сумраке проступили тени. И Снот завела очередную сказку.

Ее мурлыканье здорово мешала сосредоточиться на собственных мыслях, тех, в которых паутина, дождь и шерсть.

И вода в кроссовках.

— Давным-давно, когда расстилались вокруг болота, жил Хротгар-конунг. И повелел он поставить такой дом, чтоб хватило в нем места и ему, и супруге его, и воинам, и всем, кому доведется заглянуть на этот край мира.

Тени приближались, заглядывали в лицо и отползали. Они перешептывались о чем-то и были куда как живее скованного сном Вёлунда.

И тени знали что-то про Джека такое, чего он сам не знал.

— Выбрали они самый зеленый холм. Вырыли яму глубокую. И положили в нее норовистого коня, храброго пленника и кости сожженного драккара. А как пришло время, то начали и стены возводить. Выше и выше становились они. Толще и толще. Выдержать могли бы хоть ветра морского удар, хоть волну. А сам Хротгар завалил оленя невиданного, последнего от крови чудесной, с рогами… — Снот запнулась, прикидывая размер рогов. — Ну вы сами видели.

— Это мегалоцерус, — в сумраке Алекса было не видать, так, одна из теней. Голос и тот звучал глухо, затерто. — Гигантский олень. Я в музее такого видел. Только они все вымерли.

— Конечно, — согласилась Снот. — Вымерли. На моей памяти очень многие вымерли. Олени тоже.

Олень. Музей. Хорошо ему. Матушка Вала если и водила куда, то к краю свалки, встречать самосвалы со свежим мусором. Рога в нем порой попадались, но мелкие и облезлые, не чета тем, что украшали врата Оленьих палат.

Меж тем глаза привыкали к сумраку.

Изнутри дом не казался таким уж огромным. Он походил на тоннель, крышу которого подпирали толстенные столбы. Вдоль стен выстроились широкие столы и широкие же скамьи, между ними вклинивалась лента гигантского очага, которая обрывалась, не дойдя до помоста. В очаге до сих пор тускло тлели зеленоватые угли, освещая и помост, и массивный трон, на нем стоящий.

— Кладите ее на скамью, — велела Снот.

Джек был рад освободиться от навязанной ноши. Руки болели, и спина, и плечи, как тогда, когда приходилось таскать со свалки мешки, туго набитые всяческим барахлом, которое Матушка Вала считала достойным продажи.

Ей бы здесь понравилось. Барахла здесь хватает.

На столах стояли деревянные кубки и миски, каждая величиной с колесо. Поднимались к потолку ржавые рогатины с мертвыми факелами. Нарядной белизной проблескивали оправленные в металл рога.

Джек взял один в руки. Рог оказался тяжелым, неудобным. И вонял к тому же.

— Положи! — зашипел Алекс, вытирая руки о куртку.

— Отвянь.

Но рог положил: мало ли. И тени закивали — правильно делаешь, Джек.

— А здесь когда-то восседал сам Хротгар-конунг, — Снот уже взобралась на трон. Она казалась крохотным белым пятнышком между столбов-подлокотников, увенчанных оленьими головами, каждая из которых была больше кошки.

— Пировали воины… пили воины… плясали, — Снот расхаживала по трону от головы к голове. — Шумели. И разбудили чудище.

Алекс присел и принялся щупать девчонке шею, потом оттянул веко и заглянул в кругляш глаза.

— Покрышкина, просыпайся, — сказал он глазу, но стоило ему убрать пальцы, и веко скользнуло на место.

— Его звали Грендаль. Болотное чудище… оставь ее, она спит. Ей хорошо. Музыка Грима — лучшая колыбельная.

Алекс не отступился. Стянув рюкзак, он сунул его под голову девчонке. А потом еще и куртку стянул, укрыл заботливо.

Ну и дурак. Замерзнет — сам виноват будет.

— Ночь за ночью являлся Грендаль в Оленьи палаты, а после и в поселение. Многих убил он. Но встретился и тот, кто убил и Грендаля. Славный, славный Веовульф, сын Эггтеова. Он был героем. И так боялся перестать быть героем, что солгал… посмотрите вверх.

И снова получилось, что Джек не хотел подчиняться, но подчинился.

Столпы держали крышу. А с крыши свисали кости. Много костей. Джек начал считать, но он умел лишь до двадцати, а костей было больше. И все они, обряженные в рванину и ржавые кольчуги, покачивались на невидимом ветру, сталкивались друг с другом, издавая сухой деревянный стук.

— Вот цена его славы. И страха. Умер героем наш Веовульф. Всех одолел он. И море. И Грендаля-людожера. И мать его, морскую волчицу. И дракона… всех одолел. Кроме себя. Слышишь, Джек?

— Слышу. Мне-то что? — Джек сел на скамью рядом с девчонкой.

Живая она? Вроде как да. Спит? Ну и спит. Поспит и проснется.

— Если она умрет, я тебя убью, — сказал Алекс.

Пусть попробует. Джек будет ждать.

Кошка вскочила спящей на грудь и оказалась нос к носу с Джеком. Короткий, но очень внимательный — как у цыганки-барахольщицы, перебирающей принесенные Матушкой Валой тряпки — взгляд сменяется другим, нарочито безразличным.

— Вы тут не сидите, — улыбку Снот не потрудилась скрыть. — Огонь развести надо. Собирайте топливо.

Джек уже понял все, а этот, оставшийся в полосатой майке, только головой крутил, на скамьи поглядывая.

— Они сырые, — сказал он. — Дерево сырое. Гореть не станет.

— Не станет, — согласилась кошка. — Зато кости станут. Если что здесь и горит, так это кости.

Глава 9. Зеленое пламя

Алекс готов был расплакаться.

Его и раньше тянуло плакать, когда становилось страшно. И началось все в детстве, когда его оставляли в комнате одного. Очередная нянька, которая приходила вроде бы навсегда, но на самом деле исчезала спустя месяц-два, готовила Алекса ко сну.

Надеть пижаму, даже когда жарко и не хочется.

Лечь в кровать. Закрыть глаза.

Иногда Алекса целуют, касаясь холодными мокрыми губами щеки, иногда просто натягивают одеяло по самый нос, отчего дышать становится тяжело, душно. Нянька проверяет окна, переставляет тапочки и выключает свет.

— Не надо, — просит Алекс.

Но его никогда не слушаются.

Дверь закрывается с тихим щелчком. Алекса не запирают, но ручка тугая, и в коридоре тоже темно. А нянька уходит к себе, на третий этаж. И если Алекс пойдет за ней, то его накажут.

Он бы все равно пошел, если бы не темнота и тень.

Она появлялась из стен, просачиваясь сквозь дыры в розетках. Чернота капала на пол, собиралась лужицами, расползалась ручьями.

— С-сдравс-с-ствуй, Ш-шурка, — говорила Тень, вбирая в себя всю черноту до капли. — С-с-скучал?

Ее змеиное, невообразимо длинное тело занимало всю комнату. Шелестела чешуя, касаясь обоев, похрустывали модели самолетиков на полке, которым грозило быть раздавленными, трещала, но держалась мебель. А треугольная голова тени ложилась на постель.

— С-скучал…

Раздвоенный язык касался пяток.

Вот тогда-то Алекс и начинал плакать.

Конечно, ему никто не верил. Отец злился, Аллочка вздыхала и пеняла нянек — плохо смотрят за ребенком, няньки злились на Алекса и отправляли спать пораньше, как будто теням было дело до времени.

Однажды Алекс решился и попросил отца купить лампу. Это же немного — лампа. У отца много денег. И ему будет не трудно. А если трудно, то пусть пошлет за лампой шофера… или няньку… или кого-нибудь. Алекс говорил, вспоминал тень и плакал. Ему было стыдно за слезы, но он ничего не мог с собой поделать.

— Сопли подбери, — сказал отец. — И это мой сын… довели. Ревет как баба.

Лампу не купили, зато новая нянька, которая обреталась в доме всего лишь неделю, исчезла, что было не удивительно. Зато другая, вместо исчезнувшей, не появилась, что уже было удивительно. Теперь Алексу приходилось ложиться спать самому.

От кровати до выключателя десять шагов…

На четвертом появлялась тень. На девятом она догоняла Алекса. На десятом он нырял под одеяло, а тень наваливалась сверху.

— Хорош-ш-шо… хорош-ш-шо… — приговаривала она, подбирая Алексовы слезы. — Хорош-ш-шо, Ш-шурка.

Потом Алекс стал старше и научился не плакать. Даже когда тень обвивала шею и дышала в ухо, он держался.

И теперь сдержится. Тень — это… это пострашнее костей.

Но кости свисали с крыши, шевелились, как будто в них оставалась еще жизнь.

Джеку вот плевать. Джек забрался на стол и сдергивает скелеты, как рыбины с крючков. Алекс тоже так сумеет.

Алекс не слабак и не трус.

Не слабак. Не трус. И плакать не станет. Ни за что не станет.

Он выбрал стол у второй стены и, отодвинув блюда и чаши, залез на него. Встал. Прикоснулся к костям. Наощупь те были сухими и тепловатыми.

Ничего. Это просто кости. Нужно поверить, что это просто кости. Схватить покрепче и рвануть. Схватить и рвануть.

Заскрежетало и рухнуло с облаком зеленоватой пыли, воняющей прелым мехом. Но Алекс не заплакал. И не заплачет. Он перешел к другому скелету, а потом к следующему… стол казался бесконечным.

— Хватит, — сказала Советница Снот, возникшая на пути. — Вам хватит этого. На некоторое время.

Алекс остановился и молча спрыгнул. Джек — все-таки он подонок и гад — уже собирал кости с пола. Черепа он расставлял на столе, грудины разламывал, выдирая тонкие ребра. Ноги и руки тащил целиком, чтобы бережно уложить в каменное ложе очага.

— Все равно зажечь нечем, — деревянным голосом произнес Алекс, когда под ногой хрустнул позвонок. — Нечем зажечь.

Черепа внимательно наблюдали за ним, как та тень — вдруг да заплачет. Ни за что.

Снот выудила из кучи челюсть с ровными белыми зубами, и вторую такую же.

— Ударь хорошенько. Вот увидишь, сразу и вспыхнет.

Пусть Джек бьет. Он не брезгливый.

Ну конечно, это не страх. Алекс просто брезгует прикасаться к этим совершенно посторонним ему костям. Вдруг они заразные? Чума там… или язва сибирская. Да и мало ли что еще.

— Бери, — велела Снот. — Ты же не хочешь, чтобы она замерзла? Посмотри.

Крышкина, продолжавшая спать, свернулась калачиком. Лицо ее побелело, а губы так и вовсе синими стали.

Ее одежда промокла. И Алексова куртка не спасет. Огонь нужен.

И Алекс решился. Он взял шершавые кости с гладкими камушками зубов, опустился на колени и ударил.

— Еще бей. Сильнее.

Он и так сильно бьет! Кошка просто издевается!

— Бей.

Алекс ненавидит ее. И Джека. Тот присел на корточки, руки до земли свесил, и пялится на Алекса. Смешно ему? Или ждет, что Алекс отступит? Не бывать такому!

Он не баба. Он не будет плакать.

И отступать тоже.

Кости встретились с оглушительным грохотом. Зубы рассыпались от удара, а из ладоней Алекса на костер выпала зеленая молния, больше похожая на жирную гадюку.

Огонь вспыхнул, высокий, жадный, он плясал, то силясь дотянуться до ржавых цепей, свисавших с кровли, то растекаясь по костям нервной зеленью.

Алекс подумал, что зеленый огонь — это ненормально.

Зато тепло.

— Все хорошо, — сказала кошка. — Страх надо убить раньше, чем он убьет тебя.

— Девчонку перетащим? — Джек поднялся и первым подошел к Юльке. Небось, стыдно ему… если так, то Алекс его простит. Сегодня ему больше не хочется драться.

Крышкину уложили как можно ближе к странному огню. И зеленые отблески заскользили по лицу, словно знакомясь. Огонь — не тень, вреда не причинит.

— Отдыхайте, — велела Снот. — Я ненадолго… удалюсь.

— Куда? — вяло поинтересовался Джек, вытягиваясь на лавке по другую сторону костра.

— Не важно. Главное, дождитесь. И не вздумайте пускать друг другу кровь. Она вам еще пригодится.

Алекс смотрел, как кошка пятится, растворяясь в черной тени. Последними исчезли глаза. Сначала желтый, потом синий.

Алекс очень надеялся, что кошка вернется раньше, чем погаснет огонь.

— Ты только совсем не умирай, Покрышкина, ладно? — попросил он шепотом.

Юлькины веки слабо дрогнули, а улыбка исчезла.

Часть 2. По эту сторону мира

Глава 1. Встречи

Кошка выбралась из норы меж корнями старого ясеня и, оглядевшись, сказала:

— Мяу.

На зов ее откликнулись не сразу.

Задрожали колючие плети шиповника, побелели алые лепестки, а иглы и вовсе подернулись инеем. Земля же треснула. Нити корней пытались удержать края раны, но та расползалась, пропуская существо крайне уродливого вида.

Его голова ромбивидными очертаниями напоминала змеиную. Шея была коротка, а тело массивно. Неуклюжие лапы с трудом удерживали его на весу, и казалось удивительным то, что существо вообще способно передвигаться.

— Я здесь, Курганник, — сказала Снот и на всякий случай отодвинулась подальше. — Надо поговорить.

Существо медленно повернуло голову. Приподнялись кожистые заслонки третьего века, приоткрылась пасть.

— Я устала.

— Все устали, дорогая сестрица, — темный язык Курганника скользнул по чешуе, стряхивая комки земли и обрывки корней. — Ты здесь только затем, чтобы мне это сказать?

— Я сама не знаю, почему я здесь! — не выдержала кошка, и усы ее гневно растопырились. — Весь этот выводок… я с ними не справлюсь. Сил не осталось. А они кровь льют.

— Хочется?

— Хочется. И… и главное, что смысла во всей этой затее… нет смысла! Варг ведь прав!

— Он сдался.

— И нашел способ жить.

— Что есть такая жизнь, Советница Снот? Я спрашивал это у Одноглазого. Одноглазый смеялся. Где теперь Одноглазый? И где тот, который думал, что это он владеет Мьёлльниром? И злоязыкий? И все другие? Нету. И тебя не будет. И меня не будет. Когда-нибудь.

Вязкая слюна Курганника текла из пасти и, коснувшись земли, прорастала повиликой. Нежные стебли ее обнимали и колючую крапиву, и чахлые ромашки, и молодую ясеневую поросль.

— Я не смогу…

— Сможешь, сестрица.

— А если опять не выйдет?

— Попробуем снова.

— С каждым разом все хуже… и эти… они пусты. В них нет ничего! Ни силы. Ни веры. Ни… ни даже злости. Но мне их жаль!

— Жалость не имеет смысла, — он подвигался к Советнице боком, неловко припадая на кривые, суставчатые лапы. И бесконечно длинное тело с шелестом выходило из трещины: — А страх и вовсе убивает.

— Вот только не надо твоих…

Когтистая пятерня вцепилась в хвост и дернула. Снот попыталась удержаться на лапах, но не сумела, покатилась по траве, а трава вдруг стала мягкой-мягкой. Земля раскрылась, приняв кошку, и сомкнулась. Рана заросла. И шрам исчез в зелени газона.

Курганник спускался, тянул Советницу сквозь рыхлую, легкую землю, в которой, словно изюм в пироге, лежали мышиные черепа.

Сквозь слюдяные кости иных существ.

Окаменелую плоть.

Подземные жилы, в которых застыла ледяная кровь.

К усталому сердцу мира, где не осталось ни капли огня… и тени межмирья взлетели навстречу, моля о пощаде.

— Я не смогу… — говорила им Снот, но земля не позволяла словам жить. В ней самой уже не осталось жизни. И тени тонули в камне. Их черная кровь собиралась ручьями и реками, пробивалась наверх, полнила каверны и разливалась озерами. Стальные звери приходили пить ее.

А потом вдруг все закончилась, и Снот выпала на траву, на то самое место, на котором и начиналась беседа. Она узнала его по бледным нитям повилики и мертвой траве.

— Ты… ты… я не хочу этого видеть! Да я попробую! Но это бесполезно! Бесполезно, слышишь?! И это не я боюсь! Это ты боишься поглядеть правде в глаза! Мы обречены! Мы все здесь обречены!

Тишина была ответом.

— Чтоб тебя… — проворчала кошка. — Чтоб тебе там заблудиться!

На повилике появились ягоды, крупные, красные, словно кровью налитые.

Это здание выделялось среди прочих особым, живым запахом. И пусть чувствовались в нем и кислота старческой немощи, и горечь болезни, но они всяко лучше нефтяного мертвенного смрада окрестных домов. В оплетенной диким виноградом стене кошка нашла окно в подвал. Здесь правильный запах был особенно силен. Им пропитались стены, трубы в древних шубах теплоизоляции и сами шубы, низкий потолок и даже металлические нервы проводки.

Он коснулся и черной шкуры, но тут же отпрянул, затих.

— Выходи, Ниссе, — сказала кошка шепотом. — Не бойся. Я не за тобой. Я к тебе.

— Я и не боюсь.

Куча хлама в дальнем углу зашевелилась, и появился крохотный человечек в белом халате.

— Они здесь?

— Здесь, — ответил человечек. — Все. Р-рядышком. Сейчас… сейчас… помогу.

Он прижал широкую лопасть уха к стене и поскреб кирпич ногтем.

— Да… да… там… Доктор Вершинин, пройдите в третью палату. Доктор Вершинин, пройдите в третью палату, — загудел старый дом. А Ниссе, вытерев руки о халат, начертил на стене воротца.

— Идем, двуликая, — сказал он, вынимая из кармана дебелого светляка. — Поспешать бы. Вершинин — хозяин справный. Надолго не загуляит.

Нора вывела в светлую комнату со стеклянными стенами.

В комнате стояли аппараты, очень много аппаратов. Некоторые скрежетали, как рассерженные сверчки. Другие шипели. Третьи молча рисовали на экранах кривые линии.

А главное, что все они были мертвы, но странным образом не позволяли умереть той, которая, собственно говоря, интересовала Снот.

— Поспеши, — велел Ниссе и, сунув светляка на место, потянулся.

Он тянулся и тянулся к потолку, пока не стал размером с обыкновенного человека. Человек этот был лыс, носат и обряжен в белый халат с завязками на спине. Из-под халата выглядывали черные брюки, а из-под брюк — короткие широкие ступни с корявыми пальцами. Меж пальцев торчали клочья рыжего меха, а может быть, что и мха.

С домовыми никогда не угадаешь.

Кошка фыркнула и прыжком взлетела на кровать.

— Ну здравствуй, — сказала она.

Девчонка не ответила. Она лежала смирно, опутанная разноцветными проводами. На тонких вкусных змей похожи, пахнут иначе. Прокусить бы пластиковую шкурку, добраться до нежной мякоти…

Убить мертвое.

Но Снот велела себе не отвлекаться. Она прошла по самому краю кровати, тронула носом белую руку, холодную и сухую. Добравшись до низкой подушки, Снот легла над головой девочки. Вытянулись черные лапы, усы щекотнули кожу.

— Пр-р-роснись… пр-р-роснись.

Мурлыканье заглушило все машины сразу, оно наплывало и обволакивало. Веки девочки дрогнули. Глазные яблоки пришли в движение.

Влево. Вправо.

Вверх.

Вниз.

Вправо. Влево. Быстро. И быстрее, до розовых слез и треснувших сосудов.

Музыка Ниффльхейма звучала внутри, бежала по жилам, смешавшись с кровью и горьким содержимым проводов. И кошка, выпустив когти, впилась в лицо, покрытое сетью тонких шрамов. Она уже не мурлыкала — рычала. Ниссе предпочел отступить.

А гримова скрипка страха не знала.

— Пр-р-рочь… пр-р-рочь…

Сердце остановилось. Дыхание иссякло. Кошка выпила его до дна, а после вернула, надеясь, что еще не слишком поздно. И что привнесенная ею частица чужого мира, не слишком повредит безнадежному делу.

— Что здесь твориться? — дверь распахнулась, и в комнату вошел высокий человек в зеленом халате. — Кто вы такой? Ах ты…

Он кинулся было к кошке, но вставший на пути его Ниссе схватил человека за руки.

— Стой, — сказал он.

— Брысь пошла! Брысь пошла! Да кто вы такой? Отпустите немедленно! Я полицию вызову!

Доктор пробовал вырваться, но Ниссе был силен.

— Стой, — повторял он. — Стой.

А потом откашлялся и произнес механическим голосом:

— Доктор Вершинин, срочно пройдите в третью палату.

— Руки ему не поломай, — Снот неловко соскочила с кровати. Змеи-провода потянулись было за ней, они тоже хотели съесть кошку, но были привязаны к ящикам-приборам. — Пригодятся еще.

— Кошки не разговаривают, — сказал доктор Вершинин. И Советница с ним согласилась:

— Конечно, не разговаривают. Тебе кажется. Ты устал. Ты много работал.

— Да.

— Тебе надо домой.

— Да.

— И забери уже того котенка, которого ты неделю подкармливаешь. Пригодится.

Ниссе фыркнул и разжал руки.

— А бельишко-то подворовывают, — произнес он, поскребшись ступней о плитку. — И на кухне, на кухне у тебя непорядок. Нехорошо! Хозяйство блюсти надо, Вершинин.

Доктор кивнул. Он смотрел, как человек, донельзя похожий на первого главврача больницы, уменьшается. Тает, тает… истаивает. А кошка вот сразу исчезла.

И правильно. Какие кошки в реанимационном отделении? Нонсенс!

Это от усталости все. Мерещится.

Доктор Вершинин подошел к кровати. Он знал, что присутствие его здесь и сейчас не имеет смысла, что в свое время он сделал все возможное для этой девочки, равно как и для тех мальчишек, которые лежали в соседнем боксе, и что теперь ему, как и прочим, остается одно — ждать.

Надеятся.

Верить. Но во что? В везение. Разве что в него. Немного в чудо и в силы высшие, но уж никак не в говорящих кошек. Впрочем, котенка Вершинин забрал. Тощего, рыжего, синеглазого, совсем как тот, что когда-то у бабушки жил.

— Аспирином будешь, — сказал Вершинин котенку.

И тот мяукнул в ответ, стало быть согласился.

Глава 2. Кое-что о родительской любви

Мама Юленьки, Изабелла Петровна, в бога не верила. В храм она заглядывала на Рождество и Пасху, держала в кошельке иконку, а вторую — в машине, прилепив к приборной панели скотчем, но вот чтобы действительно верить, душой — нет.

И сейчас она молилась не тому существу, которое пряталось в синих глазах апостолов, но кому-то, кто не имел имени, лица, и вовсе, быть может, не существовал. Молитва нужна была самой Изабелле Петровне.

Она помогала держаться. Все знакомые так и говорили:

— Ты хорошо держишься, Белла.

А ей оставалось лишь кивать, вымученно улыбаться да отвечать что-то вежливое. Она и не помнила, что именно… да и какое значение имеют слова?

…иже еси на небеси…

Сама прошлая жизнь, еще недавно переполненная важными и срочными делами, проблемами, обещаниями, вдруг оказалась лишенной смысла.

…да святится имя твое. Да пребудет воля твоя… или царствие? На небе и на земле.

А безвольных оставь в го?ре. Иссуши слезы. Утоли моя печали. Верни потерянное.

Или хотя бы скажи, как вернуть. Белла готова на все. Но пока она может лишь стоять, прислонившись руками и лбом к стеклянной перегородке, на которой расползается влажное пятно дыхания.

Слез вот нет. Совсем.

— Белочка, ты бы поплакала, — все повторяет Васька, сует мятый платок в руки, и сам всхлипывает, тонко, мерзко.

Нет зрелища отвратней рыдающего мужика.

Неужели не видит он, до чего жалок?

Среднего роста, горбится по привычке. И сутулится. Руки прижимает к груди, то и дело дергая себя за бородку. Сколько раз Белла просила сбрить ее! Не сбривал.

— Белочка, все будет хорошо, все будет хорошо, — сказал он. — Иди домой. Отдохни. А я подежурю.

Ничего не будет хорошо. Никогда. И ему ли не знать. Так почему врет?

Это он виноват!

Нельзя так думать. Неправильно. Надо искать позитив. Где? Не важно. Вселенная ответит. Или бог. Главное, что положительные мысли очищают ауру. А с чистой аурой ничто не страшно.

Щуплая ладошка супруга легла на плечо, и Вася чуть более настойчиво повторил:

— Отдохни…

— Отстань, — сказала Белла Петровна и, поведя плечом, стряхнула руку мужа. — Я должна быть здесь.

Должна. Обязана. Вчера вот она ушла, и Юленьке стало хуже. А если бы Юленька умерла? И если умрет? Стоит только отвернуться, поддаться собственной слабости и… Белла Петровна обернулась на звук шагов. Жесткие, громкие, они порождали эхо в узком больничном коридоре. И в их грохоте терялся цокот каблучков.

— Явился, — фыркнула Белла Петровна, а супруг ее ничего не сказал, лишь вздохнул: ему совершенно не хотелось встречаться ни с Семеном Семеновичем Бариновым, ни с его женой.

— Здравствуйте, — сказала Аллочка и всхлипнула. — К-как они?

— Без изменений.

Беллу Петровну тошнило от глянцевого вида этой блондинки, которой было столько же лет, сколько и ей, но при том Аллочка умудрялась выглядеть моложе.

Тоньше.

Изящней.

И курточка из серебристой шиншиллы ей к лицу. И само лицо, если не с обложки, то со страниц журнала точно. Брови идеальной формы, кожа идеальной гладкости и цвета. Линия губ. Синева глаз.

Слезы на серых ресницах, слишком длинных, чтобы быть настоящими.

Ненависть рвала сердце. А родилась она в тот самый день, когда сообщили о происшествии.

Тогда Белла Петровна, бросив все, прилетела в эту затрапезную больничку, первую по пути от места аварии. Прилетела и у стойки регистрации столкнулась с Бариновым. Он снял очки, которые на массивной его голове смотрелись попросту смешно, сунул их в карман рубашки и сказал:

— Это все из-за вашей девки.

До Беллы Петровны и смысл сказанного не сразу дошел. А когда дошел, она от возмущения и гнева потеряла речь: во-первых, с нею так не разговаривали. Во-вторых, это Юленька сейчас находилась в операционной. Ее нежная, маленькая девочка!

А Баринов продолжил:

— Шурка из-за нее поперся.

Шурка? Кто такой Шурка? Ах да… конечно.

— Ну и держали бы своего Шурку дома под колпаком.

— И буду.

Тогда они не сцепились лишь потому, что у стойки появился врач. Уже потом, обдумывая произошедшее, Белла Петровна пришла к выводу, что врач тот был странноватым. Но тогда его сияющая лысина, длинный нос и цепкие руки, торчащие из рукавов старинного халата, всецело завладели ее вниманием. Эти руки постоянно пребывали в движении. Они то теребили манжеты, то ныряли в рукава, то тянулись к хрящеватому неровному носу, мяли и терли его.

— Ведите себя хорошо, — сказал им врач, как будто они с Бариновым были детьми. — Здесь больница. Больница здесь! Надо вести себя хорошо! Положено!

— Что с моей Юленькой? Юля Крышкина?

— Баринов. Александр.

Сказали хором. Глянули друг на друга. Замолчали.

— Жить будут, — пообещал врач.

А спустя несколько часов ожидания, уже другой доктор, длинный и в зеленом, а не белом, халате, устало перечислял травмы. И каждое слово его было как удар. Белла Петровна сама не заметила, как заплакала, врач же на слезы разозлился.

— Они живы, — сказал он, глядя почему-то на Баринова. — Им повезло. Не то, что…

Он, наверное, имел в виду других, мертвых или умирающих, но мысли об этом нисколько не утешали. Какое Белле Петровне дело до других? Ей Юленька важна! И врач тоже все понял:

— Верьте в лучшее, — посоветовал он, устало потирая глаза.

— Распорядитесь, чтобы моего сына приготовили к перевозке. Я…

— Вы его убьете, — прервал Баринова врач. — Он не переживет транспортировку.

— Я куплю…

— Купите себе терпения. Пригодится.

И он ушел, а Белла Петровна осталась наедине с Бариновым. С того дня между ними установилось некое подобие перемирия.

Она дежурила.

Он платил. Не Белле Петровне — санитаркам, медсестрам, приглашенным специалистам, от которых, впрочем, толку было не больше, чем от местных… он как будто откупался от необходимости быть в больнице, смотреть, чувствовать и выть про себя от бессилия.

Там, снаружи, и легче, и тяжелей. Парадокс бытия.

И ауре явно не хватает позитива.

Сегодня Баринов подошел ближе обычного.

— Вы бы отдохнули, — сказал он безразличным тоном. И поскреб щеку, на которой виднелись белые ниточки шрамов. Белла Петровна удивилась, что только теперь заметила эти ниточки, и подалась ближе, желая разглядеть.

— А знаете, — сказала она задумчиво. — У Юленьки такой же шрам. Только на руке. И… и у вашего тоже. Кажется.

Она так и не научилась называть этого мальчишку по имени.

— А это у Сёмы с детства такой. Он когда-то в аварию попал и вот, — пояснила Аллочка, комкая куртейку.

Лето скоро. Кто носит шиншиллу летом?

Тот, у кого хватает на шиншиллу денег.

— Я ему говорила, что убрать надо. Шрамы сейчас не в моде.

— Заткнись! — рявкнул Баринов, резко разворачиваясь.

Он исчез в смежном коридоре, бросив сонную Аллочку, которая и не подумала затыкаться. Она щебетала, нервно улыбалась, дергала мех и кидала пуховые волоски на пол.

— Я потом тоже передумала. Мне гадалка сказала, что это не просто шрамы. Это руны. Та, которая палочка — иса. А в центре другая, которая перевернута и тоже что-то значит, но я уже забыла. И наверное, ерунда это все. Алекс ведь поправится? Так не может быть, чтобы не поправился. Сёма заплатит.

Ее васильковые глаза смотрели с такой надеждой, что Белле Петровне стало неуютно. Она хотела сказать что-нибудь утешающее, но не успела: появился Баринов. И не один.

Он тащил врача за собой, хотя тот и не думал вырываться.

— Сёма иногда такой странный, — поделилась наблюдением Аллочка.

— То на всех троих? — Баринов говорил громко. Наверное, у него уже не осталось сил крик сдерживать. — Не только Алекс, но остальные тоже.

— Ну да. Совпадение. Странное. Но беспокоиться надо не об этом, порезы — лишь порезы и…

Белла Петровна хотела узнать, о чем же надо беспокоиться, но Аллочка вдруг расплакалась. Она рыдала громко, упоенно и некрасиво, прижав истерзанную куртейку к лицу. Подкрашенные тушью слезы падали на воротник, добавляя шиншилле черноты.

И тогда Баринов отпустил врача, схватил жену за локоть и поволок из больницы. Рыдать она не прекратила.

— Дикие люди, — Василий выразил Беллину мысль.

Совершенно точно, дикие.

Но не в них дело, а в том, что надо ждать и верить. Тогда Юленька очнется. Обязательно.

Чудеса случаются.

Надо молиться. Кому-нибудь. Вдруг да отзовется.

Глава 3. Люди и тени

Дом Семен Семенович Баринов возвел в пригороде, в месте престижном и дорогом. Здесь, среди канадских кедров, японских лиственниц и белых елей, имевших окрас вовсе не белый, а скорее грязновато-желтый, стояло едва ли полтора десятка домов. Хозяева их весьма ценили уединение и покой, который, впрочем, был нарушен ревом автомобильного движка. Серый «Мейбах», слетев с дороги, пропахал газон, раздавил с полдюжины розовых кустов и превратил в месиво сортовые фиалки.

Но в данный момент Семена Семеновича Баринова меньше всего волновали фиалки.

Растеряв остатки спокойствия, он бросился в кабинет и бежал так быстро, что дубовые половицы хрустели под его ногами. Сонный лакей с подносом, некстати оказавшийся на пути Баринова, был просто отброшен в сторону. Посеребренные тарелки покатились по ступеням, нарушая печальную тишину дома веселым звоном.

— Сема расстроен, — объяснила Аллочка лакею и помогла собрать тарелки.

А где-то наверху хлопнула дверь.

— Сема очень расстроен.

На деле же Семен Семенович Баринов пребывал не в расстройстве, но в состоянии, близком к бешенству. С ним случалось, особенно по молодости, терять над собою контроль и падать в молочно-белую пелену, в которой становилось возможным все. В такие редкие минуты он начинал действовать безрассудно и рискованно, а многие, кому случалось быть свидетелями этих вспышек, и вовсе говорили, что будто бы Баринов утрачивал разум и что ему лечиться бы надо. Но Семен Семенович знал — лечение не поможет. Ведь даже если вырезать шрам вместе с кожей, он останется, отпечатанный в костях, а то и в самом сознании.

Иса. Кано перевернутая. Иса.

Отметка чужого мира, напоминание о решении, которое когда-то казалось правильным.

В последние годы шрам утих, напоминая о себе крайне редко, да и то льдистым покалыванием, а не выплесками туманов с той стороны. Но сейчас он наливался кровью, распухал и нервно пульсировал, отдавая острой болью в зубы.

Семен Семенович снял пиджак и туфли, оставшись в синих носках и синей же рубашке. Кое-как выковыряв запонки, он рванул рубашку. Посыпались пуговицы, а цветные лоскуты полетели на кожаный диванчик. К ним присоединился и ремень с широкой посеребренной пряжкой.

Баринов же достал из нижнего ящика стола шкатулку, перехваченную крест-накрест цепью. Поддев цепь мизинцем, Семен Семенович с легкостью разорвал ее.

В шкатулке лежали нож, больше похожий на медвежий коготь, и кисть. На каминной полке нашлась миска из белесого янтаря, которую Баринов поставил у камина.

Не выдержав, он все же прикоснулся к шраму, и тот дернулся под пальцами, уходя вглубь мышцы.

— Я приглашаю тебя, — громко сказал Семен Семенович в жерловину декоративного камина. — Слышишь? Я приглашаю тебя в свой дом.

Ухватив нож-коготь за короткую рукоять, Баринов вогнал лезвие в руку и дернул, распарывая кожу по синей ленте вены. Струйки крови закапали в миску. Они наполняли ее медленно, сначала до половины, а там и почти до краев.

— Я знаю, что ты здесь, — Баринов отложил нож и, взяв в руки кисть, прямо на паркете вычертил руну «Иса». — Я слышу тебя, кем бы ты ни стал сейчас. Выходи. Есть разговор. Будь…

Он запнулся, но заставил себя договорить:

— …гостем в моем доме.

Тень выползла не сразу. Она долго ворочалась в камине, высовывая то короткую уродливую лапу, то суставчатый хвост, украшенный двойным рядом острых шипов, то птичью голову на тонкой шее. Но запах крови манил, и тень не устояла.

— Сссдраствуй, — прошипела она, перетекая на пол. — Сссдрасствуй, Сссема.

— Где Шурка?

— Шшшурка? — тень обернулась вокруг миски. Длинный язык ее коснулся крови, и тень благостно заурчала. — Ты сссам ссснаешшшь.

— Он там?

— Там, — легко согласилась она.

— Верни его. Слышишь? Верни!

— Бессспокоишься? Бессспокойссся… Сссбежал… сссбежал… трон пуссстует. Всссем плохо.

Она забралась в миску с лапами. Тень поглощала кровь и росла, становясь больше, черней.

— Ты ушшшел… ты ушшшел… бросссил. Мы рассстроены. Сссильно.

— И поэтому вы забрали моего сына?

— Нет. Он сссам. И всссе сссам. Он не отссступит.

— Не отступит, — повторил Семен Семенович. — Я учил не отступать.

— Всссегда первым. Верно? Во всссем… и он сссправиться. Ссстанет владетелем Ниффльхейма.

Тень улыбнулась беззубым ртом.

— Это будет сссправедливо… сссправедливо… но есссли ты хочешь, я могу предупредить. Расссказать правду. Всссю до капельки. До поссследней капельки крови.

Она попятилась, показывая, что в миске пусто, и Семен Семенович, вытянув руку, надавил на разрез. Тень ловила кровь на лету и жадно глотала. Каждый глоток порождал волну судороги, а тело раздувалось, пока не раздулось до предела. Оно лопнуло, выпустив тысячу крохотных перышек, которые шевелились и шелестели, повторяя каждое, произнесенное Тенью слово.

— Верни Шурку и у тебя будет столько крови, сколько захочешь.

— Хорошо бы. Но расссве я могу?

— А кто может?

— Ты ссснаешь. Сссоветниса поговорила бы с тобой. Ей есть, что ссскасать тебе. Есссть… а я — лишь тень… просссто обыкновенная тень.

Перья раскрылись маленькими жадными ртами. И каждый тянулся к руке, норовил поймать свою собственную красную каплю, которых слишком мало было для всех.

— Но есссли ты хочешь… сссделка… сссделка… я сссделаю твоего сссына ссснающим.

— Что взамен?

— Другой. Время. Дай ему дойти. Не дай… не посссволь его убить сссдесь. Сссащити. Там — мы сссами. Сссдесь — помощь. Сссогласись. И я сссделаю так, как ты просссишь.

— Как его имя?

— У него нет имени.

— Тогда как я узнаю его? — спросил Семен Семенович, уже приняв решение.

Он не был плохим человеком. Он просто любил сына.

— Уссснаешь… уссснаешь… Ты уше ссснаешь. Он там же, где и твой Шшшурка. Ты просссто не видел. Он третий. Но пришшшел другим путем, — набрякшая тень отползала к камину, оставляя на полу широкую полосу слизи. — Ты не сссамечал. А теперь сссаметишь. И сссдержишь ссслово. Сссдержишь?

— Я защищаю мальчишку столько, сколько понадобится? Он доходит. И он становится владетелем Ниффльхейма?

— Ссстановится. Ниффльхейма. И всссе будет хорошо. У всссех.

— И Шурка вернется? Если так, то я согласен.

— Вернетссся… Есссли сссахочет. Ты ше ссснаешь, как это… ссслошно выбрать.

— Эй! Ты обещала!

— Я обещала рассскасать. Я расскажу. Но дальше — он сссам.

И Тень распалась на клочки, которые уже были самыми обыкновенными тенями, безмолвными и безвредными.

Семен Семенович поднялся не сразу. Он сидел, уставившись в камин, потирал свежий порез и думал о том, что делать. Конечно, ему было жаль того, другого безымянного мальчишку, но слово было сказано. И слово было услышано.

А Шурка, он же не дурак, чтобы на рожон лезть. Будет время — сделает правильный выбор. Конечно… Семен Семенович ведь сделал когда-то.

В тот же день у палаты номер три появилась круглосуточная охрана.

Глава 4. Идущий по следу

Карлика доктор Вершинин заприметил издали, точнее не самого карлика, а зеленый зонт, показавшийся несуразно огромным. Желтыми квадратами на нем выделялись латки. Зонт крутился, латки скользили, выписывая круги, и доктор Вершинин сам не заметил, как залюбовался этими самыми кругами. Он очнулся, лишь когда человечек исчез, и удивился тому, что стоит, упершись лбом и ладонями в окно.

Еще немного и шагнул бы к чудесному зонту.

— Что за… — Вершинин отлип от стекла и рукавом стер влажный отпечаток. — Мерещится.

Он вспомнил про вчерашний случай с говорящей кошкой и повел плечами: определенно, следовало бы взять отпуск. Но когда?

Сначала с кухней следовало разобраться, и с постельным бельем, которое — права оказалась галлюцинация — подворовывали. Кроме этих мелких по сути бытовых забот на Вершинина давили иные, куда более серьезного плана.

Больница погибала. Медленно. Мучительно. Расползалась по швам старых коммуникаций. Трещала древними полами, стонала стенами, вечно холодными, мокрыми. Ремонт бы… хотя бы окна заменить, чтоб сквозить перестало. И потолки подправить. А там, если останется, перестелить полы, подчистить стены. И нормальных кроватей закупить вместо старых, скрипучих.

Новый аппарат ЭМРТ… и томограф… и детское крыло… наверное, можно было попросить Баринова, но Вершинин не умел просить. Он вообще был непробивного характера и потому до сих пор барахтался в старой больничке, из последних сил удерживая вытекающую из нее жизнь.

— А если все-таки прикроют? — спросил он сам себя и сам же себе ответил. — Авось и не прикроют. Поборемся.

Со старой фотографии, которая висела в кабинете всегда, даже когда полагалось иметь строго определенный набор портретов, Вершинину подмигнул человек в старинном наряде.

Этот же человек этажом ниже встал на пути гостя с зонтом.

— Здравствуй, Ниссе! — воскликнул карлик, шутливо кланяясь. — Как же я рад видеть тебя!

Сейчас на Брунмиги был удивительного вида зеленый сюртук с длинными фалдами и крупными серебряными пуговицами. Пуговицы блестели столь ярко, что все люди, которым случалось идти мимо, только их и замечали.

А заметив, сразу забывали.

— Зачем пришел? — Ниссе поправил солидные вязаные нарукавники, которые вытащил из тайника специально ради незванного гостя. Его он почуял еще на подходе, и совсем не обрадовался.

— Поговорить… просто поговорить со старым, добрым другом… шел мимо, шел. И вдруг вспомнил! Тут же Ниссе обретается! Я же так давно не видел Ниссе!

Брунмиги оттянул карман и сунул в него зонт. Зонт исчез до половины, а вторую половину с кривой рукоятью в виде волчьей головы, карлик запихивал медленно, проталкивая в бездну кармана сантиметр за сантиметром.

— Или ты все еще злишься за ту шутку? Брось!

— Шутка?! Ты… ты сюда Варга привел! Из-за тебя в моем доме кровь пролилась! В моем доме кровь! — Ниссе от злости стал выше, кулаки его налились, сделавшись похожими на два окаменелых яблока.

— Всего-навсего человеческая. А люди только и делают, что умирают. И сейчас тоже.

Брунмиги прислушался, чтобы в следующий миг притворно вздохнуть:

— И вот снова…

Ниссе и сам слышал, как со слабым звоном оторвалась душа от тела. Легкой дымкой окружила она растерянного вёрда, духа-хранителя. И огонь его, уже собравшийся было погаснуть, вспыхнул вновь. Он опалил стены старой больницы, причиняя и дому, и Ниссе боль, но оба терпели. Бессмертная искра прошла сквозь кирпич и устремилась к солнцу.

Не долетит.

Сорвется в землю. Уйдет к старому сердцу мира, чтобы влиться в стаю одичавших душ. И когда-нибудь вместе с ними переплавится в черную маслянистую кровь.

И чтобы этого не случилось, Ниссе должен делать то, что он делает.

— Так чего тебе надо, Брунмиги? Говори или поди прочь.

— Надо… надо… это тебе надо. Скоро и ты помрешь. Не как они, а навсегда. Сколько простоит твой домишко? Пять лет? Десять? Двадцать? А потом все равно развалится. Он уже разваливается! Слышишь?

Слышал Ниссе, давно слышал, еще когда приехал в эту страну, прячась в багаже старого шведа, охраняя накрахмаленные сорочки, кофр с блестящим хирургическим инструментом и круглый угловой камень. На камне этом прежний дом держался. И новый стал. И другой еще, сросшийся с фундаментом нового-старого дома встанет. Снесут больницу? Ну так свято место долго не пустует. Отлежится Ниссе, отоспится, срастит косточки, переломанные техникой, залижет раны, и пойдет обживать новое-новое зданьице.

— Нет уж-шш, — зашипел Брунмиги. — Я позабочусь… я лично позабочусь, чтоб от этой конуры ни камушка, ни пылинки не осталось. Сгинешь! Без меня сгинешь!

— Без тебя? Или без хозяина твоего? Кем ты стал, Брунмиги? Погляди на себя. Честным троллем был. Жил как жилось. А теперь? Под переродком беззаконным ходишь.

На голос хозяйский дом отозвался скрежетом, стуком дверей, что разом захлопнулись, гневливым ветром, пробежавшимся по коридорам. Ветер подхватил ветер бумаги со стойки, перекрутил, расшвырял в лица людям. И исчез, как будто не было его.

— Не пугай. Не боюсь я тебя, — Брунмиги подался вперед. — Верно говоришь. Жил я. По-честному жил. Как заведено троллю. Да где теперь мой омут? Засыпали. Закидали гнилью. Сетями разгородили. А на берегу церкву выстроили. Тьфу, мерзь… я терпел. Приноравливался. И знаешь, чем все кончилось? Тем, что я едва-едва не подох. А Хозяин меня отыскал. Отпоил.

— Кровью?

— Уж не ульдриным молоком. Но теперь-то я правду вижу. Кровушка любого молока вкусней.

Брунмиги медленно надвигался, заставляя Ниссе пятиться.

— Сладенькая. Горяченькая. Пил бы и пил бы… пока не лопнул. А там сросся и снова пил бы…

— Ты отвратителен!

— На себя поглянь! Поселился с людями. Прирос. Притерпелся. Мнишь себя хозяином? Да они о тебе и знать не знают. Выйди к своему Вершинину разлюбимому. Что он с тобой сделает? В клетку посадит? Аль сразу в банку с формалиной? Нет, Ниссе. За Хозяином правда. Он один знает, что только сила силу и возьмет. А вы все… вы все — бессильные теперь! И такими же останетесь. Но Хозяин добрый. Он готов принять вас под свою руку. Освободить, как освободил меня.

Он оскалился. Зубы Брунмиги, некогда желтые, туповатые, похожие на речную гальку, стали длинными и острыми. Не зубы — иглы костяные.

— Отдай мальчишку. Все равно ведь дотянемся…

— Нет.

Ниссе коснулся стены, вбирая силу дома. Босые ноги уперлись в пол, кривые пальцы вцепились в зеленый бархат сюртука, раздавливая и его, и сухие ручонки тролля.

— Уходи, — сказал Ниссе, делая шаг.

Он поднял Брунмиги с легкостью, как некогда поднимал мешки с зерном, лошадей или даже целые груженые повозки с упряжными волами вместе.

— Уходи! — крикнул Ниссе, и дом повторил приказ.

— Уходи!!!

Ниссе швырнул тролля в стену, и тот с поросячьим визгом прошел сквозь кирпичную кладку, которая стала вязкой, как желе, кувыркнулся в воздухе и шлепнулся на клумбу с колючими розами. Цветы зашевелились, поспешно растопыривая стебли.

— Прочь… прочь…прочь… — шелестели они, раздирая зеленый сюртук на мелкие клочки. Аромат их стал нестерпимо сладким, и осы, гнездо которых находилось под самой крышей, тотчас устремились на зов. Ос Брунмиги не боялся — толстую троллью шкуру и не всякий меч пробьет, но все же поспешил удалиться.

Лишь оказавшись за оградой, Брунмиги погрозил больнице кулаком.

— Смотри! А я же мирно хотел. Ничего… мы-то свое получим. Не через тебя, так через Вершинина. Глядишь, он и посговорчивей будет. А нет… Хозяин вас просто-напросто сотрет. В порошок сотрет!

Вершинин видел карлика в зеленом грязном наряде. Карлик прыгал, корчил рожи и грозил кому-то кулачками. Он был до того потешен, что Вершинин улыбнулся.

— Наверное, цирк лилипутов приехал, — сказал он медсестре, но та лишь плечами пожала: никаких карликов она не видела.

Примерещилось доктору.

Глава 5. Каменный дом

Дом стоял за высоким забором, одна сторона которого выходила на свалку, другая — на мрачный больной ельник, к третей жалась гнилая речушка, а четвертая была обращена воротами на дорогу. Дорога эта отличалась просто поразительным качеством покрытия, а еще полным отсутствием разметки, что нисколько не мешало Брунмиги. Он ехал прямо по центру и, торопясь, подхлестывал седобородого козла. Тот упрямился и не прибавлял шагу, но лишь поддавал задом, норовя скинуть седока. В грязной козлиной шерсти раздраженно звякали бубенцы, а узкую морду с отвислыми губами украшали желтые охряные полосы.

Поравнявшись с воротами, козел вскинулся на дыбы и протяжно заблеял.

Ворота открылись.

По ту их сторону не было ни поста охраны, ни собак, ни стриженых лужаек, цветочных кустов или ярких клумб. Сразу у забора начиналось обсидиановое поле. Гладкое, навощенное, оно жадно впитывало солнечный свет, но оставалось вечно голодным. А ниже камня, в коконе гримовых волос, билось сердце йотуна. Оно исправно гнало темные воды по жилам-проточинам, и неторопливые удары заставляли камень вздрагивать, а порой и выгибаться. Брунмиги опасался, что однажды обсидиановое зеркало треснет и выстрелит в небо острыми осколками. Но сердце замирало, и камень возвращался к прежним формам.

— Уже вернулся, Брунмиги? — Хозяин ждал во дворе, просто стоял, любуясь солнцем. И эта его привычка — выходить и замирать, вперив взгляд в лохматый шар светила — пугала Брунмиги также, как пугал голос, взгляд, да и все иное в этом человеке. — Надеюсь, порадуешь меня?

О Хозяине говорили много всякого, особенно раньше. Иные утверждали, что он — чудище в десять альнов[1] ростом. И что зубы у него железные, а глаза — стеклянные. Что левой рукой он драккар поднимет, а правой — и кнорр, доверха нагруженный. Что не убить его ни мечом, ни копьем, ни стрелой…

Про корабли Брунмиги ничего не знал и врать не стал бы, ну во всяком случае без особой на то необходимости, а вот внешность у Хозяина была самая что ни на есть человечья. Росту — альна три и то неполных. Зубы белые ровные, навряд ли железные. И глаза, хоть льдяно-прозрачные, но уж точно не из стекла. Седые волосы Хозяин по давешней привычке в косицы заплетал, а в каждую косицу по косточке прятал.

Нойда, что с него взять. Стоит на холоде и не мерзнет, выйдет на солнце — не согреется, сколько бы ни кутался в плащ из живых соболиных шкурок сшитый. Смотрят соболя на Брунмиги да скалятся, с ответом поторапливая.

Брунмиги сполз с козла и едва удержался, чтоб не бухнуться на колени:

— Не вышло, Хозяин!

— И что же тебе помешало? — голос был холоден, как ветра Йоля, и дрожь сотрясла Брунмиги от макушки до пяток.

— Ниссе, Хозяин! Он мальчишку бережет! Я уж уговаривал, уговаривал… и ласково, и пугал тоже… но разве ж Ниссе запугаешь? Упрямый их род! Пока дом стоит, то и на волосинку не подвинутся.

— Ясно. Пошли.

Брунмиги поплелся за хозяином в дом, который больше походил на могильный курган. В основании его лежали камни белые, круглые, будто черепа. А на них стояли камни красные, плоские, что клинки, бурей мечей срощенные. И ребрами поднималась крыша, сочилась тысячей дымов, один другого гуще. Шли дымы в небо, рождали туманы. Вдыхала их свалка, травилось воронье. Болел от них ельник, желтел иглой, осыпался до времени. Гнила заживо река, и Брунмиги, всякий раз оказываясь рядом, морщился болезненно да уговаривал воду потерпеть. А дорога оставалась прежней — гладкой, черной, мертвой. Она провожала туманы к городу и, подсеяв в седые дымы, скармливала людям.

Людей Брунмиги было не жаль.

— Ниссе ведь не сам тебе перечит? — спросил Хозяин, и соболиные головы, повернувшись к Брунмиги, зашипели.

— Он… он ничего не говорил.

— Не сам, — уже утвердительно произнес Хозяин. — Курганник снова игру затеял. Мало ему. Ну что ж, сыграем.

Он снова вывернул шею, в проломе крыши силясь разглядеть солнце. И замер, не дыша. Пришлось замереть и Брунмиги. Лишь соболя пересвистывались, обсуждая новость.

— Иди, — произнес Хозяин. — Оседлай зверя. Разговаривать будем.

Брунмиги опрометью кинулся из дома. Не любил он бывать внутри — чадно там, ледяно. И чучела в обындевевших шкурах хранят покой тысячи одного котла, под которыми горят тысяча и один костер. И все — зеленого, мертвого огня. Мечется неистово варево в котлах, брызжет ядовитой слюною, корчится в муках и, доходя до края, дымом становится. А когда выгорает в котле все до капельки, Хозяин новую порцию варева кидает, которое тогда и не варево еще, но то, о чем Брунмиги и думать мерзостно.

Нет, нет, людей ему ни капельки не жаль, но… реки-то травятся. И лес. И все иное, чего к людям отношенья не имеет.

От Хозяина эти свои мысли Брунмиги берег.

В миг, когда круглая луна выползла на небо, ворота вновь открылись. Вылетел из них белый медведь в красном чепраке, в золоченой сбруе. Тяжелым галопом пошел он по-над землей, и поземка полетела из-под лап, следы затирая.

Вылетел медведь на холм и остановился. Долго топтался он у плоского камня, взрыкивая и встряхивая треугольной головой, но потом все же улегся.

Всадник сошел на землю и, увязнув, поднял руки, показывая пустые ладони.

— Не спеши воевать, Курганник. Разговаривать будем.

— Так вроде не о чем нам с тобой говорить, Варг Безымянный, — но Курганник все же выполз из норы на треть. Устроившись в центре камня, перед самой медвежьей мордой, он достал из складок тела куриное яйцо и уколом когтя пробил рыжую скорлупу. — Ты же сам от нас отрекся. Или передумал?

— Нет.

— Тогда к чему все? Мальчишку ты не получишь.

— Он уже мой. Всегда был моим. И ты это знаешь. Ты вор, Хаугкаль.

— А ты — убийца. И что теперь?

— Я не хотел его убивать.

— Да ну?

Варг вытащил бубен из складок плаща. Сухие пальцы коснулись кожи, порождая звук глухой, тягучий, не то стон, не то крик.

— Я много думал с последней нашей… неудачи, — Варговы слова мешались с песней бубна. И рисованные красным фигурки плясали, грозя спрыгнуть с оленьей шкуры. — У нас… у вас ничего не выйдет. И стоит ли пытаться? Мучить их. Себя. Чего ради? Ты назвал меня убийцей. Но вы — хуже. Смерть — это милосердие.

— Мне вот что интересно, ты его жалеешь или себя? — поинтересовался Курганник.

Бубен уже не гудел — плакал в руках Варга, вертелся, желая вырваться, выскользнуть, полететь с горы прочь от хозяина.

— А ты сам? Ты же не о людях беспокоишься. Тебе на людей плевать. И на мальчишку тоже. Так в чем же дело? Дай, угадаю? Вы решили попробовать снова? — Варг двигался по кругу, не отдаляясь и не приближаясь к Курганнику. Земля хватала за ноги, но пока мягко, играючи. — Мало вам неудач? Мало…

Дрожали рисованные звезды, а с ними и древо миров, и сами миры со всеми существами, чья пляска теперь отдавала безумием. И падал с белой шкуры снег, а новорожденнй ветер подхватывал его, разнося окрест.

— Мертв Ниффльхейм. Льды покрыли русло Хвергельмира. Двенадцать потоков еще поят снега, но скоро иссякнут и они. Тебе ли не знать, Предвечный?

— Мне знать, — тонкий и острый, как шило, язык Курганника мелькал с непостижимой скоростью, вытягивая из яйца белок. — И потому говорю — смирись. У каждого своя дорога. Так иди же. Или хотя бы утихни, и тогда я забуду, что видел тебя здесь, марин приемыш.

Разломив яйцо пополам, Хаугкаль выкатил желтый шар прямо в глотку и смачно зачавкал.

— А может, это тебе отступить следует, Предвечный? — Варг легко пересек незримую черту, и камень под его ногой подернулся инеем. — Подумать хорошенько…

— Над чем?

— Над тем, не поиздержался ли ты силенками.

— На тебя хватит.

— Ой ли… слаба земля стала. Больна. Отравлена, а то и вовсе мертвая. А ну как позовешь ее, а она не услышит? Что делать будешь? Может, не воевать тебе надобно, а прятаться? Сидеть смирно в кургане своем да хранить то последнее, что еще жизнь дает? Тогда, глядишь, и не заметят, и не отберут…

Он вырвал скорлупу из лапы Курганника и раздавил. Сквозь пальцы посыпалась та же ледянистая труха. И бубен закричал, вынуждая сосны кланятся, выкручивая ветви, ломая стволы. Земля покрывалась грязевыми нарывами. Трескалась. Молила о пощаде.

— Тебя мне бояться, младшенький?

— А хоть бы и меня.

Зашипели, закивали собольи головы:

— Ты старый… старый…

— Такой старый, что и не упомнить уже, — согласился Варг с соболями, слизывая труху с пальцев.

— Врешь, Безымянный. Врешь, Беззаконный. Ой и врешь. Помнишь. А то и я напомню.

Когтистые пальцы сомкнулись на запястье Варга, дернули в жирную землю. И выпал бубен из онемевших пальцев, а рот, готовый изречь не то заклятье, не то крик, залепило грязью. Потекла она по трахее, разлилась по бронхам, забила сырой глиной легкие и оттуда уже отравила жизнью каждую клетку.

Горел Варг. Кричал. Но крепкие сосновые корни оплели руки и ноги, сковали грудь и проросли внутрь, в землю. С соком древесным память входила в немертвое тело.

И была она горька.

Видел Варг, как плясала простоволосая женщина на прибрежных камнях, море кляла и ветры звала. Ласкали ее ледяные руки, и она отзывалась на ласку хрипом. Беспамятной, замерзшей до синевы нашли ее. Женщина плакала, клялась, что видела бога.

Не верили: не было в тех землях богов, одни лишь волки.

— Волчья невеста, — шептали ей в спину. И мальчишки кидались сухим козьим навозом.

А она улыбалась лишь: верила памяти.

Видел Варг и то, как появился он на свет в грозовую ночь. Как взяла его повитуха на руки и поднесла к огню, как упал и отполз огонь, страшась младенца.

— Беда будет, — сказала ведьма лесная. — Волчье дитя.

Была беда. Пришла с весною лютой, мокрой. Гнили снега под слабым солнцем, поили скудно реки, не отпускали землю, а то и, вдруг опомнившись, сковывали снежными панцирями.

Голод шел. Пританцовывал. Тряс дырявыми шкурами, костями звенел, дань собирая.

Выли волки, кружась у деревни.

Выли люди, людей теряя. И страх позабыв, рубили мертвецов и трэлей-рабов, кидали в котлы, наесться силясь. Не наедались, только безумели.

Тогда-то и вынесли его к старому молнией меченому валуну, уже помнящего, уже понимающего, но еще беспомощного. Бросили. Сбежали. Молились богам, но разве было тем дело до людей?

Да и какие боги на Волчьем камне?

Вот и на его крик откликнулась мара-сноходица. Пришла она, обняла туманом, приникла губами ледяными, высосала до донышка и страх, и боль, и все, чего было в нем. Убить бы могла, но не стала.

— Хорошенький какой, — сказала она, поднимая младенца. — Сладенький… тепленький… мой?

И когда клекочущей вороньей стаей другие пришли, Мара зарычала.

— Мой!

Стара она была, сильна, и отступила стая. А он, прильнув к груди, спал сладко. Мара растила его, туманом пробираясь в дома, вымучивая женщин и коров, принося сначала прогорклое злое молоко, а после и свежую кровь. И то, и другое казалось Варгу сладким…

Как снег.

Варг очнулся на вершине того самого холма. Он лежал на плаще из мертвых соболей и был бессилен, как никогда прежде. Но жив! Знание это наполнило его холодной злой радостью.

Силы вернутся.

— Ничего-то ты не понял, Варг-нойда, — сказал Курганник, который сидел тут же, на камне, словно бы ничего и не произошло.

Он вертел бубен, поворачивая то одной, то другой стороной, пробуя на прочность.

— Ну так объясни! Объясни мне! Ты же можешь… ты знаешь точно!

Но объяснять не пожелали. Кинули бубен к ногам, не то подарок, не то подачка. И дали совет:

— Отступись от мальчишки.

— Нет! — силы возвращались, прежнее спокойствие тоже.

Не отступит. Не даст над собою власти.

— Значит, воевать станешь? — Курганник зевнул. — И чего ради?

— Ради себя. Для начала.

Варг запрыгнул на медведя и свистнул так, что сосны покачнулись.

— Ну повоюй. Авось, полегчает, — тихо сказал Курганник.

Второе яйцо он проглотил целиком и заурчал, довольный, сытый. Прислушавшись к ночи — подходящая стояла — Курганник повернулся вокруг себя и трижды хлопнул в ладоши.

На самой окраине города земля треснула, раскрылась, будто старая рана, и выплеснула не гной, но рыжую грязь, перемешанную с детскими костями.

Глава 6. Взрослый разговор

Спал доктор Вершинин беспокойно. Ему давно не случалось видеть снов, а теперь не просто видел — жил во сне, только не собой, а тем самым главврачом в старомодном халате с завязками на спине. Он шел по коридору больницы, дышал камфорой, формалином и венгерской сиренью, лиловые кисти которой заглядывали в раскрытые окна палат.

Было жарко. Беспокойно.

— Доктор… — на пути вдруг возникла дама. В наряде с широкой юбкой, она походила на куклу, которую бабушка Вершинина усаживала на заварочный чайник. И лицо у дамы было кукольное, фарфоровое, с неестественно розовыми щеками.

А вот круглые очочки на этом лице смотрелись нелепо.

— Он ведь поправится? Он поправится?

Дама терзала белый платочек и все спрашивала и спрашивала. Вершинин понятия не имел, о чем она спрашивает, но ответил:

— Все в руках Божьих.

Как только сказал, так сразу очутился в крохотной комнатушке с белыми стенами и круглым окном. Свет, в него проникающий, падал аккурат на крест, прибитый над кроватью. Он гляделся несуразно огромным и даже пугающим. Но Вершинина занимало не распятье, а больной.

Мальчишка. Лет четырнадцать. Голова перебинтовано. Черепно-мозговая травма? Иных повреждений нет — Вершинин знает это совершенно точно. Разве что шрам под левой ключицей, такой занятный шрам… такой знакомый шрам… Вершинин наклонился, чтобы приглядеться к этому шраму, но выпал из сна.

В другой сон.

Здесь снова была больница, рыжая восточная стена, которая, правда, выходила не на автостоянку, а на кладбище. Шел дождь, но небо оставалось ясным. Вершинин стоял, запрокинув голову, и глотал капли, соленые, как слезы. Плакали монашки, громко, навзрыдно.

Крестились.

Крестов на кладбище целый лес, вырастают из земляных холмиков, блестят нарядно.

Пусть их.

— Господи спаси… господи спаси…

Карлик в черной кожанке прячется под дамским зонтом. Зонт ярко-зеленый, как кладбищенская трава.

— Я тебя видел, — говорит Вершинин карлику. — Ты клоун. Из цирка.

Карлик скалится и стреляет из огромного нелепого нагана.

Вершинин просыпается. Он сидит в кровати и дышит, сипло, продавливая воздух сквозь сцепленные зубы. Руки дрожат, а волосы мокрые, как будто он и вправду из дождя вынырнул.

— Приснилось, — Вершинин засмеялся, до того радостно ему было, что все виденное — лишь сон. — Бывают же такие сны!

Рыжий Аспирин, устроившийся на соседней подушке, заурчал: если ему и снились сны, то явно не кошмары.

А у подъезда доктора Вершинина встречали. На газоне дремал белоснежный «Хаммер», а все тот же карлик, на сей раз выряженный в белую ливрею и цилиндр с желтыми пуговицами, старательно полировал серебряного медведя на капоте.

— Здравствуйте, доктор, — сказал он, пряча тряпочку в рукав. — Позвольте вас прокатить?

— Спасибо, не надо.

— Да постойте, доктор! Куда вы так спешите! — Карлик перегородил дорогу, вынуждая остановиться.

— Кто вы и что вам надо?

— Друг! Поверьте, Брунмиги — ваш самый искренний друг! Такой, который желает добра и только добра!

Улыбка у него была омерзительная.

— Извините, но я не имею желания…

— Садитесь в машину, доктор. Не злите Хозяина, — карлик засмеялся дребезжащим бубенцовым смехом. — Вы же теперь знаете, чего бывает, когда Хозяин злится?

Брунмиги вытащил из белого кармана ливреи неестественно огромный наган, который в карман же спрятал.

— Садись.

Он с обезъяньей ловкостью открыл дверцу машины и впихнул Вершинина внутрь.

В салоне стоял зверский холод.

— Потерпите, доктор, — сказал человек в белой соболиной шубе, украшенной головами зверьков. — Это у вас с непривычки.

И Вершинину показалось, что соболя закивали.

— Могу я поинтересоваться, кто вы такой?

— Доброжелатель, — ответил человек. Он был не стар и не молод. Да и само лицо его отличалось какой-то совершеннейшей невыразительностью. Вершинин пытался разглядеть, запомнить, но у него не выходило, как будто бы лицо это, слепленное из тумана, постоянно менялось.

— Если вам необходимо имя, то называйте меня Варгом. А вот что мне от вас надо… Скажите, доктор, вы верите?

— В бога?

— В бога. В богов. Во вселенский разум. В высшие силы. В деньги. В удачу. В свободу слова или демократию. В бессмысленность жизни. Во что-нибудь, но только искренне.

— Я… не знаю.

— Жаль. Но у вас еще будет время поразмыслить.

— Да какое вам, собственно говоря, дело?

— Никакого. Хотя… глобальный интерес к вопросам веры. И частный — к вам. Я хочу побеседовать с вами о перспективах, — Варг и говорил-то тихо, почти шепотом, но несмотря на рокот мотора, Вершинин слышал каждое слово. — О ваших перспективах, доктор Вершинин. Вы ведь сами думали о них, верно? Вы хороший врач. Очень хороший.

— Благодарю за комплемент.

Холод пробирал до костей. Шершавый язык его вылизывал кожу, стесывая до мышц, а там и до костей добираясь.

— И вот вы, хороший врач, по недосмотру судьбы застряли в никчемной больничке, которая если и держится на плаву, то сугубо благодаря вашим стараниям.

— Неужели?

— Именно. Вы выбиваете финансирование. Вы ищете спонсоров. Вы бьетесь, чтобы все это заведение работало, как следует, — легкие как снежинки слова слипались в сугробы обстоятельств. — Вы не виноваты, что усилия ваши не приносят результата. Больница обречена. Она устарела. Она… дань истории, не более. И вы сами рискуете стать таким вот анахронизмом, существующим лишь по чужой милости. Не думали об этом, а Борис Никодимыч?

— Не думал.

— А зря. Но у меня есть вариант. Вот, — в льдисто-прозрачных пальцах появился прямоугольник. — Частный медицинский центр «Здравушка». Пост заведующего отделением хирургии. Для начала. Полгода и ваш организаторский талант оценят по достоинству. Пост директора и пакет акций позволят вам наладить жизнь не только свою, но и вашей бедной сестры. Ей мало тех денег, которые вы отправляете, а совесть не позволяет вам брать больше. Другой бы взял. Но вы — честны. И это тоже станут ценить…

Прямоугольник жег руки холодом.

— Решайтесь, Борис Никодимыч, решайтесь, — Варг улыбался, демонстрируя зубы — белые треугольники, приклеившиеся к бесцветным деснам. Разве у людей бывают подобные зубы?

— А взамен что?

— Сущая мелочь. Безымянный мальчишка из третьей палаты… тот, которого с улицы привезли. И которого у вас получилось вытянуть. Почти получилось. Вы ведь и вправду хороший врач.

— Хотите, чтобы я убил его? — Вершинин попытался вернуть визитку, но та примерзла к пальцам.

— Чтобы вы его отпустили.

Недолгая пауза, ровно на то, чтобы вдохнуть и выдохнуть.

— Вам ли не знать, Борис Никодимыч, чем чреваты подобные травмы. Вы ждете, что мальчик очнется? Возможно. А дальше? Вы научите его дышать без аппарата ИВЛ? Двигать пальцами рук. При некоторой толике везения — и самими руками. Говорить. Слышать через аппарат. Видеть. Если, конечно, повреждения мозга позволят ему понимать, что он видит и слышит. Вы держите это несчастное дитя на привязи вашего безумного гуманизма. Но есть ли в нем какой-нибудь смысл? Скажите, вы готовы нести за него ответственность до самого конца вашей жизни? Что молчите, Борис Никодимыч?

Потому что нечего сказать. И Варг продолжает:

— Это не будет убийством. Нужно лишь смириться с очевидным. Вам не спасти всех.

— Но я постараюсь, — решение созрело моментально и было алогично.

Кому нужен этот мальчишка? Никому. Тогда чего ради? И собственный вопрос Вершинина тут же озвучивают:

— Упрямитесь? Чего ради?

— Ради себя.

— Что ж, достойно. И как ни странно — понимаю. Но Борис Никодимыч, все, что будет происходить дальше — с вами ли, с больницей — последствия вашего решения. Надеюсь, вы не станете в нем раскаиваться.

— Угрожаете?

Вершинин не боится угроз, во всяком случае, ему кажется, что страха в нем нет. Только холод.

У него нет собольей шубы. И не будет, как не будет поста заведующего отделением хирургии — уж не пластической ли? — в тихой заводи «Здравушки». И зарплаты. И перспектив. И наверное, ничего, кроме собственного упрямства и смутного ощущения, что упрямство это — единственно верный выбор.

— Отнюдь. Лишь обрисовываю перспективу.

Рокот мотора стих, и машина остановилась.

— До свидания, — сказал Варг, кланяясь. — Было приятно побеседовать. Удачного вам дня.

Вершинина высадили на автобусной остановке, и он долго стоял, пытаясь согреться. Солнце плавило асфальт, но холод все равно не отпускал Вершинина. А когда отпустил, Борис Никодимыч почувствовал себя совершенно обессиленным. Полсотни метров от остановки до больницы он едва-едва прошел. Но стоило переступить порог кабинета, как усталость чудесным образом исчезла.

Аж дышать легче стало.

Вершинин и дышал, растапливая лед в груди.

И вправду, чего он испугался? Человека, лица которого не помнил? Неясных угроз? Да угрожали ему всякие и по-всякому. Ничего, и Вершинин живой, и больница работает. И будет работать — уж он позаботиться.

— Борис Никодимыч! Борис Никодимыч! — в кабинет заглянула старшая медсестра, которую больные величали Анной Федоровной, а коллеги — Анюткой — Вы слышали? Слышали? К нам едет ревизор!

Глава 7. Пиво для Короля

На том месте, где стоял завод «Северная марка», некогда были болота. Просуществовали они до пятидесятых. И скованные цепями мелиоративных каналов, болота умирали долго. Исчезли крохотные озерца и дикие омуты. Железные клычья плугов подняли моховые залежи, обнажив жирную торфяную плоть. И голодное солнце, памятуя о прежних своих неудачах, жгло яро, пуская пожар за пожаром, расчищая дорогу городу.

Он же шел, вытягивая неторопливые жилы дорог, прорастая бетонными домами и глухими трубами, в которые ныне уходили питающие осенние дожди.

Завод возник сразу, еще до дорог и домов, просто словно бы вырос однажды, окруженный белым забором, по которому вилась надпись: «Мир! Труд! Май!»

После надпись сменялась, хотя забор оставался прежним, не старея, но и не молодея.

К заводу привыкли, и дома нового района проглотили его точно также, как некогда само болото глотало людей. Впрочем, о болоте теперь если и вспоминали, то лишь по осени и весне, когда вода подтапливала подвалы.

Белый «Хаммер» остановился перед шлагбаумом, тенью которого на земле лежала широкая бурая полоса. Варг выбрался из машины и, пригладив вялых еще соболей, крикнул громко:

— Тетушка Мосса! Принимай гостей!

Шлагбаум тотчас поднялся, а линия истончилась.

Тетушка Моссакеринген правила заводом крепкою хозяйскою рукой, хоть и росточком была в два с половиной альна, а весу и вовсе смехотворного. Платье ее, перехваченное девичьим пояском, заламывалось грубыми складками. Из складок торчали широкие веслообразные ладони и длинные тонкие ноги в деревянных башмаках. Мутными стекляшками сидели в волосах ягоды клюквы. Время от времени ягоды падали, катились по полу, чтобы исчезнуть в щелях на радость многочисленным мышам.

— Здорова ли ты, тетушка Мосса? Хорошо ли ходит пиво в твоих бочках? — спросил Варг, кланяясь уважительно, низко. — Зелен ли мох в твоем болоте? Горек ли дурман? Крепка ли белена?

Моссакеринген, ничего не ответив, поманила Варга за собой.

Путь их лежал под крытые цеха, в которых ходила живая хлебная брага и сновали люди обыкновенные, разве что примороченные слегка. Старая лестница с проржавелыми перилами, нырнула под плиты фундамента и еще ниже, туда, где начинались истинные пивоварни Моховой старухи.

Стены их, убранные нарядными разноцветными мхами, слабо светились. На узких полках теснились склянки, с потолка свисали пучки сухих трав и птичьих перьев. В дальнем углу, окруженный черепами, сидел человек в строгом черном костюме. В руках его был турий рог в серебряной оковке, а на голове — старый треснувший шлем. У самых ног его проложили тропу жуки-мертвяники. Бесконечной чередой волокли они с ближайшего кладбища кости, а криворукие финские ведьмы кидали их в костер, вместо заклятья начитывая старинный рецепт особого пива:

— Пенье птицы, лунный свет, крик лисицы, лютик-цвет, южный ветер…

Пламя лизало бока огромных котлов, в которых бурлило темное варево. Белый пар поднимался над ним, просачивался сквозь стены и туманами гулял по бывшему болоту.

…цвет зари, хвост пиявки, хрюк свиньи, почку ивы, блеск звезды, желтизну от череды…[2]

Тетушка Моссакеринген шмыгнула носом и хрипло сказала:

— Вон пошли.

Сгинули жуки, исчезли ведьмы, втянувшись в зыбкие стены пивоварни. Лишь припоенный человек не шелохнулся, но он уже и не человек, так, оболочка одна.

— Ко мне Курганник сегодня заявился. Упреждал. Говорил, что, дескать, плохо мне будет, если тебе помогать стану.

Зеленые сполохи мертвого огня стирали морщины со старушачьего лица, делая его еще более жутким.

— Обсмелел без меры, — сказала старуха и плюнула в варево, которое тотчас почернело, загустело, в крепости прибавляя. — Позабыл, что мое пиво некогда к столу Лесного короля возили! И сама Рейса-Рова не брезговала всадников к моим пивоварням вести!

— Славное было время.

Варг сел на скамеечку из цельной старой коряги, которая, цепляясь сухими корнями за камень, поползла к огню:

— Славное. Было.

В руках тетушка Моссакеринген появилась плоская ложка на длинном костяном черенке. Ложка нырнула в брашно, выбивая целые клубы белого дыма и терпкий хлебный аромат. Варг дышал им, втягивая и ртом, и носом, оживая с каждым вдохом. Соболя и те зашевелились, задергали пустыми лапами, завиляли по-собачьи хвостами.

— И теперь не хуже, — сказал Варг. — Разве плохо тебе живется, тетушка Мосса? По-прежнему варишь ты свое пиво. Люди-то знающие ценят его. И ценят тебя.

— Так-то оно так, да только… — тетушка Моссакеринген подцепила и выволокла волосяной колтун, в котором запутались зеленые шишечки хмеля и вываренные ягоды белены. — Только с каждым годом оно тяжелей. Ты спрашивал, как пиво мое ходит? Плохо, марин сын. Плохо! Нет в нем горечи, нет в нем сладости. Не отрава, не спасение. Не тепло, но и не холод. Так, жижа в бочке. А я все шепчу ему, нашептываю, как шептала многие годы, да слова мои теперь бессильны. Что на это скажешь?

Она сердито шлепнула по раскаленному боку котла.

— Но ведь держит? — Варг указал на сидящего в углу человека, что неотрывно пялился в рог.

— А… эт как его… рейдер! Поглотить меня думал. Волчья сыть, гнилой человечек. Разве много такому надо?

— Гнилой, значит?

Варг поднялся.

— И пиво не ходит… плохо это, когда у моссакеринген пиво не ходит. Всем плохо. Короли недовольны будут, пусть и не лесные.

Он поднял человека за горло и тряхнул так, что кости зазвенели.

— И моя задумка не получится.

Полупрозрачные пальцы сжали ягодину кадыка и рванули. Красная струя хлынула в котлы и на пламя, которое присело, рассерженно шипя. Но вскорости шипение сменилось гневливым треском.

— Ешь! Пей! Бери!

Пальцы Варга вычерчивали кровавые руны, запечатывая воздух.

— Этого человека отдаю тебе.

И огонь, коснувшись лица, выпил дыхание жертвы.

— Алой пены волны Лью из зуба зубра.

Тетушка Моссакеринген закрыла глаза и прижалась к стене.

— Ведать будут верно Хеймхелля крылы…

Жадные зеленые рты глотали капли. Наливались белизной бока котлов, задыхалось темное королевское пиво.

— Слово станет крепко Колоды ожерелий.[3]

Он отшвырнул опустевшее тело и трясущейся рукой вытер пот со лба.

— Теперь все будет хорошо, тетушка Мосса. Сварится твое пиво. Крепко станет. Духмяно. Налей, что ли кружечку?

Моховая старуха подчинилась, подала тяжелый рог. Горечью обожгло свежесваренное пиво, загудело в висках, вывернуло наизнанку, а после улеглось, упокоилось, точь-в-точь как огонь.

— Что ж молчишь, тетушка Мосса? Или жалеешь, что привечала меня? Ты скажи, я уйду.

— О содеянном пусть люди жалеют. Пустое это, — той же ложкой, которой мешала пиво, она откатила мертвяка в угол и забросала охапками сухого белого мха. — Сварил ты мне пиво… сварил… только чем такой вар отольется не думал-то? Кровь на кровь бежит.

— А и пусть бежит. Или тебе их жалко?

— Миропорядок…

— Нет миропорядка! Того, к которому ты привыкла, тетушка Мосса. Ты говоришь, кровь будет литься? А она и прежде лилась, поила асов досыта. Но где теперь асы? Ушли. И этот, с крестом который. А кровь-то осталась. Вот она, рядом ходит, живая, дурная, бери сколько надо! Пей от горла! А вы по привычке над каждой каплей трясетесь. На золотой жиле сидите и медную крошку считаете. Не жалей чужой крови, тетушка Мосса. Вари свое пиво. Пои сильных. Бери слабых. Живи, как живется! И главное, верь, что правильно живешь.

Заверещали тонкими голосочками соболя, и стекляшки глаз окрасились яркой зеленью.

— И я жить стану, если не помешают.

— Мальчишка-то тебе зачем? — Моссакеринген хлопнуло по стене, и та раскрылась жадными глотками бочек. Дубовые доски в ободьях гримовых волос почернели от старости, но держали жирное черное, как сам торф, болотное пиво. — Или из бахвальства пустого?

— Я… думал все переменить. Устал биться головой о стену. Вот где мне все сидит, — Варг коснулся ребром ладони горла. — Они играют, а мне — убирать. Хватит.

— Курганник знает?

— Я ему говорил. А он не слышит. Молчи, тетушка Мосса. Я знаю ответ. И потому, раз уж выпало нам ним сыграть на чужих костях, то буду играть. И не гляди на меня с укором. Лучше дай бочонок королевского пива, коль не жалко. А коль жалко, то хотя бы мертвяка отдай.

— Забирай, — сказала моховая старуха, выкатив самую большую бочку. — Кого хоть угощать станешь?

— Дикую охоту.

Но мертвяка Варг тоже забрал: в хозяйстве сгодится.

Глава 8. Дети Асгардсрейи

Семен Семенович Баринов объявился в клинике одновременно с ревизором. Они и в дверях столкнулись, смерив друг друга раздраженными взглядами.

— Извините, — буркнул Баринов, поведя плечом, и протиснулся в дверь. А за ним протиснулись и широкоплечие молодцы в форме охранного агентства «Вотан».

Ревизор ничего не ответил, но поправил кругленькие очечки в кривой оправе. Был он тщедушен и костляв, обряжен в черный костюм, широкие штанины которого прикрывали блестящие штиблеты. На груди пиджак оттопыривался, обрисовывая плоскую флягу, которую ревизор то и дело поглаживал.

— А я про вас многое слышал, — сказал он Вершинину и осторожненько сдавил руку пальцами.

Борис Никодимыч заметил, что ладонь у ревизора изнутри красная, обожженная.

— Билли Эйгр.

— Простите? — Вершинину показалось, что он ослышался.

— Билли Эйгр. Это мое имя. Одно из оставшихся, — ревизор растянул губы в улыбке. — Что ж, показывайте свое хозяйство.

Его длинный нос с вывернутыми ноздрями, из которых торчали венчики волос, дернулся, а рука непроизвольно тронула флягу.

— И с чего желаете начать? — спросил Вершинин.

— Пожалуй, с крыши. Если начинать, то сверху. Привычка, знаете ли сверху начинать. У вас ведь выход на чердак имеется?

К несчастью, выход имелся. Выбравшись на чердак, Билли Эйгр измерил его широкими шагами, с неприкрытым наслаждением прислушиваясь к скрипу досок. Щели в крыше, пусть и редкие, от взгляда его расползались, а сама крыша гремела и позвякивала. И ветер, как назло, поднялся. Злыми пальцами перебирал он листы шифера, сыпал ржавчиной, радуя ревизора.

— Непорядок… непорядок… непорядок… — повторял раз за разом Билли Эйгр. — Что ж у вас за непорядок-то? Дом в аварийном состоянии.

Сверху грохнуло, заскрежетало и зацокало, словно там, снаружи, конь выплясывал.

— Я подавал заявку на ремонт, — позволил себе заметить доктор Вершинин, подвигаясь к лестнице.

А ревизор, который только что стоял возле древней печной трубы, что осталось еще от прошлой больницы, преградил дорогу, оскалился, и глаза за очками полыхнули красным.

— Сносить надо! Согласитесь?

— Ремонтировать.

Ветер завизжал разъяренным жеребцом.

Вершинин не понял, как и когда очутился в больничном коридоре. И куда пропали медсестры? А пациенты? Почему пусты палаты?

Снаружи ярилась буря. Пыльные шали ее заслонили окна, выдавливая стекла из фрамуг, просачиваясь в мельчайшие трещины, грозя разнести всё и вся. Метались в пыльном круговороте тени, забирая и без того скудный солнечный свет. Нервно вздрагивало освещение.

А если линию повредит?

Генератор есть. Генератор старый. Но выдержит. Должен. А проводка? Она постарше генератора будет.

— Непорядок, непорядок! — лепетал ревизор, вслушиваясь в голоса бури.

— Непорядок, Борис Никодимыч, — подтвердила светловолосая дама в черном же костюме. К лацкану пиджака присосался значок «Почетный донор». Вершинин видел паучьи лапки, вцепившиеся в ткань, и алое металлическое брюшко-картинку.

— В педиатрическом отделении совершеннейший непорядок! Антисанитария.

— И нормы противопожарной безопасности не соблюдаются, — сказала вторая дама, почти точная копия первой. Различали их прически — у номера один конский хвост. У номера два — аккуратный узел.

И значок другой. «Ученый хранитель государственного эталона».

— С отчетностью и вовсе беда, — проскрежетал древний дед, из подмышек которого вырастали подпорки кривых костылей. — Я только-только накладные проглядывать начал, а вас уже сажать можно. Что ж вы так неаккуратно, Борис Никодимович?

Доктор Вершинин смотрел на деда, на круглую его голову с белой волосяной паклей, на массивный нос и веки, вывернутые, словно бы пришитые к надбровным дугам. Из-под них сочились слезы, текли по старушечьим щекам и падали на белый воротник.

— Что ж вы так неаккуратно, Борис Никодимыч, — сказали обе дамы хором, — папу волнуете? У него, между прочим, сердце слабое! А у вас накладные не в порядке!

— И-извините!

— Ревизия… недостача… превышение полномочий… жалобы… жалобы имеются! Непорядок!

Он вдруг понял, что беспомощен перед ними, бессчетными, заполонившими больницу неудержимой стаей. Они рвали древний дом, вколачивая в стены гвозди инструкций и положений, заполняя трубы жижей полупереваренных статей, пунктов, подпунктов… и дом травился, слабел.

Надо что-то предпринять!

Стая кружится. Тычет вопросами. Сменяет лицо лицом. И вот уже не люди — всадники, намертво вросшие в седла. Их кони черны, и бархатные пасти, разодранные железными поводьями, заливают больничные коридоры кровью. В руках всадников — докрасна раскаленные хлысты. В глазах — пламя. И лишь седой старик по-прежнему слеп. А веки его и вправду пришиты, точнее приколоты к бровям костяными крюками.

— Сядешь ты, Вершинин, — говорит он с высоты седла, и звенят-перезваниваются стремена. — Ой, сядешь!

— Если не ляжешь, — хохочет стая, скалясь белоснежными зубами.

— Не перечь Варгу, Вершинин. Не перечь!

— Прочь! — старика вдруг заслоняет черноволосая женщина. Чешуйчатый хвост ее заканчивается змеиной пастью. Две иглы ядовитых зубов сочатся желтым ядом, который падает в чашу-череп. Радиоактивным бледным светом сияет на чаше министерская печать. — Все прочь!

— Матушка Рова! — взвыла стая. И тучей багряных нетопырей поднялись удостоверения, они хлопали псевдокожаными крыльями, стряхивая позолоту и чернила.

Женщина молчала.

Стая сдалась. Отползла на шаг.

— Кто ты? — только теперь к Вершинину вернулся голос.

— Рейса-Рова. Гурорисса. Та, которая водит Дикую охоту.

— Чего тебе надо?

— Твоего согласия. Твоей жизни. Твоей души. Выбирай.

— Уходи.

Она тронула бока коня, и черный жеребец подался вперед. Он придавил Вершинина к стене, оскалился и дыхнул жаркой вонью.

— Уходи, — повторил Вершинин, глядя на всадницу.

— Что? Не боишься меня?

Теперь Вершинин видел и трещины на конской шкуре, сквозь которые проглядывали розоватые мышцы и седые кости; слышал, как хрустит древняя подпруга, сдирая кожу, и как падают желтые капли яда, разбиваясь о костяную твердь.

— Уходи.

— Выпей, — сказала Рейса-Рова, протягивая череп. — Выпей, Вершинин.

Он принял чашу, удивляясь тому, что тяжела она без меры, будто отлита из серебра.

— Пей же! Не страшны дети Асгардсрейи тому, в ком нету страха!

Призрачный ветер заскулил, и прочие всадники подались прочь, шепча недовольно.

— Что делаешь ты? — спросил слепой старик. — Позабыла, зачем мы здесь?

— Нет, Хельблинди, Смертельнослепой[4], сам позабывший, кто он есть. Я помню! И тени асов не будут под варгом ходить. Пей! — она дернула поводья, поднимая жеребца на дыбы, и Вершинин сделал глоток.

Яд был горек, как слезы.

— Пей! Пей до дна! До дна!

Ее смех звенел, и свет, мигнув, погас. Темнота заполнилась хрипящими горячими телами, стуком копыт, воем собачьей охотничьей своры.

Вершинин пил, вливая горечь глоток за глотком.

Сейчас, наверное, он умрет.

— До дна! До дна! Пей же! Пей!

Точно умрет.

Пустая чаша покатилась по полу. А доктор Вершинин прилип к стене. Ему чудилось — сам дом держит его, но такого быть не могло, как не могло быть и лошадей в узком коридоре. Вновь вспыхнувший свет ослепил и заставил схватиться за сердце.

— С вами все хорошо? — заботливо осведомился ревизор, поддерживая Вершинина под локоть. — Вы бледно выглядите, Борис Никодимыч. Уж не приболели часом?

— Я?

— Вы, — ревизор поправил очки. — Полежите. Отдохните. Подумайте. Дело, конечно, ваше. Но Варг — существо упрямое. Не след с ним ссориться. Матушка-то не вернется, так он другого кого найдет… зачем воевать?

Билли Эйгр шел, оставляя на белой плитке характерные полукруглые следы, похожие на отпечатки конских копыт. Но Вершинин моргнул и следы исчезли.

— Что ж, до встречи… надеюсь, не скорой.

Сейчас обожженная ладонь была горяча. А ревизор, выйдя из здания, принюхался к ветру.

— Погода сегодня хорошая…

Небо трещало, грозя бурей.

Тем же вечером доктор Вершинин обнаружит на плече новую родинку, в форме конской головы. Но это событие будет сущей мелочью по сравнению со всеми предыдущими.

Глава 9. Драугр

Варг слышал, как близится буря. Он вышел навстречу и встал в воротах дома: больше он не побежит ни от людей, ни от Дикой охоты.

Неслись собаки по-над землею, роняли пену кони, грызли железные удила. Визжали всадники, подхлестывая скакунов раскаленными хлыстами. И острые копыта выворачивали землю, рассекали камни.

Хрипели рога.

Варг перехватил ясеневую ветку с заледеневшими острыми листьями и замахнулся.

— Стой! — крикнул он, рассекая воздух.

И Асгардсрейя остановилась. Взметнулись юбки Рейса-Ровы, посыпалась парша с конской гривы, и вздрогнула земля, принимая тяжесть Охоты.

— Что скажешь мне, Рейса-Рова? — спросил Варг, усмехаясь. — Неужто и ты не порадуешь?

— Не порадую, — ответила Рейса-Рова.

— Что ж так? Твои псы утратили хватку? Кони повыдохлись? Или может, сама ты устала? Если так, то зайди в мой дом. Отдохни. Гостем будешь и ты, и дети твои. Ешьте досыта. Пейте допьяна. А потом идите и принесите мне его голову!

Всадники зароптали. Варг видел цепи ярости, протянутые сквозь их тела, связавшие души, объединившие в одно целое, имя которому — Асгардсрейя. Цепи эти тянулись к Извечному слепцу и волоокой Рейса-Рове, переплавляясь черной кровью в яд, которым полнилась, но не наполнялась чаша. Поговаривали, что вместит она целое море. А может и вмещала, горечи людские бессчетны. Тоской веяло от нее, и новорожденные туманы норовили подползти ближе, протянуть жадные лапы, зачерпнуть чудодейного зелья.

— Что молчишь, Рейса-Рова? — Варг упер ветку в землю, но земля оттолкнула то, что сама и родила. — Или не по вкусу тебе мое угощенье?

— Твое угощенье хорошо, Варг Безымянный, — Рейса-Рова подалась вперед, почти легла на конскую шею. — Вот только в словах твоих не было правды. Ты дал нам след. Но дичь — не та.

— И чем не та? Или вы, дети Дикой охоты, томте-ниссе испугались?

— Зачем ты дразнишь их? Ведь знаешь, что мы сами есть страх. А твой Вершинин — чист.

— Да какая теперь разница?!

Он позволил себе закричать, и цепи Асгардсрейи зашевелились, распались на звенья, поползли к нему, но замерли у черты.

— Какая разница теперь? — уже тише повторил Варг. — Прежние времена миновали. Учитесь жить наново. Не брезгуйте дичью.

Ропот всадников утих, стоило Рейса-Рове поднять руку.

— Мы есть прежние времена. И так было. И так будет.

— Гордость говорит?

— Правда говорит. Ты не слышишь.

Еще как слышит. Но разве поверит она, если рассказать?

— Ты — варг. Тот, кто вне закона.

Добыча по праву. Это она сказать желает? И это говорит, роняя слова, как змеиный хвост роняет капли яда. Горе тому, кто пригубит чашу Асгардсрейи. Не остаться ему прежним. Смешается яд с кровью, выжжет душу, вымучит… но это — если душа имеется. А коль нету ее, то заполнит пустоту безумной яростью, выкует цепь да привяжет к цепям иным, обрекши во веки веков скакать по небу.

— Не бойся, Варг. Мы страшны лишь живым и мертвым. А ты не жив. Ты и не мертв, — Рейса-Рова переложила чашу в левую руку. — Тебя собственный страх надвое рассек.

— Зато теперь у меня не осталось страхов.

— Это ты так думаешь, — она вдруг улыбнулась ласково и, протянув руку, коснулась ветки. Позеленели листья, выстрелили белые корни, впиваясь в землю. И вот уже не ветка — молодой ясень качается на ветру.

— И пиво свое, Безымянный, или выпей, или вылей… а лучше вернись в Ниффльхейм. Сестрица примет тебя. Не вернешься? Что ж, тогда не взыщи, если кто из младшей стаи по следу твоему пойдет.

— И ты не взыщи, тетушка Рова, если кто из младшей стаи следом моим подавится.

Ветер взвыл, и Дикая охота исчезла. Только ясень остался, тонкий, с зеленой дикой кроной. Варг хотел было вывернуть треклятое дерево, да передумал: чего попусту силы тратить.

Скоро зима. Само умрет.

— …все больше беспокойства у жителей Северо-Западного округа столицы вызывает история с останками, обнаруженными…

Впаянная в пористый песчаник панель держала картинку, лишь изредка искры пробегали по лицу дикторши, делая черты гротескными, уродливыми.

— …тридцать два тела были извлечены…

— Хозяин, все готово, — сказал Брунмиги от порога.

— …в настоящее время ведутся работы с целью установить личность…

По велению Варга панель увеличила лицо и выплеснула его на окружающий камень. Этому человеку шла гранитная серость и плотность. Черты тяжелые, особенно челюсти. Нижняя выдается, и губы человека заламываются в характерный бульдожий прикус.

Он не говорит, оставляя слова другим, но смотрит в камеру. Вызов?

— …подростки в возрасте десяти-четырнадцати лет…

— Цепкий, — оценил челюсти Брунмиги. — Но можно его… ну того.

— Нет. Пусть себе бежит.

Не догонит. Пусть и ослаб Варг, но и в слабости он сильнее человека, хоть и меченного Дикой охотой. Нет уж, не стать Гончаку на след, не выйти к забору, не спуститься в подвал, на самое дно его, не видеть сердце йотуна, на слышать, как трещат стены и проседает свод на каждом ударе. Но держат, держат кости. Белые ребра — арками. Грудина — потолком. Бедренные кости — колонны. Суставы-капители плотно облеплены плесенью, светятся, разгоняя тьму. А из земли фаланги выпирают, каждая — с Варга высотой. На вершинах их — пузыри с болотными огоньками.

Но не на них Варг глядел, и не на кувшины с кровью, вдоль стен выстроившиеся, но на стол, на котором лежал давешний мертвец. Горло его было аккуратно зашито и замотано для надежности и красоты желтым шарфиком.

Расстегнутая рубашка обнажала изрисованный рунами торс. Цепи прочно держали мертвеца, хотя он пока не шевелился, лишь пялился в потолок пустыми глазами.

Варг возложил левую руку на лоб, а правую — на ребра. Нажал. Раздался сухой треск, и мертвец слабо дернулся.

— Железны враны врезались в раны,

Выхватив из-за пояса нож, Варг воткнул его между четвертым и пятым ребрами, завершая рисунок.

— Останки стали в тарчах торчали.

Он повернул клинок и надавил. Сухо треснула рукоять. Железо осталось внутри тела.

— Твой грозный пыл Врагов разил.

Мертвец заерзал, пытаясь вывернуться. Из раскрытого рта донесся сип. Кости его начали расти, раздирая ткань костюма, мышцы вытянулись жгутами, а кожа переменила цвет, сделавшись блекло-синей, как трупные пятна.

— Но слово стало Сковало сталью.[5]

Варг вытянул руку и Брунмиги подал бумажный сверток, из которого на свет появилась окровавленная тряпка. Она накрыло лицо драугра, и жесткие руки колдуна принялись втирать ткань в кожу.

— Ищи… ищи… ищи…

Ткань расползалась под пальцами, драугр выл и рвался на цепях, и те трещали. Когда же цепи лопнули, то ледяные пальцы колдуна удержали поднятного. Толкнули на ложе, и распластавшийся драугр смирился перед силой.

— Накорми его, — велел он Брунмиги. — И завтра пойдете. Доберись до мальчишки прежде, чем он доберется до Хельхейм.

И задрав голову, Варг крикнул, хотя Рейса-Рова не могла его слышать:

— Эй, тетушка Рова! Поиграем? Посмотрим, чья гончая крепче след держит?!

Зазвенели золотые жилы гримовых волос, удерживая сердце великана, но не лопнули.

Часть 3. Земля, плодящая туманы

Глава 1. Советы и решения

Был черед Алекса следить за огнем. Он и следил, подкармливая живую зелень костями, и уже не испытывал ни брезгливости, ни страха. Устав сидеть, Алекс прошелся вдоль столов, поднял рог, в котором черной смолой застыло недопитое пиво, примерил шлем и меч — оба чересчур тяжелые, неудобные.

— Шшшурка… — прошелестело из угла. — Шшшурка… иди сссюда.

Сначала, конечно, Алексу показалось, что он ослышался, но Тень повторила.

— Сссюда. Тихо.

Она сидела в огромном кубке, украшенном алыми каменьями, и рядилась в паутины.

— Сссдрассствуй, — сказала Тень и захихикала, когда Алекс меч выставил. В рукоять пришлось обеими руками вцепиться, да и то непомерная тяжесть клинка отзывалась болью в запястьях.

— Не геройссствуй… вредно для сссдоровья.

— Уходи!

— Тише! Тише, друг Шшшурка… я поговорить… поговорить… привет от папочки… ссспрошу: хочешь домой?

— Домой?

Нельзя верить теням. Но сейчас она мала, безобидна. Она похожа на мокрую галку. Крохотная голова, тяжелый клюв и блестящие глаза-пуговицы. У Алекса же клинок, пусть тяжелый и со щербинами, но против тени-галки сгодится.

— Домой, домой, — Тень говорила шепотом. — Подойди. Не бойссся… я ссслово дала. Я не трону. Я только поговорить… поговорить… пока Кошшшка занята.

— Она и вправду там? — Алекс попытался сунуть меч за пояс, а когда не вышло — положил на плечо. Если тень нападет, то… то ничего ему не сделает. Тени бесплотны.

— Это ты так думаешшшь… громко думаешшшь. Сссдесь надо тихо. Тихо-тихо. Вы в Хельхейм идете? Иди. Сссмотри. Ссслушай. Помогай.

— Кому?

— Ему, — Тень вытянула двупалую лапу и указала на Джека. Тот дернулся и заворочался во сне. — Ссслышит… тишшше, тишшше…

— Зачем мне ему помогать? — Алекс, конечно, уже не злился на этого идиота, но и помогать ему причин не видел.

— Сссатем, что он — Владетель, — Тень руку не убрала, но сунула в клюв и принялась обгрызать когти. Она отламывала по кусочку темноты, и рука становилась все меньше и меньше, а клюв — больше и больше. — Владетель Ниффльхейма. Не ссспеши… не ссспеши… Кошшшка ссстанет говорить, что на трон сссядет лишь доссстойный. И ты сссахочешь. Ты доссстоин. В тебе нет ссстраха… почти нет. Про наш сссекрет мы не ссскажем, правда?

Она все же дотянулась до Алекса и лизнула щеку горячим языком.

— Вкусссный…

— Я тебя больше не боюсь.

— Хорошо. Нельссся бояться в Ниффльхейме. Помни. Нельссся.

Тень разломилась пополам, но половины тотчас срослись, вылепляя уже не птицу — змею. Черное тело ее перекатывалось в кубке, и тускло поблескивали чешуи.

— Есссли хочешь вернуться — иди с Кошшшкой. Помогай Кошшшке. Сссделай так, чтобы он сссел на трон Хель.

— И тогда я вернусь? А…

— Ты. И девчонка.

— А с Джеком что будет?

— Оссстанется. Навсссегда. Он ссстанет владетелем всссех сссемель… вод… сущессств. Он — их сссердце. Их кровь. Их жизнь. И моя тоже.

С каждым словом змея уменьшалась. И вовсе она не страшная. Прежняя Тень была огромна, а эта… эту если не пальцем, то кулаком точно раздавишь.

— И твоя, Шшшурка, — сказала Тень со дна кубка. — Не сссабывай… пока трон Хель пуссст, ты не вернешшшься… никто не вернетссся…

Чернота загустела и стала камнем. Алекс даже потрогал, убеждаясь — камень как камень. Только тепловатый. И нету никаких теней. А можешь она и вовсе привиделась? Как знать?

Никак. И Алекс, подхватив два черепа, вернулся к костру. Он кинул головы в потухающее пламя, и то захрустело, зачавкало… Аллочка не любила, когда Алекс чавкает. А он нарочно чавкал, чтобы позлить.

Наверное, Аллочка расстроилась. Может даже, про диету забыла. Она всегда, когда расстраивается, сладкое ест. А потом опять расстраивается, и сладкое сменяется отварным сельдереем и капустой.

Капусту Алекс ненавидел, но сейчас съел бы.

Определенно съел бы.

Хоть что-нибудь. Живот скрутило, а рот слюной наполнился. И память услужливо подсказала — в рюкзаке должен быть шоколадный батончик. И даже два. Для себя. Для Крышкиной-Покрышкиной, которая все так же спит. Или, если она спит, с Джеком поделиться?

— Ни с кем не делись, — прошелестел огонь, обвивая белый столб бедренной кости. — Сам… сам… ешь… ешь… иначе умрешь… далеко… далеко. Иди-иди. Ешь.

Пламя сжало петли, разрезая кость. Веером рассыпались искры. И тотчас погасли. Огонь был прав. Без еды — не выживешь. А если так, то… то еду следует поберечь. И Алекс застегнул рюкзак: он потерпит. Он достаточно сильный, чтобы справится с голодом.

Но терпеть оказалось сложно. Голод не отпускал. Напротив, он ожил, заворочался, полоснул живот резкой тягучей болью. И чем больше сидел Алекс, тем невыносимей была мысль о еде.

В конце концов, он возьмет одну шоколадку.

Только одну. Половинку! Треть! Всего-навсего маленький кусочек шоколада, чтобы урчание в животе затихло.

Но сначала спрячется… в дальний угол… под стол… туда, где не увидят, не учуют запаха еды, ведь сам Алекс явно слышал сладкий шоколадный аромат, доносившийся из рюкзака. Алекс отползал на четвереньках, крадучись, ступая осторожно и стыдясь собственной слабости.

Огонь прав — чтобы жить, надо есть. А без еды Алекс ослабеет. Зачем он нужен слабый?

Спрятавшись за выщербленным щитом, Алекс вытащил батончик. Он был твердым. Сладким до умопомрачения. Маслянистые орехи хрустели на зубах, и нуга не тянулась — раскалывалась, но Алекс грыз ее, слизывая с губ кусочки шоколада.

Он почти доел, когда щит со скрежетом откатился и сиплый голос насмешливо спросил:

— Нычкаришься?

— Да пошел ты! — Алекс торопливо затолкал в рот последний кусок и обертку лизнул — нельзя тратить ни крошки.

— Да ладно, я терпеть умею, — Джек стоял, сунув руки в карманы. Мелкий, он глядел сверху вниз и не собирался смеяться. — К голоду попривыкнуть надо. Сначало тяжко, потом… ну ничего так.

Он потянул носом, и Алекс испугался, что Джек унюхает второй, упрятанный на дно рюкзака батончик.

— Если бы у меня была нычка, я бы тоже спрятался, — сказал Джек и протянул руку.

— Я не такой как ты.

— Да невжель?

Руку Алекс принял. Встав, он оказался на полголовы выше Джека. И крепче.

— Ты жирный, — Джек нагло разглядывал Алекса. — И здоровый. У нас на свалке тоже один здоровый был. Но он помер почти сразу. С голодухи.

Он что, издевается? Алекс не здоровый, ну точнее у него кость широкая и тяжелая, как у отца. И он растет быстро. Поэтому и голодный, что растет. Если бы не рос, то… то был бы таким заморышем, как будущий владетель Ниффльхейма.

Если верить тени. Но Алекс пока не решил: поверит ли он тени.

— Но я не про то. Он зовет нас, — Джек наклонил голову и потерся ухом об острое плечо.

— Кто?

— Вёлунд. Говорит, чтоб пришли.

Никуда Алекс идти не собирался. Во-первых, нельзя Крышкину одну оставлять. Во-вторых, кошка запретила покидать Оленьи палаты. В-третьих, Алекс ничего не слышал, а значит, либо завали Джека, либо Джеку вообще примерещилось.

— Ты и я. Вот дверь, — сказал тот, указывая куда-то за спину Алекса. Алекс повернулся. Дверь и правда была, точнее появлялась трещиной на каменной стене. Трещина ползла, очерчивая прямоугольник, и стальной скобой выросла на нем ручка.

— Нам велено сидеть.

— Ну и сиди себе, — ответил Джек и дернул за ручку. Дверь открылась беззвучно. — Если боишься. Только вот страх убивает.

Глава 2. Вёлунд-кузнец

С каждым шагом голос, пробравшийся в сон Джека, становился громче. Этот голос походил на урчание старого экскаватора, который изредка появлялся на свалке и елозил по кучам, расковыривая слежавшиеся слои. Пару раз ковш выволакивал огромные блоки и древесные стволы, которые, впрочем, бросал тут же, заставляя наново тонуть в мусорных зыбях. А однажды машина сама провалилась и застряла. Мотор ее ревел, лапа с ковшом дергалась, а рабочий орал песни.

— Ты туда не вернешься, — сказал Вёлунд на языке, которого Джек не знал, но меж тем понимал распрекрасно.

— Почему это?

— Зачем тебе возвращаться? Что там есть?

— А что есть тут?

Джек шел, расставив руки. Обе упирались в железные стены, по которым вились узоры золотых и зеленых жил. От них исходило тусклое сияние.

— Эй! Погоди! Я с тобой!

Шаги Алекса заполнили узкую щель в межстенье, и на миг Джеку почудилось, что эта щель исчезнет, схлопнется, раздавив их, как букашек.

— Не ори! — сказал он.

И Алекс замолчал.

— Так скажи, чего ради тебе возвращаться? — продолжал допытываться повелитель альвов. — Неужто нравится тебе жить среди мусора? Быть отребьем? Обреченным? Неужто не хочешь иной судьбы?

— Какой?

— Спустись. Я расскажу.

— Я спускаюсь, — Джек обернулся — Алекс держался сзади, сжимая в правой руке тяжелую кость, а в левой — огромный кривоватый нож. Вот это правильно, плохо, что сам Джек про оружие не подумал. Хотя у него камень есть. Камень — тоже оружие.

— Тебе ничего не грозит здесь. Иди. Прямо. Затем налево.

Узкая нора вела меж стальных плит, которые то и дело разворачивались коридорами. Снот не соврала про лабиринт.

Она разозлится, когда узнает, что Джек в лабиринт полез…

Ну и плевать. Джек сам по себе.

— Правильно, — согласился Вёлунд. — Только так и можно выжить.

Проход сужался, стены из гладких становились бугристыми, а после и вовсе проклюнулись листьями клинков, острых и жадных. Над клинками на тончайших нитях висели глаза, вырезанные из желтых, синих и зеленых камней. Золотые ресницы подрагивали, а за скорлупой радужки перекатывалось пламя.

— Они не тронут тебя, — пообещал Вёлунд. — И того, кто идет за тобой. Если вы будете осторожны. Вы ведь будете осторожны? Если так, то вы доберетесь до двери.

Джек уже видел ее — обыкновенную, деревянную, с широкой полосой металла вместо ручки. И то, что находилось за дверью, звало Джека. Оно не разговаривало, более того, и вовсе не имело голоса, но присутствие его было столь же явным, как присутствие Вёлунда.

Не следует верить кузнецу.

Оно предупреждало? И пряталось тут же.

— Смелей, — сказал Вёлунд.

Он думает, что Джека заманил? Пускай. Сам виноват.

Дверь оказалась тяжелой, слишком тяжелой, чтобы сдвинуть с места. Джек не собирался просить о помощи — не умел, но просить и не пришлось: Алекс сам сказал:

— Дай я попробую.

Он вцепился в ручку и дернул. Дверь не поддалась. Тогда Алекс уперся ногами в пол и, пыхтя, фыркая, потянул на себя. Заскрежетали петли.

— Помогай… — прошипел он, и Джек вцепился в металл. Он готов был выть — до того близкой, манящей была цель. И когда дверь поддалась, приоткрылась на пару ладоней, Джек рванулся в прореху, позабыв обо всем.

— Стой! — Алекс протискивался в щель с трудом. — Да стой же ты! Это опасно!

Это чудесно. Велики были Оленьи палаты, но чертоги Вёлунда-кузнеца, повелителя альвов, были и вовсе необъятны. Уходили во мрак квадратные колонны, держали свод и сети с мраморными дельфинами, летучими рыбами и белокрылыми девами. Тусклый свет исходил от стен и клубился над коваными чашами, озаряя драгоценные гобелены и распахнутые сундуки. Марево плясало над горами золота, ласкало груды серебра, смотрелась в кровавые очи рубинов.

— Вот перстни числом шесть сотен и шесть, — зашелестел в голове голос Вёлунда. — Видишь тот, который отдельно лежит?

На черном блюде сверкает золотой искрой?

— Это Драупнир. Он каждую девятую ночь рождает восемь колец, себе подобных. Возьми его себе, Владетель Ниффльхейма, чтобы было чем одаривать воинов верных. А не хочешь его, бери другое. Вот рубаха, расшитая чешуей морских дев… вот гривна руссов витая, я снял ее с мертвого бога. Боги тоже умирают. Ты не знал?

— Мне не интересно, — Джек прошел мимо кубка, доверху заполненного синими и желтыми алмазами, но остановился у золотого кабана.

— О, ты видишь мастерство. Это Слидруг-танни, Золотая щетинка. Чудесный вепрь, сотворенный цвергами Броком и Синдри… они поспорили с Локи и выиграли спор. Но разве асы сдержали слово? Нельзя верить асам.

— Он как живой, — сказал Алекс и, осмелев, потрогал позолоченный клык.

— Он и есть живой. Просто спит, — теперь голос Вёлунда исходил отовсюду. — Десять капель крови и он проснется. Будет служить тебе, человек, как служил некогда Фрейру.

Алекс руку отдернул.

— Или может тебе больше по вкусу корабль? Вы идете в Хельхейм, но без корабля вам не дойти. Нет такого пловца, который сумел бы пересечь море. И нет такого корабля, который сравнился бы с Скидбладниром.

Корабль был до того крохотным, что умещался в шаре из зеленого стекла.

— Это изумруд, — смех Вёлунда потревожил стены синими сполохами. — Но пусть не смущают тебя размеры Скидбландира. Немного крови, и станет он огромным. Настолько огромным, насколько тебе надобно, Владетель Ниффльхейма. Любое количество воинов примет он. И пойдет по воде так быстро, как скажешь. А перестанет быть нужным, так и свернется, как сворачивается платок. Сам Ньерд признал, что нет корабля чудесней.

То, что и вправду требовалось Джеку, было поблизости, но затаилось.

— Ему просто крови хочется, — не слишком уверенно сказал Алекс. Он сунул нож за пояс и обеими руками сжимал кость.

Джек тоже нащупал камень, просто, на всякий случай.

Впрочем, он мог бы взять вон ту позолоченую штуку, которая напоминает ежа, насаженного на палку. Или тяжелый меч, вросший в обломок скалы. Или вообще все, что захочет.

— Не спеши уходить, маленький гость, — голос Вёлунда рокотал, заставляя тонкостенные кубки плясать. — Куда идти? Неужели мало чудес в моих чертогах? Есть и для тебя подарки. Вот рог, который никогда не опустеет. Не любишь эль? Будет сладкой фризское вино. Или молоко… или что пожелаешь… бери. Угощайся.

— Спасибо. Воздержусь, — буркнул Алекс.

— Неужели? Не так давно ты был голоден. Я могу сделать так, что ты навсегда забудешь о голоде.

Джек шел на зов — чей? — и Алекс следовал по пятам. Но сейчас его присутствие — Джек, конечно, и сам бы управился — придавало решимости.

Повелитель альвов лежал в центре яшмового круга. Его покой стерегли шестирукие воины, сделанные из костей и железа, но были они бездвижны, как и сам Вёлунд. Крепко врос он в ложе из цельного опала, и седые волосы корнями уходили в пещеру.

— Подойди-ка, Владетель, — у кузнеца хватило сил повернуться к Джеку. — И ты, юный страж хлеба. Я вижу в сердце твоем страх.

Лицо Вёлунда скрывала маска. Или нет, само это лицо было маской, исполненной из тончайших пластин, расписанных алыми и желтыми узорами. Глазами Вёлунда служили сапфиры, а вылепленные из тонких кольчужных колец губы шевелились, как будто бы само железо говорило.

— Железо говорит, — уверил Вёлунд. — Оно поет под молотом. Оно кричит в огне. Оно шепчет в ледяной воде. Я выучил все его песни. И я могу тебе сделать новое сердце. Железное. Ты забудешь о страхе, о сомнениях, о боли. А новые глаза? Ты бы стал видеть людей такими, какие они есть. Все их помыслы, все устремления. Никто не посмел бы злоумышлять против тебя. Руки… посмотри на свои руки. Они слабы. Я сделаю другие. Крепко они будут держать хоть щит, хоть копье, хоть топор боевой…

— Такие, как у тебя?

— А чем плохи мои руки? Или мои ноги? Мои ноги отняли у меня, — теперь Вёлунд говорил тихо, жалостливо. — Как было мне оставаться калекой никчемным? Коварный Нидуд посмеялся над ясенем битвы. Но только железо скорбящие стоны слыхало…

— Стой, — Алекс схватился за локоть, и Джек очнулся. Он стоял у самого ложа, и ложе это, высеченное из темной глыбины, было огромно, как и король альвов. Пальцы его — каждый толщиной с запястье Джека, — сжимали копье.

— Не бойся, Владетель Ниффльхейма. Не причиню я тебе вреда. Не тебе…

В руках Вёлунда копье выглядело невзрачным, как былинка с жестяным проржавелым навершием. Но именно оно позвало Джека.

— О да, у него есть голос, — согласился Вёлунд, и пальцы дрогнули, грозя раскрошить дерево. — И воля есть. Его зовут Гунгнир. Сотворенное сыновьями Ивальди, слушалось оно руки Всеотца. Летело к цели и пронзало ее навылет, чтобы после вернуться. Теперь лежит, бессильно, как я…

— Ты отдашь его мне? — Джек прикоснулся к шершавому древку, и копье взвыло, рванулось из железных рук, но слишком слабо оно было.

— Да не слушай ты его! — крикнул Алекс.

— Конечно, отдам. Все здесь твое, Владетель. Бери!

Джек ухватился за копье и потянул к себе.

— Сильней! Сильней! Упрись ногами!

— Р-разожми! — Джек и на волос не сумел подвинуть копье. — Разожми руку!

— Когда б я мог… Разве не видишь, до чего я ослаб? Но если ты не побоишься дать крови…

— Лучше я тебе помогу, — сказал Алекс и, решившись, сунул дурацкую кость за пояс.

— Помоги, юный воин. Только крепче держи.

Алекс ухватился за древко и предложил:

— Давай на счет три…

— Три, — скомандовал Вёлунд и дернул рукой, стряхнув и Джека, и Алекса. Тот покатился по полу, шипя от боли и рассыпая ярко-красные нарядные капли. Они падали на камень и в камень же уходили.

Джек вскочил, но только лишь для того, чтобы увидеть, как поднимается Вёлунд.

Скрежетали суставы, распрямляясь, наливалась багрянцем броня, а по кованому лицу бежала рябь, будто бы железо становилось водой. И сапфировые глаза Вёлунда-кузнеца пылали ярко.

— Вот твое копье, Владетель. — пророкотал он, протягивая Гунгнир на раскрытой ладони. — Возьми его.

Глава 3. Мьёлльнир

Рука пульсировала. Мелко. Гадко. Сыпалась кровь, как ртуть из разбитого градусника. Капли скакали по полу и просачивались в камень. Алекс чувствовал ее, то, как течет она по трещинам прямо в жадные рты.

— Еще… еще. Еще!

Мелко звонко дрожали стены.

— Беги! — крикнул Джек. Сам он уже был на ногах, но не бежал, стоял столбом, глядел на металлическую громадину Вёлунда.

— Не спеши, Владетель, — сказал кузнец, опускаясь на одно колено. — Я держу слово. Я не трону твою кровь. Ты хотел копье? Вот оно. Бери. А взамен отдай мне его.

И вот тут Алекс понял: поздно бегать. Пробили яшму узкие подземные клинки, выстроились непреодолимой преградой. А за нею зашевелились, стряхивая остатки сна, шестирукие воины.

Они неуклюже дергались, цепляли друг друга, едва не опрокидывали, но держались. Звенело железо, железо раня. Стучали щиты от щиты. И движения воинов обретали утраченную гибкость.

— Его? — пальцы Джека почти коснулись копья. — Зачем?

— Чтобы жить. Чтобы служить тебе. Ты идешь в Хельхейм? Хорошо. Я дам тебе армию, способную пройти сквозь зубы Фенрира. И корабль, который понесет эту армию.

— И убьешь его?

Убьет, тут и гадать нечего. А спастись как? Никак. В круге не спрячешься, разве что за ложем Вёлунда. Дурацкая мысль. Но других у Алекса не было.

И медленно, стараясь не привлекать к себе внимания, Алекс попятился от ножей и шестируких, стараясь не выпускать из виду и Вёлунда. А тот продолжал уговаривать:

— Кто он тебе? Не друг, я вижу. Не враг. Попутчик случайный. Малая плата.

Кровь почти перестала идти. Порез на руке затянулся, схватился черной коркой, только поздно. Надо было Кошку слушать!

За опаловой глыбиной не скрыться. Камень огромный, но гладкий. Ни трещины, чтобы забиться… ни лаза… ничего!

— Копье, — потребовал Джек.

— И ты отдашь того, кто пришел с тобой?

— Да.

Смешно было думать, что он иначе ответит. Он и Юльку бросил. И теперь вот Алекса… и вообще надо было его во сне придушить.

— Слово аса?

— Да.

Алекс слышал, как скрипят суставы. Видел, как медленно поворачивается Вёлунд. Собственное Алекса сердце остановилось, а руки стали холодными, просто ледяными. И они, неловкие, шарили по камню в поисках хоть чего-нибудь… и нашарили.

Вцепились. Потащили. Короткая неудобная рукоять рассекла свежую рану и высвободила кровепад.

— Ты храбрый воин, — сказал Вёлунд. — Не бегай от судьбы.

Он шел, переваливаясь с ноги на ногу, переставляя их с трудом, как если бы по-прежнему оставались ноги мертвыми, чужими. Шипы на ступнях со скрипом входили в камень, прогибались колени, и руки-молоты висели бездвижно. Лишь пальцы чуть подергивались.

— Не бегай, — повторил Вёлунд-кузнец.

Алекс мотнул головой, закусил губу, сдерживая слезы, и покрепче ухватил единственное свое оружие — невзрачного вида молот, рукоять которого стала липкой от крови и горячей.

Вёлунд подобрался к ложу. Обходить его не стал — оперся синеватой броненой пятерней о камень. Вторая рука, получив опору, поползла по опаловой глади.

На краба похожа. Пальцы-конечности, членистые, шустрые. Круглый панцирь ладони… По ней-то Алекс и ударил, сколько сил было.

Молот загудел, наливаясь чудовищной тяжестью, и впечатал металл в камень. Брызнула крошка и кольчужные кольца. Ложе Вёлунда раскололось на части.

Алекс же так удивился, что едва не выпустил оружие.

— Мьёлльнир неблагодарный, — заворчал Вёлунд, выдирая руку. А когда не вышло, то попросту снял запястье. — Но не поможет он…

Алекс пятился, размахивая молотом. Изрезанная рунами рукоять прилипла к ладони, жадно пила кровь, наполняя оружие злой силой.

Молот гудел от ярости. Желал бить, крошить, ломать… уничтожить.

— Тебе не удержать его, мальчик, — сказал Вёлунд, поворачиваясь. — Не стоит и пытаться.

Алекс и не стал: он достиг стены из клинков, за которой застыли шестирукие гиганты.

— Больно не будет.

Вцепившись в молот, Алекс нырнул под ноги Вёлунду и ударил, метя в шипастое колено. И колено загудело, разломилось трещиной. Но повелитель альвов устоял. Его же ответный удар опрокинул Алекса навзничь, покатил по полу, и яшма поспешила вырастить тысячу зубов, норовя проткнуть куртку, дотянуться до кожи и глубже, к самому сердцу.

— Джек!

— Он слово дал, — мягко возразил Вёлунд. — Отпусти молот. И тебе не будет больно.

Сдаваться Алекс не собирался.

Отец говорил, что надо до последнего биться, даже когда без шансов. Особенно, когда без шансов. Алекс не понимал. А теперь вдруг понял. И покрепче сжал горячую рукоять.

Молот ответил радостным воплем.

— Только подойди! — сказал Алекс. — Ударю.

Вёлунд шел. Не спеша. Прихрамывая. Зная, что теперь Алекс не побежит. Обрубком руки кузнец придерживал сердце, наверное, каменное или железное, холодное, безжалостное. И крепкое. Но не настолько крепкое, чтобы не пробило его чудесное копье Гунгнир. Взрезало оно металл, прошило камень, вышло из груди, как игла из тряпичной куклы, и вновь исчезло.

Из дыры хлынула не кровь — металл жидкий, кипящий. Он лился на яшму, шипя, опаляя сам воздух, и застывал причудливыми потеками.

— Ты… ты слово дал… аса, — Вёлунд покачнулся.

— Я не знаю, кто такие асы.

Джек держал копье уверенно.

— Боги, — зачем-то ответил Алекс, облизывая солено-сладкие губы.

— Ну… я не бог. Идем.

— Стойте, — Вёлунд упал на четвереньки, но еще жил. Железная кровь его застывала на камне, и трескалась яшма. — Вы… слушайте. Предсказание. Никто… не исполнит… того, что… желает. У трона столкнетесь… Однажды… Жизнь для одного… Смерть другому. Так быть. А теперь… идите.

Звенели подземные ножи, рассыпаясь на осколки. Падали воины, слабо шевеля руками, беспомощные, будто перевернутые на спину черепахи. Шелестело золото, и камни гасли, как будто жизнь уходила и из них тоже.

— Идем! — крикнул Джек, переступая через лежащих. На засыхающем металле остались отпечатки его ног. — Или ты тут остаться решил?

— Альвитр! — громкий шепот Вёлунда расчерчивал трещинами стены. Из щелей тянуло гнилью, и Алекса едва не стошнило от запаха. Надо идти. Надо бежать.

— Альвитр… я не слышу… крыльев твоих…

Бежать. Мимо сундуков с мертвыми сокровищами.

— Альвитр!

Мимо корабля, что тонул в изумрудных глубинах. Мимо золотого вепря, из глазниц которого текли потоки ржавчины.

В двери. И дальше по узкому коридору, по многим коридорам, обдирая локти о ржавые стены, падая и вскакивая, задыхаясь до рези в животе, но не выпуская короткой рукояти молота.

Мьёлльнир. Это имя. У вещей тоже бывают имена.

— Стой… я дальше… я больше… отдышаться, — Алекс понял, что не сделает и шагу.

Как ни странно, Джек остановился. Сам он дышал шумно, сипло, но держался так, как будто бы ничего-то и не случилось. Алекс прислушался. Тихо. Стены не сползались. Потолок не осыпался. И пол не грозился превратиться в разлом.

— Ты… ты же с самого начала знал, что убьешь его? — Алекс втянул нитку слюны. Пить хотелось. Сердце бешено колотилось в ребра, а живот узлом затягивало, как от голода, только хуже. — Ты же с самого начала знал?

— Нет.

Сволочь. Стоит, копьецо разглядывает.

— И ты просто взял и вот так меня отдал?

— Выменял.

Джек положил копье на плечо.

— Но потом же…

— Потом передумал. Идем. Здесь больше нельзя.

Передумал. Выменял. Как будто Алекс — вещь. И не раскаивается. Идет, ссутулившись, только острие копья, ромбовидное, как гадючья голова, из-за плеча выглядывает. Следит за Алексом.

Нет уж, Алекс не дурак. Он не полезет в драку сейчас. Отец говорил, что напролом только безголовые лезут. У Алекса голова имеется. И сердце живое, которое копье Гунгнир пробьет с той же легкостью, с какой пробило каменное. Оно целится, готовое сорваться с хозяйского плеча, лишь приказ нужен. И тогда не спасет Алекса чудесный молот.

Пусть живет Владетель Ниффльхейма. Пусть сядет на трон Хель. Пусть станет хозяином всех земель, вод и существ, которые обитают на пустошах. Алекс постарается, чтобы так и было.

Тогда и предсказание Вёлунда-кузнеца сбудется.

— Извини, — Джек остановился перед дверью. — Наверное, по-другому надо было.

— Проехали, — ответил Алекс, поглаживая теплую рукоять молота. — Все ж нормально.

У него получилось улыбнуться, наверное, даже искренне. А дверь вывела на берег.

Медленно переваливались серые волны. Низкое небо прогибалось под тяжестью снежных шаров, теперь напоминающих осиные гнезда, и рои ос кружили, жаля лицо и руки.

Справа возвышался акулий плавник скалы и громадина Оленьих палат. Слева протянулось голое поле с белыми деревьями, чьи ветви шевелились, пытаясь поймать невидимый ветер.

На берегу же, на ковре из круглой ровной гальки, сидели Юлька и Кошка.

— Я же говорила, что вернутся, — Снот поднялась и потянулась, как будто бы в ином исходе дела ничуть не сомневалась. — Вер-р-рнулись… Здр-р-равствуйте. Гер-р-рои.

Глава 4. Охота

Сидя на камне, Грим играл. Нежно скользили пальцы-смычок по скрипке, тревожили струны, и плакала она, рассказывая о счастливой прошлой жизни. О том, как некогда золотая икринка запуталась в речной гриве да в ней пережила и осень, и зиму. Ранней весной, когда солнце пробилось сквозь ледяной панцирь и согрело воду, из икринки вылупился шустрый малек. Он жил, прячась в мягкой тине, ловил водяных жуков и сочных головастиков, прятался от хищных рыбин и, перелиняв, сам на них охотился.

Его домом стал мост. И мост тот был не деревянным, а солидным, каменным строением, покоившимся на трех столбах. Столбы, вросшие в самое дно реки, Грим украсил зелеными сетями водорослей и круглыми ракушками. За мостом он вырыл глубокие рыбьи ямы, а берега реки раскатал широкими песчаными пляжами. Вода на них была студена и прозрачна, лишь сердцецветам стыдливым позволял прорастать Грим, чтобы раз в году в равновесную ночь силой вытолкнуть их на поверхность, разукрасить лоскутное водяное одеяло истинным волшебством.

И шли за цветами юные девы, из дому сбегая, тенью проскальзывая мимо отца и братьев оружных. Кошачьей поступью крались, босыми ножками колючие камни считали, долго маялись у кромки водяной. А после, сцепившись друг с дружкой руками дрожащими, ступали на знакомый берег.

Грим смотрел. Выбирал.

Ждал.

Все одно не удержаться им в хороводе, как не удержаться жемчужному ожерелью на гнилой нити. Рассыплются, разбегутся, каждая за своим цветочком, за надеждой на любовь взаимную, долгую, счастливую, такую, которую лишь собственными руками взять можно. Перекликаться станут красавицы, и поплывут над рекой девичьи голоса, спрячут музыку.

Лишь одна услышит ее.

Каждый год по одной…

Порой случалось и больше. Сами шли, несли обиды, горечи, топили в омуте и сами топились. А порой, в скудные годы, и приводили, обычно рабынь, добытых в походе. Этих кидали в омуты и еще притапливали древками копий, опасаясь, что выплывет.

Не выплывали.

Всех ловил Грим в золотую сеть собственных волос. Опутывал, укутывал, шептал слова ласковые, пил слезы горючие, играл на скрипке, в дом свой на руках вносил. А был тот дом огромен. Брал он начало от опор и шел под дном водяными норами, кавернами и яминами, то ныряя под самое речное ложе, то выползая наверх, раскрываясь плесами.

Нету теперь дома. Нету жен, кровью живой драгоценных. Не расчешут волосы руки любимые, не уронят на ладони гребень из костей рыбьих сделанный, не обнимут. Некому больше целовать Грима, теплом и жизнью делиться. Развален мост. Ушла река. И Грима унесла в горькое море.

Холодно было тут. Одиноко.

Играл Грим, но лишь ветер да волны слушали музыку его.

Ласкало море косы, но не грело. Приводило устриц и рыб, но разве могли они насытить? Голод мучил Грима. Голод вновь и вновь приводил к берегу, томил ожиданием.

У самой воды ткань мира треснула и раскрылась. Из щели выпал карлик в деревянных ботинках и куртке из кожаных лоскутков. Половинкой желудя сидел на голове карлика старый шлем, лоснился жиром щит, но вместо меча висела на поясе фляга. А в руке держал он не копье, но повод из лунной паутины.

Существо, сидевшее на другом конце повода, заставило Грима содрогнуться.

Драугр! Отвратительнейшая из всех тварей. Рода человечьего с перетворенною душой, которую насильно в отравленное тело вернули да заперли, обрекши на мучения. Рвется душа, мечется драугр.

— Здравствуй, Грим, — осклабился карлик, дергая поводок. И драугр опустился на землю, смирный, как пес. Лишь глаза его пылали яростно.

До Грима доносился сладковатый запах свежей мертвечины. Видать, не так давно подняли несчастного, оттого и спокоен он, оттого и слушает самонадеянного тролля, которому мнится, будто бы лунная цепь удержит драугра.

— Что молчишь? Аль не узнал старого друга?

— Не был ты мне никогда другом, Брунмиги, — ответил Грим, свивая волосы в косы. — Зачем явился? И зачем привел его?

Драугр царапал камень. Кривые желтые когти оставляли глубокие борозды, и мертвец улыбался.

— Затем, что так надо. Скажи, не встречал ли ты случайно человека? Мальчишку. Волосы темные, сам тощий, наглый. Подумай, Грим, — тролль снял с пояса флягу и откинул крышку. — Подскажешь — сочтемся.

Из серебра пахло сладкой, тягучей, свежей кровью. Запах этот дурманил, манил к берегу. Стоит ли противиться ему? Драугр все равно возьмет след… полетит. Догонит. Опрокинет наземь и будет рвать, рыча от боли и радости. Он выпьет детишек, и ничего-то не сделает Советница.

Предупредить?

— Не дури, Грим, — Брунмиги медленно наклонил флягу, и на краю вспухла багряная капля. Вот-вот упадет на землю, и земля проглотит, добирая жизни. — Ты что, и вправду веришь, что у вас получится? Что найдется дурак, который добровольно сядет на трон Хель? Отдаст свою душу этому миру? Тебе? Чтобы ты жил, играл на скрипочке своей, топил девок?

Капля летела. Бесконечно долго летела к земле, и Грим успел подхватить ее. Спас. Поднес к губам. Выпил, согревшись на долю мгновенья.

— Хочешь еще? — спросил Брунмиги. — Я дам тебе целый стакан крови. Или два.

Грим заплакал. Ему было холодно. Страшно. Одиноко. Его волосы тусклы, а скрипка безмолвна. Но разве спасет ее кровь? Спасет. На день или два. Или на бесконечно долгий год, который будет преисполнен сожаления. Гриму надо больше.

— Или целую флягу. Там хватит, чтобы созрела твоя икра.

Но не хватит, чтобы она прижилась. Иссяк Горячий ключ, и Верхний мир отвернулся от изнанки. Так стоит ли мучиться?

Руки сами протянулись к фляге. Пальцы схватили горячее серебро, и Грим сказал:

— Она поведет их к Хеороту. Больше некуда.

И спеша сбежать, Грим нырнул в ледяное море. Уже на дне, в пещере, столь напоминавшей ему дом, он приник к фляге. Но крови в ней было лишь на полглотка. Да и сама фляга рассыпалась, потекла меж пальцев белым речным песком. Оседали крупицы его на перламутровые раковины, забивались в зеленые перины из водорослей. Плакал обманутый Грим. И в жемчуг черный превращались слезы. Больше всех жалко было Гриму девочку, которая теперь точно умрет. А Грим спас бы. Спрятал. Защитил.

И от горя, обиды сделал он то, что делал всегда: взялся за скрипку.

Горькую песню сыграла она. И волны подхватывали ее, понесли через море к самому берегу. К той, которая точно услышит… вдруг да предупреждение это отсрочит неминуемую гибель.

Глава 5. Ульдры, коровы и сны

Шли и шли. Джек и сам устал, а девчонка и вовсе спотыкалась на каждом шаге, но плелась, вцепившись в руку Алекса. А тот словно позабыл про то, что надо злиться. Если бы Алекс злился, Джеку было бы легче. На злость злостью ответить — это запросто. А когда тебя взяли и простили, ничего взамен не потребовав, вот тут уж как-то неудобно.

Это неудобство сидело глубоко внутри, наверное, рядом с сердцем, а может и глубже. Оно мешало.

— Я сам по себе, — десятый раз повторил Джек, и Снот только хвостом дернула.

И она не стала ругаться. Джек ждал. Готовился ответить, и про Вёлунда, и про копье, а она лишь глянула с прищуром и сказала:

— Надо идти. Камень-то выбрось. К чему тебе?

Джек послушал. И вправду — на кой камень, когда копье есть.

Ну и пошли. Кошка впереди, дорогу показывая, за нею Джек, а уже сзади и Алекс с девчонкой. Честно говоря, Джек рад был, что она не умерла.

Путаными были мысли, непривычными. А берег все не заканчивался. Изредка белый камень сменялся серым, а то и красным, но такие места кошка обходила.

— Долго еще? — спросил Джек у Советницы.

— А что?

— Ничего.

Не для себя Джек спрашивал: сам он хоть целый день идти готов был — ну или почти целый — но девчонка слабенькая. Наверное. Она ж болела. Джек тоже как-то болел. Плохо было. Жарко. И в голове стучало, как будто позабытые воспоминания на волю просились, а у него не было сил впустить их.

Точнее Джек точно знал, что впускать воспоминания нельзя. А они ломились. Наверное, проломили бы голову, когда б не матушка Вала с ее горькой настойкой.

Поила. Вышептывала. Трясла метелкой из птичьих перьев и костей. Жгла травки и череп собачий на живот ставила. Череп Джек особенно хорошо запомнил, потому как, очнувшись, увидел уже не череп — голову на коротком обрубке шеи. Голова скалилась, рычала и была настолько тяжелой, что у Джека едва-едва хватало сил дышать. И тогда собачья голова стала дышать за Джека. Она втягивала воздух носом, и выдыхала через рот — вязкие кисельные клубы. К утру голова тоже устала и, заскулив, отвалилась. Матушка Вала сказала, что Джеку причудилось, но он точно знал — была голова. Иначе откуда тот круглый синяк на животе? Как бы там ни было, Матушка Вала прогнала болезнь, но не слабость. Джек еще долго отлеживался, не решаясь выйти из хижины…

Матушка Вала его продала. И другие продадут, если случай выпадет. Нету у Джека друзей. Разве что копье. Оно лежало в руке, такое удобное, легкое. И Джек за все сокровища мира не отдал бы Гунгнир.

Чудное имя. Почти как у Джека. Хотя Джеково — ненастоящее.

Знать бы, как его раньше звали. Кем он был. И кто он есть. Владетель? Смешно. Только смеяться не тянет, и копье лишь плотней к руке льнет.

— Почти пришли, — сказала кошка. — В доме отдохнете.

Не было никакого дома, только холм с лысой верхушкой. У подножия его паслись белые коровы. Крутобокие, круторогие, они вяло переступали с ноги на ногу и обкусывали камни. Камни хрустели. Коровьи хвосты плясали от бока к боку, отгоняя снежную мошкару. Подрагивали ресницы-опахала, а в лиловых очах таилась печаль.

— Какие красивые, — сказала Юлька и тише добавила. — У бабушки тоже корова была. Раньше. Молоко давала. Я люблю молоко.

На признание это корова ответила ревом. И каменная гора разломилась, а из трещины вышла девушка. Была она высокой и очень красивой. Такой красивой, что Джек смотрел и насмотреться не мог. А когда моргнул, то понял, что не помнит ее лица, и вновь на него глянул, и вновь залюбовался.

А очнулся, только когда Алекс толкнул плечом и сказал:

— Не спи.

Джек и не спал. Но вот коровы исчезли куда-то, от них остались лишь обгрызенные камни и трехпалые следы на тонком снежном покрове.

— А где? — Джек сжал копье, потому как лишь оно во всем мире не станет врать ему.

— Уже там, — Алекс указал на трещину в холме. — Чего с тобой?

— Ничего.

Наверное, мама была такой же красивой… конечно, поэтому Джек и застыл. Вспомнил? Почти вспомнил. Малости не хватило — Алекс помешал. И надо бы разозлиться, но злости уже нет, обида только.

Почему его, Джека, бросили? Почему не искали? Не нашли? Оставили на попечение безумной старухи. А та взяла и продала. Так нечестно!

Из щели тянуло паром, сытным, мясным, обида захлебнулась слюной, и Джек решился.

Стоило переступить порог, и края горы сомкнулись. Дом оказался не то, чтобы большим — до Оленьих Палат ему было далеко — но и не маленьким. В центре его возвышалось гранитное корыто, в котором растеклось зыбкое пламя, и девушка в синем платье подкармливала его с рук обломками рогов.

— Добро пожаловать, Владетель, в дом Ульдры, — сказала она. — Садись к огню. Согрейся.

Зеленые сполохи ничуть не уродовали ее лицо, но здесь, в доме, оно не казалось таким уж красивым. Обыкновенное самое. Глаза вот чудесные — темно-лиловые и большие, с длинными белыми ресницами, как будто и не человечьи.

— А вы тут живете? Прямо в камне? — Юлька сидела в резном кресле, закутавшись в меховой плащ. Алекс устроился на застланном шкурами полу.

— Все ульдры живут в камне, — ответила Кошка. Она легла у очага и зажмурилась, словно бы дремала.

— Жили. Я одна осталась. Тебе ли не знать, Советница.

Ульдра двигалась бесшумно, босые ноги ее скользили по меху, и меховые остинки ничуть не прогибались. Все-таки она не человек. Люди в камне не живут, хотя изнутри его и не видать: повсюду мех, кость белая, нарядная, покрытая узорами. Из кости и посуда вырезана: тарелки и кубки, острые ножи и ложки с гнутыми черенками. Плывут по черенкам драконоголовые корабли, качаются на барашках волн, спешат друг другу навстречу, чтобы схлестнуться в бою.

— Зуб косатки, — сказала Ульдра и, проходя рядом, коснулась Джековой макушки. Теплой была Ульдрина рука, живой. И эта теплота обняла Джека, разлилась истомой, расплавляя тело.

— Бьорн рыбачить ходил. Вот и добыл.

— Косатку? — удивился Алекс. — Они же…

— Эта была совсем маленькая.

Ульдра коснулась Алекса, и тот замолчал, а в руках Джека оказался рог с молоком. И Джек пил, пил, удивляясь, что молоко сладкое, как мед. А когда допил, то сразу уснул.

Спал он долго. И летал во сне над кораблями, чьи паруса были ярки и нарядны, а борта — крепки. Зря точило море соленые зубы, зря метало стрелы ветра — держали корабли курс. Летели сквозь снег и дождь… проламывали горизонт и исчезали в проливе, узком, как волчья пасть.

Клыками торчали из пролива рифы. Черным языком металась волна, подхватывала корабли и швыряла о стены. А глотка водоворота втягивала щепу в ненасытное волчье брюхо.

И там, на дне, лежало солнце.

Яркое. Жгучее.

Живое.

Только в плену.

Джек почти дотянулся до него, чтобы отпустить, как солнце погасло.

— Ты мой, — сказал голос, которого не могло быть в этом мире. — Ты мой. По закону.

И Джек проснулся. Он лежал на мягком, укрытый меховым одеялом. Рядом, обняв молот, сопел Алекс. Девчонка спала, повернувшись на бок и сунув большой палец в рот. Во сне она улыбаясь.

Интересно, она тоже видит солнце?

Джек до сих пор ощущал на губах горькую морскую воду. И ладонь его пылала, та самая, которую сдавил беловолосый человек. Джек скосил взгляд — так и есть, на коже проступали розовые отметины. Они были холодными, а сама рука — горячей.

— Совсем дети… прежде дорогой тени ходили герои, — голос Ульдры спугнул знаки, заставил спрятаться под кожу. — А теперь дети.

— Героев не осталось, — советница не мурлыкала, а говорила так, как говорила Матушка Вала, когда ей случалось копаться в мусоре целый день. — Откуда им там взяться?

— Но дети…

— Не так уж они и малы, Ульдра. Вспомни. Разве старше был Сигурд, когда назвали его героем? А Хельги, сын Хьёрварда? Много ли он зим разменял? Атли-гунн? Прочие?

— Не притворяйся, Советница. Ты понимаешь, о чем я говорю: они внутри дети. Я же слышу. И еще: прежде герои хотя бы знали, куда идут.

Молчание воцарилось в доме, до Джека доносился треск огня, сопение Алекса и слабое, непонятное гудение.

— Путь лишь один, — сказала Снот. — И они дойдут. Посмотри, ты называешь их детьми, но Гунгнир признал руку. И Сокрушитель обрел хозяина. Знаю, что ты не веришь оружию асов, но иного нет. И Вёлунд… молчи, он получил по заслугам! Где был Вёлунд, когда корабли уходили в Волчью пасть? Где был он, когда гремела буря мечей? Что делал, когда асы кормили воронье? Сидел! А после вернулся на поле, но зачем? Не для помощи! Он собирал оружие! Варг беззаконный! Червь в железном желуде!

— В тебе слишком много гнева.

— Во мне нет крови Аудумлы. Мне неоткуда взять спокойствие. И я зверски устала держать на себе осколки мира. Поэтому, Ульдра прекрасноокая, сейчас я уйду, но вернусь и проведу их путем тени. И мы достигнем предела Хель, а Владетель сядет на трон ее.

— Но ты хотя бы расскажешь ему правду?

— Да, — помолчав, Снот добавила. — Если так будет нужно.

Глава 6. Погоня

Драугр шел быстро, Брунмиги то и дело приходилось одергивать поводок, и всякий раз он дрожал — а ну как не выдержат лунные нити, распадутся с неслышным звоном? И остановится тварь, поведет носом, вдыхая соленый морской воздух, снежную тлень и собственный Брунмиги запах.

Бежать тогда?

Но разве убедишь от драугра? Полетит он быстрее копья. Подхватит когтистой лапой, подкинет, сам удивляясь новой силе своей. А поймав — разорвет на куски.

Страшно было Брунмиги, распрекрасно помнил он того, другого драугра, что пришел однажды со стороны гор. Как только перебрался? Зима стояла поздняя, закатная, но крепки были морозы, и спал Брунмиги на дне омута. Видел он во сне быструю форель с крапчатой спинкой. Ловил ее, подхватывая на перекатах, выбрасывал на берег и ловко когтем перебивал хребет. Вспоров мягкое брюхо, он давил икру, розовую, жирную, сладкую.

И во сне блаженно щурился Брунмиги-тролль, уплетая икру, и мясцом не брезговал. Только вот кровь рыбья горькой была… а оттого, что не кровь — вода горечью стала, окрасилась ядом, пропахла гнилым, мертвым. И ледяная кора, крепкая, как дубовые доски, треснула под тяжестью чужака.

Тот драугр был матер и огромен. Но Брунмиги, глупый, молодой, выбравшись из омута, пошел по следу. Не испугался того, что смертью от тех следов тянуло, да и каждый был в полтора альна. Драугр дня два бродил окрест, принюхивался, выжидал чего-то, а чего — одному ему ясно. На третий же день, когда замерзший Брунмиги почти решился вернуться к омуту — а держало его едино любопытство — драугр набрел на поляну, на которую на Йоль слетались мары. Он обнюхивал кривые осины, заметенные снегом до самых вершин, обкусывал веточки и урчал. Затем вдруг упал на снег и принялся кататься, оставляя полосы синей прошлогодней шкуры. Вой его разнесся по округе, всполошив мелких птах.

На четвертый день драугр, сияя обновленной кожей, подкрался к вырубкам. Он залег в сугроб и, положив лобастую голову на руки, принялся ждать. Брунмиги, зарывшийся в сугроб под самые древесные корни, тоже ждал.

Наползали лиловые сумерки. Ветер разыгрался, погнал поземку, завивая причудливыми клубами. И в разноголосицу метели вплелся детский голос.

— Мама… мамочка… мамочка, мне холодно… забери меня, пожалуйста.

Брунмиги сам не сразу понял, что голос этот принадлежит драугру.

— Мамочка, милая, возьми меня домой.

Ветер сносил голос к домам, протаскивал в щели, кидал вместе со снегом в открытые камины. И танцующее пламя лишь прибавляло жизни зову.

— Мама…

Первым выскочила женщина. Брунмиги помнил ее — старую рабыню, которую держали из жалости. Каждую весну она приходила к омуту и сидела, глядела в воду, напевая на незнакомом троллю языке. Сейчас она бежала, проваливаясь в глубоком снегу, барахтаясь в нем, как курица в воде.

— Стой! — кричал ей молодой парень, не смея, однако, выйти за порог. В левой руке его пылал огонь, а правая сжимала рукоять меча.

Тогда Брунмиги не знал, что против драугра мечи бесполезны.

Когда женщина оказалась за стеной, невысокой, но прочной, драугр вылетел из сугроба. Он несся тенью и тенью же накрыл несчастную, придавил всем телом — только кости хрустнули. Драугр не стал есть старуху. Он чуял другую добычу, куда как более лакомую.

Люди собирались.

Выли турьи рога, гремело железо, плыла вонь чудодейских трав да кровавые руны ложились на щиты, грозя врагу погибелью. Но враг не боялся. Драугр встал на задние лапы и захохотал.

— Мамочка… мамочка… иди ко мне!

Он отмахнулся от стрел. Копья лишь потревожили свалявшиеся, смазанные трупным жиром волосы. Огненную полосу драугр просто раздавил.

Люди держались вместе. Шли они, как, верно, ходили в бой, локоть к локтю, щит к щиту. Скрипели на морозе кожаные куртки, похрустывало железо доспехов.

— Возьми меня домой! — драугр взмахнул лапой и сбил троих.

Подхватил упавшего, подбросил высоко-высоко и поймал на пальцы, жесткие, как колья. Когти пробили кольчугу и вышли из груди.

Тогда Брунмиги сжался в комок и сидел до утра. Слышал он лишь крики, вой и грохот. Утром сменились они чавканьем. Драугр сволок мертвецов в кучу и уже там потрошил, выбирая мясо помягче. Кривые зубы его с легкостью крошили кости, а шершавый язык одинаково хорошо сдирал и кожу, и железную чешую. Головы драугр выставлял в линию. Каждую укладывал бережно, снегом оттирая кровь с лица. Сам ложился рядом и ждал ночи.

Брунмиги бы в омут вернуться, но вышло так, что дорожки, драугром натоптанные, отрезали путь. А ступить на чужую тропу тролль боялся. Вот и сидел под корнями осины, трясся да молил асов, чтоб послали героя убить чудовище беззаконное.

Но какое асам дело до простого тролля? Четыре ночи гулял драугр. Четыре дня росла полоса из голов составленная. А на пятый драугр пошел в деревню. Он запрыгивал на крыши и разламывал их с такой легкостью, как будто бы сделаны она была из соломы. И проваливаясь в дыру, веселился — до Брунмиги доносились счастливое уханье драугра, людские плач и крик, вой псов и хрип скотины, которую драли на куски.

Только когда никого живого не осталось — хоть бы куренка или собаки — ушел драугр. Напоследок он с корнями выдрал осину, под которой сидел Брунмиги. О, помнит тролль синюю кожу и глаза черные, живые, как весенняя земля. Помнит вонь ядовитую и ярость, что ломала драугру ребра, терзала нутро вечным голодом. Ждал, что сожмет тварь лапу да раздавит его, крохотного и беспомощного, как давила людей. Но драугр рыкнул и исчез.

В том поселке долго никто не жил… а потом люди забыли. У их племени короткая жизнь, и память не длинней. Сам Брунмиги все вот помнил распрекрасно.

И поглядывал на чудище, силясь страх одолеть. Говорил себе, что этот драугр — не чета прошлому. Мал. Слабосилен. Еще и приморочен Варгом. В мертвой голове его отныне одна цель, и голод ей не помеха, но подмога.

Вот и бежит драугр, когтями камни метит. Спешит догнать мальчишку, надеется, что, волю хозяйскую исполнив, свободу получит. Да только пуста его надежда.

Нет, мальчишку-то драугр найдет. И сожрет.

Но вот что дальше?

Глава 7. Про оборотней и сотворение мира

Алекс проснулся, когда заскрипела дверь.

До этого момента он знал, что находится во сне. И сон был страшным. Алекс стоял на мосту, протянутом над бездной. Мост походил на позвоночник диплодока, который Алекс в музее видел. Белые позвонки на шампуре-штыре растопыривали лопасти остевых отростков. И остатки ребер смотрели в серое небо. Мост вздрагивал, и позвонки хрустели, расползаясь мелкими трещинами. Летели в бездну остатки ярких красок. Красной. Синей. Желтой. Зеленой…

Каждый охотник желает знать…

Алекс не желал и не знал, что привело его на край мертвой радуги. В одной его руке был молот, во второй — рог из чистого золота.

Скоро уже.

Что скоро?

Рука поднесла рог к губам, и воздух разорвало криком. Сотни и тысячи голосов ударили в низкое небо, чтобы разбиться и упасть в пропасть. Но упрямые, они карабкались вверх, цеплялись искореженными руками, чтобы снова сорваться. Тени заполняли бездну. И бездна задыхалась.

Мост вибрировал. Птицей летел восьминогий конь, но седло было пусто. Взлетали и опадали стремена, ударяясь в конские бока с каким-то особым мерзким хлюпаньем.

Алекс поднял молот.

Земля внизу пылала. Рушились горы. И тьма давила их остатки, заливая забитую живыми тенями бездну огненными слезами.

Ближе!

Пена срывалась с конской морды, плавила мост. В шалых глазах плясали отблески. Кричал восьминогий.

Описав дугу, молот высек кость из кости, разломал радугу.

И вот тут Алекс потерялся, проснулся, подумал, что сон странный, а дома жарко. Вечно Аллочка кондиционеры отключает. Вычитала в идиотском своем журнальчике, будто они во вред, и теперь всячески с вредом борется.

И одеяла ее из ягнячьей шерсти — глупость.

Но потом Алекс увидел, что одеяло не вязаное, а меховое, сшитое из плотных серых шкур. Шерсть на них торчала остями, а вот подшерсток был густым, войлочным. От него-то и жарко лежалось. Молот и тот вспотел до скользоты. Алекс не удержался, провел пальцами по квадратному обуху. Противовесом ему служил отросток, чем-то напоминающий вороний клюв. Металл отозвался на прикосновение гулом, которого — Алекс был совершенно уверен — не слышит никто.

Мьёлльнир. Сокрушитель.

— Эй, Алекс — засоня! Алексу хватит валяться! — громоподобный голос не оставил шанса притвориться спящим.

А в следующий миг Алекса попросту подняли вместе с одеялом и подбросили. Он кувыркнулся, пытаясь упасть на ноги, и когда вышло — вскочил, замахиваясь молотом. Но огромная рука просто ухватила его за шиворот и тряхнула так, что зубы клацнули.

— Горазд Алекс спать, — сказали с упреком. — И с молотом-то он не аккуратный. Молотом, чтобы убить, бьют. Убивают врагов. Бьорн Алексу не враг.

Человек, говоривший это, был высок. Наверное, выше отца. Светловолосая косматая голова касалось потолка, и человеку приходилось наклоняться. При этом лапы медвежьей шкуры, что лежала на плечах его, тоже наклонялись и длинные когти, выкрашенные алым, тянулись к полу. Алекс смотрел на эти когти и еще на ноги незнакомца — босые, но выше щиколотки обмотанные полосками меха.

— Бьорн, отойди. Ты пугаешь мальчика, — рядом с этим человеком Ульдра выглядела хрупкой, как тростиночка, хотя прежде никакой такой хрупкости Алекс в ней не заметил.

— Я не боюсь, — хриплым спросонья голосом ответил Алекс и покрепче сжал рукоять молота.

С Мьёлльниром точно не страшно.

— И правильно. Алекс не боится Бьорна!

— Все равно прекрати, — она посмотрела на Бьорна так, как Аллочка никогда не смотрела на отца, и Алексу стало стыдно, а еще завидно.

Наверное, Бьорн никогда бы не оставил своего сына наедине с тенью.

Глупая мысль.

— Иди за стол, — сказала Ульдра. — Вам всем надо хорошенько поесть.

Стол стоял тут же. И не стол вовсе — гладкий камень, на камни положенный. Вдоль стола — лавки вытянулись. Джек сидит у стены, вжался в угол. Крышкина-Покрышкина к нему наклонилась, шепчет чего-то и на Алекса поглядывает. Рассказывает? Не хватало, чтобы она этому уроду протрепалась.

Нет, конечно, у Алекса нет секретов. Но неприятно и все.

Он нарочно сел на другую лавку, чтобы не рядом с ними. Молот на колени положил. Сидеть неудобно, зато Мьёлльнир под рукой.

— Мьёлльнир, — шепотом повторил Алекс, обкатывая имя на вкус. — Мьёлль-нир…

— Сокрушитель, — Бьорн садился не на лавку — на дубовую колоду, но и та затрещала под весом. — Бьорн знает. Бьорн помнит старые песни. Мьёлльнир сделали цверги, когда еще помнили, как делать чудесные вещи. И отдали асам, потому как звали их судить спор. Но асы судили не честно. Они признали умение цвергов, но заклад не отдали.

— А что было закладом?

Руки у Бьорна поросли коричневым кучерявым волосом, за которым виднелась смуглая кожа. Кривыми швами на ней проступали вены.

— Голова злоязыкого Локки. Асы не позволили убить аса. И цверги ушли в горы, чтобы не иметь больше дела с теми, кто не держит слово. Вранье — это гниль, которая точит корни Великого Ясеня.

— Ты сегодня разговорчив.

Закатав рукава, Ульдра вытащила из огня котелок и поставила его на ладонь. Она шла вдоль стола и наполняла костяные миски душистым варевом. Запах от него шел одуряющий. Будь варево чуточку менее горячим — Алекс пил бы прямо из миски. Бьорн и пил, поднимая посудину обеими руками. Глотал шумно и после каждого глотка отфыркивался.

Аллочка не потерпела бы за столом подобного поведения. Вечно она на отца ворчала. И на Алекса тоже. И вообще обеды заканчивались или отцовским криком, или Аллочкиными слезами. Или молчанием, которое хуже всего было.

А здесь все иначе.

Разве сложно было сделать, чтобы вот как здесь?

— Кушай, — пальцы Ульдры коснулись макушки, и ком в груди растаял.

Нету тут ни Аллочки, ни отца, только Ульдра, Бьорн, пальцами подбирающий с тарелки куски рыбы, и Джек с Крышкиной.

— А Советница где? — спросил Алекс.

— Ушла.

— Куда?

Ульдра отвернулась и сказала быстро, как будто опасалась, что Алекс и дальше будет спрашивать:

— Вы еще встретитесь. Тогда и спросишь.

Только вряд ли Алексу ответят. Ну да он привык. Отец никогда не отвечал, он вообще слишком занят для вопросов. Аллочку же спрашивать бесполезно. У нее в голове — лапша глянцевая со шпинатом, кондиционерами и одеялами из ягнячьей шерсти.

— Алекс много думает. Алекс пусть лучше ест. Все едят.

Крышкина вот кушает аккуратно. Она долго дует на каждую ложку, потом складывает губы трубочкой и втягивает суп. Как это у нее получается без хлюпанья? А Джек локти на стол поставил, сгорбился весь, миску закрывая, и работает ложкой быстро. Боится, что заберут?

На столе тем временем возникло блюдо с печеной рыбой.

— Море дичится, — Бьорн потер щеку, оставляя на коже жирный след. — Бьорн до Соленого зуба дошел. И назад. Совсем дичится. Но Бьорн косатку видел. Бьорн завтра возьмет свои копья и пойдет на косатку. Бьорну надоело мелочь ловить.

Он указал на рыбин, каждая из которых была с Алексову руку длиной.

— Косатку? — Джек, ухватив рыбину, вытянул в свою миску. Он пальцами разодрал тонкую кожу и принялся растирать крохкое мясо. Кости рыбьи он выкладывал на стол, а пальцы постоянно облизывал.

— Ага.

— Бьорн — хороший ловец, — сказала Ульдра, выставляя костяные чаши с белым напитком. Молоко? От прошлого молока Алекса вырубило, небось, подсыпали чего-то. Но он не в обиде.

Как можно на Ульдру обижаться?

— Никак, — Бьорн подмигнул и, наклонившись, прошептал: — Алекс громко думает. Бьорн слышит. А случилось все так. В начале времен не было ничего, ни неба, ни земли, ни какого иного мира. А была чёрная бездна. Называлась она Гинунгагап. К северу от неё лежал Ниффльхейм, а к югу — Муспелльхейм. Но однажды в Ниффльхейме раскололся камень, и с ним треснула жила Хвергельмира, горячего ключа, и родила двенадцать потоков. Двенадцать это больше, чем вот…

Бьорн растопырил пальцы на руках.

— Родник растопил ледяные глыбы и понес их к землям огня. А когда лед подошел совсем близко, то искры обожгли его. А из ожогов появились великан Имир и волшебная корова Аудумла. Великан был мал… меньше Бьорна, а Бьорн так и вовсе в роду последок, заморыш. Бьорна матушка тюленьей печенкой выхаживала, да все одно…

Он говорил, не прекращая есть. Рыбу Бьорн разламывал пополам, а куски заталкивал в рот. Со словами летела слюна и кусочки рыбьего мяса.

Аллочка точно в аут ушла бы.

— Но не о великане речь, а о том, что без молока Аудумлы он бы не вырос.

— И что потом? — подала голос Крышкина и при этом глянула на Алекса так, как будто виновата была в чем-то. Пусть себе сидит, где хочет. Алексу нету до нее дела! И не было никогда.

— Алекс врет, — тут же сказал Бьорн, хрустя зажаристой рыбьей головой. — А потом не стало Имира и Аудумлы, другие пришли им на смену. Но кровь не убить. Кровь всегда в ком-то да оживет.

— Мы чтим Аудумлу и первую руну, которую вы зовете рогатой, — Ульдра присела на самый краешек скамьи, но Алекс и отсюда чувствовал исходящее от нее спокойствие.

И вспомнилось вдруг, что когда-то он мечтал о собаке. Или о брате. Или о друге. О ком-нибудь, чтобы в доме не было настолько пусто. Собаку Аллочка завела — мелкую, лысую и пучеглазую. Собака постоянно мерзла и пряталась, на Алекса рычала, а потом по недосмотру горничной выскочила из дому и потерялась. Аллочка плакала.

Теперь собаку было жаль, а тогда Алекс понадеялся, что Аллочка другую купит, нормальную.

— Аудумла — первая матерь. Молоко ее питало Имира, а от него взяли род йотуны, инеистые великаны, а также тролли и многие иные. Когда умер Имир, тело его стало телом мира. Аудумла же вылизала из камня Бури. Он был хорош собой и сильно могуч. И дал начало асам и альвам. Сам Всеотец, чье копье ты держишь, мальчик, был внуком Бури.

— Мое, — Джек накрыл древко копья ладонью.

— Джека. Бьорн видит, что Змеязыкая выбрала Джека. Бьорн не спорит со Змеязыкой. И с Сокрушителем не спорит. Сокрушитель признал руку. Алекс — молодой герой.

Кто герой? Алекс? И что такого героического он сделал? Ничего. А то, что сделать собирается… лучше не думать, раз уж Бьорн умудряется мысли подслушивать.

Телепат?

— Оборотни мы, усебьёрны, — пояснил Бьорн, вытирая руки о медвежий мех. — Настоящие. Бьорну рассказывали. Тогда зима злой была, и хозяин лесной объявился. Он бродил по ограде, кричал. Звал, стало быть. А вёльва гадала на козлячьих потрохах. И на рунах еще. Все выпало, что тоскливо хозяину без жены. Стали выбирать среди трэлей, чтоб помоложе. Выбрали праматушку Бьорна. Ну а раз так, то надо идти.

— Куда? — Крышкина решилась к рыбе притронуться, положила на тарелку и принялась крутить то в одну сторону, то в другую. Вилок тут нету, а ножом ей непривычно.

Ну и нефиг выпендриваться. Здесь ей не ресторация.

Отец всегда на Аллочку кричал, что он дома, а не в ресторации. Аллочка же отвечала, что и дома нельзя свиньей быть.

— В лес. Юлла руками пусть ест. Руками вкусней. Бьорн не врет. Праматушку Бьорна травами напоили, жиром тюленьим смазали и в шкуры медвежьи завернули. Ну, чтоб не померзла.

Ерунда, конечно, потому что такого быть не может. А если подумать, то выходит жуть полная. Но разве возможно, чтобы с живым человеком поступить так? Это варварство!

— Обычай, — возразил Бьорн. — Алекс пусть сам посудит. Кабы праматушку Бьорна не отнесли в лес, сидел бы Бьорн тут?

Алекс надеялся, что мысли, пронесшиеся в его голове, Бьорн не услышал. К счастью, Крышкина-Покрышкина отвлеклась от рыбы и задала вопрос.

— И ты оборотень?

— Я — ульдра, — ответила Ульдра, как будто это что-то объясняло. — Ульдры от Аудумлы род держат.

— Ага. Ульдра. И хвост есть.

— Бьорн!

— Что? — Он улыбнулся широко, счастливо. Ульдра же взъерошила волосы и сказала:

— Есть у меня хвост. А вы пейте.

— Пейте, пейте… Нет в мире ничего слаще молока от ульдриных коров. И болезни лечит, и век длит столько, сколько хочешь, и…

Бьорн не договорил, осекся, а когда Крышкина рот открыла, чтоб очередной вопрос задать, то палец прижал: мол, молчать надо. И все замолчали. Огонь и тот притих. Лишь молот неслышно дрожал под Алексовой рукой.

Глава 8. Песня моря

Юленьке было страшно. Она вообще легко пугалась. Когда мама на нее кричала. Или когда те злополучные серьги потерялись. Или вот когда проснулась у зеленого костра и увидела, что горит он на костях. А еще череп круглый, с дырявыми челюстями, на Юленьку смотрит.

Она хотела закричать, когда из-под стола выползла кошка и строго сказала:

— Не смей.

Голос у нее был точь-в-точь, как у мамы, когда та сердилась, но не так сильно сердилась, чтобы стать мамой-как-же-ты-могла! И Юленька не посмела перечить, только рот руками зажала, чтоб крик не вырвался. Так, с зажатым ртом и вышла из ужасного дома.

Алекса не было. И Джека тоже. Но Кошка пообещала, что они придут, надо только подождать. Кошка врала — Юленька научилась видеть, когда взрослые врут — но говорить об этом было бы невежливо. А Юленька была вежливой девочкой.

Она понимает, что не надо мешать взрослым занятым людям. Или не людям, но явно взрослым и занятым. Такие точно знают, как будет для Юленьки лучше. Вот она сидела и ждала. Потом шла и ждала, что Алекс расскажет, где был. Он же словно Юленьку и не видел. А когда поворачивался, то глядел сердито, как будто это она во всем виновата. Но разве Юленька виновата? Ничуть.

Про вину она думала, когда до Ульдры добрались, и еще про маму, про дом, куда обязательно вернется, ведь быть такого не может, чтобы не вернулась. И когда, выпив ульдриного молока, Юленька заснула, то оказалась дома.

Она стояла на пороге, не смея переступить его. И только мамин голос услышав, решилась. На голос она и шла, а пришла в белую-белую комнату, в которой стояли лишь кровать и стул. Кто лежал на кровати, Юленька не увидела, зато маму узнала сразу.

— Мама! — крикнула она, но мама не обернулась.

Она читала вслух и не слышала Юленьку. Кричи или нет — не слышала. Юленька кричала, металась, желая прикоснуться — мамино тепло манило — но не могла. Мама, не вставая со стула, ускользала.

Но вдруг она поднялась, и Юленька увидела, что в маминой голове живут жуки. Они шевелятся, толкаются и мама от этого не думает и Юленьку не видит.

— Я спасу тебя, — сказала она кому-то и жучиное копошение затихло. — Я спасу…

— Мамочка! — крикнула Юленька и очнулась.

А очнувшись, поняла — сон это. И стало горько, а еще обидно, как тогда, когда мама пообещала в зоопарк сходить, но потом вдруг выяснилось, что она не может, что у нее работа.

Работа — это важнее зоопарка.

От обиды в носу засвербело, и на глаза навернулись слезы. Наверное, в иных обстоятельствах Юленька и поплакала бы — она даже пару раз хлюпнула носом на пробу — но рядом кто-то заворочался, а потом из груды шкур вынырнула взъерошенная голова Джека.

— Не спишь? — с подозрением поинтересовался он.

— Н-не сплю, — Юлька потерла глаза, скрывая слезы. — Я… я сон видела. Нехороший.

— И я.

— Мы же вернемся, правда?

Говорили шепотом, потому что Алекс спал. Нельзя мешать другим людям.

— Куда?

— Ну домой.

— Накой?

— Ну… домой же!

Джек пожал плечами и, повернувшись на бок, подпер щеку кулаком. Он был взъерошенный, мокрый, какой-то весь из себя неприятный, как тот котенок, который жил у подъезда и сначала был прехорошеньким, а потом подхватил лишай. Котенок покрылся шелушащимися пятнами, которых с каждым днем становилось все больше, а шерсти наоборот — меньше. Юленька котенка одновременно жалела и боялась — а вдруг да заразится? Нет, конечно, она не брала котенка в руки и даже подкармливать перестала, но… он же садился на лавку, и в подъезд заходил, и о перила терся, и как знать, не остались ли на них крошечные частицы лишая. Потом котенок куда-то пропал, ушел или умер, и Юленька вздохнула с облегчением.

Джек пропадать не собирался. Он лежал, разглядывал Юленьку и чесал острым подбородком ладонь. А на ладони проступали красные пятна.

Лишайные?

— Я тут сказать хотел… ну короче, что мне жалко… ну я не хотел, чтоб тебе… чтоб с тобой чего вышло. Ну тогда.

За котенка вдруг стало стыдно, хотя Юленька не сделала ему ничего плохого!

Она вообще ничего не сделала.

— Извиняешься?

— Типа того.

Вот Алекс и не подумал бы извиниться. Ему плевать на всех, кроме себя… Но разозлиться по-настоящему не получалось. Мирным выглядел Алекс, и беззащитным, хоть и прижимал к груди, уродливый молот. И будить его не хотелось.

Юлька выбралась из-под всех этих одеял, тяжелых и душных. Джек последовал за ней. И как-то так вышло, что сначала она рассказывала ему что-то такое, не очень важное, но отвлекающее от грустных мыслей. Потом заговорил и Джек про себя, свалку и совершенно ужаснейшую старуху, с которой он жил все это время и к которой ни за что не вернется. И вообще не уверен, хочет ли вернуться. Юленька слушала, жалея уже его. А потом и себя: если Джека родители на свалке не нашли, то как найдут Юленьку здесь, в месте, про которое она знает лишь, что это место существует?

Мама же и того не знает…

Мама будет ждать, надеяться, но когда-нибудь устанет. И эти жуки в ее голове, с ними тяжело, шумно. Мама захочет, чтобы жуки ушли. И что тогда? Про Юленьку забудут? Такое не возможно! Или возможно? Мама как-то говорила папе, что они не могут позволить себе второго ребенка. Но теперь-то Юленьки нету и…

— И все будет хорошо, — пообещала Ульдра, глянув лиловыми коровьими очами в самое Юленькино сердце. — Вот увидишь.

А потом пришел Бьорн, проснулся Алекс, и все стало обыкновенно, то есть, как раньше. Ну это пока Бьорн не сказал молчать. Тогда Юленька снова испугалась, потому что тишина разговаривала с ней.

— Беги…

Голос доносился сквозь стены, и крался мимо очага. Он ледяной поземкой трогал Юленькины ступни, и поднимался вверх, кольцами сковывая лодыжки.

— Беги… беги…

Шепот был ласковым и нежным. Но за ним Юленька слышала и другие, охрипшие, гортанные. Разгулявшимися чайками поднимались они и, сложив крылья, падали, пронзая черную гладь. И уже не птицы — стрелы летели к морскому дну, тщась уязвить. И бессильные падали, сдавленные огромными ладонями моря.

— Беги!

Они же, ладони, зачерпывали камни, осколки кораблей, гнилые сети и даже Бьорнову косатку, чтобы закрутить в водовороте, поднять и вынести на берег, не то в печали, не то в гневе.

— Беги… беги. Беги же!

И Юленька вскочила, не в силах справиться с упавшей на плечи тяжестью. Она закашлялась, схватилась за горло, а изо рта хлынула горькая морская вода.

— Бьорн! — Ульдра кинулась к Юленьке, обняла и прижала к теплому животу, в котором — именно в нем, а не в груди — стучало сердце. — Бьорн! Грим предупреждает…

А губы — уже не Юленькины, но чужие, онемевшие, вытолкнули слово:

— Драугр.

И гневный рык стал ответом.

— Не смотри, — велела Ульдра, держа Юленьку крепко, но, видать, недостаточно крепко — море внутри облеглось и теперь кипение волн лишь придавало силы. И Юленька вывернулась из ласковых навязчивых рук, как раз, чтобы увидеть, как меняется Бьорн.

Медвежья шкура врастала в плечи и еще глубже — кровь ведь та же вода, потому и видела Юленька белые волоконца, приросшие к мышцам, потянувшие кости и смявшие их так легко, будто кости эти сделаны были из пластилина. Из этого пластелина лепились новые, толстые и твердые. Сами же мышцы вспухли, затрещали кожей, и человечья расползлась, а толстая, медвежья прикрыла разрывы.

И вот уже не человек — бурый медведь стоит над столом, покачивается. Влажный нос подвижен, дергается, выискивая запахи. В красной пасти с черной каймой губ виднеются зубы, каждый — с Юленькин палец длиной.

— Не надо, Бьорн, — сказала Ульдра, подходя к медведю без всякого страха. — Сюда ему нет хода.

Заурчал медведь, тяжело опустился на все четыре лапы, повел широкой головой.

Прежде Юленька не видела медведей так близко. В цирке они казались смешными и милыми, но этот — другой. Клочковатая свалявшаяся шерсть. Мышцы бугристые, будто шкуру валунами набили. Когти черные как сабли. Но хуже всего глаза — умные, человечьи.

— Не ходи, — попросила Ульдра. — Не сейчас. Сначала их собрать надо и потом уже…

Розовый медвежий язык коснулся Ульдриной ладони.

— Вот и славно. Он от тебя не уйдет.

А море допело песню и, утомленное бурей, отступило, унося корабли и кости, сети и белых толстых рыб, похожих на ошкуренные бревна.

— Спасибо, — сказала Юленька уходящей волне, хотя и не понимало, за что благодарит.

Глава 9. Разговор

На отливе небо становилось белым, как бумага, и держало цвет крепко. Камни, обгрызенные коровами, но сохранившие на разломах зеркальную гладкость, отражали эту белизну и еще Брунмиги. Они ловили каждое движение и корчили рожи. Пускай. Брунмиги посчитается.

Со всеми.

И с камнями тоже.

Драугр заурчал. Привстав на задние лапы, он втягивал воздух, вычленяя из сухого полотна его отдельные нити. Море чуял?

— Играй, играй, — буркнул тролль, присев на краю тропы. Фляга — настоящая, не навороженная, висела на поясе. И отдавать ее Брунмиги не собирался, хоть бы сам Имир попросил, или все асы сообща.

Где теперь асы?

Нету! А почему? Потому что не приспособились. Брунмиги же, маленький Брунмиги, которому Молотоносец и козлов своих вычистить не дозволил бы, приспособился. А что это значит? То, что он живой и при силе.

Драугр принялся описывать круги, натягивая поводок. Не нравилось ему тут. А что поделаешь? С ульдрами способ один — только уговорить. Иначе нырнет в гору и в ней же запрется, да так, что ни один цверг — а то и целая сотня — не выковыряет.

— Сидеть, — приказал Брунмиги, но драугр не послушался.

Он упал на четыре лапы, завертелся и завыл горестно.

— Да сядь ты! Сидеть!

Драугр все ж сел, затем лег, но тут же поднялся на колени и начал копаться. Он бережно очистил скалу от острой гальки и песка, от круглых катышков коровьего помета, в котором слезой проблескивали алмазы.

— Не выйдет ничего. Вот, — Брунмиги снял флягу и потряс, чтобы драугр услышал, как плещется кровь в серебряных оковах. — Хочешь? Капельку? Иди ко мне… иди… вот молодец.

Черные глаза смотрели жадно. Рот-дыра сочился слюной и желтоватой гнилью, которая марала чистую синюю кожу. А первые трещинки уже бежали по шее.

Линять собрался? Быстро что-то. Плохое это дело — линька. Перелиняет — подрастет. Как тогда управиться?

Брунмиги вытащил из кармана плошку и налил крови, всего-то с полстакана.

— На от. Пей. Повезет — запомнишь, что я добрый.

Драугр кровь нюхал настороженно, точно боясь обмана, хотя вряд ли в подпорченной его голове сохранились подобные воспоминания. Или хоть какие бы то ни было воспоминания. Но вот он обнял плашку, поднес к губам и принялся лакать. Быстро мелькал гибкий язык, тянул багряную нить в ненасытную драуржью пасть. И так вкусно ему было, что Брунмиги, не удержавшись, сам облизал ободок, сладко щурясь.

— А может, лучше молока? — спросила Ульдра.

Она появилась на вершине холма и там же стояла, глядя сверху на Брунмиги и драугра, причем во взгляде ее не было ни страха, ни отвращения.

Высокая и стройная — осина молодая. Слепит зеленью платье нарядное. Блестят на нем серебряные бляхи, и ластится ветер к плащу, тревожит складки. Держат плащ остророгие коровы-фибулы.

В руках ульдры — кубок костяной с резною крышечкой.

— Здравствуй, сестрица, — Брунмиги поднялся и поклонился. — Рад повстречать тебя. И молока твоего отведаю с радостью. Спустись.

Спустилась, хотя и не ждал он. Но чего бояться ульдре? Разве найдется беззаконный, кто посмеет вред причинить?

— Вот, — протянула она кубок, а на драугра не глянула, как будто его и вовсе не было. Он же скалиться скалился, лапы кривые тянул, но не умел к ульдре прикоснуться.

Брунмиги же пил молоко. Теплое, как прогретая солнцем вода на отмелях. Густое, как осенний речной туман. Горькое, как ил. И сладкое, нестерпимо сладкое, как сама жизнь.

Сладость эта склеила кишки, крутанула их, выдавливая молоко из Брунмиги.

— От… отр…

Обеими руками схватился он за горло, из которого хлестала рвота, уже не белая — желто-зеленая, как гниль. Все тело сотрясалось судорогой, корчился Брунмиги и драугр с интересом глядел на его агонию. Но нет, не умер тролль. Похолодел только да так, что еле-еле встать вышло.

— Отравить вздумала, сестрица?! — Брунмиги вытер ладонью рот, полный кислоты и дряни.

— Разве я травила тебя? — она не спешила уходить и глядела уже с жалостью. — Ты сам себя травил.

— Чем же?

— Сам знаешь, — кубок скрылся в складках плаща, а коровы-фибулы укоризненно закачали рогатыми головами.

— Выдай их. Тех, кого прячешь.

Ульдра не стала врать, будто бы нет у нее никого, но сказала так:

— Выдать гостя на верную смерть? Неживое просит невозможного.

— А ты… ты сама… живая? Живая. Только надолго ли? Скоро уже твои коровы сдохнут! И ты за ними. Много вас осталось? Много?! А могла бы жить! Выведи стадо наверх! Там бессчетно пастбищ! И бессчетно пастухов. И молоко твое… знаешь, сколькие бы там отдали все, что имеют, за один-единственный глоток? Излечиться от всех болезней! Жить вечно! Предвидеть грядущее! Я уже молчу про алмазы…

Ульдра только улыбнулась:

— Мне и тут хорошо.

А Брунмиги плохо. Крови бы… фляга полная до краев и фляга не простая, над нею Варг слово сказал, а после влил один за другим десять раз по десять кувшинов. И стакан собственной крови.

— Чего ты боишься, а? — Брунмиги изо всех сил пытался глядеть прямо, бесстрашно, хотя никогда-то в нем бесстрашия и не было. — Не хочешь ему служить? Не служи. Будешь сама по себе… он ведь ничего взамен не требует. Просто дает. Жизнь дает!

А эта дура упрямится. И злость на нее берет такая, что словами не передать.

— Жизнь, говоришь? Но разве ты живешь?

Ульдра вдруг вцепилась в лицо и заставила голову задрать. Ледяные пальцы вдавили щеки, хотя и щеки были каменными. А лиловые глаза застили свет.

— Я ошиблась. Ты не до конца еще мертвый.

Живой! Живее прочих!

— Уходи, — велела Ульдра, отпуская.

— Нет! Не уйду! Я… я буду сидеть здесь столько, сколько понадобится, — Брунмиги вдруг понял, что победил. Куда им деваться-то? Ульдры камень держат, но в камне не ходят. А значит и те, кто в Ульдрином доме прячется, дальше холма не уйдут. И раз так, то надо просто дождаться.

— Он не дойдет до Хельхейма, — Брунмиги сел и, открыв фляжку, приник к горлу. Пил долго, с каждым глотком возвращая и силу, и уверенность в победе.

Кровь — истинная.

— Или я возьму его тут. Или Хозяин — там.

Часть 4. Время боя

Глава 1. Пространство сна

Там… там-там-там…

Капли воды срывались с острия сталактита и падали на Вершинина, чтобы разбиться о натертую до болезненной красноты кожу.

— Там, там… — напевал беловолосый человек, раскачиваясь на кресле.

Чудно?е у него кресло. Полозья-ребра скользят по полу. Подлокотники-руки держат рукояти мечей. И два каменных ворона на спинке широко раззявили клювы.

— Там-ди-да-ди-там… Хорошо ли тебе, доктор?

Вершинин хочет ответить, сказать, чтобы убирался гость из сна, оставил Вершинина в покое, но стоит открыть рот, как капли-стрелы устремятся в него.

Нельзя глотать лед.

— Ой упрямец… ой упрямец… — беловолосый покачал головой. И косы его — сколько их? Десять? Двадцать? — зашевелились. — Ну скажи, стоит оно того? Зачем мучиться?

Вершинин не знал, вернее не помнил. Наверное, он сделал что-то ужасное, если появился этот человек с ледяными глазами.

Это сон. И надо проснуться. Пошевелиться. Но как, если тело неподвижно? И есть ли оно?

— Есть, — говорит человек.

Есть. Вершинин ощущает руки, приросшие к камню, и спину, пробитую копьем, и водяные иглы, пронзающие кожу.

— Ну что? Хватит на сегодня?

Человек поднимается, и вороны перепархивают на его плечи. Когти их пронизывают волосы. Клювы втыкаются в плоть. Но человеку не больно. Ледяные глаза его спокойны.

— Подумай, Вершинин. Хорошенько подумай.

Он идет. И под ногами его крошится гранит.

— Эй! — крик Вершинина тревожит сталактиты. И те раскачиваются, стряхивают воду. Уже не капли — целые потоки. Еще немного и захлебнешься. — Ты не оставишь меня здесь!

Вершинин выгибает шею, сдирая затылок о слюдяные зубы пещеры, выкручивается онемевшим телом, чтобы увидеть, куда исчезнет мучитель, но не видит.

Пещера пуста. Стены ее вращаются, разгоняясь. Приближаясь. Сминая сталактиты в пыль, а воду взбивая в едкий белесый туман. Этот туман наваливается, обнимает, просачиваясь в рот и глаза, забивает нос тленом. Вершинина рвет, но пробка из тумана сидит в горле, не позволяя рвоте покинуть тело.

— Упрямый… упрямый…

Стены доползли до ног и сняли подошвы.

Боли нет! Это сон! Сон!

Вершинин, уже не боясь обрушить сталактитовые зубы, кричит. И просыпается. Но тело его по-прежнему парализовано. Он мокрый и беспомощный.

Бессильный.

Нельзя злить Варга.

Нежное урчание коснулось уха, и рыжее легкое — но живое! — тельце взобралось на гору плоти, улеглось на животе. Аспирин.

Эту болезнь не вылечить аспирином. Но котенок мурлыкал, перебирал лапками и острые коготки раздирали кожу. С царапинами возвращалась чувствительность.

— Хороший мой, — сказал Вершинин, когда сумел заговорить. — Что бы я без тебя делал? Напугал, да?

Котенок ползком двигался от живота к груди. Шерсть его стояла дыбом, хвост-морковка дрожал, а глаза слезились. Надо бы ветеринару показать. И давно надо было. Лишь о себе думаешь, Вершинин?

— Я и сам испугался. Кошмары — они такие… пугают.

Аспирин заурчал совсем уж громко. Он тяжелый. Вроде и махонький — ладонью накроешь — но тяжеленный, как булыжник. А вроде легким был. Когда потяжелел? Стал неудобный. Стряхнуть бы. А лучше взять за шкирку и о стену.

Или за голову схватить. Голова крохотная, кости тонкие, сожми покрепче и треснут.

Подумал и испугался. Мыслишки-то из пещеры родом, чужие, наведенные.

— Не бойся, — Вершинин пошевелил пальцами. — Я ж понимаю… осознаю. А это — никакой не паралич. Обыкновенный сонный ступор. Со всеми случается. Отпустит. Если говорить могу, точно отпустит.

Рассмеяться не получилось. Зато вышло коснуться яркой рыжей шерсти, провести по хребту — тонюсенький, двумя пальцами переломать можно, только ухватить для начала поудобней — и сесть.

Котенка Вершинин поймал на ладонь, и когтистые лапы тотчас вцепились в палец.

— Ну что, спаситель? Есть хочешь?

Аспирин грыз руку, дергал хвостом и притворялся, будто он — самый обыкновенный дворовый кот. Но от шерсти его пахло пещерной сыростью, туманной тленью. Правда запах сгорал, сменяясь обыкновенным — кисловато-молочным.

На кухне — ноги плохо слушались, да и руки еле-еле сгибались — Вершинин вывалил в кошачью плошку фарш, смешанный с яйцом, а себе сделал кофе. И подумал, что с кофе надо бы завязывать.

Потом подумал, что ступор, с ним случившийся, — плохой признак. Сердечко шалит? Или в голове истончился сосуд, грозит лопнуть, пугает призрачным параличом, способным перейти в настоящий? Ну не на Варга же в самом-то деле случившееся списывать?

Кошмары — всем ведь снятся.

Но не такие. Цвет. Запах. Плотность камня. Судорога, вцепившаяся в глотку. Вода в горле и костяные сталактиты, что вот-вот сорвутся с потолка, пробьют смешного упрямого человечка насквозь.

Аспирин вцепился в ногу. А зубы у него острые.

Но Вершинин не обиделся — наклонился и погладил котенка.

Может, действительно не следовало Варгу перечить? Он правду говорил… мальчишку убить проще, чем котенка. И никто не узнает. А кошмары закончатся. И жизнь, которая сама на кошмар похожа, тоже. Начнется другая, успешная и…

Нет. Нельзя так.

— Не по-человечески, — сказал Вершинин. Аспирин мяукнул. Наверное, одобрил решение.

На часах было четверть шестого. Спать не хотелось.

На другом конце города другой человек ворочался в постели. Ему тоже снились сны, но отнюдь не кошмары. Он был гончей породы бладхаунд, с мосластыми лапами, шкурой, стекавшей по острым костям, и чутким носом.

След норовил уползти, страшась этого носа, вывязывал заячьи петли, то и дело нырял в камень, но всегда выползал на поверхность. И текучая вода не смыла с него меркаптановую вонь.

Гончая шла.

Догоняла.

И в собачьем сердце не было места ни страху, ни дурным предчувствиям.

Глава 2. Бой с тенью

Обсидиановый круг ждал Варга. Стоило ступить, как отражение всполошенным вороном кинулось к колдуну, распластало руки-крылья, силясь вырваться.

И острые мечи беззвучно ударили в гладкую поверхность.

Точно такие же мечи, тянули собственные руки Варга к земле. Тяжело было болотное железо, выловленное гнилыми пузырями, выплавленное в кузнице на костре из костей кузнеца. Плакала руда, исторгая раскаленные слезы, текли они по каменному ложу, собирались оплавленными сырцовыми головами, из которых после родились мечи.

Шипел лед, принесенный марами с горных вершин. Красили травы воду зеленью и чернью, добавляла живая кровь багрянца, чтобы весь, без остатка, вошел он в клинки.

Рукояти Варг сделал из драконьих зубов. Обмотал для крепости гримовыми волосами — тогда еще даренными. А в навершия вставил по камню. Изумруд и рубин.

— Хорошее оружие, — сказала тогда Рейса-Рова и похвала заставила сердце Варга биться быстрее. — Как назовешь?

— А как принято?

Он не умел обращаться с именами. С рунами, с травами, с заклятиями и знаками, с тенями на земле или воде, с рисунками туч и невидными следами — да. Но смысл имени по-прежнему был недоступен пониманию.

— Так, как хочется, — ответила Рейса.

И Варг подумал, что не знает, как же ему хочется, а стало быть правильного имени не даст. Тогда он решил подождать. Время шло. Мечи оставались безымянными. Наверное, тот, кто сам не имеет имени, не способен называть вещи. Это было бы огорчительно, если бы Варг умел огорчаться.

Тем временем отражение выбралось, прозрачное, как и положено тени.

— Здравствуй, — сказал Варг себе и себе же ответил: — Здравствуй.

Клинок коснулся клинка и по клинку же скользнул, задержавшись на крестовине рукояти.

— Ты давно не приходил.

— Я давно не приходил.

— У тебя проблемы.

— Да.

— Ты ходишь по чужим снам. Устаешь.

— Устаю.

— Ты человек, а не мара.

— Я нойда. Я умею.

Танец-кружение. Взгляд держит взгляд, а железо ищет столкновения с собой, уверенное, что победит.

— Тебя наконец убьют, — сказала тень.

— Тебя тоже.

— Я устал сидеть здесь. А ты устал быть там.

— Неправда.

— Кому ты лжешь?

Тому, кто есть Варг. Первый? Второй? Слабейший. Если разобраться, его и вовсе не существует. Он лишь вёрд, по недоразумению выживший, когда сама душа погибла.

— Ты жалеешь себя, — вёрд скользнул под удар и сам ударил, метя левой рукой в сердце. И меч прошел сквозь одежду, но не дальше — Варг отбил выпад.

— Я не умею жалеть.

— Ты говоришь, что во всем виноваты боги.

— А разве нет?

— Нет.

Лязг. Скрежет. Два волка, Гери и Фреки, сцепились в смертельной схватке. Скалятся пасти, летит шерсть, щелкают зубы, выхватывая куски плоти.

— Ты не думал, что у тебя с самого начала не было души? Что ее сожгло там, где души куют? Многих ведь сожгло. И многих ранило. Но им все равно, а ты все мечешься.

Вёрд откатывается к краю, за который ему, посаженному на цепь заклятья, нет хода.

— И ты.

Варг позволяет передохнуть. Ему? Себе? Мечи тяжелы, как само болото, их родившее.

— Я есть.

— Ты есть.

— И ты тоже. Мы — одно.

— Мы — разное.

Зеленое. Красное. Красное и зеленое. Помноженное на два. Одинаковое. Отличное. Варг точно знает, кто он, но как объяснить это вёрду.

— Ты — лишь мое отражение! Страж! Меня не надо сторожить. Я в любой миг способен тебя уничтожить…

— Тогда почему не уничтожишь?

— Потому что…

Столкновение. Рука встречает руку. Пальцы касаются пальцев. Обвивают уже одну рукоять безымянного меча, в которой пылает странный камень. Грани его меняют цвет. Зеленое. Красное. Рассыпчатое. Разное.

— Отступись.

— Нет.

— Мальчишка дойдет.

— Нет.

— Ты же знаешь, что он дойдет.

— И что? Многие доходили, но отступали перед троном Хель.

— Этого ты и боишься?

— Я? Я не умею бояться.

— Ложь.

— Нет!

— Умеешь. Напомнить?

Мечи срастались, сроднялись и тянули Варга в его отражение.

— Я ушел, потому что это было разумно.

— Ты не ушел — убежал. Помнишь?

— Конечно.

Серый лед крошился под ногами, черные полыньи — рты ледяные — качали белое крошево зубов. Не попасть бы в полынью, не провалиться, не ступить на лживую синь проталины. И спешить.

Ведь догоняют.

Несутся. Кричат. Машут факелами, поджигая черное подбрюшье неба. Поземка мечется загнанным зверем, хватает за руки и скулит.

— Мальчишку держите!

Лед не выдерживает голоса, расползается под ногами.

Слезы по лицу. Ветер на губах. Беги, Варг, беги! Уноси ноги от заветной поляны, окруженной сетями из лунного света.

Плясали молодые рабыни на прибрежных камнях, резали белые ноги, манили красотой луну-роже?ницу, кромсали ей косы острыми камнями. Рвалась луна, рвалась волна, летела прибоем, смывала дерзких, да поздно — подхватили обрезанный волос мутноглазые старухи-вёльвы, уволокли в сырые пещеры да на кросно бросили.

Ткали-ткали и выткали.

Беги, Варг, беги!

Ты же человек, тебе ничто свет лунный — обожжет да залижет обожженное. А мары-певуньи, мары-сноходицы пусть мечутся в кругу заветном. Для них сеть — преграда неодолимая.

— Стой, гаденыш! — кричали вслед, подгоняя, будто хлыстом.

И Варг бежал, шептал наговор, поднимал бурю. Пусть ярится, ревет, рушит сосны, дубы корчует. Пусть выморозить все, что есть живого…

Ускользали слова, и лишь слабый ветерок рождался где-то в поднебесье. Гудел, пеняя на трусость. И река — жеребец дикий — встала на дыбы, сбросила неумелого седока с влажной гривы да под копыта корней. Прикрыла хвостом прошлогоднего камыша и гнилою, забытой корягой. Зашевелились под ней черные пиявки и похудевшие за зиму жабы, поползли наверх, на лед, встречая погоню.

А где-то далеко визжали, погибая, мары.

Варг сидел, вжимаясь в глинистый берег, заткнувши пальцами уши, стараясь не шевелиться и не дышать. Он точно знал, что когда сил держаться не осталось, чужие руки, теплые, прижали его ладони к голове. Кричать не сумел, замерз слишком. Чужак же делился теплом, как будто бы ему вовсе не жаль было этого тепла. А когда Варг вылез-таки из укрытия, то чужак потянулся за ним.

— Ты кто? — спросил Варг заледенелыми губами.

— Я — ты.

— Вёрд?

— Вёрд.

— Ты… грязный.

— Ты — грязный.

— Так и будешь за мной теперь повторять?

Варг потер кончик носа, потому как не чувствовал носа и боялся — вдруг да тот отвалится? И вёрд повторил жест. А потом вдруг распластался и стал тенью, черной, гладкой, смеющейся тенью. Много лет прошло, прежде, чем у Варга получилось избавиться от нее.

И непонятное держало, не позволяя избавляться совсем.

— Ты ведь понимаешь, во что опять ввязался? — спросил Варг, глядясь в зеркало из черного камня. И сам себе ответил: — Да.

Глава 3. Гончая по крови

Он шел по городу, меняя улицу на улицу, изредка останавливался, поводил головой, удивляясь тому, что не помнит ни этого места, ни того, как оказался в нем. Но удивление исчезало, сменяясь привычной уже тревожностью.

Редкие прохожие, завидев человека в сером плаще, надетом поверх теплого не по сезону свитера, спешили уступить дорогу. Все-то им было удивительно в этом странном господине. Прическа его — серые, будто припыленные волосы. Пряди достигали массивного носа, закрывали глаза, а затылок оставляли голым, беззащитным. Одеяние — помимо свитера и плаща носил он старые брюки в узкую белую полоску и высокие, армейские ботинки. Но пожалуй удивительнее всего был платок ярко-желтого цвета, обернутый вокруг шеи и завязанный крупным узлом. Узкие хвосты торчали из узла, словно тараканьи усы, и человек время от времени ухватывал их и потирал. При этом лицо его кривилось, а некрасивая, бульдожья челюсть выползала вперед.

И звали-то его странно — Инголф Рагнвалдович Средин. Сам он чаще представлялся Иваном Романовичем и всякий раз стеснялся, точно предавал кого, хотя предавать ему было некого: ни родителей, ни сестер с братьями, ни другой какой родни у Инголфа не имелось. Во всяком случае, он о них не помнил и данное обстоятельство распрекраснейшим образом дополняло и без того немалый список странностей.

— Чудак, — говорили люди, которым доводилось встречаться с Инголфом.

— Чокнутый чудак, — твердили знакомые.

— Псих… подвинулся после того случая, — обменивались шепотом коллеги.

Друзей, которым бы Инголф мог рассказать правду, у него не было. Верно, случись таковым появиться, и они сочли бы Средина совершенным безумцем.

Только безумец в туманные дни прячется под одеялом и лежит, не дыша.

Только безумец станет разговаривать с домами, выпытывая у них о случившемся.

Только безумец выберется в город, чтобы идти по неведомому следу, прошитому в воздухе. След был слаб. От него исходил тот же чистый хрустальный аромат, что и от найденных костей. Этот аромат играл, ныряя в камни мостовой, наряжаясь в другие запахи — то в грязные бензиновые хламиды, то в многоцветные шали женских духов, то в пряные шелка живых человеческих эманаций.

Остановившись на перекрестке, Инголф вдохнул. Сначала обеими ноздрями, пропуская сквозь себя поток городского смрада. Хрусталь в нем звенел. Больше звенел, чем когда либо.

Поэтому Инголф пальцем заткнул сначала левую, потом правую ноздрю.

Ошибки быть не могло — след вел к серому зданию, спрятавшемуся за линией живых тополей.

Инголф понятия не имел, что это за здание и каким образом привяжет он его к делу, и уж точно как объяснит начальству, которое всенепременно потребует объяснений. Но в данный миг его мало волновали заботы. Он видел цель.

И пошел к ней по кратчайшему пути. Визг тормозов, гневное гудение машин и крики водителей — это существовало где-то в ином, опричном мире.

Здание оказалось городской больницей, о чем имелась вывеска над главной дверью. Вывеску Инголф прочел дважды, разбирая каждое слово на буквы.

Больница? Тот, кого Инголф ищет — врач? Вполне возможно. Тела были расчленены с изрядным умением. Но тогда почему в холле запаха нет? Того самого, льдяно-хрустального, сладкого, как эскимо? Снаружи запах был, обвился вокруг здания гигантским змеем, а внутрь заглядывать не смел.

Почему?

Инголф задумался. Думал он, как и читал — медленно, и пока он думал, появился человек в зеленом хирургическом халате. Человек был обыкновенным — Инголф не очень хорошо улавливал разницу между людьми — вот только помеченным. И разило от него не хрусталем, а хрустальным перегаром.

— Эй ты, — голос Игнолфа всколыхнул больничную тишину. — Сюда иди.

— Простите, это вы мне?

— Тебе, — Инголф сам двинулся навстречу, захлебываясь от ярости. Но стоило взглянуть в глаза человека — две синих дыры в черепе, как ярость исчезла.

Это свой.

Кто?

Свой. Стая.

Какая?

Твоя.

— Вы чего-то хотели? — доктор потирал переносицу и щурился. — Могу я узнать, кто вы такой?

— Старший оперуполномоченный, — Инголф вытащил удостоверение и протянул собрату по стае. Ярость сменилась жалостью. Запах — плохой запах — мучил человека, мешал ему, как если бы мешал и самому Инголфу.

— Вы по поводу мальчика? Я уже думал, что про него забыли. Один мальчик — слишком мало для вашей конторы.

— Ты кто? — Инголф отобрал удостоверение и тщательно вытер о рукав плаща.

— Вершинин. Борис Никодимович. Главный врач.

Вершинин. Борис. Никодимович. Инголф повторил про себя, опасаясь, что забудет. С ним случалось подобное прежде. Имена — не запахи, в них нет смысла.

— А чего с мальчиком?

Инголф видел, что не внушает доверия собрату, но не знал, как объяснить про себя и вообще, а потому отодвинулся и руки в карманы спрятал.

— Это мне следует спросить — чего с мальчиком! Знаете, ребенок на грани жизни и смерти, но никому нет дела! Вы даже личность не сумели установить…

— Громко говоришь.

— Что?

— Громко говоришь, — повторил Инголф и, почесав языком нёбо, добавил. — Показывай.

— В палату я вас не пущу!

Инголфу в палату и не надо. Тот же запах, но куда как крепкий — духи, закупоренные во флаконе тела, — просачивался в вентиляцию, щекоча ноздри. Инголф вдыхал и выдыхал, пропитываясь ледяным смрадом, свыкаясь с ним, становясь частью чужой стаи.

И двое бесцветных людей у палаты, воняющих оружейной смазкой, металлом и порохом, лишь косились, но не смели мешать Инголфу. Они чужие, но лишенные хрустальной метки.

Безопасны? Пока да.

— Чего с детенышем? — сказал Инголф, надышавшись до тошноты.

— Компрессионные переломы шейного, грудного и спинного отделов позвоночника. Ребер. Грудины. Костей таза. Костей верхних и нижних конечностей. Разрывы внутренних органов. Или вам подробный список нужен? — Вершинин сказал это и оскалился, хотя сам точно не замечал, что скалится.

— Не выкай.

Инголф приложил ладони к стеклу. Холодненькое. И носом прижаться. Враки, будто стекло не пахнет — еще как пахнет. Стеклом и всеми, кто к нему прикасался. Люди. Опять люди. И еще люди. Но не те, которые нужны.

— Откуда он?

Собрат по стае — Борис Никодимыч, Инголф помнил имя — ответил:

— С улицы. Документов нет. И вообще ничего нет. Вся одежда новая, я бы сказал, что ее не носили. На рубашке и следы остались, такие, знаете, как остаются от только что купленных вещей. И держатся до первой стирки.

— Белье?

— Что? А, тоже новое. Такое вот впечатление, что его, прежде чем столкнуть, переодели.

Столкнуть?

— Столкнуть? — Инголф выпустил мысль на волю. — Его столкнули?

— Я… я не эксперт. И не могу дать точное заключение, но некоторые обстоятельства…

Нервничает. От нервных людей пахнет тухлой селедкой.

— Какие?

Запах усилился, становясь на редкость отвратительным. Иноголф вытащил из кармана ватные шарики и сунул в ноздри.

— Я не знаю… вы вряд ли поверите.

— Ты.

— Ты вряд ли поверишь, — Борис Никодимыч дернул плечом, точно отгоняя слепня. — Но не так давно мне предлагали…

Он замялся, но наткнувшись на взгляд Инголфа замер, а потом вдруг заговорил, торопливо, путаясь в словах и желая поскорей избавиться от информации. Инголф слушал. Смотрел. Глаза постепенно наливались восковой тяжестью, роговицу жгло, а голову давило, как будто слова скапливались внутри, и череп, не в силах вместить их, трещал.

Надо терпеть.

Если моргнуть — связь оборвется и доктор замолчит. А снова подцепить его не выйдет. Инголф не знал почему, но принимал правила игры. Ему нравилось играть.

Глава 4. О колдунах и колдуньях

Целительница сама нашла Беллу Петровну. Она позвонила и сказала:

— Я знаю, что с вашей дочерью и знаю, как помочь ей. Приезжайте, — и назвала адрес.

Белла Петровна не поверила ей, потому что не имела обыкновения доверять незнакомым людям, а целителям и колдунам — особенно. Она не ходила к гадалкам и даже еженедельные гороскопы не читала, повторяя, что все — в руках человеческих.

Но с нынешней тяжестью руки Беллы Петровны не в силах были справиться. Что они вообще могли? Шить? Вязать по схемам из журнала «Своими руками»? Резать, стирать, гладить? Заправлять постели? Крутить карандаш, когда не думалось, или клацать по клавишам, набирая очередной приказ?

Все эти умения, прежде незаменимые, теперь вдруг стали бесполезны. А сама Белла Петровна, искренне полагавшая, что она — человек сильный, растерялась.

Она чувствовала себя беспомощной и одинокой. Первый страх прошел. Время не излечило дущевные раны, но заразило их гнилью сомнений. И теперь нарочитая забота супруга вызывала лишь раздражение, а вид больницы — приступы тошноты.

Без изменений…

Без изменений.

Без. Изменений.

Всегда одни и те же слова, которые Белла Петровна разбирала на слоги и складывала вновь. Но безизменений. И тогда она перестала приходить, просто, чтобы не слышать. Белла Петровна выползала из троллейбуса, пряталась в ракушке-остановке и уговаривала себя пойти. Но отсидев положенные два часа, брела домой, утешая себя лишь тем, что Юленьке — все равно.

БезЫзменений.

Однажды Белла Петровна и вовсе сбежала в городской парк, гуляла, воображая, будто бы все, что происходит, происходит не с ней, а с кем-то другим, незнакомым и неинтересным. Ночью же разболелось сердце и подарило бессонницу.

Верно потому и поверила Белла Петровна незнакомой женщине.

Мужу она ничего не сказала — в последние дни они почти не разговаривали, обменивались кивками и расходились, стыдливо пряча друг от друга глаза.

Пусть его…

Собиралась Белла Петровна долго. Вытаскивала из шкафа наряды, примеряла и, скомкав, вновь в шкаф запихивала. Надела старый костюм с широкой синей юбкой и белым пиджаком, расшитом слезками-стразами. Глаза подвела, губы тронула помадой, вдела в уши серьги.

Красавица? Пожалуй, только глаза уставшие.

Это все из-за сердца — чего болит? Чего ноет? Хватит уже!

Обитала гадалка на окраине города, на двенадцатом этаже двенадцатиэтажной башни. Здание столбом подпирало низкое небо, и тучи сползали по стенам его, превращаясь в бурую дождевую воду. Белла Петровна подумала, что странно это — дождя нет, а вода в узких канавинах стоит, и лужи стелются по щербатому асфальту.

Лифт поднимался невыносимо долго. Скрипели канаты, дребезжали дверца, а единственная лампа мигала, грозя погаснуть и оставить Беллу Петровну в кромешной тьме. Пахло сигаретным дымом и мочой. А на лестничной площадке — благовониями, душными, липкими. Здесь уже собралось народу. Жалась к изрисованной стене старуха, держались за руки женщины — старая и молодая, но одинаковые в общем горе и черных платках. Скулил мужичонка в сером пиджаке.

И здесь придется ждать? Среди этих вот блаженных? Но Белла Петровна знала — ждать будет. Врастет в пол, в стены, лишь бы проникнуть за обитую дерматином дверь, к которой ее тянуло неудержимо.

— Бесовка! Бесовка! — заверещал мужичонка, вскидываясь. Из кармана он достал потрепанное писание и стал тыкать им старушке в лицо. — И сказано, что будут пророки многие! И что будут пророки ложные! И что придет блудница в багряных одеждах!

Не багряные — алые, как пламя, шелка. Ветра не было, но они раскачивались, льнули к тонкому стану, обнимали грудь, ласкали ноги и руки… босые ноги ступили без страха на заплеванный пол. Руки белые, ледяные, легли на плечи Беллы Петровны, и целительница сказала:

— Идем.

Никто не осмелился ей перечить, лишь мужичонка вновь в угол забился, заплакал.

В квартире запах благовоний превращался в смрад.

— Не бойся, — целительница улыбнулась. Алые губы ее — пятно крови на белой коже. — Я помочь тебе хочу. Садись.

— Я не боюсь.

А шторы задернуты наглухо. И окна закрыты. Сотня свечей в рюмках, стаканах, мисках и в тазу — слепленные в стозевное восковое чудовище — жрали воздух. Слабо позвякивали колокольчики. Крутились золотые и серебряные монеты на тонких лесках. В темноте лесок не видно и кажется, что монеты висят сами по себе, но Белла Петровна в подобное не верит.

Но тогда зачем она здесь?

— Затем, что ты любишь свою дочь. Выпей.

Кубок тяжелый и неуклюжий, как цветочный горшок на ножке. А зелье в нем темное, горькое, с травяным вкусом. Отрава? Но зачем? Да и пускай, может, сердце перестанет болеть.

— Все будет хорошо, — пообещала целительница, водружая меж свечей козлиный череп. Желтой краской выкрашены рога его, странными символами расписаны кости, а в глазницы вставлены граненые стекляшки, и чудится — смотрит череп на Беллу Петровну.

— В беде дочь твоя… в беде… видела я… вчера видела… как тебя вижу, так и ее видела… — целительница заговорила, чеканя слог. — Лежит она… телом здесь… духом в стране неведомой… силится, рвется, но не вырваться ей…

Пляшут свечи, вертятся монеты, и голос заунывный в уши вползает.

— Слушай, слушай, как есть скажу!

Череп ухмыляется.

— Не спасти ее врачам. Только ты сможешь. Только ты! Ты мать. Материнское слово — крепко. Материнское сердце — чутко.

Занемело, травами опоенное, застыло.

Гадалка же отобрала чашу, плеснула в нее из белой бутыли, добавила из зеленой, перемешала тонкой костью и, свечу наклонив, позволила воску течь.

— Смотри. Сама смотри!

Глупость все это… уходить надо, но ноги не идут, и руки не шевелятся, только и остается, что над чашей склониться, в черное варево заглядывая. А по нему расползается тонкая восковая пленка, кипит, хотя остыть ей пора, рисует лица.

Юля? Юленька! Плачет. Лицо ее — словно маска, но глаза открыты, живы, смотрят и видят, а губы шепчут:

— Мамочка, помоги… помоги… мамочка, забери меня отсюда!

Пальцы разжались, и чаша перевернулась, выплеснула черное-травяное на стол, залила свечи и алые шелка, но лицо еще жило, шептало, стояло перед ослепшими от горя глазами.

Неправда все!

— Помоги, мамочка…

— Если не веришь, — строго сказала целительница, — тогда иди. Но потом не жалуйся.

— Что… я… должна… сделать?

Все, что угодно! Денег? Белла Петровна соберет, сколько скажут. Вдвое. Втрое, лишь бы вернули! Деньги не нужны? Тогда душа? Пускай… не жалко.

Гадалка стряхнула варево с подола платья и деловито произнесла:

— Дочь твою силой там держат, не дают вернуться. Не по злому умыслу, но он сам хочет назад, а ему-то хода нет.

— Кому?

— Господь рассудил умереть, но смерть задержалась. Вот и мечется дух между мирами, всем мешает.

— Чей дух!

— Только смерть тела, вместилища земного, освободит его от мучений. И остальных тоже.

Ужасная догадка оглушила Беллу Петровну.

— Сашка Баринов?

— Кто? А… нет, не он. Другой. Бродяжка безымянный, которого Господь желал освободить от грядущих мучений. Господь милосерден. А ты Белочка, милосердна ли?

— Я… я должна его убить?

— Отпустить. Не в его судьбе очнуться, но пока он жив — твоя дочь будет мертва. Почти мертва. А там… кома — опасна. Чем дальше, тем меньше шансов на возвращение. Не веришь мне — спроси у врача.

Свечи гасли одна за другой. Тьма наступала.

— И… и если я… если я сделаю это, Юленька вернется?

— Конечно. Разве стала бы я тебе врать?

Денег целительница не взяла. И лишь очутившись дома, Белла Петровна поняла, что так и не спросила, как же ее зовут, ту женщину в алых шелках, которая предложила Белле Петровне стать милосердной и убить ребенка.

Чужого ребенка.

Никому не нужного чужого ребенка.

А Юленьке требуется помощь.

Когда за Беллой Петровной закрылась дверь, женщина в алом платье включила свет, но свечи задувать не стала — прием продолжится после уборки и смены антуража.

Козлиный череп отправился в кладовую, а на смену ему пришла икона Матроны Московской и два солидных креста под старину. В комплекте к ним прилагалась книга в серебряном окладе и тонкие иерусалимские свечи.

Но перед тем, как пригласить клиенток, целительница сделала звонок на номер, которого не существовало. Однако этот факт не помешал соединению установиться.

Ответили сразу.

— Привет. Это я. Ну… в общем, кажется, все получилось.

— Кажется? — его голос был холоден.

— Получилось. Поверила она. Да я бы и сама поверила! Слушай, как ты это делаешь? Да ладно, не отвечай. Я понимаю — контора секреты не палит, — целительница засмеялась дребезжащим смехом, который репетировала почти также долго, как речь. — Я не знаю, зачем тебе это надо и не собираюсь задавать вопросы. Надеюсь, что ты исполнишь свою часть сделки.

— Конечно.

— Иначе, ты же понимаешь, что…

— Да.

Он отключился, не позволив договорить, но понял правильно. И хорошо: его сразу следовало поставить на место. Целительница глянула в зеркало, поправила прическу и, сделав правильное сочувствующее выражение лица, выключила свет.

— Прошу вас… не бойтесь… я хочу лишь помочь…

Рабочий день продолжился в обычном режиме.

Глава 5. Незваный гость

Неспокойно было моховой старухе. Сидела она денно и нощно в подвале, слушала, как бродит пиво, отфыркиваясь брызгами плесневыми, натирала жучиные панцири трупным воском да пела ведьмам. Ведьмы подпевали сиплыми голосами и скрипели пальцами, истончившимися в вековой сырости.

Подкормленное живой кровью, пиво ходило ладно, да неправильно. Гулял хмель, норовя разломить котлы, и туман, выползавший в систему вентиляции, попахивал дурманной горечью. В другой раз Моссакеринген поднялась бы, проверила, как там люди — род слабый, на дурь падкий — не помутились ли разумом, не прикипели ли к заводу больше обычного. Но то — в другой раз. Ныне же было неспокойно.

О приближении Курганника рассказали жуки и тотчас спрятались в пористые стены, страшась не то гнева хозяйского, не то самой встречи, каковая грозила бедой обернуться.

— Идите, — велела Моссакеринген ведьмам, но в кои-то веки послушные, привычные как сама эта пещера, финнки не шелохнулись. Лишь старшая выпятила губу с бородавкой и прошлепала:

— Нету уходу.

Она говорила на своем родном, ныне забытом наречии, и музыка слов согрела бездушное тельце моховой старухи.

— Тогда не мельтешитеся! — она и ложкой взмахнула, притворно грозя ослушницам. — Тихо сидите!

Ведьмы замерли, сделавшись неотличимыми от древних, покрытых мхом коряжин. Коряжины обвивала клюква, а из седых волосьев, словно из гнезда, торчали веточки багульника.

Багульник!

Моссакерниген отломила пару листочков и, растерев, бросила в котел.

— Ходе, ходе… — она наклонилась к пиву, такому сладкому, такому глупому. Оно ныне — дитя нерожденное. И как знать, доносит ли плод утроба железная, смилостивится ли Хозяин Земель, сторож Мидгарда над глупой старухой, а если не над нею, то над творением ее?

Заворчали ведьмы… а с ними-то как быть? Сколько лет уж помогают? Растят дурман, лелеют белену, собирают аконитовы слезы да мягкие гнилушки. Стары стали? Но кто молод? Было да, было время, когда скакали финнки по кочкам резвые, что козы, разворачивали темные папоротники, зажигали в них огненные цветы. Когда песни пели и хороводы водили, манили белыми ногами, летящими волосами воинов, вели болотными тропками да приводили к зеленым окнам трясины. И нырнув в нее, хватали дерзкого за ноги, тянули вглубь, поили тухлой водой, допьяна, досмерти…

Славное было время.

Стена разверзлась, как брюхо издохшей коровы. Сизыми кишками вывалились мертвые корни, посыпались черви и жучиная мелочь, которую Хаугкаль ловко подбирал, засовывал в рот и хрустел.

— Ох и горький нынче жук пошел, — сказал он, сплевывая шелуху ломаных панцирей.

— Экология плохая.

Моссакеринген, как велят долг и честь хозяйки, протянула гостю ковш с пивом. Дрожали руки в локтях, но крепко держали пальцы костяную ладью с варевом. Хаугкаль разглядывал резьбу, цокал языком, будто бы восхищаясь, но подношение принял. Выпил до дна и, вернув ладью, сказал весело:

— А вот пиво у тебя крепенькое, хозяюшка. И сама ты хороша, как косточка свежая. Крепка, что клюква по осени, а личиком пестра — ну чисто яйцо перепелиное…

У Моссакеринген от сердца отлегло: не будет Хаугкаль воевать, не сегодня. Правда и словам его сладким веры нету, но лучше уж пусть языком чешет, чем землю подымает.

— …так бы и остался с тобою на веки вечные.

Он без приглашения уселся на старую коряжину и, вытянув коротки кривоватые ноги к огню, сцепил руки на лысом животе. Живот дергался, то подпрыгивая к самому подбородку Хаугкаля, то пустым мешком растекаясь по коленям, массивный же хвост жилой уходил в землю.

— А что? Жил бы в уголочке, пиво пил бы… правда, горьковато оно стало. Так может, я отвыкший?

— Отвыкший, — ответила Моссакеринген, присаживаясь на краешек старого котла. — Но ты, гость дорогой, лучше сразу скажи, с чем пожаловал. Только, как говорить станешь, вспомни, кто я.

— Моссакеринген, Старуха Моховая… я ж всех помню. И тебя тоже. Хочешь поглядеть?

Не спрашивая, он вдруг вывернулся ужом и вылупил глазища, побелевшие, помертвевшие. А в глазищах тех седое море волны катит. Ярятся дочери Эгира, грызут борта, слабость выискивая. И хохочет Ньерд-хозяин.

От смеха его дубовые доски трещат. Тяжко морскому коню, того и гляди захлебнется он горькою пеной, встанет на дыбы и, переломившись надвое, сгинет на веки вечные.

Но крепкою рукой узду держит Харальд-конунг. Задубело от соли лицо его, а ноги вросли в самое кожу драккара. И дочери Эгира, залюбовавшись, уже не бьют — ласкают красавца. Крылья лебяжьи белопенные перекрываются, перекликаются, накрывают с головой. Но снова и снова вырывается Харальд-конунг, выводит коня на простор, на гору.

— Хорош… хорош… — шепчут хофру — девы морские, и летят бурливым следом.

— Хорош, — соглашается Ньерд.

И жена его великанского рода в кои-то веки улыбается. Скади-холодная умеет ценить храбрецов. И девочка-рабыня, привязанная к борту, почти захлебнувшаяся горькой водой, плачет уже не от страха.

А после конь моря находит землю, выбрасывается на пологий берег, промяв его острой грудью. Лапы-весла кореньями древесными вяжут чужое с чужим, и хрипят рога, предупреждая — Харальд тут!

Тогда стояли, валили могучие сосны и тонкоствольные березки с молодой прозрачною листвой. Стругали доски, топили деготь, драли и сушили белый мох… а чтобы не обиделась хозяйка земли новой, незнакомой, отдали ей ту самую рабыньку.

Вымыли ее, одели нарядно, чтоб не подумали, будто бы скуп Харальд-конунг. Семь перстней нанизал он на пальцы тонкие, воском горячим закрепив, чтоб не соскальзывали. Серьги тяжелые в уши вдел, ожерелье ромейское рисованное на шею повесил.

Сам и омут выбрал в зеленом травяном убранстве.

Сам и горло перерезал, благословляя будущее жилье. Приняла земля подношенье, открылась для рабыни да и сделала ее свободной. Годы прошли. Сгинул Харальд, прозванный Свирепым. Ушел ли в Вальгаллу, попал ли в хоромы Хель — Моссакеринген не знала. Помнила лишь тоску по нему и то, как царапала гнилые стены омута, силясь выбраться, то как падала, обессиленная, плакала и злилась. Слезы становились семенем, которое прорастало дурманом да беленой, хмелем ядовитым и синим аконитом, который в этих землях одолень-травой звали.

А с травами росло и понимание. Минула сотня лет, и задышало болото сытными туманами. Поднялись перины моховые, украсились клюквяными узорами…

— Давно это было, — хриплым голосом сказала Моссакеринген, заталкивая вглубь памяти прошлое свое имя, слишком уж по-человечьи звучало оно.

— Давно, — согласился Хаугкаль, обгрызая ноготь.

— Чего? Чего тебе надобно?

Дарена ее звали. Дареная. И подаренная. Бывает и такое.

— Попрощаться, — тихо сказал Хаугкаль.

— Убить меня вздумал? Убивай! Вот она я! Что сидишь? Иль думаешь, что пощады просить стану? Не стану! Не нужна мне твоя пощада! Не нужна и милость! Без нее живется неплохо! А что помогла ему, так и вовсе не жалею!

От голоса Моссакеринген затрещали стены пивоварни, зазвенели котлы и, вдруг треснув разом, выплеснули кипящее пиво на огонь.

Немо заголосили ведьмы, заплясали на горячем вареве. Слетали с них годы, сползали невзгоды, гадючьими шкурами устилая дно пещеры. Пиво шкуры плавило и обращало в склизкую болотную гниль.

— Не я тебя убиваю, — сказал Хаугкаль, меняя обличье на истинное. И страшно оно было до того, что давным-давно умершее сердце вновь ожило, и вновь умерло. — Ты себя убила. Твоя кровь дарена была. И не тебе кровью подарки принимать.

Горькое пиво, жгучее пиво… выше и выше, больше и больше. Юбки мокры и расползаются лохмотьями рваными.

— Я все одно не жалею!

Она задрала подбородок высоко, обнажая шею, некогда лебяжьебелую, а ныне — морщинистую, короткую, обвитую бусами из зубов.

Но вот зубы становятся звеньями ромейского ожерелья. Наросты костяные на пальцах — перстнями. Плети клюквы — нитями драгоценными…

— Бывай, Моссакеринген, — Хаугкаль поклонился, как кланялся некогда Харальд-конунг, прозванный Свирепым, и чешуя скрежетнула, как скрежетало железо брони. — Не желал я смерти твоей.

Воющая ведьма закружилась, рождая водоворот. Завертелись сестры ее, тугими косами исхлестали стены. И каждая рана открылась водой.

Пускай. Не пыталась бежать Моссакеринген. Стояла, руки раскрыв широко, обнимала свое болото.

— Идите! — сказала она финкам и, последние силы тратя, подхватила троих на ладонь, вытолкнула на поверхность. Сама же сорвала с груди ожерелье, сняла серьги и содрала перстни.

Ничего не нужно ей боле.

Вспомнилась вдруг белозубая, хорошая улыбка Харальда да светлые его глаза.

Завод «Северная марка» ушел под землю вместе с цехами, складами, автопарком и привычным уже белым забором. Болотная зыбь, прорвавшаяся, как прорывается старый нарыв, проглотила и семерых человек, в числе которых значилась и бессменная хозяйка предприятия. Ее-то и признали виновной в ненадлежащей эксплуатации здания, а также нарушении правил застройки, что и привело к прорыву подземных источников в верхние слои почвы.

Два дня котлован бурлил, качал щепу и дышал характерной кислой вонью перебродившего солода, на третий вода стала спадать, уступая место туману. Он же расползался по району, заглядывал в окна и подкатывался к дверям. Туман вздыхал и плакал, словно горюя о ком-то. Тот, кому удавалось преодолеть страх и открыть окно, слышал женские голоса.

— Спи, моя деточка, глазки свои закрывая, Спи, моя деточка, птичка моя полевая,

Тени пели колыбельную на языке, которого никто не знал, но странное дело — каждое слово было ясно. И люди засыпали. Некоторые — насовсем, другие, чтобы проснуться изменившимися.

А тени все не уходили.

Сон наклонился с дремотой и шепчет сквозь ветку: «Есть ли здесь деточка? Я убаюкаю детку».

Они ждали чего-то, упрямо кружась над озерной гладью. Манили. Тянулись к людям тонкие руки, мяли воду босые ноги, а неестественно длинные косы-плети сами ложились в ладонь.

И находились дураки, которые хватали.

Озеро собирало жертвы.

Спит ли здесь деточка в мягкой своей колыбельке? Славно ли, деточка, в теплой уютной постельке?[6]

На девятый день туман наполнился собачьим лаем, конским хрипом и гортанными голосами, перебивавшими песню. А на утро туман ушел, озеро же оцепили штакетником. На берегу появилась табличка: «Токсично. Купание запрещено».

Ниже слов клеймом горела министерская печать со змеей и чашей.

Глава 6. След для гончей

Мальчишку привезли из центра, и тот, по чьему следу Инголф шел, должен был отметиться здесь.

Двенадцатиэтажный дом-термитник с широким основанием и закругленной вершиной. Стеклянная глазурь окон и балконов. Бетонные швы и редкий серпантин петуний в горшках-корытцах.

Термитник притих в ожидании грозы. Набрякшее небо громыхало, изредка роняя капли-слезы, и редкие прохожие спешили укрыться. Когда первая молния хлестнула наотмашь, улица вовсе опустела.

Инголф стоял, сначала просто, затем на коленях. Растопыренные ладони упирались в грязный асфальт, а нос дрожал, спеша вобрать все запахи.

Люди… люди… еще люди… тысячи людей — бледные тени самих себя.

Булка. Майонез. Сосиска. Кот бродячий.

Собака.

Ее метка заставила Инголфа отпрянуть, сдерживая рык. Он обошел столб стороной, подвигаясь к подъезду, куда протянулся тот самый, нужный запах.

Швейцар в куртке с золотыми пуговицами наблюдал за Инголфом сквозь стекло. И взгляд его в кои-то веки выражал не прописанное должностной инструкцией дружелюбие, но явное презрение.

А громовые птицы кружили в поднебесье. И молнии предупреждали: уже скоро.

Инголфу надо время, ведь запах-след раздвоился… нет, не двое — лишь слабое эхо исконного, хрустальное, но неправильное, как если бы хрустальной бумагой обернули… грязь? Тину речную?

Закрыв глаза, Инголф всецело отдался новому аромату. Он ловил его на кончик языка, перекатывал к корню и сплевывал, чтобы схватить новую порцию.

Струи дождя ударили залпом.

Инголф с сожалением наблюдал, как угасает запах, сначала новый, затем старый, слишком живучий, чтобы сразу раствориться в желтоватой воде. Гудели трубы, извергая пенные потоки на асфальт. Лужи разрастались, сливаясь друг с другом, превращаясь в одного диковинного зверя. Он летел, унося мелкий городской мусор, спеша накормить им канализационные стоки.

Шагнув под козырек парадного входа, Инголф постучал по стеклу. Швейцар выставил средний палец, и удостоверение его не переубедило. Он махал руками, корчил рожи и что-то говорил, но для Инголфа оставался беззвучным, как рыбина, запертая в аквариуме холла.

Ждать скоро надоело. Завтра сюда явится кто-нибудь — Инголф еще не знал, кому поручит этот разговор и, признаться, не особо задумывался. След был старым.

Зверь не вернется в это логово, следовательно, появилось время для отдыха.

В супермаркете Инголф долго, придирчиво выбирал мясо. Он обнюхивал каждый кусок, не обращая внимания на ворчание хмурой продавщицы. Она самодельным крюком вытаскивала куски с витрины, плюхала на раскрытую ладонь и вытягивала, приговаривая:

— Хороший… берите уже… хороший кусок.

Инголф сдался и взял самый свежий из имевшихся. От куска почти не разило падалью и химией, да и выглядело мясо розовым, нежным. Дома, не удержавшись, Инголф отрезал тонюсенький ломоть и, положив на язык, прижал к небу. Слюна мешалась с мясными соками, живой рекой стекала в глотку, дразня желудок. Инголф глотал, глотал, пока мясо не стало безвкусным, как бумага. Обесцвеченное, оно отправилось в урну.

Оставшийся кусок Инголф разрезал на толстые ломти, которые кинул на сухую раскаленную сковороду. Жарил мало, страшась убить то живое, что было в мясе. Ел быстро, обжигаясь и облизывая жирные пальцы. Сковороду кинул в мойку, похлебал воды и, сняв плащ, побрел в комнату. Сытость вызывала сон. Инголф был рад.

Он любил спать, особенно когда приходили сны.

Его постель — старый продавленный матрац и несколько простыней, одинаково грязных, сбитых в ком — стояла в самом темном углу комнаты. Сквозь заклеенные газетами окна пробивался ленивый свет фонаря, но Инголф слишком устал, чтобы его беспокоили подобные мелочи.

Стащив ботинки, он рухнул в постель, обнял подушку, придавив ее коленями, и уснул.

Он снова был собакой, гончей с мощными лапами и сильной спиной. Полуслепые глаза его лишь мешали, тогда как нос разукрашивал мир палитрой живых ароматов.

Нужен лишь один.

Подковы на глине — холодное железо и влажная грязь. Плевок наездника — человек мертв, хотя держится в седле. Странно? Не имеет значения. Снова железо, но иное. И третье. Катышки конского навоза. Заяц. Чистотел. Полынь. Кошачья трава. Дохлый тетерев. Его аромат дурманит, и гончая забывает о том, что надо бежать.

Она застыла. Напряженный хвост дрожал, передние лапы уперлись в землю, а задние загребали, подталкивая к волшебным миазмам.

Ближе… еще… прилечь на траву, измаранную гнилью, вытянуться на ней, прижимаясь всем телом. Шерстинками поймать чудесный запах и, покорившись ему, кувыркнуться на спину, упасть и кататься, скуля от удовольствия, втирая в шкуру, становясь иным…

Обессилев, гончая легла и лежала. Ее глаза слезились, а из открытой пасти текла слюна.

Инголф открыл глаза. Он точно знал, где искать новый след.

Свалка раскинулась бескрайним морем. Маяком вздымалась над ним старая вышка, тянула руки в стороны, держала провода и жирных осоловелых по жаре ворон. Застыли под зорким оком солнца волны из мусора, и древний горб — зарождающееся цунами — не спешил обрушиться на остов автомобиля.

На свалке воняло. Не льдом и хрусталем, не тетеревом из сна, а обыкновенно — гнилью.

Инголф шел по проложенной кем-то тропе, уверенный, что тропа эта выведет к нужному месту. Она же закончилось у грязной норы, прикрытой листами картона. У норы на зеленой эмалированной кастрюле сидела старуха.

Она?

Инголф разглядывал старуху — несколько юбок, напяленных одна поверх другой, и длинные костлявые ноги в черных колготках. Руки прямые, пальцы — скрюченные. Руки шевелятся, и пальцы ерзают по грязной тряпке, бывшей некогда ковром.

— Чего? — она почуяла присутствие Инголфа и содрогнулась. — Чего надо?

— Мальчишка твой?

— Какой мальчишка? Я не знаю никакого мальчишки!

Старуха протухла, но продолжала жить. И это было неправильно.

— Не знаю я… не знаю…

Инголф присел и, наклонившись, заглянул в светлые старушачьи глаза. В них, пленкой на молоке, плавали бельма катаракты.

Когда-то Инголф любил молоко. Давно. Он смутно помнил вкус, и еще запах.

— Убью, — пообещал Инголф.

— Напугал! Ой напугал! Матушка Вала боится! Матушка Вала трясется! Посмотри! Посмотри! — она попыталась поднять руки, плечи задергались под старой кофтой, но ладони не оторвались от земли. — Не боюсь смерти! И ничегошеньки не боюсь! Кому я теперь нужна? Ай, повелась… ай одна осталась… одна-одинешенька! Сирота несчастная!

Отвислые веки полнились слезами, старуха причитала.

— Мальчишка твой? — повторил вопрос Инголф и зацепился за старушачий взгляд.

— Чужой. Как есть чужой. Пришел. Сел. Сидел. Сдох бы, если бы не Матушка Вала. Добрая она… — старуха запнулась и выдавила из себя правду. — Варг попросил приглядеть. Я приглядела. Мальчишечка хороший. Хороший… я его выходила. И говорить начал. Поначалу-то ни-ни. А я пригрела, словечко сказала и… жили-поживали, добра наживали. Нажили полный дом. И где награда-то? Как он Матушке Вале отплатил?

— Мальчишка?

Обычно Инголф не задавал вопросов, опасаясь нарушить связь с объектом, но старухе поводок не требовался — крохотного толчка хватило.

— Воробей славный… славный Воробышек… я была к нему добра… я была добра! Я сделала все… и отдала мальчишку. Хотела предупредить. Хотела… сказала бы — беги, Воробей. Но куда ему бежать? Чему должно — то и случится. И ты, гончак Рейса-Ровы, не побежишь дальше, чем поводок отпустят. Думаешь, сам идешь? Ведут! Меня вели-вели и привели… бросили… позабыли… сироту-сиротинушку.

Скулила она без прежнего надрыва, хотя плечи продолжали дергаться, вырываясь из паралича.

— Наклонись… скажу… хочешь знать? Все тебе скажу.

Инголф наклонился. От старухи смердело скорой смертью, и запах этот шевелил волосы на затылке, но Инголф был сильнее запаха.

— Не бегай. Жди. Он не оставит мальчишку. Придет. А там ты. Вот потеха будет, правда?

— Правда.

— Только ты ж побежишь… глупая гончая. Себя не переломить, верно? Сделай доброе дело, а? Убей старушку! Убей, убей… я устала тут сидеть. Устала и вот… а он не отпустит. Обещал придти. И где теперь?

— Ты сама умрешь, — подумав, ответил Инголф. — Скоро.

— Умру? Чуешь? Это хорошо. Славный песик. Не уходи. Посиди рядышком. Рядом, рядом… Я тебе скажу… все про него скажу. Лжец! Ложь убивает мир. Хорошо, что собаки врать не умеют.

Инголф сел на ковер и скрестил ноги.

— И я врать не стану. Скажи, ты знаешь, зачем богам нужны дети?

Глава 7. Кое-что о варгах

Доктор Вершинин подходил к дому с опаской. Недавний дождь отмыл здание почти добела, оставив лишь смоляные разводы на торцевой стене. Там же старый куст сирени выкинул белую свечу, словно капитулировал перед грядущей жарой.

Капитуляция — неплохая в сущности идея. Кошмары исчезнут. Жизнь наладится. А совесть… как-то же с совестью ладят.

Парню и вправду не выжить.

Но вдруг случится чудо?

— Вдруг? — спросил Вершинин котенка, который за прошедшие дни вытянулся и порыжел. По хребту его протянулась золотая полоса. Ворсинки были жесткими, колючими, как если бы и вправду сделанными из металла.

— Но вот скажи, что мне от этого чуда? Если разобраться, то… смысла в чудесах никакого.

Есть не хотелось. Вершинин плеснул в кружку спирта, подумал и вылил в умывальник, смывая этанолом грязь с единственной целой тарелки. На душе было тошно, и урчание Аспирина ничуть не унимало тошноту.

Много ведь не потребуют… просто отвернуться.

Он и отворачивался, не желая видеть каменные лица, которые вырастали на стенах пещеры, как волдыри на обожженной терракотовой шкуре. И волдырями же лопались, выплескивая смесь гноя и кремния. Осколки били прицельно, по губам, по глазам.

— Узнаешь? — его мучитель сидел в кресле, и во?роны привычно хранили его покой. — Ты узнаешь этих людей?

Сегодня Варг был особенно бледен. Его косы слились с плащом, а по шерсти соболей скакали крохотные молнии статических разрядов.

— Узнаешь?!

Очередное лицо набухало на выступе. Пробивался из камня нос, тянул за собой узкие щеки и массивные надбровные дуги. Последним выбрался скошенный подбородок со старым шрамом.

— Уссснаешь? — спросили губы, с трудом проталкивая слова. И следом за ними — рвоту.

Его и в человечьем обличье рвало, долго, мучительно, насухую. И в самом конце — кровью.

— Зачем ты их показываешь? — Вершинин сумел посмотреть в глаза мертвецу и только тогда понял — мертвец слеп. Веки его прочно сшиты суровой ниткой.

— Затем, что хочу тебя понять. Ты убил этого человека. Ты убил и остальных.

— Я не сумел помочь.

— Убил, — Варг взмахнул рукой, останавливая движение камня.

— Нет!

— Морозова Анна. Пятнадцать лет. Ожог четвертой степени.

— Сепсис… мы не справились.

— Ты не справился, Борис Никодимович. Ты. Алтуфьев Геннадий, пятьдесят четыре года.

— Инфаркт миокарда…

— Он ведь жаловался на боли в груди. Или вот Сигизмундова Татьяна и ее ребенок.

— Родился мертвым.

— Пересмешкин Антон. Трушина Валентина. Заславский Игорь…

Он говорил и говорил, втыкая имена, как иглы. Несправедливо! Люди умирают! У всех умирают. У хирургов чаще, чем у других…

— И это твое оправдание? — поинтересовался Варг.

— Я не оправдываюсь! Я многих спас… многих… больше, чем… судьба.

Вершинин заставил себя заткнуться. Не следовало злить Варга? Пусть так, но теперь и Вершинин был зол. Не за себя, а за людей, которые ушли и теперь вернулись, упрекая его в бездействии. Но это не они — иллюзия, взятая из Вершининской памяти. Разве такое возможно?

— Возможно, — заверил Варг. — Ты и представить себе не можешь, сколько всего возможно.

— Кто ты?

— Варг.

— Это имя?

— Это преступник. Тот, кто совершил нечто, не имеющее прощения. Ему не откупиться вирой, хоть бы он принес все золото цвергов. Ему не защитить честь в круге хольмганга, потому что никто не пустит его в этот круг. Варг — волк, которого гонят. И тот, кто добудет волчью шкуру, станет славен. Знаешь, сколько их было? Тех, кому не давала покоя моя шкура?

— Много.

— Чуть больше, чем убитых тобой, — Варг оскалился, и вор́оны над его креслом обменялись взглядами. — Варг — клятвоотступник. Варг — бьющий в спину. Варг… повешенный. Но и сам Всеотец висел на древе мира, а после вешал многих во славу свою.

Ворон раскрыл клюв:

Легко отгадать, где Одина дом, посмотрев на палаты:

Этот голос исходил не от статуи, а из стен пещеры, он перекликался сам с собой. И себе же отвечал, хотя вторая птица повторила движение первой:

варг там на запад от двери висит…[7]

— Откуда ты родом? — спросил Вершинин.

— Оттуда, где виселицу зовут деревом варгов, а хозяином над ним — Всеотец. И это правильно. Он же предавал. И бил в спину. Если ас стал варгом, то станет ли варг асом? Как ты думаешь?

— Тебе этого надо? Стать богом?

Вершинина вытолкнуло в черноту. Не осталось в ней ни пещеры с переменчивыми лицами, ни воронов, ни самого Варга, как не было и Вершинина. Его тело распадалось на молекулы и атомы, перемешиваясь с благим небытием и питаясь покоем.

Бездна ласково обняла гостя.

А потом отпустила.

— Иди, — сказала она напоследок, — я еще подожду.

Человек в меховом плаще появился у больницы под утро. Он несколько раз обошел здание посолонь и, остановившись перед ступенями, крикнул:

— Выходи, маленький Ниссе.

Пальцы ударили по расписному бубну, и от гула его затрепетали сонные розы, растопырили шипы в тщетной попытке защититься и умерли. Стекла задребезжали, а одно треснуло, просыпав стеклянную пыль на подоконник. Осиное гнездо покачнулось и упало переспевшим яблоком. Варг поймал его, крутанул на пальце, замораживая, и подбросил к самой луне.

— Выходи, — повторил он, тревожа бубен.

Осиное же гнездо пробило крышу.

— Последний раз повторяю, — Варг коснулся стены, и по ней поползла трещина.

— Прекрати! — Ниссе выскочил из окна и бросился к трещине. Он вцепился пальцами в края ее и, поднатужившись, стянул. Серебряная игла заплясала по кирпичу, лунной нитью дыру латая.

Варг не мешал. Присев на лавочку, он наблюдал за работой и растирал меж ладоней мертвую розу. Лепестки сыпались на расписную оленью шкуру и, коснувшись, распадались пылью.

— Еще разок прихвати, — посоветовал Варг, когда игла сделала последний стежок. — А то мало ли… вдруг рухнет.

Ниссе прислушался к дому. Тот, пусть и раненый, рыдающий от боли, стоял и вовсе не собирался падать ни сейчас, ни в ближайшем будущем. Что же до будущего далекого, то Ниссе в него не заглядывал. Во-первых, не умел, а во-вторых, опасался.

— Чего тебе надобно? — он когтем обрезал нить и, намотав на иглу, спрятал в кармане халата. — Убить меня хочешь?

— Хочу, — ответил Варг.

— Думаешь, что я помру, и тебе дорожка откроется? — Ниссе все ж попятился, готовый в любой миг исчезнуть за стеной. — А не откроется! Сюда тебе хода нету! Нету хода! Сам Хаугкаль дорожку запечатал…

— Знаю.

Варг перевернул бубен, стряхивая стеклянные лепестки.

— Я буду рвать твой дом. Начну с крыши. Там уже есть одна дыра, а добавится и другая. За ней и третья. Прячься. И слушай, как трещит шифер. Почти как кость, правда?

— Ты… ты…

— А закончу с крышей — возьмусь за окна. Буду выбивать по одному. Хлоп… хлоп… вот так.

Варг хлопнул в ладоши, и стекло выстрелило сотней мелких осколков.

— Или лучше, чтоб внутрь? Ты же не только дом слышишь, верно, мой недруг Ниссе? Как тебе понравится, когда те, кого ты приютил, закричат? А люди теперь кричат легко. Совершенно не выносят боли. Слабые, правда?

— Чего ты хочешь?

— Справедливой цены. Я возьму тебя, но не трону дом. Или я возьму дом, но не трону тебя. Живи, томте-ниссе, отстраивайся, если выйдет.

— Но почему?

— Потому что я лишился того, кого мог бы назвать другом. Теперь черед Курганника. Так будет справедливо.

— Варг Безымянный, Варг Беззаконный желает справедливости? Смешно.

— Тогда отчего ты не смеешься, домовой человек? Но раз уж ты сам назвал меня беззаконным, то… — фляга появилась из складок плаща. Сделанная из кожи и рога нарвала, упрятанная в доспех серебряной чеканки с девятью рунами, она застила все, что было вокруг. И томте-ниссе, сам того не желая, шагнул к заветному сосуду.

— …то я предложу тебе третий выбор.

Варг снял крышку и перевернул сосуд. Одна-единственная капля выпала из него и алым рубином засверкала на бледной ладони.

— Возьми.

— Это…

— Это моя кровь. Отдаю добровольно. Прими. Будешь сильным.

— Отравишь! — Томте-ниссе глядел на оскверненную флягу, в которой некогда Всеотец хранил воду из Урда священного.

— Изменю.

— Как изменил Брунмиги? Я видел его! Я… не желаю быть таким, как он!

— Хорошо, — Варг стряхнул кровь на землю. — Я уважаю твой выбор.

Теперь Ниссе мог бы исчезнуть. Достаточно отступить в тень дома, туда, где начинается старый фундамент. По нему и в подвал, к предвечным камням. И самому превратиться в камень, чтобы не слышать агонию дома.

— Ты… ты хочешь справедливости, тогда знай, — Ниссе принял человечье обличье, потому как человек, его носивший, сумел умереть достойно. И у Ниссе получится. — Не Курганник убил Моховую старуху, а ты! Ты отравил ее пиво и ее дом. Корни его иссохли. Он же пришел попрощаться, как приходит ко всем. И к тебе явится.

— Я буду ждать.

В миг, когда тонкие пальцы Варга сдавили горла домового, земля расступилась. И томте-ниссе ушел в разлом, чтобы смешаться с глиной. Последнее, что видел он — красные глаза Хаугкаля.

На другой день сотрудники городской больницы номер три заметили удивительную перемену, случившуюся с розовыми кустами. Стебли их лишились листвы, но обзавелись длинными, с мизинец, шипами, а цветы из нежно-розовых стали багряными, почти черными.

Глава 8. Новые лица старых знакомых

Семен Семенович Баринов ждал новостей. Ждал как никогда жадно, из последних сил удерживаясь в разуме. Домашние, чувствуя его неспокойствие, приноровились обходить Баринова стороной. Одна лишь Аллочка не опасалась приближаться, то ли по врожденной глупости, то ли по новообретенным упрямству и рассеянности.

— Сегодня Сашенька очнется, — говорила она каждое утро, прежде чем сесть за стол.

Стол был длинным, в три метра, и узким, словно сделанным из одной черной доски, которую выпилили из самой сердцевины дуба. Во всяком случае Баринова уверяли, будто бы стол дубовый и стильный, подходящий для большого человека.

Некогда ему казалось важным окружать себя именно такими, подходящими вещами.

Сейчас стол раздражал и длиной, и шириной — локтей и то не поставишь — и цветом. А еще тем, что Шурки за ним не было. Прежде как — Аллочка за одним концом, Семен Семенович — за другим. И Шурка посередине. Семья.

Куда ушла? Шурки нет, но Аллочка осталась, сидит себе, тарелку разглядывает. С такого расстояния и не разглядишь, что в этой тарелке.

Вот нахрена в доме такой стол?

— Семен. А ты заплатил доктору? — спросила Аллочка. И Семен ответил:

— Нет.

Сказал и удивился: всегда ведь платил. Как только деньги появились, так и начал платить, потому что так легче и всем понятно. Если отказываются — надо больше предложить. Если бегут и хвостом виляют — надо было давать меньше. Постепенно научился угадывать цену по физии, и не случалось еще ошибаться.

Почему же доктору не дал? Со злости? Или по другой причине?

— Просто я подумала, что… А если ты заплатишь и Сашенька…

— Заплачу? — пообещал Баринов, подавляя злость.

Сашенька, Сашенька… вечно она ворковала, перевирая нормальное имя. Сашенька, Санечка, Шурочка, котичка, ласточка… сама она заинька пергидрольная, болонка безмозглая. Сидит, нервы треплет. Небось, Юлькина мамаша из больницы не вылазит. Потому как любит дочку. Аллочка же любит комфорт. И стол этот идиотский. И тарелки серебряные. И жратву свою диетическую. И…

— Я беременна, — Аллочка вжалась в спинку стула.

— Что? — Семен поднял взгляд. Ему показалось: ослышался.

— Беременна я.

Беременна. Нашла время, как будто других забот мало. Шурка того и гляди умрет, а эта…

— Просто вот… получилось. Я раньше хотела сказать… но как-то вот… И я подумала…

Думать она никогда не умела. Точнее думала, но о какой-то такой запредельной хренотени, которая совершенно не имела смысла.

Аллка беременна. Беременна.

Ребенок.

У Семена уже есть ребенок. Зачем второй?

— Ты лучше покричи, — сказала она, улыбнувшись ласково-ласково. — Ты же всегда орешь, когда не знаешь, что сделать. Я привыкла.

Чертов дубовый стол разломился-таки от удара.

В центре перекрестка вопреки всем законам логики стоял столб, который словно соединял две дороги, весьма друг на друга не похожие. Одна — желтая, песчаная, с мелким камнем, застревавшим в протекторах шин. Вторая — асфальтовая, но щербатая, как старуха. Из трещин не росла трава, да и вообще не росла, и потому столб оставался единственной живой деталью.

Когда-то навершие его украшал фонарь, дававший свет скудный скупой. Но ныне лампочку разбили, и столб остался столбом.

Семен Семенович Баринов помнил это место хорошо, да и как забудешь, если шрам дергает, крутит, меняет руну за руной, и тени у подножия фонаря пляшут, отзываясь на знакомую кровь.

Из багажника машины Баринов достал козла. Животное было спутано по ногам, а морда увязана в сатиновую наволочку с цветочками так, что наружу выглядывали лишь уши и массивные желтые рога. Козел упрямо дергал головой, норовя зацепить обидчика, но Баринов держал крепко, умело.

До положенного срока оставалось прилично. Но Аллочка — дура дурой, а говорит метко — права. Нечего орать, делать надо.

Баринов положил козла на перекрестье и вернулся к машине. Коробка с ножом. Плошка. Кисть. Серая кость, обернутая волосяной нитью.

Костью он выводил на песке знаки, стараясь каждый вырисовывать с максимальной аккуратностью. И пусть работа была нетяжелой, но Баринов взмок. Он снял пиджак и галстук, расстегнул рубашку и закатал рукава по самые локти. Ботинки Семен Семенович оставил по-за кругом, сунув в левый мобилу, в правый — бумажник.

Последнее действо требовало опыта.

Баринов стянул наволочку с козлиной морды и, вцепившись в рога, надавил. Копыта пропахали асфальт, козел упал, поднялся и попытался ударить.

— Шалишь…

Нажим Семен Семенович усиливал постепенно, ломая пальцами жесткую оболочку рогов. И захрипев, козел сдался. Он задрал голову, шея напряглась, как и тонкая гортань в обрамлении артерий.

— Кровью плачу, слышишь? — Баринов сел на козла, зажимая узкое тело его коленями. Левой рукой перехватил рога, не давая вывернуть, а правой вытащил нож. Резал широко, зло, пытаясь открыть обе артерии с первого удара. В последний миг козел заорал совершенно по-человечьи, но крик захлебнулся в дымящем потоке.

Баринов держал. Смотрел. Багряные струи заливали землю, скрепляя дороги прочнее, чем держал их столб. И песок пил свежую кровь, и трещины асфальта норовили урвать свое. Знаки плыли на багрянце, как если бы были не выцарапаны костью, но нарисованы на этой ровнопокровной луже.

— Я зову тебя, — сказал Баринов, разжимая руку и колени. Козел повалился набок, и темный глаз его, смотревший на человека с укором и недопониманием, стал вдруг белым.

— Я зову тебя!

— Кого именно, — поинтересовались у Баринова.

Кошка сидела на столбе. И устроилась там с тем небрежным удобством, с которым умеют сидеть лишь кошки. Всеми четырьмя лапами она упиралась в остатки фонаря, а хвост обвивал металлическую его опору.

— Всегда надо уточнять, кого зовешь. А то мало ли… откликнутся, и сам не рад будешь.

— Здравствуй, Советница.

— И тебе здоровья, — отозвалась она, принюхиваясь.

— Спускайся, поговорим.

— А нам есть о чем говорить?

— Сама знаешь.

— Знаю. И понять не могу, чего же ты от меня услышать хочешь? — она вытянула лапу, нащупывая опору. Когти пробили металл. Спускалась Снот нарочито медленно, позволяя и любоваться, и удивляться чудесному своему умению.

— Я все ждала, когда же ты решишься. Прежде, духу в тебе побольше было, — сказала она, спрыгнув на кровь. — Но годы… стареешь… умирать скоро.

— Еще поживу.

— Поживешь. Двадцать лет? Сорок? Шестьдесят? Больше? Аун-конунг хотел долгой жизни и отдал Всеотцу собственного сына. Просил прожить столько, сколько было прожито. И Всеотец принял жертву. Шесть десятков лет прожил Аун-конунг. Но мало стало ему. Снова созвал он воронов. Снова бросил волкам кости того, в ком текла его кровь. И отозвался Всеотец. Пообещал, что если так страшится Аун-конунг смерти, то пусть платит за каждые десять лет жизни по сыну.

— Не заговаривай мне зубы.

— Жаден был конунг. Хитер Всеотец. И как принял седьмую жертву, так и отнялись у конунга ноги. Но еще сидел Аун на престоле, а рабы тот престол носили. Когда же пришел срок, отдали Всеотцу восьмую жертву. Еще десять лет прожил Аун-конунг, но лежал пластом, не властный над руками своими. Однако же мало было ему. Девятого отдал. И прожил отведенные десять лет беспомощным, как младенец. Ослеп. Оглох. Зубов лишился. Турью сосал из рога, который ему к груди привязывали. А потом все ж умер…

Кошка коснулась крови и облизала лапу.

— Зачем ты мне рассказываешь?

— Ну… он прожил мало, а ты еще меньше. Как знать, вдруг тебе однажды захочется продлить годы… или уже сейчас? Мы бы договорились.

— Вряд ли. Сына я не отдам.

— Почему?

— Потому… потому что он — мой сын!

— Любишь его? — она села у края лужи и посмотрела на Баринова с нежностью. — Любишь, да?

— Конечно.

— И я своих детей люблю. Любила бы… только вот мертвыми они рождаются. А если и живут, то день-два… даже ульдрино молоко не спасает. Слишком мало в Ниффльхейме жизни осталось, чтобы жизнь поддержать. Нынешним летом я выкормила найденыша, просто оттого, что невыносимо раз за разом терять.

— Но разве я виноват в твоих потерях?

— А разве нет?

— Ты сама тогда сказала, что у меня есть выбор! Я выбрал.

Он хотел остаться и трон Хель, прозрачный, сделанный не то из цельного алмаза, не то просто из глыбины льда, вовсе не выглядел страшным. Тогда в Семене не оставалось места страхам. Он просто выбрал.

— И убил моих детей, а теперь хочешь просить, чтобы я пожалела твоего.

— Значит, месть? — Баринов опустился на козлиную тушу, которая воняла и влекла вонью сине-зеленых мясных мух. — Ты забрала его, чтобы причинить боль мне?

— Я приходила в твой дом. Я смотрела, как твой сын растет. Твоей женщины не было рядом. И тебя не было рядом. А те, кто был, не слишком-то хорошо выполняли свою работу. И я могла бы спуститься в его колыбель и лечь на лицо. Я могла бы перегрызть ему горло. Или привести маленький народец. Ильветте любят шутить. Как бы тебе понравилось обнаружить в кроватке тролля? Но разве сделала я хоть что-то?

— Тогда почему?

— Потому, что я хочу жить.

— Как тот параличный конунг?

— Я уже как он, — Советница как и прежде, не избегала разговоров. — Но у меня еще есть надежда.

Баринов потер переносицу, думая, что делать дальше. Козлиная кровь начала сворачиваться, и темные трещины асфальта пролегали на ней причудливым рисунком.

— Хорошо. Я должен был. И сделаю. Верни Шурку, и я все сделаю. Теперь ведь лучше? Я не боюсь. Я взрослее, сильнее…

— Больше, — ответила кошка. — Ты слишком тяжел. И слишком увяз в этом мире. Моих сил не хватит.

— А если… если я принесу другую жертву?

— Коня? Быка? Человека? О, я смотрю, с тебя станется… чужая кровь мне бы пригодилась. Но и великая жертва Упсалы не согреет Хвергельмир. А собственных моих силенок на тебя не хватит.

— И что мне делать?!

— Ждать.

— Сколько еще?

Баринов знал ответ, и Советница знала про его знание, а потому сказала:

— Если и вправду хочешь помочь, то приглядывай за Вершининым, да и за другими… Варг хитер.

Она повернулась к столбу и одним прыжком оказалась на его вершине.

— Погоди! — Баринов и сам вскочил. — У них хотя бы будет выбор?

— Нет, — ответила Советница и исчезла, оставив человека наедине с козлиной тушей, кровью и неразрешенными вопросами.

Глава 9. Предопределенность

В этом сне Инголф шел по снегу. Снег был глубоким. Острая кромка наста полосовала подушечки лап, а шерсть меж пальцами смерзалась. Каждый шаг причинял боль, но Инголф шел.

Он был один. Ветер скользил против шерсти, вбивая в кожу льдины-иголки.

Скулило море. Изредка оно решалось поднять голову, но тотчас пряталось за серой пеной.

— Ди, ди, ди… — кричала чайка, понукая.

Ее запах, как и все прочие, не мешал, потому что теперь Инголф не только чуял, но и видел цепочку крупных волчьих следов. Огромные лапы зверя проломили наст, но проломы уже успели затянуться свежим льдом, как рана затягивается пленкой сукровицы. И кожа снежной пороши почти скрыла их.

Но не настолько, чтобы Инголф пропустил.

Рывком вырвался он из очередного пролома и лег, принялся вылизывать разрезанные лапы. Бока его ходили ходуном, хронометром другого мира постукивал хвост, и боль отдавалась в крестце. Не обращая на боль внимания, Инголф выкусывал лед меж пальцев и думал, что скоро он догонит врага.

Надо идти вверх, в горы.

Инголф поднялся. Он побежал, глотая ледяной жесткий воздух. Когти сухо цокали по граниту, изо рта лилась слюна, которая вымерзала на камне, рисуя собственный, Инголфа, след.

А волчья тропа вела выше и выше… узкой каймой поднялась она над обрывом. Где-то внизу кипело море, осмелевшее, гиблое. Оно играло кораблем, перебрасывая с волны на волну, и тонкая мачта, опасно кренилась, черпала парусом-крылом воду. Кораблю давно бы погибнуть, а он держался, летел в каменную глотку, из которой клыками торчали рифы.

Но разве дело Инголфу до корабля? След остывает.

Бежать.

Быстрее. Подгоняя себя своим же хрипом, ноющими мышцами и кровавыми отпечатками. Забивая глотку рыком.

Волк вылетел навстречу и, ударив в грудь, почти опрокинул. А когда не удалось, отскочил сам, ввинтившись в расщелину. Зверь был огромен, куда больше Инголфа.

— Р-р-рад? — спросил он.

Шерсть вздыблена. Уши к голове прижаты. И губы подняты, оскалены. Узкий язык лежит меж зубами, а с него свисает нить слюны. Волк сглатывает, и нить дергается.

— Р-р-рад? — повторил он.

— Р-р-рад, — ответил Инголф.

— Умр-р-решь!

— Умр-р-ру.

Волк боялся. Не Инголфа, но боялся. А значит, был не так силен, каким выглядел. Инголф поджал хвост и попятился. Он отступал медленно, открывая правый бок, и соперник не выдержал. Звериная натура толкнула его вперед. Клацнули клыки, взрезая шерсть и кожу. Инголф взвыл и упал на живот, чтобы вывернуться и самому вцепиться в тощее брюхо. Волчья шерсть забила нос. Волчья кровь полилась в рот, утоляя жажду.

— Хитр-р-рец, — сказал Волк, оказавшись по другую сторону тропы. — Не поможет.

В серой шерсти зияла проплешина. Инголф сплюнул клок шкуры и сказал:

— Посмотрим.

— Как скажешь.

Он метнулся серой молнией, ударил, опрокинул с силой, которой в нем прежде не было. И волчьи челюсти сжали глотку капканом. Пробитая гортань засипела.

Инголф умер.

Открыв глаза, он увидел потолок, серый, с проплешиной обвалившейся штукатурки и пауком, из проплешины свисающим. Паук покачивался, перебирал конечностями, удерживаясь на тонкой нити.

Сердце билось. Дыхание присутствовало. Инголф был жив. Только полностью осознав этот удивительный факт, он скатился с кровати и на четвереньках пополз в ванную комнату.

Воду удалось открыть. Тонкая струйка ее бежала по накатанной дорожке, добавляя хлористо-мелового осадка, и скрывалась в норе водосточной трубы. Воду Инголф черпал рукой и пил. Капало на штаны, на свитер и постепенно в ванной разрасталась лужа.

Коврик, давно утративший первозданный вид, слабо впитывал воду.

Соседи вновь придут жаловаться.

А Инголф погибнет.

Он мокрой ладонью вытер лицо и, уцепившись за край ванны, встал. Осколок зеркала в круглой пластиковой раме отразил перекошенную физиономию и красные глаза. Вода текла по щекам и капала уже на умывальник, оставляя розовые пятна.

Смерть — закономерна.

Раздевался Инголф, с трудом преодолевая брезгливость перед собственным телом. Лишенное искусственных покровов, оно было белесым, мягкокожим, слабым. И струи холодной воды, стекавшие по коже, вызывали спазмы.

Инголф заскулил. И все собаки дома лаем отозвались на его голос.

Собаки тоже любят жизнь.

В пять часов сорок минут Инголф Рагнвалдович Средин покинул свою квартиру. Его путь лежал к старому кладбищу, некогда бывшему далеко за городской чертой, но ныне попавшему почти в самый центр. Земля эта многих манила доступностью и кажущейся бесполезностью. Город кружил, примеряясь к добыче, но медлил с ударом. Он словно ждал мига, когда растворится в утреннем тумане кладбищенская ограда, а старые плиты уйдут в землю, унося с собой и тех, память о ком призваны были хранить. И уж верно тогда поползла бы по жирной землице техника, завизжали бы пилы, убирая ненужные тополя, и рухнула бы клубами известковой крошки старая церковь.

Она и так уже почти обвалилась, стояла без креста и крыши, в слабом покрове строительных лесов, которые были гнилы и лишь давили на тонкие кирпичные стенки.

В церкви Инголф сел на алтарь. Святые с истлевшими лицами глядели на него печально. Не помнили? С них станется. У святых множество забот, где уж припомнишь человечка, хоть бы им и случалось видеть его смерть.

Инголф развязал платок и провел по толстому шраму, до сих пор сохранившему бурый, свежий цвет. Шрам пересекал шею и жутко чесался.

— Не стоит.

У него вновь не получилось увидеть, как она входит. Черный жеребец сипел, роняя пену на грязные листья. Расколотые копыта его ступали мягко, а черный хвост слался веером.

Жеребца не существовало, как не существовало и ее самой.

— Только если тебе так хочется думать, — она сидела боком, упираясь ногой в острый крюк, с которого свисали вязанки голов, ссохшихся, пожелтевших, похожих издали на луковые. Луковые косы плела бабушка Инголфа.

Странно, что он забыл о бабушке.

Она ходила в церковь по воскресеньям и на праздники, украшала бумажными цветами ветки вербы и хранила деревянный иерусалимский крестик. Ей бы не понравилось, что Инголф сидит на алтаре.

Почему он забыл о бабушке?

— Выпей, — женщина протянула кубок, тяжелый, как если бы в костяных стенах его уместилось целое море. — Выпей и тебе станет легче.

Он уже пил, когда задыхался на этом самом алтаре, и кровь текла реками, ручьями, огибая меловые знаки и свечи из черного воска. Когда тело слабело, мерзло. И злости, оставшейся внутри, не хватало. Инголф, не умея молчать, кричал. И рвался, растягивая веревочные петли, выдирая руки, ярясь, что проиграл. А тот, другой, стоявший в изголовье, перекрывал крик речитативом латыни.

Потом она сказала, что в этой книге нет смысла.

Инголф поверил. Как можно не верить ей?

— Выпей, — сказали ему и, приподняв голову, поднесли кубок.

Он видел коней и людей, слышал храп и хрип, не зная, умер уже или нет. Он синими губами глотал горький напиток и смеялся, зная, что теперь будет жить. А тот, другой, кричавший латынью, метался в круге, отгоняя псов посохом.

— Подчинитесь! — кричал он. — Я повелеваю! Я отдал вам его кровь! Подчинитесь!

Псы скакали, норовя ухватить за одежду. Узкие тела их терлись друг о друга, скрипела чешуя и шерсть клоками валилась на пол.

— Почему я? — спросил Инголф, когда снова смог заговорить.

— Потому что она так хочет, — ответил ему древний старик в истлевшем доспехе. Вспухшие веки его были костяными крюками к бровям приколоты. Из-под век сочился гной, застилал глаза, делая их белыми, слепыми.

— Почему я?

Визжали псы. Влажно чавкал посох, опускаясь на спины, кричал человек.

— Почему я?!

Инголф рванулся, треснули веревки, повиснув ошметками на растертых докрасна запястьях. А шею схватило шрамом, точно ошейником.

— Потому что, — улыбнулась Рейса-Рова, змеехвостая дева. — Ты сам меня позвал. Пей до дна!

— Пей до дна! Пей до дна! Пей…

Свита заглушила собачий вой и человечий визг. Инголф пил и пил, глотал, чувствуя, как разрывается нутро, плавится железной рудой в открытом горне и тут же застывает, уже иное, переменившееся.

Потом ему рассказывали всякого. Будто бы нашли Инголфа едва живым. Будто бы лежал он в луже крови, вцепившись в алтарный кубок, и пальцы не получилось разжать даже у врачей. Будто бы врачи эти сказали, что Инголфу судьба одна — на кладбище, а он взял и выжил. Безумец же, колдуном себя вообразивший, напротив, помер прямо там, в церкви.

Считали — бог покарал. Инголф знал правду — разорвали собаки.

Он и рассказывать пытался — не поверили. В отставку думали отправить, но после вдруг забыли.

— Я помогаю своим детям, — сказала Рейса-Рова. — Если хочешь — остановись.

— Не смогу.

— Тогда пей.

На сей раз напиток был сладким. От него пахло вереском и тем самым морем, что перебрасывало с ладони на ладонь корабль.

— Я умру.

— Боишься? — она, сидя верхом, глядела в глаза, выглядывала до сердца.

— Нет. Не смерти, а… — Инголф попытался ухватить мысль. — Я не справлюсь! Ты ведешь меня! Ты знаешь все. Кто он такой. Что ему надо. Где он живет. И как его взять. Почему ты молчишь?

Потому что ей нечего сказать, а ему — не дозволено спрашивать. Кто Инголф такой? Гончая ее стаи, одна из многих, обреченная идти по следу, гнать добычу… убивать… умирать. Есть ли в этом смысл?

Пей, Инголф, пей.

Забывай. Оставляй предопределенность ледяного следа и собственной смерти, которой ты и вправду не боишься. А пока еще помнишь — говори…

— Я нашел женщину. Она спросила: Зачем богам дети? И ответила. Чтобы есть. Едят — чтобы жить. Все просто.

— Все просто.

Рейса-Рова коснулась волос, провела, выбирая из прядей пыль и труху.

— Все просто, — повторила она. — Все предопределено.

Часть 5. Дорога тени

Глава 1. Мельница Гротти

До Джека доносилось эхо чужих мыслей, холодных и скользких, как весенние черви. Преодолев отвращение, он попытался заглянуть в живой клубок, но тот вдруг развалился и сам потянулся к Джеку, облепляя и вытягивая.

Мерзость!

Теплое копье согласилось, что да, мерзость.

— Драугру не страшно оружие, хоть бы и такое, — Бьорн, вернувший прежний, человеческий облик, расхаживал по дому. Кривые медвежьи когти скользили по меховым покровам, оставляя ровные аккуратные борозды. — Его не возьмет огонь. Его не успокоит слово. Только сила… сила против силы.

Он остановился. Волосатые кулаки уперлись в столб, как если бы Бьорн желал опрокинуть и столб, и крышу, которую тот подпирал.

— Ты силен, — сказала Ульдра.

Она единственная из всех была спокойна, сидела на лавке и терла камень о камень.

— Но не сильнее драугра.

Камни зеленоватые, гладкие, так и норовят выскользнуть из Ульдриных пальцев. Но она держит цепко, вертит, крутит, перетирает воздух.

— Бьорн косатку тянул! Косатку! Огромную, как… как твой дом!

— Детеныш.

— Бьорн кинул ей крюк с куском мяса, а сам стоял на скале! Косатка кружила, кружила. Долго. Плавник ее резал волны, как масло. Бьорн кинул в нее копье, но копье увязло в жиру. Бьорн кинул другое, и третье, и потом еще много. Все копья! Косатка сделалась похожей на ежа. Тогда она внырнула и выскочила из воды перед носом Бьорна. Бьорн заглянул в ее глаз и ударил мечом! А косатка упала в море.

— И проглотила наживку. Она решила, что ты для нее слишком жилистый. Но для драугра — в самый раз.

— Молчи, женщина! — Бьорн поднял стол и швырнул в стену. Стена вздрогнула, загудела до самого верха. И чужое, слушавшее Джека столь же внимательно, как Джек слушал его, забеспокоилось. Оно двигалось, но оставалось на месте. Драло гору, но вязла в ней, как копья Бьорна в шкуре косатки.

Злилось.

Кто оно? Живой мертвец, как рассказала Ульдра? Существо неуязвимое? Копье Гунгнир убило Вёлунда-кузнеца, но теперь молчало. Джек спрашивал, а оно делало вид, будто не слышит.

— А у тебя? — спросил Джек, ничуть не сомневаясь, что Алекс поймет вопрос правильно. И он, сидевший в углу, гладивший молот, точно кота, покачал головой:

— Ничего.

Камни замерли, чтобы тотчас восстановить нарушенный ритм скольжения.

— Она рванула, желая стащить Бьорна в море. Но Бьорн — не глуп! Бьорн себя привязал! Бьорн крепко взялся за веревку и поволок… волок долго! Косатка гуляла. Она тянула под воду, чтобы Бьорна съесть. А Бьорн тянул наверх, чтобы съесть косатку. Кости Бьорна трещали! И хребет тоже трещал. И мясо рвалось. Но Бьорн держался.

— Я… я вам верю, — сказала Юлька, забиваясь в угол.

Боится? Бьорн страшен. Его облик вновь поплыл, а черты лица потянулись, выплавляя медвежью морду. Оскаленные зубы стали длинней, острей.

— Бьорн держался целый день! И еще ночь! И уже потом потянул сильно, выволок косатку на гору. Она обессилела, но все равно была тяжелой. Бьорн взял свой меч и разрезал косатку от головы до хвоста. Бьорн съел ее сердце и печень. Он стал совсем сильным.

Медвежесть исчезла. Бьорн сел на корточки и повторил.

— Он победит.

Ульдра ничего не ответила, она лишь терла и терла. Воздух искрился, наполняясь волшебством, а Ульдрины руки будто бы стирались, становились тоньше, прозрачней.

— Не надо, — Бьорн коснулся ее колена. — Бьорн сильный и без жерновов Гротти. Намели лучше удачи для них. Пусть дойдут.

Камни упали на пол, не стукнули — зазвенели. И когда Джек поднял, то удивился тому, до чего легкими были они, как пустые консервные банки.

— Что это? — спросил Джек.

— Осколки от Гротти, волшебных жерновов… матушка Бьорну про них пела. Хорошо пела.

— Намелем для Фроди богатства немало, сокровищ намелем на жернове счастья…

Камни отозвались на голос Ульдры, задрожали, потянулись друг к другу, спеша перемолоть сухой воздух. А столкнувшись — искрой сыпанули.

— Джек смелет то, что хочет. Только пусть думает сильно, — Бьорн постучал пальцем по лбу Джека. Звук вышел гулким, громким.

Никто здесь не должен зло замышлять, вред учинять иль убийство готовить.

Злое наверху опять забеспокоилось, а осколки жерновов вертелись, крутились, приклеившись к пальцам. Думать сильно? О том, чего хочется? Но Джек не знал, чего ему хочется. Он сыт и в тепле. А та тварь снаружи внутрь никак не попадет. И вообще Бьорн сильный. Пусть же будет сильнее твари.

Пусть Алекс не злится.

И Юлька больше не плачет.

А та скотина, из-за которой у Джека рука чешется, пусть сдохнет в муках. Ну или тоже почешется хотя бы.

Мелем мы снова: сын Ирсы местью Фроди ответит за гибель Хальвдана…[9]

Камни тянули тепло, но Джеку не жалко. Пусть берут! Пусть намалывают судьбу, удачу, силу… пусть перемалывают начисто страх, который Джеку не нужен. Пусть и память с собою возьмут. Джек не желает вспоминать.

Раскалялась докрасна мельница Гротти, хрипела, подпевая голосу Ульдры, ярила драугра. А Джек все молол и молол…

Миру — мир. Морю — покой. Косатке — простор. И кораблям спокойного пути. Силы — Бьорну. Жизни — Ульдре. Троллям — крепких каменных голов.

Весело Джеку. Горячо Джеку. Сердце ухает от счастья, и Джек смеется, сжимает пальцы и крошит камень, как если бы не камнем он был — хлебом сухим. И лишь когда последняя крупица слетает с ладони, Джек будто просыпается. Он стоит в куче крошева, саднят разодранные в кровь руки, а копье жадно лижет рубиновые капли.

Джек покачнулся, но не упал: воткнул копье в пол и оперся на него. Копью не по вкусу подобное, но Джеку плевать. Он главный. Вот только в голове пусто, перемолото все. Ну и к лешему.

— Ты силен, Владетель. А дойдешь до Хельхейма — всесилен станешь, — Ульдра укладывала косы короной, скрепляя из рогатыми гребнями. — Если дойдешь. Осколки жерновов… в них волшебства-то капля.

— Бьорн остановит драугра.

— Задержит. Не знаю, как надолго. Я дам вам быка. Самого быстрого из моих быков. Он донесет вас до Пыльных холмов, но дальше — придется самим. Снот будет ждать вас.

Джек обошелся бы и без разговорчивой кошки, которая врет чаще, чем говорит правду.

— И… — Ульдра склонилась. Лиловые глаза ее были почти черны. — И я верю, что у тебя получится.

Ее истончившиеся, истертые мельницей пальцы, неслышно скользнули по щеке.

— У вас всех получится. Но переодевайтесь. Долгие слезы ранят сильней.

Джек не понял, кто тут плачет и почему, он так и вовсе не чувствовал печали.

А новая одежда была хороша: штаны из крепкой кожи, мягкая рубашка и длинная куртка на меху.

— Бьорн убил песцов. Песцы теплые. Волки — теплее. Вот, — он вытряхнул меховые плащи, сделанные из цельных волчьих шкур. — Этот был жадным. Бьорн звал его Фреки. Прожорливый. Фреки приходил пугать коров. Бьорн убил его. Кулаком.

Волчья шкура легла и прилипла к плечам. Вдруг да прорастет? Джек не отказался бы побыть волком. А лучше медведем — как Бьорн. Медведи большие. Их никто не тронет.

Алекс в новом наряде гляделся шире и выше прежнего. Светлые волосы его выделялись на черном волчьем меху, и Бьорн самолично помог закрепить плащ.

— Бьорн назвал его Гери. Жадный. Гери приходил после Фреки. Был совсем большим. Бьорн убил его.

— Кулаком, — закончил рассказ Алекс. — Спасибо. Клевый прикид.

— Алекс опять говорит не то, что думает. Локи тоже много говорил. Асы разозлились. Асы поймали Локи и связали кишками его сына. А великанша Скади повесила над ним змею, чтобы яд капал на лицо Локи.

— Учту.

— Локи говорил асам правду. Правду тяжело слушать. Правду тяжело говорить. Бьорн так думает. Бьорн желает удачи. Бьорн победит. И будет ждать. Когда Хвергельмир станет горячим, сюда придут косатки. Много больших касаток для Бьорна!

— Вот, — встав на колени, Ульдра накинула пуховой плащ на Юлькины плечи, а в край воткнула иглу, тонкую, яркую, как искра. — Не потеряй.

— Бьорн не скальд. Жаль. Он сказал бы вису героям.

Пустота внутри Джека наполнялась горечью. То, что ждало снаружи, нетерпеливое, жадное, было сильно. Бьорну не выстоять.

Но какое Джеку дело? Джек ведь сам по себе.

Копье согласилось.

Глава 2. Выбор Бьорна

Холм раскололся, выпуская белого быка. Был он могуч, широкогруд и ничем не уступал Вспоровшему Небеса, которым так гордился хвастун-Хюмир. Важно ступал бык, давил гальку трехпалыми копытами. Не рога нес — серп месяца новорожденного, яркий и острый.

— Сестрица, неужели ты думаешь, что это меня остановит? — Брунмиги глядел на быка снизу вверх, но страха, столь привычного прежде, не ощущал. Топчется чудище, трясет головой, ушами ветер ловит.

На спине его широкой, что стол, дети сидят. Трое… беда-беда, тех двоих жалко, да разве ж Брунмиги виновен? Он предлагал дельце миром решить.

— Эй, — тролль подвинулся к быку, спуская с руки петли поводка. — Ты. Слезай.

Мальчишка — когда только перемениться успел? — покачал головой и поднял руку с копьем. Неужто то самое? Целит, смотрит, готовое слететь с хозяйской ладони.

— Не поможет! — Брунмиги все ж попятился и пригнулся, пусть уж поперед копьеца драугр станет. Ему-то и Гадюка Боя не страшна.

А мальчишка хорош, хорош… в отца пошел. Но о том лучше не думать.

— Прочь, — сказал Джек и шлепнул быка по холке.

Тяжкой рысью пошел зверь на Брунмиги, на драугра. Раскрылись ноздри, запах мертвечий вдыхая, и заревел бык громко, едва ли не громче Хеймдаллева рога.

— Ату его! — только и выкрикнул Брунмиги, за валун откатываясь, а сам прижался к земле, что дрожала, готовясь исторгнуть целое стадо. — Хвати его!

Ударил драугр, вцепился когтями в бок бычиный, да соскользнул, отколов кусок. Мрамор раскрошился в синюшных пальцах, а бык, заревев громче прежнего, понесся прочь. Он летел быстрый, как Улль, и трещала твердь, а поверженный драугр вертелся на месте, нюхал воздух.

— Не уйдешь! — крикнул Брунмиги, и ему ответили:

— Джек уйдет. Бьорн так думает.

И Брунмиги вновь пришлось пятиться: на вершине стоял усебьорн холма, и медвежья, отцовская шкура уже врастала в плечи, давая силу.

— Бьорн зовет маленького братца в дом. Бьорн даст ему хлеба и рыбы. Бьорн возьмет его ловить косатку. И накормит сырой печенью. Маленький братец вырастет большим. Сильным. Маленькому братцу незачем водить драугра. Драугр вырастет и съест братца. Бьорна это печалит.

Он не спешил перекидываться, держался на самом краю, сохраняя человечий облик.

— Нет, — ответил Брунмиги. — Бьорн пусть не мешает. И Бьорн останется жить.

Драугр вертелся. Он то падал на след, то выворачивался змеей, пялился мертво в оборотня, точно решить не мог, которая из целей важнее.

— Бьорн не боится смерти, маленький братец. Бьорну плохо, что маленький братец не понимает.

— Чего?

— Страх — убивает.

Он сделал шаг и стал медведем.

— Как знаешь, — Брунмиги тихо сказал: — Убей его.

Драугр не сдвинулся с места, он вытянулся, прижав руки к телу, и поднялся на цыпочки. Задранная голова почти касалась затылком плеч, а платочек съехал с синюшной шеи, обнажив кривой шрам. Белые нитки выделялись на нем, как черви на гнилом мясе.

Бьорн приближался. Он двигался медленно, всем телом перетекая с лапы на лапу. И хоть был ниже, легче недавнего быка, но гляделся опасней. Из полуоткрытой пасти текла слюна, оседая на шерсти блестящими нитями. Отвисшая губа подрагивала, и виден был розовый, свернувшийся улиткой язык.

Заломит. Как есть заломит. Драугр молодой… не в полной силе. А усебьерн — матерый.

Но ослабелый. Конечно, столько-то зим внизу просидеть?

На всякий случай Брунмиги отполз в стороночку. Он держался валуна, жалея лишь, что не способен забраться на его вершину.

Широкая медвежья лапа почти коснулась пиджака. Драугр отпрянул и остановился в полушаге. Как и прежде, он был недвижим, лишь губы подрагивали, точно мертвец едва-едва сдерживал смех.

— М-м-ма… — сказал он. — М-м-маррр… Маркетинг. Вирусный маркетинг является одним из самых эффективных средств рекламы.

Голова дернулась и перекатилась на левое плечо. Правое же пошло вниз, повиснув на растянутых связках.

— Больно… больно… больно… — драугр повторял слова быстро, сухим, деловитым тоном. — Пожалей.

В реве усебьерна не было и тени жалости.

Драугр вздохнул и рухнул наземь. Сжавшись в комок, он подкатил к медведю и вцепился в шкуру. Замелькали руки, заклубилась шерсть.

— Так его, так… — Брунмиги прикусил губу, забиваясь в щель меж глыбинами.

Драугр скакал. Метался осой, жалил, драл, вырывая куски. Кровь лилась на камни, мешаясь с соленой водой.

Медведь ворочался, быстр, но не быстрей мертвеца. Силен, но бессилен. Злился. Клацал зубами, брызгал слюной, гнилью дышал. А драугр, хохоча мерзеньким детским голосочком, повторял, как заклинание:

— Больно… больно… больно…

Он остановился всего на мгновенье, которого хватило усебьорну-оборотню. Вскинвшись на дыбы, он обнял могучими лапами драугра и сдавил. Затрещали кости. Завизжал драугр, пытаясь вырваться из медвежих объятий.

Не выйдет.

Изорванная шкура роняла алые слезы. Но жернова мышц мололи сухую драуржью плоть.

И тот, отчаявшись вырваться, прильнул к мохнатой груди, обнял нежно. Впились пальцы в мех, пробили и толстый слой жира, и мышцы. Выдрали кости, как корни из земли, и снова в рану вошли.

Хрипел медведь. Спешил.

Не успевал.

Хрустнул хребет драугра, вытянулись ноги, но руки прочно засели в кряжистой туше.

— Больно… Больно… Больно? — повторил драугр и резко рванул руку, вытягивая черный ком мяса: — Больно…

Он выронил стучащее сердце и стал спокойный, терпеливый, дожидаясь, когда умрет упрямый медведь. А тот не спешил. Стоял, глазами мутнея, держал драугра.

Сам виноватый! Сам! Не лез бы в чужие дела, так и пожил бы.

Поплыла шкура туманом, сползла на камни, готовя ложе. И колыбелью приняло оно человека.

Драугр с переломанной спиною тоже упал, пополз, упираясь локтями, дополз до сердца и вцепился. Рычал, рвал жесткое мясо, глотал жадно и оглядывался — не отберет ли Брунмиги.

Не отберет.

— Молодец, — Брунмиги выбрался из щели и бочком подошел к телу. В лицо заглянул, сам не зная, зачем. Улыбался Бьорн, на небо глядя, точно видел крылатые тени, что спешили по душу его.

Но какая душа у оборотня?

Никакой.

И крылатых не осталось. Нету больше смысла в славной смерти. Так чего ради помирать?

— Уходи, — Ульдра стала над погибшим. — Уходи!

Слезы стояли в лиловых глазах, но ни одна не пролилась. Руки сжимали костяной нож, но не затем, чтобы ударить.

— Уходи, — повторила Ульдра и, шагнув к драугру, протянула руку. — Отдай.

Он же, ошалелый от крови, зарычал.

— Уйди, сестрица. Не мешай. Он голоден. Мясо нужно.

— Не его.

Пальцами драугр заталкивал остатки сердца в рот, чавкал и всхлипывал, глядя на ульдру снизу вверх.

— Вернись в холм, сестрица, — сказал Брунмиги, подвигаясь ближе. — Вернись, и тогда… тогда с тобой ничего не случиться! Я заберу тебя наверх. Там солнце. Много солнца! Там трава зелена, если ты еще помнишь зелень! Там в полдень сосны плачут живицей, а ночью рокочут жабы. Там люди, забывшие, кто они есть. Смешные. Беспомощные. Думающие, что они владеют миром…

— Уходи.

— Они будут биться за каплю твоего молока, а Варг…

— Норны сказали Варгу слово. И будет так. А ты уходи.

— Или что? — Брунмиги ухватил поводок. Драугр, увлеченно облизывавший камни, будто и не заметил, что попался. — Ты тоже желаешь биться? Смотри, он не пожалеет…

Валун, за которым Брунмиги прятался, стал быком. И другой тоже, и третий… их становилось все больше — быков, коров, звездноглазых, круторогих. Сползались они к ульдре, смыкали широкие спины, выставляли рога, словно колья. Глядели.

Заворчал драугр, чуя, что уходит законная добыча, кинулся под самые копыта, да уперся в камень.

— Что ты творишь, сестрица?!

Молчание было ответом. Гасли очи лиловые, умирали коровы, уходили быки.

Иссякали силы хозяйки холма.

Еще одно чудо ушло из мира. А все почему? Мальчишка виноват! Мальчишка! Умер бы, как другие, тогда, глядишь, и не случилось бы беды.

— Эй ты, иди сюда, — Брунмиги плеснул из фляги. — На от, выпей.

Драугр осушил плошку одним глотком, потом свернулся калачиком, зажав руками обездвижные ноги, и замер.

— Больно, — пожаловался он. И закрыл глаза.

Уходили на приливе. Драугр хромал и ронял целые пласты синеватой, отмершей шкуры.

А на отливе волны протянули к Соленому зубу лодку, узкую и легкую. Правила ею женщина в красном траурном убранстве. Золотые перстни сверкали на пальцах ее. Золотое ожерелье лежало на груди. Золотой тяжестью схвачены были косы тугие.

Бережно несли дочери Эгира жеребенка моря. Из рук в руки передавали, пели колыбельную.

Грозен, бил булатом Врага Рёгнир брани. — Влага рога Грима Пролилась отселе.

Слушал Бьорн висы и чудилось — спит. Крепко прижимает во сне кубок резной и меч из драконова стекла. Кутается по привычке в отцовскую шкуру, и снежные осы садятся на кожу, не жалят.

Течь в груди точила Силы, рдян из раны Ток хлестал. И умер Древний стражник края. Бранных игр не слышит Спящий рог зубриный.[10]

Ульдра подняла со дна лодки рог и, скинув крышку, выплеснула дикое пламя, зеленое, как трава.

Глава 3. Долина забытых героев

Бык несся огромными скачками, вбивая в скалы клинья копыт. И скалы рушились, разваливались с треском и грохотом, выпуская клубы белесых снежинок. Они норовили прилипнуть к бычьей шкуре, но соскальзывали, оставаясь позади, как остался дом Ульвы и море.

Алекс держался. На широкой бычьей спине оказалось несложно усидеть. И места хватило всем.

— Девочку не потеряйте, — сказала Ульдра, перед тем, как вывести быка наверх. И еще на Алекса посмотрела так, с упреком, как Аллочка иногда смотрела на отца.

Алекс хотел ответить, что не собирается никого терять, но не успел.

Там, наверху, он только и увидел, что карлика в смешном наряде и синее существо, не то человека, не то обезьяну. Вид его был мерзок невыносимо, и Алекс схватился за молот. Мьёлльнир же сперва загудел, требуя изничтожить тварь. А потом вдруг стих, точно испугался.

Сокрушитель не знает страха, так ведь?

Как бы там ни было, но драугр и тот карлик остались позади, а бык понес их вглубь страны, которой не существовало. Он бежал и бежал, а скалы наливались синевой, как если бы на них опрокинули чернила. Все чаще попадались деревья, белые, гладкие, с ветвями-щупальцами. И ветви эти поворачивались к Алексу, тянулись, заставляя сами стволы изгибаться и кланяться в притворной почтительности.

— К нам, к нам… — шелестели они, раскрывая жадные пасти цветов. Дрожали волосяные лепестки, слетали, устремлялись по ветру, спеша догнать.

Не догоняли.

Под деревьями лежали кости. Некоторые выпирали кучами, обглоданными остовами ребер, ожерельями позвонков, руками, сжимавшими ржавые мечи.

Здесь некогда проходило войско?

Попадались и черепа, уже в ветвях, костяным вороньем сидели, укрывались старыми шлемами, звенели остатками кольчуг, приглашали отдохнуть.

Рассказать обещали.

— Я — Торгсиль Рудая секира. Я — кормилец ворон… Орм Одноглазый…хозяин волков… Брюгги Силач… крылья зрел… шел, шел, шел… ложь… ложь… ждали… здесь, здесь… Сирглами из Гардарики… крепкий берег, каменные зубы… Ивар Широкие объятья. Сидел на Сконе, Скьёльдунгов славный сын. Держал табун коней морских. И воинов, которым равных нет. Множил земли… кольца прибавлял.

Эхо катало голоса, дробя их на тысячи, и каждый желал рассказать о себе.

Алекса не хватит на всех! Пусть отстанут!

— На острове Фюн возвел я город, краше которого нет… нет…нет…есть… Прекрасней всех городов и земель Ауда Ивардоттер. Я Хрёрек Метатель колец, братоубийцей прозванный, так говорю. Бурю мечей я поднял. Волки сыты стали! Слушай, слушай…

Алекс не желал их слушать. Но бык, утомленный бегом, теперь ступал медленно, огромными рогами раздвигая ветви. И те не смели перечить, убирались.

Сталкивались черепа, падали на землю. Говорили.

— Я Ангантюр, держатель го?тов, которых вел…

— Колец бессчетно роздал…

— Звалась Кримхильд Волоокой… — женский плач — коготь по стеклу, железо по камню. — Любить желала и любимой быть…

— Брунхильд Сильная искала лишь того, кто был ее достоин! Слабым места нет в покоях дочери валькирий!

Бык остановился.

— Хельги, сын Хьёрварда, лязг щитов не раз я слышал, рубахи битв не раз я мерил и ран огонь в руках держал…

— Пошел, — Алекс хлопнул быка по боку, но тот не шелохнулся. Он стоял посреди леса и лишь головой поводил. — Пошел!

— Тише, — Юлька обернулась. Лицо ее было злым, а глаза опасно блестели. — Ты мешаешь!

Кому? Вот этим мертвецам? Нельзя мертвецов слушать!

— Сваву Легкокрылую в жены взять я жаждал… Альв, сын Хродмара, отнял иву злата.

Алекс спрыгнул на землю, которая оказалась мягкой, как мармелад. Она вроде бы и держала, но стоило замереть, как ноги начинали тонуть. Не земля — синее болото пыли.

Черепа улыбались. Сколько их? Бессчетно!

Не пыль это — толстый слой праха. Он и кормит дерева, он стекает с костей, оставляя их, как оставляет нетронутыми сами камни, лежащие на дне.

— Спускайся, — Алекс подал руку, и когда Юлька покачала головой, просто стянул ее.

Она вовсе нетяжелая.

— Отпусти!

— Идти надо. Джек?

Двоих не выволочь. Крышкина дергается, стучит по спине, но хоть не визжит.

Алекс скинул ее на перину истлевшей плоти — синяя пыль взметнулась, заплясала, облепляя шлем черным вороном — и велел:

— Стой смирно.

Качались деревья, расправляли крылья истлевших знамен. Осокой прорастали из праха стрелы, голые остовы копий подпирали небо. Щербатые щиты смыкались плотно, сдерживая туман, и шептали черепа:

— Идите, идите…

— Идем, — Джек тронул плечо. — Надо уматывать.

— А бык?

Бык каменел. Задние ноги его обрели гранитную серость, прилип к боку хвост и трещины поползли по рогам. В лиловых глазах еще теплилась жизнь, но надолго ли хватит ее?

— Почему? — Алекс провел по широкой голове, тронул мягкие ноздри, из которых торчало кольцо. Горячее дыхание зверя грело руку.

— По кочану, — огрызнулся Джек, перекидывая через плечо сумку.

Он просто не хочет говорить вслух. Если бык умирает, значит, и Ульдра мертва. И Бьорн тоже. Он не пустил бы мертвеца в ее дом. И если так, то…

— Надо идти, — повторил Джек.

— Можно крови дать.

Крови в человеке много. Литра четыре. Или больше даже. Хватит пары капель, чтобы бык ожил, поднял их на спину и понес сквозь лес. Или вернулся к холму, к хозяйке, дал бы ей немного жизни.

Алексу не жалко крови.

— Хильд Хитроумная руду жил лила щедро. Открыла путь бурану Хьядингов…

— Давай. Режь, если свербит, — Джек переложил копье в левую руку. — Им тоже охота. Выжрут досуха.

— …Хёгни и Хедин не знают покоя…

Юльку пришлось взять за руку. Она ступала, дико озираясь по сторонам, иногда останавливалась, вырывала руку и говорила. А что говорила — не понять.

Земля же, чем дальше, тем сильней хватала за ноги, норовя удержать от следующего шага. И каждый давался с боем. Молот выл. Копье кричало, и Алекс слышал его крик. Но шел и шел, тянул за собой Крышкину, а когда устал тянуть — снова на плечо закинул.

Джек шагал впереди, выбирая дорогу меж одинаковых белых стволов. От ветвей он отмахивался, через кости переступал, а порой шел и по костям, и тогда голоса затихали. Становилось слышно, как всхлипывает Крышкина.

— Вот и вы, — Снот сидела в огромном черепе, сохранившем остатки волос. Они свисали до самой земли ярко-рыжими воздушными корнями. — Я уж испугалась, что не дойдете.

— Дошли, — Джек оперся на копье. — Ты нас бросила.

— Отлучилась. По делу… по очень важному делу…

— …Мьёлльнир… мой Мьёлльнир… здесь мой Мьёлльнир…

Кошачий хвост смахнул пыль с черепа, и голос умолк.

— Вас тут не заговорили? Они умеют.

— Что это за место? — спросил Алекс.

— Просто место. Одно из многих. В Ниффльхейме великое множество всяких мест, которые раньше имели имя, но потом потеряли. Имена — они как вещи, тоже имеют обыкновение теряться.

— Нет! Нет… нет… нет… — все голоса слились в один, и Алексу пришлось зажать уши руками, чтобы не слышать этот отчаянный крик.

И Крышкина закричала вместе с ними.

— Что это за место?! — он и сам теперь орал, выплескивая на кошку злость.

Она ушла, зато появился драугр, и Бьорн погиб, и Ульдра с ним. А кошка жива, сидит, улыбается. Издевается.

— Ну… прежде звалось это поле — Нидавеллир. Долина мрака. Ныне, пожалуй, имя негодно. Мрака хватает везде. Чуть больше, чуть меньше… разница невелика.

Кошка улыбалась. А клыки у нее длинные. Острые. И когти — чем не ножи?

— Сменим его? Назовем это место… долиной забытых героев. Кто знает теперь о Хёгни, убившем Сигурда? Или о мстительной дочери Гьюки? Или о Сванхильд, которую Атли под копыта коней бросил? О самом Атли, поедателе сыновей? О Хельги, убийце Хундинга? Хёдбродде, победившем Инсунга? И славном младшем брате его. Оглянись, человечий детеныш. Здесь некогда эйнхерии Вальгаллы бились с инеистыми великанами и йотунами. А дети Хель добивали слабых. Асы сошлись с асами, и рухнули чертоги Имира. Здесь море пахали два корабля, равновеликих славой и силой. Скидбландир стремился пробить грудь Нагльфара. А тот пламенем волны палил. Змей же Ёрмунганд, восстав со дна, грозился изничтожить всех. Здесь великан Сурт увидел, что нет в бою ни правых, ни виновных. И собрав весь жар мира, выплеснул его на берег. Берег теперь далеко, правда? Здесь некогда закончился мир. Но кто теперь помнит об этом? На твоих ногах прах героев. Но на что он годен? Деревья и те не растут.

И кошка звонко рассмеялась. Только из глаз ее текли слезы. Прах глотал их, выпуская белесые, похожие на червей, ростки.

— Помни… помни нас… — умоляли голоса. Алексу же хотелось убраться подальше.

Прах героев прочно прилип к сапогам из черной кожи. Впитался в волчий плащ и в волосы.

Хуже, чем сигаретный дым.

Горше на вкус.

— Идем, — кошка соскочила на землю, и прах выдержал ее. — Здесь и вправду не стоит задерживаться. Когда-нибудь это место исчезнет, и всем станет спокойней. К слову о забытых… Алекс, твой отец весьма о тебе беспокоится. Я посоветовала ему завести другого детеныша, но он как-то не захотел. Пока во всяком случае. Он еще не знает, что норны дали виру за тебя. Хотя если и узнает… Вы, люди, бываете упрямы.

— Ты видела отца?

— Конечно, видела. Не скажу, что успела соскучиться. Он мало изменился. Такой же трус, как прежде.

Алекс остолбенел. Врет! Отец — не трус. И никогда не был трусом. Это Алекс всего боится и ревет, как девчонка. А отец… отец сильный. Сильнее всех!

— Ему было начертано владеть Ниффльхеймом, — сказала Советница. — И тогда Бьорн остался бы жив.

Глава 4. Вересковый мед и святая горечь

Драугр дотянул до края леса и упал, распластавшись в пыли. Он лежал, дрожа и прижимаясь к земле. Из-под сомкнутых век сочилась гниль, похожая на слезы. Но Брунмиги не верил, что драугры способны плакать.

— Больно? — спросил он, склоняясь над мертвецом. Преодолев брезгливость, Брунмиги развязал шейный платок. — Лежи, лежи уже.

Нити прорвали кожу, и на шее черным пятном расползалась рана. Брунмиги попытался стянуть края ее, но старая шкура сошла.

— Линяешь?

Драугр не шелохнулся.

— Линяешь, — повторил Брунмиги для себя уже. Звук его голоса тревожил покой ушедших, они перешептывались, звали, манили. Пускай себе.

— Отдохнем? Им ведь от нас не уйти, верно? А раз так, то надо отлежаться. Ты вот вылиняешь, вырастешь. Сильным станешь. Ты и так сильный.

Дернулись веки, приоткрывая черные щели-глаза.

— Погладить? — тролль провел по жестким волосам, колючим и ломким. — Когда-то… давным-давно у меня был сом. Огромный, что это дерево… каждый ус с мою руку толщиной. Он жил в моем омуте. Мог бы уйти, но жил. Сом катал меня по реке, до самых порогов и назад. Я ему лягушек ловил. И шкуру чистил. Вечно она за зиму зарастала зеленью…

Кожа с драугра слазила легко, стоило поддеть когтем, как отпадала, обнажая свежую, мягкую. И мертвец перевернулся на спину, подставляя брюхо и грудину. Четко проступали переломанные ребра, а одно, проткнув плоть, торчало наружу.

— Потерпи, сейчас мы его, — Брунмиги брался аккуратно, трясясь от ужаса. Вдруг да кинется безмозглая тварь? Но драугр лежал смирнехонько, глядел только, и не понять было, о чем он думает.

Если думает.

— А потом пришли люди. Перегородили сетями реку, стали кричать, воду баламутить… не помогло. И тогда дохлого петуха в омут бросили. И сом проглотил. Я говорил ему, что нельзя людям верить…

Осколок вошел с хрустом, повернулся и сам приклеился к другому. Брунмиги вытащил палец из дыры и та затянулась.

— Отравили моего сома. Страшно это было. Он мучился, метался в ямине, а ослабнув — поднялся наверх. Там его и ждали. Били копьями, дубинами. Крюками протыкали шкуру, волочили… а ихний главный, с крестом который, все твердил, что отродье демона они одолели. Только какой же из сома демон? Рыбина он, хоть и большая.

— Большая, — повторил драугр.

— Без него река опустела… и лягух развелось. Есть хочешь?

— Хочешь!

— Тоже безголовый. На вот, пей.

Драугр хлебал из плошки, а Брунмиги тряс флягу, пытаясь на слух определить, много ли в ней осталось. Должно было много, столько, чтоб до самого края мира дойти. А когда понадобится — то и за край. Но дальше что?

Не знал. Боялся думать и потому позволял себе дух перевести, глядел на деревья и вспоминал иной лес.

Деревья росли на камнях и тянулись до самых небес. Кроны их красили зеленью облака, ловили солнечный свет и спускали к корням. Свет обнимал шершавые стволы, плавил живицу и наполнял воздух свежим хвойным духом. Свет рассыпался по земле, прорастая белыми цветами багульника, миртом болотным и сухим вереском. Пчелы плясали, гудели, обещая скорое медовое богатство. И бортник, старый, седобородый Бруни, и вправду крепкий, как броня, каждый день проверял свои угодья.

На осень он приходил с горшком и корзиной трав. Жег, дымил, изгоняя злые пчелиные семьи. Тянул крепкие соты, резал ножом.

Злились пчелы, кидались на вора.

Никогда не обирал их Бруни до последнего. Берег. И старый порядок зная, всегда оставлял у подножья сосны крупный кусок сот.

Вкусен был мед вересковый. Сладок. А еще, случалось, пел Бруни-старик чужие висы хриплым голосом, о героях и чудовищах, о землях дальних и море, которое было близко и далеко, о подвигах ратных, бурях оружных, девах прекрасных… слушали его сосны и вереск.

Запоминали, чтобы зиму напролет пересказывать друг дружке истории. Слушал и Брунмиги. А когда прихворала правнучка Бруни, девка хилая, слабая, такую только гриму и отдать, самолично отправился тролль к ближайшему кургану, кланялся ульдре, просил молока.

Вспоминание резануло обидой.

Сама виновата, сестрица рогатая! Разве ж не предупреждал ее Брунмиги? И тогда, и теперь? Но упрямство у них воистину бычье…

Выздоровела правнучка, выросла. Замуж вышла. Деда схоронила и, деток родив, назвала старшего Бруни, крепкая броня, значит.

— И знаешь, что дальше было? — спросил тролль, хотя как мог знать это мертвец-драугр, рожденный в мире, где не принято было о прошлом помнить. — А было так, что погнали меня из реки…

Сначала церковь выросла. Появилась она на могильном древнем кургане. Его насыпали люди с желтыми волосами, пряча под жесткой земляной периной такого же, как они человека. В ногах его лег конь. В руки ему дали меч. Две женщины, тонкие, что ивовые прутья, сами ушли в безвестную страну. И золото грузное прикрыло раны на груди их.

Черепом Имира ладья легла, укрывая мертвых. И слышал Брунмиги, как стучат комья по дереву. И слышал потом, как хрипит землица, сковываясь морозами. Помнил, как уходит она под скальную подошву, и серым башмаком вырастает на ней Медвежий холм. Отчего Медвежий — Брунмиги не знал. Отродясь не было в Северном фьорде медведей. Но речь не о том.

Порастал холм травой. Носили птицы семена и поднимались из семян деревья. Карабкались ввысь, цепляясь колючими ветвями за небо. Гордые стояли, лишь ветру кланяясь и то не до земли. А ударили топоры, брызнула кровь желтая, яркая, и пали сосны. Скатились, сцепились сучьями, стали срубом неошкуренным. Поднялся над крышей его крест, тенью накрыл землю, будто клеймом.

— Земля-то держала… земле-то что? Ей хоть крест рисуй, хоть круг. А нам вот… сперва Грима прогнали. Не этого… тогда их еще порядком водилось. В каждом ручье, почитай. И в нашей речушке тоже. Аккурат на его ночь люди пришли.

Поднимались сердцецветы со дна крохотными жемчужинами, разворачивались на ладонях листьев, расправляя лепестки. И наполнялись живые чаши терпким лунным вином. Катилось оно с лепестков, поило реку, и река хмелела, играла всеми красками, будто бы и не река, но сам Биврёст лег меж берегов радужной дорогой.

Грим наигрывал. Плыла его песня по-над водой, дразнила камыши. И соловьи умолкали, чтя чужое мастерство. А луна поднималась все выше и выше.

Скоро придут девы… скоро войдут в воду, протянут руки к цветам чудесным. Сорвут. А наутро поднесут тому, кто ранил сердце трепетное, кубок с брагой, молоком или хоть бы водой. Лишь бы выпил, лишь бы глянул, лунным вином ослепленный, а прозрев, увидел ту единственную, без которой иной свет немил станет.

И нету такой силы, которая бы эти чары разбила.

Но слетались с берегов не тени легкие, девичьи. Пламя сползалась на сотнях факелов, опаляло воздух. А громкие голоса, лай собачий да лязг заглушали гримову скрипку.

Первым к реке спустился человек в длинном платье. Он торжественно проткнул берег крестом и, воздев руки над водой, принялся читать. Брунмиги слышал заунывный голос, вгонявший в сон, и отползал, потому как слова человека, непонятные, но страшные, ранили. Они пробивались под толстую троллью шкуру и застревали, чтобы колоть и зудеть, как старые терновые колючки.

Люди тем временем спустили лодки, раскатали сети и бросили, накрыв сразу все сердцецветы. Лунное вино выплеснулось в воду, река закипела, забурлила гневной пеной. Тронула крест и отпрянула, ожегшись. А люди закричали, потянули сети к берегу, выдирая тонкие корешки из песчаного дна. Ломались сочные стебли, рвались о веревки листья, а цветы расползались в грязную белую кашицу.

Плакал грим, выронив скрипку.

Тянул сеть на себя, но где ему одолеть всех?

И железные ножи пронзили волны, скользнули по нитям золотых волос. Перебили, как перебивают водяную жилу.

Больно было.

Бурлили омуты, поднимали со дна гневное, гнилое, спешили выкинуть в лодки, но те уже укрылись на безопасном берегу. А священник читал и читал, усмиряя реку. Голос его несся к небесам, дразня асов. Но не валькирии — лишь чайки метались над оскорбленной рекой.

— Не было асам дела до дел земных, — Брунмиги повернулся к лесу, белые деревья которого стояли, поникнув ветвями. — Не было! Сами виноваты!

— Виноваты, — равнодушно повторил драугр, подбираясь ближе. Он лег у ног, свернулся, обняв колени, и так лежал. Только пальцы его шевелились, раздирая грязную ткань костюма.

— Виноваты…

Брунмиги спрятал флягу к сердцу. Жалость мимолетная отступила.

Наутро к реке подкатили бочонки с гнилою водой, которая помнила вкус церковного камня. И памятью этой отравила всю другую воду. Река кричала. А может голосом ее кричал грим, остриженный и обожженный. Одуревший от боли, он в полдень забрался на мост и начал играть. Солнце иссушало гримову кожу. Короткие волосы занялись. По коже поползли пятна черной гнили. Но грим играл.

Пальцы резал о струны. Звал. Проклинал. Умолял.

— Десять мелодий есть у грима. Для радости. Для печали. Для солнца и ночи. Для рассвета и заката. Для гнева и покоя. Для милосердия и мести. Но есть одиннадцатая. Последняя. У каждого — своя.

И не устояли сосны. Выдрали корни из земли, пустились в пляс. Поднялись волны, выше и выше, пока не обнажилось само речное дно. И ветер кинул воду на деревню. Вода же воду потянула.

Наполнилось сухое русло морской влагой. Не удержало ее, лопнуло, как лопает худой бочонок под гнетом молодого пива. Небо же добавило слез, смешав их с яростью молний.

Сгинула деревня.

Церковь лишь устояла, потому как поставлена была на высоком холме, и человек, лежавший в нем, жаждал лишь покоя.

— Люди назвали это чудом… и разрушили мост. Потом все удивлялись, что рыба ушла, а берега рогозом поросли. Но кто без грима за ними глядеть будет? Только разве назовут себя виноватыми? Искали-искали и нашли. Сома моего нашли… дескать, он большой и всю рыбу поел. Демон потому что. Убили… а как не помогло, то назвали Бруни-бортника колдуном, хотя каждый знает, что только женщина колдовать может. Ну или варг, которому судьбой написано. Ему-то судьбой. А эти сами все порешили. Значит, сами судьбу свою и накликали… не люблю я людей. И жалеть не стану.

— Жалеть, — отозвался варг, повернувшись к лесу. Ноздри его раздулись, а на горле вспучился розоватый слюнный пузырь.

Глава 5. Инеистые волки

Лес закончился, но Юленька продолжала слышать его в своей голове. Голоса спорили, кричали, совсем как мама на папу, а другие — оправдывались. Мама говорила, что только слабые оправдываются, сильные — действуют. Но Юленька совершенно не знала, как ей действовать.

Она шла. То есть сначала ее Алекс нес на плече, и так было неудобно, потому что Алексово плечо оказалось жестким и давило на живот. Но потом, когда Алексу надоело нести — или он устал, он же тоже не железный — он скинул Юленьку в кучу мягкой пыли.

От пыли пахло лавандой.

Мама прятала мешочки с лавандой меж простынями, а еще в карманы шубы засовывала. И в ботинки тоже. В конце концов, весь шкаф, от антресолей до распоследней коробки пропах лавандой, и Юленьке стало казаться, что запах этот преследует ее.

А теперь он напомнил о доме.

Дома хорошо.

Там всегда понятно, что надо делать.

Потом лес закончился. Белые деревья убрали руки, и кости, к которым Юленька почти уже привыкла — во всяком случае, перестала шарахаться — исчезли. Вместо них пробилась серая жесткая трава. Она хрустела под ногами и рассыпалась на осколки. Небо, лишенное солнца, роняло белые капли. И Юленька подняла капюшон.

Теперь она видела лишь эту самую траву, осколки ее и ноги Алекса в высоких сапогах из черной кожи. Бьорн сказал, что это — шкура косатки, прочнее которой нет. И сапоги не сотрутся, не промокнут, хоть ты их целую вечность носи.

Бьорна было жаль, но маму и себя — жальче. Юленька даже поплакала, вытирая слезы пальцами, но утешать ее не спешили. Зачем тогда плакать?

Ветер кружил. Приседал, трогая края плаща. Ласкал мех, рисовал дорожки и целые картины. Гладил лицо, словно утешая. И вихрем, танцем, заметал следы.

Он не пытался останавливать, как не пробовал и помочь. Если уж толкал в спину, то лишь затем, чтобы поддразнить Юленьку.

— Крышкина, не отставай! — голос Алекса доносился издали, хотя Юленька точно знала — он рядышком. Идет, мнет траву, мешая ее со снегом, взбивая ноздреватое мертвое тесто.

А мамино всегда живым было. Оно ходило в тазике, вспухало сытным горбом и лопалось, выдыхая особый дрожжевой запах. То тесто мама вываливала на стол и присыпала мукой. Раскрытыми ладонями она надавливала на центр, пальцами подгибала края, чтобы свернуть в тугой ком и вновь раскатывала по столу. Осыпалась мука на пол. Мама смахивала со лба пот, украшая себя белыми разводами. Ее лицо было спокойно, словно в этот миг мама забывала обо всех проблемах и заботах…

Из нынешнего теста пирогов не слепишь.

Хотя снег сладкий…

— Крышкина, да что с тобой творится? — Алекс вынырнул из сахарной круговерти. Лицо его — белая маска. И черный волчий плащ с головой-капюшоном тоже стал белым. И руки. И все вокруг.

— Куда мы идем? — Юленька остановилась и откинула капюшон.

Леса не было. Ничего не было, кроме низкого — рукой дотянешься — неба. Снежные пузыри его лопались беззвучными хлопушками. Сыпалось стерильное конфетти. Росли сугробы и тропа исчезала.

— Какая разница? Идем, пока не отстали…

— Куда мы идем?

— Да не знаю я!

— Но все равно идешь? — Юленьке стало важно получить ответ.

— А хочешь остаться? Здесь? Оглянись!

Оглянулась: та же снеговерть.

— Я домой хочу.

Алекс попытался схватить за руку, но Юленька улизнула. В снеговерти легко играть в прятки. Шаг в сторону и тебя нет… тебя стерли ледяным ластиком. Надо просто слушать снежинки. Они умеют петь? Они умеют петь!

— Крышкина!

Это и не снег даже. Снег — всего-навсего вода замороженная. Там, наверху. А здесь нужно слушать. Юленька умеет. У нее слух идеальный, так сказали маме. Только пальцы малоподвижны.

Она бы сыграла для снежинок. Что? Не знает. Но что-то замечательное.

Расправляйте крылья, садитесь на ладонь.

Колется? Пусть. Боль проходит быстро, и рука немеет. Обе руки немеют, но лишь потому, что пальцы малоподвижны. Разрабатывать надо, но Юленька ленится. Она вернется домой и перестанет лениться, сядет за фортепиано… а лучше попросит скрипку.

Красивую черную скрипку, которая умеет разговаривать с морем… или со снегом.

— Да-да-да!

— Крышкина, ты где? Крышкина, чтоб тебя!

Алекс слабый. Он притворялся сильным. Врал. Все врут. Кроме музыки. В музыке ложь не скроешь.

— Да, — вздыхают снежные феи — именно они пляшут на Юленькиных ладонях — и немота добирается до запястий. Феи тяжелые. Их много.

— Уйдите, — просит Юленька. — Пожалуйста. У меня руки замерзли.

— Юлька, прекращай! Отзовись!

— Не отзывайся. Постой. Отдохни. Всего мгновенье…

— Пожалуйста, Юлька!

— Шумный, да? Все шумные. Сначала. Потом становятся тихими… тихими-тихими. Слушают. Мы поем. Мы умеем красиво петь.

— Отпустите, — просит Юленька, пытаясь убрать руку. Но снег превращается в пасть. И ледяные клыки разрезают запястье. Кровь катится алой брусникой прямо в глотку, и слепленный из снега язык становится розовым. Это правильно, когда язык розовый.

— Ты кто? — Юленька боится шелохнуться. Вдруг да существо сомкнет пасть и откусит Юленьке руку.

— Вар-р-р… — рычит оно.

Голова возникает постепенно. Снег слетается, облепляет воздух, вырисовывает покатый лоб и мощную шею. Сплетаются кости, покрываются плотными комковатыми мышцами, порастают белой иглистой шерстью.

Зверь похож на волка. Если бы волки вырастали такими огромными.

— Юлька, вот ты… — Алекс проломил-таки круговерть и остановился. Он увидел зверя, а зверь увидел Алекса. Капкан-челюсть разжалась, но лишь затем, чтобы привлечь к кровавому разрезу новые снежинки, из которых стремительно вырастал второй волк.

А там и третий будет.

Снег выпьет Юленьку, чтобы сделать снежную стаю. А та погонится за остальными, за кошкой, Джеком и Алексом. Правда Алекс тут, стоит, сжимает молот, притворяется грозным.

Волки его разорвут. И стая станет еще больше.

Но думалось об этом лениво, замороженно.

— Руку перевяжи, — сквозь зубы процедил Алекс.

Да. Конечно. Перевяжет. Еще минуточку и перевяжет. Ей холодно и страшно. Но она справится.

— Бедная моя, — прошелестело рядом. — Бедная, бедная моя девочка… кыш-ш-ш… не бойся… тебя не тронут. Не тронут тебя. Только не тебя.

Кто-то вздыхал и смеялся. Рядом. Но где?

— Крышкина, отомри! Не высовывайся!

Она и не пытается. Она стоит, смотрит, видит снег в причудливых узорах. Сладкий-сладкий сахарный снег, в котором спрятались волки и еще кто-то. Волки кружат. Шаги их беззвучны. И сами они — белые тени на меловой стене.

Раз-два-три-четыре-пять. Я иду тебя искать.

— Зачем? Я здесь. С тобой. Мы вместе.

Голос с мятными оттенками маминых духов.

Это ложь. Просто голос хочет, чтобы Юленька ему верила. А она не станет. Юленька знает: мама осталась в другом мире.

— Тоскуешь? Конечно, тоскуешь. Маленькая моя девочка. Я выпью твою тоску до донышка. Ни капли не оставлю. И горе выпью. И печаль. Хочешь?

— Джек! — Алекс перекидывал молот из руки в руку, точно не способен был решить, в которой ему удобнее. Ни в которой. Алекс не умеет драться, так, чтобы по-настоящему. А волки голодны. Им мало Юленьки.

— Но хватит мальчишки, — прошептал голос. — Зачем он тебе?

— Не знаю.

— Джек! Снот!

— Вар-р-р-х! — клацнули клыки, пахнуло северным ветром в лицо.

— Прочь! — Алекс ударил, нелепо вывернув руку. Промахнулся, и сам упал на колено. Вскочил тут же, попятился, почти наступив на сапоги. — Эй!

— Беспомощный какой, — снег слепился в руку с длинными тонкими пальцами. Они застыли над Алексовой головой, не смея коснуться. — Беспомощный… маленький… теплый…

— Отпусти его, — просит Юленька, уже зная — не отпустят. Слишком долго ждали волки, чтобы уйти теперь. Им бы бежать, нестись по полотнищам сугробов, обгоняя собственные тени. Им бы петь для луны, заставляя трусов-ниддингов жаться к огню. Им бы поднимать метели и бураны, вести их к поселкам, чтобы обрушить ледяные волны на крутые бока домов.

Кто для них один человек?

Никто.

— Нет! — сказала Юленька.

— Да, — возразили ей.

— Это я виновата. Меня возьми! Отпусти его!

— Тебя? Ты примешь меня?

— Да.

— Здесь? — снежный палец уперся в лоб. — И здесь?

Он же проткнул сердце, сделав его холодным, как эскимо на палочке.

— И останешься со мной? Сделаешь все, чего я хочу? Чего мы хотим?

— Да, — ответила Юленька и вдохнула туман, а потом выдохнула, но не весь. Туман остался внутри, и Юленька перестала быть собой. Она помнила собственное имя и все, что было с нею прежде, но удивлялась, потому как бывшее — было нелепо и глупо.

— Варх! — волк сел и оскалился, насмехаясь над людьми. Он был огромным, больше Юленьки, больше Алекса. И с каждой секундой становился все больше.

— Юлька, не шевелись.

Она и не собиралась. Она стояла и думала, что если Алекса толкнуть в спину, он упадет. Конечно, упадет — скользко ведь.

И правильно… Юленьке обещали. Обещание исполнено. Волки не тронут Алекса, если Юленьке так хочется. Но хочется ли ей?

Спина рядом. Широкая спина в плаще из черной шкуры. Близко… очень близко.

— Не шевелись… — он медленно отвел руку назад, как если бы держал не молот, но клюшку для гольфа. И ударил смешно, нелепо. Но Мьёлльнир закричал, разбивая смороженный воздух, как стекло… и волк разлетелся стеклянной фигуркой.

Взвыл второй.

— Чего же ты ждешь, милая? Помоги нам.

И Юленька, решившись, со всей силы толкнула Алекса в спину.

Глава 6. Обещание

Снег поставил подножку и тут же превратился в гладкую, накатанную дорогу. Алекс летел по ней, кувыркаясь, путаясь в плаще, пытаясь не выпустить из рук молот, хватая ртом молочную взвесь и проклиная Крышкину.

Идиотка!

Что она творит? Мало он с ней возился? Бросить надо было! Бросить и…

Падение закончилось в расселине. Алекса припечатало к скале. Выступ ее тупым мечом ударил в спину, обездвижив на миг. Но и мига хватило.

Волк навалился молча, погребая под собственной тяжестью. Руку придавил. Правую. А левая, пустая, бесполезна. Но Алекс бил по шкуре зверя, и шкура звенела. Алекс драл ее пальцами, но лишь резался об острые края инеистой шести. Алекс кричал и тянул из-под себя выбитую, вывернутую правую руку, боясь лишь одного — не успеет.

Конечно… пальцы ослабели. И плечо чужое. Мягкое. Волк мог бы убить… ждет? Кого.

Крышкина-Покрышкина. Идет по дорожке, глядит на Алекса.

В руках ее — длинная льдинина с талым краем.

— Юлька! — Алекс почти вытянул руку. — Юлька, очнись!

Она не в себе. Просто она — не в себе. Она подойдет и очнется. Поймет, что не надо Алекса убивать. Не надо… он же не враг!

— Юлька, это ведь не ты?

Волк отвернулся, но не ушел. Если бы волк приподнялся, хотя бы немного. Самую-самую малость, тогда…

Крышкина присела рядом и, отложив льдину, сунула пальцы под горло Алексу.

— Не шевелись, пожалуйста, — попросила она. — Мне неудобно.

Алекс прижал подбородок к шее.

— Ты мне мешаешь. Всегда мешаешь. И сейчас мешаешь. Нельзя мешать!

Он не мешает, он выжить пытается. Как?

— Я… я помогу. Я сделаю, как ты хочешь.

— Да?

— Обещаю! Только пусть он немного сдвинется? Неудобно же.

— Врешь? — она склонила голову к плечу, сделавшись похожей на огромную птицу. — Врешь!

— Клянусь! Чем хочешь, поклянусь! Выполню… все, что скажешь.

Волку хватит одного удара. А Крышкина? Что с ней делать? Убегать? Убить? Она же своя. Она не виновата, что такой стала.

Юлька смотрела на волка долго, словно примеряясь, а потом вдруг ударила наотмашь. Льдина распорола бок. Черная жижа хлынула из раны, оплавляя края, растекаясь и ширясь. Волк становился водой.

Умирал молча.

Алекс поднялся — правая рука затекла и висела плетью, лишь пальцы мертво, упрямо, продолжали цепляться за рукоять Мьёлльнира.

— Так лучше? — серьезно спросила Крышкина.

— Намного.

Он почти поверил, что Юлька стала прежней, нормальной, как она улыбнулась и сказала:

— Теперь ты должен исполнить клятву.

— И… и чего ты хочешь?

Крышкина протянула льдину.

— Убей себя.

Не собирался Алекс убивать себя. Не собирался и все тут! Но левая, живая рука вцепилась в осколок.

— Ты же этого не хочешь! Юлька, ты что…

— Хочу, — она перекатила голову на другое плечо.

Кукла на веревочках. Рисованные глаза и рот тоже рисованный. Улыбается. Ждет. А веревочки уже видны, тонкие, прозрачные, как леска в воде. Они выходят из головы и рук, тянутся вверх, прячутся в рукаве кукловода.

— Мы хотим, — сказала Крышкина.

— Мы хотим! — повторила та, которая стояла за ней. Не человек — дерево. Ива снежногривая. Волосы-ветви до самой земли стекают, блестят льдяными камнями, но ярче льда сверкают синие глаза. — Мы хотим!

Снежная дева хохочет. И голос ее — вой волчьей стаи — летит сквозь сладкую метель.

— Бей же, Алекс! Не трусь! Или ты, как твой отец?

— Да… нет! Я не трус! Он не трус!

Острие льдины уперлось в грудь, увязнув в черном волчьем меху. Спасибо Бьорну за подарок.

— Не поможет! — говорят Крышкина и ее хозяйка. — Бей. Ты клялся. Клятву надо держать.

— Я… — Алекс хочет разжать пальцы, но те приросли к рукояти. — Я не тебе обещал! А ей! Ты — не она!

— Я — мара. Мы — мара.

— Отпусти ее. Слышишь?

— Слышу, — дева коснулась Юлькиной головы, и светлые волосы обындевели. — Но зачем? Что ждет ее здесь? Или там? Жизнь, мимолетная, как прикосновение солнца? Я так давно не видела солнца… я забыла, как оно выглядит. Но она еще помнит. У нее замечательные воспоминания. Мне хватит их надолго.

— Отпусти!

Лед не плавился, но продавливал шерсть, рвался к теплой коже.

— Мы будем смотреть ее сны… мы будем долго-долго смотреть ее сны. Наверное, вечность. Вечность — это почти навсегда.

— Ты… ты все равно ее убьешь.

— Только когда закончится вечность.

Кожу обожгло.

— Но мне хватит тебя, — мара наклонилась и выдохнула Алексу в лицо колючий снежный рой. — Не спорь со мной. Не спорь с собой… сдержи слово. Ты боишься?

Ее палец лег на льдину. Надавил, проталкивая в тело.

— Разве тебе больно?

— Нет. Я не хочу умирать!

Кровь плавила лед, заостряя лезвие.

Ударить надо. Второй рукой. Свободна ведь. Мьёлльнир не подведет.

— Не стоит, — она улыбается. — Лучше поцелуй меня. Не об этом ли ты мечтал?

Ее губы — алые рубины. Ее щеки — жемчуга рассвета. Ее волосы седы, но она молода. Она диктует ему, как ее видеть. На самом деле она — чудовище. Просто еще одно чудовище. Нельзя пускать ее в голову!

— Скажи, ты уже был с женщиной?

Лизка из 11-го «Б». Бабки вперед. Туалет и теплые, потные сиськи под колючей кофтой. Грязный подвал. Кровать на пружинах. Матрац. Пиво. Сигареты. Шум в голове, не то от выпитого, не то от страха и смелости сразу.

Лизка лежит на спине и курит. Она всегда курит, а пепел стряхивает прямо на матрац.

— Бабки вперед.

Купюры она сама выхватывает из рук и только хмыкает. Ее равнодушие унижает Алекса.

— Ты это, недолго, лады?

Лизка роняет сигарету и потягивается. Ее жесты, ее лицо с крупным подбородком и узким лбом, к которому прилипли прядки волос, ее запахи всплывают в памяти, как если бы их оттуда вытаскивали.

Алекс не помнит, чтобы это было так!

— Нет, — Алекс уже не требует — просит. Но мара не собирается отпускать его. Она толкает в прошлое, смакуя каждую секунду того подвального часа.

— Да.

Она пила его память вместе с рыбье-скользким Лизкиным телом, скрипом матраца, дымом, тошнотой и судорогой, скрутившей тело.

— Пожалуйста…

И стыд пила, и страх, который случился позже. Он обслюнявленным окурком прилип к подошвам, въелся в кожу дешевой помадой. Лишил сна. Лизка — всем дает. А что, если она — заразная?

Точно заразная. Проявляется ведь не сразу. Каждый день — ожидание. Мучительное. Грязное. Сам себя ненавидишь, жалеешь, держишься, гадая, придется каяться аль пронесет.

И что скажет отец, если не пронесет?

Пронесло.

Мара смеется, отпуская. Она хочет есть и увидеть солнце. Это же такая мелочь.

— Ш-ш-ш… — шепчет она, склоняясь к ране, подхватывая кровь горстями, вдыхая ее, как воздух. — Ты сдержишь сло…

Гунгнир беззвучно распорола воздух и вошла в спину. Острие копья диковинным украшением выглянуло меж ключиц.

— Эй! — крик Джека прорвал тишину, наполнив ее пересвистами метели и треском, стоном, собственным Алекса судорожным дыханием. Хрустом ослабевшего льда в ладони. И клекочущим смехом умирающей девы.

— Он поклялся… клялся…

Расползлась мара снежной кучей под весенним солнцем. Дольше всего рука держалась — цветок ладони на стебле запястья, хрупкие пальцев лепестки и темный ком кровяного снега.

Завизжала Крышкина, Алекс же, закрыв разрез пальцем, опустился на снег.

— Эй, ты. Живой?

На вопрос Джека, Алекс ответил кивком. Слов у него не осталось.

— Ты клялся? — а вот и кошка, которая имеет обыкновение вовремя исчезать. Белая, как сугробы. А может и вправду сугроб говорит? У него два глаза — синий и желтый. Лед и солнце. Она давно не видела солнца.

— Алекс, немедленно ответь. Ты клялся? Ты ей что-то обещал? Обещал и не сдержал слово?!

— Не ей.

— Тогда хорошо.

Хорошо? Что именно хорошего? Снег? Волки? Крышкина, которая совершенно сбрендила? Или Джек, баюкающий копье. Победитель… жизнь спас. И теперь получается, что Алекс ему должен? Благор-р-родно. Появился и спас. Только где он шлялся до этой самой минуты?

— Мара нас завьюжила. Мары мастерицы морочить, — Снот забралась на руки. Тяжелая. Теплая. Врет постоянно. Думает, что Алекс — ребенок. А он взрослый давно и понимает, когда другие лгут. — Девочка, будь добра, прекрати рыдать и подойди сюда.

Крышкина рыдать не прекратила. Куда в ней только слезы помещаются? Подходила она боком, и с каждым шагом сгибалась все больше.

— Иголочку свою возьми, — промурлыкала Снот. — И зашей эту дыру, пока другие не пришли.

— З-зашить? — Юлька облизала губы.

— Зашить.

— Я… я не умею!

— Учись, — Снот скатилась на снег. — Или мне прикажешь? У меня лапы, милая моя. Ими иголку держать неудобно. А ты сиди смирно, воитель. Больно не будет.

Алекс не боли боится. Он не хочет, чтобы Крышкина к нему прикасалась. Пусть сейчас в руках ее не нож, а всего-навсего игла.

— Я сам.

— Сиди! — рявкнула кошка. — С-самостоятельный. Не для твоих рук игла.

Пришлось сидеть. Юлька шепотом сказала:

— Извини, я не хотела… не хотела тебя… я видела… я говорила, чтобы она перестала… говорила ей.

На глазах опять набухли слезы, и Юлька едва не выронила треклятую иголку.

— Я… я не знаю, почему со мной… почему это со мной!

— Деточка, если ты не зашьешь рану, твой дружок истечет кровью. А это — печально.

Кошка лгала. Кровотечение останавливалось, схватываясь жесткой коркой. Но Крышкина, всхлипнув, воткнула иглу под кожу.

Будто огня плеснули. Желтого, настоящего, как солнце.

— Извини… извини пожалуйста!

— Шей!

Алекс готов был ударить. Из-за этой дуры все случилось. А она все мямлит, ковыряется огнем в его ране, колет, тянет, скрепляет края кривыми стежками.

Терпеть. Нельзя бить девчонок. Нечестно. Юлька слабенькая, Алекс — сильный. Он должен был за ней присмотреть. Она не виновата. Точнее, виновата не она.

— Не виновата, — сказала Снот, растягиваясь на снегу. — Грим ее настроил. Как скрипочку свою. Играй — не хочу. Если умеючи, то любую мелодию вывести можно.

— То есть? — Джек присел рядом с кошкой. Копье свое положил на колено и для верности рукой прикрыл.

— Любую — это любую.

Нить оборвалась сама и сама же завязалась узлом, скрепляя шов. Иглу Крышкина воткнула в плащ и села рядышком, тихая, виноватая. Почти как Аллочка после внеочередного скандала.

И Аллочкиным же тоном произнесла:

— Я… я больше не буду.

— Будешь, — возразила Советница. — Если найдется скрипач подходящий.

Повисшее молчание весьма не понравилось Алексу. Джек перетирал пальцами снег, который в прикосновении не таял, не слипался, но просыпался пылью на сапоги. Снот жмурилась. Крышкина сидела, не дыша.

— Если так… — Джек поднял взгляд на Алекса. — Если все так, то от нее надо избавляться. Ненадежная.

Его правда: ненадежная. В спину толкнула. Зарезать хотела… Зарезала бы, когда б не Джек. Джеку Алекс дважды жизнь должен. А Крышкина — обуза.

— И пойдем быстрее, — сказал Владетель Ниффльхейма, подхватывая копье.

Глава 7. Решение

Решение созрело почти мгновенно, и Джек удивился, что прежде не замечал его. Просто. Логично. Выгодно. Девчонка — что? Помеха. Тащится еле-еле, ноет постоянно. И с головой не дружит.

Психов надо в стороночке держать. Сегодня Алекса чуть не пришибла. Завтра, глядишь, и Джеку достанется. И чего теперь? Жить, поджидая ножа в спину? Нет, такое решеньице Джеку не по вкусу.

Гунгнир согласилось, желая крови настоящей, а не ледяной.

— Только попробуй, — сказал Алекс, поднимаясь. Он встал, заслоняя девчонку, и молот переложил в левую руку. — Только попробуй и я…

Сглотнул. Ему-то убивать не приходилось.

И видеть, как убивают, тоже. Мертвяки, если и встречались, то приличные, в гробах лежащие, с нарисованными лицами и надушенными одеждами.

Тот же, которого Джек прошлой весной нашел, был старым и вонючим. Верно, он пролежал от самой зимы, постепенно обрастая мусором и льдом. А с наступлением тепла, когда лед поплыл, полня пруд смрадной жижей, мертвец завонялся. Запах этот привлек котов и лисицу, которые, позабыв про временные распри, пировали пару дней. И воро?ны следили за пиром, оглашая окрестности завистливыми воплями.

А уж потом тело отыскал Джек.

Испугался? Ничуть. Противно было глядеть на растопыренные пальцы-ветки, на которых остались клочья кожи и синеватые огрызки ногтей. На лицо поеденное с выплавленными глазами. На клочья волос, которые поползли, марая хороший вполне ковер.

Пожалуй, что Джека огорчило больше всего, так это попорченное пальто из плотной, мягкой ткани. Джеку в таком было бы тепло. Но пальто провонялось, а бумажник, вытащенный из кармана, был пуст.

И у девчонки карманы пусты… но разве в них теперь интерес?

— Отойди, — попросил Алекс.

— Мало отгреб?

— Не твое собачье дело.

Девчонка сидела, не дыша. Хорошая цель. Одного удара хватит. И Алекс ее не спасет: копье молота быстрее. И кидать не надо: разрешения хватит.

Просто пальцы разожми, Джек.

Просто разожми пальцы.

— Если ты… если ты попробуешь, — Алекс вдыхал снег и выдыхал воду, капли которой оседали на подбородке. — То я тебя убью.

Угроза? В ней смысла нет. Джеку плевать на угрозы.

Только вот не спешит он отпускать Гунгнир. Держит. Или держится за гладкое древко?

— Придурок. Она — опасная, — Джек поднял копье острием к небу. — И обуза.

А матушка Вала называла обузой самого Джека. И напившись в очередной раз, принималась плакать о загубленной судьбе. Когда-то Джек, точнее Воробей, жалел ее, но потом пообвыкся. Пьяная матушка Вала была ничем не хуже и не лучше трезвой.

Ее тоже можно было бы убить, но почему-то Джек об этом не думал.

Наверное, зря.

— Ну сам теперь за собой гляди. Я помогать не стану.

Джек разозлился. Он редко злился, чтобы так, до шума в ушах и закушенных губ. И тем странней была его нынешняя злость, что поводов для нее не имелось. Ссора? И не ссора это, так… разговор с чужаком. Они все, если разобраться, чужаки тут. И Алекс, и девка его шизанутая. И Снот, которая молчит, умывается, но при том следит за Джеком.

Кошка, которая врет.

Девка, которая бьет в спину.

Алекс, который… который Джеку жизнью обязан, но кобенится. Рыцаря из себя строит.

А Джеку насрать на рыцарство! Ему жизнь дороже! Если же этот придурок не сечет, чем его благородство аукнется, то его собственные проблемы.

— Ты сердишься, — сказала Кошка, нарушив молчание. — А значит, ты не прав.

— Я не прав? А ты… — Джек глянул в разноцветные глаза, и злость ушла, как если бы ее взяли и выпили одним глотком или, точнее сказать, одним взглядом. — Чего?

— Ничего. Просто нам всем надо слегка успокоиться. И отдохнуть.

— Я не устал.

— Ты — возможно.

А девка выдохлась, и Алекс тоже. Но он — гордая скотина, сдохнет, а не признается.

Братья начнут биться друг с другом, родичи близкие в распрях погибнут…

Кошачий голос вплетался в косы бури черными траурными лентами, и Джек едва не выронил копье, до того больно ему стало. Как будто не слова — ножи в него летели.

…век мечей и секир, треснут щиты, век бурь и волков до гибели мира…[11]

Тяжесть небосвода падала на плечи, грозила раздавить, размазать, смешать со снегом, как сам Джек смешал мару. И трупная гниль наполняла легкие. Но Джек устоял.

— Помни, сын ниддинга, кто ты есть, — поднявшись на задние лапы, Снот толкнула.

Не опрокинула.

— Кто. Я. Есть? — каждое слово — удар. Подламывались колени. Гунгнир рвалось из мерзлых пальцев, желая сбежать, но Джек стоял.

— Ты? Ты — новое древо предела. Ясень копья. Руда Хвералунда, что Ниффльхейм согреет. Жизни питатель. Мира пояс. Привязь для Жадного. Цепь для Свирепого. Хозяин дома ветров и долины китов. Ты все. Ты ничто. Ты — Владетель Ниффльхейма.

Сидели без огня, сдвинувшись плотно. Справа Джека подпирал камень безымянный, слева грело плечо Алекса. Девчонка лежала на снегу, куталась в плащ и смотрела на небо. Джек тоже глянул. Белые пузыри набухали и лопались, снова набухали и снова лопались. Сыпалась труха, насыпала сугробы, заметала следы.

Не скроет. Надо идти. Спешить. Убегать. Прятаться в белом кружеве, которое и не снег вовсе. Снег не бывает теплым — или просто привыкли уже? — как не бывает и сладким. Он не лежит на ладони горкой, и не сочится сквозь пальцы песком… снег выедает тепло и обостряет голод. Он враг, который куда опасней врагов живых. И всякая зима — срок выживания.

Или ты выдержишь. Или сдохнешь лисам на радость.

— Мир сгубили не войны, но нарушенные клятвы. Каждая — яд, отравлявший корни Иггдрасиля, — кошка вновь заговорила первой. Она лежала, распластавшись на ложном снегу. Белое пятно на белой стене. Только на лапах черная пыль, будто тенью измазала. И не заметил бы, когда б не смотрел.

— Все так, Владетель, — кошачий хвост метнулся влево, вычерчивая дугу на сугробе. — Жизней осталось не так и много. Скоро и мой срок выйдет.

— И что тогда?

— Ничего. Мне ли смерти бояться? — она перевернулась на спину и принялась ловить снежинки, как если бы была обыкновенной дворовой кошкой. — Я столько раз умирала, что… привыкла, наверное. Не думай обо мне, Владетель.

— Почему Владетель? — Алекс спрашивал кошку, но смотрел на Джека. Извиняется? Слов от него не дождешься, но взгляд — лучше, чем угрюмое молчание. — Почему ты называешь его Владетелем? Не Владыкой или там Властителем, а…

— Потому что Владыка — властвует. Владетель — владеет.

— А это не одно и то же?

— Конечно, не одно. Можно владеть вещью, но не властвовать над ней. А бывает и так, что вещь, которой человек владеет, начинает властвовать уже над ним.

— Неужели? — этот баран упертый в жизни не признает, что какая-то кошка — пусть даже говорящая — умнее его. А выходит, что и Джека умнее. Хотя Джека данное обстоятельство ничуть не парит.

Ему другое любопытно. Хотя и это любопытство сугубо по случаю.

— Ужели, — ответила Снот, щурясь. — Это и в вашем мире случается. А в Ниффльхейме так и вовсе, куда ни глянь, кто-то кем-то владеет, а кто-то над кем-то властвует. Редко, чтобы и то, и другое сразу.

— Значит, я родился здесь? — спросил Джек, решившись.

— Все живое родилось здесь.

— Нет. Другое. Ты говоришь… ну не ты, другие тоже, что я сяду на трон. А если так, то я право имею? Ну на трон то есть. И на место это тоже.

И еще на небо, полное сухой снежной трухи. И на серое море. И на побережье, сложенное из каменных плит. На сокровища Вёлунда-кузнеца. На деревья и кости, память Оленьих палат, и вообще на все, что только существует или же существовало в Ниффльхейме.

— Если это мое наследство, значит, мои родители… короли?

— Только если тебе хочется так думать, — ответила Кошка, и Джек сразу понял, что она не шутит и не лжет. — Я не знаю, кто твоя мать, детеныш. Но отец твой — ниддинг из ниддингов, метящий в асы. И счастье будет миру, когда найдется герой, который его остановит. Когда-нибудь, может, и найдется. А Ниффльхейм — не наследство, скорее уж судьба. Не думай о ней, человеческий детеныш, если не желаешь для себя мучений. Прими, как есть.

— И что тогда?

— Ну… возможно, у тебя выйдет остаться живым. В какой-то мере.

Глава 8. Облики мары

— Тролль… тролль… тролль… — голоса перекатывали слово, будто мяч. И белые деревья качались в удивлении, тянули гибкие ветви, но тотчас убирали, почуяв того, кто шел за Брунмиги. И вновь неслось по мертвому лесу:

— Драугр… драугр…

Он же, перелинявший, вытянувшийся, ступал медленно. Синие ступни давили прах и проваливались, драугр увязал по щиколотку, но не спешил высвобождаться. На лице его блуждала безумная улыбка.

— Тварь! — возмутился лес, а драугр упал на живот и пополз, зарываясь лицом в пепел. Он хватал его губами, жевал, давился, но не выплевывал.

Перекатившись на спину, драугр застыл и лежал так долго, как если бы сдох. Поднялся он рывком, но лишь затем, чтобы вновь упасть, подняв тучу лилового праха.

Подвывая, драугр принялся валяться в тлене, как собака в падали. Он черпал прах горстями, втирая его в кожу, и кожа темнела. Булатные узоры расползались по ней. Он дышал и ел, ловил губами, веками, растирал языком, окрашивая желтые зубы лиловым.

Брунмиги боролся с тошнотой.

— Смотри, смотри, — шептали деревья, единодушные, как никогда прежде. — Кого ты ведешь?

Неправы были: не Брунмиги вел драугра, но драугр тащил Брунмиги по следу. И след этот вывел к быку. Каменным изваянием стоял тот на тропе. Ноги ушли в болото по самые колени, и от них выше поползла по граниту лиловая плесень. Кружевом оплела она шкуру, проросла на загривке мягким пухом, распустила тонкие стебли мертвянника меж гигантских рогов.

Цветы повернулись к Брунмиги, расправляя невзрачные, как крылья ночных мотыльков, лепестки. Сладкий запах поплыл по лесу, и драугр замер.

Зажмурился.

Вытянулся в струну и медленно, нерешительно, точно опасаясь спугнуть цветы и оседланного ими зверя, двинулся к быку. Ноздри драугра раздувались, с губ, с кожи, с волос потоками слетал прах.

Ладони накрыли бычьи глаза. Желтые когти оставили глубокие борозды на морде, и пальцы — синие черви — поползли, выше и выше, по носу, ко лбу, к цветам. И встретились с другими пальцами, льдисто-прозрачными.

— Нравится? — спросила мара, протягивая цветок на раскрытой ладони. — Возьми. А ты, маленький тролль, отпустил бы звереныша. Мешает ему твой поводок.

Драугр заскулил и уткнулся в ладонь носом.

Все-таки он тупой. Ну кто к маре близко подходит? Тем паче к такой?

Она сидела верхом на быке, белая — белее самого снега. Старая — старше нынешнего леса. Прекрасная, как ночной кошмар.

Тонок стан девичий, что лоза дикая. Ноги изящны. Крохотны ступни. Пальчики гладят лиловый мох, и чудится, что от прикосновения этого оживает мертвый бык. Вот-вот вспыхнут глаза одолженной жизнью, затрещит гранитная холка, преломятся в коленях ноги, и рухнет зверь, не вынеся тяжести.

— Не нравлюсь я тебе? — она улыбалась чужой, краденой улыбкой, поистаскавшейся за многие годы ожидания. — Неужели ничуть не нравлюсь?

— Не подходи.

— А ему вот нравлюсь, — мара будто не услышала, она гладила драугра, и тот урчал, льнул к ладони. — У него в голове пусто-пусто. Плохо. Скажи, маленький тролль, уж не по тому ли следу идешь ты, который чужаки протоптали?

— Тебе какое дело?

— И не родич ли мой любезный поставил тебя на этот след?

Она выдернула руку из лап драугра и легла на бычью спину, словно на лавку, ноги же на рога забросила.

— Неужели помочь хочешь?

Тело мары плыло и плавилось, становясь водой ручьевой, прозрачной и холодной до ломоты в зубах. И вновь застывало уже иными, знакомыми чертами.

— Прекрати, — велел Брунмиги.

— И сейчас нехороша? — мара сменила позу. — Хотя ты прав. Ваши женщины — не ивы, форели жирные, сомицы старые. Что пробудят они, кроме ужаса? Мне ужаса мало. А помочь — хочу.

— С чего вдруг?

Мара не спешила облик менять. Она приглаживала руками волосы, длинные, вязкие, как прошлогодние водоросли. Водила ладонями по пухлому животу и круглым бедрам, покрытым мелкой чешуей, трогала грудь, подобную бутонам кубышек.

Будила дурное, забытое.

— Они сестрицу мою убили. Бесчестно! — сказала мара, каплей воды стекая по бычьему боку. Коснулись ноги ее праха, но не потревожили.

Легче воздуха мара-сноходица. Мысли быстрее. Идет, следов не оставляя. Порог переступает, сквозь дверь просачивается дымом, туманом. Бродит по дому, ищет спящего. А как найдет, то на грудь забирается, приникает к самому сердцу, губы к губам прикладывает и пьет жизнь.

Жадна мара. Высосет досуха, заберет и первый крик младенческий, и первый шаг, и первую боль, а с нею — первую же радость. Отравит светлое, разбавит темное, смешает все до серости сытой. И ее же вытянет.

Проснется человек и сам не поймет, что же с ним приключилось такого, откуда эта пустота нутряная. Будет метаться из гнева в радость, из радости в страх, заполняя опустевший души бочонок, чтобы было чем маре полакомиться.

Она же станет возвращаться снова и снова, пока в конец не заездит несчастного. Лишь лапландская ведьма способна мару отвадить. Явится она в санях, белыми оленями запряженных, пройдет к очагу, сядет у огня и будет сидеть, нема и бездвижна. Зато бубен ее толстошкурый говорить станет. Загудит он, взывая к Маддар-акко, жизнь породившей, и попятится мара к порогу.

Сама не заметит, как переступит через зерно и омелу, через ясеневую ветвь и темную землю, из йамби-аимо, мира запредельного, принесенную.

За порогом окажется, разозлится, взвоет, но не слышен будет вой ее за голосом бубна. Замечется мара, пытаясь вернуться в дом, но не найдет прежнего пути.

Ведьма же, бубен отпустив, измажет больного теплым нерпячьим жиром, положит в изголовье череп кошачий, а в ногах — вороньи перья, поставит на живот свежую собачью голову, сама же на пол сядет, бормоча заговоры.

Но и она, знающая, видевшая миры разные, творившая равно белую волшбу и черный сейд, не сумеет изничтожить мару. Разве что расскажет, как выткать на кроснах веревки из волос луны, а из веревок сети сделать. Сама и поляну отыщет, такую, чтобы лысиной гляделось, и только грибы поганые на ней росли. Возьмет кочета белого и кочета черного, пустит кровь куриную на камень, и велит поляну сетями окружить. Слетятся на кровь мары, будут плясать, примерять пух да перо, попадутся в сети. А там уж охотники чистым железом да огнем нечисть выбьют…

Только так, чтобы не было маре надежды улететь, ускользнуть туманом, рассыпаться снегом легким, безвредным. И оттого удивительно сказанное ею.

— Неужто убили? — Брунмиги все ж отошел, не доверяя себе самому.

— Представь себе. И кто? Мальчишка, который себя не помнит. А я бы помогла ему вспомнить… я умею вспоминать.

Она облизала темные, черниковые губы.

— Не приближайся?

— Боишься, маленький братец? При такой-то охране и боишься…

Драугр вертел головой, кидая взгляды то на Брунмиги, то на мару, которая вновь поплыла, обличье меняя. Ужалась, усохлась, сделавшись детенышем человечьим. Крошка-крошечка в два альна росточком, белое платьице и белые ленты в темных волосах. Нос курносенький, бровки в разлет, губки поджаты капризно, только глаза остались прежними.

— Теперь хороша? — тоненьким голосочком спросила мара и протянула руки к драугру. Он же покачнулся и упал, за голову схватившись. Заскулил, заерзал коленями по праху.

— Папочка, я по тебе скучаю. Неужели, ты меня не помнишь? Совсем-совсем не помнишь? — пальчики коснулись лба, пробежались по волосам, просыпая на них иней. — Как же так, папочка?

— Отстань от него. Чего хочешь? — Брунмиги потянулся к фляге. — Крови?

— Помочь тебе. За сестрицу отомстить.

— Врешь. Сестрица твоя тебя, небось, прогнала. Не пожелала добычей делиться. А что померла, так и поделом ей. Ты же боишься лезть одна. Где сильнейшую одолели, там слабейшей делать нечего. Так?

— Так, — согласилась мара, засовывая руку в голову драугра. Тот уже не скулил, стоял смирнехонько, как и положено приличному мертвецу. — Сестрица думала, что неодолима. Но гадюка боя ужалила. И где теперь сестрица? А ну как и тебя ужалит? Драугру не страшны ни молот, ни копье. Ты же слаб, маленький братец. Посмотри на себя. Твои колени дрожат. Каждый шаг — мучение. А руки? Еле-еле щит держат.

— Морочишь?

— Правду говорю, — она вытащила пальцы и облизала. — Он пустой. А ты, Брунмиги-тролль, служишь тому, кому и я служить желаю. Возьми меня с собой, а? Я так устала ждать… я не хочу больше быть тут.

Она вдруг оказалась рядом, положила руки на плечи и обняла. Ее руки — крылья метели, ее губы — чрево льда, в котором змеею вьется синий язык. Ее глаза — бездна Гинунгагап.

Разве можно было отказать бездне?

Глава 9. О падениях и полетах

Теперь Алекс держал Юленьку за руку. Крепко держал. Захочешь — не вырвешься. Юленька не хотела. Она шла, стараясь попасть шаг в шаг, но все равно отставала, путалась в плаще, спотыкалась в сугробах и изо всех сил гнала мысли о том, что видела.

И видела ли?

Юленька ведь не была собой, если уж разобраться. Ее растащили на кусочки, как огромный паззл, а потом кусочки перемешали с другими, чужими, и собрали наново, только картинка порченой вышла.

В ней был Алекс и Лизка из 11-го, про которую мама сказала, что она — шалава и пробы негде ставить. Конечно, говорила мама не Юленьке, а папе, но говорила громко. Папа же отвечал тихо, успокаивал, наверное. Он всегда маму успокаивает и теперь тоже…

Получится ли их увидеть?

Юленька не знала. Зато знала про подвал, о котором столько слухов ходило, и про Лизкины сигареты. И про то, что лифчика она не носит, а трусы у нее розовые, с кружевом. И что целуется она, засовывая язык в рот. Язык кислый никотиновый, как протухшая рыбина, но Алексу нравилось!

Как ему могло нравиться такое?!

И все остальное, отчего Юленьку прямо передергивало. И чем дальше, тем мерзостней ей было. Юленька брела, поглядывала исподтишка и раздумывала: стоит ли говорить, что она тоже об этом знает? Или лучше не надо? Ведь получится, что она подглядывала, хотя и не по своей воле?

Врать плохо, но Юленька не врет. Юленька молчит.

— Юлька, ты как? — спросил Алекс, и она ответила, пытаясь отвлечься от тех, других мыслей:

— Я домой хочу. Я… я маму видела. Во сне. Она собиралась сделать что-то плохое. Я ее звала, звала, а она не слышала. И еще в голове у нее жуки жили. Большие.

— Мне тоже кошмар снился. Снились. Ну раньше. Давно уже, — он крепче руку сжал и спохватился: — Не больно?

Ничуть. Юленька пальцев не чувствует, это бывает от холода и когда в воде долго-долго сидишь. Юленька воду любит. Мама еще смеялась, что когда-нибудь у Юленьки отрастут плавники и хвост, она превратиться в русалку… гриму русалка бы подошла.

— Ты не бойся. Мы выберемся. Ты и я — мы обязательно выберемся. Нужно только дойти, — Алекс склонился, точно опасаясь, что его подслушают. Но кому тут слушать? Кошка впереди по снегу скачет. От нее остаются смешные следы — темные ямки на белом. Как будто в листе пластика просверлили много-много дырок. И Юленька теперь по дыркам идет, вязнет. Хорошо, что сверху сыпать перестало. И небо выровнялось, расползлось блестящей сизой пленкой от горизонта до горизонта. И куда ни глянь — все одинаковое.

Юленька остановилась, оглянулась — протоптанная ею дорожка протянулась в пустоту. В стороне от нее, не глядя ни на кого, шел Джек. У него получалось легко: широкими шагами, почти что не проваливаясь в сыпучий снег. Копье лежало на плече, поглядывая на Юленьку недобро.

Оно точно знало, что Юленька знает.

А молот? Тот, который Алекс сунул за пояс, хотя и придерживал при ходьбе рукой. Молот тоже волшебный. И если так, то…

— Про него не думай. У него своя дорога. Я знаю.

В Алексовых глазах все перевернуто. Поле — серое, небо — белое, и дорога, протоптанная Юленькой, уходит наискосок, перечеркивая черный круг зрачка. А он — как колодец.

Когда-то Юленьку мама на дачу возила, когда еще могли себе дачу позволить. И даже не дачей это место было — просто дом за забором из неровных досок. Дощатый туалет с дверью, что закрывалась на огромный ржавый крюк. Огород за окном. И колодец, обложенный речным камнем. К колодцу Юленьке строго-настрого запретили подходить, и мама постоянно жаловалась еще, что у колодца этого крышки нету. А отец обещал, обещал сделать, но не делал.

Впрочем, Юленька была послушной. И в колодец только единожды заглянула, сама цепенея от ужаса. Чего больше боялась? Того, что внутри? Или маминого гнева?

Тем обидней было, что в каменном скользком окладе жила самая обыкновенная чернота.

— Он останется. Мы вернемся. Только не говори. Никому не говори. Это наш секрет!

— Хорошо, — ответила Юленька и подумала, что теперь у них с Алексом два секрета. Но о первом Алекс не знает. Вернее, не знает, что Юленька о нем знает.

Смешно!

Юленька хихикнула, а потом вдруг в голос рассмеялась. И смех полетел над белым полем, взмыл чайкою и, ударившись о небосвод, рухнул в сытые туманы Ниффльхейма.

— Ты чего?

— Ничего, просто…

Солнца лишенное, небо качалось темным колоколом. Гремело оно нерожденными бурями, давило нежные молнии, оставляя лишь сухую костяную пыль. И ею посыпало кудри моря, выстуживая и без того студеное до самого-самого донышка.

Оно-то и открылось, когда оборвался берег. И равнина сменилась равниной. Но та, другая, была бесснежна и сера, изрыта глубокими шрамами, утыкана каменными столпами, словно копьями.

Кошка сидела на краю обрыва, глядела вниз задумчиво, печально.

— И что дальше? — спросил Алекс, так и не выпустив Юленькину руку. Он подошел к самому краю, туда, где обманчивыми горбами лежал теплый снег и брали начало огромные желоба.

— Дальше? — кошка улыбнулась в усы. — Девочка, ты когда-нибудь летала?

Стена уходила вниз почти отвесно, и параллельные канавы на ней — следы когтей гигантского зверя — свивались в одну тонкую, почти неразличимую, нить.

— Только во сне.

— Наяву лишь немногим сложнее, — Советница почесала за ухом. — Если, конечно, не испугаешься.

— Я не хочу!

— Когда падать вздумаешь — просто крылья раскрой.

— Мы вместе поедем, — сказал Алекс, но кошка покачала головой:

— У каждого — своя дорога.

Не у Юленьки! Она и близко не подойдет к обрыву. Это опасно. Руку сломать можно. Ногу. Шею. Насмерть разбиться…

— Ты уже разбилась. Тебя нет. Хочешь быть — слушай меня, — в синем глазу живет упрек, в желтом — смех. Снот знает, что Юленька слаба, так зачем же не отступиться? Чего проще — отойти и дать жить, как получается?

Или убить. Джек ведь хотел. Юленька была согласна. Умирать не страшно, а вот падать…

— Крылья раскрой, — повторила кошка, а Юленька все так же ответила:

— Я не хочу!

— Ты сядь и закрой глаза. Представь, что это — просто горка. Обыкновенная горка. Только большая. Ладно? И с горки ведь катиться — ерунда!

Для Алекса — возможно.

— Я не сумею.

— Тогда ты умрешь, — сказала Кошка и добавила: — В обоих мирах.

— Я…

Алекс подтолкнул к краю.

— Садись.

Юленька села, вцепившись изо всех сил в плащ. Зажмурившись, она досчитала до десяти, а потом — от десяти до единицы. Ничего не происходило. И лишь когда она выдохнула, уже понадеявшись, что пронесет, Алекс сказал:

— Поехали!

И Юленька поехала. Вернее полетела по гладкой, скользкой ленте.

Юленька завизжала, но ветер украл ее крик. И Юленька открыла глаза.

Она катилась. Высокие края желоба поднимались и тянулись друг к другу, почти смыкаясь. Лишь узкая полоска неба осталась между ними, то ли трещиной, то ли неряшливым швом.

Кидало. Влево, вправо, почти как на американских горках, только страшнее. Там ремни были и все надежно, проверено, а тут… Юленька глотала воздух, давилась, кашляла и потом вдруг, когда шов разошелся, а желоб вытолкнул ее к самому небо, рассмеялась.

Ведь хорошо же!

Чудесно!

И пропасти черная пасть не страшна. Всего-то надо: руки расправить, как если бы не руки они — крылья. Подняться с земли, взлететь над равниной. И пальцы ломали твердый воздух, превращаясь в жесткие перья. Выгибалась шея, из горла вырывался победный клекот.

Тень орла кинулась навстречу и слилась с Юленькой. Она сама была орлом. Белой орлицей, что некогда — давно-давно, когда еще хватало воли на всех — носилась над полями битвы. Она спускалась, встречая крылами железные ливни. Унимая в объятьях бури мечей, поднимая тех, кто там, внизу, не способен был подняться.

Давно это было?

Недавно!

Выше! Выше! Шире взмах! Свободней! Чтобы рвать нити земные. Чтобы нырнуть в перины неба и вынырнуть, устремившись вниз, где по седой равнине косаток гуляют ладьи. Где храбрые кольцедробители пасут туманы и стремятся друг другу навстречу. Не в объятьях братских обнимут — но сойдутся в сече неравной, брагу жизни плеснут на костры Всеотца.

Смехом боя накормят клинки.

Солнцами расписными украшенные, столкнуться кони моря…

Застынут навеки в кровавых волосах Эгира дочерей.

Как тогда.

Как сейчас.

Листом ивовым опускалась орлица на землю. И складывала крылья, превращая их в руки. И на руки свои же глядела, удивляясь тому, сколь тонки и слабы. Не удержать им ни гадюки боя, ни ведьмы щита, ни посоха железного. Бела кожа, не испачканная напитком ворона. Пусты ладони, не сияют драгоценными камнями утраченных жизней, такими, которые место достойное в поясе Всеотца займут…

Нету больше Всеотца, как нету и защитника Асгарда. И нет нужды Асгард защищать — истлела твердыня, и сгинул бед кузнец.

Осыпались крылья, истаяла рубаха битвы. Хрип, а не клич грозный, горло исторгало. И в хрипе тонуло имя.

— Свава, — сказала Юленька, глядя на свое отражение в гладком драконьем камне. — Меня звали Свава?

— Это тебе знать, как тебя теперь называть, — ответила ей кошка, тень которой была зелена, а в глазах обитали две искры: огненная и ледяная. Снова вместе в шкатулке кошачьего черепа.

— Я… я… и вправду летала?

Чужая память уходила вместе с крыльями. Вода на песке, рисунок ветра на дюнах… ничто.

— Я и вправду летала? Я летала?!

Перья исчезали, сливаясь с шерстью плаща.

— Это невозможно!

— Почему? — спросила Снот, щурясь.

— Потому что люди не летают!

— Валькирии — уже не люди. Извини, деточка, но это для тебя — единственный шанс выжить.

Часть 6. Люди и звери

Глава 1. Грани милосердия

В больнице Белла Петровна явилась в четверть восьмого. Переобувшись в мягкие тапочки, принесенные из дому, Белла Петровна натянула поверх бахилы. Волосы она убрала под косынку и, глянув на пунцовое, пылающее стыдом лицо, поспешно отвернулась.

Бешено, больно ёкало в груди сердце, отдаваясь в лопатку и в желудок. От мыслей о предстоящем, становилось дурно. Рот то наполнялся слюной, и Белла Петровна едва-едва не захлебывалась, то вдруг пересыхал и оставался сухим, сколько бы она ни пила.

Белый халат лег на плечи. Руки кое-как протиснулись в рукава. Ткань затрещала. Но за треском хотя бы сердца не было слышно.

Поднималась Белла Петровна по лестнице. Считала ступеньки про себя, каждую полируя придирчивым взглядом, ища щербины и трещины, тайные знаки, которые бы остановили.

Не найдет.

Сумка с длинной бахромой приклеилась к боку. Белла Петровна прижимала ее локтем, сквозь кожу и дрянную подкладку искусственного атласа ощущая клюв ножничек.

Ножнички — еще не нож. Для бумаги. Стальное перышко в пластиковом каркасе. Лезвие бритвенной остроты. Игла опять же, спрятанная в мотке ниток.

В сумке огромное количество потенциально опасных предметов.

Почти уже.

Второй этаж. И третий. Доктор Вершинин загородил лестничный пролет. Он уснул стоя, как лошадь, уткнулся лбом в стекло и дышит, оставляя влажные пятна. Вдох и пятно истаивает. Выдох — разрастается раковой опухолью. Заслышав шаги, доктор встрепенулся, расставил руки, нащупывая опору, и сказал:

— Вы рано.

Голос спросонья охриплый. Глаза — запавшие, больные, как у самой Беллы Петровны. Но это — не справедливо! Белла Петровна страдает по праву, мать за дочь и все такое… а этому, в зеленом халате, отделенным цветом и статусом, полагается быть профессионально-равнодушным.

— Не спалось, — Белла Петровна затолкала гнев в себя и выдавила виноватую улыбку. — Как они?

— Без изменений.

Неловкое пожатие плеч. Ладони трутся друг о друга, как будто Вершинин стирает чужую кровь.

Он обязан был принять решение! Правильное решение, а не то, которое принял и теперь держит мальчишку на привязи ненужного милосердия! Он не позволяет отключить аппараты, а они тянут несчастного к жизни, дают призрачную надежду, но мешают другим, чьи шансы куда весомей.

— Знаете, мне в последнее время кошмары снятся… — он потер лоб, пряча морщины в складках кожи. — Как-то никогда сны не снились, а теперь вдруг. И такие вот яркие. Жуть просто.

Сочувствия ищет? Нету в Белле Петровне сочувствия к тому, кто обрек ее на подобное.

— И с больницей неладно…

— Что? — она встрепенулась, вывалившись из раздумий. — Что неладно?

— Не знаю. Просто вот… предчувствие какое-то. Как… как будто конец скоро. Ладно, не берите в голову. Давно в отпуске не был, а повышенная тревожность — нормальное следствие усталости.

Теперь Вершинин говорил бодро, как если бы доклад зачитывал, и еще рукой левой взмахивал, разрезая фразу на фрагменты. А правая так и прилипла ко лбу, скрывая знаки истинного пути.

Ему тревожно? Он устал? Да это у Беллы Петровны всю душу вымотали! Выскребли чайной ложечкой, оставив пустую гулкую скорлупу тела. Но она не жалуется. Нет.

Хуже.

Она собирается убить человека.

А он и не человек: овощ. И овощем останется, сколько бы Вершинин не чудодействовал. Не вытянуть ему безымянного мальчишку! Не спасти! И значит, за Беллой Петровной правда.

Только вот ей не поверят. А потому надо быть осторожной.

— А я вот… книжку несу. Почитать хочу, — сказала она и зачем-то книжку достала. — Ей ведь можно?

Кто откажет страдающей матери?

Кто остановит ее?

Кто обвинит?

Книгу Белла Петровна и вправду читала. Села она боком к кровати и отгородилась яркими листами от существа, на ней лежащего. Это не Юленька, это кто-то другой, незнакомый в коконе бинтов и повязок, на поводках аппаратов.

— В большом городе, где столько домов и людей, что не всем и каждому удается отгородить себе хоть маленькое местечко для садика, и где поэтому большинству жителей приходится довольствоваться комнатными цветами в горшках, жили двое бедных детей, но у них был садик побольше цветочного горшка. Они не были в родстве, но любили друг друга, как брат и сестра…

Голос наполнял палату. Слова ползли скучным железнодорожным составом. Белла Петровна не улавливала смысла, но ее язык и губы жили собственной жизнью.

— Родители их жили в мансардах смежных домов. Кровли домов почти сходились, а под выступами кровель шло по водосточному желобу, приходившемуся как раз под окошком каждой мансарды. Стоило, таким образом, шагнуть из какого-нибудь окошка на желоб, и можно было очутиться у окна соседей.

Соседняя палата-аквариум была так близко, что Белла Петровна то и дело вздрагивала, кидала долгие безумные взгляды по ту сторону стеклянной стены. Впрочем, речь ее и тогда оставалась ровной.

— А зимой эти радости кончались. Окна зачастую совсем замерзали, но дети нагревали на печи медные монеты, прикладывали их к замерзшим стеклам, и сейчас же оттаивало чудесное круглое отверстие, а в него выглядывал веселый, ласковый глазок — это смотрели, каждый из своего окна, мальчик и девочка, Кай и Герда…

Гладкие страницы липли к пальцам. Переливались всеми красками рисунки. И пышно цвели алые розы над головой Герды. И каждый цветок — крохотное личико. Все смотрят на Беллу Петровну с упреком: мол, чего же медлишь ты? Неужели боишься? Иди. Тебя не остановят. Для людей в серых костюмах, что прочно проросли в коридоре, ты своя. Своих не замечают.

Иди, не медли. Иначе пронесутся над крышей белые сани, плеснут снежной вьюгой и исчезнут в неведомом краю. И останется — лить слезы да пальцы кусать, себя в бессилии обвиняя.

— …часто по ночам пролетает она по городским улицам и заглядывает в окошки, вот оттого-то и покрываются они морозными узорами, словно цветами…

— Сказки читаете? — голос грянул сверху, и Белла Петровна вскочила, дрожа всем телом, как если бы человек этот, очутившийся в палате по явному недоразумению, умел заглядывать и в мысли.

— Читаю, — ответила она ему, глядя снизу вверх. И пусть рост Белла Петровна имела изрядный, но Семен Семенович Баринов все равно был выше.

— А… и правильно… говорят, когда говоришь, то оно правильно. Ну, услышат и вообще.

Он повел плечами, будто желая разорвать слишком тесный пиджак. Лицо его было по-медвежьи невыразительно и даже туповато, чему немало способствовала мутная пленка на глазах.

— Только не взрослая она для сказок-то?

Баринов сжимал и разжимал кулаки, и в этом Белле Петровне виделся еще один признак раздражения.

— Ей нравилось. Когда-то.

— А… тогда ясно, да… а от меня жена ушла. Вот.

Он сел на вторую, пустовавшую кровать и вытянул ноги. Ботинки были грязны, брюки — измяты. Рубашка болотного цвета собралась на животе складками, а слева так и вовсе выехала из-под ремня.

— Сначала сказала, что беременная… а потом шмотье собрала и все. Ну не дура ли?

— Дура, — на всякий случай согласилась Белла Петровна и книжку закрыла, сунув меж страниц мизинец. Когда этот нелепый, лишний в палате и в го?ре, человек соизволит убраться, Белла Петровна дочитает сказку до точки. А потом навестит Юленькиных соседей.

Сядет рядом с той, другой, кроватью. Откроет книгу. И будет не читать — пересказывать. А там…

— Я ей что, бабла давал мало? — Баринов сунул большой палец в рот и принялся грызть ноготь. — Сколько просила, столько и давал… А она говорит — беременная. Куда ей теперь? С Шуркой вот… случилось. А она — беременная!

— И что с того?

— Да… ничего. Наверное. Она ж вообще сикухой была, когда Шурку рожала. Семнадцать вроде… и то половину срока лежьмя лежала. И потом еще долго отходила. А теперь что? Старая. Ну куда ей? А если опять? Если случится чего?

— С кем?

— С нею! — Баринов рявкнул так, что руки Беллы Петровны онемели.

— Случится — новую найдете.

— Кто?

— Вы, — Белла Петровна не отвела взгляда, выдержала. — Кого-нибудь помоложе. Покрепче. Чтоб без проблем…

— Ты… ты меня не зли, — шрам на его щеке наливался кровью. Белла Петровна слышала, как он пульсирует и ей хотелось достать иглу — тонкую длинную иглу, что прятала стальное жало в нитяной катушке — и воткнуть в кожу.

— Я к тебе как… как к человеку. А ты… чего? И она… уехала… сама жить будет. Куда ей самой жить, когда она ни хренища не умеет? Алке — в больницу надо. Чтоб смотрели и все, как положено. А она сбежала! От меня?!

В его массивной голове до сих пор не прижилась мысль, что его, такого замечательного, все-таки бросили. Но Белла Петровна подавила мстительную радость, сказав:

— Съездите к ней. Поговорите.

Оставьте Беллу Петровну наедине с ее планами, в которых нет коварства, но лишь надежда и милосердие.

К чему лгать обреченным? Чего желать стоящим на краю?

Баринов покинул палату столь же незаметно, как и вошел. А Белла Петровна вернулась к чтению:

«— Кай умер и больше не вернется! — сказала Герда.

— Не верю! — отвечал солнечный свет…»

И был прав. Но до финала оставалась целая вечность страниц.

Глава 2. Человек, который хотел сына

Сегодня Валечка — она же потомственная колдунья и рунолог Валентина Чернова — закончила работу раньше обычного. Отпустив последнего клиента — человечка истеричного, но суеверного и состоятельного — она первым делом вытащила из-под дивана тапочки, а вторым — открыла окно и, взобравшись на подоконник, закурила.

Ритуал этот выработался давным-давно, еще когда Валечка только-только начинала свой бизнес в когорте ведьм, колдуний и энергетов. Ее наставница, умудренная жизнью и отягощенная немалым состоянием, точно также сидела на подоконнике, выпуская дым в воздух, и глядела на город. А наглядевшись, повторяла:

— Помни, Валечка, там живуть идиёты. Но эти идиёты нам плотють! Дай им цырку!

На самом деле начальница была коренною москвичкой, и образование имела высшее, театральное, каковое и пользовала в полной мере, создавая образ старушки деревенской стереотипной обыкновенной. Она же подобрала амплуа и для Валентины. Амплуа прижилось, как и привычка сидеть на подоконнике. Вид отсюда открывался пречудесный.

Небо стыковалось с землей, и алое пламя солнечных дюз затухало. Черными силуэтами на золоте проступали деревья, не по-летнему голые, непристойные. И блеклое неоновое бланманже плыло по улицам.

Впрочем, люди не замечали ни неба, ни солнца, ни самой Валечки, которая курила и смотрела на них сверху. Они спешили по домам, по норам, унося тайные желания и явные деньги. Высокий беловолосый мужчина в соболиной шубе выделялся из толпы. Он шел по бордюру, отделявшему проезжую часть от пешеходной. И полы шубы хлопали, будто крылья. Валечка слышала этот звук, как и другой — заманчивый перезвон колокольчиков в косах.

Человек вскинул голову и, встретившись с Валечкой взглядом, помахал рукой. Он улыбался и даже издали выглядел довольным, как если бы исполнил давнюю свою мечту.

Правда, Валечка сомневалась, что он вообще умеет мечтать.

Спрыгнув с подоконника, Валечка торопливо сгребла свечи в таз, туда же сунула иконки и пяток фотографий с вырезанными глазами. Таз она отволокла в кладовку, впихнув между мешком с картошкой и деревянным коробом, в котором хранился реквизит.

Идиётам требовалась картинка.

В ванную комнату Валечка летела бегом. Включив холодную воду, она торопливо ополоснула лицо. Парик отправился в закуток между стиральной машинкой и ванной, где уже громоздилась куча грязного белья. Собственные Валечкины волосы с радостью освободились из плена косы, легли на плечи светлыми волнами. А ведь хороша! Как есть хороша!

И тот, который поднимался по лестнице — лифта он избегал из принципа, хотя Валечка никак не могла понять, что это за глупый такой принцип — видел ее, настоящую.

— Здравствуй, — сказал он, легко открыв запертую дверь, но порог не переступал, ждал приглашения.

— Здравствуй. Заходи.

Валечка облизала губы.

Зашел. Повернулся в коридорчике, повел носом, подбирая ошметки запахов. Их же растер пальцами, как сухие лепестки.

— Зачем тебе это нужно?

Он дважды был в квартире и оба раза задавал этот вопрос. И не менялись ни выражение лица, ни голос. Прежде Валечка отшучивалась, а теперь вдруг разозлилась:

— Как будто сам не знаешь!

— Не знаю.

— Деньги! Я зарабатываю деньги! Понятно?! Жить на что-то надо?

— Обманом?

Будь он священником или блаженным, в которых святости больше, чем в некоторых святошах, Валечка бы поняла. Но Варг — такой же ловец чужих надежд, как и сама Валентина.

— На себя посмотри, — буркнула она, и Варг послушно уставился в зеркало. Глядел он долго, настойчиво, будто желал увидеть что-то иное, чем есть на самом деле.

Выпендрежник!

— Пошли лучше чаем угощу, — предложила Валентина. — Только шубу свою сними, на кухне и так не развернуться.

Без этой груды белого меха он выглядел очень худым, почти изможденным. Синие джинсы и дешевенький свитерок болтались на его тощем теле, как на пугале. И Варг, явно ощущая неудобство, нелепость своего наряда, то и дело одергивал рукава.

Сел он у самой плиты, в полоборота к огню, и молча ждал, когда закипит чайник.

Валентина суетилась. Она готовилась к встрече и купила торт-безе, и еще колбасы, и семги, сыра с плесенью в красивой коробочке…

— Может, лучше в зал пройдем?

— Зачем? Очаг ведь тут, — Варг ткнул на синий венчик огня, что трепетал на стебле камфорки.

Плиту бы поменять… Валечка уже присмотрела: панель черного стекла с алыми кругами, индукционный нагрев, дистанционный контроль температуры, возможность программирования. Но к такой плите требовалась и кухня новая, а на кухню денег уже не хватало.

— Сколько тебе нужно? — поинтересовался Варг, проводя пальцем по хромированному боку чайника. — Сколько тебе нужно, чтобы ты перестала заниматься тем, чем занимаешься?

— Много.

— Сколько?

— Слушай, ну хватит, а? Чего тебе неймется? Ты же… ты же сам такой.

— Нет.

Ну да, якобы несуществующий номер мобильника, выжженные добела волосы, косы эти с бубенцами и косточками. Линзы, из-за которых глаза Варга кажутся неестественно-светлыми, да и кожа явно в салоне обработана.

— Нет, — повторил он, хотя Валечка вслух ни слова не произнесла. — Ты притворяешься, будто обладаешь верой и знанием. Я — обладаю.

— Верой? Или знанием?

— Всем, — он голой рукой снял чайник с плиты и плеснул кипятка в кружки. Еще один фокус? Валечку этим не пронять. Видали и не такое. — Ты умеешь писать, но не чертить руны. Рисовать, но не красить их. Читать, но не считывать знаки. Принцип в основе один. Но и слова в языке одни. Только скальдами становятся единицы. А единицы от единиц скальдов умеют словом воскрешать. Или убивать.

— А ты избранный?

— Я долго учился.

На сей раз у Валечки получилось выдержать его взгляд. Больше всего злила непритворная серьезность Варга, его уверенность в том, что лишь он и является правым. А остальные — это так, пыль под ногами.

— И теперь ты хочешь, чтобы я не отбивала у тебя клиентов? То есть, как помощь была нужна, так ко мне. А теперь — сиди и не рыпайся?!

Она накручивала себя, заставляя говорить громким визгливым голосом. Варг пил чай. Он хлебал кипяток и ежился, словно ему было холодно. А на улице лето близко. И в квартире тепло. И… и Валечка устала кричать.

— Если ты не хочешь брать меня в партнеры, то зачем пришел?

— Сделка.

— Очередное заманчивое предложение? Кому на этот раз нож в руки вложить? А я ведь могу позвонить ей… рассказать про тебя…

— Не позвонишь. Тебе стыдно. И еще ты боишься. Ты слишком слабая, чтобы преодолеть свой страх.

Самое поганое, что он был прав. Но это еще не повод издеваться. Гнев Валечка заела куском семги, и как можно более спокойным голосом поинтересовалась:

— Тогда чего тебе надо?

— Ребенка, — ответил Варг, выгребая из кружки размокший чайный лист. Он шлепался на плитку, выпуская ложноножки коричневых лужиц. Варг наполнил кружку кипятком и сделал большой глоток. — Я хочу, чтобы ты родила мне сына.

— Всего-то?

— Ты хочешь денег. Я дам тебе денег. Вот.

В тарелку с нарезкой упало кольцо. Крупное, тяжелое, с алым глазом рубина. И если камень настоящий, то… нет, Валентина не собиралась соглашаться! Всему есть предел!

— Завтра ты найдешь мастера. Мастер скажет тебе цену. А ты скажешь мне свою.

— А не боишься, что дорого попрошу?

Кольцо лежало. Сияло. Манило.

— Оно твое. Плата за помощь. И если ты завтра скажешь «нет», я уйду. Оставлю тебя здесь. Зарабатывать.

— А… а если… если я…

— Тогда мы заключим сделку. И я дам тебе золото. Серебро. Камни. Древние вещи, которые стоят больше, чем золото и камни. Дам столько, сколько ты скажешь. Взамен ты родишь мне сына.

— А вдруг дочь?

— Будет сын, — Варг произнес это обыденно, как если бы заключал подобные сделки не единожды. — И когда придет срок, ты отдашь его мне. Все честно.

И неправильно. Но ведь честно! Валентина может отказаться. И остаться навсегда в этой квартирке, в цирке, ею же организованном. Будет развлекать толпу, получать копейки и мечтать о ремонте кухни.

Или согласится.

Тогда у нее будет столько денег, сколько она захочет. И больше. Варг не врет. Валентина не знала, откуда в ней эта уверенность, но он точно не врал. Не умел.

Золото. Камни. Древности. И сам он — древность, реликт другого мира. Ему нужен ребенок? Зачем? Ну явно не для того, чтобы на органы продать… да и какое Валентине дело? Она же не собирается… или собирается?

Когда Валентина сумела вынырнуть из вороха мыслей, то увидела, что кухня пуста. Единственным свидетелем того, что здесь вообще были гости — чайный лист на полу и кольцо с рубином.

С весьма крупным рубином.

И весьма дорогим

Глава 3. Родственные связи

— …проведенный нами генетический анализ материала останков, найденных… — монотонный бубнеж убаюкивал, а лицо говорившего дрожало на экране портативного телевизора, то и дело скрываясь в снегопаде помех. И тогда медсестричка вздыхала, тянула к антенне руку с длинными пальцами и длинными же, нарощенными ногтями, на которых проблескивали стразы. Стразы эти казались Вершинину внимательными глазами, родом из ночной пещеры, и он ежился, отодвигаясь дальше ото сна.

Не уходил.

Собственный кабинет, прежде уютный, надежный, как если бы располагался в бункере, вдруг разом утратил всякую надежность. Окна засквозили пуще прежнего, ставни слиплись намертво, а из стен вдруг стала сочиться жижа. Но сантехник, вызванный в кабинет, лишь руками разводил, клялся, что никакой такой жижи не видит.

Сантехника Вершинин отпустил, сам же приполз к посту и сел перед телевизором, притворяясь, будто бы все нормально.

Галлюцинаци у вас, Борис Никодимыч. Галлюцинации.

— …сделать заключение о том, что жертвы находятся друг с другом в состоянии генетического родства…

— Вот ужас-то! — вздохнула медсестричка.

Яблочная она. Лицо — белый налив с тонкой кожицей. Она вот-вот лопнет, распираемая внутренней силой, которых у самого Вершинина не осталось.

Да и зачем безумцу силы?

Но стены сочатся, стены гниют и вот-вот рухнут. Вершинин ведь слышит, как трещит дом.

А еще Вершинин забыл, когда спал последний раз, чтобы нормально, чтобы без снов.

— И кем же они приходятся друг другу? — голос у корреспондентки резкий, а вот лица почти и не различить.

— Братьями.

— Все?

— Совершенно верно. Более того, мы имеем дело с редчайшим, я бы сказал — уникальным, феноменом! При первичном анализе STR-локусов мы обнаружили некоторую закономерность… проще говоря, каждый образец обладал уникальной Х-хромосомой. Однако Y-хромосомы были идентичны. И речь идет не о совпадении отдельных локусов, а об идеальной, достоверной идентичности!

Такое невозможно, но вокруг Вершинина слишком много всего, невозможного, происходит, чтобы открещиваться. Жижа из стен. Пещера. Варг.

Варг причастен к убийству тех детей, хотя не понятно, зачем это ему. И Варг хочет убить еще одного, пополнить счет, и снова не ясно — зачем? Но выяснять Вершинин не будет.

Устал он.

Поспать бы… хотя бы часик. Полчасика, но нельзя.

— Можно ли сказать, что речь идет о чудовищных генетических экспериментах? Экспериментах над несчастными женщинами? Над их детьми?

Теперь корреспондентша наседала на жертву, орудуя микрофоном, как пикой.

— Следствие идет! Рано делать выводы! Рано!

Или поздно?

Сумасшествие — процесс необратимый.

— Но вы же не станете отрицать, что подобная возможность существует?

— Милочка, в этом мире возможностей бессчетно. И эта — отнюдь не самая нелепая, — человек в кадре вдруг расслабился и успокоился. — Но все-таки нелепая. Ну какой в подобных экспериментах смысл?

А и вправду, какой? Если, конечно, Варг ставит эксперименты.

Если бы у Вершинина спросили, что он думает по этому поводу, он бы сказал, что его противник, постоянный обитатель снов, давно уже прошел стадию экспериментирования. И понятие давности исчисляется отнюдь не десятками лет.

Но прочее оставалось не ясным.

И не интересным.

— Скорее уж мы имеем дело с природным явлением, с организмом, который органически не способен к мутации, и тем любопытнее было бы воочию встретиться с…

Они не знают, чего хотят. И пусть их, с их желаниями. Вершинин поднялся и шаркающей, старческой походкой побрел к телевизору. Хотел переключить, но не сумел совладать со скользким тумблером.

Руки от бессонницы дрожали.

Нехорошо, когда у хирурга руки дрожат. И уж тем паче, когда другие видят эту дрожь.

— Вы бы отгул взяли, Борис Никодимович, — посоветовала медсестра, и в яблочно-зеленых, живых глазах прочиталась жалость.

— Возьму…

Он думал про отгул, а лучше — про отпуск. Но боялся, что это бегство будет расценено, как молчаливое согласие. А потому вернулся в кабинет, заперся в нем изнутри и, сняв халат, вытащил из кармана одноразовый шприц, жгут и две ампулы мидазолама.

В конце концов, он имеет право на отдых. На сон, настолько глубокий, чтобы Варг не решился сунуться в него.

Хрустнуло стекло. Игла шприца нырнула в раствор, вытягивая его, наполняя силиконовую тубу. Шкала на боку плыла, и у Вершинина никак не получалось найти дозу.

Он рассчитывал ведь… рассчитывал… определенно. А теперь забыл вдруг.

Ничего. Это случается.

Ампула полетела в мусорное ведро. А вторая промахнулась. Пальцы поддели манжет и, не справившись с мелкой пуговицей, попросту рванули. Пуговица тоже полетела, и снова мимо ведра. А и плевать. Рукав смялся и застрял чуть повыше локтя. Но и так сойдет. Со жгутом пришлось повозиться — неудобно одной рукой — но Вершинин старался.

Как там было? Про умение и труд? Умения у него хоть отбавляй! А уж сколько труда вбухано в чертовую больницу — так и вовсе не счесть. Взамен-то что? Ничего!

Даже полчасика сна!

Ампула. Жгут. Диванчик. Стены рыдающие и ледяной — это в мае-то месяце! — ветерок из слипшихся ставен.

Руку согнуть. Поработать кулаком, выдавливая вены к коже, чтобы проступили синими дорожками. Ловись вена большая, ловись вена маленькая. Только поскорее, пока решимости хватает.

Игла вошла точно. И Вершинин закрыл глаза, предчувствуя сладость бензодиазепинового сна.

Он лишь надеялся, что верно рассчитал дозу.

Allegro con brio для двуручной пилы, что звенит-вибрирует, разваливает череп на части. И тогда, уколом милосердия, вступают в партию топоры. Их Adagio molto позволяет перевести дух, но расслабляться не стоит — впереди Allegretto moderato новой партии. И пилы готовы.

Их зубья скользят по тощим сосновым телам, по массивным тушам старых дубов и звонким, гулким осинам. Звуки и запахи мешаются.

Голоса стираются.

Вершинин не понимает ни слова, хотя рядом, беспрестанно кланяясь, вертится человечишка, прозванный Прокопием. Он — толмач, но и плут, каких свет не видывал. Однако без него работа станет.

Прокопий умеет управляться с местными мужиками, худыми, что февральские волки, и такими же злобными. Он прикрикивает, помахивает плетью, но порой и кидает местные тяжелые деньги.

Тогда мужики кланяются, заводят хвалебную песнь, похожую на вой, и одаривают недобрыми взглядами. Тесно в этой стране. Мерзло. Грязно.

Дождь и тот будто бы измаранным на землю падает. И Прокопий спешит набросить на плечи шубу из тяжелых бобровых шкур:

— Шли бы вы, барин, отдыхать, — говорит он и глядит точь-в-точь, как мужики, со злом затаенным, припрятанным так глубоко, что дальше и некуда.

Но Вершинин не уходит. В доме, где он остановился по протекции Прокопия, чадно и людно. Там много чумазых детей, чистых поросят, а еще цыплят, которых хозяйка держит в плетеной корзине и трижды на дню пересчитывает. По изразцовым печным бокам ползают тараканы, присутствие которых никого-то не смущает. И даже младенец в люльке умело отмахивается от панцирных чудовищ.

А топоры стучали громче. Поднимался терем. Переплетались бревна, и толстые подушки белого мха заполняли щели. Быстро росла печь, массивная, с длинною трубой и черной пастью. Эта пасть не шла у Вершинина из головы, как если бы именно в ней была самая суть и дома, и всей земли. Когда же — перед самыми осенними дождями — легла на стропила крыша, Вершинин выдохнул.

Устоялось.

И стояло, сменяя года на года. Те проносились с непостижимой скоростью, как если бы Вершин вдруг застрял посреди этого временного потока. Он и еще упрямая печь с беззубой пастью. Однажды она исторгла пламя и сожгла дом до основания. И уже другой Вершинин смотрел, как разбирают пожарище, чтобы вновь зарастить черную проплешину деревом и камнем новой постройки.

Мелькали люди. Менялись. Нарядами, привычками, лицами. Меняли и дома, стремясь подладить их «под себя». И вот уж сквозь грязь на улицах проступили булыжные мостовые, и снова исчезали с грязью, как если бы смывало их одним из затяжных дождей, что случались между эпохами.

В нынешней Вершинин стоял перед больницей, в которую обратился тот самый его первый дом. От него остался круглый, точно свод черепа, камень в основании и кованые ставенки с крестами. Они-то и летели в грязь, в лужи. Веера грязных брызг вспархивали и застывали в воздухе.

Время устало.

Иссякло.

Сфера взрыва, рожденная над шпилем старой церкви, катилась по миру, перерисовывая лица и расправляя знамена алые. Больницу задело краем, продавило и вернулось, втянув внутрь чистой зоны людей со злыми глазами и карлика в черной кожанке.

Потом Вершинина расстреляли, но он не умер, просто лег в землю и лежал, пока по тонкому пологу могилы чеканным шагом двигались годы. Иногда приносили бомбы, которые впивались в землю железными носами и взрывались, поднимая пыль и кости. Иногда — стальные зубы экскаваторов, которые были куда злее бомб. Когда Вершинин устал лежать — рядом громыхала стройка, и мерные удары отбойного молотка резонировали в пористой ткани височных костей — он повернулся и увидел существо. Оно сидело и грызло сухую косточку.

Фаланга.

— Ага, — сказало существо и добавило. — Кальций, однако. Полезно.

— Ну да, конечно.

Вершинин глянул на руку и убедился, что фаланги не хватает.

— Головы у тебя не хватает, — сказало существо, засовывая кость в рот. Та легла криво и оттопырила кожу, как если бы у случайного Вершининского собеседника щеку раздуло флюсом. — Головы!

— Голова есть, — возразил Вершинин.

— А мозгов нет! Себя жалеешь? Ну-ну, жалей, жалей… оно полезно иногда. Видел?

— Видел. Она и вправду такая старая? Больница?

— Для тебя, может, и старая… разучились вы строить… разучились. Пирамиды видел? От они старые. Но стоят же.

— Тоже мне, сравнил.

Уханье отбойного молотка становилось невыносимым, и Вершинин, сунув объеденный палец в череп, почесал кость изнутри. Полегчало.

— Пирамиды — они ведь для фараонов строились…

— А больничка? — поинтересовалось существо, облизывая усы. — Больничка для чего?

— Чтобы людям было, где лечиться.

— Вот! А как им лечиться, если лекарь сбежать вздумал?

Это он о чем? Варшинин вовсе не сбегал. Он отдыхает. В земле отдыхается удобно, мягко, только треклятый отбойный молоток того и гляди проломит землю.

Нехорошо.

— Конечно, нехорошо. Взрослый человек, а ведешь себя несерьезно! — и существо навалилось, вцепилось острыми зубами в ребро и рвануло, выламывая кость.

Ухнул молоток, обрушивая свод могилы. И Вершинин выпал из нее.

На диванчик. Старенький диванчик с раздавленными пружинами и синей обивкой. Ухал не молот — собственное Вершининское сердце. И грудь болела, как если бы ее вправду грызли. Вершинин нащупал ребро и не удивился тому, что оно прогнулось под пальцем, как если бы сделано было из пластилина.

Кальций попринимать надо… кальций и вправду полезен. А мидазолам в неясных дозах — сколько он себе вколол-то? — так наоборот.

Вершинин лежал, прикрывая ладонью мягкое ребро, и заставлял себя дышать по счету. И аккуратно, чтобы легочные мешки не разрушили грудную клетку… медсестры удивятся. Особенно та, яблочная, с длинными ногтями и стразами. Зачем ей такие ногти-то?

Зато стены перестали течь. И сквознячку поубавилось.

Может, еще обойдется?

— Вряд ли, доктор, — сказала темноволосая женщина, опуская круглую печать на чистый лист. — Это уж вряд ли. Ну скажите, зачем вам вздумалось помирать? Вы не оставили мне выбора. А я, признаться, крайне не люблю воевать.

— Но я жив! — возразил Вершинин.

— Это как посмотреть.

Глава 4. Враг мой

На кольцо Инголф вышел сам. Он стал на обочине дороги, прислонившись к полуживому тополю, и закрыл глаза. Листья шелестели, терлись друг о друга, ломая бурые пережженные края. Кору дерева прорезали трещины, и дым разъедал раны, плавил мягкое нутро. Земля в этом месте погибла раньше. На ней еще росла трава, хрупкая, мертворожденная. Ветер сдувал с травы пыль и бросал ее под колеса. День за днем земли становилось меньше. И корни тополя, самого обыкновенного, каких в городе высажено было тысячи, сгорали.

Когда из кроны исчезнут последние зеленые листья, дерево выкорчуют, чтобы привезти на его место иное, столь же обреченное.

Боялся ли тополь смерти?

Инголф едва не открыл глаза, чтобы поглядеть на движение ослабших ветвей.

Мимо летели машины. Гремели моторы, разные, как человеческие сердца. Одни работали чисто, другие — с неслышимыми обычным ухом перебоями, третьи — с перебоями слышимыми, с визгом растертых ремней и похрустыванием деталей, которые, подобно тополиным листьям, ломают друг друга, с постукиванием, похрипыванием, воем и мольбой о помощи.

Машины тоже умирают, когда останавливается сердце мотора.

Все умирает. Инголф не исключение.

И тот, который пахнет не то льдом, не то хрусталем. Инголф сумеет его убить? Или он убьет Инголфа? Ответ не менял ровным счетом ничего.

Инголф вдыхал запахи дороги, и видел машины, людей в них запертых, редких животных и еще более редких птиц, что проносились над центром быстро, спеша уйти из омертвелого места.

Слишком много здесь всего.

Не получится.

Но пробовать надо. Если все предопределено.

Ждать. Ждать. Ждать.

Сигналят. Кричат. Останавливаются и что-то спрашивают. Женщина со стертым лицом и полынным шлейфом. Она трогает Инголфа, выдергивая в свою реальность.

— С вами все в порядке?..

Женщина больна. Она сама не знает о болезни и думает, что жизнь прекрасна, тогда как все — предопределено. В ее животе созревает шар опухоли — Инголф видит его желтым, ярким — и он вот-вот дозреет до того, чтобы лопнуть, выпуская в кровь осколки. А те прорастут, как гниль прорастает в несчастное дерево. Это справедливо? Предопределено.

У женщины теплые руки, которыми она гладит лицо, хлопает по щекам и хватает Инголфа за пальцы.

— В больницу… вам надо…

— Вам надо, — отвечает он.

— Вот, вы разговариваете…

Нет. Да. Слабый запах мертвого хрусталя над ее головой — нимб, как у тех святых, которыми полна заброшенная церковь.

Инголф отодвигает ее руки от себя и вытаскивает удостоверение. Поднимает. Дает рассмотреть и только после этого убирает.

— К врачу сходи, — говорит он. — У тебя опухоль. Тут.

Он ткнул ей в живот, и женщина тихо ойкнула.

— Растет. Вырастет и лопнет. Тогда найдут. Будет поздно. Сходи сейчас.

Инголфу сложно переводить увиденное в слова, но он старается. И полынь ее аромата вдруг сменяется тухлой рыбой. Страх? Он не собирался нападать на нее. Он хочет предупредить.

Сломать предопределенность.

Женщина отодвигается, но Инголф успевает схватить ее за руку.

— Отпустите!

— У тебя опухоль! — он кричит и еще больше пугает ее, а нужно лишь, чтобы она поняла и поверила. — Опухоль! Больница. Городская. Доктор Вершинин! Борис Никодимович Вершинин!

Имя всплывает спасительной соломинкой.

— Он хороший. Он доктор. Сходи. Скажи. Проверь. Ты же ничего не потеряешь, если проверишь…

И тогда, возможно, останешься жива. Одна предопределенность сломается. Если сломается одна, то сломается и другая.

— Пожалуйста, — добавляет Инголф и разжимает руку. Женщина пятится. Она пятится до самой машины — красный «Пежо» — и ныряет в салон быстро, точно опасаясь, что Инголф погонится за ней.

У него своя задача.

Закрыть глаза. Сосредоточиться. Вдохнуть и выдохнуть, мешаясь с потоком машин, ныряя в него, как если бы он был морем. Снегом. И среди тысячи следов, оставленных на этом снегу, Инголфу нужен один.

И он находится, затоптанный, полустертый, но тем не менее четкий. След зовет.

Машины визжат. Кричат. Кто-то выскакивает, пытаясь остановить Инголфа:

— Придурок! Куда прешь!

И от этого человека несет болезнью. Его сердце черно, но здесь уже не спасти.

— Ты умрешь, — говорит Инголф просто, чтобы предупредить. У человека есть еще дела, которые он желал бы доделать. Пусть займется.

— Да ты…

Натыкается на взгляд и отползает, матерясь в полголоса. Одутловатое лицо наливается злым багрянцем, как небо на закате. Жаль.

Инголф не любит, когда люди умирают. Но след зовет. Лежит. Ведет. Меж рядов машин, что замерли вдруг в пробке, которой еще секунду назад не было. Рейса-Рова не бросает своих?

Она знает, где живет человек, нужный Инголфу. Но ее знание тоже не способно изменить предопределенность.

А что способно?

Инголф идет. Пробирается между раскаленными металлическими телами. Отсеивает гудки и голоса. Вдыхает жар. Выдыхает холод. Хрусталь остается внутри, наполняя пустоту.

На съезде с кольца авария. Черный «Лендровер» подмял под себя «Жигули». Из-под днища машин растекается масло. В небеса ползет дым, и тополя на обочине — другие, но одинаково полуживые — втягивают его в листья.

Инголф обходит аварию и машины «Скорой помощи». Походя, считает жертвы — двое мертвы. Третий скоро. У четвертой есть шанс.

Если дымы ее не отравят.

Дорога, на которую он вышел, почти пуста. Она хорошая — гладкая, ровная, но машин нет. Они не видят ее, такую удобную, прорезавшую район черной асфальтовой жилой. Дома подходят к самому краю дороги и замирают слоновьими тушами на краю смоляной ямы. В дороге отражаются их фасады с блестящими стеклами и разноцветными балконами, дохлые петунии и сухие кусты сирени.

Деревья на ней не выживают.

Зато след яркий, четкий.

Инголф идет. Потом бежит. В отличие от сна, здесь нет снега, в который он бы провалился, напротив, поверхность пружинит под ногами, отдаваясь в пятках, и на каждом прыжке острая боль пронизывает тело, подгоняет.

Дома становятся ниже, грязней, а после вдруг сменяются столь же низкими и уродливыми соснами. Их перекрученные стволы взламывают землю, вываливая сухими слипшимися комьями. Ветви расправляются, пытаясь задержаться в рыхлом небе, а желтая иглица облетает от малейшего дуновения. Падает она с хрустальным звоном, и под ногами трещит стеклом.

Инголф замедлил шаг.

Под соснами, по варикозным венам корней, по желтостеклянной земле, крался туман. Он разламывался на пушистые куски, которые тотчас срастались, сращивая прореху. Редкие ветви, которым случалось окунуться в желтую муть, стекали каплями расплавленной коры.

Но туман не решался выйти на дорогу. Его лапы трогали асфальт и отползали.

Трогали.

Тянулись.

Почти касались старого плаща, но все же не дотягивались и таяли, наполняя воздух химической вонью. Еще туман заполонял небо, оплавляя края солнечного диска. И свет, пробивавшийся сквозь прорехи, был тусклым, разбавленным.

Теперь идти приходилось осторожно.

Но Инголф шел. И вышел.

Пожалуй, этого дома не существовало ни на одном из десятков городских планов. Но меж тем он был, стоял на пригорке, отгородившись от мира высоким забором. Из-за забора поднимались столбы желтого дыма, которые и превращались в туман. Он стекал, образуя причудливой формы купол, и прочно держал над длинною крышей тень.

Инголф втянул воздух.

Воняло чужаком. Хрусталь, загустев, сделался отвратительным до тошноты, и Инголфу приходилось часто сглатывать слюну. Но она все равно переполнила рот и потекла по щекам.

К дому Инголф подбирался крадучись, вымеряя каждый шаг. И мертвая иглица перестала трещать. Деревья замерли. Лишь тонкий, молодой ясень у ворот приветственно помахал листьями. Яркую зелень их портили пятна свежих ожогов.

Ясеню Инголф, движимый неясным самому порывом, поклонился. А затем спрыгнул в ручей, который огибал забор. Вода была грязной, дно — вязким. Оно крепко держало ботинки, и когда Инголф делал шаг, отпускало с громким всхлипом. Продавленный в тине след держался долго, но потом все же оползал, выравнивался.

Забор. Железные щиты, скрепленные железными же копьями. Острия их тускло поблескивают, поджидая головы тех, кому дерзнется пересечь границу.

Ворота на замке.

И старый знакомец — ясень — знаменем чужого войска. Приходило и отступило. На что же Инголф надеется? Ни на что. Он просто метит своим следом волчье логово. И грязная вода не смоет запах гончей, скорее уж понесет его к корням больных сосен. Останется он и на берегу свалки, и на самом заборе.

Инголф прижался к воротам спиной и качнулся, перенося вес с ноги на ногу. Повторил, присел на колени и поднялся, вжимая лопатки в гладкую поверхность. Заскрипело железо, мазнуло плащ ржавчиной, и приняло метку счищенного следа.

Так есть хорошо. И хорошо весьма.

Отступив на три шага, Инголф полюбовался сделанным. Затем расстегнул ремень, спустил штаны и горячей струей мочи пометил оба столба.

Вызов был брошен.

Глава 5. Сто тысяч миллионов

К утру кольцо не исчезло, пусть Валечка на то и надеялась, и опасалось. Оно по-прежнему лежало в блюде с подсохшей нарезкой, и сонная муха ползала по золоту. Красный камень сиял ярче кремлевских звезд, но вряд ли был стекляшкой.

Или был?

Проверить не помешает, хотя бы для интереса… ну конечно, сугубо для интереса. Хотя почему? Кольцо-то ее. Плата за услугу. И Валентина, сбив муху, примерила обновку. Золотой ободок сел на пальце хорошо, плотно, но не сдавливая, свободно, но не соскальзывая, как если бы кольцо сделали специально для Валентиновой руки.

А камень-то до чего хорош!

Цвет ровный, густой. Огранка — классический овал. Но каждая грань — словно лепесток, вырастающий из золотой ложи.

Перстень Валентина не продаст. Жалко.

И когда ювелир — знакомый, не слишком любопытный, но преисполненный серьезности дядька — сказал цену, Валентина сглотнула и покачала головой.

Ювелир провел рукой по усу. Он всегда, решив торговаться, гладил правый ус, отчего тот был длинней, но тоньше. Да и сама правая половина лица казалась у?же, изящней.

— Десятка сверху, — вздохнув, сказал он.

Валентина надела кольцо.

Десять? Двадцать? Да хоть сто двадцать тысяч сверх изначальных давай — она не согласится.

— Валька, одумайся. Ну на кой оно тебе? — желтоватые пальцы ухватили ус и потянули, вытягивая и губу. — По кабакам шляться? Стукнут по голове и снимут. Или хатку вскроют и заберут. Или в подворотне вон… такой цацке другие руки нужны. Надежные.

Белые, холеные, с ладошками-булочками, с аккуратными пальчиками, с ногтиками при стильном французском маникюре… и у кого-то же есть такие вот надежные руки.

Чем они заслужили право драгоценности носить?

И почему Валентине в этом праве отказывают?

— Я… я подумаю.

Пока шла домой, держала руку в кармане, нервно озиралась, пытаясь понять, известна ли всем этим людям, которых на улицах вдруг стало неожиданно много, ее тайна? Уж не идут ли они следом, выясняя номер дома и квартиры? Или попросту выискивая местечко посумрачней?

У тех, с холеными руками, имеется охрана.

И у Валентины может быть. Если Валентина решится принять предложение. Цена любая? Миллион? Десять миллионов? Сто миллионов красноглазых колец — это куда больше, чем сто тысяч миллионов крон за зануду Малыша вместе с его бестолковой собакой.

Сто миллионов… и прощай лифт, где свет работает неделю через две, а если и работает, то тогда ломается сам лифт, превращая жизнь в бесконечный подъем по разбитым ступеням, в которые прочно въелась кошачья вонь.

До свиданья соседи с их любознательностью, скрытой завистью и открытой ненавистью, с иголками, воткнутыми в косяк и сожженными газетами в ящике.

Бывайте клиенты, такие разные, но одинаково унылые в мелких своих страстишках. Приворожить. Отворожить. Погадать. Рассказать.

Руки Валентины навсегда расстанутся с картами, восковыми свечами, грошовыми иконками отвратной типографии и свиной кровью в бутылках.

Она станет свободна.

Если согласится.

И подъем, обычно долгий, закончился у дверей в квартиру. Убогий мужичонка, прикормленный соседней церковью, привычно сидел на коврике и читал писание. Девица в алом жилете, прислонясь к подоконнику, курила. Пепел она стряхивала на пол, а дым выпускала из уголка рта. На девицу недобро поглядывала женщина средних лет, невыразительная, как вареная капуста.

— Опаздывать изволите, — сказала девица, роняя окурок. Носик замшевой туфельки припечатал его к бетону, раздавил и отпустил лежать желто-белой запятой.

— Сейчас. Две минуты.

Валентина подумала, что зря теряет с ними время. Эти люди ей не нужны. А единственный, который нужен — человек ли он? — ждет звонка. И как знать, дождется ли.

Но привычка взяла свое. Торопливо переобувшись, Валентина пригладила волосы — возиться с париком не имело смысла; мазнула губы блеском и зажгла расставленные загодя свечи. В комнате тотчас завоняло, рождая такую ломоту в висках, что едва вышло стон сдержать.

Ничего, головная боль — на пользу, бледность облику придает, потустороннесть. А люди любят потусторонее.

Первой прошла девица, в комнате со свечами разом утратившая былую наглость. Дрожащими руками она мяла воск, запихивая внутрь обрезки волос и ногтей, писклявым голосом читала приворот, и с лютой влюбленностью тыкала в куклу иголки.

Уходила обессиленная, но счастливая.

С женщиной еще проще… им немного надо: любви и спокойствия. Любви и… спокойствия.

День прошел незаметно. Только в сумерках Валентина очнулась. Она сидела на подоконнике, курила и смотрела вниз. Город ждал ее решения, готовый заключить в бетонные объятья.

Раздавит. Если не сбежать. А как сбежать?

Ответ был в алых глубинах кольца. Но хватит ли у Валентины смелости? Хватит.

— Привет, — как всегда, он сразу ответил на звонок. — Я… я согласна. Что мне делать?

Он появился в полночь, без цветов, шампанского, но с картонной коробкой, перехваченной крест-накрест скотчем.

— Аванс, — сказал он и, поставив коробку на стол, вспорол крышку. Короткое лезвие кухонного ножа взрезало картон тяжело, выдирая целые клочья, и Валентина морщилась, но не отводила взгляд.

В коробке лежали украшения.

— Смотри, — Варг сел на тот же стул, что и прежде. На сей раз он не стал снимать шубу, лишь скрестил руки на груди, и соболиные головы внимательно следили за каждым движением Валентины.

Она же глядела на золотые россыпи, слишком обильные, чтобы быть настоящими.

— Это… это мое?

Тонкие колечки с камушками синими, зелеными, красными, желтыми, а то и вовсе бесцветными, но неизменно яркими. Массивные перстни, такие тяжелые, что и держать-то на ладони выходило с трудом. Печатки с забытыми гербами, на которых красовались звери самого неимоверного вида. Цепочки тончайшей работы. Подвески-цветы, лепестки которых усыпаны бриллиантовой росой. Широкие браслеты с царапинами-ранами. Фибулы и фермуары…

— Сколько здесь?

Валентина загребла кольца горстью, подняла и, не удержав, выронила. Золото звенело о золото. И звук этот был прекрасен.

— Сколько?

— Десять тысяч. Я останусь должен тебе девяносто девять миллионов девятьсот девяносто тысяч вещей из золота. Но можем перевести в валюту.

Она покачала головой. Золото — это… золото. Надежно, как само время. Прекрасно.

— Волосы Сив — вот лучший капкан для ивы дрожащей, — сказал Варг.

— Ты… ты не обманешь?

— Я — нет, — ответил Варг. — А ты?

То, что происходило дальше, волновало Валентину куда меньше, чем коробка, неосторожно оставленная на кухне. И вжимаясь спиной в льняную простыню, она все гадала — заперта ли дверь? И на два ли замка? Нижний — совсем хлипкий. Да и верхний, если разобраться, не так уж надежен.

Менять надо замки. И дверь поставить хорошую, сейфовую… самую лучшую дверь с самыми лучшими замками. А на окна — решетки.

Тогда никто не проникнет в ее логово.

— Ты принесешь еще, — спросила она, когда Варг сел на кровати. — Ты же принесешь еще?

Запястье змейкой золотой обвила цепочка.

— Принесу.

— Когда?

— Завтра, — он одевался медленно, с явной неохотой и, наверное, ждал предложения остаться. Однако Валентина сама желала уединения. Ей требовалось время.

Много-много времени, чтобы познакомиться с золотом.

— Откуда оно у тебя? — цепочка спускалась по вене, точно повторяя рисунок. Ей нравилась Валентина. И Валентина пообещала, что никогда, ни при каких обстоятельствах не продаст цепочку.

Как можно продать свое золото?

— Драконы, — ответил Варг, натягивая дрянной свитер поверх дрянной же рубашки. — От них много осталось.

Драконы… смешной… драконов не существует. Зато существуют воры, которые только и ждут, когда Валентина заснет, чтобы отобрать ее золото.

Не выйдет! Дверь она заперла на два замка и цепочку, но уверившись в хлипкости их, сунула под ручку швабру. А на полу расставила стеклянные банки. Но на сердце было неспокойно. И Валентина сделала единственное, что могла — перенесла добычу в кровать. Коробка оказалась чересчур тяжелой, и Валентине пришлось зачерпывать золото горстями, нанизывая перстни на пальцы, подбирая тонкие хвосты цепочек и удерживая такое непоседливое сокровище в руках. Высыпала на простыню, устилая лен металлом.

Получалось красиво.

Вышло удобно.

Сны этой ночью были чудесны, хотя и тревожны: дверь надо ставить! Надежную!

Глава 6. Остановка по требованию

Остановить Беллу Петровну не посмели, лишь попросили — и в голосе было немало смущения — предъявить к осмотру сумку. Глядели поверхностно, то ли стыдясь, что было бы странно, то ли устав от этих бессмысленных обязанностей.

Кому нужен безымянный мальчишка?

Никому, кроме Беллы Петровны.

Внутри палаты, еще одного стерильного аквариума с потолком, из-за обилия трещин походившим на битую яичную скорлупу, стояли две кровати. Стояли близко, так, что если бы люди, лежавшие на этих кроватях, пребывали в сознании, они без труда соприкоснулись бы руками. Впрочем, подобная идея вряд ли зародилась бы в забинтованных головах, уж больно разными они были.

Белла Петровна вклинилась между кроватями и несколько секунд стояла, разглядывая мальчишек. Один не по возрасту высокий, со знакомой квадратной челюстью и выпуклым лбом, на котором, казалось, вот-вот треснут бинты. Второй — мелкий, весь какой-то неустроенный и грязноватый из-за темных волос и смуглой кожи. Смуглота заканчивалась на плечевом суставе, уступая место желтушной бледности.

Не заразиться бы.

Этот мальчишка, безымянный и ничейный, мешает Юленьке. Он цепляется за жизнь корявыми пальчиками, которые впились в одеяло, как если бы одеяло было способно удержать его на краю.

Наклонившись, Белла Петровна расправила одеяло, а сунувшемуся было охранничку — все-таки следят, смотрят — кивнула: дескать, все в порядке.

Неправда. Но Белла Петровна умеет притворяться.

Она принесла стул, больничный, шаткий, и сев на него, раскрыла книжку.

— …жил-был тролль, злющий-презлющий; то был сам дьявол. Раз он был в особенно хорошем расположении духа: он смастерил такое зеркало, в котором все доброе и прекрасное уменьшалось донельзя, все же негодное и безобразное, напротив, выступало еще ярче, казалось еще хуже.

Мальчишка просто запутался в сети из проводов и трубочек, увяз в лживом электронном милосердии. Его заставляют жить, накачивая воздухом разорванные легкие, поддерживая сердце, почки, печень и все то, что составляет человека.

— Прелестнейшие ландшафты выглядели в нем вареным шпинатом, а лучшие из людей — уродами…

Ему самому хочется уйти. Но он боится.

Это же так естественно — бояться. Особенно детям.

И сама Белла Петровна дрожала. Дрожь эта рождалась под ногтями пальцев ног и ползла выше, по венам. И резонируя в резиновых их стенках, дрожь усиливалась, заставляла вздрагивать колени, трястись бедра мелким танцем жира и кожи, волноваться складки живота. Лишь в груди, сдавленной панцирем лифчика фирмы «Triumf» дрожь утихала.

— Лица искажались до того, что нельзя было и узнать их…

Белла Петровна бросила быстрый взгляд на двери. Охранник остался один. Второй исчез, видимо, полностью доверяя напарнику.

— Дьявола все это ужасно потешало. Добрая, благочестивая человеческая мысль отражалась в зеркале невообразимой гримасой…

А если ее поймают? Арестуют? Посадят?

Не важно!

Мать — на то и мать, чтобы жертвовать собой во благо ребенка. И Белла Петровна, не глядя, сунула руку в сумку. Подкладка из искусственного атласа скользила, швы прощупывались на ней рубцами, и тем легче было отыскать дыру. Такую крохотную дырочку, в которую выпал инсулиновый шприц.

Наверное, это глупый план, но другого у нее нет. Белле Петровне еще не приходилось убивать.

Она сложила книгу, пряча ладонь в широких страницах, и склонилась над кроватью, словно бы ища признаки жизни, но на самом деле страшась их обнаружить.

Не себя ради…

Руки у мальчишки тонкие, со вздутыми венами, на которых кормятся целые стаи игл и хитрых датчиков. Белле Петровне придется обмануть всех.

Она сумеет.

Она готовилась.

Книга ложится на подушку, твердая обложка почти касается бинтов. И Белла Петровна отодвигает ее. Поворачивается спиной к дверям. Сжимает шприц. Игла — тоньше волоса. И следа не останется. Не обязательно в вену колоть… просто колоть.

Представить, что это — подушечка для иголок.

Похож. Смешная такая подушечка, которую Юленька сделала во втором классе. Божья коровка на зеленом листике. Листик картонный, букашка — красно-черная, с крупными, кривоватыми пятнами. А внутри — поролон, в который иглы входили легко…

Кожа крепче ткани, а мышцы — плотнее поролона.

И Белла Петровна решилась.

Но не успела. Руку перехватили, выкрутили до хруста в локте. Беллу Петровну отбросили к стеклянной стене, которая не разбилась, но спружинила, отталкивая женщину.

— Идиотка! — взревел Баринов, пальцами раздавливая шприц. — Ты — идиотка!

Он же уехал за своей беременной женой, которая хотела рожать и сбежала от Баринова. Белла Петровна тоже бы сбежала от этого человека, но ей отступать некуда. Она проиграла.

Почти.

— Вы не понимаете, во что вмешиваетесь, — Белла Петровна одернула юбку.

На правой руке кожа горела огнем, и цвета была красного, яркого.

— Я пыталась помочь.

Баринов фыркнул. На долю секунды Белле Петровне показалось, что ее сейчас ударят, причем так, как бьют мужчин — кулаком. И пускай, если он способен ударить женщину.

Но руки опустились, и Баринов спросил:

— Кому?

— Себе. Вам. Им. Юле и… и вашему сыну. Вы же хотите, чтобы он жил.

— Хочу.

А вдруг получится убедить? Надо было с самого начала пойти, рассказать, попросить помощи. Такой человек, как Баринов, не знает сомнений. Что для него случайная смерть, как не мелочь, эпизод, не стоящий внимания…

— Этот мальчик, он все равно обречен. И только мешает им вернуться. Он держит их здесь.

— Там, — поправил Баринов, поглаживая большим пальцем кадык. — Там их всех держат. И всех точно не выпустят.

— Его надо убить. Это милосердно. Это правильно. Если убить, то Юленька придет в себя! Это… это единственный вариант!

— Вон пошла.

Сказал и брезгливо поморщился, как если бы ему было мерзко видеть Беллу Петровну такой. Ей и самой мерзко, но она не ради себя — ради Юленьки.

— Пожалуйста… поверьте мне!

На колени упасть? Нелепо выпрашивать чужую смерть, но разве у нее остается выход?

— Я разговаривала с ней. Я… я видела ее! Слышала! Она хочет домой!

— Где? — Баринов присел на корточки, но остался высоким, заслоняющим электрические солнца ламп. — Где ты ее слышала?

И Белла Петровна назвала адрес.

Она не сомневалась, что та чудесная женщина, которая бескорыстно помогла Белле Петровне, все объяснит и этому невозможному человеку. Белла Петровна не обиделась, оказавшись по ту сторону стекла и узнав, что больше ее в палату не пустят.

Баринов сам все сделает.

В конечном счете все упирается не в мораль, а в веру.

Вера Беллы Петровны была крепка.

Глава 7. Все золото мира

Валентина забывала свое имя. Более того, оно становилось неважным, как и многие другие вещи. Важным было лишь то, что Варг держал слово. Он появлялся еще дважды.

Или трижды?

Больше?

Меньше?

Всякий раз от него оставалась коробка, доверху наполненная украшениями, и два пакета сырого мяса. Валентина прятала его под умывальник, где прежде стояло мусорное ведро, и ждала. В ее времени все было слегка иначе.

Время — замечательная вещь.

В него не проникнут воры, да и вообще никто, кого Валентина не желает видеть. А она желает видеть лишь девять тысяч семьсот тридцать два кольца, три тысячи двести двадцать два перстня, девять тысяч семьдесят цепочек… еще фибулы, серьги, браслеты, пояса, кубки, ложки и ложечки, детские погремушки и посторонние черепа в драгоценных окладах. Каждая вещь — индивидуальна. Она отпечатывается в памяти, изменяет память, обживаясь прочно, как если бы существовала всегда.

И Валентина радовалась, что у нее есть столько чудесных вещей.

Она раскладывала старинные зеркала из полированного серебра. Вплетала в грязные волосы цепочки, надевала венцы, устанавливая один над другим, пока те не поднимались причудливой башней. В растянувшиеся мочки вдевались серьги, а шею увивали ожерелья. Желая вместить их все, шея становилась длинней.

И это тоже было прекрасно.

Иногда все же Валентина находила в себе силы оставить золото. Ненадолго. Лишь для того, чтобы перекусить.

В ее времени мясо оставалось свежим. Оно сочилось кровью, розовой и сладкой, и Валентина с наслаждением вгрызалась в плотные ломти, выдирая волокна и слизывая кусочки желтого живого жира. Кости она глодала аккуратно, а особо крупные разбивала топориком — чудесным топориком с сапфиром на обухе — и выедала костный мозг. Больше всего нравились Валентине сердца.

В своем времени она могла заставить их биться.

Тик-так-том. Том-тик-так.

Скоро-скоро.

Однажды, проснувшись на золотом ложе, Валентина увидела, что живот ее огромен, но удивило другое — вокруг пупка расцветали нежные лепестки чешуи. Валентина тронула их когтем, и лепестки зазвенели.

Потом их стало больше. Они расползались спиралями, узорами дамасских клинков — двадцать пять, считая с кинжалами — и наконец, обхватили поясницу серебряным поясом. Потом пояс стал подниматься выше и выше. И Валентина полюбила пересчитывать чешуйки.

Ей вообще нравилось считать.

Раз-два-три-четыре-пять.

Больше. Крепче.

Старая кожа слишком нежна, и новые ребра разрезали ее, легли поверх серебра и сами стали металлом. Красиво. Особенно панцирь грудины с бирюзовой инкрустацией.

Постепенно золото заполняло квартиру. Оно затянуло окна и потолок, скрыло под собой кровать, стулья, шкаф и даже дверь в кладовку, которая перестала быть нужной. Золото пустило побеги по стенам и потолку. Витые лианы цепочек свисали теперь до самого пола, усыпанного, словно песком, мелкими монетами. И Валентина танцевала на них, слыша, как звенят под ногами, удивляются лица мертвых правителей. Монет было ровным счетом семьдесят девять миллионов девятьсот тридцать две тысячи сто шестьдесят одна. И половинка вытертая пальцами до зеркальной гладкости.

Валентина держала ее отдельно, оберегая от прочих.

И каменные цветы ее леса соглашались, что так будет правильно.

Когда время стало совсем плотным, у Валентины начались роды. Она не стала кричать, но просто легла и, примерившись, всадила руки в живот. Отросшие когти вошли между чешуями. С хрустом лопнула и слезла кожа, а за ней и мышцы, удерживавшие пузырь яйца. Он выползал медленно, вытягивая за собой кишки и темную, набухшую кровью печень. Пришлось заталкивать ее обратно, а в пустоту, которая появилась в животе, Валентина сыпанула горсть монет.

Пустота приняла их с радостью. Золото вскипело и расплавилось, кровь сделалась светлой, почти белой, и быстрее побежала по жилам. Рана затянулась.

Яйцо лежало рядом, крупное, в тонкой синеватой оболочке, которая плохо держала форму. Сквозь нее был виден силуэт младенца и крохотное его сердце, стучавшее слишком быстро.

Сердца — вкусные.

Младенец — чужой.

Варг должен еще золота. Варг заберет золото, если Валентина съест его младенца. И она с некоторым сожалением уползла в другую комнату. Там Валентина, свернувшись клубком, задремала и спала некоторое время, а по пробуждению обнаружила, что младенец исчез.

Зато появились две большие коробки.

И мясо.

Но коробки лучше.

Жаль, что Варгу нужен лишь один младенец. Валентина родила бы еще. В обмен на золото.

Следующая мысль ее поразила и ввергла в ступор. В мире много золота! Много больше, чем есть у Валентины. А разве это правильно?

Нет.

Но Валентина найдет способ все изменить. Для начала она выйдет из квартиры.

Джип влетел во двор и, раздавив грязный бордюр, снес лавочку. Впрочем, держалась она и без того на честном слове, была грязна и бесполезна. Человек выскочил из машины и тут же исчез за обшарпанной дверью подъезда.

Он не стал дожидаться лифта и поднимался по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, а когда и через две. Скачки эти рождали немало шума, и скоро стало казаться, что этот незваный гость расшатывает дом. Гудели стены, дребезжала жестянка на тросах, постреливали молниями лампочки.

А человек бежал.

Он преодолел десять этажей, не запыхавшись. На одиннадцатом его ждали.

Существо, больше всего напоминавшее крысу-переростка, сидело на верхней ступеньке, подложив под розовый зад газету «Рекламная ярмарка». За спиною его лежал железный лом. Рукоять лома была обмотана толстым слоем изоленты, в которой сверкали желтые осколки бутылочного стекла.

— Не спеши, Семенушка, — сказало существо и дернуло себя за ус.

Ус разорвался с тонким-тонким звуком, от которого вибрация в доме стихла, да и вообще почти все стихло. Только откуда-то издалека доносилось тяжелое дыхание чудовища.

— Ты… и ты тут?

— И я тут.

— Зачем?

— Тебя жду. Слышишь?

Оно ворочалось, грозя разорвать плетение арматуры, раскрошить бетон и подмять под себя лестницы, пролеты, да и сами квартиры. Дыхание зверя, проникая в вентиляционную систему, раскаляло воздух, плавило пластиковую обмотку проводов и высушивало бумажные обои.

Хватит искры, чтобы полыхнуло.

— Мне наверх, — сказал Баринов.

— Так я ж не против, — Хаугкаль поднял лом и, помахав им перед носом, протянул. — На вот.

— Зачем?

— Ну… пригодится. Или ты думаешь голыми руками дракона одолеть?

— Вообще-то я гадалку ищу. Из сотой квартиры. Была она в сотой. Пару дней назад.

Хаугкаль пожал плечами:

— Из гадалок получаются неплохие драконы. Что до времени, то драконы свое время делают. Удобно, знаешь ли… главное — успеть убраться. А это Варг умеет. Ну и ты постарайся уж. Когда убьешь… если убьешь — сердечко выломай. Полезное зело, если пожарить и съесть. Только жарить долго придется, да… и главное тут — не заснуть.

— Почему?

Идиотский разговор, потому как не собирался Баринов никого убивать. Поучить — да, хотел бы. Порасспросить подробней. Но чтобы убивать, так это без него.

— На драконье сердце охотников много. И случалось, что один спит, другой — есть. А потом, глядишь, и воюют, окаянные…

Раздался громкий хруст.

— Рвется, — довольным тоном произнес Хаугкаль. — Сейчас прорвет. Матерая… те помоложе были. А это — матерая, да…

Звук нарастал рокотом, клекотом, хрипом в чудовищном горле. По ступеням прокатился вал жара. В нос шибануло горелым пластиком, жженым волосом и самую малость — сладким жареным мясом.

— Что ей надо?

Баринов вырвал лом из лап Курганника.

Лом против дракона?

— То же что и всем. Золото.

Лом против дракона!

— И много?

Чешуйчатое брюхо скреблось о ступени, растирая их в пыль. Показалась голова. Золотое лицо на длинной широкой шее. Ярко сияют сапфиры очей. Раззявлен рубиновый рот, и в бриллиантовой глотке клокочет пламя. Широко расставлены лапы-руки, с трудом держат раздутое тело. Тройной гребень сползает по хребту, и острые грани его оставляют на стенах шрамы.

Заурчала драконица, вскинулась на задние массивные лапы, и дыхнула огнем.

— Сколько есть, — Хаукгаль отбил пламя газеткой и, прежде, чем исчезнуть, добавил: — Все золото мира…

Глава 8. Добрые дела

Бывшая директрисса приюта, Аманда Адамовна Аникушкина, была женщиной скверного характера и несложившейся судьбы. Нельзя было сказать, являлось ли первое результатом второго, либо же наоборот, но факт оставался фактом. К сорока пяти годам она изрядно поднакопила жира и раздражения, готового выплеснуться по малейшему, хоть бы и самому пустяковому поводу. Отчасти данное обстоятельство и позволяло ей удерживать бразды правления приютом, равно как и самому приюту выживать.

Тяжелую военную поступь Аманды Адамовны знали и в городской управе, и в мэрии, и в социальной службе, которую она и вовсе полагала частью собственной вотчины.

— Государство обязано оказывать помощь социально незащищенным категориям граждан, — говорила она и тыкала пальцем в собеседника, невзирая на пол, возраст и чин последнего. — Несознательность отдельных личностей не должна препятствовать работе заведения!

Она всегда называла приют «заведением» и тщательно следила, чтобы в этом заведении царил порядок. Но невзирая на строгость, которая многим казалась излишней, порой переходящей в жестокость, Аманда Адамовна подопечных любила. Именно любовь к ним, таким юным и безответственным, диктовала режимы дня и питания, правила внутреннего распорядка, программу обучения и характер внеклассного времяпрепровождения.

Но времена менялись, и Аманда Адамовна устаревала.

— Социум состоит из людей. Качество каждой отдельной особи определяет в конечном итоге качество самого социума!

Так она говорила уже не чиновникам, но людям посторонним, имеющим деньги и желающим эти деньги потратить. Этих людей пугала и жесткость характера директрисы, и сам ее облик — массивное тело на колоннах распухших ног, круглая голова и высокая башня белых волос, напоминавшая залитый лаком термитник.

И спонсоры отступали.

Приют нищал. В конце концов, он разорился бы, но однажды все переменилось. Нельзя сказать, что перемены эти были сродни чуду, но явное начало им положил хозяин белого «Хаммера». Откуда он взялся и о чем долго, обстоятельно беседовал с Амандой Адамовной, никто не знал. Но беседа та длилась три часа, а закончилась полной капитуляцией директрисы, свидетельством коей явился тот факт, что по уходу спонсора Аманда Адамовна закурила.

Зато в приюте появились деньги. Они уходили на ремонт, мебель, одежду и еду, но никогда — в карман Аманды Адамовны, которая не столько не нуждалась в деньгах, сколько чуралась именно этих, данных за ее согласие.

С деньгами в приюте появлялись младенцы, которых по бумагам словно бы и не существовало. Они росли, как-то очень уж быстро, сменяя год за три, мешаясь с прочими, официальными, детьми, чтобы однажды исчезнуть. Исчезали они не только с территории заведения, но также из памяти людей, в заведении находящихся.

Лишь Аманда Адамовна упорно сопротивлялась мороку, что не могло не привести к проблемам совершенно иного толка. И однажды — летом, аккурат после очередного исчезновения — у директрисы случился новый разговор с беловолосым спонсором. Он был столь же долгим, как и предыдущим, но проходил на повышенных тонах и, верно, безрезультатно.

А на следующий день Аманда Адамовна прихватила подопечного из числа нелегалов и пустилась в бега. Тело ее недели через две обнаружили в городском парке, изрядно порванное и изломанное, но мелким зверьем не тронутое.

Главным итогом этого происшествия стало появление новой директрисы. Кроме изрядной худобы ее отличала совершенная невыразительность облика и голоса, которые забывались почти сразу же, стоило Ольге Николаевне Бильвиз отойти. Зато со спонсором она ладила, жить ни персоналу, ни подопечным, не мешала, а потому устраивала совершенно всех.

Лишь младенцы в ее руках плакали надрывно. Но директриса к младенцам подходила редко.

Нынешнего — красноватого мальчишку со вздувшимся животом и тонюсенькими ручонками — она тоже сразу передала нянечке. Та приняла новенького безропотно, зная, что в коробке среди пеленок лежит конверт со вспомоществлением.

А на деньги спонсор не скупился.

— Ваней будешь, — сказала нянечка младенцу, и тот перестал орать.

Ольга Павловна глядела на них сквозь стену, и в набегавших сумерках лицо ее утрачивало всякое сходство с человеческим. Утолщалась кожа, обретая особый сизо-зеленый оттенок, свойственный молодым ветвям. Затирались черты, становясь наплывами на древесной коре, трескались веснушки-почки, выпуская на волю тонкие зеленые листья, в волосах же раскрывались тысячи бутонов.

Впрочем, длилось наваждение недолго, и не было того, кто сказал бы или хотя бы подумал, что Ольга Павловна более странна, чем иные люди.

— И ты по-прежнему думаешь, что это хорошая мысль — посадить там бильвизу? — Вёрд ходил по краю обсидианового зеркала. — Тем паче больную. От тебя пахнет гнилым деревом. А что прогнило единожды, сгниет и второй раз. Но быстрее.

Варг сидел на полу, положив на колени клинок. Рукоять в левой руке. Правая уперлась в острие, словно Варг желал проткнуть себе же руку.

— Поставить лисицу охранять курятник!

Вёрд остановился, подался, пытаясь проникнуть за границу. Его лицо — свое лицо — пылало.

— Пока цыплята целы.

— Твои!

— Мои, — согласился Варг.

— А что с другими? Тебе не интересно?

— Тебе тоже.

Вёрд опустился на пол, в точности повторяя позу того, чьей частью являлся. И клинок на коленях возник сам собой, вот только ранила себя левая ладонь.

Две капли крови одновременно появились на коже, скатились и ушли в камень.

— Еще что сказать желаешь? — Варг поднял ладонь, заставляя духа повторить жест. — На прощанье.

— Сюда приходили. Тебя нашли.

— Пускай.

— Вернется.

— Знаю.

— Убьешь?

— Не я. Ты.

— Уверен? — Вёрд попытался улыбнуться, но лицо его исказила гримаса боли. — Прекрати! Хочешь стереть — стирай.

— Не хочу.

Варг не врал. Себе врать не имеет смысла. Да и боль он причинял ненамеренно.

— Извини.

— Ничего, — Вёрд запрокинул голову. Шея его неестественно выгнулась, а затылок коснулся плеч. Горло — беззащитное, мягкое, манило. Клинок вспорет такое легко, выпуская брагу битвы на обсидиан, освобождая от жизни и плена.

Но не сейчас.

Еще не время.

— Скоро они разбудят Нагльфар, — сказал Вёрд, поглаживая пальцами горло. — Я слышал его голос.

— Старик еще жив?

— Почему нет? Только мертвому и выживать в мертвом мире. Его шкура крепка…

…и отливает синевой. Ногти мертвецов вырастают из нее, находят друг на друга, словно рыбья чешуя. Прочнее стали. Тверже алмаза.

— …и парус цел…

Сплетенный из женских волос, он тонок и крепок, готов ловить ветер и держать его. И страшно заскрипит костяная мачта, застонут ребра бортов, но понесут коня морского по долине касаток.

Понесли бы.

— Что толку от корабля там, где нет моря? — спросил Варг, зная ответ.

— Ты прав. Но… море ведь можно позвать. И оно откликнется. Оно соскучилось по кораблям.

Теперь его улыбка была искренна, светла и радостна.

— Почему ты желаешь мне смерти? — Варг не спешил подниматься. Время еще оставалось. Немного, но достаточно.

— Потому что ты уже мертвый.

Отчасти, это было правдой. Но смерть — понятие относительное, и собственная «мертвость» нисколько не мешала Варгу жить.

Правда, для продолжения процесса требовалось завершить ритуал.

И сделать одно доброе дело.

Завязались узлом три дороги. Ублюдочная рыжая луна стояла низко. Рога ее наклонились, целясь не то в землю, не то в человека, стоявшего на пепелище дома. Дом этот, некогда служивший молитвенным, имел чудесный просторный двор, где во времена смутные, удобно было расстреливать несогласных, да и просто неудобных людишек. Кости их шевелились, чуя Варга, трещали под босыми его ногами. И все же тянули истлевшие руки к бочонку.

Черные пальцы пробивались из земли и терялись средь густой полыни и низкой жирной крапивы, которая растет лишь в особенных местах.

Варг скинул плащ, поставив на один угол его череп, другой придавив турьим рогом. Сам же стал в центре и, выбив из бочонка пробку, щедро плеснул на землю черным пивом, смешанным с густой сладкой кровью.

Ждать пришлось недолго.

— Дрянной из тебя пивовар, — сказала Рейса-Рова, появляясь из темноты. Ехала тихо, опасливо. Лишь позвякивали железные удила, да костяные колокольчики, вплетенные в конскую гриву по особому случаю.

Змеиный хвост обвивал плечи, и яд сочился не в чашу, но стекал по белым рукам Ровы, падал на землю, оставляя глубокие ожоги.

— …пенье птицы, лунный свет, крик лисицы, лютик-цвет, южный ветер, цвет зари, хвост пиявки, хрюк свиньи, почку ивы, блеск звезды, желтизну от череды… — она перечисляла ингредиенты голосом Моссакеринген и лицо ее примерила.

Варг стиснул зубы.

— А ты только и умеешь, что кровь лить. Не в ней дело.

Копыта коня хрустели по мертвым пальцам.

— Кровь — это всего-навсего кровь, мальчик. Выходи. Ты же здесь. Я слышу… они слышат.

Лай несся издалека, со всех сторон сразу, оглушая, побуждая бежать, спасаться от неудержимой стаи. Но Варг устоял. Псы заткнулись. Они упали на брюхо, поползли, оставляя на земле глубокие борозды. Розовые языки их лизали землю, силясь подобрать пролитое, все, до капли.

— Что тебе надо, Варг? — она глядела на неразумных своих детей сверху, глядела с печалью, не имея сил остановить их. — Я нарушила равновесие? Нейтралитет, как говорят ныне? Пускай.

Псы жрали землю, жадно, давясь корнями и костями. Они тут же выблевывали сожранное и, скуля, не в силах остановиться, принимались жрать снова.

И всадники, стоявшие за кругом, ожидавшие своего часа, волновались.

Варг поднял бочонок, потряс его, чтобы те, оголодавшие, услышали звук. А после бросил, что было силы. И хруст дерева, разрубленого мечом, стал лучшим из звуков.

— Теперь я тебя вижу, — сказала Рейса-Рова. И змеиный хвост ее взметнулся плетью.

А легкое копье из омелы вошло в правый глаз Ровы.

— Мне конь нужен, — Варг не позволил ей упасть, принял на руки, обнял и, уложив на плащ, сказал. — Извини, пожалуйста. Но мне действительно очень нужен твой конь. А тебе — покой.

Омела стремительно прорастала в тело, она пускала корни и рассыпала бисер невзрачных цветов, которые не раскрывались — лопались со влажным звуком мыльных пузырей.

Варг сдавил голову Рейса-Ровы ладонями и, склонившись к губам, выпил ее боль. А потом голова треснула. Осколки черепа рассекли цепи, отпуская свиту.

Эхо грозы пролетело над местом, пригрозило молнией, но не ударило.

— Эй вы! — Варг поднялся. Колени его дрожали, а на шее вздулись жилы, точно на плечи его упала немалая тяжесть. — Вы все! Вы свободны! Идите!

Псы были мертвы. Всадники — пока живы.

— Идите! Разве свобода — не то, чего вы хотели?!

Покачнувшись, он едва не упал, но вцепился в коня, пробив пальцами бумажную его шкуру.

— Идите же! Скачите! Несите весть! Нет больше Дикой охоты! Разве это не доброе дело?

У него получилось запрыгнуть в седло. Варг обернулся: на плаще его выросла ива, молодая, но искореженная омелой. Обе проживут недолго. Но в этой земле уже достаточно костей, чтобы еще одни смутили хоть кого-то.

Всадники стояли.

Смотрели.

Ждали.

Чего?

— Идите же! — Варг рванул поводья, раздирая коню пасть. — Идите! Вы свободны!

— А ты — нет, — сказал Хильбланди, прежде, чем развалиться на куски. — И это тоже доброе дело.

Глава 9. О чудовищах и героях

Драконица раскачивалась. Передние лапы ее расставленными локтями стучались в стены, оставляя круглые вмятины. Задние продавили ступень и запутались в сети арматуры.

Сомкнулись веки из лунного камня, а в брюхе-пузыре загудело, заурчало да и выплеснулось уже не огнем, но золотой отрыжкой. Она стремительно застывала, вычерчивая на драконьей броне новые узоры. И Семен Семенович Баринов, будучи в сущности человеком здравомыслящим, подумал, что отступление в данном случае вовсе не позорно.

Вполне вероятно, что он и отступил бы, когда б не треснувшая стена, из которой жгутом ожившей проводки выпал драконий хвост. Он лег у самых ботинок и мелко завибрировал, рассыпая сонмы желтоватых искр.

— Твою ж… — Баринов перехватил лом и замахнулся. — Брысь пошла!

Естественно, драконица и не подумала сдвинуться с места, разве что раскачиваться прекратила.

— Брысь, — не слишком уверенно повторил Баринов.

— Т-тай!

— Чего тебе дать? Это? — он повернул лом, и стекляшки в рукояти тускло блеснули. — Или чего?

Веки дрогнули. Расползались они медленно, исчезая где-то под костью, и покатые драконьи глаза выдавливало из черепа.

— Ах это… — Баринов дернул манжету рубашки. — Часики нравятся? Тик-Так…

— Тик-так, — повторила драконица и улыбнулась.

Стрелка на часах пошла кружить, наматывая время. И тотчас полыхнули стены. Рыжие тени огня прорывались сквозь краску и поедали ее, выдыхая гарью в подъезд. Сухо затрещали перегородки и завыли далекие сирены.

— Так-тик.

Пламя остановилось. Рыжие вуали почти соприкасались друг с другом, обнимали плечи и разглаживали складки пиджака, плавили швы, пуговицы и итальянскую кожу ботинок.

И золото часов вскипело.

А и не больно-то. Должно быть больно, но совсем даже нет.

— Т-тай! — драконица опустилась на четыре лапы. Передние оказались короче задних, и спина выгнулось уродливым горбом.

— На, — Баринов с трудом расстегнул браслет. Дернул, и поморщился, услышав влажный треск — золото сплавилось с кожей.

Определенно, потом будет больно.

Потом.

Жалко, с Аллочкой поговорить не вышло…

Часы он повесил на раздвоенный язык лома и протянул драконице. А когда та наклонилась, потянулась, желая разглядеть добычу, вогнал лом в глаз.

Глаз хрустнул. Упали заслонки век, оставляя зарубки на металле, и Баринов, спеша додавить, налег на рукоять. Он толкал треклятый лом в голову и, когда драконица отпрянула, отпустил рукоять.

Отступил.

Запнулся за искрящийся хвост.

Упал спиной и поехал, считая позвоночником ступеньки.

Съехал и вскочил.

Драконица ревела, грозно и обиженно, мотала головой да скребла передними, короткими лапами. Когти ее разворачивали веки, и броню на морде, срывали мышцы и крушили кости, но бессильны оказывались против лома, который медленно тонул в дыре разодранной глазницы.

И все-таки она обессилела, упала, растянувшись на лестничный пролет. Шея драконицы вывернулась, а череп набух. Внутри что-то хлопало, громко и радостно, как попкорн на сковородке.

Баринов нагнулся было, но в последний миг отпрянул, развернулся и бегом бросился вниз, спеша уйти, прежде чем вернутся боль и пламя.

Успел спуститься до седьмого.

Громыхнуло. Сбило ударной волной. Приложило крепко, до хруста в ребрах, до крови на губах, до собственного рыка и знакомой, оглушающей ярости. Встать не успел. Сверху, обгоняя пламя, летел золотой поток. Он накрыл Баринова с головой.

Зашипела кожа.

Расползлась язвами, обнажая мышцы, которые тотчас темнели, обугливаясь. На кистях корка трескалось, выпуская прозрачный мясной сок.

Баринов заорал, и кипящее золото полилось в глотку. Горели пищевод, желудок, кишечник. Плавились легкие. Спекались почки. Но против всяких законов реальности, Баринов продолжал жить.

Он сумел встать на четвереньки и теперь полз к выходу, преодолевая ступеньку за ступенькой, оставляя за собой след на золотой крови.

А дом трещал, медленно расходясь по швам.

Не успеть.

Надо.

Не выжить.

Надо.

Больно.

Аллочке позвонить. Сказать, чтоб вернулась. Нормально сказать.

Голосовые связки сгорели, как и все внутри. Осталась только драная обугленная шкура, которую вели упрямство и злость. Пускай.

Третий этаж.

Грохот догоняет. Сыплется бетонная крошка. Трясутся ступени. Перила свиваются штопорами и звенят, срываясь с опор. Лопаются стальные струны, и лифт летит по шахте-дулу.

Обгоняет.

Сталкивается с землей и перестает быть. Взрыв рождает звуковую волну, которая идет вверх, вышибая последние спички-опоры.

Дом заваливается внутрь.

— …выменяслышите?

Тень вынырнула перед лицом Семена Семеновича.

— …здесьсреднетяжести…

Кто?

— …чээмтэ…

Непонятный язык. Тень назойливая. Дергает. Тянет. Опрокидывает. Исчезает. Баринов лежит и смотрит. Его несут, продолжая переговариваться, и засовывают в машину.

Сирены бьют по ушам.

Он живой?

Живой! И руки получается поднять. Нормальные руки. Красная кожа. Волдыри ожогов. Пальцы сгибаются. Волдыри трещат. Больно.

Это замечательно, что больно. На лицо надевают маску, и Баринов не сопротивляется. Он жив, и это уже много.

Позже, вырвавшись из больницы, в которой он проведет ровно два часа пятнадцать минут, Семен Семенович вернется к дому и убедится, что тот и вправду рухнул, просев с середины. Края его стояли, как стенки прогнившего зуба. Зуб этот фотографировали, снимали и, снабдив теориями, среди которых доминировала та, что со взрывом бытового газа, отпускали в эфир.

Но интересовал Баринова не дом, а машина, оставленная у подъезда. Как ни странно, джип был почти цел, хотя и залит пеной. В бардачке лежали ключи, телефон, слегка оплавившиеся часы и розовое восьмикамерное сердце, завернутое в газету «Рекламная ярмарка». По краю листа шла корявая надпись: «Жарить на оливковом масле не менее 9 часов. Приправы — по вкусу».

Сердце Семен Семенович сунул обратно в бардачок. Отогнав машину на стоянку, он набрал Аллочкин номер.

— Привет. Возьми трубку. Надо встретиться. Поговорить… просто поговорить. Я не стану на тебя орать. Обещаю.

На другом конце города Борис Никодимович Вершинин резал скальпелем по телу и был совершенно при этом счастлив. Его переполнял восторг понимания и собственная внезапная прозорливость, позволявшая видеть совершенство человеческого организма и мелочи, которые данное совершенство нарушали.

Мелочи Борис Никодимович исправлял.

Единственное, что огорчало его, так это необходимость делать в работе перерывы.

Они угнетали, во время перерывов лишь кошачье живое присутствие придавало существованию хоть какой-то смысл.

Часть 7. На клыках волка

Глава 1. Корабль мертвых

Крысиные норы ходов вывели в долину, которая была гладкой, как фарфоровая тарелка. И закостеневшими тефтелинами на ней лежали головы. Некоторые были расколоты, другие вросли в фарфор по рот, нос или самые брови. Третьи лежали на боку и от долгого лежания щеки растекались тонкими кремниевыми лужицами.

Но самым странным, пожалуй, было то, что головы жили. Под огромными веками перекатывались белые шары глаз, носы шевелились, а губы — двигались. Изредка та или иная голова раскрывала рот и вываливала рулон языка. Тот катился, катился и раскатывался бесконечной ковровой дорожкой.

Если язык находил трещину, он впивался в нее и натягивался. Тогда раздавался треск, голова теряла корни и сползала с насиженного места. Выглядело это мерзковато. Говоря по правде, у Джека крепко чесались руки, и Гунгнир просилась на волю, желая прекратить мучения уродов.

— И с чего ты решил, что они мучаются? — поинтересовалась кошка.

— Перестань подглядывать в мои мысли!

— А у тебя есть чего скрывать?

Ухо, проросшее на четырехгранном нефритовом стебле, покачнулось и задрожало. Розовые края его потянулись друг к другу, спеша спрятать нежные завитки раковины от чересчур громких звуков.

— К любимчику вернись.

Алекс все еще держался в стороне, нарочно не глядел на Джека. Типа Джек был виноват, что его подружка крышей поехала. Он предложил, как думал. И думал он правильно.

— Уверен?

— Брысь!

— Когда тролль долго носит голову, в ней заводятся мозговые черви. Они любят пустое пространство. Обживают. Начинают плодиться. Ну и думать, конечно. От мыслей черви шевелятся и щекочут головы. И когда щекотка становится совсем уж невыносимой, тролли приходят сюда и сбрасывают голову. Новую отрастить им проще простого.

— И что?

Верхняя челюсть переползала дорогу. Двигалась она медленно, степенно, упираясь в поверхность копытцами зубов.

— Ничего. Для вас такой замечательный способ не годится, — кошка запрыгнула челюсти на спину. — Так что учись уживаться с той головой, которую имеешь.

— Так я, вроде, и уживаюсь.

Джек остановился и почесал острием копья ухо. Копью, конечно, подобная вольность пришлась не по душе, но разве Джек обязан слушаться оружия? Наоборот ведь все. Захочет Джек и отпустит Гунгнир разить каменные черепа… хотя молотом, конечно, сподручней.

Или все же копьем?

— А ты проверь, — подсказала Кошка, перепрыгивая на самую высокую голову.

Та была вытянутой, что дыня-торпеда, с крючковатым носом и отвислыми ушами, из которых торчали серые веточки волос.

— Алекс! Есть мысль. Если, конечно, не ссышь.

Джек подкинул копье на ладони и, указав на ряд голов, предложил:

— Кто больше?

Алекс с полуслова понял и только уточнил:

— На что спорим?

— А на интерес!

— Вы же не собираетесь их… — Юлька договорить не успела.

Гунгнир с воем ударило в выпуклый череп. Град осколков взметнулся до самых небес. И тут же раздался треск слева — Мьёлльнир спешил открыть свой счет.

Не опередит!

Вперед. Бегом. Хватая пальцами скользкое древко лишь затем, чтобы вновь отпустить в полет. Бескрылый стриж метался по-над полем. Точны были удары.

Хрустело. Трещало. Гремело. Чавкало, вываливая из трещин розовые комья червей. Их Джек давил ногами, спеша избавить мир от мерзости.

Быстрей! Выше! Сильней!

Чтобы сам щит земной задрожал от удара.

— Пятнадцать!

— Семнадцать! Догоняй!

Не догонит. Азарт подхлестывал. И крыльями за спиной хлопал плащ.

— Прекратите! — этот голосок Джека не остановит. Что прекращать, когда веселье лишь началось? Девчонки вечно ноют… раньше тоже ныли.

Когда раньше?

Когда копье пробивает кость, и череп раскрывается перезревшим бутоном, вываливая серо-розовую мякоть мозга. И та падает на руку… на лапу… в пасть.

Чью пасть?

Медвежью. Огромную медвежью пасть, из которой белыми рифами торчат клыки.

— Прекратите!

…вы должны это прекратить… вы понимаете, что это — беззаконно…

Схватить. Сжать древко до хруста в пальцах, до стона в самом копье, отяжелевшем кровью. Поднять. Рука тяжелая, гранитная, но Джек преодолевает сопротивление. Он заносит копье. И отпускает.

В цель.

…мне не понятны ваши цели, и я не представляю, что способно их оправдать!

Переносица проламывается, и копье прошивает голову насквозь, выбираясь из затылка. Черви сыплются. Влажные шлепки по камню.

Дождь.

Кроссовки скользят по грязи. Ноги разъезжаются. Вставать. Идти. Вперед. Не оглядываться, иначе смерть. Она несется сзади огромными скачками, но не догоняет. Это странно. Ей давно бы догнать, а она… медлит. Гонит. Ведет.

Хватит.

— Хватит, — говорит Джек, роняя копье на белую землю.

Тогда черная, полужидкая. От каждого шага — брызги. Он шагал, когда устал бежать. А смерть все не догоняла. Гнала, гнала и не догоняла.

Она и не собиралась.

Пугала просто. Тогда Джек не знал, что страх убивает.

Он не упал лишь потому, что Алекс оказался рядом, подхватил, встряхнул и усадил на сколотый нос.

— Ты чего? — он не отпускал Джека, держал за шиворот, как будто боялся, что если отпустить, то Джек не усидит. Наверное, был прав.

— Наигрались?

Кошка выползла из груды осколков и уселась у самых ног.

— Ему плохо, — пожаловался Алекс и зря. Сам бы Джек ни в жизни жаловаться не стал бы, потому как знал — всем глубоко плевать.

— А кому хорошо? — Кошка тряхнула лапой, пытаясь избавиться от розовой капли. — Устроили тут… оглянитесь, гер-р-рои.

Джек оглянулся.

На белом поле больше не лежало голов — лишь осколки, в которых копошилось, дергалось нечто розовое, живое. Тошнота подкатила к горлу, но Джек закусил губу.

Это не его воспоминания!

— Вы… вы — уроды! — Юлька держала кулаки прижатыми к щекам. — Оба уроды! Что они вам сделали?!

— Ничего. Просто…

Алекс замолчал. Ну да, говорить тут нечего. А девчонка вдруг расплакалась, и Джеку стало неприятно оттого, что она плачет.

— У них новые отрастают, — сказал он, не зная, что еще сказать, чтобы Юлька перестала реветь. И чтобы исчезло это премерзкое ощущение внутри, как будто бы он тухлой селедкой отравился. — А эти уже ненужные.

— Но живые!

Ну да. Живые. Были живыми. Лежали тут сотни лет. А Джек убил. Это хорошо? Это плохо?

— Милая, тут уже ничего не изменить. И раз уж такое дело, то хотелось бы узнать, кто все-таки выиграл? — Снот вытерла слизь с лапы о Джековы штаны.

— У нас двадцать три, — Алекс держал Мьёлльнир на плече и рукой лишь придерживал рукоять.

— Тогда ты. У меня… у нас только девятнадцать.

— Какие же вы все-таки уроды, — но плакать Юлька прекратила, и Алекс, наверное, решил, что она немного успокоилась, поэтому и поинтересовался:

— Победителя не поцелуешь?

Зря это он, конечно. Юлька потемнела изнутри, сделавшись похожей на гнилое яблоко, которое вот-вот треснет.

— С… с Лизкой своей целуйся. Только деньги вперед. Ну да ты же помнишь.

И гордо вздернув подбородок, Юлька отвернулась.

Ну и дура. Джеку было обидно за Алекса, который сначала покраснел, потом побелел, а потом и вовсе сделался свежего зеленоватого оттенка.

— Ты… она… что она тебе показала? — и заикаться начал. А Юлька только плечиком дернула — ну не сука ли? — и ответила так, небрежненько:

— Все.

Джек хотел вмешаться, взять эту идиотку и встряхнуть хорошенечко. Он не знал, чего она там видела и кто такая Лизка, пусть и понимал правильность того, что берет эта Лизка деньги вперед, но дело-то не в ней. Дело в Юльке! И в Алексе, который ее защищал, а теперь вот стоит столбом…

Джек уже рот открыл, чтобы сказать, что он про Юльку думает, и что зря ее там, на прошлой равнине не бросили, и что вообще прибить надо было. Открыл и закрыл, наткнувшись на внимательный, жадный взгляд Снот.

И кошка, сидевшая тихо-тихо, вдруг рявкнула:

— Хватит разговоров!

Она рысцой затрусила к краю долины. Юлька, конечно, за ней потянулась, торопливо, едва на хвост не наступая и не оглядываясь.

— Ну, пошли? — поднявшись, Джек хлопнул Алекса по плечу. — Да ладно тебе столба рисовать. Дура она.

— Мой отец говорит, что все бабы — дуры.

— А мой… не помню. Не знаю, в смысле. Проехали.

— Но вообще ты мне должен, — Алекс все-таки сдвинулся с места, шел он неторопливо, гуляючи, как сказала бы Матушка Вала. Джек очень надеялся, что она сдохла. Бабы не только дуры, но и предатели. Какой в них смысл? — Ну, раз я выиграл, то ты должен.

— Заметано.

Дальше шли молча. Раздельно, как будто не знали друг друга. И молчали все, отчего Джеку вновь становилось дурно, все ворочалось внутри то, осклизлое, случайно выловленное воспоминание.

Треснувшая голова… расколотая башня волос… хрип и клокотание… дождь… грязь… бег.

И смерть, которая подгоняла Джека, но отстала на самом краю свалки, будто бы мерзко было ей от этого места, и от запахов.

Снот, то и дело оглядывавшаяся, знала про свалку и смерть. Джеку спросить бы у нее, но он никак не может сочинить вопрос. А когда все-таки смог — равнина закончилась и все увидели корабль.

Он оседлал окаменевшую волну. Серые борта его, издали глядевшиеся гладкими, поднимались высоко, а лапы-весла почти касались гранитной глади. И драконья голова на носу — уже не резная, но самая что ни на есть настоящая — широко разевала пасть. Глаза змея были закрыты и казался он мертвым, но Джек издали слышал дыхание и вонь, исходящую от дракона на выдохе.

Юлька ойкнула, и белый плащ ее развернулся орлиными крыльями, рождая ветер. Волна докатилась до драконьих ноздрей, но зверь остался недвижим.

Приближались медленно, осторожно.

Джек не столько держал, сколько удерживал копье, которое дрожало от ненависти к этому существу. Слышал он и глухую темную ярость, кругами расходившуюся от молота. Мьёлльнир требовал свободы, но Алекс пока справлялся.

Чем ближе подходили, тем страшней выглядел корабль. Узкий киль его прирос к камню, корму распирали дугообразные ребра, натягивая шкуру, покрытую мелкой чешуей.

— Это ногти, — сказала Снот, останавливаясь у подножия волны. — Ногти мертвецов, собранные великаншей Хель. Безглазые рабыни связали из них рубаху боя. И привязали ее на кости предателей жилами трусов. Крепко села. По мерке.

Мачта-труба уходило в самое небо, и белый щит сиял на ней ярко, ослепительно.

— Иди к нему, — Снот легла, спрятав лапы под меховое тело. — Иди к нему и помни: драконы не любят трусов.

— Если не хочешь, то я могу, — предложил Алекс. — Я не боюсь.

И Джек не боялся. Он перешагнул черту, ступив на камень. Темно зеленый, в промоинах и потеках желтоватой гнойной лавы, тот похрустывал под ногами, но не настолько, чтобы разбудить дракона. Клыки его были буры, а ноздри покрывала пленка инея, тонкая, серебряная, она расползалась по чешуе, точно плесень по куску хлеба.

— Ближе… — прошипела Снот, прижимаясь к земле.

Джек оглянулся. Юлька присела, спрятавшись под шатром из крыльев. Алекс стоял столбом, вглядывался в дракона, точно выбирая место, куда ударить.

И ударит, если выпадет нужда.

Наверное, иногда вдвоем лучше, чем одному.

А волна закончилась, и Джек очутился перед драконом. Зверь же вдохнул, и Джека ветром поволокло к самой пасти. Он видел, как разошлись щиты на борту, как поднялись весла и опустились, с грохотом ударившись о камень.

Зверь застонал и открыл глаза, черные, как настоящая ночь.

— Стой. Кто идет?

— З…здрасьте, — сказал Джек, хотя во рту его пересохло так, что каждое слово выцарапывалось из тела. — З-з-здравствуйте.

— Кто ты, посмертным завладевший часом? — спросил дракон.

— Джек.

— Ну что, мой друг? Ты бледен! Ты дрожишь! Так подойди же ближе! — голос раздавался внутри головы, и Джек послушно шагнул навстречу. Он коснулся чешуи, которая наощупь была как старое влажное дерево, и сказал:

— Нет. Я тебя не боюсь.

— Разве? — поинтересовался дракон. — Иль ложь тебя объяла, как чума? Что скажешь, Джек?

— Я правду говорю!

— Ты правду говоришь? И стало быть ты честен? — Острие драконьего языка разрезало щеку, но вязкая слюна затянула разрез. — Ты честен… как стая летних мух на бойне, кладущих яйца в мясо.

Пасть распахнулась, обдав гнилью.

— Беги, Джек… беги…

Нет! Он не станет бегать.

Шар зеленого мертвячьего огня выкатился Джеку в лицо и, облизав кожу, осел на волосах и одежде слоем теплого жира. Дракон же сказал:

— Я, Нагльфар, Морской конь из Хель, приветствую тебя, юный кормилец воронов.

Глава 2. Оттенки страха

Мара удобно устроилась на спине драугра, и тот не пытался сбросить ношу. Он несся скачками, выкидывая прямые руки, и кулаки, крепкие, как копыта, стучали по камню. Задние лапы драугр подбирал по-лягушачьи, выгибаясь перед каждым скачком. Спина его вздувалась, прорисовывались мышцы и хребет. Переломанный усебьорном, тот сросся криво, но это обстоятельство ничуть не беспокоило мертвеца.

Он скакал. Каждый прыжок — на три-четыре альна. Как поспеть… Брунмиги старался. Он бежал, проклиная и себя, и мару, которой вздумалось играться.

— Стой! Стой же!

И драугр остановился. Он замер в полупрыжке, выпятив зад и широко расставив колени. Кулаки упирались в край обрыва, а плечи скрывались под туловищем, отчего гляделась тварь безрукой, страшной.

Поднявшись на цыпочки, мара нюхала воздух. Ее лицо и волосы поплыли, мешаясь с остатками тумана, но крохотные ножки твердо стояли на спине драугра.

Брунмиги плюхнулся на задницу. Он задыхался. Он не привык столько бегать! И чтобы его гоняли, как какого-нибудь там… нет, с хозяина-то оно станется погонять, но то ж хозяин!

— А мы с ним одной крови, — сказала мара, превращаясь. — Поделишься?

— Обойдешься.

Сделав из фляги хороший такой глоток — теплота едва нутро не прожгла! — он налил драугру.

— Грубый ты, — Мара не стала мешать. Она перетекла на край желоба. — Гру-у-убый… и глупый. Не боишься, что твой звереныш тебе же голову и отгрызет? Еще пара линек и точно отгрызет.

Драугр вывернулся каким-то хитрым образом, просунувши голову под животом. До плошки он дотянулся языком и теперь лакал кровь быстро, аккуратно, не теряя ни капельки.

На подошвах шкура уже начала отслаиваться, обвисла грязными лохмотьями.

А если права мара?

Слушать мару — безумие.

— Ну почему? — она стекла на камень и села рядышком с Брунмиги. Руки мары вновь легли на плечи, а перевернутые зеркала глаз оказались близко-близко.

Серебряная амальгама радужки расплывалась, воруя отражения.

— Чего ты боишься, маленький тролль?

— Ничего.

— Врешь.

— Нет!

Мизинец мары уперся в переносицу, и та затрещала.

— Ты боишься умереть!

— Отпусти! — Брунмиги рванулся. Попробовал рвануться, но оказалось, что он недвижим. А еще, что он лежит на спине, и мара сидит сверху, хорошо сидит, просочившись туманом под куртку, присосавшись к коже.

— Прости, но я так проголодалась…

Губы приникли к губам. Мара глотала его дыхание, и ладонями, призрачными, но крепкими, холодными, давила на грудь, выдавливая все, до последней капли.

Она разворачивала память, похожую на новорожденный лист папоротника, добиралась до старых камней, которые принесло рекой в половодье да прибило к самому берегу. До переломных осенних деньков, когда дыхание зимы уже серебрило землю по утрам, но полуденное солнце топило иней и талой водой отпаивало валуны. До морозов, которые Брунмиги помнил, оказывается, пречудесно.

Мара вытягивала его жизнь и самый первый страх — не доползти до омута.

Брызнул осколками старый валун, и полсотни мальков погибло сразу, сожранных исхудалыми цаплями. А вторая половина зашевелилась, поползла по вязкой грязи, спеша укрыться в прибрежных зарослях. Там уже ждали рыбы, круглые беззубые пасти, слюдяные глаза и полудужья жабр.

Посчасливилось забраться в них, затаиться каменной крошкой, присосаться к холодной рыбьей крови.

Точно также, как мара присосалась к Брунмиги.

И как рыба слабел он, отдавая жизнь. Рыбина сдохла осенью, опустилась на дно и лежала, раздуваясь брюхом. Потом брюхо лопнуло, и из печени выкатилась троллья колючка…

— Ш-ш-ш… — шипела мара, лаская шею.

Дева змеерукая, тварь проклятая!

Велеть бы драугру, чтоб сожрал, только как, когда Брунмиги и пальчиком пошевелить не способный.

— Разве плохо тебе? Разве больно?

Нет.

— Да, — ответила мара и надавила сильнее.

Река пылала. Пожар зародился на вершине кургана и хлынул к воде. Плясали огненные кони, трясли гривами, сыпали искры с хвостов, и закипала река от жара.

Дохла рыба, кружила, выплывала к поверхности.

Корчились зеленые травы и камни трещали от страха. Брунмиги сидел на дне омута и звал богов. Он обещал им жирных лягушек, юрких речных плавунцов с нарядными панцирями да серебряных форелей. Но разве слышали боги тролля?

А табун мчался вверх по течению, подгоняемый ветром.

Люди кричали. Выбегали. Неслись к реке и падали в кипящую воду, захлебывались и всплывали, не то рыбины, не то коряги. Иные ходили по самой кромочке, и Брунмиги слышал, как скворчит мясо, прикипая к броне изнутри. Третьи просто ложились на землю и лежали, покорно поджидая своего часа.

Но были и четвертые. Драконоголовый корабль нырнул в пламя, воздев на мачту красный щит. Гордо рубился обезумевший конунг, рассекая мечом языки огня. И плясала секира у бересеркера Орма…

Река выкипела до самого дна. И Брунмиги сам уже распрощался с жизнью, когда небо полыхнула зарницами. Дождь лил долго. Угольные реки, черноводные, каких не бывает, сползались в русло. Они жгли не хуже пламени, и Брунмиги метался, спеша вытолкнуть чуждую воду в морскую колыбель. Ей что? Ей этой водицы — капля, не заметит даже.

Он выволакивал раздувшиеся трупы на берег, рвал и закапывал, присыпая сверху мокрым песком и спекшимся илом. А грим собирал уцелевшую рыбью икру, окружал ее золотыми сеточками из волос да переносил на чистые места. Потом и на скрипочке играл, успокаивал, приманивал живое.

Проросли берега зеленью, и та потянулась выше, спеша зарастит пропалины…

Мара не дала доглядеть, отбросила хорошее за ненадобностью, выволокла в драугрову зиму, наново заставляя смотреть на обглоданные головы да разломанные крыши.

Рвался Брунмиги.

Да только разве вырвешься?

— Тише, тиш-ш-ше, — успокаивала она.

Присутствие мары становилось все более ощутимым. Блекли краски, уходили звуки, как тогда, когда Брунмиги решил, что умер.

Он лежал на незнакомой поляне, глядел в небо и ждал, когда же солнце добьет его. А оно не спешило, зябко, по-весеннему, куталась в шубы из тумана, и полы их роняли на листья воду, продлевая мучения Брунмиги. И снова появлялась надежда, заставляла перевернуться на живот и ползти, вцепляясь в травяные космы. Вода шелестела рядышком, звенела радостно, манила.

И сбегала, ныряя в землю, змейками прозрачными пробираясь меж корней. А там, где выходила, люди ставили колодцы да метили их крестами.

Брунмиги чуял метку издали и вновь желал умереть.

Не выходило.

Тогда он пополз к селению, к рубленой церкви, которая сторожила море. Думал — добьют. Вышло иначе. Сторожить церковь сторожила, а вот уберечь не смогла.

Вылетели из тумана драконьи корабли. Загремела буря мечей, а когда утихла, то понял Брунмиги, что сидят над ним. Человек держал два меча и обоими упирался в землю. Был этот человек беловолос и светлоглаз, а еще страшен особой нутряной пустотой, которая изредка случается в людях.

— Жить хочешь? — спросил он, а Брунмиги ответил:

— Хочу.

Тогда человек оголил запястье и разрезал его. Кровь полилась в Брунмиги, горькая, как полынь. Сладкая, что мед вересковый… успевай глотать.

Мара глотала этот мед за него. Ее рот широко распахнулся и губы вытянулись, застыли роговым птичьим клювом. Уже не пальцы — крылья лежали на груди Брунмиги. И видел он тонкое птичье горло в убранстве редких перьев. Мелко дергалось горло, проталкивая выпитую некогда кровь, и урчала мара от удовольствия, что кошка.

— Убей, — приказал Брунмиги одними губами. И драугр, тихий, сидевший в стороночке драугр, прыгнул. Он пролетел сквозь туманное тело и то расплескалось слизью.

— Убей ее!

Брунмиги мог дышать! И пальцы вновь шевелились, а что усталость страшная, древняя, свалившаяся всеми прожитыми годами — так это ничего, пройдет.

Мара выплюнула из земли стрелу первоцвета. Раскрылись лепестки-чешуйки да опали, просочившись меж когтями драугра.

И вновь проросли.

Она играла с мертвецом, то появляясь, выманивая, то исчезая. И тогда драугр замирал, настороженно нюхая воздух.

— Я здесь… здесь… здесь…

Мара сыпала перья тумана, кружила несуществующей метелью и, в конце концов, упала на спину. Бесплотные колени ее нырнули в подмышки драугра и сдавили тело с боков. Руки же проникли под кожу и вцепились в кости.

Драугр запрыгал. Он отталкивался всеми четырьмя лапами, падал, катался, но бессилен был избавиться от мары.

— Хватит, — сказал Брунмиги, которого почти уже отпустило. — Стой!

Застыл драугр, присел на корточки, а кулаками в коленки уперся. Мара же переползла выше, растеклась белесым меховым воротником. Ворсинки его уходили в поры синей шкуры, и вокруг них кожа трескалась, расползалась.

Только бесполезно ей копаться. Нету у драугра памяти, а если и осталось что, то пустое, лишенное и боли, и страха, и прочей мерзи, которая так вкусна для нее.

Так и вышло.

Устав искать того, чего в драугре больше не было, мара сползла на камень и приняла прежнее обличье.

— Ты же не сердишься? — спросила она, облизывая пальцы. — Я ведь только плохое взяла. К чему тебе плохое?

— Не лезь больше.

— Раньше ты вон сколько боялся, а больше не станешь. Спасибо скажи.

— Обойдешься. Идем, — это Брунмиги сказал драугру, и тот послушно поднялся, подошел к краю и выбрал желоб. Садиться — не сел, на спину повалился, обхватив колени руками, а там и дернулся, самого себя сталкивая.

— Шустрый он у тебя, — уважительно сказала Мара, поглядывая вниз. И исчезла.

Ей-то что? Она туман, который хоть по желобу, хоть по прутику ивовому, хоть по волосу, над водой протянутому, прокатится. А Брунмиги самому идти придется. Он положил щит, проверил, крепок ли, и потом уже забравшись, подумал, что честные тролли такими глупостями не пробавляются.

И еще подумал, что зря тогда жить согласился. Помереть — оно честнее вышло бы…

Но тут земля содрогнулась от рева, и зеленое мертвое солнце вспыхнуло на небосводе, чтобы тотчас погаснуть. Нагльфар был разбужен.

Нагльфар звал море.

И щит Брунмиги с позорным скрежетом пополз по желобу.

Глава 3. Бездвижье

Алекс в последний миг удержал рукоять, самыми кончиками пальцев, силой воли, приказом, которому молот подчинился. Или просто Мьёлльнир отпрянул, испугавшись купели мертвого пламени. Оно пролетело сквозь Джека, и покатилось по волне, разрастаясь в огромный пышущий жаром шар.

И шар этот накрыл Алекса, сжег и отпустил, взмывши в небо. Истомленное отсутствием солнца, оно приняло огонь, втащило под самый купол и берегло, но лишь мгновенье, потому как в следующее пламя погасло.

И Алекс выдохнул, понимая, что жив.

Джек тоже жив. И кошка, распластавшаяся на камнях, и Юлька. В ее сторону Алекс глянул искоса, успел заметить, как исчезают крылья, осыпаясь не перьями — снежинками.

Стыдно стало. Там, в долине, когда она сказала, что видела, Алекс понял — действительно видела. Она вместе с марой пила те, спрятанные, воспоминания, окуналась в них, забирая себе с запахами, звуками, страхами и стыдливой гордостью, от которой Алекса теперь тошнило.

И Крышкину тошнило тоже.

Он по глазам видел, а однажды заглянувши — не желал смотреть снова. И спеша убраться подальше, почти бегом бросился к кораблю. Пламя оплавило камень, сделало вязким, скользким, и сапоги разъезжались в нем, как в грязи. А стоило задержаться на минуточку, как камень схватывался тонкой пленкой. И тогда ногу приходилось выдирать с хрустом.

Но сапоги держались.

Сапоги Бьорн подарил. И плащ тоже. Фляга на боку — от Ульдры. И рубашка ею сшита. Аллочка никогда не шила рубашек, а отец если что и дарил, то деньги. Как будто деньги что-то решали.

Отец сбежал из Ниффльхейма и теперь Бьорн умер.

Алексу-то что делать?

Идти, карабкаться на холм, на который Джек поднялся просто. Ползти, цепляться за уступы, за осколки весел, что прорастали из гранита. Держаться прямо под черным взглядом драконьих глаз.

И смотреть в них столько, сколько хватит духу.

— Каков смельчак, — усмехнулся дракон. — Вы только посмотрите! И верно муж достойный…

— Не понял.

Огромное весло со скрежетом повернулось в уключине.

— Все будут здесь желанными гостями. А смысл? Да вольно, стоит ли искать. Нет смысла в жизни. В смерти, впрочем, тоже.

Полупрозрачные, точно ледяные, кости, связаны были тонкими косицами. Весло выглядело хрупким, и Алекс подумал, что вряд ли оно его выдержит.

— Поднимайся! — крикнул Джек, выглядывая из-за борта. — Тут дыра.

— Пробоина, — уточнил Нагльфар. — Я помню, как в зарнице боя, соперник мой, заклятый враг, кружил, подобен ворону, свирепейшей собаке… он жаждал схватки и летел на встречу. Он мнил себя сильнейшим… где он ныне? И разве смертен тот, кто смертью создан? И ею же забыт…

Дракон изогнул шею, и острые иглы на морде его вздыбились. Ярость полыхнула в черных глазах и тут же погасла.

— Взойди, прошу, — произнес он. — Как гость… как повелитель… как славный вор моей тоски.

— Я просто не хочу ничего поломать.

— Я крепче, чем кажусь.

Весло оказалось недурным мостиком, если равновесие держать. Оно не прогибалось и не трещало, только было узким, на полступни. Алекс поднимался выше и выше, пока не оказался у самого борта, прикрытого щитами. Теперь стало видно, что многие из них изломаны, другие — вдавлены в шкуру, а третьи, кажущиеся целыми, истлели.

Стоило прикоснуться, и они осыпались разноцветной пылью.

Алекс изо всех сил старался не касаться. Он и спрыгивать-то не спешил, стоял, разглядывал палубу, сделанную, как и все прочее здесь, из костей. Ребра лежали плотно, примыкая одно к одному, сливаясь в единую гладкую и прочную материю. Торчали над нею шляпки позвонков, расползались причудливые дорожки волосяных швов.

Самым удивительным было, пожалуй, то, что корабль дышал. Медленно, мерно вздымались борта, приподнималась корма, а внутри раздавалось гудение, как если бы ветер попал в каменный мешок. И после, уже на выдохе, гудение меняло тональность, становясь жалобным, с присвистом.

Свистело из пробоины. Она брала начало у истлевших щитов и переползала на палубу, где тянулось до самой мачты. Обрывками нитей торчали волосы, а пленочка кожи, затянувшая рану поверху, то и дело рвалась, натыкаясь на осколки костей.

Со скрежетом, хрустом дракон повернулся.

— В тот миг, когда пылающая чаша на мир излилась и сожгла дотла… когда вскипело море, исторгнув мертвецов за раз, а с ними — скользких рыб. В тот час мой славный враг, которого я именую смелым, почтенье выражая, сразил меня. Мы с ним сцепились, как два усталые пловца…

— Если тебя это утешит, — Джек встал на колени на краю трещины и пальцами ощупывал торчащие кости, — то Скидбландира больше нет.

— Печальнейшая весть.

— Почему?

С драконьих клыков свисали нити слюны. На поводья похожи, вот только вряд ли найдется кто-то, кто осмелится оседлать этот корабль.

— Мы горели вместе. Мы слышали, как умирают те, кто клялся вечности в любви же вечной. Как падают бессильные мечи и топоры становятся рудою, руда ж иная животворных жил благие устья покидает. Стремительны потоки, как ручьи, что каждую весну спешат омыть сто тысяч скал, сто тысяч лиц… ни одного не помню я. Лишь имя, боль и как трещали кости. Лишь то, как умирал, бессильный умереть. И как воронья стая тех, кто выжил, глодала павших.

— Веселое было времечко, нечего сказать, — сказала кошка. Она стояла на весле, готовая в любой миг отступить. Спина ее выгибалась, шерсть торчала дыбом, а уши были прижаты к голове.

— Уймись, о лживое отродье, — Нагльфар ощерился. Улыбка? Оскал?

Снот попятилась.

— И успокой свой страх. Тебя не трону ныне.

— Премного благодарю, — впрочем, она не торопилась приближаться, присела над щитом и принялась умываться. Розовый язык мелькал, вычищая белоснежную шерсть до блеска, коготки поблескивали, и в мирной позе кошке Алексу чудилась угроза.

— Я долго спал. Я видел сны. Какие сны приснятся в смертном сне? Ты этого не спросишь, но отвечу, что многие я прозревал дела.

— И заразился бредом многословья, — фыркнула кошка. — Лучше скажи, ты еще хочешь плавать?

— Пойдем, — шепотом произнес Джек. — Поговорить надо. Дело такое…

— Желаю ли я плыть? Ласкать волну, и напевать ей ветром, что прекрасна? Дышать свободой…

Корабль был огромен. В центральной части он расширялся, но после борта сближались. Чешуя становилась крупнее, жестче. Местами она отходила и обнажались тонкие корни ногтей, которые сплетались с другими корнями. Огромный драконий хвост поднимался высоко, почти соприкасаясь с вершиной мачты. И перекладина ее от каждого движения покачивалась, грозя расправить мятый парус.

Но какой смысл от корабля там, где нету моря?

— Она врет, — сказал Джек, присаживаясь на лавку, руки он положил на натертое до блеска весло. — Ты не думал, что она врет?

— Кто?

— Кошка. Она уходит. Потом приходит. Пялится постоянно. Я аж не могу! — Джека передернуло. — От хочется взять ее за шкирку и… зачем ей помогать нам? Тебе? Мне?

— Не знаю.

Затем, что Ниффльхейму нужен Владетель. А на трон Хель сядет лишь достойный. И если никто не сядет, то Алекс не вернется домой.

Но чего ради возвращаться? И куда? Да был ли у него дом?

— Тогда, ну… когда шли. Мы не заблудились. Она сказала, что лучше подождать. Ну, что вы отстали немного и если так, то догоните. А потом уже сказала, что надо помочь. Услышала. Сечешь?

— Что услышала?

— Не знаю. Что-то услышала. А вообще хрень это все, — Джек налег на весло, и то провернулось со скрипом. — Полная…

Дальше молчали. Рассказать ему? Надо, только вот как? Получится, что все это время Алекс врал? Или не врал, но молчал? Все равно подло. И не зная, как продолжить оборванный разговор, Алекс перешел к другому борту. Сев на скамью, он сделал вид, будто изучает борт, весло, обшивку и палубу, половицы которой свободно ходили под ногами.

…если отец был в стране туманов, то Нагльфар должен его помнить!

И Нагльфар точно скажет, струсил ли отец.

А разве важно знать?

— Алекс… можно тебя? — Крышкина остановилась шагах в трех. Руки на груди скрестила, локти выставила и подбородок остренький. — Ты… ты извини, пожалуйста, что я… что я тогда сказала.

— Забудь.

— Нет! — она вспыхнула. — Я… я хотела. Я же не сама! Она заставила меня. И теперь это все тут.

Крышкина ткнула пальцем в висок.

— Я пытаюсь забыть. Пробую. А оно никак. Я… я понять не могу. Почему она?

Потому что просто. Деньги вперед.

Все так делают.

Только ей же об этом не скажешь, она тогда точно возненавидит. Или уже ненавидит.

— Это… это мерзко, — сказала Юлька, не дождавшись объяснения. — Отвратительно! Гадко! Ты должен извиниться!

— Перед кем?

— Перед Лизой.

— Перед кем?!

— Перед Лизой. Ты не имел права так с ней поступать! Это — неправильно.

Что неправильно? Да Лизка сама все предложила. Сама! И вообще какое Крышкиной дело? Никакого. Правильная нашлась.

— Да твою Лизку половина школы трахнула… — на Алекса накатывало. Изнутри поднималось темное, гнилое, грозя затопить. И затапливало, сметая слабое сопротивление разума. — И трахает. И будет трахать. Она сама всем дает. Были бы бабосы. Сечешь? И если так, то в чем я виноват?

— Ни в чем, наверное, — Крышкина вдруг погасла. — Только я думала, что ты — другой.

— Ну и дура.

Сказал и сразу раскаялся: лицо у Крышкиной стало точь-в-точь, как у Аллочки, когда на нее отец орал — виноватое и вместе с тем упрямое. Аллочка, правда, не сбегала вот так, она удалялась гордо, прямой спиной выражая презрение, а то и вовсе не удалялась, застывала статуей и сидела, глядела на стенку. Улыбалась.

Почему она никогда не отвечала отцу?

Теперь тоже, наверное, молчит. Или шубку новую выбирает. У нее шубок — бессчетно, в гардеробную уже не влезают, а она после каждой ссоры за новой едет. Зачем ей столько?

И почему отец, который готов был орать по любому, малейшему, поводу, никогда и словом про эти шубки не обмолвился. Наверное, потому что ему плевать.

Им вообще плевать друг на друга. И живут вместе только потому, что Алекс есть. Играют в семью. А не станет его, и что тогда?

Аллочке не придется терпеть отцовский крик. А он вообще не заметит перемен… никогда ведь никого не замечает.

— Мой юный друг печален? И с чего же? — Драконья голова поднималась над бортом. — Не той ли девы лик прекрасной виновен в мрачности твоей?

— Все хорошо.

— Все плохо. Ты не искусен лгать, но искушен, и искушенье это гложет душу.

Голова легла на борт, и тот согнулся, пошел крупными складками. Вздыбились доски, и весла заскрежетали, выдираясь из гранита.

— Оно как алчный зверь, что вырвался из клетки, — доверительно сказал Нагльфар. — И хитрый, шепчет, что волненья сердца, тысячи страданий, исчезнут в смертном сне. В единый миг сгорит высокомерье гордецов, тоска отвергнутой любви, бесстыдство судей и презренье тли, которая лишь кажется ничтожной, но льва любого сможет погубить.

— Чего тебе от меня надо?

— Мне? Ничего. Но что желаешь ты?

— Я не знаю, — Алекс сунул руки в подмышки. Он сел, прижавшись к борту спиной, заслонившись коленями и выставив локти. — Я уже ничего не знаю. Скажи… мой отец был здесь. Ты помнишь его?

— В дороге тени тысячи путей, — дыхание Нагльфара согревало затылок. — Не все они ведут к Нагльфару, а волен проводник избрать любой.

— Ясно. Извини.

— Там дева слезы льет… — дракон замолчал, вперившись в Алекса темными, выпуклыми глазами. Его зрачки — два узких полумесяца, застывших в черном хрустале. — Души ее нежнейшая фиалка глотнула яда ярости твоей.

— Извиняться не стану! Да и какого вообще… я что, должен?

— Не должен. Нет. Ничуть.

— Тогда отстань.

Нагльфар не шелохнулся, он и дышать перестал, зато теперь отчетливо был слышен ритм чудовищного сердца. Дракон не укорял, не торопил, но от взгляда его, от перевернутого отражения в серебряных лунах зрачков, становилось невыносимо тошно.

— Да… да в конце концов, что ты понимаешь?! Ты же мертвый!

— Я мертв. И мертвым был всегда. Но те, кто я — когда-то были живы. Когда на суд безмолвных, тайных дум я вызываю голоса былого, — утраты их приходят мне на ум, чужою болью я болею снова.

— И тратишь попусту слова, — кошка вышагивала по узкому краю борта. Хвост ее нервно дергался, словно желал получить свободу от кошачьего тела. — Алекс, он тебя совсем заболтал? Совсем… не будешь ли ты столь любезен проверить петли на руле? По-моему, их следует затянуть.

Удобный повод отступить, и Снот улыбается: она рада оказать услугу. Только вот улыбка ее фальшива, больше похожа на оскал.

— Ты чего творишь, змееголовый? — зашипела она, стоило Алексу отойти. — Или забыл о договоре?

Дракон ощерился, но сдержал рык, лишь мертвое пламя полыхнуло в пасти.

— Я помню все прекрасно, — Нагльфар потянулся, расправляя крылья весел. — И честь моя велит исполнить договор. Я исполняю.

— Тогда зачем эти задушевные разговорчики?

— Какой в них вред? Скажи, чего страшишься, о отродье света? Уж не того ль, что жить захочет он?

Глава 4. Водяной табун

Рев Нагльфара встряхнул море. Оно отпрянуло от берега, оставив след из крупных раковин, а затем, отойдя от испуга, хлынуло на сушу.

Волна бежала за волной. Волна сменяла волну, поднимая белую пену, словно щит. И скалы спешили убраться с пути. Море ворочало камни, сдирая с них инеистую шкуру, и швыряла на пороги длинные тела рыб. Оно карабкалось по скользким угриным спинам, гремело гнилым корабельным железом и чертило путь перезревшими жемчужинами.

Грим не мешал.

Он сидел на острие рифа и перебирал струны скрипки. Звуки терялись в громе морского табуна, и лишь чуткое ухо Грима способно было вести мелодию.

Когда же пространство треснуло, пропуская всадника, Грим не удивился, равно как и не испугался.

— З-с-сдравствуй, Варг, — сказал он, пряча скрипку в волосах. — Вижу, ты с-стал конокрадом?

Черный жеребец дрожал, из разодранного рта его лилась пена и алая крашеная водица, в которой если и осталось тепло, то самую малость.

Всадник сидел прямо, ровно. Колени его крепко сжимали крутые конские бока, а руки лежали на седле. Поводья оставались свободны, но свободы коню не давали.

— И тебя приветствую, Грим, — Варг поклонился. — Не доводилось ли тебе часом видеть то, что принадлежит мне?

— А ес-сли и доводилос-сь?

— Тогда ты, верно, не откажешь мне в любезности указать нужную дорогу.

— Откажу.

Грим отвернулся.

Отступавшее море тащило шлейф из сундуков, разломанных бочонков, деревянных статуй и костей в прочных известняковых панцирях. То тут, то там на проплешинах дна проступали силуэты кораблей или же старые камни в убранстве из ракушек.

— Ты не ответишь?

— Твой тролль обманул меня.

Раковины закрывались, спеша спрятать сливочную мякоть тел от северного ветра. И трепетали, высыхая, жаберные дуги, сочились соленой слезой.

Море желало взять все, до капли.

Заберет ли оно и Грима? Было бы славно.

— И дело лишь в этом? — Варг не желал отступать.

Копыта коня звенели о воду, но не проваливались. Прозрачные капли питали трещины, щедро просаливая неживую плоть. Конь всхрапывал, вскидывал передние ноги, но не смел ослушаться седока.

— В этом лишь дело? — повторил вопрос Варг. — В том, что ты обманут? Тебе была обещана кровь? Бери!

Он сорвал флягу с пояса и бросил Гриму. Фляга пробила поверхность, удерживавшую коня, и задержалась на золотых нитях волос. А затем скользнула меж прядями, погружаясь глубже и глубже в рыхлую тину.

— У т-себя конь Ровы, — Грим сжал гриф скрипки. — Когда-то я играл для нее пес-стню ветра. Давно… т-сеперь ее нет?

— Мне нужно было попасть сюда.

Варг не станет оправдываться и юлить, не в его характере.

— Я не испытал удовольствия от ее смерти.

Злой ветер с разбега ударил Варга, норовя столкнуть с седла да в воду, поднялись со дна плети жгучей травы, готовые схватить за ноги, за руки, спеленать и утащить на дно.

Хлопнула крыльями белая рубашка, а Варг усидел.

— Но так было предопределено, последний скальд.

— Кем?

Грим вскинул скрипку на плечо. И теплое ложе ее приросло к руке. Заныли струны, истосковавшиеся по настоящей песне. Хрустнули смычковые пальцы.

Жеребец плясал по воде, и та прогибалась, но держала, как держала некогда Дикую Охоту.

— Ты не станешь говорить со мной?

Грим коснулся струн. Звук рождался внутри черного тела скрипки, рождался мучительно, вызывая боль в запястье, в костях, в грудине, о которую он ударялся, как стрела ударяется о щит. И не сумев пробить, этот звук возвращался назад, чтобы выплеснуться в море.

— Не станешь. Что ж, мне жаль…

Жалость лишена смысла. Она — слеза на девичьей реснице. И мимолетный взгляд луны, чья красота заставляет ночные лилии бледнеть от зависти. И бледные жадные пасти хватают полноликую за косы, тащат в омут, наполняя ночь дрожащей белой зыбью.

— Я помню то время, когда ты играл для Рейсо-Ровы. И для меня. И я хотел бы, чтобы это время вернулось.

Варг направил коня мимо гримовой скалы, не спеша, скорее сдерживая. И жеребец ступал по воде осторожно, недоверчиво.

А Грим играл. О лилиях и девах. О рассветах и жемчугах, о закатах и огненном рубине, что пылал в навершии утонувшего меча. О самом мече, вспоровшем тину. Он долго держался за жизнь, покрываясь ржавчиной и водорослями. О том, как сеть рыбачья вытащила меч, но не сумела спасти — хрупкое лезвие рассыпалось в человеческих пальцах. И лишь камень, ненужный камень, вставленный для красоты, уцелел…

Грим пел о паводках и засухах, когда река мелела, а устье трескалось, как трескается обожженная кожа. О ветре в камышах. О елях, соснах и ладьях. О кораблях драконоголовых и толстых кнаррах. О форели в стремлении ее преодолеть пороги, продолжая жизнь…

Влажно стучали копыта по воде. Скрывался всадник, и белая рубаха его сливалась с белизной просторов. А волны шли на зов Нагльфара, и силы их, утраченные было, возвращались.

И морской табун, умерив бег, распался. Мелькали гладкие спины, разбивались брызгами гривы и пена поднималась выше и выше.

Спрятав скрипку, Грим схватил водяного коня за хвост и быстро, пока не лопнула становая жила, вскочила на спину.

— Хэй! — крикнул он, ударяя тяжелой косой, словно плетью. — Хэй! Хэй!

Полетел Бекахест, водяной жеребец, вынес Грима в голову табуна, на самое острие воды.

Быстрей, быстрей… опережая время. Прыжком через разлом. Вихрем — по лесу, питая влагой прах, выворачивая недоразвитые дерева и кроша кости. Ветром по желобам, наполняя их гудением, злым, упреждающим.

Нагльфар лежал на боку, подставив второй, разломанный, небу. Бекахест заплясал, чуя близость старшего брата. Но стоило сделать шаг, как конь разлетелся на осколки-брызги.

— Не спеши, музыкант, — сказала мара в кружевном туманном наряде. — Не спеши туда… поговори со мной.

— Не о чем.

— Почему же? Иль нехороша. А если так? Узнаешь ли меня, скальд?

Рыжий волос, что пламя живое, лицо солнцем отмечено, веснушками-пятнышками. Видел это лицо Грим сквозь воду, любовался и налюбоваться не мог. Юный был. Глупый был.

А она приходила каждый день, садилась с пряжей и тянула шерстяную ровную нить. Сама же, знай, поглядывала на воду. И сердце Гримово томилось чувством странным, непознанным. Звало наверх.

И Грим не устоял.

Он вынырнул из омута и, заглянув в синие глаза, схватил то драгоценное, без чего не мыслил жизни. Сомкнулись пальцы на горле, рванули и потянули в омут.

Плескалась дева рыбкой в сетях, рвалась на волю, и воздушные пузыри поднимались из горла. Грим ловил их губами и пил ее жизнь, а после, обезумев от страсти, пил и кровь. Опомнился лишь когда потухли синие глаза.

— Убийца, — со смешком сказала Мара.

— Не тронь! Ее не тронь.

— Иначе что?

Скрипка легла в руку.

— Думаешь, я испугаюсь музыки? А ты… ты не боишься исчерпать себя?

Солнце рисует круги на воде. Волос к щеке прилип. Кружит стрекоза. Рыба играет. Тишина.

— Твоя музыка — это просто звуки… — рыжина волос Мары блекнет.

Лопается водяная пленка, соединяя миры. И падает тяжелое горячее тело в Гримовы ласковые руки. Он хотел быть ласковым с нею, с первою… он не умел.

Солнце летит, посылает лучи, словно стрелы. Но что с того? Грим не отпустит…

— Звуки и ничего больше!

От косы отходят клочья тумана. И руки плывут… лицо растекается. Зато хрипят застоявшиеся водяные кони.

— Она все равно тебя не любила и не полюбила бы! Ты же нежить! Убийца! Ты только думаешь, что умеешь любить! — Мара таяла, истончаясь до прозрачности. — А на самом деле тебе просто нужна кровь! Как мне — память… только я не притворяюсь.

И Грим не притворялся.

Он просто играл. Теперь вот он умел играть… теперь бы он не позволил огненноволосой умереть…

— Ты все равно опоздал, — шепнула Мара, прежде, чем исчезнуть. — Смотри…

И Грим, пусть сам не желая, повернулся туда, где застыл Нагльфар. Спеша опередить море, несся к кораблю драугр, синей, мертвой поземкой слался он.

Замерло море, готовое бежать.

Не будет этого! Грим вышел из воды и сделал первый шаг по сухому берегу. Второй. Третий. Он шел, волоча за собой отяжелевшую косу, и на ней, будто на привязи, — море.

— Не успеешь… — смех мары дробил камни. — Не успеешь, глупый Грим.

Возможно. Но он хотя бы попытается.

Не ради себя, но ради той, рыжей, кровь которой научила музыке. Пришло время отдавать долги. И Грим в третий раз за день поднял скрипку. Единственное, о чем жалел он, так об утонувшей фляге.

Кровь ему бы пригодилась.

Глава 5. Волосы и нити

Юленька изо всех своих сил старалась не плакать. Она закусила сначала верхнюю губу, потом и нижнюю. Но пальцы все равно дрожали, и ей казалось, что все вокруг видят эту дрожь и ее, Юленькину слабость. И что сочувствуют ей, или напротив — смеются?

От мыслей становилось горько.

— В слезах нет смысла, — сказала Снот, забираясь на колени. Поднявшись на задние лапы, она передние положила на плечи и коснулась щеки мокрым носом. — Послушай меня, крылорожденная. Не дело рыдать над несбыточным.

Она не рыдает. Совсем не рыдает. Ни капельки!

Было бы из-за чего…

— Вот так уже лучше, — кошка лизнула в щеку. Язык у нее оказался колючим, как наждак.

Мама не разрешала кошку заводить, потому что от кошек шерсть и токсоплазмоз, а еще у них вши бывают. Или глисты. Или лишай, от которого выпадают волосы, а кожа шелушится.

— П-почему над несбыточным? — Юленька все-таки поймала слезинку, первую и последнюю, потому как теперь, рядом с Снот плакать расхотелось.

— Ну… разве будешь ты ждать весну в час неурочный? Или вьюгу летним зноем?

— Не знаю.

— А цветов от земли, что растрескалась, подрастеряв всю воду?

— Я… я думала, что ему нравлюсь.

— Нравилась, — поправила Снот, прижимаясь к щеке. — Раньше. Ты же сама видела. Ты заглядывала далеко, так что вспомни.

Юленька не хотела вспоминать, во-первых, потому что заглядывать в чужую украденную память было стыдно, во-вторых в этой памяти обитала Лизка и все остальное, мерзкое, о чем Юленьке думать не хотелось. А стоит потревожить и оно всплывет.

— Ты юна. И он тоже. Вы тянулись друг к другу, как тянутся ивы к воде. Разве понимают они желание это? Ничуть.

— Я не ива!

Стряхнуть бы кошку, она мерзкая! Пахнет как старая мамина шуба, которая хранится в полиэтиленовом чехле и летом, в августе, вывешивается на балкон. Шубу приходится переворачивать, подставляя то один, то другой ее бок солнцу. И на руках, одежде, остаются длинные темные волоски…

Мама хотела бы новую шубу, а лучше несколько, чтобы как у Аллочки…

— Ты не ива. Ты — дева. И желаешь любви. Ты ищешь ее везде и готова принять тень за сущность. Понимаешь? Не злись на меня. Я лишь пытаюсь унять твою боль, маленькая Бедвильд, поверившая кузнецу, который говорил о любви, но желал лишь мести. Он принес ей боль и позор…

— Алекс не станет…

— Тише, — жестко сказала кошка. — Не спеши обманывать себя. Ты видела его изнутри. Ты знаешь, что он такое. И повторюсь, это не стоит слез. Лучше подумай о том, что ты умеешь летать.

Почему мамина шуба не пахла лавандой? Ведь Юленька запихивала пакетики в карманы и еще в отвороты рукавов. А шуба все равно не пахла, то есть лавандой. От нее тянуло пылью и еще чем-то резким, грязным.

Уж не шерстью волшебной кошки?

— Я чую смерть в уродливом обличье! — воскликнул Нагльфар и голос его оглушил Юленьку.

Надо сказать, что драконий корабль не то, чтобы пугал, скорее уж смущал ее самим фактом своего существования. Он был живым и неживым. Вещью и существом. Или наоборот, сначала существом и существом разумным, а после уж вещью.

Но как бы то ни было, первые шаги по палубе Юленька делала осторожно, боясь причинить вред. А Нагльфар, наблюдая за ней, улыбался во всю ширь драконьей пасти.

— Ты, милая, пушинки легче, — сказал он и облизнулся, как если бы собирался съесть. — Жемчужина рассвета на ладони тьмы!

— Спасибо, — и Юленька покраснела, потому что никто и никогда не говорил ей таких вещей.

Внутри стало хорошо, радостно, но только до того разнесчастного неудачного разговора, перешедшего в разговор другой, тоже неудачный.

И замечательно, что дракон прервал его.

Снот не права. Алекс — другой.

Какой?

Просто другой.

— И бег ее стремительный несет погибель юным асам. Поспешите! Я море позову! О море, море!

— Хватит выть! — осекла Снот, карабкаясь по чешуям ногтей на драконью макушку. — Пр-р-роклятье! Юля, быстро бери иглу и зашивай!

— Что зашивать?

— Пробоину!

Иглой? Пробоину? Да у Нагльфара шкура толщиной с Юленькино запястье! И броня еще с отвратными, синими ногтями, к которым и прикасаться противно.

— Быстро! Снизу начни!

Шить пробоину… она и вправду на рану похожа, ту, которую Юленька зашивала на Алексе.

Он терпел. Юленька была виновата, но Алекс же терпел! Не упрекал. И Джеку не позволил убить. И потом за руку вел…

Юленька — имя сладкое, как пережженный сахар. Но мама всегда так ее называла.

Мамы здесь нет. Пора привыкнуть, что мамы здесь нет.

Весло-лапа подхватила Юлю и опустила к подножью волны, подтолкнуло к борту, где начиналась трещина. Игла пробила толстую драконью кожу с легкостью и вынырнула с другой стороны прямо в руку. И снова нырнула. Серебряная искорка металась над пропастью разрыва, протягивала мосты тончайших нитей.

— Тяни! — крикнула Снот. И Алекс, оказавшийся рядом, потянул. Он упирался в борт, хватал нить, наматывал на кулак и дергал, распиливая пальцы. Алая кровь лилась на шов. Скрепляла.

А Юля шила.

Стежок за стежком. Выше и выше. Весла становились лесенкой, успевай перебегать со ступени на ступень.

Застывать, поймав момент равновесия. Прокалывать. Протягивать сквозь кожу, слоеную, будто пирог. Крыльями удерживаться на весу.

Крылья упасть не позволят.

И снова прокалывать. А рана все шире и шире. Уже и нити не хватает. И Алекс с Джеком, вцепившись в жесткую шкуру, натягивают ее, смыкая рваные края.

Быстрей. И кровь! Больше крови! Без крови не выйдет.

Игла жадно колет пальцы, но этого мало! Шов рубцуется слишком медленно.

А нить все короче.

— Волосы! Волосы рви! — Снот кричит. Мечется. Она то скрывается за щитами, едва не скидывая их с обветшалых крюков, то забирается на острые края. И тогда, вытянувшись в струнку, словно не кошка, а охотничья собака, Снот смотрит куда-то за Юлину спину.

Нельзя оборачиваться.

Шить надо.

Волосы? Чьи? Конечно, Юлины. Они длинные, но не такие прочные, как лунная нить. Но Юля все-таки выдернула ленту. Волосы рассыпались, полетели рыжим покрывалом.

— Стой! На, — Алекс протянул нож.

Откуда? Наверное, Бьорн дал. И хорошо. Юля отделила прядь, подсекла, резанула, сколько было сил и закричала от боли. Лезвие с хрустом переломилось, а в пальцах остались три тонкие волосинки с крупными луковицами.

— Рви! — скомандовала Снот, ложась на борт. — Рви! Ты же валькирия!

И Юля, запустив пальцы в гриву, сжала кулак. Отрывались волосы со звоном, как будто струны лопались. А к нити стоило лишь приложить — прилипли.

— Скорее же! Скорее!

Юля не выдержала, обернулась.

На самой грани горизонта стояло море. Серая стена воды кипела, роняя клочья пены на камень. Она готова была сорваться, полететь злым бурлящим потоком, который поднял бы Нагльфар… но разве стоит бояться моря?

Вообще бояться?

Она же валькирия.

Волосяную нить приходилось наращивать. И Юля, сцепив зубы — по прядям текла кровь — драла и драла космы. Отрывала. Прикладывала. Шила. Выше и выше.

В небо. В небе ее не поймать. И ветер свободу дает.

Вот и край со щитами.

Вниз глянула — по борту тянулся уже не шов, а шрам, белый, старый, который стремительно покрывался свежей броней. Чешуи наползали на него, смыкая единожды расстроенные ряды.

— Тебе еще много шить! — рявкнула Снот и, обернувшись на Алекса, велела: — Не стой! Иди на нос! Нагльфар, помоги!

— Я лишь корабль. Мне море нужно!

— Море близко, — пообещала Юля, склоняясь над раной. От борта до мачты — метра два, если не больше. Хватит ли у Юли волос? И потом что? Лысой ходить?

А пусть и так.

— Драугр ближе, — тихо сказала Снот. — И если он успеет раньше моря, то море будет не нужно…

Толкнуть иглу. Поймать иглу. Протянуть ко второй половине. И снова толкнуть.

Боль — это просто боль.

— Спеш-ш-ши, спеш-ши! — кошачья лапа вспорола вены на запястье, и из царапин хлынули вишневые потоки, скрепляя раны корабля.

Юля сжала зубы. Быстрей. Шов за швом. Сантиметр за сантиметром. Она успеет… во что бы то ни стало — успеет.

— Ты желаешь успеть, во что бы то ни стало? — рокот Нагльфара поднимал доски на палубе, и с лязгом падали они на прежние места. — Пусть ветры разрушают храмы, и пенистые волны волкам подобны гложут корабли? Пусть хлеб гниет, деревья на корню склоняются пред бурей? Пусть крепости на стражу роняют камни? Изменив себе, земля изничтожает семена…

— Да, — ответила Юля, обрывая очередную прядь. И кровь, покрывавшая пальцы, словно тончайшие перчатки, уже не мешала.

— Тогда успеешь.

Нагльфар повернулся туда, куда глядела Снот, и, вдохнув весь воздух, который только смог, выпустил зеленый шар пламени. Зашипело. Брызнуло раскаленным гранитом. Запахло паленой костью, и гулким стоном земля отозвалась.

— Мой враг! Да будешь ты повержен!

— Идиот! — рявкнула Снот и рухнула на палубу, растопырив лапы. — Падайте!

Захрустел хребет, изгибаясь. И края раны на миг сомкнулись. Юленька успела протолкнуть иглу, запечатывая еще один шов. Оставалось много.

Ничего. Как-нибудь.

Хрустел гранит. Нагльфар, упираясь веслами в камень, толкал себя вперед. К морю?

Нет, к синей тени, что неслась навстречу. Она проскочила сквозь пламя и осталась цела.

— Падай!

— Я сокрушу тебя! — Нагльфар полз, неуклюже извиваясь всем телом, словно огромный змей с переломанным позвоночником. Плясала палуба. Доски вздыбливались, но держались. Опускались и поднимались весла, ловя несуществующую волну.

Юля упала. Упираясь локтями и коленями, она поползла к трещине, к самому краю и потом через край, повиснув над разломом.

Шить. Быстрее. Не жалея рук, и нитей-волос не жалея.

Отрастут. Потом.

Море близко. Юля слышит сладкий голос волн. И видит пену, остатки кораблей, которые море швыряет в синешкурого врага. Видит ржавые цепи, что взмывают над водой, словно щупальца чудовищных кальмаров. И падают, чтобы на следующей волне вновь вылететь. Видит мечи, щиты и кольчуги, покрытые известью и оттого белые, костяные. С костяным же хрустом ломаются они под напором воды.

Шить!

Быстрей!

— На весло налегай! Не дай ему…

Юля сделала последний стежок, и Нагльфар, зарычав, поднялся на дыбы. Мачта почти упала на палубу, парус с шелестом распахнулся, накрывая всех.

Истошный, нечеловеческий вой заставил Юлю заткнуть уши.

Глава 6. Поводки и связи

Брунмиги крепко отстал. Сначала он еще пытался поспевать за драугром, но быстро утомился. И отдышка появилась.

Остановился Брунмиги среди разбитых тролльих голов, осколки которых уже пустили корни, а некоторые так и выкинули малахитовые побеги цветов. Пройдет годик-другой и каменные чаши раскроются. Будут стоять они долго, собирая драгоценную воду, размачивая желтые, осклизлые зерна. Под весом их, разбухших от воды, сломаются стебли, и покатятся по равнине уже не цветы — шары драгоценные, переливчатые. Прежде-то находились ловкачи, которые продавали за драконьи яйца, хотя ж истинно драконьи побольше раза два, да из себя не гладкие, а в мелкой чешуе. И носик у них остренький, а зад, напротив, округлый, тяжелый. Троллий же камень со всех сторонок ровный, только там, где ножка цветка крепилась — белое пятнышко остается.

Брунмиги вздохнул и, снявши шлем, потер лоб.

Нет, не дозреют цветы малахитника. Нету у мира сил родить. И не будет, потому как летит к мертвому кораблю синяя стрела-драугра, спешит, море обгоняя.

И обгонит.

Море-то медлительное, почти как Брунмиги. А корабль близехонько.

Вот извернулся он, сползая с гранитного ложа. Ударился грудью о дно и выдержал. Лишь весла взметнулись волной, и волной же опали. Выгнулась шея драконья, раскрылась пасть и выдохнула мертвое пламя.

Только мертвецу в нем не сгореть.

Прокатился огненный шар по долине, разлетаясь душными клочьями. И поникли крайние цветы, самые крупные, самые спелые. Лопались они, выбрасывая недозревшее семя, а оно сгорало, до земли не долетев.

Жалко!

Страшно.

Коснулось пламя и Брунмиги. Сплавило кольца кольчужные в панцирь, выжгло волосы и заглянуло в глаза, но отступило… Крик Нагльфара оглушал.

— Стой! — закричал Брунмиги и, отбросив щит, кинулся к драугру. — Стой же!

Он побежал изо всех сил, кроша обломки стеблей и мертвые лепестки малахитника, перепрыгивая через куски камня и норовя догнать ускользающий поводок.

Не успеет!

Брунмиги выхватил флягу, снял крышку и, отхлебнув крови, снова закричал:

— Стой! Нельзя!

И драугр услышал. Он остановился, упав на все четыре лапы.

— Стой! Ко мне! Ко мне иди… — Брунмиги плеснул из фляги на руки, на лицо. — Кровь! Вот кровь! Дай им уйти. Слышишь?

Вывернув шею, драугр зашипел. И в этом звуке слышалось предупреждение.

— Ко мне, — повторил Брунмиги, чувствуя, как пересыхает в горле. — Иди ко мне… а то больно будет.

Нагльфар, извиваясь, полз. Тень его, опережая хозяина, накрывала землю, она стремилась к мертвецу едва ли не быстрее ветра. И драугр отступил.

Он приподнялся на раскоряченных задних лапах, уже утративших всякое сходство с человечьими ногами, и выгнулся, оценивая нового соперника.

И шипение переросло в свист, который мог бы показаться жалобным. И вправду грозен Нагльфар. Острый киль взрезал камни, что нож масло. И быстрее, быстрее становилось скольжение. Крыльями уже летали весла. В широко распахнутой пасти клокотало пламя.

— Сюда… ко мне… — Брунмиги, пригнувшись, кинулся к драугру, ухватил за поводок и дернул, едва не опрокинув на спину. В последний миг нежить перевернулась и приземлилась по-кошачьи, на четыре ноги. Верхняя губа драугра поднялась, оголив бесцветные десны с кривыми зубами, которые уже успели почернеть. Кончик языка просунулся меж клыков, и на нем повисла капля слюны.

— Ну что ты… ну посмотри, какой он огромный. Тебе не справится.

— Справится, — возразил драугр, лапой накрывая поводок.

— Он тебя убьет.

— Убьет.

— На вот лучше. Крови много. Хватит.

Брунмиги потряс флягой.

— Идем же. Идем. Налью тебе. Хороший…

Не шелохнулся мертвец. Сухие губы облизал и попятился. Он отступал, выпятив зад, и шоркая растертыми ладонями по камню. Натягивался поводок, не оставляя выбора.

Отпустить?

Удержать?

Не выйдет держать. Не хватит силенок. И что тогда?

Взревел Нагльфар, хлыстом огня ударив воздух. И драугр рванулся, но бросился он не на дракона. Брунмиги не успел испугаться. Его ударило по ногам, опрокинуло на спину, а сверху, невыносимо тяжелая, зловонная, навалилась туша драугра. Острые локти твари впились в плечи, колени ее прижали ноги тролля к камню. Грудь ходила ходуном, и трескалась под нажимом ребер кожа, оползая синими гнилыми лоскутами. Сочилась сукровица, капала дождем на лицо Брунмиги.

Но стоило шевельнуться, как драугр зарычал. Оскаленная рожа его прижалась к носу тролля, дыхнула смрадом. Язык коснулся лица, скребанул щеку, сдирая пленку крови.

— Больно! — сказал мертвец, выгибая шею.

Камень вздрагивал. Подползал разгневанный Нагльфар, и море спешило на его голос.

— Жри! — Брунмиги рванулся, что было сил, пытаясь стряхнуть нежить. Но разве способен одолеть он драугра? Тот перекувыркнулся и вновь ударил, сбрасывая на землю.

Зарычал сердито, упреждающе.

— Больно! Больно!

Потом вдруг вывернулся и выдернул Брунмиги.

— Опусти!

— Отпусти? — Драугр вновь бросил взгляд на приближающийся корабль и затряс головой, как если бы в ней скреблись мозговые черви. — Отпусти…

Он ловко забросил Брунмиги на спину и, вывернув руки, прижал к хребту. Сам же распрямился, сколь было возможно, и неуклюжими тряскими скачками помчался прочь.

— Беги, презренный! — громоподобный голос Нагльфара сдвинул море, и волны, сорвавшись с привязи, хлынули в долину. Они летели наперегонки, стирая камни, круша цветы. Грохот, скрежет и рев заполонили мир, оглушив, как некогда оглушали взрывы…

…снаряды входили в землю отвесно, продавливали верхний мягкий слой, сминали корни и, добравшись до кости, взрывались. Первоцветами распускались воронки, наползая одна на другую, сцепляясь краями, а то и вовсе сливаясь, мешая следы смерти.

Между воронок копошились люди. Они медленно бежали, иногда падали, подрезанные плетью пулеметной очереди. Некоторые так и оставались лежать, другие же ползли, спеша упасть под широкие траки стальных монстров.

Варг сидел на пригорке, положив винтовку на колено. Черная кожаная куртка ярко блестела на солнышке, и еще ярче блестела алая звездочка на фуражке.

Колыхались березы, отгоняли мошкару. Воздух дышал гарью, маслом и раскаленным железом, и от вони этой Брунмиги подташнивало. Однако он не смел явить недовольства, и стоял за плечом Варга смирнехонько, разве что изредка позволяя себе вздыхать.

Землю кромсали. А реку и вовсе раздавили. Красные берега ее оползли, накрыв воду глиняным покрывалом, и теперь его, торопясь друг поперек друга, утюжили танки.

— Ты только погляди на них, — Варг сорвал ромашку и поднес к глазам. — Вокруг жизнь, а они воюют. Им уже незачем, а они воюют…

— Да, хозяин.

— Асы ушли. Распятый еще жив, но ослаб. А кровь все льется.

Ручьями, реками пробивалась в землю, лечила свежие ее раны. Но обессиленная земля уже не умела пить, и кровь стояла на поверхности глянцевыми бурыми лужами, видными издали.

Танк увяз на глине. Он дергался, пытаясь выбраться, как дергается старый зубр, силясь вырваться из плена болота, но и как тот зубр, лишь больше увязал. Клубы черного дыма выкатывались изнутри, крохотные колеса вращались, проворачивая стальную ленту трака, но танк оставался недвижим. А потом он провалился глубже, по самую башню, но вскоре исчезла и она.

— Вот так лучше, — сказал Варг, отбрасывая ромашку, на стебельке которой появилось несколько узлов. — Так правильней.

— Да, Хозяин.

— Скучное ты существо, Брунмиги. Вечно со всем соглашаешься.

Варг вытащил из земли другой цветок и принялся обрывать лепестки.

— Я не понимаю одного. Они избавились от богов, но тут же создали себе новых. Зачем?

Громыхнули, столкнувшись, самолеты и с тоскливым гудением устремились вниз. Они падали как-то очень уж медленно, оставляя за собою дымный след, который гляделся черным шрамом на лике неба.

— Или это шутка такая? Ты же умел шутить, Брунмиги. Нет, я не говорю, что шутки были смешными, как по мне, так мочиться в пиво — это не смешно.

— Он разбавлял его крепко. И потравленное зерно клал.

— Все равно.

Самолеты врезались в сопку и вспыхнули нарядным алым цветком.

— Или вот мельничное колесо водорослями к камням прикрутить… а лошадей обыкновенных на водяных подменить? Или у девки пряжу утащить? Смешно разве?

— Не помню.

— Наверное, смешно, иначе зачем? — еще два лепестка под ноги, еще два самолета ссажены с неба. И новые курганы получают жертвы. — И я вот думаю… сейчас полно дерьмовых пивоваров. И мельников вороватых. И девок развратных. И вообще людишек дрянных. Почему ты с ними шутки не играешь?

Ромашка с оборванными лепестками скрывается за голенищем сапога.

— Не хочется, Хозяин.

— Понимаю. Мне тоже… не хочется, — он ложится на траву и немигающим, злым взглядом свербит небо. А оно, торопясь заслониться, стягивает щиты туч, расплетает гривы ветрам да отвечает предупреждающими раскатами грома.

Не дело беззаконным в выси глядеть, даже когда выси эти пусты.

Бой утихает. В темноте еще долго огрызаются пулеметы, глуша стоны и крики. Слышно становится, как хрипит река, вырываясь из глиняных оков. А на самом рассвете она рождает туман, густой, кисельный. Этот туман пахнет весенними ландышами, липой и ромашкой, той самой, что из голенища перекочевала в котел. И дуло автомата размешивает зелье, тревожит кости, прикипевшие ко дну.

— Как там было у великого? Зов ехидны, клюв совиный, глаз медянки, хвост ужиный, шерсть кожана, зуб собачий вместе с пястью лягушачьей…

Туман стлался у земли, подбираясь ласково, трогая лица пушистыми лапами. Он нес сны и надежды, но Брунмиги знал, что длится им недолго. Плавилась броня, оплывая мягким свечным воском. Задыхались люди и, не желая расставаться с жизнью, драли себе глотки, расцарапывали руками груди, пытаясь сделать вдох.

— Пасть акулы, клык бирючий, желчь козла, драконья лапа, турка нос, губа арапа, печень нехристя-жиденка, прах колдуньи, труп ребенка, шлюхой матерью зарытый в чистом поле под ракитой… — Варг бормотал слова, не имевшие смысла, и земля откликалась. Она слышала иное, скрытое в гудении белого бубна, который подпевал хозяину. И земля тянула жадные корни к еще живым. Окутывала, пеленала и проглатывала, накрывала плащами растревоженных муравьев, меховыми шубами полевок, спускала своры слепней, комаров… и все то, что только было в округе, спешило на пир званый.

Варг же, отложив и автомат, и бубен, поднял котел и, встряхнув, что было силы, крикнул:

— За ваше здоровье! Вечной жизни!

Пил он огромными глотками, и горячее варево текло по щекам, по косам, по зеленому кителю, марая звездчатые пуговицы.

— Вечной смерти, — тихо сказал он и швырнул котел совам.

Лицо же Варга на мгновенье обрело характерный синий цвет. Только глаза в отличие от драуржьих остались светлыми, почти белыми.

Боялся ли тогда Брунмиги?

Ничуть не меньше, чем боялся теперь, мешком болтаясь на мертвячьей спине. Но и тогда, и сейчас страх оказался напрасным: взлетев на гребень скалы, драугр стряхнул ношу и, развернувшись, бросился туда, где закипало море.

Глава 7. Всадник

Волна ударила снизу, и рулевая лопасть крутанулась, стряхивая Джека на палубу. Он полетел, кувыркаясь, маша руками в бессмысленной попытке затормозить. Остановился лишь когда ударился о мачту. Застонал, но поднялся, пусть и на четвереньки. Ненадолго.

Вторая волна накрыла Нагльфар с головой, протянула широким просоленным покрывалом от борта до борта, и к борту же откатила Джека, вбив между двумя скамьями.

— Твою ж… — он сплевывал холодную горькую воду и полз туда, где крутилось, вертелось, перемешивая море, широкое весло.

Нагльфар хрипел. Он то вскидывался, поднимаясь почти вертикально, то падал вдруг ныряя в разлом между волнами. И тогда темные, грязные, они смыкались, заслоняя и без того слабый свет.

— Джек! Руль!

Разобрать, чей голос — невозможно. Но Джек помнит. Ползет.

Промокший плащ норовит спеленать — предатель. Море ведь ждет, чтобы забрать спелёнутого, утянуть в разноцветные глубины, которые наслаиваются под килем.

— Нагльфар!

— И я… смиряя бурю гневным взором…

Удар. Переворот, когда борт ложится на воду и зачерпывает, как черпает ковш или ведро, упавшее в колодец. Вода просачивается меж костями и наполняет брюхо корабля.

Нагльфар рычит и кашляет. Из пасти льется не пламя — вода. А щели меж досками дымят.

Вперед надо. Плащ снять… жалко… надо.

Снять. Гунгнир за пояс. Ползти. На четвереньки. На четвереньках если, то быстрее.

Гуляет палуба. Трещит. Держит.

Мгновенье тишины и мощный удар снизу, как если бы Нагльфар брюхом наскочил на копье.

— Нагльфар!

— …смиряя…

Он захлебывается, изрыгает потоки бурой влаги, смешанные с жиром. И падает уже на другой борт, рассаживая щиты в щепу, ломая весла. Рев его на мгновенье заглушает крик бури.

— Держись! — Джек кулаком ударяет по борту. — Держись же!

И сам снова встает, бежит, спеша успеть до очередного нырка. Но нынешняя волна медлит. Она просовывает влажную бирюзовую лапу под днище. Приподнимает, пока нежно, лишь слегка покачивая. Пальцы оглаживают борта. Сжимают.

Джек бежит.

Он никогда не бегал еще так быстро!

И когда нос Нагльфара начинает крениться, грозя врезаться в мускулистое брюхо моря, Джек падает и снова катится, но уже туда, где должен быть.

Удар. Веревки. Вода, накрывшая с головой, но лишь на миг, который получается перетерпеть. Горечь в горле. Кашель. Руки на весле. Держат.

Держат!

А весло выскальзывает, проклятое.

Джек наваливается на него всем телом, повисая, выдавливая от себя, становя корабль на волну. Ноги едут по палубе, раскалывая тонкие кости. И море, смеясь, отталкивает весло.

Что ему мальчишка?

Нет!

Крепче. Мышцы звенят. Кости хрустят. Руки выворачивает, грозя оборвать сухожилия.

Держать!

Нагльфар втягивает весла, укладывая вдоль палубы, закрепляя живыми петлями. И осмелевший, карабкается выше и выше, перелетает с волны на волну.

Уже почти справились.

И Джек выдыхает, поверив в удачу.

Рано. Борт хрустит и синяя лапа с блестящей, новой кожей, на которой булатными узорами вьются сосуды, впивается в край. Когти пробивают броню, и Нагльфар подпрыгивает. Он огромен, но беспомощен перед пришельцем.

И Джек тоже.

Он руль держит. Не отпустить. Не сбежать. Куда бежать, когда вокруг лишь море? И оно кипит, выталкивая на поверхность беззубые рты-воронки, кружа цепи и гнилые бревна, подтягивая их к бортам, стучась бесполезными таранами.

Драугр не торопился. Выбравшись, он уселся на краю борта, упираясь и ногами, и руками. Ладно руки, но ступни его сгибались и так, что длинные пальцы с желтоватыми серповидными когтями касались брони.

— Уходи, — сказал Джек, отплевываясь от воды и ветра.

— Уходи, — драугр повторил слово.

Ему-то ветер нипочем. И вода тем более.

— Чего тебе от меня надо? Чего ему от меня надо?!

— Надо, — согласилась тварь, подвигаясь по борту.

Зубы Нагльфара щелкнули в миллиметре от драугра, который спрыгнул на палубу и покатилась синим шаром.

— Надо!

Теперь драугр стоял на четвереньках. Он был мокр. Ободран. Мертв. И силен.

Снот метнулась под руку, взлетела на спину, выдирая клочья кожи и мяса, но драугр не шелохнулся.

— Надо, — с грустью повторил он.

И отскочил вправо, пропуская удар Нагльфара. Корабль тряхнуло. И крутануло. Весло едва не вырвалось из рук, и протащило Джека за собой.

Если отпустить… всего на мгновенье… Мгновенья хватит, чтобы ударить.

И угробить корабль.

Драугр неуловимым движением руки стащил кошку и поднял перед собой. Он держал Снот горстью за голову и тело раскачивалось, точно маятник.

Бросок. Хруст. Еще бросок.

Тварь била о палубу и с силой, разбрызгивая розоватую кровь, внутренности и клочья шерсти.

— Сука! — заорал Джек, отпуская весло, но тотчас схватил, уперся.

Нельзя. Неправильно. И бесполезно.

Мелькнула тень драконьей головы. Дыхнула пламенем, но то схлестнулось с водой и погасло, породив густой пар.

Держать. И держаться.

— Надо, — донеслось из тумана. — Надо…

Голос отдалялся, как если бы тварь понимала, что Джек от нее никуда не денется, и потому медлила, уделяя внимание другим.

Алекс. И Юлька.

Юлька и Алекс.

Какое Джеку до них дело?

Никакого!

Держать весло. Держать!

— Превращайся! — он кричал, надеясь, что будет услышан. — Нагльфар, скажи ей… пусть заберет Алекса. Утащит…

Почему его? Джек ведь легче. Джек важнее. Ему править Ниффльхеймом.

— Потом… потом за мной вернется, — говорил уже себе, понимая, что никто не вернется.

Да и хватит ли у Юльки сил? Она же мелкая, слабая. И плачет все время.

— Потом… потом… — звонкое эхо доносилось с палубы. — Потом том-том… иди-ди-ди… динь. Динь-дон. Дом.

Драугр подбирал слова наугад, меняя буквы, выстраивая из них, словно ребенок из кубиков, свое понимание.

— Нагльфар!

— Нагль-гль-гльфрфр… — заурчало справа и тут же из пара вынырнуло синее лицо. Драугр вскочил на весло и кувыркнулся, повиснув вниз головой.

— Чего тебе надо?

— Надо-надо-да…данад. Над-да.

У него не глаза — пробоины в черепе.

Нагльфар дрожит всем телом, выгибается, пластаясь на волне, поворачиваясь к ветру то одним, то другим боком. Стряхнуть пришельца не выходит. Тот — блоха на мощном теле корабля, слишком мелкая, слишком юркая.

Подняв руку, драугр принялся облизывать пальцы. Он вываливал толстый язык с маслянистым налетом плесени и проводил по коже, собирая на кончике горку чего-то серого, липкого. Потом подбирал ее губами и жмурился.

Сука!

Убил бы уже.

Джек заполз на лопасть животом и, кое-как удерживаясь одной рукой, другой освободил копье.

— Пшел отсюда.

Драугр не шелохнулся. Он и удар копья встретил спокойно, как будто знал, что Змеязыкая не причинит вреда. Острие ткнулось в плечо и взрезало кожу, да и то неглубоко.

Зато плавным, текучим движением драугр сполз на палубу. Он двигался по дуге, слегка прихрамывая и не спуская с Джека внимательного взгляда. Словно играя, тварь то припадала, растекаясь бледным чернильным пятном, то собиралась в тугой мышечный ком, готовый бить.

Но не била.

Медлила.

Как есть сука.

А море, вдруг переменившись, подкладывало ступеньку за ступенькой под днище корабля, поднимая Нагльфар выше и выше. И Джек краем глаза видел белые, словно сахарные, скалы, которые растворяются в воде. Небо дает крен, но в последний миг выравнивается, распуская крылья перистых облаков. И когда короткая нелепая мачта касается их, невозможных в этом унылом мире, Нагльфар опрокидывает ее на палубу.

И летит в пустоту.

За долю секунды до того, как грудь корабля ударяется о гладкое зеркало воды, рулевая лопасть выскальзывает-таки из рук, делает красивый разворот и останавливается, пойманная Алексом.

Он открывает рот, но в грохоте не слышно крика.

Джек и так знает:

— Беги!

Он не побежит. Только ответить не успевает, потому как столкновение сотрясает палубу до самой последней кости.

Глава 8. Морская старуха

Руки выкручивало в плечах. Алекс буквально слышал, как медленно растягиваются кости, истончаются нити сухожилий, готовые лопнуть.

Держать.

Горькая вода заливает рот и нос.

Глотать. Не дышать.

Пузыри воздуха пробиваются сквозь сомкнутые зубы, устремляются туда, где должен быть верх. А Нагльфар все глубже зарывается в твердь морскую. И червоточиной тянется след.

Тяжело. Давление нарастает постепенно, сковывая тело, делая невозможным любое, самое малое движение. И Алекс уже не держит — держится за треклятое весло.

Воздуха все меньше.

А в мире мертвых смерть существует?

Мимо проносится мелкий мусор — обломки костей, клочья волос, серебряная драконья чешуя. Она на мальков похожа…

Держаться.

Зачем? Если отпустить и выплыть, то…

Драугр выползает из-под скамьи. И он движется медленно, рывками, преодолевая сопротивление, но все-таки движется. Тонкие лапы проскальзывают меж пластами воды, а когти-крючья впиваются в палубу. Напрягается предплечье, вздувается плечо.

Рывок.

И тварь на пару сантиметров ближе.

Пусть идет. Пусть ползет. Алекс знает, как поступить. Разжав руки, он делает шаг навстречу. И второй. Падая на третьем, Алекс впивается в тощую драуржью шею и что есть сил отталкивается от палубы.

Он умеет плавать. В бассейне.

Море плотное, как камень. И сил-то почти не осталось. Драугр послушен, он — пойманная рыба, которую Алекс волочет прочь от корабля. И прочь от Джека. От Юльки. Если она вернется — будет хорошо. Но для этого Джеку надо дойти.

И стать Владетелем Ниффльхейма, всех земель, вод и тварей.

Одна из тварей позволяет держать себя. Но ей, похоже, надоела забава. Плевать. Драугр не догонит Нагльфар. Тень драконьего корабля стремительно растворялась в малахитовом срезе волны.

Хорошо.

Драугр потянул вверх. Он плыл, отталкиваясь и руками, и ногами, и словно не замечая Алекса, повисшего на шее.

Выше. И еще. Не дотянуть. Жжет внутри, требуя вдоха. И чем крепче сцепляются зубы, тем сильнее желание жить.

Драугр сильный.

Он пробивает пленку воды, которая оказалась почему-то совсем близко. И Алекс дышит. Он глотает воздух, давится, кашляет и снова глотает. А драугр не торопится убивать. И позволив надышаться, он легко отцепляет Алексовы руки и толкает его под воду. Синюшные пальцы правой руки вплетаются в волосы, а левой — хватают за шею.

Алекс рвется. Он колотит руками, бьет ногами, норовя оттолкнуть такое легкое, почти деревянное тело. И драугр отпускает. Вытягивает. Позволяет вдохнуть, а затем вновь отправляет в море.

— Больно, — с упреком произносит он, когда еще Алекс способен его слышать. — Надо.

Не надо!

Умолять бесполезно.

Драться. Бесполезно. Надо. Попробовать хотя бы. Сплюнуть воду. Откашляться и вдохнуть столько, насколько легких хватит. Мьёлльнир сорвать с пояса и, замахнувшись, ударить.

Удар беспомощный, скользящий, но рука драугра хрустит и переламывается. Кости пробивают кожу, но тварь только хохочет и пальцы, те, которые на горле, сжимаются.

— Больно, — говорит драугр и пробивает пальцами кожу.

Он рвет быстро, но медленно. Алекс слышит, как внутри лопаются полые струны сосудов. И как грохочет кровоток, спеша получить свободу.

Алекс тоже свободен — драугр отпускает его. Алекс истекает кровью. Он зажимает рану пальцами и тонет.

Холодно.

Тяжело.

Море вновь раскатывает нефритовые шали, которые чернит Алексова кровь.

Ниже… тише… умирать не страшно. Главное, что Нагльфар ушел. Теперь у них есть шанс.

Главное…

Чешуйчатые руки обнимают его. Темные волосы опутывают коконом, который тотчас наполняется воздухом. Много-много мелких пузырьков слепляются вместе, словно виноградины на ветви. И этот воздух, как виноград, можно есть.

Наверное.

Алекс еще видит лицо, круглое и плоское, как камбала. И рот-присоску видит. И не удивляется, когда она приникает к одной дыре.

Но и вторая не остается свободной.

Алексу все равно. Он закрывает глаза.

Умирать действительно не страшно. Море баюкает, море поет колыбельную голосами китов и русалок. Так стоит ли сопротивляться этой музыке?

Хорошо ведь.

— Знаете, молодой человек, по-моему вы вдосталь наигрались в мертвеца. Пора вставать, — сказано это было на редкость мерзким, скрипучим голосом.

Алекс не шелохнулся.

Несомненно, он был жив, во-первых, потому что зверски болели голова и горло. Во-вторых, было мокро. В-третьих, его тошнило.

— Или вы вознамерились продемонстрировать, что слишком долго был в саду теней?

В каком саду? В море да — был. И не сказать, чтобы пребывание это понравилось. Более того, закончилось оно летальным исходом, который был кем-то отменен.

Снот?

— Бросьте притворяться, — у кошки голос другой. И кошку убили. Алекс видел. — Ваши мысли на редкость громки и неуклюжи. А поведение и вовсе выходит за всякие рамки приличий.

— Идунн, он такой миленький!

— Одунн, он не миленький вовсе, а маленький!

— Миленький!

— А я сказала, что маленький!

— Не такой уж и маленький… зато…

— …вкусный! — два голоса — хотя два ли? — слились в один, и Алекс не выдержал, открыл глаза.

Небо. Плоское. Близкое. Грязное. Сплетенное из паутины, клочья которой свисают до самого Алексова лица. В пересечении нити скреплены прозрачными каплями, которые дрожат, дрожат, но не падают.

Где он?

— Он очнулся!

— Проснулся!

— Очнулся!

— Тихо. Обе. Молодой человек, я буду вам премного признательна, если вы все-таки проявите немного уважения к старой женщине, которая испытывает крайние неудобства, беседуя с вами, лежащим. Не говоря уже о том, что беседовать с мертвецами — признак маразма. А я пока далеко не в маразме.

— Где я, — спросил Алекс и потрогал губу языком.

— Здесь! — хором ответили ему, а потом вцепились в руки и дернули, заставляя сесть.

— Он миленький!

— Маленький!

— А я говорю…

Держали крепко — не вырвешься. Алекс и не пытался. У него осталось одно-единственное желание — доиздохнуть. В голове бухало. Горло саднило. А перед глазами и вовсе все плыло, качалось, превращаясь в серый вязкий кисель.

— Одунн, накрой его. Идунн принеси вина. Поверьте, молодой человек, ничто так не восполняет потерю крови, как хорошее ромейское вино. Помнится, было время, когда каждый корабль, которому случалось попадать в эти воды, спешил порадовать меня бочонком-другим… иногда в бочонках попадалось не только вино. А у вас на редкость горячая кровь. Я бы сказала, что характерно горячая… не такая на вкус, как южная, у той все же совершенно особый букет и терпкое послевкусие, но все-таки горячая.

Усадили. Уложили руки на деревянные подлокотники и тотчас перевязали липкими лентами. Точно такие же схватывали шею на манер воротника.

Все-таки не умер.

— Где я? — повторил Алекс.

— Вы на редкость неоригинальны. А ко всему утомительно невежливы. Не кажется ли вам, что правила хорошего тона требуют сначала представиться, а уж потом терзать гостеприимных хозяев, благодаря которым вы до сих пор живы, вопросами?

Второе кресло проступало из кисельной серости. Сиденье было сделано из огромного панциря морской черепахи. Спинку украшали витые раковины, и каждую венчала крупная, с кулак, жемчужина. Сидела же на кресле старушка в красном платье, казавшемся чересчур объемным для исхудавшего ее тела. Лицо ее было сморщенным, как изюмина. Редкие седые волосы спускались до самого пола.

— Простите. Я не каждый день умираю.

— Пожалуй, в некоторой степени это может служить оправданием, — кивнула старуха.

В руках она держала некий предмет, больше всего похожий на исхудавший волчок. Пальцы, которых на каждой руке было по восемь, крутили этот волчок, возили им, словно смычком, по водяной нити, что соединяла потолок и пол.

— Это веретено.

— Матушка прядет.

— Пряжу.

— Бурю!

— Шторм!

— Штиль!

На плечи Алекса легло что-то легкое, теплое. А губ коснулась витая раковина.

— Пейте, молодой человек. Пейте. И не думайте, что вас желают отравить. Поверьте, с момента нашего с вами знакомства ничто не интересует меня в той же мере, как ваше благополучие.

Алекс сделал глоток. Вино было сладким и горячим, обжигающим даже. Но вместо того, чтобы согреться, он понял, что продрог.

— Итак, могу ли я услышать, наконец, ваше имя? Или хотя бы прозвище?

— Имя! — потребовала та, что стояла за спиной Алекса.

— Прозвище, — возразила вторая, державшая рог.

Ее он не видел, только руки — узкие ладони с длинными пальцами, каждый из которых оканчивался розовым коготком. Сами же пальцы покрывала мелкая рыбья чешуя.

— Алекс. Баринов.

— Чудесно. Видите? У нас уже получается вести диалог… — старуха широко улыбнулась, демонстрируя треугольные акульи зубы. — Пожалуй, теперь я готова отвечать на твои вопросы.

— Где я?

— На дне морском, — старуха, дернув нить, качнула потолок. — Там вода. Очень много воды. Я бы сказала, избыточно. И с твоей стороны будет крайне неосмотрительным поступком выйти за пределы пузыря. Смертельно неосмотрительным.

Пузырь? Вода? Сотни тысяч тонн зеленого стекла, которое лишь притворяется жидкостью. Если старуха говорит правду…

— Мне нет нужды врать. Тем более гостю.

— Кто ты?

— Вы, — поправила она. — Смею полагать, что некоторая разница в возрасте дает мне право на уважение с твоей стороны, Алекс. Что до вопроса…

Нить застыла в старушачьих пальцах, и потолок стал истончаться. Слой за слоем растворялись под гнетом моря. И проступало оно само, с темным подбрюшьем, израненном скалами, обрывками сетей, мертвыми рогами кораллов.

Рыскали черные тени касаток, пасли косяки серебряных рыб. Мелькнула и исчезла синюшная драугрова тень, устремляясь по следу корабля.

— Зови меня Морскою старухой, — по щелчку ее пальцев вернулся потолок. — А это мои дочери — Идунн и Одунн. Им ты обязан своей жизнью.

Одинаковые, как две монеты. Невысокие, широкоплечие, длиннорукие. Лица — круглые, безносые. На толстых шеях — прорези жабр, словно зарубки, топором сделанные.

— Идунн, — сказала та, что стояла слева.

— Одунн, — эхом отозвалась вторая и кинула на сестрицу злой, ревнивый взгляд.

— А ты — наш дорогой гость.

— И надолго? — спросил Алекс, пробуя на прочность веревки.

Старуха позволила веретену коснуться пола, и вновь подтолкнула его вверх, укрепляя нить. И лишь затем ответила:

— Навсегда.

Глава 9. Над седой равниной моря

Скала, на которой сидел Брунмиги, приняла первый, самый яростный удар волн. Она захрустела, как хрустит больной зуб, готовый вывалиться из десны при малейшем касании, но все ж устояла. И тролль, вздохнув с немалым облегчением, пополз наверх, стремясь убраться с пути моря.

Оно же карабкалось следом, ворча, грохоча и хватая за пятки беззубыми волнами, и отстало лишь у самой вершины — острой, что иголка. Брунмиги кое-как устроился на пятачке, цепляясь за скользкий гранит и руками, и ногами.

Море утихало. То тут, то там возникали темные, словно масляные озерца, спокойствия. И волны, достигая края, сливались с этой темнотой, растворялись в ней, оставляя белопенные следы по краю.

Скал почти и не осталось. Редкие пики выглядывали из воды, чтобы спустя мгновенье под воду и уйти, прикрытые широким подолом очередной волны. Где-то совсем уж вдалеке протянулась серая великанья гряда, до которой Брунмиги вряд ли сумеет добраться.

Горька вода морская.

Зла.

Он все ж попробовал, снял пояс и, закрепив в трещине, сунулся под воду, держась обеими руками за кожаное охвостье.

Вода вроде и приняла, обняла ласково, как старого знакомца, но стоило вдохнуть, как Брунмиги закричал от боли. Прыжком взлетел он на вершину скалы и долго, судорожно откашливался, выдавливая из себя все, до капельки.

Глаза пылали. Кожа вздувалась красными пузырями. А в горле будто засел соленый ком.

— Не нравитс-ся? — поинтересовался Грим, выныривая в трех шагах от скалы.

— З-здравствуй, дружище, — ответил Брунмиги, стирая с губ соль. — Давненько не виделись? Как твоя скрипочка? Целы ли струны?

— С-ц-селы.

Грим не спешил уплывать. Он-то, хоть и выросший на реке, держался в море спокойно, будто не ощущал растворенного в воде яда. Привык за столько-то годков? Или дело в ином, о чем Брунмиги вовсе не желал думать.

— За обман пришел поквитаться? Так… вот, — заветная фляга еще держалась на поясе. И крови в ней имелось с избытком. — На, возьми, настоящая.

Грим не стал отказываться. Он выбрался на скалу, хотя волосы его корнями уходили в воду, родня скрипача с морем.

— На, пей. Сколько хочешь.

— И не ш-шалко тс-себе? — спросил Грим и, не дожидаясь ответа, приник ко фляге. Глотки он делал крупные, жадные, едва ли не давился кровью, но ни капели не пролил.

— Не жалко.

— Тогда благодарю, — Грим вернул флягу, и Брунмиги сам глотнул, согреваясь и оживая. — Я с-скасать пришел, что море ус-с-спело. И дочери Эгира приняли Нагльфар. Тс-сеперь летит он к Клыкам Волка. И долетит. Я верю.

— Рад за тебя.

А пузырей на руках не стало меньше. Напротив, они расползались, росли и лопались.

— Стой. Не уходи, — попросил Брунмиги. — Помоги мне! Пожалуйста!

— Чем?

— Донеси до скал! Вон до тех. Тебе ж недалеко. А я… я не могу. Видишь?

Брунмиги вытянул руки, с которых оползала кожа, капала, растекаясь по камню жирной сальной пленкой.

— Море не принимает меня!

— Мир не принимает т-тсебя, — спокойно ответил Грим. — Т-тсебе пора уйт-тси. С-с-совсем.

И прежде, чем Брунмиги нашел слова — злые, колючие, достойные момента — Грим исчез. Он попросту слился с кисельно-тяжелым морем, и вновь стало спокойно.

Брунмиги сидел. Смотрел. Сначала — на скалы, которые, сколько ни пялься, ближе не становились — потом на зеленую, бескрайнюю равнину. Руки начали заживать, покрываясь кожей сухой и ломкой, как если бы деревянной. И Брунмиги приходилось постоянно шевелить пальцами, чтобы те не утратили подвижность.

Мир не принимает… что Брунмиги до мира?

Ничего!

Пусть себе злится, пусть подталкивает аккуратные бурунчики волн к подножию каменного его трона, пусть брызжет соленой искрой и отступает, бессильный.

Брунмиги умеет ждать.

В тот, самый первый раз, когда ему случилось выйти в море, он всю дорогу просидел на драконьей голове, все любовался ленточкою горизонта, которая манила корабль, да не давалась. Он видел солнце и как оно тонет в самоцветных глубинах, и жар его зажигает волны красным, желтым, белым. Он видел, и то, как утонувшее солнце вырывается из водяного плена и карабкается на небо, вбивая стрелы-лучи в неподатливый небосвод. И тот, израненный, сочится перламутровой кровью… он видел облака, бессчетные, кучерявые, что византийские овцы. И гневливые тучи-ведьмы. Он считал громы и молнии, уже без прежнего страха, ведь рядом был тот, кто сказал, что в молниях больше нету силы.

А сила в руках.

Варг носил два клинка, с которыми управлялся столь же ловко, сколь управлялся со словами и травами, с туманами и рунами, с дозволенной волшбой и черным сейдом.

Его почитали великим. Его боялись.

Его попытались убить, прикрывшись, словно щитом, именем Распятого. Только бог вновь оказался бессилен. Много крови тогда пролилось. И радовались морские волчицы свежему мясу. Долго видел Брунмиги треугольные их плавники… а Варг печалился.

Теперь и море лишилось свободы.

Потом были города. Сменялись один за другим, равно вонючие, полные суматошного, гнилого люду и оттого сами прогнившие. В этих городах сохли травы, иссыхали люди. Ржавели сталь и совесть. Умирала честь. В них вдруг становилось много больных, убогих, изъеденных снаружи или изнутри, оттого отвратительных. Ими полнились окрестные кладбища, и земля жирнела, а огонь под котлами Варга всегда имел пищу. И сам Брунмиги не оставался голодным…

Славное было время.

О нем вспоминал Брунмиги, глядя, как скользит по-над волнами белокрылая орлица. Она спускалась к воде, сливаясь с собственной тенью, и тут же взлетала, выше и выше, теряясь на сером небе. Орлица звала, и горек был ее клекот.

Лишь ветры отзывались охотно.

Ледяными были. Мерз Брунмиги. Замерзал.

И когда совсем было замерз, горизонт подался вперед, треснул и выпустил всадника на черном коне. Быстро бежал конь. Громко звенели железные поводья, расстилалась по ветру грива.

Пылью тянуло. Дымом.

Брунмиги поднялся, хотя онемевшее тело требовало лишь покоя. Но у тролля получилось выпрямиться.

— Хозяин, — сказал он, протягивая руки к железному стремени, шипом выраставшему из конского бока. — Хозяин…

— Здравствуй, Брунмиги, — Варг остановил коня перед камнем, и вышло так, что конская голова оказалась аккурат перед троллем. Он мог бы потрогать короткую шерсть, изрядно поеденную молью, и нарядный налобник с вышивкой из глазных зубов. — Не получилось?

— Не получилось. П-простите.

Конь грыз удила, и рыжая от ржавчины пена падала на гранит. Всадник, приподнявшись на стременах, огляделся, и лицо его было страшным, неподвижным. Брунмиги знал это выражение, пусть и видел его всего однажды.

В тот год они шли по Аппиевой дороге, чьи камни были старше Варга, и даже самого Брунмиги. Камни эти изрядно истерлись за прошедшие годы, и стали молчаливы. А может виной тому был город, к которому они вели, и тень, над городом лежавшая.

Сам он, нарядный, блистающий славой и золотом, глотал людей, коих было множество, одинаковых, что снаружи, что изнутри.

— Не отставай, — велел Варг, и Брунмиги поспешил пристроиться в след. Брунмиги было душно и страшно. Люди толклись, говорили, обменивались пинками и благословениями. Тянули изъязвленные руки за милостыней, пялились неживыми глазами. Норовили ухватить, остановить, совали кости и волосы, куски пергамента и восковые комочки с ногтями…

— Что это за город? — осмелился спросить Брунмиги, когда Варг пересек ворота. И получил ответ:

— Дом Распятого, — Варг, втянув душный воздух, в котором изрядно было смрада, добавил. — Построенный на волчьем следе. Выйдет ли из этого толк, а?

Брунмиги не ответил, потому как испугался. Он помнил боль и горечь, помнил тяжелую тень креста и переменившихся людей, которые лишили его дома. В этом месте — узких улочек, спутанных, как волосы шлюхи — чужой Бог был особенно силен.

Должен был быть.

Его кресты возвышались на крышах домов, его лица украшали стены храмов. Его люди, многочисленные, едва ли не многочисленнее крыс, сновали везде. Но все были словно слепы.

— Что мы тут делаем? — шепотом поинтересовался Брунмиги у ворот, украшенных крестом. Распятый взирал на гостей безразлично, как если бы тоже был слепым.

— Ищем хозяина.

И Варг с особой своей улыбкой, которая означала лишь презрение к видимому им, надел рясу. Он носил ее честно, пропитываясь монастырской вонью. Он стирал колени о камни храмов. Он принимал вино и хлеб, не находя в них вкуса крови и плоти.

Великий город сгнил изнутри. Каменное яблоко, изъеденное жадными червями людских пороков. И человеки, уже сами ощущая трупный смрад, искали виноватых. Стон и скрежет зубовный расползались над землей. И Варг, помешивая варево чужих порченных душ, спешил помочь.

— Если этот их бог есть, то пусть придет. И мы сразимся, — сказал он как-то, хотя Брунмиги давно уже не осмеливался тревожить Хозяина вопросами.

Но время отмеряло дни. И слова, брошенные ветру, прорастали бурей. Она, зародившаяся далекими громами, набирала силу и спешила к хозяину. Несла ему рыжие костры и простоволосых женщинам, на кострах горевших. И женщин других, свирепых, как собаки, что спешили подбросить в костер гнева. И слабых мужчинам, которые жались в тени жен своих, гнули шеи и спешили молитвой искупить собственную слабость.

Варг встал на пути бури. И дал им надежду. Он говорил и его слушали.

Он приказывал — исполняли.

Он стоял над ними, но они все, как один, верили, будто бы он — такой же.

— Спаси! — молили, протягивая руки, ловя кривыми пальцами жар костров, глотая дым и вонь жженых волос, вдыхая мясной запах. — Спаси! И помилуй!

Брунмиги видел искаженные лица, жадные, жаждущие, как видел и презрение в глазах Варга. И не понимал, зачем ему все это?

— Теперь нет более преград. Да начнется пир, да явится веселие! — Варг всегда начинал с этих слов, и люди принимали их с благодарностью.

Костер вытягивался до небес. Трещала и разламывалась плоть. Горела кровь. Шипело мясо.

— Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни.

И Варг глотал воздух и пепел, а толпа падала на колени.

Брунмиги следовал толпе.

— Зачем вы пришли сюда? Чего вы ищете? Бога? Тогда смотрите! Смотрите хорошенько, вот уже небеса почернели. Солнце багрово, как запекшаяся кровь. Бегите! Будет дождь из огня и серы, будет град из раскаленных камней и целых утесов! О, Италия, пройдут казни за казнями. Казнь войны — за голодом, казнь чумы — за войной! Казнь здесь и там — всюду казни! Вот ваша судьба…

Слезы и стенания заглушали слова, но ненадолго. Варг продолжал, возвышаясь над всеми.

— Вы боитесь? Чего вы боитесь? Боли? Смотрите.

Он шел к костру и становился пред огнем, чтобы искры падали на волосы, на лицо. И толпа замирала в благоговейном почтении.

Они считали Варга святым. Ему же просто не страшно было пламя.

— Вы боитесь нищеты? Голода тела? Но разве сравнится она с нищетою духа и его же голодом? Не он ли терзает вас днем и ночью? Не он ли зовет?

Варг расправлял руки и обнимал огонь, а тот падал к ногам, простираясь ниц.

И все видели то ужасное, что скрывалось внутри огненного цветка.

— Живите так, как живете вы. И вскоре у вас не хватит живых, чтобы хоронить мертвых! Их будет столько в домах, что могильщики пойдут по улицам и станут кричать: «У кого есть мертвые? У кого есть мертвые?» — будут наваливать на телегу до самых лошадей и, сложив их целыми горами сжигать…

Даже мертвец, обвисший на цепях, скукоженный, отвратный в обличье своем, слушал Варга. И приводил послушать иных мертвецов, число которых множилось день ото дня…

Брунмиги же думал, что люди это заслужили.

А Варг, отчаявшись дождаться ответа, метался по келье, сбивал руки в кровь, и кричал Распятому:

— Явись!

Он вместо молитвы в горячке повторял слова:

— Я извратил твое учение. Я разделил твою паству. И овцы режут овец. Так где же ты, пастырь?! Прими вызов!

Распятый улыбался, глядя на мучения врага.

И Варг сбежал…

— Не о том ты вспоминаешь, друг, — сказал он и, свесившись с седла, подал руку. — Скажи… почему ты меня боишься?

— Хозяин? — Брунмиги глядел на руку и не смел коснуться.

Спасать? Его, который подвел? Который предал?

— Я вылечил тебя. Я дал тебе жизнь. Я держал ее в твоем теле. И питал это тело.

— Да, Хозяин.

— Разве я хоть единожды упрекнул тебя в чем? Причинил боль? Вред?

— Н-нет, Хозяин.

— Тогда почему ты меня боишься?

Вот она, рука, белокожая, мягкая, человеческая. Брунмиги сильнее обыкновенного человека.

— Вы… вы не живой. И не мертвый. Вы… вам давно умереть надо. Но вы живете. И я живу. Мне бы умереть тогда. Все умирают. И я бы… испугался… я испугался и остался жить. А дальше что?

— Не знаю, друг. Я лишь хотел помочь. Всем нам помочь.

— Я… я верю.

— Мне? Или в меня?

И Брунмиги, решившись, принял руку. Жесткие пальцы Варга обняли крохотную троллью ладошку, втянули в седло и усадили.

— Теперь ты не боишься? — спросил Варг, доставая нож с длинным четырехгранным клинком.

— Нет.

— Хорошо. Прости. Мне следовало отпустить тебя раньше.

Клинок вошел в подмышку и пронзил сердце. Крепкое железо, вываренное из руды по старому рецепту, увязло в мышце и расплавилось. От него отяжелела кровь, и не выдержав подобной тяжести, расползлись сосуды. Хозяин не позволил упасть, но обнял крепко и, пришпорив коня, направил его к далеким серым скалам.

И снова были море, небо да крохотный осколок солнца, чей свет пробивался сквозь толщу воды.

Здесь не бывает солнца…

Орлица все еще кричала.

Звала. Жаль, что отозваться на крик некому.

И клекот ее заглушил хруст камня под конскими копытами.

Остановившись на берегу, Варг спешился, легко, одной рукой, столкнул валун с насиженного места и, уложив в ямине тролля, на место же вернул. Оглядевшись — след орлицы был виден на небе столь же ясно, сколь и след корабля на воде — Варг начертил на камне двадцать пятую, беззаконную, руну.

Имя ей было Вирд.

Часть 8. Последние рубежи

Глава 1. Верность

Инголфу было плохо.

Он ел. Он пил. Он спал. Он выходил из дому и становился на след, снова и снова возвращаясь к дому, обновляя запах и вызов, брошенный врагу. Он бродил вдоль забора, борясь с желанием за забор заглянуть.

Он возвращался.

Работал.

Разговаривал, с трудом подбирая слова, потому что найти понимание с людьми было сложно. А те, словно чувствуя неспокойное его настроение, стремились убраться прочь.

Не в людях было дело. И не в доме, о котором Инголф молчал, хотя должен был бы сказать, как сказал о мальчишке или том, другом, брошенном логове.

Начальство хвалило. Отчитывалось перед другим начальством и еще репортерами. Говорило про новые повороты и следы, хотя ничего-то нового в них не было.

Холод. Пустота.

Тоска.

Тоска поселилась внутри, там, где у нормальных людей работало сердце. У Инголфа оно тоже имелось, но другое, механическое, как часы. Это сердце считало миллилитры крови, разделяя их на равные порции, чтобы скормить венам и артериям. Оно не изменяло ритма, не шантажировало болями, не грозило остановкой и было, в сущности, всего-навсего мышцей. Тоска же жила сама по себе.

Она завелась однажды, просочившись сквозь старый рубец в глотку, чтобы прочно обосноваться в теле. Тоска ела Инголфа изнутри, как он ел сырое, мягкое мясо, и разрасталась.

Мешала.

Тоска тянула его к кладбищу, держала на привязи у алтаря, который был пуст и грязен. Он требовала ждать, и Инголф ждал. Он ложился на камень, сворачивался клубком и засовывал в рот пальцы. Он жевал их, как жевал старый карандаш, растирая фаланги до крови. И боль не приносила облегчения.

А та, которая связала Инголфа с алтарем, не возвращалась.

Забыла?

Бросила?

Насовсем?

Наверное, Инголф поступил плохо. Он обманул ее надежды. Подвел. И за это оказался брошен. Справедливо? Нет!

И когда от собственной крови становилось солоно во рту, Инголф скулил. В конце концов, он засыпал, прямо там, на камне, обессиленный ожиданием. А утром просыпался и кое-как сползал. Он шевелился, разминая затекшие руки и ноги, сплевывал кислый желудочный сок и брел на работу.

— Возможно, вам следует взять отпуск, — сказали ему как-то и подсунули бумагу.

От человека исходил резкий запах пота, в котором явственно читался букет болезней. С бумагой было сложнее. Инголф пробовал разобрать буквы, складывал их в слога, но смысл ускользал.

Тогда он просто поставил крестик там, где ему указали. И столь же покорно позволил выпроводить себя из здания. Удостоверения было жаль. К удостоверению Инголф привык. А еще к тому, что надо ходить на работу. Если он не будет ходить на работу, то что ему останется делать?

Искать!

И тогда она вернется. Когда-нибудь, но обязательно… надо верить. Надо ждать.

Надо убить волка.

Доктор Вершинин держал скальпель. Держал уже несколько секунд, любуясь совершенством его форм и остротой режущей кромки. И медсестры, и ассистенты ждали.

Чего?

Пациент спал. Его лицо было скрыто маской, а тело — простыней. И если отрешиться от знания, то перед Вершининым лежала гора плоти. Толстые ноги с узловатыми венами. Живот с двумя жировыми складками-фартуками. Пухлая, почти женская грудь с розовыми сосками в окружении рыжих венчиков волос. Плечи-подушки и длинные руки. Кулаки.

Именно они не давали Вершинину покоя. Он видел эти кулаки сквозь ткань. Два броненосца. Сверху — панцири обветренной кожи. Внутри — мякоть, вечно влажная, потная.

Этот пот остается на коже и вызывает омерзение.

У кого?

— Начинаем, — Вершинин склонился над пациентом, отодвинув иные, не касающиеся собственно операции, мысли прочь.

Действовал он уверенно.

Раскрывал тело слой за слоем. Пленка эпителия. Жировая подкладка, беловато-розовая, плотная. Мышечный слой. Вот и черный ком печени с больным шаром желчного пузыря.

…пот остается на белой коже. Он — след слизня на травинке. И как травинка, девочка дрожит…

Пауза. Вдох. Выдох. Собственный пот застилает глаза, и заботливая медсестра спешит избавить от докуки.

— Скоро закончим, — обещает ей Вершинин.

Скоро…

А этот, лежащий перед ним, беспомощный, любил растянуть удовольствие.

Руки действуют сами. Они выделают желчный пузырь и отсекают от него кровеносные сосуды лигатурой. Раз-два-три… четыре-пять…

Детская считалочка. У Вершинина нет детей, кроме тех, кто пребывает в его больнице.

А у пациента есть. Бывают. Девочки от десяти до двенадцати. Трое? Четверо? Ему нравится. И ему уже не страшно. Его не поймают. Вершинин мог бы сказать, но… кто ему поверит?

Зато есть иной способ.

Тот, который на острие скальпеля… или на нити, пережавшей кровяной проток. Достаточно лишь слегка ослабить.

Желчный пузырь отделяется легко, а кровящее ложе печени уже спешат обработать ультразвуком. Кровь спекается.

— Все хорошо, — говорит себе Вершинин. И медсестры спешат подтвердить.

Заметят ли они хоть что-нибудь? Нет. Вершинин уверен в этом. Ему надо лишь решиться…

За дверью ждет жена. У этого существа имеется жена — блеклая женщина с лицом мученицы. С нею дочь, которой на вид лет шесть. Она слишком юна, чтобы представлять интерес. Но потом, позже, что будет? А Вершинину какое дело?

Он не знает. Не помнит. Но снова склоняется над разрезом. Пора зашивать.

Операционную Вершинин покидал в том редком сейчас для него состоянии умиротворения, которое свидетельствовало об одном — у него снова получилось.

— Все хорошо, — сказал он, глядя в глаза женщине. — Все будет хорошо.

Кровотечение откроется к вечеру. Вершинин не сумеет спасти больного. И тогда все будет хорошо.

А в кабинете его ждет Инголф. Он лежит на Вершининском диванчике, поджав колени к груди. Грязные подошвы упираются в подлокотник, а медицинская энциклопедия издания 1878 года служит подушкой. Но Вершинин рад видеть Инголфа.

— Я собираюсь убить человека, — Борис Никодимыч прикрывает дверь и поворачивает в замке ключ — не из опасений, что разговор будет подслушан, но потому, что так правильно.

Инголф открывает глаза. Белки? изрыты капиллярами. И цветы радужки втягиваются в черные норы зрачков.

— Плохо, если человека.

— Я еще могу его спасти. Я должен его спасти. Я врач, а он — пациент. Но он — убийца. Он девочек убивает. Насилует и убивает.

— Убийца — не человек, — убежденно заявил Инголф.

— Но и я убийца.

— Тогда и ты не человек.

В этой простоте рассуждений имелся смысл, и Вершинин задумался. Думал он долго, обстоятельно, пальпируя новую мысль, ища в ней изъяны.

— Это она с нами сделала? — спросил он, определив, что мысль со всех сторон здорова.

Инголф приподнял шейный платок, под которым скрывался шрам, неряшливый и кривой.

— Я умер. Только не совсем.

— Встань.

Рубцовая ткань была плотной, пожалуй, слишком уж плотной. Деревянной. И дерево распространялось выше и ниже рубца, обхватывая шею жестким воротником. Он обрывался у позвонков, хотя и явно крепился к ним нитями сухожилий.

— Я искал убийцу. Он нашел меня. Он хотел вызвать демона. Убивал. Много убивал. И меня убил. Было неприятно. Она пришла и сказала, чтобы я пил.

Когда осмотр был окончен, Инголф вернул платок на место. И Вершинин понял: он не шрама стесняется — ошейника, спрятанного под кожей, надетого добровольно.

— Я пил. И все равно умер. А потом живой и вот… она ушла. Совсем. Я знаю. Дай пилюлю, чтобы перестало быть плохо?

— Такой нету.

— Жалко. Тогда чтобы поспать. Я очень хочу спать. Дома.

Снотворное у Вершинина имелось, и два блистера перекочевали в карман грязного пальто. Инголф накрыл карман ладонью, словно опасался, что таблетки исчезнут.

— Мне надо поспать. А еще убить…

— Не человека?

Он мотнул головой, и только теперь Вершинин заметил, что волосы у Инголфа грязные, слипшиеся, с паутиной и колючками репейника.

И блох, наверное, хватает.

— Погоди, — Борис Никодимыч хотел сказать что-то чрезвычайно важное, кажется, помощь предложить, но вместо этого спросил: — А дальше что?

— Не знаю.

Инголф ушел. В опустевшем кабинете было маятно. Вершинин ходил. Садился. Вставал. Ложился и снова вставал. Он достал старый, иззубренный скальпель и минуты две любовался им, а потом выбросил вдруг в мусорное ведро, но лишь затем, чтобы достать.

Когда стало совсем невмоготу, Борис Натанович сбежал на сестринский пост. Там пили чай с крыжовниковым вареньем и сахарными кренделями. Щебетали сестры. Бормотал телевизор.

— …семь человек погибли во время стрельбы, устроенной в супермаркете «Таллерман»…

Вершинину налили чаю и булку выделили.

— …как сообщили в Департаменте по связям с общественностью… в четверть второго пополудни молодой хорошо одетый человек вошел в торговый зал, извлек пистолет марки ТТ и принялся расстреливать посетителей супермаркета…

— Ужас какой! — сказала медсестра, вытаскивая ложку из банки. Варенье тянулось прозрачной желто-зеленой нитью.

— …после чего покончил жизнь самоубийством… проводятся следственные действия с целью установления мотивов…

Фотография была отвратительного качества, но все же Вершинин узнал это узкое лицо с чрезмерно длинным носом.

Билли Эйгр определенно понял, что делать дальше.

— Анечка, — Вершинин пальцем зачерпнул варенье, — а проверь-ка Ляличева…

— Я же только что…

— Еще раз проверь. На всякий случай. А то что-то на сердце не спокойно.

Сердце Бориса Никодимыча билось с положенной частотой. Наверное, он и вправду перестал быть человеком. С другой стороны, в этом имелись определенные преимущества.

Глава 2. Окраина горя

Белла Петровна читала сказку. Она выучила ее наизусть, каждое слово, каждую запятую, но тяжесть книги успокаивала. Картинки и слова — вот все, что ей осталось.

Герда в тысячный раз спасает Кая.

Снежная королева уходит, а осколки волшебного зеркала растворяются в слезах.

Белла Петровна не может плакать. Она пыталась, давила, вдавливая глаза внутрь черепа, мусолила сухие веки и короткие ресницы, которые осыпались жухлой хвоей.

Слез не было.

Наверное, это наказание, не человеческое, а свыше, потому что человеки Беллу Петровну простили, будто и не было того происшествия, о котором сама она старалась не думать.

В тот день ее просто вытолкали из палаты, оставили в коридоре рыдать, сухо, зло, вгрызаясь в собственные руки, которые должны были бы заткнуть рот, но проваливались в бессильный его зев.

Охрана смотрела. Молчала. Презирали? Пускай. Белла Петровна хотела спасти свою девочку, и сейчас она поступила бы точно также.

Полиция за ней не пришла, зато появилась медсестричка в коротком халатике поверх длинного сарафана, и сунула стаканчик с корвалолом.

— Пейте, — сказала она. — Вам надо.

— З-зачем?

Зубы клацали, отдаваясь в деснах тупой болью.

— У вас истерика.

Истерика? Нет, у Беллы Петровны не истерика — горе у нее, такое, в котором никто не поможет. Но странным образом корвалол отрезвил. Белла Петровна сумела встать и выйти из больницы, она и до дома добралась, чтобы уже там, стянув туфли и колготы, рухнуть на диван.

Теперь она так и жила — больница, дорога, дом и диван; диван, дорога, больница. И еще сказка про Снежную королеву.

Сейчас Белла Петровна лежала и смотрела в стену, повторяя заученные слова.

Она слышала, как вернулся с работы муж, как он ходил, хлопал дверями, скрипел половицами, вздыхал нарочито громко, пытаясь обратить на себя внимание, и отчаявшись, подошел напрямую.

— Белочка, тебе покушать надо. Я супчика сварил. Бульончика. С макарончиками. Будешь?

— Буду, — ответила она, потому что иначе от нее не отстали бы.

Ей сунули под спину подушку, пуховая начинка которой давным-давно сбилась в жесткий ком. Потом Вася долго возился с деревянным подносом на ножках, купленным по случаю за половину цены. Поднос заваливался на правый бок, и Белла понимала, что надо бы его придержать, вот только двигаться, хотя бы руку поднять, сил у нее не было.

И Вася сам справился. Он кормил с ложечки, вливая горячий бульон меж сомкнутых губ, и Белле Петровне оставалось лишь глотать, но и это оказалось сложно. Она поперхнулась и закашлялась, разбрызгивая жеваные макароны веером.

Идиотка беспомощная.

— Бедная моя, — Вася вытер ее лицо полотенцем. — Ну зачем ты себя мучишь? Посмотри, до чего довела? Так ты Юле не поможешь.

Никак не поможет. Белла Петровна пробовала — у нее не вышло. Осталось лишь умереть.

— Вот представь, что она завтра очнется. И о тебе спросит. Увидеть захочет. А ты что?

— Что?

— Ты же с постели встать не сумеешь. А если и сумеешь, то к Юльке тебя не пустят. Зачем ребенка пугать? Ей покой нужен. Уверенность. Ты же едва на ногах держишься. Ну, посмотри на меня. Тебя саму скоро лечить надо будет. А с двумя я не справлюсь.

Это точно. Вася всегда был слабым. Тихим. Дерганым. Он и говорил-то так, словно заранее извинялся за все неудобства, которые приносит или же принесет в будущем.

— Я тоже ее люблю, — сказал он, глядя в глаза. — И не знаю, что будет, если вдруг… и знать не хочу. Как не хочу потерять еще и тебя. Понятно?

Белла Петровна кивает. От нее ведь ждут согласия. И она на все согласна, лишь бы надоедливый человек, номинально считающийся ее супругом — зачем она вышла за него замуж? — оставил ее в покое.

Он не ушел, переставил поднос с недоеденным супом на пол и лег рядом, обнял, уткнулся носом в шею. Его дыхание щекотало, мешая сосредоточиться на го?ре.

— Белочка, тебе просто надо отвлечься. Заняться чем-то…

— Чем?

Чем он хочет ее занять? И как, если сил не хватает и на то, чтобы удержать ложку.

— Тем, что принесет реальную пользу. Завтра поедем. Готовься.

Белла Петровна не спросила, куда он собирается ехать. Говоря по правде, ей было совершенно безразлично. Она закрыла глаза и представила, как время идет мимо.

Секунды. Минуты. Часы.

Пролежать до утра, чтобы, поднявшись с рассветом, умыться, собрать волосы в хвост, одеться и выйти из дому. До больницы пешком. В палату проскользнуть, сесть на стул и, достав книгу — невыносимо яркую, тяжелую книгу — произнести первую фразу из многих, отмеренных на сегодня.

В девять тридцать — Белла Петровна только-только закончила читать — в палату заглянул Вася.

— Белочка, — сказал он. — Нам пора ехать. Идем.

Она хотела ответить, что никуда не поедет — как можно оставлять Юленьку одну? — но промолчала.

— Вставай, Белочка. Ну же? Помнишь, о чем мы вчера говорили? Тебе надо отвлечься.

Он выводил Беллу Петровну из палаты за руку и при этом все говорил и говорил. В машину усаживал, как куклу, сам сгибал ноги и руки, закреплял ремень безопасности, и не замолкал ни на минуту.

Оставил бы в покое.

Позволил бы вернуться.

Но нет, повез. Куда?

— Куда? — спросила Белла Петровна.

— Увидишь, Белочка. Увидишь. Ты, главное, держи себя. Хорошо? Себя держи.

Городская окраина. Забор двухметровый, кружевной. Газоны. Деревья. Кусты. Дом двухэтажный. Детская площадка с пластиковой горкой, турниками и огромной песочницей, над которой нависал деревянный дракон. Змей этот, вырезанный из цельного куска дерева, был настолько уродлив, что Белла Петровна очнулась, вырвала руку из потной мужниной ладони и строго спросила:

— Где мы?

— Там, где нужна помощь. Идем.

Он легким шагом пересек лужайку по одной из вытертых на зелени дорожек, и взбежал по ступенькам.

— Ну же, Белочка!

— Что это за место? Что это за место?!

— Детский дом. Всего лишь детский дом. Дом для детей.

Белле Петровне не нужны эти, совершенно чужие дети! Они не заменят Юленьку!

Более того, она ненавидит детей. Именно этих, брошенных, как безымянный мальчишка из соседней палаты, который должен был умереть, но не умирал. И Белла Петровна хотела ему помочь… просто помочь…

— Им нужна помощь. Любая. Побудешь волонтером. Посмотришь и…

Белла Петровна не желает помогать. Ее ждет палата и книга с недочитанной сказкой. Если прочитать ее вслух десять тысяч раз, то все наладится.

Десять тысяч — хорошее число.

— Идем, — повторил Вася и прежним, просящим тоном, добавил. — Пожалуйста. Ради меня. Ради нас с Юлей.

Белла Петровна решилась.

В доме жила весна. Ее запах — парной земли, свежего древесного сока и первоцветов — стоял в холле, он же, ослабевший, но терпкий, словно чай, держался и в комнатах, по которым Беллу Петровну водил муж, показывая и рассказывая.

Откуда он знает все об этом месте? И почему прежде не давал себе труда поделиться знанием?

Нет, Белла Петровна вовсе не собиралась здесь задерживаться. Но как-то так вышло, что задержалась. Она очнулась уже вечером, среди детей с одинаковыми, словно рисованными лицами. Дети сидели кругом и смотрели на Беллу Петровну.

Чего они хотят?

— А дальше что? — спросила девочка в синем школьном сарафане. — Что дальше?

И опустив взгляд, Белла Петровна увидела книгу, ту самую, тяжелую, с глянцевыми страницами и яркими картинками.

— Дальше? Дальше Герда спасет Кая, — севшим голосом ответила Белла Петровна. — И все будет хорошо.

Белла Петровна закрыла книгу и обернулась. Она успела заметить тень в дверях, но та моментально растворилась, лишь запах весны усилился, стал назойливым, отвратительным.

Глава 3. Сложности семейной жизни

— Сема, ну послушай меня пожалуйста, — Аллочка сидела в пол-оборота. Солнечный свет, проникая сквозь стекло, окутывал ее золотым покровом. Ее кожа, бледная, прозрачная, светилась. Растрепанные волосы сияли, и Семен Семенович смотрел на них, поражаясь тому, как раньше не замечал, до чего удивительная ему жена досталась.

Забыл наверное.

Помнил, помнил, а потом взял и забыл.

— Я… я не хочу тебя обижать, — она говорила медленно, подбирая слова, и поглядывала — не злится ли он. А он не злился, устал слишком, и драконье сердце напоминало, что злиться не стоит.

Уже две недели это сердце кочевало по карманам. Семен Семенович не находил в себе сил расстаться с ним, как в далеком детстве не умел расставаться с осколками кремния, подшипниками, перламутровыми раковинами с острым краем и прочими крайне нужными вещами. А потому просто перекладывал из одного кармана в другой.

— Сядь, пожалуйста, — попросила Аллочка. — Я не могу говорить, когда ты… нависаешь.

И Семен Семенович опустился на диванчик, несколько опасаясь, что тот развалится. Мебель в квартирке была дрянной. Как и сама квартирка, тесная, темная, спрятавшаяся в улье-многоэтажке. Комнат всего две, и вторая заперта на ключ, хранит пыльные залежи хозяйской мебели.

Что Аллочка делает в этом странном месте?

— Поехали домой, — снова предлагает Семен Семенович и снова опасается отказа.

Аллочка не спешит. Она кривится, готовая расплакаться — раньше ее слезы злили, а теперь просто становится страшно, безотчетно, но до ледяного штыря в позвоночнике и языка, прикипевшего к нёбу.

— Ты не подумай, что я неблагодарная. Или что собираюсь судиться. Я не буду судиться. Я… мне не надо денег.

— Что, совсем?

На что она жить будет? Ничего ведь не умеет. Мисс-чего-то-там. Королева подиума, оставившая королевство по первому требованию…

Драконье сердце нагревается, вычерпывая злость, опустошая и без того пустую душу.

— Я понимаю, что ты сейчас думаешь, — Аллочкины ладони лежали на расшитой пионами скатерти. — Что я не знаю, чего хочу. Я знаю. Я понимаю, что мне будет тяжело, но… я попробую.

— Почему?

Ногти остригла. Или правильнее будет сказать — сняла? У нее же длинные были, заостренные. А теперь вот короткие. И глаза не накрашены.

Баринов не помнит, когда в последний раз видел ее ненакрашеной.

— Потому что я схожу с ума. Нет, Сема, ты не перебивай, пожалуйста!

Он и не собирался.

— Я больше не могу там, понимаешь? Тебя нет. Саши нет. Никого нет. Пусто и пусто. Я хожу из комнаты в комнату и… и зачем нам столько? Мы друг друга там не видели. Это же удобно — не видеть друг друга.

— Ты очень красивая. Теперь.

— Я все гадала, когда тебе надоест играть в семью, когда ты Сашку заберешь и на дверь покажешь. Все ведь так делают. Все… и привыкать нельзя.

— А что можно?

— Драгоценности собирать. Лучше, если с камнями и авторской работы. Надежней. Так все делают.

Почему ей стали вдруг важны были эти абстрактные «все»? Кто они вообще такие?

— И чтобы машина была. И квартира, желательно, если в элитном доме. Мировое соглашение…

— Алла, а я дракона убил.

— Что? — она вздрогнула и забыла о своем мировом соглашении и несуществующей квартире. Но если бы ей нужна была квартира, действительно нужна, Семен Семенович купил бы. И купит, чтобы она не жила в этой норе.

Денег тоже даст, столько, сколько надо будет.

— Дракона. Настоящего. А голову не принес. Надо, наверное, было, только как-то вот не подумал.

— Ты смеешься надо мной?

— Ничуть. Я бы принес тебе голову дракона и возложил бы к ногам.

— Зачем?

— Принято так. Я тебе — голову. Ты мне — руку и сердце. Бартер.

Ей идет улыбка, и надо бы сказать, но почему-то сложно говорить простые вещи. И Семен Семенович совсем теряется, хотя подобного с ним давненько не случалось.

— Я дом для тебя строил. И для Шурки тоже. Чтобы всем места хватало. Чтобы просто не мешали друг другу. Но если не нравится, то другой купим. Такой, как ты скажешь. А не хочешь дом, тогда квартиру. Сама выберешь. Завтра поедешь и выберешь.

Алла покачала головой.

— Почему? Я настолько отвратительный муж?

— Нет.

— Тогда в чем дело?

Не кричать. На нее нельзя кричать, потому что она слабая и испугается. А ей сейчас вредно пугаться. Ей вообще вредно находиться в этой дыре, где отчетливо пахнет газом, за стеной шелестят мыши, а за окном виднеются трубы старого завода. Они выдыхают дым, целые желтые облака треклятого дыма, травят город и его, Семена, женщину.

— Послушай, Шурка вернется. Уже скоро. Я знаю, что он вернется, и как я ему скажу, что тебя нету? Я вообще не умею с ним разговаривать. Только ору. Но я ведь не специально.

— Знаю, характер такой.

— Вот, характер… я исправлюсь! Постараюсь исправиться. Клянусь! И мы начнем все сначала. Ты, я и Шурка. Ну и… брат или сестра? Девочку хочу. Чтобы как ты, красивая. Но если парень, тоже хорошо.

Алла приложила палец к губам, и Семен Семенович замолчал. Он не знал, что и как сказать еще, чтобы она вернулась домой. Он боролся с желанием просто взять ее и отнести в машину. Это ведь правильно будет — отвезти ее домой.

Ради ее же блага.

Здоровья. Безопасности.

— Сема, а… а ты никогда не думал, что с нами будет, если Саша не вернется?

Думал и думает постоянно, хотя изо всех сил гонит эти мысли прочь. И надо бы соврать что-то бодрое, жизнеутверждающее, но врать у Семена Семеновича никогда не получалось. Поэтому он молчит, давая Аллочке право говорить.

— Я знаю, что надо надеяться. И молиться. И верить. Я стараюсь изо всех сил, но вот… с каждым днем шансов все меньше. Я читала. Чем дольше длится кома, тем… тем реже возвращаются. И я понимаю, что бывают исключения, когда и через год, и через пять, и через десять. Но я не знаю, смогу ли я выдержать. Десять лет… как приговор, правда? Только за что? Я в церковь вчера ходила. Просто подумала, вдруг поможет. Стояла, стояла… смотрела. Говорят, что Бог дает испытания. Нам. Тебе, мне… мы, наверное, действительно заслужили. Чем — не знаю, но заслужили ведь. А Саша тогда? Он при чем?

— Не при чем.

Потому что когда-то, лет двадцать тому, Семен Семенович совершил ошибку. Хотя он и сейчас не был уверен, что выбор его ошибочен, и совершенно не мог представить себе жизни иной. Если разобраться, в ней не было бы Аллочки, и Шурки, и всего остального, случившегося за эти годы, не важно, хорошего или нет. А что взамен? Ледяная вечность и туманы Ниффльхейма?

— И наверное, я плохая мать. Я ведь должна быть там, рядом, чтобы разговаривать и все такое… а я не могу, Сема! Не могу и все! Я только больницу вижу, и меня наизнанку выворачивает.

Алла сказала и побледнела. Зажав обеими руками рот, она бросилась из комнаты. И вскоре до Семена Семеновича донеслись характерные звуки.

Он выглянул в куцый коридорчик и увидел открытую дверь. За дверью был туалет, крохотный и темный. Крапчатая плитка, старый унитаз со следами водяного камня, ржавые трубы, которые накренились, грозя уронить бачок, и длинная цепочка с розовым медвежонком на ней.

Плюшевый труп на сантехнической виселице.

— У-уйди, — сказала Аллочка сквозь зубы.

Она стояла на коленях, упираясь руками в деревянный стульчак и нависнув над кругом унитаза. Ее спина мелко вздрагивала, и дрожь эта пугала Семена Семеновича до невозможности.

Вот что ему сейчас делать?

— Пожалуйста, уйди, — повторила Аллочка и снова согнулась над унитазом. — Я не хочу… чтобы ты… чтобы видел меня… сейчас.

Она попыталась встать, а когда не сумела, расплакалась. Семен Семенович поднял ее на руки и сказал:

— Едем к врачу.

— Нет.

— Тогда домой? Пожалуйста.

Алла кивнула.

С возвращением Аллочки дом если не ожил, то хотя бы очнулся от тяжелого сна, в котором не было ничего, кроме давящей на мозг пустоты.

Семен Семенович дождался, когда жена заснет и на цыпочках вышел из комнаты. Он спустился на кухню, где бывал от силы два раза и оба — случайно. На кухне пахло свежим хлебом, и Семен Семенович кое-как отломил от буханки горбушку. В холодильнике и молоко нашлось.

Пил из пакета, морщась от холода и зубной боли. Хлебные крошки сыпались на стол, на пол и на глянцевую поверхность плиты.

Сковородки пришлось искать долго, а когда нашлись, то Семен Семенович понял, что ни одна не подходит. Нет, посуда была хорошей, немецкой, с высокими краями, толстыми днищами и керамическими антипригарными вкладками, но для задумки Баринова никак не годилась.

Он уже собрался было отправить кого-нибудь в супермаркет, когда увидел именно то, что нужно. Эту сковороду отливали из чугуна и давно. Снаружи ее покрывала толстая шуба гари, которая от прикосновений сползала черными чешуями, но изнутри сковорода была чистой, блестящей.

Семен Семенович провел пальцем по днищу, которое сыто лоснилось, и поставил сковороду на плиту. Оливковое масло наполнило ее до середины. Нагревалось оно медленно, выпуская к поверхности мелкие пузыри.

Заглянувшая на кухню повариха хотела было задать вопрос, но вовремя передумала. Удалилась она быстро и тихо, как будто бы вовсе ее не было.

Развернув сверток, Семен Семенович сжал сердце, жесткое, как камень. Мягкая пленка, обволакивавшая его, застыла и приклеилась к мышцам. Широкими шлангами торчали сосуды, закупоренные спайками желтой крови. От сердца пованивало серой и тосолом.

Оно опустилось в озеро оливкового масла и зашипело.

Девять часов? Семен Семенович засек время.

Специи по вкусу. Определенно, где-то он видел перец…

Глава 4. Гость, которого ждали

Винтовку Инголфу принес курьер. Он появился рано утром и сунул в руки лист, попросив расписаться, а когда Инголф расписался, отдал и саму коробку — крупную, тяжелую, перетянутую крест-накрест серым скотчем.

— Удачного дня, — пожелал курьер напоследок.

— Тебе тоже.

Коробку Инголф поставил на пол. От картона исходил слабый аромат оружейной смазки, пороха и чужих рук. А еще хрусталя… или все-таки льда?

Этот запах вызывал ненависть и отвращение. От него волосы на шее Инголфа становились дыбом, губы раздвигались, а зубы сжимались до скрипа, скрежета.

Успокоиться получилось. И открыть посылку, раздирая картон руками, выламывая целые куски с бахромчатыми мягкими краями. Внутри коробки обнаружился чемоданчик и записка, приколотая гвоздем.

«Формально ты теперь свободен. Но предположу, что данное состояние будет слишком уж непривычно, чтобы ты решился свернуть с избранного пути. Вместе с тем, с моей стороны было бы неправильно вовсе не дать тебе шанса, и это касается обоих вариантов развития событий.

Выбор за тобой.

С наилучшими пожеланиями.

Варг».

Записка уже не пахла — смердела врагом. Но Инголф прочел ее дважды, второй раз — вслух. И бледные чернила лизнул. И саму картонку на вкус попробовал — кислая до судороги.

Отложив клочок бумаги в сторону, он занялся ящиком.

Под стальным корпусом скрывалась бархатистое нутро с выдавленными гнездами, в которых внимания Инголфа ждали детали винтовки.

Магазин. Прицел. Щеки приклада. Ствольная коробка и рама. Поршни и толкатели. Гармония, разделенная на элементы.

И в отдельных ячейках — патроны количеством пять. Калибр стандартный, но пули в металлических держателях гильз — белые костяные. Инголф вытащил одну и, высыпав черный порох — крупнозернистый, древнего образца — отбросил опустевшую гильзу.

Пуля же была аккуратной. Полупрозрачный корпус ее просвечивал, и видно было, как шевелится, перетекает жидкое содержимое, то сжимается в комок, то расползается, пытаясь вырваться из плена.

Вернув пулю в ячейку, Инголф закрыл ящик.

Выбор? Очевиден. Но для начала следует привести себя в порядок.

В душе Инголф долго трет себя куском пемзы, от прикосновения которой кожа краснеет и покрывается мелкими царапинами, словно насечками. Но Инголф стесывает грязь и седоватые, жесткие волосы, которых почему-то особенно много на руках. Даже между пальцами они прорастают.

Потом, отложив пемзу, Инголф вооружается куском хозяйственного мыла, запах которого вызывает легкую тошноту. Мыло жжется. Особенно страдают глаза, и на мгновенье Инголф слепнет.

Но вода спасет его снова.

Она же уносит пряди волос, которые Инголф обрезает, подхватывая ножницами у самого черепа. В грязном зеркале видно, что волос много. Ножницы щелкают, щелкают, порой выдирая пряди с корнем, но Инголф терпит. В конечном итоге волосы забивают слив, и ванна постепенно наполняется грязной водой.

Тот, кто получит эту квартиру, будет недоволен.

Но Инголфу плевать.

В его шкафу находится чистая рубашка, спрятанная на самом дне старого чемодана. Ткань ее мягка, а воротник и манжеты слегка затерты, но это лучшее, что есть у Инголфа. Он гладит рубашку тщательно, раскаленной поверхностью утюга стирая малейшие загибы. Затем наступает очередь брюк.

Инголф выходит из дому в четверть второго. Спустя час он добирается до места.

Ворота дома открыты.

Присев на корточки, Инголф занялся винтовкой. Он собирал ее, стыкуя детали в утвержденном порядке, и те сами тянулись друг к другу, спеша слиться в единый, живой механизм.

Инголф был не против.

Он пересек черту порога, держа винтовку на плече.

— Эй, — сказал Инголф, и тишина подхватила голос. — Я здесь!

Слова крошились, как льдины в весенней воде. И эхо долго катало их по двору, по черному стеклу, которое разлилось от края до края забора.

Сквозь толстые подошвы военных ботинок, Инголф ощущал холод, идущий от этого стекла. И собственные пальцы его леденели, несмотря на теплые носки и стельки из овчины.

— Я пришел!

Дом смотрел на Инголфа. Он был длинным и низким, как старый коровник, основание которого сложили из круглых человечьих черепов, а стены — из кусков красного пластика. Этот пластик покрыли инеем, словно лаком, и тем самым спаяли листы на веки вечные.

А над крышей вились дымы. Они вытянулись в небо, как лески, которые привязали к дому старую дряблую тучу, брюхо которой почернело и раздулось. Еще немного и туча лопнет. Тогда просыплются на землю иглы-молнии, затрещат громы, хлынет вода…

Воду Инголф все же недолюбливал.

В дом он заходил осторожно, прислушиваясь и принюхиваясь. Красные от раздражения глаза слезились и долго привыкали к сумраку, расшитому дымами.

Пусто. Лишь постанывают дубовые доски под ногами. И волчьи головы смотрят со стен, щурятся, скалятся, но не рычат. Клацают зубы. Капает слюна. Дергаются волки, пытаясь сорваться с железных крюков, и железо скрежещет, но держит.

Инголф идет.

— Пес… пес… — шепчутся чучела, и дыбом поднимается шерсть на загривках. Полярный медведь, дремавший в углу, вдруг наклоняется и падает на четыре лапы. Крохотная голова его раскачивается влево-вправо, словно норовя соскочить с широкой шеи.

Черные глаза, вырезанные из обсидиана, не видят Инголфа, но нос — чует. И зверь идет на запах, нащупывая путь лапами. Огромное тело его перекрывает коридор, вынуждая отступать. Но сделав шаг назад, Инголф останавливается.

Опускается на одно колено и вскидывает винтовку.

Медведь слышит щелчок. Он улыбается, зная, что пули ему не страшны.

— Пес… — шепчет он.

Лиловый язык, цветом и формой похожий на шелковый галстук, вываливается изо рта и повисает на клыке. А медведь протягивает лапу.

И когти касаются щеки Инголфа.

Инголф нажимает на спусковой крючок. От грохота выстрела закладывает уши. Отдача разворачивает, швыряя на когти-ножи, и летят клочья кожи, отворяя первую кровь.

Пуля проходит между челюстями и пробивает затылок. Из дыры хлещет тугая струя песка, текучего, как масло. И вскоре белая медвежья шерсть пропитывается им.

Медвежьи глаза трещат и рассыпаются.

Инголф проводит рукой по щеке: мокра. Пальцы окрашиваются бурым. А зверье на стенах примолкает, лишь плешивая сова смеется. И смеется долго, натужно, пока вовсе не лопает. Свистят перья осколками, пробивают плащ и путаются в толстой шкуре свитера.

Рубашку бы не попортили…

Инголф проходит мимо издохшего медведя. Его цель близка, а патронов осталось всего три. И четвертой — пуля, зажатая между мизинцем и безымянным пальцем левой руки.

Коридор выводит в огромный зал, стены которого сально лоснятся, а крыша зияет многочисленными дырами. В эти дыры и тянется дым, привязавший к дому старую грозовую тучу.

Дым рождается над котлами, которых здесь десятки или даже сотни — бесконечные ряды черных закопченных котлов, подвешенных над кострами. Огонь нарядного зеленого цвета лижет чугунные бока и, приподнимаясь на костях, заглядывает внутрь, чтобы тотчас скатиться, спрятаться средь крупных углей. Пламя гудит. Котлы потрескивают. И немо страшно кричит варево.

— Беги! Бегибегибеги… беги…

Крик продирает до костей и требует упасть на колени, растянуться между рядами и отдать себя, всего, сколько есть, на пропитание огню. Пламя примет. Оно уже распахнуло ласковые объятья, готовое сдавить Инголфа и выдрать кости.

А что останется — то швырнут в котел.

Нет!

Первый шаг и прокушенная губа. Кровь бежит по подбородку и мешается с другой, отворенной чучелом медведя. От вопля закладывает уши. И сердце останавливается.

Второй шаг. И третий. Инголфа разламывает на части. Трещины рождаются внутри, из той пустоты, которая осталась после ее ухода. Скоро кожа — тонкая мягкая человечья кожа — не сумеет удержать все части Инголфа вместе.

Четвертый.

Огонь хватает за ногу, как бешеный пес. Иглы-клыки пробивают воловью шкуру и шерстяной носок, вымораживают ступню, а лодыжку, голень… пес держит крепко. Но вырваться еще можно. Если оставить ему ногу. Пламя мурлычет:

— …отрежь ногу свою… вырви глаз свой…дай-дай…

И когда глазные яблоки начинают выползать, натягивая якорные цепи мышц, Инголф закрывает глаза. Как ни странно, сквозь веки он тоже видит, но иначе.

В котлах обитает зверь. Во всех и сразу. Тысяченожка с чугунными подковами, со щетинистым телом, сплетенным из тени и вздувшимся пузырем зоба. Он пульсирует, отсчитывая удары, но эти — лишь эхо иных. Настоящее сердце зверя находится в глубине дома.

До него Инголф доберется позже.

Пуля взрывает зоб, и горячий туман выплескивается на пол. Рвутся лески. Громыхает туча. Она сыплет молниями щедро и метко, сбивая котлы, и прошивая насквозь тысяченогое существо. А то не спешит умирать, оно пляшет в напоенном электричеством воздухе, и пламя — уже рыжее, живое — скатывается с панциря на стены.

Инголф отступает. Он закрывает дверь и оказывает лицо к лицу с врагом.

— У тебя три пули, — говорит тот.

— Две, — поправляет Инголф, зажимая пятую, бесполезную.

— Две тоже неплохо. Хватит. Идем.

— Куда?

— Вниз. Тебе надо кое-что сделать.

Инголф не двигается с места. Он разглядывает врага и думает, почему тот не спешит убить Инголфа. Враг невысок, сутуловат и мало походил на свое отражение из сна.

С другой стороны, запах — а запах не способен врать — подтверждает, что перед Инголфом находится именно то существо, по следу которого Инголф шел.

— Нет. Не совсем, — враг раскрытой ладонью коснулся дула, и оно прошло сквозь ладонь.

— Ты призрак?

Инголф был готов поверить в призраков, но враг покачал головой и сказал:

— Я — Вёрд. Часть того, что ты ищешь.

Глава 5. Аспекты безумия

Доктор Вершинин забрался на подоконник и дергал ручку, пытаясь открыть окно. Ему требовался воздух. Ему требовалось очень много воздуха.

А окно не поддавалось. Створки его склеились и заперли Вершинина в кабинете.

Снаружи горел асфальт. Он пузырился и трескался, выпуская из трещин рыжих змей, и те расползались, пожирая все вокруг.

Особенно воздух.

И Вершинин, отчаявшись, ударил локтем по стеклу.

Борис Никодимыч очнулся у подоконника, среди прозрачных осколков. Один, крупный кривой, словно нож, торчал из предплечья. Он приколол рукав к руке, и подарил отрезвляющую боль.

— Я схожу с ума, — сказал доктор Вершинин и поднялся. — Определенно, я схожу с ума!

Он улыбнулся этой радостной новости и, поднявшись на ноги, двинулся к двери. Пол кабинета раскачивался, но Борис Никодимыч видел цель ясно.

— Я сошел с ума, — он протянул руку к ручке, но та сползла по дверному полотну, растекшись свинцовой лужицей. — Я сошел с ума. Какая досада!

И Вершинин пнул дверь. Дверь открылась, однако вместо знакомого больничного коридора с серым бетонным полом, зелеными стенами и пузырями-лампами за дверью обитала чернота.

— Ну заходи, — она дружелюбно протянула кривые пальцы корней.

— Пожалуй, воздержусь.

Корни пробили тонкую ткань халата.

— Да ладно тебе. Заходи, — повторила темнота и дернула, втягивая во влажную земляную пасть. Сзади с грохотом захлопнулась дверь. — Чувствуй себя как дома!

Изнутри земля — громадный пирог.

Слой черный, жирный, сдобренный перегноем щедро, как кондитерское какао — маслом. Комочками в нем — человеческие останки. Они перекручены, связаны узлами и разломаны на части. Земля-какао плывет и перетирает малые эти части, превращая их в гомогенную массу.

Ниже — корж органогенного слоя, пронизанный корнями.

А под ним — белый творожистый иллювий.

И наконец, твердый пригоревший блин подпочвенных пород.

О него Вершинину бы разбиться, но он не разбивается, и даже стекло, сидящее в руке обломком чужого копья, проходит сквозь скальную подложку.

И ниже.

До жесткого базальта, который теряет свою жесткость, но становится вязким, как плавящийся агар. Вершинин попадает внутрь и застревает. Он беспомощен, но не напуган.

— Здравствуйте, доктор, — говорят ему, и Вершинин выворачивает шею, силясь разглядеть говорящего. — Вы уж не дергайтесь. Потерпите. Земле-то тоже попривыкнуть надо. Медленно она меняется, медленно…

И Борис Никодимыч кивает.

Он висит в базальтовом агаре, удивляясь тому, что жив и способен дышать. А вокруг него напухает пузырь с прозрачными стенками. Пузырь этот разрастается, и постепенно вмещает всего Вершинина, а потом и пространство вокруг.

— Присаживайтесь, доктор. Присаживайтесь. Не обессудьте, что я вас так… настойчиво пригласил, — существо, сидевшее в центре пещеры — а разросшийся пузырь каким-то чудесным образом стал именно пещерой — на человека походило мало. Скорее уж было в нем что-то от примитивных млекопитающих, которые еще не избавились от рептильных черт, но уже обзавелись собственными, особыми признаками.

Массивное тело, равное по всей длине покоилась на коротких толстых лапах. Пальцы задних конечностей были короткими и уплощенными, а передних — длинными, тонкими, цепкими на вид.

— Эк вы все… к своему притянуть норовите, — существо покачала головой, в которой особо выделялись челюсти. — Но это ничего. Это даже понятно.

Шкура его имела пятнистый окрас, и если на загривке топорщилась шерсть, то бока покрывала мелкая мягкая с виду чешуя.

— Вы ведь не способны разговаривать? Мне мерещится. В последнее время мне столько всего мерещится. Знаете, я должен был с самого первого дня понять, что дело именно во мне.

Очевидность данного факта принесла невыразимое облегчение. И доктор Вершинин улыбнулся такой очаровательной галлюцинации, которая взяла на себя труд окончательно подтвердить факт сумасшествия.

— Конечно. Дело исключительно в вас, Борис Никодимович.

Существо село, опираясь на задние лапы и хвост. Последний был велик. Мясистой струной он уходи в темноту, чтобы выглянуть из противоположной стены и дотянуться до самой морды галлюцинации, чем, вероятно, раздражал ее. Существо шевелило ноздрями и скалилось, как будто собираясь вцепиться в этот острый змеиный хвост.

— Но вы присядьте. Поговорим.

Доктор Вершинин отказался. Он обошел пещеру, трогая руками стены, ощущая исходящее от них тепло, почти жар, их неровность и острые кварцевые сколы.

И конечно, хвост. Галлюцианация лишь поморщилась. Наощупь она — вернее хвост — была теплой, по-змеиному сухой. На ладонях остались мелкие чешуйки.

— Homo alterius rationis! Рациональной природы! Рациональной… и рационально предположить, что в данный момент времени я пребываю в собственном кабинете. Я его не покидал. Физически. Однако разум мой искажает объективную реальность согласно установленной программе.

Существо следило за Вершининым.

— Сбой начался… дети. Автокатастрофа. Пятнадцать человек погибших. Пятнадцать человек на сундук мертвеца… мне бы напиться. Алкоголь при прочих равных все-таки лучше сумасшествия. Я не сумел их спасти!

— Сядьте, доктор.

Стул в этой галлюцинации появился в центре кабинета. И Борис Никодимыч ничуть не удивился, поняв, что стул этот — его собственный. Вон, на спинке обивка протерлась до потери цвета.

— Хаугкаль. Человек из кургана. Курганник. Страж Мидгарда и посох мира, — существо указало на себя. — Я есть. Вы есть. Все есть.

Вершинин все-таки попробовал стул на прочность, и лишь затем сел. Но молчать он не желал:

— Таким образом, становится понятна моя зацикленность на тех троих, которые впали в кому! Я не желал еще смерти. Но я не имел возможности помочь им иначе, чем уже помог. И логическим итогом стала фантазия на тему антагониста…

Хаугкаль широко раззявил пасть и запустил в нее руку. Он копошился в собственном горле, и в желудке, отчего шкура на животе шевелилась.

Вытащил он цепочку. Витую золотую цепочку, длинную, как поводок воздушного змея. Хаугкаль тянул и тянул ее, звено за звеном пропуская меж плоских зубов, а Вершинин завороженно наблюдал.

— И если взглянуть на все отрешенно… со стороны… просто факты… говорящая кошка. Сны. И Вальтер Шейбе… первый главврач наш. Его расстреляли. Я узнавал про него. Его расстреляли. Наверное, я слышал об этом раньше… в интернатуре… конечно, интерны вечно пересказывают байки… слышал и забыл. А подсознание воспользовалось информацией.

Звено за звеном. Белое золото, красное и желтое. Три пряди, свившиеся в косу.

— Вы должны знать, потому что вы знаете все, что знаю я.

Кивок.

— Вот. Ореол героя-мученика, который окружал его фигуру, сделал ее удобной для меня. Или взять карлика. Уродец. А уродство издревле ассоциировалось со злом. Варг и зима. Холод как воплощение некротики! И моего перед ней страха. Отсюда совершенно логичным образом вытекает моя борьба и ее кульминация. Я умер, и я ожил, тем самым преодолев собственные опасения.

Хаугкаль протянул цепочку, скользкую от желудочного сока и полупереваренных комочков пищи.

— На. Складно вышло.

— Спасибо.

— Только одного понять не могу. Если все так, то за что ты мужика зарезал?

— К-какого?

Не ври, Вершинин, знаешь ведь, о ком Курганник говорит. И сам время смерти зафиксировал. После длительных реанимационных процедур, которые проводил со всем возможным тщанием.

— Он… этот человек… в моем восприятии он был злом, которое я уничтожил.

И сожаления не испытывает. Инголф прав — есть люди, а есть не-люди. Не-людей убивать можно. Людей — нельзя. Вершинин не человек в собственной парадигме мира.

Цепочка в руках скользит. Звенья у нее крупные, литые.

— Я не отвечал за свои поступки! Нет, теперь я понимаю, что опасен. Ты ведь мой внутренний страж. Визуализированная совесть.

— Ну спасибо. Всегда мечтал, — Хаугкаль вцепился в хвост, но тут же выплюнул.

Не из золота цепочка — из волос. Мягких, детских… девичьих.

— Я… я благодарен, что ты появился. Я не должен иметь возможности совершить преступление.

Рыбкой пойманной на цепочке болтается пластмассовая заколка. Розовый овал и витиеватые буквы: «Катюша».

— Расцветали яблоки и груши, — Вершинин повернул заколку надписью вниз. — И что-то там куда-то туманы над рекой поплыли…

…белые кувшинки уходили под воду. И лишь одна осталась на самой кромке, словно желая увидеть солнце. С рассветом она поднялась выше, растянула пленку и прорвала, глянув в небо красными глазницами…

Лицо! Вершинин помнит ее лицо!

Это не кувшинка — девочка.

Никаких девочек не существует. Больное воображение борется с доводами разума.

— Хватит уже, — вздохнул Хаугкаль. — А то и вправду подвинешься. Голова-то одна. Беречь надо.

Он постучал по лбу когтем, и звук получился гулкий, радостный.

…и снова вода. Просачивается сквозь нейлоновые сети, оставляя по ту их сторону жирных карасей. Сеть сжимается, тянет вверх, сминая рыбьи толстые тела, и между ними застревает лента. Она разворачивается, синяя на синем, и, натянувшись до предела, тревожит сверток на дне.

— Нет! — Вершинин отбрасывает цепь из волос, не желая заглядывать в сверток. Но все равно видит. Газы раздули тело, вода превратила кожу в беловатый жир. Лица не узнать, но Вершинин узнает.

— Хватит? — вежливо интересуется Хаугкаль. — Или продолжить?

— Хватит! Чего вам надо? Чего?

— На от, — в костистой лапе лежит белый шар, вроде бильярдного. — Твое. Считай, что прощальный подарочек от Ровы. Бери, пока еще живое.

Шар и вправду был живым. Скорлупа прогибалась, и шар терял форму.

— Понимаешь, Вершинин, в этой жизни, да и в той, не все на тебе завязано. Иногда то, что ты видишь — это именно то, что ты видишь. В карман положи. Да аккуратнее — раздавишь, другого не будет.

Вершинин хотел возразить, что в его халате карманов нет, но потом понял — есть, во всяком случае один, для белого шара с полужидкой начинкой.

И вправду, не раздавить бы.

Потом эта мысль сменилась другой: если все взаправду, то Вершинин — убийца.

Он убил!

Человека!

И ничуть об этом не сожалеет?!

— Потом уже подумаешь и сам решишь, надо ли тебе оно. Если надо — проглоти. А нет, то, как там у вас говорят? Суда нет. И не бойся, не будет суда. Нету судей. Отлучились на неопределенный срок. Но ты о них не думай, Вершинин. О себе лучше. Будешь решать, то попомни — пока не пообвыкнется в прежнем-то теле, то и тяжко тебе будет. Невыносимо тяжко. И тут уж только перетерпеть.

— А если не… пообвыкнется?

— Тогда ты точно спятишь, — Хаугкаль оскалился. Зубы у него были рептильи — ровные, одинаковые.

— Что это такое?

— Вёрд.

— Что такое вёрд? Душа, что ли?

Убил. Пусть сволочь, урода, который и не заслуживал жизни, но Вершинину ли судить? А выходит, что судил и приговор вынес, а потом исполнил его.

И кому плохо от этого приговора? Жене? Детям? Убитым девочкам? Или девочкам живым, которые, благодаря Борису Никодимычу, останутся жить. А значит, правильно все.

Душа в кармане ничего не изменит.

— Души в тебе не осталось, тут уже не поправить. Извини, если что. А вёрд — это страж.

— Ангел-хранитель?

— Когда и ангел. Хранитель — чаще. Главное, реши для себя, чего ему хранить надобно. Без него будешь таким, каков есть. А с ним… тут уж как получится.

Хаугкаль упал на четыре лапы и медленно, извиваясь всем телом, подошел к Вершинину. От Курганника несло мертвечиной, и Борис Никодимыч подумал, что из всех существ именно это наиболее страшно.

Страшнее Варга.

Массивные челюсти раздвинулись, разве что не заскрипели, и обхватили Вершининскую руку. Сжимались они медленно, разрывая плоть и дробя кости. Но боли Борис Никодимыч не ощущал.

Потом рука хрустнула, и хрустнул сам подземный пузырь под гнетом карстовых пород. Но вместо того, чтобы погибнуть, Вершинин осознал себя, стоящего в больничном коридоре. Он держал руку вытянутой, и пальцами второй кое-как прижимал края раны. Рукав халата набряк кровью, и та брусничным вареньем падала на пол.

— Господи, Борис Никодимыч, что с вами? — медсестричка застыла, с ужасом уставившись на осколок стекла, торчавший из раны.

— Порезался вот.

А еще убил человека и, кажется, все-таки сошел с ума. Но о последнем Вершинин благоразумно умолчал. Отпустив раненую руку, кровь из которой все лилась и лилась, Вершинин нащупал мягкий шар в кармане халата. Не раздавить бы.

И подумать — нужен ли ему сторож?

Глава 6. Гребень бильвизы

С директрисой приюта, женщиной крайне невыразительной наружности, Белла Петровна столкнулась на ступеньках больницы. И узнала ее скорее по тому особенному аромату, который окутывал Ольгу Николаевну прозрачной, но меж тем явственной шалью.

Ландыши. Свежая хвоя и теплая, взопревшая земля.

— Добрый день, — сказала Белла Петровна и посторонилась, пропуская директрису вперед. Та остановилась и медленно, всем телом, повернулась к Белле Петровне.

На лицо Ольги Николаевны падала тень, которая лицо это преображала самым удивительным образом. Черты текли, изменяли цвет до коричневого, древесного, на котором блестели жизнью янтарные капли глаз.

— Й…эсть, — сказала директриса, прежде, чем исчезнуть.

Она не растворилась миражом, но просто вдруг оказалась за стеклянной перегородкой дверей. Ольга Николаевна запустила крючковатые пальцы в прическу и дернула, разрушая. Зеленоватые, какие-то очень уж жесткие с виду волосы, рассыпались по плечам и накрыли лицо, пряча и его деревянность, и неестественную, нечеловеческую улыбку.

— Ist! — донеслось до Беллы Петровны. — Das Essen. Die Nahrung.

Кривая, словно древесная ветка, рука указала вглубь коридора.

Белла Петровна, оцепенев, смотрела, как уходит та, которая звалась Ольгой Николаевной, и с каждым шагом обретает прежнее свое обличье, которое, впрочем, было слишком тесно для существа.

Онемение, охватившее Беллу Петровну, прошло, и она бросилась следом, понимая, что вряд ли получится догнать директрису. А если и получится? Беллу Петровну сочтут сумасшедшей. Ее уже такой считают. Наверное, потому, существо и не испугалось показаться.

И Белла Петровна велела себе успокоиться.

Она одернула пиджак, пригладила волосы — а к парикмахеру сходить следовало бы. Вон, корни все седые, некрасивые, да и сами пряди — что трава пожухшая.

Решительным шагом Белла Петровна двинулась к справочной.

— Добрый день, — сказала она, старательно улыбаясь.

Не получалось. Губы отвыкли. Щеки отвыкли.

— Скажите, я тут Ольгу Николаевну встретила… директор детского дома. Такая, знаете ли, строгая женщина. И я хочу спросить…

Что именно? Человек ли она? Или не замечала ли сестра странностей за гостьей?

— …к кому она ходит.

Белла Петровна выудила из кошелька купюру и, прикрыв ладонью, сунула в окошко. Деньги приняли. И ответ, хотя Белла Петровна и не надеялась, дали развернутый.

— К детям ходит. Из этих. Волонтеров. Хорошая женщина, — поделилась медсестра. — Заботливая. И детки с ней спокойные…

Как на взгляд Беллы Петровны — чересчур уж спокойные.

Ольга Николаевна обнаружилась в игровой комнате. Она сидела на полу, скрестив ноги и опершись локтями на бедра. Она покачивалась и напевала песенку, а две девочки лет шести на вид, расчесывали ей волосы. Другие дети — от совсем крохотных, едва-едва научившихся ходить, до двенадцати-тринадцатилетних — сидели полукругом. Несомненно, они были живы, и дышали, и моргали, изредка — наклонялись, словно хотели расслышать что-то.

А взрослые где?

Кто-нибудь?

Белла Петровна хотела позвать дежурную медсестру, но лишь открыла и закрыла рот. Губы точно нитками стянули и, стянув, закрепили прочнейшим узлом.

— Тишшше, — сказала Ольга Николаевна. — Тишшше мышшши…

— Кот на крыше! — хором ответили дети.

— Кот. На крышшше…

Бельваз поманила Беллу Петровну.

— Кот на крышшше! Блише, блише.

Белла Петровна шла, против собственной воли, сопротивляясь этому, произнесенному с чудовищным акцентом приказу, но шла.

Шаг. Шажок. Еще один. Подошвы резиново скрипят по полу. А на шею хомут надели. Белла Петровна не видит его, но чувствует тяжесть, которая заставляет шею гнуться. В комнате пахнет весной. Насыщенно, назойливо, подавляя этим ароматом волю и само желание сопротивляться. Разве бывает, чтобы весна несла зло?

Это ведь жизнь.

Жизнь везде.

В глазах, что наливаются яркой первой зеленью. В белых цветах, покрывающих волосы, подобно фате. В самом дыхании ее, освежающем, мягком.

— Кто ты?

— Бильвиза, — слаженно отвечают дети. — Она нас любит.

— На, — Белле Петровне протягивают изогнутые полумесяцем гребень. И она смиряется, принимает дар, касается волос.

Гребень скользит, не тревожа цветов, лепестки которых прозрачны.

   Родилась я ночью, густела мгла,    — Вдаль уводят мои дороги —    Под утро мать моя умерла.    Беда стоит на нашем пороге.

Не волосы — струны под рукой Беллы. Перебирай, наигрывай мелодию, заунывную, как вой собаки.

   Отец не слушал наших слез,    Он злую мачеху привез.    Она умела колдовать    И стала со света меня сживать.

Слезы сыплются, и белые цветы принимают этот дар. Они тянутся, поднимаясь на тончайших стебельках, и шатаются, страшась упасть.

А Белла продолжает расчесывать волосы.

  Сперва превратила в иголку,    Чтоб я скучала втихомолку.    Но, видно мало ей было,    В нож меня превратила.

Обрезать бы. Схватить в охапку, размять влажные, тугие стебли, натянуть, как натягивают струну на скрипке и ударить ножом.

Или гребнем.

   В зверя она превратила меня,    Чтоб жила в чащобе я с этого дня.    И, чтобы стать человеком вновь,    Я выпить должна была братнюю кровь.

Страшно, потому что руки Беллы — нее ее вовсе. Зачарованные, сами живут, не подчиняясь телу, как не подчиняются себе все эти дети.

Но что за дело Белле до чужих детей?

   И я залегла, где речная волна,    Где мачеха ехать была должна.    И я залегла у бурной реки,    Где путь один — через мостки.

Никакого. Самой спасаться надо. Существо пьет жизнь, а жизни у Беллы Петровны для себя не осталось. А ей Юленьку дождаться надо.

Юленька очнется.

А эти дети?

В их глазах — река бурлит, прорывается сквозь зеленую шубу леса.

   Собрала я всю силу, какая была,    И выбила мачеху из седла…

Падает, заваливаясь на бок, конь. И женщина в тяжелом платье летит в воду, она барахтается, тянет руки, моля о спасении. Но зверь лишь смотрит.

   Я чуяла, как мой гнев растет,    Из чрева ее я выгрызла плод.[12]

Кровь плывет по воде. Ивы приподнимают широкие юбки, страшась испачкать их, и желтые головки кубышек дрожат. Лишь в глубине розовеют кувшинки.

Их лепестки прозрачны.

Как те, которые растут на волосах бильвизы. И Белла отделяет прядь.

Под ней обнаруживается проплешина размером с пятак.

   За них отомстила мне речки струна,    Сказала, раскаяться буду должна.    Невинный младенец мною убит,    И голод отныне мне душу точит.

Вскипела темная поверхность реки, вывернулась змеей и захлестнула убийцу. Смеялись ивы, хохотали кубышки, лишь розовые кувшинки лежали на широких листьях, словно жемчужины на ладонях.

А проплешина на голове разрасталась. Шершавая кожа слазила, обнажая темные древесные слои. И Белла Петровна касалась их с невыносимой брезгливостью, ощущая на пальцах влажную гниль.

   И я проросла — молодая ветла.    И ветви клонила, и слезы лила.    И пила я души, как пила вино.    Но видно, раскаянье мне не дано.

Девушка с длинными зелеными волосами выбралась из пруда и пошла вдоль берега. Она оставляла влажные следы, от которых — Белла Петровна знала наверняка — исходил терпкий земляной запах.

   Родилась я ночью, густела мгла,    — Вдаль уводят мои дороги —    Когда-то мать моя умерла.    Беда стоит на нашем пороге.

Бильвиза вывернула шею и глянула на Беллу Петровну. Деревянные губы сомкнулись с тихим стуком, как сундук закрылся, а по щекам белыми крупными слезами летел древесный сок.

Белла Петровна вернула гребень.

— Приходи с огнем, — попросила бильвиза, запустив руку в волосы. Она приподняла гриву, показывая источенную гнилью шею, съеденные плечи и пробившиеся к свету слюдяные стебли омелы.

А потом Белла Петровна очнулась. Она стояла в больничном коридоре, на привычном месте своем — у Юленькиной палаты. От ладоней на стекле остались отпечатки, и значит, Белла Петровна стояла давно.

Но вот беда — она не помнила, как пришла сюда. А еще в ушах звучала настойчивая просьба:

— Приходи с огнем.

Глава 7. Кто сторожит сторожей

Инголф шел за проводником и давил желание выстрелить в спину. Спина удобно маячила впереди, играя лопатками и дразня разделительной чертой позвоночника.

А не-враг шел медленно и не оглядывался.

Не боялся?

Винтовка оттягивала плечо, и норовила лечь в две руки, найти упор и прицел. Где-то в районе левой лопатки.

— Так меня не убьешь, — сказал не-враг и тряхнул головой. Косицы его зашевелились, зазвенели и звон оглушил Инголфа.

— А как убьешь?

— Понятия не имею. Но не так точно. Омела — для живых. Или тех, кто хоть как-то жив… реален. Понимаешь?

На взгляд Инголфа не-враг был в достаточной мере реален. Он не имел плоти, но имел запах, а запахи не лгут. Однако лгут люди. И нелюди.

Винтовка согласилась. Имей она голос, предложила бы потратить пулю. На худой конец у Инголфа осталась еще одна. И запасная, зажатая между пальцами, приросшая к коже.

— Пули тебе пригодятся, — сказал не-враг. — Ты уже убил разум и дух. Осталось сердце.

— Разум — звери?

— У зверя — разум звериный. Тебе ли не знать.

— А то, что в котлах — дух?

Не-враг повернулся. Он двигался быстро, как тот волк, который убил Инголфа во сне.

— Вера. Там, — он указал пальцем на стену, которая выгибалась и трещала, грозя расколоться и выпустить в коридор раненый туман. — В котлах вера.

— Во что?

— Во все. В богов. Потом в бога. Потом в одного бога, но разного. Потом в науку. Не имеет значения, во что ты веришь. Важен сам факт.

— Зачем?

— Затем, что… это нефть и уголь чудес. Атомная энергия. Сила ветра и сила солнца. Все вместе.

Не-враг смотрел с жалостью, как будто не знал, что Инголф убьет и его тоже. Так будет правильно. Осталось найти способ.

— Нужно лишь собрать ее. На алтарях. В храмах.

— В котлах?

— Верно, но есть нюанс. На алтари ее кладут. В храмы приносят. В котлах — вываривают. Видел, как топят жир из нутряного сала?

— Видел.

— И с душой можно также. Главное — правильно извлечь. Он научился.

— Хорошо, — плохо, Инголфу было очень плохо от этого разговора. Внутри. Эти вопросы — снег, в котором вязнут лапы. И лед, что забивается меж пальцами, режет их до крови. — У кого он брал души?

Лицо не-врага морщится, как вода, проглотившая камень. И ему неприятен вопрос, но не-враг все равно отвечает:

— Ты говорил с вёльвой и знаешь ответ. У собственных детей.

Ответ верен. И логичен.

— Там много котлов.

— У ребенка много души. И много веры. Больше, чем у взрослых. Ему хватало… Он думал, что если соберет достаточно веры, то станет богом и всех спасет.

Кроме Инголфа. Скоро волчьи клыки сомкнуться на горле. Если, конечно, Инголф не успеет первым. И он задает последний из важных вопросов:

— Но у него не получилось?

— Ну почему. Отчасти получилось. Он бессмертен. Неуязвим. И умеет творить чудеса.

Инголф ждал продолжения ответа, раздумывая над тем, как пулей из омелы убить того, кого не существует.

— Только этого мало. Чтобы стать богом, чужой веры мало. Своя нужна.

Если ответ был в количестве веры, то Инголф полностью верил винтовке.

За дверью скрывалась пещера. В ней было светло, и свет исходил от стен, потолка и странных коротких колонн, пахнувших старой костью. Здесь вообще было много мертвого мяса. Оно дразнило свежим ароматом, соком кровяным, что потечет по языку, наполняя желудок сытостью.

Кишки крутануло, и Инголф понял, что он давно уже не ел.

— Чувствуй себя как дома, — гостеприимно сказал не-враг.

Нет. Здесь нельзя есть. Здесь можно убивать.

Кого-нибудь.

Или что-нибудь.

Это находилось в центре зала, огромное, подвешенное в золотой паутине и вросшее вершиной в сводчатый потолок. Больше всего оно походило на огромное свиное сердце, из тех, которые Инголф покупал на рынке и, стыдясь себя, ел там же, сырыми. С них текло, а порой вываливались и черные кровяные сгустки, которые приходилось подбирать пальцами.

Но те сердца уже не работали.

А это жило. Оно медленно раздувалось, расталкивая дыру в потолке. Набухали полупрозрачные волокна с мелкими синеватыми крупинами внутри. Врезались в них золотые нити, но не резали, и сами покрывались слизью. Шевелились сосуды, похожие на трубы теплотрассы, и подрагивала семиглавая змея нерва.

Стрелять надо туда, в крохотный, не больше пятикопеечной монеты, узел.

— Когда-то давным-давно, — не-враг уставился на собственные сапоги, точно ему было страшно смотреть на распухшее сердце, и уж точно не хотелось смотреть на Инголфа, который возился с винтовкой, — в мире существовало много разных тварей…

Инголф не хотел бы столкнуться с той, которой принадлежало сердце. Он отсчитал десять шагов и, встав на колено, вскинул винтовку.

— Они верили в мир. И жили. Пока мир не погиб. Тоже, потому что в это верили.

Не-враг встал между Инголфом и сердцем, которое начало сжиматься, выдавливая содержимое в аорты и артерии. Загудели стены, завибрировали.

— Дай ему еще немного, — попросил не-враг. — И целься аккуратно.

— Отойди.

— А потом появился Распятый, который тоже верил, но в другое, в то, что он избран. И создал бога. Но что осталось тем, кто пережил свой мир?

Серая монета на прозрачном поле. Утопленная в мясо, близкая, слишком близкая, чтобы использовать оптический прицел.

— Что осталось, Инголф-переродок?

— Отойди.

— Хранить осколки былого, в надежде, что когда-нибудь…

— Отойди!

— …появится новый старый бог и всех спасет.

И не-враг отступил.

Спусковой крючок пошел мягко, нежно. И пуля полетела по шахте ствола. Вспышка царапнула полуслепые глаза, а в плечо толкнуло отдачей.

Инголф устоял.

Его оглушил пороховой смрад. А пуля прошла сквозь хрустальную стенку, проломив ее, как сапог проламывает молодой лед. И тонкая оболочка треснула, раскидывая семена.

Омела прорастала.

Корни ее вплетались в нерв, пережимали его, останавливая древний ритм древнего же сердца. Стебли пронизывали студенистую массу, раскрываясь желтыми шарами, кромсая живое.

Сердце стучало.

Быстро и все быстрее. Давясь черной жижей. А белые шарики омелы просыпались внутрь, забивали сосуды, закупоривали ток.

— Хранить… какой смысл хранить мертвецов, даже когда они еще живы. Скажи мне, Инголф сын Рагнвалда? — не-враг ударил в спину.

Острие меча пробило пальто, и свитер, и белую наглаженную рубашку. Войдя под левую лопатку, оно рассекло мышцы и легкие, разломало грудину и выглянуло наружу узким железным клювом.

— Извини. Я должен был. Иначе ничего не выйдет.

Не-враг вытащил меч, открывая путь крови.

Инголф успел обернуться и выстрелить. Последняя пуля ушла в потолок, и тот затрещал, рассыпаясь. Жадные стебли оплетали его, давили, крошили, рвались к солнцу…

Инголф хотел бы увидеть солнце.

Он снова лежал на алтаре. Его руки и ноги были свободны, но слишком тяжелы, чтобы у Инголфа хватило сил пошевелить хотя бы пальцами. На этот раз он не кричал, зная, что никто не явится на крик.

Но ему хотелось бы увидеть солнце.

Дом трещал. Сначала на Инголфа сыпалась костяная труха, совсем как побелка со старого потолка его квартиры. Потом обваливались куски покрупнее, размолотые живыми стеблями омелы. Затем и вовсе целые обломки ребер, сосудов, камней…

— Уже скоро, — сказал не-враг, лишившийся прежней бестелесности. Он взял Инголфа за руку, перевернул ладонь, поднеся к глазам, которые слезились больше обычного.

— Уже скоро. Так нужно. Поверь.

Инголф не верил, но просто хотел увидеть солнце.

И еще не подвести ее, ту, которой больше не было. Зарычав, Инголф схватил врага за горло, рванул на себя и второй, неловкой рукой, ударил по губам. Ударил сильно. Захрустели и провалились под пальцами зубы, полилась кровь, и враг сглотнул, проглотив пулю.

— Ты… ты правильно… сделал правильно… хороший пес.

Инголф держал за горло, уже обеими руками, стискивая изо всех сил, и также отчаянно веря, что у него получится. Плотное тело трещало по шву и в конце концов разорвалось. Из него посыпались потроха и розовые, в жиру и крови, шары омелы.

Но руки разжать не вышло.

А потом дом раскололся, и солнце спустилось в трещины. Пылающий шар его сел Инголфу на грудь и раздавил. Но это уже не имело значения.

Глава 8. Таблетка для совести

Рана ныла. Доктор Вершинин думал. От мыслей трещала голова и, наверное, треск этот был слышен Аспирину. Забравшись на плечо, кот вцепился в рубашку и хвостом обвил шею. Нос его уперся в ухо, и усы щекотали Вершининскую щеку, отвлекая от мыслей.

— А ты разъелся, я смотрю, — Вершинин почесал Аспирина под челюстью. — Скоро и не удержу.

— Урмс, — согласился кот, впрочем, не сдвинувшись ни на миллиметр.

Шершавый язык его тронул мочку уха.

— Прекрати.

— Армс.

— Тоже думаешь, что я свихнулся? Только сказать не скажешь. Да и никто не скажет. Во всяком случае, пока не зарежу очередного урода. А он же был уродом. Следовательно, я сделал доброе дело. Ну если думать логически?

Аспирин вылизывал ухо, тщательно, но не теряя собственного кошачьего достоинства.

— Если принять за аксиому высшую ценность человеческой жизни, то мои действия способствовали сохранению неопределенного количества жизней.

Кошачьи когти царапали кожу, но мягко, аккуратно, словно Аспирин лишь давал знать о своем присутствии.

— И это количество будет отлично от нуля. В итоге в самом худшем из возможных вариантов я не принес вред системе. В любом ином — принес значительную пользу. Это как… как лимфоцит.

Аспирин вряд ли что-то знал о лимфоцитах. Он забрался на голову и теперь увлеченно жевал волосы. Рыжий хвост, скользнув по шее, исчез, чтобы тут же пощекотать ухо. Кончик его попробовал залезть в рот, а потом и в нос.

— Угомонись, — попросил Вершинин. — Я тут о высоком думаю.

И от мыслей трещит голова. Клетки-клеточки. Лимфоциты. Тромбоциты и прочие «циты» с программируемыми функциями.

Выходит, что Вершинин сам по себе такая вот клеточка? И выбора, если разобраться, нет?

Выбор лежал на фарфоровом блюдечке с синей каймой. Уже не шар, скорее куриное яйцо с тонкой скорлупой, сквозь которую проникает свет стоваттной лампочки. Проникает и задерживается, отчего само яйцо начинает светиться.

Две лампочки — слишком много для одной кухоньки. И Вершинин видит ее словно наново, словно и не его это кухня вовсе, а чужая, незнакомая и неуютная. Семь квадратных метров. Один стол. Клеенка вместо скатерти. Два стула. Зачем больше, если гостей не бывает? Плита с неработающей духовкой. Вытяжка вся в жирных крапинах. Помыть некогда? Точно, некогда… И фасады грязью заросли. А линолиум в залысинах.

Старый холодильник тарахтит, как Аспирин. И радиоточка отвечает ему бормотанием.

Что Вершинин делает здесь? И на кухне, и в квартире, и в мире вообще?

Живет.

Чего ради?

Кот улегся на голове рыжей чалмой, и хвост свесил. Ему хорошо. А Вершинину хорошо? Не сейчас, но когда-либо? Ведь должно было в его жизни быть нечто такое, отчего становилось хорошо?

Работа.

Работу у него отнимут, если сочтут, что Вершинин сошел с ума. И что остается?

— Если разобраться, то все просто, — Борис Никодимыч подвинул блюдце. — Я лишь возвращаю часть себя. Осталось понять технический момент… нужно ли это жевать?

Стащив Аспирина с головы, Вершинин взял яйцо, которое ко всем бедам еще и нагрелось, и понюхал. Запах отсутствовал.

Вкус тоже.

Яйцо треснуло во рту, выплеснув горячее водянистое содержимое, которое само собой потекло по пищеводу, но до желудка не добралось. Вершинин сплюнул на ладонь скорлупки и, протянув Аспирину, поинтересовался:

— А ты что думаешь по этому поводу?

Кошак потерся о руку и сказал:

— Урм.

Канистру с бензином нести было неудобно. Пластиковая ручка ее оказалась слишком толстой, и канистра то и дело выскальзывала, норовя упасть и лопнуть. Этого Белла Петровна никак не могла допустить. Она то и дело вскидывала канистру, подпирая второй рукой днище, делала десяток шагов и останавливалась.

Белла Петровна и не предполагала, что ослабела настолько.

Васю бы попросить… Вася подвез бы. А еще обязательно поинтересовался бы, зачем это его дорогой Белочке канистра с бензином. И вряд ли правдивый ответ обрадовал бы его.

Пришлось самой.

На этот раз Белла Петровна не ошибается. Она видела. И слышала. И потом уже, сидя в комнатушке регистраторши, просматривала медицинские карты детей.

ОРВИ. Пневмония. Лейкемия.

ОРЗ. Пневмония. Лейкемия.

Пневмония.

Лейкемия.

Тихая смерть в стерильных бахилах.

— Экология такая, — сказала регистраторша, расщедрившись на чай. — Все мрут. И большие, и малые. Жалко их.

— Жалко…

— А твоя-то еще, Бог даст, выкарабкается.

Чай пили из граненых стаканов, помутневших от времени, вставляя их в подстаканники из латуни, в комплекте с которыми шли ложечки с портретами вождя. Регистраторша из шкафа достала хромированную утку, в которой вперемешку лежали сушки, конфеты и старое ломкое печенье.

— На вот. Пожуй чего. А то зеленая вся…

Зелеными были волосы бильвизы, существа, которому место в страшных сказках и то лишь до встречи с героем-храбрецом.

Белла Петровна не отличалась ни героизмом, ни храбростью. У нее и сил-то едва-едва хватало канистру волочь. И упаковка спичек карман оттягивала.

Спички — детям не игрушка!

Спички — детям.

Не игрушка.

Бильвиза стояла за воротами. Она вышла босая. Тонкостанная, с копной тяжелых волос, в сумерках она как никогда походила на скорбную иву из тех, которыми порастают берега прудов.

— Сдесь? — спросила бильвиза, разглядывая Беллу Петровну. — Нет. Пшли.

Почему-то речь ее, в целом самая обыкновенная человеческая речь, со сменой обличья менялась, теряя звуки, становясь скрипучей, как новая кожаная куртка.

И шла бильвиза тяжело, с видимым трудом переставляя негнущиеся ноги.

Деревянный человечек.

— Я собираюсь тебя сжечь, — предупредила Белла Петровна, не понимая, зачем она вообще следует за бильвизой. — Убить. Ты убиваешь детей. Я убью тебя. Меня, наверное, посадят. Или запрут в дурдоме.

Шаг и шаг. Хруст суставов. Пальцы-веточки приподнимают волосы, обнажая длинную тонкую шею, на которой проклевываются молодые побеги.

Их больше, чем в прошлый раз, и они беловатые, червеобразные, точно больные.

Или и вправду больные?

— Я не хочу этого делать. И конечно, не хочу попадать в тюрьму. Но ты же не остановишься! Ты не остановишься?!

Белла Петровна поверила бы ей, но бильвиза покачала головой и остановилась.

Она вывела на берег старого пруда, русло которого заполонил щебень, колотый кирпич, пакеты и банки, пустые канистры и весь тот мелкий мусор, сам собой возникающий возле человеческих поселений.

Над ручьем еще держалась за жизнь старая ива. Ее желтоватый лишайный ствол кормил омелу. У корней ивы громоздилась куча тряпья, в которой свили гнездо крысы. При появлении Беллы Петровны, куча зашевелилась, как если бы была живой, и на поверхность ее выполз отвратительного вида грызун.

— Кышш… — зашипела бильвиза. — Кышш…

Крыса засвистела и скрылась в гнилье.

— Вот… плохо. Тут.

Бильвиза босой ногой разворошила гнездо. Крысы визжали, кидались, полосовали резцами зеленоватую кожу, но скатывались на землю и попадали под ноги. Хрустели хребты. Влажно хлюпала плоть, мешаясь с серой рыхлой землей.

Беллу Петровну мутило.

— Опять… опять. Кышш!

С нежданной для ее неповоротливого тела прытью, бильвиза подхватила толстого крысака и сунула его в рот. Сжались челюсти, сломались кости, и кровавый ком шерсти полетел на землю. А бильвиза вытерла губы ладонью и, вдруг успокоившись, подошла к иве, обняла ее нежно.

— С-сюда! — приказала она. — Видишь? Видишь? Обещал!

Желтая шуба лишайника пестрела трещинами, которые уходили вглубь ствола. В трещинах копошилось что-то мелкое, живое, которое — Белла Петровна слышала это явственно — пожирало дерево.

— Обещал! Помочь. Ушел. Ушел совсем. Плохо! Не получается.

Она прильнула к ране губами и дунула, выдавливая в трещину слюну и кровь.

— Мало… мало… плохо. Не хочу больше! Не хочу! П-помоги!

Отшатнувшись от умирающей ивы, бильвиза прижала ладони к животу и принялась раскачиваться. Босые ноги ее стояли стопа к стопе, плотно смыкались голени, срастались колени, и руки уже переставали быть руками.

— Спать… спать… спать…

Белла Петровна поставила канистру на землю и опухшими, водянистыми пальцами открутила крышку. В нос шибануло характерным бензиновым смрадом.

Налетевший ветер наклонил иву к иссохшему пруду, расшатал больные корни и почти вывернул, но отступил. Он вернется, чтобы довершить начатое.

— Скорей, скорей… помоги! Сна… сна… беда стоит на вашем пороге… покоя… покоя не знать… братняя кровь сладкая. Сладкая! Но ты помоги. Мне. Он обманул. Сказал — поможет. А бросил. Нелься так!

— Нельзя, — согласилась Белла Петровна, не представляя, впрочем, о ком речь. Она торопилась исполнить задуманное. И спеша, расплескивала бензин на корни древесные, на тряпье, на ветви и ствол, равно как и на бильвизу, окончательно утратившую всякое сходство с человеком.

— Отпуссти… отпусти!

— Отпущу. Будет больно!

Спички громыхали в коробке, а он все никак не открывался, когда же открылся, то спички рассыпались и вмиг намокли. Пришлось вытаскивать второй коробок, а потом и третий.

Если бы бильвиза не следила за каждым движением Беллы Петровны. Если бы не смотрела с такой отчаянной надеждой…

Нельзя обманывать чужие надежды.

Но разве получится убить?

Получится.

— Скорей, скорей, — прошелестела ива, роняя жухлые листья в бензиновую лужу. — Скорей же…

Чиркнула спичка. Вспыхнул огонь.

— Извини. Пожалуйста, — сказала Белла Петровна, разжимая пальцы.

Она успела отступить на шаг, прежде чем пламя обняло бильвизу.

Та закричала.

Горели воздетые к небу руки, рассыпались пеплом, летели к пруду, падали, покрывая мусорные кучи сероватым снегом. Пылала ива, щедро раздаривая узкие клинки листьев. Шкворчала омела, брызгая зеленым соком, ломаясь в огне с хрустом, как ломались крысы.

Белла Петровна смотрела.

Она не отступила, даже когда огонь метнулся к ней под ноги, чуя запах горючего, когда заглянул и подбросил в воздух канистру, которая лопнула с оглушительным хлопком. В воздухе запахло паленым пластиком. Лишь когда от невыносимого жара занялись волосы самой Беллы Петровны, она очнулась и отступила дальше.

   — Родилась я ночью, густела мгла,    Вдаль уводят мои дороги…

Белла Петровна заплакала. Слезы летели по щекам и падали на руки, почему-то красные, покрытые волдырями ожогов.

  …Под утро мать моя умерла.    Беда стоит на нашем пороге…

Огонь успокаивался. И когда он улегся на черном выжженом пятне, Белла Петровна развернулась и пошла прочь. Она смотрела на свои ладони, кожа на которых лопалась, и думала, что вряд ли сумеет дойти до дома. И поэтому отправилась в больницу.

Она хотела поймать такси, но машины убегали.

Наверное, это было справедливо. Потом пошел дождь. Он нежно, аккуратно, омывал раны, унося пепел, смрад гари и боль. Белла Петровна улыбалась небу.

Возможно, она никогда больше его не увидит…

В больнице ее встретил Вершинин, и это тоже было правильно, хотя сама Белла Петровна не сумела бы объяснить, почему именно. Но вид доктора, пусть и одетого не в халат, но в джинсы и клетчатую рубашку, ее успокоил.

— Здравствуйте, — сказала Белла Петровна и вывернула ладони, показывая лопнувшие волдыри и желтые сгустки сукровицы. — Я вот… нечаянно.

— Я тоже, — Вершинин коснулся руки, что висела на привязи. — Нечаянно. Идемте.

Она пошла за ним, ничуть не сомневаясь, что этот человек сумеет помочь.

Хорошо бы Юленьке. А сама Белла Петровна потерпит как-нибудь. Боль не так и сильна.

Перевязывала медсестра. Она явно нервничала, то и дело бросала взгляды то на Вершинина, то не Беллу Петровну, но с вопросами не лезла. А потом и вовсе исчезла.

— Пить хотите? Есть чай. Есть вода. И спирт тоже есть.

— Спасибо, но… мне, наверное, мужу позвонить бы.

Вершинин раскачивался на стуле, и стул трещал, но не разламывался. Что-то изменилось в докторе, но Белла Петровна не могла никак понять, что именно.

— Знаете, — он поднял руку. — Я наверное, не смогу больше оперировать. Повредил глубокий сгибатель пальцев. Они там думают, что все восстановится. Но такого не будет. Мой сторож меня сторожит. А ваш будет сторожить вас. Это правильно.

Белла Петровна перевела взгляд на свои ладони, забинтованные, они напоминали две клешни в кольцах грязных манжет.

Правильно?

— Я убила человека, — призналась Белла Петровна, и Вершинин, не прекращая раскачиваться, спросил:

— А вы уверены, что он был человеком?

— Она… и нет.

— Тогда все хорошо. Людей убивать нельзя. Но только если людей.

Глава 9. Достоинства прикладной кулинарии

Аллочке стало плохо утром. Семен Семенович сначала услышал, как хлопнула дверь и звук этот, в общем-то обыкновенный, странным образом его встревожил.

Потом дверь вновь хлопнула, уже громче и ближе.

Раздались шаги, мелкие, частые, как будто человек очень спешил, но не мог позволить себе бежать, а потому семенил, быстро, но неуклюже.

На сковородке кипело масло, а в масле плавало сердце, которое за все восемь часов жарки лишь самую малость потемнело. Пару раз Семен Семенович ради интереса тыкал в мясной ком ножом, и теперь разрезы сочились прозрачным золотистым соком.

Запах от сердца шел изумительный.

Но двери хлопали. И множились шаги. Росло беспокойства Семена Семеновича. И когда достигло оно пика, на кухню влетела растрепанная горничная.

— Там это… — сказала она громким шепотом. — Алле Ивановне плохо.

И тогда Семен Семенович испугался.

Он уже успел забыть это чувство, всеохватывающее, парализующее волю и тело, когда остается одно-единственное желание — спрятаться.

Но кипело масло на сковородке, стреляло горячими искрами, и таращилась глупо, испуганно, горничная.

— Врача вызвали? — тихо спросил Семен Семенович, откладывая лопатку. — Вызвали, я спрашиваю?

Кивок. Дрожащая губа. Слезы в глазищах, как будто есть ему время чужими слезами заниматься.

— Хорошо. Иди сюда.

Неуверенный шажок.

— Видишь? Смотри, чтобы масло не выкипало, хорошо? Вот канистра. Вот сковорода. Понимаешь? Я скоро приду.

Он силой сунул в потные ручонки лопатку и бегом бросился наверх.

Аллочке и вправду было плохо. Она лежала поперек кровати, раскинув руки и ноги, словно опасаясь упасть. Голова ее свешивалась на вялой шее, и вторая горничная то приподнимала ее, то выпускала, и тогда голова вновь падала, а волосы накрывали ее, свисая до самого пола.

Аллочку тошнило. Судорога выламывала ее, и руки скребли по атласу, комкали его, силясь найти опору, хоть как-то приподнять непослушное тело. Рот открывался со страшным пустым звуком, из Аллочкиного рта вываливались комья рвоты, падали в вазу с широким горлом. Розы, прежде ее занимавшие, валялись по полу.

— Вон пошла, — сказал Семен Семенович горничной и присел на кровать. — И врача сюда. Немедленно. Иди. Нет, стой. Звони Вершинину.

Он вытащил сотовый и сам нашел нужный номер, набрал и, дождавшись ответа, попросил:

— Приезжайте. Пожалуйста. Берите машину и приезжайте. Я оплачу. Я все оплачу, только приезжайте. Пожалуйста.

Аллочка зарычала и выгнулась, выдавливая из себя очередной осклизлый ком рвоты, который плюхнулся в вазу, как жирная жаба.

— Я… мне плохо, — ей удалось лечь на бок. Аллочка подтянула ноги, сворачиваясь клубком. — Мне плохо.

— Погоди. Сейчас приедет врач. Много врачей. И они что-нибудь придумают. Не один, так другой.

Семен Семенович садился на кровать осторожно, боясь неловким движением потревожить недолгий Аллочкин покой.

— Все будет хорошо.

— Не будет, — упрямо ответила она. — Ты же знаешь.

— Знаю. Поэтому и говорю, — Семен Семенович позволил себе прикоснуться к влажным ее волосам. — Ты просто потерпи. Сейчас ведь медицина и все такое… выходят. И тебя, и ребенка. А не здесь — завтра полетим в Израиль, там вроде врачи хорошие. Или во Францию…

Легко лгать, когда ложь во благо, когда тот, кому врешь, сам желает верить. Аллочка смежила веки. Она дышала мелко, часто, как собака на жаре, и кожа ее белела на глазах, а ногти и губы — синели. И Семен Семенович не знал, что еще сделать, а потому просто рассказывал, как все будет хорошо, если немного потерпеть.

Потом появились врачи. Незнакомый, но солидный, в халате с фирменной вышитой эмблемой и блестящим саквояжем. И Вершинин, который отличался какой-то взъерошенностью, которая бывает, когда сон прерывается неожиданно и, прервавшись, не отпускает человека, а длится и длится. Под влиянием его движения становятся неуклюжими, а взгляд плывет.

— «Здра-вуш-ка», — по слогам прочел он эмблему, вышитую на халате конкурента. — «Здравушка». Центр здоровья.

Конкурент, сопровождаемый сразу тремя помощниками, лишь фыркнул презрительно, по-лошадиному, а Семен Семенович сказал:

— У нас с ними договор.

— «Здравушка»… надо же, какое совпадение.

Вершинин впился пальцами в мочку уха и дернул, как если бы проверял, крепко ли держится это ухо.

— В этом есть смысл. Во всем есть смысл. А вы бы сходили, проветрились. Нам с… коллегой посовещаться надо.

— Пациентка нуждается в покое, — ответил коллега, не удостоив Вершинина взглядом.

— И госпитализации, — добавил Борис Никодимыч и сел на кровать.

— Я не думаю, что…

— А я думаю. У нее сердце сбоит. Не слышите? Тук-тук. Туки-тук. Тук-тук-тук.

Вершинин выстукивал по изголовью причудливый ритм и дурашливо улыбался.

— С сердцем не следует шутить, моя драгоценная леди. Что ж вы так? Тише, не волнуйтесь. Послушайте, как сердечко стучит. Посчитайте ему. Это как вальс — раз-два-три, раз-два-три… ну-ка повторите.

Он ловко подхватил оборванную нить разговора.

— Семен Семенович, позволите вас на пару слов? — холодным вежливым тоном поинтересовался доктор номер два.

И Баринов по едва уловимому кивку Бориса Никодимыча вышел за дверь.

— Позвольте мне сказать, что вмешательство данного человека в… в дела моей пациентки снимает с меня всякую ответственность…

— Ты на «Скорой»?

— Мне не кажется, Алла Ивановна нуждается в госпитализации. Токсикоз — достаточно распространенное явление в первом триместре и хватит инъекции…

— Ты на «Скорой»? — повторил вопрос Семен Семенович, позволив себе повысить тон, и врач сник.

— Я прибыл на личном транспорте.

— Плохо. На вот, — Баринов вытащил бумажник, а из бумажника деньги. — Иди. И позвони там. Скажи, чтоб машину прислали. А то мало ли.

— Конечно. Ваша воля. Но Семен Семенович, помните — любое вмешательство на данном сроке чревато самыми катастрофическими последствиями для плода.

Плод? Яблоко в Аллочкином животе. Или вишня. Вишневая косточка даже, которая застряла и мешает жить.

А врач уже сбежал, прихватив свиту, и Семен Семенович остался в коридоре. Дверь была рядом, на расстоянии протянутой руки, но страшно было эту руку тянуть. И трогать ручку, и заходить в комнату, где смешались запахи роз и рвоты.

— Сссема… Сссема, — тень выползла из щели между косяком и дверью. Она плюхнулась на пол крупным жирным пятном и торопливо поползла к ноге. Мягкий ворс ковра пронизывал насквозь ее двумерное тело, и тень едва-едва держалась, чтобы не развалиться на части.

— Мне не до тебя сейчас, — сказал Баринов, борясь с желанием наступить на тень.

— Ссснаю. Есссть чего скасссать, — она забралась на тапок. — Есссть… сердсссе. Готово уже.

— И что?

Про сердце он как-то забыл да и, вспомнив, не счел его важным делом.

— Сердсссе дракона. Сссема, думай.

Тень обвивала ногу тонкой лианой, она карабкалась выше и выше, пока не переползла на руку.

— Советниссса просссит передать, что ей шшшаль. Ей ошшшень шшшаль. Она не хотела вреда твоей сссемье. И мальшшшику. Хороший мальшшшик.

Раззявив клюв, тень застыла, и Семен Семенович, вытащив из рубашки булавку для галстука, полоснул себя по руке.

Кровь шла хорошо, тень лакала ее десятком языков, и говорила быстро, спеша рассказать:

— Советниссса дает тебе виру. Восссьмешь?

— За сына?

— Второй будет шшшить. И шшшенщина тошшше.

— Я уничтожу вас всех.

— Не уссспеешь, — тень оторвалась от кровяного ручья и поднялась на одной ноге. — Мы сссами. Ссскоро ушшше. Торопись, Сссема. Сердсссе дракона — исссцелит.

— Что?

— Все, — убежденно сказала тень. — Сссскорми ей. Ссскорми и увидишь.

— Почему она сразу не сказала?

— Потомушшшто ты потратил бы его бессс польсссы… исссцелил бы тело, но не вернул. Сссмирись, Сссема. И поссспеши. Ссскоро Нагльфар пройдет меж клыков волка. Ссскоро рухнет Биврёссст… ссскоро потоки Хвергельмира затопят Нифльхейм, а в Асссгарде появитссся новый бог. Сердсссе сссстанет бесполесссно.

Тень лопнула, не договорив.

Получасом позже Семен Семенович поднялся на второй этаж. В руке он нес серебряное блюдо, прикрытое серебряным же колпаком. С локтя белым флагом капитуляции свисало полотенце.

И каждый шаг давался с трудом.

Предательство? Наверное.

Один плюс один и еще один. И две единицы важнее одной? И шансов у них больше. И Алла не простит, если Семен потеряет еще одного ее ребенка. А как ему самому потом жить?

Как-нибудь.

Ступеньки были круты, как те, давешние, которые складывались в лестницу-змею. Она обвивала айсберг, чья вершина утопала в низком войлочном небе.

В доме потолок расписан вручную. Алле нравилось.

Наверное, нравилось, но теперь Семен Семенович не уверен. Он просто несет лекарство.

Вершинин караулит, неспящий страж с подернутыми туманом глазами. Его тоже жаль.

— Скажите, — Баринов знает ответ, но все равно останавливается. — Есть ли что-то на этом свете, что спасло бы ее? И ребенка?

— Чудо. И как понимаю, оно у вас имеется.

Его догадливость не удивляет, скорее кажется правильным, что этот человек в курсе. И Семен Семенович входит в комнату.

— Смотри, что я тебе принес, — он ставит блюдо перед Аллой и поднимает крышку. — Правда, красивая?

Сердце высохло, превратившись в сапфировую ягоду. Сквозь тонкую кожицу виднелись темно-синие зерна и ровная, льдянистая мякоть.

— Попробуй. Тебе станет легче. Обещаю. Ты мне веришь?

Она верила и приняла подарок безропотно. И когда жена уснула, Семен Семенович поднял ее на руки и перенес в свою комнату. Он верил, что Алла выздоровеет, и надеялся, что она никогда не узнает о сделанном им выборе. И что за выбор этот не придется платить кому-то, кроме самого Семена Семеновича.

А за окнами дома гуляли туманы. Густые, творожистые, они спешили жить.

Часть 9. Дом всех теней

Глава 1. Незваный гость

Две сестрицы играли в ладушки. Они сидели на корточках, упираясь коленями в колени, смыкаясь стопами и сливаясь водянистыми волосами. Мелькали руки, раздавались частые влажные хлопки.

Сестрицы играли давно.

Час? Два? День?

Алекс не знал. Он смотрел на них, потому что больше смотреть было не на что. Старуха пряла, и веретено ее скользило по пуповине нити, соединяющей верх и низ воздушного пузыря. За стенками его жила темнота, и лишь изредка в ней мелькали смутные тени существ.

Шлеп-шлеп.

Кап-кап.

Цок-цок.

Цоканье стало новым звуком, который остановил ладони сестриц в миллиметре от столкновение. Обе хофру повернулись влево, припали на руки, выгнули спины и зашипели. Очнулась ото сна старуха, помахала Алексу пальцем, как будто бы он породил этот удивительный звук.

Цок-цок.

Железом по камню.

— Кто там? — спросила Одунн.

— Там! — отозвалась Идунн и, вытянув руку, проткнула стенку пузыря.

— Брысь! — рявкнула на них старуха.

Пузырь расширился, отталкивая море, но не всадника на черном коне.

— Здравствуй, Морская хозяйка, — сказал всадник и ладонью провел по конской гриве. С нее ручьями скатывалась вода, чтобы тотчас впитаться в веретено старухи.

— Не думаю, что пожелание здоровья искренне, — ответила та. — А визит твой случаен. Помнится, в прежние времена в тебе было больше уважения к старшим, Варг Беззаконный.

— Все меняется.

Гость спешился. Был он невысок и худ. Длинные белые косы его после прогулки по дну моря остались сухими, как и притороченный к седлу бубен. А вот одежда промокла, прилипла к телу, но Варг, казалось, не испытывал никаких неудобств. Он обошел Алексово кресло, остановился за спинкой.

— Что ж ты мальчишку на цепь посадила? Неужели боишься, что сбежит?

— Нет! — одновременно воскликнули Идунн и Одунн. Обе вывалились из груды серебристых рыбьих мехов и на карачках поползли к Варгу.

— Не сбежит!

— Нет-нет!

— Никогда!

— Да-да!

Сестрицы и двигались синхронно.

— Стоять! — крикнула старуха и ногой топнула, отчего сестры притихли, но не поднялись. Распластавшись на полу, они вывернули шеи и уставились уже не на Алекса — на того, кто стоял за его спиной. Их рты округлились, а языки развернулись, как разворачивается хоботок бабочки, вот только на конце его было по два острых шипа.

— Стоять, — старуха дернула нить, сотрясая свод моря. — Не про вашу честь гость дорогой.

— Сладкий, — осмелилась возразить Идунн.

— Мягкий, — сказала Одунн, подаваясь чуть вперед.

— Раздавлю, — предупредил Варг. — Придержи своих дочерей, Морская старуха. Иначе мне придется убить их.

— В моем доме?

— В твоем.

Сестры отползли. На сей раз двигались они медленно, рывками, как будто кто-то дергал за ниточки, заставляя шевелиться их руки и ноги.

— Хочешь отсюда выбраться? — спросил Варг, склонившись к самому уху. Но Алекс был уверен — старуха слышит. И разговор этот ей неприятен, и будь ее воля, выставила бы она гостя за порог, если стенку пузыря можно назвать порогом. Но она терпела. Почему?

Не потому ли, что гость был сильнее?

— Хочу, — сглотнув ответил Алекс и пошевелил руками. Прикрученные к креслу, они затекли, как в общем и все тело. — А ты можешь?

— Я могу почти все.

— И взамен?

— Честь, совесть и что там еще теперь ценится по ту сторону мира? — старуха засмеялась клокочущим злым смехом. — О да, молодой человек, не сомневайтесь, заключив эту сделку, вы покинете мой гостеприимный дом, обрекая тем самым моих бедных девочек на бездетность и медленную смерть. И смею сказать, что какое-то время вы будете совершенно счастливы там, над морем, но позже… он потребует исполнить вашу часть договора. И поверьте, вы ее исполните.

— Вы весьма любезны, уважаемая.

— Отнюдь, Варг Безымянный, Варг Беззаконный. Я не любезна. Я знаю, чем чреваты подобные сделки. Я лишь пытаюсь предупредить сего неразумного юношу о последствиях. Но вряд ли он послушает. Он ведь боится…

— Нет! — Алекс рванулся, но лишь затем, чтобы убедится — веревки крепки.

— Я не имею в виду страх битвы, когда кипящая кровь напрочь лишает вас самой возможности бояться, — сказала Хофру, на мгновенье останавливая прялку. — Вы гордитесь этим своим бесстрашием, которого у тебя имеется с избытком. Я же говорю о страхе ином. Его вы не замечаете, находя в себе тысячи отговорок, что это вовсе и не страх даже, а нежелание… ты всем сердцем стремишься наверх, но позволь тебя спросить на правах хозяйки дома и той, кому ты, собственно говоря, обязан жизнью. Что там, наверху?

— Мои друзья.

— Неужели? Варг, ты тоже улыбаешься? Нет? А мне казалось, что ты способен оценить шутку.

— Шутку! — хором отозвались сестрицы, которым надоело сидеть неподвижно.

— Друзья… кто из них друг тебе? Маленькая валькирия? Они только и умеют, что души таскать. Конечно, ей кажется, что она еще человек. Но это ненадолго, поверь. Скоро человеческое из нее уйдет. И когда-нибудь она утащит тебя. Не потому, что желает зла, просто… предопределено.

С каждым поворотом веретена нить становилась все тоньше. И Алекс подумал, что скоро она станет совсем тонкой и порвется. Что тогда?

— Или ты говоришь о том, кого Советница уже величает Владетелем, хотя он даже не дошел до Хельхейма? Варг, будь добр, ответь, способны ли вы на дружбу? И снова молчишь. Ты неудобный гость…

— Не стоит называть Джека другом, — тот, кто стоял за спиной Алекса, положил руки на плечи. Ладони его оказались тяжелы, и если бы не веревки, привязавшие Алекса к спинке стула, он бы согнулся под этим неподъемным весом. — Дружба — слишком сложно для него.

— Откуда ты…

— Остается Советница Снот. Маленькая тень синеликой асиньи, чей отец придумал ложь… только безумец, совершеннейший безумец, мой юный гость, будет верить подобному существу и уж тем более назовет его другом. Так зачем же стремишься ты наверх?

— Потому что хочу жить.

Нить почти исчезла, и лишь движения пальцев, вытягивавших воду из воды, свидетельствовали, что нить еще существует.

— Жить… живи. Здесь. Мой дом мал? Он станет больше. Где-то там еще стоит дворец моего отца. Чудеснейшее места, равного которому не найдется во всех трех мирах. Стены его сделаны из кораллов, окна — из самого чистого янтаря…

— А крыша сплошь раковины; они то открываются, то закрываются, смотря по тому, прилив или отлив, — прошелестела Идунн.

— И это очень красиво, ведь в каждой лежат сияющие жемчужины, и любая была бы великим украшением в короне самой королевы… — добавила Одунн.

— Нам с сестрами хорошо жилось там… моим первым мужем был сын конунга. Храбрый мальчик. Он сам прыгнул в мои объятья и, поверь, ничуть не жалел о том. Я же дала ему долгую жизнь и многих детей. Это хороший дар. Там, наверху, он наследовал бы отцовский удел, а здесь — целое море.

— В котором не осталось ничего, кроме рыб, раковин и мертвых кораблей, — Варг произнес это на ухо, и хотя Алекс не имел возможности видеть его, он понял — Варг улыбается.

— Чего ты хочешь? — также шепотом спрашивает Алекс.

Он готов на все или почти на все, лишь бы освободится, хотя бы от веревок. И хофру слышат его готовность. Идунн и Одунн шипят, а старуха больше не улыбается.

И веретено отложила.

— Я сильнее, — предупреждает Варг.

Он вдруг оказывается между Алексом и креслом старухи. Веретено падает на пол, а водяная петля захлестывает шею. Невидимая, она затягивается стремительно, разрезая белые косы и кожу. Кровь Варга красного цвета. Идунн и Одунн ловят ее на лету, глотают и кричат.

Их выворачивает черным, нефтяным, в котором плавают куски живого.

Петля обрывается со звоном. И Варг, подняв старуху, кидает ее на колено. Громко хрустит позвоночник. Тело, сухое, похожее на мешок, в который кое-как натолкали костей и соломы, летит в ноги Алексу. И он видит искаженное лицо, разорванный рот и горло, с разрезами жаберных дуг.

Снова хруст. Варг берет Идунн за волосы, приподнимает и ударом ребра ладони разламывает шею. Потом нагибается за Одунн.

Становится очень тихо.

— Зачем ты их… убил.

— Из милосердия, — Варг проводит большим пальцем по шее, и шрам его зарастает.

— И это милосердие?!

— Мальчик, ты когда-нибудь умирал от голода? Нет? Тогда не суди о моем милосердии.

Алекс замолкает.

Трещит пузырь. Трещат веревки. Варг рвет их пальцами, а разорвав, отходит, позволяя Алексу встать. Тело занемело, слушается плохо, и Алексу приходится схватиться за стул. По коже бегут мурашки.

— Сделка. Что ты попросишь взамен?

Алекс не настолько глуп, чтобы ждать подарка. Вопрос в цене.

— Отдай мне того, кого ты именуешь Джеком.

— Нет.

Мьёлльнир отозвался на прикосновение, а Варг, заметив жест, покачал головой:

— Не стоит. Я убью тебя раньше. И в этом уже не будет ничего милосердного.

Он запрыгнул в седло и поднял поводья, представлявшие собой полосы кованого железа.

— Стой! Погоди! — Алекс поднял руки, показывая, что не собирается бить в спину, как и вообще бить. — Ты уходишь? А я? Что со мной?

Пузырь вот-вот схлопнется, впуская море с его прогорклыми водами, тенями рыб и длинными косами водорослей.

— С тобой? Думаю, ты утонешь. Раздавить тебя не должно, здесь еще не настолько глубоко. Но до поверхности ты вряд ли дотянешь. Разве что плыть будешь очено быстро. Но если будешь быстро плыть, то умрешь уже на поверхности.

— Почему?

— Физика. Очень полезный предмет, особенна та часть, которая касается растворения газов.

Варг издевается? При чем здесь физика.

— Жидкости твоего тела насыщены кислородом и азотом, но когда ты поднимешься наверх, давление изменится. Соответственно изменится и растворимость газов. Они будут выходить из твоей крови, как… как из бутылки шампанского. Но стенки твоих сосудов тоньше стекла. Они не выдержат. Ты не выдержишь.

Протянув руку, Варг добавил:

— Пойдем. У нас не так много времени осталось. Нагльфар уже отпускает солнце.

— Нет.

— Что ж, жаль. Мне казалось, что это — хороший вариант для всех.

Он дернул поводья, и конь вскинулся на дыбы.

— Но в утешение могу сказать: я бы гордился таким сыном. И мне жаль, что твой отец тебя предал.

— Ты лжешь!

— Мне незачем. Он убил дракона. Но сердце отдал не тебе.

— Кому?

Какая разница? Варг говорит, чтобы причинить боль. Ему нравится причинять боль… и бледные губы кривятся в усмешке:

— Твоей матери.

Варг ушел за секунду до того, как стены пузыря лопнули, впуская холодную морскую воду. Две волны, как два крыла, ударили Алекса, смяли и вышвырнули прочь.

Он поплыл.

Он работал руками и ногами так сильно, как мог. И держал зубы сцепленными, но пузыри воздуха все равно вырывались и вытягивались нитью.

Вверх.

Море светлело. Оно было плотным, неудобным, и Алексу приходилось протискиваться сквозь воду.

Вверх.

Мелькали тени рыб, крупных, неповоротливых. Перед самым Алексовым носом высунулась черная морда косатки с огромным ртом, полным острых зубов, но тут же исчезла.

Вверх.

Жжение рождалось внутри, и распирало легкие, опоясывало сердце, предупреждая — недолго осталось. Ничего. На сколько хватит. Главное — не останавливаться.

Только все равно ничего не получится… не получится…

Надо.

И море все-таки закончилось. Оно выпустило Алекса, позволив вдохнуть, и тут же скрутило мышцы судорогой. Если бы не рука, вцепившаяся в волосы, Алекс ушел бы под воду.

Варг держал крепко. Черный жеребец его стоял на воде, и капли скатывались с гривы и хвоста, но оставались на море россыпью, росой на листе волны.

— Как самочувствие? — поинтересовался Варг.

— С-спасибо… н-нормально.

Кровь закипала. Алекс слышал, как бурлит она в сосудах, которые вот-вот лопнут, точно трубы под давлением. Немели пальцы. Болели локти. И с каждой секундой боль росла, становясь невыносимой. Алекс закусил губу, чтобы не кричать, но все равно закричал.

— Не передумал?

— Н…нет.

— Будет еще хуже. Нельзя быть настолько упрямым.

Варг смотрел. Ждал. А не дождавшись, коснулся лба, и кровь успокоилась.

— Я ни о чем тебя не просил!

— Считай подарком. Или нет… ты будешь должен мне один ответ. Правдивый.

Варг разжал руку и выпрямился. Он почти сливался с серо-белым небом, которое грозилось выпустить новую стаю снежных птиц. На самой линии горизонта виднелись горы, низкие, плоские, напоминавшие издали черных китов. И еще дальше, в волглых шубах облаков, прятался мост.

— Биврёст, — сказал Варг, разворачивая коня. — Еще одна дорога к Хельхейму. И советовал бы поспешить. Игра скоро закончится.

Глава 2. На крыльях моря

Юля не могла плакать. Она сидела на макушке драконьей головы, перебирала острые, как ножи, перья и не огорчалась, когда резала пальцы. Иссеченные руки поили Нагльфара, и дракон лишь вздыхал, принимая подарок.

Он шел, держась по ветру, и огромные лапы мелькали, касаясь водяной глади. А море, успокоившись, превратилось в сине-зеленый камень. Нарядный срез изредка раскрывался трещинами, выпуская треугольный плавник косатки. Еще реже кит показывался целиком. Он выпрыгивал из воды, повисал на мгновенье и вновь падал белым брюхом на каменную гладь. Летели брызги.

— Деточка, хватит уже, спускайся! — Снот сидела рядом с рулевой лопастью, и глядела на море.

Все глядели на море, хотя Юля понимала — бессмысленно.

Она сама искала.

Спускалась к волнам, поднималась высоко, когда само море становилось лишь кипящим водяным котлом. И вновь летела к нему, к черному, блестящему.

Звала.

Не дозывалась.

И ветер, разворачивая крылья, выламывал их. Потом он просто смел Юлю с неба, и она лишилась крыльев. Без крыльев тяжело.

— Поплачь, если будет легче.

Кошка вскочила на борт, и оттуда перепрыгнула на массивную драконью шею. Нагльфар зарычал, тихонько, но Юля научилась различать его гнев.

— Поплачь.

Теплый шерстяной бок коснулся руки, впитывая бесполезную кровь.

— Плачь…

Юлька не помнит, как плакать. Слезы жгут глаза, но остаются внутри, проваливаясь к самому сердцу.

— Это был правильный поступок, милая, — Снот забирается на колени и, поднявшись на задние лапы, передними обнимает Юльку. — Он дал нам шанс.

— И умер.

Сказала, хотя дала себе самой обещание, не произносить вслух этого слова. Всех слов о смерти…

— Если умер здесь, то…

— И там тоже. А в отличие от меня, у него нет запасных жизней, — жестко обрезала Снот. — Я предупреждала тебя о тщетности надежд. Я предупреждала… поэтому, лучше поплачь. Отдай слезы морю. И тогда ты снова сможешь летать.

— Я больше не хочу. Стой, — Юля сняла кошку. — Но если жив там, то…

— То жив здесь. Это не имеет значения.

— Почему? Ты ведь можешь посмотреть. Просто посмотреть и все!

— Да.

Косатка догнала корабль и пошла рядом. Теперь она не пряталась в глубине, но словно бы лежала на волнах, поворачиваясь то одним, то другим боком, и тогда спинной плавник входил в воду и рассекал ее, словно огромный плуг.

— Тогда… пожалуйста, — Юля сжала кулаки, выдавливая кровь на кошачью голову. — Пожалуйста, если ты можешь…

Капли падали и уходили. Однажды Юленька — другая, прежняя — опрокинула вазу с цветами. И хрупкие гвоздики сломались, а вода выплеснулась на ковер и тут же исчезла. Она сидела внутри, у жесткого основания, но ворс оставался чистым.

Как Снот.

— Нет, — ответила кошка.

— Это так сложно?

— Нет.

— Тогда почему?!

— Потому что нам некогда. У нас есть дела куда более важные. Посмотри, что ты видишь?

Море. Небо. Нагльфара. Джека у рулевого весла. Косатку. У китов человечьи глаза, и Юля этого не знала.

— Впереди Клыки Волка. А за ними — Хельхейм. Позади же — не только драугр, но и Варг собственной персоной. Мы не можем позволить себе остановку.

— Даже ради Алекса?

Кошка отвернулась и прыгнула на палубу.

— Мы можем вернуться? — обратилась Юля к Нагльфару.

— Дитя стальных мечей и грозных бурь, я огорчу тебя отказом. Плененный словом, я приму твой гнев, но не свое бесчестье.

Юля кивнула. Она поднялась, выпрямилась, хотя стоять на плоской драконьей голове было неудобно, и с трудом подняла отяжелевшие руки.

Если никто не хочет помочь, то… она справится сама.

— Погоди. Спустись, пожалуйста, — Джек держал рулевое весло крепко, налегая всем телом. Все равно он слишком мелкий, чтобы действительно справляться с кораблем. Ему лишь позволяют думать, что он ведет коня морей.

Настоящие рулевые выглядят иначе. Откуда Юльке знать? Ниоткуда. Это не ее знание.

— Спустись. Поговорить надо. Пожалуйста, — добавляет Джек, хмурясь сильнее прежнего. — Успеешь улететь.

Наверное, он прав, тем паче, что улететь не получается. Собственные руки тяжелы, как будто набиты изнутри мокрым песком. И Юлька соскальзывает по драконьей шее на палубу.

Когда-то палубы были красны от крови и скользкими змеями вились по ним кишки. Когда? Давно.

— Тебе нельзя уходить. Это — опасно.

— И что?

Юля больше не боится. Когда-то — она помнит то время, но смутно — она боялась постоянно, теперь же просто не хватает сил взлететь.

И выловить из воды… что?

— Ничего. Ему не понравится, если тебя здесь не будет.

— Не понравится? Да мы не знаем, вообще жив ли Алекс! И не узнаем, если будем просто сидеть… ждать чего-то.

Юля сжала кулаки, вдавливая ногти в израненные ладони. Боль оглушала, но и успокаивала.

Им, тем, которые сходились в битве, тоже бывало страшно. И тогда они умирали. А Юлька, точнее не она, но другая, утаскивала души.

— Я думаю так, — сказал Джек не своим, жестким голосом. — Мы дойдем. Я стану Владетелем. Я буду владеть всеми морями и землями, и вообще всем тут. Так?

— Вне всяких сомнений, — Снот точила когти о мачту.

— И тогда я спрошу. Мне ведь ответят?

— И ответят. И вернут. И сделают все, чтобы угодить. Нужно лишь достичь Хельхейма. Там все ответы… именно там… и Джек верно говорит, о крылорожденная. Если твой друг жив, то это — самый верный способ его вернуть. Видишь? Ничего сложного. Теперь главное — успеть. А мы успеем. Если, конечно, поторопимся.

— Хорошо, — сказала Юля. — Но если ты меня обманешь.

— О, тогда ты сможешь убить меня. В конце концов, у меня остались целых две жизни. По нынешним временам — настоящая роскошь!

Кошки умеют улыбаться так, что начинаешь им верить.

Клыки Волка торчали из пасти моря, из черной воды, которая бурлила и пенилась, потоком врываясь в узкий каменный проход. Она ударялась о стены, разлетаясь брызгами, заполняя гранитную глотку. И поднимавшиеся над водой скалы смыкались в вышине, заслоняя само небо.

Волна катила за волной.

Нагльфар шел напролом. Глотая водяные осколки, он отфыркивался, всхрапывал, пытался удержаться на плаву, и все равно проваливался, подставляя борта ударам.

Тело его изгибалось. Шкура на бортах трещала, и парус громко хлопал на ветру.

— Держись крепче! — велела Снот, забиваясь в щель, прикрытую бортом.

Юлька держалась.

Получалось легко, пальцы окостеневшие впились в мачту, словно крючья. Ноги не отпускали палубу. И каждое движение Нагльфара Юлька ощущала всем своим телом.

Нельзя противиться морю. И ветру. И предназначению.

Какому?

Отпустив мачту, Юлька расправила руки, слишком тяжелые, чтобы стать крыльями. Она сделала шаг и удержала равновесие, как и на шаге втором, а затем — третьем.

— Не дури! — крикнул Джек, повиснув на рулевом весле. Толстая деревяшка вычерчивала узоры на воде, и Нагльфар, повинуясь ей, плясал. То один, то другой борт принимал удары водяных копий. И щиты трещали, рассыпаясь в прах. Шершавые языки волн лизали броню, срывали ногти. Те не тонули, но собирались пленкой, синей ряской, которая шевелила живыми корнями.

Взревев от боли, Нагльфар поднялся на дыбы и всеми веслами впился в широкую спину сизого вала. А каменная волчья глотка втянула водяной язык. Лишь соленые искры сыпанули рикошетом, пробили и плащ, и рубашку, добрались до самого сердца.

Не убили.

— Мы прошли? — спросил Джек, глядя отчего-то на Юльку. Она лишь пожала плечами: ей-то откуда знать? Наверное, прошли. Кипящее море осталось за чертой из гранитных клыков.

Нагльфар крался по узкому протоку, касаясь веслами стен. Раздавались скрип и скрежет, тяжелые удары драконьего сердца рождали эхо, которое тонуло, заблудившись в тысячах нор, источивших камень. Вверху узкой белой полосой висело небо, а из глубины, на Юльку смотрело солнце.

— Оно настоящее? — Джек вдруг отпустил руль. — Оно настоящее?

Разве не видит? Разве не ощущает жар, исходящий снизу. Этот жар вываривает воду, делая ее тягучей, словно сироп. И киль Нагльфара увязает в ней, начинает плавиться, гореть, распространяя смрад паленой кости. Дракон ползет, извиваясь, стирая и без того разодранные борта о камень, но усилия тщетны. И тогда, отчаявшись, он выдыхает пламя. Оно катится по воде шерстистым комом, становясь все меньше и меньше, пока вовсе не рассыпается на сотню зеленых светлячков. Светлячки умирают медленно.

— Я как медведь, привязанный к столбу! Нельзя бежать — я должен драться с псами! И где мой враг? Где он! Я жажду боя!

Зашипело оперение на шее, и Нагльфар вновь рванулся из карамельного плена. Его голос перешел в рев, а рев сотряс скалы, обрушив камнепады.

Гранитные осколки летели, ускорялись и ударяли в карамельную воду, вязли в ней и тонули уже медленно. Другие обрушивались на парус, раздирая его, словно когти. Третьи стучали в палубу.

Кости хрустели. Рвались нити. И все сильнее пахло паленой костью.

— Путь к пыльной смерти? Пламя для огня? И я, как головешка, в пасти моря? Бесчестна смерть подобная! Уж лучше грудью сесть на риф, гранитному клинку позволив…

— Тихо! — Юлька взбежала на нос, перепрыгнула на шею и обняла дракона, заслоняя крыльями.

Перья пружинили, принимая удары.

Было больно.

— Тихо. Мы пройдем. Нам ведь надо пройти, верно?

— Прости… — он выдохнул дым и, вывернув шею заглянул Юльке в глаза. — Прости… но ныне я бессилен. Пылаю. И вот-вот уже я стану сам себе костром посмертным. Достойная судьба безумцу и лжецу. Лети, крылатая, и помни о Нагльфаре.

— Не улечу.

Юлька коснулась драконьих глаз, темных, полупрозрачных — два выпуклых зеркала, в которых отражается она — уже не человек, но еще не птица.

— Сил нет. Совсем, — призналась она.

— Тогда иди. Спеши. Беги. Спасай себя. На скалах этих тропы узки, но все ж, которая подобна лани, козе с легчайшей поступью ее, пройдет.

Пламя пробовало на вкус борта. Рыжие языки поднимались по веслам, переламывали их с хрустом и не позволяли осколкам долететь до воды. Жар был ощутим. Дымилась влажная одежда и волосы.

— И он пройдет, который называл себе Владетелем Ниффльхейма. Возможно, это правда. Может — нет…

— Джек! — кошачий вопль заставил Юльку вздрогнуть и обернуться.

— Джек, не смей!

Джек стоял на краю борта. Он раскачивался, глядя в пылающую воду.

— Так надо, — сказал он не понятно кому. — Я видел это.

Неловко оттолкнувшись, он прыгнул.

Глава 3. Отпустить солнце

Джек боялся. Ему случалось видеть пожары и огненные ямы, которые зарождались сами собой в мусорных кучах, чтобы прорваться наверх и втянуть того, коме не посчастливиться ступить на огненную зыбь. Пожары плодили дымы, черные, густые. От них моментально появлялся кашель, а внутри все словно спекалось. Огонь же рыл норы в мусоре, сплавляя пакеты, коробки, жестянки… и останавливался лишь тогда, когда уставал.

Но это пламя было иным.

Джек уже видел его. И держал на ладони — рыжий ком света…

Он стащил куртку, рубашку и сапоги, поежился зябко и, прыжком взобравшись на борт, остановился.

Янтарная вода ждала. И копье шептало, что им надо вниз.

Надо.

— Джек! — кошка вылетела на весло и застыла, впившись в горящую кость. — Джек не смей.

Он должен.

— Так надо, — сказал он, совершенно успокаиваясь. — Я видел это.

И Джек шагнул навстречу пламени.

Ему никогда прежде не случалось нырять, и он несколько опасался, что не справится, но на самом деле все оказалось проще простого. Море, горячее, обжигающее, схватило Джека за ноги и потянуло вниз, прямо к огненному колесу, застывшему меж гранитными столбами.

Джек кое-как перевернулся и попробовал плыть сам. Он шевелил руками, протискиваясь меж клейстерных нитей, и чем дальше, тем легче получалось. Воздух закончился быстро, но Джек продолжал дышать, не испытывая ни малейших затруднений.

Он видел останки кораблей, пронзенные каменистыми рогами скал, насаженные на гранитные пики, разломанные, смятые, сожженные… он видел огромных белых рыб, чьи лишенные чешуи тела укутывали коконы слизи. И нежные цветы, которые раскрывались лишь для того, чтобы проглотить очередную рыбину. Он видел водоросли, тонкие и длинные, как волосы грима, и много иных вещей, ни одна из которых не удивила и не испугала его.

Джек спускался.

Устав плыть, он прилип к скале и, опираясь ладонью, отталкивался ногами, прыгал.

А появилось солнце, застрявшее между двумя скалами. Они вырастали из алого базальта двумя клыками и некогда были прочны. Но теперь белизну разрушали трещины и многочисленные норы. Из нор высовывалось нечто черное, явно живое, оно шевелилось, то проталкиваясь в одну дыру, то вываливаясь из другой, чтобы тут же исчезнуть в третьей. И Джек не сразу понял — это одно существо, только очень длинное, настолько длинное, что тело его не вмещалось в скалах.

Существо имело квадратную голову с розовыми венчиками жабр. Медленно, с явным трудом, раздвигались чудовищные челюсти, выползали десны с острыми крючковатыми зубами, и впивались в камень. Существо дергалось и выламывало осколок, чтобы раскрошить его. Стайки розовых цветов жадно хватали каменную пыль и тянулись к пасти, желая урвать кус побольше.

Джека существо словно и не замечало. И лишь когда он подошел слишком близко, змеерыба повернулась к Джеку. Глаз у нее не было.

И ничего-то не было, кроме пасти. Нижняя челюсть отвисала под собственной тяжестью, а многие зубы были сломаны.

— Ниддхёг, — четко произнесло существо и потянулось к Джеку.

Оно ползло, давя цветы и раздирая собственную мягкую шкуру. Из дыр сочилась слизь. Тонкими нитями она поднималась вверх и вода, соприкасаясь с ней, густела.

Из-за змеерыбы море твердое.

Обжигающее.

— Уходи, — сказала она. — Мое! Мое! Ниддхёг! Дай! Дай!

— На, — ответил Джек и, замахнувшись, ударил.

Он не был уверен, что копье послушается его здесь, на дне моря, и что силы хватит пробить и кокон загустевшей слизи, и толстую шкуру чудовища. Гунгнир зазвенела, загудела. Щерблённый наконечник вспорол воду с той же легкостью, с которой резал воздух.

— Нид… — змеерыба вдруг взвилась на дыбы и, открыв пасть, поймало копье. Ржавые челюсти сомкнулись. — …хёгг…

Оно сделало глоток, проталкивая копье в глотку, и розовые жабры затрепетали.

— Мое…

Джек попятился. Он отступал, не спуская взгляда со змеерыбы, которая тянулась следом, волокла бесконечное свое тело, расшатывая каменные зубы.

А потом отступать стало некуда.

— Нид? — поинтересовалась тварь, и нижняя челюсть ее со скрипом поползла вниз. — Нид…

— Хрен тебе, — буркнул Джек и бросился вперед. Он бежал так быстро, как мог, но вода сковывала движения, делала их смазанными, нелепыми. Каждый шаг подбрасывал Джека, и секунду-две он висел, нелепо дергаясь, пытаясь поскорей коснуться дна, чтобы вновь подпрыгнуть.

Но все равно он двигался. Даже споткнувшись, упав на четвереньки, Джек пополз, цепляясь руками за трещины и выступы, обжигаясь о цветы, которые норовили схватить за пальцы, а когда получалось — жалили. И Джек, злясь на них, на себя, давил желейные их тела.

Громыхало. Черная труба в коконе слизи наползала на Джека, выгибалась, норовя окружить и обездвижить. Через трубу Джек перепрыгнул, как и через вторую… третью… тело змеерыбы выписывало петли. Складки смыкались, давили, наползали, не оставляя ни сантиметра свободного дна. И Джеку пришлось прыгать уже по ним, дрожащим и скользким.

Слизь была липкой.

Она плавила кожу, причиняя такую боль, какой Джек не испытывал прежде. И от боли он закричал, но продолжил бег, норовя как можно скорей добраться до солнца.

Оно же пылало, такое яркое, такое близкое.

Почти добрался, когда змеерыба его настигла. Ее зубы пробили плечо, и Джека подбросило. Падал он медленно, барахтаясь, цепляясь за воду, чтобы рухнуть в самую трубу глотки.

Челюсти сомкнулись.

Джек катился.

Было темно. Грязно. Воняло. Мускулистые стенки глотки сжимались, проталкивая Джека ниже, глубже. Он попытался замедлить падение, вцепиться в отростки мышц, но те рвались, как и сети закаменевшей слизи, которые Джек проламывал собственным весом.

Этого во сне не было.

Солнце — было, а вот твари со скрипучей челюстью — нет. Снам, выходит, тоже верить нельзя.

Рука вдруг наткнулась на что-то твердое, торчащее из стенки, и Джек ухватился, а потом уже сообразил, что схватил собственное копье. Оно застряло и рвалось, не столько спеша высвободиться, сколько желая рассечь камнеподобные мышцы.

А змеерыба двигалась. Ее тело изгибалось то в одну, то в другую сторону, и Джека швыряло от стены к стене. Он держался за рукоять Злозыкой изо всех сил, и старался упереться ногами в пляшущую стену глотки, но опора была ненадежна. И Джек всем весом налегал на копье, всаживая его, вталкивая в тело.

Наверное, твари было больно, потому как движения вдруг замедлились, а в следующий миг все тело змеерыбы сотрясла судорога. Стенки глотки сомкнулись, почти раздавив Джека, но тем самым втолкнув занозу копья до самого предела. И Гунгнир, взвыв от радости, рванулось из рук. Оно заскользило с прежней неестественной легкостью, раздирая кожу и мышцы твари, как хороший нож — натянутое полотно. И Джек вцепился в края разлома. Потоки бледной рыбьей крови заливали его, и приходилось глотать, чтобы не захлебнуться.

Он вывалился, спиной упав на морские цветы, и те слизали кровь с прежней жадностью.

Джек поднялся.

Дрожали скалы. Змеерыба, распоротая по боку — пусть и рана выглядела ничтожно малой на этом огромном теле, но явно причиняла страдания — плясала. Она свивалась кольцами, руша камни, давя саму себя, завязываясь причудливыми узлами и в слепой ярости хватая воду.

Вода кипела. Желтая слизь плыла, сжигая рыб заживо.

— Ко мне! — Джек не знал, откликнется ли Гунгнир, но копье вернулось. И вновь сорвалось с ладони, впиваясь в искромсанное тело.

— Нидхегг! — закричала змеерыба и застыла, поводя тяжелой головой. Она искала мучителя, и не находила, а потому устремила удар наугад.

Джек отпрыгнул, покатился и распластался в зарослях жгучих цветов. Рядом дно вздрогнуло от удара. Захрустел источенный белый клык. Он разламывался на куски, засыпая солнце снежной трухой.

А под горлом змеерыбы прорастала, ширилась новая рана. Она тянулась ниже и ниже, как будто тело вспарывали по шву, вываливая чудовищные внутренности.

— Ко мне! — позвал Джек. Но копье не откликнулось. Оно желало смерти, оно добивало врага и радовалось собственной победе.

— Ко мне! — Джек кричал, пусть под водой его голос был слаб.

Змеерыба вдруг разломилась пополам, и огромная голова начала заваливаться. Она падала медленно, и потоки жемчужной крови рисовали след на воде. А упав, голова вцепилась в камень, сжала, выдохнув:

— …хегг…

И лишь тогда копье вернулось к Джеку. Оно было счастливо. Очистившись от ржавчины, клинок сиял, и острие его было тонко, тоньше иглы.

Острее.

Конвульсии еще долго сотрясали чудовище, поднимая то одну, то другую часть его тела, словно тварь продолжала жить. Но Джек видел — она мертва, а путь к солнцу открыт. И клыки разбиты. Один — совсем, другой — наполовину. И стоит чуть нажать, как он треснет и развалится.

Солнце будет свободно.

Джек шел к нему, очищаясь жаром от крови и слизи, согреваясь до самых костей, где даже летом, в самую июльскую жару, продолжал жить холод. Солнце ждало.

Оно то вспыхивало, испепеляя все вокруг на десятки шагов, то съеживалось, обессиленное. Тогда солнце становилось похоже на светляка.

— Я здесь, — сказал ему Джек. — Я пришел.

Упершись спиной в обломок одного зуба, он оттолкнулся и, что было силы, ударил ногами во второй клык. Раздался хруст. И солнце, выбравшись из расщелины, повисло.

— Ну же, — Джек поднял его на ладонь. — Не тормози.

Он подбросил солнце, и то поплыло, ускоряясь с каждой секундой. И Джек не успевал за ним. Он поднимался, неловко барахтаясь, выплывая лишь потому, что вода сама выталкивала его.

И очутившись у опаленного борта Нагльфара, Джек схватился за весло. Сил подняться у него не было, и когда Джека втащили на палубу, он сумел лишь перевернуться на спину.

Ему важно было увидеть солнце.

В миг, когда оно преодолело линию горизонта и поднялось так высоко, что облака полыхнули желтым, раздался звук. Он исходил издалека, но, казалось, заполнял весь мир. И мир отзывался разрозненным шепотом, сотнями и тысячами голосов, каждый из которых требовал боя.

И черная нить рассекла небо.

— Биврёст, — сказала кошка, запрыгивая на грудь. И легкие Джека схлопнулись, выдавливая воду, которая потекла изо рта, носа, ушей. Джек кашлял и задыхался на воздухе. — Мы пройдем под ним. И хорошо, если успеем…

А солнце, достигнув самой высокой точки неба, замерло. Здесь, в Ниффльхейме, солнце было особенно прекрасно.

Глава 4. Поцелуй для мары

Море осталось за чертой из плоских камней, наслаивавшихся друг на друга огромными чешуями. Вода не пыталась перебраться через эту ограду, брезгуя ступать на осклизлый берег. И конские копыта проваливались в месиво из желтоватого жира, разложившихся водорослей и осклизлой древесины.

Конь ступал медленно, то и дело встряхивая головой, и тогда поводья гремели. Конь вываливал лиловый язык и шевелил им, собирая с морды капли гнили.

Всадник ежился. Мокрая рубаха его облепила тело, и кожа проступала розовыми проплешинами. Кое-где начавшая подсыхать ткань покрылась соляными разводами или же бурыми кровяными пятнами. Впрочем, Варга подобные мелочи беспокоили мало, как и кости кораблей, которых обильно было на этом берегу.

— Здравствуй, милый друг, — Мара взобралась на драконью голову, почти целую, сохранившую даже яркую боевую раскраску. И подведенные алым глаза глядели на Варга пристально. — И не передать словами, как рада я видеть тебя!

— Неужели? — приподнявшись на стременах, Варг протянул руку. — Если так, то обними меня.

— Может, сразу поцеловать?

— Если хочешь.

Она туманом скользнула в объятья и приникла к губам, спеша вытянуть потаенное. И пальчики уже проникли в грудь, сжали сердце.

Не стучит.

Молчит.

Как в ночь после снежной бури. Снега лежали белы-белехоньки, и луна щедро их серебрила. В них же, как во фризское зеркало, гляделось небо. Рябое от звезд, оно было прекрасно. Спеша соответствовать, принарядились ели, и лишь осины по-прежнему мечтали о весне.

Варг шел. Он ступал по серебру и теням, его измаравшим, и плетеные снегоступы давили наст, оставляя круглые смешные следы.

Варг шел. Он видел дома и чуял дым. Он слышал, как скользят по небу совы, и как звенят серьги в ушах Сольвейг, дочери бонда. И ее голос слышал, мягкий, как свежевыпавший снег. Он не терялся среди других голосов, лая собак и рева скотины.

Варг шел, и два клинка за его спиной напоминали о том, что надлежит сделать.

— Тебе не обязательно убивать их всех, — сказал Вёрд. Как обычно, он появился без предупреждения, и теперь держался в стороне. Он шел, смешно переваливаясь с ноги на ногу, слегка увязая в рыхлом снегу. Куртка из шкуры белого медведя защищала его от ветра и ко всему делала почти неразличимым на белом же снегу.

Как и самого Варга.

— Тебе совсем не обязательно убивать их всех.

— Я дал слово.

— Кому?

— Богам.

— А они есть? — Вёрд вывернул голову и уставился на небо. — Ты и вправду думаешь, что они есть?

— Да. Наверное. Не знаю.

— На юге появился новый бог. Ему ставят кресты и жертвуют души. На севере обретаются Ибмел, Маддар-акко, Бьегг-Олбмай…

— И что?

— Ничего.

Вёрд растворился среди теней, оставляя Варга наедине с растревоженными мыслями. А пряжа ночи становилась тяжелей, гуще. И змеевым следом вилась по ней песня Сольвейг.

Не обязательно убивать всех…

За оградой ярились псы, заслышавшие чужака, и рабы-трэли выглядывали из укрытий, лица их были черны, как кровь земли, и оттого трэли походили не на людей, но на существ из йабми-аимо, запредельного мира. Его Варг рисовал последним. И старый нойда, который умел говорить с мертвецами и читать будущее по заячьему следу, сказал, что йамби-аимо вышел хорош. До того хорош, что и бубен трогать страшно.

Варг обещал не трогать. Без особой надобности.

Время ли?

Варг остановился. Присев на корточки, он завозился с веревками, выпутываясь из снегоступов, а когда встал, то увидел человека с рыжей бородой.

Человек держал щит и меч, но не спешил бить.

— Кто ты? — поинтересовался он.

— Странник, — ответил Варг, удивляясь, что умеет говорить с живыми людьми.

Тот нойда был мертвым, хотя и думал, что живой — в заячьем-то следе он долгую жизнь видел.

Охрипнув, псы завыли, а трэли спрятались, верно, тоже приучились чуять неладное. Рыжебородый качнулся навстречу, и Варг понял, что человек пьян.

— Пр… проходи, — сказал он и нелепо взмахнул мечом. Меч ударился о стену дома и зазвенел.

В доме душно и дымно. Сумрачно. Пахнет людьми. Их так много, что Варг теряется.

Не обязательно убивать всех…

На широкой лавке спит старик, он укрыт одеялом из цельной медвежьей шкуры, из-под которого выглядывают лишь босые ноги. Рядом старуха прядет пряжу. Толстая девка качает младенца, положив его на руку, младенец орет и девка, устав, вываливает грудь и тычет крупным, что виноградина, соском в беззубый рот. Запах молока на миг перебивает прочие.

Браги. Хлеба. Мяса. Подгнивающей соломы, толстым слоем которой выслан пол.

Дыма.

Снова мяса.

Варгу подносят похлебку и кусок хлеба, который он принимает. У этой еды другой вкус.

Не обязательно убивать.

Дети бегают, толкаются, кричат. Кто-то падает на ноги Варгу и он застывает, опасаясь сделать что-то не так. Ведь не обязательно же… снизу вверх глядят светло-серые глаза. Крохотная ручонка тянется к косам, хватает и дергает.

— Отпусти, — просит Варг.

Конечно, не обязательно…

— Холодный, — озадаченно произносит ребенок, трогая Варговы руки. — Совсем холодный.

И огонь в камине слабеет. Замолкают люди. Воют собаки. Так громко воют… и младенец снова орет. А девка уже не баюкает — трясет его. И лицо у нее злое.

— Кто ты такой? — рыжебородый нависает над Варгом. Он все еще пьян, но не настолько, чтобы не чуять опасности. Единственный глаз — веки левой глазницы плотно сшиты — наливается кровью, а метки шрамов на щеках белеют.

И рука лишь крепче сжимает рукоять меча.

— Нойда, — говорит Варг.

— Нойда? Тогда где же твои олени, северный колдун?

— Издохли.

— А бубен?

— Потерялся.

Остался в заброшенной хижине мертвого старика. Варг сюда не колдовать шел.

Всех — не обязательно.

— Значит, дрянной ты нойда.

— Какой уж есть, — Варг улыбается. Он видит, как человек — медленный, люди все медлительны, — вытаскивает из-за пояса мешочек с травами, как развязывает его и высыпает на ладонь. Подносит к толстым губам и дует, что есть силы.

Травяная труха летит на Варга, окружает роем мелких злых пчел.

Неприятно.

А человек уже заносит руку с мечом. Варг бьет первым. Его клинок уходит в подмышку и проворачивается, отворяя кровь. Та плещет на стол, на недоеденный хлеб.

Кричат. Кидаются. Напарываются на мечи, которым тесно в этом доме.

  — Воины станом    стали чеканным…

Визг бьет по ушам. Копья тело клюют, но недоклевывают, слетают под ноги. Трещат.

Хлюпает кровь, которой много. Вязка. Скользит.

  …сети из стали    остры вязали…

Сети Варгова плетения рвут людей на части, как тухлую рыбу, как туман ночной, плача полный. И пламя боится, помня, как плясало на смолистых лапах факелов, гналось по следу волчонка.

  …Гневалось в пене    поле тюленье…

Огонь все-таки погас, выдохнув последние куцые дымы. И темнота была полна движенья, хрипа, визгливого младенческого плача и скулежа раненых.

Не обязательно убивать всех…

Но Варг убивал. Он шел вдоль ряда лавок и рубил, колол, резал.

Стирал змеиный след чужого голоса с полотна ночи.

  …блистали раны,    что стяги бранны…[13]

Так было правильно. Он ведь дал слово, и боги, которые молчали до этого часа, признают, что Варг Безымянный достоин имени.

Он задержался до рассвета. Пришлось убивать собак и коров, злого быка, в котором, небось, и турьей крови имелось, овец и трэлей. Последние пробовали бежать, но уходили недалеко и зарывались в сугробы, верно, полагая, что в снежной утробе им безопасно.

— Ну теперь ты доволен? — спросил Вёрд, помогая запереть двери дома. — Легче стало?

— Нет. Крови… много.

Вёрд кивнул и, присев на бревна, заготовленные для распила, принялся счищать с рук красные льдины. Он весь был в крови — и волосы, и некогда белая куртка, и штаны из толстой тюленьей кожи, которая не промокает, и даже сапоги.

— Я не хотел убивать всех. Получилось так. Теперь я думаю, что получилось правильно. Я отомстил.

Клинки Вёрд чистил снегом, зачерпывая его, легкий, мягкий, горстями, сминая в твердые комки, и уже ими оттирал кровь.

— И это тебя мучило? — лицо Вёрда — собственное Варгово лицо — поплыло, стало прозрачным, туманным. — Тебя мучило вот это?!

Клекот мары летел над морем, подгонял ветра.

— Ты, который пожирает собственных детей, мучишься несколькими убитыми человечками?

— Да.

Она попыталась отстраниться, но Варг успел ухватить мглу за косы.

— Почему? — спросила мара, обретая свой истинный облик.

— Не знаю. Наверное, тогда я перестал быть человеком. Или не перестал.

— Отпусти!

— Уже? Теперь моя очередь целовать тебя.

Варг пил ее, спеша глотать, отрывая губами мягкие рыхлые клочья.

Седые космы над болотом… вой бешеной волчицы… нетопыриные тени… плач младенца. Тихая поступь и кошка, сбегающая в тень. Губы и снова губы, великое множество губ, шепчущих:

— Отпусти…

Сладкое чужое дыхание, которое греет хотя бы ненадолго.

Сердце, стучащее в груди. И уже не сердце, но сердца? целая вереница на прозрачной нити, сплетенной из воспоминаний, в которых чужое мешается со своим.

— Не надо… — плачет мара, и слезы, настоящие, плавят камни.

На берегу камни плешивые, в пятнах лишайника. На берегу камней груды, а в грудах — щели. В щелях живут лисы и старая ведьма. Ведьма лысая и даже бровей у нее нет. От вида ее тошнит.

— Страшно, красавица? — щерится ведьма крепкими молодыми зубами. — Страшно ли тебе?

— Нет.

— Хорошо… зачем же ты пришла? Стой, молчи. Вижу, вижу… чую, — ведьмина рука ложится на живот, мнет, давит, словно желает добраться до того, что спрятано внутри. — Вытравить хочешь? Дело твое. Только Боги такое не попустят.

— Я не боюсь Богов!

Обида гложет, грызет, того и гляди источит всю, от нутра до самой кожи. Чудится, не осталось внутри уже ничего, кроме этой самой обиды. В ней варится дитя еще нерожденное, но уже ненавистное.

— А то подумай, — ведьма говорит уже без усмешки, и лысая голова ее трясется на тонкой шее, которую пером гусиным переломить можно. — Сына родила бы. Крепкого. Славного. Или дочку-красавицу.

— Нет!

Она родит, но позже, желанного и любого, такого, чтобы, глядя на него, сердце радовалось. А теперь-то сердце вырвали, бросили под ноги, растоптали, смешав с навозом и дареными обещаниями.

— Ну твое дело. Только срок у тебя немалый… опасная затея.

— Делай!

Ведьма мешает травы на берегу. Она вытягивает пучки из-под юбок, обрывает листик-два и кидает в щербатую миску. А когда миска наполняется — трет травы костяшками пальцев, давит в труху.

— Бери, — говорит она, высыпая месиво на тряпицу. — Залей варом. Денек пусть постоит в темном местечке, силы натянет. Выпьешь и…

Плод вышел на седьмой день. Умер-то сразу — она почувствовала, как оборвалась внутри тоненькая жилочка и обрадовалась, что вышло все, как задумано. И на берег сбежала, села, выжидая, когда потечет по ногам кровь. Не дождалась ни в тот день, ни в следующий. А на седьмой, когда плод пошел, то кровь была черная, с комками и слизью.

И она закричала.

— Не бойся, — сказали ей. — Уже все. Все закончилось… все закончилось.

Чья-то холодная рука гладила волосы, и ей было так хорошо, уютно и славно, как не было давным-давно. И даже когда рука эта сдавила затылок, кроша кости, мара лишь всхлипнула и улыбнулась счастливо.

Ее отпускали.

Ей вернули имя.

— Дагмар. Меня зовут Дагмар! — воскликнула она. — Ты запомнишь?

— Конечно, — ответил Варг прежде, чем разжать объятья.

Клочья тумана упали, мешаясь со слизью.

Варг обнажил запястье и, вцепившись зубами в кожу, рванул. Он выплюнул кожу и мясо на камни, руку вытянул, позволив крови течь свободно.

— Эй вы! Те, на чьих костях стоят Пределы! — голос Варга был тих, но грозен. — Слушайте меня! Слушайте!

Эхо перерождало голос в рев. И рев разрастался, заполоняя все вокруг, опрокидывая волны и высвобождая плененные кости. Мертвецы вставали, чтобы тут же рассыпаться прахом.

— Нагльфар идет к чертогам Хель!

Тени падали на камни и лизали красную варжью кровь. Они дрались за каждую каплю, а некоторые, осмелев, тянулись к ране.

— Час настал, славные эйнхерии! Бою!

Варг изо всех сил впечатал пятки в трухлявые конские бока. И жеребец Ровы взял в галоп. Он летел уже не по камням, осколкам кораблей, но по воздуху, взбивая его копытами в белесую болотную взвесь. И та поднималась, ползла по каменным отрогам, устремляясь в глотку волка, над которой повисла тонкая струна моста.

Биврёст еще держался. Но только радуги в нем не осталось.

Глава 5. Хёвдинг, который боялся кошек

Алекс подумал, что все-таки утонет.

Он плыл, стараясь грести, как его учили — широко, легко, не тратя лишних сил, но отчего-то выходило совсем не так, как в бассейне. И Алекс быстро уставал. И тогда он переворачивался на спину, отдыхал, разглядывая небо. Считал про себя до ста, а потом опять плыл.

Горы приближались.

Раз-два. Передышка. Не до ста — до пятидесяти, и снова вперед, к горизонту. К чудовищному мосту, выраставшему из самого моря. Там, где мост касался воды, она окрашивалась всеми цветами радуги. А полотно поднималось, оплывая складками-ступенями, которые уводили к облакам.

Не дотянуть. Плечи тяжелые, руки неподъемные вовсе. Губы растрескались от соли и каждый вдох мучителен, как будто море уже там, внутри Алекса.

Не отпустит.

Черта с два.

И три. И четыре. И сто тридцать три… тень гор ложится на лицо. Тяжелая. И повод отдохнуть, но близость цели лишь подстегивает.

Низкая, опора свита из железных прутьев, и лишь приглядевшись, Алекс понимает, что прутья — вовсе не прутья, а связки копий и стрел, воздвигнутые одна на другую, словно снопы.

— Вот тебе и дорога на небо.

Перевернувшись, он вцепился в железо, подтянулся и выполз на проржавевший настил. Алекс не удивился бы, если бы тот развалился, или вовсе рассыпался жирным рыжим прахом, который остается от гнилого железа, но мост выдержал.

Это хорошо.

Теперь отдышаться бы и вверх. На сколько хватит.

Самой большой недоработкой в конструкции Радужного моста, Алекс, пожалуй, признал бы отсутствие перил. На высоте пары метров это отсутствие не слишком мешало жить, поскольку сам мост был широк и в принципе удобен. Но чем выше поднимался Алекс, тем страшнее становилось идти.

Алекс шел.

Считал шаги, громко, и с каждой ступенькой громче, пока не сорвался на крик. Но продолжил идти, и продолжил считать, даже когда горло заболело.

Здесь, наверху, на границе облаков, все иначе.

Биврёст становится немного шире, но лишь на полстопы. И Алекса все сильнее тянет упасть на четвереньки. На четвереньках — надежнее. И смысла-то держаться нету, никто не увидит…

— Никто не узнает, — соглашается Мьёлльнир. — Кроме тебя.

— И что?

Алекс все-таки опускается на колени, прижимает руки к плитам Биврёста, словно желает убедиться, что эти плиты есть. Вот они — квадраты из камня в железных рамках. Камни разноцветные, а рамки ржавые. И стоит треснуть одной, как все иные тоже посыплются.

Алекс упадет.

— Боишься? — интересуется Мьёлльнир. Его голос слышим ясно, он раздается в Алексовой голове и отчего-то данное обстоятельство ничуть не удивляет. Пожалуй, Алекс даже рад.

— Боюсь, — отвечает он, потому что врать тому, кто видит твою голову изнутри, не имеет смысла.

— Все боятся. Вопрос лишь в том, что ты собираешься с этим страхом делать.

Ничего. На четвереньках и вправду удобнее. Главное, не торопиться.

Облака наползают. Туман из них льется просроченный, с белыми творожистыми комками и нитями, которые шевелятся и вообще больше походят на червей.

Черви ползут по мосту и покрывают его слоем слизи. Биврёст становится скользким.

Мьёлльнир замолкает.

— А что мне делать? Что?!

Падать? Лететь вниз, долго, готовясь ко встрече с морем, со скалами, которые торчат из него, как колья из ловчей ямы. И даже без скал — Алекс разобьется.

— Я должен дойти!

— Дойти, — соглашается Мьёлльнир. — А не доползти.

— Какая разница!

Никакой. Главное ведь результат. И Алекс доберется. Пусть даже не так быстро, но…

Небо затрещало и мост вздрогнул. Его подняло, все сотни тысяч плит и столько же прогнивших рамок, и опустило, вернув все на хлипкие опоры из древних копий. А слева небо треснуло, впуская солнце.

Издали оно казалось нарисованным, с ярко-желтой сердцевиной и алыми лучами, которые загибались и таяли в воздухе. И лишь шипение туч да волна жара, накрывшая Алекса, свидетельствовали, что солнце — настоящее. Оно поднималось выше и выше, пока вовсе не исчезло в черных грозовых облаках. Молнии скрестились клинками, и распороли небо, выпуская дождь.

— Теперь на брюхе поползешь? — ехидно поинтересовался Мьёлльнир.

— Иди ты нахер… я домой хочу! Я не просился сюда! И не герой я! Понимаешь? Не герой!

Струи хлестали по рукам и лицу. Благо, одежда и так была мокрой. Таял туман, и Биврёст отмывался.

Красный. Оранжевый. Желтый. Зеленый. Голубой. Синий. Фиолетовый. Семь цветов поблекшей акварели смывало дождем. Лужи расползались, достигали краев моста и мощными потоками устремлялись вниз. Если Алекс встанет, его просто-напросто снесет.

— Не герой я… не герой… и домой хочу! Хотел… и хочу, да!

Он поднялся еще на несколько ступеней, которые, как назло, становились все круче. Алекс цеплялся за плиты, сплевывал воду, радуясь хотя бы тому, что вода пресная.

— Однажды… давно, так давно, что нельзя сказать, когда именно — миры старятся по-разному.

Голос Мьёлльнира рокотал в голове, как будто бы это там небесные водопады устремлялись вниз, чтобы сродниться с морем.

— Но не важно, когда. Жил-был хёвдинг из славного рода, сын Трюгга могучий, секиродержатель. Не раз доводилось чертить ему путь по долине касаток. И многажды славные бури мечей он дарил крылатым валькириям…

Дождь прекратился сразу и вдруг, но вода еще долго скользила по промытым дорожкам на камне.

Алекс шел. На четвереньках, придерживаясь моста лишь самыми кончиками пальцев и не находя в себе сил подняться с колен.

Он слушал размеренную речь Мьёлльнира и желал, чтобы тот заткнулся.

— Но встретился раз на пути его Хельги, в жилах которого йотуна кровь ледяная текла, руки подобны дубам были старым, сердце же каменной тверже сосны. И в час дорассветный сошлись два героя на мира краю, на острове Волчьего зуба. Долго боролись они. Все щиты раскрошились, иззубрились мечи. Стрелы иссякли, копья небо пронзили…

Пальцы оторвались от ступеней, но тут же Алекс едва не поскользнулся, рухнул на колени, а потом и вовсе распластался на разноцветной спине Биврёста. Впрочем, молот это не заткнуло.

— На спину Хельги опрокинул героя. Горло коленом прижал и, дыханья лишив, убить вознамерился. Страшен был йотуна взгляд леденящий…

Алексу удалось встать на колени. Он полз, перебирая ступень за ступенью, понимая, что движется слишком медленно, что не успеет дойти.

— В самое сердце проник он, оттуда и в печень. Плакать принялся Трюгга сын славный. Всяк умолял не лишать его жизни. И согласился враг благородный, в знак же победы своей попросил в жены отдать старшую дочь. На крови клятву скрепили и слышали слово камни утесов да черная кошка.

Ведь главное, что Алекс дойдет. Разве легче будет кому-то оттого, что он свалится? Разобьется? В этом вообще смысла никакого…

— Но лишь повернулся Хельги спиною, как Трюгга сын подло нож свой вонзил в самую печень. Хлынула ру?да на камни, густо текла, берега украшая. Трюггассон спешно добил ледяного убийцу. Сам же сказал себе так: «Я схитрил. Видели боги, и Бельвёрк могучий — с честью победу я одержал!». Небо смолчало. И море смолчало. Лишь черная кошка, сидя на камне, пила горячую сладкую кровь. В спину глядела она Трюггассону и улыбалась в усы.

Лужи просыхали. От них оставался белесый налет, который тут же трескался и трескал сам камень, сдирая яркие его краски. Они облазили чешуей бабочкиных крыл, липли к штанам и ладоням, оставались на них следами позора.

Нет никакого позора в том, чтобы выжить!

Нет позора!

— На берег ступил кольцедробитель славой овеян. Себя он назвал победителем Хельги. Рассказывал громко всем, что боролся и как поборол, наземь обрушил йотуна сына, и жизнь его отнял верным ножом. Славу кричали ему храбрецы и громкую вису сложили. Лишь черная кошка, вплавь перебравшись на берег, щурилась хитро и в спину глядела.

Бездна, проглотившая дождь, вновь наполнялась туманом, пряча от глаз скалы и уступы.

Но Алекс знал — они есть.

— Домой отправился Космобородый, щит алый подняв над драккаром своим. И многих встречал он огнем и железом. И крови бессчетно волнам отдал. Смеялись крылатые дочери грома, свистели ветра и череп Имира багрянца был полон. И все говорили: вот хёвдинг, подобный делами героям, что мир сотрясали во славу богов. Лишь черная кошка хитро? улыбалась да в спину смотрела.

Здесь нет кошек, да и вообще ничего, кроме тумана, который крадется по следу Алекса. И Алекс слышит шаги.

Идут. Догоняют.

Торопят.

Алекс не станет бежать: опасно бегать над бездной.

— И вот Трюггассон сказал кошке так: чего ты желаешь? Готов был отдать и злато, каменья, людей, корабли, но кошке-то что до людского богатства? Мяукнула лишь и исчезла в ночи.

Мьёлльнир замолчал. И Алексу стало совсем жутко, прямо до слез. Всхлипывая, он карабкался, переползал со ступеньки на ступеньку, спеша преодолеть их как можно больше. Туман догонял.

— Дальше! — потребовал Алекс, останавливаясь. Всего на секунду, чтобы перевести дух. — Дальше что было?

— Он начал убивать кошек. И черных, и рыжих, и белых, всяких, которых встречал. Он ненавидел их столь же люто, сколь ненавидел данов и свеев. А потому резал, колол, топил и жег. Только одну, ту самую, которая пила из лужи кровь Хельги, так и не сумел поймать.

Туман тотчас вылепил десяток кошек. У них были нелепые раздутые головы и тоненькие лапки, которые разъезжались и разрывали тело надвое.

— Кошки ведь не было, так? — Алекс поднялся. — Не было никакой кошки?

— Не было, — согласился Мьёлльнир. — Кошки не было. А страх был. Страх…

— Я знаю: страх — убивает.

И то, что идет по следам Алекса, не слишком-то торопясь, потому что не сомневается: бежать некуда, оно тоже собирается убить.

Когда-нибудь потом.

А ступени закончились. Биврёст превратился в ленту, разноцветную, как рукоять старого ножа, который отец хранил в память о чем-то, а о чем — не говорил. И как на ноже, на мосту виднелись глубокие царапины. Некоторые плитки вывалились, и бездна лукаво поглядывала на Алекса снизу.

Первый шаг дался с трудом, а второй был ничуть не легче первого, но в конечном итоге это уже не имело значения. Впереди, вспарывая рыхлые туши туч, поднимались горы.

— Знаешь, — сказал Алекс, придерживая рукоять Мьёлльнира. — Мне здесь как-то… не нравится.

Не было позвонков и костей, не было штыря, который держал кости. И рог, преградивший путь, вовсе не золотом пылал. Медь позеленела от времени и в прикосновении была скользкой, противной. Но Алекс все равно взял рог в руки, содрогаясь от отвращения.

Но дуть передумал.

Алекс шел над бездной, разглядывая ее в прорехи плит. И удивляясь тому, что еще совсем недавно боялся. Бездна злилась на Алекса, протягивала бесплотные лапы, но не имела сил схватить и стащить с моста. Мьёлльнир молчал, и каким-то совсем уж нехорошим было это молчание.

Приближались горы. Базальтовые звери с седыми гривами ледников, с редкой шерстью снега и разверстыми пастями ущелий. Звери кричали голосами ветров, и Алекса оглушал этот крик.

— Если ты хочешь, — очень тихо произнес Мьёлльнир, — то еще не поздно уйти.

— И до конца жизни гоняться за кошками?

Обындевевшие ресницы норовили слипнуться, глаза резало осколками льда, но Алекс шел, уже не думая про мост и про бездну, про то, что упадет или замерзнет. И семицветная дорога Биврёста закончилась у гранитного языка.

— Мы дошли? А дальше что?

Мьёлльнир молчал. Мьёлльнир не нужен, ведь Алекс все видел сам. Повернувшись к пропасти лицом, он поднес рог к губам и дунул, сколько было сил.

И не воздух — сам Ниффльхейм завизжал. Сотни и тысячи голосов ударились о низкое небо, и разбились, упав в пропасть. Но продолжая жить, они карабкались, цеплялись искореженными руками за копья и стрелы, чтобы снова упасть. Тени заполняли бездну. И бездна задыхалась под их тяжестью.

Биврёст же вздрогнул под весом восьминогого жеребца. Птицей летел он, но пусто было седло.

Алекс поднял молот.

Ближе!

Пена срывалась с конской морды. В шалых глазах плясали грозовые отблески. Хрипел восьминогий.

Описав дугу, молот ударил о камни. Брызнули искры. Застонал Биврёст, но выдержал первый из ударов. Алекс же, сдерживая стон в вывернутых руках, ударил снова, и снова… и уже потеряв счет ударам, крушил радугу.

Пела бездна. Выли звери гор. И с хрустом разламывался хребет мира. Он порвался, как рвется натянутая струна и, взлетев под самый купол неба, рассек его и новорожденное солнце.

— Время, — сказала бездна.

И восьминогий жеребец встал на дыбы. Его копыто с полумесяцем подковы коснулось лба, но не ударило, лишь оставило глубокий след.

— И дальше что? — Алекс вытер кровь со лба.

Ему случалось ездить верхом. Однажды. Но там — на манеже с желтым песком, под пристальным взглядом инструктора — другое.

Алекс вцепился в стремя и в серую волчью шкуру, заменявшую седло. Он кое-как вскарабкался на конскую спину, и оказалось, что стремена для него великоваты, а поднять их Алекс не умел. И тогда он просто впился в гриву и сказал:

— Ну… в смысле, но. Короче, поехали.

Глава 6. Музыка, сломавшая небо

Юлька первая услышала корабли.

Она дремала, прильнув к теплой драконьей шее, и Нагльфар мурлыкал песню. А может, за мурлыканье она принимала гудение огня в глотке зверя, или скрежет его костяного тела, или звон водяной нити под килем, или стон ветра, наполнявшего парус.

Как бы то ни было, но встревожил ее звук совершенно иной — капля воды, скатившаяся с весла. Шорох волны о чужой борт. И осторожное нежное касание металла о металл.

Юлька вздрогнула и очнулась.

Впереди был туман. И позади был туман. И вообще повсюду, куда ни глянь, был туман. Он сочился сверху, сквозь промоины туч, белый, густой, творожистый.

Нагльфар шел осторожно, прощупывая путь веслами.

— Эй, — сказала Юлька шепотом. — Там впереди кто-то есть… наверное.

Она поднялась и взобралась на борт, вытянулась, одной рукой придерживаясь за Нагльфара.

Белым бело.

И пролив все у?же, а море шепчет, море поет. И песней убаюканная, расплывается мгла.

— Тиш-ш-ше, — шепчет она, умоляя. — Тиш-ш-ше… блиссско!

Пальцы, сплетенные из творожистой взвеси, обретают плоть. Они белы, гладки и неестественно длинны. Они цепляются за борт Нагльфара, и корабль вздрагивает, сдерживая рык.

— Грим! — шипит кошка, но так тихо, что ветер тотчас стирает это шипение.

— Блиссско! — повторяет предупреждение Грим. — Они блиссско! Сссовсем…

— Кто? — Джек по-прежнему стоит у рулевого весла, хотя управлять Нагльфаром больше нет надобности: дракон сам выбирает дорогу.

— Эйнхерии. Герои минувшшших дней, — Грим мелко и часто сглатывает. С его рук и волос, с босых перепончатых ног течет вода. Скатываясь, она уходит в щели под палубу, и втягивает туда же тонкие пряди, словно бы Грим решил сродниться с кораблем.

— Пусссть они уходят, — он разговаривает с Снот, но смотрит на Юльку. — Варг выпустил всссех! Он ссскасал, что идет Нагльфар. Он не лгал. Ему нет нужды лгать. Он будет шшшдать вас там.

Гримовы глаза потускнели, уже не лунные камни, но мутные стекла, которые вот-вот рассыплются просто от старости.

Он мертв уже — Юлька знает точно, она видела тысячи и тысячи мертвецов — но продолжает жить.

— Если оссстанетесь, вам не ссспастись. Тебе не ссспастись, — шепчет он Юльке и протягивает руку, — мне шшшаль.

Грим ни о чем не просит, но Юлька касается его ладони, гладкой и холодной, как будто пластиковой.

— Мне тоже.

У мертвецов руки скользкие. Неудобно ловить.

Зачем ловить мертвецов? Юлька не помнит. Помнит не Юлька.

— Мы останемся, — также шепотом отвечает Джек. — Мы останемся и будем драться.

Кошка все-таки заурчала, все также беззвучно, но страшно. Спина ее выгнулась, шерсть встала дыбом, а хвост заметался от бока к боку.

— Сссря, — говорит Грим. — Вам не победить.

— Нет чести в том, чтобы бежать, — Нагльфар не умеет шептать, но удивительным образом его слова мешаются с рокотом волн.

— Зато есть здравый смысл. И спорить здесь не о чем. Мы дойдем. Недалеко уже.

Запрыгнув на борт, Снот принюхалась к туману. И Юлька тоже потянула воздух носом — ничего, кроме сырости.

— Высади нас… где-нибудь высади.

И Нагльфар, подчиняясь приказу, вытянул мостик-весло.

— Если получится найти тропу… — кошка исчезла, и туман отпрянул, как будто брезговал прикасаться к белоснежной шерсти. — Нам очень повезет, если получится найти тропу.

— И есссли никто не пойдет ссследом, — заметил Грим, присаживаясь.

Вода еще текла с него, собираясь серыми, словно свинцовыми лужицами.

— Мы останемся, — повторил Джек.

И Юлька подумала, что, наверное, это будет правильно, но совершенно бессмысленно. Если они останутся, то погибнут. А если уйдут, то… вернуться? Домой?

Ей хотелось вернуться, во всяком случае, когда-то, но сейчас дом представлялся чем-то совершенно далеким и не имеющим значения. Там Юлька не умела летать, зато вышивала крестиком и гладью, вязала куклам свитера и спала, обняв плюшевого медведя с изжеванным ухом.

Там не было Юльки, но была Юленька. И мама именно ее ждет. Вряд ли она обрадуется, получив подменыша. И Алекс потерялся… как возвращаться без него?

Зачем?

— Мы останемся, — сказала Юлька, жалея, что у нее нет оружия.

Зато есть крылья, клюв и когти. Этого будет достаточно, а если нет, и Юлька умрет, то значит, так нужно небу.

— О да, вы остаетесь! — Снот вынырнула из тумана и прыжком перелетела на Джеково плечо. — Вы шли сюда лишь затем, чтобы красиво умереть. Смерть не бывает красивой, Владетель. Ее боятся. От нее бегают. И ей не остается ничего, кроме как идти по следу, убеждая, что все так, как есть.

Она говорила громко, и снова туман превращал ее слова в песок, белый, сахарный, подходящий для того, чтобы растаять в воде. Интересно, сколько надо песка, чтобы море стало сладким? Наверное, очень много, столько слов Советнице в жизни не произнести.

— А еще, чтоб ты знал, детеныш: в смерти нет ничего красивого. Это кровь, грязь и дерьмо. Ты видел когда-нибудь, как вываливаются из распоротого живота кишки?

Сизыми скользкими змеями…

Свободной рукой Джек схватил Советницу за шкирку и тряхнул.

— Не указывай мне.

— О да, конечно, Владетель. Как смею я указывать?! Мне надлежит лишь поклоняться и оберегать тебя… всячески оберегать от собственной глупости. И не потому, что я испытываю к тебе любовь или хотя бы симпатию. Отнюдь. Но от тебя зависит жизнь Ниффльхейма.

— В котором не осссталось жизни, — добавил Грим, наматывая прядь на палец.

— Я чую их. Идут бесчисленные рати. И мнят героями себя. Отрадно знать, что смерть найду в бою. И мог ли я мечтать о большем? Нет! Иди, Владетель. И крылатую возьми с собой. Нагльфар же грезит битвой. И жаждет он повергнуть храбрых в бегство…

— Все равно, это не правильно, — ответил Джек. Кошка висела в его руке, не пытаясь вырваться.

— Джек, пожалуйста. Если ты хочешь что-то изменить — будь благоразумен. Дойди.

— Дойду.

Он разжал руку, и Снот плюхнулась на палубу комом теста, и встала не сразу. А на белой шерсти остались отметины от пальцев. И Юльке не было жаль кошку.

Запрыгнув на узкий мост-весло, Джек повернулся к Юльке и спросил:

— Идешь?

— Да. Сейчас… секунду.

Ей надо было обнять Нагльфар и еще попрощаться с Гримом, который ждал, что его тоже обнимут, но Юлька стеснялась. И водяной скрипач сам шагнул к ней.

— Потссселуешь? — Грим улыбался и совершенно нечеловеческая улыбка не испортила прекрасное его лицо. Наверное, в Грима можно было бы влюбиться. Наверное.

В другой раз.

Юлька, поднявшись на цыпочки — иначе ей было не дотянуться до него — коснулась губами щеки. От кожи Грима пахло селедкой и еще морем, и на губах осталась соль.

Как будто бы он плакал.

— Я сссыграл бы тсссебе пессстню. Сссамую лучшую сссвою пессстню. Я сссочинил ее для одной дсссевушки. С рышшшими волосссами. Ее больше нет. А пессстня осталась. Я сссыграю ее им. Им понравитссся.

— Я услышу.

— Ссснаю… — он помог забраться на весло и еще смотрел вслед. Юлька не оборачивалась, но спиной ощущала взгляд. Ей хотелось плакать и смеяться. Она уже слышала бурю грядущую и стальные громы, жалела тех, кому выпадет умереть, и радовалась, что умрут они в кипении боя.

Это было правильно.

Наверное.

Мост-весло закончился у скал, и Юлька перепрыгнула на скользкие камни. Она больше не боялась упасть, как не боялась идти по узкой козьей тропе, которая вилась меж трещин и уступов, ныряла в проточины и норы, карабкалась по бурому телу скалы.

Выше и выше…

Впереди маячила сутулая спина Джека, а сзади доносился топот кошачьих лап.

— Снот, — Юлька не остановилась и не обернулась, спрашивая. — Скажи, если мы дойдем… если Джек дойдет, то и вправду все можно будет исправить?

— Да.

Грим взобрался на лавку у правого борта, подвинул поближе уцелевшие щиты и сел. Он шевелил длинными пальцами ног, и шипастые отростки на пятках дергались.

Черная скрипка легла на плечо, и Грим рассеянно тронул струны. Первый звук стрелой пронзил туман, и тот закричал голосом эха.

Взметнулись весла Нагльфара. Вода стекала с них и разбивалась о воду. Капли звенели о прошедшей весне, такой далекой, почти забытой. Море замерло.

— Играй, — велел Нагльфар, и Грим кивнул.

Скрипка в его руке засмеялась, голос у нее был детский, звонкий. И мгла отпрянула, страшась его. Она катилась прочь, обнажая седое море, камни и слепленные из тени корабли. Клочья тумана оставались в ловушках парусов, повисали на клыках драконьих морд, разукрашенных, но мертвых, слепых. Точно такие же были у людей, которых оказалось даже больше, чем Грим предполагал.

Они стояли вдоль бортов, бездвижной стражей, сжимая в руках копья и мечи, секиры и луки. Их броня была сера и походила на рыбью чешую, приросшую к человеческому телу.

Корабли шли плотно, сцепившись бортами, но крючьями служили когти морских чудовищ, а веревками — волчьи жилы.

Гудел ветер.

Нес стрелы.

— Может, поговоришшшь? — предложил Грим. — Вы шшше мертвые. Вдруг договоритесссь?

— Я — мертвый корабль, — возразил Нагльфар, расправляя клинковые перья. — Они — корабли мертвецов.

Стрелы ударили разом, выбив щепу и кость искрошив, увязнув в палубе и отлетев от брони драккара. А Нагльфар, вдохнув сырого промозглого воздуха, выдохнул пламя.

…зеленью славится лето. И вереска волшебным ароматом, который пчел сзывает.

Грим запел о лете.

— Я вызываю вас!

Загрохотали скалы, не то смеясь, не то готовя слезы камнепадов.

— Я вызываю!

Двинулись навстречу.

Грим заиграл про осень, про листья, что кружатся в печальном танце и спешат друг друга ранить острыми краями. О пряже волглой туч, той самой, из которой ветер свяжет зиму.

Поднявшись на дыбы, Нагльфар обрушился на вражий борт. Захрустели доски и железо, с чавканьем расползлась подаренная тенью плоть, мешая черную кровь с водой.

Зима приносит бури. Гонит их к берегу, щелкает сухими хлыстами молний, и стадо ярится, топчет скалы, сотрясает тонкий лед. Оскальзывается, падает, рассыпается сухою поземкой и спешит к очагам.

Зиме тоже бывает холодно.

И лунные рыбы, поднимаясь с морского дна, ложатся боком на воду и пухнут, пухнут, пока не распухают до огромных льдин, которые спешат поймать заблудшую ладью. А поймав — сжимают меж боками, разламывая.

Как ломались и хребты кораблей. Нагльфар взъяренный, измазанный чернотой, спешил терзать врага. Он бил, подобно соколу морскому, хватал корабль и выдирал из моря. Разламывались водяные струны, спеша добычу отпустить.

Весна так отпускает зиму. И лед хрустит, что кости на клыках дракона. Вскрывается вода… чернеют раны на снежных покрывалах рек. Совсем как те, в которых вязнут копья и топоры, багры, гарпуны, стрелы… герои повергают зло.

Проталины рассыпав, весна в них садит жала первоцветов.

— Презрев судьбу, как мужества любимец, с мечом, дымящимся от дел кровавых, пробью себе к мятежнику дорогу… — выл Нагльфар.

Обрубки весел, словно пики, вспарывали хрупкие борта и вновь ломались. Стучали топоры, крюки впивались в тело и тени спешили по ним.

Грим доиграл и поднялся.

Кипело море, полное осколков, разбитых кораблей, раздавленных людей, темной крови и зеленого огня. Драккары шли… сползали с берегов тяжелыми тюленями, ныряли в воду и устремлялись в бой.

Взревело небо раненым быком.

И горы-таки отозвались, спустив лавины с привязи.

А Грим играл. Он вспоминал все вёсны, все лета, зимы, осени в парадном их багрянце. Он вкладывал себя меж струн и по себе водил смычком, взрезая жилы.

Нагльфар хрипел. Он шел ко дну, захлебываясь горечью морской, но еще дышал, палил, и жаждал боя.

Пусть будет бой.

С зелеными глазами, что будто камни дальних недоступных стран. С нежнейшими руками, которые река лизала, словно верный пес. С ее губами — сладкое дыханье дурманит разум…

Плачет Грим.

Про первый шаг на отмели, про камни, что приносил со дна, раскладывая дивными узорами лишь для нее одной.

Про первый вздох, про голос дивный, которому внимал, как внемлет берег птичьим стаям.

Про первый поцелуй, последним ставший…

И скрипка захлебнулась плачем.

— Играй! — потребовал Нагльфар, распятый сотней тысяч копий. И тени, взгромоздившись на борта, живьем глодали плоть. — Играй же!

Горели волосы. Малейшее движение рождало боль.

— Играй…

— Ты слышишь? — Грим спросил у неба. — Ты слышишь меня?!

И небо отозвалось. Оно вздохнуло, и серые створки туч распахнулись. Полыхнула и погасла жемчужина солнца. А хребет мира все же не выдержал, хрустнул и разлетелся на разноцветные осколки. Они же устремились к морю, к теням и кораблям, укрывая всё и вся радужным одеялом.

А Грим играл. Потом его не стало.

Они успели дойти до лестницы прежде, чем мир начал рушиться. И Юлька, ступив на крутые ступени, вытесанные из прозрачного камня, остановилась.

Она глядела в небо до боли в шее, в плечах, и не могла наглядеться. Тучи вспыхивали алым, зеленым, синим, всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками сразу. И осколки разноцветной мозаики летели вниз.

Кто-то радугу взорвал…

— Нам пора, — сказала кошка и потерлась о Юлькину ногу. — Нам действительно пора.

И они побежали.

Ступени карабкались выше и выше, становились у?же и у?же. И не ступеньки вовсе — детали старого конструктора, вросшие в камень, разбросанные кое-как в подобии лестницы.

Юлька задыхалась, и ноги ныли, но она заставляла себя бежать и не слушать рыдающее небо. Обидно ему лишаться радуги…

Лестница закончилась, и не осталось ничего, кроме скалы, узкого длинного языка, выдававшегося в море. Но гранита не хватало, и он сменялся темным старым льдом. Две глыбины срастались в поцелуе.

— Хельхейм, — произнес Джек, обозначив очевидное.

Он встал у границы моста и стоял, разглядывая будущее владение. Копье его, вытянувшееся, сделавшееся тонким, упиралось в камень. Положив руки на острие, Джек тарабанил по нему пальцами, и все глядел, глядел… Юлька хоть отдышалась.

И только отдышавшись, она увидела именно то, что видел он: Хельхейм.

Она представляла себе это место по-всякому. То грубым древним замком, то дворцом с частоколом тонких башен, то вовсе зданием скучным, напоминающим то, в котором расположилась городская мэрия.

Но Хельхейм не был домом. Он был айсбергом.

Глава 7. О пользе памяти

Лед перешептывался. Он ломался изнутри, сдвигал куски, мешая, переворачивая бело-синие кристаллы и вновь сращивая. Он вздыхал, плакал, раздираемый трещинами, и снова вздыхал, касаясь волн, на которых возлежали старые, широкие льдины.

Словно сброшенная шкура.

Лед ждал Джека.

— Ты здесь? Ты здесь… ты здесь…

— Я здесь, — хотелось ответить, но Джек сжал губы и ступил на мост.

И с каждым шагом становилось холоднее.

— Я здесь, — не выдержал Джек, добравшись до льда. На мосту он был непрозрачным и напоминал странный слоеный камень, в котором белое боролось с серым. И чем дальше, тем больше становилось белизны.

— Я здесь!

Джек крикнул и разом осип, глотнув воздуха, жесткого, полного острых снежинок, которые рассекли горло, обеззвучив.

Но ведь Джек здесь! Он добрался до ледяных ступеней, которые вели к темному пятну прохода. И по ступеням поднялся, уже не задумываясь над тем, что творит.

Он нырнул в синюю червоточину лаза, которая мгновенно заросла инеем.

Колотилось сердце. Бешено. Быстро. Лишая способности думать о чем-то, кроме дробного эха пульса, что раздавалось в ушах.

Джек шел. По синему коридору с невообразимо высоким потолком, с прозрачными стенами, сквозь которые проникал свет, преломленный льдом, вымороженный, жесткий и как ничто иное подходящий к этому месту. Дыхание вырывалось изо рта мерцающими облаками, которые тут же осыпались под ноги, и Джеку приходилось наступать на инеистые пятна. Хрустело.

И хруст эхом разносился по коридору, становясь громким, почти таким же громким, как собственное сердце Джека.

Но коридор закончился, и звуки стихли. Они терялись в громадине зала с хрустальными стенами. На них висели люди. Причудливый танец гротескных фигур, где рука касается ноги, а нога опирается на чью-то ладонь, вывернутую, выставленную в неестественном движении. Некоторые из них вовсе вросли в лед, сделавшись почти такими же прозрачными, иные же лишь слегка касались стен, прилепляясь к ним пятками, локтями, затылками. И снег спешил рисовать узоры на мерзлых волосах.

— Неуютное место, не правда ли? — спросили Джека, и он сумел отвести взгляд от искаженного криком лица. — Но по-своему красивое.

В центре зала стояла гора, невысокая, метров в пять-шесть, но увенчанная островерхой короной. У подножия горы, перекрывая путь наверх, сидел человек.

Он сидел на трупе лошади, уже успевшем окоченеть и обындеветь, пусть даже сквозь снег и прорывалась чернота шкуры. Растрескавшиеся копыта стали прозрачны, равно как и сбруя, и лошадь казалась почти свободной.

Человек ей мешал.

Джек узнал его сразу: крупный нос, узкие губы, которые резали слова, и белые косы. Бубен на коленях, перевернутый ободом вверх.

— Что ты тут делаешь? — спросил Джек и поднял копье так, чтобы человек его видел. И тот кивком показал: видит.

— Тебя жду.

— Зачем?

Человек поднялся и сделал шаг. Ботинки его громко скрипели, но чудилось — скрипят кости человека.

— Не подходи!

— Иначе ты меня ударишь? — Варг склонил голову к плечу и потер шею. — Ты как-то слишком уж агрессивен. Бросаться на все, что у тебя вызывает страх — не самая удачная стратегия.

— Я тебя не боюсь!

— Неужели? Ты лжешь Джек. А в этом месте не принято лгать. Оглянись. Все эти люди думали, что раз уж они пришли сюда, то непременно займут трон Хель. И станут владеть Ниффльхеймом.

— А на самом деле?

Нельзя верить Варгу.

Почему?

Потому что нельзя.

— На самом деле они садились и умирали. Но не сразу. И не до конца, — Варг оказался рядом. От него несло по?том и тиной, еще морем с его йодистым гниловатым душком. И городскими дымами. — Хочешь узнать, насколько хватит тебя, Джек? Сто лет? Двести? Триста? Твоя душа накормит Хвергельмир, а он вернет тепло в потоки, которые оживят Ниффльхейм. Знаешь, что особенно интересно? Числа. Двенадцать потоков. Двенадцать пар нервов, которые выходят отсюда…

Палец Варга коснулся Джекова лба.

— …и ведут в тело. А потоки выходят из Ниффльхейма, но соединяют его с высшим миром. Это как сшить тело и голову. Попытка интересна, но бессмысленна, если перебит позвоночник. Она лишь продлит агонию. А это жестоко.

— Ты… ты лжешь!

— Я? Зачем? — Варг развернул Джека и подтолкнул к ступеням. — Если не веришь — иди.

Джек остался на месте. Он смотрел на людей, ставших украшением ледяного дома, а те смотрели на Джека.

Это не правда! Это не правда…

— Правда, — говорит Варг.

— Кто ты такой? — Джек отбегает к самым ступеням, прижимается к горе и копье выставляет. — Кто ты и что тебе от меня надо?

— Ты.

Варг сует руку за пояс и вытягивает веревочку. Тонкую красную веревочку, на которой завязан узел. Веревочка падает к ногам Джека.

— Бери. Развяжи.

— Что это?

— Твоя память. Если ты, конечно, не боишься вспоминать.

— Я не боюсь…

Просто Джек не хочет. Отсутствие желания — это совсем не то же самое, что страх. Но пальцы уже тянут веревку. И узел, казалось, затянутый столь туго, что в жизни не развяжется, распускается сам.

Ничего не происходит.

Совсем ничего.

Только потолок Хельхейма вдруг становится черным и плавится, распуская косы дождя. Капли барабанят по рукам и куртке, оседая на рукавах серебристыми шариками. Шарики же катятся в складки и стекают уже на землю.

В Хельхейме не было земли…

И травы, высокой, мокрой, с пухлыми корнями, в которые забивается грязь.

— Нам надо спешить. Нам надо спешить, — повторяет кто-то и тянет Джека.

Джек упирается ногами в землю, но кроссовки скользят. А женщина останавливается, поворачивается медленно, неуклюже и повторяет:

— Нам надо спешить.

Прическа у нее нелепая. Волосы нарастают башней, на которой не держится капюшон. Женщина то и дело поправляет его, но видно — ей непривычно в этой нелепой куртке, слишком просторной даже для нее. Рукава длинны, и постоянно съезжают, потому что манжеты на липучках ненадежны. И женщину это злит.

А Джеку нравится. Она держит его крепко, и когда рукав съезжает совсем, то собственная рука Джека, пусть и зажатая в крепких пальцах, словно бы проваливается в теплую нору.

Второй вот руке холодно. Джек прячет ее в карман, но тогда идти неудобно — он начинает спотыкаться. А женщина идет быстро, и Джеку приходится почти бежать за ней.

И еще дождь идет. Плотный-плотный, частый-частый.

Под ногами хлюпает. Кроссовки промокли. Носки тоже. И джинсы воды набрали, прилипли до самых колен, и широкие калоши при каждом шаге неприятно ударяли по лодыжке.

Джек устал.

Ему хочется домой и в постель, чтобы под одеяло и с головой. Нет, Джек не боится темноты и чудовищ, потому как знает — все это выдумки — но ему просто нравится лежать под одеялом и сочинять всякие истории. Как будто бы Джек — вовсе не Джек, а…

Кто?

Кто-нибудь. Волшебник. Или разбойник. Или пират, но, конечно, добрый и справедливый, такой, который накажет злых, а добрым поможет. Или вот рыцарь еще, чтоб с драконом на щите. Драконов Джек любит, но в дожде, ночью, о них совсем не думается.

— Скоро, — повторяет в сотый раз кряду женщина, лицо которой почти стерлось в темноте.

Женщины Джек побаивается, а потому покорно идет.

Куда?

В парк. Черные дорожки залиты дождем. Деревья-колонны подпирают небо. Где-то далеко впереди маячит огонек. И заметив его, женщина останавливается.

— Я спасу тебя, — утверждает она, наклоняясь. — Я тебя обязательно спасу. Верь.

— Хорошо.

— Иди туда. Сиди тихо. Что бы ни случилось, сиди тихо.

Она толкает Джека в кусты, и он падает. Ветви хлещут по щекам и рукам, листья царапают кожу, а руке, той самой, которой было тепло, становится очень холодно. Джек поднимается не сразу, он пытается перевернуться на живот, но лишь качается по грязи, пока, наконец, не решается вцепиться в ветки.

Джинсы теперь совсем мокрые.

Будь Джек рыцарем, он развел бы костер, а лучше два — слева и справа. А от дождя спрятался бы под щитом или сразу — драконьей шкурой. Она ведь не промокает, в отличие от куртки.

И Джек садится на мокрую траву, обнимает колени и ждет. Он ждет долго, так долго, что шея и плечи затекают, а холод пробирается в самое нутро. Но Джек не смеет шевелиться: ему ведь сказано сидеть тихо.

Он послушен и верит женщине. Та никогда не обманывала Джека.

Он почти задремал, когда услышал крик. И вскочил. И бросился, не зная, зачем бежит, но спеша изо всех сил. Проломив дорожку кустов, Джек оказывается в аллее и видит женщину, лежащую на земле. Над ней склоняется огромный белый медведь. Правда, шерсть его вовсе и не белая, но скорее желтая, как простыня, на которую чай пролили. Вода скатывается с этой шерсти и стекает под живот, под лапы.

Медведь стоит неподвижно, а вот женщина ползет. Она сначала пятится на четвереньках, не спуская с чудовища взгляда, а потом вдруг вскакивает и бежит. Зверь позволяет ей отойти, и лишь затем пускается по следу тяжелой хлюпкой рысью.

— Догонит, — говорит кто-то, и Джек поворачивается на голос.

Он видит человека в белой меховой шубе, к которой пришиты звериные головы. И головы эти смотрят на Джека, пощелкивают и посвистывают, как будто переговариваются.

— Ты кто? — спрашивает Джек.

— Колдун.

— Хороший?

— Как колдун — да. Как человек — не очень.

Он берет Джека за руку. Прикосновенье обжигает холодом, как если бы до железной трубы на морозе дотронуться, но ведь человеческая рука — совсем не из железа?

Колдун идет быстро, но за ним Джек — странное дело — успевает. Дорожка сама ложится под ноги, стремясь угодить. Она выводит на поляну, окруженную фонарями, и все вдруг вспыхивают разом.

— Чтобы тебе было лучше видно, — говорит колдун, отпуская руку. — Ты принадлежишь мне.

— Почему?

— Потому что я за тебя заплатил.

— Много? — Джеку отчаянно хочется узнать, сколько. И он боится, что заплатили мало и тогда выходит, что сам Джек ничего-то не стоит.

— Достаточно. Смотри. И запоминай. Вот что случится с тобой, если ты снова попробуешь от меня убежать.

Медведь возвышался над женщиной. Он стоит на задних лапах, а передние висят вдоль тела. Шерсть все-таки пропиталась водой, прилипла к шкуре, отчего медведь словно бы уменьшился. А его треугольная, с черной отметиной носа голова и вовсе выглядит крохотной.

Но вот зверь накреняется, падая на четыре ноги. Пасть его раскрывается и смыкается на черепе. Звонко хрустит кость.

— Смотри, — повторяет колдун, отступая.

Коготь ныряет в рану, поддевает и выкатывает что-то серо-розовое, комковатое.

— И беги.

Джек бежит. Он бежит по грязи, по воде, по асфальту, поскальзываясь, падая и поднимаясь, чтобы снова бежать. Он глотает воздух до рези в боку, и потом тоже. Он кашляет, захлебываясь дождевой водой и грязью, и все равно бежит.

Он слышит неторопливую поступь зверя и заходился беззвучным плачем, немея при мысли, что вот сейчас… совсем-совсем скоро… уже почти… голову Джека захватят стальные челюсти медвежьей пасти, сомкнуться и раздробят кость…

Джек очнулся. Он стоял на четвереньках, вцепившись в бесполезное копье, древко которого выгнулось так, словно вот-вот треснет.

Джека рвало, выворачивало зеленой комковатой слизью на ледяные ступени.

— Видишь, как полезно порой вспоминать? — поинтересовался Варг.

— Я… тебя… ненавижу.

Кое-как вытерев губы, Джек поднялся. Ноги дрожали, да и руки тоже. От одежды пахло блевотиной, но это уже не имело никакого значения. Человек, стоявший перед ним… не человек, но колдун, Варг беззаконный, — вот что было действительно важно.

И еще ненависть.

Джек и не предполагал, что она такая. Не горячая, но холодная, вымораживающая. Гнилая, как вода в пруде со свалки. С зеленой ряской намерений, с нефтяными разливами злости. С одним-единственным желанием — воткнуть копье в горло уроду.

— И чего же ты ждешь? — спросил Варг, опуская руки.

Он близко. Если ударить… ударить, что есть силы, то Джек не промахнется. Гунгнир войдет чуть ниже левой ключицы, пробьет и мятую рубашку, и кожу, и мышцы, и все, что есть внутри этой сволочи, а потом вернется к Джеку. И вдвоем они будут смотреть, как враг умирает. И улыбаться.

— Смерть врага должна доставлять удовольствие. Это естественно. Для людей. Но я предлагаю иной вариант, — Варг протянул руку. — Пойдем со мной, Джек.

— Ты… ты ее убил!

Медведь. И кость. И розовый ком мозга, который зверь ел, громко чавкая.

— У нас был договор. Она его нарушила. Я наказал.

— Ты ее убил!

Копье прилипло к ладони. А рука Джека вдруг стала тяжелой. Настолько тяжелой, что и не поднять.

— Она пыталась украсть то, что принадлежит мне.

Мышцы трещали, грозя разорваться. Джек чувствовал их — тоненькие ниточки, связывавшие кость с костью.

— Я тебе не принадлежу!

— Неужели? Тогда чьи отметины у тебя на руке. Посмотри, Джек. Я подарил тебе жизнь. Я подарил тебе имя. Я подарил тебе силу. Или думаешь, что сам научился почти не испытывать голода? Усталости? Дышать водой? Выдерживать солнечный жар?

— Зачем? — дрожь проходила, но оставалась слабость, чудовищная, как будто тело Джека перестало принадлежать ему. — Если это из-за… из-за тебя, то зачем?

— Хороший вопрос. Эй, Советница! Ты слышишь меня! Выходи… скажи ему то, что ты говорила мне! Ну же, наполовину синяя! Или назвать мне полное имя твое?

За белой кошкой по белому полу тянулась черная тень. Она прилипла к лапам и мешала кошке идти мягко. При каждом шаге раздавался мерзкий хлюпающий звук.

— Что ты хочешь, чтобы я сказала, Варг?

— Боги всегда поедали своих детей, — у него получилась украсть мурлыкающие интонации ее голоса. — Боги всегда поедали своих детей…

Варг развернулся к Джеку и громким шепотом сказал:

— И это правда. О?дин готовил их с кровью, фаршируя железом и перьями стрел. Безымянный жарил на кострах… человекообразные любили лагеря и войны. Правда, они не знали, что делать с верой и подохли, оба отравившись мясом. Печальная участь. Но что это меняет?

— Ты не бог, — ответил Джек, уверенный в своих словах.

— Нет. Но ты мой сын. И у меня нет выбора.

Но все-таки он повернулся спиной. Близкой. Широкой. Удобной.

Гунгнир вошла в эту спину. И вышла из груди с той стороны, но тут же увязла в теле. И Варг, схватив копье обеими руками, сдавил его.

Джек слышал крик, многажды отраженный и усиленный стенами Хельхейма, совершенно невыносимый, но все же Джеку пришлось вынести. Он выдержал и боль, когда копье выдирали из ледяной груди, когда ломали и крошили, его, само ставшее льдом.

— Вот так будет лучше, — сказал Варг.

И швырнув остатки копья, раздавил их.

В груди Варга зияла рана, из которой ручьем текла прозрачная, словно разбавленная водой кровь.

— Определенно, так будет лучше…

Зачерпнув кровь горстью, он предложил Джеку:

— Выпей. И тогда ты будешь жить.

— Нет, — Джек стиснул зубы.

— Тогда может быть ты, крылорожденная? Выпей…

Глава 8. Боги и дети

Ветер играл на кавернах Хельхейма. И звуки наполняли айсберг до краев, прессуя легкий снег, сдавливая седоватую массу фирна, чтобы переплавить ее в высокочастотной печи. Где-то высоко пылало небо. Отблески пожара проникали сквозь стены, и жесткий свет их сводил Юльку с ума.

Ей хотелось танцевать.

И летать.

Это же легко — летать. Надо лишь расправить крылья… крыльям тесно в узком коридоре. Ледяные лица, лишенные ртов, взирают на Юльку с неодобрением. Их глаза — снежные яблоки. Их волосы — змеи инея. И сами они — рисунок зимы в ее же чертогах.

Но зима умеет устраивать балы.

И Юлька кланяется лицам, всем и сразу, а когда те кривятся — отвыкли от живых — хохочет. Ей счастливо. Лица отворачиваются и уходят в лед. Они тонут, как тонут покойники в темной воде, выталкивая на поверхность белую крошку снега.

Откуда Юлька это знает?

Оттуда, откуда знает Свава.

Она ловила мертвецов. Летала над морем, искала, ныряла, рассекая перьями твердую воду. Хватала когтями за волосы, а еще лучше, если за глаза и тянула, молотила крыльями, вырывала душу.

Несла.

Выше-выше, до самой крыши. До неба. К воротам, к старому дереву, на ветвях которого много веревок и много костей. Белые яблоки черепов зреют, зреют, но не вызревают, так и падают к корням недозрелыми.

Ворота истлели. Издохли во?роны. И волки сожрали друг друга.

— Вот вам! — кричит Юлька-Свава, швыряя очередного мертвеца в оскаленные пасти. — Пируйте!

Старый кабан ловит свежатину на острые клыки…

Юльку рвет. Она давно ничего не ела, но ее все равно рвет едой, кусками свежего мяса — кабаньего? — и колтунами волос. Рыжие, светлые, темные, они сидят на пальцах, словно на пяльцах, и Юлька способна вязать. Что? Что угодно. От рубашки до паруса.

Она и вяжет, спеша закончить работу, пока…

— Время! Время! — плачут герои, которым не досталось места за столом. И время отзывается, испепеляя их, мешая с глиной и тиной, укрепляя берега, на которых растет Биврёст.

— Время! — кричит кто-то и впивается в руки, увитые пряжей.

Юлька смотрит на руки. Обыкновенные. Белые. Без мозолей и трещин. Только ногти обкусаны — вечно мама на нее злится за эту привычку. А волосы исчезли… все исчезло, кроме безротых лиц, которые точно никому не расскажут про Юльку.

— Время, — повторяет кошка прежде, чем нырнуть в боковой коридор.

— Какое время? — Юлька бежит за ней, она видит хвост, но и только. И догнать Снот не выходит, хотя Юлька и пытается.

— Выбирать, — отвечают ей лица, пусть даже им и не позволено говорить.

Юлька хочет спросить, кого и куда будут выбирать. Наверное, не ее. У нее есть уже работа: носить мертвецов на прокорм героям — им ведь мало одного кабана на всех. Да и кабана убить тяжелее — у него клыки.

Но вот коридор заканчивается. Юлька попадает в зал.

Зал огромен. Стены его украшены мертвецами, однако ледяные хороводы их не внушают страха. Лишь голод… как же давно… как давно она не ела! Тысячу лет или больше.

И ее снова тошнит, но уже насухую. Липкая слюна повисает на губах и, замерзнув, превращается в белые иглы. Юлька-Свава сбивает их щелчками. Иглы ломаются с хрустом.

Как ветки дерева, на котором зреют кости.

Ветки сухи, а корни источены червем, но все еще крепки. Они сидят в скале и держат скалу, не позволяя рассыпаться. А на скале стоят ворота, столы и лавки. И Юлька почти уже вспоминает название этого места… ей надо вспомнить… она пытается, пытается и трет виски пальцами, потом и царапает, продираясь сквозь кожу.

— Выпей, — предлагают ей, и слово вновь ускользает.

Оно ловкое, как свежий мертвец, что надеется спрятаться от Свавы в морских глубинах.

А в горсти кровь.

Это не та кровь, что щедро поила земли и воды, что собиралась бурыми ручьями и реками полноводными, а те неслись выше и выше, к самым корням дерева, на котором стоит мир.

Та кровь была сладка.

А эта?

— Попробуй, — говорит Юльке беловолосый человек. — Ты же хочешь? Бери! Мне не жалко.

— Нет! — возражает кошка.

— Не тебе решать.

Человек улыбается. Он похож на Джека или Джек похож на него? Разве это важно? Ничуть.

Кровь пахнет ирисками. Сладкими-сладкими, вязкими-вязкими. Юлька помнит их вкус и то, как прилипают они к зубам — потом долго приходится выковыривать, спичкой ли, зубочисткой.

Ириски она любит.

И кровь.

Она пила из родников и купалась в реке, которая была обжигающе горяча. Бурые воды лечили раны, унимали боль и все то, что было человеческого в Сваве.

Это правильно: валькирии — уже не люди.

— Тогда чего ты ждешь? Или боишься?

— Нет, — отвечает Юлька и прячет руки за спину.

На запястьях уже прорастают перья, и на плечах тоже. Плечи от этого чешутся, и голод становится невыносимым. А кровь течет из дыры в груди человека. Большой, просто огромной дыры, и Юлька понимает, что человек, наверное, бог. Ведь только бог способен выдержать удар копья, и напоить ее, Юльку, своей кровью. Она станет сильной и возьмет бога с собой.

Туда, где открыты врата, мертвы во?роны, а волки жрут друг друга. И кабан обрадуется, поймав клыками бога.

Она наклоняется к ладони.

— Стой!

Кошка кричит. И ледяные плясуны замирают, послушны крику.

Советница Снот встает на задние лапы. Ее тело выворачивается наизнанку и растет, питаемое тающим льдом. Белая шкура облазит клочьями, впрочем, как и черная, прячущаяся под белой.

Два цвета не смешиваются, разделяя огромное, раздутое тело пополам. И чернота гниющей плоти соседствует с морозной белизной.

Свава, которая отчаянно требует крови, умолкает.

Она помнит это лицо, которое слишком ужасно, чтобы смотреть на него без содрогания. Желтый глаз расположен над синим, и оба одинаково слепы. А нос, широкий нос с вывернутыми ноздрями, из которых торчат серебряные иглы, давно утратил способность различать запахи. Лишь рот жив. Извиваются губы-черви, то обнажают десны со стертыми зубами, то смыкаются, почти исчезают с лица.

— Стой, — повторяет великанша и ударяет Варга по ладони.

Розовый жемчуг сыплется на пол. И Свава едва сдерживается от того, чтобы не упасть на колени.

Всего лишь каплю…

— Ты не вправе отказать ей, Хель.

Варг кланяется, не спуская с хозяйки Хельхейма взгляда.

— И не вправе отказать мне.

— Смотря, чего ты просишь, беззаконный.

— Справедливости.

У него получается смотреть на Хель. Он даже улыбается, хотя и Юльку, и Сваву мутит от отвращения. Волосы Хель — туман. Руки ее — две змеи. Мокрая Морось — имя дома ее. Голод — вот блюдо для гостей. Истощение — нож, которым отсечет она надежды и память. И расстелив чумные простыни, скажет:

— Ложись.

И Свава отступает, а Юлька остается.

— Страх убивает, — говорить Хель обеим. И Джеку, который замер, как будто бы был одной из статуй.

— Бесстрашие убивает еще быстрей, — возражает ей Варг.

Его кровь продолжает литься, но Хельхейм не принимает ее. Розовые лужицы стоят на поверхности льда.

— Я заявляю свое право на этого мальчишку, — рука Варга ложится на плечо Джека и сжимает. Ему больно — Свава слышит боль, но Юлька велит ей заткнуться.

— Какое право?

Голос Хель рокочет.

— Право родителя над сыном. Право хозяина над рабом. Право одарившего над даром. Право обворованного над вором.

— Кто подтвердит это право?

— Тени.

— Что ж, зови, коль не утратил умение звать тени.

И он позвал. Юлька не увидела, откуда появился бубен в руках Варга. Но Свава знала, что бубен этот сделан из рассеченной молнией сосны и шкуры белого оленя, а рисунки на нем вычерчены собственной кровью Варга-нойды.

Иссушенная рука — звериная ли, человечья — касалась кожи в болезненном рваном ритме. И Варг кружился, то падая на колени, то вскакивая. Секли воздух белые косы, рождали стоны, дребезжание. Когда же Варг открыл рот, издавая гортанный нечеловечий звук, Юлька закрыла уши.

Но тени услышали. Они поползли из нор и трещин, заполняя ледяной зал.

— Говорите, — велела им Хель.

Свава спряталась, чтобы не слышать голосов теней. А Юлька поглядела на Джека, который стоял очень тихо и очень прямо, словно старался выше и сильнее, чем он есть.

— Мы видели, мы видели… — тени перебивали друг друга.

Их слишком много, чтобы сосчитать. Тени меняют форму, пожирают друг друга и распадаются на части, чтобы снова впитать чужую черноту.

— …мы видели, как он был зачат… был рожден… был отдан…

— Право отца, — голос Варга разрезал шепот. — Над сыном.

— Он твой отец? — одними губами спросила Юлька. И Джек дернул плечом, как будто хотел, чтобы она отстала со своими вопросами, но потом ответил:

— Да.

— Нет, — возразила Хель, зачерпывая тени горстью. — Ты дал ему жизнь. Но разве привел в свой дом? Назвал своим сыном перед богами и предками?

— Я отрекся от предков. Боги ушли сами.

— Не важно.

Хель сжала кулак, и тени исчезли, но другие поспешили занять их место.

— Мы видели… мы видели, — шелестели они. — Золото было дано… много золота… сделка! Сделка!

— Я платил за его еду и за крышу над его головой. За то, чтобы к нему были добры.

— И долг тебе вернули кровью. Ты дал золото, но взял жизнь. Не считается.

Великанша топнула, и тени исчезли в трещинах пола. Но не все.

Варг улыбался. До чего нехорошей была его улыбка.

— Она тебя не отдаст, — Юлька взяла Джека за руку, хотя он и не просил об этом. — Она ведь не затем тебя привела, чтобы отдать.

— Ну да. Затем, чтобы убить.

— Мы видели… видели… дар дан… дар дан… недостойному… он взял-взял… украл! Крал!

Черные вороны каркали и хлопали крыльями, а Варг достал из кармана серебряного волка.

— Дар не требует ответа. А вещь твоя у тебя. Так чего же ты хочешь? — Хель взмахнула рукой, и вороны исчезли.

— Взять то, что принадлежит мне…

Варг двинулася на великаншу, отгородившись от нее единственно щитом бубна.

— А знаешь, он ведь тоже хочет меня убить, — Джек вырвал руку. — И получается, что выбора на самом деле нет… но что мне выбрать? Быструю смерть или медленную?

Юлька предложила бы бежать, Свава — биться. Но обе промолчали.

— Остановись, — черные и белые пальцы схватили бубен, вырвали из рук Варга и отшвырнули к ледяным ступеням. — Ты сказал свое слово. Я сказала свое.

— Хольмганг? С тобой?

— Нет.

Воцарившаяся тишина показалась Юльке долгой… настолько долгой, что она сама захотела ее заполнить, но не смогла разомкнуть губ. И когда тишины стало слишком много, ее разрушил голос:

— Я… я… больно? Больно! Есть. Есть я. Я больно.

Драугр входил боком. Он выбрасывал ногу и руку, с одинаково скукоженными, сведенными судорогой пальцами, и, упираясь ими, замирал, чтобы перекинуть тело. И снова подтянуть под него руку и ногу. И снова выбросить.

— Ты издеваешься? — Варг перевел взгляд с Джека на Хель, а с Хель — на драугра.

Свава визжала от ярости, требуя убить мертвеца.

А разве мертвеца возможно убить?

Нет. Мертвецов удят, как рыб, и несут на прокорм другим мертвецам.

— Ты определенно издеваешься…

Драугр встал перед великаншей, вывернув шею, вглядываясь в отвратительное ее лицо.

— Я есть, — сказал он.

— Ты есть, — ответила Хель, и белая рука ее коснулась синюшного лба драугра.

— Я его создал!

Джек попятился, и Юлька-Свава встала, закрывая его спиной. А поскольку спина была слишком узка, ей пришлось создать крылья.

— Тебе и отпускать. Если сумеешь.

И драугр засмеялся. Он хохотал и перепрыгивал с ноги на ногу, высоко подбрасывая колени. Плечи его оставались неподвижны, а руки болтались, словно два маятника.

Юлька попятилась. Она отступала и отступала, пока не оказалась у самой ледяной стены, которую прорезали узкие ступени. И Джек поднялся на первую.

— Не совершай ошибки, мальчик, — мягко произнес Варг. — Лучше быстрая смерть, чем…

Он не успел договорить — драугр рванул и вцепился в горло обеими руками, сдавил, пробивая кожу синюшными пальцами, выдавливая из человека кровь и рвоту. Драугр висел, прижаимаясь к Варгу всем телом. Он не пытался опрокинуть, но просто держал, и Свава поразилась силе мертвеца.

Джек поднялся еще на ступень.

— Больно!

— Будет больно, — Варг вывернулся из объятий драугра и сам схватил его за клочья волос. — Будет очень больно, Джек. Так больно, что ты себе и представить не в состоянии.

Он дернул, заставляя мертвеца запрокинуть голову, и шея затрещала, сухо, громко.

— Твоя кровь уйдет в лед, а ледяные воды Горячего ключа наполнят тело. Они дадут тебе достаточно тепла, чтобы не умереть, но…

Драугр дергался, махал руками, силясь дотянуться до врага. Иногда у него получалось, и когти раздирали одежду и плоть. Розовой крови становилось все больше, но Варг, казалось, не замечал ран.

— …но недостаточно, чтобы жить.

Крутанувшись, Варг отшвырнул мертвеца. Тот пролетел через весь зал и рухнул на ледяные копья. Они пробили сухое тело и застряли в нем. Драугр же зашевелился.

Жук на игле. Синий жук на синей игле.

— Сердце Ниффльхейма? Так она говорила? — Варг шагал к мертвецу. — Сердце — это мышца, у которой одна функция — качать кровь.

— Но если сердце откажется быть сердцем, Ниффльхейм умрет, — сказала Хель.

И это было правдой.

Мертвецу удалось вырваться, и с воем бросился под ноги Варгу, но был встречен пинком в лицо. Он снова упал, на израненую спину, но сумел подняться.

— Больно, — пожаловался драугр.

— Боль, Джек. Ничего кроме боли, длящейся вечность. А я дам тебе отдых. Ты ведь устал? Прими подарок. Не бойся.

— Страх убивает, — Джек поднял взгляд на ледяные стены, где замерли мертвецы, ожидая суда. — Страх… всех убил страх. Я не боюсь.

Свава заплакала — нельзя обижать мертвецов. Они беззащитны. А Юлька велела убрать слезы. Она поняла, что следует делать. И когда драугр вновь набросился на врага, бессильный сокрушить, Юлька-Свава подняла бубен.

Нарядный бубен, сделанный из сосны и шкуры белого оленя…

Легкий звонкий бубен.

— Скажи, Джек. Ты ведь однажды убежал, когда мог бы остаться. Ты предпочел забыть и тем самым предал. Ты прятался и почти превратился в мусорного червя. Ты взял то, что не принадлежит тебе. Ты продал того, кто пошел за тобой. Ты нарушал данное слово. И ты готов был убить… и убил бы. Ее вот. Или того второго мальчишку. Или кого угодно, если этот «кто» встанет на твоем пути. Ты такой же, как я, Джек.

— Да, — ответил Джек. — Но я не боюсь.

— Этого мало.

И Юлька увидела, как дрогнули черно-белые губы, как поползли они, искажая уродливое лицо улыбкой.

— Нет, Варг. Этого достаточно.

Захрустела шея драугра, и синяя его голова покатилась по полу.

— Беги, Джек, — сказала Юлька, а Свава поднялась на крыло. — Беги…

И он побежал, перепрыгивая через ступеньки, подгоняемый смехом Варга и треском льда: Хельхейм раскрывался, спеша отпустить орлицу.

— Эй деточка! — голос Варга прорывается сквозь треск и скрежет. — Передай там… наверху… долг… один ответ… правдивый! Любой вопрос!

Свава вынырнула в пылающее разноцветное небо, и ветер ударил в бубен. Ниффльхейм приветствовал нового Владетеля. Собольими шубами ложились на плечи его туманы. Искры льда срастались в корону, слишком тяжелую для человека.

Владетель Ниффльхейма больше не был человеком.

— Проклятье, как же я устал, — сказал Варг, опускаясь на ступени, ведущие к трону. Белые косы стремительно покрывались инеем, а золотые бубенцы рассыпались, не выдерживая холода. С треском раскололась драуржья голова, и Варг ногой откатил осколки.

— Осталось недолго, — иссиня-черная рука легла на затылок, и Варг, закрыв глаза, повернулся, прижался к ладони щекой.

Тонкий неразличимый человечьим ухом звук, рождался в глубинах Хельхейма. Он нарастал, раскалывая тело айсберга. Из щелей вырывались потоки пара.

— Знаешь, все равно это как-то подло…

— Возможно. Но на войне легче умирать, — Хель таяла, ее тело раздирали туманы, отхватывая по куску, пока от великанши не осталась лишь тень, а тень обернулась кошкой. Левая половина ее была бела, а правая — черна. Пустые глазницы сочились слезами, и Варг вытирал их нежно, еще нежнее он выбирал крупицы льда из черной шерсти.

— Война окончена?

— Уже почти, братец. Уже почти.

И Хвергельмир протопил дорогу к морю.

Глава 9. Дерево варгов

Конь остановился у ворот. Перед ними росло дерево, вернее когда-то росло, а теперь лишь стояло. Огромный ствол его был подобен колонне, которую облепили ведьмины метла ветвей. В них виднелись яблоки черепов, они же усеивали все пространство, сколько хватало взгляда.

Земля была мертва. Она не имела цвета, и потому черепа выглядели яркими и нарядными. Конь ступал по ним, кроша в пыль, и пыль оседала на копытах, связывая ноги.

Конь рухнул, не дойдя до ворот. И каменные во?роны слетели со столбов на падаль.

— Кыш пошли, — сказал им Алекс, но во?роны не испугались человека.

Железные клювы их вспороли кожу, выпустив сизую требуху. Птицы подхватывали ее и взлетали, вытягивая лентами, украшая ими сухие ветви дерева.

Потревоженные, посыпались черепа.

— Кыш пошли! — Алекс замахнулся было молотом, но молот разломился в руке, и тогда только Алекс понял, что Мьёлльнир тоже мертв.

Стало невыносимо мерзко.

Остатки молота выпали из руки. Алекс шагнул к воротам. Они были огромны, размером с дом, а может и больше. Они были стары — железо осыпалось ржавчиной, рассохшееся дерево трещало, грозя обвалится, но кое-как держалось на петлях из турьей кожи.

Ворота были открыты.

— Там ничего нет, — сказали Алексу, и он обернулся на голос.

Проклятое дерево стояло за спиной, и на ветвях его гирляндами висели кишки, такие же обесцвеченные, как сами ветви.

— Там больше ничего нет.

Существо выползало из дыры меж корнями дерева.

— И нигде нет. Почти.

Кривоватые лапы упирались в землю, с трудом выдерживая вес чудовищного тела. Оно же, бесконечно длинное, облаченное в чешую, тянулось и тянулось, укладывало петлю за петлей, выстраивая башню из живой плоти. И башня эта достигла ветвей дерева.

— Что ты такое? — Алекс старался глядеть чудовищу в глаза, но взгляд его был тяжелее неба.

И Сокрушитель умер.

— Он давным-давно был мертв, — сказало существо, наклоняясь над Алексом. — Но не желал признать это. Вещи, как и люди, порой упрямы.

— Что ты такое?!

— Тень посоха и страж мира. Когда-то был. Земля последнего кургана. Еще есть. Ничто — скоро буду.

Голова его опускается. Она омерзительна. Неровная, как старый валун, поросший не мхом, но древесными корнями, гнилыми водорослями и чем-то вовсе уж неразличимым.

— Это Хельхейм?

Пасть змея огромна, но беззуба. Видны розовые десна с язвами и натертостями, треснутые, расколотые, готовые рассыпаться при ударе.

Бить нечем.

— Это Асгард. Дом асов. И два ворона Всеотца, от избытка мудрости впавшие в детство. И два волка, которые все-таки сожрали друг друга. Идем.

Змей скользил, не оставляя на пыльной земле и следа, как будто бы и вправду был тенью и веса не имел. Алекс решился прикоснуться к чешуе, убеждаясь, что змей существует.

Существовал. Он просачивался в ворота, и над Алексом текли километры змеиной плоти с приросшими к ней ракушками, якорями, обрывками цепей и сетями, с камнями истлевших фундаментов, с осколками колонн, с обломками крыш, со стальными узорами арматуры.

И ворота все-таки треснули, обрушившись с грохотом, на который с радостью отозвалась крыша гигантского дома. Она не падала — сползала по стене, выстилая себе путь дорожкой мелких камней. И если бы не живая петля, обнявшая дом, тот бы рухнул.

— Вот дом радости и обитель блажентсва, — сказал змей. — Место, где солнечный свет живет на клинках героев, где Андхримнир варит мясо вепря в котле Эгира для восьми сотен едоков. А крылатые девы носят рога с медом козы Хейдрун, которая жрет листья мирового дерева…

Не было ни героев, ни мечей. Только столы, вытянувшиеся бесконечными железнодорожными составами, только котел, способный, пожалуй, вместить и змея. Только кабаний череп, возлежащий на деревянном кресле.

— Зачем я здесь?

— Чтобы окончить войну.

Эхо полетело по двору, попало в котел и заметалось, порождая бурю. Алекс вспомнил, что некогда в этом самом котле и вправду бури варили, мешая варево корабельной мачтой.

А потом варили похлебку, и мешали все той же мачтой. Над котлом поднимался туман, густой, как молочная пена, и выползал в распахнутые ворота. Он укрывал дерево с мертвецами, и те оживали, шевелились, разевали рты, глотая сытное варево.

— Война… война ведь окончена.

На том поле, укрытом пеплом, где на костях росли деревья, а сами кости цеплялись за память, и цепляли памятью случайных путников.

— Уже почти, — ответил змей.

— Почему… почему я?

Алекс подошел к креслу, сколоченному из грязных досок. Он коснулся кабаньих клыков, которые были острее стали, и не удивился, порезавшись.

Но кровь не вернула зверя к жизни, не разбудила тени и вообще ушла в песок, как вода.

— И почему здесь? Снот ведь говорила…

Лгала. Джек оказался прав: нельзя верить кошке.

— Иногда можно, — сказал Змей. — Но прости ее. Она тоже устала воевать.

— С кем?! С Варгом, да? У него белые косы. И конь чужой. Он убийца…

Но не убил Алекса и даже не позволил умереть.

— Кому-то приходится играть злодея.

— То есть, все это игра, да?! Они там умирали… мы… тоже, почти… я едва не умер! А Юлька? И Джек? И остальные все! И ты говоришь, что игра?

— Они все сделали выбор. А чего стоит выбор, который не был испытан?

Значит, испытание? Всего-навсего испытание? Дом с гремящими костями. Крышкина с ледяным ножом. Твердое море, которое выдавливает воздух. Закипающие легкие. Кровь, что расплывалась бурыми пятнами… мост и бездна. Тени…

— Страх убивает? В этом все дело? В этом?! Ну тогда радуйся: я больше не боюсь!

Змей неторопился с ответом. Он разглядывал Алекса, поворачиваясь к нему то одной, то другой стороной головы. И красные глаза то вспыхивали, то гасли. Огромная пасть, в которой с легкостью уместилась бы и косатка, и корабль, открывалась, но лишь затем, чтобы захлопнуться. Тогда раздавался скрежет, как будто суставы Змея заржавели, и теперь ему приходится бороться за каждое произнесенное слово. Алекс ждал и дождался.

— Наступит день и мир погибнет. Так она сказала Всеотцу, не убоявшись гнева, потому что не имеет страха тот, кто видел гибель мира. И хохотала, радуясь тому, что плюнула в единственный глаз лживого бога. Они все прогнили, мальчик. Они убивали, лгали, искали выгоды, растрачивая силу на склоки.

Алекс поднял череп, чувствуя его непомерную тяжесть, но с легкостью управляясь с нею. Он пересек двор и, пнув котел, расколол пополам. Обе половины изнутри заросли жиром и сажей, к ним прикипела кабанья щетина, и казалось, будто бы подбит котел Эгира звериной шкурой.

Змей поворачивался за Алексом, но и не думал препятствовать.

— Локи сказал им правду. И его привязали к камню кишками собственного сына. Змеиный яд лился ему на грудь, прожигая сердце… выжег. И в час Рагнарека на мачту Нагльфара подняли черный щит.

Котел ломался легко, а вот череп, ухмыляющийся огромный череп, выдержал удар, не подумав рассыпаться пылью. Трещин и тех не появилось на желтоватой гладкой кости.

Алекс обошел двор в поисках камня.

— Тогда война началась…

Огромное тело преградило путь. Змеиная голова толкнула, опрокидывая наспину, но Алекс вскочил, правда лишь затем, чтобы оказаться перед зеркалом третьего глаза.

Он видел море, которое злилось и швыряло волну на волну, словно не понимало, что бьет себя же. Носился ветер, падал на клинки, разрезая себя до снегу. И белая труха спешила укрыть корабли.

Их было бессчетно.

Резные драконьи морды скалились. Смеялись бородатые люди, гремели оружием. И тени валькирий слетались на звон. Крылатые, они кружили, словно падальщики.

А потом проснулись вулканы, и языки яркой желтой лавы выплеснулись на дно морское. Золотое копье молнии разрезало тьму, и корабли столкнулись.

Они сминали друг друга, крушили ребра, ломали весла, разбрызгивая деревянную щепу. Кипящая вода заливала нутро, и люди орали, но крик их тонул в шуме боя.

Валькирии ныряли, вылавливали мертвецов и уносили их. Куда?

— Сюда, — ответил Змей, улыбаясь во всю пасть. — Сюда, мальчик.

В котел, который вечно был пуст, ведь одним кабаном, самым огромным, не накормить восемь сотен героев. Как не накормить и богов, чей голод изначально неутолим.

И крылатые возвращались. А кипящее море глотало корабли, спеша забрать свое. И вскоре остались лишь двое: черногривый дракон и драккар из белого ясеня.

Они кружили, два листа в круговороте омута. И касаясь друг друга, нежно, вскользь, дарили удары.

Алексу пришлось вцепиться в Змея, чтобы устоять на ногах.

Море выкипало. Обнажались зеленые гребни гор и ущелья, заполненные слизью. Громыхало лишенное солнца небо. Оно раскололось и выплеснуло огонь, который летел диким зверем, покрывая все и вся. Горели валькирии, падали в грязь и в грязи оставались. Немо орали мертвецы, превращаясь в жирный лиловый пепел.

И бурая кровь богов стояла над землей. Она долго не занималась, а потом вспыхнула разом, добавляя жара в раскаленный мир. Все, что было живым, умерло.

— Не все, — возразил Змей.

Огонь породил воду и погиб, захлебнувшись дождями, которые шли и шли, бесконечны. В них выцветало небо, пока вовсе не истратило краски. Тогда оно замерзло, но дождь продолжал идти, наполняя чашу морского дна.

Муть оседала. Земля прикрывала раны панцирями льда и снега. И волчонок метался меж гранитных шрамов. Он выл, звал, плакал и грыз камни, как будто мог причинить им боль. Трещали волчьи зубы, и кровавая пена лилась из пасти. А на загривок опускался снег, и казалось, что это не снег — ранняя седина, которой все больше и больше. Потом же волк вовсе стал белым.

— Я не понимаю! — Алекс кричал, но вместо крика получался шепот.

На земле прорастали криворукие деревца, распускали лиловые дурманные цветы, и пчелами слетались к ним мары, несли вести из срединного мира о том, что живы люди. Целы их дома, а корабли ждут весны, чтобы выйти в море.

И никуда не исчезли томте-ниссе, домовые человечки, и прочие из хюльдуфолк, скрытного народца, что ульды держат стада, а усебьерны сторожат лес. Тролли портят сети и жернова, а грим выхаживает сердцецветы, готовясь встретить солнце…

— Мир был жив. Мир был мертв. Миры были связаны. И живое жило, а мертвое гнило. Гниль наполяла жилу Хвергельмира. А через нее и травило живое. Пока не отравило вовсе…

Наверное, это похоже на гангрену. Алекс смотрел какой-то фильм, это было очень давно, когда он еще был совсем другим Алексом и любил смотреть фильмы, есть в постели и подумывал тайно купить щенка, но побаивался, что отец велит щенка выбросить.

Тот Алекс не решился бы возразить отцу.

Теперешний не стал бы сомневаться, но ведь дело не в нем, а в гангрене. Серо-сизой гнили, которая завелась от царапины на пальце и ползла все выше и выше. Героя — Алекс не помнил его лица, только эту руку с толстыми вздувшимися пальцами — пытались спасти и руку пилили.

Пилили с куском здоровой, и Алекс думал, что это не правильно вот так высоко резать и отбирать больше, чем надо. Обидно, что он не помнит, чем все закончилось.

Наверное, спасли. Фильмы должны заканчиваться хорошо.

— Конечно, — Змей лег на кабаний череп, растирая его в пыль. Лишь клык остался, длинный острый мертвый клык, который лег в руку. Не меч, но нож.

А двор накрыла тень. Она упала на камни и разлетелась щепой.

— Хороший был бубен, — тихонько засмеялся Змей. — Хороший… Варг долго его делал. Бедный волчонок лишился себя, а теперь и бубна. Но все чем-то жертвуют.

Белая орлица рухнула с небес, и когти ее увязли в чешуйчатой шкуре. Неспеша Змей поднялся и рухнул телом о камни. Камни стали пылью. Орлица же, ударившись оземь, превратилась в человека.

— Привет, — сказал Алекс и руку подал. — А я боялся, что не найду тебя здесь.

Юлька встала. Она глядела не на Алекса — на змея — и лицо ее кривилось. Тогда Алекс понял, что Юльки уже нет, а существо, стоящее перед ним, просто на нее похоже.

У существа рыжие волосы и желтые птичьи глаза. Его руки и шея покрыты перьями, а пальцы — чешуей. Вместо ногтей у него когти, длинные, острые. И существо ударяет ими по Алексовой руке.

— Прочь! — клёкочет валькирия. — Прочь!

И Змей отступает. Он умудряется развернуться на одной точке.

— Стой! — Алекс бежит к воротам, запирает их, но бесполезно — над головой возникает живая арка змеиного тела. — Стой! Ты куда?

— Я обещал моему брату, что приду за ним. Он заслужил отдых.

— А я? Мне что делать?

— Ты знаешь.

Змей исчез в щели между корнями, которая выглядела слишком узкой для него. И Алекс, упав на четвереньки, заглядывал в дыру, кричал, пока не охрип. И лишь тогда поднялся, чтобы нос к носу столкнуться с валькирией.

— Сгинь, — сказал он. — Нет. Стой. Отпусти ее, пожалуйста.

— Зачем?

— Отпусти.

Валькирия закусила губу.

— Я лучше.

— Нет!

— Я сильная. Я не боюсь. Я лучше.

— Нет! — он шагнул к ней, и крылатая не отшатнулась, не ударила. — Ты не лучше. Это ее тело и ее жизнь. А тебя нет. Давно уже нет. Ты только думаешь, что живешь, а на самом деле…

Она мертва, как и все, кто встречался на пути. Мир мертвых полон мертвецов. И выходит, что сам Алекс тоже… наверное, да, но уже не страшно.

И черепа скалятся, кивают, подтверждая догадку.

— Отпусти, — попросил он, убирая руку с кабаньим клыком за спину.

Это правильно. Мертвому — умереть. Тогда живое выживет.

— Пожалуйста…

— Нет, — валькирия улыбнулась.

— Ну тогда хотя бы…

Здесь нельзя лгать. И кровь бессильна. Но если верить в чудо, то все получится.

— …обними меня.

И она шагнула навстречу, расправляя крылья, готовясь впиться когтями в грудь, вырвать душу. И Алекс слышал ее желание также явственно, как треск корней мертвого дерева и мысли в пустых черепах.

Он позволил коснуться себя, и лишь затем ударил, вгоняя кабаний клык меж ключиц. Брызнула кровь. На руки. На одежду, и без того измаранную.

— Бель…вёрк, — сказала валькирия, сжимая когти на сердце.

Она тащила душу, выдирая из тела. Тяжело хлопнули крылья, и острое перо рассекло щеки и руки, но Алекс лишь сильнее навалился на осколок клыка.

— Бельвёрк! — валькирия рванулась в небо и выдрала-таки серый клубок. Она взлетела, крыльями сбивая ветви, кости, орошая корни красным дождем. И потеряв серый шар, скатившийся в змеиную нору, сама же рухнула. Ее Алекс поймал и даже сумел удержаться на ногах. Положив к корням, он глядел, как тает птичья желтизна в глазах, а черты лица смягчаются, возвращая ту, прежнюю Юльку. Падали перья мертвыми листьями. Исчезали когти.

А сердце все работало и работало, удерживая на краю. Когда же Юлька открыла глаза, Алекс заплакал. Он больше не стыдился слез, как не боялся показаться смешным.

— Ты… ты вернешься домой… уже скоро… скоро совсем.

Он зажал дыру ладонью, но кровь продолжала течь. Она выходила толчками и ударяла в руку, как будто отталкивая ее.

— Вернешься, и все будет хорошо. Ты забудешь… ты все забудешь.

Его тоже. Не сразу, но когда-нибудь потом. И наверное, это правильно, но все равно горько.

— Ты будешь жить. Все будут жить. Мертвое умрет. Одно умрет, другое родится. Понимаешь? Это ведь просто! Убить мертвое. Оживить живое.

— Ты плачешь? — ее удивление не задевает.

Ее пальцы касаются щеки и подбирают слезы.

— Ты уже… холодный.

Это потому что душу украли. Но холод не мешает. Так даже лучше: скоро все заледенеет и боль, рождающая слезы уйдет.

— Скажи правду, — Юлька щурится, как будто больше не видит его. — Варг… ты должен… ты обещал.

— Какую правду?

Алекс ловит ее пальцы губами. Пальцы в крови и кровь эта сладка.

— Что я для тебя?

Крови много. А он голоден. Он никогда прежде не был настолько голоден. Еще немного и от голода Алекс лишиться разума. Теперь, пожалуй, он способен понять милосердие Варга.

Но Варга нет. А кровь рядом. И кто запретит ему сделать глоток. Всего-навсего крошечный глоток?

И он наклоняется низко, прижимаясь лбом к ее лбу, обнимая лицо ладонями, трогая губами губы.

— Правду? Ты для меня — все. Ты мое небо. И мое солнце. Воздух, которым дышу. Я не хочу дышать без тебя. Я не справлюсь один. Ты… ты помни обо мне, хорошо? Сколько сможешь. Я буду слышать. Наверное. Я думаю, что буду, хотя не знаю как оно… ты еще скажи отцу, что я… я знаю про него. И он правильно все сделал. Но это не важно. Просто помни обо мне, пожалуйста…

Она ушла очень тихо, как раньше, словно, опасаясь перебивать его. Алекс же говорил и говорил, голосом заполняя тишину. И только когда кровь, засыхая, сцепила пальцы, он замолчал.

Поднявшись, Алекс обошел дерево, меж корней которого проклюнулись зеленые побеги. Они стремительно росли, обвивая ствол, норовя забраться выше и выше.

Мьёлльнир лежал там, где Алекс его выронил. И это было несправедливо по отношению к молоту.

В руках Юльки-Свавы он смотрелся лучше.

Алекс принес бы им цветов, если бы в Асгарде росли цветы. И он вернулся во двор, собрал букет из ржавых клинков, который возложил к ногам.

В змеином лазе клокотал родник. Вода его была холодна и горька, но Алекс пил, заполняя ей каверну выдранной души. Стащив рубашку, он намочил ткань и вытер лицо, шею, плечи.

Алексу не приходилось лазить по деревьям, но он не сомневался — справится. И мертвый ясень любезно подставил ветвь.

Все просто: есть плюс, есть минус.

Два полюса, как в физике. А между ними — ток течет. И если даже ток — не совсем ток, но если минус есть, то плюс обязан появиться.

И Алекс, стиснув зубы, карабкался выше и выше. У самой вершины его ждала петля из седых волос. Алекс возложил ее на шею и шагнул с ветки за миг до того, как копье побега пробило грудь.

Древо мира смешало кровь с собственным соком и подарило роднику, знакомя Асгард с новым богом.

Души у него не было. Но богам не нужна душа.

Сердце Александра Семеновича Баринова остановилось в ноль часов тринадцать минут. Реанимационные мероприятия не принесли результата. Вершинин лично зафиксировал факт смерти, второй за эту ночь.

Теперь он хотя бы знал имя.

Но легче от этого не становилось.

Часть 0. Точка отсчета

В три часа пятнадцать минут Алла Ивановна, работница скотобойни, проснулась и поняла, что убивать коров неправильно. Поднявшись с постели — гражданский супруг вновь утащил одеяло и, завернувшись в него с головой, храпел — Алла Ивановна проследовала в ванную, а уже оттуда — в зал. Бабушкино платье, по-старомодному длинное, просторное, пришлось в пору, а заодно прикрыл длинный хвост с кисточкой, который появился неизвестно откуда, но совершенно не мешал. На плечи Алла Ивановна накинула оренбургскую шаль. А вот туфли на ноги вовсе не налезли, но Алла Ивановна ничуть не расстроилась.

До работы она шла пешком, и радовалась тому, что предстояло сделать.

Проходную она миновала в полшестого утра, и сонный вахтер не обратил на Аллу Ивановну внимания, равно как и сторож.

Он проснулся лишь на скрип двери и закричал, замахал руками, пытаясь остановить реку коровьих тел. Животные спешили на свободу, рвались, застревая в узких воротах загона, но проталкиваясь. И Алла Ивановна шептала им, что уже скоро, совсем скоро, все для них переменится. Она стояла в стороне от потока, но удивительным образом умудрялась касаться каждой коровы. И те менялись, как менялась и сама Алла Ивановна.

— Чего ты творишь, Ганищенко! — закричал сторож, замахнулся было дубинкой, но не ударил.

Ему вдруг увиделась мама-покойница, к которой он третий год кряду собирался наведаться, да все откладывал… потом сработала-таки сигнализация, но стадо и Алла Ивановна были уже далеко.

Она вела своих коров к холму, к новому дому, в котором хватит места для всех. На проселочной дороге оставались трехпалые птичьи следы…

Дед Охря числился при больнице еще с войны, когда, лишившись ноги и глаза, стал к службе негоден. Его выкинули в тылы, в эту самую больничку, при которой он и остался, потому как больше идти было некуда. Потом-то, конечно, все исправилось — деда Охрю догнали медалька и ордер на квартиру. Но жилье — жильем, а работа — работай.

Работа его держала и тогда, когда искалеченный, он был ненавистен сам себе. И потом, после смерти жены, женщины тихой, достойной, родившей троих. И сейчас, когда эти трое грызлись за родительскую квартирку, а дед Охря спасался от лютой злобы их проверенным способом.

Обойдя больничку по периметру, дед Охря остановился у клумбы с розами. Цветы болели. Давненько уже, и завхоз не раз и не два грозился повыкорчевать кусты, но все руки не доходили.

Дед Охря цветы жалел. И жалеючи коснулся острого шипа, а тот возьми и кольни палец.

Кровь полыхнула жаром, испепелив больное сердце. Дед Охря только и успел за грудь схватиться да подумать, что так оно даже лучше. На работе жил, на работе и помер.

Только помереть не дали. Он вдруг увидел больничку иначе, сразу и снаружи, и изнутри. Снаружи были толстые стены и крыша с мозаикой шиферных листов, тяжелая подушка фундамента и корни, уходящие в самую глубь земли. Изнутри больницу наполняли вещи и люди. Удивительнейшее дело, но дед Охря знал в лицо всех. Скрипучую кровать с трещиной на ножке из третьей палаты, и скрипучую же, вечно недовольную санитарку, которая подворовывала мандарины из тумбочек. Капризный холодильник в сестринской второго поста, и самих сестричек… врачей… больных… случайных гостей, которым доводилось оказываться под крышей…

— Непорядок, — сказал дед Охря старой трубе, которой вздумалось дать течь. А когда труба не отозвалась, он попросту шагнул в стену.

Ближе к полуночи Ольга Ларионова по кличке Ляля поняла, что умрет. Понимание пришло вместе со стволом, приставленным к затылку и длилось недолго.

— Ша, Петруха, — сказали сзади. — Не марайся об шалаву…

Они заспорили на каком-то своем языке, который Ляля вдруг перестала понимать. Она стояла на коленях, прижимая ладони к голым ребрам.

Хоть бы сразу… хоть бы не мучили.

Ее подняли за шею и тряхнули. Поволокли. Ляля перебирала ногами, которые разъезжались и норовили подломиться. И подломились, когда рука на шее исчезла, а в спину ударили.

— Хуле… несчастный случай, — произнес Гарик, облизывая короткую губенку. — Пьяная шалава полезла к медведю.

Тогда-то Ляля и поняла, где находится: в загоне.

Медведя Петруха прикупил по случаю, для солидности и веселухи ради. Веселуха обыкновенно наступала на третий день пьянки, когда в затуманенных спиртом мозгах рождалась гениальная идея. Идея всякий раз была одна и та же, но воплощения ее ради на Петрухину дачу привозили собак и выпускали их к медведю. В этот самый загон с высоким проволочным забором и песчаным манежем.

Псы рычали, визжали и бросались на зверя. А он деловито драл их на куски.

И Ляльку разорвет.

Вот он, приближается. Медленно, лениво. Грязная шерсть его слиплась, а крохотные глазки заплыли гноем. Лялька попятилась, но стоило ей приблизиться к решетке, как Гарик засвистел. И Толян, пьяный, одуревший, подхватил свист. Зачерпнув горсть земли, он швырнул ее в Ляльку, но вышло — в медведя. Вряд ли тому было больно, но зверь остановился, отряхнулся и зарычал.

— Пожалуйста! — Лялька всхлипнула. — Пожалуйста…

Она не могла отвести взгляда от этой треугольной морды с широким лбом и носом, который пересекали шрамы. От бархатной пасти и белых зубов. От подвижного носа, который ощупывал Ляльку, не прикасаясь к ней.

Зверь дыхнул падалью и отступил.

Лялька поверить не могла, что он отступил. И те, за решеткой, тоже. Они заулюлюкали, заорали, вцепились в сетку и затрясли:

— Да жри ты, падла! — крикнул Гарик.

Медведь, добредши до противоположного края загона, развернулся. Он пошел на решетку тяжелой рысью и, навалившись с разбега, опрокинул. Закричали люди.

Они визжали, как собаки, и Лялька зажала уши, чтобы не слышать визга. Она опустилась на землю, сжалась в комок и сидела, напевая себе колыбельную:

— Ложкой снег мешая, ночь идет большая… Что… что же ты, глупышка, не спишь?

Зверь вернулся к ней. Остановился. Холодный его нос тронул волосы, а шершавый язык — шею. И Лялька заставила себя посмотреть на медведя.

Грязная шерсть стала еще грязнее. И Ляльке подумалось, что это не грязь — кровь, но потом она эту мысль отбросила. Все мысли отбросила, заглянув в серые медвежьи глаза.

Такие у папы были…

Зверь подставил лапу, и Лялька забралась на спину. Она легла и, обняв могучую шею, закрыла глаза. Наверное, она сошла с ума, но в этом сумасшествии было уютно.

Макс Тронин был влюблен в скрипку. Отец его этой любви не разделял и всячески старался приобщить сына к миру спорта, мать же относилась с полнейшим равнодушием. Устав от просьб, она записала-таки Макса в музыкальную школу по классу гитары.

А он был влюблен в скрипку.

Скрипка являлась ему во снах, позволяя брать себя в руки, и Макс с восторгом, с трепетом прикасался к деревянному ее телу, вдыхал ароматы лака и канифоли, мечтая о том, что однажды…

Время шло. Руки костенели. И пальцы, никогда не отличавшиеся гибкостью, привыкали к гитаре. А сны приходили все реже. Макс почти отпустил мечту, и отпустил бы, если бы не оказался на набережной. Безымянная городская речушка, мелководная и унылая, выбросила скрипку прямо Максу под ноги и убралась, словно не желая иметь с ним ничего общего.

Макс оглянулся: люди шли мимо, торопились, не замечая ни его, ни скрипки. А та ждала прикосновенья. Она была прекрасна той сдержанной красотой, которая отличает истинное благородство. Черный корпус, исполненный из неизвестного материала — углепластик? — имел мягкие обводы. Длинную же шею грифа венчала резная драконья голова.

Макс поднял скрипку.

Примерил.

Примерился.

Первое прикосновение к струнам обожгло пальцы, но боль была приемлемой ценой. И Макс заиграл. Люди по-прежнему шли мимо, не замечая худощавого парня со скрипкой. А та пела о любви и разлуке, о встрече и надежде, о вечности, которая рядом, стоит лишь протянуть руку.

Стоит лишь шагнуть.

В зеленую мягкую воду: она тоже устала от одиночества…

Замарина Татьяна Ивановна, практикующий психолог, поймала себя на мысли, что ей нравится слушать клиента. Прежде этот человечек с его мелочными проблемами вызывал у нее лишь глухое раздражение, но теперь все изменилось.

И Татьяна Ивановна потянулась к нему. Тело ее вдруг стало легким, невесомым, и Татьяна Ивановна едва не рассмеялась вслух… глупые-глупые люди.

Зачем они борются со своими кошмарами?

Кошмары вкусны.

— Значит, — она заглянула в глаза клиента, — вы думаете, что ваша жена — сука?

Он робко кивнул и застыл, не смея отвести взгляд.

— Расскажите об этом поподробней.

Тамара Ивановна облизала губы:

— Как можно подробней…

Дёньку загнали-таки в тупик. И добежав до стены — слишком высокой стены, чтобы можно было перебраться — он остановился. Дёнька уперся в эту самую стену лбом и замер. Он дышал, втягивая кислый воздух, понимая, что надышаться не выйдет.

Подходили. Не торопясь, зная, что деваться Дёньке некуда. Он поглядел вверх, на окна, которые светились желтым, и закричал:

— Помогите!

Кирпичные стены убили крик. Зато голос Кривого тронуть не посмели.

— Ну и чё? Допрыгался?

Кривой ухмылялся. Почерневшие зубы его сливались с тенью, и казалось, что зубов у Кривого вовсе нет, а только расщелина между пухлыми губами.

— Пусти, — сказал Дёнька.

Кривой заржал, и остальные, пришедшие за ним, подхватили смех.

— Отсосешь — пущу.

Дёнькины пальцы нащупали камень. И страх исчез.

— Пошел ты на… пидор, — Дёнька ударил первым, метя кулаком и камнем в лицо Кривому. И хрустнули кости, что-то острое царапнуло пальцы, а Кривой завизжал.

Но потом, еще крича, ударил. Другие тоже ударили, сразу, стаей. Толкая и пиная. Стремясь опрокинуть на землю, но Дёнька держался столько, сколько смог. И бил. Иногда попадал.

Потом он все-таки рухнул на землю…

Берцы стаи ломали кости, вгоняя их осколки в тело. На губах Дёнькиных закипала кровь. И он подумал, что сейчас умрет. А потом огромная тень заслонила черничное небо с желтым пятном луны. У тени были орлиные крылья и острые когти, которые вырвали Дёньку из тела и потащили вверх.

Шелестели огромные крылья. Ветер бил в лицо, и Дёнька ловил его ртом, захлебываясь от смеха.

Пиво у Егора Федоровича Фильдера прокисло само, безотносительно технологии. Конечно, с технологией он обращался весьма вольно, и порой результаты вынужденных — а что делать, не сэкономив, не заработаешь — экспериментов были печальны, но киснуть пиво не кисло.

А тут взяло и сразу…

Егор Федорович выслушивал заискивающий лепет главного технолога, и думал о том, удасться ли пристроить некондицию. Тогда-то он и услышал тихий глумливый смех, который доносился будто бы из бочки. Конечно же, в бочке никого не оказалось, но Егор Федорович перекрестился на всякий случай и пообещал себе заехать в церковь.

Обещание не помогло. Смех сопровождал его целый день, а день подкидывал одну неприятность за другой. То в оливке косточка попалась, и прямо на зуб, а зуб возьми и сломайся. То у новенького джипа вдруг колесо слетело, и Егор Федорович, можно сказать, чудом жив остался. То пропали дорогущие трусы из французского кружева, выписанные для Машеньки, чтобы выплыть из кармана прямо в женины руки… и всякий раз невидимый весельчак прямо-таки заходился от хохота.

Особенно, когда женушка теми самыми трусами, французскими, розовыми, с лебединым пухом, в лицо тыкала да разводом грозилась…

После исчезновения директрисы, о которой, как выяснилось, никто ничего толком не знал, детский дом был расформирован. Воспитанников его передали в другие учреждения, что в общем-то было закономерно, и единственная заминка возникла с младенцем, чье происхождение было туманно, а потому вряд ли законно. Но вскоре разбирательство прекратилось, а младенец и вовсе затерялся в бюрократических бумажных лабиринтах. Виктор Федорович и его супруга приложили к тому немало усилий и денег.

Впрочем, по их мнению дело того стоило.

Виктор Федорович, впервые взяв в руки младенца, был удивлен той силой, с которой малыш вцепился в его палец. И упрямством, с которым он палец грыз, перетирая голыми деснами.

— Надо же, — сказал Виктор Федорович. — Настоящий волчонок…

— Маугли, — поддакнула супруга, смахивая слезинку.

Но назвали ребенка Денисом.

Юленька полюбила кормить птиц.

Голубей, воробьев, синиц, галок, ворон и грачей с глянцевыми перьями и мощными клювами. Соколов и ястребов, которые слетались на синиц и воробьев, но опасались связываться с грачами.

Птицы полюбили Юленьку.

Они приближались к ней без страха, хватая с ладони зерно, сало или мясные шарики. И мама лишь отворачивалась, прикрывая рот ладонью, как будто боялась сказать что-то лишнее. Она вообще стала совсем другой, и Юленька не могла понять — огорчает ее данный факт или радует.

Поэтому не огорчалась и не радовалась, но просто кормила птиц.

В больнице.

Дома.

На кладбище.

Она пришла сюда сама, потому что мама и слышать не желала о кладбищах, она бледнела и принималась дрожать, а папа умолял маму не тревожить. И Юленька перестала задавать вопросы, тем более, что она знала, куда идти.

И пришла.

Был конец ноября. Стальной лист неба прогибался под весом медного солнца. И снежная труха сыпалась ровно. Она была холодной и безвкусной, но Юленька собирала ее с лишайной древесной коры и могильных плит, отправляла в рот и облизывала леденеющие пальцы.

Она шла по дорожке медленно, то и дело оглядываясь, и опасаясь, и надеясь потеряться. Кладбищенская ограда скрылась в снегопаде, и остались лишь черно-белые холмы, кресты да кривые камни.

Почти как там…

Человек, вынырнувший из снегопада, был огромен. Он остановился перед Юленькой и замер, глядя на нее с высоты собственного роста.

— Здравствуйте, — сказала Юленька, пряча руки в карманы.

— Здравствуй.

Стояли. Молчали. Баринов не спешил уступать дорогу, а Юленьке было неудобно просить об этом. Еще ей подумалась, что она должна передать что-то. Но Юленька не помнила, что именно.

— Одна что ли? — Семен Семенович щурился. Это из-за снега: лезет в глаза. — Мать искать не станет?

Наверное, станет. И огорчится, но не скажет, потому что мама боится разговаривать с Юленькой о таких вещах. И Юленьке стыдно, но лишь самую малость.

Баринов вздохнул:

— Я тебя на стоянке подожду.

И он исчез. Юленька же осталась в мире стального неба, медного солнца и одинаковых могил. Она стояла долго, не зная, что принято говорить и делать в подобных случаях. Она не делала ничего, но просто глядела на камни.

На камнях нет крестов, зато есть дерево.

И корабль с плоским парусом.

И мелкие волны, которые почти скрылись под снегом.

Камни сторожат два черных ворона, и оба слетают к Юленьке. Они садятся на плечи, тяжелые, словно вырезанные из гранита. Вороны шепчут, что Юленьке надо научиться ездить верхом, ведь иначе она не сможет охотиться. И Юленька гладит скользкие острые клювы, соглашаясь: без лошади на охоте никак. Когда же вороны взлетают, кричит им вслед:

— Я помню!

Июль 2011 — Март 2012

Примечания

1

1 альн = 60 см.

(обратно)

2

Из сказки Иба Спанг-Ольсена «Болотница пиво варит» (пер. М. Тевелева) (прим. верстальщика).

(обратно)

3

Висы Эгиля Скаллагримссона, скальда (910–990 гг. н. э.)

(обратно)

4

Биллэйгр — Bileygr — Плоховидящий, Херблинди (Herblind, Слепой воин, Слепой хозяин), Твиблинди (TvМblindi, Дваждыслепой), Хельблинди (Helblindi, Смертельнослепой) — имена и воплощения Одина.

(обратно)

5

Висы Эгиля Скаллагримссона, скальда (910–990 гг. н. э.)

(обратно)

6

Финская колыбельная.

(обратно)

7

Старшая Эдда. Речи Гримнира (прим. верстальщика).

(обратно)

8

Снорри Стурлусон (1178, Хвамм — 23 сентября 1241, Рейкьяхольт). Круг земной. Сага о Харальде Серая Шкура (прим. верстальщика).

(обратно)

9

Старшая Эдда. Песнь о Гротти (прим. верстальщика).

(обратно)

10

Висы Эгиля Скаллагримссона, скальда (910–990 гг. н. э.)

(обратно)

11

Старшая Эдда, «Прорицание вельвы», 45.

(обратно)

12

Переработанная анонимная шведская баллада «Заколдованный рыцарь» (пер. И. М. Ивановского). В оригинале проклят юноша, отсутствуют 12 финальных строк (прим. верстальщика).

(обратно)

13

Висы Эгиля Скаллагримссона, скальда (910–990 гг. н. э.)

(обратно)

Оглавление

Часть 1. Мир-которого-не-бывает

  Глава 1. Воробьи и вороны

  Глава 2. Поездка в никуда

  Глава 3. Кошка-которая-гуляет-между-мирами

  Глава 4. Троллий мяч

  Глава 5. Встреча

  Глава 6. Не друг

  Глава 7. Драка

  Глава 8. Дом на высоком берегу

  Глава 9. Зеленое пламя

Часть 2. По эту сторону мира

  Глава 1. Встречи

  Глава 2. Кое-что о родительской любви

  Глава 3. Люди и тени

  Глава 4. Идущий по следу

  Глава 5. Каменный дом

  Глава 6. Взрослый разговор

  Глава 7. Пиво для Короля

  Глава 8. Дети Асгардсрейи

  Глава 9. Драугр

Часть 3. Земля, плодящая туманы

  Глава 1. Советы и решения

  Глава 2. Вёлунд-кузнец

  Глава 3. Мьёлльнир

  Глава 4. Охота

  Глава 5. Ульдры, коровы и сны

  Глава 6. Погоня

  Глава 7. Про оборотней и сотворение мира

  Глава 8. Песня моря

  Глава 9. Разговор

Часть 4. Время боя

  Глава 1. Пространство сна

  Глава 2. Бой с тенью

  Глава 3. Гончая по крови

  Глава 4. О колдунах и колдуньях

  Глава 5. Незваный гость

  Глава 6. След для гончей

  Глава 7. Кое-что о варгах

  Глава 8. Новые лица старых знакомых

  Глава 9. Предопределенность

Часть 5. Дорога тени

  Глава 1. Мельница Гротти

  Глава 2. Выбор Бьорна

  Глава 3. Долина забытых героев

  Глава 4. Вересковый мед и святая горечь

  Глава 5. Инеистые волки

  Глава 6. Обещание

  Глава 7. Решение

  Глава 8. Облики мары

  Глава 9. О падениях и полетах

Часть 6. Люди и звери

  Глава 1. Грани милосердия

  Глава 2. Человек, который хотел сына

  Глава 3. Родственные связи

  Глава 4. Враг мой

  Глава 5. Сто тысяч миллионов

  Глава 6. Остановка по требованию

  Глава 7. Все золото мира

  Глава 8. Добрые дела

  Глава 9. О чудовищах и героях

Часть 7. На клыках волка

  Глава 1. Корабль мертвых

  Глава 2. Оттенки страха

  Глава 3. Бездвижье

  Глава 4. Водяной табун

  Глава 5. Волосы и нити

  Глава 6. Поводки и связи

  Глава 7. Всадник

  Глава 8. Морская старуха

  Глава 9. Над седой равниной моря

Часть 8. Последние рубежи

  Глава 1. Верность

  Глава 2. Окраина горя

  Глава 3. Сложности семейной жизни

  Глава 4. Гость, которого ждали

  Глава 5. Аспекты безумия

  Глава 6. Гребень бильвизы

  Глава 7. Кто сторожит сторожей

  Глава 8. Таблетка для совести

  Глава 9. Достоинства прикладной кулинарии

Часть 9. Дом всех теней

  Глава 1. Незваный гость

  Глава 2. На крыльях моря

  Глава 3. Отпустить солнце

  Глава 4. Поцелуй для мары

  Глава 5. Хёвдинг, который боялся кошек

  Глава 6. Музыка, сломавшая небо

  Глава 7. О пользе памяти

  Глава 8. Боги и дети

  Глава 9. Дерево варгов

Часть 0. Точка отсчета Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg