«С глазами синими, как лед…»

В детстве служанки наших матерей… так запугивали нас привидениями, колдуньями, домовыми, эльфами, ведьмами, феями, сатирами, Паном, фавнами, силенами, блуждающими огнями, тритонами, кентаврами, карликами, великанами, чертенятами, подкидышами эльфов, злыми духами, Робинами Гудфеллоу и лесовиками, чертовыми телегами, огненными драконами, паком, мальчиком с пальчик, гобгоблинами, скелетами, перевертышами и всякими другими пугалами, что мы боимся собственной тени.

Лета я не люблю. Летом ночи короткие, а дни — длинные. И погода слишком жаркая. Правда, Томми всегда говорит, что летом зато луна и звезды, но это все равно. Мне больше нравится весна. Особенно когда приходит май, а Томми берет меня на холм. То есть — брал. Наверное, так правильней говорить. Папа, когда я все ему открыл, сказал, что Томми больше не придет. И доктор так говорил — перед тем, что мы с Томми… Ну, перед тем, что мы сделали.

Мне не очень верится, но ведь Томми и правда не приходит. Очень давно не приходит. С той самой ночи.

Вообще, папа с мамой, когда узнали о Томми, — очень расстроились. Даже непонятно почему. Он ведь ничего плохого не делает. Разве что шалит иногда. Но ведь и я порой поступаю так же. Но меня просто ругают, и все. А вот когда они узнали о Томми…

Обычно мы с ним играем на улице. Или у меня, в детской. Томми появляется и говорит: давай играть. И мы тогда играем. Он вообще появляется очень неожиданно. Даже испугаться можно, если не знаешь. А ему просто скучно. Так мне кажется. А когда кому-то скучно, то лучше всего сыграть в салочки. Или в прятки. Или просто в солдатики: мне папа на прошлое Рождество подарил большую коробку оловянных солдат Его Величества. Настоящая армия: офицеры, пехотинцы с ружьями, пластуны… Там даже знаменосец и трубач есть. Иногда мы с Томми ими играем. То в зулуса Чаку, то в Цезаря. В Цезаря — это Томми предложил. Хотя вообще он этих римлян как будто недолюбливает. Не за что, говорит. Приплыли на остров, привезли своего… Не помню, как он говорил. Что-то с епископами связано. Ну, с их шапками. Только тогда ж епископов еще, по-моему, не было, тогда же все еще язычниками оставались. Кажется, так.

Поэтому Томми всегда за армию Его Величества старается играть. Он мне однажды даже показал, как надо устраивать засаду на римлян. Я потом у господина Кроуширда, моего учителя, спрашивал. А тот говорит, что именно так в древности и поступали. Только давно очень, еще до того, как Боженька родился. А еще он спросил, откуда я все это знаю. А я ответил, что смотрел в книгах у папы, в библиотеке. Не знаю, поверил ли господин Кроуширд, но папе он рассказал. А папа мне ничего не сказал, но тома по истории начал ставить на самую высокую полку. Как будто я совсем маленький и не смогу взобраться по лесенке. Только мне это совсем не надо — мне и Томми много чего рассказывает. То есть — рассказывал.

А потом однажды — в начале лета — родители сидели внизу, в гостиной. А я прошел в папин кабинет. В общем-то, этого мне делать не разрешали. Так, чтобы самому. Там, в кабинете, у папы коллекция всякого оружия, и они с мамой боятся, что я могу пораниться. Но мне очень хотелось посмотреть на настоящие рыцарские доспехи: папе как раз доставили их из Франции. А с замком меня Томми научил управляться. Это легко сделать: надо лишь захотеть.

И только я вошел в кабинет, как появился Томми. Появился и замер. Даже рот раскрыл, как мне показалось. Наверное, никогда ничего похожего на папин кабинет не видел. То есть это я тогда так подумал. Потом-то ясно стало, что он просто оружия испугался — он, Томми, вообще сталь и железо недолюбливает. А у папы — две стены им завешаны.

И вот Томми появился и замер. Рот раскрыт, курточка зеленая измята, ноги босые. Постоял, огляделся исподлобья, потом примерился — и хвать за один из мечей. Папа потом говорил, что меч этот не из стали, а из бронзы; старые люди только такими и сражались. Я, конечно, сказал Томми, чтобы он оружие не трогал. Только он внимания как будто и не обратил. Стоит: глаза выкатил, волосы рыжие встопорщены, в руках меч. А потом что-то такое он сказал… Вроде как и на нашем языке, а непонятно. Я еще спросил: что, мол, говоришь? А Томми развернулся и, ни слова не ответив, прыгнул через всю комнату в угол. Там как раз те самые доспехи и стояли: будто человек у стены примостился. Томми к ним как подскочит — и мечом по шлему. Доспехи ка-ак звякнули! Шлем раскололся, панцирь с веревочек сорвало и об пол шмякнуло. А Томми — сразу пропал. Я меч подобрал, смотрю на доспехи, а тут двери открываются, и на пороге папа с мамой.

Я им, конечно, все честно рассказал: что это не я, а Томми сделал. Ударил мечом и опять исчез. Только мама с папой мне, кажется, не поверили. Папа и вообще сказал, что лгать грешно и что все лжецы в аду лижут раскаленные сковородки, но я понял, что он меня просто пугает. Потому что папа, думаю, в боженьку не верит. Мама верит, а папа — нет. Они с мамой иногда даже спорят об этом. Папа тогда обижается и запирается надолго у себя в кабинете. А мама сажает меня рядышком и рассказывает что-нибудь интересное и поучительное. Иногда о том, как они с папой путешествовали в молодости, — о Европе рассказывает, о Трансильвании. Это страна такая неподалеку от турков. Правда, о Трансильвании мама всего раз или два рассказывала, да и то — очень быстро замолкала. Сидит и молчит. Смотрит только вдаль, словно вспоминает что-то. Далекое и необычное. А папа вообще о Трансильвании ни разу не говорил. Я его однажды спросил даже — что это за страна такая, о которой мама говорила. А он ничего не ответил, только побледнел и сразу в кабинет ушел. Переживал, наверное, очень.

Вот и когда я им о Томми рассказал, а папа мне о сковородках в аду напомнил, они потом, вечером, долго разговаривали. Я даже подумал сначала, что ссорятся. Они у меня нечасто ссорятся. Думаю, они друг друга слишком любят, чтобы ругаться. Мама к тому же говорит, что воспитанные люди стараются не проявлять дурных чувств. Но не знаю: когда, например, Томми сердится — мне всегда видно. Хотя, может, Томми не воспитанный? У него, может, и родителей вовсе нету. Это трудно, наверное, жить без родителей. Я бы не смог, точно. Как только Томми не скучает по маме с папой? Я, например, очень бы скучал. Вот и когда они разговаривали, а я думал — ссорятся, мне стало не по себе. Словно бы я остался совсем-совсем один на целом свете.

Я тогда вышел из своей комнаты и сел на лестнице. Вечером там темно, и мама с папой меня не заметили. Они внизу сидели, у камина, и у мамы лицо было такое несчастное! А папа, казалось, расстроен еще сильнее. Сидит, смотрит перед собой. Но мне понятно было, что хочется ему маму обнять и прижать к себе. Только, наверное, не для того, чтобы утешить или успокоить, но чтобы успокоиться самому. Я знаю, я сам так делаю: обнимаю маму и успокаиваюсь.

А мама сидела очень ровно и была бледная и красивая. «Артур, — сказала она, а я слышал, потому что сидел на лестнице, — Артур, возможно, нам не следует так беспокоиться. В его возрасте дети часто выдумывают себе друзей. Возможно, нам просто надо чаще приглашать Клару с дочерьми или же господина Корни».

Еще чего, подумал я тогда. Дочки тети Клары — Софья и Милли — близняшки-задавашки, и уж с ними играть всяко неинтересно. Солдатиков они не любят, а в куклы мальчики не играют. А Рольф Корни слишком толстый, и однажды, когда приехал к нам со своим папашей, даже застрял между деревьями, когда мы играли в салочки. Я сначала хотел ему рассказать о Томми, но потом передумал. Особенно когда он испугался лягухи в пруду. Если уж он боится лягухи, то Томми Рольф напугался бы и вовсе до смерти.

Но папа, видно, думал по-другому, чем я.

«Возможно, — сказал он. — Возможно. Но не стоит ли обратиться к Абрахаму?»

Мама побледнела, да так сразу и так сильно, что мне и самому сделалось страшно. О профессоре, об Абрахаме, старинном друге папы и мамы, они говорили редко. А когда говорили, то в голосе у папы слышалась тоска, а у мамы — страх. Вот как сейчас.

Сам я профессора не видел ни разу, хотя знаю, что, пока я был маленьким, он навещал нас довольно часто. А сейчас — только обменивается с папой письмами. Я знаю, потому, что профессор живет в Голландии, а прочитать, откуда пришло письмо, я, конечно, сумею.

Почему-то он мне всегда представлялся толстячком-коротышкой. Как доктор Флэгри, только мрачным — не даром же его мама боится. Доктор Флэгри — тот веселый. Порой он заезжает к нам, и мама поит его чаем. А папа иногда — коньяком. Когда я болел — позапрошлой осенью, как раз перед тем, как пришел Томми, — доктор Флэгри даже жил у нас пять дней. И потом еще приезжал, раз в неделю. Выслушивал меня трубочкой специальной: не осталось ли внутри болезни.

Так вот, в тот вечер, когда я сидел наверху лестницы, папа предложил написать профессору Абрахаму. Что ответила мама, я не услышал, потому что появился наш дворецкий, Арчибальд Боэн, и спросил, что это я делаю в темноте и на лестнице. Уж не подслушиваю ли? А я ответил, что нет, что просто иду в свою комнату. И пошел. Потому я не услышал, что решили папа с мамой, но, наверное, папа так и не послал письмо профессору. Я так думаю потому, что иначе тот прибыл бы намного раньше.

Позже мама пришла ко мне в комнату и долго сидела у кровати. Я слышал, как она сидит и тихонько-тихонько вздыхает, но сделал вид, что сплю.

А утром папа велел, чтобы возле каждого окна повесили веточку вербены, но зачем — не объяснил. Томми потом спрашивал, для чего мы вербену по всему дому развесили, а я ему ответил, что так папа приказал. Томми ухмыльнулся и ничего не ответил. Только покрутил веточку в руках и положил ее обратно на окно.

Из письма Люси Г.:

«Дорогая Мина, вот уже месяц прошел со времени, как я написала тебе в последний раз, но ответной весточки еще нет. Говорят, расстояния в наши дни сокращаются, но, боюсь, на океанские просторы это не распространяется. После вашего с мужем отъезда в Новую Англию мы идем по жизни все так же размеренно, в ритме, который мог бы убаюкивать, если бы не воспоминания о событиях молодости, что и по сей день не дают покоя ни мне, ни Артуру. Полагаю, что и ты ощущаешь нечто сходное: события, которые мы вместе пережили в те страшные недели и месяцы, не позволяют расслабляться до дня сегодняшнего. Сказать по правде, нынешняя наша жизнь, со всей ее простотой, неторопливостью и сельской обстоятельностью, немало способствует именно успокоению, а не лени и праздности. Все лучше, чем скакать под проливным дождем либо погонять кибитку краем пропасти, следя, как солнце падает за близкие горы, и молясь, подобно Иисусу Навину, чтобы хоть на минуту оно оборотило свой бег!

…В остальном, впрочем, у нас все по-прежнему — в добром смысле этих слов. Разве что наш мальчик в последние месяцы внушает некоторые опасения, но, полагаю, это скорее оттого, что он растет и становится таким же непоседливым, как и Артур в пору своей молодости…»

Потом прошла неделя и вторая, и папа сказал, что скоро будет Иванов день и мы поедем на ярмарку в Гластенбери. Я обрадовался, потому что на ярмарке всегда интересно, только мы нечасто там бываем. Мама опасается шутов и уродов. Не пойму, почему они ее пугают? Мама не слишком любит всякие странности и чудеса. Даже на фокусников косится: однажды она забрала меня прямо с представления. А там так интересно было! Но индийский фокусник ей сильно-сильно не понравился. Мне, конечно, тоже было неприятно смотреть, как он протыкает себя шпагами, но ведь ему ничего от того не было. Даже капли крови не появилось.

И я надеялся, что в этот раз все будет по-другому. Тем более что папа пообещал мне выполнить мою просьбу и сходить со мной в балаган, если тот будет на ярмарке. Уж папа-то фокусников не боится! Он даже на львов охотился в Африке. Правда, давно, в молодости еще.

И вот на следующий день, как папа сказал о ярмарке, все и произошло.

Я играл в саду после завтрака. Сад у нас старый, там даже можно заблудиться, поэтому дальше голубятни я не ухожу. Ну, если один. Если с Томми, то — можно. Томми всегда выведет назад. А иногда и вынесет. Это у него здорово получается: просто берет за руку, и вот уже мы мчимся, словно на лошади. Никто бы не догнал. Ну, разве что паровоз. Но только станет ли Томми гонять наперегонки с паровозом?

Так вот, я играл в саду, а потом решил посмотреть, как чистят коней. На конюшне у нас обычно два конюха: Тим, у него еще шрам на лице, и Джон Маленький. Его так у нас называют, так как он похож на того Джона, что в песенках о Робине-из-Локсли. Большой, сильный и бородатый. А Тим у нас — совсем старый, старше Арчибальда, нашего дворецкого.

Я уже почти подошел к двери, как тут появился Томми. Посмотрел исподлобья. «А что там?» — спрашивает и показывает на конюшню. «Лошади», — говорю. «Пойдем посмотрим», — отвечает. И сразу к дверям пошел. А я за ним. А что оставалось делать? Томми — мой друг, как я его одного оставлю? К тому же Томми часто рассказывал о своих лошадях, и мне было интересно, похожи ли наши — на тех.

Но как оказалось — совсем не похожи. Не успели мы заглянуть в двери, как лошади в конюшне разволновались. Рвутся из загородок, головами мотают. Тим их успокаивает, да куда там! А потом он повернулся к воротам, а там Томми стоит. Ну, получилось так. Он не нарочно. Просто не успел спрятаться. Хотя… Может, и не захотел, не знаю.

Вот только Тим, как его увидел, так посерел и за сердце ухватился. Почему он Томми испугался? Ничего ведь страшного: человек и человек. Рыжий, правда, так что у нас, рыжих мало? А потом Тим присел и сразу же повалился на землю. Я подбежал, пытаюсь поднять его, а тут голос сзади: «Что здесь происходит?»

Оказывается, папа как раз тоже на конюшню собрался. Я ему честно сказал, что мы с Томми пришли на лошадей посмотреть и что Тим упал.

Да только Томми исчез уже.

Из телеграммы Артуру Г.:

«Дорогой друг! Едва получив Ваше сообщение, я тот час же собрался в дорогу. Ждите меня к пятнице. Мальчика пока что лучше держать в отдельной комнате, а окна обрызгивать святой водой.

Ваш Абрахам В.Х.

P.S.: И, заклинаю Вас, обязательно повесьте над дверью крест!»

Из дневника Артура Г.:

«Не могу поверить, однако, похоже, безжалостная судьба вновь нанесла удар, откуда не ждали. Я не чувствовал такого отчаяния с тех пор, как вместе с добрым другом Абрахамом спасал Люси, полагая, что всякие усилия окажутся тщетны — особенно после того, что рассказал профессор. Тогда, слава господу, все обошлось без топора и осинового кола, но страх тех дней не отпускает нас и поныне, хотя профессор и уверяет меня, что чудовище мертво. Джонатан, полагаю, потому и переехал в Новую Англию, чтобы найти успокоение, которое ни он, ни Мина не могли отыскать на Острове.

И вот теперь — новая напасть! Я не склонен паниковать, но поведение Питера совершенно необъяснимо. И ладно бы только необъяснимо: ведь и безо всяких темных сил человек бывает порой охвачен помутнением, что минует так же внезапно, как и приходит. Вот только картина, что предстала перед моим взором на конюшне, не может быть истолкована иначе, чем: беда пришла в наш дом снова…

Питер сейчас находится в своей комнате. Вот уже третий день мы стараемся не выпускать его на улицу и не оставлять без присмотра, но вот только вчера Люси обнаружила его в восточном крыле дома, в то время, как Арчи клянется, что не спускал глаз с двери детской. Мне действительно не по себе от всего, что происходит с сыном, и даже страшно подумать о причинах происходящего. Неужели прошлое никогда не отпустит нас?

На улице слышен шум: похоже, по аллее движется двуколка. Да, это приехал Абрахам, мне хорошо видно, как он спускается на землю и, придерживая чемоданчик, движется ко входу в дом. Похоже, что он успел как раз вовремя!»

Профессор мне не понравился. Так бывает часто: видишь человека, и сразу ясно, добрый он или нет. Так вот, профессор — нисколечко не добрый. И на доктора Флэгри он не похож. Худой, невысокого роста. И глаза… Смотрит на всех, Как на жаб. Он только вошел, а я уже понял, что ничего хорошего не будет.

Он внимательно осмотрел комнату, потом меня, велел задрать голову и долго вглядывался в мою шею. Потом велел снять одежду и заставлял вертеться вправо-влево, чуть дотрагиваясь до плеча и спины. Пальцы у него шершавые и сухие, как змеиная кожа. Мне показалось, что осмотром он остался недоволен.

Потом он начал расспрашивать о всяком-разном. Есть ли у меня друзья, хорошо ли я сплю, все такое. Потом спросил о Томми. Но тут я молчал, ни слова ему не сказал. Томми мне друг, а этому профессору я нисколько не верил. Ведь нельзя предавать друзей, правда?

Профессор попросил меня выпить какой-то жидкости из фляги, которую он привез с собой. Это оказалась простая вода, и я спросил, зачем мне было ее пить. Но он не ответил и только нахмурился.

Наконец он вышел, и тотчас же появился Томми. Я ему сказал, что профессор мне не нравится, а Томми согласился. Я сказал, что хорошо было бы узнать, что профессор говорит маме и папе — он ведь наверняка сейчас отправился к ним!

Томми взял меня за руку, и я услышал приглушенный разговор. Голоса были знакомыми, и я понял, что это говорят мои мама и папа. Был еще и третий голос: наверное, профессора. Звучал он так, будто камешки о камешки терлись. Профессор говорил, что «никаких признаков известных проявлений» он не заметил и что «отклонений в телесной и сверхфизической природе не отмечено». Мне стало смешно от таких слов, и я захихикал. Томми сразу отпустил мою руку, и голоса стихли. Он посмотрел на меня исподлобья, серьезный как всегда, и сказал негромко, что ничего смешного здесь нету. Что он, Томми, чувствует опасность, но что он поможет мне, чего бы это ему ни стоило. Не знаю, что он имел в виду. То есть тогда не знал.

Потом мы немножко поиграли в солдатиков. Томми рассказал мне о битве с саксами, которая произошла давным-давно, после того, как римляне ушли. Я знаю о саксах, потому что мама мне как-то читала о короле Артуре и Мерлине. Я так и сказал Томми, а он усмехнулся и сказал, что ему даже немного жаль, что никакого Круглого Стола не было на самом деле. Что, дескать, быть может, тогда и все остальное пошло бы по-другому. Я так до сих пор и не понял, что он имел в виду.

А потом он сказал, что скоро вернется, и пропал. А ко мне пришли папа с мамой. Мама обняла меня, а папа стоял и смотрел. И вид у него был очень печальный и растерянный. Я спросил, где профессор, и мама ответила, что он ушел расспросить слуг: не видели ли те чего-то необычного.

Потом мама пожелала мне спокойной ночи, дождалась, пока я улягусь в кровать, и вышла вместе с папой.

А я долгое время лежал в темноте и не мог заснуть. Ставни были заперты, но сквозь дырочку в них пробивался свет луны и ложился на стену овальным пятнышком. Словно чье-то лицо. Мне даже показалось, что оно, это лицо, подмигивает мне и строит рожицы. Я рассмеялся и проснулся. Оказывается, я заснул и мне все это приснилось. И тут за дверью я услышал тихие шаги. Они приблизились от лестницы, помедлили перед дверью, словно кто-то не мог решиться, входить ему или нет. Я испугался отчего-то, но шаги раздались снова — на этот раз стихая. Потом заскрипела лестница, и установилась тишина.

Как я заснул в ту ночь — я не помню.

Из записок профессора Абрахама В.Х.:

«..но не все так просто. Боюсь, что, несмотря на перенесенные ранее страдания, пора волнений для Люси и Артура еще не закончилась. Хотя, видит бог, не мне хотелось бы стать тем человеком, кто им такое сообщит, — все же они вдоволь натерпелись в ту пору, вспоминать о которой так тяжело каждому из нас и поныне. Даже Джонатан, смелый Джонатан, что готов был, казалось, прыгнуть в пасть к самому дьяволу, не выдержал в конце концов и уехал в Новую Англию — как понимаю, подальше от треволнений и воспоминаний. И лишь я, похоже, стою нынче на пути у всей потусторонней мерзости, что еще таится в темных уголках нашего мира.

С мальчиком определенно не все в порядке, хотя обычные тесты дают отрицательный результат — и слава Всевышнему! Отбирать его у родителей было бы верхом жестокости, однако, боюсь, что если обстоятельства повернутся так, как, мне кажется, они могут повернуться, это станет единственным выходом. Особенно меня беспокоят рассказы слуг о таинственном спутнике мальчишки, которого некоторые из них видели на территории поместья.

Неужели история повторяется, пусть даже и в столь странной вариации? Но если чудовище живо, кем бы оно ни было, его необходимо уничтожить!»

Канун Иванова дня был солнечным. За завтраком я спросил папу, едем ли мы на ярмарку. Он посмотрел растерянно на профессора и сказал, что, вероятно, стоило бы отложить поездку, пока не прояснятся некоторые обстоятельства. Он так и сказал: «обстоятельства». А я подумал, что, наверное, это связано с профессором, а значит, и с Томми.

Сам профессор весь завтрак просидел очень тихо. Только порой поглядывал на меня исподлобья. Мне даже захотелось показать ему язык, но мама, конечно, рассердилась бы. Потому я вежливо поблагодарил за завтрак и пошел в детскую. Обед мне принесли в комнату, а перед ужином они пришли за мной — папа и профессор. Сказали, что им нужно показать мне кое-что, и повели в через парк к озеру. Там на холме стоит невысокая башенка. Она нежилая после пожара, что случился давным-давно, до моего рождения еще.

Почему-то мне стало тревожно, и я даже попытался сделать то, что Томми называет «отвести глаза». У него здорово получается, и он немного обучил и меня. Раньше я пробовал делать такое только на слугах, однако на профессора, похоже, не подействовало. Даже хуже: он словно почувствовал, что я пытаюсь сделать, и крепко взял меня за руку. Я пожалел, что я — не Томми. Уж тот бы сумел выкрутиться с легкостью.

Оказалось, что в башенке есть одна жилая комнатка. Или, может, и не совсем жилая, но с застеленной тахтой. А на окнах там решетки. Я спросил папу, что мы здесь будем делать, но папа отвел глаза. Тогда я спросил, где мама, но папа мне снова не ответил.

Мне сделалось страшно, я даже чуть не заплакал. Но потом решил, что плакать не стану — что бы ни случилось. А профессор сказал папе, что теперь он хотел бы остаться со мной наедине. А я все-таки заплакал, потому что оставаться с профессором мне совсем не хотелось.

Папа посмотрел на меня и быстро вышел. Я снова спросил профессора, где мама, и тот немного рассеянно ответил, что ее пришлось запереть, чтобы не мешала. И вот тогда мне стало страшно по-настоящему.

Нет, все же по-настоящему мне стало страшно, когда профессор раскрыл свой чемоданчик и стал выкладывать из него разные штучки. Ножи, иглы, какие-то тиски, как у кузнеца Якоба, только совсем маленькие. Несколько длинных свечей, старую книжку и серебряное распятие. Я спросил, что он собирается делать, а он ответил, что хочет освободить мою душу и тело от демонических наваждений. Сказал, что спасет мою душу, даже если ему придется пожертвовать ради того моим телом. Что однажды он уже готов был сделать такое для моей мамы и что только чудо и божье провидение пришли тогда ему на помощь. Что он уповает на мудрость господа, но не даст демонам уловить в сеть невинного ребенка. Он говорил еще много чего, но я понял главное — раз Томми приходит ко мне играть, профессор не отступится, пока не столкнется с Томми нос к носу.

Я залез на тахту, а профессор расставил возле порога и перед окнами высокие зеленые свечки и зажег их. Пахло от них очень сильно, и у меня сразу же закружилась голова. Но я не подал виду и сидел тихо-тихо. Я знал, что все то, что приготовил профессор, нисколько не помешает Томми, если тот решит прийти. Но я не знал, захочет ли Томми приходить. Даже чтобы спасти меня.

Но Томми все-таки пришел.

Место вне времени. Огромная луна висит над близким лесом, и в свете ее вода озера кажется зеркалом, а трава — серебром. На берегу сидят двое: оба невысокого роста, один с белыми волосами, второй — рыжий. Это заметно даже при свете луны.

Они беседуют.

— Почему ты пришел? — спрашивает мальчик.

— Потому что я не мог не прийти.

— Значит, ты настоящий друг.

— Я не знаю, что такое «друг». Но я всегда держу слово и выполняю договор.

— Договор?

— Две осени назад мы играли в херлей с Неблагим Двором. Так уж повелось, что для игры нам нужен смертный, что станет играть за каждую из сторон. Я похитил тебя и уговорил сыграть за Благий Двор. Мы победили, и благодарностью назначили три твоих желания.

— И что я пожелал?

— Ты назвал тогда лишь два: чтобы я стал твоим другом и чтобы порой бывать Под Холмом.

— Поэтому ты приходил ко мне и поэтому брал с собой под холм?

— Да. И поэтому я пришел к тебе снова: если ты погибнешь, ты не сможешь загадать третьего желания, а значит, Благий Дом постигнут несчастья из-за неразрешенного договора, а меня — ждет развоплощение и смерть.

— Но это же неправильно! Как можно погибнуть из-за того, что кто-то умер, не успев загадать желания?

— Такова наша жизнь.

— Но если я загадаю третье желание…

— Я верну тебя домой.

— Но тогда погибну я…

Рыжий ничего не отвечает, задумывается и светловолосый.

— Почему он это делает? — спрашивает наконец.

— Он верит в те силы, в которые не верим мы. Мне трудно ответить на этот вопрос.

— А если я попрошу перенести меня подальше от профессора или — убрать подальше его?

— Он вернется за тобой. Он считает, что его цель — бороться с чудовищами. И он считает, что чудовища — это и мы тоже. Я знаю, ты не спросишь, но убить его — было бы поступить бесчестно: Благому Двору известно, что он спас твоих мать и отца.

— А если я захочу остаться здесь?

— Боюсь, это тоже запрещено. Да человеческое дитя и не сможет прожить здесь достаточно долго. Только взрослые.

Они снова замолкают.

Потом светловолосый неуверенно говорит:

— Когда я произнесу третье желание, увижу ли я тебя снова?

Рыжий пожимает плечами:

— Может быть.

Светловолосый вздыхает.

— Может, я нашел выход. В сказочной стране ведь и чудовища — сказочные? Да и — ты говорил — с Неблагим Двором вы ведь порой воюете? Почему бы тогда твоей королеве не принять на службу одного человека? Такого человека, кто желает истреблять чудовищ?

Из дневника профессора Абрахама В.Х.:

«Их здесь, как и обещано, сотни и сотни. Они уродливы и прекрасны одновременно. Они стоят и смотрят в мою сторону, и я боюсь того мига, когда придется к ним подойти. Но разве жизнь одного ребенка не стоит того, чтобы за нее сражаться? Мне обещано, что эти дьяволы оставят мальчика в покое — и навсегда! — если я отслужу им полный год. Какая ирония: служить чудовищам, чтобы истреблять чудовищ! Господи, дай мне сил!»