«Чёрный смерч»

Нику Перумову

Жаль, что не получалось написать эту книгу вместе

Глава 1

Птица, поджав лапы, лежала на песке. Хищная голова на длинной шее, вознесённая на полтора человеческих роста, медленно поворачивалась, привычно оглядывая окрестности. Впрочем, для диатримы здесь не могло быть ни добычи, ни опасности – в жарких сыпучих песках не встречалось зверей, достаточно для этого крупных. В эти края птицы приходили на гнездовье.

Три чуть-чуть желтоватых яйца, каждое с голову взрослого человека, лежали неподалёку, впитывая тепло раскалённого за день бархана. Ночью, когда песчаные склоны остывали, диатриме приходилось греть яйца своим теплом, как это делает всякая пичуга, а в полдень заслонять будущих птенцов от слишком сильного зноя. Такая жизнь продолжалась уже давно, птица чувствовала, что скоро птенцы появятся на свет.

Что-то шевельнулось совсем рядом с драгоценными яйцами, но диатрима даже не покосила жёлтым глазом, голова продолжала покачиваться, просматривая дальние пределы и не обращая внимания на скорченную фигурку, копошившуюся у самого гнезда.

Когда-то, целую жизнь назад, когда она сама была заключена в хрупкую оболочку скорлупы, над ней вот так же склонялся крошечный человечек, гладил яйцо тонкими ладошками, мурлыкал и бормотал. Этот человечек стал хозяином и повелителем, диатрима не отличала его и ему подобных от самой себя и потому позволяла коротышке то, чего ни одна птица не позволит ни единому на свете существу: касаться насиженных яиц.

Несколько раз за долгий срок неподалёку объявлялась ещё одна диатрима – покрупнее. Тогда самка принималась встревоженно клекотать, отгоняя супруга от гнезда. Тот, впрочем, и не пытался подходить вплотную. Самец ложился на песок, с его спины соскакивал второй карлик, укладывал в стороне какую-то провизию и калебасу из высушенного арбуза, в которой плескалась тёплая затхлая вода. Всё это привозилось для того коротышки, что дежурил рядом с гнездом. Сама диатрима весь этот срок ничего не ела и не пила.

Почему-то в этот вечер царица пустыни вела себя неспокойно. Дольше обычного вглядывалась в дальний склон, несколько раз порывалась подняться на ноги, но, не обнаружив ничего примечательного, опускалась обратно. Карлик мурлыкал колдовскую песнь и не замечал опасности, покуда птица не вскочила, издав отчаянный резкий крик. Возникнув словно ниоткуда, на неё катился огненный вал. Пламя вздымалось стеной, быстро приближаясь к гнезду.

Диатриме приходилось видеть степные пожары, и этого зрелища она боялась как… огня. Птица заметалась, уже не думая о будущих детях, карлик, хрипло взмякнув, ринулся было наперерез, но тут же повалился на землю. В боку его торчала тонкая костяная стрела. Теперь диатриму уже ничто не могло привести в чувство. Взрывая песок намозоленными ногами, она ринулась прочь.

Когда птица скрылась, огонь немедленно погас. Да и чему было гореть на голом песке? На том месте, где только что бушевало пламя, объявилось четверо людей. Первый – мужчина, уже переваливший за середину жизни, с проседью в рыжеватой бороде. Несмотря на жаркое время, он был в меховом наряде шамана, украшенном колдовскими амулетами. Двое его спутников – молодые парни, только в прошлом году прошли посвящение в охотники. Один из них сжимал в руках лук, другой – здоровенное загонное копьё с острым кремнёвым наконечником. Четвёртым путником была женщина, года, может быть, на два постарше парней. Даже самый снисходительный судья вряд ли назвал бы её красавицей. Тёмные, прямые как палка волосы, чёрные густые брови, сросшиеся на переносице, и вполне заметные усики делали её скорее похожей на мужчину. Да и ростом молодка удалась так, что лишь один из парней, тот, что с луком, оказался ей под стать. Женщина тоже была вооружена загонным копьём, пришедшимся ей как раз по руке.

Всякий знает: не дело женщине носить оружие, разве что совсем подвалила беда. Так, впрочем, и случилось шестнадцать зим назад. Двух парней тогда еще и на свете не было, а усатой девушке едва минуло полгода. Небывалые испытания обрушились не только на род зубра, но и на весь белый свет. Особенно страшно пришлось беженцам, выбитым с берегов Великой реки. Люди скрывались от беды в лесах, и там выживал едва ли один из десяти младенцев. Теперь, когда детям той поры пришло время становиться матерями и охотниками, оказалось, что посвящения проходить, почитай, и некому. А времена по-прежнему оставались недобрыми – каждый год подваливали новые напасти. Так и получилось, что подросшая Лишка самовольно ухватила копьё и до сегодняшнего дня этого копья не выпустила. Вождём в ту пору ещё был тихоголосый Стакн, управлявший не силой, а мудростью. Он и разрешил девке ходить с охотниками. Всё равно, и слепому видно, что замужем Лишке не бывать. И женихов в роду куда меньше, чем невест, и красой девица уродилась в молодца, да и просто – остерегается народ, всё-таки Лишка не совсем своя. То есть своя, конечно, не чужинка, но из незнакомого рода – найдёнышка. И в лапах у согнутых побывала вместе со своей названной сестрой. А согнутые – это уже чужинцы – заклятый враг. Быстроногий Тейко, нынешний вождь, много может порассказать о тех временах. Он самолично девчонок освободил, а то жить бы бедняжкам у чужинцев, рожать не детей, а страшных мангасов. И всё же не сложилась судьба у спасёнышей. Даже старшая, Тина, не сумела найти пару и три года тому ушла на север к людям лосося, с которыми как раз тогда заключался союз. А при кровном союзе – первое дело поменяться людьми, женихами и невестами, чтобы взбодрить застоявшуюся кровь. Так что пригодилась роду спасённая Тина, дочь Линги, помоги ей прародитель Лар отыскать счастье среди лесовиков.

А Лишка так и стала охотницей и уже вторую весну подряд ходила на восток от Великой – громить гнездовья диатритов.

Опустив копьё, Лишка подошла к диатримьей кладке, вытащила из-за кушака топор, махнула по первому яйцу.

– Постой! – крикнул один из парней. – Может, они ещё свежие…

– Насиженные… – не оборачиваясь, ответила Лишка. – Ещё бы день – ловили бы гадёнышей по всей степи.

Резкими ударами Лишка расколола остальные яйца, толчком ноги подтолкнула к разорённому гнездищу убитого карлика.

– Сжечь бы… А впрочем, и камнями сойдёт. Заваливай.

– Не торопись, – сказал второй из парней. – В нём стрела осталась.

Отполированным до полупрозрачности кремнёвым ножом он расширил рану в боку убитого карлика, вытянул глубоко засевшую стрелу, умудрившись не сорвать боевого оголовка. Затёр кровь мелким песком. Лишка с напарником стаскивали в кучу камни, которые кое-где встречались в низинке. Камней явно не хватало.

– Ничего, – отдуваясь, протянула Лишка, – песком досыплем.

Шаман безучастно стоял неподалёку и, казалось, вслушивался в вечернюю тишину. Так оно и было, только слушал он не обычные звуки, а колдовские шорохи, выдающие приближение врага.

– Идёт, – негромко предупредил шаман. – Уже близко, но один. Можно встретить.

– Таши! – позвала Лишка.

Парень с копьём уже стоял рядом с ней, глядя на близкий, ограниченный гребнем бархана окоём. Таши, выдернув из колчана только что уложенную туда стрелу, встал позади копейщиков. Шаман Калюта остался недвижим, лишь продолжал вслушиваться с тем же отсутствующим видом, что и прежде.

Птица танцующим галопом выметнулась на ближнюю вершинку. Карлик на её спине тонко визжал, понимая, что опоздал к гнезду, и желая лишь отомстить погромщикам. Птица тоже видела, что случилось непоправимое, её не приходилось понукать. Казалось, ничто не сможет остановить несущуюся на обидчика диатриму: сомнёт, стопчет, расклюёт… И всё же группа людей оставалась неподвижной. Лишка и Данок так даже вовсе присели на корточки и положили копья на землю. Один Таши изготовился к бою, натянув лук.

Хищная птица, в три человеческих роста высотой, одетая в броню из жёстких перьев, которую не под силу пробить человеческой руке, с опытным вожатым, надёжно укрытым на высоте, а против – четыре человека, которые и до гузки не смогли бы дотянуться. Казалось, участь людей решена: что не сделают когтистые птичьи ноги, в полминуты довершит изогнутый клюв. Пусть даже ждущая на бычьей жиле стрела угадает точно в птичий глаз, она не успеет остановить несущуюся громаду. Птица-диатрима весом превосходит матёрого быка, а неуязвимостью – легендарного северного зверя: носорога.

И всё же люди не пытались бежать при виде несущейся смерти. Они ждали. А когда диатриме оставалось сделать три последних великанских шага, Лишка и Данок разом выпрямились, подхватив с песка копья, больше похожие не на копьё, а на бревно с насаженным на конец кремнем. Они не пытались бить, даже богатырских сил не хватало, чтобы ударить такой махиной, где уж тут справиться молодой женщине и мальчишке, всего полгода как ставшему охотником. И всё же копья разом приподнялись, нацелившись в грудь опасной бегунье. У диатримы уже не было времени, чтобы остановиться или хотя бы свернуть в сторону, всей своей массой она ударилась в каменные наконечники. Раздался треск, однако вытесанные из лучшего дерева ратовища выдержали, лишь обитые кожей пятки копий ушли глубоко в песок. Клекочущий крик прервался, из распахнутого клюва вылетел фонтан алых брызг, диатрима бестолково забила лапами и повалилась на бок, вывернув копьё из рук Лишки. Верная стрела насквозь просадила диатрита, не успевшего даже замахнуться своим копьецом.

Издыхающая птица по-прежнему была опасна, один удар дёргающейся ноги мог покалечить человека. Лишка кубарем откатилась в сторону, Данок, ухватившись за конец вырванного из песка копья, ворочал им в ране, стараясь помешать диатриме подняться на ноги. И лишь когда Таши с пяти шагов двумя выстрелами выбил диатриме глаза, чудовищное создание затихло.

– Молодцы, – похвалил воинов Калюта. Он прислушался и добавил: 

– Больше никого рядом нет.

– Вот мы и с мясом, – сказал Таши, разглядывая судорожно вздрагивающую тушу.

Лишка поднялась с песка, попыталась освободить копьё, придавленное упавшей диатримой, потом махнула рукой, отложив это дело до той поры, когда можно будет безбоязненно приблизиться к поверженной хищнице. Повернулась к Данку, улыбнулась, сверкнув крепкими зубами:

– Спасибо, выручил. А у меня, видишь, подвернулось копьё, когда гадина падать стала. Песок кругом, упора никакого.

– Предки помогли, – как и полагается в таких случаях, ответил Данок.

Огненный лик Дзара уже провалился за барханы, поэтому на ночёвку отрядец устроился здесь же, отойдя всего на пару сотен шагов, чтобы не достигала вонь, всегда царящая на стоянках диатритов. Огня разводить было не из чего, поэтому перед сном пожевали белого птичьего мяса с чёрствыми, ещё домашними лепёшками. Скупо запили ужин водой. Воды оставалось немного, и Калюта сказал, что завтра надо поворачивать к дому. И без того они углубились в пески, как ни один отряд прежде.

Встали до света, когда утренний холодок ещё заставлял подрагивать, поспешно собрались и тронулись в путь. Вроде бы и день на юге длинен, но в полдень по пескам не погуляешь, здесь, как в допотопные времена, царит жгучий Дзар, и лишь его дети умеют жить, выдерживая палящий взгляд владыки. Змеи, ящерицы, многосуставчатые тарантулы. Даже диатриты со своими птенцами стараются переждать палящий полдень. Недаром до самой смерти Дзара людей на свете не было. А вот были ли диатриты, того никто не скажет, в старых песнях об этом не поется.

Шли походным порядком. Впереди – Таши, у него и глаз поострее, и направление держит лучше прочих. Недаром его пестовал безрукий колдун Ромар – всему научил воспитанника. Следом Калюта во всеоружии своих погремушек. Калюта тоже Ромаров выученик, но учился тайным, волшебным делам и уже семь лет ходит с бубном, хотя главный шаман – слепой Матхи ещё тлеет в своей землянке. Но это не беда, и прежде бывало в роду два шамана. К тому же Матхи сильно одряхлел и давно не ходит по верхнему миру. Люди редко доживают до таких лет, особенно сейчас, когда настали худые времена. Конечно, безрукий Ромар ещё старше – кто говорит, что втрое, кто – впятеро. Иные и вовсе верят, будто Ромар помнит первопредка Лара, а жить будет, покуда небо не упадёт на землю. Но это уже сказки, просто Ромар и сам давно сбился со счёту и не может сказать, сколько же ему лет. Ясно одно – много, простые люди столько не живут.

Так или иначе, но те, кто не просто слушал поучения бессмертного старца, но ходил с ним в походы на восемь сторон света, выучиваются лучше прочих и умеют такое, чего другие и до седых волос не всегда могут. В малом отряде таких трое – Лишка тоже была привечена безруким, любит Ромар тех, кто среди родичей особняком стоит. За то многие на безрукого колдуна косятся, но уже давненько против слова не говорят. Даже новый вождь – темнеет лицом, когда на совете слово берёт безрукий, но слушает и не перечит.

Лишка и Данок шли последними, сгибаясь под тяжестью загонных копий. За этот поход копья пригодились трижды, когда встречались одинокие птицы. По одной диатрим бить можно, невелика наука, главное – стой твёрже. А ежели попадётся навстречу отряд карликов верхом на страшных птицах, то тут вся надежда на шамана. Для этого есть у Калюты волшебная вещица – драная шапчонка из линялой белки. Натянет её шаман вместо рогатой шапки, застонет чужими словами, призывая неведомые силы, обнимет руками путников, и никто их заметить не сможет. Совсем рядом проскачут враги, а ничего не увидят. Без этого в поход на кочёвки диатритов не пойдёшь, а если пойдёшь, то назад не воротишься.

К полудню путники одолели немалый кусок, так что пески начали уступать место сухой степи, поросшей редкими корявыми кустами. Да оно и нетрудно, налегке. Туда шли – пёрли на себе запас воды на две недели, а теперь вся вода в одном бурдюке у Таши, а у Данка и Лишки на копья насажено по здоровенному ломтю птичины. За день мясо подвялится, и лишний день можно будет идти, не останавливаясь для поисков пищи.

На днёвку остановились на твёрдом месте. Вновь, покуда из неё не ушёл весь сок, пожевали птичины. Отхлебнули по одному глотку воды, только смочить рот – больше пить Дзар не велит. Потом сели в кружевной тени безлистного куста, прижались друг к другу, приготовились пережидать самый зной. Таши привычно прислонился спиной к Лишке. Эти двое с младенчества привыкли быть вместе, долговязая девчонка была малолетнему Таши заместо старшего брата. Старухи, когда считают кровь, о Таши поминать не любят. Уника, Ташина мать, была наследницей мудрой бабы-йоги, уже и тогда половину времени проводила неведомо где. К тому же молодая колдунья ни к одной семье в роду не принадлежала, жила сама по себе. И Таши, следом за ней, хоть и член рода, а ни в какую семью не входит. А крови в нём намешано всякой, и от чернокожих племён, и от неведомых прохожих людей. Лишка потому и жива, что в Таши есть толика крови её соплеменников. А то бы давно убили девку, признав чужинкой, – новый вождь на это дело строг.

Кое-кто из старух твердит, что раз Таши ни в какой семье не живёт, то ни в какую и свататься не может, хотя уже давно решено, что парню открыты все семьи, об этом ещё тонкорукий Стакн позаботился. Только Таши все семьи не нужны, а нужна одна-единственная. Но об этом никто не знает, даже с Лишкой Таши не говорил о своей сердечной беде. Не то беда, что Тейла на Таши не смотрит, девушкам до посвящения на парней поглядывать и не велено, а то, что отец зазнобы глядит на Таши волком. Тейко быстроногий, вот кто отец Тейлы. И хотя согласие на брак дают матери, слово отца тоже веско. Впрочем, это дело не сегодняшнее, Тейле до посвящения ещё полтора года ждать. Таши тем временем отправился в свой первый настоящий поход, причём не охотничий, а сразу боевой. Сражаться с чужинцами, да ещё и вовсе не людьми, куда опаснее и почётней, чем бить в просторах Завеличья непуганого степного зверя. Добудешь в походе славу – глядишь, и смилуется вождь, согласится отдать дочку за молодого бойца.

Солнце забралось на самую макушку неба, однако Таши не обращал внимания на палящий зной. Если бы сейчас пришлось идти или делать какую трудную работу, тогда, пожалуй, любого хватит удар. А когда отдыхаешь бездельно, то почему бы не посидеть на солнцепёке, раз настоящей тени не нашлось… Таши даже задрёмывать начал, но Калюта неожиданно встрепенулся, вглядываясь в колдовские дали, и Таши, хотя и не видел ничего, но тоже насторожился.

– Чёрный смерч… – одними губами беззвучно прошептал шаман.

Сидящие разом подобрались, безмятежность исчезла с лиц. Но никто не встал, не приготовился к бегству или борьбе. Чёрный смерч такая штука, что против неё не посражаешься. Пройдёт вихрь стороной – останешься жив, упадёт на тебя – тут уж ничто не поможет. А что смерч тут объявился, так это даже хорошо, дома будет спокойнее. Если уж бродить несчастью по свету, пусть ходит подальше от родного селения, пускай падёт на головы проклятых карликов.

День, как и прежде, оставался безоблачным, лик Дзара пылал в выцветшем от жары зените, ничто не прикрывало землю от его лучей. И всё же беспощадный свет, ничуть не уменьшив своей резкости, словно напитался глубокой, непроглядной тьмой. Лица людей посерели, песок уже не казался жёлтым, и даже в небеса словно плеснули чернотой, не затмившей солнце, но запачкавшей пыльную голубизну.

Калюта скороговоркой читал заклинания, пальцы его порхали по ременным косицам, перебирая амулеты. Остальные сидели неподвижно, не желая мешать. Нечего лезть в волшебные дела, когда рядом шаман. Понадобится ему твоя помощь, он сам скажет, а под руку соваться не следует.

Потом над горизонтом вырос и упёрся в небеса непроглядной черноты столб. Он извивался, прихотливо гуляя по земле, а другой его конец, медленно расплывающийся тучей, грозил солнцу. Смерч казался живым существом, его пляска напоминала шаманскую ворожбу вокруг большого костра. Люди, все, кроме Калюты, поспешно отвели взгляды – не годится простому человеку смотреть, как камлают демоны. А чёрный смерч был именно демоном и носил простое имя: Хобот. Только произносить это имя под открытым небом запрещалось, чтобы не накликать беды.

Страшный Хобот появился на свет совсем недавно, он был не просто ровесником черноволосого Таши, а родился с ним в один день. Эти дела помнили многие, хотя всю правду не мог рассказать никто из людей. Отцом нынешнего Таши был великий воин Таши Лучник. Он женился на колдунье Унике – женщине без семьи. В ту пору злые мангасы разбудили одного из предвечных властелинов, повелителя воды и засухи Кюлькаса. Предвечный властелин творит не зная, и дела его ужасны; в иных местах оттого случились потопы, а на земли людей пала засуха столь страшная, что пересохла Великая, а из дальних степей пришли прежде неведомые диатриты. Старый вождь Бойша – последний носитель священной дубинки прародителя Лара – вывел род на битву против мангасов. Народ мангасов – согнутые, был уничтожен в той битве, а богатырь Таши голыми руками убил главного мангаса. Однако беды не прекращались, и вода в реку не вернулась. Орды диатритов согнали род зубра с пересохших берегов Великой, в битве погиб неустрашимый Бойша и был сломан родовой нефрит. Таши Лучника не было в тот день с остальными людьми, вместе с безруким Ромаром он ходил в полночные края спрашивать северных богов, как справиться с напастью.

Все знают, что род зубра не погиб. Стакн Искусник, что ещё две зимы назад был вождём, выточил из сломанного нефрита нож и круглый кистень. Кистень и сейчас висит на поясе нового вождя – быстроногого Тейко. А зелёный нож Стакн отдал вернувшемуся Таши, чтобы он мог поразить священным оружием восставшего повелителя вод. Таши ушёл в свой последний поход вместе с женой и учителем. В песнях поётся о подвигах, которые пришлось совершить герою по дороге к логову чудовища, что на берегу горького моря. Там он оставил жену под присмотром мудрого старца, а сам вышел на битву, на какую прежде не осмеливался ни один смертный. Ведь первого из властелинов – Дзара – убила сама Всеобщая Мать, в ту пору, когда не было ни моря, ни неба, а второй повелитель – ледяной истукан Хадд был сокрушён прародителем людей Ларом. А теперь смертный вышел против бессмертного. Разное поют о том, но всей правды не знает никто. Людям ведомо только, что в сражении погибли оба. В ту минуту, когда решалась судьба мира, Уника родила герою сына – того самого Таши, что сидит сейчас, прижавшись спиной к спине своей по-сестрёнки Лишки и пережидает, покуда пройдёт стороной смерч.

Кое-кто из людей толкует, будто герой возродился в своём сыне, но таким людям мало веры. Вот он, молодой Таши – у всех на виду. Ничего в нём нет геройского: парень не хуже и не лучше других. Погиб герой, и никто не знает, где его могила. А вот убитый повелитель стихий умереть не может, не дано это бессмертному. Даже Дзар, сражённый в незапамятные времена, не сгинул совсем, даже из ледяного Хадда народились злые боги и демоны. То же случилось и теперь. С гибелью повелителя вод растеклась по миру освобождённая магия, поползли страшные существа, чудовища и боги. Могло бы случиться и хуже, но прозорливый Ромар велел Унике сжечь тело убитого Кюлькаса, чтобы не осталось ни сердца, ни печени, ни чешуйчатых рук. Лишь хобот, которым Кюлькас всасывал воду, не поддался огню и теперь чёрным смерчем бродит по миру.

Хобот Кюлькаса, вздрагивая, кружил по степи. Он не приближался, но и не уходил вдаль. А потом словно тетива лопнула в небесах: волшебный смерч исчез разом, как не может сгинуть обычный вихрь, рождённый бурей. Лишь грязная клякса осталась в небе, куда упирался конец чудовищной трубы. Потом оттуда, медленно кружась, начал падать чёрный снег. Хлопья жирной копоти опускались на землю, покрывая камни и песок рыхлым слоем сажи. Случись такое возле селения – роду не миновать многих бед. Погибнет урожай, в стаде начнётся падёж, а среди людей – повальные болезни. Потому и вздохнули путники с облегчением, увидав, что на этот год Хобот гуляет далеко от берегов Великой. А что самих посыплет нетающим траурным снежком, то беда невелика: все четверо крепко заговорены от чёрной немочи, а Таши такие хвори и вовсе не страшны – он родился в один час с чёрной вьюгой, ему колдовская гарь – что другому дождик.

Однако заговор заговором, а рассиживать посреди отравленной пустыни никто не собирался. Путники поднялись, Лишка и Данок стряхнули с копий испоганенное гарью птичье мясо, и все направились к холмам, на которые указал Калюта. В безветренном воздухе медленно кружились остатки тьмы. Люди шагали молча, остерегаясь обсуждать случившееся. Хорошо, что чёрный смерч объявился далеко от родных краёв. Плохо, что чёрный смерч вообще объявился. Да и самим ещё нежданная встреча может аукнуться. Поэтому путники стремились идти побыстрее, а говорить поменьше.

Вечер был уже близок, и позади оставался едва ли не весь путь по безводным местам, когда Калюта внезапно остановился и указал рукой на ближний холм, привлёкший отчего-то внимание шамана. Данок, шагавший первым, немедля свернул в сторону. Никто ни о чём не спросил, понимали, что в этих краях ради праздного любопытства шаман и шага не сделает. Раз приказал старший свернуть в сторону, значит, для того была причина.

Проснувшийся ветер лениво колыхал выпавшую копоть, и потому путешественники не сразу поняли, что перед ними не живые люди, а мёртвые тела. Трое людей лежали на склоне, уткнувшись лицами в землю. Чёрный пух густо покрывал их, но всё же сразу было видно, что это настоящие люди, а не карлики и даже не чужинцы. И нетрудно было догадаться, зачем они явились в бесплодные степи: возле двоих воинов лежали толстенные загонные копья, и у всех троих за плечом в кожаном саадаке примостились луки. Всякому ясно, люди пришли сюда сравнивать счёт со злокозненными диатритами, которые в засушливые годы, видать, опустошали не только Завеличье, но и восточные земли.

Калюта осторожно перевернул погибших лицом к грязному небу. Сдул приставшую копоть. Все трое были чернявыми, волосы такие, что женщине впору, заплетены в десятки тонких косичек. Данок поджал губы, глядя на это непотребство. В западных краях рыжие воины тоже заплетают волосы перед походом, но зато их никто и не любит. Воины с косами – настоящие люди, но пока ещё никому не удалось заключить с ними союз. Тут и глупый поймёт, что и от этих добра не жди. К тому же и лица у погибших странные: широкоскулые и слишком спокойные. Не должно быть такого лица у человека, погибшего насильственной смертью. Двое встречных – воины в самом расцвете сил: тёмные бороды заплетены в такие же тугие пряди, что и волосы на голове; нетающий траурный снег почти не виден на скрученных прядях. Третий, ещё безбородый парень, небось как и Данок с Таши, лишь в этом году получил копьё.

– Жалко, красивый мальчик, – жалостливо бормотнула за спинами Лишка.

– Ничего себе! – Данок едва удержался, чтобы не фыркнуть смешливо, что было бы неприлично рядом с телами погибших. – Да таких красавчиков медведь испугается! Лицо поперёк себя шире, нос будто кочка, и волосищи!.. – В следующее мгновение недостойная мысль споткнулась, сменившись острым стыдом, – Данок понял, кого ему напоминают незнакомцы. Да это же Лишкины соплеменники, те самые неведомцы, о которых рассказывают старики!

Данок сокрушённо затряс головой. Стыдно! Лишка, с которой на пару диатрим бьём, – из этих людей. Лучший друган – Таши, тоже носит в себе четвертинку их крови, а он об этих людях нехорошо подумал. Даже о врагах, ежели они настоящие люди, нельзя худо думать, а эти покуда перед родом зубра ничем не провинились.

Затем Данок разобрал, что бормочет шаман, и испугался. Калюта читал не просто напутствие погибшим, но причудливый заговор, полный угрозы. Шаман собирался кому-то мстить и призывал на чью-то голову сорок сороков бед и напастей. Такое только чужинцам желать впору, но чужинцы людских бед не страшатся. Так кого проклинает шаман?

– Что случилось? – шёпотом спросила Лишка, когда Калюта умолк.

– Они не сами умерли, – тихо ответствовал шаман, указав на лежащие фигуры. – Их убили.

– Карлики?

– Нет. Диатриты людей в корм своим птицам отдали бы. Их убил в спину кто-то из своих. Где их колдун? Где четвёртый из их отряда?

– Может быть, он просто выжил или испугался и сбежал, оставив товарищей одних под чёрным снегом? – неуверенно спросил Таши. Уж очень трудно было поверить, что может найтись кто-то, способный ударить в спину своего. Такой мерзости ни среди зверей, ни между чужинцами не водится. А тут как-никак люди. Легче поверить в труса, который мечется сейчас один по степи, проклиная минутную слабость.

– Чёрная пурга может задушить хворого старика или младенца. Сильного мужчину она так просто не убьёт. Отчего умерли эти люди?

– Не знаю, шаман, – честно ответил Таши.

– И всё-таки их задушил смерч… – Калюта говорил, не глядя на молодых спутников. – Задушил, потому что тот, кто должен был прикрывать воинов от беды, напротив, усилил вредоносность тьмы. А потом – ограбил убитых и ушёл, бросив тела под открытым небом.

– Как ограбил? – вразнобой переспросили воины.

– Именно ограбил, – подтвердил Калюта. – Оружие, инструмент – на месте. Вон в мешке еда. Сколь её было – не знаю, но лишнее вор оставил. А где хоть одна фляга? В пустыне лишней воды не бывает, значит, воду унёс оставшийся в живых. Но не это я называю преступлением. Твоя бабушка, Таши, единственная из родовичей, жившая среди бородатых, рассказала, что эти люди всегда носят в кисете кусочек чистой киновари и не расстаются с ней даже после смерти. Киноварь – это кровь умерших, без неё они не смогут жить среди предков и станут неприкаянными духами. А теперь глядите...

Калюта поднял с земли припорошённый злым снегом мешочек. Кисет был вывернут наизнанку, на коже виднелись следы краски, что всеми народами исстари почиталась равной крови.

Лишка стояла пригорюнившись, Таши и Данок бешеными глазами обводили окрестности, словно могли увидеть поблизости того, кто так страшно поступил с людьми. Неважно, что они из неведомых краёв, о которых дети Лара и не слыхивали, – есть вещи запредельные, преступления, которые нельзя прощать никому. И первое среди них – лишить родовича загробной жизни. Это страшней убийства.

Калюта раскрыл мешок с колдовскими причиндалами, откупорил крошечную долблёнку с киноварным порошком, начертал на лицах умерших знаки спокойствия, затем вздохнул и, выбрав три комочка волшебной краски, вложил их в опустевшие кисеты. Люди молчали, но все понимали, что шаман поступает правильно. Неважно, что чистая киноварь стоит баснословно дорого и приносится из неведомых земель, пройдя через сотни человеческих рук. Но раз есть у людей такой обычай, он должен быть выполнен. Бородатые не виновны, что у них не нашлось могучего предка, который всякого своего потомка умеет привести в верхний мир. Так или иначе, встреч с неведомцами не миновать, а как глядеть им в глаза, если обошёлся с их мёртвыми, словно с падалью? А так – расскажут умершие своему шаману о последней услуге, и, глядишь, доброе дело обернётся благом для живых.

Тела как могли завалили пластами растрескавшейся глины и поспешили в путь. Время позднее, охотничий отряд, промышлявший зверя по левому берегу Великой, должно быть, уже заждался четвёрку, ушедшую на кочевья диатритов. Эти набеги повторялись ежегодно шесть лет подряд, с тех пор, как молодой шаман вошёл в силу, и покуда Калюта не потерял ни одного воина, уничтожая иной раз до десятка птичьих гнёзд. Последние два года диатриты уже не высовывались за пределы солончаков, а ведь было время, когда они разгуливали по всему Завеличью.

Этот поход был так же удачен, как и предыдущие, однако тягостная находка отравила радость, и четверо воинов шли с таким чувством, словно погиб кто-то из своих, а родичи в восстановленном селении, что раскинулось на правом берегу, ещё ничего не знают.

* * *

Тяжело гружённый караван детей зубра после недельного пути вышел к торговой поляне. Собственно, и поляной эту росчисть назвать было трудно – просто ровное место среди нагромождения камней. Кусты здесь ежегодно выжигались, и буйные травы, ничем не стесняемые и покуда ещё не стоптанные людьми, были по-весеннему свежими.

Торговая поляна издревле была местом встреч не слишком друг друга жаловавших человеческих племён. Бывает так, вроде бы и те и другие – настоящие люди, не чужинцы какие-то, и делить родам нечего, а добрососедства не получается. Но на торговой поляне старые счёты забываются, поскольку без честного обмена плохо всем.

Ближние западные соседи – люди тура, давние союзники, с ними у рода зубра прочный мир. А дальше, за невысокими лесистыми горами начинаются негостеприимные земли. Живёт там несколько родственных племён, которых чохом называют – воины с косами. Это ж надо придумать, чтобы мужчины, собираясь на войну, волосы в две косы заплетали, ровно замужняя баба! Однако воевать они от того хуже не начинали, на этом все сходятся. Последние годы на западе хоть и худой, но мир. Кажется, все поняли, что торговать прибыльней, чем воевать. Люди зубра издавна поставляли в дальние страны лучший золотистый кремень, полосатый халцедон и самый тонкий наждак, в обмен получая товары, которыми изобильны чужие края. Ходили целыми караванами, иной раз по двадцать человек тащили на обмен свои сокровища. Сходились на торговых полянах, безоружные, выслав вперёд стариков. Старики и договаривались, что и как менять. Назад шли налегке, из камней, что в закатных краях бывают, только полупрозрачный обсидиан ценится. А так несли редкости – охру, драгоценную киноварь, горючую серу, выменянную на сладкую озёрную соль. Прежде покупали плотный и белый рыбий зуб, а теперь его берут куда как дешевле у потомков большого лосося, которые этот самый зуб в море добывают. Всякому известно, через сколько рук товар пройдёт, настолько и цена больше станет. Небось в тех краях, где киноварь родится, цена у нее бросовая, а тут чего только не отдашь ради щепотки алой краски. То же и с рыбьим зубом – у лососей с ним детишки играются, а на берегах Великой стоит он подороже мамонтовой кости.

Вели отряд, как и полагается, трое стариков. Главный – дед Мита, он в семье зубрихи Люны старейшина. Двое других, Волох и Рад – помоложе, но тоже белобородые, каких во всём мире уважают.

К месту вышли в срок, как прошлой осенью договаривались. Охотники разложили товары, стараясь каждый так устроить, чтобы он глаз радовал и сам себя нахваливал, цену поднимая. Затем пожелали старикам удачной торговли и отошли за рубежную речку. Не годится зря на чужой земле с оружием топтаться, это всякому понятно. Торговцы, оставшись одни, начали ладить сигнальные дымы. Разожгли три костра и поверх сушняка навалили зелёных веток и травы. Увидят воины с косами обусловленный знак и явятся на торг.

– Ты смотри, – поучал хитроватый Волох Рада, который первый раз явился на торги, – ежели что тебе приглянется – виду не показывай, а то цену заломят – не укупишь. Давай-ка сюда, что они специально заказывали? – Волох переложил покрасивше пластинки чёрного шифера. – Шифер, вощину перетопленную, выхухоль – их только на киноварь меняем, ну и на малахит…

– Я бабам обсидиановые ножонки обещал, кожи кроить.

– Во-во! Так ты к обсидиану сразу не подходи, товары начинай смотреть с краю, все подряд. А потом, как бы между прочим, скажи, что согласен взять за наждак обсидианом, чтобы назад свой товар не тащить. Понял?

– Я это ещё мальчишкой понял.

– Да уж я тебя помню мальчишкой! Тебя в ту пору только ленивый не дурил. Простотой ты был, простотой и остался. Воск-то куда уложил? Давай его поближе. Интересно, и на что этим рыжеусым столько воска? Каждый год таскаем…

– Идут, – негромко произнёс Рад, указав глазами на дальний конец поляны.

Старики разом приосанились, ожидая, когда хозяева торжища подойдут ближе.

Обычно от западных людей на торговую поляну приходило десятка полтора человек, тоже все без оружия. Они раскладывали напротив принесённого свои изделия, а затем уходили, оставив трёх или четырёх мужчин постарше, которым предстояло вести торг. Молодость горяча, попробуй при молодом купце похулить его товар или перехвалить свой, глядишь – дело кончится недобрым. А пожилые словам цену знают, на лишнее слово обижаться не будут, но и запретного не произнесут.

Однако на этот раз к торговым гостям вышло всего шесть человек, никаких товаров у них при себе видно не было, зато короткие боевые копья смотрели прямо на опешивших детей зубра. Лица у пришельцев были непроницаемы, а длинные рыжеватые волосы заплетены в тугие косы и густо смазаны кабаньим салом.

– Здравствуй, Гэл, – поздоровался Волох, признавший одного из подошедших. – Что у вас случилось?

Гэл, здоровенный мужик, с бородой уже не рыжей, а серой, молча подошёл к Волоху, смерил его недобрым взглядом и, не сказав ни единого слова, ударил в лицо, сбив щупленького Волоха наземь. Остальные пятеро, отставив на время оружие, принялись рыться в принесённом для обмена, выбирая и засовывая в мешки то, что подороже да полегче. Прочее швырялось на землю, меха и воск, специально добытый и принесённый на майдан с надеждой на большую прибыль, полетели в костёр.

– Да что ж вы делаете, охальники! – закричал Рад, не выдержавший такого бесчинства, и бросился было вытаскивать из полымени быстро оплывающие кругляши воска. Один из грабителей оторвался от своих дел и саданул старика древком копья, словно палкой. Рад охнул и дальше уже стоял молча, глядя на происходящее непонимающими глазами.

В несколько минут то, что можно было унести, грабители распихали по мешкам, а прочее – перепортили как только могли: тонкие пластины шифера и наждака были разбиты ударами топоров, то, что могло гореть, покидано в костёр. Напоследок бородатый Гэл вновь подошёл к успевшему подняться Волоху, не торопясь примерился и второй раз грязнул ему по зубам, спокойно, словно не человека бил, а от нечего делать испытывал силу руки.

Затем все шестеро, так и не сказав ни единого слова, канули в кустах, оставив троих стариков среди всеобщего разгрома,

– Наторговались, – проговорил дед Волох, сплёвывая в ладонь вместе с кровью выбитый зуб. – Добра нажили – не пересчитать… И ведь знакомые люди-то! Этот Гэл, чтоб ему Лару на рога напороться, уже три года здесь торгами заправляет. А тут вдруг косы заплести решил. Как же это понимать-то?

– А так и понимай, что быть войне, – изрёк молчавший до этой минуты дед Мита.

* * *

Тейко Быстроногий – молодой вождь, всего два года носящий на поясе кистень из зелёного нефрита, вышел из круглой землянки, аккуратно поправил шкуру зубра, запиравшую вход. В круглой землянке должен жить главный шаман племени, потому и форма у неё такая, и вместо двери висит шкура покровителя рода. Вот только шаман уже не жил, а умирал. Много лет неведомый недуг терзал слепого Матхи, всё реже люди видели шамана бьющим в бубен и призывающим тени предков. Люди больше привыкли полагаться на Калюту – тот хоть и не столь мудр, но помоложе, его потревожить не грех. Вождь тоже привык не считаться с ослабевшим шаманом, и оказалось, что зря. Сегодня утром Матхи позвал к себе вождя, и когда Тейко пришёл, приказал разыскать нефритовый нож.

Не о том думалось вождю, когда шёл он к круглой землянке. Надеялся Тейко услышать добрый совет, как поступать с далёкими западными соседями. Дело там шло к войне, и хотя сам Тейко воевать был не прочь, но понимал, что тут за весь род решать приходится и, значит, будут недовольные. Война на западных границах прежде всего коснётся селения, что на Белоструйной. Народ там разнежился от удобной жизни, воевать не хочет. И старейшины, четверо из пяти, там живут. А слово старейшин на племенном совете веско. В таких случаях, когда вождь со старейшинами мыслью расходятся, люди ждут, что скажет шаман. А слепец Матхи, вишь, не о войне мыслит, а о поисках ножа!

Конечно, о войне Тейко задумался не из любви к раздорам. Причина была немалая, прежде из-за меньшего, бывало, люди в поход выходили.

Что-то там старики про рыбий зуб говорили… Но не из-за рыбьего же зуба закатные племена свару начинают? И всё же караван, ушедший за Белоструйную, вернулся без товаров. Прямо на издавна освященных торжищах, где и ссор-то вовек не бывало, набросились на безоружных стариков бесчестные соседи, ограбили, избили и хорошо хоть смертью не поубивали. И волосы у грабёжников заплетены были по-походному – в две тугие косы.

Не можно такое прощать, у всякого при известии о предательстве рука сама должна тянуться к копью. Однако нашлись-таки и среди детей зубра любители оглядки, что мир ставят выше чести. Сход на Белоструйной решил торговлю с обманщиками разорвать, а с войной погодить. Мол, мы без пемзы, киновари и малахита как-нибудь проживём, а вот как они без кремня и наждака обойдутся? Казалось бы, биты жители Белоструйной, так какое дело до этого Тейко?.. Но он вождь и должен думать обо всём народе. Раз позволишь, чтобы твоих людей на торгах били, так потом уважения от сопредельных племён не жди…

Короче, было о чём молодому вождю толковать с шаманом, и входил Тейко в круглую землянку, настроенный на самый серьёзный лад. А Матхи о делах и слушать не стал, говорил только о потерянном полжизни назад ноже. Пятнадцать лет род без потерянной святыни жил, нашествие диатритов за это время окончательно отбили, отстояли перед другими родами свои права на лучшие земли по берегам Великой, отстроили два разгромленных селения, вернули чуть не всё, что было потеряно. А теперь, значит, без волшебного ножа погибнем. Что-то Матхи, с постели не вставая, вызнал такое, что показалось ему важнее предстоящей войны.

«Беда близится, – шептал умирающий слепец, – без родовой святыни не выстоять роду…»

А была ли святыня или это в бреду привиделось старому Матхи?

С таким делом Тейко столкнулся впервые. Прежде заботы вождя были просты и понятны, дела волшебные его не касались. Конечно, всякий родич знал, что совсем недавно священный родовой нефрит был куда больше, чем ныне. В прежние времена вожди носили нефритовую дубинку в полтора локтя длины. Тейко в молодые годы, бывало, поглядывал на каменный скипетр, мысленно примеряя его к своей руке. Мог ли он думать, что человеческий век окажется прочнее несокрушимого камня? Многие помнят годы небывалой засухи, когда остановилась полноводная река и из дальних степей хлынули орды диатритов. Тогда, в последней битве, погиб вождь Бойша, а святыня рода переломилась пополам. Сам Тейко не видал этого, ему выпало сражаться в другом месте, но люди рассказывали, как это было, и рассказы их рознились не больше, чем рознятся всякие рассказы очевидцев.

Однако оказалось, что сломанный нефрит не сгинул бесследно. Тихоня Стакн – мастер, какого не знавала земля,– подобрал обломки и смастерил из одного чудесный кистень, который с тех пор оставался священным оружием рода. Двенадцать лет кистень принадлежал хитроумному мастеру, а теперь травянисто-зелёный кругляк носит Тейко. Из второго куска, как говорят, был сделан нож, которым Таши Лучник убил Кюлькаса. Но мало ли, что говорят в минуты отдыха! Если всякой болтовне веру давать, то лучше и на свете не жить. Кто-кто, а уж Тейко Таши Лучника как облупленного знал. Однажды, было дело, и морду ему начистить собирался, да рука на мальчишку не поднялась. Это теперь о Таши песни поют, а тогда ему вслед плевали, мангасу проклятому. Потому и сказкам о волшебном ноже Тейко не слишком доверял: рассказать можно что угодно, а как всё на деле было, надо у живых спрашивать. Вот только спрашивать-то не у кого, стариков в роду после всех бед почитай и не осталось. Прежний вождь ничего о ноже не говорил, безрукий колдун и старая ведьма – мать нынешнего Таши, – и подавно помалкивали. Вот и уверился Тейко, что нет на свете никакого нефритового ножа и никогда не было.

А теперь слепой шаман, что когда-то посвящал в воины самого Тейко, позвал вождя в свою землянку и, лёжа на тёплых шкурах, прошептал:

– Найди нефритовый нож, которым убит Кюлькас.

– Так разве он есть на свете? – не поверил вождь.

– Есть. Я видел его тогда и вижу сейчас. – Матхи приподнялся было на постели, но старческая немощь опрокинула его назад. – Я вижу: надвигается беда, а потомки Лара ослабели, и предки не хотят помогать тем, кто потерял священный нефрит.

Как же, много он видит своими бельмами…

– Где ж я его найду? – зло проскрипел Тейко.

– Нож лежит на дне Великой, там, где река делает излучину, прощаясь с Истрецом. Это чуть ниже тех мест, где прежде было Низовое селение. Там, в одной из придонных ям и лежит нож. Найди… Без священного ножа род не сможет отстоять себя.

Холодом продрало вождя от этих слов. Кто же не знает последней излучины Великой реки? Когда-то там на крутом берегу стояло одно из четырёх селений рода – Низовое. По нему первому ударили проклятые диатриты, напустили на людей своих птиц, залили благодатную землю человечьей кровью. Такое место не бывает добрым: непогребённые родовичи не прощают живым небрежения. Случись такое в иное время – шаман со стариками дневали и ночевали бы на смертном поле, приносили бы жертвы, собирали частицы праха, стремясь умилостивить погибших родовичей. По каждому из погибших вырезали бы деревянную куколку-чурку и похоронили бы честь честью. Но тогда, в страшную годину, было людям не до того. Кто станет чуров резать, если выжил едва ли один человек из пяти? А из Низового в ту пору вырвался всего один человек: Лихор. Он и сейчас живёт в Верхнем, что в двух неделях пути от родного пепелища.

Так что на старые пепелища людям пути нет. Некому там жить и незачем. Совсем рядом от тех мест лежит Сухой лиман, логово, из которого начинает свой путь Хобот. Именно там среди солёной грязи и полынных кустов встретил смерть предвечный владыка Кюлькас. Оттуда ползёт по миру нечисть и нежить. Погиб предвечный властелин, но магия Кюлькаса осталась, свободно растеклась по миру, меняя его. Прежде-то куда как проще жилось, колдовства да волхования меньше было. Оттого и старая кровь на Низовом упокоиться не хочет. Когда-то Тейко ходил в те края, в ту пору, пока люди ещё не смирились, что нет больше Низового селения. Так еле ноги оттуда унесли. Не поняли даже, что там буянит, а Тейко так и не старался понять. Он воин, а духами и демонами пускай колдуны занимаются. Вон, йога паршивая пусть в тех краях живёт. Тоже мне колдунья – не могла убитого Кюлькаса, как следует, сжечь. А может, и не пыталась, свидетелей-то нет… Может, это её любовник Тащи там бродит неупокоенный… – Тейко передёрнул плечами: разбередил шёпот умирающего шамана старую ненависть, и не будет теперь на душе мира.

Жестом, ставшим привычным за последний год, Тейко огладил висящий на поясе кругляш кистеня. Камень был холоден, никакой особой силы в нём не ощущалось. А ведь в те времена, когда нефрит целым был, Бойша им такое вытворял – вспомнить жутко! Неужто на самом деле вся сила в другом куске осталась? Тогда и впрямь – беда. Кто станет искать волшебный нож, если к излучине у Низового живому человеку не пройти? Да и Великая там поперёк с доброе поприще будет – хоть ныряй, хоть сети бросай, вовек ничего не сыщешь. Затянуло небось камень илом, ищи его до послебудущих времён. Да и вообще, с чего бы волшебному ножу напротив Низового лежать? Конечно, лиман оттуда близок, а всё – день пути. Не ведьма же проклятая нож в реку бросила… хотя, с неё станется, нефрит камень мужской, колдуньям ненавистный. Но ведь Ромар рядом был, он бы не позволил. С какой стороны ни посмотри – ерунда получается.

– Не было никакого ножа, – прошептал Тейко. – Сказки это. А то что же получается? Два нефрита, две святыни и два вождя? Не бывать такому! Просто у старика разум мутится, померещилось что-то сослепу, вот он и бредит.

В проулочке между домами появился мальчишка-гонец, крикнул, что за Великой виден сигнальный дым. Значит, охотники с лова возвращаются. Давно пора. Не иначе, опять задержались из-за отряда, что против диатритов ходил. Дело хорошее – чужинцев бить, а вот не лежит у вождя сердце к яйцеедам, что вместе с молодым шаманом ходят. Молодой Таши там и девка-чужинка. Их бы самих проверить, что за кровь в них течёт. Небось только с виду красная, а на деле – черней ночи.

– Передай рыбакам, пусть плоты готовят, – скомандовал вождь, хотя и знал, что плоты для перевозки добычи уже неделю как излажены и ждут возвращения охотников.

* * *

Таши, как и полагается холостому охотнику, жил в Доме молодых вождей. Конечно, у него есть мать, но всякий знает – не дело воину прятаться за материнской спиной. К тому же Уника – мать Таши – была не просто пожилой женщиной, недавно разменявшей четвёртый десяток лет, а колдуньей, с которой вернулось к людям древнее искусство баб-йог. Большую часть жизни Уника проводила в дальних лесах, где и сильный охотник не вдруг сумеет выжить. О дремучей нечисти и лесных зверях вслух даже говорить не принято, чтобы не накликать беды на родичей. А Уника жила себе в тех краях, словно за спиной у всего рода.

Впрочем, Таши волшебствами не интересовался: «В отца уродился», – частенько повторяла мать. Легендарный Лучник тоже не любил волшебные силы, с которыми ему столько пришлось сражаться. Куда больше он полагался на силу рук и верный глаз, оставив колдовские заботы безрукому Ромару, который и сейчас живет среди людей.

Вернувшись из похода, Таши с головой погрузился в простые заботы молодого воина. В свою очередь выстаивал караул на воротах, что с тех пор, как погибло Низовое селение, считалось обязательным, охранял от потравы зреющие нивы, копал в речных обрывах кремнёвые желваки, мастерил оружие и всякий инструмент. А вечерами болтал с отдыхающими родичами, слушал рассказчиков или возился с какой безделицей из тех, что украшают жизнь. История похода на диатритов была рассказана и обсуждена много раз, так что Таши забыл и тревожиться о странной смерти бородатых неведомцев. Жаль людей, но что поделаешь, от удара в спину никто не заговорён. А об остальном пусть беспокоятся колдуны.

Этой ночью к отаре выходили волки. Должно, какая-то приблудная стая, из тех, что не привыкли обходить людские селения стороной. Псы, ночевавшие поблизости, подняли гай, всполошив пастухов. Таши и Данок, караулившие посевы, тоже примчались на шум. Данку повезло взять на копьё матёрого волчину, а Таши просто побегал и поорал в своё удовольствие. Теперь он, предвкушая свободный день, шагал через селение. Под навесом возле Дома молодых вождей на огромном очаге кипела похлёбка для будущего обеда. Конопатая Калинка металась вокруг, успевая помешивать варево, что-то добавлять в него и в то же время печь на раскалённом глиняном противне пресные, круто замешенные лепёшки. Ничего не скажешь – немалый труд накормить едва ли не сотню здоровых парней.

– Вкусно пахнет вкусным супом, – произнёс Таши, подходя, и получил в награду за похвалу румяную ячменную лепёшку, такую горячую, что если куснуть неловко, то волдыри на языке выскочат. Никто лучше Калинки не умел делать пресный хлеб, и похлёбки у неё были духмяные – с чабрецом и ещё какими-то травками. Недаром уже десять лет кряду Калинку нарекали Мокошью – лучшей хозяйкой. Вроде бы привыкнуть пора, а она радуется, ровно девчонка.

Перебрасывая подарок с руки на руку, Таши прошёл в дом. Оказавшись в своём закутке, открыл берестяной туес со всякими пожитками и поделками, выбрал наждачное точильце, десяток костяных свёрл и прозрачный камешек.

В прошлом году во время осеннего похода на левый берег Великой Таши сумел найти редкостную вещь – каменное гнездо. Расколол на пробу тугой неподатливый булыжник и обнаружил внутри сверкающую друзу лиловых кристаллов. Камень аметист ещё реже и ценней, чем чистый хрусталь. Среди людей самоцветные камешки во все времена ценились, а прозрачные – особо. Кто такой амулет носит, тому никто худа сделать не сможет и даже нехорошо подумать о таком человеке никак невозможно. В прозрачном камне скрыта незамутнённая сила предвечных властелинов, сила огня, воздуха, льда и чистой воды. Конечно, шаман предпочитает носить яшму, оникс, а из мягких камней – малахит. Это камни тайные, с хитрым рисунком. Такой самоцвет для колдовства хорош, необученный взор сквозь них ничего не увидит. Но для простых дел прозримый камень лучше. Никакой знахарь не выйдет на сбор трав без хрусталька на шее. А уж для девушки нет желанней подарка, чем подвеска из стеклистого камня. В семье такие сокровища, словно хороший инструмент, из поколения в поколение передаются, от матери к дочке.

Делать украшение из самоцветных камней – великая наука. Тут не колоть надо, а сверлить и шлифовать, покуда хватит терпения. А уж с хрусталём и аметистом работать почитай никто не умеет, разве что Каяк – молодой мастер, пришедший в селение от людей лосося в обмен на Лишкину сестру Тину. А следом и Таши с этим делом возиться начал – мягкой костью твердейший прииск сверлить. И ведь поддаётся камень – глядишь, через год будет готово небывалое ожерелье из пятнадцати сине-алых аметистов. А уж кому его подарить, Таши знает.

На этот раз вволю повозиться со своим рукодельем не довелось, на улице раздался призывный крик, и Таши, схватив лук и копье, бросился к воротам. Оказывается, за рекой объявилось два дыма, а это значит, что караул, ежедневно отправляющийся в Завеличье, предупреждает родичей, чтобы были наготове. Два дыма – ещё не опасность, но на всякий случай стоит взяться за оружие. Поэтому все свободные воины спешно собрались и отправились к переправе, что напротив Сухого острова. Подготовили лодки и стали ждать. Прежде, говорят, люди лодок не знали, эта придумка тоже от лососей пришла – Ромар принёс. Сначала народ остерегался доверяться шатким долблёнкам, плоты казались надёжнее, а теперь привык. Те, кто помоложе, и не верят, как это, на реке и без лодки? Если что грузное везти надо, тогда плот лучше, а так – лодчонка куда способнее.

Часа через полтора на том берегу появились люди, приветственно помахали ожидающим и тоже начали спускать лодки.

– Ты гляди, – негромко произнёс Тукот, бывший старшим в отряде, – у них там никак чужаки. Человек пятнадцать будет.

Все и без того видели, что народу на противный берег высыпало порядком больше, чем уходило. Но раз вместе шагают, значит, войны не будет. Может, торговать незнакомцы наметились или ещё по какой надобности идут. Об этом простым воинам рядить нечего, соберутся старшие, они и решат. Жаль, что из пяти старейшин в Большом селении живёт всего один – Мугон. Остальные четверо на Белоструйной, там ни войны, ни разгрома не было, вот старики и уцелели.

Воины разом перевели дух, опустили оружие. Мирные гости – всегда к добру, на свете и без того слишком много врагов, чтобы без веской причины ссориться пусть даже с дальними соседями. Лишь Таши стоял, напряжённо вглядываясь вдаль. Он уже видел, что вместе с разведчиками идут соплеменники тех людей, что встретились им в пустыне. Теперь Таши не отпускало тяжкое предчувствие, что среди этих путников прячется и тот, кто убил своих товарищей в далёких владениях диатритов. Нельзя такого пускать в родимые земли, предатель – хуже чужинца, ни один нормальный человек не станет иметь с таким дела. Но и гнать волосатых тоже нельзя, ведь они не виноваты, что среди них затесался такой выродок, может быть, они даже и не знают о предательстве, думают, что из всего отряда случайно спасся всего один. А может быть, это и вовсе другой род, мало ли на свете схожих людей… Посоветоваться бы, да не с кем. Вождю о таком не скажешь, крут Тейко и не любит чужаков – враз рассорит потомков Лара с незнакомцами. Калюта бы разобрался, но его нет в селении, ушёл к Белоструйной, по делам и родных навестить – все братья и сёстры шамана живут в Западном селении. А Матхи уже никто и не упомнит, когда последний раз выходил из круглой землянки. Умирает старый шаман. И Ромара нет, и матери, вот ведь незадача!.. Смотри теперь на незваных гостей и мучайся неизвестностью.

Между тем лодки отплыли от закатного берега и наискось пошли поперёк течения. Уже всем было видно, кого везут разведчики, и разговоры среди встречающих смолкли. Ох, непохожи гости на торговых людей, вздумавших менять лунный алебастр на кремень и лесной мёд на хлеб! Среди полутора десятков незнакомцев были две или три женщины, одна так даже с ребёнком, и не было ни единого старика, хотя именно старики первыми идут беседовать с новыми людьми.

– Нехорошо, – громко вздохнул Тукот. – Не ладно… Пятнадцать лет назад, помнится, люди тура также через реку шли, а за ними по следам – диатриты…

Таши едва не фыркнул от возмущения. Откуда сейчас диатритам взяться? Об этом они с Калютой позаботились – укоротили карликов. Их теперь и от земли не видать. Да и не может Тукот помнить возвращение людей тура, в том году ему едва исполнилось семь лет, и никто бы его с копьём на крутояр не пустил. И лишь через минуту Таши понял, о чём говорил старшой. Не гостей везут разведчики, а беженцев! И от кого они спасаются – покуда никто не знает. Уж не от того ли сородича, что своих в спину бьёт?

Перегруженные долблёнки пристали к берегу куда ниже привычного места. Разведчики вместе с волосатыми гостями по мелководью погнали лодки наверх. Встречающие продолжали молча стоять над обрывом. Покуда никто ничего не сказал – их дело ждать. Таши лихорадочно соображал: а как они будут разговаривать с пришельцами? Люди неведомые и говорят по-своему. Ромар их язык знает – научился у Ташиной бабки, что была у волосатых в плену. От Ромара чуть не полплемени обучилось здороваться на незнакомом языке, а больше, пожалуй, никто и не скажет.

Управились с лодками, поднялись на крутизну. Полтора десятка смертельно усталых людей, женщина с ребёнком двумя руками прижимает к груди своё дитя, затравленно смотрит на незнакомых вооружённых мужчин: что-то они принесут её младенцу.

Тукот негромко переговорил со старшиной разведчиков. Тот тоже ничего не мог сказать: встретили этих вчера в степи. Поздороваться поздоровались, признали друг друга людьми, а дальше разговаривали картинками. Что случилось в селении у волосатых, понять так и не сумели. Ясно одно – беда. Кто-то напал, а кто – неясно. Кроме этих, никто вроде не спасся, а было, если правильно поняли, тысячи полторы человек – неслабый род.

– Ладно… – вздохнул Тукот. – Пошли к дому, старшие разберутся, что там у них случилось.

Воины окружили приехавших, повели через поля туда, где грозно прокалывал небо неприступный частокол, ограждавший селение. Навстречу вылетел пяток собак, что всегда крутились вокруг людей. Впереди бежал Турбо – вожак, единственный из собачьего племени, имевший собственное имя. При виде чужаков Турбо зашёлся хриплым рёвом, наскакивая на идущих. Таши пришлось прикрикнуть на пса, а то наверняка мохнатый сторож вцепился бы в одну из женщин. Что случилось, с какой стати пёс на бабу лаять вздумал? Не иначе почуял Турбо гнильцу, да не умеет сказать… Может быть, эта самая девка и есть тот злодей, что своих бьёт? Да не может такого быть, женщина же, и на Лишку похожа, словно родная сестра! Лишь бы вождь по-умному поступил, не сделал какой ошибки… А то, может, Матхи ради такого дела встанет с одра, спросит предков – им из верхнего мира людские дела хорошо видны…

Вот и селение, вход заложен дубовыми плахами, перед воротами стоят вождь и старшие охотники. Сейчас и решится – пустят инородцев в стены или нет.

– Кто такие? – грозно вопросил Тейко, поигрывая зелёным кругляшом кистеня.

Пожилой бородач шагнул вперёд и произнёс длинную фразу, из которой Таши разобрал одно или два слова, прежде слышанных от Ромара.

– Ничего не понимаю, – процедил Тейко. – Зачем вы привели этих, если они даже по-людски говорить не умеют?

– Они просят помощи и укрытия, – громко произнесла Лишка. – Говорят, что весь их род уничтожен неведомым врагом. Эти люди единственные сумели спастись. Они хотят, чтобы мы приняли их в свои семьи.

Надо же, Лишка-то, оказывается, уроки Ромара помнит – худо-бедно, но разобрала сказанное. Так вот зачем старый колдун заставлял учеников говорить на тарабарском языке волосатых людей! Знал старик, что доведётся встретиться и тогда потребуются толмачи.

Тейко дёрнулся, хотел оборвать девку, сунувшуюся в разговор мужчин, но смолчал: без Лишки, поди, и разговора никакого не получится.

– Скажи им, – медленно произнёс Тейко, – что мы примем решение позже, когда соберутся старейшины и вернётся шаман. Прежде посмотреть надо, люди это или чужинцы…

Мутон, седой, но ещё сильный воин, старейшина одной из семей, предостерегающе кашлянул, и вождь умолк, не договорив. Ясно ведь, что это люди, их кровь давненько с кровью Лара мешается, просто прежде не доводилось в глаза друг другу посмотреть.

Тейко сжал губы, закаменел лицом. Всюду эти старики со своими советами суются. С диатритами небось сами справиться не могли, а теперь учат, как жить следует! Да будь его, Тейко, воля, побили бы давно чужаков, и голова бы ни о чём не болела.

Через щель между неплотно задвинутыми плахами проскользнул Роник – мальчуган лет шести, приставленный смотреть за умирающим Матхи. Подбежал к вождю, коснулся руки:

– Шаман зовёт, срочно!

Ещё и этот суётся под руку! Не совет, а бабьи посиделки! И Матхи туда же – небось опять примется стонать: найди нефритовый нож. Лежит, мол, на дне Великой в глубокой яме среди песка и ила, а рядом омутинник скорчился, нянчит покалеченные пальцы, копит злость. Нашёл время сказки рассказывать!.. Тейко подавил желание дать пострелёнку леща и лишь бросил вполголоса:

– Скажи Матхи, что мне недосуг. Завтра зайду.

Теперь предстояло объявить, что делать с чужаками. Тейко потёр лоб и произнёс, глядя в заросшие волосьями лица:

– Пока мы не решим, как поступить с вами, вы будете жить в гостевом доме, вас будут кормить и поить. Но оружие вы отдадите нашим воинам.

Лишка перевела сказанное, волосатые склонили головы, соглашаясь. С тонким скрипом поползли в пазах тяжёлые плахи, открывая проход к домам. В стороне, среди кустов терновника, надрывно завыл собачий вожак Турбо.

Летние ночи на Великой стоят тёмные, и сторожевой костёр возле ворот не может рассеять мрак. Очаги возле домов потушены, лишь в загнётках сохраняется огонь, чтобы с утра сразу вздуть очаг. А уж в самих домах летом огня вовек не бывало – огонь в доме среди ночи горит, значит, пожар в округе бродит. И уж подавно никакой светец не нужен в круглой землянке, где на старых, изношенных за долгие годы шкурах лежит слепой шаман. Зачем незрячим глазам свет? – он и без того правду видит. Горькую правду, какой только ясновидящий может в глаза смотреть. Видит Матхи – беда пришла, следом горе торопится. Облизывает жёлтые клыки ненасытный Хурак, за ним Жжарг – пожиратель детей маячит. Вошла неведомая опасность в селение, а вождь на зов не явился. Никто не пришёл к слепому чародею. Хотел Матхи сам подняться, выйти к людям крикнуть всполох, но горячо сверкнуло в голове искристое пламя, и отнялись ноги, пропал голос. Тяжкая мука – видеть и не мочь. Нет горше казни, чем знать, что не сумел оградить близких людей. Много лет волочил Матхи на совести прежний грех, а теперь к нему новый прибавился. Когда-то из-за Матхи лишился род волшебного оружия. Один Ромар знал тогда правду, но не сказал никому, оставил шамана наедине с совестью. Зря оставил, кто раз непригоже поступил, тот и второй раз протоптанной тропкой пройдёт. Вот оно, подошло время, когда людям потребуется вся их сила, а вождь шаману не поверил. И вчера не пришёл, когда у ворот творилось что-то страшное. А Матхи там не было, остался лежать, придавленный болезнью. За такое не прощают, да и сам себя не простишь. Должен был встать, должен крикнуть. А теперь – поздно жалеть…

Лежит слепой шаман, придавленный немощным телом, а колдовским взором видит, как сдвигается в сторону шкура, как, презрев заклятия, проскальзывает в круглую землянку тёмная фигура. Пёстрой желтизной блеснули во тьме чужинские глаза, растянулся в улыбке широкогубый рот.

– Ты учуял меня, слепой колдун? – безмолвно спросил призрак, склоняясь над парализованным колдуном. – Я тоже почуял тебя. Но я сильнее и успел ударить раньше. Ступай и скажи своим предкам, что потомков у них больше не будет.

Чужая рука сдавила горло, медленно, не торопясь, желая почувствовать каждое биение умирающей жизни. Матхи не дёрнулся, не застонал. Не было сил сражаться ни за свою, ни за чужую жизнь, хотя мудрый слепец знал, что за такое быть ему неприкаянным духом, что плачут по ночам над своей и чужой судьбой.

Потаённо усмехнувшись, убийца покинул землянку шамана, незримой тенью шмыгнул к гостевому дому, возле которого даже караула выставлено не было. Непотревоженная тишина висела над спящим селением. Утром люди увидят, что слепой шаман перестал дышать и ушёл к предкам. И никто не заподозрит дурного.

И лишь когда ждущая тишина сменилась тишиной спящей, в глубине осиротевшей землянки шевельнулась ещё одна тень. Шестилетний Рон, о котором в суматохе все забыли, выбрался из закутка и поспешил на улицу. Он понимал, что только что совершил преступление. Не бросился на врага, не погиб, защищая учителя. Ни один воин никогда не поступит так. Но об этом Рон не думал. Потом ему скажут, правильно ли он поступил, а сейчас надо довершить задуманное. Он не воин и не шаман, он мальчик на выученье. И сейчас ему приходится действовать там, где не разобрался могучий Тейко и погиб мудрый Матхи.

Незримой тенью Рон проскользнул между домов, поднялся на пристенок у частокола, зажмурившись от страха, спрыгнул вниз. Земля больно ударила по пяткам, но Рон, сдержав вскрик, поднялся и захромал к Старому ручью. Нетопырь рваной тенью пронёсся над головой, скрипуче крикнула пустельга. Звёзды – глаза небесных волков, смотрят в разрывы между тучами, высматривают, что творится на земле в этот час. Мать рассказывала, что ночами вокруг селения бродит ощеренный Жжарг, ждёт, не вылезет ли кто из малышей за стены на поживу кровожадному демону. От него не спрячешься – небесные волки увидят и укажут демону, куда надо спешить.

В темноте мигнули два красных глаза, уставились на замершего мальчишку. Потом ночной воздух подсказал, что рядом живое тёплое тело, запах мокрой шерсти коснулся ноздрей. Холодный нос ткнул беглеца в плечо.

– Турбо! – прошептал мальчик, погладив мокрый взъерошенный бок. – Как хорошо, что ты пришёл, с тобой я не пропаду…

Вдвоём они вышли к заводи, куда днём бегали по воду посланные матерями детишки. Турбо, наклонившись к воде, начал лакать. Рон выждал, пока ручей успокоится, провёл над гладко струящейся водой ладонями, начал, запинаясь, читать заклинание, которого ребёнку произносить вовсе не следовало. Старый Ромар говорил, что прежде такого волшебства в мире не было, а после смерти Кюлькаса с водой много чудного происходить стало. Вот и это заклинание – с виду простое, а на него теперь вся надежда. Утром проснётся шаман Калюта или всезнающий Ромар, подойдут к реке или ручейку вымыться со сна или просто напиться, а из текучей воды раздастся голос шестилетнего шаманыша Рона:

– Беда! Чужинцы пришли, оборотни! Матхи убили, вождю глаза отвели… Чужинцы в селении!

Глава 2

Притомившийся за день лик Дзара касался древесных вершин. Здесь, на севере, вечера были невиданно длинными, ещё не один час пройдёт, прежде чем опустится на землю недолгая тьма. А до этого солнце так и будет просвечивать сквозь листву, потом на полнеба раскрасуется закат, полный обманчивого света. Длинный вечер – много времени для негромких вечерних воспоминаний, усталых, как и сама вечерняя земля.

Уника, прикрыв глаза, сидела возле вросшего в землю серого камня и слушала тишину. Другой бы не посмел вот так сидеть в лесу: беспечного здесь мигом сделают безжизненным – но ей можно многое, что недоступно прочим. Ни один зверь, ни единый дух или странное существо не посмеет подойти к её дому без специального зова. Самовольно прийти может только человек, но кому ходить в этакой глухомани? К тому же заклинаний кругом наплетено – курчавке впору, как сказал когда-то Ромар.

Дом громоздился за спиной, такой же нелепый, что и прежде, но давно ставший знакомым до последнего брёвнышка в стенах. За шестнадцать долгих зим ни единое бревно не раструхлявилось, ничто не поветшало, надёжно заговорённое от действия непогоды и времени. Так же щерятся на подходящих клыкастые черепа, так же кудрявится у застрех почерневшая от копоти берёста, которой покрыто жилище. И не прохудилась крыша, не прогнила, не протекла. Стоит избушка на двух еловых пнях, и всякий готов подумать, будто не падает она только оттого, что не может решить, на какую сторону завалиться. Так и будет она стоять, покуда сохранно на земле старое женское ведовство.

А ведовство будет сохраняться, покуда она, Уника, возвращается сюда, чтобы сидеть возле серой гранитной глыбы. Под этим камнем похоронены Таши и злой мангас, посмевший впустую тревожить предвечную магию. Во всём мире только два человека знают, где Ташина могила, все прочие верят, что Таши Лучник погиб возле Сухого лимана, в сражении с бессмертным Кюлькасом. Пусть верят, так проще и для мёртвого, и для живых.

Тяжело и сладко сидеть, опустив руки, вспоминая несбывшееся счастье. Хорошо хоть сыном предки её не обидели. А то ведь сколько волнений было – а ну как сбудется древнее проклятие и вместо сына родится невесть кто… Старухи-то предрекали худое. А уж когда во время давнего похода встретилась им сама проклятая Слипь… до сих пор страшно вспоминать. Сегодня родичи верят, что бабу-йогу ничем не проймёшь, а она и сейчас, как девчонка, дрожит от слова «слипь». У каждого человека свой ужас в душе живёт, даже у Ромара, который столько прожил, что мог бы уж ничего не бояться. Таши рассказывал, как перепугался когда-то безрукий старик при встрече с дремучим рузархом. Оно и немудрено: в давние времена Ромар лишился рук во время схватки с этим зверем. А у неё вон череп рузарха на колу висит, щерит двухвершковые зубы; кость выбелило ветром и дождями. Охраняет небывалый череп небывалую избушку, что стоит посреди леса на деревянных ногах.

Ох, Таши как удивлялся, увидав впервые жилище йоги! А Унике в ту пору ничего не казалось странным. Как домой вернулась, когда впервые вышла из смородинных зарослей на потайную поляну. Оно и есть – домой. Где ей ещё жить-то? Другие бабы, так ли, сяк, но жизнь устраивают. Вон, Калинка, уж как по своему Малону убивалась, а сейчас – Мокошью зовётся, детей полон дом и своих и приёмышей, все к Калинке льнут. А Унике выпало быть йогой. Стоит ей показаться в любом из селений, детишки по домам прячутся – боятся. С колдовством шутки плохи, без нужды его касаться нельзя. Жаль, что редко выпадает дело для мудрости бабы-волшебницы. Вернее, хорошо, что редко выпадает. Для рода – хорошо, а для Уники – тоскливо. Сиди одна и вспоминай неудавшуюся жизнь.

И ведь как ни крути, а жизнь уже прошла. Три десятка стукнуло, седина в волосах завелась. У других в эту пору по десять детей бывает, о внуках начинают помышлять. Внуки, может, и у нее будут, сын-то молодцом уродился, и у матери, и у отца всё взял. А не женихается, по всему видать, ждёт парень, пока зазноба подрастёт. Это хорошо, в добрый час…

Вот ведь как – жизнь прошла, а в памяти всё молодо, как шестнадцать лет назад. И Таши – живой перед глазами, не сын, а муж. Это для других он Лучник, а для неё – просто Таши. И начавшее вянуть тело как наяву помнит его прикосновения.

Уника вздрогнула, вскинула голову. Никак она задремала, вот этак, сидя под открытым небом? Не заметила, как и стемнело. На западе едва багровеет полоса, словно гаснущие в очаге угли. Могильный камень горбом выпирает из земли, тяжёлый, полсотни силачей разом не сдвинут. А рядом с камнем стоит человек: высокий, широкоплечий – не обознаешься…

– Таши… – тихо выдохнула Уника, – вернулся…

Таши шагнул навстречу, молча склонился над безвольно сидящей Уникой. Лицо знакомое, родное, ничуть не постаревшее за прорву канувших лет. Карие глаза под густыми бровями в самую душу смотрят. Откуда в предночном мраке цвет глаз рассмотреть, а вот умудрилась, рассмотрела… От этого взгляда кругом пошла голова, словно в жаркий полдень на цветущем лугу сладкий клеверный дух туманит разум, и ничего не осталось, кроме родных глаз.

– Вернулся… вернулся… Я всегда знала, что ты придёшь…

Тяжёлая, такая знакомая ладонь легла на плечо, торопливо скользнула под распахнувшуюся безрукавку, коснулась груди, заставив Унику вздрогнуть и напрячься от полузабытого счастья.

– Таши, родной, я же старая совсем…

– Ну что ты, ведь я люблю тебя, родная моя, любимая…

Слово в слово как тогда, полжизни назад…

Нетерпеливая рука – вечно Таши был неуёмным! – потянула в сторону мешающую одежонку и вдруг отдёрнулась, как испугавшись чего. Ну конечно, накололся, забыв, что в полочку безрукавки воткнута игла – проколка, сработанная Стакном из малого кусочка чудесного нефрита. Именно этой проколкой, а вовсе не потерянным ножом был убит чудовищный Кюлькас.

– Осторожней!.. – шепнула Уника. Она подняла руку, чтобы выдернуть так неловко попавшую иглу, и едва не закричала от страшной боли в обожжённых пальцах. Проколка казалась раскалённой, простой огонь не умеет так жечь! В следующую секунду пелена спала с обманутых глаз, и Уника с трезвой ясностью увидела, кто стоит рядом с ней. Не было в нём ни единой близкой черты, всё казалось чужим и враждебным. Жабий рот, пасть, а не рот, глаза с незнакомым разрезом, волосы, гребнем стоящие на макушке и, словно грива, растущие даже на шее, а быть может, и на спине. Одной рукой чужинец касался обнажённой груди Уники, а в другой, неловко отставленной, держал глиняную плошку, над которой сладко курился приторный наркотический дымок.

Вот оно как обошёл вражина старую йогу! Вот откуда явился на свет мангас, убивший Таши!

Что есть сил Уника оттолкнула оборотня, влетела в дом, захлопнула дверь, накинула деревянный засов. Прислушалась. Снаружи было тихо. Потом до дрожи знакомый голос произнёс:

– Отвори.

Уника выдернула из густого меха спасительную проколку, с размаху черкнула крошечным лезвием по груди, не признавшей чужую руку. Боль вновь отрезвила, и Унике чуток полегчало.

– Сейчас отворю, – произнесла колдунья, нехорошо усмехнувшись, и сняла запиравший дверь деревянный брусок. Сколоченная из дубовых кряжей дверь развернулась на точёных петлях, сбитый с ног чужинец полетел в траву. Уника рассмеялась сухим трескучим смехом и спросила: 

– Ещё хочешь или накушался?

– Дура неумная!.. – прошипел оборотень окровавленным ртом. – Не хотела по-хорошему, ну и сдохнешь теперь.

Он неторопливо, по-кошачьи подобрался, вместо оброненной кадильницы потащил из-за кушака нож. От недалёких кустов бежали ещё двое чужинцев, один с копьём, другой с быстро разгорающимся факелом. Сейчас запылает береста на крыше – и пропала йога. Хочешь – от копья умирай, хочешь – жарься в горящем доме.

С долгим скрипом повернулась изба, здоровенная слега, прежде подпиравшая стену, рухнула вниз, на голову не успевшему уклониться чужинцу – только брызнуло по сторонам…

Двое нападавших приостановились, попятились было, но череп рузарха на заострённом колу, клацнув зубищами, ухватил одного из вражинцев поперёк туловища, торопливо, словно при жизни, принялся жевать, пятная сухую кость дымящейся кровью. Последний из жаборотых выронил факел и, подвывая, бросился в кусты. Уника, сплетя пальцы у груди, смотрела ему вслед. Пусть бежит, теперь не я, а он на крючке. Все равно ничего не расскажет соплеменникам – удушье схватит за глотку прежде, чем он успеет произнесть хоть словечко. А я посмотрю, куда он побежит и кому попытается рассказать о печальной неудаче, постигшей вздумавших выведывать чужие тайны. Что ж, пусть ведают, что бабье колдовство не только лечить да спасать может – когда надо, оно никого не пощадит и всякому башку снесёт. Будь иначе – пожиратели детей беды бы не знали, у самых ворот поджидали бы малолетнюю добычу.

Большими шагами Уника подошла к висящему в ощеренной пасти чужинцу, ухватив за гривастые лохмы, вздёрнула мертвецу голову, заглянула в бельмы глаз.

Чужой, как есть чужой. Ни о чём думал, не понять, ни что чувствовал. Одно только и осталось после смерти в тёплом ещё теле – инакость, которую даже ненавистью не выразить. Одно слово – чужинец.

Тела убитых Уника свалила у самого охранного черепа, бросила там, пробив насквозь свежим осиновым колом, а сама наглухо заперлась в доме, чтобы никто не услышал, как будет плакать и выть от жестокой обиды обманутая женщина.

Как ни коротка июньская ночь, но с первыми рассветными лучами дверь в избе отворилась, и Уника, окинув взглядом ещё не розовое, а зеленеющее небо, спустилась вниз по скрипучим ступеням. Лицо йоги было совершенно спокойно, лишь брови, по-прежнему чёрные, грозно нахмурены. На ведунье был большой колдовской наряд, обереги и амулеты брякали при каждом шаге. Прежде всего Уника занялась тяжким и кровавым делом, на какое не решился бы колдун-мужчина. Головы убитых были отрублены. Обезображенные тела Уника оттащила в сторону, завалила хворостом и подожгла. Одну из отрубленных голов колдунья насадила на вкопанный в землю кол. Теперь чужинец, ставши бесплотным духом, вместе с рузархом будет охранять избушку. Вторую голову повесила в дыму, чтобы прокоптилась как следует и не смердела. Жестоко так поступать, очень жестоко. Такое колдовство мстит не только убитому, но и колдунье, выжигая её собственную душу. Однако женская магия, древнейшая в мире, не умеет быть доброй. Эта волшба от матери-Земли, она весь род хранит, а до отдельного человека ей дела нет. Погибнет – и не жаль, лишь бы племя в довольстве жило. Трудно человеку душой принять мысль, что перед всеобщей матерью он ничто, щепоть праха. Недаром бабы-йоги ушли от людей, недаром нельзя тревожить их бездельными просьбами.

Разбросанное оружие собрала, рассмотрела внимательно и спрятала в доме, где и без того хранилось немало диковинок.

Покуда не рассеялся тяжкий удушливый дым, Уника в голос выкрикивала заклятия. Теперь ни единая живая душа не проберётся к избушке, а кто попробует – пусть пеняет на себя. Затем Уника быстро собралась и, прежде чем огненноликий Дзар выбрался на макушку неба, она уже шагала скользящей охотничьей походкой через завалы мокрого леса. Надо было торопиться – до Верхового селения отсюда восемь дней пути, до Большого – ещё четыре. А времени погодить не прикажешь, и беда не станет ожидать на пороге.

Утром селение облетела печальная весть: умер старый шаман. Смерть эта ни для кого не была неожиданной, её ждали уже давно. Люди жалели лишь, что не вовремя шаман ушёл к предкам – жди теперь, покуда вернётся Калюта, похоронит старика, который до этого часа будет лежать в Отрубной землянке. Потом Калюта наденет полный колдовской наряд и лишь тогда займётся пришельцами. А до этого – висеть беженцам между небом и землёй, ни своими, ни чужими, ни гостями, ни соплеменниками, а вообще не пойми кем. И бородатым лишние волнения, и людям зубра хлопоты.

Бородатые, которых по их соплеменке успели прозвать «лишаками», слушали, что говорила им Лишка, кивали и соглашались. Что с ними случилось, они так и не смогли объяснить. Напали какие-то чужинцы, среди ночи напали, так что в лицо их никто и не видал, и в две ночи весь род вырезали. Бились с кем-то в ночной тьме, лиц не видя, а утром ни единого чужого тела не нашли – только свои. То ли уносил враг погибших, то ли ни единого человека в бою не потерял. А быть может, при первом лучике света тела врагов истаивали словно туман. Говорят, бывает такое с ночными оборотнями – мэнками. Влетит ничей предок в рот уснувшему под открытым небом человеку, завладеет оставленным телом и начнёт совершать злодейства. Только жить ему до тех пор, покуда не остановится на нём палящий взор Дзара. Тут и рассеется то, что минуту назад казалось могучим воином. А ничей предок вернётся в свою непригожую могилу и будет ждать новой жертвы.

Одно лишь непонятно: откуда столько мэнков взялось и куда смотрели колдуны лишаков?

А потом обнаружилось, что бесследно исчез шестилетний Роник, что ещё день назад прислуживал расслабленному Матхи. Когда он ночевать не пришёл, мать не особо встревожилась – ну, остался мальчик у старика в землянке, такое и прежде случалось. А вот когда утром оказалось, что Матхи мёртв, а ребёнка нигде нет, мать взвыла в голос и побежала по селению. Рона никто не видал с той самой минуты, когда возле запертых ворот воины встречали лишаков. Тут уж и впрямь люди заговорили про мэнков. Кое-кто и бородатых хотел побить, но согласились ждать, пока вернётся Калюта. Послали гонцов к Белоструйной, а у гостевой землянки наконец поставили стражу. Лишаки сокрушённо молчали и покорно ждали решения своей судьбы.

По счастью, Калюта объявился уже через день. Сказал, что незримые помощники донесли ему о смерти Матхи, вот и пришлось вернуться с полдороги. Такое объяснение никого не удивило: Калюта хоть и не носил покуда большого наряда, но уже давно в глазах всех родичей был шаманом. Удивило другое: как не свой вернулся молодой шаман. То улыбается беспричинно, то песни петь начинает. К Таши и Данку при встрече целоваться полез, чего прежде в роду не бывало. А с Ладой – Рониковой матерью и говорить не стал. Объявил только, что Роник жив и через день найдётся, а куда малец запропал – не сказал.

С беженцами Калюта повидался, тоже полыбился неумно, произнёс несколько слов на их языке, а через Лишку велел передать, что нечего ждать похорон старого шамана, с ними всё ясно и можно принимать их в род зубра хоть завтра. Вождь этими словами остался недоволен, но и тут перечить не стал, велев старикам готовить всё к празднику. Главное, что шаман словом не помянул о последней воле предшественника – то ли не знает о зелёном клинке, то ли, как и сам Тейко, не верит, будто такой был.

Тихое утро следующего дня было нарушено громом пустотелых колод. В самом центре селения, у женского дома пылал великий костёр. Женский дом – место особое, сюда рожениц приносят, ежели случится, что дома разродиться не может. Тут травницы хозяйничают, знахарки. За крепкими стенами хранятся бабские амулеты и первый среди них – священная шкура нерождённого зубра. В этот дом мужчинам хода нет – испортишь тонкое ведовство, кто тогда твоих же детей спасать будет?

Но сегодня обряд общий и проводиться будет под открытым небом у всех на глазах. Разом шестнадцать человек прибывает в роду зубра, причём только один – настоящий ребёнок, сосущий материнскую грудь, а прочие – люди в самой силе. От таких роду немалая польза может проистечь. Да и кровь обновится. Род хоть и большой, а всё о таких вещах забывать не следует.

Заполыхали очистительные костры, разожжённые женским, тёртым огнём. Лишаки разделись донага, оставив в гостевой хижине все свои вещи. Пятнадцать немолодых женщин из всех семей рода ожидали в доме, лёжа на освящённых шкурах, словно роженицы. Этих женщин вскоре нарекут матерями новых родичей. Младенец, принесённый беженцами, ни о чём не ведая, спал под присмотром чужих людей. В сегодняшнем действе он не участвовал – через пару дней его будет усыновлять собственная мать. И свои, и пришлые сошлись, что так всего правильнее. Одно дело – названное родство, совсем иное – родство кровное, и лучше в них не путаться.

На каждый из костров хозяйки навалили по целой охапке свежей душицы и блоховника, что на рассвете были собраны в окрестных рощах. Густой пахучий дым окутал фигуры стоящих. Калюта дребезжал брекотушками, хрипел что-то неразборчиво, отпугивал недобрых духов. Те из женщин, что постарше, недовольно поджимали губы – слаб шаман, не видно в нём настоящей силы. Матхи уже и не жил, считай, а сила в нём была. А этот – нехорош, как только в степях с диатритами управляться умел? Настоящий шаман во всякое время дня любое колдовство справить может: а этот – то ли себя бережёт, то ли не может толком к предкам обратиться? Одно слово – слаб шаман. Потому, должно, и торопится себя проявить – этакое дело затеял: не дождавшись, пока прежнего шамана похоронят. Да и Ромара бы подождать не мешало – тоже не последний в роду человек… Впрочем, старух никто не слушал: в праздник брюзжать – себя не любить.

Воины стояли позади лишаков – по два вооружённых охотника за спиной у каждого из будущих членов рода. Первый из охотников вооружён швырковым копьецом из птичьей кости, второй держит ременное боло с гроздью каменных желваков. При такой охране, поди, никакая вредятина к костру не проползёт.

Ещё минута, и очищенные от всего инородного люди смогут родиться второй раз – детьми Лара. Шаман вскинул бубен, загудел резко и незнакомо:

– Смотрите!..

Крик многих людей слился в единый вопль. Каждый кричал своё, но испуг, ярость и отвращение были общими для всех. Казалось бы, минуту, один удар сердца, миг назад перед глазами всех стояли обычные, хоть и странноватого вида, люди, обнажённые и слегка напуганные предстоящей церемонией, а теперь среди них объявились три приземистые фигуры в одежде и при оружии.

Чужинцы! Подменыши! Оборотни-мэнки!

Первыми опомнились воины, стоявшие за спинами у чужаков. То ли просто приучены были не зевать по сторонам, то ли Калюта успел чего шепнуть, когда вздумал целоваться при встрече. Разом свистнули арканы, плотной петлёй ложась на горло тех, кого едва не приняли в свой род. Кроме охранников и вождя, все остальные мужчины пришли на площадь без оружия, но и без того у оборотней не оставалось ни единого шанса вырваться из плотной толпы. Тейко коротко крутанул священный кистень, и один из врагов упал с разбитой головой.

– Живьем взять!.. – Дребезжащий старческий голос разом перекрыл разгневанный рёв мужчин и исступлённый женский визг. Те, кто обернулся на крик, увидели в самых задних рядах иссушенного временем безрукого старика.

Ромар! И когда вернуться успел, как в селение прошёл незамеченным? Об этом сейчас никто не думал. Главное сейчас творится между костров перед женским домом. А Ромар на то и Ромар, чтобы прийти вовремя.

Один из оборотней мёртво обвисал в руках Данка, кровь лужицей растекалась в пыли. Двое других хрипели, придушенные ременными удавками, кроме того, каждого из них держали ещё по двое охотников. Чернобородые, вместе с которыми в селение проползла зараза, подчиняясь короткому приказу, ниц лежали на земле и не смели поднять голов.

Ромар, пройдя сквозь раздавшуюся толпу, на мгновение склонился над убитым, убедился, что тот на самом деле мёртв, затем повернулся к пленникам.

– И впрямь – мэнки, – протянул он, и лишь тогда люди заметили, что на площади, где только что каждый кричал своё, стоит глухая от дыхания сотен людей тишина.

Ромар наклонился к одному из чужинцев, тому, что прежде притворялся женщиной. Заглянул в раскосые глаза. Гривастый бестрепетно встретил взгляд колдуна, широкий рот растянулся в улыбке.

– Похоже, я ошибся, – произнёс мэнк, почти не коверкая слова, – кто мог знать, что среди вас окажется такой сильный маг… И молодой шаман, – оборотень бросил взгляд на Калюту, – тоже не так прост. Хотя это вам не поможет – мы уже узнали всё, что хотели, даже что ты, безрукий, жив до сих пор. А вот вы не узнаете ничего… – Глаза чужинца внезапно закатились под выпуклый, лишённый бровей лоб, лицо залила синева, тело безвольно обвисло. Ромар кинул мгновенный взгляд на второго пленника. Тот тоже был мёртв, белая пена стекала из приоткрытого рта.

– Вот, значит, какие у нас гости! – Тейко шагнул вперёд, нефритовый желвак угрожающе загудел в петле.

– Успокойся, вождь, – примиряюще произнес Ромар. – Остальные настоящие. Они не виноваты, что чужинцы оказались столь изощрёнными колдунами. Зато нам это будет уроком. Этот, – Ромар пихнул ногой лежащее тело, – сказал неправду. Мы узнали самое главное: отныне мы знаем, чего ждать из восточных степей. А эти – настоящие люди, и было бы нехорошо убивать их теперь, когда наши общие враги мертвы.

Жалобный крик прервал колдуна. Одна из двух оставшихся среди чужаков женщин приподнялась с земли и что-то кричала Ромару, отчаянно размахивая рукой. Воин, стоявший за её спиной, пихал её между лопаток тупым концом дротика, пытаясь заставить лечь обратно на землю, но женщина не обращала внимания на удары, продолжая быстро, взахлёб кричать. Ромар сделал знак охотнику, чтобы тот не трогал пленницу, шагнул к кричащей ближе, что-то спросил на её родном языке.

Воины некоторое время слушали непонятный разговор, потом Тейко перевёл ждущий взгляд на Лишку. Девушка-охотник негромко пояснила:

– Она говорит, что это была её родная сестра, с которой они прожили рядом всю жизнь. Она… она боится, что ребёнка ей тоже подменили, но Ромар ответил, что с младенцем всё в порядке, что он настоящий человек. Я не всё поняла, но они говорят именно об этом.

– Тоже нашли время… – проворчал вождь. – Что будем делать, люди? Нужны ли нам такие сородичи, что не умеют отличить родную сестру от чужинца?

– Нам не нужна человеческая кровь, – произнёс Калюта. – А лишаков очистим по большому разряду и примем в семьи. Уж они-то от мэнков больше всех пострадали, и значит, оборотням от них не поздоровится.

Никто из мужчин не стал возражать, и Тейко, помянув в сердцах рогатого Лара и всех пращуров, начал распоряжаться, кому теперь караулить гостевой дом в ожидании того дня, когда пришельцев можно будет по-настоящему назвать своими.

До Верхового селения Уника добралась вместо обычной восьмидневки всего за шесть дней. Шла споро, не останавливаясь ни для отдыха, ни чтобы пополнить небогатый запас еды. Что само в руки шло, то и в рот попадало, а остановиться хоть на минуту даже ради верной добычи Уника себе не позволяла. Верной добычи в лесу было сколько угодно, особенно в начале лета, давно прошло то время, когда родичи голодали, попав из родных степей в дремучие чащобы. А уж Унике прокормиться и вовсе не составляло труда – от ведуньи никакая животина не сбежит. Вот только пользоваться хитроумными заклинаниями не было ни времени, ни возможности. Тот мэнк, что был отпущен ею, безостановочно бежал на восход, но кто знает, может, и ещё чужинцы в округе бродят. Незачем им знать, куда Уника идёт, незачем слушать, как она ворожить умеет. Поостеречься никогда не мешает, отшельническая жизнь быстро учит этой несложной мудрости.

На четвёртый день сплошная чащоба проредилась, одна за другой пошли прогалины и поляны и, наконец, Уника вышла к берегу Великой. Даже здесь, ещё не приняв в себя главных притоков, река плыла мощно и неудержимо. Не верилось, что такая громада воды может остановиться и пересохнуть, словно безымянный ручеёк. А ведь было такое, на её памяти было. Впрочем, того, кто видел рождение целого моря, уже ничто поразить не может. Недаром, опасаясь звать Унику по имени, малышня в селениях в разговорах называет её сухоглазой бабой. Но сейчас, покуда её никто не видит, сухоглазая улыбнулась впервые за дни похода, спустилась к реке, прошептала чуть слышно: «Да не замутятся твои воды!» – и омыла строгое лицо родной водой.

Вокруг становилось всё больше признаков людского жилья: в лощинках встречались следы кострищ, в одном месте даже росчисть попалась, где сеяли ячмень в ту пору, пока ближние поля отдыхали, набирая силу для будущих урожаев. Потом в рощах стали встречаться порубки и следы выпасов. Грозовая синь бескрайнего леса исчезла за окоёмом, места пошли весёлые, пригожие для житья. И наконец, на крутом берегу, видимые отовсюду, встали частоколы Верхового селения. Частокол стоял мощно, заострённые брёвна не просто вкопаны в землю, а плотно забиты камнями, и кусты кругом сведены, и трава вытоптана. Так просто люди прошлую кровь не забывают, а её тут пролилось немало. На каждой заострённой слеге вырезаны лица родовичей – Калюта постарался, выпрашивая прощение у непохороненных братьев, что погибли когда-то в этом краю.

Сегодня здесь текла мирная жизнь. В низинке у ручья паслись овцы, и несколько мальчишек присматривали, чтобы непоседливые животные не влезли на поле, где дружно зеленели всходы ячменя. На берегу были расстелены на просушку сети, четверо рыбаков затёсывали новый кляч – распорный столб для большого невода.

На воротах дежурили четверо молодых воинов. При виде Уники лица у них переменились, но ни один ничего не спросил. Поздоровались, как со всяким родичем, хотя не каждый день баба-йога является в селение да ещё увешанная колдовскими причиндалами, словно шаман в день поминовения ушедших. Уника тоже поздоровалась и пожелала парням мира, хотя как раз мира принесённые вести и не обещали. Потом поинтересовалась:

– Старшины где?

– У себя, – ответил один из парней. – С утра ещё не выходили.

С давних времён повелось, что если среди жителей селения не было никого из старейшин, то делами заправлял выборный старшина. Власть старшины распространялась только на посёлок, на общем совете старшины говорили как простые охотники. А вот в Верховом последние годы было два старшины, и никто из родичей в том странного не видел. Как быть, ежели Курош и Машок – братья и никто от них розного слова не слыхал? Вот и решили люди, пусть будут два старшины.

Неразлучники сидели за домом. Работу их было слышно издали – шершавый звук, с каким полируется камень, ни с чем не спутаешь. Уника подошла, поздоровалась вежливо, как со старшими положено, и, не дожидаясь расспросов, сказала:

– Дурные вести. В лесах новые чужинцы объявились. Оборотни, колдуны – по-нашему говорить умеют… и оружие у них не хуже нашего: луки знают, топоры полированные – волос режут.

– Так, может, это настоящие люди? – недоверчиво спросил Курош, вперив единственный глаз в лицо Уники.

Не любили братья лесную колдунью, унаследовав давнюю неприязнь ещё от своего отца.

– Смотрите сами, – коротко ответила Уника и, развязав мешок с золой, бросила к ногам почерневшую, прокопчённую дымом бивачных костров голову.

Хотя время и можжевеловая копоть изменили черты лица, но братья сразу признали гривастого неведомца, какого никто прежде не видывал, но о которых давно предупреждал Ромар: мол, есть где-то такие, и потому надо быть готовым к войне. Вот она, война, никто и не звал, сама в гости заявилась.

– Что ж ты ее сюда притащила?.. – страдальчески закричал Машок. – Беду накликать хочешь? Что мы, так не поверили бы?

– Не бойся, – устало откликнулась Уника. – Не придёт он сюда, и ничего вам не будет. Он к моему дому прикован и по миру ходить не сможет. А вот соплеменники его – иное дело. Ох, не знаю, откуда пришли и как с ними обходиться будем. Они за нами давно следят, так что и нам надо сторожкими быть.

– Да уж, знаем… – проворчал Курош. Он наклонился, костяным лощилом, чтобы рук не марать, перевернул почерневшую голову. – Да уж ясно, что нелюдь это, никто не спутает. Но охотников предупредим, чтобы и не пытались с этими говорить.

– Тут другое, – напомнила Уника. – Оборотни это. Он тобой перекинется, так родной брат не отличит.

Курош улыбнулся понимающе и произнёс:

– Лишнего-то не говори, старая. Или ты хочешь сказать, что он не просто каким ни есть человеком прикидывается, а лицо ворует?.. Тогда по голосу можно определить, по походке. Своих-то я всех отличу, а ежели кто с Белоструйной придёт – будем проверять.

– Я сказала то, что сказала, – глядя в землю, проговорила Уника. – Вот обратится он в Машка, а ты и не поймёшь, с кем разговариваешь. Уж я-то знаю, поверь.

Братья крякнули возмущённо, но перечить не стали. С йогой свариться себе дороже, а лишняя опаска лишней не бывает.

– Что же делать? – спросил Машок. – Как уберечься? Этак людям и за стены выйти будет нельзя. Хуже чем при диатритах, там хоть ясно было, кто свой, кто враг.

– Не знаю покуда. Колдуны, думаю, разглядят вражину. Одна беда – колдунов в роду раз-два – и обчёлся. Ромар, Матхи, Калюта… ну, я ещё могу. Что же, нам на воротах стоять и всех входящих проглядывать?

– Умер Матхи, – склонив голову сказал Курош. – Вчера гонец из большого селения прибежал. Сказал, что с того берега волосатые пришли, Лишкины соплеменники. Побил их кто-то. Никак, думаю, твои чужинцы и побили. Вождь велел сторожко жить, на левый берег поглядывать. А Матхи умер в тот самый день… – Курош вскинул голову, дико уставился в лицо Унике единственным глазом и прошептал: 

– Что же это выходит? А ежели там вместо гостей чужинцы? Признать-то некому, Калюта на Белоструйную убрёл, а Ромар и вовсе неведомо где гуляет…

– Шли гонцов, – выдохнула Уника. – Хороший бегун за два дня успеет. А я уж завтра с утра…

Через час двое парней, получивших строгий наказ от колдуньи и старшин, выскользнули за ворота и обманчиво медленно побежали вдоль берега, по самой кромке, где намокший щебневатый песок не затруднял шагов. На ногах у каждого были лёгкие постолы, в руке – невесомое птичье копьецо. Бежать предстояло, не останавливаясь ни на миг, и хотя солнце уже выкатывалось к полудню, посланные обещали, что завтра, задолго до заката вождь узнает тревожные вести.

* * *

Уйти на следующий день с утра Унике не удалось, ночью на селение напали враги.

На ночь ворота наглухо закладывались тёсаными брусьями, и на страже стояло не три человека, как днём, а пятеро. Трое сидели у ворот, а двое на пару обходили стены, присматриваясь, не пытается ли кто подрыть частокол или ещё какую беду учинить. Слишком дорого обошлась когда-то детям зубра беспечная надежда на крепкие стены. Шестнадцать лет прошло, и старый урок выручил людей. Кто-то из сторожей расслышал в ночи шорох, а в ответ на крик и факел, полетевший со стены, из прозрачной ночной мглы засвистели стрелы. Вооружённые набежники ринулись было к воротам, но слеги, надёжно зажатые запорным бревном, отодвинуть не смогли, а через три минуты уже все мужчины рода толпились у ворот и на стенах, готовые отразить приступ.

В результате ночной стычки у поселян погиб один человек, вражеская стрела, попав в живот, пробила его насквозь. Нападавшие тоже оттаскивали троих, мёртвых или просто раненых – то ночные духи знают.

Старшие охотники осмотрели неприятельские стрелы, хотя и с полувзгляда было ясно, кто напал на селение. Люди медведя – ближние соседи! Никогда прежде род зубра не враждовал с медведями, хотя и любви особой не было. Даже в самые тяжкие годы обходились соседи без крови, договаривались миром. Но сегодня кровь убитых родичей смыла прежнее добрососедство. И что случилось – не понять. Вроде только недавно, двух месяцев не прошло, встречались люди зубра с медведями на торговой поляне, меняли излишки хлеба на пушистые шкурки соболей; честный торг шёл, все довольны остались… а теперь – на вот!

Памятуя, что рассказывала йога, Курош и Машок послали за Уникой, но оказалось, что ведунья сидит в гостевом доме, глаза у нее распахнуты, но ничего не видят. Телом Уника была здесь, а духом улетела неведомо куда. Страшное дело тронуть камлающего шамана, ещё страшнее коснуться впавшей в транс йоги. Сам не заметишь, как душа твоя будет выпита неведомыми силами. Посланный отошёл в смятении и помчался докладывать старшим, что от колдуньи немедленной помощи ждать не следует.

А между тем выяснилось, что противник и с приходом дня никуда не делся, стоит поблизости, продолжая удерживать селение в осаде. Теперь, при ясном свете, не оставалось и тени сомнения: на селение действительно напал род медведя. Кое-кого из противников люди и в лицо узнали. На что надеялись лесовики, было неясно. Род медведя невелик, и побить его можно было бы силами одного селения. Жили неулыбчивые соседи небольшими группами, вместе собирались только для особой надобности. Добрая половина лесных посёлков была известна охотникам Верхового селения, так что – иди и громи. Вот только война с настоящими людьми никогда не привлекала детей Лара. Противника, конечно, побьёшь, а сколько своих положишь? Медведи в лесу дома, а у родных стен один воин троих стоит. Просто отогнать сдуревшего соседа в чащу – тоже добра не жди. Каково жить, зная, что в любую минуту из-за всякого ствола может выглянуть смерть? Как ни повернись, всё дурно выходит.

Поразмыслив, Курош и Машок решили-таки дуриком не ломить, а сначала вызвать нежданных гостей на разговор. Конечно, смерть родича мести требует, но ведь понимает убитый соплеменник, что от большой войны пользы никому, а на той стороне тоже кровь пролилась. Так может, ещё не поздно замириться?

Прозвучал над засеянными полями рёв зубра, Курош, не скрываясь, поднялся на пристенок возле ворот, поднял пустую руку, показывая, что хочет говорить, и в то же мгновение повалился вниз со стрелой в груди. Ни секунды не колебались засидчики, выстрелили, едва заметив неприкрытого человека. Так только по смертным врагам бьют, по проклятым чужинцам. Ахнул народ при виде такового злодейства, и теперь уже всякий знал – быть войне, гореть лесным деревенькам, и не жить на земле детям медведя, сколько бы своих ни полегло взамен.

Сын Куроша вызвался вести отряд на вылазку, мстить за отца. Даже теперь люди действовали не потеряв головы, решено было из ворот не выходить – здесь половину народа перестреляют, пока до врага доберёшься, – а спрыгнуть с частокола в стороне от ворот, где стрелков у противника поменьше, а потом, когда противник ввяжется в бой, главным силам наносить удар через ворота. Отряд был готов и собирался выходить, когда на площади возле гостевого дома появилась очнувшаяся Уника.

* * *

Собственное безжалостное колдовство настигло Унику в единственный тёмный час короткой летней ночи, незадолго до того, как часовые заметили подбирающихся к городьбе лазутчиков. Тот чужинец, что верил, будто сумел спастись от проклятой колдуньи, добрался-таки до цели, встретив соплеменников, пославших его воровать людские тайны. Теперь он корчился на земле, хрипел, раздирая когтями грудь, силился и не мог произнести ни единого слова, а Уника, схваченная тем же неумолимым приступом, билась в падучей посреди пустого гостевого дома, задыхалась, выплёвывая сквозь сдавленное горло шматки крови, а сама смотрела глазами умирающего врага, впитывала его память, ничем более не прикрытую, и видела всё, что творится в логове чужинцев, приползших на берега Великой.

Тяжкая картина открылась взору хрипящей женщины. Не хотелось в неё верить, а не верить было нельзя.

Не было рода чужих, обитавших в каких-нибудь дебрях, где настоящие люди не появлялись за недосугом, поскольку и хороших мест на земле покуда хватало с избытком. Были десятки, если не сотни родов, всякий из которых не уступал роду зубра. Были огромные страны, где жаборотые чувствовали себя хозяевами, а люди, если и жили, то загнанные в чащобы и горные теснины. Ничем, совершенно ничем жаборотые не уступали настоящим людям: они долбили лодки и шлифовали камень, знали земледелие и разводили коз. А хитроумным обманным колдовством даже превосходили людей, ибо чуть не каждый второй у них умел навести морок на человеческую душу. Им уже давно стало тесно на просторах своих земель, и много лет их разведчики присматривали новые места, сеяли среди людей раздор, а потом уничтожали ослабевшего врага. «Увидишь чужинца – стреляй!» – говорил завет предков. Жаборотые умели погодить с выстрелом, но тем вернее били, когда приходило время. Наконец время пришло, наступил давно предвиденный час, и не отдельные лазутчики, а сотни и тысячи воинов двинулись на земли, населённые людьми. Нашествие могло начаться ещё полтора десятка лет назад, но тогда буйство проснувшегося Кюлькаса равно ударило по всем живущим, а теперь давно предрешённое началось.

Бесчисленные века люди били чужинцев за то, что те жили на той же земле, ловили ту же дичь, дышали тем же воздухом. Случалось, что и человеческие рода ссорились друг с другом и начинали войну, но только с чужинцами бились насмерть, не щадя ни детей, ни женщин. Да и как иначе, если от человека и чужинца рождаются не обычные дети, а чудовищные бесполые мангасы, могучие и бессмысленно жестокие. Потому и шла вечная, непрекращающаяся война, в которой всегда побеждали люди. Люди умели действовать дружно, у них были луки и мечи из твёрдого дерева с острыми обсидиановыми накладками по краю. Люди жили в селениях, огороженных высоким частоколом и потому недоступных для внезапного набега. Так было здесь, и в закатных странах, и в жарких краях, где живут чернокожие, и в ледяных северных степях, где охотники за мамонтами преследуют свою сказочную добычу. Мог ли кто-нибудь противостоять этой силе? Бежали в непроходимые чащи разбитые остатки согнутых, скрывались в ущельях горные великаны, уже много поколений никто не видел диких трупоедов, большеглазые карлики – вовсе не люди, а скорее ночные лемуры, затихли и уже не тревожили людей, страшась их сильнее, нежели лесного пожара. Диатриты со своими чудовищными птицами вернулись в безводные пустыни, но и там не находили спасения от людской руки. Это было правильно, только травоядные могут жить в одном стаде и бессмысленно плодить мулов и лошаков. Земля должна принадлежать людям, и если чужинцы претендуют на ту же землю, их надо уничтожить.

Но теперь пришли иные чужинцы, силой равные людям, и с той же убеждённостью в своей правоте принялись уничтожать людские роды, освобождая место для себя и своих детей.

Не такое ожидала увидеть мудрая йога. Некуда было посылать карательную экспедицию, и не о мире и спокойствии шла речь, а о самой жизни.

Когда удушье слегка отпустило, Уника, пошатываясь, вышла из гостевого дома. На душе бушевало отчаяние, впору было кричать всполох, вот только что она скажет родичам, что присоветует, куда поведёт? Беда ещё не близко, но неведомо, что делать, как остановить её, покуда она не подошла вплотную, не запустила клыки в горло роду.

На площади в молчаливом и потому особо тревожном согласии собирались люди. Осматривали оружие, проверяли обвязку копий, затягивали ремни на грубых кожанах, способных отвести слабый скользящий удар или предохранить от стрелы, ежели она на излёте. Когда собираются на охоту, каждый готовит оружие дома, и лишь для войны сборы идут на площади.

Рядом в круглой землянке травницы колдовали над раненым Курошем. Одноглазый старшина был без памяти, на губах пузырилась кровь – значит, стрела в самое лёгкое вошла. Обломок стрелы торчал из груди совсем рядом с сердцем – насмерть бил враг, и не его вина, что старшина всё еще дышит. Вытягивать такую стрелу нельзя, сорвётся острый наконечник, и тогда уже спасения не будет. А так остаётся смазать рану тёплым медвежьим салом и молить предков, чтобы тело само вытолкнуло смертельную тростинку вместе с камнем. Один на сотню выживает при такой ране, а мук принять придётся несказанно.

Уника заглянула в круглую землянку, кивнула согласно – правильно делают лекарки, что от человека зависит – всё справили как надо, а там уже, как предки рассудят. Обошла готовящихся к битве мужчин, тоже кивнула, не сказав поперёк мужского дела ни единого слова. Лишь потом отозвала в сторону чёрного от горя и злобы Машка и, не задав ни одного вопроса, сказала:

– Вели отворить ворота. Всё-таки надо узнать, за что дети медведя на нас взъелись.

– Совсем, что ли, распахнуть, как перед добрыми гостями? – ощерился Машок.

– Совсем. Они тоже не дурные, в распахнутые ворота не сунутся.

– Ну, как знаешь… Только брат уже пытался с ними говорить.

– В меня не стрельнут. А ежели стрельнут, то, значит, судьба такая, и прока родичам от меня всё равно не будет.

Старшина недоверчиво покачал головой и велел страже при воротах делать, что прикажет Уника.

Не обращая внимания на испуганные взгляды, Уника прошла к воротам и принялась раздеваться. Разулась, сняла верхнюю кухлянку со всеми колдовскими оберегами, оставшись лишь в рубахе из тонко выделанных заячьих шкурок. Распустила волосы, уже тронутые сединой, но по-прежнему густые и длинные – до колен. Потом всё-таки вернулась к оставленной одежде и выдернула из меха блеснувший зелёной искрой талисман – проколку, малый сколок священного нефрита. Зажала проколку в кулаке и лишь затем кивнула воинам, чтобы отпирали наглухо заложенные ворота.

Вновь прозвучал хриплый рёв зубра, затем, подхваченные десятью парами крепких рук, разом сдвинулись дубовые пряслины, во всю ширину открыв проход в селение. С той стороны наблюдали молча, ожидая всякого подвоха, сжимая побелевшими пальцами копья, наложив боевые стрелы на тугую лосиную жилу. Глубоко вздохнув, Уника вышла на открытое пространство и пошла по тропе, туда, где засел противник. Там было тихо, ни единый лист не шелохнулся, как пропали дети медведя. Оно и понятно; не так просто выстрелить в женщину – не чужинка ведь. А может, и узнали её, приходилось Унике и среди медведей бывать, помогала, разницы со своими не делая.

Вот уже всё поле позади, куда теперь? Казук, медвежий шаман, здесь – неужто не выйдет?

Тёмная фигура выступила из кустов, встала напротив Уники, загородив дорогу. Колдовской наряд, иной чем у своих и у людей лосося, а не перепутаешь. Седая борода – Уника девчонкой была, а Казук уже шаманил. Лоб и щёки покрыты глубокими шрамами – знаками колдовской власти. Больше никто из соседей внешность колдуна не метит, только дети медведя. Взгляд голубых глаз колет словно ледяными искрами, недобро смотрит шаман на былую знакомку, видно, и впрямь есть причина для вражды. Руки сжимают рогатину, обманчиво направленную в сторону… а только дёрнись неловко – до самого рожна войдёт в тело обожжённый зубец. Молчит шаман – нельзя с врагом разговаривать, разговор уже половина мира.

– Я знаю тебя, – произнесла Уника, не называя шамана по имени, чтобы тот не заподозрил какого ни на есть колдовства, – ты не согласился бы на войну без достаточной причины. И раз ты здесь, то причина действительно веская. Я не знаю, что случилось, но так мстят только за вероломство и большую кровь. Я не стану ничего объяснять, но если у тебя есть свидетели, то спроси у них ещё раз, что случилось. Спроси, очистив их взгляд перед лицом предков. Я буду ждать тебя здесь. – Уника помолчала и добавила тихо: 

– Великий морок ходит по лесам.

Уника отошла на несколько шагов и присела на вросший в землю гранитный валун. Казук, так и не сказавший ни слова, повернулся и ушел к кустам.

Уника сидела на тёплом, нагретом солнцем камне, сосредоточенно глядела в землю. Всей кожей она ощущала десятки взглядов, сверливших её. Тяжёлых, недоброжелательных взглядов. С обеих сторон звала к мести невинно пролитая кровь, с обеих сторон тлела мужская ярость, а босая женщина с распущенными волосами сдерживала её, не позволяя пролиться новой крови, после чего никакой мир был бы невозможен.

Со стороны рощи, где засели нападавшие, потянуло дымом. Там жгли можжевельник – чистое дерево, равно любимое всеми людьми. Глухо донеслось рокотание большого бубна. Лар-первопредок, помоги чужому шаману, пусть откроются глаза обманутых!

Солнце ползло по бесконечно голубому июньскому небу, на Унику наваливалась жара, жужжащие слепни вились над головой, садились на лицо, облепляли ноги. Уника не сгоняла мучителей, любой её жест может быть неверно истолкован, и тогда у кого-нибудь не выдержат нервы. Там, за спиной, ждущие распахнутые ворота и воины, притаившиеся за городьбой. Впереди ждущий безмолвный перелесок, и в нём за деревьями притаились такие же воины, что и в селении. Тишина, даже птицы к полудню утомились, лишь рокочет бубен Казука и тянет издалека спасительным ароматным дымком.

Смолк бубен, наступила тишина. Уника продолжала ждать. Сейчас всё решится, и если она оказалась не права, то, значит, настал последний час её жизни.

На лугу появился Казук. Лицо мрачное, и в руке нет рогатины. Подошёл, сел на траву напротив Уники. Уника поспешно пересела с камня на землю – не годится разговаривать с чужим шаманом, глядя на него сверху вниз.

– Ты знала, что расскажут люди, когда я сниму с них морок? – спросил шаман.

– Я догадывалась. На них напали чужинцы с широкими ртами и гривами, словно у тарпана. А людям казалось, что это дети зубра.

– Пришельцы вырезали два посёлка, из каждого спаслось лишь по четыре человека. И все они клялись, что это сделали вы. Они узнали даже вашего одноглазого вождя, который сам убивал наших младенцев. Просто чудо, что хотя бы несколько человек сумели вырваться в самую последнюю минуту.

– Чужинцы нарочно позволили бежать этим людям, чтобы они свидетельствовали против нас.

– Теперь это понимают все, – престарелый шаман вскинул голову и спросил: – Мать, что нам делать теперь, когда мужчины взялись за оружие и кровь пролилась с обеих сторон?

– Ждать, – ответила Уника. – А потом, если позволят предки, договариваться о мире. Нам сейчас нельзя воевать друг с другом, гривастые только и ждут этого.

– Когда мы найдём, где скрываются чужинцы, – проскрипел Казук, – мы пойдём туда и не успокоимся до тех пор, пока не отомстим за нашу и за вашу кровь!

– Они уже не скрываются. Они идут на нас войной. – Уника запнулась на мгновение, а потом рассказала медвежьему колдуну всё, что открылось ей в предсмертных видениях зачарованного чужинца.

Казук молча слушал, лицо его было черно. Лишь когда йога закончила рассказ, он спросил:

– Значит, ты считаешь, что они стопчут людей и нам не будет места на земле, где мы родились?

– У меня есть сын, и я хочу увидеть внуков, – ответила женщина.

– Тогда что надо делать?

– Не знаю. Но прежде всего мы должны помирить наши роды. Ты можешь обещать, что, если второй старшина выйдет за ворота, никто из ваших не спустит тетиву?

– Это я обещаю.

– Тогда я попробую уговорить Машка.

Уника прошла через ворота, распахнутые, словно наступил большой праздник, и сразу за её спиной обтёсанные бревна задвинулись, скрыв проход. Не отвечая на ждущие взгляды, Уника обрядилась в оставленную одежду, прошла на площадь между гостевым домом, круглой землянкой и домом старшин и лишь там произнесла:

– Они просят мира.

– Не поздновато ли? – гневно вопросил Машок. – Сначала они будут в безоружного стрелять, а потом мира просить? Юха убит и Курош умирает – как после этого мириться?

– Не медведям пеняй, а оборотням. У лесовиков сотня убитых – дети, женщины… А те, кто уцелел, – на нас говорят. И тебя там видели – как ты старикам головы разбивал, детей резал…

– Ты это что врёшь?! – взревел Машок.

– Говорю тебе, нет в нашей ссоре ничьей вины, кроме чужинской. Это они такой морок навели. Напали на лесовиков, а представили так, будто это мы сделали. Их вини, им месть готовь. А с детьми медведя надо мириться.

– Не хочу, – упорно проговорил Машок.

– А если бы не брата твоего ранили, а кого другого, ты бы тоже упорствовал? – спросила Уника, бестрепетно глядя в лицо старшине.

Машок подавился гневом и лишь время спустя сумел просипеть:

– Ты так не шути… Хоть ты и йога, а меру знай!

– Тогда пойдём, спросим Куроша. Ему за брата мстить не нужно, вот пусть он и скажет, как быть.

– Помирает Курош…

– А ты его не хорони прежде времени. Пока жив, он такой же старшина, что и ты.

Курош лежал в круглой землянке, укутанный шкурами. Кровь на губах уже не пузырилась, но и дыхания почти не было слышно. Две немолодые женщины-травницы сидели рядом, хотя всё, что можно было сделать, уже было сделано.

– Как он? – шёпотом спросила Уника. Лекарка выразительно пожала плечами: мол, и так видно.

– В разум приходил?

Травница кивнула.

Уника наклонилась к раненому, глянула в осунувшееся лицо, тихо позвала:

– Курош, ты нужен нам. Дети медведя просят мира.

Старшина приоткрыл мутный глаз. Никто не мог сказать, видит ли он что-нибудь, понимает ли сказанное, но когда Уника повторила слова, губы с запёкшейся кровью шевельнулись и почти беззвучно прошептали:

– Мирись. Я не обижусь и Юхе скажу, чтобы не сердился.

– Юхе Калюта скажет, – приказала Уника, – а ты возвращайся. Ты еще не все живые дела переделал.

Курощ не слышал; глаз закатился под лоб, старшина вновь уплыл к селениям предков.

Машок скрипнул зубами, но спорить больше не стал.

– Идём разговаривать, – сказал он и добавил невесело: – Всадят сейчас в меня стрелу – так и надо будет дураку.

Вновь с тонким скрипом поползли в пазах дубовые кряжи, Уника и Машок оба в парадных облачениях выступили за ограду. С минуту в роще ничего не происходило, потом оттуда вышли вождь нападавших и шаман Казук, оба без оружия.

У Уники отлегло от сердца.

* * *

Безрукий колдун Ромар сидел в круглой землянке, где ещё недавно жил Матхи, и слушал рассказ шестилетнего Роника. Кивал согласно, поддакивал:

«Правильно шаманыш поступил, даром что младенец, а не побоялся». Выслушал и про нож, кивнул: «Знаю».

Потом наконец произнёс:

– Ты всё сделал правильно. Так говорю я, и это же скажет Калюта, когда спросит предков.

– Я позволил убить старого шамана, – прошептал мальчик, – я не бросился на врага, не погиб, защищая учителя. Что скажут воины, когда узнают про мою трусость?

– Ты защитил весь род и спас многих людей. – Ромар нервно дёрнул покалеченным плечом, потом наклонился и потёрся о мальчика лбом, стараясь успокоить его. – Никто из воинов не осудит тебя, хотя рассказывать им об этом не надо – у шаманов должны быть свои секреты.

– Но ведь я не шаман… Шаманышем меня только дразнят.

– И всё-таки, поверь, что ты всё сделал правильно. – Ромар выпрямился. – Вот что я тебе скажу… когда я пойду за ножом, я возьму тебя с собой. Ты ещё маловат, года два подрасти бы, но думаю, справишься. Там ты увидишь, что совершить правильный поступок порой труднее, чем просто быть смелым. Смелые уже пытались пройти к Сухому лиману и вернулись ни с чем.

– Мы пойдём к Сухому лиману за родовым нефритом? – спросил Роник. – А мама меня отпустит?

– Отпустит, – невесело сказал Ромар. – Чует моё сердце, скоро у Сухого лимана будет безопаснее, чем здесь.

Глава 3

Без малого месяц на Великой шла спокойная жизнь. Дружно поднялись всходы на полях, в стаде был хороший приплод. Молодой шаман совершил над бородатыми лишаками обряд очищения, после чего их приняли в семьи. На севере, в Верховом селении дети зубра замирились с родом медведя. Лесовики принесли повинную и получили прощение, тем более что Курош не умер сразу, а это значит, что, глядишь, и на поправку пойдёт.

Впрочем, возле селения несостоявшиеся враги не задержались и часа; принесли дары и канули в синеющей у окоёма чащобе, ушли в свои места на восток от Сборной горы, а может, и ещё куда. Лесные городки нетрудно строить и того проще бросать, а ежели мэнки прознали, где живут ненавистные им люди, то покою не жди. Хотя и мэнкам теперь покою ждать не приходилось – уведут упрямые лесовики жён и детей в лесные укромины, а сами пойдут с настоящим обидчиком разбираться. Шамана с собой возьмут, чтобы не обмануться в другой раз – у Казука теперь на оборотней глаз намётан.

Калюта с Уникой за это время вдвоём обошли все три селения. В каждом шаман камлал вокруг столпа предков, установленного возле Круглой землянки, просил, чтобы всезнающие пращуры оберегали живущих, не дозволяя поганым мэнкам незамеченными пробраться в посёлок.

На Белоструйной Калюта очистил взгляд троих стариков, свидетельствовавших против воинов с косами, и оказалось, что и тут успели вмешаться мэнки. Не было на торговой поляне серобородого Гэла, а были шестеро жаборотых, старавшихся посеять вражду между людскими родами. И во многом им это удалось. Вряд ли теперь воины с косами примут послов от детей зубра. Хотя и их следовало предупредить о напасти, через детей тура или потомков большого лосося, уж как получится.

Уника всюду ходила рядом с шаманом, словно и не бывало никогда недоброжелательства между женским и мужским колдовством. Шаман к предкам обращался, а йога – к духам домашним, полевым и лесным. Заговаривала черепа, что по традиции висели вокруг столпа, рогом и оскаленным зубом наружу – отгонять всяческую нечисть. Уже много лет никто этого не делал по-настоящему, один Ромар мог помнить недобрую ворожбу баб-йог. Черепа висели больше для порядка, селения хвалились – у кого кость страшнее и рогатее, а теперь вот вновь пригодилось старое искусство. Калюта как услышал, что ворожит Уника, так только охнул, но слова поперёк сказать не посмел.

Теперь всякий вошедший в селение должен был первым делом подойти к столпу и приветствовать предков, даже если всего-то вышел на пару минут – за водой до ближнего ручья. И стража у ворот следила за этим строго. Народ вздыхал, но приказ исполнял покорно, понимали люди, что не могут колдуны день и ночь в воротах караулить и всякого входящего проверять. А история с лишаками многому научила. На своих ошибках только глупые учатся, умные стараются учиться на чужих. К тому же в скором времени оказалось, что не зря старались шаман с колдуньей – западня, поставленная в Верховом селении, сработала так, что разом приучила родичей уважать новый обычай. Вечером загнали пастушата овец в ограду, побежали домой. Хотели было просто пройти в селение, как в прежние времена было, – людям уже поднадоедать стало каждого малолетку к столпу предков водить, но в тот день старшим на воротах был Лихор, чьё селение когда-то погибло из-за такого же небрежения. Он и повёл мальчишек на площадь. А там один из мальчишек вдруг закричал дико, а заговорённый йогой череп развернулся на тырчке и ударил его изогнутыми рогами. Выбежавший на крик народ увидел, что возле столпа лежит убитый чужинец. А куда мальчишка пропал – так и не дознались.

Покуда шаман по таким делам бегал, Ромар безвылазно сидел в Большом селении, дневал и ночевал на воротах. Всякому понятно, раз такая беда привалила, нельзя, чтобы родичи даже на самое малое время без колдуна оставались. Шаманыш Рон теперь от безрукого старика на шаг не отходил, а в каждого соплеменника вглядывался – не мэнк ли притворился знакомым человеком? Хотя какие там силёнки у мальчугана – лет через пять, может, чего и получится из шаманыша, а покуда ещё мал.

Словно в былые времена люди старались не выходить за стены без особой надобности, а если уж приходилось покидать городьбу, то шли не поодиночке, а отрядами. Начинали даже поговаривать, что, мол, надо бы осенний праздник дожинок отменить, а то разбежится молодёжь, после того как посвящение примут, по рощам, а кто вернётся – одни предки знают. Этой осенью впервые после давнего разгрома посвящение в охотники должно было проходить не десяток человек, а как в добрые годы, целая толпа. Праздника ждали, и неудивительно, что при одной мысли о его отмене молодёжь начинала проявлять недовольство: «Кто такую ораву взять сможет? Это мэнкам жаборотым бояться надо, а мы тут у себя дома, нам каждый куст знаком!»

А потом на восходном берегу явились дымы. Не один, не два и не три, а многие десятки. Ясно, что это не разведчики, еженедельно отправлявшиеся на немирный берег, а какие ни есть незваные гости. В прежние годы на тот берег был бы послан отряд побольше – вызнать, кто бродит в Завеличье, а ежели что, то и отогнать подальше от родных берегов, но сейчас всякий понимал, что, кроме жаборотых чужинцев, с востока взяться некому. Оставалось ждать и надеяться, что разведчики, ушедшие туда три дня назад, сумеют неприметно вернуться.

Не вернулись. А дымы, не сигнальные, а простые, бивачные, надвинулись к самому берегу, ничуть не скрываясь, загрязнили весь небосклон, словно множество маленьких чёрных смерчиков расплясались на том берегу и сейчас упадут на людские селения траурным снегом.

Таши был среди тех, кто вызывался сходить на луговой берег, проверить, что за силы собираются там, но вождь не пустил. Такую орду отдельным отрядом не взять, их на переправе поджидать надо и бить в ту минуту, когда тебе сама Великая помогать станет. Дозоры были посланы вверх и вниз по течению, до островов. Что делать, ежели враг поднимется ещё выше, хотя бы на день пути, Тейко не знал. Ушлёшь воинов туда – селение без защиты останется. Как ни кинь – всюду клин. Тейко осунулся, ходил мрачный и частенько вспоминал беспечные времена, когда был простым охотником. Велит тебе мудрый вождь с врагом сражаться, ты и бьёшься там, где старший поставил, а об остальном голова не болит.

Потом дозорные сообщили, будто видели на том берегу диатритов. Десяток всадников выскочил на берег, спешно поворотил своих птиц и упылил неведомо куда. В это уже просто не верилось, хотя как можно не верить собственным разведчикам? На всякий случай вождь велел на ночь запирать стада в загонах, специально сделанных несколько лет назад, когда карлики, сумевшие оседлать хищных диатрим, ещё встречались в окрестностях Великой. К тому времени Уника с Калютой вернулись из обхода селений, и Ромар мог бы собираться в задуманный поход, только куда идти, если враг уже у самых стен бродит? Для того, кто лодки мастерить умеет, Великая не преграда; во всякий день мэнки могут явиться на этот берег. Хотя, с другой стороны, разведчики карликов видели, а диатримы воды боятся пуще, чем огня, и по доброй воле через реку не сунутся. Или мэнки и диатритов в пустыне достали? Тогда пусть они друг с другом бьются – людям это только на пользу.

Во всяком случае, Ромар поход отложил, и Таши, уже собравшийся идти вместе со стариком, вновь занялся ежедневными делами, стараясь не обращать внимания на дымы от костров, что теперь каждый вечер можно было заметить на том берегу.

Как противник пересёк реку, так и осталось неизвестным. Просто поднялись вдруг над крутояром тревожные дымные знаки, хрипло завыла священная раковина Джуджи, оповещая, что и сверху враги идут, и снизу идут, и отовсюду идут, а никто из ушедших накануне в дозор не вернулся и не рассказал, как было дело.

Таши как раз готовился заступать в караул, так что ему и собираться не надо было, сразу кинулся на стену. Лук у Таши был знатный, не хуже чем у отца, и стрелял Таши славно, хотя послать стрелу на другой берег не мог. Правда, Ромар признался как-то, что и никто на его памяти так далеко не стрелял, это только в песнях поётся, будто можно пустить стрелу с обрыва на луговой берег. А Таши – стрелок из лучших, в отца уродился, и потому его место на стене. Прежде частокол вокруг селения просто так стоял, вроде забора, лишь кое-где приступки были устроены для стрелков, а теперь всюду валом земля насыпана – и выворотишь тяжёлое бревно, всё равно к домам так просто не попадёшь. Работы, правда, было много – этакую прорву земли в корзинах натаскать. Зато теперь хорошо…

Последнюю мысль Таши додумать не успел – вспрыгнул на пристенок, глянул на зеленеющие поля и обомлел: к селению, прямо по зеленеющим полям, не скрываясь и не замедляя шага, двигалось войско. Там не было жаборотых, только люди – высокие, темноволосые, в плотных кожанах. У каждого в руках был лук, а за поясом – полированный боевой топор, которым так удобно дробить вражеские головы. Среди них не было не только стариков, но и просто пожилых воинов – лишь молодые парни, недавно прошедшие посвящение в мужчины. И все они были на одно лицо… Мгновение Таши непонимающе глядел на приближающуюся толпу, затем стрела, уже изготовленная для стрельбы, задрожала. Да ведь это он сам, разделившийся на великое множество народа, идёт воевать родное селение! Каждый из этих людей – Таши, и никого другого там внизу нет!

Таши понимал, что это очередной морок проклятых мэнков, но не мог выстрелить. Всякий знает, твой облик – это и есть ты, даже отражение в проточной воде нельзя ударить, не нанеся вреда самому себе. Так каково стрелять в самого себя?

Очевидно, эти же мысли владели всеми защитниками городища, потому что на стенах царила оцепенелая тишина и ни единая стрела не вылетела в сторону нападавших. Те приближались, медленно, словно нехотя. Им было некуда торопиться, они шли, зная, что никто не сможет поднять руку на себя самого, поскольку каждый видит в наступающей толпе только себя и никого больше.

– Что ж вы стоите? – закричал кто-то внизу, возле ворот. – Бейте! Я не могу, но вы-то бейте, я не обижусь!

Никто не может бить. Всякий уже узнал себя и стоит, застыв от невысказанного ужаса.

А те тоже не стреляют. Подошли, стараются отпихнуть в сторону закрывающие проход брусья, топчутся, словно не понимают, что с ними творится. Да и как иначе – что может понимать украденная душа? Так и будут топтаться, покуда разделяет противников деревянная стена. Хотя стена тоже не вечна – вот уже задымилась кое-где городьба, и слышны удары топора, пришельцы, убедившись, что снаружи слеги не отодвинуть, взялись прорубать себе путь. И с обеих сторон – ни единого выстрела, словно и войны никакой нет, а собрались люди для будничной работы.

И тут в разгар творящегося безумия спокойно и столь же буднично прозвучал приказ Ромара:

– Ну-ка, кто есть поздоровее, человек двадцать – ко мне!

И голос матери:

– Осторожнее, там своих полно.

– Буду стараться, а дальше уж как получится.

Таши, так и не стряхнувший наваждения, в два прыжка спустился вниз, где вокруг Уники и Ромара быстро образовывалось ядро тех, кто не совсем потерял голову.

– Запорное бревно сбросить! – скомандовал Ромар. – А когда ворота откроются – меня прикройте! И чтоб из чужих никто внутрь не проскользнул!

– Это моё! – каркнула Уника. – Вы Ромара берегите!

Несколько мужчин, не раздумывая, ринулись выполнять приказ. Невыносимо стоять, ничего не делая, а ворота отворить, это же не в собственную душу стрелять. Запорное бревно было мигом скинуто. Отодвигать тёсаные пряслины не пришлось – подрубленные с той стороны, они посыпались все разом, ненароком придавив кого-то из нападавших и заставив на миг отшатнуться всех остальных. Ромар, окружённый плотным кольцом воинов, в три больших шага преодолел образовавшийся завал и оказался лицом к лицу с теми, в ком каждый видел себя самого.

И тут же словно холодный ветер прошёл над головами, и картина во мгновение ока переменилась. Теперь всё пространство возле городьбы занимали чужинцы, окаянные мэнки, скалящие зубы и готовые ринуться в распахнутые ворота.

– Бей! – рявкнул очнувшийся вождь. Но и без его сигнала охотники разом вскинули луки и сотни стрел прожужжали, вбившись в толпу.

– Не стреля-ать!.. – истошно завопила Уника. – Это тоже морок! Своих побьёте!

Какой морок? Вот они, мэнки – потные лоснящиеся лица горят жаждой убийства, уже опомнился враг, наскакивает со всех сторон, рвётся к неприкрытым воротам. Двое разом кинулись к Ромару, но Таши и Лишка взмахнули топорами, прервав смертельный прыжок. Костяным звуком зарокотал в селении бубен Калюты, а Ромар изогнулся немыслимо, исходя на крик, словно тянул в небо неподъёмную ношу, а затем рухнул на землю. Но за это мгновение окончательно очистились взгляды всех, кто собрался в осаждённом селении и возле него. Единый стон вырвался разом у всех, ибо только теперь люди осознали, что происходит. Конечно, среди нападавших были мэнки – полсотни, не более, а все остальные представляли собой дикую смесь всех лиц и народов, что встречались на левом берегу Великой и далее – в степь до самых неизведанных стран. Здесь были люди и чужинцы, ночные карлики и вовсе неведомые существа, у которых лишь обломок камня в волосатой лапе указывал на принадлежность к семейству разумных. А у самой кромки поля знакомо и страшно возвышались силуэты нескольких диатрим, неведомо как попавших на этот берег. Именно эти птахи, вернее коротышки, сидящие у них на спинах, быстрее всех освободились от связывающего их волю колдовства. Раздался дикий визг, и чудовищные птицы ринулись на тех, кто имел несчастье оказаться к ним всего ближе, затем последовал второй, уже осмысленный залп лучников, обступивших пристенок с внутренней стороны частокола.

– Мэнков отстреливать! – кричал Калюта. – Чтоб ни один не ушёл!

Это люди понимали и сами. Вражеские лучники, если были такие внизу, ввязались во всеобщую рукопашную схватку, и защитники селения могли бить не торопясь, высматривая в клокочущей толпе явных чужинцев и особенно широкоротых оборотней, зачаровавших всю эту разноплеменную толпу. Некоторые из противников пытались прорваться в распахнутые ворота, но там встал Тейко с лучшими воинами, так что легче было пробить с наскоку толстенные брёвна частокола, нежели ощетинившихся копьями детей зубра. Отряд, прикрывавший Ромара, мгновенно вырвался из схватки и теперь отступал к воротам. Таши нёс на руках лёгонькое тело Ромара, Лишка, отмахиваясь от каких-то чужинцев, второй рукой волокла бесчувственного парня, которому секунду назад сама едва не снесла голову. Теперь она видела, что это кто-то из её пленных сородичей, одурманенный небывалым колдовством.

Через минуту воины, вышедшие вслед за Ромаром, были уже в селении. Но никто и думать не хотел, чтобы вдвинуть в пазы запасные слеги и, закрывшись стенами от разгорающегося побоища, ждать, кто одолеет во всеобщей свалке. Быстро перестроившись, охотники вновь выбрались через полуразрушенные ворота. Тейко с копьём в одной руке и гудящим кистенём в другой шёл впереди. Сплочённый отряд, словно отточенная пика в живое тело, вонзился в безумную толчею побоища, где каждый был сам за себя.

Таши, успевший передать бесчувственного Ромара на руки лекаркам, шёл в первом ряду. Топор, напоминавший вороний клюв, взлетал в его руках и резко опускался, словно Таши не в битве участвовал, а молотил зерно на току. Блестящий полированный камень потемнел от крови. Таши видел, что далеко не все нападавшие были чужинцами, но разбираться было попросту некогда – кто совался под горячую руку, да ещё с оружием, тот и получал по темени. Вот кто-то косматый с рёвом мчится на людей, из пасти несётся хриплый вой, в руке зажата корявая дубина…

Стремительный топор перебил нападавшему руку, так что удар дубины приходится вскользь и далеко не в полную силу, но чужинец, даже покалеченный, не уменьшает напора и рвётся вперёд. Копьё Данка не позволяет ему вцепиться в Таши, а топор уже снова взметнулся и обрушился на покатый лоб.

– Бей, не ленись! – ревёт вождь.

Но Таши вдруг приостановился, словно в самый неподходящий миг на него напала задумчивость. Ну, какие же это враги, это просто люди, такие же, как и дети зубра… Вот бежит человек: лицо искажено, зубы в широком рту оскалены, а глаза – добрые, и сразу видно, что он мог бы быть твоим другом. В руке клинок из отточенного рога, но разве это главное? Ясно ведь, что это хороший человек, не надо его трогать… вот и Данок опустил копьё, тоже понял, в чём дело…

Лишь в последнее мгновение Таши, так и не понявший, в чём дело, успел шагнуть и заслонить собой замершего Данка. Костяное жало вспороло одежду, скользнув вдоль рёбер. Боль мгновенно отрезвила, Таши, хакнув от напряжения, опустил топор на гривастую голову. Мэнк повалился, цепляясь за Таши слабеющими руками.

– Мэнков бейте!.. – завизжал очнувшийся Данок, бросаясь в гущу сражения.

Где они, мэнки?.. Их тут один на двадцать, и уж они-то головы не потеряли, на отряд нахрапом не лезут – один вот попытался… и Таши, не выбирая, ринулся на ближайшего противника. Впрочем, боль от раны прояснила его голову, так что, опознав в беснующемся воине настоящего человека, пусть и неведомого племени, Таши ударил не в полную силу, а лишь отвёл нацеленный деревянный меч, отблескивающий накладками вулканического стекла, а затем оглушил противника ударом рукояти. Повезёт парню – останется жив.

Позицию в воротах, оставленных вождём, занял ещё один отряд копейщиков. Им взялся командовать старейшина Мутон. Вид вражьей крови уже не пьянил его, так что седобородый силач не потерял головы. По его знаку Калюта вышел в первый ряд и на всех ведомых языках призывал настоящих людей отходить к воротам. И люди находились. Пробилась группа лишаков, вооружённых копьями с тонкими обсидиановыми наконечниками. Добежало трое медведей, уведённых из разграбленного посёлка. И даже Милей – разведчик, пропавший намедни, вынырнул из толчеи и занял место в шеренге.

– От рощи отсекай, чтоб не ушли! – Голос вождя был слышен всем.

В самом деле, в битве, которую и битвой-то назвать было нельзя, случился перелом. Взаимная ненависть сменялась страхом за свою жизнь. Трое уцелевших диатритов развернули боевых птиц и унеслись вдоль берега. Ещё какие-то фигуры метнулись к недальней роще, сражающиеся уже не наскакивали друг на друга, а лишь прорубались туда, где простор полей и негустые перелески обещали слабую надежду на спасение. Но именно там встретил бегущих выведенный вождём отряд. Шеренга воинов ощетинилась копьями, и лишь теперь Таши смог оставить матовый от чужинской крови топор и сорвать с плеча лук. Вскочив на выпирающий из земли гранитный камень, Таши принялся выпускать одну стрелу за другой, словно состязался с родичами в скорости стрельбы. Всё-таки славное оружие лук, яблоневая стрела пробивает мэнка, прежде чем он успеет добежать и применить своё обманное колдовство! Вот и ещё один кувырнулся… заречётесь ступать на наш берег!

В колчане оставалось ещё три стрелы, когда Таши обнаружил, что стрелять больше не в кого. Те, кто остался жив, бежали с вытоптанного поля. Не ячмень будут собирать здесь в этом году, а оружие и трупы врагов.

– Без колдунов от городьбы не отходить! – Тейко уже остыл от горячки боя и распоряжался быстро и решительно. – Рощу потом прочешем, и карликов надо будет выследить. А пока – этих добивайте, чтобы никто не уполз!

– Стойте! – закричал воин, выбежавший из ворот. – Ромар велел раненых чужинцев вязать, он будет их смотреть!

Никто не возразил – вязать противника занятие куда более азартное, нежели лишать жизни недобитых. Один Тейко недовольно поморщился, видно, вспомнилось что-то давнее.

Воины рассыпались по полю, стаскивая на толчок трупы и подбирая тяжело раненных. Легко раненных среди чужинцев не было, легко раненный продолжает сражаться. Всего было собрано больше пяти сотен убитых, в то время как среди защитников селения погибло лишь четыре человека, а вернее – двенадцать, если считать восьмерых разведчиков. Теперь шестеро из них были найдены в рядах зачарованного войска. Это страшное, невозможное известие омрачило радость победы. Трудно поверить, что свой человек, родич, проживший с тобой всю жизнь, может встать и пойти с оружием на родное селение, на себя самого. Какое там ни будь колдовство… А что за колдовство – никто не знал. Даже Милей – единственный вернувшийся из дозора, ничего не мог рассказать. Не помнил – и всё тут. Калюта, впрочем, обещал очистить парню память, да и сами люди вскоре успокоились. Мало ли, что разведчики во вражьем войске шли – со своими-то не бились! Вон, Бельгай, лежит неживой, а его метное копьё в брюхо оборотню всажено. Тут уж сомнений нет, за кого парень воевал.

Убитых врагов раскладывали по разрядам. Людей отдельно, их похоронят как полагается, курганчик насыплют и поставят сверху изображение духа могил – седобородого Пура. Чужинцев стаскивали на особицу – их сожгут и вкопают на этом месте идолы злых демонов, в первую очередь – Хурака, пожирателя трусов. Те воины, что постарше, узнавали среди убитых племена, с которыми прежде приходилось воевать. Вот согнутые – это чужинцы, пятнадцать лет о них ни слуху ни духу не было, а тут, вишь, объявились. Угадали и ночных карликов, что до сих пор бесчинствуют в лесах, – эти даже не чужинцы, а вовсе лемуры, они диатритам сродни, у людей с ними ничего общего не бывало. Нашлось и несколько диатритов – знакомый враг! А вот хищных птиц, что произвели такое опустошение в задних рядах осаждающих, оказалось всего три. С диатримами обходились попросту – разделывали на мясо, пусть и малышня попробует сказочную птицу. Убитых мэнков насчитали тридцать две штуки – даже здесь оборотни сумели отделаться малой кровью, хотя со стен лучники особо метили в гривастых чужинцев. Опасаясь, что мэнки на самом деле живы и лишь притворяются убитыми, каждого оборотня просадили здоровенным колом, пришпилив к земле. Уж теперь-то Всеобщая Мать не отпустит нечисть.

Уже всё было слажено, когда в воротах появился Ромар, которого с трудом удалось привести в чувство. Колдун шёл, покачиваясь и приволакивая ноги. С одной стороны его придерживала Уника, с другой – шаман Калюта. Кое-кто из ревнителей старины при виде такой картины недовольно поджал губы – не дело этим троим вместе ходить, во все времена между колдуном и шаманами недоброжелательство тлело, а уж с йогами и вовсе вражда была. А эти – обнявшись ходят! Потому и власть в роду забрали такую, что слово вождя уже и не значит ничего.

Ромар осмотрел убитых, покивал согласно – точно, согнутых привели с собой мэнки, где только отыскали… Потом отошёл к пленным. Там тоже было трое согнутых и пяток существ, в отношении которых никто из детей Лара ничего сказать не мог. Двоих раненых лишаков уже перевязывали, не дожидаясь дозволения, – окажется, что это враг затаился, так и перевязанного можно добить, хоть и не полагается так-то. А голову мутить, своим притворяться – полагается?

На раненых согнутых Ромар глянул мельком, кивнул вождю – добивайте! Затем осмотрел остальных. Почти все оказались людьми, только из неведомых народов. Шаман тоже подтвердил, что это люди, да и кто-то из лишаков, уже принятых в семью, сказал, что в прежние годы они с такими знались. Настоящих людей тоже принялись лечить, хотя некоторым уже никакое лечение помочь не могло.

Оставался последний пленник, на которого сбежались смотреть все, кто случился поблизости. Был он так уродлив, что если бы не малый рост и хлипкое сложение, то непременно кто-нибудь решил бы, что перед ними страшный ублюдок – мангас. Внешностью он скорее напоминал зверя, нежели человека, и даже согнутые рядом с ним казались красавцами. Зазубренный камень распорол странному чужинцу живот, всем было ясно, что пленник и приподняться не сумеет, но всё же охотники стояли вокруг, держа оружие наготове, ибо от неведомого всегда следует ожидать самого худшего.

Увидав пленника, Ромар оживился, присел рядом, заглянул в глаза, спрятанные под нависшим лбом. Потом захрипел, загукал что-то невнятное. Пленник молчал, ничто в его лице не переменилось.

– Не понимает, – произнёс Ромар, подымаясь. – А может, не хочет отвечать… или не может, – добавил он, бросив взгляд на рану.

Окружающие молчали, ожидая объяснений.

– Это знаете кто? – объявил Ромар, дёргая изувеченным плечом. – Пожиратель падали, трупоед. Я ещё молокососом был, когда люди с ними воевали. Уже сколько поколений люди трупоедов не встречали. Узнать бы, где они прятались все эти годы… да и магия у них была непростая, жаль, ежели пропадёт.

– Узнать-то нетрудно, – произнесла Уника негромко, но так, что на окружающих холодом пахнуло. – Пусть кто-нибудь его душит неспешно, а я в глаза буду смотреть. Всё узнаю.

Услышав такие слова, кто-то из охотников попятился, а Тейко выругался вполголоса и, круто развернувшись, ушёл прочь. Оно и понятно – одно дело просто добить смертельного врага, совсем иное вот так, медленно, любуясь… А что делать, если всему роду нужно? Калюта решительно выдернул одну из многочисленных завязок своего наряда, шагнул было к трупоеду, но Ромар остановил его:

– Погоди, он и без того помирает. Недолго осталось.

Уника наклонилась над трупоедом, впилась взглядом в затянутые предсмертной поволокой глаза…

О чем может сказать последний выдох умирающего? Жили некогда на земле странные существа, умевшие разбивать камень и говорить друг с другом о голоде и иных важных вещах. Медленные реки и тёмные лесные ручьи кормили их, позволяя собирать хрупкие ракушки беззубок, а магия, доступная всякому, кто познал слово, позволяла не бояться зверей, охочих до тёплого мяса. Существам не было нужно чужой крови, они кормились моллюсками и сладкими болотными корешками. Иной раз им доставалась снулая рыбина или туша случайно утонувшего зверя – тогда случался праздник, после которого весь народ маялся поносом. Существа никак не называли себя, они просто жили, как живёт всякий зверь или человек, которому не нужно ничего сверх необходимого. Но потом в мир явились иные люди, и существа стали называться пожирателями падали, или трупоедами. Иные люди умели и любили убивать. Деловито и настойчиво они принялись очищать землю от трупоедов, освобождая место для себя и своих детей, и преуспели в этом полезном занятии. Конечно, умирающий получеловек ничего этого не знал. Как и все его предки, он просто жил вместе с десятком себе подобных, не думая о смысле своего существования и никак не называя себя. Последние трупоеды прятались в топких болотах, но и там их доставали охотники за болотной птицей. Всё больше вокруг становилось людей, а себе подобные уже не встречались вовсе. И уже не помогало умение представить себя зловонной кучей падали, которую даже гиена обходит стороной, а противника – самой желанной добычей для всякого зверя; не спасали топи, лавды и камышовые заросли… Он не знал, что случилось, просто однажды вдруг увидел, что немногие сородичи лежат убитыми, но почему-то не бросился на врага, а встал и пошёл вместе с теми, кто убил его родных, потому что так было надо, потому что туда звал голос крови. И вот теперь он дошёл к цели: перед ним катила волны Великая река, сладкие беззубки ждали на отмелях, на волнах качалась заморная рыба… соплеменники его бродили по берегу, не выискивая пищу, а выбирая её. Он бежал, торопился к ним, а навстречу, сыто вытирая пальцы о лоснящиеся волосы, шла его жена – самая красивая на свете, и сын возился на песке в стороне от воды и шуршал пересохшими водорослями…

Уника оторвала воспалённый взгляд от мёртвых глаз и, не глядя ни на кого, сказала:

– Нет их больше нигде – этот последний. И магия их нам не годится, настоящий человек даже в мыслях не может быть кучей загнившей падали.

Помолчала немного, потом приказала:

– Похороните его отдельно, – и видя, что охотники не понимают, что это значит – хоронить чужинца, – добавила: 

– Как человека похороните.

* * *

В селении праздновали победу. Странный это был праздник – никогда прежде не удавалось такой малой кровью уничтожить столько врагов, но в то же время народ радовался, продолжая сидеть за запертыми воротами. Помнили, что с полсотни набежников сумели рассеяться в рощах и среди них есть и диатриты, и ночные карлики, и, главное, – мэнки. А мэнк, даже в одиночку, может причинить немало неприятностей.

Но все же победа есть победа. Вождь выставил угощение из небогатых весенних припасов, хозяйки откупорили корчаги с березовицей, что как раз к сроку успела перебродить, мастер Каяк вытащил костяные брынцалы, и звонкая дробь разнеслась далеко окрест. Прежде у людей такой музыки не было – только у шамана бубен, но это уже не для веселья, а для разговоров с предками. В былые годы под собственную песню плясали да под хриплое нытьё жалейки и берестяного рожка, а ныне – разложит Каяк высушенные лопатки всякого зверя и пойдёт выстукивать по ним такое, что ноги сами собой притопывать начинают. Говорят, дети лосося издревна этак пляшут, но и у них не каждый умеет на брынцалах играть, а уж чтобы самому инструмент изготовить… Зато уж пляшется под костяную музыку:

– Ходи прямо, гляди браво, приговаривай!..

Таши в плясках не участвовал. За день до всех событий он таки досверлил первый аметистик, подвесил его на жилку и теперь искал Тейлу, мечтая подарить девушке если не всё ожерелье, то хотя бы один цветистый камушек. Тейлу он отыскал за домами, где обычно женщины циновали надранные лыки. Сейчас из-за праздника здесь никого не было, народ на площади табунился: поглядеть на пляски да послушать похвальбу захмелевших воинов. Тейла сидела на чурбачке и, подбирая самые тоненькие лычки, плела что-то себе на потребу. Таши присел рядом. Тейла старательно рукодельничала, словно не замечая парня.

– Я вот тебе подарок принёс, – негромко проговорил Таши, протягивая ладонь, на которой лиловел отполированный до блеска самоцвет.

Тейла не выдержала, глянула искоса и охнула от восхищения при виде каменной капли. Осторожно протянула руку, двумя пальцами, словно собираясь взять, коснулась подарка, но тут же отдёрнула руку и голову опустила.

– Мне отец не велел твои подаренья брать, – произнесла она, глядя в землю. – Он и гребёнку черепаховую, что ты подарил, отнял и в огонь бросил. Увижу, говорит, тебя с этим мангасом, все волосы повыдираю, никакая гребёнка не понадобится.

– Вот как? – Таши помрачнел. – В огонь, значит, бросил?

– В огонь… – Тейла всхлипнула. – Мне она так понравилась, как нарочно изогнута, чтобы расчёсываться ловко было. А он говорит: «Молода у парней подарки брать». Ну, отнял бы, если молода, до поры, а зачем в огонь-то? И тебя мангасом обозвал. Сказал, чтобы я и смотреть на тебя не смела, потому что тебе и жениться нельзя. Люди, говорит, по семьям делятся, а ты ни из какой семьи, и мать у тебя – злая йога. Не отдаст он меня тебе, не надейся.

– Девок матери замуж отдают! – проскрипел Таши. – Это не отцовское дело, куда он суётся?

– Мать против его слова и пикнуть не смеет, особенно теперь, когда его вождём выбрали. А старшей матери так и вовсе всё равно. Как он скажет, так и будет. А я бы за тебя пошла, – Тейла бросила на Таши жалостный взгляд, – ты добрый. По тебе много девчат вздыхает, но это оттого, что ты красивый, а мне нравится, что добрый. Все родичи тебя хвалят, один отец не любит, уж не знаю, за что…

– Так зачем его спрашивать? Дождёмся послебудущей осени, дожинки начнутся, я тебя головнёй помечу – пусть-ка попробует отказать!

– Так он говорит, что и праздника дожинок больше не будет, а то за одну ночь мэнки всех молодых ребят подменят.

– Это мы ещё посмотрим, – пообещал Таши, – до послебудущей осени много воды утечёт. Мы вот на днях с Ромаром на низ пойдём, священный нефрит искать. Добуду зелёный нож, так небось и твой отец мне не откажет.

Тейла беспомощно улыбнулась, но ничего не сказала.

– А ты камушек бери. – Таши вновь протянул ладонь. – Он маленький, камушек-то, ты его спрячь, отец и не узнает.

Тейла согласно кивнула и осторожно взяла с широкой ладони прозрачный камень, напоённый сиреневым вечерним светом.

* * *

В Большом селении у бродяги Ромара был свой дом – землянка, выкопанная неподалёку от стены. Кроме шамана, никто из родичей давно уже не жил в землянках – строили деревянные дома, обмазывая стены глиной и засыпая крыши землёй. Во всём селении оставалось три землянки: Круглая землянка, перекрытая покупной мамонтовой костью, где до недавнего времени обитал Матхи и куда теперь вселился Калюта, Отшибная землянка, тоже предназначенная для колдовских целей, и дом Ромара. Это никого не удивляло – где еще жить колдуну, которого уже чуть ли не в глаза зовут бессмертным?

Теперь Ромар лежал, скорчившись, на постели, на которой ему так редко приходилось ночевать, а Уника сидела рядом и слушала прерывистую речь старика:

– Пусть народ радуется, без праздника сейчас нельзя, а то руки у людей опустятся. Плохо, что и вождь вместе со всеми празднует, думает победу одержал невесть какую. Нету победы, нету. Ведь это мэнки нашими руками Завеличье очистили. Там теперь если кто и остался, кроме их проклятого племени, так о них и говорить не стоит. У мэнков, правда, победы тоже нет, не удалось им нас нахрапом взять, а колдунов они потеряли много. Вот только долго ли я так продержусь? Да и не дело, когда весь род от одного человека зависит. А если бы они всю эту толпу на Верхнее селение обрушили? Взяли бы его, как пить дать – взяли.

Уника молчала, соглашаясь, скорбно глядела на тщедушную фигурку волшебника. Сдал Ромар за последние годы, и не видеть это может лишь тот, кому привычка глаза застит. Заместо бороды, и прежде негустой, торчит пяток седых волосин, на черепе пух какой-то, да и весь Ромар словно бы усох и куда больше похож не на живого человека, а на призраков, что сидят на берегу подземного озера во владениях мудрого чужинца Баюна. Там собрались маги прежних времён, великие колдуны всех рас и народов. Некогда они были так могучи, что теперь не могли умереть, но стали так стары, что не могут жить. Во время прошлого похода Уника с Ромаром побывали в той пещере, и с тех пор это видение порой возвращается к Унике и вспоминается спокойный вопрос Ромара: «Это и моя судьба?» – и ответ хозяина: «Так или иначе, но ты попадёшь сюда. Но я бы хотел, чтобы ты пришёл ко мне, прежде чем силы окончательно оставят тебя. Тогда нас было бы двое». Однако проходят годы, а Ромар не собирается на покой и не щадит сил, которых осталось не так много. И, словно подслушав мысли ученицы, Ромар произнёс:

– А ведь я надорвался сегодня. Думаешь, это просто – такую ораву переколдовать? Да и волшба их незнакомая, как с ней справляться – неведомо… пришлось силой ломить. Второй раз мне такого не выдюжить.

– Баюна вспомнил? – Уника ничуть не удивилась, что и Ромару пришло на ум то же, что и ей самой.

– Вспомнил. Пора мне к нему в пещеру спасительную, покуда я ещё в разуме. Я ведь чувствую, душа во мне на единой жилке держится.

– Когда выходить будем? – буднично спросила Уника.

– А вот переделаем все дела, разберёмся с мэнками, да и пойдём потихоньку. – Ромар улыбнулся, и Уника обратила внимание, что и зубы у старика уже не те: почернели, торчат вкривь и вкось. А ведь зубы для безрукого – первый инструмент.

– Ты не смейся, – сказала Уника. – Я ведь серьёзно спрашиваю.

– А ежели серьёзно, – Ромар приподнялся, – то уходить нам с тобой отсюда нельзя и не уходить – тоже нельзя. Как ни раскидывай – кости неровно ложатся. Я ведь собирался на низ идти, а теперь это тебе придётся. Места знакомые, не заплутаешь. Без нефритового ножа наши не отобьются от мэнков. А то ведь от священного нефрита лишь малая часть осталась, да и та… – Ромар поморщился, – не в тех руках.

– Я понимаю, – покорно кивнула Уника. – Сама потеряла камень, сама и искать буду.

– Ты себя не вини, кто ж знал, что такое случится… Главное, что Кюлькасу конец пришёл, что род со свету не сгинул. А нож мы найдём, вещь заметная. Сын с тобой пойдёт, он парень толковый и в походах бывал. Калюта отсюда помогать будет, сколько сможет, но ты на него особо не рассчитывай, ему сейчас и без этих забот тяжеленько придётся. И ещё – мальчонку с собой возьми, который у Матхи в учении был.

– Этого зачем? – изумилась Уника. – Путь не близкий, места сам знаешь какие. Не детское это дело – к Сухому лиману соваться. Да и чем он помочь может?

– Ничем не может, – согласился Ромар. – Одна лишняя морока. Но без этого мальчонка погибнет. Сама знаешь, что ему сделать пришлось – старика убийцам отдать, чтобы весь род выручить, – такого и взрослый не осилит. Погибнуть куда проще, чем с трещиной в душе жить. Теперь мальчонке или шаманом быть, или не быть вообще. Вот пусть сходит в те края, поглядит, какова шаманская правда. Да и на тебя поглядеть ему не вредно.

– Странные ты вещи говоришь, – протянула Уника. – Где это видано, чтобы будущий шаман у йоги учился – между нами всегда вражда была. И потом, ребёнок заботы требует, прокорма, а нам этим недосуг озабочиваться – пойдём ходом. Я привычная, Таши у меня вовсе молодец, а ребёнку каково? И что, если из-за этих забот мы с делом не управимся? Не лучше ли одному малышу сгинуть, чем всем, сколько их на свете есть? Дело сам знаешь какое – оплошки быть не должно, а ребёнок станет обузой. Справлюсь ли?

– Справишься! – твёрдо сказал Ромар. – Я у тебя иное спросить хотел. Поглядел я тут на твоё колдовство, и сомнение меня взяло – откуда у тебя всё это? Ты же со старой йогой, с Нешанкой, дважды всего видалась, один раз у неё в помощницах была. Когда же всю науку перенять успела? Я о твоих волшебствах много наслышан, да и сегодня кой-что повидал. Ты уж прости меня, старого, но такому колдовству лучше на свете не быть. Я-то помню, какие чары мудрые йоги творили, – страшное дело. Я, честно говоря, надеялся, что оно теперь в прошлом и больше на землю не воротится.

– Воротилось, как видишь, – сухо сказала Уника, – и старая йога тут ни при чём. Это сама сила умирать не хочет. Тут любая баба йогиней станет – посиди она с моё возле тех могил и среди тех вещей. Я ещё держу силу в себе, без толку выхода ей не даю, а окажись кто послабже… о бабах-йогах сам знаешь, что рассказывают. Но сегодня без этого никак. Видишь ведь, без моего ведовства роду не обойтись, а то бы я этих слов вовек не произнесла. А что сама сгину – не велика потеря, время подойдёт, другая ведунья родится.

– То-то я и вижу – ни себя тебе не жалко, ни мальчонку-шаманыша. – Ромар наклонился и жарко шепнул: – А ты его возьми, глядишь, и сгодится, душу твою сбережёт.

– В горшок он сгодится, – глядя в бесцветные глаза старика, ровно произнесла Уника.

– И такое, выходит, колдовство есть? Я-то думал, это напраслина на колдуний, что, мол, своих же детей губят…

– Есть, – бестрепетно ответила Уника.

– И что, ежели для всего рода потребуется, сможешь ребятёнка живьём сварить?

Уника молчала.

– Всё-таки возьми Роника с собой, – постановил Ромар.

– Зачем? Мол, всё равно не жилец-так и не жалко?

– Нет. – Ромар был совершенно спокоен. – Вылечишь мальчонку и назад приведёшь. А я тебя тут ждать буду.

* * *

В большом гостевом доме, куда снесли раненых незнакомцев, Лишка хлопотала над соплеменником, который так некстати сунулся под её топор. Впрочем, отделался парень легко, топор лишь слегка задел голову, оставив кровавую отметину за ухом и на скуле. Ну а перебитая ключица срастётся, на молодом и не такое заживает. Вот только в себя незнакомец не приходил, видно, и скользящий удар сумел оглушить его как следует. Наконец он открыл мутные глаза, смурно уставился в потолок, затем остановил взгляд на Лишкином смуглом лице.

– Ну что, оклемался? – спросила Лишка. – Как я тебя, не очень покалечила?

Парень лежал неподвижно, вероятно, не вполне понимая Лишкину речь. Потом слабо улыбнулся и произнёс:

– Какая ты красивая…

– Ну вот, – огорчилась Лишка, – всё-таки здорово я тебя саданула. Умом повредился.

Потом вдруг засмущалась и отошла в сторону, досадливо кусая губу, отороченную тёмными усиками.

Глава 4

Выходили, как и полагается, – в первый рассветный час. Каждый, в том числе и малолетний Рон, тащил свою ношу. Впрочем, в мешке Рона оказалось больше сушёных лепёшек, вяленой рыбы и прочей еды – ноша объёмная, но не слишком тяжеловесная. Провожать уходящих йога никому не позволила – нечего привлекать излишнее внимание разгуливающих в округе чужинцев. Даже Ладе – Рониковой матери не позволено было выйти за ворота. Полудикие псы, обитавшие рядом с селением, побежали следом за уходящими, но поняв, что троица собралась не на охоту, а в дальнее путешествие, собаки одна за другой отстали. Лишь один пёс, самый крупный из всех, поджав пушистый хвост и напружинив чуткие уши, продолжал трусить по следам идущих шагах в двадцати сзади.

– Это Турбо, – пояснил Роник, перехвативший насторожённый взгляд Уники. – Он не будет мешать.

Йога безразлично пожала плечами – зверь вольный, пусть бежит куда хочет. Ну а то, что псы не выдают своих союзников-людей, когда те отправляются куда-либо тайно, а на охоте так даже и помогают, это всякий с младенчества знал.

На первом же привале ноша была перераспределена; часть еды у Роника забрали, зато вручили ему копьецо из гнутой диатримьей кости – оружие настоящее и для детей недозволенное.

– Бери, – сказала Уника, – пока ты в походе – можно.

Сама она вытащила из мешка какую-то палку, обвязав по краям, натянула жилу, и в руках йоги очутился короткий, круто изогнутый лук. При виде такого малолетний шаманыш даже замер от удивления. Лук – оружие мужское, даже Лишка – дева-воительница, к запретному оружию руку не тянула. А тут – вот так запросто и, по всему видать, не в первый раз. Во всяком случае, Таши, ни слова не говоря, выудил из своих запасов связку стрел, слишком коротких для своего лука, и протянул матери.

– Чего рот-то разинул? – весело спросила Уника, глядя на ошеломлённого мальчишку. – Не всякий обычай законом считается. Предки женщинам из лука стрелять не запрещали, а матери-земле до того и вовсе дела нет. А что не принято бабам с луком баловаться, так это чтобы не перестреляли друг друга ненароком. А мне в лесу без этого дела никак. Сам видишь, лук у меня лесной, с такими дети лосося охотятся. Понял?

– Понял… – прошептал Роник.

– Погоди, я тебя ещё научу из лука рыбу бить, – пообещала Уника.

Угодья, принадлежащие роду: поля, дальние выпасы, затем – привычные места загонной охоты троица прошла за неполных четыре дня. Можно было бы уложиться вдвое быстрее, но, как и предвидела Йога, ребёнок сильно задерживал движение отряда, а снимать с Роника ношу Уника не желала ни в какую. Она сама когда-то в таком же возрасте начинала бродить по окрестностям вместе с безруким Ромаром, и таскать всякого барахла ей тогда приходилось куда как побольше. Правда, в те мирные времена ни ей, ни Ромару было некуда торопиться.

Лохматый Турбо упорно сопровождал отряд, видимо, вознамерившись идти с ним до самого конца. Днём он шастал по кустам, выискивая пропитание, ночью устраивался в стороне от костерка, который Таши разводил в какой-нибудь укромной балочке, скрыв огонь от посторонних глаз. На второй день Турбо выгнал прямо под Ташин выстрел табунок тонконогих джейранов, за что получил гору всякой требухи. Помогая разделывать тушу, Уника долго морщила лоб, а потом произнесла:

– Прямо не знаю, к добру или к худу эта добыча… Зверь непуганый – это хорошо, значит, никаких двуногих поблизости нет. Но что-то я не помню, чтобы в здешних краях такие звери водились.

– Это антилопа такая, – отвечал Таши, ловко орудуя ножом. – Она сайге сродни. Ближе к диатримьим пустыням их полно, а тут – тоже первый раз вижу. Думаю, они сюда из дальнего Завеличья пришли – там Хобот гулял, вот и согнал зверей с места.

– Хорошо бы, если так, – согласилась Уника и, оставив возню с мясом сыну, принялась ворожить.

Через день стало ясно, что Ташины предположения пусть и не вполне, но оправдываются. В воздухе повис неприятный запах, словно пахнуло сухой плесенью, трава, которая едва начинала цвести, не выйдя в колосок, пожухла. Не было видно ни птиц, ни насекомых. Турбо во время переходов уже не рыскал по окрестностям, а понуро трусил следом за людьми.

Проходя берегом мимо выглаженного водой камня, Уника провела по нему пальцами. На концах пальцев остался отчётливый сажевый след.

– И впрямь – Хобот. – Уника помрачнела. – Нехорошо это. Коли он сам тут бродит, то и вся остальная нечисть взъерепенится. А у нас впереди Низовое селение с непохороненными родичами, а там и Истрец, где битва с диатритами была. Места всё смертные, не надо бы туда ходить, да только сокровище наше как раз там и потеряно.

– Найдём, – отозвался Таши.

Ведунья бросила взгляд на сына, улыбнулась затаённо. Ох, до чего на отца похож! Тот тоже, ещё в чём дело не знает, а уже говорит: «Справимся!» Это хорошо, мужчина и должен быть таким, а иначе не быть ему победителем.

На ночь остановились в глубоком распадке. Жгли экономный костерок из набранных пересохших веток. Тут, возле реки, да ещё и в низинке, где журчит ручей, должны были бы расти липы, вязы и могучие яворы, но вместо деревьев лишь редкие кусты жались между камнями. Начинались плохие места, и деревья первыми чувствовали это. Вода, правда, была хороша, родник успел очистить себя от колдовской копоти и журчал успокаивающе. Наутро Уника велела Таши набрать побольше воды, словно они не берегом Великой шли, а собирались идти в глубь пустыни.

– Говорят, Великую не замутишь, – пояснила йога, – но на моей памяти было и не такое. Ко всему надо быть готовым.

Целое утро мрачная Уника нещадно погоняла свой отряд. Ронику, сгибавшемуся под немалой для ребёнка ношей, казалось, что он сейчас упадёт. В какой-то момент Таши протянул было руку, чтобы взять у мальчишки котомку, но мать зло цыкнула на него:

– По сторонам поглядывай и руки не занимай! Они тебе для оружия нужны, а не чужую ношу таскать.

– Я сам справлюсь, – прошептал Роник. – Я сильный.

– Правильно, – хрипло похвалила йога, всматриваясь в пустынный берег. Потом она плавным движением вскинула лук и с двадцати шагов всадила стрелу в одинокий кустик, притулившийся на самом обрыве.

Казалось бы, не было в нём ничего особенного – полузасохшая купинка, вся как есть сквозная; что за опасность может там скрываться? – разве что змея притаится среди корней, однако куст вдруг вздыбился, растопорщив ветви, потом сжав их как бы в кулак, и стало видно, что каждая веточка покрыта чем-то полупрозрачным, словно студнем, что варят из лосиных копыт. Таши поспешно сорвал с плеча лук, Роник, выставив дротик, кинулся прикрывать Унику.

– Не мельтешите, – успокоила ведьма, – ничего он нам днём не сделает.

Она откупорила флягу, принялась плескать издали, приговаривая:

– Чистой водой, проточной водой – сгинь, пропади!

Через минуту на тонких прутках и следа былой пакости не осталось. Уника отломила хрусткий сучок, протянула своим спутникам:

– Глядите, это и не деревяшка вовсе, а кость. Зверь это в засаде сидел. Днём он не опасен, от него и Рон, поди, вырвется, а там – река рядом, помылся – и всех делов. А вот ночью с костяными кустами связываться не стоит. Потому и надо эти места засветло пройти.

Уника бросила костяшку и споро пошла дальше. Роник и Таши двинулись следом. Таши шагал с изготовленным к стрельбе луком и уже не пытался помогать младшему товарищу.

– На кусты стрелы не трать, – не оглядываясь, бросила Уника, – а ежели что другое заметишь – стреляй. Один Лар знает, что здесь может встретиться.

– А это что за чудище? – спросил Таши, сторожко оглядываясь окрест. – Что-то старики о таком не рассказывали.

– При стариках такого и не было, – согласилась Уника. – Это всё Кюлькасовы штучки, после его смерти появились. Я эти кусты мертвяником зову, а встретилась с ними впервые в лесу, не доходя Болотищ. Там тоже немалая бойня была, ночных карликов непохороненных тьма осталась, вот и завелась эта пакость. А ночью ещё – бездомные духи. Только зазевайся, мигом твоё тело украдут – сам бездомным духом станешь.

– Ежели эти твари воды боятся, – задумчиво проговорил Таши, – так они после первого же дождика подохнуть должны…

– Оклемаются, – отозвалась Уника. – Хотя во время непогоды они и впрямь скукоживаются. А потом оживают.

– И этот оживёт?

– Этот – нет. Я его заговорила.

– А кто там возле Болотищ карликов бил? – тихо спросил Роник, изо всех сил поспешавший следом за йогой.

– Ну не я же… Я в ту пору шмакодявкой была. А вообще – беседовать будем на привале. А сейчас пришли никак…

Ведунья принялась карабкаться по обрыву, изрядно крутому в этом месте, Таши и Рон спешили следом. Турбо, с самого утра ни на шаг не отходивший от Роника, выбрался наверх последним.

Перед тремя путешественниками лежали развалины Низового селения.

Частокол, некогда сооружённый из морёного дуба, покосился, но ещё не прогнил окончательно и, несмотря на зимние ветры, особенно злые в низовьях, упорно стоял, словно никакой враг никогда и помыслить не мог, чтобы войти в селение. Лишь ворота, незапертые в тот трагический день, обвалились, открывая широкий проход к брошенным домам. Всё кругом заросло матёрым бурьяном, какой лишь на брошенных поселениях вырастает. Перед воротами стоял потемневший столб с вырезанным ликом Пура, а рядом насыпан невысокий курганчик – всё, что успели родичи сделать девять лет назад, когда Матхи ещё умел ходить. Не удалось тогда испросить прощения у брошенных под открытым небом погибших родовичей, а быть может, неуспокоенная магия убитого Кюлькаса не дала людям закончить начатое. Тогда люди едва ушли отсюда живыми, и с тех пор Матхи строго забронил без дела ходить на низ. Страшные тут места, про´клятые.

– Тут под курганчиком человек сто похоронено, – чуть слышно пояснила Уника. – Кто именно там зарыт – Лар знает, это ж сколько лет люди погребения ждали – одни кости и остались. От кого хоть малая часть в могилу попала – тому обиды нет, а кто так и сгинул – с тем как быть? Тут ведь народу жило больше восьмисот человек, а нашли едва сотню. Сами понимаете – диатримы постарались.

Йога сбросила наземь мешок, распустила волосы, волной упавшие почти до колен, и, непрестанно кланяясь, направилась к воротам. Таши и Рон остались стоять, не смея приблизиться и не зная, что делать, очутившись в таком месте. Простоволосая женщина била поклоны и не то плакала, не то тянула заунывную песню без слов. Таши стоял повесив голову и шептал заговоры, которым когда-то научила его мать.

Земля под ногами задрожала, судорожно пытаясь опрокинуть незваных гостей. Тяжёлый звук, не то гром, не то полный угрозы рёв заполонил окрестности. Роник поспешно подхватил пику и на всякий случай придвинулся ближе к Таши. Молодой воин перехватил лук поудобнее и проверил пальцем, хорошо ли натянута тетива. Певучий звук тугой жилы потерялся в подземном гуле. Уника, не обращая внимания на ходящую ходуном землю, продолжала кланяться, испрашивая у обиженных родовичей прощения для всех ныне живущих. Рухнула часть поветшавшего частокола, Уника даже не повернула головы. Разложила на могильном холмике дары, лицо идола смазала жиром и лишь затем, пятясь, отошла к своим.

– Уходить надо отсюда. Сами видите, что делается, теперь тут живому человеку быть не можно. Эти края долго будут мёртвым принадлежать, пока Всеобщая мать убитых не успокоит. А если по совести, то хорошо бы на площадь сходить, предкам дары принести. Матхи слепой в прошлый раз туда не добрался. Уж и не знаю, вообще нельзя туда пройти или это на Матхи у предков такая обида. Сами знаете, последние годы шаман к предкам и не обращался, знал, что виноват перед ними.

– А чем он провинился? – спросил Роник.

– Струсил, – не вдаваясь в подробности, ответила Йога. – Тебе уж говорили, у шамана своя храбрость, простому человеку неведомая. За всю жизнь один раз Матхи слаб оказался, а вот поди ж ты… предки вины не забыли. Только об этом никто из живых знать не должен. Вот разве что он знает, – Уника кивнула на сына, – сболтнула я как-то при нём, а теперь жалею. Тебе, ежели шаманом станешь, – расскажу. А покуда – не мешайте.

Уника выудила из мешка ещё одну кубышку с перетопленным бараньим салом, вздохнула:

– Ждите здесь, – и пошла к развалинам.

Подземный гул усилился, казалось, целый хор недовольных голосов жалуется на судьбу. В глубине селения что-то затрещало, ломаясь. Уника шла, не оглядываясь и не замедляя шага. Потом последняя воротная верея, чудом стоящая стоймя, накренилась и рухнула, задев идущую женщину.

Таши рванулся к воротам, подхватил мать, понёс в сторону, злобно хрипя в ответ подземному рёву:

– Какие вы предки?.. Хуже чужинцев… Своих бить…

Когда вода из фляжки потекла по лицу, Уника открыла глаза.

– Всё-таки признали меня… – шепнула она в ответ на ожидающий взгляд сына.

– Ничего себе, признали – этаким бревном по голове! Так злого врага, кровопийцу ночного признавать нужно!

– Признали, – повторила Уника. – Видел бы ты, что с мэнком было, когда его у моей избы вот этак же садануло. Ведь это свои же охранные заклинания, до сих пор стоят и даже сильнее стали. Исказились, правда, оттого что место мёртвое, да и Кюлькас поблизости сгорел. Тут сейчас все духи искажённые и силищи немереной. Но если бы меня хоть вполсилы ударило, так, поди, одна кашица осталась бы. Значит, помнят ещё, не забыли… – Уника приподнялась и, вздрогнув, резко спросила: – Где Рон?

Роника рядом не было.

Роник пробирался между домами погибшего селения, крепко сжимая берестяную кубышку с жертвенным жиром. В голове стучали слова Ромара: «Тебе шаманом быть, а у шамана – другая храбрость», – и ещё фраза, только что произнесённая бабой-йогой: «Матхи слепой в прошлый раз туда не добрался, струсил».

Значит, должен добраться он. Только так можно заслужить прощение и себе, и учителю, погибшему по вине недостойного ученика. Если он сейчас отступит, то не быть ему ни воином, ни шаманом, ни вообще никем. Длиннозубый Хурак не оставит в покое дважды труса, а соплеменники – родичи и родовичи будут лишь смеяться над гибелью ничтожного.

Дома с обвалившимися крышами, растрескавшимися стенами, проломленными остатками дверей громоздились со всех сторон. Часть домов и вовсе рухнула, обратившись в глиняные кучи, из которых торчали полусгнившие остатки бревен. Земля была неровной, словно здесь не улица проходила, а свежевзрытая пашня, прошлогодние ветки бурьяна цепляли за ноги, мешая идти. Пожелтевший от солнечных лучей человеческий череп недобро ухмыльнулся из переплетения полынных стеблей. Великий Лар, это что же, погибший родич так и валяется здесь под открытым небом на радость лисам, протоптавшим свои тропы между заматеревших репейников! Да как ещё терпят предки такое беззаконие, почему вовсе не отвернулся Лар от своих обеспамятевших детей?

Словно подслушав мысли спешащего мальчишки, с новой силой взревели подземные духи, окрест всё задрожало, со стены одного из домов рухнул уцелевший пласт глины, обнажив плетёную из лозняка стену. Роник вздрогнул и припустил бегом. Он вылетел на площадь с круглой землянкой, гостевым домом и домом старшины – всё как в родном селении, только поменьше… Остановился, перевёл дыхание и без колебаний направился к чёрному от времени столпу предков, хотя не достигшим совершенных лет не дозволялось приближаться к святыне. Столп единственный во всём селении стоял прямо, грозно глядя окрест человеческими и звериными ликами. На земле, не дотянувшись нескольких шагов до тотема, грудой костей кучился рассыпавшийся скелет диатримы. Аршинный клюв глубоко вонзился в землю, молчаливо свидетельствуя, что погибшие предки не сдавались без боя.

Рон без колебаний перешагнул птичий костяк, приблизился к столпу вплотную. Зачерпнул в кубышке жира, начал мазать губы резным личинам.

– Лар-первопредок, – затянул он слова, дозволенные только шаману, – предки и пращуры, отцы родные, не оставьте детей своих, ныне живущих!..

Стонущее рычание неслось из-под земли, дома ходили ходуном, подняв облако пыли, просела крыша круглой землянки – Рон продолжал своё дело. Все нижние изображения уже получили свою долю жертвенного жира, Рон приподнялся на цыпочки, чтобы достать как можно выше, но в этот миг дрожащая земля ушла из под ног, лик Дзара в полуденной синеве налился чёрным светом, и всё исчезло.

* * *

– Где-то тут должен быть, – успокаивающе произнёс Таши. – Наверное, струхнул, когда ворота падать стали, и спрятался. Сидит теперь в кустах или под обрыв забился. – Таши огляделся кругом, сложил ладони воронкой и закричал: – Ро-он!..

Никто не ответил на крик.

– Да здесь он, здесь, никуда не делся… Ро-он!..

На этот раз Таши завопил так, что троекратное эхо отозвалось со стороны Великой. Затем наступила тишина, даже ворчание растревоженных духов смолкло.

– Не кричи, – тихо промолвила йога. – Не отзовётся он. В селение ушел. Видишь, туеска жертвенного нет… так что придётся за ним туда лезть.

Теперь Таши и сам понимал, куда делся мальчишка, и даже след заметил, проломленный сквозь прошлогодний травостой. Но, не желая верить в непоправимое, промямлил неуверенно:

– Погоди, может, это пёс туда пробежал, видишь, пса тоже нет. А мальчишка где-нибудь тут, струхнул… страшно ведь было.

– Там он – и не надейся, – прервала сына Уника.

Она распустила мешок с колдовскими причиндалами, принялась навешивать на платье амулетики и обереги, сердито кривя губы и ворча вполголоса:

– Говорила Ромару – нечего малого с собой брать! Ежели сейчас я оттуда не вернусь – как ты в одиночку нож добывать будешь? А никак не будешь! Тогда домой поворачивай, а за ножом пусть Ромар сам идёт или Калюту посылает…

Обрядившись, Уника строго взглянула на сына и приказала:

– Жди меня час – не больше. Если не вернусь – уходи как можно скорее. Ночевать тут не вздумай – такое случиться может, что хуже смерти. Расскажешь Ромару, чем дело кончилось, а дальше уже как он решит. Понял?

– Нет, – отрезал Таши. – Вместе пойдём.

– Куда? Вместе это на верную гибель идти, а одной, глядишь, и пособит Лар-первопре… – Уника замолкла на полуслове, уставившись в сторону молчаливо ожидающего прохода в селение.

Таши круто развернулся и увидел, что по заросшей сорными травами улице бежит Турбо. Зажав в зубах ворот кожана и забросив мальчишку себе за спину, Турбо тащил бесчувственного Роника. Так волк уносит в чащу зарезанную овну. Только полудикий пёс бежал к людям, которые помогали ему лишь тем, что великодушно позволяли жить рядом с собой. Подбежав к Унике, Турбо опустил мальчика к ногам йоги и поспешно отскочил, словно ожидал удара. Уника склонилась над безвольно лежащим телом.

– Ну? – спросил Таши, шагнув вперёд.

– Жив, – ответила йога. – Сжалились над ним предки, отпустили.

Роникову котомку, в которой помещался чуть не весь их провиант, пришлось бросить, припрятав под обрывом. Всю вторую половину дня Таши и Уника уходили из опасных мест. Оба понимали, что если стонущие духи подают голос среди дня, то ночью в этих краях лучше не оказываться. А то, что нечистью, по сути дела, оказались свои же родичи, лишь ухудшит судьбу неосторожных путников. Роника пришлось по очереди нести на руках. Примерно через час парнишка пришёл в чувство, но не смог идти даже налегке. Однако Лар попустил, дорога оказалась удобной, вдоль самой кромки воды по влажному плотному песку. Ушли далеко, так что Уника даже начала побаиваться, как бы им не вылезти ненароком на узкую косу, где отшнуровывается от Великой заболоченная старица Истреца. Если возле селения свои неубранными лежали, то здесь люди поквитались с диатритами, и больше полутысячи карликов нашли свой конец в ночном бою. В таком месте ночевать – тоже не мёдом лакомиться. К тому же где-то здесь, в дневном переходе от Сухого лимана находилась цель их путешествия – безвестный речной омут, где, затянутый илом, лежал утерянный символ рода.

Теперь оставалось всего лишь нырнуть и достать его. Куда легче, кажется, пересчитать весь песок на речном берегу или перебрать всякую травинку в беспредельных просторах Завеличья.

* * *

На ночёвку остановились возле небольшой купы древних вязов, облюбовавших заливную низинку, что каким-то дуриком очутилась на горном берегу. Место это было слишком памятно Унике, именно тут, уже лишившись священного ножа, она провела последнюю ночь перед тем, как в одиночку пойти к Сухому лиману. Хотя, конечно, узнать старое место можно только по вязам, второй такой купы в окрестностях нет, и с давних времён все, кто проходил этими местами, запасались топливом здесь. Земля под деревьями всегда усыпана засохшими ветвями, и хворосту набрать нетрудно. А вот там, где расстилается беспредельная гладь Великой, в ту недобрую пору рассекал землю чёрный каньон мёртвого русла. Тогда было нетрудно найти приметную яму, вырытую причудами Великой. Большая яма, глубокая, ила на дне почти нет… Зато есть омутинник – длиннопалый дух Великой реки. Не так чтобы и страшен этот дух, до тех пор, пока к нему в омут не сунешься… А уж там – не взыщи, у себя дома и сурок хозяин.

А сегодня, сколько око имает, серебрится бесконечная гладь реки, особенно широкой в этом месте. Словно вся Великая обратилась в одну небывалую рыбину, играющую на вечерней зоре мелкоискристой чешуёй.

Да, несомненно, это было где-то здесь. И узнать более точно, где именно лежит нож, тоже не составит труда. Вернее, такое дело потребует трудов, но не превышающих человеческих сил. Вечером шаман Калюта возьмётся камлать возле Круглой землянки, магическим взором проникнет к утерянной святыне и увидит, насколько близко родичи подошли к кладу. И если они пришли правильно, Уника почувствует радость шамана. Есть такая детская игра: «холодно-горячо», – когда-то никто не мог сравниться с малолетней Уникой в искусстве отыскивать хитроумно спрятанные вещицы. Кроме того, есть у йоги и свои способы отыскать потерянную вещь.

Покуда Таши и Роник собирали хворост для будущего костра, Уника достала мешочек со всевозможным рукодельным прикладом, высыпала из него шильца, лощильца и ножички, двумя пальцами подняла зелёную проколку, положила на ладонь. Нефритовая стрелка ожила и, немного поколебавшись, указала на реку. Простенькое волшебство, последнее, что показала ей при жизни предыдущая йога. Священный камень знает, где враг, знает и откуда помощи ждать. Уника прищурившись разглядывала поверхность реки. Ох, да никак там водокрут! Ну так и есть, вон как вращает попавший в реку мелкий мусор… Хотя чего ещё ждать-то? Как иначе там, на дне, такую ямину вырыло бы? Значит, напрасно они несли с собой сетку-малушку, зря присматривали на берегу выброшенные рекой стволы упавших деревьев, надеясь соорудить плотик. Малушка могла бы помочь только в спокойной воде, а так – придётся туда человеку нырять… Великий Лар, лишь бы с Таши ничего не случилось! И ведь не удержишь его… Хотя, если уж выбирать, то всяко дело, лучше Таши никого не найти – приходилось неслуху в омута нырять. Вот только омутинника в тех ямах не было. И искать там ничего не требовалось: схватил со дна пригоршню мелких камешков – вот ты и герой. Да что говорить, задача у них – не чета мальчишеским забавам.

Уника вздохнула и, раз уж рукоделье всё равно вытащено, принялась за починку прохудившихся Ташиных вещей. Не дело парню оборванцем ходить – лучший жених в роду…

Роник с охапкой пересохших ветвей подошёл к стану и замер с открытым ртом: йога шила, пропарывая дырки в коже проколкой зелёного нефритового камня. Как ни был мал шаманыш, но этот цвет он узнал.

– Дивишься? – без улыбки спросила Уника. – А знаешь, что сказал мастер Стакн, когда этот камешек мне давал? Обломок – он обломок и есть, сила в нём умирает, а если новую вещь сделать, то сила вернётся. Только новой вещью пользоваться надо, чтобы сила в ней была. Вот я и работаю. Поизносишься, я и тебе кожанчик поправлю. Так и будет священный камень силы набираться. Понял?

Рон судорожно кивнул.

– А ежели действительно понял, то зря болтать о том, что видел, не станешь.

– Я никогда не болтаю зря, – сказал шестилетний шаманыш.

Подошёл Таши с грудой сучьев, обвязанных ремнём. Оглядел окрестности, потянул носом воздух.

– Гарью пахнет. Как бы чёрная пурга не началась.

– Тут всё кругом гарью пропахло, – заметила Уника. – Сухой лиман – рукой подать, за неполный день дойти.

– Боюсь, он где-то неподалёку гуляет, – поделился сомнениями Таши. – Как залито всё кругом чернью.

Уника не замечала никакой особенной черни, но пренебрегать предчувствием сына, родившегося в один день со страшным чёрным смерчем, не следовало, поэтому путешественники быстро собрали разложенные вещи, плотно завязали мешки, особо стараясь укрыть скудную провизию, наглухо затянули шнуровку на одежде. Больше всё равно ничего нельзя было сделать.

Впустую прождав полчаса, решили всё же разводить костёр и готовиться к ночлегу. Даже если и впрямь Хобот кругом своего логова обходит, люди на это никак повлиять не могут. Уника, взяв лук и подозвав Рона, отправилась к обрыву в надежде добыть на ужин судака или щуренка, Таши обтёсывал найденный на берегу еловый ствол, приплывший, видать, с самых верховий. Уника уже объяснила сыну, что скорей всего ему придётся вживую нырять за ножом, но Таши всё равно готовил плот, сказав, что если омут глубок, то нырять будет легче с плота. Улов у самозваных рыбаков был ещё самый ничтожный, когда от стоянки раздался предостерегающий крик Таши, а следом немедленно потемнело небо, ровное шмелиное гудение заложило уши и рывком, словно ниоткуда, явился Хобот. Он недвижно стоял в каком-то поприще от людей, плавно покачивался, как бы выбирая, в какую сторону направиться. А может, и впрямь выбирал. Никто из магов племени покуда не сумел проникнуть в кромешную суть чёрного смерча, определить, бог это, умеющий слушать и созидать, демон, ведающий лишь разрушение, или просто остаток бестолковой стихии, какой был породивший его Кюлькас. Предусмотрительная традиция всякое чудище велела считать демоном и лишь те, природа которых ясна шаману, получали иное прозвание.

Трое людей давно были рядом, лежали, плотно прижавшись друг к другу, Уника бормотала охранные заклинания, хотя вряд ли оживший вихрь ощущал усилия йоги. А затем случилось такое, чего не могли предвидеть ни Уника, ни Калюта, ни даже повидавший все на свете Ромар. Неведомо откуда у чёрного смерча явился противник. Тут уже не могло быть сомнений – это порождение Кюлькасовой магии было богом или, в крайнем случае, демоном. Оно имело человеческую фигуру, хотя таких гигантов не встречалось даже среди горных великанов. Таши, которого ростом предки не обидели, не достал бы чудищу и до пояса. На полуобнажённом теле великана болтались обрывки каких-то одежд, хотя всякий скажет – в степи нет зверя, способного дать шкуру такой величины. Лицо у демона было вполне человеческое, искаженное яростью, рыжая с проседью борода развевалась на ветру. Великан нёсся огромными скачками, размахивая выдранным с корнем стволом осокоря. Здоровенное дерево приходилось ему как раз по руке. Поравнявшись с раскачивающимся смерчем, неведомый боец взревел: «Осилим!..» – и обрушил удар на тонкое основание смерча. Сухая лесина разлетелась на несколько кусков, раздался дикий визг, Хобот дрогнул и скакнул в сторону. Обезоруженный великан вскинул лапы, на которых обнаружились аршинные когти, и прыгнул следом. Когти вонзились в бесплотную тьму, смерч заметался, задел краем и без того изувеченную рощицу вязов, свалив разом пяток деревьев. Человекоподобный не отпускал. Он висел на необъятном теле смерча, словно разъярённый дикий зверёк, впившийся когтями в морду врага, и драл когтями, разбрасывая в стороны клочья тьмы.

– Оси-и-илим!.. – нёсся визг. Чёрный смерч метался вдоль берега, вздыбив волны, прошёл над Великой, вновь вломился в рощу. Гигант не отпускал. Он не чувствовал ударов валившихся сверху камней, его не беспокоили хлещущие ветви и стволы, что расщеплялись при ударе о его тело. Лишь визг, в котором уже нельзя было разобрать изначального призыва, становился всё более оглушительным:

– Оси-и-и-лли-и-им!..

Чёрная пурга мела по земле, траурные хлопья взвивались под облака, чтобы выпасть где-то губительным снегопадом. Три человека наблюдали за нескончаемым поединком, не думая, что, если сражающиеся хотя бы на минуту приблизятся к ним, людей не спасёт даже сам Лар-прародитель.

– Оси-и-и-и…

Смерч, оторвавшись от земли, поднялся к самой обители Дзара, на мгновение обратившись в подобие грозового облака, затем рухнул на землю и судорожными рывками унёсся в сторону Сухого лимана, унося на истерзанном боку небывалого всадника. Визг, завывание и грохот стихли вдали. Хлопья ядовитой сажи, медленно кружась, опускались на траву.

– Как они!.. – восхищённо пробормотал Таши. – Мужик этот, молодец, самому Хоботу взбучку дать…

– Смотри, как бы он тебе взбучки не дал, – предупредила Уника.

Она потёрла лоб рукой, оставив на лице жирные полосы сажи, затем спросила:

– А вы хоть заметили, как этот дуболом кричал?

– А как ему ещё кричать-то во время боя? – удивился Таши.

– Да я не о том… Ты подумай: не по-чужински он вопил, и не по-каковски ещё, а по-нашему. Хотя, если поразмыслить, так, наверное, и должно быть. Места эти прежде нам принадлежали, тут самые камни речь детей Лара помнят. Зато теперь знаем, почему Хоботу в могиле не лежится, кто его по свету гоняет. Матхи, покойник, много старался Хобота успокоить, но не сумел. Да и как суметь, ежели тут такое творится.

– Так это он на нас смерч напускает? – Доброе отношение Таши к таинственному богатырю разом переменилось. – Это от него недород, детишки из-за него болеют?

– Не суди, – остановила сына Уника. – Кто знает, что мы сейчас видели? Места, сам понимаешь, какие. Тут вся нежить искажённая, спрос с неё маленький. Давай лучше костёр разжигать. И воды с Великой натаскай побольше – лучше на сыром спать, чем в этой копоти.

– Рон натаскает, – распорядился Таши, – а я схожу посмотрю на дубинку, которой великан Хобота бил. Они её ловко разломали: связать обломки вместе – вот и плот. Всё польза с драчунов будет. Ежели сегодня всё справлю толком, так завтра на зорьке можно и нырять.

Таши зашагал к месту недавнего сражения. Уника смотрела ему вслед. Похож на отца, инда дыхание замирает, а всё-таки не совсем похож. Старший Таши ни за что на свете не притронулся бы к дубинке искажённого духа, и не потому, что побоялся бы, а просто не любил потустороннее и сторонился его как мог. А этому – всё нипочём, привык к материнским волшебствам, покуда малышом был. Уника вздохнула и сама пошла за водой, велев Ронику заниматься костром.

* * *

К утру следующего дня плотик, связанный из обломков великанской палицы, был готов. Чтобы неудержимое течение Великой не унесло его, плот зачалили на длинной верёвке, прикрутив его к столбу, вкопанному здесь же, на берегу. Достигнув нужного места, Таши собирался бросить якорь, изготовленный из разлапистой коряги, к которой для веса была прикручена изрядная каменюка. Всё это хозяйство с превеликими трудами было погружено на плот, который, благополучно достигнув крутеня, там опрокинулся, утопив разом весь груз и заставив Таши прежде срока выплывать из самого вира.

Таши разрешил водовороту затянуть себя в глубину, и лишь когда в ушах больно зазвенело от тяжести воды, рванулся вбок и, отдуваясь, вынырнул. Дело нехитрое, если плавать умеешь и если омутинник не разгневается на дерзкого и не утопит, ухватив за волосы и не позволив вынырнуть к воздуху. Против омутинника были у Таши обереги, выданные матерью, да и не видел он под водой никакого омутинника – может, уплыл куда хозяин, а быть может, Таши просто недостаточно глубоко влез в подводную яму. Второе больше на правду похоже, ведь и Ромар, и Калюта, и мать в один голос говорили, что есть в этих краях омутинник и сидит он как раз там, где спрятан нож. Тоже забота – как водяного согнать? Впрочем, мать обещала пособить, а его дело донырнуть и возвратиться к солнцу с ножом.

Таши не проплыл к берегу и полпути, когда из утреннего тумана донёсся знакомый рык и тёмным пятном обозначилась фигура вчерашнего великана. Как и в прошлый раз, искажённый дух нёсся огромными прыжками, размахивая древесным стволом, что успел выдрать где-то из земли вместе с комлем.

– Осилим! – Вряд ли великан знал ещё хоть одно слово, во всяком случае, ничего иного говорить он не пытался.

Что было сил в руках Таши рванулся вперёд. Он видел, что безнадёжно опаздывает, но продолжал сажёнками расплёскивать волны, выкрикивая в те секунды, когда позволяла вода:

– Сюда!.. Сюда!.. Скотина… ко мне…

Затем он увидел, как мать, держа за руку малолетнего Рона, вышла навстречу призраку, и чудовище замерло, вздев поднятую для удара дубину.

Проходили мгновения, лапа, способная одним ударом размазать женщину и ребёнка, не опускалась. Таши уже бежал по отмели, вот он выбрался на песок, подхватил копьё, разумно оставленное на самом виду, и замер на полушаге, наткнувшись на запрещающий жест матери. Уника стояла напротив великана, бестрепетно глядя ему в лицо, и эти двое спорили, хотя, казалось бы, какой может быть спор между человеком и обитателем заколдованных мест.

– Я тебя помню, Туран, и ты помнишь меня, – раздельно роняя слова, говорила Уника. – Тебе ведь не каждый день приходилось вершить смертный суд? Ну так вспомни. И оглянись вокруг – земля не проросла камнями, и Великая снова течёт. А вот Низового селения больше нет, и родичи лежат непогребённые, вспомни это, Туран!

Гигант задрожал. Зубы в распахнутой пасти зашевелились, немыслимо вырастая. Теперь в лице искажённого духа не оставалось ничего человеческого. Но палица всё не опускалась.

– Вы кто? – выдохнуло чудище.

– Говорю тебе второй раз, – чётко произнесла йога, – я Уника, дочь Латы, та, которую ты судил, когда был человеком!

– Мы дети Лара! – звонко крикнул Роних, выступив вперёд. – А вот кто ты такой и что ты делаешь на наших землях?

– Не-ет!!! – От рёва великана, казалось, качнулись камышищи на луговом берегу. Вздетая для удара, палица отлетела в сторону и переломилась пополам. Взвихрилась степная пыль, и страшилище, только что угрожавшее людям, сгинуло за волнистыми холмами.

Уника обессиленно опустилась на землю. Только теперь Таши понял, в каком страшном напряжении она была эти минуты.

– Не вспомнил, – сдавленным голосом произнесла Уника. – Но и напасть тоже не посмел. Значит, не всё кончено, мы с ним ещё поборемся.

– Кто это был? – тихо спросил Роник.

– Туран, старшина Низового селения, тот, из-за которого… ну, вы сами видели, что там в селении деется. Не сберёг он людей, ну, вот и…

– Это ему посмертие такое? – подал голос Таши.

– Хуже. – Уника покачала головой. – Понять трудно, я сама вначале думала, что он искажённый дух, но он, никак, до сих пор жив. Как он первый год выжил – и гадать не возьмусь, а после гибели Кюлькаса – вон каким стал. Демон это. И разумом он повредился, тогда или потом – не знаю. Вот и мается, не может понять, мир изменился или он сам, родичей ищет, а как встретил, то и не узнал. – Уника безнадёжно махнула рукой и добавила: – Давайте-ка, родичи, за дело. Плот у нас разметало, надо новый мастерить.

– Сделаем, – ответил Таши. – Этот Туран ещё одну лесину приволок. Где только берёт…

– А демон не вернётся? – спросил Роник.

– Хоть бы и вернулся – теперь он не нападёт, если, конечно, его не бояться.

– Я его и прежде не очень боялся, а теперь-то чего, раз мы с ним разговаривали, – произнёс Роник и переложил в левую руку копьецо, которое мёртво сжимал всё это время.

* * *

На следующий день был готов новый плот и новый план, как достать затонувшее сокровище. Поскольку Великая уже показала свой нрав, кладоискатели оставили мысль о том, чтобы работать не торопясь. Решено было подплыть к указанному месту, после чего Таши должен был нырнуть с плота в ту минуту, когда плот окажется над омутом и течение начнёт крутить его. Пустой плот Уника бечевой оттащит к берегу, чтобы в случае неудачи попытку можно было повторить. Ронику на это время отводилась самая важная роль. Когда всё было готово, Уника распалила костерок, извлекла из мешка принесённые травы и ветки: можжевельник, болиголов, лопушки дурнишника, а следом – звонкий шаманский бубен.

– Будешь стучать, – приказала она мальчишке.

– А можно? – спросил Роник, не смея протянуть руку.

– Можно. Калюта разрешил. Это его бубен, мне такое иметь не полагается. Вообще-то шаман думал, что я этим займусь, да видишь – рук не хватает. Но я знаю, ты справишься. Дело нехитрое: три раза ладонью по коже стукнуть, потом потрясти бубен, чтобы брекотушки прозвучали. И снова три раза стукнуть. Понял?

– А зачем это нужно? – посмел спросить Рон.

– Калюте знак подать. Он обещался в это время у столпа камлать с большим бубном. Большой бубен услышит младшего брата, и Калюта к нам на помощь придёт. Он с верхнего мира помогать станет, а то Таши поди и не управится. Глубина здесь в бучале страшенная, донырнуть ли, а Таши придётся там нож искать, да ещё как бы омутинник не вцепился. Я его видала, омутинника этого – не приведи, Лар, с таким ратиться. Конечно, я и жертвы принесла, и заговоры наложила, авось не станет водяной мешать… а всё с шаманом – вернее. Ему омутинника отогнать – дело плёвое. А ты ему помогать станешь. Ну что, справишься?

– Я буду стараться.

– Только смотри, бубен вещь такая, что с ним шутить нельзя. Может так случиться, что от дыма и звона голова кругом пойдёт, всякие тени мерещиться начнут. Так ты на них не смотри и, главное, – шагу не делай. Привстанешь с земли – всё, пропал. Закинет тебя в верхний мир – обратно дороги не будет.

– Как в верхний мир? – пролепетал мальчик. – Туда ведь только шаман может…

– Не глупи. – Уника глянула на солнце, прикинув, что время ещё есть, и принялась объяснять: – Туда, в верхний мир, всякий попасть может: я, ты, вот он. Но ходить по верхнему миру, дела там делать способен лишь тот, у кого и в этом мире волшебства получаются.

– У меня получаются, – поддакнул Рон.

– Поэтому и говорю, чтобы не смел ничего делать! – оборвала йога. – С верхним миром шутки плохи, такого можешь наворотить – сто шаманов не разгребут. А главное – назад вернуться уже не сумеешь, это только шаману доступно. Шаман тем и отличается от всякого иного колдуна, что умеет по звуку бубна дорогу находить. Хотя, бывало, что и шаманы в верхнем мире терялись. Ты, главное, помни, пока ты на ноги не поднялся – ничего с тобой случиться не может. Даже если увидишь верхний мир, тебя там всё равно ещё нет. А лучше и вовсе не смотреть: закрой глаза и стучи в бубен, ни о чём не думая. Всё что надо – Калюта справит. Придёт на твой стук – и сделает. А иначе – тело тут останется, душа там. Человек без души – всё равно что мёртвый. Понял?

– Понял, – вздохнул шаманыш.

– Тогда начинай! Время пришло, Калюта, никак, уже камлает.

Рон неуверенно шлёпнул по тугой коже ладонью, второй раз, третий… потряс бубен, рассыпав дробный треск костяшек, снова ударил по натянутой коже. Постепенно удары становились уверенней, чётче. Уника, шепча заклинания, рассыпала по углям травы и корешки, так что ароматный дым окутал мальчика, выждала ещё несколько тактов и, убедившись, что здесь всё в порядке, побежала к реке, где Таши спустил на воду плот.

Рон старательно бил бубен, честно пытаясь не думать ни о чём. Но заставить себя закрыть глаза он не мог и, хотя густой дым выдавливал слезы, шаманыш продолжал смотреть, как отплывает от песчаной косы плот, как Таши, забежав по пояс в воду, последний раз толкает его, а потом вскакивает на связанные брёвна и устраивается там, покрепче обхватив неровный кремнёвый желвак, который подобрал вместо грузила. Роник даже подумал: «А ведь Таши – это не просто имя, ташами называют каменные грузила, которые привязывают к исподу невода», – и улыбнулся забавной игре слов.

А потом случилось то, о чём предупреждала йога: мир вокруг поблёк и странно изменился. Земля и вода, люди и камни вроде бы остались на своих местах, но стали незначащими и полупрозрачными. Небо на юге, там, где лежал Сухой лиман, полыхнуло заревом нескончаемого колдовского пожара. Всюду обнаружились десятки недобрых глаз, пристально разглядывающих дерзкого шаманыша. Под большим серым камнем что-то угрожающе и причудливо заклубилось и замерло, не умея вылезти на свободу. Платье йоги заискрилось, словно усыпанная снегом ёлка в солнечный январский день – каждый амулет, каждая наговоренная вещица светилась своим собственным светом. Роник изо всех сил зажмурил глаза и вдвое отчаянней заколотил в бубен, лишь бы не видеть сияния, способного спалить его прежде, чем сердце успеет ударить хотя бы дважды. Но и с закрытыми глазами он продолжал видеть странный мир, наполовину здешний, наполовину – верхний, колдовской. Поверхность реки натянута тонкой плёнкой, в глубине безмолвно скользят льдистые рыбы. Таши, весь сквозной – каждую косточку видать! – медленно скользит по речной дымке, прижимая к груди невесомое облачко необработанного камня. Вот он приподнялся, качнув плот, пробил поверхность воды и споро пошёл вниз, туда, где в яме густо лиловело что-то недоброе, раскинувшее десяток длинных жадных рук, злое и ждущее. Еще ниже, прямо под гузном немирного омутинника яркой зеленью светится что-то тонкое и острое, куда больше похожее на стрелу, нежели на нож. А неудержимое движение Великой плавно сносит Таши мимо цели, но уж никак не мимо ждущих лап водяного. Откуда у него столько рук? – старики говорят, что водяной на человека похож – две руки, две ноги, только ноги короткие, а руки – до самых пят. Хотя это он в обычном мире таков, а волшебных рук может быть и больше. И сейчас Таши коснётся одной из них…

Куда же ты? Не видишь, что ли? – Не видит. Это со стороны хорошо смотреть, а там, под волглой толщей, царит вечный полумрак, колышутся тени – водяные травы или руки хозяина – не понять, тяжесть давит на уши, кровь стучит в висках и скоро не хватит дыхания, чтобы вынырнуть на поверхность.

Лапы водяного потянулись к живому человеческому теплу, отдёрнулись, коснувшись тусклой искорки оберега, висящего на шее. Но Таши, вместо того, чтобы вырываться и спешно всплывать, рванулся ещё глубже, прямиком к алчным лапам, но всё равно – мимо ножа. Мгновенно вскипев яростью, подводный житель вцепился в дерзкого человека всеми длиннополыми руками.

Ну где же Калюта, ведь он должен помочь! Ему прогнать омутинника – плевое дело! – Рон отчаянно терзал бубен: Бум! – гудит под ладонью наговорённая кожа. – Бум! Бум!.. Тр-р-р!.. – разливаются призывным стрекотом костяные брекотушки. Нет Калюты, забыл уговор, перепутал время, или более важные заботы одолели. – Бум! Бум! Бум! Тр-р-р!.. – Йога на берегу окутывается жемчужным облаком, шлет заклятья – не помогут они, не взять водяного, когда он сидит в своей яме, только Таши лишнюю минуту будет биться, захлёбываясь тёплыми илистыми струями. Отсюда нужно нападать, из верхнего мира! Где же Калюта? – Бум! Бум!.. Тр-р-р!..

Второй раз на глазах у него гибнет родич, а он снова сидит, смотрит и ничего не делает. Йога сказала с места не двигаться, иначе – пропал. И Ромар говорил, что правильно Рон позволил убить Матхи – у шаманов свои битвы и своя храбрость, не похожая на смелость воина. Но тогда он менял одного человека на весь род, а что скажет твоя смелость сейчас?

Какой же ты будешь шаман, если позволишь нежити топить людей? Ведь чтобы коснуться волшебного ножа, достаточно протянуть руку. Что же, ты так и будешь сидеть?

– Тр-р-р!.. – пропел бубен в поднятой руке, и по этому сигналу Роник кинулся вперёд.

* * *

Примостившись на утлом плотишке и зажав камень между коленями, Таши подгребал свободной рукой. Не беда, если плот отнесёт слишком далеко – мать подтянет. А вот если промахнуться мимо водоворота – придётся плыть второй раз, а время и без того поджимает.

Верёвка натянулась, плот начало медленно поворачивать.

– Пора! – крикнула с берега мать.

«Никто не топит – сам тону!» – вспомнил Таши невесёлую прибаутку. Затем он, покачнув плот, резко распрямился и вниз головой бросился в самый глаз водоверти. Тяжёлый камень сразу потянул на дно, да и Таши помогал ему, вытянувшись струной и что есть сил работая ногами. Толща воды, пронизанная солнечными лучами, быстро потемнела, смарагдовая зелень сменилась фиолетовым сумраком. Закрученные течением стебли водяных трав казались протянутыми лапами, они колыхались кругом, то притрагиваясь, то испуганно отдёргиваясь, словно и впрямь были руками неведомого существа. Вот и дно – чистое, выметенное водоворотом. Таши старательно оглядывался, не выпуская камня из рук, чтобы не всплыть прежде времени. Где тут искать нож?.. Мать обещала, что Калюта подскажет, заставит святыню проявиться. Ну так что же он? Пора! Уже мочи нет, тело само рвётся вверх, к воздуху.

Но вместо обещанной помощи из мутной мглы выплыла искажённая харя водяного хозяина. Кожа в бородавках, как у старой жабы, пасть разинута, глаза сверкают чёрными всполохами. Длинные руки с огромными ладонями протянулись, норовя схватить за волосы. И этому чудищу мать приносила жертвы, ублажала, просила не мешать! Таши перехватил руку омутинника, вывернул многосуставчатые пальцы. Те покорно изогнулись, но не обвисли, а продолжали хватать и удерживать. Оно и понятно – омутинник сам не бьёт и не душит, он только держит, не позволяя всплыть. А уж топит пловца река и собственная неосторожность.

В такую минуту выручить утопающего может только боевой задор. Таши не пытался вырваться и уйти, он отпустил камень, дёрнул на себя вялую лапу омутинника и, когда они сплылись лицом к лицу, вцепился скрюченными пальцами в бородавчатую рожу. Вода окрасилась бурой кровью, лопнул похожий на пузырь глаз, но омутинник, кажется, и не заметил потерь. Что ему глаз – новый вырастет, вот отпускать жертву водяной не собирался. Неважно, что там наверху кто-то ворожит, позволяя до поры дерзкому пловцу не дышать. Человеческие силы конечны, а Великая неутомима. Пусть не сразу, но схваченное тело забьётся бестолково, выгнется дугой, из носа и разинутого рта пойдет пузыристая пена, и еще один утопленник ляжет на дно Великой.

«Нож надо было с собой взять», – натужно думал Таши. Он знал, что даже будь у него нож – омутинника это не остановило бы, даже изрезанный на куски он продолжал бы удерживать жертву. Но помрачённый разум уже не слушал сам себя, лишь стонал отчаянно: «Нож!»

И, словно услышав этот крик, в стороне от схватки взмутился мелкий донный песок и оттуда сам собой явился тонкий каменный клинок. В придонной полутьме он казался серым, но цвет его сейчас меньше всего интересовал Таши. Нож, словно поданный услужливой рукой, лёг в ладонь, и Таши ударил – раз, другой, третий! Вода замедляла всякое движение, по-настоящему эти тырчки нельзя было назвать ударами, но обретённое оружие легко входило в дряблое тело. Клубы крови завивались крутящимися струйками и уплывали вниз по течению.

Даже изрезанный на куски придонный житель не отпустил бы намеченной жертвы, но была именно в этом ноже сила, заставившая омутинника дрогнуть. Водяной затрепыхался, словно плотвичка, ухваченная поперёк живота неопытным и жадным щурёнком, сжался, отступил и через миг вовсе повалился на дно, обратившись в притопленную, занесённую песком корягу.

У Таши не было ни сил, ни желания проверять, убит омутинник или же он пытается таким образом спастись. Сердце колотилось в самом горле, и никакие заклинания не могли утишить неудержимого стремления вздохнуть полной грудью. Таши оттолкнулся ото дна, стремясь поскорей всплыть.

«В сторону надо! – ударила мысль. – Прямо не всплыть, водокрут обратно затянет…»

Из последних сил Таши отгребал подальше от роковой ямы, потом не выдержал, косо пошёл наверх. Нож, зажатый в правой руке, мешал грести, и больше всего Таши боялся сейчас обронить его. Вода светлела, уже видны почти отвесные лучи солнца, столбами пронзающие воду, и плавающая мелочь пылинками толчётся в них, радуясь свету и теплу. Последние секунды были самыми мучительными. Казалось, голова никогда не пробьёт зеркальный испод реки, но Таши, выдавливая из груди остатки воздуха, сумел дотерпеть, вынырнул, взметнув руками тучу брызг, закашлялся, хватив вместе с воздухом воды, снова погрузился с головой и вновь вынырнул, откусывая оскаленными зубами живительный воздух. И лишь потом, много погодя, сумел оглядеться, увидеть крутой берег, от которого его отнесло чуть не на самый стрежень Великой, небо, облака и лик Дзара, от которого внизу сохранялось одно лишь воспоминание. Таши выдернул из воды руку, в которой был зажат травянисто-зелёный нефритовый нож, и заорал во всю мощь измученных лёгких:

– Достал!!!

Руки плохо слушались его, к тому же ни с того ни с сего Таши овладела боязнь, что сейчас он выронит с таким трудом добытый нож и вновь утопит его. К берегу Таши плыл по-собачьи и выбрался на песок шагов на двести ниже лагеря. Счастливо рассмеявшись, он побежал к костерку, удивлённый и слегка обиженный, что мать не встречает его и Роник не примчался навстречу.

Уже у самого стана по ушам ударил стонущий собачий вой.

Рон, как и прежде, сидел у костра, лицо его сохраняло отсутствующее выражение, нижняя губа безвольно отвисла, отчего шаманыш казался несказанно обиженным. Бубен выпал из ослабевшей руки, упал на угли и теперь догорал неярким дымным пламенем. Уника стояла рядом на коленях, вглядывалась в лицо мальчика, отчаянно повторяя:

– Зачем ты это сделал, Рон, зачем?.. Ой, дура, дура, самой надо было! Что ж я теперь Ладе скажу?

Глава 5

Даже после разгрома мэнков дымы на восходном берегу Великой никуда не исчезли. Меньше их стало, но и только, а так мэнки, судя по всему, чувствовали себя в Завеличье хозяевами и скрываться не собирались. Победители также молчаливо признали потерю правого берега, и даже самые горячие головы не предлагали переправиться через реку и ударить по становищам мэнков. Зато свой берег прочёсывали тщательно и несколько бывших противников нашли, убив троих чужинцев и приведя в селение двух настоящих людей, за которых поручился шаман и которых признали лишаки. А вообще, судя по следам, уцелевшие – и люди, и чужинцы, – стремились уйти подальше от селения и бежали без оглядки.

– Правильно делают, – сказал по этому поводу вождь.

И хотя сказано это было решительно и твёрдо, но вечерами, собравшись семьями в домах, где иной раз по четыре десятка людей жило, мужчины сумрачно обсуждали, как жить, если без колдуна носа за городьбу сунуть нельзя. Вечерами над селением стояла дробная трескотня – всякий, кто умел, мастерил из желтоватого кремня наконечники для боевых стрел. Понимали люди – скоро стрел понадобится много, а будет ли время на изготовку – один Лар ведает. Подрубленные ворота были починены заново. Более того, посовещавшись с пожилыми охотниками, вождь велел мастерить над самыми воротами поперечную перекладину, вытесанную из здоровенного дубового кряжа, какие даже на частокол не идут, – слишком уж велики и тяжеловесны. А тут собрались мужчины и в двадцать рук подняли тяжеловесный ослед на самую верхотуру и закрепили его там на столбах.

Калюта приносил жертвы предкам и доброжелательным духам, хозяйки заново вялили сохранившиеся прошлогодние запасы, понимая, что ничего выбрасывать нельзя – военный год всегда голодный, тут и гадать нечего. И только безрукий Ромар не делал ничего. Вышел было к гостевому дому, посмотреть на прибылых людей, послушать незнакомую певучую речь сгинувших родов, даже сам попытался произнести что-то по-непонятному, но вскоре бросил это занятие и, поддерживаемый двумя подростками, уковылял к себе. Весть о том, что Ромар заболел, облетела селение, неприятно поразив родичей. Никогда прежде не бывало, чтобы колдун хворал, разве что в ту незапамятную пору, когда лишился рук, получив в обмен, как врали рассказчики, бессмертие и небывалую колдовскую силу. Хотя, если подумать, всё это пустые толки. Вон, Матхи, без малого тридцать лет шаманил, тоже казалось, что слепец будет жить вечно, а пришёл срок – и умер шаман. Жаль, в недобрую пору род теряет колдунов, ведь, кроме волшебников, никто сейчас людей выручить не сможет. Ну да ничего, оклемается Ромар, встанет. И не такое перебарывал…

Долго такое тянуться не могло – что ж это за жизнь: ни пастухам стадо в дальние луга не выгнать, ни в лес девкам за ягодами не выйти, ни посевы от копытных потравщиков не охранить. Одни только рыбаки по-прежнему баламутили Великую неводами, благо, что селение рядом, а посреди реки никакое вражье чародейство, поди, не достанет. Только ведь с одной рыбы сыт не будешь, без ячменных лепёшек, без пряных трав, без ягоды, пареной да сушёной, без козьего молока и овечьего сыра. В эту пору всякий день заполнен хозяйскими заботами, летом закрома не набьёшь – весной восплачешь, да поздно будет. Неудивительно, что люди желали лучше, чтобы враг скорей напал, чем сидеть так, ничего не делая и ожидая голодной смерти собственным детям.

И мэнки не заставили себя ждать. Ночью, втихаря, не замеченные дозорами, переправились через Великую, так что дозор углядел их в самый предрассветный час, когда добрая половина войска была уже на горном берегу. Караульным оставалось лишь поднять тревогу, а самим сломя голову бежать в селение Знали уже, что с мэнком врукопашную сходиться можно, только если за спиной колдун стоит. Да и не смогли бы пятеро дозорных задержать полутысячное войско. А мэнков было куда как побольше полутысячи – во всём селении столько мужчин не наберётся.

Калюта готовился разжечь костерок перед столпом предков, когда великая раковина Джуджи – охранный талисман, полученный в знак мира от чернокожих племён, издала хриплый рёв. Дозор, отправленный вверх по течению, предупреждал о приближении врага. Помянув в сердцах всех неведомых демонов, шаман ринулся к воротам. Конечно, он договаривался с йогой, что в этот час будет камлать у столпа, помогать ушедшим в поход, но вражеский приступ ждать не станет. В низовьях Великой ничего не случится, если добытчики задержатся на лишний день, поймёт Уника, что не слышно шаманского голоса, и отложит дело. В крайнем случае – утопят сетку-малушку, ну да сетка – дело наживное.

И Калюта, стараясь заглушить тревожное предчувствие, принялся ворожить на помощь воинам, стараясь очистить их взгляд, уберечь от зловредных мэнковских чар.

На этот раз мэнки и не думали скрываться и мутить головы, пришли в собственном обличье. То ли колдунами поскудались после первого разгрома, то ли не решились колдовать, познакомившись с Ромаровой силой. Передовой отряд – сплошь лучники – приблизился к стенам и дал пробный залп горящими смоляными стрелами.

Росчисть у Большого селения была немалой, желающий достать стрелой до городьбы должен был далеко выйти на открытое место под взгляды детей зубра, ждущих по-над частоколом. В этой короткой стычке люди доказали чужинцам, что луки у них ничуть не хуже, а простая стрела с волнистым каменным наконечником хоть и гудит не так громко, но зато летит дальше горящей. Бесцельно потеряв двоих стрелков, мэнки убрались в колючие терновые заросли.

Ромар приковылял к воротам, одобрительно осмотрел втащенное на вышку бревно, прислушался к тишине, царящей в зарослях, потом поднялся на пристенок и с четверть часа простоял на самом виду, глядя в сторону крутояров Великой. Потом спустился и, невесело усмехнувшись, сказал Калюте:

– Вот и ещё один наскок отбили. Знать бы, долго ли такое с рук сходить будет?

Шаман кивнул согласно, даже не улыбнувшись шутке. Он единственный понял, что произошло только что. Начали было мэнки какую-то ворожбу, а увидав безрукого колдуна, отступились. Памятна им тоенедельная битва – вроде и невелики потери, но погибли сплошь волхвы, зачаровавшие чужеплеменную толпу и погнавшие её на штурм селения. Не раз и не два проделывали такое гривастые чужинцы и никогда не случалось оплошки, а тут вот сорвалось, и теперь уцелевшие маги не рискуют произносить заклинания под зорким прищуром Ромаровых глаз.

Знали бы поганые ведьмаки, что безрукий волшебник стал беспомощней ребёнка, то-то возликовали бы. Но покуда они этого не проведали, бой будет равным: сила против силы, оружие против оружия, одна воля против другой.

Вроде бы наступила пора шаману камлать, полдень подходит, время, когда солнце смотрит в самую глубь омута. Именно на полуденный час договаривался Калюта с йогой, обещая помощь, да вот беда – мэнки в дальних кустах снова завозились, выступили на поле, и Калюта, стараясь не думать, как там Уника одна справляется, ударил в бубен, не в верхний мир отправляясь, а призывая воинов к битве.

На этот раз сражение начали не торопливые мальчишки, первыми поспевшие к стенам и поплатившиеся за свою торопливость, а основные силы пришельцев. Оказывается, был мэнкам знаком и правильный строй, и искусство малой кровью уничтожать противника, засевшего позади стен. Во всяком случае, люди прежде такого не видывали. Из зарослей вышли с полсотни воинов, каждый из которых держал в руках огромнейший, сплетённый из лозняка щит, обтянутый грубой кожей. Теперь стало ясно, что делало вражье войско все эти дни на луговом берегу. Уж чего-чего, а лозняка произрастало там изобильно. За каждым таким щитом, а фактически – куском плетня, кроме самого щитоносца, скрывалось по два лучника. Первые же выстрелы показали защитникам, что даже самая тяжёлая стрела навылет такой щит не прошибает, каменный оголовок надёжно застревает в сыромятной коже и свежесрезанных прутьях. В несколько минут огромные щиты обратились в подобие небывалых ежей, сбежавшихся к городьбе.

– Зря стрелы не трать! – командовал вождь. – Они потом в нас же полетят! Как лучники приоткроются, тут их и сшибайте!

Это люди понимали и сами. Жаль, что стреляющий из-за городьбы тоже должен приоткрыться в момент выстрела. Хорошо хоть раненый мэнк оказывался весь на виду и его можно было добить, а раненого человека немедля оттаскивали и перевязывали. Плохо, что раненый лучник – уже не боец.

Небольшая группа мэнков, прикрываясь щитами, выбежала к самым воротам. У этих врагов не было луков, те воины, что прятались за переносными укрытиями, тащили охапки хвороста и горящие факелы. Оборотни понимали, что просто городьбу поджигать смысла не имеет, морёный дуб считай что и не горит, а позади заточенных столбов насыпан вал, которому огонь и вовсе не страшен. Поэтому огненные стрелы летели поверх голов защитников, в дома. Впрочем, дома, надёжно обмазанные глиной, тоже не слишком боялись пламени. Будь иначе, что ни год, горело бы селение, подожжённое собственной неосторожностью. А вот ворота огня боялись, – на прясла морёную древесину не поставишь, а то сам же замаешься открывать да запирать проход. Вероятно, и мэнки знали это не хуже людей, потому что поджигатели направились прямиком к воротам. Однако весь их геройский порыв пропал зря, сделать они не успели ничего, – Тейко скомандовал, дружный рывок выдернул запорные клинья, и втащенное на вершину охватное бревно сыграло на хрупкие лозняковые щиты. Трое мэнков были убиты на месте, остальные, волей-неволей открывшиеся, немедля расстреляны в упор. На одного из мэнков Данок умудрился накинуть аркан. Извивающуюся фигуру потащили наверх, но переволочь через заплот не успели, разом три стрелы пробили тело чужинца.

– Ты гляди, что делают?! – воскликнул Ляха, жилистый мужик, пахарь по призванию, лишь в годину бедствий взявшийся за оружие. – Ведь своих бьют, тварюги!

– А ты бы согласился живым к ним в плен попасть? – спросил Мугон, распоряжавшийся на воротах. – Вот и они тоже лучше умереть согласны, чем в наших руках очутиться.

– Так у них колдовство поганое! – не сдавался Ляха.

– У нас тоже колдовство, да ещё и посильнее ихнего. Видел, как они Ромара боятся? Вот то-то и оно! Ромар из пленного, поди, всю душу вынул бы. А может, и с мёртвого чего вытрясет… Ступай, скажи Ромару, что у нас тут мертвяк чужинский, пусть распорядится, как с ним поступить. А вы трое бегите за водой и следите, чтобы огонь на ворота не перекинулся!

Последнее было сказано как нельзя кстати, поскольку оброненные факелы подожгли сухой хворост и теперь в двух шагах от заложенных ворот полыхал огромный костёр. Трое парней побежали к дому молодых вождей, возле которого уже несколько лет как был выкопан колодец. Обычно за водой ходили к роднику и колодцем никто не пользовался, но содержали его родичи в порядке, за что и хвалили теперь самих себя. Так или иначе, без воды люди не останутся.

Остальной воротной страже Мугон также нашёл дело. Защитники с ликующими криками подняли на верёвках второе бревно, чуть поменьше, но тоже весомое, и демонстративно установили его, показывая, что ждёт любителей сунуться к воротам.

Желающих попасть под бревно больше не нашлось. Расстреляв запас стрел, мэнки отошли к дальним кустам. После этого дети зубра приоткрыли проход, разбросали костёр и втащили в селение слегка обугленное, но так и не занявшееся бревно.

На том бой и кончился. Дети Лара потеряли троих человек убитыми да пятерых ранеными – тех, кто попал под вражеские стрелы. У мэнков серьёзно раненых не было, зато убито было десятка полтора. Так всегда и бывает – кто лезет вперёд, тот и в лоб получает. Применить магию мэнки так и не осмелились, верно, боялись, что безрукий повернёт их же силу против них самих. Калюта ушёл в свою землянку с чувством облегчения и одновременно тревоги. Селение отстояли, а вот Унику он подвёл.

Таши долго не мог понять, что случилось с Роником. Вроде бы вот он, мальчуган, сидит, как ни в чём не бывало, ни на какую хворь не жалуется, дышит ровно, ни ран, ни болячек на теле не видать, а сам – хуже чем мёртвый. И Турбо тоже – сначала скулил и пытался лизать Ронику лицо, а потом завыл переливчато, словно покойника увидел, убежал в степь и больше уже не вернулся. А уж собаку в таком деле не обманешь, она носом видит, что с человеком деется.

Мать, как чуток в чувства пришла, сказала, что не послушал её мальчишка, сунулся в верхний мир и теперь его душа заблудилась в неведомых просторах и никогда не найдёт дорогу к собственному телу. Этого Таши никак не удавалось постигнуть. Ну хорошо, во сне у человека тоже душа отлетает и бродит неведомо где, но поутру всегда возвращается в родное тело. А тут Таши и звал, и за плечо тряс, и уши тёр, словно обмороженному, – ничто не помогает. Сидит Рон как неживой, смотрит и не видит. И что ему понадобилось в верхнем мире? Сидел бы, где посадили, тряс погремушками да ждал бы, пока взрослые дело сделают. Нет, сунулся… Правильно мать не хотела брать его с собой, не детское это дело. Теперь вся радость оттого, что удалось-таки добыть священный нож, погублена. Поход, в котором гибнут люди, не бывает удачным. А Рон – лучше бы погиб; мёртвого хотя бы похоронить можно по-человечески, а потом поминать вместе со всеми ушедшими родовичами.

Мать, хотя и убивалась по мальчишке, нож, однако, осмотрела и, признав, вернула сыну – ты его достал со дна, ты и родичам принесёшь. Выслушала, как Таши с омутинником схлестнулся и как нож объявился и сам собой в руку прыгнул. Кивнула – значит, успел-таки Калюта, пособил в самый последний миг. Омутинника уже не прогнать было, так Калюта нож подал. Так ли, этак – всё ладно, что добром кончилось. Жаль, мальчишка на месте не усидел – теперь плетись домой с победой, а хуже, чем побитый.

Однако сокрушайся – не сокрушайся, а на месте сидеть все одно ничего не высидишь. Начали собираться в обратный путь. Рон идти не мог, а бросать его на пустынном берегу совесть не позволяла, хотя самому шаманышу это было уже всё равно. Решили нести мальчишку на руках. Таши нагрузил на себя чуть не весь скарб, а Уника взяла Рона, припеленав его к груди, словно новорождённого младенца.

С таким грузом быстро не пойдёшь, к тому же ночевать возле развалин тоже не хотелось. Прошли полпути до разрушенного селения и остановились, немного не доходя до первых зарослей мертвянника. Запалили костёр, а окрестные кусты на всякий случай щедро оросили речной водой. Провизии с собой не было, но это не беда, не маленькие, перетерпят денёк, пока не доберутся до того места, где была оставлена котомка Рона со всем их запасом. А как с Роном дальше быть – того и Лар не скажет. Мальчишка теперь и жевать не умеет – как такого кормить?

Ночью при полном безветрии вьюжно выло над головами, кто-то выходил к костру, смотрел, ждал, пока люди уснут, но не дождался и, напуганный заклинаниями, что творила йога, убрался восвояси.

Утром, ещё до света, вышли в путь. Хочешь не хочешь, а за день надо пройти всё, что заранее отмерено, – не останавливаться же на ночёвку возле могильника. С волшебным ножом, правда, не так страшно, но всё одно, лучше смерть за усы не дергать. Шли поспешно, словно не домой возвращались, а убегали от погони, и к развалинам Низового поспели задолго до полудня. Сворачивать к развалинам Уника не собиралась – не то время. Напротив, свернула под обрыв, чтобы подобрать припрятанную котомку Рона. Хоть и лишняя тяжесть, но есть в дороге надо, да и ребёнка нужно как-то накормить, а то и живым до селения не донесёшь.

Вот там-то, под обрывом и выпала им новая встреча.

Уника первой спустилась по песчаному склону и остановилась, предостерегающе подняв ладонь. Тяжело нагруженный Таши попытался было остановиться на полушаге, но песчаный оползень стронулся под ним, и Таши с шумом съехал к самой воде, разумеется, всполошив заколдованного Турана, который сидел под обрывом на корточках и с удивлением возил по песку провизию из разодранного детского мешка. Услышав шум, великан вскочил и немедленно ухватил выдранный с корнем древесный ствол, третий за последние три дня.

– Осилим! – зарычал он, поднимая палицу.

– А не стыдно чужие вещи грабить? – спросила Уника как ни в чём не бывало. – Всю еду в песке перевалял, а у нас ребёнок голодный. Вот чем его теперь кормить?

– Ребёнок?.. – впервые Туран произнёс осмысленное слово.

С великим трудом бывший старейшина остановил взгляд на Ронике, безвольно висящем в нагрудном мешке.

– Родич… – медленно произнёс Туран. – Малыш. Я знал, что найду тебя. Дай. – Он протянул когтистые лапы.

– Куда?.. – осадила йога. – Говорят тебе – ребёнок голодный, а ты еду разбросал. Вот что теперь делать?

– Голодный? – растерянно переспросил Туран.

Потом лицо его изменилось, выехали вперёд челюсти, распахнулась пасть, полная зубов, каким рузарх позавидовал бы.

– Осилим! – От громового рявканья песок посыпался с крутого обрыва.

Туран швырнул дубину, оставшуюся целой лишь по чистой случайности, и, взметнув каскады воды, канул в волнах Великой.

– Уходим? – быстро спросил Таши.

– Куда? От него не уйдёшь, захочет догнать – догонит. – В голосе Уники, впрочем, не было заметно ни следа тревоги. – Да и не нужно сейчас уходить. Видишь, демон мальчика признал. Теперь-то я с ним как-нибудь управлюсь.

– Чего ж раньше-то не признавал? – спросил Таши. – Глядишь, помог бы с омутинником разобраться.

– Раньше не мог. Он ведь не просто демон, он искажённый дух. Ему сейчас весь мир незнаком. А мальчишку признал, потому что тот и сам искажён: телом тут, а душой неведомо где. Говорят, безумцы частенько друг к другу льнут. Посмотрим… Удастся его привадить – в здешних краях поспокойнее будет. Да и нам, глядишь, какая польза получится.

– Ты что, хочешь его в селение взять? – испуганно спросил Таши.

– Нет, в селение ему и близко нельзя. Сам знаешь, какая на нём вина, такое не прощается. Он предками навеки проклят, это дело решённое, и его сам Лар переиначить не сможет. У меня другая задумка. Ну да ладно – это дело пока не сегодняшнее. А покуда давай нашего знакомца к себе приучать. Только ты от него держись подальше, а то сболтнёшь чего не надо. Ты молчи и даже не смотри в его сторону, а говорить я буду. Понял?

– Чего уж не понять, – проворчал Таши. – Только всё равно, в прежние времена такого не бывало, чтобы люди с демонами якшались. Слипь поганая, вон, ежели посудить, тоже родович, а с ней никто из живых людей не беседовал.

Уника переменилась в лице, но смолчала, и лишь когда неподалёку, предвещая появление искажённого духа, заволновалась вода, сказала:

– За свои дела я сама и отвечу перед родом и своей душой. А ты пока делай, что я сказала.

– Я и так молчу, – буркнул Таши.

Чудовищный Туран извергся из речных волн. В когтистых лапах демона билась четырёхсаженная белуга. Великан кинул добычу на берег, схватив дубину, саданул по рыбьему черепу, превратив сопротивление в конвульсии. Длинным когтем распорол дряблое после нереста рыбье брюхо.

– Вот, рыбка! Ребёнку кушать!

– Молодец, – похвалила йога. Затем она повернулась к сыну: 

– Давай-ка костерком озаботься, придётся тут на днёвку остановиться. Часа на два, не больше. А потом всё равно уходить надо.

Куски белужины нанизали на длинные прутья и зажарили над углями. Роник сам есть не мог, Унике пришлось нажёвывать рыбную кашицу и кормить шестилетнего мальчишку словно грудного ребёнка. Даже глотать Рон толком не мог, разжёванная кашица текла по подбородку. Туран сидел, опасливо отстранившись от огня, и немигающим взором смотрел на мальчика. Иногда он неловко поднимал руку, стараясь втянуть когти поглубже, но так и не решившись коснуться ребёнка, опускал. К рыбе он не притронулся и лишь следил подозрительно, не сожрёт ли Таши всю восьмидесятипудовую рыбину, принесённую на обед обретённому родичу.

Уника кормила Рона, демонстративно не замечая мучений чудовища, и лишь когда ребёнок был с горем пополам накормлен, йога обратила острый прищур на Турана и спросила:

– Малыша побаюкать хочешь? – И, не дожидаясь ответа, протянула ребёнка, которого уже давно удерживала из последних сил. – Только смотри – осторожнее, это тебе не на смерче верхом гонять. Если что – сразу мне его возвращай.

Туран нерешительно протянул ладони, принял тельце, которое в его лапах казалось особенно беспомощным и беззащитным. Свернувшийся калачиком Рон как раз уместился в Турановой пригоршне.

– А-аа-а!.. – зарычал демон, покачивая ладони на весу. – Баю-бай!

Йога, отвернувшись, скороговоркой шептала какие-то заклятия, сплетая пальцы сложным узором и время от времени коротко дуя на них. Словно в ответ из пальцев Турана поползли когти, они становились всё длиннее – с локоть, с два локтя… – изгибались, покуда не коснулись запястий, образовав над безразличным ко всему Роником подобие костяной решётки.

– А-аа-а!.. Баю-бай!..

– Ну вот и всё, – удовлетворённо произнесла Уника. – Теперь он будет послушным. Зачаровала я его, а память прочистила, сколько могла. Осталось только к делу беднягу пристроить. Вот пока пусть Роника нянчит.

– А не растрясёт он его? – спросил Таши, недоверчиво разглядывая раскачивающиеся когтистые лапы. То, что творил Туран, не слишком напоминало детскую люльку, скорее уж качели.

– Растрясёт… – вздохнула Уника. – Только мы с тобой его ещё вернее растрясём, пока до селения дотащим. Да и в селении… сам видишь, какой он. Ну будет с ним мать возиться, кормить жёванным, убирать как за младенцем – так всё равно он без движения зачахнет. Год протянет, может быть, два, а там и помрёт. Нельзя человеку разом в двух мирах жить. А как тело дышать перестанет, то и душа переменится, обратится бесприютным духом. Так что судьба у мальчишки в любом случае незавидная.

– Может, Ромар пособит или Калюта? Ежели он в верхнем мире заблудился, так отыскать его там и привести назад.

– Не бывало такого прежде, да и сейчас, мыслю, не будет. Ромар по верхнему миру ходить толком не умеет, для этого руки нужны, а Калюта слаб покуда. А и был бы могуч, всё одно ничего бы не сделал. Сам посуди: надо целый мир прочесать, чтобы найти одного человека. Так его там, поди, ещё и не признаешь. Попробуй угадай, каков он в верхнем мире. Может, обратился в такое вот чудище, как наш Туран, и пугает всякую нежить. А на самом деле – никакое это не чудище, а потерявшийся ребёнок. Туран ведь тоже не всегда был таким. Я-то его хорошо запомнила, был он обычным стариком, злым и неумным. К смерти меня присудить хотел, а теперь вот самого смерть не берёт. Жаль его, а ничего не поделаешь. Пусть хоть с Роном потешкается, так им обоим полегче будет.

– Баю-бай!.. – рычал демон, обнажая зубы, которым позавидовал бы полувымерший зверь махайрод.

– Ты собирайся, – напомнила Уника сыну. – Теперь мы быстро пойдём, но всё равно, тут зря сидеть нечего.

– Так я собран, – отозвался Тащи.

– Белужинки возьми, вечером поесть и утром. Экая рыбина пропадает.

– Туран новую поймает, – беспечно отмахнулся Таши.

– Поймать-то поймает, но и реку зря зорить не след. И без того мы своими делами Великую сильно взбаламутили. Так что не ленись, вырезай лучшую часть.

– Видишь – делаю уже… – проворчал Таши, ловко орудуя священным ножом.

«А ведь нож ему в самый раз по руке, – подумала йога, с нежностью глядя на сына, которому только что сделала выволочку, – и святыню парень держит просто, без трепета. По всему видать, быть ему вождём. Лишь бы только ничего с ним не случилось, да ещё чтобы помогли предки с мэнками управиться».

Таши собрался, навьючил на спину мешок, помог матери продеть руки сквозь лямки заплечной торбы. Туран сидел, прикрыв жёлтые глаза, и хрипел колыбельную.

– В путь пора! – позвала йога.

Великан вскочил, переложил мальчика на согнутую левую руку, прижав его к груди. Правой ухватил выдранный древесный ствол.

– Будьте настороже! Кругом враги!

– Чтоб тебе это раньше помнить! – попеняла Уника.

– Осилим! – огромными прыжками Туран понёсся вдоль берега, мгновенно оставив позади спешащих попутчиков.

– Никуда он мальчонку не затащит? – обеспокоился Таши.

– Нет. Он теперь Роником к нам привязан крепче, чем сыромятным ремнём. Где бы ни бегал – назад вернётся и мальчонку сбережёт.

– А мы что, так и пойдём вчетвером в селение? Ты же говорила, ему туда нельзя.

– Так и пойдём. Ну, не до самого селения. Там он погуляет маленько, а потом мы его снова с собой возьмём.

– Куда?

Некоторое время Уника шла молча, словно не слышала последнего вопроса. Сосредоточенно смотрела под ноги, выбирая дорогу среди россыпи речных валунов. На копьецо, вновь перекочевавшее к ней в руку, она опиралась как на посошок, с какими старухи по селению ковыляют, но шла быстро и неутомимо, как охотнику впору. Потом вскинула голову, словно разглядела что-то на смутном из-за жаркого марева восходном берегу, и произнесла, глядя туда, в заречную даль.

– Ромар уходить собрался, к северному магу, Баюну. Вот мы его и проводим. И Турана там оставим, вместе с Роником.

– Как это Ромар уходить собрался? – Кажется, Таши ничего больше из сказанного не воспринял, слишком уж неожиданной оказалась последняя новость. – Как же это можно – без Ромара? Ведь без него нас мэнки голыми руками возьмут!

– А ты не давайся под голые-то руки, – посоветовала йога.

Некоторое время вновь шли молча, как и полагается в дальнем походе, и лишь когда Таши потерял надежду услышать объяснения, мать сказала:

– Сама знаю, что без Ромара никак, а что делать, если совсем старик одряхлел? Зубы посыпались, а теперь и вовсе надорвался, ног не тянет. Ежели ему сейчас к Баюну не уйти, то вовсе пропадёт. Умереть он не умрёт, а станет вроде как Роник, хуже малого дитя. А так – хоть советом поможет. Понял теперь?

– Понял… – вздохнул Таши, щёлкая ногтем по чёрной полированной поверхности топора.

– А я вот что подумала, – поделилась мыслями йога, – попросить Ромара, чтобы он с собой Роника взял и Турана. Искажённому духу нельзя рядом с людьми жить, он и сам не заметит, как перекалечит полселения. Да и предки не одобрят, если живые их проклятиями пренебрегать станут. Бед от таких дел случиться может несчитанно. А там Ромар за ним присмотрит, а Туран будет ему помогать. И за Роником тоже приглядит, пока тот жив. Конечно, в пещере у Баюна одни бессмертные, ну да авось не откажет старым знакомым, примет мальчонку.

– А Лада позволит, чтобы сына её в какую-то пещеру упрятали?

– Что Лада?.. – выкрикнула Уника. – Ты же видишь, сгинул мальчишка, только и есть жизни, что дышит покуда да под себя мочится! Не поможет ему ни мать, ни шаман, ни сам рогатый Лар. Всё одно мне от Лады прощения не видать, так лучше и не знать ей, что с сыном стало. Я его и не покажу вовсе, совру, что Роник с обрыва упал, когда берегом шли. И ты тоже не вздумай болтать. Мне, всяко дело, хуже не будет, а вот Ладу пожалеть нужно.

Уника пристально посмотрела на сына и увидела, что тот вовсе не слушает её. Таши ещё шёл размеренным охотничьим шагом, но вся его фигура хищно подобралась, словно молодой охотник приготовился к броску. Но вместо этого он прошипел: «Ложись!» – и сам нырнул за тяжёлый валун, вымытый половодьем из крутого берега Великой. Уника не видела никакой опасности, но всё же немедленно растянулась рядом с сыном и лишь потом прошептала одними губами:

– Что?..

– Диатриты… – последовал ответ.

Берегом Великой неторопливо вышагивали три гигантские птицы с карликами на спинах. Несколько дней назад они сумели вырваться из бойни у Большого селения и теперь продвигались вдоль русла Великой, отчаянно пытаясь найти несуществующий брод или иную переправу. Ни карлики, ни тем более диатримы не понимали, что с ними случилось, как занесло их в эти неуютные края. Единственное, чего они хотели, это оказаться в родных солончаках. Но туда их не пускало могучее течение царственной реки. Здесь, в низовьях, переплыть Великую было бы для карлика непосильной задачей, а диатриму вообще никакая сила не заставила бы войти в воду глубже, чем по колено. Оторванные от остатков своего племени, усталые и озлобленные, карлики были обречены, но по-прежнему оставались смертельно опасны. Им было достаточно заметить людей, и на несколько минут все беды забудутся, поглощённые неистребимой ненавистью к людям. Только ненависть людей к диатритам могла соперничать с этим чувством.

Таши деловито проверил лук, открыл колчан и вытащил длинную стрелу. Он не собирался вступать в безнадёжный бой, поход на гнездовья диатрим многому его научил, но и гибнуть без боя, ежели случится худшее, тоже не собирался.

– Ежели что, – прошептал он, – я их задержу, а ты беги к реке, там вплавь уйдёшь… за ножом после вернёшься или вот – на!

– Забери! – Уника сердито оттолкнула протянутую руку.

Быстро пробормотав какие-то несложные заклятья, йога довольно кивнула и вдруг совершенно неожиданно для Таши вскочила на валун, за которым они только что прятались, и звонко закричала:

– Туран! Тут враги! Враги напали!

Когда и откуда явился искажённый демон, Таши заметить не смог. Он просто увидел, что Туран уже несётся наперерез диатримам, двинувшимся было в сторону кричащей женщины. Дубина с гудением рассекала воздух, развевались косматые одежды, хриплый рёв нёсся из пасти:

– Оси-илим!..

– Ребёнка отдай! – кричала Уника.

Куда там! Туран, кажется, уже ничего не слышал. Перед ним были враги, те самые, которых он искал все эти годы. Единственное, что не забыл бывший старейшина, – страшный образ торжествующей диатримы, врывающейся в селение, которое он не уберёг. И вот наконец безумный демон встретил причину всех своих бедствий. Мог ли он в этот миг остановиться или тем более отдать в чужие руки чудом обретённого родича? Туран рвался в битву, но в то же время знал, что никто лучше него не сможет оберечь спящего шаманыша.

– Осилим!

Диатриты замерли было в нерешительности, не зная, как поступать при виде столь необычного противника. Но даже если бы они немедля атаковали или кинулись спасаться, это никак не изменило бы их судьбу. Туран налетел вихрем, дубина переломила шею одной из птиц, словно по пустому месту прошла. Вторую диатриму свалил удар ноги. Третья хищница успела ударить клювом, сорвав с рёбер здоровенный шмат мяса, но древесный ствол уже развернулся и хрястнул по пернатой спине, переломив её и размазав в кашу завывающего карлика. От последнего удара дубовый ствол разлетелся на части, так что вторую диатриму и её хозяина Турану пришлось добивать ногами. Выплясывая среди растоптанных останков, мститель уже не повторял свой клич, а старался успокоить Рона, который, разумеется, и не заметил происходящего:

– Баю-бай, спи малыш! – распевал демон под аккомпанемент трещащих птичьих костей.

Из обломков очередной дубины и сухого прошлогоднего бурьяна Таши сложил костёр и спалил на нём то немногое, что осталось от заблудившихся карликов. Истерзанные туши птиц были оставлены в добычу жёлтым степным собакам. Как бы там ни представлялись клекочущие диатримы в песнях, но всякий понимал, что это просто зверь, годный в пищу, и принимать никаких мер, чтобы оградить себя от посмертной мести пернатых чудовищ, просто не нужно.

Уника, отведя в сторонку Турана, строго выговаривала зато, что он кинулся в схватку, не оставив Роника где-нибудь в безопасном месте. Великан сопел, выпускал аршинные когти и ничего не отвечал.

– Ты, верно, думать разучился или никогда не умел! Сам посуди, а если бы эта птица не тебя по боку саданула, а его? Убила бы на месте, как пить дать! Смотри, рана какая – кровищи два горшка натекло.

– Проходит уже… – гудел Туран, проверяя ладонью жуткого вида рану, оставленную острым клювом. Кровь из раны и впрямь уже не хлестала, и, судя по всему, к завтрашнему дню на этом месте останется лишь застарелый шрам.

– Тебе-то что, заживёт как на собаке, а если бы мальчика задело? – сердито закончила Уника. – Смотри, отниму ребёнка и больше не дам. Понял теперь? Чтоб в следующий раз сначала Рона мне отдал, а в драку лез со свободными руками.

Туран молчал, в широкой груди что-то клокотало, словно курлыкала несущаяся в бой диатрима.

– Ладно, – смилостивилась йога, – давай ребёнка кормить, проголодался, поди.

– Осилим! – согласился демон и, схватив кусок рыбы, которым можно было бы накормить всех троих, принялся старательно жевать, чтобы приготовить жидкую кашицу, которую только и мог проглотить безучастный ко всему Рон.

* * *

Сначала Роник пытался куда-то идти. Руки и ноги оставались у него прежними и слушались по-прежнему, хотя весь остальной мир изменился необычайно. Рон даже не мог сказать, сумел ли он сделать задуманное, нож ли он схватил или что другое и, главное, сумел ли он распорядиться святыней. Запомнилось лишь ощущение неподъемной тяжести, все возраставшей по мере того, как он тащил зелёную молнию к растопыренной Ташиной пятерне. А когда дотащил-таки, это уже и на руку не походило, и от Таши не оставалось даже намёка. Один Лар знает, помог он или, напротив, навредил так, что и сотня шаманов не исправит.

Во всяком случае, что сделано, то сделано, и Рон старательно убеждал себя, что сделано правильно. Не мог он сидеть, глядя на гибель родича. Пусть лучше предки накажут его за глупость, чем за трусость. Жаль, что не было вокруг ни предков, ни вообще хоть чего-нибудь понятного, а был не то лес, не то пещера, не то вообще не пойми что. Роник протискивался между бурыми колоннами, твёрдыми и колючими, и тут же видел, как серые многоножки проползают сквозь эти стволы, даже не замечая их. Под ногами порой была земля, то каменистая, то покрытая толстыми стеблями, словно перелезаешь через накиданный кое-как хворост. Но куда чаще ноги тонули в мутном киселе. Сверху падали медленные струи золотистого дождя, дождь стекал по голове, смывая волосы, кожу, так что Роник не смел поднять руку и проверить, цел ли он сам или уже превратился в остов, наподобие того, каким представлялся плывущий Таши. Потом вдруг каменная глыба, на которую Рон пытался облокотиться, пронзительно засвиристела, рванулась с места и сгинула, оставив за собой широкий проломленный след.

И вспомнилось одно из немногих, зато часто повторяемых поучений Матхи:

– Ходишь по верхнему миру, ничего не трогай, если не знаешь, что это и зачем.

Вот, он облокотился на живой камень, а от этого наверху поветрие на родичей напало или демон объявился какой-нибудь вроде вчерашнего. Йога говорила, будто этот, который с Хоботом дрался, прежде был человеком, родичем даже, а демоном стал из-за собственной вины и потому что в верхнем мире смерть страшного Кюлькаса была ещё ужаснее, чем внизу.

Странно это, что демон, в котором и человеческого ничего нет, может быть твоим родичем, а вот бывает, порой даже безо всякой вины. Хозяйка топких болот – поганая Слипь, – тоже родич, самому первопредку Лару внучкой приходится. И вины у нее ни перед кем не было – сразу такой родилась. Таково проклятие матери-земли: взял сын Лара – Шур в жёны родную сестру, и родилось у них чудовище. С тех пор род и делится на семьи, и старики строго считают, чтобы кровосмесительства впредь не бывало. А убийственная Слипь так и живёт на далёком севере в Болотищах, что разделяют земли рода и владения детей лосося. Значит, и без всякой вины можно стать страшней Жжарга и Хурака вместе взятых.

Роник вдруг испугался, что ему лишь кажется, будто он стоит возле ямы, оставшейся после живого валуна, а на самом деле он давно превратился в неукротимого демона, носится, размахивая дубиной, и убивает своих. Рон забился в яму и замер там, стараясь ни о чем не думать и не делать ничего. Вот если Калюта появится, то он подаст голос, а больше ну совсем ничегошеньки делать не станет.

Что-то по-хозяйски ломилось сквозь дебри, сокрушая одни колонны, беспрепятственно проходя сквозь другие. Оно гудело, хлюпало и скрежетало. Негромкий прежде мир наполнился шумом разрушения. Рон закрыл глаза, стараясь не смотреть, но всё равно увидел, как тяжёлая волосатая нога, а быть может, столб, тяжко ударила в землю неподалёку от его укромины, а затем ухнула сверху прямо на него.

Рон не знал, как и почему он остался жив. Может быть, прошедший мимо просто не умел убивать. Через некоторое время – минуту или десять лет? – Рон снова осознал себя, хотя теперь у него, кажется, вообще не осталось ни рук, ни тела – одни глаза. Должно быть, это было страшно, но после всего случившегося Рон уже не мог бояться. Он просто был. Единственное, что он ещё мог делать, это убеждать себя. «Я человек. Родовичи меня не кинут. Калюта придёт и заберёт меня отсюда». Но сам знал – не появится Калюта, а если и занесёт его ненароком в эту часть мира, то шаман не признает потерявшегося мальчишку и пройдёт мимо, не заметив, а то и попросту наступит ногой, как было только что.

Хотелось плакать, но глаза, которые ещё оставались у Рона, не имели слез.

* * *

Два дня мэнки держали селение в правильной осаде. Разбили лагерь поодаль от городьбы, чтобы лишь взглядом можно было достать шалаши и горящие перед ними костры, а сами словно и забыли о людях, запертых за высоким забором. Редко кто из мэнков выходил к городьбе и издали пускал с наветренной стороны горящую стрелу. Вреда от этих стрел не было ни малейшего, куда сильнее стрел мучило людей сознание собственной беспомощности. Мэнки пришли и устраивались на чужой земле, как у себя дома. Даже рыбу в Великой пробовали ловить. Схватили старый невод, по нерадению оставленный сушиться на берегу, закинули его с лодки и сдуру в лодку же пытались вытащить, словно кошельковую сеть. Ясное дело, ничего у них не вышло, только снасть утопили. Великая не любит рукосуев. Рыбаки зубами скрипели, глядя на такое непотребство.

В первую же ночь двое охотников, решив попытать счастья, сползли с ограды и по-пластунски отправились проведать дозоры чужинцев. Казалось бы, самый искушённый взгляд не мог заметить в обманном ночном полумраке тени разведчиков, однако назад самовольщики не вернулись и сумели ли сделать что – неведомо. Наутро мэнки выставили тела погибших пластунов на видном месте перед воротами, проткнув их кольями точно так же, как йога когда-то поступила с попавшими к ней в руки оборотнями. Становилось ясно, что хитростью и тайной ухваткой с оборотнями не сладить.

Надо было на что-то решаться, и на второй день вождь собрал лучших воинов на совет.

– Нельзя нам так больше сидеть, – мрачно говорил он. – Урожая в этом году, считай, не будет, ещё пара дней, и в стаде от бескормицы падёж начнётся.

– Покуда мы нерестовой рыбой пробиваемся, которую по весне взяли, а завтра что есть будем? И колодец тоже не бездонный, всех не напоишь. Как ни крути, надо выходить в поле, биться с пришельцами, покуда они нас опасаются и магии применять не смеют.

– Перестреляют нас в поле, – посетовал кто-то из охотников. – Там мы открыты будем, а у мэнков, все видели, какие щиты.

– И мы тоже щиты сделаем, – упрямо произнёс Тейко. – Лозу плести – наука немудрёная.

– Где её взять, лозу? – спросил Ваша – охотник средних лет, один из тех немногих, что выжили, будучи малолетками, во времена нашествия диатритов. – Кабы знали заранее о таком, то нарезали бы, а так – корзин в селении мало, и у тех лоза тонкая, от стрелы не убережёт. Да и не умеет у нас никто со щитом управляться. Будем вожжаться с этими штуками, как мэнки с нашим неводом…

– Жить захочешь – научишься, – сурово возразил Мугон. – Диатриты тоже непобедимыми казались, а теперь бьём их – только пух летит.

– Правильно вождь сказал, – тихо произнёс Ромар. – Без щитов нам сейчас не обойтись, а лозу для них добыть нетрудно, как раз такую, как надо.

Удивлённые взгляды повернулись в сторону Ромара. Колдун усмехнулся и произнёс, словно детишек поучал:

– Дома из чего строим? На сруб – брёвна, а стены из плетней и глиной обмазаны. И лозняк на плетни самый что надо идёт.

– Что же нам – дома рушить? – выкрикнул было кто-то, да вовремя сам себе рот заткнул. И впрямь, не такое время, чтобы о постройках думать. Будут люди живы – дома отстроят, а ежели мэнки победят, то и дома не нужны окажутся.

Тейко на минуту задумался, затем веско сказал:

– Дом молодых вождей придётся разбирать. Другие дома зорить – детей без крова оставлять. К тому же тот дом самый новый, года не прошло, как отстроили. Значит, и прутья не погнили и не пересохли.

С этим были согласны все: верно рассудил вождь.

Уже через час в селении начались работы. Неженатые парни, обитавшие в доме молодых вождей, перетащили свои пожитки в другие места, после чего дом разнесли единым духом, только пыль столбом стояла. Одно слово – ломать не строить. Освободившиеся плетни разобрали на прутья, так что гора получилась вровень с окрестными крышами, а потом лучшие умельцы принялись плести из полученных веток округлые щиты в рост человека. Дело непростое, щит должен быть лёгким, но не рассыпучим, да ещё нужно сообразить, как его держать, и какую ни есть ручку приспособить. Хорошо, что после первого отбитого приступа мастер Каяк велел собрать образцы чужинского оружия и среди прочего был принесён и щит, оставшийся у ворот и случайно избегший огня. Теперь лучшие корзинщики рода, качая головами, рассматривали хитро выплетенные двойные ручки: первая большая, а вторая маленькая. Долго не могли понять, как с этими ручками управляться, покуда Каяк не сообразил, что шит надо держать одной рукой, просунув локоть в большую ручку и ухватившись за малую. При этом вторая рука оказывалась свободной для копья или топора.

Каяк такое устройство похвалил, да и охотники довольны остались. А то выходить на бой с одной корзиной в руках многие не решались. Беда была только корзинщикам – сплести к завтрашнему дню сотню щитов, да ещё с такими вычурными ручками. Потом кто-то додумался на широкую ручку брать ремень, и дело пошло веселее. Сотню, конечно, не изготовили, но четыре десятка щитов к утру были готовы. Плотной кожи на все щиты не хватало, в ход пошла овчина мехом внутрь и даже лыко, что совсем недавно было надрано в дальней роще. Один щит, что поплоше, установили на площади и, проверяя на прочность, в упор расстреляли из луков. Результаты оказались утешительными, свой щит держал удар не хуже чужинского. Заодно обнаружили, что и копьём плетёнки лучше не касаться – завязнет наконечник среди ивовых прутьев, так просто его не вытащишь.

Пару часов сорок молодых парней учились на площади управляться с плетёными чудищами, прикрывать не только себя, но и стоящих рядом, смыкаться в один строй, как это делали мэнки. Получалось не слишком ловко, но уж лучше так, чем вовсе без защиты.

Часть воинов, особенно родственники погибших пластунов, предлагали не тянуть время, а атаковать немедленно, однако большинство порешило отложить вылазку на следующий день, чтобы и в щитах недостатка не было, и каждый из воинов мог хоть немного со щитом поупражняться. Неважно, чем он будет изначально вооружён, а в бою, бывает, и чужое оружие подхватишь. Атака была назначена на полуденный час, время жаркое и для битвы неудобное. Люди в эту пору привыкли обедать, да и мэнки, как было замечено, тоже что-то готовили на кострах. А это значит, что хоть некоторых, но удастся застать врасплох. А что на жаре биться неловко, так это кажется. Свой дом защищать в любую погоду ловко.

За остаток дня и следующую ночь мастерицы сплели потребное количество щитов, так что к утру были вооружены все. К вылазке готовились почти все сильные мужчины, на стенах оставались лишь несколько десятков лучников. Сто двадцать человек вооружились копьями и новосделанными щитами, столько же было лучников, которые за этими щитами будут прятаться. Кроме того, у каждого из воинов за кушаком торчал боевой топор из смоляного диабаза. В ближнем бою нет оружия страшнее. И лишь у Тейко вместо топора висел на ремне нефритовый кистень.

В молчании, чтобы не привлечь недобрых духов и мэнков не всполошить ненароком, войско собиралось на площади перед столпом предков. Воротная стража готовилась открыть широкий проход, и Тейко уже придирчиво оглядел воинов, которых ему предстояло вести в бой, когда меж домов появилась ещё одна группа людей. Впереди шли трое детей медведя, освобождённых в прошлой битве и не успевших уйти в родные края, позади толпились остальные люди, вышедшие живыми из колдовской битвы под стенами селения. Этих покуда не приняли в члены рода, и они, как и полагается в таких случаях, были без оружия и в самой лёгкой одежде. Однако лица у всех были суровые и решительные.

Старший из медведей, вполне достойный быть старейшиной, произнёс, обращаясь к Тейко, несколько коротких фраз.

– Что он говорит? – спросил вождь, раздосадованный, что его отвлекают в такую минуту.

– Просятся в бой, – объяснил Мугон, хорошо владевший языком медведей. – Говорят, что не могут сидеть вместе с женщинами за городьбой, когда мужчины будут воевать с мэнками. Просят дать им оружие и позволить сражаться.

– Что ж прежде-то не сражались?.. – покривился вождь. – Теперь-то, за нашими щитами, да за нашими колдунами просто храбрыми быть… Да ладно, не сладкий кусок заедают, выдай им копья и что там ещё нужно. Да скажи, чтобы строя ломать не смели, вместе со всеми держались.

В две минуты добровольцы были вооружены. Лишка, глядя на торопливые сборы, припомнила, как час назад Яйян – лишак, раненный ею в прошлом сражении, тоже рвался в бой, хотя у самого ещё перебитая рука не действует. Чудной парень этот Яйян, уставится на неё, словно что небывалое углядел, а чего глядит – непонятно… Лишка тряхнула головой, отгоняя несвоевременные мысли, и взялась за щит, до поры прислонённый к стене дома.

Лик Дзара приближался к зениту, ароматные запахи из селения мешались с дымами вражеского стана, и ничто не напоминало о войне, когда смазанные бараньим салом пряслины сдвинулись все разом, толпа вооружённых людей молча хлынула из прохода и бросилась к стану пришельцев, на ходу разбиваясь на пары и растягиваясь широким фронтом. И лишь когда оттуда донеслись всполошные крики, в ответ грянул боевой клич детей Лара: 

– Бей!..

После встречи с диатритами Уника принялась понукать небольшой отряд, словно на пожар спешила.

– Ты иди как умеешь, – увещевал мать Таши, – а уж я от тебя не отстану. Мне на испытаниях постолы только случайно не достались, ногу подвернул, а уж ходить-то я могу пошибче всякого.

– Ты смотри, сейчас ногу не подверни, – сердито отмахивалась йога. – Мне тебя не стащить будет. Вот отдам тогда Турану, он тебя убаюкает дорогой.

– А что, – соглашался Таши, – я бы на нём покатался, как диатрит на диатриме.

– Ты пошути, как раз снова на карликов напоремся.

– Не, их всего три было, – отмахивался Таши. – Мэнков бы не встретить…

– А вот об этом – молчок! – сразу посерьёзнела йога. – Какая у них волшба – не знаю, может, они услышат, если их вот так помянуть. Так что пошевеливайся да по сторонам поглядывай. Нож у тебя где прибран?

– Вот, на поясе висит.

– Правильно. Далеко не убирай, а то, случись что, – достать не успеешь.

– Так у меня топор под рукой.

– Топор топором, а нож сам по себе. В нём в нужную минуту сила предков просыпается. Слышал небось рассказы, как Бойша с одного удара диатриме голову снёс?

– Так то когда было? – усомнился Таши. – Тогда нефрит целым был, а теперь он на две части расколот, и даже на три, если твою проколку считать. Ты говоришь, сила во всех трёх кусках, значит, и в кистене тоже, а кто эту силу видал? Вождей со времён Бойши сменилось двое, но никто из них с одного удара диатриме голову не сносил.

– Значит, случая не было, крайнего. Да и не у всякого в руках нефрит силу покажет. Прежний вождь, Стакн, большим мастером был, душу камня понимал как никто, так он говорил, что священный нефрит – это просто камень, пока его в руку не взять. А уж тогда он сам определит, достойная ли рука за него взялась.

Таши, ни на миг не замедляя шага, вытащил святыню из кожаных ноженок, где прежде висел его собственный, кремнёвый нож, теперь спрятанный в суму, подержал в руке, затем пихнул обратно.

– Нож как нож, – сказал он. – Удобный. Как раз по руке. Ну и красивый, конечно. А так – ничего особенного, никакой силы не видать.

– Омутинника им зарезал? – напомнила мать.

– Так то омутинник, нежить подводная. Ему и положено таких вещей бояться.

– Ладно, – сказала мать. – Давай пошевеливайся. Нам до дому ещё шагать и шагать, а хотелось бы завтра к вечеру поспеть. Тревожно что-то у меня на душе.

– Сама же разговоры затеяла, – обиделся Таши, – только дыхание сбиваешь зря. Мне-то что, я и с разговорами могу, а ты уже вся запыхалась.

– Ничего, я и запыхавшись поспешаю, – отозвалась йога. – А ты знай, что за вещь у тебя в руках. Думаю, что раз с омутинником ты справился, то и в остальном нож тебе по руке придётся.

– Нож вождю надо отдать, – угрюмо заметил Таши.

– Надо. Как придём в селение, так и отдашь. А покуда он у тебя в руках, так ты к нему приглядывайся, пригодится…

– Некогда приглядываться, бежим как оглашенные, – проворчал Таши, окидывая цепким взглядом плёс, открывшийся за поворотом реки. – Сейчас приглядываться надо, чтобы не вылезти ненароком на незваных гостей, а не беседовать, словно в родном доме.

– Нет тут никого, – отозвалась Уника. – Видишь, выпь невспугнутая? Значит, людей поблизости нет.

Выпь, покинувшая камыши и красовавшаяся на самом виду, на отмели, взмахнула крыльями и тяжело потянула к пологим островам посреди реки.

– Нас испугалась, – успокоил Таши.

На ночёвку устроились уже в знакомых местах, откуда до дому оставался день хорошего ходу. Костра Уника разжигать не позволила. И без того ночи тёплые, и без огня не озябнешь, а приметить костерок можно издали.

Туран, носившийся где-то целый день с Роником на руках, теперь сидел, поджав косматые колени к бороде и сосредоточенно ворчал что-то умиротворённое. Уника велела Таши укладываться спать, а сама взялась раскидывать обереги.

Таши пожал плечами, но перечить не стал. Улёгся на землю, укрылся кожаном с головой, чтобы комарьё не донимало, и закрыл глаза. Уже засыпая, подумал, что как раз сейчас можно было бы и поболтать всласть, а на мать молчанка напала. Хотя ей колдовать надо, и, значит, разговоров быть не должно. Вообще-то настоящее женское колдовство должно твориться, только если мужчин поблизости нет, но Таши давно привык к материнским тайнам и честно не прислушивался, когда мать принималась ворожить. Разберётся мать со своими делами, тогда и настанет Ташина очередь караулить, прислушиваясь к ночной тишине.

Поспать удалось совсем немного, часа, может быть, полтора. Уника разбудила его, когда ещё и полуночи не было.

– В селении неладно, – коротко сказала она. – Придётся нам ночь без отдыха идти. Да и там как бы опять не пришлось запретными делами заниматься. Туран, поднимайся! И чтоб от меня – ни на шаг!

Всей неожиданности хватило детям зубра на то, чтобы без толкотни пройти сквозь неширокие ворота и выстроиться боевым порядком. Не пропали зря давние уроки войны против диатритов, когда только совместными действиями многих людей удавалось вырвать победу. И сейчас встали на поле не хуже мэнков. в первом ряду копейщики со щитами, а лучники позади, прикрытые от вражеских стрел. А вот до кустов и зарослей, где устроен вражеский стан, добежать не успели, навстречу в полном порядке выдвинулись ряды мэнков. Видать, хотя и варили оборотни похлёбку, а на ворота поглядывали и к нападению были готовы.

Лучники всё же успели выпустить в сторону вражеских шалашей и балаганов огненные стрелы. Кое-где в кустах занялись дымные огни. Невелик ущерб – десяток шалашей, что за полдня выстроить можно, но долг платежом красен, на том люди с давних времён крепко стоят.

А потом две рати сошлись на бывшей пашне, уже политой в этом году человеческой и чужинской кровью.

Тейко шёл во втором ряду, хотя вместо лука у него было копьё и зелёный кистень на левой руке. Ничего не поделаешь, вождь должен быть виден всем, а в первом ряду воины скрыты щитами, их так сразу друг от друга не отличишь. Странное чувство одолевало молодого вождя. Вроде бы на битву идёт, а мысли текут медленно, вяло, как не свои. Почему-то вспомнилась бойня на Истреце, когда люди впервые сошлись с диатритами и полной мерой отплатили им за гибель Нижнего селения. Тогда Тейко был простым воином и верил, что вождь, славный Бойша, знает всё и за всё отвечает перед людьми и предками. А он, Тейко, только своей жизнью рискует. Тогда казалось, что уж он-то, Тейко, на месте вождя куда как лучше управился бы. И вот пришло время управляться, а он не знает, как быть. Ясное дело, Бойше куда как легче приходилось. Что такое диатрима – птица и больше ничего, а тут всё неведомо…

– Не спать! – крикнул Тейко любимую приговорку старого вождя. Больше для себя крикнул.

Первые ряды сошлись, так и не дав хорошего залпа, берегли стрелы для верного выстрела. А затем оказалось, что есть у мэнков средство и против щитов. Не простые оказались у оборотней копья, а с крюком, крепко примотанным к рожну. Зацепил таким крючком край вражеского щита, рванул на себя и открыл противника под пущенную в упор стрелу. Упали первые воины Лара, пролилась первая кровь. Тут уж оставалось забыть о правильном строе, ударять щитами в щиты и пускать в ход топоры.

Лишка шла в первом ряду, в самом центре войска. Когда сошлись с мэнками, она сумела удержать щит в руках, а вот копьё, хотя и пробило вражеский щит, но накрепко завязло среди упругих лозин. Бросив копьё, девушка выхватила топор и прыгнула вперёд. Толчок вышел неплох, мэнк, укрывшийся за щитом, упал, Лишка пробежала прямо по щиту, под которым ворочался сбитый мэнк, и обрушила удар на голову лучнику, только что пустившему стрелу в живот Ляхе. Не будешь, тварь, на людей руку поднимать! Следующий удар достался в шею второму лучнику. Хрустнули позвонки, и оборотень отправился на встречу с предками с навечно кривой шеей. Третий пытался сопротивляться, он успел бросить лук и выхватить мечишко, но тут выяснилось, что и Лишка не зря сохранила в свалке неудобный большой щит. Меч, теряя обсидиановые накладки, шкрябнул по прутьям, а клювастый топор уже ударил в висок, оборвав ещё одну мэнковскую жизнь. Слабы оказались мэнки в рукопашной схватке, привыкли на магию полагаться да на всякую хитрость! Во мгновение ока два войска смешались, каждый вопил своё, трещали, сталкиваясь, кремни, хрустела отточенная кость и свистели редкие стрелы, что ещё пускал кто-то из лучников, оказавшихся вне схватки. Особенно дико среди этого мужского гвалта звучал визг Лишки, самозабвенно рубившейся в первых рядах.

Тейко очутился в самой гуще боя. Здесь он был в своей стихии! Мелькало копьё, уже испробовавшее вражеской крови, гудел в ременной петле кистень.

– Ломи!.. – ревел вождь, и голос его был слышен всем.

А потом вдруг ожгло левую руку, и кистень не выпал лишь потому, что был надёжно захлёстнут вокруг запястья. В предплечье торчала мэнковская стрела, пробившая руку насквозь.

Лишь тогда Тейко заметил, что не все противники ввязались в битву, два отряда обошли сражающихся и теперь, стоя за стеной щитов, неспешно, на выбор отстреливали его воинов, позволяя своим отойти и спастись от безжалостных топоров. Ход сражения переменился, а он, увлекшись боем, не заметил этого!

– К стенам! – летел над полем крик Мутона. Старейшина, которому скоро пятьдесят стукнуть должно, тоже был здесь, не усидел среди баб и детишек и бился неутомимо, как молодой. Теперь он, не видя вождя, взялся командовать детьми Лара. – К стенам! Там лучники прикроют!

Сколько там на стенах стрелков осталось? Но всё равно, лучше чем ничего. Под градом стрел воины начали отходить. Те, кто умудрился в сумятице боя сохранить неудобный щит, старались составить заплот, прикрыть остальных товарищей.

Мэнки двигались за отступающими медленно, не рискуя больше сходиться врукопашную и позволяя лучше людям уйти невредимыми, чем самим бросаться под топор. Строй они не нарушали, так что идущие в первом ряду щитоносцы до сих пор не поучаствовали в сражении. Давили мэнки не торопясь, полностью используя то, что их было чуть не вдвое больше, чем людей.

Вот уже стены совсем рядом, ещё чуток, и сверху откроет огонь оставленное заграждение. Тогда щитоносцам придётся поднять свои плетёнки над головами и, значит, открыться для тех, кто сражается внизу.

– Стрелки – во второй ряд! – вновь послышался голос вождя.

Оклемался Тейко, пришёл в себя и уже не лез сломя голову в драку, а, как и положено командиру, приказывал простым воинам.

Никто не успел выполнить приказа, потому что вновь, в который уже раз за недолгие минуты боя мэнки преподнесли людям сюрприз. Шеренга чужинцев вдруг развернулась лицом к частоколу, щиты разом опустились, взметнулись десятки луков, и туча стрел полетела в сторону одинокой скособоченной фигуры, что стояла на приступке стены, на самом виду, напоминая любителям магии, что ждёт тех, кто привык побеждать воинскую силу силой колдовства.

Так вот почему позволяли мэнки людям отходить к воротам почти без потерь! Не за людьми они охотились, а за одним-единственным человеком, которого боялись больше, чем всех остальных людей вместе взятых!

Мгновение над полем висела тишина, а потом её прорезал громкий, совершенно неуместный и очень весёлый смех Ромара. Колдун, как и прежде, стоял на гребне стены, на скуле ярко алела царапина, прочерченная слишком меткой стрелой, ещё одна стрела пробила полу балахона, накинутого на старческую фигуру, а все остальные выстрелы пропали зря, то ли расстояние ещё было велико, то ли страх затуманил взгляд мэнкам и заставил дрожать руки – то знают лишь поганые мэнковские предки.

– Давай, бей в меня, старого, трать стрелы! – кричал Ромар дребезжащим голоском, не заботясь о том, понимают ли его вражеские стрелки.

Воспользовавшись заминкой, рванулись вперёд дети Лара и смяли стрелков, не позволив им выстрелить второй раз. А затем, хочешь не хочешь, опять откатились к родным стенам, ибо новые шеренги, ещё не побывавшие в бою, надвинулись на них. И опять мэнки не стали расстреливать потерявших порядок людей, а развернулись и дали залп по ненавистному колдуну. Но на этот раз за полминуты до залпа справа и слева от Ромара выросли двое воинов со щитами и прикрыли волшебника от летящей смерти. Так же, как и Ромар, они недвижно стояли в полный рост, один держал щит в правой руке, другой – в левой, чтобы обшитые кожей плетёнки полностью закрывали всех троих. Теперь Ромар и двое воинов были надёжно укрыты, лишь отставленные копья торчали в сторону.

Откуда взялись в селении лишние бойцы, то ли воротная стража покинула пост, то ли двое лучников бросили своё дело, сражающиеся не знали. Надо было драться, и люди дрались.

Когда по сторонам поднялись плетёные щиты и прикрыли его от стрел, Ромар бросил быстрый взгляд на своих спасителей и охнул от удивления. Конопатая Калинка и Лада – Роникова мать в мужской одежде и с копьями в руках стояли справа и слева от него. Лица у обеих были отчаянные, но руки не дрожали.

– Правильно, бабоньки! – подбодрил колдун женщин. – Постоим тут на вольном ветерочке. Побольше в нас постреляют – поменьше нашим детям достанется.

Теперь, когда осаждающие поняли, что до Ромара им так просто не добраться, их внимание снова переключилось на вышедший из ворот отряд. Щитов здесь почти не оставалось, но дети Лара успели перестроиться, укрывшись за немногими сохраненными плетёнками. Десятка два чужинцев, вооружённых хитрыми мэнковскими копьями, ринулись вперёд, чтобы открыть непокорных людей под выстрелы, после чего их можно будет перестрелять, как гусей на перелёте. Кто-то из мэнков, не добежав, кувырнулся со стрелой в груди, но большинство достало противника, вцепилось баграми в край щитов, стараясь лишить людей защиты.

Лишка свой щит сохранить сумела, не было у неё мужской привычки бросать вещь, вдруг показавшуюся ненужной, и за спиной у богатырки сгрудилось чуть не пятеро воинов. Навстречу Лишке выскочил рослый мэнк, каких среди нападавших не так просто сыскать было. Бросив свой щит, он перехватил крюк двумя руками и, зацепив плетёнку, рванул что было сил. Затрещала лоза, щит, не выдержав, надломился, сложившись вдвое. Лишкин топор мелькнул чёрной молнией, уложив вражеского храбреца, но и сама девушка, и лучники за её спиной оказались открыты перед вражескими стрелками. Лишка прыгнула вперёд, стараясь схватить оброненный мэнком щит. Она бы ни за что не успела, но один из медведей заслонил её собой, приняв грудью предназначенную девушке стрелу, а через мгновение широкий мэнковский щит уже закрывал людей. Сын медведя покачнулся, изо рта хлынула пенистая кровь, но у воина ещё достало сил на последний рывок. По самую обвязку на рожне вбил светловолосый лесовик копьё в живот своему убийце и лишь затем опустился на землю, как человек, который доделал все дела и теперь может отдыхать.

Тейко видел, ещё минута – и бой превратится в бойню, но не было сил принимать решения и вести людей. В пробитой руке полыхал тяжёлый неугасимый уголь, боль застилала глаза, мешала думать. Хотелось опуститься на землю и умереть, чтобы не видеть того, что творится вокруг. Будь он простым воином – давно бы лежал под ногами торжествующих мэнков, но Тейко знал, что на него сейчас смотрят все родовичи, и это знание наполняло его злобой и заставляло идти вперёд. Тейко лишь сорвал с раненой руки безумно тяготящий её шар кистеня и, вздев правой рукой копьё, ринулся на врага:

– Бей!

О том, что он кинул наземь священный родовой нефрит, Тейко уже не думал. Он не думал ни о чём. Однако святыне не было суждено валяться в грязи. Еша – немолодой пастух, года на три постарше самого вождя, подхватил падающий камень и, обгоняя Тейко, выскочил на открытое место. Рука, привычная управляться с кнутом, крутанула ремень, и словно зелёная молния ударила по наседающим мэнкам. Пятнадцать лет не видели дети рогатого Лара этого поблеска. Молодые лишь слышали, что в тяжкую минуту оружие предка, оказавшись в достойных руках, может собрать в себе всю мощь племени, силу живых и умерших, мудрость и магию, и обрушить её в одном сокрушающем ударе. Вот только никто этого не видал с тех пор, как переломился священный нефрит. Поговаривали, что и вовсе ушла сила из зелёного камня. Но оказывается, ничто не пропало, и в руках неприметного овчара зелёный желвак проявил свою силу. Не был до этой минуты Еша ничем примечателен, не говорил на совете, не вершил подвигов и даже среди пастухов не пользовался большим весом, а как пришла минута, оказался способен на то, чего не смог вождь.

Два огненных удара отразили отчаянную вылазку мэнков. Шестеро чужинцев были убиты на месте, остальные отпрянули, сразу потеряв всё преимущество. Но и Еша не сумел вернуться под прикрытие щитов. Три или четыре стрелы разом пробили его тело. Еша сделал один спотыкающийся шаг и упал.

Пастуха немедля оттащили назад, сняли с руки кистень. Всклоченный, залитый чужинской кровью Мутон протянул святыню Тейко:

– На, вождь!

И так он это произнёс, словно изругал злым словом.

– Руку мне пробило, – произнёс Тейко, хотя негоже вождю оправдываться, да никто и не спрашивал у него оправданий.

Устрашённые небывалым оружием мэнки сразу не решились повторить атаку, и в битве наступило некоторое затишье, когда ни одна из сторон не осмеливается напасть первой.

В помощь людям из ворот вышел последний резерв, все со щитами, поскольку слишком многие из сражавшихся щиты обронили, глупо понадеявшись, что раз дело однажды дошло до топоров, то больше неудобные плетёнки не понадобятся. Теперь на воротах остались лишь женщины да калеченные. Случись что – прясла задвинут, а обороняться будет некому.

В свою очередь от недальней рощи неспешной трусцой приближались две новые шеренги мэнков. Обе стороны бросили в бой свои последние резервы. Очевидно, мэнки во что бы то ни стало вздумали решить сегодня судьбу людей на берегах Великой. Люди в свою очередь тоже не могли больше сидеть взаперти и желали битвы не меньше, чем чужинцы.

И в этот момент, когда до последней схватки оставались считанные минуты, со стороны ближних выпасов донёсся рёв, от которого, казалось, трава пригнулась к земле. Не было в нём ничего человеческого или звериного, лишь чудовищной глотке демона были доступны эти звуки:

– Оси-и-лим!!! – неслось над полем.

На мгновение все замерли, обернувшись в сторону пологого пригорка, на котором в мирные дни паслось стадо. Теперь оттуда, размахивая целиковым деревом, у которого ещё земля осыпалась с корней, неслось человекоподобное чудище трёхсаженного роста.

– Оси-и-лим!!! – ревел Туран, вспомнив давнюю битву, в которой не пришлось ему никого осилить. Первыми пришли в себя колдуны.

– За стены!.. – разом завопили Ромар и стоявший в воротах Калюта. – Назад!

Приказ был понят людьми мгновенно. Когда бьётся демон, простому человеку рядом делать нечего. Чудовище крушит всех подряд, и для него почти нет преграды. Лишь городьба, каждая плаха которой заговорена, спрыснута отваром мяуна, полыни и блоховника, может остановить явившееся чудище. Хотя в прежние годы заговоры ограды были нужны лишь для защиты от ничьих предков и бесприютных духов, что бродят ночью по земле, выискивая глупого путника, вздумавшего спать под открытым небом, не имея хотя бы самого малого оберега. Конечно, Ромар в своих странствиях и Хурака видал, и Слипь, но о таком чудище даже он не рассказывал.

В полминуты все люди, что оставались под стенами, вбежали в ворота, которые тут же были заложены дубовыми слегами. Мэнки остались один на один с приближающимся чудовищем. И надо признать – сердца чужинцы не уронили. Резервные шеренги, застигнутые на полпути к месту сражения, развернулись, туча стрел взметнулась в воздух и встретила несущегося великана.

Вздетая рука уберегла глаза, а на стрелы, вонзившиеся в руки, грудь и живот, Туран попросту не обратил внимания. Дубина крутанулась в воздухе, проломив в рядах мэнков настоящую улицу, затем, сбивая подвернувшихся, пошла на отмах. Кто-то метнулся прочь, стараясь спасти собственную жизнь, кто-то ринулся, пытаясь ударить копьём под колено или в промежность безумному бесу, – Турану всё было нипочём. Дубина порхала, сбивая по десятку чужинцев зараз, искалеченные тела разлетались в разные стороны. Во мгновение ока чудовище разметало весь мэнковский резерв и ринулось туда, где минуты назад кипела битва. Людей там уже не было, зато над частоколом появилось множество лучников. Растерянные мэнки шарахнулись было от воющего дьявола вплотную к стенам.

– Стреля-ай!.. – запоздало скомандовал Тейко.

Это люди понимали и сами. В сотню луков всыпали незваным гостям. Хорошо всыпали, благо, что мэнки не удержали строя и открылись перед людьми, которые в эту минуту показались им меньшим злом.

– Гха-а! – из пасти Турана лилась розовая пена, глаза полыхали жёлтым пламенем, свистела и трещала дубина, чёрные пятки, каждая с очаг величиной, вдавливали в землю живых и мёртвых: – Осилим!..

Мэнки сопротивлялись отчаянно. Дважды они пытались выстроить стену из щитов, отовсюду в великана летели стрелы и копья, пущенные сильной рукой, кровь струилась по огромному телу, но Туран, кажется, и не замечал таких мелочей. Обе стены он разметал играючи, оставив за собой лишь груды мёртвых тел. Дубина гвоздила мэнков без отдыха, корни на пнище, ещё недавно облепленные землёй, измочалились не столько о тела мэнков, сколь из-за ударов о землю. Тяжко великану биться с пигмеями, половина ударов пропадает втуне. Но ещё хуже пигмеям биться с великаном, особенно таким прытким, что не позволяет пересечь себе поджилок.

И наконец мэнки не выдержали. Страх за свою жизнь пересилил прочие чувства, и чужинцы побежали. Бегущий всегда становится добычей Хурака, но сейчас люди могли лишь издали смотреть на бегство врагов. Не приведи Лар оказаться за стенами, когда там бесчинствует грозный демон. В такую минуту с ним, пожалуй, никакой шаман не совладает.

Лишь когда воющая от ужаса толпа гривоголовых ринулась спасаться через выгон к дальней роще, люди различили наконец две человеческие фигуры, стоящие на пути чужинцев. Йога в длиннополом колдовском платье, увешанном талисманами и зачурами, держала на руках Роника, который, кажется, спал, хоть и невозможно в это поверить, когда кругом творится такое. Рядом с йогой стоял её сын с луком на изготовку и молча смотрел на приближающуюся толпу, которая через минуту должна была стоптать и его, и Унику, и спящего Рона.

Теперь у родичей не оставалось сомнений, откуда взялся дух, так вовремя пришедший к ним на помощь. Какие волхования учреждала йога, какие жертвы приносила злому духу и какие обещала принести впредь, об этом лишь колдуны, ужаснувшись, успели подумать. Нельзя приводить демона к родным стенам даже ради такого крайнего случая, раз повадившись, он не остановится, так что недолгая помощь его обернётся злейшей бедой. И прогнать его нельзя, разве что принеся такие жертвы, о каких рассказывают в вечерний час, пугая маленьких детей.

Но об этом ещё никто, кроме колдунов, не успел и помыслить. Все остальные ожидали только бесполезной гибели троицы, так неловко ушедшей в дальний поход как раз накануне войны.

Таши вскинул лук, выпустил стрелу, вторую, третью… Кажется, его усилий даже не заметили. Одинокий стрелок не может остановить полсотни людей, спасающихся от преисподнего страха.

Демон бушевал за спинами бегущих, каждому казалось, что чудовище гонится именно за ним, а стрела – это привычно, стрела может и мимо просвистеть. Бегущие мэнки приближались, и, когда до них оставалось едва десяток шагов, Таши как бы неспешно забросил лук за спину, а затем в его руке сверкнуло нестерпимо зелёное пламя. Огненный росчерк разом опрокинул десяток бегущих, а остальных заставил шарахнуться в стороны. На этот раз каждый узнал блеск родового нефрита. Значит, правду говорил шаман, будто есть на свете и вторая часть зелёного камня, не зря уходила ведунья с сыном в дальний поход – умудрились, отыскали и принесли домой заветный нож, в самую пору поспели!

Бегущим мэнкам было не до того, чтобы разбираться с ещё одним опасным врагом. Те, кто уцелел после первых взмахов ножа, теперь бежали не оглядываясь.

Основная толпа чужинцев – более сотни беглецов кинулись спасаться к реке. Искажённый дух, продолжая изрыгать своё заветное заклинание, кинулся за ними. Большинство лодок он расшвырял, даже не позволив им отчалить, все остальные догнал на мелководье, старательно расколошматив ударами палицы. Убедившись, что здесь для него больше не осталось работы, демон вернулся на поле, размахнувшись, ударил дубиной тело, показавшееся ему недостаточно мёртвым. Затем налитые кровью глаза остановились на заострённых брёвнах частокола.

Теперь уже людям пришла пора призадуматься, каково это, когда вокруг дома бродит подобное исчадье. За всё надо платить, а за помощь потусторонних сил – сугубо. У всякого чёрта своя черта. Теперь наступало время расплаты.

Мёртвая тишина нависла над полем, где только что бушевало сражение. И в этой тишине отчётливо прозвучал крик йоги:

– Хватит! Иди сюда!..

Чудовище остановилось и покорно двинулось на зов. Сначала оно волочило дубину за собой, потом обронило ее. Подойдя к йоге, демон вытянул лапы, украшенные изогнутыми когтями, и громко потребовал:

– Дай!

Йога протянула ребёнка. Когтистые лапы сгребли безвольно обвисшее тело, демон проревел что-то нечленораздельное и в единый миг исчез, лишь земной прах вскружился там, где только что стояло чудовище.

И лишь потом тишину прорезал отчаянный, нечеловеческий крик Лады.

Глава 6

Ворота отворили, Таши с Уникой вошли в родное селение. Люди стояли плотно, мужчины и женщины вперемешку, и лишь детей не было ни одного, и это яснее всяких слов объясняло, о чём думает большинство. Никто не сказал йоге ни единого слова, да и что можно сказать в такую минуту?

В стороне отсюда, за домами, возле стены, выходящей на неостывшее поле, Калинка, навалившись грудью на бьющуюся на земле Ладу, цепко держала её и жарко, бессмысленно уговаривала:

– Ну что ты, милая, да успокойся, пройдёт…

– Тва-арь!.. – хрипела Лада, порываясь встать. – Я её копьём проткну!

– Ну куда ты? – Калинка насела на подругу медведицей, обхватила полными веснушчатыми руками, не позволяя и шевельнуться. – Ты лучше поплачь, милая, ей-слово, полегчает!

– Тва-арь!.. Пусть сына отдаст!

– Ну что ты говоришь, глупая! Ты лучше поплачь… Беда приключилась, сгинул малец, так раскинь умишком, ведь не просто так сгинул, за всех за нас. Ведь там, на поле сколько народищу было, а он всех спас. Там же и твоих двое было, я видела, Литко невредимым возвращался, и Дивша тоже цел… А ну как их чужинцы поубивали бы?..

– Они большие, сильные, отбились бы как-то, победили бы без этой ведьмы! Я бы сама воевать пошла… Ой, мамоньки, что же это делается, дитя дьяволу в когти отдать… Как её, проклятую, земля носит!

– Да не убивайся, Ладонька, ну бывает… Вспомни, ведь двое у тебя умерли младенчиками, а ты новых родила, ещё краше. И сейчас родишь, я же знаю. А Рон твой сейчас вместе с предками. Думаешь, он бы тебя похвалил?..

– У демона он в лапах! Кабы просто умер – я бы стерпела, а за что так-то надругались над кровинушкой? Своего так небось не отдала!

– Ну как бы она это сделала? Её парень уже взрослый, а других детей ей Лар не дал.

– Своих нет, так она, стерва пустобрюхая, чужих губит! А я-то, дура, сына родного с ведьмой отпустила! Ой, лишенько!

– Ты поплачь, милая, поплачь. А то домой пойдём, там Сенушка заждалась, тоже ведь малая. Ну пошли к дочке, а? Да брось ты это копьё, пусть валяется, где лежит!

* * *

Тейко встречал вернувшихся возле самых ворот. Хмарно было на душе у вождя. Что же это получается – бился, себя не щадил, людей берёг, рану кровавую получил, а победа как бы и не его? Все будут говорить: «У Еши нефрит в руках загорелся, а вождь не смог ничего!» Да и вся битва, если рассудить здраво, выиграна колдуньей. Малой кровью одолела врага мангаска, подумаешь, мальчонку сопливого в жертву принесла, и теперь вся честь ей, а он, Тейко, выходит, только зря людей губил. Посидел бы лишний час за стенами, глядишь, и вовсе бы никто из родичей не погиб. А теперь – помянут ему этот бой вдовы и сироты!

Но более всего пугала вождя мысль о том, что в руках у сопляка Таши сейчас находится волшебный нож. Отыскался-таки, и теперь не будет в роду единства. Даже послышался шёпот за спиной: «Вот бы кому вождём быть!..» Хотя ерунда это, не может такого быть. Ну кто такой Таши? – ведь года нет, как он посвящение прошёл, ему ещё и на совете говорить рано.

Да ещё йога тут приплелась, мангаска проклятая. С того памятного дня, почти шестнадцать лет назад, когда судили Унику смертным судом за непрощаемый грех кровосмесительства, Тейко не видел Унику вблизи. Исхитрялся как-то, чтобы не встречаться даже на людях. Да и сама йога не горела желанием видаться с тем, кто добивался когда-то её руки. И неважно, что само время оправдало преступницу, Тейко её не простил. И теперь, при одной мысли, что встретятся они сейчас глаза в глаза, душа наполнилась чёрной желчью. И плевать, что ублюдок Таши Лучника уродился не слизистым гадом, а весь в отца – всё равно он ублюдок! И йога тоже – мангаска! Люди думают, она селение спасла? Как бы не так! Она демона привела из Сухого лимана, вот ужо вернётся чудовище – восплачут тогда беспечные родичи, возрыдают прежалостно, да поздно будет!

Но главное – родовой нефрит, по праву принадлежащий ему, Тейко, теперь в руках у ненавистного йогиного отродья.

Надо было бы выйти за ворота, встречать пришедших, но Тейко остановился, не доходя отодвинутых плах. Стоял со спокойным, ничего не выражающим лицом. Горячая боль билась в покалеченной руке, и так же больно ударяло в грудь сердце. Боялся ещё, что ёкнет сердчишко старой памятью, но от этой беды Лар миловал. Ёкнуть-то в душе ёкнуло, но одной лишь застарелой ненавистью, к которой Тейко давно был готов. А вот к чему он не был готов, так это к тому, что Таши, не дожидаясь слов и вопросов, вытащит из наременных ножен невиданный зелёный клинок и, уложив его на ладони, ручкой вперёд протянет вождю.

– Вот, сыскали. Предки помогли.

Тейко гулко сглотнул, не в силах поверить удаче, потом смешался, чуть ли не покраснел. Нужно было что-то сказать – ну не спасибо же, как за малую услугу…

– Ты, это… – выбормотал Тейко, – когда время придет, так сватайся, я не буду против…

Большего счастья Таши не мог и представить.

Остальные воины не особо и прислушивались к быстрым и негромко сказанным словам. Главное, что священное оружие рода возвращено людям, враг разбит наголову и воины больше всего на свете рвались в погоню, чтобы на берегах Великой и памяти не осталось о гривастых мэнках. Ваша уже разделил воинов на две группы – тех, кто останется в селении, и тех, кто будет гнать и бить бегущего противника, и ждал лишь знака шамана. Впрочем, Калюта и сам пребывал в затруднении.

– За ворота можно? – спросил он, едва Уника появилась в селении.

– Нет! – отрезала йога. – Без тебя им мэнков гнать нельзя, а ты нам нужен. Пусть лучше бегут, кто жив остался.

Перехватив встревоженные взгляды мужчин, Уника добавила поспешно:

– Демон тут ни при чём, его отогнать несложно, а вот мэнки, даже бегущие, могут развернуться, если поймут, что среди преследователей нет колдунов.

Ваша крякнул огорчённо, но понимая, что в таких делах йоге лучше не перечить, махнул рукой, показывая, что погоня откладывается.

– На поле-то можно выйти? – только и спросил он. – Убитых подобрать и раненых, если есть…

– На поле можно.

Через полчаса вокруг частокола уже вовсю кипела работа. Своих в бою с мэнками погибло шесть десятков, да ещё двенадцать человек было тяжелораненых. Чужинцев насчитали в семь раз больше, и далеко не все были убиты яростным демоном, кое у кого торчала в груди меткая стрела, хотя куда больше погибло от удара топором.

– Слабы гады в рукопашном бою! – порадовался кое-кто из молодых охотников.

– Слабы, – согласился Мутон, распоряжавшийся на поле, – жаль вот, ты по молодости не помнишь войны с согнутыми. Мы против них в рукопашной схватке тоже слабы были, а извели проклятых под корень. Гляди, как бы теперь мэнки с нами так же не сделали.

– Это ты о чём, дядя Мутон? – изумился воин.

– О том, что следует не только топором махать, но порой и головушку потрудить не мешает. Думаешь, о чём сейчас наши чародеи толкуют?.. То-то и оно. Послушать бы хоть одним ухом…

В Круглой землянке под строгим взором малого идольца совещались трое колдунов, и говорили они сейчас вовсе не о нашествии.

– Вот, значит, что за демон… – говорил Ромар, стараясь неподвижно удержать трясущуюся голову. – Что ты его с прежнего места сорвала, это хорошо, нечего ему рядом с Хоботом делать, двум демонам в одном логове не ужиться, оттого и неустройства проистекали. Теперь, значит, Хобот будет поспокойнее. Вот только Турана, беднягу, надо к месту приспособить, здесь ему оставаться нельзя, а то кровавыми слезами умоемся.

– Сама знаю, – устало проговорила йога. – Посуди, каково этакое чудище на поводке держать. Я хочу отвести его к Баюну, привязать к пещере чужинского мага.

– Баюн разве чужинец? – тревожно спросил хозяин землянки.

– Он и вовсе карлик, – усмехнулась колдунья. – Из неведомых, каких наши предки не помнят. Только его народа на земле не осталось, извели весь как есть.

– Точно?

– Он сам говорил, а Ромар его слова проверял. На людей у него зла нет, его род сгинул прежде, чем первопредок Лар на свет явился. Да у него сейчас ни на кого зла нет, за столько-то лет всякая ненависть выдохнется и истлеет.

Калюта с сомнением покачал головой, но возражать не стал.

– Правильно она говорит, – подтвердил Ромар. – А я вот о другом думаю. Получается, что покуда Туран к месту не пристроен, ей самой в селении тоже быть нельзя.

– Знаю, – бестрепетно произнесла йога. – Уходить надо сегодня, в крайнем случае завтра. Да и то, ждать вас мне придётся за стенами, а то, не приведи Лар, случится что, и он ко мне сюда полезет – всем тогда плохо придётся.

– Понятно… – вздохнул Ромар, – а я-то надеялся ещё месячишко дома пожить.

– Не получится. Да и куда бы ты пошёл через месячишко? На севере холода рано начинаются, не поспели бы до зимы.

– Сам вижу. Давай-ка я прямо сегодня выйду, на ночь глядя. А ты, – Ромар повернулся к Калюте, – скажи людям, чтобы на завтра отряд готовили в Верхнее селение. Там кое-кто собирался, так пусть с нами идёт. И к западным соседям гонцов послать нужно, к детям тура и лососям. А то они, может, и не знают ещё ничего. Так пусть готовятся, чтобы их врасплох не взяли, как медведей. А мы с тобой, как в тундру выйдем, попробуем охотников за мамонтами повидать. Дружбы у нас с ними нет, но дело как-никак общее, нельзя людей подводить, а то ведь если мэнки их одолеют, то потом нам же в спину ударят. Это вроде как в бой строем идти, пусть рядом с тобой человек, от которого тебя с души воротит, но если ты его не защитишь, убить позволишь, то это и твоя смерть будет.

– Зайдём, – согласилась Уника, – всё равно по пути. Давай собираться, Ромар, хотелось бы выйти засветло. Всех остальных мы будем ждать за выгонами.

– Мэнки вас там, за выгонами, не возьмут?

– Нет, конечно. Те, что живы остались, думаю, уже на левобережье сбежали. Надеюсь, у нас впереди есть пара месяцев спокойной жизни. Но на луговой берег всё равно поглядывайте.

– Да уж будем, – согласился Калюта. – Одно боюсь, как бы они нас не обошли, пока ты с Ромаром ходишь. Справлюсь ли один?

– Постарайся справиться. А я попытаюсь получить помощь у Баюна.

– Не надейся, – тихо и как бы себе самому сказал Ромар.

* * *

За долгие годы безрукий волшебник немало исходил краев и привык собираться в путь быстро, тем более что самому укладываться было неудобно, а значит, дорожный мешок всегда был у него наготове. А Унике и вовсе ничего не нужно было брать, разве что свежих лепёшек на пару дней. Но сейчас даже лепёшек было не попросить, хозяйки шарахались от Уники, словно от зачумлённой. Так что и впрямь задолго до темноты старик и женщина вышли из селения и двинулись вдоль берега в полуночную сторону. Народ был занят подготовкой к завтрашним похоронам и к празднованию своей победы и потому люди как бы не поняли, что колдун, без которого ни сами дети зубра, ни их соседи не мыслили существования рода, уходит не просто в очередное путешествие, а покидает селение навсегда. Гораздо больше людей заботило то, что селение покидает йога. Конечно, и подоспела она вовремя, и помощь её была велика, но подольше бы её не видеть, а лишь в сказках поминать, пугая детей призраком страшной бабы.

Проводить мать и учителя вышли только Таши и Калюта. Впрочем, Таши завтра с утра должен был догнать ушедших, поскольку сам отправлялся с Тукотом и Данком посланцами к детям лосося и, значит, до Верхнего селения и даже до избушки йоги им было по пути. Остальные люди лишь через несколько дней осознают, что сегодня кончилась целая эпоха – с людьми больше нет безрукого Ромара, который помнил сопливыми ребятишками их прадедов и прабабок.

Сам Ромар был невесел, часто вздыхал. Несколько раз Уника ловила на себе косые взгляды учителя, и эти взгляды яснее слов говорили, что тужит старик не по себе, а об её, Уники, пропащей душе. И то понятно, отправил с Уникой мальчонку, надеясь помочь и ей, и Ронику, а в результате Роник вовсе не вернулся из похода, а Уника запрещённым колдовством душе своей такой ущерб нанесла, что никакой гадальщик её дальнейшую судьбу не предскажет. Родичей, правда, Уника выручила, а это у премудрых йог всегда важнейшим полагалось. Прежняя йога своей рукой себя саму убила, когда это потребовалось для всего рода. Тем женское колдовство искони держалось. Потому оно людям, а в первую руку самим женщинам, ненавистно.

На ночёвку остановились, как и собирались, за выгонами, там, где кончались крепко обжитые места и начинались охотничьи угодья. Здесь была последняя пастушья стоянка, ныне из-за войны брошенная. Однако балаган оставался цел и даже не разграблен, а деревянный чур, вкопанный ещё слепым Матхи, позволял ночевать здесь самому беспечному путнику. Путники, впрочем, в трёх часах от селения не ночевали, предпочитали пройтись в темноте, но поспеть домой вовремя. Лишь пастухи, порой неделями ходящие вслед за стадом, укрывались тут от непогоды.

Уника разожгла очаг, слепленный из глины и дикого камня, вскипятила воды в найденном горшке, бросила туда недоеденные остатки белужины, кой-какую зелень, что нахватала, покуда шли берегом, поломала зачерствелую ячменную лепёшку – и получился суп. Уника вынесла горшок на улицу, поставила в траву и принялась ворожить. Ромар, притоптав угли в очаге, вышел следом. Уника покосилась на старца, но ничего не сказала – пусть видит. Заклинания были просты и, как всегда, произносились в голос. Едва смолк последний выкрик, в сгущающейся темноте послышался тяжкий топот и возле балагана объявился страхолюдный Туран.

– Осилим! – взревел было он, увидав Ромара, но колдун лишь цыкнул на него, и демон покорно сник.

– Ребёнка кормить пора! – приказала ведьма. Туран наклонился и подал ей безвольно раскинувшееся тельце.

– Живой?.. – не то спросил, не то просто удивился Ромар.

– Какое там – живой! – безрадостно откликнулась Уника. – В верхнем мире он. Своими руками, дура скудоумная, бубен ему дала. Велела с места не двигаться, а он вот что учудил…

Впихивая густое варево в рот не желающему глотать Ронику, йога рассказала, как они добывали нож, как Таши схватился с омутинником, едва не был утоплен, и как в последнюю секунду поспел на помощь Калюта: пришёл на звук бубна и подал пловцу нож.

Ромар слушал, кивал, морщился. Потом сказал негромко:

– А ведь Калюта в тот день не камлал. Не до того было, тогда враги как раз селение обложили и пытались нахрапом взять. Шаман у ворот был, воинам помогал. Мучился потом, как-то вы без него управлялись… Потому и не спросил тебя, как вы нож добыли, – неловко парню стало.

– Это что же получается?.. – прошептала Уника.

– А то и получается, не из глупости малец с места сорвался, а Таши твоего выручать кинулся. И нож ему он подал, больше некому.

Уника наклонилась, погладила осунувшееся, перемазанное похлёбкой личико.

– Прости меня, Рон, я ведь на тебя плохо думала. Вслух себя кляла, а в душе на тебя поклёп возводила.

– Что ж ты его матери не вернула? – попенял Ромар. – Горе, конечно, было бы, а всё не такое, как теперь. Она же думает, что мальчонку демон сгубил. И тебя клянёт, между прочим.

– Пусть клянёт. Я и без того, с какой стороны ни посмотри – виновата. А мальчишку нам теперь с собой нести придётся. Он тот поводочек, на котором я демона держу. Без ребёнка, поди, не управилась бы.

– Осилим, – не согласился Туран.

– Я его хотела в пещере у Баюна оставить. Был бы там среди стариков один малыш. Тебе и Баюну, конечно, лишнее беспокойство, но зато Туран будет помогать. Его вполне можно к делу пристроить, я знаю. К тому же это ненадолго… Сколько Роник ещё дышать будет – полгода, год?

– Это ты хорошо рассудила, чтобы парнишка у Баюна остался, – покивал Ромар. – Вот только не стоило его на глазах матери в когти злому духу отдавать. Соврала бы что-нибудь – всё легче, и тебе, и ей.

– Некогда было прятаться, – сухо отрезала йога. – Пусть Лада поплачет. Там на поле каждую минуту люди гибли, а я о её чувствах думать стану? Вернулись бы в добрую минуту – придумала бы что ни на есть, а так – не до того было. Жаль бабу, и вопль её на меня перед лицом предков велик. Но иначе нельзя было.

– Вопль не только на тебя, но и на всех йог, что были и ещё будут, – напомнил безрукий.

– Пусть. Старой Нешанке дела до людской любви не было, и мне тоже нет. Сам видишь, пришла беда, и безо всякой любви ко мне люди обратились. А будут жить родичи в мире да спокойствии, так они обо мне и не вспомнят. А любовь тут как бы и ни при чём.

– Трудно тебе.

– Жить вообще непросто – отозвалась колдунья. – Ты мне лучше скажи, почему ты не веришь, что Баюн нам поможет? Мы же с ним встречались, разговаривали.

– Потому что ему нет разницы – люди или мэнки. Кто сильнее окажется, тот и победит. А в пещере у него и те и другие есть, и мэнков, пожалуй, поболее, чем людей. Ты небось и не заметила, а я обратил внимание. Потому и ждал их прихода.

– Может, всё-таки пособит чем… – Уника была растеряна таким поворотом дела. – Ты же всё-таки не как прочие будешь, а в полном разуме. Глядишь, и уговорим.

– Всяко дело – попробуем, – согласился старик.

Далеко на юге ночное небо окрасилось багряным заревом. Зарево светило в полной тишине, ни единого звука в такую даль не долетало.

– Ишь, как полыхает, – сказал Ромар.

– Всюду враги! – прогудел бессонный Туран, подтягивая поближе свежую палицу.

– В селении костры жгут, – зачем-то поправила йога. – Это ж подумать только, какую прорву дерева надо спалить, чтобы за столько поприщ отсветы видать было!

– А что делать? – Ромар был, как обычно, спокоен. – Там же больше четырёхсот убитых. И всё чужинцы. Что же их – как людей хоронить? Это не праздничные костры, это погребальные. На такое дело дров жалеть не следует. Праздновать завтра будут, сегодня слишком много работы. Не забывай – надо ещё рощи прочесать.

– Да, завтра будут праздновать, – протянула Уника, – а есть ли повод для праздника? Разбили один отряд, большой, не спорю. Никакой род после такого не оправился бы, но ведь мэнки-то не одним родом, а всей громадой идут. И второй раз на них Турана не напустишь – войдёт во вкус, его тогда ничем не остановишь, нас же погубит. Так что это не победа, а только передышка, на полгода, на год – вряд ли больше.

– Правильно, – согласился Ромар. – Только без праздников тоже никуда. Род, который малой победе не радуется, и большой не одержит. Так что пусть завтра люди пиво пьют, через костры прыгают, силой хвалятся. Тем род укрепляется.

– Так я разве против? Просто тревожно мне. А впрочем, кто боится, у того Хурак за плечом стоит. Давай лучше спать ложиться. Нам теперь мало спокойных ночей предстоит.

С утра к балагану подошли все остальные люди, кто собирался идти в Верхнее селение. Кроме троих посланцев к болотным жителям, там было двое гонцов из Верхнего, спешащих домой, и пара мрачных лесовиков, пленённых некогда мэнками и во что бы то ни стало желающих вернуться в родные края. Третий их товарищ остался вчера под стенами селения, пробитый мэнковской стрелой. Детям медведя сказали, что их родные посёлки сожжены, а вождь и шаман Казук отвели уцелевших в какие-то потайные места. И всё-таки эти двое упорно хотели попасть на родные пепелища. Как они собирались искать своих, сыны медведя не говорили, да никто и не пытался вызнать чужие тайны.

К тому времени Турана уже и след простыл. Где скрывался демон, не могла бы сказать и сама Уника. Надеялась лишь, что никто из людей с чудищем не встретится.

Большой отряд, если это не армия, отправившаяся в поход, почему-то всегда идёт медленнее отдельно взятых людей. Больше времени уходит на стоянки, на приготовление еды, на разведку и разговоры. Молодой воин, бегущий налегке, преодолевал путь за неполных два дня, люди, идущие с привычным грузом путешественника, укладывались за четыре дня. А когда всем родом спасались из Большого селения в Верховое, то целую неделю тащились, хотя враг на плечах висел. Сейчас людей шло немного, все к дороге привычные, значит, на дорогу клади четыре дня.

Встретились, поздоровались и, не задержавшись ни на минуту, пошли дальше. Места свои, хоженые, целая тропа натоптана. Там, где под обрывом песок, шли по урезу воды, хрустя пересохшими ракушками беззубок, а порой шлёпали обереж, по мелководью. Если начинались ноголомные каменья или камыш, то тропа взбиралась на гору, где среди травы её сумел бы различить самый неискушённый взгляд. Местами, где понизу случались валуны, а поверху тоже начиналось заросшее шипастыми кустами неудобье, тропа уже не натаптывалась, а прокладывалась, кусты бывали вырублены, чтобы путник не терял время, выискивая долгий обход. Люди ходили здесь часто и тяжело гружёнными, перетаскивая на горбу всякие товары, которыми исстари обменивались люди. Кремень самолучший на низу встречается, возле Верхового дельного камня мало, да и нехорош он. А торговлю камнем ведёт не только посёлок на Белоструйной, но и Верховое селение, потому как лесовики и великие северные народы толкового камня вовсе не имеют и вынуждены его покупать, предлагая в обмен то, чем изобильна их земля. Вот и тащат люди на спинах изломистый жёлтый кремень, красный наждак, чёрный диабаз, из которого топоры точат. Назад возвращаются налегке, но тоже не порожними. Тюками волокут дорогую пушнину, несут целебный жир – бобровый и медвежий, всякие редкости дальних краёв. В таком деле полезнее руки приложить и дорогу сделать как следует, чем ежегодно ломаться на обходах или обдираться сквозь колючий кустарник, портя одежду и собственное тело.

Стоянки на тропе тоже известные, в укромных балочках возле ручьёв. Балаганов там, конечно, нет, а идолы вкопаны, чтобы место было добрым и никакая нежить в нём не завелась. Древяницы, разумеется, не в счёт, с этими у людей доброе соседство. Вреда от древяниц никакого, да не всякий и видел живущих в стволах девок. Но жертву старому дереву лучше принести, тем более что не велика тягота: плеснул на ствол чистой водой – и ступай дальше, а то и спать ложись под раскидистой кроной. Бездомных духов в таких местах не бывает, да и голодного демона не вдруг встретишь.

На первой же стоянке Уника, состряпав немудрящий ужин для всей команды, собралась и, прихватив снеди, ушла, сказав, что ночевать будет отдельно, а перед утром вернётся.

– Помочь? – предложил Таши, догадавшийся, что мать отправляется кормить Роника.

– Сама управлюсь, – отказалась йога, и Таши остался вместе со всеми остальными.

Сидели у костра, ночь хоть и выдалась тёплая, а возле огня завсегда уютнее. Ромар подрёмывал, видимо, не беспокоясь ни о чём, молодёжь в десятый раз вспоминала, как и кто сражался в первой в их жизни битве, попутчики из племени медведя толковали друг с другом на своём ворчливом языке. Тукот сидел, прислушиваясь к ночным голосам: стрёкоту кобылок, коростелиному треску, писку и скрипу ночных птах. Потом, ничего не выслушав, вздохнул и произнёс, не глядя ни на кого:

– Вот ведь как бывает, теперь ей с людьми рядом и ночевать нельзя, и кушать приходится отдельно…

– Это ненадолго, – недовольно сказал Таши, сообразив, что старшой говорит о его матери.

– Да уж понимаю, не глупый, – согласился Тукот. – Сначала очиститься надо, жертвы принести идолищам и предкам своим.

– Идолы у неё такие же, как в деревне, и предок у нас общий – великий Лар, – поправил Таши, начиная сердиться.

– Кто бы спорил… – Тукот решил не развивать скользкой темы. Таши, конечно, парень славный, но кто знает, вдруг он своей матери в этих её делах помогает? Хотя и так ясно, что помогает, только что набивался в помощники. Все слышали, у кого уши есть.

Тукот прикрыл глаза и, казалось, уснул.

Йога вернулась перед рассветом. Пришлось ли ей ночью спать, Таши не знал, но мать выглядела, как всегда, и шла так же неутомимо, как обычно.

На вторую ночь история повторилась, только никто уже не удивлялся странному поведению колдуньи. Йога лучше знает, как ей есть и где спать. А остальным людям спокойнее, когда страшная баба ночует в сторонке. Таши понимал, что в племени рождается новое суеверие, но ничего не мог поделать.

Третий день пути выдался особенно пригожим. Утренняя дымка, полная свежести, не сменилась палящим зноем, места шли благодатные, кусочки степи мешались с перелесками и дубравами, на всяком спуске к воде ясно отпечатывались следы копыт, люди, занятые войной, охотились в этом году мало, дикие лошади, туры и прочие звери окончательно осмелели и на водопой ходили чуть не среди бела дня. Жаль, что посланным надо торопиться, а то можно было бы прийти в Верхнее, нагрузившись мясом.

Таши шёл радостный, слова, которые выдавил при встрече вождь, грели его душу больше даже, чем мысль о добытом ноже. Ножу он успел нарадоваться, пока в селение возвращались. Этой осенью Тейле покуда посвящения не проходить – мала, а вот на будущий год Таши на дожинки отправится не просто удаль показать, а выбирать невесту. А до тех пор вместе с разумником Тукотом и лучшим друганом Данком они идут на ту сторону Болотищ, послами к детям лосося. С матерью Таши успел-таки перекинуться парой слов и понял, что здесь всё в порядке, Ромар знает, что случилось во время первого похода, и на мать не гневается. Больше ничего Таши не беспокоило, он крепко верил, что мать и учитель разберутся с любой заковыристой головоломкой.

Перед уходом Таши умудрился и с Тейлой переговорить, намекнул, чтобы ждала и не боялась, что суровый отец будет отнимать его подарки. А мастер Каяк, когда Таши забежал проверить оружие и спросить, какие приветы передать от Каяка бывшим родственникам, посоветовал зайти к старому Стому, и тот научит, как следует быстро сверлить самоцветы. Лучок, которым сверлят отверстия в топорах, для этого дела не годится – слишком тонкая работа, а лучок раскачивает сверло. Мальчишкой Таши вместе с мамой бывал по ту сторону Болотищ и помнил Стома, древнего старика, какие у сынов великого зубра остались лишь в Западном селении, что на Белоструйной. Оно и понятно, лососей война с диатритами не затронула, отсиделись за лесами и топями. А при всякой беде старики и дети первыми гибнут.

Легко Таши шагалось и думалось о всяком добром. И погода выдалась под стать мыслям: тёплый ветерок чуть рябит серебряную кожу реки, солнце не палит, а греет, и лишь с востока, где затаились поганые мэнки, медленно наползает грозовая туча. Ну да это ничего, дождь всегда к добру, главное, что другую грозу отвели. Теперь чужинцы зарекутся поглядывать на наш берег, а еще через пару лет начнём мы с Данком и Лишкой ходить походами на мэнков, громить их укромины, покуда злые чародеи не сгинут вовсе, освободив землю для людских родов.

Таши улыбнулся на ходу, вспомнив старшую подругу. Странный человек Лишка, ни с того ни с сего осталась в селении, хотя вполне могла бы идти с посольством – язык детей лосося она тоже знает. Однако отказалась, говорит, в селении раненых много, ухаживать надо. Раненых после битвы и впрямь немало, но неужто на одной Лишке свет клином сошёлся? – травницы, почитай, в каждом доме есть. Ох, темнит девка! Может, боится, что мэнки не окончательно разбиты и снова могут полезть через реку? Да где им, после такого разгромища. Таши пожал плечами, отгоняя вопросы, ответа на которые всё равно не найти, и вновь улыбнулся, вспомнив с гордостью, как ожёг его руку священный нож, когда пришлось одному стать против целой толпы бегущих мэнков. Такое не забывается, в тот миг он ощущал себя не просто воином Таши, а чувствовал, как сила всего народа течёт сквозь его руку в камень. Горяч был нефрит, и непросто оказалось удержать его в такую минуту, а ведь сподобился, смог! И никто, ни старшие охотники, ни ровесники из дома молодых вождей не спросили, как это удалось. Лишь глядели с завистью и уважением. Нельзя о таком спрашивать и невозможно рассказать. Никто из прежних вождей не говорил, как происходит это чудо. Оно есть – и довольно.

Тропа уступами сбегала с обрывистого берега к самой воде. Отсюда и до самого посёлка она будет тянуться вдоль уреза, где особенно легко и приятно идти. Отряд с ходу вылез на самую приречную вершину, откуда открывался широкий вид на плавную излучину Великой. Затем все разом остановились и, подчиняясь невнятному вскрику Тукота, попадали на землю. Восходный берег, словно мёртвая змея муравьями, был покрыт копошащимися фигурами. В этих краях Великая хотя и приняла уже в себя все основные притоки, но ещё не разливалась так широко, как возле Большого селения или тем паче у излучины Истреца. Так что не нужно было иметь орлиные глаза, чтобы понять – не люди там, а проклятые мэнки. Не испугал чужинцев небывалый разгром, не успокоились проклятые – и недели не прошло, как снова полезли на земли людей.

Пересчитать гривастых казалось невозможным, но сразу было ясно, что там их не меньше, чем несколько сот. Вели себя чужинцы по-хозяйски и прятаться не считали нужным. Одни спускали на воду неуклюжие, на скорую руку связанные плоты, другие тащили оружие, какой-то скарб, третьи, подгоняя древками копий, гнали пленных. Пленников было совсем немного, видно, и впрямь завоеватели изрядно прочистили Завеличье, кинув замороченных пленников в бойню у Большого селения, и теперь гнали на убой выловленные остатки тех, кто сумел поначалу скрыться.

Лишь несколько секунд люди пребывали в растерянности, затем Тукот быстро и решительно начал распоряжаться.

– Ты, – приказал он тому из гонцов, что был помоложе, – беги к своим, поднимай всполох. Расскажешь старейшинам, как мэнки воюют, какие мороки наводят, чем их взять можно. Чтоб люди готовы были и в себя самих стрелять не боялись! Ромар и ты, йога, вам сейчас ховаться надо, ваши жизни всего дороже, а нам вас не оборонить. Ну а мы этих задержим, как на выстрел подплывут.

Никто не пытался оспорить решение старшего, хотя и понимали люди, что если у кого и есть шанс остаться живым, так только у гонца, что, бросив всё, помчится сейчас поднимать на войну родичей.

– Прежде времени чужинцам не показывайтесь, – кидал слова Тукот, споро распуская тесьму на связке запасных стрел, – а то они щиты подготовят – только погибнем зря. Как подплывут, тут и бить начнём.

Таши и Данок уже были готовы к сражению, Репко – гонец из Верхнего, не имевший никакого оружия, кроме лёгкого дротика, скрежетал зубами и чуть ли не желал, чтобы кто-то из товарищей уже погиб, чтобы он мог схватить лук убитого. Сыновья медведя, которым обычай предписывал идти по чужим землям с убранным вооружением, решительно натягивали тетивы на свои тугие луки. Ни тени сомнения не промелькнуло на их лицах, лесовики сразу поняли, что здесь им и сводить счёты с обидчиком, мстить за погибших родных, защищать свой озёрный край на берегах чужой широкой реки, сражаться бок о бок с прежде нелюбимыми степняками.

Уника отползла к кустам, волоча за собой Ромара, которому без рук ползти было бы затруднительно, нахлобучила на старика шапку, отводящую недобрый взгляд. Шапка эта была сшита самой Уникой под присмотром Ромара и бессмертного чужинца Баюна. Довольно надеть эту шапку на голову, и можно безопасно находиться в самой толпе врагов: вроде и смотрят они на тебя, но не видят. Конечно, всё это до поры – попробуй в такую минуту достать оружие, и сразу твоё присутствие будет замечено. Однако, если хочешь спастись, то лучше средства не придумаешь.

Ромар был непривычно тих и покорен, он дозволял делать с собой что угодно, лишь несколько раз недовольно встряхнул головой, словно беличий хвостик, свисавший с шапки, колол ему щёку, указывая неведомую цель. Но на такое Уника сейчас не обращала внимания. В душе её бился крик: «Таши! Таши послать с вестью! Как можно его, единственного сына, здесь на смерть оставлять?» И сама же знала, что стон её никогда не будет услышан. Что бы она ни делала, Таши останется здесь, чтобы сражаться до самого последнего мига. Возможно, это расплата – достиг плач осиротевшей Лады слуха Всеобщей матери, и послала великая земля испытание йоге, вспомнившей древнюю магию земли. Ведовство баб-йог других не жалеет, а уж себя и подавно. Легко было повторять эти слова перед очагом или возле походного костра. А попробуй, примерь-ка в жизни – каково носить такое бремя?

На том берегу мэнки кончили грузиться на плоты, началась переправа. Рубленные из сырого дерева, тяжёлые и неповоротливые бревенчатые связки двигались медленно, работники старательно налегали на длинные шесты, стараясь не позволить своенравной реке снести громоздкие сооружения вниз, к горькому морю. На вёслах и с шестами трудились исключительно мэнки, видно, никакой самый изощрённый морок не мог заставить пленного человека по-настоящему, истово работать на чужинский род.

Пятеро мужчин на горном берегу давно были готовы к битве, но продолжали скрываться, опасаясь, что если их заметят раньше времени, то мэнки могут приготовить щиты, и тогда ущерб от стрел будет совсем мал. А уж когда плоты причалят к берегу, битва закончится в две минуты, смертники, заступившие дорогу целой армии, будут попросту истыканы сотнями стрел.

Плоты достигли стремнины, где никакой шест уже не мог достать дна и оставалось полагаться лишь на спешно вытесанные вёсла, которыми орудовали выбивающиеся из сил мэнки. Чужую землю воевать – это тоже тяжёлая работа, бывает, все жилы вымотаешь, прежде чем дорвёшься к легкой добыче и сможешь всласть пограбить. Завоеватели знали это и не роптали, дружно наваливаясь на вёсла.

– Пора! – прошептал Таши. – С такого расстояния уже можно прицельно стрелять.

– Ну, как знаешь, – разрешил Тукот. – Но чтобы бил наверняка, а воду стрелами расплескивать нечего!

Обрыв в этом месте поднимался над водой двумя уступами. Таши осторожно поднялся на первый из них. Здесь он был почти не виден на фоне серо-жёлтой стены. Словно на осенних игрищах, Таши широко расставил ноги, натянул лук, так что правая рука ушла далеко за ухо, и плавно спустил тетиву.

Лук Таши делал сам, ещё мальчишкой, когда подолгу жил с матерью в ее колдовской избе. Там на стене висел богатырский лук его отца, и Таши во что бы то ни стало старался смастерить точно такой же. Когда-то он мечтал получить именно этот лук – знаменитое оружие Таши Лучника, но когда подрос, узнал, что за долгие годы старый лук рассохся и в дело больше не годится. Однако и новый лук был ничуть не хуже и в бою не подводил.

На переднем плоту даже не сразу поняли, что произошло. Просто один из мэнков, явно не простой воин, а вождь или колдун, ибо, несмотря на жаркое время, был он выряжен в пушистую песцовую шубу, вдруг взмахнул руками и полетел в ждущие волны Великой.

С реки донеслись крики, кто-то попытался остановить плот, думая, вероятно, что вождь просто поскользнулся и упал в воду, кто-то хватался за оружие и старался понять, откуда прилетела роковая стрела.

Таши наложил вторую стрелу, тяжёлую, с любовно вытесанным наконечником, и ещё один мэнк выронил весло и упал на связанные брёвна, царапая скрюченными пальцами пробитый живот. Плот потерял управление и закружился, подчиняясь прихоти Великой.

К этому времени справа Таши уже стояли Тукот и Данок, а слева двое сынов большого медведя. Старший из лесовиков нежно прогудел что-то сквозь спутанную белокурую бороду и послал стрелу, доведя счёт погибших мэнков до трех.

Теперь плывущие наконец поняли, кто убивает их. На плотах раздались крики, вода вокруг тяжёлых вёсел взбурлила из-за отчаянных усилий гребцов поскорей достичь берега. Свободные мэнки похватали оружие, но стрелы попадали в воду, то ли луки у чужинцев были поплоше, а вернее – стрелять с воды на высокий берег всегда труднее, чем, стоя на обрыве, посылать стрелы вниз.

Дальнейшее больше всего напоминало стрельбу на скорость, какой развлекаются охотники во время осенних праздников. Эта мысль не оставляла Таши и помогала руке не дрожать. Почему-то Таши больше всего боялся, что не успеет расстрелять все стрелы, прежде чем мэнки тоже смогут вести прицельную стрельбу.

Парнишка-гонец нетерпеливо приплясывал за спинами и ажно поскуливал от нетерпения ввязаться в свалку.

– Не мельтеши! Спрячься покуда! – прикрикнул на него Тукот. – Успеешь ещё с предками повидаться.

Медленно, но неуклонно, борясь с течением и неся потери, мэнки приближались к берегу. Их стрелы уже не падали в воду, и хотя никто из людей покуда не был ранен, все знали, что это вопрос нескольких минут. Не могут четыре лучника, какая бы выгодная позиция у них ни была, сдерживать армию в несколько сот бойцов, которые во что бы то ни стало решили пройти в этом месте.

Уника, оставив Ромара в кустах, подползла к самому краю обрыва. Сколь могла и умела, она старалась отвести мэнковские стрелы, хотя такого толком не может даже опытный, поднаторевший в битвах маг. Слишком уж быстро летят смертельные тростинки, и незримый щит они пронизывают быстрее, чем глаз успеет зацепить росчерк летящей стрелы. Вниз, туда где на карнизе стоял Таши, Уника не смотрела, взгляд – оружие волшебника, а в битве надо смотреть на врага.

Удивительным образом в эту минуту, когда неудержимо надвигалась гибель сына, Уника успевала подумать о тысяче самых разных вещей. Больше всего она боялась, что не выдержит и позовёт Турана. Искажённый дух, конечно, явится и уничтожит мэнков, но потом его будет уже не остановить, а это значит, что погибнут не только враги, но и люди. И главное, Туран уже не уйдёт из мест, щедро политых кровью. Одна лишь йога знала, как непросто было удерживать бывшего сородича от непрерывных и бессмысленных убийств, особенно после того, как Туран дважды поучаствовал в битвах живых. И даже когда Таши будет умирать у неё на глазах, она не сможет помочь ему. Зато уж потом!.. Она отправится в путь, она отыщет самое большое и преуспевающее селение проклятых мэнков, а ещё лучше – то самое селение, откуда пришёл этот отряд, и там она натравит на чужинцев Турана. Плевать, что при этом погибнет она сама, но на день пути в любую сторону от бывшего посёлка раскинется мёртвая земля, такая же, что на месте Низового. И лишь немногие смельчаки решатся войти на запретные земли.

Внизу один из медведей, охнув, схватился за пробитое плечо. Не дожидаясь просьбы, сунул лук подскочившему гонцу, а сам упал на землю, где не могли достать вражеские выстрелы, вытащил из-за кушака топор, зажал его в левой руке и принялся ждать той минуты, когда придёт пора бросаться на копья мэнков. Гонец обрадованно схватил лук и чуть не застонал от обиды, увидев, что стрел в колчане осталось всего пять штук.

У горного берега дно реки круто уходило вниз, и течение здесь было самое стремительное. Никакие шесты не помогали бы плотогонам, лишь вёсла неуклонно подгоняли перегруженные плоты к желанному закатному берегу. Оставалось не больше двух десятков шагов…

Плещет вода, кричат люди, свистят стрелы. Всё больше их летит со стороны реки, всё меньше в сторону переправы. Кончились стрелы у Таши, Данок бросил бесполезный лук и поднял заранее подготовленное копьё. Один лишь неторопливый Тукот продолжал стрелять, не тратя даром ни единого выстрела. Через минуту крики бессильной ярости сменятся боевым кличем, и безумцы, осмелившиеся заступить дорогу нашествию, упадут под неумолимыми ударами.

Казалось бы, среди всего этого шума лишний выкрик не сможет привлечь ничьего внимания, однако прозвучавший вопль был так силён и страшен, что все взгляды невольно поворотились к самой вершине крутого приречного обрыва. Там, на виду у всех, нелепо изогнувшись, стоял Ромар.

– Да что ж он делает! – Уника едва не рванула с досады волосы. – Ведь не остановятся враги, даже если поймут, кто встал на их пути… Напротив, во что бы то ни стало постараются уничтожить ненавистного колдуна. Теперь, когда они будут искать специально, зорко присматриваясь и призвав на помощь своих чародеев, не поможет и шапка-невидимка. Найдут, как пить дать – найдут! А это значит не просто смерть, а гибель последних надежд на месть.

Ромар кричал. Перекошенная, битая жизнью фигура что есть сил тянулась вверх, словно калека пытался вздеть несуществующие руки. И напряжённому магическому взору йоги почудилось, что и впрямь у Ромара есть эти руки. Жилистые и цепкие, неимоверно длинные, они всё удлинялись, протягиваясь за горизонт в непредсказуемую даль куда-то за устье Великой и Горькое море.

На плотах заметались, очевидно, и там узнали безрукого волшебника. Теперь никто не обращал внимания на стрелков, стоящих на карнизе, мэнки готовились дать залп по самой круче, до которой уже вполне можно было достать стрелой. Однако Ромар уже нащупал за дальними пределами что-то потребное ему, и теперь тащил сюда, хрипя и лиловея от натуги. Мгновение оно пыталось сопротивляться, затем безоблачное небо мрачно потемнело, померк солнечный свет, уши заложило свистом, и на лугах Завеличья показался чёрный смерч.

Отныне и навсегда мэнки будут звать людей повелителями демонов и пугать их недобрым именем малых детей!

Хобот судорожно дёргался, словно призрачные руки волшебника душили его, сжимая тонкую горловину. Одним рывком он перескочил брошенный левобережный лагерь мэнков и пал на просторы Великой. С плотов уже не пытались стрелять. Там царила откровенная паника. Самая страшная паника, когда некуда бежать. Кто-то лежал ничком, закрыв голову руками, кто-то отчаянно грёб, будто надеялся опередить несущуюся смерть, несколько человек попрыгали в воду, стараясь уйти вплавь. В следующий миг демон, народившийся из несгоревшего хобота повелителя вод, обрушился на беспомощные плоты. Жадная глотка смерча всасывала всё без разбора, утаскивая в небеса и небрежно швыряя оттуда вниз. Из тучи, разбухшей над его верхней частью, хлынули потоки из смолы и чёрной воды, перемолотые обломки плотов, камни, подцепленные ещё на том берегу, изуродованные тела мэнков, степной сор и труха. Туча над вершиной смерча всё расширялась, скоро она заслонила солнце, отчего стемнело ещё больше.

Свист перешёл в вой, за которым не стало слышно даже крика Ромара.

Те из плотов, которые не были засосаны в страшную глотку, разметало вздыбившейся волной, смыв в воду тех, кто находился на них. Но большинство плотов, чуть не полтора десятка, были попросту втянуты в непроглядную круговерть взбесившегося чудовища. Расправившись с плывущими, Хобот скакнул на правый берег и разом исчез, высыпав на землю всё, что успел поглотить. Вместо траурной пурги сверху хлынули новые потоки грязного дождя.

Люди, сгрудившиеся под защитой крутого берега, оказались в относительной безопасности, а вот туда, где стояла Уника, исчезающий смерч высыпал гору всякого мусора. И всё же, едва смолк треск и грохот, Уника закричала:

– Таши, ты цел?

– Все целы! – донёсся снизу родной голос.

Уника перевела взгляд на реку, где среди неуспокоенных волн мелькали изломанные брёвна и головы нескольких пловцов, изо всех сил стремящихся подальше от негостеприимного берега. Презрительно сморщившись, Уника плюнула, пусть плывут. Даже из этих полутора или двух десятков выживших лугового берега достигнет не больше половины, Великая не любит испуганных пловцов. А ведь если бы они развернулись и дружно бросились на такой близкий западный берег, то судьба Таши и его спутников была бы решена. Впрочем, что делать на этом берегу двум десяткам мэнков? Так что пусть бегут и расскажут своим, что ждёт любителей соваться на земли, принадлежащие людям.

Воины один за другим поднялись на вершину обрыва.

– Ромара ищите! – приказала Уника, радостно взглянув на целёхонького сына.

В кустах, куда Уника полчаса назад затащила покорного Ромара, валялись оба заплечных мешка и волшебная шапчонка, видимо сброшенная безруким стариком прямо на землю. Не пожелал колдун спасать свою старую жизнь, укрываясь под волшебным мехом, стряхнул шапку и вышел на обрыв, где сражались сородичи.

– Ищите, он должен быть где-то здесь! Может быть, его ранило… – Уника беспомощно оглядывалась по сторонам. Мокрая земля была усеяна обломками, грязью, оглушённой таранью и уклейкой, сплывшейся на запах крови и без разбора захваченной бесовским смерчем. Где среди этого разгрома искать Ромара? Может быть, он лежит где-то совсем близко, оглушённый…

– Да вот же он! – крикнул Таши, указывая рукой куда-то в сторону.

Уника резко обернулась и увидала Ромара, который медленно уходил прочь.

– Ромар, погоди! – закричала женщина и кинулась следом.

Колдун не обернулся, не задержал шага, даже не вздрогнул, хотя не услышать крика на таком расстоянии было нельзя. Ромар продолжал медленно ковылять, пробираясь меж склизкими от жирной грязи валунами. Оскальзываясь на камнях и мокрой траве, Уника догнала учителя.

– Ромар, ну куда ты?

Старик не отвечал. В глазах его, словно растопленное масло, плавало спокойствие и всепонимание. Отрешённый мудрый взгляд, какой встречается у впавших в детство стариков. Такой взгляд, вернее, полтора десятка таких взглядов Уника видала давным-давно в пещере Баюна, куда и направлялись они с Ромаром. «Так или иначе, но ты попадёшь сюда, – предупреждал переживший своё племя чужинец. – Но я бы хотел, чтоб ты пришёл ко мне прежде, чем станешь таким».

Не дошёл Ромар до спасительной пещеры. Всего себя отдал соплеменникам, не сохранив на собственную долю даже малой капли былой силы. И теперь всего лишь осталось совершиться предначертанному: день и ночь одинокий искалеченный старик будет пробираться сквозь чащобы и болота, огибая море и преодолевая тысячи препятствий, чтобы полной развалиной доползти под спасительный кров. Там он продолжит вечное бессмысленное существование, не нужный никому и, вопреки исполненному мудрости взгляду, ничего не понимающий. Сражение с демоном, подвиг, непосильный ни единому шаману в мире, было последним, что сделал в этом мире бессмертный Ромар. И сейчас он идёт не сам, его тащит провидящая всё воля Баюна.

– Баюн! – закричала Уника, глядя в безмятежные выцветшие глаза учителя. – Оставь его! Я сама приведу его к тебе, обещаю! Ну, пожалуйста…

Ничто не дрогнуло и не изменилось в лице Ромара, однако он остановился и медленно уселся на землю, сразу став удивительно похожим на маленького шаманыша Рона, чья душа заблудилась в колдовском мире. Уника без сил опустилась напротив. Ей хотелось плакать, но у сухоглазой не было слез.

Никто, даже Таши, которому всё было рассказано заранее и который видел, что сталось с Роном, не сумел осознать, что Ромара больше нет. Ну мало ли, что Ромар на вопросы не отвечает – нечего лезть со своими вопросами. Шаман после великого камлания, бывает, по трое суток в себя приходит – сидит вот так же и ни слова не говорит. Так что ничего страшного, оклемается старик, придёт в себя. Люди перевязали раненого товарища, быстро собрались и пошли, не желая оставаться в загаженной Хоботом местности. За день они дойдут до Верхового селения, а там уже Машок отрядит людей прибрать мэнковские трупы.

– И неймётся им… – проворчал по этому поводу Тукот. – Этак мы все леса в округе порубим на костры этой нечисти.

Убитые мэнки валялись повсюду, исчезая, Хобот вывалил на землю всё, что сумел поглотить на реке. Молодые парни с брезгливой ненавистью смотрели на покрытые жидкой грязью тела, Уника смотрела зорче, и потому именно она заметила живого мэнка. Как его угораздило остаться живым, побывав внутри смерча, не скажет сама Всеобщая мать. Возможно, его спасло колдовское искусство, потому что на раненом был меховой наряд, в каких у мэнков ходили колдуны. Но даже магия не смогла совсем охранить чужинца, при падении у него был сломан позвоночник, во всяком случае, мэнк не мог пошевелиться и явно умирал. Он лежал на спине, уставившись немигающими глазами в медленно проясняющееся небо. Уника подошла, склонилась над умирающим, бестрепетно заглянула в душу.

– Ну что, много вы добыли на нашем берегу? Дров себе на костры добыли!

– Будьте вы прокляты!.. – прохрипел мэнк на языке людей. – За такие дела, за такое чёрное колдовство следа вашего не останется на земле. Всех истребим – попомни мои слова, ведьма!

Глаза чужинского колдуна, слепо сверкнув белками, закатились под лоб, дыхание остановилось. Вряд ли смерть подошла именно в эту минуту, вернее сам мэнк остановил биение сердца, чтобы не отдавать свою память и знания беспощадной врагине.

– Долг платежом красен, – сказала Уника, глядя в мёртвые глаза.

Глава 7

В Верховом селении не знали, чем закончилась высадка мэнков всего лишь в дне пути от них. Конечно, и без того, объявись в округе мэнки, это не осталось бы незамеченным, Машок был готов ко всякой каверзе со стороны чужинцев, и караулы у ворот стояли удвоенные. Но переправу мэнков через реку люди прозевали, и лишь примчавшийся гонец поднял тревогу. Конечно, и гонец, и жители селения видели грозу и по множеству признаков поняли, что это не просто случайная июльская туча, а бушует трижды проклятый Хобот, который за все прежние годы лишь дважды забредал в эти края, но никто и помыслить не мог, что Хобот вызван Ромаром и пал прямиком на мэнковскую переправу. В Верховом готовились к отражению врага и очень удивились, увидав вместо вражеских орд кучку уцелевших путников.

В селении Уника сумела задержаться всего на один день, поскольку видела, что сонное безразличие Ромара в любую секунду готово смениться бурной вспышкой. «Теперь двух демонов держу», – даже подумала она с неожиданной горечью. Достало лишь времени поговорить с Машком, который обещал завтра же с утра отрядить людей на место побоища, да повидать раненого Куроша. Одноглазый старшина по-прежнему был очень тяжёл и метался в горячке. Рана наконец нагноилась, и, хотя лекари ожидали этого, покуда никто не мог сказать, вытолкнет ли нарыв засевшую в лёгком стрелу или воспаление, начавшееся в пробитых лёгких, в несколько дней сведёт в могилу немолодого старшину.

Несомненно, свою правду рассказали и гонцы, потому что, когда на следующий день с утра отряд выходил в поход, провожать его не вышла ни единая женщина, да и Машок избегал встречаться взглядом с Уникой. Однако в дорогу путники получили всё, что следует, и хотя бы несколько дней могли не беспокоиться о грядущем пропитании.

Гонцам уже не нужно было никуда идти, сыны медведя тоже решили задержаться в гостях, покуда не затянется рана у старшего из них. Да и грядущий путь медведей лежал совсем в другую сторону, так что на этот раз отряд выходил ополовиненным. Трое послов к детям большого лосося и Уника с беспомощным Ромаром. Хорошо хоть старик, прежде чем подняться на ноги и начать неторопливое движение, позволял навьючить себе на спину мешок с кой-какими вещами. А то и вовсе жила у йоги лопнула бы с натуги. Не безумному же Турану доверить вещи – он их непременно потеряет в первый же день или сам изломает, силясь понять, что это ему подсунули. Единственное, на что был годен демон – таскать и нянькать бесчувственного Рона. И, конечно, добытчиком он был славным: только скажи, что мальчику кушать нечего, – мигом сбегает и завалит медведя, а то – лося заломает. Впрочем, в обжитых местах Уника на такие опыты бы не решилась. Вместо лося под когти искажённого духа могло попасть поселковое стадо вместе с пастухами.

Путь лежал на полуночь, а начиная от Униковой избы дороги расходились. Трое послов заворачивали к закату, чтобы, пройдя через Болотища, выйти к селениям лососей, а йога со своим слабоумным грузом должна была забирать на восход, в обход нового моря, через негостеприимные земли охотников за мамонтами в необжитый людьми горный край. Дальше идти вместе означало для кого-то давать слишком большого крюка.

Совсем недавно Уника преодолела путь от своей избы до Верхового всего за восемь дней, а теперь, сдерживаемые медленно плетущимся Ромаром, они шли целую дюжину. Тукот даже ворчать начал, что этак они и к осени до цели не доберутся. Впрочем, несмотря на воркотню, старшой понимал, что негоже бросать женщину одну с беспомощным калекой. Ромар в чувство не приходил, и теперь уже все поверили, что таким он и останется. Конечно, большую часть пути Унике придётся управляться с Ромаром самой, но всё-таки, покуда пути идущих не разошлись, по-человечески было бы помочь йоге.

Зато, когда они дохромали до цели, Тукот уже не жалел о потерянном времени. Одно дело знать, что есть где-то скит, в котором ведьма скрывается в те времена, когда её опасная помощь не требуется людям, совсем иное – увидеть это логово собственными глазами. Здесь не было столпа предков, и черепа с оскаленными зубами охраняли не тотем, а саму избушку. Особенно поразил Тукота невиданный череп рузарха. На памяти людей им не доводилось добывать этого зверя, и такого черепа не было ни в одном селении. Удивлял и дом, не врытый в землю, а высоко вздетый на пнях, так напоминающих птичьи ноги. А вот Таши всё было привычно – в детстве он тут с матерью, бывало, по полгода проводил.

Вокруг дома ничто не изменилось, только нетоптанная лесная трава вымахала по пояс и буйно цвела. Зонтики купыря и колючие метёлки ежи колыхались у самого порога, а здоровенный репей вытянулся чуть не до конька высокой крыши. Отрубленная голова мэнка мирно догнивала на колу, чёрные лесные вороны успели освободить её от плоти, и обнажившийся череп радостной ухмылкой приветствовал вернувшуюся хозяйку.

Внутри дома тоже всё было в порядке. Уника споро затопила очаг и принялась быстро стряпать. Почему-то из головы не выходило воспоминание, как она сама впервые очутилась здесь, и как угощала их обедом старая йога Нешанка, чья ухоженная могилка находится совсем рядом, возле серого камня. Так же, как прежняя хозяйка, Уника выставила деревянные дискосы со всякими наедками, а сама принялась варить суп. Вот только пива у неё не нашлось, да оленья лопатка в суп пошла не свежая, а прокопчённая ароматным ольховым дымом. А что делать, если хозяйки и самой не было дома…

Охотники степенно, как и положено дорогим гостям, угощались. Ромар мирно чавкал гущей, которую всовывала ему в рот Уника. Таши так просто блаженствовал, очутившись под крышей, где провёл так много времени. Это для других логово йоги место сказочное и жутковатое, а он тут вырос, тут каждая вещица его руками перехватана, в каждую щель нос сунут.

Уника радушно потчевала гостей, а сама спешно соображала, как устраиваться на ночь. Оставлять людей одних в колдовской избе – неладно, оставлять Турана гулять одного в ночи, да ещё в полнолуние – и того хуже. По счастью, дело разрешилось само собой. Подзакусив как следует и вытерев жирные руки о бороду, Тукот степенно поклонился и сказал:

– Всем ты нас обогрела и порадовала. Век бы тут жил, да дела не дают. Надо бы нам сегодня выйти. Время едва за полдень, так мы бы сегодня ещё о-го-го какой кусок отмахали.

– Нешто я не понимаю, – согласилась йога. – За делом идете, не за баловством. Да и у меня с Ромаром немалая дорога предстоит. Отдохните на травке часок, покуда я дом ухичу, а после – пойдём потихоньку. На тропу из чащи вас выведу, а уж там в разные стороны разбежимся. Про дорогу-то хорошо запомнил?

– Не беспокойся, – заверил Тукот. – Мимо Болотищ не промахнёмся.

– Держитесь мелколесья, по старым выгарям, так безопаснее. А то прежде на лесных сопках большеглазые карлики обитали, да и сейчас, кажись, встречаются. А на Болотищах для ночёвки сухие острова выбирайте, какие покаменистей. Туда Слипь не поднимется, не переносит болотная хозяйка камня.

– Не беспокойся, всё запомнили.

– Ну, тогда идите. Таши, покажешь, где меня ждать надо. А я живой рукой дела управлю и вас догоню.

На этот раз, чтобы наложить все запирающие заклятия, потребовалось не более получаса. Ещё меньше времени потребовалось, чтобы собраться. Всё дорожное Уника принесла с собой, а теперь спешно увязала преизрядный тючок барахла, которое потребуется Ромару для жизни в пещере. Берестяная плошка, чтобы не ел с песка, а иначе ему, безрукому и никак будет, да несколько самых лучших мехов из великого множества мягкой рухляди, скопившейся в избе и сохранённой благодаря таинственному искусству йог. Тюк вышел объемный, но не тяжёлый. Как поприедят запасы, его можно будет переправить на спину Ромару. Вот и всё – пора. Свои, поди, нервничают, дожидаясь. Уника припёрла заговорённую дверь колом и пошла к ручью, возле которого она велела ждать её.

А ещё через час отряд уже вышел на лесную тропу, проложенную неведомо кем и неведомо отчего теряющуюся в чащобах, не доходя Болотищ.

Уника указала направление, поклонилась уходящим и долго смотрела им вслед. Почему-то ей до последней минуты чудилось, будто к лососям пойдут только Тукот и Данок, а Таши останется с ней, и они вдвоем поведут Ромара к мудрому чужинцу Баюну.

Оставшись без обузы, посольство пошло куда как шустрей. Все трое старались наверстать потерянное время, а сделать это можно было только здесь, в чернолесье, где почти не встречалось подроста, а земля под старыми елями была плотной и пружинящей, усыпанной слежавшейся хвоей и великим множеством грибов. Этими грибами отряд по преимуществу и питался, поджаривая над углями нанизанные на тонкие прутики боровики. Пару раз Таши, у которого к лесу была привычка, умудрялся прямо на ходу сбивать из лука рябчиков. Хоть и невелика птица – рябчик, а троим мужикам с ней и вовсе делать нечего, однако добычу не выбрасывали, а вечером пекли в углях и честно делили крохи горячей птичины. Стрел у всех в колчанах вновь был полный запас – Машок приказал выдать уходящим – но добыча почему-то шла под выстрел только Таши.

Когда вышли к медленной темноводной речушке, Таши вытащил на ходу странную стрелу, каких он несколько захватил из лесного дома: неоперённую, с большим тяжёлым наконечником, – и, остановившись на мгновение, пустил стрелу в непроглядно тёмную воду. В этот вечер на углях пеклась большая щука. Данок лишь языком цокал восхищённо, глядя на повадки приятеля, выросшего в лесу. Да и Тукот присматривался – лишнее умение в жизни всегда пригодиться может.

Лесистые сопки тройка охотников прошла, никого не встретив, – то ли большеглазые карлики ушли отсюда, то ли не осмелились напасть на слишком опасного противника. Все трое были накрепко заговорены Уникой от нехитрого чародейства ночных убийц, а йогины заговоры большеглазые привыкли различать издали и боялись их пуще лесного пожара.

Пройдя берегом ленивого ручейка, отряд вышел к полузаросшей поляне, где на самом видном месте стоял наспех вырезанный идол Хурака. От старости и непогоды он поветшал и растрескался, так что свирепая харя выглядела совсем ужасной.

– Мать поставила, – пояснил Таши, кольнув себе палец и помазав губы истукана кровью. – Тут ещё прежде моего рождения побоище случилось, так идол против бездомных духов поставлен.

– Кто с кем бился-то? – спросил Данок, удивлённый, что и сюда дотянулась длинная рука йоги. – Тут, никак, живые люди раз в десять лет ходят…

– Лесной мангас карликам шеи откручивал.

– А!.. Так я об этом слышал. Не думал только, что своими глазами это место увижу. – Данок улыбнулся и повторил немудрящую мораль истории, которую вечерами деды рассказывали малышам: 

– Когда твои враги дерутся друг с другом, не следует им мешать.

– Давайте-ка отсюда ноги уносить, – посоветовал Тукот. – Идол идолом, а ночевать лучше где-нибудь в сторонке.

– Да ничего нам не будет, – расхрабрился Данок. – Троим-то… Все заговорённые и при оберегах. А если ещё костёр запалить, так и вовсе спокойно. Я вон мальцом ночью на погост бегал, на спор, и ничего – никакого Жжарга не видал. Сказки всё это… – Данок призадумался, вспомнив искажённого духа, и сам же поправился: 

– Пусть не всё, но половина – точно сказки.

– Тебе и половины хватит, – проворчал Тукот, поправляя заплечный мешок. – – Похвастал, а теперь – ноги в руки – и пошли.

– Да я что, я же ничего, – отступился Данок. – Просто местечко уж больно подходящее, и ручей рядом, и сушняка – вон сколько, собирать не надо… – Данок протянул руку, чтобы обломить ветку здоровенного, на корню засохшего куста, и тот, вдруг ожив, вцепился в Данка, обхватив его разом десятком ветвей.

Данок отчаянно вскрикнул, маханул копьём, обламывая тонкие костяные отростки, и с трудом вырвался из объятий хищного растения. Липкие полупрозрачные нити потянулись следом, не желая отпускать не в пору попавшуюся добычу.

– В ручей! – заорал Таши. – В ручей беги! Да не размазывай ты эту пакость, а то не отмоешься!

Тукот, выхватив дубовый меч, крошил хрустко осыпающиеся ветки. Куст мертвяника вздрагивал и даже не пытался защищаться от нежданного дровосека.

Таши затащил товарища к ручью, принялся замывать от едкой и липкой дряни, приговаривая в подражание матери:

– Чистой водой, проточной водой…

Подошёл Тукот, прекративший бессмысленную войну с кустами, сполоснул в ручье перемазанный меч, хмуро спросил:

– Ну что, сказки?

– Так кто ж знал? – отдуваясь, оправдывался Данок. – Возле дома ничего такого нет.

– У Низового есть, – сказал Таши, зачерпывая пригоршни воды и издали плеща на вздрагивающий куст. – Хорошо, что они воды боятся, а то бы – беда. Подползли бы ночью и всю кровь выпили.

– Кто ж знал?.. – нервно повторял Данок.

– Тебя предупреждали. – Тукот был неумолим. – Будешь теперь мокрым идти. Сушиться здесь не станем.

– Да я и сам тут минуты лишней не останусь! – Данок опасливо глянул на куст, не подающий никаких признаков жизни, и принялся навьючивать на спину сброшенный мешок.

На следующий день путешественники вышли к Болотищам. Последний раз переночевали на сухой земле и спустились в моховую хлюпь – один из последних остатков древней земли, какой была она прежде появления человеческого рода. Сначала дорога шла хоть и трудная для ходьбы, но не топкая, поросшая карликовым соснячком. Алые и жёлтые огни морошки светились повсюду. Данок, прежде ничего подобного не видавший, объелся сладким до того, что губы слипались, но остановиться не мог и продолжал на ходу срывать истекающие соком жёлтые ягоды.

– Эх, сколько добра пропадает! – сетовал он. – Сюда бы девок отрядить, ягоды можно было бы наквасить на всю зиму. То-то малышне радость была бы…

– Лососи так и делают, – подтвердил Таши. – Я у них осенью был, когда другая ягода идёт – журавлика. Так её человек в день по пуду нахватывает – страда получается потяжеле хлебной. Зато потом – целый год печали не знают. А по весне у них рыбная страда, когда рыба на нерест идёт. Рыба у них мелкая, взглянуть не на что, но много её – жуть! Весло в воду ткнёшь, так оно стоймя противу течения идёт – рыба упасть не даёт и с собой тащит. Реки у них, впрочем, пустяшные, против Великой – ничто. А как рыба после нереста скатится – так и речки пустеют, одни ерши и плотва остаются. Осетра у них не водится и стерляди тоже. Зато по озерам рыбка есть, снеток, вот такая малая, – Таши показал с полмизинца, – так они её из-подо льда частой сеточкой черпают, сушат, в муку мелят, а потом лепёшки пекут, как мы из ячменя. Хлеба-то у них своего мало, не родится тут хлеб.

– Ну, все хозяйство порассказал!.. – рассмеялся Тукот. – Когда изучить-то успел?

– Месяц прожил, как-никак, – обидчиво откликнулся Таши. – Да и лососи к матери на заимку приходили, помощи от поветрия просить.

– Так она что, и чужим помогает? – удивился командир.

– А это – кому как. С лососями мы в дружбе, так отчего не помочь?

– Так-то оно так, – с сомнением сказал Тукот, – а всё одно – странно.

– Ты лучше скажи, – медовым голосом спросил Данок, – а правда, будто ихние девки, покуда замуж не выйдут, с пришлыми мужчинами спят, и до тех пор, пока она от прохожего человека ребёнка не родит, её никто и замуж не возьмёт?

– А я откуда знаю? – Таши пожал плечами. – Мне в ту пору, когда я там был, едва десять стукнуло. Кто ж со мной о таком говорить станет? Хотя, наверное, правда. Сестра у меня среди лососей живёт единородная. Зубрёной зовут. Девка боевая, вроде Лишки, только красивая. Я, говорит, тебя старше, поэтому ты должен меня слушаться. А какое старше, если я почти на полгода раньше родился? Я ей это объяснил, так она на меня с кулаками полезла.

– А ты что?

– Что я, с вяза упал и головой стукнулся – с девчонкой драться? Я её за руки схватил, она полягалась маленько, да и остыла. А так мы дружно жили. Это она мне показала, как из лука рыбу стрелять. У них такое каждый умеет. Сети-то на лесных речках ставить несподручно, там на дне сплошные коряги, враз изорвёшь. Вот они и наловчились – из лука или острогой. Такие мастера есть, завидки берут смотреть. Зато боло они не знают. Так я Зубрёне своё подарил и кидать научил.

– Это хорошо, когда у соседей такие обычаи, – думая о своём, протянул Данок.

– Ты гляди, – предупредил Таши, – на Зубрёнку не заглядывайся. Мало ли какие обычаи есть, а это моя сестра.

– Что я, не понимаю… – согласился Данок, продолжая упорно месить постолами влажный мох.

Высокое, усыпанное морошкой, красномошное болото давно кончилось, под ногами опасно колыхался плывун. Места пошли для беседы неподходящие, и разговор сам собою угас.

Болотища путники прошли в самом узком месте, уложившись за два дня и переночевав на крутом острове, поросшем чистым строевым лесом, так что лишь ночной туман напоминал о волшебных и простых бедах, таящихся совсем рядом под тонким слоем плывуна. А следующую ночь все трое намеревались провести уже под крышей в ягодном балагане, поставленном детьми лосося. Сейчас там никого не было, люди появлялись в этом краю лишь под осень, когда приходила пора клюквенной страды. Вообще-то не дело распоряжаться в чужом доме, не спросясь хозяев, в иных краях за такое можно и головой поплатиться, но с детьми лосося ещё хитроумный Стакн договорился такие поступки за обиду не считать.

Так же, как в пастушьих балаганчиках по окраинам владений детей Лара, в хижине должны были оставаться пара горшков возле очага и заранее приготовленные сухие дрова, чтобы путники могли, не тратя времени на поиски, обсушиться и обогреться. Правда, перед уходом полагалось заготовить новых дров. В лесу дрова искать – наука невелика. В полчаса можно нарубить валежника, ежели есть сноровка и ладный рабочий топор. А нет топора – так и голыми руками нетрудно хвороста наломать. Сухие соснинки с руку толщиной и горят хорошо, и в заготовке просты.

Но на этот раз, хотя в бревенчатом сарае нашлась пара ладно слепленных горшков и большая деревянная миса стояла на своём месте, дров в доме не оказалось ни полешка. Пришлось брать топор и выходить в сгущающийся вечерний сумрак. В лесу, даже сосновом, темнеет очень быстро, и люди торопились поскорей найти хотя бы несколько валежин, чтобы вскипятить воды, что-нибудь сварить и похлебать наконец горячего.

Здоровенную кучу всяческих буреломин они увидели почти сразу за домом.

– Ты гляди! – воскликнул Тукот. – Повезло нам. Как нарочно натасканы лесины,

Старшой ухватил за торчащий из кучи хлыст, сильно дернул, намереваясь вытащить его наружу. Что-то звонко щёлкнуло, затрещало, и сверху на незадачливого добытчика рухнуло толстое бревно, неведомо как очутившееся чуть не на самой верхушке старой сосны.

В некотором роде Тукоту действительно повезло: то ли Лар-первопредок уберёг, то ли сам охотник успел почуять неладное и отшатнуться, но тяжёлый чурбан попал не по голове, как должно было случиться, а по плечу. Тукот свалился как подкошенный, молодые товарищи кинулись к нему, освободили из-под обломков, принесли в балаган. Открытых ран на теле охотника не было, но правая рука оказалась сломана в нескольких местах, ключица перешиблена. Должно быть, задело и голову, потому что вскоре началась тяжёлая, неутихающая рвота. Парни как умели вправили изломанные кости, наложили на пострадавшие места лангетки, спешно изготовленные из прочных рыбобойных стрел. Сбегали и за хворостом, на этот раз обходя стороной все услужливо предлагаемые кучи дров. Накипятили воды, хотя Тукот не мог не только есть, но и пить.

С утра стали решать, как быть дальше. До лососей, считай, дошли, здесь уже земли рода, до первого из таёжных селений пара дней пути осталось, но старший из послов не только идти не может, но за ночь ему совсем поплохело, и двое молодых охотников не слишком хорошо понимали, как лечить человека, с которым случилось такое. Тут старухи нужны, искусницы, знахарки. Да и ловушка, устроенная у самого ягодного балагана, заставляла насторожиться.

Таши ещё с вечера, покуда свет позволял хоть что-то видеть, глянул на роковую кучу хвороста и убедился, что никакой случайности не было – Тукот попал именно в ловушку, старательно подготовленную и настороженную на всякого, кто вздумает выдернуть из кучи хотя бы один сосновый хлыст.

– Сами хозяева и подготовили капкан, – поделился Таши сомнениями с другом, – больше некому. Мне Зубрёна рассказывала, что они такие западни на медведей устраивают. Бывает, топтыгин повадится лесные борты грабить, так всех пчёл переведёт, если его не укоротить. Кто смел, тот и смёл – приходят хозяева к колодам, а там не только мёда нет, но и детва вся выедена. Тогда на него такую штуку и ставят. Только косолапый начнёт колоду с пчёлами ворочать, так по башке и получит. Вот только тут зачем капкан насторожен? Медведям дрова не нужны.

– На двуногого медведя капкан, – уверенно произнёс Данок. – Видать, не рады нам хозяева, коли так встречают. Что делать-то станем? Тукота нам домой не дотащить, а тут – выходим ли? А ещё свойственники твои явятся, так того гляди и вовсе голову оторвут.

– Ничего они нам худого делать не станут. Не может быть, чтобы против нас западок поставлен был. Вот что, ты останешься со старшим в балагане, а я с утра побегу в селение к лососям, помощи просить. Через четыре дня жди. Весь припас тебе оставляю, сам налегке побегу.

– Так, может, мне лучше идти? Я на ногу легче, а дорога, ты говорил, тут прямая.

– В лесу прямых дорог нет, – отрезал Таши. – И языка их ты не знаешь, а я говорить могу. Да и сами лесовики меня, поди, помнят. Так что идти мне, а ты с Тукотом останешься.

– Правильно Таши говорит, – простонал Тукот. – А то – оба идите. Не пропаду я тут за четыре дня. Только воды мне оставьте.

Такого совета, разумеется, никто слушать не стал. Не бывало среди людей, чтобы раненого одного в лесу оставлять, и впредь не будет.

Наутро, ещё до света, Таши налегке двинулся в путь. Он помнил, что от лагеря ягодников до ближайшего селения два дня пути. Когда-то вдвоём с матерью они шли три дня, но тогда он был ещё мальцом, да и торопиться им было некуда. Сейчас Таши вознамерился пробежать всю дорогу за один день. Однако оказалось, что лес не любит слишком торопливых: ноги вязли во мху, тропинки упорно выводили не в нужную сторону, а молоденький осиновый подрост стоял такой стеной, что даже налегке не сразу протиснешься. Ночь наступила, когда до цели оставался ещё изрядный переход. Таши до последнего не желал признать поражения и шёл, даже когда солнце упало за деревья и в лесу стало стремительно темнеть.

В июле ночи хоть и не особо длинные, но уже тёмные, а в сыром ельнике, где темнота застала Таши, так и вовсе беспросветные. Некоторое время, пока закатное небо багровело кровью умирающего дня, Таши пытался идти на ощупь, уже не мечтая выбраться к селению, а всего лишь стараясь выбрать для холодной ночёвки местечко посуше. Ничего подходящего не попадалось, напротив, под ногами захлюпало, верно, он сослепу влез в затянутую мохом ручьевину.

«Придётся какой ни на есть выворотень искать и, сидя на нём, ждать света», – решил Таши, окончательно сдавшись.

В этот момент его резко и больно хлестнуло по лицу. Так может садануть распрямившаяся вдруг терновая ветка, хотя какой тёрн в этих северных краях? Таши вскинул в защиту руки и почувствовал хлёсткий удар чуть выше локтя. Неведомый враг прорвал кожан, выдрав клок рукава и крепко зацепив живое тело. Таши вслепую отмахнулся копьём, но никого не задел. И главное, он не слышал ни единого звука, не было слышно ни судорожного дыхания сражающегося существа, не шелохнулась ни единая ветка, не треснул сучок под ногой, но противник умудрился забежать сзади, следующий удар упал со спины, и если бы не меховой шлык, треухом спускавшийся на шею, то рывок этот вполне мог бы оказаться роковым.

Невозможно сражаться в непроглядном мраке с врагом, умеющим двигаться совершенно бесшумно и бить, прошибая насквозь тёплый кожан. Эх, знал бы, что такое приключится, тулуп надел бы!

У Таши хватило самообладания не тыркать копьём вслепую, ясно же, что неведомый враг в отличие от человека прекрасно видит в темноте. Крутанувшись на месте, Таши очертил копьём полукруг, рассчитывая если не кремнем ударить противника, то хотя бы древком задеть. Вместо этого копьё ударилось о ствол дерева и едва не переломилось пополам. Таши шагнул к дереву, прижался спиной к стволу, выставил перед собой копьё, быстро вращая им и делая неожиданные финты. Вся надежда была на то, что неведомый враг испугается напороться на изострённый камень и сочтёт за благо поискать менее шуструю поживу.

Не испугался. Таши почувствовал новый удар, на этот раз снизу, в живот. Видимо, враг был не слишком высок и рвать противника волчьей повадкой ему было так же привычно, как и налетать безо всяких ухищрений, дуриком. И то и другое получалось у него блестяще, Таши был уже весь залит кровью, а сам он ещё не только не коснулся врага, но даже не понял, с кем пытается вести бой.

Когда-то, давным-давно, в этих же краях на его отца набросилась рысь. Но тогда было светло, к тому же хищная кошка враг знакомый, во время битвы она визжит, и ты знаешь, что она тоже боится тебя. А этот – вроде ночного духа: невидим, неслышим, но опасен безмерно.

Свободной рукой Таши вытянул из-за кушака боло. Оружие это степное, в лесу боло не покидаешь, а уж ночью боло крутить – только куст заарканить. Впрочем, Таши и не пытался по правилам действовать длинным ремнём с навязанной гроздью камней. Он ухватил ремень разом за два конца – свободный и тот, на котором был груз, и хлестнул получившейся петлёй против движения копья. На этот раз ему удалось задеть противника, в темноте тонко и негодующе вскрикнули.

– Ага, больно!.. – злорадно закричал Таши, бешено размахивая одновременно копьём и длинным ремнём.

И вновь враг прорвался сквозь сплошную, казалось бы, защиту, саданул под рёбра, легко разодрав одежду и зацепив живое тело.

Бой превращался в избиение. Удары сыпались справа и слева и каждый оставлял кровавую рану.

«Хоть бы луна была…» – натужно подумал Таши.

Ещё немного, и он просто истечёт кровью, хотя любая из этих ран по отдельности ничуть не опасна.

Свистит ремень, вращается копьё, хрипло дышит боец, а его противник по-прежнему движется совершенно беззвучно. Все старания человека пропадают втуне, а то неведомое, что напало на него, вновь подкралось сбоку, куснуло за предплечье, заставляя руку слабеть. Копьё, зажатое в другой руке, пошло на отмах, локоть неожиданно вмазался во что-то мягкое. И вновь – пронзительный вскрик, словно канюк плачет над степью.

«Так оно не впереди вертится, а кругом дерева обегает! – догадался Таши. – Ну так я тебя!..»

Удар слева, по раненной уже руке, чуть ли не в то же самое место. И в ответ Таши, на мгновение оставив копьё, перехватил ремень двумя руками и не хлестнул, а накидом бросил широкую петлю вправо, в пустое, казалось бы, место.

Есть такая детская игра – ловитки. Выйдут малыши на луг, у каждого в руках сложенная вдвое верёвочка, и принимаются друг друга ловить. Руками трогать никого нельзя, а нужно накинуть петлю на приятеля и притянуть его к себе. Казалось бы, просто, а попробуй – без привычки не выйдет ничего. Особенно девчонок трудно ловить, они и уворачиваются, и пригибаются, а то норовят через твою верёвку, как через скакалку, перепрыгнуть. А только зазевайся, так она сама на тебя верёвочку накинет, и окажешься ты в плену.

Не было равных малому Таши в этой немудрящей игре, и теперь давний навык не подвёл. Хищное привидение оказалось внутри ременного круга. Таши рванул ремень на себя, словно подсекал рыбину, попавшую на уду, и подивился легковесной тщедушности своего противника. Однако пушистое тельце словно проросло острыми, как шилья, когтями, а быть может, зубами, Таши так и не сумел этого понять. Кожан оказался распорот разом в десятке мест, когти впились в тело, но Таши не отпустил пленника, а всей силой, всем весом своим грянулся о невидимый во тьме, но давно уже нащупанный ствол. Он не услышал, а на ощупь почувствовал, как хрустят тонкие кости. Третий раз всклекотнул крик ночной бестии. Тварь ещё дёргалась и рвала когтями, но уже не сражаясь, а издыхая. И хотя Таши сразу понял это, он не отпустил хватки, а ударился о дерево второй раз, и третий, и лишь когда замерла последняя судорога, ослабил петлю. Враг, теперь ничуть не грозный, хотя по-прежнему невидимый, бесформенным мешком упал на землю. Таши осторожно провёл ладонью по груди и животу. Там была одна сплошная рана, ладонь сразу стала липкой от крови.

– Зато кости у меня целы, – произнес Таши, обращаясь к ночной тишине.

Пошатываясь и спотыкаясь, он вслепую двинулся вперёд, совершенно забыв, что хотел переждать ночь, и не озаботившись посмотреть, с кем только что бился. Голова кружилась, хотя глубокие раны на руках, груди и животе почти не болели, а лишь слегка саднили. В пылу сражения Таши не заметил, как много крови он потерял, и лишь теперь это начинало сказываться.

В полной темноте Таши умудрился-таки выйти к лесной речке и едва не свалился в ленивую чёрную воду. Наклонился, зачерпнул воды, напился, затем, зашипев от боли, осторожно обмыл истерзанное тело. Вода лесных рек, настоянная на палом листе, хороша для ран. Ближний к болотцам посёлок детей лосося, тот самый, где жил старый Стом, располагался на берегу этой речки. Здесь Таши когда-то гостил целый месяц, сюда добиралось так неудачно начавшееся посольство.

Запахнув поплотнее обрывки кожана, чтобы царапучие кусты не задевали больные места, Таши заковылял дальше. На копьё он опирался, словно старик на клюку.

Восток уже вовсю разгорался зарёй и кругом было вполне светло, когда полуживой путник увидел бревенчатую изгородь, окружавшую посёлок детей лосося.

Деревенька была небольшой, всего в ней жило сотни полторы человек, не считая младенцев, которых нигде в расчёт не берут, ибо ещё неведомо, вырастет из младенчика родович или умрёт бедняжка по весне от бледной немочи, или летом от лихорадки, а то зимой простынет и изойдёт кашлем. Как ни верти, а у любого народа половина детишек до шести лет не доживает. Потому у многих племён младенцам прежде времени настоящего имени не нарекают, а человеком начинают считать лишь в отроческом возрасте.

Род лосося и сам был невелик. В нём насчитывалось пять деревень, и эта ещё не из худших. Хотя главный посёлок стоял отсюда в двух неделях тяжкого таёжного пути, почти на самом берегу ледовитого моря.

До самой деревни Таши не дошёл, прежде его встретили люди. Девчонка, лет, наверное, десяти, завидев Таши, кинула лукошко, в которое покуда не успела наломать грибов, сдёрнула с плеча маленький, круто изогнутый лук, крикнула: «Стой!» – а затем завизжала на всю рощу, как только девчонки умеют, что и в селении слышно было.

– Лук-то опусти, – сказал Таши. – Свой я. Таши из рода зубра. Зубрёна – моя сестра, знаешь такую?

– Всё равно – стой! – серьёзно предупредила девчонка, на мгновение прекратив визжать.

Лук в загорелых исцарапанных руках не дрожал, а лёгкая, на тетёрку, стрела уставилась Таши прямо в живот. Стрела хоть и охотничья, а с десяти шагов, да в брюшину – на месте уложит.

«Всё-таки правильно у нас принято, чтобы женщинам оружие не давать, – подумал Таши, глядя на костяной, со многими зазубринами, наконечник стрелы. – Вот не удержит она тетиву и отправит меня прямиком к предкам, что тогда?..»

– Так и будем стоять? – спросил он. – Видишь же, ранен я.

– Так и будем, – согласилась пацанка. – Сейчас другие девки придут, и решим, что с тобой делать, к старикам отвести или здесь на месте пристрелить. А покуда – стой.

– Видишь же – стою, – смирился Таши.

– И копьё брось.

– Ты, видать, совсем глупая. Без копья мне и стоять невмоготу будет.

– Достоишь. – Голос девчонки не предвещал ничего доброго.

Таши вздохнул и разжал пальцы.

Из-за кустов показались ещё две девушки, постарше. Корзин они не побросали, но луки у обеих были уже наготове.

– Ну где же вы? – плачущим голосом выкрикнула первая. – Видите, я чужинца словила!

– Да будет вам! – разозлился Таши. – Разыгрались! Вам смехи, а я сейчас упаду, не понимаете, что ли? Кровью истек!

– Оставь его, Рябка, – сказала девушка постарше. – Свой это, я его помню.

– Ты, Векша, никак, ведуньей заделалась? – огрызнулась Рябка, и не думая опускать лук. – Зиньку тоже свой убил, а потом оказалось – чужой. Пусть спасибо скажет, что я сразу не стрельнула.

– Ну, как знаешь… – Векша подошла к Таши, подняла кинутое копьё, взамен протянула свою палку, которой раздвигала траву. – Ну, давай, пошли потихоньку. В селении знахарки помогут.

– Не пойду я никуда, – обиженно сказал Таши, – здесь помирать буду. Ты только Стому передай, что наши послы, двое, в ягодном балагане у Болотищ застряли. Старшой в вашу ловушку попал, весь изломан.

– Да ты не злись, – терпеливо протянула Векша. – Сам всё и расскажешь. Потерпи только маленько, до дому всего ничего осталось.

Две другие девушки так и не опустили луков, и Таши, понимая, что дело серьёзное, не стал кочевряжиться. Опираясь на палку и поддерживаемый заботливой Векшей, он дохромал-таки до селения и пересказал всё, что следовало, старейшине. Изжелта-седой Стом, доводившийся дедом Ташиной единородной сестре, рассказ выслушал и немедля отправил две группы охотников, одну – в ягодный балаган, а вторую – по Ташиному кровавому следу.

О том, что было дальше, Таши узнал лишь на следующий день, когда память вернулась к нему. А сейчас усталость, потеря крови и множество неглубоких, но обширных ран сделали своё дело, гонец провалился в небытиё, не то сон, не то просто беспамятство.

Очнулся Таши около полудня. Он лежал на топчане, весь облепленный припарками с целебными травами. Сестра Зубрёна, повзрослевшая и неузнаваемая, в наряде замужней женщины, сидела рядом и разглядывала его лицо. Таши попытался приподняться, но тут же понял, что раны, которых он почти не чувствовал, пока лежал неподвижно, никуда не делись.

– Лежи, лежи, – приказала Зубрёна. Она помолчала и добавила: – Ну ты красив!..

– Это в каком смысле? – не утерпел Таши.

– А в любом. И собой уродился, и птица сирин тебя разукрасила – любо-дорого посмотреть.

Услыхав такое, Таши едва не подскочил, несмотря на все лекарства и повязки. Птица сирин! Да о ней только в сказках рассказывают, будто есть в лесах небывалая сова, бегающая неясыть. Только никто из живых её не видал. Старшие охотники рассказывали, будто сталкивались с такой птицей во время великого бегства в леса, но тоже живым глазом не видели – налетела тварюга среди непроглядной ночи, ударила и бежала. Следы, правда, остались, потому и решили, что была тут великая сова. А он, значит, грудь в грудь с ночным демоном сошёлся и кости ему переломал!

– А с чего вы решили, будто меня бегучая сова драла? – спросил Таши. – Может, мне кто другой встретился.

– Так нашли её мёртвую. Парни по твоему следу сбегали и принесли. Вовремя успели, а то в тех краях лисиц много, они бы её живо порушили. А посланные в ягодный балаган покуда не вернулись, но это уже дело неспешное. Пока твоего товарища до реки донесут, пока плот свяжут, на всё время потребно.

– Ты мне лучше скажи, зачем капкан поставили? До вас, что, тоже мэнки добрались?

– Уж не знаю, как их кликать, но добрались. Впрочем, это тебе дед расскажет. А вот и твоя спасительница!

В отгороженный закуток вошла Векша – та девушка, что не позволила подругам застрелить Таши.

– Вот, выклянчила, – сказала она, протянув Зубрёне крошечную берестяную кубышку.

– Что это? – спросил Таши, улыбнувшись в ответ на улыбку девушки.

– Волчий жир. Сейчас тебя сестрица помажет, так через день бегать будешь не хуже волка.

– Да разве бывает такой? – Таши приходилось свежевать убитых волков, и он прекрасно знал, что на жилистом звере никогда не увидишь ни жириночки.

– Бывает, только у молодых, сеголетков, да если год кормный, да волчица добычлива… Потому он и ценится так, что на сторону не продаём.

– Так, может, не надо тогда тратить. Раны не опасные, само заживёт…

– Надо, надо… – твердила Зубрёна, осторожно намазывая воспалившиеся места смердючим жиром. – Будешь ты у нас как новенький.

Прослышав, что Таши пришёл в себя, явился и дед Стом. Посидел, повздыхал, затем проговорил виновато:

– Вы уж не серчайте, что так неловко вышло. Начались тут у нас шкоды по лесам. Пять человек в роду погибло. Из них – три женщины, лекарки. Пошли травы собирать, да и не вернулись. А никого, кроме своих, рядом не было. Потом выследили вражину, оказалось, что ходит кто-то по лесам и ночует в наших же балаганах. Тогда и поставили ловушки в дровах. Свои-то знали, что беречься надо, а твой товарищ, вишь, пострадал.

– Чужинца-то поймали? – спросил Таши.

– Даже двоих. Пришибло их как следует – насмерть. На людей похожи, но колдун сказал, что это чужинцы.

– Большеротые и грива как у тарпана, – подсказал Таши.

– Тарпана я в наших краях не видывал, – заметил Стом, – а грива и впрямь знатная.

– Мэнки это. Они на наши земли напали, и на другие роды. Тукот вам всё как есть расскажет, для того он сюда и послан.

– А мы его бревном угостили и тебя чуть не пристрелили. Зинька-травница перед смертью успела колдуна кликнуть, иные травницы могут издали говорить. Сказала, что убил её кто-то свой. А как мэнка этого самого в ловушку взяли, то у него Зинькины вещи нашли. Вот и выходит, что гривастые умеют такой морок наводить, что не всякой травнице под силу разобраться. Потому велено народу никого к себе в лесу близко не подпускать и по одному не ходить.

– Правильно, – подтвердил Таши. – Мы теперь тоже по одному не ходим, а чужинцев этих мэнками зовем, потому что – оборотни.

Стом покряхтел смущённо, потом огладил бороду и проговорил:

– Пойду я, пожалуй. Там скоро должны плотогоны сплавиться с твоими друзьями. Встречать надо, извиняться… Так что ты не серчай.

– Да я-то что, – улыбнулся Таши. – По своей дури пострадал, нечего было лесом в темноте бежать. Вашей вины тут на полногтя нет.

Несмотря на обещание Зубрёны, не встал Таши ни через день, ни через неделю. Раны, нанесённые клювом и когтями бегучей совы, воспалились и долго не хотели заживать. Недаром лесовики верили, что когти сирина ядовитей змеиных зубов. Всё это время Зубрёна и Векша, сменяя друг друга, сидели рядом, хотя ничем не могли помочь больному. Ну, напиться подать горьковатой брусничной воды, ну, менять повязки на ранах, прикладывать травы, оттягивающие яд и гной. И ещё надеяться, что сильный охотник от таких ран не умирает, даже если рана сделана ядовитым когтем.

Покуда лихоманка трепала его, Таши лежал безучастный, глядел в потолок и ни с кем не желал разговаривать. Как стало получше, начались долгие беседы.

– И как вы можете без леса жить? – удивлялась Векша, занимаясь каким-то кропотливым рукодельем. – Лес и накормит, и напоит, и от врага укроет.

– У нас тоже леса есть, – не соглашался Таши, – только не сплошняковые, а перелесками. Наши леса светлые, орешника много, дубы растут. Дуб дерево самое замечательное. Бывает такой дубище вымахает, что больше старой осины. Особенно если он один, посреди поля красуется.

– Ой! – не верила Векша. – Что же это за дерево такое? Его же первая буря сломит, ежели оно одиноко стоит. Сосны бывают и выше старых осин, а чтобы толще?

– В пять обхватов, – убедительно привирал Таши. – Такому дереву никакая буря не страшна. Хотя, конечно, большая осина повыше будет. Зато у дуба древесина замечательная: плотная, светлая, а если распарить, то и гнуткая. Но главное, в дубравах у нас весело – тень такая, что в самый жаркий полдень прохладно. Птицы поют круглый год. А уж в степи, особенно весной да в начале лета… ковыль волнами ходит, переливается, всякая былинка цветёт, в небе жаворонки вызванивают – словами не передать! Иной у тебя прямо с-под ног вылетит – и поршками, поршками в небо!.. Его уже и не видать, а песню слышно. У вас таких певунов нет.

– А соловьи?

– Что соловьи? Соловьи и у нас есть, не хуже.

– Зато у нас черёмуха по весне цветёт. Весь лес белый и духмяный от запаха. А к осени ягоды созреют – тоже хорошо…

– А вот у нас…

Деликатно постучавшись, пришёл Данок. Вот уж кому странно жилось среди детей большого лосося! Он единственный среди послов ничего не мог сказать на языке хозяев и единственный оставался здоровым. Дети лосося, чувствуя себя виноватыми, что посольство попало на их земле в настороженную на мэнков ловушку, не знали, как и угождать дорогим гостям. И все радости жизни доставались на долю Данка. Впрочем, больных товарищей навещал Данок неуклонно.

При виде гостя Векша быстро собрала своё рукоделье и вышла, чтобы не мешать мужскому разговору. Данок проводил девушку взглядом, присел на край постели, осведомился о здоровье.

– Поправляюсь помалу, – ответил Тати. – Я бы уже встал, но дед Стом и травницы не велят. Говорят, раны откроются и опять гнить начнут. Кто ж знал, что эта птица такая отравная.

– Это она тебе за убитых диатрим мстит. Сёстры как-никак.

– Мстила она пока жива была, а сейчас-то зачем? У зверей посмертия не бывает.

– Ну, не знаю, тебе видней, – согласился Данок с сыном йоги. Потом он наклонился пониже и заговорщически прошептал: – Слушай, а о чём ты со своею сиделкой разговоры беседовал?

– Да так… – Таши пожал плечами и едва не скривился от боли в не желающих заживать язвах. – Рассказывал, какие у нас дубы растут, какова степь весной. Несерьёзности всякие болтали. О чём ещё говорить-то, когда вот так целый день праздно валяешься?

– Ох, темнишь ты… – протянул Данок. – Что у меня, глаз нету? Девка от тебя выбежала алая, что маков цвет. А может, и впрямь о дубах говорил, долговолосые народ такой – с ними добрым порядком разговариваешь, а они всё по-своему переиначивают. Ты ей дело, а она про козу бёлу. Ну, давай, разговаривай…

Данок выждал немного и, не услышав от Таши никаких откровенностей, сам принялся рассказывать:

– Ты поглянь, какую мне за ваши муки амулетинку преподнесли. У нас я похожего камня и близко не видал. Тонкий, как слюдяная чешуйка, а весомый. Такой камень, да с кулак величиной – то-то кистень могучий был бы или грузило…

Таши глянул на блестящую бирюльку, подвешенную на тонкой жилке, взвесил её на ладони. Прищурив глаз, рассмотрел узор, выбитый на гладкой поверхности.

– Это золото, – сказал он. – Этот камень с кулак величиной не родится. Золото – самый веский из всех камней. Был бы такой желвак, как тебе взмечталось, так ты бы таким кистенём и орудовать не смог, он бы и руку оттянул, и ремень порвал. Только золото находят малыми кусочками, с ноготь, редко когда больше. Зато этот камень не колется, а плющится под отбойником, словно смола. Стом говорил, что это и есть смола подземных деревьев, ну, вроде как янтарь. В подземном мире тоже деревья растут, а люди ихнюю смолу находят.

– Ну всё ты знаешь, – обиженно проворчал Данок, разглядывая золотую пластинку. – Зато мне вот её подарили, а у тебя такой нету.

– И у меня есть, и у Тукота, – огорошил приятеля Таши. – Только моя пластинка к ране прибинтована. Золото против гнилых ран хорошо помогает. На мне сейчас этих бляшек штук шесть примотано. Только остальные не мои – травницы принесли, а потом обратно заберут. Тебе, что ж, не сказали, как золотом лечиться можно?

– Сказали. Потому я к тебе с этой штукой и прибежал. А тебя тут, оказывается, уже всего обзолотили. Чего ж ты при таком лечении на ноги не встаёшь?

– Я и сам не знаю. Что когтями драно было, давно уж зарубцевалось, уже и корочки отпадают. А где клювом цапнуто, там гниёт. Верно, и впрямь в клюве у неё какая-то отрава есть.

– Я вижу, тебя лечат как следует. Хоть и дикий народ, а в этом деле толк понимает.

– С чего это ты взял, что дикие? – заступился за свойственников Таши, – нормальные люди, не хуже нас с тобой.

– Не скажи. Стад не держат, хлеба не знают и вообще в лесу живут. Ясно, что дикие.

– Зато камень видал как полируют? У нас после Стакна таких мастеров не важивалось. Сам посуди, мастер Каяк ихний будет. И лодки-бударки делают.

– Мы тоже делаем.

– Так это Ромар здесь научился. А они издавна. Даже по морю на бударках плавают. Китов бьют и всякого морского зверя.

– Так оно же горькое, море-то!

– Ну так и что?

– Да я к морю близко не подойду, не то чтобы плавать по нему. Это ж надо до такого додуматься! Точно говорю – дикие люди! И Лара-первопредка они не почитают.

– Так это же не их предок, а наш. У них свой есть – большой лосось.

– Ну тебя! – Данок махнул рукой и засмеялся. – Это уже сказки. Где ж это видано, чтобы люди от рыбы свой род вели?

– Да не хуже, чем от зубра, – скощунствовал Таши. – У всякого народа свой корень.

– А может, и так, – вдруг согласился Данок. – Сам посуди, глаза тут чуть не у всех зелёные, чисто как у судака, когда он в неводе бьётся. Может, они и впрямь от рыбы произошли. Вот только чего тогда в лесу живут?

– А тебе хочется, чтобы они по Великой земли заняли?

– Э, нет, по Великой наши земли.

– Вот потому они здесь и живут, что в наших краях всем места не хватит. И без того на Великую много завидущих глаз смотрит. А лососи своими речками довольны. Поэтому у нас с ними и дружба.

– Тебя не переспоришь, – сдался Данок. – Ты, видать, Ромара наслушался, когда с ним ходил. Только я так скажу, лучше наших краёв места на свете нет. Я как жаворонков над степью вспомню, так всё внутри и обмирает…

Таши не выдержал и некстати расхохотался.

– Ты чего?.. – испуганно спросил Данок.

– Зато… тут черёмуха по весне цветёт!.. – отвечал Таши сквозь приступы смеха. – Весь лес белый и духмяный от запаха!..

– Ты чего? – повторил Данок. – Смешинку проглотил?

– Ага!.. Я же прямо сейчас об этом с Векшей говорил. Я ей про степь, а она мне лес нахваливала! Ну, кулики болотные!..

– Да уж знаю, как ты с ней разговаривал. На тебя взглянуть, и слепому всё ясно. Нарочно с сирином сцепился, чтобы потом тут с Векшей любезничать. Давай, любезничай, я мешать не стану. Меня сегодня дед Стом позвал смотреть, как они рой в колоду сажать будут. Тоже придумали, нет чтобы попросту найти пчёл и мёд забрать, так они борты в старых колодах ладят и пчёл туда сажают, чтобы потом знать, куда за мёдом идти. Всё-таки, что ни говори, дикие они люди.

Удивительным образом после этого разговора Таши уже не мог просто ни о чём болтать с Векшей. Слова получались какие-то натужные, вымученные. И Векша тоже всё чаще молчала, старательно рукодельничая над чем-то невидимым Таши. Как-то Таши спросил, чем она так увлечена, но Векша ответила уклончиво:

– Вот кончу работу и покажу, а прежде времени глазеть не след.

По счастью, Таши через пару дней начал вставать, и ему больше не требовалась сиделка.

Как раз к этому времени Векша закончила свою работу.

– На вот, хотел посмотреть – смотри! – с гордостью произнесла она, разворачивая перед Таши что-то серовато-пёстрое, составленное из мельчайших перьев. – Видишь, как получилось!

– Да что же это? – Даже увидев сюрприз, Таши не мог понять, что ему показывают.

– Не узнаёшь? Да это же твоя птица сирин! Видишь, какая накидка получилась? Подаришь своей невесте – люди ахнут. У вас, поди, такого и не видывали.

Таши знал, что по праздникам женщины из рода лосося наряжались в накидки из птичьих шкурок. Как они делались, Таши, разумеется, не знал, хотя обычай такой ему нравился.

– Ну-ка, примерь, – предложил он, – хочу посмотреть, как это на живом человеке выглядит.

Векша вскинула руки, и накидка словно сама облекла её фигуру. Тонко выделанная шкурка сохраняла форму хищной птицы, крючковатый клюв, умевший так безжалостно рвать живое тело, располагался как раз надо лбом. Пуховые, невзрачные, на первый взгляд, перья складывались в удивительно сложный узор, переливавшийся всеми оттенками серо-серебристого.

– Ты не Векша, – восхищённо произнёс Таши. – Ты совушка. И глаза зелёные, как у совы… Только нос не крючком к земле загнут, а в небо смотрит. И ресницы у тебя… я как-то сразу не углядел… они же у тебя прозрачные, а длиннющие – ни у кого таких не видал. Ей-слово, ты в этой накидке настоящая красавица!

– В такой обновке любая красавицей покажется, – смущённо улыбнулась Векша. – Птицы сирина ни у кого во всём племени нет.

– Не-ет… – протянул Таши. – Любая такую вещь надеть не сможет. Она только тебе в самый раз подходит. И к волосам подходит, и к глазам, и к ресницам. А главное, кому ещё носить такую красоту, как не мастерице? Вот и носи, я её тебе дарю.

– Как же это… – Векша зарделась, покраснев так ярко, как умеют только беловолосые дети лосося. – Это же… я не могу такой подарок взять… – Векша одновременно пыталась улыбнуться и часто мигала, стараясь согнать с глаз непрошеные слезы. – Это же твоё, невесте подаришь…

– Ей я найду что подарить, – проговорил Таши, отчего-то раздосадованный некстати прозвучавшим напоминанием о Тейле. – А это – тебе. Берёшь?

– Ой, мамочки!.. – тонко протянула Векша, осторожно, словно впервые, касаясь рукой мягких перьев. – Что же это на свете деется?.. – И словно в воду прыгала, сказала: 

– Беру!

Таши и сам не понимал, что с ним творится. Нет, он ничуть не изменился и в чувствах своих твёрд. Он любит Тейлу, и всё в его жизни замечательно. Тейла – самая красивая девушка в селении, да и во всём мире, наверное. К тому же дочь вождя. Волосы у неё тёмные, а не конопляная пакля, из какой вьют верёвки на неводы. И нос – тонкий, прямой… а то у некоторых такой носишко, что без прищура и не разглядишь. И глаза карие, словно у испуганной оленухи. И ресницы – как углем выкрашены, всему миру напоказ, а не только для одного человека, что вблизи смотреть будет. Никого нет на свете красивее Тейлы… Вот только думается о ней отчего-то спокойно. Не горит сердце. Смурно на душе: преодолел несчастный влюблённый все препятствия, отогнал соперников, мнимых и истинных, даже грозного отца заставил смириться и загодя дать согласие на брак, и теперь – не к чему стремиться и ничего больше не нужно. И думается почему-то не о любимой невесте, а о чужой беловолосой девчонке. И вспоминается не Тейла, а удивлённый взгляд зелёных глаз.

Хорошо всё-таки, что скоро уходить домой, и вряд ли он ещё когда-нибудь встретит лесную совушку. И почему-то впервые радовала душу мысль о том, что Тейле до посвящения ещё целый год ждать, и этой осенью свадьбы быть ну никак не может.

* * *

Казалось бы, много ли – месяц мирной жизни, а в посёлке на берегу Великой уже поверили, что отогнали долгогривых навек, так, что больше не сунутся. Вечерами охотники заговаривали о загонной охоте. Всё лето с самой весны неисчислимые стада антилоп, лошадей и туров паслись в степи по левому берегу Великой, а на зиму откочёвывали на закат, переплывали реку, останавливаясь на островах. Настоящая охота, конечно, начиналась осенью, когда зверь шёл через реку. В это время запасались копченья на всю зиму, да и квашеное мясо закладывалось в ямы. Зато летом готовились не просто запасы, а наедки праздничные, приготовленные особо. В степи сторожкого зверя так просто не возьмёшь, и его караулили на солёных озерцах, которых немало встречалось в Завеличье. Шеренги загонщиков гнали табуны на засевших в укроминах бойцов. Порой для такого дела собак перевозили на тот берег, и псы, обычно людей сторонившиеся, в эти дни сами бежали к плотам, понимая, что предстоит совместная охота.

Стрелы на загнанных зверей – сайгу, лошадь и даже тура – не тратили, летящего вихрем коня стрелой, поди, и не остановишь, только зря подранка по степи отправишь гулять. Первое оружие в таком деле – боло. Захлестнуть метким броском ноги присмотренному зверю, рывком опрокинуть наземь, а там уж добивать копьём, ножиком, а то и просто заострённым рогом. Бывало, что до полусотни голов за одну охоту взять удавалось. Собаки после такого путешествия возвращались гладкие, и на помойках, отнесённых за городьбу, в скором времени появлялись большелапые щенки.

Мясо, добытое во время облавной охоты, вымачивали тут же в солодкой озёрной воде, а затем коптили терновниковым дымом, не ленясь и полыни подбросить, и всякой иной пахучей травы, которой всегда было в округе довольно.

Вообще-то соль люди зубра не ели, а морскую горькую воду так и вовсе почитали поганой, но тут – особое дело. Озёрная соль – белая, горечи в ней нету, и во всякую дальнюю заготовку она годится. Потом вымочишь солонинку и так ли нажористо выходит, не хуже свежатины. Недаром слова «соль» и «сладость» от общего корня произрастают. Опять же икру солили, в весеннюю бескормицу осетровой икоркой спасаться – самое милое дело. Вроде и немного съел, а сыт.

Ясное дело, что никому из людей не хотелось уступать трижды битым мэнкам дальние угодья, из-за которых пришлось когда-то ратиться с детьми тура, а потом у диатритов эти места отбивать.

Охотники собрались на совет, погалдели, поразмыслили и решили идти. Выходили сильным отрядом – шесть десятков человек и шаман. Старшим вождь поставил охотника Вашу. Сам Тейко на луговой берег не пошёл, нельзя вождю в смутную годину селение оставлять. Велено было не столько охотой озаботиться, сколько разведать, много ли мэнков в степи болтается и далеко ли они бежали.

Бударок у людей почти не осталось – не убрали вовремя, и всё было расхищено врагом. Навязали плотов, переправились возле Сухого острова и пошли.

Калюта перед отходом настоял, чтобы в отряд было включено несколько лишаков. По рассказам этих людей, род их жил далеко на восток от Великой, там, где вновь начинались горы, а значит, и лес. Реки там текли не чета Великой, а в остальном, судя по рассказам, места были хорошие, хотя о тех краях люди зубра как-то ничего не знали. На юг – до самых чернокожих людей доходили, на закат – до горького моря, на полуночь до ледяных мамонтовых степей, и лишь на востоке земля незнаемая начиналась в каких-то двух неделях пути от родного селения.

Отчасти это понятно, прежде в тех местах много согнутых жило, а по чужинским землям добром не походишь, каждый шаг с боем брать приходится. Так и жили лишаки и потомки Лара, разделённые чужинцами и ничего толком друг о друге не ведая.

Степь встретила отряд запахом цветущих тимьяна и вербены, седоватым поблеском ковыля и вечным, ненарушимым спокойствием. Лишь в давно знакомых балочках возле ручьёв встречалось более обычного старых кострищ, хотя, кроме этих следов, и намёка не оставалось от недавнего нашествия жаборотых оборотней.

Пришли к озёрам, стали табором. Лишаки сказали, что эти места им знакомы и прежде почитались своими. Оказывается, и они в былые годы ходили охотиться на соляные озёра, только лагерем стояли у другого берега, где меньше было сайги и лошадей, зато больше джейранов и тонконогих джигеттаев. Калюта, слушая эти рассказы, качал головой и радовался, что милостивая судьба не свела роды прежде на охотничьей тропе, которая легко могла превратиться в тропу военную.

Для охоты выбрали привычное место, где небольшая речушка, берущая начало в горах, едва живым ручейком достигала солёного озера. Тьмы травоядных сходились сюда, привлечённые разом пресной водой и лакомой солью. Сюда же сбредались и хищники, на берегу можно было встретить следы чёрного льва, и пожиратель трусов – леопард – по ночам призывал своего отца: «Хурак! Хурак!..»

С вечера загонщики отошли на довольное расстояние от лагеря, чтобы с приходом утра гнать на охотников пришедшие на водопой стада. В загонщики отряжались самые легконогие парни, в то время как те охотники, что поопытнее и покрепче, оставались в засидке. Собаки, не дожидаясь, когда их кликнут, потрусили следом за загонщиками. Для псов охота уже началась, так что двигались они совершенно беззвучно, чтобы не потревожить прежде времени пугливую и чуткую добычу.

Ясное дело, что Лишка, умевшая неутомимо ходить, но не особо любившая бегать, осталась среди тех, кто поджидал, покуда загонщики с собаками выгонят на них вспугнутое зверьё. И конечно же, рядом с Лишкой оказался Яйян – парень, которому воительница сначала едва не проломила темя, а потом умудрилась выволочь из смертельной круговерти первой битвы с мэнками.

Росточком Яйян уродился на полголовы выше Лишки, так что из всех родичей один только Таши приходился ему вровень, да и в плечах черноволосый пришелец был поперёк себя шире. Лишка порой сама дивилась, как ей удалось запросто свалить в битве такого богатыря. Впрочем, шаман разъяснил, что Яйян и не сражался по-настоящему. Какой морок на человека ни наведи, но ни воевать, ни работать в полную силу его не заставишь. Душа-то всё равно знает, что её обманывают.

И всё же в голове у черноволосого гиганта что-то было неладно. Как привязанный он бродил за Лишкой, смотрел несчастными глазами и что есть сил старался оградить её от опасностей и трудов дальнего похода. Ограждать от опасностей её, за два года исходившую всю землю из края в край! Такое могло взойти в голову только сильно нездоровому человеку, и Лишка частенько винила себя за чересчур верный удар.

Каждый из охотников был вооружён толстым загонным копьём, какое в прежние годы, когда люди не знавали диатритов, только в такой охоте и употреблялось, и ременным боло, древним охотничьим инструментом степняка. Во время промысла боло оказывается куда вернее лука. Испуганный зверь может уйти, унося в себе десяток стрел. Потом он, конечно, мучительно и бесполезно издохнет, но радости и пользы с этого будет немного. Зато боло – оружие честное: или ты поймал несущегося скакуна, или он ушёл от тебя невредимым.

Охота началась незадолго до утренней зари. Оттуда, где скрылись загонщики, ещё не донеслось ни единого звука, однако обитатели приозёрного края заволновались, предчувствуя надвигающуюся опасность. Смолкло надоедливое тявканье корсаков, всю ночь предупреждавших обитателей степи, что злые люди затаились у самого водопоя. Из дальних кустов боялыша выскочила пара степных кошек – манулов, и поспешными прыжками кинулась прочь. Одинокий каракал серо-жёлтой тенью мелькнул в камышиннике и сгинул с глаз. Мелкие хищники первыми поняли, что явился сильный конкурент и удачной охоты сегодня не предвидится. Зато шакалы и корсаки, питающиеся падалью, хотя и затаились, но никуда не делись, ожидая поживы с человеческого стола.

Издалека донёсся переливчатый лай собак, дождавшихся своего часа, и чуть слышные крики загонщиков. Охотники, разбившиеся попарно, затаились среди высокой полыни, чтобы не вспугнуть бегущие стада прежде времени и не заставить травоядных повернуть на редкую загонную цепь. А здесь, где с одной стороны бегущих поджимал берег озера, а с другой – заболоченная пойма ручья, табуны неизбежно сгрудятся и окажутся на расстоянии обыкновенного броска.

Затем из колючих зарослей показался первый табунок – десятка полтора газелей. Они ещё не слишком торопились, поэтому, увидав натоптанные людьми следы, заволновались и приостановились было, но крики, донёсшиеся со стороны степи, заставили их решиться, и стремительные животные кинулись к давно знакомому броду через болотистую пойму. Охотники разом вскочили, свистнули ремни, несколько животных упало, запутавшись в хватких петлях.

Лишка метнула своё боло шагов на тридцать, заарканив тоголетнего жеребёнка. Такой зверь всего более ценился людьми. Размерами он не уступал взрослой газели, а мясо его было особенно нежным. Охотница дёрнула ремень, подсекая газели ноги, а Яйян в три прыжка достал упавшего и с первого удара перерезал ему горло. Начало охоте было положено.

Спустя четверть часа зверь шёл на забойщиков сплошняком. Мчались лани и ориксы, джигеттаи и онагры. Табун долгогривых лошадей люди пропустили, выхватив лишь одного жеребёнка, зато олени, выскочившие следом, понесли немалый ущерб. Это уже не была охота, а спорый и тяжкий труд. Ежеминутно Лишка и Яйян менялись местами. Один метал боло, второй добивал упавшую добычу да ещё должен был успеть освободить свой аркан и смотать его, подготовив к следующему броску. Конечно, большинство загнанного зверья успевало пробежать мимо охотников, но и без того на каждого из забойщиков уже приходилось по два или три убитых животных. Пора было заканчивать избиение, поскольку добыча грозила оказаться слишком тяжеловесной, и люди не смогли бы дотащить в родные места всё добытое.

В прежние годы на берегу озера рылись ямы, и мясо засаливалось прямо на месте, а потом, весной, ежели случался несытый год, к озерам отправлялся ещё один обоз, приносивший зараз сотню пудов солонины. Похоже, и на этот раз придётся поступить так же, хотя один Лар знает, доведётся ли выкопать заготовленное.

– Будя!.. – проорал Ваша сигнал к концу охоты.

И в это самое мгновение на узине, перекрытой охотниками, появилось немалое стадо туров. Косматые длиннолобые быки бежали, не особо торопясь и чувствуя себя в безопасности. Если бы не вожак, решивший уйти от неприятного шума, они уже давно сгрудились бы, готовые отбить всякое нападение, а предусмотрительные люди, рассыпавшись сорочьим хвостом, обошли бы их стороной. Однако вожак повёл стадо в сторону засидчиков, и теперь люди и быки столкнулись лоб в лоб, и никто не мог уступить дороги. При виде крови, щедро заливавшей землю, вожак – здоровенный бугаище, рокочуще взревел и, выставив изогнутые лирой рога, ринулся на Лишку, по несчастью, оказавшуюся к нему всех ближе.

Бежать было поздно, да и не такова была Лишка, чтобы бежать перед зверем, которого всеми законами полагалось завалить и обратить в мясо. Лишка подхватила копьё, упершись пяткой ратовища в землю и ожидая, когда взбесившийся бык напорется на острый камень. Вожак ревел, с чёрных губ падала пена.

Ясно, что даже налети зверь на копьё со всего маху, такая преграда его не остановит. Зверь был слишком огромен, а сердце его слишком надёжно укрыто упругими мышцами и несокрушимой костью. Однако быку не было суждено ударить, а Лишке – встретить его копьём. Яйян прежде метнул своё боло. Кажется, что может сделать ревущему чудовищу гроздь камней, навязанных на длинную ременную верёвку? И всё же ремень захлестнул быку задние ноги, а затем мощный рывок опрокинул турьего вожака на землю.

Такого люди не помнили. Многим случалось на охоте метким броском уронить корову или молодого, не достигшего матёрости быка, но чтобы сбить с ног вожака – такого прежде не бывало. Бычище опрокинулся на спину, вздрыгнув спутанными ногами. Несомненно, через минуту он сумел бы освободиться и вновь, ничуть не укрощённый, кинуться на обидчиков, но Лишка с раздирающим уши визгом взметнула пудовое загонное копьё и, подскочив к самому быку, всадила острый кремень зверю в промежность, навсегда лишив его возможности иметь телят.

Бык ещё пытался подняться, но чудовищная боль валила его обратно, а со всех сторон уже набегали люди с копьями, верёвками и отточенными роговыми пиками, какими люди добивали пойманных зверей. Стадо, бросив недавнего повелителя на растерзание людям, ломилось сквозь камыши, мечтая поскорей очутиться в открытой степи. Коров, телят и молодых бычков никто не преследовал, у людей и без того было довольно мяса и прочных оленьих шкур.

Через несколько минут подоспели загонщики, началась торопливая, будничная работа. Туши разделывали, мясо, нарезанное пластами, относили в озеро, привязывали к вбитым в дно кольям, чтобы оно как следует просолилось. На берегу речки загорелись костры, на которых жарилась печёнка. Мозги замешивали с кровью, чтобы сварить густой охотничий суп, а сладкий костный мозг люди съедали прямо сырым, покуда в нём сохранилась живая теплота. Лёгкие, селезёнки, прочую требуху, не разбирая вывалили псам, терпеливо дожидавшимся своей доли. Это дома каждую требушинку в котёл пускают – и рубец, и кишочки, – а тут мясного избыток, всё равно всего не переесть и с собой не унести, так пусть собаки от души полакомятся.

Яйян подошёл к поверженному быку, обсидиановым лезвием вскрыл яремную вену, отодвинулся, уступая место Лишке:

– Пей!

– Ну что ты… – застеснялась девушка, – ты его свалил, тебе и кровь пить.

– Вот ещё, после моего удара он бы поднялся. По-настоящему ты его завалила. – Яйян покачал головой и добавил со значением: – А рука у тебя решительная, мне так даже жалко стало старого быка. Небось тёлочки по нему сейчас сокрушаются.

– Боязнь одолела, как прошлое вспомнил? Так я ж тебе в лоб била, а не как ему… Человек всё-таки. Убить – одно дело, а калечить зачем? А с кровью мы вот что сделаем, – Лишка выдернула из ножен свой клинок и ловко вскрыла быку вторую вену, – давай вместе пить, в этом бугае крови довольно.

Спустя некоторое время Лишка оторвалась от бычьей шеи, улыбнулась своему спасителю и восхищённо произнесла:

– Но как ты его уронил! Я и не думала, что такое возможно. Плечо-то болит?

– Ерунда! – ответил Яйян, с восторгом глядя на перемазанное кровью Лишкино лицо, и невольно потер ладонью ключицу, которая на самом деле ныла преизрядно.

Глава 8

Время сочилось по каплям, тут же застывая, словно первая февральская сосулька. Целый перевёрнутый лес этого застывшего времени нависал над головой Рона, сосульки грозили сорваться и пронзить его насквозь. Но и без того Рон знал, что скоро тонкие острия времени прорастут сквозь него, сначала калеча то немногое, что ещё осталось в нём живым, а потом просто убьют. И всё же Роник не двигался с места, догадываясь, что в иных местах его ждёт нечто ещё худшее.

Несколько раз мимо проходило опасное, громогласно топотало, сокрушая всё на своём пути, или змеилось с пронзительным свистом, проникая сквозь то, что казалось плотным, и огибая пустые места. Оно распространяло округ ощущение тонкого дрожащего ужаса и неизбывной гадливости.

«Должно быть, это просто тутошняя змея, – думал Роник. – Настоящий шаман взял бы палку и убил гадину. Но я не шаман, я тут вроде лягушонка, меня не только гадюка, но и любой ужик проглотит».

Опасное убиралось вон, и Роник вновь оставался один. Медленно нарастающие грани уже вдавились в его тело, причиняя пока ещё не сильную, но надоедливую боль. Теперь, если бы даже Роник захотел, он не мог бы сдвинуться с места, сочащееся время прирастило его здесь и не желало отпускать.

Удивительным образом ничто, даже источающее опасность, не обращало на Рона внимания. Его могли походя убить, не заметив стоптать, но интереса он ни у кого не вызывал. Поначалу это казалось странным и даже обидным, потом Роник привык и очень удивился, когда нечто заинтересовалось шаманышем, зажатым прозрачными сосульками. Было оно невелико и больше всего напоминало толстую мохнатую гусеницу. Жёсткая шерсть была или казалась мокрой, во всяком случае, вид у существа был такой, словно оно только что искупалось и ещё не успело обсохнуть.

Быстро извиваясь, оно подползло и ткнулось сопливым носом Рону в коленку. Только теперь Рон заметил, что у него снова есть ноги и руки или, по крайней мере, нечто их заменяющее.

Какая обида – обрести ноги как раз в ту пору, когда неумолимое время прирастило тебя к одному месту, лишив всякой возможности пользоваться обретёнными ногами! Однако Роник уже давно философски относился ко всему на свете.

– Тебе тоже плохо здесь? – спросил он червяка.

– Гры-ум!.. – неожиданным баском ответило существо.

Оно попыталось взобраться Ронику по ноге, но не удержалось и съехало вниз, оставив на голени влажный след.

– Может быть, ты кушать хочешь? – продолжил разговор Роник. – Я вон уже сколько времени здесь, а ничего не кушаю. И не хочется почему-то. Может быть, тут вообще никто не кушает?.. У меня с собой кусок лепёшки был, я утром не доел и положил за пазуху. Но он куда-то делся. Видишь, ничего у меня нет… – Рон протянул дружелюбному знакомцу пустые руки, показывая, что там и взаправду нет ничего.

Мохнатый мокрый червяк, скверное существо, от которого в обычной жизни Рон поспешно бы отшатнулся, а потом принялся искать палку, чтобы поскорее пришибить, сунул рыльце в подставленную ладонь и торопливо зачавкал, словно и впрямь нашёл что-то съедобное. Рон не отодвигал ладони. Впервые с ним здесь происходило хоть что-то не таящее угрозы, и мальчик был рад даже такому обществу. Червячок начавкался вволю, колко цепляясь коготками, забрался-таки по Рониковой ноге на колени, затем сумел перебраться на плечо. Там он приник к одной из пригвоздивших Рона сосулек. Раздался тихий хруст, посыпалась пыль, и сосулька отпустила.

– Ты хочешь мне помочь? – спросил Рон.

– Я сразу понял, что ты хороший. Меня вообще почему-то все зверюшки любят. Дома у меня был знакомый пёс, так он меня из выморочного селения вытащил. А тут ты помогаешь. Это ничего, что ты маленький и слабый, но мы же с тобой вдвоём, правда?

– Гры-ум! – согласно прозвучало в ответ.

Через какое-то время, долгое или нет, Роник не мог бы этого сказать, но все острые сталактиты были обгрызены, и Рон сумел встать.

– Ну и куда мы теперь пойдём? – спросил он у примостившейся на плече тварюшки.

– Гры-ум!.. – произнёс червячок басисто. Вряд ли он умел сказать что-то ещё.

– Хорошо, – согласился Рон. – Пойдём прямо.

* * *

Три дня охотничий отряд вялил, коптил и солил взятую добычу. Чтобы зря не бросать геройски убитого тура, выкопали на берегу ямину и сложили мясо туда, круто засолив. Сверху яму забили землёй пополам с камнями, чтобы охочие до мясного четверолапые не сумели разрыть ухоронку. Остальное, хоть и с трудом, можно было унести. Конечно, мясо ещё не было вполне готово, но за время дороги оно уже не испортится, а никто не хотел задерживаться в опасных местах на пару лишних дней.

В первую же ночь вокруг лагеря собралась огромная стая жёлтых степных волков и тощих шакалов. Кучи требухи, которую не могли переесть ни люди, ни собаки, возбуждали в звериных стаях непреодолимую жадность. Два десятка собак, приведённых людьми, конечно, не могли бы остановить сбежавшихся отовсюду хищников, но когда вой, тявканье и гневное рычание показали, что скоро дело дойдёт до драки, в свару пришлось вмешиваться людям, и волки, отведав стрел, убрались восвояси, надеясь, что скоро удачливые добытчики уйдут в свои края и хозяевам хоть что-то да перепадёт.

Короче, всё шло как обычно бывает во время дальних охотничьих экспедиций, вот только рядом с охотниками был шаман, который ежедневно тревожил предков, пытаясь всё же понять, куда подевались жаборотые, ещё недавно хозяйничавшие в степи, словно в собственном заплечном мешке. Наконец, переговорив с лишаками и кое с кем из охотников, Калюта подошёл к Ваше и сказал, что хочет пройти ещё дальше, на северо-восток, в те места, где жил погибший род черноволосых.

– Проводника возьму, вызывается тут один, и своих пару человек. Конец не дальний, кочевья диатритов, считай, подальше будут, а мы туда ходили и целыми возвращались.

– Так-то оно так, – Ваша в задумчивости чесал нос, не зная, какое решение принять, – но уж больно риск велик. Вернёшься – хорошо, а если сгинешь – как род без шамана обходиться станет, в такое-то время?

– Дома за забором тоже всю жизнь не просидишь, – возразил Калюта, – а ежели попытаешься отсидеться, то тебя враг рано или поздно одолеет. Покуда мэнки присмирели, надо в разведку идти. После того, как Ромар надорвался, шапку-невидимку и ещё кой-какие Ромаровы вещицы йога мне переслала, так что не возьмут нас поганцы.

Ваша покачал головой при виде непригожей дружбы между шаманом и злой ведьмой, но спросил только:

– Кого с собой взять-то хочешь?

– Лишку, – сразу же назвал шаман имя постоянной своей спутницы, – ещё, пожалуй, Скила, он среди следопытов самый лучший. А в проводники Яйян вызывался, тот, что быка заломал.

– Так он ещё ни в какую семью не принят, – поморщился Ваша, – он покуда наполовину чужой.

– Вот и хорошо, – возразил Калюта, – значит, его духи тамошние сразу признают, опять же предки лишаковские не отвернутся. Такой проводник всегда самый лучший.

– Ну, как знаешь. – Ваша не стал спорить, понимая, что в подобных делах шаман лучше разбирается. – А хватит тебе Лишки да Скила? Может, ещё пару человек взять? Добычу мы как-нибудь дотащим…

– Не в том дело. Больше мне шапкой не прикрыть. Четыре человека куда угодно тайно пройдут, а пятый всякому глазу будет заметен.

– Ну, как знаешь, – повторил Ваша. – Лар тебе в помощь.

На следующий день с утра лагерь, к радости подбиральщиков падали, был покинут. Большой отряд, надрываясь, потащил мясные припасы к дому, а четверо разведчиков, скрывая следы и не разжигая костров, двинулись на восход – ни дать ни взять, диатритов решили проведать в неуказанное время.

Лето уже перевалило за середину, степь отцвела, и травы, обожжённые свирепым взглядом Дзара, пожухли. Идти по такой степи невесело, зато следов остаётся куда меньше, чем весной, когда свежая трава несколько дней сохраняет всякий след.

Скил, опытный охотник лет двадцати пяти, сразу стал в отряде как бы за старшего. Конечно, он на диатритов не ходил, но степи Завеличья были ему хорошо знакомы, а уж чужие тропы Скил разбирал лучше кого бы то ни было в селении. Яйян, начавший узнавать родные места, рвался вперёд и, если бы не Скил, вполне мог бы потерять осторожность. Калюта до поры в охотничьи дела не мешался, следя лишь, чтобы никакой неведомец не приблизился к отряду. Человек ли, мэнк – здесь все были опасны. Получишь стрелу пониже кадыка – разбирайся потом, кто тебя подстрелил… Беличью шапку, отводящую недобрый взгляд, Калюта не снимал ни на минуточку, понимая, что потом времени на колдовство может и не оказаться.

Ровная степь постепенно сменялась холмами, в воздухе повеяло свежестью, а это верный признак близости леса или большой реки. Теперь отряд двигался ночами, а дни, затаившись, пережидал где-нибудь. Наконец Яйян сказал, что завтра они достигнут мест, где прежде стояло его родное селение. Действительно, к рассвету разведчики увидели большое поле, на котором густо колосились какие-то высоченные, в рост человека растения. Собственно говоря, дети зубра поначалу решили, что перед ними случайное болотце, пойма какой-то речушки, густо заросшая отцветшим камышом. Пожелтелые толстые стебли с широкими, как у рогоза, листьями и пушистыми метёлками наверху и впрямь чрезвычайно напоминали камыш. Однако, когда разведчики подползли ближе, они увидели, что верхушки растений на самом деле ничуть не напоминают легковесные метёлки камыша. В метёлках было зерно, мелкое, но весомое, давно созревшее и готовое просыпаться на землю.

– Это вы такое сажали? – шепотом спросил Калюта.

– Да… – перехваченным голосом ответил Яйян. – Это наше поле.

– Мы такого зерна не знаем, – посетовал шаман. – Как называется-то?

– Сорго.

– Хлеб из него можно печь?

– Можно. Лепёшки духовитые получаются.

– И пиво варили?

– И пиво… – Яйян вовсе поник головой.

– Не печалуйся ты… – Лишка положила руку на плечо черноволосому великану. – Назад пойдём, захватим чуток зёрен на семена. Не пропадёт. Я сама их на другой год посажу и выращу на особой деляночке. А сюда мы ещё хозяевами вернёмся, а не тайком да ползком.

– Где селение-то стояло? – беззвучным шёпотом задал вопрос Скил.

– За пригорком, – перевела Лишка ответ проводника. – Отсюда не видать, а рядом.

– Ближе подползти можно?

– Можно, кустами.

Осторожно обогнув поле, где шелест пересохших стеблей немедленно выдал бы их любому взору, разведчики вползли на пологий холм.

Перед ними лежало селение. Целое. Нетронутое и явно жилое. Мирное, не сохранившее и намёка на недавнюю войну.

Десятка полтора больших, на огромнейшую семью домов скучились за частоколом, на котором не было видно никаких следов недавнего штурма. Кое-где над жёлтыми соломенными крышами поднимались дымки, видать, хозяйки варили в очагах перед домами обед.

Лишка тревожно оглянулась на Яйяна. У того дрожали губы, он порывался встать и бегом броситься к знакомым воротам, но тяжёлая ладонь Калюты придавила его к земле.

– Лежи! – прошипел шаман. – Пока не поймём – правда это или морок мэнковский, чтоб не шелохнулся никто!

Яйян судорожно глотнул и покорно кивнул головой.

Калюта спешно шептал заклятия, раздвигая действие шапки на всех четверых. Теперь, покуда спутники колдуна не двинутся с места и не возьмутся за оружие, их никто заметить не сумеет. А шаман так и вовсе в голос говорить может и копьём махать – его лишь искусный маг углядит.

Заплот на воротах был беспечно отодвинут, но издалека, да еще и глядя сбоку, не удавалось рассмотреть, есть ли там стража или ворота просто брошены на произвол судьбы.

Потом со стороны посёлка донёсся тягучий заунывный звук, непохожий ни на вой, ни на стон. Калюта бросил вопросительный взгляд на Яйяна, но тот недоуменно пожал плечами – таинственное завывание поставило в тупик и его.

А затем… В широко распахнутом проёме появилась страшно знакомая хохлатая фигура. Мэнк с копьём в руках стоял, по-хозяйски беспечно поглядывая по сторонам.

– Что ж это, они в наших домах поселились?.. – проскрежетал Яйян, судорожно сжимая побелевшие на костяшках кулаки. – Да лучше бы они пожгли всё!

– Выходит, что поселились, – меланхолично заметил Калюта. – Потерпи, парень, дождёмся и мы своего часа, зарекутся на чужое добро жадным глазом глядеть.

Из ворот вышла немалая толпа мэнков. Было их там пять или шесть десятков, в основном женщины. У этих длинные волосы скрадывали гриву, странный разрез глаз да широкий рот на таком расстоянии было не разглядеть, так что чужинки неотличимо напоминали настоящих людей. А что до детишек, тучей вившихся вокруг идущих, то они во всём мире лохматые и чумазые. Даже у согнутых дети на настоящих людей похожи.

Яйян вдруг крупно задрожал и зашептал Лишке и Калюте, понимавшим его язык:

– Я вспомнил, как они нас взяли!.. Даже боя не было, так просто вошли подменыши, вместе с охотниками. Я же на воротах стоял и видел, как они входили, а тогда словно не замечал их. А ночью они нас разбудили, вывели на площадь и заставили сидеть. До самого утра сидели. А они детей, стариков, женщин за ограду увели и там убили всех до последнего. А потом нас самих заставили убитых закапывать… Я теперь всё помню! Почему же я, проклятый, тогда не понимал, что делается?..

– Тише, тише… – успокаивал Калюта, прижимая дёргающегося Яйяна к земле.

– Шаман!.. – выдохнула Лишка. – Там же воинов от силы человек шесть, да и те без луков! Что ж мы, не справимся втроём?

– Дождись ночи, – приказал Калюта, и все разом успокоились, поняв, что так просто они отсюда не уйдут.

Несколько мэнковских женщин поднесли к лицам кулаки, в которых что-то было зажато, и вновь над селением и полями разнёсся переливчатый дрожащий вой.

– Так это они песни так играют! – догадался Скил. – Тьфу, погань!

– Пусть играют. – Калюта, кажется, вознамерился успокаивать всех подряд. – Сиди и смотри. Побольше узнаем о долгогривых, легче их бить будет.

Толпа направлялась прямиком к перезревшей, желтеющей ниве.

«Неужто хлеб собираются жать?.. – подумал Калюта. – Как он называется?.. Сорго. Видно, и впрямь привыкли оборотни чужим пользоваться; люди бы побрезговали чужинские остатки подъедать».

Действительно, женщины остановились на краю поля и приступили к работе. Они надламывали стебли и обтрясали зерно в широкие берестяные чуманы, которые принесли с собой.

– Рукосуи!.. – злобно прошипел Яйян. – Кто ж так хлеб убирает? Половину на землю сыплют!

– Он и так перестоял, – заметила Лишка. – Жать его, поди, уже и не получится. – Она помолчала и добавила, желая перевести мысли товарища на что-то иное: – А спорый у вас хлеб. Середина лета, а его уже убирать пора. У нас так ячмень ещё не созрел.

Яйян не отвечал, немигающими глазами уставившись на врага. Взгляд его был так пристален, что кто-то из мэнков почуял его, даже сквозь чары беличьей шапки. Один из копейщиков отделился от общей группы и пошёл вдоль поля, осматривая низкорослые кусты боярышника.

– Не смотри! – прошептал Калюта, обхватывая спутников руками.

Яйян послушно ткнулся лицом в землю. Дозорный прошёл в трёх шагах от затаившихся разведчиков и, ничего не обнаружив, вернулся на поле. Оттуда доносился смех, весёлая перекличка, звучали странные скрипучие песни. Мэнки дружно убирали не сеянный ими хлеб, ничуть не задумываясь о тех, кто прежде жил здесь. Работа с небольшим перерывом продолжалась до самого заката. Половина поля уже была завалена изломанной соломой, а мужчины не раз и не два относили в селение наполненные чуманы с зерном.

Яйян покорно лежал, безучастно наблюдая за хозяйничаньем чужаков. Можно было подумать, что на него снова навалилось душное мэнковское колдовство. Скил беззвучно шевелил губами, загибая пальцы на руках.

– Что скажешь? – спросил охотника Калюта.

– Воинов в селении одиннадцать, – ответил следопыт, – ну, может, двенадцать – их трудно отличать друг от друга. А баб – поболее сотни. И малышни сотни полторы, это тех, кто сам бегает.

– Хорошо. – Калюта кивнул головой, что-то соображая. Потом тронул за плечо Яйяна: – Крыши у вас, что, так просто соломой крыты?

– Нет, – ответил лишак, – под соломой кожа, чтобы от искр беречься, когда зимой очаги горят, и сверху кожи были постелены, только их сняли в начале лета на просушку. Бездымная неделя называется, когда во всём селении ни одного огня не бывает. А назад постелить не успели – эти пришли.

– Хорошо… – повторил шаман. – Я вот думаю, не устроить ли им сегодня дымную ночь?

Яйян вскинул голову и просветлел лицом.

Долгий летний день наконец закончился. Со стороны селения вкусно запахло варёным мясом и свежим хлебом. Верно, и впрямь духмяные лепёшки получались из ворованного зерна. Ворота, прежде распахнутые, задвинули тяжёлыми плахами. На улице постепенно темнело. Некоторое время со стороны селения доносились обычный жилой шум, кто-то разговаривал, плакали дети. За селом, там, где были закопаны прежние хозяева, тоскливо выла собака.

– Пожалуй, пора! – скомандовал шаман. – Ворота ваш колдун на ночь заговаривал?

– Покуда жив был – заговаривал, – сказал Яйян.

– Вот и мы их для начала заговорим, чтобы никто так просто наружу не выскочил. Пойдёшь со мной, тебя домашние духи признать должны, всё-таки ваша память здесь покуда не выветрилась – слышишь, как собака горюет?

Четыре человека бесшумно поползли к воротам. Конечно, у них есть волшебная шапка, но среди мэнков слишком много колдунов, так что, на всякий случай, не стоит ходить перед воротами в открытую.

Заросли бурьянистой травы позволили пластунам добраться к самому частоколу. Скил и Лишка остались ждать, а Калюта и Яйян поползли дальше. За воротами было тихо, но, прильнув глазом к узкой щели, Калюта различил две фигуры сторожей. Один сидел на земле и, видимо, подрёмывал, второй с копьём в руках прохаживался вдоль ворот, не подозревая, что враг от него в каких-нибудь трёх шагах.

Яйян положил ладони на нижнюю слегу заплота, а шаман, безмолвно шевеля губами, зашептал заговор, не позволяющий чужинцам отодвинуть плахи. Теперь мэнкам, чтобы вырваться наружу, придётся ворота ломать.

Затем все четверо молча двинулись вдоль городьбы. В заранее отмеченных местах Калюта останавливался, чиркал пиритовым камешком по наконечнику копья. Камни скользили беззвучно, словно и не касаясь друг друга, но каждый раз на подставленный круто пережженный трут срывался целый сноп искр. Такие фокусы давались Калюте ещё в детстве, бывало, он вовсе без кремня искру выбивал, за что и был отмечен старым Матхи, искавшим способного парнишку себе на смену. И даже став шаманом, Калюта игр с огнём не бросал – диатритов в пустыне шугал пламенем и костёр для камлания разжигал голыми руками.

Тлеющие куски пережжённой в прах верёвки перелетали частокол, падали на соломенные крыши, а больше, кажется, ничего и не происходило. Искусство огневика не только в том, чтобы огонь разжечь, но и в умении сдерживать до поры рвущийся на волю пожар. Лишь когда селение было обойдено кругом и четвёрка заняла позицию напротив заговорённых ворот, в селении радостно и освобождённо заполыхали крыши всех домов, стоящих возле городьбы.

Горело жарко, с хрустцой, и сразу становилось ясно, что вряд ли много народу успеет выскочить из объятых пламенем домов, верно, больше половины так и останется там, не успев добежать к щепным дверям, а то и просто подняться с постелей. А уж вздумавший вытаскивать из пламени погибающих детей – и вовсе обречён на немедленную жестокую гибель.

Из-за частокола ударил всполошный многоголосый крик.

– Больно умирать?.. – спросил Яйян, улыбнувшись впервые за последние сутки. – Нашим женщинам тоже было больно.

С той стороны бились в ворота, безуспешно стараясь сдвинуть забухшие слеги. На приступке у частокола появилась хохлатая фигура и тут же повалилась назад, пробитая стрелой.

О помостах для лучников в других местах можно было не беспокоиться, по словам Яйяна, они были устроены в узких промежутках между брёвнами частокола и деревянной стеной близстоящих домов, где сейчас, поди, и шаман не выжил бы и минуты. Пламя гудело, рвалось к многозвёздному небу, треск горящего дерева заглушал крики гибнущих мэнковских женщин. Все, кто ещё был жив по ту сторону забора, собирались сейчас у ворот.

Ещё четверо жаборотых появилось над стеной. Двое упали, пронзённые стрелами, но двое других успели спрыгнуть вниз. Не обращая внимания на ясно видимых лучников, они кинулись к воротам, стараясь освободить тех, кто толкался в них изнутри. Промахнуться с пятнадцати шагов было невозможно, через мгновение оба вражеских воина уже валялись на земле, но всё же слеги сдвинулись, и кричащая, воющая толпа, в которой, кажется, не осталось ни одного мужчины, ринулась в открывшийся проход.

Скил и Яйян успели выпустить ещё по одной стреле, затем в ход пошли копья и топоры. Вырвавшиеся из пожара мэнковки, конечно, не имели никакого оружия, они стремились всего лишь бежать и скрыться в ночной тьме, а четверо людей старались не выпустить никого. Даже Калюта выхватил деревянный меч и включился в общую бойню, а уж про троих воинов и речи не было… Копьё в одной руке, клювастый боевой топор – в другой, и всему находилось дело. Лишка вертелась смерчем, тяжёлый топор обрушивался на беззащитные головы, проламывая их с невиданной лёгкостью. Потом, может быть, девушка и вспомнит, что убивала безоружных женщин, а сейчас это были чужинцы!.. чужинцы!.. чужинцы!!!

И вдруг всё кончилось. На освещённом пространстве перед занявшимися воротами не оставалось ни одного живого мэнка. Сумел ли кто-нибудь скрыться в темноте, люди не знали, но искать сейчас спасшихся казалось делом безнадёжным.

Лишка опустила топор, волоча копьё, подошла к Яйяну.

– Вот видишь, – хрипло сказала она, – за твоих родичей мы расквитались. Не совсем, конечно, но начало положено.

Яйян гулко сглотнул и ничего не ответил. Пламя пожара, не собирающееся покуда опадать, отблесками змеилось в его глазах, отчего казалось, будто взгляд мстителя налит кровью.

Скил и Калюта обходили приворотную площадь, добивали раненых. Затем все четверо принялись стаскивать трупы ко входу в селение и, раскачав, кидать в огонь. Ещё тёплые тела женщин, подростков, младенцев, стариков… Взрослых мужчин среди убитых оказалось всего шестеро.

Когда начало слегка рассветать, Яйян отыскал то место, где были закопаны его убитые соплеменники.

Здесь не было ни камня, ни столба, никакой отметки. Словно издохших животных закопали здесь мэнки. Прошёл бы год, заросло место лебедой и репейником, так никто бы и не подумал, что здесь зарыто почти три сотни человек. Далеко ещё не за каждого из них расплатились с мэнками люди. Счёт лишь открыт, и с каждым новым сражением предстоит ему возрастать.

Яйян ножом сгрёб в сторону немного земли, достал из кисета щепоть алой киновари, припудрил землю, затем вернул землю на место, скрыв алое пятно. Дети Лара стояли в молчании, понимая, что сейчас они не смогут ничем помочь. Яйян отдавал погибшим родовичам свою кровь, хотя щепотка киновари, способная возродить душу одного человека, вряд ли поможет сразу трём сотням.

И в это время чуть в сторонке, где густо зеленели кусты бузины, объявилась щуплая хохлатая фигурка. Мальчишка-мэнк, лет, должно быть, одиннадцати, не больше, случайно уцелевший в ночной бойне. Должно быть, он сумел-таки перелезть через частокол где-то в другом месте и оттого опоздал к сражению возле ворот, потому что такие мальчишки с поля боя не убегают. За ночь он сумел смастерить из кожаной опояски пращу, на ощупь набрать камней и теперь в одиночку вступил в безнадёжный бой с чужаками, убившими всех его родных.

Люди заметили противника лишь обернувшись на свист камня. Гранитный желвак с кулак величиной ударил в висок Скилу, и охотник замертво рухнул на землю.

– Ха! – крикнул мэнковский недоносок и потянулся за следующим камнем, но копьё, пущенное сильной рукой Лишки, пробило его насквозь, выйдя со спины.

Секунду мэнчонок стоял, согнувшись, словно перечёркнутый копьём, потом медленно повалился на бок.

Яйян кинулся к мальчишке, Лишка и Калюта к упавшему Скилу. Лицо охотника почти не изменилось, только правый глаз покрывала красная сетка лопнувших жилок, да на усах под носом алело несколько капель крови. И всё же Скил – опытный охотник, лучший следопыт селения – был мёртв.

Не было времени осмыслять случившееся – каждая лишняя минута возле сожжённого посёлка могла стать роковой. И всё же бросить своего под открытым небом было никак нельзя. Калюта принялся копать могилу рядом с захоронением лишаков. Яйян и Лишка стащили юного мэнка к пожарищу и швырнули на кучу догоравших углей, затем вернулись помогать шаману. Все похороны заняли полчаса, затем трое разведчиков направились на закат, к родным местам.

– А ведь этот поганец просто меня под шапкой углядеть не сумел, – произнёс Калюта через полтора часа быстрой молчаливой ходьбы. – Он по старшему бил, как у мэнков принято. А увидел бы колдуна – ударил бы по мне.

– И хорошо, что не увидел, – отозвалась Лишка. – Охотников в роду много – шаман один. Знаю, что тяжело за чужими спинами стоять, а надо. Без тебя весь род сгинуть может.

Калюта кивнул, ничего не ответив, и до самого полудня путники бежали в молчании, словно мэнковская погоня уже висела у них за плечами.

И всё же встречи с мэнками миновать не удалось. Калюта вдруг остановился, прислушался к чему-то, ведомому лишь ему, затем, бросившись к спутникам, сгрёб их в охапку, пригнул к земле, забормотав охранные заклинания. Лишке такое дело было знакомо, когда в солончаках отряду встречалась не отдельная диатрима со всадником, а целая орда, Калюта вот так же укрывал своих спутников от чужинского взгляда. Яйян также быстро сообразил, в чём дело, и затих, присев на корточки.

Через минуту перед людьми появился мэнковский отряд. Чужинцы перевалили гребень холма и должны были пройти в каком-то поприще от затаившихся людей. В отряде было около тридцати мэнков, все мужчины. Каждый из них был тяжело нагружен, и всё же отряд двигался почти бегом, торопясь поспеть к сожжённому селению. Видно, сумели жаборотые различить на горизонте густой дым на месте посёлка, а быть может, кто-то из погибавших колдовским способом дал знать своим о нежданном нападении. В любом случае торопиться мэнкам было уже некуда.

Когда призрак врага исчез за холмами, Калюта отпустил товарищей, споро развязал мешок, достал из него крупнозубый деревянный гребень, какими сыны зубра бросили пользоваться с тех пор, как из дальних походов были принесены первые черепаховые панцири.

– Чеши волосы! – приказал шаман Лишке.

– Неужто тот самый? – спросила охотница, много слыхавшая о волшебном гребне, помогавшем путать следы.

– Тот самый. Молодой Ромар делал, ещё когда у него руки были.

Лишка распустила заколотые волосы, закружилась, словно в детской игре…

– …на четыре ветра, на восемь сторон, на шестнадцать дорог!.. – затянул Калюта всякому знакомое, да не каждому доступное заклинание.

Хорошо, если мэнки просто заметили тревожный дым, а если им сигнал подали? Или вдруг кто ещё, кроме шального мальчишки, остался жив и расскажет, какие люди сожгли селение? Тогда мэнки и дня не оставят в покое непокорных детей зубра. Хотя, впрочем, и так не оставят. Торопиться надо домой и готовить селение к новой осаде.

Лишка плавно кружилась, длинные волосы разлетались, словно языки чёрного пламени. Яйян, не понимавший, что происходит, стоял, с восхищением глядя на девушку. Когда Калюта кончил колдовать, Лишка поспешно убрала волосы и сказала, обращаясь к обоим товарищам:

– А ведь этот отряд не иначе как с солёных озёр возвращается. Как только не встретились во время охоты…

– Там несколько озёр, – ответил Яйян, – и одно от другого далеко отстоят. К тому же наш отряд сильней был. Побили бы мэнков.

– Верно, – согласилась Лишка. – Сильнее. Только я вот о чём думаю… на охоту у них три десятка ушло, да десяток в посёлке остался. А бабья мэнковского мы перебили больше сотни. Куда же остальные мэнки подевались? Неужто все на Великой полегли? Тогда бы эти тут жить не остались, в родные места кинулись. Значит, ещё полсотни воинов в набег ушли. Знать бы куда?

– Ну мало ли… – уклончиво ответил Яйян. – Может, на диатритов, ты же сама говорила, что они с собой пленных карликов приводили. А дальше на юг, за горами, тоже люди живут. Мы туда не ходили, а товары из тех краёв и к нам добирались. На полуночь, опять же, охотники за мамонтами… Куда ни погляди – всюду люди… – Черноволосый гигант замолк на мгновение и добавил убито: – А мэнки идут и идут откуда-то. Когда только перевод их поганому семени наступит?

* * *

Переломанный рухнувшими брёвнами Тукот всё ещё не мог оправиться от ран, поэтому было решено, что Таши и Данок отправятся в обратный путь, оставив старшого у детей лосося. Вместе с послами в Большое селение направлялась немалая группа лососей. Двое ведунов шли, чтобы разузнать всё о мэнках – как проклятые чужинцы головы мутят и как им в этом деле противостоять. Несколько сильных мужчин тащили тюки с подарками и кое-что на обмен.

С удивлением, радостью и тревогой Таши обнаружил среди тех, кто собрался в дальний путь, Векшу.

Дети лосося народ малый, а земли их тянутся на две недели пути. Непроходимые чащобы, болота, скалистые увалы – в таких местах сильный род жить не станет. Потому для лесовиков было не в диковинку, если женщина и в лесу промышляла, и на речках со всякой снастью управлялась, и в дальние походы ходила наравне с мужчинами. Хотя дальний поход дальнему походу – рознь. Одно дело на недельку покинуть отчий дом, совсем иное – отправиться в дальнюю сторонку, куда в один конец чуть не месяц идти. Хотя сейчас разноплемённый отряд шёл самой короткой дорогой, не заходя ни в Верхнее селение, ни тем более к дому йоги. Предстояло краешком зацепить земли детей тура, обосновавшихся в предгорьях Тёмного кряжа, но это были давние союзники, и такие случаи давно были оговорены между родами.

Но так или иначе, путешествие в оба конца должно было занять с лишком два месяца. А Векша – не старейшина, чтобы договариваться от имени всего народа, не охотник и не носильщик. Так чего ради отправилась она в такое далёкое путешествие? Ответ мог быть только один, но именно его Таши старательно гнал от себя. Однако Данок, добрая душа, не позволил другу прятать голову в кусты.

– Ты гляди, – заметил он, поняв на второй день, что девушка не просто вышла проводить уходящих, а намеревается идти с отрядом до самого конца, – а зазноба-то твоя, никак за кровью к нам собралась. Неужто тебе там времени не хватило?

– Ты о чём? – недовольно спросил Таши.

– Да нет, я ничего… Я же понимаю, ты о своей ненаглядной Тейле думаешь, вот тебе все остальные девчата и неинтересны. Я просто говорю, что Векша-то, по всему видать, идёт к нам за кровью. Помнишь, ты же сам рассказывал, что пока она ребёнка не родит, её никто замуж не возьмёт.

– Бывает, что и берут, – поправил Таши. – Зубрёна вон безо всяких детей замуж выскочила.

– Так то Зубрёна! Она и впрямь красавица, а эта – бледная немочь, взглянуть не на что.

Таши недовольно поморщился, и Данок, видя, что разговор неприятен другу, поспешно заговорил о том, как лесовики давят силками горностая.

«Ну и что? – утешал Таши сам себя. – Мало ли какие обычаи у людей бывают? Мне-то до этого какое дело? Идёт за кровью, ну и пусть себе идёт, а у меня своя невеста есть. Не Тейла же за кровью отправилась…»

Но на душе всё равно было пасмурно, так что Таши был уже доволен, что идут они кратким путём. А ведь вначале огорчался, что не сможет показать Векше удивительного жилища йоги, в котором он провёл немало времени. Впрочем, какой бы дорогой путники ни шли, подход к избе на еловых ногах был для них возбранён. И захотели бы – не нашли заговорённых подходов к избушке, а случись ненароком выйти к потайному жилищу, то и вовсе беды не обобрались бы. Таши старые идолы и обереги, быть может, и признали бы, а вот иным гостям пришлось бы худо. Небось многие повторили бы судьбу Тукота, вздумавшего собирать валежник на чужой земле. Прежде йога таких заговоров не ставила, а теперь, когда по земле бродят мэнки, гостеприимства стало меньше, и во всяком незваном пришельце люди склонны видеть врага.

Так или иначе, довольно быстро отряд пересёк верховья Белоструйной и вступил на земли рода. Здесь уже не было сплошнякового леса, непрохожего и дремучего, всё больше встречалось открытых мест. В это время года степь вовсе не выглядела такой нарядной, как расписывал Таши, окрест царили выгоревшие, пожухлые цвета, и Таши побаивался, что Векша напомнит ему давешний спор и спросит о ковыле и жаворонках. Лес-то до самого снега будет рдеть ярким отмирающим листом, даже поздняя осень в лесу время дивно красивое. По счастью, Векша ехидных речей не завела, за что Таши был ей благодарен.

Задолго до того, как начались обжитые места, путешественники принялись раскладывать сигнальные костры, возвещая родичам, что посольство возвращается с удачей. Когда до дома оставался день пути, караван был встречен отрядом, высланным из селения. Как водится, пошумели, покричали, веселя предков, затем принялись обмениваться новостями. Среди встречавших Таши заметил Лишку, по которой порядком успел соскучиться. Богатырская девка вновь, как в добрые времена, была при копье и топоре, что обрадовало Таши. А то он уже волноваться начинал – не заболела ли подруга, всю жизнь заменявшая ему старшего брата.

Таши рассказал Лишке о путешествии, даже кожан распахнул на груди, гордо показав свежие рубцы, оставленные ночной птахой, потом принялся расспрашивать о делах домашних.

Остаток лета селение прожило спокойно, о мэнках не было ни слуху ни духу, рыба ловилась хорошо, в стаде был немалый приплод, а вот урожая ждать не приходилось, большое поле стоптали подчистую. Однако, порадовала друга Лишка, праздник дожинок будет через три дня, как раз к их приходу, причём не только новый огонь вытирать станут, но и ночью по лесу бегать – всё как в былые годы. Разрешил вождь молодёжи праздновать, поверил, что трижды битые чужинцы убрались восвояси и детям своим заповедают близко к Великой не подходить.

– Мы ведь на восходный берег ходили, – делилась новостями Лишка. – Большим отрядом, человек с полсотни. И Калюта с нами ходил. На две недели пути никого не встретили. Пуста степь, как в те времена, когда Лар ещё не родился. Бежали проклятущие в свои края. Теперь, поди, не сунутся. А вот мы к ним заглянули и шороху навели – долго будут помнить.

– Это хорошо, – соглашался Таши, которому частенько вспоминалось, как стоял он с луком на крутом обрыве, безнадёжно стараясь помешать вражеской переправе.

– Яйян нас к своему бывшему селению вывел, – увлечённо рассказывала Лишка, – а там теперь мэнки обосновались. Так мы их пожгли всех как есть. А Яйян меня на охоте у старого быка из-под самых рогов выдернул. Никогда бы не подумала, что человек может большого тура так вот просто опрокинуть. А ведь у Яйяна ещё плечо не до конца зажило.

– Кто это такой? – удивился Таши, трижды кряду услыхав незнакомое имя.

– Так это тот парень, которого я, когда мэнки морок наводили, топором сгоряча огрела. Ведь чуть не убила человека!

– Ну и как он, выздоровел? – спросил Таши вежливо.

– Да уж теперь-то здоров. В одну из семей его недавно приняли, говорить по-нашему учится. Но всё равно, смешной. Иной раз такое скажет…

– От матери и Ромара никаких вестей не было? – перебил Таши.

– Нет, никаких. Как с вами вместе из Верхнего селения вышли, так с тех пор о них никто ничего не слыхал. Да уж не пропадут, не в первый раз, чать.

– Ромар больно плох был, – посетовал Таши. – Мать говорила, что не оправиться ему после того сражения.

– Погоди-ка!.. – остановила приятеля Лишка. Она только сейчас заметила Векшу, а вернее – лук, висящий у неё за плечом, и глаза у воительницы загорелись.

Богатырка подошла к девушке, которая могла бы не сгибаясь пройти у неё под мышкой, осторожно указала на оружие:

– Можно посмотреть? – спросила она на языке детей лосося.

Всё-таки, хоть не было в Лишке и намёка на волшебные силы, но и она недаром была среди Ромаровых выучеников. Говорить Лишка умела на полудюжине разных языков, откуда только слова у неё брались.

– Можно, – тихо ответила Векша.

Лишка подзенькала ногтем по тугой тетиве, вернула лук хозяйке. Решительно отсчитала полсотни шагов, сильным ударом вбила в сухую землю копьё, так что оно осталось стоять одинокой, издали заметной вешкой.

– Сможешь дострелить?

Векша, не отвечая, скинула на землю мешок, достала законопослушно спрятанный колчан со стрелами, придирчиво выбрала стрелу, наложила её на тетиву, плавно вскинула лук… Через мгновение деревянный стук возвестил, что стрела попала в цель. Векша двинулась было к копью, но Лишка остановила её.

– Погоди минуту, теперь моя очередь.

Охотница вытащила из-за пояса боло, коротко, в три вращения раскрутила его. Каменная гроздь с лёгкостью пролетела отмеренное расстояние, и мягкий ремень обмотался вокруг воткнутого стоймя копья. Лишка резко рванула боло на себя, вырвав копье из земли, так что оно вернулось почти к самым ногам девушек. Стрела, вонзившаяся в копейное древко, так и осталась торчать, словно ветка, некстати проклюнувшаяся на сухом стволе. Лишка подняла копьё, двумя пальцами покачала плотно вбитую в древесину стрелу.

– Ты молодец, – признала она. – Я так не умею. Это хорошо, когда женщины могут за себя постоять. А то у нас, как враги подошли, так все бабы за городьбой кучатся и ждут, когда их мужья оборонят. Я такого не понимаю. А ты к нам надолго?

– Нет, – ответил за девушку подошедший Таши. – Дожинки вместе с нами отпразднуют, а там и назад пойдут, чтобы до глубокого снега домой поспеть.

– Жаль, – сказала Лишка. – Мы бы с тобой подружились, честное слово.

Глава 9

Оставшись одна, Уника уже могла не прятать Турана. Теперь демон целый день тащился рядом с йогой, время от времени взрёвывая, сокрушая встречные деревья и не переставая укачивать бесчувственного Рона. Основную часть своей неподъёмной ноши Уника навьючила на великана, надеясь, что у неё на глазах тот не посмеет разделываться с вещами.

Так они и шли, неспешно, преодолевая за день едва ли половину обычного дневного перехода и наводя несказанный ужас на лесных обитателей. Ромар послушно шёл, когда ему говорили идти, понуро сидел, если Уника останавливалась на днёвку, меланхолично жевал то, что йога впихивала ему в рот. За всё время он не произнёс ни единого слова и вообще мало отличался от медленно гаснущего Роника.

К концу августа странная четвёрка достигла последнего лесистого увала. Таёжные чащобы кончились, и вновь перед Уникой зазеленели просторы степи, на этот раз северной, холодной и неприветливой. Впрочем, сейчас, когда лето уже клонилось к упадку, тундростепь вошла в самую последнюю пору неудержимого и радостного цветения. Трава скрывала путников с головой, качалась, ходила волнами. Огромные мохнатые звери, какие нигде в мире больше не сохранились, паслись на невиданном травостое, запасая жир на всю морозную полугодовую ночь.

Мамонты и носороги, мускусные быки и мегацеросы – от них веяло силой, спокойствием и незыблемостью. И никто ещё не знал, что время этих гигантов сочтено. Летом со стороны нового моря тянулись туманы, и в результате июль стал не таким жарким, как в былые времена, ибо незакатное солнце всё чаще скрывалось за тучами. А не будет тепла, не станет и трав, способных прокормить лохматых гигантов. Но самое главное – в бескрайнем горьком море сдвинулись тёплые течения, отчего тундростепь, лежащая большей частью на воде, начала подтаивать. Этого не знал ещё никто, кроме провидца Баюна, да и тот вряд ли разбирался в подобных непростых вещах. Знал лишь, что эпоха больших зверей кончается.

Но покуда мир казался незыблемым, как старые мамонты, бредущие по ровной, словно лощильная доска, тундростепи. Лишь редкие островки, там, где камень выпирал на поверхность, нарушали однообразие замёрзшего моря. Удивительная вещь – далёкий северный край. Разгреби прошлогоднюю траву, копни плодородную землю, и увидишь под ней сначала смёрзшийся песок, а следом и чистый лёд. И далее – сколь ни прорубайся вглубь, ничего, кроме льда, не обрящешь. Дивная, богатая земля, и лишь одним она плоха: пройдёт время – и уйдёт земля у тебя из-под ног, растает в самом что ни на есть прямом смысле слова.

Уника долго смотрела с высоты на безлесные просторы, затем, решившись, сказала безучастному Ромару:

– Всё-таки придётся нам крюка дать. Не по-человечески было бы не предупредить здешних жителей. Ты не бойся, это ненадолго, дня четыре, пять… Вот только Турана куда денем? С собой его нельзя, там капища охотников за мамонтами, а это логово Хурака. Вон то место, отсюда с высоты видать, – Уника, сощурив глаза, всмотрелась вдаль, где непредставимая ровность застывшего океана нарушалась крошечным островком. Там сквозь ископаемый лёд прорастают скалы, расколотые нефритовой дубинкой пращура Лара. Там в начале веков был убит предвечный властелин Хадд, и теперь, так же как на дне Горького лимана, на крошечном островке творятся дела дивные и страшные, живут боги и демоны, народившиеся из осколков ледяного гиганта.

Конечно, за неисчислимые века, прошедшие после смерти Хадда, магия его остыла и отчасти рассеялась по миру, так что всякий, принесший жертву, может приблизиться к святилищу, однако приводить сюда искажённого духа было бы чистым безумием. Сцепятся друг с другом потомки предвечных властелинов – не разнимешь. Но и оставлять Турана здесь, вдвоём с шаманышем, тоже не хотелось. Потому и спрашивала Уника совета, в глубине души надеясь, что Ромар встрепенётся и скажет хоть что-то.

Ромар не ответил, продолжая тихо точить слюни.

– Эх!.. – Уника перевела взгляд на Турана. Тот старательно отгонял мошку от шаманыша, и сразу становилось ясно, что этим делом он собирается заниматься вечно и неуклонно.

– Я вижу, вам двоим и без меня хорошо. А вот проживёте ли сами четыре дня?

Туран грумкнул нутром и тоже не произнёс ничего членораздельного. По звероподобной его харе плавало выражение полного блаженства.

– Экие у меня собеседники! Ну, смотрите, завтра оставлю вас здесь одних, и чтобы с горы – ни ногой! Ребёнок хочет смотреть с высоты.

– Осилим! – рявкнул Туран, вскочив на ноги и протягивая обвисшего Роника к незакатному солнцу.

Здесь, где лик Дзара по три месяца кряду не смыкал глаз, летом не бывало ночи и потому, устроив небольшой привал, Уника с кряхтением навьючила на себя немыслимую для женщины ношу и, кивнув Ромару, пошла вниз. Туран, которому не было оставлено ничего, кроме припасов, видимо, даже не заметил, что хозяйка куда-то ушла. Он распевал колыбельные и время от времени, поднявшись во весь рост, поднимал Роника на вытянутых лапах, чтобы ребёнок мог посмотреть с высоты. Ромар покорно поплёлся вслед за йогой, хотя этот крюк обещал лишних четыре дня пути.

Ещё стоя на скалистой сопке, Уника заметила в розовеющей дали несколько дымов. Значит, хозяева никуда не делись, кочуют поблизости от своего святилища. Прежде такое напугало бы и заставило поскорей поворачивать в сторону, но сейчас йога искала встречи с людьми, от которых едва спаслась пятнадцать лет назад. На первом же привале она насобирала худосочных веточек кедрового стланика, карликовой берёзы и голубики, которая вымахивала здесь по пояс, разожгла костёр. Пусть люди видят, что кто-то идёт к ним, прямиком к святилищу. Конечно, хозяева не пожелают допустить кощунства, и, возможно, их с Ромаром встретят ещё на полпути. Это было бы хорошо, быстрее можно будет вернуться назад.

Однако либо не сразу суровые арии обратили внимание на сторонний дым, либо просто не поспели перехватить святотатца, но за три больших перехода Уника и слабоумный Ромар достигли скалистого островка.

Кажется, за пятнадцать лет здесь ничего не изменилось. Так же стояли на расчищенной площадке среди расколотых скал вытесанные из трёхсотлетних кедров идолы, те же дары лежали перед ними, так же лоснились жиром и кровью свирепые лики. На Унику немедля навалилось давящее чувство. Чужая могучая магия пропитывала здесь каждую пядь. В прошлый раз, когда Уника была девчонкой, ей казалось, что идолы смотрят. Теперь она понимала истинную суть происходящего, но легче от этого не становилось. Даже Ромар на минуту утратил безучастность и обеспокоенно заворочал шеей.

Уника стащила со спины мешок, быстро вытащила заранее припасённые камни – кремень, пирит, красный наждак – и разложила перед каждым идолищем, ориентируясь по росту болвана и свирепости его хари. Затем принялась смазывать губы деревянным истуканам. Большинству мазала жиром, не жертвенным, конечно, жертвенного жира достойны только изображения предков, а простым. Злобному Хураку, которого хорошо запомнила с прошлого раза, дала собственной крови, выдавив немного из проколотого пальца. Тягостное давление чуток ослабло, злые боги были довольны.

Совершив несложные жертвоприношения, Уника отошла в сторону от площадки, наломала ползучих, гнущихся к земле веток и запалила костёр. Когда огонь разгорелся, подбросила сухой травы, чтобы дым был заметнее, и принялась ждать, стараясь не думать, какой переполох вызвал её сигнал среди обитателей кочёвок.

Охотники за мамонтами появились неожиданно, Уника не заметила их приближения, хотя специально прислушивалась. Просто из-за камней выступили три десятка воинов в меховой одежде. Пятнадцать копий уставились на женщину и безумного старика, пятнадцать луков были натянуты до предела, и боевые стрелы смотрели в самую душу, так что невольный холодок полз по спине.

– Мы пришли с миром, – произнесла Уника давно заготовленную фразу.

Больше на этом языке она не могла сказать ничего, дальше пришлось бы говорить на языке сынов медведя, которые частенько выходили к границам мёрзлой степи, чтобы торговать со свирепыми северными жителями.

В ответ старший из охотников произнёс длинную тираду. При этом он жутко гримасничал, видимо, стараясь устрашить дерзкую, и поминутно указывал свободной от копья рукой в сторону святилища.

«Как всё-таки похожи люди, – подумала Уника. – Можно не знать ни единого слова, но понять, о чём он сейчас говорит: вы вторглись, вы осквернили, вы умрёте, вы будете умирать долго и в мучениях…»

– Мы пришли из степей по ту сторону бескрайнего леса, – произнесла Уника на языке детей медведя. – Когда-то мы двое уже бывали здесь, и тогда ваши отцы отнеслись к нам по-человечески. Сейчас мы пришли, чтобы предупредить вас о большой беде. С востока на земли людей идут неведомые чужинцы, оборотни, мэнки. Беда тому, кого они захватят врасплох.

Вождь прервал свой монолог, прислушиваясь и, вероятно, понимая, что говорит Уника. Затем он презрительно сморщился и ответил на том же наречии:

– Ты зря пугаешь нас оборотнями, женщина! Мы воюем с их мерзким племенем уже год. Мы разбили их и изгнали в таёжные болота. Оборотни дрожат, когда слышат грозную поступь ариев!

«Врет, – понимающе подумала Уника. – На самом деле ему просто очень хочется, чтобы так было. Одно ясно – мэнки уже побывали и тут, так что наше предупреждение запоздало. Но всё-таки мэнкам победить тоже не удалось, иначе здесь сейчас стояли бы не люди, а гривастые марники. Вот только, он сказал, что война длится уже год… интересно, правда ли это? Почему же они в таком случае не предупредили всех соседей? Тогда, глядишь, и медведям пришлось бы легче, и лишаков не взяли бы обманом… Плохо, когда среди людей нет согласия».

– Я рада, что могучий народ охотников за мохнатыми мамонтами сумел справиться с бедой без нашей помощи. – Уника наклонила непокрытую голову. – В таком случае позвольте нам уйти. Через полтора дня мы покинем страну высокой травы и уйдём на закат.

– Вы покинете страну высокой травы через полтора часа, – с усмешкой возразил рыжебородый воин, – и действительно отправитесь в закатные земли, где живут мёртвые. Боги давно не вкушали человеческой крови. Жертва принесёт нам удачу в битвах.

– Ваши боги и сейчас, и шестнадцать лет назад принимали иные дары и были к нам благосклонны. Только один из ваших богов хочет человеческой крови, но зачем слушать людоеда?

– Похоже, ты решила поучать не только людей, но и богов… – Рыжебородый презрительно сплюнул, затем вдруг спросил, ткнув пальцем в улыбающегося Ромара: – Почему он ничего не говорит?

– Он слишком стар, чтобы разговаривать. Тело его пережило душу, которая давно уже говорит на совете предков. Спроси тех, кто помнит – этот человек был древним старцем ещё в наш прошлый приход сюда.

– Ты хочешь сказать, что это тот самый безрукий колдун, которого неосторожно отпустили наши отцы?..

– А я – та самая молодая женщина, что была тогда с ним, – согласилась Уника. – Только я с тех пор состарилась, а он впал в детство.

– Тогда вы тем более не уйдёте отсюда живыми! – постановил вождь. – Отпустить вас тогда было великой ошибкой. Боги были очень разгневаны, и многие беды обрушились на народ. Мы не повторим ошибки отцов. Связать их! – приказал он своим воинам.

Двое мужчин заломили Унике локти и связали за спиной сыромятным ремнём, ещё двое сбили на землю безразличного ко всему Ромара и остановились в недоумении, не зная, как связывать безрукого старика.

– Да, вы действительно храбры, когда надо биться с немощными! – Уника вскинула голову и рассмеялась, глядя в разъярённое лицо рыжебородого. – Если бы среди мэнков были только женщины и калеки, ты бы давно победил!

– За каждое своё слово ты заплатишь каплей крови… – прошипел рыжебородый. – Ты испытаешь все мучения, о которых рассказывают старики, и ещё много иных, которые придумаю я сам. Боги будут довольны своим народом!

«Ещё бы!.. – вдруг поняла Уника. – Ведь вскоре после того, как мы побывали здесь, погиб один из предвечных властелинов! Неудивительно, что все магические существа, сколько их есть на свете, взъярились и явили людям свой гнев».

– Да, ты вполне можешь зарезать меня перед своими идолами, – произнесла она вслух, – но боюсь, что твоим богам окажется не по душе такая жертва. Мой тебе совет, о победитель женщин и стариков, – прежде чем доставать жертвенные ножи, позови понимающих людей. Или мэнки уже не оставили у вас ни одного колдуна, истребив всех до единого? Тогда и впрямь больше вам не на что рассчитывать, кроме как на человеческие жертвоприношения.

Теперь она могла не выбирать выражений и говорить всё, что теснилось на душе. В любом случае это уже никак не сможет повлиять на её судьбу и на судьбу Ромара.

Рыжебородый потемнел лицом, но с бабой свариться не стал, порешив в душе, что за всё отквитается, когда дерзкая будет распялена на алтаре. А покуда хозяева бодро распотрошили два заплечных мешка, небрежно отпихнув в сторону дорожные пожитки и скудные харчи. При виде амулетов и гадальных костей мужчины брезгливо отстранились, но трогать или ломать не стали. Рыжебородый что-то коротко приказал, и укладка с волшебными вещицами была отставлена в сторону.

«Колдуну хочет показать, – догадалась йога. – Ну, пусть покажет, поглядим, каков у них колдун. В прошлый раз у них волхвов было чуть не полдюжины. Вот только мэнки ведунов в первую руку уничтожают. Как бы не осталось капище свирепых богов без служителей…»

Зато при виде мехов и набора камней глаза грабителей разгорелись. Редкостные были меха, взятые Уникой из лесной избушки, чтобы Ромару в его заточении было тепло и уютно. А уж о камнях и говорить нечего: на севере толкового камня не сыскать, тут земные кости гранитом сложены, а Уника приволокла в дар охотникам за мамонтами лучший кремень, пиритовые кресала, удобно обкатанные по руке, мелкопесчанистый наждак, что ломают в опасных местах неподалёку от Горького лимана. Проходя через десятки рук, дорожали эти вещи безмерно, и многое отдали бы суровые северные воины за такие богатства. А тут сокровища сами в руки явились.

Уника молчала, с презрением глядя на ликование мародёров. Её последнее слово ещё не сказано.

Между тем подготовка к жертвоприношению шла полным ходом. Унику и Ромара приволокли на площадку к идолам, разожгли костры. Рыжебородый командир кричал что-то и то и дело поднимался на площадку, вырубленную на вершине одной из скал, откуда оглядывал окрестности. Судя по всему, среди тех, кто схватил путешественников, действительно не было ни одного волшебника, и воины ожидали прихода жрецов. Наконец раздались ликующие крики, и в святилище в окружении новой группы мужчин появились двое жрецов. Один был стар, борода и волосы искрились цветами зимней тундры. Второй – гораздо моложе, его худое лицо нервно кривилось при каждом слове.

Молодой быстро подошёл к Унике, коротко глянул, отшатнулся. Затем быстро спросил что-то у вождя. Тот прогудел ответ. Молодой подошёл к старику, осторожно перебиравшему вещи из Униковой укладки, коротко переговорил с ним. Судя по всему, именно молодой маг был главным в этой паре. Старец отвечал, показывая что-то руками.

Молодой жрец вернулся к Унике, вновь остро взглянул ей в лицо.

– Ты кто? – спросил он на языке медведей.

– Возможно, ты слышал обо мне. Медведи называют меня «Колдунья, живущая в доме на столбах».

– Да, я слышал о тебе. Но зачем ты сюда пришла?

– Разве твой человек не передал тебе мои слова?

– Я тебе не верю. Ты знаешь, что было, когда отцы отпустили тебя и безрукого колдуна?

– Тогда было худо не только вам. Если ты поднимаешься в мир незримых духов, то должен знать, что они до сих пор не угомонились после гибели владыки вод. Так при чём здесь двое немощных путников?

– Я не мудрец, проникающий мыслью в суть вещей. Я вижу только то, что я вижу. Поэтому вы не уйдёте отсюда, а будете отданы богам, вкушающим кровь.

– Хорошо, человеколюбивый колдун… – Уника ослепительно улыбнулась, как умела она улыбаться в далёкой юности. – Тогда подойди к этому старику, загляни в его глаза и постарайся увидеть хоть что-нибудь. А потом загляни в мою душу и узнай, кто ожидает меня неподалёку отсюда. Ты можешь убить меня, но что ты будешь делать с новым богом, который поселится совсем рядом? Вряд ли он поладит с вашими богами. Не знаю, кто победит в этой войне, но твоё племя проиграет обязательно. Смелее, колдун! Или ты не умеешь делать таких простых вещей?

Жрец шагнул к Ромару, заглянул в глубь отрешённых глаз и отшатнулся.

– Это не человек! – закричал он. – Это мертвец, которого ведёт сила Западных гор. Будь ты проклята, зачем ты приволокла его сюда?

– Это ещё не всё. – Уника тряхнула волосами и засмеялась. – Ведь ты ещё не смотрел в мою душу. Загляни, не бойся. Я не причиню тебе никакого вреда. Ведь если я убью тебя сейчас, то кто прикажет этим людям развязать меня?

На этот раз колдун смотрел долго и внимательно. Потом хрипло спросил:

– Что тебе нужно от нас, ведьма?

– Я действительно всего лишь пришла предупредить вас о нашествии мэнков. Мы послали гонцов даже к тем племенам, с которыми у нас нет мира. Если люди не будут держаться вместе, хохлатые чужинцы истребят нас, точно так же, как люди избивали до этого иные, нечеловеческие народы. Так что мне и в самом деле ничего не было нужно. А сейчас, конечно, я хочу, чтобы мне вернули мои вещи, все до последнего лоскутка. Еду, одежду, оружие, инструмент и камни – я помню всё, что у меня было отнято. И скажи этому седому болвану, который оказался настолько слаб, что даже мэнки побрезговали убить его, чтобы он не смел рыться в моих оберегах.

Шаман вскочил, размахивая руками, закричал что-то рыжебородому вождю. Некоторое время они орали друг на друга, причём шаман постоянно указывал то на Унику, то на Ромара, то на далёкую полоску гор, синевших у окоёма. Вождь тряс головой, скалил зубы и, очевидно, обращался прямиком к богам, которым успел пообещать знатную жертву. В конце концов колдун указал на камни, положенные у основания каждого идола, после чего вождь сник и, махнув рукой, начал отдавать распоряжения. Унику развязали, затем хмурые северяне принесли обратно отнятое, которое так было пришлось им ко двору.

Исполненная негодования, оскорблённая Уника и впрямь проверила сохранность каждой вещи, после чего упаковала два мешка, которые стали легче лишь на десяток камней, принесённых в жертву недобрым потомкам ледяного властелина Хадда.

– Мой спутник не может идти быстро, – сказала она вместо прощания, – поэтому мы будем ещё два дня идти по вашей земле. Придётся вам потерпеть незваных гостей.

– Главное, нигде не задерживайтесь и никогда больше не приходите сюда, – ответил радушный хозяин.

– Только не вздумайте идти за мной в горы. Демону это очень не понравится, – в тон всему разговору заключила йога.

Два дня, как и было обещано молодому колдуну, Уника с полусонным Ромаром пробиралась отцветавшей тундростепью. На стоянке она, не скрываясь, жгла костёр, а отряд охотников за мамонтами, втихую следовавший по их следам, колотил зубами от холода, потому что в северном краю стали обозначаться первые, ещё короткие, но студёные ночи, и к утру метёлки травы по-осеннему украсились инеем. Дома о таком ещё и слыхом не слыхивали, но тут места суровые, зима ложится в начале осени, а заморозки начинаются в тот день, когда солнце впервые коснётся горизонта.

Ночь Уника, не опасаясь ни зверей, ни потусторонних сил, сладко проспала под бдительной охраной соглядатаев; с паршивой овцы – хоть шерсти клок. К вечеру следующего дня горы, обозначавшие начало лесного края, уже не просто замаячили на горизонте, а надвинулись совсем близко, и дознатчики молодого колдуна отстали, сочтя за благо последовать совету и не маячить на глазах алчущего демона.

Последние поприща Уника торопилась изо всех сил, однако на стоянке всё оказалось на диво спокойно, лишь сосняк немного поломан – Туран, растерявшийся от безнадзорности и древесного изобилия, выбирал себе дубину по руке. Роник, впрочем, был покормлен, о чём свидетельствовала полуразжёванная туша молодого изюбра.

Первым делом Уника стащила с уставшей спины неподъёмный мешок и ополовинила вес, избавившись от всех поделочных камней, которые с таким трудом пёрла в подарок охотникам за мамонтами, а потом, из одной только злости, не желая оставлять сокровища недостойным, волокла назад. Конечно, она ничего не выкинула, а закопала в неприветливую землю, отметив в памяти место, где лежит клад. Принесённые в такую даль, камни и впрямь поднялись в цене и, кто знает, может, ещё пригодятся в дальнейшем. Затем неутомимая йога собралась и, переложив большую часть веса на покорные плечи искажённого духа, отправилась в путь. На волнующиеся разливы северной степи она не оглянулась – не хотелось вспоминать собственные ошибки и глупость. Вздумала дура-баба о чужаках заботиться! Прежние йогини её не поняли бы.

– Куда мы идём? – спрашивал Рон. – Ведь мы давно заблудились, и никто нас не найдёт. Или у тебя есть тут дом, нора какая-нибудь? Я всё равно пойду с тобой, только ты ответь.

Но волосатый мокрый червяк лишь грумкал раскатисто и продолжал теребить Рона, уводя его в обход пылающих зелёным огнём озёр, по хрусткой неприветливой земле, куда-то в неизведанные края, быть может, навстречу чему-то вовсе небывалому.

Так они шли неделю, тысячу лет, а быть может, и целую минуту. И наконец Роник увидел перед собой человека. Тот сидел на земле, обхватив руками голову, и, казалось, спал. Роник попытался броситься к человеку, крикнуть, но крика не получилось. Человек опустил руки, слепо взглянул на шаманыша и ничего не сказал. Человек этот был знаком Рону, знаком чрезвычайно, должно быть, в прошлой жизни они провели рядом немало времени, но теперь шаманыш не мог признать, с кем свела его судьба, принявшая облик мохнатого мокрого червяка.

– Ты не хочешь со мной разговаривать? – спросил Рон. – Или не можешь? Тогда давай просто сидеть рядом. А если ты пойдёшь куда-нибудь, то я пойду за тобой.

Сидящий не ответил. Он вновь опустил голову и обхватил её руками.

– Ну и ладно, – сказал Рон. – Во всяком случае, здесь сквозь нас ничто не прорастает.

Он уселся рядом с молчаливым соседом и тоже обхватил голову руками. Червячок завозился на плече, щекоча ухо облитыми слизью волосинками, довольно заурчал, загрумкал и, наконец, затих.

Северные горы, Закатные горы, Полуночные горы, Зачарованный хребет – как только не называли эти места разные племена и народы. Но все сходились в одном – недоброе это место, исполненное неведомой магии и неприветливое к людям, вздумавшим не то чтобы основаться там на житьё, но и просто пройти мимо. Рассказывали, будто есть в тех краях хозяин – человек или подземное чудовище, который усыпляет всякого, вздумавшего приблизиться ко входу в подгорный вертеп. А уж что случается в лесу с некстати уснувшими – о том знают растасканные лисами кости.

Из живых людей лишь Уника и Ромар во время давнего путешествия сумели пройти в самое сердце Зачарованного хребта и встретиться с его хозяином.

Но ни старик, ни женщина словом не обмолвились, что северный маг не человек, не демон и даже не чужинец, а самый непримиримый враг рода людского – карлик, из тех, что сродни ночным лемурам и ничего общего не имеют ни с людьми, ни с чужинцами. Лишь перед уходом в последний путь Уника и Ромар рассказали всё Калюте, рассудив, что шаман должен знать такие вещи.

И вот теперь Уника вторично ступила на запретные земли. На этот раз она не ожидала ничего дурного, поскольку Баюн ведал, кто она такая и зачем идёт. День за днём небывалая четвёрка ползла среди покрытых дремучим лесом сопок. Добычливый Туран через день приносил на обед какого-нибудь зверя, чьим мясом можно было бы накормить целое селение. Кое-что Уника брала с собой, остальное оставляла на поживу волкам. Благодарные волки толпой сопровождали путешественников, и окажись в этих краях знающие люди из рода большого лосося, редкостный волчий жир у них не переводился бы.

Лето давно кончилось, трава пожухла, палый лист устилал землю, но погода продолжала стоять на редкость тёплая, какой в эту пору она и на берегах Великой не всякий год бывает. Не верилось, что дома уже собран урожай и люди празднуют дожинки.

И вот наконец ведьминским чутьём Уника почувствовала, что они пересекли круг, очерченный охранной магией Баюна. За вечерним гаданием йога попыталась позвать хозяина, предупредить, что Ромар, которому отныне предстояло жить в пещере вместе с остальными пережившими себя великими магами, уже пришел и его осталось лишь встретить. Слышал ли её призыв Баюн, Уника не знала, во всяком случае, коротышка никак не дал о себе знать.

«Да уж не умер ли он? – с тревогой подумала Уника. – Хотя колдун из капища полуночных богов почуял силу, которая двигала Ромаром… Ох, неладно все это…»

Ещё день Уника вела своих спутников по зачарованному лесу. Когда-то именно здесь они с Ромаром свалились, не выдержав могучей волшбы Баюна, не желавшего, чтобы живые люди подходили к его логову, однако теперь Уника миновала роковой рубеж безо всяких последствий. Это было странно: если древний маг ждёт их и позволяет пройти, то почему не даёт о себе знать?

За прошедшие годы поляны вокруг пещеры успели зарасти частым березнячком, зато в других местах лес повалился от зимних ветров или выгорел, так что места было не узнать. Уника шла, доверяя чутью, а не старой памяти, и, действительно, покружив по лесу с полдня, отыскала ту скалистую горушку, у подножия которой начинался тёмный лаз, ведущий в пещеру волшебника.

Однако и здесь Баюна не оказалось. Отцветшая трава торчала сухими метёлками, лист, опавший с пожелтевших берёз, лежал нетронутым ковром, ещё не прибитым осенними дождями.

Оставив Ромара, Турана и Роника под взаимным присмотром, Уника полезла в тёмную нору. Извилистый ход понемногу расширился. Вскоре можно стало выпрямиться в рост, потом впереди забрезжил перламутровый свет, и Уника очутилась в большом зале на берегу подземного озера. Здесь и впрямь ничто не изменилось. Так же лунно светилась вода, мерцал мелкий песочек. И точно так же, как и полжизни назад, молчаливые фигуры былых магов бродили по песку, сидели и лежали на песке. Ни один из них не удивился и не встревожился при виде Уники. Их уже ничто не могло удивить или встревожить. Эти люди, чужинцы и нелюди давно пережили себя самих, свой разум и желания, а иные – и свои народы. Уника медленно обошла пещеру, останавливаясь перед каждым из магов, заглядывая в погасшие морщинистые лица.

Вот двое диатритов, должно быть, кто-то из них был тем колдуном, что в незапамятные времена сумел заключить вечный союз с хищными птицами. Это из-за него всё Повеличье от границ леса и до самого устья было залито кровью. А теперь он сидит, трёт личико худенькой лапкой, и его не отличить от маленькой больной обезьянки.

Неподалёку, привычно опустив ноги в холодную воду озера, скорчился трупоед – теперь Уника с лёгкостью выделила его среди остальных. Если это тот самый волшебник, который подарил соплеменникам умение зачаровывать и посылать на врагов диких зверей, значит, на его совести то, что у Ромара нет рук. Из-за его колдовства, продлившегося тысячи лет, гибли сотни и сотни людей. И, однако, не помогло его гадкое искусство, последний пожиратель падали ушёл к небесной реке, и отныне одни цапли бродят по речным отмелям.

Горный великан… что она знает об этих существах? Только одно – если в округе есть хоть одна этакая тварь, то овец на пастбища выгонять нельзя. Никакие волки не наносят пастухам такого урона, как горные великаны. Но ведь волк – это просто зверь, а горный великан – почти человек, чужинец, именно поэтому особо ненавистный людям. За какие злодейские дела он очутился здесь – остаётся только догадываться.

Ещё возле одного чужинца Уника задержалась надолго. Она не сразу могла понять, что это за существо. То, что не настоящий человек, – ясно. И уж, конечно, не карлик. Ростом неведомый колдун лишь немного уступал горному великану и был почти так же лохмат. Даже сейчас его согбенная фигура поражала нечеловеческой мощью, и странно было видеть на лице не зверский оскал, а усталое безразличие, точно такое же, как и у всех, кто был собран здесь волей Баюна. Уника долго вглядывалась в его морщины, прежде чем поняла, кто это такой. Перед колдуньей, сжавшись в комок и слепо глядя внутрь себя, сидел не человек и не чужинец, а мангас. Страшный ублюдок, бесполая помесь двух близких, но чуждых друг другу родов. У животных тоже случается такое, бывает, что онагр покроет кобылицу или жеребец вскочит на самку тарпана. Тогда в табуне появляется мул или лошак – зверь сильный, но неспособный иметь потомство и потому бессмысленный и ненужный ни лошадям, ни ослам. Куда страшней, если такое происходит с людьми. Тогда рождается мангас – существо вне морали, но зато наделённое сверхчеловеческой мощью. Беда, если такое чудовище окажется к тому же не чуждым магии, уж это йога знала слишком хорошо. Её Таши, – не сын, а муж – Таши Лучник жизнью заплатил, чтобы спасти мир от бесчеловечных игр такого исчадья. А тут древний мангас тихо тлеет в подземном гроте вместе с великими колдунами минувших лет. Должно быть, он жил среди согнутых и казался им настоящим богом. Не тогда ли согнутые принялись воровать детей у человеческих племён, поклоняясь рождающимся ублюдкам со всей страстью дикой души и надеясь, что явится второй бог, который спасёт их от наступающих людей. Вот откуда идёт зло!

Рядом лежит на песке чёрный от старости чистокровный согнутый. Возможно, это тот колдун, что научил своих родичей страшному колдовскому хороводу. Стоило людям приблизиться к поганым стойбищам, как их встречали летящие валуны и брёвна, которые было бы не под силу поднять никакому мангасу. Немногим удавалось уцелеть после такого удара, и вместо победы люди уходили побитыми. Будь ты проклят, защитник поганых тварей!

Особо долго стояла Уника перед колдунами мэнков. В пещере их было четверо. Трясущиеся головы, седые остатки вылезшей гривы на шее и вдоль спины. Беззубые ввалившиеся рты кривились презрительными загогулинами и не казались особо большими. Кем были при жизни эти дряхлые старики, какие дела творили – знает один хозяин пещеры. Но можно и не загадывать, и без того ясно, что именно эти четверо подготовили нынешнее процветание существ, которым лучше было бы вовсе не появляться на свет. Нашествие и великая беда человеческому роду – это их рук дело.

И тут же, вместе и вперемешку с чужинцами лежат, сидят или бесцельно бродят люди. Их тоже оказалось четверо, а если считать Ромара, которому отныне предстояло существовать здесь, то и пятеро. Ошибся учитель, когда говорил, что бессмертных магов среди мэнков больше, чем среди людей. Людей больше. Люди сильней, они победят в начавшейся войне!

Уника подошла к заклинателю раковин, ставшему легендой ещё в те времена, когда Ромар был молод, провела кончиками пальцев по серому плечу.

– Здравствуй, Джуджи. Привет тебе от твоих соплеменников. Мы редко видимся с ними, но никогда не воевали, а во мне есть малая капля алой крови чернокожих людей. Так что, возможно, мы с тобой родственники. А одна из раковин, заговорённых тобой, великая раковина, носящая твоё имя, до сих пор висит возле столпа предков в Большом селении. Она кричит, если враг ступил на земли рода. К сожалению, последнее время она кричит слишком часто.

Негр не ответил, продолжая монотонно раскачиваться.

– Где же ваш хозяин? – спросила Уника у молчаливой пещеры. – Куда он запропал?

Никто не ответил и даже не поднял головы в ответ на звуки человеческой речи.

– Да вас хоть когда кормили в последний раз?..

Худые лица, впалые животы, рёбра, выпирающие наружу. Живых мертвецов можно было морить голодом или кормить на убой, они всё равно остались бы такими, да и не стали бы они есть сверх необходимого. Ни обрывка шкуры на иссохших телах, хотя большинство здесь собравшихся привыкло ходить одетыми. Как тут определишь, когда в последний раз появлялся в пещере маленький деловитый Баюн? Само время остановилось в этой пещере.

Уника вздохнула и пошла к выходу из чудесного грота.

Спутники ожидали Унику там же, где она оставила их. Ромар сидел, похожий на полупустой мешок. В нём не было и следа той силы, что три недели назад так напугала жреца в капище северных богов. Если бы сейчас оставить его в покое, он так и сидел бы на поляне, хотя до цели оставалось каких-то полсотни шагов. Туран за это время успел пришибить косулю и теперь старательно нажёвывал сырое мясо, собираясь кормить Роника.

– Погоди, – сказала Уника. – Люди едят жареное, и пока я здесь, мы будем жарить мясо.

– Кушать жареное!.. – плотоядно рыкнул Туран и помчал в лес. Через минуту оттуда донёсся треск и хруст – демон ломал вековые деревья, чтобы развести костерок.

Дров Уника набрала сама, сама как следует освежевала разодранную косулю, зажарила в углях мясо, накормила Роника и Ромара.

Баюн не показывался.

– Что же делать? – спросила ведунья, обращаясь отчего-то к искажённому духу. – Пора спускаться в пещеру, а хозяина нет. Да и ты, поди, туда не пролезешь.

– Осилим! – возразил Туран и сунул башку в тёмный лаз.

Пещера в своей узкой части была заведомо мала звероподобному гиганту, однако Туран словно просочился сквозь узкое отверстие и во всей красе явился в пещере. Лишь дубину он не смог протащить, её пришлось оставить снаружи.

Появление чудовища ничуть не возмутило покой обитателей склепа. Люди и нелюди продолжали свои бесцельные дела.

– Смотри, не вздумай никого тронуть! – предупредила Уника, хотя и без того знала, что бывший безумец ни при каких обстоятельствах не сможет обидеть никого из безумных обитателей пещеры.

Уника в несколько ходок перетащила в пещеру принесённые с собой вещи, устроила Ромару и Ронику удобные постели, перенесла в пещеру бесчувственного мальчика и привела вялого, безразличного ко всему на свете Ромара. Устроила их на пышных подстилках из лучших мехов, какие только бывали в руках людей, затем вновь поднялась наверх, чтобы принести мясо, вторая часть которого пеклась на сизых от пепла углях.

Когда Уника, волоча за собой пол козлиной туши, появилась возле подземного озера, она увидела, что Ромар покинул пышный одр и, волоча ноги, идёт к воде. Он опустился на колени, напился впервые сам за три с лишним месяца.

– Вот видишь, – сказала Уника, – тебе уже лучше. Глядишь, и память потихоньку вернётся.

Ромар, не оглянувшись на звук голоса, прошёл по пещере, присел рядом с горным великаном и ткнулся лбом в мохнатое плечо. Чужинец залопотал что-то, размахивая мосластыми ручищами, а Ромар чуть отстранился, глядя на своего соседа, и вдруг улыбнулся в ответ, блеснув одиноким, случайно уцелевшим зубом.

«Тоже, нашёл собеседника…» – с неожиданной горечью подумала Уника. Она вдруг поняла, что ей было бы гораздо приятнее, если бы Ромар подсел к Джуджи или ещё к кому-либо из людей. А о чём говорить с тем, чьих родичей убивал при всякой встрече? Хотя Ромар всегда был странным человеком, он и язык согнутых знал – где только выучился?

Сглотнув обидный комок, женщина принялась резать на части принесённое мясо. Выдала по изрядному ломтю серокожему Джуджи и трём остальным людям, не глядя сунула кусок горному великану, трупоеду, от которого и сейчас несло какой-то тухлятиной, ещё какому-то чужинцу, которого йога и признать не умела. Потом остановилась… Не поворачивалась рука кормить остальных. Живо вспомнился брат старого вождя, простодушный богатырь Туна, убитый бревном, что поднял со дна Великой ужасный хоровод согнутых. Вспомнился клёкот диатрим, визг карликов, бегущие люди и кровь, кровь… И мёртвый Таши, неразжимаемой хваткой вцепившийся в горло лесному мангасу. В единое мгновение промелькнуло всё, что случилось за последние полгода – вырезанные племена, потерявшие разум люди, служащие своим злейшим врагам, чужинцы, топчущие поля, подступившие к самой городьбе…

– Сволочи!.. – прорыдала Уника. – Дряни!.. Если бы убить вас – и всё, что вы сделали, сгинуло бы, как бы я вас сейчас убивала!..

Чужинцы и нелюди продолжали размеренно заниматься своими делами, никто из них не смотрел на кричащую женщину, ничего не просил, не ждал, не боялся. Глаза оставались тусклыми.

– Мразь! Нате, жрите!.. – Уника, не в силах отдать пищу в руки, швырнула нарезанные куски на землю. Один из мэнков поднял извалянное в песке мясо и принялся мять кусок беззубыми деснами.

Чуть в стороне Уника заметила ещё одну скорчившуюся фигурку, которую почему-то раньше обошла вниманием. Женщина оторвала от полутуши новый кусок, подошла к обделённому, протянула:

– На вот и тебе, пожуй, если умеешь.

Карлик поднял голову. Круглые кошачьи глаза уставились на йогу.

– Здравствуй, девочка, – прозвучали в голове чужие слова.

– Баюн! – ахнула Уника. – Где ж ты был, почему сразу не объявился?!

– Посмотреть хотел, как ты тут хозяйничать станешь.

– Вот как? – Уника опустилась на песок, сгорбилась, сразу став похожей на слабоумных мудрецов, окружавших её.

Баюн, не похожий не только на человека, но и на карликов, более всего напоминающий огромного, вставшего на дыбки кота, приблизился к йоге, мягко положил ей руку на плечо.

– Трудно тебе. Не женское это дело – судьбы мира менять. Женщине сберегать пристало, а не уничтожать. Да и человеческого в тебе слишком много. Чтобы выдержать в этих стенах, надо душой понять, что главное не семья, не род и даже не все люди, сколько их есть на свете. Главное – это жизнь, а жизни достойны все. К сожалению, всё живое должно умереть – мужчины и женщины, семьи и племена. Вот ведь беда какая… Когда-нибудь весь род людской сгинет, к этому тоже надо быть готовым. К сожалению, я один понял эту простую истину, а все великие мудрецы не сумели принять её сердцем, и ты видишь, что с ними случилось. Их уже не за что ненавидеть. Здесь даже не память, в этой пещере остались одни тела, а что такое тело? Тело без души не значит уже ничего. Недаром колдун ариев назвал твоего учителя мертвецом.

– Так ты не сердишься? – глухо спросила йога.

– Нет. Ты сделала больше, чем может человек. Ты кинула кусок мэнку. Ты молодец, девочка, переступить через свою природу дано немногим.

– Я принесла к тебе умирающего ребёнка, – тихо произнесла Уника.

– Знаю. Пока он дышит, он останется здесь.

– …и привела демона, порождение погибшего Кюлькаса…

– Пусть. Мне будет несложно с ним управиться, и он не сможет принести здесь много вреда.

Во время разговора Баюн оставался безгласен, слова, которые он произносил, звучали прямо в голове, под черепом. Уника не знала, что это – чудесная способность великого чародея, или все сгинувшие соплеменники кошкоподобного чужинца всегда разговаривали таким образом. Уника просто принимала как данность, что слышит ответ, хотя вслух не сказано ни единого слова. Сама она привычно произносила слова, хотя и сознавала, что это вовсе не обязательно, – Баюн всё равно не понимает звуков, а слышит мысль. Человеку, привыкшему кривить душой и лукавить, было бы невозможно разговаривать таким образом, но Уника и не собиралась ничего скрывать. Всё равно Баюн либо поможет ей и всем людям, либо откажется. И, судя по тому, что хозяин при встрече пустился в размышления, помогать он не станет. И всё же Уника сказала:

– Я хотела бы поговорить с тобой о будущем всех людей. Баюн, нам нужна твоя помощь.

Баюн долго молчал, вся фигура его обвисла, руки безвольно опустились, лишь уши сторожко стояли двумя треугольничками. Потом он поднял голову, узкие зрачки расширились, остановившись на Унике.

– Туг трудно говорить о таких вещах. Это место слишком похоже на могилу. А наверху сейчас полдень, самые последние тёплые дни. Завтра или послезавтра начнутся дожди, ещё через пару недель ляжет снег, и весь мир станет похож на могилу. Пойдём, посидим на солнышке.

«Уводит разговор, – с горечью подумала йога, – не хочет говорить о самом главном».

– Я не хочу говорить об этом здесь, – ответил чародей на невысказанные сетования.

Он поднялся неожиданно мягко и плавно для своей мешковатой фигуры и, не оглядываясь, засеменил к выходу из пещеры. Уника шла за ним, ни на что особо не надеясь.

Наверху и впрямь было почти лето. Ромашки, горький тысячелистник и красновато-сиреневый клевер упрямо цвели, не желая верить, что завтра ударят морозы и семенам не суждено будет созреть. Дрозды, сбившись в стайки, облетали рябину, присматривая те деревца, на которые прежде всего надо будет налететь после первых морозов, когда оранжевые кисти наполнятся сладостью. Такое время, такая погода располагают к неспешному отдыху после всех летних трудов. Закрома полны, родичи здоровы, и во всей поднебесной мир и благолепие. Будь так, как славно отдыхалось бы на этой полянке!

Баюн расслабленно опустился на землю, сорвал сухую травинку, принялся покусывать её, совершенно как человек, устроившийся бездельно поваляться на лужайке. Уника терпеливо ждала.

– Когда-то, давным-давно, – монотонно начал Баюн, – я не сумел до конца отдать себя родовичам, как то сделали все те, кто ныне сидит в моей пещере. Да, не сумел. Если хочешь, то можешь считать, что я испугался. Но я уже тогда был достаточно стар, чтобы не бояться смерти. Просто я не смог понять, почему я должен гибнуть ради глупых, жадных и суетливых своих соплеменников. А ведь они были ничем не хуже согнутых, диатритов, людей или мэнков. Но они были слабже и, к своему несчастью, жили в тех же местах, что и мэнки.

– Баюн! – вскрикнула Уника. – Но ведь сейчас у тебя появляется возможность расквитаться с теми, кто убил твоих родичей! Неужели ты останешься в стороне?

– Я понимаю, что можно защищать живых, но чего ради мстить за мёртвых? Ведь им это уже всё равно. А что касается помощи, то подумай, чего ради я, отказавшийся когда-то помогать своим родичам, должен ввязываться в чужую войну? За все эти годы я ни разу не воевал. Я даже не убил своими руками никого, кто из бездельного любопытства пытался пробраться в мою пещеру. Так чего ради я должен ввязываться в войну сейчас?

– Баюн, ты ли это?.. – воскликнула Уника. – Сколько раз кряду повторил ты сейчас свои торгашеские слова? Ты делаешь только ради чего-то? Так что тебе надо? Полпуда киновари?., мускус?., бобровая струя?..

– Всё это мне не нужно, – промолвил Баюн, почему-то согласно качнув головой. – Я давно научился колдовать без помощи таких редкостей, а больше они ни для чего пригодиться не могут. Мне нужна веская причина, идея, ради которой я мог бы пренебречь своими правилами.

– По-твоему, причина, из-за которой я пришла к тебе, недостаточно веская? Ведь речь идёт не только о роде зубра, но и о всех людях, сколько их есть на свете.

– Поэтому ты предлагаешь мне уничтожить всех мэнков, сколько их есть на свете? Я не стану говорить, что у меня попросту не хватит на это сил, но объясни мне, зачем нужно стремиться уничтожать кого бы то ни было? Скажи, чем мэнки хуже людей? Они так же сеют хлеб, пусть не ячмень, а какие-то другие злаки, но они это делают. У них такие же стада, что и у вас. Они так же любят своих детей и мечтают о спокойной и сытой жизни для них. Что они сделали такого, чтобы лишить их права на ту жизнь, к которой они стремятся?

– Как что?! – Уника задохнулась от негодования. – Они пришли на нашу землю, они убивают людей! Целые племена уже сгинули со света!

– А если бы случилось наоборот? – безучастно спросил Баюн. – Если бы люди первыми обнаружили селения мэнков, как бы они поступили? Или ты думаешь, люди оставили бы мэнков в покое? Скажи, вы оставили в покое диатритов? А ведь они уже лет десять не высовываются из своих солончаков. Вы пощадили трупоедов, согнутых, горных великанов? Почему же вы ждёте, что кто-то должен пощадить вас? Неужели ты, сложись всё иначе, пришла бы сюда и стала просить у меня защиты для мэнков? Нет, ты бы считала, что всё происходит правильно, как и должно быть. В самом крайнем случае ты взгрустнула бы над могилой последнего мэнка, погибшего ради блага людей. Вы ни для кого не делаете исключений, так не ждите, что к вам будут относиться по-доброму.

– Мы стараемся не воевать с настоящими людьми, – пробормотала йога.

– А они не воюют с настоящими мэнками, – возразил коротышка. – Вернее, воюют, но куда реже, чем вы. И уже за одно это они достойны жизни.

– Они воруют души! – Казалось, Уника нашла главный довод. – Конечно, люди сражаются с чужинцами и убивают их, но они никогда не касались их душ! Враг всегда был врагом, его уничтожали, но не заставляли воевать вместо себя против собственных соплеменников! Должен же быть тот предел, за которым мерзость становится невыносимой!

– Возможно, вы не поступаете так просто потому, что не владеете подобной магией, – задумчиво промыслил Баюн, – хотя в таких делах трудно что-то утверждать. Но вспомни, ведь ты не затруднилась смотреть глазами удавленного тобой мэнка. А это ничем не лучше, чем своровать его душу. А ещё вспомни последнего из трупоедов.

– Это были не люди! – хрипло сказала колдунья.

– Мэнки тоже стараются не применять такого колдовства против тех, кого они считают своими. А люди для мэнков такие же чужинцы, как и мэнки для людей. Ну где же разница между вами? Почему мне следует вмешиваться в эту войну? Только потому, что ты пришла сюда и говоришь со мной, в то время как мэнки покуда не добрались в эти края? Но ведь я могу, если вздумаю, говорить с любым владеющим речью существом, как бы далеко оно ни находилось. Я умею слушать, и поверь, до сих пор ничто в мире не сказало мне, что я должен делать хоть что-то сверх того, что я делаю обычно. А обычно в это время я греюсь на последнем осеннем солнце.

Баюн вдруг насторожился, вскочил на ноги, его мешковатая фигурка подобралась, в круглых глазах зажёгся охотничий азарт. Сделав несколько медленных шагов, великий чародей резко пал на колени и выхватил что-то из густой травы. Уника с недоумением смотрела на эту сцену.

– Во! – Баюн высоко поднял кулачок, в котором был зажат большой зелёный кузнечик. – Кобылка! Они редко встречаются так поздно.

Баюн оторвал кузнечику голову, на которой выступила ядовитая чёрная жидкость, а всё остальное с хрустом принялся жевать.

– Вкусно? – растерянно спросила Уника, чуть ли не обрадованная, что в тягостном разговоре наступил передых.

– Очень, – подтвердил чужинец. – Здесь их даже летом мало, а в тех краях, где когда-то жил мой род, случалось, налетала саранча. Это был настоящий праздник. Никто не ел ничего, кроме саранчи.

– У нас она порой налетала на поля Низового селения, – сказала Уника, – только люди ей вовсе не радовались. Ведь это значит, что погибнет урожай. Кроме того, люди не едят саранчу. Вернее, мы её не едим, в других краях, может быть, и по-другому.

– Я знаю, – согласился волшебник, по-кошачьи жмуря жёлтые глазищи. – Люди вообще очень разные. Я это говорю к тому, что, если избавить вас от настоящих врагов, вы начнёте избивать друг друга. Многие из людей и сейчас это делают. Вы с Ромаром, должно быть, единственные, кто дважды был в руках охотников за мамонтами и оба раза ушёл живым. Мэнки промеж себя живут куда дружнее. Конечно, тоже делят кое-что, но чтобы всякого, кто в их руки попадёт, смертью казнить – этого нет. Потому они вас и бьют.

– Пока что мы их трижды побили, а не они нас.

– Они уничтожили лишаков, сильно потеснили детей медведя и охотников за мамонтами. А если говорить о детях зубра, то вообще-то в вашей войне с мэнками их дважды побил Ромар да один раз ты. И ещё ваш молодой шаман навёл недавно шороху у мэнков, хотя великой победой его поход назвать нельзя. Не слишком это хорошо, когда жизнь всех людских племён зависит от одного, пусть даже очень могучего мага. Должно быть, перед уходом ты захочешь ещё раз навестить Ромара, так пройдись и погляди на его товарищей, не только на людей, но и на чужинцев. О каждом из них можно рассказать историю, сходную с жизнью твоего учителя. Там есть горный великан. Я даже не знаю, как его зовут, кажется, всех горных великанов зовут А-акх. Он не знал огня, ходил нагим и не умел рассуждать о смысле жизни. Но ему подчинялись такие силы, которые недоступны ни мне, ни тебе, и никому из живущих. Покуда он был в силе – ни единый человек не смел приблизиться к ореховым рощам на склонах гор. Это сейчас дети тура спокойно охотятся на гемзу и архара, а тогда горы среди людей считались дьявольским местом. К несчастью, всякой силе, кроме силы всего народа, бывает предел. И вот – А-акх здесь, а его народ… скоро его не будет, как уже нет моих соплеменников. Люди оказались сильнее. Спроси любого воина в любом селении, и он скажет, что это правильно – слабый должен погибнуть. Почему же вы не хотите умирать, когда сыскался кто-то более сильный, чем люди? Ромара уже нет в живых, на что вам надеяться?

– Ещё есть я! – прошипела колдунья.

– Да, ты сильный маг, ещё пятнадцать лет назад я видел твою будущую силу. В тебе воскресло древнее искусство баб-йог. Но ты тоже одна, а что может сделать один? Кроме того, подумай, почему сами люди отвергли некогда ту магию, которой ты пользуешься? Может быть, потому что действительно есть предел, за который нельзя переступать?

– Люди никогда ничего не отвергают. Просто моё искусство было ненужно в мирное время. И когда мэнки будут уничтожены, оно снова забудется до тех пор, покуда на род людской не обрушатся новые несчастья. И вообще, послушать тебя, получается, что всё человечество, все племена, союзные и те, что не желают с нами дружить, и даже те, о которых я слыхом не слыхивала, все они существуют только благодаря одной стареющей ведьме? Это неправда, ушастый! Охотники за мамонтами, от которых я дважды уходила живой, не хуже нас отбивают нашествие. Да, там идут кровавые битвы, да, люди отступают, но потери несут обе стороны, и мэнки так и не сумели уничтожить северные племена. Даже дети лосося – малый и мирный народ, разглядели беду и сумели выловить вражеских лазутчиков. Так что не надо говорить, будто человечество немедля погибнет, если меня сейчас от злости хватит удар.

– Человечество погибнет немного погодя, – прозвучал ровный голос Баюна.

– Но прежде будут уничтожены мэнки! – твёрдо постановила йога.

– Вот этого я и боюсь, – как всегда, ответ Баюна беззвучно прозвучал в голове, сходный с собственной мыслью, и Уника мимоходом подивилась такой ни с чем не сообразной придумке. Прежде чем вникнуть в суть сказанного, она зло проговорила:

– Так значит, ты боишься нашей победы?!

– Трудно сказать… Я не боялся бы её, если бы люди были заведомо сильнее. А сейчас я боюсь войны, которая погубит всех. Конечно, взаимная бойня между людьми и мэнками даст передышку всем остальным родам, чужинским и карликам, но тем горшая доля будет ожидать их в дальнейшем. Мне больно всё это видеть, но пусть боль начнётся скорее и быстрей пройдёт.

– Скажи уж прямо, ты хочешь, чтобы как можно быстрее не стало на земле людей – единственных, кто посмел встать на победном пути твоих любезных мэнков?

– Это вовсе не так. – Баюн пристально глядел на Унику, и той уже не казался странным такой способ разговора, когда один из собеседников молчит, а второй то и дело срывается на крик, опровергая молчаливые доказательства. – Ни один из побеждённых народов не сдавался без боя, просто силы были слишком неравны. Смотри, я покажу тебе кое-что. Это случилось весной, недели за три до того, как мэнки впервые осадили один из ваших посёлков…

Мэнки наступали правильными рядами – впереди копейщики с плетёными щитами, хотя со стороны противника не вылетело, да и не могло вылететь ни единой стрелы, следом – лучники, очень много лучников. А перед войском громоздились полсотни шалашей, больше похожих на кучи мусора. Оттуда, размахивая камнями и грубо вытесанными дубинами, бежала орава согнутых. Уника даже удивилась, что чужинский народ, который все считали уничтоженным, не только выжил, но в нём осталось так много воинов.

Среди дикой, нестройно воющей толпы Уника безошибочно углядела мангасов. Их было трое, и всякий из них на локоть возвышался над окружающими. В безнадёжную атаку на вражеское войско шли не только мужчины, но и женщины, те, что помоложе. Хотя и возле шалашей оставалось немало народу: дряхлые старики, доканчивающие третий десяток лет, малышня, беременные самки; даже сейчас у Уники не поворачивался язык назвать их женщинами или матерями. Эти тоже не оставались без дела. Схватившись за руки, они составили круг, бешено с воем и визгом закружились, словно не было более подходящей минуты для дикого, ни с чем не сообразного танца. В центре этого хоровода оставался ещё один согнутый, совершенно голый. Он бился на земле, словно в падучей, и визг его резал уши даже среди всеобщего гвалта.

Замерев, Уника смотрела на конвульсии чужинского колдуна. Она уже поняла, что видит баснословный хоровод – страшное оружие согнутых. Должно быть, последний раз собрались полулюди числом достаточным, чтобы явить свою силу.

Почему-то мэнки не применяли своё колдовство. Возможно, согнутые были слишком грубы для него и не побоялись бы биться насмерть с самими собой, а может быть – колдун согнутых вселил в души соплеменников безоглядную отвагу, обычно свойственную лишь мангасам. В любом случае атака должна была кончиться ничем, лучники не позволили бы бойцам добежать и вцепиться в противника.

Первый залп изрядно проредил нападавших, даже один из мангасов упал, покатился по земле, пробитый десятком стрел, хотя тут же вскочил и вновь ринулся вперёд. Казалось бы, ещё пара дружных залпов – и согнутые, умывшись собственной кровью, обратятся в бегство… И в это время кучи камней и древесных стволов, составлявшие бесформенный вал вокруг чужинского селения, зашевелились, поднятые в воздух силой колдовского хоровода, а затем, словно их метнула невидимая праща, полетели в сторону мэнковских рядов. Копейщики со своими хрупкими плетёнками были сметены одним ударом. Досталось и лучникам. Впрочем, эти были тоже обречены. Толпа коренастых согнутых приближалась, словно снежная лавина, сошедшая с горной вершины. Неважно, что толкового оружия согнутые не знают, всякий из них не затруднился бы голыми руками разорвать самого могучего мэнка. И всё-таки долгогривые не пришли в замешательство. Те, кто уцелел, продолжали споро двигаться вперёд, хотя их уже ничто не прикрывало от несущейся смерти. И свой второй залп они дали не по воинам, а по селению, по кружащимся женщинам, по бьющемуся на земле колдуну.

Вот где родилась невиданная тактика мэнков! Всякое войско, лишившись колдунов, оказывалось бессильным перед жаборотыми. Именно поэтому мэнки и привыкли всей громадой бить по одному человеку.

Ворожей, вопивший в центре хоровода, изогнулся дугой и захрипел, плюясь кровью. Часть чужинок попадала, хоровод рассыпался.

К этому времени толпа согнутых настигла лучников, началось побоище. Мэнки, огрызаясь, отступали. В рукопашном бою они несли неоправданно большие потери, и теперь, когда главное было сделано, никто из стрелков не желал подставлять свою голову под дубинки дикарей. На помощь гибнущим стрелкам двигался новый строй, а за спинами согнутых не стоял уже никто.

Уцелевшие мэнки из первых шеренг пробежали между раздвинувшимися щитами, которые немедленно сомкнулись за их спинами. Войско ощетинилось копьями, тонко запели стрелы. Третий раз за недолгие минуты боя военное счастье собиралось переметнуться на другую сторону. Согнутые, только что побеждавшие, теперь сами превратились в лёгкую добычу.

Впрочем, и теперь никто не помышлял о бегстве. Трое чудовищных ублюдков, сверхъестественно сильных, не ощущающих боли и не ведающих иных чувств, кроме ярости, ринулись прямиком на выставленные пики. Во мгновение ока мэнковский строй был прорван, и взаимная резня вспыхнула с новой силой. Наборные мечи мэнков мало в чём превосходили дубинки согнутых. Конечно, они были куда проворней, но согнутые брали неудержимой дикой силой, а мэнки, раз утеряв строй, не могли организовать дружного сопротивления. Видать, редко приходилось им сходиться с противником вплотную, глаза в глаза.

И всё же битва заканчивалась. Теперь, когда возле неопрятных хибар не кружил колдовской хоровод и дикий колдун не творил свою волшбу, мэнковским чародеям уже ничто не могло помешать. Один за другим бойцы согнутых останавливались посреди битвы, опускали дубины, бросали грубо изострённые рубила, опускались на землю и, казалось, засыпали. Лишь один из двух ещё уцелевших мангасов, видимо, оказавшийся нечувствительным к вражьей магии, продолжал с рёвом носиться по полю, сокрушая всё, что попадало под удары его дубины. Чем-то этот урод напомнил Унике безумствующего Турана.

Мангаса мэнки убивали долго и мучительно, потеряв не меньше десятка своих. Наконец ублюдок перестал трепыхаться, и на заваленное телами поле вышли мэнковские волхвы. Началась будничная и, видимо, привычная для мэнков работа. Прочёсывали заросли, добивали женщин и детишек. Собирали убитых. Мэнков сносили в центр поля, согнутых стаскивали к их шалашам. Вязали пленных. Тяжело раненных тоже приканчивали. Своих, разумеется, старались выходить, как бы тяжко их ни покалечило в бою. Победа далась долгогривым недёшево, на три сотни убитых согнутых пришлось без малого сто погибших мэнков.

Пленных подтаскивали к колдунам, и через пару минут развязывали. Освобождённые пленники уже не пытались непокорствовать. Они садились на землю и молча смотрели себе в колени.

Особенно долго победители толпились вокруг одного из раненых. Несомненно, это был мэнк: волосами, фигурой, широким ртом он сходствовал с теми, кто собрался решать его судьбу. Однако обрывок шкуры вместо пристойной одежды и грубое рубило, валяющееся неподалёку, указывали, на чьей стороне он сражался. Видать, не только человеческих детей воровали согнутые, но и мэнки страдали от этой напасти.

Когда-то, после битвы с согнутыми, Ромар отстоял для украденных девочек – Лишки и Тины, право на жизнь. Но те умыкнутые были ещё малы, а этот оказался взрослым воином, согнутые успели вырастить его и воспитать как согнутого. Судьба его была решена – мелькнул меч, тело содрогнулось последний раз. Впрочем, для похорон его оттащили не к врагам, которых собирались попросту сжечь в их же собственных жилищах, а к своим погибшим.

Из нарубленных жердей мэнки соорудили сотню носилок, сложили на них погибших и раненых. Запылали шалаши, набитые телами согнутых, чёрный копотный дым стелился над землёй, вязнул среди деревьев. Пленников, подгоняя концами копий, заставили взяться за носилки. Особо доставалось пленному мангасу, которого даже теперь никто не мог принудить трудиться. В конце концов он так и побрёл среди победителей, сжимая кулачищем свою дубинку. Глядя на его не выражающую никаких мыслей харю, Уника вдруг вспомнила, что три месяца назад видела этого мангаса мёртвым возле стен Большого селения, куда пригнали его деловитые шаманы победителей.

* * *

– Ну что ты скажешь на это? – спросил Баюн, когда яркое видение отпустило Унику.

– Когда двое твоих врагов дерутся друг с другом, не стоит мешать им, – пробормотала Уника избитую истину.

– И это всё, что ты можешь сказать по поводу увиденного?

– А что я, по-твоему, должна говорить? Да, согнутые побиты, они уходят с земли, поэтому их можно пожалеть. А мэнки – сильны и опасны, и мне жаль, что на их головы успело упасть слишком мало камней.

– Я показал тебе это, чтобы ты видела – люди не единственные, кто встал на пути мэнков. Просто люди единственные оказались достаточно сильны, чтобы война превратилась во взаимное истребление. И если в неё вмешаюсь я, да ещё на стороне слабых, то в степи, лесах и на болоте будет просто некому жить. Я не стану помогать тебе, девочка, тем более что твоя борьба безнадёжна. Не берусь гадать, выстоят ли люди вообще, но род зубра, оказавшийся в самом центре великой схватки, обречён.

– Пока что мы не потерпели ни одного поражения и надолго отбили у жаборотых охоту появляться на берегах Великой, – напомнила колдунья.

– Это не так. Мне больно огорчать тебя, но твоё родное селение снова в осаде. И с твоими родичами нет ни Ромара, ни тебя. Калюта сумел уйти от преследования, но мэнкам известно, кто уничтожил одно из их новых селений, поэтому они временно оставили в покое охотников за мамонтами, прекратили прочёсывать леса в поисках уцелевших медведей и вновь пришли на берега вашей реки. Рано или поздно такое должно было случиться. Все ваши успехи только ускоряют вашу гибель.

– Та-ак!.. – протянула йога. – Прости меня, Баюн, но с этого надо было начинать разговор. Желаю тебе удачной охоты на травяных сверчков, да не переведутся они возле твоей пещеры. А у меня – дела. Ты зря думаешь, что я не смогу помочь людям. Когда речь идёт о судьбе рода, в бою помогают не только живые, но и мёртвые и даже те, кто ещё не родился. Ведь, в конце концов, в битве решается их судьба. Спасибо тебе за то, что ты сделал для меня, для Ромара и Роника. Но теперь мне пора идти. Я не могу сидеть здесь, когда родовичи сражаются.

– Жаль… – молчаливо прозвучал Баюн. – В тебе были прекрасные задатки, но всё-таки ты слишком человек, и сердце в тебе говорит громче разума.

– Что делать, – согласилась Уника, – такой уродилась. Если бы я была чужинкой, то, конечно, судьба людей волновала бы меня не так сильно.

Глава 10

Болела голова. Кажется, это было единственное чувство, которое осталось у него. Вроде бы вокруг что-то происходило, кто-то был неподалёку, говорил с ним, но он не мог понять ни слова – мешала тягучая головная боль. В глубине сумеречного сознания, словно в душе у не вовремя уснувшего человека, тлело тревожное чувство. Что-то он недоделал или сделал не так, нужно встать и исправить, а ещё лучше – сделать всё заново. Что сделать? Он не знал. И он продолжал сидеть, желая лишь одного, чтобы на единую минуту оставила его мучительная тяжесть в голове.

А потом совсем рядом раздался громкий и очень знакомый голос:

– Вставай, ты нам нужен!

Ромар оторвал ладони от лица, огляделся и всё вспомнил.

* * *

Ах эти дожинки – праздник вчерашних детей, почувствовавших себя взрослыми! В эту ночь ни один женатый мужчина, будь он хоть пятнадцати лет, не выйдет за городьбу. И ни единая замужняя женщина носа не высунет из дома. А о малышне – и речи нет. Все до последнего непоседы загнаны в постель, хотя и не спят, прислушиваются к далёкому хохоту, визгу, крикам. Завидуют, инда в животе тянет. Представляют, как сами после посвящения будут носиться по роще с пылающей веткой в руках. Конечно, завтра с утра любой может бегать где угодно и кричать что заблагорассудится, но сегодня это дозволено только совершеннолетним, но не успевшим обзавестись семьёй родичам. По-настоящему праздничные игрища бывают только в ночь после чествования последнего снопа. Недаром про парня, который, даже получив право носить копьё, всё равно год, а то и два, не женится, говорят: «Ему в дожинки бегать понравилось, осенняя дурь в голове бродит. Ну да ничего, на всякий колосок отыщется серпок, найдётся и на него красна девица – сожнёт парня и в сноп увяжет…»

И неважно, что в этом году хлеба собрали едва на семена – большое поле всё как есть потоптано двумя небывалыми битвами. Сколько хлеба ни есть – это всё одно хлеб, а праздник – всегда праздник.

Давненько уже роду не приходилось устраивать такой шум. И то сказать – дружной волной подошёл первый подрост после давнего разорения, а то было время, когда по ночным перелескам десяток человек бегал – разве это праздник? Плюс к тому радость, что мэнков отогнали куда меньшей кровью, чем могло бы случиться. А всего более пьянило голову опасное чувство, что настояли-таки на своём, добились праздника! Много в посёлке говорилось, что не быть, мол, в этом году дожинок – того и гляди вернутся мэнки да по дьявольской своей привычке подменят девчат и парней на гривастых оборотней. Однако же снизошли вождь и старейшины к просьбам пацанвы, дозволили ночной праздник, хотя караулы в селении в эту ночь поставили удвоенные, и шаман камлал не только для будущего урожая да чтобы пиво хмельным вышло, но и окрест поглядывал, пугая звуком бубна вражью ворожбу.

В стародавние времена праздничный костёр разжигали бабы-йоги, затем обычай этот перешёл к шаману и старшим матерям. Последние несколько лет вновь приходила на праздник Уника, первой подносила соломенный жгут к затлевшей древесине ворота, оделяла пришедших хозяек тёртым женским огнём. Но сейчас ушла злыдня в свою берлогу и Ромара с собой утащила. Увела старика и не сберегла дорогой, люди из Верхового, пришедшие на праздник, рассказали, что сталось с бессмертным колдуном. Так что даже и хорошо, что нет на празднике ведьмы, а женский огонь любая из старших матерей на пару с шаманом разжечь может.

Разожгли сначала малый костерок для всяких волшебств. К нему с глиняными плошками потянулись хозяйки, набирали священный огонь, уносили домой разжигать погашенные очаги. Старый обычай – ходить за огнём к бабе-йоге, о том и в сказках говорится. Это сейчас – кремешком о шершавый пирит черканул, вот тебе и искра, а прежде другого огня не знали, только тёртый, какой не сразу добудешь. Потому и караулили старухи-огневицы негасимое пламя в особой землянке возле капища, а хозяйки поутру ходили к ним за угольями. Да ещё и не всякая донесёт домой огонь, тогда поворачивайся и снова на поклон иди.

Мужчина никогда на месте не сидит, ему огонь сберегать некогда, потому всё, что с огнём связано, – принадлежит женщинам. И крестовина для вытирания огня – крест с загнутыми посолонь концами, – знак женский. Бабы себе этот знак на одежде вышивают и режут на бусах, чтобы мужики любили и детей много родилось, а настоящему мужчине свастики и коснуться зазорно. Того и гляди спросит кто: «Тоже хочешь, чтобы тебя мужики любили?» А ежели колдунья левша, то и свастику она себе мастерит левую, упоры загибая противосолонь, чтобы не прокручивалась крестовина во время вытирки. Левая свастика знак зловещий, левши во все времена принадлежали скорей миру мёртвых, нежели живых.

Ныне всё это быльём поросло и в сказках осталось вместе с памятью о женской власти. И лишь на дожинки, когда старый год кончается, а новый родится, люди, как и встарь, вытирают огонь в тополёвой колоде и в первый день нового года разжигают очаги новым огнём.

«Гори-гори ясно, чтобы не погасло!»

Последними к малому костерку подошли девки, те, что уже прошли посвящение, но покуда замуж не выскочили. С песнями приняли огонь на соломенные жгуты и подпалили великий костёр. Праздничный костёр в этом году наворотили небывалый. Соломы оказалось мало, так хворосту натаскали столько, что выше человеческого роста. Заполыхало нестерпимо, долго никто к костру и приблизиться не смел: того и гляди – заживо сгоришь. Потом нашлись смельчаки, принялись сигать через огонь и, добывши горящую ветку, погнались за кинувшимися врассыпную девчонками. Началась беготня по ночной роще, со смехом, ауканьем, криками. Ночь, которую всякий четырнадцать лет ждёт, а потом всю жизнь вспоминает.

Два или три часа пролетит, прежде чем молодёжь, кто поодиночке, а кто и парами, начнет возвращаться к костру, а сейчас сжатое поле, на краю которого синими огнями светилась огромная куча тлеющего угля, опустело. Лишь два человека, махнув рукой на обычай, никуда не стали бежать. Одному, впрочем, и обычай такой был в новинку, ибо всего полтора месяца, как приняли его дети зубра в одну из своих семей. Должно быть, неловко было Яйяну вскочить и помчаться по лесу за полузнакомыми девушками. Не было в роду у длинноволосых лишаков такого обычая. Некоторое время Яйян стоял, глядя на угли и словно ожидая чего-то, потом подошёл к Лишке, присел на корточки, заглянул снизу в лицо.

– Ты почему не бегаешь вместе со всеми?

– Зачем? Со мной и так всё ясно. Кому я нужна, страхолюдина?

– Неправда! Ты среди них самая красивая. Твои родичи – очень хорошие люди, но они ничего не понимают в красоте.

Лишка хотела привычно возразить, но лишь поникла головой. Тлеющие угли багровым отблеском заиграли на ползущей по щеке слезинке.

– Ну что ты, маленькая… – протянул Яйян. – Плакать-то зачем?

– Ты знаешь, – Лишка попыталась улыбнуться, но вместо этого громко всхлипнула, – ты первый, кто сказал, будто я маленькая. Меня всегда дылдой дразнили. И вообще, я же перестарок, семнадцать лет стукнуло.

– Ну и что, мне тоже семнадцать. Или тебе на меня и смотреть не хочется?

– Люди же смеяться будут. Девка-охотница, огрела парня топором, так он с испугу её замуж взял. Нет уж, лишнее это, и говорить о таком не надо. Пусти, пойду я домой, не для меня дожинки играют. И свататься не вздумай, всё равно откажу.

Лишка поднялась было, но тихий голос заставил её замереть.

– Подожди минуту.

Яйян наклонился, выдернул из кучи заготовленного на всю ночь хвороста длинную ветку, сунул её в самый жар и, когда сушина занялась, шагнул к девушке и коснулся огнём длинных Лишкиных волос. Лишка вздрогнула, но не отклонилась, так и стояла потупив взгляд.

– Это же ваш обычай – если догнал парень на дожинках девушку, подпалил ей волосы, так ему, когда свататься станет, отказать нельзя. Так ведь?

– Так…

– Теперь не откажешь?

– Не откажу…

Звучат у родового костра слова нездешнего языка, речь народа, который напрасно пытались извести жаборотые мэнки, и радуется рогатый Лар, слушая эти речи.

– Ты знаешь, Яйян, а ведь, когда тебя в семью зубрихи Люны приняли, я сразу подумала, что это неспроста. Тебе как раз в этом году в нашу семью свататься можно. А ну как приняли бы в другую – сколько лет ждать бы пришлось!.. А если бы тебя в нашу семью усыновили, тут уж вовсе беда! Значит, судьба так распорядилась.

– Ну, конечно, иначе и быть не могло. Я же люблю тебя, с той самой минуты, как глаза после мэнковского плена открыл… Ясное дело, что судьба.

* * *

Таши, помахивая давно потухшей веткой, шёл через ночную рощу. Странно было на душе, и этой странности Таши сам себе объяснить не мог. В прошлом году, когда сам Таши проходил посвящение в охотники, было куда веселее и вместе с тем таинственнее. Предчувствие небывалого переполняло грудь и заставляло мчаться, не разбирая дороги, искать кого-то, хотя и знал Таши, что та, которую он ищет, появится в этой роще лишь через два года. Да ещё позволит ли грозный отец Тейлы, чтобы старшая его дочь вышла за сына йоги, которую Тейко по какой-то необъяснимой причине на дух не переносил…

А нынче всё в жизни ясно, расписано на год вперёд, и от этого теснится в груди невнятная тоска, которую не заглушить ни бешеным бегом, ни криками, ни показной бравадой. Невесёлые выдались дожинки.

Только что не было рядом никого, а тут почти неразличимая тень отлепилась от старой берёзы, словно древяница вышла из глубины белого ствола. Только древяницы, хоть по виду от людей и неотличимы, но вовсе не люди и даже не живые существа. Говорить они не умеют, и дела никакого не знают – так просто бывают, как всякая иная нежить. А сейчас слуха Таши коснулся тихий голос:

– Притомился, бегун?

– А, это ты… – Таши узнал Векшу. – Ничего я не притомился, так, заскучал слегка…

– И головня у тебя потухла.

– А зачем мне? Моя невеста ещё в возраст не вошла, мне тут метить некого.

Векша вновь приникла к стволу, став почти неразличимой, только голос выдавал:

– Не умеют ваши девушки в лесу скрываться, почитай всех переловили.

– Так кто ж в дожинки по-настоящему прячется?.. Игры на то и есть.

– А мне вот пришлось по-настоящему. За мной чуть не десяток парней гонялось, целую облаву устроили. Чего это они – не пойму…

– Да ну… – Таши махнул рукой и бросил в покрытую предутренней росой траву ненужную головешку. – Ты что, не знаешь, что про вас рассказывают? Ежели кого из своих словишь, то с ней поцеловаться можно, ну, руку за пазуху запустить, грудку помять, и всё, больше – ни-ни. А с тобой, говорят, всё можно. Вот и вздурели парни охотой.

– А они подумали, что девушка сама выбирает, с кем ей целоваться и с кем в постель ложиться?

– Откуда им знать? Кто-то что-то назвонил, а у них ретивое и разгорелось. У нас так: попалась в лесу парню – целуйся. Вот завтра, когда свататься будут, тут можно и отказать, разве что тебя горящим углем пометили. Да и тогда можно, никто ж не видал, а Лар простит, он своих детей любит и за такую малость наказывать не станет. Да и ты пойми, как народ рассуждает: с чего бы ты тогда к самым дожинкам в гости пришла, как не за кровью?

– За кровью, да не за всякой. – Шёпот Векши был еле слышен. – С тобой бы я целоваться стала, а другие мне зачем?

Таши медленно, как замороженный, шагнул вперёд. Всё, в чём он сам себе не мог признаться, стало ясным и простым. Невидимая Векша объявилась вдруг совсем рядом, приникла к нему.

– Послушай, – тихо произнёс Таши. – Я не хочу, чтобы завтра ты ушла, а потом вышла замуж за кого-то. Завтра я буду свататься к тебе, как это у нас принято. И я хочу, чтобы ты осталась здесь навсегда. Хорошо?

– Глупый… – прошептала Векша. – Ты же у нас два месяца прожил, а таких простых вещей не знаешь. Когда парень дарит девушке накидку из перьев, значит, он говорит ей то, до чего ты только сейчас додумался. А если девушка подарок берёт, то она на всё согласна… А теперь – молчи и поцелуй меня. Нельзя же в дожинки – и не целоваться.

* * *

Утро после дожинок тоже раз в году бывает. Едва солнце показалось над так и не уснувшей рощей, как на площади перед воротами громко зазвенели костяные брынцалы, по которым рассыпал отчаянную дробь мастер Каяк. Несколько дударей вторили ему, терзая бересту. Услышав звуки музыки, народ повалил валом. На площади в центре селения перед столпом в этот день люди и не уместились бы. Почитай все свои собрались, да гостей из Верхового, да с Белоструйной сотни по три, не меньше. Свадьбы-то играть каждый у себя дома будет, а свататься здесь положено, на глазах у старших матерей, вождя и шамана. Старшие матери в этот день самые главные, они согласие женихам дают, они парней в свои семьи принимают. Хотя и от невест тоже многое зависит. Потянет её немилый за руку, а она не пойдёт в круг. Кому тогда старшая мать согласие давать станет?

Собравшиеся долго табунились, никак не могли выстроиться порядком. Наконец встали, женщины напротив мужчин, неженатых да незамужних в первый ряд вытолкнули. Перед воротами встали пятеро старух: старшие матери, потомки пяти зубрих – жён рогатого Лара, который и сам, прежде чем стать человеком, был зубром. Именно эти женщины, а не родные мать и отец будут давать согласие на брак. Во всём нынче власть мужчины забрали, а в делах семейных, как в старые времена, бабы приговор вершат. И парень, вздумавший жениться, должен просить, чтобы приняли его в семью к невесте. А как иначе, ежели родство по матерям считают? Хотя против родительской воли мало кто осмелится в круг выйти.

Откружился, откричал своё шаман, призывая внимание и благоволение предков, вышел на середину вождь. В одной руке кругляш кистеня, в другой – счастливо обретённый священный нож.

– Слушайте все! – возгласил Тейко, поднявши к небесам руку с ножом. – Сегодня мужчины будут выбирать себе новые семьи, и пусть предки благословят их выбор!

Зычный голос у молодого вождя. Прежнему вождю, тихоголосому Стакну, так бы ни в жизнь не прореветь, хотя и тихоголосый умел так сказать, что все его слышали.

– Матери, вам решать! – Тейко опустил руку и отступил в сторону.

На площадь пала тишина. Все ждали, приподнявшись, вытянув шеи, чтобы лучше видеть.

Обычно ожидание тянулось минуту, а то и две, никто не торопился выходить в круг первым. Даже если уже обо всём с зазнобою сговорился, всё равно не грех родичей неизвестностью помучить и милую поиспытывать лишнюю минуту.

А тут, едва опустел круг, как на середину вышел всего полтора месяца назад принятый в род смуглолицый лишак Яйян. Этот-то куда лезет? Он же и знать никого не знает, и говорить покуда не научился…

И всё же Яйян решительно пересёк пустое пространство, отделявшее женщин от мужчин, взял за руку стоящую с краю Лишку, ради праздника вышедшую на луг без копья и топора, и потянул её за собой. И своевольная Лишка покорно пошла следом и вроде даже подтолкнула парня, указывая, к кому из старух должен он обратиться.

– Мать, – коверкая слова, произнёс Яйян старательно заученную фразу, – возьми меня в сыновья, а взамен отдай свою дочь Лишку.

В толпе громко всхлипнула Линда, уже не ждавшая для приёмной дочери такого счастья.

Старшая мать, сухая старуха, пришедшая на праздник с Белоструйной, конечно, не могла знать всех событий последнего времени, но печальная судьба Лишки была ей хорошо известна. Однако ничто в лице старухи не дрогнуло, она возложила руки на головы склонившейся паре и ответила, как и положено в таких случаях:

– Мать-зубриха Раина благословляет вас и нарекает своими детьми!

По толпе прошёл лёгкий шумок. Счастливое начало всегда к счастью, а что выбрал новый родич себе в жёны богатырку, которую красивой назвать язык не повернётся, так кто их, лишаков, знает, может, у них за честь считается выбрать себе жену поздоровее.

В толпе замужних женщин лучшая из хозяек – Калинка пихнула свою соседку локтем и громко прошептала:

– Ну что, Ляна, кто прав был? А ты, дурёха, хотела жениха в Ленину семью определить. Уж у меня-то глаз верный – видишь, как всё ладно сложилось? Пристроили охотницу нашу… а то у меня всё сердце за неё изболелось, – и конопатая Лишкина судьба заулыбалась от уха до уха.

После этого второй день осенних праздников двинулся привычной тропой. Один за другим выходили парни, те, что заранее сговорились со своими зазнобами, выводили суженых на середину круга. Под согласный гул народа получали благословение старших матерей. Не обошлось и без отказов, которые родичи встречали шумом и смешками. Туча, парень не по имени легкомысленный, разлетелся было вести в круг красавицу Ниту, а та руку из его ладони выдернула и сама отвернулась. Пришлось Туче назад ни с чем возвращаться. И ведь к другой теперь в этом году не посватаешься. Закон разрешает хоть ко всем кряду подходить, только кто тебе согласие даст после такого прилюдного конфуза? Прежде надо было с девушкой сговариваться, на то и дожинки были. А следом за Тучей – Литко, Ладин третьяк чуть не бегом выбежал, и тоже к Ните. Перепугался, видать, что невесту из-под носа уведут. На этот раз Нита улыбнулась и за руку взять позволила. Туча только крякнул с досады – тоже, друг называется, не мог предупредить, что к этой девке свататься не нужно!

И всё же случилось сегодня ещё одно неожиданное событие, когда одним из самых последних в круг вышел Таши. Он и в прошлом году считался взрослым, но простоял весь праздник за чужими спинами; людская молва знала отчего… А тут ни с того ни с сего вышел и не к невестам направился, а совсем в другую сторону, где гости толпились, дети лосося, пришедшие поглядеть на праздник. Там он подошёл к беловолосой девчонке, которую не сумел вчера словить никто их охочих парней, и за руку вывел её под взгляды всего племени.

Не принадлежал Таши, сын треклятой йоги, ни к одной семье, а уж о пришелице и вовсе речи нет. Частенько бывало, что появлялись в роду пришлые невесты, но всегда сначала их брали в одну из семей, и лишь потом парни могли заводить разговоры о свадьбе. Хотя, если повспоминать, то всяко бывало. Калинка, нынешняя Мокошь, тоже пришелица, от детей тура. И как замуж она выходила – многие помнят.

Тихий стон всколыхнул девичьи ряды, когда самый завидный жених коснулся руки зеленоглазой северянки. И верно знала нежданная невеста, что сегодня приключится, принарядилась на праздник, одевши небывалую накидку из птичьих перьев. Многие уже на этот наряд поглядывали – что за птица чудная? – никто прежде такой не видывал.

Взявшись за руки, пара приблизилась к старшим матерям. Таши остановился напротив Руты, поклонился и произнёс:

– Мать, возьми меня в сыновья, а Векшу, мою избранницу, в дочки.

После таких слов обычно тишина стоит, покуда старшая мать согласие не даст, и лишь потом народ начинает гудеть, одобрительно, а то и со смешками. А тут торжественную тишину прорезал вопль неутешной Лады:

– Рутка, не давай согласия!.. Что же это – ведьмина выродка, да в честную семью!

Народ от такого крика взбурлил, всякий хотел выкрикнуть своё, и оттого никто не был услышан, и лишь голос вождя поднялся над общим гулом:

– И то дело! Девка не своя и парень безродный – нельзя их вот так в семью принимать!

Понимал Тейко Быстроногий, что не следует ему сейчас голос возвышать, но не успел сдержаться. Кровавая ярость захлестнула душу, словно полжизни назад, в тот день, когда его невеста – Уника, при всех родичах призналась, что непраздна от Таши Лучника, с которым она была из одной семьи. Но тогда весь народ всколыхнулся. Статочное ли дело – грех кровосмешения! – ведь новая Слипь родится, и не пересчитать будет тягот и грядущих бед. А сейчас всего лишь взвилась в душе вождя оскорблённая гордость. Год этот щенок, ведьмино отродье, вокруг его дочери увивался, на глазах у всех родичей вензеля писал, а теперь, когда отец прилюдно согласие дал, на попятный пошёл! Нарочно изгаляется, тварь, чтобы люди над вождём смеялись! Ну так не будет ему свадьбы ни сейчас, ни потом! Думает, если раз в омут за ножом нырнул, так на него теперь и закона нет?!

Из всей людской громады лишь одна Рута сохранила невозмутимое спокойствие, хотя и у неё в душе смятенно бились противоречивые чувства. И Ладу жаль, и с вождём свариться неохота, да и у самой дочек на выданье полный дом, а жених уплывает завидный, но что делать? Кто умеет людской гомон слушать, тот понимает, что большинство народу Ташину руку держит. Раздосадованный вождь, конечно, много чем может досадить своенравной большухе, но и того забывать не следует, что пройдёт ещё лет десять-пятнадцать – и кто тогда вождём станет? – да тот, у кого нефрит в руках запылал! Самой Руты тогда небось и в живых не будет, но думать о грядущих заботах уже сейчас нужно. Глупо было бы такого человека из своей семьи гнать, когда сам просится. А то ещё вовсе уйдёт женишок из рода к лесовикам, тогда перед самим Ларом ответ держать придётся, ведь это не абы кто, а сын великого Таши Лучника! Ладу жаль, так с ней она как-нибудь договорится, должна же понять баба, что не отвечает парень за кровавые материнские дела. Авось смягчится ради праздника – вон её Литко какую кралю оторвал – самой завидно.

Рута вскинула руку с растопыренной ладонью, требуя тишины для речения материнской воли, и тишина мигом упала на бурлящую площадь.

– С каких это пор, – медленно заговорила Рута, глядя поверх Тейковой головы, – мужчины в семейные дела мешаться стали? Что-то не припомню я, чтобы приходилось тебе, вождь, лежать на священной шкуре в женском доме, рожая потомков детям великого зубра. Значит, не тебе и судить, кто с кем детей плодить станет и в какую семью принимать молодых.

Тейко почернел лицом, казалось, сейчас он затопает ногами, гневно захрипит что-то несообразное, но на глазах у всего племени вождь сумел сдержаться и не позорить себя окончательно. Он лишь круто развернулся и пошёл прочь с площади, хотя и не полагалось вождю уходить с праздника прежде времени.

Скверно было на душе у Тейко. Год за годом прежние вожди отнимали власть из цепких старушечьих рук, а он за одну минуту всё прогадил, прилюдно уступил бабскому приговору. Сначала смолчать не сумел, потом не нашёл, что ответить.

Рута проводила взглядом уходящего вождя, затем возложила руки на головы ждущих Таши и Векши и тихо сказала:

– Мать-зубриха Люна благословляет вас и нарекает своими детьми.

И никто не заметил, как выбралась из толпы пришедшая посмотреть на праздник Тейла и, закрывши лицо рукой, побежала куда-то за дома. Народ лишь в затылках чесал да удивлялся: «Ну дела, чего только ночка на празднике дожинок не учудит!»

* * *

В узком проулочке за домами, где обычно женщины циновали надранные лыки, сидела на чурбачке Тейла, дочь вождя, первенка, любимица… На ладони у неё лежала гладкая аметистовая слезинка, и настоящие слезы медленно чертили полоски по щекам.

Как же это случилось такое? Ведь приходил, говорил о любви, обещал ждать, покуда Тейла пройдёт посвящение. Подарки дарил. И отец, прежде такой суровый, вроде бы смягчился, уже не смотрел зверем, не скрежетал зубами, если помянуть при нём Ташино имя. Так всё славно сходилось, все девчонки завидовали. А тут явилась от чужих людей лесная дурёха, ни кожи, ни рожи, только и есть, что глазищи зелёные, что у рыси. Кто бы на такую смотрел, а ведь исхитрилась, увела парня, околдовала, разлучница, сквернавка… И теперь хоть плачь, хоть вой – ничего не поправишь. И приняли пришелицу в чужую семью, так что теперь ей Таши ни в жизнь не видать, даже если разлучницу злые демоны утащат. Лар-прародитель, за что ей такая беда? А ведь как всё начиналось! Камешек самоцветный подарил, отшлифованный, слезиночкой, ни у кого такого нет. Дивный камушек, а не наденешь, не покрасуешься… Откуда, спросят, от чужого мужа? Ой, неловко-то как!

Да ещё и отец взбеленится, поди всю косу выдерет…

Медленные прозрачные слезы падали со щёк на раскрытые ладони, на холодную каменную слезинку.

Свадеб сыграть не успели. Через неделю после дожинок на горном берегу в третий раз за лето высадились мэнки. Видно, крепко достал их непокорный род, ежели после трёх страшных разгромов чужинцы не успокоились и желали во что бы то ни стало стереть с лица земли неуступчивых людей.

На этот раз мэнки переправлялись через Великую в десятке разных мест на множестве заранее подготовленных лёгких лодчонок, так что взять их на переправе не удалось. И селение не обложили силой, а засели в окрестных рощах, отрезав людям возможность нормально жить.

В селении прокричали сполох, мужчины спешно вооружились, похватали плетёные щиты, которых за два месяца понаделали с избытком, и стали ждать приступа. И лишь когда на третий день мэнки не начали никаких военных действий, вождь и лучшие воины поняли, что произошло. На родной земле в осаде оказались.

Полсотни воинов вместе с шаманом сделали вылазку, но никого не достали. Мэнки ушли от боя, бросив наспех слепленные шалаши и землянки. Шалаши были порушены, но люди понимали, что новые построить – пара дней работы.

Получалось, что большой отряд мог ходить по своей земле невозбранно, а нормальной жизни людям больше не видать. Девкам за грибами идти – что, к каждой полсотни воинов приставлять? А стадо так и будет за городьбой кучиться? И осенняя охота – тоже мэнкам достанется. Этак они безо всякой битвы людей под корень изведут.

– Ничего!.. – скрежетал зубами вождь, – зимой жаборотые без тёплого жилья повымерзнут. Тут мы их голыми руками возьмём.

– Уйдут они на зиму на тот берег, – хмуро возразил Мугон, – а по весне опять вернутся. Только мы к тому времени уже от голода ослабнем. Так что зимы ждать нельзя, сейчас решать надо.

Легко такие советы давать, а кто бы подсказал, что решать? С кем сражаться, если врага не видать? Этак бывает, сойдутся парни на кулачках биться – один здоровый, машет напропалую, да всё мимо. А другой, куда как пожиже, а дождётся, что соперник запыхается, да и свалит его ловким ударом. Так и тут, сколько ни бей мэнков, все удары в пустое место приходятся.

Подумывал Тейко о ночной вылазке, но сам же эту мысль отверг – от такого безрассудства только мэнкам прибыль. Бросить всё и бежать на запад, к Белоструйной? Как же, спасёт Белоструйная, если уж Великая не удержала супостата… Нет выхода, и напрасно ждут воины мудрого решения вождя.

Тоскливо стало Тейко Быстроногому от такой безысходности. Впервые он пожалел, что нет рядом ненавистного Ромара. Уж тот что-нибудь да придумал бы…

* * *

Зачарованные горы, запретный северный край, сплошь был покрыт лесом. Но однажды налетел вихрь, грянула сухая, без единой капли воды гроза, и громовая стрела, ударив в высокую сосну на вершине одной из сопок, подожгла лес. Два дня гора пылала, словно невиданный факел. Сгорело всё, что могло гореть, и ветер разнёс пепел на восемь сторон, после чего посреди чащобы образовалась большая каменистая плешь. Лет с той поры прошло не так много, и даже травы покуда не обосновались как следует на облысевшей горе. Там, где из камня сочилась вода, земные кости пятнал мох и серые лишайники, в трещеватых местах, где лучше держался приносимый ветром прах, прижилась кудрявая камнеломка и кипрей, разносящий в августе белый пух семян. Но больше всего оставалось неприкрытого камня, и маленькие, неброско разрисованные ящерки грелись по утрам на красноватом граните.

Здесь на высоком, продуваемом всеми ветрами холме, Уника с утра развела костёр. Натаскала валежника как следует, с запасом, хотя потом некому будет поддерживать огонь. Отложив кремни, долго вытирала пламя, чтобы огонь был чистый, какой всего лучше подходит для небывалых дел. Раскидывала обереги да амулеты, фигурки чуров и прочие идольца. Старалась, хотя и знала, что от этих мелких ухищрений ничего уже не зависит. Или она сделает, что задумала, или не сделает, а от бобов и мышиных косточек мир не изменится.

Когда валежины прогорели, оставив после себя исходящий голубым жаром уголь, йога разложила поверх бегающих всполохов травы, немалый запас которых принесла с собой, да и здесь не поленилась поднабрать. Тайное искусство, мужское, йогиням неведомое и запретное для них, но Унике уже дважды приходилось заниматься такими делами. Впервые – давным-давно, когда надо было помочь вздумавшему камлать безрукому учителю. Второй раз – совсем недавно, во время похода за нефритовым ножом. Не так это трудно – древней ухваткой развести чистый огонь, пряными травами вызвать душистый, кружащий голову дым. Легко протянуть руку за бубном, провести согнутыми пальцами по чуткой коже. Тяжко ступить в верхний мир, особенно тому, кто знает, что возврата не будет, но не ведает, сможет ли он сделать там хоть что-нибудь.

Судьба шаманыша Рона стояла перед внутренним взором самонадеянной йоги.

Когда-то прежняя йога Нешанка сказала при ней: «Женскую руку можно различить даже среди странных существ и морских гадов». Точно так же можно различить и мужскую руку. Ни одна женщина никогда не сможет стать шаманом. Шаман – это тот, кто ходит в верхний мир и возвращается оттуда, а женщине это не дано. Уйти – можно, назад вернуться – нет. Уника понимала это и была спокойна. Боялась лишь, что не сумеет закончить задуманное.

Одурный дым щекотно коснулся ноздрей, заслезились широко распахнутые глаза. Ничего, сухоглазая, хоть перед концом ты поплачешь…

Уника погрела бубен над углями, ласково коснулась пальцами звонкой кожи, провела ногтями, вызвав тонкий скрип, потом резко, без тени сомнения ударила первый раз: «Бум! Тр-р-р!»

Бубен был старый, найденный среди вещей Ромара. Много лет лежал он без дела, но Уника знала, что Ромаровы вещи силы не теряют. И она, ожидая, пока откроется путь, заставляла звонкий круг гулко вскрикивать и рассыпаться костяным смехом брекотушек.

Зачем она это делала – Уника сама не могла сказать. Должно быть, потому, что так делали всегда. Бубен нужен шаману, чтобы по его звуку найти обратную дорогу в оставленное тело. Жаль, что женщина, даже с бубном, эту дорогу найти не сумеет. Так что и бубен ей ни к чему, разве что оповестить весь верхний мир: «Я иду!»

Колдовской дымок щекотнул ноздри. Звон бубна слился со звоном в ушах. Резкие движения рук – два кряду удара, затем вскинуть руку и мелко потрясти бубен – казались чужими и ничуть не мешали думать. Уника вспомнила, как она сидела вот так же, когда Ромар перед походом на Кюлькаса ходил в верхний мир. Перед ней тогда тоже открывалась дорога, но Уника не тронулась с места, зная, что вернуться не сможет. А Ромар так и не рассказал, что видел он в тот раз. Сказал лишь, что встретил врага и говорил с ним. Странное место – верхний мир, там невозможно сражаться, а по-настоящему убить там может лишь предвечный властелин. Зато здесь, в мире вещественном, предвечный оказывается уязвим. Страшно, что настоящий мир – это место, где все убивают всех и миротворец Баюн должен скрываться в пещере от жизни, которую он так любит.

И был ещё один костёр, вспомнившийся в эту минуту. Костёр, который она разожгла на последнем привале, прежде чем пойти и убить владыку вод. Тогда ей казалось, что наступил последний день жизни, Возможно, она не смогла бы сделать задуманного, но сын, ещё не родившийся, толкнул её, напоминая, что надо спешить.

С тех пор и до сегодняшнего дня Унику связывала с сыном невидимая ниточка. Конечно, йога не могла, как это умудрялись некоторые колдуны, разговаривать за три дня пути, она не умела подобно Баюну заглядывать за горизонт, но Таши она чувствовала всякий миг. Недели через полторы после того, как они расстались, Уника проснулась среди ночи от боли и страха. Больно было не ей, беда случилась с Таши. По счастью, всё кончилось быстрее, чем йога успела натворить глупостей. Страх ушёл, опасность исчезла. Уника знала, что Таши ранен, но это не мучило её так сильно, как таинственная опасность. Рана, даже тяжёлая, – дело обычное; мужчина должен сражаться и получать раны. Главное, что неведомое, угрожавшее её сыну, исчезло, Таши справился с таинственным врагом сам. А что сам был ранен, то в такой победе больше чести.

С кем бился сын, Уника так и не поняла. Это не был выходец из потустороннего мира, его колдунья почуяла бы сразу. Но и на обычного зверя ночной убийца не походил. Было в нём холодное безразличие, свойственное змеям и большим рыбам. Такую хладнокровную свирепость Уника встречала лишь однажды, когда была ещё совсем малой девчонкой. Пацанва купалась в Великой, и, хотя родители не велели заплывать на глубину, запрета, конечно, никто не слушал. Купание закончилось горем – неожиданно вода в реке взбурлила, а Шилко – Уников одногодок, вскрикнул и исчез среди бурунов. Мальчишку уволок на дно большой сом. Сома ловили три дня, с плотов, подманивая на тухлого кролика. Наконец он прельстился приманкой, и четырехжальный, из сухого терновника выточенный крюк впился ему в нутро. Сутки рыбина таскала по реке плот с четырьмя рыбаками, и всё-таки люди пересилили и вытащили ещё живую рыбину на отмель. Там её убивали долго, напоказ, стараясь доставить как можно больше мучений, чтобы все – видимые и невидимые, звери и всякая нежить – знали, что бывает с теми, кто осмелится тронуть человека. Есть убитую тварь никто не стал, её сожгли на камнях, как врага. Случай этот запомнился надолго. Если бы дикий бык или медведь убил охотника, ничего подобного не было бы. Сошлись двое сильных, честно сражались, и один из них погиб. Жаль, что судьба отвернулась от человека, но охотник знал, на что идёт. А рыбе, утянувшей младенца, волку, что загрыз женщину, – мстят, хотя рыба этого не понимает.

Той же расчётливой кровожадностью пахнуло на Унику и во время ночной битвы. Но не рыба же набросилась на Таши среди ночи? Ну да ничего, вернётся – расскажет.

А вот о том, что селение снова в осаде, Таши её не предупредил. Видно, не слишком взволновала его эта напасть, понадеялся на вождя и Калюту. Мол, трижды мэнки были побиты, значит, не миновать и четвёртого. Его дело – лук и копьё, а голова пусть болит у ведунов.

Уника криво усмехнулась. Странно, о чём думал Баюн, когда предлагал ей не вмешиваться, холодно наблюдать за схваткой, предоставив побеждать сильнейшему? Неужели возможно, чтобы мать спокойно смотрела на гибель сына и рассуждала при этом о каком-то праве на жизнь для убийц её ребёнка? Сначала надо помочь Таши, а когда не станет мэнков, то можно будет и порассуждать.

Тьма сгустилась кругом, сладко поплыла голова, тени обрели плоть, а вещи исчезли или исказились. Уника ступила на путь без возврата. Здесь, в краю магических сил, продолжит она свою борьбу. Прежде в верхнем мире никто не сражался, тут могли убивать только предвечные властелины, а шаманы поднимались сюда лишь ради знания. И вот теперь непреклонная йога явилась, чтобы совершить самое страшное преступление – она пришла разбудить последнего из додревних чудищ. Только у предвечных властелинов есть сила, способная сокрушить мэнковское племя, и эту силу колдунья вознамерилась обрушить на врага.

«Такой мощью горы двигать надо, звёзды с неба сводить», – сказал когда-то Ромар. Что ж, она передвинет горы, опрокинув их туда, где сегодня мирно стоят селения мэнков. Легко быть мирным, когда половина мужчин ушла воевать чужую землю! Она зальёт звёздным огнём их леса и долины, спалит дома, раздавит их жён и пащенков, чтобы ушедшим на войну было некуда вернуться, неоткуда получить подкрепления, незачем воевать. Хочешь победить навсегда – бей по детям! Не она придумала этот закон. Унике хорошо запомнились рассказы, как Тейко топором рубил младенцев разбитого рода согнутых, и, не подоспей вовремя Ромар, то и украденных человеческих детей – Лишку и Тину постигла бы таже участь. А походы на диатритов, в которых уже дважды участвовал её сын, – разве это не то же самое? Разгромить гнездо хищной птицы, переколотить яйца и подстрелить проклятую диатричью суку, что шепчет над яйцами свои наговоры. Сын рассказывал, что эти тварюги непременно оказывались беременными. Почему-то враги всегда плодятся, словно камышовые кошки.

Легенды говорят, что предвечный властелин Хоров, просыпаясь, принимает облик огненосной тучи или пышущего пламенем чудовища с козлиной головой. Когда Хоров летит, он застилает половину неба, и от взмахов мглистых, напоённых молниями крыльев рождаются бури и ураганы. Редко кто может уцелеть, если над ним пролетел владыка воздуха.

Что ж, значит, на головы мэнков падёт ещё один смерч, по сравнению с которым неистовство приведённого Ромаром Хобота покажется нежным ветерком, что веет над полями в мае. Конечно, стихия не разбирает, куда она наносит свои удары. Покуда преступница, осмелившаяся коснуться предвечного, не сгорит от переполнившей её мощи, удары будут приходиться на мэнков, а затем разбуженный Хоров начнёт крошить всех без разбора. За всякую победу надо платить, и люди тоже заплатят эту цену, хотят они того или нет. Когда будут рушиться горы в далёких мэнковских краях, содрогнётся земля и на берегах Великой, дохнув пламенем на чужинцев, предвечный дракон отмахом заденет и людей. «Если надо будет ради блага всего рода принести в жертву одного ребёнка…» – многие сотни детей и взрослых будут принесены в жертву ради того, чтобы не было на земле проклятого мэнковского семени. И пускай Баюн твердит, что мэнки ничем не хуже людей, а кое в чём даже и лучше, но она-то не мэнк и потому будет драться за свой народ. А пока мэнки есть на свете, людям на этой земле не жить.

Собираясь в путь, Уника сумела изгнать из души сомнения и была совершенно уверена, что сможет совершить задуманное. Кто раз видел предвечного, тот этой жути ни с чем не спутает. Значит, она сумеет найти Хорова в верхнем мире и зачерпнуть его силы. А как распорядиться обретённой силой – подскажет ненависть. Бывает ненависть слепая, та, что застилает глаза красной пеленой и заставляет совершать ошибки и непоправимые глупости. Её ненависть – зрячая. Умное зложелательство позволяет поскорбеть над могилой последнего трупоеда и бросить кусок заклятому врагу, но только после того, как заклятый враг станет безвреден. Такая ненависть рождена любовью и стоит на любви. Всемогущие предки, избавьте ваших детей от горькой необходимости испытывать подобную любовь!

После первых же шагов Уника поняла, что задача её не так проста, как представлялось вначале. Верхний мир был залит молочным туманом, видеть удавалось на два-три шага, не больше. Туман не только мешал глазам, он заложил уши, так что постука бубна было не различить в мёртвой тишине. В живом мире такой тишины не бывает. Даже в самую морозную и безветренную ночь лес, степь и море полнятся звуками. Кто-то дышит, забившись в укромину, ожидая утра и тепла, и это дыхание оживляет ночь, наполняя её тончайшими звуками. Здесь не было ничего, только белый мутный свет, из которого при каждом шаге выплывали какие-то предметы, ненадолго обретали чёткость и безмолвно исчезали за спиной.

Каждый видит верхний мир по-своему, и, разумеется, край волшебных существ не обязан быть удобным тому, кто явился без приглашения. Теперь Уника знала, что она и впрямь не сможет вернуться. Руки её, забытые у костра в нижнем мире, продолжали мучить бесполезный бубен, но как идти на его звон, если не слышишь ничего? Впрочем, йога заранее знала, что возвращаться не придётся. Главное – дойти туда. Предвечный властелин слишком огромен, если неуклонно идти, рано или поздно натолкнёшься на него. Но для этого надо идти, и Уника шла навстречу собственной гибели, с тем же отрешённым чувством, с каким ожидала некогда появления Кюлькаса.

Странно всё-таки устроен мир! Тогда, в далёкой юности Уника свято верила, что нет большего преступления, нежели разбудить предвечного, обрушив его ярость на живущих. И нет такой цели, которая оправдала бы это средство. Верит она в это и сейчас, вот только цель такая появилась – это последняя надежда на жизнь всем людским племенам. Пусть выживет каждый десятый, но пусть он выживет.

Почему-то вспомнилось проклятие умирающего мэнка: «За такие дела, за такое чёрное колдовство следа вашего не останется на земле». Что ж, чужинский колдун прав – недобрыми делами занимается йога Уника. Ну а сам он – лучше?! Во всяком случае, мэнки умирали, оставаясь мэнками. Ни она, ни Ромар, никто из людских колдунов не воровали у них душу. Вот и спрашивается, кто больше достоин жизни? В густом киселе тумана обозначились новые образы, и Уника с разгону сделала ещё три шага, прежде чем первое из бесформенных пятен обрело вещественность и йога сумела понять, что перед ней стоит Баюн. Радужно-золотые глазищи чародея пристально уставились на йогу, уши сторожко напряглись, словно Баюн был безмерно удивлён, что встретил здесь Унику. Впрочем, возможно, так оно и было, верхний мир не то место, куда открыт ход женской магии.

– Ты всё-таки решил вмешаться!.. – прошипела йога. Звериным чутьём, извечной ненавистью она угадала в смутных пятнах, маячивших за спиной северного мага, хохлатые фигуры мэнков, и на мгновение ярость едва не выхлестнула наружу. Великий миротворец всё-таки принял решение и, ради того, чтобы скорей наступил мир, выступил на стороне тех, кого счёл будущими победителями!

– Да, я решил вмешаться. – Баюн говорил на свой привычный манер, голос его звучал у колдуньи в голове, ничуть не повреждая извечную тишину верхнего мира.

– Ну что же, – Уника усилием воли сдержала слепую ненависть, загнав её в глубь сердца, – вмешивайся. Это твой выбор. Одна беда, меня уже не остановить. Что ты можешь сделать со мной здесь? Только поговорить?.. Говори.

– Остановить тебя вовсе не сложно, – меланхолично заметил Баюн. – Думаешь, я не знаю, где развела ты свой костер? И если сейчас убить тебя там, то здесь ты уже ничего не сможешь сделать. Правда, я не люблю убивать, и ты знаешь это. Говорить с тобой будут вот они, – Баюн кивнул на плечо, – а у меня есть ещё одно маленькое дело.

Баюн отшагнул в сторону и мгновенно канул в разлитом повсюду беспросветном молоке. Зато смутные тени, прежде едва обозначенные, приблизились, и Уника сумела разглядеть тех, кто пришёл вместе с древним магом. Четыре мэнка и пятеро людей, они стояли рядом, плечо к плечу. Большего бреда было невозможно представить! И крайним в этой шеренге, ближе всех к оскаленной, приготовившейся к битве йоге стоял Ромар. Почему-то Уника сразу узнала его, хотя лицо учителя изменилось, став удивительно молодым. Таким, должно быть, помнили Ромара прапрадеды.

– Ты?.. – только и смогла выдохнуть Уника.

– Вот видишь, девочка, как прихотливы земные пути, – произнёс Ромар. – Выходит, довелось нам ещё раз свидеться.

– Если это ты, а не морок, – хрипло проговорила йога, – то во имя всех предков, скажи, что происходит?

Ромар подошёл вплотную, положил ладони на плечи Унике, и та вдруг поняла, как ей всю жизнь не хватало этого прикосновения. Руки у Ромара были сильные, с тонкими пальцами, умеющими смастерить всякую вещь. Как много потерял мир, когда род людской лишился этих рук!

– Здесь не бывает мороков, а на вопросы здесь отвечают правду или не отвечают вообще. Успокойся и выслушай меня. Тебе не нужно идти к Хорову, туда пойдём мы. Поверь, мы сможем справиться лучше тебя.

– Кто – вы? Ты с другими людьми или вот они? – Уника кивнула на молчаливых мэнков.

– Мы – это мы. Все девятеро, люди и мэнки. И ещё – Баюн. Он уже сделал самое главное – пусть на короткое время и только здесь, но вернул нам девятерым способность быть самими собой. – Ромар запнулся на мгновение и добавил тихо: – Не знаю, выдержит ли Баюн такое, ведь он куда старше любого из нас…

– Погоди, – прервала йога незначащие разговоры, – сначала ответь, что общего может быть у тебя и других людей с этими чудищами?

– Мы живём на общей земле.

– Вот именно! Земля одна, и она слишком мала, чтобы на ней могли жить и мы, и эти твари!

– Ты почти права. – Ромар покивал головой, и странно было видеть этот стариковский жест у человека, который казался таким молодым. – Мы слишком похожи, и потому наша ненависть чересчур велика. Когда-нибудь, возможно, всё будет иначе, я верю, что будет такое время, когда люди не станут убивать других разумных только за то, что они чуть иные, но живут на той же земле. Но сейчас никакой чародей не сможет заставить говорящих жить без войны. Так что ты действительно права. Вот только путь ты выбрала не самый удачный. Можно обойтись и без рушащихся гор, без огненных рек и без морей, восставших против земли. Можно сделать так, что на земле просто не станет ни одного мэнка. Предвечный, правда, всё равно проснётся, так что мы оставим тебе немало работы. Но согласись, что женщине куда больше пристало утишать и успокаивать злые силы, нежели вызывать их к жизни.

– Ромар, я тысячу раз согласна с каждый твоим словом! – выкричала Уника. – Я привыкла полагаться на тебя, Ромар! Но как я могу верить, когда за твоей спиной стоят враги?

– Это уже не враги, мы все пережили былую вражду. Ненависть такое чувство, которое выдыхается со временем.

– Это те существа, которые подобно тебе, да и всем, очутившимся в пещере, отдали своим родовичам все силы до самой последней капли. Пусть ненависть выдохлась, но у них остался долг. ИХ долг, Ромар! Неужели ты веришь, что они станут помогать тебе мирно, без грома и пламени делать землю, на которой не будет мэнков? Чем они опоили тебя, Ромар? Они начнут делать землю, на которой не будет людей!

– Именно этим они и будут заниматься, – согласился Ромар. – Неужели ты думаешь, что они согласились бы делать что-то, идущее во вред их народу?

– Тогда я просто ничего не понимаю, – устало произнесла Уника. – Объясни всё простыми словамиили пусти – я пойду дальше.

– Тут нет ничего странного. – Ромар улыбнулся своей всегдашней белозубой улыбкой, которая так хорошо помнилась Унике. – Ты же знаешь, что если зачерпнуть у предвечного столько силы, как собираемся сделать мы, то отдача разобьёт вдребезги всё мироздание. Но ведь эту силу тоже можно направить на полезное дело! Так что после нашего набега на предвечного появится не один, а два нижних мира. Они будут совершенно одинаковы, только в одном не будет мэнков, а в другом – людей. Если бы мы могли, то сделали бы целую цепь миров: для согнутых, для горных великанов, для диатритов и даже для ночных карликов. Так или иначе, все они достойны жизни. Жаль, у нас не хватит ни сил, ни умения, чтобы сделать такую работу. Поэтому все остальные маги, кроме людей и мэнков, остались в пещере. Позаботься о них. Конечно, Баюн объяснил Турану, что надо будет сделать после нашей смерти, но всё-таки проследи за ним, ладно?

– Почему после смерти? – удивилась Уника, только что с лёгким сердцем хоронившая себя саму.

– Неужто ты думаешь, что хоть кто-нибудь из нас сможет вернуться оттуда?

– Тогда вместо тебя пойду я. Ты нужней роду.

– Я больше не нужен даже самому себе. – Ромар улыбнулся. – Думаешь, я не помню, что было в те месяцы, когда я пускал слюни, словно младенец, начинающий гулить? Нет уж, я счастлив, что у меня появилась возможность ещё час прожить по-настоящему, и за этот час я с радостью отдам бессчётные века прозябания в пещере Баюна.

– Но ведь мэнки всё равно останутся где-то, – тревожно возразила Уника. – И то, что собираетесь сделать вы, означает лишь отсрочку нового столкновения…

– Не знаю, как вы сможете встретиться, но, если через тьму поколений ни люди, ни мэнки не поумнеют и не научатся жить в мире с соседями, – медленно произнёс Ромар, – значит, ни те ни другие не имеют права на жизнь. Но я верю, что со временем люди станут мудрее и поймут, что главное не племя, не род и даже не человечество, а жизнь. Слепой Матхи понимал это, хотя и не сумел распорядиться своим знанием. Одно дело – знать, что есть нечто более важное, нежели род, совсем иное – поступиться родовичами ради чего бы то ни было, пусть даже и более важного. – Ромар улыбнулся виновато и неловко закончил: – Должно быть, тебе кажется, что у меня начался бред.

– Почему? – удивилась Уника. – Это как раз я понять могу. Мне тревожно за потомков. Где они научатся терпимости, если будут жить в мире, безраздельно принадлежащем людям?

– Но зато у них не будет и ненависти к чужакам. Я уже говорил, ненависть – чувство, которое выдыхается со временем. А терпимости поучиться ещё будет где. Воины с косами ни с кем мира иметь не хотят. Охотники за мамонтами – тоже не мёд лесной. А ведь и те и другие – настоящие люди, они из нашего мира никуда не денутся. Подумай об этом. Впрочем, это дело не сегодняшнее, и вряд ли кто на свете доживёт до тех времён. А пока – готовься предвечного усыплять. Кстати, вот и хозяин возвращается.

В молочной мгле обозначились разом две невысокие тени, затем одна из них превратилась в Баюна. Мохнатый волшебник шёл, косолапо переваливаясь, и вёл за руку бледного и исхудавшего Рона.

При виде Уники лицо мальчика оживилось, губы дрогнули. Кажется, он что-то сказал, но туман, заложивший уши, не позволил йоге расслышать хоть слово. Здесь ей были доступны лишь молчаливые мысленные слова, которые умели произносить Баюн и Ромар.

– Баюн, где ты его сыскал? – воскликнула Уника.

– Это не я, – честно ответил малорослый чародей. – Это вот он. – Баюн снял с плеча у мальчика странного уродца – безглазого мохнатого слизняка. – Этот чудик мальчишку три месяца разыскивал, а потом к Ромару привёл. Так они и сидели втроём, пока сначала я Ромара не пробудил, а уж тот мне о вашем шаманыше рассказал. – Баюн опустил червяка на землю, и тот, судорожно сокращаясь, пополз прочь, время от времени очень знакомо грумкая.

– Так что забирай своего потеряшку, – закончил Баюн, подталкивая мальчика к йоге.

– Ты забыл, Баюн, мы теперь оба потеряшки. Ему дорогу назад не найти, и мне – тоже. Так что всё-таки не судьба нам возвращаться.

– Вот ещё! – вмешался Ромар. – Дорогу назад найти – дело нехитрое. Твой бубен гремит так, что только глухой не услышит.

Уника вслушалась в мёртвую, непроницаемую тишину и ничего не сказала.

– Береги этого мальчика, – прозвучал в голове наказ Баюна. – Он три месяца в верхнем мире пробыл, а сердца не уронил. Вырастет – знатный шаман будет.

– Ну всё, – проговорил Ромар. – Нам пора. Времени осталось мало, да и люди измаялись… – старый волшебник кивнул в сторону терпеливо ожидающих людей и мэнков.

Ромар обнял Унику, и та ткнулась лицом ему в плечо, радуясь, что никто не может видеть, как сухоглазая плачет.

Ромар осторожно отстранил Унику от себя, дал знак своим восьмерым товарищам и немедленно, словно белая мгла ожидала этого шага, исчез из глаз. Один за другим люди и мэнки пропадали в глухом тумане. За всё время они не сказали ни слова, лишь последний из мэнков, прежде чем нырнуть в туман, оглянулся назад и улыбнулся Унике и Рону. Улыбка у него была совершенно человеческая, и широкий рот ничуть не портил её.

– Идём, – проговорил Баюн, – я выведу вас к вашим телам.

Они прошли совсем немного, Баюн остановился и сказал:

– Закроешь глаза, сделаешь один шаг и очутишься дома. Только бубен сразу не бросай, чтобы я успел отвести твоего мальчика. Минуты две, не больше.

– А потом? – осмелилась спросить йога.

– Потом я пойду на помощь к твоему учителю.

– Это не моя битва, но на земле у меня не осталось ничего, что я мог бы назвать своим… разве что пещера. Но ведь ты позаботишься о стариках, оставшихся там?

– Конечно…

– Тогда мне совсем не о чем жалеть. Иди и не удивляйся, если получишь от меня ещё один подарок. Ну да это – сама увидишь…

Баюн легонько подтолкнул Унику, та шагнула и разом осознала себя сидящей возле потухающего костра. Бубен в онемевших руках пел, звенел и трещал, и йоге пришлось приложить немало стараний, чтобы ничто в его звучании не изменилось.

На всякий случай Уника била в тугую кожу и трясла погремками с четверть часа, затем вскочила от остывающего кострища, спешно собралась и, продираясь сквозь еловый подрост, кинулась к пещере. Напряжённым колдовским чутьём она чувствовала смятение, охватившее лёгких духов, древяниц, мелкую лесную нежить, курчавок, забившихся под камни. С миром творилось небывалое, и всякий, в ком было хоть немного магии, затрепетал в страхе перед неизмеримостью явившихся сил. И в то же время в нормальном мире ещё и на волос не произошло никаких изменений. Так же светило осеннее солнце, дзенькала в орешнике неунывающая синица, так же плыли в безветренном воздухе последние паутинки. Не вяжется всеобщая благодать с картиной рушащегося мира. В такую минуту нужны гром и молния, и чёрный смерч над горизонтом. Впрочем, йога знала, что за чёрным смерчем дело не станет.

На малой поляночке возле подземного лаза Уника увидела Турана. Искажённый дух выгуливал Рона. Несколько шкур, которые отныне бывший старшина не смел драть, были вынесены наверх, и мальчик уложен на них, чтобы мог погреться на скупом осеннем солнышке.

– Баю-бай!.. – порыкивал демон, отгоняя от любимца комаров целой, выдранной с корнем рябиной.

Земля кругом, седая волчья шкура и сам мальчик были усеяны осыпавшейся ягодой и начавшим буреть листом.

У йоги оборвалось сердце. Значит, тут ничего не изменилось, она вернулась, а Рон по-прежнему в верхнем мире, к великой радости звероподобной няньки. Но, подойдя ближе, она увидела, что мальчик просто спит, как спит всякий нормальный человек. Брови его хмурились и глаза бегали под закрытыми веками – очевидно, шаманышу виделся сон.

Не сдержав стона, Уника без сил опустилась на землю.

Роник вздохнул во сне, повернулся на бок, сел и лишь затем открыл глаза. И так было странно видеть на его лице живой, понимающий взгляд, что сперва показалось, будто на Унику смотрит совсем другой человек, повидавший и испытавший куда больше, чем должно приходиться на долю семилетнего мальчугана.

– Нож достали? – спросил он, – увидав рядом с собой Унику.

– Достали… – срывающимся голосом ответила Уника. – Давно уже достали и вождю отнесли.

– Значит, теперь мы мэнков победим.

– Уже победили. Нет их больше, ушли навсегда.

– Это хорошо. А долго я там был? Мне кажется – целую жизнь.

– Долго. Смотри – осень наступила, здесь скоро снег выпадет. А дома – дожинки прошли, люди к свадьбам готовятся. Только нам домой ещё идти и идти. Боюсь, что и на берегах Великой снег выпадет, пока добредём. Ноги у тебя теперь никуда не годятся, ты же больше трёх месяцев расслабленный лежал. Я ещё погляжу, не придётся ли тебе заново учиться ходить.

– Это хорошо, – повторил Роник, и неясно было, к чему относятся его слова.

Он попытался встать, но ноги и впрямь не послушались его, и мальчик, чуть приподнявшись, кулём повалился обратно на расстеленную шкуру.

– Туран, – приказала Уника, – давай-ка неси его в пещеру. Придётся нам здесь ещё несколько дней пожить, покуда резвость в ноги не вернётся.

Демон, ничуть не удивлённый переменами, случившимися с его подопечным, подхватил шаманыша, завернув его в шкуру, которая таки успела прорваться в двух или трёх местах, и потащил в грот.

Очевидно, Роник тоже кое-что помнил или знал, потому что его не напугала и даже не удивила зверская забота чудовища. Не спросил он и что это за пещера, в которой он очутился, не поинтересовался, где она находится и как он сюда попал. Верно, слишком много странного повидал шаманыш в верхнем мире, чтобы удивляться чему бы то ни было здесь.

Призрачный свет заливал необъятный грот, и кучка беспомощных стариков казалась особенно жалкой. Чужинцы жались в дальнем углу, лопотали бессвязно, испуганно поглядывая на мертвецов, лежащих у самого края подземного озера. Лишь один из чужинцев, тот, которого прежде звали Баюном, сидел в центре пещеры в окружении мёртвых тел.

– Спасибо тебе, – проговорила Уника, положив руку на пушистое плечо.

Баюн вздрогнул и испуганно мявкнул. В круглых глазах не отразилось ни единой мысли.

– Подожди здесь, – сказала Уника Рону. – Мне надо вынести отсюда умерших.

Она подняла на руки невесомое тело Ромара и направилась к выходу.

На вершине безлесного холма, откуда далеко видно на все восемь сторон света, Уника уложила погибших колдунов. Пятеро человек и четыре мэнка – они были очень похожи друг на друга.

Туран, послушно ожидавший приказов хозяйки, когтями вырыл одну общую могилу. Уника уложила туда всех девятерых стариков, подогнув им колени к груди, как младенцы лежат в материнской утробе. Наконец Всеобщая мать вернула в своё лоно детей, слишком зажившихся на свете. Тела Уника укрыла шкурами, отдав лучшие из богатств, скопленных мудрыми старухами: одинцовых соболей, рысь, росомаху, светлого полярного волка, саблезубого махайрода, какого ныне, поди, уже и не встретишь… Укрывала всех, не делая разницы между людьми и их недавними врагами. Это при жизни можно считаться различиями, смерть всех уравнивает, особенно если бывшие заклятые враги погибли, делая общее дело. Всех девятерых Уника припорошила алым порошком киновари, потратив весь запас, не оставив ничего для будущих волшебств. Своим в посмертии киноварь и не нужна, а другие без неё, говорят, и обойтись не могут. Нельзя же обделить хоть кого-то. Девять мудрецов погибли, чтобы прекратить извечную вражду. Вернее, погибли десять мудрецов, только десятому не досталось на долю даже смерти. Теперь Баюн сам будет сидеть в пещере, что приготовил когда-то для впавших в слабоумие магов. И хорошо хоть, что приведённый Уникой Туран, пусть и неловко, но всё же позаботится о беспомощных стариках.

«А потом, – Уника скорбно покачала головой, – тьму лет спустя, когда забудется самая память о сегодняшних делах, а размножившиеся люди дойдут в эти пределы, можно представить, какие преужасные легенды родятся об этой пещере и о чудовище, что охраняет её. И тогда, наверное, отыщется витязь, который, не ведая сомнений, в простоте душевной сокрушит демона и прекратит никчёмную жизнь героев древности». Но это будет ещё не скоро, и она, Уника, ничего об этом не узнает. Её дело – по-человечески похоронить умерших и наладить какое ни на есть прозябание оставшихся в живых.

И в это время, в разгар скорбных трудов, настиг Унику последний подарок чужинского мага. Словно вторая пара глаз открылась в душе, стало видно ясно и далеко до самых крайних пределов. Даже когда йога смотрела глазами умирающего мэнковского колдуна, не видела она такого. Весь мир можно было объять взглядом за одно мгновение. Шумели леса, текли реки, колыхало горькой водой море, гремели грозы, падал снег… В этом мире жили люди и их враги. Бродили по чащобам кровожадные ночные карлики, скрывались в горах дикие великаны, последние уцелевшие согнутые доживали век на топких болотах. Мир был таким же, как и прежде, и лишь мэнков не было ни одного. Огромные пространства, необозримые земли теперь были пусты и ждали, когда их увидит человек. Стояли брошенные посёлки, осыпался неубранный хлеб, волки жадно резали беспризорные стада. Как будут ликовать люди, какие легенды сочинят о гибели грозного противника! В этих мифах будет всё – мудрость и злость, героизм и жестокость. Не будет там только правды, потому что никому на свете стареющая йога не расскажет, что произошло на самом деле.

И ещё Унику не оставляло видение иной земли – земли, которую покинули люди. Там тоже стоят брошенные селения и волки жируют на бесхозных стадах. И передовые отряды мэнков сторожко подходят к городьбе, ждут всяческой каверзы и не могут поверить в неслыханную удачу. А когда поверят, тоже сочинят удивительные и неправдоподобные сказки.

Лишь одним та земля отличается от этой: в подземных хоромах в далёких северных горах неупокоенными лежат тела тех, кто развёл врагов по разным мирам, потому что общий мир был для них слишком тесен. Там нет сухоглазой йогини Уники, которая могла бы отдать им последний долг.

– Туран! – крикнула йога. – Ты хорошо запомнил, что надо сделать, если вдруг меня не окажется рядом?

– Запомнил. – Бывший старейшина ничуть не удивился напоминанию, потерявшему, кажется, всякий смысл. – Живых накормить, мёртвых – похоронить.

Это хорошо. Значит, и в том мире всё будет справлено честь честью. Может быть, не так пригоже, но непотребства не случится.

– Мы скоро уходим, так ты, Туран, следи, чтобы тут всё было в порядке. Стариков корми как следует…

– Сделаю, – пророкотало в чудовищной глотке.

– Баюн кузнечиков есть любит, ты ему летом приноси хоть изредка. Сумеешь поймать кузнечика?

– Осилим, – согласился великан, выпустив аршинные когти.

Ещё несколько часов ушло на то, чтобы хоть как-то ухичить обитателей пещеры. Уника вымыла слабо отбивающихся стариков в ледяной воде ручья, разожгла на песке костёр, чтобы закоченевшие существа могли отогреться. Покормила горячим тех, кто при жизни привык есть горячее. Ведь и согнутые, и предки Баюна знали огонь и умели печь пищу в углях.

Роник старательно и упорно разминал отвыкшие от ходьбы ноги. До сих пор он не задал ни одного вопроса, удовлетворившись обещанием, что позже, когда появится хоть немного свободного времени, ему всё будет рассказано. Недетское всепонимание светилось в его глазах, и Уника подумала, что вряд ли хотя бы один из шаманов, живших на земле в прежние времена, за свой долгий век так много путешествовал по верхнему миру, сколько этот мальчонка с пухлыми щеками и без единой морщины на лице.

– Как только ноги у тебя забегают, – сообщила Уника, споро управляясь с делами, – так и домой пойдём. Мать тебя уже похоронила, меня клянёт. От меня теперь весь народ шарахается, ровно от чумной. Смотри, как бы на твою долю этой беды не досталось. Ты у демона в лапах побывал, так тебя самого теперь демоном счесть могут. А уж пальцами, всяко дело, показывать станут.

Роник молча кивнул: «Понимаю».

– Выдюжишь такое? – спросила йога и вновь встретила спокойный кивок.

Под вечер Роник, не оставлявший попыток подняться на ноги, сумел-таки на получетвереньках выбраться на вольный воздух. Солнце уже скатывалось к небоземной черте, но всё вокруг было залито прозрачным осенним светом. Уника, вышедшая следом за мальчиком, огляделась окрест, который раз прислушалась, стараясь понять, что творится в магических сферах. Неспокойно было в мире в этот тихий вечерний час. Беда близилась и вот-вот должна была прорваться во внешний мир. Прошла еще минута, и Уника всем своим волшебством ощутила звонкий удар, словно тетива лопнула на слишком сильно натянутом луке.

Неясная, но вполне ощутимая тьма заволокла половину мироздания, замутив чистоту вечернего света. Так бывает, если неподалёку объявился чёрный смерч, кружит, рассыпая горелые хлопья и пачкая колоземицу. Но на этот раз никакой Хобот, никакая чёрная пурга не могли сравниться с тем, что неслось по поднебесью в виде непроглядной, напоённой пламенем тучи.

– Там кто-то есть! – закричал Рон. – Оно сюда летит! Когда я был в другом мире, видел это – оно страшное!

– Назад! – выдохнула Уника. – В пещеру!

Уника, волоча за собой Рона, спешно пробиралась сквозь узкий лаз. Сзади, сопя, продирался Туран. Они едва успели попасть к подземному ручью, когда сверху донёсся глухой удар, рёв, скрежет ломаемого камня. Должно быть, наверху на день пути не осталось ни одного целого дерева. Со сводов пещеры обвалилось несколько камней, впервые за бездну лет взволновалась гладь подземного озера. Живые мертвецы сбились в кучу, бессвязно лопоча. Уника поспешно раскидывала амулеты, шептала тайные слова, ворожила что-то. Потом обессиленно откинулась на песок.

– Не получается! Пусть сперва само хоть немного притихнет…

– Что это? – Роник уже вполне успокоился и вопрос задал так, что всякому было ясно: шаманыш готов хоть прямо сейчас взяться за усмирение новой напасти.

– Хоров. Последний из предвечных властелинов, владыка воздуха. Ведь у него сейчас не просто силу своровали, а зачерпнули полной долонью, как от сотворения мира не бывало. Ясное дело, что разбудили лихо. Вот он и взъярился. А что нам первым от его ярости досталось, так это оттого, что старые маги колдовали именно здесь. Хорошо хоть он так, не глядя, отмахнулся, а то никакая пещера, поди, не спасла бы. Предвечный, ежели его потревожить, не глядя, разом на все восемь сторон света обрушивается. Теперь всем мирам, и нижнему, и верхнему, худо придётся. Как бы не вспомнились Кюлькасовы времена, когда владыка вод бушевал. Ну да это беда поправимая, что-нибудь измыслим.

– Что с ним делать-то можно? – выкрикнул Рон.

– Усыплять… или убить… – Уника беспомощно оглянулась, ища подсказки. – Не знаю… Убить было бы вернее, но как это сделать? И куда потом его магию девать? Земля ещё от Кюлькасовой смерти не остыла. Значит, будем усыплять. Ромар мне велел, чтобы я Хорова усыпляла. И Баюн то же говорил.

Уника помолчала, словно ждала, что впавший в младенчество Баюн встрепенётся и даст дельный совет. Баюн молчал, горе этого мира больше не тревожило древнего мага.

– Несчастий случится – не сосчитать, – сказала Уника словно самой себе. – Месяца три, а то и полгода Хоров колобродить будет: штормы, бури, ураганы, уж не знаю, что ещё, – всё на нашу голову. Потом должно на спад пойти. Жаль, учителей в живых нет, они бы подсказали, как к такому подступиться. А так – мне велели думать, как предвечного усмирять. Должен же он когда-нибудь уснуть…

– Баю-бай, спи малыш!.. – хрипло завёл Туран, разобравший лишь последнюю фразу хозяйки.

– Вот именно, – подтвердила Уника, улыбнувшись поющему демону. – Уснёт он у нас как миленький. Неужто мы втроём такого простого дела не осилим?

– Осилим! – откликнулся Туран.

Оглавление

Святослав Логинов . Чёрный смерч

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10