«Русская сказка»

ДОРОГА СНОВИДЕНИЙ. РУССКАЯ СКАЗКА.

ЧАСТЬ 1. КАЛИНОВ МОСТ.

ГЛАВА 1.

Под броней, с простым набором, хлеба кус жуя, в жаркий полдень едет бором дедушка Илья; Едет бором, только слышно, как бряцает бронь, топчет папоротник пышный богатырский конь… А. Толстой.

Ничего не получалось. Выключив ноутбук, я потер слезящиеся от табачного дыма глаза и встал из-за стола.

Идей не было, хоть тресни. За последние два месяца я перечитал почти полтысячи сказок, преданий легенд и былин, изучил сотни исторических песен, сказаний, эпосов и баллад. Споил ящик водки работникам института этнографии и Академии Наук. Я научился отличать сказки Воронежской области от сказок Ленинградской. Толстой, Бажов, Королькова и Афанасьев являлись ко мне по ночам во сне, разъяренные моей тупостью. В бессильной ярости я посылал их к Гауфу и клял ни в чем не повинных братьев Гримм. Шарль Пьеро и Андерсен стали моими личными врагами. Ершова и Шварца я ненавидел, а фильмы Роу и Диснея только оттеняли мое творческое бессилие. Но больше всех я ненавидел нашего генерального директора. «Ты, Савельев, у нас кто? Иван. Так значит, тебе просто на роду написано за эту работу и браться. К майским праздникам жду результата».

Крупнейшая компьютерная фирма Петербурга. Более сотни постоянных работников. И только один Иван — я. Соломоново решение. Раз Иван, значит будешь писать сценарий компьютерной игры по мотивам русских народных сказок, сейчас это модно и актуально. Нет, разумеется, я не дворник и не каменотес, но по моему скромному разумению, компьютерщик от писателя все же несколько отличается. Сценариста нанять им в голову не приходило, кощеям жадным. Плюнуть бы на все, да адаптировать «Приключения Иванушки» под «Герои меча и магии», да и дело с концом. Так ведь нет — мучаюсь. В жизни чужих идей не воровал, а над своими не халтурил, и директор об этом знает… Ох, если б вышло у меня… Да разлетелось миллионными тиражами!.. Так нищета надоела…

Если когда-нибудь сподобит Господь жениться и детей завести, в жизни их сказками мучить не буду! Хотя вряд ли мне это грозит. Длинный, как рельса, худой, сутулый и полунищий очкарик. Хотел бы себе такую пару? Вот и девушки не хотят…

Я вздохнул и открыл форточку. Свежий воздух ворвался в комнату, буквально на глазах разрывая концентрат из дыма и пыли, которым я дышал всю ночь. Весна в этом году выдалась ранняя. Погода такая, словно во дворе не конец апреля, а разгар июля, а я сижу тут, как немец, прикованный к пулемету… Ну уж нет! Зажав ноутбук под мышкой, я спустился во двор и направился к небольшой беседке, рядом с детским садом. Когда я понял, насколько плоха эта идея, бежать было уже поздно.

— Оп-с! А вот и решение всех наших проблем! — радостно поднялся мне навстречу Васька Чугунов, местный жлоб и дебошир. — Ты к нам, Ванюта? А мы — тута…

Такой идиотский смех я слышал только в американских мультфильмах. Васька был моим проклятием еще со школьной скамьи. Нет, он не испытывал ко мне какой-то личной неприязни. Я был для него чем-то вроде резервного банка. Совершенно непринужденно и даже доброжелательно, он отбирал у меня деньги на школьные завтраки, фломастеры, ручки и прочие безделушки. Так же безразлично, и без особой злости, поколачивал, если мне приходило на ум воспротивиться грабежу. Со школьной поры прошло уже больше семи лет, но Чугунов был человеком консервативным и своих привычек менять не любил.

— Ванька — встанька, — поманил он меня заскорузлым пальцем. — А ну-ка, встань передо мной, как лист перед травой, повернись к дому передом, а карманом ко мне, и вынь из него недостающую нам десятку.

Вот этот «сказочный мотив» в его вымогательстве и был последней каплей в чаше моего терпения. Бессонная ночь, творческое бессилие и глумливые ухмылки на лицах его дружков притупили мое чувство самосохранения.

— Отвали, Чугунов! — заорал я. — Отстань от меня раз и навсегда, понял?!

Васька не обиделся. Ему вообще было безразлично, что я говорю. Ему была нужна десятка.

— Копейки для соседей пожалел, — укоризненно протянул он, хватая меня за шиворот и неторопливо обшаривая карманы. — Мы, с корешами твою ученую задницу на границе от врага защищали, пока ты ей институтские скамейки протирал, а ты, своим же защитникам в рожу плюешь? Ладно, мы люди негордые и от вас, лягентов паршивых, добра не ждем. Сами его возьмем. Да не дергайся ты… Чё, действительно ничего нет?..

— Отвали! — к моему ужасу, я почувствовал, как от беспомощности и унижения, на глаза наворачиваются слезы.

— Васька, отправь его домой, — посоветовал один из мордоворотов, — нехай он нам либо деньги, либо пузырь тащит. У таких, как он, всегда в папашином баре бутылочка коньяка припрятана.

— Отправить-то можно, — задумался Васька. — так ведь не вернется, сопля очкастая. Даже невзирая на перспективы от последующих встреч — не вернется. Знаю я его.

— А что это у него за чемодан под мышкой?

— Компьютэрь это, — пояснил многознающий Васька, — только маленький. Он с ним не расстается. Хотя, это — идея! Давай, Ванька, мы твой компьютэрь пока у себя подержим, что бы тебе легче было домой сгонять. Принесешь десятку — отдадим.

— Не отдам! — просипел я, пытаясь вырваться из его цепких лап, — нет у меня денег! Нет, понял?!

— Нет денег, зато есть идея, — без особых усилий удерживая меня, призадумался он. — Мы твой чемодан с проводами, пока Машке из винного, за пару червонцев заложим, а ты денег раздобудешь и выкупишь. Не боись: она девчонка ответственная — не потеряет. В конце — концов, что для тебя, Ванюта, пара червонцев? Это мы люди простые: грузчики да охранники, а ты в фирме работаешь, тебе деньги за мозги платят. Что, твои мозги ничего не стоят?

— Не отдам!

— Да ладно тебе, — благодушно пробасил Чугунов. — В первый раз, что ли? Пора бы уже и привыкнуть. Решили вопрос по доброму, и разошлись. Жлоб ты все-таки, Ванюта. К тебе по-доброму, а ты… Давай сюда свою чемодан…

Но я вцепился в ноутбук намертво. Чугунов горестно вздохнул, и несильно треснул меня по шее. Я сжал зубы и вцепился в ноутбук обеими руками. Васька нахмурился и потянул его на себя. Несколько секунд мы топтались на месте, пыхтя и переругиваясь. Понимая всю бесплодность моих усилий, я уже хотел выпустить чемоданчик, когда из-за спины Чугунова выпрыгнул белобрысый амбал в полинявшем камуфляже и, продемонстрировав какую-то показушную стойку из третьесортных американских боевиков, без долгих разговоров, заехал мне ногой в грудь. Меня приподняло в воздух, и даже не успев прочувствовать боли, я совершил кратковременный полет, окончившийся приземлением на груду кирпичей за беседкой. В затылке что-то противно хрустнуло, и тьма неторопливо начала всасывать меня в свое липкое, чавкающее нутро.

— Колюня, ты что, совсем на голову ослаб?! — донесся до меня затихающий в дали голос Чугунова. — Ботаник и так бы чемодан отдал! Ты же ему черепушку проломил, урод! Не дай Бог, коньки отбросит! Эй, Ванька! Ванька, ты меня слышишь? Иван, вставай!..

Разноцветные точки, летавшие вокруг меня в темноте, погасли, и невидимая сила потащила меня куда-то вверх…

— Ванька, вставай! Хватит бока отлёживать! — что-то твердое уткнулось мне в бок, переворачивая на спину. — Ты что, маков обнюхался или зелена вина перебрал? Вставай, лежебока!

Я приоткрыл один глаз и посмотрел в затянутое тучами небо.

«А с утра ни облачка не было, — подумал я. — Это сколько же я тут валяюсь? Сволочь Васька! Васька?! Где ноутбук?!»

Я поспешно вскочил на ноги и… обомлел. Вокруг меня тянулись к небу гигантские, невиданные доселе сосны. Исполинские, каждая в три — четыре обхвата, но идеально прямые и стоящие друг от друга метрах в трех, отчего весь бор казался просторным, чистым и даже солнечным — видимо, из-за нежного, золотисто — коричневого, цвета сосновой коры… А прямо передо мной, на чудовищных размеров коне, сидел бородатый, широкоплечий мужик, с густой, седой бородищей и вислыми усами. Но самое диковинное было в том, что широкую, как наковальня, грудь старика, обтягивала настоящая металлическая кольчуга, с двумя прямоугольными пластинами из тускло блестящего метала. За спиной виднелся круглый, окованный железными бляхами щит, к потертому седлу была приторочена неимоверных размеров булава, а в руках чудик держал двухметровое копье, которым и тыкал мне в бок, пытаясь привести в чувство. Довершали наряд местного сумасшедшего просторные штаны, из непонятного для меня, но, по-видимому, очень плотного материала, цветом и покроем напоминавшие армейские кальсоны. В треугольных стременах торчали грязные и поцарапанные ступни с желтыми ногтями и заскорузлыми пятками. Впрочем, сапоги у чудо — наездника все же имелись: стоптанная подошва вылезала из дыры в седельной сумке.

— Ты кто? — спросил я.

— Кто-кто… Кощей в манто, — оскалил он в улыбке не по годам белые зубы. — А то и вовсе — дед Пихто… Молод ты еще, старикам вопросы первым задавать. Не местный, что ли?

— А где я?

— У — у — у, — протянул ряженый. — Тут не маком и не вином, тут грибами мухоморами дело попахивает… Где — где, в лесу — не видишь, что ли? Хотя, что с Ивана взять…

— Откуда ты меня знаешь?

— Я? Тебя?! О тебе, молодец, я и слыхом не слыхивал.

— Но ведь по имени назвал? Иваном…

— А это заметно очень. И по виду, и по уму. По виду — Иван, по уму — дурак.

Я машинально провел руками по футболке и джинсам, выразительно посмотрел на кольчугу впавшего в детство старика:

— Это еще очень спорный вопрос, кто из нас… м-да…

— Не дерзил бы ты старшим, милок, — беззлобно посоветовал старик. — А то ведь можно и копьем по уху схлопотать… Откуда идешь, куда путь держишь и где в этих краях ближайшее подворье, на котором корм для коня сыщется, да для меня миска похлебки найдется?

— Понятия не имею, — честно признался я. — Сам я из Петербурга, а где мы сейчас… сам леший не разберет.

— Как же так? — удивился старик. — Иду туда, не знаю куда, ищу то, не знаю что? Так, что ли, выходит?

— С местной гопотой сцепился, — нехотя признался я. — Наверное, когда я головой о камень треснулся, они решили что я умер, и оттащили подальше, в лесок. Ноутбук отняли, сволочи…

— Как — как?! — расхохотался старик. — «Сволочи»? Это от «сволочь мусор» ты слово смыслил? Хитро и обидно. Молодец, в сказатели бы тебе… А что за гопота в здешних краях завелась? Готов — знаю, греков, готфов, гуннов — слышал. Гопоту не встречал.

— Повезло тебе, — мрачно сказал я. — Хотя, с тобой они бы и связываться не стали…

— Это правильно, — самодовольно извратил старик вложенное в мой ответ ехидство в свою пользу. — Если б только сам их «связаться» не заставил. Тогда бы уж никуда не делись. Тем паче, что норов у меня с утра крепчает. С дороги я сбился, Иван. С самого Киева ни разу не заплутал, а тут, как леший попутал. В дальние земли новгородской республики решил податься, аж до самой Карели. Но места незнакомые, малолюдные… С полудня еду, а дорога посолонь от солнца все дальше уводит. Не в чащобу же сворачивать? Где хоть этот твой… бург находится? Чудное название. Я один раз к царю Баяну послом ездил, в город Мекленбург, что славен языческим храмом Ретры. Много диковинного навидался. Не Константинополь, конечно, но тоже ничего. Добротный городишко…

Я слушал чудака и все больше хмурился. Не нравилась мне эта беседа. Шутка, можно сказать, излишне затягивалась. То, что дедок меня разыгрывает, я, конечно, понимал, но вот откуда он сам тут взялся — домыслить не мог. Логично было бы предположить, что где-то рядом идут съемки исторического или сказочного фильма, а то и вовсе заподозрить старика в привязанности к ролевым играм. Слышал я о чудаках, выезжающих на природу поиграть в хоббитов, да былинных богатырей. Недаром он упомянул, что из Киева едет. Это ж в какой старческий маразм впасть надо, что б в его-то годы Илью Муромца из себя изображать…

— Ты, отец, со съемок едешь? — попытался закончить я эту игру.

— С Киева… сынок, — напомнил он, усмехаясь. — Тоже мне, родственничек нашелся…

— Ну и ехал бы себе мимо, — огрызнулся я. — Я тебя не трогал, лежал и лежал себе. Так нет же, разбудил и еще язвит, Илья Муромец доморощенный.

— Так ты обо мне все же слышал? — приподнял брови старик. — А почему «доморощенный»? Разве другие бывают?

— Всякие бывают… Стало быть, тридцать лет и три года лежал ты себе на печи, и такого бодуна Русь еще не знала… А как в себя пришел, еще тридцать лет и три года соловьев по дубравам пугал, с зеленым змием борясь… Ты бы, папаша, историю бы лучше изучал. Настоящий-то Муромец драконов с неба не хватал, а служил себе и служил, в дружине князя Владимира и погиб на реке Калке, в схватке с монголами, вместе с Добрыней Никитичем. Не позорил бы легендарного богатыря, а обрядился бы каким-нибудь стариком Хотаббычем. А еще лучше — Гендальфом. «Был Гендальф серый, стал — белый. Используйте порошок Дося!»

— Погодь-ка, — голос старика стал подозрительно медовым, и, с удивительной для его лет, кошачьей ловкостью, старик спрыгнул с седла. — Про Калку-то ты это зря… Не говорил я тебе ничего про Калку…

Сидя на коне, он казался массивней. Теперь же передо мной стоял широкоплечий, но не такой уж и высокий — метр семьдесят, от силы — старик, и я хотел уже было вновь съязвить насчет «богатыря», но не успел: поросший волосами кулак взметнулся к моей скуле, и второй раз за день, после непродолжительного полета, я выпал из реальности в блаженную темноту…

— Говорил я тебе: купи в Царь-граде эти волшебные стеклышки, но ведь ты же у нас весь такой из себя гордый, вот и мучайся теперь перед каждым камнем.

— Хорош бы я был на княжьем пиру со стеклышками на носу. Сколько дурных языков укоротить бы пришлось — пол княжеской дружины спиши. Ничего, по кому булавой угодить я и так вижу, да и чашу мимо рта еще ни разу не проносил, а уж буковки эти махонькие, ты и без меня разберешь.

— Ничего себе «махонькие» — каждая с мое копыто будет. Вот не обучился бы я в Константинополе грамоте — что бы ты сейчас делал?

— А кто тебя, бестолочь, собственноручно в той библиотеке запер? Что ты уму — разуму хоть там понабрался?

— Запер?! Не позорился бы на старости лет! Спьяну с конюшней спутал, да еще хранителю библиотеке по сусалу съездил, конюхом обозвав.

— Спьяну?!

— Мне-то не рассказывай! Кто тебя из трактира на себе тащил?

— А вот ты и попался! Как я мог библиотеку с конюшней спутать, если ты сам говоришь, что я пьян был до полного изумления?

— Вот всех и изумил, меня там на целую неделю позабыв, бражник чертов!

— Ты еще мне похами, волчья сыть, травяной мешок! Сейчас шпору в одно место вгоню — будешь знать! Читай, кому говорю!

— Пропил ты шпоры — то, что «вгонять» будешь? Коготки?.. Ладно, ладно, читаю… «Пойдешь налево — домой не возвращайся. Твоя Василиса».

— Я тебе сейчас точно холку намылю!

— Хорошо, хорошо… Так, что у нас здесь… «Пойдешь налево — потеряешь жизнь. Пойдешь направо — потеряешь ко…» Короче, ничего там направо нет. Тупик. Овраг. Чащоба.

— Ври — ври, да не завирайся. Кой что я еще разглядеть могу. Там что-то про коня написано.

— Там написано, что коня надо лучше кормить. И вообще, что там написано — дело десятое, но ты как хочешь, а я — налево.

— Налево, направо… А что будет, если прямо пойти?

— Что — что… О камень долбанешся.

Судя по тому, что голоса я слышал явственно, из небытия я уже вернулся, но почему тогда вокруг все еще так темно? Я попытался пошевелиться и не смог. Руки были крепко связаны за спиной, подбородок упирался в колени, а вокруг… Мешок! Этот маньяк связал меня и засунул в мешок! Вот почему так темно и запах, по сравнению с которым нестиранные солдатские портянки — «Шанель № 5». Да, повезло мне: из огня, да в полымя, от Чугунова — к полоумному старику, играющему в Илью Муромца. За кого он меня принимает? За Соловья — разбойника, или за Змея Горыныча?

— Смотри, гуси-лебеди полетели, — продолжалась, между тем, беседа.

— Какие же это «гуси-лебеди», крот ты слепой? Это дятлы-жаворонки. А за ними — колибри-страусы.

— Ты поостри, поостри еще у меня, волчья сыть, травяной мешок…

— Это мы еще посмотрим, кого из нас на чучело раньше пустят. Ты уже который раз, сослепу, один против войска выходишь? Да еще и меня под монастырь подводишь… Вот, поймают тебя как-нибудь, и…

— Русские не сдаются!

— Поэтому вас почти и не осталось…

Первый голос я узнал: он принадлежал седобородому душегубу, а вот что за подельник у него объявился, пока я в обмороке пребывал? Может, рискнуть? Хуже-то не будет… И, набрав в грудь пыльного воздуха, я заорал, что было сил:

— На помощь! Спасите! Я здесь, в мешке!

— Очухался, — послышался голос старика. — Старею, значит. Раньше, в полсилы — на сутки вырубал. Этому — оплеуху в четвертинку дал, думал, до сумерек не потревожит.

— Да выпусти ты дурня, — попросил второй голос. — Что у тебя за привычка всякое… кого ни поподя, в мешок засовывать?

— Запас карман не тянет, — отрезал старик. — Уж больно молодец подозрителен. Откуда знает, что я на Калку еду? Ни Владимиру, ни Добрыне я этого не говорил. Почему креста нательного нет?

— Совсем старый из ума выжил… Он же тебе сказал: обобрали его. Вон, в какую одежонку постыдную нарядится пришлось. А тут ты еще изголяешся. Не лазутчик это, я такие вещи за версту нюхом чую. Что к дурачку контуженному привязался? Совершил подвиг: посадил в мешок убогого. Тьфу!

«Куда же это я попал?! — в ужасе подумал я. — Территория сумасшедшего дома? Новые русские развлекаются, или Васька Чугунов надо мной пошутить решил? Нет, у этого просто фантазии не хватит…»

Конь все же остановился, мешок опустили на землю, развязали и меня извлекли на белый свет.

— Ну, рассказывай, все, как на духу, — предложил старик. — Кто ты, почему так одет и откуда про Калку знаешь.

— Я — Иван Савельев, из города Санкт Петербурга, — терпеливо, стараясь не раздражать сумасшедшего, пояснил я. — Работаю в компьютерной фирме. Здесь оказался случайно и к вашим играм не имею никакого отношения. Отпустили бы вы меня, а? Не знаю, что у вас за тусовка, но лично я к ней не имею никакого отношения.

— Ну, что теперь скажешь? — повернулся старик к коню.

— А может и твоя правда: похоже и впрямь, лазутчик, — вздохнул конь, и третий раз за день я потерял сознание.

— Припадочный, что ли? — бормотал Илья, похлопывая меня по щекам. — Эй, парень! Ты прости меня, дурака. Не знал я, что ты убогий и настолько на голову больной… Думал — лазутчик вражий. В Карелу-то сейчас, сам знаешь: и финны с уграми проникнуть норовят, и шведы с норвегами ломятся. Если ухо востро не держать, так лет через сто-двести вся Карела с карельским перешейком шведам отойдет. Или, к смеху сказать, вместо надела Новгородской республики, будет какая — нибудь… Финляндия…

— Это опять ты, — простонал я. — Сколько ж можно по голове бить? Мне даже показалось, что лошадь заговорила…

— Конь, — поправил меня грубый бас. — Я не лошадь. Я — конь. Князья и богатыри на кобылах не ездят.

С трудом повернув голову, я покосился на возмущенного коня-мутанта.

— Как вам это удается?

— Что? Говорить? — уточнил конь. — Дурное дело не хитрое. Многим труднее помолчать. Вообще-то мы, кони, сторонники того, что лучше жевать, чем говорить, но иногда в дороге так скучно…

— Нет, как вам удается чревовещательствовать? Это розыгрыш и где-то спрятана скрытая камера, или же я тронулся умом от удара по голове?

— Пил? — строго спросил Илья.

— Что?

— Я спрашиваю: вчера здорово пил?

— Я вообще не пью…

— Точно убогий, — вздохнул конь жалостливо. — Калека перехожий…Стыдно, Илья. Ох, стыдно!

— Да уж, незадача вышла, — согласился Илья. — Нельзя убогого в лесу бросать. Придется с собой тащить, до ближайшего села или города… Пойдешь с нами, бедолага? За обиду причиненную, обещаю от врагов и зверей лютых охранять надежно.

— Пойду, — покорно согласился я. Терять мне было нечего.

Минут пять мы шагали молча. Вопросов у меня было столько, что я никак не мог выбрать из них самый насущный, а когда, наконец, решился, и раскрыл было рот, из кустов раздался оглушающий молодецкий свист. Илья выругался вполголоса и остановился.

— Что это было? — испуганно огляделся я. — Разбойники?

— Вот видишь, а говорил, что все запамятовал, — укорил меня Илья. — Впрочем, этих и после удара по голове не забудешь. Разбойники, разумеется. Да, жаль, не простые — Соловьи.

— Драться будем?

Илья и конь переглянулись, посмотрели на меня со странной жалостью в глазах, и ласково, словно ребенка, попросили:

— Ты вот что… Это… Ты помалкивай, будто вовсе немой. Глядишь, и обойдется…

Из кустов, вразвалочку, выходили два молодца, одинаковых с лица. Они и в одежде были одинаковы: синие косоворотки навыпуск, синие штаны, на шее глиняные свистульки в виде птичек, а на груди деревянные бляхи с надписью: «ДПС».

— «Дорожный патруль Соловьев», — отсалютовал один из них короткой деревянной булавой. — Ваши подорожные грамоты!

— Зачем вам подорожная, мужичье, вы же неграмотны?! — надменно выпрямился Илья.

Патрульный сделал шаг назад:

— Так это что же… это, выходит, сам благородный дон… э-э… богатырь Илья Муромский? Ошибочка вышла, прощения просим…

— То-то, — довольно кивнул Муромец, и собрался было пройти мимо, но Соловьи, с двух сторон, схватили коня за поводья.

— Да, ошибочка вышла: с вас не только грамотка подорожная, но еще и налог, ибо, как мы слышали, покинули вы дружину княжескую, а сие значит, что платить вам теперь наравне со всеми.

— Сколько? — хмуро спросил Илья.

— Грамоте обучен? — полюбопытствовал Соловей. — Знаешь, как буковки на наших бляхах народ расшифровывает? «Дай полушку Соловью».

— С дуба спрыгнули?! — взревел Илья. — С такими поборами я и до Жмеринки не доеду!

— А зачем русскому человеку по свету шататься? — рассудительно заметил Соловей. — От этих шатаний все беды и идут. Понасмотрятся-понаслушаются невесть где невесть чего, а потом на княжеских пирах смуты затевают и права качают… вплоть до увольнения… К тому же, вас двое. Да и конь, как я погляжу, у вас давно не чищен…

— Так я же в дороге какой день — запылился, ясное дело…

— И клеймо на нем какое-то странное, — задумчиво обронил второй Соловей. — Не перебито ли?

— А если проверить на загрязнение окружающей среды? — с угрозой в голосе пообещал первый, и полез было заглядывать коню под хвост.

— Ладно, ладно, остыньте, — сдался Илья. — Вот ваша полушка.

— Две, — нахально заявил Соловей.

— Две-то с чего взялись?! Про одну разговор был!

— А ты прочитай словеса на бляхе наоборот. Что получится? «Скупой платит дважды»! Две. Иначе: коня — на штрафконюшню, а сами — с нами, до выяснения…

— До какого выяснения?!

— Вот это и выясним…

Илья, в сердцах сплюнул, и полез в котомку. Долго копался, отыскивая монетки, наконец, нашел, и бросил в подставленные ладони:

— Подавитесь, разбойники!

— С подорожными закончили, — ничуть не обиделся Соловей. — Продолжим разговор на большой дороге… Как насчет наличия совочка для уборки навоза и мешочка с травами целебными? Имеются?

Муромец покраснел и взялся за палицу.

— Но-но! — в один голос предупредили Соловьи. — Мы при исполнении!

И исчезли в кустах, словно их и не было.

— Как мне не хватает меча — кладенца, — вздохнул Илья. — Кладешь, его, бывает, на все, и — жить сразу легче…

— Бред какой-то, — жалобно сказал я. — Это даже не сказка… Что же мне делать-то, а?

— Ты про что?

С минуту подумав, я пришел к выводу, что врать ему мне нет резона. Если это какой-то хитрый розыгрыш, то я так и так уже в дураках, а вот если все, что я вижу — на самом деле, то… В этом случае, что я ни делай, а хуже уже не будет.

— Из другой страны я, Илья. Или из другого времени… Нет у нас там ни коней говорящих, ни драконов трехглавых, ни кикимор болотных…

— И богатырей нет?! — ужаснулся Илья.

— Ну… В вашем понимании — нет. Перевелись.

— А Соловьи — разбойники? — полюбопытствовал конь.

— Эти везде есть, — вздохнул я. — Да и прочей нечисти хватает.

— Что ж за страна такая жуткая? — поразился Муромец. — Нечисти — полно, а богатыри повывелись… Представляю, что там у вас твориться… М-мда, незадача… Что же нам с тобой делать? Какому ремеслу обучен?

— Компью… Э-э, пожалуй что, никакому.

— Про искусство воинское и не спрашиваю — сам вижу… эка незадача… что бы придумать… Не знаю даже… Ну, хочешь, возьму тебя с собой, на рубежи дальние, в стан богатырский? Дело трудное, жизнь нелегкая, но… поживешь, а там видно будет. Возьму тебя, на первое время, к себе копьеносцем — во всяком случае, так над тобой уж точно никто смеяться не будет. Только предупреждаю: науки я строго преподаю. Забаловать у меня не получится…

— А у меня выхода другого нет, — согласился я, как в воду бросаясь. — Далеко та застава?

— Если с пути не сильно сбились, то к завтрашнему вечеру будем на месте.

— И что, у вас здесь даже драконы… в смысле: змеи-горынычи водятся?

— Да этих-то почти и не осталось, повывели всех…

— А сам ты их встречал?

— Доводилось, — степенно кивнул Илья. — Столкнулись мы с одним прям лицом к… морде, в самом неожиданном месте. Без оружия, пьяные, аж… по-богатырски пьяные… Буквально врасплох меня застал, а я — его. И ну состязаться…

— Справились?

— Нет, оба там и полегли, — заржал конь, получил перчаткой промеж ушей, обиженно выпятил губу и замолчал.

— Змей-то не простой был, а зеленый, — пояснил Илья. — Этот казус тоже учитывать надо… Такого голыми руками не возьмешь. Да — а, беспримерный подвиг был: в одиночку Зеленого Змия одолеть. Нелегко пришлось — чего скрывать. Уж и земля — матушка не держала, а не к лицу богатырю русскому на попятную идти…

— Была у меня одна знакомая сивая кобыла, — снова начал конь, но Илья наклонился к нему и ласково пообещал:

— Я сейчас тебе в одно ухо влезу, а из другого вылезу, — и конь снова замолк.

— Так о чем это я? — продолжал Илья. — Я — мужик простой, и политик высоких не понимаю. Я нутром своим чую — что мне по нутру, а что нет. Зато дорога моя прямая, и истины простые. Кто к нам с мечом придет, тот в орало и получит. Не говорите мне, что делать, и я не скажу вам, куда идти. Настоящий богатырь тот, у кого меч в ножнах, вера в — сердце а промеж ног — богатырский конь… э-э… Вобщем, землю свою защищай, друзей береги, мать — отца почитай, служи верой и правдой, на Бога всей душой полагайся… А то развелось тут в последнее время… политик всяких, — он досадливо тряхнул головой, что-то вспоминая. — До того скоро дойдем, что бушмэнов за пример подражания брать станем…

— Кого? — удивился я. — Бушменов? Папуасов, что ли?

— Кого среди них только нет, — вздохнул Илья. — И папуасы, и мамуасы… Мутанты всякие, вроде человека-паука, человека — летучей мыши и прочей нечисти. Даже черепашки зеленые имеются. Наподобие наших зеленых чертиков, только наяву и с сабельками.

— А-а! Так вы про американцев?! — догадался я.

— При чем здесь американцы? — удивился Муромец. — Я очень люблю Марка Твена — замечательный старик. Иногда заглядывает ко мне в гости со своими внуками — Томом и Геккельбери. Да и Форест Гамп мне глубоко симпатичен, хоть он и вроде тебя… тоже, не от мира сего… Нет, это не американцы, это отдельная нация — бушмэны. Страна такая есть. Так и называется — Буш. Сами себя они расшифровывают как «Большая Указующая Шишка», но это они себе льстят… Пока я жив… Уж больно они всех учить любят. И все себе же на пользу. И верховный властитель их Бушем именуется. Был уже у них Буш-отец, Буш-сын, теперь ждут прихода Буша — святого духа. По пророчествам — серо-зеленый такой, печать на нем и прочие знаки бесовские. Говорят, когда придет — полмира ему поклониться, вот тогда он всех и… А вообще они выглядят-то вроде как люди. Даже слова иногда правильные говорят: о счастье человеческом, о вере и любви, о взаимопомощи и безопасности… Но гипнотизирующие слова эти, а на деле все совсем наоборот выходит. Одна жуть кровавая да пустота бездуховная. Долго мы их отличить от обычных людей не могли. Креста они не боятся (впрочем, они и Бога, похоже, не очень-то и боятся), серебро даже обожают, да и чеснок едят с удовольствием…

— И как же различать научились?

— Вопрос волшебный надо задать. «Что тебе дороже жизни?» Наши-то, дурни, либо правду скажут, либо соврут, а вот у бушмэнов один ответ: «ничего дороже моей жизни нет».

— Так это же гуманисты!

— Кто?

— Ну, люди, которые против войн, бед там разных, страданий… Пацифисты всякие…

— Я, Ваня, всех этих твоих умных слов не знаю, — покачал головой Муромец, — но только бушмэны не чужую, а свою жизнь и свои интересы дороже всего ценят. А лично меня дед так учил: «Человеком мало родится. Человеком еще стать надо. И человеком становятся, лишь собой пожертвовав. Отдав себя за други, за дело, за веру, за любовь… И жизнь вечную получить можно, лишь над земной не трясясь. Каждый человек бесценен и бессмертен… Если он — Человек». А бушмэны за счет других живут, как паразиты. Много они стран уже под себя подмяли. Кого купили, кого соблазнили, кого запугали… А теперь и до нас очередь дошла. Было раньше три былинных богатыря: Россия, Украина и Белоруссия, и никто их по отдельности не представлял, ибо эта тройственность была единосущной — славянской. А потом… Вобщем, одна осталась сейчас Русь. И богатство ее покоя бушмэнам не дает. Но ничего, как говорят: «мауглей боятся — в джунгли не ходить». Мы, чай не крохотная страна Симбада — нефтесоса, которую издалека можно страшными заклятиями разрушить. Наши — то заклятия, от дедов оставшиеся, посильнее будут.

— Что за заклятия такие мощные? — заинтересовался я.

Илья опасливо огляделся, склонился ко мне и на ухо, едва различимо, прошептал что-то вроде: «авось», «небось» и… Вот третье я, к сожалению, не разобрал. То ли «дуй с ним», то ли «хам с ним». Не расслышал я…

— И что, такие мощные заклинания? — не поверил я.

— Неодолимые, — заверил Илья. — На себе проверял — ни разу не подводили. Запомни — пригодится.

— Запомню, — пообещал я.

— Вот на границу с этими бушмэнами мы и едем. Копят они силы, копят… А мы, как всегда не готовы. Князю Владимиру не до этого. Он голодных слонов в Зимбабве кормит и братскую помощь голодному Маугли оказывает.

— Как-то у вас все… прям, как у нас…

— А ты, думал — в сказку попал? Если боишься, так только скажи: не обижу, и даже помогу побыстрее к бушмэнам перейти.

— Намекаешь, что на Руси такие и даром не нужны? Этим ты меня не напугаешь. Я саму Перестройку, вот как тебя, видел. И ничего — пережил.

— Забавный ты, — усмехнулся Илья в усы. — Не всегда я тебя понимаю… Но ничего, дорога дальняя, друг к другу приглядеться успеем…

Не успели. Поздно мы заметили притаившийся в кустах ларец с синей шишкой наверху. В небо взвился залихватский разбойничий пересвист, и на дорогу выпрыгнули двое из ларца, одинаковы с лица. Муромец вздохнул и полез в поясной кошель…

… Ехали мы долго. Дорога тянулась через сказочной красоты леса, чистые и светлые, бежала поперек долин заросших годами некошеной травой, вдоль лазоревых озер, и я понемногу начал успокаиваться, привыкая к дикости ситуации, в которой очутился. Проплывали мимо деревушки, мальчишки пасли стада гусей и коров, мужики пахали землю, бабы спешили к колодцам со звонкими ведрами на коромыслах… И, потихоньку, меня стала охватывать сонная лень.

— Остряки самоучки, — ворчал Илья, разглядывая очередной камень на перепутье, на котором, возле стрелочки, указывающей направо, была высечена буква «М», а возле стрелочки налево — «Ж», — И ведь не лень им было зубило о камень тупить. Лучше бы что полезное сделали: шалашик для путников срубили, аль навес какой… Жарко становиться — солнце в самом зените. Я вот думаю: не передохнуть ли нам часок — другой где-нибудь в тенечке, пока полуденный зной пройдет? Вон, у озера и полянка подходящая виднеется. Ты как? Вот и я так думаю…

Он снял кольчугу, расстегнул ворот рубашки, и с довольным кряхтением растянулся на теплом мху.

— Вздремни и ты, Ваня, — предложил он. — Если что — конь разбудит… Если его раньше волки не утащат…

Конь покосился на него с негодованием, фыркнул и направился к зазывно зеленеющей полянке.

Я вышел на берег, снял кроссовки и опустил гудящие от напряжения ноги в холодную воду…

Слева, в камышах, что-то заплескалось, заворочалось и метрах в трех от меня, из воды на берег выбралась крохотная, не больше моей ладони, собачонка. Явно из последних сил, щенок сделал пару шагов и мокрой тряпкой плюхнулся на песок. Бока бедолаги вздымались, лапы слабо подергивались, а из разинутой пасти клокочуще вырывалось жалобное:

— Хр-р… Р-рх-х… Сх-х-р-р… С-сука, Герасим… друг, называется… Ну, погоди, встретимся на темных дорожках Гримпленской трясины …

— Говорящая собака! — в изумлении покачал я головой. — Хотя, чего удивительного: если есть говорящая лошадь…

Собачонка медленно повернула ко мне голову, ее глаза расширились, и вдруг она заорала так пронзительно и противно, что у меня едва не заложило уши:

— А-а-а! Говорящий мужик! Спасите! Помогите! Мужик заговорил!..

— Да не волнуйся ты так, — попытался успокоить я ее. — У нас все мужики — говорящие…

— Собачья жизнь! — с чувством пожаловалась несостоявшаяся утопленница и потеряла сознание.

Я хотел было броситься к ней на помощь, но тут, за моей спиной, кто-то сообщил, негромко и уверенно:

— Не волнуйся, она не умрет. Уж с ней-то все будет в порядке.

На краю поляны стоял высокий, худой старик в длинной, белоснежной рубахе. Не по годам густые, белые как снег волосы были прихвачены на лбу тонким кожаным ремешком. Грудь закрывала ухоженная борода, но грубо вырезанные бусы, составленные из фигурок лесных зверушек, мне рассмотреть у него на шее, все же удалось. На широком, кожаном поясе умещалось десятка два всевозможных мешочков и глиняных баклажек. В руках старец держал огромный, больше его роста, посох, и у меня почему-то возникло стойкое ощущение, что посох непрост даже для этого мира. Не знаю почему, но я был уверен, что разожми старец ладонь, и посох тут же уйдет в землю, как ключ в илистое болото — бульк! — и нет его.

— Это правда, — кивнул старец, и я даже не удивился, что мои мысли для него не тайна. — Этот посох даже твой Илья не удержит.

Я оглянулся на храпящего в тени сосен Муромца.

— Не проснется, — заверил старец. — Хоть сон у него и чуток, как у каждого кордонщика, но сейчас — не проснется.

— Кто вы?

— Какая разница, — пожал он плечами. — У меня много имен. В каждом веке — свое.

— Послушайте… Я вижу, что вы понимаете все, что со мной происходит… Что это? Я сошел с ума?! Я жив или мертв? Что вокруг?!

— Философские вопросы, — усмехнулся он. — Увы, Иван, но пока я не смогу дать тебе на них ответ. Должно пройти какое-то время. Просто поверь, что это было необходимо и что все, что вокруг тебя происходит — весьма реально… для тебя.

— А… Как мне вернуться?

— Никак, — жестко сказал он. — Сейчас все объяснить не могу, но… ты погубишь этот мир, Иван.

— В смысле — изменю? Он станет другим, и как следствие…

— Нет, просто погубишь. И плохих, и хороших, и людей, и зверушек. Даже камни с облаками не пощадишь. Ты пришел только ради этого и ты это сделаешь. Никто и ничто не сможет тебя остановить. Даже ты сам. Я хочу кое-что понять в людях, потому и … Нет, не могу я сейчас тебе все рассказать — извини, просто не поймешь.

— Что же мне делать?

Он пожал плечами:

— Живи. Только… Влюбиться не вздумай. Это мой тебе совет. Ибо с этим миром погибнет и та, которую ты полюбишь… Или — влюбись, потому что не было и не будет больше у тебя такой… сказочной любви…

Сказал — и исчез. Без звука, безо всяких там вспышек и спецэффектов: был старик, и нет старика. Даже мох не помят.

— Еще один слабоумный, — вздохнул я. — Кажется, я в страшной сказке про седобородых идиотов…

— Что ты там бормочешь? — сквозь зевок протянул позади меня проснувшийся Илья. — Русалок выманиваешь? Ого, что это у тебя?

Он склонился над щенком и осторожно потрогал его пальцем.

— Живая?

Собачонка открыла глаза, на мордочку снизошло выражение предельной эйфории:

— Герасим!.. Герасим, если б ты знал, что мне сейчас приснилось… Это… Что?! Кто?! Где Герасим?! Кто вы?! о-о, нет! Нет, только не это… Мама, я хочу обратно…

— У меня такое ощущение, — задумчиво сказал Илья, — что компания у нас подбирается душевная, но… причудливая. В том смысле, что с причудами. Этот комок истерики и визгов — тоже из твоего мира?

— Нет, — ответил я. — Это из классики.

— Откуда? Впрочем, не объясняй, все одно не пойму. Я все же больше по части «в морду кому дать», а эти ваши загадки нехай Яга разгадывает.

— Баба Яга? — уточнил я. — У вас на кордоне живет баба Яга?

— Ну и что? — хмыкнул Илья. — Что здесь такого? Ну и живет… С ней проще. Бушмэны честные поединки не признают, все норовят какой-нибудь магической пакостью воспользоваться. Все их монстры диковинным оружием владеют, по воздуху летают, под землей ползают. Если б не яговские ворожбы, давно бы мы там все полегли. Как в Багдаде, где все спокойно, ибо — кладбище. А то, что ведьмой стала… Были у нее причины. Что делать… И так бывает… Все, нам пора. Собирайся в дорогу.

— А это? — кивнул я на затравлено озирающуюся собачонку

— Возьмем с собой, — пожал плечами Илья. — Не здесь же бросать. На заставе разберемся — кто куда и что почем. Эй, визгливый, поедешь с нами?

— А не сожрете? — полюбопытствовал щенок.

— Не в Корее, — гордо ответствовал Илья, залезая в седло. — В России сердцем дракона и печенью медведя лакомятся, а уж никак не собачьими хвостами или какими-нибудь лапками лягушачьими. Лезь в сумку.

К заставе мы вышли далеко за полночь. Лес неожиданно расступился и в лунном свете нам, неожиданно, открылась большая, каменистая долина, рассеченная посредине мерцающей в лунном свете рекой. Дальняя часть ее сияла от обилия костров, клубилась фосфорцирующим туманом, без конца двигалась, переплеталась и растекалась тенями… С нашей стороны было тихо. В полумраке угадывались силуэты частоколов, рвов, нагромождения камней, какие-то постройки, и лишь возле узенького мосточка через реку горел одинокий, крохотный костерок.

— Дозор, — перехватил мой взгляд Илья. — Да, по сути дела он тоже не нужен — Золотой Петушок еще ни разу не подводил… Нет-нет, тебе не туда. Эту ночь ты у Яги проведешь… На всякий случай. А там думать будем…

Мы снова углубились в лес, сделали, как мне показалось, небольшой крюк и оказались на полянке, обнесенным огромным, в три человеческих роста, частоколом. Илья снял с седла палицу, примерился было стукнуть в окованные железом ворота, но не успел: створки дрогнули и бесшумно поползли в стороны.

— Как ей это удается, — досадливо проворчал Илья, приторачивая палицу на место. — Ни днем ни ночью врасплох не застать. Она что, не спит вовсе?!

Изнутри двор производил впечатление. Мне доводилось видеть и реконструкции старинных усадеб в Карелии и в Суздале, и загородные коттеджи «новых русских» стилизованные «под старину», но это… Ближе к дальней части частокола, освобождая место для двора, стоял… нет, не дом даже — терем. Светлый, добротный, словно сработанный руками гениального зодчего, без единого гвоздя, в три этажа, с резными наличниками и искусно украшенным деревянными кружевами крыльцом. Баня, колодец, многочисленные пристройки и беседки были исполнены и расположены на удивление гармонично, спланировано, продуманно. Впервые в жизни я полностью осознал значение слова «зодческое искусство». При этом все выглядело так, словно было закончено только вчера: дерево чистое и светлое, никаких трещин, разводов, подтеков. Под ногами тихо шуршал явно речной песок.

— Вот так, — понимающе оценил мое молчание Илья. — Но главное не это… Если б ты только знал, какие здесь чудесные, великолепные, сказочные погреба! Ах, какой это многолетней выдержки… кх-м-м… погреба.

— Кто о чем, а вшивый о бане, — послышался откуда-то сверху спокойный, моложавый голос. — Подождите, сейчас я спущусь к вам.

Не успел я поднять глаза на балкончик второго поверха, откуда звучал голос, а Яга уже стояла перед нами, рассматривая нашу компанию, и глаза у нее были невеселые.

— Тьфу, ты! — сплюнул в сердцах богатырь, — Напугала… Как это ты? Спрыгнула, что ли?

— Прибыл, все-таки, значит, — словно не слыша его, рассматривала меня Яга. — А и как тебе не прибыть, если… Стало быть, так тому и быть…

Больше всего она напоминала учительницу химии на пенсии: чуть надменная, седовласая, со следами былой красоты, явственно проглядывающих сквозь маску прожитых лет…

— А я тут паренька по дороге подобрал, — начал было Илья, но Яга остановила его властным движением руки:

— Вижу, не шуми. На ночь я его пристрою, а утром… Утро вечера мудренее. Ты иди к себе, Илья, завтра тебе нелегкий день предстоит. Бушмэны поединщиков выставляют. Ты вовремя успел, а теперь иди, иди, спи, богатырь.

Илья кротко кивнул, передал мне мешок со щенком — недотоплишем и, развернув коня, скрылся в сгустившемся за воротами мраке.

— Что ж… Иди за мной, — вздохнула Яга. — Нет, с вопросами погодить придется. Все завтра. Завтра все…

Возле маленького, похожего на пряничный домик, остановилась, распахнула дверь:

— Здесь отночуешь. Баню во дворе видел? Натоплена. Одежда на кровати. Старую выброси, или, лучше, сожги. Пить захочешь — на столе крынка с квасом брусничным… Да, чуть не забыла: жуть свою ночную одну во двор не выпускай.

— Какую жуть? — не понял я, но тут мешок в моих руках зашевелился и заспанная щенячья мордочка невинно полюбопытствовала:

— Бабушка, а вы тоже — говорящая?

— Цыц! — не повышая голоса скомандовала Яга. — Подури у меня еще, создание невинное, беззащитное. Уж я-то знаю, в кого вырастешь…

— Так это ж еще когда будет, — зевнул щенок и спрятался в мешок.

Я счел за благо вопросов не задавать и шагнул в прохладный полумрак избы. Огромная, выложенная синими изразцами печь, резные лавки, табуреты и сундуки, расписанные под хохлому ложки, ковши и миски, огромная медвежья шкура на полу у манящей перинами кровати, горящие на столе свечи — все уже ожидаемо, привычно, сказочно…

Пристроив щенка поближе к огню, я взял лежащие на кровати рубаху, вышитую красными нитками, штаны из черной, крашеной кожи, такие же черные, прошитые по голенищу золотыми нитями сапоги, кожаную безрукавку, в тон сапогам, и отправился в баню.

Во дворе остановился, впервые позволив себе роскошь оглядеться не очумело-стеснительным взглядом, а не торопясь, обстоятельно, вдумчиво. Чувства были необычные и захватывающие до щенячьего визга. И это все — происходит со мной! Со мной! Со мной!!!

— Э-э…Кхм-м… Простите, миблейший, — кашлянули сзади, но я уже научился не подпрыгивать от неожиданности и обернулся с должной вальяжностью богатырского копьеносца.

То, что передо мной стоял огромный, как боров, и черный, как грач, кот, меня уже не удивляло, как и то, что кот говорил. Смущало то, что кот был в кепке. Старой, прожженной в двух местах, грязной клетчатой кепке. Будь он в сапогах — я бы понял, но кепка…

Подумав, я спросил:

— А примус?

Кот пригладил лапой роскошные кавалерийские усы, и ностальгически вздохнул:

— Ах, милейший Иван Семенович, если б вы только могли знать, как ваш вопрос раздирает мне сердце. Крайне тяжело отказываться от застарелых привычек, особенно, если эти привычки — дурные. Кто-то носит усы, кто-то, буквально, спит в любимом костюме, кто-то не расстается с трубкой и скрипкой. Если б вы знали, как я скучаю по примусу. Но увы — увы! — примус будет изобретен еще весьма и весьма нескоро. Не могу же я, в самом деле, ходить по двору со свечкой? Смешно сказать… Примус — это еще куда не шло, но свечка — явный перебор…

— А кепка? Кепка будет изобретена не намного раньше примуса.

— И в этом вы правы, мой жестокосердечный друг, — согласился кот, и, широко размахнувшись, запустил кепку в распахнутые ворота. — Ходить по этим лесам в кепке — еще хуже, чем прогуливаться по Парижу в кальсонах. Но — обстоятельства, обстоятельства…

— Итак, — подбодрил я, видя, что кот мнется, не решаясь перейти к сути вопроса. — у вас ко мне какое-то дело?

— И снова — в точку! — обрадовался кот. — Дело. Именно дело привело меня к вам, драгоценнейший Иван Семенович. Разве осмелился бы я беспокоить вас в столь неурочный час разговорами о погоде, или, страшно даже подумать, просьбами изобрести в этом мире кепку или примус? Дело, исключительно дело… Не могли бы вы… Как бы это сказать… Только не обижайтесь, милейший Иван Семенович, ибо моя просьба продиктована не личными симпатиями или антипатиями, а исключительно крайней необходимостью… Одним словом, не могли бы вы, так сказать, того… Исчезнуть.

— В каком смысле? — опешил я.

— В прямом. В самом что ни на есть прямом смысле — исчезнуть. Этак, знаете, щелкнуть пальцами, или взмахнуть рукавом, и… исчезнуть?

— Но… я не умею исчезать, щелкая пальцами, — растерялся я. — Не обучен. Стыдно признаться, но я вообще не умею колдовать. Даже ворожить. Уж простите великодушно.

— Простить не могу, — отрезал кот. — Непостижимо обидно, что вы пришли уничтожить этот мир, но еще обидней, что это должен сделать человек, не умеющий даже щелкать пальцами. Тут, знаете ли, полно людей, которые хотят или уничтожить, или переделать этот мир. Иногда так и хочется крикнуть: «В очередь, сукины дети, в очередь!..» Но что б это сделал человек, наподобие вас… Изумительная несправедливость. Можно подумать, у вас этих миров, как курток замшевых. Три куртки, три портсигара отечественных, мира… три.

— Я вас решительно не понимаю.

— И я вас не понимаю, Иван Семенович! — горячо воскликнул кот. — Неужели вам так уж сложно, к примеру… повеситься? Или, если это противоречит вашим внутренним убеждениям, бесстрашно броситься в схватку с лютым врагом и погибнуть смертью мужественной и красивой? Для этого завтра будет самый подходящий день: тепло, тепло, а не жарко… Вы — впереди, в белой, развевающейся на ветру бурке…

— Это не поможет, — хмуро глядя на него, ответил я. — Ко мне тут уже подходили… С подобными заявлениями. Но они, по крайней мере, не предлагали подобных глупостей. Это предопределено.

— Ну, если предопределено, — протянул кот. — Тогда конечно… Тогда мои предложения теряют актуальность. Подходил к вам такой вальяжный, с тросточкой? Нет? Впрочем, это неважно… Но, может быть, все же стоит попробовать, а, милейший Иван Семенович? Ну что вам, право, стоит? Я тут и веревочку подходящую припас, и растворчик мыльный у хозяйки стянул, хоть и нелегко это было — уверяю вас. А уж моя помощь в этом деле будет крайне высококвалифицированной. Готов поклясться на примусе, что еще никогда и ни у кого не было столь усердного и старательного помощника.

— Благодарю вас, миблейший, — передразнил его я, — но ваше предложение я вынужден все же отклонить. Как несовместимое с моими планами на будущее.

— Хорошо, хорошо, — заторопился кот, видя, что я собираюсь уходить. — Оставим рассмотрение этого вопроса… на более поздний срок. Уверен, что обдумав его на досуге, вы не сочтете его смысл таким уж неприемлемым. Но пока… Хотя бы… Ведь это такая малость… Не могли бы вы хотя бы вашу собачку… того… Посадить в мешок и бросить в ближайшее болотце, а? Нет-нет, если вам самому затруднительно, можете передать мешочек мне, и я сам произведу эту прият… печальную процедуру.

— Да вы что, любезный, на днях с дуба упали?! — взревел я, озлобленный такой наглостью. — То мне веревочку с мылом подсунуть норовите, то вам щенок помешал… Это уже выходит за всякие рамки!

— Как и само ваше появление, — не стал спорить кот. — Чрезвычайные вопросы и решений требуют… необычных. Ну что вам с этой псины? Себя — да, я понимаю: себя — жалко. Но к этой твари вы и привязаться-то толком не успели. Вы хоть можете предположить последствия от ваших поступков? Один вон, тоже, пожалел бездомную собачку, домой привел, человека из нее решил сделать, а что вышло?

— Шли бы вы, уважаемый… налево, сказки говорить! На сим, позволю себе с вами раскланяться.

— Каждый, кто ходит «налево», рассказывает сказки, — обиженно проворчал кот, — а нарицательным это сделали почему-то только по отношению ко мне… Ну что ж, я искренне пытался вас предупредить, а в остальном, как говориться, воля ваша…

Ни о какой бане речи быть уже не могло. С сумасшедшего кота сталось бы и спалить ее, обстоятельно подперев дверь… тем же примусом. Я вернулся в избу, закрыл дверь на огромный металлический крюк, сгреб сонно поскуливающего щенка в охапку, и завалился вместе с ним на покрытую шкурами кровать.

— Говорящий мужик, — сонно пробормотал щенок, прижимаясь ко мне.

— Спи, спи, бедолага, — погладил я его по лобастой голове. — Спи, и ничего не бойся. Не отдам я тебя. Сдается мне, что мы оба в этом мире не самые желанные гости. Но… Пробьемся. А пока спи, малыш…

Под моим боком он сопел так уютно и умилительно, что я даже не заметил как и сам провалился в мягкий ворох предутренних снов…

— Мужик! Эй, говорящий мужик! Просыпайся! Солнце взошло, говорящий мужик!

Я открыл один глаз и укоризненно посмотрел на прыгающую по моей груди собачонку.

— Во-первых, меня зовут Иван, — сообщил я. — А во-вторых, в моем мире, люди с восходом солнца только ложатся спать.

— Ты из Трансильвании? — удивилась собачонка. — Дракулу видел?

— Я из Петербурга, там каждый второй — Дракула… Ты мальчик или девочка?

— Девочка, — кокетливо потупилась она. — Порода — стигийская сторожевая. Меня Скиллой зовут.

— Кто бы сомневался, — вздохнул я и поднялся. Рядом с этим комком энергии о сне можно было и не мечтать. — Баню я вчера проворонил, придется пользоваться естественными водоемами. На озеро пойдем?

— Спасибо, — язвительно ощерилась она. — С одним я уже на озеро сходила… Нет, я уж лучше здесь подожду. Озеро, от ворот — направо.

— Откуда знаешь?

— Нюхом чую, — заверила она с такой интонацией, словно «отвечала на Герасима».

«С чувством юмора создание», — подумал я, выходя во двор.

Стояла утренняя тишина. Лишь тоненько подтренькивали лесные птахи, хоронящиеся в поднебесье сосновых крон. Узкая, усыпанная хвоей тропинка, змеилось с косогора к небольшому, серебряному, озеру. Я опустил ладонь в воду и пошевелил пальцами, распугивая любопытных мальков.

— Как вода? — полюбопытствовал звонкий девичий голос.

— Теплая, — не оборачиваясь сообщил я. — И впрямь, как парное молоко. А ты кто? Русалка? Неяда? Хозяйка озера?

— Нет, что ты, — рассмеялись сзади. — Я — внучка Бабы Яги.

Я скосил глаза, пытаясь разглядеть, кто стоит у меня за спиной, и когда это, отчасти, получилось, вскочил, как громом оглушенный… вернее, попытался. Сложно, знаете ли, пытаться одновременно подняться с четверенек, повернуться на сто восемьдесят градусов и при этом удержаться на размывающемся под ногами песке…

Зато из воды я поднялся, как можно более солиднее. Немного мешали свисающие с ушей водоросли, но мне, честно говоря, было уже не до них…

Длинные, заплетенные в толстую косу, золотистые волосы, точенное, словно на камее, лицо, озаренное лучистыми, немыслимой красоты васильковыми глазами, брови, много темнее волос, и оттого придающие лицу совершенно запредельный шарм… Да что я могу передать примитивными, сухими, как ореховая скорлупа, словами? Это просто была — ОНА! Она! Единственная на свете. Неповторимая. Смысл жизни и смерти. Альфа и Омега. И я понял, что погиб, ибо с ужасающей ясностью почувствовал: она никогда не будет моей…

— Ну вот, заодно и помылся, — улыбнулась она, и искорки в ее глазах сожгли остатки моего сердца. Осталась каменистая площадка души и крохотная горстка пепла. До крови закусив губу, я вздохнул, и новым, непривычным для меня голосом, подтвердил:

— По крайней мере, хоть у тебя это утро начинается с улыбки. Меня зовут Иване.

— А я Настя. Это тебя Муромец привез ночью?

Ответить я не успел. В дальнем конце тропинки появился высокий, сухощавый силуэт и голос Яги строго позвал:

— Настя!

— Я здесь, бабуля, — помахала ей рукой девушка. — Я познакомилась с Иваном.

— Я рада за вас, — так же сухо сообщила старуха. — А теперь возвращайся в избу, мне нужна твоя помощь. Иди, иди, я скоро подойду.

Дождавшись, пока девушка скроется за деревьями, старуха неторопливо приблизилась ко мне, и, глядя в сторону, раздельно и без эмоций отчеканила:

— Она не для тебя. Даже не надейся.

— Я знаю, — так же спокойно и раздельно признал я. — Я это понял. Почувствовал.

Она пристально посмотрела мне в глаза. В ее взгляде что-то промелькнуло и напряжение на лице уступило место легкой печали:

— Не врешь — вижу… Не завидую я тебе… Странно все складывается, верно?

— Мне бы домой, — безнадежно и горько попросил я.

Старуха вздохнула, повернулась и пошла по тропинке обратно. Неожиданно мне в голову пришла сумасшедшая мысль.

— Бабушка, — окликнул я ее. — В своем мире я близорук, но ведь в этом мире все иначе… Вы владеете этой… магией, так не могли бы вы…

Старуха повернулась, несколько секунд пристально всматривалась в мое лицо, потом неожиданно взмахнула рукой, словно что-то вырывая из моих зрачков… От режущей боли я вскрикнул. Перед глазами поплыли ярко красные пятна, и на секунду я испугался, что окончательно потерял зрение. Но кровавый туман постепенно рассеялся…

— Фантастика! — изумленно прошептал я, пытаясь привыкнуть к новым краскам и новым ощущениям. — Даже не знаю, как и благодарить…

— Просто не подходи к моей внучке, и все, — сказала она, и, повернувшись, пошла прочь…

Когда я вернулся, чистый и переодетый в обновки, возле порога моего временного пристанища уже дожидался широкоплечий Илья.

— Готов? — спросил он, протягивая мне мешок с возмущенно повизгивающей Скиллой.

— А что остается? — философски отозвался я.

— Ну и молодец. Что ж, сразу всего, происходящего в нашем мире я тебе и не объясню, но этому научишься потихоньку. А для начала отстроим тебе дом. Я поговорил с нашими, они помогут. Не хоромы, но одному перебедовать вполне хватит. Лавки — чугунки люди дадут, хозяйством потихоньку обзаведешься. А сам ко мне копьеносцем пойдешь, как я и обещал. Жалование не положу — сам беден, зато воинской премудрости научу. В детинце, среди ратоборцев, некоторое время побудешь, пооботрешься. Да и вообще скучать тебе не придется.

— Это уж точно! — подтвердила из мешка Скилла. — Не робей, говорящий мужик! Приключений на наш век хватит! Дядя Илья, я правильно говорю?

Я только вздохнул: что-то подсказывало мне, что они не врут…

ГЛАВА 2.

…благо мне не надо описывать волшебный дом: уже давно Шехеризада меня предупредила в том. Но светлый терем не отрада, когда не видим друга в нем. А. С. Пушкин.

— … Есть здесь какая-то хитрость, а вот какая — не пойму, — ворчал Муромец, пока я помогал ему снимать доспехи. — Испокон веку сторонились бушмэны честных поединков, а тут зачастили, словно упущенное наверстать стараются. Да и поединки-то все какие-то дурацкие. Уж какой месяц бью их, бью… Нутром чую, что что-то тут нечисто, а понять — мозгов не хватает…

Я молчал, развязывая на его широкой спине многочисленные узлы богатырского панциря. Прошло полгода, как я прибыл в этот мир, а я до сих пор не понимал и сотой доли того, что здесь происходило. Да и мыслимо ли так быстро понять даже бытовой уклад совершенно нового для тебя мира? Помимо сказочного уклада, который мне уже не казался чем-то из ряда вон выходящим, мне приходилось усваивать жизнь с самых азов, с тех самых прописных истин, которые здесь известны каждому ребенку, а для меня были едва ли не откровением. До драконов ли тут со всевозможными кикиморами, когда никак не можешь запомнить чем отличается обычная верста от версты «межевой». Что «копытце» — это посох со специально выдолбленным наверху углублением для… Догадываетесь, откуда пошло выражение: «на посошок»? И сколько аленушек воет по корчмам над своими иванушками: «Не пей из копытца, козленочком станешь!» Поздно! Блеют их иванушки под столами, нализавшись до козлиного состояния. Илья уверяет, что еще лет десять-пятнадцать назад и порядок был иной, и народ, и сказки, но пришла Эпоха Перемен, и… Что-то это мне напоминает… Да леший с ними, с правилами и определениями. Что б рассказать о них, потребовался бы многотомник потолще карамзинского. Без них забот хватает. Взять хотя бы ту же Скиллу. Знаете, как растет эта наглая, болтливая, не желающая слушаться свинья, именуемая почему-то собакой? Прожорливому хомяку всего полгода, а размерами уже превосходит молодого теленка, и останавливаться на этом явно не собирается. Игривая бестия постоянно забывает о своих размерах и норовит то запрыгнуть мне «на ручки», то заползти ночью на кровать и «свернуться комочком» на моей груди, вдавливая в доски постели как гвоздь…

Да, теперь у меня есть свой дом. Как и обещал Илья, обрести «свой угол» мне помогали всем миром. Дело в том, что собственный дом могут иметь только молодые семьи или «избранные». Избранные — это те, кто избрал своей долей служение стране, роду, людям. И люди платят им тем же, помогая хоть как-то скрасить жизнь полную опасностей и лишений, дабы легче было им нести свое подвижничество во благо простых людей. Общество брало на себя часть их бытовых забот — поставляло пищу, делали некоторые уступки, и исключения из общих правил… Вот в мой бы мир эту замечательную традицию… Как оруженосец Ильи я тоже считаюсь «избранным». До витязя мне еще так же далеко, как семечку до дерева, но отблеск славы былинного богатыря падает и на мою скромную персону. Потому и дом мне построили знатный, но… Делалось это с еще одним прицелом: вы не поверите, но у самого Ильи не было своего дома! Славного витязя любой почитал за честь пустить в свой дом на ночлег, а в связи с ратной жизнью, держать свой собственный дом он попросту не мог. Семьи у него не было, и заводить хозяйство не имело смысла. По намекам и обрывкам разговоров я понял, что с женой и сыном Муромца случилась какая-то беда, но сам он молчал, а расспрашивать было как-то неудобно. Вот так и получилось, что в довесок к оруженосцу Илья чуть ли не впервые в жизни обрел собственный угол. Сам-то он, по наивности, считал, что лишь гостит у меня, но ни я, ни его соратники по оружию не развеивали его иллюзий, что бы, часом, не ущемить гордость старого богатыря. С ведением хозяйства тоже все наладилось: Баба Яга выделила нам персональную скатерть-самобранку и три несгораемых свечи. Правда, готовила эта скатерть на уровне общепитовской столовой, но, во всяком случае, стоять несколько часов у печи нам не приходилось, а стряпуху нам нанять было бы просто не на что…

Илья тренировал меня лично. Было больно. Нет, вы меня не поняли: было по настоящему больно. Вам, изнеженным технической революцией, даже не представить, насколько мы отличаемся от наших предков. Попытайтесь на секундочку совместить в своем воображении тренировки бойца «Альфы», с повседневным трудно лесоруба или каменотеса. А уж витязь и вовсе — штука единичная, если так можно выразиться, уникальная. Что бы вырастить витязя, надо иметь не только силу и здоровье, но и провести годы тяжелейших тренировок у лучших мастеров своего дела. Осоловевший от недосыпания, со скрюченными от вяжущей боли мышцами, я поначалу просто отупел, напоминая себе и окружающим настоящего Ивана-дурака, но прошла неделя, месяц, другой… И однажды, разозлившись на ручного медведя Егоршу, из баловства повалившего плетень, который я терпеливо ставил четыре вечера, в сердцах огрел его кулаком по лобастой башке так, что бедолага сел на задние лапы, полчаса пребывая в нешуточном изумлении…

— Какая-то тут хитрость, — продолжал ворчать между тем Илья. — Бушмэн — ратоборец, все равно что Муромец — философ. Я, конечно, тоже поразмыслить иногда могу, но очень меня на это напрячь надо… Нет, нельзя требовать от человека того, к чему он непригоден… Эх, побольше бы мне ума — враз бы загадку решил…

— У Бабы Яги просить мозгов не пробовал? — пошутил я.

— Просил, — усмехнулся он. — Только старая сказала, что по законам ворожбы, что-то из ничего не рождается. Зачаток нужен, хотя бы зерно. Что делать, если нет у меня того желудя, из которого дуб мысли вырастает?

Ответить я не успел: со двора донесся до нас веселый голос Алеши Поповича:

— Илья! К тебе гонец от князя киевского! Примешь, или гнать со двора?

Муромец помрачнел, но все же крикнул:

— Зови! Узнаем, что хотят от бывшего дружинника…

В горницу вошел красный от унижения и злости посыльный. Стараясь держать себя в руках, отвесил низкий поклон:

— Исполать тебе, богатырь.

— И тебе, гонец, — склонил голову Илья. — Что просил передать князь?

— Князь требует тебя в Киев, — сказал посыльный. — Немедленно.

— О как… Прямо — требует… А зачем?

— Про то мне неведомо. Приказано лишь передать, что б собирался не мешкая.

— Если я правильно помню, то князь освободил меня от присяги, данной ему, — напомнил Муромец. — И он мне более не указ.

— Что передать ему? — сухим, как прошлогодняя береста, голосом спросил гонец.

— Буду думать. Видать, и впрямь что-то серьезное, если смирив гордость, о помощи просит… Завтра выеду. Не ради него, а ради земли родной, коей беда грозит… Так и передай.

— Спасибо, богатырь, — как за себя поблагодарил гонец. — Боюсь, что там и впрямь что-то серьезное: князь как туча грозовая, какой день ходит… Прощай.

— А мы с тобой пойдем к Яге, — сказал мне Илья, надевая чистую рубаху. — Она скажет, что за беда у князя стряслась. Надо быть готовым к неожиданностям… Хотя… Все равно ведь драться придется, а?

Мы зашли к Яге, Муромец изложил ей суть дела, и немногословная старуха лишь кивнула:

— Ждите, — и скрылась в горнице.

— Здоровьица вам, дядя Илья, — окликнул нас девичий голос и мое сердце болезненно сжалось. — Здравствовать и тебе, Ваня.

— А-а, Настенька, — расплылся в неумелой улыбке Илья. — Здравствуй, внучка. Как живешь — поживаешь?

— Хорошо, дядя Илья. Учусь… А как ваш оруженосец? — она задорно покосилась на меня. — Скоро ли ждать нам появления нового чудо-богатыря? Или, так… профессиональный копьеносец лет через десять-пятнадцать получится?

— А вот как подучишься, так и глянешь в волшебное зеркало — что из него через несколько лет выйдет, — усмехнулся в усы Илья. — Тогда и мне скажешь: зря силы тратил, или впрок вкладывал… Делает молодец успехи, за него не волнуйся. Без году неделя как на кордоне, а уже медведей лупцевать норовит.

— Да, жаловался мне тот медведь, — подтвердила Настя. — Здоровенный дядька, а кутят забижает.

— Дался вам этот медведь, — проворчал я, чувствуя, как заливает щеки краска стыда. — Я же не со зла…

— А с чего же? — в один голос спросили мои мучители.

Спасла меня Баба Яга, вернувшаяся мрачная, как грозовая туча.

— Куда ни кинь, всюду клин, — с порога оповестила она нас. — Уедет Илья — здесь быть бойне. Не уедет — во дворце быть беде. На чем ни гадай — все одно выходит… Великая опасность на наш кордон идет. Появился у бушмэнов богатырь великий. На него они ставку делают. И тебе с этим богатырем биться придется.

— Не впервой, — отмахнулся Илья. — А во дворце что?

— Не знаю… Нюхом чую беду страшную, но… что-то словно мешает, туманит события… Словно беда только вползает. Сделаем так. Ты, Илья, останешься здесь. Будешь охранять кордон и дальше. Оруженосец твой отправиться в Киев, узнает, что князь от тебя хотел, и… там видно будет.

— Как же я поеду? — растерялся я. — Дорога-то мне не известна. Или, как водится, волшебный клубочек дадите?

— Есть способы надежнее, — заверила Яга. — Ступай, милок, готовься к отъезду.

— Да мне и собираться — только что подпоясаться, — пожал я плечами. — Да Скиллу свиснуть.

— Вот и иди… свисти, — Яга взяла меня за плечи и легонько подтолкнула к выходу. — Настя, ты тоже выйди, мне с Муромцем переговорить надо.

Последнее, что я слышал, закрывая за собой дверь, было:

— Тебе лучше сесть, Илья. Следующая новость куда хуже предыдущих…

— Не понимаю, откуда такие тайны от своих же, — проворчал я, когда мы с Настей спустились во двор. — Может, подслушаем?

— Бабушка обоим уши тогда враз укоротит… или удлинит, наподобие заячьих, — со смехом отказалась Настя. — Как я тебе завидую, Иван! Увидишь Киев. Князя Владимира. Добрыню Никитича, богатырей, чудеса разные… А я никуда отсюда не выезжала. В волшебном зеркале много чудес вижу, но через стекло это все словно не взаправду, понарошку…

Ее прервал донесшийся из глубины дома грохот — словно перевернули лавку или опрокинули стол. Почти тотчас на крыльцо выметнулся Илья, и в первую секунду я даже не узнал его — так побелело продубленное ветрами и солнцем лицо старого богатыря. Едва ли не бегом спустился он с крыльца и огромными шагами понесся в сторону заставы. Я хотел было последовать за ним, но вышедшая на крыльцо Яга удержала:

— Не трогай. У него сейчас свой бой, и ты в этом бою не помощник.

— Что случилось?

— Время придет — узнаешь. В дорогу собрался?

Я еще раз оглянулся вслед уходящему Илье и негромко свистнул.

Как из-под земли, рядом возникла Скилла. Никогда не понимал, как это у нее получается. Телепортация — ладно, но как свист — то она распознает?!

— Звал? — риторически поинтересовалась она, демонстративно игнорируя Бабу Ягу.

— Нет, просто так свищу, в Соловьи-разбойники готовлюсь. В Киев едем.

— Садись, — кивнула она себе на спину, и по нагловатой морде было не понять: шутит поганка, или всерьез готова домчать, как серый волк — Ивана-царевича.

— Транспортом обещают обеспечить, — кивнул я в сторону ведьмы. — На чем ехать-то, бабушка?

— Может и стоило бы тебя верхом на твоем монстре отправить, — неодобрительно покосилась на Скиллу Яга. — Забавы ради… Да не время теперь для забав. Так попытаюсь перекинуть… Давно этого не делала. Если что — прости старуху.

— Бабушка! — возмущенно заступилась за меня Настя, но ведьма только покосилась в ее сторону и девушка, со вздохом, отступила.

Зато оживилась Скилла.

— Ничего, Иван, если что — подсоблю. Это для старой женщины в тягость, а я такой дорогой — пардон за подробности — в лес, пописать, бегаю.

— Да? — усмехнулась Яга. — Ну, тогда — вперед!..

— Да, но как же…, — успел сказать я, и…

— …Вот ведь, карга старая! — сквозь головную боль донесся до меня возмущенный голос Скиллы. — Хвост даю на отсечение — она специально норовила нас в эту стену впечатать! Это же не по-спортивному!.. Иван, ты жив?

— Частично, — с трудом отозвался я. — Мы уже здесь? В смысле: там?

— Там, здесь… Глаза-то открой.

Свет раскаленной лавой хлынул в глаза, вызывая болезненный стон.

— И что это было?

— Старая карга едва нас по стенке не размазала. На Герасима отвечаю — специально! Я пыталась удержать, но лбом ты все равно изрядно приложился.

Я потрогал набухшую шишку и признал:

— Пока что она половчее тебя будет…

— Мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит? — проревел над самым ухом чей-то мощный бас.

От неожиданности я едва не подпрыгнул. Ошеломленный мощным ударом о стену княжеского терема, я не сразу сообразил где именно я нахожусь, а когда разглядел, то пожалел о том, что стараниями Скиллы избежал смерти легкой и мгновенной, ибо теперь она обещала быть медленной, болезненной и профессионально обстоятельной. Я лежал у стены огромной, выстланной заморскими коврами, княжеской опочивальни, а с огромного, укрытого медвежьими шкурами, ложа, на меня с гневом и возмущением таращился тучный, бородатый мужик, и не надо было иметь семи пядей во лбу, что бы понять, как его зовут. Из вороха шкур за спиной князя Владимира показалась симпатичная, розовощекая мордашка, с округлившимися от страха глазами.

— Режут? — шепотом спросила она князя, и, не дожидаясь ответа, заорала, что было мочи: — Режут!!!

За дверью послышался дробный топот и в опочивальню ворвались два дюжих кметя с мечами наголо.

— Я от Бабы Яги, — торопливо сказал я. — Засланец… Тьфу! Посланник! Иван.

— Дурак! — в сердцах рявкнул князь.

— Так точно, вашбродь! — вытянулся я в струнку. — Полный!

Осторожно раздвинув кметей, в опочивальню проскользнул неприметный, сутулый человечек, с весьма характерным носом на не менее характерном лице. Оглядел застывшие, как в игре «море замри!», фигуры и, с сомнением, уточнил:

— Так-таки и режут? И с чего, позвольте узнать, весь этот шухер?

— А вот, — обвиняющим перстом ткнул в меня князь. — Пык! — и возник!

Носатый посмотрел на меня печально и укоризненно:

— Ай-яй-яй, молодой человек! Ну зачем же сразу — «пык»? Надо было сначала: «тук-тук-тук», а уж потом — «пык».Князь все-таки, а не какой-нибудь шлимазл. Я таки понимаю, что у вас дело до князя? И, вряд ли ошибусь — срочное? Но поймите и вы: есть же определенный порядок, правила, приличия, в конце концов… Собачка, извиняюсь, с вами?

— Мы прямо с кордона, — попытался объяснить я. — Сказали — срочно, вот мы и…

— Его кто-нибудь сегодня вязать и казнить будет?! — сварливо полюбопытствовал со своего ложа Владимир. — Я тут чуть не обос… — он покосился на торчащую из под шкуры девичью косу, — кхм-м… едва не обосновал новый указ, а этот… кхм… гонец, так сказать, мне помешал! Повесьте его, для начала, на воротах, а там разберемся.

— Зачем же так радикально? — выставил вперед ладошки горбоносый. — Повесить-то можно. Повесить — не вопрос. Но давайте сначала хотя бы узнаем, что покойник… э-э… молодой человек, хотел рассказать.

— Вот вечно ты, Соломон, хорошую мысль норовишь обо… кхм… оборвать, — недовольно проворчал медленно приходящий в себя князь. — Ладно, пусть сначала скажет… А потом — на ворота!

Торопясь и сбиваясь, я рассказал, зачем меня прислали. По грустным глазам Соломона и наливающимся кровью «светлым очам князя», я понял, что это была стратегическая ошибка.

— На ворота! — заорал князь. — На ворота, дурака! Муромца доставить немедленно! В цепях! Я ему покажу, как ко мне мальчишку вместо себя присылать! Мужик! Лапотник! Шлима… Тьфу на тебя, Соломон! На ворота! Все вон!!!

— Пойдемте, молодой человек, — взял меня под локоть Соломон. — Вы умудрились войти без приглашения, так попытайтесь, хотя бы, воспользоваться предложением выйти… Все свободны, — объявил он страже, как только мы покинули княжеские покои. — Дальше я сам.

По тому, как беспрекословно подчинилась этому распоряжению стража, я понял, что вес при дворе горбоносый имеет немалый.

— Нет-нет, никакого сионистского заговора, — перехватив мой подозрительный взгляд, заверил Соломон. — Просто до меня казначеи менялись так часто, что других претендентов попросту не нашлось. А я, несмотря на все проверки и ревизии здесь уже четыре года…

— Вы такой честный?

— Ну что вы?! — возмутился, и, по — моему даже обиделся Соломон. — Просто я имею выгоду со знания политической обстановки. Предсказуемый бизнес — идеальный бизнес… особенно, когда он предсказуем лишь для тебя одного. Я бы работал совсем бесплатно, но это вызовет ненужные подозрения.

— И что же со мной?

— Переждем. Князь суров, но отходчив. А уж если вы решите загадку, из-за которой за вами… за Муромцем и послали, то князь сменит гнев на милость. У нас уже неделю из сада, самым загадочным образом, пропадают яблоки для… ну, скажем так: молодильные яблоки.

— Это не я, — поспешил внести я ясность.

Соломон внимательно посмотрел на меня:

— С вашим умением перемещаться в пространстве, это было бы нетрудно, но оруженосцу самого Муромца, подобное просто ни к лицу, а потому подозрения в ваш адрес неуместны. Но ведь яблоки пропадают. А стражи засыпают, словно им в медовуху сонного зелья налили. Вот вас и отрядим на охрану. Человек вы новый, коррумпироваться не успели…

— А князь?.. Ничего?.. Он ведь, того… Велел — на ворота…

— А я вас куда ставлю? — удивился Соломон. — Охранять ворота в сад. Строго по букве данного князем приказа.

— Спасибо, — искренне поблагодарил я. — Но… Вся проблема заключалась в краже яблок? Ради этого гонца за самим Муромцем посылали?

Соломон вздохнул и погрустнел еще больше.

— Если бы… Сказать не могу — не обижайтесь… Но Муромец здесь нужен… За ним послать все же придется. Вот приедет Муромец — тогда и вы причину узнаете, а пока… не попадайтесь князю на глаза… по крайней мере, в ближайшее время…

— Но ведь князь приказал доставить Муромца в цепях, — напомнил я.

— Доставим, — пожал плечами Соломон. — Приказы князя надо выполнять. Но обижен он не будет — в этом тоже можете положиться на меня. А пока идите и попытайтесь отоспаться перед ночным дежурством. После вашего, так сказать, неожиданного визита, князю очень потребуются… кхм-м… молодильные яблоки…

Княжеский сад вызывал уважение: Таврический сад в Петербурге, казался, по сравнению с ним, скромным, придворовым сквериком. Я вообще заметил, что предки наши были убежденными максималистами. Чего стоит одна гридница князя Владимира, где, как пишут в летописях (а я убедился воочию), «рядом с престолом князя держались столы на пятьсот любимых витязей, а коня княжьего подводили прямо к престолу». Вот уж воистину: коли грабить, так Царьград, коль бросать за борт, то персидскую княжну. Деревья в саду стояли диковинные. Я не краевед, но почему-то проникся стойкой уверенностью, что добрая половина представленных здесь растений не могла расти в нашем климате по определению. Видимо, во дворце, для ухода за садом держали свою «бабу ягу». Пока я, путаясь в лианах, пытался сорвать с низкорослой пальмы нечто, похожее на полосатый банан, Скилла, живой молнией, металась по саду, прочесывая территорию, как гестаповец — Полесье.

— Все спокойно, все безлюдно, — доложила она, осмотревшись. — Но запах странный. Не русским духом пахнет.

— Может, Соломон проходил, — пожал я плечами, надкусывая с трудом добытый фрукт. Скилла посмотрела на меня, как на идиота, и до ответа не снизошла.

— Тьфу ты, мерзость какая, — скривился я, выплевывая горькую кашицу. — Зачем они такую пакость выращивают?!

— Непосредственно это — от болезней срамных, — пояснила Скилла. — А вообще — чего здесь только нет. Живая аптека. Но нам стоит перебраться поближе к молодильным деревьям.

— Так яблоня еще и не одна?!

— Какое там! Дюжин пять — не меньше. У князя одних жен, до крещения, было около сотни, да более тысячи наложниц. Поди, напасись на всех здоровья богатырского… Вот здесь, пожалуй, и остановимся — идеальное место для засады. Все, затаились, ждем.

— Скилла, а почему…

— Да помолчи ты, неугомонный! Не понимаешь, что мы в засаде? Не человек разумный, а… мужик говорящий! Татя ночного спугнешь. Аль на ворота захотелось?

Я вздохнул, присел под деревом, положил подбородок на колени и прикрыл глаза. Теплый бок Скиллы приятно грел ноги, и я сам не заметил, как задремал. Разбудило меня холодное прикосновение к шее.

— Щекотно, — сонно пожаловался я, отстраняясь от мокрого носа Скиллы.

— Да тихо ты, мужик говорящий! — сквозь зубы прошептала она. — У нас гости… Да не простые… Ох, не простые!

Осторожно выглянув из-за дерева, я, поначалу, просто не поверил глазам: больше всего чудовище напоминало пегаса, если только бывают в природе пегасы размером со слона, угольно-черного цвета. Крылья, не меньше шести метров в размахе, плотно прижаты к спине, а чудовищных размеров копыта ступают по земле так бесшумно, словно подбиты войлоком. Монстр с хирургической тщательностью, освобождал ветки от желтеющих на них яблок, и даже глаза прикрыл от удовольствия, так по душе была ему эта кислятина.

— Приготовься! — одними губами прошептала мне на ухо Скилла. — Еще пара шагов, и он нас учует — нюх у него, не хуже моего. Доставай веревку.

Я осторожно извлек из-за пазухи одолженный у Соломона аркан и неумело отвел руку, изготавливаясь к броску.

— Давай! — заорала Скилла, бросаясь вперед.

То ли взвившийся на дыбы конь тому виной, то ли ковбой из меня, как из говна — пуля, но лассо, нацеленное на шею, упало на лошадиный круп и, соскользнув, затянулось на хвосте мертвой петлей. Взмахнув мощными крыльями, пегас оторвался от земли, я едва успел захлестнуть свободный конец веревки вокруг дерева, как последовал столь мощный рывок, что яблоня наполовину выдернула корни из земли. Все это происходило в считанные мгновения, но перед моими глазами до конца дней будет стоять картина, достойная кисти гения сюрреализма: крылатый конь, рвущийся в небо, но удерживаемый, как шмель на ниточке, за хвост, привязанной к яблоне веревкой, я, обхвативший яблоню руками, словно это могло удержать медленно вылезающее из земли дерево, и Скилла, взывающая к звездному небу, словно замерзший волк:

— Остановись! Именами забытых богов приказываю тебе: остановись, Танат! Остановись, иначе самого Перуна призову!

При имени грозного бога молний, крылатый конь смирился, и, тяжело дыша, опустился на землю, гневно и презрительно кося на нас налитыми кровью глазами:

— Жаловаться побежишь, Скилла? Мы же с тобой одной крови — ты и я…

— Это — Россия, Танат, — напомнила Скилла. — а не джунгли. Здесь телесным идея владеет. Так что с зовом крови ты страной ошибся. Ты воруешь, мы ловим.

— Вот — вот, — вздохнул конь. — При Перуне так не было. При Перуне род был важнее всего…

— Земля эта больше не во власти твоего господина, — не стала вдаваться в дискуссии Скилла. — А мы тебя на краже, с поличным повязали… Ай-яй-яй, Танат, конь самого Перуна, а тыришь молодильные яблоки по ночам, как мелкий урка — консервы из продмага…Не стыдно?

Конь опустил голову, его бока тяжело вздымались.

— Ты же знаешь, — ответил он после долгой паузы. — мы вымираем… в нас больше не верят… Из мира уходит магия и ворожба…

— Зато им на смену приходят другие чудеса, — возразила Скилла. — Не природных сил, а человеческого духа и веры. Тебе, сыну стихий, этого не понять, но человек овладевает и этой частью мира… Стало быть, ты решил попытаться остановить вырождение с помощью княжеской виагры? Ох, Танат, Танат… Сраму-то сколько… Что делать будем?

— Что ты хочешь? — угрюмо спросил Танат.

— Надо виру платить, — оскалилась Скилла. — Ты яблочки пер для продолжения рода, стало быть и откупом тебе станет…

— Нет!!!

— А куда ты денешься, — Скилла смотрела на раздувающего ноздри коня, как опер на неумелого домушника. — Это я тебе еще, по старой памяти, поблажку делаю. Хочешь, все по закону будет?

Танат тяжело вздохнул и ударил копытом о землю. Посреди ночного сумрака сверкнула молния, и рядом с ним возник…

— Конек-горбунок?! — изумился я. — Это-то нам зачем?!

— Молчи, мужик говорящий! — едва ли не взвыла Скилла. — Лучше просто молчи!.. Что ж, ты щедр, Танат. И ты уплатил свою виру. Произошедшее этой ночью умрет с восходом солнца, и никто никогда ничего не узнает… Мне жаль тебя, любимец старых богов, но ты должен уйти из этого мира. Власть падших ангелов, правивших им, подошла к концу.

— Тебе тоже придется уйти, рано или поздно, — напомнил Танат. — Я не понимаю твое служение новым… хозяевам…

— Поэтому ты и уходишь, — кивнула Скилла. — Тут не только понимать, тут еще и эволюционировать надо… И не только телесно. Впрочем, в этом я тебя никогда убедить не смогу. Извини…Прощай.

Танат презрительно фыркнул, ударил копытом и исчез, в блеске молнии.

— И что мне теперь делать с этим теленком-мутантом? — спросил я у Скиллы.

— Чем больше с тобой общаюсь, тем больше убеждаюсь, что ты просто говорящий мужик, — вздохнула она. — Бери, дурень. Даренному коню в зубы не смотрят.

— Теперь вы будите обо мне заботиться? — тоненьким голосом спросил жеребенок.

— А у нас есть выбор? — риторически вопросил я. — Компания, как я чувствую, у нас подбирается небольшая, но душевная: говорящая собака, говорящий конь, и говорящий мужик… Что ты хоть делать умеешь, квазимодо парнокопытное?

— Молоко пить, — признался жеребенок. — У вас есть молоко?

— Понятно, — вздохнул я. — Ты у нас явно приживешься… Надеюсь, теперь уже можно идти спать? Не табун же пегасов здесь пастбище устроил? Кстати, кто-нибудь знает способ зарыто обратно вырванные, и склеить поломанные яблони?..

Однако, сразу завалиться на боковую, мне так и не удалось. Пока я разыскивал для ноющего жеребенка молоко, пока припирался с ключницей насчет помещения для ночевки моего зверинца, наступило утро. Мне показалось, что я только — только приклонил голову, а надо мной уже горестно причитал знакомый, картавый голос:

— Я верю, что ночью в саду вы бились с целым полчищем драконов, и даже верю, что они больше не станут жрать княжеские яблоки, но, Иван, неужели нельзя было уговорить их выйти на битву, где-нибудь в чистом поле? Вы же выкорчевали половину сада! Что я скажу князю? Послал сберечь пару — другую яблок, и выдрал с корнем пару — другую яблонь? Он меня не поймет…

— Извини, Соломон, — искренне покаялся я. — Хотели, как лучше…

— А получилось, как всегда, — понимающе покивал он. — Национальная отмазка. Знаете, почему у вас все так, через… «как всегда»? Вы никак не можете повзрослеть. Вот вам и весь секрет «загадочной русской души». Вы как дети. До глубоких седин. И любите, как дети, и деретесь, как дети, и мечтаете, как дети, и верите, как дети… Не Россия, а остров вечно юного Питера Пэна, никак не желающего взрослеть. Вам не князья, вам отцы и матери нужны. Когда-нибудь, так князей величать и станете: царь-батюшка, царица-матушка… Вай! Что это у вас?!

Я посмотрел на обнюхивающего Соломона жеребенка, и обомлел: за ночь шельмец подрос до уровня весьма упитанного пони, даже горбик стал еще толще и уродливее.

— Местный мутант, — пояснил я. — Результат генетических экспериментов над лошадью Пржевальского. Прибился к нам по дороге.

— Прибился значит, — покивал Соломон. — Что ж… Ладно, теперь к делу. Прибыл Муромец, так что, оставляй свой зверинец здесь и иди в светлицу. Князь благословит тебя перед дорогой. Это большая честь.

— Я бы предпочел наличные, — признался я.

— Как казначей, я бы предпочел, что бы тебя все — таки благословили, — вежливо улыбнулся мне Соломон. — Это большая честь, но маленькие расходы…

Войдя в светлицу, я поклонился, и встал рядом с Муромцем. Старый богатырь буквально светился от удовольствия: на его груди лежала массивная, в три пальца, золотая цепь, а широкие кисти охватывали браслеты из чистого золота — Соломон выполнил свое обещание доставить Муромца во дворец в цепях… Кроме нас и князя, в светлице находились еще двое: двухметровый богатырь, в расшитой красными петушками рубашке, с круглым, как блин и навечно застывшим в жизнерадостной улыбке лицом, и незаметно проскользнувший в горницу, вездесущий Соломон.

— А теперь, когда раздача пряников закончилась, и старые обиды позабыты, я должен просить вас о службе, — тяжело поднялся со своего трона князь. — Страшная беда пришла в мой дом, но знать о ней должны лишь вы, иначе может случиться не поправимое…

Князь ровным шагом мерил светлицу, и голос его был спокоен и тих, но в осанке и поникших плечах, было что-то такое, что мне даже стало жаль этого жестокого и сильного человека, день назад едва не повесившего меня на воротах…

— У меня украли дочь, — сказал князь. — Похитили прямо из дворца. Пока, хоть и с огромным трудом, но ее исчезновение удается скрывать, но княжеская дочь — не иголка, а шила в мешке не утаишь… Верните ее во дворец. И как можно быстрее.

— Не проще ли бросить кличь по стране, — удивился подобной скрытности Муромец. — На поиски устремятся лучшие богатыри земли русской. Да и всем миром искать легче: кто-то что-то видел, кто-то что-то слышал, кто-то о чем-то догадывается… К чему эти тайны?

Князь поморщился, словно куснул молодильного яблока, но промолчал, вместо него ответил Соломон:

— Не все так просто, богатырь. Украли именно Василису Премудрую…

При этом лица у всех стали такие, словно это сообщение давало ответ на все вопросы, один я стоял дуб — дубом и безуспешно пытался отыскать разгадку шарады: почему это именно исчезновение Василисы надо хранить в строжайшей тайне?

— Сын кухарки видел, как в ночь похищения из окна горницы Василисы вылетел огромный змей, — продолжал Соломон. — Последних змеев в наших… в ваших краях, истребили лет двадцать назад, но, по слухам, далеко в горах, к северу отсюда, обосновался Кощей Бессмертный… Кстати, совершенно идиотское и бессмысленное прозвище — «бессмертный раб»… И этот «бессмертный раб» то ли вывел, то ли заклинаниями вызвал из тьмы, целую стаю этих жутких пресмыкающихся. Это — след. Вам надлежит ехать туда, найти княжну, и… дальше — по обстоятельствам.

— Сделаем, — коротко пообещал Илья.

— Да, но… Это еще не все, — остановил его Соломон. — Не знаю, как и сказать…

— Да что тут мямлить, говори, как есть — вновь вступил в разговор князь. — В общем, обратился я за просьбой к волхвам, Илья. Знаю, знаю, что негоже православному, но это моя дочь, ты пойми! Они сказали, что уничтожить нечисть сможет лишь Иван — дурак.

Краснощекий молодец в белой рубахе тщеславно выпятил бочкообразную грудь. Муромец недобро покосился на будущего спутника и мрачно уточнил:

— Тогда я вам зачем?

— Илья, — проникновенным голосом заговорил Соломон. — все знают, кто лучший богатырь земли русской. Ты же православный, ты умеешь смирять гордыню. До того ли сейчас, кому слава достанется? Дело надо делать. Тебе надо довести до места человека, который сумеет взять необходимое. Сделай…

Илья подумал, и нехотя кивнул.

— Есть и еще кое что, — откашлявшись, продолжил Соломон. — Что б сохранить тайну, надо ехать вам… безымянными… А лучше — под чужими именами. Ведь если узнают, что сам Муромец, по поручению князя… В общем, мне кажется, что Иван — старое, доброе, ни к чему не обязывающее имя, которое уже успело прижиться на Руси…

— Что — все трое?! — опешил Муромец. — Все Иваны, и все — дураки?!

— Прятать мертвый лист надо в мертвом лесу, — напомнил Соломон. — Да и уже давно никого не удивляет, что ду… Иваны, на Руси толпами ходят. Это умные все по одиночке, а рыбак — рыбака, видит издалека…

— Помоги, Илья, — попросил князь. — Такие, как ты, делают больше того, чем могут… Верни мне дочь.

— Можешь на меня положиться, княже, — просто ответил богатырь.

Они обнялись: два немолодых, сильных человека, и меня почему-то кольнуло недоброе чувство, что это их расставание — последнее. Я тряхнул головой, сгоняя наваждение, поклонился князю, и вслед за Муромцем вышел во двор. Соломон отвел нас с Ильей в сторону.

— Мне очень стыдно, что я связываю вас этим обалдуем, — кивнул он в сторону Ивана — дурака. — Я достаточно пожил в России, что бы понять, что все беды от них и исходят, но… Князь в горе. Хватается за любую соломинку, а пророчество этих древних колдунов дает ему надежду… Если нет в нем скрытого смысла. Я боюсь, как бы не отомстили волхвы князю за утрату былой власти. Имейте это ввиду.

— Но почему надо держать в тайне именно исчезновение Василисы Премудрой? — не выдержал я.

— Это считается государственной тайной, — сказал Соломон, — но, как и многие ваши тайны, для народа это — секрет Полишинеля… Ивана-дурака, по-вашему… У царя было три дочери. Старшая — Василиса Премудрая. Умница, светлая голова и чистое сердце, но… даже у льстеца не повернется язык назвать ее красавицей… Средняя — Варвара Краса, Длинная Коса…

— Догадываюсь, — сказал я, видя, как тщетно Соломон пытается подобрать нужные слова. — Красоты неописуемой, но тот же льстец не рискнет назвать ее умной. Так?

— Увы, — подтвердил Соломон с облегчением. — Несмотря на молодость, вы уже знаете толк в женщинах, молодой человек…

— Что же тогда с третьей дочерью? — напомнил я. — Она вообще — идеал?.. И тупая и страшная?

— Нет-нет, что вы! — испуганно замахал руками казначей. — Наоборот, совсем наоборот! Волхвы предсказали, что девочка будет воплощением красоты и мудрости. Князь возлагал на нее большие надежды, но… Она пропала, когда ей едва исполнился год. Безо всякого следа, загадочно и непостижимо. Князь слал гонцов во все стороны света, обещал немыслимые награды, но ее исчезновение так и осталось загадкой. И вот теперь снова… Князь Владимир — сильный и властный правитель, но самые мудрые и перспективные идеи обустройства страны, давала ему старшая дочь — Василиса Премудрая. Можно даже сказать, что в последние годы, правила страной именно она. Князь способен расширить пределы страны и удержать завоеванное, но когда войн нет, страной правит не власть, а мудрость. И правление Василисы не было секретом ни для народа, ни для соседних княжеств. Теперь вы понимаете, молодой человек, чем может обернутся для страны известие о похищении княжны? Княжескую дочь надо найти срочно… и тайно.

— Ивану нужен конь, — попросил за меня Муромец, но я протестующе замахал руками:

— Уже не надо. У меня уже есть… средство передвижения.

Муромец посмотрел на робко выглядывающего из-за угла терема конька — горбунка, и приподнял кустистую бровь:

— Ты это серьезно?

— А что? — поддержал меня Соломон. — Кто воспримет всерьез человека, передвигающегося по стране на таком… средстве передвижения?

— М-да, такого похода у меня еще не было, — проворчал Муромец. — Что ж, прощай, Соломон.

— Лучше — до встречи, — отозвался княжеский казначей, и мы тронулись в путь.

Нашего третьего попутчика, красующегося на неповоротливом тяжеловозе, можно было бы обвинить во многих грехах и слабостях, но назвать его необщительным, не повернулся бы язык даже у врага. Я где-то слышал поговорку, что дорога трудна, если рядом нет веселого попутчика, но ее автор никогда не путешествовал с Иваном-дураком. Едва мы выехали за ворота, как уже знали не только краткую биографию Ивана, но и ключевые моменты жизни его дальних и ближних родственников. Положа руку на сердце, стоит признать, что этот чудак был добродушным, незлобивым, смелым и достаточно милым парнем. Просто все в нем было с перебором: и добродушия, и смелости и даже «милого парня». Он так усердно пытался развлечь нас, скрашивая дальнюю дорогу, что ди-джеи на всех питерских радиостанциях повесились бы от зависти, узрей они такую способность беспрерывно и воодушевленно говорить ни о чем. Жаль только, что, в отличии от радио, его нельзя было просто выключить.

Стоит признать, что наш небольшой отряд вообще выглядел в глазах местных жителей несколько комично. Круглолицый, толстощекий Иван-дурак, в его расшитой яркими петушками рубахе, безостановочно болтающий, сам себя спрашивающий и сам себе отвечающий. Муромец, сложивший доспехи в седельную сумку и оттого вновь превратившийся в коренастого, простоватого на вид деревенского мужика-пахаря. И я, трусящий рядом с ними на своем приземистом, лопоухом ослике-горбунке, как Санчо Панса рядом с идальго. Скилла, видимо постыдилась шествовать посреди столь выразительной компании и мчалась тянувшимися вдоль дороги лесами, время от времени появляясь то справа, то слева от нас.

— Ты не устал, малыш? — спросил конь Муромца у горбунка, когда солнце начало клониться к закату.

— Нет-нет, что вы! — мой «скакун» был явно горд тем, что к нему обратился такой старый и заслуженный боевой конь. — Мне сейчас полезны нагрузки, ведь я только росту… Только горбик очень чешется. И еще голова болит от этого красномордого говоруна…

— Ну, эта беда легко поправима, заверил богатырский конь, и, повернувшись к Ивану, заметил: — Ваши повествования, многоуважаемый Иван, весьма увлекательны и глубокомысленны, что выдает в вас человека мудрого, ученого и опытного. Поэтому, как коллега — коллеге, позволю себе высказать несколько замечаний, относящихся не столько к сути ваших измышлений, сколько к их форме. Надеюсь, что столь высокоученому и даровитому человеку, как вы, эти скромные пожелания будут не столько обидны, сколько полезны. Разумеется, вы согласитесь со мной, что «до сих пор те, которые строили системы ораторского искусства, выполняли лишь незначительную часть своей задачи, так как в этой области только доказательства обладают признаками, свойственными ораторскому искусству, а все остальное — не что иное, как аксессуары. Сама же речь слагается из трех элементов: из самого оратора, из предмета, о котором он говорит, и из лица, к которому он обращается; оно-то и есть конечная цель всего…»

… И тут коня понесло. Нет, шел-то он по прежнему, неторопливым и ровным шагом, но при этом умудрялся «серым волком по полю кружить, как орел парить под облаками и растекаться мыслию по древу». «Риторика» Аристотеля, с которой он начал свое повествование, плавно перетекла в «Диалоги» Платона, мощным прыжком перескочила в «Опыты» Монтеня, яркой молнией сверкнула в «Критике чистого разума» Канта, прогрохотала чеканностью Ницше и наполнилась светлой мудростью измышлений Соловьева…

Как громом оглушенный сидел Иван-дурак на своем кауром жеребце, и даже стороннему человеку было заметно, что его конь понимает в этой бредовой мешанине куда больше своего хозяина. Уже давно отзвучали и стихли слова этой блистательной речи, а челюсть Ивана по прежнему лежала на его широкой груди, привлекая мух остатками утреннего пиршества.

— Обычно это действует на пару дней, — шепотом сообщил конь горбунку. — Наш случай — особо тяжелый, но за пару часов долгожданной тишины я ручаюсь.

— Где вы этому научились, многомудрый?! — воскликнул восхищенный горбунок.

— Была у меня одна знакомая сивая кобыла, — скромно признался конь.

— Имя сей почтенной дамы не должно быть забыто, — с чувством пожелал горбунок. — Да пронесется память о ней через века… А вот горбик все равно чешется…

— Мыться не пробовали? — вежливо осведомился конь.

— Ни разу в жизни… А что, помогает?

— Только тем, кто чесаться не любит. Но вам, мой юный друг, я все же открою одну сокровенную тайну. Мыть вас, как, впрочем, чесать, кормить, холить и лелеять должен ваш хозяин. Да-да, вам это может показаться странным, но то существо, что сидит у вас на спине, на самом деле является не только тренажером для укрепления ваших мышц, но и целым обслуживающим комплексом…

— Илья, — попросил я богатыря, — ты не можешь сделать что-нибудь со своим конем, а то он сейчас моего плохому научит.

— Признаться, я уже давно подумываю пересадить на него нашего Ивана, — согласился с моими опасениями Муромец. — Пущай они друг с другом болтают. По седоку и конь.

Так мы и ехали. С наступлением темноты разводили костер, если ночь заставала нас в лесу или в поле, останавливались на постой в домах, если в лунном свете нам попадалась деревушка. Версты текли под копытами коней одна за другой. Мелькали мимо веси, села, города и крепости. Выскакивали на перекрестках из своих ларцов Соловьи-разбойники, тянулись навстречу обозы с данью и податью для князя Владимира. Дни сменялись ночами, а ночи — днями. Было на нашем пути много и смешного и печального, но что б изложить все подробно, потребовалась бы не одна повесть.

Мой конек-горбунок рос не по дням, а по часам, и уже к четвертому дню пути догнал в холке богатырского коня Муромца, и останавливаться на этом явно не собирался. Когда, к исходу второй недели я возвышался над своими спутниками уже более чем на три головы, то счел это неудобным и спросил горбунка, до каких размеров вырастают лошади его породы.

— До угодных хозяину размеров, — любезно просветил меня четырехногий мутант. — Боги бывают огромными, как Сварог или Зевс, а бывают просто крупными, как Перун или Гелиос. Мы растем, пока хозяин не сочтет наш размер приемлемым для себя.

— Я уже нахожу его приемлемым, — торопливо заверил я. — Все, больше расти не надо.

— Тогда дай мне имя и прикажи.

— Легко сказать, — задумался я. — Вон, у Муромца, коня зовут просто — Конь. У Ивана-дурака — «эй ты, придурок». А тебе, для выполнения команды пароль обязательно нужен?

— Таковы правила, — жалобно покосился на меня горбатый монстр. — Да и не хочется, что б кто-то называл тебя «эй ты, придурок». Дай мне имя, Иван. Пожалуйста.

— Имя… Имя, — зачесал я в затылке. — Имя, брат, такая штука, оно с кондачка не придумывается. Я-то тебя хоть Росинантом назвать могу, только тебе потом с этим именем жить… Буцефал… Молниеносный… Вихрь… Сокол…

— Ты его еще Сивкой назови, — как всегда, невесть откуда возникла рядом Скилла. — Это же последний из рода Танатов. И звать его должны — Танат.

— А мне не нравятся эллинские мотивы, — закапризничал я. — Ты — Скилла, он — Танат… Мы в Древней Руси или в Древней Греции?

— Мне нравится имя Танат, — оживился горбунок. — Пожалуйста, Иван, нареки меня Танатом…

— Тьфу! — в сердцах сплюнул я. — Такое ощущение, что не собака с конем при мне, а с точностью до наоборот. Где уважение, это, как его… подобострастие?

— Служить бы рады, прислуживаться тошно, — нахально усмехнулась Скилла. — Ты бы лучше поторопился с именем, а то к завтрашнему утру получишь слона с крыльями — а оно тебе надо?

— С крыльями? — удивился я. — А почему с крыльями?

— Горбик-то у него, с каких забот чешется? — задала наводящий вопрос вредная собака. — Не доходит?

Я вопросительно посмотрел на горбунка. Он застенчиво улыбнулся и потупился.

— Так, — сказал я решительно. — Больше никаких секретов не хочу. Говорящая собака, рыскающая в леший знает каких измерениях, крылатый конь, мечтающей об имени, от которого у нормальных людей под ложечкой сосет… Чего еще ожидать на мою голову? Ладно, уговорили. Нарекаю тебя Танатом и повелеваю больше не рост…

Договорить я не успел: взрывной волной огромной силы, меня подняло в воздух, прокрутило раз пятнадцать, словно осенний листок, и с такой силой ударило о землю, что на несколько секунд я лишился сознания. Очнулся, что удивительно, без посторонней помощи. Да ее и некому было оказать: Илья с Иваном деревянными истуканами застыли на месте, в суеверном ужасе рассматривая огромного, черного как ночь, коня, с расправленными в немыслимом размахе могучими крыльями.

— Совсем забыла тебя предупредить, — невинно покаялась вновь возникшая рядом со мной Скилла. — Когда они прекращают расти, у них разворачиваются крылья, а когда крылья разворачиваются…

— Я уже понял, — слабым голосом сказал я, пытаясь на глаз измерить пропаханную мной в земле борозду. — Может быть я тебя обижу, но я должен это сказать: когда встречу Герасима — пожму руку. Хотя бы за попытку.

Скилла неопределенно хмыкнула и снова исчезла. Испытывая боль в каждой косточке, я вновь забрался на коня, поерзал, пристраиваясь между крыльями, и уточнил:

— Мы, теперь, полетим или поедем?

— Как скажешь, хозяин, — радостно отозвался свеженареченный Танат.

— Ну, хоть этот пока управляем, — со вздохом констатировал я. — Нет, в воздухе меня укачивает. Пешком. Потихонечку, помаленечку… И крылья куда-нибудь прибери — люди пугаются…

Дорога по прежнему тянулась нескончаемой нитью. Климат заметно менялся к похолоданию, и я потихонечку сатанел от необходимости питаться подножным кормом. Если кто-то, начитавшись дурных сказок, по-прежнему истекает слюной при упоминаний «яств из леса», то должен разочаровать: любой, самый заморенный домашний поросенок, несравненно вкусней самого откормленного лесного вепря. А уж жирный домашний гусь или нежная курочка просто не идут ни в какое сравнение с жилистой и мускулистой дикой уткой.

Чаще стали идти дожди. Иван изводил нас своим нытьем, и если бы не запредельный нюх Скиллы, находившей жилье для постоя при самых неблагоприятных условиях, я бы собственноручно лишил сказочного дурака надежды на грядущую битву с чудовищами. Я не жесток. Просто у каждого из вас, наверняка, отыщется среди знакомых какой-нибудь зануда, лоботряс и хвастун. А теперь представьте себе, что вы попали с ним на необитаемый остров. Да-да, настолько необитаемый, что никто и никогда не узнает, где вы спрятали его труп. Ехать с ним было не просто тяжело: было такое ощущение, словно мы пытались затащить на крутую горку огромный ком влажной и вонючей шерсти. Мы с Ильей пытались приспособить его для приготовления обедов — есть эту «пищу» было невозможно. Пытались поручить разжигание костров — он сжег наши одеяла и спалил седло Муромца. Отправляли на охоту — и ложились спать на голодный желудок. Зато он «развлекал» нас бесконечными рассказами о своих подвигах до тех пор, пока конь Ильи не начинал отчаянную контратаку платонами и кантами. Но сколько той мировой мудрости против беззаботной болтовни одного дурня? Силы были неравны и конь сдался.

— У меня от усталости начинаются галлюцинации, или действительно последние два дня нам встречаются одни и те же лица? — спросил я Муромца, воспользовавшись временным затишьем — Иван заснул прямо в седле.

— Ты имеешь ввиду те мрачные рожи, что этак недобро оглядывают нас из кустов у большой дороги? — уточнил Илья. — Нет, тебе не кажется. Дело в том, что это — северный край. Места здесь глухие, малолюдные. Мужчины погибают часто, а еще чаще подаются поближе к цивилизации искать счастья. Вот и выходит, что на каждого мало-мальски пригодного мужичка приходится по дюжине девок, вдов, да незамужних баб. Живет в этих местах добрый молодец Морозко: пьяница, лоботряс и бабник. Зато фигурой статен, а мордой гладок да пригож. Вот и нашел он себе одновременно забаву и пропитание: повадился по скучающим без мужской ласки бабам прыгать, а они за это лоботряса кормили, поили, в баньку водили да на постой оставляли. Так что в этих краях ты встретишь немало схожих морд и характеров. Воспитание у них в одно слово вкладывается — безотцовщина, а характер, наоборот — в отца. Когда папочка только проездом, раз в год, заглядывает, и все его воспитание заключается в том, что бы мамке глаз подбить, а детишкам в пьяной ласке по вихрам погладить: «папочка вас любит», то это совсем и неудивительно… Отец у них на всех один, потому и кличут их всех одинаково: от — Морозки.

— Встречал и я нечто подобное, — вздохнул я. — Был у меня один знакомый…

Закончить историю я не успел: из-за поворота, навстречу нам, выехал крупный конный отряд, закованный в сверкающие доспехи, с приделанными к ним диковинными, белыми крылышками.

— Эй, мужичье, — с сильным акцентом окликнул нас один из них, по видимому, старший. — Вы кто такие? Отвечать, когда вас спрашивает великий Пан, несущий в неграмотную Русь радость просвещения!

Я бросил умоляющий взгляд на тянувшегося к булаве Муромца и смиренно ответил:

— Я — Иван-дурак.

— А ты, лапотник? — спросил Пан Илью.

— Иван, — сквозь зубы отозвался тот. — Дурак.

— А ты, красномордый?

Задремавший Иван подскочил от окрика и завертелся во все стороны, таращась на развевающиеся на ветру крылья.

— Ангелы?! — восторженно выдохнул он. — Меня живьем в рай взяли?! Я знал! Я всегда знал, что заслужил это!..

— Понятно. И этот дурак. Поздравляю, панове, — повернулся Пан к своим спутникам. — Мы в России. Слушайте меня, неграмотные мужики, — вновь повернулся он к нам. — Мы решили принести вам свет просвещения в обмен на богатство и ненужную вам свободу. Такой выгодной сделки у вас еще не было. Но вы можете лишиться всех этих благ, ибо мы сбились с дороги. Точнее, она кончилась. Нам сказали: ехать до тех пор, пока не кончаться дороги и не начнется Россия. Дороги кончились. Где Россия?

— А ты едь, как едешь, — двусмысленно посоветовал Илья. — Тебя везде встретят.

— Кстати, дурачье, а как вы отличаете друг друга? По кличкам?

— Да по приметам, — любезно отозвался я. — Вот этот Иван, — я указал на Илью, — «Иван с усами и бородой». Вон тот — «Иван с усами». Ну а я, как видите, и вовсе «Иван безусый».

— Хорошо, пусть будет так, — поморщился Пан. — Кто из вас возьмет на себя великую честь проводить нас до вашей столицы? Вот ты, Иван Сусанин… Сусамин… Вобщем, ты поведешь нас.

— Проводи их до ближайшей заставы, — шепнул Муромец Ивану. — Не заблудишься? Ведь спал всю дорогу…

— Я?! — возмутился Иван-дурак. — Заблужусь?! Да я эти места как свои пять пальцев знаю. Езжайте, ни о чем не беспокойтесь, я ангелов-просветителей провожу, и быстренько вас догоню… Айда за мной, белокрылые, тут недалече.

Он повернул коня и гордясь доверенной ему миссией гордо поехал впереди отряда. Илья долго смотрел ему вслед, почесал в затылке и спросил:

— Как думаешь, не зарубят они его за болтовню несносную? Жалко будет дурака…

— Меня больше волнует, что б он нас не догнал хотя бы в ближайшие пару дней…

— Да, — согласился Муромец. — Надо поторопиться…

Вскоре леса кончились. Морскими волнами пошли каменистые холмы, овраги становились все глубже, ветер злее и прохладнее. Ни людей, ни птиц, ни зверья уже давно не встречалось на нашем пути. Я уже начал волноваться: не заблудились ли мы, когда на одной из предгорных долин увидел распаханное поле и обнаженного по пояс человека за плугом. Был он могуч и бритоголов. Крепкое, без единого грамма дурного жира, тело, и мужественное, суровое лицо, выдавали в нем бывалого воина. Но самое любопытное в нем было то, что человек этот, выражаясь казенным языком, был «лицом кавказской национальности». Кавказец на севере России — это было необычно даже для сказки.

Когда мы подъехали ближе, странный человек оскалил в улыбке крепкие, белые, как вершины гор, зубы:

— Мир вам, витязи! Не почтите ли своим вниманием мой скромный дом, что бы передохнуть с дороги и посидеть за скромным столом?

— Очень скромным? — печально посмотрел на клонящееся к закату солнце Илья.

— Для тебя, Илья Карачаевский, совсем скромный… как в прошлый раз, — продолжал улыбаться человек.

— Ты меня знаешь? — удивился Муромец.

— Давно это было, вот ты и позабыл малоприметного заложника, оставленного братьями у князя Владимира, и служившего вместе с тобой, на заставе, всего-то пять лет… Я — Рустам, сын Шоты.

— Князь Снежнегорский! — обомлел Муромец. — Прости дружище, я и так слаб глазами стал, а тут этот блеск горных вершин… Я же искал тебя, спрашивал, куда тебя сослали, а ты вот где… Ну, здравствуй, дружище!

Он сошел с коня и крепко обнял старого товарища.

— Сколько же лет, сколько зим мы не виделись! — он хлопал князя по загорелой спине, отчего шел такой гул, словно лупили обухом топора по стволу столетнего дуба. — Ну, рассказывай, как ты жил эти годы, есть ли жена, есть ли дети…

— Все расскажу, все покажу, но только за столом, — пообещал Рустам. — Неужто я дорогих гостей историями в чистом поле забавлять буду?! Сейчас соберусь и пойдем ко мне. Жена стол соберет, я вино из погребов достану…

— Этот витязь — князь Снежнегорский, — пояснил мне Муромец. — А это — мой товарищ и копьеносец Иван.

— Друзья моих друзей — мои друзья, — радушно отозвался Рустам. — Дайте мне одну минутку, и я отведу вас в свой скромный дом…

— Замечательный ратоборец был, — вполголоса рассказывал мне Илья, пока Рустам собирал вещи. — Мудрый правитель, ученый человек. Мог бы стяжать себе славу великого воина, но тайны учености влекли его больше. Даже власть над страной отдал братьям, выезжая по их зову лишь на защиту родной земли. А когда орды бушмэнов подошли к его границам, убедил братьев обратиться за помощью к князю Владимиру. Они его в заложники оставили, он со мной на кордоне служил. А потом мы… ну, вобщем, выражаясь казенным языком, нарушили мы перемирие с бушмэнами, когда они втихаря один приграничный городок захватить пытались… Нас же виноватыми и сделали. Меня по очередному поручению князя отправили, а Рустама, значит, сюда… Очень он человек хороший, вот только судьба у него… не такая хорошая…

— Я готов, — сказал подошедший к нам князь. — Идемте друзья, моя скромная обитель здесь недалеко, сразу за этой горой… Юноша, откуда у вас такой удивительный конь? Это — подарок старых богов или творение генетики? Не обижайтесь, это не ругательное слово. Это…

— Я знаю, что такое генетика, — сказал я. — Просто мне стало удивительно, откуда это знаете вы.

— Я посвятил этому всю свою жизнь, — просто ответил Рустам. — Когда посидим за столом и вволю наговоримся, я покажу вам удивительные вещи. Обещаю, что такого вы еще не видели.

То, что открылось нам за склоном, поражало воображение. Я уже повидал удивительные творения здешних зодчих, одни палаты князя Владимира чего стоили, но это… Крепость была вырублена прямо в скале. Огромные колоны, искусные барельефы, уходящие вглубь коридоры, да вообще каждая деталь этого монументального строения говорила о поразительном мастерстве и вкусе своего создателя.

— Как ты нашел этакое чудо?! — воскликнул восхищенный Муромец.

— Нашел, — усмехнулся Рустам. — Ты бы еще сказал: купил… Сам построил. Двадцать пять лет работы. А сколько еще предстоит… Вы, русичи, зря пренебрегаете камнем, отдавая предпочтение дереву. Дерево, конечно, теплее, уютнее, лучше поддается обработке, но уж больно ненадежно. Сейчас иноземцы называют вашу страну Гардарики — «страна городов», но пройдет пара сотен лет, и что останется? А посмотрите на это… Здесь будут жить мои внуки, правнуки, пра-пра-преправнуки…

По длинному, освещенному факелами коридору, мы прошли в главный зал. Здесь тоже все было вытесано из камня: скамейки, столы, камины. Стены покрывали живописные фрески с изображениями диковинных зверей. Чаще всего на них попадались драконы: маленькие и огромные, бледно-зеленые и черные, как ночь, классические (в нашем понимании) огнедышащие монстры с многометровым размахом перепончатых крыльев, и диковинные, невиданные мной досель.

— И это все тоже сделал ты? — воскликнул восхищенный Муромец.

— Кто же еще? Я здесь один на многие и многие дни пути. Я так отдыхаю после работы. Для души.

— Так ты еще над чем-то работаешь?! Чем же ты занимаешься? Честно говоря, я даже представить не берусь. Ведь при твоем размахе…

— Потом, все потом, — остановил его Рустам. — Сперва — за стол… Василиса! — крикнул он, и гулкое эхо подхватило его голос, покатило по туннелям и переходам, передавая из комнаты в комнату…

Я уже иду, — послышался низкий женский голос, и в зал вошла невысокая, склонная к полноте женщина с некрасивым, но очень добрым и умным лицом. — Я услышала вас, поняла, что у нас гости и уже поставила…

Она замерла на полуслове, расширившимися глазами уставившись на Муромца.

— Княжна?! — в свою очередь опешил Илья. — Как вы… но…

— Разрешите представить вам свою жену — Василису, — сказал Рустам…

— …Как-как? Кощей бессмертный?! — смеялся Рустам, когда часом позже, мы сидели за огромным пиршественным столом, заставленным яствами так, что, казалось, даже камень прогибается под их тяжестью. — Ну, «кощей» — это понятно, я все же был на положении невольника в кремле князя Владимира, но почему — «бессмертный»? Нет, мне много приходилось драться, и, как видите, я до сих пор жив, но к бессмертию это не имеет никакого отношения. Только к воинскому искусству. Я всегда больше любил создавать, чем воевать и разрушать. Мой дед говорил, что настоящему мужчине мало быть воином, добытчиком и самцом. Это и животные могут. А дед хотел видеть меня человеком…

— Он бы гордился тобой, Рустам, — уверенно сказал Муромец.

— Есть у меня мечта, Илья, — хитро прищурился «кощей бессмертный». — Мечта княжеская. Размаха невиданного и фантазии небывалой. Это мечта достойна памяти деда. Он верил, что герой — это не бушмэновские мутанты, вроде человека-паука, человека-крысы или человека-слизняка. Он верил, что человек — это высшее и лучшее создание Бога на земле, силой своего духа способный превзойти даже ангелов. И при этом он мечтал дать людям крылья. Я осуществил его мечту.

Его глаза горели такой гордостью и такой верой, что я раз и навсегда расстался с типичными для городского жителя представлениями о «горцах». Какие там «гастрабайтеры» и рыночные «чучмек-баши»? Какие там «злобные террористы» и «неграмотные пастухи»?! Вот он, настоящий горец: умный, смелый, гордый, чтящий память предков, умеющий работать руками и головой, способный защитить любимую женщину, и без колебания отдать жизнь за друга. Воин. Ученый. Князь.

— Дед брал меня с собой в горы, — продолжал Рустам. — И там мы часами смотрели на полет орлов. Мне так хотелось взмыть вместе с ними в небо и парить рядом с ними, смотря на горы, реки и долины с высоты птичьего полета. Сверху все мелкие, житейские проблемы кажутся такими махонькими, незначительными, суетными. Для настоящего счастья не нужны ни деньги, ни власть, ни все то, что обожествляют и чему поклоняются бушмэны. Может, люди перестанут подличать, трусить, предавать и врать, если показать им все это? Я хотел научить людей летать, Муромец.

— И ты, хочешь сказать, что осуществил эту мечту? — недоверчиво уточнил Илья.

— Да, — сказал Рустам. — Кто-то пытается сделать крылья из перьев и воска, кто-то из папируса и дерева, а я пошел другой дорогой. Я потратил для этого тридцать пять лет. Тридцать пять лет непонимания, насмешек и лишений. Но я все же вывел породу прирученных летающих драконов…

— Что?! — вскочил из-за стола Муромец. — Рустам, ты с ума сошел?! Ты возродил к жизни это дьявольское отродье?!

— Уже не дьявольское, а послушное воле человека. Со спокойным, миролюбивым характером. Питающееся травой и фруктами. Сильное, выносливое, способное преодолевать огромные расстояния с тяжелейшим грузом. Да что я говорю: смотри сам!.. Оранжик! — позвал он. — Оранжик, не бойся, малыш, иди ко мне…

По коридору зацокали крохотные коготочки, и к столу подбежал крохотный, криволапый дракончик, со шкодливым выражением на забавной мордочке. Остановился, тараща на нас выпуклые глазки, принюхался, и… Полез к Муромцу на колени, цепляясь острыми коготками за кожаные штаны богатыря. Муромец сидел неподвижно, как статуя. Пыхтя и пофыркивая, дракончик добрался до груди богатыря и просительно заглянул в лицо.

— Ах ты, жабеныш, — засмеялся Рустам. — Попрошайка пучеглазая. Знает, паршивец, что я кусочничать не позволяю, так у гостей канючить нацелился.

Муромец осторожно коснулся пальцем головы попрошайки, тот зажмурился и вильнул толстеньким хвостиком-обрубком. Осмелев, Илья погладил его ладонью.

— Да, — вынужден был признать он, — на первый взгляд даже безобидно… Он точно сеном питается?

— Травой, — уточнил князь. — Фрукты очень любит. Только не перекармливай, у них пища строго по расписанию. Крылья еще не прорезались, это начнется месяцев через пять.

— И до каких же размеров вырастит этот… жабеныш?

— Да пятнадцати метров в длину, до пяти — в холке.

— Солидно… И это все — без мяса?! Ты и впрямь, ученый человек, князь.

— Да какой я князь, — вздохнул Рустам. — Кощей… и совсем даже не бессмертный. Был бы бессмертный — столько бы всего еще успел… Да вы кушайте, кушайте, друзья, а то я вас совсем забалтываю…

— Рустам, — тяжело сказал Муромец, осторожно опуская дракончика на пол, — но почему же ты не мог сделать все согласно законам, обычаям?

— Ты имеешь ввиду Василису? — догадался Рустам. — И что бы из этого сватовства вышло? А мы любим друг друга. Я смог бы ждать столько, сколько нужно, но она ждать не захотела.

Девушка взяла руку Рустама в свои ладони и посмотрела на нас счастливыми глазами:

— Мне все равно, что скажут люди. Я люблю его. Никто и никогда не смотрел на меня так, как смотрит он. Никто не говорил со мной так, как говорит он. Сватались многие, но в их глазах я видела лишь корысть и надежду на власть, которую они получат в придачу ко мне. Я знаю, что не слишком хороша собой…

— Ты прекрасна, — перебил ее Рустам, девушка благодарно улыбнулась и продолжила:

— А для него я — желанна. И он — самый дорогой для меня на свете человек. Что я в княжеском дворце? Советник князя? Перспективная невеста? Дед Рустама был прав — счастье за деньги не купишь. Есть такая старая притча. Попадает богач в ад, оглядывается и начинает возмущено вопить: «Да вы что?! Мне тут не место! Я столько денег на Церковь отдал! Столько храмов построил, столько обителей поднял!» Черти сверяются со своими документами и отвечают: «Нет, у нас все точно — своими земными делами вы заслужили только ад… А за деньги не беспокойтесь: вам их вернут». В мире любви иные ценности. Неважно, где эта любовь: на небе или на земле. Если на чаше весов начинают взвешивать любовь и богатство, любовь и власть, любовь и… Да просто взвешивать любовь с чем-то — счастья не будет. А выгоды, которые за нее получены на том свете не пригодятся, а на этом счастья не принесут. Этот дом, построенный для меня руками Рустама — самый желанный для меня дом на свете. Да с ним я жила бы и в шалаше, и в избушке… Я хочу помогать ему в работе, встречать его по вечерам и провожать по утрам, хочу слушать его дыхание на брачном ложе, видеть его глаза, смотреть, как он что-то мастерит долгими зимними вечерами. Я просто хочу быть рядом с ним. Почему я должна ждать, если каждая секунда без него — для меня вечность? Для меня неволя там, где нет его.

Илья неловко поерзал на скамье, кашлянул, глядя в сторону, сказал:

— А как же дракон, что уносил тебя из дворца? Люди видели дракона…

— Покажи им, — попросил Рустам.

Василиса загадочно улыбнулась нам и, выйдя на середину зала, неожиданно бросилась всем телом на каменные плиты. Я даже зажмурился, ожидая удара и хруста, но когда открыл глаза, на месте Василисы возвышался огромный, золотисто-коричневый дракон. Я машинально протер глаза, и — вновь посреди зала стояла лукаво улыбающаяся девушка.

— Как это? — хрипло спросил Илья. — Это было на самом деле, или …

— Это не объяснить, — покачал головой Рустам. — Даже я так не могу… Увы… А я так бы хотел парить с ней в поднебесье…

— Когда князь Владимир еще не принял крещение, — пояснила Василиса. — Волхвы наградили нас с сестрой умением превращаться в лебедей… Но я так прониклась мечтой Рустама, что этот дар… изменился… Передайте отцу, что я счастлива. Я вернусь во дворец, но — позже… И ненадолго. Погостить. Когда мы закончим здесь дела и дракончики подрастут, мы вернемся в Киев и упадем князю в ноги. Он увидит нашу любовь и простит. Сначала, конечно, будет топать ногами и обещать повесить на воротах, а потом простит. Ибо каждый отец хочет, что б его дочь была счастлива. А я счастлива только с Рустамом. Сейчас же, можете передать ему, что мы делаем все для того, что б его армия была непобедима, а торговые дела — безопасны и прибыльны. Про счастье людей объяснять пока не стоит… Он еще этого не поймет…

— Передайте от меня низкий поклон князю, — сказал Рустам. — Скажите, что я нижайше прошу у него прощения. Только безмерная любовь к его дочери руководила мной. Я буду заботиться о ней.

Дракончик на полу вдруг засуетился, зафыркал и, быстро — быстро, перебирая кривыми, толстенькими лапками, побежал в дальний угол зала. На доходя двух шагов до стены, выгнул спину и смешно запищал, явно имитируя грозный рык.

Василиса с Рустамом непонимающе переглянулись, а я вздохнул, и приказал:

— Выходи, Скилла. Подслушивать нехорошо.

При виде появившейся, словно из ниоткуда, собаки, Рустам восхищенно вскрикнул и произнес какую-то длинную, восторженную фразу на непонятном для меня, гортанном языке.

— Он всегда так, — пояснила Василиса. — Когда видит какое-то чудо животного мира, прямо сам не свой становится. Вы бы видели, что с ним стало, когда заезжие купцы показали ему хамелеона…

— Но это же чудесно! Бесподобно! — Рустам бросился к Скилле и было заметно, что он едва сдерживается, что б не схватить собаку, как плюшевую игрушку, и не начать крутить во все стороны, рассматривая. — Как ей это удается?!

— Пожалуй, я лучше подожду во дворе, — кисло сказала Скилла и вновь исчезла.

— Она еще и говорит! — застонал в восхищении Рустам. — Но как вам удалось вырастить это чудо?!

— Ну… Это связано с древней мифологией, — пояснил я. — Вряд ли это поможет в вашей работе. Она последняя в своем роде. Из старого, еще демонического, мира. На земле таких больше нет… И не будет.

— Жаль, — сник Рустам. — Хотя я уверен, что рано или поздно, мы отнимем у природы все ее тайны и поставим на службу людям. Во всяком случае, летать люди будут уже скоро… Если вы поели, друзья мои, пойдемте, я покажу вам свой питомник. Это удивительное зрелище…

Мы пробыли в гостях у радушного князя трое суток. Мы любовались его зверинцем и играли с крошечными драконами, а по вечерам, в главном зале, неистовый Рустам развлекал нас историями о своих открытиях и предположениях. Это был воистину прирожденный ученый и немыслимых размеров талантище. К тому же его жена чудесно готовила, так что уезжать нам совсем не хотелось. В этом доме было хорошо и светло. Но во дворце нас ждал измученный неведением князь, и на четвертый день мы вынуждены были отправиться в дорогу. Рустам настоял на том, что бы лично проводить нас до обжитых мест. Это был скорее радушный жест гостеприимного хозяина, ибо он понимал, что опасность на нашей дороге, представляем только мы сами.

Сейчас я со скорбью думаю, что было бы, сумей мы тогда убедить князя Снежнегории остаться дома, и каких бед смогли бы избежать, задержись в его доме хотя бы на сутки… Но история, как говорили мудрые, сослагательного наклонения не имеет…

ГЛАВА 3.

Бесстрашнейшим и лучшим досталась смерть в удел. Печаль царила в сердце у тех, кто уцелел. Стал поминальной тризной веселый пышный пир. За радость испокон веков страданьем платит мир. Песнь о нибелунгах.

Чем ближе подъезжали мы к Киеву, тем мрачнее и мрачнее становился Илья. Наконец, на одном из привалов, я не выдержал:

— Княжеский приказ мы выполнили: нашли Василису. Все оказалось даже лучше, чем можно было предположить: никого не пришлось убивать, а княжеская дочка не только жива, но и счастлива… В чем дело, Илья?

— Ни в чем, — отозвался он, отводя глаза в сторону. — Все хорошо.

— Я же вижу: тебе не хочется возвращаться в Киев.

— В Киев? — удивленно вскинул он на меня глаза. — При чем здесь Киев? Нет, Киев меня сейчас совершенно не заботит. С Киевом у меня проблем нет.

— Тогда что?

— Не хочу возвращаться на кордон, — нехотя признался он. — Очень не хочу.

— Так и не возвращайся, — пожал я плечами. — Попроси князя отправить нас куда-нибудь еще. Русь большая, проблем хватает.

— Не так все просто… Я должен туда вернуться. Обязан. И оттого еще больше не хочется…

— Тогда совсем ничего не понимаю… Постой… Когда я отбывал в Киев, Яга что-то сказала тебе. Что-то, что сильно расстроило тебя. Это как-то связано?

— Да.

— Хорошо, — поднял я руки, — можешь не говорить. В конце — концов, я всего лишь твой копьеносец…

— Не в этом дело. Ты мне все равно помочь не сможешь. И никто не сможет. Это только моя судьба. Только мое решение. Мой крест.

— Что за ерунда? — поморщился я. — Ты — свободный человек, тебя никто ни к чему не принуждает. Что значит «Судьба», «решение», «крест»? Каждый сам кузнец своего счастья. Мы можем делать то, что сами захотим. Захотим: махнем на юг, к аргонавтам. На Север — к нибелунгам… К черту на куличики, На Марс, на…

— В этом беда твоего мира, — тихо сказал Илья. — Вы перепутали все понятия о добре и зле. О чести, о долге. Человек не может быть полностью свободен. Полностью свободны только законченные бушмэны. А у меня есть долг. Измени я ему, и это буду уже не я. Что-то внутри меня измениться раз и навсегда…

— Ну, ладно, предположим… Все равно не вижу причин для депрессии. Вернемся мы на кордон. Кто нас там может огорчить, таких красивых? Надерем все задницы, оборвем все уши… Что такого ты должен сделать на кордоне, что тебе так не хочется туда возвращаться?

— Я должен убить своего сына, — сказал Илья, и я подавился заранее приготовленной речью.

Некоторое время мы ехали молча.

— Бушмэны трусливы, — сказал, наконец, Илья. — Они слишком ценят свою жизнь и свою свободу, наполненную вещами, сном, развлечениями. Они или интригуют, ссоря неугодные им народы, либо выбирают воинов из народов, как они называют — «третьего сорта». Сейчас они подбивают нападать на Русь полудикие племена хазар, ляхов, монголов. А когда Русь будет ослаблена, предложат ей в помощь свои деньги, под огромные проценты и свою идеологию — бесплатно.

— Но при чем тут твой сын?

— Он и должен повести эти орды на Русь. Я никогда тебе не рассказывал… Когда-то мое село разорили хазары. Я был далеко, по приказу князя Владимира. Жену и маленького сына угнали в полон. Я долго искал их. Нашел даже одну из женщин, угнанных из моего села… Ты сейчас знаешь ее как Бабу Ягу… Да, друг мой, ведьмами просто так не становятся… А своих тогда я так и не нашел. Жена умерла в неволе, а сын… Он стал могучим воином. В нем моя кровь, и он был рожден от любви, а это крепкая сила. Но воспитывали его они — волки.

— Его не Маугли зовут? — осторожно уточнил я.

— Что за странное имя? Нет, про этого парня я никогда не слышал. Его просто воспитывали волки, жить по волчьим обычаям и волчьим законам. Они учили его убивать, гнать лося, голосить на луну… Жить, как животное, а не как человек. Они с детства внушали ему, что «одинокий волк — это круто». Сейчас в нем нет ничего человеческого. Он слышал и о доме, и о родной земле, и о любви к родителям и жене, но в его понимании все это — слабость, недостойная настоящего мужчины. Убивать, побеждать любой ценой, выживать, насиловать, жрать, спать… Да-а… А с его силой стать вожаком большого труда и не составляло…Я видел его на ратном поле. Он действительно один из лучших. Если его не остановить, полчища врагов ринуться на русскую землю, сметая все на своем пути, сжигая, разрушая, угоняя в рабство… Я встану на его пути. Только я смогу остановить его. А ты говоришь: к нибелунгам… Ладно, собирайся, пора ехать. Владимир, наверное, уже поседел от горя…

Но в Киеве, вопреки ожиданию, царило праздничное веселье. Улицы были полны ликующих людей, на площадях — песни, пляски, хороводы. Мы ехали к терему князя, недоуменно озираясь по сторонам.

— Что за праздник? — схватил я за плечо пробегавшего мимо кузнеца. — Почему такое веселье?

— Князь заключил с бушмэнами соглашение о вечной дружбе, ненападении и взаимопомощи, — жизнерадостно ответил он. — Конец гонке дружин и полков! Русский с бушмэном — братья навек! Они несут свободу и просвещение и могут показать нам свой мир, что так долго был за железным кордоном! Князь приказал распустить войска, потому что у нас больше нет врагов, и все нас любят! Бушмэновские товары хлынут в наши города — ух, тогда заживем! Куплю себе кожаные лапти и кальсоны от Версачи! Говорят, у них даже удобрения заворачивают в такие красивые тряпочки, что хоть на стену их вешай…

— Как будто у нас своего говна мало, — сказал Муромец, задумчиво глядя в спину убегающего кузнеца. — Как-то он запоет, когда вместо его товаров, — бушмэновские брать станут…

— Эй, богатыри, — окликнул нас сильно подвыпивший купец, — окажите честь: заходите, выпейте со мной меда хмельного. У меня радость: заключил выгоднейшую сделку. Продал дуракам-бушмэнам пятьдесят подвод леса в обмен на пятьдесят матрешек со срамными картинками. А сорок соболей махнул на двадцать первосортнейших заморских портянок! Да если так дела и дальше пойдут…

— Поехали быстрей, — сказал Муромец. — Я все это уже видел. У нас это бывает. Наскоками. Вот когда за наскоком разгильдяйства последует наскок патриотизма — будет куда хуже.

— Почему? — удивился я.

— Патриотизм «наскоками» не бывает, — пояснил Муромец. — Это уже не наскок, а заскок. Настоящий патриотизм меры не имеет. Ни во времени, ни в объеме. Сколько Василиса Премудрая князя от этого решения удерживала! И стоило ей отлучиться, как… Чего уж теперь… Поехали быстрей.

Но в княжеские палаты нас не допустили.

— Прости, Муромец, — сказал охранник у ворот. — Князь сейчас занят — бушмэнскую делегацию принимает. Велел никого не пускать. Князь там какие-то острова на бананы меняет — занят очень.

— Что ж, — помертвел лицом Илья. — Пойдем, Иван, посидим под березками, подождем.

Но место под березками было занято каким-то пьяным, желтолицым и косоглазым бушмэном. Он обнимал белый ствол, и заливаясь хмельными слезами, горестно причитал:

— Березки, вы мои, березки… Березоньки родные, бушмэновские…

— Тьфу! — в сердцах сплюнул Муромец. — А Яга говорила, что это на пару тыщ лет позже произойдет… Пойдем под сосну… Хотя, постой… Смотри.

Из княжеского терема, с маленьким узелком и огромным посохом, шел Соломон.

— Здравствуй, Соломон, — приветствовал его Муромец. — Куда путь держишь?

— И вам здравствовать, богатыри, — поклонился он. — Неправильный вопрос. Не «куда», а «откуда». Из дворца.

— Выгнали?

— Сам ушел, — грустно признался Соломон. — Лучше уйти сегодня, чем быть повешенным завтра.

— Неужели все-таки проворовался?

— Без меня… казне применение нашли, — махнул рукой бывший княжеский казначей. — Бушмэны предложили князю кредит на обустройство государства по-бушмэновски… Ну, суперлабазы всякие, для бушмэновских товаров, терема для спектаклей ихних, гостиницы для них, и все такое… Но это было бы полбеды Взял князь подводу золотом, а через год мы десять подвод отдать должны. А там, глядишь, и проценты с процентов пойдут. Я так не умею. Я казначей, а не фальшивомонетчик. Придет время долги отдавать, опять на меня все спишут. Скажут, опять жиды Русь-матушку продали. Нет, лучше сейчас уйти. Вобщем…

Он обреченно махнул рукой и, шаркая ногами, запылил по дороге прочь. Илья посмотрел ему вслед и покачал головой:

— Вот что, Иван, — сказал он мне. — Пойдем-ка, отсюда на… на постоялый двор. Не могу я все это видеть. Надо будет — позовут.

Устроив коней в конюшне и насыпав им свежего зерна, мы прошли в отведенные для нас комнаты и, отказавшись от ужина, устроились на ночлег. Я так устал за этот сумасшедший день, что забыл даже побеспокоиться о ночлеге для Скиллы.

Она и разбудила нас рано утром.

— Вставайте! Беда! — возвестила она, по своему обыкновению, внезапно появляясь в комнате. — Да быстрей же, мужики говорящие!

— Беда, беда, — заворчал Муромец, тяжело ворочаясь на полатях, — мы уже привыкли это слышать. Сейчас-то что произошло? У князя, с перепоя, голова болит, и надо в страну дальнюю, за лекарствами заморскими сбегать?

— Иван-дурак вернулся, — сообщила Скилла. — Говорит, разорил гнездо драконов. Предсказание волхвов сбылось.

Так быстро мы с Ильей еще никогда не бегали. Забыв про конец, в две минуты, добежали до княжеского терема и, растолкав опешивших от такой наглости стражников, ворвались в тронный зал.

Здесь уже было полно народа. Бояре, послы, витязи и именитые купцы, плотным полукольцом окружали стоящего перед княжеским троном Ивана. Сам князь благосклонно взирал на хвастливо описывающего свои подвиги дурака и вмешаться в этот монолог не было ни смысла, ни возможности.

— … подполз ближе, — продолжал вещать Иван, — гляжу: мать чесна! — а их там целый выводок! Ползают, пищат, чешуей скрежещут. я из укрытия выскочил, и ну, налево-направо мечом махать… И тут, откуда-то сверху, на меня огромная дракониха ка-ак упадет! Как встанет грудью на защиту этих тварей… Я на мгновение опешил — думал, тут мне и конец. Но она замешкалась, не успела меня сожрать, застыв между мной и детенышами, как статуя заморская. Тогда я опомнился, изловчился, да голову ей и снес. С одного богатырского удара, во-от такенную шею перерубил. Голову в мешок, быстренько все оставшееся отродье передавил и в путь обратный отправился. Если и был где-то там дракон, Змей Горыныч трехглавый, то куда ему теперь, без самки да без потомства? Сам покинет землю русскую. А вот княжны я там не нашел. Видать, где-то в другом месте надежа наша… Позволишь, князь — дальше искать ее стану. Хоть всю жизнь готов на это благое дело потратить. А вы, люди русские, радуйтесь: нет больше гнездовья бесовского. Освободил я землю от напасти.

— А не брешешь, часом? — спросили из толпы. — Этот ведь соврет — недорого возьмет. Может, спал в соседней деревне все это время, а теперь басни нам здесь рассказываешь?

— Вот так и знал, что найдутся злые языки, — высокомерно покосился в ту сторону Иван-дурак. — Потому и доказательство с собой прихватил. Голову змея страшного, моей рукой срубленную. Вот.

Снял с плеча перепачканную засохшей кровью суму и засунул туда руку, вытаскивая трофей.

— Надо его остановить! — очнулся от столбняка Илья и бросился сквозь толпу, раскидывая попадавшихся на пути людей, но не успел. По залу пронесся многоголосый крик ужаса, а потом наступила тишина. Князь медленно поднялся с трона, сделал два шага к застывшему в ужасе Ивану, но ноги его подкосились и Владимир грузно рухнул на мраморные плиты. Мгновеньем позже раздался глухой стук — это Иван разжал, наконец, пальцы и голова княжеской дочери покатилась под ноги толпе. Еще пару мгновений стояла жуткая, звенящая от напряжения тишина. А потом толпа словно сошла с ума: все разом заорали, бросились к выходу, топча друг друга, воя от ужаса, давя друг дружку. Меня закружило в этом смерче людских тел, понесло к выходу, но перед самыми дверьми чья-то мощная рука выхватила меня из этого водоворота и перенесла на свободное место.

— Не отходи от меня ни на шаг, — тихо предупредил Илья. — Скоро такое начнется…

— Взять его! — рявкнул воевода Добрыня, указывая на Ивана-дурака.

несколько дюжих гридней схватили застывшего столбом дурня, а Илья и Добрыня опустились на колени перед телом князя. Разодрав на груди Владимира парадный кафтан, Муромец приник ухом к его груди. Долго вслушивался, затем, с облегчением, оповестил:

— Жив… Знахарей сюда! И быстрее!

— Где ж ты был раньше?! — с болью спросил Муромца Добрыня.

— Что бы это изменило? — вздохнул Илья. — Он убил ее через несколько часов после нашего ухода. встреться мы с князем первыми, изменить прошлое все равно не смогли бы. А так…Плохая весть обогнала хорошую… Готовь дружину, Добрыня. Собирай всех способных держать мечи и топоры.

— Зачем?

— Во-первых, будут смуты. А во-вторых…

— Беда, князь! — заорал вбежавший в зал стражник и осекся, ошалело тараща на нас выпученные от ужаса глаза.

— Говори, что там, — приказал Добрыня. — Ну, что застыл?! Булавой из тебя вести выколачивать прикажешь?! Ну?!.

— Драконы, — побелевшими губами прошептал стражник. — Драконы к Киеву летят… Тучи драконов…

— А вот это — вторая причина, — сказал Добрыне Илья. — Рустам идет мстить. Иван-дурак уничтожил лишь детинец драконов. Основная стая, молодая и сильная, держалась в другом месте. Киев придется строить заново, Добрыня… Если останется, кому строить…

— Уберите голову, — приказал Добрыня, и кмети, накинув платок, убрали, наконец, страшный трофей дурака. — Созывайте дружину. Ворота закрыть. Стрелков — на башни…

— Князь открыл глаза, — перебил я его. — С ним что-то не так…

— Княже, — ласково окликнул его Добрыня. — Княже, ты как?

Князь молчал. Выражение на его лице было безучастным, а взгляд устремлен в одну точку — туда, где еще пару минут назад лежала голова его дочери.

— Отнесите его в опочивальню, — мертвым голосом приказал Добрыня кметям, и повернулся к Муромцу: — Что теперь делать будем?

— Сначала разберемся с драконами, — сказал Илья, надевая шлем. — Даже не знаю, что сказать Рустаму, как в глаза ему смотреть…

Тяжело вздохнул и пошел к выходу. Я последовал за ним.

На стенах города не было свободного места: воины, купцы, ремесленники, дети, женщины — все вышли посмотреть на невиданного доселе врага. В долине, перед городскими воротами, кишило серо-зеленое море крылатых ящеров. Чуть впереди, на широкогрудом, мощном, как утес, драконе, восседал Рустам. Он был обнажен до пояса, но оружия в его руках я не заметил. Да и зачем нужен примитивный меч, когда за твоей спиной сотня самых совершенных в мире живых боевых машин?

— Откройте ворота, — приказал Муромец. — Я выйду к нему.

Пеший, со вложенным в ножны мечом, он вышел из города и тяжелым, неторопливым шагом, направился к Рустаму. На правах копьеносца, я следовал на шаг позади. На стенах затаили дыхание.

— Здравствуй, Рустам, — сказал Муромец, не доходя нескольких шагов до повелителя драконов. — Ты знаешь — я не умею говорить. Да здесь слова и не нужны… Русь потеряла мудрую правительницу, ты — любимую жену. Этот город полон разных людей, но никто из них не желал ей зла. Тот, кто… сделал это, принял ее за настоящего дракона. Полчаса назад, узнав о гибели дочери, князь… Вобщем, для нас это не меньшая беда, чем для тебя, Рустам. Ты можешь сжечь этот город дотла — сила на твоей стороне. Если сердце твое кричит о мести — можешь убить меня. Я с радостью стану той вирой, которую город заплатит за ее смерть.

Желтый глаз дракона с наивным любопытством косился на нас. Рустам молчал.

— Ты можешь взять и мою жизнь, — сказал я ему. — Мы виноваты перед тобой. Мы все. И с этим залогом, которым ты выступал, и с этой глупейшей сословной разницей, из-за которой вы были вынуждены скрываться, и в страхе перед твоими драконами… Но что б получилось так — никто не хотел. Если хочешь крови — возьми мою. Я готов.

Рустам молча смотрел поверх наших голов, куда-то в синюю бездну неба. Позади послышались торопливые шаги и запыхавшийся голос Добрыни произнес:

— Едва не опоздал… Я пришел держать ответ за ее смерть. Я — дядя князя и его главный боярин, мне и ответ держать.

— Мне не нужны ваши жизни, — глухо сказал Рустам. — Я хочу видеть того, кто сделал это.

— Он — дурак, — сказал Илья. — Обычный Иван — дурак, не ведающий, что творил. Ты же не будешь убивать убогого…

— Я здесь, — тихо сказал подошедший Иван. — Не надо никого убивать. Я один виноват, мне и ответ держать. Я… Я все равно не хочу жить. Не буду жить…

Рустам спрыгнул со спины дракона, подошел к Ивану и долго всматривался в его лицо.

— Ты будешь жить, — неожиданно сказал он. — И это будет той вирой, которую город заплатит за ее смерть. Ты дашь мне слово, что будешь жить…И когда-нибудь ты осознаешь то, что совершил… до конца… Обещай.

— Убей меня, — попросил Иван.

— Обещай! Или…

— Я… обещаю…

Рустам кивнул, тяжело взобрался на спину дракона и стукнул по его спине:

— Домой.

Мы еще долго стояли, глядя вслед улетающей армаде.

— На кордон, — сказал, наконец, Илья. — Пора возвращаться на кордон.

— Нет больше кордона, — ответил Добрыня. — Владимир снял все кордоны…

— Неважно. Есть бушмэны, есть хазары и есть Русь. Значит, кто-то должен стоять между ними. Там где мы, там и защита Руси, там и ее кордон. Прощай, Добрыня.

— Я еду с вами. Здесь мне больше делать нечего. Пока князь болен, править будет Варвара-краса. Скоро у нее свадьба с Дадоном. Княжеский род не прервался… Но это будет уже другой род.

— Тогда поспеши, — кивнул Муромец. — Я не хочу здесь задерживаться.

Люди на стенах крепости уже разошлись. Ушли собираться в дорогу и мы. А Иван еще долго стоял посреди поля один. Я не знаю, о чем он думал, но, заглянув ему в глаза, никто уже не смог бы назвать его «дураком». А волосы у тридцатилетнего парня были совершенно седые…

Лагерь кордонщиков был не просто заброшен. Показывая бушмэнам добрую волю, княжеские гонцы разломали все, до чего только могли дотянуться их руки. Половина домов были сожжены, оборонительные укрепления разрушены. Наш с Ильей дом уцелел, лишь с одной стороны его стену покрывала густая копоть. На крыльце сидел довольный собой Алеша Попович и баюкал обожженную руку.

— А я знал, что вы вернетесь, — крикнул он еще издалека. — Как только княжеские кощеи уехали, я бросился тут все тушить. Занавески, правда, сгорели — жалко, красивые были — а так все цело. Правда, мой дом можно в две пригоршни собрать, но вы же меня на улице не оставите? Хоть чулан, но выделите? Да? Тогда, моя — самая большая комната, договорились?

— А ты почему не уехал? — строго спросил Добрыня. — Знаешь, чем грозит нарушение княжеского указа?

— Дальше Калки не пошлют, — жизнерадостно отозвался Попович. — А хазары меня на пики куда раньше поднимут, нежели палач под топор пристроит.

— Они и мост через Калку сожгли, — удивился Илья. — Как же они теперь к бушмэнам бегать будут, в зад целовать?

— Не-е, дядя Илья, мост — это уже моих рук дело, — признался Алеша. — Так надоело лазутчиков в воду швырять, что легче было мост сжечь…

— По тебе точно палач плачет, — вздохнул Добрыня. — Такой труд загубил. Полгода этот мост всем миром строили.

— Зато теперь они здесь пройти не смогут, — сказал Илья, спешиваясь. — Река бурная, широкая — не рискнут. Теперь единственная переправа — через калинов мост.

— Гать через болото? — удивился Добрыня. — Да там же корова не пройдет!

— Тем лучше, — рассудительно отозвался Алеша. — Кроме нее — ближайшая переправа на много верст отсюда.

— Нет, — покачал головой Илья. — Пробиваться они здесь будут. За нами прямая дорога на Киев, а справа и слева места дикие, мало хоженые. Они ж не на захват страны идут, а в набег. Захватывать страну бушмэны будут, а эти лишь разорить должны. И другого пути для этого у них нет. Значит, здесь мы их и встретим… Руку-то сильно повредил?

— Меч удержу, — оскалил белоснежные зубы Алеша.

— Тогда, вот что, — сказал Добрыня. — Встаньте, Иван и Алеша передо мной. Задача нам выпала почетная, но смертельная. Все мы знаем, что живыми отсюда не вернемся. Мы-то, с Ильей, старые ратоборцы, честь себе в схватках сыскать успели, а о вашей славной гибели, скорее всего, и не узнает никто. И тем славнее ваш подвиг, ибо не ради славы поле бранное кровью своей полить готовы, а ради Родины и чести… Иван, преклони колени, — я повиновался и он возложил мне на плечо длинный, широкий клинок. — Властью, данной мне князем Руси и честью, оказанной мне братьями по оружию и вере, нарекаю тебя, отрок Иван, богатырем. Минуя обряды и посвящения, беру за это грех на себя и ввожу обычай новый, ибо лучшее посвящение — поле бранное. Будь достоин звания, брат мой.

Он поднял меня с колен и крепко прижал к груди. Затем повернулся к Алеше:

— Встань на колено, кметь Алеша. Свидетельствую перед Богом, перед пращурами, погибшими в чести и славе, перед друзьями боевыми, что достоин ты звания славного, в час беды встав на защиту земли родной, живота своего не жалея, а потому называться тебе отныне богатырем. Будь достоин звания, брат мой.

— Что ж, — расправил седые усы Муромец, — уже четверо. Почти рать. Вздымай, Алеша, над теремом знамя кордонное, пусть видят, супостаты, место, где их кости белеть будут…

Три дня мы восстанавливали разрушенные укрепления, расчищали пожарища и разгребали обломки. По сути дела, это была никчемная работа: хазары могли пойти на прорыв только в одном месте — через болотную гать, выстеленную хворостом и кустами калины, оттого и носившую название «калинова моста», но ожидание в бездействии было слишком утомительно, и мы работали с утра до ночи, приводя в порядок разрушенную заставу. Пищу добывали ловлей рыбы и охотой в лесах. Однако, вскоре, к нашему удивлению, на заставу потянулись целые обозы с продовольствием. Оказывается, среди жителей окрестных деревень поползли слухи о возвращении на кордон богатырей-самовольщиков, и народ сбрасывался кто чем мог, без всяких податей и данничества. Налоговая полиция сдохла бы от зависти, наблюдай она эти телеги собственными глазами. Именно тогда я понял, насколько глубока пропасть между понятиями: «государство» и «страна».

На четвертый день до нас дошли слухи о свадьбе княжны Варвары и Дадона. А на пятый день, золотой петушок на крыше нашего дома медленно повернулся в сторону Калки — с юга двигалась в нашу сторону вражеское войско.

— Два дня пути, — опытным глазом определил Муромец «показания прибора». — Войско огромное.

— Больше перебьем, только и всего, — оптимистично заявил Алеша.

— Красиво погибнуть мало, — покачал головой Илья. — Я бы согласился и некрасиво кости разбросать, лишь бы их остановить… Вот что, Иван… Надо тебе в Киев ехать. Предупредить о надвигающейся беде. Ты — единственный, у кого есть летающий конь и собака-призрак, способная шастать между городами, как между комнатами. И предупредить успеешь, и обратно обернуться. Постарайся найти Ягу, она должна быть где-то в Киеве. Расскажи ей все. Любым способом убеди Дадона послать гонцов во все стороны: Русь должна быть готова. Пусть собирают дружину, рать, ополчение… А мы постараемся задержать… Сколько сможем… Поспеши. Удачи тебе.

Свиснув Скиллу, я оседлал коня и приказал:

— В Киев, Танат! Так быстро, как только сможешь…

…Он мог быстро. Судя по тому, что у меня закладывало уши и явно укачивало, скорость мы развивали поболее гоночного автомобиля. А если учесть, что на небе нет ни ям, ни кружных дорог, то Гефест, наблюдай он за нашим полетом, сожрал бы от зависти свои крылатые сандалии. К городским воротам мы добрались уже к вечеру, и первое, что мы увидели, была ехидная улыбка ожидающей нас Скиллы:

— Может, и стал ты богатырем, — почесало задней лапой за ухом вредное создание, — но, как был говорящим мужиком, так говорящим мужиком и помрешь. Сколько раз объяснять: я могу перенести тебя в любую точку этого мира в один миг.

— А раньше ты это напомнить не могла?! — разозлился я. — Я тут что, в игрушки играю, или в познавательный вояж отправился?!

— Раньше?! — возмутилась она. — Да ты свистнул, и — на коня, а я летать еще не умею… Ладно, не переживай, время пока терпит. Войско хазар остановилось, как минимум, на сутки: их вождя, непобедимого Исаю, неожиданно укусила за ногу, леший знает, откуда взявшаяся собака. Теперь их раввины гадают, к чему был этот знак.

— Да ты же прирожденная террористка, Скилла! — восхитился я. — Только почему ты его вообще не загрызла, к чертям со… свинячьим?

— Не могу, — вздохнула она. — У него свое предназначение, а я и так в этом мире на птичьих правах… Это уже не мой мир, Иван… Я не могу на него влиять так, как ты…

— Все равно, дай я тебя расцелую! — распахнул я объятия.

— Зоофилией не страдаю, — возмущенно вскинула голову Скилла и исчезла.

— Давай, сначала, к Дадону, — попросил я Таната. — И, если можно, по воздуху, эффектно так, Что б проняло! Сможешь?

— Вопрос-навоз, — ответил верный конь и устремился.

Но, кажется, мы перестарались. Когда пыль от нашего приземления во дворце княжеского терема улеглась, докладывать князю было попросту некому. То несчастное, что жалось и дрожало по разным углам, вряд ли в ближайшие полчаса было способно на этикет.

— Ладно, мы не гордые, — пожал я плечами. — По крайней мере, будем считать, что пропускной режим мы успешно миновали.

В княжеском тереме, по обыкновению, пели, пили и не принимали… Пришлось пройти самому, открывая двери пытающимися встать на моем пути стражниками. Княжескую чету я нашел в пиршественном зале, во главе стола с послами и боярами.

— Прости князь, что отрываю от дел государственных, — церемониально поклонился я. — но дело не ждет. Я прибыл с дальнего кордона от Добрыни и Муромца. Вражеские орды движутся на Русь. Долго задерживать их мы не сможем. Пришлите подмогу, или… готовьтесь встречать хазар под стенами Киева.

— Ты рехнулся, приятель? — панибратски спросил меня хмельной от крепкого меда князь. — Какой кордон? Какие хазары? Мы со всеми в мире, у России нет врагов, одни друзья и приятели.

Он был высок, черноволос и красив. Рядом с ним восседала немыслимой красоты женщина с золотыми волосами и холодными, синими глазами. Про таких говорят: красивая пара.

— Могучий Исайя ведет орды хазар на Русь, — упрямо повторил я. — Через два дня они достигнут наших границ.

— Рядом со мной сидит хазарский посол, — указал князь на низкорослого, просмоленного солнцем человека в длинных черных одеждах. — И никакой войны он мне не объявлял. Посол?

— Вранье, — твердо заверил тот. — Их кто-нибудь видел?

— Нет, — признался я. — Но мы знаем наверняка.

— Ты перепил браги, — поморщился князь. — Иди, проспись.

— Прикажи хотя бы разослать гонцов по Руси, предупредить о возможности нашествия, — взмолился я. — Не для себя прошу! Еще можно беды избежать!

— Да я тебя на конюшне запороть прикажу, щенок! — вскочил из-за стола Дадон. — Хочешь мне отношения с иностранными державами испортить?! И это после всех моих стараний и поисков мира?! Сопляк!

Он и впрямь был очень красив и статен, а оттого казался еще противней в лихорадочной ярости.

— Добрыня просил узнать, что с Владимиром, — глухо сказал я.

— Папа умер позавчера, — красивым, мелодичным голосом ответила Варвара. — Как раз во время свадебных пиршеств. Это было так досадно…

— Князь, — вновь начал я, но румяные щеки Дадона затряслись и палату наполнил визгливый, истерический вопль:

— Во-он!! Запорю!!

Я брезгливо оттолкнул бросившихся ко мне кметей, и вышел из палат. Отъехав от дворца, я в задумчивости остановился:

— Какие мысли, Танат? — спросил я. — Где будем искать Бабу Ягу?

— Бабу ищешь? — послышался рядом тоненький голосок. — Могу помочь.

Сначала я долго не мог отыскать источник этого странного писка. Что и немудрено: в нем было не больше двух вершков и сидело оно на ветви полу засохшей яблони. Вряд ли у меня достоверно получиться описать то, что я увидел, но все же попытайтесь представить себе крохотного, небритого мужичка в ватнике и кирзовых сапогах, похожего на спившегося слесаря-сантехника. В желтых зубах мужичонка сжимал окурок папиросы, а под мышкой — лук и колчан со стрелами.

— Ты кто? — не поверил я глазам.

Мужичек степенно высморкался в кулак, растер добытое по штанине и представился:

— Амур. Не видно, что ли? Вон, крылья сзади…

— А почему… такой?

— Местный колорит. Адаптация, мимикрия — называй как хочешь. Прибыл-то я сюда совсем другим. Но что делать, если вы ищите бабу только после второго шкалика… Кстати, выпить нет? Нальешь стакан — я твоей возлюбленной так, по самое оперенье засажу, что она кроме тебя никого и хотеть не будет.

— Спасибо, не надо, — отказался я. — Я хочу, что б меня полюбили, а не… по оперенье.

— Зачем же бабу ищешь? — удивился мужичек.

— Бабу Ягу, — уточнил я.

— Да ты, братец, баловник, — погрозил мне заскорузлым пальцем «амур». — Тоже можно… Только дороже выйдет.

— Ты мне только дом ее укажи, — я бросил ему серебряную монетку.

Мужичек сплюнул окурок, попробовал монетку на зуб, и тоскливо покосившись в сторону ближайшего трактира, нехотя кивнул:

— Айда за мной.

Отъехав пару верст от города, я уже начал подозревать надувательство, когда мужичек ткнул пальцем в одиноко стоящий терем:

— Тута, — и исчез.

Я постучал в широкие дубовые ворота.

— Заходи, Иван, — послышался знакомый голос Яги. — Уже идут?

— В двух днях пути, — подтвердил я. — А этот дом похуже предыдущего. Неужели наколдовать не могли?

— Я здесь ненадолго, — сухо ответила старуха. — Пришел за советом?

— Да.

— И что, ты думаешь, я могу тебе посоветовать? — вздохнула она. — Да, я могла бы уничтожить пару десятков… даже пару сотен хазар, но мои чары не идут ни в какое сравнение даже с пламенем одного-единственного дракона. Моя магия — знания. А советы… Надо остановить хазар. Русь сейчас слаба и они могут наделать много бед… Хороший совет? То-то и оно…

— Но, может быть, вы все же поедите с нами? — попросил я. — Ваша помощь нам бы сейчас очень пригодилась. Пусть пара сотен, но… С миру по нитки… Я отдам вам своего коня. Когда… Когда все закончится, вы сможете улететь на нем. Ни один хазарин вас не догонит.

— Не могу, — сурово посмотрела мне в глаза старуха. — Не держи зла на меня, Иван, но просто не могу. У меня есть куда более важное дело, что б рисковать даже в мелочах. Я должна сделать нечто, куда более важное для Руси…

— А если ее уже не будет? Руси-то? — горько спросил я. — Их — орды, а нас всего четверо. А по всей Руси — открытые, неготовые к обороне города, распоясавшиеся богатыри, обушмэнившиеся мужики… И у всех более важные дела…

— Эта беда пройдет, — заверила она. — Так бывало уже не раз… И будет… А я должна остановить настоящую беду. Должна, понимаешь? Прости.

— С Настей можно проститься?

Старуха отрицательно покачала головой и в ее глазах была холодная уверенность в собственной правоте. Что ж, наверное, она и впрямь знала то, чего не знал я. Наверное, в глубине души она даже оставалась неплохим человеком, даже после всех перенесенных ей страданий. Наверное, она понимала происходящее лучше меня… Вот только я, в последнее время разучился понимать. И научился не понимать. Легко можно было понять и ее, и Дадона, и Варвару, и нежелающих воевать богатырей, и желающих развлекаться мужиков… Для этого достаточно было их просто… понять. Но после того, как я надел кольчугу, я просто не хотел этого делать. Как Муромец, как Добрыня и Алеша. Это было куда сложнее — не понимать…

— Что ж, тогда… передайте ей от меня поклон.

— Не передам, — честно ответила она. — Не обижайся, ты должен понять…

— Нет, — сказал я. — Не пойму.

Я ехал по быстро темнеющему лесу бездумно и отрешенно. Конь ступал бесшумно, и как мне казалось, старался не касаться копытами земли. На удивление послушная и молчаливая Скилла бежала рядом, и редкие прохожие испуганно крестились, завидев нашу тройку. Я не думал о хазарах. С ними было все ясно. Завтра, или, на худой конец, послезавтра, мы, вчетвером, встретим их на русском рубеже, и постараемся, что бы как можно больше насильников и убийц оставили свои надежды на обогащение навсегда. В этом вопросе все было просто и понятно… Я думал о странностях любви. Когда-то мне довелось прочитать, что древние греки насчитывали едва ли не пару десятков разновидностей любви. Интересно знать, учитывали ли они такой парадокс, как моя. Несчастная любовь — самая сильная, самая воспетая и распространенная. Счастливая — редкость, дар богов, но никому не интересная, кроме самих влюбленных. А что со мной? Любить и даже не делать попытки оповестить ЕЕ об этом. Знать, что никогда не откроешь свое сердце даже для отказа. Чувствовать, что это любовь — истинная, единственная и… невозможная. Что все остальные в твоей жизни — если им вообще суждено быть — всего лишь жалкие тени в зареве истинного чувства. Страдать болью светлой и грустноглазой. Разве такое бывает? Бывает… Мои размышления прервал удивленный возглас Скиллы:

— Вот так встреча! Я не суеверна, но, по традиции, это явно к беде.

Впереди, тяжело опираясь на посох, брел по дороге босоногий и простоволосый Иван-дурак. Некогда румяные щеки его побледнели и запали, одежда была грязна и драна. Он меланхолично посторонился, пропуская нас и, словно не узнавая.

— Привет, — поздоровался я, поравнявшись. — В смысле: гой еси, добрый молодец Иван.

— Здравствуй, — равнодушно отозвался он.

— Идешь?

— Иду.

— Выгнали?

— Напротив, — безучастно, как автомат, отвечал он. — Дадон хотел даже приблизить и дать место при дворе. Сказал, что как бы там ни было, а приказ я выполнил и гнездо драконов уничтожил, а исполнение приказов он ценит больше всего…

— И что же ты?

— Что-что… Вот, иду…

— Ты так упорно не хочешь говорить куда путь держишь, что это какая-то тайна?

— Нет никакой тайны… Место ищу. Место, где я смогу… перестать идти. Где смогу хотя бы подумать, заорать, зареветь от того, что… Место, где я поставлю маленький скит и где окончу дни свои в мольбе о прощении… Но нет такого места на земле, Иван. Я тут встречал одного, такого же, странника, кажется, его имя Агасфер, так вот он уже больше тысячи лет такое место ищет…

— Какая разница? — не понял я. — Не в месте дело.

— Не в месте, — равнодушно согласился он, — Это ты правильно сказал. Скит-то можно и здесь срубить. И дни свои здесь окончить. А как быть с вечностью после жизни? При жизни мы только выбираем дорогу, которой идем после смерти. У меня будет очень долгая дорога, Иван.

— Тогда, может быть… Сейчас, на реке Калке, стоят три богатыря, а с той, с враждебной стороны, приближается зло и смерть. Они знают, что не смогут его сдержать, и скорее всего погибнут… Но — стоят. Зачем? Можно отойти, сберечь себя для следующей, решающей битвы. Наконец, вести партизанские войны, нанося врагу куда больший урон, или же встать на защиту Киева, когда враг доберется и до туда. А они стоят. Стоят, понимаешь?! Кому-то надо встречать врага еще на рубежах. Не будь Бреста, не было бы ни Сталинграда, ни Курска, ни Берлина… Отчаяние — страшный грех, Иван.

Он слушал меня молча и безучастно. Я вздохнул и продолжил:

— Одним словом, им нужна помощь. Князь Дадон не поверил мне сейчас, а когда поверит, все будет уже куда более сложным. Ты можешь спасти много жизней, если пойдешь сейчас по городам, предупредишь о нашествии, убедишь подготовиться, не дать застать себя врасплох, соберешь ополчение… Ты понимаешь меня?

— Понимаю… Но у меня своя дорога… Я просто иду…

— Что ж… Прощай, Иван.

— Прощай, — механически кивнул он и вновь уставился себе под ноги, уходя в свой сумрачный, наполненный тенями прошлого, мир.

Я пришпорил коня.

— И зачем ты его мучил? — спросила Скилла, когда мы отъехали далеко вперед. — У него свой ад.

— Хотел примирить его с самим собой.

— Прилетел голубь мира и все изгадил, — глубокомысленно прокомментировала ситуацию ехидная собака. — У него действительно своя дорога. Ты заметил, что он уже больше не Иван-дурак. Кем ему стать теперь должен понять он сам. Что б стать человеком, мало родиться человеком. Надо пройти через многие горнила. Через огонь, воду и медные трубы, и… пожертвовать собой ради других людей. Как Муромец, как Добрыня, как Алеша. А для Ивана срок еще не пришел.

— Пришел, — сказал я мрачно. — Срок сейчас для всех пришел. Общая беда, и нет времени на индивидуальные трагедии. И жертвовать собой, Скилла, можно по разному. Он хочет искать себе прощение? Лучше бы он пожертвовал этим «прощением» ради спасения других. Глядишь, тогда и нашел бы его…

Скилла как-то опасливо покосилась на меня, покачала головой, но промолчала.

— К Рустаму нам надо, — сказал Танат. — Один его дракон стоит всей княжеской дружины.

— Он не пойдет, — сказал я.

— Он мужчина и воин, — ответил Танат, словно это все объясняло.

— Плюнет мне в морду и будет прав, — вздохнул я. — Ладно, уговорил. Утопающий и за соломинку хватается, и за лезвие бритвы. Скилла, сможешь доставить нас прямо к пещере Рустама, или лететь придется?

— Как говорит наш крылатый друг: «вопрос — навоз», — гордо ответила собака. — Только за ошейник возьмись…

Не люблю я эти переносы через пространство: тело холодеет, словно от ментолового наркоза, а потом огненные мурашки бегут по всему телу. Единственное благо, что длиться эта пакость недолго. Когда, пару мгновений спустя, я вновь открыл глаза, мы уже стояли перед замком Рустама.

— Ждите здесь, — распорядился я. — Сам поговорю… Один.

— Если он снесет тебе голову, или затравит драконами — не возвращайся, — напутствовала меня Скилла. — Я покойников боюсь…

По пустынным коридорам замка гулял ветер. Везде были грязь и запустение. Холодные камины, перевернутые столы — я уже хотел возвращаться, когда услышал на кухне какой-то странный звук. Небритый и пьяный до остекленения Рустам сидел посреди зала прямо на каменных плитах и поил чем-то из широкой миски сильно отощавшего дракончика. Если мне не изменяла память, его звали Оранжиком и он был единственным уцелевшим из выводка.

— Здравствуй, Рустам, — сказал я.

Он посмотрел куда-то сквозь меня, отнял у дракончика миску, сделал мощный глоток, вновь наполнил из пузатого кувшина и протянул мне:

— Будешь?

— Это вино? — догадался я. — А разве малышу можно?

— Теперь всем все можно, — простуженным голосом сказал князь. — Драконов я выпустил. Пусть ищут пропитание сами. Поначалу возвращались, даже сюда заползали, а потом… Где-нибудь кого-нибудь жрут. А их убивают. Теперь все равно. Мир еще не дорос до драконов. А мы с Оранжиком пьем. Не умеем, но пьем… Вот дед мой умел… Садись, Иван, будем учиться пить…

Я сел рядом с ним на холодный пол. Глаза у дракончика были красные, а в уголках скопились катыши гноя.

— Тебе приятно его убивать? — спросил я. — Себя-то ладно, себя не жалко, а его за что?

— За мои ошибки, — сказал Рустам. — Мне не так жалко его убивать, как жалко оставлять ему жизнь.

— Почему?

— Хочешь взять его себе? — спросил Рустам. Я подумал и понял, что он имеет ввиду. — Вот то-то и оно… Мы будим пить с ним здесь до тех пор, пока не попадем в драконий рай. Там они все. Ждут. А я никак не могу… Я даже опьянеть толком не могу. Пью бочками, а все никак… Почему?

— У тебя хорошие вина. Попробуй сварить брагу, добавь в нее побольше всякого говна, и в лучшем случае сдохнешь через неделю. Вот только в рай ты не попадешь. Ни в драконий, ни в людской. И Василису больше не увидишь.

Рустам запустил в меня миской.

— Черт, — грустно сказал он. — Может, ты и прав… В тебя миской с двух шагов попасть не могу, куда уж тут в рай попасть… с такого расстояния… Отдай миску.

Я отдал.

— Как Муромец? Почему не приехал?

— Он далеко отсюда, на кордоне. Завтра хазары попытаются перейти границу и мы их встретим. Так что я попрощаться зашел.

— Правильно, — одобрил Рустам. — Нечего здесь делать. Дурной мир. Этот мир сделали для бушмэнов. Василисе здесь было тяжело. Мне тоже. Да и вы с Ильей не от мира сего. Правильно. Уйдем все отсюда.

— Но по разному. Я сейчас встретил одного… Тоже идет… Только мы остаемся стоять на кордоне.

— Вот это глупо. Надо было собраться всем вместе… у меня. И пить. Так правильнее. Хотя, Илья может позволить себе красиво погибнуть, он всегда был воином. Ему и погибать богатырем. А я хотел стать ученым. Мне пить…

— А мы погибать не хотели, — сказал я. — Мы туда для другого пошли.

— А я не могу. Поздно. Моя смерть в вине… Передай Муромцу мой прощальный поклон.

— Передам, — сказал я, поднимаясь. — А что передать твоему деду, когда я встречу его… там?

Миска снова полетела в меня.

— Прощай, Рустам, — сказал я.

На Калку я вернулся поздней ночью, но богатыри не спали. Они сидели вокруг костра на берегу реки, и Алеша играл на свирели что-то мелодичное и невыразимо печальное. По ту сторону реки волновалось оранжевое море из горящих костров, слышались крики, звуки труб и бубнов. Один костер — на этом берегу, и тысячи — на том…

— Не поверил? — прозорливо догадался Муромец, когда я подошел к костру. — Как обычно… Местные крестьяне уже увязали скарб и двинулись отсюда прочь. Они и предупредят всех на своем пути… Бабу Ягу видел?

— Она не сможет помочь. У нее… более важные дела.

— Это хорошо, — спокойно отозвался Муромец. — Старуха зрит будущее. Если она бережет себя для более важных дел, значит это будущее у земли русской есть.

— А что Владимир? — спросил Добрыня.

— Князь умер, — ответил я. — Дадон женился на Варваре и стал князем.

— Жаль, — после долгого молчания сказал Добрыня. — Владимир был славным воином… Многое успел… Вечная ему память… Что ж… До рассвета уже недалеко. Ты знаешь какие-нибудь песни твоих стран, Иван? Спой нам…

Я принял протянутые гусли, подумал, перебирая многочисленный репертуар своего мира, и словно блики костра высветили из моей памяти строки Брюсова. Я бережно тронул струны и запел:

— …Стародавней Ярославне тихий ропот струн. Лик твой древний, лик твой светлый, как и прежде, юн. Иль певец безвестный, мудрый, тот кто «Слово» спел, Все мечты веков грядущих тайно подсмотрел? Или русских женщин лики все в тебе слиты? Ты — Наташа, ты — и Лиза, и Татьяна — ты! На стене ты плачешь утром… Как светла тоска! И, крутясь, уносят слезы песнь певца — в века!

Туман еще клубился над болотом, размывая очертания деревьев и наполняя воздух затхлой сыростью, когда мы выехали к узким мосткам, проложенным через топь.

— Так вот ты каков, Калинов мост, — вслух произнес я, разглядывая неприметные, выложенные полусгнившим хворостом мостки. — А как красиво звучит в сказках…

— В сказках все красиво звучит, — сказал Муромец, — там и дурак героем выступает…

— Тихо! — поднял руку Добрыня. — Идут…

На той стороне туман сгустился, зашевелился, перекатываясь темными волнами, и вдалеке что-то зарокотало походным барабаном.

— Конница, — определил на слух Муромец. — Здесь им придется вести коней в поводу. А пешком больше двух человек зараз не пройдут

— Стрелять будут? — спросил я.

— Нет, — уверенно ответил Муромец. — Во-первых, туман. А во-вторых, это все таки не бушмэны. Позориться, если четырех человек стрелами или дротиками забросать придется? Так будут прорываться, на воинское искусство надеясь. А в этом мы с ними поспорим.

Он надел боевые рукавицы и с тихим шелестом вытащил из ножен меч.

— Я первый. Окажите мне эту честь?

— С Богом, Илюша, — хлопнул его по обтянутому кольчугой плечу Добрыня. — В раю встретимся. Без меня только пить там не начинай, а то знаю я тебя — и в раю запасов не хватит.

— Но ты все же не торопись, — усмехнулся в ответ Илья. — Если меньше моего хазар навоюешь: лучше на земле оставайся — я со слабаками не пью.

Он не торопясь выехал на опасно хрустящий хворостом мост и застыл едва видимый в тумане, поджидая приближающегося врага.

— Кто посмел встать на пути непобедимого войска хазарского? — донеслось с той стороны.

— С каких это пор оно непобедимым стало? — удивился Илья. — Бил я вас всегда и теперь привычек менять не собираюсь.

— Готовься к смерти, хвастливая собака, — заорали с той стороны и мост затрясся от множества бегущих по нему ног…

Да, старик умел драться. Видел я его на боях тренировочных, и в ратоборстве с бушмэнскими монстрами, но такой уровень мастерства он показал мне только сейчас. Трех минут не прошло, а болото уже приняло в дар первый десяток неразумных.

— Муромец, ты, что ли? — обеспокоенно спросили с той стороны.

— Узнали, наконец?

— Что ты здесь делаешь? Ваш князь приказал снять заставы…

— Ты что, дурной совсем? — обиделся Муромец. — Давай следующих.

Мост затрясся сильнее. Минут пять слышалась возня, пыхтение, звон метала, приглушенные крики, затем все смолкло.

— Муромец, ты жив? — спросили из тумана.

— Умер, — лаконично ответил Илья. — Давай следующих.

— Муромец, — предложили с той стороны. — разойдемся по хорошему? Мы тебя не тронем.

— И на том спасибо, — обидно рассмеялся богатырь. — Я вам того же пообещать не могу… Я хочу видеть вашего вождя — Исаю.

— А не слишком ли большую честь запрашиваешь?

— А ты его спроси, — посоветовал Муромец.

На пару минут воцарилась тишина, затем тот же голос сообщил:

— Он едет к тебе, встречай.

Муромец повернулся к нам и помахал рукой, прощаясь. Затем твердым, уверенным шагом пошел вперед и туман поглотил его. В вязкой, наполненной ожиданием тишине мы переглянулись, и тут ударил звон. Да какой! Словно сотни колоколов звонили о битве страшной, неистовой и невиданной досель. Не знаю, сколько это длилось: каждый миг показался мне вечностью… Наконец, в болоте чавкнуло, словно коровью тушу сбросили и хриплый, нечеловечески яростный голос Ильи вновь зазвучал над болотом:

— Что, сынку, помогли тебе твои бушмэны?.. Эй, вы! Давайте остатки!

— Почему не рассеивается туман? — спросил я, устав от ожидания. — Илья бьется не первый час, давно должно взойти солнце?

Мне никто не ответил.

— Твоя очередь, Добрыня, — вдруг повернулась к нам непривычно молчаливая Скилла.

Добрыня кивнул, надел шлем и слез с коня.

— Беги, дружище, на волю. Послужил ты мне славно, — он хлопнул коня по крупу, и не прощаясь с нами, пошел в туман.

— Муромец, мы же тебя убили?! — раздался из сумрака испуганный возглас.

— Размечталась, падаль! — рявкнул Добрыня Никитич. — Давай следующих!

Час прошел или день, наконец Скилла вздрогнула и, холодно блестя глазами, кивнула Алеше:

— Твой черед, богатырь.

Попович соскочил с коня, отвязал от седла булаву и весело пояснил мне:

— Буду я еще о пагань добрый клинок тупить. И это за милую душу скушают. Бывай, Иван, не поминай лихом.

Он бодро прошел по мосткам и из тумана донесся его веселый голос:

— Вы что там, все кончились? Я только разогреваться начал. Давай следующих, не томи!

— Муромец, ты не сможешь убить нас всех! — заорали в ответ. — Мы все равно пройдем!

— Эта дорога ведет прямо в ад, — ответил Попович. — Так что пройдете…

… Через долгий, бесконечно долгий промежуток времени, Скилла вздохнула и повернулась ко мне:

— Пора. Наш черед.

— Тогда поехали, — сказал я и сухие прутья калины затрещали под копытами Таната.

Примерно на середине моста я остановился и позвал в клубы тумана:

— Долго вас ждать прикажите?

— Муромец, ты — русский див?! — взревели с той стороны. — Сколько же тебя убивать можно?!

— Меня нельзя убить, — заверил я. — С какой бы стороны вы не шли, у вас на дороге всегда будет стоять Илья Муромец. Те, кому посчастливиться выжить сегодня, пусть передадут это своим детям и внукам. А пока — идите, я вас жду.

Из белесых сумерек вынырнули первые воины, при виде меня на черном, как ночь коне и оскаленной Скиллы, попытались остановиться, но сзади уже набегали, подталкивали, они злобно завизжали и их короткие копья метнулись в мою сторону…

Я уже давно не считал ни время, ни нападавших. Рука перестала болезненно ныть и словно одеревенела. Забрызганная кровью от носа до хвоста Скилла защищала грудь и живот коня, глаза ее рубиново сверкали в темноте, и убивала она молча и беспощадно.

— Ты можешь уходить, — сипло выдохнул я, когда спала очередная волна врагов. — Ты не обязана умирать здесь. Я отпускаю тебя.

— Как был ты говорящим мужиком, так говорящим мужиком и помрешь, — зло оскалилась она. — Еще Танату такое предложи — он тебе точно копытом в лоб заедет…

— Мои силы на исходе, — признался я. — Я и так продержался так долго только благодаря вам. Думаю, настала пора ринуться вперед, добраться до вожаков их войска и рубить, топтать, рвать, пока сил хватит…

— И это мой копьеносец, — раздался сзади спокойный и знакомый голос. — Какое неверие! Стыдно!.. Ладно… Умереть, мальчик, ты еще успеешь, а пока отойди, передохни, мы тебя сменим…

Холодея от ужаса, я обернулся. До берега было далеко, но я отчетливо видел всех троих. Ровное, неземное свечение делало их доспехи серебристыми, а лица спокойными и озаренными.

— Но… Как?! — ошеломленно спросил я.

— Долго объяснять, — улыбнулся Муромец своей так знакомой мне улыбкой. — Но до первых лучей солнца ты можешь отдыхать.

— А когда оно взойдет?

— А вот это от нас зависит, — подмигнул мне Алеша.

— Не слушай обалдуя, — сказал мне Добрыня. — Ты славно бился, Иван. Теперь дай нам закончить начатое.

Я слез с коня и устало опустился на берег. Богатыри, в неземном сиянии проехали мимо меня и туман расступился перед ними, открывая перекошенные от такого зрелища лица хазар. В стане врага царило замешательство, близкое к панике. Вожди уговорами и плетьми пытались заставить своих людей двигаться вперед, но объятые священным ужасом воины падали на землю, закрывая головы руками.

Богатыри стояли плечом к плечу и лица их были светлы. Если б они оглянулись назад, то увидели приближающуюся с севера черную тучу: драконы летели слажено и грозно, а на переднем сидел обнаженный до пояса Рустам и медленно вытаскивал из ножен длинный, подаренный еще дедом, меч…

… Если б они оглянулись назад, то увидели бы, как торопиться, пробираясь по лесным дорогам, им на помощь собранное Иваном-дураком ополчение, разномастное, плохо вооруженное, но страшное и смертельно опасное в своей священной ярости…

…Если б они оглянулись назад, то увидели бы на балконе стоящего вблизи полуразрушенной заставы терема, силуэт величественной старухи, и молнии, пляшущие вокруг нее, предвещали смерть страшную и лютую…

… Если б она оглянулись назад, то увидели, как над просторами России медленно восходит несущее надежду солнце…

Но они не оглядывались. То ли и так знали все это, то ли просто делали свое дело, как всегда: без оглядки и сомнения. Плечом к плечу стояли они на кордоне, и лица их были светлы…

ЧАСТЬ 2. «КИСЕЛЬНЫЕ БЕРЕГА.»

ГЛАВА 1.

Путь далек, а снег глубок и вязок, сны прижались к ставням и дверям, потому что без полночных сказок нет житья ни людям, ни зверям. В. Луговской.

— И все же зря ты так пренебрежительно, — укорила меня бегущая рядом с конем Скилла. — если вдуматься, то жаба это вообще самый страшный зверь не свете. Знаешь, сколько народа она передушила?

Я пренебрежительно махнул рукой и едва не взвыл от жуткой боли в поврежденном плече. Впрочем, кивни я головой или качни ногой — эффект был бы тот же самый. Все тело болело так, словно по мне многопудовый каток проехал. По сути, так оно и было. Пару недель назад князь Дадон призвал меня ко двору и приказал разобраться с появившимся в лесах дремучих чудом-юдом. Я разобрался. Никакое это было не чудо, и уж тем более, не юдо, а продукт самого что ни на есть русского идеотизма. С полгода назад, наш князь-батюшка, безуспешно пытаясь скостить хоть часть лавинообразно растущего бушменовского долга, разрешил привезти на Русь какую-то иноземную пакость в свинцовых ларцах, которую сами бушмэны держать в своей стране опасались, и приказал зарыть ее поглубже, под одинокой елочкой, на краю болота. Весенние паводки вымыли сундучок, любопытные зверушки сумели-таки открыть крышку, и — пожалуйте! — обычная лягушка, мутировала в жабу таких размеров, что я, сидя на коне, не мог достать мечом до ее пучеглазой физиономии. Три дня и три ночи гонялся я за ней по болотам, а когда поймал, она стащила меня с коня и начала душить. Жаба лежала на мне, верный конь пытался раздавить тварь, прыгая по ней всеми четырьмя копытами, хитроумная Скилла пыталась оскорблениями и насмешками увлечь чудовище за собой, отчего жаба раздувалась и плевалась прямо на меня… Одним словом, повеселились на славу. Жаба слюнявая, в конце — концов, лопнула, свинцовый ларец я закопал поглубже, и теперь рассчитывал получить от князя хотя бы недельку отгулов. На иное вознаграждение рассчитывать не приходилось: благодаря данному бушмэнами кредиту долг каждого русича составлял две пригоршни серебра и увеличивался с каждым днем. Деньги, взятые в кредит, пошли на дело. Например, был проведен конкурс на памятник Муромцу, Добрыне и Алеше Поповичу. Победил главный постельничий князя, и теперь на всех кордонах Руси возвышались циклопических размеров уродливые громады, стилизованные под национальное искусство южноафриканского племени «церерасхищели». Злые языки поговаривали, что во время грозы, над статуями — уродцами, появлялись в небе призраки легендарных богатырей и, с ужасными проклятиями, метали в них молнии. Еще князь выделил деньги на реставрацию культурной столицы Древней Руси (ее название так часто менялось, с приходом новых мэров и князей, что даже старожилы не могли припомнить старое, называя просто — Культурная Столица). Боярыня Морозова, управлявшая Культурной, на эти деньги смела в овраг старые терема, и на их месте построила новые, бушмэновские, из слюды и каучука. Те же злые языки утверждали, что ночами, по бывшей Культурной, ходит основатель города, с толстой, суковатой палкой подмышкой и спрашивает прохожих, не видел ли кто боярыню. И спастись от грозного призрака можно только предъявив кастет и пароль: «Сами ищем». Так же были возведены во всех городах по семь крупных синагог, мечетей, тибетских и индуистских храмов, и — по особому настоянию Бушмэнии — по три храма для религий, появившихся в будущем. А так же около семидесяти всевозможных алтарей и капищ для многочисленных религий соседних стран. Теперь, помимо звания «культурной» Руси, мы получили от Бушмэнии почетное звание Руси «веротерпимой». Еще мы помогли братской стране Загорамибамбе, переслав им несколько повозок с серебром, для священной войны с племенем «патумба», не желающим принимать послов Бушмэнии. Скинулись в международный фонд «Бушмэны всех стран — соединяйтесь!» и, вообще, совершили столько жизненно необходимых трат, что привычной зарплатой для всех нас стало горячее княжеское спасибо. Впрочем, положа руку на сердце, стоит признать, что если бы мне сейчас предложили выбирать между выплатой жалования за последние полгода или недельным отдыхом, я бы предпочел отдых…

— Ты вообще зря недооцениваешь жаб, — продолжала разглагольствовать неутомимая Скилла. — Это только с первого взгляда кажется безобидной проблемой. Говорят, где-то в глубинах России появился волшебный, жутко заколдованный жабенок. Кто из красных девиц его поцелует, тотчас сама в жабу слюнявую превращается. Беда принимает национальные размеры.

— Точно, — подтвердил Танат. — То-то я, в последнее время, смотрю: а вокруг одни… м-мда… заколдованные. Раскрашенные, как попугаи Ара, глаза холодные, и водятся только там, где монеты звенят. У них от этого звона слюна выделяется, потому их так и зовут — жабы слюнявые. Звон пропадает — они исчезают…

— Может хватит, на сегодня о жабах и лягушках? — попросил я. — Мне сегодня и так их, с перебором, хватило. Можете о чем-нибудь приятном?

— Вопрос — навоз, как выражается наш четвероногий друг, — лукаво покосилась на коня Скилла. — Я понимаю, что сегодня по твоей голове прыгала неслабая квакша, и ты мог растрясти последние мозги, потому осмелюсь напомнить, что если не хочешь трястись несколько дней по российскому бездорожью, то можешь взять меня за ошейник и я, за пару секунд, перенесу тебя обратно, в княжеский терем.

Я едва не застонал от злости. Промучиться столько времени и не вспомнить о диковинных способностях Скиллы — видно и впрямь, жаба крепко потопталась по моей голове.

— Что ж ты раньше…

— Это отказ?

— Милая моя животинка! Отвези меня, ангел мой, в славный город да во Киев, ко дворцу Дадона-князя… А не то я тебе сейчас пасть порву, тварь бесстыжая, жаба слюнявая!

— Не могу устоять, когда ты вежливо просишь, — оскалилась в улыбке негодница. — Хватайся за ошейник.

Под молодецкий пересвист, из ларца, стоящего у обочины дороги, выпрыгнули два Соловья — молодца, одинаковых с предвкушением лица, и устремились в мою сторону. Последнее, что я успел сделать перед исчезновением, это выбросить в их сторону руку, с отогнутым безымянным пальцем…

— И что это значит? — холодно спросил меня Дадон секундой спустя.

Я осторожно приоткрыл один глаз, смущенно кашлянул и убрал нехорошую комбинацию из-под княжеского носа.

— В моем мире, — находчиво объяснил я. — этот жест означает «викторию», сиречь — «победу».

— В нашем мире это означает нечто другое, — сурово напомнил князь. — Но, как я понимаю, задание ты выполнил? Вот, в награду за это я тебя и прощаю.

— Спасибо, князь, — поклонился я. — А теперь, можно я…

— Конечно, можно, — жизнерадостно похлопал меня по плечу Дадон. — Знаю, знаю, что такой богатырь как ты, без дела стоящего хилеет и просить может только о подвигах славных, для государства и князя полезных. Подозревал я, что ты, хитрец, в награду попросишь у меня дело многотрудное, и, как любимцу своему, отказать не мог, подарок заранее подготовив. Ты знаешь, Иван, как скудна наша казна…

— И это еще очень оптимистическое заявление, — буркнул я, понимая, что желанный отдых накрылся деревянной кадушкой.

— Что — что? — приподнял бровь Дадон.

— Жаль, говорю, до слез! — бодрым голосом отрапортовал я.

— Да, печальный факт, — согласился со мной князь. — Но поправимый. Пришла мне в голову, гениальная по своей простоте идея. Ты же знаешь, что все гениальное — просто. Вот от этой глубокой мысли я и отталкиваюсь, при принятии решений. Понял я, наконец, что необходимо нам для пополнения казны.

— Грамотная экономика? — выразил я робкое предположение. — Повышение морально-нравственного облика жителей Руси? Развитие производства? Нет?.. Сельское хозяйство? Реформация внутреннего рынка? Машиностроение? Конкурентоспособные предприятия? Тоже нет?.. Тогда, может быть, законодательство и мудрое налогообложение?

— Ерунда все это, — отмахнулся Дадон. — Князю на один зубок. Долго я ломал голову, как удовлетворить все свои нужды, ну, и заодно, государство там приподнять… Нашел-таки ответ! Нам нужен кошелек — самотряс! Сечешь величие идеи?! Голова у тебя князь, а?!

— Да уж, — согласился я. — До такого еще додуматься надо.

— А я про что говорю, — самодовольно улыбнулся мне Дадон. — Это единственный способ больше никогда не заботиться о таких мелочах, как деньги. У меня и без них государственных забот хватает. Я узнал, что на следующей неделе, в Бушмэнии, на аукционе Сопли, будет выставлен на продажу один из таких кошельков. За него будут бороться представители многих стран, но получить его должны мы.

— Денег-то у нас на это хватит?

— Вот что ты все о низменном?! — поморщился князь. — Я тебе такую идею разворачиваю, а ты даже детали продумать не можешь. Неужели я должен даже такие мелочи додумывать? Пропадете вы без меня… Ладно, слушай тогда следующую гениальную идею. Уехал недавно, по контракту, в Бушмэнию, мужичек один наш, талантливый. Где-то в концерне, у Медной Горы Хозяйки пашет. Зовут его Данила — мастер. Говорят, неплохой ученый, светило и все такое… Вот ты к нему и приедешь. Напомнишь, что родина его не забывает, ценит, любит… и любить будет, потому ни в какой Бушмэнии он не отсидится. Дошли до меня слухи, что изобрел он там какой-то камень философский, что всякое дерьмо в золото превращает. Пущай берет подмышку и тащит сюда. Дерьма у нас много, а вот с золотом… есть временные сложности.

— Если он работает по контракту, то изобретение бушмэнам принадлежит, — напомнил я. — Теперь выкупать придется. Не легче ли было создать Даниле — мастеру все условия для работы здесь, чем выкупать его изобретения втридорога за рубежом?

— Тьфу на тебя! — в сердцах сплюнул князь. — Вечно ты всякую хорошую идею свинячишь… Вот что я решил. раз ты к высокой политике разумения не имеешь, и кроме игры мускулами даже игр разума замечать не хочешь, то миссию сию ответственную поведет выполнять Федот стрелец, Удалой Молодец. а ты, дуболом, занимайся при нем привычным делом: охраняй и оберегай.

— Вы бы еще Василия Буслаева послали. Федот хороший парень, но уж больно… стрелец, — осторожно напомнил я. — К тому же — Молодец… со всеми вытекающими. Нет, мечом он лихо машет, шампанское и красных девиц вечерами не считает, но… Мы всё-таки не в рейд по французским тылам идем… Может, лучше Никиту — кожемяку, или Марью — искусницу? Люди неглупые, верные…

— Ты еще поучи князя политик делать, — сдвинул брови Дадон. — Мне исполнители нужны, а не мыслители. Слишком много вас, многоумных, в последнее время развелось. А еще в шлеме… Сказал: поедет Молодец, значит, поедет Молодец! Во всяком случае, сделает то, что приказано. Без этих, ваших… Все, свободен.

— Но… как всё-таки быть с деньгами на покупку кошелька или философского камня? Я уж молчу про дорожные расходы…

— Про деньги на покупку тоже мог бы промолчать, запыхтел князь. — Деньги, деньги… Всем от меня только деньги нужны! Ни о чем, кроме денег думать не можете… Ладно, дам я тебе грамотку на владение какой-нибудь землицей завалящей… Вот, хотя бы Аляску! Да, забирай Аляску, все одно она далеко, да и холодно там… Поменяй ее на кошелек самотряс. У нас земель много — не жалко. А денег нет. Значит…

— Князь, я не могу…

— Все! Разговор окончен! Такова моя княжеская воля! Твое дело теперь вообще маленькое — охранять. Дела будет вести Молодец. Уразумел?

— Не делай этого, князь. Ведь это…

— Пошел вон, — холодно приказал Дадон.

— Но…

— Во-он!!!

— Доконючился? — съязвила ждавшая меня во дворе Скилла. — Еще пять минут нытья и в ход бы пошли Курильские острова и Кемска волость. Нашел с кем спорить, мужик говорящий!

— Ты-то хоть соль на раны не сыпь! — взмолился я. — И без тебя тошно. Пойдем искать постоялый двор, надо выспаться перед дальней дорогой. Я едва на ногах стою.

— Постоялый двор? — умилилась Скилла. — А деньги у тебя есть, умник? Или часть от грамотки с Аляской оторвешь? то-то же… Тут, как обычно, два варианта: или спать под забором, или идти к Садко на поклон.

Я поморщился: новгородский купец Садко держал в Киеве рыбные торговые ряды и, время от времени, зарабатывая на краюху хлебе, я подряжался охранять их от ночных воришек. Сказать по правде, я просто спал между вонючими лотками, пока Скилла патрулировала окрестности. Рыбой там воняло препротивно, но навес защищал от дождя, а Садко, надо признаться, платил куда щедрее князя. Свой дом мне заводить не было смысла: девять из десяти дней я был в дороге, да и денег на обустройство не скопил, и я частенько вспоминал, как, молодой и глупый, я подтрунивал над бездомным Ильей Муромцем. Вздохнув, я побрел к рыбным рядам Садко…

Когда, ранним утром следующего дня, я подъезжал к терему князя, одетый по-походному Федот уже встречал меня у порога. Был он небольшого росточка, но жилист и до наэлектризованности энергичен. Лихие, намазанные медом усы лихо закручены, на сапогах серебряные шпоры — подарок заезжей купчихи. Скуластое лицо, угольные глаза навыкате — Молодец, да и только. Я вздохнул и поздоровался.

— И тебе того же, — приветствовал он меня энергичным рукопожатием. — Снова довелось нам государеву службу бок о бок исполнять? Только в этот раз я старшим поставлен — князь тебя предупредил? Вот и славненько, а то под твоим-то командованием со скуки сдохнуть можно, а со мной, как ты знаешь, скучать не придется… Давай-ка мне грамотку на продажу земли родной… Кстати, чем это от тебя так противно воняет? Рыбы что ли, ловил? Негоже это, Иван. С такой важной миссией за моря едем, потому и вид должны иметь представительный. Бери пример с меня: я, если и небрежен, то — слегка, нарочито… «Слегка» — понимаешь? Либо ширинка расстегнута, либо рукав в говне. Но не более…

Так мы и ехали. Федот учил меня жить, делясь своим богатым жизненным опытом не из тщеславия, а исключительно по душевному расположению. Я терпеливо слушал, дабы не обижать, и время, от этого, тянулось медленно-медленно, словно зачарованное. Несмотря на попутный ветер и легкоходный корабль, путешествие могло показаться мне вечностью, если б ночами Федот не исчезал на камбузе, откуда доносились звуки гусель и звонкий смех поварих. Зато, впервые за много недель я смог выспаться от души.

— Ну-с, — скомандовал Федот, ступив на заморский берег и надменно оглядевшись. — С чего начнем?

— Думаю, с поиска Данилы-мастера…

— Да я не о том… Я о представительстве. Мы, все же, послы, так сказать, засланцы княжеские, нам надо марку соответственную держать. Слышал я, у них тут, в Бушмэнии, развлечений диковинных полно, да и кабаки с нашими ни в какое сравнение не идут. Надо бы проверить эти слухи. Исключительно в государственных интересах. Князю-батюшке доложить об устройстве жизни заморской.

— Князь-батюшка сюда два раза в год оттягиваться ездит, — напомнил я. — Нам бы сначала к Даниле — может, подскажет, как княжеский наказ без продажи Родины справить…

— Раз наказал князь Родину выгодно продать, стало быть, наказ сей мы со всем старанием исполнить должны, — погрозил мне пальцем Молодец. — Ты что, Иван, не знаешь, что такое — ПРИКАЗ? Вот что… Сделаем так. Ты топай к этому Даниле, да разузнай что там и почем, да не церемонься с ним особо. А то взяли моду по заграницам отсиживаться, пока мы на стороне родной… э-э… Вобщем, пригрози ему, что Родина его помнит, ждет и любит. Ну и вообще… А я пока тут разведку проведу. Постараюсь у местных белошвеек расценки на продажу Родины узнать. Вечером встречаемся тут же, у пристани.

Он ушел, чеканным строевым шагом, а Скилла вопросительно повернула ко мне морду:

— У тебя интуиция есть?

— Есть, — вздохнул я, уже понимая о чем пойдет речь.

— Тогда зачем ты его одного отпустил?

Что я мог ей ответить? Я лишь пожал плечами и вздохнул.

— Что ты пристала к человеку? — заступился за меня Танат. — Федота старшим поставили, ему за все и отвечать. А наше дело маленькое… Авось и пронесет…

— Конь ты… педальный, — поморщилась она. — Это Федот старшим назначен, а Иван — крайним. В первый раз, что ли? Эх, чего уж теперь… Пойдемте дом этого вашего Данилы искать…

По дороге на нас оборачивались. Среди толстых и разряженных в шелка бушмэнов мы выглядели, мягко говоря, необычно. Даже для портового города, кишащего заморскими купцами, религиозными пророками и наемниками-варварами, мы были экзотическим зрелищем, чем-то вроде бесплатного шоу. Скилла, втрое больше обычной собаки, с полыхающим в глазах мрачным, неземным огнем. Танат, похожий, скорее, на черного дракона, нежели на коня, надменно разрезающий людской поток широкой грудью. Да и я, признаться, несколько раздался в плечах после перенесенных на княжеской службе бед и лишений, затянутый в одежды из черной кожи, с отросшими до плеч волосами, мрачный от недобрых предчувствий. От нас откровенно шарахались, когда я пытался узнать дорогу к дому Медной Горы Хозяйки. Наконец нам повезло: какой-то торговец, то ли из бывших эмигрантов, то ли просто привычный к разнообразию своих покупателей, смог нам более или менее внятно объяснить расположение замка Хозяйки. Правда, замком это можно было назвать с большой натяжкой. Прямо посреди главной улицы города высился каменный дом в четыре этажа, из белого мрамора, с цветными витражами в арочных окнах и с барельефами по всему фасаду. Немыслимо толстый привратник в белых перчатках попросил оставить животных под охраняемым навесом-конюшней и проводил меня в просторный зал.

— Прошу подождать: я доложу о вашем прибытии, высокомерно сообщил он мне и скрылся в недрах дворца.

Я с любопытством огляделся. Все было чисто, чинно и бушмэнообразно. Словно офис крупной западной компании, по мановению волшебной палочки перенесли на тысячу лет назад, заменив мебель, но оставив сам дух богатой надменности и показного престижа. Особенно позабавила меня висящая на стене картина в позолоченной раме: черная точка, посреди двухметрового, белого полотна — явно «шедевр» какого-нибудь местного Малевича. За созерцанием этого выдающегося по смыслу и композиции произведения и застал меня вышедший в зал Данила-мастер.

— Дань традиции, — виновато пояснил он мне происхождение картины. — У нас ведь бывают разные посетители, и большинство из них… большинству нравиться. Вы-то другое дело. Вы — русич?

Был он высок и широкоплеч. Открытое, умное лицо, большие, натруженные руки. Встретив его на улице, я скорее принял бы его за воина, чем за одного из лучших мастеров своего времени.

— Да, и я прибыл к вам по поручению князя Дадона. Дело настолько щекотливое, что говорить о нем можно только начистоту. Казна пуста. Князь пытается изыскать любые возможности для предотвращения финансовой катастрофы… Поэтому я здесь.

— Как может Русь, где люди выращивают сами все необходимое для жизни, а земля дает им в избытке любые богатства, может находится на грани финансовой катастрофы?! — изумился Данила. — Это невозможно экономически.

— Если постараться, то — возможно, — пожал я плечами.

— Это ж как постараться надо! — поразился Данила.

— Мы — трудолюбивый народ, у нас даже князья добиваются своей цели, — напомнил я. — До Киева дошли слухи о находке вами философского камня. Это, хотя бы частично, соответствует действительности?

Плечи Данилы опустились, он закусил губу и испытующе посмотрел на меня, словно решаясь на что-то.

— Хорошо, — сказал он после долгой паузы. — Я вам покажу этот… «философский камень». Идите за мной.

Его мастерская меня удивила. Я ожидал увидеть нечто, напоминающее столярно-слесарную мастерскую, а вместо этого мы вошли в стерильно чистое помещение с ровными рядами стоящих на стеллажах баночек, колб и ритор.

— Изучаете алхимию?

— Нет, только химию, — он взял одну из пробирок и протянул мне: — Понюхайте.

— Хм… Лаванда? — робко предположил я, осторожно поводив носом над склянкой.

— Да, — подтвердил Данила. — А вот здесь — сирень. Здесь — лотос. Здесь — жасмин. Орхидея. Яблоня. Цитрусовые. Полевые цветы. Экзотические…

— Не понимаю, — признался я.

— Идемте дальше, — предложил он, и его голос мне решительно не понравился. Было в нем что-то садомазохистское, какая-то разрушительно-горькая злость на самого себя.

— А вот эта лаборатория по изучению свойств каучука, — представил он следующий зал. — Перчатки, непромокаемые сапоги, накидки от дождя… Но самое главное: имплантаты, позволяющие увеличить грудь, изменить форму носа… Все равно не догадываетесь?

— Пока затрудняюсь.

— Тогда идем дальше. Это — лаборатория по созданию бумаги. Нет, не для книг. Папифакс, гигиенические салфетки, этикетки всех цветов радуги на дешевые товары для варваров и папуасов. Все равно не доходит? Тогда могу показать пудру, накладные ногти, фарфоровых собачек и слоников, мастерскую по пошиву одежды для любимых собачек…

— Коммерция! — хлопнул я себя по лбу. — Ну конечно же! Духи, этикетки, накладные груди… Да, вы правы — это действительно превращает любой материал в золото… хотя «философским камнем» это не назовешь… Я думал, вы — ученый, и…

— Ученый? — горько переспросил он. — Да, я — ученый. Разве неуч мог бы создать все это?! Например, всего полчаса назад я открыл недостающий компонент для формулы уникальных духов. Знаете какой? Дерьмо. Благодаря ему запах лаванды станет удивительно сильным, ярким и устойчивым… Когда-то я делал открытия. Я изобрел прозрачное стекло. Раскрыл утраченные секреты шелка, фарфора и дамасской стали. Изобрел машину, способную поднять человека в небо и перенести его за много верст… Но кому это было нужно в моей стране? А потом появилась она… Хозяйка Медной Горы. она владелица множества рудников, и вообще богатая женщина… Она дала мне средства и пригласила сюда, где создала все условия…

— Для коммерции, — закончил я за него. — Что ж вы не вернетесь к своим работам теперь, когда вы богаты и можете строить лаборатории сами?

— Кто вам сказал, что я богат? — удивился Данила. — У меня нет ни одной личной вещи. Даже одежда, что на мне — куплена ей.

— Тогда — зачем?!

— Она хорошая, — жалобно произнес он. — Вы не думайте, она не жадная… Просто у нее было тяжелое детство, деревянные игрушки и чугунные башмаки. Вот этот страх перед бедностью и заставляет ее… перестраховываться с накоплениями.

— Она бушмэнской веры? Златолюбка?

— Нет, перешла в христианство. У нас был кризис, и она перешла в христианство, когда услышала, что в христианстве можно что-то получить от Бога, просто попросив. Не покупая, не меняя и не беря в долг. Совершила паломничество по всем сектам и… Вернула все.

— Вы ее предупредили, что это — не христианство?

— Пытался. Я сказал ей, что деньги это всего лишь фантики.

— А она?

— Посмотрела на меня, как на убогого, и спросила:»Может и большие деньги — тоже фантики?».

— Как же она живет в этой вере?

— Она не затягивается… Но она все равно хорошая. И ее очень жалко…

— Спасибо, Данила, — произнес женский голос, и из дверей соседней комнаты появилась стройная женщина в ярко-зеленом платье.

По-своему она была даже красива. Вернее: «была бы». Была бы красива, если б не зеленые глаза на точеном, словно античная скульптура, лице. Глаза Медной Горы Хозяйки были мертвыми. Я даже вздрогнул, заглянув в них. Впервые в жизни я встречался с такими глазами — пустыми, не выражающими ни злости, ни любви, ни даже малейшего оттенка эмоции. Такие глаза бывают лишь у змей и ящериц. Она, мягко говоря, уже давно проводила свою юность, но на светло-серой, словно египетский папирус, коже не было ни единой морщинки. Фигура стройная, легкая, темно-рыжие, словно медь, волосы… И — глаза. Старые, как мир и мертвые, как шлак.

— Представь меня своему гостю, Данила, — попросила она, улыбаясь одними губами.

— Моя Хозяйка… э-э-э… Медной Горы Хозяйка, — сказал мастер. — А это — посол князя Дадона.

— Я хорошо знаю Дадона и его жену, — сказала Хозяйка. — Я поставляю в их дворец косметику… Что привело вас…

— Иван, — представился я. — А привело меня… Назовем это визитом вежливости.

— Как галантно звучит, — сказала Хозяйка. — Надо будет запомнить.

Она смотрела на меня безо всякого выражения, но я чувствовал исходящую от нее ненависть. Признаться, и мне была крайне неприятна эта красивая женщина с серым лицом, мертвыми глазами и медным сердцем. Я понял, что случайно нажил себе коварного и опытного врага.

— Я слышала, что вы говорили с моим женихом о вере? — холодно улыбнулась она мне. — Мы как раз решили обвенчаться с Данилой в церкви, построенной на мои деньги. Так он сможет получить гражданство Бушмэнии и остаться со мной навсегда. Не хотите присутствовать, что бы передать увиденное князю? Очень богатая и дорогая церковь. Вам понравиться.

— Увы — дела, — отказался я, и, вспомнив притчу, рассказанную когда-то Рустамом, не удержался: — А за деньги, вложенные в церковь не беспокойтесь — вам их вернут.

— Когда? — заинтересованно приподняла брось Хозяйка.

— Позже, — откланялся я. — Простите, но мне пора. Успехов… В бизнесе.

Внимательно рассмотрев гримасу на моем лице, Скилла понимающе констатировала:

— Философский камень останется здесь?

— Хуже, — признался я. — Даже Мастер останется здесь. Кончался Данила-мастер и появился Данила-ремесленник. Как он мог?!.

— Не он — она, — сказала Скилла, принюхавшись к чему-то невидимому для меня. — Это магия, Иван. Обычная магия. Она — вампир.

— Да? — удивился я. — А похожа на бизнес-вумен.

— Один черт, — поморщилась Скилла. — У вас это называется так, у нас — этак… Она питается его энергией. Как паучиха. Пока не высосет досуха. Он у нее седьмой или восьмой.

— Так надо спасать!

— Увы… Видишь ли… Тут все очень сложно… Она сунулась с магией в самое святое, что есть на земле — в Любовь. А преступления против любви — худший грех во Вселенной. Хуже, чем ваши знаменитые «смертные грехи», ибо за такие преступления смерть — слишком легкое наказание. Разрушить даже наведенную, даже «черную» любовь нельзя, не встав на ту же дорожку. Никто из колдунов и ворожей не возьмется за это.

— Что же делать? Смотреть, как погибает человек?

— Ты сказки читал? — вздохнула она с жалостью к моим умственным способностям. — «Снежную королеву» или «Спящую царевну»? Спасти может только Любовь. У тебя есть Любовь, что б поделиться ей?

Я подумал и тоже вздохнул:

— Только к России…

— Тогда пожелай ему хотя бы этого… Что будем делать теперь?

— Возвращаемся к Федоту. Теперь вся надежда только на кошелек-самотряс.

Танат и Скилла хмыкнули в один голос, и я им даже позавидовал: легко быть скептиком, глядя на вся со стороны…

Федота — стрельца в условленном месте не оказалось. Я ждал его до глубокой ночи, пока бдительные стражники не попросили меня покинуть территорию порта. на вопрос, не было ли в городе несчастных случаев с бравым молодцем из далекой Руси, загадочно заулыбались и, нацарапав на кусочке пергамента какой-то адрес, удалились, громко постукивая по мостовой дверками алебард.

Находившийся по данному стражниками адресу «терем» поражал воображение. Даже роскошный дом Медной Горы Хозяйки казался рядом с ним невзрачной халупой. Высоко в небе, над куполом терема, в свете прожекторов, горделиво реял флаг с гербом Бушмэнии: нечто, прикрытое фиговым листом.

«Неужели Федота занесло в Капитолий?! — поразился я. — Недооценил я Молодца — вон куда забрался, пока я… Одно слово — Удалец».

— Как мне попасть во внутрь? — спросил я проходившего мимо бушмэна.

— Доставай деньги да входи, — удивлено посмотрел он на меня.

— А что это за терем? — спросил я, чувствуя, как червячок нехорошего подозрения зашевелился у меня под ложечкой.

— Ты что, с коня упал?! Это главный храм Бушмэнии — игорный дом.

Соскочив с коня, я бросился ко входу, расшвыривая попадавшихся на моем пути зевак. Смяв попытавшихся встать на моей дороге охранников, ворвался в зал, и глухо застонал: за центральным столом, в окружении разряженных бушмэнов, сидел раздетый до кальсон Федотом — стрелец и азартно метал кости. Перед принимающим ставки крупье высилась гора фишек высотой с Эйфелеву башню. Перед Федотом высилась гора не меньших размеров, но не из фишек, а из пустых рюмок и стопок.

— Ты что делаешь?! — схватил я его за плечо. — Ты что же делаешь, гад?!

— О-о! — с пьяной удалью приветствовал меня Молодец. — Как ты вовремя, Ваня! Сейчас-то мы их с тобой и… Дай-ка мне денег в долг. Мне фарт пошел. Сейчас я быстро обратно отобьюсь…

— Сколько ты проиграл, кретин?!

— Стрельцы денег не считают!

— Сколько?!!!

— Ваня, ты не поверишь: у них зелено вино — бесплатно! — умиленно прошептал мне Федот. — Халява, понимаешь?! Пей, гуляй, и все бесплатно! Вот это жизнь!

— Сколько ты проиграл, придурок?! — не в силах больше сдерживаться, заорал я. — Где твоя одежда? Где конь? Где деньги? И где, черт тебя возьми, закладная на Аляску?!

— «Где же белый мой конь, где с казною сума», — пьяно пропел Федот и глаза у него были добрые-добрые, — Сейчас все в зад вернем. Только ставочку сделать нужно… А что, у меня фишек опять нет? Ваня, если ты мне сейчас денег не дашь, я князю пожалуюсь. Скажу, что из-за тебя Аляску обратно отыграть не смог. Ох, и будет тебе на орехи!..

Он молодцевато подкрутил усы и пьяно расхохотался. В глазах у меня потемнело и на пару минут я выпал из окружающей реальности…

Когда я вновь смог воспринимать действительность адекватно, зал был уже пуст. Перевернутые столики униженно топорщили ножки вверх. Под ногами, толстым ковром, хрустело битое стекло. Повсюду валялись какие-то люди в легких доспехах, с гербом Бушмэнии на груди — кажется, это была служба безопасности игорного дома. На скрипящей от напряжения люстре сидел бледный крупье и громко, жалобно икал.

— Е мое! — поразился я. — И это — главный храм Бушмэнии! Какой у них здесь беспорядок… А где Федот? Федя, ты где?

— Здесь, Ваня, — донесся тихий голос из-за барной стойки. — Туточки я…

— Так выходи, чего ты там хоронишься?

— Бить будешь?

— С чего? — изумился я. — Когда это я своих бил? Только бушмэнских прихвостней. Ту же не бушмэн, Федя?

— Ни-ни, — истово заверил Молодец, выползая из-под стойки. — Свой я, исконно русский…

Под глазом у него светился огромных размеров синяк.

— Кто это тебя?! — возмутился я. — Ты мне его покажи. Я его…

— Сам ударился, — заверил Федот. — Упал неудачно…

— Ну, раз все нормально, то собирайся, нам пора.

— Прямо так? — спросил Федот, подтягивая кальсоны.

— А у тебя одежда где-то припрятана? — полюбопытствовал я в ответ. — Тогда одевайся, я подожду. А нет, так догоняй.

Мы гордо прошествовали через испуганно расступающуюся толпу. При виде Федота конь заржал.

— Ничего смешного, — остановил я его. — Дурака не жалко. А вот Аляску, которую он про… проиграл — аж до зубовного скрежета. Что теперь делать — ума не приложу. Хоть на Русь возвращайся.

— Нет-нет-нет! — зачастил трезвеющий на глазах Федот. — Как можно не исполнить княжеского наказа?! Ни за какие коврижки не поеду, лучше здесь бейте.

— За сколько Родину продал, Федя? — спросил я Молодца.

— Я Родину не продавал, — гордо выпрямился он. — Я ее про… проиграл.

— Ну, это другое дело…

— Про… про… простите меня.

— Князь простит… Наверное.

— Ваня, без колдовства явно не обошлось — так князю и скажи! Прямо наваждение какое-то. Зашел посмотреть, что это за чудо — чудное, диво — дивное, и сам не заметил, как за столом очутился. Зелено вино — халявное. Люди деньги выигрывают — на халяву. Я думал, деньги на покупку кошелька-самотряса выиграть, тогда б и Аляску продавать не пришлось… Я ж за Родину болею, Ваня… Только правила у них странные: у игрока один кубик, а у крупье — три. Кто больше очков выкинет, тот и победил.

— И ты решил выиграть?

— Люди же выигрывают, — он шумно высморкался в ладонь и жалобно посмотрел на меня: — Ваня, я хотел как лучше.

— А получилось, как всегда, — понимающе кивнул я. — Сволочь ты, Федя. Скилла, отведи дурня в самую дешевую таверну, сними комнату и пусть до моего возвращения даже носа из конуры не высовывает. Вот тебе монетка — это последнее, что у меня есть…

Целый день я проходил по лавкам менял и ростовщиков, пытаясь занять хоть какую-нибудь сумму, но в ответ получал только презрительные усмешки. В посольстве Руси мне тоже помочь ничем не могли — сами не получали денег из Киева уже многие месяцы. Отчаявшись окончательно, я вернулся на постоялый двор, но в комнату подниматься не стал — не мог видеть виновато-глупое лицо Федота-Молодца. Присев у камина, я опустил голову и задумался. Аукцион начнется через два дня, а принять в нем участие у нас шансов не было… Громкий смех отвлек меня от невеселых дум. За широким, дубовым столом веселилась компания забавно наряженных людей. Судя по их пестрым одеяниям и льющихся нескончаемым потоком стихам, в таверне веселилась заезжая труппа актеров. Заметив мое внимание, они приветливо замахали руками, приглашая за свой стол.

— Благодарю вас, — отказался я. — но сегодня я не лучший собутыльник: своей кислой физиономией я боюсь испортить вам праздник.

— Дружище! — укорил меня пузатый весельчак в потертом камзоле. — ты забыл главное правило дружеского застолья: горе здесь делиться на всех, а радость на всех умножается! Иди к нам! Право слово, что за смысл сидеть в окружении черных мыслей, когда можно сидеть в компании блестящих друзей?! Девочки, пригласите нашего гостя за стол.

Две молоденькие и, надо признать, весьма симпатичные, женщины со смехом подхватили меня под руки, настойчиво втягивая в пышущую жизнерадостностью компанию.

— Позвольте представиться — Тиран, — поклонился толстяк. — Я директор этой, самой гениальной на свете, труппы. Мы прибыли на Бродвей ставить комедию «Капитан Фракас». Бушмэны, прочитав сценарий, потребовали изменить его под понимание среднего бушмэна, как это было сделано со всеми мировыми шедеврами до нас. Мы отказались. Тогда они запретили постановку. Теперь мы перебиваемся уличными представлениями.

— И вы по этому поводу радуетесь? — удивился я.

— Разумеется! — воскликнул Тиран. — Значит, пьеса гениальна, а наша игра для них просто опасна. Вы — русич?

— Да. Приехал сюда по делу… Но оно сорвалось.

— Так что же вы грустите?! Надо срочно отпраздновать эту удачу: провал сделки с бушмэнами! Трактирщик, мертвая колода! Ты решил разориться, уморив нас жаждой?! Тащи все самое лучшее, мы начинаем представление!..

И представление действительно началось. Такого веселья трактир не знал со времен Колумба. Всю ночь к нам присоединялись заброшенные судьбой в чужие края весельчаки. Здесь были Труфольдино и Петруччо, Сирано и Тристан, Фархад и Леандр, барон Мюнхгаузен и принц Датский, и много, много других людей — смелых, веселых и жизнерадостных. На огонек нашего застолья слетались, как мотыльки, все те, кому было холодно и темно в богатой и процветающей Бушмэнии.

— Вы совсем не пьете, друг мой! — хлопнул меня ладонью по спине толстяк Тиран. — Вы и впрямь удручены. Оглянитесь вокруг: вы среди друзей! Здесь вы можете разделить свою печаль на сотню маленьких забот, а заботы просто смести под стол, как крошки! Что случилось с вами?

он был так дружелюбен и открыт, что я не выдержал и рассказал о событиях последних дней.

За столом повисла тишина.

— Да, я слышал этот странный приказ не давать больше ссуд русичам, — кивнул Тиран. — Говорят, — он понизил голос до театрального шепота, — что Бушмэния опять готовит вторжение в Россию.

— Друг мой! — крикнул мне с другого конца стола верзила с огромным носом и грустными глазами. — если эти коровьи пастухи вновь решаться напасть на вас, вы всегда можете рассчитывать на шпагу Сирано де Бержерака!

— И на меч дон Кихота!

— И на меч короля Артура!

— И на шпаги мушкетеров!

Зал долго гудел от имен и званий тех, кому жадность и лицемерие бушмэнов были противны давно и искренне. А потом кто-то крикнул:

— Шапку по кругу!

И за столом словно образовался водоворот из тянущихся ко мне тощих кошельков, и ладоней с последними монетками, заработанными потом и кровью. Я почувствовал, как к горлу поднимается ком, мешающий что-то сказать, как-то отблагодарить.

— Не надо слов, — понимающе улыбнулся Тиран. — За этим столом ты не увидишь ни одного космополита. Мы любим весь мир, но у каждого из нас есть в сердце Родина, и мы ни на секунду не забываем, что это такое. Что деньги? Бушмэнская радость! Избавимся же от них, друзья! Трактирщик, неповоротливая корова! Наши кружки опять пусты!..

… — Ты мне за это заплатишь, — твердо пообещал я Федоту-стрельцу, вернувшись под утро в номер и высыпая на кровать кучу позвякивающих мешочков. — Не знаю как, но ты отработаешь все до копейки и отдашь каждому из этих людей. Я за этим сам прослежу!

— Конечно! — воспрял духом Молодец. — Это можно сделать прямо сегодня. Сейчас рассветает, через пару часов откроют игорный дом, мы сделаем ставку, и выиграв, вернем все сполна…

Я уже начал подниматься, что б врезать дурню по уху, когда спокойный голос Скиллы подтвердил:

— В этот раз наш бравый идиот прав.

— И ты, Брут?! — изумился я. — Это что — заразно? Или вы так глупо шутите?!

— Какие уж тут шутки, — вздохнула Скилла. — Просто этих денег нам все равно не хватит. Надо, как минимум, в сотню раз больше. Как увеличить сумму настолько за пару дней? Только ставками.

— Никто не пойдет в игорный дом, — зло заверил я. — Только через мой труп!

— Свой труп можешь оставить себе, — усмехнулась Скилла. — про игорный дом никто не говорил… Бега!

— Какие бега? — непонимающе уставился я на нее.

— Собачьи, — шкодливо улыбнулась Скилла. — А потом — конские, на ипподроме… Все еще не доходит? Эх ты, мужик говорящий… Или ты думаешь, что на свете есть собака, способная меня обогнать?

— Скилла! — я схватил ее в охапку и крепко поцеловал в смущенную морду. — Скилла, ты — гений! Да я тебе памятник поставлю! У института Павлова!

— Это где? — с подозрением спросила она.

— Неважно! Главное — во весь рост! Что же ты сидишь?! Где у них тут бега? Надо начинать делать ставки!

И мы делали ставки! Мы обошли весь город, разорив три ипподрома и не пропустив ни одних собачьих бегов, а когда заподозрившее неладное хозяева заведений срочно объявили о закрытии, разъяренная Скилла ринулась на собачьи бои. Этот день стал для Бушмэнии вторым Пирл Харбором. На нас смотрели с ненавистью и страхом. Но, с точки зрения закона, мы играли честно. Ведь Скилла и впрямь была (в некотором роде), собакой, а Танат — конем. Просто теперь, сообразно бушмэновским правилам, у меня оказались три кубика, а у них… Против нас у них не было ничего. Ни единого шанса.

Целый вечер, красный от натуги, Федот — стрелец таскал за мной тяжелые мешки, доверху набитые деньгами и раздавал их ссудившим нас друзьям. На радостях я снизошел даже до того, что купил Федоту одежду и коня. Надо было бы наказать дурака подольше, но не хотелось ронять имидж русичей. Правда, к ночной пирушке в таверне я его все-таки не допустил, оставив под надзором охраняющей деньги Скиллы. В разгар веселья, трактирщик сообщил, что на улице меня дожидаются посетители, категорически отказываясь заходить в подобное заведение. Я вышел, уже догадываясь, что за гости посетили меня. И не ошибся.

— Что ж вы прямо не сказали о своих намерениях? — раздраженно спросила Медной Горы Хозяйка. — К чему было плести эту чушь о «визите вежливости», каком-то кошельке-самотрясе и Аляске?! Сказали бы прямо, что решили обнести игровой бизнес Бушмэнии, и я ссудила бы вам деньги под какие-нибудь жалкие сто-двести процентов.

— Все газеты пишут о сегодняшней игре, — сказал Данила. — Поздравляю.

— При чем здесь поздравления? — фыркнула Хозяйка. — Я тебе о чем приказала с ним поговорить? О поздравлениях? Ладно, я сама… Иван, у меня к вам деловое предложение. Теперь вы — человек состоятельный, можно даже сказать — богатый. Не хотите ли войти на паях в одно очень выгодное дельце и умножить ваши деньги? Вы же деловой человек, и понимаете, что деньги главное умножать. Разумеется, так как идея моя, то я получаю девяносто процентов от прибыли, а так как деньги ваши, то вы — десять честно заработанных процентов. Это очень щедрое предложение, но у меня есть несколько условий, которые надо записать в контракт…

— Благодарю вас, но вынужден отказаться, — поклонился я. — У меня другие планы, связанные с этими деньгами.

— Иван, вы же русский, вы же их пропьете, — она покосилась в открытые двери трактира. — Или выкупите эту вашу… Аляску. Вы ничего не понимаете в деньгах! Вы из тех, кто считает, что деньги это фантики!

— Точно, — галантно склонил я голову. — Фантики.

— Да бросьте вы! назовите хоть одну вещь, которую нельзя купить за деньги!

— Душу, — сказал я.

— Ой, — поморщилась она. — Вот только этого е надо. Это вообще была моя первая сделка, и она-то никаких хлопот мне не доставила. Итак?

— Нет.

Хозяйка Медной Горы посмотрела на меня с такой ненавистью, что даже ее мертвые глаза на пару мгновений ожили. Резко повернувшись, она бросилась в поджидавшую неподалеку карету.

— Вообще-то она хорошая, — глядя в землю, промямлил Данила. — Просто она была очень бедная, поэтому… Жалко ее…

А мне почему-то было до боли жалко его. Хорошего, умного, талантливого, но такого слабовольного человека, как и Федот — стрелец, играющего совсем не в ту игру. Игру, с невозможностью выигрыша, невозможности радости, невозможности счастливого финала. И все же, про себя, но от всей души я пожелал ему разрушить злые чары вампирши с медным сердцем.

Данила сел в карету, откуда тут же раздался вой раненой волчицы:

— Не верю-у! Он врет, такого быть не может! Он же станет богаче меня! Я этого не перенесу-у-у!!!

Я пожал плечами и вернулся в трактир — меня ждали друзья…

…Аляску я все-таки выкупил — пусть хоть в этой сказке не приходится краснеть за князей. Правда, пришлось заплатить вдвое больше той суммы, за которую проиграл ее Федот, но, по моим подсчетам, денег для победы в торгах должно было хватить. Бушмэны тут же воздвигли на эти деньги второй игральный дом, и теперь они высились, как два небоскреба-близнеца, символизируя собой жажду наживы и вечной тяге к халяве. До торгов оставался целый день и я посвятил его осмотру столицы Бушмэнии. Увиденное меня не порадовало. Вся Бушмэния была пропитана духом приближающейся войны. Плакаты, книги, спектакли и речи вельмож были пропитаны ненавистью к не приемлющей бушмэнской идеологии Руси. Сказки о героических, просвещенных и непобедимых бушмэнах, спасающих мир от глупых, ленивых и злобных русичей буквально заполонили страну. На улицах дети играли в бетмэнов и терминаторов, уничтожающих сотни бритоголовых, жестоких и лицемерных киевских витязей. Смотреть на это было противно и я с трудом дождался начала торгов.

Меня совсем не удивило, что аукцион проходил в святая святых Бушмэнии — помещении игорного дома. Ради такого случая, на время были убраны затянутые зеленым сукном столы, а по стенам зала развешены национальные флаги с фиговыми листочками. Удивило меня то, что лот кошелька-самотряса не вызвал среди публики особого ажиотажа. Кошелек оценили в триста долларов, и распорядитель аукциона даже зевал, определяя начальную ставку. Но еще большее изумление вызвало у меня появление в зале старого знакомого: бывшего казначея князя Владимира — Соломона.

— Триста один доллар, — сказал он, поднимая табличку с номером.

— Четыреста, — решительно возразил я.

— Четыреста один, — неодобрительно покосился в мою сторону Соломон.

— Пятьсот, — ответил ему я.

По залу пронесся легкий шум. Распорядитель слегка оживился.

— Пятьсот один.

— Шестьсот.

Соломон горестно вздохнул и, ежеминутно извиняясь, через ряды посетителей направился ко мне.

— Зачем вам это Иван? — жарко зашептал он мне на ухо. — Это же глупо… Я вас не узнаю!

— У меня приказ, — пояснил я. — Я должен доставить этот кошелек князю.

— Вы не понимаете, — начал было Соломон, но его прервал злобный голос распорядителя:

— Разговоры между конкурирующими сторонами запрещены! Если не прекратите, я буду вынужден удалить вас из зала.

— Черт с вами, берите, — прошептал Соломон. — После договорим.

— Итак: шестьсот! Шестьсот — раз! Шестьсот — два! Шестьсот — три! Продано! — оповестил распорядитель. — Кошелек-самотряс достается господину варвару из варварской Руси!

Заплатив всего лишь шестьсот долларов, я завернул долгожданный кошелек в тряпицу, положил за пазуху и направился к выходу, где уже поджидал меня кислолицый Соломон.

— Ну, и зачем вам это было нужно? — печально глядя на меня осведомился он.

— Что именно? Кошелек-самотряс? Я же объяснял вам: приказ князя, — гордо ответил я, ощущая за пазухой приятную тяжесть.

— Скажите честно, Иван: вы знаете, что сейчас делаете, или… как обычно, просто выполняете приказ?

— Выполняю приказ, — признал я. — А что?

— Значит, вы даже не понимаете, что именно приобрели?

— Как это не понимаю? Кошелек-самотряс.

— Зачем?

— А вот это — личное дело князя, — насупился я. — К чему все эти расспросы, Соломон? Я рад вас видеть, но искренне не понимаю…

— Хотелось бы надеяться, что и князь знает о кошельке не больше вашего, — задумчиво произнес он. — В противном случае… но мне бы не хотелось так думать.

— Вы можете объяснить толком, в чем дело? — разозлился я. — Что это за намеки?

— Могу, Иван, не сердитесь, конечно могу, — покладисто согласился Соломон. — Только вам это не понравиться. Очень не хочется думать, что князь рассчитывает поднять экономику Руси с помощью этого… артефакта. Иван, вы же долгое время близко общались с такой уникальной колдуньей, как Яга и должны хотя бы отдаленно понимать основополагающие законы магии. Ничего из ничего не рождается, Иван. Как и не исчезает в ничто. Если б все было так просто, как полагает ваш князь, все государства мира уже были бы богаты. В мире более пяти сотен таких кошельков.

— Тогда я вообще ничего не понимаю, — признался я. — Но я же видел… Когда я оформлял покупку, мне демонстрировали работу кошелька… Там дюжина золотых монет, и, если их вынуть, появляется еще одна дюжина, и еще одна…

— Это одни и те же монеты, Иван, — сказал Соломон. — Какой-то нечистый на руку маг когда-то «привязал» по дюжине золотых монет к нескольким сотням кошельков, и продал их втридорога. Это обычное мошенничество с помощью магии. Деньги все время возвращаются в кошелек… Так то…

— Тогда зачем он был нужен вам?

— Мы их уничтожаем, Иван, — признался Соломон. — Коалиция купцов первой величины, устав терять деньги на подобных игрушках, приняла решение скупить их все до единого, и уничтожить. Маг, создавший их, умер много столетий назад и унес секрет их изготовления с собой в могилу, так что остались только эти. Отдайте мне его, Иван. Расходы мы вам оплатим.

— Не могу, — растерялся я. — У меня приказ… я должен доставить кошелек князю.

— Хорошо, если выслушав вас, он уничтожит вредную безделушку, а если предположить худшее? Если из этого кошелька он начнет расплачиваться за труды стражников, витязей, крестьян, ремесленников? Уничтожив кошелек, вы оградите многих ваших соотечественников от разорений.

— Но я обязан отвезти кошелек в Киев… Я постараюсь убедить князя…

— Он вас не послушает, — уверенно заявил Соломон. — Хорошо, сделайте мне хотя бы такое одолжение… Если поймете, что князь хочет использовать кошелек с целями… неблагородными, бросьте незаметно в кошелек вот эту монетку.

Он протянул мне золотой, как две капли воды похожий на любой из дюжины, лежащих в кошельке.

— И что будет?

— Через некоторое время кошелек снова станет самым обычным. Мы иногда прибегаем к этой хитрости, если не удается достать кошелек честным путем. На монете заклятие, разрушающие чары кошелька. Сделаете?

— Да, — твердо заверил я его. — Если только он надумает расплачиваться фальшивыми деньгами, то сдачу получит той же монетой.

— Спасибо, Иван, — поклонился Соломон. — Я знал, что могу на вас положиться. В благодарность за это, я открою вам один секрет… Впрочем, он давно уже перестал быть секретом. Бушмэны готовят вторжение на Русь.

— Я слышал об этом.

— Да, но вы оперируете слухами, а я гарантирую вам подлинность информации. Вторжение начнется через несколько дней. Самое позднее — недель. им нужны ваши природные ресурсы и не нужны молодые, динамично развивающиеся конкуренты. Под благовидным предлогом — а они мастера на подобные провокации — объединенные силы союзных Бушмэнии государств начнут вторжение со всех концов Руси одновременно. Вы, как обычно, не готовы к войне, а это значит, что беда вас ждет немалая. Сами бушмэны, по обыкновению, участвовать в боевых действиях не будут. Они будут руководить. Русь будет разорена, Бушмэния, сделав все чужими руками, получит от международной организации право на опеку над Русью, и контроль за использованием ее ресурсов. Вожди племен, участвующие в нападении уже получили от Бушмэниии деньги. Вот, собственно, и все. А теперь мне пора. Прощайте… Надеюсь еще увидеться с вами.

— Спасибо, Соломон, — сказал я, и мы расстались.

На этот раз, вопреки обычаю, князь принял нас без промедления.

— Достали? — нетерпеливо воскликнул он, едва мы переступили порог. — Не томите, ответствуйте: достали?

— Да, батюшка-князь, — бодро отрапортовал Федот. — Сто хлебов железных в поисках изгрызли, сто пар сапог истоптали, но волю твою, княжескую, исполнили. Много трудностей и злоключений пережить довелось, но и сами целыми вернулись и кошелек волшебный привезли. И даже более того: Аляску сохранили, да еще и денег для пополнения казны твоей привезли.

— Деньги сдать казначею, доверенность на Аляску давайте сюда, я позже найду, куда ее пристроить, — распорядился князь. — И дайте мне, наконец, кошелек!

— С кошельком есть одна проблема, — я протянул ему заморскую обманку и рассказал о нашем с Соломоном разговоре.

Князь почти не слушал меня, поминутно заглядывая в кошелек-самотряс и перебирая пальцами монеты. Когда я окончил рассказ, пренебрежительно поморщился и махнул рукой:

— Вранье. Он просто позавидовал, что кошелек достался мне, а не ему.

— Я проверял, — возразил я. — Соломон сказал правду.

— Все равно, это уже вопрос десятый, — упрямо выпятил губу Дадон. — Ваша задача состояла в том, что бы кошелек привезти, а как им распорядиться, это уже моя забота. Что ж, волю мою вы выполнили, так и я не поскуплюсь, награжу вас по-княжески. Идите сюда, подставляйте ладони!

Он развязал кошелек-самотряс и вытащив пригоршню монет, одарил нас с Федотом поровну. Лицо у бравого Молодца потускнело, а глаза стали плаксивыми, но он все же сдержался и даже поцеловал одарившую его руку.

— Не за награду мы старались, княже, — с пафосом заявил я. — А исключительно ради славы Руси-матушки. Какой же это подвиг, если за него награда полагается? Нам и твоего княжеского спасибо — достаточно. Деньги себе оставь, они в казне пригодятся. Лучше дай Федоту Молодце твой сапог облыбзать — он о такой награде всю дорогу мечтал

— Наконец-то что-то умное от тебя слышу, — снизошел до похвалы Дадон. — Так и быть, за службу верную, выполню вашу просьбу.

Пока красный от злости Федот облизывал княжеские сапоги, я незаметно прибавил подаренную Соломоном монетку к остальным и ссыпал их обратно в кошелек-самотряс.

— А теперь, князь, я должен предупредить тебя о вестях недобрых, — сказал я. — Бушмэны подбивают дикие племена ко вторжению на Русь. Вождям варварским уже заплачено за кровь нашу. Счет идет не на дни — на часы!

— Опять?! Как же ты мне надоел! — досадливо скривился князь. — Уйди с глаз моих подобру — поздорову! Сил нет опять твою волынку слушать! Бушмэния с Русью братья навек — я так сказал! А ты — пошел вон… Во-он!!!

Предвидя скорые расспросы о причинах исчезновения волшебных чар кошелька-самотряса, я решил, что семь бед — один ответ, и на время уехал из Киева. Срубил на берегу небольшого озера избу-времянку и принялся ждать известий. Калики перехожие и купцы торговые время от времени проезжавшие мимо моей обители, рассказывали о строящихся повсеместно игорных домах и питейных заведениях. Русь, восхищенная бушмэнским образом жизни, гуляла бесшабашно, бездумно и надрывно. На глазах падал престиж богатырей и поднимался престиж купцов. Князь растрачивал казну быстрее, чем она пополнялась. Подходил срок выплаты очередного долга Бушмэнии. Дадон поднял налоги и на окраинах Руси заполыхали костры бунтов и восстаний. Верховным воеводой Руси был назначен Федот — стрелец. Зарева восстаний разгорались все ярче и Бушмэния прислала послов с требованиями немедленно покончить с «этими террористами, мешающими свободной торговле». Дадон опрометчиво заметил, что в его стране ему никто не указ и бросил послов на пару дней в тюрьму — «для ума». На третий день, орды варваров, под руководством бушмэнских советников и военноначальников, вторглись в пределы Руси…

— И долго мы еще будем здесь штаны просиживать? — как-то, хмурым осенним утром, спросила меня Скилла. — Что с тобой, Иван? Враг разоряет твою землю, жжет города, уводит в полон, а ты утятину кушаешь и закатами любуешься.

— Не знаю, что со мной, Скилла, — признался я. — Не чувствую в себе силы. Для чего все? Грязь, ложь, предательство, жадность пришли сюда раньше варварских орд. Что варвары? Мы били татар, поляков, немцев и литовцев, били французов, половцев и хазар, побьем и бушмэнов… Вот как подлость побить? Грязь, ложь, жадность?

— Это не твоего ума дело, — неожиданно разозлилась Скилла. — Зло нельзя победить злом. Надо добро увеличивать, тогда для зла просто не останется места. Но ты — воин. Ты обязан вставать на защиту тогда, когда Родина зовет тебя. И сейчас, своим сидением на печи, ты как раз эти самые грязь с подлостью и разводишь. Жаль, Муромца нет, он бы тебе быстро помог черное от белого отличить.

— Да, стыдно, — согласился я. — Но нет сил, Скилла, честное слово — нет. Словно сломалось что-то, утратило смысл… Нет, я буду биться. Рано или поздно враги доберутся и сюда. Тогда я встану на пороге этого дома и буду рубиться, пока хватит сил. А кончаться силы — приму смерть, как подобает богатырю. Я многих с собой на тот свет прихвачу — если это тебя успокоит.

— Не успокоит, — сказала Скилла. — Врага надо победить, а не «красиво погибнуть». Сейчас Руси нужны умелые воины, а не «одноразовые герои». Ты — богатырь! «Копящий Бога». А сейчас ты какой-то «глупотырь» или «уныньетырь». Ты что, черное от белого перестал отличать?! Любить, Верить, Надеяться! Это у бушмэнов: «Заработай или сдохни!». И у дикарей: «Не верь, не бойся, не проси». Верь! Проси у Бога! Бойся стать предателем и отступником! Но прежде всего — ВЕРЬ! Будут храмы, будут школы и институты, будут сады и парки… Твое дело — защищать это будущее, а не горевать о бушмэновском настоящем. Чем ты от них отличаешься, если играешь им на руку? Ты предаешь всех, Иван. И нас с Танатом предаешь. Ты твердо решил остаться здесь… до конца?

— Да, — тихо сказал я. — Так будет правильнее. Раньше мне словно сама земля силы давала. А потом эта земля превратилась едва ли не в Бушмэнию, и силы иссякли. За что я буду биться? За игорные дома и питейные кабаки? За Дадона и Федота? Нет, Скилла, я устал…

— Тогда мы с Танатом уходим, — сказала она. — Мы служили верой и правдой богатырю, а предателю служить мы не можем, да и не хотим. Прости.

— Я понимаю, — кивнул я. — И не обижаюсь. Наши дороги здесь расходятся. Простите и вы меня. Прощайте.

— Мир всегда был таким, — сказал мне на прощание Танат. — И всегда будет. Царствие Божие на земле построить нельзя. Все дело в том, что внутри нас. Главное, что б там, внутри, не победило зло. Оно может быть разным, многоликим и даже основанным на вынужденной необходимости, но это зло. И ты должен его побеждать в себе. Каждый день, каждый час, каждую секунду. Побеждать, увеличивая добро. Я не умею говорить так красиво, как конь Муромца, но одно я знаю точно: пока мир внутри тебя не погиб, не погибнет и весь остальной мир. Запомни это, Иван.

Они ушли, и я остался один. Целыми днями я сидел на берегу озера и смотрел на проплывающие в воде облака…

ГЛАВА 2.

Полны чудес сказанья давно минувших дней про громкие деянья былых богатырей. Про их пиры, забавы, несчастия и горе и распри их кровавые услышите вы вскоре… Песнь о нибелунгах.

Не помню сколько дней прошло до той поры, когда на мое крыльцо устало опустился этот изнеможенный старик. Он был чумаз, невероятно тощ и весел. К опоясывающей его бечевке было приторочено остро наточенное лезвие косы.

— Водичкой колодезной аль родниковой странника не побалуешь? — спросил он меня.

Я вынес ему ковш и старик долго пил, фыркая, как стадо лесных кабанов.

— Спасибо, молодец, поблагодарил он, возвращая ковш. — А коль еще и краюхой хлеба угостишь, то первого бушмэна посвящаю тебе.

— Отец, да ты никак на войну собрался? — удивился я.

— На какую войну? — делано изумился он в ответ. — Война, сынок, это когда рати сходятся, а мы так… бушмэнов резать идем.

— Не стар ли ты для подвигов ратных?

— Не-э, — отозвался старик, бережно принимая из моих рук пшеничные лепешки. — Старость это когда ты на завалинке сидишь, а я тебе толкую, что бушмэнов резать иду.

— Что ж они тебе сделали? Родню в полон угнали? Дом сожгли?

— Не было у меня никакой родни. Бобыль я. И дома не было. А сделали они мне самую худшую обиду — мечту мою испоганить желают. Я ведь летописец, всю жизнь по монастырям да скитам прожил, великие деяния святых подвижников для людей сохраняя. Под старость нашел себе замечательное место, где и мечтал окончить дни свои среди дел любимых и людей хороших. Была на реке Калке когда-то застава богатырская. Там сам Муромец службу свою нес. Там он с Добрыней Никитичем, да Алешей Поповичем, и голову свою сложил на поле ратном. Слышал ты про это, али молод еще?

— Слышал, — тихо сказал я.

— Вот… Потом пришел туда старец Иван, и основал на месте легендарном монастырь. Старец тот не столько по возрасту, сколько по силе духа и пониманию Божьего промысла. Он моложе меня, только седой весь… Много, видать, горя за свою жизнь хлебнул. Но молитвенник удивительный, прозорлив и мудр. Монастырь при нем расцвел. Жизнь духовная на много верст вокруг все озарила. Хорошо мне там было… Про Муромца писал, про других богатырей, живота своего за Отчизну не пожалевших… Через эти труды я ни дома, ни семьи не завел. Думал, дело моей жизни в том, что бы гордость земли русской для грядущего сохранить. Что б дети славой отцов воспитывались. Помнили, гордились, подражали. А теперь выходит что ж? Бушмэны страну мою завоюют и детей наших по-своему воспитают, по-бушмэнски? Не, пора перо на лезвие сменить.

— Мне кажется, ты больше пользы бы принес, продолжая записи вести.

— Кажется — крестись, — посоветовал старик. — Эту мысль столь многие используют, что уже мне, ветхому старику, пришлось за косу браться. Вот ты, чего здесь сидишь?

— Бушмэнов жду.

— Вот. А я уже дождался. Не хочу, что б они до нашего монастыря добрались, рукописи мои стерли, да переиначили. Не хочу, что б Русь наводнилась Иванами, родства не помнящими. Хочу, что б остались мои труды для потомков дальних.

— Что ж один пошел?

— Все пошли, — сказал старик. — Старец всех благословил. Сказал, пришло время не только для подвигов ратных, но и духовных. Все его помощники и ученики пошли по земле русской, письма на врага созывающие разносить. Ополчение собирать, воевод ленивых да трусливых стыдить. И сам старец Иван в путь отправился, и даже я, пень трухлявый, не усидел… Мне, правда, старец другое поручение дал, но… Просил он меня знакомца своего дальнего сыскать. Юношу, что в учениках у Муромца состоял. Узнаешь, говорит его и без коня крылатого, и без собаки-призрака… Что он имел ввиду, в толк не возьму… Не слышал ты о таком?

— Нет, — тихо сказал я.

— Вот и я говорю: где ж его в такой неразберихе отыщешь? — грустно покивал старик. — Так я хотя бы парочку бушмэнов отловить хочу, да эта задача мне не по плечу. Хоть чем-то перед Богом оправдаюсь, когда ответ держать придется… Ну, спасибо тебе, молодец, за хлеб — соль, пойду я, а то времени мало: бушмэны меня, поди, заждались. Бывай. Не поминай лихом.

И он заковылял по пыльной дороге — маленький, тщедушный летописец, подслеповатый от полумрака пещер.

Я сидел на крыльце и смотрел ему вслед. День сменился ночью, и вновь взошло солнце над горизонтом…

Я встал и, словно завороженный, пошел за стариком. Двери дома остались распахнутыми, в горнице лежали оружие, доспехи, еда, а я все шел и шел. Сначала — медленно, затем быстрее, а потом побежал так быстро, как только мог.

— Стой! — кричал я. — Погоди, отец! Что старец передать-то просил? Стой!

Я бежал, задыхаясь и обливаясь потом, падал, путаясь на бездорожье, полз по буреломам, сбивал ноги о каменные насыпи, и моля только об одном: догнать, догнать во что бы то ни стало! И я догнал его.

Он висел, распятый на воротах сожженной дотла деревни. Ворота, пожалуй, единственное, что осталось от когда-то огромного поселка. Среди пепла и дотлевающих головешек лежали растерзанные тела мужчин и женщин. Детей, ремесленников и молодых женщин кочевники, по обычаю, забрали с собой. Остальные вырезались нещадно. Видимо, в этот момент старик и подошел к разоряемому селу. Вряд ли среди нападавших были бушмэны — они предпочитали руководить с безопасного расстояния — но лежавшая у ног мертвеца коса была покрыта пятнами крови. Этой косой я и вырыл могилу, в которую опустил тщедушное тело старика.

— Я даже не знаю, как тебя зовут, отец, — сказал я могильному холмику. — Но и безымянного я тебя не забуду. Спасибо тебе за все, отец. Особенно за стыд…

Подобрав валявшуюся неподалеку оглоблю, обломал поудобнее и, повернувшись к лесу, крикнул:

— Где вас черти носят?! По кустам решили отсидеться, волчья сыть?!

Двумя мощными взмахами крыльев Танат преодолел разделяющее нас расстояние, едва даже не опередив мгновенно появившуюся рядом со мной Скиллу.

— Мы должны их догнать, — распорядился я, садясь в седло. — У них пленники, они не могли далеко уйти.

— Их около сотни, — предупредила Скилла, принюхиваясь к следам.

— Тем лучше, — улыбнулся я, и впервые Скилла вздрогнула от моей улыбки…

…Основное войско варваров, с ужасающей быстротой, продвигалось к Киеву, оставляя позади себя лишь выжженную дотла пустыню. Небольшие отряды кочевников, ручейками разливались во все стороны, стремясь разорить как можно больше весей и городищ. Их-то я и подкарауливал на сумрачных тропинках дремучих лесов. Что бы приближение мое было еще более незаметным, я сшил себе одежду из черной кожи. Крылья Таната позволяли мне обрушиваться на головы врагов в самый неожиданный момент, минуя посты и дозоры. Черным демоном ночи Скилла появлялась в самой гуще вражеского войска, сея смерть и ужас. О нашей троице ходили самые невероятные легенды. Но азартнее всего я охотился на бушмэнов. Они объявили меня террористом и назначили за мою голову вознаграждение в три воза серебра — сумму, неслыханную доселе. Но желающих получить ее пока не находилось: слухи давно наделили меня демоническими качествами существа из потустороннего мира, а живых, способных внятно описать меня не было — пленных я не брал. Исключение сделал лишь для бушмэнского советника, командовавшего карательным отрядом варваров. Ему я перед смертью зачитал приговор, прежде чем, поседевшего, отдать Скилле, которая и привела этот приговор в исполнение, с обычной для нее вдумчивостью и изобретательностью. Зарисовки растерзанного тела обошли все газеты мира и даже в Бушмэнии появились первые голоса, требующие срочного отвода войск. После этого бушмэнские военноначальники стали вдвойне осторожны, передвигаясь по дорогам Руси только в огромных, кованных сундуках, под охраной сотен вооруженных до зубов телохранителей. Из этих сундуков они не выходили ни днем, ни ночью, и судя по их отчетам в Бушмэнию, война перестала им нравиться.

Остатки дружины князя Дадона отступили к столице, укрывшись за мощными стенами Киева, но многочисленные отряды озверевших от горя крестьян, безжалостными волчьими стаями кружили вокруг армии варваров, нанося неожиданные и жестокие удары. Я повстречался с их вожаками, готовясь в благоприятный момент объединить эти разрозненные кучки в единую дружину. Но даже сам понимал, что этот день еще далек — кочевники продолжали продвигаться вперед, подобно горной лавине сметая все на своем пути…

Как-то раз, выслеживая отбившуюся от основной армии группу мародеров, я услышал в лесу крики и лязг оружия. Больше дюжины кривоногих кочевников, на низкорослых, мохнатых лошадях, окружили одинокого всадника в посеченных доспехах, и с визгом носились вокруг него по кругу, пытаясь достать его кривыми ятаганами. Бедняга едва держался в седле, однако у его ног уже лежали трое распластанных мечом варвара.

— Держись! — крикнул я, бросаясь из под облаков. — Подмога идет!

Я подоспел вовремя: как только кочевники остановились, пытаясь понять, откуда звучит мой голос, витязь зашатался и рухнул под ноги своего коня.

В отличии от бушмэнов, эти маленькие, узкоглазые дикари сдаваться не умели, поэтому и мне не пришлось мучить их отказом. Достойный враг — большая честь. И я оказал им эту честь, прикончив быстро и без мучений. Когда последняя голова упала в траву, я вытер меч и спустился к лежащему в беспамятстве воину. Он был очень молод и очень красив. Длинные белокурые волосы обрамляли мужественное, но по-античному тонкочертное лицо. Широкие плечи, высокий рост, крепкие мускулы — из него вполне мог получиться знатный богатырь. А когда он открыл глаза, я увидел, что они у него — цвета полуденного неба.

— Что ж ты вдали от княжеской дружины забыл, северянин? — спросил я. — Смерти ищешь?

— Спешу на помощь дружине князя Дадона, — сказал юноша. — Меня зовут Гарольд, принц норвежский. Благодарю тебя за помощь, воин.

— Сочтемся в бою, — отмахнулся я. — Ранен сильно?

— Вроде нет, — слабым голосом отозвался он, оглядывая себя. — Оглушили только, видимо в полон взять хотели… Но, если б ты не подоспел, кончилось бы все куда хуже. А мне еще рано в райские кущи, я обязан исполнить свой долг.

— Что же это за долг, который для тебя сильнее смерти?

— Я должен спасти свою возлюбленную, — сказал Гарольд. — Когда я узнал, что с ней беда, то, опережая дружину, поспешил сюда. Здесь, в Руси, живет та, которая дороже для меня всего на свете, и я должен спасти ее даже ценой собственной жизни.

— Велика ли дружина?

— Две тысячи отборных воинов, каждый из которых стоит десятка.

— Орды варваров огромны, — напомнил я. — Ты смел, но выступать с такой дружиной против многотысячной орды — самоубийство.

— Ты же до сих пор жив, — улыбнулся он. — И даже стал легендой, а защищаешь свою землю и вовсе едва ли не в одиночку. Я слышал о тебе. ты тот, кого зовут Ночным Мстителем. Черным Демоном.

— Я не мститель, — покачал я головой. — И уж тем более не демон. Я уже не знаю, кто я… Наверное… Неважно. Обо мне вряд ли останутся легенды, как о Муромце или Добрыне. И это хорошо…

— Мой отец разослал гонцов по всем соседним княжествам, — сказал Гарольд. — Идут тайные переговоры о помощи Руси. Не все хотят нового мирового порядка Бушмэнии.

— И кто же эта девушка, ради которой ты делаешь столь много?

— Она не знатного рода, — признал он, — но это ничего не меняет. Для меня она — царица всех цариц. Несколько лет назад я был при дворе князя Дадона, тогда-то и встретил ее. Она живет рядом с Киевом, в доме своей бабушки, местной волшебницы…

— Что?! — воскликнул я, пораженный. — Как зовут… эту девушку?

— Настенька, — мечтательно улыбнулся он. — Какое удивительное имя, правда?

— Правда… Как ты узнал, что ей угрожает опасность?

— Ее бабушка дала мне медальон, и сказала, что когда придет беда, он зажжется рубиновым светом. Пять дней назад он начал светиться, сейчас он просто пламенеет.

И он вытащил из-за пазухи цепочку, с тревожно светящимся камнем.

— Так что ж ты здесь соловьем разливаешься?! — вскричал я. — Может быть, в эту самую минуту… По коням!

Мы летели, как ветер. Мне приходилось сдерживать не только Таната, но и себя, что бы не упустить из виду умоляющего подождать его Гарольда. К вечеру мы увидели вдалеке белоснежные стены Киева. Ужас охватил меня при виде зарева пожарищ. Горело все, что находилось вне городских стен. Ближайшие строения подожгли сами киевляне, что бы не дать врагу использовать их как укрытия, отдаленные — палили, для устрашения, сами кочевники. Вокруг терема Бабы Яги горел даже частокол. С воплем ярости я поднял Таната в небо и ринулся к заветному дому. Десятки теней в остроконечных шапках сновали между горящими постройками. Не знаю, как удалось им застать Ягу врасплох, но было видно, что защищалась старуха с обреченной яростью. Не меньше сотни воинов нашли свою погибель вокруг крохотной мини-крепости. Сама Яга лежала посреди двора, тщетно силясь извлечь торчащую из груди стрелу, а рослый кочевник уже заносил над ней свой топор для последнего удара. Его-то я и обезглавил в первую очередь. Несколько минут кочевники даже не понимали, что происходит, и этих минут мне было достаточно, что б уничтожить добрую треть находящихся во дворе воинов. Остальные, толпясь и вопя, бросились прочь. Первый раз дурная слава демонического убийцы сослужила мне добрую службу: никто не хотел вступать в единоборство с духом потустороннего мира. Воспользовавшись этой суматохой, ко мне пробился Гарольд. Пока я рубил разбегающихся в ужасе кочевников, он, обмотав голову плащом, бросился в пламя избы. Эти мгновения показались мне годами. Наконец, он появился вновь, неся на руках драгоценную ношу.

— Жива! — счастливо повторял он. — Успели! Жива… Успели…

— Увози ее, пока кочевники не пришли в себя, — приказал я. — Их слишком много, нам не справиться. Я займусь старухой. Встретимся на вершине Лысой горы.

Гаральд не заставил упрашивать себя дважды. Бережно прижимая к груди девушку, взобрался в седло и птицей понесся прочь.

Я склонился над телом Бабы Яги, осторожно приподнял ее голову. Старуха была еще жива.

— Успел, — прохрипела она, захлебываясь кровью. — Все же успел… Я знала, что это будешь именно ты…

— Помолчи, — сказал я. — Тебе надо беречь силы. Сейчас мы сядем на Таната, и…

— Поздно, — выдохнула она. — По человеческим меркам я уже давно мертва… Но я не могла закрыть глаза, унеся с собой такую тайну… Настенька не моя внучка. Я лишь отбила ее у волхвов, похитивших ее из дворца… Они знали, что Владимир хочет крестить Русь и их власти придет конец. Хотели шантажировать, остановить… я не вернула ее в Киев… Ей предначертано великое будущее… Она будет достойной правительницей. Она не избалована дворцом, я сохранила ее для великих свершений… Прости меня… Я должна была это сделать… Прости… Больно… Заверши то, что не успела я… Добудь для нее трон. Ты сможешь это сделать. Ты любишь ее, Иван… Она — правительница по праву. Дочь князя…

— А как же Дадон и Варвара?

Старуха печально улыбнулась окровавленным ртом и обмякла в моих руках. Титанические силы, удерживающие жизнь в изувеченном теле, иссякли. Я опустил ее на землю.

— Спасибо тебе за все, — сказал я. — Ты сделала много. Прощай.

— Иван, они наступают, — предупредила Скилла. — Надо торопиться.

Вскочив на коня, я бросил прощальный взгляд на распростертое тело той, чье имя навсегда останется символом злой колдуньи в сказках и былинах. Терем рухнул, прощальным костром вздымая вверх тысячи искр, и вместе с пламенем к небу ринулся крылатый конь…

Когда Гарольд добрался до вершины Лысой горы, я уже ждал его, печально наблюдая за полыхающими внизу пожарами.

— Ты жив! — вскричал он, увидев меня. — На мгновение мне показалось, что обломки дома… ну, теперь-то мы им покажем!

— Что с Настей? Помощь нужна?

— Нет — нет! Я сам, — крепко прижимая к себе по прежнему бесчувственную девушку, он сошел с коня и осторожно опустил драгоценную ношу на густой мох. — Сейчас, сейчас она придет в себя… Немного воды… Дай мне флягу, там еще оставалась вода… Вот так…

Настя медленно открыла глаза, и еще не слишком понимая, что происходит, улыбнулась милой, сонной улыбкой:

— Гарольд…

— Она помнит меня! — возликовал юноша. — Она узнала меня!

— Где я? — спросила девушка. — Что со мной? Мне приснился ужасный сон…

— Это был не сон, Настя, — сказал я. — Прости, мы опоздали…

— А бабушка?

— Ее больше нет…

Она уткнулась лицом в грудь Гарольду, словно ища защиты и утешения. Юноша покраснел и виновато посмотрел на меня.

— Она была хорошим человеком, — сказал я. — Еще много веков о ней будут слагать сказы и былины… Жаль, что я мало ее знал…

— Зато она много говорила мне о тебе, — неожиданно для меня сказала Настя. — Она предрекала тебе великую судьбу. Говорила, что ты можешь создавать и уничтожать целые миры. Но для этого тебе придется много испытать, стать человеком…

— Интересно, а сейчас я кто?!

— Она говорила, что человеком мало родится. Руда, прежде чем стать железом проходит многие испытания огнем и ударами. А уж сталь… Она очень уважала тебя, Иван. Только жалела. Говорила, что ты многое можешь, но и спроситься с тебя больше, чем с других… А еще она сказала, что настанет час, когда ты станешь мне братом названным, опекуном и защитником. Приказывала относиться к тебе с почтением и во всем тебя слушаться. Как старшего и любимого брата…

Гарольд, с подозрением присматривающийся до этого ко мне, расслабился и кивнул, а я едва сдержался, что бы не помянуть покойницу изысканно-сказочным словом. Так вот, значит, за что она извинялась перед смертью. Хороший ход, сильный. С моим суконным рылом, в телохранители-братья еще тянут, а вот в калашно-княжеский, уже — извините…

— Спасибо вам за мое спасение, — она встала и поклонилась нам в пояс. — Особенно тебе, Иван. Бабушка предсказывала, что именно так оно и будет. Нечем мне тебе отплатить, кроме сестринской любви и верности. Но уж зато они ни предела, ни края иметь не будут.

— И я кланяюсь тебе, брат Иван, — встал рядом с девушкой Гаральд. — И за мое спасение, и за Настенькино. Позволь и мне, в знак благодарности и уважения, считать тебя братом старшим, любимым и уважаемым.

Капкан захлопнулся. Я стоял и смотрел на них, таких молодых и красивых детей этого мира, и чувствовал себя старым и мудрым. Особенно умиляло то, что во время «братания» они взялись за руки, и до сих пор забыли их разьеденить. Вздохнув, я поцеловал каждого из них в щеку.

— Спасибо за честь, — сказал я. — Постараюсь быть достойным, оправдать, и тэде, и тэпе… А теперь, вот что, братишки и сестренки. Надо вам укрыться, до поры, до времени, в безопасном месте. Враг уже под стенами Киева, а ополчение собирается слишком долго… Я попытаюсь оттянуть врага от столицы. Они слишком безопасно чувствуют себя на нашей земле. Пора нанести им ответный визит. Когда у каждого из вождей кочевников дома случится… А я позабочусь о том, что б дома у них не просто случилось, а… Впрочем, об этом вам знать не надо… Одним словом, придется тебе, Гарольд, отвезти Настю в безопасное место и охранять, пока я не вернусь за вами.

— Где это видано, что б Гарольд Гардрад от опасностей прятался?! — вскинул подбородок принц норвежский.

— Прикажу: к медведю в берлогу полезешь! — строго посмотрел я на него. — Ты меня старшим братом назвал? Назвал. Что это значит — объяснять не надо?.. То-то… Спрячешь девушку и охранять станешь пуще зеницы ока. От нее наше будущее зависит. Запомни это. А теперь мне пора. Не поминайте лихом…

Если б я тогда знал, что будет происходить в Киеве, то, может, и не отправился бы в это карательное турне по союзным Бушмэнии государствам. Но я слишком понадеялся на крепость киевских стен, смелость русских витязей и трусость князя Дадона. Судьба часто плетет странные узоры. Князь Дадон вполне мог бы быть неплохим человеком, если б не был столь дрянным правителем. В отличии от своего предшественника, князя Владимира, он не был воином, не отличался ни твердостью характера, ни широтой замыслов. Дадон был счастлив в своем маленьком мирке, с красавицей — женой и примитивными, княжескими развлечениями. первая красавица княжества, как уже известно, тоже не отличалась великой премудростью и довольствовалась скромным положением жены, не пытаясь влезать в дела государства и политики. К ее чести надо сказать, что Варвара действительно любила своего незадачливого мужа, не желая себе другого счастья на земле…

И без того издерганный проблемами последних лет, при известии о вторжении вражеских полчищ, князь окончательно впал в депрессию и неделями не выходил из покоев, раздавленный и беспомощный. Не имея уважения дружины, бездарно растратив казну и позволив смуте огненным озером растечься по стране, он не видел возможности противиться наступающей беде и был готов, подобно утопающему, схватиться за любую соломинку. Выдвинутое бушмэнами предложение о перемирии и переговорах показалось ему единственным спасительным выходом. Он так страстно желал этого, что, вопреки разуму, не видел всей лживости этой изощренной насмешки.

Тайным ходом, в сопровождении всего лишь двух телохранителей, он выскользнул за городские стены и под хохот показывающих на него пальцем кочевников, вошел в шатер бушмэнских советников, что бы добыть желанный для него мир.

— Мы рады, князь, что вы проявили благоразумие, — одобрительно приветствовали его появление бушмэнские советники. — О нас распускают всяческие слухи, но вам-то известно, что мы — цивилизованные люди и всегда готовы на взаимовыгодные уступки. Наши государства уже сотрудничали во многих областях, и вы не можете не признать, что ответственность за распад этого союза лежит целиком на вашей совести. Мы поставляли вам товары, давали взаймы огромные суммы, и что получили в ответ? Долг до сих пор не возвращен, на всех дорогах наших купцов грабили разбойники, с которыми вы не в силах были справиться. Ваше государство стало неуправляемо и превратилось в угрозу для мирового порядка. Мы приняли решение взять ситуацию под контроль, пока не стало слишком поздно. Мы спасем вас от вас же самих.

— Чего вы хотите? — тихо спросил униженный князь.

— Вот это деловой разговор, — похвалили его бушмэны. — Прежде всего, Русь должна отойти под контроль и патронаж Бушмэнии. Наши законы самые правильные, а методы правления самые гуманные — вам понравиться. Разумеется, вы останетесь на троне, скажем, в качестве бушмэнского наместника.

— Хорошо, — склонил голову князь.

— Сибирь отойдет под протекторат Организации Объединенных Княжеств. Вы все равно не можете разрабатывать и использовать ее богатство, а в наших княжествах намечается нехватка ресурсов, так что это будет весьма кстати. Нельзя уподобляться собаке на сене. Надо взять и разделить. Часть мы выделим и вам… По необходимости. Не беспокойтесь: русский Иван станет Иваном толстым и довольным.

— Хорошо, — согласился князь.

— Многие наши княжества не устраивает приверженность вашей страны к православию… Нет, вы, конечно, можете оставить и эту религию, но надо сделать упор на рекламу и продвижение среди масс идей наших религий. Это будет демократично. У людей должна быть свобода выбора… Что вы молчите?

— Да… Должна быть…

— Отлично, тогда продолжим. Как вы понимаете, для этой судьбоносной миссии нам пришлось привлекать чужеродные силы и тратить немалые средства. Вы их нам оплатите. Варварам придется платить и выполнить некоторые требования, обещанные им…

— Казна пуста, — еще ниже опустил голову Дадон.

— Ерунда! Отдадите землями. У вас большая страна. Дань вашу мы позволим вам выплачивать частями, ежемесячно. Вы обязуетесь выставлять свои войска на те войны, которые нам приходится нести ради мира во всем мире. Как вы знаете, мы вообще очень миролюбивый народ. Нам нужен мир, и желательно весь. Террористов ваших вы нам выдадите. Для этого в каждом городе мы посадим своих наместников, которые будут следить за порядком и введем свою полицию. Согласны?

— Да.

— Ну, тогда почти закончили. Осталась последняя, незначительная мелочь. Вождь кочевников, помимо дани, требует отдать ему в наложницы Варвару Красу, Длинную Косу.

— Что?! — князь решил, что он ослышался. — Что вы сказали?

— Что здесь такого? Подумаешь — баба… Если б речь шла о деньгах, тогда — да, тогда — конечно… Ах, вы женаты, но ничего, разведетесь. Мы подыщем вам жену… Впрочем, если у вас на примете кто-то есть, то…

Договорить бушмэн не успел. Князь выпрямился во весь рост, и сделав быстрый шаг вперед, одним ударом поверг обидчика наземь:

— Вот тебе дань!.. Об одном жалею: о своей глупости необратимой. Ведь мог бы во главе войска куда большей данью вас порадовать…

Плохо жил Дадон. Тратил дни в пустых забавах, безделье, гневливости. Был жаден и недальновиден… А умереть сумел красиво. Люто пытали его бушмэнские палачи — откуда только силы взялись у изнеженного князя, что бы перенести пытки с удивительным достоинством? И когда вели его вешать на глазах у замершего от ужаса города, не проронил ни слова, лишь безотрывно смотрел на заветное окно далекого терема. Наверное, за эту княжескую смелость и была ему дарована судьбой последняя милость: он умер раньше, чем увидел, как бросилась со стены немыслимой красоты девушка с распущенными, золотыми волосами. Не видел он и того, как отворились ворота города и несколько сотен витязей, под предводительством воеводы Федота-стрельца, совершили небывалое: бросившись на многотысячное войско, сумели пробиться к месту казни, отбив у врага тело своего непутевого князя. Как пали они, один за другим, давая возможность закрыть за этой страшной добычей городские ворота. Как озверевшие от огромных потерь кочевники ринулись на штурм, гоня перед собой немногих, взятых в плен русичей, и прикрываясь ими как щитом. Как захваченный в полон, изрубленный и оглушенный Федот-стрелец, кричал, требовал, молил:

— Стреляйте! Стреляйте же, други! Не давайте им взять город! Не щадите нас, пощадите жен наших и детей! Приказываю вам: стреляйте!

И, протерев мутные от слез глаза, витязи били со всего оттяга, дабы не мучить соратников страданиями… Не видел князь и горы трупов под стенами неприступного Киева, и горькую радость израненных защитников, в неравной и жестокой схватке отстоявших город. Он не видел всего этого. Он шел по чистым небесным дорогам бок о бок с той, которую любил всю свою недолгую и непутевую жизнь…

Не видел всего этого и я. Не стану рассказывать, что я делал в родных городах и стойбищах вторгшихся на Русь кочевников. Нет у меня желания ни рассказывать это, ни вспоминать… Скажу лишь, что даже жадные бушмэны назначили после этого за мою голову аж пять повозок с золотом. в ответ на это, я потопил несколько бушмэнских кораблей, на которых добирались домой их советники, посчитавшие войну на Руси делом почти законченным. В Бушмэнии объявили траур и прибавили к моей «стоимости» еще одну повозку с золотом. Вот тогда я и совершил небольшое, но памятное для всего мира турне по городам самой Бушмэнии, благо мощные крылья Таната и чудесные способности Скиллы существенно сокращали для мня любые расстояния… И «миролюбивая» Бушмэния впервые, на собственной шкуре, узнала: что такое — война… Каждый город, каждый штат узнал на себе, что это такое — боль от потери близких, возвратить которых нельзя ни за какие деньги… И что-то надломилось в них… И что-то надломилось во мне… Я был уже на пути к дому, когда услышал весть о выходе Бушмэнии из состава антирусской коалиции. Я даже не стал преследовать спешно убирающихся домой кочевников, благо это делало за меня подоспевшее, наконец, ополчение и норвежские витязи Гарольда. Но я все же недооценил бушмэнов. По их инициативе было срочно собрано заседание Организаций Объединенных княжеств и прочитана целая лекция о страшной угрозе, которую может представлять собой лишенная руководства Русь. В качестве доказательств, были предъявлены лубочные рисунки с жертвами и разрушениями, оставшимися после моего визита в Бушмэнию. Не знаю, был ли подкуплено собрание Комитета, или запугано, но на второй день приговор Руси был подписан: решение о совместном управлении «Дикой Русью» было утверждено. А на третий день после подписания этого договора я вошел в меняльную лавку Соломона…

ГЛАВА 3.

Ты шел путем не примиренья — люциферическим путем. рассейся, бледное виденье в круговороте бредовом! Ты знаешь мир, судей развязка, теченье быстрое годин — лишь снов твоих пустая пляска; но в мире ты, и ты — один. Все озаривший, не согретый, возникнувший в своем же сне… Текут года, летят планеты в твоей несчастной глубине. А. Белый.

— Вы очень изменились, молодой человек, — сказал мне Соломон. Мне уже и молодым человеком называть вас неудобно… О вас идет страшная слава.

— Я ее не искал, — ответил я. — Я хотел просто жить… Когда убивали моих друзей, страшная слава почему-то молчала. Когда начал убивать я, она аж в голос завопила.

— Бушмэны не любят, когда их режут, — понимающе кивнул Соломон. — Они очень… жизнелюбивые. Что вы хотели от нашей встречи?

— Что б вы отменили решение Организации Объединенных Княжеств, — без обиняков заявил я.

— Судя по тому, как точно вы нашли самые уязвимые места бушмэнов, вас сложно обвинить в сумасшествии, — внимательно посмотрел он на меня. — Но последние месяцы вашей жизни были… э-э… сложными. Может, вы переутомились?

— Соломон, вам их решение не выгодно.

— Почему, позвольте полюбопытствовать?

— Во-первых, диктат Бушмэнии подразумевает объединенную экономику — разница в ценах снизиться и ваши доходы упадут…

— Но будет порядок. вы знаете, я люблю бушмэнов не больше вашего, но я — за порядок, а именно это они и предлагают. Страна будет отстраиваться, а это — инвестиции…

— Порядка не будет, — уверенно сказал я. — Вы всерьез думаете, что русичи смиряться с бушмэнским игом? Соломон, вы еще не видели настоящей партизанской войны.

— О-о, в этом я вам верю! Ломать вы умеете.

— Мне пришлось вернуться с полдороги. Я уже ехал домой, но понял, что ничего не кончено. Все только начинается. Война вспыхнет с новой силой. А между тем, на Руси уже есть правитель.

— Вы хотите стать диктатором? — приподнял бровь Соломон.

— Я хочу мира в моей стране. Править будет другой человек. По праву княжеской крови способный претендовать на престол, а по праву ума и благородного сердца, способный этот престол занимать.

И я рассказал ему о тайне, которую доверила мне перед смертью Баба Яга. Соломон слушал внимательно, но по его безучастному лицу нельзя было понять: заинтересовали его подобные перспективы или нет.

— Так, — сказал он, когда я окончил свою историю. — Даже если предположить, что все это имело место быть, то как вы сможете доказать? У нее же, простите, на спине не стоит клеймо: «княжеская дочка»?

— Есть много способов, — уклончиво ответил я. — Но дело не в этом. Дело в том, что Русь получает умного и доброго правителя и даже входит в родство с престолом Норвегии. Вы получаете возможность торговли в безопасной стране, а бушмэны — кукиш под нос. Да, разрушение и последующее восстановление приносят несоизмеримо больше денег, но это уже произошло. Теперь вам выгодно затишье… хотя бы на некоторое время. Вы умны, Соломон, вы не можете этого не понимать.

— Это я понимаю, — охотно согласился Соломон. — Я не понимаю где тут возможности для выполнения этой авантюры.

— Не «авантюры», а возвращения престола законной наследнице, — с нажимом поправил его я. — И это выполнимо. Другие варианты просто не рассматриваются. Они взаимно невыгодны.

— Мне-то что с этого? — пожал плечами самый сказочный из всех персонажей. — Я — торговец. Буду торговать себе и дальше, потихонечку. Я никому не мешаю, всем выгоден…

— В случае принятия другого варианта торговать вам не удастся, — твердо пообещал ему я. — Дело как раз в ваших возможностях. Вы заметили, Соломон, что на протяжении всей беседы, это слово не упоминалось только потому, что ясно и недвусмысленно подразумевалось. Не кокетничайте, «скромный торговец», мне прекрасно известны и ваши возможности, и — кто вы.

— Да? — удивился старый пройдоха. — Как забавно: всю жизнь я ищу ответ на этот вопрос, и тут неожиданно являетесь вы с готовым ответом… И кто же я, позвольте заинтересоваться?

— Вы — председатель международной торговой палаты, старейшина гильдии купцов, менял, и прочее, и прочее, и прочее…

— Сейчас пойдут разговоры о тайной деятельности масонов, — понимающе закивал Соломон.

— При чем здесь масоны? — удивился я. — Если они где-то здесь и водятся, то так же под надежной опекой и управлением группы лиц, облаченных настоящей властью и имеющих настоящие деньги. Вот они-то и провоцируют и масонов и бушмэнов, и кочевников на те действия, которые принесут им выгоду. Сами не выпячиваются — у них нет комплексов, потому что у них есть НАСТОЯЩИЕ власть и НАСТОЯЩИЕ деньги…

— Все, разговор окончен, — поднялся со своего места Соломон. — Вы действительно переутомились, и я не хочу слушать…

— Я не хочу убивать вас, Соломон, — сказал я. — Я уже слишком многих убил. Но то было на войне. Я не хочу заниматься этим в мирной жизни. Я согласен по-прежнему ловить по болотам жаб — переростков, пугать чудищ лесных и отгонять от границ банды кочевников с манией мирового господства. Не заставляйте меня делать то, что я делать не хочу. Просто отпустите Русь идти своей дорогой.

— Да, это паранойя, — грустно сказал Соломон. — Вы готовы убить старика ради пришедших вам в голову бредовых мыслей… Что ж, я стар и слаб, я не могу вам сопротивляться, делайте же свое дело и пусть вам будет стыдно до конца ваших дней.

— Мне не будет стыдно, Соломон. Как оказалось, я не положительный персонаж в этой сказке. Не случайно, видимо, именно рядом со мной возникли и конь из преддверий ада, и призрачная собака, пугавшая еще древних богов… И я стал… вы перешли ты грань, где кончается добрая сказка, а я пошел за вами. Я не стану героически жертвовать собой ради светлого будущего. Вы просто не дадите ему осуществиться. В моем мире один мудрец сказал: «Тот, кто борется с драконами, сам рискует стать драконом». Я им и стал. Я прошелся по Бушмэнии, что б показать не только им, но и вам, что эта палка — о двух концах. Можно делать деньги на разрухе и на строительстве… Но бойтесь того, что вы не останетесь в стороне от этого мира. Он коснется вас, захлестнет, увлечет за собой… И вы тоже будете жить, окруженные войной, бедами, страданиями. Не лучше ли избрать другой, хоть и более длинный путь. Вы действительно верите, что деньги и власть вас защитят? Я даже не говорю про себя — а я обещаю вам, что не защитят — я говорю о Боге, о эволюции, называйте, как угодно. Мир создан не для того, что бы вы тупо делали деньги на чужом горе. Вас остановят. Не я, так… Вы верите в Бога?

— Я верю в то, что разговариваю с сумасшедшим, угрожающим старому, беззащитному старику.

— Я просто предупредил вас, — сказал я и поднялся. — Мне, собственно, все равно, какое вы примете решение. Я уже прошел ту черту, за которой что-то значат личные желания. Прощайте.

— Скажите честно, Иван, — грустно глядя на меня, спросил Соломон. — Выша затея с княжной — чистой воды выдумка, или же она и впрямь имеет какое-то отношение к княжескому роду.

— Она — настоящая дочь Владимира, — устало сказал я. — Дело не в этом. Я не могу понять, чего вы добиваетесь? Неужели просто личной выгоды и безопасности? Но это невозможно посреди бушующего океана. Вы раскачиваете лодку, Соломон. Если погибнет мир, у вас не будет маленькой планетки для спасения. А если и будет, вы же там с ума сойдете от скуки и беспросветности. Вы не умеете строить миры, Соломон! И этот переустроить вы не сможете. На земле не бывает Царствия Божьего. То «социально иное княжество», к которому вы стремитесь, походит на сотни тысяч других, бывших до него и будущих после него. Княжество, в котором все свободны и самый последний свободный имеет трех рабов — это уже было. Жить за счет других вам просто не дадут. Мир населен людьми разумными, а не говорящими. Но это — полбеды для вас, Соломон. В этом мире встречаются еще и люди духовные. Они уже рождались, писали книги, выводили философии, строили города и храмы. Вам не стереть память о них. И не предугадать их появление в будущем. У вас есть машины, животные — пусть они на вас пашут. Не получится паразитировать на себе подобных. Ни тайно, ни явно.

— Ну, если говорить теоретически, то… получалось, — Соломон устало потер глаза и вздохнул. — И будет получаться. Люди не равны, Иван. В этом все дело. Вы же не из тех, кто твердит про какое-то всеобщее равенство. Ну какая вам ровня тот же Иван-дурак, или Федот-стрелец?

— Они мне не ровня, — согласился я. — Они лучше меня… Я не философ, Соломон. Я просто твердо знаю, что кому-то одному править этим миром не получиться. Сразу придет конец. А я этого не хочу.

— Вы же не священнослужитель, откуда такая тупая уверенность в том, что знаете замысел Бога?! Может, все именно так и предначертано?!

— Да, — вновь согласился я. — Именно так и предначертано. Называется — Апокалипсис.

— У нас с вами разные… книги.

— И это я знаю. И то, что на какое-то время вы победите, и будет по-вашему… Только потом… Даже под патронажем Хозяина Мира Сего, вам не тягаться с Тем, против Кого идете.

— А вы часть Его, или верный слуга, или, может быть сам пророк?! — разозлился наконец Соломон.

— Нет, — вздохнул я. — Не сложилось. «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Мы с вами оба — страшные персонажи из страшной сказки. И сожрем друг друга, что бы хотя бы не мешать появлению в этом мире Иванов, Василис, Федотов, Муромцев… А они, глядишь, на нашем примере и научаться… У вас же дети есть, Соломон. И внуки. Вы хотите, что б они увидели свет завтрашнего дня?

— Вы страшный человек, Иван, — тихо сказал Соломон. — Вы самый страшный человек из всех, что я видел. Мне даже говорить с вами… Вы придумали себе черт-те что, и угрожаете мне страшными вещами… Я не знаю… У меня действительно есть кое какие связи… Я не тот, за кого вы меня принимаете, но я попытаюсь их задействовать… Надо время… Это все очень сложный механизм… Я попытаюсь…

Я кивнул, поднялся и пошел к выходу.

— Иван, — окликнул меня Соломон.

Я обернулся.

— Будьте вы прокляты! — сказал он мне. — И вот еще что… Вы не думали, что я, по вашим словам, обладающий подобной силой и властью, позволю вам безнаказанно вот так уйти, а сам спокойно останусь вытирать ваши плевки? Если б я обладал подобной властью… Я бы на вашем месте больше не спал спокойно

— Я знал людей, которые возвращались даже с того света, — ответил я ему. — Так что, на вашем месте, я бы даже не умирал спокойно. Кто знает, с кем вы там встретитесь?

Забрав из обусловленного места Гарольда и Анастасию, я проводил их в Киев, где потребовал собрания боярской думы и поведал о тайне Бабы Яги. Не получив желанного результата — слишком много было родов, желающих занять киевский престол, я собрал народное вече и на главной площади Киева вновь повторил всю историю. Несколько долгих минут стояла изумленная тишина. Потом Гарольд опустился перед растерянной Анастасией на колено и, как знамени, коснулся губами краешка ее платья. Выпрямившись, обвел притихшую толпу грозным взглядом, словно выискивая насмешничающих или недовольных, и крикнул:

— Слава княжне Анастасии!

— Слава! — в один голос отозвалась его дружина.

— Слава! — зашлась в неистовом восторге толпа, сообразившая, наконец, все выгоды этого события.

Кто-то проворный уже подвел новоявленной княжне белого коня — символ правителей Руси — кто-то придержал стремя, и, окруженная толпой оттеснивших простой люд царедворцев, княжна Анастасия была увлечена в палаты — готовиться к обряду престолонаследия.

— Спасибо тебе, Иван, — горячо сказал Гарольд. — Не знаю, кто ты — простой смертный или ангел хранитель, но…

— Я — Иван, — представился я грустно. — И, скорее всего, дурак. Ладно, принц датский…

— Норвежский, — осторожно поправил меня Гарольд.

— Норвежский, — равнодушно согласился я. — Пойдем в таверну, пропустим по ковшику. У меня был тяжелый день… э-э… месяц… э-э… Одним словом, мы заслужили возможность хорошенько накувшиниться…

Церемонию престолонаследия ускорили до неприличия, однако бушмэны все же успели прислать послов с нотой протеста и угрозами международных санкций. Послов хотели бить всенародно, и мне стоило большого труда защитить их ранг и морды. Одновременно прибыл гонец от Соломона, который сообщал, что повторное заседание Организации Объединенных Княжеств состоится через пять дней. Не тратя времени на дорогу, я, с помощью Таната, попросту перенес Анастасию и Гарольда в Царьград, где и должна была решиться судьба Руси. Эти двое уже много дней просто не могли оторвать друг от друга глаз, и, по-моему, им было даже все равно, какое решение вынесет Совет — в их собственном мире влюбленных они уже были королями…

Совет состоял из двенадцати человек, и я даже не удивился, увидев под шапочкой председателя холодные глаза Соломона.

— Совет Организации Объединенных Княжеств приступает к работе, — объявил распорядитель. — Председательствует — глава торговой лиги, многоуважаемый метр Соломон.

— Благодарю вас, княжна, что вы приняли наше приглашение и прибыли на заседание Совета, — церемонно поклонился Анастасии Соломон. — Так же разрешите поздравить вас от своего имени и от имени торговой лиги со вступлением на княжеский престол.

— Протестую! — заявила представитель Бушмэнии, мутант, способная превращаться из человека в обезьяну, по имени Канди. — Вопрос престолонаследия является спорным.

— Это внутреннее дело Руси, — спокойно заметил Соломон. — До сей поры Совет беспокоил вопрос о возможных беспорядках на территории киевского княжества, способных возникнуть из-за отсутствия централизованного и цивилизованного управления. Этот вопрос решен: киевляне выбрали себе княжну и отдали власть в ее руки. Мои наблюдатели в Руси сообщают, что беспорядков в стране не наблюдается.

— Это чревато беспорядками в дальнейшем, когда может встать вопрос о незаконности занятия престола, — сказала Канди. — И нам придется вновь возвращаться к этому вопросу. Бушмэния настаивает на рассмотрении вопроса о законности престолонаследия Анастасией.

— что вас убедит в ее законном праве?

— Я бы хотела представить Совету выдающегося ученого, способного по одной только капле крови подтвердить или опровергнуть родство претендентки с князем Владимиром. Разрешите? Пристав, пригласите эксперта!

При виде вошедшего человека я не смог сдержать возгласа удивления: это был Рустам! Постаревший, ссутулившийся, близоруко щурящийся на сидящих перед ним людей, он сильно сдал, и уже мало напоминал того бесстрашного воителя, каким я знал его когда-то.

— Магистр Рустам Многомудрый, — торжественно, не скрывая злорадства, представила его Канди. — У кого-нибудь возникнут сомнения в его компетентности?

Соломон вопросительно посмотрел на нас. Я кивнул.

— Кандидатура одобрена, — сообщил Соломон. — Что требуется для эксперимента?

— Буквально одна капля крови из пальца русской княжны.

— А откуда вы возьмете кровь давно умершего князя Владимира? — заинтересовался Соломон.

— Дело в том, что княжна Василиса, именуемая в народе Премудрой, была когда-то невестой присутствующего здесь магистра Рустама. Ее зверски убили люди, один из которых находится сейчас в этом зале, — обличительным жестом указала она на меня.

Я пожал плечами и не снизошел до объяснений. Теперь замысел бушмэнов становился очевиден: воспоминаниями о давней трагедии они рассчитывали всколыхнуть в сердце Рустама ненависть и предоставить возможность для мести.

— Если б вы знали, какая это была любовь! — патетически продолжала Канди, возведя глаза к небу. — Трубадуры поют о такой любви!

— Каким образом это имеет отношение к теме нашего собрания? — прервал эти излияния Соломон.

— Я просто хотела объяснить уважаемому Совету, каким образом оказался у магистра Рустама платок с кровью княжны Василисы и локон ее волос, — невинным голосом сообщила Канди. — Он все эти годы хранил драгоценную реликвию у своего сердца. И сейчас любезно согласился представить ее в наше распоряжение для выяснения истины.

— Совету кажется рискованным полагаться на слово одного человека, хоть и столь уважаемого, как магистр Рустам, — после некоторого раздумья сказал Соломон. — Дело подобного масштаба…

— Это тот самый платок, — негромким голосом безучастного ко всему на свете человека заверил Рустам. — Я даю вам слово.

— И все же…

— Я всецело доверяю человеку, которого когда-то любила моя сестра, — сказала Анастасия, и подойдя к Рустаму, взяла его за руку. — Идемте, магистр. Где ваша лаборатория?

Первый раз за все это время на лице Рустама появились какие-то чувства. Он вздрогнул и с удивлением посмотрел в лицо девушки.

— Так вы согласны на этот эксперимент? — уточнил Соломон.

— Да, — ответила княжна.

— В таком случае, на время проведения эксперимента, объявляется перерыв, — ударил деревянным молоточком по столу Соломон. — Встретимся в этом же зале через час. Просьба не опаздывать.

Этот час показался мне длиннее дня, и, когда мы вновь вернулись на свои места, мои нервы были натянуты, как тетива. Спокойная, хоть и слегка бледная Анастасия сидела между мной и Гарольдом, и принц незаметно сжимал ее руку в своей ладони.

— Готов ли ответ магистра? — спросил Соломон распорядителя.

— Так точно, господин председатель, — поклонился тот. — Магистр пожелал объявить его лично.

Канди сияла, как медный таз — близился час ее триумфа. Для нее желание магистра означало одно — Рустам решил насладиться местью сполна.

— По заданию Совета я провел сравнительный анализ крови, — сказал вышедший на середину зала Рустам. — Результатом являются неопровержимые доказательства их родства. Я ручаюсь в этом.

— Господа, господа, — постучал молоточком по столу Соломон, требуя прекратить поднявшийся в зале шум, — Кто-нибудь хочет оспорить или подвергнуть сомнению выводы магистра?

Молчала даже Канди, ошеломленная неожиданным для нее «предательством» магистра.

— Отлично, — констатировал Соломон. — Тогда прошу многоуважаемый Совет голосовать. Кто за подтверждение прав княжны на русский престол?

Семеро членов Совета проголосовали сразу, еще четверо — представители бушмэнских княжеств — помедлив, неохотно последовали их примеру. Воздержалась одна Канди, яростно буравя Анастасию взглядом.

— Совет принимает решение: признать права Анастасии на престол законными не только по праву желания русичей, но и по праву наследницы княжеской династии — дочери князя Владимира, — торжественно объявил Соломон.

У меня словно гора с плеч свалилась. До последней секунды я ожидал какой-нибудь гадости со стороны бушмэнов, но все же долгожданная победа была за нами.

Я повернулся к взволнованной княжне, собираясь ее поздравить, и в этот миг, краем глаза увидел как сверкнул в руке Канди выпущенный с нечеловеческой силой нож. Не имея возможности оттолкнуть княжну — с другой стороны застыл растерявшийся Гаральд — я просто закрыл ее своим телом. Боль пронзила мою грудь и, поддерживаемый очнувшимся Гарольдом, я стал медленно опускаться на землю… Все последующие события отпечатались у меня перед глазами четкими, но не связанными между собой картинками: невесть откуда взявшаяся Скилла, в гигантском прыжке настигающая орущую от ужаса Канди, холодные, улыбающиеся глаза Соломона и склонившееся надо мной лицо Рустама, полное скорби и беспомощности… Потом померкли и эти видения…

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем сознание вновь вернулось ко мне, но первое, что я увидел, было по-прежнему склоненное ко мне лицо Рустама.

— Здравствуй, старый друг, — улыбнулся я ему. — Почему ты так печален? Разве мы не победили?

— Победили, — печально согласился он. — Мой дед был бы нами доволен. Особенно тобой… Но эта победа нам досталась слишком дорогой ценой.

— Рустам, Рустам, — укорил я его, — ты просто мало веришь в Бога. После смерти ничего не заканчивается. Миров множество, но мы с тобой еще не раз встретимся, не в этом, так в другом, не в другом, так в третьем… Сколько мне осталось?

— Счет идет на часы, — не стал скрывать он. — Я сделал все, что мог. Кинжал был отравлен. Я знаю этот яд. Против него нет лекарств.

— Что с княжной?

— Танат отвез их с Гарольдом на Русь. Я поклялся княжне, что с тобой все будет хорошо. Просто тебе надо немного отлежаться. Она очень переживает за тебя. я солгал ей…

— Ты не только ученый, ты еще и воин, Рустам. Ты знал, как ответить моими словами. Благодарю тебя. Сделай мне еще одно одолжение.

— Все, что в моих силах.

— Я не хочу умирать, запертый между четырех стен. Помоги мне сесть на коня. Я хочу встретить эту мрачную старуху в дороге, посреди лесов и полей.

Рустам вынул из кармана какой-то пузырек с бледно-зеленой жидкостью и протянул мне:

— Об этом я тоже подумал. Я не могу продлить твои часы, я могу только наполнить их силой. Это лекарство намного сократит твой срок, но устранит мучающую тебя слабость. Если хочешь — воспользуйся им.

Я молча принял пузырек из его рук и единым глотком осушил до дна.

— Ты талантливый врач, Рустам, — кивнул я, прислушиваясь к своим ощущениям. — Но не будем терять время. Срок близок, а я хочу ехать навстречу солнцу и ветру — на Русь… Где Танат?

— Ждет у порога, вместе со Скиллой.

— И это хорошо, — сказал я, поднимаясь с кровати. — Что ж… Прощай.

— Нет. Ты обещал что мы еще увидимся, а мужчины держат слово.

— Тогда — до встречи.

Мы обнялись, и я вышел во двор.

— Привет, — сказал я Скилле и Танату. — Готовы ехать?

— Кому ехать, а кому и везти, — сварливостью пытаясь замаскировать любовь и печаль отозвался Танат. — Слишком долго на кровати валяться изволишь. Мы тут заждались.

— Изнеженный говорящий мужик, — сдавленным голосом укорила меня Скилла.

— Тогда — в путь, — сказал я, садясь в седло.

И мы понеслись. Мелькали веси и города, горы и долины, луга и леса, а мы, то летели, упиваясь встречным ветром, то скакали тенистыми лесными дорогами. Наконец я заметил знакомые места.

— Остановись здесь, — попросил я Таната. — Здесь я впервые встретил Муромца. Здесь все началось, пусть здесь все и закончиться. Где-то поблизости должно быть красивое озеро… Помнишь, Скилла?

— Бр-р! — лаконично отозвалась собака. — Для кого-то это не самые лучшие воспоминания детства…

— И все же, остановимся именно здесь. Хочу лежать, глядя в бездонное синее небо и думать… Нет, пожалуй, даже думать ни о чем не хочу. Трава, сосны, ветерок, шелест воды — что еще можно пожелать?

Мы выехали на памятную полянку, и я уже собрался слезать с коня, когда обнаружил, что место занято.

— А, это ты, — узнал я седовласого кудесника, явившегося мне на этом месте когда-то давно. — Видишь, ты ошибся: я ухожу, а этот мир остается. Я немало в нем напакостил, но разрушать все же не стал.

— Еще разрушишь, — пристально глядя на меня, пообещал старик.

— Не успею, — покачал я головой. — Сегодня я умру.

— И уничтожишь этот мир, — согласно кивнул он.

— Я не понимаю тебя.

— Мир — в тебе, в твоем воображении… Я только усилил твое восприятие действительности. Мне было интересно, что же ты выберешь…

— Подожди, подожди… Видишь ли, у меня, мягко говоря, был достаточно тяжелый день, и я не очень…

— В это сложно поверить, — кивнул он. — Сейчас я тебе просто покажу…

Он взмахнул руками, совершая какие-то сложные пасы в воздухе и, прямо передо мной словно открылось окно. Это выглядело так, будто в пространстве прорубили квадратную дыру чуть больше метра. Я отчетливо видел больничную палату, заполненную людьми в белых халатах, столпившихся вокруг лежащего на кровати человека. Человек был опутан проводами, подключенными к какой-то сложной аппаратуре, и лицо этого человека мне было чем-то знакомо…

— Да, — подтвердил старик, взмахом руки закрывая «окно». — В больнице лежишь ты. После удара о камни в тот злополучный день ты впал в кому.

— Как же так? — растерялся я. — Если я лежу на больничной койке там, то почему же я здесь? я еще никогда не чувствовал себя таким живым. а все происходящее вокруг — таким реальным.

— Ты и там и здесь. — пожал плечами старик. — Что в этом удивительного? Когда ты спишь, то одновременно находишься в своей комнате и странствуешь по разным мирам. Неужели Яга не рассказала тебе о Дороге Сновидений?

— Значит. все это мне сниться?

— Не совсем так. Все, что вокруг тебя — реально. Кто вообще знает, в чьих снах мы живем? Главное — какую дорогу выберем, что бы идти своим путем. В свой мир.

— Увидев обнаженную истину, мудрец позеленел и попросил одеться, — грустно констатировал я. — Но если все это — реально, то как я могу уничтожить все это?

— А что вообще это такое — реальность?

— Дедушка, — попросил я. — Поверьте: я сегодня не настроен на философские беседы. Вы затащили меня сюда, хотели что-то узнать. Что?

— Мне было интересно, что ты выберешь. Открывать этот секрет в нашу первую встречу не имело смысла, ты бы начал проситься домой. А теперь, когда ты узнал этот мир получше… Должен тебя предупредить вот о чем. Твой случай уникален для врачей: человек лежит в коме, а его здоровье не только не ухудшается, но и происходит интенсивный прирост мышечной массы, укрепление внутренних органов, быстрое заживление ран… Одним словом, они решились на некий эксперимент. Но этот эксперимент окажется неудачным. Ты должен будешь умереть сегодня и в своем мире, Иван. Тебе надо выбрать: в каком мире остаться. Второй мир исчезнет, как утренний туман. Решай, времени мало.

В растерянности я повернулся к Скилле. Виновато взглянув на меня, она покачала головой:

— Не знаю. Страшно принимать решения о судьбах целого мира… и твоей собственной судьбы. Я боюсь давать тебе советы…

— Тебе надо идти, Иван, — твердо сказал Танат. — Твой мир — там. Значит, только оттуда ты можешь попытаться спасти и нас. Тут вообще что-то не то, — он покосился на равнодушно наблюдающего за нашей беседой старика. — Человек, не называющий своего имени, не вызывает доверия… Он что-то недоговаривает.

— Или вообще попросту врет. — Скилла была менее склонна к дипломатии. — Он мне не нравиться. Иван. Но если он говорит правду… Ты должен выбрать дорогу, которой пойдешь. Никто не может заставить тебя сделать этот выбор. Только ты сам. Помни: что б стать человеком. надо жертвовать собой. Мы ничего не можем сделать. Ты можешь вернуться сам и вернуть нас. Это большая жертва. Это будет нелегко. Но ты же не мужик говорящий. Правда? Ты сможешь?

— Это — богатырский подвиг, — сказал Танат. — Но другого мы от тебя и не ждем. Как говорили мудрые: «Делай, что должен, и будь, что будет».

— Вы просто пытаетесь меня спасти, — догадался я. — И готовы рисковать собой…

— Мы верим в тебя, — сказала Скилла. — Ты сможешь вернуть нас.

— Мы даже не прощаемся, — сказал Танат. — Уж сколько славных дел мы совершили. неужели, еще одно не потянем? Не теряй времени. Действуй.

Они просто пошли прочь. Даже не оглянувшись на прощание. Словно мы и впрямь расставались на пару часов.

— Ты выбрал? — спросил старик.

— Я возвращаюсь, — сказал я. — Но я вернусь.

Он неопределенно пожал плечами и взмахнул рукой. На этот раз «окно» было круглым и уходило вдаль сужающейся воронкой. Я вглядывался в этот тоннель, пытаясь в кружении призрачных спиралей разглядеть конец пути, и сам не заметил, как очутился внутри. Со страшной силой меня потянуло вверх, мелькание сияющих миражей взорвалось ослепительной вспышкой и, судорожно вздохнув, я открыл глаза…

Склонившийся надо мной врач поспешно отшатнулся. Я повел плечами: тело было послушно и налито силой. Обрывая какие-то провода. Я встал.

— Э-э, батенька, — попытался удержать меня врач. — Вставать вам нельзя…

— Простите, доктор, но у меня есть одно неотложное дело. Вам придется решать мою загадку чисто теоретически. Никаких экспериментов не будет.

— Но так нельзя… Вы должны… Я могу позвать охрану…

Я демонстративно развернул плечи и он умолк.

Через десять минут мне принесли одежду, но рубашка не налезала даже наполовину, и мне пришлось идти через город с открытой грудью. Люди оглядывались на меня — на дворе стоял поздний сентябрь, но мне было не до них, я торопился домой.

В странные игры играет судьба: у самых дверей моей парадной сплотились в кружок памятные мне дружки Чугунова. Сам он разливал из бутылки мутно-красную жидкость по пластиковым стаканчикам. При виде меня компания онемела. Вино плескалось через край, но Чугунов не замечал этого, глядя на меня округлившимися глазами.

— Где ноутбук? — спросил я.

— У Машки, в ларьке, — как завороженный ответил он. — Под залог… Принести?

— Он принесет, — кивнул я на белобрысого бугая в полинявшем камуфляже.

Стараясь держаться от меня на расстоянии, вдоль стеночки, белобрысый проскользнул вдоль дома и умчался в сторону ларьков. До его возвращения никто не произнес ни звука. Вино давно вылилось через край переполненного стакана. Чугунов бледнел на глазах.

— Вот, — протянул мне ноутбук запыхавшийся белобрысый гонец. — Все в порядке, ничего не сломано…

— Хорошо, — кивнул я. — Ты, Вася, пей, пей, а то кондратий хватит.

Чугунов судорожно сглотнул, посмотрел на меня, на наполненный стакан на своих друзей, и отрицательно покачал головой:

— Нет… Кажется, хватит…

— Тоже верно, — одобрил я, и, раздвинув толпу, поднялся к себе в квартиру.

Я подключал ноутбук, когда за спиной раздался вкрадчивый, растягивающий слова голос:

— Не советую…

— Съедят? — усмехнулся я, косясь на развалившегося на подоконнике кота.

— Тебе будет там плохо, — сказал он.

— Если они будут живы, плохо мне уже не будет. Не знаю, добуду ли я там счастье, но судьбу свою я там нашел. Я догадываюсь, кто твой хозяин, мне интересно другое: почему он так не хочет, что б я вернулся?

— Это уже другая история, — уклончиво ответил он. — Но если ты знаешь, кто мой хозяин, то понимаешь, кем создан тот мир…

— Значит, я принесу кусочек света из своего мира, и тот станет другим.

— Что же это за «кусочек»?

— Верность тем, кого люблю. Верность слову. Надежда. Вера. Любовь.

— Угу, угу… У тебя ведь и так было немало приключений… Ищешь новых?

— Ищу.

— Ты хоть понимаешь, с кем тебе придется иметь дело? И не боишься? Это ведь не твой мир. Что тебе до него?

— Один друг мне когда-то сказал, что мир внутри нас, и каким он будет, тоже зависит от нас. Только мы делаем свой мир раем или адом.

— Ты слишком в себе уверен, Иван. Не берись за дело, которое тебе не по плечу. Ты обычный человек, с обычной жизнью и обычными…

Я вздохнул и повернулся к нему:

— Ты «мяу» сказать успеешь?

— Что?

Не успел: я закрыл окно раньше. Подождал, прислушиваясь. Снизу не было ни звука падения, ни охов — ахов. Удовлетворенно кивнув, я подключил ноутбук, набрал код, открывающий доступ с незавершенной работой, и, удобно устроившись за столом, сказал, глядя в светящийся экран:

— Здравствуй, Скилла. Здравствуйте, Танат и Анастасия, Гарольд и Рустам, Муромец и богатыри… Я вернулся…

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ.

Тверская обл., Карельский п-к, С.-Петербург, Екатеринбург.

2003 — 2009 г.

Оглавление

ЧАСТЬ 1. . КАЛИНОВ МОСТ.

  ГЛАВА 1.

  ГЛАВА 2.

  ГЛАВА 3.

ЧАСТЬ 2. . «КИСЕЛЬНЫЕ БЕРЕГА.»

  ГЛАВА 1.

  ГЛАВА 2.

  ГЛАВА 3.

Реклама на сайте