«Инцидент в Макошине»

Наталья Егорова Инцидент в Макошине

Безмятежны и упоительны вечера в Макошине! Горбатые улочки выгибают шершавые спины, ленивое солнце валится за облупленные крыши, напоследок щедро плеснув меди в окна, и кажется, вот-вот уютно замурлычет сам городок.

Прогремит по колдобинам усталый автобус из столицы, зальётся визгливым брехом пёс в подворотне, и снова в Макошине тихо.

Георгий зажмурился на вечернем солнце и даже потянулся, как старый тощий кот. Хорошо... только колени ноют к дождю, надо бы подняться на второй этаж, закрыть окно. Не ровен час, ветер ударит в створку, не оберешься хлопот вставлять новое стекло.

Но вначале дойти до магазина, купить мягкую булку, молока, да вот еще маленькая стариковская слабость - мармелад дольками. Услада одиноких вечеров.

Улица вильнула мимо дощатого забора, неспешно втекла в шоссейку и там растворилась, плеснув напоследок асфальтовой волной у подножия макошинского супермаркета. За широкими стёклами, как в аквариуме, двигались безмолвные тени. Муравьиной тропой разбегались от крыльца навьюченные хрустящими пакетами человечки: к маленьким иллюминаторам телевизоров, к вечному копошению в каждодневных заботах.

Георгий дождался зелёного света, торопливо зашаркал через дорогу. Сейчас вернуться домой, затеплить жёлтую лампу и устроиться на диванчике у окна - с каким-нибудь из нынешних писателей, все равно: с кичащимся эпатажной небрежностью юнцом или с умудрённым годами классиком, прячущим за категоричностью боязнь перемен. И складывать, прихлёбывая чай, чужие слова в неторопливые мысли.

Откуда он вывернулся, этот мальчишка на скейтборде - асфальтовый серфингист, оседлавший волну тротуара? И вроде бы, не толкнул, не задел; только сердце подпрыгнуло от неожиданности, и, неловко шагнув в сторону, оступившись в жёлоб водостока, Георгий рухнул на дорогу.

Вначале он лишь подосадовал на собственную немощность. Отчего-то странно подвернулась нога, и скользила по растрескавшемуся асфальту палка, никак было не опереться. Что-то нервно спрашивал женский голос, и толстый голубь глядел выпуклым глазом на барахтающегося старика.

А потом накрыло болью, и вечернее солнце придвинулось к самому лицу.

***

9 августа 20.. года

С чего мне начать эту дивную историю? Как школьник перед чистой тетрадью: хочется выписать первую красивую букву и боязно испачкать лист.

Но разве у меня были чистые тетради? Мальчик, взятый в услужение, из прихоти выученный грамоте, я писал прутиком в пыли, углем на досках старого сарая. Тетради у моих нынешних внуков, которые и не внуки мне вовсе...

Зачем именно теперь мне хочется рассказать обо всем? Безликая ли пустота больничной палаты тревожит меня, заставляя прятаться за листами тетради, как многие годы прятался я за стенами одиноких домов. Или унизительная беспомощность да хмурые взгляды здешних сестёр милосердия.

Милосердия, что пахнет горелой кашей и кислой старостью.

Так с чего начать? Право, не знаю. Да и не все ли равно? Начну, пожалуй, прямо с книги.

Она нашла меня в хозяйской библиотеке, выпала к самым ногам, бесстыдно развернувшись на середине. Словно позволяя, нет - требуя взять её, украсть, укрыть от чужих глаз. Отчего-то я не могу вспомнить, как она выглядела в тот день. Был ли это толстый том, переплетённый в кожу, или сшитые грубыми нитками листы, или хрупкий свиток... проклятая память подводит меня, и, боюсь, не только из-за старости. Смутно помню, что книга не единожды меняла обличье, пока не остановилась на нынешнем непритязательном виде.

Толстая тетрадь в картонном переплёте.

Пустые пожелтевшие страницы.

И надпись на обложке - всё та же, что и столетие назад. Чернильные буквы почти стёрлись, различимо лишь несколько штрихов: "весь" и на другой строке "сил".

Весь сил. Что за чудная надпись! Долгими ночами я пытался проникнуть в суть её, она виделась мне в очертаниях облаков, в свивающихся языках огня. Весь сил... и ни строчки внутри. Лишь ощущение тайной силы.

Весь - что? реестр, список? Сонм? Весь сонм сил - сплошное шипение закипающей воды. Или "весь" - это пространство? Города и веси, да.

Во сне чернильный отпечаток насмешливо шипел мне в лицо: "Вес-сь с-сил", и я просыпался с чувством, что чуть-чуть не поймал разгадку. И сидел с книгой в руках, находя пальцами мельчайшие трещинки корешка, гладя бархатистые страницы. Вспоминая ту, что сделала меня хранителем.

Она пришла в первый же вечер.

Я зову ее госпожа. Хотя вернее стало бы - богиня.

***

Раечка порхала по дому ангелом деятельности. Быть может, её немного подстёгивало чувство вины: надо бы почаще заходить к старику; хоть ей Георгий Ильич и седьмая вода на киселе, а всё родственник. Тем более, что не брюзга. Да и к Ванюшке хорошо относится, пускает рыться в книжных шкафах, на каждый праздник по книжке дарит, и всё дорогие - энциклопедии всякие с картинками. Лучше бы, правда, ботинки или игру вон Ванька просит, электронную, но чего уж дарёному коню в зубы смотреть. Опять же домик двухэтажный, хоть и маленький, а дедушке уж за восемьдесят...

Раечка устыдилась меркантильных мыслей, и с удвоенной энергией заработала тряпкой.

Ей, в общем, упрекнуть себя не за что. Помогает старику, как может: то в доме приберёт, то продуктов купит. А что не больно часто заходит, так ведь работа, дела... И вот нате вам, угодил дедуля с больницу с переломом.

Ну, самое время как следует прибраться в запущенном фамильном гнезде.

Дом так чист, что едва не скрипит. Изумлённо смотрят на улицу в кои-то веки отмытые окна, занавески испуганно шарахаются от пылесоса, а по комнатам безнаказанно гуляют сквозняки.

Женщина в цветастом халате перебирает книги. Пальцы пиявками вцепляются в корешки, пухлые губы складываются в куриную гузку: пуф-ф-ф! взлетает облачко пыли. Костяшками домино валятся коленкоровые кирпичики.

Какой беспорядок! Ох, уж эти старики. Всё вперемешку: и Толстой, и подшивки "Нового мира", которым едва не полсотни лет стукнуло - того гляди, на ять наткнешься; и новомодные томики с шизофреничными картинками на обложках, и... о, а это что еще?

Мохнатый розовый тапочек нетерпеливо притопывает. Из ниши за полками - тайник? - извлекается дряхлый портфель, современник первомайских демонстраций и колбасы за два-двадцать. Нет-нет, ее не интересуют "гробовые"... ну разве только прикинуть сумму, просто, чтобы знать, он ведь так стар... и потом, кто сказал, что это деньги. Может быть, старые фотографии... или эту дерматиновую рухлядь просто сунули в дальний угол и позабыли.

Любопытство сгубило кошку, тихонько хихикает она, щелкая облупленными замками. Пахнет кислой затхлостью, словно в недрах портфеля мумифицировалось унылое время. Так что здесь?

Фи, это просто большая тетрадь. Неразлинованный гроссбух: желтое пятно на картонной обложке, оплывшие от времени углы страниц, раздавленный на форзаце паучок. Дрянь какая! И надо же столько лет хранить!

Раечка добросовестно перелистала зеленоватую бумагу. Ни строчки, ни буковки: прижимистый старик, должно быть, хранил тетрадь на чёрный день, для писем. Или - она снова хихикнула - строчить кляузы в макошинскую газету.

Ну и куда её? Добро бы печь в доме, так пригодилась бы на растопку, а теперь, пожалуй, просто выкинуть вместе с грудой слипшихся от старости газет, с будильником-эксгибиционистом, вывалившим на стол ржавые внутренности, с невесть как попавшими на полки ломкими сухими листьями. И с вонючим портфелем заодно.

В помойку, всё в помойку! И поскорее - сейчас Ваня прибежит из школы, а она хотела ещё провернуть котлеты.

Розовые тапочки деловито шлёпают на кухню.

***

10 августа 20.. года

Она ждала меня в библиотеке.

Отчего я не поэт! Я не умею воспеть ту красоту, от которой болят глаза и сладко ноет сердце. Пепельные волосы, глаза темнее ночи, высокие скулы, чистый лоб... слова пусты и безжизненны, разве способны они передать сияние, исходящее от неё!

Я смотрел ей в глаза - и тысячу раз умирал.

– Ты нашёл книгу, - сказала она голосом, нежным, как шелест ветерка, и звонким, как медный колоколец. Если б хоть капля осуждения промелькнула в этом дивном голосе, я упал бы к её ногам и рыдал, вымаливая прощение.

– Да, - прошептал я, - госпожа.

– Ты спрятал её, - она не спрашивала - знала. Бархатные глаза взирали на меня с затаённым любопытством.

– Да, госпожа.

Она поднялась с кресла, и столько грации было в её движениях, словно античная богиня сошла с Олимпа.

– Сможешь ли ты таить её и впредь?

– Да...

– Скрывать от людей всю свою жизнь?

– Да.

– И не выпустить силу, заключённую в ней?

– Да!

Я был согласен на что угодно. Я не слышал слов, лишь голос. Целый мир умещался в озёрах её глаз.

– О да.

Госпожа моя улыбнулась, осветив пыльную библиотеку пуще дюжины свечей.

– Что ж, будь хранителем, мальчик, и помни свои обещания. Но бремя клятв должно вознаграждаться. Чего бы ты хотел?

Я хотел лишь одного: чтоб навечно застыло время, и мгновение длилось столетия.

– Проси самого несбыточного, - сказала моя госпожа.

Кто знает, как повернулась бы вся моя судьба, выбери я иное...

***

Ранним утром по площади, где начиналось сразу три автобусных маршрута, скакал плюгавый старикашка верхом на баране. Старикашка был бос, носил ярко-красный пиджак странного покроя, а в руке держал старомодную и тоже красную шляпу.

Баран косил безумным взглядом, тряс свалявшимися патлами шерсти и брыкался. Всадник же, вцепившись в рог, хохотал во всё горло.

Народ замер в обалдении. Только похмельный дед с крыльца магазина притопывал, размахивал пустой бутылкой и подначивал барана: "Так их! От так их!"

Водитель подъезжающего автобуса от неожиданного зрелища въехал в бетонную клумбу. Частник на "Ниве" едва не дал дуба, когда баран боднул несчастный автомобиль, заклинив дверь. Дамочки с визгом разбегались из автобусной очереди, взмахивая цветастыми кошёлками; мальчишки швырялись в барана недозрелыми яблоками.

Наконец, кто-то додумался вызвать милицию.

Участковый Стёпка Киреев твёрдо знал, что станет знаменитым сыщиком. Все качества для этого были налицо: упрямство, цепкий ум и гипертрофированное воображение. Должность участкового он считал не прозябанием, а необходимым трамплином, тем более, что был Стёпка холостяком, а значит и пилить его за маленькую зарплату было некому.

Прибыв на площадь, он застал возбуждённую толпу и никаких следов хулигана. По уверениям, тот растворился прямо в воздухе вместе с бараном. Опрос свидетелей дал немного: все уверенно описывали красный пиджак со шляпой, но лица не запомнил ни один.

Продавщица пива, правда, уверяла, что старикан вылез прямо из её пивной бочки вместе со своим бараном, но это выглядело таким уже неприкрытым бредом, что её показания Степан даже записывать не стал.

Через полчаса народ рассосался, увозя с собой невероятную историю. Говорили, работу многих контор парализовало едва не на целый день. Участковый же для очистки совести забрал в отделение похмельного деда, хотя из человеколюбия и разрешил тому вначале выпить пива.

К обеду на мебельную фабричку, кормящую полгорода, вызвали пожарных. Загорелась якобы крыша одного из цехов, причём захлебывающийся голос по телефону уверял, что видел огненного пернатого змея. Звонившего посчитали бы пьяным, но зарево виднелось за три улицы.

Однако, прибыв на место, пожарный расчёт не обнаружил ни огня, ни дыма, ни даже подпалин.

Интеллигент из ОТК мягкой мебели с апломбом доказывал, что на крыше цеха сидел "натуральный ацтекский змей". Он, правда, в азарте путал Кецалькоатля с Уицилопочтли, а того обзывал Уцилопочтой, но зато сфотографировал змея сотовым телефоном.

На размытом сером фоне снимка просматривался размытый оранжевый шланг, похожий на тот, что привезли пожарники.

Командир расчёта плюнул и уехал.

К вечеру в отделение к Стёпке Кирееву приволокли детину со стрелой в заднице. Друзья-свидетели рассказали, что детина клеил в лесопарке эффектную девицу с "вот такенным хаером, и бусинки в нем". Та в диалог не вступала, но слушала будто бы с сочувствием, и заигрыванию не противилась. Когда же ромео полез руками, на пощёчины размениваться не стала, а выдернула невесть откуда спортивный лук и засадила стрелу.

Пикантность мишени объяснялась тем, что от решительной девицы с грозным оружием приятели мгновенно бросились наутёк.

Сам детина неостроумно отпирался, уверяя, что тёлка сама была не прочь, что руки он не распускал, а только приглашал в гости посмотреть последнего "Джеймса Бонда". Довершал фарс олень, отиравшийся возле девицы ("козёл пятнистый", по выражению потерпевшего).

Когда незадачливого ухажёра отвезли в больницу, Стёпка долго сидел над блокнотами, вычерчивая замысловатые кривули.

Неладно что-то было в Макошине.

***

11 августа 20.. года

– Проси самого несбыточного, - сказала моя госпожа.

Что казалось мне несбыточным? Мне, чей мирок умещался в подворье и двух улицах, да ещё площади в базарный день. Мне было пятнадцать, но разум мой искал выхода куда настойчивее чувств. И книги в хозяйской библиотеке занимали меня больше прыскающих в кулачок дворовых девок.

И, забыв дышать, я пролепетал:

– Я хочу знания.

Она рассмеялась: в тот день райские колокола её смеха впервые прозвучали для меня.

С тех пор я знал. Я читал истинные помыслы сквозь светские маски, желаньица под хитрыми речами и даже - видит бог, я совсем не этого хотел! - за строками книг.

Порой мне жаль, как многое стоит за буквами.

Господин, которого так хорошо читать зимним вечером, укутавшись в мягкий плед, думал лишь о гонораре и о замечательных серьгах, что выпрашивала его капризная возлюбленная. Тот, кто славился изящными оборотами, легкостью слога, в душе оказывался брюзгливым ипохондриком. Нежная дама, щебечущая о возвышенной любви, сгорала от страсти к юноше, годившемуся ей в сыновья.

Налёт истинных мыслей, душок пороков - порой я завидовал тем, кто просто читает книги.

Писатели были слишком людьми.

Я не роптал. Что может быть ценнее дара, полученного из рук моей госпожи. Людей, чьи деяния противны словам, а слова - помыслам, я читал по написанному и между строк, то умиляясь, то сердясь. Но всё больше давило бремя тайны, всё тревожнее было за книгу.

Я бежал людей. Долгие годы провёл в сибирском скиту, не заметив революций и войн, далёкий от бога, с одним лишь стремлением - уберечь книгу от людских глаз. Забывший женщин, кроме одной, той, что всякую ночь являлась мне во снах и иногда - наяву.

Госпожи моей.

Мысли суровых людей, окружающих меня, были столь прямолинейны, они так мало лгали себе, что я почти забыл о своём проклятии - умении знать. Дни сливались в месяцы, а годы плавно текли в бесконечность. Далеко за безбрежной тайгой творилась история, здесь же не менялось ничего.

Но я дряхлел, пусть и медленнее, чем другие. И всё чаще мне стало хотеться тёплого вечера в просторном доме, огня в печи и библиотеки, освещённой свечами. И простодушных людей, мнящих себя большим, чем они есть.

– Нет ничего проще, - сказала госпожа.

И я очутился в городе, что был так непохож на городок моего детства. Другие дома, другие люди... странные люди, чьи мысли были мне чужды, а слова непонятны.

Я был чей-то дальний родственник. Как будто.

– Люди легко придумывают то, что привычно, - говорила моя госпожа. - И делают вид, что вспомнили.

Юные девушки обращались ко мне на "вы", мужчины делали вид, что меня не существует, матроны деловито помыкали мной, как ребёнком, в их головах я занимал примерно столько места, как сковорода или стиральная машина. Куда меньше телевизора.

Малыши звали меня дедушкой, и я умилялся тому, как они просты и цельны в своих маленьких мыслях.

Но дедушка не может жить вечно. А моя немощная старость тянулась и тянулась, мучая меня, но не сводя в могилу. Хранителю нельзя уйти, иначе что же будет с книгой?

И я становился дальним родственником других людей.

Всё устраивалось само собой: никаких похорон, рыдающих племянников, отправленных к бабушке малышей. А впрочем, я всегда был так стар, что какие уж слёзы.

Госпожа моя только улыбалась:

– Люди легко забывают то, что их не волнует.

Я помню их всех, но ни к кому не привязался настолько, чтобы хотелось остаться. Малыши росли и превращались в капризных подростков, которым я был уже не "дедушка", а "эта старая рухлядь"; матроны старели, теряя красоту, как осеннюю листву, мужчины обзаводились автомобилями или любовницами, а иногда уходили из дома.

Раечка, её вечно занятый муж и Ванюша - вот моя нынешняя семья.

Уже вечер, и хмурая сестра милосердия идет выключить свет. Завтра обещалась быть Раечка, надо попросить ещё тетрадь.

***

Степаново дежурство закончилось два часа назад, но неуловимая тревога не давала ему уйти. Что-то недоброе зрело в Макошине, будоража асоциальный элемент, задавая милиции лишней работы. Безудержное веселье и беспричинная агрессия, раздражительность и эйфория - впору поверить в россказни о таинственных лучах, какими балуются спецслужбы в фантастических книжках.

По всему Макошину вопили коты, словно на дворе стоял март, а не август, зато собаки попрятались по углам.

Стёпка и сам чувствовал, что тонкая, но прочная нить протянулась от него к неведомому. Ухватиться бы за нее покрепче, да так и пройти лабиринтом до самой серединки.

И в морду дать, - мрачно подумал он.

Задребезжал телефонный звонок, так внезапно прервав ход степановых мыслей, что у того на миг перехватило дыхание.

– Да?

– Милиция?! Милиция!!

– Да, слушаю, - сердце заколотилось об рёбра.

– Это Лесная, у дома 29.

– Да, говорите, что у вас?

– Тут...

И тишина. Как в дряном фильме ужасов, не хватает только ритмичного стука брошенной трубки об стену, да зловещего воя на заднем плане.

За окном громыхнуло.

Стёпка подпрыгнул.

Какого лешего! Двадцать первый век, столица в двух шагах - пугать они его вздумали. Сейчас подойдёт и разберётся.

Участковый достал из стола любимое оружие - набитый мелочью носок. Он тебе и дубинка, и кастет, а то ногами махать - это только в голливудских боевиках сподручно. А пистолета Кирееву вообще не положено.

Лесная улица тянулась от речки Макоши к железнодорожной станции. Три панельные хрущобы, две новёхонькие шестнадцатиэтажки, остальное - частный сектор, от развалюшек до трехэтажного коттеджа. Участок 29 как раз собирались застраивать, разворотив бульдозером останки сгоревшей хибары. Дощатый забор пьяно завалился на улицу.

Тишина...

Неясный силуэт зашевелился под кустом, заставив Стёпку замереть.

– Вы милиция?

– Да, - так же шёпотом ответил участковый. - Это вы звонили?

– Я...

– И что случилось?

– Да вон оно.

Стёпка выпрямился над кустами и замер.

Вначале показалось, одуревшие новые русские приволокли на участок памятник. Метра четыре, если не больше, каждая нога со Стёпку толщиной. Только с головой неладно, какой-то абстракционист ваял, не иначе.

Одна из голов медленно повернулась.

– Ё-о... - выдохнул Стёпка.

Из шеи у бабы - теперь он точно разобрал, баба: громадные груди обвисли до самого живота, гигантское ожерелье из чего-то вроде поленьев - торчали две жуткие змеиные головы. Живые! Толстенные языки на мгновение выстреливали в воздух, чтобы тут же спрятаться в пасти, стеклянно поблёскивали буркалы.

Мигом вспомнилось, как в детстве читал ночью "Роковые яйца": змея толщиной с телеграфный столб напугала его так, что едва кровать не намочил, даром, что уже лет десять было.

– Она давно тут торчит, - зашептали из-под куста. - Товарищ милиционер, вы бы разобрались как-нибудь, а то я домой боюсь. Я в 27-м живу.

Разберёшься тут, пожалуй, с этой...

Баба медленно, поворачивалась к Стёпке. Казалось, слышно, как поскрипывают бронзовые сочленения. Свет фонаря упал на ожерелье, показав странную бахрому на концах "полешек" - несколько тонких странно гибких щепок... Чёрт, да это ж руки!

Стёпка пытался ущипнуть себя, но пальцы никак не соединялись, а кожа казалась холодной и скользкой, как лягушачья. Вязко, будто в кошмаре, чудовищная баба переставила ногу - изогнулись змеиные шеи, и пустые глаза рептилий уставились прямо на участкового.

– Товарищ милиционер, ну что там? - забеспокоился мужичонка под кустом, и Степан машинально глянул вниз.

Из штанины мужичка торчала козлиная нога. Со стёртым от долгой ходьбы копытом.

Стёпка икнул и завалился в обморок.

***

12 августа 20.. года

Она лишь вошла, и у меня упало сердце. Эта дрянь брала книгу! Она листала пожелтевшие страницы, теребила хрупкую обложку, она её... боже! она хотела её сжечь! она выбросила книгу! Книгу!

Должно быть, вид мой был страшен: Раечка мгновенно сгинула, засуетились белые халаты, впилась в кожу игла, палата закачалась, поплыла. Из тумана соткалось суровое лицо моей госпожи, а я не в силах был объяснить, повиниться, умолить. Боже мой, разве это моя вина!

Она таяла, моя госпожа, она оставляла меня - дрожащего, убитого виной хранителя, что не сберег сокровище.

Госпожа моя!

Госпожа моя Мнемозина...

***

Стёпка Киреев допил чай и меланхолично грыз край стакана. Но не авторитет участкового, изрядно пошатнувшийся после обморока, беспокоил его (к авторитету Стёпка относился вполне философски, да и кто бы, скажите, не упал), а чертовщина, творящаяся за стенами отделения.

А она, зараза, продолжала твориться.

На площади у станции подрались два макошинских района: Погорелово и новостройки. В самом факте драки ничего примечательного не было: Стёпка сам по молодости участвовал в махалове заречных и фабричных, но обычно дело заканчивалась синяками и разбитыми носами. И вот тебе: пятнадцать переломов, две черепно-мозговые, одно прокушенное ухо - тоже мне, тайсоны доморощенные! Да и масштабы нынешнего побоища впечатляли; по уверениям очевидцев, бойцов на площади собралось сотни три.

Ну, делаем поправку на испуг - пусть сотня. Это среди бела дня-то!

Да ещё и этот непонятный субъект.

Ни одна из сторон его не знала: каждая посчитала противником. Тип в долгу не остался, и, как уверяли, молотил кулаками всех подряд, причём бил остервенело, едва не насмерть. "Отмороженный какой-то", - пожимали плечами драчуны, - "Ужом вертелся, как в фильме про китайцев. Но бил по-русски, ногами не махал." Загадочный клич - "Аргетламх!" - запомнили многие, ибо каждый возглас сопровождался ударом.

Но что ставило Стёпку в окончательный тупик - это серебряная рука.

"В железной перчатке чувак был", "н-ну... рука у него такая... вот как бы алюминевой краской намазанная", "блестящая такая хреновина - как шарахнет по зубам!", "чисто терминатор, я тебе говорю: грабка на шарнирах". А рецидивист Харюшкин весомо сказал: "Серебряная, зуб даю. Я ему на руке повис, точно - серебро".

Харюшкину можно было верить: он специализировался на кражах серебряного антиквариата.

Итак, отморозок с металлической рукой и непроизносимым боевым кличем в пять минут разметал целую толпу дерущихся и после этого, что характерно, бесследно исчез. Растаял.

Стёпка почесал в затылке шариковой ручкой: за такой бредовый отчёт начальство с потрохами съест. "И будет на одну черепно-мозговую больше", - мрачно подумал он.

Надо бы пройтись по участку. И прямо сейчас, пока не стемнело. «И силы зла не властвуют безраздельно», - мысленно хмыкнул Степан.

Солнце висело над городом надувным алым шариком. Рваные тряпки облаков мотались над горизонтом, едва не цепляясь за флюгер на макушке пединститута.

Стёпка вышел на Овражную, обогнул остов продуктового ларька, сгоревшего в прошлом году, через забор сорвал пятнистое яблоко. Он не знал толком, куда идёт, город сам кружил его улицами, мягко подталкивал в одному ему ведомом направлении, пока не вывел на обрывистый берег Макоши.

Там ждали псы.

Стёпка не сразу понял, что за тёмные груды торчат на пустыре среди останков вымерших автомобилей. Он шагал бездумно, переступая через вросшие в землю железяки, когда одна из куч широко зевнула, вывалив красный язык. Собаки. Целая стая.

Участковый замер.

Псы медленно поднимались, в пугающем молчании обступали человека. Вечер наваливался на пустырь, глуша краски, размывая очертания; лишь горели бледными фонарями дикие глазища.

Бежать! Но ноги отнялись, и кусок льда застыл в животе - не успеть. Дурак, о чём он думал только...

Казалось, среди собак он видит коз, барана и чуть ли не лося. Словно безумный зоопарк собрался к ночи на пустыре - поохотиться на человека. Голого, беззубого, беззащитного.

И даже носок с мелочью остался в столе.

Кто-то громадный, косматый задел его спину. Дохнуло смрадным жаром, точно огромная пасть раскрылась над макушкой застывшего в страхе человечка. Дохнуло и ушло, только краем глаза заметил то ли медведя, то ли человека в волосатой шубе.

– Отпустите его, - рыкнуло существо таким низким басом, что едва различались слова.

Миг - и сгинуло всё, осталась перепутанная с проволокой трава, и только вдали звонко цокали по дорожке каблучки.

Степан бросился прочь.

– Девушка! Постойте, девушка.

Остановилась. Сухощавая фигура с острыми плечами, узкое лицо. В сумерках её глаза казались янтарными.

– Девушка, вы это... не подскажете, как до Лесной пройти... чего-то я заблудился, наверное, - говорить, говорить, не важно что. Она живая, тёплая, она человек. Только бы выбраться, - а то я тут... знаете... а тут и вечер, и я чего-то не найду...

Захлебывающийся голос увял. Девушка вела себя странно: смотрела поверх его головы и молчала. Будто ждала чего-то.

– Ну... я пойду, наверное, - упавшим тоном заключил Стёпа.

– Я с вами.

Ну вот и отличненько, вот и ладушки. Два человека - это уже не одиночка, к двоим не всякая шпана сунется, даже если из двоих одна - девушка. Шорк-шорк стоптанные подошвы по асфальту, клац-клац каблучки. Сейчас мимо бараночной фабрики пройдём, а там и до Овражной недалеко. Можно и незнакомку домой проводить, чего ей одной ночью шататься.

Одной? Ночью? А чего она одна ночью возле пустыря делала?

Степан резко остановился. Девица молча стояла за его спиной. Медленно-медленно Киреев повернул голову.

На фоне выплывшей луны торчали кошачьи уши.

– Мяу, малыш, - осклабилась морда пантеры на бледной девичьей шее.

Луна скрылась так стремительно, точно задёрнули шторку облаков. У горизонта явственно громыхнуло.

– Кажется, дождь собирается, - промурлыкало чудовище. Кошачьи глаза горели ровным лунным светом. - Пойду я, пожалуй.

И улыбнулась ещё шире, показав белоснежные клыки.

– Чао, Стёпа.

***

Книга пропала.

Эта мысль пришла раньше прочих ощущений и заставила Георгия открыть глаза. Пружина кровати больно впивалась под ребро; лунный свет, разбившись об оконную раму, падал бледными квадратами на затёртый линолеум.

Книга пропала. Нужно домой.

Георгий поднялся. Больной ноги внутри гипса он не чувствовал вовсе, зато здоровая тряслась мелкой дрожью, и колено будто ватное - проклятая старость! Беспомощная, убогая, дряхлая.

Шаг, ещё один. Уцепился за спинку кровати, так что выдавились наружу змейки вен, серые в призрачном свете. Обливающийся потом, рухнул обратно в постель.

Проклятая слабость. Что же делать?

Лунный свет дрогнул. Беззвучно отделился от окна высокий человек - изящный и гибкий, как танцор-жиголо. Бледный луч осветил его профиль с античной высокой переносицей, твёрдый упрямый подбородок.

– Добрая ночь, - сказал незнакомец и щёлкнул выключателем.

Он прошёлся по палате танцующим шагом, на мгновение выглянул в коридор. В пальцах небрежно покачивалась тонкая трость с обвившимися вокруг набалдашника золотыми змейками.

Глядя на него, Георгий остро почувствовал каждый прожитый год.

– Вы кто?

– Я Гермес.

Всего лишь Гермес, доброй ночи. Сейчас он скажет, что трость - это кадуцей. А крылатые сандалии достанет из кармана.

– В самом деле Гермес?

– Или Меркурий. Или даже Сунь Сы-мяо - это ведь только имена.

Лицо расплывается в широкий блин, смеются щёлочки глаз. Юркие змейки спрыгивают с кадуцея, оборачиваются вокруг запястья живыми браслетами.

– Или, скажем, Локи. Впрочем, этот слишком кровожаден.

– А на самом деле вы?..

– Одна из сил, конечно, - Гермес пожимает плечами, словно присутствие в мире неких сил с лицами античных богов - такая же прописная истина, как восход солнца на востоке.

Ну, конечно. Весь сил. Вес-сь.

– Да-да, - тревога Георгия выплёскивается нервным смешком, - Я часть той силы... как там? что вечно хочет зла и вечно совершает благо.

– Хотеть зла - это скучно, - серьёзно говорит Гермес. - Зло надо совершать. Или, как там у вас? не заморачиваться. Раньше это понимали.

– Силы - это то, что упрятано в книге?

– Скорее заморожено, но в целом так.

Георгий хмурится и медленно произносит:

– Значит, силы. Каждая сила для своей... стихии, так? Бог войны, бог знания... вы, очевидно, воплощаете в себе обман?

Гермес иронично щурится.

– Для хранителя вы необыкновенно наивны. Обман! Отчего не знание, богатство. Свободу, наконец?

– Но все мифы...

– Не стоит верить всему, что написано.

– Извините.

– Ничего, я привык. Все люди одинаковы.

Сердце тоненько покалывает. Слишком тяжкое бремя для одного старика со сломанной ногой.

– Я должен найти книгу.

Гермес как будто удивлён.

– А, так вы её потеряли?

– Я был не в силах, я просто не мог уследить, - торопится Георгий. - Книгу выбросили, нет, видимо, её открыли... по-настоящему. А ведь я столько лет удерживал её! И теперь должно случиться нечто ужасное. Ведь среди вас наверняка есть какая-нибудь безумная, черная сила, которая теперь уничтожит всё.

– Всё? - с любопытством уточняет Гермес.

– Абсолютно.

– Интересно, - плутоватые глаза Гермеса обегают спартанскую обстановку палаты. - И что вы собираетесь делать?

– Вернуться домой... искать.

– Мудрая мысль.

– Но я стар! - он едва не плачет. - И моя нога!

– А что с ногой?

Он не отвечает. Нервный выплеск исчерпал его силы до дна.

Гермес внимательно разглядывает гипс и аккуратно втыкает в него трость. Гипс разваливается на две половины, обнажая худую жёлтую конечность.

– Так лучше?

Георгий осторожно встаёт, делает шаг. Топает больной ногой.

– Невозможно...

– Медицину я тоже воплощаю. Иногда.

Старик с надеждой вглядывается в молодое лицо.

– Вы поможете мне?

– Строго говоря, это не в моих интересах. Но приключение обещает быть неплохим.

Божественный обманщик распахивает окно. Ветер, словно освобождённый из плена, врывается в палату. Летит на пол стакан, порхают обрывки бумаг; занавески отплясывают самбу.

– Вперёд, хранитель!

***

Первый час ночи, но забегаловка открыта: жёлтый свет выплёскивается из дверей. Слышно стеклянное звяканье и чьи-то голоса, грубому хриплому баритону вторит надтреснутый тенорок.

Стёпка пнул дверь и ввалился внутрь.

Грузная буфетчица в красном нейлоновом фартуке воткнула тесак в разделочную доску и, казалось, уснула с открытыми глазами. Рот её удивлённо приоткрылся, в глазах отражалась луна.

За столиком в углу - двое. Одного Степан узнал: давешний козлоногий с Лесной улицы. Второй - ражий детина с огненной гривой и шрамом во всю щёку.

Киреев плюхнулся на скамейку. Слишком много для одного участкового с трехмесячным стажем. Слишком много для кого угодно.

– А мне пофиг, понял? - выкрикнул он в пространство.

– Понял, - согласился здоровяк, а козлоногий открыл для Степана пивную бутылку.

– Ваше здоровье, - сказал Стёпка, и оба нелюдя кивнули.

Полная женщина у окна неторопливо постукивала спицами, струился с колен полосатый шарф. Участковый мимолётно удивился: казалось, ещё мгновение назад на этом месте никого не было. Перехватив его взгляд, женщина улыбнулась, показав ямочки на пухлых щеках.

Глаза у неё сияли синим.

– И ты гляди, на вид мелконькие людишки, мяконькие, а не даются. Сначала в глаз, а потом вместе за чарки, - продолжал разговор детина. - Вот как раньше было: два близнеца, и уже свара; два наследника - и целая война.

– Верно, - поддакнул козлоногий.

– И за собой замечаю: в полную силу бить неохота, что за ерунда. Бывало, с одного удара троих укладывал, и не поймешь, где чьи руки-ноги. А эти, и ведь тощенькие такие все, недомерки...

– Это ты уже говорил.

– И ещё скажу, - взревел детина и гулко заглотил пиво. - Или возьми, например, Артемиду...

Мохнатый бок коснулся Стёпкиной ноги, и рыжий спаниель уселся возле стола, улыбаясь во всю пасть. Сверху посыпались искры: в пыльном абажуре под потолком ворочался огненный шар, выстреливая в стороны дымными протуберанцами.

– А Велес, слышал, шубы оживляет. Это они шкуры носят - шубы, а он их обратно... оживляет. Велес.

Рыжий опускает кулак на стол: Стёпка задумчиво смотрит на трещину, пробежавшую по столешнице.

Стройный мужчина, похожий на танцора-жиголо шепчет на ухо толстушке. Киреев уже не удивляется: кажется, персонажи забегаловки появляются и исчезают сами по себе.

– Куда всё катится, - грохочет рыжий. - Ни тебе хорошей драки, ни тебе хорошей выпивки... И ни одной женщины: сплошные амазонки и валькирии.

– Ну, женщины-то очень даже ничего, - ухмыляется сатир.

Дверь распахивается. Гротескные посетители застывают, удивлённые, что кому-то пришло в голову войти, а не возникнуть.

На пороге старик со Стёпкиного участка - Георгий Ильич, 82 года, двухэтажный домик, внучатая племянница с мужем и ребёнком... но позвольте, он, кажется, сломал ногу?

– Где моя книга?

Шёпот раскатывается по углам, шуршит в складках пыльного времени и возвращается тенями.

– Где моя книга? - потерянно спрашивает старик и опускается на скамью возле Стёпки. Клок седых волос почти касается липкого стола. - Я не смог её найти... зачем она её... мусор убрали, свалка...

Он едва не плачет.

Звякают костяные спицы. Синеглазая женщина склоняется над стариком, пухлая ладонь гладит седую голову, точно он - глупый мальчишка с разбитой коленкой.

– А ты просто позови её.

– Позвать? - старик тщетно пытается вникнуть в смысл слова.

– Это ведь твоя книга. Она должна тебя услышать, - толстушка улыбается, синева брызжет из-под ресниц.

– Я не умею.

– А ты вот так...

Она оглаживает ладонями стол, и из растрескавшейся столешницы лезут гибкие побеги, набухают и разворачиваются почки. В забегаловке терпко пахнет юной листвой.

– Понимаешь? Просто скажи ей, что она тебе нужна.

Лицо старика начинает светиться изнутри, словно в глазах загорается по свече. Узловатые ладони складываются ковшиком, и Стёпка наяву видит, как ковшик этот наполняется чистым сиянием.

Рыжий детина поднимает кулак - треснуть по столу, но переглядывается с сатиром и опускает руку.

– Ну чего ж. Значит всё. Погостили.

Свет выплёскивается из стариковских пальцев, встаёт от пола до потолка сияющим зеркалом.

– Прошу, - швейцаром выгибается жиголо. Сатир допивает пиво, сбрасывает штаны и первым ныряет в зазеркалье. За ним движется здоровяк: вокруг устрашающего топора вьётся огненный шар.

Перед Стёпкиными глазами проходят люди и нелюди: и громадные, и крошечные, и одноглазые, и одноногие, и сторукие, и зверолицые, и крылатые, и бесформенные, и надмирные, и земные, и хтонические, и реальные, и выдуманные, и красивые, и уродливые...

– Мяу, малыш.

Сухая фигура, узкие пальцы на его плече. Улыбается кошачья морда.

– Ещё встретимся.

Последней уходит синеглазая толстушка, забыв на столе костяные спицы. Зеркало гаснет, растворяясь в тонком запахе новорождённой листвы.

Посреди забегаловки остаётся лишь растерянный старик со слезящимися глазами и пыльным гроссбухом в руках. Очнувшаяся буфетчица остервенело режет колбасу.

***

Утро разгоняет по углам ночные тени. Одна за другой гаснут свечи.

– И чего же хочет мой верный хранитель, спасший книгу?

Чего он хочет? Когда-то он уже ошибся, отвечая на этот вопрос. Так чего теперь желать одинокому больному старику?

– Я хотел бы узнать, - слова колюче царапают пересохшее горло, - её истинное название.

Она смеется, и этот низкий, грудной смех будоражит грудь, опускаясь горячей волной в низ живота, будит давно забытые ощущения. Словно юнец перед дерзкой принцессой, пастух перед вышедшей из волн богиней...

Госпожа моя Мнемозина.

– Я знала, что эта мелочь займёт тебя на долгие годы. Но получай же: она звалась "Завесы бессилия".

– Завесы... - неуместные, глупые слова.

Он, должно быть, ослышался. Весь, завесы - какая мелочь! стершийся штрих от буквы "ы".

Но нет. Здесь непременно иное, могущественное, сакральное. Вес-сь с-сил - ухмыляются две змеи с кадуцея.

– Видишь ли, очень давно - и в другой стране - один юнец решил создать бессмертное творение и не придумал ничего лучше, как назвать его "Завесы бессилия". Название казалось ему очень... тонким.

– И о чем была книга?

– Он не написал ни строчки, только эти слова на обложке. Зато с каким пафосом рассказывал о будущем творении!

Как глупо... Ему снова предложили выбирать, и он опять ошибся. Книга лежит между ними. Полустёртые буквы, синие чернила...

– В другой стране, очень давно - значит, это не мог написать он сам?

– Конечно. Это писала я, - лукавая улыбка, кокетливый блеск в глазах. - Я старалась подновлять надпись соответственно времени и месту. Так же как и бумагу. И, пожалуй, общий стиль.

Гроссбух с жирным пятном на обложке. Действительно, очень стильно.

– Мой верный рыцарь. Другие хранители открывали книгу через год, два... Ты оказался самым нелюбопытным, знаешь ли.

– Я старался...

– Выполнять свои обязательства, я знаю, - Мнемозина успокаивающе притрагивается к его руке, и от мимолетного прикосновения под кожей растекается жидкий огонь. - Но лучшим из людей всегда была свойственна любознательность. Если бы ящик Пандоры не был открыт, вы лишились бы многого.

– Многих бед? - саркастически усмехается Георгий.

– И, по крайней мере, одной хорошей легенды. А хорошая легенда стоит некоторых жертв. И потом, ты же знаешь эту теорию, что счастье невозможно без горя, белое без чёрного...

– Что добро и зло суть одно и то же.

– Вот этого я не говорила. Тем более, что добро и зло - человеческие категории. Природа их лишена.

– Природа - и силы?

Она загадочно улыбается.

Старик в смятении стискивает пальцы. Всё на поверку выходит не таким, как казалось. Кому верить?

– Но тёмная сила, настоящее зло среди них действительно есть?

– Силы близки природе, - уклончиво отвечает она. - Ты когда-нибудь слышал, чтобы природа уничтожала себя сама?

– Значит, нет?

– Нет ничего плохого в том, чтобы дать разгуляться силе: той или другой, здесь или там. Хранить - не значит замуровать и уморить.

Сколько же он потерял! Так долго страшиться книги...

– Но почему, почему вы не сказали мне сразу? - стонет он.

– Ты сам этого не хотел. Ты придумал себе жизнь: страх, старость, одиночество. Тебе казалось, что хранитель должен быть таким.

– Я ошибался?

– Нет, ты был прав. Но ты был бы прав и в другой жизни.

– А теперь уже поздно…

На лице Мнемозины впервые появляется удивление.

– Отчего ты так решил?

Безжалостная насмешница! Все годы давят на плечи Георгию.

– Я стар.

– О, да. Ты стар. Ты всегда был стар, даже когда я встретила тебя впервые. Тебе в самом деле это нравится, быть стариком?

Георгий поджимает губы. Привычно мнёт ноющие колени, но боли нет. Даже спине полегчало, будто панцирь прожитого осыпался с позвоночника. Голова кружится от наплывающих запахов прелой листвы, спелых яблок, тонкого аромата её волос.

– Ты всегда чувствовал себя слугой, так отчего бы не попробовать стать хозяином? Хранителем - но не тюремщиком.

– А ты, - он мимолётно поразился, как естественно выговорилось это "ты", - ещё придёшь?

– Ну конечно, - рассмеялась Мнемозина и протянула тонкую руку. - Как только ты захочешь.

– Тогда... не уходи.

Он бережно сжал в ладонях её прохладные пальцы.

– Не уходи.

Её лицо так близко, глаза опаляют тёмным огнём. Госпожа моя, богиня, повелительница грёз.

– Осмелюсь вас прервать на время...

Насмешливый бог сидел на подоконнике, поигрывая кадуцеем.

– Ты остался?

– Хочу попросить тебя о небольшом отпуске. Скажем, полгода. Я прикинул туристический маршрут: Париж, Рим, Кембридж и так далее.

– Попросить! Это называется вымогать.

– Ну, я подумал, что будет бесполезно разговаривать с тобой, пока ты так занят спасением мира. Зато теперь, когда все успокоились...

– Вы великий мошенник, сударь.

Гермес поклонился.

***

15 августа 20.. года

На этой неделе в Макошине царят Лада и Дионис - неплохая компания. Говорят, вчера наш участковый посадил на 15 суток двух сатиров.

Они странные, силы, но с ними вполне можно ладить.

Гермес советует Париж, Рим, Кембридж. Забавный маршрут, а впрочем, он всегда был экстравагантен. Можно двинуться следом или остаться в городе ещё лет на двадцать, или даже отправиться в Австралию, мы пока не решили. Да и не всё ли равно.

Госпожа моя, любовь моя, Мнемозина. Я счастлив.

Оглавление

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

Реклама на сайте