«Молот и наковальня»

Гарри Тёртлдав «Молот и наковальня»

Глава 1

Когда младший Маниакис смотрел из окон губернаторской резиденции — так благовоспитанные люди называли дворец-крепость в Каставале — на запад, перед ним расстилались лишь бескрайние воды океана. Но это зрелище никогда ему не надоедало. Он знал, что там, за океаном, город Опсикион, а за Опсикионом раскинулись земли Видессийской империи.

Вот уже почти шесть лет он вместе со своим отцом жил на острове Калаврия. Разумеется, это была ссылка, но ссылка весьма почетная: старший Маниакис являлся губернатором острова. На этот пост его назначил еще Автократор Ликиний. Генесий, захвативший трон империи, казнил Ликиния и всех его сыновей, но предпочел оставить пост губернатора за старшим Маниакисом, ибо тот был полководцем, с которым даже Генесию приходилось считаться. Новый Автократор был рад возможности держать старого воина как можно дальше от столицы империи — великого города Видесса.

Молодой Маниакис нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Да, подумал он, Калаврия далеко от центра империи. Слишком далеко. После шести лет, проведенных на острове, ему был знаком почти каждый дюйм здешней земли. Ему не раз приходилось бывать на восточном берегу и вглядываться в бескрайние просторы Моря Моряков… Казалось бы, вид, открывавшийся оттуда на восток, ничем не должен отличаться от вида из резиденции на запад. Но он каким-то образом отличался. Да уж, когда весь известный тебе мир находится за твоей спиной, поневоле начинаешь смотреть на вещи иначе.

— Опять витаешь в облаках, как я посмотрю! — раздался сзади громкий голос.

— Отец? А я и не слышал, как ты подошел, — сказал молодой Маниакис.

— Это лишний раз доказывает, что я прав, верно? — Старший Маниакис скрипуче хохотнул. Хотя ему было за шестьдесят, он оставался плотным, крепко сбитым мужчиной и выглядел настолько хорошо, насколько это было возможно в его возрасте.

На его лице выделялся большущий мясистый крючковатый нос. Зрение и слух до сих пор служили ему достаточно хорошо; зубы тоже почти все оставались на своих местах. Густая шевелюра не поредела, хотя стала совершенно седой, как и большая окладистая борода. Мозги губернатора работали превосходно; похоже, с годами его ум становился лишь острее.

— Я вовсе не витал в облаках, — решительно, но с ноткой легкого смущения в голосе возразил младший Маниакис. — Я размышлял.

Хотя ему не было и тридцати, фигурой и лицом он сильно походил на отца. Тот же внушительный нос, пока еще темная, но такая же окладистая, начинающаяся чуть ли не от самых глаз борода. Нос и борода были отличительными признаками васпураканской крови, которая текла в жилах отца и сына. Да, немало лет минуло с тех пор, как отец старшего Маниакиса покинул родину предков, чтобы поступить на службу в империи видессийцев. Ему во всем сопутствовала удача, не отвернувшаяся и от его потомков.

— И о чем же ты размышлял? Наверняка о чем-то очень важном, раз не расслышал моих шагов! — рассмеялся губернатор.

Младший Маниакис огляделся. Слуг поблизости не было. Но в эти окаянные времена никакая предосторожность не могла оказаться излишней. Поэтому, отвечая отцу, он понизил голос:

— Я думал о Генесии.

— Вот как? — Старший Маниакис тоже понизил голос и сразу оставил шутливый тон. Сделав несколько шагов, он подошел к окну и остановился рядом с сыном.

Резиденция располагалась на высоком холме над городом. Отсюда, сверху, золоченые купола храмов, посвященных всемогущему Фосу, и крытые красной черепицей крыши домов Каставалы казались пригоршней смальты, небрежно разбросанной на развернутом свитке пожелтевшего пергамента. А еще дальше, за домами и храмами, сверкала под солнечными лучами водная гладь гавани, той самой гавани, которой была обязана своим существованием Каставала. Вдоль берегов теснились выбеленные солнцем и ветром деревянные пакгаузы и коптильни, где вялилась рыба. Когда господствовал западный ветер, а так оно чаще всего и бывало, доносившийся оттуда резкий запах ни на мгновение не позволял обитателям Каставалы позабыть о существовании этих коптилен.

В глубь гавани от берега уходили длинные деревянные причалы, плотно облепленные рыболовными суденышками. Каждый день одни уходили в море, а другие возвращались с уловом. Тунец, макрель, угри и другие дары моря служили неплохим подспорьем, помогавшим прокормить население острова. Большие торговые корабли, приходившие в Каставалу из Опсикиона, а изредка и из самого Видесса, выглядели среди этих суденышек здоровенными быками среди молочных телят.

У входа на один из причалов торчало длинное копье. Его древко было глубоко загнано в прибрежный песок, а на острие покачивался и зловеще скалился череп. Несколько прядей волос, чудом сохранившихся на засохшем клочке скальпа, развевались на ветру. Копье установили здесь по приказу Генесия больше пяти лет назад. Когда череп и копье доставили в Каставалу, череп еще был головой — отрубленной головой Хосия, старшего сына и законного наследника Автократора Ликиния.

— Генесии делает для Видессии далеко не все, что он мог бы для нее сделать, — по-прежнему вполголоса сказал младший Маниакис.

Его отец только фыркнул в ответ:

— Мягко сказано, сынок. По-моему, Автократор Генесии не сделал для Видессии ровным счетом ничего из того, что он обязан был для нее сделать. — В словах губернатора прозвучали насмешка и презрение, но голоса он не повысил. Все же кое в чем Генесии не знал себе равных: он легко мог учуять совсем слабый запах начинающей поднимать голову измены. А учуяв, беспощадно выкорчевывал — вместе со всеми корнями и побегами.

— Видессия задыхается, зажатая между кубратами и макуранцами, — горько произнес младший Маниакис. — К тому же она на пороге гражданской войны. Иногда я спрашиваю себя: останется ли хоть что-нибудь от нашей великой империи спустя несколько лет?

— Да, если б не тот злосчастный поход на кубратов, — вздохнул старший Маниакис, — Ликиний оставался бы императором и поныне. Либо ему на смену пришел бы Хосий. Уж куда лучше было тогда потерпеть поражение от кочевников, ведь именно победа привела Ликиния к мысли оставить армию на зиму к северу от реки Астрис, чтобы добиться новых военных побед следующим летом. Бесплодная пустыня… долгая холодная зима… — Губернатор поежился. — Окажись я там — пожалуй, и я бы взбунтовался.

Младший Маниакис недоверчиво покачал головой и улыбнулся. Его отец, смущенно кашлянув, отвел глаза в сторону. Глубоко укоренившееся чувство долга давно стало второй натурой старого полководца. Конечно, он мог, сочувствуя подчиненным, выражать недовольство тяготами солдатской походной жизни, но уклониться от выполнения приказов, а тем более взбунтоваться? Нет, такое было попросту невозможно.

— С тех пор как пал Ликиний, набеги кубратов на северо-востоке участились, стали более опустошительными. — Младший Маниакис вдруг запнулся, осознав, что он не совсем в ладах с географией. Безусловно, страна кубратов находилась к северо-востоку от Видессии. Но не от Каставалы. К северу — да, но к западу, а не к востоку. Впрочем, почти все обжитые земли лежали к западу от Калаврии. Он отмахнулся от этих мыслей и продолжил:

— Если бы только кубраты! Макуранцы принесли империи не меньше бед. Может быть, даже больше.

— А кто в этом виноват? — Старший Маниакис ткнул пальцем сперва в себя, потом в сына. — Только мы с тобой.

— Ну нет. Вина Ликиния уж никак не меньше нашей. Не прикажи он нам выступить на стороне Сабраца, — младший Маниакис произносил имя Царя Царей Шарбараза на видессийский манер, — оказав ему помощь в борьбе с теми, кто узурпировал его трон, Макуран и по сей день не представлял бы для империи никакой угрозы. У макуранцев было бы полно собственных забот. Там, далеко на западе.

— Приказ отдал Автократор Ликиний, верно, — ответил старший Маниакис, — но выполнили его мы. Ты и я. Шарбараз остался нам весьма благодарен, надо отдать ему должное. Как раз эту благодарность он использует теперь как повод. Делает вид, что мечтает отомстить за своего благодетеля, а под этим соусом просто пытается отхватить такой кусок западных видессийских земель, какой сможет проглотить.

Младший Маниакис кивнул и снова повернулся к окну. Конечно, отсюда нельзя разглядеть череп, покачивающийся на острие копья, но он никогда не забывал об этом зловещем напоминании.

— Иногда я спрашиваю себя, — сказал он, — а не может ли действительно быть сыном Ликиния тот Хосий, которого повсюду таскает за собой Сабрац?

— Нет, — уверенно ответил старший Маниакис. — Как бы ни был плох Генесий во всех остальных отношениях, одного у него не отнять: палач он отменный. Настоящий мясник. Если уж он во всеуслышание поклялся, что вырезал всех родственников Ликиния под корень, значит, так оно и есть. На его слова можно положиться. Кроме того, мы с тобой оба знавали этот череп, когда на нем было побольше плоти. Разве нет?

— Твоя правда, — неохотно согласился младший Маниакис. — Но все же…

— Но все же тебе хотелось бы иметь законный повод послать ко всем чертям Генесия, этого изменника и убийцу, — закончил за него отец. — Видит Фос, Господь наш благой и премудрый, того же хочется и мне. Но пока Генесий держит в руках Видесс, такой возможности у нас нет. Какой же смысл раз за разом возвращаться к этому разговору?

Младший Маниакис отошел от окна, направился к дверям. Стук сандалий по мозаичному полу показался неожиданно громким. Выглянув наружу, он убедился, что в коридоре никого нет. Тем не менее, прежде чем вернуться к окну, он плотно прикрыл дверные створки.

— Мы могли бы поднять восстание. — Его слова прозвучали совсем тихо.

— Помилуй нас Фос. Только не это, — так же тихо ответил старший Маниакис. — Разве ты забыл, сколько непокорных голов уже красуется на Столпе посреди площади Ладоней? Может, тридцать, а может, больше. Пока Генесий владеет ситуацией в столице и держит ухо востро, любой мятеж, поднятый в провинции, тем более в такой дальней, забытой Фосом провинции, как Калаврия, обречен на провал. Кто правит Видессом, тот правит империей!

— Ты прав, — сокрушенно вздохнул младший Маниакис. Он заводил подобный разговор с отцом не реже двух раз в году. А то и чаще — всякий раз, когда до Каставалы доходили очередные известия о кровавых бесчинствах, творимых Генесием. Отец с сыном почти наизусть знали все возможные пути развития этой беседы, как хороший игрок знает все дебютные ходы шахматной партии.

Но на сей раз, подобно тому, как искушенный мастер порой испытывает новый вариант дебюта, чтобы внести разнообразие в игру, старший Маниакис придал разговору неожиданный поворот.

— Может, ты до сих пор считаешь себя связанным обещанием, данным при обручении? — спросил он. — Думаешь, невеста еще ждет тебя там, в Видессе?

Хотя лицо младшего Маниакиса было смуглым и обветренным, он понял, что отец прекрасно разглядел вспыхнувший на его щеках румянец.

— Ничего подобного, — быстро ответил он. — Ты же отлично знаешь мои обстоятельства.

Семь лет назад младший Маниакис сватался к Нифоне, дочери казначея империи, и получил согласие. Но вскоре Ликиний назначил его отца губернатором Калаврии. Автократор торопил обоих Маниакисов с отъездом, буквально выпроваживая их из Видесса. Из-за этой спешки свадьба так и не состоялась. Младший Маниакис был безутешен. Во всяком случае, пока длилось плавание до Каставалы.

— О, конечно, конечно! — поспешил согласиться губернатор; в его глазах плясали насмешливые огоньки. — Я все помню. Просто хотелось лишний раз убедиться. Окажись здесь Ротруда, ей было бы приятно услышать твои слова.

Младший Маниакис снова вспыхнул, хотя с тех пор, как Ротруда стала его возлюбленной, прошло уже долгих четыре года. Ее муж, торговец мехами и янтарем из холодного Халогаланда, умер в Каставале от расстройства желудка. Младший Маниакис не смог устоять перед необычной северной красотой молодой вдовы: ни одна из женщин Видессии не могла похвастаться такой гривой тяжелых золотых волос, такими бездонными глазами цвета темной морской волны.

— Никак не привыкну, что Таларикию скоро сравняется три года, — пробормотал младший Маниакис, произнеся имя сына на видессийский манер. Ротруда назвала мальчика в честь умершего мужа. На языке Халогаланда это имя звучало как Фалрик.

— Симпатичный малыш и, кажется, подает надежды, — сказал старший Маниакис. — Но тебе давно бы пора обзавестись законным наследником.

Сын тут же воспользовался словами отца — так шахматист, забравший фигуру соперника, снова вводит ее в игру, но уже на своей стороне.

— Помилуй, отец! Да разве здесь, на Калаврии, сыщешь хоть одну девушку достаточно благородного происхождения, чтобы стать моей женой?

— Твоя правда, — согласно кивнув, признал старший Маниакис и дипломатично сменил тему разговора:

— Что это там, на западе? — Он указал рукой в сторону моря. — Никак парус?

— Твои глаза остры, как прежде, — ответил ему сын. — Клянусь Фосом, сюда идет корабль!

— Во всяком случае, когда нужно разглядеть парус на горизонте, зрение мне пока не изменяет. — Губернатор вздохнул:

— Вот когда приходится читать — совсем другое дело. Если держать свиток близко, буквы расплываются, а если на вытянутых руках, то кажутся совсем маленькими, и я не всегда могу их разобрать.

— Большое судно, — заметил младший Маниакис, на глазок сравнив приближающийся корабль с рыбацкой посудиной, покачивающейся невдалеке на волнах. — Пожалуй, я спущусь к причалу. Узнаю, с какими новостями к нам пожаловали сегодня. — Наблюдение за прибытием и разгрузкой кораблей было одним из немногих общедоступных развлечений в Каставале.

— Разузнай как можно больше, — напутствовал сына губернатор. — Вряд ли нас ждут добрые известия. И тем не менее необходимо всегда быть в курсе событий.

— Постараюсь, отец.

Младший Маниакис заторопился вниз по лестнице. У парадных дверей, прямо от которых начиналась ведущая вниз, в город, мощеная дорога, он едва не столкнулся со своим кузеном Регорием. Молодые люди походили друг на друга, как родные братья, но удивляться тут нечему: отец Регория Симватий выглядел близнецом старшего Маниакиса, хотя был заметно младше своего брата-губернатора.

— Что летишь сломя голову? — спросил Регорий. — Куда?

— Вниз, в порт. Увидел со смотровой площадки, как к гавани подходит торговец, — ответил младший Маниакис. — Не хочешь прогуляться со мной?

— Почему нет? Подожди немного — надо прихватить меч. — Регорий чуть ли не бегом пересек главный зал и скрылся в своих покоях.

Меч младшего Маниакиса давно был на своем обычном месте — на широком поясе, охватывавшем парчовую мантию. Конечно, когда приходила зима с ее снежными зарядами и штормами, сын губернатора носил обычную для всех жителей Каставалы одежду, меняя мантию на шаровары и теплую тунику, поверх которой надевали свободную куртку из овчины. Но большинство горожан носили шаровары и тунику круглый год; мантия же служила отличительным признаком, приличествовавшим только людям благородного происхождения.

Тем временем Регорий уже спешил назад, на ходу застегивая массивную золотую пряжку своего роскошного пояса. Ему доставляло удовольствие одеваться более броско, чем двоюродный брат. Сказывалось, что у молодого человека еще не было такого опыта сражений, как у младшего Маниакиса. Тот давно и твердо усвоил: чем сильнее бросается в глаза одеяние воина, тем лучшую мишень он представляет для врага.

Слуга затворил двери за молодыми людьми. Налетевший порыв западного ветра заставил Маниакиса закашляться: от едкого аромата вяленой и копченой рыбы у него запершило в горле. Регорий весело рассмеялся.

— Нет худа без добра, кузен, — сказал он. — Конечно, западный ветер нагоняет невыносимую вонь, но он же наполняет паруса приближающегося к гавани корабля.

— Святая правда, — согласился Маниакис, ускоряя шаг. Ноги несли его под уклон сами собой; идти вниз было легко. Он знал, что возвращение в крепость будет означать долгий утомительный подъем по склону холма, но молодость избавляла его от необходимости беспокоиться о таких пустяках заранее.

Поскольку опасность могла грозить городу только с моря, Каставала прекрасно обходилась без крепостной стены. А потому Маниакис с Регорием через несколько минут уже пробирались по улочкам, петлявшим среди домов с крепкими дверьми и узкими окнами, наглухо прикрытыми тяжелыми ставнями; среди таверн, постоялых дворов и матросских борделей; среди харчевен, откуда несло жареной рыбой; среди лавчонок и всевозможных мастерских, где трудились мастеровые, чье ремесло было так или иначе связано с морем. Парусных дел мастера, вязальщики канатов и сетей, плотники, медники… То тут, то там попадались лавки ювелиров, куда моряки приносили золото, серебро и драгоценности, порой попадавшие в их руки.

Мореплаватели и ремесленники, торговцы и крестьяне из внутренних районов острова густо толпились на этих узких кривых улочках. Вымощена была лишь дорога, ведущая из Каставалы в резиденцию губернатора; на всех остальных пыль, клубами поднимавшаяся из-под сотен ног, висела в воздухе удушливой, разъедающей глаза пеленой. Маниакис и Регорий с трудом прокладывали себе путь сквозь толчею; временами им приходилось уворачиваться от повозок, которые, оглашая округу грохотом кованых железом колес и невыносимым скрипом несмазанных ступиц, держали путь от причалов в центр города.

Чудом выскочив из-под колес очередной повозки, Маниакис столкнулся с почтенным священнослужителем.

— Прошу прощения, святой отец, — сказал он.

— Извиняться ни к чему, — ответил тот. — Я ничуть не пострадал, да благословит тебя Фос. — Клерик привычно очертил круг у левой стороны груди, где на простой голубой рясе был вышит золотом маленький кружок — божественный знак Солнца. Подобное одеяние, выбритая голова и длинная густая борода, обычная для васпураканцев, но не принятая у видессийцев, служили отличительными признаками святых отцов, принадлежащих к его конфессии.

Маниакис с Регорием, непроизвольно повторив жест клерика, поспешили дальше. Чуть погодя Маниакис заметил, что Регория нет рядом. Оглянувшись, он увидел, как его кузен, застыв на месте, бросает пламенные взгляды на какую-то хорошенькую девушку. Судя по простой льняной тунике и небрежной прическе, та, скорее всего, была простой работницей, прачкой или кухаркой, а не обитательницей веселого квартала, вышедшей на обычную охоту за мужчинами.

— Не задерживайся, мы спешим! — крикнул Маниакис.

Двоюродный брат быстро догнал его, успев по дороге пару раз оглянуться через плечо.

— Хотел бы я знать, в какой лавчонке она работает, — с сожалением пробормотал он.

Через несколько шагов они свернули за угол. Регорий сокрушенно вздохнул:

— Вот она скрылась из виду и потеряна для меня навсегда, отныне и навеки. — Молодой человек театральным жестом приложил руку к сердцу.

Маниакис насмешливо фыркнул:

— Что ж, тебе остается зайти в таверну, выпросить у музыкантов бандуру и исполнить душераздирающую песнь о навеки утраченной любви. Если потом пустишь по кругу матросскую шапку, может, в ней наберется несколько медяков. Хватит на бутылку самого дешевого вина, чтобы было чем скрасить одинокую ночь. А пока вот тебе мой совет: не забывай смотреть под ноги. Ты только что чудом не вляпался в здоровенную кучу лошадиных каштанов!

— Ты черствый, бездушный и жестокий человек, о двоюродный брат мой! — Регорий пошатнулся, изображая глубокую душевную боль. — Твои слова сразили меня наповал!

— Что означают сии странные телодвижения? — иронически осведомился Маниакис. — Неужто моя стрела, пущенная из лука, называемого здравым смыслом, поразила тебя в самое сердце?

Регорий, изобразив праведное возмущение, чувствительно ткнул кузена локтем в бок. Молодые люди затеяли шутливую борьбу; остаток пути до пристани они беззлобно пихали и толкали друг друга.

Паруса на приближающемся торговце были уже убраны. Матросы с помощью нескольких пар длинных весел осторожно подводили судно к свободному месту у причала.

— А ну-ка навались, парни! — отчетливо разнесся в воздухе громкий голос капитана. — Еще разок! Эй, на руле! Право на борт! Так… Еще право на борт! Отлично, парни! Теперь все разом — табань!

Судно плавно, почти без удара навалилось левым бортом на пирс. Спрыгнувшие на пристань матросы в мгновение ока закрепили швартовы.

— Смотри-ка! — Регорий удивленно указал рукой на кучку хорошо одетых мужчин, столпившихся у борта. — Большая редкость встретить на купце людей такого сорта. Каким ветром их сюда занесло? И что все это значит?

— Западным, — ответил Маниакис. — А их появление здесь означает, что для нас наступают по-настоящему тревожные времена. Посмотри, видишь среди них человека в мантии шафранового цвета с парчовой накидкой? Это Курикий, главный казначей Видессии.

— Отец твоей нареченной?! — удивился Регорий.

— Вот именно. — Голос Маниакиса был серьезен и мрачен. — Уж его-то я узнаю где угодно. Что до остальных, то многих я тоже хорошо помню, хотя не видел никого из них больше шести лет. Все они были весьма влиятельными людьми в Видессии до того, как воцарился Генесий. Некоторых я не узнаю, но готов спорить на что угодно: все они из числа тех, кого Автократор назначил исполнять обязанности чиновников, казненных за эти годы по его приказу. Но ты задал хороший вопрос, Регорий. Мне тоже очень хотелось бы знать, что все это значит:

— А ты дал мне хороший ответ. Их появление знаменует для нас конец спокойной жизни. — Регорий вытащил меч из ножен и держал его, уперев острием в доски причала у ног, приготовившись пустить в ход при малейшем признаке опасности.

Как раз в этот момент Курикий признал в одном из молодых людей на пристани жениха своей дочери и приветствовал его нервным взмахом руки. Потом, повернувшись к своим спутникам, казначей сказал им несколько слов; те также принялись неистово размахивать руками и что-то неразборчиво выкрикивать. Тем временем, повинуясь приказам капитана, матросы быстро установили сходни. Сразу же возникла сутолока, почти свалка. Каждый из спутников Курикия желал оказаться на пристани в числе первых. Маниакису оставалось только удивляться, отчего никто из достойных мужей, вовсю орудовавших локтями, так и не свалился с хлипкого трапа в воду.

Наконец, преодолев все препятствия, эти люди, предводительствуемые Курикием, слегка запыхавшись, предстали перед Маниакисом и Регорием.

— О благороднейший из благородных, высокочтимый Маниакис! — воскликнул Курикий, отвешивая глубокий поклон. — Одари нас своею милостью и препроводи, не откладывая, в резиденцию твоего отважнейшего и мудрейшего родителя, дабы мы могли поведать ему горестную историю о бездне ужасов, страданий и несчастий, обрушившихся на великий город… — Казначей, конечно же, имел в виду столицу империи Видесс, но, как в большинстве умудренных опытом царедворцев, в нем глубоко укоренилась привычка прибегать к иносказаниям даже тогда, когда в том не было никакой нужды. — Поведать ему о тех бесчисленных напастях, которые сотрясают нашу империю и грозят вот-вот сокрушить ее!

Один из спутников Курикия, имя которого Маниакис помнил, Трифиллий, высказался более определенно.

— Ныне лишь твой отец способен помочь Видессии преодолеть постигшее ее великое бедствие, — мрачно проговорил он. Остальные нобли согласно закивали, подтверждая его слова.

— Мы давно не получали свежих известий, — сказал Маниакис. — Откуда сейчас исходит основная угроза? От макуранцев?

Курикий, говоривший от лица остальных, очевидно, в силу особых отношений с младшим Маниакисом, покачал головой:

— Верно, макуранцы творят за стенами Видесса немало зла. Они опустошают наши земли, угоняют наш скот и уводят в рабство бесчисленное количество пленников… Но куда худшие злодеяния творятся в самой столице по приказам кровавого тирана Генесия.

Почтительно прикоснувшись к руке казначея, Трифиллий прервал его речь:

— Высокочтимый Курикий, стоит ли так подробно повествовать о постигших Видессию злосчастьях здесь и сейчас? Это лишь оттянет момент нашей аудиенции у старшего Маниакиса, где тебе придется вновь повторить сию печальную повесть.

— Ты несомненно прав, о досточтимый Трифиллий! — согласился казначей, вновь повернулся к Маниакису и молвил:

— Именем Фоса умоляю простить, что я вынужден прервать мой рассказ. Заклинаю тебя, предоставь нам возможность как можно быстрее переговорить с твоим родителем!

— О да, конечно, — чуть помедлив, отозвался Маниакис. Он давно отвык от того цветистого способа выражать мысли, который по-прежнему был в моде среди видессийской знати, и ему потребовалось время, чтобы вникнуть в суть речей Курикия. Но даже осознав смысл сказанного, он не стал проявлять поспешность. Вместо того чтобы во главе делегации ноблей поспешить в резиденцию губернатора, он поднял руку, призывая к вниманию:

— Прежде всего мне хотелось бы услышать, пребывает ли в добром здравии невеста моя Нифона и в безопасности ли она?

— Именно так обстояли дела в тот день, когда я покидал Видесс, — ответил Курикий. — Дочь моя Нифона вместе со своею матерью укрылась в Монастыре святой Фостины. Все мы питаем надежду, что даже такое кровавое чудовище, как Генесий, не осмелится покуситься на блаженный покой монахинь, посвятивших себя служению Господу нашему, благому и премудрому.

— Да будет на то воля Фоса! — Маниакис очертил магический круг солнца у своей груди. Все повторили его жест.

При всех Автократорах, сколько их ни перевидала Видессия, безопасность людей, укрывшихся за стенами монастырей, неизменно была само собой разумеющейся. И если уж Курикий не переставал беспокоиться о судьбе своей дочери, значит, Генесий действительно оказался настоящим чудовищем.

— Что ж, высокочтимые и досточтимые господа, — сказал Маниакис, — следуйте за мной. — Он повернулся и махнул рукой в сторону дворца на холме над городом. — Резиденция моего отца находится там. Я уверен, губернатор выслушает вас с неослабным вниманием.

Маниакис с Регорием повели видессийских ноблей по улицам Каставалы. Попадавшиеся навстречу жители городка останавливались поглазеть на вновь прибывших, привлекавших внимание не столько потому, что они были чужаками, сколько благодаря непривычным роскошным одеяниям. Несколько женщин из веселого квартала, подпав под впечатление столь бросающегося в глаза богатства, попытались предложить свои услуги завидным клиентам. Однако нобли, без сомнения привыкшие к более утонченным манерам столичных куртизанок, оставили без внимания притязания бедных женщин.

Судя по взглядам, которые сановники бросали вокруг, Каставала вызывала у них почти те же чувства, какие они испытывали к городским проституткам. Что и говорить, по сравнению со столицей Каставала всего лишь невзрачный, маленький, грязный, занюханный городок. Но ведь то же самое можно сказать о любом другом провинциальном городе империи. Каставала ничем не выделялась в их длинном ряду. Лишь потом Маниакис сообразил, что в большинстве своем столичные вельможи ничего, кроме Видесса, не видели. Вся их жизнь проходила либо в самой столице, либо в загородных поместьях да охотничьих угодьях. Немудрено, что вид провинциального городка и царившие здесь нравы повергли их едва ли не в ужас.

— Поберегись! — раздался крик с одного из балконов, а вслед за криком почти на головы ноблей сверху хлынул щедрый поток помоев. Пораженные вельможи едва успели отпрянуть в сторону, приподняв края своих мантий, чтобы их не забрызгало отвратительно смердевшей жижей. Лица сановников выразили крайнюю степень отвращения.

— Эту женщину следует немедленно заковать в кандалы, — возмущенно выразил общее мнение Курикий.

— Ты полагаешь? — с трудом скрывая иронию, поинтересовался Маниакис. — Но в чем же ее вина? Ведь она честно предупредила о своих намерениях!

Курикий воззрился на него в изумлении и ужасе, возраставших по мере того, как он осознавал, что его будущий зять отнюдь не шутит. Казначея можно было понять: в большинстве домов Видесса имелась канализация; сточные трубы в столице издавна прокладывались под землей — роскошь, просто немыслимая для таких городов, как Каставала.

К тому времени как вельможи добрались до губернаторской резиденции, их лица сильно раскраснелись; большинство ноблей едва справлялись с одышкой. Отпирать парадные двери, чтобы впустить делегацию во дворец, не пришлось: ее приближение было давным-давно замечено, поэтому у входа толпились люди, желавшие приветствовать вновь прибывших и жаждавшие поскорее узнать новости, привезенные ими из Видесса.

— Не твой ли родитель стоит вон там, высокочтимый Маниакис? — спросил Курикий.

Ошибка казначея была вполне простительной, и Маниакис постарался сгладить неловкость:

— Нет это Симватий, отец сопровождающего вас Регория, мой дядя, младший брат губернатора. Они с отцом похожи словно две капли воды. А рядом с ними моя кузина Лиция.

Стоявшая довольно далеко Лиция никак не могла расслышать слов Маниакиса, но тем не менее помахала ему рукой. Улыбнувшись, он повторил ее приветственный жест. До того как семья Симватия прибыла на Калаврию, почти сразу же вслед за семьей губернатора, младший Маниакис был едва знаком со своей двоюродной сестрой, но с тех пор они жили под одной крышей, и дружба их сделалась настолько тесной, что Ротруда частенько отпускала по этому поводу шутки. Причем младший Маниакис, обычно не возражавший против дружеских поддразниваний, всегда готовый сам подшутить над кем угодно, начинал заметно нервничать, когда поводом для веселья становилась его чересчур нежная дружба с кузиной.

— Да благословит тебя сам Фос, мой кузен! — воскликнула Лиция, когда Маниакис вместе с ноблями из Видесса подошел ближе. — Ведь ты привел к нам столь замечательных гостей!

Симватий энергично кивнул, соглашаясь с дочерью. А вслед за ним закивали кухарки, грумы и прочая дворня, высыпавшая из дворца вслед за господами. Прибытие незнакомцев, наверняка привезших самые свежие новости, возбуждало всеобщее любопытство.

— Аплакий! Попроси моего отца как можно скорее выйти к нам! — приказал Маниакис. — Скажи, что его ожидает высокочтимый Курикий, а с ним другие высокочтимые и досточтимые вельможи, только что прибывшие из Видесса с целью обсудить с ним ряд неотложных дел.

Аплакий исчез за дверьми. Прочие начали возбужденно переговариваться. Вновь прибывшие и так выглядели весьма важными персонами, но когда стало ясно, что к губернатору пожаловала высшая знать империи, слуги не смогли более сдерживать языки, принявшись высказывать вслух свои предположения. Лиция не отводила взгляда от Маниакиса; ее глаза возбужденно блестели, а лицо покрылось легким румянцем. В отличие от слуг, она сразу угадала ту единственную причину, по которой столь высокопоставленные сановники могли пожаловать в Каставалу.

Вскоре в дверях вновь показался Аплакий; старший Маниакис следовал за ним по пятам. При виде губернатора Курикий и его спутники повели себя более чем странно. Вместо того чтобы отвесить глубокий поклон, как ожидал младший Маниакис, они сперва пали на колени, а потом распростерлись ниц, прямо в пыли, сотворив полный проскинезис, — приветствие, каким знатные видессийцы свидетельствовали свою преданность лишь одному человеку. Автократору.

Младший Маниакис даже рот приоткрыл от изумления. Его отец сперва недоуменно шевельнул кустистыми седыми бровями, а затем сплюнул на землю в знак того, что отвергает все соблазны бога ледяной тьмы Скотоса.

— Прекратите немедленно! — прогремел губернатор. — Встаньте! Поднимитесь, кому говорю! — В злом голосе старшего Маниакиса проскользнул едва уловимый испуг. — Если вы при помощи подобного представления надеетесь вовлечь меня в заговор против Автократора Генесия, советую вам охладить пыл да хорошенько призадуматься!

Сановники, покряхтывая, поднялись с земли. В испуге и унынии они бросали друг на друга растерянные взгляды.

— Боюсь, ты не правильно нас понял, о благороднейший Маниакис! — дрожащим голосом произнес Курикий. — Мы, прибывшие к тебе сегодня, уже повинны в измене. По крайней мере, в глазах Генесия. Мы спешили сюда из Видесса, дабы нижайше умолять тебя спасти нашу несчастную империю, ибо без твоего вмешательства она погибнет, падет неминуемо и скоро, либо вконец опустошенная разорительными набегами макуранцев, либо в результате безумных деяний кровавого тирана, узурпировавшего императорский трон.

Отец с сыном быстро переглянулись. Ведь совсем недавно, перед самым прибытием корабля, доставившего в Каставалу Курикия с его спутниками, они сами обсуждали возможность восстания против Генесия. Тогда старший Маниакис резко отверг саму мысль о мятеже. Но теперь… Теперь губернатор, окинув задумчивым взглядом кучку испуганных сановников, спросил:

— Что же такого особенного сотворил Генесий? Чем сумел возмутить всех вас? Вас, которые более шести лет покорно повиновались ему, словно преданные псы!

Некоторые из вельмож виновато понурились. Но Курикий, обладавший большим мужеством — возможно, то было мужество отчаяния, — решительно ответил:

— О благороднейший губернатор Маниакис! Если уж говорить о покорных псах, то у выхода с пирса мне попалось на глаза копье с черепом несчастного Хосия. Что ж ты не удосужился убрать его за долгие шесть лет? Не получается ли, что все эти шесть лет ты бегал с нами в одной своре?

— Ну… — Старший Маниакис усмехнулся, поглаживая бороду. — Если смотреть на вещи подобным образом, наверное, и я не без греха. — Он помолчал немного, потом сказал:

— Ладно. Оставим это. Скажи-ка лучше, о высокочтимый Курикий, отчего столь достойные мужи вдруг решили, что моя задница будет смотреться на троне империи лучше, нежели задница Генесия?

— Отчего? — Курикий театральным жестом приложил руку к сердцу. — Да оттого, что если бы сам Скотос поднялся из глубин своей ледяной преисподней, — упомянув бога тьмы, казначей сплюнул на землю точно так же, как незадолго до него старший Маниакис, — и воцарился на троне Видессии, то даже он не смог бы причинить столько зла, сколько умудрился сотворить Генесий, этот сифилитик, маньяк, кровавый палач… Да от любого золотаря на троне было бы куда больше проку, чем от этого рехнувшегося болвана, который близок к тому, чтобы пустить псу под хвост все былое процветание, могущество и величие нашей тысячелетней империи!

Старший Маниакис отвесил оратору легкий иронический поклон:

— В наши дни любой честный человек готов присоединиться к твоим проклятиям, высокочтимый Курикий. Но просвети меня, какие именно деяния Генесия вызвали твой праведный гнев?

Казначей откашлялся, перевел дух:

— Не стану сейчас говорить о тех неисчислимых несчастьях, которые принесли подданным империи неудачные действия Генесия против кубратов и макуранцев. Скажу о другом. Не так давно узурпатор произнес речь в Амфитеатре: искал благосклонности у черни, заискивая перед ней. Но вожаки толпы принялись насмехаться над ним, припомнив ему все его пороки, слабости и неудачи. Озверев, тиран велел схватить десятка два зачинщиков и сорвать с них одежды, после чего их всех посадили на кол. Прямо в Амфитеатре, перед ошеломленной толпой. — Курикий втянул воздух сквозь стиснутые зубы и продолжил:

— Когда же генерал Франции потерпел поражение в битве с макуранцами — а как он мог одержать победу, не имея достаточно людей и средств? — палачи Генесия засекли его насмерть плетьми все в том же Амфитеатре. А вот еще: эпаптэс Видесса Елпидий имел несчастье обменяться письмами с вдовой Ликиния Цикастой. Прознав о том, Генесий лично отрубил несчастному сперва руки, потом ноги и, наконец, голову. После чего приказал казнить Цикасту с дочерьми на том же самом месте, где им были злодейски убиты Автократор Ликиний и его сыновья. Если ничего не изменится, то к началу этой зимы в славном Видессе не останется ни одной живой души, ни мужчин, ни женщин, ни детей — никого, кроме самого тирана да его кровавых подручных. Теперь ты знаешь все. Ты — наша последняя, единственная надежда, о благороднейший Маниакис! Молим тебя: спаси наш народ, спаси нас, спаси Видессию!

— Спаси всех нас! — нестройным хором подхватили остальные вельможи.

— Высокочтимые и досточтимые нобли! — ответил старший Маниакис. — Если вы надеетесь, что я немедля поднимусь на борт вашего корабля, чтобы поспешить в Видесс, боюсь, вас ждет разочарование. Но не стану отрицать: вы предоставили мне достаточно пищи для раздумий. — Нахмурившись, губернатор взглянул в сторону гавани. — Быть может, прикажете своим слугам доставить ко мне в резиденцию ваши вещи?

— О благороднейший Маниакис! Мы едва нашли возможность вырваться из Видесса, — ответил Курикий, — и сразу же воспользовались ею. Мы не могли взять с собой слуг, ибо чем больше людей узнало бы о наших планах, тем скорей могло случиться предательство, которое наверняка отдало бы всех нас во власть кровавого чудовища. Что же касается вещей, то мы не успели взять с собой ничего, кроме того, что на нас надето.

Брови старшего Маниакиса непроизвольно поползли вверх. Он был сражен. Видессийские вельможи, пустившиеся в долгий опасный путь без багажа, без слуг… Такое не лезло ни в какие ворота и куда вернее свидетельствовало о всей глубине охватившего их отчаяния, нежели любое, самое душераздирающее повествование о постигших их несчастьях. Та же мысль мелькнула и у младшего Маниакиса, хотя его опытный взгляд отметил скрытые под мантиями сановников увесистые кошели, прикрепленные к широким потайным поясам. Скорее всего, в кошелях хранились драгоценности и золотые монеты. Да, вельможи прибыли сюда беглецами, но нищими их никак не назовешь.

— Ну что ж, — сказал старший Маниакис, — раз так, добро пожаловать. Устраивайтесь, чувствуйте себя как дома. Пока могу обещать лишь одно: Генесию я вас не выдам. Даже если в Каставалу прибудет посланный за вами в погоню корабль, у вас будет возможность бежать за пределы города и укрыться в труднодоступной части острова. Ну, а теперь поговорим о более приятных вещах. Аплакий поможет вам разместиться, а потом препоручит заботам других слуг. Хвала Фосу, в резиденции хватит места для всех. Хватит и припасов, чтобы обеспечить вас всем необходимым. Сегодня вечером я дам в вашу честь ужин, во время которого мы сможем подробнее обсудить сложившуюся ситуацию. Ну, а пока… — Губернатор многозначительно взглянул на стоящих рядом Симватия, Регория и своего сына.

Сопровождаемые слугами сановники проследовали во дворец.

— Разве это не прекрасно? — воскликнула Линия, положив руку на плечо младшего Маниакиса. Ее черные глаза сверкали от возбуждения. — Если на то будет воля Фоса, Генесий наконец получит то, чего давно заслуживает. А до тех пор…

— А до тех пор, — перебил ее Симватий, — необходимо решить, как нам следует поступить в этих обстоятельствах. Ты хочешь принять участие в нашей беседе, дочь моя?

— Да, мне хотелось бы. — Линия скорчила гримаску. — Только вот боюсь, этого не хочется тебе.

Симватий, соглашаясь, медленно наклонил голову. Его дочь скорчила еще одну забавную гримасу, привстала на цыпочки, чмокнула младшего Маниакиса в кончик носа — процедура, к которой тот давно привык, — и скрылась за дверью.

Четверо Маниакисов немедля приступили к обмену мнениями.

— Тебя всерьез хотят видеть на троне, дядя, — начал Регорий, переполненный теми же восторженными чувствами, что и его сестра.

— Это я уже понял, — ответил старший Маниакис, — только не уверен, что мне хочется на нем сидеть. На сей счет у меня есть большие сомнения.

Брат, сын и племянник воззрились на него в немом изумлении. Прежде чем они успели позакрывать рты, двери резиденции снова распахнулись; из дворца выкатился главный повар. Он одарил неприязненным взглядом старшего Маниакиса и почти бегом заспешил вниз, держа курс в ту сторону, где находились рынки Каставалы. Симватий раскатисто захохотал.

— Так тебе и надо, — отсмеявшись, сказал он брату. — Сей взгляд есть награда за то, что ты пригласил уйму голодных людей к ужину, времени до которого осталось всего ничего. — Симватий любовно похлопал себя по заметно более выпуклому, чем у губернатора, животу.

— Да уж. Я могу считать себя счастливчиком, если дело ограничится этим огненным взором, — неожиданно хохотнул старший Маниакис. — Надеюсь, его не посетит мысль сдобрить мой суп приправой из белладонны или чем похуже. Ну, ладно. Теперь слушайте меня внимательно. Я далеко не молод. Битвы и сражения были моим уделом с тех пор, как мне стукнуло пятнадцать. Исключение составляют лишь несколько последних лет, проведенных мною здесь, на Калаврии. Сперва я люто возненавидел сославшего меня сюда Ликиния, но потом… Хочу признаться вам, я полюбил этот остров, привык к легкой, спокойной жизни и теперь наслаждаюсь ею Я более не стремлюсь на поле брани, вот почему мне совсем не улыбается восседать на троне, прекрасно понимая, что очень многие спят и видят, как бы меня оттуда сбросить. — Старший Маниакис испытующе взглянул на своих родичей:

— Ну? Что скажете?

— Пусть все так, как ты говоришь, отец, — возразил младший Маниакис, — но разве из этого следует, что мы должны сидеть сложа руки и спокойно смотреть на сползающую в пропасть империю? Если верить тому, что говорят о Генесии, то Видессия может в любой момент пасть под ударами кубратов или макуранцев. После чего очень скоро наступит день, когда в гаванях Калаврии бросит якоря целый флот, с парусов которого на нас будет смотреть красный лев Царя Царей Макурана.

Старший Маниакис невесело рассмеялся:

— Неужели ты не видишь иронии судьбы в том, сын мой, что именно мы с тобой стояли во главе видессийских войск, свершивших невозможное, чтобы вновь посадить Шарбараза на утраченный было трон? В одном ты прав. Если Шарбаразу представится шанс поставить Видессию на колени, он его не упустит.

— Но тогда… — одновременно произнесли Регорий и младший Маниакис.

— Но тогда — что? — отозвался старший Маниакис — Тогда ты просто должен занять трон империи, — сказал младший Маниакис таким тоном, словно формулировал очевидную геометрическую аксиому.

— Чушь! — фыркнул старший Маниакис. — Я ничего никому не должен. Более того, чем дольше я размышляю, тем менее склонен предпринять подобную попытку. Я совершенно доволен своим нынешним образом жизни: насколько припомню, мне никогда еще не случалось испытывать такого полного удовлетворения. Должность губернатора Калаврии как раз по мне. Ну а если ты уж так убежден, что империя нуждается в спасении, сын мой, то и спасать ее должен именно ты.

Симватий и Регорий, до сих пор смотревшие на старшего Маниакиса, одновременно перевели глаза на младшего. Тот сперва даже не понял, чем вызвано появившееся на их лицах странное выражение. А когда понял, то внезапно ощутил, как кровь вскипает в его жилах.

— Отец! — медленно проговорил он. — Если я решусь, ты согласишься поддержать меня на этом пути?

Некоторое время старший Маниакис взвешивал ответ.

— Ты серьезно? — спросил он наконец, но вопрос прозвучал почти как утверждение. Его сын решительно кивнул. Тогда старший Маниакис глубоко вздохнул и заключил младшего в свои медвежьи объятия:

— Конечно. Конечно, поддержу. И не я один. Весь клан Маниакисов будет целиком на твоей стороне. — Губернатор из-под насупленных бровей взглянул на брата и племянника.

— Отныне и навсегда, — сразу отозвался Симватий.

— Отныне и навсегда, — звонко подтвердил Регорий. — Но если бы и ты не решился, кузен, мне пришлось бы брать ответственность на себя.

Младший Маниакис изучающе посмотрел на двоюродного брата. Неужто, не успев даже начать путь к трону, он уже обрел соперника?

— Конечно, — еще раз повторил старший Маниакис, — раз так, мы попытаемся. — Но словам губернатора не хватало убежденности. Чуть помолчав, он разъяснил причину своих сомнений:

— Любая неудача для нас равносильна гибели. Причем погибнет весь наш клан. Чада и домочадцы, слуги и друзья. Все, до кого сможет дотянуться кровавая рука Генесия. А потому мы не вправе ошибаться. Теперь вот что. Нет никакой необходимости выступать немедленно. Надо быть безумцем, чтобы двинуться в поход на Видесс без подготовки. Перед тем как предпринять такую попытку, надо продумать все до мелочей. Как следует и не раз.

— Безусловно, — сразу согласился младший Маниакис. Стоявший рядом с ним Регорий нетерпеливо, словно норовистая лошадь, переступил с ноги на ногу. Мысль о возможных проволочках была ему мучительна. Парень рвался в бой.

— Порой самый прямой путь оказывается далеко не самым коротким, — успокаивающе сказал ему младший Маниакис.

Губернатор просиял.

— Сын мой! — взволнованно произнес он. В голосе его звучала гордость. — Похоже, жизнь тебя уже кое-чему научила! — И старший Маниакис крепко обнял младшего.

— Ну, раз уж мы решились, — сказал Симватий, — пора готовиться к ужину. Будет весьма интересно посмотреть на лицо Курикия, когда тот обнаружит, что собрался стать тестем будущего Автократора!

— Но Генесий тоже вскоре узнает об этом, — нахмурился младший Маниакис. — Надеюсь, такое известие не причинит вреда Нифоне. Курикий успел сказать мне, что она укрылась в женском монастыре.

— Вот и еще один повод для беспокойства, — заметил, старший Маниакис. — Когда мы выступим в поход, перечень подобных забот будет удлиняться каждый день. Притом очень быстро. Ладно, пока оставим это. Симватий прав: пора готовиться к ужину.

* * *

Вот и еще один повод для беспокойства… Эта мысль неотступно преследовала младшего Маниакиса, пока он шел по направлению к столам, расставленным среди цветов во внутреннем дворе крепости. На его руку опиралась Ротруда; Таларикий семенил рядом, держась за руку матери. Интересно, как поведет себя Курикий при виде будущего зятя, спокойно шествующего в сопровождении возлюбленной и незаконнорожденного сына?..

По правде говоря, особых поводов для недовольства у казначея быть не могло, ведь младший Маниакис отнюдь не был монахом, и от него нельзя было требовать воздержания все те долгие годы, пока он оставался вдалеке от своей суженой. С другой стороны, казначей, возможно, рассчитывал, что будущий родственник не станет столь открыто демонстрировать свою связь. Маниакис долго обдумывал этот вопрос. Если бы он не взял Ротруду с собой, пошли бы разговоры, будто он стыдится ее, что не только не соответствовало действительности, но и взбесило бы Ротруду.

Большинство вельмож, бежавших из столицы, уже находились во внутреннем дворе. Они негромко переговаривались, пили вино и благовоспитанно делали вид, будто восхищены растущими повсюду великолепными цветами.

Младший Маниакис прекрасно понимал, что лишь вежливость по отношению к хозяевам заставляет сановников быть настолько неискренними, ведь городские сады Видесса затмевали своим великолепием небольшой садик губернатора так же легко, как восходящее солнце затмевает самую яркую звезду.

Едва вельможи увидели Ротруду, обсуждение достоинств сада прекратилось само собой. Женщины из Халогаланда были редкими гостьями в Видессии, и золотые волосы Ротруды словно магнитом притянули к себе взоры гостей. Великолепная грива золотых волос была самой яркой особенностью ее облика, но все остальное им не уступало: большущие темные бездонные глаза, сильный решительный подбородок, выступающие скулы, красивый прямой нос, высокий стройный стан — она почти не уступала ростом Маниакису, которого никак нельзя было назвать малышом, — и, наконец, великолепные формы, испокон веку делающие женщину женщиной…

Пристальные, почти нескромные взгляды гостей наполнили младшего Маниакиса гордостью. Но те же взгляды заставили Ротруду чувствовать себя не совсем удобно.

— Они уставились на меня, будто на невиданное заморское чудовище из жарких стран со свиным рылом вместо лица, — сказала она, повернувшись к Маниакису. Хотя ее видессийский был правильным, говорила она, растягивая слова, чуть замедленно, с легким певучим акцентом.

— Просто они поражены и восхищаются тобою, — ответил он. — Если бы ты родилась в империи, все они сейчас были бы у твоих ног.

— Если бы я родилась в империи, то выглядела бы точно так же, как все остальные, и тогда они даже не взглянули бы на меня. — Ротруда наклонилась, ласково взъерошила волосы Таларикию. — Никому ведь не приходит в голову пялиться на твоего сына, который так похож на тебя!

— Да, — согласился Маниакис, — похож. — Волосы малыша, по которым ласково пробежались пальцы Ротруды, столь же черные, как волосы его отца, были, однако, прямыми, а не волнистыми. Кроме того, кожа у Маниакиса была темнее, чем у большинства видессийцев, у Таларикия же светлее. Да и чертами лица малыш напоминал мать, хотя его нос уже сейчас, когда ему едва сровнялось три года, подавал большие надежды. Скорее всего, этот нос очень скоро станет таким же впечатляющим, как у всех Маниакисов.

Тем временем Курикий решительно приблизился к Маниакису и его спутникам. Разговоры остальных вельмож сразу стихли. Все ждали дальнейших действий казначея. Тот отвесил глубокий поклон и сказал:

— Счастлив вновь встретиться с тобой, высокочтимый Маниакис! — Курикий говорил вежливым, нейтральным голосом. — Не окажешь ли мне честь, представив своих спутников?

— Охотно, — ответил Маниакис, стараясь не уступить Курикию в обходительности. — Высокочтимый Курикий! Позволь представить госпожу Ротруду и ее сына, нашего с ней сына, Таларикия!

Ну вот. Правда наконец прозвучала. И пусть Курикий поступает с этой правдой так, как ему заблагорассудится.

— Очень приятно, — поклонившись еще раз, осторожно сказал казначей. — Я так понимаю, что госпожа Ротруда — твоя жена?

— Нет, высокочтимый, — последовал спокойный ответ. — Разве я не помолвлен с твоей дочерью? — Маниакис говорил уверенно, поскольку в свое время не скрыл от Ротруды свое обручение с Нифоной. Ротруда всегда предпочитала воспринимать мир без прикрас, таким, каков он есть. К тому же при ее сильном, вспыльчивом характере скрывать от нее столь важное обстоятельство было бы неблагоразумно и, пожалуй, даже небезопасно. До сего дня обручение Маниакиса и Нифоны мало беспокоило ее. Какая-то незнакомая женщина в далеком Видессе казалась ей чуть ли не туманным призраком. Но стоявший перед ней Курикий был вполне осязаем, что сразу сделало более реальным образ его дочери.

— Когда твой отец будет помазан, коронован и взойдет на трон, став новым Автократором, ты, конечно же, не замедлишь удалить от себя почтенную госпожу? — Казначей будто не замечал Ротруду, стоявшую в шаге от него. А та, в свою очередь, смотрела сквозь него. Похоже, если бы он вдруг провалился сквозь землю, это замечательное событие осталось бы незамеченным ею.

Маниакис, непринужденно уклонившись от одной части вопроса, спокойно ответил на другую:

— Мне, как сыну своего отца, не подобает обсуждать с другими его планы. Вне всякого сомнения, он в состоянии сделать это сам. Если захочет. Кстати, он уже появился в дверях.

Курикий быстро обернулся и одновременно с остальными ноблями вскричал:

— Слава тебе, Маниакис Автократор, победитель! — Таким традиционным возгласом подданные всегда приветствовали видессийского императора. Затем сановники распростерлись на земле в полном проскинезисе, точно так же, как раньше, у входа во дворец губернатора.

— Прекратите! — раздраженно произнес старший Маниакис. — Я пока не Автократор и вовсе не намерен им становиться. А потому перестаньте относиться ко мне как к Автократору. Если же вы полагаете, что грубой лестью сумеете впихнуть меня в алые сапоги, то сильно заблуждаетесь!

На лице Курикия появилось такое выражение, будто старший Маниакис на его глазах только что подпалил факелом храмовый иконостас с изображением Фоса. Остальные вельможи выглядели не лучше; их словно с ног до головы окатили ледяной водой.

— Велич… — начал было Трифиллий, — то есть благороднейший…

— Но вы не останетесь брошенными на произвол судьбы, — перебил его старший Маниакис. — Вот все, что я намеревался сказать вам прямо сейчас. — Губернатор подал знак слугам. — Сперва поужинаем. Остальные разговоры потом!

Сановники из Видесса с самым угрюмым видом стали занимать места, указанные им Аплакием. Чуть погодя они начали потихоньку перешептываться, украдкой поглядывая то на губернатора, то на младшего Маниакиса, то на Симватия и Регория. Но стоило тем встретиться взглядом с кем-нибудь из вельмож, как взор сановника тут же ускользал, подобно испуганной мухе.

Линия, сидевшая на другом конце стола, наоборот, не сводила сияющих глаз с младшего Маниакиса. Наверно, отец и брат уже сообщили ей о принятом решении. Маниакис улыбнулся кузине, радуясь, что за столом есть хоть один человек, который, встретившись с ним взглядом, не прячет глаза с виноватым видом.

Хотя несколькими часами раньше повар пришел в неописуемый ужас, узнав, что вскоре ему предстоит накормить целую толпу невесть откуда взявшихся высокопоставленных гостей, он все же не ударил в грязь лицом.

В качестве первого блюда был подан салат из моркови и пастернака, слегка припущенных в оливковом масле с тмином, его украшали маринованные оливки и отваренные вкрутую яйца, уложенные на листьях цикория. Таларикий мгновенно изничтожил яйца и оливки, но поднял крик, едва Ротруда попыталась скормить ему морковь.

— Не надо заставлять его. Хотя бы сегодня вечером, — попросил младший Маниакис. — Попробуем сделать так, чтобы он вел себя потише. Если сможем, — с сомнением добавил он.

Ротруда слегка прикусила нижнюю губу, как делала всякий раз, когда бывала чем-то недовольна.

— Чтобы вырасти крепким, мальчик должен правильно питаться, — сердито сказала она, но тут же вздохнула, уступая:

— Ладно. Ты прав. Один ужин не играет большой роли.

Вслед за салатом на столе появилась громадная супница, наполненная стручками фасоли и черемшой. Овощи были отварены в крепком мясном бульоне, а затем завернуты в капустные листья. Увидев супницу, Таларикий сказал матери несколько слов на языке Халогаланда. Младший Маниакис тихо порадовался, что никто из знатных гостей не знает этот язык настолько, чтобы понять, о чем речь. Малыш звонко назвал супницу парашей.

Наконец последовало главное блюдо. Слуги торжественно появились из кухни с подносами, на которых дымилась сваренная на пару молодая макрель под шубой из мяты и сладкого перца, обильно сдобренной тертым миндалем и густым медом. Таларикий с энтузиазмом расправился с шубой, но не съел ни кусочка рыбы. Младшему Маниакису оставалось только прятать глаза, избегая испытующего взгляда Ротруды.

На десерт подали медовые цукаты из яблок, абрикосов и винограда. Таларикий мгновенно очистил свою чашку и принялся таскать засахаренный виноград из чашки матери. Та только вздохнула и вполголоса сказала:

— Во всяком случае голодным он не остался… — И еще раз вздохнула.

Пока гости тщательно облизывали липкие пальцы, одни слуги быстро убрали чашки, ложки и ножи, а другие расставили вокруг столов подставки с зажженными факелами. Небо над головами собравшихся во дворе людей быстро темнело. На востоке начали зажигаться первые звезды.

Старший Маниакис удовлетворенно похлопал себя по животу, слегка откашлялся и поднялся из-за стола. Вельможи выжидательно смотрели на него. Губернатор отхлебнул добрый глоток терпкого вина, поставил зазвеневший серебряный кубок на стол, еще раз прочистил горло.

— Я не мастак произносить речи, — начал он. Его слова, конечно же, были отъявленной ложью: младший Маниакис не знал никого, кто мог бы лучше его отца словом воодушевить солдат на самую страшную битву, в которой большинству из них суждено было сложить головы. Эта ложь, однако, преследовала вполне определенную цель, позволяя старшему Маниакису сказать то, что требовалось, не прибегая к нелюбимой им цветистой риторике. — Вы оказали всему моему роду великую честь, предложив мне корону империи. Что ж, отлично! Автократор Маниакис готов служить Видессии!

— Слава Маниакису победителю! — вскричал Курикий, а его спутники дружно подхватили приветственный клич. К их возгласам тут же присоединилось большинство слуг; некоторые, охваченные возбуждением, даже пустили петуха. Бедняги наверняка давным-давно втайне мечтали променять скромную жизнь в Каставале на ослепительную роскошь Видесса.

Старший Маниакис поднял руку. Возгласы смолкли. Он снова кашлянул раз или два — старая привычка, выдававшая посвященным его намерение обвести кого-нибудь вокруг пальца.

— Сегодня днем я уже сказал вам, высокочтимые господа, что вовсе не уверен, имеется ли у меня хоть малейшее желание стать Автократором. Остаток дня я провел в размышлениях, результат коих сообщил вам перед началом ужина: я решительно не намерен претендовать на роль императора. Но я также не могу отрицать, что Генесий, этот гнойный нарыв на заднице Видессии, давно созрел. Его пора вскрыть. А потому, друзья мои, я все же дарую вам Автократора Маниакиса. Вот он! — И губернатор торжественно указал на своего сына.

Как только старший Маниакис сел, из-за стола уверенно поднялся младший. Он знал, что этого решающего момента не миновать. Но знать — одно, а пережить — совсем другое. Испытующие взгляды вельмож казались ему острее боевых мечей. Сановники в основном были заметно старше его, имели куда более богатый жизненный опыт. Некоторые из них наверняка попытаются управлять им — чтобы через него править империей. И скорее всего, подобные мечты лелеют как раз те, от кого менее всего можно этого ожидать, ибо именно такие люди являются самыми непревзойденными лицемерами.

Младший Маниакис скорее предпочел бы столкнуться в открытом бою с наводящей ужас кавалерией макуранцев, с их конями и всадниками, закованными в сверкающие железные доспехи, чем постоянно иметь дело с неискренними, скрытными, уклончивыми в ответах царедворцами. Но если он не сумеет подчинить себе их, к чему питать надежды, что он сможет управлять Видессией?

— Если Фос не совсем оставил своими милостями нашу империю, — начал речь младший Маниакис, — то он обязательно даст Видессии правителя, который сумеет покончить с разъедающими государство междуусобицами, который вернет нам города и провинции, вероломно захваченные Царем Царей Макурана; который сможет обуздать орды свирепых наездников из степей Кубрата. Решить любую из этих задач будет невероятно трудным делом. Решать все три одновременно… Надеюсь, благой и премудрый сделает так, чтобы Видессию минула чаша сия. Я же совершу все, что в моих силах, дабы спасти империю, не дать ей пасть под ударами врагов, угрожающих ей ныне извне и изнутри.

Конечно, эта речь была не из тех, после которых люди, обнажив мечи, с неистовыми криками бросаются в бой, — слишком велики, почти необозримы были трудности на предстоящем пути; они не оставляли места для зажигательных речей. Если бы младший Маниакис уже сидел на троне Видессии, он бы твердо знал, как действовать дальше. К сожалению, стремиться к трону и взойти на него — далеко не одно и то же.

Сановники выслушали слова младшего Маниакиса в глубоком, почтительном молчании. Его совсем не удивило, когда Курикий, дождавшийся, пока он закончит, первым вскричал:

— Слава Маниакису Автократору, победителю!

Заранее было понятно, что будущий тесть первым попытается использовать в своих интересах грядущее восшествие своего зятя на трон. Но остальные вельможи не замедлили присоединиться к казначею. Воодушевление их казалось неподдельным. Если, конечно, судить об искренности людей по тому, насколько громко они выражают свой энтузиазм.

Младший Маниакис высоко поднял свой кубок:

— За Видессию! — Он залпом осушил серебряный сосуд.

— За Видессию! — хором вскричали все присутствовавшие — столичные нобли, члены семьи и слуги. Интересно, спросил себя младший Маниакис, многие ли из них, произнося тост за империю, произносят его в первую очередь за себя?

* * *

На столике рядом с кроватью Ротруды неярко горел ночник. Из соседней комнаты доносилось мирное посапывание Таларикия. Двери между комнатами никогда не запирались — обстоятельство, иногда повергавшее Маниакиса в смущение. Он никак не мог привыкнуть к тому, что малыш, которому вдруг захотелось на горшок или просто спросонок, в поисках родительской ласки, порой появлялся в их спальне в самый неподходящий момент.

Ротруда же воспринимала такие вторжения как должное. По ее рассказам, в стране халогаев большие семьи зачастую жили в одной комнате и интимное уединение, привычное для видессийцев, им было несвойственно. Ей самой стоило больших трудов усвоить этот обычай.

Сейчас она сидела на краю кровати, расчесывая свои тяжелые золотые волосы, поблескивающие в свете ночника. Пламя слегка дрожало; игра света и тени подчеркивала паутинку мелких морщинок в углах ее рта и у глаз — Ротруда была ровесницей Маниакиса.

Но вот она положила гребень с костяной ручкой на столик. Пламя ночника взметнулось, словно вспугнутое ее движением, и быстро успокоилось. Не изменив сосредоточенного выражения лица — оно всегда бывало таким во время причесывания, — Ротруда полуобернулась к Маниакису:

— Ты женишься на дочери Курикия, если вам удастся выиграть сражение за Видесс, да?

Маниакис задумчиво потеребил губу. Все-таки он не ожидал настолько прямого вопроса, хотя нелюбовь к околичностям была в крови мужчин и женщин, родившихся в Халогаланде, сколько он ни встречал их в столице, в Каставале, в других местах… Все они высказывались куда более откровенно, чем большинство видессийцев.

Ротруда спокойно ждала ответа.

— Думаю, да, — вздохнул он. — Я ведь не скрыл от тебя, что до приезда на Калаврию был влюблен в Нифону.

— Ее отец занимает важный пост при дворе императора, — заметила Ротруда, — и у него появятся веские причины возмущаться, если его дочь вдруг окажется отвергнутой, верно?

— Верно, — согласился Маниакис. Тогда Ротруда перешла прямо к сути:

— А как насчет меня? Как насчет нашего сына, который плоть от плоти твоей?

Ну вот. Маниакис втайне надеялся, что этот вопрос не встанет так быстро. Или, по крайней мере, не будет поставлен так резко. Уклониться от разговора он не мог, а подходящего ответа не находил. Немного подумав, он выбрал лучшее из того, что пришло ему в голову:

— Что бы ни случилось в будущем, вы оба всегда будете дороги мне. Если ты захочешь остаться в Каставале, то никогда ни в чем не будешь нуждаться. Клянусь Фосом. — Очертив у левой стороны груди знак солнца, Маниакис приложил руку к сердцу.

Ротруда только пожала плечами. Она никогда не позволяла себе насмехаться над культом Фоса, но нельзя сказать, чтобы она его особо чтила, предпочитая поклоняться угрюмым кровожадным богам своей далекой родины.

— А если мы решим вернуться в Халогаланд? — спросила она.

— Больше всего на свете мне хотелось бы, чтобы ты пообещала мне никогда этого не делать, — медленно проговорил Маниакис, внутренне содрогнувшись при мысли о том, сколько зла могут причинить военные вожди Халогаланда, попытавшись использовать незаконнорожденного сына Автократора Видессийской империи как орудие для достижения своих целей. — Повторяю, пока ты здесь, у тебя будет все, чего бы ты ни пожелала.

— Но больше всего мне хочется, чтобы ты был рядом со мной, — спокойно ответила Ротруда.

Не найдя достойного ответа, Маниакис виновато отвел глаза. В подобной ситуации видессийская женщина либо ударилась бы в слезы, либо принялась бить посуду. Ротруда не сделала ни того ни другого. Вместо этого, смерив Маниакиса взглядом, она задала следующий вопрос:

— Как быть, если в твое отсутствие мне приглянется другой мужчина?

— Что ж. Если ты решишь выйти за него замуж, а я буду твердо уверен, что он сможет должным образом заботиться о тебе и о нашем сыне, — помедлив, ответил Маниакис, — тогда ты получишь мое благословение.

Ротруда снова смерила его пристальным взглядом:

— Хотела бы я знать, как понимать твои слова. Либо я дорога тебе настолько, что ради меня ты готов пойти на все, либо… Либо я тебе вовсе безразлична. Ладно. Ты честно ответил, что нас ждет впереди, не попытавшись скормить мне сладкую полуправду. Спасибо и на этом. Далеко не каждый мужчина из Халогаланда решился бы на такое, а о твоих южанах и говорить нечего, насколько я их знаю. Поэтому я тебе верю; верю, что ты из тех, кто всегда сперва думает о своем народе и лишь потом о себе.

— Надеюсь, что это так, — отозвался Маниакис.

Объяснение с Ротрудой далось ему гораздо легче, чем он ожидал. Да уж, подумал он, даже если до сих пор я и не был таким человеком, теперь самое время попытаться им стать.

— Но ведь ты выступишь в поход не сразу, — продолжила Ротруда. — Прежде чем поднять восстание, необходимо все обдумать и как следует подготовиться, верно? Свергнуть тирана — непростое дело. Изменятся ли наши отношения до тех пор, пока вы не покинете Калаврию?

— Решать тебе, — ответил Маниакис. — Если ты не захочешь иметь со мной дела теперь, когда узнала, что я собираюсь выступить против Генесия… — Эта фраза, конечно же, звучала куда лучше, чем: «Теперь, когда ты узнала, что я вскоре собираюсь покинуть тебя». — Мне не в чем тебя упрекнуть.

Произнося эти слова, он чуть было не почувствовал себя образцом добродетели, хотя одновременно у него мелькнула мысль о том, какое великое множество женщин готово в любой момент разделить любовное ложе с Автократором: некоторые просто потому, что их привлекает ореол власти, а большинство — в надежде извлечь из этого какую-либо выгоду.

— Пожалуй, придется подправить шов на левом рукаве, — заметила Ротруда, окинув критическим взглядом свое платье.

Но поскольку шить, как и читать, куда удобнее при свете дня, она даже не подумала искать нитку с иголкой, а просто стянула платье через голову. Какое-то время она стояла в одних льняных шароварах, потом выскользнула и из них. Отшвырнув ногой одежду, она сладко потянулась, вызывающе глядя на Маниакиса.

Ее тело, более плотное, чем у большинства видессийских женщин, было великолепно — на свой манер. В тех местах, куда никогда не попадали лучи солнца, кожа была настолько белой и нежной, что, казалось, светилась изнутри. Хотя Ротруда кормила Таларикия грудью почти до двух лет, соски оставались нежно-розовыми, лишь чуть темнее, чем полные, тяжелые, но упругие груди. Золотистый треугольник внизу живота чудесно гармонировал с длинными волосами, свободно ниспадавшими с плеч.

Стоило Маниакису окинуть взглядом это прекрасное тело, как во рту у него пересохло. Он в мгновение ока избавился от верхнего платья, даже не заметив, как оно жалобно затрещало и в нескольких местах лопнуло по швам. Нижние шаровары никак не снимались; только тут до него дошло, что он забыл сбросить сандалии. Он содрал их с ног, не обратив внимания на отлетевшие застежки, и отшвырнул прочь. Сандалии ударились в стену, за которой мирно спал Таларикий, что, конечно, было глупо: так недолго и разбудить малыша. К счастью, все обошлось.

Дальнейшее скорее напоминало настоящее сражение, чем любовные игры. В порыве желания Ротруда до крови искусала плечи Маниакиса, в то время как его нетерпеливые руки блуждали по ее телу, сжимая и стискивая в самых укромных местах податливую плоть. Губы обоих набухли от страстных поцелуев.

Наконец, когда оба воспламенились почти до беспамятства, Ротруда оседлала Маниакиса. В тот момент, когда она резко опустилась вниз и он глубоко проник в нее, Ротруда застонала так, будто ее пронзила настоящая пика, а не мужское копье из плоти и крови. Затем она начала двигаться; сначала медленно, потом все быстрее и быстрее… Но вот на ее лице появилось торжествующее выражение.

— Нет, ты не забудешь меня, — обжигая его своим дыханием, прерывисто прошептала она. — Никогда! А-аа-ахх!

На мгновение даже сквозь подступивший экстатический спазм Маниакис ощутил смутную тревогу и спросил себя, не пытается ли Ротруда приворожить его навсегда. Хотя магия Халогаланда сильно отличалась от магии Видессии, в этой северной стране имелись могущественные колдуны и ведьмы, а в колдовстве, как и в большинстве других дел, важен не способ, а результат. Но эти мысли сразу ушли, едва Ротруда наклонилась, чтобы поцеловать его. Ее нежные груди коснулись курчавых густых волос на груди Маниакиса. Его руки сами собой обвили ее талию. Да, все женщины умеют колдовать… И для этого им совсем не нужны заклинания.

Их губы снова встретились. Ротруда застонала и тягуче содрогнулась, а когда вслед за ней содрогнулся Маниакис, она испустила гортанный крик и обессиленно затихла. Хотя в спальне царила прохлада — даже лето в Каставале бывало нежарким, а по ночам на остров обычно опускался холодный туман, — оба покрылись обильным любовным потом.

— Да. Я никогда не забуду тебя. — Маниакис нежно скользнул рукой по изгибу прекрасной спины своей подруги. — Но сейчас мне тяжело оттого, что ты лежишь сверху. — Он вдруг засмеялся. — Как часто мне приходилось слышать от тебя те же слова!

— Верно, — улыбнулась Ротруда и чуть приподнялась, опираясь на локти. Ее волосы рассыпались, почти скрыв лицо, но сквозь золотистые пряди Маниакис все же разглядел устремленные на него внимательные, изучающие глаза. — Да, ты настоящий воин, — констатировала она наконец. То была высшая оценка, которой женщина Халогаланда могла наградить мужчину.

— Но на поле брани одна из сторон терпит поражение, — сказал Маниакис, — а в нашей с тобой битве мы оба победители.

— И опять ты прав, — согласилась она, сладко потянувшись. Ее рука легко пробежалась по груди Маниакиса, пальцы начали теребить его сосок точно так же, как незадолго до того делал он сам. Потом рука скользнула вниз… — Пока не наступит время расставания, — прошептала Ротруда, — я буду ненасытной и возьму от тебя все, что ты сможешь мне дать.

— Только вряд ли я снова смогу дать тебе это так быстро, — прошептал он в ответ.

Когда у Маниакиса едва начала борода пробиваться, он был неутомим, как горный козел. Он и теперь гордился своими возможностями, но тридцать лет — не семнадцать, сколько ни пытайся доказать обратное, а потому приходилось гораздо дольше ждать, пока его копье не восстановит утраченную в схватке твердость и упругость.

Все же, с помощью Ротруды, это произошло довольно быстро. Их вторая схватка оказалась почти такой же яростной, как первая… Когда все кончилось, оба совершенно изнемогли, даже дышали с трудом. Маниакис мельком спросил себя, сможет ли он с такой же страстью предаваться любовным утехам с той, которая станет его женой там, в Видессе. Если, конечно, все пойдет как надо и удастся-таки свергнуть Генесия с трона.

Но эти размышления были недолгими. Сон свалил его почти мгновенно; у него даже не хватило сил поднять голову и задуть ночник.

* * *

Оба Маниакиса, Симватий и Регорий шли вдоль берега, к северу от гавани. Младший Маниакис, обернувшись, бросил взгляд на возвышающуюся над городом резиденцию губернатора. Они отошли уже слишком далеко, чтобы можно было разглядеть на стенах крепости людей, но он знал, что сановники находятся там и смотрят им вслед.

Симватий тоже оглянулся через плечо, но взгляд его был мимолетным. Он сделал резкий пренебрежительный жест:

— Сборище проходимцев. Теперь все дальнейшее — уже наше семейное дело, а они так и норовят сунуть свои длинные носы в каждую щель. Вон уставились, клювом щелкают. Тьфу!

— Клювом щелкают, это точно, — засмеялся старший Маниакис, погладив свой большущий нос. — И носы суют. Беда в том, что они всю жизнь прожили в Видессе. Они думают, это дает им право распоряжаться другими в любом уголке империи, хотя среди них нет ни одного мало-мальски стоящего воина, способного командовать. Боюсь, мы не можем рассчитывать на серьезную помощь с их стороны.

— Но они нам уже помогли, — возразил отцу младший Маниакис. — Ведь если даже те сановники, которых назначил сам Генесий, его так ненавидят, то Видесс сам упадет нам в руки, словно перезревший апельсин. — Младший Маниакис вздохнул. Он соскучился по апельсинам: летом на Калаврии слишком холодно, и апельсиновые деревья здесь не росли.

— Ну а коли апельсин не захочет падать с дерева сам, уж мы его сумеем срезать. — Регорий обнажил меч и воинственно рассек им воздух.

— Если вы полагаете, что нам предстоит простое дело, тогда мы заранее обречены на поражение, — осуждающе сказал старший Маниакис. — Как по-вашему, сколько смельчаков, поднимая восстание, твердо верили, что столица окажется у их ног? — Губернатор растопырил пальцы на обеих руках, сжал их в кулаки, снова растопырил, снова сжал, опять и опять повторяя этот жест… — А скольких мятежников из этого сонма ждала удача? — Он поднял сжатую в кулак руку. — Не повезло никому! Всякий раз, когда Автократор терял свой трон, это происходило в результате предательства в самой столице!

— А как же Ликиний? — спросил Регорий. — Ведь Генесию удалось взять Видесс приступом!

— Только потому, что Ликиния не стала защищать его собственная армия, — ответил старший Маниакис. — Я рассматриваю это как все то же предательство изнутри.

— Судя по рассказам, Генесия в армии сейчас ненавидят еще больше, чем предыдущего Автократора, ненавидят даже его собственные ставленники, — заметил младший Маниакис. Регорий согласно кивнул и снова энергично взмахнул мечом. Парню явно не терпелось поскорей встретиться с врагом.

— Да. Но не все, — сказал старший Маниакис. — Если бы Генесия ненавидели все или почти все, на Столпе сейчас красовалась бы его голова, а не головы его соперников. — Губернатор похлопал сына по плечу:

— И мне очень не хотелось бы увидеть там твою голову, малыш. Восстание против Генесия не из тех начинаний, которые можно отменить, если нам вдруг не понравится, как идут дела. Второй попытки у нас не будет.

Младший Маниакис кивнул. В свои годы он уже успел принять участие во многих сражениях и имел достаточный жизненный опыт, а потому отдавал себе отчет, что события далеко не всегда разворачиваются так, как хотелось бы. Бывает, делаешь все возможное, чтобы избежать неудачи, но она все равно оказывается неотвратимой. Несмотря ни на что.

— Наша победа — или поражение — зависит от поведения капитанов флота, стоящего в гаванях Ключа, — сказал Симватий.

Особых пояснений не требовалось. Остров Ключ, находящийся к юго-востоку от Видесса, действительно часто оказывался именно тем магическим ключом, один поворот которого решал судьбу столицы. Базировавшийся там флот по своей мощи уступал лишь флоту, стоявшему в гаванях самого Видесса. Имея этот флот на своей стороне, мятежники получали неплохие шансы на успех. Без него…

— Ты прав, — сказал старший Маниакис брату. — Но твоя правота очень меня беспокоит. У меня — у всех членов нашей семьи — обширные связи в армии. Хотя мы их давно не использовали, они никуда не делись, эти связи. Но мало кто из васпураканцев служит на флоте. У главного друнгария и его капитанов нет особых причин поддержать наше выступление.

— А разве у них есть особые причины поддерживать такую грязную скотину, как Генесий? — спросил Регорий.

— Генесий стал мерзавцем не сегодня и не вчера, — ответил старший Маниакис. — Он не просто грязная тварь, но грязная тварь, уже довольно долго сидящая на троне.

— Может, у кого-нибудь из наших… м-м-м… гостей, ожидающих сейчас в резиденции, — сказал младший Маниакис, — есть родственники, имеющие влияние на флоте? Надо бы разузнать.

— Хорошая мысль, — согласился его отец. — Обязательно разузнаем. Но прежде всего надо собрать здесь, на Калаврии, корабли и всех людей, способных носить оружие. Они составят ядро наших будущих сил. Кораблей, чтобы доставить воинов и лошадей на материк, у нас хватит. Кроме того, небольшую часть флота придется оставить здесь. Небольшую, но достаточную для того, чтобы отбивать рейды пиратов, иногда проникающих в эти воды.

— Думаю, придется плыть прямиком в Опсикион, — сказал Симватий. — Оттуда на запад до самого Видесса идет отличная дорога, по которой пехота сумеет быстро добраться до столицы. Если мы высадим людей в Опсикионе, они смогут появиться под стенами Видесса одновременно с флотом. Тогда мы атакуем столицу сразу и с суши, и с моря.

— Ну что, видите теперь, насколько полезным оказался семейный совет? — спросил старший Маниакис. — Кажется, нам удалось найти единственный способ взять Видесс, если такое вообще возможно. Наши силы должны нанести удар со всех сторон одновременно. В таком случае мы сразу лишаем обороняющихся возможности маневра. Они не смогут защитить все направления! И нам останется лишь молить бога, чтобы колдуны, служащие Генесию, сбежали от него подобно находящимся здесь сановникам. А иначе, стоит нам застрять под городскими стенами, и против нас будет обращена самая могущественная черная магия. Это так же верно, как то, что Генесию на роду написано провалиться прямиком в ледяную преисподнюю Скотоса!

— Полагаю, ты возьмешь на себя командование флотом, — сказал Регорий, взглянув на младшего Маниакиса. — Ведь именно флот станет нашей основной ударной силой. Скорее всего, он окажется под стенами города раньше, чем это смогут сделать наземные войска. Послушай, поручи мне командовать пехотой и кавалерией, а? Я поведу их из Опсикиона на запад так быстро, как смогу. Думаю, если на то будет воля Фоса, мне даже удастся увеличить наши наземные силы за счет гарнизонов, расположенных вдоль дороги из Опсикиона в Видесс.

Симватий слегка кашлянул, привлекая к себе внимание.

— Вообще-то я думал взять командование наземными войсками на себя, — сказал он. На лице Регория появилось растерянное выражение. — Но может быть, ты прав, — кашлянув еще раз, поспешил успокоить его отец. — Наверно, я уже слишком стар и толст для такого дела. — Он звучно похлопал себя по пузу. — Ты справишься лучше. Бери все в свои руки, сынок!

Издав восторженный возглас, Регорий подпрыгнул, как мальчишка. Старший Маниакис обнял брата за плечи:

— Ты читаешь мои мысли, Симватий! Уж лучше пусть власть сразу достанется молодым. Ведь иначе они могут возненавидеть нас с тобой, начнут считать дни и часы, оставшиеся до нашей смерти. Разве годится править империей, зная, что сыновья ждут не дождутся, когда наши глаза закатятся под лоб и мы с тобой один за другим попадаем с трона. Но куда хуже другое. Нам придется постоянно быть настороже, подозревая мальчиков в том, что они способны помочь нашим бедным старым глазам закатиться!

— Мы никогда не смогли бы даже помыслить о таком! — возмущенно выкрикнул младший Маниакис. Регорий энергично кивнул, поддерживая его.

— Тебе легко говорить, — спокойно возразил губернатор. — Сейчас. Но уверен ли ты, что будешь думать так же спустя долгие, может быть, очень долгие годы? Предположим, на трон сяду я. Предположим, мне суждено прожить лет пятнадцать или того больше. Скажем, до восьмидесяти. Как тебе известно, здоровье у меня крепкое, а потому такое вполне может случиться. — Губернатор издал хрипловатый смешок. — Тебе ведь тогда будет уже за пятьдесят, сынок. Сможешь ли ты так терпеливо дожидаться своей очереди? Предположим также, что я найду в столице какую-нибудь симпатичную малышку, а у нее вдруг появится ребенок — еще один мой законный сын. К пятнадцати-семнадцати годам у него уже начнет пробиваться борода. Не начнешь ли ты спрашивать себя тогда, кому из моих сыновей я пожелаю оставить трон? Отвечай! Но только честно!

Младший Маниакис беспомощно переглянулся с Регорием. Никому из них не хотелось сейчас встречаться глазами со старшим Маниакисом. Обоих молодых людей неприятно поразило то, что они увидали, заглянув в тайники своей души. Губернатор оказался прав — выкрикивая искренние слова протеста, младший Маниакис проявил скорее горячность, нежели дальновидность.

Старший Маниакис снова расхохотался. На сей раз он смеялся от души, громко и долго.

— Вот почему, — слегка успокоившись, сказал он, — мы с Симватием пока останемся на острове, снабдив вас советами на все случаи жизни, и предоставим вам самим выполнять всю ту грязную работу, которую придется проделать, прежде чем Генесий падет с трона империи.

— Как ты думаешь, сколько кораблей и людей мы сумеем набрать здесь, на Калаврии? — спросил младший Маниакис. Подобно своему отцу он предпочитал сменить тему разговора, когда ему случалось сдавать позиции в споре.

— Точного ответа прямо сейчас дать не могу, — ответил губернатор, — пока не просмотрю нужные записи. Если же тебя интересует мое мнение, то у нас достаточно сил, чтобы начать дело, но явно недостаточно, чтобы успешно довести его до конца. Если большинство высших чинов в армии и на флоте предпочтет видеть на троне империи не тебя, а Генесия, тогда ты конченый человек. Живой труп. Тогда мы все покойники.

— Но если они вдруг решат поддержать Генесия, империя обречена, — заметил младший Маниакис.

— Из чего никак не следует, что подобное невозможно, — отпарировал старший. — Да, если бы люди то и дело не принимали самые идиотские решения, окружающий мир был бы сейчас совсем иным. Возможно, гораздо более совершенным. Но ведь Скотос влияет на наше поведение ничуть не меньше, чем Фос! Иногда я даже спрашиваю себя: а на чем, собственно, основана наша уверенность в окончательной победе Фоса? — Губернатор выставил руки ладонями вперед, словно парируя возможные возражения родичей. — Ладно, ладно. Сожалею, что вообще об этом заговорил. Не надо уподобляться свихнувшимся на теологии догматикам-видессийцам, не то наш спор затянется до бесконечности и мы никогда не вернемся в резиденцию.

— Не берусь судить, способны ли свалять дурака генералы и капитаны Видессии, — вставил свое слово Регорий, — зато наверняка знаю двоих, кого дураками никак не назовешь. Это Сабрац, Царь Царей, и его зять, главнокомандующий макуранской армии Абивард.

— Ты прав, — хором подтвердили Маниакисы, а губернатор добавил:

— Надо возблагодарить бесконечно мудрого Ликиния за то, что мы с сыном помогли Шарбаразу вернуть трон Макурана, а Абиварду предоставили возможность проявить во всем блеске его выдающиеся способности. Обращенные ныне против нашей империи, как я должен с сожалением заметить.

— Да, уж кого-кого, а этих двоих дураками никак не назовешь, — повторил младший Маниакис слова двоюродного брата. — Отсюда следует один очевидный вывод: если мы не хотим, чтобы они завоевали наши западные земли, а может быть, и всю Видессийскую империю, придется доказать на деле, что мы не глупее их!

Глава 2

Лиция быстрыми шагами пересекла внутренний двор. Она уже готова была войти в одну из дверей, как вдруг резко повернула и направилась обратно. Подойдя вплотную к Маниакису, она выпалила:

— Как бы мне хотелось отправиться с тобой!

— Я тоже этого хочу, — ответил он, ласково взяв ее руки в свои. — Мне будет очень тебя недоставать. Ведь мы стали друзьями не только потому, что последние шесть лет были неразлучны, верно?

— А знаешь ли ты, что я страшно завидую своему брату? — Линия порывисто обняла Маниакиса. — И я беспокоюсь за тебя больше, чем можно выразить словами. Это ты понимаешь?

— Все будет в полном порядке, — успокаивающе проговорил он. — Наши шансы на победу очень велики, иначе мы не стали бы и пытаться.

Пока Маниакис говорил, какая-то независимая часть сознания вдруг подсказала ему, что чувства, испытываемые им к Лиции, пожалуй, не настолько братские и целомудренные, как ему хотелось бы. Да и хотелось ли? Ведь сейчас он сжимал в своих объятиях женщину, уж в этом-то сомневаться не приходилось.

Глаза Лиции вдруг слегка расширились. Может быть, его руки стиснули ее стан чуть сильнее обычного? Вроде бы нет. Может быть, Лиция сама испытывала те же чувства, что и Маниакис? Он не знал. А спросить не осмелился. Но если да, то испытала ли она эти чувства впервые? Ну да ладно, что толку гадать!

— Пусть великий Фос поможет тебе осуществить все твои желания! — сказала Лиция слабым, дрожащим голосом. — Пусть пребывает в добром здравии твоя нареченная в далеком Видессе. И пусть вам будет дано прожить вместе длинную череду счастливых лет! — Она высвободилась из объятий Маниакиса и быстро очертила указательным пальцем круг, магический знак солнца, у своей левой груди. Маниакис торжественно повторил ее жест:

— Да будет так! — Потом, старательно изобразив на лице озабоченность, добавил:

— Пора. Если я немедленно не отправлюсь в гавань, флот может отплыть без меня. — Он натянуто засмеялся, давая понять, что шутит. Его отец-губернатор приказал подвергнуть бомбардировке жидким огнем любое судно, которое предпримет попытку покинуть порт раньше других.

Лиция лишь кивнула в ответ и отвернулась. Если она плачет, подумал Маниакис, я не хочу этого видеть. Он повернулся и пошел через внутренний двор, направляясь к выходу из крепости.

С Ротрудой и Таларикием он уже попрощался раньше. Но совсем не удивился, увидев обоих ожидающими его у выхода. Маниакис испытывал к сыну глубочайшую привязанность. Он подхватил малыша на руки, поцеловал его, крепко прижал к груди, а потом снова осторожно поставил на землю, после чего заключил в объятия Ротруду и расцеловал ее — может быть, в последний раз. Таларикий крепко обхватил своих родителей за ноги. Если предстояли новые объятия, малыш желал в них участвовать.

— Будь отважен, — сказала Ротруда. — Всегда и везде. Будь отважен, и все опасности обойдут тебя стороной. Помни: тот, кто слишком много думает о собственной безопасности, теряет ее, не успев этого заметить. — Она говорила буднично, словно констатируя факт.

«Надо ли расценивать эти слова как предсказание?» — спросил себя Маниакис. Обычно магия Халогаланда бывала настолько простой и непритязательной, что видессийцы, привыкшие к несколько театральному, шумному колдовству, зачастую просто не замечали ее. Как бы то ни было, подумал Маниакис, я получил дельный совет. Так он и сказал Ротруде.

— Хотя сегодня ты оставляешь меня, чтобы отправиться к другой, — по-прежнему спокойно ответила она, — все же я желаю тебе только добра и не вынашиваю никаких мыслей о мщении.

Для женщины, в жилах которой текла горячая кровь халогаев, произнести такие слова было огромной уступкой. Не меньшей, чем для видессийца поступиться символом веры, Маниакис медленно склонил голову, давая понять, что по достоинству оценил сказанное.

— Мне будет очень недоставать тебя, — сказал он. Потом, взъерошив волосы Таларикия, такие же черные, как его собственные, и такие же прямые, как у Ротруды, добавил:

— Мне будет очень недоставать вас обоих. Но все же я должен идти.

Ротруда кивнула; ее лицо оставалось совершенно спокойным. Женщины Халогаланда, как и мужчины этой северной страны, самым страшным позором считали слезы на людях. Если она заплачет, то лишь потом, после того как Маниакис покинет дворец. И о ее слезах будет знать только ее подушка.

Двери резиденции бесшумно закрылись за Маниакисом. Что ж, вместе с ними закрылась первая книга его жизни. А с первыми шагами вниз, по дороге к гавани, перед ним начал разворачиваться свиток папируса новой, совершенно иной книги.

В гавани не было свободного пятачка. Почти все военные корабли, какими только могла похвастать Калаврия, теснились у причалов. В северных бухтах осталось всего несколько судов, необходимых для защиты острова от пиратских рейдов морских разбойников из Хатриша, Татагуша, Агдера и даже из далекого Халогаланда. В нынешних условиях, когда само дальнейшее существование Видессийской империи стояло под вопросом, Калаврия должна была суметь постоять за себя.

Рыбацкие суда, обычно стоявшие на якорях в гавани Каставалы, теперь были вынуждены покинуть ее, освободив место военным кораблям. Большая часть этих суденышек сейчас промышляла в море, пытаясь наловить достаточно рыбы, чтобы прокормить не только население Каставалы, но и множество солдат и матросов, прибывших в город за последние недели. Когда вечером рыбацкие суда вернутся, из-за недостатка места в порту их придется вытащить на берег. Стоит разыграться серьезному шторму, и в Каставале разразится голод, а Генесию больше не придется опасаться угрозы с востока империи.

Маниакис шел вниз, по дороге от губернаторской резиденции к гавани. Подумать только, всего несколько недель назад они с Регорием спешили той же дорогой, чтобы узнать, какие новости доставило на Калаврию большое торговое судно. Ни один из них тогда даже предположить не мог, что именно эти новости заставят их очертя голову окунуться в стихию того самого восстания, которое старший Маниакис незадолго перед тем решительно назвал заранее обреченным на провал.

Горожане то и дело останавливались, чтобы поглазеть на младшего Маниакиса, быстро шагавшего по улочкам Каставалы. За долгие годы он привык к подобному вниманию — людей всегда интересовало, чем занимается сын губернатора. Но теперь он уже не был просто сыном губернатора…

— Слава тебе, Маниакис Автократор, победитель! — раздался чей-то возглас.

Он поднял руку в ответном приветствии. Громкие крики со всех сторон повторялись снова и снова, хотя любому было ясно, что подобные знаки почтения пока преждевременны. Лишь после того, как экуменический патриарх совершит обряд помазания и коронации в Высоком храме столицы, Маниакис получит формальное право носить титул Автократора империи. Но наивный энтузиазм доброжелателей трогал его очень мало. Ведь если он не сумеет в самом скором времени действительно стать Автократором, ему придется умереть. Вот и все. Другого выбора у него уже не было.

Толпы матросов, наполнявшие улицы Каставалы с тех пор, как Маниакисы созвали их сюда со всей Калаврии, исчезли. Сейчас все моряки находились на своих кораблях. Что ж, если ветер будет благоприятным, флот поднимет паруса уже сегодня после полудня. Если нет… Даже отплытие может оказаться нелегким делом. Маниакис допускал такую возможность. Всегда следует рассчитывать на самое худшее, подумал он, и тогда никакие случайности не застанут тебя врасплох.

Копье с черепом Хосия — грозное предупреждение врагам Генесия, — больше пяти лет мозолившее всем глаза у входа на главный пирс, наконец исчезло оттуда.

Маниакис приказал перенести его на борт своего флагмана. Прежде мало кто питал теплые чувства к клану Ликиния, но все познается в сравнении. Особенно когда приходится сравнивать с таким кровавым тираном, как Генесий. А потому, чтобы привлечь как можно больше сторонников, было просто необходимо объявить своей целью отмщение за павшую династию. «Проклятый Шарбараз», — раздраженно пнув комок грязи, подумал Маниакис. Царь Царей тоже на всех углах трубил о том, что его единственная цель — отмщение за Ликиния. Это действовало. Даже Маниакис, знавший больше других, иногда спрашивал себя, не может ли каким-то чудом тот рядившийся в императорскую тогу видессиец, которого Шарбараз таскал повсюду в своей свите, не может ли он и в самом деле оказаться Хосием, сыном Ликиния. Но если раньше Маниакис втайне склонялся к тому, чтобы признать самозванца, — просто в качестве средства, способного избавить Видессию от Генесия, — то теперь, хвала Фосу, подобный отвратительный выбор перед ним больше не стоял.

Маниакис переименовал самый мощный корабль своего флота. Новое имя флагмана было «Возрождающий» — явный намек на то, что вместе с ним в Видессию придут надежды на лучшее будущее. Среди судов, стоящих в гаванях Ключа, «Возрождающий» показался бы кораблем среднего размера, а в имперском флоте столицы место нового флагмана оказалось бы еще более скромным. А потому Маниакис и его родичи отдавали себе отчет в том, что если военный флот империи не захочет примкнуть к поднятому ими восстанию, то мятеж будет быстро и легко подавлен.

Усилием воли Маниакис запретил себе даже думать о возможности поражения. Отвечая на приветствия, он твердым шагом подошел к месту, где был ошвартован «Возрождающий». На причале, неподалеку от флагмана, уже находился иерарх Каставалы, облаченный в роскошную, шитую золотом мантию с голубым кружком, знаком Фоса-солнца, на левой стороне груди. Он возносил молитву благому и премудрому Господу, прося провести флагман невредимым сквозь все предстоящие сражения. За спиной иерарха два клерика низшего ранга в простых серых рясах размахивали кадилами, из которых курился дымок, напоенный сладким ароматом корицы и острым, горьковатым запахом мирта.

— Добрый день, святой отец, — сказал Маниакис, поклонившись иерарху.

— Воистину добрый, величайший, — ответил тот.

Духовный пастырь Каставалы был иссохшим человеком весьма преклонных лет. Звали его Грегорий. Блестящий, наголо обритый череп довершал сходство высокочтимого Грегория со скелетом. Слова иерарха приличествовали ситуации, но тон оставлял желать лучшего. Как и пристальный, полный скрытого подозрения взгляд, коим святой отец одарил будущего Автократора.

Маниакис вздохнул. Старец не впервые бросал на него такие взгляды. Иерарх питал справедливые сомнения насчет его правоверности. Было общеизвестно, что старший Маниакис в своем поклонении Фосу следовал догме васпураканского учения, согласно которой первым человеком, созданным благим и премудрым Господом, был Васпур, а потому все произошедшие от него васпураканцы являлись князьями по праву рождения.

С точки зрения видессийцев, подобное учение было ересью. Хотя младший Маниакис родился в семье, где вера его предков не подвергалась сомнению, он рос среди видессийцев, столь же истово отвергавших эту догму, сколь свято верил в нее его отец. Но одно младший Маниакис знал наверняка: если уж он вознамерился натянуть алые сапоги Автократора и править видессийцами, ему придется ублажать не одного только экуменического патриарха, но и всех, кто принадлежит к той же конфессии. Он просто не мог позволить, чтобы у сторонников Генесия появилась возможность вопить на всех углах, что Маниакис еретик.

Он простер руки к солнцу и проговорил нараспев:

— Будь благословен, Фос, владыка благой и премудрый, милостью твоей заступник наш, пекущийся во благовремении, да разрешится великое искушение жизни нам во благодать.

Вслед за ним слова символа веры повторил Грегорий, потом два клерика, а затем все остальные. Это вовсе не помешало иерарху вновь бросить на Маниакиса взгляд, исполненный подозрения: ведь васпураканцы читали символ веры точно так же, как и правоверные видессийцы.

Но по-видимому, иерарх, хотя и неохотно, все же пришел к выводу, что сейчас не время обсуждать возможные разногласия. Старец вновь простер руки к солнцу:

— Да не оставит своими милостями Господь наш, благой и премудрый, тебя и всех тех, кто ныне отправляется с тобой в море! Да увенчается поход ваш великой победой! Да поможет вам Фос вернуть Видессии великую славу, которой она так долго была лишена! Да будет так!

— Да будет так! — эхом отозвался Маниакис. — Благодарю тебя, святой отец!

Что ж. Даже такой непреклонный в вопросах веры прелат, как Грегорий, предпочел не нырять на дно помыслов и убеждений Маниакиса — по той простой причине, что правоверный до мозга костей Генесий был скор на расправу не только с теми, кто придерживался иных религиозных взглядов, но и со своими единоверцами.

Маниакис поднялся по трапу на палубу «Возрождающего». Матросы и их командиры встретили его громкими приветственными возгласами, к которым не замедлили присоединиться стоящие там же Курикий и Трифиллий. Следуя совету отца, Маниакис распределил столичных сановников по разным кораблям, сообщив ноблям, что не хотел бы потерять их всех сразу в случае катастрофы. Доля правды в этом имелась. Но куда более важной причиной было то, что он желал избежать возможных интриг.

Но вот к нему приблизился трубач с длинным бронзовым горном в руках и остановился рядом, ожидая знака. Окинув гавань взглядом, Маниакис убедился, что все корабли готовы к отплытию, и кивнул трубачу. Тот глубоко вдохнул и поднес горн к губам; его щеки надулись, словно воздушный мешок на горле лягушки, изготовившейся к своему концерту. Сигнал, сыгранный им на едином дыхании, означал: «Мы начинаем!»

Матросы, убрав швартовы, попрыгали на палубы кораблей. Командиры гребцов прокричали команду своим людям. Гребцы, мощные мужчины с квадратными плечами и огромными загрубевшими ладонями, привстали со своих скамей, сделали первый гребок и опустились обратно. Привстали, сделали следующий гребок, опустились. Привстали… Их просторные штаны сзади были обшиты кожей — материя протерлась бы насквозь за каких-нибудь полдня.

«Возрождающий» начал отходить от пристани. Корабль слегка покачивало на легкой волне. Со времени переезда на Калаврию Маниакису почти не случалось выходить в море. Качающаяся под ногами палуба заставляла его ощущать себя не в своей тарелке. К горлу подступила тошнота, как случается на суше во время подземных толчков. Но землетрясения обычно длятся недолго, а палуба будет ходить под ногами много дней… Маниакис вспомнил способ, облегчавший ему жизнь в те дни, когда его семейство, отправленное Ликинием в почетную ссылку, плыло на Калаврию. Он представил себе, что едет верхом на мерно шагающей лошади. Это помогало тогда, помогло и сейчас: готовый взбунтоваться желудок утихомирился.

Едва «Возрождающий» отошел от пирса на дальность полета стрелы, как один из матросов стремительно бросился к фальшборту и повис на нем, высунув голову далеко за ограждение. Приятели принялись потешаться над беднягой. Маниакис подумал было, что тот слишком занят своим делом, чтобы заметить эти насмешки. Но нет. Закончив, матрос присоединился к товарищам, сказав с достоинством:

— Ну вот, дело сделано. Теперь я в полном порядке до самого конца плавания. Если на то будет воля Фоса.

Чтобы легче было поддерживать ритм, гребцы хриплыми голосами затянули песню. Маниакис прислушался, узнал слова и невольно ухмыльнулся. Пехотинцы пели песенку про маленькую птичку с большим желтым клювом, когда маршировали; матросы — когда гребли. Интересно, подумал он, неужели счетоводы поют то же самое, пытаясь свести свои счета с точностью до последнего медяка?

У каждого исполнителя этой песенки имелся свой вариант. Морскую версию Маниакис слышал впервые. Птичка, по милости гребцов, лихо выкидывала одну весьма соленую шутку за другой.

Но, взглянув на Курикия, он решил, что счетоводы все же вряд ли поют про птичку, марая перьями пергамент. Хранителя имперской сокровищницы просто невозможно было представить себе напевающим что-либо подобное. Разве что под угрозой смертной казни. Даже смуглая кожа не могла скрыть, что лицо Курикия сделалось совершенно зеленым. Почти как у того моряка, которого стошнило за борт, когда «Возрождающий» покидал место стоянки в порту.

— Сегодня почти все наши люди в прекрасном расположении духа, не так ли, высокочтимый Курикий? — спросил Маниакис, подойдя поближе к казначею.

— О да, величайший, — ответил тот настолько бодро, насколько смог. Курикий был маленьким тщедушным человечком, и громкие непристойные куплеты потрясали беднягу не только в переносном, но и в самом прямом смысле. — О да. Большинство из них воодушевлены до крайности!

Жалкая попытка казначея продемонстрировать энтузиазм заставила Маниакиса устыдиться, что он поддразнил будущего тестя. Он отвернулся и посмотрел на корму флагмана. Налетевший порыв ветра распушил его бороду, отбросил пряди волос со лба. Вздохнув, Маниакис сказал:

— Если придется бороться со встречным ветром до самого Опсикиона, то их воодушевление быстро иссякнет. Долгий переход под веслами на таком корабле в открытом море — тяжелая штука.

— А разве такое вообще возможно? — В голосе Курикия прозвучала озабоченность.

— О да, — невольно передразнив его, ответил Маниакис. — Даже… — Он замолчал.

«Даже такому неопытному моряку, как я, это хорошо известно». Так должен был прозвучать остаток фразы. Курикий порывисто вздохнул, стараясь скрыть вспыхнувшее раздражение. Конечно, казначей не силен в мореплавании, но восстановить проглоченные будущим зятем слова для опытного царедворца не составило никакого труда. Недовольный своей промашкой, Маниакис насупился, отвернулся и стал смотреть, как постепенно исчезают вдали берега Калаврии.

Город и порт уже пропали из вида, но еще можно было различить очертания резиденции на холме над Каставалой. «Интересно, отчего так?» — лениво шевельнулась мысль в голове Маниакиса. Маги из Чародейской коллегии Видесса наверняка знают ответ. Если он возьмет столицу, надо бы не забыть задать им этот вопрос. Нет, встряхнувшись, поправил он себя. Не если, а когда. Когда.

* * *

Паруса над головой Маниакиса полоскались и громко хлопали под порывами свежего бриза. Ветер, сменивший направление с западного на южное, наконец позволил калаврийскому флоту идти галсами. Но сейчас Маниакис не обращал никакого внимания на издаваемые парусами звуки. Теперь его интересовало только одно: темно-зеленая линия, отделявшая на западе небо от моря.

То были холмы над Опсикионом.

Как раньше постепенно исчезала за горизонтом Калаврия, так теперь из-за него постепенно поднимался материк. Вскоре стали заметны далекие отблески солнечных лучей, отражавшихся от позолоченных куполов храмов Опсикиона. По таким вспышкам любой моряк издалека узнавал, что корабль приближается к одному из городов Видессийской империи.

Если сравнивать с Видессом, Опсикион выглядел довольно невзрачно. Но по сравнению с Каставалой он казался блестящей столицей. В отличие от Каставалы, вокруг него поднимались внушительные, почти неприступные каменные стены. Лет полтораста назад, когда несметные полчища диких кочевников Хамора выплеснулись из бескрайних Пардрайянских степей и принялись опустошать восточные земли империи, их орды проникали далеко на юг. С тех самых пор вокруг видессийских городов начали возводить такие стены.

Ныне хаморы разделились на три части, каждая из которых образовала некое подобие государства. Хатриш, находившийся ближе всего к Опсикиону, полностью подпал под влияние Видессии; Татагуш не имел с империей общих границ; Кубрат лежал на севере, между рекой Астрис и Видесским морем. Кубраты, какими бы дикарями они ни казались цивилизованному человеку, были великолепными воинами и кочевали в степях, лежащих в тревожной близости от столицы империи, города Видесса.

Маниакис издали заметил, что в порту Опсикиона поднялась суматоха. Наверно, дозорные со сторожевых башен заметили приближающийся флот. Хотя на всех калаврийских кораблях были подняты видессийские флаги с золотым кругом солнца на голубом полотнище, ему и в голову не пришло упрекнуть защитников Опсикиона за поднятую тревогу. Во-первых, такие флаги могли поднять пиратские корабли, чтобы под их прикрытием безнаказанно приблизиться к городу. Во-вторых, в нынешнее смутное время даже корабль под видессийским флагом запросто мог оказаться вражеским. Собственно, так оно и было, если Опсикион сохранил верность Генесию.

«Возрождающим» командовал опытный капитан Фракс, человек средних лет с запоминающейся внешностью. Он рано поседел, а солнце и морские ветры, покрывшие его кожу густым темно-коричневым загаром, придали этой седине сверкающий оттенок полированного серебра. Приблизившись к Маниакису, он спросил:

— Величайший, не следует ли опустить мачту и приготовиться к сражению? И не передать ли такой же приказ на остальные корабли? — Будучи капитаном флагмана, Фракс являлся друнгарием всего флота Калаврии.

Маниакис ненадолго задумался, потом покачал головой.

— Не похоже, чтобы они собирались выставить против нас все свои силы, — сказал он, указывая в сторону гавани. Действительно, оттуда к «Возрождающему» направлялись два суденышка, ни одно из которых не шло ни в какое сравнение с калаврийским флагманом. — Пусть наши корабли подготовятся убрать паруса и спустить мачты, но вступают в бой только по приказу или если будет атакован флагман. Мы попробуем вступить в переговоры. Подними на носу «Возрождающего» белый щит, знак наших мирных намерений!

— Да, величайший. — Похоже, Фраксу не очень понравилось это распоряжение, но он повернулся и громко повторил его команде флагмана.

«Возрождающий» продолжал скользить вперед по серо-зеленой воде. Корабли из Опсикиона приближались удивительно быстро. С одного из них донесся ослабленный расстоянием окрик:

— Кто пожаловал в Опсикион во главе этого флота? И с какой целью?

Маниакис поспешил на нос корабля, встал рядом с белым щитом, сложил руки рупором у рта и крикнул в ответ:

— Сюда прибыл я, Маниакис, сын Маниакиса, Автократор Видессии! Моя цель — сбросить Генесия, эту кровожадную гнусную тварь, с трона империи, залитого кровью невинно убиенных! — Ну вот. Дело сделано. Если те, кто вершит делами в Опсикионе, еще не знали о восстании, поднятом на Калаврии, теперь они знают, подумал Маниакис и добавил:

— Кто говорит со мной?

Воцарившееся молчание длилось две долгие минуты. Затем на нос одного из корабликов вышел человек в сверкающей кольчуге.

— Я — Доменций, турмарх Опсикиона! — ответил он. Командир гарнизона, подумал Маниакис. Чтобы прибыть сюда так быстро, турмарх наверняка должен был уже ждать на берегу.

— Что скажешь, Доменций? — требовательно спросил он.

— Слава Маниакису Автократору, победителю! — громовым голосом крикнул в ответ турмарх. Команда его корабля подхватила этот клич. То же сделали люди на втором суденышке и команда «Возрождающего».

Маниакис испытал головокружительное, пьянящее чувство огромного облегчения. Сражение за Опсикион способно было погубить его даже при удачном исходе, ибо могло внушить вассалам Генесия мысль о его уязвимости. А такие мысли сродни дурным предзнаменованиям — они имеют обыкновение сбываться. С другой стороны, если все эти вассалы сами примкнут к восстанию против Генесия…

— Наш порт — твой порт; наш город — твой город, — сказал Доменций. — До нас доходили слухи, что такой день может настать, но мы не знали, насколько они правдивы. Благодарение Господу нашему, благому и премудрому, сегодня эти слухи подтвердились!

Маниакис всеми силами старался избежать распространения слухов. Но что делать. Наверно, рыбаки из Каставалы или из другого городка Калаврии, где он набирал корабли и людей для своего похода, повстречались в море с рыбаками из Опсикиона. Да разве могли они удержать рты на замке, имея возможность поделиться такими новостями! Но раз уж новости дошли сюда, они вполне могли дойти и до Видесса, до ушей Генесия.

— Будет ли эпаптэс города приветствовать нас столь же радушно, как ты, досточтимый Доменций? — спросил Маниакис.

В административной иерархии гражданские сановники стояли выше военных. Не в последнюю очередь — чтобы оставить провинциальным военачальникам как можно меньше возможностей поднять мятеж. Правда, в свое время Ликиний послал старшего Маниакиса, генерала, управлять Калаврией. Но Калаврия, с одной стороны, находилась очень далеко от центра империи, а с другой — постоянно подвергалась нападениям пиратов. Разделять власть на острове было опасно. К тому же в нормальных обстоятельствах Автократор не имел никаких оснований опасаться мятежа на Калаврии. Если бы Автократором оставался Ликиний или его сын Хосий, Маниакисы так и прожили бы на острове до конца своих дней.

— Старый Самосатий? — спросил Доменций. — Да он тоже здесь, на втором корабле. Чуть не лопнул от натуги, приветствуя тебя. Вон он стоит. — Турмарх показал рукой. Его судно подплыло настолько близко флагману, что Маниакис смог разглядеть, как лицо Доменция растянулось в ухмылке, напоминающей оскал акулы. — Кроме того, величайший, если старик вдруг вздумает дурить, я со своими парнями живо приведу его в чувство.

В спокойные времена командир гарнизона не мог бы вот так, мимоходом, бросить фразу о возможном смещении эпаптэса, градоправителя, назначенного самим императором. Но у гражданской войны свои правила. В мирное время Маниакиса шокировали бы подобные речи; теперь же они звучали для него сладостной музыкой.

— Великолепно, досточтимый Доменций, — ответил он, хотя понятия не имел, есть ли у турмарха титул. Да и какая разница? Если даже этот офицер не является ноблем, но хорошо проявит себя в грядущих сражениях, он получит титул, вот и все. — Мы собираемся высадить здесь пехоту и кавалерию, — продолжил Маниакис, — отсюда они двинутся на Видесс сушей, а флот, объединенный с флотилией Опсикиона, обогнет мыс и направится к Ключу.

Он хотел посмотреть, как капитан отреагирует на сказанное. Если тот лицемерит, то не уступит безропотно, позволив людям Маниакиса войти в Опсикион. Он либо внезапно решит дать бой, либо начнет придумывать всякие отговорки, затягивая ввод войск в город, либо предложит разбить лагерь за городскими стенами. Но Доменций сказал просто:

— Величайший, поступай, как тебе угодно. Против узурпатора все средства хороши, лишь бы они принесли удачу. Я вознес немало молитв, прося у благого и премудрого, чтобы против Генесия выступил достойный противник. Наконец мои молитвы услышаны. Стоит только пожелать, и не одна сотня солдат из Опсикиона почтет за честь присоединиться к тебе.

— Не ко мне лично, — ответил Маниакис. — Солдатами командует мой кузен Регорий, я же веду флот.

Доменций снова продемонстрировал свою акулью ухмылку:

— Кто бы мог подумать, что васпураканец согласится променять армию на флот! Но ты совершенно прав, величайший. Битва с узурпатором будет выиграна или проиграна именно на море.

— Я думаю точно так же, — сказал Маниакис и бросил взгляд в сторону второго суденышка. — Высокочтимый Самосатий! — крикнул он, снова сложив ладони рупором.

На носу суденышка появился человек с такой же седой бородой, как у старшего Маниакиса, но лысый как колено.

— Я слушаю, величайший, — отозвался он. — Чем могу служить? — Самосатий говорил с опаской и не очень разборчиво. Наверно, у него осталось совсем немного зубов.

— Предоставь в мое полное распоряжение город со всеми складами и закромами, — ответил Маниакис. — Теперь, назвав меня своим сувереном, ты не можешь мне в этом отказать.

Отказать Самосатий не мог, зато мог сильно помешать, и Маниакис отлично это понимал. Непокорный или даже пассивно сопротивляющийся эпаптэс был в состоянии доставить массу затруднений. Достаточно намека, и чиновники Опсикиона начнут самостоятельно чинить всяческие помехи в пополнении припасов, создавая сумятицу и неразбериху. А отделить злой умысел от неумышленных ошибок порой очень нелегко.

Но получилось иначе. Самосатия вдруг словно прорвало.

— Город и все, что в нем есть, у твоих ног! — воскликнул он что было сил. — Только переломи хребет Генесию! Пусть узурпатор провалится в ледяную преисподнюю! Может быть, настанет долгожданный миг, и голова этого чудовища, наполненная одними лишь мыслями о кровавых убийствах, наконец окажется на Столпе! — Эпаптэс низко поклонился Маниакису. — Я предан тебе душой и телом!

Разумеется. А как же. После того как он публично осыпал Генесия проклятиями, единственной наградой от Автократора, ныне сидящего в Видессе, ему мог быть только меч палача. Самосатий сделал свой выбор, причем сделал его открыто и честно, проявив решительность, для чиновника подобную чуду.

— Передай сигнал на все корабли, — сказал Маниакис, повернувшись к Фраксу. — Наш флот становится на якоря в гавани Опсикиона.

— Да, величайший, — ответил тот, подавая знак трубачу. Серебряные звуки горна разнеслись над водой. Их подхватили сигнальщики на соседних судах, передавая все дальше и дальше. — Соблюдать осторожность! — добавил Фракс от себя два слова, прозвучавшие в общем сигнале.

— Отлично! — одобрил Маниакис, хлопнув Фракса по плечу. — Вдруг они все-таки замыслили недоброе… В таких делах, как наше, не дожить до преклонных лет, если принимать на веру все, что тебе говорят люди.

Но жители Опсикиона приветствовали флот Маниакиса, его солдат и моряков не менее восторженно, чем Доменций и Самосатий. Само собой, двери всех таверн были распахнуты настежь, а по улицам прогуливались проститутки, одетые в свои лучшие, самые прозрачные наряды, — трактирщики и девицы охотились за прямой выгодой. Но простой люд — плотники и сапожники, рыбаки и крестьяне — тоже соперничали друг с другом за право приветствовать вновь прибывших, угостить стаканчиком вина да куском хлеба, густо намазанным икрой морского ежа с толченым чесноком.

Для Маниакиса это означало только одно: Генесия ненавидели все и каждый. Если бы правитель Видессии пользовался всеобщей любовью, в Опсикион пришлось бы пробиваться с боем; если бы население испытывало к нему смешанные чувства, то сражения, может быть, удалось бы избежать, но двери лавок, домов и таверн закрылись бы перед людьми Маниакиса. А при нынешнем положении дел у него оставалась всего одна забота: не будет ли прием, оказанный его людям, настолько радушным, что тем не захочется покидать город.

Самосатий проводил его, Регория и вельмож из Видесса в центр города, в свою резиденцию, находившуюся неподалеку от главного храма, посвященного Фосу. Крытое красной черепицей здание служило не только жилищем эпаптэса, но и хранилищем для летописей Опсикиона и других документов, охватывавших несколько сотен лет. Сейчас слуги поспешно выносили деревянные ящики со старыми свитками из спалени, готовя место для благородных гостей. Маниакиса эта суета не коснулась — ему сразу же отвели главные гостевые покои, а Регория разместили рядом с ним. На ужин подали тунца, щупальца кальмара и мидий. Обычные блюда; почти такой же ужин мог состояться и в Каставале. Но вина здесь были явно лучше. Самосатий заметил, что вино понравилось Маниакису, и приказал виночерпию следить за тем, чтобы кубок будущего императора был все время полон. Когда слуги принялись убирать со стола, эпаптэс обратился к Маниакису с вопросом:

— Надолго ли ты намереваешься задержаться в Опсикионе, величайший?

Маниакис выпил достаточно, чтобы повеселеть, но недостаточно, чтобы поглупеть.

— На несколько дней, я думаю, — ответил он. — Надо подготовить сухопутные войска к походу на запад. Для того чтобы ввести местные корабли в состав моего флота, тоже нужно время. Но чем обернутся эти несколько дней, я сейчас точно сказать не возьмусь.

«Даже если бы знал, не сказал бы, — подумал он. — Чем меньше людей посвящено в мои планы, тем меньше шансов, что об этих планах станет известно Генесию».

— Мне вполне понятен ответ, величайший, — сказал Самосатий. — Но я имел в виду другое. Раз уж слухи о восстании, которому по воле Фоса сопутствует успех, дошли до Опсикиона, они вполне могли дойти до столицы. А если так, то, пока ты находишься здесь, весьма благоразумно уделить больше внимания твоей личной безопасности.

— Ты думаешь, Генесий сумеет так быстро подослать убийц? — спросил Маниакис. Его тоже волновало, насколько быстро распространяются слухи к западу от Опсикиона.

— От простых убийц тебя легко уберегут твои собственные храбрость и сила, величайший, — сказал Самосатий. Маниакис прекрасно понимал, что подобные слова — благовоспитанная чушь. Он спрашивал себя, понимает ли это эпаптэс. По-видимому, тот понимал, потому что продолжил:

— Меня не так страшит покушение с ножом под покровом ночи, как возможное нападение издалека, при помощи колдовства. Сопровождают ли тебя маги, достаточно искусные, чтобы противостоять подобной опасности?

— Я взял с собой двоих из Каставалы. Лучших, каких можно найти на всей Калаврии, — ответил Маниакис. Он знал, что в его голосе прозвучало невольное беспокойство. По сравнению с лучшими магами Видесса эти двое — пара жалких медяков против россыпи золотых монет. — Впрочем, не думаю, что мне потребуется серьезная защита от колдовства до тех пор, пока я не доберусь до Ключа. — Маниакис повернулся к столичным сановникам:

— Что скажете, высокочтимые и досточтимые? Остались ли у Генесия действительно сильные колдуны, готовые выполнить любой его приказ?

— Боюсь, что так, величайший, — ответил Трифиллий. — Например, этой весной управляющий монетным двором Филет умер от неизвестной болезни. За пару недель цветущий человек превратился в настоящий скелет. А незадолго до болезни он назвал Генесия кровожадным кретином. Кто-то услышал его неосторожные слова и донес тирану.

— Да. Значит, у него есть по крайней мере один маг, — вздохнул Маниакис. — Высокочтимый Самосатий, есть ли хорошие колдуны в Опсикионе?

— Есть. Самый сильный из них обычно называет себя Альвинием, — ответил эпаптэс. — Он опасается, что его настоящее имя оскорбляет слух видессийцев. При рождении его нарекли Багдасаром.

— Он васпураканец! — радостно воскликнул Маниакис. — Хвала Фосу! Так пошлите же за ним немедленно!

Самосатий махнул рукой слуге; тот поспешно вышел. Маниакис потягивал вино и ждал, когда прибудет маг.

Вельможи из Видесса затеяли немного сумбурную беседу с эпаптэсом, пытаясь показать, что считают его ровней себе. Выглядело это неубедительно. «Лучше бы и не пытались», — подумал Маниакис.

Через полчаса слуга вернулся вместе с Альвинием-Багдасаром. Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать в пришедшем васпураканца, — коренастый, с тяжелыми и резкими чертами лица. Маг оказался моложе, чем ожидал Маниакис. Пожалуй, даже моложе самого Маниакиса.

— Величайший! — вскричал маг и распростерся на полу в полном проскинезисе. Поднявшись, он скороговоркой выпалил несколько фраз на гортанном васпураканском языке, чем поставил Маниакиса в затруднительное положение.

— Помедленнее, пожалуйста, — попросил тот, произнося слова с запинкой. — Боюсь, я недостаточно свободно владею этим языком. На нем разговаривали отец с матерью, когда не хотели, чтобы я понимал, о чем идет речь. После смерти матери отец почти перестал пользоваться васпураканским. Так что видессийский для меня гораздо привычнее.

Багдасар пожал плечами и легко перешел на официальный язык империи:

— То же происходит и с моими детьми, величайший. Мы как капля чернил в огромной бадье с водой Видессии. Но может, теперь, если на то будет воля Фоса, опекающего избранный им народ, нашу страну принцев, может, теперь ты захочешь раскрасить всю империю в цвета этих чернил?

Столичные вельможи зашушукались; Самосатий забарабанил пальцами по полированной дубовой столешнице. Вряд ли когда-либо прежде еретические высказывания столь открыто звучали в резиденции эпаптэса. Все головы повернулись к Маниакису, чтобы услышать его ответ. Если окажется, что он тоже исповедует ересь, это может привести к потере поддержки. Не со стороны вельмож, уже слишком глубоко погрязших в заговоре для того, чтобы снова променять его на Генесия, а со стороны простых набожных людей, до которых наверняка дойдет, да еще с неизбежными преувеличениями для пущего эффекта, каждое сказанное им слово.

— Боюсь, эти цвета давно поблекли во мне самом, — ответил он Багдасару. — Меня вполне устраивает то, что видессийцы называют истинной верой.

Интересно, станет ли колдун укорять его за такое отступничество от религии предков? Но тот лишь пожал плечами:

— Я знаю многих васпураканцев, думающих так же. Среди них, как повсюду, есть хорошие люди, есть плохие. Судить об их убеждениях — не мое дело.

— Прекрасно, — с чувством облегчения сказал Маниакис. Он только позже задумался, почему мнение колдуна имело для него такое значение. Наверно, потому, что он еще не привык чувствовать себя Автократором. — А теперь к делу. Сумеешь ли ты защитить меня от магов Генесия, от той порчи, которую они могут напустить на меня из Видесса?

— Думаю, что смогу, величайший, — ответил Багдасар. — В столице есть маги посильнее меня, но я нахожусь гораздо ближе к тебе, а это немаловажно при противоборстве магических сил.

— В этих делах я полностью полагаюсь на тебя, — сказал Маниакис. — Как ты знаешь, полководцы мало смыслят в колдовстве.

— Что ж, тому есть веские причины, — ответил Багдасар. — Напряжение во время битвы обычно настолько велико, что магия становится очень ненадежным оружием. Но к несчастью, она удобное средство в руках убийц. — В голосе мага прозвучало легкое самодовольство; мало кто из молодых людей не тщеславен, а еще меньше таких, кто может противостоять искушению выставить себя в выгодном свете. — Думаю, ты нуждаешься в моих услугах.

— Точно, — сказал Маниакис. — Сейчас я отправлюсь в спальню и лягу. Не можешь ли ты пройти со мной и сделать все, на что ты способен, чтобы защитить это помещение от возможной атаки магов Генесия?

— Разумеется, я иду с тобой, величайший! Но сперва прошу извинить меня за маленькую задержку.

Багдасар вышел из зала и вскоре вернулся с объемистым деревянным сундучком, окованным медью. Поклонившись Маниакису, он произнес:

— Теперь я готов служить тебе во всеоружии моего искусства, величайший! Как кузнец не может выковать меч без молота и наковальни, так маг не может колдовать без особых приспособлений.

— И вновь я полностью полагаюсь на тебя, — кивнул Маниакис и повернулся к Самосатию:

— Пусть слуга проведет меня в мои покои!

В Видессе такую спальню сочли бы более чем скромной. Здесь имелись кровать, стол, табуретки, стульчак с ночным горшком и комод; никаких украшений, кроме изображения Фоса, Маниакис не заметил. Но для Опсикиона помещение выглядело вполне прилично.

Увидев икону, Багдасар просиял:

— Покровительство Господа нашего, благого и премудрого, придаст мне сил. — И, не удержавшись, добавил:

— Хотя эту икону явно писал какой-нибудь еретик из Видесса. — Багдасар ухмыльнулся и взглянул на Маниакиса, ожидая, какая последует реакция.

Но тот уже догадался, что маг просто пытается вывести его из себя, проверяя, насколько крепки его нервы, а потому с достоинством промолчал. Багдасар издал довольный смешок и принялся бродить по спальне, бормоча что-то себе под нос, изредка по-васпуракански, но чаще на видессийском.

Наконец маг соизволил вспомнить о своем клиенте, а заодно и о том, что сей клиент как-никак претендует на трон империи, а значит, заслуживает, чтобы ему сообщили, что, собственно, происходит.

— Величайший! Наложить на эту комнату охранное заклятие совсем нетрудно. Здесь всего одна дверь, две мышиные норы да небольшое отверстие в крыше; наверно, треснула черепица. Стоит запечатать все эти отверстия заклинаниями, и тебе уже ничто не будет грозить. Разве что маги из Видесса сумеют обрушить тебя на голову весь дом. Не думаю, чтобы они преуспели, находясь так далеко. Хотя я могу и ошибаться.

Безусловно, Маниакис предпочел бы, чтобы колдун закончил свою речь как-нибудь иначе. Тем временем Багдасар бродил по комнате, раздумывая, что предпринять, и немелодично насвистывал сквозь зубы. Наконец он решил начать с окна. Он извлек из своего сундучка нечто показавшееся Маниакису мотком бечевки, отрезал ножом два шнурка и приложил их в виде прямого креста к оконной раме. Маг повелительно произнес несколько слов на васпураканском — веревочки так и остались висеть, ничем не закрепленные.

Затем Багдасар пробормотал заклинание на видессийском. Вертикальный кусок бечевки тут же вспыхнул золотым пламенем, а горизонтальный — ослепительно голубым, причем вспышка оказалась настолько яркой, что заставила Маниакиса на время зажмуриться. Когда он снова открыл глаза, кусочки бечевки с окна исчезли, будто их там и не было.

— Прекрасно! — удовлетворенно сказал сам себе Багдасар. — Окно теперь в полном порядке; оно надежно защищено от нежелательного вторжения, магического или любого иного. Сквозь него сможет проникнуть лишь утренний бриз, не более.

— Этого я и хотел, — заметил Маниакис. Багдасар точно так же обработал обе мышиные норы, после чего улыбнулся, продемонстрировав белоснежные зубы:

— Теперь, величайший, даже грызунам не попасть в эту комнату. Чтобы проникнуть сюда, им придется изрядно поколдовать. Довольно замысловатый способ очистить помещение от мышей и крыс, но, уверяю тебя, весьма эффективный!

Он утер пот со лба рукавом своей мантии. Колдовство требовало от мага большого напряжения сил. Будь иначе, магия в Видессийской империи давно вытеснила бы многие ремесла в таких разных областях, как сельское хозяйство, кузнечное дело, подделка монет и документов. Но талант мага — редкость, а его действенность ограничена умственными и физическими способностями того, кто им обладает.

Багдасар взобрался на табуретку и запечатал дырку в потолке.

— Если пойдет дождь, величайший, скорее всего, протечки не будет, но поклясться в этом я, пожалуй, не рискну. Зато готов биться об заклад, что через это отверстие не просочится ничего опаснее нескольких капель воды.

— Просто великолепно, — ответил Маниакис. — Всегда наслаждаюсь, наблюдая за работой истинного мастера, в чем бы ни заключалось его искусство. В наши дни подлинное мастерство не такая частая шутка, чтобы считаться обычным делом.

— Истинно так, величайший, и я высоко ценю твою похвалу. — Багдасар слез с табуретки и, задумчиво теребя подбородок, уставился на дверь. — Боюсь, с дверью будет сложнее, чем с окном и всякими случайными дырками, ведь через нее должны свободно проходить не только ты и твои почтенные друзья, но, я полагаю, и те, кто служит в резиденции. — Дождавшись одобрительного кивка, Багдасар продолжил:

— Одновременно следует перекрыть всякую возможность доступа злым силам. Не такое простое дело, ты не находишь?

Впрочем, колдун не стал дожидаться, пока Маниакис с ним согласится. Подойдя к двери, он натянул два куска бечевки от косяка до косяка и три — от порога до притолоки. Первое произнесенное им заклинание показалось Маниакису похожим на предыдущие. Верхний горизонтальный кусок бечевки вспыхнул голубым пламенем, а центральный вертикальный — золотисто-желтым.

— Печать наложена, — сказал Багдасар. — А теперь, чтобы изменить действие чар, требуется дополнительное заклинание. Могу с гордостью сказать, что оно моего собственного изобретения!

Заклинание оказалось длинным, на гортанном васпураканском языке. Маниакису порой удавалось ухватить то отдельное слово, то целую фразу, но общий смысл сказанного от него все же ускользнул. В заключение Багдасар воззвал словами, которые Маниакису часто приходилось слышать от отца.

— Именем Васпура, первого человека среди людей! — Узнав этот клич, Маниакис улыбнулся, но понять, какой именно помощи Багдасар просил у того, кто дал свое имя народу принцев, ему так и не удалось.

Пока звучало заклинание, остальные куски бечевки не менялись, но, когда слова смолкли, они тоже засветились, хотя не так ярко, как главные. Дополнительная горизонталь — мягким пурпурным отблеском, одна вертикаль — красным, другая — оранжевым.

— Ну вот, — потер руки Багдасар, — теперь все в надлежащем порядке, величайший. Ты, твои друзья и слуги вольны свободно входить и выходить, но никто иной, никакое злое влияние не сможет сюда проникнуть. Настолько, насколько мне удалось предотвратить это при помощи своего искусства, — не забыл он добавить на всякий случай.

— Моя благодарность велика, — ответил Маниакис. Полной уверенности у него, конечно, не было, но складывалось впечатление, что умения и искусства Багдасару не занимать. — Но не можешь ли ты как-нибудь защитить меня, когда я нахожусь не в этой комнате, а в другом месте?

— Да, величайший. Кое-что сделать можно. Правда, я полагаю, что колдуны Генесия, если они у него есть, постараются нанести удар глубокой ночью, когда будут почти наверняка знать, где именно ты находишься. Хотя на твоем месте я бы не слишком на это уповал. — Багдасар снова издал хриплый смешок, открыл крышку своего сундучка, покопался в нем и извлек оттуда амулет — изображавший солнце лучистый золотой диск на шнурке, сплетенном из голубых и золотистых нитей. Он перевернул диск, чтобы показать Маниакису красно-коричневый камень, вделанный с обратной стороны. — Это гематит, величайший, или кровавый камень, как его иногда называют. Имея сродство с кровью, он принимает на себя магию, способную пролить твою кровь. Если ты почувствуешь, что диск нагревается, знай: ты подвергся нападению. Но этот амулет не может долго противостоять по-настоящему могущественным колдунам, поэтому в случае атаки надо сразу прибегнуть к помощи дружественного мага. Так быстро, как будет возможно.

Маниакис наклонил голову, позволив Багдасару надеть на шею витой шнурок.

— Чистое золото, — пробормотал он, оценив вес диска. Колдун молча кивнул. — Ты получишь за него золотыми монетами. Вдвойне по весу сверх твоего вознаграждения.

— Не беспокойся об этом, — сказал Багдасар. — Стоимость амулета уже включена в вознаграждение. — Он поспешно прижал руку ко рту, сделав удрученное лицо:

— Наверно, не надо было этого говорить, да? Мои слова обошлись мне в приличную сумму!

— Такова участь всех честных людей, — расхохотался Маниакис. — Но если ты настоящий сын Васпура, настоящий принц, то я сильно подозреваю, что своей выгоды ты все равно не упустишь. Так или иначе.

— А я подозреваю, что ты совершенно прав, величайший, — ничуть не смутившись, ответил Багдасар. — Имея дело с этими скупердяями видессийцами, готовыми на ходу подметки резать, честному васпураканцу приходится постоянно держать наготове все свое хитроумие. — Судя по всему, чего-чего, а хитроумия колдуну было не занимать; при случае он мог бы им даже поделиться. Закрыв свой деревянный сундучок, Багдасар поклонился и покинул спальню.

Спустя несколько минут снизу донесся голос Самосатия:

— Ты у себя, величайший?

— Да, я в спальне, — крикнул в ответ Маниакис. — А что случилось?

— Просто хотел спросить, пока ты будешь в Опсикионе, не пожелаешь ли ты… — Самосатий попытался войти в спальню. Дверь казалась открытой настежь, да так оно и было, ведь через нее только что вышел Багдасар, но эпаптэс будто налетел на непреодолимое препятствие. В воздухе сверкнула вспышка пламени. — Что такое? — вскричал эпаптэс и снова попытался войти — с тем же успехом.

В голове Маниакиса мелькнуло подозрение; ведь Багдасар построил защиту так, чтобы в спальню не могло проникнуть ничье злое влияние, а теперь сюда не может попасть Самосатий! Но почти сразу он вспомнил, кому дозволен вход в комнату: ему самому, его друзьям и слугам. Бедняга Самосатий просто не попал ни в одну из этих категорий!

Маниакис подавился смешком и сказал:

— Пошли кого-нибудь из своих людей за Багдасаром, высокочтимый эпаптэс! Наверно, он не успел еще далеко уйти. Боюсь, его заклинания сработали слишком буквально! — И он постарался объяснить эпаптэсу, что произошло.

Самосатий не увидел в этом ничего смешного, и Маниакис подумал, что старику явно недостает чувства юмора.

Вернувшийся Багдасар тоже не мог удержаться от смеха. Встав у дверного проема, он быстро прочел короткое заклинание и с легким поклоном отступил:

— Попробуй теперь, высокочтимый Самосатий!

Эпаптэс очень осторожно вошел в спальню; маг помахал рукой на прощание и снова удалился.

— О чем ты собирался спросить, когда магия Багдасара столь бесцеремонно прервала твою мысль, о высокочтимый Самосатий? — Маниакис изо всех сил старался щадить чувства старого эпаптэса.

— Ничего не помню! Все из головы повылетало! — В голосе Самосатия все еще слышались нотки возмущения. Он похрустел пальцами, не то от раздражения, не то чтобы освежить свою непослушную память. — А! Вспомнил! Я всего лишь хотел узнать, нет ли у тебя намерения сделать смотр нашему гарнизону, прежде чем он будет объединен с твоими силами?

— Не думаю, чтобы в таком смотре была особая необходимость, хотя весьма благодарен тебе за такое предложение, — ответил Маниакис, всячески стараясь сохранить серьезное выражение лица. Те, кто не привык вести солдат в бой, обычно придают очень большое значение всяческим смотрам и прочим церемониям. Сам он придерживался мнения, что людей лучше всего проверять в настоящем деле.

Самосатий не сумел скрыть разочарования. Может, ему просто хотелось увидеть всех своих солдат сразу в сверкающих доспехах? Если так, он не годился для такого важного поста, как эпаптэс Опсикиона. Маниакис пожал плечами. Время беспокоиться об административных перестановках придет позже. Когда — и если — ему самому удастся занять высший пост в Видессийской империи.

Сильно опечалившись, Самосатий незаметно исчез. Вскоре в дверь постучал Регорий. Никаких трудностей при входе в спальню у него не возникло: как и обещал Багдасар, соратники Маниакиса могли входить к нему свободно.

— Ну, скоро ли ты сможешь выступить, кузен? — спросил Маниакис. — И сколько солдат из городского гарнизона последует с тобой на запад?

— Вот те на! — присвистнул тот. — Так кто же из нас чересчур спешит, господин торопыга?

— Мне жаль каждой лишней минуты, проведенной здесь, — ответил Маниакис. — Чем дольше мы торчим на одном месте, тем больше у Генесия возможностей покончить со мной. Либо путем колдовства, либо при помощи ножа наемного убийцы. Движущуюся цель поразить куда труднее. Так когда же мы сможем выступить?

— Все наши люди и лошади уже на берегу, — сказал Регорий. — Думаю, мы сможем взять с собой около двух тысяч воинов из гарнизона, не подвергая Опсикион чрезмерной опасности набегов из Хатриша. Все так, как и должно было быть. Вряд ли мы могли рассчитывать на лучшее.

— Но? — требовательно переспросил Маниакис. — Должно быть какое-то «но», иначе на ясный и простой вопрос я получил бы короткий и ясный ответ!

— Да поможет Фос тому несчастному, который попробует тебя провести, что-нибудь скрыть от тебя, когда ты окажешься на троне, — вздохнул Регорий. — Бедняге придется пережить массу неприятностей. У нас в достатке людей и лошадей, но не хватает повозок для провианта, а наши торговые суда будет трудно провести вдоль южных обрывов Пардрайянских гор. У опсикионцев достаточно телег для их собственных нужд, но недостаточно, чтобы подвозить продовольствие для целого войска, когда мы продвинемся далеко на запад, к самому Видессу.

— Прах его побери, — пробормотал Маниакис себе под нос.

Никто, кроме военачальников да, может быть, крестьян, чьи поля подвергаются опустошению, никогда не задумывается, какие усилия требуются, чтобы обеспечить армию, целый город, находящийся в постоянном движении, всем необходимым: едой, обмундированием, оружием и так далее. Но если не позаботиться обо всем этом заранее, армия окажется не в состоянии сражаться, прибыв к месту битвы. Если она туда вообще прибудет.

— Я еще не осматривал город, чтобы оценить, что мы сможем реквизировать у торговцев, — сказал Регорий. — Хотел получить твое одобрение, прежде чем начинать что-нибудь в таком духе, поскольку знаю, что последует взрыв негодования.

— Так или иначе, сделать это необходимо, — ответил Маниакис. — Постараемся, насколько возможно, сгладить для них горечь потерь. Если мы проиграем войну, их теплые чувства к нам не будут играть никакой роли. Если выиграем, то сможем снова привлечь ворчунов на свою сторону.

— Верно. Когда ты так говоришь, все сразу становится на свои места. — Регорий почесал затылок. — Но не знаю, хватит ли у меня жесткости для того, чтобы должным образом командовать людьми.

Маниакис хлопнул двоюродного брата по плечу:

— Все будет отлично. У тебя есть решительность и напористость, необходимые для нашего дела. Ты хорошо знаешь, как сделать то, что должно быть сделано. Пройдет совсем немного времени, и ты будешь так же хорошо знать, что именно следует делать.

Будучи лишь несколькими годами старше своего кузена, он имел куда больший опыт командования и теперь ощущал себя как старый военачальник из поколения своего отца, подбадривающий молодого рекрута, у которого едва начала пробиваться борода.

— Я запомню твои слова! — выпалил Регорий и заторопился прочь.

А Маниакис отправился в порт, чтобы поговорить с Доменцием, и застал его, когда тот держал совет с главой калаврийской флотилии Франсом. Когда он вошел, Доменций как раз говорил:

— Весть о вашем выступлении наверняка уже достигла Видесса. Генесий никуда не годится как правитель, но шпионы у него превосходные. А потому, — Доменций упер указательный палец в карту, — следует ожидать встречи с флотом, базирующимся на Ключе, почти сразу после того, как мы обогнем мыс и направимся на северо-запад, к столице.

— Скорее всего ты прав, клянусь Фосом! — ответил Фракс, затем поднял голову от карты и увидел Маниакиса. Одновременно с Доменцием он вскочил из-за стола.

— Добрый день, величайший! — хором воскликнули оба.

— Добрый день, — ответил Маниакис. — Значит, вы оба думаете, что нам не миновать морского сражения? — Такая перспектива очень беспокоила его. Если флот на Ключе и в самом Видессе сохранит верность Генесию, то, даже собрав вместе все остальные корабли империи, все равно проиграешь войну.

— В этом не будет ничего удивительного, — сказал турмарх. Фракс кивнул, а Доменций продолжил:

— Конечно, даже если друнгарий остался верен нынешнему Автократору, вовсе не обязательно, что все капитаны поступят так же. Капитан, пренебрегающий настроениями команды, рано или поздно отправится кормить рыбу, если не сумеет вовремя сдать назад.

— Спасибо за науку, но мне сдавать назад уже поздно, — сухо сказал Маниакис, вызвав своими словами нервный смешок Фракса. — Лично я надеюсь попасть на Ключ, избежав по пути каких-либо столкновений. Для этого с помощью Господа нашего, благого и премудрого, мы попытаемся использовать вельмож; пусть они, так сказать, умаслят флотских офицеров.

— Конечно, — милостиво согласился Доменций, — это было бы великолепно. Но гарантий никаких. Шансы — пятьдесят на пятьдесят.

— Согласен, — сказал Маниакис. — Тогда подскажите мне, как изловчиться и нанести поражение флоту с Ключа в морском сражении.

Доменций переглянулся с Фраксом. Последний, может потому, что был с Маниакисом начиная с Калаврии, набрался смелости ответить:

— Величайший, если флот в полном сборе и хранит верность Генесию, шансов выиграть бой у нас просто нет.

Маниакис поморщился, но справился с собой, официально отсалютовав Фраксу.

— Благодарю за откровенность, — сказал он. — Я запомню этот случай и вознагражу тебя. Очень многие Автократоры пали по одной причине: ни у кого не нашлось смелости сказать им простую, но неприятную правду. Ликиний правил бы империей и поныне, а нам было бы незачем поднимать восстание, если бы кто-нибудь втолковал ему, что он подвинулся разумом, отдавая армии приказ зимовать к северу от реки Астрис.

Доменций недоуменно взглянул на Фракса, потом с пробуждающимся изумлением — на Маниакиса.

— Величайший! — попросил он. — Позволь мне тоже быть откровенным!

— Это лучшее, что ты можешь сейчас сделать, — ответил тот.

— Ну, раз так… — Даже после сказанного Маниакисом Доменций все еще колебался. — Ладно. Правда заключается в том, величайший, что я, как и многие другие обладающие мужеством люди, просто вынужден выступить против Генесия, ибо сейчас всякому ясно, что тиран влечет империю прямиком в ледяную преисподнюю к Скотосу. Но, выслушав тебя сейчас, я начал надеяться, что ты не только лучше Генесия — слава Господу, в империи таких людей как песка в море, — но можешь оказаться искусным, сильным правителем, занявшим свое место по праву, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— На все воля Фоса. — Маниакис очертил магический круг солнца над своим сердцем.

— Да, было бы прекрасно, если б ты оказался хорошим правителем не только по праву рождения, но и по праву ума, — вставил Фракс. — Иначе Царь Царей оставит тебе от империи такой малюсенький кусочек, каким не стоит и править.

— Знаю, — сказал Маниакис. — Причем знаю лучше других. Сабрац был могуч уже шесть лет назад, когда мы с отцом помогали ему вернуть трон. С тех пор он стал еще сильнее. Надеюсь, я тоже.

— На все воля Фоса… — Пришел и черед Доменция пробормотать эти слова.

— Но сейчас Сабрац меня не очень беспокоит, — продолжил Маниакис. — Пока я не устранил Генесия, прямое столкновение с Царем Царей мне не грозит. — Он покачал головой:

— Странно об этом говорить, но Генесий, помимо всего прочего, сейчас служит буфером между Сабрацем и мной…

Расстегнув кожаный кошель на поясе, он покопался в нем и выудил золотой с изображением Генесия. У нынешнего правителя Видессии было треугольное лицо, широкое у лба и узкое у подбородка, длинный нос и козлиная бородка. Во всяком случае, так он выглядел на монете. Маниакис никогда не встречал человека, изображенного на этом кусочке золота, но верил, что портрет отвечает действительности, — на золотых монетах, отчеканенных при Ликинии, лицо было совсем другим.

— Он выглядит не так уж отвратно. — Маниакис позволил монете скользнуть обратно в кошель. — По крайней мере, внешне. Если бы в его голове имелась хоть одна извилина… — Он вздохнул. — Но ее там нет. Он правит, опираясь на шпионов и убийц, а этого недостаточно. Люди боятся его, ненавидят и не хотят исполнять его распоряжений, даже когда конкретный приказ не так уж плох.

— Его следовало свергнуть давным-давно, — прорычал Фракс.

— Вне всякого сомнения, — отозвался Маниакис. — Но ведь не одни солдаты радовались, увидев голову Ликиния на острие копья. Ликинии обложил крестьян, торговцев и ремесленников непомерными налогами, заставив их оплачивать свои войны, поэтому Генесий получил такую поддержку, которой иначе ему было бы не видать, как своих ушей. А когда люди начали понимать, что он собой представляет, он с такой жестокостью подавил первые несколько мятежей, что заставил всякого дважды и трижды подумать, прежде чем решиться на восстание.

— Кроме того, всякому понятно, что, когда видессийцы идут войной на видессийцев, в выигрыше оказывается один Шарбараз, — добавил Доменций.

— Хотелось бы верить. — Маниакис поджал губы. — Надеюсь, люди действительно думают так сейчас и будут думать впредь. Но как вы знаете, я васпураканец по крови и отчасти по воспитанию, а потому иногда могу взглянуть на Видессию со стороны. И с моей точки зрения, я не хочу задеть вас, подавляющее большинство видессийцев сперва думают о себе, потом о своей родне и своих единомышленниках, а уж совсем потом, если больше не о чем думать, об империи.

— Видит Господь наш, благой и премудрый, как мне хотелось бы, чтобы ты ошибался, величайший, — сказал Фракс, — но, боюсь, ты прав. Полтора столетия назад императрица родила близнецов, двух сыновей, ни один из которых не захотел признать себя младшим. Оба не мыслили себя без алых сапог. И разразилась гражданская война, разорвавшая империю на части.

— Да они едва не угробили империю! — яростно проговорил Маниакис. — Они были так заняты своей междуусобицей, что опустошили приграничные крепости, позволив полчищам хаморов хлынуть на наши земли! И эти два корыстолюбивых идиота даже брали кочевников в наемники, чтобы пополнить свои войска!

Доменций метнул на Маниакиса лукавый взгляд:

— Как? Что я слышу, величайший! Неужели васпураканцы никогда не вели междуусобных войн? Почему же тогда страна принцев ныне поделена между Видессией и Макураном?

— А вот и нет! — возразил Фракс. — Спасибо Генесию. Он совершил столько грубейших ошибок, что теперь всей страной принцев единолично правит Шарбараз!

— Конечно, у нас были междуусобные войны, — сказал Маниакис. — Клан против клана. Именно так воины Васпуракана чаще всего попадали в Видессию. Они проигрывали сражение противнику из соседней долины, и им приходилось оставлять свои дома. Но междуусобица внутри клана? Что ж, случалось и такое, однако крайне редко.

Фракс взъерошил пальцами свои седые волосы.

— Вернемся к тому, с чего начали, — предложил он. — Если, обогнув мыс, мы увидим сохранивший верность Генесию флот с Ключа, как тогда? Принять бой и сражаться до последнего или отступить на Калаврию?

Маниакис был признателен своему друнгарию за прямоту вопроса, но все же, погрузившись в молчание, он прикусил нижнюю губу.

— Будем драться, — проговорил он наконец. — Если мы попытаемся спастись бегством, они последуют за нами и превратят Калаврию в руины. К тому же для нас куда лучше погибнуть в честном бою, чем попасть в плен к Генесию.

— Да уж, — заметил Доменций. — Здесь ты прав. Я слышал, он пригласил из Машиза нового пыточных дел мастера. Шарбараз был любезен как никогда; он несказанно рад оказать императору Видессии такую замечательную услугу.

— До Калаврии эта новость не дошла, — тяжело сказал Маниакис. — Надеюсь, и не дойдет. В любом случае.

* * *

Маниакис трудился как мул, одновременно готовя к походу на Видесс объединенный флот Калаврии и Опсикиона, а также конницу, которой командовал Регорий. То обстоятельство, что флот мог потерпеть неудачу — а в случае столкновения со всей военно-морской мощью Генесия он был на нее обречен, — заставляло Маниакиса прикладывать еще большие усилия, будто количество затраченных сил могло само по себе каким-то чудом превратить поражение в победу.

Те несколько часов в сутки, которые он неохотно позволял себе провести в постели, он спал как убитый. Среди служанок Самосатия было несколько молодых и очень хорошеньких; некоторые из них намекали, что способны на нечто большее, чем менять белье на кровати. Маниакис пропускал намеки мимо ушей; отчасти дабы пощадить чувства Курикия, но больше потому, что слишком уставал за день.

Спустя некоторое время намеки служанок прекратились, зато девушки принялись шушукаться, подвергая сомнению его мужские достоинства. Другой на месте Маниакиса впал бы в бешенство; его же эти сплетни только позабавили: чтобы задеть его гордость, нужно было нечто посерьезней глупых женских насмешек.

Однажды ночью, незадолго до отплытия флота на юг, Маниакис вдруг проснулся: ему показалось, будто в дверь тихонько постучали.

— Кто там? — крикнул он, потянувшись за мечом. От полуночных гостей не приходится ждать добрых известий.

Ответа не последовало. Маниакис нахмурился. Если бы за дверью стоял один из его офицеров, желавший немедленно доложить о какой-то неприятности, он продолжал бы стучать. Если в ночи к нему пытался проникнуть убийца… Маниакис покачал головой. Убийца вовсе не стал бы стучать. Служанка, горящая желанием отомстить за то, что ее отвергли? В этом предположении было не больше смысла, чем в предыдущих. Хотя и не меньше.

Но вот постукивание возобновилось снова. Маниакис быстро повернул голову — на сей раз звук донесся со стороны окна, створки которого были распахнуты, чтобы впускать в спальню свежий ночной воздух. Если бы за окном кто-нибудь был, Маниакис обязательно его увидел бы. Но он не смог разглядеть там никого и ничего.

Внезапно волосы у него встали дыбом; он быстро очертил у сердца магический солнечный круг и судорожно вцепился в амулет, данный ему Багдасаром. До него дошло, что происходит: колдовская сила, насланная из столицы, пытается пробиться сквозь защиту, установленную вокруг спальни васпураканским магом. И если ей удастся обнаружить слабое место…

Ему хотелось подняться с кровати и ринуться вон из комнаты, но рассудок подсказывал, что хуже этого ничего не придумаешь. Сейчас он в самом центре магических укреплений, возведенных Багдасаром; попытка спастись бегством от силы, пробующей пробиться сквозь наложенные магом заклинания, поставит его в гораздо более уязвимое положение. Хотя бездействовать, когда на него идет охота, было не легче, чем зайцу неподвижно прижиматься к земле в лесных зарослях, слыша неподалеку лай охотничьих псов.

Опять постукивание. На сей раз по крыше. Маниакис вспомнил об отверстии, обнаруженном в потолке Багдасаром. Оставалось надеяться, что та дыра была единственной. Страшного не случилось, значит, маг ничего не упустил из виду.

Он уже почти успокоился, когда в комнату вдруг с писком высыпал целый выводок мышей. Как он мог забыть о мышиных норах! К счастью, о них не забыл Багдасар. Уважение, испытываемое Маниакисом к колдуну-васпураканцу, заметно возросло. Но одновременно возрос и страх — принудить мышей пройти в спальню через охранные чары мог только очень сильный маг.

Постукивание донеслось по очереди из каждой мышиной норы. Но они, как и все остальные отверстия в спальне, оказались надежно защищены. Обретя уверенность, что маг Генесия наткнулся на непреодолимый заслон, Маниакис натянул на себя одеяло, намереваясь снова заснуть.

Потом, вспоминая о случившемся, он понял, что проявил непозволительное простодушие. После того как постукивание прекратилось, за окном появилось нечто. Он так никогда и не узнал, какая часть этого образа была порождением его собственного воображения, а какая заслана в Опсикион магом из Видесса. Так или иначе, видение оказалось поистине ужасным.

Тень напоминала легкую паутину, сквозь которую просвечивали звезды; исключение составляли только рот и глаза. Но этого было вполне достаточно, чтобы домыслить все остальное.

Рыбаки из Каставалы нередко привозили на рынок акул, пойманных ими среди другой рыбы. Челюсти этих тварей всегда буквально гипнотизировали Маниакиса — две изогнутые пилы, утыканные несколькими рядами острейших зубов… Любая из тех акул лопнула бы от зависти, увидев челюсти жуткого создания, невесомо парившего сейчас за окном, хотя его пасть не казалась такой уж огромной. Вернее, поправил себя Маниакис, она не слишком широко раскрыта. Он не мог отделаться от мысли, что эта пасть может раздвигаться почти до бесконечности, причем останется утыканной зубами-ножами от края до края, как бы сильно ни распахнулась.

Он испытал сильное облегчение, когда ему удалось оторвать глаза от кошмарной пасти, но это едва не стоило ему жизни, потому что он встретился взглядом с глазами чудовища. Как Маниакис ни старался, отвести глаза ему не удавалось. На западных землях империи и в Макуране водились львы и тигры. Несколько раз ему случалось охотиться на львов, и он навсегда запомнил тяжелый царственный взгляд их золотисто-желтых глаз. Но лев со взглядом подобной гипнотической силы имел бы сколько угодно добычи, а потому скоро обожрался бы до такой степени, что не смог бы передвигаться.

Влекомый чужой волей, полностью подавившей его собственную, Маниакис встал с кровати и направился к окну. Он понимал, что плавающая во тьме за окном тварь не в состоянии проникнуть внутрь, пока действуют охранные заклинания Багдасара. Но если чудовище вынудит его выйти из-под защиты заклинаний… Вот тут-то оно покажет, насколько широко может растянуться жуткая пасть!

Каждый шаг к окну был медленней предыдущего, поскольку Маниакис изо всех сил боролся с чужой волей, пытавшейся окончательно подавить его. И все же шаг следовал за шагом… Дойдя до подоконника, он сам разрушит магическую защиту, установленную Багдасаром, те два куска бечевки, а точнее, их магическое продолжение. Маниакис знал, что последует дальше, но силы его иссякли, он больше не мог сопротивляться.

Вдруг по его босой ноге пробежала мышка, наверняка одна из тех, что выбежали в спальню, изгнанные из своей норы первыми попытками колдуна, исполнявшего приказ Генесия. Маниакис вздрогнул и невольно посмотрел вниз; гипноз мгновенно разрушился. Шатаясь, он отошел от окна, повернувшись спиной к смертоносному взгляду кошмарных глаз.

Потом он услышал, или ему показалось, что услышал, отвратительный визг, вопль бессильной ярости, после которого, казалось бы, немедленно должна была появиться стража, вооруженная мечами и луками… Но в резиденции Самосатия по-прежнему было тихо и мирно. Может, все это ему только почудилось? Может, все, включая чудовище за окном, существовало лишь в его воображении?

Если так, то воображение только что едва не убило его! Очень осторожно Маниакис снова бросил взгляд в сторону окна. Тварь все еще была там и поедала его глазами. Но он уже знал, с каким противником имеет дело. Она по-прежнему хотела заставить его выйти из спальни, да только сила, с которой чудовище пыталось навязать ему свою волю, почти сошла на нет.

Если бы титул вельможи мог принести маленькому зверьку хоть какую-нибудь пользу, Маниакис произвел бы мышь в нобли, не сходя с места. Ведь не попытайся колдун Генесия сперва прорваться сквозь мышиную нору, его последующая атака удалась бы наверняка. Могущественнейший маг спасовал перед мышонком! Здесь сквозила явная ирония судьбы.

Но до безопасности была пока далеко. Когда чудище, парившее за окном, осознало, что уже не в состоянии принудить жертву добровольно броситься ему в пасть, оно снова испустило вопль — еще более громкий и яростный, чем раньше. На мгновение Маниакис решил, что после, этого тварь отправится восвояси, к пославшему ее магу. Но нет. С быстротой молнии жуткое создание рванулось к окну, намереваясь силой пробиться сквозь охранные чары Багдасара. Раз уж не осталось другого выбора.

Когда тварь достигла того места, где васпураканский маг прикрепил два куска бечевки, заполыхали ослепившие Маниакиса золотые и голубые молнии. Вдобавок он почти оглох от громовых раскатов, успев подумать, что уж теперь-то яркие вспышки, грохот и дикий вой отвратительной твари перебудят не только обитателей резиденции Самосатия, но и половину жителей Опсикиона.

Ничуть не бывало. Ночь оставалась тихой и безмятежной. Когда зрение восстановилось, причем без той рези в глазах, какую обязательно вызвал бы близкий удар настоящей молнии, Маниакис еще осторожнее, чем прежде, взглянул в сторону окна, готовый немедленно отвернуться, если чудище снова попытается загипнотизировать его.

Но тварь исчезла. Маниакис, теперь уже по своей воле, приблизился к окну и окинул взглядом горизонт поверх домов Опсикиона. Далеко на западе он увидел постепенно меркнущий огненный след, направленный, как ему показалось, в сторону Видесса. В отдалении затявкали сразу несколько собак. Возможно, они ощутили злую колдовскую силу, которая только что устроила шабаш вокруг резиденции Самосатия. А может, просто заметили кошку. Маниакис не взялся бы сказать, что именно учуяли псы.

Вдруг все мысли о собаках разом вылетели у него из головы. Теперь его волновала куда более насущная проблема: стал сегодняшний случай концом колдовских атак Генесия или только лишь их началом? Дыхание Маниакиса становилось все более неровным по мере того, как им снова овладевал страх. С расстояния во много миль первая же попытка пробить охранные заклинания Багдасара едва не увенчалась успехом. Чем же тогда закончится следующий удар, подготовленный более тщательно?

Он стиснул в руке амулет, преподнесенный ему Багдасаром. От камня не исходило заметного тепла. Значит, заклятия устояли на славу. Если бы они рухнули, амулет оказался бы его единственной, последней защитой. Маниакис терпеть не мог отступать на последнюю линию обороны во время войны и полагал, что в колдовстве этого тоже следует избегать.

Пока ничего не случилось. Залетавший в комнату легкий ночной бриз приносил с собой сладкий, тяжелый запах жасмина, перемешанный с характерной для приморского города вонью гниющих водорослей и несвежей рыбы. Земля не расступилась и не поглотила резиденцию Самосатия. Небо не упало на землю и не треснуло, чтобы выпустить на свободу крылатых демонов, еще более свирепых и мерзких, чем едва не прикончившая его тварь.

— Я остался в живых лишь благодаря мышонку! — сказал он сам себе с недоумением в голосе. — Благодаря мышонку!

Интересно, много ли великих событий вызвано к жизни вот такими самыми незначительными, случайными обстоятельствами? Гораздо больше, чем можно предположить, подумал Маниакис.

Постепенно он пришел к убеждению, что этой ночью попыток напасть на него больше не будет. Конечно, исчезновение твари могло быть простой уловкой, призванной убаюкать его, внушить расслабляющее чувство безопасности перед следующим, еще более сильным ударом, но он почему-то верил, что это не так. В любом случае Маниакис слишком хотел спать, чтобы оставаться на ногах. Вздохнув, он отправился в постель.

— Если нагрянет очередное страшилище, чтобы сожрать меня, надеюсь, оно не разбудит меня перед этим, — пробормотал он, натягивая на голову одеяло.

* * *

Следующим его впечатлением был яркий свет холодной утренней зари, проникавший в комнату сквозь окно. Он зевнул, потянулся и, поднявшись с постели, оглядел спальню. И сначала не заметил ничего необычного. Лишь потом, приглядевшись повнимательней, Маниакис обнаружил на оконной раме четыре обугленных пятнышка как раз в тех местах, где Багдасар закрепил вертикальный и горизонтальный куски своей магической бечевы. Раньше таких пятен здесь не было. Если бешеное полыхание молний, защитившее его от колдовского нападения, ему не приснилось, то на раме должно было появиться что-нибудь в этом духе.

— Эка! Хорошо хоть дом не загорелся. Повезло, — сказал он сам себе, окончательно уверившись, что призрачный клыкастый ночной гость не привиделся ему в кошмаре.

Он омыл лицо и руки водой из кувшина, немного поплескался, пофыркал, а затем отправился вниз завтракать. Наевшись вволю, Маниакис отрезал приличный кусок сыра от круга, поданного на стол по приказу Самосатия, и, прихватив его с собой, снова отправился в спальню.

— Никак ты свел дружбу с мышами, величайший? — спросил вдогонку эпаптэс, засмеявшись собственной шутке.

— Во всяком случае с одной из них, — невозмутимо ответил Маниакис и начал подниматься по ступенькам.

Самосатий, вытаращив глаза, огорошенно смотрел ему вслед.

Глава 3

К северу от Опсикиона холмы постепенно становились ниже. Регорий во главе отряда всадников, сопровождаемого немилосердно скрипящим и громыхающим обозом, двумя днями раньше двинулся на запад, к Видессу. Если ему будет сопутствовать успех, его силы достигнут столицы почти одновременно с флотом. Если же его подстережет неудача… Тогда Маниакису больше не суждено увидеть своего двоюродного брата.

Летом на материке куда более душно и жарко, чем на Калаврии. Ветер с берега доносил ароматы благоухающих цитрусовых садов до кораблей, двигавшихся вдоль побережья на юг. Не будучи опытным мореплавателем, Маниакис радовался, что его капитаны вели флот, не слишком удаляясь от береговой линии, а корабли каждую ночь вставали на якоря. Переход через открытое море из Каставалы в Опсикион пришелся ему не по душе.

Часто корабли проходили мимо покачивавшихся на легкой волне рыбацких лодок. В каждой такой лодке возился с сетями хозяин, которому обычно помогала пара сыновей или племянников. Иногда «Возрождающий» настолько приближался к такой лодке, что Маниакис мог разглядеть повернутые вслед флагману загорелые настороженные лица. «Интересно, что происходит в головах у рыбаков?» — думал он. И отвечал себе: «Наверное, то же, что происходит в голове у мелкой рыбехи, когда та видит акулу, погнавшуюся за более крупной добычей».

Чем больше они приближались к югу, тем становилось жарче. Маниакис начал понимать, отчего многие моряки носят только набедренную повязку. Он и сам поступил бы так же, если бы не необходимость соблюдать достоинство. Ну а раз так, приходилось обливаться потом в роскошных одеждах, чувствуя себя ломтем хлеба в духовке.

Но вот наступил день, когда из вороньего гнезда раздался долгожданный крик. Дозорный указывал рукой на юго-запад. Сердце Маниакиса подпрыгнуло и затрепыхалось. Неужели парень увидел там флот Генесия? Если так, то вскоре в летописях появится короткая запись о еще одном мятеже, подавленном во времена правления нынешнего Автократора.

Но вскоре в крике дозорного ему удалось разобрать слова:

— Мыс! Прямо по курсу мыс!

Вскоре Маниакис уже сам разглядел место, где земля сжималась в узкую полоску, омываемую со всех сторон бесконечной чередой мягких пенистых волн. Раскинувшееся к югу от мыса море казалось бескрайним. Во всяком случае, оно простиралось до жарких стран — родины слонов и других не менее диковинных полулегендарных зверей.

Как только флот миновал крайнюю точку мыса, Фракс и, другие капитаны принялись выкрикивать приказы. Матросы, выполняя их, сломя голову носились туда-сюда. Под рулевыми веслами, выводившими корабли на новый курс, забурлила вода. Заскрипели канаты — моряки стали поворачивать паруса, чтобы поймать ветер под новым углом. Меняя наклон, слегка застонали мачты. Флот повернул на северо-запад, направляясь теперь прямиком к столице империи.

— Ключ, — пробормотал себе под нос Маниакис. Он даже не подозревал, что говорит вслух, пока стоящий рядом Курикий не кивнул в знак согласия:

— Действительно, величайший, именно этот остров и базирующийся на нем флот станут ключом к нашей победе… или к поражению.

— Предпочитаю думать о нем как о ключе к столице. И надеюсь, что моя рука повернет его без особых затруднений.

— Да поможет нам Фос, величайший, — отозвался Курикий. Казначей всякий раз произносил титул Маниакиса с легкой запинкой, чего не было бы, обращайся он к старшему Маниакису. Но признавать старшинство того, кто много младше годами, вероятно, было для него мучительно. На месте Курикия Маниакис, наверно, считал бы, что искушенность в делах заслуживает большей награды. И он ничуть не удивился бы, узнав, что именно такие мысли проносятся сейчас в голове казначея. Вот еще одна вещь, которую надо иметь в виду, подумал он. Последнее время Маниакису без конца приходилось мысленно повторять эту фразу.

Когда флот обогнул мыс, так и не подвергшись нападению, у Фракса, похоже, отлегло от сердца.

— Теперь мы действительно получили шанс, — заявил он. — Даже если они попытаются встретить нас где-то по дороге к Видессу, в душах у некоторых из них обязательно поселятся сомнения, а уж мы сумеем использовать это как следует. Ведь здесь, у мыса, они могли раздавить нас, как человек давит башмаком таракана, но не сделали этого. Я начинаю думать, что моя жизнь прожита не зря.

— Если ты ожидал худшего, зачем тогда отправился со мной? — спросил Маниакис.

— Всегда оставался шанс, что я ошибаюсь, — ответил Фракс. — Оставался шанс выжить, принеся пользу как себе, так и Видессии, а и то и другое играет для меня не последнюю роль.

Интересно, что для тебя важнее, подумал Маниакис. На словах Фракс ставил свои интересы впереди интересов империи. По крайней мере, это прозвучало честно, рассудил Маниакис. Требовать от людей поставить что-либо выше их личных интересов — все равно что требовать от них отказаться от еды и вина.

Всякий раз, когда корабли приставали к берегу, Альвиний-Багдасар возводил вокруг Маниакиса защиту из охранных заклинаний. Со времени того первого нападения в Опсикионе Генесий больше не пытался атаковать его с помощью магии. Значило ли это, что Генесий числил его уже мертвым, или маги из столицы посчитали его защиту непробиваемой? Ни одно из этих предположений не позволяло Маниакису чувствовать себя в безопасности. Если Генесий считал его покойником, то рано или поздно он узнает, что ошибся. С другой стороны, сейчас Маниакис находился гораздо ближе к Видессу, и магическая защита, устоявшая в Опсикионе, может не выдержать новой атаки.

Каждое утро он просыпался, испытывая облегчение оттого, что прошла еще одна ночь, а он остался невредимым. Может, с надеждой думал Маниакис, от Генесия сбежали все колдуны, не оставив ненавистному правителю, провозгласившему себя Автократором, никакой возможности нанести удар на большом расстоянии? Может, так оно и было, но полагаться на это не стоило.

Когда он поделился своими сомнениями с Багдасаром, маг согласился с ним.

— Ты проявляешь настоящую мудрость, величайший! Никогда не надо пытаться судить о том, как может поступить колдун. Мы хитры и коварны; во всяком случае, большинство из нас. — Он дернул себя за бороду. — Даже я спрашиваю себя, мудро ли поступил, ввязавшись в эту историю. Хотя о чем это я? Ведь если бы я поступил иначе, ты, без сомнения, доставил бы мне массу неприятностей!

— Без сомнения, — сухо закончил разговор Маниакис. Ему следовало беспокоиться о флоте с Ключа, который должен был занимать все его мысли. Вместо этого он тратил драгоценное время, гадая, проснется ли наутро самим собой или какой-нибудь уховерткой. Он предпочитал оставаться таким, каков есть. Лишняя пара ног и яйцеклад его не прельщали.

Флотилия продолжала держать курс на северо-запад. Все паруса, о которых сообщали дозорные, принадлежали рыбацким суденышкам вроде тех, что во множестве качались на волнах неподалеку от Каставалы или Опсикиона. Маниакис начал недоумевать, куда подевался военный флот с Ключа. Безусловно, когда его собственные корабли огибали мыс, время для знакомства с этим флотом было самое неподходящее. Да и потом долго не встречать ни одного военного корабля было сущим облегчением. Но теперь таинственное исчезновение целого флота заставляло Маниакиса нервничать. Будь проклят Скотос, да что же такое замышляют капитаны с Ключа?

Какие бы планы они ни строили, времени для их осуществления оставалось совсем немного. Всего через пару дней его флотилии предстояло пройти проливом между островом и материком, после чего будет открыт путь на Видесс. Может быть, по плану Генесия флот с Ключа нападет на корабли Маниакиса с тыла, чтобы отрезать им путь к отступлению? Очень рискованно, даже если все пройдет как задумано, — ведь если его сухопутные войска вместе с флотилией возьмут столицу, отступать не будет никакой необходимости.

На следующее утро, едва яркое солнце разогнало легкую дымку, вахтенный из вороньего гнезда на «Возрождающем» закричал:

— Вижу парус! Идет на север! — Спустя минуту он поправил себя:

— Вижу паруса! Идут на север!

Еще через несколько минут последовал новый доклад:

— Не рыбацкие суда, у этих паруса другой формы и слишком большие. Приближаются быстро.

Фракс сложил руки рупором и скомандовал:

— Всем готовиться к бою!

Трубачи быстро передали приказ с корабля на корабль. Сквозь звонкие звуки медных горнов Маниакис слышал, как отдают команды другие капитаны, а все новые и новые дозорные сообщают о том, что видят приближающиеся суда.

Наконец он увидел их сам. Да уж, на рыбацкие суда совсем не похоже. Настоящие военные корабли, такие же, как его собственный, идущие развернутым строем. Маниакис переводил взгляд с них на свою флотилию и обратно, пытаясь прикинуть соотношение сил. Но уверенности в подсчетах у него не было. Он еще раз остро почувствовал себя новичком в морском деле, почти недотепой. Наконец он повернулся к Фраксу и спросил, как тот оценивает противостоящие им силы.

— Если только целая куча парусов не скрывается пока за горизонтом, — ответил тот, пробежавшись пятерней по седой шевелюре, — то это не весь флот с Ключа. Даже не большая его часть. Мы можем в два счета разделаться с ними, величайший, причем сами не слишком пострадаем. — Фракс прокричал трубачу новую команду:

— Передать всем! Разворачиваемся в линию! Мы должны охватить их с обоих флангов!

Маниакис наблюдал за тем, как корабли повинуются приказу. Он заметил, что все проходит не так гладко, как должно быть. Возможно, сейчас это и не играло особой роли, но в другой ситуации именно в таких огрехах могла заключаться разница между поражением и победой.

— На их флагмане поднят белый щит! — надсаживаясь, прокричал дозорный.

Фракс напряженно вглядывался в приближающееся судно. То же самое делал Маниакис. Прежде чем что-либо предпринять, оба хотели убедиться, что дозорный не ошибся. Фракс обернулся, вопросительно глядя на Маниакиса.

— Мы тоже поднимем щит мира, — ответил тот, — но остальные корабли пусть продолжают маневр.

— Да, величайший. — В голосе Фракса прозвучали облегчение и одобрение одновременно. По его команде на нос корабля пробежал матрос с белым щитом, прикрепленным к древку копья.

Маниакис бросил беглый взгляд сперва на восток, потом на запад. Его флотилия уже охватила корабли Ключа с обоих флангов.

— Мы не начнем бой первыми, — сказал он, — но если это сделают они, то мы его закончим, клянусь Фосом!

— Хорошо сказано, величайший! — отозвался Фракс, по-прежнему не скрывавший своего недоверия к капитанам, состоящим на службе у Генесия.

Флотилии продолжали сближаться. Казалось, возможность окружения не волнует капитанов с Ключа; это начинало беспокоить Маниакиса. Перед сражениями на суше военачальники стараются как можно выше поднять боевой дух своих воинов, чтобы увеличить шансы на счастливый исход битвы, и чаще всего этот энтузиазм приносит пользу. Но он был не уверен, что в морских сражениях дело обстоит так же; здесь все выглядело более упорядоченным, куда больше зависело от мастерства, чем в беспорядочной рукопашной схватке, которой обычно заканчивались битвы на суше. Корабли напоминали ему фигуры, передвигаемые по доске при игре в видессийские шахматы.

Он улыбнулся, когда эта мысль мелькнула у него в голове. В случае удачи он захватит те корабли и снова поставит их на шахматную доску, но уже как часть собственных сил.

Но будет ли удача сопутствовать ему? На этот вопрос он пока не мог ответить. Как только корабли сблизились на дистанцию слышимости, с ближайшего корабля флотилии Ключа раздался зычный крик, далеко разнесшийся над сине-зеленой водой:

— Почему вы продолжаете маневр охвата, хотя подняли белый щит мира?

— Потому что мы вам не доверяем, — прямо ответил Маниакис, а глашатай прокричал его слова так, чтобы их услышали на приближающемся дромоне. — Узурпатор Генесий уже покушался на мою жизнь, вот почему у меня нет оснований доверять ни ему, ни его людям. Но мы не собираемся вступать с вами в бой, если вы не нападете первыми!

Следующий вопрос его слегка озадачил:

— С кем из Маниакисов мы ведем переговоры?

— С младшим. Надеюсь, вы меня уже разглядели.

«Неужели Генесий даже не знает, кто его противник?» — подумал он. Да нет, не может быть. Теперь пришла очередь Маниакиса спрашивать;

— Кто говорит со мной?

— Тиберий, иподрунгарий военного флота Ключа! — спустя мгновение донесся ответ. — Могу я встать с тобой борт о борт для переговоров?

— Подожди немного! — ответил Маниакис и, обернувшись к Трифиллию с Курикием, спросил:

— Кто-нибудь из вас знает этого человека?

Трифиллий чуть не подпрыгивал на палубе от возбуждения.

— Его брат женат на моей двоюродной сестре, величайший, — выпалил он. — Я был шафером на их свадьбе!

Курикий тоже оказался связан с Тиберием, причем в некотором смысле даже более тесно, нежели Трифиллий.

— Он должен мне семьсот золотых, величайший, — сообщил он. — Плюс годовой процент с этой суммы.

— М-м-м. — Маниакис, не знал, как реагировать — Прости мне нескромный вопрос, о высокочтимый Курикий, но в чем, по-твоему, сильней заинтересован Тиберий: в выплате долга, в том, чтобы этот долг был предан забвению, или в том, чтобы устранить тебя и тем самым сделать вопрос о выплате неактуальным?

— О, вопрос о выплате долга останется актуальным даже в случае моей внезапной смерти, — сказал казначей. — Все документы в полном порядке, смею тебя уверить. Долги такого рода подлежат выплате моим наследникам, в том числе Нифоне, которая получит свою законную часть от всех возможных в будущем денежных поступлений.

— Ты действительно все предусмотрел! — В голосе Маниакиса прозвучало неподдельное восхищение.

«Боже мой, — подумал он, — даже после шести лет кровавой анархии, которая сопутствовала правлению Генесия, Курикий пребывает в убеждении, что закон в конце концов восторжествует и обеспечит ему выплату денег любым непокорным должником». На самом деле выражение «пребывает в убеждении» было даже слишком сдержанным; императорскому казначею любой другой результат казался попросту невообразимым. Маниакис подумал было, не просветить ли ему будущего тестя насчет силы убеждения, какой обладает разящее железо, но мгновением позже ему в голову пришла мысль, что Курикий тоже пытается просветить его. На свой манер. Тогда он попробовал подойти к делу иначе:

— Не согласишься ли ты простить долг этому человеку ради того, чтобы привлечь его на нашу сторону?

— Разумеется. — В голосе Курикия не прозвучало ни малейшего удивления. — В конце концов, сейчас это едва ли не единственный способ немедленно склонить чашу весов на нашу сторону!

— Отлично. На этом и остановимся. — Маниакис, повернувшись к глашатаю, приказал:

— Передай, пусть подводят свое судно к нашему.

Он принял решение, не только исходя из появившейся возможности влиять на Тиберия, но и учитывая размеры дромона, на котором находился иподрунгарий Ключа. В случае чего «Возрождающий» легко пустит эту посудину ко дну либо выиграет абордажный бой. Расчеты Маниакиса были столь же хладнокровными, как и те, что проделал Курикий, решая, стоит ли прощать долг. Только речь здесь шла о человеческих жизнях, а не о золотых монетах.

Корабль Тиберия приблизился. На его носу, по обоим бортам, были изображены глаза — чтобы лучше выбирать дорогу среди волн. То же самое можно было видеть на многих рыбацких судах, да и на некоторых дромонах флотилии Маниакиса. «Интересно, — подумал он, — нет ли тут какого-нибудь магического смысла или же рисовать такие глаза — простое суеверие?» А потом спросил себя, отличаются ли хоть чем-нибудь друг от друга подобные толкования. Если у него появится свободное время, что маловероятно, надо будет выяснить у Багдасара.

Подобно большинству опытных моряков, которых знал Маниакис, Тиберий загорел дочерна, кожу его продубили ветра. Причудливая одежда и надменная повадка выделяли бы его в любой толпе. На тот случай, если этого вдруг окажется недостаточно, он гладко брил щеки и подбородок, но носил громадные усы, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его мужественности.

— Во имя Господа нашего, благого и премудрого, приветствую тебя, о Маниакис! — возгласил он неожиданно сугубо официальным тоном.

Маниакис хотел было спросить, куда же подевались ритуальные славословия в адрес Генесия, но вовремя проглотил свои ехидные слова. Очень многие видессийские офицеры, возможно, подавляющее большинство, были благочестивыми, набожными людьми, однако мало кто из них демонстрировал свое благочестие так, как это сделал Тиберий. Вероятно, он вложил в свое приветствие какой-то особый смысл, хотя Маниакис пока не мог сообразить, какой именно.

Осторожно подбирая слова, он ответил:

— О досточтимый Тиберий! Я также приветствую тебя во имя Господа нашего, благого и премудрого! Пусть солнце Фоса как можно дольше сияет над тобой!

Бритое лицо Тиберия неожиданно расплылось в широкой ухмылке:

— Да благословит тебя Господь, владыка! Значит, ты вовсе не еретик, как они трубят на всех углах!

«Владыка» — это еще далеко не «величайший», но, учитывая ухмылку, слова иподрунгария вполне можно расценивать как добрый знак, подумал Маниакис.

— Кто такие они, и что за ложь обо мне они распространяют? — спросил он.

— Люди Генесия, о владыка, явились на Ключ, досточтимый владыка, и объявили тебя мятежником, высокочтимый владыка, что, как я вижу, является истинной правдой, прошу прощения, высочайший; но они также объявили тебя еретиком, чуть ли не неверующим, а вот это, как я вижу, уже наглая ложь, величайший! — ответствовал Тиберий.

Маниакис вытаращил глаза. Он чувствовал себя так, словно был обычным благочестивым мирянином, которого император пожелал сделать экуменическим патриархом и которого спешно провели по всем ступеням церковной иерархии, чтобы он юридически соответствовал должности, которую ему предстоит занять. Но даже при таком стремительном продвижении по службе человек обязан провести день на каждой ступени иерархической лестницы. Тиберий же вознес его к высшему титулу империи на протяжении всего одной фразы. Поистине головокружительный взлет!

— Вряд ли я сильно ошибусь, если добавлю, что они говорили обо мне как о проклятом оборванце-пустозвоне из Васпуракана, обреченном провалиться в ледяную преисподнюю к Скотосу только из-за своего происхождения, если уж не найдется никакой другой причины, — сказал Маниакис. — Должны они были говорить и что-нибудь в том духе, что все васпураканцы — еретики, верно?

Голова Тиберия качнулась вверх-вниз. Маловероятно, что это было сознательное движение. Скорее всего, его заставила кивнуть сильная волна, ударившая в борт корабля.

— Что-то в таком роде болтали, только я не слушал, — ответил он.

Следовало бы раздавить в зародыше эту маленькую ложь, пока она не превратилась в большую. Если бы сказанное Тиберием было правдой, он не заготовил бы своего тяжеловесного приветствия, которое могло сработать как капкан. Но Маниакис предпочел посмотреть на это сквозь пальцы, чтобы надежнее привлечь иподрунгария на свою сторону. Очертив над своим сердцем знак солнца, он веско сказал:

— Мои предки — выходцы из Васпуракана, это правда. Но сам я всегда исповедовал истинную веру.

А вот это уже не правда. Во всяком случае, не всегда. Что делать… Да видессийцы силой стащат его с трона и сожгут живьем, попробуй он навязать им религиозные догмы своих предков. Почему-то сами они никогда не упускали случая навязать васпураканцам свои, если появлялась хоть малейшая возможность. Но ничего странного в таком неравноправии они не видели.

Тиберий не распростерся на палубе в полном проскинезисе, но глубоко поклонился, сложившись почти пополам.

— Величайший! — воскликнул он. — Я надеялся! Я возносил молитвы, чтобы все оказалось именно так! Когда все в империи поймут, что это правда, корона Видессии и алые сапоги станут твоими. Да любой живущий ныне человек, если, конечно, он правоверный, будет на троне куда лучше Генесия!

Маниакис с трудом сдержался, чтобы не расхохотаться, услышав последний весьма сомнительный комплимент. К тому же его пока мало волновало, что думает о его религиозных взглядах большинство подданных империи. Сейчас решающее значение имело то, что думает о них флот.

Позже, если придет успех, будет важно мнение жителей столицы и экуменического патриарха, а также армии, хотя в армии сильно влияние не обращенных в истинную веру васпураканцев.

— И что же ты намерен делать теперь, досточтимый иподрунгарий? — спросил он Тиберия. — Присоединятся ли все твои корабли к моей флотилии? И присоединятся ли ко мне остальные корабли с Ключа? — Маниакис слегка повернул голову и, понизив голос, спросил у Фракса:

— Какую часть флота с Ключа он привел сюда?

— Примерно треть, — ответил тот.

— Весьма осмотрительная стратегия.

Фракс фыркнул:

— Во время гражданской войны осмотрительность по большей части очень расточительная штука.

А Тиберий уже отвечал на вопрос:

— Поскольку я не был в точности осведомлен о твоих взглядах, величайший, то перед отплытием пообещал… если быть точным, поклялся, что капитанам и командам судов не причинят никакого вреда, независимо от того, согласятся они присоединиться к тебе или откажутся. А это, в свою очередь, зависело от того, каким человеком ты окажешься. — Тиберий выглядел явно обеспокоенным. — Надеюсь, ты не заставишь меня нарушить клятву, величайший?

Маниакис только диву дался, как иподрунгарий мог рассчитывать на успех в случае сражения, принеся подобную клятву. Потом понял и пожал плечами. Действительно, запах ереси мог сплотить капитанов вокруг Генесия, как ничто другое.

— Что ж, — сказал он, — если кто-то предпочитает остаться на стороне кровавого палача, который намерен скормить по кусочку всю Видессийскую империю Царю Царей Сабрацу, — скатертью дорога. Имея командирами подобных болванов, Генесий станет только слабее.

Тиберий обмозговал сказанное и так и эдак, потом все-таки — гораздо медленнее, чем надеялся Маниакис, — обнаружил в шутке соль и рассмеялся:

— Отлично сказано! Ну уж теперь-то, когда доказано, что ты придерживаешься истинной веры, мало кто из моих капитанов не примкнет к правому делу!

— Из тех твоих капитанов, которые находятся здесь? — поинтересовался Маниакис. — А как насчет оставшихся на Ключе?

— Боюсь, большинство из них склонны принять сторону твоего врага, — ответил Тиберий. — Я привел те корабли, капитаны которых сами склонялись присоединиться к тебе.

В этот момент к ограждению правого борта вышел Курикий и встал рядом с Маниакисом. Глаза Тиберия расширились от изумления, когда он узнал казначея.

— Да, я тоже на стороне Маниакиса, — произнес Курикий, — как и многие другие влиятельные люди в столице. То, что ты делаешь сейчас для спасения Видессии, заставляет меня освободить тебя от твоих долговых обязательств по отношению ко мне в знак признательности за твои заслуги перед империей.

— О, ты… ты очень добр, высокочтимый Курикий, и очень великодушен! — Тиберий поклонился казначею едва ли не ниже, чем Маниакису.

— Скажи, а друнгарий флота на Ключе по-прежнему Эринакий? — спросил Курикий.

— Совершенно верно, — ответил Тиберий. — Генесий уничтожал генералов и назначал новых до тех пор, пока среди них едва ли остался хоть один, способный отличить запад от востока, если ты понимаешь, что я хочу этим сказать. Но он не решился так же разделаться с нами, моряками, понимая, что не сможет найти нам равноценную замену.

— Равноценной замены убитым генералам он тоже так и не нашел, — заметил Маниакис и, понизив голос, попросил Курикия:

— Расскажи мне об этом Эринакии. Ведь мы, васпураканцы, не очень-то смыслим в морских баталиях.

— Он весьма вспыльчив. Можно сказать, всегда как на иголках, — начал Курикий. — За все шесть последних лет ни разу открыто не высказался против Генесия. Но он не задержал нашего торговца, когда мы проходили мимо Ключа; не преследовал нас и потом, хотя легко мог сделать и то и другое. На чьей стороне он сейчас, судить не берусь.

Маниакис задумчиво дергал себя за бороду.

— У собравшихся здесь ноблей имеются с ним какие-нибудь связи? — спросил он наконец.

— Он занимал у меня деньги три года назад, — ответил казначей. — Примерно тогда же, когда и Тиберий. Но Эринакии вернул всю сумму раньше назначенного срока. — В голосе казначея прозвучала обида, будто друнгарий нанес ему ущерб. Впрочем, с его точки зрения, так и было, ведь в результате он частично недополучил свои проценты. — Я должен навести справки, — продолжил Курикий, — но в предварительном порядке скажу, что ни о каких тесных связях между друнгарием и кем-либо из моих единомышленников мне не известно.

— Ладно, посмотрим, как можно помочь делу! — Маниакис старался говорить по возможности бодро, хотя на душе у него кошки скребли. Надо же, совсем недавно Курикий и его знатные сотоварищи вовсю хвастали своими знакомствами со всеми самыми важными и нужными людьми! Но в первый же раз, когда действительно потребовалась их поддержка, они подложили ему свинью. — Скажи-ка мне, — крикнул он Тиберию, — знал ли Эринакий, почему ты выбрал именно этих капитанов, когда собирал флотилию, которая направилась на поиски моих кораблей?

— Не уверен, — ответил иподрунгарий. — Мы не затрагивали эту тему. Но если он задумается над тем, кто ушел в море, а кто остался, то быстро доберется до сути. Иногда кажется, что Эринакий сплошь покрыт острыми колючками, как еж, это верно. Но ум у него не менее острый.

Выслушав ответ, Маниакис обратился к Фраксу:

— Может ли наша флотилия совместно с кораблями иподрунгария нанести поражение той части флота, которая осталась на Ключе?

По-видимому, не вполне отдавая себе отчет в том, что делает, капитан «Возрождающего» скорчил одну за другой несколько уморительно-глубокомысленных гримас, а затем проговорил:

— Думаю, сможем, величайший. Если только на помощь Эринакию не придет флот из Видесса. Но с другой стороны, если он пустит в дело все свои силы, мы понесем такие потери, которые не позволят нам бросить вызов флоту, стоящему в гаванях столицы.

Фракс имел обыкновение высказываться предельно пессимистически независимо от того, насколько плоха ситуация в действительности. Маниакис уже привык к этой манере и включил ее в свои расчеты.

— Насколько вероятно, что Эринакий пустит в дело все свои силы? — задал он следующий вопрос.

— Если тебе нужно мое личное мнение, величайший, то вряд ли он так поступит, — ответил Фракс. — Будь у него такое намерение, он встретил бы нас, не разбивая свой флот на части, далеко к югу отсюда. Но это лишь мое предположение. Желаешь знать точнее — спроси Тиберия.

— Ты прав, — сказал Маниакис и прокричал свой вопрос иподрунгарию.

Тиберий долго размышлял, дергая себя то за один ус, то за другой.

— Просто не знаю, что и сказать, величайший, — ответил он наконец. — Бывали дни, когда он поносил Генесия на все лады, осыпал такими проклятиями, которые, будь он колдуном, в два счета прикончили бы любого, причем тот бедняга радовался бы донельзя, что смерть пришла так быстро и избавила его от ужасных мучений. А в другие дни он поносил мятежников теми же самыми словами. Думаю, Эринакий и сам не знает, на какую сторону ему стать, когда придет время выбирать.

— А это время наступит очень скоро, — сказал Маниакис.

* * *

Горы Ключа имели две главные вершины. Казалось, они вырастают прямо из морской пучины. Внизу на их склонах зеленела растительность, выше виднелись серо-коричневые пятна голой скальной породы. Ни одна из вершин не была достаточно высока, чтобы на ней летом оставался снег.

Сами по себе вершины мало интересовали Маниакиса; они лишь указывали то место, где посреди моря лежал остров. Зато его очень интересовали порты Ключа, особенно южный, Гавдос. Часть флота, остававшаяся под командованием Эринакия, вышла в море и заняла позиции неподалеку от этого порта. Надежды застать дромоны флота врасплох, у причалов либо вытащенными на берег, не сбылись. Эринакий недвусмысленно давал понять, что хорошо подготовился к сражению.

Галера Тиберия лежала в дрейфе борт о борт с «Возрождающим», так что иподрунгарий мог, не надсаживая голос, рассказывать Маниакису все необходимое о кораблях и капитанах неприятельского флота.

— Каким судном командует сам Эринакий? — спросил Маниакис для начала.

Тиберий окинул взглядом приближающиеся дромоны.

— Было бы легче определить, если бы они шли под парусами, — ответил он брюзгливым тоном. — Но он уже свернул их и опустил мачту, готовясь к бою. То же и на остальных кораблях. Я думаю, вон там! Слева по борту. Да, вон тот, с красными глазами под самым тараном.

— Теперь я его легко могу отличить, — пробормотал Маниакис.

Гребцы корабля Эринакия гнали дромон вперед мощными, ровными и быстрыми рывками весел. Маниакис не мог припомнить, чтобы ему раньше доводилось видеть такую великолепную слаженность: казалось, одна рука движет всеми веслами сразу. Корабль быстро приближался; вскоре стали видны отсверки солнечных бликов на его таране, бронза которого позеленела от морской влаги всюду, кроме блестящего полированного, несущего смертельную угрозу острия. Было ясно, что команда Эринакия приложит все старания, чтобы таран нанес врагу максимальный ущерб.

— Двигайтесь встречным курсом, — приказал Маниакис. — Поднимем щит мира; но если он все же ринется на нас, необходимо, чтобы все были готовы мгновенно вступить в жестокую схватку.

— Да уж, подготовиться надо, — согласился Фракс. — Иначе можно считать себя покойниками. — Он успел оценить, на что способны гребцы друнгария, а также возможности приближающегося судна, которое было заметно больше «Возрождающего» и куда лучше вооружено.

Дромон Эринакия надвигался потрясающе быстро. Маниакис не видел на его носу никаких признаков щита мира, только таран, направленный в одну точку, в борт его собственного корабля, чуть левее носа. Весла вражеской галеры взлетали и падали, взлетали и падали…

— Лево на борт! — скомандовал Фракс рулевому на корме. — Клянусь Фосом, ему не удержать угол атаки!

«Возрождающий» слегка изменил курс, но Эринакий и его команда показали настоящий класс: спустя несколько мгновений сверкающее острие тарана снова смотрело в ту же точку, что и прежде. Фракс прикусил губу.

— Хороши! — пробормотал он. — Очень хороши!

Оба дромона уже сблизились на расстояние выстрела из лука, когда матрос на носу галеры Эринакия поднял щит мира.

— Отвернуть в сторону! — закричал Маниакис.

— Что? Никак ты сошел с ума? — Фракс одарил его бешеным взглядом. — Это же просто хитрость, величайший! Стоит подставить ему борт, и мы глазом не успеем моргнуть, как окажемся на дне!

— Отваливай в сторону! — повторил Маниакис. — Немедленно!

Если его предположения верны, Эринакий захотел посмотреть, не сдадут ли у него нервы в решающий момент. Если неверны… Тогда рыбешек, морских ежей и моллюсков, ползающих по морскому дну, сегодня ждет отличный ужин.

— Право на борт! — прокричал рулевому Фракс — со слезами на глазах и с болью в голосе. Галера Эринакия была настолько близко, что даже отворачивать рискованно: если оба корабля свернут в одну сторону, столкновение неизбежно.

Мгновение казалось, что так и будет. Флагман с Ключа начал повторять движение «Возрождающего». Маниакиса прошиб холодный пот. Если Эринакий решил сохранить верность Генесию, лучшую возможность сделать великолепный подарок тирану трудно было представить. Но дромон друнгария тут же отвернул вправо и занял параллельную позицию, едва не цепляя кончиками своих весел за весла «Возрождающего».

Легко перекрыв узкую полоску воды между двумя кораблями, хриплый голос проревел:

— Эй, там! Решили проверить, насколько у вас нервы крепкие, что ли?

Если у ограждения на левом борту дромона стоял сам Эринакий, то он выглядел в точности так, как его описывал Курикий: нервный человек с ястребиными чертами красного злого лица, украшенного клочковатой, с волчьей проседью бородой.

— А разве ты сам не пытался выяснить именно это, высокочтимый Эринакий? — прокричал в ответ Маниакис.

Друнгарий расхохотался. Его смех напоминал волчий вой.

— Да, я имел в виду что-то в таком духе! — рявкнул он. — Ну и как тебе это понравилось?

Маниакис еще не забыл мгновенного липкого ужаса, охватившего его перед, казалось бы, неизбежным столкновением. Но ужас уже почти смыла волна жаркого гнева; первая его мысль была о мести. Но потом ему стало стыдно, и стыд легко погасил ярость. В конце концов, Эринакий имел полное право знать, какого монарха он увидит на троне, если пошлет Генесия к Скотосу.

— И что же, удалось мне пройти твое маленькое испытание, высокочтимый Эринакий? — спросил Маниакис.

Тем временем расстояние между двумя дромонами увеличилось, и друнгарию пришлось немного повысить голос.

— Да, тебе это удалось, — ответил он и добавил, как бы подводя итог: — величайший. — Маниакис почти не обратил внимания на это слегка грубоватое признание своего верховенства. Он с тревогой наблюдал за тем, что происходило на флангах противостоящих друг другу флотилий. В центре, где капитаны обеих сторон видели своих командиров ведущими переговоры, тоже воздержались от боевых действий. Но на флангах разгорелось настоящее сражение. Пара-другая протараненных дромонов уже пошла ко дну, люди барахтались в воде, отчаянно цепляясь за весла, доски и обломки обшивки. На нескольких кораблях полыхали пожары, вызванные боевой горючей смесью, использовавшейся на видессийском флоте.

— Может, прикажешь своему трубачу сыграть перемирие? — спросил Маниакис. — Ибо в гражданской войне империя всегда несет двойные потери, получая незаживающую рану всякий раз, когда гибнет еще один воин, на чьей бы стороне он ни сражался.

— Одной этой причины более чем достаточно, чтобы сыграть перемирие, — отозвался Эринакий. — Генесий не понял такой простой истины до сих пор и не поймет никогда, проживи он хоть тысячу лет! — Друнгарий подал знак трубачу.

Сладкие звуки сигнала перемирия поплыли над водой. Маниакис слегка подтолкнул локтем Фракса, тот подозвал своего горниста, и спустя мгновение простая мелодия, призывающая прекратить сражение, лилась уже с обоих флагманов.

Не все капитаны и далеко не сразу вняли этому призыву. Некоторые командиры кораблей с Ключа искренне сохраняли верность Генесию. А кое-кто из капитанов Маниакиса, успевших ввязаться в сражение до того, как прозвучал сигнал к перемирию, не желал прекращать почти выигранную схватку.

Эринакий с Маниакисом принялись вместе наводить порядок. Дромоны Маниакиса выходили из сражения там, где могли это сделать. А где не могли, внезапно получили поддержку верных Эринакию кораблей. Большинство дромонов, капитаны которых остались на стороне Генесия, пошло ко дну, кое-кто сдался. На двух или трех взбунтовавшаяся команда силой принудила к капитуляции своих непокорных капитанов.

Но несколько кораблей сумели-таки прорваться и устремились на северо-запад, к Видессу; их весла бешено вспенивали воду. Отчаяние позволило им развить скорость, которая оказалась не под силу их преследователям.

— Когда завтра поутру Генесий узнает об измене и поражении, он от злости повыдергает себе усы, — усмехнулся Эринакий. Точнее, ощерил зубы в волчьем оскале. — Эта мысль греет мне душу.

— Мне тоже, — согласился Маниакис. — Но это значит, что завтра нам придется заботиться о собственной безопасности куда больше, нежели сегодня. Есть ли у тебя колдун, которому ты доверяешь? Тиран уже пытался покончить со мной при помощи магии.

Эринакий пренебрежительно махнул рукой, всем своим видом выразив глубочайшее презрение:

— Я флотоводец и никогда не позволял замусоривать себе голову всей этой ерундой, связанной с колдовством.

— Поступай как знаешь, — не стал спорить Маниакис, хотя не разделял, да после той ночи в Опсикионе и не мог разделять столь пренебрежительного отношения к магии. Да, колдовское искусство — непростая штука, его трудно применить так, чтобы достичь нужного результата, а во время сражений от него мало проку. Но, несмотря на это, оно вполне реально и может оказаться смертельно опасным.

— Неужели ты доверяешь ему? — прошептал Маниакису на ухо настырный Фракс. — Даже без кораблей Тиберия флот Ключа не уступает по силе нашему. А если они в сговоре, то перетопят нас всех, как котят.

— Если бы Эринакий действительно хотел с нами разделаться, он мог прекрасно обойтись без давешней пантомимы, — устало ответил Маниакис. — Достаточно было выстроить флот сразу за мысом — и дело сделано. Ведь нам необходимо привлечь как можно больше людей под свои знамена, Фракс; мы с самого начала только на это и могли рассчитывать. И если бы вышло иначе, разве мы продвинулись бы так далеко?

— Понимаю. — Фракс упрямо выпятил подбородок. — Целиком и полностью согласен с тобой. Одно маленькое «но»: мы продвинулись так далеко с теми людьми, которым можно доверять. Во всяком случае большинству из них. Но если мы пойдем вместе с этим флотом на Видесс, а Эринакий в последний момент передумает, мы уподобимся человеку, который шел на двух ногах и вдруг обнаружил, что одна из них отвалилась.

— Очень живописно, — заметил Маниакис. — Беда в том, что, двинувшись на Видесс без флота с Ключа, мы уподобимся одноногому с самого начала.

Фракс досадливо поморщился, но кивнул:

— В общем-то верно. Согласен. Но будь осторожен, величайший!

— Постараюсь, — пообещал Маниакис и, повысив голос, обратился к Эринакию:

— У твоих пирсов найдется место для моих кораблей?

— Да. Мы разместим их в Гавдосе или в Сикеоте, на северной оконечности острова, — ответил друнгарий. — Думаю, ты захочешь держать основную часть моих кораблей в одной гавани, а основную часть своих в другой. Чтобы постоянно находиться в окружении вооруженных людей, которым полностью доверяешь.

Вряд ли он мог слышать тихий разговор Маниакиса с Фраксом. Да, не мог. Один взгляд, брошенный на широкую полосу воды, разделявшую два флагмана, убедил Маниакиса в этом. Он вовсе не собирался устраивать друнгарию проверку на сообразительность, но тот, похоже, устроил себе такую проверку сам. И прошел ее с блеском.

— Если ты полагаешь, что я упущу случай поймать тебя на слове, высокочтимый Эринакий, то ты ошибаешься, — сказал Маниакис.

В ответ друнгарий засмеялся своим лающим смехом.

— С твоей стороны было бы непростительной глупостью отказаться, пока я на деле не докажу, чего стою. Так как? Гавдос или Сикеота? Северный порт немного просторнее, зато к южному проще подходы. Но я полагаю, ты в любом случае захочешь иметь меня в заложниках? — Друнгарий сформулировал свое предположение в виде вопроса, но голос его звучал утвердительно.

— Ну, раз уж ты сам упомянул об этом, то да! — дипломатично отозвался Маниакис, вызвав своим ответом новый взрыв волчьего хохота. — Какой порт выберем? — повернулся он к Фраксу.

— Гавдос, — без колебаний ответил тот. — Друнгарий прав: туда легче подойти, а ведь далеко не все наши капитаны прежде бывали на Ключе.

В Каставале был хороший порт, в Опсикионе тоже; столица имела три великолепные гавани — северную, южную и западную. И только западный порт Видесса мог выдержать сравнение с гаванью в бухте на южном побережье Ключа. Казалось, сам Фос аккуратно вырезал идеальный круг из практически прямой береговой линии, оставив относительно узкий проход из моря в обширную, безопасную бухту. Даже самые свирепые штормы теряли здесь свою силу; они не могли добраться до стоящих в гавани судов, напоминая о себе лишь порывами ветра да легким волнением.

Если бы Видесс не стоял на скрещении сухопутных и морских торговых путей; если бы столица империи не должна была поддерживать свое богатство, ввергая в бедность возможных соперников, то империей вполне можно было бы управлять с Ключа. Интересно, подумал Маниакис, как бы выглядел мир, в котором островитяне, далеко распространив свою власть, заправляют делами на материке, а не наоборот?

Если бы. В действительности городок Гавдос был куда меньше Каставалы, не говоря уже об Опсикионе. А о сравнении с Видессом не могло быть речи. Казалось, все поселение почти целиком состоит из пакгаузов, флотских казарм, таверн, борделей и тому подобных заведений. Если флот вдруг уйдет отсюда навсегда, жизнь в местечке вскоре замрет.

— На севере, в Сикеоте, то же самое? — спросил Маниакис.

Фраксу не надо было объяснять, что он имел в виду.

— В точности то же самое, величайший, — последовал ответ. — Этот остров с незапамятных времен служит лишь базой для военно-морского флота. Выращиваемого здесь зерна не хватает даже на то, чтобы прокормить всех моряков, а ни один город не может прожить только на рыбе.

— Значит, вот оно как, — задумчиво пробормотал Маниакис. — Даже если друнгарий флота решится на мятеж, его люди обречены на голод. Разве что им удастся одержать молниеносную победу. Понятно.

Появился Трифиллий, осматривавший окрестности весьма недовольным взглядом.

— Жуткая дыра! — сообщил он с содроганием в голосе. — Невозможно выразить словами, насколько велико будет мое счастье, когда наконец закончится эта кампания и я вернусь на свою виллу в столице. Боюсь, что жизнь во всех остальных местах, где я побывал, на поверку оказалась невыносимо тоскливой.

— А я боюсь, что было бы куда тоскливее оставаться в Видессе после того, как твоей голове вздумалось одной прогуляться до Столпа, — с каменным лицом заметил Маниакис.

— Оно конечно, но даже в этом случае… — начал было Трифиллий и осекся, сообразив, что его высмеяли.

Возмущенно пыхтя, вельможа поспешно испарился. Фракс чуть не пополам согнулся от внезапно одолевшего его сильнейшего приступа кашля, но героическим усилием воли сумел-таки сдержаться и не расхохотался вслед ретировавшемуся ноблю.

Флагман Эринакия пришвартовался по соседству с «Возрождающим». Маниакис поднялся по трапу на пристань. После долгой череды дней, проведенных в море, земная твердь зыбко покачивалась под ногами. Вместе с ним на пристань поднялись моряки, вооруженные мечами и щитами, — на случай, если Эринакий все же решится на предательство.

Но друнгарий, хоть и запыхался, спеша подняться на пристань, и хотя его качало из стороны в сторону даже сильней, чем Маниакиса, сразу распростерся на землю перед тем, кого сам назвал своим сувереном.

— Поднимайся, поднимайся! — нетерпеливо проговорил Маниакис. — Нам надо многое обсудить, спланировать, а времени осталось… всего ничего.

Эринакий встал. Вблизи он выглядел еще более решительным и жестким, еще более упрямым и опасным человеком, чем казался, находясь на палубе своего дромона. Маниакис был двадцатью годами моложе, но ему не хотелось бы скрестить мечи с таким противником или померяться с ним силами в рукопашной схватке.

Но вот свирепое лицо вдруг осветилось улыбкой — так луч солнца, пробившийся сквозь тяжелые грозовые тучи, волшебным образом оживляет самое хмурое утро.

— Я снова получаю подтверждение, что сделал правильный выбор, — сказал друнгарий. — Генесий даже понятия не имеет о том, что такое планирование. А когда случается нечто неожиданное с ним самим или со всей империей, он хватается за что попало и осуществляет первую же идею, втемяшившуюся в его дурную башку. Так стоит ли удивляться, что мы пришли к нынешнему состоянию дел?

— Удивляться действительно нечему, — согласился Маниакис. — Но выбраться из нынешней ситуации будет очень нелегко. Свалиться в глубокую яму всегда гораздо проще и быстрее, чем выкарабкаться из нее. А у прямолинейной злобной тупости тирана есть одно несомненное преимущество: однажды вставший на его пути уже никогда не вернется, чтобы повторить свой неосторожный поступок.

— Это единственная причина, по которой Генесию удалось до сих пор усидеть на троне, — сказал Эринакий. — Но если он не исхитрится каким-либо образом убить тебя, ты его одолеешь. Ты можешь мыслить, в чем я уже убедился. А те, кто пытался поднять восстание прежде, в большинстве своем умели только действовать.

Тиран легко справился с ними, ибо его голова устроена точно так же. К тому же он уже натянул алые сапоги и сидел в столице подобно пауку, притаившемуся в центре паутины, что давало ему огромное преимущество. Но ты — орешек не по его зубам.

— Могу я задать тебе один личный вопрос? — Друнгарий неохотно кивнул, после чего Маниакис поставил вопрос ребром:

— Отчего ты сам не отправился в Видесс за короной и сапогами?

— Я думал об этом, — последовал опасный в своей честности и прямоте ответ. — Клянусь, я думал об этом не раз. Но, имея в своем распоряжении лишь флот с Ключа, я, скорее всего, потерпел бы неудачу, а рассчитывать на чью-либо помощь не приходилось. За долгую жизнь я нажил слишком много врагов. Как по-твоему, почему Генесий держал меня на острове? Он близорук, это верно. Но не слеп.

Маниакис поджал губы. Комментарии Эринакия давали пищу для размышлений. Генесий оставил старшего Маниакиса губернатором Калаврии, понимая, что смещение этого генерала принесет ему куда больше вреда, чем пользы. И он удерживал способного, но непопулярного флотоводца здесь, на Ключе, ибо, получив назначение в другое место, тот мог бы постепенно наладить отношения с остальными военачальниками. Нет, глупостью здесь не пахло. Если бы Генесий использовал свои способности еще и во благо империи!

— Тебе придется разместиться во флотской казарме. — Друнгарий указал на выбеленное ветрами и дождями деревянное строение. — Надеюсь, ты не будешь в претензии. Я и сам там всегда ночую.

— Это мне вполне подходит, — заверил его Маниакис. — По сравнению с лачугами, где мне приходилось ночевать во время военных кампаний, твоя казарма выглядит не хуже императорского дворца. — Он обернулся и посмотрел на пристань, где был пришвартован «Возрождающий». — Хотя досточтимый Трифиллий с высокочтимым Курикием воспринимают окружающее несколько иначе. А на других моих кораблях находятся еще человек десять столичных ноблей.

— Ну, если они действительно хотят избавиться от Генесия, им придется немного потерпеть, — заметил Эринакий. — Таковы превратности судьбы. А ежели им так сильно не по нутру жесткие постели и соленая рыба, пусть проваливают в ледяную преисподнюю к Скотосу.

Маниакис не выразился бы так прямо, но в целом его мысли совпадали с грубоватой оценкой друнгария. Хотя некоторые вельможи, попав в казарму, постарались мужественно перенести непривычные для них неудобства, большинство предпочли ворчать и жаловаться.

Немного понаблюдав за этой картиной, Эринакий презрительно сплюнул:

— Сборище сосунков, которых только что отняли от груди. Тычутся повсюду и хнычут. Требуют, чтобы мамка снова сунула им титьку.

— Пусть их, — отмахнулся Маниакис, заслужив неодобрительный взгляд друнгария.

Столичные нобли его не особенно раздражали. Пускай себе скулят и стенают по поводу отведенных им помещений; зато они наконец-то начали действовать именно так, как он рассчитывал. Он с удовлетворением наблюдал, как вельможи слоняются по казарме, подсаживаются с кружками терпкого вина то к одному капитану Эринакия, то к другому, ведут с ними разговоры. Чья-то женитьба, родство или кумовство, шапочное знакомство, денежный интерес… Казалось, они знают почти каждого старшего флотского офицера. И чем больше они разговорят моряков, тем крепче сплетут узы, которыми Маниакис надеялся привязать к себе флот Ключа.

— Завтра Генесию станет известно, что ты находишься здесь, а я перешел на твою сторону, — сказал Эринакий. — Вряд ли он обрадуется таким новостям.

— Значит, надо выступить в поход на столицу именно завтра, — ответил Маниакис. — Чем быстрее мы будем двигаться, тем меньше шансов, что он успеет сообразить, где именно мы находимся и что собираемся делать.

Эринакий приветственным жестом поднял свой кубок.

— Ты говоришь как опытный военачальник, величайший! — Он отпил из кубка, изучающе глядя на Маниакиса. — Чем больше я тебя слушаю, величайший, тем больше мне нравится то, что я слышу. Видессии не видать процветания — да что там. Боже правый! — Видессии просто не выжить при нынешних обстоятельствах, если алые сапоги вдруг окажутся на ногах лежебоки!

— Если я не буду все время двигаться, то весьма вероятно, что выжить не удастся именно мне, — заметил Маниакис. — Как я тебе говорил, Генесий уже пытался устранить меня при помощи колдовства. Именно поэтому я спрашивал, есть ли в твоем распоряжении маг, готовый тебя охранять.

— А я уже ответил тебя, что не желаю иметь никаких дел с колдунами. Если уж черная магия не смогла покончить со мной за все минувшие годы, то не думаю, чтобы такое случилось именно сейчас.

Логика друнгария ускользнула от Маниакиса, но он придержал язык. В конце концов, если Эринакию угодно пользоваться показной храбростью вместо мозгов, это его личное дело. К тому же Генесий скорее нападет на своего главного соперника, Маниакиса, чем на его подчиненного, какой бы высокий пост тот ни занимал.

— Я собираюсь послать судно в Сикеоту, — сказал Маниакис, меняя тему. — Ты не возражаешь? Хочу убедиться, что все мои корабли и люди добрались туда благополучно. Кроме того, надо проследить, чтобы флотилии из обеих гаваней отплыли на Видесс в один день.

— Да, это было бы неплохо, верно? — Эринакий издал свой волчий смешок и нелепо взмахнул рукой, вероятно, передразнивая изысканные жесты столичных вельмож. — Действуй, величайший! На твоем месте я бы тоже проверил все, что только можно.

Маниакис вызвал одного из своих офицеров и отдал необходимые распоряжения. Капитан отсалютовал ему, прижав сжатый кулак к сердцу, и отправился выполнять приказ. Маниакис не сомневался: вернувшись, парень доложит, что в гавани Сикеоты полный порядок. Он и вопрос-то задал только для того, чтобы посмотреть на реакцию друнгария. Если бы Эринакий стал отговаривать его от проверки гавани, где его корабли находились в меньшинстве… Тогда у него действительно появился бы повод для беспокойства. Но поскольку друнгарий не стал возражать, шансы, что он все-таки предпримет какие-либо враждебные действия в другом порту, сводились к нулю.

— Остается надеяться, что у Регория тоже все в порядке, — пробормотал Маниакис, обращаясь скорее к самому себе. Но Эринакий расслышал его слова.

— Ты говоришь о своем двоюродном брате, который командует конницей, величайший? — переспросил он. — Я тоже надеюсь, что у него все в полном порядке. Чем больше Генесию придется распылять своих людей, свои страхи и свою ненависть, тем меньше у него будет возможностей в решающий момент сконцентрироваться на чем-то одном.

— Я думаю точно так же, — сказал Маниакис, и сказал правду.

Но не всю правду. Вся правда заключалась в том, что в лице Регория он имел единомышленника, которому мог безоговорочно доверять. А с новыми военачальниками, да и со столичными сановниками тоже, приходилось держать ухо востро, постоянно оглядываться через плечо, чтобы однажды в руке, дружески похлопывающей его по плечу, не оказался зажат кинжал.

— Я припоминаю, что у тебя есть и родные братья, — сказал Эринакий. — Так ли это?

— Да. Двое. Татуллий и Парсманий, оба младше меня. Они служили офицерами в небольших чинах в западных провинциях. Я молю Господа нашего, благого и премудрого, чтобы они были живы-здоровы. Уже долгое время мы в Каставале не имели о них никаких известий. Если учесть, что именно в тех краях Сабрац сейчас опустошает наши земли, с ними могло случиться что угодно.

— Твоя правда. Притом ты не упомянул о бесконечных мелких мятежах, непрерывно полыхающих в западных провинциях. Но наверно, и до твоих братьев еще не дошла весть о том, что ты поднял восстание?

— Думаю, нет, — ответил Маниакис. — Если только Генесий сам не послал за ними, чтобы иметь возможность отомстить мне. Но не думаю, что у него это получится. При том хаосе, который ныне царит в западных провинциях, вряд ли. Как я слыхал, сейчас видессийская армия в тех краях отчаянно бьется за себя, за то, чтобы просто выжить, не более. Местным военачальникам не до каких-то там приказов из столицы.

— То, что ты слыхал, истинная правда, величайший! — Эринакий даже глаза закатил, чтобы показать, насколько истинна эта правда. — Кроме того, тамошние воеводы в ссоре, они не могут нормально взаимодействовать друг с другом, а потому все хуже и хуже противостоят макуранцам.

— Видессийцы погрязли в междуусобицах, — поделился своими наблюдениями Маниакис.

Вряд ли он мог сделать другое столь же очевидное умозаключение, кроме как сообщить всем присутствующим, что воздух необходим для дыхания. Тем не менее несколько капитанов, а также три-четыре столичных сановника косо взглянули на него. Маниакису потребовалось несколько мгновений, чтобы сообразить, что он публично напомнил им о васпураканской крови, текущей в его жилах, а ведь многие из присутствующих самым честнейшим образом старались об этом забыть. Чтобы поддерживать его с чистой совестью.

— Ты уверен, что будешь в безопасности, ночуя в казарме, величайший? — прервал затянувшееся молчание Эринакий.

Что ж, это действительно могло быть заботой о его безопасности; но могло быть и насмешкой. Чуть ли не всякая фраза, изрекаемая друнгарием, была пропитана уксусом.

Маниакис предпочел воспринять сказанное как заботу:

— Все должно быть в порядке. Генесий не может знать, где я ночую, а кроме того, мой маг Альвиний все время рядом со мной. Его заклинания спасли меня в Опсикионе, они защитят меня и здесь.

— Альвиний? Вот как? — Эринакий бросил на мага цепкий взгляд.

Тому, при его внешности, действительно больше подходило васпураканское имя Багдасар, чем вкрадчивый, благозвучный видессийский псевдоним, которым он иногда пользовался. Сам Маниакис чаще называл его Багдасаром, но сейчас, особенно после недавней оплошности, ему не хотелось уязвлять слух присутствующих очередным напоминанием о Васпуракане и васпураканцах.

Почувствовав, что на него обратили внимание, Багдасар извинился перед капитаном, с которым разговаривал, обернулся, поклонился публике, поднял кубок, приветствуя всех, а затем вернулся к прерванной беседе. Маниакис улыбнулся. Все-таки маг обладал особенным, присущим только ему умением подать себя.

Слуги зажгли светильники, чтобы застолье могло продолжаться после захода солнца. Маниакис непринужденно беседовал то с одним, то с другим, пока человек, посланный им в Сикету, не вернулся с уверениями, что там все в полном порядке. Тогда он все так же непринужденно дважды зевнул; любой мим на Празднике Зимы позавидовал бы тому, как это было исполнено.

Если ты Автократор Видессии или даже претендент на трон, такая пантомима дает неплохие результаты. Почти мгновенно десятки капитанов, позевывая, отставили в сторону кубки, вышли ненадолго наружу, где воспользовались вырытыми у задней стены казармы траншеями, а вернувшись, попадали в койки. Маниакис не надеялся, что его койка будет особенно удобной; так оно и оказалась. Но уже через пару минут он спал как убитый.

* * *

На завтрак подали булочки, не уступавшие твердостью прибрежным скалам, по паре небольших жареных кальмаров, таких горячих, что обжигали пальцы, и по кружке кислого вина. На взгляд Маниакиса, это была просто военно-морская вариация на тему походной полевой кухни. А столичным сановникам подобная еда показалась хуже отравы. Даже Курикий, который обычно вел себя куда разумнее остальных вельмож, едва проглотил несколько кусочков.

— Что же нам теперь делать? — горестно вопрошал Трифиллий.

Он отгрыз малюсенький кусочек от булочки, пригубил вино и с гримасой отвращения отставил его в сторону, а при виде кальмаров высоко задрал свой громадный нос, хотя в Видессе уличные разносчики торговали с лотков точно такими же кальмарами на каждом углу.

— Знаешь, величайший, а ведь я уже дед, — заметил Эринакий. — Но я еще помню те времена, когда мой старший сын был сопливым мальчишкой. Он рос привередой. Когда ему не нравилось то, что поставлено перед ним на стол, и он начинал капризничать, я говорил ему: «Ну что ж, сынок, дело твое. Хочешь — ешь, а не хочешь — помирай с голоду». Кажется, я уже сказал, что теперь я дедушка. Так что с голоду он не умер.

Трифиллий возмущенно засопел. Пара сановников с неизвестно откуда взявшимися свежими силами вновь атаковала свой завтрак. А один, как заметил Маниакис, даже взял вторую порцию кальмаров. Эринакий сделал то же самое. Плечи друнгария вздрагивали от беззвучного смеха.

К Маниакису подошел Курикий:

— Величайший! Мне не кажется, что за неимением более серьезных причин мы должны подвергаться насмешкам лишь из-за отсутствия привычки к весьма грубой пище, из которой состоит воинский рацион.

— Дай мне шанс, высокочтимый Курикий, и я полагаю, что очень быстро найду множество куда более серьезных причин для насмешек, — оскалился в зловещей ухмылке Эринакий.

Казначей от возмущения даже начал брызгать слюной. Он привык передергивать слова других, но не допускал, что кто-то может так же легко передернуть его собственные.

Маниакис предостерегающе поднял руку:

— Высокочтимый Курикий! Смею заверить тебя, что здесь никто никого не вышучивал. Высокочтимый друнгарий по моей просьбе рассказал мне, как он воспитывал своего сына. Может, момент выбран неудачно, но сам рассказ наверняка придется очень кстати, когда у нас с Нифоной появятся дети.

— Но, величайший! — негодующе заголосил окончательно выведенный из себя казначей. — Ты же прекрасно понимаешь, что…

— Некоторые вещи я действительно прекрасно понимаю, — прервал его Маниакис. — Например, мне ясно, что на Ключе нет и не может быть пищи, способной удовлетворить твой изысканный вкус. Либо ты и твои спутники съедите то, что приготовили повара, либо вам придется встать из-за стола голодными. Когда мы выиграем эту войну, большинство из вас вернется на свои виллы и в свои поместья, где вы сможете ублажать себя любыми деликатесами, милыми вашему сердцу. Ну а до тех пор вам придется соизмерять свои аппетиты с условиями, в которых вы оказались, а заодно не забывать, что, останься вы в столице, и большинство из вас узнало бы, какие лакомства по душе человеку с перерезанным горлом.

Курикий злобно затопал прочь. Угрюмо взял с подноса жареного кальмара. Демонстративно вонзил в него зубы… И его брови поползли вверх от удивления — кальмар давно остыл. Чему уж там удивлялся Курикий, Маниакис так и не понял. Еда как еда, все в порядке.

Ни Маниакис, ни Эринакий не собирались терять время попусту. Чем скорее флот отправится на Видесс, тем лучше. Но уходить в плавание без четкого плана сражения значило напрашиваться на неприятности.

Эринакий провел Маниакиса к карте столицы, на которой рельефно выделялись порты. Маниакис мало интересовался портами, когда жил в Видессе. Даже когда ему приходилось плыть на корабле, гавань оставалась для него всего лишь местом, откуда он отбывал или куда прибывал. О военном значении портов он тогда не думал.

— Как тебе известно, Неорезийская гавань на северном побережье столицы в основном используется военными судами. — Эринакий указал на карту. Маниакис кивнул, это ему было хорошо известно. Друнгарий продолжил:

— Гавань Контоскалион на юге ничуть не хуже северной, уверяю тебя, хотя и меньше. Закон и обычай предписывают торговым судам заходить в южную гавань, а военным — в северную, хотя во время гражданских войн никто, к сожалению, не прислушивается к закону и обычаю. Ты следишь за моей мыслью?

— Да. Пока ты выражаешь ее очень ясно. Когда же она усложнится?

— Не волнуйся, величайший, — фыркнул Эринакий, — мы уже вплотную к этому подошли. — Он резко ткнул указательным пальцем в третий обозначенный на карте порт, расположенный на западной оконечности полуострова, в городской черте Видесса. — Эта бухта находится в непосредственной близости от дворца. Обычно там почти нет кораблей, только несколько таможенных посудин, яхта Автократора, на случай, если ему вздумается совершить морскую прогулку, несколько рыбацких суденышек, снабжающих дворцовую кухню свежей рыбой; может, что-нибудь еще в том же духе. Но гавань отлично укреплена и содержится в образцовом порядке, ничуть не хуже, чем Контоскалион. Когда армии необходимо переправиться через Бычий Брод, скажем, чтобы двинуться в западные провинции, все необходимое в основном идет через эту гавань как через самую близкую и наиболее удобную. Но поскольку обычно этот порт используется мало, есть шанс, что защитники столицы при подготовке обороны не обратят на него должного внимания. И если мы сумеем высадить там свои ударные силы…

— Тогда мы легко захватим императорскую резиденцию и заставим Генесия метаться, словно вспугнутая куропатка, — закончил за друнгария Маниакис.

— Так и случится, если все пойдет как надо, — согласился Эринакий. — Конечно, такой день, когда все идет точно по плану, вряд ли когда-нибудь наступит. Но по крайней мере, высадка в районе дворца смешает Генесию все карты, заставив его спешно перемещать свои силы, что тоже нас устраивает, поскольку вызовет страшную неразбериху.

— Верно, — согласился Маниакис. — Если он распылит свои силы, наши люди смогут взять штурмом городскую стену со стороны моря и пробиться в город. Эта стена ниже той что защищает столицу с суши; к тому же она одиночная, а не двойная.

— Может случиться и так, — рассудительно проговорил Эринакий, — но я бы на это не рассчитывал. Если нам удастся взять стену, значит, Генесий полностью лишился поддержки собственной армии и флота. А в таком случае ему все равно конец. Так или иначе.

— Если я правильно понял намеки, которые ты рассыпал щедрой рукой, — заметил Маниакис, — то ты предлагаешь атаковать одновременно и Контоскалион, и дворцовый порт в надежде, что они оба укреплены хуже, чем Неорезийская гавань.

— Совершенно верно, — согласился друнгарий. — Но нам, быть может, придется выдержать большое морское сражение, прежде чем мы доберемся до столицы. А может, и нет. Все зависит от того, насколько уверенно будут чувствовать себя Генесий и его капитаны, обнаружив наше приближение. Если они не решатся дать бой, значит, они нас боятся.

— Интересно, как бы ты поступил на месте Генесия? — спросил Маниакис.

— Узнав, что по мою душу собрался выступить сам Эринакий? — Друнгарий горделиво выпятил грудь. — Величайший, я бы до смерти перепугался!

* * *

Маниакис уже начал привыкать к кислым взглядам, которыми одаривали его священники, благословлявшие его дело. Они справедливо не доверяли его показной правоверности, но за шесть лет правления Генесия крепко усвоили: истинность веры сама по себе не дает никакой гарантии, что империя получит достойного правителя.

— Пусть Господь наш, благой и премудрый, дарует свое покровительство тебе, твоему правому делу и нашей святой церкви! — воскликнул священник, повернувшись к Маниакису и ясно давая понять, что, по крайней мере с его точки зрения, просто невозможно быть достойным правителем, не исповедуя при этом истинной веры. — Пусть возвратить он мир, спокойствие и былые победы славной Видессии! Да будет так!

— Да будет так! — эхом отозвался Маниакис. — Благодарю тебя, святой отец!

С его точки зрения, эта голубая сутана изложила все шиворот-навыворот; если видессийцы не начнут снова одерживать победы над врагами, ни мира, ни спокойствия империи не видать как своих ушей. Но затевать с клериком диспут было не время и не место.

— И я благодарю тебя, величайший! — ответил священник. — Я неустанно молюсь, чтобы ты после своего триумфа принял участие в богослужении в Высоком храме столицы. Неописуемая красота и святость этого храма делают его истинной обителью Фоса на нашей грешной земле. — Клерик вздохнул:

— Ах, если бы мне было суждено служить Господу нашему в таком чудесном месте…

Маниакис изо всех сил старался сохранить серьезную мину. Священник безусловно питал отвращение к васпураканской ереси, но это никак не мешало ему весьма прозрачно намекать на желательность своего перевода с Ключа в столицу. «Ох уж эти видессийцы, — подумал Маниакис. — В первую очередь думают о себе, во вторую тоже о себе. Всегда о себе…» Вслух он сказал:

— Когда я выиграю сражение за Видесс, все, кто помогал мне в моих трудах, будут вознаграждены.

Просияв, клерик принялся так пламенно превозносить и благословлять боевые корабли, что они, как показалось Маниакису, чуть не позакрывали от смущения свои нарисованные глаза.

— По-моему, самое время заканчивать с этим делом, — сказал Эринакий, когда клерик наконец выдохся. Хотя друнгарий, вне всякого сомнения, был верующим человеком, к религии он относился исключительно прагматически. — Пришла пора браться за наше главное дело, — продолжил он. — Мы должны водрузить голову Генесия на Столп, где ей самое место, а тело швырнуть на самую большую навозную кучу, какая найдется в Видессе. Как ты догадываешься, величайший, я ничего не имею против навозных куч!

— Зато, как я догадываюсь, — сказал Маниакис, — в Видессе каждый имеет что-нибудь против Генесия. В целом мире я знаю только одного человека, который не держит против него камня за пазухой. Это Сабрац, Царь Царей; ему перепало столько земель нашей империи, что Генесий теперь для него куда больший благодетель, чем был Ликиний; ведь тот сделал для Сабраца сущую безделицу, приказав нам с отцом вновь посадить его на трон Макурана.

— Вот тут ты ошибаешься, величайший, — возразил Эринакий. — При Генесии множество палачей во всех уголках империи зажило припеваючи.

— С тобой не поспоришь, — согласился Маниакис. — Ну а теперь… — Он замолчал на полуслове, его правая рука сама метнулась к груди. Амулет вдруг сделался невыносимо горячим и жег кожу, словно огнем. — Магия! — отчаянно вскричал он.

Священник, только что благословлявший корабли, вместо того чтобы прийти на помощь, повернулся и помчался прочь; голубая сутана металась из стороны в сторону, бритый череп ярко блестел на солнце. Маниакис пожелал ему сдохнуть на месте, а затем провести целую вечность в ледяной преисподней Скотоса. Но его пожелание не исполнилось. Подлец продолжал удирать, только припустил еще сильнее. Может, ему и не суждено попасть в преисподнюю, но одно Маниакис знал точно: в Видесс этому клерику путь заказан отныне навсегда.

Багдасар повел себя иначе — он бросился туда, где стряслась беда, а не в другую сторону. На бегу он выкрикивал что-то по-васпуракански; его руки плясали в бешеном танце странных жестов. Амулет вдруг остыл — гораздо быстрее, чем должны были остыть камень и металл.

— Не беспокойся обо мне, — сказал Маниакис. — Со мной все в порядке. Займись Эринакием.

— С тобой все в порядке теперь, — подчеркнул последнее слово тяжело дышащий Багдасар. — Но кто знает, что могло случиться мгновением позже…

Отпустив эту колкость, он тут же перенес все свое внимание и все свое волшебное искусство на друнгария. Тот качался из стороны в сторону; лицо его исказила страшная гримаса, глаза расширились и выпучились, побелевшие пальцы сжались в кулаки. Охваченный тревогой Маниакис заметил, что спина флотоводца начала прогибаться назад, напоминая туго натянутый лук.

«Сделай же хоть что-нибудь!» — хотел крикнуть Маниакис Багдасару. Но он знал, что, доведись ему самому услышать такие слова от кого-нибудь в пылу битвы, он не колеблясь проткнул бы непрошеного советчика мечом. А потому, стиснув зубы, он стоял и смотрел, как Багдасар борется, пытаясь отразить яростный натиск другого мага, служившего Генесию.

— Почему, ну почему ты не захотел оградить себя от колдовства? — снова и снова спрашивал он Эринакия.

Но друнгарий не отвечал, он не мог ответить. Каждая мышца, каждое сухожилие его лица, шеи, рук, всего тела были страшно напряжены, а спина прогибалась назад все сильнее и сильнее. Еще немного, и хребет не выдержит.

Багдасар выкрикивал магические формулы с безумной скоростью. Он твердил заклинания на васпураканском и видессийском одновременно; иногда казалось, что оба языка сливаются в один. Его руки двигались быстрее и искуснее, чем у человека, играющего на клавире. Обильный пот струйками сбегал по его лицу и капал на доски причала.

Но спина Эринакия продолжала прогибаться.

Резкий сухой звук напомнил Маниакису хруст, какой издает сломанная о колено толстая палка. Эринакий упал, его тело обмякло, сделавшись похожим на кучу старого тряпья. В воздухе поплыл запах смерти, напоминавший вонь отхожего места. Издав судорожный стон, Багдасар рухнул рядом с друнгарием.

Роли переменились: Маниакис из спасаемого превратился в спасителя. Он быстро перевернул Багдасара на спину, убедился, что тот дышит, и нащупал пульс. К его огромному облегчению, сердце билось ровно и сильно.

— Да будет благословен Фос! — воскликнул он дрожащим голосом. — По-моему, он просто в обмороке. Эй, кто-нибудь! Плесните ему на лицо воды!

При том количестве воды, которой был окружен Ключ, потребовалось не правдоподобно долгое время, чтобы зачерпнуть ведро и облить Багдасара. Во всяком случае, так показалось Маниакису. Когда мага наконец окатили водой, тот закашлялся, что-то пробормотал и открыл глаза. Сперва в этих глазах читался только ужас. Затем в них засветился медленно возвращавшийся разум.

— Да будет благословен Фос! — слабо пробормотал он и сел. — Величайший! Ты все же уцелел!

— Да, уцелел и очень этому рад, — ответил Маниакис. — А вот бедняге Эринакию не так повезло.

Мясистые ноздри Багдасара дернулись, когда он учуял зловоние смерти, подтверждавшее слова Маниакиса. Маг обернулся и взглянул на труп друнгария.

— Мне очень жаль, величайший, — сказал он, опустив голову. — Я боролся, не щадя себя, поставив на кон все свое искусство… И не смог спасти несчастного.

Маниакис протянул руку и помог Багдасару подняться.

— Отчасти Эринакий виноват сам, — постарался он утешить мага, — потому что пренебрегал колдовством во всех его проявлениях.

— А отчасти дело в том, что маг Генесия готовил атаку тщательно и долго, мне же пришлось импровизировать, — отозвался Багдасар. — Я все это понимаю, но поражение есть поражение, и переживать его всегда неприятно. А маг Генесия очень силен! Убить на таком расстоянии, несмотря на все мое сопротивление…

— Насколько же возрастет его сила, когда мы окажемся ближе? — спросил Маниакис с тревогой в голосе.

— Трудно сказать, но думаю, что очень значительно. — Лицо Багдасара блестело от пота, будто он только что пробежал несколько миль. Искусство магии — вообще нелегкое занятие, а тем более в такой отчаянной ситуации. Колдун перевел дух и надтреснутым голосом продолжил:

— Столица всегда привлекает к себе самых лучших, в любом виде искусства. Такова природа вещей. Но насколько хорош может быть этот лучший… — Он задумчиво покачал головой. — Во всяком случае он гораздо сильнее, чем я себе представлял, это можно сказать наверняка.

— А в результате мы остались без флотоводца, лучше которого для действий против столичного флота нам не найти, — пробормотал Маниакис. — Даже в самом Видессе.

Услышав его слова, капитаны, которые не могли оторвать глаз от мертвого тела, очнулись и вернулись из мира иного в мир живущих — мир наград, званий и продвижения по службе. Тиберий сделал полшага вперед, будто намекая, что подходящего человека найти не так уж трудно. В общем-то он был прав. Но Маниакису очень не хотелось ставить иподрунгария во главе всех своих сил на море. Он подозревал, что тот перешел на его сторону из соображений простой выгоды. Кроме того, назначение Тиберия могло вызвать среди остальных капитанов с Ключа недовольство, смешанное с ревностью.

Поэтому он сказал:

— Фракс! Ты будешь командовать действиями против флота Генесия. Тиберий! Ты остаешься иподрунгарием, но иподрунгарием всего моего флота, а не только флотилии с Ключа. А чтобы разница была понятнее, я повышаю тебе жалованье на один золотой за два дня. Прямо с этого момента.

— Ты слишком добр ко мне, величайший! — с энтузиазмом воскликнул Тиберий и поклонился, согнувшись едва ли не пополам.

Если он и затаил обиду, посчитав себя обойденным, то скрыл ее очень умело. Но, зная Тиберия уже довольно хорошо, Маниакис сомневался, что тот достаточно искусный актер для того, чтобы так ловко притворяться. А если он опять влез в долг к Курикию, то солидная надбавка к жалованью ему более чем кстати. Вот и еще одна проблема решена, подумал Маниакис.

— Пора выступать, — сказал он. — Только свергнув Генесия, мы сможем быть уверены, что возмутительные убийства вроде нынешнего перестанут происходить во всех уголках империи по мановению руки грязного, злобного и жестокого чудовища. Клянусь Господом нашим, досточтимые господа, мои храбрые капитаны, я всего лишь человек, и ничто человеческое мне не чуждо; совершенны лишь великий Фос и его солнце. Но бояться этого, — Маниакис указал на тело Эринакия, — пока я буду на троне, вам не придется.

Все разразились приветственными криками, гораздо более громкими, чем он ожидал; быть может, они таким образом изгоняли страх, овладевший ими, когда Эринакий был злодейски убит на их глазах. Повинуясь знаку Маниакиса, офицеры и матросы начали подниматься на борт своих кораблей.

Как только Маниакис ступил на палубу «Возрождающего», он спросил Багдасара:

— Как нам защитить себя, если Генесий снова прикажет этому магу-убийце напасть на нас?

— Я думаю, у нас есть несколько дней в запасе, прежде чем опять возникнет повод для беспокойства. Меня до сих пор шатает от усталости, хотя я всего лишь пытался противостоять злым чарам. А тот, кто наводил их на таком большом расстоянии, сейчас наверняка еле жив. Ему потребуется время, чтобы прийти в себя, прежде чем он снова решится произнести хоть одно заклинание.

Маниакис некоторое время обдумывал услышанное. Да, пожалуй. Именно так можно объяснить довольно долгий промежуток времени между первым нападением на него в Опсикионе и вторым — здесь, на Ключе.

— Значит, можно предположить, что в распоряжении Генесия остался один-единственный маг? — задал он следующий вопрос. — Ведь в противном случае он тревожил бы нас гораздо чаще?

— Очень на то похоже, — ответил Багдасар. — Но если и так, этот единственный необыкновенно могуч.

— Интересно, что случилось с остальными? — задумчиво пробормотал Маниакис. — Может, их головы украсили Столп после того, как они не смогли исполнить какой-нибудь приказ тирана?

— Это звучит весьма правдоподобно, — согласился Багдасар.

— Вот и я так думаю, — сказал Маниакис. — Но скажи мне, как может Автократор, который вовсе не является магом, если не считать его поистине волшебного дара навлекать на Видессию все новые беды, как он может повелевать колдуном столь необыкновенной силы?

— Главная причина лежит на поверхности, величайший. Магия, которая действительно сложна, требует долгой подготовки, а колдун тоже человек. Если ему приставить нож к горлу или пригрозить расправой с его семьей, он подчинится тому, кто распоряжается действующей без промедления грубой силой. — Багдасар издал нервный смешок. — Но обычно маги не имеют обыкновения афишировать сей прискорбный факт.

— Верно. И теперь я понимаю почему. Что ж, прекрасно. Маг Генесия, хоть и преуспел в деле с Эринакием, дважды потерпел неудачу, пытаясь убить меня. Если на то будет воля Фоса, Генесию вскоре станет об этом известно и он решит за нас нашу проблему.

— Да будет так! — Багдасар очертил знак солнца над своим сердцем.

К Маниакису подошел Фракс:

— Прошу прощения, величайший. Не пора ли давать сигнал к отплытию?

Маниакис наклонил голову.

Трубач «Возрождающего» передал сигнал к отплытию на остальные суда. Канаты полетели на палубы, корабли отошли от причалов, весла вспенили морскую воду…

Корабли покинули порт Гавдос и взяли курс на столицу империи — город Видесс.

Глава 4

— Город! Город! — закричал дозорный из вороньего гнезда. Насколько было известно Маниакису, этот парень с Калаврии никогда прежде не бывал в столице империи; но когда кто-либо из видессийцев произносил слово «город» словно с большой буквы, ни у кого не возникало сомнений, о чем идет речь.

Спустя несколько минут Маниакис и сам увидел отблески лучей солнца, отражавшегося от позолоченных куполов тысячи храмов, посвященных великому Фосу. Курикий с Трифиллием выглядели словно любовники, вернувшиеся к своим любимым.

— Наконец-то дома! — сказал Трифиллий таким тоном, будто все время с тех пор, как оставил столицу, провел не в относительно благополучных провинциях империи, а среди диких хаморов с Пардрайянской равнины.

— Вижу корабли! — раздался еще более громкий крик вахтенного.

С быстротой молнии это известие облетело весь флот Маниакиса. Горнист «Возрождающего» трубил как одержимый, передавая приказы Фракса другим капитанам. Дромоны с Ключа начали выдвигаться на фланги; рядом с калаврийскими кораблями осталось лишь несколько самых больших, наиболее хорошо вооруженных дромонов, усиливавших центр на случай внезапного стремительного нападения.

Маниакис сам подбирал капитанов, чьи галеры во время сражения должны были держаться рядом с «Возрождающим». Он сделал все, чтобы быть уверенным в их преданности. Но людей с Ключа он знал не так хорошо, как тех, кто примкнул к восстанию с самого начала. Если кто-то из малознакомых ему капитанов в последний момент повернет свои корабли против него, битва может оказаться проигранной.

Впрочем, ее можно проиграть и самым обычным образом. Мачты на атакующих дромонах уже были опущены; капитаны Маниакиса, не дожидаясь приказов Фракса, подготовились к бою.

— Эринакий тоже собирался напасть на нас. Во всяком случае, было очень на это похоже. — В голосе Маниакиса звучала надежда.

— Верно, величайший, — ответил Фракс. — Но если и это нападение — блеф, то тот, кто его разыгрывает, может дать Эринакию сто очков вперед в умении притворяться.

— В таком случае необходимо прорваться сквозь неприятельский строй, чтобы идти прямиком в гавань Контоскалион, — сказал Маниакис. — Когда наши люди войдут в город, Генесий либо сбежит, либо попадет к нам в руки. — Он посмотрел на восток поверх высокой двойной стены, защищавшей столицу от нападения с суши, и даже в ладоши хлопнул от радости. Там, напротив этой стены, словно грибы на траве, во множестве выросли палатки и шатры. — Слава Господу нашему! — воскликнул Маниакис. — Регорий уже здесь! Он выведет из игры солдат Генесия, а мы тем временем разгромим флот тирана.

— Если мы его разгромим, а не он нас, — с присущим ему оптимизмом заметил Фракс, внимательно, от фланга до фланга, окинув взглядом строй атакующих дромонов. — У них очень много кораблей, и я не вижу ни малейшего признака…

Не успел он договорить, как дромон, устремившийся в атаку на флагман, произвел выстрел из катапульты. Громадный дротик, в половину человеческого роста длиной, просвистев точно посередине между Фраксом и Маниакисом, с шумным всплеском упал в море. Команда, обслуживавшая метательное устройство, тут же вложила в него новый дротик и принялась лихорадочно крутить ворот, сгибавший плечи гигантского лука, чтобы подготовить его к новому выстрелу.

— Пожалуй, странноватый способ продемонстрировать намерение сдаться без боя, — пробормотал Маниакис.

Фракс не удостоил такое замечательное изречение ответом, сказал только:

— Прошу прощения, величайший, но я вынужден контратаковать! — и побежал на корму, откуда рулевые и командир гребцов могли лучше слышать его команды, четкое исполнение коих должно было привести флагман к победе или на дно морское, или превратить его в щепки, которые послужат отличной растопкой для рыбацких костров.

Маниакис прежде никогда не размышлял о морских сражениях. Когда он участвовал в военном походе по западным провинциям, корабли иногда доставляли припасы и пополнение в порты Видессии, благодаря чему они попадали в армию гораздо быстрее, чем по суше. На Калаврии был небольшой флот для защиты от северных пиратов, но с тех пор, как Маниакисы прибыли на остров, этот флот ни разу не подвергался настоящим испытаниям. Так или иначе, но ему пока не доводилось оказаться на борту судна, ведущего боевые действия.

Морское сражение оказалось внушающим благоговение театральным действием. Прежде всего, в отличие от сухопутного боя, поражала логичность происходящего. Катапульты с больших дромонов метали огромные дротики. Лучники стреляли, едва неприятельское судно попадало в пределы досягаемости. Вдобавок отсутствовала привычная мешанина громких воплей и стонов раненых, неизбежная при любых столкновениях с участием кавалерии или пехоты. Крики были слышны и здесь, да, но люди кричали от страха или возбуждения, а не от смертной муки.

Немного погодя Маниакис понял, в чем дело. Здесь бился не воин против воина, как на суше, а корабль против корабля. Маниакис издал торжествующий крик, когда один из его дромонов протаранил вражеское судно, а затем, сделав несколько гребков назад, позволил пенящейся воде хлынуть в громадную дыру, пробитую бронзовым бивнем.

Вот теперь он услышал знакомые отчаянные вопли. Часть врагов попадала в воду и начала тонуть — не все они, даже не большинство, умели плавать. Кое-кто из гребцов хватал свое весло и прыгал за борт, остальные устроили настоящее сражение с матросами и офицерами за места в корабельных шлюпках. Это поразило Маниакиса, ибо схватка оказалась куда более свирепой, чем то большое сражение, частью которого она была.

Катапульта с одного из дромонов Генесия метнула вместо дротика большущий горшок, за которым стелился дымный след. Горшок разбился о палубу галеры с Ключа. Горючая смесь из минерального масла, смолы и серы подожгла дощатый настил; сбросить горшок в воду не удалось. Люди с криками отчаяния попрыгали за борт: утонуть все же лучше, чем сгореть заживо. Жирный черный дым поднимался над пляшущими языками пламени, быстро пожиравшего дромон.

Горшок с жидким огнем с другого неприятельского судна едва не угодил в корабль с Калаврии. Маниакис, заметив этот промах, вознес благодарственную молитву. Но при ударе о воду горшок разбился; огонь, растекаясь по поверхности, добрался до плававших в море людей. Так что теперь они горели и тонули одновременно.

Лишь немногие калаврийские корабли могли метать огонь столь устрашающим образом: провинциальным флотилиям редко доверяли пользоваться горючей смесью, чтобы ее секрет не попал в руки пиратов или кочевников. Но дромоны с Ключа отвечали кораблям Генесия огненным ужасом на огненный ужас.

— Каждый горящий корабль — это еще одно судно, которое уже никогда нельзя будет использовать против Макурана или Кубрата! — простонал Маниакис.

— Если сгорит слишком много кораблей, сражающихся за нас, — сказал стоящий рядом с ним Курикий, — нас уже никогда не будут заботить ни Кубрат, ни Макуран.

Достаточно было взглянуть на казначея, чтобы стало ясно: он предпочел бы оказаться сейчас где угодно, лишь бы не на палубе галеры, в самой гуще морского сражения. Но поскольку выбора не было, он прилагал гигантские усилия, дабы сохранить бодрость на челе, невзирая на одолевающие его приступы тошноты. Маниакис восхищался им.

Просмоленная палуба дромона и для Маниакиса вовсе не была излюбленным местом времяпрепровождения. Он вглядывался в происходящее, пытаясь понять, кто побеждает. В сухопутном сражении, несмотря на вздымающиеся клубы пыли, понять это было легко. По крикам соратников и врагов даже слепой мог судить о том, кто выигрывает бой, а кого вскоре ждет поражение.

Здесь не было пыли, но линия битвы растянулась гораздо сильнее, чем в любом сухопутном сражении, а корабли настолько смешались, что Маниакис не всегда понимал, на каком из них кричат в предвкушении победы, а на каком вопят от ужаса.

Устав непрерывно обегать глазами корабли, он бросил взгляд вперед, в сторону Видесса. Ему показалось, что храмы и дворцы стали ближе. Насколько он мог судить, его флот понемногу продвигался к цели.

Он прошел на корму и спросил Фракса:

— Мы их тесним. Значит ли это, что мы побеждаем?

— Во всяком случае, не проигрываем, — рассеянно ответил тот, настороженно посматривая по сторонам. — Два румба лево на борт! — крикнул он рулевому, и дромон начал поворот, нацеливаясь на одну из галер Генесия. Оттуда последовал залп лучников, сразивший на «Возрождающем» сразу двух гребцов. Ритм гребли нарушился, и «Возрождающий» замедлил ход, что позволило неприятелю избежать удара.

Невдалеке от флагмана неприятельский дромон протаранил один из кораблей Маниакиса. Но когда нападавшее судно попыталось отгрести назад, оказалось, что его нос накрепко застрял. Моряки и гребцы с галеры Маниакиса, вооруженные чем попало: ножами, свайками, еще каким-то самодельным оружием, — быстро вскарабкались на дромон Генесия и вступили в схватку с командой.

Увидеть, чем она закончилась, Маниакис не успел: обзор закрыл какой-то большой военный корабль.

— Туда! Смотри туда, величайший! — вдруг заорал Фракс прямо в ухо Маниакису, да так громко, что тот даже подпрыгнул от неожиданности. Капитан указывал куда-то за левый борт. — Там наши корабли, целая флотилия! Они прорвались и, похоже, направляются к дворцовой гавани!

Маниакис последовал взглядом за указующим перстом Фракса. В самом деле, десятка два дромонов обошли врага с фланга и теперь стремительно неслись к столице, оставляя на поверхности воды широкий пенный след, поскольку командиры гребцов потребовали — и получили — от своих людей все, на что те были способны. Ослабленные расстоянием, с удалявшихся кораблей до «Возрождающего» все же долетали торжествующие крики.

— Вперед! — вскричал Фракс. — Вперед по всей линии, используя все вооружение, какое только есть!

Трубач передал команду на находившиеся поблизости корабли. Маниакис радостно хлопнул в ладоши, услышав, как другие горнисты повторили сигнал с флагмана, передавая его дальше.

И тут совершенно неожиданно жестокое сражение как-то сразу закончилось полным разгромом врага. Может быть, капитаны Генесия увидели, что их позиции прорваны, а значит, помешать людям Маниакиса высадиться в гаванях уже невозможно; может быть, они поняли, что поражение неизбежно и потому продолжать сопротивляться бессмысленно. А может быть, как заявил кое-кто из них уже после того, как сражение закончилось, они наконец поняли, что Генесий давно стоял им поперек горла и служить ему дальше они не в силах. Подобные заявления сперва произвели впечатление на Маниакиса, но потом он подумал: а ведь эти капитаны не могли служить его сопернику дальше только потому, что и так служили ему до последнего.

Ладно. Ясность придет позже. А теперь, глядя на, море, он видел только то, что видел. На некоторых неприятельских галерах гребцы подняли весла, давая понять, что команда умоляет о пощаде; другие вражеские корабли обратились в бегство: кто в сторону Видесса, кто в сторону других прибрежных городов, а кто и прямо в открытое море. Были и третьи, более упрямые или верные, продолжавшие бессмысленное сопротивление. Но капитаны Маниакиса двинули по несколько дромонов против каждого такого упрямца, и с ними вскоре было покончено.

— Хвала Фосу! — воскликнул Трифиллий. — Скоро я смогу насладиться осьминогом под горячим маринадом, приготовленным так, как надлежит!

У Маниакиса были совсем другие причины радоваться победе, но он не стал спорить. Каждому свое!

— Идем в Контоскалион! — воскликнул он. — Оттуда пробьемся в город и выковырнем Генесия, в какую бы щель он ни забился!

Рядом с ним Багдасар что-то тихонько бормотал себе под нос. Молитву или заклинания, а может, и то и другое. Но вот васпураканский маг очертил знак солнца над своим сердцем. Значит, молитву, подумал Маниакис и тоже тихонько прошептал символ веры. Багдасара, так же как и его самого, беспокоил ужасный колдун Генесия. Ведь они были не в Опсикионе, даже не на Ключе. Они приближались к Видессу, где могучий маг окажется почти так же близко к Маниакису, как охранявший его Багдасар.

Очень скоро они вошли в гавань. Столпившиеся в порту люди глазели на приближающиеся дромоны, указывали на них пальцами, что-то выкрикивали. Маниакису очень хотелось знать, что именно. Если они проклинают его как нового узурпатора, обреченного провалиться в ледяную преисподнюю к Скотосу, то у него скоро возникнут серьезные проблемы. Последнее дело — пробиваться к цели по улицам столицы, запруженным разъяренной толпой!

«Возрождающий» все ближе и ближе подходил к пристани. Маниакис поспешил на нос галеры и прислушался еще раз. Ничего. Только неразборчивый гомон. Он сердито нахмурился… Но тут до него отчетливо донесся вопль:

— Маниакис Автократор!

Он помахал толпе рукой, чтобы дать понять, кто он такой. Большинство людей на пристани замахали ему в ответ. Так же, как они приветствовали бы любого «пришедшего в порт моряка. Но в толпе нашлись и другие, быстро сообразившие, что к чему. И тогда над пристанью взмыл всеобщий приветственный вопль, в котором победно звучало его имя.

Маниакис почувствовал себя так, словно разом хлебнул полкувшина вина.

Но вместе с его именем многие выкрикивали имя Генесия. Интересно, подумал он, почему же тогда не слышно взаимных угроз и проклятий, не видно драк и поножовщины между защитниками старого Автократора и сторонниками претендента на это звание? Ему все стало ясно, когда сквозь неразборчивый гам вдруг прорезался отчетливый возглас:

— Автократор Генесий пытается бежать из города!

— О Фос! — прошептал Маниакис.

Охватившее его чувство триумфа пьянило куда сильнее, чем любое вино, когда-либо выжатое из винограда. Чувство, близкое к этому, он испытал лишь однажды, когда войска, которыми командовали его отец и он сам, помогли Шарбаразу разбить Смердиса и вернуть себе трон Царя Царей Макурана. Но в тот раз все было иначе, ведь тогда он сражался ради чужой выгоды. А теперь награда, если только он сумеет ухватить то, что лежит уже совсем рядом, будет принадлежать ему одному.

— Не дайте ему скрыться! — крикнул он, обращаясь к толпе на берегу. — Пятьсот золотых тому, кто бросит Генесия, живого или мертвого, к моим ногам!

Эти слова всколыхнули толпу. Большинство продолжало кричать, приветствуя близкое падение ненавистного правителя. Но некоторые, более практичные, а может быть, просто более жадные, начали проталкиваться прочь от пристани, чтобы начать охоту на теперь уже бывшего императора. Маниакис удовлетворенно кивнул. Чем больше народу покинет пристань, тем легче будет ему высадить своих людей и захватить контроль над столицей.

— Табань! — выкрикнул командир гребцов. «Возрождающий» замедлил ход и плавно остановился у причальной стенки. Моряки выпрыгнули на пристань и быстро пришвартовали дромон. Как только с корабля на берег перебросили трап, Маниакис поспешил к нему, желая ступить на берег первым. Но моряки оттеснили его назад, а один из них сказал:

— Подожди, величайший! Позволь нам сперва убедиться, что наверху, на пристани, ты будешь в безопасности.

Угрожающе размахивая ножами и дубинками, человек двенадцать моряков начали тесной группой подниматься по трапу.

— Дорогу Маниакису Автократору! — громко кричали они.

Толпа зевак подалась назад, уступая нажиму моряков, хотя многие в этой толпе были вооружены куда лучше них.

Лишь после того, как моряки расчистили место на пахнущем смолой настиле пирса, они пригласили Маниакиса следовать за ними. Сходя с трапа на пристань, он обнажил меч и сказал:

— Я не вложу это лезвие в ножны до тех пор, пока тиран Генесий не будет обезглавлен!

Как он и надеялся, его слова были встречены одобрительным ревом толпы. Несколько человек принялись возбужденно размахивать оружием, для чего требовалась определенная смелость: в качестве наказания за применение меча на улицах Видесса виновным отрубали большие пальцы рук.

Курикий с Трифиллием поднялись по трапу вслед за Маниакисом. Трифиллий пал на колени; но не с целью сотворить проскинезис перед Автократором, а для того, чтобы пылко поцеловать настил под ногами. Ни смола, кое-где выступившая из брусьев, ни белые потеки птичьего помета нимало не смутили вельможу.

— Да будет благословен Фос! — воскликнул он. — Наконец-то я дома!

Неподдельная искренность этих слов вызвала почти такой же громкий одобрительный гул толпы, как и слова Маниакиса.

Маниакис обратился к ближайшему смышленому на вид горожанину:

— Давно ли войско, которым командует мой двоюродный брат Регорий, стоит под стенами города?

— С позавчерашнего дня, высокочтим… ах, прости, величайший! — ответил тот и добавил:

— Стража на стенах не пыталась атаковать твоего кузена, но и не пропустила его в город.

— Теперь пропустит, — важно заявил Маниакис. «Хорошо бы, — подумал он, — иначе я попаду в передрягу». — А теперь дайте мне дорогу, друзья мои. Чтобы я мог проследовать в город и наконец занять место, принадлежащее мне по праву.

По правде говоря, особых прав на трон у него не было. Во всяком случае, претендовать на трон по происхождению он не мог. Зато мог по праву силы, ведь за его спиной стояло множество вооруженных людей, считавших, что трон империи и Маниакис как нельзя лучше подходят друг другу. Кроме того, Генесий проделал все возможное и невозможное для того, чтобы подкрепить притязания своего врага.

Корабли Маниакиса один за другим швартовались рядом с «Возрождающим» и у ближайших к флагману причалов. Моряки толпами валили на берег.

— Куда теперь, владыка? — раздался чей-то крик.

— К дворцам, — ответил Маниакис. — А когда овладеем ими — к Высокому храму, дабы возблагодарить Фоса за то, что этот день наконец пришел.

«Надо бы побыстрей получить благословение экуменического патриарха, — подумал он, — это позволит с самого начала взять верную ноту. Ну а если такого благословения не будет, значит, в Видессии скоро появится новый экуменический патриарх».

Некоторые моряки, высаживаясь на пристань, прихватили с собой щиты и мечи, запас которых имелся на каждом дромоне, чтобы команда при случае могла отразить абордажную атаку.

Теперь они начали оттеснять горожан в сторону, выкрикивая:

— Дорогу! Дорогу Маниакису Автократору!

— Мне нужен конь, — заявил Маниакис, когда они пробирались сквозь лабиринт узких кривых улочек к северу от гавани Контоскалион. Будучи кавалерийским офицером, он чувствовал себя не совсем уверенно, наблюдая за происходящим вокруг с высоты человеческого роста.

— Ты получишь его немедленно, клянусь Фосом, — ответил кто-то из его эскорта, и первый же встречный верховой был бесцеремонно вытащен из седла. Вздумай бедняга протестовать, ему бы сильно не поздоровилось.

Маниакис был не в восторге, получив лошадь таким образом, но портить своим людям настроение, упрекая их, не стал: сейчас ему больше всего нужен их энтузиазм. А спешенному всаднику он сказал:

— Приходи во дворец, когда я окончательно разделаюсь с Генесием. Получишь назад свою конягу и немного золота за то, что я ею воспользовался.

— Да благословит тебя Фос, величайший! — воскликнул тот, а люди, высыпавшие на улицу, подхватили этот крик.

Маниакис был доволен собой: когда захватываешь власть, весьма полезно иметь на своей стороне такую переменчивую штуку, как симпатии горожан.

Восседая на своем новом приобретении — спокойном мерине, шедшем размеренной поступью, очень удобной, когда нет нужды особо торопиться, — он теперь смотрел поверх голов своих людей и высыпавших на улицы местных жителей. Но это не очень помогло ему. Городские улочки сильно петляли, и он не мог видеть так далеко, как на поле сражения.

Это его беспокоило. Морякам ничего не стоило справиться с сопротивлением горожан, если бы тем вздумалось чинить препятствия, но не с императорской гвардией или другими солдатами, которым могло прийти в голову, что Генесий стоит того, чтобы за него сражаться. У моряков не было доспехов, лишь копья и луки, да и сражаться они умели только каждый за себя. Обученные и дисциплинированные солдаты могли в два счета разделать их под орех.

Но никаких солдат на своем пути они не встретили.

— Сворачиваем на север, — сказал Маниакис своим людям. — Надо выйти на Срединную улицу.

Широкая и прямая главная улица Видесса шла с востока на запад; как только они выберутся на нее, ориентироваться станет гораздо проще. Найти и выдержать направление на север в лабиринте улочек оказалось гораздо труднее, чем прокладывать курс в море, ориентируясь по солнцу и звездам. Многие дома были так высоки, что заслоняли солнце. Сильно выступавшие балконы иногда почти смыкались над улицами. Вообще-то закон запрещал строить такие лоджии, но Генесий преступил законы настолько более серьезные, что обращать внимание на подобные пустяки просто глупо, подумал Маниакис.

Они как раз добрались до Срединной улицы и свернули в сторону площади Ладоней и дворцового квартала, когда с востока волной прокатился многоголосый ропот толпы, накатил сзади и заставил моряков приостановиться.

— Ворота открываются, — говорили одни.

— Нет, ворота уже открыты, — возражали им другие.

— Все. С ним покончено, — констатировал Маниакис, не обращаясь ни к кому в отдельности. Раз его собственные солдаты уже в городе, то что бы ни предпринял Генесий, это не предотвратит его падения. Но вряд ли тиран теперь в состоянии что-нибудь предпринять. Его сторонники за пределами столицы отвернулись от него; похоже, то же происходило сейчас и внутри.

Остановить Маниакиса сейчас мог только убийца-одиночка… либо колдун Генесия. Против убийцы он может принять меры предосторожности. Против колдуна они уже приняты — рядом с мерином тяжело топал по мостовой Багдасар. Достаточно ли Багдасар хорош? Трудно сказать, но еще трудней найти кого-то, кто оказался бы лучше васпураканского мага.

Они миновали громадное строение из красного гранита, где находились правительственные учреждения. Раньше он считал это здание слишком приземистым и уродливым. Оно раздражало его всякий раз, когда он попадал в столицу. Но тогда его взгляды на архитектуру никого не волновали. Теперь же… Теперь стоит только захотеть, и он на протяжении жизни одного поколения совершенно изменит облик Видесса.

Маниакис рассмеялся. Нашел о чем беспокоиться! Можно подумать, у него нет куда более насущных дел.

Под крытыми колоннадами, шедшими по обе стороны Срединной улицы, собралось великое множество людей. Некоторые приветствовали его; некоторые глазели молча; а иные просто не обращали на него внимания, торопясь куда-то по своим делам. Несколько человек устроились на перекрытии колоннады. Сперва Маниакис расценил это как простое любопытство, потом сообразил, что там, наверху, идеальное укрытие для притаившегося убийцы. Что с этим делать? Непонятно. Согнать всех вниз значило выставить себя на посмешище.

Он добрался до площади Ладоней живым и невредимым. Теперь только это громадное, вымощенное булыжником пространство отделяло его от изумрудных лужаек и блещущих великолепием зданий дворцового квартала. Площадь была запружена людьми, торговавшимися с купцами и разносчиками; в палатках, у прилавков, рядом с фургонами — повсюду шел торг. Покупалось и продавалось все: от ветхой одежды до драгоценных камней, от акульих плавников до щупалец осьминогов. Подумав об осьминогах, Маниакис невольно взглянул на Трифиллия. Да, даже в такой день, когда корона империи переходила из одних рук в другие, досужие горожане не преминули прийти на главную площадь столицы. Кто прогуляться, кто просто подышать воздухом, а кто себя показать да на других посмотреть.

Южную границу площади Ладоней венчала массивная громада Амфитеатра. На западной, на самом краю дворцового квартала, возвышался Столп, гранитный обелиск, от которого отмерялись все расстояния в некогда гигантской империи. К Столпу было прикреплено множество голов — не у основания, как было принято раньше, а ближе к остроконечной вершине. На больших полотнищах, прочитать которые с такого расстояния, конечно, не представлялось возможным, перечислялись заведомо вымышленные преступления каждой жертвы. Если Маниакис не ошибался в своих предположениях, большинство было повинно в одном: бедолаги просто чем-то вызвали недовольство Генесия.

Рядом со Столпом маялся в ожидании лысый седобородый человечек в мантии из переливающейся оттенками голубого муаровой парчи. Даже несмотря на эту замечательную мантию, Маниакис вряд ли обратил бы на него внимание, если б человечка не окружало несколько солдат в кольчугах. Это были чуть ли не первые солдаты, кроме его собственных, попавшиеся Маниакису на глаза в столице империи.

— Это еще что за парни? — спросил он Курикия, указывая в сторону Столпа.

Прищурившись, казначей пригляделся к странной группе:

— Почетная гвардия епарха столицы, величайший, если я не ошибаюсь. Но того человека, чье достоинство они охраняют, я что-то не узнаю.

— Кто бы он ни был, — сказал Маниакис, — он, по-видимому, считает себя важной персоной. Подойдем и посмотрим, насколько он прав.

Пересечь площадь Ладоней оказалось нелегко даже под охраной дюжих моряков, усердно раздвигавших толпу. Некоторые горожане ни за что не хотели упустить случай увидеть вблизи человека, который вот-вот станет их новым Автократором; другие желали во что бы то ни стало закончить свои дела, приведшие их на площадь в этот день. Наконец обозленные моряки, устав кричать и раздавать тычки, начали колотить особо упрямых горожан свайками. Этот способ убеждения вызвал несколько коротких стычек, но в конце концов заставил упрямцев податься назад и освободить дорогу.

Лысый человечек с тревогой наблюдал за приближением Маниакиса.

— Н-не т-тот ли ты ч-человек, за которого я тебя п-принимаю? — слегка запинаясь, спросил он.

— Это как посмотреть. Но если ты принял меня за Маниакиса, сына Маниакиса, то не ошибся. Могу ли я теперь спросить, как мне называть тебя, высокочтимый владыка? — Умопомрачительная мантия и переминавшийся с ноги на ногу вооруженный эскорт не позволяли усомниться в том, как следует титуловать забавного коротышку.

Ответа пришлось подождать, ибо человечек распростерся на булыжниках, которыми была вымощена площадь. Задержка заставила Маниакиса обратить внимание на невыносимое зловоние, исходившее от мерзкой выставки голов, устроенной Генесием на Столпе. Некоторые из них были густо посыпаны солью, как голова бедного Хосия, когда ее привезли в Каставалу, чтобы эти жуткие экспонаты как можно дольше сохраняли знакомые черты. Но все равно воняло, как в лавке мясника, заброшенной хозяином.

Наконец человечек снова поднялся на ноги и сказал:

— Величайший! Мое имя Дуликий. Я имею честь быть епархом столицы; по крайней мере, до тех пор, пока ты не решишь назначить на этот пост другого. Что, разумеется, целиком в твоей власти.

— Когда я со своими единомышленниками покидал город, величайший, — вставил Курикий, — епархом был некий Гулай.

— Вот она, голова Гулая. — Дуликий указал на Столп. — Его обвинили в заговоре против Автократора… ах, прошу прощения, против тирана Генесия. А вон там, чуть ниже, голова его преемника, Евдокимия. А еще ниже, почти у самого пьедестала, голова преемника Евдокимия, которого звали Левкатием. Евдокимия обезглавили по той же причине, что и Гулая. Чем обидел Генесия Левкатий, я не знаю, но, наверно, он его очень сильно огорчил.

Неудивительно, что бедняга так нервничает, подумал Маниакис. Занимаемая коротышкой должность, похоже, была не из тех, где можно успеть набраться опыта.

— Думаю, на твоем месте, высокочтимый Дуликий, я попытался бы укрыться в монастыре, — сказал он.

— Я и пытался, — уныло ответил епарх. — Но Генесий извлек меня оттуда и заставил выбирать: либо эта голубая мантия, либо…

Маниакису очень не понравилось то, что он услышал. Раз уж Генесий осмелился ворваться в мужской монастырь, когда ему понадобился Дуликий, то он мог вломиться и в женский, если у него возникло желание схватить Нифону. Запретив себе думать о такой возможности, он спросил:

— Полагаю, высокочтимый Дуликий, у тебя нет причин поддерживать бывшего Автократора, хотя именно он назначил тебя на твой высокий пост?

В ответ на его слова в глазах Дуликия впервые мелькнуло что-то похожее на гордость.

— Величайший! — сказал он. — Главная ошибка Гулая и Евдокимия, а возможно, и Левкатия, вовсе не в том, что они организовали заговор против Генесия, а в том, что они на этом попались! Что до меня, то я тайно сговорился с Абасгием, заместителем командующего императорской гвардией, и сегодня утром, вместо того чтобы прийти на помощь стражникам, оборонявшим стену от твоих сухопутных войск, гвардейцы выступили против тирана.

— Быть может, высокочтимый Дуликий, ты и останешься епархом столицы! — воскликнул Маниакис.

— Беда в том, что мы провалили дело, — понурился Дуликий. — Генесий должен был умереть, а вместо этого он убил одного из наших людей, тяжко ранил другого и скрылся в направлении дворцовой гавани. Боюсь, ему удалось бежать на каком-нибудь рыбацком суденышке.

— Мы обязательно схватим его, — сказал Маниакис. — Во всяком случае, я очень на это надеюсь. Часть наших кораблей устремилась в эту гавань, как только им удалось вырваться из гущи сражения.

— Да будет так! — пылко воскликнул Дуликий.

— Одну секунду, если можно, — поднял руку Курикий. — Высокочтимый Дуликий, — казначей вложил столько яда в голос, произнося титул, что тот прозвучал почти как оскорбление, — я провел всю свою сознательную жизнь среди ноблей столицы и готов поклясться, что мне никогда не приходилось слышать даже упоминания о тебе. Могу я узнать, из какого сословия Генесию было угодно набирать своих епархов?

— Что ж, если ты обязательно хочешь знать это, высокочтимый Курикий, — ответил епарх, — я могу удовлетворить твою любознательность. Прежде я содержал рыбный рынок, и мои товары пришлись по вкусу бывшему, на что я очень надеюсь, величайшему.

— Величайший! — вскричал казначей, апеллируя к Маниакису. — Конечно же, ты не дозволишь, чтобы столь важный пост провонял рыбой! Конечно же, ты не допустишь, чтобы в ряды благородных вельмож затесался этот… этот ж-жалкий торгаш-ш-ш! — От возмущения Курикий отчаянно брызгал слюной.

— Если он в состоянии справляться со своими обязанностями, то почему бы нет? — спокойно возразил Маниакис. Курикий вытаращил глаза, а Маниакис продолжил:

— Высокочтимый Дуликий уже оказал мне большую услугу и заслуживает награды. Кроме того, сейчас не время заботиться о таких мелочах, как соблюдение табели о рангах. — Он снова повернулся к Дуликию, оставив будущего тестя, будто вытащенную из воды на берег рыбу, хватать в смятении воздух ртом. — Ответь мне, высокочтимый владыка, не знаешь ли ты, что сталось с главным магом Генесия? Может быть, его можно найти в Чародейской коллегии?

В голосе Маниакиса звучало самое искреннее горячее желание поскорей увидеться с этим магом. Генесий запакостил Столп великим множеством лишних голов, но головы проклятого колдуна там явно не хватало.

— Я понимаю, о ком ты говоришь, величайший, — ответил Дуликий, — но этот человек никогда не имел никакого отношения к Коллегии волшебников. Со мной он тоже почти не имел дела, за что я до сих пор возношу благодарственные молитвы Господу нашему, благому и премудрому. — Епарх невольно вздрогнул и поспешно очертил знак солнца над своим сердцем. — Да, я боялся его и не намерен этого отрицать. Он очень высокий, худой как щепка; посмотреть на него, так он родился еще до твоего прадедушки, но, как говорят, на самом деле он покрепче любого молодого солдата.

— Судя по твоим словам, его ни с кем не спутаешь, — заметил Маниакис. — И мы его обязательно узнаем, если схватим. Осталось только схватить.

— Высокочтимый владыка… — Курикий выкорчевал из своего голоса даже тень намека на презрение. Маниакис пребывал в изумлении, но лишь до того момента, пока казначей не решился продолжить. — Нет ли у тебя хоть каких-нибудь известий о судьбе моей жены и моей дочери, которые нашли убежище в женском Монастыре святой Фостины? Это касается не только меня, ибо дочь моя Нифона обручена с находящимся здесь величайшим.

— Не знаю, что и сказать тебе, высокочтимый Курикий, — медленно ответил епарх. — Никогда не слышал, чтобы Генесий упоминал подобное имя, но это еще ничего не значит. Кто знает, какие безумные приказы он мог отдать после того, как мы попытались его прикончить, но не преуспели в своем благом начинании. И найдутся ли сейчас люди, готовые прислушаться к этим приказам…

— Где находится тот монастырь? — требовательно спросил Курикия Маниакис.

— На северо-западной окраине столицы.

— Мы немедленно пошлем туда людей. — Маниакис отдал приказ, и вскоре человек двадцать моряков в сопровождении местного жителя, знавшего, где находится монастырь, заторопились прочь. Отдав указания, Маниакис вернулся к разговору:

— Остальные идут со мной; надо захватить дворцовый квартал. Высокочтимый Дуликий, ты тоже пойдешь с нами. Если часть дворцовой охраны вздумает сопротивляться, попытайся убедить их, что Генесий сбежал. Чем меньше придется сражаться, тем лучше.

— Как скажешь, величайший. — На сей раз Дуликий не исполнил полный проскинезис, но почти пополам сложился в поклоне.

Они уже вплотную подошли к дворцовому кварталу, когда на противоположном конце площади Ладоней случилось очередное возмущение спокойствия. Услышав шум, Маниакис оглянулся через плечо и увидел, что всадники в сверкающих доспехах пытаются проложить себе путь сквозь толпу, вновь сомкнувшуюся после того, как люди Маниакиса раздвинули ее, пробиваясь к Дуликию.

Во главе всадников двигался человек, которого Маниакис мгновенно узнал, несмотря на разделявшее их людское море.

— Кузен! — вскричал он неистово махая рукой. — Регорий! Сюда!

То ли Регорий расслышал его крик сквозь гомон толпы, то ли заприметил бешеную жестикуляцию, но он ответно замахал рукой и пришпорил коня. Его люди, издавая приветственные, возгласы, старались не отстать от своего командира. Горожанам на площади Ладоней пришлось расступиться. Простой выбор, подумал Маниакис: либо отойти от греха подальше, либо быть раздавленным.

Развернув своего мерина, он снова врезался в толпу. Когда два молодых человека наконец встретились, оба улыбались до ушей. Регорий сунул в ножны меч.

— Кузен! — воскликнул он, и тут же поправился:

— Величайший! — Он протянул руку, в которой только что держал меч, и Маниакис радостно пожал ее.

— Знаешь, — начал рассказывать он, — люди Генесия сдавались и переходили на нашу сторону на всем моем пути к столице. Единственный раз они по-настоящему сражались за него на море уже здесь, на самых подступах к Видессу. Но даже здесь, едва мы обошли их с фланга, они тут же прекратили сопротивление. Столица империи город Видесс — наш!

— Так оно и есть, клянусь Фосом! — воскликнул Регорий. — Стража на стенах не пропускала нас в город, пока не появился ты со своим флотом, хотя им не пришлось для этого сильно напрягаться. — В его взгляде промелькнуло чувство, близкое к благоговению. — Нет нужды понапрасну тратить силы, пока в твоем распоряжении все эти стены, башни и ворота. Они устоят против всего остального мира до тех пор, пока там, наверху, остается хоть бы парочка чуть живых стражников. Большего от солдат и не требуется, поверь!

— Я страшно рад, что ты привел-таки сюда своих всадников, — сказал Маниакис. — Если удастся подыскать место для конюшен, мы разместим твоих людей в дворцовом квартале. Их легче держать в страхе божьем, чем моих чересчур разбитных моряков.

И без того широкая улыбка Регория стала еще шире.

— Знаешь, любезный двоюродный брат, когда твои родные братья узнают, какую штуку мы проделали, они лопнут от зависти. А зависть — штука опасная!

— Пока я просто надеюсь, что они живы-здоровы, — ответил Маниакис. — Это первое, самое главное. Ну а потом придется найти им достаточно важные поручения и присвоить достаточно высокий ранг, дающий власть, достаточную, чтобы исполнять подобные поручения. Таким образом я отведу возможную угрозу. При нынешнем состоянии дел в империи проделать все это будет совсем нетрудно.

— Что верно, то верно. — Как бы между прочим Регорий выпрямился в седле, разом напустив на себя вид способного и подающего надежды юноши. Парню тоже требовались как обязанности, так и соответствующие этим обязанностям чины и звания. Такая реакция скорее порадовала, чем встревожила Маниакиса. Как он сам только что сказал, у империи хватало проблем на всех, кто готов попытаться эти проблемы разрешить.

— Ну, давай трогаться, — сказал Маниакис. — В дворцовый квартал. Я был уже почти там, когда ты прискакал на площадь. Но вдвоем веселее. — Он повернулся к своим морякам:

— Вперед, ребята! — Эта команда вызвала бурное ликование среди его людей; некоторые просто взвыли, как голодные волки. Он поднял руку, требуя внимания:

— Я не возражаю, если каждый из вас прихватит безделушку-другую. Видит Фос, вы это заслужили. Но я не стану закрывать глаза на убийства. Голова всякого, кто убьет, чтобы урвать лишний кусок, окажется на Столпе по соседству с головой Генесия! — «Я не шучу», — хотел добавить он, но не стал. Моряки уже знали, что его слово — закон. А кто еще не знал, скоро узнает.

Дворцовый квартал был особым миром, не имевшим ничего общего с давкой, суетой и суматохой площади Ладоней. Большинство горожан туда никогда не допускались, дабы не возмущать спокойствие дорожек, проложенных между изумрудными лужайками и тенистыми садами, и проездов, отделявших один величественный дворец от другого. Всего несколько чиновников в сопровождении дюжины безбородых евнухов прогуливались по этим дорожкам, когда в их замкнутый мирок вдруг шумно ворвался большой внешний мир в лице Маниакиса и его людей. Чиновники, вопя от ужаса, пустились наутек. Как и большинство евнухов.

Но один из них смело подошел к отряду всадников, внесших такое смятение.

— Кто из вас Маниакис, сын Маниакиса? — вопросил он печальным голосом, занимавшим среднее положение между сопрано и контральто. Когда Маниакис заставил своего мерина сделать пару шагов вперед, евнух распростерся перед ним и, касаясь лбом гальки, устилавшей дорожку, сказал:

— От лица всех дворцовых служителей, величайший, я приветствую тебя в твоем новом жилище. Да будет твоя жизнь долгой и пусть никогда не прервется твой род!

Вероятно, он говорил то же самое, даже теми же словами Генесию в тот день, когда Ликиний с сыном отправились на свидание с палачом. Но у Маниакиса даже в мыслях не было, поставить это евнуху в вину; слабые всегда благоразумно держатся в стороне от распрей сильных мира сего.

— Благодарю тебя, достопочтеннейший, — сказал он. У евнухов существовали собственные титулы, из которых Маниакис выбрал самый высокий. — А теперь, пожалуйста, встань и назови свое имя.

— Меня называют Камеас, величайший, и я имею честь быть постельничим императорской резиденции, — ответил евнух, поднимаясь с земли.

Значит, Камеас действительно обладал высшим в своей среде титулом; он возглавлял весь штат прислуги Автократора. При слабых же Автократорах постельничий зачастую становились самыми могущественными людьми в империи. При мне такого не случится, подумал Маниакис и спросил:

— Когда Генесий бежал отсюда, взял ли он с собой кого-нибудь из членов своей семьи?

— Нет, величайший, — все так же печально ответил Камеас. — Его жена вместе с малолетними детьми, дочерью и сыном осталась в императорской резиденции в надежде на твое милосердие. — Постельничий провел кончиком языка по губам. Если новый Автократор — любитель проливать кровь, то об этом станет известно прямо сейчас.

— Я не хочу видеть их, — сказал Маниакис. — Меня вполне устроит, если женщина с девочкой немедленно отправятся в женский монастырь, а мальчик — в мужской. Передай им мои слова. Передай также, что если они когда-либо решатся покинуть монастырь или сделают малейшую попытку вмешаться в политику, то ответят за это головой. Мне бы очень не хотелось, чтобы они приняли мое милосердие за слабость, — передай им и это.

— Я немедленно передам им твои слова, не изменив их ни на йоту, — ответил Камеас и, как бы для себя, добавил чуть тише:

— Было бы очень неплохо, если бы в дворцовом квартале наконец поселился Автократор, вполне понимающий значение слова «милосердие». — Постельничий низко поклонился и заспешил к резиденции.

А Маниакис уже медленнее двинулся дальше. Мерин не спеша пронес его мимо Палаты Девятнадцати Лож, где проходили поистине невероятные пиршества. Громадные бронзовые двери здания были открыты, словно приглашая его войти. Но отобедать там ему хотелось ничуть не больше, чем встречаться с семьей Генесия. Ложа служили для того, чтобы вкушать яства полулежа, — то был архаичный способ принимать пищу, давно исчезнувший повсюду, кроме дворцового квартала. Он был уверен, что все сделал не так, когда впервые попал в этот зал.

Маниакис свернул с прямой дороги, ведущей в резиденцию; ему захотелось взглянуть на здание Высшей Судебной палаты. Здесь парадные двери также были из бронзы, но украшены настолько искусными барельефами, что изображения людей и животных казались живыми. С обеих сторон к главному зданию палаты примыкали два изогнутых крыла. Почти изо всех окон этих крыльев выглядывали любопытствующие чиновники. Они побаивались, не тронут ли их люди Маниакиса в момент перехода власти из рук в руки. В остальном смена правителей вряд ли волновала этих чинуш: если новому Автократору вдруг захочется их перебить, кто тогда будет управлять империей?

— Что находится за той рощицей? Вон за той, к юго-западу? — спросил у одного из них Маниакис.

— Часовня, посвященная Фосу, — ответил тот, не подозревая, что разговаривает со своим господином. — Она построена давным-давно, но используется крайне редко: большинство последних императоров предпочитали богослужения в Высоком храме.

— Я могу их понять, — заметил Маниакис. Зато ему трудно было бы понять того, кто, имея выбор, пошел бы молиться не в Высокий храм, а куда-нибудь еще.

Он задержался у Судебной палаты, затягивая разговор с чиновником, чтобы побольше узнать о других зданиях дворцового квартала, но больше для того, чтобы дать Камеасу время убрать семью Генесия из резиденции Автократора. Ему хотелось избежать ненужных официальных представлений. Когда с западной стороны квартала донеслись крики и вопли, Маниакис испугался, что жена Генесия с детьми подняли страшный шум, а значит, ему придется заметить их существование.

Но нет, там раздавались низкие мужские голоса — возбужденные, счастливые. Вскоре он услышал победный клич, перекрывший остальные:

— Мы схватили его!

Маниакис ударил пятками по бокам мерина. Конь возмущенно фыркнул, обидевшись на такое обращение, — с какой стати этот беспокойный седок принуждает его двигаться быстрее! Но Маниакис ударил еще раз, и мерин неохотно перешел на вялую рысь.

— Схватили кого? — кричал он своим людям, бежавшим ему навстречу. — Неужели Генесий все-таки попался?

Кто-то из моряков ответил:

— Да, величайший, клянусь Фосом, да!

Сердце Маниакиса подпрыгнуло от радости: Генесию не удалось скрыться, чтобы потом развязать новый круг гражданской войны. Тем временем ручейки приветственных возгласов в его честь слились в могучий поток:

— Слава тебе, Маниакис Автократор, победитель!

Веселясь и дурачась, моряки, приближавшиеся со стороны порта, двигались к дворцовому кварталу. Императорская резиденция лежала на их пути. Маниакис надеялся, что Камеас успел удалить оттуда жену и детей Генесия; ему очень не хотелось, чтобы они увидели предстоящее зрелище. И все же, успели они отбыть в монастырь или нет, он отдал неизбежный приказ:

— Немедленно приведите Генесия ко мне!

Моряки гурьбой повалили обратно в порт, громко выкрикивая на бегу слова его приказа. Он тронул мерина с места и последовал за ними. Пару минут спустя моряки показались снова; они толкали перед собой человека со связанными за спиной руками.

Маниакис сразу узнал Генесия. Чеканщик имперского монетного двора очень точно передал портретное сходство: широкий лоб, узкий подбородок, тощая козлиная бородка, длинный прямой нос… Но сейчас на нем не было короны и богатых одежд, положенных Автократору видессийцев. Генесий шел с непокрытой головой, и Маниакис с неожиданным злорадством отметил, что тот начал лысеть. На бывшем императоре болталась просторная льняная туника, доходившая до колен, — обычное одеяние рыбака, собравшегося проверить свои сети.

С туники капала кровь. Скорее всего, Генесий отчаянно сопротивлялся, прежде чем его удалось скрутить. На его левой руке была глубокая рана, а на лбу — сильный порез. Кровавые следы отмечали путь, по которому его вели из порта. «Впрочем, Генесий оставлял за собой кровавые следы по всей империи, с тех самых пор как множеством убийств проложил себе путь к алым сапогам», — подумал Маниакис.

Генесий прямо смотрел в глаза Маниакису. На его лице отражалась испытываемая им боль, но не страх. Маниакис вспомнил, что когда-то тот был неплохим полководцем.

— Я в твоей власти, — сказал он глубоким низким голосом, в котором слышался акцент крестьянина, уроженца западных провинций. Он не стал спрашивать, как с ним поступит победитель: ему все было ясно.

— Да, ты в моей власти, — подтвердил Маниакис. — Но как ты мог довести империю до такого состояния?! — вдруг вырвалось у него против его воли, словно болезненный вскрик раненого.

Глаза Генесия вспыхнули; в них читался угрюмый вызов.

— Теперь ты на вершине власти и считаешь себя чуть ли не богом. Но сумеешь ли ты улучшить положение дел?

— Клянусь Фосом, я надеюсь на это! — воскликнул Маниакис.

Он огляделся. Его люди сбились в кучу и толкали друг друга, стараясь подойти поближе, чтобы разглядеть бывшего Автократора. Он поднял меч, с которым не расставался с тех пор, как ступил на землю Видессии. Настал момент использовать эту сталь, подумал он, сглотнув слюну. Маниакис участвовал в самых кровавых сражениях, но еще никогда ему не приходилось исполнять обязанности палача.

— На колени! — приказал он Генесию. Тот и не подумал выполнить приказ. Тогда Маниакис обратился к людям, притащившим поверженного Автократора в дворцовый квартал:

— Поставьте его на колени!

Они сделали это. Генесий осыпал проклятиями их, Маниакиса, Видессию, все сразу. Грязные, отвратительные ругательства лились таким бурным потоком, что большинство моряков спешно осенили себя знаком солнца, дабы оградиться от сил зла. Маниакис крепче сжал меч обеими руками, высоко поднял его, а затем обрушил вниз со всей силой, на какую был способен.

Сверкнувшее лезвие опустилось на шею Генесия с тем же звуком, какой издает вонзающийся в бычью тушу топор мясника. Ш-ш-чух-х! Проклятия прервались на полуслове. Хлынула кровь — невероятно красная в ярких лучах солнца. Тело Генесия конвульсивно задергалось, опорожнились его кишечник и мочевой пузырь. Маниакис еще раз взмахнул мечом, чтобы окончательно отделить голову от туловища.

— Пронесите ее по всему городу, — сказал он своим кричавшим в полном восторге сторонникам. — Пусть все убедятся, что Генесий мертв. А потом найдите для нее на Столпе местечко получше. — Крики стали громче и яростней. Маниакис поднял руку, призывая к вниманию:

— Но это последняя казнь. Мы положили конец чужому насилию совсем не для того, чтобы тут же начать свое.

— А что делать с телом, величайший? — спросил кто-то. Тело все еще подергивалось, но гораздо слабее, чем вначале.

— Сожгите, — ответил Маниакис, вызвав новый взрыв одобрительных возгласов, что вовсе не входило в его намерения; ему просто хотелось как можно скорее избавиться от этого куска вонючей падали. Но как получилось, так получилось. Брать свои слова назад он не собирался.

Убрав меч в ножны, он тронул мерина и двинулся к императорской резиденции. Ее, как и часовню, скрывали деревья — вишни. Наверно, они неописуемо прекрасны весной, во время цветения, но в остальные времена года это были деревья как деревья. Сама по себе резиденция, в отличие от большинства зданий дворцового квартала, выглядела местом, где человек может просто жить, а не выставлять себя напоказ.

Некоторые солдаты, охранявшие резиденцию, были видессийцами, другие — громадными белокурыми халогаями; едва увидев их, Маниакис сразу вспомнил Ротруду. Камеас наверняка уже успел отдать соответствующие распоряжения; как только Маниакис добрался до конца дорожки, петлявшей между вишнями, стражники дружно грянули:

— Слава Маниакису Автократору, победителю! — после чего распростерлись на земле, сотворив в его честь полный проскинезис.

— Поднимайтесь, поднимайтесь! — быстро произнес он, не желая, чтобы те затаили против него хоть малейшую обиду: ведь именно им отныне предстояло его охранять. — Вы служили Генесию гораздо лучше, чем он заслуживал. Надеюсь, мне вы будете служить столь же самоотверженно.

— Слава победителю! — снова грянули стражники. Маниакис расценил этот ответ как согласие с его словами.

Он быстро спрыгнул с коня; ему не терпелось узнать, как императорская резиденция выглядит изнутри. «Я проживу здесь остаток моих дней, — подумал он, — вне зависимости от того, велик он или мал, этот остаток». Из полутьмы дверного проема на него смотрели бледные безволосые лица евнухов. Слугам, как и стражникам, хотелось поскорее выяснить, что за человек их новый господин.

Маниакис едва успел ступить на пологие, широкие мраморные ступени, как сзади его окликнул запыхавшийся голос:

— Величайший, поспеши за мной! В северо-восточной части столицы идет бой!

Он резко повернулся, чтобы увидеть лицо тяжело дышащего вестника.

— Разве мои офицеры не способны управиться сами? — жестко спросил он. — Если не способны, тогда зачем они мне нужны? — Но тут он вдруг понял, что могло означать это сообщение, и злость в его голосе уступила место озабоченности. — Бой идет у Монастыря святой Фостины?

— Да, величайший, — ответил вестник. — Около роты солдат, верных Генесию, пытаются ворваться в монастырь. Монахини заперлись изнутри. Солдаты как раз собирались вышибить дверь, когда появились твои люди. К несчастью, их недостаточно. Возможно, солдаты уже прорвались в монастырь, и одному Господу известно, каких безумств они успеют там натворить!

Курикий испустил отчаянный стон. Вероятно, только Фос в точности знал, какие именно безумства могут натворить в монастыре солдаты, но казначей мог себе это представить.

— Моя дочь! — жалобно вскричал он, а затем, чуть помедлив, добавил уже тише:

— Моя жена!

Одним прыжком Маниакис взлетел на мерина:

— Регорий! Ты и твои всадники — со мной! — Он оставлял дворцовый квартал на попечение моряков, чья способность к состраданию и милосердию вызывала большие сомнения. Но что делать! Верховые доберутся до монастыря вдвое быстрее пеших.

Мерин не желал идти рысью, но вникать в его прихоти у Маниакиса не было ни малейшего желания. За неимением шпор он изо всех сил шарахнул упрямое животное тем самым мечом, которым отрубил голову Генесию. Только, разумеется, плашмя. Мерин принял во внимание силу удара и доказал, что способен проявить изрядную прыть.

— Подождите! — донесся сзади крик Курикия. Но Маниакис не стал ждать.

— Дорогу! — не своим голосом заорал он, когда кавалькада вихрем влетела на площадь Ладоней.

Мельком он увидел море обращенных к нему испуганных лиц… Затем люди с тревожными воплями бросились в стороны; одни топтали других, чтобы самим не попасть под копыта взмыленных лошадей.

Маниакису казалось, что его мерин ни на кого не наступил. Лошади вообще не любят наступать на мягкий дрожащий студень, в который превращаются упавшие на землю люди. Но судя по крикам, донесшимся до него сзади, некоторые скакуны все же были недостаточно осмотрительны, выбирая, куда ступить копытом.

Лишь домчавшись до Срединной улицы, он сообразил, что не знает, в какой части северо-западного квартала находится Монастырь святой Фостины. Тогда он прокричал этот вопрос через плечо скачущим сзади.

— Я могу указать дорогу, величайший, — ответил один из его людей, — в детстве я жил недалеко от монастыря.

— Езжай впереди. — Маниакис придержал мерина, чтобы позволить местному уроженцу выехать в голову кавалькады. Мерин возмущенно всхрапнул, словно спрашивая, какая очередная блажь нашла на его седока: сперва погонял как безумный, а теперь осаживает на полном скаку… Бедняга тут же обиженно заржал, получив каблуками под ребра в качестве требования держаться рядом с лошадью, на которой скакал проводник.

Когда они повернули со Срединной улицы на север, их путешествие превратилось в какой-то кошмар. Как бы этого ни хотелось Маниакису, по узким кривым улочкам просто невозможно было мчаться аллюром. А когда путь преграждала какая-нибудь влекомая ослом тележка или пара мулов, тащивших фургон, никакие проклятия и угрозы не помогали очистить дорогу до тех пор, пока вознице не удавалось найти угол, за который можно было свернуть.

Наконец впереди послышались крики, в которых смешивались страх, боль и гнев. Похоже, они не имели отношения ко всеобщей панике, вызванной бешеной скачкой отряда Маниакиса по улицам столицы. Он быстро пробормотал молитву, прося Фоса, чтобы шум впереди означал, что именно там находится монастырь. А несколько мгновений спустя кавалькада вылетела на небольшую площадь. Фос услышал его молитву.

Мощенная булыжником площадь была обильно полита кровью. Там и тут лежали тела моряков, которых послал сюда Маниакис. Одни были мертвы, другие ранены. Среди них попадались и другие тела в одинаковых кольчугах. Солдаты. Но большинство солдат не пострадало; теперь они пытались ворваться в монастырь.

Но это оказалось не так просто. Беленные известью толстые стены были сложены из прочного камня, а в узкие окна, напоминавшие бойницы, не пролез бы и ребенок. Единственным уязвимым местом была дверь, да и та оказалась слишком прочной.

Среди людей Генесия — сплошь видессийцев — не нашлось ни одного вооруженного топором халогая, который в два счета разнес бы крепкие дверные брусья. Солдаты притащили толстое длинное бревно и пытались использовать его как таран. Но как раз в тот момент, когда отряд Маниакиса появился на площади, монахини опрокинули на атакующих большущий чан с кипятком. Шатаясь и завывая от боли, ошпаренные солдаты отпрянули от дверей.

— Сдавайтесь! — крикнул им Маниакис. — Иначе — смерть!

Солдаты, сохранившие верность Генесию до самого его конца и даже дольше, в смятении и страхе уставились на появившийся как из-под земли отряд, вооруженный мечами, легкими копьями, но в основном — луками.

Двое солдат Генесия, не выпуская оружия, сделали несколько шагов в сторону Маниакиса и его людей. Зазвенели тетивы луков. Солдаты, корчась и крича от боли, упали на булыжник площади. Этого хватило, чтобы подать их товарищам правильную мысль. Зазвякали брошенные на камни мечи. Маниакис взмахом руки приказал взять пленников под стражу. Те с угрюмым видом позволили связать себе руки за спиной, после чего их увели с площади.

Маниакис подъехал к монастырской стене — не слишком близко. Разглядев в окне второго этажа нескольких монашек, он крикнул:

— Я Маниакис, сын Маниакиса, новый Автократор Видессии. Тиран Генесий мертв. Могу ли я приблизиться, чтобы переговорить с аббатисой, не опасаясь оказаться сваренным, как тунец в праздничной ухе?

Монашки безмолвно исчезли. Через пару минут в том же окне появилась пожилая женщина.

— Я Никея, аббатиса Монастыря святой Фостины, — сказала она, и Маниакис сразу ей поверил: в ее голосе звучала властность, которой позавидовал бы любой генерал. Аббатиса некоторое время разглядывала его из-под надвинутого на лоб голубого клобука, после чего неохотно добавила:

— Чем могу служить… величайший?

— Высокочтимый Курикий, казначей империи, сообщил мне, что за стенами твоего монастыря нашли убежище его жена и дочь, — сказал Маниакис. — Как тебе, вероятно, известно, я обручен с Нифоной. Теперь, поскольку я вернулся в Видесс, а со мной возвратился и высокочтимый Курикий, мне хотелось бы, чтобы ты передала благородным дамам, что отныне им ничто не угрожает и они могут свободно покинуть стены монастыря, если пожелают.

— В стенах нашего монастыря нет никаких благородных дам. Здесь обитают только те, кто посвятил себя служению Господу нашему, благому и премудрому, — сурово ответствовала аббатиса. — Будьте добры, подождите немного. — С этими словами она отошла от окна и исчезла из виду, но спустя короткое время появилась вновь в сопровождении молодой монахини. Указав ей на Маниакиса, аббатиса что-то тихо спросила. — Это тот человек? — скорее угадал, чем услышал Маниакис ее слова.

Неужели рядом с ней стояла Нифона? Маниакис вглядывался в лицо молодой монахини, пока та присматривалась к нему. Она действительно была молода, вот и все, что Маниакис мог сказать с уверенностью: надвинутый на лоб клобук почти лишил ее индивидуальных черт. Вдобавок Маниакис обнаружил, что образ невесты, хранившийся в его памяти в течение шести лет изгнания, изрядно потускнел со временем. Он помнил только удлиненное лицо с тонкими точеными чертами да большие глаза, вот, пожалуй, и все. Там, в окне, могла быть Нифона, но поклясться в этом он бы не рискнул.

Но кто бы ни была та молодая женщина, она, похоже, испытывала те же затруднения.

— Мне кажется, это младший Маниакис, святая мать, — сказала она аббатисе. — Но утверждать со всей определенностью я не могу.

Ее голос, насколько мог судить Маниакис, напоминал голос Нифоны, хотя полной уверенности у него опять же не было. Он окликнул ее по имени. Молодая монахиня кивнула и помахала рукой. Представляя себе этот момент прежде, он полагал, что из глубины его души поднимется волна горячей любви и привязанности, которая омоет его от макушки до кончиков пальцев на ногах. Ведь он, в конце концов, ждал встречи с невестой долгих шесть лет. Но волны что-то было не видать. Нет, волна, конечно, прокатилась где-то рядом, но совсем не такая большая и горячая, как он ожидал. Впрочем, Никее знать об этом совсем не обязательно.

— Святая мать! — вновь обратился Маниакис к аббатисе. — Я еще раз спрашиваю тебя: не соблаговолишь ли ты освободить эту девушку и ее мать от обетов, принесенных ими скорее для того, чтобы защитить себя от Генесия, нежели с целью навсегда удалиться от суеты нашего бренного мира? Хотя в их набожности не может быть никаких сомнений, — поспешно добавил он.

Удалив Нифону, Никея снова подошла к окну:

— За последние месяцы я не раз имела возможность убедиться в их неподдельном благочестии, величайший, — сказала она. — Но освободить их от обетов, данных ими по доброй воле, не в моей власти. Здесь, в Видессе, такой властью обладает лишь святейший экуменический патриарх Агатий. И если такова будет его воля, а женщины выразят свое согласие, я повинуюсь и позволю им покинуть стены моего монастыря. А до тех пор они для меня только монахини, ничем не отличающиеся от других сестер.

Смелость и твердость убеждений аббатисы восхитили Маниакиса, хотя к восхищению примешивалась изрядная доля досады. Было ясно, что если он пренебрежет предупреждением и попытается забрать Нифону из монастыря без патриаршего соизволения, то неминуемо попадет под дождь из кипятка.

— Я вскоре увижусь со святейшим Агатием, — сообщил он Никее и, повернувшись к Регорию, отдал несколько распоряжений:

— Оставь у монастыря треть своих людей, чтобы здесь больше не возникло проблем с твердолобыми сторонниками Генесия. Затем отправь конного вестника к высокочтимому Курикию; пусть сообщит ему, что его жена и дочь в безопасности и добром здравии. А сам во главе оставшихся людей сопроводишь меня к Высокому храму.

Хотя и монастырь, и Высокий храм находились в северной части столицы, быстрее всего добраться от одного до другого можно было, вернувшись на Срединную улицу, а затем снова свернув на север, по аллее, ведущей к главной святыне видессийцев.

При взгляде со стороны Высокий храм казался скорее массивным, нежели величественным; никаких особых украшений на крепких, сложенных из золотисто-желтого камня стенах, поддерживавших огромный купол, не было. Как и в большинстве других зданий столицы, главные сокровища находились внутри, надежно укрытые от досужих взглядов. Подъехав к главному входу, Маниакис окликнул поднимавшегося по пологим широким ступеням священника:

— Скажи, святой отец, не возносит ли сейчас в храме свои молитвы святейший патриарх?

Его сердце еще не успело сделать следующий удар, как священник сообразил, кто подъехал к храму во главе сотни вооруженных всадников.

— Нет, величайший, — низко поклонился он. — Мне кажется, его святейшество сейчас находится в патриаршей резиденции, вон там. — Он указал на расположенное неподалеку строение.

По контрасту с Высоким храмом резиденция казалась чуть ли не крошечной, хотя в любом другом районе столицы она считалась бы зданием весьма внушительных размеров. Сучковатые и корявые вековые кипарисы почти скрывали ее от посторонних взглядов.

Поблагодарив священника, Маниакис повел свое воинство к резиденции. У входа он спешился и, сопровождаемый Регорием, поднялся по ступеням и постучал в дверь. Открывший ему священник выглядел молодо, тогда как Агатий, насколько было известно Маниакису, находился уже в преклонных летах. Вдобавок на стоявшем в дверях не было ни величественных патриарших одеяний, ни небесно-голубых сапог — такой же важной регалии главного прелата Видессии, какой являлись для Автократора алые сапоги.

Подобно большинству людей, с которыми Маниакису пришлось столкнуться за последние несколько часов, священник начал с вопроса:

— Не имею ли я честь разговаривать с Автократором Маниакисом?

Может, пора приказать изготовить эмблему с соответствующей надписью, чтобы носить ее на шее, подумал Маниакис, но ограничился таким ответом:

— Да, это я. А рядом со мной мой двоюродный брат Регорий. Теперь назовись ты, святой отец.

— Меня зовут Скомброс, величайший, — ответил тот. — Я имею честь быть синкеллием святейшего Агатия. — Это означало, что Скомброс исполняет обязанности секретаря, помощника, а при необходимости и сторожевого пса, следящего за Автократором.

— Рад познакомиться с тобой, святой отец. А теперь прошу тебя, не мешкая, провести меня к экуменическому патриарху.

Поклонившись, Скомброс повиновался. Маниакис последовал за ним; Регорий шел сзади, отставая не больше чем на пару шагов. Внутри резиденция патриарха оказалась милой, даже уютной, без каких-либо признаков показного великолепия; хотя все прелаты дают обет воздержания, далеко не все они относятся серьезно к его исполнению. В общем, Маниакиса не удивила бы и куда более роскошная обстановка.

Скомброс постучал в закрытую дверь. На стук откликнулся негромкий спокойный голос, после чего синкеллий, повозившись с запором на двери, распахнул ее и произнес:

— Святейший Агатий, экуменический патриарх всех видессийцев, ожидает тебя, величайший, и тебя, высокочтимый. — Последние слова явно были добавлены только для того, чтобы не ущемить достоинство Регория.

Войдя в покои, Маниакис сразу наткнулся на указующий перст, наставленный на него Агатием, словно острие копья.

— Отвечай, намереваешься ли ты каким-либо образом затронуть нашу незамутненную, святую, истинную веру? — прогремел Агатий. От спокойствия и кротости в его голосе не осталось ни следа. Его глаза сверкали; длинная седая борода встопорщилась и даже, кажется, потрескивала, будто совсем рядом только что ударила молния, а большущий крючкообразный нос поразительно напоминал своими очертаниями страшный боевой ятаган кубратов. Одним словом, Агатий производил впечатление ошеломляюще святого старика.

Однако на вопрос, выбранный патриархом для начала беседы, Маниакис мог ответить без колебаний и каких-либо угрызений совести:

— Ни на йоту, святейший! — сказал он, и Агатий вдруг весь осел, даже как-то сплющился, словно проколотый бычий пузырь.

— О, это хорошо; это очень хорошо, — проворковал экуменический патриарх. Его глаза сразу перестали сверкать, а борода улеглась как положено. Тоном, более подобающим доброму дедушке, нежели пылающему праведным гневом клерику, он пояснил:

— Я был весьма озабочен тем, что в твоих жилах течет васпураканская кровь, величайший. Ересь на троне может привести к самым ужасным последствиям.

— Ты не должен испытывать никаких опасений на этот счет, — ответил Маниакис. Интересно, подумал он, что скажет отец, узнав, как легко я сделал выбор в пользу ортодоксальной веры? Без сомнения, что-нибудь достопамятное и весьма ядовитое. Но он ничуть не сомневался, что старший Маниакис не замедлит признать целесообразность такого шага.

— Это великолепно, просто великолепно! — Теперь Агатий буквально сиял. Его внезапное преображение напомнило Маниакису флюгер, мгновенно поворачивающийся вокруг своей оси в зависимости от того, откуда дует ветер. — Наверно, ты пожелаешь, чтобы я короновал тебя немедленно, величайший? — спросил патриарх.

— Меня вполне устроит, если это произойдет сегодня, но немного позднее, — ответил Маниакис. — Сперва я хотел бы разрешить другой важный вопрос.

Кустистые брови Агатия поползли вверх: как так? что может быть важнее имперской короны? Маниакис растолковал ему, какие требования выдвинула аббатиса Никея.

— Ты уверен, что именно таковы истинные намерения этих женщин? — требовательно спросил патриарх.

— Святейший, неужто я стал бы лгать по такому серьезному поводу, ставя под угрозу свои дальнейшие отношения со своим прелатом, когда он даже еще не успел короновать меня?

— Конечно нет, если ты достаточно мудр, — ответил Агатий. — Но кто сейчас может сказать, насколько ты мудр? Не расцени мои слова как недостаток должного почтения к тебе, величайший, да оградит меня от этого Фос! Но мы насмотрелись на куда более идиотские поступки за последние шесть лет.

— Насмотрелись, — согласился Маниакис. Он хотел было снова, более настойчиво попросить патриарха освободить свою невесту и ее мать от данных ими обетов, но не успел.

— Скомброс! — повелительно крикнул Агатий. — Подай мне перо, пергамент и сургуч для печати! Да побыстрей!

— Слушаюсь, святейший, — отозвался тот, появившись как из-под земли. Постоянно, но незаметно находиться рядом с патриархом было одной из обязанностей синкеллия.

Он повернулся и исчез, но почти мгновенно вернулся, доставив Агатию все, что тот потребовал. Патриарх обмакнул перо в чернила и принялся быстро писать. Закончив, он протянул пергамент Маниакису. Там цветистым церковным слогом излагалось освобождение обеих женщин от их обетов. Забрав пергамент обратно, Агатий свернул его в свиток, перевязал лентой, расплавил над пламенем светильника немного голубого сургуча, накапал на свиток, скрепив ленту с пергаментом, и приложил к нему свой перстень с печатью. Когда он отнял печать, на еще теплом сургуче остался оттиск его монограммы. Помахав свитком в воздухе, чтобы сургуч окончательно затвердел, патриарх вручил документ Маниакису.

— Благодарю тебя, святейший, — проговорил Маниакис, затем повернулся к Регорию и приказал:

— Как можно быстрее доставь этот свиток в Монастырь святой Фостины. Скачи во весь опор. Если на то будет согласие Нифоны, привези ее сюда. Святейший Агатий сперва обвенчает нас, а потом провозгласит Автократором и императрицей.

— Вот это здорово, клянусь Господом нашим! — воскликнул Регорий; его глаза сверкали. — На тебя возложат сразу две короны в один день!

— Ты совершенно прав, — засмеялся Маниакис. По обычаю видессийцев, на головы вступающих в брак возлагались венки, именуемые брачными коронами.

— Вероятно, самому Фосу было угодно, чтобы ты стал Автократором и новобрачным в один и тот же день, — согласился Агатий.

— Я молю Господа нашего, чтобы это оказалось добрым предзнаменованием, — рассудительно сказал Маниакис и, похлопав Регория по плечу, добавил:

— Раз уж ты занялся этим, делай все до конца. Доставь сюда также мать Нифоны, госпожу Февронию, а кроме того, пошли конного вестника в дворцовый квартал. Камеас должен знать, где хранится подлинная корона империи. Мне хотелось бы, чтобы святейший патриарх водрузил на мою голову именно ее, а не оказался вынужден прибегнуть к какой-либо замене. То же относится и к короне императрицы. Кроме того, необходимо доставить сюда высокочтимого Курикия, дабы он смог присутствовать на обряде венчания своей дочери.

— Надо бы убедиться, что я все правильно запомнил, — нахмурился Регорий и слово в слово повторил полученные указания. Маниакис выслушал и кивнул; двоюродный брат его приятно порадовал. Самостоятельное командование войсками явно пошло ему на пользу.

Регорий отсалютовал, прижав к сердцу сжатый кулак, повернулся и почти бегом покинул патриарший покои. На полпути он едва не столкнулся со Скомбросом; Маниакис слышал, как они обменялись извинениями. Затем поспешные шаги Регория стихли в отдалении.

Агатий вдруг раздраженно прищелкнул пальцами.

— Что же это такое?! — вопросил он. — Сижу здесь, совсем позабыв о хороших манерах. Умоляю простить меня, величайший! — Он возвысил голос:

— Скомброс! Немедленно подай лепешки и вино для Автократора! — Патриарх сокрушенно покачал головой:

— Мне следовало распорядиться об этом до начала нашей беседы!

— Церемонии — вещь хорошая, святейший, — ответил Маниакис, — когда они занимают отведенное им место. Но иногда их приходится отставить в сторону, если того требуют неотложные дела.

Экуменический патриарх впал в глубокую задумчивость. «Неужели я впервые дал промашку, сказав нечто еретическое?» — спросил себя Маниакис.

Скомброс быстро вернулся, внеся на серебряном подносе еду и питье. Лепешки оказались вкуснейшими пирожными из слоеного теста с медом и дроблеными орехами. Пальцы Маниакиса стали такими липкими, что ему пришлось их облизать. Золотистая струя полилась из кувшина в стоящие на подносе серебряные кубки. Не требовалось быть знатоком в подобных вещах, чтобы оценить восхитительный букет благородного старого вина.

Едва Агатий опустошил свой кубок, как Скомброс наполнил его снова; чуть погодя — снова, затем еще и еще. Казалось, патриарх не придавал количеству выпитого им вина никакого значения, но Маниакис отметил внушительность этих возлияний. Интересно, не специально ли Скомброс постарался обратить на это его внимание? Ведь синкеллий обязан соблюдать лояльность не только по отношению к патриарху, но — в не меньшей степени — и по отношению к Автократору.

— Я буду неустанно молиться за то, чтобы тебе удалось справиться с напастями, одолевающими империю со всех сторон, — сказал Агатий. Количество выпитого сказывалось лишь в том, что речь патриарха слегка замедлилась. — Каким образом ты намерен изгнать макуранцев из наших западных провинций, учитывая, что с севера постоянно совершают набеги эти варвары кубраты?

Хороший вопрос. Тот самый, в размышлениях над которым Маниакис провел немало времени с тех пор, как поднял восстание против Генесия.

— Святейший, — честно ответил он, — единственное, что я знаю наверняка, — одновременно одолеть и тех и других мы сейчас не в силах. — А если учесть жуткое состояние, до которого докатилась империя, то нельзя с уверенностью утверждать, что она в состоянии одолеть своих главных врагов даже по отдельности. Но об этом Маниакис говорить не стал. Подобная мысль была не из тех, о которых следует распространяться, а он пока не знал, насколько может довериться патриарху и его синкеллию.

— Быть может, следует заключить мир с одним из врагов Видессии, чтобы всей мощью империи обрушиться на другого? — продолжал настойчиво спрашивать патриарх.

— Все может быть. — Маниакис поднял руку, предупреждая последующие вопросы. — До сего дня я больше беспокоился о том, как сбросить с трона кровавого узурпатора, нежели о том, что буду делать после того, как сяду на этот трон. — Последнее высказывание не вполне соответствовало действительности, зато позволяло избежать подробного обсуждения его дальнейших планов.

— Поскольку Царь Царей Шарбараз многим тебе обязан, возможно, он прекратит войну против Видессии, когда узнает, что ты стал Автократором? — предположил синкеллий. — Конечно, если на то будет воля Фоса.

— Возможно, — ответил Маниакис, хотя не верил в такой поворот событий. — Как требуют обычаи, я пошлю к нему послов с известием о моем восшествии на престол — так скоро, как будет возможно. А там посмотрим.

— А что с кубратами? — спросил Скомброс. Он настолько привык быть в курсе всего, что говорит, делает и планирует патриарх, что автоматически попытался перенести такое право на Автократора.

— Я не готов дать немедленный рецепт, святой отец, — ответил Маниакис, и это была чистая правда, — но как только он у меня появится, я тут же извещу тебя, наравне со всеми остальными видессийцами.

Осознав, что его без излишнего нажима поставили на место, синкеллий почтительно склонил голову.

Снизу, от входа в резиденцию патриарха, внезапно донесся приглушенный шум.

— Сходи посмотри, не знаменуют ли собой сии звуки прибытие невесты величайшего либо ее отца, — приказал Скомбросу Агатий.

Синкеллий исчез, но вскоре появился вновь в сопровождении Курикия и Камеаса. Постельничий принес с собой не только украшенную драгоценными камнями куполообразную корону империи, но и пару алых сапог и щит, на котором во время церемонии должны были поднять Маниакиса солдаты в знак признания его своим главным командиром. Без их благословения у него было не больше возможностей править Видессией, чем без патриаршего.

— Нельзя допустить, чтобы церемония прошла неподобающим образом, — сказал Камеас с величайшей серьезностью в голосе.

Маниакис кивнул. В народных сказках евнухи часто выглядели суетливыми буквоедами. Похоже, в данном случае сказки недалеки от истины. Он решил поразмыслить, как лучше использовать эту черту характера.

— Благодарю тебя, величайший! Ты так быстро прислал мне весть о том, что мои дочь и жена в безопасности! — сказал Курикий.

— Кому как не тебе следовало узнать об этом первым… — Маниакис настороженно повернул голову. Снаружи опять донеслись неясные восклицания. Шум усиливался. — Если я не ошибаюсь, они обе уже здесь. — Он улыбнулся и повернулся к патриарху Агатию:

— Святейший, все готово к церемонии, и мы в вашем распоряжении.

Глава 5

Луч утреннего солнца, проскользнув сквозь щель в занавесях, попал в глаза Маниакису и разбудил его.

Он зевнул, потянулся и сел в кровати. Его движения потревожили Нифону, и та тоже открыла глаза. Маниакис пока не знал, всегда она так чутко спит или это от непривычки делить постель с мужчиной.

Она улыбнулась ему, пытаясь прикрыться простыней, как наутро после первой брачной ночи. Маниакис тогда расхохотался, может, слишком громко, хотя у него и в мыслях не было смутить Нифону. Ему хотелось иметь скромную жену и, по всем признакам, он ее получил. Но даже у скромности должны быть разумные пределы; так, во всяком случае, считал он. Хотя не был уверен, что жена с ним вполне согласна.

— Надеюсь, ты хорошо спал, величайший? — Нифона соблюдала формальности не менее ревностно, чем приличия. Маниакису сперва это пришлось по душе, но потом он понял, что обречен выслушивать подобные вопросы каждый день, который им суждено прожить вместе.

По правде говоря, ему недоставало Ротруды, недоставало ее открытости, добродушно-веселого восприятия действительности, независимости в суждениях. Нифона же почти никогда не высказывалась определенно ни о чем более существенном, нежели состояние погоды.

Маниакис тихонько вздохнул. Ему недоставало Ротруды и по другим причинам. Нифона относилась к супружеским обязанностям всего лишь старательно, а он привык иметь дело с женщиной, которой нравятся его ласки. И дело не в том, что Нифона лишь недавно вышла из девичества, а в глубинных основах ее существа. Он снова вздохнул. Что делать, иногда приходится мириться с обстоятельствами, в которые ставит тебя жизнь.

Нифона потянула за шнур звонка. Снизу, из комнаты прислуги, донесся мелодичный звук колокольчика. Вошедшая женщина помогла императрице одеться. Когда эта процедура закончилась, Маниакис потянул за другой шнур, вызывая Камеаса, который спал в комнате по соседству с императорской спальней.

— Доброе утро, величайший! — приветствовал его евнух. — В какую тогу тебе угодно облачиться сегодня? В красную? Или в светло-голубую с золотым шитьем?

— Думаю, вполне достаточно простой темно-синей, — ответил Маниакис.

— Как пожелаешь. Хотя светло-голубая лучше сочетается с той мантией, которую сегодня выбрала императрица, — мягко возразил непреклонный Камеас и вежливо кивнул Нифоне.

Та ответила на приветствие. Она держалась очень скромно в присутствии Камеаса; в этом отношении Маниакис вполне одобрял ее поведение. Если бы евнуху приходилось присутствовать в спальне во время туалета императрицы, это всякий раз служило бы бедняге напоминанием о его злосчастном положении.

— А как ты желаешь сегодня завтракать, величайший? — спросил Камеас после того, как темно-синяя тога Маниакиса — тому все-таки удалось настоять на своем — была надлежащим образом задрапирована. — У повара есть несколько чудесных, специально откормленных молодых голубей, если позволишь предложить их твоему вниманию.

— Голуби — это неплохо, — не стал спорить Маниакис. — Передай ему, пусть запечет парочку и подаст их вместе с хлебом, медом и кубком вина. — Он взглянул на Нифону:

— А ты что скажешь, дорогая?

— Только хлеб с медом, — ответила та. — Последние несколько дней мне совсем не хочется есть. — По понятиям Маниакиса, ей никогда не хотелось есть.

— Может быть, ты успела привыкнуть к скудному питанию в Монастыре святой Фостины? — поинтересовался он.

— Может быть, — безразлично ответила Нифона. — Но здесь еда, конечно, гораздо лучше.

Камеас отвесил ей почтительный поклон:

— Я в точности передам повару твои слова. И скажу ему, что тебе угодно получить на завтрак. Как и тебе, величайший, — добавил он отдельно для Маниакиса, после чего выскользнул за дверь.

* * *

После завтрака Маниакис и Регорий собрались на совет. Регорий временно исполнял обязанности севаста — первого министра. Маниакис послал письмо, вызывая в столицу своего отца и Симватия, но оно еще не дошло до Калаврии. Были также посланы письма в западные провинции, родным братьям, но один Господь, благой и премудрый, мог знать, когда они получат эти письма — если получат. А пока Маниакис использовал едва ли не единственного человека, на которого мог полностью положиться.

— Нет, ты видел это?! — воскликнул он, размахивая пергаментом под самым носом Регория. Вопрос был риторический, потому что Регорий уже читал депешу. — Имброс полностью разорен кубратами! Полгорода сожжено, больше половины горожан угнаны в плен, где их заставят возделывать поля для кочевников. Разве я могу вести войну с макуранцами на западе, когда кубраты крушат все на севере, чтоб им провалиться в ледяную преисподнюю!

— Нет, величайший, не можешь, — вздохнул Регорий.

— Для себя я уже твердо это решил, — кивнул Маниакис, — но мне хотелось, чтобы кто-нибудь подтвердил мои мысли. — Он тоже вздохнул. — Придется подкупать кагана кубратов. Очень противно, но не вижу другого выхода.

— А каково состояние казны, ты знаешь? — спросил Регорий с кривой усмешкой. — Если не знаешь, могу справиться у твоего тестя. Он даст ответ с точностью до последнего медяка.

— Да там только последний медяк и остался, — с горечью ответил Маниакис. — Хотя нет, беру свои слова обратно, там еще много паутины и куча крысиных нор. Но ничего похожего на золото или хотя бы серебро. Очень надеюсь, что Скотос заставит Генесия жрать золото и серебро в своей ледяной преисподней. — Он сделал паузу, чтобы сплюнуть в знак отвращения к богу тьмы. — Судя по всему, Генесий питался ими и здесь, наверху, поскольку выбросил на ветер все до последнего золотого. Может. Фос и знает, на что он потратил золото, а я — нет. Но, на что бы он его ни потратил, счастья это ему не принесло.

— Вдобавок из-за макуранцев, свирепствующих в западных провинциях, и кубратов, совершающих набеги чуть ли не до стен столицы, большая часть налогов так и остается несобранной, — вставил Регорий, — что, безусловно, не на пользу казне.

— Это точно, — согласился Маниакис. — А потому меня тревожит, как бы Этзилий не решил, что может награбить куда больше, чем я в состоянии ему предложить.

— Он также может взять то, что ты ему предложишь, и продолжить разбой, — снова вставил Регорий.

— Ты большой оптимист, как я погляжу, — сказал Маниакис. — Да, может. Но я предложу ему сорок тысяч золотых за первый год перемирия, пятьдесят за второй и шестьдесят за третий. Тогда у него будет стимул соблюдать соглашение.

— Наверно, — согласился Регорий. — А у тебя появится время, чтобы после первой выплаты наскрести приличную сумму на последующие.

— Ты научился читать мои мысли, — усмехнулся Маниакис. — Я уже успел побывал в Чародейской Коллегии; хотел узнать, не могут ли они наколдовать для меня хоть сколько-нибудь золота. Не будь я Автократором, они расхохотались бы мне прямо в лицо. Думаю, правильно сделали бы: ведь если б они могли доставать золото из пустоты всякий раз, как им захочется, то давно стали бы богачами. Нет, они стали бы богаче любых богачей.

— Да уж, такой возможности они бы не упустили, — пробормотал Регорий. — Но ведь у тебя имелась и другая причина навестить коллегию, верно? Ты хотел выяснить, не могут ли они выследить любимого колдуна Генесия.

— Хотел, — согласился Маниакис. — И выяснил. Не могут. Он не подает никаких признаков своего существования, а все их колдовское искусство оказалось бессильным. Никто из них не высказался прямо, но у меня создалось впечатление, что они его изрядно побаиваются. Один из магов назвал его ужасным стариком; им даже имя его неизвестно.

— Раз он так стар, — предположил Регорий, — может, его хватил удар, когда ты обрушился на Видесс как снег на голову? Либо Генесий успел отрубить ему голову за то, что старик не смог тебя прикончить, но не успел водрузить эту голову на Столп?

— Все может быть, — не стал спорить Маниакис, хотя сам так не думал: подобный конец куда чаще ожидает злодеев в романах, чем в реальной жизни. — Я просто надеюсь, что больше никто и никогда не увидит его в Видессе.

Чтобы хоть чем-то подкрепить свое горячее желание, он очертил у самого сердца магический солнечный круг.

* * *

Трифиллий, покряхтывая, поднялся из полного проскинезиса, который он сотворил после того, как Камеас провел его в покои резиденции Автократа, использовавшиеся для тайных аудиенций.

— Чем я могу служить тебе, величайший? — пробормотал он, усаживаясь в кресло.

Такие слова обычно воспринимались как вежливая формальность. Но сейчас Маниакис действительно собирался попросить Трифиллия о серьезной услуге.

— У меня есть для тебя важное поручение, досточтимый Трифиллий, — ответил он. — И если оно будет успешно выполнено, я позабочусь о том, чтобы ты стал высокочтимым Трифиллием.

— Распоряжайся мною, величайший! — воскликнул вельможа, приняв весьма драматическую позу, что было совсем непросто в сидячем положении. — Служить империи — единственная цель всей моей жизни! — Видимо, возможность одним махом взлететь на самый верхний уровень видессийской табели о рангах раньше просто не приходила ему в голову.

— Вся Видессия наслышана о твоей отваге и твердости твоего духа, — невзначай добавил Маниакис. Услышав такое, Трифиллий аж надулся от гордости. Но Автократор продолжил:

— Я знаю, что мне не найти ни одного храбреца, более достойного передать мое послание Этзилию, кагану Кубрата, чем ты. И я смогу быть уверенным в успехе лишь в том случае, если мое посольство к нему возглавишь именно ты.

Трифиллий открыл было рот, но слова застряли у него в горле. Его мясистое, с нездоровым румянцем лицо сперва покраснело еще больше, а потом сделалось мертвенно-бледным. Наконец ему удалось выдавить из себя:

— Ты оказываешь мне слишком большую честь, величайший. Я недостоин того, чтобы возглавить твое посольство к этому ужасному варвару.

Маниакису сразу пришло в голову, что Трифиллий обеспокоен не столько тем, достоин ли он стать послом, сколько тем, насколько ужасен в его представлении Этзилий.

— Я уверен, что ты справишься великолепно, досточтимый Трифиллий, — сказал он. — После того как ты столь доблестно выдержал все лишения на пути в Каставалу и обратно, для тебя не составит особого труда преодолеть такой пустяк, как короткое путешествие в Кубрат.

Не успел он произнести эти слова, как сообразил, что вельможе вовсе не придется ехать в Кубрат: как сообщалось в полученных им донесениях, после разграбления Имброса, Этзилий все еще находился на землях Видессии.

— Я стойко вынес все тяготы предыдущего путешествия лишь потому, что предвкушал возвращение в столицу, — ответил Трифиллий. — Но могу ли я надеяться на столь же благополучное возвращение после того, как потревожу коварного кочевника-номада в его логове?

— Все обстоит не так уж плохо, как тебе кажется, — успокаивающим тоном проговорил Маниакис. — Скоро тридцать лет, как кубраты не убивали наших послов. — Против ожидания, эти слова совсем не успокоили Трифиллия; скорее наоборот. — Кроме того, — добавил Маниакис, — ты предложишь Этзилию золото. Маловероятно, чтобы он тебя убил, ибо тогда ему не видать этого золота, как своих ушей.

— Ах, величайший! Ты даже представить себе не можешь, насколько меня утешили твои последние слова! — уныло отозвался Трифиллий.

Маниакис удивленно воззрился на нобля: он не подозревал, что тот способен вложить такую бездну сарказма в свои слова. Поскольку вельможа явно не хотел больше ничего говорить, Маниакис продолжал пристально смотреть на него, пока тот не увял окончательно под его упорным взглядом.

— Очень хорошо, величайший, — угрюмо пробормотал сановник. — Если ты настаиваешь, мне остается только повиноваться.

— Благодарю тебя, и пусть Господь наш, благой и премудрый, не оставит тебя своими милостями на этом пути, — жизнерадостно проговорил Маниакис. Поскольку Трифиллий все еще хмурился, он посчитал уместным добавить:

— Ведь я не прошу тебя сделать то, чего не стал бы делать сам. Когда соглашение будет достигнуто, мне самому придется встретиться с Этзилием лицом к лицу, дабы скрепить нашу договоренность.

— Ах, величайший! Не когда, а если. Если соглашение будет достигнуто, — окончательно насупился вельможа. — А если нет? Если Этзилий предпочтет пустить меня на шашлык и, настругав ломтями, зажарит над горящим лошадиным навозом? Вряд ли ты тогда последуешь за мной, чтобы разделить мою участь!

— Я приду, если случится что-либо подобное, — пообещал Маниакис. — Приду и обрушусь на кочевников всей мощью видессийской армии, чтобы достойно отомстить номадам за вероломство. — «А вернее, с тем войском, какое смогу собрать в условиях, когда макуранцы лютуют в наших западных провинциях», — добавил он про себя, но делиться этим уточнением с вельможей не стал.

Дав вынужденное согласие, Трифиллий собрался уходить. Уже в дверях он снова что-то проворчал, обращаясь на сей раз к себе самому. Маниакис расслышал не все, но то, что он услышал, разозлило его. Трифиллий жаловался на судьбу — ведь он перенес столько лишений, чтобы посадить Маниакиса на трон, а в результате снова обречен на всяческие неудобства.

— Стой! — гаркнул Маниакис, будто перед ним был забывший о субординации кавалерист. Трифиллий испуганно вздрогнул и оглянулся. — Если ты старался посадить меня на трон лишь для того, чтобы поскорее вернуться к столичным котлам с жирной пищей, ты ошибся! — продолжал он. — Я-то полагал, что ты, как и все остальные, хочешь, чтобы мое правление позволило должным образом решить проблемы, стоящие перед империей. Именно этим я занимаюсь сейчас, собираюсь заниматься и впредь; а значит, буду использовать все имеющиеся в моем распоряжении средства, включая тебя!

Трифиллий прикусил губу, поспешно кивнул и испарился, прежде чем Маниакис успел добавить что-либо еще относительно поручений, которые вельможе так не хотелось выполнять. А Маниакис принялся пощипывать бороду, размышляя, не лучше ли было прикинуться глухим и пропустить брюзжание сановника мимо ушей. Наверно, так и следовало поступить, но сделанного не воротишь. Оставалось лишь двигаться дальше, исходя из того, что уже сделано.

Беда в том, что ему предстояло продвигать дела империи вперед исходя из того, что натворил Генесий. А тот натворил немало.

* * *

Давать аудиенцию возвращающемуся послу в Высшей Судебной палате означало вырядиться по всей форме: алые сапоги, тяжелая церемониальная тога и еще более тяжелая корона империи. Учитывая жаркую душную погоду, стоящую летом в Видессе, это было сущее мучение, от которого Маниакис предпочел бы уклониться. Однако Камеас вежливо, но непреклонно настаивал на том, что эмиссар, возвратившийся от двора Царя Царей, не может быть должным образом принят в императорской резиденции. Маниакис не так давно обнаружил, что он правит только империей, но не дворцовым кварталом. Здесь единолично правил его постельничий.

Раздраженный и потный, Маниакис взгромоздился на имперский трон и теперь ждал, когда посол приблизится к нему, медленно и торжественно проделав долгий путь между рядами мраморных колонн. Франтес происходил из старой семьи ноблей; он был из тех чиновников, которые делали все возможное, чтобы поддержать империю даже в те годы, когда на троне восседал Генесий. Маниакис послал к Шарбаразу именно его, потому что Франтес, оставаясь честным, обладал большой силой убеждения — сочетание, встречавшееся в Видессии не чаще, чем в других местах.

Франтес распростерся перед Маниакисом в полном проскинезисе, превратив то, что у других выглядело довольно неуклюжим знаком почтения, в нечто плавное и изящное, словно па придворного танца, а затем поднялся с той же скользящей грацией. Он был немолод, около пятидесяти, с седой бородой и удлиненным красивым, немного задумчивым лицом, на котором легко читались все оттенки испытываемых им чувств.

— Как прошло твое путешествие, высокочтимый Франтес? — спросил Маниакис. Все сановники, выстроившиеся вдоль колоннады от самого входа до трона, одновременно вытянули шеи, чтобы лучше слышать.

Казалось, длинное лицо посла вытянулось еще сильнее.

— Сожалею, величайший, но должен тебя огорчить, — сказал он. — Меня постигла полная неудача. — Его голос был глубоким, словно вибрирующим от переполняющей Франтеса энергии.

— Рассказывай. — Маниакис откинулся на спинку трона. Чтобы открыто признать провал миссии перед Автократором и его двором, требовалась недюжинная смелость. Большинство других людей предпочли бы доложить хоть о частных успехах, прежде чем признать неудачу в главном.

По мере рассказа посол загибал пальцы один за другим:

— Первое. Шарбараз не признает тебя Автократором Видессии. Он упорно продолжает представление, имеющее целью убедить всех, что сопровождающий его повсюду одевающийся с претензией видессиец не кто иной, как Хосий, сын Ликиния. Я хорошо знал Хосия, величайший. Эта деревенщина — не Хосий!

— Я тоже был с ним знаком, а потому узнал и его голову, когда ее доставили в Каставалу, — сказал Маниакис. — Поэтому я вдвойне убежден, что ты не ошибся. Продолжай.

— Второе. Он не собирается прекращать войну против Видессии, пока не посадит Лжехосия на трон, который ныне занимаешь ты, величайший. Мотивировка: месть за своего благодетеля Ликиния.

— Он невзначай забыл, что Маниакисы тоже являются его благодетелями, — заметил Маниакис. — Именно мы с отцом командовали людьми, проливавшими кровь, чтобы вернуть ему его собственный трон. Клянусь Фосом, лучше бы мы этого не делали!

— Третье. Он заявляет, что все провинции Видессии, захваченные его войсками, временно присоединяются к Макурану. Как он утверждает, до тех пор, пока Лжехосий не взойдет на трон империи. — Франтес слегка приподнял одну бровь, элегантно изобразив крайнюю степень скепсиса.

— Он дает понять, что присоединил их к Макурану навсегда, — без труда перевел Маниакис. — Когда Сабрац нуждался в нашей помощи, в нем было куда меньше самонадеянности. Просто удивительно, что может произойти с человеком, если в течение шести лет он ни разу не слышал слова «нет».

Каждое слово, сказанное Маниакисом, было святой правдой. Но в этих словах содержалось предупреждение и ему самому. Кто здесь, в Видессии, сможет возразить ему, если он проявит жестокость, самонадеянность или откровенную глупость? Регорий. Старший Маниакис, когда он наконец прибудет в столицу. Может быть, Симватий. Все остальные пребывают в убеждении, что заискивание перед Автократором — вернейший путь к собственному возвышению. А уж Генесию наверняка никто никогда не говорил «нет».

Подобно скорбному колоколу, Франтес размеренно возвестил:

— Четвертое. Шарбараз заявляет, что Васпуракан навечно присоединен к Макурану.

При других обстоятельствах это взбесило бы Маниакиса. Но при нынешних… Оскорбления и так громоздились одно на другое. Неожиданно засмеявшись, он сказал:

— Пусть Сабрац утверждает и заявляет все, что ему заблагорассудится. И видессийцы, и принцы Васпуракана всегда найдут чем ему ответить.

— Совершенно верно, величайший. — Маниакису послышалось одобрение в голосе дипломата. В эти первые дни его правления собственные чиновники присматривались к нему не менее внимательно, чем Шарбараз.

— Проявил ли Царь Царей интерес к предложению платить дань? — спросил он Франтеса.

Видессия не могла позволить себе платить дань и Кубрату и Макурану, но воевать с ними обоими одновременно она тем более не могла. Если нет никакого другого способа получить передышку, Маниакис был готов ее купить.

Но Франтес лишь скорбно покачал головой:

— Величайший, Шарбараз заявил, что поскольку ты не являешься законным правителем Видессийской империи — спешу заметить, это его слова, а не мои, — то у тебя нет даже права предлагать ему дань. После чего добавил, что, когда «Хосий» займет твое место на троне, подобные вопросы будут урегулированы к взаимной выгоде. Вдобавок, сказал Шарбараз, тебе нет нужды платить ему дань, поскольку при нынешнем положении дел он сам может взять у Видессии все, что ему заблагорассудится.

Среди собравшихся придворных начал нарастать возмущенный ропот. Маниакис тоже был изрядно рассержен.

— Жалкий негодяй, который оказался неспособным на элементарную признательность! — воскликнул он. — Шесть лет назад мы с отцом вернули ему его трон, ныне же он имеет наглость оспаривать мое право. Клянусь Господом, высокочтимый Франтес, если он так жаждет войны, он ее получит!

— Слава Маниакису победителю! — хором вскричали придворные.

Их громкие славословия эхом отразились под куполом Высшей Судебной палаты. А Маниакис подумал, что от видессийской армии, которая так долго обеспечивала баланс сил с Макураном, тоже осталось одно только эхо. Насколько ему было известно, в западных провинциях теперь лишь два боеспособных полка. Прежде чем вступать в противоборство с Шарбаразом, предстояло создать новую армию. Едва ли не с нуля.

— Высокочтимый Франтес! — обратился он к послу. — Благодарю тебе за смелость высказываний и такт, с которым они были сделаны. Ты хорошо послужил империи!

— К сожалению, не так хорошо, как мне хотелось бы, величайший! — поклонившись, ответил дипломат.

— Отлично сказано, — заметил Маниакис. — Вот образец, которому мы все должны следовать. К сожалению, сейчас империя в таком положении, что никто не в состоянии сделать для нее столько, сколько ему хотелось бы. Но если каждый сделает все, на что он способен, то я не вижу, каким образом мы могли бы отдать врагу наши победы.

Придворные снова разразились приветственными криками; их энтузиазм, кажется, был неподдельным. Маниакис уже научился опасаться неискренности. Но раз за разом пытаться разжечь в людях огонь патриотизма отныне стало частью его многотрудных дел. И он надеялся, что сумеет справиться.

* * *

— Восхитительно! — сказал Маниакис. Главный повар сотворил настоящее чудо из простой кефали, выдержанной в белом вине и поданной под соусом из лимона и долек чеснока, так обжаренных в гусином жиру, что они сделались мягкими, коричневыми и нежными. Соус служил превосходным дополнением к плотным, но нежным ломтям кефали.

Во всяком случае, так показалось Маниакису. Но за то время, пока он уничтожал свою порцию и подбирал горбушкой хлеба соус с тарелки, Нифона едва попробовала свой ужин, после чего отставила его в сторону.

— Хорошо ли ты себя чувствуешь? — спросил он. Красноватый свет светильника не позволял судить с уверенностью, но ее лицо показалось ему бледным. Уже несколько дней Нифона почти ничего не ела на ужин, да и на завтрак, как теперь припомнил Маниакис, тоже.

— Мне кажется, да, — равнодушно ответила она, обмахивая лицо ладонью. — По-моему, здесь душно, правда?

Маниакис внимательно посмотрел на нее. Окно в маленькой столовой было открыто настежь, свободно пропуская внутрь холодный бриз, дувший с Бычьего Брода.

— Так ты на самом деле хорошо себя чувствуешь? — спросил он еще раз, более резким тоном.

Подобно военным лагерям, города были рассадниками всевозможной заразы. В Видессе имелось немало кудесников-врачевателей, лучших в империи, потому что столица непрерывно нуждалась в их услугах.

Так и не ответив на вопрос, Нифона зевнула, прикрыв рот рукой:

— Не знаю, что на меня нашло. Последнее время, стоит только солнцу закатиться, как меня тут же клонит в сон. А потом не могу проснуться до полудня. Моя бы воля, я, наверно, вообще не вставала бы с матраса. Во всяком случае, теперь мне иногда так кажется.

Она, безусловно, рассматривала матрас лишь как место, где можно всласть выспаться. Маниакису пришлось стиснуть зубы, чтобы не сказать какую-нибудь колкость. Последнее время, когда он занимался с Нифоной любовью, она взяла за правило жаловаться, что его ласки причиняют боль ее грудям. Хотя ему не казалось, что он гладил их как-то иначе в тот день, когда они с Нифоной стали одновременно мужем и женой, а также императором и императрицей.

Продолжая сдерживать рвущийся наружу саркастический ответ, Маниакис задумался над тем, нельзя ли найти какой-нибудь тайный способ переправить в столицу Ротруду. Вот кому и в голову не приходило жаловаться на его любовные ласки, за исключением разве что пары месяцев, когда…

— Боже правый, — тихо сказал он, наставив указательный палец на Нифону, словно та являлась ключевым моментом проблемы, которую ему предстояло решить. Собственно, так оно и было. — Может быть, ты понесла дитя? — так же тихо спросил он.

По тому, как она взглянула на него, ему стало ясно, что такая мысль не приходила ей в голову.

— Не знаю, — растерянно сказала она, вызвав у него своим ответом новый приступ раздражения. Будучи человеком, любящим определенность, Маниакис предпочитал иметь дело с такими же людьми, как он сам.

Но хотя Нифона не давала себе труда держать в уме последовательную связь событий, она отнюдь не была набитой дурой, а потому принялась за подсчеты, загибая пальцы. Едва она закончила, как внутренний свет озарил ее лицо.

— Наверное, да! — воскликнула она. — Последние месячные должны были прийти еще десять дней назад!

Маниакис тоже не обратил внимания на задержку, за что ему оставалось винить только себя. Он поднялся из-за стола и обнял Нифону за плечи.

— Я больше не стану докучать тебе глупыми вопросами о еде, — сказал он. — Потому что знаю: ты и так делаешь все, на что способна.

По ее лицу скользнула тень. Так быстро, что он едва успел это заметить. Но все же заметил. Нифона знала, откуда ему многое известно; она знала о Ротруде и Таларикии. Маниакис никогда не рассказывал ей о них, полагая происходившее до свадьбы своим личным делом. Но она пару раз будто случайно упоминала о них. То ли Курикий рассказал ей об этом сам, то ли он поведал об увиденном на Калаврии своей жене, а уж та передала Нифоне… Так или иначе, но она знала, и это совсем не радовало Маниакиса.

Но вот Нифоне удалось разгладить свое лицо и принять безмятежный вид, хотя ей потребовалось заметное усилие воли.

— Я молю Господа нашего, благого и премудрого, чтобы ты вскоре получил сына и законного наследника, — произнесла она.

— Да будет так! — ответил он и задумчиво добавил:

— В Макуране колдуны умеют предсказывать, кто родится, мальчик или девочка. Если видессийские маги не смогут сделать того же, я буду удивлен и разочарован. — Он вдруг хохотнул:

— Думаю, наши колдуны не захотят разочаровывать Автократора.

— После стольких лет правления Генесия не захотят, уж это точно, — сказала Нифона с большей, чем обычно, живостью в голосе. — Всякий, кто вызывал его неудовольствие, тут же отправлялся на Столп; бедняге даже не предоставляли шанса загладить свою вину. — Она нервно повела плечами: у всех видессийцев еще свежи были воспоминания о пережитых за шесть лет ужасах.

— Но я-то совсем другой человек, совсем другой Автократор, — тоном уязвленной гордости сказал Маниакис. И тут же рассмеялся снова:

— Разумеется, если они этого еще не поняли и приложат максимум усилий, чтобы мне угодить, я не слишком расстроюсь.

Нифона улыбнулась. Это обрадовало Маниакиса. Ему не хотелось, чтобы она думала о Ротруде… даже если он сам продолжал думать о ней.

Он приветственно поднял кубок с вином, громко сказал:

— За наше дитя! — и залпом выпил.

После такого тоста улыбка Нифоны расцвела еще сильнее. Она тоже подняла свой кубок, пробормотала символ веры в Фоса, сплюнула на пол в знак отвращения к Скотосу, произнесла:

— За наше дитя! — и, подражая Маниакису, выпила вино залпом.

Он не мог припомнить, чтобы она была столь набожной, когда он отплывал на Калаврию. Интересно, подумал он, либо я просто не обратил тогда внимания, что вполне естественно для легкомысленного юноши, либо эта черта характера развилась у нее за время пребывания в Монастыре святой Фостины. Сам-то он считал, что о твердости веры следует судить по делам, а не по демонстративным проявлениям показного благочестия, но знал, что в империи мало кто с ним согласится. Иногда ему казалось, что видессийцы пьянеют от теологии едва ли не больше, чем от вина.

«Так какой же можно сделать вывод?» — подумал он.

Попытка изменить обычаи — вернейший способ получить в итоге целую цепь восстаний против его правления. А если Нифона испытывает счастье, пребывая в объятиях Фоса, это ее личное дело. Но она не раз побывала и в его, Маниакиса, объятиях, хотя сам он испытывал куда большее удовольствие прежде, когда его обвивали руки другой женщины, иначе она бы не понесла от него.

— За наше дитя! — повторил он.

Если родится сын, он будет безмерно рад. Если дочь, то он одарит ее всей любовью, на которую способен… И предпримет новую попытку, как только получит разрешение повитухи.

* * *

— Осьминог в горячем уксусе! — воскликнул Трифиллий, когда слуга-евнух внес ужин, заказанный чтобы отметить возвращение посла из Кубрата. — Ты вспомнил о моих вкусах; как ты добр, величайший!

— Я подумал, высокочтимый Курикий, что после долгих недель, проведенных тобой среди обитателей равнин, вдали от столицы, это блюдо послужит тебе приятным напоминанием о возвращении в лоно цивилизации, — ответил Маниакис. Он кивнул сам себе, довольный, что не забыл обратиться к Трифиллию согласно тому титулу, которым обещал наградить его за путешествие в Кубрат. Просто поразительно, на что готовы люди, лишь бы получить более высокий титул!

— Ты даже не подозреваешь, насколько ты прав, величайший! — Трифиллий поглощал осьминога с выражением настоящего экстаза на лице.

— Мне невольно пришла в голову мысль похитить твоего повара. Хотя боюсь, после того, как мне пришлось питаться жуткой старой бараниной без чеснока, прошло еще слишком мало времени, и мое небо не успело восстановить чувствительность.

Маниакис не ответил, поскольку был занят пережевыванием пищи. Он тоже ел осьминога с удовольствием, хотя и не испытывал такого священного восторга, как Трифиллий. На его взгляд, этот деликатес превозносили не вполне заслуженно. И не только потому, что осьминог сам по себе выглядел странно, но и потому, что человек мог умереть от старости, пытаясь тщательно пережевать каждый упругий, не отличающийся особо приятным ароматом кусочек.

Когда ужин подошел к концу и настало время испробовать белое вино, с северного побережья западных провинций, Маниакис перешел к делу:

— Из депеши, доставленной мне позавчера, я понял, что ты успешно заключил сделку с Этзилием.

— До известной степени успешно, — рассудительно ответил Трифиллий. — Он очень заинтересован в получении дани…

— Да уж, — сказал Маниакис. — Несомненно, гораздо сильнее, чем я в том, чтобы ее платить.

— В его заинтересованности у меня с самого начала не было никаких сомнений, — кивнул Трифиллий. — Но могущественный каган, как бы это сказать… м-м-м… не вполне доверяет обещаниям Автократора, который сверг с трона его большого друга Генесия.

— Генесий Этзилию не просто друг, он его спаситель, — сказал Маниакис. — Ликиний был готов уничтожить Кубрат раз и навсегда; тут-то его и сверг Генесий. А Генесию, который никогда не умел сражаться с теми, кто в состоянии оказать серьезное сопротивление, пришлось оставить Кубрат в покое. Да, Этзилий действительно потерял лучшего друга, какого когда-либо имел.

— Именно такое впечатление сложилось и у меня, величайший, — согласился Трифиллий. — Наверно, поэтому он выставил предварительные условия относительно вашей с ним встречи.

— Какие именно? — спросил Маниакис. Если Трифиллий решил отомстить за то, что его послали в страну варваров, молчаливо согласившись на тяжелые или позорные условия… Что ж, тогда придется подумать, как скормить вельможу осьминогам, а не наоборот. А предварительно, возможно, макнуть его пару раз в горячий уксус.

Трифиллий, не подозревавший о том, какие мысли бродят в голове Маниакиса, ответил:

— Желая окончательно убедиться в твоей доброй воле, он настаивает, чтобы первую часть дани доставил ему лично ты, на заранее согласованное место будущих переговоров. Насколько я его понял, где-нибудь неподалеку от границы между Видессийской империей и Кубратом.

— И разумеется, на нашей стороне, — кисло скривился Маниакис.

Он не испытывал никаких теплых чувств к Этзилию и сожалел, что Ликиний не успел сокрушить Кубрат и установить границу видессийской империи по реке Астрис, где, по его мнению, ей и следовало проходить. Да, жаль… Он с самого начала предполагал, что каган может выдвинуть какие-нибудь требования именно в этом духе. Этзилий представлял сейчас меньшую угрозу, нежели Шарбараз, а значит, следовало купить мир с ним; по крайней мере до тех пор, пока не будет отведена угроза со стороны Макурана. Маниакис вздохнул:

— Хорошо. Я могу удовлетворить желание кагана. Что еще?

— Это главный пункт, — сказал Трифиллий. — Кроме того, он настаивает, чтобы твой эскорт насчитывал не более пятисот воинов, и поклялся своим мечом, что приведет с собой не более этого числа. Более нерушимой клятвы, насколько мне известно, у кубратов нет.

— Из чего следует, что мы либо поверим ему на слово, либо примем меры предосторожности. Я предпочитаю последнее. Я дам клятву привести с собой на встречу с Этзилием не более пятисот воинов и сдержу ее; но буду держать серьезное подкрепление на тот случай, если нерушимая клятва кубратов вдруг окажется нарушенной.

Некоторое время Маниакис обдумывал, есть ли смысл нарушить клятву ему самому. Если удастся прикончить Этзилия, сиюминутная выгода перевесит любые угрызения совести. У него появится масса времени, чтобы свершить множество добрых дел и основать несколько монастырей во искупление своего грехопадения.

Но если его постигнет неудача и каган уцелеет, у кубратов появится немало дополнительных причин, чтобы и впредь опустошать земли империи, грабить ее города. Этзилий же достаточно хитер; он способен ускользнуть из любой ловушки. Поскольку чистый прагматизм оказался на одной чаше весов с моральными принципами, эта чаша перетянула и Маниакис решил не нарушать однажды данных обещаний.

— Если изволишь, величайший, то тебе представляется прекрасная возможность ошеломить варвара роскошью видессийской придворной жизни, — сказал Трифиллий. — Увидев подобное великолепие, он забудет обо всем, кроме желания воспользоваться теми щедротами, коими ты соизволишь его удостоить.

— Это было бы совсем неплохо, — согласился Маниакис.

Сам-то он находил придворную жизнь скорее бессмысленно одуряющей, чем внушающей благоговение. Но может, это оттого, думал он иногда, что я застрял в ее клейкой сердцевине, подобно мухе в лужице меда. На выросшего же среди овец номада все эти шитые золотом тоги, размахивающие кадилами священники и медлительно-торжественные евнухи действительно могли произвести впечатление. Вне всякого сомнения, Этзилию еще не доводилось видеть ничего подобного.

— А последнее из требований кагана, величайший, сводится к поставке ему двадцати фунтов сушеного перца горошком, помимо обещанного тобой золота. — Трифиллий скорчил недоумевающую гримасу:

— Один Господь наш, благой и премудрый, знает, зачем Этзилию понадобился перец, поскольку варвары абсолютно невежественны и понятия не имеют, как им пользоваться.

— Переживем, — проворчал Маниакис. — Он получит эту приправу.

— Великолепно, величайший! — Трифиллий просиял, но спустя мгновение снова озабоченно нахмурился:

— Ах, величайший! Полагаю, при проработке деталей твоего предстоящего визита к границам Кубрата не возникнет особой нужды в моем участии?

— Думаю, что к настоящему времени ты уже оказал империи множество неоценимых услуг, высокочтимый Трифиллий, — ответил Маниакис. Вельможа облегченно вздохнул, с его мясистого лица почти сошла краснота. — Сейчас для тебя — самый подходящий момент в полной мере насладиться комфортом столичной жизни, поскольку ты так долго и усердно трудился во имя его сохранения.

— Да благословит тебя Фос, величайший! — воскликнул Трифиллий, но на его подвижном лице легко читалось другое: «Давно пора!»

* * *

Далеко не каждый день в маленькой гавани дворцового квартала можно было увидеть столь обыкновенную, изрядно обшарпанную галеру. Но отец и дядя Автократора возвращались в столицу после шестилетней ссылки тоже далеко не каждый день.

Как только весть о приближении корабля достигла дворца, Маниакис отложил в сторону налоговый регистр, изучение которого доставляло ему одно расстройство, и поспешил в гавань. Если бы его спросили, он признался бы, что рад любому — а тем более такому! — предлогу избавиться от необходимости читать проклятый перечень. Но никому даже в голову не приходило спросить. Все-таки Автократор имел кое-какие привилегии!

Набегавшие волны одна за другой с шипением разбивались о стенку набережной. Голос моря насквозь пропитывал весь Видесс, который был с трех сторон окружен водой. Но последнее время Маниакису приходилось сознательно напрягаться, чтобы расслышать эти звуки. Время, проведенное в столице, а до этого — на побережье Калаврии, притупило его восприимчивость к голосу океана.

Прозвучали торопливые шаги; на пристани появился Регорий.

— Они уже здесь? — спросил он, переведя дыхание. — А, еще нет, теперь я вижу. Но ждать осталось всего несколько минут. Смотри, смотри! Там, на носу, стоит мой отец! А рядом с ним твой! — Он замахал руками. Через мгновение Маниакис последовал примеру своего более непосредственного кузена.

Старший Маниакис с Симватием ответили на приветствие. Только острое зрение Регория могло на таком большом расстоянии столь уверенно отличить одного от другого. Маниакису для этого пришлось сильно прищуриться.

Стоявшая рядом с Симватием Лиция тоже махнула рукой Маниакису и Регорию, после чего Маниакис принялся махать руками с новой силой, а Регорий, наоборот, вытянул руки по швам.

— Неужели ты не хочешь приветствовать свою сестру? — спросил Маниакис, чувствительно ткнув кузена локтем под ребро.

— Чтобы она окончательно задрала нос? — произнес Регорий в притворном ужасе. — Она будет напоминать мне об этом всю оставшуюся жизнь!

Маниакис только фыркнул в ответ. Он прислушивался к приказаниям командира гребцов, который сперва отсчитывал взмахи весел, а потом, когда галера подошла к причалу, велел табанить. С корабля на пристань полетели швартовы; слуги на берегу подхватили их и быстро закрепили, после чего так же быстро установили трап.

Первым на набережную поспешил старший Маниакис. Если бы кому-нибудь вздумалось опередить отца, подумал сын, тот, пожалуй, вытащил бы меч и в два счета отправил душу нахала прогуляться по тому мосту, который ведет одних на небеса к Фосу, а других — в ледяную преисподнюю к Скотосу.

С величайшей почтительностью старший Маниакис поклонился младшему.

— Величайший! — только и произнес он, после чего распростерся на деревянном настиле набережной перед Автократором, который — так уж случилось! — был его сыном.

— Поднимись, пожалуйста, высокочтимый… — растерянно замялся младший Маниакис. Нелегко быть Автократором, подумал он. То и дело возникают неудобства, о которых раньше не приходилось задумываться. В нешуточной тревоге он огляделся по сторонам: что подумают люди о его отце, сотворившем полный проскинезис перед собственным сыном?

К его удивлению, на лицах слуг и придворных, наблюдавших за старшим Маниакисом, отразилось лишь удовлетворение, смешанное с гордостью. Некоторые даже негромко зааплодировали этому спектаклю. Тревожные ожидания Маниакиса явно не оправдались.

— Дай мне закончить все как положено, сынок, — пробормотал старший Маниакис, вставая на колени и касаясь лбом досок настила. Затем он поднялся на ноги, покряхтывая от усилий, затраченных на физические упражнения. Наконец, распрямившись окончательно, он улыбнулся и добавил:

— Ну а теперь, когда с церемониями покончено, не рассчитывай, что тебе удастся избежать доброй затрещины, ежели ты сотворишь какую-нибудь глупость!

Униженное раболепие предыдущей сцены вызвало у слуг и придворных сдержанное одобрение, угроза же, высказанная лишь в шутку, заставила их онеметь в ужасе. Маниакис даже глаза закатил от изумления. Неужто они думают, что он собирается наказать своего отца за оскорбление монарха?

Судя по тому, как они встревоженно переводили взгляды с одного Маниакиса на другого, большинство именно так и думали. Тогда он подошел к отцу, крепко обнял его и расцеловал в обе щеки. Некоторые из зрителей явно испытали облегчение, зато другие занервничали еще сильнее.

Следующим в проскинезисе перед Автократором распростерся Симватий. Едва поднявшись, он тут же преклонил одно колено перед Регорием.

— Высочайший! — вымолвил он, склонив голову, как принято было обращаться к севасту Видессийской империи.

— Да встань же, отец, Фоса ради! — нетерпеливо выпалил Регорий.

Видя, как севаст подражает бесцеремонным манерам Автократора, зрители дружно завздыхали. Времена явно менялись; церемония встречи происходила совсем не по тем правилам, которым было принято следовать во времена правления приверженца старых традиций Ликиния. О том, как обстояли дела при Генесии, большинство присутствовавших постарались забыть навсегда.

После того как Симватий представился своему племяннику, а затем сыну, настала очередь Лиции. Маниакис испытал скорее смущение, нежели восторг, когда кузина распростерлась перед ним в полном проскинезисе. Но у него было ощущение, что прикажи он ей не делать этого, она почувствует себя оскорбленной, а не осчастливленной. Он недоуменно пожал плечами. Как он уже успел убедиться на примере Трифиллия, страстно жаждавшего получить совершенно бесполезный титул, церемониал — странная, почти магическая штука.

— Счастлив снова видеть тебя, кузина, — сказал он, заключив Лицию в крепкие объятия. — Когда мы расставались в Каставале, то не знали, суждено ли нам встретиться снова.

— Я-то знала, — ответила Лиция, выказав гораздо больше уверенности, чем в тот день на далеком острове. Насчет памятного обоим прощального объятия она не сказала ни слова, хотя Маниакис готов был поклясться, что именно оно у нее сейчас на уме, как и у него.

А сегодняшнее было вполне благопристойным, невинным и… пресным.

— Величайший! — произнес старший Маниакис. — Сынок! Нет ли у тебя хоть каких-нибудь известий от твоих братьев?

— Нет, — ответил младший. — И это меня очень беспокоит. Западные провинции за последние несколько лет стали чем угодно, только не местом, где воины могут чувствовать себя в безопасности.

Он высказался весьма сдержанно. Видессийкие армии в этих провинциях были вынуждены не только противостоять яростным атакам макуранцев, но и биться друг с другом в бесконечном, бесплодном коловращении гражданской войны.

— Я молю Господа нашего не допустить, чтобы мои мальчики пропали ни за что, — сказал старший Маниакис; в его голосе слышались горечь и беспокойство. — Да не допустит Господь наш, благой и премудрый, чтобы линия моего рода пресеклась как раз в момент нашего величайшего триумфа!

— Господь уже позаботился. Во всяком случае, я на это сильно надеюсь, — ответил Маниакис, невольно ухмыльнувшись. — Узнаем точнее, когда придет весна.

— Значит, собрался сделать меня дедушкой, а? — Довольный смешок отца прозвучал почти непристойно, окончательно разрушив церемониальную атмосферу. — Похоже, ты не теряешь времени даром? Молодец!

— Отобедаешь со мной ближе к вечеру, отец? — полуутвердительно сказал Маниакис. — Я намерен устроить пир в Палате Девятнадцати лож. Дядя! Я приглашаю и тебя, и Лицию присоединиться к нам!

— Палата Девятнадцати лож?! — Старший Маниакис возвел очи горе. — Значит, придется есть лежа? Только подумать, что такую свинью мне подложил мой собственный сын, лишив меня всякой возможности отказаться!

Но этот наполовину жалобный, наполовину насмешливый вопль души не поколебал решимости младшего Маниакиса.

— Если там могу обедать я, то сможешь и ты, — безжалостно сказал он. — С тобой удобнее. Поливая свою тогу вином и рыбным соусом, я буду пребывать в уверенности, что хотя бы в этом не одинок.

— Вы только посмотрите, что за неблагодарное дитя! — во всеуслышание возопил старший Маниакис. И тут же смазал весь эффект своего гневного восклицания, откинув голову назад и расхохотавшись так, что слуги и придворные испуганно вздрогнули.

* * *

Девятнадцать лож располагались в форме подковы в большом зале с тем же названием.

— Ты, величайший, разумеется, займешь главенствующее положение в центре, — сказал Камеас, указывая на одно из лож, — тогда по обе стороны от тебя окажется три раза по три почетных гостя.

— Мы могли бы пригласить гораздо больше гостей, если бы здесь стояли столы и стулья, как во всех остальных пиршественных залах, сколько их ни есть в империи, — брюзгливо отозвался Маниакис.

— Если в остальных залах люди предпочитают забыть о славном прошлом, скорее следует сожалеть об этом, а не подражать им, — ответил постельничий. — Сей зал, где поныне принято пировать полулежа, последний оплот истинной элегантности в нашем погрязшем во второсортных вещах и обычаях, неизлечимо больном мире!

— Чувствую, что мне придется заводить здесь новые обычаи, — проворчал Маниакис.

Камеас воззрился на него с неподдельным ужасом в глазах.

— Нет! Умоляю тебя, величайший, не надо! — вскричал он. — Здесь, в этом зале, пировал Ставракий, отдыхая после своих знаменитых побед над Макураном; здесь же провел немало времени Германий накануне той страшной гражданской войны, что расколола нашу империю на части. Неужели ты захочешь разрушить освященные твоими великими предшественниками вековые традиции?!

У Маниакиса имелись сильные сомнения насчет лежачих пиров Ставракия, которыми тот якобы отмечал свои победы. Судя по летописям и воспоминаниям, великий полководец Автократор гораздо уютнее чувствовал себя в походных шатрах, чем во дворцах. Но Камеасу подобные соображения, похоже, были просто недоступны. Поэтому Маниакис обронил только:

— Прецеденты — не догма…

Камеас не возразил. По крайней мере, на словах. Он лишь долго смотрел на Маниакиса большими, печальными, повлажневшими от навернувшихся слез глазами, а потом произнес:

— Разумеется, все твои приказания будут беспрекословно выполнены, величайший… — У него был такой тон, будто ему только что приказали выпить яд.

Кончилось тем, что Маниакис все-таки принялся поглощать пищу, кое-как устроившись на отведенном ему центральном ложе. Он полулежал на левом боку, освободив правую руку, чтобы подносить яства ко рту. Очень скоро его левая рука совершенно занемела от локтя до кончиков пальцев, не говоря, уже о том, что есть в таком положении оказалось страшно неудобно.

Зато Камеас буквально сиял от счастья, как, впрочем, и все остальные слуги, доставлявшие кушанья и вина в Палату Девятнадцати лож, а затем уносившие оттуда опустевшие кубки и блюда. Интересно, спросил себя Маниакис, стоит ли терпеть такие неудобства лишь для того, чтобы доставить удовольствие слугам?

Единственным утешением было то, что не он один испытывает трудности. Из всех гостей только Курикий, его жена Феврония и Трифиллий чувствовали себя непринужденно, поскольку им не раз случалось присутствовать на подобных пирах во времена Ликиния. Нифона, казалось, тоже далеко не в восторге от пиршественной церемонии, но сейчас сам процесс поглощения пищи был для нее куда более неприятен, чем необходимость полулежать, опираясь на локоть. Неудобное положение даже давало некоторую выгоду: никто не мог упрекнуть ее в том, что она мало ест.

Первым выронил кусок морской щуки изо рта прямо на тогу друнгарий Фракс. Доблестный флотоводец так энергично выразил свое мнение по поводу обычая пировать возлежа на ложе, что некоторые женщины отвернулись в смущении.

— Какая бестактность! — пробормотала Нифона. Лиция не выдержала и хихикнула, а потом притворилась, что ничего такого не делала. Маниакис поймал ее взгляд; она смотрела с опаской, пока не увидела на его лице улыбку. Минутой позже, когда Симватий обильно полил себя соусом, Лиция расхохоталась вслух.

— Какой позор — смеяться над родным отцом! — воскликнул тот. Но его суровость была столь же напускной, как та, которую раньше, в дворцовом порту, продемонстрировал старший Маниакис.

Наконец была доедена черника, отваренная в меду, и произнесены все тосты, поднятые за нового Автократора и его семью, после чего участники пира один за другим поднялись со своих лежбищ и покинули Палату Девятнадцати лож. Камеас поспешил к уходящему последним Маниакису с тревожным выражением на безволосом лице.

— Надеюсь, ты получил истинное наслаждение, величайший? — озабоченно спросил он.

— Во всяком случае, большее, чем ожидал, — согласился Маниакис.

Камеас облегченно очертил знак солнца у своей груди.

— Да будет благословен Господь! — пробормотал он, возведя глаза к небесам, после чего вновь переключил внимание на Маниакиса:

— В таком случае ты не станешь возражать, если впредь мы будем чаще устраивать подобные увеселения?

— Поддаваться соблазнам — большой грех! — поспешно проговорил Маниакис.

Лицо Камеаса, расцветшее было победной улыбкой, сразу поблекло. Маниакис знал, что в ближайшие несколько дней ему придется иметь дело со сварливым, уязвленным в лучших чувствах постельничим. Но он был согласен на что угодно, лишь бы избежать мрачной перспективы в скором времени вновь очутиться на одном из девятнадцати лож.

* * *

До того как Маниакис стал обладателем короны и алых сапог, он даже представить себе не мог, с какой бездной документов Автократору приходится иметь дело каждый день. Перевалить хотя бы часть этого бремени на писцов и придворных пока было нельзя. Разве можно считать, что правишь империей, если не имеешь понятия, что в ней происходит? Маниакис считал, что нельзя.

Генесий пустил на самотек абсолютно все дела, не касавшиеся напрямую главной для него проблемы: как подольше удержаться на троне. Тут он проявлял необыкновенную бдительность и чрезвычайную жестокость.

Кроме того, он ни с кем не желал делиться правом принимать решения. А потому все вопросы, которыми он не занимался лично, попросту игнорировались.

— Поэтому империя и докатилась до нынешнего состояния, — говорил Маниакис каждому, кто соглашался его выслушать, а с тех пор, как он стал Автократором, недостатка в слушателях у него не было.

Так или иначе, поток пергаментных свитков, стекавшихся в резиденцию со всей империи, почти затопил его. Большинство посланий в той или иной форме содержало крик о помощи. Городам требовалось золото, мастеровые и ремесленники, чтобы восстановить крепостные стены, провинции молили об освобождении от налогов, ибо их поля подвергались опустошению, — Маниакис не имел ни малейшего представления, как удовлетворить обе эти просьбы одновременно; генералам были нужны люди, кони и оружие… Хотел бы он иметь возможность послать им хоть что-нибудь! Он распорядился сколотить пару полков из солдат-ветеранов, но, увы, это было все.

Сейчас перед ним лежало письмо от еще одного генерала:

Цикаст, командующий войсками к западу от Амориона, Маниакису Автократору. Приветствую.

Имею честь доложить величайшему, что его брат Татуллий прежде служил под моим командованием. Нынешней весной из Макурана вышла войсковая колонна, двигавшаяся на восток вдоль южной границы контролируемой мною территории. Пытаясь остановить продвижение вражеской колонны, я двинул на юг свои силы. Сперва мой маневр имел успех, затем мой коллега, досточтимый Пробатий, внезапно проявил робость, достойную овцы, и не выслал на подмогу подразделение, которое обещал выслать, что позволило макуранцам отступить, прежде чем они были полностью разбиты. Наши потери в живой силе вполне умеренны, но я вынужден с глубочайшим сожалением сообщить, что твоего брата Татуллия не оказалось в числе возвратившихся из боя. Заявить со всей определенностью, что он погиб, я также не могу. Еще раз выражаю свое глубочайшее сожаление по поводу того, что не имею возможности сообщить тебе что-либо определенное о его судьбе.

Маниакис тоже очень сожалел об этом, поскольку так и остался в неведении, убит Татуллий или жив; а если жив, то ранен или попал в плен. Он не думал, что Шарбараз причинит какой-либо вред его брату, узнав, что тот находится в его власти. Да, Автократор и Царь Царей были врагами, но лишь постольку, поскольку враждовали Макуран и Видессия. Их вражда, во всяком случае с точки зрения Маниакиса, не носила личного оттенка. Но макуранцы, если Татуллий действительно попал в плен, могли и не знать, что он брат Автократора, ведь, судя по всему, тот и сам об этом не знал. А с обычными пленниками они обращались очень жестоко.

Все же, несмотря на уклончивость выражений, письмо Цикаста давало куда больше сведений о судьбе и местонахождении Татуллия, чем таковых имелось о Парсмании. Доклады, полученные из западных провинций, заставляли предполагать самое худшее.

Цикаст, воспользовавшись случаем, сделал все возможное, чтобы заставить императора гневаться на другого военачальника, также командовавшего войсками в западных провинциях, Пробатия. Поскольку Маниакис ничего не знал об обстоятельствах, потребовавших от двух генералов совместных действий, он не мог решить, кто из них прав. Это его беспокоило: он прекрасно понимал, что должен держать под жестким контролем действия всех старших военачальников, если хочет, чтобы видессийская армия смогла в будущем вести эффективные боевые действия против Макурана и Кубрата.

Но одно дело — вскочить на спокойного мерина и погонять его в нужном направлении, а совсем другое — подмять под себя армию. Генералы, особенно в западных провинциях, привыкли держать бразды правления войсками в собственных руках. В основном по той причине, что Генесий, озабоченный исключительно тем, как бы подольше усидеть на троне, просто не оставил им другого выбора. Заполучив власть и силу, хотя и недостаточные, чтобы сдерживать Шарбараза, генералы вовсе не желали уступать их кому-либо в столице.

— Скотос их всех побери! — раздраженно сказал Маниакис Регорию. — Ведут себя словно сборище девственниц, годных только для монастыря. Полагают, что я должен тратить свое драгоценное время, обхаживая их поодиночке, прежде чем лишить невинности.

— А мне они напоминают толпу потасканных блудниц, — сказал Регорий. — Хотя смысл от этого не меняется.

Маниакис подумал и согласился с двоюродным братом; но это ни на шаг не продвинуло его к тому, чтобы найти способ, как управиться с вольнодумными генералами. Он попросил совета у отца. Тот долго теребил бороду, потом высказался:

— Если в западных провинциях появится твоя собственная, подчиняющаяся только тебе большая армия, это быстро приведет их в чувство.

— Ты хочешь сказать, что это могло бы привести их в чувство, — сказал младший Маниакис. — При нынешнем положении дел я могу послать туда достаточное количество войск, лишь сняв их с северного направления, для чего необходимо откупиться от кубратов. Сама мысль о подобном подкупе мне глубоко отвратительна, но что я еще могу предпринять?

— Ничего, — ответил отец. — Но ты должен сделать все, чтобы не дать Этзилию обмануть тебя.

— Я и так делаю все, что могу. Мои представители и люди кагана потратили прорву времени, обсуждая, где мы встретимся, кто какое количество воинов приведет с собой, и кучу других подробностей. — Маниакис сардонически улыбнулся:

— Беда в том, что, пока мы ведем нескончаемые торги, Этзилий продолжает свои набеги. Наверное, полагает, что таким образом подталкивает переговоры к скорейшему завершению.

— Но ведь он отчасти прав, верно? — Старший Маниакис вздохнул. — Думаю, единственный способ его остановить — пригрозить ему войной до победного конца. Подобная угроза…

—..подобная угроза заставит его покатиться со смеху! — закончил за отца сын. Старший Маниакис только кивнул в ответ, а младший продолжил:

— Этзилий, конечно, варвар. Но, к сожалению, далеко не дурак. И прекрасно понимает, что для нас единственный способ открыть против него серьезные боевые действия — это свернуть войну с Макураном, чего мы просто не можем себе позволить. Но даже если позволим, это может вызвать новый мятеж: в армии прекрасно помнят, как Ликиний приказал войскам зимовать к северу от реки Астрис и к чему это привело.

— Интересно, из-за чего будет поднят мятеж? Из страха перед долгой зимовкой в насквозь промерзших степях или ради того, чтобы посадить на твое место кого-нибудь другого? — Старший Маниакис быстро выставил вперед ладони. — Нет-нет, сынок, я не нуждаюсь в ответе на этот вопрос.

— Если мятеж вспыхнет, то вызвавшая его причина уже не будет иметь никакого значения, — ответил младший Маниакис. — Еще одна гражданская война — и Видессия сама упадет в руки Сабрацу. После чего ему придется управлять ею. Единственная причина, по которой я иногда думаю о поражении, — это желание посмотреть, как он потерпит крах, пытаясь справиться с нашей безумной империей. — Прежде чем отец успел открыть рот, младший Маниакис быстро добавил:

— Видит Фос, я пошутил!

— Не сомневаюсь; я вовсе не собирался упрекать тебя за эту шутку. Мне просто хотелось высказать предположение, когда именно Этзилий прекратит набеги и изъявит наконец благосклонное согласие принять от тебя предложенное золото.

— При условии, что мне удастся собрать столько золота, сколько я обещал, — мрачно произнес младший Маниакис. — Ну да ладно. Если ты чувствуешь, что на тебя снизошло прозрение, отец, предскажи-ка, когда Этзилий соизволит оставить нас в покое?

— Как раз к тому времени, когда закончится жатва, — ответил старший Маниакис. — Тогда он погрузит на своих лошадей столько зерна, сколько они смогут нести, и уберется восвояси. Номады почти всегда живут на грани голода и добывают пропитание, грабя соседей. Таким образом Этзилий заставляет наших крестьян работать на него.

— Во всяком случае тех, — кого он соизволил оставить в живых, — уточнил младший Маниакис. — Но ты прав. Это означает, что набеги продлятся еще пару месяцев, а потом почти не останется времени на нашу встречу, ибо начнется сезон дождей и все дороги превратятся в непролазную грязь.

— Будем надеяться, что в этом году дожди начнутся рано, — сказал старший Маниакис. — Глубокой осенью и зимой кубраты не могут нам сильно навредить, а к весне ты соберешь деньги, которые позволят купить мир с каганом на самое опасное время — весну и лето.

— Это было бы прекрасно, — ответил младший Маниакис. — Остается только одно «но». — Отец вопросительно поднял брови, и сын пояснил:

— Такой ход дел слишком удобен для нас, а потому Этзилий постарается его предотвратить.

Старший Маниакис издал короткий лающий смешок и похлопал сына по плечу:

— Рад бы сказать, что ты ошибаешься, да только думаю, ты прав!

* * *

Багдасар поднялся из проскинезиса, сохраняя озадаченное выражение лица.

— Ты оказываешь мне большую честь, величайший, — сказал он с гортанным васпураканским акцентом, напомнившим Маниакису его деда, — но, по правде говоря, маги из Чародейской коллегии в состоянии сделать это не хуже меня. Даже лучше, — добавил он, вновь проявив то чистосердечие, которое так нравилось в нем Маниакису.

— Может, оно и так, но и ты в состоянии сделать то же самое, — ответил Маниакис. — К тому же тебе я доверяю, чего никак нельзя сказать о магах из коллегии. Они продержались в столице на протяжении всех тех лет, когда правил Генесий. Кто знает, чем они успели себя запятнать?

— Но для самых худших своих дел Генесий всегда использовал того тощего старика, — напомнил Багдасар.

— Да, мне не устают напоминать об этом, — едко проговорил Маниакис. — Тем более что тот тощий старик таинственно испарился. Самым благоприятным для всех образом. Но повторяю, мне неизвестно, чем занималась в течение шести лет достославная коллегия; никаких доказательств ни плохого, ни хорошего отыскать не удалось. Слишком много воды утекло. Одним словом, решив выяснить, к чему может привести моя встреча с Этзилием, я предпочел тебя, а не их.

— Прекрасно, величайший, — сказал Багдасар. — Я приложу все усилия, дабы не разочаровать тебя. Но должен сказать сразу, при попытке заглянуть в будущее возможны ошибки. Отдаленные события не всегда происходят так, как это кажется наиболее вероятным сегодня.

— Хорошо, хорошо, это мне понятно, — нетерпеливо прервал мага Маниакис. — А сейчас будь так добр, постарайся управиться поскорее. Я собираюсь отправиться на встречу с варваром как можно быстрее, пока ему не взбрело в голову что-нибудь новенькое.

— Я сейчас же попытаюсь выяснить все, что можно выяснить, — глубоко поклонившись, ответствовал Багдасар. — Но должен предупредить тебя еще об одном: шаманы из Кубрата могут исказить увиденное мною. Либо потому, что сами попытаются прозреть будущее, либо сознательно стараясь помешать мне туда заглянуть.

Жест Маниакиса, прервавший поучительный монолог, оказался настолько нетерпеливым и повелительным, что мгновением позже он пожалел о нем. Правда, сей невежливый жест заставил-таки Багдасара наконец приступить к делу, чего Маниакис и добивался. Васпураканский маг вывалил на полированную поверхность мраморного стола содержимое принесенного им с собой баула. Порывшись в груде странных вещиц, Багдасар выудил оттуда небольшой кувшин с вином, зеркало из полированной бронзы и совсем уж крошечный флакончик из киновари, в котором катался шарик ртути.

— В зеркале мы увидим отражение будущего, — пояснял по ходу дела маг, — а увидеть мы можем лишь то, что позволит нам закон сопряжения, иначе говоря, лишь ту часть будущего, которая зависит от настоящего. Винные пары позволят установить более надежную связь между настоящим и будущим, в то время как ртуть, — он щелкнул ногтем по флакончику, и шарик разбился на несколько сверкающих капелек, — символизирует изменчивость ждущих нас впереди результатов тех деяний, кои уже начаты ныне, но еще не завершены.

— Приступай! — сказал Маниакис. Магия и применяемые волшебниками методы обычно очень интересовали его, даже завораживали. Но не сегодня. Сегодня важнее всего был результат.

— Как прикажешь, величайший! — Следующую пару минут Багдасар провел несколько суетливо. Он собирал капельки ртути в одну большую каплю, а затем подсовывал под скользкий, словно живой, шарик кусочек пергамента, чтобы иметь возможность поднять его, когда потребуется.

Немелодично насвистывая сквозь зубы, он налил вино в небольшую чашу, оставив ее незаполненной примерно на палец от края, а затем осторожно опустил туда шарик ртути. Несколько капель вина при этом все же выплеснулось на стол, и Багдасар аккуратно вытер их тряпочкой.

— Пить это вино нельзя, — заметил он, — оно не единожды использовалось для подобных ритуалов, и в этой чаше неоднократно побывала ртуть. Ртуть — далеко не самый сильный из известных мне ядов… но и не самый слабый. Ну а теперь…

Он прикрыл чашу ладонями и начал звучным голосом читать нараспев заклинания, частично на васпураканском языке, а частью на столь древнем видессийском, что Маниакис едва разбирал слова. Похоже, Багдасар обращался к духам вина с просьбой смирить вечную изменчивость, свойственную ртути, и устремить ее в будущее с целью узнать, как обернутся события после встречи Маниакиса с Этзилием.

По лицу Багдасара градом катились крупные капли пота.

— Очень тяжело, — признался он. — Я чувствую сильное сопротивление. Некто пытается встать между мною и целью, к которой я стремлюсь. И все же мне удается преодолеть это сопротивление; уверен, что сам Фос помогает сыну избранного им народа!

Интересно, как отреагировал бы Агатий, услышь он эти слова, мельком подумал Маниакис. Сам-то он был куда сильнее заинтересован в результатах ворожбы Багдасара, нежели в пресечении подобных еретических высказываний.

Но вот смолкли последние звуки торжественной песни-заклинания. Багдасар взял отполированную до ярчайшего зеркального блеска ложечку, зачерпнул из чаши немного обогащенного парами ртути вина и очень осторожно вылил его на поверхность лежащего на столе бронзового зеркала.

— Теперь тебе откроется то, что должно открыться, — шепнул он Маниакису.

Сперва Маниакис не видел ничего, кроме тончайшей пленки красного вина, затянувшей всю поверхность зеркала. Затем пленка затрепетала, подернулась рябью и, подобно занавесу, отодвинулась в сторону. Теперь он словно смотрел сквозь зеркало в глубь бесконечного космоса, заполненного чем-то, что не было ни лучезарным светом Фоса, ни оглушающей ледяной тьмой Скотоса. Ему захотелось сморгнуть навернувшуюся на глаза влагу, но он не смог.

Прошло время, краткое, как миг, или бесконечно долгое, как вечность, и в зеркале появилось туманное изображение. Маниакис увидел голову и гриву лошади; он мог бы поклясться, что руки, сжимающие поводья, — его собственные. Невдалеке поднималась крепостная стена Видесса; за ней ярко блистали освещенные солнцем золотые купола храмов, посвященных Фосу, — картина, напомнившая Маниакису тот день, когда он приближался к столице на «Возрождающем».

Он попытался разглядеть, что находится позади, там, откуда он ехал, но не успел. Зеркало помутнело и приняло обычный вид. Маниакис с трудом отвел от него взгляд; только после этого он смог повернуть и голову.

— Удалось ли тебе понять то, что ты увидел, величайший? — спросил Багдасар.

— Почему ты спрашиваешь? — удивленно взглянул на него Маниакис. — Разве ты видел в зеркале не то же самое?

— Нет, величайший, — покачал головой маг. — Заклинания были направлены на то, чтобы провидеть твое будущее, а не мое. Поскольку изредка я пользуюсь ими для своих нужд, то могу примерно представить себе, что ты испытал. Но увидеть картину, предназначенную только тебе? Нет, это невозможно.

— Ах вот оно что! Н-да… — Туман в голове Маниакиса еще не вполне рассеялся. — Не могу с определенностью сказать, увидел ли я именно то, что мне требовалось. Твое зеркало показало, как я возвращаюсь после переговоров с Этзилием, но нет никакой возможности судить о том, как эти переговоры проходили и чем закончились.

— Величайший, я с самого начала опасался, что мои усилия натолкнутся на сопротивление шаманов Кубрата, — ответил Багдасар. — Не могу сказать, сознательно они пытались воспрепятствовать мне или неопределенность видения возникла из-за их собственных попыток заглянуть в будущее, но, скорее всего, моя магия столкнулась с их магией и наложилась на нее.

— Ладно, — сказал Маниакис; на ум ему пришли расширяющиеся круги, возникающие на спокойной воде, если в нее одновременно бросить два камня. Когда эти круги скрещивались, то рябь местами вдруг исчезала, а местами, наоборот, усиливалась. А затем волны затухали, уходя вдаль, наступало спокойствие, и вода вновь выглядела как прежде.

— Значит, Этзилий остался в таком же неведении о результатах нашей встречи, как и я? — спросил он.

— Я думаю, дело обстоит именно так, — ответил Багдасар. — Но какие бы планы ни строил Этзилий, вряд ли магии в них отводится решающая роль.

— Да уж. Чему быть, того не миновать! — Маниакис некоторое время подергивал свою бороду, как часто делал, углубляясь в раздумья. Собственно, выбора у него все равно не было… — Я еду на переговоры с варваром! — решительно сказал он. — Разве сможем мы вести войну с Макураном, если мне не удастся договориться с Этзилием?

Багдасар не ответил. Да ответ и не требовался. Всякому ясно, что отсутствие перемирия с Кубратом связывало руки Маниакису в его попытках организовать в западных провинциях отпор Макурану.

Багдасар выудил ртутный шарик из чаши с вином и снова поместил его во флакончик из киновари, а вино вылил обратно в кувшин, после чего плотно закрыл его пробкой. Затем просушил и протер полировочной кожей бронзовое зеркало и уложил его вместе с остальными атрибутами колдовского ремесла в свой баул.

— Я благодарен тебе за помощь, — сказал ему Маниакис.

Помощь, конечно, оказалась далеко не столь существенной, как он рассчитывал, но чем больше ему приходилось сталкиваться с магией, тем отчетливее он понимал, насколько это неблагодарное, туманное и даже двусмысленное занятие. К примеру, попытка предвидеть будущее могла оказать влияние на само это будущее. Но если так, значит, то, что он увидел, отныне не должно произойти? Опять же, если сегодняшнее видение ложно, как тогда оно может повлиять на реальное грядущее? Ему потребовалось значительное усилие воли, чтобы прекратить рассуждения на эту тему прежде, чем у него закружится голова.

* * *

Багдасар покинул императорскую резиденцию, а Маниакису захотелось обсудить с кем-нибудь явившийся ему мимолетный призрак грядущего. Однако оказалось, что, пока он затворничал с васпураканским магом, его отец и дядя вместе с Регорием отправились в город. Поскольку он пока не завел привычки вести доверительные беседы с Камеасом и не собирался заводить такой привычки впредь, оставалось поделиться впечатлениями с Нифоной.

Он нашел ее в спальне. Нифона стояла на четвереньках на полу, склонив голову над тазиком. Поскольку она как-никак являлась императрицей Видессии, тазик был серебряный, с искусной чеканкой, представлявшей лики известных святых и картины сотворенных ими великих чудес; впрочем, это не означало, что блевать в сие чудо искусства приятнее, нежели в обыкновенную посудину.

Маниакис нагнулся, откинул волосы с лица жены и придерживал их, пока она не закончила.

— Спасибо, — сказала она измученным приглушенным голосом. — Там, на комоде, стоит кувшин с вином. Не подашь ли мне чашу, чтобы я могла освежить рот?

— Конечно, — ответил он.

Нифона тем временем позвонила горничной. Та зашла в спальню и унесла тазик.

— Теперь немного лучше, — сообщила Нифона, сделав небольшой глоток. — Невозможно передать словами, как я устала оттого, что меня непрерывно тошнит.

— Охотно верю, — сказал он, вложив в свои слова столько сочувствия, сколько смог. — Знаешь, у меня только что был Альвиний… — Разговаривая с женой, Маниакис всегда употреблял видессийское имя Багдасара, чтобы лишний раз не наводить ее на мысли о собственном васпураканском происхождении; затем он рассказал ей о том, что ему удалось разглядеть в зеркале, и о том, чего он там так и не увидел.

— Значит, ты вернешься в столицу живым и невредимым, — констатировала Нифона, после чего окончательно утратила интерес к рассказам о чудесах магии. Маниакис напомнил себе, что он тоже вряд ли стал бы вникать в подобные вещи, если бы ему так нездоровилось. С другой стороны, он почти не сомневался, что Нифону все это ни капельки не заинтересовало бы, даже если бы ее самочувствие было самым распрекрасным. Состояние дел в империи никогда не заботило ее сколько-нибудь заметно. А по правде говоря, оно не заботило бы ее вовсе, если бы не беспокойство, что государственные дела могут отдалить от нее супруга больше, чем ей хотелось.

Осознав, что с таким же успехом он мог бы обсуждать волновавшие его проблемы с ближайшей стеной или с замечательным серебряным тазиком, Маниакис тихо вышел из спальни и побрел по анфиладе к залу императорской резиденции. Случись ему сейчас наткнуться на Камеаса, он, вероятно, поделился бы с ним своими думами. Во-первых, положение не давало тому возможности уклониться от разговора, а во-вторых, голова у Камеаса была совсем неплохая, и он вполне мог сказать что-нибудь полезное.

Но навстречу ему попался не постельничий, а Лиция. Она рассматривала реликвии, хранящиеся в залах резиденции. Нельзя сказать, что все они имели большую ценность, если выражать ее только в звонкой монете. Например, измятый железный шлем, перед которым сейчас стояла Лиция, казался совершенно заурядным. На первый взгляд. Однако некогда он покрывал голову того Царя Царей Макурана, который проиграл видессийцам битву при Машизе.

Заслышав звук шагов, Лиция подняла голову и улыбнулась, узнав двоюродного брата. В потолке зала имелись пластины из матового стекла, пропускавшие внутрь столбы бледного мерцающего света, в одном из которых стояла дочь Симватия. Она вдруг показалась Маниакису эфирным, неземным созданием. Но в словах, произнесенных ею, не было ничего неземного.

— Может, добудешь шлем Шарбараза? — спросила она. — Чтобы этой старинной железке не было здесь так одиноко?

— Это действительно было бы неплохо, — согласился он, подходя к кузине. — Но я не только не могу двинуться на Машиз, мне даже не удастся изгнать макуранцев с нашей земли, покуда Кубрат связывает меня по рукам и ногам. А теперь послушай! — И он рассказал Лиции все, о чем недавно говорил Нифоне.

— Значит, все предшествующее твоему возвращению в Видесс осталось неизвестным? — спросила она.

— Да, и именно это меня беспокоит; ведь может случиться все, что угодно. Мне недостаточно туманного намека на то, что я останусь жив.

— Конечно, у тебя хватает поводов для беспокойства, — согласилась Лиция. — Значит, необходимо, чтобы где-то неподалеку от тебя все время находилось достаточное количество воинов, готовых прийти на помощь в случае, если Этзилий замыслил предательство. Много воинов, а не какие-то пятьсот человек. Но главный фокус в том, как расположить их достаточно близко для того, чтобы они могли быть полезны тебе, и одновременно достаточно далеко, чтобы каган Кубрата не увидел в них угрозы для себя. К тому же где-то рядом наверняка укроются его собственные воины, имеющие перед собой ту же цель, что и твои.

Маниакис воззрился на нее в немом изумлении.

— Дорогая кузина! — воскликнул он, обретя наконец дар речи. — Твой ум под стать твоей красоте, о которой всякие слова излишни! Именно так мне и следует поступить. И ни один из моих генералов или придворных не смог бы выразить эту мысль столь кратко и столь ясно!

Смущенная его пристальным взглядом, Лиция опустила глаза и принялась разглядывать какую-то мозаичную картину под ногами.

— Ты слишком добр ко мне, величайший, — пробормотала она.

Маниакис нахмурился. Вне всякого сомнения, Лиция была такой же его подданной, как все остальные видессийцы, и протокол требовал, чтобы ни он, ни она не забывали об этом. С другой стороны, он привык разговаривать с кузиной дружески и откровенно, почти как с равной, насколько вообще женщина могла чувствовать себя равной мужчине в Видессийской империи.

Морщины на его челе быстро разгладились, и Маниакис по-братски подтолкнул Лицию локтем в бок; она взвизгнула, ответила ему тем же и вновь отвела в сторону свой локоток, но вдруг спохватилась.

— Нет уж, величайший, не то потом ты сможешь обвинить меня в оскорблении монарха, государственной измене и один Фос знает, в чем еще; а потом прикажешь заточить меня в темницу. — Линия шутила, глаза ее искрились смехом.

— О да! И ты, без сомнения, заслуживаешь этого. К сожалению, я вынужден пока оставить тебя на свободе, ибо ты умеешь вовремя дать хороший совет, — в тон ей ответил Маниакис. Разумеется, он тоже шутил, но в этой шутке была и доля истины, вполне достаточная для того, чтобы Лилия временно перестала его подкусывать. Одним словом, в настоящий момент оба были чрезвычайно довольны друг другом.

Глава 6

Маниакис ехал во главе отряда, покинувшего Видесс через Серебряные ворота и направлявшегося к северной границе империи для встречи с каганом Этзилием. Удалившись от ворот ярдов на двести, он натянул поводья и обернулся, чтобы окинуть взглядом довольно странную процессию, составленную им в надежде внушить благоговение властителю Кубрата.

— Всякой твари по паре, а? — сказал он остановившемуся рядом Багдасару.

— В точности так, величайший, — сдержанно ответил тот, похлопав по шее своего мерина. В ответ на ласку конь благодарно фыркнул.

За Автократором и васпураканским магом следовали пятьсот всадников, составлявших почетный эскорт. Половина — в голубых плащах поверх прочных кольчуг, половина в плащах, шитых золотом. На копьях развевались золотые и голубые ленты. Несколько маскарадное впечатление, создаваемое столь красочным эскортом, было глубоко ошибочным: каждый из этих воинов в бою стоил двух, а то и трех обычных бойцов.

Вслед за эскортом двигался обоз: лошади, мулы и быки, запряженные в фургоны с откидным парусиновым верхом на случай дождя. Имущество для шатра Автократора следовало отдельно от остального обоза; такие фургоны можно было легко отличить по голубым знаменам с вышитым на них знаком солнца. Этот груз сопровождал Камеас, командовавший целым отрядом слуг, готовых вывернуться наизнанку, лишь бы внушить Автократору мысль, будто тот никогда не покидал дворцовый квартал. Подарки и дань, которую Маниакис собирался передать Этзилию, передвигались под отдельной охраной полусотни людей, которым не требовалось предпринимать особые усилия для того, чтобы выглядеть смертельно опасными.

За обозом катило множество разномастных повозок и фургонов: в них ехали две лучшие труппы мимов из Видесса. Большинство актеров были видавшими виды ветеранами Праздников Зимы, неоднократно выступавшими с комедиями и скетчами в Амфитеатре. Теперь им предстояло увеселять куда более взыскательную аудиторию: если кагану придется не по вкусу представление, он сумеет найти более резкий, а точнее, более острый способ выразить свое неудовольствие, чем закидать лицедеев гнилыми фруктами.

— Как бы мне хотелось иметь гигантского удава, чтобы и его принести в дар Этзилию, — сказал Маниакис. — Клянусь Фосом, было бы интересно посмотреть, как он им распорядится. Думаю, он скармливал бы ему своих врагов.

— Такие змеи обитают только в жарких странах, — заметил Камеас. — Даже в Видессию они попадают крайне редко. Готов поспорить, что обитатели равнин их и в глаза не видели.

За неимением гигантских удавов, следом за повозками актеров двигался табун лошадей — дюжины две самых быстрых скакунов, какие нашлись в столице. Маниакис намеревался усладить взор кагана лицезрением скачек. А если Этзилию вздумается выставить против этих зверюг своих степных лошадок, что ж, появится шанс отыграть назад часть золота, предлагаемого кагану в качестве дани.

Замыкали кортеж еще пятнадцать сотен всадников. В отличие от полка почетной охраны, они выглядели невзрачными, почти незаметными. Если все пройдет гладко, Этзилий никогда не увидит этих людей. Они сопровождали Автократора на тот случай, если случится нечто непредвиденное.

Когда эта пестрая компания — из-за присутствия множества сугубо мирных людей у Маниакиса язык не поворачивался назвать свой эскорт вооруженным отрядом — достигла Великой стены, служащей для защиты окрестностей Видесса от набегов варваров, он выслал разведчиков проверить, не скрываются ли в близлежащих лесах и рощицах лазутчики Этзилия. Разведчики вернулись, не обнаружив ни одного номада. Маниакис вздохнул с облегчением; кажется, каган пока верен достигнутым договоренностям.

В течение всего пути до Имброса Маниакис не испытывал никаких неудобств, ночуя в своем шатре; во время прежних походов ему приходилось спать в несравненно худших условиях. Зато его слуги, привыкшие к жизни в дворцовом квартале и никогда прежде не покидавшие Видесса, непрерывно скулили, сетуя на пищу, тяготы долгого пути, свои сырые, продуваемые сквозняками палатки и даже на шум по ночам.

Скромный приют Камеаса, как тот называл свой шатер, уступал удобствами разве что шатру Автократора.

Тем не менее постельничий не уставал повторять одну и ту же фразу:

— Все это в высшей степени неудовлетворительно!

— Что же тебя не устраивает, достопочтеннейший? — искренне недоумевал Маниакис. — Я просто не могу себе представить, как можно путешествовать с большими удобствами и роскошью.

— Но это не лезет ни в какие ворота! — продолжал настаивать Камеас. — Автократор видессийцев не должен вкушать на обед жаркое из кролика! А если этого не избежать, то должно быть в достатке хотя бы грибной подливы, дабы придать столь простонародному блюду хоть какую-нибудь пикантность!

Чтобы привлечь к себе внимание не на шутку разошедшегося Калиаса, Маниакис щелкнул у него под носом пальцами, а затем принялся по очереди загибать их:

— Я люблю жаркое из кролика. Это раз. Во-вторых, я даже не заметил, была там грибная подлива или нет. А в-третьих, будь мы сейчас в настоящем походе, я бы ел из одного котла с воинами. Для военачальника это единственный способ удостовериться, что его люди накормлены настолько хорошо, насколько позволяют условия.

Он хотел загнуть еще пару пальцев, но ему вдруг показалось, что Камеас слегка позеленел. Хотя, может, это всего лишь мимолетный эффект от дрогнувшего пламени факелов.

— А я уверен, — твердо ответил постельничий, — что это уникальный способ для Автократора удостовериться в том, что его пища настолько плоха, насколько вообще возможно!

Жидкая овсянка, жесткие лепешки, лук, полузасохший крошащийся сыр, соленые оливки, зубодробительная копченая чесночная колбаса, свиная или баранья, но в любом случае весьма почтенных лет, кислое вино — наполовину уже уксус… Маниакис решил, что поступит весьма мудро, скрыв свою любовь к простой пище, какой в походе питается вся армия, от генерала до новобранца. Не то, не ровен час, постельничего, к которому он успел привязаться, хватит самый настоящий удар.

— И долго нам суждено находиться вдали от дворцового квартала, величайший? — жалобно спросил постельничий.

— Недели две. Самое большее — три, — честно ответил Маниакис.

Камеас безмолвно закатил глаза, будто разлука, обещанная Автократором, продлится по меньшей мере тысячу лет. Его губы задрожали; он судорожно вздохнул.

— Надеюсь, мы переживем весь этот ужас. — В его голосе звучало глубокое сомнение.

* * *

Имброс находился ближе к границе с Кубратом, нежели любой другой город империи, а значит, чаще других подвергался опустошительным набегам номадов. В этом году возделывавшиеся вокруг него земли принесли совсем скудный урожай, если не сказать хуже.

Рота за ротой, полк за полком дополнительные силы, сопровождавшие Маниакиса, по мере приближения к Имбросу отделялись от основной процессии и занимали скрытые позиции в лесах к югу от города. Если возникнет нужда, их будет легко вызвать — либо чтобы помочь Автократору, либо — увы! — чтобы отомстить за него. Полагаясь на видение, вызванное Багдасаром, Маниакис надеялся, что до мщения дело не дойдет. Но только увидев стены Имброса, Маниакис осознал, что, положившись на это видение, поставил на карту свою жизнь.

Городские стены явно видали лучшие дни. Он знал об этом по донесениям; но одно дело слышать, а совсем другое — увидеть собственными глазами. Кубраты проделали в стенах громадные бреши. Причем не во время осады, а после того как город был взят приступом. До тех пор, пока стены не восстановят, ничто не помешает варварам проникать в Имброс, когда им вздумается. Маниакис решил восстановить стены настолько быстро, насколько возможно. Беда в том, что он даже не предполагал, когда ему удастся найти время и деньги.

С севера к отряду Автократора приблизился всадник на косматом коричневом степном коньке. На острие его копья покачивался белый щит перемирия. Когда всадник приблизился, Маниакис разглядел его наряд: выцветшие, потертые кожаные штаны; волчья шапка; куртка из меха куницы, расстегнутая так, чтобы была видна шитая золотом рубашка — явно видессийского происхождения.

Маниакис тоже приказал выставить на копье белый щит перемирия. Увидев этот щит, натянувший было поводья всадник снова двинулся вперед.

— Я, Маундиох, приветствую тебя, величайший, от имени грандиознейшего Этзилия, могучего и грозного кагана Кубрата, — сказал он на ломаном, но вполне понятном видессийском языке.

— Я, в свою очередь, приветствую тебя и твоего правителя Этзилия, несомненно самого грандиознейшего кагана из всех! — Маниакис говорил с величайшей серьезностью, изо всех сил сдерживая улыбку. Двое или трое его людей не сумели этого сделать и поперхнулись сдавленным смешком, но Маундиох, к счастью, не обратил внимания на изданные ими звуки. Он сидел в седле прямо, как палка, и, казалось, весь лучился гордостью, слушая, как Автократор славит великого кагана.

— Этзилий ожидает тебя, — продолжил Маундиох. — В каком именно месте ты пожелаешь назначить встречу?

— Хотелось бы, чтобы она состоялась на широком открытом пространстве, дабы выступление мимов из Амфитеатра выглядело наилучшим образом, а затем там же можно было устроить скачки. — Маниакис взмахнул рукой:

— Меня вполне устраивает место, где мы находимся. Если, конечно, оно подойдет грандиознейшему. — Он предупредил себя, что впредь надо поосторожнее употреблять титул кагана, но тот так ему понравился, что его звучание заглушало доводы здравого смысла.

— Думаю, оно ему подойдет. Я донесу твои слова до самых ушей великого и грандиознейшего в полной точности. — Маундиох пришпорил своего конька и вскоре исчез за развалинами Имброса. Глядя на размашистую рысь быстро удалявшегося косматого степного конька, Маниакис подумал, что эта зверюга способна бежать так целый день.

Но вот вдалеке взвыли резкими ослиными голосами бронзовые рога номадов, напоминавшие скорее сигнал к атаке, а не звуки мирных фанфар.

— Либо мы вскоре увидим Этзилия, либо подвергнемся нападению. — Прислушавшись к внутреннему голосу, Маниакис все же проверил, достаточно ли свободно ходит в ножнах его церемониальный меч. Так сказать, на всякий случай.

Но у приближавшегося Этзилия и его эскорта был достаточно мирный вид. Узнать кагана Кубрата не составляло труда: попона и седло его лошади были богато изукрашены золотом, а на голове, прямо поверх меховой шапки, красовался простой золотой венец. Эфес меча грандиознейшего покрывало листовое золото.

Каган оказался старше, чем ожидал Маниакис; его длинная нечесаная борода уже наполовину поседела. Коренастый и широкоплечий, пожалуй, он выиграл бы у Маниакиса схватку, дойди дело до рукопашной. Мизинец на левой руке отсутствовал; лицо обветрено и продублено степными ветрами; нос изрядно накренен влево…

Глаза… Как только Маниакис увидел глаза кагана, мрачно смотревшие из-под кустистых мохнатых бровей, он сразу понял, как Этзилию удается править своим малоуправляемым народом. Быть может, кагану не хватало образования, получаемого вельможами в Видессийской империи, но Автократор видел перед собой одного из самых проницательных и хитрых людей, каких встречал в жизни. Спустя мгновение Маниакис осознал, отчего его так поразил вид Этзилия: каган напомнил ему его собственного отца, хотя и в более варварском варианте.

Этзилий произнес пару слов на своем хриплом языке, и поднял руку. Повинуясь его команде, эскорт застыл на месте. Каган в мгновение ока преодолел половину открытого пространства между двумя отрядами, натянул вожжи и остановился в ожидании.

Маниакис обычно принимал вызов. Понукая своего коня ударами под ребра, он преодолел свою часть пути.

— Говоришь ли ты на видессийском? — спросил он властителя Кубрата. — Или нам потребуется толмач?

— Я говорю на видессийском вполне достаточно, дабы понимать твоих людей, — ответил Этзилий; язык империи в его устах звучал куда более правильно, чем в устах Маундиоха. — Но когда мне хочется, чтобы ты понимал меня лучше, я говорю на языке оружия. — Правая рука кагана недвусмысленно легла на эфес меча.

— Такой язык мне тоже знаком, — не задумавшись ни на секунду, ответил Маниакис. Нельзя позволить Этзилию ни малейшего преимущества в их резком разговоре, ибо если кагану удастся захватить инициативу, он ее уже не упустит. — Попробуй только обнажить меч, и мы сразу вернемся к войне, здесь и сейчас. И ты убедишься, что ни я, ни мои люди не станем для тебя легкой поживой.

— Я пришел сюда не для того, чтобы биться, — сказал Этзилий с видом человека, совершающего колоссальную уступку. — Ведь ты сам предложил мне золото за то, чтобы между нами наступило перемирие.

— Это так, — согласился Маниакис. — Но мною двигал не страх перед кубратами. Должен напомнить, что, если придется, наши армии удержат степняков на коротком поводке, ведь ты не сумел разгромить даже Ликиния!

— Что толку в пустых словах? — спросил каган. — Мы по-прежнему твердо удерживаем наши земли. А что стало с Ликинием? Да и со свергшим его Генесием? Что значит одна битва, о Автократор Видессии? Ничего. Мы выиграли войну! Если бы не так, сейчас мы платили бы дань империи, а не наоборот!

Маниакис чуть не обнажил свой меч; его буквально затрясло от желания броситься на Этзилия. Лишить Кубрат столь мудрого правителя — о, это принесет Видессии немало пользы! Но если ему не удастся одолеть кагана в схватке, вдохновленные праведным гневом варвары с удвоенной силой возобновят свои набеги. Уже не в первый раз Автократору пришлось с глубоким сожалением оставить мысль об убийстве.

Вместо этого, стараясь вложить в свои слова как можно больше равнодушия, он произнес:

— Я привез с собой сорок тысяч золотых в качестве дани за первый год перемирия. Помнится, именно о такой сумме достигнута договоренность между вами и моим послом, высокочтимым Трифиллием.

— А, это тот человек, который слишком много говорит и слишком хорошо о себе думает, — презрительно бросил Этзилий.

Оба главных недостатка Трифиллия были названы каганом абсолютно точно, но Маниакис тем более посчитал ниже своего достоинства согласиться с ним. Вместо этого он предпринял попытку вернуться к непосредственному предмету разговора:

— Как я только что сказал, я привез золото — в обмен на год мира. Оно будет вручено сразу же по окончании запланированного в твою честь представления.

— Я бы предпочел получить его немедленно, — сказал Этзилий. — И тем не менее, какие увеселения подготовлены тобой?

— С моим отрядом из Видесса прибыли две лучшие труппы мимов. Показанные ими гротески, несомненно, заставят тебя хотя бы улыбнуться.

— А, это те людишки, которые без толку корчатся и прыгают в надежде показаться забавными? — Этзилий презрительно сплюнул. — Мне доводилось видеть нечто в таком духе в захваченных мною городах. И я мог бы прожить целую жизнь, так и не испытав желания увидеть их снова. Почему бы тебе не отбросить подобные пустяки и просто не передать мне золото? В таком случае ты сможешь быстрее вернуться домой, а значит, у тебя появится лишний день, чтобы на досуге подумать о Макуране! Ведь именно о нем ты все время размышляешь, разве не так?

Маниакис открыл рот и тут же поспешно захлопнул его. Ему не доводилось слышать, чтобы о Видессийской империи высказывались в столь пренебрежительном тоне. К тому же Этзилий нырнул на самое дно его помыслов с такой легкостью, будто сам находился в той комнате, где проходило обсуждение дальнейших планов с Регорием, Трифиллием и старшим Маниакисом. Наконец, пару раз глубоко вздохнув, Автократор произнес:

— Мы также привезли с собой немало прекрасных лошадей, чтобы устроить показательные гонки.

— Так бы сразу и говорил, — ответил Этзилий. — Я готов отложить самое срочное дело на свете, лишь бы увидеть великолепных скакунов. Готов даже посмотреть выступление твоих дурацких мимов и обещаю не воротить нос. — Он издал довольный смешок. Интересно, действительно ли он способен на такое, подумал Маниакис. Если да, значит, каган преследует какие-то собственные цели.

— Давай сегодня вечером отужинаем вместе и как следует отдохнем, твои люди вместе с моими; а поутру мимы постараются усладить твой взор — если у них это получится; затем мы устроим подобающие случаю скачки, а уж потом, помолившись Господу нашему, благому и премудрому, попросим его благословить наше соглашение. После чего я передам тебе золото, мы ударим по рукам, и между нами будет установлен мир.

— Хотите молиться Фосу, молитесь, — ответил Этзилий. — Что до меня, то я молюсь только собственному мечу. Пока он, в отличие от ваших богов, меня еще ни разу не подводил.

Маниакис изумленно воззрился на кагана. Он впервые слышал, чтобы Господь, благой и премудрый, не просто отвергался — в Макуране существовали собственные боги, — но с пренебрежением отбрасывался, словно ненужная ветошь. Да уж, Этзилий и его люди были законченными язычниками. В нынешние времена большинство населения Хатриша и Татагуша молилось все-таки Фосу, но кубраты по-прежнему следовали древним обычаям, вынесенным ими из Пардрайянских степей.

— Но во всем остальном, кроме того, кто кому станет молиться, мы пришли к согласию? — спросил Маниакис.

— О да, — ответил Этзилий. — Если ты согласишься немного подождать, я даже пришлю своих людей. Они пригонят для твоих поваров небольшое стадо овец, дабы сделать наш пир еще более приятным.

— Ты очень великодушен, — сказал Маниакис без особого воодушевления. Наверно, он куда выше оценил бы скромный дар Этзилия, если бы не был убежден, что овцы, предлагаемые кубратами, не так давно угнаны из видессийских отар.

Даже если каган заметил иронию, он никак этого не проявил. Небрежно махнув Маниакису на прощание, он повернул своего конька и поскакал к ожидавшему в отдалении эскорту. Маниакис поступил так же. Вскоре его солдаты под руководством поваров уже копали траншеи и наполняли их топливом, устанавливая поверх решетки для жарки мяса. Повара выкатили из фургонов огромные бочки с перебродившим рыбным соусом и объемистые кувшины с очищенными дольками чеснока, хранившимися там в оливковом масле. Интересно, спросил себя Маниакис, как кубраты поступят с незнакомыми приправами? Если те придутся им не по вкусу, его воинам достанется больше. Он надеялся, что так и случится.

Согласно обещанию, кубраты вскоре пригнали небольшое стадо овец. Сразу было заметно, что эти животные из видессийских отар, но ради поддержания хрупкого перемирия Маниакис не стал задавать ненужных вопросов. Овцы отчаянно блеяли, выражая бесполезный протест, но с ними быстро было покончено, и над траншеями вскоре поднялся тот особый, дразнящий ароматами чеснока и рыбного соуса дымок, от которого рот Маниакиса немедленно наполнился слюной.

Он отобрал самых доверенных людей, которые не слишком огорчились бы упущенной возможности сытно поесть и крепко выпить, и расставил их по периметру лагеря. Стражу, охранявшую золото, он предупредил особо. Лишь после этого, удовлетворенный принятыми мерами, призванными обеспечить его личную безопасность и безопасность драгоценного груза, Маниакис решил, что ему, быть может, также удастся хоть немного повеселиться.

Отыскав своего главного повара, толстенного малого по имени Острие, он предупредил его:

— Не вздумай скупиться на вино для варваров. Чем сильнее мы их ублажим, тем больше шансов, что кто-нибудь из них проговорится о тех шагах, которые их предводитель намерен предпринять завтра.

— Твои указания будут выполнены в точности, величайший, — ответил Острие, засовывая громадный палец в непостижимых размеров ноздрю. Если бы не черная окладистая борода, вид Остриса неизбежно привел бы к мысли, что он евнух, ибо толщиной он превосходил любых двух слуг из дворцового квартала. Однако Маниакису было известно, что его главный повар имеет не только весьма дородную жену, но и целую кучу сыновей, похожих на него как две капли воды.

Запах готовящегося мяса привлек к кострам множество кубратов, а также множество волков из ближайшего леса. Кубраты вполне дружески болтали со своими видессийскими соперниками, кое-кому из них доводилось прежде сходиться в кровавой сече. Большинство кочевников-номадов неплохо говорили по-видессийски. «Интересно, где они этому научились?» — подумал Маниакис. Не иначе как от женщин, угнанных ими в полон.

Клерики расхаживали меж костров с кадилами, курящими сладкий фимиам, который смешивался с горьковатым дымком костров и запахом жарящегося мяса, дабы предстоящая трапеза услаждала не только желудки, но и носы. Священники в голубых мантиях возносили звучные, торжественные молитвы, вымаливая у благого и премудрого мир между Видессией и Кубратом, заклиная Фоса сделать так, чтобы обе стороны поступали честно, благородно, изгнав из своих отношений даже тень обмана.

Маниакис мельком взглянул на Этзилия, пытаясь понять, нравится ли тому происходящее. Левая рука кагана вдруг сложилась в комбинацию из трех пальцев, иногда используемую видессийскими крестьянами, когда те хотели выразить отвращение.

— Боже правый, у этих людей и в мыслях не было тебя околдовать! — воскликнул Маниакис.

Этзилий взглянул на свою руку с таким ужасом, будто пригрел на груди змею.

— Я верю в магию, — сказал он. — Но только в магию моих шаманов. — Каган внезапно улыбнулся плотоядной улыбкой:

— Когда же они плохо справляются со своим делом, я их наказываю, вот и все.

Да, он все-таки варвар, подумал Маниакис, умный и проницательный, но варвар до мозга костей. Он знает, чего хочет сейчас, и берет это, если может дотянуться, абсолютно не заботясь о том, что случится позже. Завтра — это просто совершенно другой, не существующий для него мир.

Сейчас Этзилию хотелось мяса. Он сидел на траве, скрестив ноги, а вокруг него стремительно росла груда дымящихся костей. Вино он тоже пил, хотя куда более умеренно, чем ожидал Маниакис, смакуя каждый глоток достаточно долго для того, чтобы мановением руки отсылать прочь виночерпиев почти всякий раз, когда они подносили ему новый кубок. Все это не мешало кагану периодически оглушительно рыгать. Маниакис не возражал: такие громоподобные звуки означали у номадов высшую степень одобрения предложенной им трапезы.

— Вам, видессийцам, давно следовало поступить так, — Этзилий окинул сияющим взглядом шумевший вокруг костров пир, находившийся в самом разгаре, — но нет же, вам надо было преследовать меня, как гончая лису! Но я не лиса, я — волк! — Каган вдруг ощерил зубы. Зубы были длинные, желтые и действительно напоминали волчьи. Уж тут-то властитель Кубрата ничуть не погрешил против истины.

— Но сейчас мы ведем переговоры о мире, — возразил Маниакис. — К чему вспоминать прошлые размолвки?

Больше всего на свете ему хотелось, чтобы его воины снова вышли на охоту за кубратами — прямо сейчас. Если бы не угроза войны на два фронта, они занялись бы именно этим. Но говорить это Этзилию? Нет, такой поступок никак не назовешь мудрым!

Каган вдруг нахмурился и почесал свое внушительное брюхо.

— Все-таки вы кладете в баранину слишком много специй, — сказал он, поднимаясь. — Мои кишки взбунтовались!

Маниакис припомнил бесконечные жалобы Трифиллия на ужасную баранину без чеснока. Мясо, казавшееся видессийцам приправленным весьма умеренно, действительно могло оказаться чересчур острым для желудка номада. Хорошо хоть, Этзилию не пришло в голову обвинить его в том, что рыбный соус отравлен.

— Я недолго, — сказал Этзилий и принялся проламываться сквозь находившиеся совсем рядом заросли молодых елочек. Маниакис даже не ожидал в нем такой воспитанности; как он слышал, при отправлении естественных надобностей кочевники не утруждали себя соблюдением особых приличий. Он надеялся, что у кагана простое расстройство желудка, ведь случись тому внезапно окочуриться, и номады сразу заподозрят убийство. Как раз тогда, когда он окончательно отказался от этой мысли.

Маниакис пригубил вино. Осмотревшись вокруг, он остался доволен картиной пира. Казалось, кубраты и его люди прекрасно поладили, позабыв на время о старой вражде. Неподалеку от него кубрат, не владевший видессийским, на пальцах показывал, как скакун одного из его воинов в два счета заставит на завтрашних скачках наглотаться пыли любую видессийскую лошадь. Сидевший рядом с ним боец Маниакиса довольно решительно возражал номаду, но никто не выказывал намерения вытащить меч, чтобы прибегнуть к нему как к последнему аргументу.

Маниакис надеялся, что Этзилию эта картина тоже пришлась бы по душе. Но тут Автократор нахмурился. Ведь каган так и не вернулся из леска, в который столь поспешно удалился. По какому бы зову природы он туда ни последовал, ему давным-давно пора вернуться. Либо Этзилию действительно стало плохо, либо…

Рядом постоянно находились несколько курьеров. Повернувшись к ним, Маниакис сказал:

— Немедленно скачите к нашей коннице. Предупредите, чтобы были наготове. — Курьеры не спеша поднялись. Но обостренный слух Маниакиса уже различил сквозь шум дружеского пиршества отдаленную дробь копыт. — Нет, — на ходу переменил он свое решение, — велите им немедленно мчаться сюда. А теперь бегите к своим лошадям, и да поможет вам Фос, ибо кубраты сделают все, чтобы остановить вас.

— Что-то не так, величайший? — спросил Камеас, увидев, как курьеры, сбивая с ног попадавшихся на пути номадов, пробиваются к лошадям. И почти сразу услышал стремительно приближающийся топот конских копыт. Желтое лицо постельничего мгновенно сделалось мертвенно-бледным.

— Прячься! — велел ему Маниакис. — Если сможешь, найди укрытие, где тебя будет трудно обнаружить. Желаю удачи, достопочтеннейший Камеас!

Сказав эти несколько слов, Маниакис уже не имел никакой возможности беспокоиться о постельничем. Он вскочил на ноги, осыпая проклятиями ненужную церемонию, на которой сам настоял, из-за чего и оказался здесь в осыпанной золотом и драгоценными каменьями императорской тоге, а не в добротной боевой кольчуге. Даже меч — Господи! — даже его меч был церемониальным оружием, малопригодным к настоящей схватке!

Но вот примчался караульный отряд, который несся так, будто сам Скотос хватал за копыта взмыленных лошадей. За воинами гнался, конечно же, не бог тьмы, а кое-что едва ли не хуже — орда кубратов, неистово вращавших в воздухе своими сверкающими кривыми ятаганами.

Увидев мелькающие лезвия, Маниакис на миг даже почувствовал облегчение — номады не решились сразу осыпать лагерь дождем своих смертоносных стрел, ведь их люди еще не успели разбежаться в стороны от костров. Он заботливо холил и лелеял это минутное облегчение, подозревая, что пройдет еще долгое время, прежде чем хоть что-нибудь вновь доставит ему радость. Если, конечно, такое время вообще наступит.

— К оружию, воины Видессии! — во все горло вскричал он. — Нас предали! — Он выхватил свой игрушечный клинок и с наслаждением рубанул по одному из высокопоставленных сановников Кубрата, сидевшему всего в нескольких футах от него. Но даже кожа куртки кочевника оказалась достаточной защитой от тупого лезвия.

Мгновение — и мирный пир превратился в ад кромешный. Видессийцы и кубраты, всего минуту назад непринужденно толковавшие друг с другом, обнажили мечи и начали кровавую сечу. Некоторые видессийцы бросились к лошадям, чтобы обеспечить себе хоть какую-то защиту от обрушившихся на них со всех сторон варваров; другие, тоже не потерявшие присутствия духа, помчались к коновязям, где рядами стояли кони варваров, истошно вопя и рубя привязи и путы. Из тех кубратов, что участвовали в пиру, мало кому удалось отыскать своего конька и оседлать его.

Маниакису удавалось разглядеть лишь отдельные моменты схватки. Номад, которого он хотел зарубить, вскочил на ноги и обнажил свой кривой меч, в отличие от меча Маниакиса, ничем не напоминавший игрушку. Автократор даже не пытался парировать смертоносный удар своей золоченой зубочисткой. Вместо этого он молниеносно схватил громадный серебряный кубок и одним махом выплеснул его содержимое прямо в оскаленное лицо кубрата. Тот взвыл, словно бык, к плечу которого только что приложили раскаленное клеймо, и принялся незряче шарить руками по лицу. Но в этот момент Маниакис изо всей силы опустил ему на голову тяжеленный кубок. Что-то отвратительно хрустнуло. Маниакис отшвырнул бесполезный церемониальный меч и завладел тяжелым ятаганом номада. По крайней мере, теперь у него в руках был клинок, которым можно сражаться.

Это оказалось весьма кстати. Кубраты уже окружили его людей. Он рубанул ближайшего всадника, развалив его почти до пояса, затем быстро отскочил в сторону, чудом избежав конских копыт. Маниакис больше не пытался схватиться с кем-либо из кочевников; он рубил направо и налево, стремясь нанести как можно больше ран лошадям. Его меч разил и разил. Степные лошадки отчаянно ржали от неожиданности и боли и вставали на дыбы, мешая всадникам вплотную заняться Автократором.

Отчаянно сражаясь за свою жизнь, Маниакис не переставал удивляться, какую-такую чушь Багдасар показал ему в волшебном зеркале. Неужели ему удастся выбраться из этой кровавой каши и вновь оказаться рядом со столицей империи? Увертываясь от мелькающих мечей, ныряя под копья, нанося удары, он твердо знал, что всякая прожитая им секунда — подарок судьбы.

Совсем рядом один из кубратов вдруг схватился обеими руками за стрелу, внезапно выросшую у него под глазом; в следующий момент руки номада разжались, и он, уже мертвый, соскользнул с седла. Маниакис, не мешкая, взгромоздился на маленького степного конька — обычное средство передвижения кочевников. Как и все его соплеменники, погибший всадник высоко подтягивал ремни стремян, чтобы в бою, привстав на них, было удобнее стрелять из лука. Поэтому колени Маниакиса оказались где-то по соседству с его ушами.

Но что за беда! Конечно, без щита и кольчуги на этом коньке удачливый боец мог зарезать его, словно беззащитную овцу. Зато ему больше не грозила опасность быть растоптанным ногами людей и лошадей, будто жалкое насекомое. Он начал пробиваться к плотной группе своих воинов, продолжавших защищаться, сохраняя какое-то подобие порядка. Интересно, как долго придется ждать подкрепления?

Сейчас давление на эту группу немного ослабло. Но вовсе не из-за того, что на помощь пришли прятавшиеся в засаде видессийцы. Просто часть кубратов, решив, что врагам все равно не уйти, под шумок занялась грабежом. А когда им удалось опрокинуть стражу, охранявшую повозку с данью, вспыхнула уже настоящая схватка между самими номадами. Они сцепились над рассыпавшимся по земле золотом, словно свора диких собак, делящих лакомую мозговую косточку, — еще бы, ведь она была одна на всех.

— Видессийцы, ко мне! — вскричал Маниакис, пренебрегая опасностью, что на степном коньки его могут принять за кубрата. Поскольку на нем до сих пор была расфуфыренная императорская мантия, а алые сапоги еще не успела заляпать грязь, такая возможность казалась маловероятной, но ведь в суматохе скоротечного боя не оставалось времени думать.

— Величайший! — раздался ответный возглас. Солдаты, к которым он пробивался, узнали его. Присоединившись наконец к ним, он почувствовал себя как человек, добравшийся до плавающего в воде обломка мачты после того, как судно пошло ко дну.

Правда, такое сравнение имело существенный недостаток: обломок мачты, за который он судорожно уцепился, вот-вот утонет сам. Пешие и конные кубраты численно значительно превосходили оборонявшихся видессийцев. Выкрикивая команды на хриплом гортанном языке, командиры пытались прекратить стихийное разграбление императорского шатра и неистовое ковыряние в грязи в поисках рассыпавшихся золотых, чтобы принудить своих людей снова вступить в схватку. Командиры достаточно повидали на своем веку, чтобы понимать, что время грабежа наступает только после того, как одержана окончательная победа. Но убедить распалившихся людей было почти невозможно.

Лишь благодаря этому обстоятельству Маниакис и его охрана, хотя и теснимые противником, все же устояли до той поры, пока на юге не раздался звук фанфар.

— Видессийцы, сюда! — На сей раз вопль надежды вырвался из сотни глоток одновременно.

— Видессийцы, ко мне! — вскричал Маниакис, высоко подняв над головой ятаган, чтобы показать, что он еще жив. Будь он на своем боевом коне, он бы поднял его на дыбы; но на степной лошадке, доставшейся ему чисто случайно, Автократор не мог сделать ничего подобного. Достаточно и того, что ему удавалось держаться в седле.

Появление видессийского подкрепления возымело несомненный эффект: стихийное мародерство немедленно прекратилось, и кубраты вновь вступили в бой. Они могли не обращать внимания на своих командиров, стремясь захватить как можно больше трофеев, но рисковать жизнью ради пары золотых — совсем другое дело. Достав луки из колчанов, они осыпали приближавшихся видессийских конников градом стрел. Те немедленно ответили; Маниакис в который раз горько пожалел, что у него нет даже щита.

— Ко мне! Ко мне! — вскричал он, взмахнув ятаганом.

Если подкрепления окажутся у него под рукой, беспорядочная толчея единоборств за каждую отдельную жизнь может превратиться в подлинное сражение, которое видессийцы могут выиграть… а могут и проиграть. Маниакис беспокойно огляделся — с севера появлялись все новые отряды конницы кубратов. Он привел с собой пятнадцать сотен конников сверх числа, оговоренного с Этзилием. Теперь у него крепло убеждение, что каган превзошел его в предусмотрительности.

Но слезами горю не поможешь. Он пришпорил степного конька, пробиваясь к имперским конникам, с боем двигавшимся к нему. Зажатые меж двумя отрядами видессийцев номады, пытавшиеся преградить ему путь, были вынуждены отступить, спасая свою жизнь, — и внезапно жалкий обломок мачты, находившийся в распоряжении Маниакиса, оказался довольно приличным кораблем.

— Величайший! — кричали его воины. — Возьми это! И это!

Один надел на его голову шлем, другой сунул в руки щит. Поскольку боец, отдавший собственный щит, в отличие от Маниакиса имел под плащом кольчугу, тот с радостью принял долгожданный дар. Все же Фос иногда благосклонен к возносящим молитвы!

Уже долгие годы ему не случалось сражаться, как обыкновенному солдату, у которого во время битвы в голове одна мысль: прожить эту минуту. А потом следующую. Получая очередной чин, он возглавлял все более важные участки битвы; даже когда ему приходилось лично вступать в схватку, он постоянно держал в голове полный план сражения. Отчаянная борьба за жизнь освежила в его памяти то, через что приходится проходить обычным воинам. Но теперь он вновь имел возможность должным образом руководить сражением. Он приказал своим людям вытянуться цепью справа налево, чтобы помешать кубратам обойти его силы с флангов, что те совершенно беспрепятственно сделали, когда в его распоряжении находилась только личная охрана.

Общая картина битвы его сейчас мало беспокоила. У Этзилия оказалось слишком много бойцов, и натиск на ограниченные силы Маниакиса постоянно нарастал. Не время было беспокоиться и о тех безоружных, которых он опрометчиво привел с собой. Наверняка каган уже захватил священников, актеров и скаковых лошадей. Скакунам коварный властитель Кубрата бесспорно найдет самое лучшее применение. Что касается священников, то, поскольку номады упорно отвергали любые попытки навязать им веру в Фоса, клерикам предстоит стать новыми великомучениками во славу святой веры. Мимам теперь, вероятно, тоже поможет один лишь Фос. Если захочет.

С левого фланга к Маниакису подскакал верховой на взмыленном коне:

— Величайший! Мы не можем долее сдерживать противника. Несмотря на все усилия, им удалось обойти нас сбоку, и они вот-вот опрокинут нас! Если мы не отойдем, окружение будет завершено. Тогда нам конец!

Маниакис глянул налево. Действительно, поредевшие ряды его воинов уже едва держалась. Он посмотрел на право, на восток. Там наблюдалась та же картина, хотя до сих пор никто не удосужился сообщить ему об этом.

— Играйте отступление! — приказал он трубачам. — Противник окружит нас, если мы немедленно не начнем отход!

Прозвучал печальный призыв фанфар. Военная доктрина видессийцев вовсе не рассматривала отступление как нечто позорное. Ведь если рассудить здраво, ни одна армия не может выигрывать все сражения. А если не можешь победить, то стоять до последнего — самое глупое, что только можно придумать. Кто тогда одержит победу в следующей битве?

Но независимо от сказанного отступление само по себе сопряжено со множеством опасностей. Если солдаты ударятся в панику, они мгновенно превратятся в бессмысленную толпу, позволив врагу изрубить себя в капусту даже быстрее, чем если бы они продолжали драться в окружении.

— Держаться вместе! Только вместе! — исступленно кричал Маниакис, повторяя призыв снова и снова, пока не надсадил глотку. — Если мы удержимся, они не смогут насесть на нас, словно голодные волки на оленя!

Отступавшие двигались плечом к плечу, осыпаемые градом стрел со всех сторон, и продолжали соблюдать почти сверхчеловеческую дисциплину. Маниакис озирался вокруг, надеясь увидеть Этзилия. Если бы удалось убить кагана, кубраты могли дрогнуть. Но все шансы на это остались в прошлом; он их необратимо упустил. Этзилий, как любой здравомыслящий военачальник, руководил войсками, находясь позади своих людей. Теперь, когда близость победы была очевидна, кочевники уже не нуждались в лицезрении вождя, вдохновляющего их на битву.

Пронзительные звуки вражеских рожков усилились; их стало еще больше. Стремительная атака на правое крыло сил Маниакиса заставила его послать туда подкрепление. Но эта атака оказалась отвлекающим маневром; вопя, словно одержимые, кубраты тут же предприняли сокрушительную атаку на центр обороны и прорвали ослабленную линию.

Полный разгром, которого так страшился Маниакис, свершился. Кубратам, размахивавшим ятаганами и на флангах, и в самом центре обороны, удалось выбить из голов имперских воинов мысль о необходимости соблюдать боевой порядок. Покинув ряды обороняющихся, бойцы Маниакиса, каждый на свой страх и риск, обратились в бегство на юг. Они бежали поодиночке и небольшими группами, держа в голове только одну-единственную мысль: о собственном спасении. Номады пустились в погоню, оглашая окрестности ослиным ревом своих рожков.

Маниакис также устремился на юг вместе с плотной группой, насчитывавшей человек пятьдесят, — слишком большой, чтобы рассеявшиеся по равнине номады рискнули атаковать ее, пока перед ними маячила куда более легкая добыча. Но вскоре кто-то из кочевников заприметил яркие одежды Автократора, и преследование стало неотступным.

Если бы Этзилий находился поблизости, он, без сомнения, приказал бы своим людям взять в плен или убить Автократора, невзирая ни на какие потери. Но каган, к счастью, был где-то в другом месте, а никому из преследователей даже в голову не пришло найти его, чтобы испросить указаний. Варваров подвела излишняя самостоятельность — они искренне считали, что вправе решать подобные вопросы сами.

— Спрячемся в роще, — предложил Маниакис, заметив неподалеку дубовый перелесок.

— А ведь верно! — отозвался кто-то из воинов. — По крайней мере, деревья помешают им осыпать нас этими проклятыми стрелами!

— Нет, необходимо быстрей миновать открытое пространство, — возразил другой. — Чем ближе мы будем держаться к дороге, тем больше времени выиграем.

— Быстрота определяет далеко не все, — ответил ему Маниакис, — но в такой ситуации решать вам. Вперед! — И он направил своего конька к роще. Большинство последовали за ним, но человек шесть-семь отделились от группы, надеясь, что на дороге их кони смогут опередить степных лошадок.

Едва оказавшись под сенью деревьев, Маниакис остановил своего посапывавшего конька и спешился.

— В такой ситуации можно помочиться и чуть позже, величайший! — грубовато сказал один из всадников.

Маниакис оставил его слова без внимания. Он расстегнул отделанный золотом ремень, поддерживавший тогу, и швырнул его на землю; затем стащил с себя тяжелое, расшитое драгоценными золотыми нитями одеяние и повесил его на ближайшую ветку. Оставшись в льняной нижней тунике и подштанниках, он снова вскочил на степного конька.

— Теперь я не похож на Автократора, — сказал он, — а потому погоня уже не будет такой неотвязной.

Поняв, в чем дело, войны одобрительно закивали. Сам же он теперь чувствовал себя столь же ничтожным созданием, как какой-нибудь навозный жук. Ибо что может быть более бесчестным и позорным, чем избавиться от одеяния императора, дабы продолжать бегство незамеченным? На ум ему приходил лишь один более постыдный поступок: погибнуть в тот момент, когда спасение находится в твоих собственных руках. Но даже эта мысль не выручала. Он твердо знал, что отвратительная сцена будет сниться ему в ночных кошмарах до конца его дней. Правда, оставался открытым существенный вопрос — успеет ли он до конца своих дней увидеть хотя бы один ночной кошмар…

С южной опушки дубового леска в путь тронулось около сорока человек. Теперь Маниакис сделался почти невидимкой, и кубраты тревожили его группу не чаще, чем любую другую, близкую по численности. Может, стоило сбросить заодно и алые сапоги, подумал он. Но тогда стало бы куда труднее управлять конем. Кроме того, его грела мысль, что он сохранил хоть что-то из регалий Автократора.

— Куда теперь, величайший? — спросил один из всадников.

— Назад, в Видесс, — это все, что нам осталось, — ответил Маниакис.

А ведь бронзовое зеркало Багдасара — кстати, где теперь сам Багдасар, где Камеас, где дворцовые слуги, актеры и прочие несчастные, коих Маниакис вовлек в свой казавшийся едва ли не увеселительным вояж? — ясно показало, что он должен вернуться в столицу. Вот только будет ли он в безопасности за ее стенами? Теперь желание иметь глаза на затылке, чтобы знать, не целится ли кто-нибудь ему в спину, станет неотвязным.

По мере продвижения видессийцев на юг преследование становилось все менее назойливым. Маниакиса это утешало, но не особенно. Дело не только и не столько в том, что ему и его отряду удалось оторваться от основных сил номадов, сколько в грабежах, которым предались кочевники. Императорский шатер, лагерь, золотые побрякушки — все это пустяки. Кубраты прямо-таки опустошали села. Скольких крестьян еще они собьют в табуны и, словно скот, угонят на север, где заставят работать на них? И где ему, Маниакису, найти других крестьян взамен угнанных?

Имея на севере варваров-кубратов, а в западных провинциях — макуранцев, творящих все, что им заблагорассудится, Видессия в течение каких-нибудь нескольких лет останется без подданных.

— Надо беречь лошадей как зеницу ока, — наставлял Маниакис своих товарищей по несчастью. — В них наше спасение! Если они охромеют или приключится еще какая-нибудь напасть до того, как мы доберемся до дома, мы пропали.

Его собственный степной конек чувствовал себя великолепно. Неказистая с виду, кудлатая, низкорослая тварь безотказно несла свой немалый груз. При малейшей возможности Маниакис давал коньку отдохнуть, пощипать изрядно подзасохшую осеннюю травку; казалось, тому этого было вполне достаточно.

Зато в желудке самого Маниакиса, что называется, кишка с кишкой говорила. Кубраты напали на лагерь до того, как он успел толком отужинать. Он пошарил в седельных сумах в поисках того, чем утолял голод предыдущий владелец конька. Под руку ему попался почти пустой мех, который, как только он его расправил, начал издавать сильнейший отвратительный запах полупрогоркшего, полупрокисшего молока. Маниакис не думая отшвырнул мех в сторону. Кубраты могут питаться подобным образом, но благородные видессийцы?.. Мгновение спустя он обозвал себя круглым идиотом. Ну запах, и что с того? Все же это была хоть какая-то еда, а он, поддавшись чувству, едва не обрек себя на голод до самого Видесса.

Еще в седельных сумах обнаружились полоски сушеной баранины и какие-то тошнотворные плоские лепешки. Сушеная на солнце баранина оказалась такой жесткой, что пришлось буквально отгрызать ее крошечными кусочками. Что касается лепешек, то они наверняка появились на свет гораздо раньше, чем умерла его бабушка; запах их был непередаваем. Тем не менее Маниакис, почти не разжевывая, проглотил их в мгновение ока. Раз они поддерживали боевой дух в теле номада, то смогут сделать то же самое и для него.

Ночной бивак на сей раз был печальным и к тому же очень холодным. Костер не раз зажигали, опасаясь привлечь внимание кочевников. С северо-востока задул холодный сырой ветер, отчетливо пахший дождем, хотя именно в эту ночь с небес на землю так и не упало ни единой капли. Так что Маниакис и его спутники могли считать себя счастливчиками. Одеял нашлось лишь несколько штук, поэтому спали, свернувшись калачиком, прижимаясь друг к другу, словно те злосчастные овцы, которых совсем недавно резали повара, готовясь к пиру, долженствовавшему отметить долгожданный мир с кубратами.

Пытаясь устроиться поудобнее, найти место потеплее, но такое, чтобы его со всех сторон не лягали и не толкали локтями доблестные конники, Маниакис предавался бесконечным мечтаниям о мести, которую он обрушит на голову проклятого Этзилия. Самой лучшей идеей ему показалось напустить на мерзкого кагана того старика, исчезнувшего колдуна, прислуживавшего Генесию, который однажды чуть не погубил его самого. Натравить, хотя бы для разнообразия, столь мощного мага, кто бы он ни был и где бы ни находился, на врагов Видессии показалось Маниакису весьма справедливым и приличествующим случаю деянием. Так, вынашивая самые фантастические планы мести, он и уснул.

Ночью он несколько раз просыпался. Иногда из-за того, что его толкали, а порой — просто от промозглого холода. Наконец, проснувшись очередной раз, он увидел сквозь кроны деревьев сероватый неверный свет занимавшейся зари. Позевывая, он с трудом поднялся. Большинство его сотоварищей тоже проснулись, но не спешили вставать; утро обещало быть столь же мерзким, как и прошедшая ночь.

Воины разделили оставшуюся пищу; когда придет время вновь устраиваться на ночлег, есть будет уже нечего. Лошади протестующе фыркали, жалуясь на свою судьбу, когда люди начали взбираться в седла. Степной конек Маниакиса казался более свежим, чем кавалерийские кони.

Дождь хлынул как раз тогда, когда отряд выбрался из-под лесного полога. Промокший до нитки Маниакис старался не унывать:

— Посмотрим, как кубраты найдут наши следы, — ведь через пятнадцать минут все превратится в непролазную грязь! — Он трубно выморкался и чихнул, как бы подтверждая сказанное.

Несмотря на явную простуду, это было его первое оптимистическое высказывание с тех пор, как Этзилий доказал, что он куда более сведущ в искусстве предательства, нежели сам Маниакис в искусстве избежать опасностей такового. Но один из конников развеял в пух и прах весь его натужный оптимизм:

— Им нет нужды выслеживать нас. Двигаясь на юг, они рано или поздно наткнутся на нас. А если у них осталась хоть капля мозгов на всех, им некуда двигаться, кроме как на юг.

И конечно же, не прошло и получаса, как они заметили двигавшуюся параллельным курсом шайку номадов. Всадников в ней было примерно столько же, как в отряде имперских конников, но атаковать они, похоже, не собирались. Такое поведение степняков сперва озадачило Маниакиса, потом он хлопнул себя ладонью по лбу:

— Все ясно! Тетивы на их луках отсырели, а в сабельном бою их не ждет ничего хорошего! — Он снова чихнул, на сей раз почти весело.

Мрачный день уже клонился к не менее мрачной ночи, когда они подъехали к небольшой деревушке. Там Маниакису дали поношенные шерстяные штаны и тунику, чтобы он надел их, пока его собственная одежда сушилась у очага, а затем мог использовать эти крестьянские обноски в качестве верхней одежды. Воинов покормили хлебом, сыром, яйцами, а затем зарезали несколько цыплят, которые пару минут назад еще склевывали с пола хижины остатки солдатской трапезы.

Маниакис попытался объяснить, кто он такой, и пообещать хозяевам достойное вознаграждение, если только ему удастся добраться до Видесса. Но обнаружилось, что те не верят, что перед ними Автократор, несмотря на алые сапоги, которые он совал им под нос. Поведение крестьян тронуло сердце Маниакиса. Но отец хозяина объяснил:

— Какая разница, кто ты такой, когда за твоей спиной воины? Фермеры, у которых есть хоть капля ума, никогда не говорят «нет» солдатам.

Да, сейчас под началом Маниакиса было достаточно воинов, чтобы внушить почтение простым подданным империи; но недостаточно, чтобы защитить их от сколько-нибудь внушительных сил кубратов. А после того как его отряд оставит деревню, там вообще не останется никого, кто мог бы защитить несчастных крестьян.

Утром, когда они готовились к отъезду, старик отозвал Маниакиса в сторонку и шепнул ему:

— Молодой человек! Вся эта болтовня насчет того, что ты Автократор, она забавная и может даже повеселить, пока ты пыжишься перед такими беднягами, как мы. Но если до Автократора Генесия дойдут слухи, нет, даже намек на слухи об этом, он быстренько изготовит из твоих кишок пояс с подвязками для своей жены, это уж точно! Говорят, он крутой мужик, этот Генесий, а шуток не понимает вовсе!

— Спасибо, я запомню, — только и сказал Маниакис. Интересно, подумал он, а ведь в глубинке наверняка найдутся и такие поселения, где Автократором по-прежнему числят Ликиния. Если жители подобных деревушек никогда не выбираются в города, а торговцы давно забыли туда дорогу, откуда фермерам знать, как обстоят дела в империи?

По мере того как конная группа Маниакиса пробиралась на юг, к ней постепенно добавлялись все новые горстки беглецов, и когда вдали показалась Великая стена, отряд насчитывал уже почти три сотни всадников. Рыскавшие вокруг разрозненные отряды кубратов обычно были меньше и, едва завидев видессийцев, обращались в бегство, отчего те наконец вновь почувствовали себя настоящими воинами.

— Еще два дня, и мы будем в столице, — сказал Маниакис, обращаясь к своим людям, в надежде приободрить их. — Там мы получим подкрепление и сумеем должным образом отомстить предателям! — Ответные приветственные возгласы прозвучали жидко и вразброд.

У Маниакиса у самого на душе кошки скребли. В самом деле, о каком пополнении армии могла идти речь, когда в столице царили разброд и шатания? А даже если он наберет армию, чем он будет платить солдатам? Вот два вопроса, ответить на которые можно, пожалуй, лишь с помощью самой чудодейственной магии. Он с удовольствием препоручил бы поиск этих ответов колдунам из Чародейской коллегии. Если бы у него имелась хоть малейшая надежда, что те преуспеют в подобном занятии.

Но тут его мысли о том, что может случиться, а что не может, нарушил отчаянный крик всадников из арьергарда:

— Кубраты! Конница кубратов висит у нас на хвосте!

Маниакис оглянулся. Вообще-то ему очень хотелось задать нахальным номадам хорошую взбучку — пока он не разглядел, насколько велик отряд преследователей. Оставалось только одно средство. Зато верное.

— В галоп! — вскричал он. — Если не уйдем от погони, подлецы просто сотрут нас в порошок!

Похоже, Этзилий не собирался преследовать именно его. Скорее всего, кубраты спешили воспользоваться слабостью империи и вторгнуться так далеко на юг, как только можно, до окрестностей самой столицы! Собственно, причина сейчас не имела никакого значения. А вот результат имел, и большое. Он оказался едва ли не хуже, чем сознательная погоня за желанной добычей — видессийским Автократором!

Но их лошади теперь скорее напоминали тени некогда могучих боевых коней. Какой там галоп! Жалкая, хромающая, спотыкающаяся рысь — вот все, на что они были сейчас способны. Если бы кочевники поднажали, они прикончили бы беглецов, из последних сил пытавшихся уйти от преследования. Но даже у степных коньков был предел выносливости.

Поэтому сцена погони выглядела дико. Маниакису вспомнилось представление мимов во время одного из Праздников Зимы. Тогда каждый актер двигался так, словно его наполовину заморозили; всякая, самая пустячная мизансцена растягивалась чуть ли не на час, вызывая сперва громовой, а затем судорожный хохот зрителей. Даже воспоминание о том представлении заставило бы его сейчас расхохотаться, если бы он не был занят весьма серьезным делом, унося ноги ради спасения собственной жизни. Вдобавок он никак не мог забыть о лучших актерах столицы, которых собственноручно отдал на заклание этим самым кубратам в надежде повеселить их.

Снова хлынул ливень, холодный и секущий. Земля под ногами коней, казалось, превратилась в трясину. Преследуемые и преследователи почти перестали продвигаться вперед. В другое время и в другом месте разверзшиеся хляби небесные помогли бы Маниакису сбить кочевников со следа. Но не теперь. Ведь кубраты прекрасно понимали, что отряд Маниакиса движется к Видессу, и могли следовать за ним, даже потеряв его из вида.

Он подумал было свернуть в сторону, направившись в какой-нибудь другой город, но вспомнил, как выглядел Имброс, а ведь Имброс некогда был одним из наиболее укрепленных городов. Это означало, что ни один из провинциальных городов не смог бы послужить надежной защитой от кочевников. Поскорее бы оказаться под защитой неприступных стен Видесса, и пусть кочевники штурмуют их хоть до скончания века! Только бы…

Стоп, ведь зеркало Багдасара показало, как он приближается к столице. Если бы Маниакис не знал, а точнее, не верил в это, он, наверное, впал бы в отчаяние. Ну а поскольку он верил, то продолжал свой путь, надеясь встретить отряд, высланный на подмогу, который позволит ему поменяться ролями с упорно преследовавшими его номадами.

Но помощи все не было. Маниакис пришел к выводу, что он, его товарищи и, что хуже всего, отряд кочевников опередили известия о случившемся. А значит, в Видессе до сих пор считали, что он благополучно уплатил дань Этзилию и такой ценой купил три года перемирия.

— Видит Фос, как мне хотелось бы пребывать в столь же блаженном неведении, — пробормотал он, когда такая мысль промелькнула у него в голове.

Наконец он увидел издали столицу. В этот момент выглянуло солнце, озарив окрестности влажно мерцающими лучами, словно предупреждающими, что наступает не хорошая погода, а просто короткий перерыв в плохой. Но даже такого света оказалось достаточно, чтобы вдали, за городской стеной заискрились и засверкали купола соборов.

Вот оно! Именно этот момент и показало волшебное зеркало! Что будет дальше — неизвестно. Маниакис вонзил каблуки в бока несчастного уставшего степного конька. Конек всхрапнул, слабо протестуя, но все же умудрился затрусить быстрее.

Маниакис, а вслед за ним остальные конники принялись взывать в сторону крепостных стен:

— На помощь! Ради Господа нашего, благого и премудрого, на помощь!

Над головой Маниакиса просвистела стрела. Значит, кое-кто из кубратов все же умудрился сохранить тетиву своего лука сухой. Не больше чем в двадцати футах от Автократора один из его людей вскрикнул, обвис в седле, а потом соскользнул вниз, в жидкую грязь. Какая жестокая ирония судьбы: проделать столь долгий путь лишь для того, чтобы погибнуть, оказавшись почти в безопасности! Маниакис снова вонзил каблуки в бока несчастного животного — стрела могла достаться и ему…

Наконец раздался звук, показавшийся беглецам слаще самого сладкого хора монахов, когда-либо возносивших молитвы Фосу в Высоком храме, — глухие щелчки и удары метательных рычагов. Большие катапульты, установленные на городской стене и в угловых башнях, принялись осыпать кубратов здоровенными дротиками и громадными камнями. Заскрипели цепи, окованная железом подъемная решетка ворот пришла в движение… Наконец-то! Навстречу варварам вихрем вылетел отряд конных лучников и копьеносцев.

К искреннему огорчению Маниакиса, кубраты тут же обратились в бегство, лишь изредка постреливая через плечо в видессийских конников, гнавших номадов прочь от стен столицы. Правда, видессийцы преследовали их не слишком усердно. Они знали: стоит расстроить свои ряды, полагая, что враг уже разбит, и тут же угодишь в ловушку, сделавшись жертвой нехитрого маневра кочевников. Таких примеров имелось предостаточно.

Командир отряд, красивый молодой человек на великолепном коне, брезгливым взглядом окинул группу грязных, оборванных людей, к которым пришли на помощь его конники.

— Ну и кто же, — презрительно бросил он, — командует этим сбродом?

— Я, — смиренно ответил Маниакис.

Он устал до последней степени. Он до сих пор не верил, что добрался-таки до столицы в целости и сохранности. Он совершенно забыл, какое зрелище являет собой со стороны: замызганный грязью с головы до ног, в латаной-перелатаной крестьянской одежонке и вдобавок ко всему верхом на шатающемся от усталости кудлатом степном коньке. Возвышавшийся над ним, словно снежная вершина над болотной кочкой, представительный красавец-офицер упер руки в боки и гаркнул:

— А кто ты есть такой, осмелюсь спросить?

Несмотря на изнуряющую усталость, люди, проделавшие со своим императором весь нелегкий путь от Имброса, тихонько перешептывались, ожидая, каким окажется ответ. Они слегка оттаяли душой и даже начали улыбаться.

— Я? Я — Маниакис, сын Маниакиса, — честно ответил Автократор Видессии. — А с кем имею честь разговаривать я, о досточтимый?..

Красавец-офицер начал было раскатисто хохотать, но тут же подавил свою первую естественную реакцию. Все-таки совсем уж круглому идиоту до полковника дослужиться трудновато. Он внимательно вгляделся в лицо Маниакиса, затем перевел взгляд на его сапоги. Густо заляпанные грязью, сильно истрепавшиеся в пути, сапоги были несомненно алыми.

— О величайший! Прости своего преданного слугу Ипокасия! — Искренняя забота мгновенно сменила в голосе офицера только что звучавшее в нем столь же искреннее презрение. — Я не узнал тебя! Позор на мою голову! Тысяча извинений, величайший! — От неловкости полковник вдруг начал изъясняться почти так же цветисто, как какой-нибудь макуранец.

Маниакис поднял руку, прервав бурный поток самобичевания:

— Досточтимый Ипокасий! За то, что ты избавил нас от преследования волков-кубратов, я готов простить тебе куда более серьезные прегрешения. Но мне хотелось бы надеяться, что в следующий раз, придя на выручку к другому столь же потрепанному невзгодами путнику, ты проявишь в разговоре с ним несколько большую снисходительность, нежели проявил сегодня.

— Все будет исполнено в точном согласии с твоими пожеланиями, величайший, — ответствовал Ипокасий, понурившись.

Маниакис не поставил бы медяка против бочки золотых, что так и будет, ему было хорошо знакомо неистребимое высокомерие видессийских вельмож, впитываемое ими с молоком матери, но в настоящий момент раскаяние офицера было неподдельным и он искренне верил, что говорит чистую правду.

— Но, величайший, что же все-таки с тобой случилось? — выкрикнул из-за спины Ипокасия кто-то из его конников. Всем своим видом полковник показывал, что и ему хотелось бы услышать ответ на этот вопрос.

Маниакис и его спутники нехотя поведали очередную историю на старую как мир тему о предательстве. Узнав, что случилось с лагерем императора, с собранным по крохам золотом, со священниками, с лучшими артистами столицы, конники Ипокасия принялись осыпать проклятиями Этзилия и всех кубратов; многие не смогли сдержать слез.

— Вдобавок номады теперь угонят в плен всех крестьян из северных провинций, — мрачно закончил Маниакис. «А без крестьян вскоре остановится вся жизнь в империи», — добавил он про себя. Хотя большинство горожан редко давало себе труд задуматься об этом.

— Подумаешь, крестьяне! — Ипокасий презрительно отмахнулся. Его жест означал только одно: парень никогда не задумывался, откуда каждый день берутся на его столе хлеб и мясо.

— Однако хватит разговоров, — решительно сказал Маниакис. Заставить Ипокасия понять, что его взгляд на то, как и чем жива империя, слишком упрощен, значило потерять больше времени, чем у Маниакиса было в распоряжении. Это могло занять даже больше времени, чем потребуется на то, чтобы выиграть обе войны, на севере и на западе. — Теперь мне необходимо как можно быстрее попасть в дворцовый квартал. Я совершил крупную ошибку, и приступать к ее исправлению следует немедленно.

Вряд ли кто узнал его на улицах Видесса, пока он пересекал город, чтобы добраться до дворцового квартала. Это принесло ему облегчение, ведь постоянно быть центром всеобщего пристального внимания — нелегкое испытание. Надо научиться и впредь добиваться такого эффекта. Но конечно же, не такими кошмарными средствами, как теперь, подумал он.

В дворцовом квартале он также остался неузнанным; лишь несколько чиновников снизошли до того, чтобы заметить его, да и то от удивления: как подобный оборванец, да еще на каком-то нечесаном недомерке вместо лошади, затесался в ряды императорской гвардии?

В императорской резиденции произошло то же самое: для охраны и евнухов Маниакис оказался чем-то вроде невидимки, пока один из безбородых служителей, вглядевшись попристальнее, не воскликнул, а точнее, не взвизгнул тонким, полным ужаса голосом:

— Да хранит нас Фос! Это же наш Автократор! Он наконец вернулся, но в каком кошмарном виде!

Толпа слуг тут же обрушилась на него, словно маленькая армия, и чуть не погребла его под собой. Они кричали, перебивая друг друга, превознося достоинства бани, парилки, горячего пахучего масла, чистых льняных и шелковых одежд, жирных голубей под грибной подливой и чудесных вин с неподражаемым букетом. Он с трудом остановил этот потоп, подняв руку.

— Все сказанное вами звучит просто великолепно. — Словно в подтверждение этих слов, в животе у него громко заурчало. — Но сперва мне необходимо повидаться с моей женой и моим отцом, дабы сообщить им о том, что произошло. Голуби подождут.

— Величайший! — дрожащим голосом вопросил один из евнухов. — А где же достопочтеннейший Камеас?

Маниакис слегка скривился, но на этот вопрос, как и на множество других столь же неприятных вопросов, по его мнению, следовало отвечать прямо.

— Если удача повернулась к нему лицом, то сейчас он в плену у кубратов. Если нет… — Ему показалось, что развивать эту тему не стоит.

Евнух опустил глаза долу и долго разглядывал ступени парадной лестницы.

— Ну, ежели считать, что оказаться в плену у варваров — лучшая доля, — пробормотал он наконец, — да убережет нас Фос от худшей!

Отпустив воинов, сопровождавших его по городу, и воздав по достоинству тем бойцам, которые сражались с ним бок о бок, а затем делили все тяготы бегства из-под Имброса, Маниакис прошел в резиденцию. Там, привлеченная необычным столпотворением, его уже ждала Нифона. Выражение ее лица лучше любых слов объяснило Маниакису, как убого выглядит он со стороны.

— Я в полном порядке, — поспешил сказать он. — Просто я голоден, очень устал, грязен, как навозный червь, и дурно одет. Мне очень хотелось бы, чтобы остальные новости были не хуже тех, какие я только что сообщил о себе, но… — И он буквально в нескольких словах еще раз повторил историю о предательстве кагана Этзилия.

Пальчик Нифоны описал магический круг солнца над ее левой грудью.

— Главное, что ты жив и в безопасности, — прошептала она. — Все остальное не имеет ровным счетом никакого значения.

— Верно, я жив и в безопасности, — повторил Маниакис и впервые за долгое время поверил этому сам.

Каждое мгновение каждого дня с тех самых пор, как Этзилий преподнес ему коварный сюрприз, Маниакис чувствовал себя зверем, которого вот-вот затравят следующие за ним по пятам охотники. Его спасли только удача и неусыпная бдительность. И эта бдительность за несколько кратких дней въелась в его душу куда глубже, нежели грязь в его одежду. Помолчав немного, он с горечью произнес:

— Но потеряно слишком многое и слишком многие: Багдасар, Камеас, дань, которую я вез кагану, дабы купить мир, несчастные клерики, которые должны были благословить сей мир, мимы и даже прекрасные кони, которыми я надеялся усладить взор Этзилия. Потеряно все!

Нифона снова очертила круг солнца у своей груди:

— Лишь бы уцелел человек, который, миновав узкий, словно лезвие ножа, мост-чистилище, сможет приобщиться к свету, даруемому нам Фосом. А что касается коней и сокровищ, так на то ты и Автократор. Стоит захотеть, и ты снова добудешь все это!

— Если бы это было так легко! — воскликнул Маниакис, горько засмеявшись. — Если бы я мог просто приказать доставить требующееся из тайной кладовой или, произнеся пару заклинаний, сотворить прямо из воздуха! Но я не кудесник и понятия не имею, где добыть столь необходимое империи золото!

— Мой отец — главный имперский казначей, — сказала Нифона, словно напоминая ребенку вещь, которую тому давно следовало бы запомнить. — Поговори с ним, и он добудет для тебя золото.

Маниакис говорил с Курикием, и не однажды. Основная тема разговоров с тестем сводилась к тому, что имперская казна пуста, как дырявый карман нищего, а кроме того, катастрофически упало поступление ежегодных налогов. Удивляться тут нечему: сказывались долгие годы гражданской войны и непрерывного вторжения иноземцев, которые не только разрушали весь жизненный уклад империи, но и мешали сборщикам налогов попасть в земли большинства отдаленных провинций. И покуда хотя бы часть иноземных захватчиков не будет изгнана, правительству империи придется соразмерять свои расходы с мизерными доходами, подбирая жалкие крохи, которыми побрезговали грабители.

Но объяснять все это Нифоне не было никакого смысла. Поэтому Маниакис просто сказал:

— Мы сделаем все, что в наших силах. Если сможем, сделаем больше. Что же касается лично меня, то мне необходимы ванна, добрый обед и недельный сон.

Ротруда посмотрела бы на него искоса и лукаво спросила: «И только»?

Но Ротруда была далеко. И лишь в его воспоминаниях жили ее слова, ее речь с сочным, певучим халогайским акцентом. Нифона же просто кивнула с озабоченным видом. Маниакис беззвучно вздохнул. Мы сделаем все, что в наших силах, подумал он. Если сможем, сделаем больше.

* * *

Некоторые из спутников Маниакиса по путешествию в Имброс продолжали возвращаться в столицу. Иногда по двое или по трое, иногда более крупными группами. Они рассказывали страшные вещи о том, что творят в северных провинциях кубраты. Такие рассказы не могли поразить Маниакиса, ибо кое-что он видел сам, и у него хватало воображения, чтобы представить себе остальное.

Через пять дней после его собственного возвращения у городских ворот появился Багдасар, верхом на кляче, годившейся разве что на шкуру для поделок не очень привередливого сапожника. Подобно Маниакису, у мага возникли серьезные трудности со стражниками, пока он не убедил их в том, что он — это он.

— Тебе следовало превратить их в жаб и отправить спать на дно ближайшего грязного пруда до самой весны! — пошутил Маниакис, когда Багдасару наконец с величайшим трудом удалось добиться аудиенции у Автократора.

— Я не могу без содрогания слышать о магии превращений, — ответил васпураканский маг и действительно зябко передернул плечами. — Когда номады напали на лагерь, превратив мирный пир в побоище, я решил придать себе облик кубрата. Мои заклинания оказались даже чересчур хороши: я не только выглядел как остальные варвары, но и начал думать так же, как они. Точнее, ощущать себя так, как, по моему мнению, должны ощущать себя они. Уверяю тебя, это крайне неприятно.

— В таком случае я просто счастлив, что тебе пришла мысль двинуться на юг, вместо того чтобы откочевать к реке Астрис вместе с твоими новыми соплеменниками, — глубокомысленно произнес Маниакис.

— Это совсем не смешно, уверяю тебя! — воскликнул Багдасар, хотя Маниакис и не думал смеяться. По крайней мере, вслух.

— В полном смятении чувств, — продолжал Багдасар, — я укрылся в лесу и прятался там несколько дней, не сознавая, от кого прячусь: от видессийцев или от волков-номадов. Клянусь жизнью! Страх обычно быстро разрушает магические чары, но мой страх, напротив, усилил их до таких пределов, каких просто невозможно достичь никакими способами нашего ремесла.

— Но как же ты тогда выяснил, кто ты такой? — спросил Маниакис.

— Пришлось ждать. Как уже говорил, несколько дней я прятался по рощам и дубравам, словно лесной зверь, потом заклинания все-таки ослабли, и я двинулся на юг, — ответил васпураканский маг. — Но по мере того как чары слабели, я снова начал бояться кочевников. Нет, это было ужасно!

— Я действительно рад, что ты не откочевал с какой-нибудь их ордой на север, пока твоя магия еще действовала в полную силу, — искренне сказал Маниакис.

— Думаю, что ты даже вполовину не так рад, как я, — не менее искренне ответил Багдасар. — Как бы я стал объясняться с этими варварами, если бы внезапно обнаружился мой истинный вид? Уверяю тебя, я просто красавец по сравнению с тем типом, чей облик мне пришлось принять. Но даже для красоты существует должное время и должное место!

Совершенно неукротимое самомнение Багдасара заставило Маниакиса улыбнуться, но он тут же вновь посерьезнел:

— К сожалению, магия крайне редко дает такой определенный ответ, какой от нее хочется получить. Например, в твоем зеркале я увидел, как возвращаюсь в Видесс, но не увидел в нем стаю преследующих меня кубратов, из чего сделал вывод, что соглашение будет заключено успешно. Ты же просто хотел выглядеть как кочевник, а в результате стал им на самом деле.

— Стань тем, кем хочешь казаться, — прекрасное жизненное правило, — согласился Багдасар, — но не для магии. Колдовство слишком сильно переплетает кажущееся с реальным.

— Так или иначе, но тебе удалось добраться до Видесса, чему я очень рад, — похлопал его по плечу Маниакис. — Мне и впредь понадобится твоя помощь, а связываться с другим колдуном я очень не хотел.

— Ты слишком добр, величайший, ведь в столице множество магов, гораздо более сильных, чем я. — Багдасар виновато понурился. — Окажись я искушеннее в своем ремесле, и тебе удалось бы получить предупреждение о предательстве, которое замыслил Этзилий!

— Ты оказал мне немало услуг, а мои предпочтения и причуды не должны тебя беспокоить, — ответил Маниакис. — Хотя в арсенале используемых мною средств они занимают куда более важное место, нежели грубая сила.

— Не говори нелепостей, величайший, — назидательно поднял указательный палец Багдасар. — У Автократоров не бывает причуд!

Лицо волшебника было серьезным, даже суровым. Маниакис изумленно посмотрел на него и оглушительно расхохотался.

— За всю свою жизнь не слыхал ничего смешнее, — наконец отдышавшись, проговорил он. — Ликиний, например, был фантастическим скрягой, а Генесий имел обыкновение убивать людей просто так, для забавы. Что до меня…

— Да, величайший? — невинно поинтересовался Багдасар.

— Мне втемяшилось в голову попытаться спасти империю. Учитывая нынешнее состояние дел, это более чем странная причуда, прах меня побери!

* * *

В отсутствие Камеаса обыденные дела в резиденции пошли вкривь и вкось. Остальные евнухи старались изо всех сил, но лишь постельничий досконально знал все дворцовое хозяйство. Никто из других слуг не мог даже приблизиться к подобному всеведению. Маниакис однажды застал двух служителей за яростным спором о том, куда по девался алый тюрбан; причем каждый обвинял другого в том, что именно тот куда-то засунул столь важную деталь одежды Автократора. Когда хозяйством ведал Камеас, подобные пустячные ссоры не имели места, а если и имели, никогда не доходили до ушей Маниакиса.

Тот факт, что евнухи вступили в настоящую схватку за то, кто из них займет пост постельничего, только ухудшил положение. Все они наперебой старались произвести самое лучшее впечатление на Автократора и настолько преуспели в этом, что смертельно ему надоели. Вскоре Маниакис окончательно пришел к выводу, что ни один из них не подходит на роль постельничего.

Через пару недель после его возвращения с севера выпал первый снег. Без всякого энтузиазма Маниакис наблюдал из окна за пляшущими на ветру снежинками. Вскоре ударят морозы, земля замерзнет, а значит, кубраты опять смогут свободно передвигаться по полям и весям империи, продолжая свои грабежи, прерванные осенней распутицей.

Он как в воду глядел — через два дня под стенами столицы появилась целая орава кочевников. Маниакис поднялся на стену, чтобы получше разглядеть кубратов. Те не предпринимали никаких действий, просто сидели на своих коньках и глазели на оборонительные сооружения Видесса. Маниакис их вполне понимал — грандиозность этих фортификаций приводила в благоговение даже самих видессийцев.

— Может, отогнать их? — спросил Ипокасий. — Сил у нас хватит.

Маниакис прекрасно понимал, что офицер никак не может простить себе ту давнюю промашку и хочет лишний раз продемонстрировать Автократору, на что он способен.

— Не надо. Пусть смотрят сколько угодно. Чем дольше они глазеют на мощь столицы, тем скорее поймут: когда наши нынешние трудности останутся позади, шутить с ними мы уже не будем. — Ответив Ипокасию, он едва не осенил себя знаком солнца, ибо его слова основывались не на уверенности, а скорее на суеверной надежде на то, что катастрофы, сотрясавшие империю, рано или поздно должны сойти на нет.

Но кубраты, постояв еще немного под стенами Видесса, за пределами досягаемости катапульт, повернули своих степных коньков и поскакали на север. Все, кроме одного, передвигавшегося пешком. Этот кочевник медленно побрел к городским воротам. Когда он подошел ближе, Маниакис вдруг заметил, что у него нет бороды. Автократор задумчиво подергал собственную бороду — прежде ему не приходилось встречать ни одного кубрата без малейших следов растительности на лице.

Добравшись до городской стены, номад вдруг воззвал к стражникам на чистейшем видессийском языке:

— Молю вас, во имя Фоса, отворите ворота, дабы я мог войти!

Обычно подобным образом выражались только образованные столичные жители. Но был ли этот кубрат вообще мужчиной? Его голос занимал среднее положение между контральто и тенором.

— Камеас! — вдруг, словно пробудившись, вскричал Маниакис. — Неужели это ты?

— Более или менее, величайший, — скорбно ответил постельничий. — Как только меня впустят, я обрету в этом больше уверенности. Я претерпел немало превратностей судьбы и повидал такого в том огромном, необузданно диком мире, что находится за стенами нашей столицы, что стал совершенно иным человеком.

— Немедленно впустите его! — приказал Маниакис стражникам у ворот, а сам заспешил по ближайшей лестнице вниз и, едва Камеас вошел в открытые ворота, заключил постельничего в объятия.

— Прошу тебя, величайший, — пролепетал тот, — подобная фамильярность совершенно недопустима для Автократора!

— Но ведь сейчас ты не в дворцовом квартале, достопочтеннейший Камеас, и не в моем шатре! Что означает, что не ты должен указывать мне, как я смею или не смею поступать, а я тебе, — смеясь, ответил Маниакис. — Следовательно, если мне захочется еще раз тебя обнять, так я и поступлю!

— Ты прав, — сдался Камеас. — Учитывая обстоятельства, я действительно не имею сейчас права голоса. — Он сказал это с видом человека, делающего вынужденную уступку неразумному младенцу.

Если бы Камеас был прежним энергичным и полным сил Камеасом, он, несомненно, нашел бы должные, безукоризненные по форме и дерзкие по существу, возражения, но… Бедняга выглядел совершенно изможденным, был тощ, как палка, и гораздо более бледен, чем обычно бывают евнухи. К тому же он страшно замерз и весь дрожал, хотя кубраты одели его по своему обычаю — в шерстяные шаровары и куртку из овчины.

— Приободрись, достопочтеннейший Камеас! — успокаивал постельничего Маниакис. — Сейчас мы доставим тебя в дворцовый квартал, там ты примешь теплую ванну и насладишься прекрасным вином с засахаренными фигами и абрикосами. Сможешь ли ты выдержать небольшую поездку по городу верхом, или приказать, чтобы для тебя доставили паланкин?

— О, верховая езда теперь для меня пустяки, — ответил постельничий. — Вот уж не думал, что мне когда-либо случится овладеть этим искусством; тем не менее я им овладел. — Он даже закатил глаза, передернувшись от неприятных воспоминаний. — Видишь ли, величайший, когда находишься среди кубратов, то просто едешь на своей степной лошадке вместе с остальными. Или тебя бросают на съедение волкам. После тех кошмарных путешествий, которые мне пришлось проделать с номадами, коротенькая поездка по ровной дороге до дворцового квартала напомнит мне приятную прогулку вокруг резиденции в ту сладкую весеннюю пору, когда воздух напоен ароматами цветущих вишен.

— Я ни за что не сумел бы высказаться так поэтично, претерпев столько бедствий, сколько их выпало на твою долю, — сказал Маниакис. — Мы предоставим тебе спокойную, добрую лошадку, а не какого-то степного конька с его тряской рысью и поистине ослиным норовом.

— Как я вижу, тебе тоже довелось лично познакомиться с этими ужасными тварями, — ответил Камеас. Маниакис согласно кивнул, и постельничий продолжил:

— А я-то думал, что все мои нелады с этими лошаденками происходят исключительно из-за моей неопытности. Ведь у кубратов нет с ними никаких трудностей. Наверно потому, что они сами так же упрямы, как эти твари.

Он ловко вскочил на поданную ему невысокую кобылу — предложить постельничему мерина показалось Автократору дурным тоном — и, надо сказать, выглядел в седле совсем неплохо.

— Как же они схватили тебя? — поинтересовался Маниакис. — И что с тобой случилось Потом?

— Как они меня схватили? — переспросил постельничий. — Знаешь, величайший, я твой вечный должник за очень своевременный совет спрятаться, который ты мне тогда дал. Если бы я остался на открытом месте, номады наверняка убили бы меня или затоптали. Поскольку выбор мест, где можно спрятаться, был невелик, я просто забежал в шатер, залез в постель и накрылся с головой. К несчастью, кубраты вскоре принялись грабить шатры. Одеяло, которым я укрывался, было очень красивым, стеганым, в пододеяльнике из алого шелка. Варвар стянул его с постели — и обнаружил меня.

— Вероятно, он уже подозревал, что под одеялом кто-то есть? — деликатно осведомился Маниакис; в день злосчастного пира постельничий еще был весьма и весьма дородной особой.

— Ах, величайший, да. Подозревал. Когда он стягивал с меня одеяло, его шаровары были уже спущены. Хотя я не знал тогда языка кубратов, да и сейчас почти не знаю, за исключением нескольких грязных ругательств, у меня нет никаких сомнений, что он был страшно разочарован, обнаружив, что я не женщина. Если бы я был обыкновенным мужчиной, он наверняка проткнул бы меня настоящим копьем, а не тем, которое держал наизготовку. Но его одолело любопытство, и он решил, что, может быть, живой я интереснее, чем мертвый. Он выволок меня из шатра и показал своему командиру, который, в свою очередь, потащил меня к вышестоящему варвару, — так я и перемещался, как сказали бы мы в Видессии, от простого господина к досточтимому, затем к высокочтимому, пока не предстал перед самим Этзилием. Этзилий знал, что я один из твоих доверенных слуг и что я евнух. Но он не знал, чем евнухи отличаются от остальных людей. Во всяком случае, ему были неизвестны, так сказать, подробности. Он пробовал настаивать на том, что меня следует считать женщиной, но я отрицал это, а добровольно представить… эх… доказательства… отказывался.

— Очень умно, — одобрил Маниакис. — Чем сильнее возбуждалось любопытство кагана, тем меньше становилась вероятность, что он причинит тебе вред.

— Об этом я подумал только потом, — сказал Камеас. — Знаешь, величайший, ты в высшей степени воспитанный и тактичный человек; ты никогда не позволял себе проявлять неподобающего интереса к особенностям моего физического уродства. На моей памяти среди власть имущих такое случается впервые. — Голос постельничего прозвучал очень печально, а Маниакис подумал, что бедняга Камеас наверняка натерпелся унижений во времена правления Генесия. Камеас тем временем продолжал:

— Этзилий, конечно, мог приказать раздеть меня насильно, но предпочел, чтобы я ему прислуживал, поскольку это тешило его тщеславие. Он не уставал хвастаться, как ловко отобрал у тебя все, от императорской мантии, которую он носил прямо поверх своих вонючих меховых и кожаных одежд, до главного евнуха. Наверно, Этзилий думал, что я постараюсь отравить его, если он будет чрезмерно унижать меня. Жаль, что я не нашел способа оправдать его ожидания.

— Но если каган так хотел, чтобы ты ему прислуживал, почему же он не забрал тебя с собой в Кубрат? — недоуменно спросил Маниакис.

— Однажды, когда я, так сказать, был очередной раз вынужден подчиниться зову природы, меня выследили негодяи, которые числятся придворными кагана, — смущенно признался Камеас. — Увиденное так их поразило, что они выскочили из кустов, в которых прятались, схватили меня и притащили прямо к Этзилию, чтобы продемонстрировать мою наготу кагану, будто я двухголовая змея или еще какое чудо природы. — Желтоватые щеки постельничего покраснели при воспоминании о пережитом унижении.

Поскольку он замолчал, явно не желая продолжать, Маниакис спросил его:

— Ну и?..

— Ну и Этзилий, насмотревшись вдосталь, приказал немедленно доставить меня к тебе, заявив, что ты, несомненно, будешь очень рад получить эдакое добро обратно. — Камеас обиженно засопел. — Лично мне кажется, что его предположение подтвердилось.

— Мне тоже. — Маниакис положил руку на плечо постельничего. — Каган дурак. Может быть, ты не слишком большая потеря для него, но громадный подарок судьбы для меня.

— Ты слишком великодушен, величайший!

Глава 7

Прошло уже больше недели после того, как отшумели карнавальные представления Праздника Зимы. Пасмурный холодный день клонился к вечеру, когда Камеас прервал невеселые занятия Маниакиса; Автократор изучал состояние годовых денежных поступлений из провинций. По правде говоря, Маниакис был даже рад, что его прервали, — цифры говорили о катастрофическом снижении сбора налогов. С треском захлопнув солидный том казначейской книги учета, он спросил:

— С чем пожаловал, достопочтеннейший Камеас?

— Величайший, у входа в резиденцию находится человек, который, утверждая, что он твой брат Парсманий, желает получить у тебя аудиенцию, — ответил постельничий. — Мне кажется, справедливость его заявления может быть наилучшим образом удостоверена именно тобой.

У Маниакиса даже сердце подпрыгнуло в груди.

— Наконец мне хоть в чем-то повезло! — воскликнул он, вскакивая. — Я приму его немедленно! И попроси моего отца прийти сюда — он ждал столь радостного известия с еще большим нетерпением, чем я!

— Все будет исполнено согласно твоим пожеланиям, величайший.

Не обращая внимания на свое императорское достоинство, Маниакис устремился к выходу из резиденции. Чем ближе к дверям, тем холоднее становился воздух. Тепло во все помещения подавалось от центрального очага по гипокостам — кирпичным ходам, проложенным под полами. Но когда за стенами завывали зимние ветры, тепла хватало лишь для отопления внутренних помещений.

Сейчас Маниакис не обращал на холод никакого внимания. У входа стражники — продрогшие видессийцы и халогаи, которые явно чувствовали себя куда более уютно сейчас, чем во время влажной летней духоты, — не сводили бдительных взоров с высокого смуглого молодого человека в одежде конника, нервно прохаживавшегося около дверей.

Один из стражей, обернувшись на звук шагов Маниакиса, спросил:

— Так это твой брат, величайший? Или мы сейчас проделаем в нем больше дырок, чем имеется в куске козьего сыра!

Последний раз Маниакис видел Парсмания перед самым отъездом в ссылку; тогда борода брата была короткой и пушистой, а на щеках оставались места, где волосы еще даже не пробились; теперь же борода стала густой и окладистой, с широкой полоской проседи, которая казалась продолжением большого шрама на левой щеке.

— Видит Господь наш, благой и премудрый, ты стал настоящим мужчиной, брат мой, — сказал Маниакис.

— Видит Господь наш, благой и премудрый, ты стал настоящим Автократором, брат мой, — ответил Парсманий. — Как же такое случилось? Я и узнал-то об этом случайно, в захудалой таверне на самой границе с Васпураканом, когда заезжий торговец приказал выставить вина всем присутствующим по такому замечательному поводу. Я от удивления едва со стула не упал. Прости-прощай Генесий и всякое такое. От этого кровопийцы давно мечтала избавиться вся империя; но тебе-то как удалось влезть в алые сапоги? Наверное, я должен сотворить полный проскинезис, да?

— Попробуй только — сразу получишь хорошего пинка под зад, — смеясь, сказал Маниакис. Очень коротко он рассказал брату о событиях, приведших его на трон империи, а потом принялся спрашивать сам:

— Говоришь, ты был у самой границы с Васпураканом? Но почему новости дошли туда так поздно? Я разослал не один десяток писем, разыскивая вас с Татуллием, но все мои усилия не дали никакого результата; иногда мне казалось, что я взываю в полную пустоту, в бездонную пропасть, откуда не возвращается даже эхо.

— А кто обычно разносит новости? — вопросом на вопрос ответил Парсманий. — Торговцы. Солдаты из пополнения. Бродячие актеры. Сборщики налогов, наконец. Не могу сказать, чтобы за последнее время мне часто попадались люди такого сорта; во всяком случае, в той вонючей дыре, где я служил, в маленьком городишке под названием Иверион. Страна принцев ныне стонет под пятой Царя Царей Макурана, а армия его главнокомандующего Абиварда глубоко вторглась в пределы империи и отрезала все пути, по которым до нас обычно доходили новости с востока. Если бы Абивард захотел, то мог бы в два счета раздавить наши полки, но он спешил. Рассчитывал наловить рыбки пожирнее. Судя по тому, что мне пришлось услышать по дороге, похоже, он оказался прав.

— Не могу сказать, что сильно удивлен, — заметил Маниакис. — Мне довелось познакомиться с Абивардом, когда мы вместе сражались, чтобы вернуть Шарбаразу его трон. Он отлично знает свое дело, тут двух мнений быть не может. Сейчас он рвется прямиком к самому сердцу империи, оставляя все остальное на потом.

До того как младший брат успел сказать еще что-нибудь, старший шагнул вперед и заключил его в медвежьи объятия:

— Чем больше членов нашей семьи соберется вместе, тем больше будет причин для страха у наших врагов.

— Есть ли хоть какие-нибудь известия о Татуллии? — спросил Парсманий.

Маниакис рассказал ему о коротком маловразумительном докладе, полученном от генерала Цикаста.

— Я сразу же написал ему снова, — добавил он, — но ответа до сих пор не получил. Думаю, он слишком занят, пытаясь отстоять Аморион от макуранцев. Если Абиварду удастся взять этот город, его армии откроется прямой путь по долине реки Аранд до самого моря. Выйдя к морю, он рассечет надвое наши западные провинции.

— Когда до меня дошло известие о тебе, — сказал Парсманий, — я сперва намеревался пробираться в столицу как раз по долине Аморион, но затем подумал, что могу нарваться там на железных парней, и двинулся вдоль побережья. Как видишь, я поступил правильно; во всяком случае, мы с тобой сейчас разговариваем, а ведь могло выйти иначе.

— Пускай железные парни провалятся в ледяную преисподнюю, — ответил Маниакис, невольно повторив употребленное братом прозвище, которым видессийцы окрестили тяжеловооруженных конников Макурана. — Ладно, хватит стоять тут. Пойдем. — Он указал на парадную лестницу. — Выпьем подогретого вина со специями, сразу почувствуешь себя новым человеком.

— Подогретое вино со специями — совсем неплохая вещь и тогда, когда чувствуешь себя старым человеком, — раздался голос незаметно подошедшего старшего Маниакиса.

— Клянусь Фосом, отец, — засмеялся Парсманий, — ты даже представить себе не можешь, как я рад видеть и слышать тебя! Если где-то поблизости есть подогретое вино, я всегда готов немного выпить. Тем более с тобой!

Когда они расселись, держа в руках кубки с ароматным, сдобренным гвоздикой и корицей вином, младший Маниакис сказал:

— Пожалуй, мы разместим тебя в крыле, примыкающем к Высшей Судебной палате. Знаешь, — вдруг прервал он сам себя с весьма самодовольным видом, — а ведь ты скоро вторично станешь дядюшкой.

— Отличная новость! — воскликнул Парсманий, хлопнув брата по спине. — Как я вижу, ты потихоньку-полегоньку собрал в столице почти весь наш клан. Не хватает только Татуллия, — добавил он, помрачнев.

— О нем мы можем только молиться, — тоже помрачнев, проговорил Маниакис.

— Если ты еще помнишь, — поспешил сменить тему разговора старший Маниакис, — перед тем как ты уехал в западные провинции, успела состояться твоя помолвка. Кажется, девочку звали Евгария. Да, именно так; я еще не до такой степени впал в маразм, чтобы забывать имена. Генесий за что-то отрубил голову ее отцу, но сама она здесь, в столице. Думаю, она будет рада увидеть тебя.

Парсманий поперхнулся вином и закашлялся.

— Знаешь, отец, — сказал он, вновь обретя дар речи, — мы ведь стояли в этом Фосом забытом Иверионе почти пять лет. Позапрошлым летом я взял в жены местную девушку, Зенонию. И у меня родился сын, маленький Маниакис.

— Ты обрадовал меня сверх всякой меры, — просиял старший Маниакис. — Раз ты женился, значит, женился. Быть по сему. Дадим семейству Евгарии отступного, и делу конец. После казни главы семейства они очень бедствуют, так что будут рады получить немного золота. Позаботишься об этом? — спросил он, повернувшись к младшему Маниакису.

— Придется, — ответил тот. — Но золота в казне нет даже на куда более важные нужды. — Он нахмурился, сперва с досады, а затем от усиленной работы мысли. Но вот чело Автократора разгладилось. — Я нашел! — радостно воскликнул он. — Вот оно! Я пожалую им высокий сановный титул! Причем это не только не будет стоить казне ни медяка, напротив, им придется заплатить за предоставленные привилегии. И все равно они будут на седьмом небе от счастья!

Брат с отцом изумленно воззрились на ликующего Автократора. Затем старший Маниакис оглушительно расхохотался.

— Будь я проклят, если ты не прав, сынок, — слегка успокоившись, сказал он, фыркнул, отхлебнул вина, чуть не подавившись, снова фыркнул и добавил, утирая навернувшуюся слезу:

— Да обережет Господь наш, благой и премудрый, бедных макуранцев, когда нашими усилиями империя достаточно окрепнет. Мы не только разобьем их в пух и прах на поле брани, но вслед за тем начисто опустошим их кошельки, а потом вытряхнем их из доспехов и сапог. А если они окажутся недостаточно бдительными, то и из штанов тоже!

* * *

Камеас заглянул в рабочий кабинет, где Маниакис ломал голову над тем, как растянуть имеющиеся в его распоряжении крохи золота на требуемое время. А если повезет, то и еще на чуть-чуть.

— Величайший, — сказал постельничий, — у императрицы сильные боли; она считает, что начались схватки. Она только что попросила меня отправиться за повитухой, а затем подготовить Красную комнату к тому, чтобы там мог появиться на свет, если Фос окажется благосклонен, наследник престола.

— Достопочтеннейший Камеас, — ответил Маниакис, — на дела такого рода мое дозволение не требуется. Со всеми вопросами, касающимися родов, женщины, прислуживающие Нифоне, справятся гораздо лучше меня. Я же, по их собственным словам, лишь неуклюжий, бестолковый, ни на что не годный мужчина. И самая большая услуга, какую я могу, опять же по их словам, в данном случае оказать — не путаться у них под ногами.

— Вообще-то я и не собирался спрашивать твоего дозволения, — неожиданно сказал постельничий, — а всего лишь извещал о своих намерениях. Возможно, услыхав мои заверения в этом, ты сможешь более успешно выполнить поручение, данное тебе служанками императрицы.

Маниакис некоторое время обдумывал услышанное, потом сказал:

— Прошу тебя впредь осторожнее обращаться со своим остроумием, достопочтеннейший Камеас. Не то однажды ты можешь случайно кого-нибудь им пронзить насквозь.

— Слушаю и повинуюсь, величайший, — почтительно поклонился постельничий. Но прежде чем он поспешно вышел, на его бледном лице промелькнула одна из редких для этого человека улыбок.

Повитуха была очень полной женщиной средних лет, по имени Зоиль. Судя по тому, как быстро и уверенно она шла через анфиладу помещений резиденции, она уже бывала здесь прежде, возможно, принимала роды у жены Генесия; или оказывала ту же помощь кому-нибудь из служанок.

— Лучшее, что ты можешь сделать сейчас, величайший, — это найти местечко поудобнее, приказать, чтобы тебе подали вина, и терпеливо ждать. — Вольно или невольно Зоиль почти буквально повторила совет женщин, прислуживающих Нифоне. — Может потребоваться время, величайший, — продолжала она, — но я уверена, что у тебя будет чудесный ребенок, а твоя жена сохранит свое здоровье.

— Благодарю тебя, — ответил Маниакис. Хотя он и был неуклюжим бестолковым мужчиной, но все-таки не настолько бестолковым, чтобы не понимать, что Зоиль не в силах гарантировать обещанное. Женщины порой умирают при родах или чуть позже, от послеродовой лихорадки; умирают несмотря на все искусство и все старания повитух. На случай лихорадки он уже приказал лучшему магу-врачевателю быть наготове и ждать вызова во дворец. Теперь оставалось только молиться, чтобы услуги этого человека не понадобились.

Немного погодя Камеас вновь зашел в кабинет и сообщил:

— Под руководством Зоиль мы уже перевели императрицу в Красную комнату. Если Фос наградит тебя наследником, то ему надлежит появиться на свет в покоях, специально предназначенных для родов императрицы.

Сам Маниакис родился на обочине дороги. Его отец тоже, о чем ему как-то рассказывала бабушка. Как бы сложна и прочна ни была паутина обычаев и церемоний, опутывавших жизнь империи, появление на свет именно в Красной комнате не являлось непременным условием наследования трона. Постельничему, конечно же, это было прекрасно известно, и Маниакис счел неуместным лишний раз напоминать об этом.

— Нет ли у величайшего каких-либо пожеланий или распоряжений? — спросил Камеас.

— Ничего такого, что стоило бы особого упоминания, — сказал Маниакис. — Но попрошу тебя иногда заглядывать сюда, дабы стряхивать с меня пыль.

— Не думаю, что процесс займет столь длительное время, — ответил постельничий с неожиданной уверенностью в голосе. — Мой опыт в таких делах, хоть и весьма ограниченный, подсказывает мне… — Камеас замолчал, поскольку его ограниченный опыт несомненно включал в себя роды жены Генесия, и распространяться на эту тему в присутствии Маниакиса постельничий посчитал невежливым.

О родственниках Генесия, живущих ныне в монастырях, Автократору периодически поступали доклады, суть которых можно было выразить двумя словами — «ничего существенного». И, пока суть докладов оставалась таковой, это его вполне устраивало.

Камеас вновь исчез. Наверно, отправился отдавать последние распоряжения относительно подготовки пира, коим надлежало отметить рождение первого ребенка Автократора. Так было объявлено, хотя постельничий, конечно же, знал о существовании незаконнорожденного сына. Маниакис часто спрашивал себя, как поживает сейчас его любимец Таларикий. «Если Нифона подарит мне законного сына, столь же здорового и красивого, как это удалось Ротруде, я стану поистине счастливым человеком», — подумал Маниакис.

Поскольку ему все равно не оставалось ничего другого, кроме как ждать, он набрался терпения и ждал. Иногда в кабинет заходил кто-нибудь из родственников, чтобы потрепать его по плечу и лишний раз пожелать ему и Нифоне удачи.

— Я знаю, как ты сейчас переживаешь, сынок, — сказал старший Маниакис. — Знаю, что тебе очень трудно; хотя, если послушать женщин, они рады были бы в таких случаях поменяться с нами местами.

Отец ушел, а вскоре в кабинет заглянула Лиция.

— Благодарение Господу нашему, — сказала она, — пока в Красной комнате все идет как надо.

— Да благословит нас Фос, — отозвался Маниакис, очертив у сердца магический круг — знак солнца. — Но ведь она находится там уже довольно долго, не так ли?

— Так кажется тебе, и наверняка так кажется Нифоне, — улыбнулась Лиция. — Но на самом деле прошло не так уж много времени. А подобные вещи, знаешь ли, не происходят мгновенно.

— Наверное, — не слишком уверенно ответил Маниакис. — У меня масса важных дел, которыми мне следовало бы заняться вместо того, чтобы сидеть тут, пытаясь спрятаться от самого себя. Я даже пробовал ими заниматься, но все валится из рук.

— Вот если бы ты мог ими заниматься, тогда бы я по-настоящему встревожилась, — засмеялась Лиция. — Империя не развалится на кусочки, лишившись на каких-то несколько часов твоего неослабного внимания. Думаю, если бы ты передал эту толстую пачку листов пергаменте Регорию, он быстро бы с ними разобрался. — В глазах Лиции плясали насмешливые искорки.

— Он управился бы с ними слишком быстро, — пробормотал Маниакис. — Меня такая головокружительная быстрота не устраивает. Он очень сообразительный парень, и я рад иметь его своим севастом, несмотря на то что сейчас рядом мой отец. Но он предпочитает смотреть на мозаику в целом, не обращая особого внимания на ее отдельные детали.

— Да. Из нас двоих такая способность досталась только мне. Но что толку? — Лиция скорчила гримаску. — Ведь я всего-навсего женщина.

— Вот если бы я мог сделать тебя моим севастом, а точнее, моей севастой… — начал было Маниакис.

— Прекрати меня поддразнивать! — Голос Лиции прозвучал более резко, чем обычно в таких случаях. — Мы оба прекрасно знаем, что это невозможно!

Маниакис взглянул на нее так внимательно, словно видел в первый раз.

— Извини, — медленно проговорил он. — Мне просто не приходило в голову, что у тебя есть желание принимать участие в государственных делах.

— Ладно, — вздохнула она. — Я не удивлена. Могло быть и хуже; ты вполне мог не понять, о чем я говорю, даже после того, как я тебе объяснила. Остается радоваться, что до тебя наконец дошло, о чем речь.

— Кузина, я так люблю тебя… — начал Маниакис.

— Если ты меня любишь, относись ко мне более серьезно! — оборвала его Лиция.

— Серьезно? Но я и так отношусь к тебе серьезно. И всегда относился. И если бы теперь были другие времена, я нашел бы способ тебе это доказать. Но сейчас империя вынуждена воевать с кубратами и макуранцами одновременно, а в такой ситуации нельзя заниматься нововведениями, предоставляя женщинам посты, которые доныне занимали только мужчины. Ты справишься с любыми обязанностями, я уверен, но это может вызвать брожение в умах, а как раз этого мы не можем себе позволить. Придется поискать какой-нибудь другой, более приемлемый способ.

— Я понимаю, — сказала Лиция. — Я все понимаю. Но иногда мне очень тяжело осознавать, что все воспринимают меня как племенную кобылу, представляющую ценность лишь для брака, в результате которого я должна произвести на свет сколько-то там породистых жеребят.

— Как бы там ни было, я очень рад, что ты рядом, и высоко ценю твое мнение, — сказал Маниакис. — И прошу тебя всегда помнить об этом.

— Весьма признательна тебе за твои слова, — вздохнула Лиция. — Ни одна другая женщина в империи не может даже рассчитывать на что-либо подобное. Надеюсь, ты не сочтешь меня неблагодарной, если я скажу, что мне этого недостаточно… — Она порывисто повернулась и вышла из кабинета прежде, чем Маниакис успел ответить. Наверно, она поступила правильно, иначе ей пришлось бы слишком долго ждать, пока ему придет на ум сколько-нибудь вразумительный ответ.

А ему деваться было некуда: приходилось ждать. Так он и делал. Но ожидание явно затягивалось сверх всякой меры. Камеас принес ему ужин, который он покорно съел, не обратив никакого внимания на то, что именно ему подали; затем постельничий помог своему Автократору улечься в постель; затем наступило утро, Маниакис проснулся, и Камеас подал ему завтрак. Из Красной комнаты не поступало никаких известий…

— Все это длится уже больше суток, — сказал он Камеасу. — Сколько же еще может потребоваться времени?

— Я говорил с Зоиль, — ответил постельничий. — Из ее слов следует, что госпожа твоя супруга старается изо всех сил. Но первые роды всегда проходят медленно, а в данном случае даже медленнее, чем обычно.

— Я бы сказал, гораздо медленнее, — пробормотал Маниакис.

Интересно, подумал он, была ли Зоиль до конца откровенна с Камеасом или побоялась? А может, постельничий предпочел умолчать о некоторых подробностях своего разговора с повитухой? Вряд ли повитуха стала бы скрытничать, ответил он сам себе на первый вопрос. А вот недомолвки со стороны Камеаса более чем возможны.

Он попытался подойти к дверям, ведущим в Красную комнату, но дворцовые слуги настолько переполошились, что он махнул рукой и ушел, так и не задав ни одного вопроса Зоиль.

Императрица очень утомлена, — таков был единственный вразумительный вывод, какой он смог сделать из высказываний посвященных лиц.

Поскольку с момента, как Нифону перевели в Красную комнату, прошло уже более суток, в подобном известии не содержалось ничего такого, о чем Маниакис не смог бы догадаться сам. Он побрел обратно в свой кабинет, бросая сердитые взгляды на всех, кто попадался ему по пути.

Беспокойство не оставляло его ни на минуту с тех пор, как начались первые схватки; но теперь это было уже нечто большее, нежели простое беспокойство. Его охватила настоящая тревога. Что будет, если он потеряет жену? Поразмыслив, он впал в замешательство, поскольку понял, что испытывает к своей жене лишь малую долю тех нежных чувств, которые питал к ней до того, как их с отцом сослали на Калаврию. Впрочем, он был весьма далек от мысли, что чувствовал бы себя более счастливым без Нифоны.

Маниакис выпил больше, чем обычно, и весь остаток дня чувствовал себя нетрезвым, причем раздраженным и отупевшим одновременно. Наконец он снова направился к дверям Красной комнаты, исполненный мрачной, изрядно подогретой вином решимости так или иначе добиться ответов на свои вопросы. Он был уже на полпути к заветным дверям, когда из-за них донесся страшный вопль, от которого его ноги буквально примерзли к полу. То был голос Нифоны, но такой высокий, дрожащий и прерывистый… Маниакис и представить себе не мог, что подобный вой может когда-либо сорваться с уст его жены. В этом крике слышались мука, смертельная усталость, но в нем было и что-то еще, для чего он не мог подобрать названия. Слово «усилие» казалось ему неподобающим для данного случая, но, пожалуй, оно все-таки было самым точным.

Крик постепенно угас. Маниакису потребовалось время, чтобы собраться с духом и двинуться дальше. Но едва он сделал следующий шаг к запертым дверям, как Нифона закричала снова. Этот визг — вой? вопль? стон? — звучал даже дольше, чем предыдущий, и показался ему гораздо более зловещим.

За дверью также слышался голос Зоиль. Маниакис не разобрал слов повитухи, но тон ее показался ему смутно знакомым. Спустя мгновение он вспомнил, что именно таким тоном понуждал вконец измученного, еле живого степного конька пробежать еще хоть чуть-чуть, когда, преследуемый кубратами, приближался к стенам Видесса. Неужели Нифона сейчас тоже еле жива? Он даже не замечал, что ногти одной его руки глубоко впились в ладонь другой.

Затем Нифона закричала снова. Но этот вопль резко оборвался посередине. У Маниакиса душа ушла в пятки. Ротруда не издавала подобных звуков, когда рожала.

Она упорно молчала все пять или шесть часов, пока длились роды. Может, Нифона испытывает более сильную боль? Или она просто чувствительнее к боли? А может, она в самом деле… едва жива? Осенив себя магическим знаком солнца, Маниакис усилием воли изгнал из своего сознания само слово «смерть».

За дверями царила тишина. Его рука как раз опустилась на дверную ручку, когда из Красной комнаты донесся новый звук. Этот звук был новым в буквальном смысле — негромкий, чуть хрипловатый жалобный плач новорожденного Маниакис где стоял, там и сел. Ребенок жив. Это уже кое-что. Теперь следовало выяснить, как обстоят дела с Нифоной.

Дверь в Красную комнату распахнулась. Оттуда быстро вышла Зоиль и едва не упала, споткнувшись об Маниакиса.

— Величайший! — воскликнула повитуха. Она сама выглядела совершенно изможденной; под глазами темные круги; на одежде темные пятна пота. Отступив на полшага от сидящего на полу Автократора, она тихо сказала:

— Величайший, у тебя родилась дочь.

Маниакис припомнил, как Багдасар говорил ему, что, скорее всего, родится мальчик. Надо будет подпустить магу пару шпилек, мельком подумал он. Потом. Все потом.

— Как Нифона? — спросил он.

— Не хочу лгать тебе, величайший, — ответила повитуха. — Какое-то время чаши весов колебались. Я думала, что придется вызывать хирурга и мага-врачевателя, чтобы первый вскрыл чрево твоей жены и извлек ребенка, а второй попытался залечить ее раны прежде, чем она истечет кровью.

— О Фос! — Маниакис вскочил на ноги и быстро осенил себя магическим знаком солнца.

Умом он понимал, что при родах смерть всегда стоит рядом с роженицей, но все же не ожидал столь жестокого напоминания об этом. Вот еще одна опасность, защитить от которой не могли ни роскошь, ни удобства жизни в дворцовом квартале.

— Не понимаю, откуда у твоей жены нашлись силы превозмочь все и родить самостоятельно, — продолжала Зоиль. — Мне доводилось видеть женщин, которые сдавались и умирали, не вынеся и половины тех мук, через которые прошла она.

— Я могу ее видеть? — спросил Маниакис. На самом деле сейчас у него не было ни малейшего желания входить в Красную комнату: оттуда явственно тянуло отталкивающим острым запахом нездорового пота, нечистот и крови. Но его желания — или нежелания — не имели никакого значения по сравнению со страданиями, через которые пришлось пройти Нифоне.

Тем не менее он испытал облегчение, когда Зоиль отрицательно покачала головой.

— Она сейчас просто не узнает тебя, величайший, — сказала повитуха. — Как только отошел послед, она сразу заснула. Или потеряла сознание, что почти одно и то же. В любом случае я бы предпочла, чтобы пока ты ее не беспокоил. — На лице Зоиль вдруг появилось встревоженное выражение:

— Надеюсь, у твоей супруги нет внутреннего кровотечения. Не думаю, чтобы оно было, поскольку все это время ее пульс оставался ровным и сильным, но… сейчас ничего нельзя сказать наверняка.

Маниакис невольно сжал кулаки. Даже теперь, после родов, Нифона все еще в опасности! Он-то надеялся, что Зоиль успокоит его, но повитуха так и не смогла сказать ему ничего обнадеживающего.

— А нельзя ли мне взглянуть на мою дочь? — задал он следующий вопрос.

На сей раз озабоченное лицо повитухи озарилось улыбкой:

— Это можно, величайший. Подожди немного, я вынесу ее к тебе.

Она снова отворила двери, ведущие в Красную комнату. Отталкивающие запахи резко усилились. Маниакис мельком увидел бледное лицо жены, неподвижно лежащей на кровати; ему захотелось подойти к ней, но он чувствовал, что Зоиль права: отдых сейчас лучшее лекарство для Нифоны.

Повитуха вскоре вернулась с маленьким свертком. Маниакис взял свою дочь на руки. Она показалась ему почти невесомой. Ее кожа была удивительно нежной и тонкой, а темно-голубые глаза смотрели прямо на него. А может быть, сквозь него. Он даже представить себе не мог, что именно она сейчас видит.

— Она так похожа на тебя, величайший, — сказала повитуха.

— В самом деле? — глуповато спросил Автократор. На его неискушенный взгляд все новорожденные как две капли воды походили друг на друга, и ни на кого больше.

— Как ты ее назовешь? — поинтересовалась Зоиль. Маниакис с Нифоной мало говорили об имени для девочки.

— Думаю, мы назовем ее Евтропией, — немного поколебавшись, ответил он. — В честь бабушки Нифоны.

Для него имена сами по себе мало что значили, а родня со стороны жены будет просто счастлива, подумал он.

— Евтропия… — Зоиль пошевелила губами, словно пробуя имя на вкус. — Неплохо. Совсем неплохо. — Повитуха немного помолчала и добавила:

— Когда выяснилось, что родилась девочка, императрица попросила меня передать тебе ее извинения. Как раз перед тем, как потеряла сознание от изнеможения.

— Какая глупость! — с чувством проговорил Маниакис. — Рождение дочери — праздник, а не конец света. Я не единожды говорил это Нифоне во время ее беременности. Когда она восстановит силы, мы предпримем еще одну попытку, вот и все.

Повитуха промолчала, но, заметив, как она нахмурилась, он спросил:

— Я что-то не так сказал?

— Величайший, у императрицы были крайне тяжелые роды. Следующие, если она на них решится… Она подвергнет свою жизнь серьезнейшему риску. Даже при условии, что рядом с ней будет неотлучно находиться лучший в империи маг-врачеватель.

Маниакис растерянно взглянул сперва на повитуху, потом на свою дочь, которую по-прежнему держал на руках. Неужели этой девочке суждено стать его единственным законным ребенком? Кому же он передаст трон империи, когда придет время? Зятю? Брату? Племяннику? А может быть, Регорию или его наследникам? Пара фраз, нехотя оброненных повитухой, сразу усложнила и без того непростую жизнь.

— Мне очень жаль, величайший, — сказала Зоиль, прочитав его мысли. — Но я подумала, чем быстрее ты узнаешь правду, тем будет лучше.

— Конечно, — согласился Маниакис, тряхнув головой, чтобы вновь обрести ясность мысли. — Но ты уверена, что следующие роды окажутся такими же тяжелыми?

— В таких делах ни в чем нельзя быть уверенным, пока не придет срок. Но если у женщины уже были трудности при родах, то обычно они повторяются. Думаю, любая повитуха скажет тебе то же самое.

— Наверно, ты права. — Маниакис вздохнул. — Я благодарен тебе за твою откровенность. Ну и задала же ты мне задачу!

Он снова посмотрел на сверток, который держал в руках. Неужели Евтропии суждено остаться единственной моей законной наследницей? — снова и снова спрашивал он себя. Она продолжала глядеть на него, сквозь него, за него, куда-то вдаль, пытаясь освоиться в окружающем ее отныне новом, очень странном мире. В настоящий момент этим миром для нее был Маниакис.

* * *

У Курикия был вид человека, терзаемого самыми дурными предчувствиями.

— Я не кудесник, величайший, — сказал он. — Я не умею с помощью заклинаний извлекать золото оттуда, где его нет.

— Я тебя прекрасно понимаю, высокочтимый Курикий, — ответил тестю Маниакис. — Но без золота империя недолго протянет. Скоро наступит момент, когда я не смогу заплатить своим воинам. Ведь наши расчеты говорят именно об этом, не так ли? А если я не смогу им заплатить, они либо взбунтуются, что будет для империи серьезным ударом, либо разойдутся по домам, что ничуть не лучше. Как ты думаешь, сколько серьезных потрясений сможет еще выдержать Видессия?

Он не ждал от казначея точного ответа, но оба прекрасно понимали, что число таких ударов не может быть слишком велико.

— Повысив сборы с торговцев в столице и других городах, можно получить некоторое количество золота, — нервно облизнул губы Курикий.

— Да, но его будет явно недостаточно, — ответил Маниакис. — Во-первых, в империи не так много торговцев, чтобы повышение налогов на них могло возместить то, что мы потеряли на крестьянах, ибо крестьяне составляют девять десятых, если не девятнадцать двадцатых всего нашего народа. А во-вторых, из-за непрестанных вражеских нападений торговля также пришла в упадок, подобно тому, как тонет корабль, попавший в объятия бури. Мы можем что-то получить с торговцев, верно. Но совсем немного.

— Ты абсолютно прав, величайший, — с похоронным видом согласился главный казначей. — Ты абсолютно верно указал причину, по которой казна империи находится в плачевном состоянии.

— Указать, почему это произошло, нетрудно. Гораздо труднее придумать, как исправить положение. — В голосе Маниакиса неожиданно прозвучали просительные нотки. — Высокочтимый Курикий, дражайший тесть мой, подскажи, пожалуйста, где я мог бы раздобыть еще золота? В таких вопросах ты — непревзойденный знаток. Ведь если ты не сможешь ничего придумать, как могу это сделать я?

— Есть один способ растянуть то количество золота, которое уже находится в нашем распоряжении, — пробормотал главный казначей, после чего утопил свой взгляд на дне стоявшего перед ним кубка с вином и замолчал.

— Так говори же! — воскликнул Маниакис. — Продолжай! Как я могу вынести свое суждение о способе, который ты так и не назвал!

— Хорошо, сейчас. — Курикий выглядел как человек, собиравшийся с духом, чтобы выговорить нечто крайне непристойное. — Если мы заменим часть золота в каждой новой монете серебром или медью, то сможем отчеканить больше монет из того золота, которое имеем.

Маниакис изумленно воззрился на своего тестя.

— Сколько лет прошло с тех пор, как кто-либо из Автократоров последний раз чеканил неполноценную монету? — спросил он.

— Около трехсот, величайший, — с несчастным видом ответил казначей. — Может быть, чуть больше. Автократору Гордианию пришлось пойти на такую крайнюю меру, чтобы восстановить Амфитеатр после сильного землетрясения.

— И ты предлагаешь мне сделать то же самое?!

— Ничего я не предлагаю. У меня и в мыслях не было предлагать такое! — с негодованием в голосе произнес Курикий. — Просто ты спросил меня, можно ли растянуть те небольшие запасы, которые у нас остались. А это единственный способ!

Маниакис задумчиво пожевал нижнюю губу. Золотые монеты, отчеканенные в Видессии, имели хождение по всему миру именно благодаря своей традиционной полновесности. И все же…

— Сколько другого металла мы можем добавить в сплав, не вызывая слишком большого шума? — спросил он своего тестя.

— Одну десятую часть, величайший, — ответил тот.

— Пусть будет одна десятая, — решился Маниакис. — Но только до тех пор, пока мы не выпутаемся из нынешних бед, слышишь? Как только появится малейшая возможность, мы вновь начнем чеканить монету из чистого золота! Ясно?

Главный казначей поспешно кивнул.

Маниакис чувствовал себя так, словно искупался в навозной жиже. Но если он не сумеет добыть золота сейчас, в дальнейшем оно ему уже не понадобится.

— Но при той нехватке средств, которую мы испытываем теперь, даже одна десятая не спасает положения, — пробормотал он, обращаясь скорее к самому себе. — Недостаточно растянуть то, что мы уже имеем. Необходимо найти какой-то новый источник поступлений. А я просто не представляю себе, где его искать.

— Величайший! — Курикий деликатно кашлянул в кулак. — Мне известно место, где имеется в достатке и золото, и серебро, из которых можно начеканить столько монеты, сколько необходимо.

— О да, без сомнения! — ядовито откликнулся Маниакис. — А вокруг этого места на улицах во множестве лежат жареные поросята, ожидающие того, кто наконец соблаговолит их съесть. Неужели ты думаешь, что если бы в Видессии было такое место, то я бы уже давным-давно не наложил на него руку?

— Все зависит от того, сумел ли ты разглядеть это золото и серебро, — Курикий нервно дернул головой. — Нет, я не правильно выразился. Не разглядеть их невозможно, поскольку ты видишь их каждый день. Скажем так, отдаешь ли ты себе отчет, что именно предстает перед твоими глазами?

— Прошу тебя, высокочтимый Курикий! — взмолился Маниакис. — Не надо говорить загадками. Сейчас у меня нет ни времени, ни сил их разгадывать. Если ты знаешь, где можно взять золото, скажи мне, и я возьму. Если же ты просто хочешь продемонстрировать остроту своего ума… тогда благодари Господа нашего, что я женился на твоей дочери. Хотя при нынешнем состоянии империи даже это может не спасти тебя. Говори же наконец! Если, конечно, у тебя есть что сказать.

Глядя на Курикия, можно было предположить, что он предпочел бы вовсе не затрагивать подобную тему. Он подошел к дверям, выглянул в коридор и посмотрел в обе стороны, чтобы убедиться в отсутствии поблизости слуг. Никого не было видно; тем не менее, вернувшись назад, главный казначей понизил голос до хриплого шепота.

— Величайший, если золото и серебро нужны империи позарез, то в храмах хранится огромное количество изделий из этих металлов! — Едва выговорив эти слова, Курикий вновь метнулся к дверям, чтобы убедиться, что никто не подслушивает их разговор.

Маниакис и не подумал осудить чрезмерную пугливость тестя.

— Грабить монастыри и храмы?! — воскликнул он тоже шепотом. — Да Агатий взревет, словно бык, которого только что заклеймили. А следом за ним поднимут вой настоятели монастырей и прелаты по всей империи! Побойся Фоса, высокочтимый Курикий! Подобный шаг может привести к новой вспышке гражданской войны, перед которой побледнеет даже то, что творят ныне кубраты и макуранцы!

— Разве я говорил, что золото будет легко взять, величайший? — напомнил казначей. — Я только пообещал сказать, где оно есть. И оно там есть!

Главный казначей был прав. При изготовлении украшений Высокого храма и громадного алтаря, за которым отправлял службу патриарх, были использованы огромные количества драгоценных металлов. В остальных храмах Видессии, хотя и сильно уступавших в этом отношении главной святыне столицы, также хранилось немало сокровищ.

Маниакис с сожалением покачал головой:

— Ах, высокочтимый Курикий. Это жестоко. Едва заронив в меня надежду, ты сам ее тут же разбил вдребезги. Ты прав в одном: в указанном тобой месте золота несметно. Прав и в другом: я никогда не задумывался о подобном источнике средств. Но вряд ли мне удастся завладеть хотя бы частью этих сокровищ, если я хочу удержаться на троне.

— В таких вопросах судьей можешь быть только ты один, величайший! — Главный казначей согнулся в глубоком поклоне.

— Это невозможно, — сказал Маниакис, но тут же поправил себя:

— Мне кажется, такое вряд ли возможно.

Он мог отдавать распоряжения высшим церковным сановникам. До тех пор, разумеется, пока его не уличат в какой-либо ереси. Он мог даже сместить старого экуменического патриарха и заставить синод выбрать нового — из трех кандидатов, предложенных им самим. Но изъять золото из храмов и монастырей? Наверно, многие Автократоры мечтали об этом, но за всю историю империи ни один из них, в том числе кровавый Генесий, не осмелился предпринять подобную попытку. Поистине лишь доведенный до полного отчаяния человек мог всерьез обдумывать такую возможность.

Наконец-то Маниакис смог оценить всю глубину охватившего его отчаяния — мысль, зароненная главным казначеем, прочно обосновалась в его сознании.

* * *

Обняв Маниакиса за плечи, Нифона прижалась к нему с какой-то робкой страстностью. С тех пор как родилась Евтропия, они впервые возлегли на супружеское ложе. Маниакис старался быть как можно нежнее со своей женой. В последний момент он, памятуя о словах Зоиль, позаботился о том, чтобы его семя не попало туда, куда было предназначено природой.

Нифона изумленно посмотрела на мужа. В императорской опочивальне горела единственная тусклая лампа, но даже такого света Маниакису хватило, чтобы разглядеть упрек на лице жены.

— Зачем ты так поступил? — требовательно спросила она. — Разве империи больше не нужен наследник?

Никогда прежде Маниакис не слышал, чтобы Нифона говорила так резко; еще больше его удивило то, что жена продолжала сжимать его своими бедрами.

— Повитуха предупредила меня, что вторые роды грозят тебе смертью, — честно ответил он.

— Пусть она провалится в ледяную преисподнюю, — сказала Нифона. — Откуда ей знать?

— Твои первые роды послужили достаточным предостережением.

Но Нифона, казалось, не слышала его слов. С того самого момента, как Агатий обвенчал их, она была Маниакису удивительно скромной и покорной женой. Даже слишком. Но теперь, словно задавшись целью доказать ему, как сильно он ошибался на ее счет, Нифона твердо продолжила:

— Не говоря уже обо всем остальном, мой сын, если он родится, когда-нибудь унаследует трон Видессии. Или ты решил обманным путем лишить мою семью места, принадлежащего ей по праву?

До сих пор Маниакис не рассматривал ситуацию с подобной точки зрения. У него самого имелось множество родственников, которые могли бы унаследовать трон империи. Разумеется, он предпочел бы, чтобы его наследником стал законный сын, но если даже у него не будет прямого наследника, роду Маниакисов ничто не угрожало. Родственники Нифоны находились в совершенно другом положении: если алые сапоги достанутся племяннику, двоюродному или даже родному брату Автократора, семья Нифоны навсегда утратит свое нынешнее место под солнцем, без малейшей надежды когда-либо его возвратить.

— Муж мой! — продолжила между тем Нифона. — Величайший! Появление на свет наследника есть прямая обязанность — моя и твоя. — Она откинулась на подушки, чтобы быстрее восстановить силы, явно намереваясь немедленно приступить к зачатию упомянутого наследника.

— Полегче на поворотах, — попросил Маниакис, взяв жену за руку. — Я уже не тот, каким был десять лет назад, и не могу так быстро воспрянуть. Но даже если бы мог, цена появления на свет мальчика, как я тебе только что сказал, может оказаться чрезмерной. Я не могу позволить себе так рисковать.

— А разве рискуешь ты? — спросила Нифона. — По-моему, в этом деле весь риск на мне. Жизнь — вообще рискованная вещь. И для женщин, и для мужчин. Мужчины уходят на войну, а женщины рожают. Если мужчины выигрывают, они остаются в живых, и только. Если выигрывает женщина, то с ложа для родов, на которое она возлегла одна, поднимаются двое. И ты не должен отказывать мне в праве на такой риск.

Маниакис открыл было рот, но тут же закрыл его снова. Вздумай он, к примеру, помешать Парсманию принять участие в сражении с макуранцами только из опасения за жизнь брата, тот затаил бы против него обиду на всю жизнь. До сих пор ему казалось, что женщины защищены от необходимости рисковать собой. Ну а если они не желают, чтобы их защищали? О такой возможности Маниакис задумался впервые.

Ведь он всего лишь пытался оградить жену от смертельной опасности. Казалось бы, она должна быть ему благодарна. Поскольку никакой благодарности она, по-видимому, не испытывала, Маниакис решил подойти к делу иначе. Напустив на себя самый повелительный вид, он властно изрек:

— Я твой муж. И я — Автократор Видессии. А потому я волен распоряжаться тем, как мы с тобой должны поступать и как не должны!

Сперва ему показалось, что уловка сработала. Полученное Нифоной воспитание сделало ее крайне консервативной даже по сравнению с весьма консервативными привычками остальных членов семьи Курикия. Обычно она повиновалась желаниям мужа почти так же безропотно, как жена какого-нибудь благородного макуранца, проводившая всю свою жизнь взаперти на женской половине в крепости своего повелителя.

Обычно повиновалась. Но не на сей раз. В тусклом свете единственного светильника он не мог понять выражения ее лица. Но вот она приподнялась и взяла в руки его увядшее копье. Так откровенно она поступала впервые.

— Эта вещь, — сказала Нифона, мягко поглаживая обсуждаемый предмет, — главное, что делает тебя моим мужем. И если ты намерен отказать мне в ее надлежащем использовании, разве у меня нет оснований считать наш брак отныне расторгнутым?

Видессийские воины рассматривали отступление как неотъемлемую часть военного искусства. Пришла пора отступать, подумал Маниакис. Тем более что его копье, повинуясь горячим пальцам жены, быстро обрело твердость и упругость. Обняв Нифону, он поцеловал ее губы, потом соски грудей, а затем покрыл поцелуями все ее тело. После чего перевернулся на спину, не столько из-за того, что так было легче ему, сколько оберегая здоровье своей жены, совсем недавно перенесшей тяжелые роды. Нифона осторожно легла сверху, а потом, устроив все как надо, приподнялась и села.

— Ты выиграла, — произнес Маниакис прерывающимся шепотом.

— Нет, — так же шепотом ответила она, приподнимаясь и опускаясь все быстрее и быстрее, — мы выиграли. Мы оба.

* * *

Маниакис недоуменно взирал на запыхавшегося вестника, прибежавшего к нему с докладом с крепостной стены.

— Так что там стряслось? — переспросил он и поковырял в ухе. — Боюсь, я не совсем правильно расслышал.

— Ты расслышал верно, величайший, — ответил вестник. — У стен Видесса находится шайка кубратов, как раз на расстоянии полета дротика. Парень, который, судя по всему, у них за командира, — я не смог запомнить его имени — говорит по-нашему, но так коверкает слова, что понять его непросто; он сказал…

— Быть может, он назвался Маундиохом? — перебил гонца Маниакис.

— В точности так, величайший, — удивленно ответил тот. — Разве ты его знаешь?

— Я его знаю, — мрачно сказал Маниакис. — Хорошо. Впустите его в ворота. Окружите его людей вооруженной стражей. Ни в коем случае не позволяйте ему свободно передвигаться по городу. Я встречусь с ним, только с ним одним, в Высшей Судебной палате примерно через два часа. Держите его отдельно от его людей, с которыми вам надлежит обращаться вежливо до тех пор, пока от меня не поступит иных распоряжений. Все ясно?

— Не будешь ли ты так добр повторить свой приказ, величайший? — попросил гонец.

Маниакис повторил, добившись, чтобы вестник смог воспроизвести его указания слово в слово. Удовлетворенно кивнув, он отправил гонца обратно, после чего вызвал Камеаса.

Двумя часами позже он уже восседал на троне в императорском одеянии, едва ли не более великолепном, чем утраченное им в результате предательства Этзилия. Между колоннами, по обе стороны от прохода, по которому предстояло проследовать Маундиоху, расположились поспешно созванные сановники.

В Судебной палате царила абсолютная тишина, нарушаемая только звуком шагов Маундиоха, пока тот приближался к трону. На предписанном расстоянии кубрат распростерся на полу перед Автократором Видессии. Послышался скрип механизма: находившиеся за стеной слуги приподняли трон на несколько футов. Когда Маундиох начал подниматься с пола, Маниакис неожиданно рявкнул:

— Я еще не дал тебе разрешения встать!

Маундиох снова распростерся на холодном мраморе пола, повернув голову так, чтобы видеть Автократора. Глаза посла сверкали; похоже, парящий в воздухе трон не произвел на него особого впечатления.

— Если ты причинишь мне какой-либо вред, величайший, — сказал он, — грандиознейший Этзилий поставит всю твою империю на уши.

— Разве он может сделать нечто более ужасное, чем то, что уже сделал? — презрительно осведомился Маниакис.

— Гораздо более ужасное, величайший! Он учинит на твоих землях такую резню, что само небо содрогнется! — ответствовал посол.

— Поднимись! — грозно приказал Маниакис. Маундиох встал с весьма самодовольным видом. Но когда он разглядел выражение лица Автократора, его самоуверенность заметно поувяла.

— Передай своему господину, Этзилию мошеннику, Этзилию разбойнику, Этзилию предателю, следующее, — прогремел Маниакис. — Если он вздумает продолжать свои набеги, я сниму все мои силы, ныне защищающие западные провинции, и покончу с твоим мерзким каганом раз и навсегда, после чего вновь возобновлю войну с Макураном.

— Ты блефуешь! — вскричал Маундиох, позабыв надлежащим образом титуловать Автократора.

— Ничуть, — отрезал Маниакис. — Царь Царей при всем своем желании не может причинить мне на западе больше зла, чем причиняет на севере Этзилий. Кроме того, если я разгромлю Этзилия, он уже не сможет собрать новые силы, чего нельзя сказать о Сабраце.

— Ты пожалеешь о своих словах! — воскликнул Маундиох. Впрочем, в его голосе слышалось скорее смятение, нежели угроза. — Но я прибыл сюда не для того, чтобы обмениваться оскорблениями, — быстро добавил он, — а чтобы изложить тебе милостивое предложение грандиознейшего кагана. Ты даешь ему золото, а он уводит свои войска и не тревожит более твои города.

— В самом деле? — невесело рассмеялся Маниакис. — Но он уже однажды поклялся мне в этом, а что в результате? Может быть, наиграндиознейший каган вновь желает пригласить меня в Имброс?

— Ну что ты, величайший! — Хотя Маундиох и был варваром, все же он явно смутился.

— Оставим пустые разговоры. — Маниакис скрестил руки на груди и пристально посмотрел сверху вниз на посла кубратов:

— Передай Этзилию, что он должен выбрать одно из двух: либо между нами будет установлен мир, либо я объявляю ему войну до победного конца. Видесс стоял здесь задолго до того, как вы, кубраты, пришли сюда из Пардрайянской степи. И будет стоять долгие века после того, как все забудут о том, что ваш народ вообще когда-то существовал. Оглянись вокруг, Маундиох! Ты находишься в столице вечной империи!

Маундиох невольно окинул взором помещение, в котором находился. Судя по всему, он чувствовал себя весьма неуютно. Конечно, всю разницу между тем, чего мог добиться его народ, и тем, чего уже достигли видессийцы за долгие века своей истории, кубрат лучше всего понял бы, если бы переговоры велись в Высоком храме. Зато второе место по производимому впечатлению среди зданий столицы уверенно держала Высшая Судебная палата.

Но у кубратов имелись свои столь же несомненные достоинства, о чем Маундиох не замедлил напомнить Автократору:

— Вы, видессийцы, умеете создавать красивые вещи, — изрек он, — зато как воины вы мало чего стоите. Подавайте нам своих солдат! Мы перережем их, словно стадо овец. — Посол выдержал паузу. — Если вы не заплатите нам за то, чтобы мы их не резали!

Маниакис не желал платить дань кубратам. Ему хотелось этого гораздо меньше, чем предыдущей осенью, когда он пытался купить перемирие хотя бы на три года. Но он прекрасно понимал, что не в его силах перебросить всю видессийскую армию из западных провинций в северные. Во всяком случае, не при нынешнем положении дел. Даже если бы ему удалось наголову разбить кубратов, макуранцы сделали бы все, чтобы ему не удалось извлечь никаких выгод из подобной победы. Постаравшись вложить в свой голос все презрение, на которое он был способен, Маниакис бросил:

— Я могу выделить не более пятнадцати тысяч золотых; исключительно с целью хоть на время позабыть о ваших происках. — «И все они будут настолько неполновесными, насколько это возможно», — злорадно подумал он.

— Мы согласны, — быстро ответил Маундиох. — За них твоя империя получит год перемирия.

Маниакис удивленно воззрился на посла.

— Согласны? — вырвалось у него. Маундиох утвердительно кивнул. Маниакис решительно не мог более скрывать своих чувств. — Ваш грандиознейший Этзилий попросту круглый осел! — сказал он. — Ведь он без труда получил бы более чем втрое против той суммы, которую я в состоянии предложить ныне, если бы не предпринял ту дурацкую атаку против меня под Имбросом.

— Я пытался отговорить его, — последовал ответ. — Но он не прислушался к моим словам. Ведь он — грандиознейший, как ты сам только что подтвердил. А потому прислушивается только к своему внутреннему голосу. Если мы пленим Автократора, то получим не только дань — всю Видессию, так он сказал.

— Второй такой возможности ему не представится, — отрезал Маниакис. Теперь ему окончательно стали понятны резоны Этзилия. Ведь если бы тому удалось убить или пленить Автократора, все северные земли империи вплоть до стен столицы достались бы кагану на разграбление. Впрочем, хотя кагану и не удалось пленить Маниакиса, он все же сумел нанести Видессии серьезнейший удар. — С какой стати Этзилий решил, что я поверю ему на этот раз, когда совсем недавно он вероломно нарушил достигнутые договоренности? — продолжал Маниакис. — Видит Фос, я могу найти своему золоту гораздо лучшее применение, нежели просто бросать его на ветер.

Маундиох испустил долгий, прочувствованный вздох.

— Грандиознейший предоставляет тебе заложников, — неохотно сказал он. — Если кубраты нарушат договоренность о мире, ты сможешь поступить с заложниками, как тебе будет угодно.

— И кого же каган предлагает в заложники? — Зная коварство Этзилия, Маниакис ничуть не удивился бы, если бы тот попытался подсунуть ему малозначительных людей либо просто своих соперников, из-за которых каган не проронил бы ни единой слезинки, если бы те пострадали в результате его очередного предательства.

Но Маундиох с самым разнесчастным видом вдруг произнес нечто неожиданное:

— Каган предлагает в заложники меня и тех людей, которые прибыли со мной. Если он разорвет соглашение, ты можешь разорвать на куски нас!

Этзилий использовал Маундиоха для переговоров в прошлый раз. Значит, каган достаточно высокого мнения о своем эмиссаре.

— Хорошо. Посмотрим, о каких людях идет речь, — сказал Маниакис. — Если они меня устроят, возможно, мы вернемся к разговору о соглашении. — «Если мне удастся наскрести пятнадцать тысяч золотых, пусть даже неполновесных», — мысленно добавил он, а затем, нахмурившись, сердито посмотрел на Маундиоха сверху вниз:

— Я более не задерживаю тебя. Аудиенция окончена. Ступай. Тебя разместят так, как приличествует твоему положению.

Маундиох был знаком с придворным этикетом. Возможно, ему доводилось бывать в Видессе при Генесии. Он вновь распростерся перед Автократором, после чего поднялся и стал пятиться, пока не отошел на расстояние, позволявшее повернуться спиной к трону, не оскорбляя достоинство Автократора. Самым подходящим местом для посла Маниакису казалась глубокая и узкая земляная яма, но, к сожалению, он не мог себе позволить раздувать конфликт с Этзилием. Пока не мог.

Получить заложников-кубратов? После унижения, постигшего Маниакиса прошлой осенью, это могло хотя бы частично утешить его уязвленную гордость. Трон снова опустили вниз, и он сошел с него, все еще задумчиво хмурясь. Придворные дружно вскричали:

— Слава тебе, Маниакис Автократор, победитель!

А он тем временем спрашивал себя, действительно ли ему удалось одержать небольшую победу или, наоборот, хитрецу Этзилию просто удалось еще раз получить от него вожделенную дань. Маниакис пожал плечами.

В сложившейся ситуации он не мог не принять предложение кагана. Пройдет немало времени, прежде чем у него появится возможность выбирать, как поступать с врагами империи.

* * *

Агатий, покряхтывая, распростерся перед Автократором в полном проскинезисе.

— Встань, святейший, умоляю тебя! — воскликнул Маниакис. — Усаживайся вот на это ложе; сейчас мой постельничий принесет нам что-нибудь подкрепиться. А, он уже здесь!

Вошедший Камеас поставил на стол серебряный поднос с кувшином вина, двумя кубками из граненого хрусталя и большой чашей со щупальцами кальмаров, маринованными в горячем уксусе.

— Мое любимое блюдо! — просиял Агатий, увидев щупальца кальмаров. — Какое счастливое совпадение!

— Мне оно тоже нравится, — ответил Маниакис, слегка погрешив против истины. Во-первых, щупальца особого восторга у него не вызывали, хотя он тут же съел парочку, чтобы подтвердить свои слова. Во-вторых, счастливым совпадением тут даже не пахло, просто Камеас задал Скомбросу несколько вопросов о вкусах патриарха. Тот не стал делать из них тайны и выложил постельничему все подробности, прекрасно понимая, что если ему вздумается скромничать, то в один прекрасный день патриарх обнаружит, что у него появился новый синкеллий.

Ничего не значащая застольная беседа с экуменическим патриархом длилась, пока чаша с маринованными щупальцами кальмаров почти не опустела. Наконец, когда кубок Агатия был вновь наполнен, Маниакис сказал:

— Я надеюсь, святейший, что нынешние доходы храмов позволяют им удовлетворять свои насущные нужды.

— Ах, величайший, — без всякого воодушевления ответил Агатий, — поступающих средств никогда не бывает достаточно. Теперь же в результате разбоев, чинимых варварами на севере и макуранцами на западе, мы вынуждены сократить расходы на благотворительность. Если бы щедрость императорской казны оставалась хотя бы такой же, как в прежние годы, мы могли бы тратить гораздо больше золота на благие цели.

Маниакис с трудом подавил смешок. Агатий пожаловал в резиденцию, явно намереваясь испросить дополнительные средства на содержание храмов. Если же учесть, с какой целью он пригласил сюда патриарха, то в сложившейся ситуации можно было найти немало забавных моментов.

— Не сомневаюсь, что именно так ты и поступил бы, святейший, — сказал он. — Как только настанут лучшие времена и мы сможем выделять тебе больше золота из поступающих в казну сборов, мы будем счастливы сделать это. Уверяю тебя.

— Ты чрезвычайно щедр, величайший, — ответил Агатий.

Вот уж чем-чем, а бессмысленной щедростью я никогда не отличался, подумал Маниакис и сказал:

— К моему глубочайшему сожалению, сейчас империя лишена подобной возможности. Непрерывные вторжения захватчиков почти свели на нет поступление налогов в казну.

— Глубоко сочувствую постигшим тебя затруднениям, — пробормотал Агатий, предоставив своими неосторожными словами Маниакису возможность повернуть разговор в нужное русло.

— Я очень надеялся на твое понимание, — проговорил сказал он. — И я уверен, что храмы Видессии сделают все возможное, дабы прийти на помощь империи в час суровых испытаний.

Будь Агатий обыкновенным набожным и простодушным клериком, он, скорее всего, воскликнул бы с нотками самопожертвования в голосе что-нибудь вроде: «Мы готовы на все, лишь бы помочь нашей империи!»

Однако патриарх понимал, что занимаемое им положение делает его фигурой скорее политической, нежели религиозной. Поэтому он ответил осторожно:

— Разве могут храмы сделать больше, чем они делают, величайший, будучи столь сильно стеснены в денежных средствах, о чем я уже упоминал?

— Но ведь в Высоком храме великое множество украшений и церковной утвари из золота и серебра, вместо которых вполне можно использовать бронзу, стекло, даже глину, — вкрадчиво напомнил Маниакис. — То же, хотя и в меньшей мере, относится к остальным храмам и монастырям, как в столице, так и по всей империи. Святейший, казна отчаянно нуждается в серебре и золоте. Пусть храмы поделятся своими богатствами сейчас, когда империя на пороге краха. А как только времена изменятся к лучшему, я верну эти сокровища. И с немалой добавкой.

Агатий в священном ужасе воззрился на Автократора:

— Неужели ты хочешь пустить нашу святую утварь на столь низменные мирские нужды? Прошу прощения, величайший, но боюсь, это невозможно!

— Но почему? — спросил Маниакис. Слава Господу, Агатий не предал его анафеме не сходя с места, чего он в глубине души побаивался. — Ведь если Видессу суждено пасть, вместе с ним будут обращены в руины все святые храмы. Не забывай: кубраты — язычники, а макуранцы поклоняются своему богу, а не Господу нашему, благому и премудрому.

Экуменический патриарх действительно был искушенным политиком, поэтому его следующее возражение носило не теологический, а скорее юридический характер:

— Но, величайший, подобная конфискация — неслыханное дело во всей истории нашей империи. Пойдя по такому пути, ты можешь создать прецедент, катастрофический по своим последствиям!

— Но, святейший, — возразил Маниакис, — полное военное поражение империи — тоже неслыханное дело, которое создаст прецедент, последствия которого будет гораздо труднее, если вообще возможно, исправить. — Ободренный весьма сдержанной реакцией Агатия, Автократор добавил:

— Святейший, я глубоко сожалею, что печальная необходимость заставляет меня обращаться к тебе с подобной просьбой. Но, не имея золота, нельзя заплатить солдатам, а не имея солдат, нельзя воевать с Кубратом и Макураном, даже по отдельности. Я могу дать тебе торжественное письменное обещание возместить все потери святой церкви, как только казне империи удастся найти иные источники золота.

— Ты говоришь так сейчас, — осторожно ответил Агатий. — Но что ты скажешь, когда настанет день выполнить данную клятву?

— Надеюсь, я скажу следующее: «Святейший, полной мерой я возвращаю святой церкви то серебро и золото, какое императорская казна была вынуждена позаимствовать у храмов. Приношу глубокую благодарность за помощь, которую ты оказал Видессии в час смертельной опасности». Если же я скажу нечто иное, ты с полным правом предашь меня анафеме с главной кафедры Высокого храма. — Маниакис все еще опасался, что Агатий не захочет ждать так долго.

Патриарх нервно облизнул губы. Возможно, другой, более дерзкий и фанатичный прелат сделал бы то, чего опасался Маниакис. И что? В результате по всей империи вспыхнут мятежи, а сам он наверняка лишится патриаршего престола. Но возможность применить такое оружие, если храмам не будет возвращено все, вплоть до последней серебряной монетки, всегда остается в его власти. К тому же надо отдать должное нынешнему Автократору, церкви при нем жилось спокойнее; он никогда не вмешивался в управление духовной жизнью империи, не посягал на привилегии храмов и монастырей…

— Я повинуюсь приказу величайшего, — склонил голову патриарх. — И немедленно пришлю сакеллария Высокого храма, дабы он обсудил с главным казначеем империи, как надлежащим образом учесть ценности, которые поступят во временное пользование казны из каждого святилища Видессии.

— Уверен, что твой казначей и мой быстро согласуют порядок такой процедуры, — сказал Маниакис. — Преклоняюсь перед твоей мудростью. Одолжив на непродолжительное время часть ценностей, ты способствуешь сохранению и укреплению веры в Фоса, Господа нашего, благого и премудрого.

— От всего сердца надеюсь, что твои слова сбудутся, — с нажимом ответил Агатий. — В противном случае тебе, величайший, придется держать ответ. Нет, не передо мной, я лишь обычный человек, но перед Господом нашим, благим и премудрым! А теперь, с твоего позволения… — Патриарх поспешно покинул резиденцию; ряса возмущенно развевалась в такт его торопливым шагам.

Прошла пара дней. Посыльный доставил Маниакису сообщение, запечатанное печатью императорского казначейства:

От Курикия Маниакису Автократору.

Приветствую.

Да будут твои смелость и отвага в борьбе с захватчиками увенчаны победой, не менее блестящей и не менее поразительной!

Маниакис дважды перечитал послание, затем аккуратно сложил лист пергамента, на котором оно было написано.

— Если Фос дарует мне такую победу, — пробормотал он, — я и не подумаю от нее отказаться.

* * *

— Вскоре после Праздника Зимы, я верно понял? — Маниакис внимательно посмотрел на Нифону, потом тряхнул головой:

— Я все же надеялся, что у тебя окажется больше времени, чтобы восстановить здоровье, прежде чем придет время думать, — он избегал слова «беспокоиться», — о новых родах.

— На все воля Господа нашего. — Нифона очертила над своей левой грудью магический знак солнца. — Ныне я в руках Фоса, как всю свою жизнь. И он поступит со мной так, как посчитает необходимым. Я не могу поверить, что Господь наш, благой и премудрый, откажет тебе в праве иметь наследника на благо нашей империи.

— Иметь наследника очень хорошо, — ответил Маниакис, — но… — Он замолчал, и мысленно закончил начатую фразу: «Но я боюсь, что его рождение закончится твоей смертью».

Нифона не хуже него знала, насколько велик риск. Но именно она настояла на повторной беременности, которой он сам предпочел бы избежать, чтобы защитить здоровье жены.

Евтропии было уже почти два месяца, но Нифона до сих пор не вполне оправилась после того, через что ей пришлось пройти, чтобы произвести на свет дочь. Достанет ли ей сил так скоро вторично пройти через подобное испытание?

— Рядом с Красной комнатой будет неотлучно находиться лучший маг-врачеватель, — решительно заявил Маниакис. Нифона послушно кивнула. Кроме того, там же будет и хирург, чтобы извлечь дитя, если что-то пойдет не так, напомнил себе Маниакис, но вслух эту мысль не высказал.

— Все пройдет хорошо, — сказала Нифона но затем добавила, как бы сомневаясь в собственных словах:

— Если же нет, то я навсегда погружусь в бесконечный свет Фоса.

— Хватит об этом! — Маниакис говорил повелительным тоном, словно одергивал молодого солдата, чье поведение его не устраивало. Нифона снова послушно кивнула, принимая его упрек. Он обнял ее за плечи, желая показать, что на самом деле совсем не сердится, потом повернулся и быстро вышел в большой зал, где столкнулся с Регорием.

— Поосторожнее, о двоюродный брат мой, то есть величайший! — усмехнулся севаст, но тут же, вглядевшись повнимательней в лицо Маниакиса, встревоженно спросил:

— Ради Господа нашего, что-то опять не так?

— А? Да нет, ничего. Скорее наоборот. — Маниакис увлек Регория в дальний конец зала, где они могли разговаривать без опаски быть услышанными. — Просто у Нифоны будет еще ребенок.

— Прекрасная новость, — отозвался севаст. — Отчего же ты выглядишь так, словно макуранцы только что показались у Бычьего Брода? Неужели ты настолько беспокоишься за ее жизнь? — сообразил он наконец.

— Да, — ответил Маниакис. — Беспокоюсь. Повитуха предупредила меня, что если моя жена снова забеременеет… — Он замолчал, не желая произносить слова, которые могли бы оказаться дурным предзнаменованием, потом продолжил:

— Но именно Нифона захотела предпринять следующую попытку, как только мы сможем, поэтому… — Он снова умолк.

— Теперь я понимаю, отчего у тебя такое вытянутое лицо, — пробормотал Регорий, осенив себя знаком солнца. — Будем надеяться, Господь наш, благой и премудрый, не оставит своими заботами твою жену и вашего будущего ребенка.

— Остается только ждать, как повернутся события, вот и все, — хмуро сказал Маниакис. — Как же мне хочется, чтобы в нашей империи нашлось хоть одно такое место, где я смог бы влиять на события, а не ждать, пока стрясется нечто не зависящее от меня, но требующее моей незамедлительной реакции.

— Если кубраты действительно будут сидеть тихо, ты сможешь уже этим летом встретиться на поле брани с макуранцами, — заметил Регорий. — Ради такой возможности стоило потратить пятнадцать тысяч золотых.

— Если кубраты будут сидеть тихо, — с горечью отозвался Маниакис. — Если я смогу набрать и обучить достаточно солдат, чтобы дать сражение Абиварду и остальным генералам Сабраца. Если я найду опытных, надежных командиров, которые не побегут от железных парней. И если я соберу нужное количество денег, чтобы всем им заплатить. Хотя нет, после грабежа, который я учинил в храмах, деньги меня пока не заботят, зато я предвижу в будущем другие осложнения из-за своих действий.

— Парсманий никогда не побежит от макуранцев, — сказал Регорий. — Думаю, он будет только рад покинуть столицу и принять командование крупными силами.

Маниакис хотел было ответить сразу, но сделал паузу — теперь наступила его очередь изучать лицо Регория.

— Похоже, ты не слишком огорчишься, если Парсманий покинет столицу, — наконец проговорил он.

— По правде говоря, нет, — ответил Регорий. — Он слишком вспыльчив; его выводит из себя мысль, что ты не назначил его севастом вместо меня.

— Знаю, — согласился Маниакис. — Но я считаю несправедливым лишать тебя поста, с которым ты прекрасно справляешься. Может, отцу рано или поздно удастся вразумить Парсмания. Лично я в этом не преуспел. Но, по правде говоря, я ни в чем не преуспел с тех пор, как на мою голову возложили корону империи, — Регорий открыл было рот, чтобы возразить, но тут же закрыл его и задумался, припоминая события, случившиеся со времени восшествия Маниакиса на трон. Его мысли легко читались по выражению лица; молодой севаст еще не вполне овладел придворным искусством скрывать, что у него на уме. После затянувшейся неловкой паузы он с трудом выдавил из себя:

— Думаю, дела вскоре пойдут лучше. Если на то будет воля Господа нашего.

— Да будет так! — отозвался Маниакис. — Когда мне придется вновь столкнуться с Абивардом, мне хотелось бы, чтобы в моем лице он получил равного противника. Пожалуй, мы с ним могли бы стать друзьями, если б не родились в разных государствах. Мы неплохо ладили, когда плечом к плечу воевали за то, чтобы вернуть Сабрацу трон Макурана.

— Да. И вот какова благодарность Царя Царей! — вздохнул Регорий.

— Когда он вторгся в пределы нашей империи, то заявил, что мстит за смерть Ликиния, — заметил Маниакис. — Возможно, тогда он и сам отчасти верил в свои слова. Разумеется, сейчас он заявляет то же самое, но ни один умный человек по обе стороны границы уже не принимает его слова за чистую монету.

— Но и граница проходит совсем не там, где проходила до вторжения макуранцев, — сказал Регорий, — а гораздо восточное.

— Верно. На это обстоятельство я должен обратить особое внимание, — вздохнул Маниакис. — Если у меня будет такая возможность. Глядя на то, как неважно обстоят дела здесь, в самом сердце империи, я иногда спрашиваю себя: не лучше ли мне вернуться назад, в Каставалу, чтобы продолжать борьбу, опираясь на землю, которую я действительно могу держать под контролем.

— Будь мудр, величайший, — встревожился Регорий, — никогда не повторяй подобных слов там, где тебя может услышать еще кто-нибудь, кроме меня, ибо нет лучшего способа посеять в Видессе настоящую панику. Кроме того, если тебе не удастся удержать в железной узде столицу, тебе тем более не удастся сделать это с целой империей!

— Ну, может, ты и прав, — ответил Маниакис, взвесив слова Регория. — Но все равно мне так хотелось бы управлять империей из такого места, где нет нужды опасаться предательства, находясь вне стен резиденции, и немедленного разгрома вне стен столицы.

— Я уверен, что очень скоро дела наладятся, величайший, — дипломатично заметил Регорий.

— Надеюсь, ты прав, — ответил Маниакис. — Но провалиться мне в ледяную преисподнюю, если я понимаю, как.

* * *

— Маниакис, как ты мог? — требовательно вопросила Лиция. Можно было бы и разозлиться на нее за нарушение протокола, но поскольку все остальные, включая жену, именовали его «величайший», то он скорее испытывал облегчение, когда хоть кто-то обращался к нему как к обычному человеку.

— Как я мог? — переспросил он. — Как я мог — что?

Его двоюродная сестра вдруг заколебалась. Не из-за несколько запоздалого уважения, рассудил Маниакис, а потому, что собиралась затронуть тему, обычно не обсуждаемую незамужними видессийскими женщинами. Наконец, собравшись с духом, Лиция решительно продолжила:

— Как ты мог допустить, чтобы твоя жена вновь понесла, зная, чем могут окончиться для нее вторые роды?

— Поздравляю, кузина! — Маниакис иронически поклонился. — Отличный вопрос. По правде говоря, я уже не раз задавал его себе сам, но до сих пор не смог найти удовлетворительного ответа.

— И все же? — Лиция подбоченилась. — Мне казалось, я знаю тебя достаточно хорошо, но я и представить себе не могла, что ты решишься на такое.

— Я бы ни за что не решился, — ответил Маниакис, — если бы все зависело только от меня. Но в таких делах обычно решают двое. И когда Нифона стала настаивать на своем праве на риск, как, по-твоему, я мог сказать ей «нет»? Боюсь, даже твоей мудрости не хватило бы, чтобы переубедить ее.

— Так настаивала она сама? — проговорила Лиция упавшим голосом. — Мужчины есть мужчины, что ни говори; и когда до меня дошли новости, я подумала… — Она принялась сосредоточенно разглядывать мозаичную картину у себя под ногами. — Наверно, мне следует принести свои извинения, величайший!

— Разве что за напоминание о том, что мужчины есть мужчины, — заметил Маниакис. — Ты хоть раз видела меня увлекающим какую-нибудь симпатичную служанку под сень вишневых деревьев?

Поднявшая было глаза Лиция опять поспешно углубилась в изучение мозаики; Автократору все-таки удалось смутить кузину. Но ненадолго. Подняв голову, она ответила с озорной улыбкой:

— Нет. Но что из того? Как я могла кого-нибудь разглядеть в такой чаще?

Он ошеломленно уставился на нее и расхохотался.

— Весьма остроумно, — сказал он, отсмеявшись. — Неплохой ответ. А как же долгая зима, когда на ветках вишен не оставалось ни единого листочка?

— В самом деле? — Лиция покачала головой. — Ладно. Извини. Я действительно подумала, что ты больше заботишься о продолжении династии, чем о жизни жены.

— Нет. Нифона больше заботится о продолжении династии, нежели о себе самой, — ответил Маниакис. — Даже если у меня не будет наследника, корона империи останется в моей семье. А Нифона… если она умрет, не родив мальчика, ее клан окажется навсегда удаленным от трона. Как раз этого она и не хочет допустить, о чем высказалась ясно и прямо. Я не могу ее осуждать; кроме того, она…

— Кроме того, она твоя жена, — закончила за него Лиция. — Да-а. Пожалуй, теперь я смогу лучше понять тебя, увидев гоняющимся за служанками. Но раз Нифона во что бы то ни стало намерена родить мальчика… — Пальцы Лиции сами собой сплелись в знак, ограждающий от дурных предзнаменований.

— Все обойдется, — не слишком уверенно сказал Маниакис, пытаясь убедить скорее себя, чем кузину. — Мне повезло с родственниками, — чуть погодя продолжил он. — Стоило тебе решить, что я не прав, как ты тут же пошла и все мне выложила. Хорошо, когда есть люди, готовые высказать прямо в лицо правду, даже если эта правда тебе неприятна.

— Но ведь сказанное мною вовсе не было правдой, — запротестовала Лиция. — Я-то, конечно, думала, что говорю чистую правду, но…

— Как раз это я и имею в виду, — прервал ее Маниакис. — Как ты думаешь, пытался ли кто-нибудь предостеречь Генесия от возможных ошибок? Ну, может, раз или два, в самом начале его правления. Головы тех людей мигом оказались на Столпе. А потом? Хватило ли у кого-нибудь мужества еще раз предпринять подобную попытку?

— Но ты не Генесий!

— Благодарение Фосу, нет! — воскликнул Маниакис. — И счастлив, что люди это понимают.

— Если бы они не понимали, ты бы проиграл гражданскую войну, — ответила Лиция. — Генесий правил Видессией, в его распоряжении были почти вся армия и флот. Но люди не захотели поддержать его, и ты победил.

— И я победил, — с кривой усмешкой согласился Маниакис. — А в результате заполучил противника куда более опасного, чем армия и флот, собственную кузину.

— Я никогда не была тебе противником, — сердито нахмурилась Лиция. — И ты прекрасно об этом знаешь!

Он начал уверять, что действительно знает, но Лиция прервала его.

— Это вовсе не означает, — выпалила она, — что я не должна испытывать беспокойства по поводу твоих действий и вызвавших их причин. Поэтому я беспокоюсь о Нифоне. Решиться на вторые роды так скоро после очень тяжелых первых… Женщинам такие вещи даются совсем не легко!

— Думаю, ты права. — Теперь пришла очередь Маниакиса разглядывать мозаику под ногами. — Но клянусь тебе, это была вовсе не моя идея. Можешь спросить у нее самой.

— Как, по-твоему, я должна спрашивать о подобных вещах? — Лиция протестующе всплеснула руками. — Да и зачем? Я верю тебе, хотя и считаю поступок твоей жены кромешной глупостью. Но если — да оградит нас от такого сам Фос, — все пойдет не так, как она надеется? Что будешь делать ты? Ведь именно через ее род мы сейчас связаны с семействами остальных столичных сановников. Мы нуждаемся в их поддержке!

— Во всяком случае, мы нуждаемся в том, чтобы они вели себя смирно, — угрюмо согласился Маниакис. — Иногда неплохо иметь внешних врагов, поскольку, это даже видессийцев может удержать от непрерывных междуусобных свар.

— А иногда не может! — возразила Лиция. — Вспомни-ка, что тут творилось во времена Генесия!

— Тоже верно, — вздохнул Маниакис. — Твоя правда. Ох уж эти видессийцы! — сердито начал он и засмеялся. Конечно, в его жилах текла ничем не замутненная васпураканская кровь, но его родители появились на свет в империи, да и сам он мыслил как видессиец, а не как человек, лишь недавно прибывший из страны принцев. Он мог себе позволить слова «Ох уж эти видессийцы», но именно здесь была его родина.

— Ну и что же ты будешь делать, если… — Лиция замолчала. Все и так было понятно.

Она ухватила самую суть. После предупреждений Зоиль о слабости здоровья Нифоны ему следовало бы обдумать возможные варианты.

— Не знаю. Может, привезу с Калаврии Ротруду, — ответил Маниакис, будто размышляя вслух.

Лиция в ответ только скривила губы. Будучи Автократором, он не мог жениться на Ротруде. Не только потому, что та была халогайкой, но и потому, что она не могла и не желала мыслить как видессийская женщина. Добиться, чтобы Таларикия признали его законным наследником, будет трудно по той же причине. Но даже если Маниакису и удастся добиться этого, Таларикий после его смерти оказался бы слабым правителем, на трон которого могли с легкостью посягнуть как жаждущие власти генералы, так и члены собственной семьи Маниакиса. Да уж, Таларикию лучше держаться как можно дальше от столицы империи.

— А что посоветуешь ты? — развел руками Маниакис. — Жениться снова, на благо семьи какой-нибудь девушки, не принимая во внимание, испытываю ли я к ней хоть каплю чувств? Один раз я уже поступил так. Видит Господь наш, благой и премудрый, одного раза мне вполне хватило. Или прикажешь в дополнение к алым сапогам нацепить голубую рясу и стать Автократором-монахом? Боюсь, мой темперамент мне не позволит.

— Пожалуйста, не надо, — прошептала Лиция.

— Прости, — сказал Маниакис. — Не следовало говорить подобные вещи. Мне не следовало даже думать о них. Я должен просто верить, что все обойдется. Пусть именно такова будет воля Фоса. Но ты моя любимая кузина, а за это приходится платить. Я привык откровенно обсуждать с тобой любые проблемы, и, когда ты задаешь мне какой-нибудь вопрос, я стараюсь ответить на него так честно, как могу.

— Все в порядке, — ответила Лиция. — Просто ты удивил меня. И чуть-чуть напугал. Я не ожидала, что у тебя в душе столько всего накипело. Конечно, несмотря на алые сапоги, ты остаешься мужчиной и человеком, которому иногда надо с кем-то поделиться своими тревогами. Если я могу тебе помочь, то всегда рада это сделать.

— Ты это уже сделала. — Маниакис обнял кузину за плечи. — Знаешь, — задумчиво сказал он, обращаясь больше к себе, чем к ней, — если произойдет несчастье, да убережет нас от этого Фос, женитьба на тебе будет самым мудрым моим поступком.

— Наши отцы — братья, — напомнила Лиция. Он наклонил голову, пытаясь понять, как прозвучал ее голос. Она явно не была шокирована. Скорее своим тоном она просто пыталась напомнить ему, какие трудности в подобном случае им обоим придется преодолеть.

Маниакис тоже чувствовал себя не в своей тарелке, хотя не так сильно, как можно было ожидать. Они с Лицией всегда прекрасно понимали друг друга, но ему казалось, что в их отношениях была искра другого чувства. Он ощутил это в момент их прощания в Каставале, и ему казалось, что она тогда почувствовала то же самое.

— Думаю, вряд ли можно найти лучший способ окончательно вывести из себя экуменического патриарха Агатия, — сказал Маниакис и несколько нервно рассмеялся. — Хотя нет, — тут же поправил он себя, рассмеявшись уже от всей души, — беру свои слова обратно. Изъятие золота из храмов несомненно доставило святейшему гораздо больше неприятных минут, чем могли бы причинить два человека, даже если они двоюродные брат и сестра.

— Не будь так уверен, — ответила Лиция. — Вот если бы между нами не было столь близкого родства… — Она покачала головой и замолчала.

Чему быть, того не миновать, подумал Маниакис и сказал:

— Не стоит предаваться пустым и глупым фантазиям. Зоиль — лучшая в Видессе повитуха; она вытащит Нифону из любой беды. А на случай серьезных неприятностей поблизости будет лучший маг-врачеватель. Если нам улыбнется удача, в империи появится наследник. И если Фос будет благосклонен, мальчик вырастет и придет мне на смену. Тогда мы оба забудем то, о чем говорили здесь. Нет, — поправил он себя, — не забудем. Притворимся, что такого разговора никогда не было.

— Возможно, это будет с нашей стороны самым мудрым поступком. — Лиция повернулась и быстро пошла через большой зал.

Маниакис проводил ее взглядом, спрашивая себя, что он сейчас чувствует — облегчение или разочарование. А может, и то и другое? Он быстро очертил у сердца магический знак Фоса. Ему не дано будет разобраться в этих чувствах, если Господь, благой и премудрый, окажется к нему милосерден.

Глава 8

Когда Автократор переправлялся через узкий пролив, известный под названием Бычий Брод, чтобы начать военную кампанию против Царя Царей Макурана, сама переправа часто служила поводом для пышной церемонии. Обычно патриарх благословлял императора, а также возглавляемое им великое и славное воинство. Жители Видесса громкими криками славили солдат, поднимавшихся для переправы на борт кораблей. Во времена процветания дворцовые служители полными горстями бросали в толпу серебряные монеты. Порой, как не преминул напомнить Маниакису Камеас, пел большой хор, прославляя победы, одержанные на западе Ставракием Великим, дабы вдохновить переправлявшееся войско на такие же подвиги.

На сей раз Маниакис нарушил большую часть традиций. Он вывел из столицы к переправе всего два полка — взять с собой больше людей не позволяла необходимость обеспечить надежную охрану городских стен. Он не допустил присутствия зрителей, не желая, чтобы жители столицы своими глазами увидели, со сколь малыми силами он выступил в поход; еще меньше ему хотелось, чтобы об этом пронюхали макуранцы. Он не мог позволить себе разбрасывать в толпу даже самые скудные дары, ибо казна едва сводила концы с концами, чтобы вовремя платить солдатам. Что же до хора, то за последнее время воины империи не снискали славы в сражениях с армией Царя Царей и могли, чего опасался Маниакис, воспринять прославление побед Ставракия скорее как горький упрек.

Агатий сплюнул на доски причала в знак отвращения к Скотосу, после чего простер руки к светлому солнцу Фоса и произнес:

— Пусть Господь наш, благой и премудрый, благословит наше славное воинство и вдохновит своего наместника на земле, Маниакиса Автократора, вселив в него смелость и неколебимость, необходимые, чтобы выстоять перед множеством обрушившихся на империю бед. Да оградит он наших храбрых воинов от ранений и увечий, но более всего от поражения в битве! Молим Господа нашего, дабы позволил он им восстановить и приумножить величие нашей империи и наших святых храмов! Да будет так!

— Да будет так! — хором отозвались Маниакис, брат его Парсманий и люди, отправлявшиеся с ними в поход на запад.

Маниакис старался не обращать внимания на довольно кислые взгляды, искоса бросаемые на него Агатием. Когда экуменический патриарх упомянул о восстановлении и приумножении былой славы храмов, он явно имел в виду не только освобождение святилищ Фоса, расположенных на захваченных макуранцами землях. Агатий прозрачно намекал на необходимость скорейшего возврата золота и серебра, поступившего из храмов на императорский монетный двор.

— Благодарю за прочувствованную молитву, вознесенную тобой, святейший, — сказал Маниакис патриарху. — С твоей стороны было очень мудро просить Фоса даровать нам победу. Ибо, если мы потерпим поражение, возместить потери, понесенные святыми храмами, окажется некому.

— Уверяю тебя, величайший, подобные низменные соображения даже не коснулись моих мыслей во время молитвы, — пробормотал Агатий. Его слова прозвучали вполне искренне. Но ведь произносить искренние речи — одна из прямых обязанностей патриарха, подумал Маниакис.

Интересно, спросил он себя, насколько прочувствованно заговорит Агатий, случись ему проведать о чувствах, связывающих Автократора с его кузиной. Без сомнения, гневные проклятия, кои старик обрушит на их головы, прозвучат куда более… искренне.

Выкинув из головы даже тень мысли о возможности подобного противостояния, Маниакис повернулся к отцу и Регорию.

— Хочется верить, что вы не уступите Этзилию эту часть империи, пока я буду занят делами в западных провинциях! — Он надеялся, что его слова прозвучат как шутка, но они прозвучали почти как мольба.

— Пока каган сидит тихо, — ответил старший Маниакис. — Надеюсь, так и будет.

— Прошу тебя, соблюдай особую осторожность в западных провинциях, величайший, — добавил Регорий. — Помни, что макуранцы уже долгое время одерживают одну победу за другой, в то время как наши войска терпят поражение за поражением. Не позволяй себе ввязываться в сражения, если у тебя нет полной уверенности в благоприятном исходе. Иначе у наших воинов может сложиться превратное впечатление о непобедимости макуранцев.

— Я запомню твои слова, — сказал Маниакис. Да, если уж сорвиголова Регорий советует соблюдать особую осторожность, это следует принять во внимание. И все же отказаться от попытки изгнать войска Царя Царей из западных провинций означало смириться с присоединением этих земель к Макурану.

— Запомни хорошенько еще одно, сынок, — сказал старший Маниакис. — В столице у тебя нет большого количества войск, а армии в западных провинциях за последние шесть, нет, теперь уже семь, лет разбиты в сражениях или распались. Если ты хочешь добиться хоть каких-нибудь успехов, тебе придется заняться обучением солдат, которые отвыкли побеждать.

— Как раз обучением воинов науке побеждать я и намерен заняться, — ответил Маниакис и, поморщившись, добавил:

— Разумеется, мои намерения и то, насколько им позволит осуществиться Абивард, — далеко не одно и то же.

Закончив разговор на столь малооптимистической ноте, Маниакис обнял отца, затем Регория и поднялся на борт «Возрождающего», чтобы переправиться на своем флагмане через Бычий Брод.

Маленький городок на той стороне узкого пролива назывался Акрос. Гребцы подвели «Возрождающий» так близко к берегу, что флагман уткнулся носом в песок. Моряки быстро спустили трап, по которому Маниакис сошел на берег. Автократор Видессии раздумывал, следует ли произнести речь, дабы как-то отметить сам факт его присутствия на западных землях империи. Ведь Генесий за все годы своего правления ни разу не пересек Бычий Брод, чтобы сразиться с макуранцами; Ликиний же, хотя и был гораздо более способным Автократором, чем тот, кто узурпировал его трон, никогда не претендовал на роль полководца и очень редко возглавлял свои войска во время военных кампаний.

В конечном счете обращение к воинам оказалось совсем коротким.

— Приступить к высадке! — скомандовал Маниакис, на чем и закончил.

Самые пламенные речи, произносимые вдали от поля боя, не помогут выиграть войну. К тому же провозглашать великие цели после того, как империя потерпела немало сокрушительных поражений, казалось неуместным. Это самый верный путь приобрести славу безмозглого хвастуна либо, в лучшем случае, безрассудного, доведенного до отчаяния человека.

Собственно, он и был таким человеком, но пока не собирался никому об этом сообщать.

Остальные корабли также пристали прямо к берегу. Видессийские законы запрещали находившимся поблизости от столицы городам строить причалы в своих гаванях, чтобы основной торговый поток шел только через Видесс.

Моряки, воины и конюхи, действуя то лаской, то невнятными угрозами, начали выводить лошадей на берег. Едва ступив на прибрежный песок, животные принимались радостно взбрыкивать; они были рады покинуть такую неверную опору, как качающаяся, уходящая из-под ног палуба корабля. Маниакис не раз наблюдал подобное зрелище, когда кавалерии приходилось переправляться морем. На суше нет другого такого чудесного создания, как лошадь, но любое путешествие по воде превращает ее в капризную, непокорную тварь.

Он повернулся к Парсманию, сошедшему следом за ним с «Возрождающего»:

— Возглавишь авангард. Ты лучше остальных знаешь здешнюю обстановку, поскольку совсем недавно был здесь. Надеюсь, ты сможешь провести нас по безопасным местам и сумеешь вовремя подсказать, куда не стоит соваться.

— Надеюсь, что смогу, — ответил Парсманий. — Когда я пробирался в столицу, Цикаст еще продолжал удерживать Аморион; поэтому вся долина реки Аранд находилась под его контролем. Но если Аморион пал…

— Тогда мы окажемся в большей опасности, чем могли предположить, — закончил за брата Маниакис. — Видит Фос, империи уже грозят со всех сторон такие беды, что пустяк, подобный падению Амориона, вряд ли серьезно ухудшит положение вещей! — Он расхохотался.

Парсманий бросил на него какой-то странный взгляд. Пускай. Если ты Автократор, даже твой родной брат не станет ни с кем делиться своими подозрениями на тот счет, что у тебя началось размягчение мозгов.

Выстроившийся на берегу полк выглядел прекрасно. Шлемы и острия копий сверкали под лучами утреннего солнца; хлопали на ветру широкие плащи… Маниакис не сомневался, что его люди легко сокрушат равные и даже немного превосходящие силы макуранцев. Но вот беда: вражеские силы, ныне рыскавшие по западным провинциям, насчитывали куда более двух полков…

Парсманий удалился, чтобы принять под свое командование силы авангарда. Маниакис осмотрелся по сторонам в поисках человека, с которым можно было бы поговорить. Увидев Багдасара, он подозвал его:

— Даже если нам удастся объединить все силы империи в западных провинциях, этого недостаточно. Чтобы разбить макуранцев, необходимо создать новую армию.

— Да, но это нелегко, величайший, — ответил маг. — Враги наводнили здешние земли, и нам придется слишком часто вступать в сражения с ними, поэтому для набора рекрутов попросту не останется времени.

— Мне самому приходили на ум похожие мысли, — угрюмо признался Маниакис, — и нельзя сказать, чтобы от них становилось радостнее на душе. Но раз у нас недостаточно воинов-ветеранов и вдобавок мы лишены возможности привлечь новобранцев, что остается? Признать войну проигранной, так?

— Твои аргументы столь убедительны, что оспорить их мог бы только теолог или крючкотвор-законник. — Слова Багдасара заставили его владыку невольно фыркнуть. — Но пока плодородная во всех смыслах долина Аранд находится в наших руках, со временем можно рассчитывать на появление здесь новых рекрутов.

Уловив намек, Маниакис снова фыркнул:

— Хотелось бы, чтобы твои слова оказались правдой, но стать таковой они могут лишь в том случае, если нам удастся одержать, хотя бы несколько побед. А пока единственные новости, которые здесь слышали люди, достигшие возраста воина за последние семь лет, так это слухи от том, как тяжелая кавалерия Макурана в очередной раз разбила в пух и прах выставленные против нее силы империи. Трудновато будет найти желающих сгинуть без толку в пожаре проигранной войны.

— Тебе виднее, величайший, — склонил голову Багдасар. — Ты более мудр, чем любой из твоих подданных.

— В самом деле? — Маниакис даже глаза закатил. — Раз уж я так умен, то зачем пожелал стать Автократором? Первое, чему учится человек, натянувший алые сапоги, так это не доверять самым благородно звучащим предложениям, от кого бы они ни исходили. Поневоле начинаешь спрашивать себя, какую выгоду желает извлечь тот, кто их тебе предлагает.

— Ну, раз ты теперь смотришь на вещи так… — Багдасар замолчал. Когда Автократор позволяет себе циничные высказывания, окружающим самое время вспомнить об осторожности.

— Говори! — приказал Маниакис, прочитав мысли мага на его лице. — Ведь если я не буду знать, о чем думают мои подданные, то совершу гораздо больше ошибок. Что бы ты ни собирался сказать, я хочу это услышать!

— Слушаюсь и повинуюсь, величайший, — ответил Багдасар, вздохом давая понять, что повинуется без особого восторга. — Понимаешь, я хотел сказать следующее: если ты будешь искать в людях только плохое, без сомнения, найдешь то, что искал. И кончишь так же, как несчастный Ликиний.

— Н-да, — задумчиво пробормотал Маниакис. — Я помню, к чему он пришел в конце своего правления. Бедняга не доверял даже собственной тени, когда та оказывалась у него за спиной, там, где он не мог за ней следить. Не думаю, чтобы я дошел до такого состояния. Но недооценивать очевидные опасности я тоже не намерен.

— Ты идешь по лезвию ножа, — сказал васпураканский маг.

«Наверно, многие так считают, — подумал Маниакис. — Люди уже убедились в том, что я отнюдь не такое безмозглое и кровожадное чудовище, каким был Генесий. Но теперь они начинают спрашивать себя, не стану ли я вскоре таким же неприветливым и неприступным, каким был Ликиний. Пожалуй, мне самому хотелось бы это знать».

Чтобы избавиться от навязчивых мыслей, он подошел к ближайшему кораблю, где выгружали на берег лошадей, и взобрался на черного мерина, на котором ездил с тех пор, как вернулся после достопамятной встречи с Этзилием. После возвращения в Видесс он ни разу не садился на захваченного им в бою степного конька. Вообще-то, у Маниакиса мелькала мысль случить степного конька с кобылами из императорских конюшен, в надежде привнести в кровь чистопородных животных фантастическую выносливость и неприхотливость полудикого зверя.

Едва взглянув на уродливого, покрытого какими-то клочьями шерсти конька-горбунка, императорские конюхи в ужасе отвергли подобную идею. Маниакис уже собирался выступить в поход, и времени настаивать у него не было. Но когда он вернется, надо будет вспомнить об этом…

* * *

Несмотря на разруху, воцарившуюся в большей части западных провинций, фермеры на ближнем к Видессу побережье продолжали жить размеренным, казалось бы, раз навсегда заведенным порядком. Теплый влажный воздух и тучная земля позволяли собирать по два урожая в год, так что даже после уплаты всех налогов оставалось достаточно продовольствия, чтобы вести сытую, безбедную жизнь. Крестьяне не представляли себе ни что такое голод, ни что такое вторжение войск Царя Царей Макурана.

Мужчины в одних набедренных повязках и женщины в легких, едва доходивших до колен льняных рубашках продолжали трудиться на своих зеленеющих полях. Солдаты, двигавшиеся по дороге, вьющейся между этих полей, казались крестьянам пришельцами из другого мира, не имеющего к ним никакого отношения.

Маниакис разослал вестников впереди своей маленькой армии и по обе стороны от дороги, по которой она двигалась. Вестники призывали молодых мужчин присоединиться к войску и помочь Автократору Видессии вышвырнуть захватчиков из пределов империи. Но на каждой лагерной стоянке к его силам присоединялась лишь жалкая горстка тех, кто пожелал стать защитником своей родины. Маниакис выдавал им лошадей, оружие, доспехи… Что толку! Он легко мог обеспечить всем этим впятеро большее пополнение.

На третий вечер после отбытия из Видесса он подошел к очередной кучке вновь прибывших рекрутов и спросил:

— Если я попрошу вас вернуться в свои селения, чтобы позвать ваших друзей, сможете ли вы проделать такую работу лучше, чем мои вербовщики? — Он вознес беззвучную молитву Фосу в надежде услышать «да».

Но его новые солдаты все как один замотали головами, а один из них, более разбитной, хлопнул себя по пузу и ответил:

— Прошу прощения, величайший, но в здешних краях у всех сытое брюхо. А твоим солдатам частенько приходится голодать.

Парень говорил правду. Маниакис давно заметил: люди, готовые сделать военное ремесло своей профессией, чаще всего были из тех, кто так или иначе потерял свою ферму либо не сумел получить с нее достаточный для содержания семьи доход.

— Хорошо, — сказал он парню. — Глядя на твое пузо, оголодавшим тебя не назовешь. В таком случае зачем ты здесь?

— Затем, что, если не разбить макуранцев где-то в другом месте, очень скоро придется сражаться с ними на своей собственной земле, — ответил тот. — Беда в том, что большинство людей не в состоянии заглянуть в будущее дальше чем на пару дней.

— Ты не представляешь себе, насколько ты прав, — с чувством проговорил Маниакис. — Наверно, следовало бы отослать тебя в Видесс и сделать советником или казначеем. Использовать тебя как простого солдата просто расточительство. Как тебя зовут?

— Меня? Химерий, величайший, — растерянно ответил молодой фермер. — Неужели ты говоришь серьезно? На всякий случай должен сразу сказать тебе, что я не могу ни прочесть, ни написать даже собственного имени.

— Это меняет дело, — согласился Маниакис. — Наверно, лучше тебе остаться в армии, Химерий. Но я стану за тобой приглядывать. Все же мне очень хотелось бы, чтобы ты и твои друзья уговорили своих братьев и других родственников присоединиться к моему войску.

— Скатертью дорога — вот что сказал мне на прощание двоюродный брат, — ответил Химерий, сплюнув на землю, чтобы показать, какого он мнения о своем родственнике. — Он давно положил глаз на мой клочок земли. Но если я вернусь и обнаружу, что он плохо ухаживал за моим наделом, ох и попляшет же у меня этот жирный ленивый сын осла! — Фермер хохотнул. — Как ты понимаешь, величайший, он приходится мне родичем со стороны матери.

Один из новобранцев, скорее всего, знавший Химерия раньше, ткнул его локтем под ребра:

— Послушай, если ты сможешь сражаться так же ловко, как болтаешь, эти макуранцы наверняка уже бегут со всех ног к себе домой!

Под всеобщий хохот Химерий осыпал своего приятеля с ног до головы отборной бранью, аккуратно перемыв тому все косточки до единой. Маниакис не выдержал и тоже захохотал. Но стоило ему отойти от лагерного костра, где сидели рекруты, как его лицо снова помрачнело. Пусть даже случайно окажется, что Химерий в бою стоит пятерых; и все равно было бы куда лучше, если бы молодой фермер привел с собой еще пятерых парней. Однако этого не случилось. А раз так, Маниакису будет гораздо труднее противостоять макуранцам, чем он предполагал, покидая столицу.

* * *

Аранд лениво нес по прибрежной низменности свои замутненные илом воды. Когда чуть выше по течению оказывалась какая-нибудь деревушка, от реки начинало явственно тянуть сбрасываемыми прямо в нее отбросами. Маниакис давно взял за правило никогда не вставать лагерем в таких местах, где вода дурно пахла. Ему уже случалось видеть армии, таявшие, как снег под лучами весеннего солнца, в результате повального кровавого поноса. В таких случаях некоторые воины умирали, оставшиеся в живых мало чего стоили как бойцы, а те, кого болезнь лишь коснулась, в страхе разбегались по домам.

— Если у наших людей начнется понос, мы погибли, — сказал он Парсманию. — Подобная болезнь распространяется так быстро, что никакие маги-врачеватели не в силах ее остановить.

— Ты не сообщил мне ничего нового, брат мой… ах да, величайший, — ответил тот. — Единственное доброе слово, какое я могу сказать о Иверионе, где мне пришлось проторчать незнамо сколько времени, так это что там всегда хорошая вода. Думаю, это одна из основных причин, почему именно там стоял наш полк.

— Значит, больше ничего хорошего об Иверионе ты сказать не можешь? — переспросил Маниакис. — Придется припомнить тебе твои слова, когда придет время и я увижу твою жену. Интересно, что тогда скажет она?

— Без сомнения, нечто весьма захватывающее и достопамятное, — ответил Парсманий. — Зенония многих поразила меткостью своих высказываний по любому поводу.

— Она отважная женщина, раз решилась выйти замуж за одного из нас, — сказал Маниакис. — Тот, кто считает, что наш род состоит сплошь из робких, застенчивых людей, просто еще с нами не встречался. — В голосе Автократора прозвучал легкий оттенок гордости. В конце концов, репутация не слишком уживчивого, никому не дающего спуску человека не самая плохая вещь в мире.

Парсманий улыбнулся и кивнул в знак согласия, потом спросил:

— А как насчет Нифоны? Я ее не очень-то хорошо знаю, но похоже, она спокойно, даже охотно остается в тени.

— Наверно, ты не хуже меня знаешь: отношения между мужем и женой часто совсем не таковы, как кажется со стороны, — коротко ответил Маниакис.

Ему не хотелось объяснять, что, будь Нифона такой уступчивой скромницей, как всем казалось, она не ходила бы сейчас беременная.

— А когда ты собираешься женить нашего двоюродного брата Регория? — осторожно спросил Парсманий, тщательно маскируя свое недовольство тем положением, которое Регорий занимал при дворе.

— Думаю, об этом гораздо лучше позаботится его отец, — сказал Маниакис. — Дядюшка Симватий любит заговаривать зубы и притворяться, будто ему ни до чего нет дела, но если ему чего-нибудь надо, он добивается желаемого лучше любого другого нашего кровного родственника.

Если Парсманий и догадался, что последняя фраза косвенно предназначалась ему, он никак этого не показал.

— Но ведь последнее слово все равно за тобой, — настаивал он. — Ты же Автократор, в конце концов. Думаю, тебе не захочется, чтобы Регорий женился на девушке слишком благородного происхождения, ведь имея поддержку очень знатного семейства, он может попытаться выяснить, впору ли ему алые сапоги.

— Если тебе уже известны все ответы, брат мой, тогда зачем ты спрашиваешь? — поинтересовался Маниакис. — На самом деле я почти уверен, что Регорий никогда не предпримет попытки захватить трон. За последний год он воочию убедился, как нелегка доля Автократора, и, судя по всему, пришел к выводу, что такая роль ему не по плечу.

— Все может быть, — мрачно проговорил Парсманий. — Но ни о чем нельзя заранее судить наверняка.

Поскольку совсем недавняя история Видессии доказывала правоту его слов — ну кто мог предположить, что какому-то малозначительному капитану Генесию удастся убийствами проложить себе путь к трону? — Маниакису не оставалось ничего другого, как согласно кивнуть. А Парсманий тем временем продолжил:

— Без сомнения, тебе следует подумать о том же и в отношении замужества Лиции. Кем бы ни оказался ее будущий муж, близость к трону вполне может вскружить ему голову. Тебе придется приглядывать и за ним.

— Так я и сделаю, — сухо ответил Маниакис. Промелькнувшие в голове Автократора мысли о будущем муже Лиции заставили его почувствовать себя неуютно. Но, осознав это, он почувствовал себя еще более неуютно и беззвучно вознес молитву, попросив Фоса о том, чтобы Нифона благополучно разрешилась от бремени здоровым мальчиком.

Парсманий не обратил внимания на нарочитую краткость ответа, он продолжал логически развивать цепь своих умозаключений:

— Если бы вас всех тогда не сослали на Калаврию, Лиция уже давно была бы замужем. Думаю, на острове наш дядя просто не смог подыскать ей подходящую партию.

— Так оно и было, — еще суше сказал Маниакис и положил конец неприятному разговору, решительно сменив тему:

— Думаю, завтра мы уже будем в Кайциконе. Я хочу, чтобы ты отобрал людей, на которых можно положиться, и расставил охрану вокруг тамошнего монетного двора. Нельзя допустить его разграбления. Не знаю, сколько золота там можно позаимствовать, но твердо знаю одно: сейчас мы не можем позволить себе никаких задержек в выплате жалованья воинам.

— Я прослежу за этим, — пообещал Парсманий. — Сегодня же вечером прикажу своим капитанам подобрать надежную отдельную роту для охраны.

Маниакис нахмурился. По его мнению, Парсманию самому уже давно пора было разобраться, какие роты из находящихся в его подчинении надежны, а какие не очень. До прибытия в Видесс его брат никогда не занимал высоких командных должностей. Если человек соответствует такой должности, он должен сам понимать, что от него требуется, а не просто получать и отдавать приказы. Маниакис надеялся, что Парсманий вскоре усвоит эту науку. Хотя времени в его распоряжении оставалось не так уж много.

* * *

По мере того как маленькая армия Маниакиса продвигалась на запад вдоль северного берега Аранда, окружающая местность становилась все более возвышенной; сперва подъем был почти незаметен, потом резко увеличился. Течение реки перестало быть плавным, ее русло сузилось и сильно петляло; ближе к плато начали все чаще попадаться бурные пороги.

Гарсавра стояла на самом краю центрального плато, у слияния Аранда и его северного притока Эризы. Если бы не многочисленные речные пороги, препятствовавшие торговле, Гарсавра давно стала бы большим городом. И все равно она была главным торговым центром в восточной части плато.

Крепостные укрепления города находились в прекрасном состоянии. Когда эпаптэс, пухлый, немного напыщенный коротышка по имени Руозас, покряхтывая, поднялся на ноги после того, как выполнил положенный проскинезис, Автократор похвалил его за отменную заботу о фортификационных сооружениях.

— Благодарю тебя, величайший, — ответил Руозас. — Я делаю все возможное, дабы наш город мог как можно дольше противостоять нападениям этих ужасных, не признающих власти великого Фоса макуранцев. — Можно было подумать, что он лично следил за укладкой каждого камня крепостной стены.

За год, проведенный на троне, Маниакис успел выслушать множество подобных самовосхвалений; теперь подобные заявления не производили на него особого впечатления.

— Должен ли я понимать так, что командир гарнизона полностью переложил на тебя все заботы об обороне города? — спросил он, искоса взглянув на командира Бизакия, седобородого, но еще крепкого человека, закаленного ветрами и непогодой, стоявшего неподалеку с полусонным видом.

Автократор не раз видел, как после подобных едких замечаний какой-нибудь чиновник оседал, словно проколотый бычий пузырь. Но с Руозаса его слова скатились как с гуся вода.

— Ну что ты, величайший, — ответил эпаптэс. — Досточтимый Бизакий принимал в реконструкции крепостных стен посильное участие. Но сейчас гарнизон насчитывает едва ли две сотни воинов, и его командир слишком занят созданием отряда городской самообороны, чтобы оказывать мне заметную помощь.

— Всего две сотни? И это в большом, стратегически важном городе во время нашествия захватчиков? — Маниакис повернулся к Бизакию:

— Безусловно, раньше у тебя было гораздо больше людей. Куда же они подевались?

— Обычное дело, величайший. — Немного гнусавый голос Бизакия выдавал в нем местного уроженца. — Некоторые убиты в многочисленных сражениях. Другие просто украдены, если мне будет позволено так выразиться. Всякий раз, когда по нашим землям прокатывался очередной мятеж, те, кто его поднял, отбирали у меня часть солдат. Наконец, совсем недавно я послал Цикасту подкрепление числом около трехсот человек. В тот момент генерал нуждался в этих воинах сильнее, чем я.

— Да, — согласился Маниакис. — Обычное дело. Ты очень хорошо поступил, начав подготовку отряда самообороны. Но, положа руку на сердце, сумеют ли эти люди в трудную минуту сражаться как подобает?

— В таких делах ничего нельзя сказать заранее, — проворчал Бизакий. — Может, да, а может, нет. Думаю, на городских стенах они будут выглядеть неплохо, но если макуранцы сумеют прорваться в город, вся эта самооборона сразу прикажет долго жить.

— Скорее всего, ты прав, — вздохнул Маниакис. — Когда дело доходит до рукопашной, дилетанты ничего не могут противопоставить профессиональным воинам. — Он вздохнул еще раз. — Значит, в твоем распоряжении осталось всего двести настоящих солдат? В таком случае мне не удастся взять с собой заметное количество твоих людей.

— Ты позволишь мне быть откровенным, величайший? — спросил Бизакий. Когда Автократор кивнул, командир гарнизона вгляделся в его лицо и пробормотал себе под нос:

— Ладно, в конце концов, он действительно прежде был военачальником. — Затем заговорил громче, обращаясь уже непосредственно к Маниакису:

— Чтобы у этого города оставались хоть какие-то шансы выдержать осаду, отсюда нельзя забирать ни единого солдата. А теперь, величайший, если меня подвел слишком длинный язык, у тебя появился прекрасный повод взять его вместе с моей головой.

— Мне кажется, твоя голова будет работать гораздо лучше, оставаясь на своем месте, досточтимый Бизакий, — ответил Маниакис. — Поэтому позволь мне пока оставить ее там, где она есть.

Руозас с Бизакием быстро обменялись взглядами. Подобные взгляды были хорошо знакомы Маниакису; он уже не раз подмечал их, беседуя с сановниками, прежде не знавшими его лично.

Да, это не Генесий, означал такой взгляд, одновременно радовавший и печаливший нового Автократора. Мерзавец Генесий умудрился сделать нормальное отношение императора к подданным поводом для комплиментов. Маниакис очень надеялся, что за это бывший тиран будет подвергнут вечным мучениям в ледяной преисподней Скотоса.

— Сожалею, величайший, — сказал Руозас, — но у нас почти нет денег для выплат в имперскую казну. Последние несколько лет торговля идет отвратительно. Правда, кое-какие товары пока еще движутся вниз по Аранду и Эризе, но встречный торговый поток, особенно на запад, практически иссяк. Прежде случались годы, когда мы отправляли на ярмарки в Аморионе караван за караваном. Но теперь… — Он развел руками.

— Торговцу нет никакого смысла везти что-либо в Аморион, зная, что при попытке двинуться оттуда дальше его, скорее всего, ограбят или убьют, — пояснил Бизакий.

— Что верно, то верно, — угрюмо согласился Маниакис. — Боюсь, теперь появился риск быть ограбленным или убитым даже в самом Аморионе. Каковы последние новости оттуда? Осаждают ли сейчас Аморион макуранцы и какими силами располагает Цикаст, чтобы отразить вражеский натиск?

— Их войска приближаются к Амориону с запада, но мы имеем недостаточно сведений оттуда. Приходится полагаться на донесения шпионов и слухи. И это в своей собственной стране! — Бизакий негодующе тряхнул головой. — Ужасно! Так или иначе, но у Цикаста сейчас несколько тысяч воинов; кроме того, он делал все возможное, чтобы подготовить горожан к самозащите. А защищаться они будут до последнего, я так считаю, ведь если они сдадутся, их не ждет ничего хорошего: макуранцы обычно отправляют своих пленников на рудники.

— Сумеет ли Цикаст удержать Аморион, если Абивард бросит в бой все имеющиеся у него силы? — спросил Маниакис.

Бизакий и Руозас снова переглянулись, будто спрашивая друг друга, насколько далеко они могут зайти в своей откровенности. Наконец Бизакий ответил вопросом на вопрос:

— Величайший, кто может устоять в наши дни, когда макуранцы бросают в бой все свои силы?

— Значит, надо научиться. — Маниакис раздраженно пнул ногой комок земли. — Проклятие, ведь во времена Ликиния мой отец и я не раз наносили макуранцам поражение в бою. А Ставракий отдал своим воинам на разграбление столицу Макурана, Машиз.

— Ах, величайший, — грустно сказал Руозас. — С тех пор в Аранде утекло немало воды…

Маниакис не стал уточнять, относились ли эти слова к подвигам Ставракия или к его собственным победам.

* * *

Гарсавра была городом со славной историей. Местный храм, как в большинстве провинциальных центров империи, повторял своими очертаниями Высокий храм Видесса. Правда, зачастую подобные подражания оказывались неудачными. Глядя на главное святилище Гарсавры, по крайней мере, можно было составить представление об оригинале.

Фасад местного храма выходил на мощенную булыжником рыночную площадь в центре города, почти такую же большую, как столичная площадь Ладоней. Руозас с горечью рассказывал, что в былые времена на этой площади яблоку было негде упасть, столько здесь собиралось торговцев, прибывавших с востока — из столицы, Опсикиона, даже из Калаврии, и с запада — из Амориона, Васпуракана и Машиза.

Теперь тут царило запустение. В одном углу площади стояло несколько жалких палаток, где гончары пытались торговать своими изделиями из местной тусклой, серо-желтой глины. В другом ткачи предлагали на продажу отрезы шерстяной ткани. За переносным столиком писец составлял какую-то бумагу для неграмотного заказчика. Остальная часть площади находилась в полном распоряжении голубей, выискивавших крошки, да тощих кошек, пытавшихся подкрасться к этим важно вышагивавшим птицам.

Когда Маниакис вышел из резиденции эпаптэса и направился в храм, чтобы вознести молитву, торговцы побросали свое занятие и устремились к нему с криками:

— Величайший! Пощади! Мы не в состоянии заплатить даже подушевой налог и налог на очаг, не говоря уже о налоге на прибыль! Видит Господь, у нас давным-давно нет никакой прибыли! Пощади, пощади!

Слишком многие торговцы во множестве мест империи пели ту же песню при встрече со своим Автократором.

— Я сделаю для вас что смогу, — устало ответил он и сам почувствовал, насколько неубедительно прозвучали его слова.

Что ему действительно следовало сделать, чтобы помочь не только торговцам, но также всем остальным подданным империи, так это выгнать макуранцев с видессийских земель раз и навсегда. Понять, что от него требуется, для Маниакиса не составляло никакого труда, но добиться нужного результата — совсем другое дело…

* * *

После двухдневного отдыха, пополнив запасы, он повел свою маленькую армию на Аморион. Когда они поднялись на плато, духота немного спала, хотя погода оставалась по-прежнему очень жаркой. Вблизи главного русла Аранда и по берегам его малых притоков росли злаки и фруктовые деревья, но вдали от воды иссушенная, пыльная земля исторгала из мелких трещинок лишь чахлую траву да низкорослый кустарник. То тут, то там бродили полуодичавшие коровы и овцы, пытавшиеся жевать жалкую поросль.

— Пожалуй, мы сможем прокормить своих людей, даже если у нас появятся трудности с подвозом провианта, — сказал как-то Парсманий, поглядывая на бродивших неподалеку от лагеря животных. — Вот такой же скот неплохо выручал моих воинов в Иверионе большую часть времени.

— Я бы предпочел заплатить за тех животных, которых нам придется забить, — ответил брату Маниакис. — Разумеется, то, чего мне хочется, и то, что я на самом деле могу себе позволить, — разные вещи. С тех пор как я натянул алые сапоги, пришлось усвоить такую простую истину.

— Подобную истину усваивает всякий, кто находится у власти, — согласился Парсманий. — И чем выше ранг, тем дороже обходится урок.

Маниакис внимательно прислушался к тому, как прозвучали слова брата. Ибо второе, чему научили его алые сапоги, — никому не доверять безоговорочно. Ему была крайне неприятна необходимость всякий раз оценивать степень недовольства Парсмания, но выбора у него просто не оставалось.

— Еще три-четыре дня, и мы будем в Аморионе, — сказал он. — Тогда вместо одной заботы, о подвозе провианта и снаряжения, у нас появится другая: решится ли Абивард на штурм города, зная, что внутри находятся свежие силы. — Он невесело рассмеялся:

— Вот еще один урок, преподносимый троном. Всегда приходится о чем-то беспокоиться. День, когда тебе покажется, что все обстоит прекрасно, почти наверняка окажется именно тем днем, когда против тебя созрел незамеченный тобой заговор.

— Думаю, ты прав, — ответил Парсманий. — Ладно. Пожалуй, пойду посмотрю, как там мои люди. А потом пора и на боковую.

— Очень разумное решение, брат мой. — Маниакису была по душе серьезность, с которой его брат теперь относился к командованию авангардом.

Власть, находившаяся ныне в руках Парсмания, была гораздо больше той, которой он когда-либо прежде обладал, но справлялся он с обязанностями совсем неплохо. У Маниакиса не было никаких причин жаловаться на его недостаточное усердие со времени того достопамятного вечера неподалеку от Кайцикона. Если когда-нибудь удастся наскрести достаточное количество воинов, чтобы сформировать две армии, Парсманий может оказаться подходящим командующим для одной из них… Автократор задумчиво потер подбородок. Цикаст командовал такой армией, причем вот уже несколько лет действовал как независимый владыка. Назначение Парсмания через его голову может сильно обидеть генерала. Но достаточно ли такой обиды, чтобы подтолкнуть Цикаста к мятежу? Придется подумать и об этом.

— А еще алые сапоги быстро учат, что жизнь куда более сложная штука, чем могло показаться до того, как их натянул, — сообщил Маниакис шелковым стенам своего шатра. Стены не возражали.

* * *

За всадником, скакавшим в сторону главных сил, поднимался хвост из клубов пыли. Маниакис заметил этот хвост задолго до того, как смог разглядеть самого разведчика. Подскакав ближе, всадник резко натянул поводья. С морды коня падали клочья пены; животное тяжело водило боками. Отсалютовав Автократору высоко поднятым сжатым кулаком, разведчик доложил:

— Впереди огромные облака пыли, величайший! Они быстро приближаются к нашему авангарду.

— У тебя есть предположения, кто бы это мог быть? — нахмурился Маниакис.

— Нет, величайший, — ответил разведчик.

— Возможно, свежие подкрепления? — с надеждой в голосе пробормотал Автократор. Впрочем, сам он так не думал. — Ведь подкрепления должны двигаться в сторону Амориона, а не по направлению к нам.

— В точности так, величайший, — подтвердил вестник. — Но как бы то ни было, пыль стремительно приближается, двух мнений тут быть не может.

— Нет, — сказал Маниакис самому себе, глядя из-под руки на запад, — Я ничего не вижу. Пока не вижу. Но если со стороны Амориона сюда скачет множество всадников, значит, они либо наши воины, выбитые из крепости, либо преследующие беглецов макуранцы. Возвращайся обратно, — приказал он вестнику. — И будь готов передать мне следующее сообщение от Парсмания.

— Есть, величайший. — Всадник отсалютовал снова и вонзил шпоры в бока своего коня, принуждая животное сразу перейти в галоп.

— Играйте построение в боевой порядок, — сказал Маниакис, повернувшись к трубачам, всегда находившимся неподалеку от него.

Те поднесли к губам длинные бронзовые горны, и над плато поплыли звуки сигнала, приказывавшего маленькой армии Автократора перестроиться из походной колонны в боевую линию.

— Надо как следует зацепиться левым флангом за Аранд, — как мог громко прокричал в дополнение к этому сигналу Маниакис.

Каждый полк быстро разделился на две части. Половина одного полка отступила назад, чтобы образовать резерв и обеспечить охрану обоза. Оставшиеся полтора полка разделились на трое, причем центр, где находился сам Маниакис, несколько выдвинулся вперед. То было традиционное упругое и прочное построение, прекрасно подготовленное к столкновению с чем угодно… кроме значительно превосходящих сил противника.

Воины множество раз тренировали переход из походного порядка в боевой, поэтому сейчас перестроение прошло быстро, без суеты и неразберихи. Все же потребовалось какое-то время. Когда полки подготовились к бою, Маниакис уже ясно видел облака пыли, недавно замеченные его авангардом. Он стиснул челюсти, чтобы не выдать охватившего его беспокойства. Вестник сказал сущую правду: облако пыли было очень большим и стремительно приближалось.

Затем среди клубов пыли показались всадники в кольчугах. Маниакис узнал некоторые знамена и плащи, среди скачущих были воины его собственного авангарда. Сквозь гром копыт донесся отчаянный вопль:

— Аморион пал!

Осознав смысл этого вопля, Автократор охнул, будто от страшного удара в живот. Удар действительно был страшным, и не только для него — для всей Видессийской империи. Долгие годы крепость Аморион сдерживала макуранцев, не давая им спуститься по долине Аранда к берегам Моря Моряков. Если Абиварду удалось наконец овладеть крепостью…

— Послушай, ты! — повелительно крикнул Маниакис одному из всадников, явно не принадлежавшему к его собственному авангарду. — Остановись и объясни, что стряслось там, на западе!

Сперва ему показалось, что воин промчится мимо, не останавливаясь и не отвечая. Маниакису не случалось видеть столь беспорядочного бегства с тех самых пор, как Этзилий устроил ему западню под Имбросом. Но он навсегда запомнил, как выглядит такое бегство. В самый последний момент всадник все же осадил коня и снова воскликнул:

— Аморион пал!

Это был почти такой же плач, каким в священных книгах Фоса благой и премудрый Господь оплакивал возможную злосчастную судьбу своих порочных сынов. Беглецы на разные лады повторяли:

— Аморион пал!.. Аморион пал… пал… пал…

Люди Маниакиса в гневе и тревоге невольно подхватили печальный клич. Они знали, как важен для империи город в верховьях Аранда. Необразованные, неискушенные в формальной логике, они сердцем понимали, каким ужасным ударом для Видессии окажется падение этой крепости.

— Жив ли Цикаст? — требовательно спросил Маниакис у остановившегося рядом с ним всадника.

— Пока жив, — ответил тот и, разглядев регалии Автократора, добавил:

— Величайший. — Потом продолжил, утерев рукавом плаща пот со лба:

— Генерал командует арьергардом. Он, благослови его Фос, до сих пор пытается сдержать железных парней, не дать им разделаться с остатками нашей армии.

— Становись в строй! — приказал Маниакис, обращаясь не только к этому беглецу, но и к остальным, кто мог его слышать. — Мы выдвинемся вперед, на помощь Цикасту. Если Господь наш, благой и премудрый, снизойдет к нам, мы преподнесем макуранцам урок, который они не скоро забудут.

Спокойствие, с каким он говорил, и вид стройных боевых порядков его маленькой армии побудили некоторых беглецов из Амориона решиться на участие в новой битве. Другие же, павшие духом, продолжили свой путь, ища спасения в бегстве. У Автократора было недостаточно людей для того, чтобы силой принудить этих отчаявшихся занять место в общем строю. Вдобавок привнесенная ими паника оказалась заразительной. Кое-кто из воинов, шедших с Маниакисом от самого Видесса, повернул коней и примкнул к беглецам. Товарищи пытались удержать их, но по большей части тщетно.

Из авангарда прискакал еще один вестник.

— Величайший! — доложил он, отсалютовав. — Твой высокочтимейший брат велел сообщить, что его отряды разбиты в мелкое крошево, словно лед на реке в середине весны. Таковы точные слова нашего командира.

— Передай ему, пусть отступает, чтобы занять позиции позади наших главных сил, но мы все на одном корабле. И боюсь, корабль начинает тонуть. — Маниакис махнул рукой, указывая на царившее вокруг него смятение.

Всадник поднял в приветствии сжатый кулак и погнал коня в ту сторону, где продолжал сражаться авангард. Десятки беглецов, мчавшихся оттуда, пытались предостеречь вестника, но тот не внял их крикам. Несколько человек, вдохновленных его примером, придержали коней, чтобы принять бой рядом со своим Автократором, но большинство лишь сокрушенно качали головами, продолжая беспорядочно отступать.

Вместе с остатками авангарда под командованием Парсмания к боевым порядкам Маниакиса приближался довольно большой отряд, в гуще которого на штандарте развевалось знамя Видесса: золотой солнечный круг на голубом полотнище. Рядом со знаменосцем на великолепном сером коне скакал седобородый статный человек в позолоченной кольчуге.

— Высокочтимый Цикаст! — так громко, как смог, вскричал Маниакис.

Седобородый воин оглянулся. Маниакис махнул ему рукой. Тот повторил приветственный жест, но потом, узнав наконец Автократора, сменил его на официальный салют.

— Я здесь, величайший! — крикнул он и повернул коня, чтобы подъехать к Маниакису.

— Что же все-таки произошло? — спросил Автократор, указывая на царящий вокруг хаос. — Ведь тебе так долго удавалось удерживать Аморион…

Цикаст лишь пожал плечами, будто отказываясь принять на себя вину за произошедшее:

— Мы разбиты наголову, величайший. Это неизбежно в условиях, когда все макуранцы, сколько их есть в мире, приходят по твою душу. Это неизбежно, когда остальные генералы, действующее в западных провинциях, не желают пожертвовать ломаным медяком, чтобы оказать помощь стратегически очень важной крепости; когда единственные новости, доходящие из Видесса, сводятся к тому, что оттуда не следует ждать помощи; когда полководец знает, что стоит ему хоть на шаг удалиться от готовых защищать его воинов, и он тут же поплатится за подобное легкомыслие собственной головой… — В голосе Цикаста проскользнуло отчаяние. — Наверно, можно было продержаться еще немного, но что толку? Пусть все провалится в ледяную преисподнюю!

— Да, похоже, Аморион туда уже провалился, — произнес Маниакис.

Он припомнил, как Цикаст обвинял одного из генералов в поражении, которое недавно потерпел. Как раз тогда, когда пропал Татуллий. Интересно, понимает ли этот человек необходимость нести ответственность за собственные действия?

— А ты уверен, что смог бы на моем месте добиться большего, величайший? — словно раненый зверь, прорычал Цикаст, бросив в лицо своему Автократору почти тот же вопрос, который задал Генесий перед тем, как расстался с головой.

— Как знать. — Маниакис смерил генерала суровым взглядом. — Однако какие у тебя великолепные сапоги, высокочтимый Цикаст.

За исключением двух узеньких черных полосок, сапоги генерала были алыми. С расстояния всего в несколько шагов их нельзя было отличить от обуви, носить которую мог один лишь Автократор.

Генерал снова пожал плечами:

— Здесь дела долго обстояли так, что именно я воплощал всю мощь империи в глазах ее подданных, поскольку, как я уже говорил, из столицы не поступало никакой помощи. Поэтому я и внешне стремился олицетворять собой империю; во всяком случае, настолько, насколько дозволяли закон и обычай.

Да, генерал следовал закону и обычаю, — почти перейдя за их грань. Маниакис спросил себя, а не захочется ли Цикасту в один прекрасный день надеть чисто алые сапоги. Пожалуй, я ничуть не удивлюсь, подумал он. Однако сейчас не время и не место устраивать выволочку гордому генералу, так тщательно соблюдавшему формальности при помощи крайне узких черных полосок.

— Тебя преследуют? — спросил он Цикаста.

— Неужели ты полагаешь, величайший, что я спешу на восток лишь для того, чтобы поскорее разбить бивак и поужинать у костра? — желчно спросил генерал. — За нами по пятам гонится целая прорва железных парней. — Он окинул взглядом боевые порядки Маниакиса, оценивая его силы. — С таким количеством людей нет смысла становиться на их пути. Они пройдут сквозь твою линию, словно нож сквозь сало.

— Ну-у… не обязательно, — ответил Маниакис после секундного колебания. — В конце концов, они преследуют толпу перепуганных беглецов. Как им кажется. Если мы нанесем неожиданный сильный встречный удар, быть может, нам удастся остановить армию Абиварда. А тогда, да поможет нам Фос, мы сохраним на этот год долину Аранда. Или большую ее часть.

Узкое, с заостренными чертами лицо Цикаста было не из тех, которые часто освещаются радостной улыбкой. Но сейчас оно сделалось мрачнее тучи.

— Если бы ты своими глазами увидел, как велики преследующие нас силы макуранцев, величайший, — угрюмо сказал он, — ты бы согласился, что всякое сопротивление бессмысленно.

— Но до тех пор, пока я их не увидел, мне трудно с тобой согласиться, — отрезал Маниакис. — Высокочтимый Цикаст! Если ты и та часть твоих воинов, которая еще подчиняется командам, пожелаете присоединиться к нам, я буду рад, ибо вы окажете мне неоценимую помощь. Если нет, соблаговоли продолжить свой путь на восток, дабы своим печальным видом не внушать моим воинам мысль о неизбежном поражении. — Он выжидательно посмотрел на генерала.

Тот сердито нахмурился, поскольку давно отвык получать приказы. Но мысль о том, что им откровенно пренебрегают, также была для него невыносима. Колебание оказалось недолгим.

— Ты — Автократор, а это значит, что командуешь здесь ты, — ровно, без всякого выражения сказал он и принялся выкрикивать команды, приказывая своим воинам прекратить отступление.

Его голос оказался куда громче, чем можно было ожидать, судя по внешности, а использовал Цикаст свой бас так успешно, что Маниакис ни в чем не смог бы его упрекнуть. Правда, некоторые беглецы из Амориона не пожелали останавливаться, но большинство осадили лошадей, развернулись и примкнули к полкам Автократора. Воины Маниакиса, приунывшие было при виде того, как все разваливается прямо на глазах, воспряли духом.

— Вперед! — скомандовал Маниакис. Трубачи подняли горны; подгоняемые звуками сигнала всадники двинулись вперед, сразу взяв резвую рысь, которую они при необходимости могли быстро перевести в галоп.

Навстречу то и дело попадались воины-видессийцы, ведшие в поводу своих хромающих лошадей, или просто пешие, чьи кони окончательно обезножели либо пали. Эти люди, не веря собственным глазам, смотрели на свежую видессийскую кавалерию, явно двигавшуюся навстречу макуранской коннице вместо того, чтобы спасаться бегством.

Вскоре начали попадаться трупы людей и животных, не успевшие еще вздуться и начать смердеть. Эти, скорее всего, погибли от ран, полученных в самом Аморионе или его окрестностях. Губы Маниакиса сжались в тонкую горестную линию. Сколько людей погибло ни за что в течение последних семи лет… Подлец Генесий не смог бы опустошить империю сильнее, даже если бы добивался именно этого!

Вскоре Маниакис приметил большой отряд всадников, двигавшийся на восток. Сперва он решил, что перед ним очередные беглецы, пытающиеся уйти от погони, но быстро понял: на этот раз к нему приближается макуранская кавалерия, преследующая остатки разбитого видессийского гарнизона.

Макуранцы скакали на огромных, мощных лошадях. Всадники были с ног до головы закованы в тяжеленные кольчужные доспехи с наколенниками, налокотниками и металлическими пластинами, прикрывавшими бедра и руки. Со шлемов свисали густые вуали из мелких стальных колец, прикрывавшие лица воинов. Открытыми оставались лишь глаза да высовывавшиеся из латных рукавиц пальцы, сжимавшие оружие.

Даже кони были защищены латами из тонких стальных пластин, закрепленных на кожаной основе. Главным оружием всадникам служили длинные тяжелые копья, но на левом боку у каждого болтался меч в ножнах — на случай, если копье сломается в схватке.

— Стреляйте из луков! — прокричал Маниакис. — Рассыпьтесь и не подпускайте их близко!

Ничего нового он не придумал. Такова была обычная тактика, которой придерживались видессийцы в сражениях со своими восточными соседями. Видессийские конники носили лишь кольчугу и шлем; лошади же вообще не были защищены. Макуранцы в бою страшно потели, только что не плавились, и воняли. Но все же не плавились, чем и заслужили у своих противников прозвище «железные парни».

Копья макуранцев опустились; солнце засверкало на железных остриях, нацеленных на видессийцев.

— Шарбараз, Царь Царей! — раздался их боевой клич.

Маниакис умел говорить на их языке. Не слишком гладко, но вполне достаточно, чтобы его понимали. Тяжелые кони двинулись галопом; всадники издали новый клич:

— Абивард! — А затем:

— Хосий Автократор! — Маниакис поискал взглядом Абиварда, но не нашел. Впрочем, трудно ожидать, чтобы его бывший друг, а ныне смертельный враг оказался среди воинов своего авангарда.

— Видессия! Маниакис Автократор! — раздался ответный боевой клич видессийцев.

Их крики прозвучали воодушевленно, даже свирепо. Так свирепо, что сердце Маниакиса радостно подпрыгнуло. За последние годы видессийцы проиграли столько сражений, что любое проявление подлинной отваги с их стороны должно изрядно озадачить врагов.

Его конники доставали стрелы из колчанов, заряжали луки, изо всех сил натягивали тугую тетиву, после чего отпускали ее, наполняя воздух густым звоном и свистом летящих стрел. Лет двести назад конным лучникам приходилось гораздо труднее, но теперь стремена позволяли управлять лошадью, освободив руки для стрельбы. Правда, те же стремена помогали макуранцам управляться в бою с копьем, не опасаясь вылететь из седла. Старые враги даже одно и то же изобретение умудрялись использовать по-разному.

Не все воины Маниакиса были лучниками. В ближнем бою вперед выдвигались копейщики, разившие врага своим легким оружием и отступавшие, чтобы не дать железным парням вышибить их из седла. К сожалению, не всем им удавалось избегнуть столь печального исхода. В ближнем бою с тяжеловооруженными макуранцами состязаться почти невозможно.

Зато можно помешать им использовать их преимущество. Сейчас видессийцы превосходили своих врагов числом. Вдобавок нет таких лат, которые полностью прикрывали бы воина в бою. И нет таких доспехов, которые могли бы остановить все копья и стрелы, пущенные с близкого расстояния… После короткой, но жаркой схватки макуранцы не выдержали строй и попытались отступить.

Это оказалось не просто. Во-первых, их коням приходилось нести большой вес. Во-вторых, сзади кони не были защищены, а видессийцы осыпали их уязвимые задние ноги градом стрел. От боли и страха несчастные животные ржали, поднимались на дыбы и сбрасывали седоков. Уставшим в бою всадникам не всегда удавалось справиться со своими конями.

При виде давно забытого прекрасного зрелища — спин бегущих врагов — видессийцы взвыли, как безумные, и пустились в погоню за железными парнями с таким энтузиазмом, какого не проявляли в западных провинциях уже долгие годы.

— Как долго ты позволишь своим людям преследовать врага? — спросил Цикаст. — Величайший, — добавил он спустя мгновение и продолжил:

— Очень скоро произойдет одно из двух: либо тяжелая кавалерия сумеет перестроиться, либо ей на помощь придет подкрепление, после чего последует немедленная расплата за нашу самонадеянность.

Генерал, скорее всего, был прав; Маниакис подтвердил его правоту неохотным кивком. С другой стороны, неудивительно, что при сверхосторожности Цикаста макуранцы чувствовали себя в западных провинциях как дома. Если считать самонадеянностью любую попытку перехватить инициативу у врага, то перехватить ее так никогда и не удастся. Возможно, Цикаст являлся настоящим гением оборонительной войны. Даже наверняка, иначе он не смог бы так долго удерживать Аморион. И все же, хотя неумение обороняться могло привести к проигрышу войны, такое умение вовсе не гарантировало окончательной победы.

До Маниакиса наконец дошло, что он не ответил на вопрос, над которым сам мучительно ломал голову.

— Пусть продвинутся еще немного, — сказал он. — Пусть воины поймут, что могут побеждать в сражениях любых железных парней. Сейчас такие бойцы для нас дороже золота.

— Если они поймут это сейчас только для того, чтобы вскоре убедиться, насколько они ошибались, такой урок уже не окупишь никаким золотом. — В доселе безразличном голосе Цикаста неожиданно прозвучали скорбные нотки.

Снова Маниакис был вынужден кивнуть, соглашаясь. Но все же взмахом руки он приказал своим конникам продолжать преследование. Ему пришло в голову, что его опасения по поводу претензий Цикаста на трон изрядно преувеличены. Судя по всему, этот человек вряд ли решится присесть ночью под кустом, если у него не будет факела, чтобы проверить, не прячет ли поблизости медведь.

Маниакис обнажил меч. То же, не колеблясь, сделал Цикаст. С лица генерала не сходило осуждающее выражение, но личной храбрости ему было не занимать. Оба военачальника последовали за видессийской кавалерией, гнавшей врага все дальше.

Всадники на самых быстрых конях уже сильно опередили Автократора и Цикаста. Маниакис пришпорил своего мерина, пытаясь догнать их. И уже почти догнал, когда услышал впереди звуки боевых горнов. Но не тех, какими обычно пользовались видессийцы.

— Выровнять строй! — прокричал Маниакис конникам, находившимся впереди него. — Держать боевой порядок! Куда вы несетесь, словно бараны, нажравшиеся травы безумия!

— Там, впереди, целое войско макуранцев, — заметил Цикаст. Он не произнес слов: «Я же тебе говорил, что так и будет». Но с тем же успехом мог и произнести.

Вслед за сигналами горнов раздались дикие крики и вопли. Воины Маниакиса мгновенно превратились из преследователей в преследуемых. Теперь они мчались галопом в его сторону, причем гораздо быстрее, чем тогда, когда гнались за тяжелой кавалерией макуранцев. Бока их лошадей окрасились кровью от бешеного пришпоривания, на спинах бедных животных появились белые рубцы от хлыстов…

Следом за ними, тоже не соблюдая боевого порядка, мчалась конница Макурана. Нет, не железные парни, а легкая кавалерия, которую Царь Царей набирал, чтобы увеличить численность своего войска. Эти были вооружены лишь мечами и луками; доспехами им служили тяжелые кожаные куртки да нечто вроде железных горшков на головах. Маниакис прекрасно знал, каковы они в бою: свирепые и дикие, когда им сопутствовал успех, но мгновенно ударявшиеся в панику, когда враг оказывал серьезное сопротивление. Но как заставить видессийцев опомниться?

— Стоять насмерть! — прокричал Маниакис. В бою один на один его всадники обретали над легкой кавалерией Макурана то же преимущество, какое имели над видессийцами железные парни. Но воины империи разучились стоять насмерть. Они даже не могли держать строй, когда видели, как вражеская конница обтекает их с флангов.

Впав в неистовство, Маниакис пришпорил своего мерина и ринулся навстречу макуранцам. Те расступились перед ним — у них не было ни малейшего желания вступать в схватку с человеком и отважным, и защищенным надежными доспехами. Цикаст, лихо орудуя мечом, держался по правую руку Автократора. За ними последовали еще несколько видессийцев, делавших все возможное, чтобы предотвратить назревавшее поражение.

Маниакис обменивался ударами меча с макуранцем, не имея возможности уклониться из-за возникшей давки. Его противник что-то кричал, но шум битвы заглушал слова. Пот струйками стекал по лицу вражеского воина, смывая белесую пыль нагорья с его смуглой кожи. Лицо макуранца было удлиненным, почти прямоугольным, мрачным; в темных, глубоко посаженных глазах, способных на выражение сильных чувств, сейчас горела лишь жажда крови.

Наконец Маниакис изловчился и ловким ударом выбил меч из рук противника. Меч, вращаясь, отлетел в сторону, упал в грязь. Но, прежде чем Автократору удалось прикончить врага, на него бросился другой. Пришлось неловко изогнуться, чтобы избежать нового нападения. Маниакис испытал мгновенный приступ слепого страха — ему показалось, что он запоздал со своим движением.

В этот момент на нападавшего обрушился Цикаст, и тому пришлось самому уклоняться от удара вместо того, чтобы нанести удар Автократору.

— Благодарю, — задыхаясь, произнес Маниакис, снова поворачиваясь к обезоруженному им мгновение назад макуранцу; но тот воспользовался предоставленной ему краткой передышкой и исчез.

— Для меня большая честь служить величайшему, — ровным голосом отозвался Цикаст. Маниакису не удалось расслышать в голосе генерала никаких оттенков. Интересно, были ли его слова простой констатацией факта, выражением покорности или скрытой иронией? Трудно сказать, решил Автократор. Оставим это на потом.

Времени на раздумья не оставалось. Совсем рядом раздались звуки новых труб. С запада к месту схватки спешил еще один отряд всадников. Скривившись, Маниакис кивнул генералу:

— Ты был совершенно прав, высокочтимый Цикаст, — сказал он. — Теперь посмотрим, удастся ли нам выбраться из этой каши.

— Да, величайший, — ответил Цикаст и, поколебавшись секунду, добавил:

— Насколько мне известно, ни Ликиний, ни Генесий никогда не признавали своих ошибок.

— Может быть, я просто слишком недавно уселся на трон, — сухо ответил Маниакис. Цикаст внимательно глянул на него, решил, что Автократор шутит, и засмеялся. — Признание того факта, что я совершил ошибку, не поможет мне ее исправить, — вскользь заметил Маниакис.

— На сей раз не поможет, — согласился генерал. — Но в другой, более благоприятной ситуации это может оказаться весьма полезным. Если, конечно, нам суждено дожить до такой ситуации.

— Да, — сказал Маниакис, — если суждено. — Принимая во внимание количество макуранцев, буквально засыпавших стрелами своих врагов, вопрос о выживании был далеко не праздным. Зато решение нынешней тактической ситуации казалось совершенно очевидным, не оставлявшим никакого другого способа избежать немедленной катастрофы, кроме стремительного отступления.

Хотя отступление являлось частью военного искусства видессийцев, мысль о вынужденном отходе наполняла сердце Маниакиса бессильной, мучительной злостью. Готовность, с которой он согласился встретиться с Этзилием вдали от Видесса, привела к ужасной катастрофе под Имбросом. Ныне он снова позволил себе проявить излишнее нетерпение, за которое империя опять заплатит слишком высокую цену.

— Больше всего мне хотелось бы сделаться черепахой, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Тогда сейчас я укрылся бы под своим панцирем и не высовывался оттуда долго-долго.

— Да, у черепахи есть определенные преимущества. — Цикаст подтвердил свои слова угрюмым кивком. — Благодаря им Аморион, несмотря ни на что, оставался в наших руках во времена злосчастного правления Генесия.

— И благодаря им он потерян в самом начале моего правления, — заметил Маниакис. — Плачевный результат, не так ли? Все же ты прав, во всяком случае на этот раз. Но я не могу избавиться от мысли, что единственное средство спасения империи в том, чтобы проявлять больше решимости и отваги.

В темных печальных глазах Цикаста легко читались все возражения, которые генерал не захотел произносить вслух. Но было бы глупо ставить под сомнение необходимость проявить решимость и отвагу в настоящий момент. Автократор с генералом скакали бок о бок, при необходимости вступая в единоборство с макуранскими конниками и стараясь держать отступление под контролем.

— Вместе! Держаться вместе! — закричал кто-то неподалеку от них. То был Парсманий. Увидев совсем рядом брата, он сказал ему:

— Сегодня поистине замечательный день! Все шиворот-навыворот. Командующий основными силами вдруг оказался впереди командира авангарда!

— Сегодня поистине ужасный день, — поправил его Маниакис.

Затем, присоединив свой голос к голосу Парсмания, он принялся убеждать своих конников и людей Цикаста к стойкости. Иногда ему казалось, что эти призывы возымели действие. Но потом либо появлялись новые силы макуранцев, либо возникала очередная сумятица среди видессийцев, и все приходилось начинать сначала.

Наконец незадолго перед закатом его воинам удалось не то чтобы приостановить наступательный порыв врага, но, по крайней мере, немного оторваться от преследователей. Только тогда они смогли разбить лагерь, не опасаясь внезапной атаки противника. Грустное, жалкое зрелище являл собой этот лагерь. Раненые стонали и изрыгали проклятия; то тут, то там сновали маги-врачеватели, твердившие целительные заклинания над бойцами, получившими самые страшные ранения.

Маниакис почти с благоговением наблюдал за действиями врачевателей. Когда кто-нибудь из них возлагал руки на ужасную рану, даже такой невосприимчивый к магии человек, как Автократор, ощущал мощную целительную энергию, изливавшуюся из этих рук на раненого. Когда же маг-врачеватель наконец убирал руки, рана выглядела так, словно была нанесена много лет назад.

Но и цена, которую платил маг-врачеватель, была очень высока. После очередного выхода из исцеляющего транса он выглядел как человек, изнуренный непосильным трудом, пробудившийся от краткого, недостаточного для отдыха сна. Быстро проглотив изрядное количество пищи и жадно осушив большую кружку вина, маг нетвердой походкой направлялся исцелять следующего безнадежного пациента. Оказав помощь двум, иногда трем раненым, врачеватель обычно падал с ног от усталости и тут же засыпал, причем так глубоко, что его было не разбудить никакими силами.

Раненые, не нуждавшиеся в столь немедленном и радикальном вмешательстве, оказывались на попечении войсковых лекарей, которые вытаскивали засевшие стрелы, зашивали раны, а потом поливали их вином, чтобы предотвратить нагноение. Маниакис иногда спрашивал себя, чего от этих лекарей больше: вреда или пользы.

Он бродил по лагерю от костра к костру, делая все возможное, чтобы приободрить своих воинов, пока не наткнулся на Багдасара. Тот сидел на земле, поддерживая голову руками с таким видом, будто боялся, что она отвалится, как только он перестанет ее подпирать.

— Уважаемый маг, — спросил Маниакис, — владеешь ли ты хоть немного искусством врачевания?

— Что? Что такое? — ошалело встрепенулся Багдасар. — А, это ты, величайший… Нет, очень сожалею, но у меня нет абсолютно никаких способностей к врачеванию. Даже среди магов целители встречаются очень редко Дар, коим их наградил сам Фос, можно развить упорной тренировкой, но сам талант должен быть врожденным. Мне не приходилось слышать, чтобы кто-то, не обладающий подобным даром от рождения, хоть сколько-нибудь преуспел в искусстве облегчения чужих страданий.

— Я ожидал услышать нечто подобное, — вздохнул Маниакис. — В противном случае ты сейчас, без сомнения, трудился бы вместе с врачевателями, стараясь сделать все возможное для раненых. Но если ты не умеешь исцелять раны, может, ты сумеешь помочь чем-либо другим в нашем безрадостном положении?

— Сейчас от меня меньше толку, чем от любого рядового воина, — повесил голову Багдасар. — Все, на что я гожусь, так это съесть порцию пищи, которая могла бы достаться человеку, способному защитить собственную жизнь. А заодно и мою.

— Но возможно ли изменить такое положение в будущем? — спросил Маниакис. — Плохо, когда колдуны так ограничены в применении своей волшебной силы.

— Но в наши дни маги и так уже способны на большее, нежели в дни давно минувшие, — ответил Багдасар. — Во времена Ставракия Великого, когда искусство врачевания только зарождалось, никто не мог сказать, чем окончится попытка исцеления: выздоровлением раненого или смертью мага.

— Тоже верно, — согласился Маниакис. — Ныне мы пользуемся многими изобретениями, неизвестными прежде. Совсем недавно я размышлял о таких вещах. Например, во времена Ставракия, — тебе приходилось читать летописи, и ты должен знать об этом, — видессийцам были неизвестны стремена. Не хотелось бы мне скакать на боевом коне без стремян…

Он задумчиво почесал подбородок, подумав, что занимается довольно странным делом: сразу после проигранной битвы обсуждает с колдуном изменения в жизненном укладе, произошедшие незнамо когда. Да что там! Даже подобные размышления были странны. Ведь сам-то он так и не подметил никаких изменений за всю свою жизнь. Если, конечно, не считать изменений в его собственном положении. Маниакис также не мог припомнить, чтобы отец рассказывал ему о каких-либо изобретениях или нововведениях, произошедших на его веку. Если мир и менялся, то слишком медленно, чтобы это мог заметить отдельный человек.

И все-таки изменения происходили. Как река постепенно меняет свое русло, так же постепенно, если заглянуть в глубь времен, менялись устремления людей, углублялись их познания о себе и об окружающем мире. Наверняка по мере накопления этих медленных, но неуклонных, а в результате значительных изменений человечество становилось совсем не таким, каким оно было во времена, когда Фос создал Васпура, первого из людей.

Маниакис фыркнул. Если он хочет прослыть верным видессийским религиозным канонам, ему не следует верить в легенды о Васпуре и прочие догмы, которые святейший патриарх Агатий, без сомнения, во всеуслышание объявит ересью. Нет, покачав головой, поправил он себя. Просто не надо открыто демонстрировать свою веру в Васпура и многое другое, что может быть объявлено ересью.

— Да, величайший? — вопросительно проговорил Багдасар, гадая, что могло означать это фырканье и покачивание головой.

— Так, пустяки, — ответил Маниакис. — Легкое завихрение мозгов, вот и все. Забавно. К каким только уловкам не прибегнешь, когда не хочется думать о той заварухе, в которую мы влипли.

— О да, — сказал Багдасар. — Заваруха, в которую мы влипли. Разумеется. Но что же нам теперь делать? И можно ли вообще что-нибудь сделать?

— Пока ничего. — Маниакис чувствовал, как произносимые слова горчат во рту. — Придет утро, и макуранцы нагрянут сюда по нашу душу. У них гораздо больше людей, чем у нас. Кроме того, им есть отчего задирать нос, ведь они уже один раз победили нас.

— Они разбили нас далеко не впервые, — вырвалось у Багдасара.

— К сожалению, ты прав, — ответил Маниакис. — И пока они об этом помнят, пока об этом не забудут мои воины, будет получаться так, словно на стороне врага сражаются дополнительные силы… Хотя завтра им дополнительные силы не понадобятся. Они атакуют нас и разобьют, после чего придется снова отступать. Очень скоро нас отбросят в Гарсавру, на самый край плато. — Маниакис зло ощерился:

— Видит Господь, очень скоро мы снова окажемся в Видессе, а все западные провинции будут потеряны для империи.

— Что ты, величайший! — воскликнул Багдасар. — Дела просто не могут обернуться так плохо!

— Ты опять прав, — мрачно согласился Маниакис. — Скорее всего, они обернутся гораздо хуже.

* * *

Вестники из арьергарда прискакали в лагерь перед самым рассветом, когда утренняя заря уже окрасила край неба в золотые и розовые тона.

— Макуранцы двинулись вперед! — Вестники вопили так, словно сообщали о начале конца света.

Впрочем, Видессийская империя уже дошла до такого состояния, что вестники с тем же успехом могли действительно объявить о начале конца света.

Сначала Маниакис думал, что сможет удержать оборону, а при удаче даже предпринять контратаку. Но, увидев, как его воины отреагировали на известие о приближении врага, он сразу выбросил эти глупые мысли из головы. Отовсюду слышались тревожные возгласы, люди повскакивали с земли и, казалось, были готовы наброситься на стражников, охранявших длинные ряды стреноженных лошадей. Похоже, ни у кого не было ни малейшего желания вступать в бой.

— Что будем делать, величайший? — спросил Цикаст. Генерал по-прежнему не произносил вслух слов:

«Я же говорил тебе, что так и будет», но впечатление было такое, будто он трижды прокричал их во все горло.

— Отступать, — коротко и мрачно ответил Маниакис.

Видессийское военное искусство не отрицало возможности отступления. Что верно, то верно. Но если непрерывно отступать, очень скоро враг загонит тебя туда, откуда отступление уже окажется невозможным. Положение отряда Маниакиса в западных провинциях стремительно приближалось именно к такой ситуации.

Цикаст только вздохнул, словно покоряясь неизбежному.

— Ах, величайший, — утешающе проговорил он, — не печалься. Ведь если бы мы не напали первыми, все равно они вскоре добрались бы до нас…

— И в любом случае мы попали бы в переплет, из которого так просто не выберешься, — закончил за генерала Маниакис. — Парсманий! Ко мне! — прокричал он, перекрывая поднявшийся в лагере шум.

Через пару минут его брат торопливо вошел в шатер.

— Да, величайший? — При посторонних он всегда соблюдал формальности, положенные по этикету при обращении к Автократору.

— Сегодня ты переходишь в должность командира арьергарда, — сказал Маниакис. — Я не жду от тебя чуда. Просто постарайся сдерживать врага и не дать ему разбить наши основные силы.

— Сделаю все, что в моих силах, — ответил Парсманий и поспешно вышел.

— Распоряжайся мною, величайший, — напомнил о себе Цикаст.

Некоторое время Маниакис колебался. Готовность генерала повиноваться он расценивал скорее как простую вежливость. Но поскольку выбора не было, он сказал:

— Останься со мной. Будем сражаться плечом к плечу. По-моему, вчера у нас неплохо получалось.

— Слушаюсь и повинуюсь, — ответил Цикаст. Не успели смолкнуть его слова, как до ушей Маниакиса донеслись быстро приближающиеся торжествующие звуки боевых труб Макурана.

— Отходим! — приказал Автократор. Видессийские горнисты сыграли печальный сигнал отступления для всех, кто еще мог его услышать.

Все же отступление не превратилось в беспорядочное бегство. Воины Маниакиса пока держались вместе, а не искали спасения в бешеной скачке куда глаза глядят. Он надеялся, что начинают сказываться уроки воинской дисциплины, которые он преподал своим бойцам, пока отряд двигался к Амориону. Но умение мыслить реалистически подсказывало ему: воины предпочитают держаться плотной группой, полагая, что так у них больше шансов уцелеть.

Отступление с боями продолжалось с рассвета почти до конца дня. Ближе к вечеру Маниакис решил устроить засаду в ореховой роще неподалеку от Аранда. Только лично возглавив операцию, ему удалось заставить своих воинов притаиться в ожидании макуранцев. Но даже после этого, чтобы успокоить самого нервного из конников, Маниакису пришлось зарычать:

— Только попробуй дернуться при виде врага, и я прикончу тебя!

Вскоре появились макуранцы — несколько железных парней в сопровождении большого отряда легкой кавалерии. Они скакали, не соблюдая боевого строя, отпуская шуточки, посмеиваясь и явно не ожидая никаких неприятностей. С чего, собственно, им тревожиться, с горечью подумал Маниакис. Ведь до сих пор мы не давали им повода опасаться нас…

— Видессия! — вскричал он, выхватил меч и, пришпорив коня, вылетел из засады.

Последовал миг ужасной тишины. Он уже было подумал, что собранные им в засаде воины решили предоставить своему Автократору в одиночестве мчаться навстречу роковой судьбе. Но вот тишину разорвали громкие выкрики его конников:

— Видессия! Маниакис!

Смешавшийся с боевым кличем видессийцев грохот копыт за спиной показался Маниакису самой сладчайшей из всех мелодий.

Ужас, охвативший макуранцев при виде неудержимо мчавшегося на них плотным строем отряда вражеских конников, выглядел почти комично. Схватка закончилась, едва успев начаться. Видессийцы врезались в толпу врагов, стреляя из луков, от души орудуя мечами и копьями. Лишь нескольким макуранцам удалось вырваться из кровавой каши; испускаемые ими крики ужаса звучали в ушах Маниакиса музыкой. Но большая часть самоуверенных захватчиков погибла почти сразу, а некоторые пали, не сумев уйти от погони.

— Победа! Великая победа! — в экстазе вопил тот самый конник, которого Маниакис обещал, в случае чего, прикончить лично. Если раньше парню явно недоставало отваги, то теперь она выплескивалась из него через край, и Автократор решил предать забвению былое. Увидев скакавшего рядом Маниакиса, воин спросил:

— Но что принесет нам сия победа, величайший?

Лучше бы он задал любой другой вопрос. Маниакис промолчал, но подумал, что разгром передового отряда макуранцев в лучшем случае обеспечит его армии спокойный ночлег, а по утру возобновление планомерного, без излишней спешки отступления.

Цикаст высказался в том смысле, что даже это будет большой удачей. Может, генерал прав; в конце концов, защищая Аморион, он показал себя подлинным мастером оборонительных сражений. Но Маниакис остался при своем мнении: только защищаясь, нельзя выиграть войну. Чтобы победить, надо обязательно переходить в наступление, едва представится такая возможность.

Беда в том, что в обозримом будущем такой возможности не предвидится, подумал Маниакис. Вдобавок…

— Переходить в наступление… Где? — пробормотал он себе под нос.

Как ни старался Автократор Видессии, ответа на свой вопрос ему так и не удалось найти.

Глава 9

С берега небольшой бухты, вдававшейся в дворцовый квартал, Автократор сумрачно взирал на запад, через Бычий Брод, наблюдая за жирными столбами дыма, поднимавшимися к небу над тем местом, где находился городок Акрос. Теперь только узкая полоска воды да неустанно патрулировавшие ее дромоны имперского флота мешали армии Царя Царей пойти на приступ Видесса.

— Сколько войн мы ни вели с макуранцами, им никогда еще не удавалось выйти к Бычьему Броду, — угрюмо проговорил Маниакис. Отец вздохнул и потрепал сына по плечу:

— Пока Абивард не форсирует пролив, у тебя остается шанс войти в историю — в качестве великого героя, сумевшего вышвырнуть из империи врага, который был уже близок к победе.

— Близок? — саркастически переспросил Маниакис. — Царь Царей уже одержал свою проклятую полную победу. И какое должно свершиться чудо, чтобы я смог отбросить его войска за пределы империи? Они отрезали Видесс от западных провинций, и казна лишилась основной части налоговых поступлений. Чем прикажешь платить солдатам? Послушай, отец! Ведь захватчики, против своего обыкновения, даже не разорили Акрос. Судя по докладам моряков, проклятые макуранцы собираются обосноваться там на всю зиму.

— На их месте я бы тоже собирался, — невозмутимо заметил старший Маниакис. — Но их намерение проторчать в Акросе всю зиму вовсе не означает, что они уже держат под контролем все западные провинции.

— Верно, — согласился Маниакис. — Мы по-прежнему сильны в стране холмов на юго-востоке, а неподалеку от границы с Васпураканом нам удается удерживать довольно много городов-крепостей. Но пока армия Абиварда стоит у Бычьего Брода, мы ничем не можем помочь нашим войскам, которые пока удерживают эти города, а тем более обеспечить хоть какие-то денежные поступления из той части западных провинций.

— Был бы счастлив сказать тебе, что ты ошибаешься, — ответил ему отец, — но, к сожалению, ты прав. Правда, есть и хорошая сторона в том, как сильно люди Абиварда преуспели, поджигая хлеба вокруг Акроса. Теперь им будет трудно обеспечить себя продовольствием на зиму. Особенно если нашей кавалерии удастся время от времени перехватывать обоз-другой.

Маниакис только хрюкнул в ответ. Когда человек разглядывает самые плачевные результаты постигшей его катастрофы, прикидывая, не могут ли они хоть на что-нибудь сгодиться, значит, он дошел до ручки. Хотя, если смотреть правде в глаза, Видессийская империя действительно никогда доселе не пребывала в столь стесненных обстоятельствах.

С севера задул постепенно усиливавшийся резкий, холодный ветер. Вскоре начнутся осенние дожди, а следом за ними придут зимние вьюги. Да, теперь вряд ли возможно сделать что-либо существенное для решения проблем, с которыми столкнулась империя, подумал Маниакис. Вот когда придет весна… Тогда, если он окажется достаточно мудр — и достаточно удачлив, — может, ему и удастся хоть как-то улучшить положение.

— Кажется, Нифона чувствует себя неплохо, — переменил тему разговора старший Маниакис. — А у твоей дочери прорезался столь зычный голос, что, будь она мужчиной, из нее получился бы превосходный глашатай.

— Да, в этом отношении пока все в порядке, — ответил Маниакис. — Да будет благословен Господь наш, благой и премудрый, за ниспосланные им мне милости. Но стоит взглянуть на это, — он махнул рукой в сторону лагеря макуранцев на той стороне пролива, — и мои личные дела бледнеют перед проблемами империи, словно горсть жалких медяков перед горой золотых монет.

— Преуменьшать влияние личной жизни Автократора на судьбы империи — большая ошибка, — осуждающе покачал головой отец. — Когда у властителя серьезные неприятности в собственном доме, ему не избежать принятия самых идиотских решений на поле брани.

— Ха! — воскликнул Маниакис, в порыве чувств ударив себя кулаком по лбу. — Да я куда более жалок, нежели восемь несчастных идиотов вместе! Знаешь ли ты, какой вопрос задал мне Генесий перед тем, как я отрубил ему голову? Он спросил, уверен ли я, что смогу управлять империей лучше, чем он! Теперь, оглядываясь на происшедшее в течение первого года, проведенного мною на троне, я вынужден дать отрицательный ответ!

— Не принимай это слишком близко к сердцу, — посоветовал старший Маниакис. — Ведь ты пока всего лишь пытался вычистить доставшуюся тебе по наследству запущенную конюшню. А ничего, кроме гор дерьма, Генесий после себя не оставил.

— Один Фос видит, как ты прав, — вздохнул Маниакис. — Поговорив с тобой, я почувствовал себя лучше. Немного лучше, я хотел сказать. Но пускай это дерьмо не моих, так сказать, рук дело, нюхать-то его приходится именно мне! Мы должны вымести его как можно дальше от стен столицы. — Маниакис снова указал на столбы дыма, поднимавшиеся над Акросом.

— Они просто не смогут перезимовать там, — сказал старший Маниакис. — Не смогут. Скоро они поймут, что форсировать пролив и осадить Видесс им не удастся, после чего им останется только откатиться назад.

Но макуранцы не вняли его советам.

* * *

Камеас вошел в кабинет, где Маниакис продолжал заранее проигранное сражение с регистрами провинциальных налогов. Разве можно перехитрить тот простой факт, что золото перестало поступать в казну? И можно ли еще раз ограбить храмы, или, выражаясь более благопристойно, позаимствовать часть храмовых сокровищ? И осталось ли в храмах и монастырях достаточно золота и серебра, чтобы ограбление имело хоть малейший смысл?

Автократор оторвал взгляд от конторских книг в надежде, что новости, принесенные постельничим, хоть немного отвлекут его от неразрешимых проблем. Камеас действительно не ударил в грязь лицом.

— Величайший, — сказал он, — из дворцовой гавани прибыл вестник. Он доложил, что генерал Абивард, ныне пребывающий в Акросе, просил одного из наших капитанов передать тебе, что хотел бы вступить с тобой в переговоры.

Маниакис недоуменно приподнял брови.

— Вот как?

— Да, величайший, — ответил постельничий и сокрушенно добавил:

— Он принес торжественную клятву, что ты будешь в полной безопасности, а после переговоров живым и здоровым вернешься в Видесс через Бычий Брод.

— В самом деле? — невесело рассмеялся Маниакис. — Этзилий заверял меня в том же, а как обернулось дело? Может, я не слишком умен, но пока еще в состоянии учиться на собственных ошибках. Как бы ни были благородны обещания, раздаваемые Абивардом, я даже не подумаю добровольно сунуть голову в пасть макуранскому льву!

— Значит, ты отказываешься встретиться с генералом? — расстроенно спросил постельничий. — Ведь любая возможность хоть как-то уладить дело миром…

— Я не верю в такую возможность, — прервал его Маниакис. У Камеаса сделалось такое лицо, будто Автократор только что пнул ногой его любимого щенка. Маниакис успокаивающе поднял руку:

— Не надо дуться на меня, достопочтеннейший Камеас. Если Абивард желает переговоров, он их получит. Просто я не строю иллюзий. Ведь мы сейчас не в том положении, чтобы рассчитывать на уступки со стороны макуранцев, не так ли?

— Боюсь, что так, — вздохнул Камеас.

— Тогда скажи вестнику, чтобы передал генералу следующее: я согласен встретиться с Абивардом завтра, в четыре часа дня. — Видессийцы, как и макуранцы, делили день и ночь на двенадцать часов, отсчитывая их от восхода или от заката соответственно. — Пусть он обозначит знаменем то место на берегу, где будет меня ждать. Я останусь на борту корабля. Извести его также, что неподалеку расположатся мои военные галеры. На всякий случай. Дабы ему в голову случайно не закралась мысль о предательстве.

— Слушаюсь и повинуюсь, — ответил Камеас и вышел, чтобы передать вестнику слова Автократора.

Маниакис снова уставился в толстенный кадастр, который пытался изучать до прихода постельничего. Но цифры прыгали перед глазами; мозг отказывался их воспринимать. Он решительно захлопнул налоговый регистр и начал размышлять о предстоящей встрече с Абивардом. Вряд ли результатом этих переговоров может явится что-нибудь стоящее, подумал Маниакис.

Но сорняк надежды пускает в сердце такие прочные корни, что вырвать его оттуда почти невозможно…

* * *

— Вон там, величайший, — указал рукой капитан корабля, на котором находился Маниакис. — Знамя с красным львом воткнуто прямо в прибрежный песок.

— Да, вижу, — ответил Маниакис. — И если на то будет воля Фоса, мне никогда больше не придется увидеть это знамя на видессийском берегу.

Он оглянулся. Там, на восточном берегу Бычьего Брода, он все еще оставался Автократором. Ему повиновались, не задавая лишних вопросов, словно он был воплощением закона. Но на том берегу, к которому Маниакис сейчас приближался, законом служили не его слова, а слова Шарбараза.

Там, возле знамени Макурана, стоял высокий человек в роскошном полосатом кафтане из тонкой шерстяной ткани. На поясе этого человека висел меч, верхушку конического шлема венчал султан из перьев. Сперва Маниакис решил, что перед ним не Абивард: его сбило с толку обилие седины в бороде. Но когда судно подплыло ближе, Автократор безошибочно узнал вельможу, издавна делившего с Шарбаразом все превратности судьбы, и махнул ему рукой. Тот сделал ответный жест.

— Подгоните корабль ближе к берегу, — сказал Маниакис капитану. — Правда, тогда возникнет угроза обстрела из луков, но я не желаю попусту надрывать глотку.

— Слушаюсь, величайший, — ответил капитан после секундной заминки и тут же отдал приказ гребцам:

— Будьте постоянно наготове в случае чего увести корабль от берега с самой большой скоростью, на какую способны!

Поскольку Маниакис счел подобную предосторожность весьма разумной, он просто молча кивнул в знак согласия.

— Приветствую тебя, Маниакис! — крикнул Абивард на макуранском языке, не сопроводив свое обращение никаким титулом, поскольку властитель Макурана не признавал Маниакиса законным Автократором Видессии.

— А я приветствую тебя, Абивард! — ответил Маниакис на видессийском. Когда они сражались бок о бок против макуранского узурпатора Смердиса, генерал немного овладел языком империи. Теперь же, проведя так много времени на захваченных территориях, Абивард наверняка заметно улучшил свой видессийский.

Маниакис ожидал, что генерал либо прямо перейдет к предмету переговоров, либо, наоборот, пустится в характерные для макуранцев цветистые разглагольствования о гнилости насквозь погрязшей в пороках Видессии. Вместо этого последовал неожиданный вопрос:

— Имеются ли у твоей стражи серебряные щиты?

— Похоже, парень решил немного повалять дурака, — пробормотал себе под нос капитан корабля.

— Похоже, — в тон ему проворчал Маниакис.

Однако, судя по тому, как резко прозвучал вопрос, судя по напряженному взгляду макуранца, тот был абсолютно серьезен.

— Нет, Абивард, — громко ответил Маниакис. — Серебряные щиты не являются частью церемониального облачения ни для моей стражи, ни для меня самого. Но почему ты спрашиваешь?

Отрицательный ответ явно поверг Абиварда в растерянность, которую можно было заметить даже через разделявшее их водное пространство. Но вот макуранский генерал взял себя в руки и продолжил:

— Маниакис! Согласен ли ты, что Царю Царей и Автократору не пристало ссориться, но следует, подобно родным братьям, спокойно управлять своими государствами, заботясь о собственных подданных?

— Абивард! — ответил Маниакис. — Согласен ли ты, что подобные речи куда лучше вести, не находясь в состоянии войны? И было бы куда лучше, если бы ты обращался ко мне, именуя меня величайшим, вместо того чтобы титуловать так обманщика и лицемера, пригретого Царем Царей; как видишь, я признаю за ним право на его титул, ибо если бы Видессия не признавала за ним такого права, то не видать бы ему трона во веки веков! Вместо того чтобы называть Автократором самозванца, посланного свергнуть меня с моего законного трона. Но Сабрац возжелал стать для Видессии старшим братом, дабы свободно диктовать империи свою волю. Если уж ты завел разговор о братской дружбе, не лучше ли продолжить его на законной границе между нашими государствами, а не здесь, у Бычьего Брода?

— Если тебе удастся достигнуть взаимопонимания с Царем Царей, — да продлятся его дни и прирастет царство! — то оба наши государства, движимые едиными помыслами, несомненно сумеют прийти к подлинной дружбе и согласию! — ответил Абивард.

Вот и пришел черед цветистых макуранских разглагольствований, подумал Маниакис и сказал:

— Говоря о необходимости подлинных дружбы и согласия, ты попросту предлагаешь мне стать верным рабом Сабраца, Абивард!

— Стоит тебе признать Шарбараза своим сувереном, как он немедля заключит с тобой договор, навеки дарующий тебе трон Видессии, — пропустив мимо ушей предыдущие слова Маниакиса, продолжал генерал. — Он велел передать тебе, что клянется в этом нашим Господом и Четырьмя Пророками. После заключения подобного договора между нашими государствами навсегда восторжествует подлинная дружба и все вопросы станут решаться, ко всеобщему благу, путем мирных переговоров. Тогда будет считаться святотатством поднять руку друг на друга, а нанесение ущерба чужим подданным будет навечно признано беззаконием!

— Означают ли твои слова, что ты покинешь Акрос сегодня же вечером, или сложности предстоящего пути заставят тебя задержаться до завтра? — елейным голосом спросил Маниакис.

Абивард снова пропустил его слова мимо ушей. Речь генерала была заготовлена заранее, и он твердо намеревался довести ее до конца.

— Итак, что же тебе предлагается? — провозгласил он. — Стоит тебе признать главенство Шарбараза, Царя Царей, — да продлятся его дни и прирастет его царство! — и ты сделаешься счастливейшим из людей, вызывающим восхищение, смешанное со всеобщей завистью. Но если ты упустишь сию последнюю возможность заключить великий мир, если ты не в состоянии понять, какие огромные преимущества он в себе таит, тогда тебя ждет непримиримая вражда! Ты станешь причиной всеобщей, беспощадной, противной разуму, ужасной войны. Подобный выбор потребует невероятного напряжения сил, отнимет множество невинных жизней. Ты потратишь все сокровища своей империи лишь для того, чтобы окончательно ее разрушить. В итоге конец войны может обернуться концом твоего государства. Ты можешь судить об этом сам, взирая на то, что произошло после вторжения моих войск на ваши земли, на страдания, которым подвергся твой народ. Согласись на мир, Маниакис! И тогда твое государство наконец перестанет влачить столь жалкое, презренное существование!

— По правде говоря, я не поверил ни единому сказанному тобой слову, Абивард, — ответил Маниакис. — Когда бы ты действительно желал мира, когда бы этого мира желал Сабрац, вы давно бы его получили. Вы даже сейчас можете его получить в любой момент; для этого вам надо всего лишь отвести войска назад в Макуран. Покиньте земли Видессии — и мы тут же заключим мир!

Абивард медленно покачал головой. Маниакис был бы изумлен, поступи его противник иначе.

— И все-таки мир между нами возможен, — сказал генерал. — Пошли посольство ко двору Шарбараза, Царя Царей. Думаю, мне удастся убедить его хотя бы частично внять твоим словам и немедленно заключить честный, никого не унижающий мир, отныне и навеки!

Сами по себе слова генерала были куда большей уступкой, чем мог рассчитывать Маниакис. Но…

— Насколько я могу судить, ныне нет такого человека, к речам которого прислушается Царь Царей, — ответил он. — Сабрац вершит все, что ему приходит в голову. И если он пожелает оскорбить или даже учинить насилие над моими послами, никому не удастся удержать его от подобного беззакония.

— Его главная, любимая жена — моя сестра, — сказал Абивард, впервые обращаясь напрямую к Маниакису после своего первого, странного вопроса о серебряных щитах. — Он прислушается к моему совету, я почти уверен.

Маниакис испытующе посмотрел на генерала:

— А как часто он вообще прислушивается к чьим-либо советам? Если я не ошибаюсь, очень редко. Точнее, почти никогда.

— Тому, кто именует себя Автократором, должно быть известно, что лишь сам Царь Царей может быть судьей собственных поступков, — ответил Абивард.

— Верно, — сказал Маниакис. — Но человек, слушающий лишь себя, рано или поздно обязательно совершит непоправимую глупость. А рядом не окажется никого, кто мог бы ему на это указать. Разве можно принять правильное решение, не учитывая всех возможных последствий?

— Прими во внимание, где мы сейчас ведем переговоры, Маниакис, — ответил Абивард, — и ответь честно сам себе, кто оказался мудрее — Царь Царей или Автократор. Вот если б мы беседовали под стенами Машиза, возможно, я согласился бы с твоими словами.

— Я сказал «рано или поздно», — напомнил Маниакис. — Из того, что некое событие пока не произошло, вовсе не следует, что оно не может произойти никогда. Случалось ли тебе играть в кости? — Дождавшись от Абиварда утвердительного кивка, он продолжил:

— Тогда ты должен понимать: даже если никто из игроков очень долго не выкидывал два двойных маленьких солнца, это совсем не означает, что они не будут выкинуты следующим же броском.

— У нас две двойки означают немедленный выигрыш; мы называем такой бросок «Четыре Пророка», — сказал Абивард. — Следующий по старшинству бросок — тройка и единица; он обычно зовется «Госпожа Шивини и трое господ». — Генерал раздраженно пнул ногой белый песок. — Но я здесь не для того, чтобы обсуждать игру в кости. Значит, ты отказываешься уступить, хотя ситуация требует от тебя именно этого?

— Я просто не могу уступить! — ответил Маниакис. — Некогда Ставракий взял Машиз. Впоследствии Макуран сумел восстать из пепла. Теперь ваш черед праздновать победу. С той только разницей, что нашу столицу вам никогда не взять. Пройдет время, и наша империя тоже поднимется из руин!

— Видесс буквально вопиет о том, чтобы мы взяли его приступом и разграбили. Смотри, Маниакис, это еще может произойти! И гораздо скорее, чем ты думаешь!

— Ты волен в своих речах, — заметил Маниакис. — Но попробуй только хоть по щиколотку ступить в воды Бычьего Брода. Разом останешься без ног. Мои дромоны быстры, как молния!

Абивард сердито нахмурился. Маниакис знал, что ему удалось задеть генерала за живое, но Автократора это ничуть не беспокоило. Макуранцы были превосходными наездниками, великолепными оружейниками, поэтому в сухопутных сражениях и при осаде городов они ни в чем не уступали видессийцам. Но искусством мореплавания они почти не владели. Поэтому они могли сколь угодно долго любоваться Видессом через Бычий Брод, не имея никаких шансов форсировать эту узенькую полоску воды, надежно охраняемую имперским военным флотом.

— Мне больше нечего сказать тебе, Маниакис, — угрюмо промолвил Абивард. — В следующий раз нам суждено встретиться лишь на поле боя. Война продолжается.

— Значит, быть посему! — Автократор повернулся к капитану своего корабля:

— Переговоры окончены. Они не принесли ничего нового. Доставь меня на пристань дворцового квартала.

— Слушаюсь и повинуюсь, величайший, — ответил тот и отдал приказ гребцам.

Легкое суденышко стрелой понеслось прочь от Акроса. Маниакис оглянулся через плечо. Абивард стоял на белом песке возле знамени, провожая взглядом удалявшийся корабль. Затем макуранский генерал сделал пару шагов вперед, подойдя к самому берегу.

Но ступить в воды Бычьего Брода он так и не решился. Или не захотел.

* * *

Альвиний-Багдасар задумчиво подергал свою густую черную бороду:

— Верно ли я понял тебя, величайший? Ты хочешь, чтобы я попытался выяснить, отчего Абивард вчера так хотел узнать, носишь ли ты либо кто-нибудь из твоего эскорта серебряный щит?

— Совершенно верно, — ответил Маниакис. — Для него это было чрезвычайно важно. Получив отрицательный ответ, генерал не смог скрыть разочарования. Если понять, в чем тут дело, не исключено, что я получу средство, которое поможет мне изгнать макуранцев туда, где им надлежит быть. Так ты сможешь узнать?

— Если ответ лежит в плоскости колдовства, то другое колдовство может приоткрыть завесу тайны. Но если, скажем, вопрос генерала просто связан с каким-то случаем, происшедшим с ним во время военной кампании, тогда наши шансы узнать что-либо ничтожны, — сказал Багдасар.

— Сделай все, что в твоих силах, — попросил Маниакис. — Даже если ты ничего не узнаешь, хуже от твоей попытки нам все равно не станет.

— Потребуется немало времени, — предупредил маг. — Сперва придется подбирать наиболее действенные в подобных случаях заклинания, а затем добывать необходимые для должного подкрепления этих заклинаний принадлежности.

— Времени у тебя хватит. — Маниакис скривил рот. — Судя по всему, Абивард все-таки собирается зимовать в Акросе. Не знаю, чего он собирается этим добиться, но его намерения не вызывают сомнений. Разве что он желает нанести нам дополнительное оскорбление, будто за последнее время империя получила недостаточно всевозможных оскорблений.

— Уверен, что дело обстоит гораздо хуже, величайший! — сказал маг.

— Вот как, досточтимый? — Автократор метнул на колдуна мрачный взгляд. — И насколько же хуже?

Багдасар заслуживал всяческих похвал за свою отвагу — вместо того чтобы пробормотать невнятные извинения, он действительно долго морщил лоб, пытаясь найти наихудший вариант дальнейшего развития событий.

— Например, макуранцы и кубраты могут договориться о согласованных действиях против нас, — наконец вымолвил он.

— Да убережет нас от такого великий Фос! — вскричал потрясенный Маниакис. — Ты прав, это было бы гораздо хуже! Но Господь наш, благой и премудрый, не допустит, чтобы подобная мысль пришла в голову Сабрацу. К тому же наши галеры удерживают Абиварда на западных землях. Какая все-таки прекрасная вещь эти боевые корабли! Иначе ко всем старым бедам добавилось бы множество новых, куда более ужасных!

— Я не хотел расстраивать тебя, величайший, — поклонился Багдасар. — Но ты задал вопрос, и мне оставалось лишь повиноваться.

— В чем ты великолепно преуспел, — отдуваясь, заметил Маниакис. — А теперь вернемся к делам. Ты попытаешься выяснить, что именно имел в виду Абивард. Я же… — Автократор вздохнул, протягивая руку к налоговому регистру, хотя и так знал, каковы денежные поступления из западных провинций. Уже некоторое время они равнялись нулю. — Я же попробую изготовлять бронзу, не имея олова. А если честно, не имея даже меди.

Вскоре любопытство Маниакиса по поводу того, насколько малы средства, которыми располагает империя в текущем году, окончательно иссякло. Пытаясь преодолеть уныние, он поднялся из-за стола и бесцельно побрел по анфиладе залов резиденции. В залах стояла зябкая прохлада — зима уже не за горами. Он выглянул в одно из окон, выходивших на запад. Хотя отсюда нельзя было увидеть макуранцев, хозяйничавших в Акросе, Автократор кожей ощущал их присутствие. Унижение, о котором он недавно толковал с Багдасаром, жгло его, словно уксус, вылитый на свежую рану.

То тут, то там в залах резиденции можно было видеть портреты или иные напоминания об Автократорах давно минувших дней. По счастью, Генесий не пытался подобным образом увековечить память о себе. Если бы все подданные империи притворились, что кровавого узурпатора попросту никогда не существовало, это стало бы для Генесия лучшим памятником.

Не желая более думать о Генесий, Маниакис замедлил шаг перед портретом Ставракия. На легендарном Автократоре были алые сапоги; его голову венчала тяжелая корона. Несмотря на атрибуты власти, великий император более всего напоминал бывалого младшего офицера, кряжистого, мускулистого, с резкими чертами продубленного непогодой лица, с темными мешками под глазами, выражение которых советовало не вставать на его пути. Далеко не все внимали этому совету, вот почему большую часть своего долгого правления Ставракий провел, силой вбивая сию нехитрую мысль в головы врагов империи.

Маниакис, который ныне был избавлен от необходимости приветствовать живых людей, прижав к груди стиснутый правый кулак, отдал официальный салют Ставракию:

— Ты сумел разбить макуранцев. Сумею и я. Клянусь!

Разумеется, старый портрет ничего не ответил. Еще бы. Если бы он произнес хоть слово, Маниакис решил бы, что у него не все в порядке с головой либо над ним решил подшутить Багдасар. Все же здравствующему Автократору почудилось, будто он слышит мысли великого императора давно минувших дней: «Если ты намерен сделать это, так чего же ты ждешь?!»

Голос Ставракия поразительно напоминал голос старшего Маниакиса.

Младший Маниакис продолжал вглядываться в портрет, спрашивая себя, каким образом Ставракий стал бы выбираться из нынешнего затруднительного положения, но в первую очередь — что бы тот предпринял, дабы в подобное положение не попасть. Ответ напрашивался сам собой. Ставракий никогда не ввязывался в рискованные предприятия, не имея достаточно сил. Он же, Маниакис, сделал это уже дважды. В случае с кубратами он подозревал возможность предательства, но не сумел правильно оценить его масштабы. Поражение, нанесенное ему Абивардом, также не было следствием только его ошибки; кто же мог предвидеть, что Аморион, державшийся столько лет, падет незадолго до прибытия туда подкреплений? Но какая разница? Ведь результат оказался столь же катастрофическим!

— Все верно, величайший, — поклонился он Ставракию. — Уже дважды я проявил непроходимую глупость. Ровно на один раз больше, чем допустимо. Но клянусь, когда я в следующий раз выведу своих воинов на поле боя, численное преимущество будет за нами!

— Прекрасная клятва, сынок!

Маниакису показалось, что он снова мысленно представил себе ответ Ставракия. Затем он понял: эти слова прозвучали в действительности. Резко повернувшись на пятках, он увидел улыбающееся лицо отца.

— Сожалею. Я прервал твои раздумья, сынок, то есть — величайший, но ты только что произнес слова, исполненные глубокого смысла. И мне очень хотелось бы, чтобы ты всегда о них помнил.

— Видит Господь наш, ты этого добился! — Маниакис приложил ладонь к груди, где все еще бешено колотилось сердце. — Пожалуй, излишне упоминать, что твое замечание обошлось мне в полгода жизни.

— Ты прав. — Улыбка старшего Маниакиса сделалась еще шире. — Совершенно излишне. А из своих слов сделай вывод сам; если уж ты собрался разделаться с врагом, нанеси ему такой удар, чтобы он уже не смог подняться! Тот, кто бьет вполсилы, обычно плохо кончает.

— Не спорю. Мне приходилась такое видеть, — согласился Маниакис. — Но у всякой монеты есть оборотная сторона. Если я решусь ударить в одном направлении, бросив на чашу весов все силы, которыми могу распоряжаться, лучше не ошибаться в выборе направления. Ошибка может оказаться куда более смачной, чем я могу себе позволить.

— Смачной? — Старший Маниакис хрипло рассмеялся. — Мне нравится, сынок, как ты выражаешь свои мысли. Ты прав в одном: тебе, во имя Видессии, больше нельзя ошибаться. Мы сейчас в таком положении, что даже ничтожная ошибка, даже случайное невезение может пустить ко дну корабль империи. Когда я был мальчиком, старики рассказывали про один год, они сами тогда были детьми, когда зимой царили такие холода, что Бычий Брод вплоть до самого Акроса покрылся толстым льдом и люди спокойно ходили с западного берега на восточный. Если выдастся подобная зима……

—..то наши дромоны не смогут патрулировать пролив, зато макуранцы легко переберутся на восточный берег и начнут осаду Видесса, — закончил за отца Маниакис. — Вот теперь тебе удалось окончательно меня утешить. Нынешней зимой, всякий раз, когда начнется снегопад, я буду спрашивать себя, как долго это продлится и насколько суровыми окажутся приходящие за снегами холода. Как будто у меня недостаточно других поводов для беспокойства!

— Может, теперь ты наконец поймешь, — хохотнул старший Маниакис, — отчего я наотрез отказался от алых сапог, предложенных мне высокочтимым Курикием!

* * *

Нифона встала с постели, чтобы воспользоваться ночным горшком. Холодный зимний воздух, проникший под откинутое ею стеганое одеяло, разбудил Маниакиса. Он недовольно заворчал, потянулся.

— Извини, — сказала Нифона. — Я не хотела беспокоить тебя.

— Пустяки, — ответил он, когда жена вновь скользнула под одеяло. — На востоке светлеет небо, значит, уже не так рано. Ведь сегодня — Праздник Зимы, день зимнего солнцестояния, самый короткий день в году.

— И верно! — Нифона, прислушиваясь, подняла голову. — Кажется, снег сменился дождем. — Она вздрогнула всем телом. — Уж лучше бы снег. Дождь замерзает, едва капли касаются земли. Повсюду лед; люди и лошади скользят, падают…

— Зато дождь не может заморозить Бычий Брод, а это все, что меня теперь волнует. Почти все, — будто извиняясь, добавил Маниакис, засунул руку под шерстяную ночную рубашку жены и положил ладонь на ее раздувшееся чрево. Дитя, носимое ею, тут же лягнуло его ладонь. Автократор радостно рассмеялся.

— Мне кажется, ребенок толкается сильнее, чем толкалась Евтропия, — сказала Нифона. — Может, это мальчик?

— Все может быть, — ответил Маниакис. — Багдасар считает, что родится мальчик. Но ведь он и Евтропию принимал за мальчика, пока она не появилась на свет. Он далеко не столь проницателен, каким себя считает. — Маниакис назвал лишь одну из причин, по которой он не стал просить мага погадать, чем окончатся вторые роды Нифоны. Другая причина заключалась в том, что Багдасару пока так и не удалось выяснить, почему Абивард задал вопрос о серебряных щитах. Правда, колдун предупреждал, что ему потребуется много времени, но Автократор был неприятно удивлен, когда ожидание растянулось на долгие месяцы. Раз колдун не может ответить на один вопрос, стоит ли полагаться на другие его ответы?

— Когда сегодня начнется представление труппы мимов в Амфитеатре? — спросила Нифона.

— Горожан известили, что открытие намечено на три часа, — ответил Маниакис. — Не беспокойся, до нашего прибытия оно не начнется в любом случае.

— Нельзя заставлять людей злиться в ожидании, — сказала Нифона. — Точно так же мы не должны ничем прогневить Господа нашего, благого и премудрого. — Покрывала шевельнулись — она осенила себя магическим знаком Фоса.

— Да, — согласился Маниакис. — Во всяком случае, не в этом году.

Праздник Зимы всегда назначали на тот день, когда солнце ниже всего поднималось над горизонтом, когда Скотос прилагал наибольшие усилия, дабы выкрасть светило и погрузить мир в вечную ледяную тьму. Затем солнце начинало с каждым днем подниматься все выше и выше, стремясь вырваться из лап злого бога. Но после нынешнего года, года ужасных несчастий, захочет ли Фос не оставить своими милостями Видессийскую империю? Начнет ли солнце вновь подниматься, как в прежние годы? Колдуны и жрецы будут неусыпно наблюдать за ним, пока не смогут дать твердый ответ.

Нифона отправилась в Амфитеатр в паланкине, который несли несколько дюжих стражников. Маниакис шагал рядом; еще несколько стражников охраняли его от возможного покушения и прокладывали императорской чете дорогу сквозь волнующееся людское море, заполонившее площадь Ладоней. Дюжина специальных людей несла шелковый балдахин, дабы всякий встречный знал — идет Автократор.

На площади горели праздничные костры. Мужчины и женщины становились в очередь, чтобы прыгнуть через огонь с громким криком:

— Горите огнем, все мои несчастья!

Маниакис растолкал свою охрану и пристроился в хвост одной из таких очередей. Горожане приветствовали его, обращаясь к нему просто по имени; некоторые даже дружески похлопывали своего Автократора по спине, будто хорошо знакомого, живущего по соседству мясника. В любой другой день подобное обращение расценивалось бы как грубейшее оскорбление величайшего. Но сегодня дозволялось почти все.

Наконец Маниакис оказался в самом начале очереди, разбежался, прыгнул через огонь и на лету прокричал положенное заклинание. Приземлившись с другой стороны костра, он споткнулся о ком замерзшей земли и пошатнулся. Кто-то подхватил его под локоть.

— Благодарю! — вымолвил он, ловя ртом воздух.

— Пустяки! — жизнерадостно ответил благодетель. — Послушай, а почему бы тебе тоже не постоять здесь? Вдруг кого-нибудь поймаешь? Сегодня день свободы для мужчин. Но еще в большей степени для женщин. — Незнакомец подмигнул. — А они сами частенько говорят: в день Праздника Зимы может случиться все что угодно.

Обычно женщины повторяли эту поговорку, когда обнаруживалось, что дети, родившиеся близко к осеннему равноденствию, почему-то не слишком напоминают внешне мужа своей матери. Что делать, один день чрезмерных вольностей в году помогал людям твердо придерживаться законов и обычаев все остальное время.

Следующие несколько человек из очереди перепрыгнули праздничный костер без особых затруднений. Зато прыгавшая за ними женщина приземлилась почти в огонь. Маниакис подбежал, чтобы помочь ей выбраться.

— Нифона! — воскликнул он. — А ты что тут делаешь?

— То же, что и ты. — Она упрямо вздернула подбородок. — Хочу начать новый год, исполнив обряд. Хочу, чтобы новые неудачи не громоздились поверх старых.

Маниакис шумно выдохнул через нос, набираясь терпения.

— Я же просил тебя передвигаться в паланкине, чтобы ты не утомляла себя ходьбой, чтобы Фос уберег тебя от преждевременных родов, а ты? Ты ходишь, бегаешь, даже прыгаешь!

— Да, ну и что? — спросила Нифона. — Ведь сегодня Праздник Зимы, когда всякий, мужчина или женщина, поступает так, как ему заблагорассудится!

Столкнувшись с открытым мятежом, Автократор сделал единственно возможное в таких случаях — постарался избежать лишнего ущерба.

— Поскольку ты уже все равно перепрыгнула костер, не соблаговолишь ли вернуться в паланкин, дабы не опоздать в Амфитеатр? — смиренно попросил он жену.

— Разумеется, величайший. — Нифона скромно потупилась, разглядывая мостовую площади Ладоней. — Я готова во всем повиноваться тебе. — И она направилась туда, где стоял окруженный стражниками паланкин, предоставив мужу следовать за ней.

Я готова повиноваться тебе во всем, за исключением тех случаев, когда мне этого не хочется, нахмурившись, перевел для себя слова жены Маниакис.

Едва балдахин миновал вход, предназначенный только для Автократора, как на Маниакиса, подобно морскому прибою, обрушились волны приветственных криков и рукоплесканий. Он поднял руку в ответном приветствии, хотя понимал: толпа рукоплещет не столько ему, сколько в предвкушении представления, которое начнется после появления императорской четы.

Он занял свое место в центре высокого длинного гребня, опоясывавшего арену Амфитеатра. В обычные дни на арене часто проводились лошадиные бега, и тогда гребень служил для обозначения границы беговой дорожки. Но сегодня…

Сегодня Маниакис поднялся на ноги и сказал:

— Видессийцы! — Шум мгновенно смолк. Подлинная магия, магия архитектурного гения, позволяла всем собравшимся слышать его слова, когда он говорил со своего места. — Видессийцы! — повторил он. — Да не оставит вас своими милостями великий Фос в течение всего наступающего нового года! Пусть дела империи, находящиеся ныне в низшей точке, пойдут в гору, подобно тому как с сегодняшнего дня станет все выше подниматься солнце в небе Видессии!

— Да будет так! — раздался единодушный вопль зрителей.

Маниакис испугался, что у него лопнет голова. Не только всякий находящийся в Амфитеатре мог слышать Автократора, когда тот говорил со своего места, но и на него обрушивался многоголосый шум всей громадной, заполненной людьми чаши.

Автократор подал знак Агатию. Экуменический патриарх поднялся, и под его руководством десятки тысяч зрителей хором прочли символ веры в великого Фоса. Звук голосов громом отозвался в ушах Маниакиса.

— А чтобы сделать начало грядущего года более приятным для всех, я открываю выступление лучших мимов нашей славной столицы! — объявил Маниакис.

И вновь его оглушили могучие рукоплескания толпы. Он сел и откинулся на спинку специально доставленного в Амфитеатр трона, приготовившись усладить свой взор лучшими выступлениями мимов, а также стойко выдержать те их шуточки, которые не придутся ему по душе. На Празднике Зимы осмеянию подвергалось абсолютно все, за исключением Фоса. Автократор, не пожелавший переваривать издевки актеров, мог в мгновение ока утратить благосклонность непостоянных, ветреных горожан.

— Неужели Генесий тоже позволял мимам осмеивать его? — спросил Маниакис, наклонившись к Агатию.

— Позволял, величайший, — ответил патриарх. — Однажды, когда он попытался приструнить особо язвительных актеров, народ взбунтовался, а его собственная стража явно была скорее готова примкнуть к толпе, нежели усмирять непокорных. После того случая он всегда сидел на своем месте с каменным видом, притворяясь, что ничего особенного не происходит.

— Какая жалость, — задумчиво проговорил Маниакис. — А я-то надеялся, что он создал прецедент, позволивший бы мне в случае чего перебить любую труппу, которая придется мне не по нутру.

Агатий испуганно воззрился на Автократора, но потом решил, что тот шутит, и рассмеялся.

Маниакис действительно шутил. В каком-то смысле. Впрочем, во время Праздника Зимы он был вынужден отбросить мысли о недопустимости оскорбления достоинства Автократора. Вместе со всеми прочими заботами. Народ считал, что в этот день мимы просто обязаны высмеивать человека, сидящего на троне, а от него ожидали милостивого, благосклонного отношения к представлению и мимам, как бы велико ни было его желание приказать своей охране разобраться с дерзкими актерами.

На арене появилась первая труппа. Большинство мимов было в карикатурных доспехах железных парней. Но на одном из актеров красовалось подобие императорских регалий. Представление этой труппы оказалось самым незамысловатым: железные парни без устали гонялись за «Автократором» по скаковой дорожке Амфитеатра, но так и не смогли его догнать. Толпа нашла их выступление весьма забавным. Если бы оно не касалось его самого, Маниакис, возможно, тоже нашел бы его забавным. А так ему оставалось лишь улыбаться, аплодировать и изо всех сил сдерживать обуревавшие его чувства.

Но испытание только начиналось. Одна из трупп изобразила, как Маниакис с Парсманием усердно разыскивают Татуллия, но находят лишь лошадиное яблоко. Другая развернула на арене громадную пергаментную карту империи, наверняка обошедшуюся актерам в целую кучу золотых, мельком подумал Маниакис, после чего, пыхтя от усердия, порвала ее пополам и торжественно сожгла ту часть, на которой были нанесены западные провинции. Следующая труппа изобразила бегство хитрого Автократора сперва от кубратов, а затем от макуранцев, после чего войска врагов Видессии столкнулись друг с другом и вступили в какое-то подобие пьяной уличной потасовки.

На сей раз Маниакис начал было аплодировать от души, но сообразил, что подобная встреча макуранцев и кубратов могла состояться лишь над хладным трупом империи. Интересно, подумал он, понимают ли это сами актеры и рукоплещущая публика? Очень хотелось надеяться, что не понимают.

Наконец представление закончилось. Маниакис поднялся с трона и призвал публику поприветствовать увеселявших ее — и приводивших в замешательство его — актеров. Он не испытал ни малейшего огорчения, когда зрители забросали гнилыми фруктами две не угодившие их вкусам труппы. Будь в его распоряжении пара здоровенных корзин с гнилыми яблоками, уж он бы от души попотчевал ими почти всех мимов. Но поскольку такой возможности у него не было, оставалось только делать хорошую мину при плохой игре.

Люди толпами валили из Амфитеатра, предвкушая пирушки и прочие увеселения, еще предстоявшие им в течение этого самого короткого дня и этой самой длинной ночи. Маниакис направился назад, в резиденцию, держась рядом с паланкином Нифоны. На сей раз императрица не пыталась покинуть носилки, что пролило на душу Маниакиса не меньше бальзама, чем окончание выступления мимов.

Сразу по возвращении к нему явился Камеас и доложил:

— Величайший, у южного входа ожидает колдун Альвиний. Он хотел бы побеседовать с тобой, если ты согласишься его принять.

До Маниакиса не сразу дошло, о ком речь. Когда же он сообразил, что его хочет видеть Багдасар, то ответил:

— Благодарю тебя, достопочтеннейший Камеас. Да, я приму его. Возможно, сей колдун наконец преуспел в своих трудах. Это стало бы для меня приятной неожиданностью, особенно сегодня.

Багдасар распростерся перед Маниакисом. Автократор обычно не придавал особого значения процедуре полного проскинезиса. Но не сегодня. Он был весьма недоволен своим магом и хотел, чтобы Багдасар это прочувствовал. И тот прочувствовал. Когда Маниакис наконец дозволил ему подняться, васпураканский маг сказал:

— Величайший, я прошу прощения за столь долгое время, в течение которого мне не удавалось исполнить твое желание…

— Очень долгое, — подтвердил Маниакис. — Без сомнения, почтенный маг, у тебя появился некий более важный клиент с куда более неотложным делом!

Багдасар изумленно выпучил глаза, потом неловко хихикнул:

— Величайшему угодно посмеяться над бедным колдуном!

— Дело в том, что величайшему было угодно услышать о результатах твоей деятельности гораздо раньше, — сурово промолвил Маниакис. — Сегодня Праздник Зимы, а свою просьбу я высказал почти сразу после встречи с Абивардом. Когда я говорил, что в твоем распоряжении достаточно времени, я вовсе не имел в виду все время, отпущенное мне в этой жизни!

— Величайший, иногда понять, в чем заключается проблема, куда легче, нежели отыскать правильное решение, — ответил Багдасар. — Я даже сейчас не уверен, что мне удалось такое решение найти, хотя путь к нему мне уже более-менее ясен. Но как ты справедливо напомнил мне, сегодня Праздник Зимы. Если ты более склонен нынче вечером пировать, нежели беспокоиться об упомянутых проблемах, я удалюсь с тем, чтобы вернуться завтра.

— Нет-нет, об этом не может быть и речи, — нетерпеливо сказал Маниакис. Он действительно отчетливо видел все проблемы, оставленные ему в наследство Генесием; но, как только что справедливо заметил Багдасар, одно дело — видеть, а совсем другое — найти пути к их решению. — Полагаю, я должен согласиться с тем, что ты сказал в свою защиту. Продолжай же, уважаемый маг!

— Попытка понять, чем вызваны действия того или иного человека, всегда очень мудреная и довольно ненадежная штука, величайший, — сказал Багдасар. — Иногда он сам этого не знает, а иногда причины поступка, выдвигаемые им самим, не совпадают с подлинными, в коих он не отдает себе отчета. Пытаться обнаружить истинные причины все равно что ловить слабое дуновение вчерашнего ветра.

— Ты прав, — окончательно успокоившись, согласился Маниакис. — Но можешь ли ты теперь уловить слабые звуки вчерашнего ветра и заставить их прозвучать в наших ушах?

— Во всяком случае, я могу попытаться, — ответил Багдасар. — Я пытался и раньше, но всегда неудачно. Потом я понял причину своих неудач: я исходил из того, что вопрос Абиварда проистекает из его разговоров с Сабрацем, с каким-нибудь магом из Машиза или связан и с тем, и с другим. Теперь я решил испробовать другой путь.

Не ошибается ли Багдасар? — подумал Маниакис. А может, колдуну недостает искусства или магической силы, чтобы проверить свою правоту? Но высказывать эти соображения вслух он не стал. Задавать подобные вопросы значит посеять в душе мага сомнения в его возможностях. Вместо вертевшегося у него на языке вопроса Маниакис задал другой:

— На какое же предположение ты решил опереться теперь?

— Я решил исходить из того, что заботы, тревожащие Абиварда, вообще никак не связаны с Царем Царей. Возможно, они уходят корнями в те времена, когда Абивард даже еще не был знаком с Сабрацем.

— Н-да. Может, оно и так, — согласился Маниакис. — Но если ты прав, то как же ты собираешься нырнуть столь глубоко на дно времен?

— Ты очень точно уловил суть моих затруднений, величайший, — поклонился Багдасар. — Перехватить нечто явно нематериальное, тем более относящееся к дням, давно минувшим, неимоверно сложно. Не в последнюю очередь потому, что законы подобия и проникновения кажутся неприложимыми к подобным эфемерным материям.

— Говоришь, кажутся? — переспросил Маниакис. За год пребывания на троне его слух сделался чрезвычайно чувствительным к тончайшим смысловым оттенкам. — Ты нашел способ обойти все трудности?

— Во всяком случае, мне так кажется, — ответил Багдасар. — Но я еще не проверял; мне подумалось, может быть, тебе захочется присутствовать при этом.

— Чтобы я смог лишний раз убедиться, сколь ты умен? — Багдасар принял обиженный вид, хотя в словах Автократора не было ни злости, ни особой насмешки. — Тогда за дело, — продолжил Маниакис. — Я уже давно сгораю от нетерпения быть ослепленным новыми сверкающими гранями твоего таланта.

— Если я сумею угодить величайшему, этого будет вполне достаточно, — ответил Багдасар. Подобная скромность раньше для него была совсем нехарактерна, но ведь никогда прежде он не заставлял Автократора ожидать ответа целых два месяца. Теперь маг и сам горел от нетерпения. — Могу ли я начинать, величайший? — спросил он.

Багдасар извлек из своей сумы светильник, плотно закупоренный глиняный кувшин и серебряный диск, шириной примерно с мужскую ладонь. Диск пересекал ремешок из сыромятной кожи, символизировавший настоящий ремень, за который в бою держал свой щит воин.

Багдасар извлек из кувшина пробку и налил узкую длинную лужицу на поверхность стола.

— Это морская вода, взятая из Бычьего Брода, — пояснил он.

Затем с одной стороны от лужицы он установил серебряный диск, а с другой светильник, над которым сделал несколько быстрых пассов. Светильник вспыхнул, причем его свет был куда ярче, чем обычно.

— Ты словно внес в резиденцию кусочек летнего солнца! — воскликнул Маниакис, прищурившись и прикрыв глаза ладонью.

— Это будет очень полезно, хотя и не продлится долго, — ответил Багдасар. Он повернул диск так, чтобы тот отражал усиленный магией ослепительный свет прямо в лицо Автократора. Тот заморгал и еще больше прищурился; маг удовлетворенно кивнул:

— Теперь мы имеем серебряный щит, отбрасывающий лучи солнца через узкий морской пролив, не так ли?

— В точности так, — согласился Маниакис.

— А теперь попытаемся добраться до первоисточника того вопроса, который задал тебе Абивард. — И маг напевно заговорил на гортанном васпураканском языке. Спустя мгновение Маниакис понял, о чем идет речь. То была древняя легенда о том, как Фос создал Васпура, первого из людей. Закончив одну песнь, Багдасар пробормотал:

— Чтобы приблизиться к истокам интересующей нас истории, следует говорить об истории наших истоков. Именно так сочетают магические законы подобия и проникновения… — Он снова принялся напевать песни из легенды, которую Агатий, окажись он рядом, немедленно проклял бы как еретическую. Но Агатия тут не было, а Маниакис вырос, внимая песням этой легенды, и его они никак не могли смутить.

Внезапно прямо из воздуха раздался глубокий, гулкий, торжественный голос. Маниакис привык не только говорить, но и мыслить по-видессийски. Несколько минут назад ему пришлось переключиться на васпураканский, чтобы понять, о чем поет Багдасар. Теперь же возникла надобность перейти на новый, совершенно чуждый ему язык. Ибо слова, медленно падавшие из ниоткуда, были макуранскими.

— О сын дихгана! Зрю широкое поле, но оно не есть поле, зрю башню на холме, где обретется и утратится честь, и щит серебряный, сияющий над узким морем…

Маниакис наклонил голову в надежде услышать еще хоть что-нибудь. Но в резиденции воцарилась мертвая тишина. Несмотря на весьма прохладный воздух, широкий лоб Багдасара покрылся крупными каплями пота. Маг сделал несколько шагов, пошатнулся и чуть не упал. Он выглядел беспредельно усталым; таким же оказался и его голос, когда он спросил:

— Ты понял хоть что-нибудь, величайший? Мне этот язык совершенно незнаком.

— Понять-то понял, но… — Маниакис постарался как можно точнее перевести услышанное на видессийский. — По-моему, тебе удалось извлечь из глубины времен предсказание, сделанное кем-то много лет назад.

— Ты совершенно правы, величайший. Очень на то похоже. — Неуверенной походкой Багдасар кое-как добрел до ближайшего кресла и буквально рухнул в него. — Могу ли я попросить, чтобы мне принесли немного вина? — спросил он. — Я совершенно обессилен.

Маниакис звонком позвал слугу; отклик последовал не сразу — почти все дворцовые служители, подобно большинству горожан, сейчас отмечали Праздник Зимы где-то вне стен резиденции. Однако вскоре появилась одна из служанок с кувшином вина и двумя кубками. В знак отвращения к Скотосу Багдасар сплюнул на пол, после чего залпом выпил вино. Маниакис сделал пару неторопливых глотков и задумчиво произнес:

— Когда я сражался на стороне Сабраца против узурпатора Смердиса, у Абиварда был личный прорицатель по имени… — Он задумался, припоминая:

— Таншар. Во всяком случае, он называл себя именно так.

— Так это был его голос? — спросил Багдасар.

— Не уверен, — ответил Маниакис. — Я его редко видел. У него была даже не седая, а совершенно белая борода. Мне трудно представить, чтобы его голос звучал так… мужественно, как тот, который тебе удалось вызвать из глубины времен.

— Даже если именно он сделал предсказание, которое мы слышали, — возразил васпураканский маг, очертив у сердца охранительный знак солнца, — то кто может знать, какая сила воспользовалась его устами? Должен сказать тебе, что в мире немало сил, не укладывающихся в наши представления о возможном и невозможном.

— Я бы предпочел услышать что-либо более определенное. — Маниакис с сожалением покачал головой. — Но мои желания никогда не совпадут с моими возможностями; тебе нет нужды напоминать мне об этом, уважаемый маг. Я уже усвоил сию печальную истину. Однако подведем итог. Абивард реагировал на нечто, имевшее место в прошлом, считая это нечто очень важным для себя. «Широкое поле, но оно не есть поле…» Н-да. Хотелось бы знать, что сие означает, за исключением того факта, что все предсказатели обладают особым даром наводить тень на плетень.

— Об этом сможет рассказать Абивард. В том случае, если предсказание сбудется, — сказал Багдасар. — С другой стороны, если хотя бы часть предсказания окажется неверной, вряд ли генерал станет беспокоиться об остальном. Нам же едва ли удастся самостоятельно разобраться в столь сложном деле до конца, ибо я предполагаю, что моя магия столкнулась с магией, заложенной в самом предсказании.

— Весьма вероятно, почтенный маг, — согласился Маниакис. — Итак, мы получили ответ на вопрос, тревоживший меня со времени встречи с Абивардом. Но даже получив его, мы остались в неведении, отчего генералу так хочется увидеть сияющий серебряный щит. Можешь ли ты сделать какие-либо предположения на этот счет?

— Мне видятся две возможности, — ответил Багдасар. — Первая такова: мы задали неправильный вопрос. Вторая, полагая вопрос правильным, просто означает, что еще не пробил час для получения ответа.

— Более того, мы даже не можем предположить, когда такой час пробьет, — вздохнул Маниакис. — Если он вообще когда-нибудь пробьет. Так или иначе, мне, наверно, следует поблагодарить тебя, почтенный маг.

* * *

Поднимаясь из проскинезиса, Трифиллий слегка запыхался.

— Величайший! Вызвав меня к себе, ты оказал мне великую честь, которой я не стою. Чем я могу тебе служить? Распоряжайся мною! — На его одутловатом лице появилось выражение, долженствовавшее обозначать крайнюю степень рвения выполнить любое указание Автократора.

Маниакис отлично помнил, что, когда он в прошлый раз «распоряжался» Трифиллием, назначив того послом к кубратам, ему пришлось умасливать вельможу обещанием повысить его сан. Теперь такой возможности уже не было, ибо титул «высокочтимый» являлся наивысшим в империи. Приходилось надеяться, что в глубине души сановника действительно живет чувство долга.

— Высокочтимый Трифиллий! — начал Маниакис. — Вне всякого сомнения, ты помнишь, как этой осенью я встречался с главнокомандующим макуранцев Абивардом, войска которого, к величайшему для нас несчастью, до сих пор квартируют в Акросе.

— Конечно, величайший. — Трифиллий непроизвольно взглянул на запад, хотя единственным предметом, доступным в том направлении его взору, была стена зала, в котором проходила аудиенция. — Даже самый слабый запах дыма от их костров кажется непереносимой вонью любому здравомыслящему видессийцу!

— Так оно и есть, — поспешно прервал вельможу Маниакис; похоже, Трифиллий был не прочь поупражняться в искусстве красноречия. — Абивард тогда сказал, что единственно возможный способ убедить Сабраца отвести свои войска — это хорошо продуманные, умелые действия моего особого посланника ко двору Царя Царей… — Продолжить Автократору не удалось. Трифиллий возопил:

— И ты хочешь назначить меня таким посланником? Величайший! Чем я так тебе не угодил, что ты решил послать меня в отвратительную дыру, где меня наверняка ждет ужасный конец?!

— Ну-ну, не преувеличивай. — Маниакис постарался придать как можно больше убедительности своему голосу. — Машиз вовсе не такая уж отвратительная дыра. Я сам бывал там неоднократно. А Сабрац далеко не так скор на предательства и убийства, как Этзилий. Во всяком случае, он не был таким в те годы, когда я его хорошо знал, — честно добавил Автократор.

— Надеюсь, ты простишь меня, величайший, если я осмелюсь напомнить тебе, что за годы, минувшие с тех пор, как ты его хорошо знал, моральные качества Шарбараза, судя по всему, не претерпели изменений к лучшему?

Обычно сарказм был совершенно несвойственен Трифиллию. Просто удивительно, подумал Маниакис, как меняются люди, стоит им почувствовать себя хоть чуточку несчастными. Но вслух он произнес другое:

— Ты будешь моим особым послом, высокочтимый Трифиллий, а общепризнанные международные законы защищают неприкосновенность подобных высокопоставленных особ.

— О да, величайший! В точности так же, как они защитили тебя от нападения Этзилия во время встречи, именовавшейся мирными переговорами! — С перепугу вельможа перешел от сарказма к сардоническим выпадам. Его дерзость уже превзошла все допустимые, с точки зрения Маниакиса, пределы.

— Если раньше у меня и в мыслях не было избавиться от тебя, высокочтимый Трифиллий, — сурово заметил Автократор, — то ты своими необдуманными речами даешь мне для этого повод.

Однако остановить испуганного сановника было уже невозможно.

— Вот парадокс, достойный того, чтобы скрасить досуг дюжины теологов! Если я замолчу, ты пошлешь меня в пасть к макуранскому льву, полагая, что получил мое согласие. Если же я выражу свое несогласие, ты все равно пошлешь меня туда, но уже в наказание за мою строптивость!

Маниакис слегка смутился и зашел с другой стороны.

— Я избрал для переговоров с Сабрацем именно тебя лишь потому, что ты наиболее подходящий для этого человек, — как можно более веско сказал он. — Ты великолепный оратор и много раз обнаруживал свой дар убеждать других. В том числе меня.

— Если бы я действительно обладал таким даром, — мрачно ответил сановник, — то сумел бы уговорить тебя не посылать меня к Этзилию. Но я не сумел. В результате Машиз! Никаких даров моря, безвкусное вино из сока финиковой пальмы, женщины, запертые в своих домах, словно узники в тюрьмах…

— После того, как Сабрац вернул себе трон, женщины Макурана пользуются несколько большей свободой, чем прежде, — прервал вельможу Маниакис. — И у Царя Царей, и у Абиварда весьма решительные жены. Кстати сказать, Сабрац женат на сестре Абиварда.

— Как и на многих других, если верить рассказам, — заметил Трифиллий. — Но я перечислил все вышесказанное лишь в качестве примера множества страданий, которые мне придется перенести, если я опять отправлюсь в чуждую мне, дальнюю страну.

Речи Трифиллия, как и речи прочих придворных-видессийцев, следовало слушать очень внимательно. Он сказал «придется перенести», а не «пришлось бы перенести», причем это не было случайной оговоркой. Сановник давал понять, что смирился со своей судьбой.

— Благодарю тебя, высокочтимый Трифиллий, — сказал Маниакис. — Тебе не придется сожалеть о твоем решении, когда ты вернешься из Машиза.

— Ты проливаешь бальзам на мою душу, величайший, поскольку я несомненно буду сожалеть о нем по дороге туда, все время пребывания там и, очень возможно, даже по пути обратно, — ответил вельможа. — Но раз уж я вынужден вновь оставить королеву всех столиц, объясни, чего я должен добиваться от Царя Царей, когда — и если — мне будет предоставлена аудиенция.

— Одна из главных причин, по которой я хочу, чтобы ехал именно ты, — уклончиво сказал Маниакис, — это моя убежденность в том, что ты сам найдешь, что и как сказать, когда придет время. Ты знаешь, в чем нуждается Видессия. Сабрац должен признать меня законным Автократором; ему следует отправить на заслуженный покой своего Лжехосия; но главное, пусть он как можно быстрее отведет свои войска из наших западных провинций. — Маниакис сердито нахмурился. — За это я готов платить ему дань в течение пяти лет. Видит Фос, как мне не хочется платить, но я заплачу, лишь бы империя смогла снова подняться на ноги.

— Какую сумму ты готов заплатить Шарбаразу за один год мира? — Несмотря на все свои жалобы, Трифиллий явно не утратил деловой хватки.

— Ту, которую он запросит, если мы будем в силах ее уплатить, — вздохнул Маниакис. — Мы не в том положении, чтобы торговаться с Царем Царей так же жестко, как с Этзилием.

— А что я выторговал для тебя в результате тех переговоров? Лишь возможность попасть в плен или даже погибнуть, — напомнил Трифиллий.

— Но теперь у тебя есть опыт, — успокоил сановника Маниакис. — Думаю, переговоры с Сабрацем ты проведешь гораздо лучше. Я действительно так думаю, высокочтимый Трифиллий, иначе не стал бы посылать тебя к нему.

— Ты ценишь меня гораздо выше, нежели я того заслуживаю, — ответил вельможа. Обычная формула вежливости в его исполнении прозвучала несколько кисловато. Он вздохнул так тяжело, что затрепетало пламя светильника. — Прекрасно, величайший, я повинуюсь твоему желанию, но видит Господь наш, благой и премудрый, как я был бы рад, если б ты выбрал для этого дела другого человека. И когда же ты намерен бросить меня на съедение ненасытным макуранцам?

— Как только будет возможно.

— Но мне хотелось бы знать поточнее.

— Подготовься к отъезду как можно быстрее, — продолжал Маниакис, пропустив мимо ушей последние слова вельможи. — Тем временем я договорюсь с Абивардом, чтобы он свободно пропустил тебя. Возможно, он даже обеспечит тебя конным эскортом, дабы ты пребывал в безопасности по дороге в Машиз. — Маниакис вдруг яростно ударил себя кулаком по открытой ладони. — Ты даже представить себе не можешь, высокочтимый Трифиллий, как мучительна мне необходимость говорить тебе то, что я сегодня сказал. Но приходится, для твоего же спокойствия, для успеха твоей миссии и на благо нашей империи!

— Ты очень великодушен, величайший, — сказал Трифиллий.

Маниакис полагал, что на этом аудиенция закончена, но вельможа, видимо, осмелевший, поскольку, несмотря на его предыдущие весьма вольные речи, с ним не случилось ничего страшного, вдруг добавил:

— Но ты мог бы также быть более честным со мною, изложив мне все детали моей миссии столь же четко, как они, без сомнения, уже продуманы тобой.

Вот тут Маниакис, пожалуй, мог бы почувствовать себя оскорбленным, но… Но Трифиллий был абсолютно прав.

* * *

К югу и к востоку от стен столицы раскинулся огромный луг, на котором обычно проходили военные учения. Автократор нещадно муштровал своих солдат всю зиму, за исключением нескольких дней, когда хляби небесные разверзались слишком уж широко.

Кое-кто из воинов порой ворчал, жалуясь на тяготы муштры. Когда Маниакис слышал такие разговоры, он обычно указывал рукой в сторону Бычьего Брода и говорил:

— Вон там Акрос, а над ним поднимаются дымы макуранских костров. Большинство из вас родом из западных провинций, верно? — Многие солдаты утвердительно кивали, после чего Автократор продолжал:

— Если вы хотите когда-нибудь снова увидеть отчий дом, нам придется сперва выгнать из него захватчиков. Но мы просто не сможем сделать этого, воюя так, как воевали последние несколько лет. А значит, надо учиться!

После подобных речей ворчание ненадолго прекращалось — воины не были бы воинами, если бы вдруг перестали жаловаться на тяготы своей жизни, зато учения шли успешнее, чего Маниакис и добивался.

Он, его отец, Регорий, Парсманий и Цикаст прилагали много усилий, чтобы учения как можно больше походили на настоящий бой, но не создавали серьезной угрозы для жизни и здоровья воинов. В ход шли деревянные мечи, копья без наконечников, стрелы с деревянными шариками вместо железного острия.

После каждого учения все покрывались новыми синяками, но лишь несколько человек пострадали более существенно, а один парень даже лишился глаза. Хотя он был простым солдатом, Маниакис назначил ему пенсию, положенную капитану, стараясь таким образом поднять боевой дух остальных воинов.

Иногда после окончания муштры Маниакис выезжал к Бычьему Броду и вглядывался в противоположный берег. Почти всякий раз, когда день выдавался солнечным, там, у Акроса, виднелись какие-то движущиеся блики. Он полагал, что это отблески солнца на тяжелых доспехах макуранцев, которые также тренировались, готовясь к тому дню, когда им вновь придется вступить в бой с видессийцами.

Однажды, указав Маниакису рукой на луг, где проходило очередное учение, Регорий пожаловался:

— Здесь слишком открытое место. Если на том берегу найдутся люди с достаточно хорошими глазами, враги запросто разберутся, что мы тут делаем.

— Ты совершенно прав, — ответил Маниакис. — Но вряд ли это их очень удивит. Они ведь понимают, что мы обязаны усиленно готовиться, дабы показать в грядущих схватках лучшее, на что способны. Вот окажется ли это лучшее достаточно хорошим, чтобы побеждать, — другой вопрос. За последние семь лет такого не случалось ни разу, — процедил он сквозь стиснутые зубы.

— Слава Господу нашему, благому и премудрому, что у нас сильный флот, — заметил Регорий. — Правда, он не может выигрывать за нас сухопутные сражения, зато не позволит макуранцам одержать окончательную победу.

— Когда собираешься вступить в бой, щит — очень полезная вещь, — ответил Маниакис. — Он помогает защищаться от ударов врага. Но с одним щитом войну не выиграешь. Нужен еще и меч, чтобы самому наносить удары.

— Флот может подняться довольно высоко вверх по течению очень многих рек в западных провинциях, — как бы размышляя вслух, проговорил Регорий.

— Это не принесет особой пользы, — ответил Маниакис. — Дромоны не смогут контролировать реки так, как они контролируют Бычий Брод. Во-первых, у нас не хватит боевых кораблей для таких действий, а во-вторых, реки в западных провинциях узкие, что позволит макуранцам использовать против флота установленные на берегу катапульты.

Услышав быстро приближавшийся стук копыт, он оглянулся. Вестник.

— Новости с севера, величайший, — сообщил всадник, подавая Автократору кожаный футляр с посланием.

Маниакис с Регорием обменялись встревоженными взглядами. Срочные новости с севера могли быть только плохими. Этзилий нарушил соглашение, сразу же подумал Маниакис.

Он испытал мрачное удовлетворение при мысли, что голова Маундиоха наконец будет отделена от плеч, но это безусловно никак не могло компенсировать тот огромный урон, какой нанесет Видессии очередной набег кубратов. Зажатая между степными номадами и макуранцами, империя ныне реально могла контролировать лишь небольшой клочок собственных территорий.

Внутренне содрогнувшись, Маниакис сорвал с футляра печати.

Тарасий, эпаптэс Варны, —

Маниакису Автократору.

Приветствую.

Маниакис на мгновение перестал читать, припоминая. Варна была одним из прибрежных городов к северо-западу от Имброса. Кивнув сам себе, он снова опустил глаза на строки послания.

Сожалею, но вынужден сообщить величайшему, — продолжал Тарасий, — что за два дня до того, как я направил cue послание, порт нашего города атаковали кубраты. Они прибыли на множестве моноксил, какие обычно используют для подобных набегов, — это легкие весельные лодки из стволов деревьев, сердцевина которых выжжена, с кожаными парусами на низких мачтах. Конечно, такие суденышки не могут всерьез противостоять дромонам, но представляют собой куда большую опасность, чем можно предположить по их описанию, ибо они в состоянии перевозить множество вооруженных воинов.

К несчастью, именно в тот момент, когда кубраты предприняли свой набег, в порту Варны не оказалось ни одного дромона. Разграбив несколько торговых судов, стоявших у пристани, варвары подожгли их, а также множество рыболовных судов и саму пристань. Однако огонь не перекинулся из порта в город, поэтому гарнизону удалось отбить все попытки номадов взять приступом крепостные стены. Поняв, что подобные попытки бесплодны, варвары вновь погрузились в свои моноксилы и отплыли на север.

Эпаптес заканчивал свое послание просьбой, чтобы казна оказала помощь его несчастному, понесшему страшный урон, городу. Возможно, Тарасий не знал, что казна сама понесла не меньший урон, чем Варна. Все же Маниакис решил сделать для эпаптэса хоть что-нибудь, прекрасно понимая, что существенной помощи Варне он сейчас оказать не в силах.

— Ну, величайший, двоюродный брат мой, так кто же на сей раз нагадил нам в карман? — поинтересовался Регорий, увидев, что Маниакис дочитал послание.

— Как ты думаешь, хорошо ли будет смотреться на Столпе голова Маундиоха? — вопросом на вопрос ответил Автократор. — Раз кубраты нарушили купленное мною перемирие, я имею право выставить эту голову на всеобщее обозрение, — мечтательно добавил он, протягивая кузену послание.

Регорий, шевеля губами, внимательно прочел документ.

— А тебе не кажется все это немного странным? — спросил он. — Непохожим на серьезный, большой набег? Не мог ли кто-то из мелких вождей кубратов предпринять атаку на свой страх и риск, просто в надежде чем-нибудь поживиться. Возможно, даже без ведома Этзилия.

— Может, и так, — согласился Маниакис. — Во всяком случае, Этзилий наверняка будет утверждать, что именно так оно и есть, независимо от того, как было на самом деле. Нет, я не стану рубить голову Маундиоху прямо сейчас, как бы ни было велико мое убеждение в том, что без нее он будет выглядеть гораздо лучше. Но я немедленно отправлю послание Этзилию; пусть каган объяснит мне происходящее. Если его ответ меня не удовлетворит, наступит самое время заняться головой Маундиоха.

Посланник Маниакиса отбыл из Видесса на следующий же день. Спустя две недели он вернулся в сопровождении небольшой группы воинов-кубратов, несших щит перемирия. Автократор принял в Высшей Судебной палате главу посольства номадов, бородатого варвара по имени Шизат.

Сжимая в руках большой кожаный мешок, Шизат приблизился к трону. Поставив свою ношу на пол, он исполнил полный проскинезис.

— Поднимись, — приказал Маниакис ледяным тоном. — Говори: неужели твой каган вновь забыл о заключенном между нами перемирии?

— Нет, он помнит, величайший, — ответил Шизат на таком ломаном видессийском, словно его выучил этому языку Маундиох. — Он послал меня в твою столицу, дабы я смог передать тебе его дары.

— Какие еще дары? — без всякого любопытства поинтересовался Маниакис. Размер и форма мешка позволяли предполагать, что он знает ответ, но Этзилий уже приучил его никогда не опираться на догадки.

Шизат закончил возиться с сыромятным ремешком, стягивавшим горловину мешка, перевернул его… На полированный мраморный пол Судебной палаты со стуком выпала отрубленная голова. В нарушение всех правил этикета, чиновники и придворные, собравшиеся в Судебной палате, не сдержали возгласов ужаса и отвращения.

— Эта штука, — сказал Шизат, презрительно пнув голову ногой, — некогда принадлежала Пахану. Тому самому Пахану, который привел свои моноксилы в Варну. Грандиознейший Этзилий, наш каган, ничего не знал о нападении до самого последнего времени.

Бывший Пахан смотрел на Маниакиса снизу вверх тусклыми, мертвыми глазами. Благодаря холодной зимней погоде, ужасный дар Этзилия еще не успел протухнуть, поэтому от него не исходила обычная в таких случаях омерзительная вонь…

— Откуда мне знать, — спросил Маниакис, — что передо мной не голова какого-то незначительного кубрата, расставшегося с ней лишь затем, чтобы твой каган мог подтвердить верность своему слову?

— Есть два способа, — ответствовал Шизат. — Во-первых, мы, кубраты, никогда ни при каких обстоятельствах ни за что не пошли бы на подобный обман. А во-вторых, Маундиох и иже с ним, содержащиеся тобой в заложниках, знали Пахана; они узнают его голову. Они узнают также остальные шесть голов, доставленные нами к твоему двору, поскольку были знакомы с ними, когда те еще пребывали на своих телах, величайший, да!

Маниакис задумчиво облизнул губы. Действительно, подобная проверка могла бы его удовлетворить. Конечно, вряд ли удастся узнать в точности, принимали ли участие в набеге на Варну обладатели этих голов, зато можно выяснить, насколько высокое положение они занимали среди своего народа.

— Справедливо, — сказал он. — Назови мне имена людей, чьи головы ты доставил в Видесс, а также их звания. Если описание Маундиоха совпадет с предоставленным тобою, я не стану винить Этзилия в нарушении мира.

— По рукам, величайший! — И Шизат как мог описал тех номадов, которые ныне стали на голову короче. — Отныне эти головы в твоем полном распоряжении, делай с ними что хочешь. Может быть, ты пожелаешь украсить ими тот громадный стоячий каменный член? Забыл, как у вас его называют.

— Столп, — сухо ответил Маниакис. Двое или трое придворных сдавленно хихикнули; уж больно точное определение дал Шизат. — Думаю, для парочки голов на Столпе место найдется. Остальные я пошлю в Варну, чтобы горожане знали: те, кто на них напал, примерно наказаны.

— Как тебе угодно, величайший! — Шизат вновь распростерся перед Автократором, давая понять, что он сказал все.

— Останешься в столице до тех пор, пока Маундиох не подтвердит все, о чем ты тут говорил, — повелел Маниакис. Шизат стукнул лбом о мрамор пола в знак того, что понял приказ. Маниакис тем временем повернулся к постельничему:

— Позаботься об этом, достопочтеннейший Камеас, — сказал он, указывая на голову Пахана. — Сперва препроводи ее вместе с остальными на опознание к Маундиоху, а затем водрузи на Столп!

— О… а… Да, величайший. Слушаюсь и повинуюсь. — Без малейшего воодушевления постельничий приблизился к голове и осторожно поднял ее, брезгливо взявшись за спутанную клочковатую бороду самыми кончиками большого и указательного пальцев, после чего понес дар кагана прочь. Судя по выражению лица, Камеас предпочел бы держать этот подарок кузнечными клещами.

Шизат поднялся и стал пятиться, пока не удалился от трона на предписанное правилами расстояние, после чего повернулся и направился к выходу из Высшей Судебной палаты. Сзади было очень забавно наблюдать, как он чванливо ковыляет на своих кривых, как ятаган, ногах.

Закончив аудиенцию, Маниакис вернулся к себе в кабинет; к нему тотчас же явился слегка позеленевший Камеас и доложил:

— Величайший, Маундиох назвал те же имена, что и Шизат. Сей высокопоставленный варвар в весьма сильных, хотя и несколько безграмотных выражениях выразил свое удивление при виде плачевного нынешнего состояния своих бывших соратников.

— В самом деле? Ладно, это уже кое-что. Думаю, Этзилий, скорее всего, таким образом намекает, чтобы мы увеличили размер дани. А значит, он постарается держать своих людей в узде, если мы ему достаточно заплатим.

— Да будет так! — Прежде чем продолжить, Камеас некоторое время колебался. — Я был бы чрезвычайно обязан тебе, величайший, если бы в будущем ты избавил меня от выполнения столь… э-э… отвратительных обязанностей. Я… э-э… до чрезвычайности расстроен.

Маниакис слегка удивился, но потом вспомнил, что небогатый военный опыт постельничего включает в себя лишь злосчастную историю под Имбросом.

— Я постараюсь сделать тебе такое одолжение, достопочтеннейший Камеас, — проговорил он. — Но все же должен напомнить, что жизнь очень сложна и не может состоять из одних удовольствий.

— Я достаточно осведомлен об этом, величайший, уверяю тебя, — ответил постельничий голосом, лишенным всякого выражения.

Щеки Автократора запылали. Действительно, бедный евнух осведомлен о сложностях бытия лучше, чем кто-либо другой.

Сгорая от стыда и ощущая себя полным болваном, Маниакис взмахнул рукой, отпуская постельничего. Больше всего ему хотелось, чтобы Камеас, удалившись, выпил большую кружку вина. А лучше несколько. Но приказать ему поступить так он не решился из опасения, что Камеас, оскорбленный в лучших чувствах, откажется выполнить подобный приказ лишь потому, что получил его. Когда конь лучше, чем всадник, знает, как поступить, следует просто отпустить поводья.

Но иногда поводья нельзя отпускать ни в коем случае. Макуранцы никогда не покинут западные провинции империи, если видессийцы не вышвырнут их оттуда; разве что Трифиллий сотворит чудо, какое не снилось ни одному магу. Поддержание перемирия с кубратами позволит продолжить борьбу с Макураном, хотя… Хотя, как он только что сказал Камеасу, жизнь очень сложна. Что ж, скоро Нифона родит ему второго ребенка; ждать осталось недолго. И если это окажется мальчик, когда-нибудь он унаследует трон империи. Маниакис хотел верить, что ему удастся сохранить и укрепить империю.

Иначе его сыну будет нечего наследовать.

Глава 10

Суп был густо заправлен мидиями, тунцом, крабами, грибами луком. Нифона остановилась, не донеся очередную ложку до рта.

— Кажется, сегодня мне лучше не есть, — задумчиво проговорила она.

Маниакис внимательно посмотрел на жену. Она сидела, чуть отстранясь от стола, — сильно раздувшееся чрево не позволяло ей придвинуться ближе.

— Правильно ли я угадал, что ты имеешь в виду? — спросил он, стараясь сохранить спокойствие в голосе.

Нифона медлила с ответом; он даже подумал, что она не расслышала его слов. Но вот она кивнула с решимостью, с какой капитан приказывает своим воинам атаковать неприятеля:

— Да, та самая боль. Если уже приходилось рожать, ее ни с чем не спутаешь. Дитя появится на свет сегодня ночью; может быть, завтра.

— Что ж, все давно подготовлено, — ответил Маниакис. — Все пройдет как должно, да не оставит нас своими милостями Фос. — Он быстро очертил у сердца магический знак солнца, одновременно вознеся короткую беззвучную молитву благому и премудрому.

Затем, возвысив голос, он позвал Камеаса. Когда постельничий пошел в столовую, Маниакис сказал ему всего одно слово:

— Пора!

Глаза Камеаса испуганно расширились. Он быстро очертил у сердца магический знак, в точности так же, как незадолго до того сделал Маниакис.

— Я немедленно пошлю за госпожой Зоиль, — сказал он. — А также подготовлю все остальное.

«Все остальное» не имело прямого отношения к Красной комнате, которая была полностью подготовлена уже несколько месяцев назад. Камеас имел в виду, что вызовет в резиденцию лучшего мага-врачевателя из Чародейской коллегии, а также лучшего во всем Видессе хирурга. Постельничий не захотел высказаться прямо, чтобы лишний раз не напоминать Нифоне о том, чем она рискует. Маниакис был благодарен Камеасу за такт.

Постельничий поклонился и поспешил прочь. Маниакис поднялся, обошел вокруг стола, обнял жену за плечи.

— Все пройдет как должно, — повторил он, будто это заклинание могло само по себе обеспечить благополучный исход.

— Так и будет, — ответила Нифона. — Почему… — Она замолчала, пережидая очередной приступ боли. — Почему, собственно, должно быть иначе?

— Все пройдет как должно, — тупо повторил Маниакис. — Завтра в это же время у нас появится чудесный сын. — Он немного замялся, прежде чем спросить:

— Тебя очень мучают боли?

— Нет. Пока нет, — ответила Нифона. — Но я отлично помню, что меня ждет. — Она пожала плечами:

— Я прошла через это один раз. Пройду и второй.

* * *

Маниакис весь извелся в ожидании Зоиль. Войдя в столовую, повитуха и не подумала сотворить проскинезис. Еще бы, ведь сейчас она правила целой империей, в которой ее верной подданной была Нифона. Зоиль решительно подошла к императрице, заглянула ей в глаза, пощупала пульс и утвердительно кивнула.

— Ну и как ты ее находишь? — нерешительно поинтересовался Маниакис.

— Беременной, — отрезала повитуха, и Автократор прикусил язык. Зоиль тем временем снова перенесла все свое внимание на Нифону. — Ты можешь передвигаться самостоятельно, императрица? — участливо спросила она.

— Конечно, — возмущенно ответила Нифона и, чтобы доказать свою правоту, с трудом поднялась из-за стола.

— Прекрасно, — просияла Зоиль. — В таком случае почему бы тебе не проследовать в Красную комнату и не устроиться там настолько удобно, насколько это возможно? Я вскоре присоединюсь к тебе, хотя спешить некуда; как ты помнишь, первая часть родов — довольно скучное, нудное дело.

— Но я помню и о второй части, — ответила Нифона, впервые за всю свою беременность обнаружив мучившие ее опасения. Затем, повернувшись к мужу, она добавила:

— На сей раз я обязательно дарую тебе сына!

— Лишь бы все обошлось благополучно для тебя, — сказал Маниакис. — Этого будет достаточно.

С таким же успехом он мог и промолчать. Высоко подняв голову, его жена с достоинством проковыляла к двери, ведущей в зал, через который можно было кратчайшим путем попасть в Красную комнату, где издавна появлялись на свет законные наследники императоров, священную комнату, предназначавшуюся для продолжения династии.

Зоиль выглянула за дверь вслед Нифоне, чтобы убедиться, насколько уверенно та передвигается. По-видимому, все было в порядке, поскольку проводив императрицу взглядом, повитуха повернулась к Маниакису:

— Как я уже сказала, я нахожу твою жену беременной, величайший. Хотя, видит Фос, я бы предпочла, чтобы дела обстояли иначе!

Маниакис без труда понял искорку, мелькнувшую в черных глазах повитухи. «Мужчины, что с них взять», — говорила эта искорка.

— Ну почему все думают, что в этом виноват только я? — неожиданно для себя самого проговорил он несчастным голосом.

— Никак ты хочешь сообщить мне, что совсем не величайший является отцом будущего наследника? — сладким голосом осведомилась повитуха.

Маниакису осталось лишь воздеть руки к небу, дабы убедить Зоиль, что он вовсе не такой кровожадный дикий зверь, каким может показаться. Впрочем, если повитухе угодно так думать, с этим все равно ничего не поделаешь.

— Сделай для нее все, что в твоих силах, — попросил он.

— Я всегда выкладываюсь до последнего, величайший, — со спокойным достоинством ответила Зоиль, поджав губы так, что почти исчезла линия рта. — А если на сей раз меня постигнет неудача, тогда… Ну что ж, тогда, — да благословит Фос мастерство мага-врачевателя и хирурга. Вы уже послали за ними, величайший?

— Послал, — вздохнул Маниакис. — Просто мне не хотелось, чтобы они появились в резиденции, пока ты не проследуешь вслед за Нифоной в Красную комнату и не затворишь за собой дверь.

Зоиль задумалась, взвешивая услышанное.

— Быть может, ты и не безнадежен, — произнесла она наконец и исчезла за дверями прежде, чем Маниакису пришел на ум достойный ответ.

Не прошло и двух минут после ухода повитухи, как Камеас препроводил в столовую двух мужчин.

— Величайший, — сказал он, — позволь представить тебе мага-врачевателя Филета и знаменитого хирурга Осрония.

Оба лекаря распростерлись на полу перед Автократором. Филет был высок и тощ, с изборожденным морщинами лицом, веснушчатым бритым черепом и белой, как свежевыпавший снег, бородой. На его простой голубой рясе не имелось никаких украшений, кроме небольшого золотого кружка на левой стороне груди, символа великого Фоса. Осроний был несколькими годами младше Филета, тоже очень высокий, но более плотный. Его борода только начинала седеть. Он был тоже в простой, но черной рясе. Маниакис пригляделся к этому мрачному одеянию, пытаясь понять, нет ли на нем старых пятен крови. Может, и были. Трудно сказать. Осроний принес с собой небольшую кожаную суму, тоже черную. Маниакис старался не думать о лежавших в этой суме острых ножах.

— Надеюсь, вы не будете на меня в обиде, — сказал Автократор, когда оба лекаря поднялись с пола, — если я выражу надежду, что здесь и сегодня ваше искусство не пригодится. Но затраченное вами время будет оплачено в любом случае.

— Часть полученного мною золота будет передана сакелларию Высокого храма, остальное пойдет на содержание Чародейской коллегии, — ответил Филет; маги-врачеватели, подобно другим священнослужителям, были связаны обетом жить в бедности.

Осроний просто поклонился Маниакису. Будучи мирянином, плату, полученную от Автократора, он положит в свой кошелек.

— Будь добр, — сказал Маниакис Камеасу, — проводи этих почтенных людей в зал, находящийся напротив дверей в Красную комнату. Доставь туда кресла, дабы они могли устроиться поудобнее. Проследи, чтобы им подали кушанья и вино, а также выполнили все другие пожелания, если таковые у них появятся.

— Разумеется, величайший, — ответил постельничий.

Маниакис понимал, что нет никакой нужды отдавать подробные распоряжения Камеасу, ибо оказание подобных услуг на высшем уровне являлось предметом особой гордости постельничего и было для него делом привычным. Мелочные придирки Автократора были вызваны тем, что он, по вполне понятным причинам, очень нервничал, и постельничий просто не снисходил до того, чтобы их замечать.

Сопровождаемый Филетом и Осронием, евнух вышел, оставив Маниакиса наедине с обуревавшими того тревогами. Предупреждение, сделанное Зоиль сразу после предыдущих родов Нифоны; встревоженные взгляды, которые повитуха сегодня бросала на императрицу; упрямая решимость Нифоны дать империи наследника или умереть при этой попытке; собственные страхи Маниакиса, опасавшегося за жизнь жены… Эти чувства образовали гремучую смесь, заставлявшую его сердце бешено колотиться в груди, словно накануне решающего сражения.

Стук в дверь заставил его резко вскочить и повернуться лицом к входу.

— Извини, если напугала, — произнесла Лиция. — Я просто хотела сказать тебе, что молю Господа нашего, благого и премудрого, чтобы он наградил тебя сыном и наследником, а также сохранил жизнь императрице.

— Благодарю тебя, кузина, — ответил Маниакис. — Я непрерывно возношу молитвы. Надеюсь, Фос прислушается к ним. — Он быстро очертил у сердца магический круг.

Лиция повторила его жест. Он ожидал обычных уверений, что все обойдется благополучно, но она сказала:

— Мне не хотелось, чтобы ты сидел в одиночестве, снедаемый тревогой, ибо ничего другого ты сейчас делать не можешь.

— Спасибо. — Маниакису удалось выдавить из себя нечто отдаленно напоминавшее смешок. — Ты очень добра. Теперь мы будем сидеть здесь вдвоем, снедаемые тревогой, ибо ничего другого мы сейчас делать не можем.

— Наверное, — улыбнулась Лиция. — Но вдвоем все-таки легче. Может, приказать слуге подать вина? Вино тебя немного успокоит.

— Спасибо за заботу, но, пожалуй, не надо, — ответил Маниакис. — Если начну пить, думаю, что не смогу остановиться, пока не напьюсь. Нельзя, чтобы у меня дрожали руки, когда Нифона или повитуха передадут мне ребенка. Нет ничего дурного в том, чтобы тревожиться, когда есть веская причина для тревоги. Вскоре эта причина отпадет; все окончится прекрасно, я уверен.

— Великий Фос не допустит, чтобы случилось иначе. — Лиция набрала в грудь воздуха, явно собираясь что-то добавить, но лишь покачала головой. — Великий Фос не допустит, чтобы случилось иначе, — мягко повторила она.

Маниакис хотел было спросить кузину, о чем именно та предпочла умолчать, но решил, что лучше не знать этого.

Неловкая, какая-то неуклюжая беседа продолжалась еще пару минут, а затем в залу вошел его отец. Увидев Лицию, старший Маниакис ничуть не удивился.

— Помню, как я сам сгорал от волнения и метался из угла в угол, когда на свет должен был появиться ты, — сказал он сыну. — Мне казалось, что прошла целая вечность. Хотя готов поклясться, для твоей матери время тянулось еще медленнее. — Он вздохнул:

— Теперь мне кажется, что с тех пор минуло всего два-три года, а ведь я уже дед!

Вскоре в зале один за другим появились Регорий с Симватием. Парсманий, квартировавший не в резиденции, прибыл заметно позже. Дом Курикия вообще находился вне пределов дворцового квартала, поэтому они с Февронией присоединились к собравшимся лишь два часа спустя.

Когда все собрались, Маниакис приказал подать того самого вина, которое прежде отверг. Он потягивал вино из кубка, грея сосуд в ладонях и вдыхая аромат подогретого напитка, но не позволяя себе выпить столько, чтобы спиртное оказало на него заметное воздействие. Семья, собравшаяся вокруг, немного облегчала ему бремя затягивавшегося ожидания, но все же… Все же основная часть этого бремени оставалась на его плечах и на хрупких плечах его жены.

— Время. На все требуется время, брат мой, — ободряюще похлопал его по плечу Парсманий. — Нам остается только ждать.

— Я знаю, — рассеянно согласился Маниакис. В прошлый раз роды тянулись очень долго. Он надеялся, что на сей раз они пройдут скорее; ему приходилось слышать, что вторые роды часто проходят быстрее и легче. Чем скорее Нифона произведет на свет дитя, тем проще будет ей восстановить здоровье и тем счастливее будет чувствовать себя сам Маниакис.

Но из Красной комнаты не поступало никаких известий. Оставив родственников, он побрел в сторону плотно закрытых дверей этой комнаты. Неподалеку от них сидели в креслах Филет и Осроний. Между ними на столике стояла доска для видессийских шахмат. Бросив беглый взгляд на сложившуюся позицию, Автократор понял, что маг-врачеватель одолевает хирурга.

Из-за дверей послышался стон Нифоны. Маниакис непроизвольно вздрогнул.

— Вы не знаете, как идут дела? — спросил он лекарей. — Не сообщала ли вам что-нибудь Зоиль?

В ответ оба отрицательно покачали головами.

— Нет, величайший, — ответили они одновременно, после чего Филет продолжил:

— Одно из главных правил, которых я всегда придерживаюсь как врачеватель — не путаться под ногами у повитухи. — Раскаяние, внезапно мелькнувшее на его лице, позволяло предположить, что преподанный некогда урок дорого ему обошелся.

Осроний в знак согласия возвел глаза к небу. Судя по всему, он тоже получил такой урок; возможно, преподанный ему тем же учителем.

Нифона застонала снова, но на сей раз стон более походил на вопль. А может, на крик раненого зверя. Маниакису не приходилось слышать ничего подобного ни в сражениях, ни после них, поэтому он никак не мог подобрать для этих звуков точное название, отчего они не переставали быть поистине ужасными, тем более что издавал их не раненый воин, а его, Маниакиса, жена.

Тем временем Осроний и Филет вновь принялись изучать позицию, сложившуюся на доске. Они делали это украдкой, поскольку рядом все-таки стоял Автократор. Но делали. Посему Маниакис пришел к выводу, что лекари уже много раз слышали подобные вопли, а значит, во всяком случае, он на это очень надеялся, при родах они являлись обычным делом. Тем не менее он просто не мог больше слушать их, а посему тихонько ретировался. Перед тем как свернуть за угол, он оглянулся и увидел, что маг-врачеватель с хирургом вернулись к прерванной игре.

Увидев лицо сына, отец сочувственно вздохнул:

— Похоже, дело затягивается?

— Похоже на то, — ответил Маниакис.

На нем и сейчас были алые сапоги, символ верховной власти Видессии, но в мире есть вещи, не зависящие от воли даже самого могущественного правителя. Крики Нифоны самым болезненным образом напомнили Автократору, насколько в действительности узки пределы его власти.

* * *

Он ждал, ждал… ждал. Изредка заговаривал с кем-нибудь, забывая о сказанном, едва слова слетали с его губ. Камеас принес еду; Маниакис съел стоявшие перед ним кушания, не ощущая их вкуса. Стемнело. Служители зажгли светильники. Вскоре Камеас снова принес еду, и Маниакис понял, что действительно прошло немало времени, поскольку он вновь успел проголодаться.

Задремавший прямо в кресле Парсманий принялся похрапывать во сне. Лицо Симватия, обычно оживленное, покрылось глубокими морщинами, выглядело постаревшим и озабоченным.

— Хуже нет, чем ждать и догонять, — сказал он Маниакису. Тот только молча кивнул в ответ.

— Принести тебе что-нибудь, величайший? — Неслышно вошедший Камеас говорил, понизив голос, чтобы не потревожить Парсмания или Регория, который тоже клевал носом. На лице постельничего было куда меньше морщин, чем на лице Симватия, однако на нем читалась та же озабоченность.

— Достопочтеннейший Камеас, к сожалению, ты не в состоянии принести мне то, в чем я сейчас действительно нуждаюсь, — ответил Маниакис.

— К сожалению, — согласился постельничий. — Но пусть Господь наш, благой и премудрый, сделает так, чтобы ты в конце концов получил желаемое. — Склонив голову, он повернулся и выскользнул за дверь, мягко шлепая туфлями по полированному мрамору.

Лиция встала, подошла к Маниакису и, не говоря ни слова, положила руку ему на плечо. Он с благодарностью прикрыл ее руку своей ладонью. Тем временем Симватий тоже начал клевать носом; лицо старшего Маниакиса находилось в глубокой тени, и сын не мог разглядеть его выражение.

В коридоре раздался топот бегущих ног.

— Величайший, величайший! — донесся взволнованный голос Зоиль.

Мгновенно проснувшийся Парсманий вскочил на ноги. Регорий тоже сразу очнулся от своего неглубокого сна.

— Мне не нравится ее голос, — сказал он, протирая глаза.

— Мне тоже, — коротко ответил Маниакис, направляясь к дверям.

В дверях он едва не столкнулся с Зоиль и отшатнулся — руки повитухи были по локоть в крови; кровь пропитала подол ее платья; кровь капала с ее ладоней на мозаичный пол зала…

— Быстрее, величайший. — Она схватила Автократора за рукав окровавленными пальцами. — Похоже, не осталось надежд остановить кровотечение. Я делала все, что могла; Филет тоже. Это оказалось за пределами наших возможностей. Но мы можем попытаться извлечь ребенка из чрева твоей жены, после чего маг-врачеватель получит еще один, крохотный шанс спасти жизнь императрицы.

Горячий, с каким-то железистым привкусом запах свежей крови густой волной окатил Маниакиса, когда он, влекомый повитухой, торопливо зашагал по коридору. Запах заставил с новой силой всколыхнуться самые дурные предчувствия, гнездившиеся в душе Автократора. Эти чувства стремительно нарастали, подобно панике, которая иногда, словно степной пожар, охватывает воинов на поле битвы. Наконец он решительно остановился:

— Делайте, что сочтете нужным. Но Фоса ради, зачем вам понадобился я?

Зоиль посмотрела на него, словно на круглого идиота:

— Затем, что именно тебе надлежит вложить нож в руки Осрония и благословить его на вскрытие. Это должна была бы сделать твоя жена, но она без сознания.

Сам вид повитухи должен был подсказать Маниакису такой вывод. Наверно, я действительно круглый дурак, подумал он, осознав наконец, насколько призрачны шансы мага-врачевателя спасти его жену после того, как хирург проделает свою работу. В отчаянии он застонал и тряхнул головой, желая сохранить в душе хоть тень надежды.

Впрочем, у него уже не было на это времени. У него не было времени ни на что. Маниакис рысью припустил по направлению к Красной комнате. Теперь уже он увлекал за собой вцепившуюся в его локоть Зоиль. Осроний в напряженном ожидании стоял подле дверей. Едва увидев бегущего Маниакиса, хирург полез в саквояж и достал оттуда ланцет. Длинное узкое лезвие хищно сверкнуло, когда в нем отразилось пламя светильника. Окажись случайно поблизости кто-нибудь из личной охраны Маниакиса, Осроний умер бы секундой позже, поскольку он осмелился обнажить смертельное оружие в присутствии императора.

Но эта мысль пришла в голову Маниакису только потом. Жест Осрония, протянувшего ему ланцет, был чистой формальностью, такой же, как проскинезис. Автократор взял ланцет, мгновение подержал в руках и вернул хирургу.

— Сделай все, что в твоих силах, — сказал он. — И помни: как бы ни обернулось дело, тебя никто никогда не посмеет ни в чем упрекнуть.

Осроний низко поклонился, после чего повернулся и исчез за дверями Красной комнаты. Зоиль последовала за ним. Маниакис успел мельком увидеть Нифону, неподвижно лежавшую на ложе в самом центре комнаты; лицо жены было безвольно расслабленным и смертельно бледным. Рядом с ложем, опустив руки, сокрушенно повесив голову, стоял Филет.

Зоиль решительно захлопнула за собой дверь, поэтому больше ничего Маниакису разглядеть не удалось.

Судорожно сжав кулаки, он ждал пронзительного вопля Нифоны, который та должна была испустить, когда нож хирурга вскроет ее чрево. Но так и не дождался. Сперва он почувствовал облегчение, потом его сердце снова упало; молчание жены означало лишь одно: она потеряла сознание и не чувствует боли.

Он опасался, что ему уже не суждено услышать сквозь двери Красной комнаты никаких иных звуков, кроме торопливых приглушенных голосов Зоиль, Осрония и Филета. А значит, вмешательство хирурга запоздало или оказалось неудачным и ребенок погиб вместе со своей матерью.

Маниакис попытался представить себе, чем такой исход грозит империи; какие меры придется предпринимать, если его опасения подтвердятся. Голова отказывалась работать. Он попытался принудить себя мыслить здраво, но потерпел полную неудачу. Моя жена умерла, и мой ребенок тоже умер — билось у него в мозгу. Все остальное сейчас не имело никакого значения.

Прошла целая вечность, которая для остального мира была лишь жалкой пригоршней минут, и сквозь толстые двери Красной комнаты до Автократора донесся пронзительный, негодующий вопль новорожденного. Маниакис даже не сразу догадался, какие именно звуки долетели до его ушей. Он успел убедить себя, что ему уже не суждено их услышать, и теперь его разум отказывался воспринять голос младенца.

Слегка подавшись к дверям, он застыл на месте и вытянул шею. Его правая рука сама собой очертила у сердца магический знак солнца. Если ребенок жив, то, может, удастся выкарабкаться и Нифоне?

— Молю тебя, Фос! — беззвучно прошептали его губы.

Двери открылись. Появившаяся на пороге Зоиль держала в руках крошечный, туго спеленутый в одеяло из шерсти ягненка сверток.

— Вот твой сын, величайший! — Но вместо радости в глухом от усталости голосе Зоиль звучала глубокая печаль. Ворот ее платья был разорван в знак траура.

— Нифона? — спросил Маниакис, хотя все и так было ясно.

По щекам повитухи вдруг быстро-быстро покатились крупные слезы. Она склонила голову:

— Они… мы… Мы делали все возможное, чтобы сохранить ее жизнь, величайший. Но даже извлечь дитя живым и здоровым казалось почти невозможным делом… Думаю, нам следует возблагодарить Господа нашего, благого и премудрого, за оказанную им милость. Я была уверена, что у Осрония ничего не выйдет. Я никогда еще не сталкивалась с подобным мастерством.

— Передай мне мальчика, — попросил Маниакис. Он отогнул край одеяла, чтобы пересчитать пальцы на ручках и ножках младенца, а заодно убедиться, что у него в руках действительно мальчик. Уж в этом-то не могло быть никаких сомнений — соответствующие части казались громадными по сравнению с маленьким нежным тельцем.

— Так и должно быть? — спросил Маниакис, указывая пальцем на предмет своего вопроса.

— О да, величайший, — ответила Зоиль, радуясь возможности поговорить о младенце, а не об ушедшей из жизни императрице. — Все мальчики появляются на свет именно в таком виде.

Маниакис подумал, что обычно повитуха, должно быть, сопровождала подобный ответ парочкой непристойных шуток. Но не сегодня, не здесь. Он снова осторожно завернул сына в одеяло. Теперь, как и после проигранной под Аморионом битвы, следовало продолжать начатое, несмотря на понесенный урон.

— Но почему Филет не смог спасти ее после вмешательства хирурга? — спросил он, пытаясь понять, где допущена ошибка.

— Вины Филета здесь нет, — ответила Зоиль. — Ведь хирурги вмешиваются, пытаясь извлечь дитя, лишь когда уже не осталось почти никакой надежды спасти жизнь матери. Иногда случаются чудеса, о которых жрецы потом рассказывают в храмах, дабы внушить людям мысль о необходимости бороться до конца, сохраняя в сердцах надежду на милость благого и премудрого. Но в большинстве случаев спасти женщину после вскрытия чрева не удается.

— Что же мне теперь делать? — спросил Маниакис. Он, конечно же, обращался не к повитухе. Может, Автократор спрашивал совета у самого себя, а может, обращался к Фосу. Но благой и премудрый не спешил спуститься с небес, держа наготове ответы. Если такие ответы существовали, их придется отыскивать самому Маниакису.

Тем не менее ответила ему именно Зоиль:

— Ребенок родился. Он совершенно здоров, величайший. Стоило Осронию извлечь его и перерезать пуповину, как дитя сразу порозовело и принялось кричать. Слава Фосу, мальчик чувствует себя хорошо. Ты уже выбрал для него имя?

— Мы собирались назвать его Ликарием, — ответил Маниакис. — Мы… — Он запнулся. Слово «мы» более ничего не означало.

По щекам Автократора наконец покатились слезы. Да, возможно, он любил Нифону не столь страстно, как во времена помолвки. Но он заботился о ней, восхищался ее стойкостью и теперь искренне оплакивал потерю, оставившую в его сердце куда большую пустоту, нежели он мог себе представить до сего момента.

— Мы останемся здесь, дабы подготовить тело к похоронам, величайший, — мягко проговорила Зоиль. Маниакис непонимающе кивнул. Теперь у меня есть сын, но больше нет жены — сейчас его разум был в состоянии вместить только эту мысль. Вне всякого сомнения, повитухе уже приходилось видеть мужчин в таком состоянии. — Почему бы тебе снова не взять на руки Ликария, величайший, и не показать мальчика твоим родственникам? — ненавязчиво напомнила она Автократору. — Ведь они так беспокоятся. Их надо как можно скорее известить о случившемся.

— Да-да, конечно, — поспешно отозвался Маниакис. Насколько проще жить, когда кто-нибудь говорит, как тебе следует поступить…

Прижимая к груди сверток, он направился в зал, где ожидали известий его родственники. Ему даже казалось, что он вновь обрел душевное равновесие, до тех пор пока он не проскочил мимо коридора, в который собирался свернуть. Сокрушенно покачав головой, Автократор вернулся назад и исправил свою ошибку.

Никто из собравшихся так и не осмелился последовать за ним к дверям Красной комнаты. Отец с Лицией ожидали Маниакиса у входа в зал, откуда его вызвала Зоиль. Из дверного проема торчала голова Регория. Больше никого. Ах да, остальные просто остались в зале, подумал Автократор, приятно удивившись тому, что сохранил способность мыслить логически.

Ликарий неожиданно вздрогнул в его руках и заплакал. Маниакис принялся укачивать сына. Прошлым летом, до того как выступить в поход, ему приходилось вот так же укачивать Евтропию. К его возвращению дочь успела подрасти. Держать ее на руках было по-прежнему приятно, но при этом он испытывал уже совершенно другие чувства. Они растут, подумал Маниакис. Как быстро они растут. Иногда человеку кажется, что время летит, а он все остается прежним. Но дети просто не оставляют места для подобных мыслей.

— Кто там у тебя? Мальчик? — спросил старший Маниакис.

— Как Нифона? — одновременно с вопросом отца прозвучал голос Лиции.

— Да, отец. Мальчик, — ответил Маниакис.

Не получив ответа, Лиция закрыла лицо руками и заплакала. Осознав смысл сказанного, а вернее, несказанного, старший Маниакис тоже спрятал лицо в ладонях. Потом, отняв руки от лица, он шагнул вперед, чтобы заключить сына в объятия. Объятия вышли довольно неловкими, поскольку на сгибе локтя Автократора по-прежнему покоилась головка его новорожденного сына.

— Ах парень, парень, — сказал старший Маниакис исполненным глубокой горечи голосом. — Ведь твоя мать тоже умерла родами. Вот уж никогда не думал, что тебя постигнет такая же беда.

— А я боялся именно этого, — глухо сказал Маниакис. — Сразу же после первых родов повитуха предостерегала ее, да и меня тоже от соблазна завести второго ребенка. Я был согласен, чтобы после меня трон наследовал мой брат, кузен или племянник, но жена настояла на своем желании предпринять еще одну попытку дать империи наследника. И ее попытка удалась. Но какой ценой…

В коридор вышли Курикий с Февронией. Узкое, худое лицо казначея осунулось. Феврония также выглядела изможденной и напуганной; ее волосы растрепались. Курикий, заикаясь, с трудом выдавил из себя:

— Умоляю тебя, величайший, скажи мне, что я ошибся, что я неверно истолковал слова, сказанные тобой твоему отцу!

Маниакис вполне понимал чувства, испытываемые тестем.

— Взгляни-ка лучше на своего внука, — сказал он, передавая Ликария Курикию с рук на руки. Ловкость, с какой казначей подхватил сверток, говорила о большом опыте в обращении с детьми, опыте, который не забывается. — Больше всего на свете, — продолжил Автократор, — я хотел бы сейчас сказать тебя, высокочтимый Курикий, и твоей жене, что вы не правильно истолковали мои слова. К несчастью… к несчастью, вы поняли их верно. Нифона, ваша дочь и моя жена… — Он замолчал, уставившись в пол. Мозаичные узоры расплывались, теряя очертания по мере того, как его глаза вновь наполнялись слезами.

Феврония запричитала. Курикий свободной рукой обнял жену. Она уткнулась лицом в его плечо и разразилась такими рыданиями, словно ее душа должна навек спуститься в ледяную преисподнюю к Скотосу.

— Я разделяю твою скорбь, величайший, — промолвил неслышно подошедший Камеас. — Позволь мне отдать необходимые распоряжения относительно надлежащего ухода за твоим наследником, — постельничий помедлил, — а также, с твоего разрешения, начать подготовку к погребальному обряду. На дворе по-прежнему стоят холода, поэтому нет такой срочности, как в летнюю жару; тем не менее…

Феврония разрыдалась еще сильнее. Курикий, услыхав не слишком тактичные речи постельничего, вскинулся было, но вновь обмяк и лишь кивнул Камеасу. Маниакис тоже кивнул.

Я должен продолжать свой путь, напомнил он себе и усомнился, способен ли он теперь на это.

* * *

Все, так или иначе связанное с двором императора, неизбежно несло на себе нелегкий груз освященных веками церемоний. Похороны не составляли исключения. Каменный саркофаг, где теперь покоилась Нифона, был украшен барельефами, изображавшими различные сцены, происходящие на мосте-чистилище, узком переходе над пропастью, по которому проходили души умерших. Те, кто при жизни нарушал законы, установленные Фосом, после смерти падал с этого моста; их хватали демоны и уносили вниз, в ледяную преисподнюю к Скотосу. Последний барельеф представлял собой изображение крылатой души самой Нифоны, устремляющейся с моста прямо вверх, дабы слиться с вечным светом Фоса.

Усопших Автократоров, а также их ближайших родственников, по давней традиции, хоронили под плитами храма, располагавшегося в западной части Видесса, неподалеку от площади Быка, древнейшего скотного рынка столицы. Сам храм, посвященный памяти Фраватия, экуменического патриарха, жившего задолго до великого Автократора Ставракия, тоже был очень древним, хотя и не столь древним, как площадь Быка.

Камеас приготовил для Автократора мантию из черного шелка, расшитого серебряными нитями. Раньше она никогда не попадалась Маниакису на глаза; во всяком случае, в гардеробе, примыкавшем к императорской спальне, он ничего подобного не видел. От мантии исходил сильный запах камфары; ее складки казались такими жесткими, словно она была отлита из металла, а не сшита из ткани.

— Будь поосторожней с этой вещью, величайший, — попросил Камеас. — Материя сделалась такой ломкой…

— Постараюсь, — ответил Маниакис. — Но все же скажи, как давно она сшита?

Постельничий пожал плечами, отчего задрожали его многочисленные подбородки.

— Прошу прощения, величайший, но я не могу ответить. Мой предшественник, достопочтеннейший Исос, тоже не знал. Но он как-то заметил, что это было неизвестно и его предшественнику. Я даже не могу сказать, как давно утрачен ответ на подобный вопрос. Может, во времена предшественника Исоса, а может, гораздо раньше.

Маниакис пощупал шелк пальцами. Похоже, мантия была уже далеко не новой даже во времена его деда, но проверить это теперь не представлялось возможным. Помимо мантии Камеас принес еще и черные кожаные чехлы для сапог. Прорезанные в чехлах узкие щели открывали взгляду алые полоски, напоминавшие окружающим, что, несмотря на траур, перед ними Автократор. Оглядев себя со всех сторон, Маниакис был вынужден признать, что являет собой поистине печальное зрелище.

Остальные участники траурной процессии: Курикий с Февронией, старший Маниакис, Парсманий, Регорий, Лиция и Симватий — были в однотонных черных одеждах. Лошади, которым предстояло влечь через город катафалк с установленным на нем саркофагом, тоже были черны как смоль. Впрочем, Маниакису было известно, что накануне конюхи в имперских конюшнях тщательно закрашивали белое пятно на красавце-кореннике.

Почетный эскорт, сопровождавший катафалк, нарядился в длинные черные плащи; с копий стражников свисали черные ленты. Даже балдахин, который обычно несли перед Автократором, когда он официально появлялся перед народом, и тот сегодня был абсолютно черным.

Когда похоронная процессия приблизилась к площади Ладоней, вся площадь была забита людьми так, что яблоку негде упасть. Столичные жители обожали зрелища, даже самые печальные. Некоторые, в знак сочувствия своему Автократору, облачились в черное, на других красовались лучшие праздничные одежды — с их точки зрения предстоящий спектакль ничем не отличался от любого другого.

На краю площади процессию ожидал экуменический патриарх Агатий, одетый в свои обычные голубую мантию, расшитую золотом, жемчугом и драгоценными камнями, и голубые сапоги. Лицо патриарха, когда он распростерся перед Автократором, хранило сумрачное выражение.

— Величайший, — произнес он, — прими мои глубочайшие соболезнования по случаю постигшей тебя утраты.

— Благодарю, святейший, — ответил Маниакис. — Но прошу тебя, помоги мне покончить со всем этим поскорее.

Он пожалел о своих словах, едва они сорвались с его губ. Агатий выглядел явно шокированным, хотя Маниакис имел в виду всего лишь желание поскорее закончить официальную церемонию, чтобы иметь возможность предаться дома обычной человеческой скорби. Но любое неосторожное высказывание Автократора всегда может быть превратно истолковано, и Маниакис понимал, что своими словами создал почву для подобных толкований.

Агатий молча повернулся и поспешил занять место во главе процессии.

— Видессийцы! — разнесся над площадью Ладоней его зычный голос. — Отойдите в сторону! Освободите проход, по которому отправится в свой последний путь Нифона, императрица Видессии, чьей душе суждено купаться в вечном свете лучезарного Фоса!

— Да будет так! — раздался в ответ нестройный хор голосов.

Шум то стихал, то вновь усиливался, подобно морскому прибою. Люди изо всех сил старались очистить место, по которому предстояло проследовать траурной процессии. Когда это не получалось, стражникам приходилось оттеснять толпу древками своих копий.

Даже когда толпа наконец расступилась, чтобы пропустить процессию, кое-кто проталкивался поближе, стараясь сказать несколько слов утешения Маниакису и его семье, а некоторые протискивались еще ближе, желая бросить последний взгляд на бледное чело покоившейся в саркофаге Нифоны.

— Слава Господу нашему, по крайней мере, она знала, что родила наследника, — сказал один из пробившихся к саркофагу мужчин. Маниакис кивнул, хотя был уверен: Нифоне не выпало даже этой малости.

Он заметил также людей, заранее взявшихся за нижние края туник, готовясь использовать свое одеяние, чтобы вовремя подхватить дары, которые, по их мнению, должен был щедро разбрасывать Автократор. Подобная мысль, учитывая характер сегодняшней процессии, просто не пришла ему на ум. Маниакис покачал головой, в очередной раз поразившись причудливости людских настроений, о которой он даже не подозревал, пока не стал императором.

Хотя площадь Ладоней в ширину многократно превосходила Срединную улицу, все же, выбравшись на главную столичную магистраль, процессия заметно ускорила движение, ибо толпы собравшихся здесь людей стояли не на самой мостовой, а по обе стороны от нее, под крытыми колоннадами. Подняв глаза выше, Маниакис увидел на крыше колоннад множество людей, смотревших сверху на него и на ту женщину, которая за полтора года родила ему двоих детей, а теперь навек уходит из этого мира.

Теперь процессия двигалась мимо правительственных зданий. Почти в каждом окне виднелись лица писцов и чиновников, на время оторвавшихся от своих свитков пергамента и счетных досок, дабы получше рассмотреть Автократора. По мере продвижения к храму Маниакис чувствовал себя все неуютнее под взглядами любопытствующих горожан; ему становилось все труднее сохранять на лице выражение величественного достоинства.

На площади Быка толпа вновь сделалась очень плотной, почти непроходимой. Некогда форум был главным рынком Видесса, но он давным-давно сдал свои торговые позиции площади Ладоней. Теперь большая часть товаров, переходивших здесь из рук в руки, была второсортной, недостойной продажи на более новой торговой площади близ дворцового квартала. Ныне площадь Быка, даже забитая народом, имела какой-то усталый, печальный, запущенный, почти захудалый вид.

Экуменический патриарх вновь воззвал к толпе, увещевая людей податься назад и освободить проход для похоронной процессии. Люди отозвались на его призыв медленнее, неохотнее, чем на площади Ладоней. Отчасти потому, что более плотной толпе оказалось гораздо труднее расступиться, а отчасти из-за того, что собравшиеся здесь люди были гораздо менее склонны внимать подобным увещеваниям, чем более зажиточные горожане, завсегдатаи площади Ладоней.

Медленно, шаг за шагом процессия все же пробилась через площадь, вновь выбравшись на Срединную улицу, а затем, ведомая Агатием, свернула в узкую улочку, выходившую прямиком к храму, посвященному святому Фраватию.

Как на всех таких улочках, балконы на вторых и третьих этажах домов почти смыкались над мостовой, перекрывая доступ свежему воздуху и свету. Маниакис припомнил свои размышления о том, что именно во время правления Генесия началось массовое нарушение уложений, предписывавших выдерживать определенные расстояния между балконами противоположных домов. Не похоже, чтобы смотрители столичной застройки выполняли свои обязанности хоть чуть-чуть лучше с тех пор, как новый Автократор натянул алые сапоги. Маниакис шумно вздохнул. Слишком уж много было у него куда более неотложных поводов для беспокойства, нежели заботы о точном выполнении градостроительных уложений.

Теперь эти балконы, как соответствовавшие, так и не соответствовавшие правилам градостроительства, были битком набиты людьми. Стоило Маниакису поднять глаза к узкой, кое-где прерывавшейся полоске неба, как он натыкался взглядом на десятки лиц, на множество пристальных, любопытствующих глаз. Одно из этих лиц, лицо женщины, обращенное вниз с балкона третьего этажа, вдруг привлекло внимание его, несмотря на шум многолюдной толпы, несмотря на всю испытываемую им скорбь. Ибо это лицо было смертельно бледным, едва ли не бледнее лица покойной императрицы.

Вдруг женщина, широко открыв рот, перегнулась через перила балкона. Маниакис решил, что она намеревается что-то ему крикнуть, хотя в общем шуме он все равно вряд ли услышал б ее. Возможно, ее намерения были именно таковы, но случилось совсем другое. Она вдруг поперхнулась, закашлялась, и ее стошнило вниз, на похоронную процессию.

Дурно пахнущая рвотная масса упала прямо на саркофаг и расплескалась, замарав катафалк и одного из стражников, который с криком отвращения отпрянул в сторону. Маниакис, дрожа от возмущения, тоже крикнул, указав на женщину пальцем. Позже он не раз сожалел, что открыто дал волю своему гневу.

Кричали не только Автократор со стражником. Из толпы раздались полные гнева и отвращения выкрики:

— Кощунство! Осквернение гроба! Святотатство!

Самые громкие крики неслись с того балкона, где стояла злополучная женщина. Внезапно стоявшие рядом с ней люди схватили ее, подняли над перилами и, не обращая внимания на отчаянные вопли своей жертвы, швырнули вниз, на булыжники мостовой. Послышался глухой шлепок; вопли оборвались…

Маниакис в ужасе уставился на распластавшееся всего в нескольких футах от него тело. Судя по неестественному повороту головы, она сломала шею при падении. Рука Автократора непроизвольно очертила у сердца магический знак солнца.

— Во имя Господа нашего, благого и премудрого! — в отчаянии воскликнул он. — Неужели даже на похоронах моей жены все обязательно должно идти вкривь и вкось?

Толпу тем временем охватило какое-то лютое, злорадное возбуждение.

— Смерть осквернителям гробов! Она получила по заслугам! Мы отомстили за тебя, Нифона! — кричали люди. А кто-то совсем уж невпопад завопил:

— Да здравствует императрица Нифона!

Те, кто сбросил с балкона бедную женщину, испытывали какие угодно чувства, кроме раскаяния и угрызений совести. Восторженно крича, они молотили воздух сжатыми кулаками, триумфально воздевали руки… Судя по восторженным воплям, доносившимся со всех сторон, не только они считали себя настоящими героями; так же думали и все остальные находившиеся поблизости горожане.

Маниакис беспомощно взглянул на отца. В ответ тот только молча развел руками, словно говоря: «Разве ты можешь что-нибудь сделать?»

Сделать действительно ничего было нельзя. Если бы даже Автократор послал сейчас свою стражу, повелев схватить убийц, воинам пришлось бы силой прокладывать себе путь сквозь толпу, силой пробиваться по лестнице наверх, сражаться, спускаясь с пленниками вниз, и, выйдя с ними на улицу, столкнуться с умножившейся за это время яростью. А затем столицу охватил бы стихийный мятеж. Нет, такого не мог себе позволить даже Автократор.

— Видессийцы! — вскричал Маниакис, перекрывая рев толпы. — Видессийцы! Позвольте же нам наконец достойно воздать покойной императрице те последние почести, какие мы еще в силах ей оказать! Расступитесь!

Ему удалось немного отрезвить людей. Рев толпы, напоминавший Маниакису завывания волчьей стаи в зимнюю ночь, стал постепенно стихать. Не прекращая изумленно покачивать головой в полном недоумении перед непостижимыми свойствами человеческой натуры, Автократор поспешил продолжить путь к Храму святого Фраватия.

Если сей храм и не был самым древним строением Видесса, то, во всяком случае, безусловно относился к числу таковых. В Высоком храме, так же как в других созданных по его образу и подобию святилищах, алтарь находился точно по центру под куполом, а скамьи для молящихся подступали к нему с четырех сторон света. Храм святого Фраватия был выстроен по другим, более древним канонам. Прямоугольное здание было сложено из некогда красного, а ныне потемневшего от времени кирпича. Вход располагался на западной стороне, а все скамьи были обращены к востоку, туда, откуда каждый день поднималось солнце Фоса.

Агатий подошел к алтарю. Сверкающее облачение патриарха шуршало и переливалось всеми цветами радуги, среди которых преобладал голубой. Настоятель храма, обычно отправлявший здесь службу, низко поклонился своему владыке, поцеловал Агатию руку в знак смиренного повиновения. Стражники эскорта осторожно сняли саркофаг с катафалка и перенесли его на задрапированный черной материей постамент сбоку от алтаря.

Маниакис с семьей заняли ближайшие к алтарю скамьи. Когда все места в храме заполнились, Агатий воздел руки к небесам, как бы взывая о прощении. То был сигнал всем присутствовавшим встать.

— Славим тебя, Фос, Господь наш, благой и премудрый, — нараспев произнес патриарх, — нашего защитника, неусыпно следящего, дабы суровое испытание жизнью окончилось ко всеобщему благу.

Возможно, именно в силу привычности обряда чтение символа веры помогло Маниакису немного восстановить душевное равновесие. Горе его не уменьшилось, но разум смог вернуться на свои обычные круги. Экуменический патриарх вновь воздел руки, и все находившиеся в святилище опустились на свои места. Сама атмосфера храма, хотя и не того, где привык возносить молитвы Автократор, торжественная проповедь патриарха — все это помогало перевести душевные терзания в русло повседневности, за которую было легче ухватиться мыслями, с которой было легче смириться.

— Мы собрались сегодня здесь, — продолжал Агатий, — дабы вручить попечительству Фоса светлую душу сестры нашей Нифоны, принявшей смерть наиболее достойным для каждой женщины образом, ибо она почила, принеся в этот мир новую жизнь.

Феврония громко всхлипнула. Курикий обнял жену за плечи, стараясь успокоить. Маниакису показалось, что усилия тестя пропали втуне, но, в конце концов, Феврония имела полное право не скрывать свое горе. Тяжело терять родителей. Еще тяжелее потерять спутника жизни. Но ничто не сравнится с горем матери, потерявшей своего ребенка, тем более первенца.

Маниакис спрашивал себя, должен ли он гневаться на родителей Нифоны, вольно или невольно внушивших дочери мысль о необходимости родить сына, чтобы сохранить влияние своей семьи на дела империи. Он даже попытался разбудить в себе это гневное чувство; возможно, оно облегчило бы его страдания. Но у него ничего не вышло. Ведь многие женщины рисковали так же, как его жена.

Нифона добровольно поставила свою жизнь на кон. Просто ей не повезло.

— Не сомневаюсь, что Господь наш проявит свое безграничное сострадание и проведет нашу сестру Нифону по мосту-чистилищу, лишив добычи демонов, этих исчадий ледяной преисподней, — продолжал Агатий. — Не сомневаюсь, что рухнут все коварные замыслы Скотоса в отношении императрицы. — Патриарх сплюнул в знак отвращения к злому богу тьмы. Маниакис и все находившиеся в храме сделали то же самое.

Агатий еще некоторое время продолжал в том же духе, описывая выдающиеся добродетели Нифоны, какие ему в свое время довелось обсуждать с Маниакисом, Курикием, Февронией и Никеей, матерью-настоятельницей женского Монастыря святой Фостины. Каждое слово, сказанное патриархом, сейчас казалось Маниакису образчиком святой истины.

Но если моя жена действительно обладала всеми этими добродетелями, отчего ей пришлось умереть такой молодой? — рвался из самых глубин души Автократора беззвучный вопль, вопль, который бессчетное число раз, со времен первого из людей, Васпура, раздавался на протяжении жизни каждого поколения. Если Агатий и мог пролить свет на этот вечный вопрос, он этого не сделал.

Закончив восхвалять достоинства Нифоны и окончательно уверив всех внимавших его речам, что благой и премудрый Фос обязательно примет ее душу в царство вечного света, Агатий совместно со своей паствой еще раз прочел символ веры, после чего объявил:

— Теперь осталось исполнить последний печальный долг — предать земле бренные останки нашей императрицы!

Эти слова служили официальным сигналом. Маниакис, Курикий и Феврония вышли к алтарю, чтобы встать рядом с саркофагом. Перед тем как стражники сняли саркофаг с постамента, Маниакис бросил последний взгляд на лицо жены. Оно казалось умиротворенным. Автократор повидал слишком много людей, павших на поле битвы, чтобы он смог солгать себе, что Нифона выглядит просто спящей; оставалось лишь питать надежду на благополучный исход ее последнего путешествия по мосту-чистилищу.

Настоятель Храма святого Фраватия подал патриарху горящий факел, тихо сказав:

— Светильники в императорском склепе уже возжжены, святейший.

— Благодарю тебя, святой отец, — ответил Агатий.

Он взглядом подал знак ближайшим родственникам Нифоны и стражникам, державшим саркофаг, а затем во главе маленькой процессии направился вниз по ступеням каменной лестницы, ведшей в гробницу, расположенную прямо под храмом.

Свергнув Ликиния, Генесий приказал бросить тела мертвого Автократора и его сыновей в море, а их головы возить по всей империи, чтобы видессийцы воочию убедились в смерти бывшего императора и всех его наследников. Когда Маниакис, в свою очередь, сбросил с трона Генесия, голова тирана отправилась прямиком на Столп, а тело его сожгли. Таким образом, в императорской гробнице никого не хоронили уже долгие годы.

В склепе было очень тихо. Неподвижный застоявшийся воздух поглощал звуки шагов. Пламя светильников отражалось от полированного мрамора, отбрасывая пляшущие тени на барельефы, изображавшие Автократоров и императриц, умерших долгие десятилетия, столетия, даже тысячелетия назад, отчего изображения казались ожившими. Некоторые из выбитых на камне надписей были на столь древнем видессийском языке, что Маниакис едва мог угадать их смысл.

Среди белизны полированного мрамора одно место у задней стены склепа зияло траурной чернотой. Покряхтывая от напряжения, стражники установили там саркофаг Нифоны.

— Через год, величайший, — сказал Агатий, — ты либо безутешные родители императрицы сможете установить здесь мемориальную доску, на которой будут должным образом отражены отвага и прочие добродетели твоей супруги. Знайте, что ныне я разделяю вашу скорбь и выражаю вам глубочайшие, искренние соболезнования.

— Благодарю тебя, святейший, — ответил Маниакис.

— Благодарим тебя, святейший, — эхом отозвались Курикий с Февронией.

Даже сейчас Автократор спрашивал себя, насколько в действительности искренни речи патриарха. Агатий говорил то, что должен был говорить, но слова его шли скорее от разума, нежели от сердца. Маниакис вздохнул. Что делать, патриарх безусловно являлся не только священнослужителем, но и политиком.

— Все кончено. — В голосе Февронии звучали удивление и непонимание. — Все кончено; дочь моя навсегда покинула нас, и я никогда больше ее не увижу.

Она была права. Все кончено. Ощущая внутреннюю опустошенность, Маниакис двинулся к лестнице. Агатий торопливо обогнал его, чтобы вновь занять подобающее ему место во главе маленькой процессии. Следом двинулись стражники, за ними Курикий с Февронией.

Императорский склеп под Храмом святого Фраватия вновь погрузился в вечную немоту, в которой ему суждено пребывать до следующих похорон.

* * *

— Позволь, величайший, потревожить тебя сообщением о прибытии вестника от генерала Абиварда, — сказал Камеас.

— Что же ему требуется от нас на сей раз? — удивленно спросил Маниакис. Он всего несколько дней назад проводил Нифону к месту ее вечного упокоения, и ему до сих пор было трудно сосредоточиться на делах Видессии. Однако он предпринял героическую попытку взять себя в руки:

— Впусти вестника, достопочтеннейший Камеас.

Гонец распростерся перед Автократором, а затем, поднявшись, вручил ему свернутый свиток пергамента, перевязанный лентой и запечатанный сургучом. Взламывая печать, Маниакис недоумевал, как ему удастся понять содержание письма. Он достаточно хорошо говорил на макуранском, но не умел на нем ни читать, ни писать.

Но Абивард обо всем позаботился. Послание было на видессийском.

От генерала Абиварда, смиренного

Подданного могущественного Шарбараза,

Царя Царей, да продлятся его дни

И прирастет его царство, —

Маниакису, именующему себя

Автократором Видессии.

Приветствую.

До меня дошла печальная весть о кончине твоей супруги. Прими мои соболезнования по поводу постигшей тебя тяжелой утраты. И пусть Четыре Пророка препроводят душу твоей жены для воссоединения с Господом.

Маниакис повернулся к постельничему:

— Доставь сюда сургуч, достопочтеннейший Камеас! Постельничий поспешил выполнять поручение, а Маниакис окунул в чернила тростниковое перо и принялся быстро писать на листе пергамента:

Маниакис Автократор —

Макуранскому генералу Абиварду.

Приветствую.

Благодарю за высказанные тобой добрые личные пожелания. Что до моих пожеланий, то они остаются прежними: скорейший вывод твоих войск с территорий, на которые Макуран не имеет никаких законных прав. Я высказываюсь как Автократор Видессии, а также лично от себя. В целях достижения согласия по этому поводу ко двору Царя Царей Шарбараза мною был отправлен особый посол, высокочтимый Трифиллий. Имеются ли у тебя какие-либо сведения о ходе переговоров?»

Он свернул пергамент в свиток и перевязал его лентой, какой обычно перевязывали императорские указы. Тем временем вернулся Камеас с палочкой алого сургуча, пользоваться которым имел право только Автократор. Евнух подал Маниакису сургуч и светильник. Тот нагрел палочку над пламенем, дождался, чтобы несколько крупных алых капель упали на ленту и пергамент, а затем оттиснул на мягком сургуче свою личную печать с магическим знаком солнца. Убедившись, что оттиск получился четким, Маниакис помахал свитком в воздухе, чтобы сургуч поскорее затвердел, и передал письмо вестнику.

— Прошу тебя лично проследить, чтобы это послание дошло до Абиварда, — сказал он, не вдаваясь в подробности.

Вестник принял свиток, вложил его в водонепроницаемый кожаный футляр, пропитанный воском, снова распростерся перед Маниакисом, после чего поднялся и торопливо покинул императорскую резиденцию.

— Не позволишь ли взглянуть, о чем написал Абивард, величайший? — спросил Камеас.

— Отчего же. Пожалуйста, — ответил Автократор. Возможно, Ставракий обладал храбростью, необходимой для того, чтобы помешать своему постельничему знать все хоть как-то касающееся императора. С тех давних времен Автократоров, решившихся на подобную дерзость, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Маниакис к их числу не относился.

— Звучит искренне, — заметил Камеас, возвращая свиток. — Однако макуранцы печально известны тем, что их деяния слишком часто расходятся со словами, которыми они эти деяния стараются, прикрыть.

— Да, слишком часто, — согласился Маниакис. — Но то же можно сказать о кубратах. Да что там, то же самое можно смело сказать о видессийцах, особенно если иметь в виду времена правления моего никем не оплакиваемого предшественника. Ко мне это, разумеется, не относится. Ибо я являюсь подлинным столпом правдивости.

— О да, величайший. Разумеется. — Камеас говорил так серьезно, что Маниакис даже засомневался, уловил ли тот его иронию. Но постельничий все-таки не сдержался и чуть слышно фыркнул.

— Ступай, достопочтеннейший Камеас, — расхохотался Маниакис. — Найди себе какое-нибудь занятие.

— Слушаюсь и повинуюсь, величайший, — ответил постельничий. — От всей души надеюсь, что Господь наш, благой и премудрый, сделает так, чтобы Абивард как можно скорее прислал тебе добрые вести относительно твоего посла, высокочтимого Трифиллия.

С этими словами Камеас повернулся и заспешил прочь, оставив Маниакиса с отвисшей от изумления челюстью. Ведь постельничий не мог видеть, что писал Автократор; в тот момент его даже не было в кабинете.

— Откуда ж ты узнал? — сорвалось наконец с августейшего языка.

Но Камеас уже был далеко и не расслышал. А если и расслышал, то не подал вида.

* * *

Толстые столбы дыма, поднимавшиеся над Акросом всю зиму, с тех пор как войска Абиварда заняли прошлой осенью этот городок, исчезли. Генерал отвел оттуда свою армию, открыв Маниакису доступ в западные провинции, будто приглашая его вновь помериться силами с макуранцами. Если у него этим летом вдруг снова возникнет такое желание.

Но стоит ли ввязываться? — таким был один из вопросов, беспокоивших Маниакиса. Обернувшись к стоявшему рядом Регорию, Автократор спросил:

— Раз уж Абивард оставил Акрос, то куда, во имя Фоса, он собрался двинуть свои войска?

— Будь я проклят, если знаю, величайший. Но могу предположить, что генерал двинулся туда, где, по его разумению, он сможет нанести нам наибольший ущерб.

— Мне кажется, ничего худшего для нас, чем остаться в Акросе, он придумать не мог. — В голосе Маниакиса слышалась досада. — Этот городок подобен пробке в горлышке кувшина. Стоит ее вынуть, и Видессу снова откроется доступ в западные провинции. Абивард дал нам такую возможность. Но что случится, если мы ею воспользуемся?

— Не могу сказать, — ответил Регорий. — Зато могу сказать, что произойдет, если мы эту возможность упустим: макуранцы получат возможность еще год распоряжаться на западных землях так, как им заблагорассудится, и сделают все, чтобы помешать нам отвоевать эти территории, когда мы наконец наберемся смелости предпринять такую попытку.

Маниакис поморщился. Впрочем, грубоватая прямолинейность двоюродного брата совсем не означала, что тот не прав.

— Мне хотелось бы, чтобы наша армия была в лучшем состоянии, чем теперь. Мы неплохо потрудились нынешней зимой, но… — Он не стал продолжать.

— Можешь посоветоваться с Цикастом, — презрительно скривил губы Регорий. — Только я и так знаю, что он скажет. Если набраться терпения и ждать, находясь здесь, в Видессе, то все наши враги рано или поздно умрут от старости, после чего империя сможет спокойно забрать то, что ей принадлежит по праву.

— Ха-ха! — сказал Маниакис загробным голосом. — Очень смешно. — Регорий, конечно, преувеличил осторожный подход Цикаста к вопросам войны и мира, но совсем чуть-чуть. — Мы должны разбить макуранцев; мы должны сделать это во всех западных провинциях; мы должны заставить их вступить в битву, диктуя им свои условия. Вот так. Мы просто не можем позволить себе потерпеть хотя бы еще одну такую неудачу, как прошлым летом. Пока не будет уверенности в победе, нельзя вступать в схватку.

— А как ты собираешься обеспечить себе такую уверенность? — спросил Регорий. — Ведь твои враги завели грязную привычку отбиваться всякий раз, когда ты на них нападаешь. Не можешь же ты рассчитывать, что они просто лягут и помрут, когда тебе захочется?

— Да провались ты вставши! — Маниакис невольно рассмеялся. — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, как бы коряво ни выразился. Я не имею права попасть в ситуацию, из которой нельзя извлечь хоть какую-нибудь выгоду. Конечно, чем больше мы сумеем вернуть себе из того, что принадлежит нам по праву, тем больше людей и ресурсов мы сможем накопить для следующего шага.

— Если мы начнем с того, что вернем себе Акрос, это будет уже кое-что, — заметил Регорий.

Так они и поступили — как только капитаны дромонов, денно и нощно патрулировавших Бычий Брод, доложили, что войска Абиварда действительно покинули городок. Вскоре после того, как в Акрос вступили видессийские воины, Маниакис переправился через пролив, чтобы посмотреть, что натворили на той стороне макуранцы.

Первое впечатление было таково: его люди овладели тем, чем не стоило обладать, а макуранцы оставили Акрос лишь потому, что там уже ничего нельзя было разрушить. Все способное гореть сгорело. Остальное было разломано, разорвано, разнесено в клочья.

Прятавшиеся в руинах люди постепенно начали выбираться оттуда. Они приходили к Маниакису, чтобы рассказать ему ужасные, горестные истории, каждый свою. Он выслушивал их сочувственно, но без особого удивления, поскольку слишком хорошо знал, как ведут себя захватчики во вражеских провинциях. Воины Абиварда не представляли собой ничего особенного. Разбои, грабежи, похищения и насилия, убийства… Длинная череда печальных повествований о бесчеловечном обращении победителей с беззащитным населением — мужчинами, женщинами, детьми.

— Как, — величайший! — удрученно воскликнул один из торговцев, чей запас превосходных сапог ныне красовался на ногах макуранцев. — Неужели ты не собираешься преследовать этих грабителей-язычников, дабы заставить их сполна заплатить за все? — Судя по тону, он явно ожидал, что при следующей встрече с Абивардом Маниакис предъявит тому подробный счет за все убытки.

— Я сделаю все, что в моих силах, — уклончиво ответил Автократор, не желая признаваться, что сам факт появления видессийской армии в западных провинциях превзошел все его самые смелые ожидания на этот год. — Но прежде всего следует укрепить наши позиции в Акросе. Ведь не хотим же мы, чтобы сюда вернулись войска Абиварда, верно?

— Наши желания — одно, а наши возможности — совсем другое, — кислым тоном ответил торговец. Мгновением позже на его лице появился испуг, ведь сказанное им можно истолковать как критику действий Автократора. Но Маниакис лишь сочувственно покачал головой. Разве не о том же он думал чуть ли не по двенадцать раз на дню?

Саперы изучали местность к западу от Акроса, чтобы наилучшим образом разместить оборонительные сооружения. Крепостные стены вокруг городка разрушились многие сотни лет назад; с тех пор их не восстанавливали. Никто даже предположить не мог, что вражеские войска смогут пробиться сюда, в самое сердце империи. Но макуранцы. Ныне это была истина, не требовавшая доказательств.

Главный сапер, плотный суровый человек по имени Стотций, сказал, подойдя к Автократору:

— Я уже могу указать, где надлежит выполнять основные работы, величайший. Но есть препятствие, точнее, два. — Стотций был из породы людей, которые видят тем больше помех для решения какой-либо проблемы, чем дольше они эту проблему изучают.

Маниакис и сам без труда мог указать, в чем заключаются основные трудности.

— Где взять людей в количестве, необходимом для выполнения намеченных тобой работ. — Он загнул палец. — Где найти достаточно воинов для защиты укреплений, если даже тебе каким-то чудом удастся их возвести. — Автократор загнул второй палец. — Верно?

— Клянусь Фосом, ты совершенно прав, — кивнул главный военный механик. — Я сделаю все, что в моих силах, величайший, уверяю вас. Но… — Стотций умолк. На его грубоватом лице не было испуга, как на лице поспешно ретировавшегося торговца, но и он не испытывал особого восторга, оказавшись перед необходимостью сказать неприятную правду.

— Но вряд ли ты сумеешь сделать много, имея в распоряжении столько людей, сколько их сейчас у тебя есть, — докончил за него Маниакис.

— Верно, — кивнул Стотций. — Но это еще полбеды. Камни никогда не спорят со мной, чего нельзя сказать о людях. Возможно, Господь наш, благой и премудрый, знает, как справиться с неразберихой, какую ныне сеют в душах людей настоятели храмов, а я не имею ни малейшего понятия, чтоб мне провалиться в ледяную преисподнюю!

— Я тоже, — откровенно признался Маниакис. — Кому бы из макуранцев ни пришла в голову идея заставить настоятелей придерживаться принятых в Васпуракане обрядов, это был очень умный, вдохновляемый самим Скотосом человек. Кое-кто из настоятелей согласился на это добровольно и с радостью, другие хотели снискать благосклонность захватчиков, третьи пошли на такое, просто чтобы выжить. На то, чтобы разобраться, кто какими причинами руководствовался, уйдут годы. Тем более что каждый почтенный клерик с пеной у рта обвиняет остальных во лжи.

— Как я уже говорил, я питаю искреннюю привязанность к камням, поскольку они всегда ведут себя тихо, — философски заметил Стотций. — Люди — другое дело. Возьми обыкновенного человека, побрей ему голову, нацепи на него голубую сутану и можешь быть уверен, что отныне он будет трещать без умолку всю оставшуюся жизнь.

Сапер преувеличивал. Например, в монастырях, монахи большую часть времени проводили в безмолвии. Даже молитвы возносили беззвучно. Но повод для сарказма у Стотция, безусловно, имелся. Защищая себя и обличая остальных, клерики, толпами добивавшиеся аудиенции у Маниакиса, становились невыносимо крикливыми, нанося серьезный ущерб доброму имени своих храмов.

Как-то, выслушав очередной поток обвинений и контробвинений, подтвержденных гигантским количеством письменных свидетельств, причем каждая сторона утверждала, что все документы, представленные противоположной стороной, насквозь фальшивы, Маниакис не выдержал и вспылил.

— Чтоб вас всех триппер одолел, святые отцы! — рявкнул он. Безусловно, истинно благочестивый правитель не должен был подобным образом обращаться к священнослужителям, но терпению Автократора пришел конец. — Повелеваю вам отослать эти горы испоганенного пергамента патриарху! Пусть Агатий поступает с ними, как ему заблагорассудится. А до той поры, пока он не разберется в ваших дрязгах, повелеваю вам жить в мире независимо от того, кто как себя вел под пятой макуранцев.

— Но, величайший! — возопила одна из голубых сутан. — Ведь эти мерзавцы погрязли в ереси! Они упивались всякой представившейся им возможностью опорочить наши святилища!

— Как раз ты и есть тот еретик, по чьей вине наши храмы подвергались осмеянию во всех кабаках и банях! — тут же вскричала другая голубая сутана. — Ведь именно ты самым бесстыдным образом лизал задницу иноземным захватчикам!

Вновь поднялся невообразимый гвалт. Клерики истово клеймили друг друга, обвиняя во лжи и вероотступничестве. Маниакис грохнул ладонью по столу. Звук удара заставил сцепившихся священнослужителей на мгновение смолкнуть. Автократор воспользовался кратким затишьем:

— Боюсь, вы меня не правильно поняли, святые отцы. Вам надлежит считать друг друга исповедующими истинную веру, пока экуменический патриарх не примет решения по каждому отдельному вопросу. Или вы будете до скончания века обвинять друг друга в ереси, сидя в подземной тюрьме. На чем предпочитаете остановиться?

Клерики покидали резиденцию в глубоком молчании, что само по себе уже было большим достижением. Когда они вышли, Маниакис ссутулился в кресле, спрятав лицо в ладонях. Регорий подошел к нему, потрепал по плечу.

— Выше нос, кузен! — подбодрил он. — Я хочу сказать, не надо так расстраиваться, величайший! Ведь в каждом городке, который удастся отвоевать у макуранцев, тебя ждет то же самое.

— Нет! — снова вспылил Маниакис. — Не меня! Пусть разбирается Агатий. А мы с тобой посмотрим, на что он годится, насколько быстро ему удастся, если вообще удастся, навести порядок в своем хозяйстве. — Автократор скривился, словно хлебнул изрядно прокисшего вина. — Пожалуй, ты только что высказал первый заслуживающий внимания аргумент в пользу того, чтобы позволить макуранцам и дальше хозяйничать в западных провинциях.

Регорий засмеялся, хотя шутка вышла совсем не веселая.

* * *

Войска Видессии осторожно двинулись из Акроса на юго-запад. Такое продвижение отнюдь не являлось завоеванием западных провинций; скорее это было медленное, осторожное освоение территорий, временно оставленных Абивардом. Затем, немного осмелев, Маниакис выслал вперед несколько отрядов конницы, чтобы они тревожили отставшие части макуранцев и громили обозы, снабжавшие войска Абиварда стрелами, наконечниками для копий и пластинами для доспехов. Атаковать крупные отряды макуранцев он запретил.

— Пока не время. Не в этом году, — сказал он. — Сперва надо научиться наносить макуранцам чувствительные потери иными методами, а уж затем можно будет подумать о том, как дать им решительный бой. А пока посмотрим, по нраву ли им придется маршировать по враждебной стране.

Как и следовало ожидать, макуранцам это пришлось не по нраву. Чтобы продемонстрировать свое недовольство, они начали жечь деревни. Получив известия о поджогах, Маниакис не знал, радоваться или печалиться. Все зависело от того, удастся ли врагу усмирить западные провинции или население окончательно рассвирепеет и начнет сопротивляться по-настоящему.

В ответ на поджоги Автократор выслал немало дополнительных летучих отрядов, в большинстве своем на кораблях, чтобы они высадились на северном и южном побережьях западных земель империи и совершали оттуда набеги в центр провинций.

— Может быть, — сказал он отцу, — нам удастся для разнообразия слегка пощипать железных парней, заставить их почувствовать себя неуютно. Противостоять нам на море они не могут.

— Так-то оно так, — согласился старший Маниакис; выдернув из бороды длинный седой волос, он держал его в вытянутой руке, чтобы яснее видеть. Бросив наконец этот волос на землю, он искоса взглянул на сына:

— Нет ли у тебя какого-нибудь капитана, чью голову ты был бы не прочь увидеть на плахе?

— Думаю, один такой всегда найдется, — ответил Маниакис. — Но к чему ты клонишь?

— Дело в том, что кубраты нам тоже не соперники на море. — В глазах старшего Маниакиса заплясали насмешливые искорки. — Конечно, их моноксилы — неплохие суденышки, но только пока не столкнутся с боевым дромоном, который сразу превращает их в долбленые колоды, набитые мясным фаршем. Я подумал, что можно послать такого капитана в набег на берега Кубрата, а когда Этзилий заверещит об убийцах, нарушивших договор, ты пошлешь ему голову того парня с извинениями и заверениями, что бедолага предпринял набег на свой страх и риск.

У Маниакиса даже челюсть отвисла от изумления, но затем он принялся хохотать, пока из глаз не потекли слезы.

— Клянусь благим и премудрым, ты вводишь меня в искушение, отец. Всякий раз, когда я обращаю свой взор на север, мне приходят в голову очень похожие мысли. Причем я почти уверен, что каган после этого не нарушит перемирие; Этзилий, будь он проклят, достаточно умен и в состоянии оценить подобную шутку.

— Да, если бы ты не был втянут в войну с Макураном… — вздохнул старший Маниакис.

— И если бы у меня действительно был капитан, от которого я хотел бы избавиться, — добавил его сын. — Но поступить подобным образом с подающим надежды, четко выполняющим приказы морским офицером? Это было бы подло.

— Пожалуй, — согласился старший Маниакис. — Лишившись головы, трудновато продолжать выполнять приказы и подавать надежды.

Отец с сыном хором рассмеялись. Они хохотали так долго и так громко, что вскоре в дверь зала просунул голову встревоженный Камеас. Глуповато хихикая и перебивая друг друга, они объяснили постельничему, в чем дело.

— В нынешние тяжелые времена, — с достоинством заметил тот, — следует приветствовать любой повод для веселья, каким бы глупым он ни казался.

— А ведь он прав, — сказал Маниакис, когда Камеас удалился. — Военные неудачи и смерть Нифоны превратили императорскую резиденцию в довольно мрачное место.

— Веселиться без причины может только болван или пьяный, — ответил ему отец. — Или пьяный болван. Боюсь, очень скоро у нас снова будет по горло неприятностей.

Предсказание сбылось всего через два дня, когда в резиденцию прибыл вестник с посланием от Абиварда, доставленным на занятую видессийцами территорию под щитом перемирия. Маниакис извлек свиток из кожаного футляра. Подобно предыдущему посланию, это тоже было написано по-видессийски, хотя и другой рукой.

От генерала Абиварда, смиренного

Подданного могущественного Шарбараза,

Царя Царей, да продлятся его дни

И прирастет его царство,

Маниакису, именующему себя

Автократором Видессии.

Приветствую.

Отвечая на твой запрос относительно человека, именуемого Трифиллием, коего ты направил в качестве посла ко двору моего доброго, миролюбивого и великодушного владыки Шарбараза, наместника Бога на земле и любимца Четырех Пророков, я вынужден по поручению моего могущественного суверена сообщить тебе, что вышеозначенный Трифиллий подвергнут наказанию за совершенно нетерпимые дерзость и высокомерие, после чего выслан из Машиза и заключен в тюрьму, где ему предоставлена возможность поразмыслить о безрассудстве своего преступного поведения.

На этом послание заканчивалось. Маниакис некоторое время разглядывал лист пергамента, пытаясь осознать смысл написанного.

— Нет, он не мог так поступить! — воскликнул он наконец, обращаясь в пространство.

— Величайший? — полувопросительно проговорил вестник, не имевший ни малейшего понятия, о чем говорит Автократор.

— Он не мог так поступить, — пояснил Маниакис. — Не мог Сабрац бросить моего посла в тюрьму лишь за то, что тот не угодил ему своими речами. — Если бы сам Маниакис руководствовался подобными соображениями, Маундиох сидел бы за решеткой до скончания веков. — Это нарушение всех законов, — продолжил он, — согласно которым происходит цивилизованный обмен посольствами.

— Сабрацу на это наплевать, — неожиданно проговорил вестник. — Во-первых, он проклятый вероломный макуранец. Во-вторых, он пока одерживает верх в войне. Кто сейчас может помешать Сабрацу поступать так, как его левая нога захочет?

Маниакис удивленно взглянул на гонца, но ничего не сказал. Парень совершенно прав. Сейчас никто не в состоянии помешать Шарбаразу поступать, как ему заблагорассудится. Автократору пришлось мысленно согласиться, что он лишен какой-либо возможности настоять на своем.

— Будет ли ответ, величайший? — спросил вестник.

— О да, клянусь благим и премудрым! Будет. — Маниакис окунул перо в чернила и принялся писать на листе пергамента, который он собирался использовать для указа об увеличении расходов на восстановление стен Имброса, — на случай, если Этзилий, получив очередную дань, все же нарушит перемирие.

Маниакис Автократор —

Макуранскому генералу Абиварду.

Приветствую.

Я встревожен и потрясен известием о том, что Шарбараз, Царь Царей, столь открыто пренебрег международными законами, заключив в тюрьму моего посла, высокочтимого Трифиллия, и требую его немедленного освобождения. Я также требую, чтобы мой посол получил соответствующую компенсацию за грубое насилие, коему подвергся, и настаиваю на его немедленном возвращении в Видесс, где он сможет восстановить силы после перенесенных им тяжких лишений. Твоей личной вины в происшедшем я не вижу. Передай cue послание твоему суверену, дабы он смог со всей возможной поспешностью восстановить справедливость.

Велев Камеасу принести сургуч, он сам запечатал послание, прежде чем вручить его вестнику.

— Один Фос ведает, будет ли от этого польза, — сказал Автократор. — Но, клянусь Фосом, получится совсем скверно, если я не стану протестовать.

Когда гонец удалился, Маниакис принялся осыпать Абиварда проклятиями. Ведь если бы не настоятельные советы генерала, Автократор никогда бы не послал Трифиллия для переговоров с Шарбаразом. В тот момент он предполагал, что Шарбараз заинтересован в получении дани от Видессии, а потому не причинит вреда послу.

Но Царь Царей и так уже неплохо поживился. Зачем ему дань, когда он имеет возможность почти безнаказанно грабить западные провинции? Маниакис в бешенстве топнул ногой. Лучше бы Курикий и Трифиллий никогда не появлялись в Каставале! Если бы они остались в Видессе, Нифона сейчас была бы жива; к тому же вряд ли империя даже под управлением Генесия была бы сейчас в худшем состоянии, чем под его, Маниакиса, управлением. А он бы жил-поживал на далекой Калаврии вместе с любовницей и незаконнорожденным сыном и не нес никакой ответственности за бедственное положение своей родины.

— Что ж, кому-то суждено разжигать костры, а кому-то — тушить их, — немного успокоившись, проговорил он вслух, хотя рядом никого не было. — Генесий устроил самый настоящий пожар, мне же необходимо найти способ залить его водой.

Он уселся в кресло и задумался. Вообще-то на сегодняшний день дела обстояли лучше, чем год назад. Тогда он попытался сразиться с макуранцами в открытую. Не получилось — в тот момент Видессия была, да и сейчас оставалась, в состоянии слишком большого хаоса. Теперь он испробует новый способ. Трудно сказать, насколько хорошо сработает стратегия набегов и кинжальных уколов, но во всяком случае она принесет больше пользы, чем лобовая атака с недостаточными силами. Если повезет, он заставит Абиварда изрядно поумерить прыть, а ведь очень долго макуранцы хозяйничали в западных провинциях без помех.

— Даже если такая стратегия окажется удачной, войну с ее помощью не выиграть, — пробормотал себе под нос Автократор.

Да, он мог серьезно беспокоить макуранцев, но принудить таким образом Абиварда вывести войска с видессийских земель нельзя. А на то, чтобы действовать иначе, у империи сейчас не хватало сил.

Глава 11

Маниакис сунул свиток пергамента под нос Цикасту, жалея, что у него под рукой нет того кожаного футляра, в котором это послание доставили в Видесс, — тогда можно было бы врезать мрачному генералу эти футляром по ушам.

— Прочти, высокочтимый Цикаст. Теперь ты убедился?

Цикаст не спеша развернул свиток, внимательно прочитал.

— Всегда приятно получать добрые вести, величайший, — проговорил он вежливо, но равнодушно, чем взбесил Маниакиса, — боюсь только, что захват нескольких повозок из обоза макуранцев к западу от Амориона — недостаточный повод, чтобы просить Агатия объявить день благодарения.

Судя по тону, генерала не воодушевило бы даже сообщение о захвате Машиза. Его не могло удовлетворить ни одно из достижений Маниакиса; разве что тот вдруг надумал бы собственноручно вручить Цикасту алые сапоги. Не будь он таким хорошим военачальником, Автократор без малейших колебаний отправил бы его в отставку. С другой стороны, не будь он таким хорошим военачальником, его можно было бы не опасаться.

— Высокочтимый Цикаст, — сказал Маниакис, подавив вспышку раздражения. — Захват повозок не главное. Главное, что у нас теперь есть воины, способные проникать в глубь территорий, удерживаемых макуранцами еще с начала правления Генесия, и благополучно возвращаться. — Воины, способные на большее, чем твои люди из Амориона, злорадно подумал он, хотя и понимал, что несправедлив. Ведь Цикаст проявил себя с лучшей стороны, удерживая крепость так долго, как не смог бы на его месте никто другой. Контратака — другое дело; но ведь нельзя требовать от человека слишком многого.

— Что ж, пусть у нас будет как можно больше столь же славных успехов. — Генерал вернул свиток Автократору. Неужели в его словах прозвучала саркастическая нотка? Интересно. К счастью для Цикаста… Маниакис был не вполне в этом уверен.

— Да будет так! — ответил он, решив пока принять слова генерала за чистую монету. — Раз уж мы еще не в состоянии выигрывать крупные сражения, будем выигрывать маленькие. Если мы выиграем достаточное количество небольших стычек, возможно, нам удастся нанести макуранцам серьезный урон и отбить у них охоту ввязываться с нами в серьезную битву.

— Будет неплохо, если получится именно так, — согласился Цикаст. — Но, величайший, — надеюсь, ты простишь мне мою прямоту, вряд ли из этого что-нибудь выйдет. Макуранцы вцепились в наши западные провинции мертвой хваткой, и даже тысячи блошиных укусов не заставят их разжать челюсти.

— Высокочтимый Цикаст! Если ни крупные, ни мелкие сражения не помогут нам вышвырнуть макуранцев с нашей земли, значит, ты хочешь сказать, что отныне западные провинции принадлежат им по праву? По праву сильного?

— Что ты, величайший! У меня и в мыслях не было заходить в своих утверждениях столь далеко, — осторожно ответил генерал.

У Маниакиса давно сложилось впечатление, что Цикаст ни в чем ни при каких обстоятельствах не желает заходить слишком далеко; более умеренного в своих устремлениях человека просто невозможно представить. Отчасти это было неплохо, поскольку позволяло надеяться, что генерал не зайдет слишком далеко даже в мыслях о том, чтобы свергнуть с трона нынешнего Автократора.

С другой стороны, такие качества снижают ценность Цикаста как генерала, подумал Маниакис. Попробуй поручи ему возглавить стремительное преследование отступающего противника и очень скоро обнаружишь: доблестный генерал для приличия проскакал во главе своей армии всего несколько миль, после чего пришел к выводу, что на сегодня уже достаточно, и отказался от дальнейшей погони. Спору нет, Цикаст весьма искушен и изобретателен в оборонительной стратегии, но немногого стоит тот полководец, который ни при каких обстоятельствах не желает вести активные наступательные действия.

Маниакис вздохнул и пошел посмотреть, как поживают его дети. Увидев отца, Евтропия издала восторженный вопль и тут же обхватила ручонками его ногу:

— Папа. Хорошо!

Она говорила гораздо лучше и чище, чем говорил в ее возрасте Таларикий. Все приглядывавшие за ней женщины в один голос утверждали: девочка развита не по годам. Поскольку она и Маниакису казалась очень сообразительным ребенком, ему хотелось верить, что прислуга говорит правду, а не просто изрекает грубую лесть, ставшую уже привычной для ушей Автократора.

Кормилица держала на руках Ликария. Кивнув Маниакису, она сказала:

— Он так жадно ест, величайший! Наверно, вырастет настоящим великаном.

— Поживем — увидим, — ответил он. Вот уж в словах кормилицы точно не было ничего, кроме грубой лести.

— По-моему, он вылитый отец, — сделала еще одну попытку кормилица.

Маниакис только пожал плечами. Всякий раз, взглянув на сына, он видел перед собой бледное, застывшее лицо лежащей в саркофаге Нифоны. Разумеется, ему и в голову не приходило винить младенца в том, что произошло, но тем не менее…

Маниакис подошел ближе, чтобы взглянуть на мальчика. Ликарий узнал его и попытался улыбнуться, не выпуская груди кормилицы. Брызнувшие капли молока потекли по его подбородку; кормилица засмеялась. Маниакис, несмотря на все одолевавшие его заботы, тоже рассмеялся — уж очень глупо выглядел его сын.

— Прекрасный малыш, величайший, — сказала кормилица. — Ест, ест, ест и ест. И почти никогда не плачет. Зато почти постоянно улыбается.

— Это очень хорошо, — ответил Автократор. Ликарий снова улыбнулся. Маниакис обнаружил, что его лицо невольно расплылось в ответной улыбке. Он припомнил, как себя вела прошлой осенью Евтропия; тогда она была несколькими месяцами старше, чем сейчас Ликарий. Радуясь, малышка улыбалась, будто всем своим тельцем приветствуя окружающий мир. И ей не было никакого дела до того, что макуранцы захватили западные провинции империи и Акрос. Она была просто счастлива, когда рядом с ней оказывался кто-нибудь, способный одарить ее ответной улыбкой. Как тогда завидовал ей Маниакис!

Кормилица отняла Ликария от груди и похлопала по спинке, пока он не срыгнул излишек молока.

— Хороший мальчик! — похвалила она, а затем, повернувшись к Маниакису, добавила:

— У твоего сына отличное здоровье. — Кормилица очертила магический знак солнца над своей все еще обнаженной левой грудью. — Никакой лихорадки, никакого поноса, ничего такого. Спит, улыбается и ест. Он отлично знает свое дело.

— Это все, что от него требуется, — ответил Маниакис, также очертив у сердца магический знак. — Всегда приятно видеть, как кто-то хорошо справляется со своим делом вместо того, чтобы все испортить.

— Величайший? — полувопросительно проговорила кормилица.

Должно было стрястись нечто поистине необыкновенное, чтобы эта женщина задумалась над тем, что происходит вне привычного для нее очень узкого круга вещей и событий. Маниакис даже немного позавидовал ей. К несчастью, он слишком хорошо знал: события, происходящие вдали от Видессии сегодня, неизбежно отразятся на состоянии империи завтра. Или чуть позже. Ах, если бы они с отцом не оказались столь удачливы в своих попытках вернуть трон проклятому Сабрацу! Тогда Видессия, скорее всего, распоряжалась бы своими западными провинциями по сей день…

— Папа! — Евтропия явно не собиралась позволить брату полностью завладеть вниманием отца. — На ручки! — потребовала она.

Маниакис послушно выполнил ее желание.

— Какая сообразительная! — опять встряла кормилица.

Маниакис принялся подбрасывать дочку в воздух. Сперва Евтропия радостно повизгивала, но вскоре это ей надоело.

— Поставь меня обратно! — велела она. Маниакис повиновался, и девочка вприпрыжку вернулась к своим куклам.

Кормилица до сих пор не поправила свое платье. Интересно, подумал Маниакис, наверно, она считает, что Ликарий вот-вот снова захочет есть. Но может быть, женщина нарочно демонстрирует Автократору свое тугое тело? Ведь даже если он переспит с ней всего один раз, она вправе рассчитывать на богатые подарки. Если же она забеременеет, то уже никогда ни в чем не будет нуждаться. А если, как то бывает в старинных сказаниях, ей удастся вскружить императору голову и он женится на ней…

Но у Маниакиса не было ни малейшего желания не только жениться на кормилице, но даже хоть раз лечь с ней в постель. Видимо, это дошло до молодой женщины, поскольку она поправила левый рукав платья, скрыв наконец свою молочно-белую грудь от посторонних взоров. Малыш тем временем заснул. Она взяла Ликария на руки и положила в колыбель.

Автократор еще немного поиграл с Евтропией, но вскоре девочка начала капризничать.

— Ей пора вздремнуть, величайший, — сказала одна из прислужниц.

— Не хочу спать! — тут же откликнулась Евтропия. — Не хочу!

Последние слова она выкрикнула так пронзительно, что все находившиеся в детской вздрогнули. Все, кроме Ликария, который даже не пошевелился, продолжая мирно посапывать. Но несмотря на бурные протесты, девочка тут же выдала себя широким зевком. Маниакис обменялся с прислужницами понимающим взглядом. Было ясно, что дочь вскоре уснет сама.

Когда Автократор покинул детскую, его настроение улучшилось. В отличие от многих и многих подданных империи, у его детей дела шли совсем не плохо. Но какую цену пришлось за это заплатить, напомнил он себе. Впрочем, заплатил не он. Платить пришлось несчастной Нифоне.

Ему гораздо сильней не хватало жены, чем он мог вообразить прежде. И не только на широком императорском ложе; ему недоставало разговоров, какие им случалось вести. Нифона не боялась говорить то, что думает: качество, поистине бесценное для жены Автократора. Ведь почти все остальные старались угодить ему, говоря лишь то, что, по их мнению, хотелось услышать их владыке. На честные, откровенные высказывания он теперь мог рассчитывать только со стороны кровных родственников.

Медленно пройдя по коридору, Маниакис вышел на крыльцо. Стражники, стоявшие на низких, широких ступенях, вытянулись, преданно глядя на своего господина. Он приветливо кивнул им; показывать собственным телохранителям, что ты воспринимаешь их как нечто само собой разумеющееся, — весьма не умно и очень опасно. На самом же деле всеми своими мыслями Автократор сейчас был в западных провинциях.

Восстановление Акроса шло через пень колоду. Все же удалось восстановить несколько храмов; теперь их позолоченные купола вновь сияли под лучами солнца. Макуранская армия, уйдя из Акроса, продолжала разбой в отдаленных частях западных провинций. Несмотря на предпринимаемые Маниакисом наскоки, он был не в состоянии помешать макуранцам двигаться, куда они пожелают, и разрушать все, что им вздумается.

Что будет, если Абивард со своими людьми вновь выберет для зимовки Акрос? Удастся ли Маниакису отстоять город? Ему хотелось верить в это, хотелось считать, что обновленная видессийская армия сумеет отбросить захватчиков далеко на запад от Бычьего Брода.

— Вся беда в том, что это не так, — пробормотал себе под нос Автократор.

Если Абивард решит вернуться в Акрос, никто не сможет ему помешать, а значит, все воздвигнутые на месте сгоревших строения тоже окажутся преданными огню.

Маниакис обдумывал, есть ли смысл вывести войска в поход и дать макуранцам бой где-нибудь к югу или к западу от Акроса. К сожалению, решил он наконец, так поступать нельзя. Во всяком случае, до тех пор, пока не появятся хорошие шансы на победу. Видессия сейчас не может позволить себе терять воинов в битвах, которым суждено быть проигранными. Конечно, макуранцы продолжат разграбление провинций, если не вступать с ними в сражения, подумал Маниакис. Но если встать у них на пути сейчас, они просто разгромят его армию, после чего вновь примутся грабить провинции.

— Будь она проклята, необходимость выбирать между плохим и еще худшим! — раздраженно проворчал Маниакис Однако выбирать приходилось.

* * *

Наступило лето, по обыкновению жаркое и сырое. Маниакис решил отпустить Маундиоха и его сотоварищей на север, в Кубрат. Не потому, что был уверен в добрых намерениях Этзилия, просто бесконечно удерживать заложников было неблагоразумно. Это могло рано или поздно внушить кагану самые дурные мысли, даже если пока он таковых не имел.

— Ты не пожалеешь, величайший! — сказал на прощание Маундиох на своем невообразимом видессийском.

Маниакис, конечно, жалел, да еще как, но высказывать подобные сожаления вслух было бы просто глупо.

Тем временем в западных провинциях Абивард, вконец раздраженный непрерывными набегами видессийцев с юго-востока, развернул свою армию в том направлении, в попытке раз и навсегда покончить с досадной помехой. Когда весть об этом достигла столицы, Маниакис почувствовал себя именинником.

Его отец тоже не скрывал радости.

— Не думаю, что он до конца понимает, во что ввязывается, — злорадно хохотнул он. — В тех краях почти так же трудно действовать большими силами, как в Васпуракане. Там вся земля изрезана узкими долинами, ущельями и оврагами. Причем захват какой-нибудь одной долины ничуть не облегчает захват следующей, лежащей всего в миле за ближним хребтом.

— Если нам хоть немного повезет, Абивард застрянет в стране холмов, словно муха в клейкой паутине, — согласился Маниакис. — Это было бы просто здорово, верно? Тогда у нас появится возможность снова закрепить за собой изрядную часть западных провинций.

— Цыплят по осени считают, — предостерег его отец. — Поворот армии на юго-восток был большой ошибкой. Застрять в стране холмов стало бы куда худшей ошибкой. Насколько я знаю Абиварда, надо радоваться, что одну ошибку он уже совершил, рассчитывать же на вторую будет непростительной глупостью с нашей стороны.

— Тогда постараемся извлечь все, что можно, из его первой ошибки, — сказал Маниакис. — В низинах на побережье крестьянам удается выращивать по два урожая в год. Пока Абивард возится на юго-востоке, мы можем даже успеть собрать кое-какие налоги. — Автократор нахмурился. — Ах, как бы мне хотелось взять приступом кое-какие города, где макуранцы оставили лишь небольшие гарнизоны. Боюсь только, что это заставит Абиварда поспешить с возвращением своих основных сил в те края. Нет уж, лучше позволить ему как можно дольше забавляться бессмысленными военными операциями в стране холмов.

— Мудрое решение, — кивнул старший Маниакис. — Потребовался не один год, чтобы империя дошла до теперешнего состояния. Значит, потребуется не один год, чтобы выкрутиться из нынешней заварухи. — Он прокашлялся и утер рот рукавом. — А тот, кто считает, что существуют быстрые и легкие ответы на почти неразрешимые вопросы, попросту осел!

— С тобой не поспоришь. — Маниакис тоскливо вздохнул. — Отец! А как бы ты назвал человека, который страстно желает, чтобы существовали быстрые и легкие ответы на трудные вопросы?

— Не знаю, малыш, — расхохотался старший Маниакис. — Наверно, человеком, которому ничто человеческое не чуждо.

Неделя проходила за неделей; из ближних земель западных провинций в Видесс начали поступать налоги. Маниакису постоянно приходилось бороться с искушением обложить своих подданных такими поборами, от которых у них глаза бы на лоб повылезали. Но если в этом году содрать с овцы шкуру, с кого тогда в следующем стричь шерсть?

— Величайший, если мы не сумеем существенно увеличить поступление золота, где мы возьмем средства для продолжения активных военных действии? — спросил как-то Курикий.

— Провалиться мне на этом месте, если я знаю, — ответил Маниакис, надеясь, что в его словах не слишком явно звучит юмор висельника. — Но, насколько я разбираюсь в цифрах, высокочтимый Курикий, с учетом последних поступлений наши дела обстоят не так уж плохо. Казна империи никогда не бывала так полна с тех самых времен, когда голова Ликиния еще пребывала на его плечах.

Главный казначей во все глаза уставился на Автократора, пытаясь понять, шутит тот или говорит серьезно, но не решаясь спросить об этом прямо. Более уморительного зрелища, чем эти тягостные раздумья Курикия, Маниакису не доводилось видеть с самого Праздника Зимы.

— Шутка, высокочтимый Курикий, — сказал он, положив конец затруднениям казначея. — Всего лишь шутка.

Казначей постарался выдавить из себя улыбку, которая вышла кривой: после смерти дочери он отвык улыбаться.

— Скорее не шутка, величайший, а весьма яркая метафора того крайне затруднительного положения, в котором мы пребываем.

Маниакис подумал, что это одно и то же, но он знал, что пробелы в образовании не позволяют ему вступить в формальный спор с казначеем, а потому сменил тему разговора:

— Пока я не увижу, как полчища макуранцев или кубратов со всех сторон взбираются на стены столицы, высокочтимый Курикий, я намерен считать, что у нас еще остались надежды на лучшее будущее.

— Прекрасно сказано, величайший, — ответил казначей. — Мне как-то довелось слышать проповедь Агатия, в которой он утверждал, что уныние — один из смертных грехов, не заслуживающих прощения.

— В самом деле? — переспросил Маниакис с издевкой в голосе. — Вот уж не думал, что святейший хранит в тайниках своей души такой кладезь премудрости.

Курикий даже запыхтел от возмущения, чего и добивался Автократор.

* * *

Маниакис надеялся, что армия Абиварда окажется изрядно потрепанной в результате действий в долинах, на холмах и на пустошах юго-востока западных провинций, после чего генералу придется отвести войска на центральное плато, чтобы его воины могли отдохнуть и восстановить силы. Он даже обрадовался, когда ему доставили депешу, из которой следовало, что Абивард сыт по горло страной холмов. Но радость была недолгой. Буквально по пятам за вестником, доставившим депешу, прибыли разведчики, сообщившие, что макуранцы, вместо того чтобы убраться зализывать свои раны на центральное плато, большими силами направляются на север.

Неужели генерал двинется на север через прибрежные низины? — в смятении спрашивал себя Маниакис. Он не хотел в это верить, пока оставалась такая возможность, что, впрочем, продолжалось недолго. По тому, насколько быстро и целеустремленно двигался Абивард, стало ясно: он вновь намерен зимовать со своими войсками на берегу Бычьего Брода, прямо напротив Видесса. Маниакис долго изучал пергаментную карту западных земель, будто надеясь обнаружить на ней нечто ранее не замеченное.

— Может, нам все же удастся остановить их в долине Арандоса? — спросил он.

— Если бы у нас была настоящая армия вместо полудюжины полков, на которые можно рассчитывать, — мрачно ответил Регорий. — Остальные наши доблестные воины разбегутся с отчаянными воплями при виде первого «железного парня».

Автократор только вздохнул. Если уж Регорий, при всей его напористости, считает, что макуранцев не остановить у Аранда, значит, действительно нельзя.

— Раз к югу от реки у нас оказалось достаточно сил, чтобы замедлить продвижение Абиварда, то может, мы все-таки наберем достаточно людей, чтобы остановить его? — Маниакис снова вздохнул.

Все воины, которыми располагала Видессия к югу от Аранда, были обитателями холмов. Они прекрасно сражались на родной земле, где им помогал каждый обрыв, каждое ущелье, каждый камень. Но на равнинах они уступали макуранцам не только числом, но и умением. Сердце Автократора требовало одного, голова твердила ему другое. Остановить макуранцев в долине реки невозможно.

— По крайней мере, этим летом мы дошли почти до Аранда, — попытался утешить двоюродного брата Регорий. — По сравнению с тем, что случилось в прошлом году после падения Амориона, это большой шаг вперед. И мы не распрощались окончательно со всеми западными землями империи, чего я очень боялся.

— Не распрощались? — горько спросил Маниакис. — Разве? Абивард ведет войска куда хочет, творит что ему вздумается, а все наши потуги для него не более чем комариные укусы. Так кому же принадлежат западные провинции? Нам или ему? Он проявил необычайное великодушие, позволив нам нынче летом слегка попользоваться нашей собственной землей, но не станешь же ты всерьез утверждать, что он ее нам вернул!

— Можно молить Господа нашего, дабы он явил нам чудо, — уклончиво ответил Регорий, — но особо рассчитывать на чудеса не стоит. Ибо если Фос начнет разбрасываться ими направо и налево, то они вскоре перестанут быть чудесами. Или я не прав?

Маниакис задумчиво заломил правую бровь:

— Может, послать за Агатием? Пусть побреет тебе голову и подберет голубую сутану посимпатичнее. Ты начал рассуждать в точности как клерик.

— Я не ощущаю внутренней тяги к духовному сану, — ответил Регорий; в его глазах заплясали веселые искорки. — К тому же я слишком люблю хорошеньких девушек. Вот к ним я ощущаю внутреннюю тягу, притом превеликую. — Маниакис попытался шутливо ткнуть кузена кулаком под ребра, но тот со смехом увернулся, продолжая настаивать:

— Так прав я или нет? Скажи!

— В чем? Насчет чудес или насчет хорошеньких девушек? — Собственное язвительное замечание вдруг заставило помрачнеть самого Маниакиса.

За время, прошедшее после смерти Нифоны, ему случилось овладеть двумя прислужницами. Всякий раз, поднимаясь с ложа, он испытывал стыд, но, подобно своему кузену, Маниакис чувствовал бы себя еще хуже, приняв обет воздержания.

— Да, насчет чудес ты прав, — невесело согласился он. — Мне продолжать? Ибо я могу закончить твою мысль за тебя.

— Зачем? Раз уж я тут, то и сам прекрасно справлюсь, — ответил Регорий. — Учитывая, какую кучу дерьма оставил после себя Генесий, сделать за первые два года твоего правления что-либо, достойное упоминания, было бы поистине чудом. Фос такого чуда не ниспослал. Ну и что?

— Ты рассуждаешь в точности как мой отец, — заметил Маниакис. — Но если бы макуранцы умели строить боевые корабли, за эти два года империя уже пошла бы ко дну. Остается только надеяться, что столица выдержит осаду.

— Взять Видесс приступом невозможно, — уверенно сказал Регорий.

— Ты опять прав, — согласился Маниакис, храня каменное выражение лица. — Должно произойти великое чудо, чтобы такое случилось. Но может, богу макуранцев будет угодно сотворить для них это чудо?

Регорий начал было возражать, потом замолчал, внимательно посмотрел на угрюмого Автократора и улыбнулся.

— Ты едва не поймал меня на слове, — сказал он. — Но во-первых, бог Макурана лишь фикция, существующая в воображении самих макуранцев, а во-вторых, я не думаю, что вся империя настолько погрязла в грехах, чтобы Фос позволил Скотосу подняться из его ледяной преисподней и расправиться с Видессией таким ужасным способом. Раз уж солнце снова начало подниматься все выше и выше после прошлого Праздника Зимы, значит, нам снова предоставлен шанс на лучшее будущее. Или я очень ошибаюсь.

— Будем надеяться, что ты не ошибся. — Маниакис торжественно очертил у сердца магический знак. — Хорошо. Если мы не можем остановить Абиварда на реке Аранда, значит, его нельзя остановить нигде между Арандом и Акросом. Но возможно ли остановить его у Акроса, используя уже выполненные там фортификационные работы? — Автократор спрашивал не Регория; он спрашивал самого себя, но его кузен не слишком охотно ответил:

— Маловероятно. А ты как думаешь?

— В точности так же, — ответил Маниакис, ощутив внезапную сухость во рту, будто ему предстояло огласить смертный приговор. — Зачем же мы тогда тратили время и наши скудные средства, восстанавливая Акрос? — Не «мы», а я, мысленно поправил он себя; ведь приказы отдавал Автократор. Он с такой силой ударил кулаком по карте, что руку пронзила острая боль. — Я опять сделал ту же ошибку, какую делал множество раз с тех пор, как натянул алые сапоги: переоценил имеющиеся в моем распоряжении силы.

— Сделанного не воротишь, — сказал Регорий. — Но что дальше? Ты намерен переправить через пролив подкрепления, чтобы защитить восстановленный город? Или нет?

— Проверяешь, намерен ли я, несмотря ни на что, без конца повторять одну и ту же ошибку? — невесело осведомился Маниакис.

— Ну, раз уж ты изволил это заметить, — да! Проверяю. — Смутить Регория было невозможно.

— У тебя сделался такой же скверный характер, как у моего отца, — сказал Маниакис. — Но на него давит нелегкий груз прожитых лет, а какие смягчающие обстоятельства есть у тебя?.. Но я не ответил на твой вопрос. Нет, я не собираюсь приносить напрасные жертвы, защищая Акрос. Если Абивард так жаждет снова захватить этот город, пусть захватывает.

Регорий кивнул, бросил задумчивый прощальный взгляд на карту и вышел из кабинета. Маниакис еще некоторое время разглядывал расчерченный условными линиями пергамент. Равнины и холмы, дороги и тропы; утерянные провинции, где ныне его слово не имело никакого веса… Затем он подошел к дверям, подозвал служителя и потребовал вина.

Этим вечером Автократор напился как сапожник.

* * *

«Возрождающий» тихо покачивался на мелкой волне. На западном берегу Бычьего Брода собралась толпа макуранцев, осыпавших моряков насмешками. На исковерканном видессийском они приглашали своих врагов высадиться на ласковый золотой песок пляжа.

— Мы будем рады приветствовать вас! — громко выкрикнул один из макуранцев. — Добро пожаловать! Вы никогда не забудете о нашем великом гостеприимстве! До самого конца вашей жизни, который уже недалек! — Оратор злорадно оскалился; где-то в глубине его густой черной бороды сверкнули ослепительно белые зубы.

— Метните в них пару дротиков, — сказал Маниакис, повернувшись к Фраксу. — Надо заставить их подавиться собственными насмешками.

— Слушаюсь, величайший, — ответил друнгарий и отдал приказ морякам.

Один из них тут же зарядил катапульту дротиком толщиной в палец и длиной в руку крепкого мужчины. Остальные принялись крутить ворот, отводя назад поскрипывавшие и постанывавшие от напряжения метательные рычаги. Фракс тем временем отдавал команды гребцам, разворачивавшим «Возрождающий» так, чтобы толпа макуранцев оказалась на линии выстрела.

— Пли! — выкрикнул друнгарий, улучив момент, когда волна слегка приподняла нос корабля.

Катапульта рявкнула и взбрыкнула, словно взбесившийся осел. Дротик просвистел над водой; с берега донесся истошный вопль — снаряд пронзил одного из железных парней. Подбадривая друг друга радостными криками, моряки стали готовить катапульту к новому выстрелу.

Маниакис думал, что макуранцы сразу разбегутся; вместо этого те из них, у кого были луки, подбежали к самой кромке берега и выпустили по «Возрождающему» град стрел. Но все стрелы упали в воду, едва преодолев половину расстояния до цели. Теперь уже моряки принялись осыпать врагов язвительными насмешками.

— Пли! — снова скомандовал Фракс. На сей раз все, кто был на борту корабля, включая Маниакиса, застонали от разочарования: дротик пропал зря, не поразив ни одного макуранца. Зато неприятельские воины наконец поняли, насколько серьезна угроза, и сыпанули во все стороны, словно стайка перепуганных воробьев. Увидев это, Маниакис перестал изрыгать проклятия, сменив их на восторженные вопли. Да, в схватке один на один видессийские воины не могли надеяться на победу над железными парнями. Но и те ничего не могли противопоставить своим врагам, когда им приходилось иметь дело с военным флотом империи.

— Отныне мы снова правим западными землями! — воскликнул Автократор. Моряки в изумлении воззрились на него. Тогда он добавил:

— Во всяком случае, той их частью, которая лежит на расстоянии двух полетов стрелы от побережья!

Моряки засмеялись, чего Маниакис и добивался. Фракс, как всегда оставшийся серьезным и невозмутимым, предложил:

— Если на то будет соизволение величайшего, я прикажу дромонам патрулировать как можно ближе к берегу, чтобы они могли обстреливать вражеских воинов, осмелившихся слишком близко подойти к воде.

— Отдай такой приказ, — сказал Маниакис. — Пусть макуранцы усвоят, что мы не намерены безропотно уступать наши земли Абиварду и Царю Царей. Даже если мы не сможем пока нанести им серьезного ущерба, такое напоминание собьет с них спесь.

Автократор надеялся, что дротики, поражающие макуранцев на расстоянии, исключавшем ответный обстрел из луков, заставят макуранцев держаться достаточно далеко от воды. Тогда у него появилась бы возможность безнаказанно высаживать небольшие конные отряды для рейдов по тылам врага. Но Абивард заупрямился, и его люди принялись устанавливать на берегу собственные катапульты, метавшие большие камни, достаточно увесистые для того, чтобы в случае прямого попадания отправить на дно любой дромон. Но ответный ход неприятеля не увенчался успехом. Механики Абиварда не привыкли стрелять по целям хоть чуть более подвижным, чем крепостные стены, а тем более по целям, которые не просто двигались, но двигались быстро, предпринимая специальные маневры, чтобы избежать попадания.

Напротив, видессийцы, привыкшие к битвам на море, не испытывали никаких затруднений при стрельбе по неподвижным вражеским катапультам. Им удалось серьезно повредить несколько метательных устройств, а заодно перестрелять уйму вражеских механиков, которые эти устройства обслуживали, пока Абивард наконец не понял, что ввязался в заранее проигранную игру, и не убрал с берега уцелевших людей и уцелевшие механизмы.

Вскоре выпал первый снег. Маниакису хотелось несовместимого: с одной стороны, он от всей души желал макуранцам позамерзать во время зимовки в Акросе, с другой — молил Фоса, чтобы зима не оказалась слишком суровой. Ведь если Бычий Брод замерзнет, у Абиварда появится прекрасная возможность отомстить за унизительный, хотя и небольшой урон, нанесенный его армии моряками. Автократор искренне жалел о том, что отцу вздумалось рассказать ему историю о случившейся в стародавние времена небывало морозной зиме.

Он снова принялся обучать своих воинов, используя, как и прежде, поле, начинавшееся сразу за южной городской стеной. А макуранцы, как и прошлой зимой, пытались проследить со своего берега, что же на этом поле происходит. Однако теперь дромоны немедленно обращали наблюдателей в бегство. Маниакис всякий раз испытывал мрачное удовлетворение, наблюдая, как очередной вражеский лазутчик улепетывает, едва завидев приближающийся дромон.

Не кто иной, как угрюмый Цикаст, однажды сказал:

— Что ж, величайший, теперь твои воины больше похожи на настоящих бойцов, чем год назад. Да и численный состав твоего войска заметно возрос. — Впрочем, генерал остался верен себе, добавив:

— Но достаточно ли они уже хороши и достаточно ли их много? Вот в чем вопрос.

— Вопрос, на который пока нет ответа, — согласился Маниакис, вглядываясь из-под руки в противоположный берег Бычьего Брода.

Сегодня никого из макуранцев не было видно; по проливу спокойно скользил дромон, не останавливаясь, чтобы отогнать от воды людей Абиварда. Но Автократор знал: они никуда не делись. Они там, в Акросе. И дымы, поднимавшиеся над городком, исходили не только от лагерных костров. Макуранцы из кожи вон лезли, чтобы не оставить в Акросе камня на камне.

— Думаю, вы зададите им перцу, когда придет весна. — Голос Цикаста звучал так, словно он не столько надеялся на какие-либо военные успехи, сколько делал окончательное умозаключение о характере своего суверена.

— До весны надо дожить. А пока она за тысячу миль отсюда. И за тысячу лет. — Маниакис пнул ногой пучок пожухшей, мертвой травы. Его, подобно неизлечимой язве, грызло чувство гнетущей безысходности. — Больше всего мне хотелось бы обрушиться на врага прямо сейчас. Вышвырнуть его с нашей земли одним могучим, молниеносным ударом.

— Однажды ты уже попытался сделать это, величайший. Исход той попытки может считаться благоприятным, лишь если встать на точку зрения неприятеля.

Цикаст высказывался скорее как литератор, критикующий неудачное творение собрата по перу, нежели как генерал, комментирующий военную кампанию. Маниакис взглянул на него с невольным уважением. Столь нелицеприятное высказывание в адрес суверена свидетельствовало либо о смелости и честности генерала, либо о такой твердой уверенности в своей правоте, которая помешала Цикасту сообразить, что Маниакис может затаить на него обиду.

Казалось, генерал не понимает, насколько ненавистно Автократору всякое напоминание о том, что он пока не в силах дать сражение войскам Абиварда. Маниакис почувствовал себя немного лучше, вновь оказавшись в стенах города. Отсюда он при всем желании не мог увидеть Бычий Брод. Здесь можно было притвориться, что западные провинции до сих пор платят налоги в имперскую казну, до сих пор признают его своим правителем.

Продолжая свой путь по улицам столицы, Маниакис убедился, уже не в первый раз, что даже здесь невозможно долго обманывать себя. Находясь в дворцовом квартале, любой мог видеть столбы дыма, поднимавшиеся над Акросом; их было невозможно спутать с дымом, летевшим в небо из тысяч и тысяч очагов самого Видесса…

— Пусть этот Цикаст провалится в ледяную преисподнюю! — сказал Регорий, стараясь отвлечь Маниакиса от его забот. — Он из породы людей, всегда готовых упрекнуть лимон за излишнюю сладость.

Что верно, то верно, подумал Маниакис, но его настроение не улучшилось Не получив ответа, Регорий возмущенно фыркнул, обиженно надулся и покинул резиденцию.

— Не прикажешь ли подать вина, величайший? — спросил возникший из ниоткуда Камеас. Автократор лишь досадливо помотал головой.

В обязанности постельничего входило умение скрывать обиду и раздражение. Что он и сделал, причем весьма подчеркнуто. Интересно, подумал Маниакис, как все это скажется на сегодняшнем ужине? Наверно, никак, решил он, ведь обслуживание императора было предметом особой гордости Камеаса.

— Приятно, когда человеку есть чем гордиться, — пробормотал Маниакис.

Ему самому гордиться было нечем. Все начинания, на которые он потратил бездну времени, усилий и золота в течение весны и лета, разлетелись вдребезги за несколько осенних недель. Быть может, следующей весной дела пойдут лучше? Или наоборот, весеннее улучшение погоды лишь послужит прологом к длинной череде новых катастроф?

Он прошел в кабинет, где проводил немало времени в попытках как-то уравнять жалкие ручейки сборов, поступавших в казну, с потоками необходимых трат, тут же ее опустошавших. Конечно, у него появился новый, хотя довольно чахлый, сочившийся тонкой струйкой источник поступлений золота — налоги, собранные в ближайших к Видессу землях западных провинций, зато о новом ограблении храмов не могло быть и речи; во всяком случае, в этом году. Да и не так уж много драгоценностей осталось в их сокровищницах. А значит, придется снизить выплаты воинам либо вновь уменьшить содержание золота в монетах, что по сути означало то же самое.

Если он прекратит платить всем, кроме солдат… Где тогда взять чиновников для сбора налогов в следующем году? Если добавить еще меди во вновь отчеканенные золотые, то люди начнут припрятывать старые, полновесные монеты, изымая их из обращения, а следовательно, замрет всякая торговля, отчего сильно уменьшатся сборы и налоги следующего года. Замкнутый круг… Кто-то осторожно постучал в двери.

— Убирайся! — прорычал Маниакис, не отрывая глаз от регистра. Наверно, опять явился Камеас, со своими неуклюжими попытками поправить настроение господина, подумал он.

— Отлично, я удаляюсь! — произнес голос, явно не принадлежащий Камеасу.

Узнав интонацию Лиции, Маниакис резко поднял голову, разом позабыв весь приход и расход. В столице осталось не так уж много людей, чье присутствие не раздражало Автократора.

— Извини. Голова кругом. Входи же! — Лиция уже закрывала дверь. Маниакис подумал даже, что она пропустит мимо ушей его приглашение, ведь упрямство — их общая фамильная черта. — Если ты не останешься, дражайшая кузина, — поспешно добавил он, — я немедленно повелю тебе предстать перед Автократором, дабы держать ответ по обвинению в оскорблении величайшего путем дерзостного, вызывающего неповиновения его приказам. — Маниакис надеялся, что его слова развеселят Лицию, а не разозлят ее еще больше. Он угадал.

— Только не это! — воскликнула она. — Все, что угодно, только не это! Пощади, величайший! Я нижайше умоляю о прощении! — Она сделала вид, что пытается сотворить полный проскинезис.

— Не надо! — возопил Маниакис. — Ради Господа нашего, благого и премудрого, прекрати немедленно!

Оба непроизвольно расхохотались, а затем опасливо взглянули друг на друга. После смерти Нифоны они соблюдали особую сдержанность, встречаясь друг с другом, да и встречи эти случались нечасто. Маниакис вздохнул, сердито нахмурился и тряхнул головой:

— Я частенько вспоминаю о годах, проведенных в Каставале. И знаешь, что? Те времена теперь кажутся мне не такими уж плохими. Во всяком случае, мне не приходилось пугливо озираться всякий раз, когда у меня возникало желание поговорить с тобой. И я мог сколько угодно смотреть на море, не опасаясь увидеть за ближайшим проливом полчища макуранцев, разносящих в клочья все, что им подвернется под руку. — Он снова вздохнул. — Если вдуматься, то мне и сейчас было бы лучше там, чем здесь.

— Надеюсь, ты никогда не повторишь этих слов при своем отце, — предостерегающе произнесла Лиция. — Услышав подобное, он немедленно надерет тебе уши, даже не оглянувшись на твои алые сапоги. И я не стану его осуждать. Разве ты сможешь изгнать макуранцев из западных провинций, если вернешься на Калаврию?

— А смогу ли я изгнать их, оставаясь здесь? Всякий раз, натаскивая солдат на плацу под стенами Видесса, я вынужден смотреть на дым вражеских костров, поднимающийся над Акросом. Они уютно устроились на зимовку в самом сердце империи, а я не осмеливаюсь предпринять против них ничего, кроме незначительных вылазок, подобных укусу комара.

— В сердце империи врагов еще нет, — заметила Лиция. — Сердце империи — ее столица, и здесь пока распоряжаемся мы. А раз сердце империи бьется, значит, можно надеяться на возрождение всего остального организма, независимо от того, насколько плохо сейчас обстоят дела на западе.

— Так говорят все. В первую очередь, так должен думать Автократор. Но иногда я начинаю сомневаться, — ответил Маниакис.

Он вдруг представил себе, как возвращается на Калаврию, оставив позади ежедневные ненавистные ему напоминания о том, сколь низко пала Видессийская империя… Одна мысль о такой возможности показалась ему слаще меда. Ведь там, в старой крепости, гордо возвышающейся над Каставалой, он мог бы представлять себе ситуацию такой, какой ей надлежало быть, а не такой, какой она ныне была; он смог бы править империей оттуда, не обременяя себя теми ежедневными неотложными заботами, которые делали его жизнь в столице почти невыносимой. Но изложить Лиции свое видение тех преимуществ, какие может принести управление империей с Калаврии, он не успел.

— Правильно говорят! — воскликнула она. — Ибо это святая правда! Нигде и никогда в мире не было и нет другой столь могучей крепости, другого столь удобного, безопасного порта. И потом, подумай: если ты бросишь на произвол судьбы Видесс, разве ты можешь рассчитывать, что твои подданные не бросят на произвол судьбы тебя?

Маниакис задумался. Лиция права. Более чем права. Если непостоянные и обидчивые горожане в его отсутствие призовут нового Автократора, то власть такого человека, кем бы он ни был, приобретет видимость законности, ибо в его руках окажется столица, ее крепостные стены, дромоны имперского флота… В конце концов, даже Генесий сумел удержаться у власти более шести лет, обладая этими преимуществами.

Решив оставить на время мечты о Калаврии, Маниакис сказал:

— Наверно, ты права. Я однажды уже говорил тебе, что ты вполне могла бы стать севастой. Правда, тогда ты на меня разозлилась…

— Если ты намерен повторить свои слова, я разозлюсь снова, — резко ответила Лиция. Судя по тону, она действительно не на шутку разозлилась. — Столичная чернь скорей простит тебе отъезд на Калаврию, чем подобное назначение, так к чему об этом рассуждать? К тому же, — неохотно добавила она, — мой брат превосходно справляется со своими обязанностями.

Маниакис поднялся из-за стола, на котором кучами громоздились регистры, долговые расписки и запросы на золото, которого не было в наличии. Он был рад любому поводу сбежать из-за этого стола. Подойдя к Лиции, он обнял ее за плечи:

— Прости меня, я просто не в духе. Ведь с того момента, как мы прибыли в Видесс, все продолжает рушиться прямо на глазах. Мне не следовало называть свой флагман «Возрождающим». Теперь такое название звучит злой насмешкой, не то надо мной, не то над всей империей.

— Успокойся, — ответила Лиция, обняв Маниакиса. — Рано или поздно все образуется.

В морских сражениях, через которые ему пришлось пройти до того, как овладеть Видессом, Маниакису не раз приходилось видеть барахтавшихся в воде людей, которые из последних сил цеплялись за свою последнюю надежду — обломки разбитых кораблей. Такой надеждой для Автократора сейчас была Лиция, ведь она продолжала верить в него, несмотря на то что его собственная вера в свои силы почти иссякла.

Вдруг он остро, пронзительно ощутил, что сжимает в объятиях зрелую женщину. А спустя мгновение уже Лиция почувствовала, как тело ее двоюродного брата отозвалось на их близость. Маниакис не знал, он ли первый опустил голову или Лиция слегка запрокинула лицо, но их губы слились в долгом поцелуе. Трудно сказать, чего в этом поцелуе было больше: страсти или отчаяния… Наконец они слегка ослабили объятья.

— Ты уверен? — мягко спросила Лиция. Не было нужды спрашивать, что именно она имеет в виду.

— Я теперь ни в чем не уверен до конца, — ответил Маниакис с хрипловатым смешком. — Однако… — Он подошел к двери и закрыл ее. Но перед тем, как задвинуть засов, все же нашел в себе силы сказать:

— Ты вольна уйти. Еще не поздно. Если мы продолжим начатое, наша жизнь осложнится так, что трудно себе представить. Не слишком ли велика цена? Помнишь, мы уже однажды об этом говорили? Я не уверен, что нам удастся преодолеть все грядущие сложности.

— Я тоже не уверена, — ответила Лиция внезапно охрипшим голосом.

Она не попыталась выйти, но и не торопила события. Мгновение Маниакис колебался, затем осторожно, бесшумно задвинул засов и решительно шагнул к кузине. Та так же решительно сделала шаг ему навстречу.

В кабинете было холодно, неуютно; там просто не существовало подходящего места для того, чему суждено было случиться, но все это не имело ровным счетом никакого значения. Постелью им послужила собственная одежда, небрежно брошенная на мозаичный пол. Маниакис предполагал, что Лиция — девственница; так и оказалось. Зато остальное явилось для него подлинным откровением.

Он собирался обойтись с ней мягко, нежно, подобно тому, как вел себя с Нифоной в их первую ночь, через несколько часов после того, как Агатий возложил на его голову тяжелую корону Видессийской империи. Лиция поморщилась и слегка напряглась, когда он наконец полностью погрузил в нее свое копье, но радость и удовольствие, с которыми она отдалась ему, показались Маниакису удивительными. Конечно, ей не хватало опыта, да и откуда ему было взяться, но нехватку опыта более чем заменил восхитительный энтузиазм.

Но вот за мгновение до того, как Маниакис уже не мог продолжать дальше, Лиция вскрикнула; в ее голосе смешались изумление и восторг. Маниакис намеревался выйти из нее, чтобы излить свое семя снаружи, как он однажды поступил с Нифоной, но лишь очередной раз убедился в том, что намерения — это одно, а возможность их осуществить — совсем другое. Мысль едва скользнула по самой поверхности его сознания, затем раздался вскрик Лиции, и, вместо того чтобы уйти, Маниакис погрузился в тело своей двоюродной сестры так глубоко, как сумел. Абсолютно все мысли на время улетучились из его головы.

Но они вернулись, и очень быстро.

— Что же дальше? — пробормотал он, обращаясь не к себе, не к Лиции, а скорее куда-то в пространство.

— А дальше подвинься немного, не то ты меня задавишь, — ответила она с чисто женской практичностью. — Я задыхаюсь.

— Извини. — Маниакис поспешно поднялся на колени; он не мог отвести взгляд от четкого отпечатка в виде магического знака солнца, оставленного амулетом Багдасара на нежной коже, точно между грудями Лиции.

Выскользнув из-под него, она принялась озабоченно разглядывать свою одежду, в особенности нижнюю.

— Да, утаить такое от служанок не удастся, — пробормотала она. Затем ее губы вдруг изогнулись в кривой усмешке:

— Впрочем, я и ломаного медяка не поставлю на то, что прислуге до сих пор ничего не известно.

— Ничуть не удивлюсь, если обнаружится, что ты права, — сказал Маниакис, бросив взгляд в сторону запертой двери, обеспечивавшей им не столько уединение, сколько его иллюзию. Быстро одевшись, Автократор несколько растерянно взъерошил пальцами свои волосы и вновь спросил:

— Что же дальше?

— Наверно, проще всего притвориться, будто ничего не случилось, — ответила Линия. — Так выйдет удобнее для всех. Приличнее.

— Плевать я хотел на удобства и приличия! — выпалил Маниакис. — К тому же, как ты только что сама сказала, слугам уже все известно либо станет известно в самое ближайшее время. А то, о чем сегодня знают слуги, назавтра становится предметом всеобщих сплетен на площади Ладоней.

— Верно, — согласилась Лиция. — Теперь пришел мой черед спрашивать: что же дальше, о двоюродный брат мой, мой возлюбленный, величайший?

— Не знаю, — ответил Маниакис. — Зато я знаю, как обстояло бы дело, если бы ты не была моей кузиной. Думаю, мы поженились бы уже много лет назад.

— Наверное. — Лиция несколько секунд колебалась, потом добавила:

— Надеюсь, ты не рассердишься, если я признаюсь, что там, на Калаврии, порой страшно ревновала тебя к Ротруде.

— Рассержусь? — переспросил Маниакис. — Почему? Конечно же нет. Я и сам тогда испытывал к тебе не только братские чувства, но полагал, что с твоей стороны могу рассчитывать лишь на дружеское участие. До того самого момента, когда нам настала пора прощаться перед тем, как я выступил в поход против Генесия.

— Но в случае победы тебе предстояла встреча с невестой, — напомнила Лиция. — Что же оставалось мне? Мне оставалось лишь вести себя так, как, по моему мнению, следовало вести себя кузине Автократора. А теперь? Мне кажется, как бы мы ни вели себя теперь, нам не миновать самых позорных сплетен.

— Догадываюсь, — сказал Маниакис. Сплетни — ничто по сравнению с тем ужасным скандалом, который может разразиться через девять месяцев, подумал он. Хотя, добавил он про себя, если ему суждено разразиться, то это случится гораздо раньше. Как только тайное станет явным. Месяцев через пять-шесть. — На мой взгляд, — продолжил он, — лучшее, что я могу сделать, это жениться на тебе как можно скорее, невзирая на все препятствия… Конечно, если ты не против.

— Мне бы очень хотелось, — сказала Лиция, — но сможешь ли ты найти священнослужителя, который согласится исполнить обряд? И не предаст ли после этого Агатий анафеме как нас, так и клерика-ослушника?

— Такого священнослужителя я найду, — ответил Маниакис. — А вот как поступит Агатий, сказать трудно. Конечно, он давно уже больше политик, чем жрец, но в данном случае… Придет время, и все станет ясно. — Стоит Агатию обвинить нас в смертном грехе, как горожане тут же взбунтуются, подумал он. — Объявим о своем намерении, и все прояснится; как с патриархом, так и с отношением наших ближайших родственников.

Маниакис прекрасно понимал, насколько такое объявление усложнит его и без того сложное, положение. Но пока он не позволял себе об этом думать. Наверно, та же мысль мелькнула и у Лиции.

— Все же самое верное — притвориться, будто ничего не случилось… — начала было она, но тут же замолчала, покачав головой. Ей явно не хотелось так поступать. Маниакис в душе был с нею согласен.

— Очень долго я любил тебя только как двоюродную сестру, — сказал он, — и всегда был самого высокого мнения о твоем уме и здравом смысле. Тем более теперь… — Даже сейчас, после того, как между ними произошло то, что произошло, он на секунду запнулся — Я не могу представить себе, чтобы моей женой стала не ты, а какая-нибудь другая женщина.

Он подошел к Лиции и заключил ее в объятия Она прильнула к нему, уткнувшись головой в его грудь.

— Нам придется преодолеть многое, — тихо сказала она. — Что ж, мы все преодолеем.

— Мы все преодолеем, — подтвердил Маниакис. — Может, это будет даже проще, чем кажется сейчас.

Еще раз поцеловав Лицию, он выпустил ее из своих объятий, подошел к двери, отодвинул засов, открыл одну створку и выглянул в коридор. Никого. На мгновение ему стало легче. Неужели пронесло? — мелькнула у него в голове мимолетная мысль. Но он тут же припомнил, что коридоры резиденции никогда не бывали столь сверхъестественно тихи и безлюдны. Все указывало на то, что подчиненные Камеаса сознательно не желали даже случайно оказаться поблизости от той двери, которую он только что открыл.

Маниакис прищелкнул языком. Да, нет никакой необходимости беспокоиться о том, как выглядит нижнее платье Лиции. Служанкам и так уже все известно.

* * *

Старший Маниакис отхлебнул изрядный глоток вина, а затем уставился на серебряный кубок с таким видом, с каким Багдасар разглядывал свои магические приспособления.

— Ты намерен сделать… что?! — громыхнул он — Повтори!

— Я намерен жениться на своей двоюродной сестре, — покорно повторил Маниакис. — Мы любим друг друга, кроме того, она имеет на плечах голову, лучше которой в нашем семействе, может быть, только твоя. И… мы любим друг друга. — Маниакис опустил голову; уши у него пылали.

Отец снова поднял кубок, на сей раз осушив до дна, после чего небрежно поставил его на стол. Кубок опрокинулся, зазвенев, словно золотая монета, упавшая на каменную мостовую. Бормоча что-то себе под нос, старший Маниакис поставил кубок как следует, а затем, к изумлению сына, внезапно расхохотался:

— Вот это да! Я вижу, ты решил обделывать все свои делишки в узком семейном кругу!

— Это все, что ты находишь нужным мне сказать? — вспыхнул Маниакис.

— Ну нет! Далеко не все! Во-первых, один Фос знает, как поведет себя Симватий. Лиция ему рассказала? — Прежде чем продолжить, старший Маниакис дождался, пока сын утвердительно кивнет. — Кроме того, я боюсь за патриарха. Не приведи Господь, у бедняги легкие лопнут, когда он начнет вопить «кровосмешение!» и осыпать вас проклятиями. Об этом ты подумал?

Маниакис снова утвердительно кивнул. Некий голос внутри него вопил то же самое. Ему приходилось прилагать немалые усилия, чтобы заглушить этот голос. По всей вероятности, Лиция испытывает те же чувства, подумал он. И все-таки…

— Знаешь, — сказал он, — может, я тебя удивил… Но все же громом средь ясного неба это никак не назовешь.

— Знаю, — неожиданно ответил отец. — Как не знать. Однажды Ротруда, которая тогда была беременна Таларикием, — старший Маниакис звучно хлопнул себя по объемистому пузу, — сообщила мне, что зарежет тебя, если ей случится застать в твоей постели кузину.

— Правда? — Маниакис удивился, причем сразу по двум причинам. — Но почему она говорила об этом с тобой, а не со мной?

— Не знаю, — ответил старший Маниакис. — Думаю, только беременность могла заставить ее поступить вот так, чисто по-женски. — Он закатил глаза, давая понять, что не намерен всерьез воспринимать слова Ротруды. — И все же что-то такое она заметила в твоих отношениях с Лицией. Впрочем, я тоже замечал, но не был уверен, хотя знал вас обоих гораздо дольше. А Ротруда сразу подметила в твоей дружбе с кузиной нечто большее.

— Да, — задумчиво сказал Маниакис. — Мне всегда казалось, что Ротруда понимает меня лучше, чем я понимаю себя сам. — Он взял со стола кувшин, на котором был изображен толстый похотливый старый пьяница, преследовавший молодую, не обремененную излишними одеждами служанку, налил до краев кубок и осушил его одним глотком, после чего тут же наполнил кубок снова. — Но что же мне теперь делать, отец?

— Как? — Старший Маниакис поковырял пальцем в ухе. — Я не ослышался? Ты же только что сам сказал, что ты намерен делать. Ты намерен жениться на собственной кузине, разве нет? В таком случае чего ты ждешь от меня? Чтобы я сказал, что ты идиот? Пожалуйста. Ты идиот. Вы оба — пара идиотов и, на мой взгляд, собираетесь сотворить большую глупость. Прикажешь мне выпороть тебя хорошенько? Поставить в угол? Отправить в постель без ужина? Нет уж, уволь. Ты уже давно взрослый мужчина, сынок, и волен поступать так, как тебе заблагорассудится, даже если твои поступки, на мой взгляд, отдают идиотизмом. Кроме того, ты Автократор. А я внимательно читал старые хроники. И вот что я там вычитал: отцы Автократоров, пытавшиеся командовать своими детьми, зачастую становились на голову короче.

— Ну знаешь, отец! Если ты в самом деле думаешь, что я способен на нечто подобное, лучше уж мне сразу снять алые сапоги, побрить голову и пойти в монахи.

— Вот-вот, сынок. Как сказано в хрониках, монастырь — самое подходящее место для родителей, навлекших на себя неудовольствие своих венценосных сыновей, — заметил старший Маниакис. — Впрочем, — он внимательно посмотрел на Автократора, — ты уверен, что не можешь уладить это дело, не прибегая к законному браку?

— То есть оставить свою кузину на положении любовницы? — спросил Маниакис. Отец молча кивнул. — Нет, — покачал головой Маниакис, — я не могу. Ведь это ее обесчестит. — Он невесело рассмеялся. — Хотя после случившегося найдется немало таких, кто скажет, что я ее уже обесчестил… Пусть говорят! Хорошо. Предположим, я не женюсь на Лиции, а спустя какое-то время возьму в жены другую женщину. Каким окажется отношение ее семьи к соглашению, заключенному между мной и моей кузиной?

— Самым скверным, — согласился старший Маниакис. — Но предположим, ты порвешь отношения с Лицией прямо сейчас. Что тогда?

— Тогда моя жизнь станет темной, пустой и стылой, словно ледяная преисподняя Скотоса, — ответил Маниакис, сплюнув на пол в знак презрения к богу тьмы. — Когда я думаю об империи, положение дел кажется мне мрачным и беспросветным. Неужели здесь, в резиденции, все должно обстоять точно так же?

— Я уже сказал тебе, что ты взрослый мужчина, сынок. И если вы с моей племянницей твердо решились… — Старший Маниакис кашлянул. — Значит, вы все равно своего добьетесь. А вот чем все это кончится… Что ж, поживем — увидим.

* * *

— Величайший, — сказал вошедший Камеас, — согласно твоему приказанию, в резиденцию прибыл святейший экуменический патриарх Агатий.

— Хорошо. — При мысли о том, какой тяжелый разговор ему предстоит, у Маниакиса на секунду замерло сердце, но он постарался скрыть свои чувства. — Проводи его ко мне. Все формальности должны быть выполнены надлежащим образом; патриарх вызван сюда не для дружеской беседы.

— Я прослежу за тем, чтобы пожелания величайшего были выполнены в точности, — с достоинством ответил Камеас, повернулся и выплыл из зала.

— Величайший, — сказал Агатий, появившись в дверях после того, как Камеас возвестил о его прибытии, — я готов тебе служить.

Патриарх сперва опустился на колени, а затем распростерся на полу в полном проскинезисе. Когда он начал подниматься, не дождавшись разрешения Автократора, Маниакис слегка кашлянул. Патриарх снова распростерся на полу, уткнувшись лбом в холодный мрамор.

— Поднимись, святейший, — сказал Маниакис, выдержав паузу. — Теперь ты можешь сесть.

— Благодарю тебя, величайший. — Патриарх осторожно поднялся, уселся в кресло и постарался подладиться к тону, выбранному Автократором:

— Чем я могу быть полезен тебе сегодня, величайший? Приказывай.

— Мы полагаем, что наступило время, когда нам следует снова вступить в брак, — ответил Маниакис. Он не мог припомнить, когда в последний раз прибегал к императорскому «мы», но сегодня собирался сделать все возможное, дабы внушить Агатию должное почтение и благоговейный трепет. Именно поэтому он и вызвал патриарха к себе, вместо того чтобы самому посетить Агатия в патриаршей резиденции.

— Я рад услышать столь важную новость. Желаю тебе счастья, величайший, — отозвался патриарх, но его голосу явно недоставало теплоты и искренности. — Назови мне имя своей избранницы, дабы я мог вознести за нее молитву, прося для нее у Господа нашего долгих, счастливых лет жизни.

От Маниакиса не укрылась некоторая заминка, предшествовавшая последним словам Агатия. Интересно, какие слухи уже успели дойти до ушей патриарха, подумал он. Самому Автократору ни о каких слухах пока не сообщали. Впрочем, это вовсе не означало, что их не существует.

— Мы выбрали себе в жены Лицию, дочь благороднейшего Симватия, — осторожно ответил он патриарху, пока избегая упоминания о своем с Лицией родстве. Если патриарх захочет затронуть эту тему, пусть поднимает ее сам.

Патриарх захотел. Но в иносказательной форме.

— Дал ли свое благословение на сей союз благороднейший Симватий?

— Да, святейший, — сказал Маниакис. — Дал. Можешь спросить у него сам, если ты сомневаешься в моих словах.

Это была правда. Дядя не сказал ему «нет». Но если Симватий и испытывал энтузиазм по поводу того, что его дочь станет императрицей, то он очень ловко это скрывал.

— Разумеется, я полностью полагаюсь на слово величайшего. — Агатий снова замялся, затем неловко кашлянул. Он чувствовал себя явно неуютно.

Маниакис молчал, надеясь, что патриарх сумеет сохранить спокойствие. Агатий вообще был уступчивым человеком, а находясь в императорской резиденции, он тем более не осмелится затеять с Автократором догматический спор… Или все-таки осмелится? На сей раз пауза затянулась надолго. Затем патриарх продолжил:

— И все же, величайший, я осмелюсь привлечь твое внимание к тому, что степень твоего родства с той, кого ты избрал себе в жены, слишком велика. Подобные браки запрещены не только церковными канонами, но и сводом законов нашей империи…

Патриарх не осмелился громогласно обвинить Автократора в кровосмешении, но смысл его осторожных высказываний был очевиден. Оставалось только гадать, как поведет себя Агатий, вернувшись в Высокий храм.

— Как тебе известно, святейший, — напомнил Маниакис, — любое желание Автократора имеет в Видессийской империи силу закона. В данном случае наше желание сводится к тому, чтобы обойти упомянутые тобой мирские своды законов. Мы обладаем достаточной для этого властью. Точно так же, как в твоей власти преодолеть ограничения церковных канонов и разрешить заключение брака между кровными родственниками. Мы просим тебя воспользоваться твоей властью. Мы на этом настаиваем.

Да, Агатий чувствовал себя неуютно. На его месте Маниакис тоже чувствовал бы себя весьма неуютно. Если бы патриарх оказался немного более податливым, он бы уступил. Но не тут-то было.

— Позволь мне напомнить, величайший, о данном тобой при вступлении в Видессу обещании не покушаться на основы веры, унаследованной нами от наших отцов, — сказал Агатий.

— Но речь идет не об изменении основ веры, а лишь о заключении брака между родственниками, то есть о небольшом отступлении от правил, — заметил Маниакис. — Мы уверены, что подобные прецеденты уже бывали.

— Тот, кто намерен жить, основываясь лишь на прецедентах, при желании может отыскать оправдание почти любому своему поступку, — ответил Агатий. — Но прости меня, величайший, результаты подобного нарушения законов могут оказаться самыми плачевными.

— Святейший! — сверкнул глазами Маниакис. — Потрудись ответить прямо, отказываешься ли ты выполнить мою просьбу? — Осознав, что ему не удалось удержаться в рамках императорского «мы», он раздраженно топнул ногой по мраморному полу.

— Если так угодно величайшему… — с самым несчастным видом начал Агатий.

— Мне это совсем не угодно! — отрезал Маниакис.

— Если так угодно величайшему, — повторил патриарх, — я, к моему глубокому сожалению, вынужден ответить утвердительно, ибо считаю святым долгом следовать церковным канонам и велениям своей совести.

— Как бы ты ни сожалел сейчас, ты станешь сожалеть гораздо больше в самом ближайшем будущем, — яростно произнес Маниакис. — Ибо клянусь, я найду другого патриарха, более склонного прислушиваться к доводам здравого смысла!

— Да, в прошлом Автократоры не раз расправлялись с неугодными им патриархами, — мрачно согласился Агатий. — Однако если ты, величайший, поступишь так при нынешних обстоятельствах, по известной многим причине, то тем самым неизбежно вызовешь раскол среди духовенства.

— Но империя не может позволить себе пойти на раскол церкви! — непроизвольно воскликнул Маниакис. — Только не теперь!

— Не могу не согласиться со столь очевидной истиной, величайший.

— В таком случае ты просто обязан благословить мой брак с женщиной, которую я люблю, — сказал Маниакис.

— Но она тебе двоюродная сестра, величайший, а это такая степень родства, при которой заключение браков запрещено законами государства и церкви, — повторил свои доводы патриарх. — Если я совершу подобный обряд в Высоком храме, во всех остальных храмах империи обязательно произойдет раскол. Если ты избавишься от меня, то ригористы восстанут против любого более уступчивого прелата, который займет мое место. Если же я уступлю твоим требованиям, тогда те же ригористы восстанут против меня.

Зная, на что способны оскорбленные в лучших чувствах священнослужители, Маниакис был вынужден согласиться с доводами Агатия.

— Но я не желаю жить с Линией вне законного брака. И она этого не желает. Если ты не можешь совершить надлежащую церемонию в Высоком храме, святейший, то позволь какому-нибудь священнослужителю, которому ситуация не кажется столь неприятной, как тебе, провести эту церемонию в Малом храме дворцового квартала. — Маниакису пришлось отступить перед Этзилием. Затем перед Абивардом. И теперь он обнаружил, что ему приходится отступать даже перед Агатием. Но скромная, незаметная церемония бракосочетания была единственной уступкой, на какую он мог пойти.

Агатий покачал головой с выражением искреннего сожаления:

— Ты просишь меня назначить кого-то другого, чтобы этот человек выполнил вместо меня обряд, который я сам считаю греховным, — сказал он. — Прости меня, величайший, но мои убеждения не позволяют мне согласиться на такой недостойный компромисс.

Маниакис тяжело вздохнул. Ему совсем не хотелось смещать экуменического патриарха. Но даже если бы захотелось, подобная попытка безусловно вызовет настоящую бурю среди церковников, от которой вся империя затрещит по швам. А может, даже рухнет.

Агатий словно прочел его мысли:

— Поскольку именно сейчас на долю нашей империи выпали необычайно тяжелые испытания, я призываю величайшего соблюдать особую осторожность в личных делах. Оставь свое намерение нарушить мирские и церковные законы Видессии! Не преступай со своей кузиной границы установленных обычаев и приличий!

— Ты сказал мне то, что счел нужным, — ответил Маниакис. — Но ты меня не убедил. Я буду действовать так, как сочту нужным, и только на меня ляжет вся ответственность за возможные последствия.

— Так и будет, величайший, — грустно согласился Агатий. — Так и будет. Вся ответственность за возможные последствия ляжет на тебя.

* * *

Часть телохранителей Маниакиса вошла вместе с ним в Высокий храм. Остальные, высокие светлокожие белокурые халогаи, не поклонявшиеся Фосу, остались ждать снаружи. Один из них зевнул и сказал, растягивая слова:

— Надеюсь, сегодня патриарх не станет произносить долгих речей. Жаль попусту терять время в такой прекрасный день.

Маниакису нынешний день казался особенно холодным и сырым, но для халогаев были привычными как раз такие зимы, об одной из которых с ужасом рассказывал ему отец.

— Какой бы долгой ни оказалась сегодняшняя проповедь, — ответил он, — я намерен выслушать ее до конца.

Белокурый халогай молча склонил голову, примиряясь с неизбежным.

Находившиеся в храме священнослужители при виде Маниакиса согнулись в низких поклонах, но ни один из них даже не подумал сотворить проскинезис. Здесь, в Высоком храме, власть Фоса была так велика, а власть Автократора так мала, как ни в одном другом месте во всей империи.

Проход под небольшой аркой в боковой стене вел на лестницу, по которой можно было попасть в маленькое помещение, специально отведенное для членов императорской фамилии. Маниакис начал подниматься вверх по этой лестнице. Стражники-видессийцы последовали за ним. Двое заняли пост на лестнице, остальные встали у дверей.

Когда Маниакис посмотрел вниз сквозь частую ажурную решетку, укрывавшую Автократоров и членов их семей от посторонних взглядов, он увидел, как один из приветствовавших его священнослужителей, одетый в голубую сутану, быстро прошел по боковому приделу и заговорил с Агатием, который уже стоял в центре храма, у алтаря.

Выслушав, Агатий кивнул, повернулся и посмотрел на решетку. Поскольку Маниакис в прежние годы не раз сиживал в Высоком храме на общих скамьях, он знал: разглядеть его снизу сквозь решетку невозможно. Тем не менее ему на мгновение показалось, что его взгляд скрестился со взглядом патриарха.

Но вот Агатий перевел взгляд выше, на огромный купол Высокого храма. Маниакис невольно последовал его примеру. Внутреннюю поверхность купола покрывало мозаичное изображение Судного дня. Суровые, неумолимые глаза Фоса, казалось, заглянули на самое дно души Автократора. Точно так же они заглядывали в глаза любому из присутствовавших, в каком бы месте храма он ни находился. Фос на куполе Высокого храма служил образцом для изображений благого и премудрого на куполах всех других храмов империи. На некоторых провинциальных копиях взгляд Господа был даже более пронзительным и неистовым, но ни одна из подобных копий не могла сравниться с оригиналом по величественности и внушаемому благоговению. Встретившись с пристальным взглядом благого и премудрого, всякий, кто намеревался согрешить, дважды подумал бы, прежде чем осуществить свое намерение.

Но как Маниакис ни старался, ему так и не удалось найти в своем желании жениться на Лиции нечто настолько ужасное, за что благой и премудрый мог бы обречь его душу на вечные скитания в ледяной преисподней. Пребывание на троне научило его отличать законы, которые следовало выполнять, потому что они основывались на здравом смысле, от правил, которые следовало выполнять, потому что их просто следовало выполнять. С его точки зрения, запрет на брак между двоюродными братом и сестрой, так беспокоивший Агатия, относился как раз к числу последних.

Патриарх продолжал смотреть на купол. Но вот он наконец перевел взгляд на скамьи, которые к этому моменту полностью заполнились паствой. Одновременно Маниакис услышал знакомый звук — низшие священнослужители запирали двери храма.

Агатий воздел руки вверх. Все поднялись со своих мест. Маниакис тоже встал, хотя никто в храме, кроме погруженного в праведные размышления Фоса на куполе, не мог увидеть, поднялся Автократор или остался сидеть. Вместе со всеми остальными прихожанами он, вторя патриарху, прочел символ веры и снова сел, когда священный хор запел молитву, восхваляющую Господа.

Шла бесконечно знакомая литургия. Маниакис вставал, садился, читал молитвы, слушал песнопения… Постепенно его дух освобождался от всех тревог и беспокойства, которые он принес с собой, входя во врата Высокого храма. Церковная служба приближала его к благому и премудрому; она также служила единению всех видессийцев друг с другом. Во всех уголках великой империи подданные Видессии сейчас молились точно так же, подчиняясь духовной власти единой церковной иерархии. Если в церкви произойдет раскол, он положит конец этому единству гораздо надежнее, нежели захват макуранцами западных земель.

Повинуясь знаку Агатия, молящиеся встали в последний раз, вновь прочли символ веры и уселись на свои места, чтобы выслушать проповедь патриарха. Темы подобных проповедей были самыми различными, меняясь ото дня ко дню, от недели к неделе. Маниакис наклонился вперед, приблизив ухо вплотную к решетке, чтобы не пропустить ни единого слова. Сегодня он пришел сюда именно из-за проповеди, а не из-за литургии, сколь бы благотворно та на него ни действовала.

— Просим Господа нашего, благого и премудрого, обратить взор на своих детей видессийцев, просим его вселить в наши души уверенность, что мы пройдем через все нынешние беды благополучно, не понеся чрезмерного урона! — возгласил Агатий.

— Да будет так! — донеслось до Автократора негромкое бормотание со стоявших внизу скамей. Большинство прихожан очертили у сердца магический знак солнца. Маниакис сделал то же самое.

— Просим также Господа нашего, благого и премудрого, вселить подлинные мудрость и благочестие в сердце нашего Автократора! — продолжил Агатий. — Ибо нынешние намерения нашего правителя могут отвратить благие милости Фоса не только от него одного, но и от всей империи. Я скорблю вместе с величайшим, сочувствуя одинокой жизни, какую он ведет ныне, но вместе с тем я должен напомнить всем вам, что каноны нашей великой церкви не могут быть уподоблены списку кушаний в харчевне, откуда любой волен выбрать блюда себе по вкусу, не обращая никакого внимания на остальные. Напротив, эти каноны подобны одеянию, сделанному из одного куска материи, и одеяние сие распадется на клочки, если кто-либо попытается вырвать из него хотя бы один, даже самый незначительный канон. — Патриарх остановил взгляд на решетке, за которой сидел Маниакис. — Разумеется, Автократор — наместник Фоса на земле; его власть освящена волей Господа нашего, благого и премудрого, а также нашей святой верой. Но в то же время он обыкновенный человек, а не сын Господа и подвержен таким же плотским побуждениям, как любой другой. Поэтому он должен бороться со своими искушениями, кои являются лишь соблазнами, внушаемыми Скотосом, со всей стойкостью, на какую способен человек.

Агатий еще некоторое время продолжал в том же духе, рассудительно, даже благовоспитанно. Он ни разу не произнес слова «кровосмешение», не попытался возбудить в душах видессийцев неприязнь к их Автократору; напротив, он всячески избегал подобной опасности. По мнению Маниакиса, Агатию нравилось быть патриархом и он хотел сохранить за собой это место. Он постарался дать Автократору как можно меньше поводов для того, чтобы тот захотел его сместить. Но вместе с тем патриарх явно не собирался отступать с позиций, твердо занятых им в императорской резиденции.

В определенном смысле представление, устроенное патриархом, было проведено с непревзойденным мастерством. Теоретически этим представлением следовало бы восхититься. Но сейчас Маниакису было не до теорий.

Когда Агатий мановением руки показал прихожанам, что они свободны, Маниакис встал и вышел на лестницу, где его приветствовали стражники.

— Тебе понравилась проповедь, величайший? — поинтересовался один из них.

Парень не вложил в свой вопрос никакого особого смысла; скорее он задал его из простой вежливости. Но все же это был совсем не тот вопрос, какой хотелось бы услышать Маниакису.

— Нет! — отрезал он.

— Значит, ты намерен убрать Агатия? — возбужденно спросил стражник.

Глаза его товарищей также зажглись нетерпеливым любопытством. Да, жителей столицы хлебом не корми, дай им только поучаствовать в спорах и сварах по поводу догматов веры.

— Надеюсь, мне не придется этого делать, — сказал Маниакис, явно разочаровав воинов своим ответом. Они не оставили попыток вызвать своего господина на откровенность, даже выйдя из храма к ожидавшим снаружи халогаям.

Прислушавшись к их разговорам, белокурые северяне, как всегда, нашли теологические споры видессийцев чрезмерно усложненными.

— Раз этот поп-болван не желает исполнять твои желания, величайший, — сказал один из халогаев, — тебе пора присмотреть для его головы местечко на Столпе. Тогда тот, кто его заменит, будет куда послушнее. — Стражник приподнял топор, будто примериваясь к воображаемой шее Агатия.

— Боюсь, все это не так просто, — вздохнул Маниакис.

Халогаи дружно захохотали. Еще бы! Если следовать кровавым обычаям их страны, дело было проще некуда.

Несмотря на подстрекательские вопросы стражников, Маниакис хранил задумчивое молчание всю дорогу до своей резиденции. Поднявшись к себе, он вызвал Камеаса.

— Чем могу служить величайшему? — спросил постельничий, появившись на пороге.

— Вызови мага-врачевателя Филета, — коротко приказал Автократор.

— Слушаюсь, величайший. — Безбородое лицо Камеаса приняло озабоченный вид. — Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, — ответил Маниакис, но тут же поправил себя:

— Впрочем, признаюсь тебе, меня до смерти тошнит от Агатия.

— Понимаю… — медленно произнес Камеас, а затем осторожно высказал предположение:

— Поскольку святой отец Филет так погружен в исследование тайн врачевания, он, вероятно, менее склонен слепо повиноваться экуменическому патриарху, нежели большинство других священнослужителей, чьи имена сейчас приходят мне на ум.

— В самом деле? — насмешливо проговорил Маниакис. — Но ради Господа нашего, отчего ты решил, что подобные твои соображения столь для меня важны?

— Мой долг — служить величайшему всеми доступными мне способами, — уклончиво сказал постельничий и, сочтя такой ответ исчерпывающим, устремился к дверям. — Я вызову святого отца немедленно, — добавил он уже с порога.

— Отлично, — сказал ему вслед Маниакис.

— Чем я могу тебе служить, величайший? — спросил Филет, поднимаясь из проскинезиса.

Его удивление казалось неподдельным, из чего Маниакис заключил, что маг-врачеватель действительно слишком занят своими исследованиями, чтобы обращать внимание на события, происходящие в остальном мире.

— Я хочу, чтобы ты исполнил обряд моего бракосочетания. — Автократор сразу взял быка за рога, отчего седые брови Филета недоуменно поползли вверх.

— Разумеется, я повинуюсь твоему желанию, и… и это для меня большая честь, но… — Маг-врачеватель запнулся. Но отчего твой выбор пал на меня, а не на экуменического патриарха? И еще… прости меня, величайший, но с кем ты намерен заключить брачный союз?

Нет, в глубочайшей наивности святого отца сомневаться не приходилось! Поэтому Маниакис не стал осторожничать, как с Агатием, а снова дал прямой ответ:

— С моей кузиной Лицией.

Удивление Филета сменилось изумлением.

— Но ведь ваши отцы — родные братья, разве нет, величайший? — воскликнул он. — Да, конечно, так оно и есть. Неужели патриарх дал разрешение на подобный союз?

— Нет, — ответил Маниакис. — Именно поэтому я и обратился к тебе.

— Величайший, ты ставишь меня в безвыходное положение! — Филет умоляюще посмотрел на Автократора. — Если я повинуюсь тебе, то навлеку на себя гнев своего духовного владыки. А если откажусь повиноваться… — Он беспомощно развел руками. — Тогда я навлеку на себя твой гнев!

— Тебе придется сделать выбор, — жестко сказал Маниакис. — Причем прямо сейчас.

— Величайший, — попробовал защищаться Филет, — но ведь я ни разу за все время своего служения Господу нашему не совершал еще обряда бракосочетания! Я принял на себя духовный сан и принес соответствующие обеты с одной лишь целью: прибегая к милосердию Господню, врачевать искалеченные тела страдальцев! Я…

— Но ведь ты не приносил обета не совершать церковных обрядов по иным, менее значительным поводам? — прервал Маниакис речь Филета.

— Да, но…

— Вот и отлично, — снова прервал его Маниакис. — Я жду твоего ответа, святой отец.

Филет выглядел так, будто попал в ловушку. Собственно, так оно и было. Тем временем Автократор размышлял, должен ли он пообещать по окончании церемонии передать Чародейской коллегии значительную сумму золотом, но в конце концов отверг такую мысль по двум причинам. Во-первых, подобное обещание могло показаться оскорбительным, ибо слишком походило на подкуп, а во-вторых, у него просто не было возможности наскрести такое количество золота, о котором имело бы смысл говорить.

— Хорошо, величайший, — прервал наконец Филет затянувшееся молчание. — Твое желание будет исполнено. Но должен сразу предупредить, следствием твоего решения станут скорее новые неприятности, чем новые радости.

— Это я понимаю, — невесело рассмеялся Маниакис. — Но у нас уже так много неприятностей, что одна лишняя не сыграет никакой роли. А брак с Лицией принесет мне радость, я уверен. Неужели я не заслуживаю время от времени немного счастья?

— Фос дарует каждому человеку определенное количество радостей и счастья, — мрачно подтвердил Филет.

Неужели маг-врачеватель уступил мне из-за того, что после своей неудачной попытки исцелить Нифону до сих пор испытывает чувство вины, а потому решил искупить ее именно таким способом? — вдруг спросил себя Маниакис. Но вслух этого вопроса не задал, ибо утвердительный ответ заставил бы и его ощутить вину.

— Когда бы ты предпочел совершить обряд? — прервал его мысли Филет.

— Немедленно, — ответил Маниакис. Я не хочу давать тебе ни единого шанса изменить свое решение, мысленно добавил он. Вызвав Камеаса, он приказал:

— Попроси собраться здесь Лицию, моего отца, ее отца и Регория. Мы без промедления приступим к обряду бракосочетания.

— Величайший, как только ты приказал мне вызвать в резиденцию святого отца, я взял на себя смелость предупредить всех упомянутых тобой лиц, — ответил постельничий. — Все они наготове и ждут.

— Ты превзошел самого себя! — восхитился Маниакис. — Ты поражаешь меня всякий раз, стоит мне решить, что это уже невозможно.

— Моя цель состоит в том, чтобы ты считал подобное само собой разумеющимся, величайший, — сказал Камеас.

Пока Маниакис пытался понять, как ему расценить заковыристый ответ постельничего, Филет окончательно пришел в себя и задал практический вопрос:

— Где будет проходить обряд, величайший? Я полагаю, ты не придаешь этому особого значения, но…

— Ты правильно полагаешь, святой отец, — ответил Маниакис. — Я наметил для этой цели Малый храм здесь, в дворцовом квартале. Правда, его следовало бы подновить, поскольку при последних Автократорах он почти не использовался, но я думаю, он все же подойдет для наших нужд.

— Прошу прощения, величайший, — Камеас смущенно кашлянул. — Предвидя, какой оборот могут принять события, я пару дней назад послал туда нескольких человек, дабы они предприняли все, что в их силах, с целью улучшить внешний и внутренний вид храма, а также обеспечили определенные удобства для проведения обряда.

Онемев, Маниакис изумленно воззрился на постельничего.

— Нет, ты поистине неподражаем, достопочтеннейший Камеас! — вымолвил он, наконец обретя голос.

— Величайший, если уж какие-то вещи требуется выполнить, их следует выполнять надлежащим образом, — с чувством собственного достоинства ответствовал постельничий.

Глава 12

— О брат мой! — нахмурившись, сказал Парсманий. — Твои поступки выходят за грань допустимого. Весь город полон слухами; люди взбудоражены дворцовыми сплетнями.

— Да, горожане перешептываются, — согласился Маниакис. — Но криков возмущения, чего я опасался, пока не слышно. Что до сплетен, то они потихоньку умрут сами собой, и я снова смогу спокойно заняться своими делами.

— К тому же, уж позволь говорить откровенно, — продолжил Парсманий, упрямо пропуская мимо ушей слова Маниакиса, — я не в восторге от того, что ты поставил себя в слишком большую зависимость от Регория и Симватия. Всем очевидно: ты относишься к ним лучше, нежели к более близким родственникам.

— Боюсь, тебя больше заботит другое, брат мой, — ответил Маниакис. — И Лиция здесь ни при чем. Ты просто завидуешь Регорию.

— Почему бы нет? — резко спросил Парсманий. — Ведь ты Автократор, следовательно, Регорий занимает то место, которое на законных основаниях принадлежит мне. Тебе не следовало назначать севастом двоюродного брата, когда под рукой у тебя был родной.

— Прежде всего, когда мне потребовался севаст, тебя не было под рукой, — шумно выдохнув, проговорил Маниакис. Разговор начинал его злить. — Ты находился совсем в другом месте. В маленьком вонючем городке на краю света. И не ты, а Регорий был моей правой рукой все то время, пока я боролся с Генесием. Кроме того, он прекрасно справляется со своими обязанностями. Так к чему все твои пустые речи? Тем более что мы уже обсуждали эту тему.

— А к тому, что в момент того обсуждения я даже предположить не мог такого идиотского поступка с твоей стороны. Подумать только, ты вступил в связь со своей же…

— Ты лишаешься аудиенции! — Голос Маниакиса загрохотал, словно стылая зимняя буря. — Ты навлек на себя наше неудовольствие. Мы не желаем более ни видеть тебя, ни говорить с тобой до тех пор, пока ты не загладишь нанесенное нам оскорбление. Прочь с наших глаз!

С тех пор как стал Автократором, Маниакис и дюжины раз не использовал грозное императорское «мы». А теперь ему пришлось дважды пустить его в ход за какие-то несколько дней. Но лучше уж выразить свой гнев таким способом, ведь иначе оставался лишь один путь: вызвать стражников и приказать им бросить Парсмания в подземную тюрьму, находившуюся под правительственным зданием на Срединной улице.

Вызывающе вздернув подбородок, Парсманий молча вышел. Не прошло и двух минут, как в дверь легонько постучал Регорий.

— Твой брат и мой кузен только что покинул резиденцию, — заметил он. — Причем с таким видом, будто он недоволен всем на свете.

— Мой брат и твой кузен будет иметь куда больше причин для недовольства, если осмелится в ближайшее время хоть ногой ступить на порог резиденции! — ответил Маниакис, не успевший еще остыть от вспышки гнева.

— Поскольку все это затрагивает не только тебя, — сказал Регорий, — то разреши дать совет: найди подходящего человека с хорошо работающими мозгами и посади его на мое место.

— Ты и так на своем месте! — Маниакис раздраженно топнул ногой. Что-то последнее время я часто топаю, подумал он. Эдак недолго выбить пару-другую изразцов из мозаичного пола. Камеас, конечно, расстроится. Зато хотя бы одно дело будет доведено до конца. Топнув для верности еще дважды, он продолжил:

— Когда собственный брат бросает мне прямо в лицо обвинение в кровосмешении…

— Я бы не стал так расстраиваться по этому поводу, о величайший, двоюродный брат мой и мой зять! — Вывалив без единой запинки на голову Маниакиса эту неуклюжую груду титулов, Регорий ухмыльнулся:

— Извини, но я плохо представляю себе Парсмания во главе банды бунтовщиков, вышедших на охоту за твоей головой.

— Я тоже. Причина моего огорчения совсем в другом. — Маниакис потрепал Регория по плечу. — Вот если бы бунтовщиков попытался возглавить ты…

— Тогда они покатывались бы со смеху всю оставшуюся жизнь, — ответил Регорий. — У меня не много талантов. Один из них — веселить людей. И все же я бы мог попытаться, знаешь ли.

— Как, и ты туда же? — Маниакис затравленно посмотрел на кузена. — Если так, то мы с Лицией не сможем… У нас просто не получится…

— Я мог бы попытаться подогреть недовольство толпы, это верно, — сказал Регорий. — Но только прежде, чем решить, как вести себя дальше, я пошел и поговорил с сестрой. Не знаю, по какой именно причине, но больше всего на свете она хочет быть твоей женой. А я привык с почтением относиться к ее уму и здравому смыслу. Надеюсь, ты тоже будешь к ним прислушиваться.

— Так я делал раньше, так намерен поступать и впредь, — ответил Маниакис. — Если бы я не прислушивался к ее мнению, дела сейчас обстояли бы совсем иначе.

— Могу себе представить. — Регорий на секунду задумался. — Нет. Уж лучше так. — Он задумчиво кивнул.

Автократор тоже задумчиво кивнул. А что ему еще оставалось?

* * *

Маниакис ожидал надвигавшегося очередного Праздника Зимы примерно с тем же воодушевлением, с каким небольшой, не защищенный крепостными стенами городок где-нибудь в западных провинциях мог бы ожидать приближения армий Абиварда. Но не в его силах было заставить время застыть, а уклониться от посещения Амфитеатра означало открыто признать свою слабость. А потому, когда настал день праздника, они с Лицией вышли на площадь Ладоней и двинулись по направлению к гигантской каменной чаше. Туда, где им обоим, без всякого сомнения, предстояло подвергнуться безжалостному осмеянию.

Завидев Автократора и его новую жену, кое-кто демонстративно отворачивался, но большинство горожан просто небрежно кивали им, словно равным, как полагалось на Празднике Зимы. Взявшись за руки, император с императрицей перепрыгнули через один из костров с ритуальным криком:

— Гори оно огнем, наше горе-злосчастье!

Амфитеатр встретил их шумом, топотом, свистом. Маниакис притворился, будто ничего не слышит, лишь сильнее сжал руку Лиции. Та, в свою очередь, вцепилась в руку мужа, словно в последнюю опору: у нее еще не выработалась привычка не обращать внимания на оскорбительное поведение толпы.

Старший Маниакис и Симватий с Регорием тепло приветствовали Лицию, когда она, следуя за мужем, поднялась на отведенное им место. Цикаст, выглядевший поистине великолепно в своей сверкающей золоченой кольчуге, также рассыпался в приветствиях. Даже Парсманий попытался вежливо кивнуть, но не слишком преуспел в своем начинании. Заметив это, старший Маниакис сердито нахмурился, после чего Парсманий предпринял еще одну попытку напустить на себя самый дружелюбный вид. С тем же успехом он мог бы подсластить бочку уксуса ложкой меда.

Зато патриарх даже не пытался выглядеть приветливо. Напротив, всем своим видом он показывал, что Маниакис с Лицией для него не существуют. Даже символ веры, который было необходимо прочесть, чтобы открыть торжества, Агатий чуть ли не цедил сквозь зубы.

Но вот патриарх сел, и Маниакис вышел вперед, встав на место, с которого он мог говорить сразу со всем Амфитеатром.

— Жители Видесса! — сказал он. — Народ Видесской империи видессийцев! Все мы пережили еще один тяжелый год. Но если на то будет воля Господа нашего, благого и премудрого, то к следующему Празднику Зимы преследовавшие нас последнее время неудачи сменятся наконец радостными событиями. Да будет так!

— Да будет так! — откликнулись зрители. Благодаря акустике Амфитеатра их возгласы громом отозвались в ушах Автократора.

— А теперь пусть начинается праздник! — выкрикнул Маниакис, после чего сел на свое место с твердым намерением притвориться, будто его забавляют стрелы злобной сатиры, которыми сегодня мимы забросают своего Автократора.

Да, все может случиться во время Праздника Зимы, подумал он. Обычно это присловье означало, что по осени кое-где могут обнаружиться неожиданные последствия зимних любовных забав, но в данном случае поговорка могла обрести другой, куда более зловещий смысл.

К облегчению Маниакиса, первая труппа мимов всего-навсего высмеяла его неудачную попытку отвоевать западные провинции. Парень, изображавший императора, в ужасе бросался наутек от любого, на ком были доспехи макуранца, даже от старика, едва трусившего за ним на пошатывавшемся дряхлом муле. На бегу актер от страха пачкал роскошные императорские одеяния. Пускай. Мимы изводили Маниакиса подобными шуточками с того момента, когда он натянул алые сапоги. Если уж он мог заставить себя смеяться над этим раньше — сможет и теперь.

Когда первая труппа направилась к выходу с арены, Маниакис быстро взглянул на Лицию.

— Пока ничего страшного, — улыбнулась она. Но уже следующее выступление оказалось далеко не столь безобидным. Пестро разодетый актер с короной из золоченого пергамента на голове похотливо сопел носом, подсматривая за стайкой девчушек и мальчуганов, игравших в дочки-матери. Высмотрев одну из девчушек, на которой были платье и шарф императорских цветов, он выскочил из засады, схватил ее, перебросил через плечо и пустился наутек, самым развратным образом гримасничая на бегу.

Зрители разразились громовым хохотом, от которого у Маниакиса чуть не лопнули уши. Тем не менее он продолжал притворяться, будто происходящее на арене лишь забавляет его. Лиция тоже выдавила из себя бледную улыбку.

— Какая гнусная ложь! — прошептала она, повернув голову к Маниакису. — Я совсем ненамного младше тебя, о чем прекрасно известно всему Видессу! — Она ошибалась. Большинство горожан мало что знало о ней и об Автократоре. Мнение толпы формировали весьма далекие от истины сплетни да вот такие ежегодные представляемые актерами пасквили.

Однако захохотал даже кое-кто из тех, кому о Лиции с Маниакисом было известно все. Или почти все. Бурное веселье Парсмания явно вышло за рамки приличия. Смеялся и Курикий, сидевший чуть поодаль среди кучки высокопоставленных чиновников. Цикаст, в своей сверкающей позолоченной кольчуге, напротив, сидел спокойно, сохраняя деланно безразличный вид, как и Агатий. Патриарх продолжал придерживаться четкой линии поведения: не одобряя поведение Автократора, он явно не желал предпринимать никаких действий, способных привести к мятежу.

Наверно, мне следовало отправить послом к Сабрацу именно его, мельком подумал Маниакис, продолжавший гадать, что же стряслось в Машизе с беднягой Трифиллием.

На арене появилась новая труппа мимов. Эти представили злобную сатиру на похороны Нифоны. На всем пути следования шутовской похоронной процессии одни зеваки сбрасывали с балконов других — прямо к ногам Автократора. Какая мерзость, подумал Маниакис. Но именно поэтому представление понравилось толпе. Он даже оскалился от негодования, но тут же превратил свой оскал в деланную улыбку и продолжал терпеть.

Смысл следующей пародии сводился к тому, что не Маниакис женился на Лиции, а та своими неотвязными преследованиями вынудила Автократора взять ее в жены. Сама Лиция пару раз хихикнула, наблюдая за представлением. А вот Маниакиса оно взбесило по-настоящему.

— Жаль, что у Генесия не получилось поставить мимов на место, — процедил он сквозь зубы. — Мне не хочется походить на него, иначе я бы сам с ними разделался.

— Пустяки, — ответила Лиция. — Имеет смысл потерпеть один день в году, лишь бы жить спокойно все остальное время.

— Да, обычно это выгодная сделка, — согласился Маниакис. — Но не сегодня. То, что люди видят сейчас, может определить их отношение к нам не только на предстоящий год, но на гораздо более долгий срок.

А на арену уже вышла следующая труппа, пережевывавшая все ту же жвачку, но на новый лад: актер, изображавший Регория, изо всех сил подталкивал упиравшуюся Лицию к Маниакису. Это почему-то внезапно развеселило Регория, и он раскатисто расхохотался, чем здорово разозлил сестру и кузена. Необходимость постоянно изображать подобие улыбки уже утомила Автократора; у него начало сводить скулы. Он оглянулся на стражников. Эх, велеть бы им расправиться с негодными мимами! Вот уж когда его улыбка сделалась бы по-настоящему широкой и искренней! Но вместо того чтобы разделаться с актерами, ему еще предстояло заплатить им за увеселение зрителей. То есть за издевки над самим собой. Какая жалость!

Вот уж Парсмания-то мимы точно развеселили. Тот непрерывно смеялся, утирая слезы. Наконец старший Маниакис что-то сказал ему вполголоса, после чего Парсманий слегка успокоился, хотя его надутый вид ясно показывал, что он остался при своем мнении. Но Курикия одернуть было некому, и бывший тесть Автократора продолжал встречать грубые, плоские шутки актеров громогласным смехом, проявляя неуемное веселье, совершенно несвойственное этому обычно страдавшему полным отсутствием юмора человеку.

Одно из выступлений касалось патриарха Агатия. Мимы вознамерились высмеять бесхребетность святейшего. Изображавший патриарха актер гневно вздымал руки к небесам, будто собираясь обрушить проклятия на головы Лиции и Маниакиса, но тут же в комическом испуге прятал их за спину. Снова вздымал и снова прятал… Под конец некто одетый как обычный клерик дал патриарху изрядного пинка под зад, отчего тот с криком подпрыгнул.

На сей раз неожиданно расхохотался Цикаст. Агатий же хранил на лице выражение, долженствовавшее обозначать ничем не потревоженное достоинство. На самом деле казалось, что патриарх сосредоточенно сосет чрезвычайно кислый лимон.

Наконец тяжкое испытание закончилось. Когда Маниакис поднялся, чтобы объявить об окончании представления, зрители, заполнившие Амфитеатр, встретили его короткую речь спокойно, без свиста, насмешек и проклятий. Автократор расценил такое поведение толпы как важную победу.

Когда они с Лицией вернулись в резиденцию, там было тихо и пустынно: большинство слуг и членов семьи задержалось на празднествах в столице, вне стен дворцового квартала.

— Ну что ж, — проговорила Лиция, окинув взглядом безлюдную анфиладу, — мы пережили Праздник Зимы и теперь целый год можем не беспокоиться на сей счет. А к тому времени, если на то будет воля Господа нашего, глядишь, у мимов появится наконец еще какой-нибудь повод для насмешек, кроме императорской фамилии.

— Давно ли я тебе последний раз говорил, — спросил Маниакис, привлекая жену к себе, — что мне очень нравится твой образ мыслей?

— Недавно, — ответила та. — Но слышать приятное никогда не надоедает.

* * *

— Сообщение от Абиварда? — переспросил Камеаса Маниакис. — Ради всего святого, пускай гонец скорее войдет. Если он доставил весть об освобождении Трифиллия, то этот промозглый день сразу покажется мне куда более теплым!

— Совершенно верно, величайший, — согласился постельничий. — День сегодня на редкость холодный. И хотя служители неустанно топят очаги, а теплый воздух исправно проходит по гипокостам, иногда погода все же сводит на нет все наши усилия.

— В последнее время появилось слишком много обстоятельств, которые так и норовят свести на нет все наши усилия, — устало сказал Маниакис. — Но ведь погода рано или поздно улучшится. Будем надеяться, что это относится и ко всем остальным обстоятельствам. Проведи вестника ко мне!

После того как гонец поднялся с пола и с благодарностью принял поданный ему кубок дымящегося теплого вина со специями, Маниакис, вскрыв кожаный футляр, вытащил оттуда свиток пергамента. Ему давно был знаком алый сургуч с оттиском макуранского льва, которым Абивард запечатывал свои послания. Нетерпеливо взломав печать, Автократор развернул пергамент и принялся читать письмо своего противника.

Абивард, генерал Царя Царей

Шарбараза, да продлятся его дни

И да прирастет его царство, —

Маниакису, именующему себя

Автократором Видессии.

Приветствую.

Сожалею, но вынужден сообщить, что твоего человека Трифиллия, направленного тобой послом к, славному двору Царя Царей Шарбараза, а впоследствии заключенного в тюрьму, дабы он понес приличествующее случаю справедливое наказание за свои совершенно неприемлемые дерзость и высокомерие, постигла участь, рано или поздно ожидающая любого. Я возношу молитвы Господу, дабы он проявил сострадание и принял в свое лоно душу оного Трифиллия. Ввиду трудностей с возвращением тела Царь Царей приказал предать означенное тело огню. Разумеется, его приказ был выполнен немедленно, задолго до того как весть о сих печальных событиях достигла моего лагеря, откуда я и пересылаю ее тебе.

Маниакис перечитал послание дважды. Как прежде, так и теперь он не мог поверить, что Трифиллий способен вести себя при иноземном дворе настолько вызывающе, чтобы дать любому владыке хоть малейший повод заключить его в тюрьму.

А ведь сановник умолял не посылать его в Машиз, но Маниакис пренебрег его возражениями, настолько он был уверен, что Шарбараз будет придерживаться норм цивилизованного поведения. И теперь Трифиллий мертв. Так кто же виноват? Безусловно, Шарбараз; но вина Маниакиса вряд ли меньше.

— Сургуч и светильник! — приказал он Камеасу. Постельничий заторопился выполнять поручение, а Маниакис окунул перо в чернила и составил ответ.

Маниакис, Автократор Видессии, —

Абиварду, верному рабу лжеца лжецов

И убийцы убийц Шарбараза.

Приветствую.

Получил весть об ужасном обращении с моим послом, высокочтимым Трифиллием, а также о его трагической гибели. Прошу тебя передать своему хозяину одно и только одно: ему не уйти от справедливого возмездия!

Камеасу, вернувшемуся с палочкой сургуча и горящим светильником, достаточно было бросить взгляд на лицо Маниакиса, чтобы понять, в чем дело.

— Несчастье с высокочтимым Трифиллием? — Постельничий очертил над сердцем магический знак солнца.

— Да. Смертельное, — мрачно подтвердил Маниакис. Перевязав свиток пергамента лентой, он накапал сургуча, оттиснул на нем перстнем отпечаток солнечного круга, сунул послание в футляр и передал его вестнику:

— Доставь Абиварду или кому-нибудь из его личных слуг!

— Слушаюсь и повинуюсь, величайший! — отсалютовал сжатым кулаком вестник.

— Прекрасно. — Маниакис с печальным недоумением покачал головой:

— А ведь Сабрац с Абивардом казались вполне приличными, даже славными людьми, когда я сражался на их стороне. — Автократор подергал себя за бороду. — Абивард кажется мне таким даже сейчас. Конечно, война — грязное дело, но он никогда не пытается сделать ее грязнее, чем необходимо: не устраивает резню в захваченных городах, не потворствует грабежам и насилию. А вот Сабрац… Пребывание на троне Макурана сделало его совсем другим человеком, в чем мне теперь пришлось убедиться.

Вестник благоразумно промолчал, а Камеас негромко сказал:

— Видессийцам такое не в новинку, величайший. Посидев на троне, Ликиний вообразил, что все должно происходить определенным образом лишь потому, что он так приказал. А Генесий пролил море крови просто так, забавы ради; а еще потому, что боялся собственной тени.

— Но чем больше он ее проливал, тем больше причин у него было бояться, — заметил Маниакис.

— Совершенно верно, величайший, — согласился Камеас. — Ты даже представить себе не можешь, как нам повезло с новым Автократором.

У Камеаса не было никакой нужды грубо льстить своему господину, ведь нынешний обладатель алых сапог, в отличие от Генесия, лести не любил, о чем постельничему было известно. Поэтому его слова навели Маниакиса на грустную мысль: он представил себе, как сановники, слуги, простые горожане с тревогой приглядываются к своему императору, спрашивая себя, когда и как новый владыка Видессии начнет превращаться в чудовище. Камеас, по крайней мере, считал, что ничего подобного пока не произошло. Ладно, это уже кое-что.

Он махнул рукой вестнику; тот ответил коротким кивком и поспешил выполнять поручение. Поступи он иначе, Маниакис бы наверняка удивился и разозлился. Если властитель требует лишь беспрекословного повиновения, кто предостережет его, вздумай он отдавать приказы, исполнение которых принесет только вред? А если кто-то все же наберется смелости и предостережет, как тогда поступать Автократору? Как поступал Генесий со всяким, на кого падала хоть тень подозрения? Или как Шарбараз поступил с Трифиллием, когда посол что-то не так сказал, а точнее, Царю Царей померещилось, будто тот что-то не так сказал?

Как Автократору уберечься и не стать чудовищем? Маниакис не знал. Но надеялся, что с течением лет узнает.

* * *

Просторные ухоженные лужайки дворцового квартала, такие зеленые и приветливые летом, сейчас были заснеженными и обледенелыми. Впрочем, они выглядели неплохо даже морозным ясным днем, когда солнце искрилось вовсю, отражаясь от выпавшего за ночь снега. Но сегодня серые облака затянули все небо над столицей, да и снег на лужайках посерел от сажи, летевшей из тысяч очагов, жаровен, каминов и печей Видесса. Глядя на это зрелище сквозь переплетение давно облетевших, голых ветвей, Маниакис недовольно сжал губы в прямую, тонкую линию. Невеселый пейзаж был под стать настроению Автократора.

Какой-то служитель, пробиравшийся по мощеной дорожке под самым окном, вдруг поскользнулся и тяжело шлепнулся на спину. До Маниакиса донесся целый водопад проклятий, каким парень сопроводил свое падение. Но вот слуга поднялся на ноги и, слегка прихрамывая, побрел дальше.

Маниакис перевел глаза на лежавшую перед ним на столе просьбу о помиловании. Состоятельный фермер по имени Бузолиний выгнал своих овец на выпас на землю проживавшей неподалеку вдовы. Когда сын этой женщины пришел к фермеру, чтобы выразить протест, Бузолиний и его сыновья набросились на несчастного и до смерти забили его дубинками. Местный губернатор приказал отправить всех их на плаху, но они воспользовались своим законным правом обратиться с апелляцией к Автократору.

Рассмотрев дело, Маниакис не нашел никаких смягчающих обстоятельств. Он вздохнул, окунул перо в чернила и написал поверх петиции: «Исполнить приговор губернатора. Для этих людей, как и для многих других, было бы гораздо лучше, если бы они так же чтили закон до своего ареста, как они стали чтить его после». Поставив подпись, Маниакис капнул на пергамент сургуча и приложил свой перстень. Бузолинию вместе с сыновьями придется-таки отправиться на плаху.

Маниакис встал, потянулся. Он всякий раз расстраивался, когда ему приходилось приговаривать людей к смерти. Даже если они этого заслуживали. Насколько лучше было бы, если бы люди мирно уживались друг с другом. Насколько лучше было бы, если бы мирно уживались целые народы. Во всяком случае, так казалось Маниакису. Беда в том, что макуранцы, опьяненные военными успехами, похоже, думали иначе.

Вдруг его внимание привлекло яркое пятно, мелькавшее вдали, за стволами вишневых деревьев. Рядом с Высшей Судебной палатой прохаживались два человека в одеяниях высших сановников. Даже на таком расстоянии в одном из них Автократор узнал Парсмания. Широкие плечи, посадка головы, манера жестикулировать при разговоре… Нет, ошибиться было невозможно.

Его собеседник был ниже, худощав и явно гораздо старше. Маниакис прищурился. Может Курикий? Уверенности не было. Ладони Автократора сами собой зло сжались в кулаки. Какое право имел брат вступать в беседу с человеком, столь яростно и открыто осуждавшим его женитьбу на Лиции?!

Маниакис нахмурился еще сильнее. Ведь Парсманий тоже не одобрял его женитьбу, причем не стеснялся говорить об этом вслух. И не потому, что надеялся изменить мнение Маниакиса, вовсе нет. А потому, что считал себя оскорбленным в лучших чувствах, — так, как он их понимал.

Но кто же все-таки разгуливает с ним рядом? Маниакис не смог узнать того человека, сколько ни присматривался, прищурившись так, что его ресницы почти смежились. Если Курикий, то, сговорившись с Парсманием, они способны натворить немало бед.

Кто бы они ни были, в здание Судебной палаты они вошли вместе.

— Что-то замышляют, — пробормотал Маниакис. — Клянусь Господом нашим, я должен положить этому конец. — И ужаснулся, осознав только что произнесенные слова.

Он же не знал, с кем разговаривал Парсманий и о чем. Именно так начал свой ужасный путь Генесий — увидел нечто совершенно невинное, предположил самое худшее и стал действовать, основываясь на своем предположении. Двое разговаривают?! Несомненно заговор! Немедленно отправить головы обоих на Столп, чтобы другим было неповадно!

Если начать действовать, не имея доказательств, Видессию вскоре снова охватит безумие. С другой стороны, игнорировать возможную опасность тоже нельзя. Но мог ли брат, его родной брат, предать его? Ведь до сих пор их семья всегда держалась как единое целое. Нет, до тех пор, пока он не получит веских доказательств, он отказывается верить в предательство. Как хотелось Маниакису, чтобы они с Парсманием снова стали детьми, когда отец мог запросто разрешить все их разногласия с помощью пары добрых затрещин! Пожалуй, теперь такой способ не сработает, даже если Парсманий заслужил увесистую отцовскую оплеуху. Плохи дела, подумал Маниакис.

* * *

Одно Маниакис знал наверняка: женившись на Лиции, он чувствовал себя гораздо более счастливым, чем прежде. И если бы дела империи не беспокоили его так сильно, он мог бы сказать, что не был так счастлив за всю свою жизнь. Это чувство облегчало его душу, хотя и было немного неожиданным. После того как они неожиданно очутились в объятиях друг друга, Маниакис поступил так, как и следовало поступить благородному человеку. Но тогда он даже представить себе не мог, к каким восхитительным последствиям приведет проявленное им благородство.

Лиция и прежде была прекрасным собеседником, из тех, кто всегда готов посмеяться вместе с тобой, когда есть над чем, или над тобой, если ты заслужил. Такой она и осталась. Просыпаясь по утрам в одной постели с ней, Маниакис до сих пор иногда ощущал смущение.

— Я боялся, — признался он однажды утром, — что, сделавшись любовниками, мы перестанем быть друзьями. До чего же я рад, что ошибся.

— Я тоже боялась, — кивнула Лиция. — Но если мы не можем положиться друг на друга, на кого тогда надеяться?

— Ты права, — ответил Маниакис, — не на кого. — Но тут же поправился:

— Нет, не так. Ведь есть еще мой отец, твой, Регорий… — Он было хотел назвать Парсмания, но не смог. До чего же грустно, когда нельзя рассчитывать на поддержку родного брата, подумалось ему.

Лиция упрямо тряхнула головой, отбросив с лица блестящие локоны.

— Но это не одно и то же! — возразила она и задумчиво нахмурилась, подыскивая нужные слова. — Ведь то, что связывает нас, оно… оно гораздо глубже! — Она вдруг зарделась румянцем, который не смогла скрыть даже ее смуглая кожа. — Не вздумай надо мной подшучивать! Я знаю, что у тебя вертится на языке. Но я совсем не то имела в виду!

— А я и не собирался шутить, — слегка покривил душой Маниакис. — Мне кажется, ты кругом права.

— Вот и хорошо, — сказала Лиция. Вид у нее был самый счастливый. Маниакис потянулся к шнуру звонка, которым он вызывал постельничего, спавшего в комнате по соседству с императорской опочивальней. — Сейчас зима, — поменяла тему Лиция, — поэтому я сплю в шерстяной рубашке. Но мне не хотелось бы, чтобы постельничий присутствовал при том, как я встаю с постели обнаженная, как это бывает в жаркое, душное летнее время!

— Нифона тоже сперва стеснялась его, — заметил Маниакис. — Но быстро привыкла.

— Я думала совсем о другом, — ответила Лиция. — Может, для него мучительно видеть меня обнаженной? Верно, телом он давно не мужчина, бедный малый, но вдруг в его голове по-прежнему бродят мужские мысли, хотя ничего хорошего они ему принести не могут?

— Не могу себе представить, — признался Маниакис. — У меня никогда не хватало смелости спросить. Но наверно, все не так страшно.

Разве можно долгие годы сохранять нормальные мужские потребности, не имея абсолютно никакой возможности их удовлетворить? Если так, то лично я давным-давно сошел бы с ума, подумалось ему. Ради блага самого Камеаса Маниакис надеялся, что евнух такой же бесполый, как его голос.

Вошедший постельничий долго и придирчиво оглядывал одеяния, висевшие в стенной нише. Наконец он спросил:

— Устроит ли величайшего на сегодня эта светло-зеленая шерстяная мантия?

— Думаю, да. — Маниакис пощупал ткань:

— Хорошая, плотная шерсть. В ней будет тепло, даже если внезапно налетит вьюга.

Сбросив ночную рубашку, он уже почти влез в поданное Камеасом дневное императорское облачение, как вдруг почувствовал на груди усиливавшееся тепло, не имевшее никакого отношения к шерстяной мантии. Его рука сама метнулась к амулету, который когда-то давно, еще в Опсикионе, дал ему Багдасар. Золотой брелок со вставленным в него гематитом уже обжигал пальцы.

На мгновение Маниакис замер в изумлении, но потом вспомнил, о чем предупреждал его васпураканский маг: если амулет нагревается, значит, на его владельца совершено нападение с помощью колдовства. Сразу же на ум ему пришло другое предупреждение Багдасара: амулет не может долго противостоять такому нападению.

Как был, в одних подштанниках, с болтающимся на груди амулетом, Маниакис выскочил из опочивальни и помчался по коридорам резиденции; за его спиной раздавались удивленные восклицания Лиции и Камеаса. Отвечать не было времени — амулет на груди, уже нестерпимо нагревший, становился все горячее.

Он изо всех сил забарабанил в дверь Багдасара, потом повернул ручку, толкнул створку всем телом и ворвался внутрь. К счастью, маг не удосужился запереть дверь на ночь. Багдасар сразу сел в постели; на его затуманенном от сна лице читалось изумление. Из-под одеяла рядом с ним вынырнула голова одной из служанок Лиции. Девушка смотрела на Автократора с тем же выражением, что и Багдасар. Похоже, ни на одном из них не имелось даже той одежды, какая была на Маниакисе.

— Колдовство! — задыхаясь, произнес Маниакис, указывая на амулет.

Мясистое лицо Багдасара сразу приобрело осмысленное выражение. Он вскочил с кровати, не забыв очертить у сердца магический знак солнца. Маг действительно оказался совершенно голым. Судя по тому, как встревоженно запищала служанка, торопливо прикрываясь простынями, на ней тоже ничего не было.

Маниакису казалось, будто неведомая рука все сильней сжимает его внутренности. Как бы силен ни был амулет, полностью противостоять вражеским чарам он не мог. Маниакис широко зевнул, как он привык делать при насморке, чтобы прояснить мысли в голове, но это не помогло. Давление чуждой, вражеской руки на его внутренности продолжало нарастать.

Багдасар извлек из-под кровати всегда находившуюся при нем суму с магическими приспособлениями. Порывшись в ней, он извлек оттуда моток бечевки и нож, на белой костяной ручке которого красовался золотой знак солнца. Отрезав ножом изрядный кусок бечевы, маг принялся связывать ее концы замысловатым узлом.

— Что бы ты там ни делал, пожалуйста, поторопись, — сказал Маниакис.

На его верхней губе выступила влага. Дотронувшись рукой до носа, он обнаружил, что это кровь. Пустяки. Носовое кровотечение — сущая ерунда по сравнению с тем, что произойдет, если вражеские колдовские чары преодолеют сопротивление амулета.

— Величайший, мне нельзя торопиться, — ответил Багдасар. — Если я ошибусь, то с таким же успехом мог бы совсем не приниматься за дело.

Еще бы. Ему легко говорить, ведь это не его мозги кто-то пытается превратить в кровавую кашу прямо в голове. Маниакису оставалось только стоять смирно и надеяться, что он не умрет раньше, чем Багдасар устроит все так, как считает нужным.

Наконец маг завязал узел, осмотрел его, удовлетворенно проворчал несколько слов и принялся читать заклинания на васпураканском языке, делая руками пассы над бечевочным кольцом.

Тем временем давление, нараставшее в голове Маниакиса, перешло в нестерпимую боль; во рту появился вкус крови. Кровь все сильнее капала из его носа на пол. Судя по испуганному лицу служанки, Автократор представлял собой малопривлекательное зрелище. Проклятие! Если Багдасар не поторопится, ему придется узнать, что медлительный маг и плохой маг — одно и то же!

Но вот васпураканский маг громко воззвал к Фосу и к первому из людей, Васпуру, а затем поднес кольцо к голове Автократора, после чего опустил его вниз, к ногам. Кольцо ярко засветилось, засияло, как сияли в Опсикионе после его охранных заклинаний прикрепленные к дверям куски бечевы. Когда кольцо оказалось на полу, Багдасар вновь громко воззвал к благому и премудрому, а также к легендарному прародителю человечества. В заключение маг тщательнейшим образом убедился, что не только ноги Маниакиса, но и все до единой капли потерянной им крови находятся внутри магического кольца, которое вспыхивало все быстрее, меняя цвета.

Золотой. Голубой. Оранжевый. Пурпурный. Красный… Цвета сменялись так быстро, что у Маниакиса зарябило в глазах. Но спустя мгновение он уже думал о другом. Амулет, прожигавший его грудь, начал быстро остывать, затем пропало ощущение, будто его череп вот-вот треснет, превратив в кашу все, что находится под ним.

— Уже лучше, — прошептал Автократор. В дверях появилась Лиция — в ночной рубашке, с расширенными от ужаса глазами. Следом за ней в дверь просунулась голова Камеаса. Что ж, может быть, действия Багдасара лишь казались замедленными, если все уже кончено, а они едва успели добежать до комнаты васпураканского мага…

Теперь, когда адская головная боль отступила, Маниакис снова обратил внимание на смену цветов охранного кольца. Эти изменения становились все медленнее. Красный… золотой… голубой… А затем бечевка на полу как-то сразу снова стала просто бечевкой и ничем больше.

— Что все это означает? — требовательно спросила Лиция.

— Это означает, что очередное покушение на жизнь величайшего провалилось, — ответил Багдасар. — Теперь, если он того желает, он может покинуть пределы магического круга.

Маниакис как раз гадал, долго ли ему еще придется стоять внутри бечевочного кольца. Но даже после слов васпураканского мага он некоторое время колебался. Ведь если тот ошибается.

Прогнав эти мысли, он решительно переступил через бечеву В конце концов, если он почувствует что-либо необычное, то всегда успеет прыгнуть обратно! Но ничего не случилось.

— Как хорошо, что я не успел надеть ту прекрасную светло-зеленую мантию, достопочтеннейший Камеас! — сказал он, взглянув на постельничего. — Ведь ее великолепную шерсть не удалось бы отстирать от крови.

— Провались она к Скотосу, эта шерсть! — с чувством возразил тот. — Как я счастлив, что величайший вновь в безопасности!

— В безопасности? — Маниакис поднял брови. — Ни один Автократор никогда не пребывает в полной безопасности с того момента, как натянул алые сапоги, пока его бренное тело не найдет свой последний приют в подземелье под Храмом святого Фраватия. Да, сию секунду никто не пытается меня убить. Но несколько минут назад… — Маниакис даже передернулся, осознав, насколько близок был к роковой бездне.

Похоже, Лиция тоже все поняла. Она повернулась к Багдасару:

— Досточтимый маг, ты в состоянии выяснить, кто совершил покушение? Нет. Не так. Можешь ли ты узнать, кто стоял за этой попыткой? Если от нас ускользнет напавший на моего мужа колдун, это одно. Но если на свободе останется тот, кто заплатил ему за убийство Автократора, это совсем другое. Такой человек обязательно предпримет новую попытку.

Багдасар нахмурился так сильно, что его густые брови сошлись на переносице.

— Выяснить, кто планировал какое-либо дело, очень нелегко, если нет дополнительных сведений, — наконец ответил он. — Но когда речь идет об определенном человеке, я, пожалуй, смогу ответить «нет» или «да».

— Этого, наверно, будет достаточно, — сказал Маниакис. — Думаю, мне известно большинство людей, которые не прочь от меня избавиться. Вероятно, потребуются какие-то принадлежащие им вещи, чтобы ты смог приступить к своим магическим исследованиям? Назови какие, и обещаю добыть для тебя все необходимое.

— Мне не требуется ничего особенного, величайший, — ответил Багдасар. — Достаточно любого пустяка. Например, нескольких строк, написанных рукой того, кто подпал под твое подозрение.

— Боюсь, я поспешил, дав тебе обещание, — задумчиво пробормотал Маниакис. — У меня нет ничего написанного лично Абивардом. Хотя… Что ты скажешь насчет оттиска его печати на присланном мне письме?

— Подойдет, величайший. Личная печать может сказать о человеке почти столько же, сколько образец его почерка. — Багдасар попытался пригладить всклокоченные волосы. — Кого еще следует проверить?

Лиция с Камеасом одновременно взглянули на служанку, все еще лежавшую в постели Багдасара. Маниакис в подобных намеках не нуждался, поскольку уже успел подумать о ней раньше. Однако, если он хотел избежать распространения слухов и сплетен, чувства молодой женщины следовало пощадить.

— Лучше обсудить этот вопрос не в столь растерзанном виде, — сказал он. Правда, Камеас выглядел достойно, но то был Камеас. — После завтрака у нас будет достаточно времени, — твердо закончил Автократор.

* * *

Позавтракав, они вчетвером собрались в кабинете и принялись гадать, кому понадобилось сбросить с трона Автократора Видессии. Имя Курикия всплыло едва ли не первым. Как и имя его жены, Февронии.

— Скорее всего, она возмущена нашим браком даже больше, чем ее муж, — рассудительно заметила Лиция.

— Спасибо за напоминание, — сказал Маниакис. — Боюсь, мне это не приходило в голову.

— Просто мне хочется, чтобы ты долго, очень долго сидел на троне, — ответила Лиция. — У меня на то имеется множество важных причин.

— Если уж говорить о причинах, величайший, — заметил Багдасар, — то Агатий наверняка имеет или думает, что имеет, достаточно причин желать, чтобы ты своего трона лишился.

— Пожалуй, — согласился Маниакис. — Что ж, экуменический патриарх обладает весьма бойким пером. Добыть образец его почерка не составит труда.

— Высокочтимый Цикаст, — высказал следующее предположение Камеас.

— Хорошо, его тоже проверим, — кивнул Маниакис. — Хотя я буду очень удивлен, если он окажется замешан. Может, генерал и подумывает о троне, но, по-моему, он предпочел бы, чтобы этот трон сам упал ему в руки.

— Он очень скрытный человек, — продолжал настаивать Камеас, — а такие люди заслуживают самого пристального внимания.

Интересно, подумал Маниакис. Евнухи издавна пользуются репутацией людей хитрых и неискренних. Но может быть, они становятся такими лишь в ответ на подозрительность других?

— Друнгарий! — брякнул Багдасар. — Фракс.

Маниакис приложил максимум усилий, чтобы не расхохотаться. Если кто и был вне подозрений, то именно Фракс. Тем не менее он кивнул. Даже самые открытые люди порой притязают на многое.

— У высокочтимого Трифиллия немало родственников, — сказал Камеас. — Кое-кто из них мог не простить тебе его гибель.

Что ж, могло быть и такое, подумал Маниакис. Хотя с родней Трифиллия он был едва знаком.

— Надо не упустить из виду вдову Генесия, — напомнил он. — Конечно, она заточена в монастырь, но нет такой мышиной норы, которую можно законопатить раз и навсегда. Письма приходят в монастыри, письма оттуда уходят… — После этих слов воцарилось молчание.

— Больше никого? — спросил наконец Багдасар. — Если нет, нам следует добыть образцы почерка названных лиц либо какие-нибудь предметы, которыми они часто пользовались.

— У меня не выходит из головы еще один человек… — Маниакис немного помедлил перед тем, как продолжить, и взглянул на Лицию:

— Если мы не назовем его имя, чуть позже это сделает твой брат. Думаю, раз дело обернулось таким образом, его назвал бы даже мой отец…

— Ты имеешь в виду Парсмания? — Лиция назвала брата Автократора избавив от такой необходимости самого Маниакиса.

— Да, — вздохнул он. — После нашей ссоры я видел, совсем недавно, как он вел какой-то серьезный разговор с неким человеком, которого я принял за Курикия, хотя поклясться именем Фоса в том, что это был именно мой бывший тесть, я все же не решусь. Багдасар, мы должны быть очень осторожны! А тебе, исследуя образец его почерка, да и потом тоже следует хранить тайну, ибо, если мой брат узнает, что я его подозревал, он почти наверняка замыслит недоброе. Даже если прежде был в этом неповинен!

— Величайший! Маг, разглашающий доверенные ему тайны, очень скоро оказывается без клиентов, — ответил Багдасар. — А иногда и магом без головы. Тем не менее, согласно твоему распоряжению, я буду соблюдать особую осторожность. Думаю, не меньшую осторожность надо соблюсти, добывая образец почерка твоего брата.

— Это как раз несложно, — сказал Маниакис. — В архиве сохранились письменные приказы, которые он отдавал авангарду во время похода на Аморион. Их можно взять оттуда так, что он ни о чем не узнает.

— Прекрасно, величайший, — кивнул Багдасар. — Как только в моем распоряжении окажутся соответствующие бумаги, я сразу приступлю к делу и вскоре выясню, виновны ли написавшие их люди в попытке покушения.

— Уверен, что в резиденции найдется немало пергамента, исписанного Курикием и Агатием, — заметил Маниакис. — Начинай с них прямо сейчас. Письма от Абиварда также хранятся здесь. Если ты можешь как-то использовать кусочки сургуча с оттисками его печати — они в твоем распоряжении.

— Неплохо бы спросить у стражников, не интересовался ли кто совсем недавно здоровьем величайшего, — вставил Камеас. — Разумеется, ни ты, ни я не сделали бы подобной глупости, но кто знает… Нельзя недооценивать способность даже самых умных людей совершать порой самые идиотские поступки.

С этим не стал бы спорить ни один разумный человек, проведший на троне хоть пару недель. Тая в душе надежду, что загадка может распутаться сама собой, словно рукав дешевого шерстяного платья, в котором порвалась одна-единственная нитка, Маниакис поспешил ко входу в резиденцию. Однако, по словам стражников, в последнее время здоровьем Автократора никто не интересовался. Ни прямо, ни косвенно. Он опять вздохнул. С того времени как он натянул алые сапоги, перед ним не вставало ни одной легкой задачи. Наверно, так будет и впредь.

Собравшись отправиться назад и сообщить, что сообщать нечего, он увидел отца.

— С тобой все в порядке, сынок? — спросил старший Маниакис, подойдя к младшему. — Слуги наперебой рассказывают какие-то ужасы.

— Неудивительно. Но я пока жив-здоров.

И Маниакис объяснил отцу суть случившегося.

К концу рассказа лицо старшего Маниакиса потемнело от гнева.

— Пусть провалится в ледяную преисподнюю тот, кто замыслил подобное дело! — яростно громыхнул он. — Это куда более мерзко, чем нанять убийцу, ибо колдуну даже не надо приближаться к своей жертве, чтобы прикончить ее! У тебя уже есть кто-нибудь на подозрении?

Маниакис перечислил имена. Выслушивая их, отец утвердительно кивал, пока не прозвучало последнее имя: Парсманий. Лицо старшего Маниакиса на мгновение исказилось от боли, затем он вздохнул и снова кивнул:

— Да, приходится брать в расчет и его. Ведь он долго жил вдали от нас, а когда вернулся, ситуация в столице явно пришлась ему не по нутру. Видит Господь наш, как мне хотелось бы, чтобы ты ошибся!

— Мне тоже, — ответил Маниакис. — Как ты знаешь, большой привязанности друг к другу мы никогда не испытывали, но все же он мой брат!

— Как только ты об этом забудешь, значит, ты уже сделал громадный шаг прямиком к ледяной преисподней, — сказал старший Маниакис. — Багдасар уже занялся выяснением того, что тебе необходимо? Как скоро он сможет сказать хоть что-нибудь?

— Он начнет действовать, едва мы предоставим ему образцы почерков всех, кто мог быть замешан в покушении, — ответил Маниакис. — Мы либо возьмем написанные их рукой старые бумаги из архивов, либо устроим так, чтобы получить от них новые. В архиве есть и несколько старых приказов Парсмания.

— Да, ты вынужден так поступить, сынок, — снова вздохнул старший Маниакис. — Но какое же это грязное занятие! Иногда я спрашиваю себя, не лучше ли нам было спокойно остаться на Калаврии, пропустив мимо ушей слезные призывы столичных вельмож!

— Я тоже часто об этом думаю. — Теперь настала очередь Автократора тяжело вздохнуть. — Возвращение назад после всего случившегося может оказаться нелегким делом, но возможность оказаться там, где никто не будет составлять против тебя заговоры, — большой соблазн!

— Если мы действительно вернемся, кое-кто все же может устроить против тебя заговор, — пробормотал старший Маниакис.

Он не называл имен, но Автократор тут же вспомнил о Ротруде. Если она до сих пор не вышла замуж, то может приревновать его к Лиции и уж наверняка захочет устроить судьбу Таларикия. В таких случаях уроженцы Халоги, по обычаю своей родины, склонны прибегать к простому, бесхитростному убийству. Маниакису вдруг захотелось бросить все и прыгнуть в морские волны. Там, по крайней мере, никому, кроме рыб, не будет до него никакого дела.

В дверях уже некоторое время маячил Камеас, дожидаясь, пока его заметят.

— Слушаю тебя, достопочтеннейший, — сказал Маниакис.

— Твой маг Багдасар уже проверил один из документов, написанных святейшим Агатием, а также частицы оттисков печати Абиварда, — ответствовал Камеас. — Он пришел к выводу, величайший, что ни один из вышепоименованных не имеет никакого отношения к покушению на твою особу. Теперь маг приступил к обработке образца почерка высокочтимого Курикия и, памятуя о высказанных тобой подозрениях, интересуется, не пожелаешь ли ты присутствовать при завершении сего процесса.

— Хорошо, иду, — сказал Маниакис, радуясь любой возможности оторваться от мыслей о перспективах отношений с Ротрудой. — А ты, отец?

— Нет уж, уволь. Я останусь здесь, — ответил старший Маниакис. — То, чем занимаются волшебники, часто приносит пользу. Но меня никогда не интересовало, как они это делают, ибо сам я все равно ни на что подобное не способен.

Автократор отлично понимал, что ему тоже не суждено овладеть искусством магии. Но, в отличие от отца, он все еще был любопытен. Как только он вошел в комнату, где трудился Багдасар, маг сразу предъявил ему клочок пергамента с какими-то каракулями, печально повествовавшими о нехватке денег в казне.

— Это действительно написано рукой высокочтимого Курикия? — поинтересовался он.

Маниакис утвердительно кивнул.

Негромко насвистывая сквозь зубы, Багдасар пристроил клочок пергамента на столе, после чего налил в стоявшую перед ним чашу немного уксуса из одного кувшинчика и столько же вина из другого.

— Сии жидкости символизируют то, что есть, и то, что будет, — сообщил он, — а вот этот кусок гематита, — маг взял камень в руку, — по закону подобия испытывает тяготение к кусочку того же минерала, вделанному в амулет, защитивший тебя на время, достаточное для того, чтобы ты успел обратиться ко мне за помощью. Ну а теперь…

Маг окунул стеклянную палочку в чашу со смесью вина и уксуса, а затем стряхнул с нее несколько капель на пергамент. Там, куда попала влага, буквы и цифры слегка расплылись. Напевая заклинания, Багдасар начал прикасаться обломком гематита к пергаменту.

— Если высокочтимый Курикий имеет отношение к случившемуся, величайший, — объяснил он, — то благодаря связи, установленной моей магией, увлажненные места начнут светиться.

Маниакис молча ждал. Однако ничего не произошло. Минуты через две он спросил:

— Ты сделал все, что было необходимо?

— М-м-м… В общем, да, величайший, — ответил Багдасар. — Нам надлежит сделать вывод, что высокочтимый Курикий не входит в число гнусных злоумышленников, покушавшихся на твою особу.

Указывать Автократору на его ошибку было небезопасно, поэтому голос Багдасара слегка дрожал. Но Маниакис лишь пожал плечами, после чего маг сразу успокоился. Маниакиса известие о невиновности казначея только обрадовало, поскольку оно делало менее вероятной вину Парсмания. Автократору хотелось быть уверенным, что именно Курикия он видел беседующим со своим братом. Но увы…

— Невиновность Курикия, безусловно, не избавляет нас от необходимости проверить его жену. — Багдасар героически не желал упрощать себе жизнь.

— Я уверен, ты проведешь такую проверку должным образом, — рассеянно отозвал Маниакис. Предположение, что Курикий служил лишь посредником между Парсманием и собственной женой, не имея при этом никаких дел с магом, пытавшимся убить Автократора, казалось ему весьма маловероятным. Он почесал подбородок. — Кажется, в моем распоряжении нет никаких документов, написанных высокочтимым Цикастом. Ничего. Я отправлю ему записку, составленную так, что ему придется ответить.

— Величайший, — сказал Камеас, заглянув в дверь, — писец только что доставил необходимые бумаги. Прямиком из архива. — Соблюдая предписанные предосторожности, постельничий не назвал имени Парсмания.

— Пусть войдет, — ответил Маниакис.

Писец, маленький тщедушный человечек в шерстяной домотканой накидке, распростерся перед Автократором, а затем, поднявшись, протянул ему перевязанный лентой свиток пергамента. Развязав ленту, Маниакис убедился, что перед ним действительно одно из распоряжений, отданных Парсманием авангарду давно не существующей армии.

Писец тем временем незаметно испарился. Наверно, поспешил назад, в мрачное здание, где в тысячах и тысячах специальных отверстий, словно в дуплах, спали мириады подобных документов, дожидаясь почти невероятного случая вновь ожить, чтобы оказать влияние на нынешние события. Маниакис забыл о забавном человечке в ту же минуту, как тот вышел за дверь. Все его внимание было сейчас приковано к Багдасару, готовившемуся произвести над пергаментным свитком те же манипуляции, что и над запиской Курикия.

Маг побрызгал на приказ смесью вина и уксуса, после чего снова прочел нараспев заклинания, касаясь пергамента гематитом. И сразу же весь лист засиял мягко светящимися маленькими голубовато-фиолетовыми нимбами.

— Проверка позволяет ответить на вопрос утвердительно, величайший, — сказал Багдасар. Как и Камеас, маг избегал произносить имя Парсмания.

Маниакиса охватила глубокая скорбь.

— Ты совершенно уверен, почтенный маг? — переспросил он. — Нет ли здесь какой-либо ошибки либо не правильного истолкования?

— Нет, величайший. — Багдасар отвечал грустно, но решительно. — Мне очень жаль, что именно через мое посредство ты узнал…

— Твоей вины в том нет, — прервал его Маниакис. — Во всем виноват только мой брат.

Повернувшись, он покинул кабинет и прошел в комнату, где находился его отец.

— Парсманий.

Лицо старшего Маниакиса исказила боль, но он промолчал, лишь кивнул в знак того, что слышал. Автократор вышел на парадную лестницу, на ступеньках которой стояли стражники, велел им разделиться на две группы и приказал командиру одной из групп:

— Ступай, найди Парсмания. В это время дня он, скорее всего, находится в здании Верховной Судебной палаты. Чем бы он ни был занят, немедленно доставь его сюда.

Стражники без лишних вопросов поспешили выполнять приказание. У входа в резиденцию Маниакис наткнулся на поджидавшего его отца.

— Как ты намерен поступить? — спросил тот. — Я имею в виду, что ты намерен с ним сделать?

— Сперва выслушать, — устало ответил Маниакис. — Затем выбрить ему тонзуру и сослать в удаленный монастырь на северном побережье. В Присту. Другого выхода нет. Разве что отрубить ему голову.

— Понимаю. — Старший Маниакис похлопал младшего по плечу:

— Хороший выбор. Лучший из всех возможных. — Он нахмурился:

— Вот уж не думал дожить до такого дня, когда мне придется благодарить одного своего сына за то, что он сохранил жизнь другому. Но дожил. И благодарю.

Маниакис совсем не чувствовал себя великодушным; напротив, он ощущал себя опустошенным, преданным. Тем временем прибыл вестник с ответом Цикаста на послание Автократора. Даже не взглянув на него, Маниакис отправил парня к Багдасару, а сам вышел на порог резиденции и пристально уставился сквозь ветви вишневых деревьев в сторону Высшей Судебной палаты.

Вскоре оттуда показались стражники, тесно обступившие Парсмания, который жаловался на ходу, громогласно и многословно:

— Это оскорбление и грубое попрание моих законных прав, говорю вам! Когда Автократору станет известно, сколь бесцеремонно вы прервали мою важную беседу с высокочтимым Фемистием по поводу поступивших к нему жалоб, величайший…

— Величайший поблагодарит своих людей за неукоснительное выполнение его приказов, — прервал этот словесный поток Маниакис. — Проверьте, нет ли у него оружия, — бросил он стражникам. — Невзирая на бурные протесты Парсмания, воины забрали нож, который тот носил на поясе, а затем после короткого обыска изъяли у него длинный узкий кинжал, спрятанный в левом сапоге. Проделав все это, они провели Парсмания в комнату, где его ждал отец.

— Почему, сынок? — Старший Маниакис упредил вопрос Автократора.

— Что почему? — начал было Парсманий, но, взглянув сперва на отца, а потом на брата, понял, что запираться бессмысленно. Тогда им овладела ярость. — А чего ты ждал, провались ты к Скотосу! Ты отстранил меня от всех своих дел, ты назначил Регория на место, которое должен занимать я, ты…

— Регорий стал севастом в то время, когда мне было неизвестно, жив ты или нет, — устало проговорил Маниакис. — Сколько раз тебе повторять!

— Но даже этого тебе показалось мало! — продолжал Парсманий, пропустив слова брата мимо ушей. — Ты затащил к себе в постель его сестру! Почему бы тебе не пригласить третьим его самого? Кровосмешение с двоюродным братом немногим лучше кровосмешения с родным!

— Будь благоразумнее, сынок! — попросил старший Маниакис. — Тебе следует быть осмотрительнее в речах. И тебе следовало быть осмотрительнее в поступках.

— А тебе следовало бы поучать не меня, а его. — Парсманий ткнул пальцем в сторону Маниакиса. — Но нет, куда там! Его поведение тебя не заботит. И никогда не заботило. Еще бы! Ведь он твой первенец, а значит, всегда и во всем прав!

— Ты лжец и негодяй, — сказал Маниакис. — Мерзкий завистник!

— Говори, говори, — ответил Парсманий. — Теперь мне уже все равно. Я потерпел неудачу, теперь ты получишь мою голову. И давай покончим с этим.

— Вообще-то я намеревался забрать у тебя не голову, а только волосы с нее. — Маниакис почесал ухо. — Но после того, как ты изрыгнул здесь целый ушат гнусных помоев, у меня возникло искушение поступить с тобой так, как принято поступать с предателями. — Он прислушался к себе и покачал головой:

— Нет, ссылки в Присту все же будет достаточно. — Прежде чем задать следующий вопрос, Автократор слегка помедлил, подбирая слова. — Следует ли мне отправить в изгнание вместе с тобой еще кого-нибудь? — спросил он наконец.

Вместо ответа Парсманий упрямо сжал губы. Не послать ли его к заплечных дел мастеру, чтобы тот выжал из него все, что можно? — подумал Маниакис. Позвав стражников, он объявил:

— Мой брат — предатель. Это доказано. Я хочу, чтобы его содержали здесь, в резиденции, под надежной охраной. Позже мы переведем его в темницу под правительственным зданием, где он и останется до отправки в ссылку.

Кое-кто из стражников выглядел явно удивленным, но, прежде чем увести Парсмания, все они отсалютовали Автократору сжатыми кулаками в знак того, что приказ им ясен.

— Будь я проклят! — сказал Маниакис, глядя в потолок. — Всякий раз, когда мне кажется: дела так плохи, что дальше уже некуда, — судьба доказывает мне мою ошибку.

— Сегодня ты сделал все настолько хорошо, насколько это было в твоих силах, — сказал старший Маниакис. — Ты справился гораздо лучше, чем смог бы я.

— Прежде всего, я предпочел бы никогда не делать ничего подобного! — Маниакис сел и уткнулся лбом в ладони. — Но этот болван, мой братец… — Он хотел сказать что-то еще, но тут заметил Камеаса, застывшего в дверях с выжидательным выражением лица. — О Фос! — заорал Автократор во всю глотку. — Ну что там еще?!

Постельничий даже вздрогнул от неожиданности, но быстро пришел в себя.

— Величайший, — доложил он, — маг Альвиний нуждается в твоем совете.

Камеас чаще других использовал видессийское имя Багдасара. Возможно, имя Альвиний больше соответствовало его понятиям о приличиях. В течение столетий васпураканцы играли очень важную роль в жизни Видессийской империи, хотя видессийцы этого не замечали, а точнее, не желали признавать.

Багдасар склонился в глубоком поклоне перед вошедшим Маниакисом.

— Величайший, — сказал он, — подвергнув испытанию образец почерка высокочтимого Цикаста, я столкнулся с ситуацией, которую прежде считал невозможной: моя проверка дала противоречивый результат. Я не могу сказать, был ли он вовлечен в заговор или нет. — Багдасар вытер вспотевший лоб тыльной стороной ладони. — Поистине загадочный результат, величайший!

— Ты можешь продемонстрировать мне, в чем противоречивость полученного результата? — спросил Маниакис.

— Разумеется, величайший. — Багдасар подошел к лежавшему на столе листу пергамента. — Согласно требованиям ритуала, я опрыскал документ смесью вина и уксуса и прочел необходимые заклинания, после чего прикоснулся к пергаменту куском гематита. Результат ты можешь видеть сам.

Да, результат был налицо. Большинство капель, попавших на текст, образовали обычные кляксы. Но две или три, разбрызгавшиеся у самого края пергамента, едва Багдасар коснулся их куском гематита, начали светиться точно так же, как светился весь лист приказа, написанного Парсманием.

— Выглядит так, словно Цикаст касался этого листа, но текст ответа, якобы написанный им самим, написан кем-то другим, — заметил Багдасар. — Тем не менее его послание адресовано им лично тебе, величайший.

В мозгу Маниакиса молнией вспыхнула догадка. Ведь недаром Цикаст слыл искусным мастером оборонительных действий!

— А что, если генерал почувствовал опасность, получив от меня послание вскоре после того, как он пытался разделаться со мной? Ведь тогда он мог приказать написать ответ кому-нибудь другому. — Автократор взглянул на Багдасара:

— Я могу прикасаться к пергаменту? Это ничему не повредит?

— Не повредит, величайший, — ответил маг. Маниакис подошел к столу и нагнулся, чтобы как следует рассмотреть лист. От пергамента шибало в нос острым запахом только что выделанной овечьей шкуры; почти весь текст расплылся под воздействием винно-уксусной смеси, но несколько слов все же удалось различить.

— Нет, это не рука Цикаста, — уверенно сказал Маниакис. — Клянусь Господом нашим, я хорошо помню его почерк. Записка написана кем угодно, только не им. Но поскольку ему все-таки пришлось взять ее в руки, чтобы передать вестнику…

—..понятно, почему на краях пергамента проверка дала положительный результат, — закончил за своего господина Багдасар. — Если малый, доставивший сюда записку, не видел своими глазами, как Цикаст ее писал, думаю, у тебя есть все основания доставить сюда высокочтимого генерала и призвать его к ответу.

— Посмотрим, — сказал Маниакис и отдал Камеасу распоряжение вернуть вестника в резиденцию.

— Нет, величайший, я не видел, как он писал ответ, — признался гонец. — Генерал прошел в другую комнату, а затем вернулся с готовым посланием. Но никто не говорил, что мне следует наблюдать за тем, как он пишет… — растерянно закончил вестник.

— Все в порядке, — успокоил его Маниакис. — Ты ни в чем не виноват. Немедленно доставьте сюда высокочтимого Цикаста! — возвысив голос, приказал он страже.

Стражники выслушали своего императора с напряженным вниманием, как и в тот раз, когда он приказал привести в резиденцию Парсмания.

— Хлопотливый нынче выдался денек, — подытожил один из стражников, отправлявшихся выполнять поручение. Маниакис коротко кивнул. Он уже думал о другом. Доставить в резиденцию Парсмания было нетрудно. Цикаст — совсем другое дело. Если он не захочет подчиниться, найдется немало преданных ему людей, готовых защитить его силой оружия. При мысли о возможной новой вспышке гражданской войны, уже в самой столице, Маниакис нахмурился и недовольно тряхнул головой.

Он ждал. Стражники отсутствовали долго, а когда вернулись, Цикаста с ними не было. С плохо скрываемой тревогой их командир доложил:

— Величайший! Мы искали высокочтимого Цикаста повсюду. Кроме того, мы расспрашивали тех, кто хорошо с ним знаком. Генерал бесследно исчез вскоре после того, как отправил с вестником в резиденцию некое послание. С тех пор его никто не видел.

— Меня это ничуть не удивляет, — сказал Маниакис. — Ступайте в казармы, соберите всех свободных воинов и приступайте к розыску. Выкрикивайте имя генерала на всех улицах. Особое внимание обратите на припортовые районы.

— Слушаюсь, величайший, — отсалютовал капитан стражников. — Ты говоришь, припортовые районы? Опасаешься, что он попытается бежать к макуранцам в Акрос?

— Опасаюсь, что он к ним уже бежал, — ответил Маниакис.

Отпустив капитана, он вернулся в резиденцию, чтобы сообщить неприятные известия отцу.

— Что ж, как вышло, так вышло, — с кислой миной проговорил старший Маниакис. — Генерал не дурак. Получив твой запрос, он наложил в штаны. А потому, отправив ответ, немедленно отбыл к дальним берегам. Вернее, к ближним, на тот берег Бычьего Брода. Что ты намерен делать дальше?

— Еще раз попытаюсь выяснить, как много известно Парсманию, затем велю выбрить ему тонзуру и отправлю в ссылку, — ответил Автократор.

У него снова мелькнуло желание отправить брата в руки заплечных дел мастера, но он снова подавил это желание. Вот Парсманий на моем месте не испытывал бы никаких колебаний, подумал Маниакис, входя в комнату, где под усиленной стражей содержали предателя.

— Пришел позлорадствовать? — зло и горько поинтересовался Парсманий.

— Нет. Пришел сообщить, что твой сообщник Цикаст удрал к макуранцам. Интересно, с кем ему выгоднее иметь дело, с ними или со мной? Ведь я не собирался его казнить — это было бы несправедливо, раз уж я намерен сохранить жизнь тебе. Вы вполне могли отправиться в Присту вместе. Вдвоем веселее.

— Великолепно! — процедил сквозь зубы Парсманий. — Какая бездна великодушия!

Неужели он нарочно подталкивает меня к тому, чтобы вместо Присты я послал его к палачу, подумал Маниакис, но решил не обращать внимания на выходки брата.

— Значит, твоим сообщником был Цикаст?

— Раз знаешь, зачем спрашиваешь?

— А как зовут колдуна? — продолжал настойчиво расспрашивать Автократор. — И кто его нанял?

— Его имя мне неизвестно, — нехотя ответил Парсманий. — Можешь втыкать в меня иголки и жечь раскаленными щипцами, все равно не скажу. Просто потому, что не знаю. Я и Цикаст встретились с ним в одном полузаброшенном доме, неподалеку от площади Быка. Не думаю, что дом принадлежал ему. Скорее всего, проклятый паразит жил там на птичьих правах, а Цикаст его на этом накрыл. Генерал знал его раньше и вполне мог бы обойтись без меня, но тот сказал, что мое присутствие сделает его магию сильнее. Может, так оно и было, но, к моему несчастью, она все же оказалась недостаточно сильной.

Даже если все сказанное являлось чистой правдой, толку от нее не было никакого. Маниакис, будто между прочим, задал еще один вопрос:

— А ты не помнишь, как выглядел тот колдун?

— Помню, — ответил Парсманий. — Мужчина твоих лет, может, чуть старше. Не тощий, не толстый. Эдакий длинный нос. Говорил по-ученому, но ведь неученых магов не бывает, верно?

— Я тоже так думаю, — рассеянно согласился Маниакис.

Поняв, что колдун, нанятый Цикастом, не был тем ужасным стариком, который прежде служил Генесию, он испытал огромное облегчение. Еще бы. Ведь тот колдун дотянулся до него через половину империи и едва не прикончил. Маниакис был счастлив, что тот пропал неизвестно куда, а еще счастливее он почувствовал бы себя, если бы старик канул в небытие навсегда. Против любого обычного мага его достаточно хорошо защищал Багдасар, да и члены Чародейской коллегии кое-чего стоили.

— Если когда-нибудь надумаешь вызвать в столицу из провинции моих жену и сына, не ставь им в вину мои дела, — вдруг попросил Парсманий.

— Ты сейчас не в том положении, чтобы просить о подобных вещах, — отрезал Автократор. Парсманий замолчал, глядя в пространство. Подумав, Маниакис немного смягчил свои слова:

— Я не причиню им зла только из-за того, что ты повел себя как последний идиот.

— Идиотов в Видессии полно, — вскинул голову Парсманий. — Я далеко не единственный. — Упрямство, фамильная черта Маниакисов, было свойственно ему в полной мере. — Империя битком набита красавицами, которые рады сбросить с себя все свои тряпки, стоит тебе мизинцем шевельнуть. Но нет, ты предпочел вываляться в грязи. Пусть мне не удалось то, что я замышлял! Все равно в конце концов ты попадешь в лапы к Скотосу!

Маниакис торопливо сплюнул на пол, чтобы отвести от себя злобное пророчество.

— Она мне не сестра, и ей не десять лет от роду! — гневно воскликнул он, но осознав, что с таким же успехом может убеждать в своей правоте крепостную стену, махнул рукой:

— Быть посему, Парсманий. Пусть последнее слово останется за тобой. Можешь наслаждаться этой мыслью всю дорогу до Присты.

Автократор круто повернулся и, ни разу не оглянувшись, покинул помещение, где сидел под стражей его брат.

* * *

На следующий день поднялся сильный ветер. Разыгралась снежная буря. Маниакис хотел отправить Парсмания в ссылку немедленно, но попытка осуществить такое намерение могла повлечь за собой не только гибель брата, которая вряд ли сильно огорчила бы его, но и потерю корабля вместе со всей командой. Зимнее плавание по Видесскому морю — весьма опасное дело. Поэтому Парсмания перевели в тюрьму под правительственным зданием; начальник тюрьмы получил приказ содержать его отдельно от остальных узников. Что делать, придется Парсманию повременить с путешествием до той поры, пока погода не улучшится.

Когда буран ослабел, превратившись в обычную метель, из Акроса прибыл вестник с посланием от Абиварда. Его появление ничуть не обрадовало Маниакиса, хотя нисколько не удивило. Обернувшись к Камеасу, возвестившему о прибытии гонца, Автократор спросил:

— Достопочтеннейший Камеас, не желаешь ли поспорить со мной на пару золотых, что я угадаю содержание сего послания?

— Нет, величайший, — ответил постельничий. — Не желаю. Я с легкостью найду лучшее применение каждому золотому из тех, которыми ныне располагаю.

А ведь Камеас наверняка располагает внушительным количеством этих самых золотых, подумал Маниакис. Интересно, насколько конфискация его имущества повысит платежеспособность империи? Нет, о таком нельзя даже думать! Разозлившись на себя, Маниакис покачал головой. Все же он пока не в столь отчаянном положении; во всяком случае, он на это очень надеялся.

Вскрыв футляр, он извлек оттуда свиток пергамента, развернул его и принялся читать вслух:

Абивард, генерал Царя Царей

Шарбараза, да продлятся его дни

И прирастет его царство, —

Маниакису, именующему себя

Автократором Видессии.

Приветствую.

— Прежде он не употреблял слов «именующий себя Автократором», — заметил Камеас.

— Верно, — отозвался Маниакис. — Не употреблял. Но ведь в своем последнем письме я оскорбил и его, и Сабраца. Так что пускай. Читаю дальше:

Поскольку высокочтимый генерал Цикаст, прежде введенный в заблуждение и служивший тебе верой и правдой, осознал свои заблуждения, оный генерал счел нужным поручить мне сообщить тебе: отныне он признает, что вся верховная власть в Видессийской империи по праву принадлежит Автократору Хосию, законному сыну Автократора Ликиния, в связи с чем вышеупомянутый Цикаст отвергает установленный тобой режим правления, каковой, как общеизвестно, не представляет собой ничего иного, кроме самой подлой, тщеславной, незаконной, лишенной какого-либо будущего, ничем не прикрытой узурпации трона; а посему вышеназванный Цикаст призывает всех видессийцев последовать его примеру, ибо лишь таким образом на землях империи может вновь воцариться долгожданный мир.

Камеас некоторое время шевелил губами, обдумывая услышанное. Наконец он сделал заключение:

— Величайший, содержание сего послания вряд ли может кого-нибудь удивить. Но должен признаться, стиль его вызывает невольное восхищение: мало кто сумел бы вложить столько содержания всего в одну, грамматически изысканно построенную фразу.

— Будь уверен, достопочтеннейший Камеас, как только мне понадобится литературный критик, я немедленно обращусь к тебе, — отозвался Маниакис.

— Разумеется, величайший, — сказал постельничий. — Но зачем откладывать? Ведь я могу дать тебе консультацию прямо сейчас, когда ты будешь решать сложную художественную задачу, составляя ответ Абиварду.

— Нет-нет. Как-нибудь в другой раз. — Согнав с лица улыбку, Маниакис повернулся к продрогшему от холода вестнику, которого, по-видимому, совершенно не грел пестрый макуранский кафтан. — Ты говоришь по-видессийски? — спросил он. Вестник кивнул. — Письменного ответа не будет, — сказал Автократор. — А на словах передай Абиварду следующее. Он волен сохранить жизнь Цикасту или убить его. Мне все равно. Но вот мой совет: если он все же оставит генерала при себе, пусть никогда не поворачивается к нему спиной. Ты все запомнил?

— Да, величайший, — ответил тот и с сильным акцентом, но вполне разборчиво повторил услышанное.

— Распорядись переправить гонца через Бычий Брод, — сказал Маниакис Камеасу. — Если Абивард все же решит, что Цикаст причинит ему меньше хлопот в Акросе, чем во времена осады Амориона, значит, макуранским войском командует последний болван.

Автократор не сомневался, что и эти его слова будут переданы Абиварду. Если повезет, они удержат главнокомандующего макуранцев от попытки извлечь максимум преимуществ из предательства Цикаста. А если Абивард пропустит мимо ушей полученное предупреждение, что ж, тем лучше — появится шанс, что он падет жертвой того самого беглеца, прибытие которого в Акрос вызвало у макуранского генерала столь сильный приступ несвойственной ему хвастливости.

Камеас проводил вестника к выходу. Вернувшись, он увидел, что Автократор сидит, уперев локти в колени, обхватив опущенную голову руками.

— С тобой все в порядке, величайший? — озабоченно спросил постельничий.

— Будь я проклят, если могу ответить, — сказал Маниакис, на которого вдруг навалилась страшная усталость. — О Фос! Я даже представить себе не мог, что у Цикаста хватит решимости совершить предательство. Но ведь хватило! Кто знает, какая следующая беда обрушится на мою голову, принеся новые несчастья всей империи?

— Сие известно лишь вершителю наших судеб. Господу нашему, благому и премудрому, — ответствовал постельничий. — Но что бы ни произошло, ты встретишь любую напасть с присущей тебе находчивостью.

— Находчивость — неплохая штука, когда она подкреплена силой и другими ресурсами, без которых любая изворотливость оказывается тщетной, — сказал Маниакис. — Генесий, будь он проклят, оказался прав, когда задал мне свой последний вопрос: уверен ли я, что смогу лучше бороться с врагами империи, чем это делал он. Пока ответ получается отрицательный.

— И все же, в отличие от Генесия, ты преуспел во многом другом, — заметил Камеас. — Видессийцы больше не сражаются с видессийцами; кроме того, если оставить в стороне нынешний прискорбный случай, нет ни единого человека, который осмелился бы восстать против тебя. Вся империя сплотилась за твоей спиной и ждет лишь момента, когда тебе улыбнется удача.

— Верно, если не считать людей вроде моего брата, которые сплотились за моей спиной, чтобы я не заметил предательского кинжала, пока он не вонзится в эту самую спину, — горько проговорил Маниакис. — А также многих других, которые полагают, что я погряз в грехе кровосмешения, а посему должен быть отлучен от церкви и предан анафеме.

— Поскольку ты, величайший, сегодня более склонен предаваться размышлениям о темных сторонах жизни, нежели о светлых, — постельничий склонился в глубоком поклоне, — то я оставляю дальнейшие, по-видимому, несвоевременные попытки вдохнуть в тебя дух оптимизма. — С этими словами Камеас выскользнул за дверь.

Автократор некоторое время ошарашенно смотрел ему вслед, затем громко расхохотался. Все-таки постельничий — непревзойденный мастер в умении высказывать свое недовольство. На сей раз он умудрился под видом уступки выразить насмешку вкупе с серьезным предупреждением. Ведь человек, склонный размышлять более о тьме, чем о свете, может кончить тем, что станет поклоняться Скотосу, а не Фосу. Маниакис, совсем как во время допроса Парсмания, поспешно сплюнул на пол, отвергая все искушения, исходящие от повелителя ледяной тьмы.

Постучались. Дверь приотворилась, и вошла Лиция.

— Кажется, у меня новости, — сказала она. Маниакис приподнял одну бровь, ожидая продолжения.

Немного помолчав, Лиция продолжила:

— Я… я думаю, у нас будет ребенок. Наверно, я сказала бы тебе об этом позже, сейчас я еще не вполне уверена, но… но мне показалось, что хорошие новости нужны тебе именно сегодня, — решительно закончила она.

— Клянусь Фосом, ты права! — воскликнул Маниакис, заключив жену в объятия. — Надеюсь, ты не ошиблась!

Безусловно, его наследником станет Ликарий, но как прекрасно, что у него появится еще один ребенок, от Лиции. Он тут же пообещал себе уделять побольше внимания всем своим детям.

Маниакис изучающе посмотрел на жену новым, озабоченным взглядом. Конечно, в отличие от худенькой и болезненной Нифоны, Лиция, имеющая довольно плотное телосложение, славилась отменным здоровьем. Тем не менее…

— Все будет хорошо, — сказала Лиция, почувствовав тревогу, уже зародившуюся в сердце мужа. — Все будет просто великолепно!

— Конечно. Так оно и будет, — согласился Маниакис, лучше многих других понимавший, что ни о каком «конечно» не может быть речи. — Тем не менее ты должна как можно скорее увидеться с Зоиль. Не откладывай.

Похоже, Лиция хотела что-то возразить. Но поборола свое желание и ограничилась кивком.

Глава 13

Пришла весна. Для Маниакиса она была не просто временем года, когда на деревьях распускаются новые листья, но и порой новых забот. Как только появилась достаточная уверенность в том, что случайный шторм не пустит на дно один из его лучших кораблей, он приказал доставить на этот корабль Парсмания и отправил его в Присту, где единственной отрадой местных жителей было наблюдать за тем, как хаморы перегоняют свои стада из одной части Пардрайянской степи в другую.

Кроме того, одной из постоянных забот Маниакиса стала Лиция. Она действительно забеременела, и теперь ее тошнило каждый день поутру, после чего она чувствовала себя прекрасно… до следующего утра. Причиной приступа рвоты мог послужить любой пустяк. Как-то раз Камеас с гордым видом подал ей на завтрак яйцо-пашот. Не успев проглотить малюсенький кусочек, Лиция бросилась к пресловутому серебряному тазику.

— Мне показалось, что оно на меня смотрит, — ополоснув рот вином, мрачно сказала она в свое оправдание. Но на следующее утро то же самое произошло из-за кусочка простого хлеба.

Дромоны продолжали неустанно патрулировать Бычий Брод. Маниакис присматривал за Абивардом не менее внимательно, чем за Лицией. Этой весной макуранцы, похоже, не спешили оставить Акрос. Поведение Абиварда серьезно беспокоило Автократора, и он начал прикидывать, как бы перерезать где-нибудь в западных провинциях длинный путь подвоза припасов для засевшей под Видессом неприятельской армии.

Но следующий удар нанес не Абивард, а Этзилий. Неприятные известия доставил в Видесс пришедший с севера корабль.

— Мимо Варны прошли полчища кубратов; они двигаются на юг, — поднявшись на ноги после неуклюже исполненного проскинезиса, сказал капитан торгового судна, кряжистый, дочерна загорелый малый по имени Спиридион.

— Чтоб им всем от чумы передохнуть! — воскликнул Автократор. — Они опять плывут на моноксилах? — требовательно спросил он, ткнув пальцем в Спиридиона. — Если так, наши боевые галеры разделаются с ними в два счета!

— Нет, величайший, — покачал головой капитан. — Я слышал о том набеге. Ничего похожего. На сей раз эти нищие бродяги снова оседлали своих степных коньков. Они двигаются по суше, крутя носом во все стороны, тащат все, что не приколочено, а то, что приколочено, жгут.

— Когда я разделаюсь с Этзилием, то хорошенько просолю его голову, и ее провезут по всем городам империи, чтобы мои подданные видели, что ожидает моих врагов! — исступленно прорычал Маниакис.

Мысль о мести кагану кубратов была столь сладостной, что Автократор только сейчас понял, какие чувства обуревали порочный разум Генесия в момент расправы над врагами. И над теми, кого тиран ошибочно считал своими врагами. Сравнение с Генесием отрезвило Маниакиса.

— Да, было бы просто прекрасно избавиться от этого кагана, — подтвердил Спиридион. — Так в чем же дело, величайший? У тебя множество солдат; они проводят время в тавернах, лапая девок и обжираясь так, словно живут последний день. Не пора ли им заняться делом? Величайший, прости мне мою прямоту, но…

— Мы разделаемся с кубратами, сомнений нет, — сказал Маниакис. — Но если они уже миновали Варну, то придется изрядно потрудиться, прежде чем мы оттесним их туда, где им надлежит находиться.

А им надлежало находиться к северу от реки Астрис, вне пределов тех земель, которые прежде безраздельно принадлежали империи. В свое время Ликиний попытался оттеснить кубратов еще дальше, к восточной окраине степей, но что это ему дало? Ничего, кроме кровавого мятежа да ужасной смерти. И теперь кубраты, словно стая волков, почуявших запах крови, прокладывали себе дорогу к богатым предместьям Видесса.

Маниакис наградил Спиридиона, дав ему немного золота, хотя не мог позволить себе потратить даже такую малость, а затем отпустил капитана. Он и сам понимал, что придется выслать солдат навстречу воинам Этзилия, но не имел ни малейшего желания принимать подобное решение впопыхах. Автократор вдруг вспомнил, как после предательства Парсмания и Цикаста он в сердцах спросил у благого и премудрого, какой новой беды ему следует ждать. Теперь, наученный горьким опытом, он ни за что не задал бы подобного вопроса, ибо за вопросами слишком часто следуют ответы.

Через пару минут после ухода Спиридиона в комнату, где сидел погруженный в мрачные раздумья Маниакис, заглянула Лиция.

— Слуги говорят… — неуверенно начала она. Что ж, он вполне мог представить себе, о чем теперь судачат слуги. Пытаться сохранить секрет в императорской резиденции — все равно что носить воду в решете.

— Правду говорят, — подтвердил Маниакис. — Опять большой набег кубратов. Их так много, что один Господь знает, удастся ли нам их остановить.

— Так вышли против них солдат, — предложила Лиция с таким видом, будто муж пожаловался ей на новую дырку в сапоге, а она посоветовала ему отправить обувь к сапожнику.

— Конечно, вышлю, — тяжело вздохнул он. — И буду иметь удовольствие наблюдать, как они спасаются бегством, словно побитые псы, зажавшие хвосты между ног. — Он снова вздохнул. — Я уже не единожды имел счастье наслаждаться подобным зрелищем. Дорого бы я дал, чтобы прямо сейчас отплыть на Калаврию и больше никогда не возвращаться в Видесс.

Он уже не раз говорил нечто подобное, когда дела шли особенно скверно. Но теперь эта мысль внезапно захватила его целиком. Он словно наяву увидел губернаторский дворец над Каставалой, услышал пронзительные крики чаек, проносящихся над головой… Конечно, чайки кричали и здесь, они во множестве летали над столицей, но почему-то крики здешних птиц не только не казались ему приятными, а, наоборот, раздражали. А еще Маниакис увидел себя стоящим на восточном побережье Калаврии и вглядывающимся в бесконечные просторы Моря Моряков…

Мысль о бескрайнем море сейчас казалась ему особенно привлекательной. Если к востоку от Калаврии в Море Моряков действительно нет никакой суши, — а никто из моряков никогда не встречал там земли, во всяком случае, никто из тех, кому суждено было вернуться обратно, — значит, существует хотя бы одна сторона света, откуда Автократору не надо опасаться вражеского нападения. Отсюда, из постоянно осаждаемого со всех сторон Видесса, это манило его, словно сказочный мираж.

— Ради всего святого, — сказал Маниакис, взяв Лицию за руку, — давай действительно вернемся в Каставалу! Здесь, в столице, все как-нибудь утрясется само собой. В настоящий момент меня даже не интересует как. Все, чего мне сейчас хочется, это немедленно уехать отсюда!

— Ты в самом деле считаешь, что это самое разумное? — спросила Лиция. — Ведь мы уже говорили о такой возможности раньше, и ты…

— Неважно, что я говорил раньше! — перебил жену Маниакис. — Чем дольше я думаю о том, чтобы отбыть из столицы прямо сейчас, тем больше такая возможность меня привлекает. Что бы ни случилось, дромоны не пропустят Абиварда к стенам Видесса, а командовать флотом из Каставалы ничуть не труднее, чем с того места, на котором я сейчас стою.

— А что скажет твой отец?

— Он скажет: «Слушаюсь и повинуюсь, величайший», — ответил Маниакис.

Разумеется, отец вдобавок наговорит кучу других, по большей части весьма неприятных вещей. И уж конечно, не забудет напомнить о Ротруде, подумал он. Да, ситуацию с Ротрудой придется как-то утрясать. Маниакис был удивлен, что сама Лиция не упомянула его бывшую любовницу, и мысленно поблагодарил жену за сдержанность, но вслух сказал совсем другое:

— Какой смысл быть Автократором, если я не волен поступать так, как нахожу нужным?

— А разве можно быть Автократором, отказавшись от управления столицей?

Именно этот вопрос уже не раз заставлял Маниакиса отказываться от мысли о возвращении на Калаврию. Но теперь он не замедлил с ответом:

— Кто сказал, что я намерен отказаться от управления Видессом? Если, например, Автократор находится в военном походе, значит, его нет в столице, разве не так? Тем не менее никто не поднимает здесь мятежа только по причине его отсутствия; точнее, такое случается крайне редко. Что касается чиновников, то пусть остаются на своих местах. — Маниакис издевательски засмеялся. — Все равно они считают, что я только мешаю им управлять империей. Все эти крючкотворы будут счастливы, получив наконец возможность доказать свою правоту.

— Значит, ты действительно считаешь, что разумнее всего поступить именно так? — снова спросила Лиция.

— Если честно, то я просто не знаю, любимая. Но признаюсь тебе, что не вижу, каким образом из-за моего отбытия на Калаврию положение империи может стать хуже, чем оно есть. А ты видишь?

— Если рассуждать так, как рассуждаешь ты, то, пожалуй, нет, — сказала Лиция; неожиданно ее лицо исказилось гримасой, на сей раз не имевшей отношения к тому, как ее желудок реагировал на беременность. — Но это просто лишний раз свидетельствует о том, к чему мы все пришли. Разумеется, твоей вины здесь нет, — поспешно добавила она, — ведь Генесий довел империю до жуткого состояния. Слишком много тяжелых проблем и слишком мало средств, чтобы их разрешить.

— А я вдобавок наделал собственных ошибок, — с горечью проговорил Маниакис. — Например, доверился Этзилию. Нет, конечно же, я не доверял ему, но недостаточно. Затем я попытался слишком быстро добиться довольно многого в борьбе против макуранцев. Если называть вещи своими именами, я просто был чересчур нетерпелив. Когда я стану управлять империей из Каставалы, у меня не будет возможности проявлять подобную поспешность. Новости будут доходить до меня медленнее, а приказы мне придется отдавать с учетом задержки их исполнения. Судя по всему, дела в такой ситуации пойдут лучше, чем сейчас.

— Что ж, может, ты и прав, — немного подумав, согласилась Лиция.

Получив столь ободряющее одобрение жены, Маниакис решил, не откладывая, объявить о своем намерении покинуть столицу.

* * *

Фемистий, крепко сложенный, очень спокойный человек, управлял службой, сортировавшей жалобы и прошения, поступавшие на имя Автократора. Обычно подчиненные ему чиновники составляли обособленный мирок, имевший дело с небольшим количеством бумаг, например со спорными документами о размерах налогообложения или с просьбами о помиловании, наподобие той, какую подал в свое время, вероятно уже казненный, Бузолиний. Но сегодня Фемистий предстал перед Маниакисом, держа в руках огромный кожаный мешок, битком набитый свитками пергамента.

— Очередная почта, величайший, — грустно сообщил он. — Мы завалены этими посланиями. Получаем их сотнями ежечасно.

— Если не ошибаюсь, сегодня ты приносишь уже третий мешок, высокочтимый Фемистий, — заметил Маниакис.

— Так оно и есть, величайший. Что поделаешь, люди крайне огорчены твоим решением. Вероятно, тебе следует об этом знать.

— Благодарю. Я уже понял намек, — сухо сказал Маниакис.

Намек Фемистия, желавшего показать собственное огорчение решением Автократора, выражался в том, что он отказывался предпринимать что-либо в отношении бесконечного потока петиций, а доставлял их прямо к Маниакису. Придя к выводу, что одних намеков недостаточно, Фемистий смущенно кашлянул и сказал:

— Прошу простить мне мою откровенность, величайший, но я опасаюсь волнений в столице, которые могут начаться, если ты претворишь в жизнь свое огорчительное решение.

— Высокочтимый Фемистий! Я вовсе не намерен забирать с собой из столицы всех своих воинов, — ответил Маниакис. — Думаю, гарнизон Видесса справится с любыми волнениями, если таковые возникнут.

— Может, да, величайший, а может, нет. — Фемистий легонько похлопал рукой по мешку с петициями — По долгу службы я ознакомился с содержанием многих посланий и был поражен тем, как много их направлено тебе именно от солдат столичного гарнизона. Они полагают, что после твоего отбытия им остается рассчитывать лишь на весьма сомнительное милосердие макуранцев.

— Вздор! — сказал Маниакис. — Железные парни переберутся через Бычий Брод не раньше, чем научатся летать.

— Величайший — известный стратег… — начал Фемистий. Маниакис исподлобья взглянул на него — поскольку до сих пор все его военные начинания заканчивались поражениями, он заподозрил в словах сановника скрытую насмешку. Но тот, похоже, говорил искренне. — Пониманию простых воинов недоступно то, что тебе кажется очевидным, — продолжал Фемистий. — А если их покинет мужество, тогда то, чего они так боятся, однажды может стать свершившимся фактом.

— Я приму твое предупреждение к сведению, — ответил Маниакис. — Благодарю тебя за доставку петиций. Тем не менее подготовка к моему возвращению на Калаврию будет продолжена.

Фемистий что-то пробормотал себе про нос. Маниакис выдержал паузу, предоставив тому возможность высказаться вслух, но вельможа не стал этого делать. Огорченно покачивая головой, управляющий службой жалоб покинул императорскую резиденцию.

На следующий день перед Автократором предстал Курикий. Поднявшись из проскинезиса и получив разрешение говорить, он сразу перешел к делу:

— Величайший, я обратил внимание на то, что ты изъял большое количество золота, серебра и драгоценностей из казны, которая, как ты должен быть осведомлен, без того слишком скудна.

— Да, я сделал это, высокочтимый казначей, — согласился Маниакис, — поскольку намерен перенести управление империей в Каставалу и мне необходимы средства, чтобы сводить концы с концами.

— Но величайший! Ты оставил слишком мало на нужды столицы! — в отчаянии воскликнул Курикий.

— А почему это должно меня тревожить? — поинтересовался Маниакис.

Казначей недоуменно воззрился на Автократора — подобный вопрос просто никогда не приходил ему в голову. По его разумению, Видесс всегда должен был оставаться центром вселенной, будто такое положение было занесено самим Фосом в его священные скрижали.

— Что выпало на мою долю в этом городе, кроме горя, несчастий и постоянных треволнений — не в последнюю очередь по твоей вине, высокочтимый Курикий? — продолжал Маниакис. — Я просто счастлив навсегда распрощаться с Видессом, да и с тобой тоже. Должен сказать прямо, я некоторое время даже подозревал, что в сговоре с моим братом был ты, а не Цикаст!

— Н-нет, в-величайший, т-только не я! — От испуга Курикий начал заикаться. Ему внезапно открылась старая истина: родство с Автократором таит в себе не только преимущества, но и немало опасностей. — Я… конечно, я был не согласен с некоторыми твоими поступками, но я никогда против тебя не злоумышлял, В конце концов, ты — отец моих внуков!

— По крайней мере, честно сказано! — Маниакис невесело рассмеялся. — От подавляющего большинства других я не могу ожидать даже этого!

— Величайший! Может быть, ты все же отменишь свой крайне неудачный план, согласно которому и ты, и столь значительная часть богатств империи должны отправиться в то захолустье, откуда ты прибыл в Видесс с таким триумфом? — приободрился казначей.

— Что? Нет, об этом не может быть и речи, высокочтимый Курикий, — ответил Маниакис. — Я сыт Видессом по горло. К тому же за последнее время никому не удалось представить мне ни одной убедительной причины, по которой я мог бы изменить свое намерение. Хотя пытались многие.

— Ужасно, величайший. Ты говоришь так, словно лишь какое-нибудь знамение, ниспосланное самим Господом нашим, благим и премудрым, сможет тебя переубедить.

— Знамение сможет, — подтвердил Маниакис. — Но это должно быть великое знамение. На маленькое я не согласен.

* * *

— Величайший, — проговорил Камеас, осуждающе поджав губы, — вот уже третий раз за последнюю неделю экуменический патриарх, святейший Агатий, испрашивает у тебя аудиенцию. Не кажется ли тебе, что небольшая беседа с ним была бы весьма мудрым поступком? Разумеется, всем известно, наместником Фоса на земле являешься ты и только ты. Но патриарх — глава церковной иерархии; пренебрегать его словами и просьбами неблагоразумно.

— Он скажет, что не намерен освящать мой брак, но попробует отговорить от возвращения на Калаврию, — фыркнул Маниакис. — Вот я и сказал то, что собирается сказать Агатий. И сберег время, которое он намерен у меня отнять.

Камеас неожиданно сверкнул глазами:

— Всякому овощу свое время. А нынешнее время, как мне кажется, не очень подходит для того, чтобы проявлять неуместное легкомыслие.

Маниакис вздохнул. Он сидел на троне уже достаточно давно, чтобы понимать: когда постельничий настолько выведен из себя, что начинает употреблять слова «неуместное легкомыслие», к этому следует отнестись серьезно.

— Хорошо, достопочтеннейший Камеас. Я приму патриарха. Но ему следует проявить гибкость. Если же он собирается всего лишь повторить то, что я уже слышал, то ничего не добьется.

— Я немедленно передам твои слова синкеллию патриарха, Скомбросу, — ответил Камеас.

А Скомброс, в чем Маниакис не сомневался, немедленно передаст эти слова Агатию. У постельничего с синкеллием было много общего: ни один из них не обладал формальной властью, но оба имели влияние, которое сводило на нет малозначительность занимаемых ими должностей.

Когда несколько дней спустя Агатий явился в императорскую резиденцию, на нем не было ни голубых сапог, ни украшенного жемчугом и шитого золотом облачения, положенного ему согласно его сану. Патриарх надел траурную черную рясу, а ноги его были босы.

— Величайший! — возопил он, получив дозволение подняться из проскинезиса. — Умоляю тебя не покидать столицу империи! Видесс, царица столиц, станет вдовой, лишившись возможности лицезреть твой лучезарный лик!

— Это очень мило, святейший, — ответил Маниакис, — но ты можешь завывать, словно стая волков, сколько твоей душе угодно. Подобными заклинаниями невозможно убедить меня в том, что я должен остаться.

— Величайший! — Агатий метнул на Маниакиса обиженный взгляд. — Я действительно уверен, что твой отъезд станет катастрофой не только для столицы, но и для всей империи! Никогда прежде Автократоры не покидали Видесс в годину тяжелых испытаний. В чем необходимость подобного решения? Ведь здесь, за неприступными стенами, все мы находимся вне пределов досягаемости любого врага.

— Любого врага, у которого нет осадных механизмов, — прервал патриарха Маниакис. — Если бы макуранцы находились на этом берегу Бычьего Брода, мы уже вели бы отчаянную битву, защищая свои жизни. Когда я стал думать, а есть ли вообще в империи мирные провинции, то насчитал их всего две: Приста, куда мне совершенно не хочется, и Калаврия.

— Но разве это справедливо, величайший? — спросил Агатий. — Ведь ты позаимствовал в храмах много золота, чтобы сохранить империю. А теперь ты хочешь покинуть Видесс, трепетное сердце той самой империи, которую намеревался защищать! — Патриарх очертил магический знак солнца над своим собственным сердцем. — На какие еще уступки мы могли бы пойти, дабы убедить тебя изменить свои намерения и вновь последовать тем путем, какой диктуют нам всем благоразумие и здравый смысл?

Сначала Маниакис решил, что Агатий увлекся риторикой, с помощью которой уже не раз пытался воздействовать на Автократора, но затем подумал: а вдруг патриарх и правда имеет в виду некие уступки? Решив это выяснить, он ответил:

— Не имею представления, святейший. А что именно ты можешь мне предложить?

Когда Маниакис впервые увидел патриарха, тот поразил его, превратившись из громовержца от теологии в практичного политика в промежутке между двумя вздохами. Теперь эта удивительная перемена произошла еще быстрее.

— Ты уже позаимствовал столь большую долю сокровищ святой церкви, что я трепещу при мысли о том, чтобы предложить тебя еще некую часть, величайший, — осторожно проговорил Агатий. — Но если наше золото пойдет на благое дело и ты останешься в столице, то я готов рассмотреть этот вопрос.

— Я высоко ценю твою готовность. — Сейчас Маниакис говорил искренне. — Но беда в том, что нехватка средств — совсем не главная причина, побуждающая меня покинуть Видесс.

— Но что может быть важнее? — недоуменно спросил патриарх. — Ведь именно золото — главная ценность, какой церковь может одарить мирянина.

Их взгляды скрестились. Патриарх воздел было руки к небу в знак увещевания и предостережения, но Маниакис не дал ему закончить сей священный жест.

— Люди живут не только мирскими ценностями, святейший, — заметил он. — Если бы это было не так, во всей империи не имелось бы ни одного храма.

— Взойдя на трон, ты поклялся мне не делать попыток внести какие-либо нововведения в нашу святую веру! — встревожился Агатий.

— Но речь никогда не заходила ни о каких нововведениях, — возразил Маниакис. — Я лишь просил тебя о небольшом исключении: благословить брак между родственниками.

— Величайший, мы уже обсуждали эту тему прежде, — насупился патриарх. — И я уже пытался объяснить тебе, почему не представляется возможным удовлетворить твою просьбу о благословении такого брака.

— Совершеннейшая правда, святейший, — согласился Маниакис. — А я уже пытался объяснить тебе, чем вызвано мое намерение оставить Видесс и отправиться на Калаврию.

— Но это несравнимые вещи, величайший! — вспыхнул экуменический патриарх. — Я стараюсь блюсти церковные каноны и многовековые обычаи, тогда как ты, напротив, стараешься поставить их с ног на голову!

Маниакис безмолвствовал. Агатий задумался, потом пару раз нерешительно кашлянул и осведомился:

— Следует ли мне, величайший, понимать тебя так, что ты согласишься не покидать Видесс и в дальнейшем, следуя древнему обычаю, будешь всегда править империей из столицы в том случае, если получишь мое благословение на брак со своей кузиной?

— Вообще-то, я был далек от мысли делать какие-либо намеки. — Маниакис пригладил бороду. — С другой стороны, твое благословение поможет восстановить мир между Автократором и святой церковью, а это чего-нибудь да стоит. Хотя не уверен, стоит ли такой мир того, чтобы мне остаться в Видессе. Еще один Праздник Зимы вроде двух прошедших, и я без лишних слов вскарабкаюсь на Столп и брошусь оттуда головой вниз.

— Во время Праздника Зимы мне тоже приходится безропотно сносить показное умничанье и злые насмешки шутов, — заметил Агатий. — Прошу простить меня, но я должен еще раз напомнить величайшему, что стоит устранить разногласия со святой церковью, и у мимов сразу сделается одним поводом для издевок меньше, а значит, следующий Праздник Зимы окажется для тебя менее огорчительным.

— Возможно, — не стал спорить Маниакис. — Но поскольку ты уверил меня, что не в состоянии благословить мой брак, то дальнейшая дискуссия лишена какого-либо практического смысла. Ты согласен со мной, святейший?

Агатий выпрямился во весь свой весьма впечатляющий рост и заявил:

— Как тебе известно, величайший, ради благого дела я имею право данной мне духовной властью выходить за пределы общепринятых норм. Если я решусь, я говорю гипотетически, освятить твой брак с кровной родственницей, согласишься ли ты, в свою очередь, связать себя клятвой никогда надолго не покидать Видесс и не лишать его тем самым статуса столицы империи?

Маниакис подумал немного и отрицательно покачал головой:

— Подобная клятва наложила бы на меня слишком большие ограничения, каких я не могу себе позволить. Я могу поклясться, что перемена места, откуда Автократор управляет империей, будет предпринята лишь в безвыходной ситуации. Но право определять, безвыходна ситуация или нет, принадлежит мне и только мне.

Теперь настала очередь патриарха впасть в глубокое раздумье.

— Ладно! — внезапно решился он. — Будь по-твоему. В конце концов, ты давно доказал, что на тебя можно полагаться; во всяком случае, тогда, когда ты дал слово. Не думаю, чтобы ты нарушил его и на этот раз.

— По рукам, святейший! — И Маниакис действительно протянул руку Агатию.

Рука патриарха оказалась холодной, рукопожатие нерешительным, а в голосе его звучало беспокойство, когда он продолжил разговор:

— Ортодоксы сурово осудят меня за то, на что я сегодня дал свое согласие, величайший. Их мало интересуют те выгоды, которые получит в результате империя в целом. Результатом достигнутого нами сегодня соглашения может стать раскол святой церкви, о котором мы уже однажды говорили. Ортодоксы будут твердо стоять на своем, утверждая, что я уступил давлению светской власти. Они найдут серьезную поддержку у части населения.

— Тебе известно о церковной политике и истории расколов неизмеримо больше, чем мне, святейший, — заметил Маниакис. — Но мне кажется, в случае раскола гораздо чаще побеждала та сторона, которая пользовалась поддержкой светской власти. Я не ошибаюсь?

— Истинно так, величайший. — Лицо Агатия просветлело.

— Уверяю тебя, ты получишь такую поддержку в полной мере!

— О, это великолепно! — Агатий рискнул улыбнуться, и улыбка оказалась ему очень даже к лицу. — Значит, нам удалось заключить полюбовное соглашение: я благословляю твой брак, а ты даешь клятву остаться в столице. Чудесно.

— Да, я остаюсь, — подтвердил Маниакис. — Но наше соглашение должно содержать еще один пункт, по которому ты обязуешься отменить наказание, наложенное тобой на святого отца Филета за то, что он осмелился провести обряд моего бракосочетания с Лицией.

— О, величайший никогда не забывает оказанных ему услуг! Прекрасное качество! — одобрил Агатий. Но улыбка патриарха слегка поблекла. Помолчав немного, он добавил, больше для себя:

— Подобные добродетели следует всячески поощрять. Я согласен включить этот пункт в наше соглашение.

— Услуги, оказанной мне тобой, я тоже никогда не забуду, — заверил его Маниакис.

Получив подобное обещание, патриарх вновь расплылся в улыбке.

* * *

Маниакис с Лицией сидели за ажурной решеткой, отгораживавшей в Высоком храме специальное помещение для членов императорской семьи. Пергамент с текстом патриаршего разрешения на брак уже покоился в хранилище, где Автократор содержал важнейшие государственные документы. Маниакис полагал, что Агатий поступил точно так же с его письменным обязательством никогда не переезжать из Видесса в какое-либо иное место, если только его не принудят к тому непреодолимые обстоятельства.

— Сегодня в храме яблоку негде упасть, — заметила Лиция.

Действительно, кое-кто из пришедших в последний момент сановников так и не смог найти себе места на скамьях; те были битком забиты простолюдинами, пришедшими выслушать обещанное воззвание патриарха.

— Хорошо, что обращение к народу будет исходить не от меня, а от Агатия, — сказал Маниакис. — Если бы объявление сделал я, люди решили бы, что согласие патриарха вырвано у него против его воли. Тогда как воззвание, обнародованное им самим, будет воспринято всеми как победа здравого смысла.

Он собирался добавить еще что-то, но шум в храме внезапно смолк. Это означало, что Агатий идет к алтарю. Действительно, спустя минуту патриарх, сопровождаемый целой свитой низших клериков, размахивавших кадилами, уже стоял в центре храма. Воздух наполнился густым ароматом благовоний.

Встав перед алтарем, Агатий простер руки к суровому лику Фоса, изображенному на куполе Высокого храма. Прихожане поднялись с мест. Скрытые от любопытных взглядов за ажурной решеткой Маниакис с Лицией сделали то же самое. Вслед за Агатием они вместе с остальными молящимися прочли символ веры:

— Будь благословен, Фос, владыка благой и премудрый, милостью твоей заступник наш, пекущийся во благовремении, да разрешится великое искушение жизни нам во благодать!

Маниакис испытывал меньшее удовольствие от литургии, чем обычно. Сегодня она не столько объединяла его с единоверцами, сколько отдаляла от ожидаемого им с нетерпением момента — от начала патриаршей проповеди. Даже слова молитвы скорее просто слетали с его губ, нежели исходили от сердца.

Агатий еще раз прочитал символ веры, затем медленно опустил руки, подав пастве знак садиться. Сам патриарх некоторое время продолжал стоять молча; напряжение среди присутствующих нарастало с каждой секундой.

— Он родился актером, — прошептала Лиция. Маниакис согласно кивнул, но знаком призвал ее к молчанию.

— Возрадуемся! — внезапно возопил Агатий. Его зычный голос разом заполнил весь храм и громовым эхо отразился от купола. — Возрадуемся! — повторил он уже более спокойно. — Величайший Автократор именем Господа нашего, благого и премудрого, поклялся править империей исключительно из ее столицы, славного Видесса. Отныне и до тех пор, пока Фос не призовет его к себе!

Слухи, распространившиеся по городу за последние несколько дней, твердили о том же, но всем известно — слухи часто лгут. И Агатий, что тоже всем было известно, иногда лгал, однако гораздо реже, чем слухи. Высокий храм буквально захлестнул шквал радостных криков, заставивших загудеть огромный купол.

— Они тебя любят, — заметила Лиция.

— Они мною довольны, поскольку я остаюсь, — ответил Маниакис. — Но они же взвыли бы, словно стая волков, требуя моей крови, если бы патриарх так же театрально объявил о моем намерении послезавтра отплыть на Калаврию.

Прежде чем Лиция успела что-либо сказать, Агатий продолжил:

— Вне всяких сомнений, великий Фос благословит Автократора, своего наместника на земле, за столь смелое и мудрое решение. Вне всяких сомнений. Господь наш также не обойдет своими благодеяниями Видесс, царя городов, который пребудет вечной столицей нашей империи отныне и вовеки! Да будет так!

— Да будет так! — хором отозвались все находившиеся в храме.

Маниакис напряженно ждал, когда же Агатий продолжит. Патриарх решил сперва предъявить народу то, что он получил от Автократора. Интересно, под каким соусом он намерен подать то, чем пришлось пожертвовать ему самому?

На сей раз патриарх медлил не для того, чтобы усилить напряженность ожидания. Он просто колебался, как самый обычный человек, не желающий признаваться в том, что ему пришлось пойти на попятный. Наконец Агатий все же перешел ко второй части:

— На плечах Автократора лежит тяжкое бремя. Ежедневно и ежечасно он предпринимает поистине героические усилия с тем, чтобы вернуть Видессийской империи ее былую славу. Любая, даже самая незначительная помощь, оказанная ему в делах его, явится неоценимым благом для всех нас. Все мы знаем о постигшей нашего Автократора тяжелой потере. Его жена, его первая жена, — скончалась, подарив ему Ликария, законного сына и наследника.

Маниакис нахмурился. Судить о вопросах престолонаследия — не дело патриарха. Даже если его мнение совпадает с мнением Автократора. Мельком взглянув на Лицию, Маниакис убедился, что та не выказывает никаких признаков раздражения. Махнув рукой, он решил не обращать внимания на мелочи. Агатий между тем продолжал:

— Приняв во внимание все то, о чем я только что вам рассказал, по зрелом размышлении я пришел к выводу о необходимости принять решение, позволяющее мне благословить и признать законным во всех отношениях брак между величайшим Автократором и императрицей Лицией, поскольку таковой служит высшим интересам Видессийской империи. Данной мне высшей духовной властью я объявляю этот брак не противоречащим догмам нашей святой веры и даю на него свое благословение!

Не успели прозвучать последние слова патриарха, как один из клериков, стоявших подле алтаря, поставил на пол свое кадило и устремился к выходу. Следом за ним Высокий храм покинули Курикий с Февронией. Главный казначей, хотя и желал таковым оставаться, все же не хотел давать никому повода полагать, будто он одобряет новый брак Автократора. Немного поколебавшись, к выходу направился еще один священнослужитель, за которым последовало несколько десятков горожан.

Но почти вся паства и подавляющее большинство клериков остались на своих местах. Агатий умудрился представить искушенным в торговле видессийцам сделку с Автократором так, что пресловутое «ты — мне, я — тебе» все же не бросалось в глаза. Это позволило некоторым из присутствующих примириться с достигнутым соглашением. А остальные были настолько рады решению Маниакиса остаться в Видессе, что их мало интересовало, каким образом Агатий переубедил Автократора.

Обнаружив, что его речь не привела к беспорядкам прямо под куполом Высокого храма, патриарх явно приободрился.

— Литургия окончена! — объявил он. Маниакис почти услышал, как Агатий мысленно добавил: «А я и на сей раз вышел сухим из воды». Покидая храм, чтобы вновь вернуться к мирской суете, прихожане оживленно переговаривались. Автократор попытался прислушаться к тому, о чем они говорят, но разобрать хоть что-нибудь ему так и не удалось.

— Ну, как ты себя чувствуешь, сделавшись наконец моей законной женой в глазах всего — или почти всего, мысленно добавил он, — духовенства империи? — спросил он, повернувшись к Лиции.

— Прекрасно, — ответила она. — Если не считать утренней тошноты. Но должна сказать, я и раньше чувствовала себя неплохо.

— Я рад за тебя.

* * *

Прежде, глядя с городской стены на запад, через Бычий Брод, Маниакис отчетливо видел дымы лагерных костров макуранской армии, квартировавшей в Акросе. Теперь, когда это зрелище ему надоедало, он мог перейти на северную стену, чтобы полюбоваться дымами пожаров, полыхавших в подожженных кубратами предместьях Видесса. Оттуда, с севера, в столицу стекалось множество беженцев: кто на повозках, вместивших почти все их имущество, а кто и босиком. Монахи и монахини в монастырях делали все, что могли, чтобы хоть как-то накормить и приютить несчастных.

Маниакис тоже сделал все, что мог: пожертвовал монастырям немного зерна и уж совсем немного золота. Действия макуранцев на западе и кубратов на севере катастрофически сократили число провинций, признававших власть Автократора. Столь же катастрофически упали и поступления в казну.

Он посетил один из монастырей. Во-первых, ему хотелось приободрить беженцев, показать им, что ему известно об их страданиях. Радость, с какой они приветствовали своего Автократора, навела его на невеселые размышления о том, насколько сильно довлеет над душами, умами и сердцами видессийцев ореол власти, исходящий от императорского сана. Он никогда не признался бы в этом Агатию, но тот был прав: его отъезд на Калаврию действительно мог лишить людей последней надежды.

Во-вторых, он хотел выяснить, какую цель преследуют кубраты, решившись на новое вторжение.

— Я видел их только издали, — сказал один беженец, чей выговор выдавал в нем жителя одной из далеких северных деревень. — Человек пятнадцать или двадцать. Мне и в голову не пришло дожидаться, когда их станет больше, величайший. Я просто пустился наутек так быстро, как мог.

— Они попались мне на глаза на равнине, — сообщил другой деревенский малый. — Не пойму я их — не войско, даже не шайка разбойников, а так… Много, ехали верхом, но как-то вразброд. Одним словом, шаляй-валяй.

— Эти варвары чуть не схватили меня, — рассказал третий. Лицо его покрылось бисеринками пота, когда он вспомнил свое бегство. — Но они решили сперва прикончить моих свиней и разграбить мой дом. Только поэтому я успел скрыться.

Множество подобных историй, выслушанных Маниакисом, лишь подтвердило вывод, к которому он давно пришел, изучая поступающие к нему доклады. В отличие от макуранцев, кубраты не намеревались захватывать видессийские земли. Кочевники предприняли набег с одной целью: грабить, насиловать, захватывать пленников. Увлекшись этим, они распылили свои силы по всем северным провинциям империи.

— Если мы сумеем застать варваров врасплох, не дав возможности собрать все войско в одном месте, то сможем нанести им серьезный урон, — заявил Маниакис отцу и Регорию, вызвав их на военный совет.

— У меня к тебе один вопрос, — сказал Регорий. — Не ждешь ли ты от нас и наших воинов большего, чем мы можем сделать?

— У меня тоже вопрос, — заметил старший Маниакис. — Предположим, мы уже разбили кочевников. Что дальше? Они просто побегут назад, в Кубрат, и нам за ними не угнаться. А по дороге на север варвары разграбят и сожгут все, что не успели разграбить и сжечь, двигаясь на юг. Такая победа станет для нас окончательным поражением.

— Нет, этого не случится. По крайней мере, мне кажется, я знаю, как сделать, чтобы этого не случилось. — Придвинув к себе карту провинций, находившихся к северу от Видесса, Автократор принялся объяснять свою мысль.

Когда он закончил, его отец и Регорий удивленно переглянулись.

— Будь я таким же коварным, как ты, в годы своей молодости, — наконец проворчал старший Маниакис, — алые сапоги достались бы мне, а не Ликинию. А тебе, парень, — он ткнул пальцем в сторону сына, — пришлось бы изрядно поскучать, ожидая, пока я помру.

— Все зависит от того, сумеем ли мы одержать первую победу, — заявил Регорий, прежде чем Маниакис успел ответить отцу. — Риск слишком велик.

— Разве? — спросил Маниакис. — Если дело не выгорит, мы всегда сможем отступить и вновь укрыться за стенами Видесса. Мы не позволим заманить себя туда, где варвары смогли бы поймать нас в ловушку и перебить. — Автократор ударил по лежавшей на столе карте кулаком. — Но сейчас я не хочу даже думать об отступлении! — Он снова ударил кулаком по столу. — Нет. Не так. Я знаю, я обязан думать и о такой возможности. Но я не могу допустить, чтобы мои воины заподозрили, что даже тень подобной мысли шевельнулась в моем мозгу, иначе эта мысль накрепко засядет в их головах!

— Верно, об такой камень недолго и споткнуться, — согласился отец. — Значит, ты твердо намерен испытать свой план?

Маниакис не забыл засаду, в которую его заманил Этзилий. Он прекрасно помнил и поражение, нанесенное ему макуранцами в долине реки Аранда. Как сказал Регорий, в обоих случаях он пытался добиться слишком многого, не имея к тому достаточных средств. Неужели он повторит старую ошибку? Нет. Не может быть.

— Да, — решительно ответил он. — Намерен. Мы недостаточно сильны, чтобы изгнать макуранцев из западных провинций. Если мы к тому же недостаточно сильны для того, чтобы прогнать кубратов из-под стен нашей столицы, то стоило ли мне вообще уезжать с Калаврии? Кстати, одна из причин, по которой мне так хотелось туда вернуться, состоит в том, что это — единственное место, куда за мной не могут последовать наши враги.

— Ты забыл про пиратов из Халогаланда, — услужливо подсказал Регорий.

— Премного благодарен за ценное напоминание, — ответил Маниакис. — Ладно. Кто-нибудь из вас двоих считает, что овчинка выделки не стоит?

Кто, как не отец или двоюродный брат, мог дать ему честный ответ? Но оба молчали. Маниакис в третий раз грохнул кулаком по столу:

— Прекрасно. Значит, вперед!

* * *

Свежий бриз развевал знамена с изображением солнца. Армия Маниакиса выступила из Видесса через Серебряные ворота и двинулась вперед. Автократор оглянулся; он смотрел на поле, где раньше проводились военные учения. Теперь учения кончились. Началась война. Очень скоро он узнает, чему и как научились его воины.

Разведчики давно ускакали вперед. Обнаружить врага, когда военный поход только начинается, обычно нетрудно. Маниакис попросту вел свои войска по направлению к самому жирному из видневшихся вдали столбов дыма. Интересно, рассеянно подумал он, отчего воины, к какому бы народу они ни принадлежали, так любят жечь костры и устраивать пожары? Впрочем, разведчиков высылают вперед не только с целью обнаружить врага. Не менее важна уверенность, что варвары не обнаружат приближающихся видессийцев прежде, чем те подготовятся к сражению.

— Господи, как же давно я не участвовал в походах! — сказал Симватий, конь которого скакал рядом с конем Маниакиса. — Если ты не занимаешься такими вещами каждый год, то быстро забываешь, как тяжела боевая кольчуга. К тому же, — он вдруг хохотнул, — я не так молод, как мне хотелось бы. Но все-таки, — он снова хохотнул, — я надеюсь, что не забыл, с какой стороны у меча рукоять.

— Поверь, дядя, я огорчен, что мне пришлось попросить тебя отправиться с нами, — ответил Маниакис. — Но у меня так мало хороших военачальников! Цикаст, если и командует воинами сегодня, то в стане врага, а Парсманий… — Он не стал продолжать. Душевная рана, нанесенная ему братом, еще не затянулась. И вряд ли когда-нибудь заживет окончательно.

— Я действительно был когда-то военачальником, и даже неплохим, клянусь Господом нашим! — снова засмеявшись, согласился Симватий, который отличался от старшего Маниакиса добродушно-веселым, легким нравом. — Впрочем, мне и сейчас рановато на погост! Во всяком случае, я попытаюсь это доказать.

Маниакис, в свою очередь, надеялся, что у Симватия хватит здравого смысла не ввязываться в рукопашную с номадами, большинство из которых втрое моложе его. Но вслух он этого не сказал, опасаясь лишь раздразнить дядю и добиться обратного результата.

Небольшие городки, виллы и имения столичных сановников, расположенные неподалеку от Видесса, сулили неплохую поживу участникам любого грабительского набега, осмелившимся вторгнуться так далеко на юг. Кубраты осмелились. Первый раз войско Маниакиса столкнулось с ними вечером того же дня, когда видессийская армия покинула столицу.

Когда разведчики примчались назад, чтобы сообщить новости, Маниакис первым делом спросил:

— Вы уверены, что мы не попадем в засаду?

— Ни в коем случае, величайший, — ответил один из всадников. — Варвары, я думаю, их там сотни две, нас даже не заметили. Они слишком заняты: грабят деревушку, в которой остановились. Перед деревушкой большое поле, устроить засаду невозможно.

— Отлично. В таком случае мы нанесем удар. — И Маниакис пристукнул кулаком по прикрытому кольчугой бедру. — Молот и наковальня! — добавил он, многозначительно взглянув на дядю.

— Точно! — ответил тот. — Именно так мы проведем нынешнюю кампанию, верно?

Симватий отдал приказания командирам полков, находившихся под его началом. Из опасения насторожить врагов на сей раз сигнальные горны молчали. Полки Симватия отделились от основных сил, двинувшись на северо-запад, чтобы по длинной дуге обогнуть деревушку, в которой развлекались грабежом номады.

Маниакис отдал главным силам распоряжение выждать полчаса, а затем приказал двинуться вперед. Следуя за разведчиками, его войско быстро приблизилось к селению, захваченному кочевниками, и развернулось так, чтобы нанести удар с юго-востока.

Все получилось даже лучше, чем он ожидал, поскольку роща миндалевых деревьев до последнего момента скрывала от кубратов передвижение видессийских войск. Тревога среди кочевников поднялась лишь тогда, когда первые ряды неприятельской конницы показались на опушке рощи. Испуганные крики номадов прозвучали в ушах Автократора сладостной музыкой. Он выкрикнул последний приказ, на сей раз подхваченный серебристыми звуками горнов.

Большинство Кубратов оказались спешенными. Некоторые, дожидаясь своей очереди, стояли вокруг не успевшей скрыться несчастной женщины, которая испускала страшные вопли. Номад, лежавший на ней, вскочил на ноги, бросился к своему степному коньку, но запутался в собственных штанах и упал. Когда он поднимался, его пронзила стрела. Варвар закричал даже пронзительней, чем бедная женщина. Затем в его груди выросли две новые стрелы; кочевник осел на землю, дернулся пару раз и затих.

В сторону видессийцев тоже полетели стрелы, но их было немного. Номады, которые уже находились в седле, и те, кому удалось добраться до своих коней, помчались прочь так быстро, как только могли.

— В погоню! — скомандовал Маниакис. — Нельзя позволить им помышлять ни о чем, кроме бегства!

Кубраты ни о чем другом и не помышляли. Основная часть кочевников мчалась, опережая своих преследователей, поскольку их доспехи из толстой кожи были заметно легче железных кольчуг видессийцев. Но не прошло и нескольких минут, как вновь раздались звуки горнов. Отсекая все пути к бегству, прямо перед кубратами появились новые видессийские воины. Испуганные крики номадов сменились воплями ужаса: спасаясь от конницы Маниакиса, они наткнулись на боевые порядки конницы Симватия.

Попав в ловушку, кубраты сражались отчаянно, но вскоре были разгромлены наголову. Маниакис надеялся, что удалось перебить всех кочевников до последнего, хотя и понимал, что это маловероятно. Скорее всего, двоим-троим удалось-таки ускользнуть, а значит, вскоре остальные воины Этзилия узнают, что Автократор выступил против них в поход.

Маниакис понимал: выигранную схватку нельзя назвать большим успехом. Но видессийская армия так давно не одерживала побед, что даже крошечная удача воодушевила воинов; они чувствовали себя так, словно по меньшей мере взяли Машиз. Этим вечером они сидели вокруг лагерных костров, пили терпкое вино и, перебивая друг друга, возбужденно обсуждали происшедшее, хотя большинству из них даже не удалось толком поучаствовать в схватке.

— За молот и наковальню! — провозгласил Симватий, поднимая глиняную кружку. Маниакис поднял свою, и они выпили до дна.

Камеас пытался отправить с обозом немного лучшего выдержанного вина, но на сей раз Автократор решительно воспротивился. В походе следует пить только такое вино, от которого перехватывает дух и сводит скулы.

— Я думаю, нам надо проделать подобный фокус еще раза три, — сказал Маниакис. — Если удастся… — Окончание фразы повисло в воздухе. Злой рок нанес империи уже немало ударов, и Автократору не хотелось искушать судьбу. — Из тебя получилась отличная наковальня, дядюшка, — заметил он.

— Еще бы! — расхохотался Симватий. — Ведь моя тупая башка как нельзя лучше подходит для такой цели! — Сразу сделавшись серьезнее, он добавил:

— По-моему, мы не сможем действовать подобным образом в каждом сражении. Либо местность окажется неподходящей, либо кубраты будут не так беспечны, как сегодня…

— Я понимаю, с каждым разом будет все труднее, — сказал Маниакис. — И я рад, что сегодняшняя схватка оказалась такой легкой. Теперь самое главное не натворить глупостей и не дать кубратам ни малейшего шанса для неожиданного нападения.

— Но ведь ты выслал множество разведчиков, а расставленные тобой караульные находятся на достаточном удалении от лагеря, — заметил Симватий. — Так что, если Этзилию захочется нас удивить, ему остается только свалиться сюда с неба.

— Твоя правда. — Маниакис непроизвольно устремил бдительный взор в небеса. Симватий снова расхохотался. Но Автократору было не до смеха.

* * *

Ближе к полудню следующего дня разведчики обнаружили большой отряд кубратов. На сей раз те тоже заметили их и сразу пустились в погоню. Большая часть разведчиков завязала арьергардный бой, медленно отступая, а несколько конников помчались с новостями к Маниакису. Выслушав их, Автократор повернулся к Симватию:

— Выдвинь вперед свои полки. Постарайся сделать вид, что за тобой следует вся армия. Пока ты отвлекаешь внимание, я разверну остальное войско и попытаюсь ударить с флангов.

— Понимаю, — ответил ему дядя. — Удар двумя молотами сразу. Посмотрим, что из этого получится, величайший. Думаю, все пройдет как надо. Мне кажется, кочевникам пока неизвестно, насколько велики наши силы.

— Мне тоже так кажется, — сказал Маниакис. — Если повезет, варвары примут твой отряд за головную колонну всей армии. А когда они ввяжутся в сражение с твоими воинами… Ладно. Действуй.

Трубили горны, развевались знамена; отряд Симватия спешил вперед, чтобы оказать поддержку ведшим арьергардный бой разведчикам. Маниакис тем временем отвел основные силы немного назад и свернул на восток, используя лощины между низкими, густо поросшими кустарником холмами, чтобы не дать номадам обнаружить его войско. Не прошло и часа, как прискакал вестник с сообщением, что кубраты завязали с воинами Симватия тяжелую битву.

— Кубратов слишком много, величайший, — добавил вестник. — Нашим приходится нелегко.

С запада на восток холмы пересекало множество дорог. Здесь, неподалеку от Видесса, дороги покрывали землю подобно паутине. Маниакис разделил свои силы на три колонны, чтобы подойти к месту сражения как можно быстрее. Он снова выслал вперед разведчиков, желая убедиться, что кубраты не устроили в лесу засаду. Но даже после того, как разведчики благополучно миновали лес, Маниакис продолжал крутить головой по сторонам, проверяя, на притаились ли где поблизости среди дубов, елей и ясеней номады.

Все три колонны беспрепятственно миновали холмы. Впереди расстилалась равнина, на которой сошлись в жаркой схватке кубраты и воины из отряда Симватия. Вестник не преувеличил — силы кубратов были весьма значительны.

Но предпринятый Маниакисом обходной маневр привел к тому, что кочевники оказались зажатыми между отрядом Симватия и появившимися с флангов главными силами видессийцев. Поняв, в каком положении очутились, номады огласили окрестности испуганными криками. В ответ раздался мощный боевой клич видессийцев. Услышав собственное имя, вырвавшееся одновременно из тысяч глоток, Автократор испытал такое чувство, будто пару минут назад осушил целый кувшин терпкого походного вина.

Кубраты попытались выйти из боя и отступить, но видессийцы усилили давление, а спустя несколько минут с флангов на них обрушились люди Маниакиса, осыпая кочевников стрелами, пронзая копьями, орудуя мечами. Впервые со времен Ликиния видессийцы сражались так яростно — впервые за десять долгих лет. Кубраты бросились врассыпную; они скакали на своих степных лошадках как сумасшедшие, не разбирая дороги, в попытке спасти свои жизни.

Маниакис приказал прекратить преследование лишь с наступлением темноты, которая сделала погоню слишком опасной.

— Они сражались как львы! — воскликнул Симватий, оставшись наедине с Маниакисом. — Как львы! Я помнил, что они на такое способны, но столь долго не видел ничего подобного, что уже начал сомневаться.

— Я тоже сомневался, — ответил ему племянник. — Но ведь ничто не дает воину возможности почувствовать себя героем, кроме спины бегущего врага, верно?

— Да, это лучшее средство, — согласился Симватий. Неподалеку от них застонал, а потом пронзительно вскрикнул раненый; хирург только что извлек из его тела наконечник стрелы. Восторженное выражение на лице Симватия сменилось печальным. — К несчастью, за героизм приходится платить, — грустно сказал он.

— Платить приходится за все, — отозвался Автократор. — Что ж, теперь Этзилий узнает, что мы выступили против него в поход. Не следует забывать, что каган привык одерживать победы над нами. Поэтому нельзя еще дважды вступать в сражение с его воинами прежде, чем мы полностью осуществим свой план. Мы можем позволить себе всего одну битву.

— И то при условии, что выиграем ее, — заметил Симватий.

— Справедливо подмечено, — сухо ответил Маниакис. — Ибо, если мы ее проиграем, все остальное не имеет никакого смысла.

* * *

Следующие полтора дня видессийская армия почти беспрепятственно продвигалась на север, разгромив несколько попавшихся на пути небольших неприятельских отрядов. Но основная часть кочевников успела отступить. Относительное спокойствие совсем не радовало Маниакиса. Где-то впереди, а может быть, нацелившись на один из флангов и накапливая силы, выжидал Этзилий.

Вокруг двигавшейся вперед основной массы войск клубилось целое облако постоянно высылаемых во все стороны разведчиков. Если бы каган захотел нанести удар, он мог это сделать. Но не в его силах было напасть неожиданно. Когда войско двигалось по лесистой местности, Маниакис высылал в близлежащие рощи по несколько рот конницы, чтобы убедиться в отсутствии засады. Да, он уже почти поверил, что его воины будут доблестно сражаться и впредь, но ему хотелось, чтобы они вступили в следующую битву на условиях, диктуемых им, а не каганом Кубрата.

Ближе к полудню второго дня к Автократору подъехал один из вернувшихся разведчиков; рядом с ним, верхом на осле, знававшем лучшие дни, трусил малый в домотканой крестьянской одежонке. Разведчик слегка подтолкнул фермера локтем. Тот начал:

— Ах, величайший… — и то ли от излишнего благоговения, то ли боясь не правильно обратиться к своему владыке, замолчал, словно язык проглотил.

Тогда вместо него заговорил разведчик:

— Величайший, этот парень попался нам навстречу, бежал с северо-запада. Он сказал, что все кубраты, сколько их есть на свете, я повторяю его слова, собрались неподалеку от его земельного надела, после чего он и удрал оттуда, поскольку не имел ни малейшего желания дожидаться, пока выяснятся их дальнейшие намерения. — Разведчик неожиданно хохотнул:

— Я бы не стал его за это винить, величайший.

— И я не стану. — Маниакис повернулся к фермеру:

— Где находится твой надел? Какое расстояние ты успел преодолеть, прежде чем встретил моих конников?

Поскольку дар речи, судя по всему, покинул фермера надолго, за него снова ответил разведчик:

— Его поля находятся к югу от Варны, величайший. А значит, от нас до кочевников не более чем полдня пути верхом.

— В таком случае мы остановимся прямо здесь, — сразу решил Маниакис.

Услышав его слова, находившиеся рядом горнисты тут же протрубили сигнал, приказывавший войскам остановиться.

— Получишь фунт золота за хорошие новости, — сказал фермеру Автократор.

— О, благодарю тебя, величайший! — радостно вскричал тот; деньги сделали то, чего не удавалось добиться никакими иными средствами: развязали бедному малому язык.

Маниакис с Симватием устроили короткое тайное совещание.

— Как ты считаешь, сумеют твои люди сперва притвориться, будто в страхе бегут от кубратов, а затем развернуться и принять бой? — спросил Автократор.

— Ну-у… Думаю, да, — ответил Симватий. — Ты хочешь устроить сражение прямо здесь? Что ж, место действительно подходящее. Вокруг поля, на которых обычные для варваров хитрости и уловки мало что дадут. А если что-то пойдет не так, нам открыт путь к отступлению.

— Ты правильно понял, — сказал Маниакис. — Хотя я даже думать не желаю об отступлении. Но есть еще одно: это место идеально подходит для того, чтобы установить здесь те игрушки, которые везут в своих фургонах саперы. У меня не будет возможности использовать их, если я позволю Этзилию заказывать музыку.

— Тоже верно, — согласился Симватий. — Значит, ты хочешь, чтобы завтра я двинулся вперед, обнаружил кубратов, а затем пустился в бегство, словно мим на арене Амфитеатра, делающий вид, будто он наложил в штаны?

— Именно этого я и хочу, — подтвердил Маниакис. — Я очень надеюсь, что каган до сих пор в глубине души считает нас трусами. Но еще сильней я надеюсь на то, что он ошибается.

— Будет прекрасно, если обе твои надежды оправдаются, — заметил Симватий. — Ибо если твои ребята, увидев моих бегущими, не выдержат и побегут сами, то кубраты погонят нас назад до самого Видесса, если раньше не лопнут от хохота. Такое уже случалось.

— Я не нуждаюсь в напоминаниях, — сказал Маниакис. Он действительно прекрасно помнил, как спасался бегством от Этзилия. — Завтра, если на то будет воля Господа нашего, бежать придется варварам.

Подобно тому как это делалось каждую ночь после выхода войска из Видесса, Маниакис приказал расставить часовых вокруг всего лагеря. Он не желал оставить кагану кубратов ни единой лазейки для внезапной ночной атаки. Он не хотел оставлять Этзилию ни единой лазейки ни для чего.

На траве еще лежали капли росы, а воздух был холодным, когда отряд Симватия двинулся на север, с таким горделивым и вызывающим видом, будто представлял собой всю видессийскую армию. Маниакис развернул свои главные силы в линию, оставив посередине пустое место, которое впоследствии должны были занять люди Симватия. У Автократора осталось достаточно времени, чтобы объяснить своим воинам, как им следует себя вести, когда вернется преследуемый кубратами передовой отряд. Пока он давал разъяснения и указания, саперы разгрузили свои повозки и вскоре уже собрали метательные устройства, используя инструменты, привезенные из столицы. По просьбе саперов Маниакис дал им в помощь конников.

После этого воинам оставалось только ждать, поглощая черствые корки, хранившиеся в седельных сумах, и запивая их скверным вином из кожаных мехов. День, как и ожидал Маниакис, постепенно становился все более жарким и душным. Вскоре едкий пот начал заливать глаза. Одетый в плащ поверх кольчуги, под которой находилось теплое нижнее платье, Автократор чувствовал себя так, будто сидел в парильне столичных общественных бань.

Но вот из леса показались разведчики. Пришпорив своих коней, они помчались к Маниакису с криками:

— Они приближаются!

Автократор махнул рукой горнистам; те сыграли тревогу. По всей линии будущего сражения воины стали подниматься на ноги, потянулись к лежавшему рядом оружию. Маниакис тоже вытащил из ножен свой меч — полированное лезвие ярко сверкнуло в лучах солнца.

Спустя пару минут из леса появилась конница Симватия. Когда Маниакис заметил на голове дяди окровавленную тряпку, у него екнуло сердце. Но Симватий приветственно помахал ему рукой, давая понять, что рана пустяковая, и Автократор облегченно вздохнул. Симватию все же не следовало ввязываться в рукопашную, мельком подумал он.

Конники, скакавшие в арьергарде быстро приближавшегося отряда, то и дело оборачивались, чтобы пустить стрелы в гнавшихся за ними кубратов. Номады были явно поражены, увидев впереди новые, свежие вражеские силы; тем не менее они не прекратили преследования. Их хриплые гортанные вопли напомнили Маниакису хищный рев диких зверей. Но эти хищники в человеческом образе были куда хитрее и опаснее любого зверя.

Маниакис медлил до тех пор, пока не увидел в накатывающейся волне кубратов хвостатый штандарт Этзилия. Убедившись, что каган находится среди атакующих, он зычно крикнул:

— Видессия! — И взмахом руки приказал своим воинам вступить в бой.

В тот же момент горнисты Симватия протрубили сбор, что означало приказ прекратить отступление, перестроиться и встретить врага лицом к лицу.

На мгновение у Автократора застыла кровь в жилах — он боялся, что конники Симватия не сумеют остановиться. При Генесии видессийская армия только и делала, что отступала. Так смогут ли воины передового отряда, начав бегство, вспомнить о долге и повиноваться приказу? Или имперскую армию вновь постигнет ставшая за последнее время уже привычной печальная участь?

Маниакис не смог сдержать радостного возгласа, когда под прикрытием отважно сражавшегося арьергарда конники Симватия дружно натянули поводья и развернули своих коней, чтобы встретить кубратов лицом к лицу. Воздух наполнился свистом стрел, поток которых обрушился на номадов проливным дождем. В тот же миг на обоих флангах заработали собранные саперами катапульты, осыпавшие варваров градом здоровенных булыжников. Один из камней буквально раздавил степного конька, как человек давит сапогом крысу; другой снес голову одному из кубратов так аккуратно, как не смог бы самый лучший палач. Тело кочевника, продолжавшего судорожно сжимать в руках лук, еще несколько секунд держалось на лошади, прежде чем обмякло и вывалилось из седла.

В этом сражении влияние катапульт было ничтожным, сродни булавочным уколам. Да и уколов-то этих было раз-два и обчелся. Но кубраты привыкли принимать смерть в бою от копий и мечей, а не от летящих по небу булыжников. Маниакис заметил охватившее их замешательство, усугубленное внезапным переходом конницы Симватия от беспорядочного бегства к жестокой сече.

— Видессия! — вновь вскричал Автократор. — Вперед!

Горны взвыли, повторяя его команду. А потом все звуки утонули в реве видессийцев, ринувшихся в лихую атаку. Кое-кто из них, вторя своему Автократору, кричал: «Видессия!», но большинство свирепо выло: «Маниакис!»

Стоило ему услышать этот победный клич, и беспощадно разящий меч затрепетал в его руках, превратившись в живое существо.

Главное преимущество кочевников заключалось в умении в мгновение ока переходить от атаки к отступлению, а точнее, к бегству. И наоборот. Но теперь они сами себя этого преимущества лишили. Их было слишком много. Пока передовая линия наступавших пыталась развернуть коней для отступления, основная масса продолжала напирать вперед. Пользуясь этим, видессийцы, с их тяжелыми, более мощными конями, защищенные металлическими щитами и кольчугами, врезались в ряды атакующих, рубя мечами налево и направо. Битва мгновенно превратилась в побоище, какого номады не видывали более десятка лет.

— Ну, каково тебе теперь, Этзилий?! — исступленно вскричал Маниакис, мечом прокладывая себе дорогу туда, где колыхался на ветру хвостатый штандарт кагана. — Каково чувствовать себя болваном, попавшим в простейшую ловушку? В простую, но без вы-ы-ыхода-а? — Автократор буквально взвыл, словно взбесившийся пес.

Возникший перед ним кочевник взмахнул кривым мечом. Маниакис принял его удар на щит, а затем нанес ответный. Кубрат подставил свой щит, маленький, крытый сырой кожей всего в один слой. Ему удалось отразить первый удар, но прикрыть плечо от второго кочевник уже не смог. Автократор навсегда запомнил истошный, полный боли вопль, но взбудораженный конь пронес его вперед и мимо, и дальнейшая судьба варвара осталась Маниакису неизвестной.

Не сразу, но все же довольно быстро кочевники сообразили, что угодили в смертельную ловушку. Первым совершенно бесстыдно ударился в бегство Этзилий. Превратности войны были кубратам не в новинку; они прекрасно понимали, что к чему. Когда им грозило поражение, номады обычно не стеснялись отступить, чтобы совершить новый набег при более благоприятных обстоятельствах.

Прежде, выиграв главное сражение, видессийская армия позволяла кочевникам беспрепятственно уйти, дабы самой избежать внезапного контрнаступления. Но не на этот раз.

— В погоню! — вскричал Маниакис. — Гоните их, как волки гонят оленя! Не давайте им ни минуты отдыха; не позволяйте им уйти безнаказанно! Сегодня они должны полной мерой получить то, что заслужили, вторгнувшись на наши земли!

Год назад, преследуя видессийцев от Имброса до самого Видесса, кочевники сумели раздробить войско Маниакиса на мелкие горстки и начисто уничтожить большую его часть. Сегодня Автократор жаждал добиться того же. Однако он вскоре понял, что требует от своих людей слишком многого. В отличие от воинов Этзилия, видессийцы предпочитали сохранять боевые порядки, уклоняясь от беспорядочных стычек один на один, а потому те, чьи кони двигались медленнее, сдерживали тех, кто мог бы продвигаться вперед быстрее.

Только поэтому войско кубратов избежало немедленного разгрома. Видессийцы продолжали продвигаться вперед, добивая раненых и тех несчастных, чьи выбившиеся из сил лошади уже не могли нести своих всадников достаточно быстро. Время от времени арьергард кочевников пытался преградить дорогу наступавшим, но без особого успеха. Войска империи с легкостью преодолевали все заслоны на своем пути.

Маниакис с ненавистью поглядел на солнце, уже приготовившееся нырнуть за горизонт.

— Не пора ли разбить лагерь, величайший? — спросил кто-то из воинов.

— Нет, — ответил Автократор. — Мы двинемся дальше, несмотря на темноту. Нынче ночью кубратам будет не до отдыха. Они попытаются сделать все возможное, чтобы оторваться от нас. А мы не позволим им этого! Как не позволим им устроить нам ночную засаду. Мы вышлем вперед еще больше разведчиков и будем продвигаться медленнее, но не остановимся.

И они продолжали двигаться вперед, временами задремывая в седле, временами вступая в короткие ожесточенные схватки с почти невидимыми в темноте врагами. Когда конь Маниакиса ступил в воды небольшой речушки, Автократор даже обрадовался — холодная вода, захлестнувшая ноги, заставила его встрепенуться.

Когда на востоке забрезжила заря, Симватий привстал на стременах, оглянулся и сказал:

— По-моему, обоз изрядно отстал.

— В ближайшие два дня смерть от голода нам не грозит, — отозвался Маниакис. — А те, у кого не окажется в запасе пары сухарей и куска сыра или вяленого мяса, сваляли дурака. Ничего, впредь будут умнее. — Автократор бросил на дядю внимательный взгляд. Окровавленная повязка на голове придавала тому весьма живописный разбойничий вид. — Лучше расскажи мне, как тебя угораздило.

— Пустяки, — ответил Симватий. — Когда мы вернемся в Видесс, от всего этого останется только замечательный героический шрам. А пока сия повязка служит лишь свидетельством моей бестолковости. Когда началась схватка, один из моих воинов зарубил напавшего на меня кубрата. Парню пришлось потрудиться, извлекая меч из мертвого тела. А затем он размахнулся, чтобы поразить следующего кочевника; вот тут-то ему и подвернулась моя незадачливая голова. Я даже прикрыться не успел.

— Если сам не проболтаешься, я никому не расскажу, — серьезно пообещал Маниакис. — Но тебе придется позолотить ручку тому парню, чтобы и он держал рот на замке! — Дядя с племянником расхохотались.

Погоня продолжалась весь день, хотя войско Маниакиса теперь двигалось заметно медленнее — конникам приходилось беречь лошадей. Кубратам удалось немного оторваться от преследователей. Этзилий, сменивший уставшего коня на свежего, скакал впереди своих людей. Каган возглавлял уже не войско, а беспорядочную толпу номадов, впервые за долгие годы испытавших унизительное поражение и желавших только одного: любым способом уклониться от встречи со своими врагами.

Ближе к вечеру вернулся с докладом один из разведчиков передового отряда, нещадно погонявший своего усталого коня.

— Величайший! — возбужденно воскликнул он. — Величайший! Кубраты остановились, они с кем-то сражаются!

— Слава Господу нашему! — удовлетворенно проговорил Маниакис и бросил взгляд на дядю.

Повязка на голове Симватия немного сползла, почти закрыв глаз, что придавало ему вид лихого пирата. Симватий отсалютовал Автократору, приложив к сердцу правый кулак.

— Сыграйте снова сигнал «погоня», — приказал Маниакис горнистам. — Пусть воины выложатся до последнего. Если мы сумеем быстро подойти к полю боя, кубраты получат сегодня такой удар, от которого не оправятся долгие годы!

Раздались серебристые звуки горнов; усталые всадники перевели коней с шага на крупную рысь, проверяя на ходу свои колчаны. Стрел оставалось совсем немного, но и у кочевников положение было не лучше. Маниакис еще раз пожалел об отставшем обозе. Если бы обоз сейчас оказался рядом, они могли бы осыпать людей Этзилия дождем стрел до самой темноты.

Неподалеку показался большой отряд кубратов, во весь опор скакавший прямо навстречу видессийцам. Увидев их, Маниакис удивился, но Симватий, быстро сообразивший, в чем дело, крикнул ему:

— Этзилий наконец понял, что очутился в кузнице! Неужели мы позволим ему помешать нашему молоту опуститься на наковальню в последний раз?

— Нет! — раздался в ответ единодушный вопль воинов.

Как все здравомыслящие люди, они не испытывали особого энтузиазма при мысли, что многие из них будут ранены в этом бою. Но избрав однажды войну своим ремеслом, воины более всего не любили, когда страдания и лишения, уже перенесенные ими, оказывались бесполезной жертвой. Развернувшись в боевой порядок, видессийцы устремились навстречу атакующим кубратам. Их превосходство оказалось подавляющим; от отряда кочевников осталось одно воспоминание.

Вскоре Маниакис увидел остатки главных сил номадов, сражавшиеся со свежими силами видессийцев. Голубые знамена с золотым солнечным кругом реяли прямо впереди; все пути к отступлению для кубратов оказались перекрытыми.

— Вперед! — вскричал Автократор. Ему вторил Симватий. — Молот и наковальня! Теперь или никогда!

Дружный вопль отчаяния, изданный кубратами, наконец заметившими приближение его войска, музыкой прозвучал в ушах Маниакиса. Пришпорив коня, он принудил усталое животное перейти на неуклюжий, спотыкающийся галоп. Первый встретившийся ему кубрат попытался нанести Автократору удар мечом, но промахнулся, после чего пришпорил своего степного конька в попытке спастись бегством; однако один из видессийских лучников тут же подстрелил кочевника, словно бегущую лисицу.

— Маниакис! — раздался дружный крик со стороны видессийцев, преграждавших номадам путь к отступлению на север.

— Регорий! — зычно крикнул в ответ Автократор; его воины подхватили этот возглас.

Теперь, когда на поле сражения появилась конница Маниакиса, Регорий, до сих пор лишь сдерживавший пытавшихся пробиться сквозь его боевые порядки номадов, решительно двинул свое войско вперед. Его воины были свежими, хорошо отдохнувшими; свежими были и их кони, которым не пришлось, как коням Маниакиса, безостановочно двигаться вперед почти двое суток; колчаны воинов Регория были полны стрел… Удар, нанесенный ими, оказался поистине сокрушительным.

В мгновение ока войско кубратов превратилось в перепуганную толпу одиночек, сражавшихся каждый за себя и не помышлявших ни о чем, кроме того, чтобы сохранить собственную драгоценную жизнь хотя бы в течение нескольких следующих минут. Маниакис усердно озирался в поисках хвостатого штандарта, отмечавшего местонахождение Этзилия. Автократор страстно желал, чтобы кагана постигла та участь, какая едва не постигла его самого во время отступления из-под Имброса. Ведь если бы ему удалось убить или пленить владыку кубратов, номады на многие годы погрязли бы в кровавых междуусобицах, силой оружия решая вопрос о престолонаследии.

Но штандарта нигде не было видно. Каган поступил так же, как некогда сам Маниакис, спасаясь из ловушки, устроенной ему Этзилием: избавился от всех символов власти, дабы получить лишний шанс эту власть сохранить.

— Пять фунтов золотом тому, кто доставит ко мне Этзилия, живого или мертвого! — воскликнул Автократор.

Хотя сражение завершилось полным разгромом кочевников, многим кубратам все-таки удалось вырваться из смертельной ловушки. С наступлением темноты число таких счастливчиков заметно возросло. К сожалению, никто из воинов так и не предстал перед своим Автократором, чтобы предъявить ему связанного Этзилия или его сочащуюся кровью отрубленную голову. Маниакис спрашивал себя, лежит ли сейчас неопознанное тело Этзилия на поле битвы среди прочих безымянных мертвых тел или кагану все-таки повезло и он сумел спастись. Ладно. Время покажет. Сейчас, когда видессийская армия одержала самую триумфальную за долгие годы победу, судьба вождя кубратов представлялась весьма малозначительной.

Появился Регорий; его красивое лицо было озарено радостной улыбкой.

— Мы сделали это! — воскликнул он, заключив Маниакиса в крепкие объятия. — Клянусь Фосом, мы это сделали! Молот и наковальня! И оказавшийся между ними враг сокрушен!

— Я имел две великолепные наковальни в лице отца и сына, — отозвался Маниакис, указав Регорию на находившегося поблизости Симватия. — Все надежды, которые мы возлагали на этот поход, сбылись. А ведь сперва я должен был надеяться, что мои воины будут одерживать к югу отсюда одну победу за другой, до тех пор пока кочевники не почтут за благо удариться в бегство. А затем я должен был надеяться, что ты успеешь привести своих воинов в нужное место после того, как Фракс высадил вас на побережье неподалеку от Варны.

— Мы едва не опоздали, — подтвердил Регорий. — Разведчики, высланные мною вперед, слишком рано наткнулись на тех беглецов-кубратов, которым удалось сильно опередить своих соплеменников. Мне пришлось изрядно поторопить своих парней, чтобы они успели-таки оказаться в нужное время в нужном месте. Но мы справились. — Регорий широко развел руками, чтобы показать, как велика победа, одержанная видессийцами.

Подобно большинству других великих триумфов, этот тоже воочию выглядел далеко не так привлекательно, как будет потом отражено в хрониках и сказаниях. Покрывало сумерек, опустившееся на землю, не могло полностью скрыть ужасные последствия свирепой битвы. Повсюду валялись кони и люди. Одни были мертвы, другие корчились в агонии; третьи, живые, но раненые, изливали терзавшую их боль в стонах и криках, обращенных к равнодушным небесам. В нос шибало невыносимое зловоние, в котором смешались запахи крови, пота, лошадиных яблок и человеческого дерьма. Держась чуть поодаль от людей, вдоль поля расхаживали вороны, дожидавшиеся, пока у них появится возможность без помех попировать, вдосталь насладившись вожделенной падалью.

По полю боя теперь рассыпались маги-врачеватели, обычные лекари, а также коновалы. Эти люди пытались сделать все, что было в их силах, чтобы облегчить страдания раненых людей Маниакиса и животных. А еще по полю бродили группки вооруженных воинов, безжалостно добивая раненых кубратов. Интересно, подумал Маниакис, могут ли дожидающиеся своего часа пожиратели падали отличить тех, кто старается сделать так, чтобы этой самой падали стало как можно меньше, от тех, кто всячески увеличивает ее количество?

— Позволишь мне сегодня переночевать в твоем шатре? — спросил Автократор у Регория. — Мой остался где-то там. — Он махнул рукой в ту сторону, откуда рано или поздно должен был появиться отставший обоз.

— Любой воспитанный человек обязан предоставить кров своему шурину, — ухмыльнулся Регорий. — Любой воспитанный человек обязан предоставить кров своему кузену. И любой подданный империи почтет за честь разделить свой шатер с Автократором. Разве я могу ответить тебе «нет», когда способен сделать и то и другое и третье, пустив в свой шатер всего лишь одного человека?

— Быть может, рядом с целой толпой названных тобою людей, в твоем шатре отыщется еще одно местечко? Для твоего старого, изможденного отца? — спросил Симватий.

Несмотря на повязку, по-прежнему придававшую ему весьма живописный вид, дядю Автократора никак нельзя было назвать изможденным. Ему следовало отдать должное: будучи далеко не столь хладнокровным, как старший Маниакис, Симватий в течение всего похода доблестно командовал своими воинами, выполнив все поручения Автократора. Мало кто из офицеров, вдвое уступавших ему возрастом, смог бы добиться большего.

Повара Регория успели развести костры, над которыми в больших котлах уже шипело и булькало жаркое. После двух тяжелых дней, проведенных в седле, горячее мясо показалось Маниакису восхитительным. Усевшись прямо на землю в шатре Регория — после небольшого спора двоюродным братьям удалось-таки убедить Симватия занять единственную походную кровать, — Автократор не спеша потягивал вино из большой кружки. Он надеялся, что выпитое вино не погрузит его в сон; или, во всяком случае, сделает это не сразу, позволив ему еще некоторое время наслаждаться одержанной победой.

— Самый главный результат — то, — сказал Регорий, — что наши воины держались твердо и бились отважно. Ведь у нас не было иного пути узнать, способны ли они на это, кроме как испытать их в бою. Теперь ясно: время, потраченное на учения, не пропало зря.

— Ты прав, — кивнул Маниакис. С походной кровати уже некоторое время доносилось легкое похрапывание Симватия. Дядя Автократора вовсе не намеревался заснуть так быстро, но, хотя он и был молод душой, этого никак нельзя было сказать о его теле — усталость взяла свое. — Не менее важно и то, — продолжил Маниакис, — что твои люди успели-таки преградить дорогу отступающим кубратам, превратив рядовую победу над врагом в сокрушительный разгром. Теперь с Этзилием покончено надолго, если не навсегда.

— Твоя идея оказалась поистине великолепной, — заметил Регорий. — Как моряки кочевники медяка ломаного не стоят. Я все время жалел, что нам так и не попались навстречу эти их лодчонки, моноксилы. Дромоны Фракса в мгновение ока превратили бы их в растопку для рыбацких костров, причем мы не задержались бы с высадкой даже на один лишний час!

— Знаешь, а ведь макуранцы еще худшие моряки, чем кубраты, — поглаживая бороду, задумчиво пробормотал Маниакис. Прежде чем продолжить, он немного помолчал, словно прислушиваясь к собственным словам. — Мы уже не раз пользовались этим, высаживая небольшие отряды своей конницы в западных провинциях. Теперь пора использовать это преимущество более широко, ведь, двигаясь по морю на кораблях, можно перемещать свои войска в нужное место куда быстрее, чем смогут передвигаться по суше пытающиеся противостоять нам отряды Абиварда. Мы вполне могли бы…

— Если бы вдобавок ко всему у нас еще были воины, способные не наложить в штаны, когда прямо на них мчится орава железных парней, — вставил Регорий. — Хотя похоже, мы уже на полпути к тому, чтобы такие воины у нас появились, — задумчиво добавил он.

— Очень похоже на то, что они у нас уже есть, — возразил Маниакис. — Кроме того, идея переправиться через Бычий Брод, чтобы атаковать армию Абиварда в лоб, никогда не казалась мне удачной. Вместо того чтобы таким способом заставить макуранцев убраться из наших западных провинций, мы лишь потерпим новое поражение. Но теперь, похоже, у нас появилась другая возможность.

— А где гарантии? — спросил Регорий.

— Разве в жизни бывают хоть какие-нибудь твердые гарантии? — невесело рассмеялся Маниакис. Он, словно наяву, вдруг увидел бледное лицо лежавшей в саркофаге Нифоны. — Нет. Единственное, что остается, — пытаться делать все возможное, как бы тяжело нам ни приходилось. Вот и все. Поэтому, если мы не намерены позволить макуранцам навечно обосноваться на западных землях империи, остается только выгнать их оттуда. А для начала совсем не плохо заставить Абиварда побегать в попытках отбить наши морские вылазки, ты не находишь?

— Если ты ждешь от меня возражений, — ответил Регорий, — то ты их не дождешься. Я бы дорого дал, чтобы увидеть, как макуранцы бестолково суетятся, гоняясь за нашими отрядами по всему побережью. Как ты думаешь, сможем ли мы начать уже нынешним летом?

— Не знаю, — честно признался Маниакис. — Предстоит вернуться в столицу, восполнить потери припасов и вооружения, посмотреть, сколько народа удастся набрать в армию, прикинуть, каким количеством кораблей мы можем воспользоваться, не ослабляя защиту Видесса. Наши шансы на успех были бы куда выше, не устрой Этзилий свой проклятый набег!

— А я думаю, ты должен быть ему даже благодарен, — заметил Регорий. — Ведь если бы не этот набег, то превосходная новая военная идея могла никогда не прийти тебе в голову.

— Что верно, то верно, — согласился Маниакис. — Хотя… Наверно, я бы все равно до нее додумался. Рано или поздно. Ведь именно она дает нам неплохой шанс на победу. Может быть, это вообще наш единственный шанс. Но нам еще только предстоит узнать, достаточно ли он хорош.

Оглавление

Гарри Тёртлдав . «Молот и наковальня»

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

Реклама на сайте