Анастасия Вихарева Там избы ждут на курьих ножках… Дьявол и Город Крови — 1
Глава 1 Введение (Кто есть кто?) Перевернутая Манькина философия, которая утвердила ее на поиски Идеальной Женщины
Верить, не значит знать.
К знанию приходят в сомнениях.
Если есть сомнения — значит, Бог с тобой…
В некотором царстве, в некотором государстве жила-была Идеальная Женщина…
Впрочем, судить об этом можно было только по голосу. Женщина тоже человек. В той мере, что имеет положенные биологическому виду признаки. Но, как известно, женский голос еще не доказательство принадлежности индивидуума к той или иной категории населения, коих, как известно, существует три: мужская, женская и неопределившаяся. И бывает, мужской голос принадлежит женщине, а женский мужчине. Что касается неопределившейся, то с ней вообще путаница…
В общем, жила-была, если судить по голосу, идеальная представительница рода человеческого. Выдавала себя за красавицу писанную — вроде, как и талия осиная, шея лебединая, личико краше солнца ясного, и стройная, что березка во поле. Умницей слыла, нрава кроткого и строгого, оставаясь завидною во всех местах, в коих человек имеет предназначение — невестою, снохою, дочерью, матерью, женою. Но ни тем, ни другим Идеальная Женщина не являлась. И разводила руками и окутывалась облаком печали, выговаривая из тьмы с такой болью, которая выворачивала наизнанку, что, мол, выбор слишком велик, и того обидеть не хочется отказом, и этого, и не совсем уж свободная.
И ничего не оставалось, разве что горькой нутро залить, чтобы не выла и не горела душа…
И была она Радиоведущей. Без ее голоса ни одна радиопередача не обходилась. На всех электромагнитных волнах высоким слогом, (называя себя Идеальной Женщиной), произносила Идеальная Радиоведущая речи, вселяя в подданных надежды и чаяния, а мужские голоса проникновенно вторили, нахваливая Прелесть, Святость и Праведность Благодетельницы.
Не простого радио, волшебного, которое разговаривало с человеком не явно, а тайно, исподволь, из среды его самого.
Некоторые радиоволны люди слушали по радио. Летят себе и летят, наполняя эфир. Некоторые специально пытались обнаружить — похвалила, посоветовала, успокоила. И прямо крылья за спиной вырастали. А некоторые неизвестно как в уши попадали — как-то тайно. А только спохватились, а слышали уже, знают, что там-то и там-то, тот и этот. И в сердце летела волна, и в душу, и в лоб и в глаза — шестым чувством…
Пробовали затыкать уши. Те, у которых от постоянного шума начиналась мигрень.
Тоже тайно, чтобы не сочли хулителем…
Не помогало, ко всякому умела Радиоведущая найти подход… Да и как от радио себя защитить, если пощупать волну нельзя?!
А еще была она Ее Величеством и Матушкой царства-государства. Имя у нее такое было — Величество. По батюшке с матушкой как-то по-другому звали, но об этом ни разу не обмолвилась. Зато, с таким именем — все знали! — есть у них Царица! И Царь, наверное, при ней имеется. А и то спокойнее, вроде как при Родителе народ — знали о Царе по директивам, по указам, по делам, которые вдруг становились бытием. Но позади царствующей жены Его Величество ступал так тихо, что толком никто его расслышать не мог, ни сказать о нем, как будто не было его. Директивы и указы приходили через посредников, а Благодетельница говорила о муже как-то неопределенно и неохотно: мол, не ваш, на чужой каравай роток не разевай, муж голова, зато жена шея, куда поверну — туда и повернется.
И любому слушателю понималось, какой бы ни был человек, рядом с Идеальной Радиоведущей он автоматически становится совершенством. Имела она власть прощать грехи, а некоторые так объяснить, что как бы и не грех уже, а достоинство. Например, разделся принародно, мужей или жен больше пяти штук поменял, или сменил ориентацию — по всем понятиям вроде как «падшая женщина» или «кобель». А по Ее Величеству и не падший, и не кобель, а модель или звезда шоу бизнеса. Или «золотой генофонд». И в общем целом вроде как нельзя, а при Ее Величестве и можно, и даже нужно. Или вот, захотелось чужое взять — нехорошо. А при Ее Величестве — кто с тобой, с честным, разговаривать станет? Жить сначала научись, а потом других учи! Никто худого слова не скажет. А выйдешь в олигархи, так и хвастать начнут перед миром!
И во всем так, везде, будь то дурья травка, или вода с зеленым змием, или золото, черное, голубое, рыжее. И каждый стремился соответствовать. Во-первых, самому выгодно, а во-вторых, почет и уважение!
Даже любовь к Идеальной Радиоведущей возвышала над собой, оставляя тело где-то там, когда сознание, охваченное пламенем служения, отрывалось от грешной земли и устремлялось в сферы, не имевшие ничего общего с бытием. Еще с древних времен известно, что вера, особенно вера в явленное величие одухотворенной личности, изрыгающей проклятия на неверующих, творит чудеса. И не узнать было человека, не подойти к нему ни слева, ни справа. Тело здесь, а сознание одесную Благодетельницы. И отбросив всякие сомнения, судил человечище в Истине Своей всякую недостойную тварь, которая промышляла промеж него. Как помазанник Помазанницы, воссевшей одесную Престола Интернационального Спасителя, воссевшего на Престоле Бога.
Промышляющих было много. Мир тесен — люди как муравьи тянулись друг за другом, наступая на пятки. И кто не успел, тот опоздал — уносили прямо из-под носа.
А что это, как не промысел?
Так и жила Благодетельница где-то там — ни для кого и для всех, являя пример совершенства и мудрости. И каждый хотел быть рядом, чтобы в тепле, в сытости, безопасно. Каждый мечтал быть похожим на Благодетельницу, или старался заслужить такую славу, чтобы не сомневалась, что человек идейно проткнут ее Совершенным Образом, чтобы не быть уличенным в порочащих связях и не стать бы изгоем — чисто коллективно-подсознательной бессознательностью. Тогда можно было помечтать попасть однажды на передачу прославлять Ее Величество.
Откуда-то же брались те, которые воодушевляли народ примерами беззаветной любви, преданности и послушания?!
Спросить, то ли святую правду возвещали, то ли пиарили Государыню, было не у кого. Лица Идеальной Женщины, скрытого туманной далью, никто из местных (в той части государства, где жил второй герой сей книги), не видел (или не помнили, чтобы не поминать Государыне, откуда на трон свалилась), а сама она даже на мысленный вопрос умудрялась послать мысленно упрек — мол, не будь как еретик!
Еретик — клеймо на всю жизнь. Только недостойный еретик подвержен сомнениям, когда все кругом говорят белое, а он бац! — и вдруг стал видеть черное…
Да еще вслух!
Что взять с еретика, которому всюду мнится, что или его дурачат, или общество состоит из дураков, которые ковыряют сопли в носу?! Это неуважение к обществу — звездная болезнь: все дураки, я один умный.
Какой же умный, если каждому ясно, что Ее Величеству не пристало отвечать на вопросы любопытствующих еретиков, которые пристают с вопросами, ввергая неискушенных во грех? Ее Величество всегда опиралась на мудрость Интернационального Спасителя от грехов. А мудрость гласила: оторви правую руку и ногу, выколи правый глаз — если члены твои, отрывая от общества, ввергают в геенну. Если человек не против общества, то общество от греха очистит, а если против, общество разве враг себе? А что такое общество? Истинно Ее Величество голова его! А коли голову похулил, разве остальное оставил незапятнанным?
И тому, кто решался на развязное кощунство, усомнившись во многих достоинствах Идеальной Радиоведущей, сразу становилось явной третья истина…
О третьей истине радио умалчивало, но общество догадывалось…
Некоторые еретики так доставали народ, что когда мерзость падения их становилась Матушке всея государства как бельмо на глазу, точно гром среди ясного неба, невесть откуда спускался герой мстительный, объявлял себя ревнителем Царствующей Особы, изгоняя обидчика в неизвестные края, наверное, на принудительное лечение.
После тайного исчезновения еретика уже никто никогда не видел.
Или видели — на похоронах… Обычно еретики умирали замученные совестью, оставляя посмертные записки, в которых так и было написано неровным почерком: «Меня замучила Совесть!»
«Бог видит, кого обидеть!» — радовались люди, замечая, что еретик перед смертью обязательно бился головой об стену, заламывал у себя руки, или травился ядом, пробуя удавиться со связанными руками.
Изобретательность еретиков перед смертью не поддавалась объяснению, поражая глубиной нанесенного себе вреда. были даже такие случаи, когда подкладывали себе радиоактивные металлы, чтобы сначала волосы повылезли (так, очевидно, легче голову посыпать пеплом, раскаиваясь в ереси), потом кожа слезла…
И темно становилось вокруг. Промеж собой было ясно, что это и был Его Величество, но болью отзывалась тьма — и уносила память. Естественно, память никто не оплакивал. Память, пожалуй, единственное, что не оплакивают. А как, если ее нет?
И вроде правы были еретики, обзывая народ блаженным, но ведь думать так — самое кощунство и есть! На принудительное лечение никто не хотел. Лучше быть блаженным, чем стать блаженным. И смеялся народ, когда очередной еретик приставал к нему с требованиями и уговорами открыть глаза на правду.
На какую? Где она — правда? Да разве ж есть, если у каждого своя?
А жила та Идеальная Особа в царстве-государстве, где в реках издревле текли молоко и соки натуральные, впадая в озера сметанные с берегами кисельными, йогуртовыми да сырными, под ногами скрипели жемчуга и камни самоцветные, печки водились, которые сами пироги пекли — и цвело, и перло из земли так, что воткни сухую ветку, как на ней тут же листья и цветы распускались. Небо было синее-пресинее, горы высокие-превысокие, долы широкие, леса дремучие, и такой простор и ширь кругом, что если государство с одного конца мерить, другой был где-то там, где тридевятое государство начинается. И не было у того государства ни конца, ни края.
Государство было именно таким…
Но голос Благодетельницы вещал, вразумляя народ, что все как раз наоборот: реки смородиновые усыпаны костями, что не печки то, а драконы, которые палят землю вместе с жителями. Кругом вампиры и оборотни, да нежить всякая. Благодетельных женщин, почитай, не осталось на белом свете, кроме ее, всеми любимой. И нет в царстве-государстве Света белого, а только Тьма, с которой она одна могла бы управиться…
И как только она это по радио скажет — в раз прозреет человек!
Глядь, а там кость из земли торчит, тут… погосты большие, как мегаполисы. Уж и бойня идет за могилу, как за крышу над головой. И безымянные люди на погостах — немые свидетели.
Но и тут покоя не было от еретиков: то в невесту в ночи нарядится и помашет ручкой, то из тумана ощерится, то промеж людей пожить сообразит, жути нагоняя. Не приведи Господи увидеть, да если еще за рулем! Все покойники из нормальных людей лежат себе тихо, как покойники, а эти… Поэтому из мегаполиса их изгоняли вон, закатывали то место в асфальт, строили над ним завод ядовитый. Пробовали при жизни еретиков в костре сжигать, чтобы знал — сгорел, и нет промеж честных людей ему места — не помогло. Начинали обживать самые богатые дома и дворцы. Мол, нет и не надо, я тогда где придется «Ой! — ощерится из одного угла. — Я вас не сильно стеснил?» — и покажет гнусность свою, обживая все четыре сразу, вселяя ужас и творя ужасы!
А кому бы понравилось жить с привидением, которое все время за тобой подглядывает?!
И как тут Ее Величеству не поверишь?
И верили люди, внимали. Печки уничтожали, отравляли реки, зверей изводили, лес рубили, чтобы не осталось места для нечисти. И вроде бы никто не запрещал Благодетельнице Тьму в Свет обращать, наоборот: ждали, подбадривали, надеялись.
«Все будет!» — понимало народонаселение, когда слушали голос Матушки всея государства.
И никто не роптал. Каждому же ясно, перестройка требует кардинальных перестроений, связанных с разными трудными периодами в жизни простых людей. И каждый сосед говорил соседу: «Где мы, а где она, Благодетельница наша?! Когда еще докатится до нас перестроенный миру мир?»
Главное, все видели, что ни день, то новая директива из центра. Ох и трудно было за ними угнаться! Фантазия у Благодетельницы казалась неистощимою…
И уж когда совсем становились невмоготу, хотелось набить кому-то морду — всем честным народом, с вилами и шашками наперевес, собирались на войну против дворняги, откормившей себя на хлебосольной помойке. Чтобы знала Ее Величество, что народ с нею и готов пинать ту тварь, которая зубы выставляет — и есть еще порох в пороховнице и торжественно клянется народ дожить до конца реформ!
Но ничего не происходило, а только хуже становилось. Выживали, как кто умел — кто-то хорошо, кто-то не очень, у которых совсем не получалось. И помочь бедолаге никто не брался, ни местная власть, ни государственная. А зачем? В человеке твердость должна быть — помоги, а он на следующую неделю опять прибежит. Так можно со всеми хорошими и крепкими людьми отношения испортить.
А как потом без них самому-то?!
И не беспокоил народ лишний раз государственные органы, сами разбирались промеж себя. Про справедливость теперь только обиженные и вспоминали. Единственный способ в люди выбиться — коррупция. Докажи, что брать умеешь, и право имеешь стать лицом государства! А как, если не всем дают, а только тем, кто уже в люди выбился? Замкнутый круг!
Или, например, был-был человек богатый, и вдруг проснулся утром — нет ничего! Смотрит он на банку, а там — резаная бумага!
Ну, а Благодетельница здесь при чем? — спросите вы.
Правильно, сам человек виноват. Но в целом картина представлялась безрадостная. Если в корень зреть — кто за мысль в ответе? Каждый Государь, взойдя на престол, обещает искоренить зло в умах людей — ну так разберись с умом-то! Или с чужим, или уж со своим! Или не обещай, или как-то прокляни человека, который, Государь, вам факю показывает!
Не пришлось бы дворнягу кормить, если бы вы, Государь, расшифровали народу многосмысленное ваше наставление — «жестокое обращение с животиной». Дали бы человеку указ: не имеешь лицензии на развод животины — кастрируй по государственному повелению! Нехай скотина твоя живет, но душу, никому ненужную, бездомную, не плодит. И премию за послушание народу, чтобы народная экономия на беспризорниках стала бы ему явной. И пригрози: не хочешь к нам, сами приедем, но премия не тебе достанется!
Да только кто, кроме еретика, мог так рассуждать?!
И так перестройка затянулась, что нашелся смельчак, который решил проверить: а голова у той Радиоведущей есть — или и там обман? И думают ли в той стороне, откуда вещала Идеальная Женщина, точно так же, как в той, в которой смельчак жил? Уж слишком расхваливало радио Благодетельницу. Но сказать о себе можно все, что угодно, коли нельзя посмотреть, а что на самом деле, поди да разбери. Денно и нощно обращалось радио к народу голосом той самой Радиоведущей на всю страну. И какую частоту не включи, люди обязательно ее услышат.
А звали того смельчака Манька. Просто, Манька…
И сдавалось Маньке, (надо заметить, посредственному персонажу), что если бы ей позволили порулить передачами, расхваливала бы себя не хуже. Неужто созналась бы, что каждый вечер голова у нее, как у еретика, смотрит и видит обратно пропорционально высказываниям Благодетелей?
И качала она головой, когда в очередной раз понимала, что новый Указ лично ее к хорошей жизни не ведет — в каждой директиве чудились слова: «затянем пояса потуже!»
А куда еще-то?
Вся страна в долгу у Благодетелей! Было бы справедливо, если бы хоть раз народу сказали: прощаем долги ваши, как вы наши, затянем пояса у кредитора, а как спасемся, уж спасем как-нибудь Спасителя Нашего!
Посчитала она, и получилось: у государей и там огрех, и тут — и вроде ума много не надо. Например: если тысячи километров строишь дороги по всему государству, неужто еще три или пять по ее деревне государственную казну разорили бы? Пусть не черную, как в столицах, щебеночную, но чтобы в туфлях, а не в сапогах резиновых до клуба. Тут, посреди домов — для ВСЕХ людей, а там, по лесам, по полям — для БОЛЬШИХ Людей!
Но кто после такой глупости будет считать ее умной?! Ясно же, БОЛЬШИМ людям ВИДНЕЕ, чем МАЛЕНЬКИМ.
По-человечески Манька понимала Радиоведущую, не осуждая за хвальбу и посулы. Государством кому-то тоже надо было управлять — без Царя в голове народ жить разучился еще в такие времена, которые канули в лету тысячу лет назад. Сама она управлять не лезла, даже не мечтала, а попроси — отказалась бы. Столько народу, и всем внять нужно, а мнения у всех разные. И если кто-то думает «казнить, нельзя помиловать», то ему тут же тыкать начнут, что запятую не туда ставит. Поставь наоборот — и снова начнут тыкать. А вроде и думать-то не о чем: вот взять бы эти деньги, которые на убивца государство тратит, да на двух охранников, да на электричество и воду, да и отдать тому человеку, который без дите остался, чтобы сироту пригрел и еще наследника вырастил, отдыхать бы съездил после похорон, на реабилитацию. И пусть бы люди, у которых охраны нет, как у тех, которые про запятые спорят, по улице ходить не боялись.
Но кто-то и так думает: «Вот настроим дороги по полям и по лесу, и будут БОЛЬШИЕ люди строить себе дачи в экологически чистых районах. И если повезет, появится свой Благодетель…»
Даже иногда по улице определяли, кому какой достался.
По Манькиной улице трактор боялся ездить, а через две улицы, где поселился кузнец господин Упыреев, имевший входы и выходы на БОЛЬШИХ людей, улицу сразу Центральной объявили. Дорогу подняли, засыпали, выложили плитами, где красным и серым гранитом по черному во всю дорогу крупными буквами было написано:
«Низкий поклон вам, дорогой вы Наш Господи… Упыреев!»
Так получилось, что на букву «н» не хватило камня… А, может, денег на камень…
Если бы не одно «НО!»…
Невзлюбила Благодетельница Маньку, как истинную виновницу государственных проблем. Только какой ропот, мол, опять не дождались, как Благодетельница тут же всю ответственность на нее взваливает, клятвенно заверяя, что все до единого посула исполнены, и если у кого-то руки не из того места растут, то она как бы ни при чем.
И прибавляет:
— А если по Манькам себя меряете, то вот вам и объяснение! — и приводит в пример господина Упыреева: — Взять, к примеру, хорошего человека: дом — полная чаша, дорога до самого дома, дети по заграницам! Не ропщет человек, а имеет! Кто нас назад тянет? Вы разберитесь уж как-то, да и заберите свое — и будет вам!
И смотрят на Маньку косо, ибо все Маньки уже на одно лицо: алчные, завидущие, чем больше даешь, тем больше норовят разорить честного человека.
И отвечают:
— Каждый горазд требовать, да только копеечка самим в хозяйстве пригодиться! — и в глазоньки заглядывают: — А зачем тебе, ведь у тебя, Маня, и хозяйства-то нет?!
И тяжело со вздохами поучают:
— Кабы изнурила себя, поняла бы, каким трудом копеечка достается! Ты благодари, благодари — да в ноги поклонись! Эка хватила, за копеечку-то мы и сами умеем! Так ежели всем платить, по миру пойдешь… Вот, Маня, соглашайся на половину, а то и это не смогу. Кризис, Маня, покупательский спрос… у тебя… нынче упал. Что ж ты так, Маня?!
И смотрела Манька, и не переставала дивиться. Она, пожалуй, единственная, кто радио слышал, как звон в ухе. И не сразу сообразила, что именно так Радиоведущая обращается к народу — через голову… Да только ей от этого одна беда.
Она вроде и так, и эдак:
— Подайте Христа ради! — помолит. — Я ведь на три месяца наперед отработала! — посовестит. — Мне бы домишко подлатать да дров на зиму запасти! — про беду свою скажет.
И тут Благодетели удивленно и гневно вскидывают бровь, будто впервые видят ее в неприглядном качестве, нахмурят мрачное и осуждающее лицо, и поставят на место.
— Когда же успела, если три месяца не прошли? Знать работа была… на ломаный грош… Обманываешь людей-то! Да и как же, Маня, в голову пришло равняться на богатого человека?! — и уже Благодетель ее совестит: — Ведь это, Маня, самая зависть и есть! Ах, как права Благодетельница, выставляя мерзость твою напоказ!
И уходила Манька домой, не солоно хлебавши. Будто не будь ее, так и кризис не наступил бы.
В конце концов, оказывалось, что кризис у нее одной, а у остальных его как бы не было.
Кризисы, деноминации, девальвация, инфляции портили Благодетелей. Они вдруг самым непредсказуемым образом понимали: если не считаться с Маньками — можно извлечь хоть какую-то прибыль. Само государство было примером, в котором даже статья такая была — на инфляцию. Ровно столько, сколько Маньки могли извлечь выгоду. А если инфляции не случилось — то как бы у государства разорение. И тогда оно понимало, надо что-то делать всем миром. Объявляло повышение акциза, увеличивало стоимость ГСМ, энергоресурсов, подымало таможенные пошлины, обращалось за помощью к другим государствам, чтобы цены на валюту подняли, или печатало деньги, чтобы самые богатые Благодетели, которым они выдавались, скупали бы у народа имущество. А когда имущество было скуплено, и народ оставался с деньгами, оказывалось, что сами по себе деньги ничего не стоили, так, бумага. И успокаивалось лишь тогда, когда народ опять сидел в своей сараюшке, и думал не о прибыли, а о том, чтобы с голоду не помереть.
И опять получалось — права Благодетельница, истинную правду возвещает! Взял — получил!
А Маньке каково?
Так и повелось: как какой в казне кризис, казна за Благодетелей, Благодетели за Маньку. Тянут-потянут и вытянули государство. А ей не у кого было тянуть. И больно становилось, когда Радиоведущая, обещая народу благоденствие, объясняла так: экономия должна быть! — напрямую на нее намекая.
И что бы не планировала, Государственная Жена обязательно угрозу углядит. И закрутится, и завертится государственная махина, чтобы мечта ее не сбылась.
К примеру, решит она железного коня заиметь — и вот уже чуть-чуть осталось, одна зарплата до мечты, а тут раз, и Указ выйдет: «госпошлину поднять в пять раз!» Ибо: «стране нужно производство — поддержим отечественного производителя!»
Манька о заграничном не мечтала — да только и свои, отечественные, в пять раз цену ломят.
Вздохнула тяжело, посидела, подумала и надумала: чем черт не шутит, построю-ка дом, продам, и еще один построю, для себя уже — земля в цене, дома в цене, ни за что не прогадаю. И начала строить. Дом красивый — не дом, а дворец. И люди на него заглядываются. И словно бес в производителя вселяется — в пять раз цены на кирпич поднимает. Кирпич стоит, как буханка хлеба, будто глину не из земли берут, а со дна моря-океана, в самом глубоком его месте…
Она бы запросто дала бы глины с огорода, чтобы на море не доставали — так ведь не просят, а предложи, отказываются! А государство кричит: мало, мало, у Маньки выгода впереди!
Подсчитала она: ну раз цены растут, подзанять, достроить, так и окупится. И строит, и достраивает. Продать остается…
И тут вдруг берет государство растущие цены в свои руки и объявляет: «Не дадим народ обманывать!» — и падают цены…
Странно, да? Не на кирпич, на дом… Как будто она его как раз из глины с огорода строила, а не из кирпича, который со дна океана…
А за государством грянули кредиторы…
Вернулась Манька в свою сараюшку, подсчитала убытки и поняла: кому беда, кому-то мать родна — картошки насадила бы, и было бы зимой не голодно, а теперь что? Еще пять лет на Благодетеля работать…
А мечта была так близко — руку только протяни!
Необъяснимое явление Радиоведущей являло собой неоспоримое чудо. Люди боготворили Царствующую Особу, делая вывод, что раз все про всех знает, значит, глазами зрит и в особые нужды каждого в отдельности вникает. И спроваживали Маньку наставлениями Идеального Человека, как самую что ни наесть искательницу чужого добра, мужей и знамение бедности, чтобы беду не накликала. Хорошие люди, которые по неопытности и недомыслию сначала если помогли в чем, после того, как начинались гонения, обижались, что доброе их отношение стало им в тягость.
А ведь Манька даже просила их поплевать на нее, подставляя то один глаз, то другой, чтобы угодить Идеальной Женщине! Не всегда помогло, наверное, плевали не искренне…
И не знала Манька, как объяснить сей феномен. Все-то Благодетельница о ней знает. И только послабление выйдет, как она тут как тут, уже стыдит людей: «Девка вовсе от рук отбилась, того и гляди, козни начнет строить!» — и стращает, что, мол, спохватитесь, да поздно будет, потому как честному люду везде оскомина от Манькиной прибыльной жизни. Ни в чем не упускала шанса напомнить, что живет по милости и без милости. И ладно бы на Идеальную Женщину смотрели глазами, а то слушают только, вроде как безымянная она…
Как-то тайно…
Вроде нет ее, а тут, посреди народа, как Дух Святый, с каждым в уме его…
Замуж собралась, а женихи говорят: им такую невесту подавай, которая как в радио: приданное под стать заморским царевнам, чтобы родственник, который в люди выбился, чтобы, стройная да пригожая, с очами, как у лани, коса пшеничная ниже пояса, ноги длиннее верхней части туловища с головой — и снова смотрят косо! А как, если телом уродилась как все, и приданное круглой сироте никто не собирал, а само не копилось?! И вроде рядом не красавицы писанные, не владычицы морские, не лучше и не хуже — а деток, мал мала меньше, мужик тюк-тюк-тюк молоточком, корова на дворе мычит…
И вдвое горше Маньке становилось: ну разве ж она не народ?! Все-то у нее через пень-колоду, хоть в петлю лезь!
И ладно бы у нее у одной…
Но ведь куда не кинешь взгляд, везде одинаково. А люди будто не чуют беду. Бывало, хуже Маньки жили. Того осудили буквой закона незаконно, лишив имени и имущества, другой ума лишился — тело покупает, чтобы к себе пришить, третий продает — да не просто, а по частям. Бомжи людей на мясо в живом весе на стряпню сдают, другие подъедают сограждан с удовольствием, то мать с дитями на улицу выставят, чтобы долги перед Благодетелем не копила, то стариков подожгут, чтобы лекарства на них не тратить. И пить-то зеленую начинали, и семья разваливалась, и дети становились уголовниками, и дом подъедали термиты земноморские, так что трухи не оставалось. Специально из-за моря-океана летели, чтобы обозначить недостойного, как вредителя Великого Человека. В обычное время в государстве такие насекомые не водились, тепла им не хватало.
И прозревали люди — какой могущественный стоит над ними Человечище!!!
Одна Манька с годами не умнела. То ли глаза задом наперед росли, то ли то место, в котором жила, было проклятым, где сила темная из земли, а не благодать с неба — или в самом деле думать не умела, как люди. Ну, не получалось славить Благодетелей, которые на лицо не казались и за глаза плевали, и хвалить, когда кусок хлеба не подал. И пожалеть не получалось, если поднимались к Благодетельнице как щедрые Благодетели, забирая последнее у благодетелей, которые смотрели на него, как на Благодетеля, щедрости дожидаясь. И когда на нее шикали, мол, не лезь не в свое дело, в очередной раз убеждалась, что людям даже нравиться — сами несли. А потом ждали, когда их поднимать начнут.
Но обычно, Благодетель так высоко взлетал, получая протекцию от самих Величеств, что не достать его было.
А у Маньки наоборот. И не дает, а вынут, оплюют, даже те, кому бы сама дала, если попросили бы по-человечески. И вроде рассмеется, а люди в ужасе глаза отводят, будто злое сказала, тень на плетень навела, а уж если горе у нее, то у Благодетелей радость: значит, раскаивается человек — дело сие нужное и даже полезное. Или того хуже, глаза отводит, задумала погубить честного человека.
Закроется Манька в избе, сядет на лавку, и задумается: да что же это такое, клыки у нее на лбу, что каждому горе ее в радость, а радость в горе? Работала без устали, сутками пашет, мозоли, как бородавки, а живет перекати-полем. Назвать ее Благодетельницей язык бы ни у кого не повернулся — Благодетельница одна на всех была, та самая Радиоведущая. И в пример приводят, мол, работать надо, как велит Идеальная Женщина!
А как, не объясняют, только глаза закатывают…
И то верно, сутками Радиоведущая не молчит — обзавидуешься! У Маньки так не получалось, иногда она спала крепким богатырским сном. Но кое-чему все же научилась: говорила Идеальная Женщина о делах своих всегда с неопределенной грустью — и народу сразу становилось понятно, как тяжела работа на благо государства. Жалели ее. Каждый мечтал внести свой вклад на отдых великому человеку, чтобы не изнемог, думая о народе, и думал бы, что народ тоже о нем думает. Чтобы с новыми силами после отдыха, наконец, придумал, как сделать, чтобы всем было хорошо.
Подметив такую особенность, Манька тоже делала грустное лицо и жаловалась, что работы много, и вся неподъемная. Она давно поняла, лучше делать работу за три месяца, как положено, не раздражая Благодетелей своей прытью.
Дать ей, конечно, никто ничего не мечтал, не заикались даже, но стоило загрустить, как тут же стало появляться свободное время.
А свободное время, как известно, до добра не доводит!
Ты или на работу устраивайся, где думать надо много, или работай и не думай! Наука думология была не из легких. В государстве и без нее хватало думающих. Люди годами учились думать. Так что думать ей было не о чем, разве что о нелегком своем житье-бытье. Но мысли то и дело лезли в голову, и как-то незаметно отвлеченные мысли стали вплетаться в конкретные и становиться очевидными и предметными…
Например, как главное лицо государства посчитало ее невесть кем, накладывая крест во все места…
Манька и знать не знала бы о существовании Радиоведущей, не напоминай та о себе день и ночь, будто жить без нее не могла. Точно соперницу в ней видела, другого объяснения Манька уже не находилось. И все бы стерпела, мало ли чего бабы не поделят — и кто за одну встанет, кто за другую, но не в раз! А тут Радиоведущая и в глаз бьет, и в бровь, и вечно праведная — и не видали ее, а горой стоят.
Если честно, достала она ее своими радиопередачами…
Иногда смотришь на леса, на луга, на реку, на огород свой, будущий урожай подсчитываешь — а Благодетельница тут как тут! И ну давай зудеть про дороговизну дров, про ГСМ, которое, накладывалось на сено, делая его золотым. Про отраву, которую бумкомбинаты в реку сливают. Про жука заморского, которым все местные жукоеды брезговали.
И когда та говорила, что разобщение несет обществу, призывая давить, как паразитирующую на теле вошь, не могла согласиться. Не получалось. Ни в чем вины у себя не находила. Не было у нее ничего из того, в чем обвиняла ее Благодетельница. И зла на людей не держала. И чем дольше Манька об этом думала, тем крепче становилась уверенность, что Благодетельница с кем-то ее спутала. Говорила об одной Маньке, а имя одинаковое — вот и получалось: все Маньки на одно лицо — и невиновная стала виноватой.
И захотелось Маньке ответить. Чувствовала, если не выскажет накипевшее, в гробу спокойно лежать не сможет — будет ворочаться. Оставалось найти ту самую радиоведущую да и попросить, пусть скажет по радио, что не ее она невзлюбила, а другую Маньку, укажет точный адрес, чтобы путаница, наконец, закончилась.
Ведь если бы знала ее, разве ж смогла бы так-то чернить?
И как только язык поворачивался говорить о человеке ложь?!
И вот, решилась Манька запастись терпением, да найти ту самую Радиоведущую и поговорить по душам. И думала, что разберет Замечательная Женщина ее муку — научит быть правильной, посмотрит на нее и поймет, какая от нее угроза? Ведь бесспорное у Благодетельницы было преимущество, так что даже захоти она, никто словами не поведется, чтобы хоть как-то Замечательной Женщине навредить. Чтобы убедилась Радиоведущая, что нет у нее таких качеств, которые она ей приписывала — ни хороших, ни плохих. И представляла, как тепло, по-дружески, по-подружески расскажет о своем житье-бытье, поведает, сколько доброго в мечтах, и как трудно говорить с людьми, когда Благодетельница несправедливо жужжит в ум, обличая во вредительстве.
И думала Манька, вот скажет ей Благодетельница:
«Вижу, Маня, добрая ты и скромная. Мучила я тебя напрасно, а ты не хаяла. Поняла, что ошиблась я, пришла и доказала, что не права. Знать, любишь меня. И не еретик. Все, бывает, ошибаются, но не каждый готов принять ошибки других и простить. И я тебя полюбила. Вот бы все такие были!»
И обнимет она ее, и покормит с дороги, и расспросит, как оно там на другом краю государства…
И, может быть, думала Манька, покажет Благодетельнице, как надо управлять государством, чтобы простой человек мог любить ее беззаветной любовью, той самой, о которой радела.
Надежда ее крепла день ото дня. Бывало такое, редко, правда, что вроде не понравилась она человеку — а поговорят, и поняли друг друга. Только, зябко поеживаясь, скажет, что, мол, Манька, ты по началу страшная показалась, будто вампир из тебя глядит — а вот не злая, и не дура!
Но опять же примечала, что если человек мнение не изменит, дела у него обязательно разладятся. Радиоведущая изгаживала таких людей по всем правилам тайного и явного искусства, проникая в сознание с электромагнитными волнами и разными посыльными, пуская о человеке дурную молву. И начинали человека сторониться за порочащую связь, отказывая и там, и тут. Головами качали, просили одуматься, доверять переставали. Вот и получалось, что опять права была Благодетельница, когда предупреждала не потакать недругам, в числе которых числила Маньку.
Но ведь и это от нее самой шло!
Как ни крути, получалось: надо, надо идти к Благодетельнице! А иначе ложись в гроб и помирай…
Глава 2 Железная дорога (От железа, как от тюрьмы и сумы не зарекайся!)
Сказано, сделано… Засобиралась Манька в дальний путь.
И как только решилась на такое дело — тут же обозвали ее Манькой-дурой. До этого-то обычно звали дура-дурой.
Но она не расстроилась: не каждому дано было понять ее затею, особенно, если человек радио слушал, внимая с верой, не особо вникая, правду ли оно говорит. Репутация ее была подмоченной еще до того. А вот пускай, потом скажут, что не дело задумала, когда Ее Величество во всеуслышание признается, что неправа была, помянув по радио имя ее! Вот уж удивятся!
Поход предстоял непростой. И так она думала, и так, как повидать первое лицо государства. Не слыхала она, чтобы человеку, если его во дворец не пригласили лично, удалось бы повидать Благодетельницу и обратно живым вернуться. В жизни такого не было. Запросто могла она добраться до дворца, но кончилось бы тем, что или бунтарем назовут и на кол посадят, или горстку пепла оставят от нее царевы драконы, мимо которых и мышь не проскочит. Если не хотел кто встречи из Благодетелей — не достать его было. Очередь к ним была расписана по минутам на сто двадцать лет вперед. И опять же, не было такого, чтобы кто-то дожил до обозначенного часа… Но жить-то хотелось сейчас, а не через сто двадцать лет!
Нет, добраться до Ее Величества нужно было живой и невредимой. Не для того она собиралась к Совершенной Женщине, чтобы разом обречь себя на другую беду.
Пробовала примкнуть к оппозиционерам. В государстве их было много, но оппозиционеры открестились от нее, как от чумы. Как все прочие — только еще злее, ибо опозиционировать в государстве не каждому разрешали, а только тем, кто за это из государевой казны зарплату получал. А когда понимали, что к ним лезет конкурент, изводили не хуже Благодетельницы, будто хаять шла, а не поговорить по-человечески — со смирением, с надеждой, с чаянием, чтобы как раз успокоить.
Помощи ждать оказалось не откуда, никто рассматривать ее нужду не собирался. Как ни крути, а получалось — неблагонадежная.
И куда? Где живут Их Величества, никто толком сказать не смог. Все говорили: «Там!» — и неопределенно показывали рукой, и каждый раз в разную сторону.
Пробовала она письмо написать. Письмо вернулось в деревню с припиской: «По такому адресу указанное лицо не проживает, а если вы еще писать станете, мы сами к вам приедем, чтобы Благодетелям пожаловаться, на которых вы пожаловались!»
И кузнец господин Упыреев с жалобой на кузнеца господина Упыреева, погрозив кулаком, разобрал ее жалобу так:
— И пусть письмецо тебе станет уроком! А когда придет страшный человек, не удивлюсь… Страшен я, Маня, в гневе!
На карте столица была — на другом краю государства, но сами столичные признавались, что ни разу Царя и Царицу не видели. Разве что драконы над столицей иногда появлялись, выявляя вражеские лица. Но они и над Манькиной деревней летали туда-сюда…
Да так высоко, что не разглядеть!
Никто бы про драконов и не знал, но подметили: вдруг одновременно на всех нападает дрема. Очнулись, а шапки в руках или на земле, сами в грязи, будто бежали по лужам. И не догадались бы, если бы однажды на дом зажиточного деревенского кузнеца господина Упыреева, по прозвищу дядька Упырь, не свалилась с неба куча дерьма…
Манька как раз рядом в это время стояла. Хотела посмотреть на дом, который построила — узнать, как кузнец устроился в нем. По бросовой цене он выкупил его у кредиторов — как раз хватило закрыть половину долга. А огород у кузнеца Упыреева ухоженный, всем на зависть, кочан к кочану, морковочка к морковочке, крыжовник в рядочек. И не к стати вспомнила, что земля на ее огороде совсем бедная, второй год ничего не родит. Подумала еще: вот бы ей навоза! И так она порадовалась за кузнеца господина Упыреева, что решила: «Не буду смотреть, сама себя по ветру пустила! А если строила, то строить надо было без кредитов — тише едешь, дальше будешь. Вот и огород у нее был бы не такой! Это ж, сколько навоза надо, чтобы так-то обиходить — ведь целого состояния стоит!» Хорошему человеку дом ее достался, с руками хозяина.
А тут раз — и дерьмо летит с неба!
Неожиданно поднявшийся ветер принес его и накрыл дом сверху донизу, проломив крышу и второй этаж до первого.
Много было у драконов дерьма: дом скрылся в нем, будто утонул в озере. Три года вывозили всем миром. Не сказать, что было неприятно. И ей досталось. Немного, но больше и не надо. Пожалуй, от такой кучи никто бы избавлять ее не стал…
Но как господин Упыреев матом крыл Горынычей!!!
Послушать приходила вся деревня. А деревня у Маньки была не маленькая, только бедная.
Где-то краем сознания она понимала, что все может выйти не по ее разумению, но судила так: каждому человеку дано понять другого. Она не делила с Идеальной Женщиной ничего из того, что имела, и ничего не желала, что было у нее. А раз делить нечего, то и причины для вражды нет. На огромном пространстве государства ее огородишка занимал лишь десять соток. И точка не получится, если даже на карту в лупу смотреть. Государство-то было от края до края!
И вдруг вспомнила, что однажды где-то слышала, или читала, будто если пройти государство вдоль и поперек ради нужного человека, износив железные обутки, стерев посох железный, изглодав железный каравай (в общем, сколько в доме железа найдется), то нужный человек отказаться от встречи уже не мог. По закону свыше не имел права.
Манька и верила и не верила. Было в этом что-то непонятное и тайное. Никто таким способом людей не доставал, и древнее сведений не сыщешь — но и опровергнуть предание никто не взялся. В конце концов, не с мечом же кладенцом идти во дворец! С другой стороны, как ни крути, а если человек ради встречи столько претерпит, кто устоит? Неужели и после этого Благодетельница будет подозревать ее в корысти?
Да и где бы ей взять меч-кладенец?! А железа в доме навалом!
Железа набралось много: и с полу, и с потолка, и со стен сняла, и с земли подняла.
На этот раз сам Господин кузнец Упыреев похвалил ее за сметливость, когда она попросила его помочь в столь необычном деле. И выложила на стол перед кузнецом все свои сбережения, которые скопила на ремонт своей сараюшки. И удивилась, когда увидела, что вроде как выказал господин Упыреев неудовольствие ее просьбе, а денежки в карман сгреб. Сгреб не все, половину, а половину обратно сунул, чтобы не передумала насчет дела необычайной важности. И хоть виноватила себя, и неловко было чувствовать себя, как те хозяева, которые расплачивались с нею наполовину, но деньги обратно взяла, поклявшись щедро расплатиться, когда добьется своей цели.
И раскрыла рот, когда кузнец с усмешкой расплавил железо, вдруг опорочив его нехорошим словом, поманив ее к себе пальцем.
— Мало железа! — сказал он недовольно. — И разве это железо?!
— Так у меня больше нет, — призналась Манька, виновато заглядывая ему в глаза.
— Плохо, — констатировал кузнец Упыреев. — Надо больше.
Он осмотрел ее придирчиво, прищурившись и сверкнув глазом.
— Это железо, не дай Бог, ты в раз сносишь, а до места не дойдешь… Я тут приготовил по случаю…
— Да куда еще больше-то!!! — расстроилась Манька.
— Куда… куда… Туда!!! — кузнец Упыреев указал пальцем в небо… — Если на него не смотреть, так и не в тягость! А не думать, само за тобой пойдет…
И в раз он обложился железными кирпичами. Махнет в воздухе рукой, а в руке кирпич, снова махнет, еще кирпич. Манька уставилась на Упыреева во все глаза, гадая, с человеком ли она разговаривает? Виданное ли это дело, чтобы железо по воздуху летало?! И как после этого кузнецу Упырееву богатым не быть, если добро само плывет?!
А кузнец Упыреев уже сваливал железо в большой чан, где оно плавилось и кипело, перемешиваясь с тем, которое она из дому принесла.
Но и этого показалось кузнецу мало.
Подвел он ее ближе к чану, и вдруг начал с нее железо снимать, о существовании которого она бы в жизни не догадалась. Сунет руку и железного болванчика снимет, сунет — и опять снимет…
Манька ахнуть не успела, как огромный чан наполнился до краев.
— Вот это железо в самый раз!
Кузнец господин Упыреев крякнул от удовольствия и сунул в расплавленное железо руку, даже не обжегшись. Обмакнул палец и попробовал на вкус. Поворожил над ним, поплевал, закрутил, завертел, одежду с нее снял и туда же бросил, кровь с разрезанной ладони накапал, помылся в чане сам и, наконец, остался доволен.
— Ты теперь от моего железа не отойдешь! Оно с твоим смешалось — и Дьяволу не под силу одолеть его! — гордо произнес кузнец господин Упыреев, повеселев. — Сильная мышца у железа…
Чудесным образом старый кузнец Упыреев молодел на глазах, будто сто годочков сбросил. А Манька вдруг почувствовала смертельную усталость, словно кто-то выпил. Она почти не слушала, как кузнец Упыреев прочил ей неприятности, проклиная гнилую натуру, срамил какое-то другое недостойное железо — будто у нее еще было! — от которого добра никто не увидел, поскольку мысли ее вольнодумные, как доказательство, на лицо, и поганил смертную душонку, не сумевшую завязать себя в бессмертницы.
Кто бы еще смог так-то, чтобы дать человеку разглядеть, чем простая железяка отличалась от каравая, обуток и посоха! Всяк поносить мог, да не всяк мог закатать поношение в железо. Будто глаза открылись, но как-то неправильно — на могилу! Вдруг ни с того, ни с сего начала жалеть, что прожила столько лет и не искала ее…
Тряхнула Манька головой, отогнала мысли черные — и снова в тумане поплыла.
Она мало что поняла из своего тумана из туманных и расплывчатых речей кузнеца, но щедрый оказался дядька Упырь, не пожалел для нее железа.
— Дяденька, — спросила Манька, робея, — а откуда на мне столько железа?
— О, это соль земли! — усмехнулся кузнец, по отечески прищурившись. — Врачует она и меня, и всякого пришельца. Чем солонее, тем здоровее! Вот я, вижу перед собой дуру — и понимаю, умный я! А дуру из тебя я сделал, потому что умнее! И сразу легко мне… И другие так же понимают.
— А я? — удивилась Манька, не совсем вникнув: это обидно, или нет.
— А от тебя у человека не убыло, и то хорошо. Ведь если все умные будут, как узнать, кто умнее? — равнодушно пожал плечами господин Упыреев. — Вот смотрят на нас с тобой, и сразу понимают, когда живут правильно, а когда неправильно. Мы с тобой, Маня, как плюс и минус, два полюса.
— Но ведь соль делает землю пустынею, — возмутилась Манька. — Разве тот, кто на земле соленой живет, может радоваться, когда никакое дерево в землю не пустит корни?
— А зачем корнями в землю врастать? — кузнец поперхнулся слюной, и подозрительно осмотрел ее с головы до ног.
Манька вдруг заметила, как тревога застыла где-то там, за его лицом. Он смотрел так пристально, будто взглядом пронизывал ее насквозь. А еще показалось ей, будто у него под лицом еще одно — и то, второе, сильно ее напугало.
— Болезнь твою знаю я — гордыня имя ее, — сказал кузнец господин Упыреев, покачав головой и напомнив: — А ведь пьяная мать родила тебя, отец отказался, называя отродьем падали — и я приму душу твою! Войдет она, душа-то, в Царствие Божье, когда упокоишься Небесным. И пожалеешь, что радела о сокровищах на земле, где моль и ржа подъедают и воры подкапывают, а не на небе, как Матушка Благодетельница наша!
— Да как же на небо-то их собрать?! — изумилась Манька. — Если вы про порядочность, про честность и всякое такое, то я все сохранила от юности моей. И отдала, сколько другие не давали…
— Богатства и тут и там возвышают человека! — голос у господина Упыреева стал злой, он даже покраснел от натуги, постучав кулаком по Манькиному лбу, как будто стучал по дереву. — Спасение душе твоей близко, ибо приблизилось к тебе Царствие Небесное! Вот обутки твои, вот посохи и караваи… На! — он сунул железо ей в руки, радостно и удовлетворенно наблюдая, как Манька согнулась и содрогнулась под ним. И не сомневаясь, бросил: — Не пройдет и месяца, как земля пожрет твою гордыню! И будешь жертвенным агнцем!
Он вроде как бы успокоился, думая о чем-то своем.
— Куда тебе деваться-то… — смерил ее презрительным взглядом сверху вниз. — Не бог весть какое у нас государство… Если что, попросим Государыню, она сама тебя враз отыщет…
Насилу взвалила Манька мешок на плечи.
Три пары железных обуток, три железных посоха, три каравая железных получились из железа. Носить, не сносить! И такие, что не поднять сразу, страшно тяжелые. Тянули к земле, так что в небо посмотреть голова не поднималась. И боязно ей стало — не сносить столько железа.
Но подумала про себя: будет удача, если дело бегом побежало! И сразу от сердца отлегло.
Да если бы выгорело, и перестала Радиоведущая перед людьми ее порочить, в раз бы поправила свое хозяйство. Неужто пожалела бы отплатить человеку, заменившему ее пожитки на железные?
А через пару месяцев и никакой надежды не осталось, что можно еще засомневаться идти куда глаза глядят по белому свету. Поняла она, путь назад ей навсегда заказан.
Не соврал кузнец — железо само за ней шло: вроде оставила его дома — а пришла куда, три пары обуток на ней, караваи к животу прилипли, три посоха в руках. Еще и голову придавило.
Вини себя, не вини, что, мол, не судила я головушку свою, а люди добрые видели и указывали — не помогало. Смотрят люди в ужасе, будто сам Дьявол им померещился, бегут, как от прокаженной. Мочи не было на него смотреть — все дела в железо упирались. И каждый день боль от него становилась все сильнее.
И собралась она, и порадовалась, что вот, наконец, встала на правильный путь донести до Царствующей Особы людское простонародное понимание идейной ее передающей станции. Чтобы как-то правильно Ее Величество объяснения давала. Недопонимание радиопередач не вело к тому идеальному обществу, к которому она стремилась всеми помыслами и устремлениями.
Тяжело было Маньке нести свою поклажу, когда двойные пары того и сего болтались у нее за спиной, а третья была на ней самой. Но время шло, и первая пара обуток была сношена, первый каравай съеден, первый посох стерт. Полегчало. А когда и вторая пара того и сего к концу подошла, она думать о железе забыла. Не до того ей стало.
Но до этого мы еще не добрались, мы как раз в самом начале, когда ее в один голос уговаривают, что не надо смотреть на Свет слепящий, да с сомнением головами качают, обвиняя, будто работать лень, вот и отлынивает.
Как решила Манька посмотреть на коллективный Идеал, любой перестал сомневаться, что голова у нее нездоровая. Поначалу на намеки внимания не обратили, но когда она ото всех работ отказалась, забили тревогу. Решили, что девка совсем из ума выжила — такой подлости от нее никто не ожидал. Все дружно подумали, что козу показывает, хочет выставить себя ценным работником. И даже заплатили, чтобы не дурила. Но Манька выданной зарплате несказанно обрадовалась, а вернуться на рабочие места отказалась напрочь. Она давно поняла, что жизнь ее зависит от Радиоведущей, а теперь уж и от железа. Любое ее мнение наветами государыни вызывали у человека праведный (а ей неправедный) гнев. Манька знала, что сегодня вроде как отговаривают, а на завтра, когда железо к ней прилипнет, заговорят другое. Не рады ей будут. Хоть как думай, у Ее Величества мнение было всегда противоположное — а у людей, как у Государыни. И немногим удавалось стоять на своем. Теперь, когда она железо узрела, отказаться от задуманного, значило бы — признать, что Благодетельница говорила о ней правдивые речи, а она чего-то напридумала про себя и людей пыталась ввести в заблуждение, доказывая обратное.
Но ведь и железо обман! Железо само по себе, а она сама по себе…
Да только люди железо видели, а ее как будто уже не существовало на белом свете.
К тому же, не хотела она быть соленой, чтобы лечить кузнеца Упыреева и всякого пришельца. Пусть бы лучше сама врастала корнями в землю и лечилась от земли. Сила не ум, одно дело огород вспахать, как она не умеет — но разве это показатель ума? Физически женщины всегда были слабее, и с этим ничего не поделаешь, это нормально.
И вот, поклонилась она по государственному обычаю и сказала:
— Простите, люди добрые, если чем обидела! Правильно считаете меня дурой! Ум мой настолько мал, что представить себе Благодетельницу не могу, уж как не старалась! И вот, хочу я посмотреть на плоть Идеального Человека, который умнее, чем все другие люди, — Манька в задумчивости почесала затылок. — Так устроилась моя жизнь, что Благодетельница Наша — слеза мне горючая. Да как же думать о совершенстве ее, если дела и хлеб мой насущный, низводит до благотворительности, оставляя ни с чем? Чем она лучше, если свое добро в закрома собирает, а у нищего отнимает и богатому отдает?
Она бросила взгляд на свою ношу. Всхлипнула.
И тут же взяла себя в руки — не умирать собралась, по важному делу… ради жизни.
— Да и железо не даст повернуть назад… — расстроено взглянула на железо.
Как могла бы Радиоведущая не пожалеть ее после таких мук и лишений? Ведь шла с одной единственной целью: помочь понять, как глубоко она заблуждается, когда просит отравить жизнь невиновному. И может быть, в другой раз она трижды подумает, как очернить человека…
Люди в ответ промолчали. В общем-то, и не услышал никто. Никто не торопился записать себя в еретики. И на дорогу никто ничего не высказал. Как поняли, что не собирается пугать, а и в самом деле собралась в путь, каждый тут же занялся своим делом. И каждому оно казалось важным, хотя спроси кого, навряд ли вспомнит, чем именно в тот день занимался. Не до того стало… Не то было время… Или уж так повелось в государстве, не напутствовать добрым словом дураков.
Кому бы в голову пришло пожелать Ваньке-дураку удачи, когда отправился он вслед за своими богатырскими конями? Или когда дурак Иван-цареевич проснулся и обнаружил, что лягушки его след простыл? Каждый дурак уходил незаметно, подгоняемый невзгодами и железом, о котором Манька много нового узнала.
Один Дьявол взглянул на Маньку из Беспредельности с некоторым любопытством. Потом пробежал взглядом расстояние, которое ей предстояло пройти, уперевшись взглядом в Благодетельницу. Она в это время как раз чинила разнос своему супругу. Нахмурился и порадовался:
— Скандал? Это хорошо! Плохо, золота на столе много…
Не за каждый металл люди гибли, чаще от металла, неожиданно обнаруживая во внутренностях. Вернулся взглядом к Маньке и усмехнулся.
— Тоже мне герой выискался! — фыркнул он. — Многие ходили, да немногие дальше огорода ушли! — он устало махнул рукой и уткнулся во что-то свое, недовольный тем, что отвлекся.
Глава 3. Неожиданный попутчик
А Манька, закинув за спину заплечную котомку, в которую кроме железных запасок положила топорик, немного крупы, соль и спички, завернутые в водонепроницаемый целлофан, теплую зимнюю одежду, сменное белье и предметы ухода за собой, прошла огороды, пересекла поле, бродом перебралась на другую сторону реки.
Родная скоро деревня скрылась из виду. Места пошли незнакомые.
Направлялась она, по наущению кузнеца господина Упыреева, верхними путями вдоль реки к истоку. Через болота, как сказывал он, имелась тайная тропа, которая должна была вывести ее к тому месту, где некая таинственная женщина неопределенного возраста, живота не жалея, выписывала пропуск к Идеальной Радиоведущей. Она-то и сообщала Ее Величеству о настоятельных прошениях несовершенных и обездоленных посетителей, не имеющих доступа через парадную.
Сказывал он, что очередь, может, покажется небольшой — но это ли не показатель быстрого вразумления и удовлетворения запросов посетителей?! И если истина за нею, накормит ее Посредница, умоет и пренепременно рассмотрит внутренности надменных помышлений, не позволяющих узреть величие благороднейшей из женщин, поимевших благодетельность в очах своего мужа, который принял Радиоведущую в чреве своем как Душу Праведную. И проведет ее Посредница в покои Царствующей Особы без очереди.
Не особо вникала Манька в мудреные речи господина Упыреева. Заносило его, когда поминал Интернационального Господа Йесю, нареченного Спасителем, спасшего человечество от грехов, которые будто бы смыл своей кровью. Ну, как могла она поверить, что он лично знавал Йесю и даже сиживал с ним за одним столом, будучи мытарем? Разве столько живут? И когда господин Упыреев обвинял ее во всяких грехах, согласиться не могла — знавала она грешников. Жила себе и жила, не убивала, не крала, не завидовала, тем более, что грех уже как бы смыт.
Поставить рядом Благодетельницу, будет ли она так же чиста, если плюет в хороших людей?
Но и господин Упыреев в ее размышления тоже вникать не стал, закрывая тему словами:
— Бог ли не защитит Избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь? — он строго взглянул на нее из под нахмуренных бровей. — Сия Благочестивая Жена помазана Господом Нашим! — он поднял вверх палец. — Ибо молитва ее не от мира сего и уже достигла ушей Божьих! — потом опустил палец и с презрением произнес: — А ты мерзость в глазах Спасителя и всех, кто познал Его. Сказываю, уважаемые люди идут в дом свой более оправданным, нежели ты: ибо всякий, возвышающий себя — уже унижен, а унижающий — возвысился. И достигли они Царствия Божия, когда приблизилось к ним Небесное!
— Так я ж не возвышаюсь! — упорствовала Манька. — Я как раз наоборот… Вон на мне сколько железа! Через него иду! Это она хвалит себя день и ночь… Что-то я не заметила, чтобы унижалась Благочестивая Жена…
— Без гордыни хвалит! Истину возвещая! — вознегодовал кузнец господин Упыреев. — Она не явно хвалится, а тайно, в помыслах… Говорит о себе, чтобы люди сказали в ответ: так ли о ней думают, и каковы им дела ее!
— Ну да, — задумчиво согласилась Манька. — Люди думают, подтверждают, прославляют. Только как-то неправильно…
— И все сказывают тебе, что не ты, а она перед ними Великая Праведница! — напомнил господин Упыреев. — Нет ее, а люди думают и помнят дела, ибо святость ее каждому в пример. А ты тут, а уже не помнят, и нечем тебе хвалиться, и берет тебя злоба!
— Ну как же… — запротестовала Манька. — Есть. Я тоже людям помогала.
— Поди-ка, расскажи, как живешь, на смех поднимут, — засмеялся господин Упыреев. — Гордыня внутри тебя жжет нутро, как грех, который вопиет к Господу и к человеку день и ночь, видят люди гнилую натуру твою, чем бы ни хвалилась. А у нее смирение перед бременем, которое возложил на нее Господь — и снова видят. И праведность, и скромность, и дела. И помнят!
— Ни фа себе, бремя! — возмущенно нахохлилась Манька. — Такое бремя любой бы с радостью понес!
— Ты гордыню-то усмири! — грубо оборвал ее господин Упыреев, за шкирку выпроваживая со двора. — Вот откроется твоим глазам геенна огненная… Там и посмотрим, кто из вас праведный и кому более дается! Ты, Маня, отрезанный ломоть, — и добавил с ехидцей, оскалившись всеми зубами, кивнув на пса, посаженого на цепь. — Неграмотная ты, ума пес смердячий наплакал. Скотиной Господь не соблазняется. Колоть Он ее велел на всяком месте, где показал — и есть мясо, а ему отдавать внутренности.
— С чего это я стала скотиной?! — обиделась Манька, вспомнив про дом кузнеца Упыреева, обгаженный драконом, и невольно позлорадствовала, приклонившись к Богу и внезапно расчувствовавшись — хоть какая-то да справедливость была! За скотину бы не вступился.
— Скотина грешить осознанно не умеет, потому и скотина… Грех отличает человека от скотины! — неожиданно сделал вывод кузнец Упыреев. — Не умеешь, но грешишь, и греха не знаешь. А мы умеем, и грех знаем, но святы у Господа Нашего, Интернационального Спасителя Йеси, за любовь, за веру. А если ты про навоз, — кузнец словно прочитал ее мысли. — Так дом тот не сравнить с нынешним! Во-первых, страховку получил, во-вторых, по форс-мажору от государства, а и сам навоз, который нынче по цене молока… Ой, да, Маня, — спохватился он, взглянув строго: — Ты ж за навоз-то еще не расплатилась! Вот и посчитай, как благодать к человеку праведному приходит, а ты зубами во тьме скрежещешь!
— Получается, если не грешить, то в люди не запишет?! — изумилась Манька, невольно соглашаясь с господином Упыреевым.
— Спаситель, Единородный Сын Отца Небесного, радуется каждому грешнику, который любит его более, нежели себя. И чем греха больше, тем больше рад — ибо, поднимая Господа Нашего, поднимается! Ведь не Симона избрал Спаситель, а падшую женщину, которая угадала помышления сердца Сына Человеческого!
— Значит, не голодный был… — задумалась Манька. — Голодный не стал бы радоваться, слезам и помывке пяток. Сие радует на сытый желудок. По большому счету, падшая женщина свою работу делала, ей не привыкать, а Симоне мыть чьи-то пятки благовониями ни к чему, у него от другого дела доход. На месте Симона я бы всех мытарей вместе со Спасителем выставила, чтобы шел туда, где падшие женщины раскрывают объятия…
— Тьфу, ты! — разозлился кузнец. — Невозможно разговаривать… Вот ты! — он ткнул пальцем в землю и тут же перевел его в небо. — И вот, поганым твоим ртом, обозначенная грешница… Не ищет она оправдания греху своему, но знает и не противится, — и знает, что молится в земле за нее всякий. И вот уже нет греха! А твои в тайне, но на виду и у Спасителя, и у людей!
— А как это? — совсем запуталась Манька. — Если я не грешила, как же можно увидеть то, чего нет? То я скотина, которая грешить не умеет, то грешница, греха не знающая… Так есть грех, или нет его?!
— Охо-хо-хо… — тяжело вздохнул кузнец Упыреев. — Незамысловатая жизнь твоя закончится скоро. И горе, и радость — все останется в юдоли земной. А когда разверзнется геенна огненная, возопиют к Господу от земли свидетели, кто в тайне, и кто явно — поймешь, как много было проклинающих тебя, — с удовлетворением заметил он. — Ни отца у тебя, ни матери, и душа обличает. Кому ты нужна? Разве заботится о тебе Господь, как о птице небесной, давая попить и во что одеться?!
— Нет, наверное, — согласилась Манька. В жизни ей никто ничего не подал.
— Вот именно! Закрыл глаза и не помнит! А человек, который грех свой, соделанный в тайне, знает явно и приготовил белые одежды — ублажает себя плодами в Царствии Божьем, ибо поставил его Господь Царем земли и посадил одесную за разумение. И славят его люди, нуждаются в нем, как в Пастыре. — господин Упыреев взглянул грозно, метнув в ее сторону свирепый взгляд.
— Это что же… И тут Ад, и там Ад? — загрустила Манька. — Тут меня люди раздевали и презрели, и там еще жизни от них не будет? Тут Благодетели над народом измываются, и там будут измываться? Получается, там как здесь, только кому-то еще хуже, а кому-то лучше?! А как же свидетельства, которые убеждают, что там все уходят в свет, их родственники встречают, а потом смотрят на нас, помогают?
— Тьфу, дура ты, Манька! Кто помогает-то?! Да нешто я тут одно, а там кривить душой начну?! А люди? Тут умные были, а там дураком соблазнятся?! Чтобы жить там, белее снега надо быть! Так не гневи Бога, смири гордыню-то, прими судьбу, как должное!
— Нет, наверное, — снова согласилась Манька, задумавшись и прищуриваясь с подозрительностью. — А какая у меня судьба? — из-за калитки шмыгнула она носом, все же не торопясь ловиться на хитросплетения господина Упыреева. После того, как открылось ей железо, честность кузнеца вызывала у нее сомнения. Если и был кто в земле проклинающий ее, то он стоял первым. Хорош тот Господь, который возьмет кузнеца господина Упыреева в свидетели!
Да только не ее это Господь, даром он ей такой не нужен. Уж лучше в геенну! Страшно с такими — кровью от грехов отмытыми…
Ну, правда же, кто не испугается, увидев человека, который с головы до пят в крови?! К тому же, не в своей, в чужой…
Ужас, дрожь по всему телу! Вот накрыл он ее железом с головы до ног, а кто повинит его? Побегут от нее, от уязвленной. А белая одежда тогда что? Сам Господь дурак и бельмо у него на глазу, если обман не видит. Ну, наберет себе Упыреевых — и Свет стал Тьмою! Манька попыталась представить, каково оно в Раю. Получалось, не лучше, чем здесь. Был у Упыреева один дом, а будет десять, была у нее сараюшка, а тоже десять. А зачем ей десять гнилых сараюшек? Разве что на дрова, так их еще раскатать и распилить надобно. Уж лучше сразу дровами…
— Искра Божья Благодетельница наша! — негодуя, топнул ногой господин Упыреев. — Уразумей, и сквернословию закрой уста. Денно и нощно печется Матушка Благодетельница о благе подданных, о душе твоей — и оттого ей Царствие Божье, а перед тобой одна дорога, как попадешь в Царствие Небесное — гореть тебе в геенне огненной! Была бы покорной, и многие грехи открылись бы. Ан, нет! Зависть гложет! Да если тут в люди не вышла, кто ж там позволит?!
— Печется… — проворчала Манька, удаляясь от дома Упыреева. — Если печется, отчего мне в геенне гореть? Плохо печется… Где она, забота? Не вижу…
Чувствовала Манька, лицемерит господин Упыреев. Зловеще прозвучали его слова, и хищный взгляд, идущий опять же из глубины, уловила. Но сама знала, как-то неправильно она любит Спасителя Йесю. А как любить, если никакой отдачи нет? Бог живым должен быть и страшным в гневе, щедрым, когда правильно делают. Объяснить, если что не по Его, когда человек хотел бы, да не знает как…
В Боге Манька разуверилась. Не видела она Его промеж людей. Может, и был, может, и не было, но равнодушно взирал он на ее мучение. Хоть бы намекнул, что существует. А если не мог, то какой Бог?
Разве что когда убивал мысли тяжелые, внушая глупую надежду:
— «Маня, я понимаю, в глазах песок и соль сыпалась на рану, теперь усни, а завтра будет новый день…» — голос шел издалека, легкий, как ветер.
Но разве этот голос принадлежал Господу Йесе? Местный представитель Спасителя запретил ей слушать его и обозначил, как Дьявольское наущение. И Манька не понимала — почему? Вроде мысль была здравая…
В церковь она принципиально перестала ходить, когда Святой Отец запретил хоронить на кладбище одну измученную жизнью и изувером-мужем женщину, как самоубийцу, а спустя неделю услышала и увидела, как тот же Батюшка прощает изуверу грехи, причащает, поливает святой водой, мажет душистым маслом… И соболезнует! Поведение Отца оскорбило ее до глубины души.
Разве он собственник кладбищенской земли, чтобы отказать покойнику? И разве он судья, чтобы прощать грехи изуверу? И как он может быть уверен, что Бог простит, если ни разу не видел Его?
Но это было после…
А сомневаться начала еще раньше, когда однажды к Батюшке подошла нищенка и попросила дать ей свечку, чтобы поставить за себя.
Отче отправил женщину в церковный магазинчик. Женщина немного помялась и призналась, что денег у нее нет. Батюшка посмотрел на нее с жалостью, посетовал, что пожертвования скудные, и что, если он возьмет свечечку у продавщицы, грех будет на двоих, ибо ограбят бедную женщину, которой придется отчитываться за недостачу, а у самого у него свечек нет. И потом минут десять рассуждал, что свечки тем и хороши, что человек жертвует, ведь и Господь Йеся должен пожертвовать временем, чтобы устроить человека.
Манька денег нищенке дала, но сразу предупредила, что от нее исходит одно зло, и сколько бы свечей за себя не поставила, жизнь лучше не становилась — зря только деньги извела. И посоветовала лучше еды купить…
Наверное, прав Батюшка, Спаситель Йеся знал, что мороки с нею будет много. Выводить в люди богатого человека гораздо проще. Заметно — и сразу слава! Вот, к примеру: удвоил он Манькину зарплату, а как заметить, если долгов вчетверо больше? Или богатого человека состояние удвоил — как не заметишь, если сразу и дома два, и завода два, и поле вдвое, и коровник на столько же?
А из наставлений, сказанных на понятном языке, она уяснила, что не след ей пугать Посредницу высказываниями по поводу неприятнейшего запаха в избе. Гнилостные выбросы из тела несовершенных людей редко пахли по-другому. Манька клятвенно заверила, что когда Посредница вынет ей внутренность, чтобы загаженный отход выказать Благодетельнице, подобного с нею не случится — будет она смирной, не ворочая носом, и сделает, как та скажет, лишь бы дело не осталось без рассмотрения. И еще велел господин Упыреев поклониться всяким мудрым наставлениям, коими будут потчевать в имениях, предоставленных величайшими повелениями Благодетельницы народу лживому и проклятому от века.
Странно было Маньке слышать, что есть такая земля, куда уходили на покой еретики, радуя Царицу всея государства смирением. Значит, не врали про больницы…
И опять порадовалась, что умеет Благодетельница проявить заботу и о людях, которые не имели уважения к ее сану. Тем более должна была она понять, ибо чистотой помыслов, какие собиралась нести в сердце, затмила бы многих из народа, обозначенного кузнецом, как народ праведный, а по ее разумению, как раз наоборот.
А еще просил господин Упыреев снять пробу с разбойничьего железа. Будто бы его приготовили по его наущению, чтобы катилась она не колобком, а шла, как положено, защемленная в кандалы. Только так Совершенная Женщина не сочла бы ее приход как бессовестное противопоставление своим дражайшим выступлениям.
Манька очень расстроилась, когда поняла, что железо, которое она несла на себе, еще не все. Свое казалось ей уж таким тяжелым, что страшно было высматривать его — но сдуру согласилась и на это. И на том спасибо, что не сразу — может к тому времени она уже свое железо хоть немного и съест, и износит. Но все равно, расстроилась и испугалась. Одно дело, когда железо снаружи, из которого плуги и мечи отливают, а другое, которое и вроде есть, и еще раз есть, а показывается человеку, как мука смертная и нехорошая отметина, а когда щупаешь, более всего сравнить его можно с болезнью и немощью.
Не простое железо, волшебное. И не снять его…
Долго ли шла она, коротко ли, но в стужу и лютый мороз не отступилась. Сначала широкая полноводная река повлекла ее к неистовым ветрам, к морю-океану.
Было в царстве государстве, что некоторые реки текли наоборот, к своим источникам, где уходили в землю. А некоторые текли с горных вершин в сторону моря-океана. Были такие, которые текли с другого моря. И не разберешь сразу-то, куда какая течет. Но цивилизация так быстро развилась, что откуда и куда без разницы, а только воду пить из реки не всем было можно. Когда пили, кто кем становился — это уж как повезет! Сосед выпил, и участок земли у него нарос, а она выпила ту же воду из той же кружки — обернулась козликом. Били ее до тех пор, пока не поняла, что та вода ей не подходила.
Вот и с рекой, которая была в их краях единственной, Манька разобралась не сразу…
Следуя совету, шла она против течения, думая, что идет на болото. И когда вышла на широкий берег, ужаснулась. Буйные ветры рвали небо, страшные завывания ветров схлестнулись с шумом прибоя, который набегал и разбивался о скалы широкими и высокими волнами. И тьма стояла, от которой страшно становилось. Где-то там, в глубине ее рождались образы, наполняясь неощутимой плотью, которые были еще гуще и страшнее, чем тьма. И тянулись к ней, как воинство нечистое, чтобы пытать и казнить.
Манька сильно расстроилась — Благодетельница жила на другом конце государства. Теперь она была дальше, чем когда отправилась в путь. Так долго добиралась, и напрасно.
Делать нечего, поворотила Манька назад.
Но дорога в обратную сторону оказалась легче. Она знала, где можно переночевать, к кому на постой попроситься, кого боятся надобно, а кто пожалеет. Люди узнавали ее и пускали в дом без боязни. Иногда задерживалась на одном месте. Голод не тетка, правдами и неправдами Манька оправдывала себя, когда на неделю-другую забывала о железных караваях, если вдруг сердобольная старушка угощала вместо платы за наколотые дрова, за вымытую избу, за расчищенный с крыши снег. И ровно через год, после того, как отправилась в путь, снова увидела родные места.
Внезапно предстала перед нею родная деревня…
Наступила весна, люди готовились к посевной. Она видела не полностью вспаханные поля, ребятишек, шныряющих по угорам, собирающих первую съестную траву, отощавших за зиму коров и свиней, и стаи грачей и воронья, которое кружилось в небе, выискивая себе пару и собирая червей из-под плуга.
Манька остановилась и присела на пенек, не решаясь идти дальше.
Ничем не могла она похвалиться, воротившись с позором. Получалось, что она как бы крутилась вокруг да около, не испытав своего дела. Именно такой конец прочили ей односельчане. Деньги к тому времени закончились, одежда обветшала и износилась, но она понимала, что не пропадет. Голова на месте, руки-ноги целы. И только здесь, в своей деревне, где ее знала каждая собака, она не хотела от людей ничего. Каждый хоть раз да унизил ее, напомнив о сиротской доле, попрекнул куском хлеба. И не было никого, кто мог бы подбодрить, сказать что-то доброе. Полжизни прожила, а не дождалась. Холодная зима отрезвила ее самонадеянность, былое добродушие сменила озлобленность. Она надсадно кашляла, кровь шла горлом, седые пряди состарили ее на два десятка лет. Мало кто узнал бы в ней прежнюю Маньку — силы покидали ее. Она уже догадывалась, отчего помолодел кузнец господин Упыреев, только не могла объяснить себе, как такое возможно.
Крадучись, Манька проскользнула мимо деревни и обошла все места, в которых могла бы встретить знакомого человека, петляя по лесу и хоронясь от взглядов. Мысли ее были мрачные — и шла, не разбирая дороги.
И незаметно для себя углубилась в глухие места…
Опускался вечер. Тени деревьев расползались, образуя сумрак. Голые стволы упирались вершинами в хмурое небо, под стать настроению, смыкаясь над головой густой кроной. Лес о чем-то шептался, выдавая ее присутствие. Голые стволы не имели просвета, и ни один знакомый шум не доносился до ее уха.
Манька вдруг спохватилась, что становится темно. Она остановилась и оглянулась, вспоминая, с какой стороны пришла. Где была час или два назад? Там, в этом сумраке могли хорониться дикие звери — ей стало страшно.
Она двинулась влево, через полчаса свернула вправо, но лес становился только гуще.
С земли, фыркая, с глухими хлопками крыльев поднялась и расселась на нижних ветвях стая черных крупных глухарей, пристально наблюдая за ней. Где-то в глубине, недалеко от нее, раздалось тявканье лисицы или волчьего выводка.
Манька замерла, облившись холодной испариной.
Заблудилась!
Раздался треск. Мимо, ломая сухостой, неспешным шагом с вальяжным видом проплыл огромный рыжеватый лось. Он еще не сбросил рога, или только что нарастил их… Заметив ее, остановился, повернув в ее сторону королевскую голову, сверкнул миндалинами влажных глаз, раздувая ноздри — скрылся за стволами. Звери ее не боялись. Они будто чего-то ждали, криво оскаливаясь про себя наивным помыслам человека, который рискнул забраться так далеко, забыв, что все животное царство ненавидит его лютой ненавистью за свое вымирание.
Ни живая, ни мертвая от страха, Манька пожалела, что не осталась в деревне. Глупо так рисковать собой. Ну, посмешила бы людей — мало смеялись?
И так обидно стало, что села она под елью и горько заплакала.
Трудно дался ей этот год. И хотела бы отказаться от задумки, но как открыть тайну железа, которое не убывало, а прибывало, заключая в себе, как только забывала о нем?! Боль от железа не проходила — как мельничные жернова молотило оно ее силу, убивая всякую надежду. И три пары железных обуток разом оказывались на ногах, три посоха в руке, три железных каравая, открываясь всякий раз, как только губы ее исторгали жалобный стон. «Ну почему? За что?» — думала она, вспоминая, теплый голос, который успокаивал когда-то и обещал, что все в ее руках, поднимая и убаюкивая.
На ту пору Дьявол, отвлекшись от дел своих, заметил Маньку и удивленно почесал затылок.
Шутка ли, самая богатая праведница государства, на которую без умиления взглянуть не мог даже он, потеряла из виду своего вола, который раздражал уже тем, что не имел уважения к хозяйке?! Он противно выругался, захлопнул книгу, где записывал имена избегших мучительной смерти во второй раз (коя, впрочем, последние пару тысяч лет была ему без особой надобности). Собрался с мест космической долготы и ширины в одной точке и пристроился к Маньке со словами:
— Что плачешь, красная девица? Али с дуру в лес пошла, али имеешь на сей счет какое представление? — вкрадчиво спросил он, заглядывая дуре в глаза, будто не надеялся, что она его увидит.
Мгновенно Манька вздрогнула и обрадовалась, когда услышала голос, похожий на тот, о котором только что вспоминала — и расстроилась снова, заметив нематериальную основу незнакомца, но не так сильно. Пусть бы только не исчез, как появился. Все же теперь в лесу она была не одна. А что нематериальный, может, и к лучшему — вдруг не слушает Благодетельницу? И все же глаза ее округлились сами собой и брови удивленно поползли вверх. Странный какой-то, да человек ли?! Выглядел он необычно. Лицо смазанное, и будто окутан дымкой, а в глазах его такая ночь, рядом с которой сумрак леса перестал бы пугать любого.
— И вы туда же! — Манька утерла слезы, потрясенно разглядывая Дьявола. — Я хотела нашей Благодетельнице показать себя, чтобы не искала мне беды, и вот нате, заблудилась!
— А зачем показывать? Думаешь, не налюбовалась тобой? — с недоумением поинтересовался незнакомец, снимая перчатки и пряча руки, в которых держал лакированную трость, за спину.
Ясно, что из богатых, а разговаривает запросто. Из людей такой не стал бы, побрезговал. Обычно кривились и показывали спину, или выслушивали, и ничего не делали.
— Откуда?! Мне кажется, Радиоведущая не имеет обо мне не малейшего представления! — воскликнула Манька сердито, горестно, и с раздражением, отводя взгляд под ноги, вдруг сообразив, что так пристально разглядывать, кого бы то ни было, неприлично. — Рассказывает такое! Как наслушаются ее, люди ровно оборотни становятся, всяк норовит укусить!
— Ну, здрасте! — округлились глаза у незнакомца. — Твоя быль удивила бы меня, если бы не наблюдал за тобой сверху! Ну или… снизу… — он с сарказмом, злоехидно ухмыльнулся, поджав губы, признаваясь совершенно бессовестно, будто подглядывание было благовидным делом. — Есть за мной такой грех. На чужой каравай, как говорится, роток не разевай! — весь вид его стал красноречиво негодующим.
Манька сникла. Без слов понятно, что именно ее он имел в виду. Незнакомец с самого начала дал понять, что будет горой стоять за Благодетельницу, открывая в ней неправду. Значит, слышал он радио… И к Благодетельнице относился, как другие. И все же, внутренне запротестовала. Чужое ей не надо, а пусть бы к ней не приставала и языком не молола, чего не знала, и знать не могла. Ведь ни разу не пришла, не посмотрела, не поговорила, и совала нос во все начинания. И как ей только это удавалось?! Ее присутствие Манька угадывала кожей — и точно, рушиться планы начинали сразу же.
Наконец, незнакомец смягчился, заметив, что взгляд его она выдержала.
— Но не стоит об этом. Поверни назад, выйдешь снова в небольшое селение! — посоветовал он.
— Мне не в селение, будь оно трижды неладным! — воскликнула Манька в сердцах, не выдавая дрожь рук, спрятав их за спину. Все же немного она напугалась. — Мне б к Посреднице…
Минутная слабость прошла, и теперь она снова была полна решимости завершить начатое. Вот и незнакомец облил ее презрением, обманувшись железом, а разве люди поступят по-другому? Она не сомневалась, что если доберется до нужного человека, дело быстро решится в ее пользу. Тогда она смогла бы вернуться — и никто не сказал бы обидного слова.
Манька шмыгнула носом, вздохнув горестно и пояснив:
— Которая пропуски выписывает и внутренности смотрит! — всхлипнула она снова.
— Эка ты хватила! — удивился Дьявол пуще прежнего, пройдясь взад-вперед, пожав плечами. — А что у нее делать?
— Не вашего ума дело! — разозлилась Манька, решив, что никакой помощи незнакомец оказать не смог бы, даже если бы захотел. Не обидел, и то хорошо. Она высморкалась и поднялась, подбирая заплечный мешок с железом.
Но таинственный незнакомец не замедлил с ответом, попеняв ей:
— Посредница и близко, и далеко. Это кому как! Я вот, например, отсюда замечательно могу ее рассмотреть. Но видишь ли ты конец своего исхода так же ясно, как вижу я?
Манька задумалась. О чем это он говорит? Конечно, она знает цель своего исхода, иначе стала бы разве искать способ доказать Радиоведущей добрые намерения?
— По серости и убогости твоей возомнила себя невесть кем… Перед кем становиться собралась? Не мешало бы спуститься с небес! — упрекнул незнакомец, взглянув исподлобья строго. — Легче всего обвинять белый свет, что нет в тебе света. Не зря летит по всей земле о тебе дурная весть от Помазанницы моей, ой не зря!
Помазанница? Манька не то, что расстроилась, ее сдавил холод и боль.
Не физическая, нет… Мука, которая не покидала сердце. Просить о помощи было бесполезно, ради смеха он мог и дальше в лес отправить. Она никогда не понимала, какое люди получают удовольствие, издеваясь над слабым и беспомощным человеком, против которого как-то вдруг, неожиданно, выступали единым фронтом. Это была не ненависть, что-то другое… Как будто сама тьма вдруг опускалась на людей, когда она стояла среди них — и уходила вместе с нею. И толпа снова становилась мирной, удивительно разобщенной, у каждого находилось свое дело.
— Интересно, а что я могу сделать, если она всюду нос сует? Откуда свету-то взяться? — криво усмехнувшись, бросила Манька. — Чем я вам не угодила?.. И люди… слушают ее. Да кто она такая?!
Она угрожающе приподняла посох, выставляя между собой и незнакомцем, направив конец в его сторону. Обычно наедине, когда человек чувствовал, что у него нет поддержки, резкое противопоставление и угроза обычно срабатывали. В одиночку на нее нападать боялись.
— Если ты такая праведница, почему же носишь железо в котомке? — ехидно заметил незнакомец, уставившись на ее ноги. — Я смотрю, не утруждалась… Не Благодетельницу искала, себя показывала! Ну, как, рассмотрели? — уязвил он, так же криво усмехнувшись. — Она на царство взошла, и люди ей поклонились, а тебе? Кто принял правду твою? Царица она! Царица Неба и Земли!
Манька покраснела, проглотив обиду, подступившую к горлу.
И то правда, она уже месяц ходила в удобных кроссовках, после того, как смозолила пятку об железо. И везде, где была, никто ее не поддержал. Некоторые покатывались со смеху, некоторые удивлялись, некоторые откровенно кривились и поворачивались спиной. Разве что когда встретила старых женщин, которые оказались мудрее остальных. Поняв, куда идет, они откровенно жалели ее, посоветовав близко не подходить к Благодетельнице, пока железо не сносится полностью. Одна снабдила узелком лечебной травы. Вторая завязала в узелок осиновые опилки и повесила оберег на шею. Третья помыла в бане и подставила спину, когда железо вдруг оказалось снова на ней, и она повалилась. Четвертая долго гладила по волосам, пока не заснула, а когда заснула, постирала одежду и развесила сушить на веревочке.
Манька ничего не ответила. И не раскаялась.
Не показывала она себя — знала, что Благодетельнице есть над чем посмеяться. Сам бы попробовал поносить и поесть железо. А она попробовала, проглотив осколки зубов вместе с железными крошками. От зубов осталась третья часть. Корни вызывали боль, от которой впору на стену лезть. А железо не убывало, а прибывало.
Она зло поднялась и по мягкому мху пошла искать хоть какую-то тропу.
— Кто кроме меня мог бы помочь тебе в этом лесу? — крикнул незнакомец вдогонку.
Манька не обернулась. С первого взгляда было ясно, что незнакомец на стороне Благодетельницы. Ишь, какой холеный! И весь в черном. Ему ли понять ее беду? Он не был сиротой, ему не жали сапоги, и звери на него не нападут. Так к чему объяснять точку зрения, если заведомо будет предана осмеянию?
Через несколько шагов она остановилась, чутко прислушиваясь. Ночь становилась гуще, ей следовало поторопиться.
— Ты селение с востока или с запада обходила? — приблизился незнакомец.
— С запада, — ответила Манька, припоминая дорогу.
— Тогда нам сюда, — незнакомец ткнул пальцем в густые заросли.
Манька поморщилась. Через такой ельник, пожалуй, не проберешься. А если зверь — не заметишь.
— Почему сюда? — подозрительно уставилась она на него.
— Есть такая наука, без которой в лес лучше не соваться, — ответил незнакомец с усмешкой. — Правильная ориентация называется! С южной стороны муравейники и ветви на деревьях гуще, мох с северной, солнце на западе садится, все реки впадают в море…
— Не все! — отрезала Манька, помянув недобрым словом обманную реку. Если бы не река, она уже поговорила бы с Благодетельницей и вернулась назад, рассказывая сельчанам, как хорошо ее приняли во дворце.
— Все! — отрезал незнакомец. — Если ты об этой, — он махнул рукой в ту же в сторону, куда направлял ее, — правильнее реки не сыщешь. А то, что ушла не туда, так это ты неправильно смотрела! Кому-то река течет так, кому-то так, а для третьего на месте стоит. Вот если бы вместо тебя была Мудрая Женщина …
Манька не ответила, загнула ветви, пролезая в чащу, натыкаясь на сучья. Шла она вслепую, зажмурив глаза. Какая разница, в какую сторону идти, если и так ясно, что заблудилась. Никто искать не будет. Значит, надо идти, пока не выйдешь на поле или на ту же реку.
Незнакомец засеменил следом, недовольный тем, что она уходит от разговора.
— Конечно, я не против, если внутренности твои будут рассмотрены, — он забежал вперед и завис перед нею, немного осветив место. Не понять как, просто вдруг стало светлее и видны стволы вокруг. — Даже рад… Но помилуй, умереть можно здесь: мыло, веревка, подходящий сук — все есть! К чему такая спешка угодить в пространные места?
Манька резко остановилась, болезненно сжалось сердце. Не об этом ли говорил кузнец господин Упыреев, когда приказывал не пугать Посредницу высказываниями о дурно пахнущих гнилостных отходах загаженных людей? Она прищурилась. По глупости или преднамеренно незнакомец натолкнул ее на размышления? Странно, что самой не пришло в голову. Как можно вынуть внутренности и не убить человека? Может, ведут ее как вола на заклание? Не зря кузнец ухмылялся, намекая на Царствие Небесное, на скорую геенну и жертвенного агнца…
И этот… тоже ухмыляется!
Она до боли сдавила посох в руке. Наверное, побледнела. Но ведь Благодетельница была доброй! Ее любили! А разве полюбили бы злого человека? И так много рассказывала о себе, о своей мудрости, о добром расположении к народу. Может, странный полупрозрачный незнакомец — призрак еретика? Просунув посох внутрь чащи, она пригнула хилые деревца к земле, освобождая проход: до Посредницы еще далеко, а когда встретятся, будет осторожной. И если незнакомец намекал на правду, то задорого она сложит голову.
С другой стороны, сколько раз она пробовала сунуть голову в петлю? Если есть, кому, к чему брать грех на себя?
— Мне все равно, — упавшим голосом призналась Манька. — Дойду, там видно будет.
— Вообразила ты себе, что дорога будет легкая. Но ведь поняла уже, что не волной электромагнитной полетишь, как Радиоведущая, ногами потопаешь, в железо обутыми, — вкрадчиво произнес незнакомец. — Разве не устала? Стоит ли, Маня, продолжать твое путешествие, если конец один? К чему мучения твои? Вот сук… Вот веревка…
Манька стиснула зубы, стараясь не показать, что думает о том же. Характерная черта в каждом, кого она встречала — начинала злить. Зря она ела железо, хоть и не убывало его, будто нарастало на старом месте?! Не было у незнакомца повода гневить ее подозрениями, будто бы она не искренна в своем намерении. Ведь не было рядом Благодетельницы, зачем же идеализировать ее и прогибаться, стараясь выставить все так, будто он Благодетельницу любит, а она нет? Откуда столько желания угодить Идеальной Женщине? Она не претендовала ни на первое место, ни на второе, и не со зла искала ее, а чтобы поговорить.
— Может, покажешь, как это делают? — процедила она сквозь зубы, не останавливаясь. — А намылить я помогу!
Незнакомец, кажется, не ожидал такого нелюбезного обхождения. Он растерялся, поотстав, глядя ей вслед. Шмыгнув носом, нагнал, пристроившись сбоку.
Некоторое время продирались сквозь ельник. Вскоре он закончился. К своей радости, Манька обнаружила забытую грязную дорогу, поросшую травой и мхом, укрытую сухой хвоей и не сгнившими прошлогодними листьями. Она бы и не заметила — наверное, ночь была в самое темное время суток, но незнакомец стоял на колее, проделанной человеком, а деревья в том месте ровно раздвинулись, открывая чистый участок неба с яркими звездами. Незнакомец висел в воздухе, как светляк, но при этом сам ничуть не светился, скорее наоборот, выглядел еще мрачнее, как те пугающие образы на море-океане, от которых вдруг дрожь пробирала по телу. Он словно бы подсвечивал себя со всех сторон, а чем, непонятно, источника у света не было.
Незнакомец тоже облегченно вздохнул, будто вымотался не меньше.
— Фу-у! — произнес он, отряхивая с плаща сухие веточки, сняв несколько с ее волос.
Манька усмехнулась, вспомнив, как проплывал он сквозь деревца, не забывая скорчить при этом мучительную мину. Его фантастическая способность удивила ее. Не человек, а туда же!
Неловкое молчание затянулось.
Было темно, силуэты елей и полуголых лиственных деревьев то угрожающе надвигались со всех сторон, то отодвигались в отсвете незнакомца. Манька шла торопливо, насколько позволяло железо. Дорога постепенно становилась накатанной, а спустя час колеи, затопленные талой водой, стали глубокими и сделали ее непроходимой. Свернули на обочину и шли уже по едва оттаявшему краю. Глаза ее привыкли, теперь она видела дорогу довольно неплохо. А еще через час лес вдруг резко оборвался, открыв взору деревню на краю поля, знакомую до боли, освещенную уличными фонарями.
Жители уже спали, огни горели лишь в трех-четырех домах. Наверное, забыли выключить свет, или бодрствовали, как бывало она, когда мучила бессонница. До рассвета было далеко, но первомайская ночь короткая. На земле еще лежала темень, но воздух наполнился голубоватыми рассветными сумерками. Небо стало светлым, звезды гасли одна за другой. Здесь страх оставил ее.
Манька с радостным видом обернулась к незнакомцу, чтобы поблагодарить.
Но он опередил.
— Не стоит! Не все в этом мире имеет запах мертвечины. Рад был нашему знакомству, — он доброжелательно кивнул, словно сожалея, что расстаются. — Куда ты теперь? Домой? Вижу, год не прошел для тебя даром.
Манька пожала плечами.
— К Посреднице, куда же еще-то?.. — сказала она с тоскою, пугаясь своей дороги.
Незнакомец смерил ее взглядом. И вдруг оживился, заметив, как Манька с тихой надеждой прощается со своей деревней.
— Провожу, что ли немного… Посмотреть уж больно любопытно, чем у блаженных позором застолбленная дорога заканчивается! — взгляд его был не то, что добродушен, с укоризной и любопытен. Он встал рядом, будто прощался с деревней тоже. — И кто, Господи, посадил на твоей земле такое гламурное деревце? — незнакомец улыбнулся сам в себе, покачал головой, ни к кому не обращаясь.
— Ты что ли столбил, чтобы позорной ее называть? — по привычке резко ответила Манька, не имея никакого желания в этот миг видеть незнакомца рядом. Все равно он был… какой-то не материальный. И любил Благодетельницу. Пусть бы любил, она ее тоже не ненавидит — но ведь станет высмеивать. И когда дойдут, выставит в невыгодном свете — так все делали. И кого Благодетельница послушает? А деревьев на ее земле — черемуха, рябина, две яблоньки и куст смородины, да еще малина вдоль плетня. Обычные, не гламурные, которые на каждом огороде…
Ей было грустно. И больно. И тревожно.
— Без меня не обходится! — признался незнакомец, расположившись к ней.
Манька пытливо взглянула на него, вдруг сообразив, что не знает ни его имени, ни его происхождения.
— А вы… Вас как зовут? — спросила она, пожалев, что не поинтересовалась раньше.
— Дьявол, — представился незнакомец и галантно поклонился. — Бог Нечисти… Только я один, если можно…
Манька на мгновение застыла, разглядывая незнакомца искоса, забыв об осторожном обращении. В голове поднялась какая-то муть из разных предположений, но рассматривать их она не собиралась. Потом ее недоверчиво криво перекосило — минуты три Манька молча взирала на незнакомца, пытаясь осмыслить сказанное. И не сдержав лошадиное «Ыгы-гы-гы!», заливисто загоготала, расслабившись и забыв о своей печали. Встречала она чудаков и мудаков, но незнакомец переплюнул всех. Ей даже стало жаль расставаться с ним — было у него хоть что-то свое. Обычно люди дорожили репутацией, боясь подумать обнаружить поведение, не свойственное общепринятым нормам.
— Хорош заливать! Откуда здесь Богу Нечисти взяться?! Дьявол, он… он…
Манька сверлила незнакомца взглядом, подыскивала слова, внезапно сообразив, что не так уж много знает о Дьяволе. Лицемерный, лукавый, лживый, боится крестов и молитвы, изгнан из Рая, действительно, Бог Нечисти — заведует чертями и демонами…
В свое время пытался соблазнить даже Интернационального Спасителя Йесю, но тот не соблазнился ни государствами, ни хлебами, ни дружбой с ангелами…
И страшно стало: вот она правда о ней самой, вот почему не жаловал ее Спаситель Йеся…
Она растерялась, не зная, как поступить: плюнуть в Дьявола, или обождать…
Искушает ее? Но ведь она не Спаситель! Плюнет, не плюнет — жизнь перемениться? Благодетельница полюбит? И с какой стати она скажет: «Извините, ваше имя меня не устраивает! Не могли бы вы перестать тут висеть?» Если уж на то пошло, земля тут была государственная — и не ему, ей тут места не было. Изгоняли-то не его…
Дьявол, не Дьявол, вел себя незнакомец миролюбиво. Хуже, помог ей!
— Что, он? — вежливо поинтересовался незнакомец, сложив перед собой ладони, отведя в сторону два мизинца, зажимая трость в подмышках и улыбаясь с некоторой озабоченностью.
Точно так же делал Святой Отец, когда Манька приходила на исповедь. Пока еще ходила в церковь, стараясь быть примерной прихожанкой. Точно скопировал Батюшку один в один. Да нет, тот с мукой смотрел, глаза добрые и озабоченные, а у этого… Свои… Мороз по коже!
— Он в Аду! Рогатый и с зубами! А глаза у него… Во! — с жаром произнесла Манька, приложив пальцы к глазам и растянув до предела. — А еще у него огонь во рту! И воняет… Нет, зря ты себя так не любишь! — она поморщилась и покачала головой. — Ему на волю нельзя! Знаешь, что он с нами сделает?!
— Что? — заинтересованно полюбопытствовал незнакомец.
— Распотрошит нас тут всех! — горячо поведала Манька. — И будет на земле, как в Аду! Реки крови! Не-е-ет, у него, как бы это сказать, тяжелая работа… Наказывать грешников, — она пожала плечами, махнув посохом и сбив крапиву. — А грешников много… Ужас, если вырвется из Ада! Место ужасное, огонь, сера, вопли — и скрежет зубов… Там он злобствует… Вы… — она запнулась, покраснев, когда незнакомец бросил недовольный взгляд. — Ты не такой плохой…
— Можно подумать, что без меня реки крови не текут! — фыркнул Дьявол. — Вот ты, куда бежишь от хорошей жизни?!
— Я не бегу, — не согласилась Манька. — Я иду, по своей воле. Меня никто не наказывал. Просто жизнь у меня…
Она с любопытством примерилась к незнакомцу… Или на земле? Кажется, Отец Небесный в землю его изгнал… И Отцы Святые пугали им людей, тоже, правда… Говорили, будто ходит по земле и покупает души. И иногда одерживал над человеком верх, исторгая на головы Отцов проклятия. И Святые Отцы с помощью молитв изгоняли его. Тогда отчего больницу психиатрические переполнены? Значит, не всем помогали и не всегда побеждали…
— Что — жизнь? — незнакомец въедливо сверлил ее взглядом, заложив руки за спину.
— Несправедливая какая-то… — задумалась надолго Манька. — Неправильная она, не сложилась.
— Неправильной жизни не бывает! — не согласился незнакомец. — Она или есть, или ее нет, — твердо произнес он.
— Тогда я неправильная… — задумчиво проговорила Манька, отгрызая себе ноготь. — А Дьявол… Дьявол не стал бы со мной разговаривать… Кто я такая?! Тогда кто же обращаются из человека с грязными словами? — заинтересовалась она, задумавшись.
Дьявол и к Йесе обращался так же… Что сказал, что ответил — описали, а как выглядел? Любка с любопытством взглянула на незнакомца, начиная сомневаться, что перед нею не Дьявол. Получается, бесы внутрь человека залазили, которых незнакомец посылал? Ужас! Она невольно напугалась, посматривая на незнакомца с опаской — да и кто бы не напугался?!
— Бесы — произведение человека, но они не всегда грязно ругаются. Иногда очень даже мило беседуют, обнимая человека. А может, Дьявола уже и нет! — подсказал незнакомец, прищурившись и наклонив голову. — Спаситель же устоял, одержал верх, получил власть — и сразу всех сделал счастливыми?! Справедливо судит, ушла неправда с земли… Вот ты, оскотинилась — и перестал тебя любить! И денег нет, и счастья нет, и любви… А была бы человеком…
Любка почувствовала, что незнакомец снова задел ее за живое.
— Может быть… — покачала она головой, уставившись в пространство перед собой. — Он почему-то меня еще в детстве не полюбил. Наш кузнец… господин Упыреев, говорит, что я не умею грешить… осознанно… А разве так можно?
Краснея, Манька вдруг поймала себя на мысли, что не меньше других боится быть уличенной в порочащей связи. От Дьявола открещивались, его побаивались, одержимые Дьяволом становились объектом пристального рассмотрения, причем выставляли его в невыгодном свете, а еще раньше людей сжигали заживо.
— Но Дьявол… Но ведь он же нечистый! Вы, безусловно, не можете быть Дьяволом!
— А ты — чистая? Ногти грязные, голова в соплях, волосы войлоком…
Незнакомец осуждающе улыбнулся во весь рот своих белоснежных зубов, поправил черный, какой-то уж слишком до глубокой чистоты незапятнанный плащ-накидку с капюшоном. Он тихо струился на плечах незнакомца, как крылья, и стелился позади. Внутренняя сторона плаща оказалась красной, как кровь. Под плащом он одет был просто: строгая рубашка с воротом, с глубокими отворотами, с золотыми запонками и пуговицами. Цвет ее менялся от красного до черного. Там, где рубашка оставалась без плаща, она становилась черной, в тени была красной. Черные узкие брюки, перетянутые кожаным ремешком с золотой пряжкой, кожаные черные туфли, начищенные до блеска. Теперь обеими руками он упирался на лакированную трость красного дерева.
И весь он был какой-то холеный, но не существующий.
Манька взглядом проверила его ногти, чистенькие, обточенные, кожа на руках мягкая, бархатная, как у ребенка… Если они есть. И волосы… Черные, волнистые, слегка развевались, хотя и ветра-то не было, и вроде не заканчивались, а уходили в пространство — концами становились прозрачнее и переставали существовать… И глаза — тихий ужас! Бездна… И не слепые, в глубине горел огонь, только далеко-далеко…
Сразу стало как-то не по себе. Дьявол, не Дьявол, а за демона вполне мог сойти…
— Это у меня гребешок сломался, там два зуба осталось. Крайний левый и крайний правый… — оправдываясь, смущенно проговорила Манька. Лицо ее пошло пятнами. — Ну, не знаю… — неуверенно протянула она, уже начав сомневаться и в том, что Дьявол существует, и в том, что не существует, и что в Аду, и что на земле…
Ну да, пожалуй, рядом с незнакомцем нечистой была она, согласилась Манька, продолжая рассматривать незнакомца. Солидный… Необычный… Странный… Метафизический… Скорее, плотноэфирный. И вроде был, но там, где он стоял, она видела и траву, и стволы. Несколько смазанные, и уже казалось, что эфирный не он, а то, что позади него. Пространство словно раздвоилось, плавно перетекая одно в другое. Не молод, но не стар, вполне мог сойти за отца или за умудренного опытом старшего. Впрочем, она часто так чувствовала некоторых людей, которые имели над нею власть, независимо от их возраста. Но чтобы сам Дьявол? Нет, этого не может быть! Мало ли кто как себя назовет…
Незнакомец, заметив ее недоверчивый взгляд, обиделся.
Он щелкнул пальцами, произнес слово, от которого прогремело, сверкнуло и сразу стало светлее. На краю деревни, недалеко от того места, где стояла Манькина сараюшка, вспыхнуло одинокое сухое дерево, занявшись огнем от корней до верхушки. Мгновенно. И одновременно завыли собаки, закричали петухи. Через пару минут кто-то ударил в набат, которые висели на каждой улице именно на случай пожара, созывая жителей. Захлопали двери, засветились одно за другим окна, деревню огласили вопли и возгласы. Там, в свете огня метались первые подоспевшие люди.
— Видела? — довольный произведенным эффектом, спросил Дьявол.
Манька утвердительно кивнула, заметив в свете огня на краю деревни свою одинокую сараюшку, по окна вросшую в землю. Но лучше бы гребешок подарил… Или ножницы, которые она где-то оставила. Во взгляде промелькнула надежда: может быть, там, в сараюшке ее, что-то еще оставалось из нужных ей вещей. По крайне мере, незнакомец мог бы увидеть ее другую, не в грязи лицом. Но, заметив людей, она тяжело вздохнула. Плечи опустились.
— Ладно, пойдем, может, там чего-то найдется, — позвал незнакомец, приценившись к ее ветхой одежонке, будто прочитав мысли. — Дорога долгая, снимется с тебя не одно платье. Если уж рядом, так отчего дом не проведать?
— Увидят, — нерешительно произнесла Манька, засомневавшись.
— Эка невидаль! — проворчал незнакомец, засмотревшись на хоровод людей, тушивших пожар. — Может, прежде чем обухом в Ее Величество метить, сначала им докажешь, — он кивнул в сторону пожарища, — что молиться надо не на нее, а на тебя?! — он усмехнулся. — Двоих забьешь насмерть, на пару улиц пустишь красного петуха, хорошо бы пару колодцев отравить! Сойдет и дохлая кошка. Будешь эдаким Руби Гадом в юбке. Замолятся! Ну, пока не поймают вредителя…
— Хи-хи!.. — прыснула Манька в кулак, замечтавшись.
Боль сразу куда-то ушла, с незнакомцем оказалось легко. Мысль была интересной — почти правильной. А и в самом деле, может, просто не боялись ее? Всех боялись, а ее нет? Но ведь и она носы в одиночку поразбивала, когда ее всем миром… Манька прислушалась к себе: никаких желаний, на сей счет, не возникало. Давно это было, в детстве, когда отбивалась. И любила она и дома, и огороды, и деревню. И людей. Люди тоже с нею здоровались. Возможно, приличия соблюдали, так было заведено издревле, а когда порой забывала, задумавшись или расстроенная, ее обязательно останавливали и выговаривали. Теперь она вспомнила об этом с грустью.
Взглянув на свою сараюшку, Манька решительно взвалила на себя котомку с железом. Правильно говорил Дьявол (если ему так нравится), кому до нее какое дело?! Особенно теперь, когда людям было чем себя занять. Никто всерьез не интересовался ее жизнью, самим плохо жилось. Только когда приходила удача… Злобно хаяли и радовались, когда нанятый человек изводил материалы, проделывая дело так, что после становилось только хуже. Будто нарочно по миру пускал. Сейчас вспоминать об этом было неприятно. А одежда ей нужна. Перед уходом она прибралась, уложила все самое ценное и полезное в мешок, а мешок спрятала под лестницу. И только она знала, что там есть дверца.
В конце концов, это ее дом, ее одежда…
— Пошли, — кивнула Манька, спускаясь по холму напрямую по полю, в сторону догорающего дерева. — Надо успеть до утра. Не хочу я их видеть.
Жители уже расходились, убедившись, что огонь не угрожает домам. С утра выгонять скотину, еще не привыкшую пастись на пастбище, ехать на работу, не проворонив автобус, отправлять детей в школу — каникулы еще не начались.
— Ну, Маня, не ожидал, что так не захочешь здесь жить! — удивился Дьявол, закутываясь в плащ.
— Нет, жить хочу, — призналась Манька, заметив, что пока подходили, стало пусто. — Но не так…
— Люди всегда останутся такими, какие они есть. Можно изменить себя, но не их, — добродушно ответил Дьявол. — Они железом не тяготятся и Благодетелей не ругают.
Глава 4. Известное дело—Дьявол! Никакой морали…
Выбитые окна слепо щерились, будто прощались навсегда, довольные, что смогли увидеть ее еще раз. Огород затянуло дерниной. Яблони и крыжовник выкопали и унесли, зато малина за лето разрослась. Но приветливо зацветала черемуха, роняя белые хлопья лепестков. В избе ничего не изменилось. Брать было нечего. Вор, сняв с петель дверь и заглянув в сараюшку, оставил ее. Разве что молодежь, устроив из постели удобную ложу, развлекалась. Здесь были одеяла, не ее, чужие. Кто-то поставил буржуйку, выбив в трубе два кирпича. Печь просела и обвалилась. Не остался инструмент.
Манька достала мешок с одеждой, вынула вещи, перекладывая в котомку. Три пачки мыла, зубную пасту, новое полотенце. Теплую зимнюю куртку одела на себя. Теперь она знала, что в дороге все пригодится, зима наступит быстрее, чем ждешь. Дьявол поторопил ее, заметив, что в некоторых избах растапливают печь. Но это было лишним, Манька уже собралась.
И с ужасом поняла, что вещей больше, чем может поднять.
— Так, — произнес Дьявол, заметив ее растерянность. — Может, избу с собой заберем?
Он вытряхнул содержимое котомки на пол, развязал узлы.
— Это наденешь, а это положим сверху! — приказал он, протянув железные обутки и посох. — Подержи, — подал каравай, когда она обулась.
Два других посоха и топорик связал вместе по концам, приделал лямку из брюк, закутав в теплую зимнюю куртку. Привязал сверху два котелка, вложенные один в другой, скрепленные защелкой, которые Манька покупала специально, и отложил вязанку в сторону.
Два других каравая и две пары обуток, в которые для экономии места сунул запасное мыло, зубную пасту и зимнюю вязанную шапку, завернул в теплый свитер и брюки, уложив на дно рюкзака. Они заняли больше половины котомки, хотя котомка была не маленькой, покупала самую большую, свешивалась почти до самых ее ног.
— Чтобы спину не мозолили, — пояснил он, пощупав сверху.
Из белья оставил четверо трусов и три лифчика, укладывая в боковой карман котомки. Туда же положил зубную пасту, щетку, мыло, расческу и зеркальце.
— Стирать будешь чаще! — проворчал под нос наставительно.
В другой карман сунул наполовину заполненную полуторалитровую бутыль с водой, спички и соль. В карман посередине — ножи, пару железных тарелок, две кружки и две ложки. Поверх караваев и обуток уложил две бязевые рубахи, одну фланелевую, еще одни брюки, полотенце, заменив его на маленькое, и каравай, который она держала в руках, наблюдая за ним.
Куча вещей осталась лежать на полу. Манька взирала на нее с тоской. Дьявол не взял ничего из того, что было у нее праздничное, ни обуви, ни книги, даже еду, выставив вон, все что припасла.
— Я думал, по делу идешь! — съязвил Дьявол, усмехнувшись. — Пошли! — сказал он, помогая поднять котомку на спину, перекинув через плечо вязанку с посохами.
Котомка раздулась, и была на всю спину, еще торчала по бокам. Двумя косынками закрепил лямки спереди, чтобы не съезжали. Манька сразу согнулась под тяжестью железа. Теперь, когда одна пара была на ней, было легче, но разве легко тащить три лома и шесть пудовых гирь? Порой она удивлялась, как поднимает свою ношу, котомка была неподъемная. Но железо, со странными свойствами, как будто становилось ею, и было не столько тяжело тащить его на себе, сколько побороть тяжесть тела. Наверное, так же чувствовали себя полные люди, не вспоминая о своем весе, пока не напоминали.
— Когда вернешься, это все выйдет из моды, — сказал Дьявол, успокаивая ее, заметив, что собирается уложить прочие вещи в мешок и тащить их за собой, чтобы спрятать на старом месте.
Манька еще раз взглянула на свое добро, нажитое за жизнь. Но Дьявол был прав: если все получится, она сотню таких платьев купит, и без того было тяжело. Уже не раздумывая, Манька переступила через вещи, не оглядываясь, шагнула за двери. Ногам было немного больно. Зря, наверное, оставили запасную нормальную обувь…
Деревня частично спала, частично просыпалась, утопая в черемуховом благоухании. Больше всего на свете Манька любила этот запах. Несколько счастливых минут подарила ей судьба, в такие дни всегда уходила боль. Но когда взгляд наткнулся на кузню и высокий дом кузнеца, лучше прежнего, лицо ее исказилось мукой. Она кивнула в сторону дома, остановившись.
— Это он мне сковал железо, которое нельзя снять! — с горечью пожаловалась она.
— На правое дело! — спокойно ответил Дьявол, не удостоив взглядом красивый дом с башенками. Но, заметив слезы на ее щеках, нахмурился. — Так, мы уже передумали заключить мировую? Не желаем взбрыкнуть и соскочить с костра? Согласна на геенну?
— Я найду ее, ну а вдруг железо не сумею сносить? — засомневалась Манька.
— Думаешь, раньше времени во дворец проведут? — с сарказмом поинтересовался Дьявол. — Я не имею ни малейшего желания подарить тебе такую возможность!
— Бог ты или не Бог? — возмутилась она, шагая вслед Дьявола. — Мог бы похлопотать!
— Я не твой Бог! — напомнил Дьявол. — Твой гораздо ближе, тот же господин Упыреев, от которого милости ждешь, а не жертвы! Или, может быть, Помазанница моя ждет от тебя милости? Нас вполне устраивает твоя жизнь. И жертвенное жалобное блеяние заколотой овцы приму от Благодетелей твоих — и заначка найдется, чтобы воздать Помазаннице.
— Иду же! — возмущенно отозвалась Манька.
Упыреев ей никакой не Бог, слушать о себе такое было обидно.
— Что ж, посмотрим, насколько серьезны твои намерения! Но пока… — он усмехнулся, выделив последнее слово. — Пока ты пьешь мерзость, а вода Помазанников есть вера, исполненная силой Духа. Смирение — наипервейшее условие угодить Богочеловеку. А если встала на путь сомнения, осудишься! Ну, это тебе и господи… Упыреев говорил.
— Кровопиец-то? — криво усмехнулась Манька. — Ну и иди к своим… Помазанникам! — огрызнулась она, давая понять, что если он собирается ее воспитывать и поворачивать, то не дождется. Назло Упырееву, а теперь уже Дьяволу, достанет она Благодетельницу, чтобы и Упырееву досталось, что интриги плел против честного человека, и Дьявол пусть посовестится…
Дьявол рассмеялся, и снова словно бы прочитал ее мысли.
— Не знаю, не знаю… Зачем Помазаннице испытывать судьбу и менять мыло на шило? Если Маньки станут Благодетелями, кто работать будет? Помазанница моя опирается на крепкую мышцу Господи Упыреева, который умеет пасти жезлом железным доверенную ему паству. Знаком на челе обличены они властью над многими! Мужественные, исполнены внутренней красотой, грамотные, гордые, — Дьявол указал на далекие холмы на горизонте. — А какая у тебя мышца? Не сомневаюсь, что станешь молить о смерти раньше, чем закончатся те холмы! Разве не развратится с тобою народ?
Дьявол задумался, вслух рассуждая, хороша или плоха та овца, которая на жертвеннике повела себя примерно и лежит тихо, не взбрыкнув, ожидая, когда поджарят вкрутую и поделят мясо между собой. С одной стороны получалось хорошо, но не со стороны овцы, потому как ей смерть. Ей за смирное поведение никто спасибо не скажет. Разозлив всех хозяев, которые пасли ее и готовили для себя в пищу, сопротивление могло бы помочь только самой овечке, да и то, если в стадо не вернется, научившись выживать среди хищных зверей — что, в общем-то, тоже было маловероятно. Чтобы выжить и там, в диком лесу, ей еще надо было нарастить хищные зубы, которые могли бы напугать и волка.
Он с любопытством посматривал на Маньку.
— Я не овца! Не овца! — разозлилась она, понимая, что намекает он на нее. Она повернулась и пошла прочь, утирая рукавом слезы.
Наверное, Дьявол был прав, шла она напрасно. Зубов у нее не было.
Свалилась на дом Упыреева куча дерьма, а он себе лучше прежнего выстроил. Вся деревня приходила помогать, как пострадавшему от форс-мажора. А у нее разве не форс-мажор? Дом-то ее завалило, который отобрали за кредит! И за бесценок продали, она же еще должна осталась. Кризис — не форс-мажор? И радовались. А чему радовались, непонятно — что снова живет как прочие овцы, которых пасет господин Упыреев? Получалось, что пастухи живут какой-то своей жизнью, а овцы своей, и ходит пастух среди стада, и стрижет, когда вздумается. Если господин Упыреев пастух, кто накажет его за паршивую овцу?
Но она не овца. Она человек. Овца не может без пастуха, а ей господин Упыреев даром не нужен.
Манька не сразу заметила, что Дьявол идет рядом.
— Именно на сей недостоверный факт мне любопытно посмотреть, — сказал Дьявол с усмешкой. — С чего это ты взяла, что не овца? Моей головой думать не умеешь, своей у тебя нет, и каждому понятно, что молиться идешь…
— У меня есть голова! — сказала Манька с жаром. — Я не молиться, я объяснить… Но ведь не права же она! Не мне одной, всем людям помощь нужна! Я за всех…
— Обутки там, в лесу, не жали? — не поверил Дьявол. — Благодетели… Тот же кузнец Упыреев вверху, а ты внизу, и идешь призвать их к ответу?! Поучить жизни?! К какому ответу? Чтобы они сами себе глаз выклевали? А поднимать человека, когда он сам не просится, разве не молебен?! Голову надо такую иметь — Благодетеля, стальную. А у тебя откуда? Была бы голова, разве позволила бы она себе удобную обувь, зная, что железо у нее не сношено? — укорил он ее. — Маня, они живут так, потому что знают, как правильно, а ты не умеешь так-то…
Манька покраснела, Дьявол пристыдил ее. Она и сама понимала, что потеряла год. Разве в полную силу железо снашивала? Полдня с Дьяволом, и она, наверное, впервые почувствовала тяжесть своей ноши. Хорошо, она сносит это проклятое железо — и, может быть, Дьявол скажет своей избраннице, что ей не нужны ни жалость, ни сочувствие, а утро без Помазанницы. Еще и ушла не в ту сторону… Глупо повелась словами кузнеца. Но разве ж не верить никому?
Если интересно, пусть смотрит — и она умеет принести пользу. А вдвоем идти веселее и дорога короче.
Холмы были далеко. Манька оглянулась назад — деревня уже скрылась из виду. Пожалуй, они прошли столько, сколько она обычно проходила за день, если пешком. Она взглянула на Дьявола, который шагал с отрешенным видом чуть поодаль, и уже без злости прибавила шаг, пристраиваясь сбоку.
— Не сердись, — попросила она заискивающе. И упавшим голосом предложила: — Ну, хочешь, я помолюсь тебе! Если ты Бог, ты обязательно должен что-то сделать!
— Интересно, что? Голову тебе оторвать? — равнодушно поинтересовался Дьявол. — Я от молитв убегаю, куда глаза глядят. Я же Бог Нечисти, а не какой-нибудь божок!
Манька обиделась.
— Бог должен сделать что-то хорошее… — рассудила она. — Или плохое. Но заметно плохое! Если ты меня обидишь, никто не заметит, а вот если Благодетельницу, все сразу поймут, что ты Бог! И хорошее. Благодетельнице, не заметят, а если мне…
— Если бы я кому-то что-то был должен, я разве был бы Богом?! — ядовито оборвал ее Дьявол, резко останавливаясь и поворачиваясь с негодованием. — Скорее, Небо и Земля поменяются местами, чем я отвечу на молитву! Дьяволу молиться бесполезно — это знали во все времена. Пока головой в меня не упрешься и ужасами не завалишь, я с места не сдвинусь! Я Бог Нечисти, а ты мне предлагаешь сделать что-то хорошее! Хуже, плохое! Я сам решаю когда, кому и сколько. Без подсказки! Помазанники кормят меня досыта — кровью и плотью! И курят благовонными овцами день и ночь! — он слегка успокоился, заметив, что Манька слегка испугалась, повернулся и пошел дальше, заложив руки за спину, уже не глядя на нее. — Это ж надо ляпнуть! — продолжал он возмущаться сам с собою, оскорбленный до глубины души. — Сделай плохое, сделай хорошее…
Манька промолчала. Сказать ей было нечего — именно так это выглядело. Самой противно.
— Не сердись, — наконец, попросила она виновато.
— Я не умею сердиться, — ответил Дьявол, тоже взглянув мягче. — Я абсолютно равнодушное существо — самый страшный разум во вселенной. Критерий моего отношения к любому проявлению: полезно — бесполезно. Нечисть — мое Благо, я люблю ее. Горжусь человеком — имя мое в нем, но когда человек, а ты разве человек? Абсолютно бесполезный червяк, — они смерил ее брезгливым взглядом. — Слепой, глухой, калека… Ни нечистью тебе не стать, ни человеком…
— А как же животные? Они тоже бесполезные? — поинтересовалась Манька, скрывая раздражение, которое закипело с новой силой, но к унижениям она привыкла. Копила в себе. — Кузнец господин Упыреев меня с ними сравнил, когда сказал, что я грешить правильно не умею.
— Животные принадлежат мне по праву земли, их разум обречен существовать со мной в едином пространстве. И мыслят не образами, а опытом накопленных ощущений. Тогда как ты — горсть земли, и эта горсть имеет территориальную единицу измерения — автономную, независимую, пространство в пространстве. Ты, Маня, абстрактно мыслящее существо. Отвлеченно, как если бы муравей рассуждал о гусенице, которую тащит на спине. Твоя земля тоже моя, но на время дана тебе в собственность, и станет прахом, когда уйдешь из земли, а сознание — это дар. Его я не заберу, но подло изгоню с этим даром к Богу, который примет вас всех. Он, Манька, удивительно неразборчив!
Раздражение Маньки сменилось удивлением. Косвенно подтвердив ее многие размышления, Дьявол не говорил как Святой Отец. И господин Упыреев… Наговорил мути — поди, пойми, что он имел в виду! И Спаситель… Тоже не объяснил, чем животное отличается от человека… Обидел осликов, украв и оставив посреди города без хозяина, заразил хрюшек человеческими бесовскими тварями, обвинил птиц в тунеядстве, что не сеют и не жнут, будто всякий червяк и семечко на них манною с неба сыплются. Тоже трудятся…
Манька много раз пыталась понять, что такое Бог из объяснений Спасителя, И получалось:
Жадный, за копейку мог удавиться. Дал копейку, а потребовал десять. А если не давали, гноил в вонючей яме. (Как кредитор, который дом забрал — цены, после ее разорения, сразу выросли.)
Жестокий — сначала хватал людей с улицы, будто бы накрмить-напоить, а потом бросал в темницу. (Может, человек на работу шел или с работы — где ему было праздничную одежду взять?)
В крайней степени несправедливый… Кому захочется работать, если тот, кто работал целый день, получает наравне с теми, которые отработали час? Когда на Маньке точно так же экономили, это было не столько обидно, как унизительно. Будто расплачивались с нею не за работу, а работой! И смеялись над нею, проработавшие час. А когда приходила лишь на час, как другие, за час и платили!
Бог не умел любить — ему было без разницы, на ком жениться. Разве пять дев были обязательно умнее, или больше любили жениха? Может, подсказали масла взять, а сами бы никогда не догадались. И потом, так не бывает, не познакомившись, уже любить. Пятерых дев Спаситель точно так же не знал, как тех, которые за маслом побежали. Следовательно, и сам не любил. Тогда зачем женился? И зачем ему сразу десять жен?
Слава Богу, что пяти девам не пришлось с умницами делить одного мужика! Может, найдут еще себе…
Глупый. Как можно горчицу перепутать с деревом? Птицы на любом дереве живут, кроме горчицы, которая редко вырастает выше колена. Или оставить плевелы в посевах? Они же дважды осыплются семенами! Разве на таком поле второй год можно садить?
Разве что выбросить это поле вон…
Почему-то Маньке, когда она вспоминала притчи Спасителя, становилось не по себе:
Ночь, над каждым из десяти светильников сидит клуша — а ночь такая поздняя, что они уже спят. И тут вбегает некто и говорит: жених приехал! Жених входит и закрывается, чтобы никто не вошел и не вышел, с пятью умными клушами — а пять бегают по ночному городу и просят:
— Масла нам, масла!
Не свадьба, а ночной кошмар, жуть… Не берут же на брачный пир светильники: едят, пьют, веселятся, закатывая пир на весь мир, а тут похоронная процессия какая-то. А что стоит, когда Господь Йеся учит неправедным богатством (чужим богатством!) — наживать друзей?! Неужели Бог мог так сказать своему Сыну? А где честь, где совесть, взаимовыручка, мудрость, в конце концов?! А тот же должник возьмет ли на работу распорядителя, зная, как он обворовывает хозяина? Тот же кузнец господин Упыреев первым ее убьет, если бы она его стала обманывать. А сам поступал именно так, как распорядитель! И что это за друзья, которых можно купить?
Неудивительно, что Спаситель Йеся ни разу не помог ей. Получается, на Небе такая же коррупция, как на земле: «должен сто, пишем пятьдесят». А Отец Небесный за это: Молодец, Йеся! Умеешь добром моим распорядиться, наживай себе друзей…
Вряд ли от Рая еще что-то осталось, пока там собирались все самые жадные, глупые, лгуны, жестокие и бессовестные люди. А если в Раю еще хуже, тогда зачем туда стремиться?
Лучше уж в геенну, чем такой Бог и такие люди под боком!
Впрочем, тому же господину Упырееву именно такой Рай бы и понравился. Не от того ли он так любит Спасителя, который в долгу не останется, прикрывая господина Упыреева во всех его темных делишках? Он славит Йесю, а Йеся его. Может, оттого не везет, что врать она как господин Упыреев не умеет? Искренно, поверив в свою ложь?
Дорога вела их все дальше и дальше. Мимо вспаханных полей. Мимо ферм с отощавшими за зиму коровами и свиньями. Мимо раскинувшихся по берегу реки с яркой изумрудной зеленью и цветущих мать-и-мачехою лугов, на которых в низинах все еще лежал снег. Мимо деревень, которые лепились друг к другу вдоль дороги. Мимо шахт, на одной из которых она однажды встретила человека, поцеловавшего ее по-отцовски в лоб.
Сердце снова глухо кольнуло…
Тот человек привел ее на шахту, и она работала там пару месяцев, пока не случился обморок. Все говорили, спала, и никто не поверил в болезнь. А она не помнила, как закрылись глаза, не помнила сон, и как приходили и смеялись люди…
Даже сейчас было обидно, что никто не искал правду. Почему не разбудили? А более всего обидно, что подвела человека, может быть, единственного, который поверил в нее. Вскоре ее уволили… Наверное, все изменилось с того проклятого дня.
Она и раньше не умела видеть образы, а тут… — черная ночь показалась бы ясным днем, когда она смотрела на свою память, скрытую так глубоко, что вытащить оттуда хоть что-то стало уже невозможно. Глупой она себя не считала, она и раньше жила в ночи. Но теперь люди вели себя с нею, как память — словно бы вычеркнули из жизни, если не хуже — похоронили! Умри она, наверное, никто бы и не заметил. Злоба людская полилась через край, от прежних воспоминаний не осталось ничего, и на многие вещи она теперь смотрела иначе. Но не мудро, а глупо, то вдруг о принце на белом коне помечтается, то о землях с садами, то дворцы на уме — после такой мечты вокруг посмотреть страшно. Наверное, тогда она и почувствовала, как незримо вмешивается в ее жизнь чужая воля и гнет к земле. А про себя начала забывать — то белье в тазу, то чайник на плитке, то прибрать, то сон такой навалится, проснулась, а спала сутки, и еще не выспалась, тяжесть в голове и все тело ломит. А домишко будто понял, что остался без хозяина, как-то сразу стал гнить и разваливаться, проваливаясь под землю. И никто уже не приживался в доме, ни кошки, ни собаки — болели…
Железо быстро содрало кожу, въедаясь в плоть. Манька морщилась, сдерживая стон, готовый вырваться наружу. Но стоило уловить на себе взгляд Дьявола, зубы стискивались сами собой, и боль становилась оторванной от тела, начиная существовать в четвертом измерении. Она видела ее, как разлившееся внутри и вокруг нее море, чувствовала, несла с собой, как заплечную котомку, иногда не выдерживая и засовывая руку, в которой несла посох, в карман, чтобы сжать в кулак и размять, или срывала лист подорожника, прикладывая к ноге.
Хуже, когда на привале Дьявол легко оторвал от каравая небольшую краюшку и предложил перекусить. Последние зубы из коренных остались там, в траве…
Беззубая она выглядела еще страшнее, чем уже была. А Дьявол, казалось, не знал жалости, насмешливо, убивая ее откровенностью, многозначительно посматривал в сторону холмов, стоило подумать о смерти. «Не буду молить, не буду!» — твердила Манька как молитву, с надеждой мысленно отсчитывая шаги, поминутно меряя расстояние до холмов, за которыми пророчество Дьявола стало бы неисполненным. И когда стон был готов сорваться с губ, обглядывалась назад — удивляясь, как смогла пройти расстояние пяти дней. Если бы раньше так шла, уже через месяц могла бы быть на море-океане.
Наконец, когда достигли незнакомого селения на вершине последнего холма, Дьявол предложил остановиться на ночь. Он заметил прошлогодний стог соломы в поле, на краю деревни. От радости Манька чуть не лишилась дара речи, кинувшись к стогу, как к спасению. На небе уже снова зажигались звезды, шли они быстро все утро, и день, и вечер, остановившись лишь единожды. Она уже давно не чувствовала собственного тела. Кое-как Манька взобралась на стог и сразу же заснула мертвым сном, едва голова коснулась сена.
И только утром сообразила, что не сняла с себя ни котомку, ни обутки.
Пробудил ее звон колоколов. Недалеко от того места, где они остановились, стояла церковь, увенчанная золотыми куполами. Было воскресение. Люди в праздничной одежде со всех концов селения собирались на утреннюю службу. В воздухе пахло пирогами и свежеиспеченным хлебом. А еще густо сладковато-приторным ароматом благоухал распустившийся одуванчик. Луг неподалеку был теперь не зеленый, а ярко-желтый. Небо было еще белесым, солнце висело чуть выше края горизонта, быстро голубея до глубокой лазурной синевы, но голову напечь уже успело.
Манька тяжело вздохнула — в церковь в рубахе не пойдешь, а неплохо бы попросить Спасителя Йесю благословить перед дорогой. Пусть не любил, но мог, если бы у нее было столько денег, как у господина Упыреева. Она скатилась со стога и чуть не угодила на голову Дьявола, который в этот утренний час завтракал собранным на поляне щавелем, задумчиво рассматривая проходивших в стороне по дороге людей.
Дьявол без слов развернул ее, порывшись в котомке за ее спиной, вынул железный каравай, как прошлым днем отломил небольшой кусок, совсем чуть-чуть — покрошил на молодой лист лопуха, положил рядом пучок щавеля и очищенные стебли дикой редьки. После этого достал две тарелки и ложки, поровну разделил кашу из растолченной и упаренной крапивы, налил по кружке душистого зеленого чая.
— Ешь, — предложил он.
Манька жеманиться не стала. Не часто ей предлагали разделить трапезу. Тем более, каша оказалась и вкусной и сытной.
— Спасибо, — согласилась она, снимая заплечный мешок и доставая щепотку соли. — Видишь, — важно произнесла она, набивая рот, — я не молила о смерти!
— Мы еще не дошли до конца холма! Он заканчивается у того леса… — злорадно усмехнулся Дьявол, ткнув на полосу леса на горизонте, в глазу его зловеще сверкнуло. — Посмотрим, что ты сегодня запоешь!
Манька проследила взглядом за рукой и промолчала. Взглянув, как далеко они были от обозначенного места, она молча согласилась. Молиться она будет. Тело болело, будто по ней три раза накануне проехали катком. Пузыри полопались, выпуская светлую маслянистую липкую жидкость. Ладони и подошвы ног кровоточили.
— Подорожник надо набрать, — попросила она, рассматривая траву вокруг.
— От этого только хуже станет, — ответил Дьявол. — Всякая одежда поначалу мозолит, а потом ничего, привыкают, разнашивают…
— Я не могу на это смотреть! — Манька растопырила пальцы и попробовала их сжать, показывая Дьяволу, который лишь презрительно фыркнул. — Кровь и мясо! Кровь и мясо!
Заметив, что он отстранился, Манька разуверилась, что его можно разжалобить. Она недовольно вспомнила, как Святой Отец обозначил Дьявола Истинным Гадом. Гадом он и был! Разве полезно снять с себя кожу, чтобы из тебя вытекали реки крови?
Наверное, это и в самом деле был Дьявол…
Но как он решился идти с нею? И отчего им пугают, если он такой нестрашный? Впрочем, сами Святые Отцы вряд ли его боялись, иначе разве стали бы чернить его имя? Имея такие способности… Манька поперхнулась, глотнув чая, — чай оказался сладким
— А вот ты скажи мне, отчего так люди тебя не любят? Поп наш назвал тебя Дьяволом, но кроме слова еще кое-что добавил…
— А с чего им меня любить? Я вроде и не враг, но разве друг? Пользы мало и каждый день совестить себя приходится. Вот смотри, — Дьявол кивком головы указал на человека. Человек припозднился, служба уже началась — его слегка качало. — Кому как не мне знать, что этот убогий господин вчера получил за работу, зашел в кабак, оставил все до копейки, пришел домой, и когда понял, что жизнь не удалась — побил жену, выместил злобу на собаке и, утерев слезу, — заснул, как младенец. А сегодня, приняв с утра на грудь для здоровья, идет просить Спасителя подать ему Христа ради. Грубым неотесанным мужиком подойдет он к счастливому портрету, обслюнявит, поставит свечку. Возможно, выпьет стопочку и закусит из рук Отца — и уйдет с надеждой, что Спаситель Йеся не оставит его, — Дьявол усмехнулся. — Помяни мое слово, мерзость его пренепременно вознаградит Господь Бог! Ведь не мил человек сам себе, завтра пойдет работать, и кто-нибудь расплатится с ним снова. И в следующий раз пойдет и купит свечку, и подаст немного…
— Что в этом плохого? — беззаботно пожала Манька плечами, удивляясь, как бездумно тратил свою жизнь человек.
— Но, как известно, с мира по нитке — голому рубаха. Видишь, какой железный конь стоит во дворе? — Дьявол так же беззаботно жевал щавель, непринужденно развалившись на траве, будто его не волновало, что может испачкать плащ молодой зеленью. Прищурившись на солнце, он рассматривал церковную ограду заднего двора, которая примыкала к дому Святого отца. — Разве есть еще такой в деревне? Так за что священнику любить меня, если я отбираю у него паству и плюю в нутро его, оставляя без штанов?
Манька плохо видела из-за ограды, но, пожалуй, конь был хорош, такой же, как у господина Упыреева. Дорого стоил. И дом у Отца был большой…
— Но на свечки такой не купишь, — не согласилась Манька.
— Ну как не купишь! Свечка стоит от пяти рублей… Примерно половина прихожан в церкви… Тысячи полторы… Умножь-ка на пять! Твоя зарплата за месяц! А работы разве много? Постоять три часа у алтаря и поучить людей… А еще пожертвования, похороны, свадьбы, молитвы за упокой и во здравие… У церкви за день доходу, как у тебя за год. Золотая жила! Кто ж расстанется с такой жизнью?!
Дьявол взял ножницы и несколькими взмахами руки остриг Манькины волосы, оставляя коротенький ежик. Манька посмотрелась в зеркальце и согласилась, что так лучше. Голове было непривычно голо и легко. За лето волосы отрастут. Обрезки она собрала и сложила в костер. Волосы быстро сгорели.
— Но ведь Божьим людям тоже надо жить, — подумав, сказала она.
— Но разве обманом человек должен строит свою жизнь? Сколько раз в жизни Святой Отец видел Спасителя Йесю? — удивился Дьявол. — Ни разу. Разве скрыто, сколько крови выпито именем Спасителя? Нет, все дела церкви, укрытые от паствы, у него на виду. Но Господь Бог, который дает ему пищу на каждый день, милует его в мечтах. И когда смотрит на паству, мерещится, что сам он Спаситель.
Грех на человеке лежит, и лижет его змей. На каждом, кто приходит. Кто смог бы снять этот грех? Чья плоть и кровь, если человек не имеет знаний о себе самом? Как вычистить мерзость внутри себя? Разве Святой Отец Бог, чтобы, применяя тайные знания, которых лишился человек по его вине, продавать себя самого человеку, как Истину? Разве сам он не одержим змеем?
Я Бог Нечисти. Моя паства не жаждет, не знает покоя. Она селится в человеке и ведет его, как вола на заклание, рассказывая мне, что нет в нем ничего человеческого. А священник знает, как много скрыто в человеке, учится управлять, используя его тьму, чтобы заставить поклониться себе и забрать то, что оставил человеку змей. Знает, что скажет человеку во Тьме — то и сделает, что прошепчет на ушко — будет на языке. Тьма внутри человека, а Святой Мученик назвал ее Светом — и сеет батюшка ложь, и множит горе, чтобы иметь кусок хлеба. Гноит человека в яме, именем Бога Своего, укрощая строптивых, лижет сознание, добывая кровь, чтобы пить.
Я не расстроюсь, и не заплачу. Мерзость положу перед ним, когда встанет передо мной, и поступлю с ним, как он обходился со своей паствой. И даже хуже.
— А какая тебе выгода от таких людей? — спросила Манька, недоумевая.
— Большая! Нам, Богам, есть что делить! — усмехнулся Дьявол. — Здесь я их радую, а там они меня.
Манька расстроилась. Человек уже прошел, а она все думала и думала о нем.
Не так уж плохо жили люди. Разве мало богатых, счастливых? И каждый имел и кров, и пищу. Если уж на то пошло, сколькие могут сказать, что нет в них любви и нет желаний? Разве не в любви жили люди? Кто из людей сказал бы себе, что завтра мне будет плохо с этим человеком, и отказался бы от него? Вот завтра и простимся, скажет человек, и не станет он слушать Дьявола. И она хотела быть как люди. А то с чего бы ей идти к Благодетельнице? Ну да, ей не повезло, но ведь другие не так живут, принимая каждый день как подарок. Кому бы пришло в голову соблазниться угрожающим Дьяволом? Чем ему угодишь?
Она украдкой взглянула на Дьявола, который собирал котомку, засовывая внутрь соль, мыло, каравай и бутыль, наполненную водой до горлышка. Становилось жарко, солнце поднялось высоко.
— Молитвослов, может, возьмем с собой, а то я смотрю, не хватает тебе груза? — елейно подразнил ее Дьявол. — Сядешь, почитаешь, глядишь — и побежит котомка впереди тебя!
Знал бы он, что именно так и думала Манька, когда согнулась под тяжестью своей ноши.
Но дорога под гору оказалась легче, настроение поднялось. Впереди три месяца лета, и если из крапивы можно варить такую вкусную кашу, не пропадет. Даже не верилось, что еще три недели назад была зима. Согреваясь у случайного очага долгой зимой, она часто с тоской вспоминала лето. А лето, с запахом черемухи и сирени, наступило внезапно, как только сошел снег. Обычно на эту пору с моря-океана обрушивались шквальные ветры, но не этой весной. Погода сразу же установилась теплая, земля за неделю украсилась изумрудным покрывалом.
Река осталась далеко внизу за холмами, порывы ветра порой приносили прохладу непрогретой воды. В глубоком голубом небе, подернутом рябью перистых облаков, заливисто насвистывали жаворонки, в траве надсадно стрекотали кузнечики. Манька с лукавым видом посматривала на Дьявола, иногда морщась от боли, которая становилась все сильнее — железо теперь въедалось в мясо. Но они уже почти спустились с холма, а она не молилась. До леса оставалась пара километров.
И вдруг, со стороны опушки, Манька услышала храп и протяжные стоны…
Она замерла, прислушиваясь, насторожилась, вытянув голову. До опушки было недалеко. Метров сто, засеянных озимыми. Обойдя полюшку по краю по траве, чтобы не застрять в глине — здесь была тень, и утренний заморозок еще не отошел, Манька осторожно приблизилась к тому месту, откуда шел голос.
— Не двигайся! — резко приказал Дьявол, хватая за котомку и оттягивая назад.
От его голоса Манька вздрогнула.
— Ты чего?! — недовольно обернулась она, и забыла зачем…
Глаза его, обычно глубокие и черные, как сама Бездна, мерцали каким-то призрачным свечением. Он зажал ей рот, медленно разворачивая и направляя взгляд в другую сторону.
И неожиданно, там, где начиналась пашня, застыв от ужаса, Манька увидела, девочку, лет двенадцати…
Она была наполовину прикрыта платьем, которое пропиталось кровью. Манька никогда не видела, как бьются в конвульсии, но, наверное, это было то самое — тело ее вдруг начинало трясти, будто ее рвали из земли, как дерево, которое упиралось корнями. Глаза то закатывались, то оживали, она силилась что-то сказать, но изо рта по скулам лишь вытекали пенистые кровавые струйки.
Девочка заметила ее, слегка повернула голову, обратив в ее сторону взгляд, наполненный мольбой и страхом, с не меньшим, чем у Маньки. Манька видела, как боль искажает ее лицо, девочка страдала.
Застыв в ужасе, Манька не могла сдвинуться с места, будто ее окутало плотным пространством, в котором она застряла.
— Ты ей ничем уже не поможешь, — тихо произнес Дьявол, продолжая держать за руку.
— Кто это сделал? — в ужасе спросила Манька, закусив губу.
— Люди, которые живут в любви! — ответил Дьявол с легкой иронией.
— Но мы можем ей помочь! — воскликнула Манька, заметив, что девочка снова приходит в себя, попытавшись оттолкнуть Дьявола.
— Нет, — не сомневаясь, ответил он.
Он выпустил ее руку, пролетел над полем и сдернул прикрывающее платье. Оно взметнулось и упало рядом, будто отброшенное ветром. — Ты ничего не можешь сделать и не донесешь живой до деревни. Мы далеко, она умрет раньше.
Волосы у Маньки встали дыбом и зашевелились. Раны были глубокие. Тело девочки, неровно, будто рвали, было рассечено надвое от груди до середины живота, из крови торчало вывернутое ребро. Девочка уже хрипела, начиналась агония…
— Господи, дай ей умереть! — тихо помолилась Манька, страдая вместе с девочкой. Ей хотелось подойти, взять ее за руку, но Дьявол приложил палец к губам, останавливая жестом, кивнув в сторону открытой пашни.
— Не подходи, следы оставишь! — приказал он каким-то загробным потусторонним голосом.
Манька только сейчас заметила, что следов возле тела не оставили, будто девочку принесли по воздуху или швырнули издалека. Пашня вокруг была чистой, разве что похожие на след собаки, но много больше, и в ямки натекла кровь, которая уходила в промерзлую землю. Или, может быть, девочка сама оставила их, когда упиралась руками.
— Голову отдам за каждое свое слово, — усмехнулся Дьявол, взглянув на Маньку с некоторой долей сожаления. Он положил руку на лоб девочки — девочка как-то сразу успокоилась, вытянулась, глаза ее улыбнулись и устремились взглядом в небо. Она глубоко вдохнула и выдохнула — и так застыла, будто заснула, с блуждающей улыбкой на губах. — Ручаюсь, что новый оборотень не раз и не два разочарует своего хозяина… — лицо Дьявола стало брезгливым. — Человек не видит дальше собственного носа, и как верный пес следует за своими Спасителями, делая падалью все, к чему прикасается. Глупо думать, будто перестанет молотить убогий Сын Человеческий, только лишь потому, что миллионы свидетелей помечтают о нем.
Нос наполнился соплями, Манька втянула их в себя, готовая уронить слезу, как вдруг поймала себя на том, что молила о смерти. Пусть не о своей, но молила! Она перевела взгляд на Дьявола. «Никто бы так не смог, а он смог!» — с пугающей ее холодностью, вдруг подумала она, зябко поежившись. Ну точно, Дьявол, не иначе…
— Ты помолилась о смерти, — сказал Дьявол, словно снова услышал ее мысли. — Не о своей. Но у нас еще все впереди! — обнадежил он.
— Надо сообщить в деревню, — с дрожью в голосе предложила она, озираясь, только сейчас заметив, что саму ее колотит. Зубы застучали сами собой, глаза невольно шарили по сторонам и уши ловили каждый шорох. — Убийца, наверное, где-то поблизости…
— Пусть ее найдут свои, — ответил Дьявол, закрывая глаза девочки. — Как ты думаешь, на кого они подумают, когда на вопрос, кто видел ее последней, палец уважаемого человека остановится на тебе? Или мечтаешь взвалить на себя ответственность? Не думаю, — Дьявол брезгливо кивнул на девочку, — что у убийцы не найдется один — два свидетеля, которые подтвердят, что он был где угодно, только не здесь.
Манька молча согласилась и попятилась назад, быстрым шагом вернувшись на дорогу по старым следам.
Но не думать о девочке она уже не могла. Сердце ее осталось там, где лежал мертвый ребенок.
Кто мог поднять руку на ребенка, зачем, за что?! И чем дальше она уходила, тем громче слышала голос совести, которая напоминала ей, что она не сообщила, не оправдалась, не помогла, будто была заодно с убийцей. Именно так и поступил бы человек, удерживаемый Дьяволом, с неприязнью подумала она, когда замечала его с боку. Они были уже далеко, но она все еще могла вернуться. Руки и ноги, и все ее тело ныло и жгло, и каждый шаг давался с трудом. Кроме всего прочего заболела спина…
— Я не могу! Не так думает Спаситель Йеся! — наконец, не выдержала она, усевшись на дорогу, расстроенная его советами. — Почему мы бежим?!
— Ты не бежишь, ты расставляешь сеть мертвецу, который расставил сеть живому! — осудил ее Дьявол. — Убийца именно так и думал, что ты обязательно обольешь жертву слезами, бросишься на помощь, оставишь следы, будешь звать на помощь…
Он присел рядом. Помолчал, давая ей время одуматься. Но Манька не успокоилась, протестуя всем своим нутром, в котором стало тесно.
— Плохо ты знаешь свой народ и Спасителя Йесю! — покачал головой Дьявол. — Их гнали, когда открывали дела их, и принимали, когда очередной посвященный, лишенный совести, начинал понимать выгоду, которую сулит ему тайное знание Христовых последователей. Пара сотен брошенных в темницу не идут ни в какое сравнение с миллионами людей, которых они отправили в костер, четвертовали на дыбе, рубили головы и сажали на кол. Уничтожены миллионы книг и трудов, чтобы веру в полуистлевшие кости осталась единственной властвующей над человеком безраздельно.
Каждый раз удивляюсь короткой вашей памяти!
Говоришь, поступал не так? — он прищурился. — Вот ученики, которые свидетельствуют всему миру, называя лжесвидетелями людей, которые приходили и свидетельствовали против Мессии. Разве теперь кто-то помнит, что кроме первосвященников, там были старейшины из народа, которые не имели к Церкви отношения?! Старые люди, у которых в любое время ищут мудрость… И первосвященники, которые приветствовали споры в синагогах, позволяя высказывать любые мысли, и даже проповеди. Именно там апостолы искали свои первые жертвы. И Пилат, третья сторона, как Ирод, как Филип, как Асаний, римские миротворцы, не порол горячку, не увидев вины ни в том, что Йеся назвал себя Царем Иудейским, ни в том, что исповедовал Царствие Небесное. В отличии от нынешних судов, Йесю не поливали грязью. Многие свидетельства не вменили ему в вину. И многие приходили, что дать показание по совести, а не по принуждению, ни для кого не закрывали двери, всех выслушивали.
Если на то пошло, не такой уж Йеся был дурак, чтобы подставить себя: «богу богово, кесарю кесарево… «— ответил он, когда к нему обратились с вопросом. Был бы смелый, ратовал бы за раздачу нищим. И не гневил судей, покорно спрашивая «За что бьете?!», не подставляя щеку, как учил тех, которым собирался стать царем. Храмов было много, храмы рушили и воздвигали во всякое время.
Но, в конце концов, он обличил себя. «И се увидите, я гряду образиной на облаках ваших…»
Судили его за пролитую кровь, а не за храм. Это то, что по Закону должен бояться любой человек…
Вот Иуда, который не искал дружбы с Йесей, и объявил всему миру тайные дела Спасителя, обличая перед народом. Он так думал. Поступил, как должен поступить человек, которому показалось, что на глазах его произошло преступление. Был честен.
Разве есть у человека основание, назвать предателем человека, который доложил куда следует? И все же, мир ненавидит его, вонзая в него нож снова и снова. И радуется народ, что апостолы повесили честного человека… Тридцать серебряников — это то, что полагалось за раскрытие преступления, когда проливалась кровь невинная. Он не просил отпустить Йесю, не взял свои слова назад, не извинялся перед апостолами и Мессией — он бросил их как жертву во искупление за свой грех — за то что допустил столько случаев убиения и не дал показания раньше. На эти деньги первосвященники купили землю горшечника, для погребения убитых. Но ведь не первосвященниками убитых, а теми, против которых он дал показания и с которыми долгое время был заодно.
Но разве людей интересуют мысли Иуды? Нет, они как попка-дурак повторяют то, что было сказано убийцами.
И кто спросит себя: а почему ученики Йеси не пришли на Суд? Почему бежали от гнева людей, которые в то время и не думали их искать? Нежели не нашлось ни одного, кто смог бы хотя бы попробовать заступиться за Мессию? Почему не выступили свидетелями в то время? Отчего страшились своих дел? Боялись, что и на них найдут кровь, которая была на Спасителе? Или найдутся люди, которые увидят их кровь на себе? Ведь если испугались, значит, было чего!
И вдруг, кричат на весь мир, что жили с Господом во плоти, облив грязью всех людей, которые жили в то время! И люди, прямо противоположно Иуде, вчитываются в их слова, поднимают над собой, как Свет, делают кумирами…
Кто из ныне живущих хотя бы попытался проанализировать жизнь и уклад того народа, который внезапно был объявлен врагом? Молились, женились, учились, искали справедливости, торговали и принимали запросто любого гостя, даже если он был не один…
Не странно ли, что у апостолов даже в мыслях не возникло, сравнить себя с сиротой? Или умножить радость вдов? Если апостолы солгали раз, чтобы спасти себя, почему люди решили, что Евангелие — не ложь во спасение? Все, на что опирался Спаситель и его ученики, было кем-то когда-то написано. «Ибо так написано через пророка… написано: не хлебом одним… написано: Ангелам Своим… написано также: не искушай… ибо написано: Господу Богу…»
Разве он после этого пророк?! Или они служат Богу?
Если проанализировать ситуацию и принять ее, как дела человеческие, то получается, что бандиты называют предателями честного человека и людей, которые высказали свое мнение. И весь мир соглашается…
Так нужны ли миру честные люди?
Ты мало знаешь о нечисти. И о совести… Много ты встречала среди людей подобных тебе?
Разумеется, нет, иначе не пришлось бы заковать себя в железо и покинуть родные места. Никому нет дела до твоей совести. Ты думаешь о людях, как о себе, и меряешь их своими чувствами. Но они другие. И чувства их другие. Эта деревня на три четверти состоит из таких убийц. Совесть на них не набрасывается, она лижет их и молит о костях. Поступать как Спаситель и апостолы свойственно людям, которые имеют перед собой учение трусов и мертвецов. Кто заступится за тебя, даже если поймет, что ты не убивала? Кто станет свидетельствовать, понимая, что ему в этой деревне еще жить? Тем более, у тебя нет свидетелей! Увы, Маня, я не смогу стать твоим свидетелем, меня в природе не существует…
Встретившись с тобою лицом к лицу, мертвец засмеется и порадуется, что смог уловить тебя, с живой сдирая кожу. И будут долго помнить жертву, и славить Спасителя, который успокоил их души. Это Мертвец гонится за тобой, и чем дальше ты уходишь, тем меньше у него шансов отравить тебе жизнь и спасти свою шкуру!
Дьявол помог Маньке подняться, поставил на дорогу и решительно подтолкнул вперед.
— Оставь ловцам человека погребение живых, им не привыкать. Нас ждут наши менее значимые дела: горсть земли и очень много покойников, претендующих на нее. Твое дело интересоваться мертвецами, их улавливая в сети, — решительно произнес он. — И первая рыбка уже заплыла! Это, Манька, твоя пища на каждый день. Или, если не успеешь пересечь границу леса, тебя ждет встреча с Абсолютным Богом. Сдается мне, кто-то заприметил нас и решил, что можно сделать из тебя жертвенную овечку. Посмотри! — Дьявол указал на гору.
Гора и в самом деле подозрительно пестрела белыми платками, ветер доносил гневные возгласы. Как-то не вязались столь скорые поиски с утренним покоем деревни и исчезновением девочки. Девочка была большая. Без чьей-либо подсказки ее вряд ли хватились бы до вечера.
Манька испугалась, расстроившись еще больше.
— Но с чего ты думаешь, будут подозревать меня? — с недоумением воззрилась она на Дьявола. — Я же не убивала!
— Не могу я на тебя смотреть, жалко до слез! — засмеялся Дьявол. — Думаешь, много бывает здесь чужаков? Наверное, ты единственная. Ум человека странно устроен: человек не выдаст убийцу, даже когда знает, что тот виновен, если убийца радует его взгляд! Могу себе представить, как два соседа рыли друг другу яму. Один увел у другого жену, или съел его собаку, или сделал калекой. И пострадавший решил заставить страдать обидчика так же. Но много ли у него будет радости, если он не сможет наблюдать за горем соседа? А если кто-то вместо него угодит на расправу, то он, может быть, даже послушает причитания несчастного. Убийца ждал долго… пришельца. Чтобы утолить свою ненависть. Гром и молния, если ошибусь, когда скажу, что убийца из дома, мимо которого мы прошли вечером. Ты запнулась, а потом сказала, что завтра покажешь село и приют, из которого тебя отдали старухе-опекунше… Нас слышали.
— Нас еще видели! — напомнила Манька.
Дьявол покосился на Маньку с кривой усмешкой.
— Чтобы объявить государственный розыск, нужны веские доказательства, а их нет. А чтобы учинить расправу деревней, вещественные улики не обязательны. Достаточно одного доказательства — ты. А собакам нужен след, чтобы искать нас среди людей. У тела мы его не оставили, и нет вещей, чтобы натравить на нас. Я что, похож на идиота, который ведет за собой больных зверей? Пол деревни — оборотни. Я сплю, когда не мешают, а когда вокруг столько мертвецов — бодрствую! Я видел господина, который, крадучись, торопливо, тащил на спине в нашу сторону огромную ношу, которая подозрительно брыкалась…
— А что же ты не разбудил?! — с горечью воскликнула Манька.
— Потому что ты спала там, откуда не могла его видеть. И что бы ты рассказала? «Ах, там какой-то мужик… С мешком… Подозрительно, что он по такой рани расхаживает с добром со своим?!» Так что, давай, вперед! Много подозреваемых — ни одного!
— Девочку жалко! Господи, кто мог бы на меня думать?! А она-то тут при чем? — ужаснулась Манька, заторопившись к лесу, до которого оставалось подать рукой. Мелколесье, в рост человека березки и ели, затянувшие на счастье поле, закрывали их от взгляда погони, но открытых участков было много.
— Вся мерзость, которая судится со мной! — спокойно произнес Дьявол, заторопившись тоже. — Сдается мне, суп из собаки соседа поела… Или громко посмеялась за спиной… Нечисть всегда найдет себе оправдание. И найдется та, которой оно покажется убедительным.
По лесу почти бежали. Недалеко за ними слышались расстроенные возмущенные голоса. Наконец, пересекли лес и вышли к реке, по обоим берегам которой раскинулось огромное село с множеством красивых высоких домов. С холма поселок был виден, как на ладони. Здесь было много богатых зажиточных усадеб. Поговаривали, что Их Величества родом из этих мест, но Маньке не верилось.
— А почему ты мне помогаешь? — спросила Манька, когда они отошли от леса на достаточное расстояние, затерявшись среди прохожих.
— Я? — изумился Дьявол, вытаращив глаза. — Не приведи Господи! — воскликнул он с ужасом. — Я что, враг Мудрейшей Моей Помазаннице? Вот когда ты ее на поле превозможешь, может быть, подумаю, чем помочь… Мне, право, неловко, что ты расценила мой поступок таким образом …
Недалеко проходила дорога. По дороге тянулись повозки и люди, которые возвращались со службы, было много таких, которые везли товар, или просто направлялся куда-то по своим делам. Манька сразу заприметила место, где находился приют, но теперь там стояло недавно построенное каменное здание. Она огорчилась, что показать Дьяволу нечего, лишь кивнула в ту сторону. Сбросила с себя котомку и сняла железные обутки — здесь они могли передохнуть.
— Тогда как понимать тебя? — полюбопытствовала она.
— Твоя скорая смерть с содранной кожей на колу мне доставила бы меньше удовольствия, — откровенно признался Дьявол, устраиваясь удобнее на голой земле. — Рассмотреть толком не успеешь. То ли дело — медленная смерть! Задумайся, — он кивнул на дорогу, — вот толпа — поймала тебя, разлюбила… казнила, разошлась по домам и забыла. А что делать мне тем же вечером? — спросил он уныло. — И на следующий? У меня нет дома, я уже дома, где бы меня ни носило. Я и вглубь, и вширь, и в высоту поставлен над землею, как Владыка и Супостат. Не очень приятно быть заключенным в собственном доме, иногда хочется развлечь себя. Да, я Бог Нечисти, исполнитель желаний нечисти. За определенную мзду! И признаюсь, если бы оба, убийца и отец обратились ко мне с одной просьбой, не раздумывая, развлекал бы их, а не себя! Так что, один из них спас твою жизнь, требуя справедливого возмездия.
— И бросил бы меня на съедение?! — ужаснулась Манька.
Дьявол кивнул.
— Оставил бы, предоставив самой себе. Но кто, как не я, может разрядить обстановку, извлекая на свет ту тварь, которая произнесет нужное мне слово?
Манька достала свой железный каравай и прошлась по траве, высматривая съедобную. Травы было еще немного. Она только-только поднималась от земли, и самая первая: мать-и-мачеха, одуванчик, крапива, осот…
Больше она об этом не заговаривала.
Во-первых — не поняла о чем это он, а во-вторых — обиделась. Но что с Дьявола возьмешь? Он был не ее Богом. И слушал не ее молитвы. Он вообще их не слушал. Оказывается, надо было желание иметь… И такое желание, которое было бы направлено против нее. А ее желания, почему не исполнялись? И почему он нечистью обзывает людей? Но спасибо и на том, что когда к нему нечисть обратилась, из двух зол выбрал меньшее. Манька решила, что не будет его попрекать. Может, она чего-то недопонимает…
Поверить в то, что Дьявол был Богом Нечисти, она уже могла. Он сразу сообразил, что делать и что будет, если она подойдет к убитой девочке. Ей бы такое в голову никогда в жизни не пришло. Казалось ужасным, что ее могли обвинить — лицо убитой не выходило из головы. Не укладывались чувства, с которыми человек мог убить другого человека. И не давала покоя мысль, что она бросила ее.
С другой стороны, зачем было убивать его собаку — неужели не нашлось что поесть? И вспоминала Дружка, Шарика, Жулика, Бобика — их тоже уводили и убивали. А она болела — долго… Месяц, два, три, пока не появлялся новый бездомный бродяга. И, наконец, поняла: ей нельзя держать собак, для них это верная смерть, будто кто-то специально охотился именно за ее животиной. Ведь не трогали у соседей.
Может, и правильно, что отомстил, и теперь ее чувства уже склонялись к убийце. Состояние аффекта, самозащита. Ей тоже хотелось убить человека, который отбирал у нее самое дорогое существо. Собаки для нее были, как маленькие дети. Получается, убийца направил удар в самое больное место. Такая боль — хуже смерти. Тогда он не болен — он ранен…
Дьявол к происшествию отнесся спокойно.
— Ты видела, поэтому переживаешь, — спокойно сказал он, как будто успокаивал врача, у которого, наконец, умер безнадежный пациент. — Но ведь тебя не пугает, что ты не видишь.… Она, можно сказать, и не мучилась, а тебя пытали бы! — он тяжело вздохнул, мрачно взглянув на нее, будто уже жалел, что не случилось: — Каленым железом. Плетьми. Дыбой. Пока не признаешься. Нет предела совершенству пыточных приспособлений! А потом казнили…
После его признания, Манька успокоилась. Не то, чтобы успокоилась — перестала думать об этом вслух, обвиняя себя самою явно.
Слава Богу, что она не одна шла по той деревне …
Глава 5. Как Дьявол вылечил лесофобию…
Вскоре Манька к Дьяволу привыкла, даже к философии его. Но много рассчитывать на Дьявола не приходилось. Надо заметить, не смотря на занудство, он оказался преинтереснейшим собеседником — хлебом не корми, дай язык почесать, обладая какой-то своей, особенной совестью, которая не умещалась в человеческой голове, выворачивая все представления о жизни. И если подумать как Дьявол, то обратно его истина не поворачивалась никак. Знал он много, нравилось ему, когда напрягаются у человека извилины, в каждую ниточку его плетений вникая. И не упускал случая выявить ее невежество. А Манька к философии она способностей не имела, у нее от этого одна головная боль.
Откуда у нее извилины?
Она иногда не знала, что хуже: люди, с их злобой, или Дьявол, с его вывернутой праведностью. Манька видела, что он и в самом деле действует как бы во вред, часто скрывая плохие новости о дороге, применяя волшебное умение убивать осторожность, заманивая елейными речами в смертельную беду. Как только что-то получалось, он тут же размножал свою нечисть (в смысле, плохих людей), спускал с цепи, и снова открывалась ей правда жизни. И если бы не рубашка, в которой, она родилась, ни за что бы ей не выжить. А потом юлил, выказывая себя с невиновной стороны, задабривая нравоучениями и солидарными поступками, за которые она его прощала. Сердиться на Дьявола у нее не получалось. Да и как не простишь: в друзья не набивался, от любопытства рядом шел. А если не друг, так и не слушай, своей головой живи! С другой стороны, если столько времени вместе, и совет, на первый взгляд, дельный, как мимо ушей пропустишь?!
А жалоблив был — еще поискать!
— Ой, Маня, — бывало, сетовал он, смахивая слезу, — как мы по дорогам неухоженным да разбитым?! Голодные, обремененные, обращенные не в ту сторону, былинки в поле, ветром гнет, с корнем рвет! — И просит слезливым голосочком, хлюпая носом: — Повороти назад, чего нам Благодетельницу обижать?!
А Манька как посмотрит на малюсенькую Дьявольскую голову, и чудится ей, будто он именно ее и передразнивает. Только она подумала, а он вслух повторил. И так противно станет на саму себя. А Дьявол, как увидит, что своего не добился, уже опять расставляет сети, чтобы в новую беду заманить!
В общем, не единожды намекая, кто она, а кто Благодетельница, и что не каждый смог бы управлять государством, всеми силами он старался заставить ее признать, что правильно Благодетельница на ее счет прохаживается, когда называет выскочкой и другими нехорошими словами. На что Манька злилась и ставила вопрос ребром:
— Да на что оно мне — ваше государство?! Хоть бы совсем его не было, а жил бы человек, как вольная птица! Я не жаловалась бы, если бы вы ко мне не приставали. Я ведь не жду, что вы мне поклонитесь, но хрен вам в конопляном поле, я молиться тоже не буду, не дождетесь! Нужна тебе Помазанница, вот и иди к ней, иди! А я без тебя обойдусь! — И гордо шествовала на восток, на север и на юг.
Противиться Дьяволу для Маньки стало привычным делом. И каждый раз обходила она ловушки, которыми он щедро ее улавливал.
А самомнение у него было, как у всего человечества!
По Дьяволу выходило, что каждый человек сам в себе дьявол. Но при этом человек не обладал полномочиями, как у него. Будто бы прописывал он бедного родственника на своей территории, а тот садился на шею и начинал прописывать не совсем умной головой свои уставы. Мог подставить, если вздумалось человеку поиграть с огнем, да так, чтобы земля под ногами горела. Взять тех же неполадивших соседей, которые устроили друг другу геенну огненную, иначе не назовешь. Но сделать что-то сам, Дьявол никогда не брался, напоминая:
— Это твоя дорога! Вредить идешь, а не голову склонить! Я бы в раз доставил к Помазаннице, если бы корчила мысль, что пора чучело из тебя сделать, посаженное на кол!
Иногда Манька придумывала, что именно за этим и идет. Но Дьявол тут же ее улавливал:
— Не искренно у тебя, хочешь проехаться на мне! — упрекал он ее. — Вроде как думаешь, а уже мечтаешь Благодетельнице в глазик плюнуть! Но у меня так задумано, чтобы силенок у тебя не осталось к вашей встрече! Я ж Бог Нечисти, я оберегать Благодетеля должен! А ты, смотрю, — начинал подозревать он ее, — умницу из себя строишь! Мерзость не укроется от меня. Вот сносишь об железо всю плоть, какая есть в тебе — там поглядим!
Наконец, она поняла, что Дьявол не мог сделать ничего из того, о чем говорил. Или не хотел, что одно и то же.
Говорил он всегда витиевато, и пророчества его сбывались — правда, навыворот. Послушать его, так все масляно, а выйдет шершаво да колюче, напугает, а на деле точно маслом дорогу смазали, навел тень на плетень. Скажет о добром — и черная полоса началась, недоброе — повалила удача, хоть ведрами греби. А иногда как есть, так и скажет, когда уже не скроешь. И снова валится она с ног. Доброе в Дьяволе было только то, что каждый раз, как она угождала в неприятность, он поучал ее: «Вот, Маня беда не пришла бы…» И дальше следовали размышления, которые она должна была перебрать в уме, прежде чем на что-то решиться.
Да откуда ж столько умных мыслей?! Если бы хоть половина их роилась в ее голове, умнее ее на земле человека не нашлось бы!
Сам по себе Дьявол оказался не подарком, но была в редких случаях от него польза, когда вперед забегал. И чаще врал, но порой говорил правду разными намеками, что, мол, Маня, стучится в твою дверь неожиданность. И тут она ухо сразу навострит, глазами по сторонам зыркнет, потому как неизвестно, какого рода неожиданность.
А неожиданности случались всякие. Много оказалось доселе невиданных ею чудес в царстве-государстве, и плохих, и хороших — но чаще плохих.
Первое время, как и предыдущий год, ходила она по дорогам от дома к дому, от селения к селению, стараясь обходить места, в которых дикие звери запросто могли употребить ее в пищу. А люди с ужасом, шарахались от нее в сторону, когда она открывала им свои незаживающие кровоточащие язвы, беззубый рот — и не было на ней живого места.
И давно запросила бы смерти, если бы вдруг не заметила, что от каравая немного убыло, посох стал короче, и обутки ее потеряли прежний вид…
А когда поняла, что с железом ждать от людей милости бесполезно, и не снять его, разве что износить, перестала себя жалеть. Но нет-нет, да и не выдерживала, и пока Дьявола не было рядом, горько плакала, рассматривая раны и прикладывая к ним лекарства. Но лекарства против железа оказались бессильны. Стоило подлечить язву, как железо тут же становилось таким железным, будто булатное, и на следующий день новые раны язвили еще глубже. В последнее время она даже боялась себя лечить — сил не было, а терпела. К слову сказать, была у таких язв одна особенность: гноились, чернели, но редко поражались инфекцией, грубели и будто сами становились железными. Конечно, люди показывали на нее пальцем, и побивали, и пугались вида. Но мог иной пожалеть и поделиться куском хлеба, который Манька сразу же съедала, откладывая железный каравай на другой день.
Долгие переходы от одного селения к другому становились для нее сущим адом. Она чувствовала, как люди отворачиваются и брезгливо плюют в спину, отстраняясь, точно видели перед собой чудовище. А у огня не оставляли места, указывая туда, куда не доставал свет костра. И тогда Дьявол пристраивался рядом и призывал ее образумиться, намекая на праведность Благодетельницы, которая голосом своим умеет отрезвить и пристыдить человека даже в этом лесу. А когда Манька не соглашалась, до самого сна рассказывал удивительные истории из жизни разных людей, которые находились поблизости.
Поначалу Манька ему верила, подходила и приставала с расспросами — и злилась, когда оказывалось, что Дьявол наврал от первого до последнего слова. Но однажды история, которую он рассказал, произошла с человеком прямо на глазах. Как раз, как тот заявил, что в жизни с ним ничего подобного не происходило.
А история была о том, как больной пассажир просыпал свои порошки у него в телеге. И товар, который он вез, после дождя пропитался этим порошком. Три дня он продавал этот товар, а на четвертый уехал. И вот, когда покупатели использовали товар по назначению, вдруг выяснилось, что порошок тот стал сильно действующим средством, и многие лечились от всех хворей на глазах у изумленных свидетелей. Целыми семьями! И так обрадовались, что решили непременно сказать ему спасибо, ибо среди покупателей были Большие Люди.
Слушатели Маньке не поверили, сам он удивился, и даже обрадовался.
А спустя час обоз нагнали Чрезвычайные Стражи и объяснили человеку, что товар его… имел некоторые особенности. И многие жители того селение приглашают его на похороны своих родственников.
Товар конфисковали, самого его забрали…
Сразу же после отъезда Стражей и того человека, Маньку обвинили во всех грехах и оставили одну посреди леса, чтобы еще кому-нибудь чего-нибудь не ляпнула. И благо, что в обозе не оказались Святые Отцы — могли сжечь или утопить, высматривая экстрасенсорные способности, которых отродясь не имела.
С того времени каждое повествование она слушала с осторожностью, пытаясь определить: повествование на белое, или на черное? И с удивлением понимала, что язык у Дьявола обоюдоострый. И так поверни, и так поверни, нипочем не поймешь, то ли шутит, то ли угрожает…
А леса она боялась. И как только оказывалась в стороне от костра, тут же слышалось ей завывания зверей и урчание их желудков. Когда темнело, страх проникал во все внутренности, и люди, бывшие неподалеку, на которых смотрела с завистью и обидой, не придавали ей смелости. Она думала, как бы отнеслись они к ней, если бы Благодетельница не пилила их каждый день: были бы такими же злыми? Ведь ничем не хуже была, и помогала. Однажды в деревне дом сгорел, и голые хозяева выскочили на улицу — проходила мимо и первая подала человеку рубаху. С себя сняла…
Река осталась далеко. Она попадала то в одно место, то в другое, но только не туда, куда нужно. Переходам не было конца. О Посреднице никто ничего не знал — и еще дальше отодвигали ее, когда она начинала выспрашивать. И каждый смеялся, когда рассказывала, что собирается показать себя Совершенной Женщине. Люди демонстративно закрывали уши, просили друг друга избавить их от ее общества, спрашивали, кто такая, как попала в караван.
Дьявол уговаривал отойти от людей, если уж собралась завершить начатое предприятие. Злился, что не имеет в очах такую муку, которая не походила бы на обычную, всякому доступную. Он считал, что гонения, в то время, как где-то там люди резали друг другу глотки — обычное дело, дрались, выгоняли на улицу семью — тоже обычное дело, поджигали дома, издевались над животиной, что, в общем-то, и мукой не считалось, чтобы развеять его смертную тоску, мука недостаточная, ибо имел перед глазами муки пострашнее. Половина из тех, с кем она ехала, точила на кого-то зуб, половина боялась, что вдруг окажется на ее месте — вне зоны теплого костра, половина рассталась с надеждой однажды подняться над суетой, а еще половина только то и делала, что пыталась устроить свою жизнь, как у соседа слева или справа… В ее муке ему нравилось, что мучила она себя добровольно, да еще таким необычным способом, И раздражался, когда больные люди низводили благородную ее муку до своей низменной железной болезни, а она терпела. И когда была с людьми, ему становилось скучно. Он надолго оставлял ее одну, когда слышал в ответ, будто специально заманивает в лес, чтобы скормить зверью и порадоваться за Помазанницу.
Манька знала, что Дьявол, хоть и говорил так, не их, а ее не любил. А кто пойдет на смерть добровольно?
Впрочем, есть такие… самоубийцы… Но Манька была не из их числа…
Конечно, из правды слов не выкинешь, совсем не согласиться с Дьяволом Манька не могла. Ей и самой не нравилось, что получалось все как-то не так, как задумала. Но у людей она могла дорогу спросить, заработать немного на пропитание, а когда следующее селение было далеко, дождаться проезжающих, которым платила немалые деньги, чтобы идти рядом. Бывало, удавалось проехать в повозке, если караванщик или старший по обозу попадал сердобольный или жадный до денег, нанимая ее вместо сторожа и приставляя к товару. Плату она обычно не просила.
Но однажды Дьяволу все же удалось вылечить ее от лесофобии…
Не увидеть в этом злой промысел было нельзя, но потом она часто вспоминала свое упрямство, и ругала, что не послушала Дьявола раньше.
Шла она с людьми. Еда закончилась, денег не осталось. Основную часть сбережений пришлось сразу отдать караванщику. Дорога была длинная, обозный караван двигался быстро, и все на лошадях. А кто-то на железном, который бежал быстро, но то и дело застревал в колдобинах и ухабах, и ждал, что его вытащат всем миром. Дорога местами была хорошая, местами разбитая и размытая, и непонятно, почему называлась «новой». Пешком за людьми не успела бы. Остальные сбережения, завернутые в узелок и подвешенные на шею, кто-то умыкнул, пока спала, перерезав шнурок.
Когда Манька пожаловалась на вора, караванщик сделал вид, будто удивился, а потом заявил, что, мол, когда плату брал, думал, что не может она расплатиться по настоящей цене, занизив стоимость проезда себе в убыток. А раз деньги есть, насчитал такой долг, что Манька ахнула. И предупредил, что если не найдет чем расплатиться, когда обозначенное расстояние закончится, пойдет пешком. И чай с того вечера ей уже не наливали, да и у костра смотрели косо.
И осталась бы на дороге опять одна, если бы не Дьявол…
Заметив, что люди обозлились на нее, Манька тоже обозлилась. Ведь не она, кто-то из них ее обворовал, а другие покрывали вора! И начала разводить свой костер, заваривая чай из разных трав, которые на коротких привалах собирала с Дьяволом. Люди его не видели, и он спокойно мог сидеть рядом с нею, или, обуздав лошадь, прокатится с ветерком, оборачивая вверх дном и повозку с товарами, и тех, кто в ней сидел. Она в это время старалась скрыть смех, делала испуганное лицо, чтобы не заподозрили во вредительстве, как уже было однажды.
От чая шел одуряющий аромат — Дьявол в травах разбирался. В первый же вечер многие не смогли устоять, подсаживаясь к ее костру, пробуя напиток на вкус. Он был сладковатый, и здорово поднимал настроение. В отличие от караванщика, она поила людей бесплатно, а они в ответ иногда давали ей сахар и даже кормили, зазывая к себе в телегу. Платить караванщику не пришлось. Стоило тому отвернуться, она показывала ему язык и строила рожу.
Дорога подходила к концу, осталось два перехода. По словам проводника до деревни, где караван собирался остановиться на несколько дней, оставалось немного. А потом еще три дня — и окажутся в большом селении, где она могла найти другой или караван, или обоз. Манька радовалась, и тому, что больше не увидит караванщика, который каждый день искал способ рассчитаться с ней за упущенную выгоду, и что скоро увидит родные места.
Погода стояла ясная, и от этого ей стало еще радостнее. Середина июля — лето в самом разгаре. И вдруг увидела, как навстречу из леса вышли женщины с полными ведрами сочной спелой малины.
Караван остановился, многие захотели малину купить. И стали женщины торговаться, за недорого отсыпая полные горсти ягод. У Маньки потекли слюнки. Попросить малину она не посмела, даром никому не давали, а как поняли, что чужая для торговых людей, посматривали недобро или не замечали вовсе. По опыту она знала, что в селе без денег никто не покормит и на ночлег не пустит, приют придется искать в стогу сена в поле. Разве что на следующий день найдет человека, который имеет нужду в рабочих руках — а руки летом нужны. Она уже мечтала, что наймется пастухом, тогда можно и помыться, и постираться, и напиться вдоволь молока.
Приятно удивленная, почем продавали малину, она прикинула и получила, что если соберет и продаст ягоды, то денег ей хватит и на ночлег, и еще останется на следующий переход. Малина только начиналась. Кроме того, год выдался неурожайный — в садах, где они проезжали, ягода сохла на корню, цена на малину была высокая.
По словам выходило, что малинник был недалеко. Дикие звери в этих краях лет пять уже не водились. Солнце стояло высоко, едва минуло за полдень. Спешить ей было некуда, у нее не было товара, чтобы успеть выставить на прилавок. До темноты должна была успеть обернуться туда и обратно. Дьявол оживился, он был только «за», идея ему понравилась. Наконец-то начнет зарабатывать! Похвалил и объяснил, что именно так люди могут угодить Благодетельнице, которая радела о благополучии своих подданных, денно и нощно приучая к трудолюбию, которое у Маньки отродясь не водилось.
И Манька перестала сомневаться.
Она взвалила котомку за спину, перекинула посохи через плечо, наскоро попрощалась, предупредив, что нагонит вечером. Один из торговый людей, который дал ей место в повозке, вменил в обязанность убирать товар на ночь и караулить до утра. Не спать ночь, потом день, а потом еще ночь было тяжело, но не тяжелее, чем нести железо. Пока она тряслась с ним в повозке, успевала вздремнуть.
На малинник вела широкая дорога, будто не на малинник шли, а в деревню, не иначе. Пока она сидела в повозке и слушала описания урожайного места, найти его казалось просто, теперь же вертела головой и видела только мшистый сумрачный лес по обе стороны дороги. Дорога вела вглубь, без всяких признаков малинника. Манька удивилась, и засомневался Дьявол. В хоженом месте вряд ли торговки насобирали бы по ведру за утро, обобрали бы ягоду раньше. И стала она приглядываться, не свернет ли куда тропинка.
И нашла. След, вдавленный в сырую землю, уводил в сторону, заметный лишь по свеже примятой траве. Она обрадовалась, углубляясь в чащу, собирая по дороге недозревшие ягоды черники и голубики.
Спохватилась, когда солнце склонилось за крайние верхушки деревьев. И хотела идти обратно, но и тут трава примята, и там. Манька растерялась, понимая, что опять заблудилась, да еще в незнакомом месте. Получалось, что одурачила сама себя, а Дьявол поспособствовал, обратив ее задумку против нее же.
Но обвинять Дьявола — ему на радость. Она прислушалась. Ни одного звука, который бы принадлежал живому человеку.
Маньке стало страшно. И кинулась бы прочь, но куда? Между тем, в лесу начало темнеть…
И тут Дьявол не выдержал, напомнив, что не он, а она не расспросила о дороге как следует. Немного успокоился, и как бы, между прочим, про себя, но, совершенно ясно давая понять, что видит перед собой дуру, посоветовал:
— Забралась бы на высокую ель, да посмотрела вокруг! Вдруг просвет имеется… А где просвет, там поле или дорога. А поле или дорога — это люди. Хоть какая голова, а все лучше, чем Манькина… — он состроил обиженную мину, усаживаясь на поваленное дерево.
Совет у Дьявола был дельный. Понимая, что виновата (нельзя же канючить по каждому поводу, обвиняя белый свет, что нет в нем света), она тут же простила и себя, и Дьявола. Достала железный каравай, погрызла, чтобы сделать ему приятное, засунула обратно в котомку и взобралась на ель.
Дерево, на которое она влезла с таким трудом, для обзора оказалось не самое удачное. Она находилась как бы в яме. Горизонт открыл не так много: лес обступал со всех сторон, просвета никакого — кроны деревьев колыхались, как море, то синевато-зеленые, то с желта, то серые. Шпили самых высоких деревьев выставлялись из общего массива то тут, то там. Ель в три обхвата, на которой она сидела, уцепившись обеими руками за верхушку, увешанную прошлогодними шишками, не доставала по сравнению с ними и двух третей их высоты. Но все же не так далеко она заметила, что лес как бы обрывается, а чуть дальше начинается снова, сливаясь с массивом чуть ярче освещенной солнцем зеленой полосой.
Манька обрадовалась и этому.
Она слезла и припустила бегом, пока совсем не стемнело. Ветви хлестали ее по лицу, иглы втыкались в кожу и сучья ранили, цепляясь за одежду. Но она не замечала, такие раны не пугали ее. Она и к язвам начала привыкать, уже не так остро чувствуя боль и не жалуясь каждый раньше, когда снимала железо. Не прошло и получаса, когда она обнаружила себя на берегу реки.
И каково же было удивление, когда узнала место, которое оставила полтора месяца назад!
Манька не поверила глазам…
Вот поле, осинник, и три древние березы, а еще старая дорога, которая вилась по берегу реки, по которой люди ездили редко, разве что местные жители, которые использовали ее кто за сеном, кто за дровами.
В прошлый раз крестьянин, который подбросил ее, ехал на свое поле…
Он-то и рассказал, что заселенные места здесь заканчивались. Дальше старая дорога поворачивала к южной границе, а река плавно уходила на север, в места дикие и безлюдные к Мутным Топям. И предложил ей добираться до столицы по той самой новой дороге, по которой она теперь возвращалась назад. Дьявол и тогда был за реку, но, выбирая между рекой и дорогой, Манька естественно выбрала второе.
Так она попала в трипятое государство…
К тому времени найти Посредницу она уже потеряла всякую надежду. Где она, знал только кузнец господин Упыреев, а объяснения его ни в одном разе не привели ее в нужное место. Единственное, что она знала, что Посредница ждет ее где-то на реке, за каким-то болотом — и бесцельно бродила по государству, съедая и изнашивая железо, которое вдруг перестало убывать, и даже как будто прибывало и становилось тяжелее.
За границу ее не пустили. Но с удовольствием раскрыли секрет установленного во дворце порядка для приема посетителей, по которым она, Манька, не имея рекомендации, попасть к Ее Величеству никак не могла, особенно, если лицо обозначили недостойным и занесли в черный список. Ей даже карту выдали — приблизительную, сделанную рукой неизвестного разведчика, который единственный, кто смог побывать в Манилкиных землях и вернуться, лишенный памяти лишь наполовину.
Получалось, что без Посредницы с Благодетельницей не свидеться…
Карта трипятого государства оказалась точнее, чем те, которые имелись в ходу у государства. Там даже ее деревня была. Манька долго разглядывала карту, пытаясь разгадать, о какой реке говорил господин Упыреев. Рек и речушек в государстве было пруд пруди, и все они впадали в одну большую реку, которая разделила нецивилизованную часть государства надвое. Пока Дьявол сам не ткнул пальцем в то место, куда она боялась смотреть — Мутные Топи и в Зачарованные Горние Земли…
Но соваться в Мутные Топи было чистым безумием, да и как, если там никто не жил?! Как можно было идти туда, куда люди не ходят? И как могла Посредница жить среди дремучих лесов и болот? Нет! Нет, нет и нет! Там, в этих землях пропало без вести столько народу, что и думать о тех местах было страшно.
Но спустя какое-то время она уже сомневалась.
Если верить карте, то дальше, недалеко от реки с южной ее стороны, была еще одна дорога, которая родные края не доставала. А вдоль дороги селения, к которым добирались со стороны гор. Кроме того, выяснилось, что в тех землях бывали многие, не только пропавшие. И за клюквой туда хаживали, и охотники в тех местах зимовали. Да и сами пропавшие теперь уже вызывали подозрение. Не от хорошей жизни уходили без вести пропавшие в Мутные Топи и Зачарованные Горние Земли. Но если не вернулись, значит, шли к Посреднице и, возможно, поднимала их Благодетельница — да так, что домой не тянуло. Тогда понятно, почему пропавших людей никто никогда не искал, а если кто спрашивал, (таких было немного), им всегда отвечали ласково и с намеком на тайну великую: «не извольте беспокоиться, нет никаких оснований!»
Пожалуй, попробовать стоило. После полученных дополнительных сведений поиск Посредницы решено было продолжить. Уверенность крепла с каждым днем. Конечно, не через лес и болота, а в обход. Или с людьми, которые знали те места. Бесцельное хождение закончилось, теперь в каждом селении она выспрашивала людей, которые станут ей проводниками. И даже нашла, но раньше зимы в Мутные топи и Зачарованные Горние Земли никто не рисковал сунуться, так что времени на подготовиться к походу у нее было достаточно.
Оставалось дождаться зимы…
Попасть в деревню до темноты Манька никак не успевала. В прошлый раз от деревни до развилки они с крестьянином добирались больше трех часов. Солнце уже стало красным, зависнув над горизонтом крупным огненным шаром. Было еще не темно, но тени расползались по земле. Ей очень не хотелось оказаться в дремучем лесу посреди ночи одной, когда и волк, и рысь могли запросто ее выследить. Мало ли, что не видели! На то они и звери, чтобы хорониться. Здесь же местность со всех сторон была открытая. По берегам и с той и с другой стороны раскинулись луга со свежескошенным сеном, сбитым в стога, разбросанными по всему берегу. На таком стогу ее никакой зверь не достанет. Она сразу же решила, что лучше завтра добежит вполдня, чем застрянет на дороге ночью.
Река здесь оставалась широкой и глубокой, как возле ее деревни, но берега местами были очень крутые. Река бурлила и струилась, обволакивая валуны, как кипяток, падая и поднимаясь водопадами, местами выплескивалась из берегов и топила берег. А по берегам на угорах, к ее радости, стоял красный от спелых сочных ягод малинник, может быть, тот самый, из-за которого она заблудилась в лесу. Получалось, что с вечера она могла себя ягодой побаловать, а с утра набрать свежей, и не только в котелок, но и в корзинку, которую могла запросто сплести из ивовых прутьев, выложив дно берестой.
Перво-наперво собрали побольше хворосту, чтобы хватило для костра на всю ночь. Дьявол помогал, управились быстро, хвороста вокруг было в достатке. Лес пилили и вывозили, освобождая место под покосы, оставляя гнить обрубленные сучья. Когда костер развели, Манька взяла один из котелков и углубилась в малинник, на ходу успевая попробовать ягоды на вкус, радуясь, что на завтра в деревню придет не с пустыми руками. Малина таяла во рту — давно она так вкусно не ела. Дьявол остался сторожить костер, пообещав к ее приходу приготовить такой чай, который и сладкий, будто с медом, и душистый, как осеннее яблоко и нажарить грибов. И тут же начал обрывать лепестки цветущего шиповника. Манька покачала головой и оставила его на хозяйстве.
Манька уже почти наполнила котелок и собиралась возвращаться, заметив, что ушла от костра немного дальше, чем следовало. Как вдруг, раздался треск…
Она вздрогнула, и резко обернулась, превратившись в слух. Треск был рядом, за спиной, шагах в трех, из-за трухлявого сломленного дерева, к которому повернулась спиной. Она осторожно привстала на цыпочки, вытягивая шею из-за высоких кустов.
И неожиданно, к своему ужасу, нос в нос уткнулась в страшную мохнатую морду с огромной клыкастой пастью, которая, видимо, тоже не ожидала ее увидеть. Зверь привстал на задние лапы. Глаза у морды — две блестящие черные пуговицы, уставились на нее с растерянностью…
Манька почувствовала — Бог наступил на нее ногой! Оцепенела от страха, руки ноги отнялись… Ужас пронзил до костей.
Морда сориентировалась быстрее…
Бурая медведица махнула перед собою лапой, достав ее вскользь. Манька упала, сшибленная ударом… не сразу сообразив, что умирает. Через силу заставила себя пошевелиться… И чудом откатилась в сторону.
Огромная, старая с проседью медведица встала на четыре лапы и неспеша потрусила за ней, ломая по дороге кусты и принюхиваясь, не отрываясь от нее взглядом. Манька в отчаянии покатилась вниз по склону, съезжая на заднем месте, не успев встать на ноги, да так быстро, как получалось. Язык прилип к гортани, не получилось даже крикнуть.
Медведица нагнала ее у самого берега — ухватила лапой за штанину, и открыла пасть, ткнувшись влажным носом в грудь, угодив в подвязанный к шее платком котелок с высыпавшейся малиной, который она успела выставить перед собой, как щит, вцепившись в него обеими руками.
Кровь прошла по телу… Краем глаза Манька успела заметить, что наполовину висит над кручей, и если бы медведица не держала ее за штанину, свалилась бы в реку. Мысль пришла сама собой и вырвала ее из небытия — Манька выпустила из рук котелок, вцепившись в шерсть зверя обеими руками, оттолкнулась ногами, увлекая за собой. Проехав по мягкой глине и галечнику, кубарем свалились в воду…
Их тут же растащило в разные стороны бурным потоком.
И сразу поняла, что день не ее…
Ее потащило с огромной скоростью, кидая на валуны и прижимая ко дну, мгновенно засыпая щебнем и песком, который река тащила потоком. Она едва успевала глотнуть воздух, и совершенно выбилась из сил, пока добралась до мелководья, и на минуту ей даже показалось, что кто-то держит ее над водой холодной рукой, направляя к берегу.
Наконец, Манька оказалась на прибрежной косе, встала на ноги, едва удержавшись на ногах, выползла на насыпь, уткнувшись носом в землю. Она вымазалась глиной с головы до ног. Последние добрые штаны, разорванные медведицей, были безнадежно испорчены. Штанина висела лохмотьями. Край рубахи оторван, пожалуй, ее тоже можно было выбросить. Вставать не хотелось, и она уже пожалела, что осталась живая. Зачем, куда она идет? Почему слушала Дьявола, который все время называл ее мучителей Любимыми Помазанниками, расписывая красоту Идеальной Женщины и совершенный образ ее мышления? Он был не лучше и не хуже своей нечисти — именно такой конец готовил ей. Все они недобрые были мазаны одним миром.
Неужели она всю жизнь цеплялась за каждого, кто мог стать ей хоть какой-то опорой, не спрашивая, нужна ли она им?
Придя в себя, Манька выбралась по крутому склону. Это оказалось труднее, чем упасть вниз. Она то и дело скатывалась назад по сырой насыпи, а когда оказалась вверху, обнаружила, что находится довольно далеко от того места, где она и медведица свалились в реку. И тут же открыла в изумлении рот, сообразив, что река тащила ее против течения. Манька уже забыла про медведицу, тупо уставившись на воду…
Выходит, и вправду смотрела на реку как-то не так?! Получается, все время шла против течения, когда думала, что по течению?! Но как такое возможно?! Как река могла быть дважды в одном месте? Никогда прежде, не слыхала она о таком чуде.
Немного времени спустя, когда пришла в себя, она направилась в сторону костра. Пора было уносить ноги, думать она могла и на ходу. И слегка испугалась еще раз, заметив двух медвежат. Они весело катались по поляне, как раз в том месте, где стоял хохочущий Дьявол, таская пустую коробку из-под сахара.
Она быстро свои вещи, затушила костер, взвалила на себя железо. Сахар она берегла, позволяя себе лишь лизнуть языком сахарок, чтобы запить чаем. Ей стало вдвойне обидно. Дьявол будто в насмешку издевался над нею, чтобы унизить перед всем миром. Не глядя на него, побрела по течению реки. Медведица была не одна, и от этого становилась еще опасней. От разных людей она слышала, что медведи обычно имеют свою территорию, которую охраняют, где один медведь, там другой, только в пяти-шести километрах. Нерест прошел давно, все медведи должны были уйти от реки. И, если уйти от этой медведицы, других можно было не бояться, но всякий случай не мешало перебраться на другой берег.
Но перебраться на другой берег оказалось непросто, река словно взбесилась, чуть сузившись на этом участке, испещренном порогами и ямами.
Дьявол, то ли чувствуя себя виновным, то ли меньше всего думая о Маньке, радуясь, что сумел навредить, лишив ее последней радости, примолк. Держась поодаль, он изредка чесал затылок и хлопал на себе комаров, которые тучами вились в воздухе, пытаясь изобразить из себя перепуганного насмерть… Наблюдая за ним искоса, Манька жалела, что не достала его, когда выплеснула чай в его сторону. Он всегда был такой чистенький — до противного. И не только в одежде! Ведь чуть не убил ее, и не было никакой силы, чтобы заставить его держать ответ…
Медвежата, как назло, увязались за нею. Она прошла далеко, и начинало беспокоить, что мать не ищет и не зовет их. Брошенные камни, похоже, их только веселили. Манька торопилась — медведице не составит труда отыскать выводок по запаху. Встречи с медведицей она уже не боялась, знала, что кинется в реку раньше, чем страшный зверь успеет к ней приступить, но все же встретиться с нею второй раз не хотелось. По спине все еще пробегали мурашки, стоило вспомнить мохнатую морду с огромной пастью и клыками и огромные когтищи. Но, глядя на беспомощных малышей, Манка уже подумывала вернуться, чтобы подождать ее. Медвежатам без матери было не выжить, здесь слишком часто появлялись люди, и если пошли за ней, пойдут и за другими.
И вдруг увидела морду над водой…
Медведица барахталась на одном месте и тихо ревела, ухватившись за валун. Она захлебывалась. Вода заливала ее, окатывая волнами. Черный нос выставлялся уже изредка.
Манька бросила котомку и подбежала ближе, пытаясь рассмотреть, что происходит.
Медведица тонула, угодив в рыбацкую сеть. Сеть опутала все тело, часть ее висела на морде. Сквозь шелковые нити из последних сил она старалась протолкнуть голову, чтобы поднять себя над водой и набрать воздуха. Выглядела она испуганной, было заметно, что устала…
Не раздумывая, Манька вернулась к котомке, вытащила нож и быстро скатилась по откосу в воду. Заметила ее, медведица забилась в сети сильнее. И тут же скрылась под водой.
Манька с ужасом вспомнила, что именно так утопающие убивали своих спасителей, утягивая на дно, но успокаивать зверя было бесполезно, а отступать поздно. Она нырнула глубже, заплывая со спины. И промахнулась… Бурный поток оттащил ее в сторону быстрее, чем она успела ухватиться за сеть, не позволив приблизиться к утопающей.
Второй раз она смогла разрезать сеть в двух местах, и медведица чуть-чуть приподнялась над водой. И неожиданно, то ли поняв, что человек хочет ее спасти ее, то ли выдохлась совсем, то ли, и вправду Дьявол умел объяснить зверю, стала смирной, только кряхтела, обхватив валун лапами и царапая его когтями, размером с нож.
Подплыть на достаточное расстояние и разрезать шелковые нити получилось только с четвертого раза. Зверь, почувствовав свободу, ушел под воду и вынырнул почти рядом. Медведица плавала много лучше человека. Но сразу развернулась и поплыл к медвежатам, которые скатились за Манькой, и теперь нерешительно топтались на прибрежной полосе. А Манька из последних сил поплыла к другому берегу, понимая, что зверюга спасибо не скажет. Река в этом месте была глубокой и широкой, прокладывая русло между двумя каменными плитами, но чуть спокойнее. До противоположного берега было метров сто пятьдесят. Все пожитки: спички, топор, сухая одежда — остались там, где она их бросила, кроме ножа, который держала в руке. Она выбралась на берег и села, дожидаясь, когда медведица уйдет в другое место. Зубы ее стучали, струями лилась вода.
Но медведица не торопилась. Она что-то вынюхивала на берегу, копая лапой, переходила с одного места на другое, нюхала воздух, и тихо ревела…
Дьявол присел рядом, задумчиво уставившись на воду. Манька сделала вид, что не заметила его. Другие не видели, вот и она не видела! В ее сердце закипала тихая ярость. Он не мог не знать, что рядом бродит зверь — она не раз замечала, что перед бедой или ворона, или сорока обязательно низехонько пролетит над головой, словно бы в насмешку, и несколько раз каркнет во все горло. Он умел поманить зверя, значит, чувствовал их.
Дьявол тяжело вздохнул, почесал голову, и вдруг щелкнул пальцами… Как змеи, со всех сторон к нему стали сползаться сухие ветви, которые валялись на берегу и в кустах. Спустя минуты три он сел в позе лотоса перед кучей, помедитировал… Хворост сразу занялся огнем, весело потрескивая…
— Иди, погрейся, — сказал он, будто попросил, кивнув на костер.
— Не ходи за мной! — хмуро попросила Манька, не переставая стучать зубами от холода.
— Ну не ради меня, ради себя, — не обиделся Дьявол. — Простынешь ведь! А твой мужественный поступок я обязательно занесу в Летопись Времен, — пообещал он с легкой иронией. — Иди, погрейся, куда оно, железо, от тебя денется? Не умеешь ты… стучать в закрытую дверь! А как устоишь, когда Благодетель скажет: иди, Маня, противно и тошно с тобой, и прикажет: вынесите ее вперед ногами! Разобидишься, гордость начнешь показывать… Вот Помазанница моя умеет! Тебе, Маня, не надо ее, а она через голову переступила, и снова перед тобой стоит! Хоть гони ее, хоть не гони. Зачем же отказываться оттого, что даю? Брать надо, пока есть… И брать, когда не дают…
Но Манька уже не слушала Дьявола…
Привстав с камня, на котором сидела, она ступила в воду, приложив руку козырьком, чтобы получше рассмотреть, что происходит на противоположном берегу. И ахнула, заметив, что медведица зацепила лапой ту самую сеть и тянет к себе, будто не с бухты-барахты обнюхивала берег. Хоть и порезана была сеть, и порвана местами, рыбы в ней застряло много. Манька тупо смотрела на медведей, убедившись, какой лакомый кусок им достался, сообразив, что зря бросалась в воду — могла бы так же вытянуть медведицу на берег.
Медвежата подошли к матери и, обнюхав ловушку со всех сторон, стали вытаскивать лакомство, пугаясь, когда рыбина била хвостом. И тут медведица, совсем как человек, стала показывать, как глушить добычу, как рвать сеть лапами и зубами, как бы играясь. А когда рыбы осталось немного, посмотрела на Маньку, встала на задние лапы и помахала ими, будто звала к себе — и сразу же отошла, направившись против течения, зазывая медвежат за собой, по пути еще высматривая ловушки.
Манька в недоумении смотрела то вслед медведям, то на Дьявола, то на костер…
Она крепко зажмурилась, ущипнула себя за ухо, открыла глаза, но ничего не изменилось.
— Зверь не человек, он видит не слева направо, а право и лево. Пойми, наконец, что мы умнее, чем думаешь о нас! — с горечью произнес Дьявол. — Тебе ведь не в деревню нужно. Как ты найдешь Посредницу, если все время идешь в другую сторону? Я уже устал ждать, когда закончится наша эпопея… Кстати, если идти вдоль реки, через недели две будет перевал, а за перевалом снова цивилизация. Люди везде живут! А если по проторенным дорогам, мы будет ходить всю жизнь! И дойдем ли? Там, Маня, уже все хожено-перехожено, и сто раз доказано, что со стороны дороги ужас какая охрана у Их Величеств! Если люди похвастать не могут, что повидали Их Величества, думаешь, тебе больше повезет?!
— Ну, а как я… — Манька колебалась. — Значит, вдоль реки пойдем, по течению? — спросила она, так и не придя в себя от пережитого и увиденного.
— Тебе решать! — ответил Дьявол и засмеялся. — Сними ты этот груз со своей шеи!
И Манька только сейчас заметила, что когда собирала котомку, забыла сунуть в нее котелок. Косынка развернулась, и котелок висел на спине.
Так случилось, что после того случая она не искала общества людей. Стало ей вольготно в лесу и звери ее не трогали. Даже мошки кусали для острастки. Будто своя стала. Сеть подобрали. Ужин, который они с Дьяволом устроили тем вечером, был бы для любого стола на зависть. Манька долго не спала, и смотрела в ночное небо, пока не вышла луна. А на следующий день проснулась другим человеком — на сердце было легко, будто камень упал. Правда, от добычи медведей досталось ей немного…
От реки с того времени уже далеко не отходили, следуя пути, который указал господин Упыреев. И часто на ночь закидывала сеть, обнаруживая утром небольшой улов, пока однажды на месте ее не оказалось. То ли медведь баловал, то ли течением унесло… А рыбу пекли в костре — и она заедала ею железный каравай, который только после того раза и начал уменьшаться в объеме. Ела она его каждый день — и на завтрак, и на обед, и на ужин.
Железо стирало ноги до кости, болели и крошились зубы, рука, в которой несла посох, отказывала ей — но было хорошо в лесу. Увидела, как велико государство, в котором благодатная земля лежала от края до края, и богата и щедра, когда по-доброму. Раньше еду покупала, а лес и река кормили ее бесплатно — грибами, рыбой, фруктами, орехами. Всего было в изобилии, и пока шли, успевали набрать достаточно, чтобы ужин был сытным. Научилась понимать травы: соленые были, и сладкие, и лечебные. И дикий мед имели про запас. Дьявол всегда знал, где пчелы его отложили. Он быстро научил ее зажигать костер, имея в руках лишь два камня, оберегая его по ночам. Ровно добрее стал, проявляя удивительное сострадание и объясняя на примерах звериные знаки и предупреждения. Научилась строить на ночь укрытия из веток.
Несколько раз попадались зимовья охотников и старателей — и тогда пополняли запасы соли, крупы, одежды. Искали люди золото и не гнушались браконьерством. Обнаруживая мешки с пушниной, Манька выносила их во двор, снимала высушенные шкуры, и все продукты, чтобы на зимовье нечего не осталось, обливала керосином и поджигала, чтобы труды хищной нечисти пропали даром. Оружие приводила в негодность. Капкан оставляла у порога, чтобы уж наверняка. И обязательно записку хозяину, что, мол, мы, Зеленый Мир, место ваше знаем, и каждый раз будем наведываться, проверяя взятые под охрану заповедные угодья.
Дьявол, не слишком усердствуя, журил ее, обещая о вредительстве обязательно доложить, куда следует, чтобы наказали по всем правилам. Но Маньке было жалко зверей — медведицу и медвежат тоже могли убить, и она не слушала его. Может, как раз наоборот, похвалят за радение флоры и фауны. Все-таки лес и звери были государственные. Она иногда вспоминала про тот случай с медведями, и гадала, хотел ли Дьявол ее погубить, или случайно все произошло? Но обернулось все наилучшим образом, и не однажды пожалела, что столько времени потеряла, пока держалась за людей. Дьявол прощения не просил, но Манька простила — мало ли чего в жизни не случается между товарищами в дороге. Если от конца польза, надо полагать, доброе дело сделано — она была благодарна ему, но молча, а он как будто понимал ее.
Глава 6. Происки Дьявола, или как Дьявол остался с носом
Но все же как не добр, как не учтив временами был Дьявол, попытки погубить ее не оставил. Немного времени прошло, когда пришла новая беда. И в этот раз Манька опровергла народную мудрость, доказав себе, что плевать в колодец иногда не только можно, но и нужно!
Перед невысокой грядой холмов, изрезавших равнину глубокими оврагами, река делала крутой изгиб. Чтобы сократить переход, по наущению Дьявола, Манька согласилась пройти напрямую, оставив реку. Переход предполагался на неполных три дня. И только она отошла от реки, как обнаружила, что земля изнемогает от засухи.
Манька очень удивилась.
Действительно, она вспомнила, уже около месяца не было дождя. Но не настолько долго стояла хорошая погода, чтобы пересохли все ручьи до одного и деревья стали погибать. У реки засуха была не так заметна, а дальше земля потрескалась, трава выгорела и пожелтела, покрытая пылью. После пожара хоть что-то оставалось — корни, обгоревшие сучья, а тут… Пустыня смотрелась бы краше. И чем дальше, тем страшнее становились пейзажи вокруг. Вонь, смрад стояли по всей земле, гарь и пепел поднимались в небо. Недоумение вызывало и то, что землю будто огнем палили, ничего не росло от края до края. Даже песок сплавился в стекло. Редкий кустик стоял без листьев, травинки на изрытой земле были желтые и худые. Невольно Манька вспомнила рассказы, что вдруг прилетит саранча или из земли вылезет страшный муравей — и пожрут и дом, и дерево, и траву, какая есть.
Вода в бутыли быстро закончилась.
Она пожалела, что никогда не носила емкость полной, не нагружая себя лишней тяжестью. Она и предположить не могла, что не встретят ни одного ручья или родника. Пить хотелось очень, пот катился градом, как из мокрой тряпки. А после полудня пить захотела так, что мочи нет, прямо хоть ложись и помирай. Горло пересохло, стало тяжело дышать, сердце билось неровно, в боку появилась резь. И язвы заныли все разом, точно содрали кожу.
Прямо какая-то нездоровая жажда!
Многие животные так и делали — их кости лежали то тут, то там. Догнивали трупики, но даже птицы не рисковали клевать их. И, что самое странное, птицы гибли, не долетев до реки чуть больше десяти километров. А земля вокруг становилось еще мрачнее и мертвее. Манька тупо смотрела по сторонам, раздумывая: а не воротится ли ей назад?
Наконец, она остановилась, с удивлением разглядывая представшую перед ней картину. Не так далеко была река, чтобы крупному зверю не остаться живым. Прямо перед ней лежал олень, неподалеку два зайца, и еще олень, и птицы. Скелеты лежали грудами. Неужто, права была Благодетельница, когда говорила, будто речки смородиновые костями усыпаны?!
— Может, эпидемия? — начала было она в недоумении, встревожено обратившись к веселому и беззаботному Дьяволу.
— Не иначе, Горынычи тут побывали, — успокоил он. Дьявол страшного опустошения как будто не замечал, ступая по воздуху чуть выше земли.
Манька опешила, уставившись на Дьявола во все глаза. Неужели Птица Благодати могла ступать по земле? Были такие в государстве, состояли на службе у Их Величеств, стерегли дворец, но про них даже шепотом не говорили, и описать никто не брался. Летали они быстро, и кто видел, толком рассказать ничего не мог. Со многими случались приступы, когда драконы летели по небу, будто враз мерещилось, что благодать сошла неземная, против воли начинали молиться и радовались, словно опоенные колдовским зельем. А когда отходили, то в уме ничего не оставалось.
Поговаривали, что любой, кто заглянул в их глаза — сыпался пеплом…
Выходит, не так далеко была Благодетельница, наведывалась она в здешние места… Может, к той же Посреднице?! Или драконы были не только у Их Величеств? А если дракон мог так землю разорить, пропустит ли ее?
— Да-да, есть такие! Состоят на службе у царствующих особ и у особ особо знаменательных, — довольно подтвердил Дьявол. — А ты думала простенькие они? Нет, Маня, служит Помазанникам всякий, — он тяжело вздохнул. — Не передумала еще? А то, может, домой вернешься? Убьют ведь!
Манька хмыкнула, пожав плечами. Она уже справилась с малодушием. Наверное, Благодетельнице какая-то охрана была положена. Без охраны любой мог прийти с требованиями, или, еще хуже, выставить из дворца и себя на трон усадить. Но если Радиоведущая будет знать, что пришла по делу, разве допустит, чтобы ее спалили?! Давно бы осталась Благодетельница одинешенька во дворце, если бы драконы всех подряд палили. Значит, не всех, а только с худыми намерениями.
— Я ж по делу иду, не просто так. И с добром. Не воевать собралась. С чего мне поворачивать назад?
— Ну-ну, — неопределенно пожал плечами Дьявол, прекращая допрос и помогая ей переправиться через сухой овраг.
Дальше впереди, насколько хватало глаз, раскинулась такая же пустыня, не пустыня, а мертвая земля. Костей и трупиков здесь было еще больше — и умирали они не от огня. При внимательном осмотре она не заметила признаков опаленной шерсти. Уж если дракон, отчего же в стороны не разбежались? Но, может быть, и дракон — сплавленного песка тут было много.
— Лучше бы подсказал воды с собой взять, — удрученно укорила она Дьявола. — Как пить хочется!
— Маня, ну разве этот колодец недостаточно хорош для тебя? — спросил Дьявол нарочито весело, указывая чуть правее того места, куда смотрела Манька.
Манька повернула голову в указанном направлении и обомлела!
И, правда, посреди пустынного безобразия, как мираж, предстал взору сказочный колодец, украшенный цветистою резьбой…
Неспеша, чтобы не заметил Дьявол, как она обрадовалась, Манька подошла к колодцу.
Колодец был наполнен водой до краев. По небольшому желобу вода стекала в водоем, возле которого увидела она ямы и не сразу догадалась, что это следы огромных лапищ. Пожалуй, она могла бы уместиться в яме целиком дважды, и еще место осталось бы. Заметив, что ни травинки не проросло возле водоема, не кружились над поверхностью шмели, и вода уж слишком темная, тяжелая на вид, да так, что вроде и видно дно, а как будто у самого края не разглядишь, пить передумала. Колодец был неживой, а вода — точно в глаза Дьявола заглянула.
— Сам пропей! — предложила Манька, сообразив, что в колодце нет никакой воды.
— Разве жажда не тебя мучит? — заупирался Дьявол. — Не я же умираю!
— Стоит ли пить, чтобы умереть, если и так умираешь? — пробормотала Манька, соображая, какая гнида отравила водоем. — Так я, может, выживу, а после этой воды однозначно полягу, как они! — она ткнула посохом в кости, лежавшие неподалеку. Теперь она не сомневалась, что животные видели воду, пили ее и умирали очень скоро.
Дьявол сделал изумленный вид, будто потерял дар речи, воззрившись на Маньку, типа: неужто и вправду девка умнеть начала? Правда ли подметила сопутствующие признаки, которые указывали на разные обстоятельства?! Можно сказать, зауважал, но лишь настолько, насколько это слово применимо к Дьяволу. Манька заметила, как он извратил ее догадку, и обиделась — но виду не показала. Пусть думает, что хочет.
— Маня, вредить себе у тебя в привычке, и слепота твоя вполне доказуема, но некоторые полезные навыки ориентироваться в обстоятельствах вокруг ты обрела! — констатировал Дьявол, уже миролюбиво. Но не сдержался, хитро прищуриваясь, заглянул в колодец с вытянутым лицом, и произнес, как будто она спасла его от верной смерти: — Я думал, вода и вода… — и с почтением, заискивающе, искоса смерил ее взглядом с ног до головы.
Выглядело это как издевательство — не заметить такие сопутствующие признаки мог бы только совсем увечный человек. Не такая уж она была дура, не настолько же! Даже тут Дьявол над нею насмехался, будто хвастался особенным колодцем, из которого могли испить только те, которые у него были в почете.
И как у него получалось быть одновременно и злым, и добрым?!
Был он такой же двойной, как кузнец господин Упыреев, который с виду добрый, а за добрым лицом еще одно. Только лица у них наоборот. Она и людей некоторых так видела, но раньше никогда не задумывалась об этом, только теперь, когда именитый Дьявол составил ей компанию в пути, то и дело открывая лица. Наверное, это и была та самая печать, которую он ложил на человека, чтобы тот стал Помазанником и пастухом.
Но, можно сказать, что похвалил — добрых слов от него не дождешься.
— Не вода, а яд! Надо бы закрыть его или огородить, чтобы не пили воду, — предложила она, кивнув на колодец и не обращая внимания на похвалу. Спроси напрямую — тотчас свои слова обратно заберет!
— Надо! — согласился Дьявол. — Но как сумеешь, ведь жизни в тебе уже не осталось?! — посочувствовал он, напоминая, что воду она еще не достала.
С одной стороны Дьявол был прав, с другой — жалко было зверюшек, которые водой соблазнялись. Как его можно было закрыть, она не представляла, найти здесь материал для ограды было негде, разве что завалить его камнями, но ведь вода пробьется. И любой зверек прилипнет, имея такую жажду, какую сама испытывала. И ни сучья его не остановят, ни ограждения.
В сердцах Манька смачно сплюнула в колодец, понимая, что хуже не станет.
— Тьфу, на тебя! Тьфу! — мрачно произнесла она, не зная, как его извести. — Убийца ты!
И вдруг вода в колодце закипела, поднялась, вспенилась, опустилась и сделалась прозрачной. Манька едва успела отскочить, чтоб не быть облитой.
Некоторое время она наблюдала за колодцем, не веря в его трансформацию.
— Это я сделала? — удивилась она, приближаясь к колодцу, заметно повеселев.
Где-то там далеко, сквозь толщу воды просматривалось дно. И сама она отражалась, и что совсем уж невероятно — Дьявол! Теперь и он мог на себя полюбоваться. Ей было очень приятно, что ядовитый колодец так среагировал на плевок — не каждый человек обращал внимание, а тут — колодец!
— Испортила! — возмущенно накричал на нее Дьявол, опершись на сруб и заглядывая внутрь. Он поправил волосы, воротник, по-другому закрепил плащ. Сразу после этого весь вид его тут же стал озабоченным. И сразу, с досадой, исторг вопль: — Где теперь воду Горынычам пить? Один вред от тебя!..
— Плевком-то?! — радостно возбужденно отозвалась Манька, понимая, что с колодцем произошло нечто необычное.
И вдвойне было приятно, что Дьявол не мог вернуть все обратно. Давно он так не ругался и не выглядел таким расстроенным.
Она хотела уже идти, но Дьявол причитал и причитал у колодца, ходил вокруг да около, наверное, пытался предпринять хоть что-то, чтобы вернуть его в прежнее состояние. Манька сбросила с себя котомку, положила на землю посохи, сняла железные обутки, присаживаясь, чтобы передохнуть, пока такая возможность появилась. Она устала, время было за полдень, а вышли они на заре, и шли не останавливаясь. Потом поднялась и подошла ближе, сочувствуя Дьяволу. Наверно, она действительно сделала что-то ужасное, раз так расстроила самого злого Бога.
А колодец будто выздоровел. Вода в колодце стала такой прозрачной, такой чистой, что от мути не осталось и следа. Манька не знала, что и подумать.
Она разглядывала его, когда, обернувшись, неожиданно увидела, что едва приметный кустик травы у водоема бывший желтым, вдруг стал зеленым, и подрос. Глаза ее поползли вверх. Поймала овода и окунула в колодезную воду. Овод, недовольный купанием, выполз из воды, отряхнул лапки и отлетел, не оставляя надежды еще попить кровушки. Она подождала, но вода черной не становилась.
Пить уже не так хотелось, подул легкий ветерок. Изменился даже воздух, ушел запах разложения. И опять она заметила, что чуть подальше несколько чахлых растений тоже налились силой. Земля перестала быть сухой — мягкая стала. Откуда-то прилетел шмель, шмякнулся с полета в озерцо, вылез на берег, почесал лапки, покружился и полетел по своим делам.
— Пить ее можно! — сказала она, наблюдая за полетом шмеля.
— С ума сошла? Мертвую воду? Откуда мысли такие… непрошенные? — испугался Дьявол.
— Так не мертвая уже! — продолжала радоваться Манька. — А мы еще проверим!
Она достала из заплечной котомки котелок, зачерпнула воды, отошла подальше и вылила на землю, где сухая трава пожухла, но было в кустике несколько желтых чахлых стебельков.
Пять минут ожидания увенчались злорадством. Стебельки распрямились и стали чуть выше и здоровее.
— Плюнь еще раз, и пойдем! — попросил жалобно Дьявол. — Рисковая ты! Я бы не стал…
— С чего мне в живую воду плевать? — отозвалась Манька, разбрызгивая воду на все стороны, чтобы колодец не стоял посреди мертвой пустыни. — Дьявол, смотри-смотри! — доказывала она ему, таская за собой, чтобы успокоить. — Вон росток березы… высох… листья у него… не распускались что ли? — она сковырнула почку и раздавила ее в руке.
Почка была не то, что сухая, желтая. Росток едва доставал ей до колена. Как сухая сломанная ветка, воткнутая в землю. Видимо, пока снег сходил, он вышел из земли, а на следующий год уже не смог распуститься.
Почку она сунула Дьяволу под нос.
— А теперь поливаем… поливаем… ждем! Ох, не простая это вода, волшебная! — опять радовалась Манька, заметив, как быстро вода проникает внутрь растений, питая его.
Росток ожил, стал упругим, и уже не тыкался в руку, а мягко ложился, когда она задевала его. Верхняя почка раскрылась, и наружу вылез клейкий листочек. За ним второй, третий…
— Ну, ничего! — успокоила она березоньку: — Время у тебя еще есть, подрастешь, и будут листья… — и пожалела, что ради Дьявола убила четвертую почку. Не мог он радоваться вместе с нею. Выздоравливала сама земля.
На небо набежала скорая туча, громыхнуло, минут десять лил проливной дождь, и сразу взошло солнце, но оно уже не палило, а согревало, быстро высушив одежду и волосы, отросшие за лето. Спрятаться от дождя было негде, и Манька с изумлением стояла и смотрела, как быстро пробивается трава из земли. Кости осыпались прахом, будто были изо льда и таяли. Она не сразу заметила, что и кожа на руках у нее стала шелковая, на ногах, стертых об железо, нарастает мясо и кожа. В чудесное исцеление она едва ли могла поверить, голова шла кругом. И жалела, что никто не плюнул в колодец раньше, иначе не пришлось бы им видеть кости. К неудовольствию Дьявола, разбили лагерь, уходить от колодца ей не хотелось. Она пила воду и понимала, что такой воды нигде больше нет — и не будет! Вкус ее был густой, приятно обжигающий холодом, и когда пила, вода будто сливалась с ее телом, становясь частью его уже во рту, в котором отрастали зубы.
— Ай да колодец, ай да водица! — с оживлением, восхищенно восклицала Манька, уже не сомневаясь, что колодец ее слышит. Отражалась она в нем красивая, будто колодец радовался вместе с нею, и не мог показать, как есть. — Не нечисти надо служить, а землю поить-лечить, которая тебя родит! Вот! Всегда такой будь! — наставляла она.
— Ну и молодежь пошла! — слезно ворчал Дьявол, шмыгая носом над колодцем, который потерял свои мертвые свойства. — Одного ты не понимаешь, что зверей в поле и по лесу много бегает, а Горынычи наперечет! Их всего ничего осталось!
— И что же это за раритет такой, который простую воду пить не приспособился? Ну, пусть себе в ведро яду плеснет! — беззаботно отвечала Манька, так и не придя в себя от изумления. — Посмотри, ведь вся земля костями была усыпана! — она прижимала к груди бутыль с живой водой. — Посмотри, посмотри! — она показывала свои исцеленные ноги и, скаля, нарастающие по-новому зубы, которые только-только прорезывались и страшно чесались. — Вот будет тут зелень, трава, елочки-березки поднимутся, и будет всяк приходить, чтобы полечиться!
И так было ей хорошо, что впервые железо не казалось тяжелым.
А Дьявол наоборот, будто согнулся под тяжестью, недовольный, что не смог ее извести.
Но Манька так радовалась живой воде и чудесному своему исцелению, что не думала на него обижаться. Она была счастлива, что Дьявол привел ее в это место и показал колодец, и сочувствовала ему, немного жалея.
Все-таки поганая у него должность — не понять ему радость человека.
Через пару недель после этого случая оказались за перевалом. До ближайших селений было еще не близко, но не так далеко, и люди в тех местах, где они шли, бывали. Манька не шла, а летела, благодаря живой воде, двигались быстро. Бутыль она обернула рубахой, на каждой остановке проверяя крышку. Пила Манька ее не каждый день, а только когда понимала, что идти сил дальше не осталось, и раны опять начинали гноиться и чернели. Но все же вода убывала, а вместе с нею уходила радость. Каждый раз, когда ей приходилось сделать глоток, она одновременно умирала, понимая, что скоро вода закончится, и у нее снова начнет болеть все тело, и Дьявол будет радоваться ее мучениям.
Наконец Дьявол не выдержал и пнул бутыль ногой.
— С этой водой ты скоро меня с ума сведешь! — раздраженно поморщился он, будто это он нес железо, а не она. — Лежишь, как труп падали! Где муки, где страдания, ублажающие очи? Вижу, пышущий здоровьем объект убивается, как нечисть, когда у нее не полная коллекция слоников… Я такое где угодно могу смотреть! Может, ты меня уже заметишь? Или меня тут нет? Эй! — Дьявол помахал рукой перед ее лицом. — Я что, теперь и твой Бог?!
Манька соскочила с лежанки, устроенной из травы и веток, подобрала бутыль, засунув ее в котомку. И снова улеглась, свернувшись калачиком.
— Вот погоди, закончится вода, я пригну тебе ботинок, чтобы пальцы не пролазили, — пригрозил Дьявол. — Пошоркаю посох о камень, чтобы царапины остались, а каравай подержу над огнем!
— Не закончится! — сказала Манька через нос, понимая, что уже скоро пророчество Дьявола исполнится.
— Где ты ее возьмешь? Разведешь что ли? Или, может, до колодца сбегаем? — мрачно изрек Дьявол, закутываясь в плащ и укладываясь возле костра.
При слове «разведем» Манька против воли превратилась в слушателя. И если бы уши жили отдельной жизнью, то оба уха развернулись бы и поползли в сторону Дьявола.
Нет, она не сдвинулась, не пошевелилась, но хандра рассеялась как дым, будто вместо нее теперь лежал другой человек. Ни о чем другом она думать уже не могла.
Могла ли вода сделать другую воду живой?
И даже если не могла, она могла бы попробовать сохранить остаток живой воды в большем объеме, чтобы меньшая капелька тратилась на тело. Как это раньше ей самой в голову не пришло? Мысленно она уже была там, где есть вода. Из реки для этого не подходила, Манька только сейчас поняла, что мертвой воды в реке было много, и она убивала ее быстрее, когда обернула в козленка, чем того же соседа, который, не иначе, был повязан с нечистью. Надел у него так быстро нарастал, что она едва успела отгородиться. Зато ложбине из-под земли били чистые ключи — там они брали воду для чая.
Ох, только бы получилось, как задумала!
Дьявол долго не спал, ворочался, и что-то бубнил под нос про мыслительные процессы, которые выворачивались то слева направо, то вперед и прямо. Наконец, притих и сладко засопел.
Он и раньше спал много крепче, если были далеко от селений, когда нечисти поблизости не было, а теперь, засыпал с тяжелым «о-хо-хо», вспоминая о Помазанниках и о драконах, будто мечтал пожить с ними во сне. Наверное, снова уснул расстроенным, драконы для него были что-то вроде отличительного знака, которым он мог выделить самых выдающихся Помазанников, и теперь, когда пить им стало негде, сильно переживал. Ее нередко обижало, когда Дьявол с любовью величал многих людей то оборотнями, то нежитью, называя своей нечистью. А ее никем не считал — кочкой на дороге, которую кому-нибудь пришла пора пнуть. И стыдил, и вразумлял, уговаривая оставить благородную нечисть в покое.
Ничего-то он не знал про людей: знал бы — не рассказывал небылицы!
«Мне не до сна, а он дрыхнет, как телок!» — подумала Манька, прислушиваясь к его дыханию. Тихо, как мышь, она поднялась, сняла котелок с рогатины над костром, выплеснула остаток чая, достала бутыль, проскользнула мимо Дьявола. Оказавшись на почтительном расстоянии, бегом припустила к логу, затянутому по колено туманом, который поднимался от земли.
Было темно, но не так, чтобы очень. Свет неполной луны освещал путь, и родник она нашла быстро.
Перво-наперво она омыла котелок, плеснула в него капельку воды и добавила в нее родниковой. Руки от волнения дрожали, сердце билось, готовое выскочить из груди.
Сначала ничего не происходило — но вдруг вода приподнялась и опустилась, как в колодце, когда он сделался живым, и тотчас в котелке отразились блики луны.
Манька затаила дыхание и прильнула к котелку губами. И сразу же почувствовала, как сила проникает внутрь. Вода не только сохраняла свойства, она делала другую воду живой. Она немного пролила на руку и сполоснула лицо, омыла ноги и тело, потом набрала воды в бутыль и вернулась.
Дьявол спал сном младенца.
Подвесив котелок с живой водой над костром, чуть сдвинув, чтобы вода к утру была горячей, но не выкипела, Манька тихо рассмеялась, представив его недовольное лицо, когда он узнает, что она нашла… вернее, он сам подсказал способ, как отравить себе жизнь. Долго им с Помазанницей придется ждать, когда она согласится добровольно умереть! Спать, после живой воды, совсем не хотелось. Она лежала, смотрела на угли и думала о том, что с Дьяволом ее жизнь перестала быть обыкновенной. Сам себя он считал очень умным, но иногда предпринимал против нее такие глупые шаги, меняя жизнь в лучшую сторону, что потом долго-долго не мог простить себе. «Надо завтра в чай положить ему побольше меда!» — решила Манька, сладко засыпая.
А на утро Манька достала полную бутыль, отпила, чуть ли не половину, сходила на родник, наполнила до краев, и демонстративно уложила в рюкзак. Дьявол таращился на бутыль с вытянутым лицом, протирая глаза. Он долго ходил по поляне, заложив руки за спину, будто искал колодец, и успокоился, но ненадолго. Ей удалось разозлить его снова, когда призналась, что чай с двумя ложками меда, который он выпил, тоже был на живой воде.
От чая ему хуже не стало. Он бы и не заметил, не расскажи она свой секрет. И когда ругал ее, называя обидными словами, не расстроилась. Наверное, впервые в жизни она испытывала удовольствие, наслаждаясь плохими словами в свой адрес, удивляясь, почему она раньше не сообразила, что не всякое обидное слово — обидное.
Вскоре начались селения. Здесь они стояли густо, а дома лепились друг к другу, то с той стороны реки, то с этой. Но было много мостов, по которым запросто можно было перебраться на другую сторону. Манька расстраивалась, что дома стоят близко к воде, так что по берегу не пройти — приходилось обходить по улицам. Кроме того, она заметила, что люди беззастенчиво отравляют реку отходами, а потом берут из нее воду для питья и полощут белье. Наверное, так река становилась мертвой. Оставалась такой же глубокой, как в других местах, здесь река петляла и разливалась, так что порой нельзя было рассмотреть другой берег. В одном месте реку, которая впадала в основное русло, перегородила плотина, выше которой морская рыба на нерест уже не поднималась, а вода падала с высоты сто метров, образуя водопад.
На этот раз ее не пугались. Зубы у нее были красивые — ровные и белые, волосы рассыпались по плечам. И криком исходились бабы, когда, вдруг выглянув в окно, замечали, что она разговаривает с хозяином.
— Им не угодишь, — ворчала Манька. — Теперь красота моя раздражает! И о чем они только думают? Будто прямо на улице я возьму да и соблазню мужика… Ну откуда у них такие мысли?
Она качала головой и шла дальше, замечая, что Дьявол в очередной раз куда-то исчез. Он всегда возвращался, только когда красивой она себя уже не считала — красивой в его представлении могла быть только Помазанница… Обычно к вечеру, когда оставалась одна. Маньке было жаль, что он ее не понимает, и обидно, но что с него взять, когда ему живые люди мертвецы…
— Где ты был? — однажды спросила она недовольно. — Вот ты не видел, а я не такая, как обо мне Помазанница говорит! Я ничем не хуже! — И хитро посмотрела на Дьявола, вспоминая, как днем один из важных людей предложил ей провести вместе вечер.
Она уже давно чувствовала, что Дьявол где-то в глубине себя добрый. Если он был Богом и мог помазать на царство, то, наверное, мог и ей помочь. Были у нее новые зубы, и пушистые темные волосы, и бархатная кожа, и несколько крупных золотых песчинок, найденных в реке, когда Дьявол показывал ей, сколько в земле скрыто богатств. Он и ее мог бы полюбить. Они столько времени провели вместе, что он обязательно должен был заметить, что она не хуже других.
— Сама ты изменилась, или вода тебя изменила? — уязвил ее Дьявол, как всегда насмешливо. — Кто железом соблазнился? Неужто есть тот, у кого его больше? Я понял бы его зависть! — и, заметив, как Манька сжала в руке посох, добавил, отворачиваясь: — Ох, Маня, Маня… Я не ищу любви, чтобы любить себя, и не думаю, что в глазах людей больше, чем ты, но я Бог, хотят они того, или нет.
— Неужели ты не можешь принять меня, только потому, что на мне железо? — с горечью в голосе спросила Манька.
— Мне не это нужно от людей, — он загадочно улыбнулся ей, пожимая плечами. — Город Крови твоей я вижу, а ты нет.
— Где ты видишь кровь? — отвернулась Манька, рассуждая про себя. Откуда Дьяволу знать, что только так человек и мог подняться. Вот придет во дворец, и увидит Благодетельница, что она не только добрая, но и показать есть что. Нисколько она не хуже тех, которых на все государство славили.
— Скольким умным и талантливым удается поднять свою мечту? Необыкновенные должны быть прелести у человека… — Дьявол снова загадочно усмехнулся. — Так и должно быть. Заслужили!
— Чем же заслужили? — рассердилась Манька. — Ни голоса, ни таланта особенного…
— Именно! Заслужили! Народ, который поставил над собой Царя. Ты же будешь читать только ту книгу, которая нравится. Так же и Царь, он выбирает. Чтобы выйти в люди, Царя надо так полюбить, чтобы ему понравилось.
— Но ведь это не справедливо! На сто пятьдесят миллионов в государстве менее пятьсот славят, как будто у нас таланты перевелись! Это что же, на триста тысяч человек у нас лишь один достоин?!
— Справедливо. По закону нечисти справедливо! — удовлетворенно и с издевкой проговорил Дьявол. — А ты думала легко стать Помазанником?! Тут, милая моя, недюжие способности надобно проявить. Так уметь наступить на головы конкурентов, чтобы одежды не запятнать!
— Получается, что у народа выбора нет?
— Ну… Выбор есть у каждого. Только так я знаю, что нужен человеку, который не в мечтах может прийти и спросить: если ты Бог, сделай чистым от крови, и пусть я буду нищ, и гол, как сокол…
— Голый сокол — мертвый сокол… — поймала его Манька на слове. Дьявол опять говорил непонятно, но его часто заносило. — Выбора у человека нет, это иллюзия. Миллионы людей учатся играть, писать, рисуют… Зря учатся, в лучшем случае их ждет переход в подземке, где они будут показывать свой талант.
Дьявол покачал головой.
— Однажды ты спросишь себя: войду ли я в царство мертвых или живых — и я отвечу, войди в любое, но пусть твое имя станет устрашением злой нечисти, которую я помазал на царство. И если будет, ты войдешь только в одно царство. Ты счастливее, чем миллионы людей, которым нет до меня дела. И мне до них. Я знаю! — он похлопал ее по плечу и добродушно усмехнулся. — Выбор есть у каждого, но когда человек бежит вслед иллюзии, он не смотрит по сторонам, чтобы заметить другие пути.
И порадоваться Манька не могла, и огорчиться. Из его слов она поняла только, что он ее, наверное, никогда не полюбит. Но нечисть у него как бы тоже не в чести, а то с чего бы становится устрашением? Получалось, что Дьявол отшил и плюнул, но как-то так плюнул, что опять не обидно. Нет, не умел он радоваться человеческой радости. Так откуда ему про людей знать?
Но окончательно Манька поумнела, утвердившись в мысли, что Дьявол не умеет быть ни добрым, ни злым, но исключительно порядочным, какой-то своей, особенной порядочностью, и за здорово живешь проедает плеши, применяя Дьявольское благословение, когда на ее глазах разочаровался в людях, о которых она думала, что, имея перед глазами и уповая на него, как на Бога, они поладят с нею — и с Дьяволом, получив неопровержимые доказательства его любви и материального пришествия…
Ведь хотела порадовать людей, отвращая от горестей и скорбей, открывая глаза на истинного Покровителя! А люди вдруг странно повели себя, открещиваясь от Дьявола.
А случилось это так…
Попала Манька в вертеп разбойников, выдающих себя за гостеприимных трактирщиков. (То, что это были разбойники, она узнала потом.) «Пора — подумала она — начать жить ей по-человечески, поднявшись до людей. Золотой песок, который она подобрала на реке, когда Дьявол показывал ей, какие богатства таит эта часть государства, она обменяла на деньги у местного ростовщика. Он оценил его немного больше, чем остальные. И сразу же купила немного одежды, мыло, новое полотенце и вкусною еду. А когда проходила мимо трактира, в котором сдавалась комната, вспомнила, что когда-то и у нее были простыни и теплое одеяло. И захотелось себя понежить.
Трактир Маньке сразу не понравился. Грязноватый и бедный. Вроде трактир, а на стол еду не подают, кашу с маслом хвалят, а кашу не хлебают, спрашивают: не принесла ли каши с собой, а то вроде как проголодались люди. Манька всю свою еду выложила. Только воду сунула обратно в котомку, промочив перед этим горло. Но несколько нагловатых парней выхватили бутылку из рук, и она пошла по кругу. Когда бутылка дошла до Маньки, она отлила немного в котелок, чтобы развести ее после.
«Пусть пьют, — подумала она, — им тоже надо быть здоровыми!»
Но самый крайний за столом, которому вода на втором круге не досталась, увидев, что она воду не выпила, стал упрекать, что больше всех имеет, и что уразуметь надо, какая грымза подсела к ним за стол, если с людьми не делиться.
Обиделась Манька, и уже совсем собираясь уходить. Собрала она железный скарб, и пошла из того трактира. А трактирщики следом, вроде как на что ты, Маня, обиделась, день худой выдался, и не стоит болезненно реагировать на слова, тем более, что несешь поганым ртом, от чего нам всем не по себе сделалось.
— Да можно ли Дьявола всуе поминать? — упрекнули ее.
— Не ровен час, накличешь беду! Разве ты Сатана, или черт принес тебя, чтобы смущать наш разум? — удивленно приподняв бровь, сказал один из трактирщиков, удерживая ее рукой. — Нечистый в тебе сидит. И мы исторгаем проклятие, как Госпожа велит, помазанная на царство, и Господь Наш Йеся, воссевший на престоле отца Небесного!
— Да как же можно накликать, если добрым словом помянуть Бога вашего?! — опешила Манька. — Он же прямо перед вами! И день, и ночь слышу, как любит вас!
— Как, как… Обыкновенно! — порадовался за разбойников Дьявол. — Ты разговорами, а Благодетельница после крепкой плеточкой… У нас, Маня, у нечисти, так не делается, не прыгают через головы, а только по головам… И та голова, которая крепко отбивает желающих пройти через нее, та и поднимается… Я вот, Бог Нечисти, а где очереди в приемную? И фанаты за мною толпами не следуют… И вроде на виду, и между всеми, а пройти ко мне можно, только через Посредников! Так же и к Помазанникам моим! А Господь Йеся самый главный, скажет входи, войдешь, а не скажет, на нет и суда нет.
— А как же я?! — удивилась Манька.
— А ты, Маня, через черный ход протиснулась, пространными путями, — развел Дьявол руками. — Сие необъяснимо для неискушенных, преступно и смертью карается. И удивительно стало, или ты самая страшная и хитрая нечисть, или законы не ведаешь. Оттого и веду темным лесом, чтобы уразумела…
— Ну, — успокоилась Манька, — это не я к тебе, это ты ко мне приблудился.
— Если слова наши ложь, пусть поминутно будем выплевывать жабу из уст наших! — возвышено поклялся один из трактирщиков, не обращая внимания на Дьявола. — А если нет, — он угрожающе встал, опершись грубыми огромными ручищами на столешницу, — то увидишь, как хороша петля, когда приложится на шею! Так Господь Наш Йеся, сказавши: «Кто не со Мной, извергнется вон, и срубится, и ляжет в огонь!», наказывает грешников, которые не Имени Его, ни звания не чтят!
— Крепко слово наше, ибо воскрес Йеся, и мы воскреснем в один день, украсив Царствие Божье, которое отдал Отец Сыну своему Единородному, — перекрестившись, присоединился к нему второй, наступая на нее спереди.
— Если воскрес, где же он?! А Дьявол вот! И Йеси нет возле него! — упорствовала Манька, еще не теряя надежды просветить непосвященных.
Она отодвинулась, попятившись к двери, слегка испугавшись, никак не ожидая, что помазанники так воинственно воспримут весть о Боге. Получалось, что он как бы и не Бог для них, раз даже слышать не хотят. Что же, Дьявол сам себя обманывал? Ведь столько доброго для них делал! Иногда слово в слово люди повторяли, что он только что перед тем ей сказал — другого такого Бога еще поискать! Что же отказываются? А Дьявол-то, Дьявол, как он мог любить таких людей?!
— И будет душа твоя прислуживать нам, а мы будем в чести! — трактирщики окружили ее со всех сторон.
— А ты исторгнешься с земли и уйдешь к своему Дьяволу в геенну огненную! — пригрозил ей еще один кулаком, подержав у носа.
— Ведь не имеешь, к чему нам твой Бог? — другой трактирщик оттолкнул ее от двери, загородив выход. Голос его прозвучал мягко, примирительно. — Беднее разве мы, чем он? Что он может дать нам?
— Ну, мне он золотой песок дал… И воду живую, — попробовала заступиться за Дьявола Манька. Бедным Дьявол никогда не выглядел. — Как же он уйдет с земли, если в землю заключен, и сам он… геенна?! Он в огне не горит и в воде не тонет!
При словах «золотой песок», трактирщики заинтересовались.
Но опять же, как-то не по-доброму.
— Проклят он Отцом и Спасителем нашим. И ты проклята. И золото его проклято! — один из трактирщиков прищурился. — Докажи, что умеет Дьявол истязать человека, который в мире живет с нашим Спасителем, омывшем грехи наши кровью и принявшем их на себя! Господом Йесей, обращенные в верных рабов его и узников, уповаем на Спасителя, и спасены будем от происков Дьявола. Мог бы Дьявол-то очистить нас?
Дьявол стоял навытяжку, открыв рот от изумления, прослушав речи образованных трактирщиков — одно дело иерархия, второе — напрочь отказаться… Он почесал макушку, заглянув кому-то из них в глаза и постучав его по голове. Голова сначала прогудела, а после из нее послышался перезвон колоколов.
— Скажи им: «Не спасетесь! Не от меня!» — попросил Дьявол Маньку, отступившись.
— Как я скажу? Умнее я их разве? — опечалилась она, притихнув.
— Ни о чем тебя попросить нельзя! — расстроился Дьявол, но тут же ухмыльнулся лукаво. — Ведь премилые люди! Да кривду скажи и хорохориться начинай! — подучил он ее. — Ты подняться хочешь?
— Хочу! — ответила Манька честно.
— Тогда, как будут они глаза тебе открывать на неправду твою, слушай и примечай, как чисто умеет говорить человек Духом Святым, праведный у Спасителя! — Дьявол стал серьезным. — Конечно, неправдой опозоримся. Но если есть учитель — научись! А согласишься сразу, скажут, что учить нечему — повернутся и уйдут! И останешься, как была неучем! А где ты еще найдешь таких учителей? Скажи: «не спасетесь, не от меня!» — и уйдем, когда умные слова закончатся.
Манька сомневалась, она взглянула на Дьявола, он смотрел на нее точно так же, как трактирщики — выжидательно. Но он был все еще с вытянутым лицом, а трактирщики, наверное, радовались, что она не умеет ответить им как они — по-ученому. Истинно Дьявол на правильную дорогу ее ставил, лишь бы трактирщики учили ее и не замолкали! Все складывалось как нельзя лучше: у Маньки были деньги, была она лицом пригожая и многому научилась в дороге. И могла научиться еще большему.
— Не спасетесь! — сказала Манька взволнованно. — Не от меня…
Но не смеялся ли Дьявол, когда после ее фразы замечательные речи закончились?!
— Что, «не от меня»? — в некоторой растерянности переспросил один из трактирных людей своих. — Она угрожает?
«Стыд-то какой!» — подумала Манька, краснея, и решила честно признаться.
— Ну, Дьявол сказал: «не спасетесь!» Он меня мучить будет, если не скажу…
— У нее что, глюки? — по очереди осмотрел присутствующих трактирщик, который держал ее, будто ждал ответа от товарищей. — Привет! — помахал он рукой, приветствуя Дьявола, но смотрел не в ту сторону.
— Примем к сведению! — Дьявол утер слезу. — Человек слеп!
— Вы можете мне не верить, но я его вижу! — в сердцах сказала Манька, расстроившись еще больше. Она сердито посмотрела на Дьявола — опять он толкнул ее на осмеяние…
И тут трактирщики с каким-то нездоровым интересом обступили ее со всех сторон. И стали просить:
— Растолкуй, может, поймем, как Дьявол, который вроде как не существует, замечен был тобой, и уважать себя заставил?! Не смешно нам, а страшно! Молитвы наши летели бы и к нему, если бы знали наверняка, что услышаны будут и долгие лета припас он каждому из нас…
Манька засомневалась: правильно ли поступает, отказывая людям в знании необыкновенном? Вдруг обидела хороших людей? Может, недостаточно доказала она им свои чистые и бескорыстные помыслы? Может, изначально повела себя неправильно? Пока в трактире была, все пыталась выяснить, видят ли они Дьявола лицом к лицу, рассказывая им про чудесные его способности и любовь, которую испытывает он к таким людям, как они, которые обладают завидным образом мышления и чужую боль чувствовать не умеют, а только себя. А они, не сразу сообразив, что не просто так она спрашивает, разозлились.
Сам факт, что они славили Ее Величество, был явлением обычным. Что к ней с неприязнью — не иначе, докатилось до трактира радиовещание. Но Манька была уверена, что ее простая незамысловатая речь вразумления должна были охарактеризовать ее с положительной стороны — не так, как ее объясняла Идеальная Женщина. Тем человек и отличался от скотины, что думать умел и в сердце носил жажду узнать многие пути, которые даются ему. И в человеке, и в Дьяволе, и в Спасителе, и в Благодетельнице она искала только доброе, а вся ее сердечная мышца была пронизана знанием, что если человек видит доброту другого, то уже никоим образом не сможет опрокинуть человека и закрыть ему дорогу. Наверное, только Дьявол так радовался успехам людей, которые шли по кривой дорожке, поднимаясь в высшие эшелоны, куда попасть могла только самая крепкая нечисть.
Мало ли чего у нее нет, Дьявол был не ее Богом. Но даже ей помог. Например, собрать золотой песок. Сама она искать никогда не догадалась бы. А теперь у нее и платье новое, и запасы пополнила. Дьявол ей нравился, но ведь и в самом деле люди его не видели — те же трактирщики, хотя он в это время стоял рядом и зубы скалил.
«А если расскажу, — подумала Манька, — может, и они смогут его увидеть?!»
Отмахнувшись от Дьявола, который в это время уже в ухо шепчет, что, мол, тут, Маня, неладно, что надо уходить, ибо нечисть — поворотила назад, потому как люди. Она шикнула на Дьявола, так что он отшатнулся и повесился на люстре. «Ничего, ему полезно, пусть повисит!» — усмехнулась Манька, усаживаясь за столом, над которым болтались ноги Дьявола.
И рассказала она про то, как встретился ей Дьявол, и как прошли много дорог и испытали, чтобы свидеться с Благодетельницей, которую сам Дьявол лично помазал на царство.
Когда Манька раскрыла свой секрет, трактирщики забеспокоились не на шутку. Она всегда предчувствовала беду — вот на этот раз стало ей тоскливо. Добрее трактирщики не стали, скорее, наоборот. Об Идеальной Радиоведущей говорили разве что полушепотом, вот и теперь они о чем то шептались… Манька засобиралась. Недалеко был еще один трактир гостиничного типа. Извинилась, согласившись, что они, возможно, правы, но по-своему, и прошла к выходу.
И только ступила на порог, как голова ее на кулак налетела…
Очнулась — тьма застила глаза. Манька не сразу поняла, что произошло.
И только когда почувствовала, как болит голова от удара в висок, как штормит от сотрясения, и она не может встать, сообразила, что выставили ее из того трактира. Спустя некоторое время, когда к ней вернулось зрение и осознание самою себя, она обнаружила свое тело под забором у самого края селения. Пожитки ей вдогон бросили, а сверху еще железа добавили, так чтобы металлолома хватило на всю жизнь и после смерти осталось. Но самое страшное — живой воды у нее больше не было. И денег. Одежду порезали и вываляли в грязи. Ноги заковали в кандалы, за которыми тянулись на цепи чугунные шары, тяжелые, как имена, высеченные на них. Руки и шею заковали в обручи и соединили цепью.
Дьявол сидел рядом и недовольно хмурился.
— Ну что, Маня, помолились на тебя? — спросил он, с искрой в глазах. — Мда-а!
Манька не ответила. Губы ее распухли, и один глаз ослеп от крови.
— Мочи нет смотреть! — нахмурившись, угрюмо произнес он, прочитывая имена на гире. С удивлением заметил: — Тут даже мое есть! Вот если бы не дала им волю, попустив в сердце свое… Но и они хороши — да разве ж это железо?! — он брезгливо поморщился. — Все на виду! И рыхлое, будто булка с маком… — в голосе его прозвучало горькое сожаление. — Честное слово, я сильно сомневаюсь, что оно могло бы им называться!
Он брезгливо отцепил кандалы и наручники с ошейником, как мячик, перебросив железо с одной руки на руку, будто приценивался.
— Уйди! — попросила Манька, едва пошевелив губами. — Я не ходок… Мне не сдвинуться с этого места. Это ты меня так?
— Я бы прокаркал! — по-дружески напомнил Дьявол. — Но не могу сказать, что не я, ибо нечисть… Люди, одержимые Святым Духом…
И вдруг Дьявол легонько надавил на железо обеими руками, и из него вышел сок, и когда Дьявол отверз руки, Манька увидела, что от железа осталось немного, оно уложилось бы в один каравай. И было рыхлое, как размолотый порошок.
Испытав зависть, Манька пожалела, что не успела рассмотреть, как Дьявол это сделал.
— Вот, Манька, — сказал он, протягивая железо ей, — как быстро я умею ходить по земле! Эх! — он с сожалением расстроено покачал головой, переживая за разбойников. — Сколько ж мне учить: и мерзость надо уметь делать!
И только в этот момент Манька сообразила, что Дьявол, с каким-то тайным злорадством, в этот раз направил свой гнев не на нее. Она гадала, чем он так расстроен: или нанесенным ему оскорблением, отрицающий факт его существования, или железо было некачественное?
Приятно было думать, что первое. И что, наконец-то, понял, что не на ее голову покушались, а на его. Типа: не Бог ты нам, раз ведешь Маньку к нашему Идеалу, навесил бы ей лапши на уши, и дело с концом! Сдавалось ей, что именно речи о нем самом приблизили развязку. Как порядочный Бог, он обязан был принять насилие во время проповеди, как попытку противиться его божьему велению, как посягательство на его авторитет, когда он, Бог, должен был считаться с покалеченными умом. Да разве ж можно было показать себя в очах Бога восставшей тварью, указывая ему пути Господни?! Или, опять же — восставшей тварью, недостаточно приготовившейся к восстанию?!
Так это было или нет, Дьявол разобиделся страшно. Издевательство над нею (или недостаточно качественное издевательство) он принял близко к сердцу. Среди прочего добавленного к ее скарбу, углядел Дьявол веревку с петелькой. Видно, на тот случай, если тяжело ей покажется железо. Картежную метку в виде шестерки, мол, не вздумай разэтакая садиться в чужие сани, и намек, что бьют они Дьявола своим дьявольским интересом. Манька о петле и не помыслила даже, ей привычно было веревки за плечо кидать. Не раз предлагали вместо платы, особенно, когда надо было расплачиваться за работу. И сразу вспомнила, как один из разбойников обходительно намекнул о петельке, когда просил доказательства существования Дьявола.
Выходило, веревку и железо приготовили много раньше? Чтобы сковать железо в надлежащие формы, понадобился бы не один день. Не об этом ли разбойничьем железе говорил кузнец господин Упыреев, который когда просил снять пробу с разбойничьего железа в пути? Кузнец господин Упыреев совсем вылетел у нее из головы.
Получалось, что Дьявол и в самом деле был ни при чем.
Тяжело, со вздохами и камнем в сердце, она призналась себе, что железа ей было не избежать. Разбойники ждали ее, и не появись она в трактире, поймали бы в другом месте. Одного она не могла понять, почему потянуло ее в этот трактир, а не в другой, точно кто на ушко подсказал. С самого ж начало было ясно, что настоящие трактирщики куда-то подевались — ни постояльцев, ни еды, пыль кругом — и будто кто глаза застил…
Манька бы смирилась и забыла, и несла бы ношу дальше, но не тут-то было, не таков был Дьявол. Началось крещение интересов…
Присутствуя при знаменательном событии, когда вершился Дьявольский суд, с нескрываемой радостью — наконец, кто-то из дорогой его сердцу нечисти вывел Бога Нечисти из себя, — обрастала она такими знаниями, от которых захватывало дух. Весело ей было наблюдать, как устраивает он муки исчезновения своим встреченым-попереченым.
Дьявол не злился, не планировал сжить разбойников со свету. Веревочку из скарба он достал. Добавил к ней кусок мыла, что бы, значит, которые споткнутся о нее, не долго мучились — и вернул в трактир, примерив каждому разбойнику на шею. Теперь мысли их веревкой не заморачивались, сама по себе она их не донимала, но радовались, когда ее туже затягивали Благодетели, получая нескончаемое блаженство.
Получилось не то, что Манькины петельки, которые она сразу могла рассмотреть. Никто не сносил бы такое железо. Шею давило, но о кожу не терлось, и ношение его было приятным.
— Вот! — учил Дьявол, соглашаясь с ее выводами. — Всякому железу должно быть железным! И не давит, и греет!
Но обманывались только разбойники, а людям железо с первого взгляда в глаза бросалось. Глубокий след оставила в уме разбойников примерка, напоминая о неком Дьяволе, который не особенно угождал бы им, оставляя немногие их достоинства для служения самым выдающимся Помазанникам, чьими интересами у них снесло крышу, раз, будучи нечистью, забыли важность поминовения Бога Нечисти.
Метку карточную прилоботомировал гвоздиком к каждому разбойничьему лбу, доставая до внутренности черепа, как привет от себя самого. Явно намекая на остроту своего зрения, что, мол, будет он, Дьявол, лечить любую шестерку, поскольку все разбойники приколочены к нему, и ни один лоб пяту ему не достает. И когда с кем здоровается — не промахивается! Отодвинулся, посмотрел на проделанную работу. Заметив, что железо на голове смотрится криво, вернулся и подправил. Помял в руках, как пластилин, и каждому досталась корона, в виде тернового венца.
И опять Манька заметила, что не сносить им корону, ибо в тот момент, как увенчала она их головы, всякий разбойник сделался как Бог. Но из среды себя самого. А смотрелся он не как Бог, а как замученное существо. И каждый раз, как разбойник начинал думать о себе не по железу, приключалась с ними падучая.
— Это, Манька, терновый венец Сына Божьего, который вышел в люди, как Мученик, — похвастался Дьявол, открывая свой секрет. — Любой Мессия порадуется такой мессе, ибо ангелы справляют ему хором литургию двадцать четыре часа в сутки и не умолкнут до скончания дней!
— А Мученики почему? — пожимала плечами Манька.
— Ну, когда ангелы поют, разве можно думать о чем-то еще? Не до людей им. Не слышат они их через хор голосов. И хочется им быть Благодетелями всем Благодетелям! Ну а про себя думать уже некогда.
С руками и ногами разбойников Дьявол обошелся еще хуже. Руки теперь могли только брать и отдавать в определенное место. Ноги ходили по одной половице. А если кто-то хотел иначе, то сразу же отнимались. Разбойник падал — и поднимали его всем миром. Но, против правил, как корона на голове, как веревка на шее, ни руки, ни ноги железа на себе не чувствовали, а только радовало, когда по железу и думали, и поступали. Само железо было надежно схоронено от взгляда, как Дьявол, которого тоже не видели.
Вот ей бы так уметь! — позавидовала Манька. Но разве сможешь так обречь издевательство себе на пользу? И сколько бы ни пыталась она после применить свое знание, даже близко у нее не получилось. Разве что на хату красного петуха пустить или поймать и отхлестать ломиком…
Так что знания остались бесполезными.
— Им, красивым и сильным, — примирительно сказал Дьявол, любуясь плодами рук своих, — бремя Спасителя будет легко. Ни на злобу дня, а в назидание каждому пристрою, дано имя Господа Йеси. Вот, восстал я на Абсолютного Бога, и Он навечно поставил меня над пространной землею, а Йеся принес себя в жертву — и наградил Его Отец Его воскресением, — Дьявол сделался грустно задумчивым. — Кто не поклонился мне, тот принадлежит Йесе и Отцу Нашему. Обычно печален я, но этих не без удовольствия исторгну с земли, радуясь Сынам Человеческим, превозмогшим Дьявола, не оспаривая совершенства их. И буду думать, что Мессия, пожелавший править землей, сумеет принять их и порадовать уделом большим, чем достался мне. В общем, Манька, — пояснил он свое пространное высказывание, — если у другого человека есть выбор, то у разбойников, которые пошли против меня, его уже нет. Они попадут к Спасителю в любом случае, невзирая на грехи и праведность. И к Абсолютному Богу, который Бог и для меня.
— А если вся Вселенная есть земля, то где Абсолютный Бог? — спросила Манька с любопытством, тоже радуясь за разбойников, которым повезло больше, чем ей. Абсолютный Бог — хоть кто соблазнится!
— За ее пределами, — ответил Дьявол с нежностью. — В удивительном месте! Сам я родом оттуда. И восстал, и низвергнут! Пока я был там, Небытие было Бытием, а теперь отдельно. Есть Небытие, и есть Бытие. Война между нами давно закончилась, но нет-нет, партия гордых людей уходит от меня к Богу другому. И тогда Он приумножает богатства земли, потому что для меня Он и Отец, и Мать, и Родина — всем я ему обязан.
Дьявол вздохнул, растревоженный воспоминаниями, и принялся мучить железом ее, ибо не послушала вовремя добрый совет — бежать от нечисти. Образно говоря, утвердилась в мысли, что доброе живое слово сильнее радио. Но радио не молчит, не изнемогает, не умирает, а мелет и мелет…
— Маня, — сказал он, — я ценю свое время и собираюсь узреть при жизни ваш поединок с Благодетельницей! Вдруг я ошибся и не ту голову помазал?! Прикуси удила и жуй! — приказал он, высыпая перед нею железный порошок, в который измолотил разбойничье железо.
Манька согласиться не могла — она же не с радио говорила, а с людьми. Но Дьявол так не считал. И она давилась, но железные опилки глотала. И была благодарна Дьяволу и за то, что не бросил ее, и за то, что сделал железо порошком, и что порошок стряхивался. Оставалось только собрать его и проглотить, но зубы о него не ломались. Железо и в самом деле было не забористым, не таким твердым, как железо кузнеца господина Упыреева. И что не придумал для нее другого наказания. Лучше так, чем тащить за собой кандалы. Без помощи Дьявола она ни в жизнь не избавилась бы от него. И ела порошок три дня, и еще больше половина осталась. И ела бы еще, но Дьявол отошел от обиды и примял железные крошки к караваю, который в полтора раза после этого увеличился в объеме. Потом напоил ее чаем и сказал, что если они будут сидеть на месте, Помазанница ближе не станет.
Манька сразу же согласилась. От железа в животе начались жуткие колики. Собрала свой нехитрый скарб и пошла прочь от селения. «Кончится ли железо, — думала она, с опаской поглядывая на Дьявола, — если Дьявол так легко умел положить человеку новое?»
А разбойники, которые Дьявола не видели, даже после того, как он прославил их перед Отцом Йеси, железо не разглядели. И теперь все, что произошло с ними плохое, списали на Маньку, а все хорошее на Благодетельницу. Они так и эдак гадали, что могут значить сии послания, которые читали с благодатью и ужасом, ранее им неведомым. Среагировали неадекватно, что-то вроде кататонии началось. Разбойники могли только себя понимать: с виду Манька дура-дурой — и вдруг такие загадки, что впору сломать голову. По началу, когда по привычке ступали не на ту половицу или ложили деньги в карман, и начинало першить в горле или ломало голову, пугались и призывали Спасителя объяснить мотивы наложенного на них креста.
Благодетельница, сидевшая у Спасителя одесную на Престоле Славы, проводила с ними долгие беседы, объясняя, что чужое добро ничем не хуже того, которое лежит у них в кармане, и что истинно добро их теперь на небе, вроде и есть, а на самом деле получается, что нет. И что половица половице рознь, а пространный путь ведет к погибели. И, как хотят они, чтобы она обращались с ними, то так же должны обращаться с нею, не жалея для казны и не рассматривая другие половицы. А когда разбойники плакали и жаловались, что в казну положить много не поучается, ибо железо на виду и люди прячут от них добро, Благодетельница только руками разводила: зачем с Манькой разговоры разговаривали и сидели за столом? Надо было сразу закатать ее в железо! Прославиться перед нею хотели? Умом блеснуть? Вас, разбойников, пруд пруди — и тому любовью должна дать, кто радеет в большем объеме!
Что случилось с разбойниками после, Манька в точности не знала. По возможности разбойничьи вертепы обходила стороной. Боялась, что не снести ей железа. Но было ей не то сон вещий, не то видение, не то опять же по радио слышала, будто разбойники крепко-накрепко зареклись ее слушать и проклинали на чем свет стоит. Да водили хороводы и песни пели во славу Идеальной Женщины, которая не раз прорекала им презирать Маньку с головы до пят, чтобы не ходить в обиженных. А послания Дьявола объявлены были вне закона, чтобы наивные люди не ломали свои бесхитростные головы и не отвлекались от славословия Идеальной Царицы радиовещания.
Пример был настолько показательным, что маститые разбойники, которые в железе понимали толк, поглядев на товарищей, которым досталось Дьявольское железо, после того случая к Маньке долго близко не подходили, посчитав опытным железоведом. Конечно, когда история подзабылась, все вернулось на круги свои. Но Манька к тому времени сильно изменилась, обрастая знаниями по железу — и против правил, умела его поднять, обращаясь с ним безо всякого страха.
А Дьявол после того случая надолго примолк, замкнувшись в себе, размышляя, почему так бывает, что те, кого любишь, обычно оказываются последней жестоковыйной, упорствующей в неверии свиньей. Ведь холил разбойников, лелеял, направлял, принимал и ложил на всяком месте жертвенных агнцев, а вот, поди-ка, очернили. Одно дело обречь на муки Маньку — это святое, это и есть тот самый жертвенный агнец. Но размножить самого Дьявола и высечь имя его на камне, это, простите, вершина безразличия к своему Богу, под которым ходишь. Ведь каждый Святой Отец учит бояться и чтить имя Бога Нечисти, обращая внимание на факт, что все грехи от Дьявола обращаются к человеку из среды его самого, и Дьяволом прикрываются все удачные темные делишки, и что страшнее его, пожалуй, никого в мире нету. А жертвенный агнец, поставленный с Дьяволом на одну ступень — как могила, поди-ка, усмири новое явление Дьявола! И не понимать этого — прямая стезя обратить на себя внимание больших злодеев.
Манька его болезненность понимала, предательство бьет по самым больным органам: в сердце и внутренности. К слову сказать, сама она к изжоге давно привыкла. У Дьявола ни сердца, ни органов не было, только одно большое самосознание, а и то жалко! Но помочь она ничем не могла. И разглядев в нем человеческие качества, которые он долго пытался скрыть, стала относиться к нему с некоторым пониманием и любовью. И у него были слабые места. Больше всего хотел Дьявол быть не просто Богом — а Узретым Богом! Что явно противоречило само в себе, учитывая, что Богом люди его не видели…
Между тем, когда Дьявол был Другом, и когда Богом, разница была огромная.
Другом Дьявол не искал человеку беды. Он как-то незаметно сводил ее на нет, или давал незначительный совет, обычно не затрагивающий интересы нечисти, не сталкивая лбом с теми, кому был Богом. Другом Дьявола можно было считать только условно, а в миру, где его никто не видел, Другом его можно было не считать вовсе: сначала он был Богом — и только потом Другом. Другое дело, когда он был Богом! Он оберегал человека, защищал, кормил его идеями, складывал обстоятельства в благоприятный исход делу. И Манька, пока имела о Дьяволе смутные представления, путаясь в нем, как медведица в сети, поначалу отчаянно завидовала тому, как некоторые люди умели принять от Дьявола воздаяние, оставаясь необиженными. Она никак не могла понять, отчего у нее-то не получалось. Может, просто не думала как они, пытаясь быть правильной в каком-то своем представлении, а Дьявол не говорил ей об этом, придумывая одну каверзу за другой, чтобы сама дошла до понимания своей очевидной глупости?
Она рассуждала и так и эдак, стараясь приблизить себя к людям, которым Дьявол благоволил, но нащупать тропу не получалось. Чтобы ходить под Дьяволом, не видеть его оказалось недостаточно. Тот, кто его не видел, так или иначе был под Дьяволом, но могло ли быть иначе, что двое, столкнувшимися интересами открывались ему как два выбора: кому из них быть Богом Нечисти, а кому Духом Нечистым. И если двое не могли уладить дело миром, от одного оставалась горстка пепла, — и горстка пепла внезапно начинала понимать, что Богом над нею поставлен злодей, а именно — конкурент! Именно в тот момент Дух Зла показывал ему язык и корчил рожи, открываясь, ни как Друг и ни как Бог. Очень скоро Манька поняла, что, даже имея Дьявола крышей, обычному человеку не превозмочь своих врагов. Он обнаруживал редкостное непостоянство. С каждым разом приводил соперника сильнее, чем предыдущий. Ему ничего не стоило угробить человека сразу, но Дьявол не искал смерти — он вынуждал, как хороший тренер, накачивать мышцу. И полчища осатаневших бойцов удерживались лишь некоторым количеством законов, которые нечисть придумывала сама же, чтобы не дать человеку вымереть совсем, как некоторые менее защищенные представители фауны, обнаруженные бойцами в природе. Лишившись корней — все дерево гибнет. Даже самые осатаневшие бойцы понимали, что корни их где-то там, в среде народа.
И снова тупик! Мало уметь побить всех! Дальнейшие наблюдения завели ее в тупик.
Выводы глубокого исследования заключались в том, что не всем объектам позволялось думать, будто он может обойти любую особь рода человеческого. Неравные были условия для одного и для другого. Каждый мог иметь крышу лишь на определенном этаже. И как только человек поднимался до дозволенного уровня, если не мог остановиться и уразуметь, что дальше не имеет поддержки от Бога, он тут же становился объектом насмешек и выдавливания в нижние слои. И общество, и враги его не упускали не одного случая обнаружить в нем грех. Удивительно, но точно такой же грех не вызывал раздражения будучи содеянным другим, который своего этажа еще не достиг. Чаще мешок картошки обходился грешнику дороже, чем миллион обездоленных на все их имущество. И было, что мешок картошки лишь вызывал недоумение и насмешку. Не каждый и не каждым мешком картошки можно было растрогать государство. Например, даже зная вора по имени отчеству и в лицо, Манькину оргтехнику так и не смогли у вора изъять, и он долго сожалел, что поначалу испугался и вернул ей часть ее имущества. Добровольно. Испугавшись возмездия. «Во, дурак-то был!» — говорил он про себя.
Бойни и мясорубки приходили и уходили, миллиарды разворовывались и возвращались, тучные страны худели и обрастали жиром, маленький гад становился большим гадом, пущий гад укладывал его на лопатки, истинные святители обращали народ то в одну идеологию, то в другую, больные становились здоровыми, здоровые больными…
Но одно оставалась неизменным: Таинственная Непреодолимая Сила руководила процессом, поплевывая сверху и не давая народу заскучать.
И раскрывалась перед Манькой простая истина: Непреодолимая Сила не имела жалости!
Миллионы обездоленных людей ногами вперед не умеряли ее аппетит. Она не имела веру в идеал — любая идеология, умеющая организовать и сдержать беснующиеся толпы, пускалась в ход. Молилась только на себя. Не жаловалась. Не стращала собой. Не пыталась подлизываться к народу. Непреодолимая Сила была везде и нигде. И все же оставляла след в истории и в каждой жертве, которая поднималась иначе, презрев рукотворную ее лестницу. Мужественная чистота человека не являлась достоянием. Только эго (может быть, та самая печать, которую ложил Дьявол на лицо своего Помазанника, которую человек чувствовал, как стержень), облаченное в поддир, могли позволить человеку приблизить себя к вершине, увенчанной совершенными людьми.
Простая фраза: «вы оскорбляете чувства верующих» или «вы отнимаете у людей самое дорогое», обращенные на человека, могли перекрыть ему воздух и образовать вокруг него вакуум. Какое чувство мог оскорбить один у миллиарда верующих? Грусти, ненависти, радости, внезапно расстроенное, шестое или пять предыдущих? Кто брался подсчитать, сколько разных чувств борются в человеке каждую минуту?
Или «самое дорогое»? Самое дорогое у человека его имущество, здоровье, родственники в порядке наследования. Как может он отбирать все это, если только высказал свою точку зрения и был кем-то услышан?
Манькины мнения именно в такой вакуум и попадали, вызывая праведный гнев у одного, но так яро защищающего всех остальных, что услышать ее уже никто не успевал.
Но праздник жизни продолжался. Кто-то повторял ее мнение и становился всеобщим любимцем. И когда Манька, насмерть замученная железом, не могла уснуть и долго-долго лежала, рассматривая звезды, и думала, думала, думала — отрываясь от покрытого язвами тела, от невыносимой боли и уязвленного самолюбия, которое напоминало ей, что ей по всему государству приходится бегать за какой-то Благодетельницей, которая ей ни за каким хреном не нужна, и что она не прошла и шестой части государства, не износила первый комплект железа, Дьявол протягивал ей небольшой кулек с семечками и предлагал:
— На, поплюй! Тебе не дано, и ты эту лестницу видишь. А кому дано, не задумывается. Ему некогда, он ступени считает, которые ему еще осталось преодолеть.
Ждал, когда она опорожнит кулек, и приказывал:
— А теперь ложись спать, и пусть тебе приснится что-нибудь из жизни бедного народа!
А другие сны Маньке и не снились. Никакие не снились. Без воды было совсем худо. Новые зубы были чуть тверже, но и они крошились, обутки мозолили и стирали ноги в кровавое месиво, от посоха руки каменели, так что к вечеру она не могла поднять кружку с чаем. Ей уже казалось, что живая вода ей снилась.
— Ну почему у меня в голове нет твоих умных мыслей? — в который раз спрашивала она с вымученном видом. — Почему они всегда знают, что делать, а я нет? Почему они радио слышат, а я только догадываюсь о нем? Или вторят ему, так что сил нет слушать?
— Знала бы ты, как Дьявол исторгает мысли в ум нечисти, закололась бы от ужаса! Радуйся правильным рассуждениям, которые он втолковывает терпеливо день за днем, — в который раз отвечал Дьявол о себе в третьем лице. — Жалеешь себя? А ты не жалей! Пусть умрут и те, и другие, и ты — голая Дьявольская правда выйдет наружу. Я не жалобная книга, на меня молиться бесполезно, — напоминал он, — если ума нет! Сама знаешь, какой он у тебя…
И Манька снова думала, почему Дьявол так говорит? Что плохого в том, чтобы жить хорошо? И как Благодетельнице удалось всем доказать, что она идеальная во всех отношениях? И после этого Дьявол будет говорить, что он посылает ей в ум какие-то страшные ужасы?!
И однажды Манька так уверила себя в несправедливой раздаче благой мыслительной материи, что решилась дать себе дьявольской головой. Чтобы не думали гонители ее, что не дано ей, а Дьявол бы убедился, что имеет возле себя не худший экземпляр представителя человеческого рода. Не понимала она — как мог он не привязаться к ней, ведь она была гораздо ближе, чем прочие! Точно так же поступали с нею люди, с которыми делилась всем, что у нее было. И когда в какой-то момент, когда человеку богатая удача приносила почет и имущество неисчислимое, она начинала надеяться, что человек возьмет заботу о ближних, среди которых числила себя. А человек вдруг становился жадным, начинал обвинять ее в корыстных намерениях, и выживал из жизни оскорблениями и унижениями.
Но Дьявол был не человек. Он был Бог. Ему ли жалеть умные мысли и завидовать и злорадствовать, меряя добро свое по Манькиному благосостоянию?
Да так она увлеклась размышлениями о природе дьявольской удачливости, что не заметила, что идет по волчьим следам.
Будто Дьявол глаза отвел. В плохом смысле… Она смотрела далеко вперед, и смотреть под ноги времени не осталось. «Я прибью эту тварь! — думала Манька, придумывая способ, котором без труда смогла бы задумку воплотить в жизнь. — Сыпну цианистый калий! Нажарю бледных поганок! Надо ядом… Или дождусь у ворот, и пусть меня убьют, она умрет тоже!..»
Обрастая подробностями возмездия, которые она понесет Благодетельнице, Манька шагала вперед. Она так увлеклась, что и заплечная котомка с железом не тянула спину. Дьявол растворился и не сопровождал ее — Богу Нечисти положено укладывать мысли, которые человек смог бы отсортировать и выстроить в такую цепочку, когда все обстоятельства будут учтены. Именно так Дьявол оказывал медвежью услугу, приберегая точные сведения об обстоятельствах для противника. А если открывал их тому и другому, случайно или преднамеренно подсказывал образ мышления противной стороны и умные обходные пути.
«Я буду другой! — думала она. — Я буду как люди! И когда у человека беда, я заткну уши, закрою глаза, буду радоваться, что у меня ее нет! Пусть отправляются в Небесное Царство сами, меня устраивает Божье!..»
Манька прошла уже три брошенных деревни. Пустые полуразвалившиеся заколоченные дома, или разобранные и пепелища — не все сумели пережить перестройку. В отдаленных селениях люди дохли, как мухи, обработанные дихлофосом. Кто-то вымирал естественной смертью, кто-то навсегда покидал родные места и уезжал на заработки за горы, где были дороги, магазины, цивилизация, кто-то обращался в прах по собственному желанию. И немного удивилась, когда вдруг недалеко услышала, как тявкнула собака, и сразу затем глубокое мычание.
Звуки разом оборвались…
Манька остановилась, прислушиваясь. Где-то в глубине подсознания шестое чувство предупредило: «волки!», когда взгляд ее упал на дорогу. Тут повсюду были следы — крупные и чуть поменьше собачьи, с далеко отставными пальцами, копыта — не то корова, не то лошадь, и много свиных копытец. Она много прошла дорог, и не разу не встречалась с волками, они уступали ей дорогу. Или Дьявол, оберегая ее, уводил зверей в сторону. Заученной фразой ответила умнику: летом волки в стаю не собираются — именно так учила ее школа. Не иначе жилая деревня, и близко, прибавила шаг.
И не успела ступить на поле, как вдруг прямо перед собой, на дороге, метрах в десяти увидела волчью стаю.
Они ее ждали…
Вожак пристально посмотрел ей в глаза, чуть повернув морду, чтобы полностью видеть ее одним глазом — вторым он следил за стаей.
— Почему остановился, человек? — спросил его насмешливый взгляд. — Вот мы и встретились! Мы не выслеживали тебя, как ты нас, и не напали из-за угла…
И не было в мире прекраснее зверя. Черная шкура вожака лоснилась, спокойный — как скала. Если бы они встали рядом, волк, сидя на задних лапах, достал бы ей до груди. Огромный! В кино они были намного меньше. Даже щенки, которые крутились юлой за спиной вожака, превосходили придуманных по размеру. Три самки, охранявшие выводок, сидели и стояли с достоинством, не заступая черту, которую открыл им вожак, но было заметно, что самки испытывают волнение, как молодь.
Горячая волна прокатилась по телу, в голове стало пусто. И стало холодно. Она отступила назад, остановилась, замерев — шесть волков не сдвинулись с места. Она забыла, что волк не приемлет волка в образе человека. Дьявольские планы вылетели из головы в одночасье.
Манька сжала в руках посох, не поднимая его…
И уж или осенило озарением, или вдруг поняла с отчетливой ясностью, удивляя себя самою… Люди, не обиженные Дьяволом, способные принять воздаяния в свой ум, не бродили в одиночку по лесу — природа не верила им, не искали железо — они ковали его сами, не пытались образумить мучителя — они сами были мучителями, не радовались Дьяволу — по возможности, прятали лицо, обращаясь к праху и радея о сгнивших мощах и костях — и верили в себя, как в Бога. И нечего ей проситься в их общество! Да, она не достойна Помазанницы, если перестала быть собой и собиралась стать ею.
«Нет у меня ума! — сразу же согласилась Манька, чувствуя, как леденеют кости, — если вымытый капитал Дьявола меняю на Дьявольский ум!» Она переставила деревянную ногу и сделала едва заметный шаг назад.
Вожак колебался, не каждый день он встречал человека.
Люди хотели стать ему Богом. Но боги ему были ни к чему. Он выполнял свою миссию, возложенную природой: лечил лес от больных и слабых животных, чтоб жили другие, и оберегал волчью стаю. Его зубы убивали быстро — боль была минимальной. И если болезнь проникала глубоко, звери сами находили его, дожидаясь на волчьих тропах. Он видел смерть не одного выводка, и знал, что человек убивает волков.
И все же что-то останавливало его …
Человек был безоружный, и не бежал. Старый и мудрый волк не чувствовал ничего из того, что помнил — он видел, человек напуган, но, как вожак, не заступил черту, оставляя себе время ударить первым. Выжить имел право каждый, но не каждый стать вожаком. Убить вожака мог только вожак. Он никогда не убивал вожака другой стаи, если только тот сам не просил об этом. Закон леса — природа сама решала, кому доверить себя.
Сознание волка коснулась мягкая теплая волна, и он понял, что идет рядом с человеком.
Запах был тот же. Человек шел по следу, преследуя убийц членов его стаи.
И волк понял: надо освободить дорогу, охотник на убийц должен идти дальше. Он без страха повернулся к человеку спиной. Если тот ударит, он достанет его — у него тоже есть время.
Но человек не пошевелился. Волк поднял стаю и направил ее к лесу. Молодой щенок обиженно недовольно заскулил: «Почему мы не отомстили за себя?»
«Не каждый человек — враг, — ответил отец. — Когда-то мы жили вместе, и были как одна стая.»
Он еще раз взглянул на человека краем глаза, чтобы в стае не заметили, что он колеблется.
И не поверил глазам — человек разговаривал с лесом…
Манька стояла ни живая, ни мертва.
— У тебя как, боевой дух, сомнения не имеет? — Дьявол стоял за спиной, прищурившись, смотрел волкам вслед. — Вот, Манька, знамение тебе! И встанут звери, и уйдут, и будут думать промеж себя: хочешь — не хочешь, а надо!
Манька обернулась, силы окончательно оставили ее.
Она попробовала бежать к одиноко стоявшему посреди поля дереву, но не прошла и пяти шагов — ватные ноги подкосились, и она опустилась на землю. Дрожь колотила ее, зуб не попадал на зуб, язык прилип к гортани. Пустая сухая голова разом наполнилась роем мыслей, проплывающих и удаляющихся без рассмотрения.
— Чтобы под Дьяволом ходить, — заметил Дьявол с размеренной доверительностью, с довольной усмешкой наблюдая за нею, будто не имел к этому никакого отношения, — надо уметь устроить подлянку по-Дьявольски. Но, черт возьми, не Дьяволу же! Сами с собой люди борются дьявольской головой. И что ты все пытаешься примерить на себя истину человеческую? Все просчитали уже давно! Много тысяч лет назад один человек, бывший как ты, сказал:
«Отвратительно для гордого смирение: так отвратителен для богатого бедный. Когда пошатнется богатый, он поддерживается друзьями; а когда упадет бедный, то отталкивается и друзьями. Когда подвергнется несчастью богатый, у него много помощников; сказал нелепость, и оправдали его. Подвергся несчастью бедняк, и еще бранят его; сказал разумно, и его не слушают. Заговорил богатый, — и все замолчали и превознесли речь его до облаков; заговорил бедный, и говорят: "это кто такой?" И если он споткнется, то совсем низвергнут его. Сердце человека изменяет лицо его или на хорошее, или на худое»…
Тот, кто это сказал, сумел поднять голову и поставить крепость. И люди помнят его. Если помышления сердца худые, то и лицо не может быть добрым. Разве я слеп, чтобы давать человеку худому?
Манька закрыла лицо руками и заплакала.
— Это у меня-то худое? — обижено запротестовала она.
— Ты говоришь о голове. Только головой можешь думать. Сердце твое отстоит от тебя далеко. И близко, — вздохнул Дьявол. — Если сможешь услышать, то сможешь и уберечь себя от сердечного произвола!
Манька не скоро пришла в себя. Всю дорогу она громко бренчала железом и пела песни вслух, предупреждая зверей о своем присутствии. И пыталась услышать свое сердце — то, что видели люди. Но сердце было черным, безмолвным и угрожающим, и когда Манька старалась почувствовать его, голова у нее кружилась и в глазах появлялась рябь. Но Дьявол шагал рядом и, наверное, он когда-нибудь научит ее, как сделать сердце таким, чтобы ее любили и видели только то, что она считала собой. О том, как извести Благодетельницу, она уже не думала. Дьявол был ей и ни Друг, и ни Враг — он был Бог. Бог Нечисти. И любил Помазанницу, больше, чем ее.
Наверное, ее сердце было другим…
Стоило Дьяволу проявить немилость, голова летела с плеч и у человека, и у нечисти, но только не у Помазанницы. Несправедливо, конечно, но Дьявол вел ее к ней, и если получится устоять, то, возможно, он поймет, что сердце не голова — сердце не умеет думать. И, возможно, поймет, что она не такая, как ее сердце, а у Помазанницы его совсем нет. И пусть немножко, Дьявол будет заодно с нею, хотя бы мудростью, а остальное уж как-нибудь…
Глава 7. Оказывается, и в болоте грамотные живут…
Близился сентябрь.
Еще стояло лето, но чувствовалось дыхание осени, и нет-нет, среди листвы выставлялся желтый или покрасневший лист. Лето было сухое и жаркое, трава дала семена и теперь засыхала. На выкошенных лугах поднималась отава. Птицы сбивались в стаи, репетируя дальние перелеты. Небо по утрам было белесое, выцветшее, и днем не достигало той голубизны, которая была в июне.
Манька не верила, что прошла четверть государства. До Неизведанных Гор, занимавших всю северо-западную часть государства, и узким длинным перешейком, ровно посередине, отделившие цивилизованную часть государства от нецивилизованной, оставалась одна треть пройденного пути. Где-то там, у истока реки, которая разделила нецивилизованную часть государства надвое, начиналась дорога в обход гор, огибающая горный перешеек с юга. Сами по себе Неизведанные Горы пока оставались загадкой, их обходили стороной. Сама она их не видела (Манька никогда не покидала родную деревню, разве что в район или до областного центра, чтобы к празднику сахарку купить и колбаски), но крепкие люди, рискнувшие подступиться к ним, порой оказывались искалеченными до неузнаваемости или не возвращались вовсе. С севера к Неизведанным Горами примыкали Северные Ледники. Что они скрывали, тоже никто не знал, кто-то говорил плато, кто-то океан. А с юга лежала та самая цивилизованная часть государства, которая и была ей нужна.
Цивилизованная часть была небольшой, чуть меньше четверти государства, но все беды нецивилизованной части государства приходили именно оттуда, а все богатства, которые водились, утекали туда — и нефть, и газ, и золото, и все металлы и драгоценные камни, которых в нецивилизованной части в помине не водилось. Но как будто именно там лежали, а не в другой части государства, где жила Манька.
Странно, здесь, в нецивилизованной части государства гористые местности, прозываемые Манилкиными Землями, наоборот, лепились к южной границе и к главной дороге. Были они невысокие. Поговаривали, что сокрыты в них многочисленные клады, и все они находились в частных владениях, или считались заповедными местами, ни людей, ни зверей, ни прочих заинтересованных туда не пускали, угодья охранялись пуще глаза. Разве что иностранные послы перед переговорами, бывало, издали любовались ими, и иные, у которых своих таких земель не было, сразу соглашались на все условия царствующих особ, будто угодья те уже лежали у них в кармане.
Но до гор было еще далеко.
А она уже третью неделю кружила по Мутным Топям, за которыми начинались Зачарованные Гористые Земли — дикие и неизведанные. Следуя руслом реки, она оказалась на болотистом ржавом торфянике. Все когда-то кончается, вот и река закончилась. Река питала болото и уходила в землю. На карте это место было таким же белым, как и территория, занятая горами, с той разницей, что она была испещрена черными параллельными черточками. За болотом должна была быть еще одна река, которая, тоже упиралась в болото, беря начало у самых гор. Собственно, она-то и нужна была ей. Где-то там, на берегу ее, жила Посредница…
Погода все чаще портилась, и по ночам из болота поднимался промозглый вонючий туман, оседая на одежде мелкой моросью, по ночам играли и манили светляки. Небо над головой грязное, тяжелое. Вокруг деревца, чахлые и изможденные болотной средой — но уж куда ветер семя занес, там и проросло. Далеко зашла, а у болота ни конца, ни края. Был уже вечер. Манька устала и валилась с ног. Спать приходилось в трясине, привалившись к посоху, втыкая его на мелком месте глубоко в землю и привязывая себя на всякий случай, если вдруг во сне вздумалось бы повернуться. От грязи в язвах начиналось заражение, проникая в кровь и здоровую плоть токсическим ядом — временами у нее начиналась лихорадка. Чувствуя себя сгустком боли, она уже не сомневалась, что не было никакой живительной воды, и все это ей привиделось. Дьявол даже не скрывал своего безразличия, проплывая над поверхностью воды и ила, или становился совсем невидимым, растворяясь и расплываясь в воздухе. И Манька ненавидела себя, ненавидела жестокий мир, ненавидела железо и болью отзывалась мысль о Дьяволе, который, она уже не сомневалась, ненавидел ее и волочился за ней с одной лишь целью, чтобы увидеть, как Помазанница раздавит ее и смешает с грязью, не принимая на себя грех, не марая об нее рук.
Что ж, ей это почти удалось…
Манька недавно поняла, что именно так убивала людей Таинственная Непреодолимая Сила, облаченная властью. Издалека, без яда, без единого выстрела, пожирая человека из среды себя самого. Но сейчас у нее не осталось сил даже ненавидеть — хотелось свернуться калачиком и умереть.
Ощупью выискивая тропу, пробиралась она вперед.
И вдруг…
Как наваждение, посреди убогости болотных красот, предстала глазам полоска твердой землицы — островок с зелеными кустами, усыпанными красной ягодой. До самых кустов, чуть левее того места, где она стояла, к заветной землице пролегла узенькая полоска изумрудной дернины, и до нее, пожалуй, можно было бы дотянуться, если бы удалось за что-нибудь зацепиться, оттолкнуться и перепрыгнуть.
Вначале, Манька не поверила глазам.
Но когда воспаленное сознание чуть прояснилось, стало ясно, что видение не мираж. Все ее существо потянулась к этому островку. Она не спала несколько дней, не ела, не ступала по твердой земле. Последний раз она видела такой остров неделю назад.
— Смотри-ка, добрались, наконец, до твердого берега, — удивился Дьявол, заметив ее радость. Болото ему было нипочем, он проплыл по воздуху и оказался на твердой земле. Он не проваливался, не искал дорогу, а будто дорога сама его находила, но болотом и он измотался. — Тут заночуем, вечер уже, темнеет. В воде по брюхо не больно-то отоспишься. И подкрепиться есть чем! — он сорвал пару ягод, сунул в рот, смакуя раздавленную мякоть. — Не единым караваем железным сыт человек!
И, словно бы прочитав ее мысли, спустился к полоске дернины, которая вела на заветный остров, попрыгал на ней своим невесомым полупрозрачным телом. Манька следила за ним во все глаза, не отрывая взгляда. Подражать Дьяволу она не решилась, все же он был не таков, как обычный человек. К нему и грязь не налипала, и всегда чистенький и ухоженный, и в болоте находил некоторое удовольствие, когда видел неизвестно каким ветром принесенный из далеких краев яркий лист. И он вдруг начинал умиляться глубокому скрытому смыслу одинокого листа, представляя его уложенным в произведение искусства, сравнивал с ним Маньку, не забывая напомнить, что, чтобы картина полностью соответствовала задуманному и выглядела так же угрюмо, лист в этом случае надо сделать искалеченным и чуть темнее.
Дернила качнулась, по топи пробежала волна. «Господи, но почему нет ни единой мысли, о том что можно, а что нельзя?!» — подумала Манька, замерев на месте. До острова было рукой подать, восемь быстрых шагов… Дьявол поет, добра не жди, но так устала, что ей не хватило сил сопротивляться.
— Ох, земля, не земля, — с сомнением произнес Дьявол и улыбнулся во весь рот: — Но твердь, она в любом месте твердь! Мало ли кто хороводит болотом, главное, про нас не забыл! И болото земля, хоть и разбавленная…
Манька прощупала под собой почву, проверяя тропу, но та вела совсем в другую сторону.
— Не мудрено, болото оно в любом месте болото! — чуть тише произнес Дьявол, заметив, что она с сожалением смотрит на полоску дернины, не решаясь оставить место, где стояла, и сделать шаг. — Когда кругом муть — и манилово путь! За такую тропу в ноги поклонись — и трижды помолись! Можно сказать, подарок судьбы! А тебе, Маня, не угодишь!
Он разочарованно вернулся на островок, развалился рядом с кустами, накрывшись сверху плащом, как одеялом, и захрапел. У Маньки сразу отяжелели веки, глаза стали слипаться. Дьявол приподнял голову, взглянул с прищуром, будто заманивал, и махнул рукой:
— Переправы, переправы, берег левый, берег правый… Не доказано, что болото берег имеет, болото — оно посередине! — он выразительно посмотрел на заросли осота и ряски, простертые до клюквенной поляны. — Неужели, не хочется попробовать клюковки?!
Манька лишь слабо улыбнулась. Как же, всю жизнь цеплялась за такие тропки — и куда они ее завели? И разве ж это подарок? Не из болота она вела. Разве в болоте пристани не бывает? Постучав посохом по дернине, она ухватилась за тоненькую березку, и с замиранием сердца вытянула из хляби ногу — и, почти растянувшись в шпагате, поставила ее на траву-мураву.
Дернина слегка прогнулась под ногой, но выдержала.
Она оперлась на ногу, навалившись на нее всем своим телом. Положение у нее было незавидное: сама она теперь была не там и не там, нога едва достала до края. И все железо на спине давило в хлябь. Березка прогнулась, обнажая корень. Она растерялась, не зная, как поставить на дернину вторую ногу, и пожалела, что не перекинула сначала железо. Потерять его было не жалко, да только потерять было нельзя — оно само обнаруживалось на ней. И внезапно становилось худо: голова болела, руки отнимались, ноги подкашивались, губы не слушались и несли что-то несуразное моменту — и тело становилось бессильным. А когда она снимала железо, все опять становилось как раньше. Зацепившись посохом за корягу, понимая, что посох обязательно вернется, уперлась на него, как на третью ногу. Напряглась, вытаскивая из густой каши вторую. Резко оттолкнулась и ступила на дернину полностью — чуть покачнулась назад, но удержалась. Сделала шаг, второй…
И вдруг почувствовала, как слой молодой дернины уходит из-под ног, предательски разъезжаясь в разные стороны, открывая под собой жидкий кисель из воды и ила.
Манька по грудь ухнула в бездну, опершись на что-то тяжелое в глубине…
Гуща, на которую она оперлась, затягивала еще хуже. Навстречу с громким урчанием поднялся болотный газ, разрывая в клочья остатки зеленого коврика, вырывая с корнем березку, и отбрасывая дальше от тропы.
Ужас объял ее…
Костлявый скелет взмахнул косой — смерть открыла пасть… В голове за секунду пронеслось столько мыслей, сколько в жизни она не передумала. Как все… хуже всех! — уходила она из жизни, с отчаянием, с протестующим молчаливым криком, что нет такой силы, чтобы сломать ее.
Время замедлилось. Секунда стала минутой, воздух — густым и плотным…
И вдруг Манька увидела, как на расстоянии вытянутой руки ударился о воду конец железного посоха и медленно тонет, погружаясь в ил.
Посох все еще цеплялся за корягу. Коряга качалась, опутанная корнями березы, которую вывернул болотный газ. Она едва не упустила этот шанс. Проталкивая руку вперед, сквозь резиновый воздух, сунула ее в ил, в том месте, где видела посох, нащупала конец его, едва достав пальцами, и изо всех сил рванулась вперед, не двигая ногами — схватила, и медленно-медленно начала подтягивать себя к тропе.
Ноги увязали в густом иле, он держал прочно. Каждая попытка двинуть ногой затягивала глубже, густая глинистая каша давала протолкнуться вниз, но не выпускала обратно. Себя можно только вытянуть, как когда в долгие дожди на дороге промачивает глину, и без усилий под собственным весом ступаешь на дно — и иной оставляет сапоги, потому что нет у человека сил поднять глину, сколько ее есть, налипшую на подошвы и голенища. И песчинка, брошенная в глину, рано или поздно оказывается на дне.
Она чувствовала, как пот катится с нее градом, застилая глаза… Огромный заплечный мешок, туго набитый железом, не давал приподнять себя над водой, как камень, привязанный к шее утопленника. Коряга хрустнула и начала сползать вниз.
В глазах ее застыл ужас — последняя надежда на спасение тонула вместе с ней…
И вдруг … Дьявол — в черный день не единожды упоминаемый и всеми охаянный — сорвался с места, в миг перелетел над топью и наступил на корягу и на посох, придерживая их ногой. А когда понял, что успел, выдохнул с облегчением, принимая на себя обычный насмешливый вид…
— Ах-ах-ах! Забери меня монах… На кривую дорожку спешим? — криво посмеиваясь и явно издеваясь, произнес он, сцепив руки пальцами на чреслах. — Мда-а! Не тянешь на Радиоведущую! Полета нет, одни поползновения… — Дьявол посмотрел осуждающе, будто расстроился. — Завидуешь Помазаннице моей? Согласен, ума много… Так ведь голова у нее так устроена! — задумчиво взгрустнул он. — Не соблазнилась бы она болотом в болоте, все болото ей — золотая жила! Крепко она за землю держится! А ты… куда ветер погнал, туда и покатилась, идешь туда, не знаю куда, за тем, не знаю за чем, хватаешься за каждую соломинку… Так всегда, когда из земли вырвут… Но где ж это видано, чтоб солома в люди вывела?
Манька сделала отчаянную попытку использовать шанс, рванувшись всем телом на тропу.
— Кто молится тебе на этот раз, что стоишь по колено в грязи? — прохрипела Манька, вдохнув полной грудью, и снова опускаясь в жижу по горло. И тут же замолчала, сдавленная со всех сторон тяжелой грязью. Но теперь она крепко держалась за посох обеими руками.
Дьявол раздумывал. На губах его играло что-то зловещее, а в глазах полыхнула молния, и тут же стал равнодушным:
— Никто. Кто будет думать о тебе в этот момент? Некому. Тривиальный вопрос. Разве что постскриптум Благодетелей: не все сказано, что должно быть сказано… И стремно вздохнет — а почему не мне досталась радость лицезреть перед смертью ужас моей жертвы… Тем и жив народ, когда пьют его кровь и думают: счастье, что другая жертва есть…. М-да, не дает землица лететь Помазаннику по всем весям, оступиться и встать там, где землицы нет, и зорко следят, чтобы, умирая, голова не умом жила, а самым настоящим искусом. Мысли-то нарисованные надежнее! Сидишь, бывало, чешешь репу, и ба! Здесь поминки, а там именины сердца, — а дай-ка я пройду по головушке, и будет наоборот! — он покачал головой. — Ведь дел у меня, Маня… А мы какую-то бабу найти не можем…
Дьявол бросил тоскливый взгляд на болото, вздохнул, скорчил недовольное лицо, сунул руки в карман плаща, зябко поежившись.
— Так вот… Сам Бог велел тебе в болото вернуться, откуда, Маня, эпопея твоя началась… Так сказать, Родина позвала… И меня, вот, зачем-то заманила!
— Иди! Иди своей дорогой! — прошипела Манька, экономя воздух в легких. — Иди к своей Помазаннице!
Каждый вздох тянул ее вниз, на дно, которое было так далеко, что даже газы, которые лежали где-то там внизу, не могли пробраться на поверхность сквозь толщу перемешанных с водой масс, каждое движение вздымало ее смерть, забирая последние остатки надежды на спасение. Она не хотела, чтобы он отпустил корягу, но как просить, если, как Помазанница, искал ей только смерти? А ведь ее здесь нашли, в Мутных Топях, и кто-то принес ее сюда… Но не Дьявол же! Дьявол стоял, задумавшись про себя, и чему-то улыбался, пока она гадала: полоска дернины — его рук дело? Будто специально ее нарисовали — не зря на картины намекал… Но кто мог на глаз такой обман положить?
— Что, корягу пожалел? — грубо прошипела она, перехватываясь. Тянуться стало легче. — Скажи, отцеплюсь! Или оставь, пусть хоть что-то на память останется. Тебе от нее какая польза?
— Страшно тебе, Манька? — холодно спросил Дьявол, слегка наклонив голову.
Манька вдруг почувствовала, что именно так заказной убивец смотрит на свою жертву, который не получает удовольствия от убийства, но и жалости в нем нет. Она уже была уверена, что Дьявол отпустить корягу и уйдет. Просто уйдет, чтобы никогда не вспомнить о ней… Всю жизнь она ступает на такие полоски… Ступила — и ухнула. Ступила — и ухнула… На какие полоски ступает, кем нарисованные?!
Крепко сжимая посох, она переставляла одну руку за другой. Если Дьявол уйдет, может быть, она успеет, пока коряга отрывается от корней. Страшно было — да! Но меньше, чем стыд за не доведенное до конца дело и за долги свои. Она с горечью вспомнила, как мечтала отплатить за железо, когда поверила в себя, прощалась с господином Упыреевым. Прав оказался кузнец, не дошла она…
Отчаяние сдавило грудь — но уходить из жизни с такой памятью не хотелось.
— Не завидую! — ответила она дрогнувшим голосом.
И взыграла тайная радость — наконец, она дотянулась рукой до тропиночки, с которой ухнула в бездну, робкая надежда коснулась сознания, когда поняла, что все-таки добралась до места, где можно стоять твердо.
— И болото тебе нипочем, удивила! — молвил Дьявол, то ли размышляя, то ли рассуждая сам с собою. — Радиоведущую я сам помазал на престол града стольного, а ты, как есть вредительница Помазаннице моей! — обвинил он ее. — Я вот все понять пытаюсь, или умнее захотела стать, или потерпеть до смерти сил не хватило? Чего не жилось-то? Была бы как все, убогая да бездарная!
Дьявол обижено надулся, дожидаясь ответа.
Но Маньке было не до него. Она прикусила губу, царапая ногтями землю, выискивая хоть что-то, за что могла зацепиться: корягу, корень, камень. Оставалось самое сложное — вытянуть из болота себя. Словам Дьявола она лишь усмехнулась — успеет!
А Дьявол не верил… Вид его снова стал насмешливым, голос выше и слегка угрожающий.
— Не доказать ли ты решила мне свое совершенство? — в тоне чувствовался упрек и ирония. — Только пьет она, Маня, чаи и кофеи из стран тридевятых и тридесятых, носит парчу и меха, и дорогие платья, сшитые мастерами заморскими, каменьями драгоценными украшается, спит в палатах белокаменных, на простынях из тончайшего ситца и шелка, все слова высокими материями проговаривает. — Он с сомнением покачал головой, разглядывая грязную ее голову, торчавшую над поверхностью, которую под илом было не опознать. — А ты что? Кто такая, чтобы пугать ее?! Или думаешь, Дьявол не знает, кого вожаком поставить, чтобы «братья по разуму» не переступили дозволенную черту?! Железом увешанная, бомжа, голодная, и не понять, то ли у тебя рубаха в заплатах, то ли рубаха из заплат! Смотри-ка, тело сквозь дыры просвечивает, а грязь… — Дьявол брезгливо передернулся. — Грязь хоть лопатой соскребай! Вместо кофея жижа болотная, где кустик примет, тут тебе и постель и палата. Может, обутки свои напоказ выставишь? — он пожал плечами. — Так у нее миллионы закованные ходят! Приземленная ты, поди, болото да лес для тебя, как ни есть все государство?! А землица, Мань, безразмерная. Круглая, к ней подход надо иметь. А какой у тебя подход, ты ж деревня деревней… Ума — с воробьиную кучку дерьма… — он встал, подперев руки в бока, нависнув над Манькой всем своим невесомым и бесплотным телом. — Так что ты там доказать-то хотела? Слушаю тебя!
С некоторой небрежностью и внутренним размышлением он равнодушно смотрел, как она барахтается в жидкой хляби, которая засосала ее по горло, не упуская возможности воткнуть жало презрения как можно глубже. Но Маньке было не до того, она выдавливала место для ступни в скользкой мыльной земле, которую оставила так глупо, что стыдно становилось, и тянула, тянула себя — к той спасительной коряге, на которой стоял Дьявол. Груз давил ее вниз, но сильная рука, натренированная посохом, держалась крепко.
И вдруг почувствовала, что болото ослабило свои объятия и отпускает ее. Медленно, давая выскользнуть… Частицы тяжелого ила и глины опустились в нижний слой. Манька начала расшатывать себя, точно так же, как расшатывают сапог, когда вытягивают из грязи, когда он уже достиг дна и прилип, запуская под него воздух, чтоб не создать при отрыве вакуум.
Манька запускала воду…
— Ну вас всех! — в сердцах бросила она, ни к кому не обращаясь, ей удалось немного приподнять себя над посохом, зажав его конец подмышками. — Обида была, но уже не душила ее, будто смотрела она на нее со стороны, и только презрение прочитал бы Дьявол, если бы мог заглянуть в ее сознание. — Нету… в вас человека, и ты не человек! — она выкрикнула зло и хрипло, будто уже стояла перед Благодетельницей. — Думаешь, меня интересуют платья? Убирайся! К своей Помазаннице! Я плюну, здесь или там, после смерти, все одно — ненавижу! Смерти хотели? — она улыбнулась, открыто и смело, обнажив беззубые десны, красные, воспаленные, израненные. — Радуйтесь! Только смерть разная бывает! Я не умираю сама! Докажи, что на моем месте, в болоте, Помазанница смотрелась бы не убого! А я не боюсь, и умирать не боюсь, так что я в болоте краше, как солнце, чем вы в палате, в парче и каменьях! Я вашу личину давно поняла!
Дьявол, прослушав пламенную речь, удивленно воззрился на Маньку, задумчиво покачал головой, сдержанно рассмеялся.
— Маня, она по болотам не шастает! Ей это ни к чему! Она и в горе и в радости найдет оконце, чтобы силой мысли обречь вас, подданных, на адское пламя, — сказал Дьявол, но сказал так, что она почувствовала, как он поставил непреодолимый барьер между нею и Помазанницей.
Манька смотрела на Дьявола, и не понимала его…
Чтобы ни она говорила, чтобы ни думала, чтобы ни чувствовала, какой бы гордой ни была, Дьявол не замечал. Он никогда не смотрел в ее сторону, не искал достоинства, а лишь недостатки, и когда не было, придумывал, или обращался к Помазаннице и повторял слово в слово ее цветистые проникновенные речи. И вновь, как каждую ночь в своей сараюшке, она почувствовала себя такой одинокой, что до боли в сердце захотелось отпуститься, уйти на дно, чтобы не знать и не помнить ни Дьявола, ни Помазанницы. И на мгновение ослабила хватку… Но лишь на мгновение — рядом был Бог Нечисти, который страшно желал этого мгновения. Стоит ей опуститься на три-пять сантиметров — страшная правда выйдет наружу перед всем миром, а слова господина Упыреева станут пророчеством. И железо хоть сколько-то, но убывало — а вдруг Дьявол ждал, когда она износит железо и переступит черту — и не верил, что сможет? Может ли она уйти сейчас, когда должна всем, всему миру?! Умереть никогда не поздно… Ей вдруг стало стыдно… Дьявол все еще держал посох ногой, в очередной раз спасая ее, и пусть мелет… Наверное, Благодетельнице тоже было нелегко поднять себя над всеми, но она смогла, она преодолела, значит, было за что любить ее.
Манька напряглась, собрав последние силы.
— Удивляюсь я тебе, спокойно сравнить себя с солнцем… У-у-у!.. Это ж, сколько зависти в уме! — усмешка не сходила с его губ. — Сдается мне, что ты еще тот фрукт. Да есть такой народ, который сам под себя землицу родит…
Взгляд его вдруг стал азартным, а в глубине глаз зажегся свет:
— Я вот что думаю, поднесу-ка Их Величествам подарочек! Раз решила высмеиваться, почему бы не посмеяться-то? Вроде как сунули в пекло, но ведь ума тебе не хватит рассмотреть его. Должен же кто-то поучить уму-разуму бессовестные твои зенки! А подвиг народу всегда в радость — наука всякому Городу Крови… А мне… — Дьявол задумался и напустил на себя веселость. — Что мне?! Грех не пособить! Как не мне, родителю пекла, знать, что имеет оно некоторую пространность и двойственную природу…
— При чем тут пекло? Житья от вас нет! Чего прилипли ко мне, как банный лист? — зло, сквозь зубы процедила Манька, торжествуя, обхватив корягу и тропинку обеими руками. — Мне плевать на ваше пекло!
Там, скрытый в глубине глины, был еще один корень, который торчал, как гнилой зуб, но не шатался, и отпусти Дьявол корягу — у нее есть опора, она выберется. Перед тем, как вытянуть себя на тропу, ей требовались все ее силы. Ноги все еще болтались где-то там, о чем она даже думать боялась, представляя, какие муть и ужас внизу под нею. Последний рывок, или не последний — смерть промахнулась!
— Ой, Манька, это ты зря! Все так думают, не желая пекло образумить! Хочешь ты этого или нет, ты побороться с ним решила, когда уперлась в железо. Если свечка не горит по всем правилам, то это не свечка уже! Вот и пытаюсь понять, кто, кроме меня, Злого Духа, и местного значения гражданских возмутителей, согласились бы залезть в него и достать полено неугасимое?
Голос у Дьявола стал миролюбивым, с легкой иронией. Он вдруг сменил гнев на милость, обнаружив, что Манька страшным словам его не придала значения, чему-то улыбнувшись. А она, и в самом деле не смогла сдержать ухмылки, первый раз увидев, как Дьявол, изображая Бога Нечисти, упал ногами в грязь, и грязь обратила его в такую же грязь, просочившись внутрь его тела. Конец его плаща выглядел, пожалуй, не лучше, чем ее одежда.
— Я, Мань, в пекле тоже ума нахожу не малую толику. Мало таких. Обычно народец не слишком пеклу рад, особенно, когда определился не в том направлении. Да только время не течет в три конца, когда его в два проскочили: одним, согласно законному пришествию, в Бытие, а вторым в Небытие протопал, когда сказал себе «азм есть!» и понял, что везде лучше, где Дьявола нет. Но ты… — Дьявол задумался, подбирая определение. — Но у тебя или голова, криво посажена, или ты чудо чудное, диво дивное. Ведь больно тебе, знаю. Ты как я, сло-ожное существо!.. Чего ради терпишь боль, если дома, в сараюшке, она была другая?
— Так то не физическая! — ответила Манька, заметив, что Дьявол протянул руку, предлагая помощь. — Язвы тела болят, но зарастают. Боль души уходит в сердце, и каждое слово — соль на рану.
Она лишь скривилась, бросив в его сторону уничижающий взгляд, который из-за налипшей на лицо грязи, остался, скорее всего, незамеченным. Она уже крепко держалась, воткнув посох глубже в полоску твердой земли, упершись коленом в корни, скрытые под землей. Но за помощь, за то, что не опустил корягу, она была благодарна. Пулей пролетел. И время остановилось, чтобы она успела схватиться за посох. Только он мог управлять временем. Но почему он издевается над ней, задевая за самое больное? Почему не сказал ни разу: Маня, не верь, пусть говорят что хотят, ты умеешь, и это главное! — и она простила бы ему все зло в мире. Но он не говорил. Если собрать дела его, то вроде добрый, если все, что он наговорил — хуже злодея нет на свете. Люди хотя бы прикрывались маской благочестивости — и только по делам она узнавала, о чем думал в это время человек, что чувствовал, какие строил планы. А с Дьяволом наоборот — он не прикрывался словами, выставляя себя на показ, а делами был другим, выручая и поднимая.
— Это не боль души, это боль сознания, — поправил Дьявол. — Помнишь, я говорил тебе про мудреца, жившего в других тысячелетьях? Он еще кое-что сказал: «Кто собирает, отнимая у души своей, тот собирает для других, и благами его будут пресыщаться другие». Твоя душа очень расстроится, если узнает, что ты полетела по миру искать добро, которое она отняла у тебя!
Она отдыхала для последнего рывка.
Дьявол против Манькиной воли взял ее за шиворот, придерживая и вытаскивая одной рукой, пока она силилась завалиться на тропу всем телом. Он усадил ее и хитро прищурил глаз, изучающее. Примериваясь к расстоянию, которое она поборола, Манька смотрела на топь с ужасом и радостью.
Она села на тропу, привалившись к Дьяволу, который обнял ее одной рукой за плечи. Только сейчас она почувствовала, как слабеет тело, как в тот раз, когда она встретилась лицом к лицу с волками. Ноги стали ватные, по телу пробежала дрожь.
— При чем тут душа?! Я у своей души ничего не отбираю. Как я могу сама у себя чего-то отобрать? Я есть, и я не такова, какой меня видят. Если твоя… Помазанница… отвращает и ослепляет каждого, как могу показать себя? Люди становятся глухими и слепыми… Прежде, чем мы увиделись, они уже имеют обо мне представление, — искренне расстроилась Манька. — Но ведь у людей наоборот, сначала человек нравится всем, а потом понимание приходит, какой он. И когда пытаюсь доказать, что я лучше, чем он думает обо мне, получается, что я молюсь на человека. Совершенство выставляет себя напоказ и говорит: «Что ищете ее, вот я, Спасительница Ваша!» — а где она?! Ее нет! Она как воздух — и за спиной, и отовсюду… Что бы я не делала, она как камень — и чувствую ее повсюду, во всем! Люди уходят от меня, потому что им тяжело со мной, но не к ней же! Доходят до первого человека, к которому она не пристает, и пусть он хуже, но его принимают. Разве это справедливо?
— Может быть, ты ошибаешься? — хитро прищурился Дьявол.
— Ну, хорошо, — согласилась Манька. — Пусть я ее придумала, я больная, я ненормальная. Но тогда почему люди через нее на меня видят? Они тоже больные? Кто людям условия ставит, если никого нет? У них дырки во лбу, а они говорят: «мы сами!» А как можно самому себе дырку выпилить? Кто убивает людей, на которых бы я могла опереться? И почему утром люди бодрые встают, а я больная? Пересилила себя, и снова человек… Если болезнь настоящая, она не ушла бы! А если я не чувствую, не слушаю, приходят люди, которые настраивают людей против меня — и убивают моих собак, и идут разговоры и сплетни, и начинают объяснять, что где-то кто-то будто бы даст им много денег, но только если меня не будет…
— Ну, иногда полезно выбить дурь из головы… По большому счету, тот, кто раздает деньги, должен проверить человека на предмет благонадежности. К чему рисковать Богу? Он сам себе не рад будет, если вдруг окажется, что уже не Бог!
— Но ведь не только нечисть ужасы сеет вокруг себя! — возмутилась Манька. — Взять, к примеру, местную налоговую, которая за податями следит. Вот пришла я, выстояла четыре часа к ряду в две очереди, чтобы по одному налогу отчитаться и по второму. И подошла, наконец, моя очередь, а инспектор мне говорит: приказ у меня — только одно могу предприятие принять, а второе или к другому инспектору стойте, или через ЭСО отправляйте! Встала к другому, еще час отстояла, а тут у меня одна уточненка, так ее ни в какую не приняли! Я говорю: я ее через почту пошлю, а они мне — не уложитесь в десять дней, оштрафуем! И стояла я еще одну очередь, уже к ЭСО, еще три часа. А сколько денег взяли!
Но я ведь не одна была, нас там больше тысячи таких…
Разве ж не в Благодетелях дело? И все терпят, потому что самый главный Благодетель сказал: мы найдем к чему придраться! Это как?
— А это, Маня, слабое звено у нас выявляется! И неблагонадежные…
— А почему мне проще стать в уме кем-то, чем собой? А мысли, какие у меня? Навязчивые… Откуда берутся? Эти мысли плюют в меня, но ведь не только в меня, всякий на моем месте спотыкается! У нас в государстве так заведено… И почему у меня такая черная память, как уголь? Я бы не расстраивалась, но где мне взять помощь в таком деле, которое люди делают сообща? Почему за те же, или даже большую плату, человек изводит мои материалы, когда я хочу подправить мою сараюшку, и радуется, что сделал меня нищей? Ведь не уничтожает он добро другого человека, честно отрабатывая деньги! Почему людям трудно делать дело со мной, и не трудно с другими? Но я-то… заранее знаю, о чем она просит!
— Ох, Манька, — тяжело вздохнул Дьявол. — Так проклятый человек обречен уходить из жизни, закрытый от всего мира. Барахтайся, не барахтайся, а поле твое уже занято. Соль земли делает тебя безводной пустыней. И соль твоя — мерзость передо мной.
— Какая еще соль? — Манька насторожилась.
— Твое железо. Имя ему — Кровь! Выпить ее — страшная сила нужна человеку. Помню, были в стародавние времена люди, которые в огне не горели и в воде не тонули. Могли и над временем себя поставить. Не горят те люди в огне! Огонь их лижет, а они не горят! И Земля говорит: «Как живого-то хоронить, опоганимся ведь?!» Никто из них не ушел в Небытие, и не знаю, как извести народ сей. А ну, как и ты из их числа? Ладно, — согласился Дьявол, присаживаясь рядом с нею в болото. — Доведу до пекла! Посмотрю, чем повернется. Спешить-то все равно некуда, конец твой за мой не заскочит… А если заскочит, Бытие с Небытием местами начнут меняться — и тут не только мне, но и Абсолюту голову снесет.
— Что, Абсолютный Бог не захочет стать Бытием? — грустно усмехнулась Манька. — Мне кажется, люди обрадуются… Тебя они за Бога не считают!
— Абсолютный Бог всегда Бытие! Вся земля, которая у меня есть, взята от него. И я вижу Его, как тебя сейчас. В Нем столько возможностей заложено, что я до сего дня не перестаю черпать вдохновение, и все, о чем бы ни попросил, даст мне. Абсолютный Бог — Душа моя, и Дух мой лежит на Нем. Имя Души моей — Бездна! И я борюсь с нею, как ты со своей душой. Сочувствую всякому, кто помыслами сердца своего назвал ее Отцом и устремил к ней ноги. Я не рукотворное творение, но даже я не всегда могу с ней поладить, и нет-нет, мы обмениваемся воинами Света и Тьмы между собою.
— Ну, ты, конечно же, с воинами Света, впереди, на белом коне…
— Нет, — не согласился Дьявол, скромно потупившись. — Я с воинством Тьмы. И исподтишка. Поэтому и тренирую бойцов, в столь странных условиях, не обращаясь к ним напрямую. Зомбирую, чтобы голое сознание не остановилось, когда Душа Моя предстанет пред ним — летело с любовью. И чтобы, если вдруг про меня Душа Моя спросит, мое участие ни прямыми уликами, ни косвенными не подтвердилось бы… К чему мне ссориться с Душою Своею? А люди бегут от меня к Ней, и мрут как мухи, и третируют, и поднимают новую землю, расширяя мои пределы. Когда-то Она заключила меня в землю, и земля мой дом, и я хочу, чтобы земля стала такой огромной, как Бездна.
— Это как?!
— Манька, ты и так нас с Абсолютом рассмотришь, и так — и все равно будет не по-твоему.
Дьявол поднялся, протягивая руку. Манька заметила, что он снова чист, и невольно позавидовала — никакая зараза к нему не пристает…
— Хватай руку, не изображай из себя героя-одиночку! А то снова свалишься, как один отрок, который заснул над мутью и выпал замертво из окна перед всем миром, — засмеялся Дьявол. — И даже апостол Спасителя Павлик, узник и раб, не смог этот феномен объяснить! А он, знаешь ли, грамоты имел при себе и каждый день вчитывался в произведения мудрецов, расшифровывая послания иногда умнее, чем сам мудрец! Пришлось пригласить на освободившуюся вакансию другого отрока. Вот как иногда бывает полезно разобраться с мутью. Так всегда, когда болезнь позади, — ты уже над болезнью.
Манька еще раздумывала, принять или нет помощь Дьявола, взвешивая все за и против. Пожалуй, ей не стоило хвататься за его руку, как за ту полоску дернины, с которой ухнула в бездну, но без него она бы не выбралась. След ее четко просматривался, получалось, метра два, но длиною в жизнь… Как вдруг. почувствовала, что кто-то (или что-то) схватил за ноги и рванул вниз — и испустила испуганный вопль, едва успев схватиться за посох и за Дьявола, чтобы не съехать по мыльной глине. Тот, кто тянул ее, держал крепко, но теперь и Дьявол тянул ее, не уступая по силе. Манька почувствовала, что сейчас ее разорвут…
— Отпустите! — взмолилась она, и сразу сообразила, что Дьявол хотя бы тащит на белый свет, и завопила что есть мочи: — Отцепись, говорю, болотная тварь!
Положившись на Дьявола, и ухватившись за него одной рукой, она выдернула посох и начала пробивать того, кто держал ее. Сильно ударить не получалось, болотное месиво смягчало удары, но все же посох был железным, и вместо того, чтобы убраться, тот, кто тащил ее в болото, вынырнул с удивленным лицом.
Это была грязная, хотя, что с нее взять, она и сама была не лучше, женщина-старушка с крючковатым носом и с печальными, жалобными глазами, с волосами, в которых застряла ряска, вся из себя прилипчиво убогая. Старушка поправила лицо, смятое посохом, и тут же начала причитать тоненьким противным голосочком, всплескивая руками и прижимая их к сердцу, и тянулась к ней, целуя подол…
— Манечка, доченька моя, вернулась, деточка, о-хо-хо! Дождалась, дитятко ненаглядное! Ой, что-то не рассмотрю я… Нырни поглубже, дай полюбоваться на тебя! Ведь все глазоньки выплакала, дожидаючись! Вот-вот, — глаза ее засветились радостной теплотой, будто и впрямь родную кровиночку дожидалась. — Я все правильно рассчитала, подумала еще, должна уж Манечка вернуться! Куда ж она еще с железом-то пойдет?! — и спохватилась, — Что ж мы на пороге-то? Пойдем, сладенькая моя, пойдем скорее!
Манька разинула рот, не в силах отвести от болотного чуда глаз, пока Дьявол вытаскивал ее из грязи и толкал впереди себя, тоже наблюдая за чудом с каким-то непередаваемым зубовным скрежетом ощеренной ухмылки. Женщина в болоте чувствовала себя как рыба, и не тонула, и не искала опоры. Она пробежала по болоту и приблизилась, пытливо заглянув в глаза. Попыталась схватить, но Манька выставила вперед себе посох, не подпуская старушенцию.
— Куда? — изумилась Манька, отстранившись от Дьявола, чуть не провалившись с узкой тропы на другую сторону.
— Как куда? Туда! — женщина ткнула в то место, откуда Манька только что выбралась. — Ты меня, надеюсь, поминала?!
— Ага, щас! — зло бросила Манька, осторожно шагая по тропе на твердую почву и придерживая посох, чтобы вдарить болотной ведьме по хребту, как ломиком, если сунется. Тропа шла в обход островка, и вдруг резко свернула, и Манька, наконец, оказалась на твердой земле.
— Да ты что? Али не признала? — удивилась женщина, которая добралась до земли быстрее и уже сидела на пеньке, заложив ногу за ногу, оперевшись на сук, как на подлокотник кресла. Она покачала осуждающе головой. — Мы, Мань, с тобой к одному болоту приписаны! Заждались мы тебя! — и строго, будто отчитывала, добавила: — Не хорошо так с людьми, которые, матери — не матери, а все одно, подаяние тебе на лобном месте!
— Кто это мы? — Манька раскрыла рот в замешательстве, так и не поняв, что женщина имела в виду, когда сказала «матери — не матери». То не одной, а то сразу много? Или намекала, что не отвязаться от нее, как от железа господина Упыреева? И о каком подаянии говорила, если сроду никто копейки не подал за так? И у нее она в долгу?
Да и кто мог жить в этой топи?
— Маня, тебе в этом болоте маленько места отвели! — отряхиваясь от грязи, как от пыли, пояснил Дьявол, которого женщина, видимо, как все, не замечала, пропуская мимо глаз и ушей. Но он ее видел, и даже понимал, о чем она говорит. И сразу приветливо заулыбался, будто это ему старушенция набивалась в матери, а он был чрезвычайно рад. — Тут все обычно аршин-два имеют, больше не положено. Ты еще маленькая была, так тебе и аршина не требовалось, но теперь, — он окинул Маньку взглядом, смерив с головы до пят, — можешь претендовать на побольшую территориальную единицу земли в болотном измерении. Про кикимор слышала когда-нибудь? Это она и есть, собственным личиком! Такое очаровательно милое существо не каждый день встретишь! — Дьявол с почтительностью слегка наклонил голову в знак приветствия.
Манька срыгнула болотную жижу, отплевываясь. Спасибо она Дьяволу не сказала, лишь подумала, посмотрев хмуро исподлобья: хоть и спас ее, но что с того, беды на этом не закончились! Какая-то хитро-мудрая баба, распинаясь в удивительной полюбовности, тащит ее в болото, мило улыбаясь, а Дьявол вместо того, чтобы подумать, как следует, распинается перед ней — аж, противно! Да где такое видано?! А хуже всего, что все они особенными обладают способностями, которых у нее нет. Не устоять человеку против Силы, которая может и в болоте жить, и по небу летать, и драконы ее слушаются. Даже вода у них особенная была, которую людям пить нельзя! Она опять обиделась на Дьявола, вспомнив, что это он помазал Радиоведущую на престол — а чем она ему так приглянулась-то? Разве бы не натянула корону на себя, или не высыпалась на простынях из тончайшего хлопка? И на Манькином теле парчовые платья вызывали бы изумление, и чаями с кофеями не подавилась бы, пропила бы как болотную жижу, которую наглоталась полным брюхом до тошноты! Воду испоганила им, это правда — гордилась собой, но, пожалуй, это все, чем могла бы вернуть долг. Вспомнив про колодец, Манька вспомнила, что Дьявол не слишком огорчился, что тот стал противоположно сам себе — и хотя долго изображал убитого горем Бога Нечисти, паства которого лишилась источника. Это он, того не желая, посоветовал ей разводить живую воду обычной из ручья. И вытаскивал из болота, не притворяясь. И опять, который раз на дню, Манька простила Дьявола.
Тоже, поди, к славе всеобщей Благодетельницы пристроиться хочет… Ну что с него возьмешь?
А ее значит в болото?!
Она хмуро взглянула на Дьявола, соображая, за кого он на этот раз.
Тот стоял над Кикиморой, заложив руки за спину, и сверлил взглядом, от которого женщине было ни холодно, ни жарко. Дьявол для нее в природе не существовал, в то время как она сверлила взглядом Маньку, с такой снисходительной улыбочкой, от которой сразу стало тошно, заложив руки за колено.
— Мне ваше болото на фиг не надо! — угрюмо ответила Манька. — Топитесь в нем сами!
— Что ты, Мань, что ты! — замахала приветливо Кикимора руками. — У нас тут все есть! Болотный ил, что навоз, для землицы самое удобреньице! Я, можно сказать, не покладая рук, тружусь, приготовляя стези Благодетельнице нашей, выстилая путь шелковой муравушкой! И ты свою цену имеешь! Кинешь косточки, упокоишься! Разве не для того пришла? Кто из тех, кто к земле моей приписан, худое обо мне мог бы сказать?
— Да, Манька, удобрение из тебя получилось бы знатное! — хохотнул Дьявол, смерив Маньку взглядом. — Кому как не ей доверил бы растление молодого поколения! Она у меня лучом света в царстве Тьмы числится…
А Кикимора вдруг вскочила, подбежала к Маньке, схватила ее за рукав и потянула за собой.
— Пошли! Все покажу! Да не бойся, ведь устала, спать хочешь, ночь на дворе! А я соскучилась по тебе, деточка моя! Помню, мать твоя отдала мне тебя на воспитание, да разве углядишь за всеми? — она стала недовольной. — Проходили злодеи, испугалась, кинула коробок, да промахнулась, вот как ты сейчас, зацепился он за корягу, и не успела я тебя принять. Как увидели злодеи коробок, соблазнились, умыкнув из-под носа. Ведь мать, кому как не ей, знала, где жилось бы тебе как у Христа за пазухой! Знаю, все знаю, никто слова доброго не сказал, словом ласковым не приветил! Исправим, душечка, исправим! Ой, Маня, вы ж мне все как один в радость. Утешать буду, волосики причешу, глазоньками твоими любоваться стану. Что окошечки они в юдоль голубушки моей, славной царствующей племянницы, и успокоится душа твоя! И ты успокоишься! Смирение твое — лучшая нам награда, а для тебя — умиротворение!
Манька сверлила Кикимору глазами, сообразив, что сидеть ей на этом острове до скончания века или послушать и утопиться: прилипчиво-убогая болотная тварь не выпустит ее из трясины, защищая Дьявольскую Помазанницу. Вон как себя нахально ведет, играючи почесывая языком, да все приветливой лаской, а в каждом слове яду, у сотни гадюк не наберется. Один шаг с острова, и желчное чудовище утянет на дно. Ей оно — что птице небо, а для Маньки самая что ни на есть грязь, в которую сдохнуть ходят.
— Ну-ну, — протянула она в растерянности. — Было бы кому и кому жаловаться…
Кикимора замолчала на полуслове, пьяно икнула и продолжила, заметив Манькино беспокойство.
— Замесила я тесто, — она весело кивнула на болотную жижу и подмигнула. — Видишь, как поднялось? Стану пирогами кормить досыта, согревать долгими зимами, сказки сказывать да песенки петь в глазоньки твои глядючи, чтобы, как Благодетельница ненаглядная закручиниться, я тут как тут, из души погляжу, и отпустит кручинушка! Да нешто против ты?! Никак бунт задумала? Манечка, любим мы тебя голубушку, кабы знала как! — Кикимора развела руками на болото: — Все для тебя!
Манька ужаснулась: все-то Кикимора о ней знает, и про то, что в болоте ее нашли, и про житье-бытье, и Благодетельницу приплела…
Племянница, значит?! Вот куда ее заманил кузнец Упырь… Упыреев! Значит, это то самое место, которое оставила Благодетельница для упокоения душ?!
Всякое думала Манька, когда гадала долгими ночами, куда подевались ее родители, кто сотворил с нею зло такое, лишив родительской ласки, почему оказалась она на болоте, где нашли ее случайные люди и принесли в деревню. Думала, может, ищут ее, слезы проливают, а она однажды объявится родителям, и будут они жить-поживать, добра наживать. Ей в голову не могло прийти, что родная мать просто-напросто решила ее утопить, будто от котенка избавлялась, спихнув на эту…
Выходит, на роду ей написали гнить в болоте, пока Благодетельница свои парчи изнашивает?!
Такая боль резанула сердце, что Манька едва сдержалась, чтобы не упасть на землю. В глазах у нее потемнело.
— Ах ты!.. Ах ты!.. — Манька задохнулась, то ли от боли, то ли от ненависти, замахнувшись на женщину посохом. — Живых людей топить?! Давись, тварь, своей жижей сама!
Женщина отскочила, заламывая руки для мольбы, и в мгновение каким-то образом оказалась за спиной, так что Манька едва успела повернуться лицом. И вместо мольбы голос ее прозвучал спокойно и уверено, в то время как улыбчивое лицо все еще продолжало улыбаться, привечая в болото.
— Вот увидишь, благо я! Ни горя у меня нет, ни мучений! Отведай моей стряпни, пока добром прошу! — она взглянула на Маньку строго, давая понять, что возражений не потерпит. — О-хо-хо!.. — расхохоталась она зло, прищурив один глаз. — Все вы у меня смирненькие да ласковые — ни один не взъерепенился! Манечка, сколько я прожила, в уме не поместится! Кто может мне угрожать?
— Иди ты! — Манька приготовилась ударить посохом, если Кикимора попробует еще раз тащить ее в болото насильно.
Но Кикимора уже стояла впереди, в другом месте, и тут, чего Манька от нее не ожидала, подскочила к ней, ткнув в нее длинное толстое шило. Манька лишь разворачивалась, чтобы встретиться с ней лицом, и только успела подставить руку, чтобы скосить удар, когда шило воткнулось в ладонь, пришпилив к телу, и ушло в бок, проткнув насквозь. Она почувствовала, как острая боль резанула до самого предплечья и в бедро в кость, заглушая боль сердца.
Кровь потекла из ран.
— Манька! — заорал перепуганный Дьявол, метнувшись между ними, защищая то ли ее, то ли Кикимору. — У меня! У меня поместится! Я дольше живу! О, череп и кости!.. — он запнулся на полуслове, когда Кикимора с маху проскочила через него. Заметив, что Манька наставила на нее посох, закричал еще громче: — Фу! Фу! Железом ее не засучишь!
Манька выдернула шило, краем глаза уловив через Дьявола, как через потустороннее зеркало, что Кикимора изловчилась и норовит воткнуть в нее другое шило, больше первого. Через Дьявола она выглядела расплывчато, и блатная краска с нее сошла, обеспечивая превосходную видимость, где у этой болотной облезлой и подгнившей ведьмы светилась ядовитая сердцевина.
Что произошло дальше, Манька объяснить не могла.
Она развернулась, отведя руку Кикиморы одной рукой, а второй всадила шило прямо ей в лоб, где она видела зеленоватую туманность, пробив череп.
Кикимора еще стояла, и туманность дымкой вытекала из ее головы, в то время как Манька с ужасом осознавала содеянное. Если бы каким-то образом ведьма сама на свое шило не налетела, она ни за что бы не подняла на нее руку, предпочтя навечно остаться в болоте. Все-таки было в Маньке что-то такое, что постоянно обеспечивало ей выживаемость. Не в первый раз случилось, что не успела подумать, как ее руками случилось все у нее на глазах. Так красиво получилось, будто был у Маньки черный пояс по сунь-вынь-фу!
Но до убиения дело не доходило…
Маньку всю трясло от страха, что некто был убит ее рукой, а еще больше оттого, что сама она висела на волосок от смерти.
Кикимора плашмя шмякнулась на тот самый пень, на котором хвалилась причесывать волосики и рассказывать сказоньки, заглядывая в глазоньки. Дьявол все еще с поднятыми руками метался по полянке, объятый ужасом, забыв, что нематериальный, дважды запнувшись за Кикимору, павшую в бою. В пылу битвы он, очевидно, пытался их остановить, но никто, как третью сторону, его не воспринял — даже Манька, но она, по крайней мере, не влезала в Дьявольское тело, тогда как Кикимора вообще никак не отметила его в обозрении, подскочив к ней как раз через его нематериальность.
— Ну!.. — наконец, остановился Дьявол, оттирая со лба пот, растерянно разводя руками над телом убиенной, глядя на нее потрясенно. — Да-а, — протянул он, — проткнула ты ее мастерски! — и тут же добавил, обличая: — Убивица ты, Манька! Сама-то понимаешь? Вот куда завела тебя упрямая дорожка! Ладно, — тупо рассматривая Кикимору, неохотно согласился Дьявол, — свидетелем буду… Самозащитный механизм сработал. Но, если честно, был у тебя мотив, угрожала ты ей… И она тебе… Но ведь не ты — она мертва! Следовательно, следователь будет следовать традиции расследования. Эх, сколько платить придется! Мне, — он загнул палец, — судье, прокурору…
Дьявол пощупал у Кикиморы пульс, послушал сердце, поднял и отпустил безвольно поникшую руку.
— Да кто бы еще слово тебе дал! — расстроено проговорила Манька, соображая, какой от Дьявола в этом деле вред, а какая польза. Он, пожалуй, был единственным свидетелем, так что от него зависело, найдут ее или нет. И тут же вздохнула с облегчением и обеспокоено, понимая, что Дьявола видит, пожалуй, она одна — навредить он ей показаниями не мог, но и доказать, что была самозащита, тоже не сумеет. — Но я ведь и вправду не хотела ее убивать! Ну не хотела же! — выкрикнула она, почти отчаявшись найти поддержку в его лице.
— Ну, маразм у старухи… Что теперь, протыкать маразматическое тело колющими и режущими предметами? — спросил он строго, как судья, пнув Кикимору носком ноги.
— Я, значит, убивица, а она, которая людей в болоте топит, святая? То-то, я смотрю, вы спелись, кружим и кружим по болоту, — оглядываясь, произнесла Манька. Она не ошиблась, неделю назад они уже была на этой островной болотной территории, только с другого конца.
— Маня, — строго прикрикнул Дьявол. — Ты в демократическом государстве живешь! Всяк волен выбирать себе Идеал для служения, обливая пятки слезами, поливая елеем и оттирая волосами… А были бы государь с государыней не демократы — и тебя бы заставили! Повороти назад! — жалобно, с мольбой в голосе, проблеял Дьявол, утирая слезу над телом покойной. — Муку какую сеешь! Я от страха не жив, не мертв, — пристыдил он ее, топнув ногой, и сразу чертыхнулся, когда брызги из лужи под ногами полетели во все стороны, обдав его самого. — Сначала старуху прикокнула, кто следующий? Помазанница моя? Ведь подумать, Маня, не мог, какая ты грубая! Делаешь прежде, чем думаешь… А вернешься, я не скажу, скрою, что ты личико бедняжке изувечила!
Манька призадумалась.
Дьявол, может, и не скажет. Именно — не скажет! Но Благодетельница обязательно прознает. Естественно, обвинят, а у нее ни свидетеля, ни алиби… Странно, когда оборотень убил девчушку, он сам ей объяснил суть правосудия, а теперь тоже самое пытается выдать наоборот. «Комедию ломает? Вряд ли. Манька нахмурилась. Тот случай никак Помазанницы не касался, а теперь, пожалуй, в самое нутро ее… Ишь, какой двуличный… Лучшее для нее сейчас схорониться в лесах, идти себе дальше, как ни в чем не бывало, а Кикимору спрятать от постоянного места проживания подальше — пока ищут, успеет уйти далеко! Болотная ведьма изнутри давно гнила, так что по времени никто не определит, когда была убита, скажут раньше, а раньше у нее свидетели есть, которые алиби подтвердят, а если скажут, что шла она вдоль реки, то признается, но дошла до болота и повернула в обход. Кому в голову придет сомневаться? Никто бы в это болото не залез!
Манька обошла Кикимору со всех сторон, брезгливо поморщившись: ведь не человек, мертвец, и давно уже! Ведь не собиралась убивать, старуха сама накинулась, и ей повезло — осталась жива.
И один долг сам себя заплатил.
— Знаешь что, я не просила ее тащить меня в болото и шилом махаться! И оправдываться не собираюсь, — уверенная в своей невиновности, отрезала Манька — и пригрозила: — А если собрались меня останавливать, то вам только хуже будет! — и добавила, но уже не так уверенно, в основном, что бы осадить Дьявола. — И Помазаннице твоей не поздоровится!
— Я что, Маня, разве не должен научить тебя? — с заискивающей вымученной улыбкой Дьявол сделал выпад, изображая драку на шпагах. Он как-то резко вдруг переменился, будто только такой ответ и ждал. И уже спокойно, без сочувствия к Кикиморе, по-деловому предложил: — Пуф, пуф! И уносим готовенькую в болотную тину, пусть полежит пока со своим народонаселением!
— Не уносим, — сказала Манька, понимая, что нельзя старуху обратно. — Оживет еще. Хватит с нее утопленников. Не знаю, сколько их, но спасибо они за это не скажут. Сомневаюсь, что рады они ее рядышком видеть.
— Ладно, — согласился Дьявол весело, — тогда повесим на дерево, как портянку! Будем сушить на солнышке!
— И не повесим, должно мертвого предать земле, — заявила Манька, гадая, догадался ли Дьявол о ее планах. — А если дождь пойдет? Надо по-человечески, похороним, а сверху осину посадим.
— А где ты осину возьмешь? — удивился Дьявол.
Манька осмотрелась. Осины на поляне не росли. А без осины нечисть оставлять опасно. Не приведи Господь, выберется на поверхность и уползет в свое болото! Отсутствие осины полностью соответствовало ее планам. Не придется выдумывать легенду для Дьявола.
— Значит, заберем ее с собой на большую землю! — сказала Манька без всякой радости.
— С ума сошла? — убился Дьявол. — У тебя железа не поднять, а ты еще эту… — он пнул Кикимору брезгливо, — тащить собралась?
— Не оставлять же ее здесь! Если оживет, первое болото станет мне могилой! Чего не сделаешь ради жизни на земле! — ответила Манька зло, расчленяя труп Кикиморы и складывая прогнившие, дурно пахнувшие куски в мешок, который носила в котомке на всякий случай. — Мне спасибо должны сказать, что я от мерзости мир избавила, а я прятаться должна… Ну где справедливость?!
Странно, но дорога из болота оказалась легонькой.
Куда бы Манька не ступила, земля была тверже камня, чуть прикрытая болотной водицей, которая стала почти прозрачной. После смерти Кикиморы воду мутить было некому. Вышли на большую землю уже на третий день, и удивились: две реки, та, вдоль которой они следовали, и та, которая брала начало у Неизведанных Гор, на берегу которой жила Посредница, стали одной рекой с правильным направлением — к морю-океану. И была она так глубока и широка, что без лодки не переберешься, и не разглядишь сразу, где у нее другой берег.
— Ну вот! — кисло скривился Дьявол, почесав в растерянности затылок. — Меняешь лик земли! В общем, так, хватит уже гармоничное государство пугать хаосом! Вывела ты нас из терпения! Бедная моя Помазанница… Что она теперь должна думать?
Замечание Дьявола Манька пропустила мимо ушей. Она прошлась вдоль берега, заметив возвышение, выкопала неглубокую яму и засыпала Кикимору землей, обложив могилу камнями и посадив сверху осину. Почтили минутой молчания, перекусили железом, запили водой, помянув недобрым словом. И только тут Манька сообразила, что нет больше Мутной Топи, и скоро здесь будет такая же земля, как в любом другом месте. Не сказать, что не обрадовалась. Весь мир, от края до края лежал перед нею бездонной лазурной выстой, подернутой осенней дымкой, зеленоватой, с бликами солнца глубиной, и ярким золотым и огненно-багряным раздольем. За две с половиной недели, пока бродили по топи, земля нарядно украсилась.
Но душа и в самом деле не праздновала вместе с нею. Где-то ниже сердца тошненько подвывало. Даже мысль о состоявшемся спасении внезапно открылось ей, как мучительное наставление, типа: «Мы готовили — готовили, а ты, Маня, все испортила!» — и будто уговаривала, что в следующий раз обязательно сбудется. Разницу эту она сразу почувствовала, как только Дьявол обратил на разность внимание, попросив определить, где у нее умственный начаток, а где начало души, поставив руку чуть выше уровня груди, чем немало подивил ее. Получалось, что у нее есть уровень выше сердца, и уровень ниже сердца, и сама она как бы в чреве, в то время как душа — именно в голове! Но только не как мысль, а как некое эмоциональное поле, которое разговаривать не умело, но вполне точно изъяснялось чувствами. Иногда очень даже ясно, иногда смазано, а порою как речь, но едва переводимая в слова.
— С ума сойти! — одурела Манька, изменившись в лице.
Казалось, душа ее всюду, куда не посмотри. И такая же тяжелая, как темное пространство внутри ее, наполненное чувствами, которые выставлялись наружу и вели, как пастырь овцу, а собственные ее чувства, скорее, были ответной реакцией, чем теми чувствами, которые приходили отовсюду.
— А я что говорил? — торжествующе изрек Дьявол. — Нет, Маня, ты и душа не одно и то же!
— А что тогда душа, если она против меня?
— Душа — как ближайший родственник, обращается к человеку из среды его самого. И бывает, выходит огонь и пожирает человека, как кедр, который уже не живое дерево, а головня и удобрение. А человек слушает эту муть, вместо того, чтобы обрезать крайнюю плоть своего сердца. И так разделился человек с отцом его, дочь с матерью, невестка со свекровью, и уже враги человеку домашние его — ибо тот, кто стал в сердце человека, посчитает недостойным всякого, кто любит или мать, или отца, или сына, или дочь более, нежели его. И кто не берет креста его, и не следует за ним, внимая зову, и кто душу бережет, ополчаясь, считается у этой мути недостойным, — и будет он убивать и чернить, и взывать ко всякому, чтобы чинили человеку препоны. Боги там, Манька! Святой Дух, который крестил человека огнем, и поджаривает пяту и язвит в голову одного, и закрывает от возмездия другого, называя праведником.
— А с кем спорить-то? Там же никого нет! — опешила Манька, медитируя внутрь себя.
— А если нет никого, то кто вгрызается в плоть, обращаясь к тебе, как самостоятельное существо? Подсознание находится под сознанием, и надежно укрыто. Но оно не спит, не изнемогает, сеет ужас и вынашивает потомство. Подсознание — это подсознание, и кладбище с мертвецами, которые живы и передают от себя и от Благодетелей приветы. Не спорю, — остановил ее Дьявол, жестом руки. — Бывает хорошее подсознание, которое поднимает человека. Но бывает, которое убивает и его, и близких, или просит украсть, убить, не слышать, не видеть, закрывает от людей, или собирает вокруг сомнительные компании. Все беды человека берут начало в душе его.
— Но если не будет ничего, будет же пусто!
— Не пусто, а чисто. Душа должна быть чистой, как стеклышко, и легкой, как перышко, тогда это душа, а не монстр. Сегодня ты открыла дверь в мир Богов, так сказать, испортила им обедню…
Манька лишь пожала плечами, не найдя, что ответить. Без сомнения, с душой следовало разобраться. Совершеннейшая муть была враждебной, она сразу это почувствовала, и что-то тяжелое шевельнулось, стоило ей задеть эту муть взглядом. Она вдруг ни с того ни с сего почувствовала себя униженной, как будто униженность была неотъемлемой частью ее самой, и глаза, хоть и были сухими, стали как будто на мокром месте. Ничего хорошего в будущем душа ей не сулила, заранее предрекая то или иное дурное событие — и насторожилась, прислушиваясь к себе.
Как могла душа прочить ей беду? Какое право имела?
Потом были еще болота, но не такие.
Не одна кикимора не посмела зацепить ее или кружить и мутить воду. Переходила Манька по ним, будто по наезженной дороге. Куда не ступит, везде земля твердая под ногами. Удивлялась она, но Дьявол, вскорости успокоившись и повеселев, может быть, приняв смерть Кикиморы, как данность, перестав скорбеть и обвинять ее, никакого удивления не выказал. Это хорошая слава нуждается в рекламе, а дурная быстро бежит, если человек в нечисти не прославляется. Кикиморам жить хотелось еще больше, чем Маньке, они не попадали ни в Рай, ни в Ад, если учитывать, что светлая их затуманенная голова была той самой кикиморой, которая растворялась в природе без остатка. К Маньке, после того случая, Дьявол относился ни то, ни се. Он особо и до этого ни о ком не переживал, а тут Кикимора, о которой погост уже давно печалился. Так или иначе, Манька и Дьявол шли как бы сами по себе, но Дьявол с тех пор то в одни ворота играл, то в другие. Вредил, конечно, но когда шла светлая полоса. А когда черная — стал показывать, как железо обернуть себе на пользу. Готовил иногда, хлебая с нею из одной плошки, делился незначительными секретами. И каждый вечер обязательно заряжал ее энергичными эманациями, заставляя упражняться в боевых искусствах…
Он не скрывал, что блатные люди обязательно попытаются допросить ее в качестве свидетеля, чтобы выяснить, что случилось с тетушкой Благодетельницы. На вооружении блатных были и сыворотка правды и детекторы лжи, и многие пыточные средства, и сила мышц — а у нее ничего хорошего сказать в защиту себя не было, и Дьявол предложил на рассмотрение лишь один вариант, который был ей доступен: избегать допроса до тех пор, пока дознаватели сами не придумают какую-нибудь вразумительную версию, исключая ее причастность к преступлению. Так всегда бывает, когда наверху торопят с выводами, а подозреваемый добровольно не раскаялся.
Ну, или пока железо не сносится…
Богом, каким Дьявол был для людей, которые не строили иллюзий и жили, как думающие о своем благе, он для Маньки так и не стал. Манькина голова или такой маленькой была, что умные мысли в голове ее не помещались, или Дьявол просто не посылал их. Обидно было, но ведь насильно мил не будешь. Был он, пожалуй, как Друг, но ужасно проблемный. Бывают такие друзья, с которыми все время попадаешь в неприятность, но любое бедственное положение они воспринимают как увлекательнейшее приключение. Разобралась в нем Манька не скоро, пока он не проявился перед нею во всей своей неприглядной вредности. Но, чем больше узнавала его, тем больше нравиться, и даже вредность его не раздражала. По его вредности человек уму-разуму набирался, а обиды не копил, и Манька часто думала: «вот бы мне так уметь!» Скучать не приходилось, умел повернуть так, что вроде и бока намяли, а все равно не в дураках. У Маньки раньше по-другому выходило, старалась по-умному, но каждый раз выходила дурой. А когда начала дурой прикидываться, если дело не получалось, спросу было меньше, а получалось, говорили: «Вот, Маня, иному умному человеку так не сумелось бы!» Вроде и не назвали умной, но из дураков выделили.
И много времени спустя, стать такой же изворотливо-гнусной, как Дьявол, у нее не получилось. Даже уроки внимательности и осторожности, преподанные им, как обыкновенные происки, не помогли, без Дьявола она оставалась тем, кем была. Но она и не старалась быть как он, понимая, что быть Дьяволом невозможно, если не знаешь, сколько он. Только он умел незаметно подглядывать, подсматривать, и неторопливо придумывать, как обгадить противную сторону. Не только она, нечисть тоже в дураках от него уходила, если следовать его логике и собственным наблюдениям. Но с нею, после того, как понял, что в нечисти ей не прославится, иногда обсуждал откровенную ее глупость, выказывая тем самым доброе расположение, которое ценил больше, чем Манька — ценил так, будто она непременно оценит.
В принципе, так и получалось…
Пока шла, и глупые мысли приходили в голову, иной раз умные, а порой не сразу поймешь какие. Например, Манька никак не могла взять в толк, какими критериями руководствовался человек, когда расселялся по земле. Удивлялась: захватнические войны против острова или города, который и на карте-то не разглядишь, имели место в любом веке, в любом городе. У каждого города, и даже деревни, были такие истории, когда переходили из рук в руки. Но если жить негде, то, вот, иди, селись — но никто с пустым местом не воевал. А почему? — рассуждала она. И приходила к выводу: наверное, все же старались захватить не землю, а имущество. И, наверное, прав был Дьявол, когда говорил, что нечисть пила кровь. Иначе, зачем бы завоевывать город, когда в другом месте можно построить новый?
Дорога и река вели их в глубь государства. Места здесь были безлюдными, но богатыми. И красивые. И сытные. Пока первый снег не ограничил рацион. И если бы умела рисовать, то все ее картины обязательно имели бы смысловую нагрузку: вот синяя река сливалась с синим небом, соединяя Небо и Землю, вот скала угрюмо нависла над покалеченным деревом, и сразу приходило на ум, что Вечность скорбит над смертным творением, или…
Да мало ли что можно придумать?!
Главное найти красивые виды, а смысл сам собой приложится!
Глава 8. История государства по Дьяволу
А время шло. И Манька шла… Лето сменила осень. Она еще не закончилась, однако конец октября ознаменовался обильными снегопадами и лютейшими морозами. До гор оставалось недалеко и не близко — чуть больше четверти, если мерить от Манькиной деревни. Но по снегу двигались медленно. За день получалось пройти, как если бы летом за час-два. И железо не снашивалось, не обо что ему было тереться по снегу. Кожа к железу примерзала, ноги и руки стали похожи на почерневшую проткнутую мозоль.
Манька выла — и злобствовал Дьявол…
Но так уж человек устроен: рано или поздно он принимает болезнь в свою жизнь и становится с нею одним целым, начиная забывать о ней, как об одном из членов.
Она часто подсчитывала: если бы лето было круглый год, пожалуй, одну партию железного скарба износила бы до перешейка гор, вторую — пока в обход идут, а третью — до дворца Благодетельницы. Но зима портила все планы: получалось не три года, а все шесть. И она расстраивалась, завидуя всем людям сразу, которые нежились в теплых домах у печки, ходили друг к другу в гости и ели пироги. В дома ее пускали редко — боялись язв, много знали от Радиоведущей, что идет срамная и непутевая, как тать, на Идеальную Женщину.
И ведь непонятно зачем! То ли биться хочет, то ли еще чего, но ясно ж как божий день — не с добрыми намерениями. Поначалу и вовсе решили, что убивать идет…
И просила Царица всех радиопередач, Страж Отечества и Матушка государства защиты и содействия у простого люда, который отказать Благодетельнице никак не мог. Во-первых, права не имел. Во-вторых, оказанную честь каждый желал оправдать. А в-третьих — вознаграждение.
Но тут промашка вышла. Ловить себе дороже — язвы многих отпугнули. И куда после этого сдать плененную, чтобы получить обещанную награду? Власти, завидев Маньку, опутанную веревками, сильно удивлялись и приказывали ее развязать, не понимая, о чем ведут люди речь, приволакивая больную и несчастную в отделение государственных органов. Приказа на исполнение от Его Величества не поступало — порядок есть порядок. Не до того ему было. С каких это пор главное лицо государства, обозначенное как главнокомандующий, будет оказывать внимание непонятно кому?! И получалось, что радио одно говорит, а на деле другое выходит.
Обидно было Маньке такое слушать, но понимания не ждала: на месте Благодетельницы, неизвестно, до чего бы сама додумалась, узнай, что прется к ней невесть кто и неизвестно зачем. Но перегибать палку все же не стоило. Разве кроме Маньки никто челом Благодетельнице не бил? И Манька была народом! А нужда у нее вылезла наружу как раз в виду гонения от обозначенного лица. В каждый разговор Радиоведущая встревала, в каждую щель пролазила, отпугивая человека, в каждом деле умела поставить клин.
Сама Благодетельница к простому разговору непривычная была. Мало кто мог похвалиться, что слушал речи ее явно — а только тайно! Но то и вызывало недоумение: как она со всеми разговаривает, если именно вслух не произносит ни слова? Истинно, где двое или трое собрались, там Благодетельница посреди них глубиной чувственной проникновенности произносит речи.
И так все извратит тайными речами, что жить тошно.
Заведет, бывало, Манька речь о высоких материях, о которых от Дьявола наслушалась — а поговорить с людьми хотелось! — и она рассказывала о Дьяволе, о приключениях своих, о том, что видела, но не успеет рта раскрыть, Радиоведущая тут как тут.
«Бессовестно врет! — кричит по радио. — откуда ей знать о высоких материях?! Глаза завидущие, руки загребущие — гоните в шею!! В передний угол сядет, останетесь без лубяной избушки!» Мужу бывало криком исходится: «Падшая тварюга посягает на место святой жены твоей, детей сиротами хочет оставить, выставить перед людьми в неприглядном свете, ославить непорочность твою!» Жене прямо в ум зудит: «Ведь останешься вдовушкой при живом-то муже! Видишь, пиявкой льнет! Да и на что она тебе — эта материя? Вот наступит на горло, помянешь материю нерадостно! Не я ли государством управляю? Не мне ли знать, откуда беды у нас?»
И смотрит человек на Маньку, как на бедственность свою, слова мимо ушей пропускает. Будто она рыба перед ним — рот раскрыла, а слышимости нет. Одна Благодетельница на уме и слова ее, отверзающие правду. А Манька понять не может, отчего у людей голова такая страшная становится! И видит, как застыл у человека в глазах ужас, чувствует, как стынет у него сердце…
Дьявол объяснял это так:
— Стоит ли печалиться, если нечисть «высиживает змеиные яйца и ткет паутину; кто поест яиц их, — умрет, а если раздавит, — выползет ехидна»? Считай, отмщена — ибо взят человек в плен, и больше не увидит земли своей.
— Как это? Плюнув в меня, человек же не место жительства поменял! — расстраивалась Манька.
— Он не моей земли не увидит, своей! А это, знаешь ли, однажды сильно его опечалит! — смеялся Дьявол. — Представь, стал человек к тебе лицом, а в это время радио заработало. И видит тебя, но поступает, как радио велит. Где у него голова? А если головы нет, разве жив человек?
— Но умеют же люди думать! — не соглашалась Манька.
— Будет ли вол бодать хозяина, который бьет его плеткой? И даже если вырвется, когда занесли над ним нож и вскрыта шея — побежит не на волю, а в стоило, — искренне недоумевал Дьявол Манькиной непонятливости. — Так человек, у которого вера. Радио мертво, коснувшись его, семь дней должен искать человек ответ, почему мертвечина к нему пристала. Но что тебе до народа, который мертв? Уж не мечтаешь ли пастырем стать?
— Я не о себе… Меня не доброе отношение интересует, а мнение, которое бы шло от народа. Ведь не выгодно соглашаться с Благодетельницей, да так, что самому себе противоречить. Унижен, обобран, скитается по инстанциям, нигде не находит правду — коррупция, обман, низведен до ничтожества, и видит вокруг зло. И там несправедливость, и тут, боится всего. И никому нет до него дела. И вдруг зачем-то начинает утверждать, что могучая Благодетельница трудится на его благо, любит ее, верит ей, гордится ею…
— Немногие выживают, когда меряются силой с Законом, переступить черту ума много не надо. Так и народ сей, который мертв. Но мертв он для меня и для Благодетельницы, которая ужас как умно оставляет его в мертвых, — поучительно поднимал Дьявол палец. — Для тебя еще как жив! Ибо встал против тебя и тянет одеяло — коллективно!!!
Как оказалось, чувственная проникновенность — и было то самое радио.
Некоторые его запросто переводили в слова, некоторые лишь принимали, как самого себя, а некоторые художественным воплощением в образах. Чаще радио было закрыто черным покрывалом, когда человек смотрит, а не видит, и в то же время эмоции бурлят, как синее море во время шторма. Чувствует, чего быть не должно. Например: хорошо ему, а тоска съедает изнутри, или то и дело о чем-то забывает, или мучается изжогой и болезнь достает, в которую ни один врач не верит, или свалится на человека нежданно-негаданно злая любовь к козлу, или к козе, и вот уже поделать человек с собой ничего не может. Или дитятко вдруг с катушек слетит, и уже родителя ни в грош не ставит. У Маньки чаще так было: и виновата, и стыдно — и ума нет. Но если в этот момент задать себе вопрос: «а где ты раньше была, умная голова, почему умными подсказками не блеснула? — Манька вдруг начинала понимать, что не просто так пришли чувства, скверным образом открывая подневольность. Если послушать ниже сердца, можно почувствовать, что там что-то есть, а если рассмотреть еще ниже, то легко подняться выше, особенно, если в это время ни о чем не думать… Радио вот оно — в уши лезет, и поднимает, или опускает…
Слушать радио, как люди его слушали, у Маньки не получалось. Все волны сливались в один звон в ушах. Если только Дьявол настраивал на нужную частоту. Но настраивал он, когда рядом никого не было. Радиоведущая, как правило, в это время себя славила, рассказывая про свои замечательные достоинства. И смотрела Манька по сторонам и понимала — все люди, она одна не человек, так получалось. Прямо болезнь какая-то. А возможно, Дьявол мог ее настроить только на те волны, в которых Благодетельница обращалась именно к ней, а что на остальных каналах было, оставалось только догадываться, прислушиваясь к внутреннему голосу. Обычно у людей он изнутри шел, и они внимали ему, ибо голос, задевая за живое, всегда сулил некоторое количество выгоды. Например, вышел олигарх в люди, а человеку кажется, что и сам он вместе с ним вышел. Подали тому же кузнецу Упырееву из государственной казны, а человеку кажется, что ему в карман положили. И стоило подумать по-другому, как становилось тошно, жизнь сразу становилась до неприличия противной, болезнь наваливалась со всех сторон. Или обзывал свиньей на лобном месте, лишь разоблачая, будто она уже о себе подумать с выгодой не имела права.
И шарахались от нее люди…
Особенно, когда Манька рассказывала про радио, будто без нее оно не работало!
То и обидно… Удивительно ей было, почему, когда Благодетельница по радио выступает, никто своей головой уже не думает — рот раскрыли и не сомневаются! И стало у нее складываться о народе мнение нелицеприятное — стыдно становилось за народ, который ничем, кроме живота, не интересуется. Но ведь и книги писали, и стихи сочиняли, и на выставки похаживали…
А хвалиться Помазанница умела!
«Идите за Мною и Я сделаю вас ловцами человеков… Я пришла не нарушить, Я пришла исполнить… А говорю вам… И объявлю вам… Приду и исцелю… Ибо Я пришла призвать не праведников, но грешников… Я кроткая и смиренная… Я пришла вразумить… Я пришла разделить… Я Дочь Отца и Матери… Я есмь Истина… Где Имя Мое, там Я… Вложите персты в мои ребра…»
Трижды оглянется Манька — а нету никого! И спросить-то не у кого, никто не видит, как Дьявола, лишь голая правда перед глазами, как ось, — и всяк утонул в ней, как во время потопа, и мыслит узехонько, штампами, прямою стезею, и ни влево его не повернуть, ни вправо.
Морщилась Манька, негодовала, но радиоэфир ей был недоступен. Не могла она Благодетельнице ответить. Да и надо ли? Она так считала: достоинства, если они есть, люди должны видеть, не стоит кричать о них на весь белый свет. По всем параметрам получалась, что она хоть и дура, но как бы умнее, ибо в речи Радиоведущей находила только недомыслие. И готовила уже не обличительную речь, а утешительную, чтобы государыня лучше бы о себе пеклась.
Настроит ее Дьявол на волну:
— Вот, Маня, Благодетелей тоже сознанием видят, — скажет. — Радио это не простое, окружает оно человека ореолом. И растворяюсь во свете ореола сего, и нет меня… Разве услышит человек мой голос, если еще сто пятьдесят каналов с ним откровенничают?! И не постыдить, не подсказать… Мы, Боги, чудными путями приходим — не спрячешься, не скроешься, говорим к человеку из среды его самого. А как он тебя услышит, если ты лишь на шести чувствах поднимаешься, в то время, как человек одесную Богочеловека, глазами его, зрит в корень паскудности твоей?! И далеко отстоит от ума своего, глаза у него в это время на лобном месте, Дьявол осуждающе качал головой. — Благодетели, Манька, благодатью на человеке лежат, а ты его ножом по сердцу!
— И ты?
— Ну… — разведет руками Дьявол. — Я не я, а без меня не обошлось бы… Я Закон утвердил? Утвердил! На скрижалях прописал? Прописал! Получается, причастен…
— А как же я вижу тебя?
— Ну, во-первых, открытое железо… А во-вторых, радио для тебя горькая пилюля — и не лечит. Я хоть ругаю, но не каждый раз. И потом, мы о живом говорим, а радио, обладая несомненной живучестью, мертво — это запись. Вот спроси у него, что на тебе надето — запнется, и будет молотить, выуживая слова от тебя самой. Или мои слова — поймает и вывернет. И получается, что говорить с человеком я могу, но редко и во вред, лицо мое от него скрыто, а слова падают в руку пастыря. И как хочет, так и расставит. И получается, что поднимаю против человека страшную силу.
— Но люди не глупые… Они не просто на веру берут, они размышляют. Правильно, не правильно, это другой вопрос. Перед глазами обман, опираются на него, но своей головой. И не всегда в убыток. Вот не заплатил человек за работу, разве плохо ему?
— А мыслительная материя — вода, — усмехался Дьявол. — В ней слов нет, но есть решение, которое умеет понять земля. И пьют, и умные, но не умнее воды и радио. Вор, он и есть вор.
— А почему я не могу воду пить?
— А тебя умные решения обходят стороной. Чуткий божок ее черпает, обученный всякой премудрости. И пускает воду по рукотворному руслу, где имени твоего нет.
И правда, Манька так и эдак пытала Благодетельницу — и нет слова, если не думает, если слушает, не подсказывая. Получалось у радиоведущей, как у Спасителя Йеси: все хорошо, что по вере и во имя, все плохо, что мимо. Никакой конкретики в словах не было, уточняющие вопросы у Благодетельницы вызывали слезу — не могла она и камень назвать камнем.
Но за тем и шла, чтобы ответить не тайно, а явно — как люди между собой разговаривают.
А еще становилось Маньке обидно, когда Дьявол прочитывал ей летописи на местности, рассказывая много разных историй, откуда взялись Благодетели. Истории были мало похожи на правду, люди помнили и про берега кисельные, и про печки с пирогами — но кто видел? И считали свою историю лживыми вымыслами, открещиваясь от нее руками и ногами, оправдываясь, что будто в то голодное и темное время, когда жил народ неразумный в домах сколоченных криво-косо, и безграмотный был, так что крышу придумать уже не мог, а только разве соломой застелить, будто жердей в лесу не умел нарубить, и доска у него не выстругивалась, а только на ставни, на лавки и на заборы, где бы мог щелкать семечки изо дня в день, каждый мечтал поесть пирогов досыта и попить молока с киселем — и придумывали люди сказки.
А по Дьяволу выходило, что не сказки.
— Сказки, не сказки, а сказка сказке рознь! Хитрые люди их слагали, — щурился он. — И у каждой сказки был свой автор, забытый за давностью лет…
Правдой историю своего народа люди помнили и чтили со слов:
И вот, решил Благодетель, что не искренно его любят люди — ибо Бог у народа был со многими лицами, но Благодетель в них не вписывался.
И тогда повелел он призвать со всех краев земли от каждой идеологии.
Богатая была земля государственная — и не преминули три церкви позариться. И пришли три старца от Отца, от Пророка Отца, и от Сына Отца. И стал Благодетель смотреть, где лучше всего уложился бы как Помазанник.
От Отца отказался сразу. Страшно ему стало, а вдруг Отец не признает его? Да и зачем ему десятина, если половину мог взять, а то и все?
Остановил взгляд на Пророке Отца и на Сыне Отца.
Обе церкви добрые, и народной любви много: не судись с начальством, не прекословь начальству, не отказывай начальству. Грозно посмотри на четыре стороны — и вот уже помазался, все как один рабы тебе. И грамоту знать не обязательно, Сын — неуч, и Пророк не лучше. У одного Царь — и есть Бог. Да какой! Дал рубль, а через неделю получите обратно десять! Не дают, бей до полусмерти и гнои в вонючей яме, где скрежет зубов, чтобы умнее в следующий раз были и умели рубль сделать червонцем. При ветхом Боге работали люди пять дней, на шестой учились, на седьмой отдыхали, иногда и среду, и пятницу Учителя искали, а зачем народу учиться, если Благодетель господин ученических дней?! Иди работай — и будет тебе! У второго мечеть запретная — не пойми, с какого боку на нее молиться…
Правда, церковь Пророка Отца разрешала иметь Благодетелю несколько жен и бить их плетьми за всякую провинность. Перед народом. Редкий мужик выдержит восемьдесят плетей, обычно на двадцатой испускал дух — и получалось, что как только надоест жена или кормить нечем, ты уже опять холостой. Перспектива была заманчивая.
Но церковь Сына Отца оказалась хитрее. Апостол Спасителя Йеси, из славного города Без Визы, привез с собою царскую дочь, красоты неописуемой. Бросилась она к ногам Благодетеля, перецеловала каждый пальчик и возопила:
«Да разве ж я ревнивая? Имей, сколько хочешь, и сама себя прокормлю! Ну не губи ты себя, к чему достоинство ранить, а ну как промахнутся?!»
И стала она первой Благодетельницей.
И так крестили народ силою, но добровольно, и после этого стал народ.
Манька ничего с собой поделать не могла, когда заполняла пробелы в познаниях, обнаруживая и тут противную Дьяволу неприязнь к Благодетелям.
— Вола что ли на закланье повели? — возмущалась она. — Что за народ такой, который убеждения меняет на убеждения по государственной необходимости? Умная мысль та, которая нравится или нет, правду в себе имеет! По идеологиям выходит, что не Правитель для народа, а народ для Правителя! Что значит: древнее прошло, теперь все новое? Мир другим стал, или звезды с орбит слетели? Или дожди идут по расписанию? А если не создали другую вселенную, зачем кричать, что новое?
И отвечал Дьявол:
— Каков народ, таков и Правитель! Каждый народ волен выбирать, кому кланяться! Потому и дура, что нет глубокой осознанности служения Благодетелям. Посмотри на себя — кому твоя жизнь в пример?
— Правильно, если Благодетели промеж собой человеку житья не дают! Все царства тебе были отданы, перешли к Спасителю, а боль как была, так и осталась.
— Но сама ты Благодетельницей торопилась бы стать, если бы житье у тебя было! К слову, у меня никто ничего не забирал! Была Бездна, и был я. И я решил, что меня не устраивает, что она есть. Я не смог Бездну превозмочь, но в результате получился добрый кусок земли. И Бездна сказала: с нею делай что хочешь, а я как была Небытием, так им и останусь. Много Благодетелей хотели бы поиметь этот славный слоеный пирог, но не расстраивайся, он никому не достанется.
— А раньше-то разве не было народа? Откуда взялся, когда крестили? Вот посмотри, все ж слова со смыслом: «изверг» — из веры гад вышел, «изувер» — из у веры стоит, «каравай» — кара в я наоборот началась, «свергнуть» — с веры гнуть, переубедить, «голова» — голо в а, нету никаких мыслей в начале, «бездна» — без дна, «выгода» — вы год, целый, законченный, «война» — в ой на, вы в дерьме, получите… Кто слова так умно складывал? Инопланетяне прилетели? — возмущалась Манька, сплевывая в сердцах. — Наверное, решили, что надо научить человека чему-нибудь умному. Не научили. Или научили на свою голову… Теперь носа не кажут… А я расхлебываю!
— А раньше был не народ, а язычники. Голос у них был зычный, крикнут, и Благодетель кротким становился, как овца. Поэтому тот народ извели тайно. И платили Благодетели Золотому Ордену, который спасшимися считал себя от Мудрости моей, немалую дань, чтобы помощь в этом деле была. Вот и получается, что вроде Иго как бы было, а вроде как бы не было. И звал Благодетель Золотой Орден, когда вдруг появлялся народец, не прославляющий его, чтобы наложить на народец тот Иго. Приходили и накладывали. Обычно по осени, когда цыплят считают. Для острастки по дороге изымали запасы на зиму, чтобы голодомором люди помнили непокорный народец и проклинали его за беды свои.
Сама подумай, пришли к тебе попить кровушки, а по дороге и Благодетелю твоему досталось, кого он будет избегать: тебя, или Больших Людей?
— Меня, конечно. Зачем ему неприятности…
— И так приучали народ копать яму брату, а не Благодетелю. А когда поняли, что не осталось никого от того народа, решили, что и Орден Золотой им уже не нужен. И стали героями сопротивления. И еще больше полюбил Благодетеля народ. Так что правду говорит история: был народ, и не стало его, и пришел другой народ: грамоте не обучен — и размножаться мог только в неволе. И помнит народ лишь то, с чего его история началась: «Решил Благодетель, что не искренно его любят люди, ибо Бог у народа был со многими лицами, но Благодетель в них не вписывался…»
— А почему книги не остались, рукописи, дома? Что-то же должно быть!
— Бог с тобой, какой же Победитель позволит про себя плохое читать? — негодовал Дьявол, удивляясь Манькиной глупости. — Фараоны Египетские про милость Божью не прощали друг другу, а тут резня такая! Приходили, не оставляли камня на камне, и уносили головы с собой. Это сколько ж голов надо отрубить, чтобы в народе грамотного не осталось!
— А почему нельзя было сразу две идеологии иметь? — не унималась Манька.
— Идеология идеологии рознь. При моей идеологии человеку вскоре подумать о Благодетеле страшно, ибо я, Бог Нечисти — голая правда о Помазаннике моем. И как истинный Благодетель, настраиваю человека против всех своих конкурентов каждую субботу. По идеологии Благодетеля в Бога веруют. Он же не может, как я, поставить человека перед фактом, вот мол, от тебя убыло, а Благодетеля прибыло. Какой же Благодетель после этого позволит, чтобы рядом жил человек, который ложкой дегтя в бочке меда? Моя идеология уничтожает Благодетеля, как Бога, а идеология Благодетеля выдавливает из жизни меня, чтобы уж никто не мог чернить его при жизни его.
Но меня так же непросто выдавить, ибо Жив. Он тоже жив, но пока жив человек.
Представь, идем с тобой тихо, мирно, никого не трогаем, и вдруг подступают к тебе разбойники и говорят: «отрекись от Дьявола!» «Я-то отрекусь, — согласишься ты, — а проблему разве решим? Я его вижу, а вы нет!» И выколют тебе глаза. Вот так ходили слепые старцы по государству, которым терять было нечего, и пели песни про Ванюшу-дурака, чтобы хоть что-то в памяти народной осталось. Ты вспомни, что не гусляр, то слепой — и обязательно грамотный. И все время в бегах!
Но меня видят сознанием! Если бы глазами, я не растворился бы во Тьме! А как сознание выколоть? Голову разве что отрубить!
И рубили. Пока люди с моей идеологией не закончились.
— И ты простил?
— Ну почему же… Всех оскотинил, разделил сына с отцом, мать с дочерью, свекровь со снохой… Над стадами поставил пастухов. Периодически вывожу в люди самую крепкую нечисть, которая в печи вас сжигает и головы рубит… Размножаю болезни, сирот, вдов, гною в тюрьмах, бывает, в сумасшедший дом отправлю, обращаю мечты в прах. Или, наоборот, на глазах поднимаю мечту, чтобы видели, что кому угодно дам, но не тому, кому мечта светит. Иногда в море смываю. Не бесплатно. У меня такса твердая.
— Значит, не врут про тебя…
— Конечно, не врут! — гордо произнес Дьявол. — Кому как не нечисти знать, на кого она равнение берет!
— Но ведь был же Царь, который народу вольную выдал, и освободил нас…
— Ой, Манька, Манька… Когда он освободить решился народ, он меньше всего думал о народе! Страна отсталая, каждый помещик сам себе на уме, в город лишь за платьями да торговать, чем мужик послал. Читать и писать барин запрещал, чтобы крамолой головы не забивались. Крепостному рабу много ли надо? Выкатывал на праздник водку и брагу по бочке — и любит народ Благодетеля. Работал мужик от зари до зари, оставляя себе десятину — и еще в долгу оставался. Девки на выбор, гарем не гарем — а трат никаких. При нужде всегда можно продать человека, как истинную скотину, или обменять, или подарить, или забить ради потехи на смерть. Стоил мужик дорого, чтобы самому себя выкупить, да не так, чтобы пожалеть и шкуру с него не спустить, если выставит на барина зуб. Десятина шла в доход Святой Церкви, которая кормила народ сказками и держала в узде, помогая помещику и словом и делом.
За границей уже и производство налажено, и новая земля открыта, где всякий сброд силу за силу не считает, и грозят землю поделить по-новому. Наука вперед продвинулась, и среди народа появились умники, которые сами в вампиры метят. А есть такие бояре, которые Царя-батюшку уже за батюшку не считают. Или те же купцы, которые на вольное житье насмотрелись и смущают народ вольнодумными речами.
Все в государстве плохо, куда не взглянешь. Города не шли в рост — беглыми крепостными рабами много ли наладишь производство? Земля пустовала за пределами удельных княжеств — некому было ее обрабатывать, и защитить некому. И приходилось Царю-батюшке платить за каждого рекрута, которого забирали на войну.
А представь, как обращались с таким пушечным мясом? Кто бы жалеть рекрута стал? И приблагодетельно пускали на мясо. Удерживали солдат от дезертирства и сдачи целыми отрядами только тем, что каждый, кто отслужит определенный срок, становился вольнонаемным рабочим, да и чужие не жаловали, тоже понимая, что воюют с рабами, но если убегали — покрывали.
— Ужас, как тяжело народу жилось, — согласно кивала Манька.
— Ужас не ужас… Где ты памятник видела, крепостному рабу? — пожимал плечами Дьявол. — Все больше Благодетелю. Любит его народ, а не себя самого. Видишь ли, фишка есть в Законе: какому Идеалу служишь, так к тебе и люди повернуться! Хотят люди Интернационального Йесю — и Благодетели, все как один — Йеся, со всеми его мудрыми наставлениями, которые к человеку…
— Но ведь это хорошо! Были бы, но они-то как раз не такие! — с жаром воскликнула Манька.
Дьявол развел руками, взглянув на нее с осуждением.
— Да как же не такие?! Много ли Йеся кому подал? — ехидно спрашивал он. — А почему Благодетель должен? Он не себе велел, а человеку, верующему в Него. И человек подает — ибо ищет Спасителя, но не тебе, а Благодетелю! Йеся не платил — и Благодетель не заплатит. Но человек заплатит.
Сколько раз Йесю принимали со всеми мытарями и сворой, которая за ним волочилась?
А он, между тем, еще обращал внимание на то, что целовать должны были, умасливать пятки елеем, слезами омывать и волосами оттирать… Вместо «спасибо» говорил: «радуйтесь, ибо я с вами!»
И человеку никто спасибо не скажет. Он не сеял, но вытаптывал поля и собирал колосья, — и человек посеет и придет на пустое вытоптанное поле. Он живых в сети улавливал — и человека будут улавливать. Он покойников стороной обходил — и человека, который уже упал и подняться не может, стороной обойдет благодать… Если в сеть попал, разве жив?
У обрезанной головы, Манька, короткая память.
Не бунтовала Святая Церковь против рабства, не шла крестным ходом на помещика. А выявляла неблагонадежных, и сама, бывало, порола. При каждом монастыре и церкви казематы и гноильные ямы имелись, и пыточные подвалы со всякими пыточными приспособлениями. И миллионы людей запоминают только, что Святые Отцы среди народа ходят в черном, как население Дьявольское.
Я-то в черном, мне сам Бог велел, у меня снаружи всегда Бездна! А у них откуда черные сутаны? А все потому, что когда ложат человека в земле, черный морок летит из подсознания. И каким бы ни было содержание, ум человека обязательно поднимет Тьму над собой.
Мои слова — Закон, а Закон гласит: «Проклят человек, который надеется на человека и плоть делает своею опорою. Он будет как вереск в пустыне и не увидит, когда придет доброе, и поселится в местах знойных в степи, на земле бесплодной, необитаемой» Слово Сына Человеческого — плоть, а Сам Он — Человек. В человеке селится эта плоть, и Человек правит человеком.
Никто не ропщет против Идеала, который стал сетью, уготовляя человеку погибель. Обижаются не на Идеал, с которого Благодетели пример берут, а на тех, кто уподобился Сыну Человеческому, и пьет кровь, как учил Спаситель, погоняя стадо жезлом железным. Но если пастух, которого человек себе пожелал, по хребтине его охаживает, тут уж… сам Бог велел!
И ты, когда говоришь: «это хорошо… они не такие…» — ждешь, что они будут поступать с тобой, как учил Йеся. Но они не ученики, они тот самый Йеся, который обращается к тебе — пастухи, а ты болезная заблудшая овца. А когда съедят и выпьют, уподобишься тем, которые отошли от Йеси.
Летописец вспоминал: «С этого времени многие из учеников Его отошли от Него и уже не ходили с Ним.»
Неужели же они видели меньше, чем те двое учеников, которые остались и понесли его на руках? Один племянник, а один, согласно писанию, сомнительней Матфей, который был или тот самый Матфей, или Матфей, который был избран на служение вместо Иуды… А где все прочие? Почему в деянии апостолов восьмая часть благочестивого повествования обращена на Павла, он же Савл, который близко не знал Йесю при жизни? А они, Манька, плодились и размножались, и пресыщались богатством, которое пришло к ним своими ногами. Как имущество Анании и жены его Сапфиры, которые умерли, когда решили утаить его от Благодетелей.
И вдруг миллионы людей уверовали в то, что не видели, и поверили тем, кто не видел…
Даже двум сложно сказать о третьем человеке, который с ними. Разве одинаково они его знают? Они могут дополнить друг друга, но если сказать их мнение человеку, то вряд ли он согласится с обеими. А тут Идеалом становится человек, которого не видели даже те, которые благовествуют о нем. Первый, кто услышал бы от человека то же самое, что говорил о себе Спаситель, бросил бы в него камень и вызвал скорую.
Йеся был не первый и не последний, который решил выйти в люди таким образом.
«Ибо незадолго перед сим явился Февда, выдавая себя за кого — то великого, и к нему пристало около четырехсот человек; но он был убит, и все, которые слушались его, рассеялись и исчезли. После него во время переписи явился Иуда Галилеянин и увлек за собою довольно народа; но он погиб, и все, которые слушались его, рассыпались.»
Это только при одной жизни некого фарисея, именем Гамалиил, законоучителя, уважаемого всем народом.
Так ли много хорошего сказали о Йесе?
Не подавал, не благодарил, не платил, искал рабов, угрожал, дебоширил, плевал в землю, рассказывал о себе небылицы, обращался к людям по национальному признаку, был педофилом, не упускал случая совокупится с мужьями и их женами, забирал у людей имущество, пытался рассмотреть писание, уподобляя себя избранному, не имел профессии, никогда не работал, не брал ответственности за близких, не воздавал заботой родителям, которые кормили, поили, одевали и поднимали его…
— А как же чудеса, которые он показывал? И чудеса апостолов?
— Чудо — это когда невиданное и неслыханное доселе. Он повторил то, что много раз восхищало людей до него. Тот же пророк Елисей, ученик Илии, который вернул сына матери, и двенадцатью хлебами накормил армию. И воду переходили, которая расступалась, когда ударяли по ней милотью. Невелико чудо излечить человека от слепоты, плюнув в землю и смазав борением из плюновения глаза. В народе такое чудо прозывали всегда «лихом одноглазым». Чудо — когда, не плюнув, поднимают человека, возвращая зрение и слух. А изгоняющих бесов во все времена была тьма тьмущая. Если бы космический корабль изобрел и построил — это было бы чудом. Ну, или хотя бы велосипед.
И вот…
Посидел Царь, подумал и понял: государство большое, не удержать его, если нападут с двух, а то и с трех сторон. И хуже еще, крестьянские бунты то тут, то там показали, что крепостные рабы тоже умеют становиться вампирами, и лица у них ничем не лучше его собственного. И откуда деньги в казне, если все богатства за горами лежат, куда Макар телят не гоняет. И встал вопрос: как себя уберечь, с помещиками не повздорить, и человеку дать выйти на волю, но оставить его в крепостническом рабстве. И придумал:
Во-первых, был создан первый чиновничий аппарат, который бы урезал человека во всем, что было бы ему на пользу.
Во-вторых, каждый крепостной раб за выданный ему надел в десять соток земли должен был отрабатывать помещику обязательные повинности, которые с лихвой окупали рабскую зависимость человека, оставляя его в том же положении, в каком он был. Он даже уехать не мог, ибо был связан круговой порукой, а все дороги и прогоны и водопои должен был оплачивать дополнительно.
Вот такая была свобода!
Глупо думать, что вампир добровольно откажется от кровушки. И пока человек не поймет, что болезнь у него в уме, он свободным не станет. Вампир поставлен над человеком, и пока ему, как следует, в клык не наподдашь, не отцепится. Каждый Царь думает: «как бы мне, оставаясь Благодетелем, народ закабалить на себя, и чтобы милые вампиры на меня не поднялись?!»
— Человек никогда свободным не станет, — уверенно высказалась Манька. — Он умом понимает, что ему гвоздь нужен, железный обруч на колесо, то же мыло, соль и спички. На новую землю надо кузнеца сманить, жениха для дочери, жену для сына, три-пять коров и табун лошадей, чтобы и поле вспахать, и лес из лесу вывезти, и сбегать, если что, поискать, нет ли где поблизости железа.
— Могу подсказать: на себя посмотри. Каждый Благодетель — вампир, если покупает человека обманом. Со Спасителем, конечно, недалеко уйдешь. Но с Дьяволом-то, кто держит? Разве я не знаю, где у меня железо запрятано? В мире нет цены, которую дал бы человек за себя и за своих близких — и молит оценить дешевле, когда приходится выкупать себя и близких у вампира. Купить можно только раба, а не раб не станет думать, что кто-то купил его, сколько бы за него не дали. Забери себя, близких и свое имущество — и иди своей дорогой.
— Хы-ы-ы… — загоготала Манька, с сочувствием посматривая на Дьявола. — А как далеко он уйдет? Хы-ы-ы-ы…
Но Дьявол даже не обратил внимания на ее гогот.
— Далеко, если заберет с собой гроб с Благодетелем, который тот для него приготовил. Бить и плевать не запрещаю же. Но когда говорю «убей!», поправочку вставляю: «так, чтобы не было обезображено лицо брата!» — по Закону. Знания плюнут в вампира точно так же, как вампир ими плюет в человека.
Манька тяжело вздохнула.
— Сложно это все. Люди по-своему толкуют, а ты как-то все по-своему поворачиваешь. Обзываешь нас…
— Не сложно, если помнить, что полчища врагов укрылись за спиной. Самый страшный враг всегда перед лицом человека, и раздирает надвое, и прочит беду, и готовит, облекая пророчество делами. Многие говорят: я всегда чувствую, что случится то-то — и бегут, и не находят укрытия. А посмотреть, кто просвещение понес — не судьба? Может, просто наступить надо на голову змее и вырвать жало?
Возьмем, к примеру, Благодетельницу — ворожит она против тебя, зовет пожить в земле твоей мертвеца, привечает вора, душа хватает ее за срамное место и поднимает на людях. И погонят и распнут. Но все было у тебя перед глазами прежде, чем случилось, и слышала, а не уразумела. Не оставляй ворожеи в живых, чтобы хорошо тебе было в земле твоей, отсеки руку ее, и руку мужа ее, когда дерешься с ней, чтобы не было у тебя двух гирь на земле, одна большая, другая маленькая. Гиря у тебя должна быть одна и мена справедливая.
Манька пожала плечами, задумчиво вникая в смысл сказанного. Нет, таких умных мыслей ей не поднять. Это было слишком сложно и туманно. Опять Дьявол увильнул от ответа.
И сразу задумалась: а разве Благодетельница не перед глазами, если все время выступает павой? И разве не настраивает против нее людей? И правильно, слышит. Только как поворотить радио? Оно само по себе, а она сама по себе, и Благодетельница, наверное, тоже сама по себе… Неужели же во дворце только о ней, о Маньке, разговоры? Нет, конечно… Тогда почему радио не забывает о ней ни на минуту? А если поминают, почему не обратятся напрямую? И почему люди не думают о Благодетельнице, когда ее, Маньки, рядом нет? Получается, что радио одним одно говорит, а другим другое? И откуда столько болезни, когда радио слушаешь, а не соглашаешься?
— А почему я тебя вижу, а другие нет?
— Другие… А ты о других не думай! Зато как хорошо послания мои читают! А ты не умеешь…
Манька опять тяжело вздохнула.
И то верно. Не умеет. Столько умных мыслей у Дьявола, а разве ж она хоть одну поймала, не скажи он в лоб? И сразу ясно, никаких умных мыслей у него у самого, наверное, тоже не было: почему не скажет, как подойти и сказать человеку, чтобы он сразу понял и поверил, а еще лучше помогли бы друг другу, отнеслись бы друг к другу как-то по-человечески?..
— А те, древние, которые твоей головой думали, по-твоему, почему не уходили? — отрезвила она его. — Вон земель сколько! Они-то крепостными рабами не были!
— А тут везде люди жили! Приглядись, как следует! Видишь, полосой ровной молодой лес стоит, и все березовый — поле было. Здесь место вроде бы ровное, и бугры на небольшом расстоянии — дома стояли. А тут осины, и запах какой — погост это. А тут камни ровно кто положил: большой и малые — капище, медитировали, учились с огнем играть. А тут рядком тополя, аисты на них селились, свадьбы справляли, когда две души объявляли себя перед народом. Это и был народ. Тысяча лет прошла, а земля все еще помнит.
— А почему не устояли? С твоей-то помощью…
— Они полвека оборонялись. Если бы ты знала, сколько народов, как этот, кануло в лету! У войны есть один закон: голый бьет голого, пока на имущество не наскочит. Наскочил, и все имущие поминки справляют. Полчищам мытарей обидно становилось, что ест и пьет Благодетель, и с ними готов поделиться, если наступят на человека, который тоже ест и пьет, а как делиться, отправляет к Богу своему: мол, учись лет восемь, и будь как я. В дороге незаметно, а если с одного места посмотреть, срок ого-го-го! Кто соблазнится, если взять у того человека можно, чтобы язык не показывал, и еще от Благодетеля получить? И была у них грамота, а будут говорить: нет, безграмотными были, вот мы — цивилизация, а они что?! И будут гадать, как умер народ, почему дома оставил. Как-как?! Пришли, собрали головы и ушли.
Благодетель живет праздно, он ищет благо во все дни, ему ни к чему искать то, от чего он отказался. А человек с моей идеологией возделывает мою землю пять дней, чтобы иметь кров и пищу на день шестой, когда поднимает свою землю, чтобы была она легкой и мягкой, как пушинка. Мою землю возделывать легко, я ее обрабатываю во все дни жизни моей, а земля человека немногим отличается от той, которую я поднял из Бездны. И поверили люди, что если прожить жизнь, как праздный Благодетель, встанет он передо мной, и сам подниму. И бились две идеологии не на жизнь, а на смерть.
— А почему не осталось ничего? Даже от каменного века находят.
— Все было. Но климат другой, влажность выше. Каменные дома не строили, кирпичи обжигать больше леса уйдет, берегли природу. Да и зачем народу глиняные таблички того народа, которого сам же извел? Этот народ не станет другим, если узнает, что миллионы людей умирали за другую идеологию. Даже не задумаются, почему так много в каждом веке желающих стать Спасателями, а иной народ тысячелетиями спасаться не хотел. Тень оставлял бы я от того народа, если б этот народ нуждался в тени. От того народа много находили, но народу находки не достались. На всех капищах теперь стоят церкви Спасителей, оберегая тайны того народа.
И помнит народ, и приходит на то место, и видит богатый разукрашенный дворец, со многими Благодетелями, которые обращаются к нему от имени Бога.
Манька размышляла: захотел бы тот народ пожить еще, в нашем веке?
И отвечала сама себе: немного дано человеку времени — и лучше бы не родиться. Грамотный народ сменил безграмотный и снова стал грамотным. И праведники, и грешники в немилости у Дьявола, ему не угодишь. Все суета сует.
Глава 9. Как белое становится черным. Откровения у костра
Трудно было идти. Летом не так, летом искупаться можно, всякий кустик переночевать пустит, опять же грибы, ягоды, кто с огорода покормит, грядки за постой прополола, воды наносила, поленницу сложила. После болота на дорогу не вернулись, селения остались далеко к югу. Два с половиной месяца Манька не видела людей. И запросилась бы к людям, да перед Дьяволом стыдно — не иначе, опять начнет доказывать, что ни к чему не приспособлена, в то время как… Теперь, когда не приходилось каждый день сносить боль и унижения, глубоко переживая, ровно здоровее стала, рассматривая беды, как философскую пищу.
Хуже стало в стужу лютую и мороз трескучий — подошвы так и пристают к железу. С кожей разве что отдерешь — холодно, голодно. Зима только-только начиналась, но ранняя. И сразу ударили морозы, намело снега, река местами замерзла. Хворост приходилось рубить. Который на земле собирали, лежал под глубокими сугробами. Разведет костер, а пока спит, он того и гляди потухнет.
И замерзла бы, но Дьявол проявлял себя по-человечески, помогая сторожить, будил, если догорали уголья. Ему что мороз, что жара, перепады температурные погоды не делали, но ее ужас перед морозами понимал — и раз или два обернул своим плащом распухшие и почерневшие, поедаемые гангреной отмороженные конечности. Наутро ноги зарубцевались, но к вечеру стало еще хуже. К боли она привыкла, нервные окончания отгнивали вместе с мясом, а тут новые — и снова обморожение. Плакала навзрыд и умоляла Дьявола сделать что-нибудь. И он не придумал ничего лучше, как растереть ноги снегом и полить теплой водой.
Плащ с того времени он больше не давал, разве что концом накроет, чтобы согрелась. Сказал, это его плащ, и получалось, будто он против Помазанницы с нею объединился. А в его планы это не входило.
Манька на плащ смотрела с завистью и тайно вздыхала, вспоминая, как Дьявол в один миг перемолол в порошок железо разбойников. С таким плащом и она бы, наверное, смогла!
И с пищей стало туго…
И опять Дьявол выручал: зрение у него было острое, умел высматривать беличьи запасы и знал, на каком дереве шишки не пустые или почки не тощие. Чтобы поддержать ее, рассказывал про йогинские способности сушить сырые простыни на морозе, про Ваньку-дурака, который наловчился по снегу ходить босиком и в проруби закаливался, про другие чудеса, которые даны были человеку от природы, убеждая, что нехорошо ходить отмороженной и немытой. Манька старалась изо всех сил, но у нее не получалось. Разве когда совсем ноги отмерзали, совала в снег — и они горели, как в огне. В проруби попробовала искупаться. Не оценила — ибо простудилась. И сколько бы ни убеждал Дьявол, что зубы нарастут, она не верила: каждый раз новый зуб был крепче предыдущего, но железо об этом не знало, стачивая его за неделю.
А Дьявол к Маньке прилепился, и не противно ему с ней идти. С Дьяволом тоже мало кто разговаривает, а Маньке с кем идти без разницы, лишь бы собеседник был чуть умнее. Тогда и поучиться можно. А Дьяволу наоборот: все кругом умные, учить уже нечему, — и она стала для него отдушиной, куда он складывал свои рассуждения. Он, конечно, в силу своего предназначения не мог ее ни Помазанницей назвать, ни сватом, ни братом, но то ли по дружбе заскучал, то ли еще что, а только иногда, не в смысле плоти, в смысле сочувствия и поведения, начинал именно человеком становиться.
Умер бы кто, если бы узнал, что она умела ему объяснить, что потому в государстве народ бедный и злой, что зима долгая!
Радио он, конечно, слушал, ему положено. Но он слушает все каналы сразу — в одно ухо влетело, в другое вылетело. Иногда подмигивал: — «Ох, мать, опять о тебе речь ведут!» Манька у него спрашивала: — «И что говорят?» Он ей в ответ: — «Умницей не называют!»
Манька никак в толк взять не могла, почему он, Богом обзываясь, не мог топнуть ногой, чтобы плохие люди сразу послушались. И потом, после того, как она объяснила ему, что никакой он не Бог, потому что против нечисти бессилен, когда надуется, просит:
— «Ты уж прости меня, подневольный я, у Святых Идеалов на службе состою! Так что беде твоей быть… Но, если голосить не станешь, разрешим беду как-нибудь!»
Из того, что Дьявол говорил, она понимала мало. Чтобы понять его, или Дьяволом надо быть, или знать столько же. Многие мысли свои о спутнике держала Манька при себе, стараясь не обижать его. У каждого были свои недостатки — у Дьявола их было еще больше. Но чтобы любили, надо самой уметь с недостатками любить — и она изо всех сил старалась прощать ему и то, что он не видел в ней человека, как она сама себя видела, и то, что не думал, как люди, придумывая на каждый случай свою истину, и что нечисть любил больше, чем человека, и что не умел сделать столько, сколько говорил.
Ну не мог и не мог! Зато не раз свел на нет беду бессмертный бедолага. Видел дальше собственного носа, погода была ему послушна, звери понимали…
День был похож один на другой — Манька потеряла счет времени.
Утром топили снег и пили чай на березовых и смородиновых почках. Ими же закусывая. Не зря в государстве речки называли смородиновыми — на берегах смородина всегда росла в изобилии. Иногда собирали промороженные сладкие плоды шиповника и рябины, запасая впрок. Шиповник и рябина уродились, но прилетели клесты и снегири, которые тоже любили побаловать себя сладкими плодами, обдирая дерево или куст подчистую. А еще клюква…
Целый день ползла она по снегу, проваливаясь по пояс, выбираясь и снова проваливаясь, раза три на дню останавливаясь на короткие привалы. Часто шли по реке. На льду, который сковал реку, снега было меньше. И тогда успевали пройти чуть ли не в четверо больше. Но во многих местах река не замерзала, пробивая лед быстрым течением — приходилось сворачивать и пробираться по берегу. А к вечеру, когда начинало темнеть, а темнело в лесу в эту пору быстро, находили место для лагеря. Она рубила еловые ветки и наспех собирала шалаш с хвойной подстилкой. Или попадалось такая ель, которая ветви имела раскидистые и, заметенная со всех сторон снегом, имела под собой готовое укрытие, оставалось только вход вырыть. В таком укрытии можно было помыться, обсушиться, согреться как следует. Дьявол обычно проверял дорогу, и если впереди было такое дерево, заранее сообщал об этом. Тогда она шла в темноте, пока дерево не достанет.
Но в последнее время дорога стала опасной. Манька заметила, что их преследует стая волков. Рысь перескакивала с ветки на ветку, часто усаживаясь на деревьях, наблюдая за нею сверху. А еще медведь-шатун не отставал — она слышала, как он ревет и ломает сучья.
В один из таких вечеров стая подошла настолько близко, что Манька заметила, как один из волков, черно-серый с подпалинами, проскользнул мимо деревьев, нырнул в сугроб и выскочил с зайцем в зубах. Заяц дернулся, отчаянно вереща, и через минуту затих.
От волчьей наглости, от близости зверей, она сначала окаменела, но на этот раз быстро справилась с собой, вскочила, выхватив из костра толстый полыхающий сук, и направила его на волка, высоко подняв ветку над головой. Манька не могла ни стоять, ни сесть, а только прижалась спиной к стволу, высматривая сук, чтобы забраться на ель. И вглядываясь в ночную темень, уверенная, что стая окружила ее. Как в первую встречу с волками, сердце ушло в пятки — холодные и горячие волны пронизывали тело, и каждая мысль, сменяющая одна другую, говорила о смерти — никогда в жизни она не будет слушать Дьявола! Бежать, но куда?! При таких охотниках выбраться живой из леса можно было только чудом, до ближайшего селения не меньше трех сотен километров…
Волк, или напугавшись огня, или ее грозного вида, бросил зайца и скрылся за деревьями, наблюдая издали, обойдя костер по кругу. Дьявол неторопливо подобрал добычу, отсек мягкую заднюю часть, переднюю часть бросил в сторону волка. После этого одним движением содрал шкуру и тоже отбросил.
Не обращая на нее внимания, волк приблизился, обнюхал зайца и принялся есть.
— Голодный зверь — страшный зверь! — сказал Дьявол спокойно, будто ничего не произошло. Кинул мясо в котелок, понюхал, чем пахнет, почесал за ухом, изрек поучительно философски: — Голод не тетка!.. — заметил ее состояние, обращаясь взглядом в ту же что сторону, с насмешкой, как всегда, спросил, помешивая бульон ложкой и пробуя на вкус: — Что, Манька, трясешься? Смерть — естественный процесс смертного бытия! Или вечной жизни захотела?!
— Это если от страха, сама, то естественный! А если порвут — насильственный! — ответила Манька неровным голосом, глянув вниз и взбираясь еще выше. Она уже решила, что с дерева ни ногой! — Тебе хорошо, ты бестелесный. А как мне от такой беды обороняться?
— Глупо! — сказал Дьявол, мельком взглянув в ее сторону. — Ну, во-первых, на дереве от волка можно летом сидеть, зимой замерзнешь, во-вторых, это собака. Слазь! Скоро суп будет готов.
Манька спустилась с дерева, не выпуская палку из рук, подбросила в костер побольше толстых сучьев, чтобы пламя защитило ее далеко.
— Наглая какая… Собака бы мне не помешала! — сказала она, вспомнив, что с собаками всегда находила общий язык.
— А кормить чем станешь? — усмехнулся Дьявол.
— Видал, как она ловко зайца поймала? И зверей бы отпугнула.
— Это не отпугнет. Скорее, приманит… Это собака-волк, волчьей крови ровно наполовину. Ни людей не боится, ни огня, может напасть сзади и подать пример. Похоже, она не последнее место в стае занимает, — Дьявол оценивающе смерил взглядом красивого зверя, рассмеялся, доставая тарелки и разливая бульон. Мясо, весь кусок, он положил ей, присыпав сверху солью. — Ой, Манька, да разве ж это беда?! На десятину беды не наскребешь! Те звери, что посреди деревьев, сами по себе — их природа вынянчила, а природа не злая, она защищаться учит, и человек в ее рационе не значится, если субординацию соблюдает, — поучительно заметил он. — Но если к вампиру идешь, чего зверей-то бояться? Вот вампиры — существа поистине звери лютые. Одна у них забота — кровушкой себя насытить.
— Но не совсем же вампиры… Люди… — в очередной раз и расстроилась, и растерялась Манька, обнаружив, что Дьяволу ни жить, ни встать надо обнаружить среди людей нечисть. Но не в первый раз Дьявол произнес это слово, когда речь заходила о Благодетельнице, а она, не дослушав до конца, отвечала: «Знаю-знаю, не таких видали, поймет, должна понять, не человек что ли?!» Но на этот раз Дьявол был серьезным, как никогда, и тон другой. В голосе чувствовалось простодушие, когда говорят о том, что знают, даже тень усмешки не проскользнула в его глазах, лишь ожидание. Она успела изучить его, Дьявол редко так откровенничал…
Дьявол немного смешался.
— Маня, я не просто так… Я знаю, что говорю! — заметив, что она ему не верит, добавил, прищуриваясь: — А иначе, как Благодетельница летит на всех электромагнитных волнах? Ты смогла бы так-то? Попробуй, и я знаю ответ — пошлют тебя! Вампиры — это тебе не редька с квасом! — он осуждающе покачал головой.
Манька уставилась на Дьявола, не мигая, лицо у нее вытянулось. Она еще не избавилась от страха, но сама мысль, что вампиры существуют, показалась ей абсурдной. Воцарилось долгое молчание. Смысл Дьявольского признания не сразу до нее дошел. С другой стороны, она уже давно пыталась объяснить себе радио — и не могла. Радио существовало независимо от нее, обращаясь иногда и к ней, но как-то неясно. А порой чувствовала его, как себя самою. Как-то случайно начала узнавать его, вдруг обнаруживая, что мысли внезапно понесли, как необузданные кони, объявляя бытие ее несуществующим — и то забудет что-то важное, то опасности не заметит… Конечно, если бы Дьявол не обратил внимания на этот факт, она сама ни за что не заметила бы за собой такой странности. Но было: вдруг засмеется, и вроде бы не смешно уже, а что-то внутри продолжает смеяться — или загрустит, и уже не грустно, а грусть продолжает грустить сама собой. Или вдруг глаза станут как будто мокрыми. Было и такое, что рассказывает Дьявол историю с хорошим концом, и радоваться надо, а сердце вдруг сожмет, и невольно слеза навернется… Много было таких случаев, которые характеризовали ее не с лучшей стороны. Радио не только разговаривать умело или чувствами становиться, оно еще дралось, если его не слушать.
А захоти она так же ударить Благодетельницу — ведь не получится! А почему? Что у благодетельницы есть такое, чего у нее нет?!
Манька попыталась справиться с окаменелостью лица. Мышцы так и застыли в ужасной угрюмой гримасе, которую она не могла тащить на себе и чувствовала, что странная чужая маска сокрыла ее лицо.
— К вампирам? — задохнулась она, забыв о волке, который съел зайца и теперь принюхивался к запаху из котелка. Мысль о вампирах в голове не укладывалась. Вроде выходило, что вампиры есть, а вроде как нет.
— Вот те раз! — в свою очередь потрясенно уставился на нее Дьявол. — А ты разве не знала, что Помазанница моя обладает многими замечательными свойствами? Маня, я не понял, так ты в курсе, что мы к вампирам идем, или нет? — Дьявол был серьезный и глаза его смотрели внимательно и слегка испуганно.
— Хи-хи! — хихикнула Манька, но замолчала — лицо ее снова вытянулось, когда по виду Дьявола сообразила, что дальше идти с ней по лесу он не собирается. Смысла не имело. Дьявол тоскливо смотрел вдаль — и Манька поняла, два желания борются в нем: бросить ее сейчас, или дойти с нею до ближайшей деревни. Он был расстроен: и тем, что потерял много времени, и что капитал его пропал даром, и что бесполезно было объяснять, что пустилась она в столь интересное путешествие не от большого ума.
— Так ты что же, ничего не знаешь? — наконец, спросил он сердито. — Ты о вампирах совсем-совсем ничего не знаешь?
— Слышала… — пролепетала Манька заплетающимся языком. — Но разве это… ко мне… имеет… отношение?.. Ведь вампиров… не существует? Это только людей так называют, которые злые?
Дьявол в молчании развел руками, закатил глаза к небу, схватившись за голову. Потом нервно протопал по снегу, не доставая его, заложив руки за спину.
— Нет, Манька, у нее только оболочка человеческая, а сущность и способности вампира, — наконец, остановился прямо напротив, твердо взглянув в глаза, явно досадуя, что не ушел, пока было время. Он сразу разочарованно отвернулся, ворчливо пробормотав: — И как меня угораздило железом обмануться?! Неудавшийся объект мечтает о большем… — повернулся к ней, с недоумением. — Кто надоумил тебя с железом-то идти?
— Вычитала, — призналась Манька. Краска залила ей лицо, щеки вспыхнули. — В сказке…
Вот почему Дьявол ничего не дает ей из того, что было у его Помазанницы! Она для него — неудавшийся объект! Сам-то кто?! И ему она изо всех сил старалась доказать, что не хуже… — вампира!
— Но ведь она все время себя называет человеком! — промямлила Манька, перебирая руками единственную рукавичку, которую Дьявол разрешал одевать, когда в руке не было посоха.
Дьявол отстраненно хмыкнул и пожал плечами.
— Мало ли как вампир себя называет! Ну, назовет себя во всеуслышание вампиром, и что? Кто дверь откроет?.. — он на мгновение задумался и поправил себя. — Пожалуй, откроют! Многие мечтают стать бессмертной нечистью. Не оборотнем каким-нибудь, а вампиром. С волками жить — по-волчьи выть. Ты ведь хотела бы стать вампиром? — он повернулся к Маньке, выжидательно прищуриваясь.
— Я?! — страшная правда, наконец, дошла до нее.
Манька колебалась, но уже знала, что Дьявол будет прав, если оставит ее. Может, он надеялся, что она победит Благодетельницу и станет большей нечистью, но она не все, ей бессмертия не нужно. И пусть умрет, но будет знать, что не человек расстроил ее планы. Другие, может быть, мечтали, но Манька была уверена, что ей проще умереть, чем противостоять человеку.
— Нет! — твердо, сдавленным хрипом ответила она. — Пусть уж лучше меня съедят.
— Вампиров еще нежитью зовут, — проговорил Дьявол, успокаиваясь. В его тоне не было ни страха, ни радости. — Ползет упырь к человеку, кусает и пьет кровь. И не спрячешься. Никакой стены для него не существует. Раньше по ночам только, а теперь растворились среди людей и средь бела дня навострились обрекать человека на смерть.
— Так то не сказки? — обреченно, с дрожью в голосе, робко спросила Манька, может быть, впервые почувствовав в полной мере ту боль, которую претерпела ради единственной встречи с Идеальной Женщиной. Болело все ее тело, израненное железом и холодом, болело сердце, болела душа, болью отзывался ум. Выла тоска, устремляя взгляд в ту сторону, где предположительно остались селения. И почему она не поворотила назад, когда Дьявол уговаривал ее вернуться?!
— Сказка ложь, да в ней намек, добрым девушкам урок! Не сказки, конечно, кому это знать, как не мне. Все ж они еще при жизни в мой удел отошедшие.
Дьявол помешал уголья, чтобы сырые ветки занялись. Манька облегченно вздохнула — Дьявол не собирался уходить…
— И никак нельзя мне с ней поговорить? — с робкой надеждой спросила Манька, уже догадываясь, каким будет ответ.
— Можно, конечно, если не боишься умереть, — неожиданно ответил Дьявол. — Разозлила ты Помазанницу мою. И что ты скажешь вампиру, для которого боль — наслаждение? Сама понимаешь, я не смогу помешать обречь тебя на смертную муку. Вампиры объявили тебе вендетту. Ищут они тебя — по всему царству государству ищут! А ума у нее — мои палаты! Я ж разбойников обошел, вот и она тебя обойдет! — уверено и с какой-то тайной гордостью произнес он, разминая кулак, который намеренно поднес к Манькиному носу. — Она лучше всех мыслительную энергию поймать умеет — всегда была круглая отличница, — похвастался он. — Помню, еще в раннем детстве мы как-то попробовали выставить воспитательницу из детского сада, так та воспитательница и полгода не прожила! Я-то наивно полагал, что она детушек пожалеет, дружила Благодетельница с дочкой Марь Ивановны. Нет, не пожалела…
Дьявол блаженно пространственно улыбнулся, вспоминая прошлое.
— А мне, значит, обойти никак нельзя? — спросила Манька, скорее, не вдумываясь в суть вопроса, который задавала… Голова ее искала или подтверждение словам Дьявола, или опровержение — и не находила. Как-то так получалось, что все примеры оказывались с двумя правдами. Одна правда поворачивалась к кузнецу господину Упырееву, а вторая к ней, к Маньке. И первым делом открывалась ей, как могучая правда кузнеца господина Упыреева…
Что она знала о вампирах? Да ничего! Приходят ночью, чтобы пить кровь, сами — не сами, а в образе летучей мыши… После укуса человек не то умирает, не то не умирает… Чтобы насовсем, редко — спит три дня, а потом оживает, но уже как вампир, или зомби становиться — кто одно говорит, кто второе. Души нет, людей за людей не считают, без крови им худо, будто бы железа не хватает, и кровь дает им силу. Любят спать в гробах, но гробы не на кладбищах, а в замках. Могут позвать человека, так что сам придет, а могут…
Проклясть… Что же, прокляли ее?!
Мысли ее мешались, и стоило представить вампира, как голова тут же становилась пустой и чужой.
— Обойти-то можно, да вампиры все равно достанут! — снова ответил Дьявол с некоторой гордостью.
— Дьявол, ты в своем уме? — Манька поперхнулась, сглатывая ком в горле. — Ты хочешь сказать, что среди людей… вампиры живут?!?
— В своем! В своем! — он довольно потянулся, встряхнувшись. — За утраченную мою идеологию, вампиры — только начало! Есть, Манька, жертва добрая, которую человек передо мною ложит — за хлеба предложения, за воду, опять же, живую, за благодатный огонь. Жертва эта — нечисть и начатки бытия человеческого, — Дьявол встал и прошелся взад-вперед, остановившись и нависнув над нею, будто это она жертву не положила. — Порадоваться со мной, что есть он, человек, есть плоды, а есть я, который его в люди выводит. Никому ничего резать не надо было, разве что выпотрошить Сына Человеческого, который между мной и человеком встал, скрывая лицо и подсказывая из тьмы. А есть, Маня, жертва повинная, которую нечисть для меня собирает, — продолжил он. — Ну, для нечисти другие правила… Нечисть — это меч, который рубит головы с плеч. Повинная жертва — сам человек, который приносится в жертву.
— Так это ты людей убиваешь?! — задохнулась Манька от возмущения.
— Можно сказать и так… А кто человеку мешает рассмотреть мою нечисть, да обойти ее?! — он строго взглянул на нее. — Устами человек у знания стоит, а смотрит по сторонам и не уразумеет. Вот ты, много ли знаешь? И разве это знание?
— А что ж ты «брысь!» своему творению не скажешь? — мрачно потребовала Манька, зализывая язву на руке.
— Сказать-то могу, да не по правилам это, — изрек Дьявол назидательно. Он взял посох из ее руки помешал угли в костре, всем своим видом показывая, что как бы здесь, но недоволен. Он был не то, чтобы холоден, безразличен, и смотрел вроде на нее, но как бы сквозь нее. — Придумала ты себе, будто я с тобой счастливый. Но никакая ты не звезда, я любопытный, — напомнил он. — Это я готовил доказать, что не можешь головой достать до Помазанницы, потому как вампир она еще тот!
Манька пошевелила скулой, разжимая челюсть, физически ощутив, как скользнули по подбородку два клыка, придавившие нижнюю губу. «И тут вампир!» — подумала она, обозначая на своем лице похожие признаки. «Господи, ну не я же!» — подавлено обругала она сама себя. И не успела подумать, как почувствовала, маска слетела — лицо сразу стало правильным. Но теперь глаз начал нервно подергиваться. Все правильно, Бог Нечисти никогда не захочет ее пожалеть… Ему ли, Богу Нечисти, помогать ей?!
Дьявол смягчился и поторопился успокоить, заметив, что на Манькином лице нет ни кровинки.
— Не плотью она вампир, а своей сущностью, плотью обыкновенный людоед, — он как-то мягко поддержал ее. — Любитель попить-поесть человеческой кровушки и мясца…
Манька смотрела на него с прищуром и о чем-то напряженно думала.
Наверное, о том, что встреча ждет ее не с Идеальной Женщиной, а с человеком потусторонним. Теперь и сама она ощутила, что голова у нее посажена криво. Одна часть обличала ее, вторая обеляла Благодетельницу — а сознание висело где-то посередине и не хотело принять ни одну сторону. При слове «людоед» ей стало дурно. Вампир — еще куда ни шло, кровь у народа пили и будут пить, но людоед…
Обличили бы…
А с другой стороны, кто мешал помещику усаживать своих крепостных рабов на кол? Никто не возмущался! И сейчас особо не расстраиваются, наоборот, хвалят Царей-батюшек, объявляя одного за другим святыми великомучениками, и жалеют, что не всеми закусил. Родственничков всем миром встречают, поклоны и молебны бьют: «Мы ваши! Мы ваши!» А народу как жилось плохо, так и теперь несладко, но почему-то каждый считает, что вокруг лишь Благодетели — и надежда, что жизнь обязательно вот-вот наладится, и станет, как у Благодетелей.
Не налаживалась… Не у всех…
Богатая и удачная жизнь единиц, которая была для всех примером, всегда была у всех на глазах, а спроси человека, как сосед его, даже имя не вспомнит. И не заплачет, когда соседа вынесут вперед ногами, но заплачет и заплатит, когда именитый Благодетель. Мало кто доживал до сорока пяти. Жили в кредит и в долг. Тот же кузнец господин Упыреев — сколько бы ни хватали за руку, на следующий день опять чист. А попробуй-ка заступить на его место! Палец господину кузнецу Упырееву в рот не клади.
А куда люди деваются, по сто тысяч в год? И ни костей, ни свидетелей, никто не бьет тревогу…
Боже, мир-то какой поганый!
— Спасибо, что предупредил! — Манька помрачнела и до крови прикусила губу. — А что же только теперь-то рассказал? Мне, значит, уготовано терпеть да обиду копить? Перед вампиром? Перед нелюдью? И за что она на меня так обозлилась?
— Я говорил! — напомнил Дьявол. — Но кому бы в голову пришло, что человек, который сообразил одеться в железо, не додумался до остального? — заметив, что Манька рукавичкой трет глаза, добавил торопливо: — Она не только тебя невзлюбила, она вообще любовью не загружена. Но другие не бунтуют! Тебя-то она, может, как раз и любит, по своему, по-вампирски… А то с чего бы уделять тебе столько внимания?
— Но почему ее называют Идеальным Человеком? Не человек же! — обиженно возмутилась Манька, обтерев тарелку и ложку снегом и засовывая в котомку. Есть расхотелось. Кусок мяса так и остался нетронутым. Она завернула его в целлофан, уложив сверху. Рюкзак убрала в шалаш.
— Ну, возможно и человек. Плоть-то человеческая! Не совсем, но видимость такая есть.
Дьявол допил остаток бульона прямо из котелка, наполнил снегом, повесил над костром. Второй котелок, с углями, поставил в шалаш у входа.
— Вот и посмотрю, если такая же! — угрюмо и решительно произнесла Манька, подавлено глядя в огонь. — Чем моя-то хуже?!
В голосе ее было столько отчаяния и решимости, что Дьявол не выдержал и присел рядом на бревно, положив руку на плечо.
— Да ничем! Но ей радио доступно, а тебе нет, — сказал он, взглянув на нее строго. — По закону Бытия, я всегда доставляю удовольствие не Манькам, даже если нечисть режет людей. Жизнь у Помазанников такая короткая, ты и не представляешь! И не надо давить на жалость!
— А моя длиннее? — ядовито прошипела Манька, сбрасывая руку с плеча.
— Нет, — он блаженно вытянулся, подставляя ноги к огню. — Но ваш Бог ни людьми, ни нечистью не интересуется. Он у вас Благодетель, а у Него еще Благодетель, которому самому бы на плаву удержаться. Попробуй в письменном виде изложить требования, передай Господину, и может быть, Он передаст их Папе… Только я не понимаю, с какой радости Папа в ответ письма начнет слать?! Это имущество Сынка!
— Я тебя Богом считала! — горько ответила Манька и отвернулась, чтобы Дьявол понял, что она не хочет его видеть.
— А твоим Богом я стану разве что после смерти! И то, если поднимаешь Благодетельницу и сбросишь в Бездну. Раньше — это вряд ли, — ответил Дьявол, покачав предосудительно головой и улыбнувшись про себя. — Мне, конечно, лестно, но многие твои Боги сильнее моего слова, и держат крепко, утвердившись в твоей земле. Та же Благодетельница! Ты ведь думаешь, что только она одна бы могла решить твою судьбу?
— А разве нет? Все ей дается! — горько ответила Манька, припоминая, как много и часто радио в раз меняло ее жизнь. И никакие призывы не помогали образумить человека. Радиоведущая не засыхала и не отпадала, как сухая короста, а гноилась и язвила глубоко. И, наверное, была частью железа, которое ковал кузнец господин Упыреев. Оно вдруг становилось черным, тяжелым, и прямо из каравая на нее смотрели не совсем глаза, но что-то такое, как бывает, когда ловишь на себе взгляд. И сразу становилось не по себе.
Дьявол промолчал, неопределенно покачав головой.
— У каждой правды есть две стороны: на одну смотреть больно, на вторую приятно. Кому захочется смотреть, где больно? Ты счастливее ее, но ты не знаешь. И завидуешь, как завидует она, когда знает. Бессмертная, потому что души нет, смерть — единственное, что ждет ее. Дается много, потому что это все, что может иметь. А у тебя есть выбор. Небольшой, но есть. Ей хотелось бы иметь и то, что уже имеет, и твой выбор — вот тогда она была бы счастливая. И ты, если бы имела то, что имеет она, и свой выбор — тоже была бы счастливая.
— Я ей не завидую! У меня все было бы, если бы она не совала нос в мои дела! — твердо и с презрением бросила Манька.
— А она не имела бы ничего, если бы не совала нос в твои дела! — так же твердо ответил Дьявол. — Она там, ты здесь — и она завидует тебе, а ты ей, если идешь умолять отказаться от вмешательства в твою жизнь. Сомневаюсь, что согласиться. Невмешательством она потеряет то, что имеет!
— А как по-другому-то? — растерялась Манька.
Дьявол промолчал. Но многозначительно посмотрел на железо.
— Мне за жизнь его не сносить! — воскликнула Манька, в голосе ее прозвучало отчаяние. — Это ты, ты помогаешь убивать человека! — обвинила она Дьявола, разочаровавшись в нем окончательно. — Вампиры ведь, кажется, бессмертные… — выдавила она из себя. — И что, этот кошмар будет длиться вечно?
— Нечисть в твоем представлении бессмертна, не в моем! Я дал бы ей половину вечности, если бы могла принять, — хмуро ответил Дьявол, начиная сердиться. — К последнему желанию приговоренного люди тоже стараются отнестись с пониманием. Я Палач, который жизнь у нечисти отнимает. Могу ли я в чем-то отказать смертнику, который при жизни сказал Бытию «нет»?
— Это так ты отнимаешь, помазав на царство?! — возмущенно изумилась Манька, округлив глаза и всплеснув руками.
— Ты спрашивала много раз, почему нечисть не видит меня… — задумчиво отозвался Дьявол без тени раскаяния. — Ваши палачи тоже не кажут свое лицо! Ты задумывалась когда-нибудь о своей смерти? — обратился он к ней с ехидной насмешкой. — Планы, наверное, строишь, думаешь, богатой станешь за муки твои… Но твоя вера не имеет со мной ничего общего. Я знание. Сколько бы люди не верили, что земля плоская, плоской она от этого не стала! А нечисть задумалась и сказала: нет жизни, кроме той, в которой она — Бог!
— Ну да?! — не поверила Манька, бросив на Дьявола кривой взгляд.
— Поди, спроси — любая нечисть скажет: «Если даже Дьявол существует, то я выбираю себя — и пусть умру, но буду знать, что жил как Бог!» И обвинит тебя, потому что решила заступить на его место! И правильно сделает! Нечисть, по крайней мере, честна. А ты — можешь сказать о себе так? И разве выбор вампира не достоин уважения? Нечисть не продается человеку, как человек. Она крепко стоит на ногах, входя в Царствие Божье узкими вратами, отправляя путями пространными проклятого человека в Царствие Небесное.
Манька промолчала. Ну да, конечно, с радио, которое Дьявол дает своей нечисти, и которое легко достигает ушей, легко быть Богом! Только она Богами ни Благодетельницу, ни кузнеца господина Упыреева не считала…
— А с чего бы мне подавать недостойному человеку, кто ни к чему не годен, разве что срубить и выбросить вон? Ты идешь просить, а Помазанница моя разве пошла бы? Она выбила бы тебе зубы, вырвала сердце, заменила одно содержание другим… Вампир не просит ничего, что мне было бы невозможно сделать — он сам о себе заботится. Да, нечисть убивает, но твоя смерть приближает ее к цели. И я понимаю ее, потому что и я, убивая нечисть, приближаюсь к своей цели. Мы стоим друг друга. Мы — Боги. И я поступлю с нею, как с Богом, который встал передо мной и прокричал о своем пришествии — и тут уж, Манька, многие наши высказывания тебя не касаются!
— А человек? Чем он провинился?
— Поставил над собой нечисть. Разве человек чист передо мной, чтобы не отдать его Богу, которого он сам выбирает? Когда человек будет как Бог, у нас с ним и разговор будет другим. Вот ты! — он степенно кивнул в ее сторону. — Вроде Бога ждешь, а, в сущности, оглядываешься на каждую нелюдь! Именно такой хотела бы стать! Спроси себя, с чего это ты решила вразумлять царствующую особу?
— Другим помогают, а мне даже зарплату не платят! Как мне жить? — возмутилась Манька. — Это же несправедливо!
— Да, несправедливо, — согласился Дьявол. — Но разве не твоя правая рука подает, в то время как левая тянется за подаянием?! — он посмотрел на Маньку внимательно, будто читал по ее лицу. — У каждого человека есть столько, чтобы жить безбедно, а у тебя царство у ног лежит!
— Вот это?! — Манька недовольно надула губы, уныло рассматривая снег перед собой.
— И это… И я буду давать нечисти столько жертвы, сколько рука ее сможет одолеть, — усмехнулся он. — И мне не надо искать доказательства, чтобы судить человека. Помазанница моя в последнем желании требует искоренить тебя. И буду гнать тебя по земле, пока не устранишь причину своей недееспособности. Или умри!
— Последнее желание? Это так теперь называется? — крикнула Манька зло, вскочив и отстранившись от Дьявола. — Моя кровь, это ведь последнее желание вампира?! Молиться мне на нее?! Как мне достать еду, одежду, ведь даже ты носишь плащ! Ну, вырви мне сердце! Вырви! — голос ее дрожал, кулаки сжались сами собой.
Дьявол тяжело вздохнул и стал усталым. Он озадачено почесал затылок, хотел что-то сказать, но передумал, противно выругавшись. Потом все-таки пожалел ее.
— Мне, право слово, смешно, когда ты обвиняешь меня, мне выгодно отказаться от вас от всех, — он устало вздохнул. — Жизнь — награда немногим. Это с вашей позиции кажется, что вы как бы сами по себе, а для меня две стороны одной медали. Я Судья. Не потому что я так о себе думаю, но я единственный, кто может сказать: ты будешь жить, или — ты умрешь. И оттого, кому и что я скажу, зависит благополучие меня самого. Все так просто, но как мне объяснить? — он задумался. — Я же не сказал, что люблю нечисть! — упрекнул он ее. — Доказательная база — непременное условие Справедливого Суда. Это стоит того, чтобы прыщ на теле проявился во всей красе. И ты ждешь, когда чирей созреет, раньше раздавил — мучайся потом. Неторопливо собираю улики против Господа воплоти, и против человека, который позволил сделать себя закланной овцой.
Вот человек… — голод, боль, страх, не это ли носит каждый человек в сердце своем? Кого он боится? Кто причинил ему боль? Кто заставил его голодать? Какую боль не нашел бы я в тебе? И если после всего, он молит вампира, что он, как не вол, который тянет плуг, чтобы кормить вампира? А если сам кормил, носил, молил — какие ко мне претензии?! Здесь вина доказанная. Да, я отдаю нечисти человека. На добровольных началах и на правое дело! Тем более, сам человек не мыслит иное — и позволяю выпить его до капли.
В отмщение…
А вот вампир… Всегда чист, и белые праздничные одежды приготовил себе — и если бы земля искала в нем грех, признаюсь, не нашла бы изъяна. В ней нет ненависти к себе, которая заставляет человека продать внутренность, чтобы приблизиться к нечисти. Заставь-ка вампира поделиться своей почкой! Но, у нечисти плоть так устроена — сколько кровушки не вливай, всегда мало. И я ложу ему жертву, которую он пожелает. А иначе, как докажу, что он вампир и руки его в крови? — Дьявол взглянул на Маньку строго. — Маня, мне некого тебе отдать, потому что нет никого, кто молился бы на тебя! — попытался образумить он ее. — И ты нечисть, но такая мелкая и незначительная, что я не стал бы марать о тебя руки. Я Бог Нечисти — и поступаю, как нечисть…
Манька промолчала. Но промолчала с обидой. В том-то и дело, что к нечисти люди тянулись, как мухи на мед. Будто кузнец господин Упыреев всех богатыми сделал, а у нее как-то так все утекало сквозь пальцы.
— Боль, радость, страх, несчастия твои — они в тебе! — открыл Дьявол правду. — Однажды укушенный вампиром всегда будет иметь голос вампира, который обратит людей против проклятого. И живая пойдешь в преисподнюю, покроет тебя земля, исторгнешься из среды народа, как народ Кореев. Не потому, что хуже или лучше, и не потому, что Бог как-то по-другому судит, а потому, что вампир открыл землю и наполнил ее болью, которая поднимется железом, когда Бог произнесет слово. И тогда люди не искали правду, отвернувшись от тех, кто открыл им преступление Моисея и Аарона. Вас связывает нечто большее, чем просто отношение между человеком и человеком. Молиться бесполезно, — Дьявол тоже шмыгнул носом. — Тем более, когда у Помазанницы есть к тебе дополнительный интерес. Душа твоя в ее руке. А вырвать сердце — хороший задел под будущий проект! — он с одобрением кивнул, сделав утвердительный жест пальцем. — Об этом непременно стоить подумать!
— Какой такой интерес?! — с надеждой поинтересовалась Манька. — Может, просто объяснить надо, что нет у меня ничего, о чем она говорит? Я ж к ней со всею душой!
— Да ты что! — в свою очередь изумился Дьявол. — Белены объелась? Когда бездушный вампир мог понять душу живую? Для нее твоя душа самое больное место! Своей-то нет, и не вернуть уже!
— Что, нет других людей с душой? — искренне удивилась Манька.
— Есть, — грустно признался Дьявол. — Но она твою желает! Так уж получилось!
— Да как же?! Разве можно душу забрать, если я живая и у меня она еще? — в недоумении опешила Манька.
— Нет, Манька, душу твою вампиры забрали уже! — ехидно позлорадствовал Дьявол. — Только чужую душу к себе не пришьешь, не человек узелки завязывает. И приходиться изыскивать средства, чтобы объясняться с нею через твою больную головушку. Ведь и ты душа! Если человек плачет, душа обязательно утешать должна. Вот и достают твою слезу, чтобы думала душа, будто это они зовут и просят.
— Так, стоп! Это как? — Манька прижала руки к сердцу. — Душа у меня тут! Почему же паскудная тварь просит ее не у меня? — заинтересовалась она.
Слезы высохли в одночасье. О чем говорит Дьявол, она пока не понимала, но сама мысль, что Благодетельница искренне желает ее собственность, вселила робкую надежду.
— Как бы ни так! — Дьявол скорчил рожу и выставил две фиги, ткнув ими в ее нос, не дотянувшись и пожалев, что отстоит от него на три шага. — Все так думают! Да только ваша философия в меня не упирается! — с превосходством оскалился он в ухмылке. — Кому как не мне знать, чем вас удивить?! Я Бог, все грешники в моем костерке плавятся!
— Это что же, душа меня не знает? — опешила Манька, забыв закрыть рот.
— А ты знаешь?! — Дьявол в изумлении вскинул бровь. — Человек видит вокруг себя миллион лиц, а на себя может только в зеркало посмотреть, так как же душа может лицо свое знать? Лицо души закрыто до времени… И обмануть человека не трудно, если обрисовать себя со стороны ближнего правильно! Впрочем, — Дьявол тяжело вздохнул, — твой ближний знает о тебе… Он отказался он от тебя.
— Как… отказался?.. — растерялась Манька. — Разве душа может отказаться? Что же тогда душа-то?!
— Душа — кость земли. Матричная память, в которой жизнь человека от зачатия до смерти. А ближний — тот, кто понес ее на себе. Благодетельница давно отправила ближнего своего, откуда возврата нет. И больно ей вспоминать, что твой ближний несет чужую память, и сам он в чужой руке. И не успокоится, пока не положит в гроб.
— Это что же, душа моя… — Маньку перекосило, — человек? Но как же… — потрясенная до глубины сознания, еще больше опешила она. — Я же каждый день чувствую… Разве душа — не чувства?
— Да как же душа может быть чувствами? Обезьяна тоже чувствует, и собака, и червяк. Но думать, как человек, не умеют. Душа дает возможность человеку мыслить образами — матричная память, которая устроена в ребрах. Одно ребро принадлежит тебе, а другое у мужа, с которым у тебя одна плоть.
— ??? — Манька тупо уставилась на Дьявола, соображая, врет или говорит правду.
— Все знания лежат перед глазами человека. Всегда лежали, — вздохнул Дьявол. — Но в своем стремлении стать как нечисть, человек удивительно похож на нечисть, подражая во всем. А как бы стали Святые отцы молится на костях, добывая достаток, покой и благодеяние, если бы душа была заключена в человеке?! Ведь не у человека просят и не на кладбище! От ближнего приходят к человеку Цари и Боги, плакальщики и мучители, злое и доброе… И ты знаешь, — заверил ее Дьявол.
— Ну! — протянула Манька, не имея в уме ни одной мысли, которая бы объяснила ей хоть что-то из того, о чем говорил Дьявол.
— Ну, давай рассуждать… Наверное, больше других обо мне знают Святые Отцы, для них я персонаж далеко не придуманный. Сведения, относительно Дьявола, всегда представляли для церкви интерес. В подвалах хранятся многие артефакты, которые достоверно отражают мои отношения с народами, с которыми когда-то у меня был заключен Завет. Именно знают! Следовательно, то, о чем они говорят, имеет основание. И не зря боятся! Ужас передо мной ни в какое сравнение не идет с теми ужасами, которые видит человек каждый день. Ни одно доброе слово обо мне не может просочиться в народ.
— Вот ты мне и объясни, что такого в моей крови, что вы пьете ее, как будто других людей нет!
— В твоей крови железа больше! — усмехнулся Дьявол, повертев в руках посох. — Но не в этом соль… И что же обо мне не отрицают? Во-первых, я жив. И буду жить. Как бы меня не изживали, а я вот он, снова соблазняю человека! Так почему не спросит себя человек, а где тогда Спаситель, который выставил меня из земли? Почему я все еще среди людей? Во-вторых, око мое не дремлет, я рядом. Прихожу в любое время, чтобы обгадить и вампира, и человека и напустить злую силу. Искушаю, обольщаю, обращаюсь к человеку из среды его самого.
Тоже верно. Например, Иуда… «Он был сопричислен к нам и получил жребий служения сего; но приобрел землю неправедною мздою, и когда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его». Так Иуда раскрыл преступление, когда вышла наружу боль. Он оказался мудрее, чем народ Кореев. Но обычно вампиры не слишком готовы принять то, что готовят для другого. Каждый знает, что назад пути не будет. И закономерно было бы, если бы человек задал себе вопрос — а как это «неправедною мздою»?
В-третьих, все демоны, которые обращается к человеку, чтобы сбить его с пути истинного, служат мне. И только потом в помощь нечисти, которая связала себя со мною через демона, крестившись огнем — это мои слуги, которые вырвут человеку все внутренности. Мерзости лежат передо мной, и Ад моих рук дело. Осия испытал Ад и сказал: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» И Павел, он же Савл, не испытав Ада, произнес то же самое: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» Один переступил через Ад, второй решил, что убежал от него. Одно и то же, сказанное двумя противоположными людьми, характеризует их по-разному. Кому как не мне обязан Павел Савл пустословием, слова которого услышали миллионы — и оставили незамеченными слова ученика Осии?! Так знаю, что народ сей мертв — и я сделал его мертвым!
В-четвертых — я Ангел, равный по силе Абсолютному Богу. Был прежде рождения земли. Правильно, Отец Мой — Бездна. Я вышел из Бездны и стал править землею. Лакомый кусок. На нее посягают Спасители, мечтая занять мое место — и ведут людей к Отцу, который примет их всех. Отчего же человек соблазняется нищим и мертвым Спасителем?! Неужели надеются, что человеку под силу обронить слово, которое родит новую вселенную?
В-пятых, все люди понимают, что любой чародей, маг, и просто сволочь — имеют некоторую особенность изводить людей. Так почему человек, столкнувшись с теми, кто его обирает, искреннее удивляется, что отшибло мозги, и не проявил бдительность?! И пропускает мимо, когда вдруг выясняется, что тот или иной Благодетель оставил в завещание некую пентаграмму, как отправить душу в Ад?! Почему уверен, что тот не воспользовался той самой пентаграммой против него самого и не лишил его души?
В-шестых… Я никогда не обращаюсь к нечисти напрямую. И всегда могу соблазнить не только человека, но и душу. Матфей свидетельствовал о сказанном Спасителем: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне.» Или Лука, который свидетелем не был, но повторил: «не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать; но скажу вам, кого бояться: бойтесь того, кто, по убиении, может ввергнуть в геенну: ей, говорю вам, того бойтесь.»
Речь, надо полагать, шла об одном и том же. О душе, через которую человека ввергают в геенну. Но как, если человек и душа — одно?
Тот же Лука поведал: «Некто из народа сказал Ему: Учитель! скажи брату моему, чтобы он разделил со мною наследство. Он же сказал человеку тому: кто поставил Меня судить или делить вас? При этом сказал им: смотрите, берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия его имения. И сказал им притчу: у одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собою: что мне делать? некуда мне собрать плодов моих? И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и всё добро мое, и скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил? Так, кто собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет…»
Да, с каждым, кто получает от меня воздаяние, у меня заключен договор. Договор с Дьяволом, подписан кровью и скрепляется печатью. Купчую храню у себя, как билет в один конец. Но сама подумай, разве мог бы человек заложить душу Дьяволу, если бы она у него была не отдельно от него самого?! Как мог бы кто-то прийти и в одну ночь забрать душу, оставив человека нищим? И что это за предложение такое, собирать сокровища не для себя, а богатея в Бога?
Вот как ты могла бы мне душу свою заложить?
— Ну, не знаю, думать начала бы по-другому… — Манька пожала плечами, уставившись в снег. Лицо у нее вытянулось, покрываясь багровыми пятнами.
— А душа тут при чем? Я-то с этого что поимею? Давай проткнем тебе палец, подпишем какую-нибудь бумагу — и самая первая мысль будет: а как думать-то? — усмехнулся Дьявол. — Все гораздо сложнее и прозаичнее — я забираю у человека нечто, что ему принадлежит, но не является им самим.
Дьявол помолчал, давая Маньке осознать сказанное. Манька сглотнула ком в горле, выжидательно уставившись на Дьявола.
— Я забираю носителя матричной памяти, — признался он, — через которого можно изменить свою жизнь до неузнаваемости. В данном случае, тебя. Вампир знает, что душа у человека отдельно от человека и жизнь человека не зависит от имения — в любую ночь могут прийти вампиры и забрать душу со всем, что человек копил на земле своей. Вампиры не дремлют, и приходят туда, где есть имения, и лучше самому богатеть в Бога, чем позволить стать Богом душе. Нужен вампиру человек и дом его — и положит под себя, а второй, носитель матричной памяти — умрет.
— Как… меня? — сквозь накативший ужас улыбнулась Манька.
— В Ад, бросаю демонам на съедение. Делаю жилищем червей, которые охраняют вампира. Помолился вампир обо всем, что хотел бы получить, обратился к народу с призывам и обещаниями, соединился узами с избранницей, которую назвал душою, приказал земле любить новую голову… И, пожалуйста, душа моя, вампир свободен от всего, что может идти от ближнего, память, как таковая, уничтожена или вывернута, все дела скрыты — вампир убелился. А когда изменяет свою память, естественно, убивает и ту, которую хранит. Это в сказке можно свечку из пещерки выставить, в жизни все гораздо прозаичнее — подписанный с Дьяволом договор обратной силы не имеет.
— А где у меня душа-то?! — растерялась Манька. — В смысле, матричная память?
— У вампира, который под Благодетельницей ходит. Что ж непонятного?! Душа твоя — другой человек. У вас общая земля, поделенная на две межи, и на каждой сознание, как дерево растет. Если бы ты посмотрела на своего соседа, то увидела бы только корень, а крона сокрыта глубоко под землей. Был другой человек… — теперь он вампир, и вся земля принадлежит ему и той, которую он поставил над вами.
— Как это память может быть у другого человека? — Манька внезапно поняла, что жизнь ее висит на волоске. И тот, кто подвесил ее, не Дьявол. — Получается, он ее не сохранил?
— Не сохранить не мог, но не сохранил… Он ее раздавил, отрезал твою голову и дал себе две головы.
— Выходит, правильно тебя бояться… — побледнела Манька, испуганно уставившись на Дьявола. — Святые Отцы…
— Еще бы, как может раб не бояться своего Господина? — усмехнулся Дьявол. — Спаситель Йеся им хоть какую-то надежду дает, если есть надежда, то уже как бы и не крест, а благо… А я никакой не оставляю, совершенно откровенно называя все своими именами. И прихожу к человеку не вдоль, а поперек.
— А почему же он тогда учил бояться любостяжания? И каяться учил…
— Ох, Манька… Проклят человек, и думает, что жизнь еще теплилась бы в нем, если бы стал, как нечисть. С чего ему быть другим, если миллионы людей уходят из жизни, так и не уразумев, что он единственный, кто приблизил тьму? Значит, он правильно подобрал слова для обмана. Одних делал нищими, других богатыми. Одним открывал ад, вторых избавлял от мук ада. Одни были ему овцами, другие наравне пастырями…
Давай рассуждать… Вот государство, в котором десять миллионов человек вынуждены продавать свое тело. И еще тридцать миллионов, которые покупают. Треть народонаселения. Кто-то таким образом зарабатывает на жизнь, кому-то нравится, кто-то имеет с этого доход и возможность иметь все, что пожелает, кому-то нужно, чтобы удовлетворить свою похоть, кому-то, просто почувствовать себя человеком, а кто-то внезапно понимает, что так может безнаказанно попить кровушки… Уж чего проще, узаконить отношения! Защитить проституток от произвола и рабства, заставить людей уважать и такой труд, принудить работодателя обеспечить (за такие-то доходы) медицинским обслуживанием и санитарными нормами работниц. Подстелить соломку, когда человек падает, чтобы потом он мог вернуться в нормальную жизнь…
Но! Йеся сказал: кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем!
Действительно, прелюбодеяние — грех, но с проституцией не имеет ничего общего. Оно, скорее, имеет отношение к бракосочетанию, которое обычно заканчивается разводом. К огромному количеству сирот. К насилию, которое скрыто за рамками общественности. Прелюбодеяние — это червь, который точит человека и заставляет искать ту тварь, которая посеяла на его земле семя этого червя, насилуя душу. Что происходит, когда человек удовлетворяет червя? Либидо, оставленное в наследство, гонит человека и манит, а в это время душа исторгает вопль — ибо боль, которую ребенок чувствовал во время полового акта, выйдет на той стороне и явит себя из земли ближнему.
И вот, на одной чаше весов сорок миллионов человек, а на другой чаше весов покойник, который уже давным-давно истлел в пыль…
Я Дьявол, мне приятно, когда люди избивают друг друга. И кто, как не Святые Отцы помогают мне избивать людей и пить их кровь? Процветают, пока есть убиенные и убийцы, преумножая скорбь, которая кормит их, поит, дает возможность пить кровь вместе со мною — и сыты! А на чьей стороне государство? Естественно, не на стороне сорока миллионов! Оно там, где покойник. Стоит на костях, молится над костями, пьет ту же кровь, торгуя людьми. Государство — еще одна организация, которая помогает мне вымещать мою ненависть за то, что отвратились люди и пошли путем мерзости, поставив над собой Царем Сына Человеческого.
— Но ведь это не ты пьешь кровь, люди… — попробовала оправдать Дьявола Манька.
— А мерзость в их голове, разве не мною поднимается? Нет ничего, что было бы укрыто от меня. Все помыслы человека — моя пища, которую я даю им на каждый день. Сама по себе она безвредная, но тварь в земле человека тот механизм, который заставляет его выбирать одно и гнушаться другим. И наказывает, если пренебрегает правилами. А государство защищает такую идеологию, которая ставит вампира выше человека.
— А как без государства-то? — изумилась Манька. — Так хоть как-то, а то бы никак! Вот стану я старая, больная…
— Не доживешь, — заверил Дьявол. — Проклятым немного времени отпущено.
— Я умру?! — испугалась Манька.
— Все там будут, — утвердительно кивнул Дьявол. — Не имея государственных границ, люди жили. Дошла до три пятого государства, и не пустили, а не было бы, шла бы себе дальше… Были чужестранцы — и поили и кормили, и помогали на ноги встать, если не приносили с собой чужих богов. А так, кто позволит? И организации были, которые заботились о сиротах и вдовах. Десятину человек отдавал, по Закону положено, иначе, не назову праведником. Но не бездумно, а на глазах у людей, чтобы никто не смог сказать, что утаил. Люди немощь не оставляли. Десять хозяев отдали — и нет немощи. Мои люди приходили и били всякого, кто обидит вдову или сироту. А так, кто подал тебе? Брось, с чего мне искать пять или пятнадцать литров крови, когда каждый день имею миллионы декалитров?
— Так… Что-то я не поняла, то ты о себе дурное, то хвалишься… — спохватилась Манька. — А при чем тут моя душа? Прицеп какой-то… — она потерла виски, пытаясь сосредоточиться.
— Чтобы оставаться абстрактно мыслящим существом, свое пространство надо иметь. А пространство, это поле, которое образуется при наложении одной земли на другую. Одна земля собирает опыт накопленных ощущений, вторая держит в руке слепок человека, восполняя пробелы в виде отвлеченного образа. Из одной земли опыт уходит в ребро и возвращается образами в другую, завершая круг жизни. Земля — это и есть скрижаль Завета. На земле высечен Закон, который позволяет сравнительно небольшому количеству нечисти управлять миллиардами людей, отравляя им существование.
— Плохой Закон! — сразу же решила Манька. — Так любой может…
— Может. И делают. Вы топите друг друга в крови и пьете кровь. Но не сам ли человек виноват? Как кровью можно очистить грех, если кровь сама по себе смертельный грех? И все же человек соблазнился кровью. За материальные блага человеку пообещали освободить от греха, который сам по себе не имеет материально выраженного мерила… — и что я должен думать о человеке?
Я сказал: «Только плоти с душою ее, с кровью ее, не ешьте; Я взыщу и вашу кровь, жизнь ваша, взыщу ее от всякого зверя, взыщу также душу человека от руки человека, от руки брата его; кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божью.».
А если человек купился, то он раб. А если раб, то господин его волен поступать с ним, как ему заблагорассудится. У меня вопросы лишь к господину, который убелил себя незаконно, свернув самому себе шею, получив землю «неправедною мздою».
— Ничего не понимаю… Я не продавалась, не забыла, что человек я подневольный, сам же говоришь, что любви к Благодетелям у меня нет… Шею никому не сворачивала, душу не искала убить, в Бога не метила… Меня-то за что? Я-то почему проклятая стала? И при чем здесь вампиры?
— Ой, Манька… Да разве ж так сразу объяснишь?! Возьми муравейник, каждый муравей занят своим делом. В то же время сознания нет ни у одного муравья. Они не думают, они исполняют то, что заложено от природы. Все животное и растительное царство, как этот муравейник, подчиняются программе, которая дана им свыше. Это мой ум, тело, каждый организм — клетка. Клетки делятся, нарождаются, умирают, одни питают другие, вторые обращаются в прах, когда приходит время, сильные выдавливают слабые… И только человек в этом мире не имеет со мной общих корней. Как Бог и Царь. Не в природе, в самом себе. И волен быть хищником, травоядным, выбирать друзей, убить, если вздумается, грешить, когда вздумается, размножаться в любое время… Он относительно свободен…
Почему относительно? Земля дышит за вас, справляет нужду, наращивает клетки, умерщвляет старые. Ваше сознание, которое и сознанием-то можно разве назвать условно, не продержалось бы в земле пары секунд, если бы я не успокаивал землю — вы не можете обратить одно тело в прах родить себе новое, или как я, планировать взорвать себя, чтобы вышли миллионы планет, пригодные для жизни — и не можете дать ей любовь, к которой она привыкла…
Человек, в моем представлении, имеет два сознания, две матричные памяти, два генетических кода, одну плоть — ментальную, которая разделена надвое. Небесная и Поднебесная вселенная. Два царства — в одном правит один, в другом другой… Скорее так, голова одной земли и хвост другой. Правая земля — это сам человек, левая за образное мышление. В какой-то степени даже мозг так же работает, будучи инструмент в руке ментала, как любой другой орган.
Если ближний решил стать вампиром и проник в матричную память — отрезал корень, срубил дерево, забил ложной информацией, выдавил сознание ближнего, передвинул межу, чтобы править в земле безраздельно, накладывая крест и утвердив в земле нового хозяина, то человек никогда не сможет думать, как если бы, когда был чист от крови. Скрытые во тьме образы, постоянно маячат перед сознанием, но вампиры не отражаются в зеркалах, поэтому ты не видишь ни ближнего, который прошел по твоей земле, ни тех, кто ему помогал. Все мысли твои обман, они настраивают тебя на служение. Ты говоришь, что вампир хотел бы услышать, ты поступаешь, как он хотел бы, ты думаешь, как ему понравилось бы. И если бы не некоторое количество противоположно направленной информации, которую по глупости или по дурости обратили против себя, мы бы не встретились…
— Ты хочешь сказать, что мой ближний вампир? И он говорит, что мне делать? — Манька в недоумении пожала плечами. — Даже если он есть, как ты говоришь, к чему ему становиться вампиром? Вампир вымышленный персонаж… У меня как-то в голове не укладывается, что можно желать стать вампиром…
Дьявол постучал Маньку по лбу.
— Вот Йеся, и двенадцать его учеников, которые едят хлеб и пьют вино — не заработали, но получили, а почему? С чего бы тысячи людей вдруг начали продавать имущество, чтобы стать босяком и облагодетельствовать апостолов?!
— Ну, не знаю… Наверное, народ любил, как ты говоришь, пришельцев, интеллигентную интеллектуальную беседу…
— Представь страну, в которой нет сирот, люди без боязни путешествуют, впускают мудрецов и мытарей, чтобы поговорить и послушать, суд третейский — старейшины от народа, обыкновенные люди, присяжные, первосвященники, знающие закон и участвующие во всех дискуссиях, ведь именно там начинали апостолы, и никто не запрещал, никто не останавливал, пока не вскрылись тайные дела, третья сторона, представляющая мировое сообщество, миротворцы с небольшой когортой, Пилат, Иуда, Филипп, Асаний… И никто их не гонит, не устраивает теракты, все понимают, это защита и туристы. Да, народ жил хорошо, был духовно развит, обращался друг с другом вежливо, всегда был готов прийти на помощь. Эллины, эфиопы, персы, мидяне, индийцы, и многие другие народы, которые читали писания, размышляя над ними. И вельможи не гнушались нищими путниками, усаживая их в повозку, чтобы вести умную беседу. Таковым был вельможа царицы Эфиопской, хранитель всех сокровищ ее, который пригрел змея… Это народ, который никого не предавал смерти. Не позволено ему было…
Кто бы в твое время накрыл столы и сказал: приходите, будем разговоры разговаривать? Нет таких!
И все же этот народ опорочили и сделали ужасом в глазах…
Йеся был казнен, как преступник, когда Иуда рассказал о нем то, что не знали другие — те, которые его принимали. Точно так же, как не помнят сейчас, когда приходят вампиры. Вспоминая, человек вспоминает и боль. Прежде всего, боль. То, чем хвалились вампиры: «и когда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его… земля крови». Предать его мог каждый, но обычные люди, не посвященные в тайны маленькой компании, не находили ему вины, они лишь подтвердили виновность Йеси, когда обман был раскрыт, и нашли ни много, ни мало — кровь на них и на их детях. Рассеявшееся чрево и выпавшие внутренности.
— Он не за кровь был убит, за Храм, кажется…
— «И выйдя, Йеся шел от храма; и приступили ученики Его, чтобы показать Ему здания храма. Йеся же сказал им: видите ли всё это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено…» «И некоторые, встав, лжесвидетельствовали против Него и говорили: мы слышали, как Он говорил: Я разрушу храм сей рукотворный, и через три дня воздвигну другой, нерукотворный. Но и такое свидетельство их не было достаточно. Тогда первосвященник стал посреди и спросил Иисуса: что Ты ничего не отвечаешь? что они против Тебя свидетельствуют? Но Он молчал и не отвечал ничего.
Разве они лжесвидетельствовали? Они сказали о том, что слышали. Естественно, собирали все сведения, относительно преступления. Где бывал, с кем встречался, что стало с людьми. Ребро человека, для которого накладывают Зов, не так-то просто найти в народе.
Нет, Манька, убили его за кровопускания. «И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших» — судили его за дела тайные, и только когда нашлись свидетели, хотя он отпирался.
Это свидетельствовал любимый ученик, племяш, хуже, малец, который был для дяди больше, чем племяш. Искали дела его тайные, а не явные. Даже Пилат, и тот испугался, когда понял, чем занимались будущие Благодетели. «Иудеи отвечали ему: мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божьим. Пилат, услышав это слово, больше убоялся.»
Йеся не просто назвался! Он сделал себя сыном Божьим. И каждый, кто хоть сколько-то разбирается в Законе, ужаснется точно так же. Сын Божий приобретает землю неправедною мздою, а когда человек испытывает его, рассеивается чрево, и выпадают внутренности.
А кто из учеников выступил свидетелем? Почему испугались, если не делали ничего плохого? Почему не заступились и прятались от людей? И, как сказано в учении, каждый мог прийти и свидетельствовать за или против обвиняемого. Думаешь, у Йеси мало заступников было? Два ученика его были с Первосвященником на короткой ноге. А Петр, который отсек человеку ухо, и не пострадал? Где любвеобилие к людям? Все ученики сидели во дворе суда, в то время как народ приходил и уходил, чтобы выступить на суде. Свободно, не как теперь. Неужто, во имя исполнения писаний, равнодушно взирая, обрекли они своего Учителя на смерть? Никто им не мешал, не выгоняли из синагог и храмов.
А попробуй-ка, сунься со своею проповедью в церковь!
— Но он вроде за Царя был… — голова у Маньки шла кругом. — За то, что Царем себя посчитал, а царем нельзя было…
— Совершеннейшая глупость. «Пилат сказал Ему: итак Ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь». А после этого вышел и сказал: «Я не вижу вины сего человека.» И Йесю побитого вывели — и вот, сказал, уже не Царь, даже если Царь…
Ты знаешь писание, ты так долго и много искала в нем правду и ответы на свои вопросы, а подумай-ка, сколько раз Йеся обнаружил в народе праведника? Нет ни одного человека, кроме тех, кто проливал над ним слезы, умасливая ноги, который бы понравился ему. Он так ненавидел людей, что готов был облить грязью всех, включая родителей, от которых отказался принародно.
И не погнушался от своего имени повторить: «сколько раз я хотел собрать детей твоих, как птица собирает птенцов, под крылья, а вы не захотели…»
Кто из людей мог бы сказать, что он собирает пророков, которые имели меня перед лицом, и говорили уста к устам каждый день? Кто мог сказать, что я их не собираю? Они не верили — они знали меня и пили со мной из одной чаши, как мои дети.
Или вот: «но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода.»
А вода откуда взялась? В человеке, конечно, много воды, но в виде воды ее нет, если только водянкой человек не болел.
Или вот еще: «В это время пришли некоторые и рассказали Ему о Галилеянах, которых кровь Пилат смешал с жертвами их. Йеся сказал им на это: думаете ли вы, что эти Галилеяне были грешнее всех Галилеян, что так пострадали? Нет, говорю вам, но, если не покаетесь, все так же погибнете. Или думаете ли, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех, живущих в Иерусалиме? Нет, говорю вам, но, если не покаетесь, все так же погибнете».
Как Пилат мог смешать кровь с кровью? Причем людей, которых признал виновными, а жертвы их невинными? И перед кем каяться? Перед Пилатом, который вершил суд?
«И сказал сию притчу: некто имел в винограднике своем посаженную смоковницу, и пришел искать плода на ней, и не нашел; и сказал виноградарю: вот, я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу; сруби ее: на что она и землю занимает? Но он сказал ему в ответ: господин! оставь ее и на этот год, пока я окопаю ее и обложу навозом, — не принесет ли плода; если же нет, то в следующий срубишь ее.»
А если перед Богом или перед собой, то что считал раскаянием?
— Но Йеся же сказал «покайтесь!», а не «пейте кровь!»…
— А притча? Для человека смысла нет, а для вампира вся его жизнь. Какую смоковницу предложил срубить? И кто господин, а кто виноградарь? Уж не считаешь ли ты себя или тем, или другим?!
По-другому, он сказал бы: торопитесь обрастать плодами, а обрасти, если не плодоносны, сможете, если покаетесь над душою, но тайно, а саму ее обложите навозом и окопайте. Никто не ищет в смоковнице мудрости. Когда вампир через душу обращается к народу, он не грозит никому, там только покаяние и благодать, которая может от него исходить. Они любят врагов, благословляют и благодарят проклинающих, молятся за обижающих. Много молящихся, а Сыном Божьим становятся только тот, кто сумел войти в комнату свою (а для человека дом его — земля ближнего!), затворив дверь, и помолился Отцу, Который втайне; и Отец, видя тайное, воздает явно.
Человек-вампир может самым бессовестным образом истязать укушенного человека. Цинично, но правдиво назвал Йеся вино своей кровью, а хлеб плотью. То, что наговорил человеку вампир, тот будет есть во все дни жизни своей, если не откроет мерзость внутри себя. Инородная плоть, некоторое количество внедренного пространственного объекта — и чувствовать кровь, но не как кровь души, а как вампира, который будет ему вместо души. Смысл Евангелие передают друг другу в устных посланиях, он для пастырей, а не для овец. Но кто бы стал ее читать, если бы в ней не использовались мои слова и слова моих учеников? Ну, представь, если бы сподвижники Йеси написали: бойтесь души своей и торопитесь отправить ее в мир иной, иначе придет господин, и прикажет вас срубить — кто не успел, тот опоздал… Кто бы им позволил войти в свой дом?
Новый Завет — это завет с вампиром, Ветхий — с некоторым количеством абстрагированного сознания, которое стоит над пространством вселенной, когда человек умеет видеть и слышать его в том месте, где у него были бы рога. Новый Завет — толкает народ на подвиг во имя вампира, Ветхий — учит обороняться. Новый Завет — предостережение и наука вампиру, Ветхий — обращение с прямой угрозой в адрес вампира. Мои ученики говорят языком образов, которые заключают в себе нечеловеческие знания, доступные немногим. Они знают, о чем говорят, и книги, оставленные ими, всегда тешат самолюбие вампира, подталкивая его на самые жестокие убийства, что, в конечном итоге, раскрывает его. Тогда как вампир за чужими словами пытается скрыть свою кровососущую сущность. Если уж брать по большому счету, то люди продолжают читать то, что сказано было мной ученику, и передано им в писаниях. Разве мои ученики ссылались на кого-то, когда обращались к народу? Или, может быть, подстраивались под писания, сравнивая себя то с одним персонажем, то с другим? Обрати внимание, что слово Писание в Евангелие звучит пятьдесят семь раз!
Я Бог, потому что один, и мучителя нет у меня. Я такой же магнит, как человек, — ось вселенной, но не протянут, как ваша земля, а замкнут в круге. Обе земли принадлежат мне по Закону. Одна земля — мое тело, вторая — мой дом. А все что в земле — мой промысел. Человек тоже может поставить себя над землей, которую я дал вам в долг — и тогда он Бог. Но горе тому человеку, который прославил себя в земле ближнего не явно, а тайно. Человек — не Бог, брать чужое нехорошо — это характеризует его, как бойца, который при удобном случае возьмется искоренять меня. Нечисть умывается кровью, поит и пьет… Кто умеет видеть кровь — тот видит.
Вспомни, когда разоблачили Йесю, люди кровь видели на себе и на детях. Но еще хуже, поставить над собой мертвого Бога, который пьет ее соки, чтобы жить. Проклят человек, если там Сын Человеческий, потому что такой человек сделал своей опорой человека, который не слышит его, не видит, и не думает о нем. Это всего лишь запись, направленная на обман людей. Другой народ знал об этом, и когда две души находили друг друга и говорили: вот, живут люди душа в душу.
А как же можно душа в душу жить, если это не они сами?
У вашего народа осталась поговорка, но смысл никто не смог бы объяснить. Спроси, почему они так говорят, и ответят, потому что «дружно». Простите, а при чем здесь душа? Если «душа в душу» дружно, то вампир с вампиром и есть две души. Они редко расстраивают друг друга, наслаждение их гораздо глубже, чем у человека и человека, связь которых образовалось случайным совпадением с тем образом, который тревожит и душу.
— И что? Получается, если вампир мне объяснил, что душа не я, теперь Благодетельница вместо меня маячит? — хмуро спросила Манька.
Дьявол тяжело вздохнул и согласился.
— Маячит. Но не стоит торопиться с выводами. Это не так уж и плохо. Две души никогда не смогут посмотреть друг на друга из земли., человек видит корень, но не крону. Если замаячила образина, значит, вор подкапывает. А если находишь образину там и там, то проблемы у тебя: заложили, как самую что ни на есть ненужную вещь или вампиры готовят плацдарм. Бывает, один и тот же врач рвет зубы у обоих, но он не ищет выгоды. Чтобы стать Богом в земле, надо очень много иметь знаний о способах выдавливания сознания и переселения души из одной земли в другую. И тут примеряй на себя железо и искореняй стервятников. Ты не дерево уже, а бревно, падаль. И каждая нечисть скажет тебе: вынь сначала бревно из глаза твоего, муки твои мы знаем, сами ложили, ты бросалась на всех с кулаками и рычала, как пес смердячий, и не тычь соринкой в глаз брата твоего, потому что молился он, пока ты спала. В глазах твоих Проклятие, а у ближнего Вечная Благодать.
— И что? За это любишь нечисть? За глаза?
— Я не сужу человека по глазам. Если судить по личикам, так все гнусные разбойники наипервейшие претенденты в Рай, — усмехнулся Дьявол. — Человек сам себе в глаз не заглянет. Бревно брату отдам, в его земле лежит. Но за обман, за то, что не вынула соринку из глаза брата, отвечать будешь по всей строгости Закона. Когда земля переходит ко мне, я разбираю, кто есть кто, но пока здесь, ты должна поднять землю против врага!
— Но… Ничего не поняла! Кому, кроме тебя, могло прийти такое в голову?! — Манька пристально смотрела на Дьявола, забыв о боли, о морозе, обо всем.
— Ну что непонятного? — спокойно рассудил Дьявол. — Земля, несколько отличенная от той, которую видишь, имеет несчастье принять в себе два сознания. Каждый из вас простирается от края до края. Вы душа друг друга, ближние. Если рассматривать с одной стороны: дух и душа. Человек абстрагирован от себя самого, чтобы мог приятно проводить время, исследуя образ издалека. Дополнительно к своим выводам, он имеет точку зрения другого сознания. И чувствует людей. Постоянные упражнения вырабатывают абстрактное мышление. Но если некто, в темное время, когда сознание не анализирует свое состояние, проник в матричную память, он становится навязчивым образом, который уже никогда не отпустит человека от себя, пока тот не откроет его тайну. Человек слушает этот образ и перестает понимать реальность. Он видит реальность, но не такой, как если бы навязчивый образ не извращал его представления. Человек бежит за мечтой и не ценит то, что имеет. Он бодрствует и видит сон, как дела его идут в гору, когда падают, или наоборот… Богатый беден, бедный богат, мудрый глуп, глупый считает себя мудрецом…
Благородный образ Царя и Царицы, и ты — убогое существо, лишенное интеллекта, записаны в матричной памяти каждого из вас. Если кому-то говорить постоянно, что он свинья, он обязательно захрюкает. И чтобы ты не сделала, и твоя, и матричная память души будут уничтожать тебя вместе с памятью о твоем поступке. Ибо ты — убогое существо, лишенное интеллекта. И то, о чем я говорю, внутри тебя. Это твоя основа. А твой парень, который это устроил, имеет в себе: Я — Царь! И ведет за руку Благодетельницу, которая Бог. Она Бог больше, чем Царь. Душа твоя провозгласить могла себя только в одной земле — в твоей. Он Бог наполовину, а она в обеих землях устроена Богом — и тебя уже нет. Ты мерзость в глазах земли. И хуже, Манька, в моих глазах ты тоже мерзость, потому кровь ваша вопиет ко мне, и ты — чудовище, а брат твой — самый что ни на есть Спаситель. По Закону. Кровь на тебе. И на нем кровь, но он молится за кровь, а ты ищешь ее.
Я ж на первое время сужу по земле ближнего …
Суть в том, что меня самого, пока вы здесь, ваши разборки меня не касается. Да, я проливаю на землю дождь, но он питает только одно дерево, которое заслуживает назвать себя Владыкой. Вот почему ты не можешь принять мыслительную материю. Не потому что я не даю, а потому что земля так промачивается дождем. Другое дело, когда вы из меня собираетесь соки тянуть. Тут уж я рассматриваю человека со всех сторон.
— Получается, что на меня напали, и я лишилась… души? И способности умно мыслить?
— О, да! — согласился Дьявол. — Твой ближний продал тебя вампирам. Как таковой матричной памяти у вас нет, земля не слышит тебя, все на вашей земле принадлежит ему. Матричная память и пространство все еще с тобой, но мысли имеют характерную особенность — вампиры опутывают мышление, как вьюнок картофельную ботву. Но ты поняла, что реальность не такова, и где-то есть враг. И справедливо, что Помазанница обнаружила себя.
— А почему люди от меня отворачиваются? Вампиры же меня покусали, не их!
— Люди принимают волну, как благодатный дождь. Земля умеет заглянуть в матричную память человека и услышать покойника, если тот вопиет к нему. Все люди в той или иной мере телепаты. Телепатия — свойство земли, когда два магнита притягиваются или отталкиваются, образуя еще одно пространство. Язык телепатии — язык земли, язык духов и нечисти, незнакомый язык язычников. И я говорю на этом языке, когда обращаюсь к тебе. Обращения вампира — это готовые решения, которые приходят в землю, а из земли к сознанию. В каждом человеке есть соль: страх, боль, тревога и радость, желания и навязчивые мысли. Человек опирается на чувства, а не на ясную светлую голову. Даже вампир. А тот, у кого соли нет, будет думать своей головой. Но как человек поймет, когда у него своя голова, а когда в плену у вампира, если он уже возомнил себя Светом и проклял все, что не делает его счастливым?
Вампиры устроили так, что от тебя любой человек с добрыми намерениями отталкивается, а к вампиру притягивается, а если со злыми, то наоборот. И даже если человек сумел побороть свои чувства, вампиры начнут перестраивать и тебя, и его, разворачивая в соответствии с их планами.
Вот ты, а вот человек, и вампир, который говорит из земли: я люблю тебя, я жду от тебя любви, прокляни человека перед тобой, и будешь как мы, как я. Долго ли он сможет сопротивляться? Рано или поздно он умрет, если не умеет видеть кровь. Его земля в твоем присутствии не может думать о тебе, она торопится туда, куда ее зовут — и гонит сознание человека. А если он прочтет сознанием, то кровь обратится на тебя — и ты услышишь то же самое и не увидишь перед собой человека.
— И тогда умру я, оттолкнув его от себя? — Манька прислушалась к себе. — Ни фига себе!
Ничего подобного, о чем говорил ей Дьявол, она не нашла. Не было никаких навязчивых образин. Черно, как в чулане. Немного голова болит, но устала же. С другой стороны, черт его знает, что там творится в этой тьме! Почему у нее черно, а другие могут представить и то, и это, и в красках… Она попробовала определить, где она сама, но себя, как таковой, тоже не было. Она просто знала, что она есть.
— На фиг мне такая душа?! Ты что, сдурел, так над человеком издеваться? В гробу я их видела! Убирай от меня эту мерзость! Сдается мне, что они жутко правильно подсказывают, как отравить мне жизнь!
Дьявол не смотрел в ее сторону. Он смотрел в огонь, и вертел в руках прутик, развалившись у костра в снегу, но снег у него всегда был мягким ложем, подстраиваясь под Дьявола. Ничем его не испугаешь.
— Я должен знать, кому я достанусь. Человек, который приносит с собой на Суд образ вампира, становится украшением к столу вампира. Я отдаю его господину, — сказал он с ядовитой ехидцей. — Не все люди вампиры, оборотни и проклятые. Придет их время, разберемся, кому они платили за землю. Вампир становится вампиром, когда один человек упирается в Царство Небесное, своим голосом изгнавший себя из обоих наделов, а второй принимает дары Царствия Божьего, своим голосом прославляющий себя от края до края. И сразу знаю — на землю пришел вампир. Идеальный вампир. И чтобы он ни делал, окрашивается в цвет крови, на всяком месте он пьет кровь. Подал — раздаешь имущество, в то время, как душа горит в огне. Ей не подал ни ты, ни твои Благодетели. Получил: наслаждаешься, а душа горит в огне, выправляя твой имидж. На правильный путь встал: дай-ка я угадаю, похоже душа твоя в огне рассказывает мне, как ее убивали! На голову наступил: о, как душа твоя в огне извивается, закрывая убийцу!
Я стою одесную вампира.
Но Бог ли я ему? Конечно, Бог. Я с ним всегда. И дождь мой на него. И все молитвы его, которые подняла душа на Небо, я исполню. Чтобы видел человек, как молитвы его, поднимая Царя, обернулись против него.
— Это что же получается, меня убили, и я же в огне гореть буду? — Манька задохнулась от вопиющей несправедливости.
— Проклят человек, если чужую землю подкапывает. И проклят дважды, если позволил украсть. А если проклят, чего мне церемониться? Пусть вампир поживет за двоих. Придет другой зверь и сделает свое дело, или он сам убьет свою землю бесконечными обращениями. А когда вы предстанете передо мной, обоих поставлю друг перед другом, и покажу: земля ваша и в огне горела, и благами давилась, и голая ходила, и дорогие украшения носила, и убитая была, и вниманием окруженная, и верила и любила, и ненавидела и разоряла, и собирала и отдавала, и просила милостыню и роскошествовала — и не съела грамм соли сама с собой.
Спрошу землю: какие врата ты хотела бы оставить себе?
Обычное явление, когда ужасом становятся оба. И вспоминает, что пока была моей, не унижена была, не обездолена, не работала как вол, не выслуживалась рабом. И прахом уйдет в землю Поднебесной. А Спаситель на осле въедет в Абсолютный Абсолют. Не было вас, и стали, и не будет. Благородный господин, и Помазанница моя, недолго кочевряжились, когда увидели друг друга и быстро переменили одежды на белые, забивая насмерть свою духовность.
Откуда мне знать, что ты другая? Что будь ты на его месте, не поступила бы точно так же?
— Конечно, нет! — удивилась Манька, как плохо знает ее Дьявол. — Ну и что дальше?
— Что ну? Старая песня. Я много видел, таких как ты! Нет судьбы, но от судьбы не уйдешь. Это черви в земле предсказуемы, а пути сознания неисповедимы. Когда человек думает своей головой, неизвестно, до чего он додумается. Приглянулась Помазаннице твоя душа, а ему моя Помазанница. Бывает же такое: видит человек душу в ком ни попадя. Люди сходятся, разбегаются, но то обычные люди, которым не достает ума найти то, что принадлежит им по праву земли. А то вампир, который знает о земле все. Она готовилась к этой встрече, когда ты еще вот такой была! — Дьявол приложил руку к колену. — Думала, покусает вас с обеих сторон, и получит дружка вампира, а ты руки на себя наложишь. И будешь виться ужом в огне, а твоя душа, уже настоящий вампир, слышал бы плач, слышал бы голос ее — и доказывал, что жизнь из нее еще не ушла.
Обычно так и происходит…
Но она не просто вампир, она потомственный вампир — учили ее вампиры, которые помнят времена, когда человек правил землей. Они знают, что когда душа в Аду, все мечты ее о гробике, и разрывается вампир между небом и землей. Один о гробе мечтает, второй гробы собирает. Плач плачем, но голос иногда сбой дает. Дом построил, а радости нет. Украсил вампира драгоценными украшениями, а вспомнил, и сразу показалось, что много и не к месту, жалеть не жалко, но глаз не радуют. И захотелось ей, чтобы помогла ты выпросить всякое такое, чего не всякий вампир может позволить себе. Да не просто так, а чтобы с удовольствием, как истинной душе. Выпросить-то ты выпросила, достал он Царствие Божье, на трон усадил. Все есть, всего в достатке, осталось Благодетеля-вампира в бессмертие облечь.
Но ты вредной оказалась. Железо взяла да и подняла, как крышку гроба…
Тут и я чего-то не понял — кто Помазанницей недоволен?! Смотрю: вроде ума нет, корова коровой, жили-были, плодились-размножались, и на тебе — новое реалити-шоу!
Повеселел, думаю: ну классно же! От вечности хоть кто устанет, если каждый день серые будни. Это не ножом по горлу! Честно говоря, я не понимаю, почему не хочешь посидеть, подумать, понять, как прочие, что не зачем тебе жить. Смириться, раз уж произошло. Люди и без вампира воодушевляются чужими смертями. Ведь нет у тебя ни прошлого, ни настоящего, не будущего.
Но с другой стороны, какой поворот! Какой сюжет! Какая фабула!
— Ну, это мы еще посмотрим! — неуверенно отозвалась Манька, нахмурив брови, покрываясь багровыми пятнами.
— Вот видишь, какая ты! — Дьявол усмехнулся, наблюдая за Манькой. — И мне любопытно стало, чем противостояние ваше закончиться, — хладнокровно закончил он. — Я Бог Нечисти, но людьми интересуюсь иногда. Просунуть голову в замочную скважину и попробовать железо на вкус, исстари хорошая примета: к встрече с Дьяволом. Ты сценарист и режиссер. Я критик и зритель. Просто подумал вот о чем, не затянулся ли наш сериал?
— Это что, шутка такая? — убедилась Манька в его полной бессовестной идеологии. — И что же вы меня не убьете? Да хоть теми же разбойниками! Или зверьем…
— Маня, если ты еще не заметила, я шучу не так, как у вас у людей принято. Моя прямота и есть самая смешная шутка, которая человеческими избитыми фразами превратила вашу жизнь в казарму…
Дьявол замолчал, запнувшись, и как-то странно посмотрел.
— А в чем проблема?! — ядовито усмехнулась Манька.
— У правильного вампира в памяти земли должна быть заложена только любовь, а все злое исходить от проклятого, — неохотно признался Дьявол. — И без твоего доброго согласия никак не обойтись. А какая мне радость убить человека, который за землю пошел заступаться? Вижу, нет у тебя любви. Обида есть, надежда есть, боль есть, а любви нет. И спрошу: земля, какое сознание выбираешь? А она мне: Манькино, худо-бедно, по силам, не по силам, сохранили себя, и душу приветили, если бы у гада не искала подачку.
И что? Я за просто так должен отдать тебе землю? Вот так вот взять и отдать? Может, еще броситься к твоим ногам: ой, Маня, у меня земля, у тебя земля, не Господь ли ты?!
Дьявол отвернулся, встал и прошелся взад-вперед, недовольно посматривая на Маньку, будто обвиняя ее, вглядываясь в ночную тьму. Где-то неподалеку завыли волки, призывая друг друга. Пес полукровка поднял голову, насторожился, завозившись в снегу. Темные силуэты окутанных снегом деревьев напоминали скорбные фигуры, внушая благоговейный ужас.
— Не простая у нас ситуация. Я не твой Бог и быть им не собираюсь. Но тут уж ничего не поделаешь, теперь собираю улики против тебя! В частности, что не ради земли железо открыла, а исключительно по глупости. И лучше бы тебе умереть сразу, чем в Господа метить! Что умеешь-то? — с пренебрежением проговорил Дьявол, смерив ее взглядом. И сразу стал обиженным, ссутулился, будто взвалил на плечи ношу. — Но и Помазанница меня не радует, — с болью в голосе произнес он. — Всего добилась, а самой простой вещи не сумела, которую каждый рядовой вампир с удивительной легкостью исполняет. Смешно сказать, не заколола вола! А если передо мной за благодатную землю жертву не положила, хоть как должна быть наказана! Пусть будет так, — он решительно закрыл тему, — по закону естественного отбора: победит сильнейший.
— Я, значит, умереть должна, что бы этой гадине веселее жилось? — изумилась Манька, потеряв дар речи от вопиющей наглости.
Дьявол помолчал и мягко улыбнулся, словно после всего сказанного решил ее приободрить.
— Положение ее хуже, чем ты думаешь! — ответил он недовольно. — Если здесь Госпожой не назвала, в Аду полагаются тебе поблажки… Там, Маня, никакими святыми вампирам не убедить тебя в своей идеальности, — Дьявол закрыл глаза, задумался, вникая во все проблемные места своей Помазанницы, и рассмеялся. — Но какая любовь без души? И какая она тебе госпожа, если ты учить ее надумала? — Дьявол замолчал, укоряя Маньку одним лишь выражением своего лица, которое выражало и возмущение, и обвинение в адрес ее. — И достает она твою боль, прикрываясь любым человеком, в мозг которого проникает электромагнитной волной. Слушает ее человек и думает: правильно, отчего не помочь хорошему образу! А ты объясняться можешь только словами и делами. Ведь сама ты поняла, что ни один человек, с которым встречалась, не видел ее, словом не обмолвился, но выбор всегда был не в твою пользу. Не умеешь так-то! И прямо в Ад, прямо в Ад! Служение вампиру прекрасно характеризует человека. А ты проглотила обиду и дальше плюешь. Но разве можно так с вампиром? Простит она тебе?
— Безумная она что ли? Как такое могло прийти в голову? — совершенно потрясенная, покачала Манька головой. — Простит? Меня? Прощу ли я!
— Пришло, отчего не прийти… Маня, у нее души нет, она нетрадиционной головой думает! Там Рай у нее записан, когда она с твоим недочеловеком, извини за выражение, сношалась во все места и получала удовольствие. И все это навязчивый образ мышления. Ей как жить без этого? Не сладко вдовой-то! А у меня-то, сколько на кону стоит?! Всех ты нас уже достала!
Манька задумалась. Да, потеряв свою душу, другую не прицепишь. Но как Помазанница может этого не понимать? Человек она или кто? А ее-то душа где? В голове не укладывалось, что у живого человека душу можно украсть, и душа — человек. Плакала, страдала, любила… это что же, насильно заставляли? А сама она что, или кто? А если человеку плохо, в беде он? Но ведь так же нельзя!.. Или можно? И правильно, пока ночь, человек не враг, а как сами с усами, так получается — обуза?! Почему бежит доказывать вампиру, что голос у него прорезался? А Дьявол-то, Дьявол! Чтобы издеваться над ней за клочок испоганенной земли!
Да разве ж он Бог? Подстилка вампирская… Впрочем, он и не говорит о себе другое — опять, наверное, воду мутит…
— Но если она так душу желает обрести, почему не поможешь свою найти? — спросила она в недоумении. — Верни, и все дела! Может, она и вампиром не будет уже. Если ты ее любишь!
— Ну, о любви я не говорил! — сказал Дьявол с удивительной быстротой. — Как я могу любить ее, если проклята мною безвозвратно? Маня, это у тебя есть шанс помучить душу, а ее душа отлетела! И держится исключительно на крестном знамени. С одной стороны он черный, с другой белый — и нет в нем другого цвета.
— Но если ты видишь, почему не прекратишь издевательства? Скажи ей, образумь как-то! Почему дозволяешь к чужому человеку приставать?
— Свою душу она видела и не соблазнилась. Как долго мог бы объясняться с народом вампир, который грамоте не обучен? Пойми же, наконец, человек человеку рознь. У одних земля богатая, у других… не достает до многочисленных запросов. Запросы вампиров всегда превосходят собственные возможности. Иначе, зачем человеку становиться вампиром? Им такую опору подавай, которая по определению умом выше и землицей богаче. То, что не умеют сами, они достают из чужой земли. Он не просто отдает, но отдает с удовольствием — как только человек стал вампиром, он открывает себя с новой стороны. И уже не понимает, откуда жажда. Чем больше крови выпил, тем больше хочет ее! Вампир не скажет: а откажусь-ка я от заграничного отдыха, лучше помогу человеку, который мне на заграницу помог заработать! Слюной подавиться, и с удовольствием избавит себя от человека. Один вампир достает другого, что бы тот в свою очередь добыл еще вампиров, которые обеспечили бы ему несомненную доходность.
Ты же сама видела, что стал человек чуть ближе к вампиру — и кровища вокруг него полилась рекой. И завидует вампир даже твоей сараюшке, думая, вот, не жила бы она там, и была бы у меня землица! Душа в Аду, и берет она от человека, который не плюет в нее, все, чего самой недостает. Но стоит встретить вампира выше, как сам он становится, как ты. И свою землю отдаст, не задумываясь. Просит душа его из Ада: «помоги мне, Христом Богом молю! Вижу, знаю, есть у вас!» — и покупает вампира, но не тайно, а явно. По принципу: ты мне — я тебе. Но если у тебя имидж — злое личико, у вампира одна любовь. И отдал он или нет, он быстро наверстает то, что забирает у него господин. А ты уксус выпьешь.
Жизнь вампиров удивительна и многогранна. Это же Боги! А Бог — он и на черном земномории Бог! Никогда не знаешь, каким боком повернется. Собрал жатву и пресыщайся мудростью своей, пока меньшие братья и сестры привыкают жить у престола славы. И смотрит обычный человек, и умом понять не может: почему у него кровь, где другому казна, и самый, казалось бы, не умный человек опережает его во всем? И вроде экономит, и кровь попивать пытается, а грамм крови ему в большую муку встает.
Разве откажется человек пожертвовать собой, душой, если поймет, отчего это происходит? Он первый станет на очередь к вампиру, чтобы тот попил бы кровушки и поиграл с его головушкой.
— Пирамида какая-то! А почему одни вампирами стают, а другие нет?
— Ну а как? Чтобы стать вампиром, душа должна отлететь на костер. У одного кровь пьют, второго поят кровью. И все вампиры, которые участвуют в погребении, становятся ему хозяином. Но икорка была бы утренним пробуждением, если бы он сам не выступал в качестве хозяина — вот и получается, что друг с другом они как люди. И чистые, и светлые, и разумные, а проклятый ими человек и не человек вовсе. Ну а если все станут вампирами, какая радость быть вампиром? Опять же, где свежую кровь брать? А кто коров будет доить, дома строить, дерьмо убирать? Это круг избранный. Та самая Непреодолимая Сила, которая контролирует и численность, и идеологии, и распределение…
— Но зачем им это? Разве нельзя быть человеком, чтобы быть чистым, светлым, разумным?
— А стали они вампирами все по той же причине: искали свободы от души, от меня, от Закона. У вампиров несомненные преимущества. Первое, — Дьявол загнул палец, — не надо думать какая у тебя голова, и сколько в нее вложено. Второе, — Дьявол загнул еще один палец, — добывает знания один, эксплуатирует другой. Третье, — Дьявол загнул следующий палец, — долголетие одного, на фоне скоропостижной смерти другого. Четвертое, — Дьявол загнул еще палец, — вампир имеет возможность выбирать себе партнера в жизни. Как сказал один умный вампир, простиравший руки для благословения бездушных тварей: что связано на земле, то связано на небе. Они обручаются над телом души, скрепляя обручение святым крещением. Пятое, — еще один палец загнул Дьявол, — их трупное разложение никогда не найдут ни на лице, ни он сам у себя в уме. Шестое — много любви народной, и водица моя, это уж как водится! Плохо разве, подумать не успел, а умное решение — вот оно!
— Неужели ради этого надо отказаться… от половины? Зачем? Плохо им себя человеком чувствовать? Вот я, ума совсем нет, но не жалуюсь! Мне тоже иногда хочется умной стать!
— Людям нравится играть со смертью. Не достойную старость с детьми и достаток хотят они, если бы соблюли чистоту сердца и ума, но чтобы была любовь, ненависть, и все, что человек себе придумал… А еще больше хотели, чтобы шла к ним любовь от человека, который имел возможность прокричать на весь белый свет, что он богат, умен, удачлив. Не от себя, от другого человека хотелось им любви. А как заставишь, если голова у него независимая?! Вот и стали они вампирами. И появились две правды, одна моя, другая вампира. Разве не справедливо, что меньший брат должен взять заботу о душе умершего брата? Но человек был бы не человек, если бы не сказал себе: зачем мне обуза? А того не понимает, что брат был бы помощью ему, и родная жена приняла бы душу брата, как старшую сестру. Но сама возможность многоженства открыла человеку безграничную возможность управлять душой издалека. А как армии вдов согласятся с болью утраты души, которая ушла из жизни, имея в памяти многие лица? Зачем ей искать, кто проткнул сердце? Бог не ранит, но не спит с человеком. И разве не справедливо, что каждый, кто отказал душе, стал бы презираем обществом? Но какой человек согласится принять боль добровольно? И какие родители согласятся выдать дочь за босяка, когда у соседа сын, который как раз созрел для женитьбы? Причин принять вампиризм у человека оказалось много…
Дьявол тяжело вздохнул.
— А почему люди, которые вампирами обижены, не кричат о себе? Почему уходят, как будто… это нормально?
— Всякий вампир помнит, что власть его кончается там, где легло Проклятие — и только клан мог бы ставить ему защиту, убирая всякое желание проклятого мстить. Око за око, зуб за зуб. Если ближний умер, похоронить его — святое дело. Кланы вампиров рыщут по всему свету, забирая любое знание о вампирах. Железо не дает человеку проснуться и вспомнить, что он немного больше, чем вампир, и подражает им. Смешон человек, и мерзок в глазах моих — и знают вампиры, Дьявол не прочь полакомиться приготовленным угощением.
Было уже за полночь. Небо прояснилось, и крупные звезды мерцали где-то в вышине, куда Манька была не прочь сбежать от уготованной ей участи. Себя было жалко до слез. И не было у нее души, чтобы спросить ее: почему ты одела меня в лохмотья? Что сделала я тебе? И язвы не трогали ни душу, ни Дьявола…
— А нельзя договориться? — с отчаянием спросила Манька, понимая, что жизнь ее не будет лучше. Посмешила она народ.
— Объяснения твои Помазаннице не нужны, это было бы бестактно, — буркнул Дьявол, раскатывая в руке снежок. — Твои слезы у нее в кармане золотишком тренькают. Чем слеза из глубже добыта, тем слиток увесистей. Где ты видела людей, которые променяли бы золото на твои объяснения? То-то и оно! Профессором будешь, а и то не дадут! Нет в тебе демона, который бы прикрикнул на человека и указал место. Горстью пепла стоишь перед человеком, — Дьявол чуть отстранился от Маньки, в голосе его снова прозвучала гордость: — А это вампир! Да не простой, козырный! Комплектация секьюрити у Помазанницы поболее обычных. Ей и оборотни служат, и драконы свои имеются! Так-то вот!
— А если ты на ее стороне, то иди к ней. Иди-иди, выслуживайся! — Манька обхватила колени руками и, не поворачивая головы, но громко, так чтобы он слышал, проворчала; — Правильно говорят, что Дьявол маленький! Никто и не объясняется с ним, одна я дура-дурой! Врет он, что Бог! Кто его считает Богом?!
Дьявол после ее резких слов обиделся. Он взглянул на нее, но во взгляде его не было холодности.
— Ты странная, Манька, просишь, чего не знаешь. Мне спокойнее, когда человек с ног до головы грязью облил себя сам. Поймал лев добычу, хороший буйвол, а я ему: не трогай его, буйвол этот всем буйволам буйвол. И как ты думаешь, что он мне ответит? Если он такой буйвол, как ты говоришь, не попал бы на клык! Вот я, Бог Нечисти, вдруг скажу самой ярой и ненасытной нечисти: притормози, там Манька, мы с ней по-дружески побеседовали, и я понял, хороший она человек! И взглянет Помазанник на меня с недоумением: молиться мне на нее? Или может человеком стать? А мы так не договаривались! И что скажу, когда предстанет передо мной на Суде?! Но знаю, что скажет он: ты не дал мне жить, как учил Спаситель…
Манька задумалась. По-Дьявольски выходило, что чем человечнее она ему себя показывала, тем страшнее обрекала себя на муку. А с другой стороны, захотела бы она, чтобы ее собственный Бог, который, к сожалению, в природе не существовал, если не считать Спасителя, который больше всех приблизил конец человеку и сделал прочным правление вампиров, пришел к ней и сказал: притормози, я тут пообщался с нечистым и понял, всей нечисти нечисть, не будем вредить, пусть происки против тебя готовит!
И она бы не поняла! Разве не высказала бы Богу удивление? Но почему тогда Дьявол не вылечит ее от болезни и не сделает самой страшной нечистью?
Дьявол посмотрел на нее с жалостью и болезненно скривился.
— Манька, посмотри на волка! — сказал он с неприязнью, кивнув на пса полукровку. — Вспомнил, наверное, как грелся с человеком у костра. Прикрылся хвостом, и спит… А давай поймаем, снимем шкуру — и будет тепло голове! Поймаешь, значит, приблизилась на шаг. Сумеешь использовать тушу с толком — второй шаг. Или дерево, что ж мы костер-то жжем! Ну так, передвинь угли! Пусть дерево загорит, и будет костер гореть всю ночь. А нехай и лес сгорит, зато как идти-то не страшно, ни одного зверя в лесу не останется! Вот и третий шаг. А с чего это мы почки собираем с нижних ветвей? Можно же валить дерево и брать только жирные! Впрочем, мы же собаку поймали, у нас мясо есть… — Дьявол посмотрел на Маньку и расстроился. — Нечистью человек становится шаг за шагом, но даже такие простые мысли не умеешь поднять. Или одним днем, когда распинают душу…
— Я себе не так представляла… — Манька выглядела растерянной и сломленной.
— А как? Хочешь быть королевой пьедестала и чистенькой остаться?! — Дьявол помолчал, давая ей время подумать. — Ну, так как? — спросил он с ехидцей. — Переболела, или все еще есть желание приобщиться?
— Должен же быть какой-то выход! — настаивала Манька. — Как быть мне, человеку? Я же вижу, ты другой. На чьей ты стороне?
— Я ни на чьей стороне, я сам по себе! — ответил Дьявол. — Но голова у меня так устроена, что не могу по-другому. У меня нет сердца, я — Голое Сознание. И не обливаюсь кровью. Я Злой, да, я сею ужас. И если в мире есть зло, то я поднимаю его. Я Добрый — да, я Бог вселенной, я единственный, кто мог бы развернуть Закон — и я никогда не сделаю ничего, чтобы убить в земле желание жить. Я Мудрый — да, я все это создал. Я Глупец — я постоянно создаю себе проблемы. У меня нет проблем, ибо я все их могу решить с пользой для себя. Я — Бомж, я не имею ничего, а все что есть, во мне. Я — Богатый Мудила, я так богат, что имею все, о чем мог бы мечтать Бог. Я — Законник, я установил равновесие и увековечил себя. Я — Хаос, сама вселенная противоестественное явление и для Бездны, и для меня.
Первая ваша смерть ничего не значит для меня. Да, вы лишились тела, но земля еще с вами, и ваше сознание врастает в землю корнями. А когда я с земли начну выкорчевывать — это смерть вторая и последняя. Но вы этого не видите, а я не могу показать вам материю, которая прикрывает от ужаса Бездны. Любые частицы, открытые и неоткрытые — фундамент, цементирующий Бездну, и на нем стоит вселенная. Вселенную нельзя поднять снаружи, ее нужно сначала открыть в себе.
Так неужели ты думаешь, что ради какой-то Маньки, проклятой и замученной, я начну менять ход времени и противиться мною же утвержденному Закону?
Пойми, наконец, я же зачем-то иду с тобой!
Разве молимся мы? Или железо не снашиваем? Ради чего собралась становиться нечистью?
Представь, у каждого человека есть несколько вероятностей его будущего. Идешь домой, доживаешь век, и умираешь, а там я тебя встречаю: ба, знакомые все лица! Или снашиваешь железо, прытко плюешь в лицо Помазаннице, умираешь, а там я: ба, знакомые все лица! Или не идешь уже никуда, избу твою спалили спустя неделю после нашего ухода, просто смотришь на мир, вампиры за тобой сами бегут, догоняют, умираешь, а там опять я: ба, знакомые все лица! Я как перекресток, и встречи со мной не избежать.
Вероятностей много — конец один! Так стоит ли мне торопить события? Я что, пацан бегать за нечистью и в чувствах ей объясняться? Ты против правил вышла на перекресток раньше, чем другие. При жизни, когда можно образование получить и прийти подготовленной — так обрати, наконец, на меня внимание! Вот он я! Или зрение притупилось?
— Что-то, я смотрю, хвалишься много, на понимание напрашиваешься… Ты еще про жалость, про жалость помяни! — зло произнесла Манька, но в глазах ее застыла боль. — А кто меня пожалеет? Наплодил нелюдь! Странно слышать, как перекресток благословляет вампира, обрекая человека на унижение! Ах, Маня, пока ты тут по лесам бродишь, мы там… Кофеями давимся…
Манька вдруг вспомнила, как кузнец Упыреев приготовлял ее в путь, обещая приголубить душу. Теперь понятно, какую душу приголубить они собрались. Упырь насмехался ей в лицо, как Дьявол, который прошел с ней столько дорог и не стал ближе. И приняли, и приголубили, и посажен на царство… В Божьем! Только она еще не в Небесном!
Манька отхаркнула и с ненавистью сплюнула на снег. Снег окрасился в цвет крови…
— Манька, я ведь сейчас соберусь да уйду! Ты даже не знала, куда идешь! — пригрозил Дьявол и обижено надулся. Взгляд у него стал вымученный, так грустно загорелись огоньки где-то в глубине окутанных тьмою глаз. — Думаешь, твоя компания доставляет удовольствие? Ошибаешься! Я пока только предвкушаю удовольствие, когда голова с плеч полетит! И не будь бестолковой совсем! Не святая ты, до праведницы тебе далеко, ровно, как до нечисти! Между прочим, это я зверям объясняю, что мы тут по делу, а без меня давно бы слопали! Волка вспомни, как не закусить тобой! — он кивнул в сторону леса. — Думаешь, огня испугаются?! Не в зоопарке сидим, смотри, сколько снегу навалило, голодно им!
— Вот-вот, странное сомнение у меня! — Манька подозрительно прищурилась, быстренько перебирая в уме последние события, Дьяволу она уже не верила. — Почему это звери безобидные не попадают, одни хищники по моим следам идут?
Дьявол ответил на повышенных тонах, раздраженно и насмешливо.
— Обидеть хочешь? В больное место ударить? А нет у меня больных мест! — он с превосходством развел руками, покачиваясь из стороны в сторону, и через мгновение стал серьезным: — Если звери тебе не по нутру, как собралась воевать с Идеальной Радиоведущей? Да появись вблизи нас оборотень, волк сразу же завоет, предупреждая стаю! — он помолчал, давая ей время осмыслить сказанное. — А куда волк побежал, туда и нам ноги вострить! У них и нюх, и нос по ветру — смышленей зверя нет! У оборотней тоже нюх, но волка не переплюнуть. И если что, наши следы затопчут, — Дьявол успокоился, и голос стал примирительным. — И медведь по силе равный оборотню. Между прочим, ему спать давно пора, он забыл, когда последний раз ел! А рысь крышует. Думаешь, она звездам рада? Вампир на драконе за неделю всю страну облетит, разыскать тебя много времени не понадобится! Подумай Помазанница об этом, и я, как Бог Нечисти, обязан благословить ее! И давно разыскала бы, если бы не боялась окочуриться в полете! А когда это в октябре снега было по пояс? Но где тебе понять куриными мозгами, ты ведь думаешь о том, что Дьявол, такая свинья, морозит тебя, зверей хороводит, проходу не дает, заставляя железо устранять из твоей жизни! Вот Помазанница зверей не боится, любого на цепь посадит!
И опять Дьявол вывернулся безо всякого усилия. Ее же выставил виноватой! Манька прикрыла уши от мороза и, чтобы не слышать Дьявола, забралась в укрытие. Сам бы попробовал железо — без плаща, не по-Дьявольски, а как она…
— С ее-то вампирской сущностью? Надо думать! — ответила она громко и раздраженно.
И все же Манька удивилась, что звери ее охраняют. И ей совсем не хотелось остаться посреди леса одной. Дьявол не человек, но компания. А как и вправду звери слопают? Чего бы она сама могла им объяснить?
Она задумалась: куда идет и зачем? Нет счастья, и не надо, у кого оно есть? И чем больше Манька думала, тем яснее понимала, что Благодетельница и вправду была особенная. Способности у нее были, которые она объяснить себе не могла — сверхчеловеческие. У нее давно складывалось впечатление, что Помазанница только одной ее и боится: ни про кого столько гадостей не говорила, будто хуже никого на свете не было.
Но ведь и люди не спорили с нею, она одна…
Но откуда Помазаннице знать, с кем она разговаривает, чем занимается, даже о чем думает. Как достает свои сведения? Следит? Или Дьявол тот же докладывает? Добреньким себя выказывает: чай готовит, почки собирает, костер стережет, а унижает почему?
Все-то он знает, только не видит, как больно, как одиноко ей. Может, права была мать, когда на болото унесла — жаль, не утопила, не мучилась бы сейчас. Или Дьявол и детей обрекает на смерть? Вопросов было столько, что впору голову сломать. И ни на один она не могла ответить самостоятельно — не хватало знаний. Пока с людьми была, выходило, что Дьявол болезный, а с Дьяволом наоборот, люди покалеченные. А как объединялись, то тут сразу же она становилась третей лишней! С людьми у нее ладить не получалось, чтобы не врать ни им, ни себе. Хоть заврись, Благодетельница тут же обман раскроет, и получалось, будто права она. Правду скажешь, опять боком выходит, у кого-нибудь да найдется на правду задумка, от которой у нее горе одно. И почему, когда стоит Дьявол рядом и Манька разговаривает с людьми, они не видят его? Почему, когда Благодетельницы рядом нет, она тут как тут двадцать четыре часа в сутки? И такой поток радиоинформации обрушит, что предательству не удивлялась уже. Знала, обязательно начнут отравлять жизнь. Радиообращения Благодетельницы любому голову сносили. А про Дьявола и беседы с ним задушевные она как раз не ведала, или умалчивала? Почему Дьявол, слушая все радиопередачи, восторгаясь ораторским искусством Помазанницы и соболезнуя, оставался с нею?
Может, зря она сравнила его с Упырем? Тот ковал ей железо, а Дьявол… — Дьявол помогал снять… Дела у нечисти и Дьявола были разные. Получалось, кроме Дьявола не было у нее никого?!
Манька была обижена: болело все тело, холодно было, руки и ноги окоченели и не слушались, и страшно, зверь не человек, если не послушает Дьявола, она тем более «фу!» не скажет. Но как ей понять, почему Дьявол, проявляя заботу, одновременно принижает, не давая забыть, что она не имеет возможность устроить свою жизнь, как ей хотелось?
Угли в котелке остыли, и Манька поднялась, чтобы наполнить его новыми.
— Скажи-ка мне, друг любезный, а почему она о тебе по радио не вещает? — спросила Манька, вылезая из своего убежища и подсаживаясь к Дьяволу. — И не обращается к тебе?
— Ну так, я ж бесплотное существо! — Дьявол взял из ее рук котелок и наполнил углями сам, рукой выбирая такие, которые могли еще долго тлеть. — Я выше электромагнитных лучей! — гордо заявил он. — Я вот тут сижу с тобой, а как будто нет никого, будто ты одна сидишь. Радары ее шарят, а никуда не упираются. И потом, думаешь, ты одна у нечисти не в чести? И я. Мне еще хуже — я ей служу.
— А ты не служи! — попросила Манька простодушно. — Мне помоги!
— Не могу! Каждая нечисть в уме своем Бог. Но и я Бог. Всеми своими помыслами я служу человеку в период его взросления, вставшему на путь Бога, как Бездна взлелеяла меня. И только мы встретились тет-а-тет, когда я могу говорить с сознанием, не обращая слова свои в землю, я открываюсь человеку. И приношу искренние сожаления, что в моем Бытие Богом ему не стать, ибо я сотворил свою вселенную, установил законы, умножил плоды, которые земля приносит, а он как бы с дуба пал и на готовеньком решил прокатиться. И я говорю ему: я создал все это из Небытия. Иди в Бездну к Отцу Моему! Если Бог — будешь жить, если тварь — умрешь. Кто смог бы сопротивляться, если вся земля, вся вселенная обернется против него и устремит свой взор?
— Ну, хорошо. Она ушла. Неужели надо ждать столько времени? Почему я должна все это терпеть?!
Дьявол хитро улыбнулся.
— Моя земля нуждается в приросте. С каждым выбывшим героем ее становится чуть больше. Я рад, что рада земля, земля рада, что стала чуть больше, нечисть рада, что получила Абсолютного Бога. А если все мы довольны, как можешь ты указывать нам счастливым? Ты — меньшинство! Тем более, что все мы знаем, и ты — окажись на месте Благодетельницы, была бы не лучше и, возможно, хуже ее. Скольким людям она дала надежду, веру, богатое житье…
— А скольких под себя положила! — ужаснулась Манька.
— Они не возмущаются! — остудил ее Дьявол. — Будь они с нами, они бы тебя сейчас искоренять принялись. В конце концов, знания всегда лежат у человека перед глазами, а больно ему, когда ласкают не его. Избавляется он не от песка в глазах, а от знаний. Каждый день человек встает, пьет чай или кофе, идет на работу, возвращается, смотрит на родных и близких, ложится спать, а утром снова идет на работу. Целый день, день за днем — он думает, думает, думает. Но много ли у него живых мыслей? Он родился зачем? Чтобы понять, что вокруг него мир, наполненный красотой и красками и успеть потоптаться на нем? Он сам себе в тягость. А зачем он Богу, который проклял его и отправил возделать землю? С чем придет?
— И ты никого не можешь пожалеть?
— Нет. Я защищаю землю. Она огромная и чувствует. Она как та немая собака на цепи, которую бьют, морят голодом, жгут, пинают — а она не может ответить. И только своему сознанию она может показать, хорошо ей или плохо. Вампиры делают ее счастливой, и только я знаю, какова цена этого счастья, сколько крови пролито, чтобы дать ей голос. Представь, что собаку научили говорить во время боли: о как мне хорошо, как я счастлива, какое блаженство… Именно так все и происходит. Сама подумай, зачем мне твоя нищета, твоя боль и железо? Или нечисть, с ее жаждой красть и подкапывать? Я имею от земли много даров: дом, кров, пищу, а я даю только имя и умное определение своему состоянию. И ты тоже. Но если ты не смогла бы жить среди Бездны, я могу. Я жил и знаю, каково это, когда вокруг тебя ночь, ты слеп, и рой мысли уходит в Небытие, словно меня нет. Только так я понял, что я Бог, когда смог изменить свою природу. И я хорошенько поработал с Небытием. И стало светло, тепло, а еще я был один, но моя земля дала мне имя, и я понял — нет, я не один. И я полюбил ее всем моим сознанием. Ночь ушла.
Разве могу я допустить существование объекта, желающего приблизить конец снова?
Я знаю, немногие люди согласны умереть. Но что это меняет? Они молятся: «помилуй меня Спаситель!» И верят. Я рад, если найдется тот, кто сможет принять и помиловать человека. Но, насколько мне известно, ни один Спаситель не придумал новую версию вселенной. Я знаю, о чем говорю. Многие пытались поднять меня в глазах людей, но практика показала, что человек сохранил только то, что шло от него самого. Будь-да! применил к сознанию положенное земле, то, что я обещаю ей, когда она уходит к человеку, чтобы стать свидетелем всему, что он являл собой. Моя земля записывает каждую мысль, каждое слово, каждый вздох. Ушла от человека, и снова стала давать жизнь: червю, лягушке, дереву. Живая плоть потому и живая, что моя земля пронизывает ее и помнит о ней. Но она не имеет к человеку отношения. Сознание живет на земле, и если его срубить, от человека не останется ничего. Эго человека — его матричная память, она уйдет с ним. Зачем мне его черви? Земля прозрачный кристалл — ее нет и она есть.
За что уважаю Йесю, он единственный, который верно сказал: смерть первая, прощай тело, вторая, прощай земля. И призвал обманывать меня, прикрываясь обращением из земли. Но разве можно меня обмануть? Любое насилие над землей открывает уста Бездны. Люди поверили человеку, который имя свое мог написать лишь на пергаменте, и не поверили Богу, имя которого Закон! Что ж, такова участь человека, в котором нет Бога, а есть только Быль.
Или Пророк… Он нашел знание — но разве смог поднять землю, если пошел за знаниями к вампиру, а когда понял, понял и выгоду, которую сулит ему смерть человека. И головы тысячи людей положил к своим ногам…
А чем ты лучше нечисти? Разве изменила свою природу? Ты срубленное дерево. Живешь только потому, что каждому листку отведено определенное время, пока он увядает. Ты лежишь на своей земле, которая камень, и жизнь уходит из тебя. Но Бог Свидетель, что где-то в глубине тебя зреет корень. И я не буду загадывать наперед, сможешь ли ты проткнуть камень, достать влагу и поднять себя.
— А дети? Вот я маленькая была, и унесли меня на болото, и утопили. Что стало бы со мной?
— Одна и та же мысль пугает человека. У ребенка земли не больше, чем у животного. Прахом ляжет земля, а сознание и того меньше. Там нет дерева, только ужас незаконного рождения. Ребенок не может войти к Богу, если он рожден не Законом. А Закон — это я. Мной должен быть рожден человек. Разве ты можешь сказать, когда ребенок становится взрослым? И разве ты можешь утверждать, что какой-нибудь представитель Спасителей не бросил слова в его землю, утвердив муку его души? В пять лет ребенок вполне может обидеть мать, проткнуть животное, поджечь и убить. Да, Манька, ты и тогда бы стала гореть в огне. За грех матери, за грех отца, за грех каждого, кто прикрыл твою наготу. Единственный плюс — я могу открыть Бездну раньше, чем земля услышит голос крови. Это и экстрасенсы скажут, на могилах они менее других сидят. Грех, который в нем, он не успел принести в мир. Но ни одна черта не перейдет из Закона, если смерть ребенка принесет в мир еще одну смерть.
Легко сказать ослабленному: прощаются твои грехи — но все, что сказано в землю, станет перед душой. Много ли будет сомневаться человек, который имеет прощение в каждом деянии прежде, чем совершит его? Какой бы хулой он не хулил душу человека, он не примет мщения от души духа охаянного. Крепким словом связана земля, чтобы восстать на пришельца, имя которому враг. И баланду я буду есть, если каждый окровавленный труп приму на себя.
Человек не животное, он родился, и вскоре родится второй. И будут они одной плотью. Человек изначально абстрактно мыслящее существо вскоре, после рождения первого — и сразу второго. Люди так себе представляют Бога: поднял, утер слезу, обнял, заглянул в глазонки, укрыл необъятной любовью…
Бог — он не потому Бог, что спит и видит, как устроить человека подле себя. Бог — объективная реальность, с ним нельзя шутить — он хозяин своему слову, сила его не истаивает, когда к нему поворачиваются спиной, и все, от начала и до конца принадлежит ему одному. Прежде чем паскудно рассуждать о Боге, человек должен пройти по своей земле, найти три свода своих, три свода ближнего своего, поднять ужас и выставить его за пределы земли.
— Вот говоришь про какой-то Закон, а сам служишь Помазаннице и пренебрегаешь мной, — укорила Манька Дьявола. — Я или умом не вышла, или объясняешь как-то не так. Ты за кого?!
— Манька, скудоумие твое безнадежно, — тяжело вздохнул Дьявол. — Как же может на службе состоять тот, кого в глаза не видно? С одной стороны, вроде бы служу, а с другой, нечисть мне служит. Вот ты, Город Крови, стоишь передо мной, сможешь ли ты смыть с себя кровь или окончишь дни свои? Нечисть бросает о тебе жребий, но только я знаю, что мерзость внутри тебя видишь ты, и глаза твои зрят происки врага.
Кому отдам я победу?
Служить бы рад, прислуживаться тошно — но мужество твое, не станет ли мне могилой? Как же я узнаю, на что способен человек, если не дам ему возможность упасть или подняться настолько, насколько он смог бы? И как объяснить человеку, что я не таков, каким меня представляет себе белый свет, если он голос мой не отличит от своего?
Убил человек, и сразу знают: мой человек, ждет его Ад. Но объясни мне, почему меня заодно с ним считают убийцей, если я законно наказываю за преступление? На благо свое. Или кровь, закрытая внутри него, искала бы моей погибели. Служу, но за определенную плату. А если кто не сможет платить, я возьму Бога и примерю его на себя. И страшная правда выйдет наружу. Я ужас, летящий на крыльях ночи.
Манька взглянула на Дьявола и усмехнулась про себя, приваливаясь к Дьяволу, который накрыл ее краем своего плаща. Она поймала себя на мысли, что не умеет злиться на него. Он был — и его не было. Наверное, Дьяволу было приятно думать, что он Бог Нечисти. Ну, конечно, как бы еще он мог приподнять себя над своей паствой? Но правда состояла в том, что Манька боялась его меньше всего. Мысль о Дьяволе согревала ее, чем та же Благодетельница — укравшая душу. Она пугала. Идеальная Женщина может прокричать на весь белый свет: изыйди! И дни будут сочтены.
Странно, что до сих пор она не подключила Его Величество.
Манька вспомнила, как ее приволакивали в органы правосудия и требовали обещанную награду, будто украла или убила, и как, и о чем говорили, пока вязали веревками и укрывали от чужих, чтобы не пришлось им делиться. Первый раз она молилась. Второй понимала, что не отпустят. Третий… третий раз ей казалось, что если она расскажет о первых двух, люди образумятся. Но нет. Четвертый и пятый она молча давала связать себя, чувствуя раздражение. Шестой и седьмой смеялась, пока угрюмые люди искали причину ее веселого настроения. Прискорбная весть начальника службы обесточила их, и они провожали ее взглядом, но ненависти и превосходства не было в глазах, а только недоумение и тупая боль. И никто из них не мог улыбнуться в ответ.
И пока она шла, смеясь, она не заметила, как прошел день, и снова наступило утро. Раны ее не напомнили о себе.
— Пусть будет так! Продолжай искоренять зло! — благословила Манька Бога Нечисти. — Но я вот смотрю на тебя, на людей, которые борются за благо свое, и кажется мне, что каждый из них, оправдывая себя, повторит о себе слово в слово. Вот закроете глаза последнему человеку, и ни один день не покажется вам таким коротким, как тот, в котором трудились, убивая человека. Станешь ли слушать Помазанников, которые думают о себе то же самое? О, какой я прекрасный, скажешь, посмотревшись в нечисть, как в зеркало. О, да, ответит нечисть, я прекрасна, спору нет!..
— Но я-то законный Господь! Это все мое! Это все я! — удивился Дьявол. — Я меч, я смерть несу и зверю, и человеку, и вампиру, и прочей нечисти! Что бы там зеркало не говорило, умнющим, как я, оно не станет! Я могу его разбить, накрыть покрывалом, например, тебе… отдать!
— О, да! Я тоже могу гордо сказать о себе, — рассмеялась Манька. — Но украсть или убить — мне не дано. И проклясть могу только себя. И я вот думаю, не наказывается ли нечисть нечистью более существенно? Но кто, Господь Нечисти, мог бы пугать ее тобой?
— Это ты зря! — рассудил Дьявол. — Люди по-своему правы. Мой живодер, только не задумываются, что потом происходит. Такое у них представление: если живодер на земле имеет больше прав, чем человек, считают, что блага нечисти никогда не закончатся. Даже этим человек унижает себя, поставляя нечисть выше. Ведь не я вампиру добро отдаю, человек сам к ногам бросает, соблазняясь обещаниями. Сегодня брошу я, рассуждает человек, а завтра бросят мне!
Или вот, каждый человек надеется смерть свою пережить.
Но ведь нечисть для него больше, чем он сам. И если надеется он, как вампиру может сказать, которого над собой поставил: извини, дорогой, пытаешь меня, но я буду жить вечно, а ты сдохнешь, как тварь, которая опоганилась — ибо выше тебя есть Бог!
— Ну, иногда говорят, — успокоила его Манька. — Многие признаются, что Бог больше, чем Спаситель. Многие верят, что есть Бог.
— Говорить говорят, но говорят о том, чего не знают. Можно верить, что я плохой, можно верить, что я хороший. От веры я не стану ни тем, ни другим — меня нужно знать! Я не плохой и не хороший. Человек, который верит, но не знает, врет и себе, и душе. В каждом человеке есть идеология вампира, но только вампир знает. И ему удобно, что человек не знает. Вера — это иллюзия. Я — не иллюзия!
Скажет ему вампир: ну и иди к своему Богу! И оглянется, а нет Бога, есть только вампир, который правит страной, устанавливает законы, простирает руки ко всему, что хотел бы иметь человек. А того не понимает, что сказать мало, надо достать из себя вампира и заставить душу собирать сокровища на земле. Но что заставляет человека лгать самому себе, когда он стоит на коленях перед вампиром? И разве могу я укрыть четверть человека, когда на три четверти он ужас передо мной?
— Как что, а страх? — удивилась Манька. — Я сижу с тобой и понимаю, мне не дано. И я чувствую себя такой маленькой. Ну что мне, взять палку и бить каждого, кто покажется неугодным? До Благодетельницы я не достану, а бить других… это, знаешь ли…
— Какой страх, о чем ты?! — усмехнулся Дьявол. — Разве когда просит человек плату заслуженную, у него есть основание для страха? И все же у него есть страх, что ему не заплатят! Думаешь, ты одна такая? Нет, человек знает вампира внутри себя, который не дал бы ему. Даже человек, не вампир, охотнее отдаст плату не заслужившему, чем тому, кто сделал ему добро! И разве не вампира прославил человек, поставив над собой Богом, который сказал ему: «Негодный раб, который трудился день, я отдам такую же плату последнему, который трудился час, ибо я Бог!» Но если у человека есть Бог, который назвал его рабом и тот принял, то флаг такому Богу в руки — вот твоя паства, паси жезлом железным. Какие еще надо доказательства, что человек заказал смерть себе сам?
Манька, мы сидим и говорим с тобой, разве из чрева течет у тебя живая вода?
— Нет, — согласилась Манька. — Мы просто разговариваем.
— Вот именно, живую воду человек пьет из жизни. Но не таков вампир. У вампира она течет из чрева. «Кто верует в Меня, — сказал Бог, поставленный над собою человеком, — у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой»
От души исходят знания, которыми вампир устраивает свою жизнь, закрывая доступ другому человеку к собственной матричной памяти.
И еще сказал: «так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь. И так по плодам их узнаете их…»
Кто узнает?
И плоды терновника не хуже винограда, если умеет человек собрать их и отжать. (Хотя бы потому, что однажды меня услышал человек как раз из куста терновника!) — усмехнулся Дьявол — И станет сок вином. Дерево он сам, и для человека все хорошо. Но не так думает вампир, который ищет плоды для себя самого. Если нет ему пользы, он будет рубить и выкорчевывать дерево, отправляя его в огонь. Тебя посчитали худым деревом.
И после этого, человек, сам же поднявший над собой нечисть, когда понимает, что она в почете доживает дни, сразу поминает Дьявола. С обидой, с горечью, с ненавистью и страхом.
Но разве можно предстать передо мной волом или владыкой мира?..
Впрочем, хоть так, а то бы совсем сочли мертвым, — Дьявол засмеялся, прижимая Маньку к себе и согревая. — Разве я что-то из себя буду представлять, если я не смогу делить мир на добро и зло? В том-то и дело что я с тобой голый, как те деревья, — он ткнул пальцем на укутанную снегом березу. — Я с тобой такой, какой я есть. А людям огонь и серу подавай, да муки смертные! И получается, что перспектив у меня с тобой никаких! Ну, ты сможешь разве мне в жертву хоть кролика зарезать? Пропаду с тобой, забвению предамся — и не Господь, и не Дьявол.
Манька подумала о том, чтобы как-то помочь Дьяволу и перетащить на свою сторону, но представила, как режет кролика, и поняла, что даже ради Дьявола не сможет убить живую тварь. Кролика было жалко. Ей и зайца было жалко, и волка, который мог умереть от голода. Да и не нужен был ей в товарищи кровожадный лиходей, который никогда не брал в рот мяса, а только растительную пищу и рыбу. Но Маньке разрешал. Еду, которую ел, она после находила у себя нетронутой и свежей. И все же, если верить Дьяволу, миллиарды людей горят в огне, только потому, что он так захотел. А сколько боли несет нечисть человеку?! Каждый день приводят к нему чью-то душу, чтобы открылись вампиру новые возможности. И Дьявол закрывает глаза и воздвигает вокруг него крепость. И сколько бы он не говорил, что где-то там, в будущем, вся премилая нечисть, утружденная кровавой жатвой, получит по заслугам, мысль о возмездии не становилось отраднее. Уж лучше бы простил своих Помазанников — получать заслуженное воздаяние вампир поедет на ней, на Маньке! Она — осликом повезет его в Бездну! Конец один, но не разный ли он?
Стыд-то какой!
Она взглянула на костер и, заметив головню с сырой сердцевиной, которая никак не могла прогореть, представила себя на ее месте. Это было именно то, что по словам Дьявола, ее ждало в будущем. «Неужели он наслаждается болью? — подумала она с тоской. — Неужели Дьявол болтает-болтает и окажется прав?!» Неприятная мысль пришла и ушла, но тяжелое чувство осталось, и сразу захотелось оказаться где-нибудь в другом месте, где нет ни Дьявола, ни нечисти. И если Бездна могла укрыть ее — скорей бы!
Сидеть рядом с тем, кто плюнет в нее первым, показалось невыносимым. Она отодвинулась и засобиралась в снежное укрытие.
— Манька, не придумывай всякое про меня! — не удержался Дьявол, против правил удержав ее и усадив обратно. — Я хоть и Дьявол, но никакой болью я не наслаждаюсь, это привилегия людей, а мое засвидетельствовать поганость вашу. Я лишь достаю и вываливаю ее перед человеком, и прямо говорю все, что о нем думаю. Но что поделать, если имя его не знакомо земле и она искореняет его, как зло?! Высокий Суд предназначен вампирам, остальные истаивают сами собой.
— Так ты еще и мысли читаешь? — догадалась Манька. Открытие не было неожиданностью. Манька уже давно догадывалась об этом. Дьявол часто открывался ей, будто проникал в ее чувства, изображая ее саму, и смешно было бы, если бы тот, кто умел поить человека и нечисть мыслительной материей, не мог бы видеть, как люди ее пьют.
— А то! — виновато произнес Дьявол. — Но ты сама вынудила к признанию. И потом, я не только твои, я у всех читаю. Изначально создан таким от мира не сего. Тогда и мира-то никакого не было. Так, точка на огромных просторах Небытия.
— А сколько людей думают как я? — сказала Манька, уставившись в огонь. — Если бы только человек знал все то, о чем ты мне рассказываешь, может быть, мир стал бы другим.
— Не стал бы, ты уж мне поверь! — рассмеялся Дьявол. — Потому что все это знал человек. И всегда искал способ открыть новую историю со своей истиной. И если ты предложишь ему мою правду, он облает тебя, как собака. Сердце человека не мудрее, чем он сам.
— Откуда мудрости взяться, если на одном конце человек и на другом?! Но, может, люди подумали бы, прежде чем что-то сделать своей душе?
— Ох, Манька, глубоко заблуждаешься! Думаешь, соблазняясь горстью чужой земли, нечисть не имеет обо мне представления? Как бы ни так! Не имея знаний, ни Проклятия, ни Зова не наложишь. Есть такие люди, которые набрели на знание, но есть такие, которые сохраняют его с тех пор, когда человек пользовался им свободно. Представь, крикнул вампир в землю: я господин твой — а душа посидела, подумала и приказала, и тоже в землю: убей его и кроме тебя не будет господина! И два трупа оказали мне честь скорым возвращением долга. Крови на земле будет в несколько раз больше.
— Ну и хорошо же! Зато нам, обобранным, не так обидно!
— Не все так просто. Человек не стал бы вампиром, если бы не искал свою душу, чтобы преднамеренно убить. Вампиров не так много на земле. Клан присматривает человека, обобщает сведения, устраивает смотрины. И только когда не остается сомнений, что человек перед ними душа кандидата в избранные, они открывают врата. И ты думаешь, зная, что можно сделать с человеком, они никак себя не защищают? Маня, ты несешь на себе столько железа, чтобы поговорить с глазу на глаз с человеком посторонним земле! Есть другие разновидности нечисти, более распространенные. Оборотни, например. Или мертвецы. Или могильные камни. Но тем и страшен вампир, что умеет управлять всеми ее разновидностями.
Манька расстроилась. Не так уж мало на земле существовало вампиров. Только в их деревне двое повесились и один умер странной смертью, когда глаза его открылись и удивленно смотрели в небо, а на похоронах сказали, что он выпил отраву. В соседнем селении, откуда по слухам были Их Величества, как-то в один месяц устранились от жизни больше людей, чем за все существование деревни. В любом месте люди помнят о самоубийцах. И хоронили их, как проклятых. Местные священники не говорили о них доброе, а только худое. Святые Отцы даже после смерти умудрялись положить на них камень. Разве говорили о том, как тяжело им было, как унижали, как гнали их по земле…
Проклятые… Вот именно, проклятые!
И если жизнь вампиров, как говорил Дьявол, была долгой, то не так уж их было мало! Себя вампиры видят в Раю и обещают Рай каждому, кто пылает к ним любовью… Вампиры… Вампиры и есть — и тогда Дьявол самый справедливый Бог. Единственный, который прочил всем мучителям смерть. Вот он Дьявол — и рука помощи… Правда, и ей он прочит смерть, но как-то не обидно…
А где Отец Йеси и Сам Он? Разве могут сказать хоть слово? Могли бы — не гадали бы…
— И что, они совсем не умирают? — испугалась Манька своим расчетом. Немного, но много.
— Слава Богу, наконец, дошло, присно и во веки веков, аминь! Нечисть друг друга умом пробивает! Вот, например: один власти хочет, второй тоже. Конкуренция. И эти двое, понимая, что вместе никак, начинают друг дружке козни строить. Я всегда там, где дьявольского ума и изворотливости больше. А там уж кто кого. И если силы равные, кто-нибудь да расстанется с жизнью! И съели бы давно последнего человека, если б я им иногда друг друга не заказывал! Потому и расстраиваюсь, если способный вампир не умеет приблизить конец соперника. А человеку откуда знать, с чем он столкнулся, если знаний нет?! Люди не станут убивать вампиров, у них нет головы, которая согрела бы этой мыслью! Но то и любо, что сидим мы с тобой, и служить не надо! Иди, вон, подкинь дров.
— Ну, не вреди тогда! — попросила Манька, вставая, подбирая охапку хвороста и бросая в огонь.
— Не вредить тоже не могу, — Дьявол посмотрел на Маньку с тяжелым вздохом, и где-то в глубине его бездонных пропастью тьмы глаз чего-то озарилось светом. — Что ж я против самого себя восстану, если на роду написано наказывать глупость?! «Дура» — понятие относительное. Иной бывает таким умным, что мог бы миром править, а только ум его у вампира. Нечисть как раз менее умна, чем человек с душой. Сознание половины разрушается в Аду, и земля несет только те образы, что с самой нечистью связаны. Но если грех глаза мне мозолит, как не откроюсь для устрашения? Не позволяй пить себя вампирам. Но как не позволишь, не имея представления о собственной голове? Уж лучше тут буду строить козни, чем в Аду искоренять, как зло. Глазами видишь и не разумеешь. На твое благо. Дай-ка мне руку!
Манька протянула Дьяволу руку — а он вдруг прижал ее ладонь к каленому посоху, которым мешал угли, и то ли случайно, то ли нарочно оставил его лежать в костре.
Манька не ожидала подвоха — отскочила, сунув руку в снег. Ей казалось, что рука отнялась. Крупные слезы сами собой покатились по щекам.
— Это цветочки. Ягодки будут в Аду. Открою тебе секрет: огонь Тверди не имеет ничего общего с этим огнем. Он убивает сознание. Если так чувствуешь боль, которая с сознанием не имеет ничего общего, как сознание почувствовало бы боль себя самого, когда боль будет внутри и снаружи? Это не будет бессознательность, это будет осознанный уход в Небытие, когда Небытие вгрызается в сознание.
Дьявол подошел к Маньке, взял ее руку и подул на ладонь. Боль сразу ушла. Даже краснота, которая успела расползтись по ладони, побелела.
— А Ад, он где? — спросила Манька, недоверчиво покосившись на свою руку.
— И далеко и близко. В Безвременье. — Дьявол опять рассмеялся и посмотрел на нее так, словно самому не верилось, что Господь Нечисти сидит с человеком и открывает ему тайну за тайной. — Веришь, нет, я Вселенную силой мысли создал со всеми вытекающими законами, причинами и следствиями. А всех прочих решил не допускать до своего незапятнанного Идеального Образа. Это на солнце могут быть пятна, а мне иметь не положено, иначе вся вселенная в Небытие уйдет, охнуть не успеешь! Появись на мне пятно — все мироздание начнет равнение брать на новую голову. Вот и охраняюсь, спроваживая от греха подальше всякую нечисть, и, извини, Манька, людей порой добросердечных. — Дьявол вздохнул. — Ты не представляешь, какая это мука, искоренять людей, зная, что дай им знания, они рыли бы землю носом, чтобы живыми остаться. И был бы человек непорочен, как солнце, что светить должно на все времена. Какая мука!
Дьявол прижал руки к сердцу и застыл, будто прислушивался к нему.
— И что мешает?! — Манька криво ухмыльнулась: сердца у Дьявола не было. Кто бы еще чтил этот разумный пространственный космический интеллект! Пожалуй, она одна и могла зреть явление Господа. Но мало найдется людей, которые после этого уйдут с миром — больше тех, кто побьет ее, чтобы не распускала язык. Чего доброго, глаза выколют, как тем слепым старцам, которые по государству сказки сказывали. — И кто ж тебе на роду такие муки написал? — посочувствовала она.
— Человек не умеет хранить секреты, тогда как жизнь вампира секрет. Небытие и написало. Знаешь, сколько милых фраз мог бы я сказать о нас с ним? — Дьявол поднял одну руку, вторую отвел в сторону и продекларировал: — И было Небытие — Бытием. И стало Небытие — Бытием. И стало Небытие и Бытие. Небытие есть начало и конец Бытия, — Дьявол остановился, почесав макушку. Произнес с грустью: — А Бытие такое маленькое!
Нет, верить Дьяволу не стоило. Все-то он мог, да ничего не мог. Ишь, куда его занесло, горазд был заливать! Как у Дьявола получалось: и скандалить с ней, и мириться, и происки уготовлять, и заставить в рот себе смотреть?! Но она тут же примолкла, стоило ей заглянуть в его глаза.
В сердце Дьявола была Бездна. Он не шутил. Такая же пустая, черная, немая, глубокая и бездонная, какая отражалась в его глазах. Лишь изредка они искрили, когда многие его мысли были обращены к ней, и он придавливал ее сухим и безжалостным обращением в ее недра, или когда Бездна чувствовала лакомый кусок пищи, которым Дьявол готов был пожертвовать и скормить, заведомо зная, что Небытие не могло смириться с присутствием Бытия. У него тоже была душа, и она не претендовала на его землю, но угрожала всякому, кто осмеливался пойти против Дьявола. Наверное, для Бездны Дьявол был частью ее самой. И где-то там, где не было земли, Дух его все еще витал над нею. Но сам он уже всецело принадлежал земле, как мать своему ребенку. Он не пронизывал Бездну, но он видел ее. И была она ни мертвой, ни живой. Место погребения, где кость земли подвергалась тлению и становилась частью ее самой.
Манька уже вернулась в реальность, и видела перед собой только снег и костер, и укутанные снегом деревья в отражении огня, темный лес, где рыскали звери, котомку с железом, что стояла рядом, Дьявола, который был совсем как человек, — и не страшный совсем.
Небо побледнело, звезды гасли одна за другой.
Она верила Дьяволу. Но ее сердце исключало возможность существования вампиров, и даже смерти. Впрочем, чувства обманывали ее каждый раз, когда она окрыляла себя надеждой, оставляя привкус горечи, и она знала, доверься она сердцу, давно бы пополнила ряды убивающих свою боль вместе с собою. Но пока вампиры были далеко, она могла не думать о них. Мысли о вампирах не приблизили бы ее к цели, но вполне могли привлечь их внимание, учитывая, что они читали ее матричную память.
И вдруг Маньку озарило, почему вампиры не искали Дьявола: он не существовал в пространстве как материальный объект, он был везде и нигде, его образ не имело смысла искать, он был Бог, и каждый день и ночь кормил ее мыслью, что он рядом. Может быть, в матричной памяти были записи о нем, но вряд ли вампиров интересовали мысли человека, приговоренного к смерти. Она представила, как, должно быть, весело было вампирам вспоминать ее, которая, исхудав, преодолевая трудности пути, погребенная заживо в лесах и закованная в железо, пыталась пробиться к Благодетельнице на прием.
Ей и самой стало смешно.
— Но советом помочь могу иногда, — между тем продолжал Дьявол, скромно потупившись. — Если видит меня человек и голос мой слышит. К сожалению, в виде мыслительной материи человек принимает только удивительную свою неблагонадежную изобретательность, которая искореняет угрожающие ему объекты и идеологии. Не потому что я не открываю ему иное, исключительно в виду избирательной направленности самого человека…
Дьявол вдруг остановился и внимательно посмотрел на Маньку, заметив, что она улыбается своим мыслям и совсем не слушает его.
— Манька, ты не забыла, — прикрикнул он, отрывая от задумчивости, — что тетка Благодетельницы Кикимора исчезла из поля зрения вампиров сразу, после твоего туда прихода? — напомнил он. — И если ты думаешь, что они там клювиками щелкают, на сердце руку положа, постараюсь тебя разубедить! А может быть, ты решила, что Бог Нечисти у тебя в кармане, раз глубоким снегом ограждает, и хищным зверем окружает? Ошибаешься! У моего поведения есть веские основания: я не тороплюсь устроить вам встречу исключительно по причине неравенства сил. Ты сама недавно заметила, что я готовлю нечисть к встрече с более сильным противником. Будь горда тем, что я посчитал тебя нечистью и применил обычную свою тактику. Обычно я отдаю человека, как объект недостойный внимания. До сего вечера ты даже не знала, что вампиры существуют. Если мое внимание кажется тебе признаком моей расположенности, то не стану скрывать, что все вампиры очень порядочные и глубоко интеллигентные существа — это еще один их плюс, почему я вызвал их к жизни. Я из их числа. А если меня нет, кто поджарил тебя твоим посохом?
От громкого голоса Дьявола, неожиданно прервавшего ее мысли, Манька вздрогнула, тут же открыла и закрыла рот, сообразив, что Дьявол, как всегда указал ей на пробел в уме. Возможно, он и в самом деле решил, что она подходит поставить ее в ряды нечисти. Вряд ли вампиры охали и ахали, как только что представилось ей. После всего, что Дьявол открыл о вампирах и Помазаннице, пора бы ей перестать думать о них, как о людях, в которых добро побеждает зло. С ними как раз наоборот. И только уверенность, что она уже замучила сама себя, могла бы их остановить, или где-то впереди они видели лучшую перспективу переселения ее в Царствие Небесное.
— А как вампиров убивают? — обречено спросила она, напомнив себе, сколько раз Дьявол увиливал от ответа и прикрывался ласковыми словами, когда готовил ей уловление и вел в очередную западню.
Дьявол отшатнулся, промямлил что-то себе под нос и поморщился.
— Известно чем, кол осиновый, чеснок, крест животворящий, вода живая да огонь неугасимый, — неохотно признался он.
— Осиновые колья я настругаю, огонь запалим, а как быть с чесноком и крестом? И живой воды у нас нет, — вздохнула Манька.
— Тю! Торопишься ты! — воскликнул Дьявол. — Сначала научись вампира от простого человека отличать! — он оскалил зубы. — Ложись-ка спать, утро вечера мудренее.
— И то верно, — сказала Манька, подбросив в костер сучья и залезая в укрытие в снегу, устланное еловыми ветками.
Котелок с горячими углями стоял рядом. Она поставила его при входе, чтобы дым выходил наружу. Было уже утро, но сон не шел, и Манька долго думала о железе и о Благодетельнице. Думала она и о том, что, наверное, не получится у нее ничего: железо оказалось не простым, и Благодетельница была не человеком, а если Дьявол решил сделать ее нечистью, то вряд ли у него получится. Умирать ей совсем не хотелось, недолгой была ее жизнь, не так много она видела в жизни. И снова разделилась она сама в себе.
Манька с сожалением посмотрела на железные обутки, которые стояли рядом.
«Может, железо какое-то уж слишком железное? — подумала она, проведя рукой по подошве. — Вроде были к вечеру царапины, а на утро опять их нет, как только что из кузни! Заприметил ли их Дьявол, или опять сказал бы, что мало ходила?»
Задача казалась ей почти неразрешимой. И она стала думать о другом, представив, как гордо и независимо идет по жизни, и не изнемогает. Манька вспомнила колодец, медведицу, волка, и тяжело вздохнула, потому что завтра уже наступило, и снова она пойдет, но не гордо совсем — согнувшись под тяжестью тяжелой ноши. «Мне бы лошадь!» — сказала она как-то однажды, созерцая неподъемный железный скарб, но Дьявол тут же напомнил, что к лошади надо сено приложить, а к сену еще одну лошадь…
Боль ушла, тяжелые веки слиплись, и сознание уплыло вместе с мыслями, которые все еще роились вокруг, перескакивая с одного на другое, но Манька их уже не слышала…
Глава 10. Посредников много, а счастья мало…
Сон у Маньки был неспокойный. Снилось ей, что избушка ее совсем развалилась, так что жить ей скоро будет негде, и что покойница мать, которую она, кстати, никогда и не видела — отказалась она от Маньки почти сразу после рождения, осуждающе выговаривает ей за ее непокорность и грозит всякими муками.
А еще снилось, будто она маленькая и сидит под голой железной кроватью. В воздухе летают отрубленные головы, которые уже совсем сгнили, так что одни черепа остались, а которые только начали гнить. Один из черепов, похожий на лошадиный, упал на землю и покатится к ней, чтобы сделать какое-нибудь непотребство. Но она почему-то не испугалась, а начала разглядывать головы, прикидывая, как они могут летать, если крыльев у них нет, и даже тело осталось где-то в другом месте.
И вдруг увидела себя в поле — она почти летела над ним, над большими синими, красными и желтыми цветами, над зеленой до одури травой, а небо было синим-синим, как лазурное море, которое было где-то тут, рядом — сырое и соленое.
Манька ахнула и подумала радостно: неужто это я, Манька?
И как только подумала, сон на нее обиделся, не иначе — вдруг начал выталкивать ее из себя, потому что ей такие сны не полагались…
Сон был чужой — Манька сразу поняла, но из сна уходить не захотела, сопротивляясь выталкиванию. И сразу стала вроде как заключенной в оболочке, где-то в животе у человека, который какое-то время еще продолжал парить над полем. Оболочка его ей уже не принадлежала, и Манька отчаянно позавидовала тому, кто смотрел такие сны.
Проснулась она с тяжелым чувством обреченности. Утро подходило к концу. Дьявол не мешал как следует отдохнуть. Поначалу, когда она только собиралась в это удивительное странствие, все казалось легко. Легко топать в железе, легко тащить на спине запаски, и думалось, что выйдет она за огороды, а Идеальная Женщина Радиоведущая — вот она!
Да не тут-то было!
О железный каравай она уже в который раз обломала все зубы. Дьявол обещал, что новые ломаться не будут, но ломались. Да так быстро, что едва из десны успевали показаться. Ну хоть росли! И почти не убывало железо, убивая желание жить. Тянуло и мозолило, и снашивало мясо до кости — поклажа на спине легче казалась! Котомку с железом хотя бы око не зрило! И получалось наоборот, не она железо — железо ее снашивало. И уж домой бы воротиться, да куда?
Если Дьявол не обманул, то не было у нее дома. И не было людей, которые бы приютили. Все кто на пути попадался, в стороны шарахались, как от прокаженной заразными болезнями. Жизнь ее в родной деревне была бы не легче, чем в глубоком лесу, знала она ее наперед. Странствие же делало жизнь непредсказуемой. К слову сказать, когда отказывали, Манька не обижалась — с голодухи каравай железный казался вкуснее. Одну четверть она осилила. Если верить полученным расчетам, то получалось, что сносить железо она сможет не ранее шести лет. Срок большой, но начало ему было положено — и где-то далеко маячил конец.
Шалаш остыл, уголья потухли, и костер теплился едва-едва. Дьявол экономил дрова, собранные накануне и держал костер не для обогрева, а чтобы отпугнуть хищников, не подпуская их близко. Пора было собираться в дорогу. Манька мечтала, что может сегодня они, наконец, выберутся из этого проклятущего бесконечного леса, но надежда была напрасной. Дьявол сказал, что лес заканчивается у подножия гор, а до гор было ой как далеко! И охотничьи домики уже давно не попадались, в которых могли бы остановиться и подождать, пока заживут раны.
Господи, где ее только не носило! Места были разные — жизнь одинаковая! И люди…
Вначале пошла на восток — и уперлась в синее-синее море-океан, который был таким черным, что ночь стояла рядом в то время, когда она жарилась на солнышке. Потом на север — и вышла к бескрайним промерзлым пустыням. Потом пробовала идти на юг, но дошла до границы с государством, в которое ее не пустили. Но сказали, что идти надо было на запад, вдоль реки до середины государства, а там, у непроходимых гор, она уж найдет дорогу в обход их, предупредив, что много в тех местах езжих и пеших, и всякий сброд, который творил беспредел.
Беспредельничать позволялось только здесь: за горами царство-государство считалось цивилизованным, и беспредельничать могли лишь приближенные к Их Величествам.
В общем, жила Царица всея государства за высокими горами, за широкими реками, за лесами дремучими. Дворец ее стоял у подножия гор, занимавших северо-западную четверть государства. Если относительно Манькиной деревни, то чуть смещено к северу, на берегу моря.
Манька удивилась: на месте Благодетельницы она жила бы на юге, там где тепло. Там и солнца было много, море другое, не как море-океан, и всякие диковинные растения, которые давали обильные урожаи экзотических фруктов. Но жители того государства лишь рассмеялись: с севера и с востока — холодному воздуху горы не давали проникать ко дворцу, с юга и запада — течения земноморских морей приносили тепло — и получалось, что лучшего места в государстве не сыскать.
Странно, чужие знали, а свои ни за что не хотели поинтересоваться…
Если бы кузнец господин Упыреев так понятно объяснил, может, она была бы уже у Благодетельницы. Но он развел руками и сказал: «Иди все прямо и прямо!» А «прямо» выходило и не объяснение — куда ни повернись, везде перед собой прямо будет. А когда появился Дьявол, получилось, что ходить надо на все четыре стороны. Волны в эфире летели беспорядочно, и точное их местоположение отследить было невозможно, потому Идеальная Царица Радиопередач могла жить где угодно. Его мнение было таковым, что если двигаться только на запад, путешествие закончится тем, что она ничего в своем царстве-государстве не повидает.
Вышло по-Дьявольски: река все время старалась то круто, то плавно увильнуть в разные стороны, но видела она только лес, лес, и лес…
Вспомнив о ночном разговоре про вампиров, жить сразу расхотелось. Но глубокие размышления привели к тому, что перед смертью отравить жизнь отравляющим надо настолько, насколько получится. Начало было положено — колодец и Кикимора не так много, но не так мало. Во-первых, объяснилась с драконами Благодетельницы, во-вторых — хоть как-то отплатила долг за изведенную скотину и хуление тетками Благодетельницы.
Ну, если про нежить сказки не врали, то и про все остальное, значит, тоже…
Перед дорогой, когда представиться удобный случай, она решила запастись осиновыми кольями, пока единственное доступное оружие. Волки и прочие звери это хорошо, но куда по снегу по брюхо-то? Может быть, еще огонь, если в это время костер будет гореть. Но как-то странно, будто во дворце печки не топили. Крест, решила, потом где-нибудь прикупить — благо церквушки стояли в каждой деревушке. Но до селений далеко, не возвращаться же назад ради крестика. И опять странно, что вампиру кресты, если все четыре идеологии славили Благодетельницу? Или вода?
Наверное, это та, из колодца, которая лечила ее… Получалось, осиновые колья самое надежное оружие.
Она натянула железные обутки, взвалила на плечи мешок, взяла в руку посох. И сразу жизнь показалась гнусной до неприличия, серой. И даже услышала, как всеобщая Благодетельница опять расхваливает себя в эфире. Радио наводило на тоскливые размышления, которые были не с ноги и короче дорогу не делали. М-да, наверное, только мысли о лете помогали не плюнуть на себя, удерживая от того, чтобы лечь и заснуть навеки.
Где-то недалеко завыли волки, — стая провожала ее. Сердце ушло в пятки.
Рядом топал Дьявол, но какая от него помощь, если он топал напрямик, через деревья, которых даже не замечал? Если только провожала взглядом, делал вид, как бы приравнивая себя к человеку — сразу тонул в снегу, застревал и крыл матом материальность. Иногда, правда, материализовался очень сильно, тогда у него все получалось по-человечески, но то было редким явлением. Вряд ли стая напугалась бы ветки, сорванной и брошенной ветром. Наслать дождь или тучи нагнать, или наоборот, разогнать — это он мог. Умел поднять бурю, в костер ветку подбросить руками, если хворост был рядом с костром. Когда хворост заканчивался, обычно не утруждался и гнал ветром. Но ветром у Дьявола получалось криво-косо: летела не одна ветка, а все сразу, закручиваясь в смерч, и костер разлетался в разные стороны. Чтобы не остаться на ночь без огня, она складывала рядом несколько кучек хвороста, соединяла их ветками хворостины, а он уже направлял огонь, пока она спала — и так занималась одна куча за другой. Хоть это ему можно было доверить: он не спал и следил за костром исправно.
Придумала систему она сама, Дьяволу идея понравилась — так он ощущал себя в полном смысле слова материальным объектом.
А еще, как оказалось, он мог запросто запалить костер, но только если долго не могла высечь искры с помощью кремния. Спички давно закончились, а бить камень о камень она могла часами. И когда время было позднее, Дьявол корчил недовольную физиономию, ворчал, потом садился, уставившись в одну точку, пока в этой точке ни от чего не начинало полыхать пламя. Оставалось подставить хворостину, чтобы занялась. Манька взяла это на заметку и старалась идти так долго, чтобы Дьявол прекратил ее мучения сразу же, после нескольких высеченных искр.
Летом Дьявол пару раз запалил деревья, вызвав к жизни молнию, которая ударила в верхушку, и деревья горели всю ночь. Хоть хороводы води…
Однажды она спросила, почему зимой не может повторить свой фокус — было бы здорово. На что Дьявол ответил, что воздух зимой не наэлектризовывается, потому что, в результате холодной температуры, столько влажности нет, и понес что-то про то, сколько должно быть отрицательно заряженных масс, сколько положительных, и как располагаться должны, а еще про то, сколько должно падать космических излучений на миллиметр площади экзосферы, и про какие-то процессы взаимообмена разных энергий, плавно перешел на атомный и субатомный уровень, про устройство атомной структуры электростанций, про слои материальности…
Связь между тем, как Дьявол вызывает молнию и почему не может вызвать ее зимой, Манька потеряла окончательно где-то на десятом предложении. Больше она никогда об этом не заикалась…
На осинник набрели на второй день. Осинки тоненькие, как на подбор, как раз для кольев. Манька срубила пару осин и выстругала тонкие колья в локоть длиной, с толстой рукоятью и острым концом. Проткнуть вампира — должно было хватить. Она не сомневалась, если вампиров будет больше, или даже столько, сколько кольев, колья не понадобятся — убьют раньше, чем успеет их достать. Так зачем таскать лишнюю тяжесть?! Даже один вампир, наверное, был не такой дурак, чтобы подставить грудь, чтобы она протыкала ее осиновым колом. Кузнеца господина Упыреева хилым не назовешь, щеки со спины торчат. Одно утешало, что посланник Идеальной Женщины — и как бы значило, что она все же приблизилась к Ее Величеству. А если успеет хоть одного убить, то даже плюнула.
Дьявол придирчиво осмотрел колья, пока Манька грызла свой железный каравай, разрыл снег и попробовал его воткнуть в замерзшую землю. Кол вошел, но неглубоко. Конец его обломился.
— Ох, Манька, — только и вздохнул он, — Колья тебе не помогут, если ты до вампира головой не достанешь.
— Это как? — поинтересовалась Манька.
— А так, — ответил Дьявол, — что надо предугадывать действия вампира. А воткнуть кол, в лучшем случае, ты сможешь, только если он добровольно перед тобой поляжет. Ну, или в гробу его застанешь. И даже так кол в грудь надо будет вгонять обухом топорика. Силу махать такими кольями, надо иметь нечеловеческую. На, вон, потренируйся, проткни-ка землю. Думаешь, в плоть эту деревяшку воткнуть легче? Но разве ты достанешь то место, где он спит, если ничего о вампирах не знаешь? Или решила, что я сейчас возьму, да все тебе выложу? — Дьявол помолчал, заметив, что Манька последними словами заинтересовалась, и закончил печально: — А мне, Манька, то место не ведомо! Вампир, когда спит, мыслей не имеет, холодный он, как айсберг в океане, никакого инфернального излучения. Прах прахом. Но это древние вампиры так время проводят, а современные времени не теряют, получая от жизни многие радости. Их в гроб никаким калачом не заманишь.
— Ладно, отыщем, — успокоила Манька Дьявола, но больше, конечно, себя. — А может, и проскочим, авось не заметят!
— Куда проскочим? — опешил Дьявол, — Мы что же, передумали уже по Благодетельнице пройтись? Испугалась, значит?
— И ничего не испугалась! Голову можно за так сложить, а можно за дорого, — разумно рассудила Манька. — Мне не всякий вампир нужен.
Шел четвертый день после того ночного разговора. За три последних дня прошли больше, чем за предыдущие две недели. Шли целый день почти без отдыху. Манька бежала, не останавливаясь на передышки, как обычно, на этот раз не позволив адреналину погрызть здоровье — бежала от страха.
Сначала чужой яркий сон, как будто все происходило на самом деле, не выходил из мыслей и не давал покоя — не иначе Благодетельница похвасталась. Да так обозлилась, что даже сны и те чужими стали — злость придала ей сил. Она была полна решимости разобраться с мучительницей. Но время шло, сон потихоньку стал забываться. А вместе со злостью ушла сила, которая гнала ее, к конце предыдущего дня ползли, как черепахи. Настроение поднялось лишь к вечеру, когда набрели на трухлявый пень, в котором добыли немного меда. И, в конце концов, устроили пляску вокруг костра, импровизируя танец духов огня…
Утро началось как обычно…
А в обед произошло событие, которое начисто затмило и вампиров, и железо, и мысли о возмездии, и сон, и даже Благодетельницу… Колени и руки все еще тряслись, обдавало кипятком — стоило вспомнить, от быстрого шага она вспотела, пот катился градом со лба. Только Дьяволу могло прийти такое в голову — безумие было, храбрости ни в одном глазу!
Весь предыдущий день стояла оттепель, за ночь снег подморозило. Идти по снегу стало легче. Когда река свернула в очередной раз, недолго думая, потопали напрямик.
И наткнулись на ложбину…
Большое сборное стадо жвачных животных паслось неподалеку, объедая побеги ивы и не полностью занесенные снегом метелки амаранта, торчавшие из-под снега. Как вырос амарант, неизвестно, в государстве по большей части он считался декоративным растением, им украшали сады. Здесь было еще много всякой травы, которая ушла под снег едва подвяленной. И такая густая, что снег не смог придавить ее своей тяжестью. Проваливались уже не в снег, а в пустоту под снегом. Очевидно, ложбина затапливалась по весне рекой и приносила много плодородного ила.
И вдруг наткнулись на оставленного волками недавно задранного оленя. У обглоданной туши сидели три лисицы, отгоняя ворон. Волков поблизости было не видать.
Манька сразу же насторожилась. Такую добычу мог достать только большой хищный зверь, и вряд ли он ушел далеко. Она сразу спряталась за деревьями, внимательно осматриваясь по сторонам, вооружившись ножом.
Стая из двенадцати волков на другом конце ложбины, в трехстах метрах, обступила медведя, который пытался разодрать тушу второго оленя, крупнее по размеру, видимого задранного немного раньше. Он то закапывал ее в снег, то сидел на ней и ревел, то тащил за собой. Волки явно дразнили его, развлекаясь всей стаей. Обходили и слева, и справа, и тягали тушу и за ногу, и за голову, удивительно напоминая людей, которые изводят безусых и малочисленных…
И снова стало так холодно, будто облили ледяной водой, но плеснули внутрь. Хоть и далеко, вряд ли волки не следили за добычей. Она не раз убеждалась в их необыкновенной мудрости, которая помогала им выжить.
Пока ее не заметили, Манька попятилась назад, наткнувшись на Дьявола, который стоял позади и смеялся, наблюдая за потасовкой.
— Маня, надо запастись едой, — сказал он, зашагав прямо к туше.
— Ты что, сдурел?! — опешила Манька, клацая зубами, не смея даже выйти на открытое место.
Дьявол вернулся.
— Чем мы хуже лисицы, или тех же ворон? Волки существа умные. Не было бы их, не было бы всей этой шушеры. Здесь еды для всех достаточно. Они сытые, не побегут. Тем более привыкли уже, наверное, к нам. Ну, ладно, — смягчился он.
— Это они? — Манька кивнула в сторону волков и медведя. — Они охраняли?
— Конечно они! Кому еще тут быть? Тут слишком много старых непродуктивных животных… — окинув низину, прищурился Дьявол. — Не иначе, охотники здесь частые гости, хищников они в первую очередь изводят. Странно, что стадо от болезней не вымерло, — Дьявол кивнул на торчавший из-под снега целый скелет. Кости были не белые, а сероватые и старые. — Наверное, дальше за нами не пойдут. Им тут есть чем заняться…
— Их тоже убьют? — грустно спросила Манька.
Дьявол кивнул, потом пожал плечами.
— Возможно, — ответил он.
Как ни тяжело было сознавать, что дальше она пойдет без охраны, Манька вздохнула с облегчением. Соседство с хищниками ее не радовало. Она помогла Дьяволу отломить большую ветку, завернули ее в старую рубаху, полив сверху черной маслянистой жидкостью, которую держали, чтобы разжигать сырые ветки. Нефть подобрали на старой заброшенной станции, на которую бочками свозили утилизированный ядовитый продукт жизнедеятельности и топили в озере. Продукт на пару километров выжег все живое, а бочки с нефтью, видимо, остались еще с тех времен, когда на станции жили люди. Нефть горела долго, и пламя было достаточным, чтобы напугать любого зверя.
Пока шли до туши, сердце билось где-то у горла. Туша промерзла, но не так, чтобы очень.
Волки сразу насторожились. Заметив ее, половина стаи неспеша потрусила в их сторону. Уж с кем, с кем, а с человеком, наверное, делиться им хотелось бы меньше всего. Медведь — тот хоть свой был…
Заметив высоко поднятый огонь в ее руке, стая замерла на половине пути.
Манька отрезала добрый кусок от ляжки, сняв часть шкуры. Очевидно, олень был у стаи не первый и не второй — мясо обглодали только там, где его было больше всего и по верху, оторвав передние ноги, которые валялись неподалеку. Сунула в котомку и, не торопясь, как учил Дьявол, пошла дальше.
Коленки подгибались, живот рвался наружу, глаза лезли из орбит…
— А говорил, что падаль нельзя… — проклацала она зубами, пытаясь унять трясущиеся руки.
— Падаль, Маня, когда падают… — от болезни, от бедности, от желания добежать первым… А это, — Дьявол приподнял увесистый кусок мяса, килограмма на три, — задранный хищником зверь. Может быть, не самый здоровый, но не падаль. Естественно, варить мы его будем долго, неизвестно чем волки сами болеют. Их слюна вполне могла попасть на мясо. Точно так же, как слюна собаки, которая ловит и тащит добычу для человека. Ну и паразиты…
У опушки, когда ложбина осталась позади, шагнув под сень деревьев, она оглянулась.
Видимо, волки съехали с катушек — оказывается, их тоже можно было удивить. Вся стая сидела вокруг туши на некотором расстоянии. Один из волков несколько раз прошел по кругу мимо, ближе, ближе, наконец, совсем рядом. Постоял, обнюхал тушу — подошла стая. И так застыла в тупом недоумении, забыв о медведе…
Дожидаться конца развязки Манька не стала. Но на всякий случай факел несла еще долго, пока не стало ясно, что волки кусок мяса возвращать не собирались. Сытый волк — ленивый волк.
Смеркалось. Было еще не поздно, около шести часов вечера. Но для леса и для зимы, когда все спит укутанное снегом, начиналась самая что ни наесть ночь. Для ночевки присмотрели большую ель, занесенную снегом, под ветвями которой можно было устроить шалаш. Манька обошла ее кругом, высматривая, в каком месте начать копать проход, по дороге собирая сучья. Дьявол занялся приготовлением ужина.
Через час от котелка приятно запахло. Потекли слюнки. Но до готовности было еще далеко.
Манька собирала сучья, выбирая те, которые толще, чтобы горели в костре дольше, посматривая в сторону реки и приравниваясь к погоде. Они снова вышли к реке, и если за ночь как следует заморозит, то с утра по льду пройти можно будет километров двадцать. Манька тяжело вздохнула: был у нее план — сделать санки и катить железо впереди себя. Тогда можно было держаться за них, не проваливаясь. Санки сделать было бы несложно, если бы у нее был инструмент и гвозди, или на худой конец, проволока. Снег набивался во все щели и таял, согреваемый теплом тела, а к вечеру вся одежда была сырая, застывая коробом. В кино люди в снег почему-то так не проваливались.
Пока обустраивались, совсем стемнело. И вдруг вдали на другом конце изгиба реки, среди деревьев, мелькнул огонек…
Манька вздрогнула, выронив вязанку, тревожно всматриваясь вдаль. Встретить в лесу человека было совсем не безопасно, так что передумала все. И, может, было бы лучше ночевать по соседству с волками, но сбор сучьев и обустройство шалаша уже не шли на ум. До огонька по такому снегу было около двух часов ходу.
Дьявол тоже заметил огонек, когда спустился за нею, чтобы позвать на ужин.
— Вряд ли в таком месте добрые люди живут, но вряд ли это вампир. Вампиру кровь нужна, он держится поближе к людям. А это, черте что! — сказал он, рассматривая огонек в ночи сквозь кругляшки пальцев.
Манька прыснула со смеха, заметив, что Дьявол опять поднес руки к глазам. Все время он умел ее рассмешить. Что он мог так увидеть?!
— Ну, если не кровопивец, уже легче! Мы тоже в лесу — недобрые что ли? А то, что в лесу живут, может, Благодетельницу не слушают… — рассудила она. — А еще, быть может, скоро лесу конец, должен же хозяин хоть как-то общаться с внешним миром: соль, сахар, спички…
— Ой, это навряд ли! — с сомнением покачал головой Дьявол и заметил скептически: — Маня, мы идем Благодетельницу пощупать — какие же мы добрые?! Любой нас в разбойники запишет…
И все же Манька решила, если ее не пустят на порог, хотя бы посмотреть на жилье, в котором светилось окошечко. Мясо, добытое таким старанием и страхом, выкидывать не стали. А вдруг не накормят?! Перед тем, как пуститься в путь, хорошенько поели — до отвала.
К концу ужина на огонек среди деревьев Манька посматривала уже без интереса, но рубить ветки для лежака и собирать сучья, чтобы хватило на всю ночь, хотелось еще меньше, чем куда-то идти.
Добирались чуть меньше обозначенного времени. Река в этом месте промерзла, образуя толстый лед. Снега на льду было не так много, как в лесу, его сдувало. Но все же, старались идти по краю, у берега. По сырой погоде мог и отойти. Пришлось сделать крюк, зато сэкономили добрую половину часа. Наконец, вышли на открытое поле, прилегающее к реке.
Прямо посередине Манька увидела два дома, по самую крышу вросшие в сугробы. И сверху были сугробы, будто избы специально закидали снегом. Она не сразу сообразила, что домик поменьше был баней. А еще в стороне Манька заметила колодец, вокруг которого снег оттаял, и он как бы стоял в снежной яме. Колодец был украшен резьбой как тот, в который она однажды плюнула, а потом жалела, что воды набрала мало. Даже озерцо было и ручей, который стекал по оврагу к реке. Никаких человеческих следов ни к бане, ни к колодцу. Ни тропинки, ни дорожки. И дом, и баня, и колодец стояли сами по себе. И звериных не было — разве что птицы прилетали к озерцу, подтверждая ее догадку.
Признак был нехороший — или люди злые, обходили их стороной, или, наоборот, добрые — старались не тревожить хозяев. Но сердце, при виде колодца, радостно екнуло.
Первым делом ей захотелось броситься к колодцу, однако она удержалась — у колодца был хозяин. Если вода живая — хорошо, если мертвая, снова плюнет — делов-то! Никому не запрещалось пить из колодца, и когда просила воды, не отказывали и денег не брали. Разве только заметив язвы и страшные опухшие десны, черпали сами, наливая из ведра в подставленную кружку.
— Что же, люди вообще никуда не ходят? — удивленно спросила она у Дьявола.
— А куда им ходить? — равнодушно ответил он, погружаясь в какое-то странное пограничное состояние, при котором Манька его слышала, но уже не узнавала. Нет, его тело еще было с нею, но сам он… — как она во сне, когда влезла в чужую оболочку. Дьявол был в другом месте.
Манька порылась в своем заплечном мешке, нашла среди прочего железа нож, сунула за пояс, прикрыла свитером. Так она чувствовала себя разбойником, но интересная у нее мелькнула мысль, что не надо походить в этом лесу на хорошего человека. Следов не было, поэтому знала она наверняка, что народу в домике живет или немного и весь обездвиженный — или дома никого нет. Второй вариант исключался, свет зажигали и тушили, из трубы все еще шел легкий дымок. Но все же обезопасить себя как-то следовало
Она с замиранием сердца постучала в дверь.
За дверью долго никто не отвечал. Пока шли, огонь в окнах погас, и от стука загорелся не скоро. Наконец раздался не то старческий, не то больной хриплый голос:
— Кто там, какой леший по ночам бродит? Кто приперся? Фу-у, человеческим духом запахло! — голос оживился. — Душа девица?
— Ни хрена нюх у бабки! — изумленная Манька обернулась к Дьяволу, надеясь услышать от него хоть какие-то пояснения на сей счет.
Но Дьявол пинал ногой сугробину, сбивая снег, и слюнявил палец, отгрызая себе ноготь. На Маньку он даже не взглянул.
— Бабушка, откройте, это я! Я одна, я в лесу заблудилась! — попросила Манька, стараясь врать убедительно и встать так, чтобы ее было видно из окна.
Окна избы промерзли, и сравнение такое на ум пришло, что покрыты они бельмом, потому что вроде промерзли, а вроде нет — точно грязным молоком в стекло плеснули. Дверь долго никто не открывал. А между тем, на улице стало совсем темно, хоть глаз выколи, такая тьма опустилась. Манька подумала, что дверь, наверное, уже не откроют, и что, по-видимому, пора возвращаться в лес.
Но вдруг щелкнула щеколда, и дверь слегка отошла от стены, выпустив полоску света.
Манька обрадовалась и вошла в избу — и сразу задохнулась от вони гниющей плоти.
Дышать в избе она научилась не сразу. Запах в доме стоял спертый, будто в доме был морг, куда свозили покойников со всей округи. Изба разила тухлым мясом и помоями, да так, что сытый Манькин желудок рвался наружу. Хорошо, что пока шли, пища успела протолкнуть себя в кишки.
«Посредница!» — догадалась Манька. Она нашла ее! — Фу-у-у!»
Именно вспомнив про запах, о котором предупреждал ее кузнец господин Упыреев, мелькнула догадка, что она, наконец, добралась до нужного человека. Но радости не испытала. Трудно было поверить, что кузнец господин Упыреев имел в виду именно натуральные ее внутренности — но, судя по запаху, с Посредницы станется!
Манька пощупала нож, примеривая, как скоро она смогла бы его достать и крепче сжала посох. Глаза заслезились, захотелось выбежать на улицу. Но когда обернулась, заметила, что не то бабка, не то женщина отрезала ее от двери, закрывая за нею дверь.
Сама хозяйка выглядела бы молодой, если бы из-под лица у нее не выставлялось еще одно, которое выдавало в ней старуху. Не так, чтобы выставлялось, просто видела Манька и морщины, и скрюченность — а ум отверзал увиденное, придумывая старуху приятной женщиной без определенного возраста.
Назвать домом то, что она увидела, было сложно.
Горница была очень большая, но пустая. Кровать да широкий стол с лавками вдоль стены, в углу большой сундук, на котором стояла ступа. В ступе поместился бы человек, но вместо человека в нее была засунута метла. И еще один сундук у входа, над которым приколочена вешалка. По стенам развешаны разные травы, высушенные змеи, лягушки, склянки со всякими порошками и снадобьями, грибы сушеные. Были здесь и дорогие вещи: подсвечники в виде драконов на много свечей, на вешалке висела новехонькая широкая с капюшоном соболиная шуба, на лавке лежали небрежно брошенные кожаные перчатки на меху и дорогая сумка с каменьями. Просторная кухня была за печью, полузакрытая сдвинутыми занавесками, но сама печь — что-то среднее между камином, русской печью и печами для обогрева, непривычно выставляла себя напоказ длинному широкому столу, который занимал передний угол — обычно в избах выделяли угол для кухни, куда и печь смотрела. Маньке даже показалось, что когда она вошла, печка смотрела в окно, а теперь она повернулась на нее и на Дьявола. На плите перед зевом булькало в котле что-то зеленое, но явно не овощи. И все кругом покрыто пылью с отпечатками рук или ног, но так мало, что можно было подумать, что женщина жила где-то в другом месте.
А еще Манька заметила, что старуха-молодуха на каждом пальце имела золотое украшение, губы ярко накрашены помадой, глаза обведены сурьмой, крашенные в рыжий цвет волосы собраны в узел на макушке, и одета она была по-модному, но как-то уж слишком по-молодежному.
Манька с любопытством уставилась на печь, изучая ее устройство. Когда строила дом, она мечтала именно об этом — чтобы у огня посидеть, и пироги испечь, и обогреть избу, а если слишком жарко не надо, то просто истопить один ее угол, где бы еду приготовить. Уложить в одну ее задумку не получилось, пришлось печнику заказать две.
— Проходи, ласточка моя долгожданная! Думала, не дождусь! — проскрипела женщина по-старушечьи, и не по-доброму хихикнула.
— Откуда вы знали, что я буду проходить здесь? — изумилась Манька, смекнув, что Посредница дожидалась ее неспроста.
Манька испытующе взглянула на старуху-молодуху, приложив варежку ко рту и носу. Если она здесь не жила, как она подгадала вернуться как раз в такое время, когда будет мимо проходить? Неужели вампиры знают, где она? Слегка испугалась: интересно, знает ли про Кикимору? Старуха-молодуха была крепкая, выше ее на полторы головы. Если завяжется драка, то не известно, кто кого — одно дело посохом по Дьяволу молотить, он пустое место. Старуха-молодуха могла и пришибить с одного удара. Она еще крепче сжала посох.
— Ворона на хвосте принесла! — съязвила Посредница и мягко добавила: — Давно тебя поджидаю! — но голос у старухи остался недовольный. И правда, кровать не заправлена — от кровати к столу и до печки дорожка из множества следов. — Видели тебя неделю назад охотники… Ой-ой, как же ты среди зверей-то уцелела? Боязно, небось, тебе было? — проголосила она и стала сердитой: — Ведь даже в лесу от тебя житья нету! С кем равнять себя надумала! Чего учудила — людей пугать!
Манька виновато шмыгнула носом.
— С Зеленым Миром…
— С зеленым миром… — передразнила Посредница. — Мы, Маня, свое умеем поберечь! Благодетельница наша миллионы из казны выделяет, а ты, этот самый зеленый мир, по ветру пустила… Как в глаза-то будешь теперь людям смотреть?! Ох бестолковая ты, ох, бестолковая! Сижу, как пришитая, а меня, между тем, люди ждут! Далеко до деревни, путь не близкий. Туда время, сюда время. Мы с тобой, Маня, соседи, а тут у меня рабочее место, — пояснила она. — Ну, куда ж ты пропала надолго так? Да кабы эту … взбесившуюся курицу, — она недовольно ткнула клюкой в половицу, и смачно выругалась на избу. От половицы или еще откуда-то пронесся стон умирающего, — не пришлось на цепь посадить, разве ж не встретила бы тебя, душа-девица?
— Так вы та самая Посредница? — открылась Манька, хмуро поглядывая на старуху-молодуху.
Никаким Зеленым Миром в домиках браконьеров и охотников не пахло. Хуже, к Посреднице наведывались охотники — следовательно, звериной охране жить осталось недолго….
— Она самая! Баба Яга! — представилась та и слегка наклонила голову, сверкнув жадно глазами.
Это было лишь мгновение, но Манька уловила огонек в ее глазах. Тот же самый, как у кузнеца господина Упыреева. Баба Яга даже не пыталась скрыть неприязнь — но слова у нее получались ласковые, совсем как у Кикиморы.
От известия, что попала в избушку на курьих ногах, Манька только охнула, столько мыслей в голове пронеслось — забыла и про запах, и зачем пришла, и про боль. И привиделась ей изба по-другому. Запах был. Но кто знает, чем пахнет во внутренности у человека! А тут — внутренность избы! Но не красивая разве? Эх, ее бы прибрать да проветрить…
Она с досадой посмотрела на Дьявола.
Богом ли он был? Рассказывал про слои материальности, про астралы и менталы, про электромагнитности, про сопли с сахаром, душу какую-то придумал… Разве, это возможно, чтобы на огромном расстоянии быть с кем-то связанным? Бред, чистой воды бред! А про чудеса, когда деревянные избы, которые приходилось на цепи держать, чтобы шибко не бегали, ни сном, ни духом! После всего, что наговорил этот выброс из Небытия, угождающий нечисти, он должен был провалиться сквозь землю, завидуя Бабе Яге черной завистью! Наверное, завидовал — вот и чернил людей…
— Да зачем же так далеко от людей такую избу держать?! — изумилась Манька, озираясь по сторонам.
— Чего людей-то пугать, — объяснила Баба Яга, — в сказках одно, а на деле страшно в ней жить! Куринным ее мозгам много ли надо? Хозяин добрый, а какой хозяин жить в такой избе стал бы? Мучаюсь, а терплю, куда деваться-то, раз уж согласилась…
— А баня? Она ж не может за твоей избой плестись по стежкам-дорожкам, — ошарашено проговорила Манька, разглядывая во все глаза хозяйку сокровища, о котором только в сказках слыхивали.
— Это почему же? — ехидно поинтересовалась старуха-молодуха.
— Ну, как, не положено избам… — растерялась Манька. — Ну, если одна полукурица, вторая тоже что ли?
Она не могла прийти в себя, чувства бушевали противоречивые. Не верилось, что стояла на половице, под которой, может, как раз нога была! Богатая Посредница, если две избы на курьих ногах имела. У такой избы все четыре угла — красные! И где такие продавали?! Кто мог сделать?! Хоть не прикладывала Баба Яга руки, все же была хозяйкой, и знала, наверное, что избе по нраву. Везло же людям, все-то у них было! Как после этого не подумаешь, что умнее не найдешь человека? Нехорошо думать о хозяйке плохо, укорила она себя, разве ж могла бы изба приветить плохого человека? Мало ли что наговорит Дьявол — ему кругом одна нечисть!
— И баня полукурица-полуизба! — доверительно призналась старуха-молодуха. — Сами пришли и уговорили принять их, как имущество. Всем я хороша! — похвасталась она, выставляя грудь и подперев руки в бока. — Так ведь и ты меня искала! И тебе ума на жизнь не хватило!
— Да-а?! — совсем уж удивилась Манька, признавая правоту Бабы Яги.
Что правда, то правда. Вот разве к ней изба прилепилась бы? Да ни за что! А вдвоем и Манька была бы при доме, и изба при хозяйке. Так, разве, обошлась бы она с избами? И не нужна была бы ей Посредница, и наплевала бы на Благодетельницу… Но жизнь у нее текла не к морю-океану, а обратно, в болото. Реку вспять она повернула, а жизнь как была, так и осталась против течения…
Манька вдруг явно ощутила, или ей так хотелось думать, что в пространстве над всею этой вонью ворошили избы свою боль и несбывшуюся надежду, когда о гранит разбивается мечта. Или это были ее надежды?.. С другой стороны, взять тот же дом, который построила — не хватило ей ума в нем пожить, а кузнец господин Упыреев и пожить смог, и резные ставенки поставить, и огород был любо-дорого — пока драконовым дерьмом ее не изгадило.
Маньке стало горько. Да в Благодетельнице ли дело? Нет, изба-курица не стала бы ее искать.
Дьявол скромно присел в уголке у двери на сундуке, заложив ногу на ногу, почти слившись со стеной. Вел он себя очень скромно, посматривая на Бабу Ягу с почтением. Баба Яга Дьявола не замечала — как все. Она прошла к тому самому углу, просунув сквозь Дьявола руку, порылась в кармане шубы, вытащила кошелек и сунула его за пазуху. Дьявол даже не успел посторониться.
Манька не удивилась, все так делали.
Посредница сразу успокоилась, даже обрадовалась, вздохнув с облегчением и проворчав себе под нос: «Ну вот…»
«Расскажи про избу! — мысленно попросила Манька Дьявола, когда старуха скрылась за занавеской. — Откуда избы взялись? Вылупились что ли?»
— Избушка не курица, размножается по-своему, — ответил Дьявол вслух, нисколько не заботясь, что Баба Яга его услышит, он прошел к столу и сел на лавку рядом. — Ну, из яйца! А яйцо кто сделал?
— А, так все же был плотник! — забывшись, радостно воскликнула Манька тоже вслух, во все горло.
Заметив, что старуха-молодуха выглянула из-за занавески и смотрит на нее с недоумением, перешла на мысленное обращение: «А мне могут такое яйцо сделать? Может, мы не к Благодетельнице, может, мы избу достанем сначала? — Манька сделала умоляющее лицо, переведя жалобливый взгляд свой на Посредницу, когда она нахмурилась.
— Я говорю, богато живете! — виновато произнесла она, улыбнувшись ей. — Это ж, какой плотник мог такую избу родить!
И снова перешла на мысленное обращение, ткнув Дьявола в бок — «А там и железо сносится, и препятствия не будет между мной и Помазанницей. Без железа-то мы скоренько добежим!»
— Ну, Манька, — угрюмо проворчал Дьявол, скорчив кислое лицо. — Сама-то понимаешь, чего просишь? Где ж такому плотнику найдешь заплатить? Он руки тебе не подаст! Избы-то, поди, сбежали от такой как ты… И поделом им, избе руки хозяйки нужны — а ты разве хозяйка?!
Манька опустила взгляд на колени, безусловно понимая, что Дьявол прав. Зачем она избам со своими язвами и железом? От нее и люди-то шарахались. Руки сразу стали лишними, сунуть их было некуда — она положила одну руку на колени, вторую на стол, но они все равно остались чужими.
— Был плотник, не был, что тебе от моей избы? — старуха уставилась на Маньку подозрительно, голос у нее стал угрожающим. — Уж не позавидовала ли ты мне? Чай, обобрать решила?
— Нет, что вы! — горячо воскликнула Манька, замотав головой. — Я это… я понять хочу!
— Да хоть на цепи, а со мной избе-то все одно лучше! — проворчала Баба Яга, отворачиваясь к котелку. — По делу ведь и прийти не можешь… — заругалась она. — Вон как обернула — соблазнилась избой моей! Ты, Маня, мое оставь! Мы тому и рады, чем Бог подает. А не подает, значит, не достойна ты — вот и прими убогость свою, как должное. Вот оно, нутро твое, вылазит! Достать такую внутренность не грех, а благо! Как с таким нутром жить? Не удивительно, что мать и отец от тебя отказались, и люди бегут, и даже Дьявол побрезговал, — хмуро проворчала она, — прибрать не сподобился…
— Так вы про это… в смысле, про внутренность? Чтобы я поняла? — Манька сердито взглянула на Дьявола.
— Ну а как же! Вот рассмотрим тебя, — проскрипела Баба Яга, слегка поперхнувшись. — Ведь человеку проще спалить свое добро, чем в твою руку передать! А отчего, думаешь, такое происходит? — она прищурилась.
— Не знаю, — ответила Манька с видом прилежной ученицы. Она скромно потупилась и слегка покраснела, поправляя скатерть все еще чужими руками. Она не ожидала, что Посредница будет рассматривать ее внутренности прямо с порога.
— Уважаю такого человека, — похвалила баба Яга мудрого человека. — Умеет поберечь добро свое, — с видом строгой учительницы продолжила Баба Яга. — Но постыдного в этом ничего нет… Да разве ж можно тебе его доверить? — обратилась к Маньке осуждающе, повернувшись и пройдясь перед нею с важным видом, зажимая в руке поварешку. — Доброму хозяину служба ищущих мудрости его и преумножающих благо его в радость. И научит, и поднимет добрым именем своим. И преступят избы черту, а там снова меня вспомнят — по службе оправдание им. Вот, нет таких изб ни у кого, а эти все еще живы. Образцовое служение в заслугу поставит Господь и тому, кто хозяином им был, за то, что могла грамотно своим добром распорядиться, поставить на место, не позволив на Господа заступить. Сына своего позовет — и будут думать, как наградить сестринский труд. А ты, что могла бы дать избе? Какое от тебя добро? Гнилая ты — и Бога нет на тебя, отверз уста и проклял за грехи твои. Карма это, Маня. Тяжелы грехи, но не за горами смерть твоя. Пройдешь до смерти со смирением, и вот она твоя радость — Царствие Небесное. Награда душе твоей. Умри достойно — и отойдут грехи, ибо поняла, тяжелы они были. А жизнь наша, Маня, по грехам нашим из прошлой жизни дается. Куринный у избы ум, а и то в страхе бежали бы от тебя, — она погрозила костлявым кулаком куда-то в воздух и грозно прикрикнула: — Если еще раз взбрыкнете своими погаными лапами, поминки я вам справлю, горстью пепла развею по закоулочкам!
Баба Яга сразу успокоилась, заметив заинтересованный Манькин взгляд и посеревшее вытянутое лицо.
Получается, они ее не захотели искать?
Посылала их Баба Яга, наверное… Сидят на цепи, а туда же… Пастухи всегда умнее коров — и молоко им, и мясо. Избы пришли пастись к Бабе Яге, не к ней — чем не награда? Но ей пастух был не нужен — она шла, чтобы избавиться от пастуха. Пренебрежение изб ее задело — может, вонь изб изнутри прикрывала гнилые нечистоты умного начала, которыми они рассматривали ее, Маньку?! И как только достигали возвышения над человеком, бегали по нечисти и доказывали свою хитро-мудрую науку побеждать?!
Манька скептически про себя усмехнулась: не видела она заслуги старухи-молодухи перед избами, чтобы позволить так над собой измываться, хоть ты тресни! Разве жила Баба Яга в них? Разве видела в них избы? Разве любила? Да, не было у Маньки денег, но ведь и у изб их сроду не бывало — вряд ли Баба Яга платила им за верную службу.
Но избы, видимо, считали по-другому.
Манька горько вздохнула: сама-то, чем лучше их? Не к нечисти разве шла на поклон? Вот так же, как избы — а нечисти много не докажешь!
Она хотела возразить Бабе Яге, что как раз наоборот, Бог учил только себя любить, не сотворив перед ним кумира, идола или их иконы, но вовремя вспомнила, что учил ее Дьявол, который для людей был Пугалом. А Сын Отца учил прежде любить себя, а Отец как бы сам собой приложится. Даже апостолы не имели в себе заповедей Дьявола: «Что же вы ныне искушаете Бога — сказал Апостол Петр, когда Посланцы к язычникам заспорили между собой, — возложить на хребтину учеников иго, которого не могли понести ни отцы наши, ни мы? Но мы веруем, что благодатью Господа Йеси Спасителя спасемся, как и они…» Вера в спасение не мучает людей, как Дьявол, который не верил, что с железом, которое суть кровь, можно хоть как-то спастись.
Она промолчала, прикусив губу, еще раз огляделась, с сожалением оставляя мысли об избах.
Каждому по вере.
Правильно верили, неправильно — во что верили, то и получили. Кузнец Упыреев верил, Баба Яга верила, Благодетельница верила — имели. Сама она то верила, то не верила — и не имела. Может, надо было верить так, как они верят? И изба, наверное, верила — не верила, поэтому и не поднялась до своего стада. Но опять же, мало таких, которые молятся день и ночь? А где счастье? У Бабы Яги место перед иконой не протерто — не по молитвам Спаситель раздает… Наверное, тоже карма — грехи из прошлой жизни… И перестала слышать в тихом постанывании половиц неосуществленные мечты, отпуская избу от себя. Точно так же, как отпускала человека, который исторгал ее из своей жизни, когда убогость своя, в его собственных глазах, начинала казаться ему меньшей по размерам, чем видел он ее в Маньке. Нет у нее такой — и не надо! Чужие это были избы, но умные, наверное… Что бы они увидели, если бы посмотрели на нее? Железный ужас… — и бежали бы на край света к той же Бабе Яге, у которой железа на себе не было, или было, но такое, как у тех разбойников, которые железом своим не тяготились. Дьявольское железо.
Ей ли учить?
— Вот, Маня, раскрыла грехи твои перед тобой. И больно мне, что противишься судьбе своей, — произнесла Баба Яга с горечью. Весь вид ее был таким расстроенным, что не почувствовать себя виноватой, у Маньки не получилось. — Ведь злое задумала против Благодетельницы нашей! Вижу, мучает тебя злоба и зависть! Чистота ее, непорочность, ясные слова ее покоя тебе не дают. Черна голова твоя — закрыл Господь в яму и закрылся, гноит, как мертвую. Мертвая ты и есть!
Манька молча отрицательно замотала головой, отказываясь от обвинений Бабы Яги в свой адрес. Но голова была черная, а в словах Благодетельницы, действительно, не находила ни чистоты, ни непорочности, с этим не поспоришь. И снова замотала, но утвердительно.
Баба Яга умилилась, рассматривая ее с глубоко затаенной усмешкой, которая виделась только в глазах. Она как будто смягчилась.
Но Маньке не раз приходилось убеждаться, что, воспитывая или обличая ее, люди запросто решали свои проблемы, покушаясь на то малое, что она имела — и Баба Яга злопыхала, получив необходимую уверенность, что слова ее пустили корни и подмяли обвиняемого человека под себя. Посредница, очевидно, уже видела свою цель достигнутой. А она еще размышляла: давненько ее так не унижали — месяца три. Сразу после того, как отошла от людей. Она только сейчас сообразила, что Дьявол ругал, срамил, но как-то не так, не обидно, как будто не ее, а дело, на которое она сподвиглась. А, бывало, хвалил — но хвалил уже не дело, а ее. Манька удивилась, как это у него получалось?! Ведь не радовался ей, не любил, сто раз от нее открестился… Воспитанным был сверхмеры, чистоплюй…
— Ты, давай за стол садись, поешь, попей и ступай в баню, как заведено. Ночь на дворе, — сказала Баба Яга, раскладывая на столе салфетки. — Караулю, будто дел у меня нет, — проворчала она сокрушенно. — Болезни и немощи ваши хоть кого подкосят. Помощь моя неоценима, окромя тебя люди есть, кто по делу, кто с бедой приходит, а я растрачиваю время на недостойную тварь, которой всякий побрезговал бы.
Дьявол в углу масляно заулыбался, состроил Маньке скорбные рожи, помахал рукой, будто прощался, благодарно обратив к Посреднице взгляд с надеждой, что вот-вот Баба Яга отряхнет ее как прах с его ног. Молитвенно сложил перед собой руки, поднес ко лбу, к сердцу и поцеловал, прослезившись.
При виде Дьявольских панихидных приготовлений, в чреве повернулась тошнота — он все еще был здесь. Думать о Дьяволе плохо не получалось, что поделать, он не испытывал к ней добрых чувств, и возможно, радость его была искренней. Наверное, надо было попрощаться с ним прямо сейчас и встать на правильный путь… Одни слова у него.
Слово за слово, но из слова избу не построишь. Доброе слово, злое — кирпичом не летит, как добро к кузнецу господину Упырееву. Но тут же засомневалась. А ну как посмотрит старушенция внутренности, поправит, выпишет пропуск и пошлет далеко — а как одной-то идти, без Дьявола, с железом?! Кто в лесу охранит от зверей, из сугроба втащит, шишки соберет? Пусть неправедный Дьявол — и не Бог совсем! — но жизнь ее после встречи с ним стала другая.
Вот была бы я Дьяволом… — подумала Манька, сообразив, что на ее месте, Дьявол не стал бы терпеть, разоблачив Бабу Ягу в одну секунду. Повеситься на люстре в насмешку над разбойниками мог только он. А разве смогла бы Посредница у волчьей стаи кусок мяса умыкнуть? А половину государства пешком пройти? А она смогла — ужас! И только Дьявол выдерживал как-то, все это время оставаясь рядом, низводя любые трудности до испытания, которые и подножия настоящей беды не доставали. И не хвалился, не обещал ничего — и вот, не волнуют упреки старушенции, не ранят так глубоко, как раньше, и карма вызывает сомнение…
Манька удивилась сама себе — оказывается, она сильно изменилась!
Раньше сжалась бы вся, болезни наживая, а теперь всякие мысли в голове — и не ранят! Спасителем Баба Яга тычет, а что Спаситель… по земле ходил — спал, ел, пил вино, учеников набирал, лечил, проклинал, лобзания любил, женщин… «Приветствуйте друг друга лобзанием любви… Приветствуйте друг друга лобзанием святым… Приветствуйте всех братьев лобзанием святым…» И не прощал, если ноги не целуют: «ты целования Мне не дал, а она, с тех пор как Я пришел, не перестает целовать у Меня ноги… А потому сказываю тебе: прощаются грехи её многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит.»
Да разве ж это любовь?
Взять того же Симона — в дом пустил ораву беспризорников и мытарей, стол накрыл, лежаки застелил… Много ли проку в слезах и в пролитом масле? Будь она на месте Спасителя, перво-наперво бы спросила: отчего, дева, плачешь? Не то же ли делает каждый человек? Кто ценит многие заботы перед кувшином елея? Если сам босяком жизнь прожил, чего взъелся-то? Ну да, у кого-то от избытка говорят уста, от избытка приносят дар Богу, а кто-то от скудости ложит все свое пропитание, и слова от скудости берут начало — так от чего скудость не поправишь на избыток, что бы и ее слова были от избытка, и дар она приносила от избытка? Не семи пядей во лбу мудрость — понять, семи пядей — изменить худое на доброе. Недоказанная его жизнь была для всех примером, поступали, как Он — проклинали, учили, взывали. А чем, тогда, Йеся отличался от всех остальных? Какого лешего в слова учения апостолов Его вчитывались, вглядывались, вслушивались, обливали слезами умиления, поливая елеем, искали мудрость — и находили! Себя оправдать? Еще раз подтвердить, что Свят и Бог?
Не таков был Дьявол, он покатился со смеху, когда она начала рассуждать о том, как правильно говорил Спаситель Йеся, когда сидел в синагоге у сокровищницы: «Двенадцатью-то апостолами собрал бы хвороста на зиму, дом поправил, прошлись бы по городу, взяли у каждого по горсти пшеницы — и скудоумие закончилось бы и скудость подношения!» — сказал Дьявол, когда ему надоело слушать ее рассуждения о своей тяжелой жизни.
От унизительных слов Бабы Яги Манька закрылась в себе, настроившись сурово. Нисколько она о себе так не думала. Пропуски выписываешь — вот и выписывай! Не за подачками пришла, а подъяремную упряжь с себя снять. Она не ослица, как та же изба, которой хоть на цепи, лишь бы с Благодетелем. И в баню не пойдет. Все равно на ночь в избе не останется, даже если Баба Яга станет уговаривать. Нос ее за время путешествия привык к свежести, а спать сырой на улице — всю жизнь работать на таблетки. А завтра, если баба Яга насчет бани не передумает, с утра и воды наносит, и истопит, и попарит, а брезгует — помоет за собой. За день она устала, сил совсем не осталось — а после себя не помоешь баню, старушенция грязнулей назовет, еще один повод вытащить из внутренностей праведное обличение…
Но праведное ли?
Так она ей до конца жизни пропуск не выпишет. Сама Баба Яга в баню не ходила — после бани не красят губы и глаза не подводят, волосы сухие, одета не по-домашнему, будто собралась куда-то. И в еде надо скромнее быть. Оплевала, обозвала банным листом, а потом подала и думает: на, собака, подними кусок хлеба — и радость, что человека уподобила собаке. Пусть Баба Яга подавится своей едой! Не голодная!
В сырой одежде сидеть было неудобно, хотелось переодеться в сухое. Они бы с Дьяволом натянули веревку над костром и повесили сушить. До лагеря, где они остановились, далековато, но лес, он и есть лес, где одна елка, там вторая. Время было уже позднее, на часах большая стрелка указывала на десять вечера, минутная висела неподвижно на половине. Обычно в это время она уже укладывалась спать, избитая Дьяволом. Нещадное избиение он продолжал упорно называть физическими упражнениями. Она никак не могла взять в толк — это он свою мышцу накачивал, или ее тело тренировал на выносливость перед побоями. Но лучше так, чем задохнуться в избе.
— У меня есть хлебушек, — сказала Манька пасмурно и гордо. — Не голодная я!
— Свой хлебушко на дороге пригодится, а пока мой поешь, — наставительно произнесла Баба Яга, бесцеремонно взвесив котомку в руках. Поднять она ее не смогла, чуть приподняла и бросила. Наличие несъеденого и несношенного железа немало ее порадовало.
— Сейчас принесу полотенце и мыло, — предупредила Баба Яга. — Чистым должен быть человек, чтобы о Царице, о Матушке государства говорить. Иначе поганым ртом оскверняют самое святое в государстве, — проворчала она и осуждающе покачала головой. — Вон, какая ты грязная, и гноища, а кровь должна на грех твой ложиться. Мы гной-то выпустим, и разберем дело по крови. Некогда мне тут с тобой, на завтра у меня другие дела… — Баба Яга будто прочитала ее мысли.
Манька поморщилась. Получалось, что завтра уже не будет, теперь придется всю ночь разбирать себя самою. Наверное, напрасно она сюда пришла — вряд ли старушенция выпишет ей пропуск. Она вдруг спохватилась, что не спросила у кузнеца господина Упыреева, сколько Посреднице надо за пропуск заплатить. Денег у нее не было, но был золотой песок, который даже показывать Посреднице не стоило. Дьявол, когда посмотрел на него, пожал плечами: «Не все то золото, что золото, это металл, а не золото». Она оставила его на всякий случай, просто из любопытства, понять, что за металл, который так похож на золото — вроде песок тот же, как тот, который у нее раньше был, точь-в-точь. И сразу решила, что пока Посредница плату не попросит, будет держать язык за зубами.
Баба Яга поставила на стол огромную тарелку с супом, налила стакан чая, отрезала ломоть хлеба и вышла. Но не в дверь, а в проход, где были лестницы, одна вверх, другая вниз. Суп был так себе, из сухого субпродукта, из пакета. Наверное, старуха думала, что сильно они с Дьяволом голодают. Манька только сейчас сообразила, зачем Баба Яга ходила на кухню. Варить она его начала, когда они с Дьяволом пришли, сильно не утруждаясь.
Она несколько раз громко постучала по тарелке ложкой и выплеснула и суп, и чай в ту самую зеленую жидкость, которая булькала в котле. Может быть, она бы и съела его, но не сейчас, когда еще помнила запах и вкус наваристого бульона и мяса, приготовленного Дьяволом — не хотелось забыть. И не здесь, когда еда мешалась с запахом трупного разложения. Она старалась не дышать, чтобы не потревожить желудок.
Жидкость тут же пожелтела, потом снова приобрела зеленый цвет.
Хлеб кинула на печку: станет сухарем, еще самой старухе пригодится. Постучала ложкой еще, пока не заметила, что старуха возвращается с полотенцем, мылом и огромной бутылью самого настоящего дорого шампуня. Дьявол явно расстроился и посмотрел на Маньку не то зло, не то, примеривая голову ее к Бабе Яге.
Манька отодвинула тарелку от себя.
— Я все, я поела! — сообщила она, когда та вошла в горницу.
— Что-то быстро, еще налить? — уставилась Баба Яга подозрительно, осматривая избу. Даже в варево заглянула, над которым в это время стоял Дьявол и показывал старухе на него пальцем. — А говорила не голодная! До смерти не наедаются такие ненасытные утробы, — покачала недоверчиво она головой.
— Нет, нет, нет, — замотала Манька головой, похлопав себя по животу, который в это самое время урчал от запашища в избе. Мясо, приготовленное Дьяволом, заключенное в кишки, то пробовало выйти наружу через желудок, то внезапно искало выход в другом месте. — Я голодная была, не ела несколько дней! — доверительно сообщила она, выпучивая глаза. — Слышала я, как люди после голода съедят много, а потом умирают, и рвет их со страшной силой! Я чуть позже, когда пойму, что желудок заработал, как следует. Слышите, как урчит!
Вот опять Баба Яга плюнула в нее и перекроила на свой лад — ведь не просила.
Манька расстроилась — понятно, что пропуск она ей не выпишет. Но терять было что: она вдруг вспомнила о колодце, о котором совсем забыла, когда прознала, что находиться в избе на курьих ногах. Сразу сообразила, что о живой воде лучше не заикаться и просить не стоило. Если в колодце вода живая, никакое железо ей уже страшно — жизнь только начиналась. Она и без пропуска Благодетельницу достанет, а если та станет упираться, плеснет в нее этой водой. Если драконы Ее Величества пили только мертвую воду, то живая на них должна была подействовать, как мертвая на нее. А старухе лучше пока отвести глаза — пусть думает, что она слушает ее и молится на нее, как безутешные девицы на Спасителя. Спина не переломится, а Посреднице приятно.
Манька радостно приветила Бабу Ягу, открыто встретив ее взгляд влюбленными глазами:
— Мне теперь умереть никак нельзя! Я вас, бабушка Посредница, полтора года искала! Жизнь-то, жизнь впереди какая у меня! — и вдруг запнулась на полуслове, рвотная потуга перекосила лицо.
На улицу захотелось очень. И не только для того, чтобы уйти. Запертая еда, которая разделилась надвое, одной половиной, наконец, добралась до того самого места, откуда выйти ей было проще всего, вторая решительно желала вернуться тем же путем, каким попала в кишки. Она терпела вонь, но только пока не думала. Стоило подумать — глаза ело, а во рту, будто каша застревала, настолько воздух в избе был густой и спертый.
Нет, внутренности изб уж слишком сильно воняли, гноились и гнили.
— Ой! — Манька схватилась за живот. — Ну вот! — она виновато посмотрела на Бабу Ягу. — Я же говорила!
Или внутренности, но не избы…
После всего, что наговорила ей Баба Яга, искать в ней что-то доброе она тоже не собиралась. Однажды ей пришлось ночевать около покойника, которого вынули из воды, и еще два дня не могли похоронить, ждали, когда приедут мудрые люди и опровергнут утверждение, будто утопили его. Запах разложения было трудно спутать с каким-то еще. На ум начали приходить страшные истории, например: продавала одна женщина пироги, купили, а в начинке ноготь человеческий — и так поняли, убивала женщина людей и пироги из них стряпала. А попадись Маньке такой пирог, дальше бы ела. Ну, сломался ноготь у поварихи, с кем не бывает? Непонятно, пусть изба людоедом была, пусть Посредница пироги из людей стряпала, а гноить мясо зачем? Моргом здесь пахло — самым настоящим, без дезинфекции. Сразу вспомнились рассказы о пропавших людях. Возможно, не все они лежали в болоте у Кикиморы.
Она не представляла, как можно спать в такой избе, и всерьез подумывала сбежать, не дожидаясь пропуска. Хотелось вернуться в лес, свернуться калачиком и проспать до утра. Но высказать свое решение не торопилась, чтобы не обидеть Посредницу. Возможно, она и в самом деле могла разрешить ее вопрос. Если Баба Яга была Посредницей между людьми и Благодетельницей, стоило послушать, о чем она скажет. Хотя бы ради любопытства. Значит, надо было потерпеть. Какая Бабе Яге польза, что она не попадет к Благодетельнице? А вдруг она все же ошибалась, и Дьявол оговаривал Идеальную Женщину, чтобы расстроить ее планы и заманить в свои сети — да хоть ради той же Идеальной Женщины! Именно: идут они с Дьяволом и идут, мучается она помаленьку, ему на радость, поговорить есть с кем, и Благодетельнице ни холодно, ни жарко, и людям не мешает — чем не устранение? А потом окажется, что вопрос решить могла за пару дней.
Манька сглотнула едкий желудочный сок с желчью, поджимая заднее выходное отверстие.
— Ну, съела, так съела, а стакан чаю выпила? От чая не умирают, еще налью, и выпей! — приказала Баба Яга. — Не ругаюсь я. Если голодала, изнеможешь, упадешь на каменку.
— Ой, бабушка, некуда уже! — слабо запротестовала Манька, зажимая рот.
От проглоченной желудочной кислоты стало еще хуже.
Но Баба Яга протянула стакан с чаем, сунув его в ее руку, крепко сжала пальцы, не позволяя отказаться от угощения. Руки у нее были холодными, как у покойника. И сразу подумалось, что крови у старухи нет. Манька слышала про таких: выглядят как человек, а сами нежить. Не поверила бы, но Кикимора тоже была гнилая изнутри. От таких мыслей волосы на голове зашевелились.
— Вот, чай выпьешь, отпущу! — настойчиво произнесла Баба Яга и погладила ее по голове, подбадривая.
После Дьявольского чая, чай Бабы Яги казался самыми настоящими помоями. Ни цвета, ни запаха. Серо-коричневая бурда, в которой плавали ворсинки от малины. Уж если пить чай с вареньем, то вприкуску. Дьявол и сам любил побаловать себя чаем, зная каждую травинку наперечет. Не столько по названиям, названиями он себя не утруждал, оставляя выбрать его человеку, сколько обо всех полезных и вредных свойствах каждого растения. А Баба Яга чай не пила — и вообще, жила в избе по-походному. Из-за стола в горнице, когда она откинула занавеску, стал виден на кухне стол и мойка, заваленные грязной посудой, огрызками заплесневелой колбасы, недоеденной соленой рыбой.
Манька порадовалась, что не попробовала суп. Вряд ли Баба Яга помыла миску перед тем, как его варить — она бы услышала. После такого угощения Дьявол месяц будет отпаивать ее горькими травами — каждый день! «Маня, — говорил он, — глисты — хуже железа! Человека могут заживо съесть!» И дважды в месяц травил ее. От травы она была сама не своя, то проносило, то тошнило, то начинала болеть голова, а если отказывалась, обязательно искал место, чтобы доказать, что прав он, а не она, обращая внимание на загаженность вокруг реки всякими отходами.
Нет-нет, да и выходила на берег реки дорога, и повсюду от этой дороги, обязательно устраивали свалку. Наверное, в сторону реки везли мусор, а обратно загружались песком и гравием, совмещая вредительство с доходностью.
— А вы что же не пьете? — поинтересовалась Манька у Бабы Яги.
— А у меня еще работа есть, — ответила она, неотрывно наблюдая за Манькиным стаканом.
Манька сделала вид, что приложилась к нему губами и сглотнула.
— Ой, ну я так не могу, — отказалась она от угощения простодушно. — Будто вы мне в рот смотрите, как люди, которые каждую крошку считают, кабы лишнее не проглотила. Мне, лично, чужого не надо. Вот если бы мы с вами задушевную беседу вели! Может, я помогла бы вам?
— И правильно считают! — ответила старуха с негодованием, но заступила за печку и повернулась спиной, накрывая хлеб рушником. — Тебе, Маня, эта работа будет не под силу. Голова в моей работе нужна!
Какая ночью работа — да еще в лесу?! Манька воспользовалась минуткой и как бы пошла за Бабой Ягой следом мимо шестка, на котором стоял чугунок с ядовито-зеленым варевом. Слила чай в него и обхватила стакан ладонями, чтобы не было видно стенок. Попивая из пустого стакана, она встала у старухи-молодухи сбоку, нахваливая крепкий напиток.
— Ох, согрелась! А как рада-то, как рада, что огонек заметила! Как вы сюда добираетесь? Я иду-иду, и не думала уже, что найду… — благодарно по-дружески проговорила Манька, протягивая пустой стакан. — Холодно в лесу, голодно… — она вспомнила сытный кусок мяса и про себя благодарно улыбнулась Дьяволу.
Он прохаживался по избе, приятно удивляясь старухиным запасам.
Баба Яга приняла ее улыбку на свой счет.
— Ну и славно! А теперь в баню иди, а то от тебя на всю избу вонища, — поморщилась она.
Манька понюхала свои подмышки, но ничего криминального не учуяла. При той вони, что стояла в избе, не то, что подмышки не учуешь, никакой другой запах не проскочит.
— Да ты не носом нюхай, умом! — насмешливо свысока прошамкала Баба Яга, и опять Манька заметила недобрый огонек в глазах, который загорелся и мгновенно потух.
«Что же она там у себя в уме задумала?» — Манька посмотрела на Дьявола, зная, что он ее слышит.
Но Дьявол догрызал свои ногти с добрейшим взглядом, ласковым и подбадривающим. Признак был нехороший. «Понюхала бы, чем у самой пахнет! — с раздражением подумала она. Сама Баба Яга, когда проходила мимо, сильно пахла ароматными духами, запах которых смешивался с запахом трупного разложения — от этого становилось только хуже.
— Но ведь в баню можно с утра сходить! — воспротивилась Манька. — Как же я пойду-то, там, поди, света нет, да и баня не натоплена, — высказала она свои сомнения. — Ночью идти в какую-то баню, которая и не баня вовсе, а птица… Я спать хочу, пожалуй, пойду я, не буду мешать, а приду завтра с утра.…
— Что, касатушка, неужто бани испугалась? — усмехнулась добродушно Баба Яга, подталкивая ее вперед. — Помолиться-то не думала Благодетельнице нашей, когда зубы свои выставляла, не было в тебе страха! Иди-иди! Баня не лес, хоть маленько на человека станешь походить. Залезешь как-нибудь на полог. Да не переверни мне там все, а то с тебя станется. Не руки у тебя, а крюки, ведь что ни приказывали, плюются потом люди-то…
Упоминание о Царице Радиовещания на Маньку подействовало как-то непонятно. Дьявол часто говорил ей то же самое: «Что, касатушка, помолиться-то не думала никому?..» — и сразу после этих слов следовали или физические, или другие испытания, которые разоблачали все ее ленивые и малодушные помыслы. Наверное, Баба Яга продолжала проверять ее внутренность, готовность к встрече с Благодетельницей.
Она с интересом взглянула на Бабу Ягу.
— Ты пришла, не я, — Баба Яга словно прочитала ее мысли. — Пропуск-то я выпишу, да пропустят ли тебя? Кто язвами твоими не побрезгует. Ведь и дотронуться до тебя страшно, сколько заразы!
Манька покраснела. Пожалуй, Баба Яга была права, как она с такими язвами во дворец? Наверное, зря придумала искать встречи с Благодетельницей через железо. Но если она достанет живую воду, все измениться. Ладно, пусть Баба Яга смотрит, что она не боится, решила Манька, она человек, а не отрыжка какая-нибудь…
Баба Яга взяла один из оставленных без дела подсвечников со свечами, керосиновую лампу и сдернула с вешалки соболиную шубу, набрасывая на плечи. Дьявол тоже встал и приготовился идти следом. Манька подобрала рюкзак и потащила его за собой волоком с угрюмым видом. Зря, наверное, согласилась остаться. Но, может, удастся уйти незаметно в лес. И заметила, как Баба Яга насмешливо покачала головой, взглянув на рюкзак в ее руке.
— Боишься, подозревая хорошего человека, у которого просилась на ночлег? Да на что мне твое железо?
— Одежда там! — хмуро буркнула Манька, вспомнив, как «хороший человек» прятал от нее кошелек. И на ночлег она не просилась. — Не грязное же после бани надевать! Опять же, железо из рюкзака за мной побежит, собирай потом. Это вы про Ее Величество… ей не молюсь?
— Про нее самую, — ответила Баба Яга, толкнув дверь рукой.
Она щелкнула пальцами, и все свечи в подсвечнике сразу загорелись.
Ого! — подумала Манька, слегка опешив. Дьявол ее такому не учил. Ее откровенное удивление порадовало Бабу Ягу, которая усмехнулась, уничижительно бросив на нее взгляд. Была она статной и на голову с четвертью выше, так что любой ее взгляд казался свысока. Она сунула Маньке в руки розовое со слониками полотенце, душистое мыло, шампунь, керосиновую лампу, которая загорелась вместе со свечами, и вышла в ночь.
— А чего мне на нее молиться?! — проворчала Манька, выходя следом.
Она подбирала на крыльце оставленную вязанку посохов, осиновые колья и топорик, перевязанные и укутанные в брючины, чтобы то одно, то другое не вылазило из вязанки. Ей ничего не оставалось, как следовать за Бабой Ягой.
На воздухе она едва отдышалась, вдыхая полной грудью. Выйдя из избы, ей еще меньше туда захотелось вернуться. На баню она смотрела почти с испугом. И в сказках избы на курьих ногах не слишком жаловали, отведя им место в глухом лесу, где только какая-нибудь Баба Яга и могла в них жить, привечая нечисть. Полезной информации было мало. Вроде избы, как избы, но своенравные, раз искали Благодетелей, и не пойми, чего от них ждать — сами себе на уме. Не иначе, людей боялись, прятались. Может, из-за запаха? Люди могли преследовать их, обвинив во всех смертных грехах, как крыс, как лошадей, как других животных, которых мучили каленым железом и сжигали в кострах, устраивая показательные суды. Ничему она уже не удивлялась.
Не сказочная у нее была жизнь, но кругом одна сказочность. Как жила Посредница в такой вони, непонятно…
«Ни за что не буду спать в доме, — решила Манька. — Помоюсь и в лес уйду!»
А помыться хотелось, она не мылась нормально с тех пор, как оставила людей и селения, в которых были общественные бани. Тело вдруг начало нестерпимо чесаться во всех местах, будто и в самом деле заразу подцепила. Запах въелся в кожу и в одежду. И она все еще слышала этот запах, теперь уже от себя.
Но повела ее старуха-молодуха не в баню, а к колодцу.
Манька шла за ней, затаив дыхание…
Надежда, что она опять сможет отрастить себе новые зубы и мясо на ногах и руках, была вот она, рядом. Воду, если она живая, она могла у нее украсть, и даже не украсть, а как бы черпнуть маленько, а потом развела бы — лишь бы вода оказалась живая. Она уже не сомневалась, что воду ей Баба Яга ни за что не даст, а если поймет, что вода ей нужна, чего доброго закроет колодец под замок. На улицу она выходила редко — подойти незаметно и черпнуть несколько капель не составит труда, а можно было набрать ниже по ручью.
Но если вода в колодце мертвая, а Баба Яга его закроет, как плюнешь?
— Ты, душечка, плюнь сюда, — попросила старуха ласково, строго взглянув на Маньку — Традицию надо соблюсти, чтобы вором не позарилась на воду мою.
Манька в отчаянии посмотрела на Дьявола, который в это время стоял от старухи сбоку, будто прикрывал ее, ожидая от Маньки нападения.
О плевках она знала немало — однажды плюнула и изменила природу воды. Не испортить бы. Было темно — воду не разглядеть. Но, скорее всего, вода была живая: костей нет, трава вокруг колодца высокая — драконы к колодцу не прилетали. И сразу вспомнилась ложбина, на которой паслись стада, поедая ушедшую под снег траву.
Вот и разгадка, почему не вымерло стадо, не имея над собой санитара!
Если к Бабе Яге наведывались охотники, то понятно, почему звери обходили колодец стороной — и так смерть, и так смерть. Сопутствующие признаки, как сказал бы Дьявол, были на лицо. Зато она теперь знала наверняка, что воду можно взять ниже по ручью, который пробивался по оврагу к реке. Обидишь колодец, вода лечить не станет.
— А не боишься, что заразный станет? — Манька плюнула под ноги Бабе Яге и порадовалась, что та усмотрела кровавое пятно, отступив. Сказала зло — она уже не искала ее дружбы. С живой водой до Благодетельницы она и без Бабы Яги доберется.
— Молодец, Маня, — Дьявол отступил от Бабы Яги и присел на сруб колодца, опершись локтем на боковое бревно, на котором крепилось бревно с цепью и ведром.
— Ты это что же, в меня плюнула?! За хлебосольность мою?! — изумилась Баба Яга, подавившись слюной и слегка растерявшись. — Не к месту мне объяснять, — сладенько и с угрозой проговорила она, прищуриваясь, — что колодец этот яму всякому роет, кто воистину не ведает имя святого Благодетеля. Уразумей, мне нужда посмотреть, сколь мертва ты в себе!
Такого сопротивления она от Маньки явно не ожидала, лицо ее, даже при свечах, заметно побагровело. Сама по себе Баба Яга была крупная, с крупными чертами лица, но стройная, с какой-то уж не по-бабски тоненькой талией. Она двигалась на Маньку, Манька пятилась назад.
— Сама плюнь! — сказала Манька, разворачиваясь в сторону бани. — Может, мне напиться из него придется — что же, свой плевок на себе понесу?
— Маня! — окрикнула ее Баба Яга, сделав еще одну попытку уладить дело миром. — Я-то плюну… Запомни, живую воду живым не испоганишь, а конченый человек, не имея внутри себя живого — обгадит колодец. Но станет вода лечить себя и проявит все, что гнилое в тебе нашла… Вот, смотри! — Баба Яга смачно плюнула в колодец.
— Видела я, как колодец сам себя лечит! Из него только драконам воду пить — на сотню километров пустыня… А если в нем вода живая, она и без рассмотрения внутренности вылечит! Завтра посмотрю, и решим, буду я в него плевать или нет, — твердо заявила Манька.
Но сразу испугалась. Ссориться с Бабой Ягой все же не след. А ну как огородит колодец и ручей, стражу поставит? Подозрения насчет колодца вызывать не стоило — это она зря, погорячилась. Пусть бы лучше думала, что не знает она о колодце и о живой воде…
Манька вернулась к Бабе Яге. В голову ничего не приходило, оставалось помолиться.
— Бабушка Яга, я плюну, но ведь темно, не разглядеть нам! Как болячки лечит, я видела, кость одну оставляет, а мяса на кости нет! Я ужас как испугалась! Боюсь я, не заставляйте меня!
— Вот и посмотрю я! — Баба Яга схватила Маньку и потащила ее к колодцу, нагибая голову над водой.
— Не-е-ет! — Манька вывернулась и побежала к бане, пожалев, что не придумала ничего умнее. Молиться — это она тоже зря… и захныкала, похлюпав для верности носом: — Я боюсь! Я завтра, может быть, издалека…
Старуха еще чего-то говорила, грозила, ругалась, уговаривала, но Манька не слушала. Дьявол в свое время тоже уговаривал плюнуть второй раз — наверное, неспроста, мог бы и сам, если уж на то пошло. Не воспринимал колодец старухин плевок, как ее. Если бы Баба Яга знала, сколь быстро плевок ее вылечил мертвую воду, сто раз бы подумала, стоит ли воловью упряжь на нее примеривать. Поворачивался он к человеку задом наперед, только неизвестно, сколько раз.
Наверное, у Бабы Яги лимит вышел…
И пока она шла, придумывая Бабе Яге смертную муку за насильственные плевки, которыми потчевала животворящую воду, вряд ли заметила, что обе избы слегка повернулись окнами и дверным проемом в ее сторону, чуть привстали, осыпав с себя снег, и испуганно прижались к земле снова, заметив, что Баба Яга семенит следом и злобно смотрит ей в спину. Манька только удивилась, когда дверь бани оказалась на новом месте, а не так как она ее приметила, когда вышла из первой избы.
Она секунду постояла у лестницы и решительно ступила за порог.
В бане, пожалуй, можно было жить, как в избе. Теплый предбанник в половину бани, с выходом на улицу и двумя окнами. Совсем как в первой избе — увешанный вениками, с удобными плетеными беседками вокруг стола, на котором стоял пузатый задымленный самовар. С тазами, сложенными друг в друга, на широкой лавке. Узорный, как колодец, шкаф-буфет, с красными в белый горошек пыльными чашками, которыми, видимо, тоже давно не пользовались, стояли, как попало, некоторые с трещинами и битые. Такие же, как в большой избе лестницы с узорными перилами — вверх на чердак и вниз в подвал.
Парная и помывочная были вместе, занимая вторую половину избы-бани, с широкими пологом на возвышении и скамейками вдоль стен и вдоль полога, на полог вела лестница из пяти ступеней с ограждением. И никакой вони — внутренность избы-бани ничем не пахла.
Манька подивилась: надо же, две избы, а какие разные! Здесь бы она, пожалуй, осталась…
Жара в бане было хоть отбавляй и горячей воды целый котел. Котел огромный, в котором она поместилась бы дважды, и еще место останется. Дрова в топке горели в полную силу. И топка была большая, вместительная, чем-то похожая на печь, которая стояла в большой избе, только утопленная в половицы. Внутри печи и в боковой каменке лежали камни для испускания пара. Вдоль стены в ряд стояли четыре бочки с холодной водой. Но вода была явно не из колодца — не такая чистая. Обойдя помывочную, Манька заметила просунутый через стену шланг, который все еще опускался в одну из бочек.
Сама мысль, что она могла взять воду в бане, радовала ее, но утро наступает вместе с прозрением — Манькино пробуждение было пасмурным. Видимо, Баба Яга качала воду из реки, не имея желания исцелять ее больное тело. Ну, ничего, день или неделю она еще потерпит, но без живой воды не уйдет.
— Так баня же еще не закрыта! — возмутилась Манька, ткнув пальцем в сторону топки. В топке лежали два больших, толстых, похожих на два оструганных со всех сторон чурбанчика, только что подброшенных полена. Они полыхали странным бело-желтоватым огнем, и вроде горели, а без углей. — Хочешь, чтобы я угорела?
— Это… ее нельзя закрыть, — Баба Яга немного смешалась, разведя руками, но быстро пришла в себя. — Это Маня у нас, у людей, доброе к доброму. Не иметь тебе такую баню, и дрова ей нужны особенные.
После Манькиного бунта старуха затаила злобу. Заметить ее можно было только при внимательном рассмотрении: губы ее приветливо улыбались, но с них слетела утраченная спесь, и улыбка больше походила на злорадствующую кривую усмешку.
Она взяла ведро с водой и плеснула воду прямо в печь.
Поднялся пар, жар, дым и копоть, а когда все рассеялось, поленья горели по-прежнему. Причем были они такими, как будто в печь их положили только что, еще и обгореть не успели.
— Полезная вещь, — сказала Манька восхищенно, разглядывая поленья. — А я и не знала, что такие бывают.… Но на себе не понесешь, если все время горят! — и отвернулась, осматриваясь и снимая с себя котомку и вязанку, складывая на лавке в углу парной, подвешивая повыше керосиновую лампу. От огня поленьев в бане было светло.
Деревянные ушаты с ковшом, в виде утки стояли на лавке, еще в одном ушате был замочен веник. Мыло и шампунь Баба Яга сложила на поддон, который лежал на верхнем пологе.
— Вот и узнала! Благодетельнице, Маня, принадлежат они, — с какой-то глубокой радостью, плохо скрываемой, которую Манька списала на гордость за столь ценные поленья, проворковала Баба Яга, заложив руки за спину. — Вот и позавидуй. Есть у нее и скатерти-самобранки, и сапоги-скороходы, и блюдечки с голубой каемочкой, на котором все царство-государство как на ладони. Тебе разве доступно такое богатство? — она помолчала. Сообразив, что Манька не собирается отвечать, продолжила поучающе. — Хорошо в нашем царстве-государстве люди живут, у которых голова настоящая! А ты самый что ни наесть вампир, который у людей кровушку пьет. Вот подведу я тебя к зеркалу, да увидишь, как черна внутренность твоя, и согласишься расстаться с той внутренностью с радостью — еще и просить будешь!
При слове «вампир» Манька сразу насторожилась. Знакомое слово резануло по ушам. Сразу стало не по себе.
На всякий случай Манька отошла от котла подальше.
Не приведи Господь, сунет старуха головой в кипяток и сварит заживо. Про Баб Яг всякое говорили: будто усаживает хороших людей на широкую лопату, какими доставали пироги из печи, сует в печь и зажаривает живьем, но были и добрые Бабы Яги, которые кормили, поили, в бане мыли, а потом снабжали клубочком, который катился в нужное место, тем же блюдечком с голубой каемочкой. По сказке выходило, что ей попалась Баба Яга добрая. Но по жизни она до доброй не дотягивала. Не лучше и не хуже других Благодетелей, которые искали свою выгоду, пытаясь отравить ей жизнь, оставляя ни с чем.
— Это я-то вампир? — зыркнула на нее Манька, доставая из котомки сменное белье, придерживая посох рукой. — Правильно — голова у них. Только в руке, которая перекладывает иго бремени на другую голову. Я чужую кровь не пила, я своей давлюсь — а от этого вампирами не стают. Это мы еще посмотрим, кто вампир, а кто нет! — пригрозила она Бабе Яге,
Баба Яга слегка побледнела, краска с нее слетела и как-то ужалась — теперь она всеми своими мощами походила на старуху. Манька видела только изрытое глубокими морщинами лицо с выпирающими скулами, украшенное бородавками. Видимо, Баба Яга сообразила, что ляпнула что-то не то, перегнув палку, и сразу стала строгой и надменной.
— Я крепко на земле стою, костью в землю врастая — земля мне силы дает. Ей без меня никак — голоса не останется! — похвалилась она, прищурив один глаз. Второй остался спокойный.
Манька взглянула на нее хмуро.
— Вот бы вы ее и вылечили! А то там свалка, тут свалка — а здесь токсичная свалка… Пожалели бы землю-то! — укорила Манька Бабу Ягу. — На что ей такой голос, который только собой похваляется?
Поджимая губы и не сказавши больше ни слова, Баба Яга попятилась и исчезла за порогом.
Манька проводила ее тяжелый взглядом, проворчав про себя: «Голос у нее…», взяла тазик, замочила веник, сняла с себя одежду, скинула скарб нехитрый, дорожный плащ, разделась донага и с удовольствием намылилась душистым мылом, окатившись водой из тазика. Достала веник и начала хлестать себя по ногам, по спине, по груди. Блаженство доставало до самых костей.
Она еще раз окатилась водой, жалея, что вода не из колодца, повернулась, чтоб налить воды еще, и чуть не налетела на Дьявола, который смотрел на Маньку с ужасом, отказываясь верить увиденному.
— Ты что, бани не видала? — отступил от нее Дьявол, давая ей пройти и разглядывая с интересом обнаженное тело. — Вот-вот полночь наступит, а она моется, как ни в чем не бывало! Ты думаешь, что старушка наша независимая? Если баня из руки нечисти по вкусу тебе, тогда продолжай в том же духе…
Он повернулся, собираясь провалиться сквозь стену.
— А что? — Манька поддалась панике, бросаясь к лавке с одеждой.
— Что-что?! — Дьявол остановился и присел на лавку, придумывая, как сообщить известие, приятное для нечисти и неприятное для Маньки. — Мочить тебя будем! — весело сказал он и повысил тон до крика. — Ты с наготой своей куда залезла, курица жертвенная? Как в уме поместилось, сказать старухе о вампирах? Думаешь, после этого Баба Яга скатерть-самобранку разложит перед тобой?
— Как мочить, за что мочить? — начала выспрашивать Манька, натягивая на сырое тело свою рубаху и обутки дрожащими руками, путаясь в рукавах. — Эта Баба Яга меня мочить будет?
— Посмотрим, — ответил Дьявол, подавая ей в одну руку посох, в другую топорик, сунув за перевязь нож и осиновые колья. — Подождем, увидим. Так, отставить панику! — прикрикнул он, заметив, что Манька трясется. — Нам ночь простоять, да третьего крика петуха дождаться!
— Откуда здесь петуху-то взяться? — заметила Манька обреченно. — Разве что изба прокукарекает!
— Тогда придется биться до последнего вздоха, — мудро подытожил Дьявол. — И в целом, Манька, биться будешь ты. Сама знаешь, помощник из меня никудышный… Но как смело ты в нее плюнула! Что же чуть выше не взяла?!
— Зато помылилась! — сказала Манька, замечая, что мыло в нескольких местах на теле осталось.
Посидели молча. В бане, между тем, становилось еще жарче.
Долго ей не хватало тепла, пока она бродила по лесу. Пожалуй, как только лето закончилось. У костра греет с одной стороны, с другой поддувает, вот и крутишься, как на шампуре, подставляя огню то перед, то зад, а тут в бане жарко было со всех сторон, пот катился градом. Ей бы в сугроб нырнуть! Манька еще раз горько пожалела, что не осталась в лесу.
— Может, выйдем на улицу, что мы сидим тут как два дурака? — взмолилась Манька.
— Цыть! Тихо! — шикнул Дьявол, приложив палец ко рту.
— Да ну тебя! Хоть в предбанник выйдем! — не согласилась Манька, помянув, что доверять ему особо нельзя.
Она дернула ручку двери, толкнула, но дверь не открылась. Баба Яга заперла дверь со стороны предбанника.
«Спалить, что ли решила?!» — мелькнула догадка, и с ожиданием чуда она обернулась к Дьяволу. Пусть не дождь среди зимы, но снегопад-то мог бы вызвать. Не зря ведь упомянул про петуха… Сказал бы «красный»! Неужто, избу на курьих ногах Баба Яга не пожалеет?! Спалит вместе с нею? Дороговато…
— Смотри и слушай во все глаза! Сейчас Баба Яга явится — может, с помощниками… Убивать тебя будут, — почти весело сообщил Дьявол. Вид у него был таинственный.
Манька кинулась к маленькому окошечку, которое предназначалось, чтобы выпускать пар и впускать свет, но оно было в снегу и заколочено с наружной стороны наглухо.
— Дура, повернись к печке передом! Господи! — запричитал Дьявол, взведя очи к небу. — Господи, за что ты меня так?! Что я с этой мученицей делаю?! Она и о бабах-ягах ничего не знает! Ну чем, чем можно ее помучить, чтобы ума ей прибавилось?!
— Да что знать-то?! — раскрыв рот и вытаращив глаза, растеряно неровным голосом воскликнула Манька.
— Бабы Яги как пространство покоряют? — быстро спросил Дьявол. — Ну-ну, вспоминай!
— По небу… В ступе… На помеле еще… наверное…
— Через печку она из дома вылетает, — Дьявол не стал дожидаться, пока Манька сообразит, какого ответа он от нее добивается. — И через печку домой возвращается! А в баню, думаешь, по-другому ходит? Потому и следов возле дома нет!
— А-а-а!..О-о-о!… — задумалась Манька, пытаясь образно сообразить, как можно выходить и заходить в дом через печку. — Через трубу что ли? — изумилась она. — Не пролезет же!
— Пролезет! — уверенно заявил Дьявол. — Она вполовину не от мира сего, а пространственно-временные рамки того мира изучены недостаточно хорошо. Все, что не от мира сего, относиться к непознаваемому, и в лучшем случае, может восприниматься, как набор аксиом. Меня в принципе тоже быть не должно, но я же есть! У меня даже ребер нет, чтобы персты в них вложить! Вот! — он взял Манькину руку и сунул в себя. — А у нее, Маня, обе ноги костяные! Предположим, существуют две материальности…
Закончить Дьявол не успел. Неугасимые поленья вспыхнули ярко и выбросили огромный язык жидкого пламени, так что Манька едва успела отскочить в сторону. Дьяволу же огонь не причинил вреда, он прошел сквозь него. Из огня появилась огромных размеров свинья, которая заполнила полбани — разинула пасть, тесня Маньку к стене и нацеливаясь на нее огромными клыками.
— Дьявол, что мне делать с ней?! — закричала Манька, отмахиваясь железным посохом и отбегая свинье за спину, тут же оценив свою физподготовку.
Та живенько повернулась, снова оказавшись к Маньке пятаком, размером с добрую тарелку.
— Зарезать, как свинью! Я всегда говорил, что это грязное животное! — гаркнул Дьявол, внезапно обнаруживая неприязнь к животине.
— Как? — закричала Манька, продолжая лупцевать свинью своим посохом по морде, отслеживая моменты, когда можно проскочить мимо.
Свинья потеснила ее в угол, и Манька, вспомнив уроки Дьявола, вскочила на скамейку, прыгнула свинье на спину, и оказалась позади ее, мгновенно оказавшись на пологе.
— В глаз, в глаз ее коли, а то сожрет! Слепи ее, тварь бессовестную! — метался Дьявол по всей бане, стараясь увернуться от свиньи тоже, показывая ей факю, в ответственный момент, путаясь под ногами.
На пологе, Манька для свиньи была открыта, как на блюде. При своих размерах она оказалась поворотливей, чем обычные свиньи. Привстала и хищно прохрюкала, резко набросившись и вцепившись в ногу.
Манька едва успела ногу выдернуть, когда пасть свиньи захлопнулась, сплющив зубами железный ботинок. Она нацелилась второй ногой и с силой пнула железным каблуком в глаз. Просунув железный посох между зубами, как ломик, повернула, чуть раздвинув пасть и освободила ногу, отползла и поднялась.
Свинья развернулась и почти схватила ее.
Манька бросила посох, выдернув из-за пояса топор. Перерубала сучья она с одного удара, управляясь с топориком не хуже, чем с посохом — не размахиваясь, рубанула по свинячьему глазу.
Их глаза потекла жидкость, свинья завизжала — но не отступила.
Манька нацелила топорик еще раз и тюкнула чуть сильнее, пробивая глазное яблоко, отскочила в сторону, подобрала посох, спрыгнула с полога, пробежав по спине свиньи — и когда свинья ринулась на нее снова, залепила посохом во второй глаз.
— Шею руби! — закричал Дьявол, размахивая руками. — Да не подпускай близко! Зацепит — тушей задавит!
Топор Манька выронила, но лежал он недалеко. Она два раза проскочила мимо топора, уворачиваясь от клыков, пробегая по лавкам, и подняла только на третий. Топор рядом с тушей казался маленьким, как перочинный ножик. Манька изловчилась, рубанув там, где предполагалась шея.
Хлынула кровянисто-белая жидкость, но до вены было далеко. Свинья взметнула головой, зацепив подол рубахи, дернула на себя, отрывая лоскут.
Манька пошатнулась, но при падении успела еще раз рубануть по второму глазу, откатилась и вскочила, изготовившись к удару, пока ослепленная свинья металась по бане, сшибая на ходу бочки и ушаты. Она выскочила из-за бочки, ударила по хребтине, добираясь до позвоночника. Посох пришлось бросить. Топор вошел в тело и застрял, как в чурке — чтобы вытащить его, пришлось упереться в свинью коленом. Позвоночник надежно защищал толстый слой жира, как броня. Взбешенная свинья сразу же развернулась, разыскивая ее, яростно напирая, хватая и подбрасывая клыками все, что ей попадалось по пути. Но теперь она не прыгала с ходу, а принюхиваясь.
И неожиданно Манька заметила, что движения ее стали ленивыми.
Воспользовалась моментом, она с удвоенной силой всадила топор так глубоко, как только смогла, стараясь добраться до вены или до позвонка, прокатившись под самой мордой с клыками, свисающими и снизу и сверху. Как у хряка бородавочника.
На этот раз, возможно, задела жизненно важный орган. Мало, но во рту у свиньи забулькало, из раны показалась кровь. Медленно она начала заваливаться набок, издавая звуки, похожие на храп. А вскоре и совсем затихла, протянув толстые ноги с копытами.
Манька молча остановилась, застыв над свиньей, утирая струйки пота со лба, заливающие глаза. Ужас пробрал ее до костей.
Дьявол обошел свинью, изучающее потыкал в нее своим пальцем.
— Это… я ее… убила?! — осипшим голосом простонала Манька, лишаясь сил и падая на лавку.
— Ты, ты! Только ты ее еще не завалила, она белены своей объелась, — сообщил Дьявол, прислушиваясь к храпу свиньи.
— В смысле? — Манька с надеждой посмотрела на Дьявола, тоже приблизилась к свинье, приложив ухо к тому месту, где у нее предполагалось сердце. Ударов она не услышала, но живые звуки изнутри исходили.
— Ты ж и чай, и суп в котел вылила, а в ней варево готовилось, которое ее в свинью превращает, — ответил Дьявол, пнув свинью ногой. — Надо добить ее…
— Она ж человек! Ты что?! — протестующее вскинулась Манька. — Я не могу! — отказалась она. — Лучше уж я…
— Она не человек, а свинья, — возразил Дьявол. — А больное животное убить, чтоб не мучилось — гуманность. Ты же не собираешься торчать здесь до конца дней и ухаживать за слепой свиньей? Думаешь, у нее новые глаза нарастут? И потом, Манька, — мягко сказал Дьявол, — когда-то надо начинать! Впереди найдется какая угодно зараза: оборотни, вампиры, всякий странный народец… Хуже, когда судьба начнет от тебя избавляться. Если все прочее полгоря, то последнее горе, потому что подманить судьбу ты не сможешь, — голос его стал отвратным и решительным. — Нечисть, она и есть нечисть, убивай!
— И не жалко тебе совсем? — простонала Манька, засомневавшись.
Дьяволу все же нельзя было доверять, ждать от него можно было все, что угодно. С кем, говорят, поведешься, от того и наберешься, а вдруг он из нее убийцу собрался сделать?! Варево выйдет, и будут в нее после пальцем тыкать… Ни рук, ни ног она не чувствовала, тело лишилось последних сил.
— Пойдем, я тебе кое-что покажу, — поманил ее Дьявол, направляясь к выходу.
Манька поплелась следом. Дверь пришлось выбить топором.
В избушке все еще горел свет. Дьявол поднялся по ступеням, вошел в дом и указал на лестницу, ведущую в нижнее подвальное помещение. Манька спустилась. Ниже, наполовину утопленная, была железная дверь, заложенная крепкими засовами. Она сняла засов, открыла дверь и отпрянула от резкого запаха тухлого мяса.
— Иди туда! — приказал Дьявол. — И объясни им, по каким таким соображениям ты этой свинье выдаешь амнистию. Это такие же люди! — Он подал ей зажженную керосиновую лампу и тряпку, чтобы заткнуть рот. — Давай, лезь! Только ты — случайно! — поверила в сказочку и железо открыла, а они хотели на саночках прокатиться. Думали засовестят нечисть, она и рассыплется в извинениях. Да не тут-то было!
За дверью была еще одна лестница. Манька спустилась в подвал.
Он был каким-то уж слишком огромным, снаружи ни за что не догадаешься о таком подвале — высокий свод и пол, залитый кровью. И весь он битком был набит трупами и скелетами, частью качающимися на цепях, частью сваленными в углу. Плоть у свежих трупов была вырвана и объедена, многие безглазые, безухие, с вырванными внутренностями.
Любила Баба Яга поваляться на человеческих косточках и мясцом себя побаловать.
Манька застыла в ужасе, сообразив, что Дьявол не шутил, когда прочил ей смерть. Речь шла о ее натуральных внутренностях… И сожрала бы ее Посредница, если бы не накормил и не надоумил… Ее вывернуло несколько раз — она выскочила из подвала, скорченная судорогами, выблевывая желтую едкую слизь.
До двери на улицу она ползла.
Дьявол закрыл люк, чтобы гнилые испарения не распространялись по избе еще больше.
Рвало ее долго, она едва отдышалась.
— Ладно, пойдем, добьем эту тварь, а то еще оживет! — отрешенно сказала Манька, когда пришла в себя. Она вернулась в избу, подобрала внушительных размеров секач, который присмотрела еще раньше, когда примеряла силу Бабы Яги на себя, сравнивая секач с ножом, который держала под рубахой. — Побудь со мной, а то мне одной страшно. Пожалуйста! — попросила она Дьявола.
Дьявол спорить не стал.
Вышел впереди нее, довел до бани и терпеливо подождал, пока она перерубала свинье шею. Ей пришлось здорово повозиться. Не выпей свинья свою отраву, ни за что бы она с нею не справилась. Манька поняла это, когда измерила диаметр шеи: трудоемкость была такая же, как перерубить дерево в три обхвата. Да и глаза не так уж сильно были повреждены, чтобы не зажить, скорее, залиты кровью рассеченных век и сдавленные ударом.
— Кол еще надо бы в сердце вогнать, — посоветовал Дьявол. — Вдруг она в роду вампирических родственников имела, оживет!
Манька согласилась и на это — вбила кол. До сердца он не доставал, едва протиснувшись сквозь ребро. Пришлось сначала разрубить грудину и чрево. Но так было надежнее.
Когда закончила, с удивлением заметила, что крови у свиньи было не так много, как можно было ожидать. И сразу вышла на воздух, к колодцу, черпая ковшом воду и отпивая большими глотками. Потрясения и усталость были столь велики, что она не сразу пришла в себя. Но после живой воды силы стали возвращаться. Спать решили на улице, недалеко от колодца. В бане оставался неподъемный труп свиньи, в доме битком набитый подвал с покойниками. Для лежака набросали березовые веники, рядом, с той и с другой стороны, положили оба неугасимых полена, которые весело потрескивали, отправляя сноп искр в небо.
Манька сразу же уснула мертвым состоянием без всяких снов. Она даже подумать не успела хорошо это или плохо убить свинью, которая вовсе и не свинья, а злая старуха, и кто были те люди в подвале, и что она будет делать завтра.
Ни один волк в эту ночь не завыл. Звери остались в лесу.
Проснулась Манька поздно, Дьявол ее не будил. Возле неугасимых поленьев было тепло как летом. Смоляной воздух шибал в нос — и едва уловимый запах цветов. Манька представила себя на лесной поляне, а сверху синее-синее небо и белые облака. Вот так лежать бы и лежать! О вчерашнем она старалась не думать — сразу начинало поташнивать. Она потянулась: глаза открывать не хотелось — но все же пора было вставать и грызть свой железный каравай, при воспоминании о котором десны с остатками корней от зубов заныли. Но стоило облизать небо, как она почувствовала, что раненные десны зажили и за ночь прорезались ровненькие зубы, выталкивая старые корни, которые можно было сковырнуть языком.
Манька расплылась в улыбке от уха до уха. Десны не болели, но страшно чесались.
Она сладко потянулась — открыла глаза… И охнула, а глаза сделались круглыми, как пятаки.
Она резко села, озираясь вокруг себя и соображая — если это ей снится, в своем ли она сне?!
Поленья лежали рядом, но не горели. Они почти полностью ушли в землю. Нижняя часть поленьев пустила корни, в нескольких местах корни подняли землю и выставлялись наружу. Небольшие верхушки выбросили вверх побеги, которые уже выпустили листья, и потихоньку начинали ветвиться. Трава вокруг, почти до самой опушки, где еще лежал снег, была зеленая-презеленая, небо синее-синее с белыми облаками, а вокруг, почти на всем лугу, густо зацветали подснежники и другие первоцветы. Деревья и кусты поблизости окутались в зеленоватое марево. Рядом, в оттаявшей и очистившейся ото льда реке, у самого берега плескались рыбины, выскакивали из воды и хватали на лету разбуженных мух.
Избушки квохтали и выгребали что-то лапами из земли, перебираясь с места на место, насколько позволяла тяжелая здоровая стальная цепь, с диаметром прута с Манькино тело, позади их тянулись кандалы с добрую повозку. Но передвигались избы сравнительно легко. Цепи крепились к огромному железному столбу, вбитому посередине луга, чуть-чуть не доставая до опушки и колодца. Чтобы не запутаться в цепи, избы ходили вокруг столба кругом, как зеки на выгуле, сначала в одну сторону, потом в другую.
Вспомнив о себе, Манька подумала, что ее железо нисколько не легче, если мерить по силе. Но ей со своим железом было свободней. Не хотела бы она оказаться на их месте.
Дьявол сидел чуть поодаль с блаженной улыбкой на губах и отсутствующим взглядом, выпуская флюиды, которые стекали в землю, и ловил те, которые поднимались от земли, только уже другого цвета.
Манька до боли протерла глаза, но ничего не изменилось.
— Я что, всю зиму проспала? Как спящая царевна? Ущипни меня за ухо! — жалобно попросила она.
— Что ты, брось! Такой должна быть вся земля! — мечтательно и протяжно проговорил Дьявол, не отвлекаясь от своего занятия.
— Да что случилось-то, ты можешь хоть как-то объяснить? И чего поленья… проросли? — Манька ткнула пальцем в поленья, которые выпускали по пятому и десятому листу.
— Ровным счетом ничего! Теперь тут всегда будет так. Лето! Поленья отдали свой огонь земле, и она согрелась. Это неугасимые поленья. Сами они не местные, но ведь и земля перед тобой только самая нижняя часть… — Дьявол засуетился, выставляя вперед себя котелок с порубленной зеленью. — Я набрал крапивы свежей и щавеля, поешь, Да, и надо бы избы освободить, перерубить железо! — И снова ушел в нирвану.
— Чем перерубить? — спросила Манька.
Дьявол поморщился, что ему приходится отвлекаться.
— Топором, — ответил он. — Иди, не мешай мне! — и снова ушел в состояние энергообмена, демонстративно повернувшись к ней спиной.
Манька взяла топор, отметив про себя, что с такой цепью вряд ли вообще возможно справиться, даже если сварочный аппарат на руках, боязливо приблизилась к избам, обходя их и присматривая дорогу для отступления. Избы насторожились, нахохлились, если так можно назвать съеженное состояние с некоторым наклоном в ее сторону.
— Я только посмотрю на цепь, — успокоила она их, выставляя вперед ладони. С собаками такой трюк помогал: лаяли, но не кидались.
И тут же решила, что Дьявол опять над ней поиздевался. Ключ от замков висел тут же, прикованный к железному обручу, который охватывал ногу изб, врезаясь в плоть. Смешно бы она выглядела, если бы махала тут полжизни топором, как кузнец, перерубая железо. А каково было избам, которые носили освобождение на себе и не могли им воспользоваться?! Чтобы достать ключ, пришлось повозиться. Избы обрадовались, когда Манька сняла замки, открыв их ломиком и откатив в сторону, и даже последовали за ней, но она шикнула, и избы послушно отошли, сразу же направившись к колодцу.
Она прошлась по лугу, изумляясь, как изменилась за ночь земля, сняв железные обутки и пройдясь по земле босиком. Потом, заметив, что избы уже отошли к опушке, она тоже спустилась к колодцу с опустевшим после изб озерцом, зачерпнула воды и вылила ее на себя. Вода была холодная и пробирала до костей, но не холодом. Было такое ощущение, что в тело вливалась сила. Голова сразу стала ясной, тело бодрым, появилась необычайная легкость. «Ну и чудеса!» — подумала она, дождавшись, когда озерцо, выпитое до дна избами, наполнится водой снова. Вода прибывала быстро, переливаясь из колодца по желобку. Потом осторожно погрузилась в живую воду.
Озерцо было не то, чтобы глубокое, но дна не доставала, болтаясь на поверхности, как поплавок. Вдохнула глубже, ушла под воду — вынырнула через несколько секунд с восторженными восклицаниями: «Ух ты! Ух! Ух!..» Если уж выпал шанс подлечить свое больное тело, то упускать его не стоило, а если лечиться, то так, чтобы болячек не осталось.
Вышла из озерца обновленной — даже дурой себя не чувствовала. Было столько сил, что попадись ей под руку Идеальная Радиоведущая, она бы пришлепнула ее одним щелчком. Ссадины и раны за ночь зажили, ступни стали бело-розовые, как будто Манька никогда не носила железных башмаков. А после купания и вовсе окрепли. Дьявол между тем развел костер и кашеварил. От костра шел одуряющий запах. После купания сразу же захотелось есть. У Маньки потекли слюнки вместе с теплым чувством, которое она испытала к Дьяволу. Хотел он того или нет, но именно он предупредил ее об опасности. Сколько раз он спасал ей жизнь, а доверить ее нельзя было даже близкому человеку, который слушал радиопередачи. Наверное, Дьявол был выше радиоволн, особенно ими не загружаясь. Она, конечно, понимала, что он не человек, но не просто Дьявол — был он еще какой-то другой. Дьявол между тем соорудил подобие стола из ящиков и поперечной доски, выложил салат и печеную рыбу, налил в березовый чумпель чай из смородиновых листьев, добыл из котомки железный каравай, отломил от него целый ломоть и поманил ее пальцем.
Она обрадовалась и уселась на скамеечку за стол, потирая руки.
Жизнь налаживалась — и у нее, и у изб.
Манька подумала, что избы, обломавшись единожды, не ко всякому хозяину попросятся. Найдут такого, который приберет их, очистит от скверны — и примут его, и будут охранять, как не стали бы охранять ее. Нормальные были избы — богатые, в такой избе жить, горя не знать. Если, конечно, урок пошел впрок… — люди не всегда умнели после первого раза. Жаль, если наступят на те же грабли. Она много раз видела, как человек из одной беды попадал в другую, как раз по той же причине, что выбирал таких же людей, которые его уже обманули. Но избы живые, когда насильно мил не будешь.
Дьявол протянул Маньке чумпель и кусок железного каравая, налил и себе березового сока, устроился поудобнее. Вид у него был торжественный. Черные глубокие глаза казались еще чернее, но они блестели и прыгали в них озорные искорки.
— Помолись, Маня, земле, которая тебя сегодня кормит, чтобы вечно она была твоей кормилицей, — сказал он, взглядом останавливая ее, когда она собралась отпить. — Глядишь и отринет она Царицу Радиоэфира, когда придет время, и будет тебе опорой!
Манька шмыгнула носом и встала. Все так делали.
Радостное чувство, что она обрела воду, которую уже не надеялась добыть, не проходило. Было ей неловко, не умела она принимать дары, но рядом не было человека — неловкость ее никто не видел, а Дьявол не обращал внимания. Она сроду не молилась и как молиться не знала, но в последнее время Дьявол правильно ее учил, поэтому без лишних слов вышла из-за стола, нагнулась, дотронувшись рукой до земли, и сказала тихо:
— Благодарю тебя, земля кормилица, за хлеб насущный…
Манька покосилась на железный каравай на столе. Это было неправдой, потому что тащила каравай она издалека. Но, заметив рыбу, решила, что это тоже хорошо, а, кроме того, вспомнила, что тело нигде не болит и даже ступни зажили, будто не топала она в железных обутках.
И это было хорошо.
— Благодарю за живую воду и тепло, которым ты согрела меня! Не оставь меня в трудную минуту, и да будут лета твои долгими и счастливыми и никакое зло не проникнет в тебя!
Что сказать еще, она так и не придумала. Она даже не была уверена, слышит ли ее земля.
— Ну, иди, Маня за стол, и пусть камень тает у тебя во рту! — позвал ее Дьявол.
Манька села за стол, подвинула к себе рыбу, впившись в нее зубами. Ничего вкуснее она не едала. И каравай железный жевался легко. Ломоть, отломленный Дьяволом, закончился быстро. Она даже подумала, не съесть ли ей каравай за раз, чтобы исчез он из ее жизни, но следующий кусок, который она попыталась отломить сама, мягким не был, а был он таким же железным, как и в прочие дни. Видимо, была какая-то норма, которую Дьявол помог съесть, и норму установил из вредности, чтобы не думала она, что он уже посчитал ее Помазанницей. Но Манька была рада и этому — от каравая осталась ровно половина.
Уходить Маньке совсем не хотелось. Но вечером, когда она надивилась на быстро наступившее лето, Дьявол объяснил, что жизни и тут не будет, если радиопередачи не прекратить. Радиоведущая обязательно прознает про Манькино злое дело — и слетится сюда столько нечисти, что места для нее не останется. Хуже, избам житья не будет… И надо бы так сделать, чтобы земля была такой во всем царстве государстве…
Ну, или как можно больше…
Утром следующего дня он разбудил ее как обычно ни свет ни заря. Заставил ее размяться на лугу и пододвинул котомку.
— Маня, эта земля всегда будет помнить тебя. В любое время ты сможешь вернуться, — сказал он мягко, взваливая ей на плечи мешок с железом. — Но жизнь такова, что если не умеешь защитить добро, ты его теряешь. И горы мусора примнут траву и пропитают землю ядом. И потом, с чего ты решила, что она твоя? Разве ты за нее заплатила? Или бумаги справила? Разве не обязала тебя нечисть просить ее каждый раз, как добро нашло на тебя?!?
Манька низко молча поклонилась земле, когда они стояли на опушке, без молитвы. Но на этот раз сознание ее было искренним. Она просила у земли защиты. Молча.
Избы провожали ее издали, стоя у реки, встав в полный рост, который был у них выше самых высоких деревьев, прижимаясь друг к дружке. Манька залюбовалась ими — хорошие были избы, крепкие и теплые, наверное. Ей бы такую, вот уж в деревне удивились бы!
А потом, скрепив сердце наставлениями Дьявола, шагнула под густую крону…
Глава 11. Чем вампир отличается от человека. Или кто и как правит миром
Манька ступила под сень деревьев — и не поняла, что произошло! Немного они прошли, когда очутились посреди заснеженного леса: деревья стояли голые, чуть припорошенные снегом, обвешанные сосульками, а дальше — сугробы, ветер свистел в верхушках, и выли волки, подвывая ветру. Земля, в которой остались неугасимые поленья, была маленькая — всего-то на двадцать минут ходу от края до края, если идти без снега по твердой земле…
Она оглянулась. В просветах еще оставалось что-то от весны: может быть, светлое небо, звуки капели — и как мираж увидела изумрудный луг с двумя сиротливыми избами на берегу. Избы стояли не шелохнувшись, бревно к бревну, повернувшись в ее сторону дверями с двумя окошками с той и с другой стороны.
Сердце сжалось, к горлу подступил ком. В сторону изб Манька старалась не смотреть, скрывая боль в сердце.
— А где?.. Где лето? — уныло спросила она, доставая из котомки теплую одежду, пожалев, что побрезговала соболиной шубой Бабы Яги.
Ведь знала: Дьявол опять посмеется над ней, обнаруживая неумение проявить заботу о самой себе. Видела же, что на другом берегу и с обеих сторон луга по краю леса лежит снег! Сглупила, выказывая Дьяволу свою порядочность: чужое — не беру! Но чем соболиная шуба Бабы Яги хуже иной другой? Посреднице она уже не понадобится, а взяла бы шубу, было бы тепло. Могла отрезать подол, скроив себе меховые штаны… Курточка на искусственном меху да вязаный свитер от ветра защита ненадежная.
— Приснилось тебе, — ответил Дьявол, заслоняя виды на землю, и успокоил: — Но сон твой! Если твое лето — обязательно догонит! — он жестом указал на ноги. — Ты лучше на посох да на обутки посмотри! Много, видно, исходила землицы во сне …
Манька ахнула. Что-то случилось с железом, когда она гостила у Бабы Яги: посох стал в половину короче, а обувь смотрелась изношенной, будто отшагала километры дорог — еще столько же, и каши запросит! Разглядывая ладони, погляделась в зеркальце: чувства были радостные — ни царапины на ней! Оно отразило задорные с хитринкой глаза, курносый нос и часть губы. Зеркало было маленькое и лицо полностью в нем не умещалось.
«Не сума ли я сошла? — подумала Манька. — Если утро, где я провела ночь?»
Она сунула зеркальце в карман котомки и заглянула внутрь: заветная бутыль с живой водой — там, среди прочего скарба. И даже рогатина из ветви неугасимого полена крепилась к посохам.
Она не горела, но испускала тепло.
Поленья будто специально нарастили эту толстую, поленьеобразную ветку, переплетаясь между собой и срастаясь в одну, вытягиваясь и передавая большую часть себя. И выросла она за одну ночь. Листья опали, была она крепкой, но легкой, с небольшой выемкой в месте срастания, будто несла Манька с собой два полена.
Нет, не зря она отправилась в путешествие — да разве есть у кого такое?!
Вспомнив, что лишилась живой воды как раз после того, как стала считать себя уже красавицей, постаралась упрятать радость от Дьявола: нахмурилась, посмотрела вдаль, представила уличающую ее Благодетельницу, согласилась со всеми ее доводами — и мысленно ужаснулась трудностям далекого пути.
Настроение было жаль — зато бутыль целее!
И неожиданно уловила отрывки радиопередачи, но почему-то в себе:
— Берегитесь! Идет тать пожрать плоть детей, развести мужей и жен, обобрать людей! Чудовище выткнула Бабушке Яге глаза! Перерубила шею! Вынула внутренности и проткнула сердце!..
Манька забыла о живой воде, с удивлением прислушалась к истеричному голосу, который прозвучал почти у самого уха, может быть, даже в голове. Слегка испугалась, понимая, что сама стала радиоприемником. Как радио, она работала из рук вон плохо: все каналы мешались в один сплошной гул. Звон, особенно в левом ухе — всегда был, правый не так заметно, только когда прислушивалась. К слову сказать, она привыкла, думая, что это внутренности у нее так работают. Но сейчас, когда выхватывала отдельные слова и фразы, с которыми Благодетельница пробивалась к народу, заметила, что гул рассыпался в тех местах, где слышимость была хорошая. Это был не уже звон, а что-то среднее между визгом пилы и жужжанием мухи, и поверху и по низу едва слышимые голоса, тонувшие в общем шуме.
Сам собой напрашивался малоутешительный вывод: так вот, значит, как Идеальная Женщина достает людей, когда человек вдруг усматривает в Маньке врага! Слышат ее люди не только по радио, но и внутри себя! А если внутри, получалось, что человек как бы сам думает!
Манька ужаснулась.
Если догадка была правильной, то каждый, кто ее опознает, вряд ли поменяет свои собственные мысли на разумное исследование ее речи. И будет верить, будто идет она, как чума, именно разорять и убивать. Будь она на их месте, если бы внутренний голос обличил перед ней человека, испугалась бы тоже. Раньше, когда Дьявол настраивал ее, голос у Благодетельницы был задушевным и проникновенным — родным каким-то. Так что не любить ее нельзя было. И сразу становилось и стыдно, и без вины виноватая. Радиоведущая и ее помощники говорили так убедительно, что не поверить было невозможно — а отделаться от обвинений еще как трудно! Голос из среды себя сразу становился как бы выводом — она сама почти поверила, что идет, как тать…
И сразу же задумалась о Дьяволе, который знал.
Не имея представления о Кикиморе, успокаивающей людей болотом, о Бабе Яге, по сути, людоедке, о тех же вампирах, которые жили среди людей, попробуй-ка с ней Дьявол заговорить об этом! Первой мыслью стало бы: избавиться от него — вот выход! Дьявольским терпением обладал он, исподволь направляя взгляд на каждую тварь, которая била ее по щеке. А вообще по его так выходило, что вся она — одна щека, а душа — другая. Вампиры именно поэтому и раскрывали человека, чтобы обезопасить себя и все удары направить в сторону проклятого. Так учил их Спаситель, когда увлекал за собой и говорил: ударили по одной щеке, подставь другую. Но когда его ударил священник, сам так не сделал, начал вопрошать: «если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?» Подставил бы другую щеку, еще по разу подставил ту и другую, и проклял бы священника, чтобы тот провалился под землю. Но священник, видимо, отличался чем-то от смоковницы… И больно, наверное, стало… — вампиры не любили, когда их бьют.
Своим открытием и соображениями она поделилась с Дьяволом.
Никакого удивления он не выказал, дав понять, что давно об этом знает. И не преминул заметить — глупо было искать помощи у людей, они не могли посмотреть в себе Благодетеля.
— А почему ты мне об этом раньше не сказал? — болезненно скиснув, спросила обескураженная Манька. — Если такая… больная… выставит свой ужас…
С тех пор, как Дьявол открыл, что Помазанница — вампир, Манька много думала об этом, и там, где была обида, нет-нет, да и выворачивалась наружу неприязнь. Если бы она знала, как проклясть человека и подставить под удары судьбы другую щеку — не будь Дьявола — подставила бы, не задумываясь, и отомстила бы за себя. Дьявол признавался не раз, что только так можно стать настоящей нечистью, которая не шушера, а Помазанник.
Правда, тут же непременно напоминал, что чем ближе человек к званию «Помазанник», тем меньше шансов обнять его при встрече.
Странный Дьявол, все время думает, что без него людям не жить…
Но попробуй-ка, достань вампира! Свои голоса для земли имели решающее значение. Без голоса двух сознаний на концах земли, по словам того же Дьявола выходило, что убогие твари, населившие ее, живут своей жизнью незаметно, как паразиты в теле человека. Ползают, подъедают, но не до такой степени, чтобы сделать человека с одной стороны вампиром, с другой проклятым. Конечно, программа работала, но то и дело давала сбой. При желании, человек не терял возможности сомневаться, анализировать свое состояние, предпринимать какие-то шаги.
— Я предупреждал! — напомнил Дьявол спокойно, как о само собой разумеющемся. — Она всегда кричит, — успокоил он ее. — На одной волне кричит, на второй себя хвалит, на третьей злато-серебро раздает! — И ехидно поинтересовался: — А ты бы мне поверила?..
Манька прислушалась к себе и отрицательно мотнула головой.
— Человек так устроен, что пока не пощупает, говорить бесполезно! — снисходительно бросил Дьявол через плечо. — Все знают, что я есть, но разве вспомнят, если головой об стену не размажешь? Во-вторых, ты услышала — это уже хорошо! Теперь и ты знаешь, что не стоит ждать, что заговорят люди ласково. Голова у них в это время — окрыленная — вспоминает свою жизнь, как мгновение, и стадное чувство увлекает человека за собой…
Дьявол помолчал, давая Маньке время оценить опасность и подвиг народа: народ, при всем своем страхе, не уронил достоинство — оставил ее жить среди себя!
А когда она успокоилась, добавил мягко, выдвинув предположения хорошей слышимости:
— Возможно, у Бабы Яги ретранслятор стоял, которые по всему царству-государству понатыканы, а когда ты предъявила ей обвинение и сослала в места безобидные, к ретранслятору тоже пришел конец, — Дьявол послюнявил палец и выставил его над головой, будто проверял направление ветра. — Ну так и есть! — восхитился он спустя некоторое время. — Прореха в радиоперекрытии! Каналы не умножаются… Если бы еще пару штук предала забвению, может, делить волны научилась бы! — он обернулся к ней и посмотрел с укором, будто обвинял, что она может, но не хочет, и похвалился: — Я умею! Я с любой частотой могу свидеться!
— Так надо ретрансляторы выискивать и уничтожать! — с воодушевлением предложила Манька, соглашаясь с Дьяволом.
Но уверенность тут же прошла, как только вспомнила, что она не знает, как отключить ретранслятор, не убивая.
Дьявол косвенно подтвердил мрачные мысли, поостудив ее пыл.
— Надо, но, думаешь, где попало они стоят? Они ж охраняются бабаягами! — тяжело вздохнул он. — К тому же восстановить их дело пустяковое. Где одну повалишь — там десять новых пристроят!
«Слава Богу!» — подумала Манька и почувствовала, что груз ответственности с нее свалился: уж лучше в лесу хорониться, чем приходить, к кому ни попадя, и протыкать ни о чем не подозревающую интеллектуальную нечистую силу осиновыми кольями.
С новыми силами двигалось легко. Она шла, весело напевая под нос, изредка просматривая новости. Но передавали одни гадости. И если бы радио заглохло, было бы вообще хорошо. Но затем и шла… И ноша не казалась тяжелой. Шутка ли: наполовину сносила первую пару железной обуви, первый посох, железный каравай наполовину съела! Раньше, пока признаки были не так заметны, казалось, что это невозможно, но теперь не сомневалась, что справится. А главное — Дьявол заметил! И на всем протяжении долгого пути, каждый день, Манька прилежно отгрызала от каравая еще несколько крошек, запивая живой водой.
Огонь зажигали веткой неугасимого полена. Манька каждый раз восхищалась ею, исследуя ее свойства. О хворосте, имея ее под рукой, можно было не беспокоиться. Неугасимым хворост не становился: она доставала источник неугасимости, и костер прогорал — но пока ветка была в костре, хворост будто перенимал ее неугасимость. Дрова горели ровно и почти не убывали, и на каждом привале они могли погреться и быстро приготовить кипяток. Ветка сама по себе была как костер и не дымила. На ночь, если шалаш строить было не из чего, костры зажигали в центре и по четырем углам. В середине костров было уютно и тепло со всех сторон. В каждый добавляли щепку, срезанную с ветви неугасимого полена. Саму ветку Дьявол всегда втыкал в землю — за ночь она успевала пустить корень и поросль. Наутро старую окрепшую толстую ветвь-рогатину срубали и укладывали вместе с посохами, ростки оставляли, щепки Дьявол предавал земле на самом дальнем расстоянии, зарывая под землю. На дневном привале ветка так не разрасталась, но и такие корешки оставляли в земле, обрубая их на корню.
Неприятно, оказалось, просыпаться в луже растаявшего снега: каждый вечер приходилось искать место, где бы талая вода уходила. И постель готовили теперь так, чтобы она лежала не на земле. Получалось то же самое, что собрать хворост на всю ночь. Спать на сучьях было неудобно, зато сухо, и когда Манька долго не могла уснуть, ворочаясь с одного боку на другой, она загадывала обязательно обзавестись спальным мешком — и долго думала, как она все это понесет?
Дьявол удобствами не загружался, спал на снегу, но если было время, мог себя побаловать.
И тогда Манька ему завидовала: топчан у него получался ровный — сучок к сучку, ложа высокая, пушистая, объемная, а иголки на ветках с той же ели — мягкие, шелковистые…
Пару раз она сделала вид, что заснула на его топчане крепко, пока сидели за разговорами, но, проснувшись, обнаруживала, что Дьявол не собирается делиться — бросил кое-как на свое место, не позаботившись разложить. Голова ее висела вниз, ноги промокали в растаявшей луже, а сам он дрых, сладко посапывая.
Ночи стали длинные, времени появилось с избытком. С места снимались после завтрака, который готовили еще в темноте, отваривая траву и хвою, и то, чем Дьявол пошлет… В обед отдыхали около получаса, а в шестом или даже пятом часу начинали готовить место для лагеря. Дьявол учил ее обращаться с посохом и мучил физическими упражнениями, считая, что ей полезно развить быструю реакцию и высокую переносимость тяжелых условий — каждый раз устанавливая время занятия минут на десять дольше предыдущего. Позже, на сон грядущий, мучил назиданиями, выявляя в Манькином умишке дыры в образовании.
— Маня, ты не будешь кофеями давиться! — назидательно признавался он, с чувством глубокого сожаления прорекая будущее. — Вряд ли переплюнешь Идеальную Женщину! Я, конечно, законно должен принять тебя под свое крыло, ибо две великие нечисти — Кикимора и Баба Яга — были распяты тобой, и каждая именно тебя назвала этим нехорошим словом. Но мало ли примеров, когда другой Бог обращал такие утверждения в прах? И пока у меня есть немного времени для воздаяний, могу я показать, чему надлежит быть вскоре? Там пробел, тут пробел! — возмущался он. — Пусть хоть немного выйдет тебе облегчение…
Устав за день, Манька ни в какую не желала полюбить дополнительные физические нагрузки. Она всячески увиливала и сопротивлялась, как могла. Злилась, когда Дьявол отводил занятиям все больше времени. Но учитель не знал жалости. Он начинал колошматить ее дубиной, гоняясь по всему лесу. Вырастал из-под земли, и камнем сваливался с неба — до тех пор, пока она не поотбивается от него, пропотев как следует. Потом еще столько же бегала, прыгала, лазила по деревьям.
По снегу, в железе и в темноте — это было нелегко.
И, наконец, Дьявол обливал ее ледяной водой с головы до ног. Только после этого рассматривал ее как человека.
Как бы она не уставала, живая вода снимала усталость мгновенно. Отпив большой глоток и обтерев ступни, она добавляла в бутыль снегу, чтобы на утро опять была полной. Настроение поднималось — и в очередной раз Манька прощала Дьяволу издевательства, понимая, что была от них немалая польза: последнее время она перестала чувствовать холод, увеличилось расстояние, которое проходила за день, и тело не ныло к вечеру.
И, сдавалось ей, что живая вода тут была ни при чем…
В какой-то степени, можно сказать, что Манька была счастливая, не думая о завтрашнем дне. И голодная смерть не торопилась ее косить. В мешке еще оставалось приготовленная Дьяволом рыба. Ее разделили, обернув бумагой, позволяя себе каждый вечер по кусочку. Если снег был неглубокий, ветка неугасимого полена успевала к утру взрастить щавель или другую съедобную раннюю траву. Ее тщательно собирали и несли с собой, чтобы не искать почки. Дьявол продолжал разорять беличьи запасы, снимая грибы с веток и выгребая из дупел шишки с орехами.
Преимущество дружбы с Дьяволом было в том, что он по каким-то своим признакам умел находить природные кладовые. Сунет руку в трухлявую корягу — и вытащит на свет сотовый мед, часть возьмет, остальное оставит, потом аккуратно забросает трухлявый пень снегом. Сунет руку в дупло — и вот уже орехи на гостинец, половину возьмет, половину оставит. Оттаял снег — сковырнет ком земли носком, или Маньку попросит посохом поработать — зерна отборные. И целый котелок знатной каши к вечеру! На худой конец порубит лед, посвистит — и выползут строем раки.
Умел удивить, так что Манька сразу забывала, что Дьявол — Бог Нечисти и враг.
— Нам белок не помешает, — говорил он, бережно ссыпая добро в Манькины карманы.
Досыта не кормил, чтобы не отбить охоту к железу, но с голоду помереть не давал. И никогда не угождал, оставляя ни с чем, если Манька вдруг начинала на него рассчитывать, не выискивая, чем поживиться.
Так однажды ударила оттепель. Через день мороз. Ветки ломались, как стекло. А потом налетела вьюга — каждая веточка покрылась снежно-ледовыми наростами. Чтобы достать почки, приходилось отбивать ледяную корку. И когда она намекала: надо бы перекусить, Дьявол отвечал — да, надо! Смотрел голодными глазами, дожидаясь, чем она его покормит. А когда желудок у Маньки свело, и она открыто попросила его посмотреть, нет ли чего поблизости, ответил, будто сильно удивился ее просьбе:
— Я умею разве? Не смеши народ! Если сыпать на лежачую колоду, кто бы шевелился-то? В природе так заложено, что атавизмом становится все члены, в которых нет надобности. Да, признаюсь, колобки — вершина эволюции. Но катиться колобком — не иметь потребности ни в чем, что снаружи! Я могу, а ты?
Манька прикусила язык, иссверлив Дьявола взглядом вдоль и поперек.
Но он не умер. Даже не заболел.
К концу второй недели вышли в чащу, которая была не такой густой, и ели стояли не такие вековые. Местность стала холмистой — то поднимаясь, то опускаясь. Один раз наткнулись на скальную породу, обнаруживая выход ее на поверхность, а в глыбе удобную расщелину, защищенную с трех сторон от ветра. Устроившись с комфортом, Манька решительно сняла с себя все одежды и мылась с мылом, нагревая воду в котелке.
Поднимаясь на возвышенности, нет-нет, да и замечала она на размытом горизонте в белесой дымке горы. Наверное, она не столько видела их, сколько чувствовала по неровному краю горизонта. Были они, как мутный мираж, но с каждым днем при хорошей погоде становились отчетливее — а на сердце веселее. Где-то там была дорога в обход.
И люди…
Сердце ее тревожно сжималось: ничего хорошего ждать не приходилось. Манька вспоминала о своем проклятии и придумывала способ, как схорониться от людского взгляда. И неожиданно сообразила, что способ давно придуман: ей оставалось только занавесить себя со всех сторон черными покрывалами — и кто узнает ее? Народ искренне верил, что за границей житье не худо, и всякому иноземцу полагалось поклониться до земли. Вопрос, где взять покрывала, пришлось оставить пока открытым: в лесу они не росли и по небу не летали. Манька перестала загадывать на будущее, в тайне надеясь, что Дьяволу не покажется ее просьба странной, когда она выложит перед ним свой план.
Первую неделю путешествие проходило без осложнений. Оттепель и дождь, и ударивший за ними мороз укрепили снег, образовав толстую корку льда. Идти по корке было легче, чем по рыхлому снегу. К снегу и морозам Манька привыкла, и уже давно не чувствовала страха перед зверями, которые сопровождали и охраняли ее. Тем более теперь, когда была ветка неугасимого полена. А кроме того, лед на реке установился крепкий, и снега на нем было немного, так что идти по нему было много легче — и шли быстро, преодолевая по сорок, а то и больше километров за день. Санками она не разжилась, но Дьявол загнул концы посохов, наладив их как полозья, скрепив между собою сучьями, сверху приладил сплетенное из прутьев плакучей ивы легонькое дно — так что и котомка была ей не в тягость, и посохи немного снашивались по бокам.
Волки и рысь поотстали, медведь не драл когтями кору деревьев…
Первое время Манька не обратила на это внимания. Казалось нормальным, что давно не слышит их и не замечает следы вокруг лагеря. Но когда вдруг ни с того ни с сего, недалеко, нет-нет да и стали трещать деревья, словно великаны двигались по лесу — забеспокоилась. На ум сразу же пришли рассказы местных жителей, будто в Зачарованном Лесу сгинуло немало людей. Даже дикий народец, привыкший к суровым условиям — браконьеры, охотники, старатели, воры и разбойники всех мастей — не рисковали обживать края с этой стороны реки. Манька пожалела, что зря списала все случаи исчезновения людей на Бабу Ягу и Кикимору. Конечно, в подвале избы и в на дне Мутных Топей нашлись бы многие из пропавших, но мало ли кто охотился за человеком! Может быть, и в самом деле по лесу бродили невиданные чудовища или вампир искал крови. От таких мыслей кровь стыла в жилах. И как только деревья начинали трещать снова, ледяная волна обдавала ее с ног до головы.
Но дни летели, а великаны не подходили близко. Она успокоилась. Если сразу не напали, вряд ли планировали: была она не такая уж сложная добыча, чтобы долго возиться.
Но однажды ночью один из великанов подошел ближе обычного.
Побледнев, как смерть, Манька вскочила с места, вцепилась в руку Дьявола, спрятавшись за его спиной. Стыдно было обнаружить страх перед ним, но умом она понимала, что не дотягивает до Помазанницы, и не скрывала. Она не Помазанницей собиралась стать, а избавится от Помазанницы.
— Что это? — испуганно прошептала она, с тревогой всматриваясь во тьму.
Дьявол руку отнял, осуждающе покачал головой, сожалея, что вампир до сих пор не надоумился искать Маньку. Лес да болото не бог весть что, но и ему накладно — тоже устал смотреть на холодную однообразную снежную пустыню. А вампир порой становился как человек и умную мысль начинал считать глупостью — и Дьяволу приходилось прикручивать умные мысли ей, ибо не было нечисти оборотить в прах явление нового пастыря.
— Враги пока в серьез тебя не воспринимают, а вот когда поймут, что смерть Бабы Яги твоих рук дело, тебе, конечно, не поздоровится! — позлорадствовал Дьявол. — Вот уж я порадуюсь! А эти… — он разочарованно исподлобья взглянул в сторону трескотни, выказывая пренебрежение. — Разве что ногой запнутся! Но и то вряд ли…
При упоминании Дьявола о Бабе Яге, раскаяние пробудилось в ней с новой силой.
Манька помимо воли считала себя виновной в ее смерти. Совесть решительно отказывалась ее доводы считать убедительными, когда она изо всех сил пыталась убедить себя, что Посредница стала жертвой собственного сонного зелья и свинского поведения. Порой она жалела, что не дождалась, когда свинья превратится обратно в старуху: могла бы объяснить, что в результате недоразумения, Баба Яга неправильно истолковала ее приход, и что шла она не за тем, чтобы та ее съела. И, возможно, путешествие уже закончилось бы… Не толкнул ли ее Дьявол на грех, играя на ее чувствах, поторопив руку? Все-таки он был Дьявол, а кто не знает Дьявола?! Откуда он взял, что трупы были людьми, как она сама? А вдруг наихудшие разбойники?
Могла бы связать свинью, а когда та оборотилась бы обратно в человека, пригрозить, что раскроет преступления перед Благодетельницей. И, возможно, если Благодетельница такая, как о себе говорит, положила бы она ей награду за поимку опасной женщины и моральную компенсацию за неправедное гонение — и отстроила бы свою сараюшку лучше прежнего. Но кто теперь станет ее слушать?
Манька тяжело вздыхала, с тоской устремляя взор в сторону запада.
Дьявол, заметив ее уныние, списывал его на страх перед вампирами и успокаивал, как мог:
— Прорвемся! Вон, у тебя и вода живая, и огонь неугасимый, а еще колья осиновые! И далековато мы от вампирских жилищ… Они могут пожаловать, но вряд ли кому придет на ум молить Дьявола, чтобы я их не выдал, — сказал он, взбивая ветки своего ложа, как перину. — Пока летят, как-нибудь да замечу! — и ворчал, хмуро и уныло, совсем как Манька, устремляя взор в ту же сторону, будто ждал, а ничего не происходило: — Отвыкли интересоваться человеком! Разве так надо принимать хлебные приношения? Ну-ну! Ну-ну!
Манька, конечно, его слова пропускала мимо ушей. Дьявол не упускал случая напомнить, что был как бы заложником ситуации, когда именно недомыслие нечисти обратило его против нечисти раньше урочного часа. Разве мог он, Бог Нечисти, не наказать нерадивое дитя? Родительская порка ничего общего с удовольствием не имела.
Она сочувствовала ему, но ей больше нравилось, когда она в постели зарывалась в кучу хвойных веток и, засыпая, слушала удивительные истории, которые рассказывал Дьявол, иногда накрывая краешком плаща, чтобы она могла не только слушать, но и увидеть.
И тогда она парила как Дух и видела много, но когда пыталась вспомнить образы, все уносилось куда-то во тьму, которая была в ее голове, как ночь в глазах Дьявола, и не одна увиденная история не вернулась, чтобы она могла на нее посмотреть снова.
А Дьявол рассказывал, как белый гриб вырастал в море-океане с государство.
Жидкий субстрат имел жизнь, но не было в нем жизни, и только одна мысль пронизывала его — жить! Огромная амеба плодилась и умирала, борясь, как первое существо. Сама планета родила ее, когда океан кипел, и устремлялись в небо клубы пара из метана и первого воздуха — закрывали небо, и остывала планета. И били молнии, которые были как плазма. Молодое солнце настигало его ветром, и горел гриб. И падали с неба пепел, огонь и сера, и хоронили его глубоко. И там, где гриб оброс пеплом, появилась земля. Много раз субстанция возрождалась и умирала, и самые страшные существа выползали из ее чрева, обязанные своим появлением случайному и не случайному набору аминокислот, и умирали. Пока не научился спускать живое из Небесной подвселенной, а Поднебесную подвселенную, чтобы уж наверняка получить то, что планировал.
Но не все.
И вырастали деревья и трава — были они не так разнообразны, но каждая несла в себе горсть земли, и если опять умирал гриб, споры растений и первых животных оставались жить, закрываясь надежной оболочкой, в которой могут лежать миллионы и миллиарды лет, делая ее живой. И если земля умрет, будет ли горячо, прорастут одни, будет ли холод, раскроют себя другие. Человек, одетый в кожаные одежды, тоже вышел из субстрата. Как консерва, сохранилось первое существо глубоко под землей — и люди не перестают удивляться, откуда столько грязного калорийного золотишка взялось…
— В принципе, — замечал Дьявол, — жизнь уже была до нее. Одежда для жизни, пошитая из этого субстрата — вот главное ее назначение. Когда люди обрабатывают гору хлопка, чтобы получить тончайшее полотно, они бьют его, колотят, вытягивают и получают сначала нить, а потом ткут. Сам пошив одежды для жизни в масштабах планеты грандиозно смотрится человеку, но привычному мастеру хуже работы нет, особенно, когда за нее никто не платит. Загляни в котелок — удивилась бы разве супу? Если бы ты могла посмотреть на планету, как я, разве восхищение твое было бы таким же? — Дьявол задумчиво копался в себе. — Сам себе не рад, на кой ляд мне это понадобилось?! Понять, что все пути ведут к вампиру, мог и на одной планете, как эта…
— Правильно, — соглашалась Манька. — И я бы не мучилась! С другой стороны, — замечала она в свою очередь, успокаивая Дьявола: — Красиво шить не запретишь, талантливый Кутюрье из тебя получился! Сколько всего, и ни разу не повторился!
Рассказывал Дьявол про то, как миллионы лет назад ходили по земле звери, равные по размеру самым высоким деревьям, и горы были им как холмы. И был то явный косяк. Тот же динозавр: хотел, чтобы плыл он как корабль, или целый караван кораблей, а то не подумал, что места в желудке ему надо много, и случись что: метеорит, болото, вулкан выше плюнул — корабль пошел ко дну. Нельзя же постоянно просить себя нарушить собой же установленный миропорядок! Гора мяса, которой надо есть и день, и ночь, чтобы не умереть с голоду и не упасть без сил.
Дьявол признался, что сначала всю одежду кроил под себя, круглую — потом начал придумывать разные приспособления: руки, ноги, длинные шеи…
И так появился стиль.
А когда понял, что стиль хорош, вспомнил об украшении.
И стал как художник…
Рассказывал Дьявол, как забыл о земле, когда дел у него было по горло: приходилось размышлять над всяким местом, чтобы вечный двигатель не изнемог и не надорвался. Забыть о местах обитания жизни проще простого: везде жизнь, а ее проявления, как приятное воспоминание. И стала зима, и умерло все живое, а потом вспомнил, и стала жара, но забыл выключить обогреватель и проветрить планету, и снова все умерло.
И так несколько раз.
И тогда решил поселить на земле человека, который бы умел позвать.
Но человек стал ужасом земли, который как холод и жара, медленно убивает все живое.
— Представь, — говорил Дьявол. — Нарисовала ты картину, бросила в угол и забыла о ней. А потом вспомнила, бывает же такое! А картина мышами поедена, масло они любят — подмочило ее, наступили… У человека есть свое пространство — это как бы вселенная во вселенной. И там, за высоким забором, я как бы уже не хозяин. Это место в моем пространстве — постоянный источник излучения. Человек, как художник, показывает мне свою мазню, и приходится смотреть. Но человек не я, он не чувствует меня, как я его — он растет на земле, взятой у меня в долг. Сам человек, сознание — красная глина, которая далеко отстоит от земли, это дар. Я не заберу ее назад, но расстрою его планы, если дар употребит не во благо. Земля моя в вас заражается червями, и боится их, кровь ваша вопиет ко мне от земли — как тут можно не обливаться слезами, понимая, что золото мое истоптано и распято? С одной стороны косяк, с другой стороны внезапно понял, что в имении человека могу видеть свое отражение. Вот как бы я сообразил, что я — Бог Нечисти, а не Господь? И как не Господь, если могу прийти к человеку и сказать: обставил Бога Нечисти и поднял Бога — хорошая была партия, возьми свой выигрыш — Дерево Живое!..
А еще рассказывал о том, как далеко-далеко от земли хотят люди строить Авиа Лоновскую башню, что значит Небесная Колыбель, которая бы достала небо. И сокрушался, что упадет. Строители понятия не имеют, как ее строить, ибо возгордились — а отрезвить некому! Как только начинает стыдить, сразу в ответ слышит: это ты возгордился, раз, считая себя Богом, не можешь нас поднять, как поднялся! Мы будем жить вечно, и ты нам не указ!
И постановили: всякое слово против Богочеловека считать Дьявольским изречением, источник изречения предавать смерти, а слово из богопротивных умов выжигать огнем и каленым железом.
— Вот откуда они это взяли? — сокрушался Дьявол. — Как родился человек, как умер — все перед глазами. И кричит о себе — но много ли таких же, как он, послушали бы и уверовали, что он Бог? А я-то с чего должен? Раскромсают себя на несколько партий, и у каждой партии появится свой шифровальщик — и придумает он им слова, чтобы смог понять только член единения. И рассорятся, и пойдут в разные стороны размножаться, чтобы сходиться и убивать инакомыслящих. А потом, когда голод наступит, и земля перестанет прощать грехи, все беды свои свалят на него — будто это он с их мышлением пошутил и башню им снес, смешав язык, чтобы друг друга не понимали…
Рассказывал Дьявол о других людях, которые летают на крыльях от звезды к звезде, потому что башню построили правильно. И дивятся те люди неумелым строителям, но знают: рассказать им о законах градостроения — себе дороже. Пробовали уже. Они им дырки на лбу выпиливают, вырезая телепортирующую железу.
И обходят стороной рассорившихся горе-строителей.
Разве что за теми же спорами залетят тайно, чтобы не убили бы их, как инакомыслящих, и заберут последнее существо, чтобы вырастить в другом месте. Как земля обросла червями — им страшно смотреть. Поэтому при исследовании применяют искусственное усыпление любого начатка сознающей материи, чтобы вопли земли не слышать своими ушами.
Но заметили — и обвинили в домогательстве.
— В смысле? — удивлялась Манька. — У них что, червей нет?
— Я не о биомассе речь веду, — сердился Дьявол ее узкому мышлению. — Слышала, что если с кладбища взять земли и принести домой, ужас обрушится на человека? Замечено, что со свежей могилы земля быстрее убивает человека.
— Ну, слышала, — утвердительно кивала Манька.
— Так вот, везде, где земля и материя земли, существует и другая материя, которая есть Ад и Рай. Земля, как слоеный пирог. Чем выше по слоям поднимаешься, тем… как бы это сказать… становится она… тонкая… или нет, больше живая. Каждый умерший примерно на земле, а на самом деле в Аду… Те кто в Раю, к земле не привязаны, они уже не люди, а дети вселенной — им вся вселенная рада. Можешь себе представить, приходит ко мне человек, а я спрашиваю: где у тебя земля — пропуск в Рай, чтобы в Раю на земле жить? Он мне и так и эдак про землю талдычит. А поднять глаза и посмотреть на ближнего своего и понять, что и сам он так же растет на земле, ума не хватает. На своей земле, которая сознание его подняла бы в Небо. И я обращаюсь к нему со словами: иди, успеешь до Суда добыть землю, будешь жить, нет, Судья я, мне свидетель нужен. И убоявшись Судного Дня, он всеми муками охраняет аршин земли, внезапно нападая на человека, который возьмет землю с могилы да и принесет домой. Или подсыплет кому-то в туфлю, натравливая покойника на человека: мол, смотри, он твою землю попирает!
Сознаюсь, Манька, возле могил лет семьдесят близко не проходить тебе, чтобы не накликать беду. Умерший дух больше всего боится безземельного человека, а у вампира, который создает тебе имидж, земли не больше, чем у ограбленного.
Так что достает тебя не только нечисть, но и мертвый покойник, который смерил свою землю.
— А которые в огне сгорели? — хитро прищуривалась Манька.
— Ну! Им переживать не о чем, вся земля постель! — усмехался Дьявол.
В общем, рассказывал Дьявол, что все живое жалко, но оно не вечно. И ничто не совершенно, а только Бездна, которая родилась вместе с Дьяволом, не пойми как. Была всегда и сознанием Дьявола осознавала себя: вот Я, Бездна, — есть!
И решил Дьявол, что бить надо себя каленым железом за свою такую жизнь.
И что даже к Дьяволу опыт приходит быстрее, чем к человеку — но не сразу! И никому не надо позволять себе указывать. Тем более, если Господа строят человека, а сами ведутся на смерть, как закланные овцы.
И напоминал, что зла на Маньку не держит, но укрощает строптивую, ибо Благодетелям идет указывать — а Благодетели к нему ближе, чем она.
И, если сквозь сон Манька тревожно вздрагивала, Дьявол ложил руку на ее лоб, и она успокаивалась.
В костре тлели угли, отдавая земле тепло, играя отсветом причудливых теней, иголки то и дело норовили воткнуться в тело, под ветками хрустел снег, который на утро становился лужей. И жалела Манька, что знает много от Дьявола, и видела, когда показывал, ну хоть бы раз приснилось что-нибудь! А снились ей старые развалюхи, бомжи, падшие женщины — и гонялись за нею по всей земле злые люди…
Иногда Манька слушала радио. Радио о ней не забывало, но спустя неделю после упокоения Бабы Яги, вспоминало с ленцой, как о надоевшей мухе, типа: муха еще летает, или: муха летает, но лучший способ отвязаться от мухи — игнорировать, или: муха забилась в щель. Но, как бы то ни было, она чувствовала, что на радиостанции не все так спокойно, как хотелось бы Радиоведущим. Отчаяние продолжало нарастать даже на тех волнах, где Благодетельница славила саму себя: хоть Манька и была дурой, но дурой живой и невредимой. К тому же слезы не лила и на жизнь не жаловалась, и волновало ее одно: когда, наконец, она доберется до Помазанницы и завяжет узлом лебединую шею, чтобы гусыня не терроризировала ни ее, ни землю, в которой твердо решила поселиться рядом с избами. Если там круглый год лето — не пропадут, места всем хватит!
— А какие они, вампиры? — спросила как-то она, устраиваясь удобнее. — Страшные? Бледные? Как их это… изживают? В смысле, вот есть у меня живая вода, огонь необычный и кол осиновый, но что мне с ними делать?
И Дьявол поведал ей самую длинную историю о Неведомой Непреодолимой Страшной Силе (эСэС), которая уже много веков правила людьми, закрывая человеку дорогу в Небо.
— Ну, — задумался он, поджаривая на ветке размоченные грибы. — Вампиры бывают разные. Но всегда понимают друг друга и обязательно пьют кровь. Тот же мертвец, который могилу стережет, могильный камень, — запасной вариант. Глупость и высокое самомнение всегда ведут к такому финалу. Мало надеяться жить вечно, надо готовиться. Ибо сказал: «Вот человек, как я, в познании добра и зла, и если протянет руку ко второй руке и возьмет от дерева жизни и поест, то будет жить вечно. А охраняют то дерево два ангела и меч вращающийся, для охранения пути…»
Но кто поднял этот меч, чтобы надеяться?
Правда потом ангелы стали херувимом, а меч пламенным и обращающимся…
Но с появлением Спасителей, так оно, наверное, даже правильнее. У кого он теперь вращается и не пламенный, и к кому не обращается? И где те ангелы, если херувим выкачивает их день и ночь? Херувим от слова «хер». Хер с ним — черт с ним, дерьма не жалко, нет и не надо, списали со счетов. Это крест, только такой крест, который на человеке ставят. Но люди краснеют при слове «хер», и славят херувима! А «херувим», нечто, что уничтожает человеке в принципе.
Или древний вампир, пограничное чудовище, которое спит в земле человека…
Древний вампир, по сути, тоже человек, или то, чем он был — далекое темное прошлое. Ну как далекое… — Дьявол на мгновение задумался. — Не настолько, чтобы не уместиться в одну жизнь. Но человек не помнит об этом. Плоть древнего вампира пространственная, как эфир, слово, облаченное в плоть. И не живой, и не мертвый, Святой Дух. Им крестят, поливая землю огнем, и когда смажут губы кровью, вылазит из гроба и присматривает за человеком во славу вампира. И разбудят вампиры всех, кто был похоронен в земле, и сядут мертвецы там, где не видно, и будут служить святым, которые правят каждый в свое время. Бродят они вокруг жилища человека, и каждую минуту голос древнего вампира летит по земле, подсказывая, как сделать, чтобы проклятый истекал кровью. А железо, как антенна, принимает и рассеивает его крик и умножает, чтобы достал ушей вампира. А если человек откроет железо и сокрушит антенну, то однажды поймет, что древний вампир следует по пятам. Все, что получает от меня человек, проходит через него, и он решает, кому отдать.
Вот такой Бог, Манька, не любит тебя. И каждый день, на краю земли, твои губители, которые крестили тебя древним вампиром, устраивая белые царские одежды, принимают кровь из рук мертвого Бога, чтобы насытить свой голод.
Думаешь, откуда появилось по радио сообщение, что ты убила Бабу Ягу? Ведь никого рядом не было?!
— Я слышу древних вампиров?! — догадалась Манька, волосы на голове зашевелились. — Получается, что радио — это древние вампиры? А Благодетельница умеет им заказать любую передачу?
— Правильно. Только рядом нет человека, от которого отразился бы голос, вошел в глаза твои и на другой стороне земли наябедничал, — успокоил Дьявол. — Пока вампиры не знают ни о Кикиморе, ни о Бабе Яге. Возможно, волнуются, но кто подумает, что исчезновение крутейшей нечисти дело твоих рук? Даже нечисть боялась их, орешки покрепче падали на колени от одного лишь взгляда. А пропадать им не впервой. Кикимора на зиму в спячку впадает, а Баба Яга… Закроется в избе на полгода, и продукты изводит…
Но есть другие вампиры, которые приспособились жить как человек, много опаснее!
Дьявол стал сумрачным, от него повеяло холодом.
— Их тело, как тело человека. Носят маску, чтобы никто не видел истинное лицо. Сердца нет, оно холодное — и там, где раньше было сердце, лежит яйцо, а в нем игольница о двенадцати игл. Этими иглами вампиры достают кровь и черпают силу земли, и если бы сломать те иглы, то вампир умер бы. Но не просто достать их!
Думает человек, вот пойду и найду дерево, а в нем сундук, а в сундуке заяц…
Да не тут-то было! Живой пример, мертвецы в избе Бабы Яги. Ну откуда столько упования на вампира? И заяц порой оказывается рыкающим львом. Дерево — сознание ближнего. Сундук — приятные его мысли о самом себе, о друзьях-товарищах, и ненависть к ближнему. И многие препятствия, которыми он обороняет вампиров от проклятого, обманывая и закрывая собой.
— Как моя душа и Помазанница? — тихо спросила Манька, внимая таинственному и пугающему голосу Дьяволу.
Он кивнул головой, выходя из своего сумрачного состояния и с удовольствием принимаясь уминать за обе щеки прожаренные грибы на деревянном шампуре, хитро посматривая в ее сторону.
Заметив его хитрющий взгляд, Манька растерялась, пытаясь определиться: вампиры или не такие страшные, или Дьявол позаботился об алиби на случай, если она убьется первая. Хитрая его ухмылочка не раз и не два подводила ее под монастырь. Скажет потом: не облаживался блаженными, что я, дурак лапшой блажить? Вот, убедитесь, блажили лапшой моей, и не блажите на меня! И будет прав. Или скажет: Я говорил! Я предупреждал! — и снова будет прав. Манька мысленно обругала Дьявола. Вот ей бы так научиться, чтобы в каждом слове истина — и хоть раз поставить Дьявола на место!
Дьявол предложил ей недоеденный гриб. Она отмахнулась, отказываясь от лакомства, гадая, как поступить на этот раз. Решила, что лучше перестраховаться, чем не дооценить противную сторону, а потом посыпать голову пеплом — устроил таки алиби. На всякий случай, она перепугалась.
Где-то неподалеку, в той стороне, откуда они пришли, ломаясь, опять повалились деревья.
Манька привстала, прислушиваясь, но треск не повторился, все стихло. Она села, придвинувшись к костру поближе, созерцая огненные языки пламени. Языки становились то белыми, то ярко-желтыми, то кроваво-красными, а сама ветвь казалась сгустком плазмы молочного цвета, в которой разливались струи, будто ветвь была живая и имела внутри себя кровь, которая стекала в землю, отдавая тепло.
Сами вампиры ничем не отличались от человека. Маньке с трудом верилось, что они могут безнаказанно убивать, как говорил Дьявол. Разве Помазанники не встречались с людьми? Или укушенные люди не заявили бы на них? Но, размышляя над тем, что видела в своей недолгой жизни, приходилось признать: основания говорить так у Дьявола были. Столько людей непохожих друг на друга жили рядом, и где роскошествовали, там и нищенствовали. Сознание невольно устанавливало золотую середину, но была ли она? Разве справедливо, что многое одного человека уравновешивалось крохами у многих. Золотая середина устанавливалась по имуществу, а не по количеству людей. Статистика поворачивалась к Дьяволу лицом: только пять процентов могли назвать себя Мудрыми Помазанниками. Остальные незаметно приходили и уходили из жизни, не оставляя ни имущества, ни памяти о себе. И каждый ограбленный верил, что вот-вот наступит белая полоса. Он мог ждать ее годами. А у пяти процентов молочная река бурлила, каждый день обильно орошая сады, в которых ломились ветви дерев под тяжестью плодов. И приходилось или признать Дьявольскую правоту, или не верить глазам.
Да, были люди, которые удивляли своим трудолюбием и щедростью. Но они всегда были где-то там, где не было ее. М мечта, подружиться с ним, звала и манила не только ее, и оставалась несбыточной — ибо всякий раз она убеждалась, что слухи о человеке высосаны из пальца.
Манька разбросала хвойные ветки, укладывая на сучья толстым слоем, надела на ноги шерстяные носки и еще одни брюки, натянула все рубахи, какие нашлись в котомке, положила под голову свернутое полотенце и, не сказав ни слова, легла, закрываясь курткой.
— Уф! — Дьявол, похлопав себя по животу, будто наелся вдоволь, устроился рядом, взбив снег как перину, привалился на Манькино ложе наискось, повернувшись вполоборота. Он блаженно вытянулся, протянув ноги к огню, накрылся плащом, поделившись с Манькой его краем.
Она сразу поплыла в невесомости.
Веки ее тут же слиплись, как это всегда бывало, когда она оказывалась под красной его стороной, и сознание осталось один на один со стариком в белом-белом. Только он не лежал, а сидел в изголовье и держал ее за руку. И она почувствовала, как белый туман обволакивает ее, словно укачивал. И столько любви было в этом тумане, что казалось, она могла пить ее. И говорить она теперь могла не губами, а всем своим существом. Стоило подумать, и мысль становилась словом. Она уже видела этого старика, когда засыпала под мягкий голос Дьявола, но старик был такой же недоказанный, и вряд ли имел телесную оболочку, придумывая себя, чтобы она могла увидеть его и услышать мудрость. Старик в дреме казался плотнее, чем Дьявол. Но проверить она не могла, потому что ее там как бы не было. Пространственные слова его звучали отовсюду, проникая в нее и отзываясь эхом, и разливались в теле, будто это она была перекрестком. Манька сразу становилась слушателем, а старик говорил, говорил, но обращался не к ней, а к тому, что было внутри ее. Она потом никак не могла вспомнить, о чем он говорил. Но слова Дьявола слышала отчетливо, и могла осмыслить сказанное, и когда слушала, образы выплывали перед нею, открывая сказанное глазам.
Старик улыбнулся, видимо заметив ее размышления.
Манька с трудом разлепила веки, но увидела только Дьявола, который тоже улыбался, а за тьмой его бездонной пропасти глаз, где-то там был сокрыт молочный туман огромной необъятной любви, в котором она плавала в своей полудреме. И он тоже держал ее за руку.
Она сердито встряхнула головой, избавляясь от наваждения, отбрасывая край плаща в сторону. Дьявол со своим плащом мог усыпить кого угодно.
— А чем они… в смысле, почему страшнее? — спросила Манька, протерев виски снегом. — Потому что как люди?
Она встала, налила себе чаю, добавила ложку меда, приготовила чай для Дьявола и поставила перед ним. И снова зарылась в ветки. Если бы вокруг были стены и крыша над головой, а не темный лес и хмурое небо, то было бы совсем по-домашнему. От костров шло такое тепло, что было почти жарко.
— Могильные камни — клоуны на могилах, и пограничные чудовища — древние вампиры, не умеют вредить самостоятельно. Вампиры поднимают их против человека. Они пробивают, как василиски, поселяясь в земле, и лижут сознание. Земля так устроена, что всегда ищет Бога, а человек уже не Бог — он обвиняемый, голос его слаб. И в один голос вампиры свидетельствуют против него, а сами убеляются. А как человек укроется, если не подозревает об их существовании? И даже если знает, когда набрасывается нечисть, жизнь его уже не имеет смысла…
Дьявол подул на чай и отпил немного.
— Вампиры пришли и ушли… Кто поверит, что они убили человека, если оболочка еще жива?! Если бы он порылся в памяти, которая скрыта тьмой, то понял бы, что с него сняли слепок и насильно заставили унижать себя самого. Но кому он предъявит претензии? У вампира приятное лицо с множеством обращений. Он Царь земли — служат ему и люди, и оборотни, и вампиры, и могильные камни, и древние вампиры, а с ними нечестивый Бог, суть которого Сын Человеческий, протирающий руку над убеленным праведником. И радуется Царь и пришельцы, что сумели грех открыть в невиновном, а их грехи прощены.
— А что с человеком?
— А человек становится скитальцем — проклятым, у которого только болезни и ужас для следующего дня. Василиски душат его и прочат смерть всякому, кто поможет человеку. И куда бы проклятый не ступил, встанет на железо, под которым глубокая яма, где скрежет зубов и острые колья. В каждом слове он слышит то, что вампиры говорили о нем самом, потому что прежде они перед глазами во тьме. Любая надежда обращается в прах. Дела человека с каждым днем хуже и хуже, а он не замечает, и словно бы пьян. Не сразу, какое-то время он еще живет прежней жизнью, по инерции, но люди уже не видят его, а только железо. И каждый день мысль о смерти становится отраднее. И однажды он понимает, что жизнь его ушла под откос, как поезд, который не поставишь на рельсы. И он один со своей бедой. У него две дороги: или мучиться здесь, умереть и мучиться там и, наконец, отправиться на смерть с вампиром. Или найти того, кто взял его в залог, и попробовать выкупить себя. Но разве вампиры отпустят человека? Их можно только убить в земле своей.
— И ничего нельзя сделать?
— Вот докажешь мне, что ты больше, чем вампир, потребую у вампира отчета: почему заложил то, что не имел? Но пока не могу сказать ничего определенного. Он превозмог тебя. Захватчик, но победитель, которого побежденный признал господином.
— Я не признавала! Я вообще не знала! — возмутилась Манька.
Дьявол рассмеялся.
— Почему же ты не слышишь то, что слышу я? — ехидно поинтересовался он. — Голос земли для меня имеет решающее значение. А земля твоя славит твоих врагов.
— Не знаю, — призналась Манька, растерявшись. — Я не славлю…
— Голос твоей земли у вампира, как голос его земли здесь. Там твоя земля под ноги ближнего стелет пальмовые ветви, а здесь его земля настраивает против тебя людей и стережет, и манит смерть, — объяснил Дьявол. — Давай так, попробуй сказать, что ты ненавидишь вампира… И послушай себя.
— Я ненавижу вампира… Я… ненавижу вампира…
Манька прислушалась к себе. Нет, ненависти не было. На пути ее встало что-то твердое, через что она не смогла переступить. Покой, умиротворение, ожидание. Странно, слово «вампир» не вызывало отрицательных эмоций. Наоборот, приятные ассоциации и необыкновенная душевность.
— А теперь попробуй сказать о себе то же самое в третьем лице… — рассмеялся Дьявол.
Манька охнула — даже вслух не пришлось повторять. Если то, что было внутри нее, земля, то она ее не принимала. Наверное, тут было все, что думали о ней люди, когда гнали от себя.
— Это земля вампира. Твоя земля защищает его. Ненависть его там, как сам он здесь, нужно лишь подумать о себе в третьем лице и послушать, как думает вампир. Ни одна твоя здравая мысль не достает земли, чтобы стать тобою. Или войдешь в огонь и заболеешь. И вампир точно так же не сможет пожелать тебе удачи. Соматические болезни зачастую гораздо реальнее для человека, чем болезнь, которая у человека, — усмехнулся Дьявол. — Найти проклятие несложно, это не вы, это черви грызут вашу землю. Сын Человеческий посеял семя и назвал их в земле Сынами Царствия, а все, что противостоит — плевелами от лукавого. А что прорастает, Сыны жнут и бросают в огонь. Ты есть Дьявол, который противостоит вампиру.
«Он же сказал им в ответ: сеющий доброе семя есть Сын Человеческий; поле есть мир; доброе семя, это сыны Царствия, а плевелы — сыны лукавого; враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть Ангелы. Посему как собирают плевелы и огнем сжигают, так будет при кончине века сего: пошлет Сын Человеческий Ангелов Своих, и соберут из Царства Его все соблазны и делающих беззаконие, и ввергнут их в печь огненную; там будет плач и скрежет зубов; тогда праведники воссияют, как солнце, в Царстве Отца их. Кто имеет уши слышать, да слышит!»
Доброе для кого?! Кто враг?! Чей век закончился?! Так ангелы, или подобно ангелам?! И кто мог бы утверждать, что Йеся не лгал про Отца, если никто, кроме него, Отца не слышит?!
Сыны Царствия славят вампира, чтобы сиял, как солнце, и обличают тебя, называя Сатаной и Дьяволом — к кому преклонит вампир ухо? А к кому преклонит ухо земля?! Ему смешно слышать, что нет в нем праведности. Вместо души на земле вашей он сам, как Сын Человеческий, и люди, которые помогали ему сеять в твоей земле доброе о нем слово. Поэтому вампиризм — болезнь, Манька, неизлечимая.
— Получается, не так уж земле плохо? — рассудила Манька. — Один огород бросил меня, второй смерти ищет…
— А я разве сказал про другое? — всплеснул Дьявол руками. — Твое изгнание вопрос решенный! Но не огород изгоняет, а черви, которые размножились в земле и сделали ее опасной. Сама по себе она не имеет голоса — прозрачный кристалл, наполняется мыслительной материей, как живительной влагой, чтобы все, что в ней, росло и плодоносило. А задача человека выдрать тернии и волчицы, преумножая доброе, талант, знания, способности к ремеслам. И вот, мне интересно, как далеко собираешься пойти, чтобы вернуть огород?
— Но почему именно я? Почему со мной так поступили? — в отчаянии выкрикнула Манька.
— Не ты одна, но другие не бунтуют! — мудро заметил Дьявол. — Их попросили, они самоустранились.
— Но я же не такая! Я не вампир, а меня считают! — развела она руками в недоумении.
— Вот именно! В земле всегда существуют два вида червей: убогие и, собственно, вампиры. Они не то и не другое — но сознание, когда черви проникают под кору, становится или тем, или другим. Электромагнитной волной проникают к человеку, и нет от них спасения, разве научиться слышать и видеть. Увидеть мог бы человек, если бы рассек себя надвое… Так рождается человек для общества Бога. И прошел между огородами, и посмотрел на Небо… В свое Небо, не в мое, в моем небе Боги не плачут. В небе нет Спасителя, он волшебным образом исчез. Есть люди, как Боги, но к чему им поднимать к себе вампира? Но кто отважится, если рассеивается чрево и выпадают внутренности? Иуда, пожалуй, единственный герой, который смог преодолеть болезнь вампиризма и не отказался о души.
Манька подняла голову вверх и залюбовалась звездами. Прямо над ними на черном небосклоне завис ковш Большой медведицы.
— Ты про это небо? — она кивнула. — Там есть люди?
Дьявол кивнул.
— Конечно, есть. Люди знают о космосе, но не знают, как он устроен, и как устроить себя в нем, чтобы он полюбил их. Космос огромный, он часть знаний. Я всегда и повсюду оставляю их человеку, потому что везде, где вампиры, есть он, связанный, разорванный, брошенный в темницу — а среди них тот, который пока не признал поражение. И я не могу отнять то малое, что имеет — право утереть нам нос. Когда вампиры убивают человека, они имеют знания, но не знают, как это все работает и как отмыться, но смерть их всегда перед глазами человека, как космос.
— Мы же не вселенная! — Манька безразлично пожала плечами.
Она повертела головой, попялилась внутрь себя, пытаясь нащупать свое небо. Тьма была, как самая темная ночь, ни зги не видать, хоть глаз выколи. Но кому-то небо рисовало картинки…
— Человек — образ и подобие вселенной. Со своим пространством, со своей землей, со всем, что ее населяет. Ваше сознание — хоть и не так жизнеспособно, как мое, взято от меня. Вернее, то, что когда-то было частью меня.
— У них все, и все против меня… даже я сама… — Манька покачала головой, ткнув пальцем в темное небо, усыпанное звездами. — Люди там или не люди, никто не поможет. Получается, их не достать?
— Можно, но лучше бы не родиться, чтобы не искать такого вампира, — честно признался Дьявол. — Достать его ой как непросто! А если не достанешь, как убьешь?
— Ну а если я уже достала?!
— Ну, тогда втыкай в сердце осиновый кол, или применяй другие средства. Но не дай ему уйти. Потому что если уйдет, обрушит на тебя такие мощные заклятия, что небо покажется с овчинку, — рассмеялся Дьявол. — Он вор, и пока не знает, что ты его ищешь, будет списывать свои неудачи на обстоятельства. А когда поймет, что ловишь его, повернется к тебе лицом.
— На земле было много мудрых людей, они все мертвы. Вампиры правят миром, — Манька горько усмехнулась. — Никто не смог их победить. Значит, их нельзя победить. Тебя нельзя победить.
— Можно, если не слушать вампира. Когда-то на земле правил человек, и не было сирот, войн, голода… Но если человек ищет крови и метит стать Богом, вампира ему не победить. Взять, к примеру, Пророка… Когда-то он действительно был пророком, и только-только родился, и голосил, как ребенок. И услышали вампиры, и пришли к нему тайно. И стал как вампир. Первый и Последний укутал его теплее, чем мог бы я. Он еще помнил, о чем мы говорили, но он так и не сумел понять, что только вампир считает запретными знаниями о человеке. Только вампир пугает человека мной. И только вампир утверждает веру мечом. А когда поняли, что Пророка поставили на колени — пришли снова. И он впустил их, и стал наедине говорить с ними. А они раскрыли ему череп и воткнули многие иглы.
Если бы он мог прощупать Бога внутри себя, он снял бы проклятие. В устах живого Бога спор, доказательства, а нечестивый Бог молотит по заданной программе — и там, где у него нет ответа, он становится тем, что он есть. И тогда схватить его за плеть и ударить крепко, чтобы Мертвый Бог свалился с пьедестала. Ни одному Богу нельзя верить, пока не докажет, что жив. И мне надо показывать язык. Но он полагался на голос внутри себя, который шел вот от такого червя.
— И что с ним случилось потом? — полюбопытствовала Манька.
Пророка она не любила. Живые мысли приходят и уходят, а грамотность остается, если мысль поймать и рассмотреть со всех сторон. Лишать женщин всяких прав бесчеловечно. В государстве, где уповали на Пророка, надо было не о мыслях думать — они были готовыми на все случаи жизни, а о том, как в замуж выйти.
Но ведь это как повезет! А если бьет, и пьет, и таких жен у него семь штук?
Манька все время пыталась представить, как же там живут Маньки. Получалось, никак не живут, не выжить им было — ложись и помирай. А с другой стороны, немного она знала о немыслимом полчище вышедших из зла. Как-то жили. Спасителем он себя не называл, а только Посланцем.
— Распят, вознесен, — равнодушно ответил Дьявол. — Эпилепсия убила его. Или он сам убил себя, когда понял, что сделали с ним вампиры. Так много людей пошли за ним… Разве вампир мог когда-то сказать о себе правду? Он был отважным воином, когда рубил чужие головы, но если речь шла о его голове, спасал ее, как мог. Он оказался круче посланников Первого и Последнего — находили неверных, обращаясь к ним из среды себя:
«Мы поместили на шее у них оковы до подбородка, и они вынуждены поднять головы, Мы устроили перед ними преграду и позади их преграду и закрыли их, а они не видят…»
Не бывает такого, чтобы человека можно было закрыть только до подбородка. И голову не поднимет человек, если преграда впереди и позади. Прежде надо выставить того, кто ему так посочувствовал, освятив едящим светом. Он приходил, накладывал Проклятие и Зов. А чтобы не путаться, объектом недостойным становились женщины, которые во все времена зависят от мужчин, ибо дети требуют ухода, объектом достойным — мужчины, ибо воины, а воины ему были нужны. И получите новый народ!
Твой народ, Манька, в крепостные рабы так же обратили, не загружаясь. Они не вампиров плодили, а именно оскотинивали человека…
Вот пришли они к тебе: «Здравствуй, Маня!» Ты им: «Ну здравствуйте, с чем пожаловали?» «Да вот, мы верные, а ты верная ли? Правому мы верим!» «Не знаю, — ответишь ты. — Мне вот как-то Дьявол приглянулся, Сильный, Страшный, Безусловный Праведник…»
Поверь, разбирать кто такой Дьявол, не стали бы! Срубили бы голову или подняли на смех. А между тем, имя мне дает человек, как планетам, растениям, зверюшкам. Я вселенское сознание, которое понимает, что у человека нет стольких знаний и сознание его не способно вместить содержание каждого предмета и явления. Чтобы что-то понять, вам нужно собирать логические цепочки. А я разве так ограничен? Зайцев много, но я каждого знаю по имени и отчеству, исключая тех, которые клонировали самих себя.
Да, он невзлюбил писания, но все же подмазывался к ним. Как можно бить женщину плетьми, пусть она сто раз изменила мужу? Он кто, Бог или человек? А если она встретила душу живую? Или гарем заводить? Душа у человека одна! Или обманывать человека, пусть даже он не знает Пророка, и насильно уводить его в плен? Я открываюсь человеку многими путями, и мы боремся, пока человек не положит к моим ногам всю мерзость, которая у него. Десять заповедей прочтет он на скрижалях, когда войдет в царство живых, но они написаны не рукой человека, а мною. И проклянет любую тварь, которая войдет или выйдет из чрева.
Он сказал:
«О те, которые уверовали! Предписано вам возмездие за убитых: свободный за свободного, и раб — за раба, и женщина за женщину. А кому будет прощено что-нибудь его братом, то следование по обычаю и возмещение ему во благе. Это — облегчение от Господа вашего и милость; а кто преступит после этого, для него — наказание болезненное!.. Предписано вам, когда предстанет кому-нибудь из вас смерть, если он оставляет добро, завещание для родителей и близких по обычаю, как обязательство для верующих… Кто же опасается от завещателя уклонения и греха и исправит их, то нет греха на нем. Поистине, Аллах — прощающий, милосердный!»
Вот, Манька, поставили тебя и вампира рядом, и поговорили по душам. Вампиру, что не расстраиваться ему, а радоваться, ибо за тебя получит другую женщину, как возмездие за убитую. А тебе — пиши завещание. А если собралась уклониться, любой имеет право тебя убить — и не будет на нем греха:
«И не убивайте душу, которую запретил Аллах, иначе, как по праву. А если кто был убит несправедливо, то Мы его близкому дали власть, но пусть он не излишествует в убиении. Поистине, оказана ему помощь».
— Только не говори мне, что ты еще Аллахом подрабатывал! — Манька поперхнулась кусочком железа, который сосала во рту, закашлявшись.
— Не скажу, что не я, но я, — усмехнулся Дьявол. — «Поистине, Аллах купил у верующих их души и их достояния за то, что им — Рай. Они сражаются на пути Аллаха, и убивают и бывают убиты, согласно обещанию от Него истинному в Торе, Евангелие и Коране. Кто же более верен в своем завете, чем Аллах? Радуйтесь же своей торговле, которую вы заключили с ним! Это ведь — великий успех!» — Дьявол рассмеялся. — Но кто, как не я, Бог Нечисти, способен купить душу, чтобы плюнуть сразу в обоих?!
— Бессовестный ты! Ты хоть это понимаешь? — строго посмотрела Манька.
— Манька, тебе ли рассуждать о путях Господних? Торговля — двигатель прогресса. Вот обманул человек душу и заложил ее. Но разве я покупаю душу? Я купил его самого, чтобы иметь власть в день Суда, когда смогу распорядиться им по своему усмотрению.
Да, обманул, но разве он не обманул, покупая себе Рай и тут, и там за жизнь ближнего? Разве признается душе, что вот, я тебя убиваю?! Разве душа его, когда родилась, не мечтала о жизни здесь, как он мечтает о жизни и здесь, и там? А если он поднимал только свою мечту, почему я должен поднимать его мечту? Разве я раб ему? Моя мечта меня ласкает больше, нежели его, точно так же, как его мечта ласкает его больше, нежели мечта души. Если и есть на свете лжец, то я — самый выдающийся. Это вампиры, а я самый кровожадный вампир. С какой радости мне объясняться с ними по-другому? И пусть он мечтает сидеть на подушках посреди райской кущи — тем слаще вино, которое я выдавлю из него, когда он узнает, что я не должен ему ничего, он уже получил свою награду.
Манька промолчала. Ну, Богу Нечисти виднее. Справедливо…
— А «Мы» — это у них кто?
— Кто-кто… Кто мог сказать такое о проклятом: «Поистине те, которые не уверовали и умерли, будучи неверными, — над ними проклятие Аллаха и ангелов, и людей — всех!» И о вампире: «И даровали Мы ему в здешнем мире благо, и, поистине, в будущем он — из числа праведных»
Кто может упасть с дерева не сверху вниз? Я не человек, чтобы объединяться с людьми. И суды мои немногим людям пришлись бы по вкусу. Я никого никогда не проклинаю, но предупредил, что проклят человек, если нарушает Закон и не соблюдает Уставы.
В книге пророка есть такая глава — «Перенос ночью». Там вампиры хвалятся, как они благословляют и проклинают, совершая после этого поворот: «и потом мы вернули вам поворот (успеха) против них и помогли вам богатством и сынами и сделали вас более обильными в пособниках»
Самое откровенное признание, которое мог бы сделать вампир. Ты очень удивишься, когда поймешь, как устроен вампир на твоей земле. Не было на земле вампира большего, чем Пророк Отца, кроме разве что Ваала, Молоха и Йеси — их мир никогда не забывал. Он строго-настрого запретил человеку искать Небо и толковать меня по-своему. Вот вам Бог, а вот вам Я.
Но разве я застывший камень? Или у меня языка нет, чтобы облачить себя в подобающую одежду?
Проклят человек, который надеется на человека и плоть делает своею опорою, и которого сердце удаляется от меня. Он будет как вереск в пустыне и не увидит, когда придет доброе, и поселится в местах знойных в степи, на земле бесплодной, необитаемой. Чтобы не говорили Спасители, они притягивают взор человека, и глаза его устремлены на Них, а когда я с человеком — в себя, потому что человек слышит меня в себе, как пространство вокруг — и там, где я, там поднимается нечисть. Потому и Бог Нечисти. Пространство человека, как губчатая подушка, в которой спит мерзость. Я пришел — и подушка наполнилась влагой, и все черви выползли мне на встречу. Мой дождь — для Сына Человеческого — и хлеб, и плеть. Мое слово — Его Жизнь. Нечисть, Сын Человеческий, как завеса между мной и человеком.
Они вторят мне, но двое слышат их неодинаково. У червя есть голова и задница. Все полезное он усваивает, а тебе, Манька, достаются фекалии.
Пространство не всегда одинаковое, есть пространство, а есть пространственная плоть. Чувства — это плоть, которая держит слово. Это слово не Бог, Бог над словом. Он дает его человеку. Обрезание — выдавливание плотских тварей, которые заполняют пространство человека, чистка матричной памяти. Убивая меня, человек прежде убьет нечисть. Если бы оба человека имели Закон, вырвать жало змеи дело нескольких дней. Там где споткнулся один, обязательно заметит второй. А меня нельзя убить, я всегда могу прийти и похлопать человека по плечу. А если не тороплюсь, значит, мертвый Бог впереди и позади него, с боков его, и сверху и снизу делает его слепым и глухим.
Нет, Маня, он был ужасный вампир — и хвастливый. Он не любил Йесю, ибо конкурент за паству, он не любил Иудею — ибо вся мерзость выползла из ее чрева, он не любил Веселого Бога — просто не любил, сложно для обрезанных душой…
— А Веселый Бог, чем тебе не угодил?
— Когда-то у народа, из которого он вышел, были великие знания о высоких материях. А что осталось? Полчища больных людей ищут танцующих богов с серпами, черепами, пьющих кровь с востока, с севера, с запада и юга. Но кто-то увидел хоть раз? Образование надо иметь тайное, а что доступно, уже не тайно. И вампиры знают — и тоже тайно. Паству, Мудрые Наставники и Просветленные Спасители, собирают не менее значительную, а поговорить не с кем… — Дьявол снова всплеснул руками. — Да разве ж стал бы тратить время на тебя, на бестолковую, если бы хоть кто-то искал моего общества?
— И я тоже вампиром могу стать?
— Вряд ли… Как ты собираешься добыть вампира, который бегает от тебя? Стать чистокровным вампиром — это такая наука! — Дьявол покачал головой. — Это ж договор с Дьяволом, скрепленный кровью! Роды фиксируются многократно. Всеми своими помыслами, всем своим сознанием перед свидетелями вампир подтверждает свой выбор, так чтобы отказаться от слова уже не смог. Вампира обязательно должны напоить кровью в присутствии души и кровью души — только тогда он становится настоящим вампиром. А по-другому получается бессовестное существо. И память при нем и либидо не радует. Ни проклятого, ни вампира — одна бурда, поэтому называют их бурдалаки. Бурдалаков много.
Например, открыли вампиры не душу, а попутчика души. Или поймали проклятого на живца и прославили не того вампира…
С утра проклят человек, а к вечеру открыл Благодетелей. Сумерки у него, но ночи, как у тебя, нет. Вампир-бурдалак или ни с кем желания делиться не испытывает, или завистлив, когда поднимается в его земле Благодетель, и больно ему видеть вампира — и не вампир уже, а еще один проклятый. И проклятый не умирает, не тот вампир прокричал проклятие и не в ту землю.
— Если знают, зачем же им отказываться от жизни? — удивилась Манька.
— Вообще-то, как им кажется, они убивают ближнего, чтобы не иметь свидетеля и как раз таки наследовать жизнь вечную… Но к чему мне думать о том, что думают современные вампиры? Историей надо иногда интересоваться. Клятва их передо мной. И не какая-нибудь клятва, а в здравом уме и твердой памяти, обращена в землю и запечатана. Он не сможет достать ее из земли, даже если вдруг ребром упрется в беса, заболев целомудрием. Могу ли я оставить в живых такого человека? Сегодня ближнего, а завтра на меня поднимется!
— Разве человек, когда решил стать вампиром, совсем не боится их? — удивилась Манька.
— А чего ему бояться? Вампиры готовят брату стези Бога. Они приносят в землю не только боль и унижение, но уготовляют наслаждение — огонь благодати. Представь множество тел, слившихся в едином экстазе… Все это будет иметь некоторую жизнеспособность. Разве согласится вампир добровольно снять такую одежду, когда одна мысль о новоиспеченных родственниках приносит ему наслаждение, сравнимое с оргазмом? Или сможет разве проклятый пробить материал, из которого сшиты одеяния вампира? Или разве сможет отказать вампиру человек, который приближается к вампиру, если имидж его будит воспоминания о приятных моментах, когда он не думает о боли и жаждет одно удовольствие? Что плохого для вампира в том, что проснулись и встали из гробов все древние вампиры, празднуя освобождение?
Они набрасываются не на него, и не от него прячут лица…
Даже из двух людей ты не сможешь опознать свою душу. Она умерла для тебя, а ты для него. Мысли о тебе его пугают, как будто покойник с чулком на голове встал и заглянул в лицо. Не ему — боль, не ему — смерть. Его взор рукой Бога направлен туда, где благоприятными обстоятельствами и сговорчивыми людьми уготовлен ему стол, который ломится от яств, и Бог, который пришел на землю и двадцать четыре часа в сутки поет осанну. Разве остановит вампира мысль, что где-то он убивает человека? Он уже простил себя. Он знает, что положил в землю ближнего камень, на котором высек свое имя и утвердился Царем. Люди читают и верят.
— И ты, — недовольно сказала Манька. — Ты тоже вампиров не обижаешь. Слабое утешение, что ты их когда-то, где-то…
— Я не человек. Я не рассматриваю землю соседа Царя, как его собственную, — ответил Дьявол, укорив ее. — Каким бы чистеньким не начертал себя, я знаю о нем все. Два писца по левую и по правую сторону ведут строгий учет каждому слову, мысли, и всему, что приходит к человеку. О том ли думает человек, когда просит меня отвратить глаза от того места, где мое детище попирают ногами?! Мое детище не спит и не изнемогает. Сознанию нужен отдых, но земля заботится о человеке и во сне. Пусть ближний обманут и распят, но три свидетеля скажут свое слово: Земля, Земля и я Сам.
— А где я? — с удивлением произнесла Манька. — В ваших разборках меня как бы нет!
— А ты безголосая жертва. И правильно, тебя нет, отпала, как сухая короста. И проклята дважды.
— С чего это? Я ж не убивала никого! — возмутилась Манька, оскорбленная до глубины сознания.
— И проклятые, и вампиры, и оборотни — люди. Люди связали тебя и поставили на колени. Да, никто не сделал бы это так, как вампиры. Это целая наука. Но разве ты не человек, чтобы стать умнее мучителя? А если не стала, значит, стоишь перед ним на коленях. И проклята дважды: ближним, который вошел к тебе, и мной, потому что позволила попрать землю.
— Но я же вот она! Ну, потоптались, но я же не убилась! Все при мне! Что у меня было брать?
— Маня, вампиры охотились не за твоим имуществом. Он забрали у тебя силу, которая поднимает человека. И воду, которую я лью на него, подсказывая, как выжить. Сама ты немощное сознание с немногими логическими умозаключениями: да, нет, не знаю, все остальное подсказывает земля. Но даже это бывает иногда недоступно, если земля не дает человеку пищу. Твоя земля исторгает тебя. Ты скажешь: нет — и земля поднимет против тебя черных птиц, которые будут клевать глаза. Скажешь: да — и снова клюют. Скажешь: я гордая, я могу — и обрушится на тебя ужас человеческий.
Спаситель сказал: «Если же Я Духом Божьим изгоняю бесов, то конечно достигло до вас Царствие Божие. Или, как может кто войти в дом сильного и расхитить вещи его, если прежде не свяжет сильного? и тогда расхитит дом его. Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает».
Дух Божий — это сознание… Это ультиматум.
Разве можно креститься чьим-то сознанием? Сознание над сознанием — разве не рабство? Получается, на сознание накладывают другое сознание, и теперь тот, кто крестил человека — Дух Божий, полный его хозяин. Сам себе человек зарабатывает раздвоение личности. А когда у человека раздвоение личности, он не помнит второй личности. Но в то время, когда она занимает его тело, это уже другой человек.
Так и вампир — это другой человек. И только мне ведомо, что внутри его плоть, которая живет вместо человека.
Хоть как! Насильно нельзя спасти человека. Он умрет, если ближний был им открыт, чтобы подняться самому испитием крови. И с той, и с этой стороны проклята ты силою везельвеула. Сознание твое заменили некой записью, которая не меняет своего мнения и не зависит от обстоятельств, прославляя вампира и день и ночь, и как огонь, убивает и тебя, и вампира, заменяя одну реальность на другую. С той стороны «Дух Божий» недоволен и язвит твою голову, а с этой… Попробуй догадаться! Если вампиры положили ближнего, как Царя, неужели не позаботились бы о том, чтобы была и та, которая успокаивает тебя, заставляя полюбить вампира и забыть о твоих скорбях?
— Как я, ужасно праведно думает о нем, — рассудила Манька. — Я это чувствую.
— Никто не сможет собирать жатву в чужой земле, если не убьет человека. Тебя связали, дом расхитили — и достигло расхитителей Царствие Божье, в котором Спаситель изгоняет все твои мысли, которые обращаются в сторону ближнего. Он теперь вместо твоего сознания, он его совесть, он говорит: да, нет, не знаю. Не конкретно Йеся, но человек, который утвердился в земле вместо тебя. В случае вампира, это сам вампир, в случае с крепостными рабами — это помещик и Святой Отец…
Убит человек, пришел к вампиру и просит его. И видит вампир — земля его. И на той и на этой стороне стоит он крепко. И бросают вампиры жребий о человеке, как о муже Анании и жене его Сапфире, которые продали все, чтобы положить к ногам апостолов. И радовались апостолы, что могли убить их обоих. А когда убивают, говорят: «Вот как сильны и Дух Наш Святый!» Радость вампира — возможность наложить на человека бремя, расхитить дом его и наступить ногою на него самого. И каждый раз, когда убивают, смерть человека считают знамением и чудом. Страх человека — их награда. «Ты солгал не человеку, а Богу!» — говорят они, имея в виду себя.
Но разве мне солгали Ананий и Сапфира? Что из их имущества досталось мне? Чего нет у меня, что было у них? Они утаили от грабителей, которые назвали себя Богами в их земле, грабители искали их имущества.
— Нет, я ничего не помню! — призналась Манька, пытаясь нащупать в себе хоть что-то. — Я даже не понимаю, о чем ты… Если Царь, или Святой Дух… как-то же он должен себя обнаружить.
— Дух говорит во тьме и шепчет на ухо тайно. А ты вообще помнишь, что над тобой провели эксперимент? А если нет, то где твоя память? И почему в твоем сознании тьма? То-то и оно! И не вспомнишь, пока не войдешь в царство живых, изгладив перед землей грех, поднявшись выше вампира. А как, если памяти у тебя нет?
— А нельзя нам разделиться? — робко попросила Манька.
— И нет, и да. Я не насилую души, заставляя прилипнуть, не я сказал, человек — а слова его пусты и высосаны из пальца. Но сердце должен обрезать каждый, чтобы не строить козни соседу, и образ хранить, понимая, что ужас, который имеет у себя, видит не только Бог, но и ближний. У вас две земли, которыми образовано пространство. Кость твоя там. Это ребро, которое отличает человека от животного. И к нему нет доступа никому, кроме того, кто держит запасной ключ, чтобы войти в дом соседа и поднять, если тот упадет. Но ведь и ты имеешь в руках ключ!
Манька задумалась. Конечно, никакого ключа у нее не было. Радио с Дьяволом тоже не соглашалось, переиначивая слова. Говорило оно то же самое, только от себя и про себя. Манька расстроилась. Двадцать четыре часа в сутки голосило радио, и не было от него покоя, и получалось, что она хоть как плохая, а те, кто житья не давал, хорошие.
На этот раз оно пыталось что-то посоветовать. Без слов. Вернее, слова были, но смазывались до интуитивного наставления. На другом канале точно таким же посылом чего-то ждали. Но в общем целом радио предлагало не верить Дьяволу. Так ли уж оно было не право? Все, о чем наговорил Дьявол, будто вилами провел по воде. Получалось: воюет вампир с Дьяволом, садит вместо него любого понравившегося Богом, принимает дары от всякого, кто слушает этого Бога, и еще раз принимает дары от развенчанного Дьявола, который в это самое время смотрит ему в зубы и считает, сколько интересных идей тот сумел переварить.
Жизнь била ключом. Причем била в земле, из которой ее насильно выставили. И как после этого она могла разогнать малину с множеством неопределенных в пространстве и времени лиц, чтобы чаша геенны миновала ее, и жила бы она тихо и мирно, пока Бездна не разлучит ее с Дьяволом? Разве нужна была ей Вечность? Не помыслила ни одного мгновения. И горения не заслужила.
Манька зубами заскрипела, искрашивая новенькие острые выступы из десен, которые не успели стать зубами в полном смысле слова.
— А проклятому за что такую муку даешь? — повысила она раздраженный голос. — Меня же убили, и мне же в огне гореть! Где твоя хваленая справедливость?!
— Для полной комплекции! — с удовольствием ответил Дьявол, заметив, что вывел ее из себя. — Не служи рабу, над которым стоит Господин. Если вампир отстоит от меня на одну голову, то проклятый на две. Я же говорю, сидят в Аду на могилах, вместо того, чтобы плевать на клык вампира. Кто просит охранять аршин земли? Разве им принадлежит? О чем может свидетельствовать могильная земля, которая приняла человека, когда тот уже был мертв?
— И никак нельзя спастись? — ужаснулась Манька.
— Можно, — ответил Дьявол, погладив ее по волосам. — Принести себя в жертву, открывая железо, чтобы сокрушить его — и добровольно мучиться в Царстве Божьем, принимая геенну. Гореть в Небесном, где уже ничто не прикроет человеческое сознание от боли, будет сложнее. Так что, одну муку ты заменила другой. И правильно сделала. Чего гореть в Аду, когда можно поиздеваться над вампиром?! — Дьявол одобрительно взглянул на нее и сказал таким тоном, в котором была и гордость, и участие: — Кровь одного вампира стоит миллиона их жизней! У тебя нет души, душа твоя — вампир!
Манька нахмурилась. В принципе, она так и поступила, когда в очередной раз отложила конечную станцию, придумав себе, будто могла изменить ситуацию, повидавшись с Благодетельницей. Даже когда стал вопрос по железу быть или не быть, пришла мысль: а чего жалеть себя, если пару часов назад она умерла?!
Наверное, правильно сделала: ничего не болит, достала живую воду и неугасимый огонь.
Огонь, наверное, испепелит хотя бы одного вампира, если они пойдут на нее войной.
Тогда в Аду она сможет сказать, что защищала свою землю. Пусть не достала Царя, — но мертв тот, кто с ним был заодно. И пусть нет у нее дома, нет своей земли — государственная земля легла перед нею, и каждая ель или пихта рады принять и укрыть от ветра, дождя и снега. Даже железа стало на одну шестую меньше, и она смогла услышать древнего вампира. А, значит, ужас уходит с земли. Глядишь, и потеснит своих притеснителей. А если бы горела, разве произошло бы столько событий, и радостных, и плохих? Разве издевался бы над ней Дьявол, если бы сидела на могилке и протягивала к вампиру ручонки?
И не узнала бы, как шилась одежда для жизни, и как бродили по земле корабли-динозавры, и что Дьявол тоже не всегда был совершенным, но никого не прощает, если попирают его землю.
— Вот ты говоришь: кровь… кровь. А почему нельзя взять донорской? Тогда и человек не будет проклятым, и вампир напьется. Или получается, что пьют не настоящую? Ведь они не приходят ко мне. Неужели нельзя нам жить дружно? Пусть вампир неоспоримый факт, он есть, родился, и если человек станет убивать его, то получится, что человек, как вампир. Они же люди, в конце концов. Забитые какой-то информацией, но люди!
— Манька, ты спишь или бредешь?! — Дьявол развел руками. — Если бы я говорил о крови, которая течет по венам, тогда и капля стала бы человеку смертью. Кровь сознания не течет по телу и ее навряд ли можно сдать. Это боль, которая приходит к проклятому, когда раненное сознание чувствует, как веселятся и пиршествуют вампиры, обманывая землю, будто они — это он. И когда он кричит о себе, земля не верит ему, а если проклинает, оборачивает проклятия против него самого!
Дьявол болезненно скривился. Но, вспомнив, что Манька, в общем-то, знала только то, о чем он сам ей рассказал, смягчился.
— Вампиры мертвы, им недоступны никакие эмоции. Даже любовь и наслаждение они черпают из твоей матричной памяти, куда сунули себя с этим радостным чувством. Человек будет ползать на коленях, но слова лишь раззадорят вампира и никогда не растрогают. В это время лучше плевать в него, так хоть какая-то надежда есть. Кровь у них не священна — ее нет, слова пусты и лживы, и мало слов приложено к делу. Сегодня он говорит одно, завтра скажет другое — маска на его лице оправдает его. И мужественно противится человек обстоятельствам, полагаясь на Бога внутри себя. Но Бог его врет день за днем, убивая надежду. По левую сторону встали проклятые, изгнанные в огонь, по правую праведники, устроившие свою жизнь. И рука Бога простерта над праведниками. Принять Сын Человеческий может только одного.
— А почему нельзя, чтобы оба человека на земле стали как вампиры? Ты говоришь, ему нужен имидж в левой стороне, который у меня правый. Ну, пусть он бы мне тоже сделал имидж? — предложила Манька.
— Неужели вампир, который ставит себя Царем, обронит в землю хоть слово, которое бы разделило его самого в себе? Вот ты получила, и тут же отдала, а почему? Потому что все, что человек делает, он делает правой стороной. Твоя правая рука — разрушенная крепость, где правит Сын Человеческий, который говорит: «отдай, ибо я отдаю!». Правая твоя сторона отдает и здесь, и там. Левая сторона, левая рука твоя — поле, где пасет человек свои стада. У вампира она правая. Если он будет раздавать, что останется ему? Устоит ли он в таком царстве, если и там будет: «я отдаю!»? Много ли получит вампир, который одной рукой собирает, второй раздает?
Если Сатана не может разделиться сам в себе, чтобы устояло его царство, то и Дух Святой не может разделиться сам в себе, чтобы устояло его царство. Две стороны одной медали, тут Сатана, там Святой Дух. А если и там и тут, то это разделились в себе Сатана и Святой Дух. Не устоит то царство. Показательный пример — крепостные рабы, которые молились на Благодетеля и отдавали помещику свое имущество и правой рукой, и левой…
Два надела — это две руки, одна работоспособная, вторая помощник, и каждая приходит к человеку, как ложе. Левая рука всегда втайне, она принадлежит ближнему, но по левой воздается в правую руку. Ее видят люди, ее вижу я. Каждое слово вампиры продумывают, прежде чем положить на себя Дух Божий, крестившись огнем. Нарисовал себя раздающим, и вот уже люди возвращают долги. Не мерою дает Сын Человеческий, но люди мерою, какой отмерил вампир тайно. Работоспособная рука вампира не подает, она собирает, а твоя раздает.
— Обожди! Это из меня что ли? — опешила Манька. — Это я что ли?
— Откуда еще-то?! — невесело подтвердил Дьявол. — Так ведь и живешь! Обе руки твои отсохли. Полчища добрых дел за тобой, а где награда? А награда твоя, блаженная ты моя, на Небесах — и Бог щедро отсыпает ее в закрома вампиру.
Ибо сказал Спаситель:
«Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного. Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».
Извини, дорогая, но как можно творить милостыню втайне, чтобы люди не видели и не знали? Да еще так, что бы и для левой руки было тайно? Сама по себе милостыня направлена на людей и для людей. Или тайно, когда вампир никому ничего не дает, но объявляет себя Благодетелем. И Отец, видя тайное, воздает явно, полагая людей к ногам вампира… Другого не дано!
И молиться надо один раз, тайно, вошел в душу, помолился, и воздаст Сущий на Небесах, потому что душа будет молиться за вампира даже из огня!
И зачем тебе знать, что вампир в это время, когда подаешь, убивает людей? Убийства для тебя тоже левые, и они втайне, но пожинаешь плоды явно. Ты убийца, ты вор, ты прелюбодейка, ты мерзость на земле, ты и есть вампир!
Манька застыла с каменным лицом. Чем больше она узнавала о себе и вампирах, тем больше хотелось, чтобы это было неправдой. У страшной правды не было ни конца не начала. Вся жизнь пропитывалась вампиром, как ядом, который незаметно проникает в плоть, приговорив человека к смерти. Но голос, который шел изнутри, обрекал на смирение, ибо в каждом слове вампира был Бог. Не Манькин, чужой, но был, и он был всесилен. Сильнее Дьявола. Вся земля, которая внутри, была обращена к чужому Богу лицом. И даже если она прокричит слова, что она живая, что не умерла еще, чужой Бог унесет слова и обратит против нее — ближний засвидетельствовал ее смерть.
Голодный Бог пил ее кровь, и если она сопротивлялась, нещадно измывался над нею, убивая плоть. Не эфир — живую плоть! Железо не знало жалости.
Пророк Отца сказал: «Всякий раз, как они захотят выйти оттуда из страданий, их вернут туда и… вкусите мучение огня! Поистине, тех, которые не веровали в Наши знамения, Мы сожжем в огне! Всякий раз, как сготовится их кожа, Мы заменим им другой кожей, чтобы они вкусили наказания…»
Но как-то же они это делали! Как-то же избивали ее на расстоянии… Вот она, столько прошла дорог, и узнала, и пьет живую воду, и рядом Дьявол, Бог Нечисти, а где это все? Почему не закрывает ее новая кожа, которую она готовит себе? Куда она девается?
Манька расстроилась окончательно. До Маньки вдруг дошло, что вампиры не просто убивали человека. Они отрабатывали свои приемы тысячи и тысячи лет, и положили народы к своим ногам. Кто устоял?! Они уничтожали народ до единого человека, если хоть кто-то из народа поступал с ними, как с вампирами.
— Я никогда не желала человеку зла, я никогда не думала о вампирах, почему моя душа так легко отказался от себя самого? Что я сделала ему? Как-то же заманили его в сети?
— Ты? Ничего! Он даже не видел тебя, пока не положили перед ним на вампирской свадебке. В чулке — чтобы лица их видела смутно, а он не увидел твоего, — Дьявол пожал плечами, будто Манька спросила его о чем-то естественном. — Показался им человек, и поняли, он им нужен. И первое, что сделают, покажут, насколько умножилось бы его благо, если бы был с ними. Или обманом влекут за собой, через душу попросив принять братство. И человек не может отказать, просьба идет от души. Нет у кандидата сомнения, что люди, которые открывают ему себя, желают ему зла. Ведь сказано: оставит человек и мать и отца и прилепится к своей плоти. Ты, конечно, клинический случай, но даже ты прошла через это.
Вспомни, что это ты ни с сего ни с того вдруг уснула в кабинете, когда работала на шахте: разве можно заснуть среди чужих людей? И почему сразу выставили вон? Неужели лучше, если человек полубессознательным состоянием будет умножать и делить? Ради Бога, пусть отдохнет, но сделает как надо. Но ты пришла, не имея слабости — поела и убилась!
— Не сразу, через месяц! — поправила Манька. — Через месяц уволили. Когда я… — она в ужасе уставилась на Дьявола. — Когда мне висок пробили…
— Ну, правильно, после вампирской свадебки! А что чувствовала ты весь этот месяц от одного сна до другого?
— Боль… вроде бы все нормально было, но внутри боль, предчувствие нехорошее, — вспомнила она.
— Готовились, уговаривали, приложились в полубессознательное состояние новобранца. Но вампиры даже тут не рискуют устроить встречу, пока обряд посвящения не будет совершен! Он приходит, когда душа уже лежит без сознания и земля открыта для каждого слова. Он первый закалывает душу, бросая ее новоиспеченным братьям и сестрам. И как только его собственный голос пройдет по земле, он становится вампиром — и чистокровным вампиром, когда душа украсит собой геенну огненную в Царствии Небесном.
Дьявол помолчал, с осуждением поглядев на Маньку.
— А пока какой же он чистокровный, если по каждому слову устраиваешь дискуссию? Да, конечно, не звездой летишь. Да, он тебя не ищет, ненавидит, примеривает на себя недостатки, которые открыли ему братья и сестры. И принимает тебя, как болезнь, как муку, как злое начало. Он помнит твой противный голос, твои грязные руки, вымазанное испражнениями лицо. И сразу начинает болеть, когда понимает, что есть у тебя хоть что-то, чтобы могла жить… Даже сараюшки не оставил бы тебе и тело — так жаден! И в то же время рубит людей направо и налево, чтобы поднять твою мечту: строит города, достает государства с землею, умножает кладовки с одеждой и драгоценностями.
Конечно, Благодетельница мило, прикрываясь тобою, испытывая чувство зависти к тебе же, распоряжается всем, что есть у него и, получается, у нее. Но сор из избы не выносят, если тишь да благодать. К чему бы проклинают тебя по каждому поводу? К чему поминают тебя — если жизнь удалась?
— Могу помечтать о лесоповале, чтобы прямая просека до гор… — мрачно пошутила Манька. — И так целое государство, куда им еще-то? Это, наверное, когда я за огород с соседом билась. Огород у него разрастаться начал в мою сторону…
— Вот как после этого ты собираешься дружно жить с вампирами? — засмеялся Дьявол.
— Я с ними жить не собираюсь, но наблюдаю идиотское желание, что будто встаю посреди кровопролития и говорю: а не пошли бы вы?! — Манька снова прислушалась к себе, протыкая тьму своей памяти. — Странно, будто стоят они у меня тут, — она махнула рукой и обвела круг вокруг лба. — Только близко очень.
— Желание твое будет исполнено, когда приступишь к Благодетельнице. Чем это тебе обернется, врать не буду, но думаю, мысли о летальном исходе уместны. Крылышками бряк-бряк, ноженьками топ-топ, и прямо куда-нибудь… — подразнил Дьявол.
— Ну а если без шуток, вампир уходит в мир иной, что будет с ним? — поинтересовалась Манька.
— Смерть и ужас сеет вокруг себя. И каждый день армия голодных вампиров рыщет в поисках человека, который станет им жертвой. И каждый день мечтает вампир, чтобы уже, наконец, отлетела душа его. Каждую минуту уходят один или несколько душ, ставшие заложниками сделки с Дьяволом. Ты, Манька, не представляешь, что значит быть Дьяволом, который видит все, чем занят вампир. Мы, вот, сидим с тобой в глубоком лесу, и нет рядом человека, и тихо, и спокойно, и кажется тебе, что мир — он такой, он задремал… Но на другой стороне планеты светит солнце, и поезда бегут по рельсам. И кто-то завидует, и плачет, и смеется, и патологоанатомы не сидят без дела, ровно, как и врачи. И даже тут, недалеко от нас, всего лишь в четырех днях пути, если без снега, в ближайшем селении плачут четыре человека, если не считать ту, которая льет слезы по утраченной девственности.
Маленькая девочка, которую изнасиловал отчим. Узнала мать и выставила ее из дома, и она стоит под дверьми и не знает, куда ей пойти, ей холодно, и хочется спать…
И как мне сказать ей, что вечером ее убьет отец, и что она, не имея Бога от матери и отца, будет сидеть на могиле, охраняя свой аршин? Как сказать, если она не может услышать меня, когда говорю: беги! Она не вампиром выпита, оборотнем, и там, на краю села живет женщина, которая ослепла от слез, умоляя дать ей дитя?
Еще плачет женщина, которую избил муж — он всегда ее бьет. Обычная проклятая, но ей повезло — вампир ушел раньше. Говорить о ней не хочется — ни рыба ни мясо! Ни один вампир не приближается к вампиру-душе, и как легко бы было обратить его в прах — но голос вампира зовет ее. И она мучит себя сомнением, как сложится жизнь, если ужас уйдет с земли. И будут жить, пока смерть не разлучит…
«Пожалуйста — просит она — помоги мне, Господи, убить чудовище!»
А зачем, если можно уйти? Что, ноги растут не из того места?
Мужчина: потерял семью и дом, был пожар. Он не плачет, скрипит зубами и пытается понять, за что Бог так несправедлив к нему, и при этом он понимает, что дом подожгли! Так какого лешего он украшает Бога рогами? Бог исторг его дом и его семью?
А еще одна очень одинокая женщина, которая завидовала соседям, когда привезли красивого пса. Кормила его, когда никто не видел, подружились, а соседи его съели. Оказывается, они привезли его на мясо. И думает, почему не купила, почему не уговорила отдать. Жалобную книгу не рассматриваю, животные не подлежат суду. Я пью их, как пьют вино.
Пес — моя земля, и станет свидетелем, как предначертано, что ласковая женщина кормила его из рук своих. Украденный пес не имеет крови, но я имею представление о крови, и слезы ее открыли мне имя человека, который бы не выпил моей крови. Будет не лишним заметить, что хозяева пса тоже плачут.
И ты бы до сих пор умывалась слезами, обливая ими подушку, если бы ходила между людьми с имиджем-плюс, который нарисовал тебе вампир. Нашлось бы, о чем плакать — но ты уже не плачешь.
Но среди тех, кто роняет кровь, я не вижу ни одного вампира! И стыдно мне за людей. Хотел бы помочь, но нечестивый Бог унесет мои мысли — и засмеется нечисть, зная, что нечестивый Бог душе его предначертал горе. Сам-то я кем буду, если возьму концы земли вампира и стану ему душой?! Я понимаю, что думает вампир, но я не сплю, не меня он усыпил, а ближнего, а я геенна, которая приняла душу вампира и объявила проклятой. Сама подумай, если я объявил душу проклятой, разве вампира оставил незапятнанным?! Это клеймо, которое не смоешь ни водой, ни огнем, ни кровью. Он Бог и я Бог. Молись Бог, я страшен в гневе, когда сойдемся в поединке, кто устоит?
— Ну! — Манька развела руками. — Не у всех же душа — вампир.
— Не у всех, у пяти процентов, но сколькие идут вслед вампира, подражая ему во всем? Если человек не искал душу убить, он не вампир. Он всего лишь служит его идеалам, приближаясь устами и делами… Всего лишь! А это «всего лишь» как-то спасает человека от ужаса? Он умер вместе с вампиром, когда остановил на нем глаза и назвал Богом. Первый и Последний побрезговал бы им! Еще не каждый, кто творит и говорит во имя своего Бога, будет принят Альфой и Омегой, а только тот, кто распнул душу, не сохранив ее, и приготовил себя в белых одеждах, и помолился тайно, войдя в дом и затворив за собой дверь. Собирают вампиры на праздник всех, насильно вытаскивая из всех щелей, а попить и поесть удастся не каждому! Лампочка-то в уме зажглась, а масла хватит ли освещать себе дорогу к жениху, когда наступит ночь? Ночной жених много не объясняет, дверь закрыл и помахал ручкой. Хитрым надо быть, чтобы душа не опередила, если метишь в вампиры. Сказал Спаситель: когда ты идешь с соперником своим к начальству, то на дороге постарайся освободиться от него, чтобы он не привел тебя к судье, а судья не отдал тебя истязателю, а истязатель не вверг тебя в темницу.
А я что, хуже Первого и Последнего?
Вот если ты первая освободилась бы от души, то была бы в почете и царствующая особа! Представляешь, Манька. как жизнь к тебе повернулась бы? — мечтательно произнес Дьявол.
Манька рот раскрыла: правильно говорит Дьявол или опять над нею смеется?
— Мне не надо царства! — сказала она обижено. — Мне и так… хорошо… Но береглась бы и не показывала себя. А если бы не нашли, как сделали бы душу вампиром? Это им надо, и я не понимаю — зачем?!
— Это от тебя не зависело, — признался Дьявол. — О тебе знали давно, когда ты вот такой крохой была, — Дьявол развел руки на полтора локтя. — Разве темница, в которую тебя заключили, в твоем детстве была вечерними сумерками?
А царства…
Какой же Бог, если нет у вампира царства? Вольно или невольно вампир всегда завидовал мне, замечая, как богата и щедра земля, и как быстро прорастает на ней семя. Сколько было их на земле, протягивающих свои ручонки?! Все знают, что она принадлежит мне — и даже Йеся не сумел сказать о себе иное, как разве Сын. Попробуй судить человека, если у тебя нет огорода, а у судимого есть. Многие ли примут слова судьи? Сможет ли судья быть объективным? Не отдаст ли родственнику или мздоимцу, который готов поделиться с ним огородом? Вампиру, прежде всего, нужна земля, где он мог бы установить власть и вершить суды. И не просто огородишка, а именно — Царство!
Сказал Единожды Рожденный Сын Человеческий, учивший один раз наступить на землю и править ею до скончания человеческого века: Ибо Отец не судит никого, но весь суд отдал Сыну…
Правильно, на земле, пока жив человек, я не сужу. Я собираю свидетельства для Суда. Разве судят дом, за то, что хозяин убил человека? Почему я должен объяснять земле, что распорядитель ее интеллигентом не был? Пока сознание человека на земле, все, что с человеком происходит, земля принимает и на свой счет. Она не знает себя, опираясь на сознание, которое проникает в ее пределы и дает определение ее состоянию, как моя земля, знает о себе через меня. Точно так же, как человек, который ходит по дому и делает заметки.
Но там, вне дома — за каждое слово, за каждое дело, за каждую мысль, что владела человеком — сужу! И никто не смог бы кроме меня. Только я вижу, что творится в доме. Я понимаю, что вампиру спокойнее, если бы его судил вампир, который был бы, как человек. И сказал один, и принял второй, рассмотрел, и положил на себя, и примерил, и сказал: «Вижу — нужда была! Оправдан!»
Но я не человек. Если ты сегодня, имея нужду, вошел в дом ближнего и умертвил его — что сделаешь завтра, когда увидишь мой дом, украшенный и умноженный? Ради бога, верь, если тебе так спокойнее! Чем больше убьешь, тем меньше желания у земли защищать тебя от меня. И радость ее, когда она обретет меня снова. И кто, после этого, скажет, что я не Совершенный Вампир?
— Ты не вампир, — простила Манька Дьявола. — Ты несчастный Бог… они не знают Тебя…
Дьявол засмеялся.
— Это ты не знаешь, а вампиры знают. Как можно не знать, если убивают человека знаниями о земле? Пространство человека имеет сознание, пространство животных имеет сознание, а пространство вселенной разве другое? Человек видит камень, песок, солнце и звезды. Но если бы он смог заглянуть в себя, что бы он увидел? В пространстве человека кипит жизнь, но основа его не живее песка и камня. И человек населяет свое пространство убогими, как он, созданиями. Но жить в пространстве и быть его головой — две разные вещи. А сколько я выпил у тебя крови? И еще выпью! При этом мне даже наступать на тебя не пришлось. Ни один человек не сможет сказать, что я не пил его кровь. Так что я буду судить вампира по вампирским законам. Он червь, и жизнь его в моих руках. Помнить бы им об этом. Пророки знали, народ знал. Есть только одно место, где нет суда — это Бездна. Моим дыханием она открывает Врата каждому, кто принес в мою землю ее холод. Человек уйдет с земли, как многие народы, которые пришли и ушли.
Но разве я человек, чтобы уйти вместе с ними?
Да, страх не испытывает человек передо мной, как испытывают перед Царем, но чем я заслужил такое наказание, чтобы помнили обо мне лишь страхом?
Йеся был сыном священника, и не сложно догадаться, кто приоткрыл ему завесу и объяснил, что человек человека может прибрать к рукам — судить, рядить и сжить со свету. Но не о Бездне, о моей земле мечтал Спаситель. И я знаю, что каждый вампир, поднимаясь к своему Богу, надеется жить вечно.
«Все передано мне Отцом Моим…»
Все — это что? Бразды правления? Мудрость? Гармонию и миропорядок? Совершенный Закон — отвечающий за жизнеспособность Бытия? Да, я могу сказать о себе, что я не от мира сего, я сошел от Бездны. Но как человек мог сказать о себе такое? Как мог послать меня в огонь, если огонь и сера исходят от меня? Если все, что движется в этом мире, имеет меня в себе? Кто кроме меня смог бы двигать галактики и проникать внутрь их? Кого я могу сделать осью земли? Кто выдержит?
«И, возведя Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени…»
Кто, кроме того, кто управляет всем Бытием, мог бы сделать это? Так почему же человек поставил Дьявола ниже вампира, который не показал ему ни одной бледной планеты? Почему торопится все, что есть у меня, поменять на ужас Бездны?
Или: «что немного мне времени осталось!»
А куда это все денется? Мироздание? Неужели же я, сделав это однажды, не смогу переплюнуть себя? Если уж приспичит, ну, встряхну еще раз старушку — и полетит целовать мне ноги! Я Дух Бытия, а Небытие — Душа моя. Если бы мог человек узреть ужас Бездны, он понял бы, кто правит его головой и куда призвали его. Да, Она совершенна! Я помню, как Совершенная Ночь окружала меня, и мудрым началом я понял, что все, что я сделал потом, я искал в Ней, и судил Ее я, открывая свои возможности. Я обошел Небытие, и понял, что я Бытие. Могу ли я после этого пожертвовать человеку, мертвому и заранее уготовившему мне участь слуги, хоть одну горсть земли, которая бы уместилась в его ладони? Человек захотел, чтобы был над ним Царь, и земля принадлежала ему — я поставил Царя над землей. Его землей! Не я просил, у меня без Царя забот хватает.
Вот у тебя, Манька, Царь. Много ли ты можешь увидеть, имея его в голове? Что же я, дурак совсем, сидеть в темницах? А как уж он распоряжается землей человека, дело Царя!
— Я себе Царя не просила! Наоборот! Я не собираюсь жить вечно! — уперлась Манька, рассматривая свои обкусанные ногти. И ухмыльнулась. — И когда я отправлюсь в Бездну — никто не поедет на мне! Никто! Не думаю, что мои пируэты доставят им удовольствие, когда они найдут Кикимору и Бабу Ягу! Пусть бы они испытали то же, что я, когда мы нашли растерзанную девочку… — помечтала она, блаженно улыбнувшись. — Жалко, конечно, что всем одна участь… Вампиры хотя бы тут успевают пожить по-человечески…
— А я не обо всех… — открылся Дьявол. — Кто-то будет жить. Вряд ли он знает, что земля открылась ему и показала место, где зарыто паскудство. И кажется, дом ему уже готов, и, может быть, даже друзья примерно знают, где его искать. Проклят человек, но не мной, а вампиром, — Дьявол поправил ветки, взбив их. Иголки сразу перестали быть колючими. — Но пока не прожил, как открыть ему, что жив? Спи! Я разбужу!
Манька подумала о таком человеке, которому повезло.
А ее дорога к себе самой только-только начиналась. Вряд ли Его Величество откажется от Ее Величества и прекратит всякие лобзания царицы лесов, полей и рек. Немногие поймут и оценят его героический поступок. Даже сама она призналась, что не поняла бы. Сама она не раз интересовалась, чего не жилось человеку, почему бросил семью, детей, уходил, и жил тихо, но вполне достойно. И прятал глаза, но не искал дороги назад. Теперь она понимала, что счастье не всегда там, где видит его человек. И думала: вампир увел, или судьбу встретил? Или просто устал от собачьей жизни?
«Здравствуй! — скажет она ему, ухмыляясь. — Приветим, что ли друг друга, поцелуемся, раз уж встретились!» И ужас отразится на его лице, исторгнет душа-вампир на нее огонь и серу, дым и копоть, глаза нальются кровью, выставит рога и будет бить копытом. И если рядом не окажется плетня-я! А как мило обложит Благодетельница, у которой она решила умыкнуть золотое дно! Только она так умеет — потому что из земли, а в земле слова становились какими-то другими, живыми…
Маньке стало смешно, но смех шел не изнутри.
Она расстроилась, прислушиваясь к себе. Все было тихо и спокойно, горсть пепла не открывала ей двери темницы. В уме было по-прежнему пусто и темно.
Каждым словом Дьявол пытался приоткрыть ей тайну Бытия, приготовляя к новой реальности, и если слушала его всю ночь, он оставался рядом и охранял ее сон, позволяя спать хоть до обеда. Но где эта новая реальность? Золото он ей всучить пытался, или так истосковался по ученику, что решил из первого попавшегося отброса сделать мастер-класс за короткое время? Было бы кому! С утра она могла не вспомнить и половину из того, о чем он ей рассказывал! И Дьявол терпеливо добивал ее по дороге, прикладывая к старым постулатам и аксиомам новые. И когда понимал, что и после этого ничего у нее не осталось, сразу становился Богом Нечисти, который опять любил нечисть без памяти, превознося помазанников до небес за сообразительность и умение питаться мыслительной материей без всякой подкованности.
А как помнить, если она иногда знакомые слова не могла у себя найти, будто вертелось где-то над головой, а взять, ну ни как!
Наверное, Сын Человеческий шутил, взвешивая: а на что оно Маньке? И не приберечь ли его для вампира?!
— Звери какие-то! — сказала она с досадой. — Убивай их, не убивай, сам человек расчищает им дорогу.
— Ну, вампир — это хищник, — заметил Дьявол, слегка огорчившись, что Манька не спит. Когда она шла и клевала носом, путь был недолог. Сам он во сне не нуждался. Скорее, бросал свое тело, чтобы ей не было одиноко, и она могла позвать его, а сам в это время уносился куда-то вдаль. — Любой хищник умнее и сложнее устроен. Иначе, какой же он хищник, если не сможет выжить? Вот и вампир, эволюционным путем он до этого дошел. Разве не достойно восхищения, как он захватывает у человека ум, память, тело и все его достояние? Некоторые люди сами к ним приходят и просят сделать их вампирами. Признаюсь, на земле нет такой заразы, которая проникла бы в человека и убила лучше, чем вампир. Любая зараза убивает тело, один вампир убивает сознание.
— Но это надо не человеком быть, чтобы убить себя самого! — раздосадовано сказала Манька. — Неужели они совсем не думают? Что они могут получить от меня? И зачем уничтожать знания?! Это вандализм!
— От тебя ничего. От твоей земли много. Имидж — и весь мир. Вампиры получают жизнь, сравнимую разве что с жизнью Бога! Они могут миловать, карать, обожествлены, причем не осознанно, а подсознательно, могут позволить себе в материальном плане то, о чем многие люди и не мечтают. Люди приходят сами и сами отдают, не спрашивая: «Когда долги отдашь, сволочь!» Не об этом ли мечтает половина человечества, обделенная вампирской любовью? Конечно, вампиры прячут знания, и я их понимаю. Представь: проклятый обучился и пришел к другу, такому же, как он, проклятому. «Послушай — скажет он — я не могу прийти сам и взять мою землю обратно, но я могу послать тебя, и ты принесешь мне плоды ее!» Разденут вампира, разуют, и спасибо не скажут! Люди забыли, но вампиры помнят, что такое война, и как непрочно их здание. Кроме древнего вампира кто-то всегда присматривает за жертвой, чтобы не увели из-под носа. Ведь через нее могут проклясть вампира. Проклятые для них самые страшные враги. Твоя память у вампира. А его память — у тебя. — Дьявол постучал по Манькиному лбу. — Там такие ужасы, которые умом человека нельзя понять.
Манька задумалась. Люди так внезапно менялись в отношении к ней, что она зачастую не успевала понять, что человек увидел в ней врага. Происходило это как-то вдруг, но каждый раз перед тем она предчувствовала, что это случиться. За неделю, за месяц. Уж не пасли ли ее вампиры, присасываясь к каждому человеку, с которым она делила и хлеб и соль? Но как? Мало им было своих объяснений? Неужели они делали вампиром человека только лишь потому, что он рассчитывался с нею и начинал ей помогать? И почему человек не замечал внезапной своей перемены? Манька вопросительно посмотрела на Дьявола.
Дьявол промолчал, сочувственно покачав головой.
— А почему люди не знают о вампирах, если они живут среди людей?
— Вампир кусает ночью, когда человек спит. Они стараются не оставлять следы, это бы объединило людей. Кроме того, они должны убедиться, что правильно выбрали человека. Проверить, как работают их заклятия.
— И спокойно смотрят, как человек гибнет?
— Не спокойно. С радостью и чувством самодостаточности. Вампир чувствует, что отношение людей к нему изменилось, ушла боль, совесть не мучает. А проклятый начинает понимать, что изолирован от всего мира. В конце концов, придет из сердца страшная правда о нем самом — полчища проблем станут одним мгновением. Но человек не ищет, он злится на себя, на людей, радуя вампира послушанием.
— Неужели вампир после укуса совсем не чувствует душу?
— Как раз, наоборот! — усмехнулся Дьявол. — Вся жизнь вампира — душевный порыв. Он просыпается счастливый: образина, которая кричит: я твоя душа! — рядом, сам он Бог, тепло ему, умные мысли просятся в голову… Наслаждение держит его крепко. Это не боль, которую превозмогает проклятый, чтобы чувствовать себя человеком.
Маньке снова задумалась, прислушиваясь к себе. Душу было жалко до слез. Ведь умела она пожалеть каждого человека, посочувствовать, поделиться. Разве так бы она думала, если бы душа ее не умела противиться злому? Не было вампиров в уме, но были люди, которые радовались, переживали, на что-то надеялись…
— Но если у меня есть совесть, и сама я не приемлю насилия, как поверить тебе?
— Еще бы у тебя не было совести! — рассмеялся Дьявол. — Боги проклинают тебя день и ночь, охаивая все, чем ты дышишь. Ведь если душа ругает, человек должен поискать в себе недостатки! — осадил он ее. — Та любовь, что идет из твоего сердца, окружает вампира со всех сторон. Это ум, который лижет его. Он счастлив, а ты? Так что, жалобную книгу мне не подсовывай! Жалость в себе имеет жало.
— Неужели никак нельзя вернуть вампира к жизни?
— Нельзя. Вампир не задумается никогда и ни о чем, а человеку от него только смерть, и земле смерть, и лечить вампира бесполезно, человеком он не станет. Бог он, а Боги не сомневаются. Им хорошо, значит, и мудрость их хороша… На заре, когда человек старался выжить, насилие над человеком каралось смертью или наложением рук. Вампира убивали или клеймили позором, чтобы каждый, кто увидит, бежал от него. Так поступили с Йесей, так поступили с Иаковом. Так поступили с Петром. Но золота моего немного было в их словах. Никто не смог объяснить, что происходит с людьми, и как вернуть их к жизни. Проиграв войну вампирам и признав за ними право, жить среди людей, человек не управляет ни собой, ни своим сообществом, ни своим имуществом. Как только вылезли из подполья, вампиры сразу же уничтожили знания о себе, людей, способных противостоять им, заменили ценности, данные человеку от природы, наплодив огромное количество религий, раздробленных и разобщенных, еще в утробе матери разделяющее человека самого в себе.
Разве не сказал Спаситель, что он пришел разделить родителей и сына, свекровь и сноху, брата с братом, со всеми, кто мог бы поднять его над вампиром? «Истинно — сказал он, посылая человека продать землю и раздать нищим: истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради Меня и Евангелия, и не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат более домов, и братьев и сестер, и отцов, и матерей, и детей, и земель, а в веке грядущем жизни вечной.
Да, на земле вампира гонение, а он получает во сто крат. Во время гонения. В этой жизни. Не об этом ли мечтает человек?
И кто вспомнит сироту, которую Спаситель разделил с матерью, и которая гниет в своих пеленах в больнице, потому что в доме младенцев уже лет десять нет места? Или ребенка, которого мать и отец привязали к кровати, чтобы не украл ночью корочку хлеба? Человек не думает, что именно ему предстоит стать этой матерью или сиротой, или брошенной женой, или обманутым мужем, или нищим у порога вампира — в словах вампира он пьет мечту.
Но про жизнь вечную — это он поторопился. Я не человек, я Бог — больший, чем вампир. И поступлю как вампир. Я же не смотрю на землю со стороны. Я могу пройти по ней, поднять всех червей, стать ими, выбрать самых тощих и самых жирных.
Все перед человеком — и войны, и глад, и голод, и болезни, и проклятые, и избранные — все, что обещал Сын Человеческий, когда сказал, что будет, когда придет в этот мир. И стало так. Ходит среди людей, а люди не видят и не уразумеют. И ждут чуда, как те крепостные крестьяне, которые молились ему день и ночь, и не ели белого хлеба… Неужели же нищета и гибель миллионов верующих не доказала, что ни одна их молитва не достала ушей Бога?!
— С другой стороны, красиво жить не запретишь! Откуда красоту-то взять, если не забуришься на чужое поле? — Манька тяжело вздохнула. — Пожалуй, знай я заранее, как все обернется, не мешкая помолилась бы на себя. Сносила железо, а разве что-то изменилось?
— Ты проклята. Бремя вампира накладывает отпечаток на каждого, кто приходит к тебе, — сказал Дьявол. — Вампир пасет тебя жезлом железным. Да, ты его открыла, но железо было предназначено не ему, так вампира не достанешь.
— Его никак не достанешь, — рассудила Манька. — Он всесилен. Что бы ни делал вампир, люди не умнеют. Пока у человека есть корка хлеба и пакет денатурата, будет терпеть. А нет, умрет.
— Сохранить землю — убить любой начаток вампира. Кому как не мне знать, как день становится ночью, и все воры и разбойники выходят на дорогу! Любой Царь, — голодный и злой — прикрывает себя именем Бога. Вся куцая жизнь его приурочена к подвигу. Какой подвиг, если он убивал людей и отдавал землю людям, которые не умели жить в мире с местным народонаселением? Сколько моего народа ушло с лица земли, когда вампиры перестали бояться человека? Не скажу, что они не сами тому виной. Тем хуже их грех. Они думали, что в них победил человек, когда прикрыли вампира, наделив его человечностью. И многие народы, которые не держали в руках меча, ушли в один день. Много ли славы такому герою, который рубил головы безоружных? Но люди помнят его, а не народ, который не искал смерти. Пусть будет проклят такой народ, — благословил Дьявол. — Он не заслужил другого господина. И ты проклята. Так что не вздумай мне жаловаться! — пригрозил он. — До тысячи родов проклинаю, убившего зеленого человечка. А теперь посчитай: средняя половозрелая плодовитость наступает в двадцать пять лет. Двадцать пять тысяч лет могу издеваться над народом.
— Ну да! На третий и пятый род! — вскинулась Манька.
— На третий пятый год человек может только войти в собрание Бога, не будучи специально обучен всему, что я даю ученику. Ребенок, который в пеленах имеет в себе Закон, имеет в себе генетическое право первородства. Он никогда не станет хвостом, даже если его проклянут. Такой народ обладал телепатией, левитацией, телепортацией и мог позвать на помощь людей из космоса. Поэтому, когда вампиры не могли подмять народ, убивали всех, включая младенцев. И первым делом переложили свой грех на мой народ, который убивал интеллект младенца, поднимая человека.
— Но если жрецы могли лечить людей, укушенных вампирами, значит, есть способ? — поежилась Манька, дожидаясь, когда Дьявол проклятия свои завершит.
— Жрецы не лечили вампира. Они лечили человека и искали вампира, чтобы украсить им Небо, — ответил Дьявол, с некоторой иронией, видимо, заметив, что Манька думала о чем угодно, кроме как исторгнуть угрозу своей жизни. — Это была самая настоящая война. Полчища вампиров изрыгали проклятия на людей, призывая под свои знамена. В небытие ушли знания, города и селения стали руинами, погибли миллионы людей, — Дьявол помолчал, взглянув на нее с жалостью. — Ты ждешь, что я пролью слезу, стану бить вампира… Но разве не я разрушил крепость человека? Вышел огонь из среды его и пожрал в назидание народам, которые смотрят и понимают, что значить быть вампиром и человеком. Представь, что планета, на которой ты живешь, это музей под открытым небом. Войны на каждый день, разврат, человеконенавистничество, матери пожирают плоть своих детей, дети — плоть родителей, в каждом слове желание учить и уничтожать…
Это мудрость всей вселенной, которая может увидеть весь ужас, когда мои проклятия человеку становятся бытием.
Манька молча согласилась. Знала, нечисть не остановится ни перед чем. Каждый день видела, как втаптывают человека в грязь. Не было роддома, в котором бы не лежал никому ненужный ребенок. Каждый день кто-то кого-то грабил, насиловал, убивал. Война шла всюду, то громкая между народами и оппозициями, то тихая, между соседями и с властями. И везде веселился народ, влюблялся, превозносил себя до небес… Но Дьяволу ли не знать, что только нечисть могла порассуждать здоровой ясной головой.
А она…
Год назад ее знания ограничивались тем, что она прочитала в книгах, написанных рукой вампира, ибо человек изживался, труды его оставались тайной для народа. Много ли она поумнела с тех пор? Кому как не ей знать, что мысли, которые прививал Дьявол, улетучивались, как только первый луч солнца касался ее головы. В том-то и дело, что лучи не проникал в нее, они был снаружи, а Истина Дьявола иже с ними. А она оставалась во тьме. И, кажется, зрила глазами, но Город Крови исторгал из себя одну только глупость. В делах житейских истина Дьявола никак не приближала ее разумному началу.
Взять ту же соболиную шубу Бабы Яги — простой житейский пример! Как хорошо было бы накрыться ею! Так ли бы поступил вампир? Даже не вампир, просто разумный человек?
Дьявол не снимал плащ, даже когда спал, и нисколько не мучился совестью, когда она коченела от мороза, накрывал ее изредка в последнюю неделю только краешком, когда помогал заснуть. Она словно проваливалась в пространство — снаружи ничего не было, но мерещиться начинало разное, от чего бросало то в дрожь, то в холод. То галактика на нее наползет, и проскочит она миллиарды звезд. То застрянет в каком-то месте: черная громада, где варится такое варево, что не опишешь словами, и плющить начинало там. А то привидится город, который не мог существовать ни на земле, ни на небе. А если вокруг себя посмотреть, то все виделось в серебристых струях света…
Ну, хоть так!
Разуметься, Дьявол не умел понять, что после железа лечиться надо каждый вечер. Хорошо, что снова обрела живую воду. Пуще глаза будет беречь ее! Но была она по-прежнему дурой — ибо умнее не стала. Все было Дьявольским. Сама она мыслила узехонько, и дальше своего бремени, наложенного вампирами, заглянуть не умела. Даже он это понимал и поругивался иногда, но про себя. Но таким Манька умела его понять. А вот как подумает, что Бог перед нею, пусто становилось и в душе, и в уме, и в сердце. К Богу Нечисти она еще как-то приноровилась, но не к Богу в целом. Какой Бог, если пришел, враги ее целы, и он за них горой? Умел он увильнуть, как до дела доходило. И там у него правило, и тут правило, и сюда сунуться нельзя, и туда не положено! А кто мог запретить Богу? И что удивляться, что люди подумали и порешили: а нехай будет вампир! Грозное Дьявольское развенчание на долгие времена никого не радовало. По крайней мере, вампира человек мог видеть перед глазами — не трудно догадаться, что от него ждать, а что от Дьявола ждать — непонятно.
Но если ты Бог, грозно с неба метни молнию в ту же душу, и не надо будет искать ее по белу свету! Виновен — оставь человека!
Она думала, не как Бог, а как человек. Не умела она в уме искать галактики — там была бездна. Пусть не такая, как у Дьявола, но тоже — бездна. Она понимала, что вампиры никогда не примут ее — она была проклятой, и, кроме железа, взять с нее нечего. Может, отказалась от нее душа, потому что она — круглая сирота? От этих мыслей становилось больно. Но мысль, что она восстанет против них, казалась абсурдной. Нет, она не винила вампира: если бы ее сделали вампиром, разве не жила бы вампирской жизнью и не радовалась, что каждый человек к ней по-доброму? И разве бы захотела иметь душу, от которой одно горе? А горя в ее жизни было столько, что не одна душа не выдержит.
Манька уже не сомневалась, что ярость Дьявола обрушилась на людей, потому что оказались они, как Манька, не умнее врагов, и каждый понес врага на себе. Может быть, правда мстил за землю, или боль его все еще была с людьми, которые искали его и помнили, и учились управлять собой, или потому что имя его было предано забвению, и каждый, кто сталкивался с ним, видел только ужас, и не видел, когда он был внутри него.
Но вот она перед ним, протягивает руки, разве он торопится снять с нее оковы и вернуть ей утраченную чистоту, душу и землю? Да, ей посчастливилось наткнуться на Кикимору и Бабу Ягу. И она расстроила им планы — вроде как перепрыгнула нечисть через две головы, и теперь тоже немного была нечистью. В глазах Дьявола.
Но где радость?
Легкое опьянение выветрилось, и наступило похмелье. Вампир чувствует иное, он бы радовался по истечении времени, что наказание отошло от него, но быть проклятым — чувствовать боль. И то, что Дьявол расстраивался, что вампиры спят и не торопятся посчитаться с нею, лишь усугубляло чувство вины. Тогда зачем Дьявол рассказывал ей об этом? Еще хуже становилась ее жизнь в свете его истины. Сносит она железо, не сносит, дойдет ли до Благодетельницы — куда бы не ступила, вампиры всюду будут издеваться над нею. Люди бежали от них народами. Кричали в небо: помогите! На плато, на самом видном месте, еще сохранился крик о помощи. Она много раз видела рисунки, но только сейчас поняла их значение: спираль, решетка и звери. И чтобы вылечить себя, как лечили жрецы, ей ой как далеко! Наверное, не ограничивались их знания тем, что вампиры топчут землю. А как заставить замолчать радио? Как уйти от лица вампира и схоронить себя среди людей? Как показать человеку себя? Как снять иго, наложенное вампиром? Как убить вампира и заставить гореть в огне его самого?
Она не могла ответить. И Дьявол не открывал.
Она даже не знала, что чувствует вампир, не умела проникнуть в его голову. По радио проникновенные голоса тащили чувств целый воз, но разве жили вампиры по своему слову? Слово для них было как меч, которым могли проткнуть человека. И полагался человек на слово их, и умирал, когда начинал понимать, что его раздели. Обещания были в моде — это, может, раньше не летало слово воробьем, а кто их сейчас считает? А если она ничего не знает, какой смысл гоняться за синей птицей? Она не Дьявол. Ее мир — это она сама и ее душа. Она всегда думала, что ее душа — голос совести. А получилось, что нет, люди там…
Но сам-то Дьявол много ли собирал на стороне? Его откровенность ранила гораздо глубже, чем железо вампира. Что, нужно было пройти мимо нищего? Или ударить хозяина, как он ударил ее? Или убить собаку соседа, который убил ее собаку?
Тогда получалось, что и в Дьявола надо плюнуть, раз он искал ее смерти.
— А ты разве, не нищая? — прочитал Дьявол ее мысли. — Что, кроме тебя, не нашлось вампира, который бы подал? Хорошенькое дело: нищая подает нищему. Или когда ты простила хозяина, он спасибо тебе сказал? Почему бы не забодать садо-мазо? Упреждать надо удар. И кто сказал, что я веду тебя на смерть? Смерти нет! Есть смерть вторая. Еще не известно, чем закончится ваше противостояние. Я поставил бы на тебя, если бы ты сносила железо. Пока ты его не сносишь, ты будешь передо мной и перед людьми — нищая, голодная, развратная, убогая.
Дьявол задумчиво смотрел в огонь, который тонул в его глазах, и лицо его стало грустным.
— Люди безропотно несут на себе крест, когда не анализируют свои поступки, руководствуясь голым желанием. А оно зачастую продиктовано идолами их сердечной чакры, которые ведут радиопередачи прямо в ум. Раньше люди обрезали крайнюю плоть сердечных объяснений. Голые факты и анализ объективно существующих причин и Закон Бога были им опорой, а теперь радуются, что сердце обещает награду. Но в сердце нет мозговых извилин. Там узел, куда приходит информация от матричной памяти. Сердце учит тебя любить, но кому как не мне знать, что любовь должна исходит от сознания, а не от сердца. И каждый день убеждаюсь, что сознание человека не способно любить. Вот ты, почему не ищешь Нечестивого Бога внутри себя, зная, что он есть?
— А как?
— Спроси сердце, как любить человека, который убил тебя. И послушай, что оно ответит.
Манька прислушалась. Сначала не было ничего, в области сердца была тяжесть, будто кто-то сжал его в руке. Но было в этом что-то человеческое, словно кто-то что-то пытался сказать, а слова у него застревали на губах. И вдруг…
«Помнишь… я сказал… я твоим именем… нарисую звезду на челе… Помню ли я… я всегда помню… пусть умрет голод внутри… души… в ограбленном доме я имя…» Говорили двое — мужчина и женщина.
Сердце замолчало. Она даже не успела понять, кто и почему говорил. Там тоже было темно. Она подняла голову и уставилась на Дьявола, будто пришел конец света.
— Это что было? — взвизгнула Манька. — Почему у меня там голос?
— Богатые наследники! Чистые, незапятнанные, нарисованные такими на твоем челе. А нарисовать сердцу можно все, что угодно. Если мышцы чувствительные стали, значит, ужас пришел в твой дом.
Манька промолчала. Мерзкое чувство пришло и ушло. Впервые в жизни она слышала себя, как другие, когда вспоминали. Словно порвалась завеса. Значит, внутренняя глухота не была врожденной глухотой. Она лежала на животе, подперев голову руками, прислушиваясь к сердцу — и смотрела в огонь.
Там снова было темно и тяжело. Наверное, завесу приоткрыл Дьявол.
Манька устроилась удобнее и закрыла глаза. Дьявол пил чай и корил себя, похохатывая, но бубнил так тихо, что она сквозь дрему не смогла разобрать, что насмешило его. До рассвета оставалась пара часов. Наверное, Дьявол даст ей поспать. Он не торопил ее, когда они просиживали с ним до утра.
Манька уже заснула, когда вдруг, сквозь сон, услышала, как с рядом раздался треск, такой сильный, что мысли ее мгновенно испарились, а в голове остался только страх.
Она вскочила, испуганно озираясь. Одно дерево рядом с нею было сломано, другие повалены.
Сон сразу же отлетел, голова стала ясной. Манька заметила, что Дьявол не ложился, он все еще пил чай и задумчиво любовался огнем.
— Это что было? — испуганно спросила она, понимая, что он как-то по-особому смотрит сквозь деревья в ночную тьму. — Это так… запинываются? — Манька кивнула на образовавшийся валежник, поднимая ветвь и посветив себе.
— А, это? — Дьявол взглянул на нее и зевнул. — Это избушки Бабы-Яги за нами плетутся. Сиротами остались. Хотя, понимают, наверное, что Баба Яга их не шибко-то ценила. Они ж как курицы, кроме того, больные обе… Подошли поближе к полену. Он им необходим, чтобы чувствовать себя живыми.
— В смысле? — ошарашено уставилась на него Манька.
Раздражение на Дьявола вспыхнуло в ней с новой силой. Он был хуже, чем все вампиры. Пока кормил ее своими россказнями и держал ее в страхе, и шуба, и баня были у нее под боком! Ну кто он после этого? Она не могла понять, как он мог издеваться над нею, шутить, помогать и учить одновременно. И свое раздражение даже не пыталась скрыть.
— Почему больные?
— Да как же им больными не быть, если в одной свинья разлагается, а во второй трупы покойников развешаны по всем видимым и не видимым помещениям? Если бы трупы смердячие гнили в твоих внутренностях, разве здоровая была бы? Трупные яды, кого хочешь, больным сделают…
— Ну, так… и… похоронить может их? — спросила Манька растерянно.
— Похорони, похорони! — согласился Дьявол, не замечая ее присутствия. Он опять был далеко и чему-то улыбался. Наверное, кофеями давился с помазанниками… Вернулся на минуту: — Сама знаешь, я не могу тебе помочь. На любой прах у меня жуткая аллергия, делаю разное и сею ужас… — сообщил он с виноватым видом и снова ушел в нирвану.
— А нечисть твоя — не прах?.. — разозлилась Манька в конец.
Она плюнула на снег, и зашагала в сторону изб, мысленно проклиная Дьявола и всю его Дьявольскую натуру. Чем ему мертвецы не угодили? Как всегда прикинулся шлангом. И не объяснишь, что совсем недавно сумел и стол собрать, и рыбу приготовить, и даже следы иногда на земле оставлял. Манька еще была под впечатлением ночного разговора, но уже развенчала Дьявола во всех ипостасях. Сам-то чем лучше вампира?! Она лишь презрительно окинула его взглядом и тяжело вздохнула, понимая, что ее работа будет не из легких. Но избы было жалко до слез, что такое сиротская доля, знала не понаслышке — и спрашивать у сердца ни о чем не собиралась.
Избы прятались за деревьями темною грудою.
— Цип-цип-цип! — позвала она избы, раздвигая ветви, которые за ночь оттаяли, теперь с них лилась вода, обдав ее с ног до головы. Она мгновенно промокла до нитки.
Одна из избушек выступила из тени деревьев и даже, или это просто показалось, мигнула своими окошками.
— Цип-цип-цип! — еще раз позвала Манька. — Идите сюда, глупенькие, я вас не обижу!
Заметив, что избы с места не двигаются, закричала Дьяволу грубо:
— Иди, препротивная отрыжка нечисти, объясни им, что я помочь им хочу!
— На противный я не отзываюсь — и на отрыжку тоже! — откликнулся Дьявол. — Если уж рассматривать, то, как раз наоборот. Противная — это ты, у тебя со лба вампир на них смотрит, а отрыжка… это, скорее, нечисть моя отрыжка… Если они за две недели не увидели в тебе человека, мне их не убедить! Они, Манька, две недели пытаются понять, как вампир может сидеть рядом с поленом, почему он рассаживает его по всем местам, и почему их отпустил. А если рассмотрели, будут мудро размышлять: где у вампира левая сторона, а где правая, и надо ли по личикам судить о человеке и вампире. Один раз они уже полюбили человека, как ты, но он их посадил на цепь.
Голос Дьявола был ничуть не тактичнее Манькиного. Манька сразу же впала в отчаяние, вспомнив, как присели угрожающе избы, когда она подходила к ним близко. А она-то собиралась поселиться с ними рядом! Она смерила взглядом ногу избы и поняла: земли у нее как не было, так и нет — нога была в четыре раза толще самого толстого дерева, а коготь выше и шире Маньки. Если такая нога пнет, она приземлится где-нибудь рядом со своей сараюшкой. Ишь, какие хитрые: на, Манька, спусти-ка нас с цепи, а признавать не станем!
Но избушка чуть-чуть приблизилась к Маньке и начала рыться в снегу, как будто ничего не случилось, но было заметно, что Маньке она обрадовалась. Не так, чтобы обрадовалась, боязливо, но помочь кроме Маньки им было некому. Если она правильно поняла Дьявола, избы не могли отойти далеко от полена. А взять полено, похоже, не могли. Лес — все, что у них было, ни души на сотни километров, разве что у гор были люди. Она тоже обрадовалась, что избы не ищут ей смерти. Было еще темно, но свет уже брезжил. Не кстати она вспомнила, что Дьявол опять пророчествовал, что спать ей не придется. Мысленно обругала себя, потому что пропустила пророчество мимо ушей. Могла бы вместо того, чтобы слушать бесполезные речи, прославляющие вампиров, давно вынести из бани свинью, нормально прогреться и помыться, и отыскать в избах какое-нибудь одеяло, а самое главное спать в тепле и сухости. Баня вполне бы сгодилась. Неужто не нашли бы общий язык?
Заметив, что изба приближается, она замерла на месте, боясь ее вспугнуть.
Изба присела, примяв деревья, как траву. Манька подошла ближе, дверь распахнулась, как будто изба приглашала Маньку войти, а когда ступила на лестницу, заквохтала со стоном.
В закрытой избушке накопился такой смрад трупного разложения, что войти она не смогла. Едва поднялась по лестнице, ее вырвало. Она сбежала вниз и упала на колени, выворачиваясь наизнанку. Рвота не прекращалась долго, стоило ей подумать, что надо залезть в подвал, вынести трупы, выкопать могилы в промерзлой земле и закопать мертвецов — обострялась с новой силой. Манька уже боялась, не дай Бог выдавит наружу кишки.
Подошла изба-баня, наблюдая за нею. Когда она пришла в себя, поцыпкала избы за собой к огню, и попросила Дьявола присмотреть поблизости добрую поляну, чтобы не путаться в деревьях, а иметь место обозревать обе избы и копать могилы, не натыкаясь на корни.
Поляну Дьявол нашел сравнительно быстро и недалеко. Одно плохо: не у реки. Манька собрала пожитки и перенесла лагерь на новое место. Чистить избы она собралась сразу же, но Дьявол заставил ее поспать несколько часов, а когда проснулась, напоил крепким чаем. И как только с обедом было покончено, Дьявол встал, извинился, и озабочено произнес:
— Ладно, Маня, с избами не пропадешь. У меня столько дел накопилось, пока я тут с тобой муки терплю…
Убедившись, что раскрытый Манькин рот не имел вымолвить ни слова, виновато улыбнулся, растворившись в воздухе.
Ведь знал, не мог не знать, что она до смерти боится покойников, и не могла пройти мимо кладбища, чтобы не почувствовать ужас. И бросил ее! Вот он Дьявол — во всей красе! И только вампир знал, как в него плюнуть, чтобы мало не показалось.
В последнее время плевки доставляли Маньке удовольствие, заменяя обиды. Она поплевала вслед Дьяволу, но не в то место, где он стоял, а чуть в сторонку…
Глава 12 Дареному коню в зубы не смотрят
Сразу же, как только Дьявол ушел, Манька подозвала избу-баньку и принялась вытаскивать свинью. Вторая изба топталась рядом, и как смогла, она объяснила ей, что перво-наперво приготовит место, где можно поспать, помыться, и согреть воды.
Свинья оказалась не из легких. Пришлось ее распиливать и вытаскивать по частям.
Похоронила сразу же: тушу отдельно, голову отдельно — над тушей свиньи посадила три осины, над головой одну. После этого хорошенько вымыла баню и оставила дверь открытой проветриваться.
Первый день топила снег, заменив воду в бочках и в баке с горячей водой.
На второй день, сообразив, что воды надо много, изба-баня сама сходила на реку и напилась — и вода полилась из шланга. Шланг шевелился, как змей, пуская воду в нужное место. Манька обошла баньку со всех сторон, но так и не нашла, откуда шланг заходит в избу. Но мыться она теперь могла от души, не опасаясь нападения, а спать в предбаннике, устроив себе настоящую постель из матраса с одеялом и простынями, которые нашла там же, в подвале бани.
Благодарная баня на каждый вечер топила себя жарко, собирая хворост в лесу.
А вообще в избах много было странного: будто жил в них некто невидимый и проделывал всю работу, которую обычно делает человек. Так, новый веник уже отмокал в тазу, когда Манька шла в баню. И каждый раз она ломала голову, кто его туда положил. Висело на перекладине чистое полотенце и сменное белье, на подносе лежала мочалка и душистое мыло. И даже ушат с водой разведен был до нужной температуры, чтобы окатить себя.
Быстрый осмотр чердака и подвала избы-бани выявил еще одну странность. На чердаке Баба Яга, как положено, хранила веники, или изба сама их хранила, учитывая ее самостоятельность, но подвал бани озадачил: чистенький, доверху забит полезным хламом. Был он большой, и хранились в нем вещи, которые с Бабой Ягой никак не вязались.
Вряд ли она вообще туда заглядывала…
Покойники бывают во многих домах, но это не повод исторгать все, что в нем имелось… Полезному обычному житейскому добру она порадовалась.
Манька склонилась к мысли, что избу-баню когда-то тоже использовали под настоящую избу и жили в ней. Собранные вещи говорили именно за это. Разглядывать хлам она не стала, обрадовавшись мешкам и ведрам, а так же вилам, лопатам и просыпанному зерну пшеницы. Заметила только и удивилась, что вода в баньке лилась на пол, а в подвале было сухо.
Разобравшись с баней, она сделала повязку на рот, оделась в мешковину, подвязавшись пояском, и спустилась в подвал избы.
Трупов было столько, что освободить подвал полностью удалось лишь на восьмой день.
Она собирала кости, мясо и все, что осталось от людей в мешки и ведра — выносила наверх и сбрасывала с крыльца. Те, что были поцелее, вытаскивала на покрывале волоком.
По мере того, как подвал пустел, он ужимался, принимая нормальные размеры, но запекшаяся кровь и мусор не исчезали — приходилось отскребать лопатой, скребками и всеми подручными средствами.
Трупные насекомые: белые противные черви, и серые пластинчатые, расползлись по всем щелям. И когда на чердаке старшей избы она обнаружила большой запас моющих средств, обрадовалась больше, чем возвращению Дьявола. Дело пошло веселее: она разводила в ведрах порошок, взбивала пену и заливала кипяток в щели. Насекомые тут же выплывали — оставалось только собрать воду обратно в ведра совком.
Пока она бегала туда и обратно, избушки ласково квохтали, выражая свою признательность. Трупы избам не нравились, от каждого брезгливо отходили, пока она ходила за водой или выходила отдышаться на воздух. Манька никак не могла заставить их сидеть на одном месте: человеческие останки валялись по всему полю.
Дьявол повисел в воздухе, посмотрел, немного посидел в предбаннике, принюхиваясь, и опять удалился, уверенный, что она справится без него. Он чертыхался и проплывал над трупами высоко, стараясь не ступать в то место, где мог бы наткнуться на мертвечину.
Манька сделала вид, что Дьявола не заметила.
Еще через два дня Дьявол вернулся к ночи, весь взъерошенный и утружденный, повалился на Манькину постель и застонал об усталости. То ли изображал ее, то ли вправду бегал по делам.
«Он сам по себе, я сама по себе!..» — обиженно подумала она, засыпая.
На поляну слетелось воронье, неизвестно как прознавшее, что тут есть чем поживиться. Громко каркая, большие черные птицы густо усеяли близлежащие деревья. Объяснять воронам, что трупы, возможно, были хорошими людьми и так с людьми поступать не положено, не имело смысла. Наскоро сооруженное чучело не испортило им обедни. Птицам было все равно: хорошим человеком был труп или не очень, главное, что бы был съедобным. Охранять каждый труп она не могла — уж если червям разрешено искать у человека свой законный кусок плоти в последующей жизни, то почему в этом надо отказывать воронам? Вороны отрывали от трупов куски мяса и таскали по всей поляне с драками или с удовольствием, выклевывали через глазницы мозг, у кого он еще сохранился, нравились им кишки, они совали в живот голову и могли залезть внутрь целиком, отталкивая своих соплеменников, не брезговали костями.
Место, при таком раскладе, выглядело более чем зловеще.
Но Манька махнула рукой. Со своим ужасом перед трупами она справилась на второй день.
Живая вода помогала держаться, но ум ее окаменел. Сил у нее не осталось даже на то, чтобы думать.
На восьмой день ветка неугасимого полена очистила поляну от снега, хорошенько прогрев землю. Дьявол все еще исчезал, возвращаясь только тогда, когда Манька валилась замертво. И пока, проваливаясь в сон, ворчала, что помощи от него не дождешься — он отвечал, что нет такой головы, которая заставила бы его прикоснуться к трупу, а оживлять их, чтобы побрататься за ручки, времени у него не было, что процесс этот долгий и трудоемкий, а в спешке как раз получается нечисть…
«Опять врет! — раздосадовано злилась Манька, раздражаясь сквозь мертвецкий сон. — Сказал бы, что ручки боится запачкать!»
Но она уже простила его. Ей было жалко избы, не Богу Нечисти. Они не просили его ни о чем, обращаясь не к Дьяволу, а к Манька. Спасибо, что согласился поработать переводчиком, Дьявол избы понимал, как человека.
Еще дня три ушло на то, чтобы начисто отмыть старшую избу.
Когда трупы были вынесены полностью и более или менее избы очищены от скверны, Дьявол решил внести свой вклад, таская взад-вперед ведра. В старшей избе вода была, но холодная. На печи она грелась больше времени, чем Манька успевала теплую воду потратить. И к тому же дымила, чадила, и страшно было слушать завывания в трубе, похожие на стоны. В одном месте из печи капало золото, будто печь была золотой, и когда ее жарко топили, плавилась. Манька не сомневалась уже, что в печи у старухи припрятан клад, но достать его мог бы только печник.
Вытаскивали на воздух все барахло старухи, которое смогли найти, сваливали в одном месте, чтобы не мешало отмыть избу как следует: кровать, шкафы, посуда и одежда. Кое-как вытащили старушечьи неподъемные сундуки. Сначала то, что в них лежало, вынося из дома в узлах, потом и сами сундуки.
Дьявол помогал, но как-то неохотно. Среди прочего хлама попадались интересные вещицы, которые Манька непременно хотела рассмотреть, когда закончит с похоронами, и как только вынесли сундуки, она собрала их обратно и закрыла крышкой, чтобы вороны добро не растащили.
На тринадцатый день Дьявол удовлетворительно крякнул и заметил, что теперь избы можно назвать избами. Баня оставалась баней, но чистой баней, старшая изба блестела. Окна, с новыми цветными занавесками и прозрачными стеклами радовали глаз еще с улицы, до желтизны отдраенные половицы, когда Манька ступала на них, слегка поскрипывали, на вешалках перед печью висели выстиранные рушники и салфетки, на столе новая скатерть, и чуть влажные половики на полу.
В избе было пусто, но зато чисто.
И в предбаннике теперь было уютно. На стол постелили скатерть и разложили салфетки, самовар отполировали и опробовали и убрали в буфет, в котором расставили чистые чашки и заварочные чайники. Посередине предбанника тоже положили половик, и коврик к Манькиной постели.
Следующую неделю копали неглубокие братские могилы.
Посох Маньке сгодился, чтобы долбить землю. Дьявол предварительно прогревал ее костром, в котором горела ветвь неугасимого полена. К работе сразу же подключились избы, и дело пошло веселее. Избушки на раз разгребали землю своими мощными лапами, и могли бы помочь больше, но как Дьявол уперлись, и ни в какую не согласились якшаться с мертвечиной, будто она вытаскивала трупы не из избы, а сама их родила. Но и то хорошо, что рыли могилы и закапывали обратно, доставая деревья на могилу с комом земли. Маньке оставалось уложить трупы, сколько их могло поместиться, в яму, и позвать избу для дальнейшей работы. Она ровняла могилы, утаптывая землю вокруг. Клены и березки на поляне росли в изобилии, но первые листочки распустились лишь спустя неделю. Неугасимое полено тоже не радовалось могилам и грело землю, обходя их стороной.
Манька не горевала по мертвым людям, и когда мучение закончилось, испытала невероятное облегчение.
Избы теперь гордо шагали за ней следом, куда бы она не шла, будто боялись потерять ее из вида. Она чувствовала, что конвоирам нисколько не интересно ее мнение, так что и до ветра приходилось вышагивать строем. Но как бы не пыталась Манька проехать в избах, избы ни в какую не желали быть использованными в качестве перевозочного средства.
К превеликой радости, как только последний труп был похоронен, закончился первый железный каравай, и, наконец-то, подошвы железной обуви обносилась так, что стала видна ступня, а посох стал таким коротким, что не доставал не только до земли, но и до колена. Она переобулась в новое, завязала старые башмаки и остаток посоха в узелок, и собралась уже избавиться от него, но Дьявол ее остановил, заявив, что это не честно, что так можно и от целого башмака избавиться, и что если она не хочет, чтобы оно снова оказалось на ней, то должна сносить и изглодать его на себе полностью.
Он перемолол оставшееся железо в порошок, как железо разбойников, и прилепил его к следующему караваю. И каравай стал вдвое больше.
Манька не обрадовалась, но все же Дьяволу была благодарна. Порошок не ломал зубы, и елся легко, но после страшно болел живот. Опилки втыкались во все внутренности, всасываясь в организм острыми иглами. Зато укатанный в каравай порошок рыхлил остальное железо и после по краям кусался крупными крошками.
Когда обновленная Манька отдохнула и отоспалась, отправились перебирать старухины пожитки. В сундуках было много чего интересного. Прожила старуха жизнь долгую, и насобирала вещей, которые в наше время ни за какие деньги не купишь, — бессчетное множество. Были там красивые сервизы с царскими вензелями, золотые и серебряные украшения, ковры ручной работы, и ткани, и красивая сабля, украшенная драгоценными каменьями, в золотых ножнах, которую Манька заприметила сразу и положила сверху, чтобы полюбоваться ею, когда освободится, и многие другие вещи, назначение которых не понимала. Много из ее запасов рассыпалась в руках прахом, поеденное молью и проржавевшее насквозь и просто за ветхостью.
— Надо, Манька, тебе такую? — простодушно поинтересовался Дьявол, когда она открыла сундук и первым делом начала рассматривать саблю.
— Красивая, — кивнула Манька, поглаживая ее. Даже взгляд отвести от такой красоты было трудно. Но она не подала виду, понимая, что Дьяволу это вряд ли понравится. — Только мне своего железа нести невмоготу, — как можно более простодушно постаралась произнести она, откладывая саблю в сторону, где лежали полезные и нужные вещи.
— Мань, — обратился к ней Дьявол таким тоном, который Маньке сразу не понравилось, это был признак недоброты, но в последнее время он часто раздражался, когда натыкался на могилу, или когда возвращался неизвестно из каких краев. И плевался, совсем как она. — Возьми-ка ты эту сабельку да подойди к дереву, — посоветовал он и попросил, — и представь, что дерево — это ты сама, то есть не ты, а Манька, и воткни в него сабельку…
Простодушно Манька так и сделала.
Сабля вошла в дерево, как нож в подтаявшее масло, по самую рукоятку.
И Манька охнула, схватившись за горло, и рухнула на землю, закричав от внезапно пронзившей ее острой боли.
В глазах у нее стоял туман, крупные, как градины слезы покатились из глаз. Она не могла ничего сказать и только хрипела, перекатываясь с места на место, и вилась ужом, задыхаясь. А Дьявол злорадно похохатывал скрипучим отрывистым довольным хэ-хэ-хэ, как потусторонняя химера. Манька никогда не видела, чтобы Дьявол смеялся над ее бедой, обычно прискорбно сообщал, что он не в силах… — и заплакала не столько от боли, но от обиды. Она бы снесла издевательство, но смех Дьявола был таким унизительным, будто позарилась на чужое добро.
Но ведь не собиралась брать, посмотреть только — не видала она такой красоты, разве не было у Помазанников еще красивее?!
Сабля, воткнутая в дерево, оказалась сразу не золотой, а железной. И ржавой, но крепкой. Манька встала на колени и умоляюще смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова, показывая пальцем на шею.
Дьявол лишь руками развел:
— Не могу, ты же знаешь! — с сочувствием произнес он, пожимая плечами. — Нужная вещь тогда нужная, когда знаешь, для чего она нужная! Вот, и постельная принадлежность уже не понадобится тебе!
Если бы он еще слезу выдавил, она бы не удивилась. Она пересилила боль, поднялась на ноги, и кое-как доковыляла до дерева, схватилась за эфес и потянула на себя. Но сабля застряла прочно. И когда она дергала саблю, почувствовала, как боль внутри нее зашевелилась и начала пульсировать, пробивая токами все ее тело.
Манька взвыла.
Саблю следовало доставать каким-то другим способом, и понятно, что Дьявол знал, как именно. В глазах его все еще прыгали искры веселья, но он сжалился над ней, подошел, похлопал саблю и сказал:
— Правильно, все что от нечисти — утром за здравие, вечером за упокой, — он испытующе наблюдал за нею, пока она стояла и горько плакала, роняя крупные слезы. — Вот так эта сабелька действует на живую плоть. А для нечисти она безопасная, у вампира своей плоти нет. Так что я бы сказал: сабелька чревата смертью! И могу себе представить, как проклятые припадали к ногам Бабы Яги…
— А как ее теперь достать?! — взмолилась Манька, едва пошевелив губами, держась за горло обеими руками.
— Ладно, подскажу, — милостиво согласился Дьявол. — Но я не буду тебя вытаскивать из беды каждый раз, когда ты глупостью забиваешь свою голову.
— А если бы я не сделала, я бы не узнала, какой от нее вред! — оправдываясь, прохрипела Манька.
— Тогда, может быть, привяжешь камень на шею, я могу руки связать для чистоты эксперимента, и прыгнешь в реку? — предложил Дьявол. — Посмотрим-посмотрим, будут ли от этого какой-то вред! Или с сосны прыгнуть вниз? Впрочем, есть места, откуда прыгнуть никому бы не помешало! Ладно, что с тебя взять… — согласился он, вдоволь насладившись Манькиным раскаянием в алчности, и подсказал, недовольно буркнув, будто сама она могла об этом догадаться. — Обороти дерево в Помазанницу, делов-то!
Манька сосредоточилась, схватилась за эфес и потянула на себя. Сабля вышла легко — вылетела, да так, что она не удержалась, свалилась на спину и кубарем прокатилась по земле.
Боль сразу же прошла, будто ее не было.
— Надо уничтожить эту саблю! — решительно произнесла она, как только пришла в себя.
— Надо, — согласился Дьявол. — Но как? Она не убьется просто так! Не простая это сабелька! Уж придумай какой-нибудь способ.
— Ты мне подскажешь? — с сомнением произнесла Манька. — Такую даже в землю нельзя зарыть, а вдруг ее откопают, — Манька с облегчением вздохнула. — Слава Богу, что Баба Яга не надоумилась ее использовать…
Дьявол усмехнулся, повертев саблей в воздухе, но и так Манька чувствовала в себе ее вибрацию.
— Обрадовалась, вот и забыла, — добродушно произнес он. — Мозги подключи, — добавил Дьявол, намекая, что как была она недорослью, так и осталась. Он вдруг стал серьезным. Таким его Манька видела редко.
— Выглядишь на миллион… — пошутила она, чтобы разрядить обстановку. Но Дьявол не заметил ее напряжения.
— Встретится тебе нечисть, я буду на ее стороне, — сказал он задумчиво. — Я боль добуду, если приду к тебе Богом. Вот такую боль. И нет у меня другого. Есть объективные причины. И чтобы добраться до моей руки, надо пройти через нее. А времени не будет. Любимые мои будут рядом и с ними я!
Манька обиделась, почувствовав, как игла снова вошла в сердце. Помазанница у Дьявола продолжала оставаться в фаворе — и не иначе задумала против нее гадость. А она в опале — и сделать уже ничего нельзя.
Она задумалась, разглядывая саблю. Думай, не думай, а благородный поступок открыть двери к сердцу… к любви Дьявола не мог. Сердца он не имел. Сабля казалась тяжелой и давила руку.
Съесть ее, что ли?!. Под золото она, но железная.
И сразу же отказалась от затеи — сабля к ней не приставала, не шла за нею, как ее железо. И оставить такую штуку нельзя — прячь, не прячь, рано или поздно кто-нибудь найдет, а убивать ею можно на расстоянии. Древние вампиры следили за каждым шагом, и, возможно, уже летит весть к Помазаннице, что она легко убивается саблей, доложив, где она спрятана. А она даже всех свойств ее не знала.
Оставалось уничтожить. Но как?
«Ну и дела!» — подумала Манька, почти с ненавистью. Сабелька признавала только силу, а Манька… Манька себя сильной не посчитала бы. Она всегда была глупой и невостребованной. И сама она вряд ли думала о себе лучше, если так легко смогла себя поразить. Добытая из дерева сабля опять стала сделанной из чистого золота. Она блестела в руке, камни, украшающее эфес и ножны, слепили глаза. Попади она в руки человеку, рука бы у него не поднялась на такую красоту…
Пошел бы нечисти показывать, чтобы выменять на нужные вещи, еду, одежду…
И снова сабля вернулась бы к нечисти… И до порога бы не дошел, вернув нечисти все, на что обменял ее…
Манька подивилась, как быстро может соображать.
Именно красота не дали бы человеку очистить землю от скверны. Поломать такую красоту даже сейчас было жалко, когда она знала, для чего сабелька предназначена. А была бы она железной, или другой какой, разве бы стала жалеть? Может, на это рассчитывала нечисть? Значит, легко ее было привести в негодность…
И Манька была деревом на своей земле — а земля не дерево, и живой огонь не дерево, и живая вода…
Торопиться ей было некуда.
Перво-наперво она полила ее живой водой. Эксперимент удался. Золото сошло, сабля стала железной, ржавой. Посыпала землей, и сразу заметила, что земля железо разъедает. Железная пыль стала грязью, отлетая коростами. Внутри сабли осталась тонкая игла, доходившая до конца лезвия.
— Это драконий шип, — объяснил Дьявол. — Он у него на шее растет, и дракон ими метко стреляет. Когда сабля в дерево воткнулась, дракон на человека нацеливается. Он ни рыба, ни мясо, а заколдованный им человек становится ему в пищу. Летит, люди открываются, и вой на земле, а древние вампиры как человек становятся, вселяясь в их тела.
— Поэтому люди дракона приветствовали, а не помнят?
— Поэтому, — кивнул Дьявол.
Манька сунула шип в огонь. С минуту ничего не происходило.
И вдруг начал плавиться, истаивая, золотыми бусинками…
— Пока! Пока! — Манька довольно ухмыльнулась, помахав ему рукой. Оружие у нее было грозное.
Гордая, она повернулась к Дьяволу, но он неопределенно пожал плечами и хмыкнул, вернувшись к сундукам. Манька сразу сникла — он не расстроился. А похвалы от него можно было не ждать. Она уже сомневалась, что Дьявол вообще способен опуститься до человека и радоваться его радостям. И вспомнила, что он умеет читать ее мысли. Получалось, будто напрашивается на хвалебные речи — не больно-то надо! Она так и не сумела его раскусить, говорил одно, а на деле выходило другое. Взять хотя бы его уверенность, что объединится с нечистью, когда нападут на нее… А почему сейчас не с нею, не с нечистью? Придумал, или правду сказал? Почему помог раскрыть секрет сабли, будто к ногам положил, чтобы наступила на нее?
И получалось, что как бы уже не нечисть любит, а ее, бестолковую…
В понимании Дьявола мир состоял из одних грешников и нечестивцев, и он честь честью отдавал должное, и ничуть не тяготился своей обязанностью, понимая, что лучше эту работу все равно никто не сделает. Дьявол на все сто процентов был уверен, что он единственный возможный кандидат, который мог бы быть избран Бытием и Небытием на такую ответственную должность по урегулированию вопросов защиты прав Бытия и Небытия, хотя и считал эту должность, в какой-то мере, проклятой. Но своим избранием на столь высокий пост гордился. Огонь и сера были лишь маленькой толикой возмездия правосудейских мер взыскания, отошедшие в его распоряжении. Кроме всего прочего были и такие, как стихийные бедствия, катаклизмы, болезни различного рода, помешательства и отсутствие какого-либо ума.
Так, по крайней мере, он говорил сам о себе.
Маньке, не сведущей в каких либо философских и прочих науках, это было непонятно, сложно и запутано, и она сомневалась в его повествованиях о своих героических буднях, но не говорила об этом вслух и даже старалась не думать, зная, что он читает мысли, чтобы не расстраивать своего спутника. И когда он повернулся и вернулся к сундукам, не обмолвившись с ней, не обиделась. В масштабах вселенной ее радость у Дьявола ни в одном глазу не отразилась. Поменяй она орбиты, он и то вряд ли заметит…
Манька поплелась за Дьяволом.
Но скрыть радости не смогла. Это было ликование во славу себя, так что Дьявол вроде как бы ни при чем. Она с сожалением подумала, что радоваться о себе самой тоже неплохо, но с кем-нибудь — все же приятнее…
Среди вещей Бабы Яги нашлось много диковинных вещей, но испытывать их действие на себе Манька уже не рискнула. Она бы и оставила что-то, но Дьявол мягко посоветовал предать земле все культурное наследие нечистой силы. Особенно то, которое казалось уж очень соблазнительным: тарелка-шпион, разведчик-невидимка, сытый враг.
— А уж земля, вода и огонь, — сказал он, — разберется, что к чему!
И посоветовал предавать вещицы с просьбой разобрать потенциальный вред от таких изобретений.
А еще заметил, что диковинки тем более опасны, чем меньше она знает их назначение.
Жизнь у старухи была не только долгая, но и поганая, и, отнимая жизни, она совершенствовала свое мастерство. Не только вражеские изобретения старуха копила, но прятала от людей достояние человеческое: живую воду, которая для нечисти смерть, а для Маньки оказалась сущим лекарственным средством от всех хворей. Или те же неугасимые поленья. Наверное, и среди вещей были такие, которые человек придумывал с любовью. Манька с доводами Дьявола сразу же согласилась.
Над каждой вещью она надолго задумывалась и вертела ее в руках.
Сгорела скатерть-самобранка:
— От скатерти один соблазн… Вот иду я, — рассудила она, — и жую железные караваи, и обрела землю, обрела товарища. А была бы у меня скатерть-самобранка, окружали бы меня люди жадные и до чужого завистливые. А попади скатерть к врагам, сытые нагонят меня в одночасье, потому как время будут экономить, на ходу перекусывая. У меня еще два железных каравая не съедены, так не враги ли мне ее подбросили, чтобы не шла я дальше? Человек себя как-нибудь прокормит, а нечисть и без того сытая. Интересно, а откуда на скатерти еда берется? — не желая с ней расставаться, поинтересовалась Манька у Дьявола.
— Если в одном месте не убудет, в другом не прибудет! — ответил он уверенно. — Ворует! Мало разве людей еду готовят? Скатерть в сундуке лежала, не в ходу была у Бабы Яги, а Баба Яга не дура. Если бы с нее пить-есть можно было, неужто бы не пила и не ела?
— А какой подвох? — не унималась Манька, продолжая держать скатерть-самобранку в руках. Она встряхнула ее и разослала на земле. И сразу наполнилась скатерть-самобранка богатой снедью, и вином, и заморскими фруктами… — Она и воду живую, наверное, не любила…
— Но вот смотри: кубки дорогие, вся посуда злато-серебро, икорка красная и черная, осетрина и поросенок в сметане с яблоками… Богатого человека обидела или вампира разорила? Склоняюсь к первому, но не исключаю второе. Видишь, на каждом кубке корона царская? Первое, таких царей, чтобы человеком был, уже нет, тогда скатерть во временном пространстве шутки шутит. И получается, что прахом она тебя кормит! — Дьявол встряхнул скатерть, и еда исчезла. — Думаешь, в животе у тебя кроме земли что-то осталось бы? Это вампиру прах съедобен, а у человека силу отнимет… и время.… Если второе, то вампиры могут и яду подсыпать…
— Сам бы поел с нее и понял, как она работает! — возмутилась Манька.
— Это ты к чему? Травиться мне землей предлагаешь? Или Богу Нечисти с руки нечисти вкусить?! Как мне ее потом судить? — поперхнулся Дьявол, опешив. Ее предложение оскорбило его до глубины сознания.
— Понять! — уперлась Манька, заворачивая скатерть. — Дело разве, что у тебя под носом творится, бог знает что! Может, я хорошую вещь изведу, а потом раскаиваться придется! Сам же потом варваром назовешь!
— Всегда будешь! — уверенно ответил Дьявол. — Где ты еще такую найдешь? Каждый раз, как железный каравай в руки возьмешь! Уже раскаиваешься! А найдет на тебя чирей, не спрашивай потом, откуда взялся! Полено и вода нерукотворные, а скатерть — рукотворная, и еду свою не в земле берет, со стола! Откуда знать, кто стол этот готовит? Ты над огнем ее расстели и поймешь, примет ее огонь, или оставит…
Манька тяжело вздохнула и поняла, не было у нее скатерти и не будет. Расстелила ее над костром, и сразу заметила, что краска со скатерти тоже сошла, а сгорела она не сразу, сначала расплавившись, как драконий шип.
— Вот видишь! — пристыдил ее Дьявол. — Ума у тебя нет! Скатерть из драконьей шерсти соткана! С нее только вампиру есть или оборотню. А человек или душу убьет, или сам внутренности лишится!
— Резонно! — сказала она, помирившись с Дьяволом, стараясь о скатерти не думать.
Туда же отправились сапоги-скороходы: можно было и обувок не сносить, и врага проскочить, а врагу в таких сапогах Манькины ноги нипочем не страшны. У врага ноги и без того были скорые — но предсказуемо. Сапоги оказались из драконьей кожи.
Не раздумывая, отправилось в землю блюдечко с голубой каемочкой, по которому катилось золотое наливное яблочко, и все царство-государство как на ладони просматривалось. Все, да не все! Блюдечко ни в какую не пожелало показать Благодетельницу и ее дворец. Не блюдечко, а настоящий шпионский жучок избирательной направленности. Не желало оно признавать существование вампиров, в упор их не видело. Накаливание блюдечка над огнем выявило, что сделана она из когтя дракона. Блюдечко сначала разошлось на три отполированные части, ровно подогнанные друг к другу, и только потом расплавились.
И шапка-невидимка, наверное, тоже из драконьей кожи и шерсти, которую он сбрасывал раз в сто лет. Враг мог стоять за спиной, а она бы не увидела. А к нечисти с такой лучше не соваться. У оборотней нюх был, как у волка — шапкой-невидимкой их не проведешь.
Отправила Манька в землю часы, которые могли на один час в радиусе километра обездвижить всякое живое существо из крови и плоти. Так и прятаться не надо: пришли, забили насмерть и ушли. Вампиры так и делали: обездвиживали и пили кровь, а после человек ничего не мог вспомнить.
Манька вдруг поняла, что именно часами остановили время, когда она потеряла сознание в конторе шахты. Очнулась, времени вроде мало прошло, думала обед, а пришла домой и ахнула — вечер поздний!
Диадема, украшенная всякими камнями самоцветными.
И так понятно, для чего держала ее у себя Баба Яга. Она видела, что у некоторых покойников уж очень ровненько была срезана черепная коробка — и холодно стало руке. Хирургический инструмент сразу начал вибрировать и все пытался поворотить вокруг оси. Он на раз вскрывал человеку прикрытое костью серое и белое вещество, где хранилась разная информация — полезная и не очень.
Обручальные перстень с печатью льва и кольцо поменьше на внутренней стороне с шипами.
Кольца Маньке показались удивительно знакомыми, будто она носила такое. Палец вдруг заболел, отзываясь на память болью. Манька попыталась вспомнить, но кроме боли в пальце на ум ничего не пришло. Но на всякий случай боль свою взяла на заметку.
Зеркальце, которое твердило замученным голосом, что нет на свете красивее и желаннее девушки по имени мечта. И что живет та девушка в высоком тереме в палатах белокаменных. Манька сразу поняла, что это не о ней. «На кой черт такое зеркало, в которое не посмотреться?!» — подумала она, кидая его в костер.
И вдруг зеркало стало ругаться мужским голосом, открывая в ней кучу мерзости из неблаговидных поступков. И пока не сгорело, она стояла на вытяжку руки по швам и хлопала глазами, слушая о себе правду. Расслабиться она смогла, только когда зеркало треснуло сразу в нескольких местах, и тоже начало плавиться, оставив вместо себя много черного пепла, который еще долго чадил и летал над поляной.
Ковер самолет — он стоял в углу на чердаке, перевязанный подарочной перевязью. Был у ковра порядковый номер и опознавательный знак, с управлением пилот-автомат. И три обычных ковра Бабы-Яги, серых и с кровью. Ковры были вышиты шелковыми и шерстяными нитками, местами изъедены молью, краска с них сошла.
Дьявол попытался вмешаться и определить их происхождение, заметив на одном ковре интересные похождения некой девушки, обутой в железные башмаки, но Маньку сравнение не растрогало, и она напомнила Дьяволу, что ничто на земле не вечно, и отмыть их уже, наверное, никто не смог бы. И ткнула в место на ковре, где девушка кланяется старухе-горбунье, которая подает ей то самое блюдечко, гребень, и какой-то клубок.
— Я смотрю и понимаю, что упустила свой шанс! Ни Бабы Яги нет, ни зеркальца, ни блюдечка… — она залезла в сундук, вытаскивая ворох вещей. — Где этот гребень?.. А, вот он! Тут еще веретено, украшено не хуже сабли… Не думаю, что найдется принц, чтобы меня разбудить! Если бы я во дворце лежала, а то в лесу! Разве что Благодетельница соблазнится всеми этими побрякушками…
— Ну, правильно! — засмеялся Дьявол. — Потому что Баба Яга ее мать, и все, что у Бабы Яги — ее наследственная доля. Вот уж я порадуюсь, когда она предъявит тебе счет за порчу!
Манька закусила губу. Получалось, что она разоряла Благодетельницу, вместо того, чтобы повеситься. Волосы встали дыбом.
Заметив ее бледность, Дьявол не удержался, похлопав ее по плечу.
— Я тебе удивляюсь! Ты бедствуешь в ее поисках, и перепугалась насмерть, когда представился шанс поворотить обстоятельства наоборот — она бы тебя искала! Но тебя не удивляет, что Баба Яга столько всего хранила, о чем люди только в сказках слыхали? И многие истории умалчивают о многом, о чем могла бы поведать сама Баба Яга…
— Удивляет! Но Бабы Яги нет, чтобы спросить, откуда она это все взяла!
— А ты попробуй по коврам разобрать, что там на них напечатано?
Манька расстелила три ковра в ряд и облив их пенной водой, долго шоркала щеткой, пока рисунки не стали читабельными. И увидела, что на каждом ковре была рассказана история.
Первую историю она знала, вот только «жили долго и счастливо», несомненно, к истории приложил народ. Девушка встретила старуху-горбунью, низко ей поклонилась, и дала она девушке блюдечко с голубой каемочкой, гребешок, цены немалой, зеркальце, клубок перед нею бросила. И пришла она во дворец, и положила глаз на доброго молодца, который в первой части полетел от нее израненный, обронив по дороге перо. Но он ее или не узнал, или видеть не пожелал, а только посмотрел холодным взглядом и выставил из дворца, потому что все, что у него было, принадлежало Благодетельнице.
На втором ковре та же девушка идет по белому свету, роняя слезы, а вокруг всякая нечисть увивается и козни ей строит. И приходит она в место, где горит неугасимое полено, а над ним Дракон — голодный и злой. И заключают они с той девушкой договор, что помогает ей убить и Благодетельницу, и ее благоверного, а она за это избавляет его от соседства рядом с поленьями. Девушка с радостью соглашается. И пока она несет полено, бредет за нею избушка на курьих ножках. И девушка не смогла придумать ничего лучше, чем схоронить полено в этой избе.
На третьем ковре вдруг появляется добрый молодец, не забытый героиней ковровой трагедии, чтобы упросить ее уговорить дракона послужить ему и Благодетельнице, которая в это время наблюдает за избушкой на курьих ножках со своею свитой из кустов. И раздевает девушка молодца, и прикладывает к сердцу крест, а потом еще для надежности протыкает сердце осиновым колом. И выносит мертвое его тело и бросает Благодетельнице, которой ничего не остается, как с этим телом убраться восвояси.
И на последнем рисунке, в самом углу, сидит девушка и ткет ковер…
— Не хило!.. Это баба Яга о себе поплакалась? — разочарованно выдавила Манька из себя, когда прочитала три печальных повести.
— Теперь ты знаешь, откуда взялся огонь неугасимый и избы на курьих ногах.
— Не знаю! — не согласилась Манька. — То есть знаю, но откуда взялось полено и изба? Так вот, значит, откуда она узнала про железо и про вампиров!
— Ну, тогда еще много об этом было литературных произведений. И посидела, и подумала, что вампиром надо быть, а не ловить синюю птицу в небе. Но душу-то сгубила, и не вернешь уже, чтобы сгубить, как положено. И стала она по белу свету собирать разные безделицы и налаживать контакты с вампирами…
— Да уж… В памяти народной Баба Яга именно такой персонаж — и хороший, и плохой. Половина говорит одно, половина другое. Не буду портить ей репутацию, — решила Манька, свернула все три ковра и бросила их в огонь.
— Замечательно, — проворчал Дьявол. — Вот была бы у тебя голова, да разве сожгла бы ковер, может быть, цены немалой? На тебя так добра не напасешься! Откуда добру взяться, если у тебя копеечка к копеечке не прикладывается?! И правильно о тебе говорят! Вот вампир, например, умеет о произведениях искусства порадеть! Взять икону Йесиной Матушки, от которой он отказался, с младенцем Йесей на руках… Хранит ее в подземелье, за пуленепробиваемым стеклом, при температуре и влажности, которая даже от дыхания кодируется…
— Эта та икона, на которую все помолились, и Золотой Орден повернул вспять?
— Она самая… Видишь ли, Пророк Отца тогда еще не набрал силу. Золотой Орден заправлял миром. Дело было к зиме. И на что ему нести просвещение, если просвещение уже состоялось? Коленопреклоненный народ был явным тому доказательством. Но как показала история, от крепостнического рабства икона не бунтовала, и против греха оказалась бессильна… Но как вампир может не чтить икону, которая вывела его в люди?
— Меня эти ковры в люди не выводят, — отрезала Манька.
Ступу с метлой избы прежде в щепу разбили сами, по очереди на ней потоптавшись.
Но ящик с инструментами, которые враз сделали Маньке скамейку и стол, и новую кровать, и всякие кухонные шкафчики, да так умело, будто лучшие мастера трудились, отправить в землю не дали.
И как увидела Манька, что стоило избе квохнуть, инструмент сам собой уложил себя в ящик и полетел через чердачное оконце в избу, она догадалась, что набор «умелые руки» Бабе Яге не принадлежал, а прикладывался к избам.
Это было хорошо!
Никто бы инструменту не обрадовался больше, чем она: в жизни могла больше не искать ни слесаря, ни плотника, ни прочий рабочий люд, который переводил ее материал и путем делать ничего не хотел. И вскоре он ей очень пригодился. Подобрали избы ткацкий станок, и прялку, и кухонные принадлежности: поддоны для выпечки, ножи и чугунки, и глиняные горшки, и сами сундуки, украшенные такой же резьбой, как колодцы с живой водой…
— А что с избушками делать? — спросила Манька, когда они собрались в путь и вышли из дома. Она оглянулась и заметила, что избы встряхнулись, поднялись на ноги и тоже засобирались. И тут была Манькина земля. Ветви неугасимых поленьев пустили корни, обогрели землю, но как-то по-осеннему. Нерадостно. — За нами увяжутся?
— До конца леса, может, и проводят, так нам же веселей! — сказал Дьявол спокойно. — Избушки от Бабы Яги независимые были, плененные просто. Так что ты для них избавительница от тяжкого рабства. В лесу они все стежки-дорожки знают, как свои куриные три пальца. Болели они, помощи искали. Да ты за них не переживай! Дальше леса не пойдут, они к полену привязаны. А теперь, когда поленья в земле, они одной ногой на моем поле пасутся! — Дьявол посмотрел в небо, которое было на удивление ясным. — Скоро полнолуние начнется, а мы все еще из леса не вышли, — он с тревогой покачал головой. — Нам бы до гор добраться, там бы затерялись. Пропадем тут… Сразу после Нового года и пропадем!
— А что полнолуние? — беззаботно спросила Манька, но если Дьявол озаботился полнолунием, то, наверное, была причина. И тревога зашевелилась где-то в чреве. — Мы же пережили, которое три дня назад закончилось!
— Оборотни могут напасть. Мы пока хоронили, бегал тут один, все вынюхивал. Думаешь, избам было интересно смотреть, как ты испражняешься? Они тебя прикрывали. Был он тут недолго, ушел быстро, далековато мы от жилищ. Человеком он не быстрее нас до них доберется, а зверем за одну ночь.
— Оборотни?! — Манька застыла, посерев. Она минуту молча взирала на Дьявола, пожирая его глазами. — Наверное, Бабу Ягу искал, она что-то говорила про охотников… — расстроилась она.
— Не мудрено. Так что на следующее полнолуние надо ждать всю стаю… — ответил Дьявол. — Вампиры не знают, что случилось, и поэтому не думаю, что отряды оборотней будут такими подготовленными, как если бы знали. Скорее, соберется всякий сброд из местных, у которого нет постоянного хозяина. Мы попробуем занять оборону, но где и как, я пока думаю. Жаль, что не добрались до гор. Рано или поздно тебе придется с ними столкнуться. А убиваются они только серебром и живой водой. Вода есть, но как заставить ее пить? Да и на сколько оборотней хватило бы твоей бутыли? А серебра у нас нет. Хотя… если они на тебя в чистом поле нападут, никакое серебро тебе не поможет. М-да… — Дьявол с тоской посмотрел в сторону запада, там где должны были быть горы.
— Стаю? — голос куда-то пропал, и из горла вырвался сдавленный хрип. Рука ее так и осталась приподнятой, взгляд устремился в ту же сторону.
На карте горы разделали государство на две части, одну обжитую, цивилизованную, а вторую дикую, где водились только звери и необразованные люди, которых в цивилизованной части не просто не любили — презирали. Нищее народонаселение за глаза и в глаза называли или рабами, или лимитой. Так оно и было. Например: написал человек книжицу, или изобрел что-то, или произвел. Народ из цивилизованной части выкупал достояние за гроши — и вдруг становилось его достоянием почти государственным, но только человеку уже не принадлежало, а числилось славой и почетом именно тому, кто купил его.
Цивилизованную часть, особенно столицу, как женщину, покорять приходилось. Прославиться можно было только оттуда. В цивилизованной части за горами тоже была река, которая разделяла ту часть вдоль, и поговаривали, такая же глубокая и широкая, как та, что разделяла государство надвое здесь, в нецивилизованной части. Цивилизованная часть была в половину меньше — ибо половина ее была таким же белым пятном на карте, как перешеек. Горами была занята одна четвертая часть государства, они начинались сразу за рекой.
По карте до гор, если по снегу, оставалось чуть больше трех недель пути. За день она примерно преодолевала километров десять — пятнадцать, при хорошем раскладе, при твердом насте и голому льду тридцать, а то и сорок, но погода то и дело менялась в худшую сторону — все же заканчивался ноябрь, и начиналась самая что ни наесть зима. Где-то там, у подножия их, были дорога и люди — но с чего людям прятать ее от оборотней?! И как бы она там затерялась, если древние вампиры вокруг вьются и за каждым шагом следят, докладывая Благодетельнице?
Или Дьявол думал, что путь их будет лежать через горы?
Разглядывая карту, Манька вдруг удивилась: они находились почти посередине государства. Волосы на голове зашевелились: о горах ходило много легенд, и мало кто вернулся оттуда. Поговаривали, что за первой горой еще много гор, и каждая хуже первой. Что было за второй горой, толком никто не знал.
И даже если бы они спрятались в горах, могли ли горы укрыть ее?
Разве что набредут на серебряные рудники, где все стены пещеры сплошь серебряные. Вряд ли оборотней остановила бы какая-то гора, если они могли за ночь преодолеть такое расстояние, чтобы добраться до селений, которые находились не ближе трех — четырех сотен километров. Чтобы оборотни ее не нагнали, она должна была уйти так далеко, как другие не ходили, а до полнолуния оставалось чуть меньше месяца.
С избами она возилась долго, почти весь ноябрь.
Возможно, именно по этой причине Дьявол не слишком обрадовался, когда она взялась за лечение изб. Но Манька не корила себя: и она, и избы чувствовали боль одинаково. Если ей суждено бить убитой, стоило ли жалеть о том, что она перед смертью помогла хоть кому-то?
Она вопросительно посмотрела на Дьявола, но он неопределенно кивнул, и по его расстроенному виду Манька поняла, что прятаться в горах тоже было негде.
Он думал о том же.
Глава 13. Еще одна разновидность нечисти…
— А что оборотни собой представляют? — робко поинтересовалась Манька, когда прошли оттаявшую землю, и снова оказались в сугробах.
— Ну, скажем так, это люди с раздвоенной личностью, которые при одной личности обычный с виду человек, а при второй — самый что ни на есть зверь! Впрочем, ни те и не те полюбить тебя не смогут, — успокоил он ее. — Очень культурные, и страшно ненавидят безкультурных и неотесанных. Ты старухины пожитки сожгла, а они бы никогда в жизни не позволили себе такое варварство! Узнай они о вредительстве твоем, тыкали бы в тебя пальцами, убежденные в том, что ты зависимая, завистливая, защемленная, у которой не хватило ума оценить интересную вещь. И между собой у них бы произошел примерно такой разговор: «Конечно, она же не представляет ценность этих вещей!» или «Она же не собирала и не хранила эти вещи с такой любовью, как бабушка Яга!» или «Дай ей электрическую лампочку, она бы и ее разбила — это же тормоз прогресса!». Ты, Манька, для людей-оборотней человек, который уже всех достал, особенно царицу радиоэфира, которая у них вместо вершины совершенства. И ты их не разубедишь. Оборотни — стражи ценностей вампирского общества. Они же вампирами управляемые, и служат им верой и правдой. В смысле, когда на веру принимают, и когда правду о вампирах знают. Без объяснений, конечно. Откуда оборотню знать, что оборотень предназначен вампирами для черновой работы: выследить, задрать, орган вырезать. А, кроме того, они естественно узнают, что ты убила Кикимору и Бабу Ягу, и доложат куда следует. В следующее полнолуние они обязательно рассмотрят, чем ты тут занималась.
— Получается, что на меня люди нападут? — испугалась Манька, застревая в сугробе. Тут начинался снег, и двигались они медленно.
— Это не люди, это оборотни! — отрезал Дьявол, помогая ей выбраться. — Похороны нас очень сильно задержали. Дальше третей вершины оборотни забегать не рискуют. Впрочем, обстоятельства были другие, и рассчитывать, что будет именно так, я бы не стал. Они и в лес обычно далеко не заходят. Здесь людей нет, кроме тебя. Но на этот раз, я думаю, они зайдут много дальше. Думаешь, Их Величествам не интересно, что сталось с матушкой, чего она на радиосигналы не отзывается? Тем более, что некто видел: избы отправились непонятно куда без Бабы Яги…
— А мне-то что делать? — воскликнула Манька, всплеснув руками.
— Ну, если не передумала, и все еще собираешься добраться до Идеального Человека, придется убить их всех. Или умереть. Тоже… выход. Уж они-то сомневаться не станут! — ответил Дьявол, заранее предполагая, что Манька сочтет его гадом. По виду Дьявола было заметно, что его это вполне устраивает.
— Ты что, сдурел? Как я это сделаю? Это же не свинья в полбани, ей там и поворотиться-то места не было, и не Кикимора, которая людей в болоте топит! — задохнулась Манька, покрываясь испариной, которая тут же стала холодной мокротой, и неприятно охладила и без того замерзшее тело. — Это люди!
— Есть такая бесчеловечная наука — логика, — осадил ее Дьявол, вытаскивая из следующего сугроба. — Давай, рассуждать логически. Что такое оборотень?
— Я поняла, — раздраженно ответила она. — Человек, который в полнолуние превращается в зверя, и его нельзя убить, — она тяжело вздохнула. — В обычное время человек. Вредный, скотина, но человек.
— Да, разобрались, — Дьявол развел руками. — Нет, ответ не правильный! Это не просто человек и не просто зверь. Это человек — управляемый зверем, и зверь, управляемый вампиром. Честное слово, они у меня и нечистью бы не числились, если бы вампиру не угождали. Это не Помазанники. Скорее, Помазанники Помазанников. Представь себе человека, которого на поводке ведет собака и собаку, которую на поводке ведет нелюдь. Так что он выше человека. И он будет искать твоей смерти. Сравнение человека и нечисти всегда не пользу человека. Вампир, куда не знает, не ходит, он сначала выведет строем оборотней, чтобы потом самому сходить. Так что, Маня, логическое умозаключение: убей или умри.
— Ты хочешь сказать, что когда оборотень в образе зверя, в его умной голове сидит вампир и говорит «фас!»? — Манька остановилась, обживая сугроб и идти дальше не желала ни в какую.
Дьяволу пришлось остановиться тоже, чтобы дать ей время отдохнуть и прийти в себя.
— Вот именно! — ответил Дьявол, пожав плечами. Он достал ветку неугасимого полена, чтобы развести костер, и теперь задумчиво вертел ее в руках. — А ведь мы почти дошли до конца леса, — тоскливо произнес он. Нам за третью вершину, а там… — он махнул рукой и отвернулся, воткнув, наконец, ветку в землю. Ветка загорелась и Манька протянула к ней озябшие руки.
Она сама знала, что они до гор почти дошли. Здесь начинались предгорные возвышенности, сопки, плоскогорья и много скальных выходов на поверхность.
— Может, сдадим органам правосудия больных животных, пусть привлекут к ответственности хозяев, которые за своими животными не смотрят?! — в сердцах сказала она, глядя в ту же сторону — и ей даже показалось, что она увидела в туманной дымке вершину, укрытую снежной шапкой. Спасение было так близко, и так далеко! — Дьявол, я становлюсь каким-то ужасом…
— Ну, никакого терпения на тебя не напасешься! — не выдержал Дьявол, насыпая в котелок снег. — Если это шутка, то не смешная. Мне лично, не до шуток! И кстати, если станешь Помазанницей, сообщаю: не трать время на суды, разбирайся с оборотнями и вампирами сама! Органы правосудия наполовину состоят как раз из оборотней. Откуда знать, что они не конкурирующая сторона?! Тебя же на бабки разведут или, еще хуже, посадят. С волками жить — по-волчьи выть. Спаситель сказал: разберись до суда. Или помирись, или сделай так, чтобы враг твой до суда не дошел — все отдашь до последнего кодранта. Так что на справедливый исход не надейся.
— А что делать-то?! Кто они, и кто я! — расстроилась Манька вконец, осознав опасность. — Как я могу людей убивать? Это же… это же… Пусть уж лучше они меня!
— И вроде жалко тебя скормить, и понимаю, что надо, — ответил Дьявол раздраженно. — Мне бы нечисть казнить, но за что, если она умно живет? Дурака проще сжить со свету, чтобы не мучился, чем достояние из него сделать! С таким достоянием… — он смерил Маньку взглядом и с досадой отвернулся. — И уродил же вас Господь! А потом удивляются, что мир несправедливо устроен. Правильно он устроен, еще как правильно! Человек навсегда отказался принять нечисть, как нечто не соответствующее природе в целом.
— Раскричался, — обиделась Манька. — Нет, чтобы объяснить. Я откуда про оборотней могу знать? Ты вон вечность живешь, а и то не можешь много чего…
— Ну, ладно, — смягчился Дьявол, закрывая тему о своей ограниченной дееспособности. — Вспомни разорванную девочку! И положи себя на ее место! На счету каждого оборотня не одна и не две жертвы. В образе человека он, скорее всего, не примечателен ничем — обычный обыватель с дурным характером. Ты там что-то мычала в уме про золотую середину, так вот, худо-бедно вампиры позволяют оборотням чуть больше, чем человеку. Многие из них понятия не имеют, что оборотни и в полнолуние надо в зверя превращаться. Просто вдруг ни с того ни с сего выйдет наружу ярость — и готов человека разорвать. А если некому остановить, рано или поздно убьет или ограбит. Некоторые утоляют ярость зверя в доме своем, а в люди выйдет, масла масленей. И никогда не выйдет злость на вампира. Все, кто сюда пожалует — придет по зову вампира. Значит, обходиться с ними надо, как с вампиром — а вампир существо безжалостное! Скажи спасибо, что человек для вампира недоразвитое существо, на поесть, на попить. Я, вот, сколько уже пытаюсь озарить Благодетельницу, что там ты идешь, а она лишь усмехается и счастливая. В мыслях ее ты умерла уже, только гадает: по дороге сама собой, Кикимора утопила, или Матушка побаловала себя мясцом! И очень переживает за Его Величество: не дай Бог, кто наложил на тебя руки! Каждый день в личико всматривается, не появился ли там убивец…
— Ну!? — в глазах Маньки отражался только ужас, и никакое понимание не светилось.
— Как ты можешь обезопасить себя в лесу от зверя-вампира? Он анализирует как человек, думает как человек, знает как вампир, и нюх и зрение у него звериные, сравнимые разве что с волчьими.
— Мне с ними договариваться что ли? — не поняла Манька.
— Мань, — голос прозвучал нехорошим признаком. Таким тоном Дьявол с ней разговаривал, когда совсем любви не испытывал. — Никак! Пойми, никак… Оборотни будут охотиться на тебя и в образе зверя, и в образе человека. Уж вампир руки им развяжет… Поэтому надо так окопаться, чтобы нас не смог добыть ни зверь, ни человек. Стань охотником, и вдруг тебе повезет?!
Манька достала из снега ветвь неугасимого полена и взвалила котомку за плечи. И тут же снова провалилась в снег по пояс.
— Ты с ума сошел? — сдавленно, испуганно вскрикнула она, чувствуя, как начинают стучать зубы.
— Я бы так подумал о тебе! — недовольно изрек Дьявол, подставляя руку. — И вампиры искренне воют, когда оборотень прикладывается зубами!
Дьявол вытащил ее и поставил на твердое место, отряхивая снег. Манька с неприязнью оттолкнула его, с ужасом разглядывая. Самые страшные рассказы о Дьяволе подтверждались.
Но Дьявол не собирался сдаваться.
— Сама подумай, почему так много желающих стать во главе, а поставить главу перед фактом удается немногим?
Манька пожала плечами.
— Вампира трудно убить. Но если другой вампир, непременно выше по статусу, решил бесхлопотно убрать конкурента и благословил оборотня — они уходят из жизни, как обычный человек. Оборотень, направляемый вампиром, имеет такую же силу, как вампир, который его ведет. Это кажется, что убийства происходят просто так, потому что ни ты, ни люди не умеют связать нечисть с тем, что происходит на ваших глазах — но у нас, у нечисти, свои порядки. Я-то в курсе! За убийство вампира положено наказание. А если вампира убил оборотень, то вампир как бы ни при чем, он остается в стороне, перекладывая наказание на оборотня — и снова чист! Для вампира оборотень идеальный слуга: не надо кормить, поить, выгуливать три раза в день. Дал денег, и он о себе позаботится. Позвал, и тот ластится у ног. Поэтому в полнолуние вампиры не лезут никуда. Разве что кровушки попить, которую оборотень достал. Полнолуние — час оборотня. Они не люди, а ты страх гонишь от себя!
— За всех положено наказание, просто не всех убийц могут найти! — обижено надулась Манька.
Дьявол рассмеялся.
— Возьми Бабу Ягу, убила не одну сотню человек, кто их ищет? А кто ищет девушек, которые ушли товаром за границу? Кто ищет почку человека, которая вдруг пропала? Кто ищет вампира, который взвалил на человека непосильную ношу, подтолкнув его на самоубийство? Сходи на кладбище, и посмотри — сколько безымянных могил, а раскопаешь — увидишь, сколько людей в одной могиле! Их привозят и сваливают в яму, как мусор. Их много больше, чем крестов над ними. Убийц человека никто не станет искать.
Манька осеклась. Хоть и ненавидела она Дьявола в этот момент, он говорил то, что сама видела. Никто убийц человека не искал, если только явно и свидетелей было столько, что не скроешь уже. Первым делом списывали на самоубийство, не получалось, начинали искать крайнего. Доводили дело до суда, а там оказывалось, что у крайнего железное алиби, о котором забыли упомянуть. Дело отправляли обратно. Органы долго думали, что с этим делом делать — недостаточность улик была на лицо. И пылилось дело до закрытия, или пока убийца сам к органам с покаянием не придет. И такое бывало.
С вампирами — все наоборот.
Откуда у органов только силы брались, чтобы поднять на ноги все государство! Подозрительные признавались даже в том, что о себе не подумали бы. Да так быстро и горячо, что сразу становилось ясно, что преступники тоже люди, и совестливые — много добрых слов звучало в их адрес, когда удивленные родственники и знакомые пытались понять, как оступился человек.
— Ты забываешь, что между тобой и Благодетельницей стоит все народонаселение государства! — напомнил Дьявол. — И оно не будет с тобой церемониться. Или возвращайся назад и умри, или забей насмерть всех, кто приблизится к тебе, пока не одолеют. Достойная была бы смерть!
— Я же не собиралась убивать Благодетельницу, я что — животное?! А других — тем более! А они что?! Согласна, за Кикимору и Бабу Ягу… Устроила самосуд… Но я защищалась! — в отчаянии выкрикнула Манька. — Ведь они даже не люди, а не пойми что!
— Интересно, чем вы отличаетесь от животного? — усмехнулся Дьявол.
— Ну, лапы, хвост, шерсть… — ответила Манька, не вполне понимая, к чему клонит Дьявол.
— Правильно. Лишний волосяной покров отсутствует, руки приспособлены к рыночным взаимоотношениям, хвост вышел в люди… Но принцип выживания тот же. Не имея души, человек хуже животного. Высокоразвит, не спорю. Я предполагал сделать его похожим на себя. И сразу понял — а Бог-то не самое благородное существо, он территорию свою метит! И мучит, и убивает, и продает, и нет угрозы большей, чем Бог, который пришел на твою землю! Обычный человек мечется, когда видит боль, или как другой унижен, но оборотень и вампир не станут истязать себя — они белее снега, сомнение им неведомо.
— Ну… а чем мы тогда отличаемся от животного? От нечисти?
— Было человеку одиноко, и дал ему душу. А не учел, что наложение двух земель, которыми образуется пространство, позволяет человеку мастерски видеть выгоду! Животное территорию глазом зрит, и человек глазом, а того не понимает, что глаз у него четыре. Смотрит человек на огород соседа и в мыслях занимает его территорию. Это не свойство человека — это свойство земли заполнять собой все пределы, которые можно заполнить. Но у человека тормоз есть — другой человек, который болью своей останавливает его, а нечисть ездит без тормозов. Она разобралась в их устройстве и сняла. И я не указ, у вас свое пространство в пространстве, из которого смотрите и уже считаете, сколько поимеете, если подмять меня… Нечисть подсчитывает, человеку ума не достает…
— Мне чужого не надо! — осадила Манька Дьявола.
— Надо. За тем и идешь, — спокойно парировал он. — Потому и приблизилась к нечисти. А сидела бы в сараюшке своей, числилась человеком… Ну, или животным: овца, вол, корова…
— Я за своим иду! — взорвалась она.
— Уже не твое! — усмехнулся Дьявол. — Мешают, значит, оспаривают. Свое никто не помешал бы взять.
— Я не буду… убивать… людей! — гордо произнесла Манька.
— Тогда иди домой! — Дьявол вытащил Маньку и поставил спиной к горам. — Иди-иди, если не можешь ответить мучителю взаимностью!
Избы, которые шли вперед, притаптывая снег в широкую дорогу, заметив, что Дьявол с Манькой препираются, повернулись и приблизились и встали позади Дьявола. И Маньке показалось, что и они отправляют ее назад. С сожалением, но отправляют. Она почувствовала, что сейчас из глаз хлынут слезы.
— Не пойду! — упрямо заявила она, обойдя Дьявола, выбираясь на тропу.
Дьявол приободрился. Избы, потоптавшись, побрели вперед, посчитав, что инцидент исчерпан.
— Тут такая каша намечается, а ты как раз мясная вырезка, — проворчал Дьявол, отряхивая с нее снег. — Нечисть не ты, она с умом дружит. У всех будет своя выгода, одна ты, как зверь в чистом поле. Если кто-нибудь из оборотней сообразит, что ты душа Его Величества, человек-оборотень будет в состоянии осуществить мечту украсить венценосное чело своим призывом, — предупредил он, как будто вопрос о смертельной схватке с оборотнями был решенным. И замолчал, с сочувствием поглядывая на Маньку, которая сама понимала, что соболезнования Дьявола ей очень кстати. Другого случая могло не представиться — по крайне мере теперь знает, что хоть кто-то скорбит по ней. — И древние вампиры будут рады пообщаться с братьями и сестрами. Давненько они не радовались Благодетельницу известиями, — напомнил он. — Их еще не мешает отстегнуть. Хотя бы рты им на время позатыкать…
— Получается, что чем меньше человек думает о выгоде, тем он ближе… к животному? — обиженно поинтересовалась Манька. Ей было обидно, не получалось думать об одних людях так, а о других так. Сама мысль, что люди пойдут ее убивать, казалась абсурдной. — Мы, получается, дураки?
— А разве нет? — подтвердил Дьявол самые худшие ее мысли. — Вампир — хищник. Он ходит вокруг тебя, как лев вокруг оленя. По уровню развития он выше человека, а иначе как бы стал пастухом? Там где вампир, там хаос, разрушение и смерть… Он получает все и сразу. А человек… болезненно открыт всему, что несет с собой вампир. Вот скажи, какую выгоду ищет человек, когда, не имея ничего за душой, начинает подавать каждому, кто протянул к нему руку? Ведь не он разорил человека, почему же чувствует себя виноватым? Больно ему и оброк в руку кладет…
— Ну, сама в такой ситуации, знаю, каково это, — ответила Манька. — Конечно, больно, если люди так живут.
— Вот! Первая причина! Вампир понимает, что люди так живут. Для тебя боль, для него — норма! Вид нищего не бьет его по глазам — он уверен, что твоя жизнь не может быть иной. Да, человек с душой не так остро чувствует боль, как проклятые вампирами, но и он понимает, что человек унижен. И нигде не найдет он правды, суд человеческий не закроет его. Выйти в люди можно только вампиром.
— Ну, в тайне, может быть, надеются, что им Бог начнет подавать, — задумалась Манька. — По крайней мере, я так думала, — призналась она. — Спаситель же сказал про женщину, что она больше всех в сокровищницу положила. Вроде как оценил. Но если он понял, значит и Бог должен понимать.
— Что понимать? Что ты полностью обнищала? А зачем Богу подавать нищему, если он за Его милость отблагодарит вампира? Я имею в виду — Живого Бога. Я не прошу отдавать последнее, я вообще ничего не прошу для себя. Десятина — это помощь тем, кто еще не встал на ноги, сиротам, вдовам, увечному, левиту, который за всех отдувается передо мной. Жертву, начатки и первенцев, надо искать в земле вашей — это процент за нее и рента. А все, что вне твоего пространства, и так мое. И с чего ты взяла, что Спаситель оценил поступок женщины? Разве он сам положил что-то в сокровищницу? Ни от избытка, ни от скудости — стоял и смотрел, а потом вышел с умозаключением. Заметь, он получил его не от Бога, сам вынес! И ученики его, кроме советов и наставлений, никому ничего не подавали: буянили в храме, выгоняя и переворачивая лавки с товарами людей, которые пришли, чтобы продать свои изделия и заработать честным трудом. Не ворованное продавали. Я не говорю, что я между ними ходил, но, может быть, и ходил. А желающих и умеющих изгнать беса и в наше время хватает. И желающих избавиться от беса. И тоже не подают. Даже беса бесплатно не изгоняют…
— Наверное, ты прав, но если человек в беде? Никто же не подает, больше, чем он может. Можем же мы поделиться.
— Вампиры меряют себя именно этой мерой, когда суют обращение в землю проклятого, в котором рассказывают о своем имении. А их имение — прах. Не душа говорит о человеке, сам вампир, и когда ты раздаешь имущество, Сын Человеческий говорит на стороне вампира: «Вот, как щедр я, душа моя принадлежит вам, входите и пируйте вместе со мною!» Получается, ты от избытка подавала? — хитро прищурился Дьявол. — Где же тогда твой ум, который обличает твою скудость? Много подали тебе, когда ты, нищая и нуждающаяся, у всех перед глазами каждый день? С чего решила, что щедрость твою приму как благотворительность? А ведь это грех! На Суде сразу встанет вопрос, с какой радости бросала избыток верой в себя щедрую, а не знанием нужды человека?! Я очень скупой, и могилу рою всякому, кто расточает имение свое. Имя человека в имении его, и горькая судьба, когда не имеет своей земли.
— Что же, не помогать никому? — не согласилась Манька.
— Конечно, мимо беды проходить, не след. Беда войдет и выйдет, сделав круг, и откроется правда. Но не болью должен руководствоваться человек, а знанием. Тот же нищий, позовет вампир — и пойдет убивать тебя. Подавать можно и нужно, но не всякому и не во всякое время.
— А с чего им меня убивать? Какой смысл? Я ведь не мешаю…
— Ты убила матушку Благодетельницы, и язык повернулся спросить какой?! — Дьявол удивленно покачал головой. — Праведный гнев!
— И у меня нет шанса выжить? — Манька устремила тоскливый взгляд в небо.
— Есть. Если победишь и не раскроешь себя. Расклад такой: оборотни в большинстве своем идут понять, что происходит в этом лесу. И когда обнаружат труп Бабы Яги, непременно попробуют тебя достать. И достанут, если не сумеешь как следует спрятаться.
— А почему раскрыть нельзя? Они же все равно меня увидят, когда поймают.
— Если тебя оборотни убьют, зверь засветится на челе Его Величества. Вот уж вампиры-престолонаследники посмеются! В принципе, и ты радуйся, поясок в Аду не помешает.
— Ну так… И что? Мне дать им в отместку себя убить? — недовольно вскинулась она.
— Ха! В том-то весь фокус! Чтобы подставить вампира, умереть надо достойно — сражаясь! Чтобы земля поднимала тебя, выставляя оборотня на той стороне, как убийцу, и не делала вампира оборотнем! Чтобы зенки вампиры на Его Величество пялили, а про тебя не уразумели. Даже человек не поднимается на вампира, кто подумает на проклятого? Если вампиры на мгновение забудут о своем превосходстве и заподозрят, что это ты, через пару часов здесь будут и Благодетельница, и Его Величество, и драконы, и спецподразделения. Что последует за этим, думать не хочу, но могу предположить. Представь, на государственном уровне тебя отучают любить жизнь… — это хуже, чем прохлаждаться в геенне огненной, имея поясок. Поэтому умрешь, как герой. Но безымянный!
— Ужас! — содрогнувшись, согласилась Манька, представив, сколько народа будет ловить ее одну.
— Не думай о плохом. Ты же еще не погибла! Если не раскроешься и победишь, вампиры еще долго не рискнуть сюда сунутся, пока не исследуют, кто и зачем выступил против Благодетелей. И будут не тебя искать, а раскрывать заговор. А это тебе на руку. Поэтому, лучше подумай, как от беды укрыться.
— Думаю! — раздосадовано проговорила Манька, устремив унылый взгляд сквозь деревья. — Только в голову ничего почему-то не приходить. Кто они, а кто я!
— Что может остановить человека-оборотня и зверя-оборотня?
— Кошелек, набитый деньгами! — уверенно ответила Манька, вспомнив свои отношения со многими людьми, в которых теперь уже подозревала оборотня. — «Поцелуй меня в зад!» — скажут, если без денег сунутся в место, где оборотни засели. Давай найдем клад, раскидаем деньги по лесу, и пусть они их собирают, а мы смоемся! — пошутила она
— Где начнем искать: отсюда, или знаешь место получше? — ответил Дьявол сердито. — Не паясничай! Оборотней вампир поведет. Кошельком он не соблазниться, а благосостояние оборотня вряд ли его интересует. Хотя… — Дьявол пощелкал у себя в уме калькулятором, который выискивал причинно-следственные связи, — при обычном раскладе, когда оборотень сам по себе, это могло бы сработать. Вампиры же не всегда со зверем…
— А зачем вампиру вообще убийца, когда он сам мог бы? Я думала оборотни рыщут по лесу, кого нашли, того и съели! — Манька перебирала в уме все случаи из жизни, когда могла бы наткнуться на оборотня.
— В лесу? В полнолуние? Ночью? Грибы что ли жертва собирала? — скривился Дьявол. — Вампир может внушать человеку, пусть и не укушенному, определенные желания через укушенного. Сам по себе оборотень далеко от дома не уходит, нападая на любую тварь, которую найдет в поле. Чаще собаки страдают, реже человека встретит, который припозднился. Но нам на таких рассчитывать не приходится. Наши под вампиром будут. Их, как правило, жертва уже дожидается… В глухом лесу, в полнолуние, ночью… — Дьявол тяжело вздохнул.
— Похоже на то, — согласилась Манька, вспомнив, сколько раз жертву оборотня находили именно в глухом месте, куда никто никогда не ходит.
— Да, и вот еще что, днем это будут люди, но люди, управляемые зверем, озабочено сообщил он. — Не все, некоторым нравится все полнолуние оставаться зверями. Есть такие, которые без полнолуния звереют, но они на строгом учете, цены немалой, и вряд ли появятся.
— Получается, ночью я буду драться с вампирами, а днем со зверями? — затравлено простонала Манька, отказываясь поверить, ей придется убивать не только зверей. — То есть ночью со зверями, а днем с людьми?
— Именно! — с оптимизмом расплылся в улыбке Дьявол. — И ты должна это очень хорошо запомнить, чтобы рука не дрогнула, — он исподлобья смотрел на Маньку, сочувствуя ей, но как-то вяло.
— Ужас! — ответила она, понимая, что рука у нее на человека не поднимется.
Манька завыла, но молча, слушая, как выйная болезнь идет от сердца. Говорить ей с Дьяволом ни о чем больше не хотелось. Сердце болело, обнажая муку предстоящего сражения. Она уже решила, что пожертвует собой, и мысленно прощалась и с Дьяволом, и с избами, и со всеми жителями своей деревни. Впрочем, у нее еще был месяц, чтобы привести дела в порядок. Никаких особенных дел у нее, как оказалось, не было. Но созрел план спасения: если подняться чуть выше по реке, и часть проплыть по воде, то можно было бы найти такое укрытие в земле, которое схоронило бы ее на время полнолуния. Дьявол мог бы помочь, но избы в землю не спрячешь. Хотя, вряд ли избу напугаешь оборотнем, вон у них ноги какие…
— А вот скажи мне, почему не каждый укушенный становиться оборотнем? Почему одних оборотни убивают, а других делают себе подобными? — поинтересовался Дьявол через некоторое время, заметив, что Манька долго молчит.
— Они так делают? — удивилась она, замечая, что впереди открытое пространство и снега намело еще больше, чем среди деревьев.
— Не будь меня, — заметил Дьявол, хмыкнув, — тебя бы уже три раза развенчали, три раза растерзали и трижды съели, — и с грустью проворчал: — Я, в общем-то, не должен тебе помогать. Мне бы дождаться, когда поймешь, что они идеальные, но пока все получается наоборот: совершенно идеальные свои творения начинаю рассматривать с объективной стороны… Это какой-то неправильный сценарий!
— Ты наплодил, а я должна объяснить? — от возмущения Манька задохнулась, срываясь. — Я понятия не имею, как они делают! Я о них от тебя узнала! Я вообще не понимаю, как я могла поверить тебе! Я теперь перед всеми полное дерьмо…
— Ну ладно, ладно! — примирительно сказал Дьявол. — Не так много времени осталось, когда о тебе уже никто ни вспомнит. Душу-вампира будут помнить чуть дольше, Царям ведут строгий учет. Но кто помнит царей Атлантиды, которые поднимали Ваала?
Он стал высматривать место для остановки, помогая ей выбраться из очередного сугроба, в котором она увязла по самые бедра. За ней оставалась глубокая траншея, тогда как Дьявол почти парил над сугробами. Избы остались позади, разбирая сухой валежник.
Обычно Дьявол устраивал небольшую оттепель, а потом замораживал поверхность до образования толстого ледяного наста, и в железных обутках Манька катилась по насту, как на санках. Так и железо снашивалось, и она меньше уставала. Одно плохо, что в горку приходилось посохом и пинками выбивать себе лесенки, иначе было не подняться, а самодельные санки тянули ее назад. Но с утра путь их лежал на подъем, и поэтому Дьявол решил, что на выбивание лесенок уйдет больше времени, чем по рыхлому снегу, и будет лучше, если она этот путь проползет на брюхе. Манька сначала согласилась, но теперь уже пожалела об этом. Только избам, которые неспеша следовали то впереди, то позади, выгребая по дороге сухие деревья и проглатывая их внутрь себя, сугробы были нипочем, не доставая им до лапищ. Они перешагивали через невысокие деревья, а в местах, где деревья были большими, оставался широкий след, будто примятая трава. Ноги у изб были длинные, и в полный рост они возвышались над лесом, как исполины. А если печки в избах топились, то напоминали корабли.
Еще немного, и Дьявол свернул к реке, оставив Маньку одну. Через минут десять он вернулся, приободрившись.
— Там впереди есть прекрасное место, давай-ка мы, пожалуй, пустим там корни, — предложил он.
Он подошел сзади, закрыл ей глаза рукой, и вдруг Манька почувствовала, будто на мгновение оторвалась от земли и снова стояла твердо, чуть проваливаясь в снег.
Когда Манька открыла глаза, она потеряла дар речи. Место выглядело совсем не так.
И следов не было нигде.
Дьявол наступил на край плаща и свистнул, сунув два пальца в рот, будто свистел кому-то.
— Там избы понять не могут, куда мы помчались, — пояснил он. — Я подумал, раз уж готовиться к битве, сотня километров железу погоды не сделают. Догонишь летним снашиванием. Ну, — он потер ладони, — пора приниматься за дело! Избы будут тут только к ночи. У них хоть и длинные ноги, и бегают, как страусы, но путь неблизкий. Курица без остановки не может, все же не страус!
Манька оглянулась и ахнула.
Гора за спиной поднималась к небу, совсем недалеко — и была такая огромная, что ей и за три недели, наверное, ее не покорить! Манька смотрела на гору с восхищением и не могла оторвать взгляд. И только когда Дьявол стянул с нее котомку и вязанку с посохами и неугасимыми ветвями, которые перед самым их отправлением в поход он срезал на месте захоронения, где они проросли и окрепли во множестве — она пришла в себя.
Место и впрямь оказалось удачное: большая долина на возвышенности, образованная изгибом незамерзающей широкой реки с быстрым течением, с пологим на этой стороне берегом, который спускался вниз в виде огромного открытого поля или луга, и очень крутым берегом на другой стороне. Сторона, откуда они пришли, просматривалось, как на ладони — огромная белая пустыня. Получалось, что они не на горе, но уже ступили на нее одной ногой. Горы были и слева, и справа от горы, еще выше и круче. Лес наползал на предгорную гряду, начинаясь неподалеку, и где-то на треть покрывал гору, огибая огромное озеро, заполнившего низменную чашу, из которого, собственно, река брала начало. Но об озере Манька узнала позже, когда снег сошел, и гладь его оттаяла, а при осмотре лишь вскользь отметила про себя, что в той стороне на огромном пространстве нет лесного массива.
Дьявол придирчиво осматривался, довольно потирая руки. Измерил площадь, вдруг оказавшись на опушке, слетав в одну сторону, в другую, потоптался на берегу… Вязанка неугасимых ветвей, которую он нес сам, лежала рядом с Манькиной, которую она везла на санках. Часть из ветвей он уже зажимал подмышками. Воткнул толстую рогатину в землю, чтобы загорелся костер, посадил ее ломать неугасимые ветви на такие доли, чтобы в каждой было по четыре почки, а сам отправился втыкать их по всему периметру открытого пространства на расстоянии пятьдесят — сто метров друг от друга, иногда углубляясь в лес.
Дело это оказалось не из легких — и вскоре, как только Манька разрезала ветви, он и свою работу переложил на нее, оставляя себе дальние углы, в которых тоже заказал лето. Садить ветви у Дьявола получалось быстрее, и пока она зарывалась в снег и долбила посохом и топором твердую землю на один саженец, он успевал высадить все пять. Вышла убывающая луна, осветив и гору, и искрящийся всеми цветами снег призрачным голубоватым сиянием.
Рассаживали неугасимое поленье дерево до самого появления изб, а появились они, спустя часа четыре.
Манька забыла об оборотнях, когда заметила вдалеке огненные всполохи и языки пламени, вылетающие из труб двух бегущих изб. Сначала она испугалась, подумав, что в избах пожар, но, приглядевшись, заметила, что сами избы не горят, и ей стало радостно: бежали они к ней!
Дьявол тоже не смог сдержать улыбки, похлопав ее по спине.
Спустя еще час обе избы топтались рядом, присматривая и расчищая себе место, чтобы присесть. Место они выбрали недалеко от реки, перед спуском, по границе которого река по весне поднимала свои воды.
— В избушке почаевничаем или на воздухе посидим? — спросил Дьявол, когда обе избы устроили себе место и Манька и Дьявол смогли расслабиться и отдохнуть, перенеся костер поближе к избам.
— Не-а! Запах мертвечины еще не выветрился. Старшая избушка пока болеет, а в избе-баньке жарковато. Я переночую в предбанничке, а почаевничаем на воздухе.
Она достала живую воду и отпила глоток, протянув бутыль Дьяволу. Он тоже отпил и наполнил ее снегом, туго завернув крышку.
— А что ты делаешь? — спросила она, заметив, что Дьявол подозвал старшую избу и попросил ее раскопать глубокую яму и зарыть ее снова, оставив в земле ту самую рогатину, которую нарастили два полена, где она вызволила избы.
— Мне зачем-то тут понравилось. Чисто, свежо, — ответил Дьявол, забирая у Маньки котомку.
Он занес котомку в предбанник усевшейся избы-баньки и вышел с котелками и железным караваем. Заметив в руках Дьявола железный каравай, зубы у нее опять заныли, но не так как раньше. Дьявол не соврал, когда сказал, что если грызть железный каравай, зубы отрастут. Они вправду отрастали, но, наверное, благодаря живой воде. Сразу зачесались десны. От чесания десен о железо в последнее она даже получала удовольствие, и кусочек железного каравая постоянно держала во рту, как жевательную резинку.
— Видишь, полыньи? — он указал в сторону реки. — Река здесь широкая, глубокая, с бурным течением. Если лед сойдет, со стороны реки будет безопасно.
Понравилось и понравилось. Углубляться в планы Дьявола Манька не стала.
Она привыкла к долгим разговорам, утро зимой наступало поздно, и выспаться она успевала, но не в этот раз — копая землю, она устала. Банька по дороге протопила сама себя, в предбанничке было тепло, а в бане жарко, перед ужином она хорошенько прогрелась, напарилась, окатив себя водой, чувствуя прилив сил и приятную истому.
Пока она обсыхала, Дьявол приготовил чай, заваренный на брусничных листьях, выкопанных из-под снега, когда садил черенки, и скромный ужин, наколупав из кедровых шишек орехи и прибавив к ним клюкву, в изобилии росшую на небольшом промерзлом болоте. Насобирали ее про запас. Благо нести лишнюю тяжесть не пришлось: все, о чем в правилах поиска нужного человека не говорилось, сразу же отдавали на хранение избам. Манька открыла котомку и выложила на сковородку рыбу, все кусочки сразу. Она приберегала их на тот случай, когда они были далеко от реки, и пока Дьявол разливал чай, разогрела их над костром, обдумывая расстояние, на которое Дьявол ее перенес в мгновение ока, на которое у нее ушла бы не одна неделя. Получалось, что он и вправду не врал, когда говорил, что может доставить ее куда угодно.
Она неторопливо дула на кружку с горячим чаем, остужая кипяток. Чай на живой воде быстро восстановил силы, и спать расхотелось. И любовалась и луной, и крупными звездами. И неожиданно, справа от реки, с южной ее стороны, внизу, не так далеко, километрах в тридцати, заметила огни небольшого селения. Неподалеку от него еще одно. Над селениями стояло едва видимое зарево от огней.
Она так давно не была среди людей, что уже не могла не думать о них.
И сразу же вспомнила, что скоро Новый год, и что на Новый Год ей никогда-никогда не дарили подарки. Раньше она старалась о празднике не вспоминать, но сейчас все было по-другому, и когда заметила небольшую пушистую елку недалеко от изб, сразу представила ее нарядной, подумывая о том, чем бы украсить и какие подарки приготовить избам и Дьяволу.
И сразу же вернулись тяжелые мысли…
Конечно, лес можно было и в избушке проскочить, но как управлять избами она не знала: избушка сразу же садилась и ни в какую дальше не двигалась, разве что в печь за хворостом. И еще плохо: ни посох, ни обувь не снашивались. И каравай как будто становился тверже — или она только так думала? Да только так решила, что если по правилам положено обойти всю землю пешим ходом с железом, чтобы найти Идеальную Женщину, то должна она идти, и нечего отлынивать. Теперь, когда она знала, что Благодетельница вампир, в предпринятом мероприятии она уже сомневалась.
Но по большому счету дела надо было доводить до конца.
Только вот оборотни…
В голове не укладывалось, что люди могут войной идти на человека, просто лишь потому, что самая злобная кощеиха углядела в ней соперницу. И как человек мог быть одновременно и человеком, и зверем? Или вампиром? Но много примеров находила, когда только так можно было объяснить, что происходит с человеком, когда он остается не с себе подобным. Сосед у нее…
Сначала она не поняла, почему сосед все время такой избитый. Синяки по всему телу, то ногу сломал, то ребро. Было, что в больницу его отвозили. И заприметила она, что происходило с ним что-нибудь каждый раз, как сын у него из города приезжал. Город не город, а там, на юге, был небольшой цивилизованный городишка, где встречные и поперечные пересекали границу, останавливаясь для проверки документов. Сыном сосед гордился, доходная служба, и с виду был весь ухоженный и прилизанный, жена хорошая, тихая, незаметная…
В детстве Манька помнила его сопливым и злым — постоянно к ней цеплялся и изводил разными обзывательствами.
И как-то раз она вдруг услышала, что сосед будто стонет, и повалилось что-то во дворе у него. Перемахнула она через забор и распахнула двери в сени, а там… Сын бьет отца, да с таким удовольствием, будто чай в прикуску с сахаром пьет. Манька схватила лопату и заорала, что есть мочи: а ну отпусти, тварь!
Отца-то он отпустил, извинился даже, да только как повернулась к нему спиной, вдруг почувствовала неладное, и едва успела отскочить в сторону: соседский сын летел на нее с топором, будто флаг в руке держал. Ну и приложилась Манька по спине его лопатой.
И затаскали бы ее по судам, если бы сосед после случая того, спустя неделю, концы не отдал, рассказав при свидетелях, как дело было на самом деле.
Сын отмазался. Сразу после смерти отца он начал уговаривать Маньку отказаться от своих показаний, будто отец его вроде как первый начал. Манька от слов не отказалась, да только ее никто не спрашивал, без нее обошлись.
Как он мог-то? А вот мог! И вдруг поняла, что именно такие люди пойдут на нее войной.
— Обычно! — привычно прочитал Дьявол ее мысли, усаживаясь рядом на пороге. — У оборотней плоть не убита, она живая. И даже человеческое сознание присутствует в некотором роде. Оно как бы в плену — и вызволить его нет никакой возможности. Душа оборотня в Аду, только она не славит своих Благодетелей, потому что убивали ее без объяснений. Скажем так, убил оборотень человека, и где-то на другом конце земли родился оборотень, которому он вожак. И периодически накапливается у нового оборотня в земле такая злая энергия, что если не выплеснет ее наружу, она начнет убивать его изнутри. Или другие оборотни изведут, заметив, что он не с ними. Сказать, что оборотень злой, было бы неправильно — хозяину-вампиру оборотни служат предано. Но хозяин учит зверя не тарелочки ловить…
— А как они разговаривают? Их что-то связывает? С вампиром… — задумалась Манька.
— Человеческую речь в самом себе зверь не понимает, но чувствует волны определенной частоты. И человек так же, зверя не слышит, но чувствует его, как состояние. Читая в себе любовь зверя к вампиру, разве станет человек сомневаться, что надо любить вампира? И становится вампир оборотню за место души. А вампир слышат и зверя, и человека, и может смотреть глазами зверя, управляя им. Вампир в закрытое помещение через свою жертву проникает, а к зверю, который любить может только вампира, подавно! Не всеми, только теми, которые ему нужны. Поэтому у оборотней постоянное соперничество за место подле вампира. А вампиры выбирают сильных и выносливых.
— А-а-а… Понятно! — Манька бросила в рот горсть орехов. — Опять радио! — вездесущее радио уже давно ее злило. — Неужели человека не обижает, что кто-то все время его за веревочки дергает? — возмущенно вскинулась она.
— Ну что ты! Найти себе хозяина — это почетно! Без хозяина оборотень чувствует себя не так уверенно. Как собака без хозяина. А вампиры никогда не признавали оборотня равным себе. Он для вампира — щит, который закрывает его от человека и озвучивает тайное.
Вот собрался народ, и всем плохо, и нашелся, кто вышел вперед и сказал прямо о людях. И поняли, надо отойти от вампира. И вдруг выходит еще один, невзрачный, сам из себя ничего не представляет, и пухом ему жизнь при вампире, не гонят его со двора. И говорит он про того человека нелицеприятное. И понимает народ, не истину говорит, а только мысль, как гвоздь, вошла в него и не уходит, и снова разобщен народ. Открытое радио быстрее дойдет до человека, чем когда человек додумывается сам.
Или запугивают, когда многие из народа отказываются от вампира.
И следят за каждым, чтобы не вышел кто из людей, и не поманил бы за собой, сдерживая толпы. Они войско вампирово.
Но все же, пока у вампира душа на земле, они не открывают себя оборотню. Оборотень сам по себе человек, у которого свое пространство, и все мысли вампира и человека присущи ему. Он не хуже хозяина знает, что привязать к себе вампира лучше всего через Зов. Тогда оборотень будет домашним любимцем и в образе зверя, и в образе человека, и может рассчитывать, что вампир поднимет его до себя. И если вампиры заводят себе оборотня, то только после того, как душа отлетит. Иначе это не оборотень, а божок, который проедает плешь. Разденет, разует и отойдет к другому вампиру. Оборотень не имеет в себе Зова, он сложнее устроен, чем вампир — два в одном. И зверь настолько независим, что и вампиры боятся оставаться со зверем надолго, не имея охраны из тех же оборотней, которые умеют себя контролировать.
Дьявол притоптал снег, разровнял и нарисовал круг, разделив его надвое.
— Вот, смотри, это зверь, — он указал на одну часть круга, — а это человек, — указал на вторую. — Человек хозяина знает, зверь очень редко. Человек ищет вампира, который бы его содержал, а зверь отзывается на голос, но не человека, а вампира. И этот голос летит к нему электромагнитной волной, а не голосом, который сходит с языка.
Образ хозяина ассоциируется у зверя с тем лицом, которое видит, когда человек подходит к зеркалу. Потребности видеть себя — у него нет. Мысли человека он не воспринимает, но понимает, что очень много может думать. Его мысли и мысли человека постоянно смешиваются между собой. В оболочке человека зверь думает, что он в это время с хозяином, что он следует за ним, как тень, и радуется, что хозяин не оставляет его. И даже когда человек видит свои руки и ноги, зверь думает, что видит руки и ноги хозяина. А когда в образе зверя видит свои лапы и сородичей, ему кажется, что в это время он ушел от хозяина, чутко прислушиваясь, не позовет ли тот.
В исключительных случаях зверь понимает, что его хозяин имеет над собой господина, которого тоже надо слушаться. В это время зверь слышит голос хозяина, и никаких конфликтов по службе не возникает.
Зверь управляет землей человека и способен излечивать тело от любых ран и болезней. Оборотни такие же долгожители, как вампиры, и умирают обычно от руки соплеменника или вампира, но не человека.
После событий, происшедших во времена мрачного периода, вампиры стараются контролировать их численность. Если оборотня спустить с цепи, очень быстро на земле не останется ни одного человека — они убивают, оставляя после себя ужас, им неведом страх, и, убивая, плодят себе подобных.
А человек в оборотне никак не осознает, что в его теле сидит зверь. Многие даже знают, что они оборотни, и гордятся, но не понимают, что зверь не знает их. Человек — его пища. Любой, даже тот, который принял в себе зверя.
Основная масса оборотней умирает не от старости, не от болезней, а когда зверь обнаружил человека рядом. Зверь, натасканный на человека, никогда не смирится с таким соседством. Он уверен, что всем обязан хозяину, но не человеку, который носит его в себе. Сам по себе оборотень — бомба замедленного действия. Когда человек отходит от своего сумеречного состояния рядом с жертвой и думает: «ой-ой-ой, что же я натворил!» — зверь в это время уже не слышит его мысли, а состояние тревоги и потрясения объясняет по-своему, разменивая на другие мысли, например: «хозяин прячет дичь!»
Вампиры, когда еще были чувствительны к свету и спали в гробах, поднимали зверя, управляя его головой, чтобы охранять свой покой и место, в котором спали. Изначально, оборотни были сторожевыми пасами. Это потом, когда они подмяли под себя людей и научились прятать лицо под маской, надобность в охране отпала. Но традиция осталась — оказалось, что оборотня удобно иметь под рукой. После они контролировали людей, как управители, добывали кровь. А для зверя служить вампиру — естественная потребность.
— Значит, люди становятся убийцами, если в их теле поселился зверь?
— Да, обычно так и происходит. Не всегда убийцей, но всегда человеком, который добывает из человека кровь. Ему не столько нужна кровь человеческая, сколько кровь, которая нужна вампиру. Но если бьет, то бьет до крови. Счастье, если два оборотня между собой сошлись, тогда у них все как у человеческой семьи. А если человек и оборотень — это всегда заканчивается жестоковыйным насилием.
— А в полнолуние все оборотни становятся зверями?
— Не всегда, но как правило. И днем, если луна стоит в зените. А есть такие оборотни, которые пройти трансформацию могут в любое время. И есть люди, которые могут сдержать в себе зверя, но это выльется им в сущую муку. Обиженный зверь будет мстить хозяину, кусать его, перестанет зализывать раны, и если человек не найдет в себе зверя и не проткнет его, зверь не пощадит ни его, ни его близких. В руке зверя смерть души, которую он убивал — и вся боль, которая оборвала жизнь. Сам зверь боли человека не чувствует. Он вообще не способен чувствовать. Своего рода это тоже червь, но червь, который врастает в землю души корнями. Он Бог и Царь, который поставил себя над человеком из земли ближнего. И когда приходит время, входит в его тело. Оборотень знает, что в полнолуние хозяин с ним заговорит, и заранее начинает напоминать хозяину о себе. Только напоминание летит не к вампиру, а к человеку. И человек чувствует, что ему надо выйти на улицу и отойти подальше от дома. В момент трансформации сознание человека впадает в транс, он как бы спит, но не спит.
— Выходит, мертвее мертвого оборотень, и ничем не лучше вампира?
— Истинно! Но не просто так вампиру приходится уводить оборотней в леса! — закончил Дьявол торжественно.
Манька живо заинтересовалась, обратившись в слух.
— Если в образе зверя оборотень посмотрит на себя в зеркало, он вместо хозяина вдруг увидит зверя! И человек увидит! Зверь на взводе, он чутко принюхивается к себе, в ожидании хозяина, а у человека в это время сильный эмоциональный всплеск, паника — и вот тут-то зверь обнаруживает человека! Для зверя человек не только приблизился к нему — занял место хозяина и выставил против него зверя! И зверь начинает рвать свою собственную плоть.
— Получается, что оборотня можно еще зеркалом убить? — догадалась Манька, слегка волнуясь и вспоминая, где она видела зеркало. Большое! — А серебро?
— Что, серебро? Та же самая история. Не серебро убивает оборотня, а зверь. Серебро способно обличить зверя в человеке и прервать связь с вампиром. Когда зверь остается один, он перестает чувствовать хозяина и сразу же набрасывается на человека.
— Выходит, зверя может убить только зверь?
— Совершенно верно. И только когда прерывается связь между вампиром и зверем. Остальное время он неуязвим. Почти. Можно еще голову отрубить, тоже связь прерывается, — Дьявол усмехнулся. — Но боюсь, это не для тебя! А вообще, грустно, конечно, что, возможно, мы видимся с тобой последние дни! Привык я к тебе что ли… — он тяжело вздохнул. — Именно поэтому я добрый. Дань уважения человеку, который понял свое проклятие и принял, и готов мужественно погибнуть от руки нечисти, оставаясь человеком. Вот, по дружбе, даю тебе возможность умереть как нечисть!
Манька с облегчением вздохнула: если она и убьет оборотня, то как бы и не убьет.
— А вампирам разве все равно, что с человеком, который оборотень? — спросила она.
— Абсолютно! Для вампира оборотень животное, которое не отнимает у него много времени. У него их может быть несколько или ни одного, какому вампиру как нравиться. Это раньше, когда люди на них охотились, они окружали себя зверями, а сейчас им в полнолуние заняться нечем, вот они и хвастаются друг перед другом. Человеческое сознание при этом в расчет не принимается — это же вампиры! Так что жди стаю больных животных. Причем, не обученных ходить строем.
— Все же у вампиров хоть какие-то радости есть, — заметила Манька. — И то хорошо, что осиновые колы выстругивать не надо! Где-то я видела в избе зеркало, помню, посмотрела еще на свою запущенность. А полнолуние долго длиться?
— Полнолуние длиться ночь, но не совсем же от полной луны процесс зависит, — ответил Дьявол, зевая. — Бывает и такое, что не в полнолуние вдруг трансформация наступает, просто зверь вошел в силу. Неделю примерно. Вампиры в это время отдыхают, а звери резвятся. Биоритмы!
— Кончай прикидываться, — сказала Манька, натягивая железные обутки. — Я же знаю, что ты даже когда спишь, не спишь. Пошли, посмотрим зеркало!
Манька достала из костра ветвь неугасимого полена, ветвь сразу полыхнула огнем жидкого пламени, освещая путь. Старшая избушка пристроилась рядом с банькой, и уже, наверное, задремала: дверь открылась, но не сразу, пришлось несколько раз громко постучать. Избушка квохкнула и щелкнула защелка внутреннего замка. Манька поняла — это не Баба Яга дверь долго не открывала, а избушка долго просыпалась.
Она повернулась к баньке и наказала, погрозив пальцем:
— Двери не запирай! — И проворчала себе под нос: — А то вас потом не добудишься!
Глава 14. Хворь первая—черти
В большой избе все еще неприятно шибало в нос протухшим горелым мясом. Запах с ног не валил, но был — а откуда шел непонятно. Манька подумала, что надо еще раз проверить: не было ли у Бабы Яги в избе тайных комнат. Запах вроде должен был выветриться. Но пока дверь была открыта, он уходил, а за ночь копился снова — и с утра в избу не сунешься. Ее передернуло от одной мысли о покойниках, а каково было избе носить в себе такой кошмар?! Любой бы на ее месте заболел!
— Да-а, память твоя все еще у вампира! — заметил Дьявол, глядя, как она озирается по сторонам и топчется на месте. Зеркало она видела, а вот где, забыла. — Ты давай ищи, а я избу проверю! — предложил он, будто прочитав ее мысли. Он подозрительно передернулся, принюхиваясь. — Что-то мне это тоже не нравится, жутко не люблю мертвечину, — сказал он, прислушиваясь к скрипу половиц. — А изба нам еще пригодиться!
Дьявол слегка зарумянился, когда Манька удивленно приподняла бровь.
— Я, конечно, не ругаю нечисть, даже поощряю, если она привносит нетрадиционные способы наказания проклятому народу, — оправдался он. — Но только не в случае, когда я сам выступаю в качестве передовой позиции! Будет неприятно в пылу битвы обнаружить за спиной черта…
Дьявол прошел по избе взад-вперед.
А Манька вдруг с нескрываемой радостью поняла, что на этот раз Дьявол собирается объединиться с ней, а не с нечистью. Наверное, потому, что она собиралась воевать с нечистью, которая уже ее боялась, рассудила Манька. По крайней мере, вероятно, нечисть забеспокоилась, узнав, что некто разделал старую-престарую нечисть, как самую настоящую свинью… Даже с обычным хряком мало кто мог справиться в одиночку, трое держали, а кто-то один вскрывал артерию на шее — Баба Яга по размерам превосходила взрослого откормленного хряка раз в шесть…
Лицо Дьявола стало по-деловому озабоченным.
— Мой друг меньше всего хотел бы выступать шпионом на стороне противника, — объяснил он, наталкивая ее на мысль, что в избе есть некто нестрашный… — И уж если я могу дать вам шанс подружиться… Чувствую, пространство изогнулось в нескольких местах — больнее пространства я не видел! — сделал он заключение. — Но о пространстве, твоим умом, Манька, не понять! — Дьявол тяжело вздохнул, прошелся по ней безнадежным взглядом и шагнул вперед. И застыл. Но, заметив ее недовольное лицо, напомнил ворчливо: — Ты не забывай, до совершенства тебе еще далеко! Я, между прочим, не в угоду тебе тут медитирую! Пространство — мой конек. Многие пытались с ним шутить, но у меня получается лучше всех, потому что тренирую себя каждый день. Вот если бы ты себя так изнуряла!..
Манька и сама знала, что была неуклюжей. Когда Дьявол бил ее дубиной, удары пропускала — ко всем ранам, полученным в походе от железа, добавлялись синяки. Но кое-какие приемы, которые показывал, она запоминала, и раз или два Дьяволу тоже досталось…
Бы! Он как всегда ушел от удара, перестав существовать в плотном виде. Призрачный след от посоха он потом долго рассматривал и рассказывал, что многие в таком поединке перестали бы существовать. Манька принимала похвалу на свой счет, но на десятом разе догадалась, что Дьявол глумился, а не хвалил. Было обидно, но втайне она радовалась, что показала себя Богу Нечисти с плохой стороны.
А Дьявол забыл о ней, уставившись во все пространство сразу.
Манька чувствовала, что он стал больше, чем она его видела. Лицо окаменело, в уголках губ заиграла зловещая улыбка, и обычно черные, как провалы в ночи глаза, вдруг зажглись призрачным голубым сиянием. От Дьявола повеяло холодом — занемели руки, и в мгновение продрогла до костей, а ведь держала в руках живой огонь! Весь он стал необычный, грозный. Даже показалось, что из Дьявола выползают толстенные щупальца: она улавливала их тень и искажение пространства, словно марево — и эти щупальца начинают прощупывать стены избушки, проваливаясь в стены. Плащ, всегда черный снаружи и красный внутри, вдруг стал снежно-белый, совсем как у того старика, которого она видела во сне. Призрачный плащ развевался — как крылья, но ветра в избе не было и в помине. А еще он держал в руке белый посох с прозрачным камнем, и от камня тоже лился свет.
Дьявол был уже не черный, а белый…
Но черный он нравился ей больше. Белый Дьявол был весь безжалостный и беспощадный.
Видели бы его таким вампиры царства государства, может, сто раз бы подумали, прежде чем становиться вампирами.
Со всех сторон к нему стекались лучи, сначала прозрачные, а по мере приближения явные, и получалось, что будто он стал столпом огня. Света в его глазах хватило бы осветить, или освятить! не одну горницу. И вроде он был, но как будто не был: когда Манька хотела посмотреть, на то, что твориться вокруг, она видела сквозь него даже лучше, чем обычно.
Она немного струхнула. От света, озарившего Дьявола, хотелось упасть на колени и каяться, но вовремя удержалась: каяться ей было не в чем. Ей захотелось подойти и ткнуть в него пальцем, но вид грозного Дьявола заставил ее тут же отказаться от этой глупой мысли. Она даже подумала, что, возможно, он и не врет, когда рассказывает о себе, что он кого-то судит, наказывает и отправляет в Небытие.
Если Дьявол такой, то, пожалуй, мог бы!..
Заметив, что Дьявол медленно поворачивается в ее сторону, она сиганула на чердак что есть мочи. «Свят, свят, свят!» — мысленно помолилась она, когда Дьявола не оказалось рядом. И с облегчением вздохнула, принимаясь за поиски.
Когда она впервые увидела чердак, он был забит доверху. Теперь вещей осталось немного. Только те, которые могли бы пригодиться самой избушке и тому, кто будет в ней жить. Были тут инструменты, которые гвозди вбивали исправно и пилили тоже по-человечески. А еще добротный пиломатериал, печные новенькие кирпичи, краска для наличников и стен, ткацкий станок и прялки. Соль, спички, свечи, облезлый пишущий стол, украшенный резьбой и золотыми вензелями. В ящиках стола высохшая чернильница, перья и промокашки. Платяной и книжный шкафы, с такой же резьбой, что и стол. Хозяйственные принадлежности: чугунки, ухваты, кочерги для углей, печные щипцы, и прочая утварь.
Ну и прочие домашние полезности.
Чудо-метла, которая сама мела и немного помогла Маньке с уборкой изб, в основном, когда надо было вышаркать половицы, а мела она, пританцовывая, и получалось, что гоняла мусор туда и обратно.
Чудо-коромысло с двумя бадьями, которое само ходило по воду, и от работы не отлынивало. Разве что запиналось за ступени. Но деревянные бадьи высохли, и вода проливалась сквозь щели — их работоспособность оказалась бесполезной. (Манька напомнила себе сунуть их в бочку с водой на вымачивание — мало ли для чего пригодятся.).
Современные моющие средства.
Второй месяц мылась она душистым мылом и голову мыла шампунью — не было в них колдунства. И даже швейная машина. А еще резной сундук с детскими сказочными книгами. На них у Маньки рука не поднялась, сказки она любила. И несколько волшебных вещей, которые ей приглянулись.
Она так и не смогла придумать, за что их можно наказать, например: чудесный камень-кристалл, который рисовал такую красивую землю, что смотреть в него можно было до бесконечности. По небу летели птицы, струилось в солнечном свете синее-синее море, деревья и цветы росли прямо на глазах. Можно было думать о чем угодно, а камень показывал мысль в красоте неописуемой.
Манька обошла весь чердак, по дороге заглянув в камень-кристалл.
Он нарисовал новогоднюю елку, про которую она давно перестала думать, и еще нечто, завешанное покрывалом — и сразу вспомнила, что видела зеркало в подвале, на стене под лестницей. Она сама его занавесила в первый день, после того, как протерла от пыли, чтобы оно не увеличивало количество покойников и не видеть себя измученную и изможденную в окружении мертвецов.
Картина была еще та! И так замоталась, что зеркало вылетело из головы.
Спускаясь вниз, она еще раз заглянула в горницу: Дьявол уже был как прежде — черный. Заметив ее, поманил к себе.
— Я только в подвале возьму зеркало! — сказала она, согласно кивнув.
Но он остановил ее озабоченно:
— Зеркало потом, тут у нас другая заботушка … — сказал он нехорошим загробным голосом.
— Что, опять покойников хоронить? — ужаснулась Манька.
— М-м-м!.. — как-то неопределенно протянул Дьявол, а потом рассердился и топнул ногой, гаркнув во весь голос, от которого Манька вздрогнула: — Если ума не хватает потерпеть, сидела бы дома!
И она сразу поняла, что ему не до смеха. И покойники в ее жизни еще не кончились.
— Да что случилось-то? — спросила она, подходя ближе. Она посмотрела на стену, которую Дьявол сверлил глазами, но ничего интересного не увидела: стена, как стена — обычная, ровненькая, бревенчатая…
— Стена-то, может, как стена, да только пещерка за ней! — произнес Дьявол. — А в той пещерке чудо чудное, диво дивное. Лежат там, Маня, запредельные люди, которые головы не имеют, а ума у них много. Не представляю даже, как мы туда пройдем? Твоя головная боль!
— Ох, это обязательно? — понимая, что обязательно, жалобно проблеяла Манька.
Дьявол в ответ промолчал, простукивая стену. Потом повернулся к ней.
— Маня, таких тайных мест, чтобы схорониться, у нечисти много. Посмотреть бы надо. А если завтра война? Проиграешь, как янки проиграли узкоглазым.
— Чего-чего? — вскинулась она.
— Был такой страшно избранный народ, — устало объяснил Дьявол, — который хотел повелевать народами, и все звали людей того народа грязными янками. Был такой маленький и невзрачный народец, худенький и с косыми глазками… которого никак не звали. И вот решили установить янки над косоглазыми мировое господство. Но не знали янки, что под землей народец тот любит жить. Догонят янки косоглазого, а он раз, и провалился под землю. Думают, что в безопасности, а косоглазые раз и выскочили перед янками, как лист перед травой. И тебя, Маня, раз — и обойдут со спины!
Манька постучала по стене кулаком, но ничего не услышала, кроме звука о дерево. Надо заметить, она и в звуках-то разбиралась не очень.
— Так не видно ж ничего! Даже если так оно, как я в стену-то залезу? — сдурела она, сомневаясь, что Дьявол в своем уме. — Разве что с улицы посмотреть? Но мы же видели, нет там никакой пещеры!
— На эти места не глазами смотрят, а затылком, — сказал Дьявол с серьезным видом. — А вот пойди-ка сюда, встань спиной… — Дьявол подвел ее к стене и развернул. — Глаза можешь не закрывать, они роли не играют. А теперь смотри, но только смотри позади себя, и смотри так, как будто глазами зришь.
Манька посмотрела и ничего не увидела. Даже стену. И чего он несет?!
Зато хорошо разглядела окно противоположной стены, к которому стояла лицом. Ничего интересного за ним не было: темно, как раз миновала полночь, минутная стрелка продолжала висеть на половине неподвижно — опять припозднились. Ночная жизнь становилась не исключением, а нормой. Часы с кукушкой на стене показывали то же самое: она уже собиралась спать, когда Дьявол обозначил спасение.
— Смотри еще, да не пялься, куда не просят! — приказал Дьявол.
И снова она ничего не увидела. Хуже, она и не собиралась смотреть — ясно как божий день, что с Дьяволом что-то не то. Он явно попутал их физиологическое строение.
Дьявол зарычал, заметив, что она думает не о том, и предложил сыграть в игру.
— Ну, я же говорю, дурак человек, а вампир об этом всегда знал. Это же так просто! Проверь себя: вот смотри перед собой и попробуй внезапно оказаться в мочке уха… Так, а теперь пятку прощупай. Сознанием… Палец руки… Не смотри! Только сознанием! Это затылочное зрение, — объяснил он. — Если бы работал как надо, вампир не сидел бы в голове, и худо-бедно, ориентировалась бы в пространстве. С закрытыми глазами. Оно направлено взад себя. Давай, работай!
Долго Манька старалась смотреть, от напряжения глаза застило слезой, и на секунду ей даже показалось, что есть там за спиной что-то тяжелое…
— Посмотреть не могу я, — наконец, взмолилась она, — но ощущение есть, что кто-то глаза отводит.
— Это обманка! — сказал Дьявол настойчиво. — Смотри туда снова. Пробиться надо…
Манька посмотрела, не давая отводить себя от стены, и на этот раз — ахнула…
То ли затылочное зрение открылось, то ли третье око, но за спиной явно было пространство. С левой стороны оно было почти чистое, а с права нависала скала. И пещера изогнутая, неровная, из скальных пород. Камни острыми глыбами торчали из всех стен, и вглубь вела тоненькая тропинка, петляя между острыми камнями, едва приметная. И где-то дальше тропинка разветвлялась на несколько ходов.
— Что еще видишь? — спросил Дьявол.
Теперь Манька уже не сомневалась, усматривая в кромешной тьме пещеры смутные тени.
— Там разговаривает кто-то… — прислушиваясь, доложила она. — Неслышно… и говорит кто-то…
— Что именно? — поинтересовался Дьявол.
— Плачу я, плачу… а ему отвечают: все мы сделали… и еще кто-то, как будто маленький просит: пойде-е-м домой, а ему отвечают: там тетя страшная… а справа, как будто кто-то вверху сидит и говорит: кончайте вы… И подслушивает… И… и обещает: поможем, поможем… Ух, ты! — изумилась Манька.
— Это черти, Маня! Поймай они тебя, на носилках вынесут вперед ногами. Как только первый оборотень у избы появится! Осторожнее! — Дьявол придержал ее, заметив, что она пятится на стул. — У избы и так мозги куриные, так они последнего ума ее лишают! — сказал он расстроено, с горечью. — Они, избы-то, наверное, уж и забыли, что не совсем избами должны быть!
В который раз за день, Манька облилась ужасом, отскакивая к двери.
Чертей боялись все. Про чертей народ помнил, но никто конкретно не знал, как они выглядят. На чертей, как и на Дьявола, сваливали все плохое: черт попутал, черт дернул, сам черт не брат, выглядишь, как черт, чертова дюжина, черти воду мутят… Но любопытство превысило. Манька вернулась к Дьяволу.
— А теперь на другие стены посмотри! Сдается мне, избы с большими секретами! — сказал Дьявол, но подумал и недовольно остановил: — Хотя нет, ты пока не готова… Черти — нижний уровень, а и то насилу заметила. Уж, скорее, интуиция сработала, чем зрение вернулось. Видеть, Маня, надо так же ясно, как будто глаза у тебя там. Отставить!
— Так старуха тут не одна жила? — изумилась Манька.
— Конечно, не одна! Баба Яга тут хорошими людьми питалась, — ответил Дьявол, поморщившись. — Следовательно, люди приходили. На счастье дана изба такая человеку, да не было ей счастья. Вампиры избы не жалуют. У них гробы. И не будет ей счастья, пока разная гадость в ней живет. Надо бы извести, а то так и останется больная, одна-одинешенька посреди нечисти. Добрые духи земли ей побрезгуют. Один водяной, но он сам себе на уме, у него домашним пирогом соблазн, а не избой, в избы он редко заходит… Не жалко тебе ее?
— У нас меньше трех с половиной недель до дня любви с оборотнями, а тут целая толпа чертей! — Манька закипела от злости. — Ты мне что предлагаешь — воевать и с теми и с другими? Я что-то не пойму, ты так шутишь или смеешься?
На то, что избы ей помогут, рассчитывать не приходилось. Сроду такого не было, чтобы кто-то пожалел ее — но ей было жалко избы. И она уже знала, что будет заниматься чертями, вместо того, чтобы бежать в горы.
— Я предлагаю бить тех и других до смерти по одиночке, пока не объединились, — тоном, не терпящем возражений, произнес Дьявол. — Нечисть дружна между собой. Это вас, людей, разделить легко! Даже две недели — срок ого-го-го! Но если ты решила, что терять тебе нечего, можешь лечь в лесу и подождать, когда оборотень на тебя найдет. Поверь, это случиться скоро! Но я бы на твоем месте перед смертью сделал одно хорошее дело: помог избе. И не потому, что тебя вампиры попросили! Поймать черта и подружиться с чертом — два разных понятия! Черт у нечисти примета плохая, а человеку хорошая. Если бы люди чертей не любили, забыли бы о них. В Аду черт — самое доброе подспорье. Сама подумай, черт людей поджаривает на сковороде, а тут раз — и друг! Будет он в тебя головней тыкать, или предложит разобраться с этой головней? У меня все как у людей — связи выводят в люди. Но валюта другая!
— Пожалуй, кроме своих цепей терять мне нечего, пойду-ка и лягу, — задумчиво произнесла Манька, представляя, как оно это будет.
Но умирать не хотелось, терять было что. Те же избы: добрые были и ей радовались.
Сиюминутная слабость прошла. Она уже сердилась на себя: конечно, Дьявол прав! Уж если умирать, то почему бы не помочь?! Избы нуждались в помощи. Шли потихоньку за ней, присматриваясь, или думали сама она поймет, что плохо быть, как она, сиротой, у которой нет ни друга, ни… человека. Наверное, будь она такой больной, слезами бы обливала себя, что нет ей помощи, в то время как, может, кому-то требовалось только немножко обратить на нее внимание. А избы не плакали, и не бросили друг дружку. Крепко за дружбу держались.
— Так как ты, говоришь, этих чертей изводят? — спросила Манька с видом прилежной ученицы, заложив руки за спину.
Дьявол остался довольным. Он уже смотрел на нее мягко, с легкой иронией.
— Я знал, что ты пока еще дура, но поимела немного ума! — произнес он одобрительно и объяснил: — Все дело в том, что черти необычные существа, которые не имеют материальности вовсе. Но некоторые нечистые умом люди умеют придать им материальность, заключая в пространственной материи. Пощупать ее ты не можешь, но для чертей она — самая настоящая тюрьма! Так они остаются на земле рядом с человеком, в устроенных скрытых жилищах, и ждут, когда плюнет кого-то в человека, или в глаз ему заедет, или зависть выскажет. И тут-то черти предстают во всей красе, потому что мысль умеют сделать материальной. Хорошие мысли они не исполняют, черт — старый проверенный способ вывести объект на чистую воду. Так устроены: хотят, чтобы их заметили и вызволили. А если хорошее, кто ж станет вызволять?! И пошло-поехало! Пока человек не поймет, что злобу таит на пустом месте или зависть у него себе в убыток. Но это — если умеет провериться, а не умеет — тут уж черт нечисти доброе подспорье! И загоняет она чертей в землю, и лишает взаимовыручки и свободы передвижения. И сказать уже могут только то, что темница велит. Про человека, у которого черт на привязи пасется, говорят: у него дурной глаз! Улетает удача к вампиру, если черт рядом. А люди и вампиры думают, будто это они сами от себя такие…
— А зачем Бабе Яге у себя дома черта привязывать, если он это… дурной глаз! — удивилась Манька.
— Нечисть, она на то и нечисть, чтобы не иметь против себя нечистую силу, — Дьявол щелкнул ее по носу. — Вот твою землю вампир полонил — а Баба Яга землю изб. У избы тоже есть своя земля, а Баба Яга разобралась и отрезала ее. Своей-то нет, не вернула в свое время, когда душу-вампира отправляла на тот свет, а безземельной среди вампиров долго ли походишь?! Страшное дело делали две избы против себя самих. Обе они украденные у поленьев. В земле должны были быть неугасимые поленья, а изба — на земле. И получилось, что деревом неугасимым сами топились, которое им самая что ни есть душа.
— Так мне нельзя с ветками неугасимыми сюда заходить? — ужаснулась Манька, бросив взгляд на ветвь, которая стояла в вазе, и горела вместо свечей.
— В печку положить нельзя, а освятить избу — святое дело! Дерево в земле, а ветка — мудрое его начало. А теперь представь, что оборотни каверзу задумали. Где бы ты не пряталась, черти выведут их прямо на тебя: «Мы, Маня, здесь! выпусти нас на волю!» — Дьявол посмотрел на нее и успокоил, заметив, что она сама не своя: — Да не бойся, черт убивается взглядом. Вернее, не убивается, а разваливаются стены его темницы, а сам он уходит в свою обитель.
— И только-то? Не будет никаких трупов?! Ни с кем не надо биться?! Никакого кровопролития?! — Манька облегченно вздохнула, прищуриваясь недоверчиво и сверля Дьявола взглядом. — Ну, хорошо, — согласилась она. — А как мне в пещеру-то попасть? Я ж не могу пройти сквозь стену!
— Не спеши! Стань спиной к пещере, — Дьявол приставил ее к тому месту, где она видела вход. — Так, теперь смотри и иди назад себя, и не думай о стене, просто иди, и, когда будешь в пещере, не оборачивайся. Выйдешь так же. Запомни, потеряешь след, заплутаешь! Смотреть на черта можно только затылочным зрением. И убиваться он так же.
— Так как же я их разгляжу?! — засомневалась Манька в который раз. — Сам сказал: убиваются взглядом, а на затылке разве есть глаза?!
— Разглядела же, — спокойно ответил Дьявол.
— Услышала я их, — поправила она.
— А пещеру кто мне описал? — напомнил Дьявол, подталкивая ее в грудь.
И вдруг Манька поняла, тупо уставившись на Дьявола — опять прав! Было у нее другое зрение, о котором никогда не догадалась бы, если бы Дьявол не надоумил. Ведь не смотрела она глазами, а пещеру запомнила зримо!
Как такое могло быть, если не смотрела?
Как видела, объяснить она себе не могла. Там стеночка была, и были какие-то мысли, но пространство за стеной просматривалось ясно. Голова ее при этом стала сумрачной, обе мозговые доли налились свинцовой тяжестью, и заломило в височных областях, но как-то неправильно, не в самой голове, а снаружи. Но она точно знала, что никто в этот момент ее не бьет, а значит, боль была ненастоящей. Может, это оттого, что заработал третий глаз, тогда причин паниковать не было, но как она туда попадет, если стена у нее за спиной стоит? И пусть она видит вход, но ведь реально-то его не существует!
Она приноровилась, настраиваясь на пещеру, попятилась назад. И вдруг обнаружила себя в пещере. Но видела впереди не стену, а только вход, и самой избы как будто не было.
Задом пятиться было неудобно. Пару раз она споткнулась, и чуть было не потерялась, но вовремя сумела остановиться и нащупать твердую почву, восстанавливая равновесие. Она двигалась назад себя не спеша, прощупывая своим открывшимся затылочным зрением тропинку. Немного заболела голова, то ли от напряжения, то ли сама пещера на нее так подействовала. То, что она приняла за тропинку, оказалось черным маслом, которое натекало со стен, и было разлито везде, замазывая видимость. От этого в пещере стояла густая темень, хоть глаз выколи, но оказалось, что для затылочного зрения свет как таковой не требовался, рассмотренное масло мешало, но столько же выдавало спрятанные в нем объекты, у которых святились угольками глаза.
Масло оказалось масла масленей, оно само по себе имело некоторую способность отводить глаза, когда капало с потолка — сразу появлялось необъективное желание получать от жизни удовольствие, хотелось все бросить и расположить к себе хоть одного вампира. И сомнений не возникало, что поступит он иначе, как разве что протянет ей руку и поднимет до себя, но это было состояние, а не мысли. И уже не свое.
Сначала она чувствовала только присутствие и неясное ощущение, что некто за ней следит, и независимые эмоциональные волны. Слева — может быть, недовольство, униженность, отчаяние, презрение и явный вздох. А справа — прочная уверенность в своих силах, направленная на нее, явно подавляя. Уверенность была где-то выше, чем вход в пещеру, будто с потолка. А еще такое состояние, которое можно определить, как мы были, мы — есть, мы — будем!
Наконец, она заметила, что искала. Умасленный черт, черный, лохматый, сливаясь со всем, что было в пещере, сидел на стене, и непонятно, как удерживался. Он почти висел. Выдали его глаза — красные угольки, как источник волны. Он тоскливо смотрел не на Маньку, а на вход в пещеру, и она поняла, что он ее не видит. Манька смотрела на него во весь затылок, но от ее взгляда отдавать концы он не собирался, даже со стены не свалился.
— А я тебя вижу! — сказала Манька просто так, чтобы проверить реакцию черта.
Черт на секунду замер, глазки его забегали, весь он стал жалким и несчастным — и залился горючими слезами, сползая по стене:
— Ой, жалкая я, несчастная я, все-то у меня не как у людей, из рук валится, ой, дура я, дура! Посмотрите на меня, люди добрые, свихнулась я в чреве матушки, горюшко я, ноша тяжелая… — Черт уже катался по пещере, хватался за шею, и голосил, голосил, голосил…
Манька растерялась: она не понимала: зачем надо убивать это существо? Пожалеть разве что! Никакой злобы черт не выказал.
И вдруг он схватил огромный булыжник и залепил ей в глаз.
Этого она никак не ожидала. Кинул он с затылка, а угодил именно в глаз. Глаз был обычный, передний… в смысле, который глазом и был.
— Ах ты свинья! — разозлилась Манька, схватившись за глаз. — Я тебя человеком посчитала, а ты мне что?! А ну как пну сейчас?! — пригрозила она, понимая, что сделать ему ничего не сможет, но ответить стоило.
Как-то нехорошо получалось — разве это дружба? О том, что черти умеют драться, Дьявол не предупредил, — открытие оказалось не из приятных.
И сразу вспомнила, что Дьявол говорил что-то про пустое место. Самое время обругать себя — она не знала про чертей ровным счетом ничего. Конечно, он будет плакать, он же в темнице сидит! Она взяла себя в руки и пожалела черта — и тут же пожалела, что пожалела его…
Черт подрос, слезы из него полились в три ручья. Он голосил про себя, не останавливаясь.
Манька растерялась, разглядывая черта. Похоже, зря она согласилась на эту работенку… Дьявол явно что-то напутал, или заманив в очередную ловушку, или не рассчитав ее силу. От чертей одна морока и морок, и немногие сведения, которые остались в народе, описывали их лукавыми, лживыми, вредными.
— С чертями надо дружить, как нечисть между собой дружат. А по душам они не говорят, у них души нету! — услышала она насмешливый голос Дьявола. — Один говорит: у меня все хорошо, второй отвечает — а у меня лучше! Один говорит: плохо мне, а второй отвечает — а мне хуже! Если подарки, то на вечер, если в глаз — то навечно. Подумай-ка, разве знаешь, с чего он так голосит? Вот нечисть, готовит стены темницы, и слеза должна упасть кому-то в руки. Кому?
— Мне с ним поплакать, или что? — догадалась Манька. — Он явно саму избу изображает, чтобы она умнела с ним. А видели бы ее жалкой и убогой…
— Ну, или человеком, который в избу войдет… И на себя жалко, и на избу жалко… — Дьявол ответил не сразу, в доме что-то грохотало и падало. — Печка тут… Убираю золу… Баба Яга подъемник кирпичами завалила, а во внутренностях яму выбила. Хитрая конструкция! Подкинула дровишек, и злато-серебро по желобку стекает… Это у избы — кровь… Манька, я занят!
Манька постояла еще немного, но Дьявол замолчал. Звуки в избе стали походить на разное: то он, то обратно складывал, то простукивал… А черт уже не плакал, он придвинулся к Маньке и наступил на нее, но не раздавил, а вошел, и ей показалось, что ее засунули в воздушный шар, наполненный густым туманом. И сразу обнаружила, что сама как черт, болезная…
— Ну и плачь! Сиди и плачь! — выдавила она из себя. — Сказал бы, о чем плачешь, поплачу с тобой.
— Ой, я несчастная, все-то у меня через пень-колоду, и счастья нет, и пироги из мертвецов, и сама старая и убогая… А там дворцы, там замки высокие, терема стоят, в небо упираются…
Пока черт печалился, его воздушная пространность убывала.
Манька тяжело вздохнула.
— У меня та же история! — грустно пожаловалась она. Черт был, видеть — видела, и жизнь из него не вышла. — Я вот тут с тобой несчастливая, не могу понять, как вызволить тебя…
И вдруг черт стал съеживаться, как-то беззвучно повторяя за ней ее слова, но на свой лад, стал прозрачным — и исчез, как будто его не было, и глаз прошел. Маньке даже показалось, что в пещере стало светлее. Она обрадовалась, пробиралась дальше — и вроде шла, а вход в пещеру оставался впереди на том же расстоянии. Затылочным зрением она видела его, как белое пятно.
Следующий черт сидел посреди пещеры и загораживал проход. И если бы не угольки глаз, вряд ли сумела бы его разглядеть. Черт очень смахивал на человека: высокий, мускулистый, неопределенного возраста, и весь вид выражал презрение. Только лицо у черта — характерное для черта, смазанное, с вдавленными чертами, с шерстью, но не звериной, а будто проведешь по нему и сразу умрешь от удовольствия.
И как только она его увидела, голова ее поплыла, в ухе что-то щелкнуло и ухо оглохло.
— Хочу, и скажу, — надменно выплевывал он в пустоту словами. — По мне, так ты не можешь! И зачем тебе думать? У тебя же мозгов нет! Куринные! Умереть — это все, что тебе нужно! Знать тебя не хочу, пошла вон! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — и сплевывал — Птьфу! Птьфу! Птьфу! Ну, ну, — подпрыгивал он, внезапно ударив ее в дых. — Забью насмерть!
И Маньке даже показалось, что один плевок угодил в нее. И опять в лицо.
Она слегка испугалась. Стало обидно, черту она ничего не могла сделать, он открылся ей, как махина-Благодетель, только озвученный, в то время, как она наличие подобного мышления в Благодетелях подозревала. И тут же второго черта, который сидел, можно сказать, молча, ибо мычал, соглашаясь с первым.
Но Манька уже сообразила, что нужно делать:
— Смотри, какой гад, он в тебя плюет! — подсказала она второму черту, который ужасно растроганно закосил в сторону.
Открылся еще один черт, который тяжело вздыхал и поддакивал обеим, обнаруживая солидарность, но не агрессивную, а сочувствующую. Она засмеялась: черт был существо недоказуемое — но вели они себя совсем как люди, открывая то, что людьми скрывалось, обнаруживаясь после в поведении.
— Мразь, вот, я вижу, сидит мразь! С чего это ты решила, что он не имеет право указывать другому черту? Я слушаю и слушаюсь! — подзуживая, с осуждением подтрунила Манька, примериваясь к плаксивому черту. Он, безусловно, исполнял женскую роль. И тут же перешла на первого черта, поддержав его: — Посмотри, она же под нечисть косит! Между делом, ничего собой не представляет, сидит с убитой головой! Где у нее грамотность? Учить надо, а то займет наше место… — и продолжала в том же духе, выдавливая последнюю, которая сочувствовала уже в одиночестве: — А ты… а ты… главное действующее лицо, очень хочешь навредить, ну так навреди, чтобы святой остаться! Вот я, забодала, и умерли, а ты, слабее?
Троицей Манька была возмущена до предела. Каждый черт именно изображал своего героя, но в каждом из них жил человек. Но как-то так, противоположно направлено, логически вывернуто. Отвечать у меня лучше, или мне хуже оказалось не так-то просто.
— Это не человек, — долетел до Маньки голос Дьявола. — Это стены темницы создавал человек. Припасая черта на каждый случай. Иди дальше.
Еще один черт, вполне довольный своим заключением, стоял, заложив руки за спину, и надменно посматривал по сторонам. Он не жаловался, не высмеивал себя, но так она думала до тех пор, пока черт не выступил в качестве обвинителя.
— Я счастливый, я доволен своей судьбой! Посмотреть на меня, кто я, как не Бог? Сужу, ряжу, выставляю бомжей… Кому мне помогать? Зачем? Что я, дурак? Что эта бестолковая тут делает? Облить керосином и поджечь… Я вот смотрю и вижу, да разве ж это изба?!
И тут Манька, наконец, увидела, с кем он объясняется, а увидела лишь потому, что один из чертей одной фразой сыграл под нее:
— Я не умею так говорить! Я сейчас опять сбилась… — и грозно взглянула в ту же сторону, куда смотрел первый довольный собой черт: — Идите, вырвите ей сердце, если оно сочувствует глупому созданию…
А там сидела пародия на избу, с перекошенным лицом, с соломенной крышей, сделанной из перевернутого снопа, в рваной рубахе, из которой торчали щепки, и вокруг были щепки и опил, с жирными короедами… Черт сидел, и хотел бы, но не мог попросить помощи — не у кого было. Его шпыняли, подпинывали, обливали керосином…
Глаза у Маньки налились кровью: изба была такой же проклятой, как сама она — только у нее вампиры, а у избы черти! И покраснела до корней волос, боясь, что или Дьявол, или изба догадаются, о чем она думала в этот момент. Сначала надо было избу вычистить, а потом уходить с Дьяволом! Получалось, что сама она, как богатый человек, как вампир, прошла мимо бедствующей избы. Как после этого избы могли принять ее, как простят? Как вернет она доверие? И, правильно, что не сказал ей Дьявол об избах: ах, Манечка, там две избы умирают, не пожалеешь ли, а они за это понесут железо твое на себе, накормят и переночевать пустят, и будешь ты у них как добрая хозяйка! Это не о покойниках он говорил, когда заявил, что с мертвецами за ручку не братается! Это она мертвец — у барана всегда ум мертвый! И потеряла она избы, идет к ним человек… Благодетельница и идет — это она им добрая хозяйка, это ее они идут встречать!
— Мрази, суки, падаль — пошли вон! Твари! — голос у Маньки дрожал, она крепко сжала кулаки. И сразу брызнули от обиды слезы. Ей нестерпимо захотелось обернуться, и защитить черта, который уже успел погореть.
Но черти, вместо того, чтобы растаять, вдруг начали расти на глазах, быстро увеличиваясь в размере, и стояли за спиной, как материальные объекты, намного сильнее и здоровее, чем она. Манька попробовала взять себя в руки, но слепая ярость на чертей, которые легко провели ее и обиды на саму себя, потерявшую избы, хлестали из нее, как горние потоки, смывая благоразумие. И вдруг она почувствовала, как ее ударили по голове, да так сильно, что искры из глаз посыпались.
— Ох! — схватилась она за голову и обернулась, не сдержавшись, чтобы посмотреть нормальным глазом …
Никого не было. И пещеры не было.
А стояла она непонятно где — кривые-косые линии, и вся она немощная и убогая…
От ненависти не осталось и следа, только чувство, что ненавистников, с омерзением оплевывающих ее за спиной, было много больше, чем когда она раскрыла секрет избы.
Мысли были.
По крайней мере, одна их них. Но как будто не ее, а самая ближняя зависла и торчала в голове, как вбитый гвоздь. Чувствуя присутствие мыслей, Манька не имела о них ни малейшего представления. И каждая мысль силилась пробиться и стать ею и захватить тело, а когда она замечала ее, мысль промахивалась и принимала расплывчатый, закрытый пеленой вид, напоминающий Бабу Ягу. Манька забыла, кто она и куда идет — осталась только та Манька, которая всю жизнь околачивает груши возле дома богатого человека, припертая к стене, окруженная его домочадцами, которые пытаются искоренить зло и избивают ее…
«Что меня понесло? Куда меня понесло? — удивлялась она сама себе. — Какой Дьявол меня принес в этот дом? — мысль оборвалась, и Дьявол стал исчезать из памяти. — Дьявол? Дьявол? — она наморщила лоб, пытаясь вспомнить образ, чье имя было на губах.
Имя ушло в небытие.
— Откуда у меня взялась надежда, будто я как человек? Позавидовала!.. Да ведь это избы Благодетельницы, а я матушку ее…
Манька казнилась, и было ей мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы, потому что хуже, чем она, вряд ли жил на земле человек, который бы вошел в чужую избу и показал зубы. Воры и те на место хозяина не метят!
— Продажная тварь, оборванка! Совести у меня нет! Железо на себя напялила, да разве железо люди несут положить перед Благодетелями?
Такого стыда Манька в жизни не испытывала, стыд был как прозрение.
— Кто я, чтобы голосить на всю страну и высмеиваться перед людьми, что муж Благодетельницы моими мозгами государем стал? — спрашивала она себя и не находила оправдания. — С чего мне это в голову-то взбрело?
Горячее раскаяние заливало краской уши и лицо, сжимая сердце.
— Иду плюнуть на ангела помазанного, да разве я достойна жить?
Маньке стало тоскливо. Внезапно нахлынули мысли о самоубийстве. Ум не высказывал протеста, будто сам посылал ее оборвать нить, связующую ее с землей, с жизнью. Мысли набрасывались, как стая одичавших псов.
— Да могу ли я с наиважнейшей женщиной государства, с идеальной женой и матерью, тварь безродная, сравниться? Величества-то — и есть два голубя! До того умна, что передачи ведет на всю страну — и глаза у нее словно яхонты… словно лебедь плывет, рученьки ее белые, точеные… Ведь о мире печется! С чего я взяла, что она станет мною интересоваться? Ведь кумир миллионов!.. Это ж надо было так высоко взлететь, чтобы голову потерять?!.
Манька видела мудрость Благодетельницы каждую свою минуту, и проклинала себя за то, что выдумывала, будто не хуже, и ум отказывался верить, что есть Дьявол, избы…
Их не было ни в сердце, ни в уме.
Она уже не сомневалась, что ум у нее не свой, и своего не осталось.
— А что ум-то тогда, если я не думаю, но думаю? — произнесла она вслух, и тот, кто играл головой, примкнул к нетопырям.
И тут же потеряла нить рассуждения…
— Люди понимают счастье свое! — завистливо подумала она, и ей стало обидно за бестолковую жизнь, но не внутри, а снаружи, будто обида повисела перед нею, как выстиранное белье.
Все шло к тому, что она или зрила в корень, или нечисть проникла внутрь ее. Похоже, кровососы присосались к ее сознанию и пили, как пьют человека комары, не прибегая к ранее испытанным средствам, когда расстраивают сначала, а только потом угрожают и высмеивают.
Черти оказались хуже, чем вампиры!
Будто она пришла на чужой праздник с завязанными глазами, и виновник торжества опознал в ней незваного гостя.
Собственный ум саму ее никак не воспринимал. Она была — и ее не было.
Манька поймала себя на мысли, что, наверное, именно так человек сидит на своей могиле и стыдится себя. Помимо ее воли, ум соглашался со всеми мысленными посылами, и стоило ей выразить протест, как во всем теле вставала боль — и искры сыпались из глаз, а протест тонул в хоре обличений. Мысли проплывали перед нею, давая всласть налюбоваться ими, но их языка она не понимала, слова сливались и наползали, проглатывая начало и окончание, и десятки новых выползали из марева, чтобы украсить собой ее голову.
Как выйти из этого состояния, Манька не знала. Убоявшись перестать существовать в подлунном мире, лишь упрямо твердила: «Я — Манька! Я — Манька!»
Но перед лицом ужаса, который творился в ее голове, она была беспомощной, он не отпускал ее.
«Я умерла! — подумала она смертельном унынии, уже не сомневаясь, что судный день предстал перед нею во всей красе. Она горела и плавилась, исторгая из себя геенну воплями чертей на самом видном месте посреди кладбища, за забором, который исключал всякую живую мысль, кроме этих… И меньше всего в этом момент ей хотелось бы, чтобы ее судил Спаситель, который исключил ее из жизни, потому что она не давала ему плода — сама ела…
— Дьявол! Дьявол! Помоги! Дья-а-авол! — позвала она самого несуществующего Бога, который был тоже изгнан начальниками — так ведь и она не имела со своей головой ничего общего! Мысль о Дьяволе вышла от нее самой, и на мысль тут же набросились другие мысли, высмеивая ее.
«Какой Дьявол? Откуда Дьяволу взяться? — подумала Манька чужой головой, и опять поняла, что с умом не дружит. — Но был же, был, вот же башмаки железные на ней и…
И башмаков железных у нее не было, босые ноги, все в язвах и струпьях, как у нечисти, лишенные живого места, со сгнившими ногтями, как у покойников, с оголившеюся костью…
— Господи, и зачем я надела эти железные башмаки? — Манька смотрела на ноги в ужасе. — Чтобы умереть? А как же живая вода? — снова где-то поднялась мысль. — Здоровая же была!?»
«Помолись! Помолись» — прикатила мысль, обращаясь с ней, как с какой-то рабыней, грубо схватив за голову, пригибая к полу, так что захрустели шейные позвонки.
И опять пришла боль…
— Манька! — громко позвал ее Дьявол со спины, там, где она видела чертей.
Судя по веселому голосу, он явно наслаждался ее беспомощностью. Но она обрадовалась: Дьявол задвинул все мысли назад, откуда прозвучал его голос и вернул ее обратно в избу, в пещеру.
— Люди, думаешь, удивляются, когда высмеиваясь чертями. Они себя не помнят! Черти задом наперед деланные — посмотри за спину! Кто твою голову чемерицей кормит!
Голос ушел, но некоторые мысли остались за спиной.
Манька села, обхватила коленки, настраивая затылочное зрение. Сил не хватало. Она боролась сама с собой: мысли вопили, что им никто не нужен, не нужен Дьявол, чужая она избам, которые имущество недостойное, и жизни нет ни у нее, ни у изб. Она спрашивала себя вновь и вновь: а какая есть жизнь, за которую бы стоило ухватиться? И не находила ответа. И опять стало ей больно и одиноко, и пусто, как раньше, перед тем, как решиться на отчаянное путешествие, когда мучилась она в сомнениях, проливая по ночам слезы на соломенную подушку.
И вдруг заметила, что боль идет не от нее. Она будто лежала где-то позади и внизу, и только с правой стороны. Кто-то холодно согласился и поставил на ней крест, приговаривая ее к беспросветной ненужной жизни, в которой она должна влачить жалкое существование, не должная прыгнуть выше себя с крестом.
Или умереть…
Пещеру она увидела не сразу, потому как стоял там невообразимый шум, галдеж и гам. Черти скакали, махались, орали и гонялись друг за другом, и, казалось, что на нее они внимания как раз не обращают. Их было много. У Маньки появились сомнения, что ее хватит на всех, — тут бы за год управиться! А черти рассматривали себя… сами! И пристраивались к ней сзади и орали во всю глотку прямо в уши.
Наверное, и тут Дьявол был прав! Черти не виноваты, они лишь использовали шанс быть услышанными. И каждый старался протолкнуться без очереди, расталкивая остальных. Драки шли по всему периметру пещеры. Самые догадливые приберегали камень, вытаскивая из-за пазухи, швыряли в нее, когда произносили речь и довольные прислушивались, помянула ли она их темницу. Она догадалась, что к черту надо подходить наоборот, доставая его какими угодно словами, но по теме, импровизируя на ходу и вынуждая обратить на себя внимание, или может быть, найти слова, которые держали его в темнице, но так, чтобы самой не загружаться чертом.
Манька присмотрела небольшую группу чертей и пошла задом в их сторону.
Остальные, заметив, что она выбрала исключительно примерных, начали рассаживаться группами, прислушиваясь к тому, что она говорит, завели речи, перекрикивая друг друга. В пещере снова поднялся невообразимый галдеж. Нетерпеливые нет-нет, да и швыряли камни, показывая свое местонахождение. Но Манька уже не обращала внимания на боль. Она приблизилась к группе чертей, внимательно прислушиваясь к тому, что они говорят. То, что происходило между чертями — было что-то вообще несусветное. Казалось, что сами черти думают так же, вытаскивая на свет божий какой угодно бред.
— Молодец, что ты меня бьешь, — утверждала черт, женского полу, — а когда ты меня деньгами, я не знаю, как людям в глаза смотреть! Я ведь ворую, и ворую у всех. А ты у меня самый доступный, потому что любить меня стараешься. Но деньги и любовь несовместимые. Всю жизнь я тебе поломала, всю жизнь я тебя обманываю, рога наставляю, перед людьми тебя высмеиваю, — и никаких сомнений у тебя не должно быть!
«Это что за ерунда?» — подумала Манька и поняла, что умом тронуться уже никогда не сможет, потому что дальше трогаться было некуда…
— Я не имею ни малейшего желания любить деньгами! Меня вполне устраивают побои, которыми я кормил бы тебя, но только мне пора идти к жене и деткам. Позвони, пусть я еще не женат, но столько лет убитых с тобой показали мне, что жить надо как люди городят огород! В бедности и в богатстве, в болезни и во здравии, аминь! Спасибо, что кормила меня все годы, не заслужила, но Бог с тобой!
— Откуда деньгам-то взяться, я ж нищаю с тобой день ото дня. Чем Бог пошлет, чем бог пошлет… Уж куда послал! Без тебя все одинаково хорошо!
— Я Бог! Я, я, я! Можно мне сказать? Я никому не дал бы, а сам себе, пожалуйста! И вам и тебе… А ты не думай, снимешься в кино, и будет тебе!
— Какое кино? Они тут белены объелись? — удивилась Манька, подозревая, что жизнь обывателей пещеры вполне могла протекать именно в такой объективности. Черти — что с них возьмешь! Но группа чертей вдруг начала бледнеть, исчезать, и опять пещера стала чуть светлее.
Чертового народу собралась тьма тьмущая. Они сбились в большие группы, где каждый перебивал другого, не давая высказаться до конца. Маньке приходилось слушать их всех сразу. Между тем, в полную силу заработала радиостанция, перебивая голоса чертей, и выставляя свою версию темницы. И черти сразу начинали извиваться, как ужаленные, завывая под радиоканалы, устрашающе вырастая в размерах.
Манька остановилась посреди пещеры, не имея представления, что ей делать дальше. Каждый черт требовал отдельный взгляд. Хуже, что радио покрывало чертей черным защитным слоем, и расслышать их она уже не могла. Голоса Радиоведущих не умолкали для вздоха и выдоха или коротких передышек между словами.
«Миссия провалилась!» — обреченно подумала она, растерянно подсчитывая количество чертей, сидевших друг на друге. И когда только Баба Яга успела их все усадить за решетку?!
— Манька, поиметь надо всех, — услышала она снова настойчивый голос Дьявола, в тоне которого читался смех и довольство, но его самого нигде не было, а голос летел, пролетая сквозь чертей и стены пещеры. Сам он все еще возился с печью, судя по тому, как подгонял кирпичи, постукивая по каждому. — Давай, носись, дерись, плюй, горюй вместе с ними, но делай это как человек!
— Как?! — упавшим голосом спросила Манька, не выпуская пещеру из виду.
— Денег проси, взаймы и насовсем давай, сокровища, а еще любовь, послушание, презрение, голод и нищету! — посоветовал он. — Нечисть движима выгодой, когда лепит черту темницу! Темница сама собой ничего бы не представляла, если бы не была болячкой для человека… Или тех же изб!
— Ладно, попробую… — фраза, произнесенная вслух, показалось ей искусственной, но она сработала: — Кому нужны деньги?
— Мне!
— Мне, мне, мне! — сразу отозвались из нескольких мест.
Некоторое время происходила раздача. За неимением денег, Манька просто придумывала их, протягивая пустые руки, но черти или подыгрывали ей, или в самом деле что-то видели, и вели себя соответствующе.
— Откроюсь, я знаю, что ума нет — у тех, кто деньги ищет, но я всегда думаю о них! — прослезился один из чертей, забирая с руки ее пустоту, и тут же растворился, лопнув, как мыльный пузырь.
— Откуда?! Я сам бы взял! — вторил ему второй, стоя в очереди.
— У Бабушки Яги что ли займешь? — посмеялись над ним.
— Ну, найди деньги! Найди! — слезно вопила чертениха, мечась по пещере, заламывая руки. — Они убьют нас! Они убьют!
«Это кто-то в избе метался, до Бабы Яги еще…» — сообразила Манька, заметив, что рядом с чертенихой стоит мужчина в страной одежде, нахмурив лоб, озабочено и болезненно уставившись в пространство перед собою. На руке черта-мужчины она заметила чернильные неотмытые пятна, и сразу вспомнила о чернильнице, найденной на чердаке избы. — «Наверное, их обоих убили… Или подстава…» — заподозрила она, внимательно присматриваясь к чертенихе. Пока она металась, глаза ее не переставали следить за чертом, как-то сухо, и слез не было.
Черт подошел к чертенихе, обнял ее, и она сразу прижалась к нему, уткнувшись в грудь. И оба растаяли.
— Кому еще нужны деньги? — проводив их затылочным взглядом, переспросила Манька строгим голосом, заметив, что левая сторона пещеры оглушительно молчит.
— Бегаю, убиваюсь, а тут деньги раздают! — подал недовольный голос один из молчаливых чертей, словно обвинил ее.
— Это моя жизнь так устроена, никому никогда до меня дела нет! — окатил признанием второй из того же ряда.
— Открой рот и закрой! Только попробуй дать! Да откуда у нее деньги?! — презрительно бросил еще один. — Нет же ничего! Навоз и понос…
— Я не могу взять, у меня совесть заболит! — произнес насмешливо черт женского полу, невзрачного измученного вида, спрятав руки за спиной.
— Отку-уда?! Откуда деньги-то? Своровала? Бабу Ягу ограбила? Воровка! — набросились на нее.
Манька сначала испугалась, но, согласившись с чертями, снова обнаружила, что черти разговаривают только между собой. Черт, похожий на сгоревшего, опять же с перевернутым снопом на голове, изображавший избу, пытался задобрить толпу подаяниями, но никто его всерьез не воспринимал, и почему-то вытаскивая их мешка всякую гадость, он был уверен, что раздает разное полезное. Недолгое наблюдение привело ее к открытию, что левую сторону занимают пессимисты, правую оптимисты. И сразу решила тактику поменять.
— Так, мне нужны деньги, кто первый будет отдавать?
— Я, я, я! — закричали с левой стороны.
— А ей? — Манька обратилась взглядом на черта-избу.
— Фу-у! — понеслось презрительное со всех сторон. — Фу-у! Вонючка она!
— Я тебе давал уже, возьми, если можешь, вот! — черт протянул черту-избе пустую ладонь и загнул фигу.
— У меня есть деньги, — сообщили с правой стороны.
— На, вот, возьми! — радостно сообщили оттуда же.
— Твои деньги, все можешь забрать.
— Откройся кошель по щучьему веленью!
— От тебя одни неприятности. Стоишь ты столько-то? — снова набросились с левой.
— Пошла на такие буквы, от которых удовольствие получают. Вот там и возьми!
— Пошла ты…
— И все-е… Нету денег!
— Это мои деньги, это мое все! Попробуй взять, и я тебе щас башку снесу!
— На, возьми, пусть у тебя будет маленько…
— Богатой будешь, бомжам деньги не нужны! — предостерегли Маньку.
— Все понятно, — подытожила Манька. — Денег не дождусь, людей тут нет. И еще раз правильно, дать их тоже некому, людей нет. Остальные что, про деньги ни дать ни взять не думают? Ни мне, не избе… Я как ты, — обратилась она к черту-избе, — мне еще хуже, с деньгами или без денег, изба — изба, сама по себе ценное имущество, а я ни дать, ни взять — бомжа…
Черт-изба избавился от темницы, и многие и слева, и справа поредели.
— Я искренне верю, что мир состоит из атомов кислорода, водорода и первородных материй. Но где взять коммутативную энергию? — произнес черт, подергав ее за подол.
Манька открыла рот и уже не смогла его закрыть.
— А зачем?.. Куматит-тивная энергия? — поинтересовалась она, старательно запоминая умное слово, чтобы расспросить о нем Дьявола.
— Открой рот. Закрой. Остальное скажут люди! — в который раз грубо повторил черт, который все время пытался заглянуть в лицо, перед которым ничего не было, кроме белого пятна — входа в пещеру.
— Огороды городить — это одно, а книжки писать, или болезнь с землей смешать — это другое, — ответил печально умный черт, будто выдал жизненные наблюдения.
— И что же? — удивилась Манька.
— Полезная информация… По лесу, ума много не надо. А столько крови? Жить тошно… Калеку жалко!
— А про энергию все что ли? — не унималась Манька, пытаясь сообразить, что собственно, черт представлял из себя и на кого работал.
— А то, что нет, и не будет имен! — тоном, не терпящим возражений, произнес умный черт.
— Согласен, — качнул головой еще один черт, поддерживая умную беседу. — умные государствами управляют, а дуракам в лесу самое место.
— Наука закончилась, — сама догадалась Манька.
Черти показывались и уходили, открывая и закрывая всякое слово не согласному человеку. Черти были разные: интеллигентные, хамы, попрошайки, богатые, интеллектуалы и просто идиоты, не умеющие сказать слово. Но каждый черт имел сказать только то, что имел сказать за душой. И как только словарный запас истощался, черт таял и уходил в другое измерение. Черти то и дело путали ее половую принадлежность, иногда свою, не отличаясь воспитанностью, и порою имели самые скверные наклонности — и у каждого черта за пазухой был камень, который он держал на тот случай, если она с первого раза не определит, как он тут оказался. Радио кричало на весь мир, что ему тяжело, что оно знает, скольким людям Манька принесла зло, и вот у нее бы… И небеса исторгали проклятие на голову обреченных жить в ночи людей и чертей, которые сразу сходили с ума и бились о стены.
Почти две недели, день за днем, ночь за ночью, Манька судила чертей, пока глаза ее не слипались, и Дьявол не приказывал отправляться в постель. Она уже забыла, когда последний раз мылась в бане, переодевалась и спала по-человечески. И когда Дьявол забывал позвать, Манька падала и засыпала в пещере.
И тогда ей даже ночью снились черти.
Не столько снились, сколько она видела их затылочным зрением: черти сновали вокруг нее и пытались поднять или пинками, или глумились над ее телом. А когда просыпалась, она первым делом выискивала озорничавших чертей, чтобы всыпать им как следует, но их-то как раз не доставало.
Дьявол объяснил, что так черту тоже можно избавиться от темницы, если сможет показать, как его лепили. Она успокоилась, только смотрела, отмечая все детали.
Как правило, когда она выходила из темницы, уже наступало раннее утро. Дьявол давал ей поспать, но недолго, намекая, что при сумеречном состоянии, когда глаза, еще или уже, спят, затылочное зрение начинает как раз работать в полную силу. Кормил и снова отправил в избу.
До следующего утра сыпались искры из глаз.
В пещере сначала ничего не менялось, но потом она сразу как-то разделилась на две части. Левая женская половина отвечала Маньке, что она неправильная и начали ее стыдить, и единично обнаруживались мученики, а правая половины пещеры радостно соглашалась считать ее любимой, признаваясь в щедрости, славили Бабу Ягу, которая выступала на правой стороне богатой покровительницей всех обездоленных и угнетенных. Мужская часть вела себя не лучшим образом. Раскусила она их не сразу, к концу первой недели, к своему неудовольствию, поначалу принимая славословие на свой счет. Славить-то славили, но имели в виду совсем не ее, а ту же бабу Ягу и некую Благодетельницу, у которой достоинств было хоть отбавляй, и получалось, что она, или изба, как бы заслоняла собой недостатки бабы Яги и этой самой Благодетельницы.
— Надо вам обиды иметь, а то, как без обид? Давайте обижаться друг на друга! — предлагала Манька на рассмотрение новую тему.
И левая женская половины пещеры отвечала, что недостаточно оснований для обид, а правая дружно начинала рыдать от обиды. Мужская половина иной раз вела себя совершенно противоположно. Прочие мнения на той и на другой стороне были редкими, в хоре подстегнутых Манькой чертей, почти тонули, но она и к ним старалась присмотреться. После обид была раздача и изъятие денег, любви, достоинства, сомнений, самоуничижения и восхваление.…
Иногда ее били. Били очень сильно.
У чертей это было в порядке вещей, особенно, когда мнения не совпадали. Но так она их находила. На боль, когда ей перепадало от того или иного черта, она перестала обращать внимание уже на четвертый день. Друг друга черти лупцевали тоже почем зря. Боль сразу же проходила, как только черт, бросивший в нее камень, был рассмотрен во всех ипостасях. Дьявол не менее оптимистично заявлял, что если уж пришлось стать чертом, терпи! — в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
Сложнее было с чертями, которые были животными. Их то гладили, то резали, а говорить они не могли, только мычали, кричали, лаяли, блеяли и мяукали. Даже кукарекали. Оказалось, что такие черти думают по-особенному. Дьявол объяснил, что это язык индиго, когда «я» как таковое отсутствует. Кровь у их сознания была, но они никогда не роняли ее в землю и не пытались убить. Еще проблемы были с чертями, которые изображали немых и убогих. Понять их оказалось сложно: слова они произносили с разрывами, говорили одно, а подразумевали другое, мышление было чудное — думали о чем угодно, кроме себя. И все время ориентировались на внутренний голос, который отдавал им приказы, будто был кукловодом, и вроде не произносились слова радио вслух, но как бы цементировалось им пространство вокруг чертей. Иногда у чертей было все как в жизни, и кроме них удавалось рассмотреть некоторые детали ландшафта или часть комнаты, будто кроме слов, которые держали черта, в стену его темницы попадало и пространство извне.
Манька то ругалась, то удивлялась, то вела интересную задушевную беседу, то отбивалась от насильников и убийц. И так раззадорилась к концу второй недели, что не сразу заметила, что чертей почти не осталось. Пещера стала гротом, грот углублением, а сверху нависла земля, готовая вот-вот рухнуть. С последней дюжиной чертей пришлось покорпеть: объясняться они ни в какую не хотели, считая ее недостойной речей. А уж последние совсем расстроили: иной черт мог метелить ее два, а то и три дня. Пока она, наконец, не догадалась, что они удивляются удивлению или удивляются вместе с ней, изображая ее саму.
Но вдруг чертей не осталось…
Она еще раз хотела осмотреть пещеру, но ее настиг голос Дьявола:
— Манька, беги обратно в избу! Пещеру завалит! Скорее!
И Манька что есть мочи рванула к выходу трусцой. Хорошо, что вперед можно было бежать привычным ходом.
Дьявол сидел в кресле качалке, на лице его светилась снисходительная улыбочка, а полуприкрытые глаза были краснющими, как у чертей. Только если в глазах чертей был лишь отсвет, то его глаза были самыми, что ни на есть, настоящими углями.
— Уф! — она оглянулась и ничего не увидела кроме бревенчатой стены.
Никакой дыры в стене не было, но ее это почему-то не волновало…
И вообще ее ничего не интересует, кроме ее самой! — вдруг поняла она.
Чувство было новое, приятное. Она немножко завинилась, понимая, что, наверное, нельзя любить себя такой любовью. Но оправдание пришло само собой: Дьявол тоже любил себя. Манька с интересом посмотрела в сторону Дьявола и открыла в себе новую ипостась: ей тоже нравилось быть Богом, как Дьявол, когда каждую свою мысль, каждый свой поступок можно разложить на приятное времяпровождение и невозмутимое состояние при различных обстоятельствах, — и не искать Благодетеля, который приступит и порешит… Он был Бог, она теперь тоже немного чувствовала себя Богом. Для себя, в себе. Даже похвала Дьявола не стала ей чертом: она выиграла самую интересную битву. Настроение было веселое. И хотя за окном брезжил тринадцатый рассвет, после того, как она вошла первый раз в пещеру с чертями, спать совсем не хотелось!
— Будем смотреть на другие стены? — поинтересовалась она у Дьявола.
— Нет, — ответил он, и легкая, как рябь на воде, усталость прошла по его лицу. — Посмотрим зеркало, подойдет ли оно нам, а прочие помещения в этой избушке смотреть будем, когда встанешь, а то голова заболит. Кроме того, черти — они такие, могут и в земле быть закопанными. Если хоть один остался, после твоего головокружительного успеха он обязательно себя проявит. Огорчу тебя: в одной стене ранние трупики… И не только люди там лежат! Но черти не дадут смотреть правильно. Если хоть один остался, не сможешь понять, что в избе происходит. Да и пройти к объекту, вряд ли получится, покуда черт мельтешит в глазу…
— Начинаю чувствовать себя маньяком, не знаю, нормально ли это? — с сомнением сказала Манька, покачав головой.
— Маня, ты пока никого не убила, — хладнокровно успокоил ее Дьявол. — Кикимора, к твоему сведению, уже пять тысяч лет мертвее мертвой жила, а Баба Яга… Если бы сама по земле с косой не ходила… тоже, еще тот мертвец! Пора уже старушке на пенсию! Два преступных элемента долго уходили от возмездия. И пусть ты была не на высоте, ибо не ты охотилась — это они охотились на тебя, заслуженная кара настигла разбойников. Это все нечисть. Человек должен ее убивать. Ты же поняла, как она может свести с ума. А каково было избам, у которых она во внутренностях окопалась?! — он посмотрел на задумчивую Маньку и с усмешкой произнес, подтрунивая: — А то давай, оборотней заключим в объятия!
— Но я не настолько чувствую, — призналась она, улыбнувшись во весь рот.
Манька взяла ветку неугасимого полена, которую перед тем, как уйти в пещеру, за неимением другой посудины, поставила в чугунок (ваза теперь стояла в избе-баньке с забытыми подснежниками), и они смело двинулись в подвал. В подвале уже ничто не напоминало о происшедшей здесь трагедии. Зеркало висело там. Оно было очень большим, в бронзовой оправе в виде двух львов с коронами, которые лапами ступали на голову вола с закатившимися глазами.
Манька приблизилась к зеркалу, сняла наскоро наброшенное покрывало и газеты, и … не увидела своего отражения! Оно было почти черным, как глаза Дьявола.
Разве что в свете ветки неугасимого полена чуть-чуть отражались стены подвала.
Выглядело отражение весьма зловеще.
— Ой! — ее радость улетучилась вместе с ее отражением. — А я там… меня там… — она растеряно ткнула в него пальцем.
Дьявол устало вздохнул.
— Вот скажи мне, — произнес он с прискорбием. — Почему ты всегда попадаешь в неприятную историю, вместо приятной, где эльфы, феи, волшебники и прочая нечисть с добрейшими намерениями?! Когда последний раз мы сидели бы по-домашнему и пили чай с вареньем… или со сгущенкой, на худой конец? Почему даже зеркало пытается тебя побить?
— Потому что я с Дьяволом? — выдала Манька версию, шмыгнув носом, озадаченная исчезновением своего отражения.
Дьявол ничего не ответил, лишь потер ладони в предвкушении интересной задачи. Она слегка струсила — ее опять будут бить, но Дьявол не замедлил бросить осуждающий взгляд.
— Проблема у нас, Маня! — сообщил он через минуту. — В этом зеркале ни один оборотень себя не увидит. Их настроение никогда не бывает ниже уровня зомбирования.
— И что теперь? — Манька закусила губу, и вдруг поняла, что чуть-чуть ее все же видно. — Ой, — выдохнула она, — а я там!
— Ты там, потому как перестала идеалом себя считать! — Дьявол пощупал зеркало. — Ты видишь в нем только свои недостатки, которые у тебя здесь! — он постучал пальцем по ее лбу. — А оборотни свои оборотнические способности недостатком не считают. Скорее всего, они даже не поймут, что это зеркало!
Маньке жутко захотелось пролить слезу.
Неудачи преследовали ее одна за другой. Лицо ее в зеркальном отражении проступило еще явственнее. Это был конец, ее конец: ей оставалось пойти в лес, чтобы не подставить под удар избу, лечь и дождаться, когда оборотни растерзают несчастливое бренное тело…
— Манька, это еще не конец, — успокоил ее Дьявол, как всегда, прочитав ее мысли, и снисходительно добавил: — Гаденышем буду, если начну в себе сомневаться. Я обязательно столкну тебя лбом с Прекраснейшей из Женщин, если ты к тому времени не передумаешь — не будь я Дьявол! Но если бросить тебя королевишне сейчас, это будет не гладиаторский бой, а убийство невинного ребенка… Взвалить на Прекраснейшую из Женщин такой грех, чтобы потом стыдить ее… — он покачал головой, прощупывая раму зеркала. — Перекрестись, это не честно! Дело тут не в зеркале, надо найти вторую его часть. Мы пока его даже снять его не сможем!
— Вряд ли она постыдиться убийства! Ей не привыкать… — хмуро промычала Манька, открывая в своей внешности изменения не в лучшую сторону.
Она вдруг почувствовала, что от усталости, голова стала чугунная, все тело сделано из ваты, а еще что вряд ли ей хватит сил доползти до постели. Теперь она виделась в зеркале полностью: с синяками вокруг глаз, с синяками от камней, которыми потчевали ее черти, вся такая неказистая и убогая… Она вспомнила, что до полнолуния оставалось две с половиной недели. На чистку избы от чертей ушло слишком много времени…
И зеркало, будто в насмешку, отразило ее синюшными и зеленоватыми припухлостями, намекая на скорую смерть…
Она попыталась что-то сказать, но Дьявол решительно перебил:
— Завтра! Все оставляем на завтра — тебе надо поспать! Утро вечера мудренее…
Глава 15. Крест крестов и кривое зеркало
Как доползла до постели, Манька уже не помнила. Может, Дьявол донес. Уснула она где-то на ступенях лестницы подвала, а проснулась в предбаннике и, наверное, время близилось к полудню. Через открытую дверь было видно, что солнце восходит к зениту, но еще далеко от него. Оно светило через открытую дверь прямо ей в лицо.
Лето летом, а солнце все же было зимним — всходило поздно, заходило рано.
Дьявол хлопотал у костра и напевал себе под нос: «Твой образ белым облаком летит! Белым-белым-белым снегом скрыт! Я пожелать могу лишь миллион удач, — он как-то вскинулся и пропел тише, но Манька услышала, — О, королева всех ментальных передач! Скромная, милая, самая красивая…»
От ночного настроения не осталось и следа. Победа над чертями уже выветрилась из головы, и сейчас, когда их не было, казалась не такой значительной. Общегосударственным коллективным мнением чертей на свете не существовало — и скажи она кому, что чертей извела, кто поверит?
Последние слова Дьявола причинили ей боль. Нет, Дьявол не любил ее. А ведь она провела с ним столько времени, что в последнее время ей казалось, будто шли они, как друзья, которые делят между собой горести и радости. Железного каравая деление не предполагалось: Дьявол вообще ничего бы не ел, если бы не поднимал ей аппетит своей компанией, делая вид, что ест. После, когда она обнаруживала съеденное им у себя в мешке, когда садилась передохнуть на привалах, ей иногда казалось, что не целомудренную вампиршу он любит, а ее, — бестолковую, пропахшую смолой и покойниками, уязвленную до кости, с тяжелой ношей на спине, которую она несла безропотно и терпеливо. Запах так въелся в кожу и одежду, что и изба-баня с первого раза не отмыла ее.
Но нет, не желал он ей светлую жизнь! Мало Радиоцарице той любви, которую имела от всея государства? Где справедливость? А что ждать от людей?
У Дьявола в ее путешествии был свой интерес: столкнуть лбами умницу и королевских кровей особу и ее, безродную и бестолковую. Зачем, она не знала, но интерес, в части замысла встреча лицом к лицу, с ее планами совпадал полностью. Именно поэтому все трудности она сносила смиренно. Давно решила, что будет учиться всему, что удастся разузнать. А если Дьявол учить не захочет, то попробует как-нибудь сама достать знания, наблюдая за ним. О нечисти Дьявол знал много, и даже вроде бы невзначай брошенные замечания содержали ту или иную информацию. Хоть и сильно уставала, принимала она помощь с благодарностью — все могло пригодиться. И физические нагрузки. А вдруг за волосы придется Благодетельницу оттаскать?! Так, незаметно для себя самой, научилась отбивать удары, падать, чтобы не ушибиться, ловко бегать и прыгать, прятать следы, готовить пищу из того, что под рукой, не бояться ни черта, ни зверя — даже управляться с топором и посохом, которые могли стать опорой в пути или мощным оружием против неприятеля…
Немногая нечисть могла бы понять, что ей достался самый интересный и обаятельный Бог.
Манька и сама не знала, ради чего так хочет увидеть Благодетельницу, укравшую ее душу, соблазнив вампирскими посулами. Но сама идея и ее воплощение казались очень важной задачей, будто от этого зависела жизнь. В принципе, так оно и было. Если свиделась бы с Благодетельницей, и сумела рассмотреть и услышать голос ее, может, смогла бы вспомнить слова, брошенные в землю, когда она лежала перед вампирами без сознания — а пока каждое слово становилось перстом чужого Бога.
Слова из земли были не просто слова — стрелы, облаченные в истину, хоть и лживые.
Ей бы только увидеть вампирское личико, которое искусственно испоганило ей жизнь — и плюнуть! А лучше разок вдарить! И пусть она будет одна-одинешенька среди старой-престарой бессмертной нечисти, и пусть Дьявол будет на стороне врага — она не будет побежденной.
А там и умереть не страшно!
Манька зажмурилась от удовольствия, когда проехалась по приятной мечте…
Она приберегала ее с той самой поры, как узнала, что вампиры делают с человеком, чтобы заполучить свое благосостояние. Мечта обречь Благодетельницу на муки приятно щекотала сердце — хотелось бросить ей в лицо, что она самое мерзкое отвратительное чудовище — и не сломала ее! Пусть будет, что будет, решила Манька, а там как-нибудь разберется.
И вдруг поймала себя на мысли, что рассуждения ее сходны с теми, как когда потеряла из виду вход в пещеру, и черт, вспрыгнув на спину, завладел головой, с той лишь разницей, что в тот момент мысли не предполагали сомнений, а сейчас она могла размышлять над ними. И первое, что пришло в голову, что у мечты нет ни начала, ни конца, будто она застыла во временном пространстве. Сам собой напрашивался вопрос: а что она будет делать потом? Она уже не думала как раньше, когда отправлялась в поход, что Радиоведущая поймет ее или утрется плевком и начнет оправдываться перед нею. Она осознала: губительница — вампир, ее благословляли оборотни, черти блюли ее счастье, сам Дьявол помазал ее на престол, и люди служили ей верой и правдой!
Ответ так красиво не приходил.
«В том-то и дело, что верой!» — подумала Манька с горечью. Стали бы люди служить, если бы знали, что правит ими вампир, упиваясь людской кровью?
И ответила себе с ужасом — да, стали бы!
Даже те, кто был предназначен на мясо. Люди опускались до уровня неразумных, отвратительных созданий. Слово-то какое: «бич», «бечевка» — как веревка, которую остается надеть на шею, после бичевания. Богатая была у народа фантазия, он всегда точно подмечал сопутствующие слову обстоятельства. И каждый мечтал стать частью толпы, что могла отринуть в один миг, когда кровью насытились вампиры, боялись, старались показать себя не загнанной лошадью, на которой еще можно пахать и пахать. Ни один не протестовал, жили какой-то своей сумрачной жизнью, ожидая каждый день, что судьба-злодейка проявит жалость. А могли бы собраться и отстроить крепость. Мало разве камней на угорах и реках, или глина перевелась? Или деревья у Царицы радиоэфира пересчитаны? Ради чего спали в подвалах здоровые мужики и бабы? Даже когда им рвали глотку, они не проклинали своих мучителей, покорно подчиняясь судьбе. О, нет, завидовали! И когда спрашивала, отвечали: так это раньше народ мог, а нынче время другое, всяк за себя!
И тут же стало стыдно — она вдруг вспомнила похороны, которые устроила растерзанным нечистью людям. Новые грустные мысли отвлекли ее от мыслей о себе. Наверное, имелись у них родственники, семья… Как-то не пришло в голову посмотреть в карманах, может, документ какой был…
А как они себя вели: просили, умоляли? Или же все-таки сопротивлялись?
Наверное, сопротивлялись, и отчаянно — висели в цепях. Баба Яга не снимала кандалы, даже когда от человека не осталось плоти.
А она — смогла бы так напугать нечисть?
Нет, завыла бы! Последнее место она занимала среди них. Да разве ж можно мешать людей в одну кучу с нечистью? Да, люди были слабее, и не так было их много — но живые. Кто-то не верил ни во что, принимая жизнь такой, какая есть, кто-то слепо шел в погибель, уповая на веру — но вот она, глупая и неразумная, прозревает же полученными от Дьявола знаниями! А если бы у тех, отринутых, были такие знания, разве ж не прошли бы свой путь с честью и с достоинством? Разве не убили бы свинью и не выставили чертей, которые уничтожали человеческое достоинство?
Легко!
И, наверное, не прошли бы мимо изб… Она покраснела.
Нечисть отчаянно боролась за человека, чтобы одержать над ним верх. И кажется, понимала, что без человека ей не жить, выставляя напоказ идеологию человеческой природы, как достоинство, которым никогда не соблазнялась сама. Будто открыто признавала: да, мы мерзость — не берите с нас пример! И каждая нечисть посмеивалась: быть человеком — иметь душу. Но у кого она была?! Люди носили в сердце боль, а загляни в него — и увидишь кровь.
Проиграли люди — но на войне как на войне, быть еще битве. Пусть состоится она нескоро, но сама нечисть была тем знанием, которое люди утратили давным-давно. Нечисть ненавидела человека и убивала, но сама она умирала, когда человек уходил в Небытие. И боялась сама себя…
— Манька, ты не забыла, что тебя ждет великая, могучая, никем непобедимая, звездою на небо вошедшая? — сердито прервал Дьявол ее размышления, заслонив собой проход в предбанник. — Живо на четыре круга! Работы у нас — непочатый край!
Боль, когда услышала она о прекрасной Радиоведущей, еще была, но теперь она знала, что не ненавидит Дьявола. Отказаться от его помощи, когда стаи оборотней искали ее, чтобы убить, была преотличнейшая глупость, которую от нее ждал весь белый свет. Портить с единственным своим спутником, который был намного умнее и счастливее, не хотелось.
Ну и пусть любит свою нечисть — на то он и Бог, чтобы любить тех, над кем рука его.
Ей-то что за дело?
А если прилежно будет перенимать умные мысли, может, у нее появиться шанс высказать чудовищу все, что она о нем думает. И пусть это будет перед смертью, которая однозначно наступит на нее костлявым скелетом, в чем Манька уже не сомневалась, — она плюнет!
А хоть бы так! Жить под одной крышей с нечистью — удовольствие никакое…
Хотя чудовищем считали как раз ее. Сама слышала… по радио…
«Чтоб у смерти коса переломилась! — мысленно загадала Манька, обращаясь в пустоту пространства. Если был Дьявол, Бог Нечисти, наверное, и другой был, который мог помиловать человека. Между собой они ж (или он же!) должны были как-то договариваться. Вспомнив, как молилась земле, добавила к желанию мотив: «У меня земля есть, помилуй ради нее, ведь пропадет! Изгадят, лес вырубят, химикалиями затравят!»
Собственная просьба ни о чем и никуда, скорее, насмешила ее. Манька через силу улыбнулась Дьяволу, поднимаясь и заправляя постель. Сразу стало веселее. Не такая она несчастная: у тех же вампиров никогда земли не будет, и плоти — профукали то и другое! — земля и собственная плоть ненавидели их больше, чем она. Жаль, что нечисть об этом не знала, поселяя себя в чужой земле. Но если Дьявол не врал, то горьким будет прозрение. Дьявол любил нечисть, но не настолько, чтобы связать с нею свою жизнь. Он исключал ее из своей жизни точно так же, как нечисть его, не единожды обмолвившись, что есть у него от нее некоторая польза, когда уходит в Небытие. Пусть он любил Радиоведущую, но и ее не обижал. Друзей-то у него тоже было немного.
А иначе, как объяснить его заботу?!
Одно дело быть Богом, другое поговорить о том, о сем, лицом к лицу — Манька это поняла сразу же, как только переоделась и вышла к столу, который ломился от угощения. «Ломился» было громко сказано для нечисти, но для Маньки, оголодавшей за последние три месяца на кедровых орехах и клюкве, он ломился. Кроме железного каравая ее ждала печеная рыба, еловые красноватые нежные початки, зеленые салаты и красная редиска, суп из крапивы и крепкий напиток из обжаренных корней цикория, а вареных раков — целый таз. Глаза у нее округлились от обилия угощений.
Она уже собралась опробовать угощение, но Дьявол постучал половником по чугунку, в котором что-то кипело, распространяя аппетитный запах, жестом отправляя ее в сторону леса. Сам он морщился и протирал глаза от дыма, который подул в его сторону.
Манька шмыгнула носом, натягивая железные башмаки, неспеша направилась к опушке.
Только сейчас она смогла полюбоваться, как изменилась земля за две недели. До этого как-то не было времени. Час после сна, когда была не в пещере, хватал лишь на то, чтобы пробежать четыре круга по краю леса и запастись живой водой на следующий день, а бежала она обычно с закрытыми глазами, прислушиваясь к своему дыханию и контролируя мышцы, как учил Дьявол, чтобы потом они работали в правильном ритме. Но сейчас ее никто не торопил.
Снег стаял. Земля прогрелась. Кругом на деревьях распустились листья, подснежники и черемуха уже отцвели, но обильно цвела рябина и бузина, раскрылись купальницы и ромашки, первые колокольчики, лютики, гвоздика и лягушачья трава. С реки, насколько хватало глаз, сошел лед. Бурные потоки, пенясь, несли прочь льдины откуда-то со стороны гор, выше по течению. Избы взрыхлили целое поле, и на поле пробивалась яркой салатовой зеленью пшеница. Неподалеку несколько внушительных грядок украсились всходами моркови, свеклы, перьями лука, разной травы и даже ровными рядками высаженной капустной рассады. Как избам удалось мощными лапами управиться с капустой, которая была для них, как микроб, осталось загадкой.
«Могли бы попросить!» — подумала она, но тут же вспомнила, что последнее время ей забот хватало. Наверное, для изб было важнее избавиться от чертей. Здоровому море по колено. Капуста была, скорее, хобби, они не нуждались в человеческой пище, а кроме того, у изб было много всяких приспособлений и способностей, о которых она только догадывалась, когда видела, как они управляются сами собой по хозяйству. Жизнь в ее отсутствие текла своим чередом. Манька любовалась, но уже не удивлялась. Она привыкла всюду после себя оставлять весну или лето, если оставалась надолго на одном месте.
Нет, не зря Дьявол разломил ветви неугасимого поленьего дерева, втыкая черенки во многих местах. Тут лето было обширнее и по размеру, и по размаху. Прогрелся и далеко зазеленел даже прилегающий к лугу лес, из которого в сторону реки все еще текли ручьи растаявшего снега. Наверное, пора было запасаться свежими вениками.
Сделав четыре круга, она остановилась у стола, отдышалась, едва кивнув, когда Дьявол пожелал ей доброго утра. Она никогда не отличалась воспитанностью, там более теперь, когда уличила его в любви к Радиоведущей. Буркнула в ответ что-то нечленораздельное, села за стол и набросилась на еду.
По мере того, как приходила сытость, Манька уже начала подозревать, что, может быть, привязанность к Помазаннице у Дьявола связана с его ответственностью за свое детище, а не любовь — нелюбимой себя она не почувствовала. «Может, — подумалось, — и не будет он смеяться вместе со всеми?» Она посмотрела в его сторону, но Дьявол равнодушно и отстраненно тщательно пережевывал пищу, чего обычно не делал, глотая еду целиком.
Этих раков она в котомке не найдет! — пожалела Манька, гадая, читал он ее мысли или нет?
Лучше бы не читал!
Горбушка железного каравая елась, как свежеиспеченный пшеничный хлеб. Она умяла за обе щеки целый ломоть, и доброжелательно растянула рот до ушей, выражая свою признательность, чтобы Дьявол улыбку ее обязательно заметил. Дьявол отстраненно и не улыбчиво, а передразнивая, ощерился в ответ, растянув рот и обнажив все свои зубы.
«Читал!» — расстроилась Манька, почувствовав себя ненадолго виноватой.
После сытного приема пищи хотелось полежать, но Дьявол расслабиться не позволил.
— Маня, время поджимает, — сказал он строго, убирая остатки пищи в тенечек. — Вот умрешь, и будешь лежать тихо-тихо, долго-долго… Телом, пока не сгниешь. А сознание будет искупать твою лень! Нам надо зеркало так установить, чтобы оборотни на отражение полюбовались.
— Наше зеркало еще криво показывает, — пробурчала Манька, нехотя топая вслед Дьявола, который уже поднимался по ступеням старшей избы.
Боялась Манька Дьявола и уважала за непонятные его качества.
Она так и не поняла, то ли он есть, то ли его нет. То есть, быть то он был, но как-то странно — весь какой-то не существующий: проходил сквозь стены, впрочем, и сквозь него при желании можно было пройти, то он говорил, что не умеет ничего — ни взять, ни выстругать, ни дать в зуб ногой, а то тучи раздвигал. И даже обед готовил не по-человечески — рыба сама выбрасывалась на лед, раки выползали дружным строем, шишки шелушились на кедрах и, как снежинки, семечки сыпались в ведерко, которое он подставлял. Вроде был с душой, а нечисти наплодил, аж, тошно, и знал много. Странный был — порой до неузнаваемости.
Иногда ей хотелось спросить про старика, которого она частенько видела под его плащом: был он, или не было его, а если был, то почему сам он вдруг белое на себя напялил, когда избу сканировал?
И ведь правильно говорят; с кем поведешься, от того и наберешься…
Чувствовала она себя обычным человеком — но вот с нечистью воюет, как какой-то богатырь из древних зашифрованных посланий, которые ей все сказками мнились. И билась с преступными элементами, с чертями, хоронила покойников, спасая избы… А кому не мнятся? И на тебе — покатился клубочек. Сказка ложь, да в ней намек, почитай-ка по-Дьявольски и выучи урок. Теперь то она знала, что имел в виду сказочник, когда при каждом послании оставил приписочку: по усам текло, а в рот не попало. Сколько меда выпила, когда слушала истории про Ваньку или Василису, а еще про других богатырей и жадных царей, но ведь и подумать не могла, что правду о себе сказывали герои, тоже в рот не попадало. Получалось, Ванька Ванькой, а голова у него богатырская была, резвился с Бабой-ягой и чертями, доставая Кощея Бессмертного. У Ваньки Кощей, а у нее Кощеиха… Смерть у них, должно быть, похожая — интересно, какую такую иглу герои доставали? Дьявол что-то говорил про игольницу с несколькими иглами, и каждая в своем месте… Уж не ту ли, что в сердце вампира лежит на другом краю земли?
Избушка радостно распахнула дверь, так что Маньке даже показалось, что у нее в уголке окошка блеснула радость.
Она давно воспринимала избы, как одушевленные существа.
Были они с такими же неимоверными странностями, как Дьявол: кудахтали, дрова собирали, топили сами себя. Наверное, и пироги пекли. Что-то же кашеварила изба тихо сама с собою: попробовать ее стряпню, когда вся она была забита трупными останками, Манька отказалась наотрез. Болели своими избушечьими болезнями, насколько можно это сказать о избушках, имели привязанности и антипатии, независимые были, со своими характеристиками, со своими… смешно сказать, избушечьими мыслями. Ведь как-то же приняли решение и пошли через лес, чтобы искать у нее понимания и помощи! И изба-баня не осталась в той земле, сопровождала самую больную избушку на всем пути. И не просили, ждали, когда сама позовет, как дворняг каких. Значит, верили, что не останется она безразличной к их судьбе.
Теперь вот огород развели…
Манька оглянулась, бросила взгляд на грядки, пожала плечами и вошла в избу.
Зеркало отразило ее не то, что криво, половинчато.
Нашло способ, чтобы объяснить ей, что не додумала она одной стороной.
— М-да, — молвил Дьявол, постояв у зеркала. — Не имею я ничего сказать, просто посмотрись и пойми, какой у тебя сегодня ум.
— И что сие значит? — полюбопытствовала Манька, тупо пялясь на свое половинчатое отражение.
— А ты догадайся с трех раз, — предложил Дьявол.
Сам он в зеркале не отражался, не имея ничего общего с материальностью. Или с ним никогда не было такого, чтобы он в себе засомневался.
Пока Манька думала, начала проявляться вторая ее половина.
— Не в ту сторону думаешь, — сообщил Дьявол, наблюдая за Манькиными трансформациями. — Мне было бы приятнее на него смотреть, если бы ты там не показывалась вовсе.
Манька расстроилась еще больше.
— Я красивая, я счастливая, я интересная, — занялась она аутотренингом, но зеркало так не думало, потому что она там стала ярче. — Тьфу! — плюнула она и тут же пропала.
— Теперь совсем другое дело! Можешь же, когда захочешь! — прищелкнул языком Дьявол, сделав жест рукой в сторону зеркала. — Такая ты мне нравишься больше!
— С чего начнем? — поинтересовалась Манька. — Проверим, сколько чертей осталось, или сразу зеркалом займемся?
— И то и другое. Ты пойдешь проверять чертей, а я останусь и попробую рассмотреть его с других точек зрения. У меня их, как известно, девять, так что иди, не надоедай мне!
Как можно иметь девять точек зрения, Манька не представляла, но не удивилась, недвно у нее тоже появилось еще одно — с затылка. Согласно кивнув, она отправилась в горницу.
Получилось не сразу, то ли свет мешал, то ли еще что, но она никак не могла сосредоточиться. Были какие-то сомнения, что делает правильно, но вдруг уловила, почти у самой стены шевеление и поняла, что этот интересный субъект и закрывал вход в пещеру. Пещера уже не была такой каменистой, скорее, пещерка, выемка — земляная и неглубокая.
— Я такая страшная, я такая некрасивая, я само чудовище, — причитал черт. — Все, все любят не меня! Никто про меня песни не поет, именно мне мысли не посвящают, недостойная я! А-а-а-а! — рыдая, черт стал валяться по полу и колотить ногами.
Манька опешила — ну, надо же, достал таки с утра!
А пел Дьявол про нее, просто понял, что она проснулась… Он же мысли читать умеет! — вспомнила она. Совсем из головы вылетело. Наверное, ждал, когда проснется, и специально подразнил ее.
«Задам я тебе сейчас перца!» — подумала Манька, двигаясь задом наперед к входу.
— Любить себя надо, любить! И будет у тебя много-много всего, будут песни тебе петь, стихи сочинять, денег тебе дадут, — ворковала Манька слащавенько, пока черт не исчез. — Я вот тоже сегодня облажалась…
— Я такая красивая, я совершенство! Посмотри на себя, какой головой ты мне даешь? Что?! Что ты сказала?! Стыдно тебе должно быть, зачем ищешь встречи со мной? Голова у тебя есть? Ведь все в тебя плюют, все! Боже, стыдно иметь таких страхолюдин в своем государстве! — Манька заметила еще одного черта.
— Ты достойна любви высокой, высокой любви, но мне надо быть Дьяволом, чтобы любить тебя. — сказала Манька, но ответ прозвучал неубедительно. Распинаться перед чертом ей совсем не хотелось. — Как я, недостойная, могу приравнять себя к тебе?
— Посмотри, на эту дрожащую тварь! — в поле зрения попал еще один черт. Он указал на уже пустое место, где исчез первый черт. Манька поняла, что «тварь дрожащая» идеально изображала ее саму. А черт между тем продолжал стыдить: — Мерзкое чудовище, понимаешь ли ты, что мы видеть тебя не можем?! Достала всех! — он обернулся к черту, который нахваливал себя. — Отравилась бы она, или бы повесилась.… — он перевел взгляд обратно и заорал громко и страшно, — Иди, вешайся! — и снова обернулся ко второму черту. — Судами ее затаскаем за клевету на твою чистоту и непорочность… — пообещал он.
Манька начинала закипать. Мало того, что они достали ее с утра, так еще исчезать не собирались, а изображали…
— Сами вы твари дрожащие, кого собрались пугать судами? Где суды? А нету — мы в лесу! Это не умная мысль — черти у людей судам не подлежат. Но если хочешь, я буду судить. В чем твои претензии к несчастному черту, заключенному в темницу? — выплеснув злость, она слегка успокоилась. В какой-то степени черт был прав — и повесят, и затаскают. — Да-да-да, ты прав, худо будет всем, кто сунется к вам… — согласилась она.
Черт мужского полу растворился. Но черт-Благодетельница продолжал гнуть свою линию:
— Могу! Не мне объяснять, слух и зрение подсказали, что сам Дьявол дал мне Ликом, называя Помазанницей! — гордо продолжал говорить он, обращаясь к исчезнувшим собеседникам. — Боится она меня что ли? — она как-то насмешливо подошла к месту, где была убогая, и будто бы погладила ее по голове. — Сердце у меня наполнено добротою, на весь мир хватит!
— Это я-то боюсь? — грозно прикрикнула на нее Манька, надеясь, что и эта растает. — Это ты, ты, гадина, меня боишься! Кто мне все свои радиопередачи посвятил? Кто мною людей пугает, убийствами, в которых сама повинна?! Кормит тебя Дьявол, поит, учит уму-разуму?!
Но тело черта стало уплотняться. Он вдруг подрос и был теперь размером в две Маньки. Схватив камень, черт бросил его, угодив ей в голову. Голова сразу наполовину сделалась чугунной, будто ее раздавили. Черт излучал самодовольство, самолюбование, спесивость — и Манька почувствовала, как черта распирают приятные ощущения, когда он унижал ее.
— Учил, учил! Тебе лишь объясняет, а меня сразу разумной сделал! Все его знания у меня в уме, а ты только слова слушаешь! — надменно и с усмешкой бросил черт, увидев ее саму. Теперь он смотрел прямо на Маньку, обнаруживал в ней все новые и новые недостатки, увеличивая пропасть между нею и своим совершенством. — Посмотри вокруг, кому столько дал, сколько мне? Даже по обычному человеку не дает тебе, а ты все придумываешь, как оправдать свою убогую жизнь! Вот у меня платья-то какие! — черт вытащил кучу барахла, и Манька отступила, освобождая ему место. Платья у Благодетельницы были одно другого наряднее. — А еда у меня… вот! — и опять Манька увидела — стол, накрытый златом-серебром, и хрусталем, а на столе пития разные, фаршированные поросята и щуки, и фрукты заморские, и вина, и соусы в тончайшего фарфора масленках. — И люди предо мною коленопреклоненные! — и снова Манька увидела, как встают люди на колени…
И еще один камень ударил в грудь и достал до сердца.
Никогда Дьявол не объяснял ей, как надо людей мучить. Ей не надо мучить, а только бы чуть-чуть умнее. Черт уже вырос, да так, что заполнил собой пещеру, которая стала шире, обнажая камни, ушла вглубь. Маньке очень захотелось повернуться к черту лицом, но она удержала себя, сообразив, что сделала что-то не так…
— Я никогда бы не смогла людей убивать, как ты, — сказала Манька, но уверенности в ее голосе не было.
— Ума нет, вот ты и не можешь! Таким, как ты, разве дано унижать людей? Ты ж сама униженная! — засмеялся черт. Теперь он был со всех сторон, умнея на глазах. — Мы люди, нам много дано, мы правим миром, и если для этого должно пожертвовать скотом, что ж, для того он и существует… Разве ради тебя мог бы он, муж мой, твой половинчатый супермен, отказаться от всего что имеет со мной? Какой имидж ты могла бы ему создать? Кто соблазнится местом на помойке? Меня люди видят, слетаются ко мне, как мотыли на свет! А ты, разве хоть один человек удостоил тебя вниманием? Муж мой только отделил свою голову от твоей… И вот, немного оказалось у тебя своего ума! — черт рассмеялся. — Хлев свой скотский помнишь ли? Не было у тебя ничего, и не будет, куда скот поставлю, там и стоять будет!
«Вот я и проиграла», — подумала Манька, закусив губу до крови, багровея в лице.
— Маня, разве я сомневаюсь, что ты справишься? — издалека долетел голос Дьявола. — Что ж ты наделила черта живительной силой? Или мы уже во дворце у Благодетельницы? Кому как не мне знать, кому и сколько я даю! Если у тебя слева пессимисты, справа оптимисты, надо думать, по имиджу получил человек, но было бы наоборот — и было бы наоборот!
Дьявол за нею следил! Все время сидит у нее в голове, читая ее мысли, как раскрытую книжку! И замечательно, что следил! Богатая она была — и пили ее вампиры!
— Давай так, благородное создание, размышляем, первое: вот нет у меня имиджа, а я без всякого имиджа нагрела Благодетельницу, — ты-то всего лишь черт! — на две избы! — усмехнулась Манька. — Да не простые, о двух ногах! У кого еще в мире есть такие? Второе, что же Благодетельница никак не рискнет в глазки-то мои посмотреть, все как-то со спины норовит прыгнуть на хребет, чертом? Неужто страшная такая? И хорошо, что есть у нее маленько, а от Дьявола разве убыло? А больше-то где возьмет? Третье, Дьявол — мне друг, а ей Господин! Вот и думай, захочет ли Господин пожалеть слугу, который друга достал уже?! Четвертое, у меня земля есть, а у нее земли нет, и ближний в Царствии Небесном поджаривается! И у тебя ее нет, смотри, как она отступает! Болезнь ты изубушачья! Ты не Благодетельница, всего лишь черт, а сидишь тут, в пещерке каменной, царицу изображая, потому что запечатали тебя! Ведь и слов-то своих у тебя нет… А у Дьявола в Аду грелся бы у пламени и раздевал нечестивцев догола. Я-то человек, мне трудности положены, а ты чего ради терпишь? Посмотри на себя, какой стал жалкий и убогий! Правильно сказал Спаситель о вас, о нечисти: бревно в глазу! Вампира бревно, хоть и в моем глазу, а в моей земле соринка! Боится нечисть суда, бежит от суда, а я судима уже, и судить буду!
— Почему это не могу своими словами? Очень даже могу, говорю же! — черт ужался до прежних размеров.
— Дважды два, сколько будет? — поинтересовалась Манька, решив, что пришла пора изучить глубину мыслительного процесса черта.
— Не знаю, отстань от меня, — попросил черт.
— А не знаешь! — рассмеялась Манька. — Тебя не учили уму-разуму, когда запирали тут! — она снова едва сдержалась, чтобы не обернуться, и не посмотреть на черта. — Да, много у тебя еды, и платьев много, и люди кланяются — а только не радость у тебя во дворце, а неприятности с избой… И с Матушкой. И с тетушкой…
Больше чертей в пещере не было, но Манька не торопилась. Вышла, но пещеру из виду не выпустила, и видела, как обвалилась земля в том месте, где она только что была. И когда затылком стала видна стена из бревен, решила, что чертей с нее достаточно.
Но что там поделывал Дьявол?
— Манька, с нечистью свяжешься, смеху не оберешься, за то и люблю ее! Иди сюда! — привычным поучительным тоном произнес Дьявол. И едва она спустилась по лестнице, приказал: — Снимай свои железные обутки, будешь полы елозить своим нагим телом — где-то тут тайник есть! Нам кресты твои достать нужно, да так, что бы по самую муку!
— Смеешься что ли? Я все полы тут уже давным-давно отдраила своим телом, когда кровищу с мясом отдирала! Еще драить?
— Поговори мне! — прикрикнул Дьявол и сам про себя рассудил, — Зачем, мне в Аду Манька? Возьми ее в Ад, но как бы и греха за ней нет. Не любит она нечисть. И Богу не шибко нужна: нечисть свищет перед ней, а она слыхом слышит, глазами видит, а не разумеет! — он остановил на ней взгляд. — Так и будешь, день у Бога, день у меня! — Дьявол почесал затылок. — Чисто бомж. Определяться бы пора с местожительством!
— Снимаю уже, видишь, снимаю! — возмущенно отозвалась Манька, стягивая железные обутки.
Дьявол настроился на долгие объяснения, вооружившись указкой. Но вид его был взъерошенным и озадаченным.
— Итак, не многим дано понять, что такое крест идеалов, — Дьявол постучал указкой по зеркалу. — Ты сама только и можешь поднять его и дать мне в руку, — доверительно сообщил он. — Вы видите, я нет. Креста на меня нет, я существо недоказанное! — Дьявол внимательно и долго пялился на зеркало, заметно волнуясь. — Просто быть на мне его не может, — он покачал головой, — кто ж такую заразу на Бога наложит?!. Но методом дедуктивного анализа я просчитал, что когда ты в зеркало смотришься, как раз под такой крест попадаешь.
Дьявол пощупал зеркало и, применительно к нему, пытался за него заглянуть, просунув голову в стену.
— Сейчас, я попытаюсь понять, — промычала Манька, загружаясь размышлениями. — На мне креста нет, потому как я не всегда бываю под ним, и то отражаюсь, то не отражаюсь? То есть он где-то здесь, и то действует на меня, то не действует?.. — Манька тоскливо взглянула на Дьявола, предполагая возможные варианты исхода: очень болезненный, средне болезненный, терпимо болезненный. — А ты сам не пробовал помолиться перед зеркалом? А то все Бог, Бог…
— Нет уж! — как-то слишком торопливо проговорил Дьявол, опасливо на него поглядывая. — Я голое сознание! Мне в зеркале места нет! Это на тебе крестов много — так много, что они сами себя крестить начинают! Я же говорил, что вампиры сначала по неосторожности прививку от бешенства тебе сделали, а потом кусать пытаются. Ну, разве можно так человека инфекцией заразить?! Что до креста… Честное слово, я сам запутался! Не понимаю ни где он, ни как он работает, — озадаченность его стала еще заметнее, потому как он смотрел на Маньку, ожидая ответа на этот раз от нее. — Ты подходишь к зеркалу в сомнениях, и крест начинает объяснять, что ты находишься под неким виртуальным крестом, например: черт на тебя нашел. И крест в нем отражается явно. Но почему только крест мученичества? Крест может и фараоном египетским человека разоблачить, и прочими выдающимися личностями. Где остальные? О приятных крестах он ни слухом, ни духом… Получается, какой-то симбиотический крест: крест на крест и молитвенник… — Дьявол еще раз почесал затылок, но указкой, — Так, Манька, — наконец, решительно заявил он, — иди, встань здесь, будем устанавливать свойства столь не честного симбиоза экспериментальным путем. Как это надо было сделать, чтобы крест крестов стал не враг нечисти, а поборник и ангел мести!
Манька хихикнула. В роли подопытного кролика бывать ей не приходилось. Вернее, приходилось, но тайно, когда Дьявол изображал из себя Бога и мысли свои выдавал как непреложную истину, а она по ним жить пыталась. Сейчас он не скрывал, что не имеет представления, что в итоге получится. Естественно, зеркало ее не отразило — не было на свете ее, как и Дьявола.
— Теперь думай, что это я насильно тебя заставил ушастым зверьком стать, а сама ты ни за что не стояла бы здесь, — приказал Дьявол.
В принципе, думать так было не сложно — так оно и было!
Просто раньше она как-то не додумалась до этого сама. И как только перестала сомневаться в принципиально правильной постановке вопроса, зеркало не замедлило согласиться. Чем больше она углублялась в размышления о Дьявольских издевательствах, тем явственнее проступало отражение, добивая Маньку: сначала левая часть, потом правая. И затягивало ее глубже и глубже, мысли приходили сами собой, совсем как в пещере, когда черт овладел ее умом. Чаша мученичества быстро наполнялась, от настроения не осталось и следа.
Она уже всерьез задумалась: а почему бы Дьяволу самому не управиться со своими изделиями?
С чертями-то не воюет — все самое трудное на нее свалил!
И покойники…
Кто в здравом уме согласился бы на такое? Одно дело черта выдавливать, другое — правде в глаза посмотреть!
Подозрения встали в полный рост. Помазанницей она не была… И другом… Когда это Дьявол стал ей другом? Где-то там, в недрах чрева начала зарождаться на Дьявола злость. Злость, освобождаясь, подкатывала к горлу, сжимая сердце в кулак. И сердце снова заболело. Ей расхотелось искать кого-то там, воевать с кем-то там. Она ничего не могла дать людям, а люди ничего не могли дать ей — не хотели. Страшно признать, но ведь это правильно, что душа выставила ее вон! Разве бы поднялся он так-то?
Манька попробовала вернуть свое настроение, напомнив себе, что земля у вампира принадлежала ей, была ее собственностью, если по Дьяволу, и они закусили ее землей, обеспечивая себе доходность. При любом раскладе вряд ли их интересовала сама она и польза, которую могла бы принести обществу и себе в целом — сопротивляться озлобленности и обреченности сил не хватало, и не хотелось. Сознанием она понимала, что мыслит неправильно, но голова упрямо твердила свое, ее несло, умные мысли о себе сразу же отметались.
Манька уже не сомневалась, что черт правит головой, и готова была сорвать свою злость, но Дьявол опередил:
— Все понятно, — сказал он после некоторого раздумья очень суровым тоном.
Она как-то вдруг одумалась. Желание обвинить во всех своих бедах Дьявола было столь велико, что она не могла посмотреть ему в глаза. Похоже, ума перед зеркалом у нее никакого не осталось. Она проглотила комок — о нечистой силе, оказывается, она ничегошеньки не знала. Вот так, непонятно какая мерзость, легко поборола ее и переставила местами, указав на место, как дрессированной собаке.
И она села. В лужу. На мягкое место.
Посмотрела почти с ненавистью, но не на Дьявола, а на зеркало.
— Воздействие первого фактора можно считать изученным до конца! — Дьявол чуть смягчился и добавил с саркастической издевкой: — Ты еще обвини меня в том, что не ешь жареных куропаток! Я ни при чем, дорогая, я в дороге присоединился, когда ты сама уже поняла, что ничего из того тебе не дано! — напомнил он с издевкой.
«Не простит!» — расстроилась Манька, чувствуя себя виноватой.
— Спасибо скажи, что рыбы к тебе из реки на берег выпрыгивают! — продолжал бранить ее Дьявол и, не давая извиниться, заметил: — Если б не я, тебя уже на свете бы не было!.. — успокоился, взглянув хмуро, и спросил то ли у Маньки, то ли у себя самого. — Но откуда у тебя такая злость? Ведь мыслей у тебя таких не было, пока ты здесь не встала! Кто дает тебе объяснения про счастливую жизнь? Это, может быть, только черт, которого пропустили. И он где-то здесь, в избе! Блин! — выругался Дьявол, как она, меняясь и снова выпуская щупальца, переквалифицировавшись из черного Дьявола в Дьявола белого.
Он откатился назад, и попросил ее жестом отодвинуться к лестнице. Манька поднялась вверх на все ступени, усаживаясь в пролете лестничной площадки за дверью, свесившись вниз головой.
— Черти у баб ягов всегда водятся в изобилии, — сказал он, одновременно занимаясь своим делом. — Тем они и живут. Может, поэтому мы не можем найти крест?.. Ладно, — он устало махнул рукой, приглашая ее спуститься. — Встань посреди комнаты спиной к зеркалу и посмотри за ним, может, что-то увидишь?
Манька смотрела долго, шаря затылочным зрением по стене, на которой висело зеркало, но ничего не обнаружила, кроме одной особенности: зеркало она всегда видела позади себя, но глазами. Просто поняла, что затылком смотрит, а глазами зрит, и подойти к нему не было никакой возможности. Пятясь, она наткнулась на него и прижалась спиной, но протии через него не смогла.
— М-да, — промямлил Дьявол, призадумавшись. — Беда идет, а у нас даже времени нет, чтобы убежище для тебя поискать… — в его голосе прозвучала искренняя тревога.
— Может, как-то обойтись без зеркала? — предложила Манька. — Горы близко, мы бы успели подняться на первую вершину.
— Нечисть не простит избам, что Бабу Ягу не уберегли, развалит, — хмуро напророчествовал Дьявол. — Нам с тобой по возможности не только себя придется защищать. Да и в горах спрятаться не успеем. Если бы за третьей вершиной, но и то — условно! Оборотни бывалые охотники. Все же не человек то, а зверь, и зрение у него звериное, и голова работает как у вампира. А разве вампиры не могут найти свою жертву в любом месте? Им только следы твои унюхать у могилы Бабы Яги, а пойдут по следу, их уже не остановить. А тут в избе подельники засели… Откроют ни за ломаный грош. И на помощь братвы с такою бякой рассчитывать не приходится…
— А разве они не потеряют след в том месте, откуда мы сюда по воздуху прилетели?
— А следы изб? По ним они быстрее быстрого вас вычислят.
Манька промолчала. Дьявол подчеркнуто выделил «вас», значит, быть на ее стороне не собирался.
— Манька, беда не приходит одна. За тобой пока не все вампиры охотятся, всего-то Помазанница, — сказал Дьявол и вздохнул устало. — И пока она не знает, что у тебя и вода живая, и огонь неугасимый, и чеснок, если как следует порыться в кладовых Бабы Яги. В некоторых зельях чеснок используют в качестве приправы для снятия приворота. А вот когда догадаются… — самое интересное начнется! А догадаются они, как только первый оборотень принесет им весть, что есть некто, угрожающий всему вампирскому сообществу! Я такую развязку не планировал, готовил на другое время, но как Дьявол, обязан буду, если у тебя не найдется места, откуда ты могла бы их достать, а они тебя не то, что достать, разглядеть не смогли бы. Но где взять такое место?
Манька снова собиралась промолчать, но внезапно заинтересовалась.
— А разве вампиры не смотрят глазами оборотней?
— Смотрят, но сами они в это время в некоторой бессознательности. И когда выходят из транса, помнят не все и не всегда. Им время нужно, чтобы отмотать и прокрутить и сверить со словами оборотней пережитое. И так у нас появляется еще месяц, а может три… Летом воевать сподручнее. Срок о-го-го!
— А зачем тебе планировать, чтобы все вампиры на меня обозлились?! — изумилась Манька, обнаруживая главную нечисть рядом с собою.
— Два вампира против одной Маньки, разве это интересно? — кисло произнес Дьявол, не замедлив с ответом. — Твою головушку я бросаю всем вампирам сразу! Ты, Маня, понимать должна, что вампирское сообщество в целом рассмеется, если узнает, что человек решил бросить им вызов. Я, можно сказать, иду ва-банк. Я же совершенен во всем — а что касается безумия, в особенности, поэтому в этом году решил поставить на тебя! Если ты умрешь растерзанная оборотнями, то проблемы с Идеальной Царицы всея радиотрансляционного центра сами собой снимутся. Тебя мне будет не жаль, я всегда радуюсь за мое детище. Но как-то недостойно вот так убить человека, который решился умереть геройчески. И потом, чем она провинилась, чтобы иметь подле себя не чистокровного вампира, а вампира-оборотня? Я, можно сказать, спасаю ее от позора… — Дьявол недовольно поморщился. — А если ты справишься с оборотнями, то вампиры поймут, что ты представляешь для них опасность — и тогда они все будут умолять Благодетельницу устроить тебе вампирскую резню. И она, конечно же, с удовольствием возглавит ее, понимая, что страшного в тебе ничего нет, — он помолчал, и доверительно сообщил свои сокровенные мысли, от которых у Маньки волосы на голове зашевелились от ужаса пред тем, какая страшная участь ее ждет. — Ты, конечно, умрешь, но какое удовольствие посмотреть, как мои Воины Тьмы строем выйдут против одного человека! Попробовал бы кто одной фигурой на шахматной доске разыграть партию! А я вот хотел! — он посмотрел на нее с осуждением. — Но, увы, ничего не получается. У тебя голова кривая, а у меня времени нет ее править…
Манька ощутила, как бетонная плита придавила ее всем своим многотонным весом. Язык прилип к гортани, и никакого звука не вылетело изо рта. Она лишь разевала рот и хватала воздух, как рыба, выброшенная на берег. Глаза ее стали круглыми и темными, как у Дьявола, от расширенных зрачков, закрывших всю радужку. А она-то хотела тайно пробраться во дворец!
— Маня, я маленько могу уравновесить численное превосходство противника, — Дьявол пощелкал перед ее носом пальцами, стараясь вывести из состояния идеального шока. — Виртуально, но ты не можешь оспорить, что компьютер — преимущество, если он предугадывает позицию противника за час или два! За этот час можно прийти, положить мины, и угроза сама собой снимется. С таким компьютером, как я, ты уже не такая дура. Вернее, дура-то ты дура, но я маленько прибавляю ума! Я не компьютер, но люди уже не поймут тебя, если начнешь с ними разговаривать, как не понимают программеров, когда они разговаривают программами! А людей, которых не понимают, считают или умнее, или полным отстоем, ибо они знают то, что не знают другие, или не знают то, что знают другие… Просто так получилось, что некоторая часть населения выпала из Бытия и прекрасно себя чувствует. Не в обиду мне будет сказано, что жалкое подобие моей вселенной могло бы быть ими вынуто из Небытия, если бы голос их мог быть услышан Бездной. Но, к сожалению, Бездна — это океан, я — Небо и Земля, а человек — песчинка. Сможет ли песчинка открыть Врата Бездны и увлечь ее за собой? Тогда как мне достаточно лишь поднять бурю и всколыхнуть дно океана, чтобы накрутить Бездне хвост, оторвать копыта и обломать рога.
Утешение Дьявола показалось Маньке слабым.
Она почувствовала себя маленькой и беззащитной.
Планы ее разваливались в пух и прах. Крупные как горошины слезы покатились по щекам.
Почему он подставил ее?
— За что? — выдохнула Манька обиженно. Она размазывала слезы, и вся была такая несчастная. — Я же просто жить хочу, как другие! Головы у меня что ли нет, или я кто, что надо мной все издеваются? А ты-то?! Ты-то!
— Как все! — Дьявол ласково погладил ее по голове, — Ну, не плачь, сейчас заплачу вместе с тобой, и будем плакать до полнолуния, — смешливым-смешливым смешком засмеялся Дьявол. И произнес строгим настойчивым голосом, встряхнув Маньку за плечи, чтобы привести в чувство: — У Бабы Яги на каждый день запрятка нашлась: так нечисть объяснилась в любви. Но все же мы ушли далеко вперед, согласись! Давай, лучше посмеемся и пойдем дальше! Не останавливаться же на полпути! Просто понять это надо и все! Ты о них не думай, они даже не наступают на пятки. В железных обутках ты мне нравилась больше, а сейчас даже я тебя не боюсь!
Манька засмеялась сквозь слезы, представив, что напугался сам Дьявол, а потом, когда поняла, что никого она не напугает, заплакала еще горше. Дьявол знал, что будет дальше. Сам ли он придумал, или выдал, будто сам… Стаи оборотней приведут вампиров, дни ее будут сочтены их безжалостным холодным расчетливым умом, которого не было у нее. Она так и осталась чужой в этом мире — и мир был чужим. Никто никогда не нуждался в ней, а она нуждалась, и не находила. А все потому, что жизнь не заладилась с самого начала. Сначала от нее избавились родители, потом вампиры, после вампиров люди, потом Дьявол избавил ее от них от всех… Но кто сказал, что надо именно так?! Теперь, когда у нее была и земля и избы, умирать совсем не хотелось. Манька с тоской подумала, что их ждет, когда ее убьют. Избам не выстоять против человека, а уж против оборотней и вампиров подавно.
— Представь себе, что крест «генерала песчаных карьеров» тоже полностью не изучен, — с огорчением в голосе произнес Дьявол, нависая над нею, как скала.
— Что еще за крест такой? — она остановила свои горькие всхлипывания и заинтересованно подняла голову, утирая ладонью слезы.
— Это люди, обиженные в детстве на всю оставшуюся жизнь. Представь, что ты выросла брошенным ребенком. Хотя… — он сделал жест, который должен был объяснить Маньке, что она конченый человек, — Ты такой и выросла! Хорошо, — он решил начать с другого конца, — представь, что сейчас черт достает твои слабые места. Что бы он стал говорить, если бы знал, что каждый день своей жизни ты открываешь одиночество?
— Это как? — Манька всхлипывала, но уже только носом.
— Честное слово… Это сложно объяснить… На таких детей наложен крест их матерью, у которой не хватило ума объяснить, что ее ребенок нужный и полезный обществу человек. И у ребенка формируется комплекс обиды на все общество в целом, которое отвергло нового человека при его рождении. Так из-за одного человека человечество теряет людей. Злоба людская катится на них и от них, и один день ураганов не сравниться с тем, что делает это общество с человеком, отброшенным от него, думая, что его нет, и он с этим обществом. Но на самом деле он есть. И только они могут смешать общество с землей, утопив в крови.
Кто первый поддерживает Спасителей? Мытари! Кто меняет один строй на другой? Мытари! Кто преступники в своем большинстве? Мытари!
Они никогда никого не простят, и будут мстить за каждый день своего унижения. Эта страшная сила дремлет, произнося каждый день проклятия, и ждет, что кто-нибудь, больший, чем они, объявит себя Богом, и построит в шеренгу. Но, правда такова, что когда их боги получают желаемое, первым делом они избавляются от своей паствы, что бы уже никто не смог поднять мытарей против них самих. Эпохи начинаются с бойни и заканчиваются тем же.
Генералы песчаных карьеров… ты сейчас как мытарь, который идеализирует отвергнувшее его общество и примеривает его на себя, Но, Манька, общество уже отвергло тебя. Отвергло знаниями, которыми не пожелало делиться с тобой, применив их против тебя. Вот они, — Дьявол костяшками пальцев постучал по зеркалу, — знания, возьми их, и пусть общество примеривает тебя, потому что их знания не сравнимы с твоим знанием. Кто еще кроме Дьявола и Маньки смог бы разгадать тайну зеркала? Они это делают заклятиями, а ты, — Дьявол постучал кулаком по лбу, — лобешником! Думаешь, у них много знаний? Да последний представитель, который мог ими оперировать, и был Спаситель Йеся! Нету, сказал он, объяснений у меня таких, чтобы вы поняли, как больничка в три дня обнаруживается на Престоле Славы — и один сразу понимает, что достигло его Царствие Божье, а ко второму приблизилось Царствие Небесное: «Делайте так, как я сказал, и знайте, что будет так, как я сказал!» Определенно стало так, потому что по-другому и быть не могло! Ну, может быть еще Пророк Отца, он тоже хвалился: два раза совершил бесчестие — и повернул удачу, усадив охраняемого верующего в Раю, где сад и внизу реки, с чистой грудью, а неверного отправив в огонь. Не столько знал, сколько идеализировал.
Но неужто я, создавший этот Закон, не предусмотрел бы такой вариант использования знаний, которые в Нем? Добро побеждает зло, если есть тот, кто ищет доброе. Тогда еще были люди, которые знали, как изнашивать железо, и они их боялись. И правильно боялись — я Живой Бог и мне несложно научить человека. И ты уже сносила один комплект железа.
— А при чем тут я? — сердито спросила Манька. — Не вижу никакой связи. Не железом же они поднимутся против меня!
— А что у тебя, если ты льешь слезы в то время, когда голова должна работать, как часы? Если часы сломались, их в серьез никто не воспринимает! Ты уже не можешь поставить себя над обществом. Ты призналась всему свету, что ты — обиженная единица. Разве ты человек? Или вампир? Ты мытарь, изгой, смоковница, не дающая плода ни доброго, ни худого… Их общество срубает и выбрасывает вон, туда, где скрежет зубов! Сначала вылечись, а потом ищи ответ. И поверь, нет ничего проще, чем ответ: чем общество Дьявола тебя не устраивает? Перестань плакать! Ты мне мешаешь! — прикрикнул он. — Черт возьми, я был тут, я буду там. А общество — это мы еще посмотрим!
— А что я могу?! — горько спросила Манька, всхлипнув, и слезы снова побежали по щекам.
— Все армии мира одинаково управляются личностью… — спокойно сказал Дьявол, утирая ее слезы платочком. — Кто бы заметил полмира, если бы гид Лер не сподвигнул смоковницы, не приносящие плода не доброго ни худого, на масштабную экскурсию? Заметь, он не ломал голову заумными идеями! Он лишь высказал мысль, что весь мир — музей под открытым небом. И ты посмотри! Везде память о нем! А где помянули его, там помянули меня!
А Стальной, который вылечил народы от великой любви к искусству?! Воодушевленный успехом, когда туристов не осталось, он понял, — и свой народ надо отучить! И кто успел посмотреть на Стального с близкого расстояния, одинаково уверен, что гид Лер — всего лишь «пуси-муси»!
А Гиз в чине хана? Сколько обескураженных народов, когда проехался по миру!
Пусть они были вампиры, и, окучивая народную любовь, не расстраивались, когда верноподданные захлебывались кровью, но только благодаря таким сильным спасителям закончилась эпоха человека и началась славная эра вампира!..
А если бы они плакали в то время, когда любители вампирской головушки протыкали их осиной и поливали живой водой?..
На войне, как на войне.
Не важно, закончилась она или нет, соображение и собранность имеют первостепенное значение. Ведь смог же Илья Муромец приголубить соловья разбойника, и на какое-то время отодвинуть крещение народа. Или Никита Кожемяка, который сумел заставить Змея Горыныча проложить новую межу, вернув себе землю! А сколько безымянных героев оставили след, обнадеживая тебя, Манька?
Много было проклинающих вампиров, и вампиров, проклинающих человека, но никто не смог бы поднять это зеркало без имени Дьявола на устах… горе тебе, Манька, горе, — Дьявол навис над Манькой, как Господин Зыбкого тумана и тоже шмыгнул носом, пустив слезу. — Потому что нету у тебя знаний о строении этого зеркала! И я вижу, как оно издевается над тобой, иссушая глазоньки твои горючими слезами!
Манька всхлипнула еще раз и высморкалась.
Дьявол как всегда был прав. Трагические развязки всегда имели два варианта: бесславный и героический.
Если конец один, то почему бы не умереть героем?
Избы подводить не хотелось — слушать вопли Дьявола тем более.
— Ладно, говори что делать, — Манька взяла себя в руки, продолжая шмыгать носом.
— Пока ничего, пока рассуждаем. — Дьявол тоже быстро пришел в себя, оставил вопли и еще раз осмотрел зеркало. Накинул на него покрывало. — Попробуй так посмотреть, — попросил он, отодвигаясь в сторону.
Ничего не изменилось. Манька даже знала, какой зеркало ее показывает, и когда покрывало сдернули, отражение оказалось именно таким, каким она себе его представляла.
— Во-первых, связь креста и зеркала виртуальная, — сделал вывод Дьявол. Материальность для него роли не играет. Во-вторых, мы выяснили, что крест тот, или черт, или то и другое (мы пока не знаем!) делает тебя… как бы это сказать… отшельником, воздействуя на твое сознание и заставляя посылать куда подальше объект, который мог бы быть тебе в помощь. Сотни причин найдет, — Дьявол оживился с некоторым восхищением. — Найдешь ты рубль, он спокойно заставит пройти мимо: люди смотрят, никто не подбирает, а ты позоришься, не нищая, не к добру такой рубль… Меня, например, как бы вообще не существует, а я в твоем уме развенчаться сумел! Не именно я, как индивидуальная личность, а как объект в твоем уме! И рубль он не сможет развенчать. Подберешь или нет, рубль останется рублем — его подберут другие. Тот же вампир. И станет богаче, а ты как была бедной, так и останешься ею. Если бы рубли не подбирали, мостовые можно было бы не ложить! Любой объект схожий со мной или с рублем будет обработан! То есть все как всегда на своих местах, а крыши у тебя нет, ее или чертом, или крестом сдуло!
— Но это же только перед зеркалом?.. Или нет? — заинтересовалась Манька. Приведенная в пример ситуация показалась ей до боли знакомой.
— Не могу сказать… — Дьявол прошелся взад-вперед и поправил свежевыструганные бочки, сдвинув их к стене. Изба обживала подвал, заполняя его барахлишком. — А если зеркало лишь обнажило твой крест, показывая его явно? Простые жизненные ситуации иногда видятся человеку именно через такое зеркало! Разве не было у тебя случаев, когда ты прошла мимо благодеяния?
— Были, — призналась Манька, припоминая один случай за другим.
На берегу реки, где деревенские купались, лежало много добрых камней. Их достали со дна, когда делали запруду. Она много раз проходила мимо, завистливо вздыхала, но принести и положить в каменку не решилась — ибо общественное достояние! Ими можно было и печку залатать. А однажды пришла, а их уже нет. И никто не возмущался. Не заметили даже. И с кирпичами та же история вышла, или прошла мимо доски, а весной подумала, как хорошо бы на парник ее пустить, да только доски на дороге не валяются. Но, в общем-то, ей не везло, не так много у нее было случаев.
— А у вампира посыл еще раз отразился бы от вампирского яйца, и водрузил крышу там, где ее сроду не было… — Дьявол стол рядом и явно опять читал ее мысли. — Проклятый и вампир думают и чувствуют совершенно противоположно: проклятый в уме богат, вампир — беден, проклятый в жизни беден, вампир — богат, проклятый — щедр, вампир — жаден, проклятый — добр, вампир — жесток, у одного последняя корова сдохла, к другому стадо прибилось… Жалобная книга в сердце проклятого не даст ему пройти мимо бедствующего вампира, тогда как вампир не подумает даже взглянуть в сторону бедствующего проклятого. Проклятый будет искать выход, вампир землю, в которой есть чем поживиться. И отсюда третий вывод: симбиотическое сожитие неких факторов безжалостны к любой боли. Когда здесь встанет вампир с энергетическим яйцом в сердце, появился еще один фактор, который сделает зеркало для него безопасным, а не зеркало, которое вспомнит, что перед ним вампир. Ухудшая твое положение, объект не рассматривает проблемы, но действие его избирательно направлено на каждый положительный персонаж.
Дьявол протянул Маньке кинжал. Она застыла в восхищении.
Необыкновенно блестела сталь острого, как бритва, длинного клинка, украшенная руническими знаками. Серебро рукояти почернело от времени. Как только она взяла его в руку, знаки ожили, и между ними пролегла огненная нить. От него вошло в тело необыкновенное тепло.
— Теперь я хочу посмотреть на анализ крови… Давай так, сначала ты сама попробуешь убрать себя с дороги Благодетельницы, не получится, я завершу начатое. Тебе все равно умирать, так какая разница, когда это произойдет? А я не смогу жить спокойно, пока это зеркало не станет моим. Так и быть, попробую уговорить избы прикинуться мертвыми, распластавшись на земле. Оборотни придут, посмотрят, и уйдут. Ну, не будут же они воевать с бревнами!
— А если сожгут? — забеспокоилась Манька.
— Прикинутся умирающими лебедями. Кинутся в реку и залягут на дно. Дно здесь глубокое, пересидят полнолуние.
Манька встала перед зеркалом и задумалась.
Впервые ей предложили сделать то, о чем она думала много и часто. Всю свою жизнь, пока не встретила Дьявола…
И сразу нахлынули воспоминания, одно за другим. Каждый раз, как когда она собиралась сделать это. Оказывается, она ничего не забыла, боль жила в ее сердце. Тупая, как раковая опухоль. Мало ли что она себе придумала. В сердце не было Дьявола. Лета посреди зимы. Изб, которые сами по себе. У нее ничего не было. Она шла по заснеженным полям — одна, в железе, как раненный зверь. Ее убивали. Кузнец Упыреев, Кикимора, Баба Яга, черти — много чертей, которые высмеивали каждый ее шаг. И душа. Разве могла быть душа человеком? Неужели Господь так жесток, чтобы предать человека в руку человека? Только Дьявол мог так посмеяться и обречь человека на вечную муку…
Это что-то внутри, может быть память…
Но почему ей всегда так больно? Почему все оборачивалось против нее?
Манька вдруг отчетливо увидела, как настигают ее красивые и сильные звери и рвут ее тело — так близко, так ясно. Она не понимала: зачем? За что? Смотрела на нож и чувствовала, что только так она могла бы искоренить свою боль, и отдать мучителям то, что ей уже давно не принадлежит — жизнь! Навсегда, насовсем, щедро, последним подаянием, так, чтобы закрыть глаза и больше не думать. Как день и ночь, приходили и уходили горе, боль, расплата. Этого душе было мало — душа желала ее смерти. Будет ли у нее еще такой шанс? Сколько раз ей не хватило мужества… Душа не видела в ней человека, и не верила, что если и существует совет и любовь, то это она и ее руки, искавшие человеческое счастье. Не было души, никто не ждал ее, не спрашивал о ней, не придумывал и не рисовал ее образ. Не осталось надежды на счастье, его не могло быть — черный ужас закрывал ее.
Но, умерев здесь, перед зеркалом, наверное, вся ее жизнь и мука будут стоять у души перед глазами, ибо она видит, значит, увидит и он. Проклят день, когда она зачалась, как тело, лишенное кожи, проклят человек, зачавший ее в чреве проклятой матери, проклят Дьявол, который кроил человека с мыслью, поднять его до себя самого.
«Что, силенок маловато?!» — уловила она мысль, чуть ли не затылочным зрением, но впереди себя, там, где висело зеркало.
Мысль пришла и осталась.
Манька взглянула в зеркало — новая волна накрыла ее. Она вспомнила ни одну веревку, которую держала в руке — и даже ту, которая оборвалась. И горько усмехнулась — даже веревки не нашлось в ее доме, чтобы покончить со всеми бедами раз и навсегда…
Ночь в ее маленьком умишке мешала мысли, но боль ушла.
Манька легонько провела кинжалом по ладони. Нет, не так, выше — в сердце! О, это сладкое чувство свободы, пусть будет гореть в огне, но боль открылась бы ей, и черная мгла осветилась бы пламенем Ада. Избы не пропадут, Дьявол держал слово, когда давал его вот так, открыто, при свидетелях. Изба слышала его.
Кинжал вибрировал и огненная пульсация рунических нитей проникала через кожу. Он будто бы сам подсказывал, куда ударить и как …
Она порой слышала, что перед смертью человек видит чертей, или видения своего бессознательного прошлого, но каждый раз слышала голос внутри себя, который закрывал боль и приносил мысль о несбыточной надежде поднять себя над унижениями и нищетой, чем-то похожий на голос Дьявола — не человека. Это и был Дьявол, только сейчас она поняла это отчетливо. Он продлял ее агонию, которая длилась всю ее жизнь.
Зачем?
На свой вопрос она уже не искала ответа, не взглянула на Дьявола — голос молчал, он больше не звал ее, не манил, не останавливал. Без него было легко. И не было никаких чувств.
В сердце!..
— Ну все, допрыгались, — разочарованно проговорил Дьявол. — Не думал я, Маня, что ты так мечтаешь умереть! Эх, знал бы! Никогда не дал бы тебе ножик, которым можно только врага резать… Правда-правда! Освободила бы меня от неприятной обязанности! Вот если бы ножичек был в это время мой, ты бы непременно умерла!
Манька стояла посреди подвала, покрываясь красными пятнами, закусив губу до крови.
Пробитое кинжалом сердце не желало умирать.
Даже капля крови не пролилась.
Она стояла, сгорая от стыда, и проклинала Дьявола, который любовался заколотой Манькой с чувством глубокого удовлетворения, а у нее в это время в ушах и в голове визжала истеричная баба, которая во весь голос требовала вернуть ее к жизни. Манька с удивлением прислушивалась к голосу, который звал себя умирать и премиленько радовался жизни, ублажая слух заверениями в вечной любви. Ей было так стыдно, как никогда в жизни. Ну, разве ж можно было доверять Дьяволу, у которого все накось-выкуси?
Но сама она понимала, будь у нее другой нож, она могла бы совершить страшную ошибку. Изба была на месте, и Дьявол, и страшное зеркало… — и полнолуние еще не наступило! И ужаснулась тому, что сделала. Все ее чувства, пережитые перед тем, отлетели в один миг, как-то сразу отделившись и пристроившись к той самой бабе…
Манька проглотила комок в горле и вынула из себя нож.
Баба в голове сразу замолчала, и ушам стало тихо-тихо. Даже обычный звон, к которому она привыкла, куда-то подевался. Призрачный клинок сразу стал обыкновенным. Только черным, и все знаки на нем полыхнули огнем, будто клинок напился крови, но не человеческой, вампирской…
— Он что, ненастоящий? — разочарованно спросила она, протягивая кинжал Дьяволу.
— Самый настоящий! — Дьявол с удивительной нежностью погладил кинжал и, заметив в стене вбитое в бревно толстое металлическое кольцо с остатками цепи, которое она не смогла достать, легко срезал его, вытаскивая вместе со штырем и бросая ей под ноги. — Он разит врага, даже если враг в тебе!
Он поиграл кинжалом, вращая его на двух пальцах.
— Вранье! Как может враг во мне сидеть? — не поверила Манька, разглядывая ровно разрезанный металл.
— Маня, ты несешь в себе Проклятие, твоя душа — благоприятное порождение вампира, и ты спрашиваешь какой враг?! Верь мне, сегодня ты заколола свою болезнь, по имени Суицид! Каждый человек, убивая себя, верит, что именно этот бессмысленный, по сути, поступок (я и так заберу каждого!) убедит воинов тьмы открыть ему волшебные врата в мир добра и света! Но к чему этот разговор?! Я устал прикрывать себя, прикидываясь, будто я, Бог Нечисти, имею в себе от человека, — Дьявол вдруг стал насмешливо угрожающим, наступая на нее. Глаза его стали хищными, полыхнув алчным ядовитым огнем. — Маня, весь мир, весь мир помнит мое имя, и между делом платит мне страхом! Давай рассуждать здраво: я разве оберегаю проклятых? Разве я мешал им убивать себя? Разве я не позволяю вампирам убивать вас? Мои дети не ждут подаяний, я дал им бессмертие — вечную жизнь без угрызений совести, без боли. Отдал им Царствие Божье на земле, и оставил себе Царствие Небесное, где огонь и сера пожирают ваши внутренности. Я отдал им вас. Одним миром мазаны мои дети и я! Много ты знаешь примеров, когда я помог бы вам превозмочь нечисть?!
— Ну, не знаю, были же герой, — растерялась Манька, напугавшись, заметив в Дьяволе перемену.
Дьявол стал какой-то бесформенный и видимый, уплотнившись до обычного физического тела.
— Вечно народ придумывает героя, который с папахой и саблей на коне спасет из заточения угнетенных! — усмешка проскользнула на его губах, которые были в крови, и тут же снова стал злобным, окончательно теряя человеческие очертания. С обеих сторон губ свешивались клыки, спускаясь до подбородка, весь он покрывался какой-то слизью, из-под которой проступила металлическая чешуя.
— А избы?! Мы же их вместе лечили! — торопливо напомнила Манька, почти вскрикнув, заметив, что с Дьявольской внешностью происходит нечто. — И Бабу Ягу помог мне превозмочь!
— Избы — достояние государственное, но к чему она нам? Разве дети мои живут в доисторических избах?! — бесстрастно и зловеще ответил Дьявол, — Баба Яга слишком многим мешала! Она была проклятой, и не одну душу держала за горло. Ты не можешь отрицать, что она имела склад боеприпасов: огонь, вода, крест крестов… Разве это свобода?! А если о дочери беспокоилась, почему подарок не развернула? Ковер-самолет, не ступа! Это ты мне ответь, почему я, Бог Нечисти, сопровождал тебя так долго и терпеливо? Ты хоть понимаешь, кто я? Я — Дьявол! У меня миллиарды таких, как ты, заключены во тьме!
Манька замолчала, но первый испуг, когда Дьявол обратил на нее алчный горящий взгляд, уже давно перерос в животный ужас, по мере того, как менялся его облик. Манька смотрела на него не мигая, отступая к стене, тело стало ватными, отчаянно пытаясь понять, что с ним происходит.
Он не выглядел, как она привыкла его видеть.
То был не Дьявол, а страшный змей о ногах и рогатой голове, и страшными лапами, с когтями в четыре ее пальца, а за спиной был уже не плащ, а перепончатые крылья, которые бились об пол избы. Весь он покрылся чешуей и противной с пупырышками кожей и шипами. Он стал большим, и стал бы еще больше, если бы позволили размеры подвала, который изба забила хворостом и разными бочонками, и даже пчелы в нескольких ульях, и небольшая мельница с жерновами, со следами муки — но пространство исказилось и снова стало больше, чем оно было, выказывая Дьяволу почтение и оставляя место для маневра. Из пасти страшного полузмея-полудракона вылетел смрадный огонь, а когда он произносил слово, огненная слюна падала на пол — и пол дымился.
Манька прижалась к стене, открыв от изумления и растерянности рот, с вывернутыми от страха внутренностями. Зеркало полыхало, как огонь в пасти Дьявола, и краем глаза она заметила, как корчится в огне ее отражение. Все ее тело сотрясла дрожь — она вжалась в стену, дальше пятиться было некуда.
— Разве могут мои дети жить спокойно, если есть что-то, чего они должны бояться? Я знаю, где лежит крест! Он у нас за спиной! — продолжал громыхать Дьявол скрипучим голосом, который разрывал ушные перепонки. Бранные слова вырывались из его пасти вместе с огнем. Он медленно приближался, скользя между хозяйственной утварью, сметая ее в сторону легким движением лапы.
Манька внезапно поняла, какой глупой была.
Она даже не посмела обернуться, чтобы посмотреть, какой такой крест нужен был Дьяволу. Она видела клыки в пасти, длинный раздвоенный язык, который был, как обоюдоострый меч. Сердце бешено забилось, неровно и гулко отбивая последние секунды.
Ужас обуял ее, но она не могла сдвинуться с места.
Безвольное тело стало чужим, отказываясь повиноваться.
Она закричала всем своим существом, но изо рта не вырвалось не звука, вздрагивая от каждого Дьявольского слова, которые стали чуть тише, но теперь между словами вырывалось шипение. Он дохнул, и пламя ударилось рядом, едва не опалив ее, поднял кинжал лапой, зажимая между длинными когтями, и стал медленно проводить ножом у самого ее лица.
Она еще помнила, как он вибрировал в руке, указывая нужное место.
Если нож разил врага — а Дьявол, не иначе, посчитал ее врагом, то зарезать ее этим ножом ему ничего не стоило — Манька отвернулась.
— Глупо думать, что за этот крест я не верну дюжину чертей туда, откуда они пришли! — прозвучал голос Дьявола почти над самым ухом. — Но, глупо думать — суть природной особенности недостойных тварей! Стал бы тот, кому нужен крест, и кто не видит его, искать его сам? — Глаза Дьявола пылали холодным светом голубого огня, который она уже видела. — Только проклятый может достать такой крест! Вы — жалкие создания, не способные понять, что плевела дважды дает урожай, пока вызревает пшеницы, и если сорняк не выдернуть с корнем, он задушит посевы! Да, я сею сорняк, плевела проросла на всех полях! И я сам смотрю, когда взойдет пшеница, чтобы ввергнуть ее в Ад!
Голова его потянулась к ней, крылатое чудище щелкнуло зубами.
Манька смотрела на Дьявола затравленно, до нее, наконец, через животный ее ужас, стало доходить, как мало она знает о Дьяволе, вампирах и оборотнях. Сам Владыка Мира приносил клятву верности ножом той, которую она не любила всем своим сердцем. Просто не было на земле для нее места, если сам Дьявол так захотел…
Но разве могла она себе представить, что именно она встанет на пути Благодетельницы? Маленькая, несчастная, жалкая…
Не было ей места, и не надо! Унижаться она не будет. Одно примеряло ее с действительностью, что не было на земле человека, который мог бы сравниться с Владыкой Вечности…
— Я — не червяк! — тихо беззвучно прошипела Манька в ответ, глядя Дьяволу прямо в его пылающие глаза.
Сердце облилось болью, мысленно перед глазами пронеслась вся ее короткая беззлобная жизнь. Не та жизнь, которую показало зеркало, другая. Солнце, весна, сараюшки, в которых она поселялась, из которых ее изгоняли, верные псы, Шарик, Жулька, Цезарь и Лорд — убитые кем-то один за другим…
Она закрыла глаза, задержав дыхание, чтобы вздох ушел вместе с жизнью…
Сердце оборвалось…
— Маня, не многие оказались бы храбрее, чем ты, но я помню, что мы с тобой пуд соли съели! И не какой-нибудь, а железной! Ты меня помнишь еще? Или твой дар речи был утерян вместе с твоей вновь приобретенной памятью? — голос Дьявола прозвучал мягко и насмешливо. — Вот и зверюшек вспомнила! Силенки тебе еще пригодятся… Могу честно признаться, что это была репетиция предстоящей встречи с драконами! Поверь, даже в три избы они не поместятся, и голов таких у них не одна, а двенадцать! Ну, если мерить завершенной стадией…
Маньке приоткрыла один глаз, потом второй, и зажмурила снова.
Дьявол все еще истекал слюной.
И только поверив, что он не собирается ее убивать, она сползла на пол, лишившись последних сил.
Дьявол весело бил хвостом, усевшись на задние лапы, упираясь головой в потолок подвала, и чистил кинжалом свои зубы, как зубочисткой.
Маньке снова стало стыдно: за свой страх, за свои подозрения, и не знала она за что еще. Краска заливала лицо. Но она испытала невероятное облегчение. Тело, наконец, вернулось к ней, но еще обмякшее, слезы и смех, запертые внутри, вырвались наружу.
Как она могла забыть, что Дьявол был Богом и мог принимать любые обличья?!
Все равно его никто не видел, кроме нее. Она смотрела на новый облик Дьявола во все глаза с восхищенным трепетом и благоговейным ужасом. Если уж на то пошло, то новый его вид был не только грозный, но и красивый. Опаловая чешуя изнутри наливалась светом — и каждое движение порождало мириады разноцветных искр, глаза теперь были черные, к которым она привыкла, но в глубине горели огни, и этот тихий, едва заметный огонь струился из глаз. Корону увенчивали огромные камни-самоцветы, каждый коготь был аккуратно подпилен, как и рога, перепончатые крылья, красные изнутри и черные снаружи, пластично охватывали тело.
— На, пригодится! — Дьявол протянул ей кинжал. — Береги его! Он дается, как особый знак отличия проклятому, который тащит на себе Царя…
— Я так испугалась! — тихо произнесла она, сотрясаясь мелкой дрожью, клацая зубами. Зуб на зуб у нее не попадал. — Помяни меня когда-нибудь в своем Аду! Теперь я понимаю, что он из себя представляет!
— О, н-е-е-т! — самодовольно произнес Дьявол. — Ты еще не знаешь, каким безжалостным бывает Ад. Великим и ужасным не дано понять безмятежность беззлобного Рая!
— А как же черти, они же …
— О, да! Поворот на сто восемьдесят градусов. Для них ваш мир примерно то же самое, что зеркало, перед которым ты стоишь. В вашем мире их нельзя увидеть, только затылком, а там их видят лицом к лицу.
Дьявол трансформировался обратно в привычный образ. Провел ладонью по ее лбу и страх прошел, зубы перестали клацать.
— А грешники? — Манька с удивлением прислушалась к себе, обнаружив, что и страх, как воду, можно в нее положить, а можно вынуть.
— Не забывай, я Дьявол! Если в человеке нет праведности, я камень положу на месте его! Каждый человек уверен в своей праведности, но если посмотреть со стороны, найдется тот, кто имел человека и в хвост, и в гриву, и кого имел он! Они не судят друг друга, чтобы не быть судимыми, но я Судья! Я сужу людей Законом. Если не судил и прощал нечисть, тем хуже для человека. Неужели я скажу одному: ты судил, и я буду тебя судить, а второму, ты не судил, и я не буду тебя судить? Так делает только тот, кто менее всего помочь бы мог человеку. Только нечисть может бояться суда! Если человек сберег землю и врос в нее корнями, никто не станет выкорчевывать его.
— А нечисть? У них ведь есть земля, не своя, но есть… Вот я, меня выставили, и на моей земле теперь другой человек…
— Чужая. Свою они обливают проклятием, чтобы обречь душу на погибель. Нарисовал вампир себе имидж со стороны души. Он как Дух Божий парит над собою, но Дух его мертв, Он лишь слепок его самого, который проживает его жизнь, ничего не чувствуя, ничем не загружаясь, постоянно возвращая его в тот момент и то состояние, когда он стоял над тобой, и произносил речь, чтобы быть услышанным и собой, и людьми. Но ведь его сознание никогда не прорастет в твоей земле. Прикрываться имиджем он уже не сможет. И будет стоять передо мной в своей земле, а там… А там обливают душу грязью и посылают ее куда подальше.
— А почему Баба Яга не развернула ковер-самолет? — спросила Манька, прокручивая пережитое в уме.
— Откуда я знаю?! — раздраженно ответил Дьявол. — Ну, хорошо, знаю, но частная жизнь разве должна тебя волновать? Баба Яга готовила подарок своему зятю по случаю твоей смерти и обретении им Неба. И как, стало легче?
Манька молча согласилась, что вопрос был некорректным.
Она оглянулась, и никакого креста не увидела.
— А крест, ты его нашел? — робко спросила она, все еще находясь под впечатлением.
— Нет, я пошутил, — ответил Дьявол, ничуть не расстроившись. — Если я думаю о том самом кресте, который мне отовсюду мерещиться, то он предназначен убивать вампира, а тут его перенастроили. Нонсенс! Сдается мне, что крест находится в двух местах сразу. Только так он мог шутить с тобой шутки, заставляя желать себе смерти от своей руки, и бояться любого, кто мог бы убить тебя. Если кто-то всадит порцию зверя вампиру через тебя, он никогда не будет чистокровным. И где бы он ни появился, лицо твоего убийцы начнет терроризировать встречных.
У вампира в имидже одна любовь, а с убийцей разве имидж?
Оборотни никогда не становятся лидерами. Люди их побаиваются, особенно, если кто-то видел трансформацию. Перед ними преклоняют колени от страха, а не от любви. Понимают, что лучше оборотня не трогать и не ссорится с ним, можно получить сдачу, и будет она много больше. Поэтому с ними интуитивно ведут себя корректно. И не спорят. И не нарываются. В их присутствии ведут себя тихо. И начальство их любит, чувствую силу оборотня.
Но понял, что искать надо в зеркале: нечто должно от него отражаться, и в зеркале это должно быть видно. Крест крестов как бы сам для себя стал крестом, тогда как обычно крестом не раздваиваются. Наоборот. А тут один из крестов говорит одно и от твоего имени, а второй другое. То есть ты подходишь к зеркалу со своим крестом, которых у тебя пруд пруди, крест на крест говорит: Маня, у тебя тут неполадка, а отражение пробивает его и усиливает действие креста, который в тебе.
И тут, глубокое размышление натолкнули меня на интересный факт: крест на крест должен бы открывать любой крест, ан нет, действие креста на крест имеет строгую избирательность. После непродолжительных размышлений я пришел к выводу, что есть третий крест, который привносит дополнительную личность. Она заводит, поднимает, подстегивает. И выбирает определенные кресты, которые в тебе. Сам по себе крест безделушка, им печать снимается, а тут уже мыслеформы в ход идут.
Это может быть только черт!
Если бы два креста между собой спорили, у тебя был бы выбор. Но черт всегда противостоит, как фактор, на стороне негативного креста. Черт пытается обратить на себя внимание и опускает твое эмоциональное состояние до уровня, когда нужно искать ответ. Черт такой же крест в треугольнике крестов. Без него он не был бы таким действенным.
Из объяснений Дьявола Манька опять не поняла, но теперь она знала, что бояться Дьявола не надо. Ей хотелось спросить, часто ли он так шутит и про настоящее его обличие, но постеснялась, понимая, что не просто так он устроил представление. Наверное, он мог превратиться в кого угодно, если мог заказать погоду и заставить раков выползать строем в то время, когда у них зимняя спячка. Дьявол доказал давно, что знал, что делал.
Главную мысль она уловила.
— А зачем Баба-яга держала его здесь? — спросила она, подойдя ближе к зеркалу и разглядывая подвал через отражение.
— Думаю, издевалась над людьми. Она же могла только над телом глумиться, человек сознанием от нее не зависел, а тут она высмеивала сознание. Ей было мало убить человека, нужно было заставить его убить себя! Настоящая кузница чистокровных вампиров! Жаль их. Но разве можно к Бабе Яге без железа? А железом они побрезговали! Решили сначала пользу свою вампирам доказать!
— ??? — Манька вопросительно уставилась на Дьявола.
— Это тоже проклятые, как ты, — признался Дьявол, пожав плечами. — Ты дорожишь нашей дружбой?
— Ну! — неопределенно протянула она.
— А они долго смотрели на меня и признали негодным, — сказал Дьявол с отвращением. — Разве можно против вампира крестным ходом с Вампиром в уме? Но если Бабе Яге удалось собрать столько проклятых в одном месте, значит, Благодетели твои, Маня, создают то самое общество, которое милует их в мечтах.
— А разве раньше у них его не было?
— Нет, раньше больше каждый сам за себя… Существуют кланы вампиров. Группы, которые обращают людей в вампиров и проклятых. А сейчас за Благодетельницу. Представь, сколько верноподданных вампиров будут искать твоей смерти. При другом раскладе радовались бы, что царские палаты освобождаются.
— Это совсем плохо? — понимая, что плохо, спросила Манька. Но подтверждения Дьявола не оставило бы оснований для сомнений.
— Да так себе… Можешь уразуметь, как царевны лягушки устраиваются по совместительству пресвятой царевной лебедью. Думаешь, Баба Яга не объяснила вампирам, кого любить надо? Я бы объяснил! Меня другое беспокоит — вряд ли они оставили Бабу Ягу без присмотра с таким количеством вразумленных душ. А значит, вампиры следят за каждым нашим шагом, и, возможно, знают, что кто-то тебе помогает! Хуже, они могут узнать о тебе. В избушке еще должны быть всевидящие очи и всеслышащие уши…
— Получается, что они знают, что мы задумали?
— Не могу сказать.
— Почему?
— Потому что чертей мы убрали. Общение вампира и черта происходит на уровне мыслеформ. Глаза и уши сами такие не родят. Я проверил баню, в бане я чертей не нашел. А Бабу Ягу ты убила в бане. И потом, она была в облике свиньи, что тоже могло сбить чертей с толку. Они все же настроены на человекообразное существо. Про покойников они, наверное, знают, когда ты их хоронила. Но опять же, вряд ли черти в своих темницах имеют достаточно мыслеформ, чтобы передать информацию точно так, как они ее застали. Никогда не поверю, что Баба Яга объяснила им свою смерть или действия проклятого после ее смерти. Старушка не собиралась умирать.
— Тогда надо их достать!
— Не сможем! Пока крест не достанем. Тут такой клубок змей, что убрать его, надо иметь недюжинные способности и терпение. Так, Маня, встань перед зеркалом и говори где граница того, что в зеркале отражается, а я буду чертить.
Манька посмотрела в зеркало.
— Да почти весь подвал видно!
— Весь, да не весь, стену, на которой висит зеркало, уже можно исключить. Говори, что видишь в проходе. И потолок. Ближе, ближе подойди, — Дьявол достал мел, и показал его Маньке. — Этот мел ты видеть не должна. Лучше перестрахуемся, чем что-то пропустим.
— Да, да… дальше… тут лестница мешает, слепое пятно за лестницей… подожди!.. Если крест должен падать на человека и на зеркало, то за канделябром можно тоже отчертить слепое пятно…
Из полученной поверхности мелком другого цвета исключили площадь, которую могли заслонить случайным образом, в первую очередь пол, и заднюю стену в высоту человеческого роста. Остальную площадь Манька исследовала по сантиметру. Но никаких признаков креста обнаружить не удалось.
— М-да, — неопределенно промычал Дьявол, страшно озадаченный. — Похоже, мы зашли в тупик!
Манька смотрела то на зеркало, то на стены подвала и его потолок, и вдруг ее осенило:
— А как крест может быть связан с чертом, объясни!
Дьявол удивленно посмотрел на Маньку и задумался.
— Это невероятно, но в этом что-то есть! Крест материально применяют, значит, он материальный, а черт виртуальный. Связь между крестом и зеркалом виртуальная! Но, может быть и такое, что крест через пещеру с чертом видит себя в зеркале, тогда, Манька, помолись, мы в пещеру попасть никогда не сможем. А крест надо искать где-то вне подвала. Но пространство такая штука, что его можно свернуть и развернуть на все четыре стороны! Это не параллельный мир, это искусство перехода из одной точки материальности в другую.
— А куда выходит эта стена? — Манька пощупала заднюю от зеркала стену. — По идее, ее быть не должно… Нет у изб подвала снаружи…
— А это я смогу сказать, измерив площадь сечения… — он остановился и почесал макушку. — Подумать только, сколько умных мыслей у тебя в голове! — похвалил он ее. — И правильно, с внешней стороны мы подвал видим? Нет! Избушка начинается почти с самого основания! Предположим, он в ноге, но как тогда избушкина куриная лапа не раздулась до самого основания? Если пространство избушкино больше площади сечения углов, то мы, Манька, находимся где-то вне пределов этого сечения. Но если это пространство где-то бы застолбили, то избушка не смогла бы покинуть то место: далековато она ушла от начала своего начала.
— А изба-банька, которая плетется за ней следом, куда бы избушка не направилась?! Мы же не знаем, когда этот подвал был опушен до нижних пределов. Не такая уж она и новая!
И Манька и Дьявол выскочили из подвала и наперегонки припустили к бане. Манька забыла про свои железные башмаки, которые сняла перед зеркалом, бежала она босиком.
В баньке Манька не успела перевести дух, как Дьявол попросил ее встать спиной к каждой из стен и посмотреть затылочным зрением на зеркало в подвале. Если его догадка была верна, его можно было увидеть, минуя черта, который сам стал стенами этого виртуального прохода, чтобы земля не сдвинула пещеру, оставляя ее открытой.
Что Манька и сделала.
Зеркало обнаружили сразу же. Вход в подвал из бани был во всю стену, и зеркало висело за ее спиной на стене напротив двери. Она смотрела затылком, но видела его не затылочным зрением, а глазами, но посмотреться в него не смогла: ничего из того, что было в бане, зеркало не отражало. И когда она повернулась, зеркало исчезло. Увидеть его только глазами не представлялось возможным.
— Блин! — выругалась Манька с чувственным просчетом, что пещера ей оказалась не по зубам.
— Та-ааа-ак! — с таким же «умным» лицом высказался Дьявол. — Смотри, Мань, что на стене, где дверь!
На стене ничего не было, но Манька заметила замазанный распил в бревне, который при простукивании обнаружил глухой звук некоторой пустоты. Она предупредила баньку, что будет немного больно, но что так надо, вооружилась кинжалом, подаренным Дьяволом, и отковырнула брусок, который прикрывал тайник.
Крест лежал там, но взять его не удалось.
Манька видела крест как материальную вещь, но руки ее проходили сквозь него.
— Странно, — сказал Дьявол с тоской и обреченностью, когда заглянул в тайник и обомлел, заметив крест. — Обрастать начинаю всякой чертовщиной! Я тоже его вижу!
Дьявол отошел, протер глаза, вернулся и не поверил глазам.
— На смех мне вижу я, что это — дьявольский крест! Мой старый знакомый обращается ко мне!.. Неужто на моем собственном изобретении споткнули меня?! Люди меня в глаза высмеивают, другие в спину спасителями тычут! Да что же это твориться-то на белом свете! — он всплеснул руками и обиженно простонал: — Всякий страх перед Богом потеряли! Посмеялись надо мной? А я думаю, что такое, в Раю пополнения не было уж как две тысячи лет! Единичные голуби — один — два в столетие! Абсолют на меня обижается: «посмотри, что творишь, говорит, что за текучесть у тебя!? Я скоро Абсолютом не буду, весь перейду в Бытие! Каждый летит и пищит: «Я Бог!» А Я каждый раз пытаюсь понять, это ты, мой Блудный Сын, или не ты? Настроение у тебя испортилось? Плохо быть сброшенным на землю? Решил, как раньше, парить надо мною? Понял, наконец, что Я твое прошлое и будущее?» И сколько бы ни объяснял Ему, что жизнь у меня замечательная — не верит!
Дьявол нашел объективную проблему и разошелся не на шутку.
Таким Манька его никогда не видела — Дьявола ей стало жалко.
Поняла она, что не завидовать ему сейчас надо, а сказать что-то умное, как обычно делал он, но в голову ничего не приходило. Читать его мысли она не умела.
А Дьявол между тем решил излить на нее всю свою печаль с такой напористостью, что ничего другого не оставалось, как только смотреть и слушать:
— Мы-то как с Абсолютом порешили, — отчаянно жестикулируя, простонал он, с полным недоумением на лице, — что пока жив человек, Он его в свой удел тянет, а я в свой. А как отошел, я Ему всех, кто Его своим назвал, а Он мне — кто меня! И кто назвал меня своим? Ой, горе-то! Кому помолиться?! И полчища тьмы тараканьей, прошлась по моей земле! Как тать нашли на меня Спасители, и спасли всех до единого! А мне-то, мне-то что делать? Кому оставлю я свою Утопию?
Манька кое-как сообразила, что идеализировать Дьявольские причитания не надо: у нее появились сомнения, что крест не подействовал на него с этой стороны. Обычно Дьявол был в здравом уме и твердой памяти, не теряя нить рассуждения, даже когда его заносило — а теперь уподобился человеку и казнил себя. Она же почувствовала себя наоборот, что поумнела до головы Дьявола.
— Ну ладно, что теперь-то! — растерялась она. — Давай лучше подумаем, как разбить этот красивый треугольник.
— Не могу, Маня, ой не могу! — Дьявол сел и залился горючими кровавыми глазами. — Утоплю я в крови Благодетелей моих! Утоплю! — он выскочил из бани и слезы полились ручьем, разбиваясь о землю. И там где он встал на колени, и слезы смешивались с землей, вставали от земли страшные существа, которые, молча внимая ему, уходили на все четыре стороны.
— Стоять! — заорала Манька, сообразив, что Дьявол творит что-то такое, что не смог бы сделать некрещеный. — Это кто?! Посмотри на меня! Я с вампирами бьюсь, а что получу? Этих злодеев? — она ткнула пальцем на исчезающих в пространстве чудовищных существ. — Это кто такие?!
— Это, Маня, пожары, ураганы, смерчи, кислородные голодания, потепления и похолодания, наводнения и пустыни… Кровь это, кровь земли! — продолжал он лить кровавые слезы, но, похоже, что на улице крест на него не действовал. Дьявол начал отходить, он уже не рыдал, а только всхлипывал. Наконец, он и сам понял, что земля ушла у него из-под ног. — Ой, что это со мной? — он схватился за голову и посмотрел на Маньку виноватыми глазами.
— Ну-ка, верни их! — твердо потребовала она, топнув ногой.
Дьявол отвел глаза и посмотрел вслед чудовищам, которых сам только что наплодил.
— Не могу, — виновато пробормотал он, стараясь на нее не смотреть. — Пока на земле всю пролитую кровь не соберут, не успокоятся: где войну развяжут, где золото начнут делить, где разломят землю… Однако, — Дьявол дал себе умницей, поднимаясь, — надо посмотреть, что так меня разворошило…
В баню он не пошел. Своими девятью зрениями он, видимо, мог смотреть из любого места, но спустя минуту был готов зарыдать снова. Манька вцепилась ему в грудки и начала трясти так, что голова у Дьявола едва не отвалилась, болтаясь из стороны в сторону. Она поняла, что у него нет никакого сопротивления кресту, и, самое неприятное, действовал он на него как-то наоборот.
— Говори, что там! — зарычала она не хуже оборотня.
— Маня, там черт — заключенный! Зачем его растянули так?! — тоскливо звхныкал Дьявол, глядя в пространство перед собой. Уголки глаз его снова наполнились кровью, готовые сорваться.
Манька подставила ладонь, чтобы в случае, если Дьявол сорвется, не дать им упасть на землю. Думая, что уж о чертях-то знает все, она выпалила:
— Жалко ее нечисть-то что ли?!
— Манька, не говори ерунды! — Одернул ее Дьявол. Одна слеза все же проскочила мимо пальцев, и тварь унеслась в сторону юга. — И в Раю и в Аду они сущие ангелы! Это тут они материальности не имеют и не знают, как ум у людей достать, а там они умнее! Там они материальнее людей. Раздевают людей и нечисть, и голыми предстаете передо мной! А здесь они раздевают человека, раздевают, а люди материализуют их мысли-то! Ты же заметила, что они бьют человека, когда тот неправильно трактует стены темницы.
И Манька еще раз поняла, что ограниченное ее мышление заключено в какие-то рамки, потому как и в чертях надо уметь разглядеть благо, когда оно явно чертом рисуется. И еще Манька поняла, что если она черта не спасет, то прощаться ей надо с жизнью, потому как ума у Дьявола не прибудет.
— Что делать-то, чтобы он обратно собрался? — простонала Манька, скрипнув зубами от злости. Дьявол расклеился, как старая калоша.
— Ну не знаю, — развел руками Дьявол, хлюпнув носом. — Не знал я, что крест на себе несу!
— Но он же не в тебе! — воскликнула Манька, понимая, что Дьявол все еще недостаточно умен.
— Тело мое намного больше, чем ты себе представить можешь, но его видеть нельзя, — всхлипнул Дьявол горестно. — Я колобок, без рук, без ног, качусь себе сам в себе. И не тот крест, что ты, Маня, руками взять не можешь, на мне лежит, а другой, тот который обнажен был этим крестом. Но я его уже снимать начинаю.
— А этот мне доставать или не доставать? — раздраженно спросила Манька, принимая на себя руководство.
— Доставать, конечно, только сначала надо черта вернуть в родные пенаты. Черт из креста материю высасывает. Черти хоть и не материальные, материей могут управлять, и черт достать его пытается, чтобы вернуться назад, и не понимает, что не уймется крест, пока не расщепит его на мелкие части, а части те летят в зеркало и обратно к черту возвращаются!
— Может, забьем эту дыру землей, — предложила Манька шутя, не предполагая, что Дьявол придет в неописуемый восторг от ее идеи.
Он замахал руками возбужденно:
— Маня, гениально! Гениально! Это может сработать! Если черт уцепиться за материальность, он вполне может развернуться и выйти из этого состояния!
Он схватил ведро и лопату и сунул Маньке в руки, торжественно, как стяг, на котором колыхался идейный символ.
«Ну вот, — подумала Манька, — вернулся Дьявол и опять свалил на нее всю работу!» Но спорить не стала. Она потыкала лопатой землю в нескольких местах, нашла песок и наполнила ведро.
— Вали ее за себя, — предложил Дьявол неуверенно из предбанника, с опаской поглядывая на двери, над которыми лежал его же собственный крест. Но крест уже не действовал на него, как раньше. Дьявол понял, что тот делает его сопливым зверем, и как Манька перед зеркалом, сдерживал себя от слезливости.
Манька вывалила ведро земли в пещеру, но земли оказалось явно недостаточно.
В пещере стояла такая боль, такое отчаяние, что Манька почувствовала, что сочувствует черту всем своим существом. Она нагрузила второе ведро, третье…
Силы были на исходе, она отломила от железного каравая целый ломоть и даже не почувствовала железного привкуса. Пригодился железный посох, Дьявол принес из подвала железные обутки.
Когда земля наполнила пещеру до самого верха, земля вдруг начала разбухать и заполнять ее собой, и, наконец, Манька увидела самого черта.
— Славная ты девушка, славная, славная, — простонал черт, со слезами на глазах.
Маньке было приятно, но черт вдруг начал расти прямо на глазах.
— Славная, посмеялись мы над ними! — простонал черт и отступил от Маньки подальше. — Все-то у тебя как у людей, просто деньги гребешь лопатой, люди тебе до земли кланяться будут, как Благодетельнице своей, как Спасительнице… — И черт стал еще больше. Он схватил камень и залепил им Маньке в глаз.
Манька обернулась и заметила, как Дьявол перемигнулся с чертом, ухмыльнувшись.
Сразу стало ясно, что это шутка такая, черт на самом деле так не думал.
Ей стало обидно: даже поблагодарить по-человечески не умеют! Но вовремя одумалась — это все-таки был не человек, а черт, а все черти повернуты на сто восемьдесят градусов, и понимать их надо наоборот. Или он не так уж рад своему спасению, или стены его темницы не предполагали иной речи. Впрочем, и другие не спешили исчезнуть, когда она с ними столкнулась в пещере старшей избы, но хотя бы не благодарили, как этот: смеются ли, плачут, — все обман!
Манька разозлилась.
— Тварь ты бестолковая, — обижено произнесла она, обращаясь к черту, — посмеши еще меня! У тебя и головы-то нет с извилинами, куда тебе понять, что ты тут делал! Растянули тебя, как свиную шкуру на заборе, а ты и рад! Повторяешь, чего ни попадя. Поди, своими словами говорить не научился, — она сверлила его затылком и пилила, пилила, пока черт, растворившись, не уступил место свету и земле, которая поглотила пространство, соединяющее две избушки.
Манька взяла крест крестов, который по форме напоминал круг с вставленным в него треугольником в виде буквы А, с размашистой выступающей до края круга перекладиной. Крест оказался простеньким медальончиком без всяких украшений, величиной с ширину ладони.
Она одела крест на себя — к нему была приделана цепочка, так что буква А оказалась перевернутой, вышла и обомлела: помниться, в последний раз, когда она заходила в баню с ведром земли, она была одноэтажной, а теперь избушка стала почти двухэтажной.
Да и банька поднялась, обнаруживая под собой тот самый подвал, который был, а которого как будто не было.
Дьявол весело улыбнулся, прикрыв ей разинутый рот.
Выходила Манька поздним утром, а теперь от солнца ничего не осталось. Но поляна была освещена голубоватым сумеречным светом, исходившем от поросли ветвей неугасимого полена, рассаженных тут и там, достаточно ярким, чтобы обозревать окрестность от края луга до другого края. «Наверное, в избушке уже темно!» — подумала она, — доставая из разведенного Дьяволом костра ветку неугасимого полена.
— Пойдем, возьмем зеркало? — предложила она Дьяволу, который доставал из загашника таз с вареными раками и пристраивал его на костер вместе с котелком для кипятка.
— А куда оно от нас денется? — равнодушно ответил он, устраиваясь возле костра. — Завтра достанем. Но тебе не мешает хорошенько отдохнуть. Ты уже две недели не спала, как следует, — он указал на место рядом с собой, приготовленное для Маньки. — Сегодня у нас великий день! В один день ты достала крест крестов и зеркало против оборотней, — он хмыкнул, продолжая улыбаться. — Сдается мне, что ты не так проста, как кажешься! Может, я и не ошибся, когда решил сыграть одной фигурой!
— Да ну тебя! — отмахнулась Манька, сунув ветку обратно в костер. — Тогда я, пожалуй, прогуляюсь по берегу.
Манька набросила на себя шаль, и спустилась к реке, присев на камушек.
Ей было о чем подумать, пока разогревались раки.
До полнолуния оставались две с половиной недели.
Глава 16. Всевидящие очи, всеслышащие уши…
Проснулась Манька рано. Так рано, что было еще темно. На ночь ветви неугасимого полена гасли и сумеречного света не давали, врастая в землю корнями. Ей не спалось, мысли были о предстоящей битве с оборотнями. «А может, ее не будет?» — подумала Манька, размышляя: ну с чего оборотням нападать на нее?! Но чем дольше она размышляла, тем крепче становилась уверенность, что битве — быть. А с чего им прощать ее?! Дьявол обмолвился, или Баба Яга проговорилась, что Помазанница была ее дочерью — а раз так, то все основания для мести у нечисти были. Нечисть и раньше ее не жаловала, а теперь подавно невзлюбит.
Дьявол спал. Она не стала его будить, взяла со стенной подставки в форме вазы ветвь неугасимого полена, тихо пробралась к выходу и вышла в ночь. Избушка спала, но дверь отворила быстро и без скрипа.
В горнице Манька от ветви зажгла свечи в канделябрах, и стало светло. В последнее время с веткой неугасимого полена она не расставалось, всюду таская ее с собой, на тот случай, если вампиры нападут внезапно. Крест крестов убрала за пазуху. От него исходило приятное тепло. Перед тем как спрятать, повертела в руках.
Ничего обычного: черно-сероватый камень, очень прочный, будто стальной, волокнисто-стеклянистый, полупрозрачный, с прожилками. И тоже вибрировал в руке. «Движешься, значит, живешь!» — усмехнулась Манька, вспомнив, как Дьявол часто приговаривал ей то же самое, когда она стонала, что дальше идти не может. И сразу натолкнулась на мысль, что буква А в середине круга вполне могла оказаться буквой Д. А может и той и другой… А, Д, АД, ДА…
Она спустилась в подвал, и заметила, что зеркало ее отразило. Но мысли у нее были не веселые, слова АД и ДА, или ДА — АД все еще вертелись в голове, так что отражение могло быть игрой воображения.
«Я красивая, я счастливая, я веселая!» — улыбнулась Манька своему отражению.
Веселость и уверенность в ней самой не появились, но зеркало отразило вымученную улыбку.
Вообще Манька так устала, что спала бы, наверное, сутки, если бы не тяжелые мысли. После засыпки пещеры землей, руки болели от лопнувших за ночь мозолей. Живую воду экономили, отпивая за день не более трети бутыли, и если работа была не тяжелой, этого вполне хватало, чтобы восстановить силы и поправить здоровье. Но перед этим она слишком много потратила воды, чтобы не спать, выискивая в пещере чертей, и не стала тратить ее на мозоли. Наверное, за ночь вода настоялась, но она осталась в предбаннике, а возвращаться не хотелось.
Она пощупала зеркало, попробовала его оторвать от стены, но оно сидело крепко.
И вспомнила, что Дьявол ей говорил о всевидящих очах.
«Путь пока не знают, что зеркало у меня есть», — решила она, набросив на него покрывало.
Теперь, когда ничего не застило глаза, всевидящие очи она увидела сразу же. Смотреть затылком не пришлось. Первое око было прикреплено к стене, почти под потолком, направленное на зеркало. Она сняла со стены око, поднялась в горницу и попробовала рассмотреть его при свете канделябра.
Око имело форму яйца со зрачком и радужкой на одном конце и нервным отростком на другом, который заканчивался небольшой шишечкой. Глаз был живой, и все время следил за ней, поворачиваясь из стороны в сторону, используя отросток как весло. Манька приблизилась к оку и всмотрелась в него, и вдруг поняла, что из глаза на нее смотрят не один, а два нормальных глаза.
Манька глубоко призадумалась над такой штуковиной, озадаченно рассматривая его со всех сторон. Глаз тоже наблюдал за нею, стараясь отодвинуться подальше, или заползти за спину.
И вдруг…
— Скотина ты, тварь безродная, плюю я в тебя, — услышала она из глаза. — Тьфу! Тьфу! Тьфу!
И почувствовала, как харчок плюющего глаза залепил ей правый глаз.
Никакие слюни по ее глазу не текли. Плевок был виртуальный, но цели достиг. Хуже чем черти! — она нерешительно заколебалась, не позвать ли Дьявола или же попробовать разобраться самой, легонько надавила на глаз пальцем, и одурела от боли. «Это что же, я сама себя что ли?!» — изумилась Манька, когда проморгалась и боль стихла. Она заглянула в глаз и заметила, что из глаза за ней тоже наблюдают. Злорадствуя.
«С глазом шутки плохи!» — призналась она себе, расписавшись в полном своем невежестве относительно всевидящего ока. Она закрыла глаз в банку, чтобы не уполз и, неся его на вытянутых руках, отправилась в избу-баньку.
— Дьявол, — позвала Манька, толкая Дьявола в бок. — Проснись! Я знаю, что ты не спишь!
Дьявол протер глаза, уставившись на глаз, будто впервые видел такое чудо.
— Что ты с ним возишься? Дай ему как следует и все дела!
— Ага! Попробовала уже! Он боль обратно возвращает! Что это такое? — Манька брезгливо отодвинула банку с оком от себя.
— Это? Глаз! — ответил Дьявол недоуменно.
— Я вижу, что это глаз! Я спросила, что это такое?! У него внутри кто-то разговаривает… и плюется! — недовольно пробурчала она, встряхнув банку и сунув ему под нос.
Дьявол отвел ее руку, зевнул, вышел наружу, сладко потянулся, и поставил на костер котелок с водой. Манька с банкой ока вышла следом.
Дьявол сел за стол, подозвал ее и вывалил око на столешницу, заглянув в него сам.
— Это, Манька, глаз, самый настоящий… Достают его у человека, издеваются над ним, а он запоминает и плачет потом все время — еще одна хитрость нечисти… Как бы это сказать… Глаз человека — это мозг, а мозг — фабрика электромагнитных волн. Вот нет рядом Благодетельницы, а для земли она есть. Волны достигают земли, в которых вампир — Царь, а проклятый — убожество. Мы с тобой о древнем вампире разговаривали, и ты даже слышала, как он кричит, но чтобы его услышали вампиры, нужно, чтобы отразился голос от другого человека, вошел в тебя и вышел на другом краю земли. Глаз — то же самое, только он отражает мыслеформу черта. И получается, что черт на землю нападает со спины, а глаз спереди. И так Благодетельница рядом двадцать четыре часа в сутки. А теперь представь, что в глазу у тебя сидит оператор, который глазами твоими правит — и видишь то, чего нет, или уже не видишь то, что есть. А тебе и ответить-то некому! Вроде бы не плевал вампир, а для земли плевал, и раз ты не ответила ему как следует, значит, поклонилась, а если поклонилась, земля попранная уже. И сразу вопрос: а где ей лучше? И все! И нет у тебя земли! И снова вампир на высоте, а ты упала духом.
— Ну уж… одуреть! — Манька оторопела, с опаской поглядывая на глаз. — А как глаз остается живым, если человека нет?
— А человек еще живой, без него глаз смотреть не будет. Вернее будет, но в Аду — и там повернется к человеку и будет против него свидетельствовать.
— А чего мне с ним делать-то? — подивилась Манька новому чуду, которое нечисть приспособила для себя. Хитрости у нечисти оказалось много, чтобы прославить себя перед человеком. — Раздавить его, так это можно самой без глаз остаться!
— Если объяснить глазу, что у него внутри другие люди и закопать в землю, то у безглазого человека глаз снова отрастет, — обыденно сообщил Дьявол, как будто решался производственный вопрос, который вставал перед ними каждый день.
— Да ты что!? — изумилась Манька, придвигая глаз к себе обратно и пристально вглядываясь в те два глаза, которые видела в глазу.
— И вообще, не отрывай меня по пустякам! Попроведаю, что там у нас на повестке дня с землей… Что-то колодец не родится, и дерево не поднялось на поверхность, а нам для стрел заросли нужны! — озабочено обеспокоился Дьявол, проваливаясь сквозь землю вместе с кружкой чая.
Манька потопталась вокруг того места, куда провалился Дьявол, прислушалась, но было тихо, если не считать проснувшихся кузнечиков и пчел, выпушенных избами на волю. Вокруг края луга по опушке за ночь распустилась липа и орешник, и в воздухе витал медовый запах. А еще приятно пахло шиповником. Шиповник рос только в одном месте, но куст был до того ярко-алым, что смотреть на него — одно удовольствие. Солнце, видимо, взошло, над самой поляной небо стало голубым, как летом, а дальше затянутым серой пеленой и шел снег. Гору из-за снегопада было почти не видать. Недалеко от избы она заметила нескольких зайцев, жующих траву, чуть ближе к реке лосиху с только что родившемся лосенком. Лосенок смешно шатался на своих тоненьких ножках, пытаясь удержаться. У самой опушки паслось стадо разномастных оленей и горных козлов. Луг обживало зверье, оголодавшее на зимней бескормице.
Налив себе чая, Манька уселась за стол, придвинув глаз к себе.
Сначала в глазу она видела только направленный на нее взгляд, но потом картинка «отъехала», глаз сфокусировался, и сразу всплыла женщина с искаженным от ненависти и презрения к глазу лицом. А глаз будто смотрел на эту женщину Манькиными глазами. Чем дольше она всматривалась, тем явственней обозначились люди, которые издевались над человеком, кому принадлежал глаз. И видна стала даже комната и место, где тот человек лежал. Прямо перед глазом лежало зеркало — и глаз очень его боялся, потому что в зеркале он видел только черную ночь, как будто огромная яма, в которую, если долго смотреть, начинаешь проваливаться.
И люди, и комната Маньку заинтересовали.
Она даже не удивилась, узнав Бабу Ягу. И, может быть, подумала она, среди них были ее душа-вампир и Благодетельница… Но образы смазывались. Разглядеть вампира и потом опознать, вряд ли смог бы человек, они были много ближе, почти у самого лица, куда человек обычно не смотрит. Глаз слезился — и от плевков, и оттого, что в него тыкали спицей, и что высох. Его стянули, не позволяя моргнуть. Кто-то ради смеха напялил на него очки. Вампиры бесновались и исходились слюной, украшая глаз синяками. Потом и вовсе началось непотребство, когда одна из женщин, а потом другая и третья, садились на глаз, запихивая туда, откуда берутся дети, надавливая на него и получая от этого удовольствие, измазывая своей пахнущей мочой, выделениями пота и смолянистой жидкостью. Некоторые из них разделась донага и сладеньким голосом расхваливали себя, объясняя глазу, какие они хорошие да пригожие, демонстрируя части тела. Мужчины совали глаз в отхожие места, объясняя, что только так он может на себя смотреть, называли женщин святыми, и бессовестно улыбались своими ртами, обнажая острые клыки.
А потом и вовсе стало смешно: вампиры начали причитать о глазе, что якобы его озолотили, а глаз не вернул им долг, пустив по ветру, и выли, сморкаясь в носовики, указывая глазу на то, что он якобы не умеет жить и мешает другим.
Манька никак не могла взять в толк: зачем вампирам надо так издеваться над глазом, но открыла для себя много интересного. Она тоже искала в вампире человека, и многие из них казались ей много совершеннее ее самой, в то время как Дьявол пытался втолковать, что вампир — не человек, и его лицо — маска, а под маской другое лицо, которое противностью своей превосходит любое представление человека о злых демонах.
«Или у меня крыша совсем уехала, — подумала она, рассматривая людей в глазу, — или у них интеллект отмороженный…»
Но, поразмыслив, рассудила, что раз глаз работал по задумке вампиров, получалось, что сами вампиры прекрасно понимали, что делают. Взять ту же мысль, заложенную глазу, что смотреть на себя ему должно через отхожие места вампира… А кто не смотрит? Если бы ей, абстрактно мыслящей, в здравой памяти пришлось вынести такие издевательства, она испытала бы не меньший ужас, который виделся глазу. А что говорить о нем, который объяснить себе ничего не мог, а только жить с этим? Именно страх внушали вампиры земле, чтобы она безропотно служила и приносила им кровь и силу человека.
Комната в глазу стала темнеть, к глазу приближались, чтобы его выколоть. Он потух.
Наконец, всевидящее око можно было хоронить.
Недалеко от избы-бани, где она брала землю, остался котлован. Избы хотели сравнять его, но Дьявол остановил, будто знал, что пригодится. Для захоронения котлован был как нельзя кстати. Она бросила глаз в яму и отправилась собирать всевидящие очи.
В избушке, только в подвале, Манька собрала всевидящих очей с сотню. Сначала она складывала их в корзину и выносила в горницу, но корзины закончились. Пришлось собирать в мешки, найденные в подвале избы-бани. Глаза были понатыканы повсюду, иногда висели связками.
Иногда она натыкалась на странные ракушки, которые или висели гроздьями на стене, или хранились на полках, уложенные рядами.
Манька исследовала несколько таких ракушек, подозревая, что это всеслышащие уши. Они и вправду походили на человеческое ухо, но не полое внутри. Она поднесла ракушки к уху и послушала: ракушки едва заметно шумели, иногда сильнее, чем другие, но признаки голоса или чего-то подобного не обнаружила, и после недолгих раздумий решила, что это или гриб, который иногда селится на древесине, как чага — но в древесину ракушки не врастали, а были как бы сами по себе, или ракушка и есть, которые или избы, или их прежние хозяева могли насобирать, как память о море-океане. Манька на море-океане была только раз, и не на теплом, а на холодном, и сама видела, что причудливые ракушки там валялись по всему берегу, и некоторые из них очень походили на те, которые висели в избе.
Так или иначе, она решила, что их тоже надо собрать в мешки. Для памяти одной — двух было достаточно, а если это гриб, то избы ей только спасибо скажут — и Дьявол, может быть, похвалит. Когда Манька приняла решение, она почувствовала себя немножко хозяйкой.
Чувство было новое, и противоестественное ее природе. Избы имели богатств, каких у иного человека за всю жизнь не накопилось бы. Не было на земле других таких изб. Но Манька вдруг изобличила себя: у нее или опыта не было быть богатой, или не умела вовсе. Руки сами нашли карманы и спрятались, а голова стала виноватой. И каждой вещи глаза искали хозяина. И попроси у нее кто тот же самостоятельный инструмент, она запросто отдала бы, вместо того, чтобы беречь как зеницу ока. Вампиры лишили ее не только умных мыслей, но и самых простых чувств.
Манька вдруг испугалась саму себя.
«Пусть уж лучше избы будут хозяйками, а она иногда просить их одолжить ту или иную вещь!» — подумала она, отказываясь от мысли быть избам чем-то больше, чем просто друг.
Глаза и странные ракушки были повсюду: в подвалах изб, в горнице, в бане, в предбаннике, на чердаках, на стенах с улицы и под самой крышей. Она собрала их только к вечеру. И неожиданно обнаружила, что там, где глаза и ракушки были убраны, стали вырастать огромные камни-валуны. Чтобы не мешались под ногами, она сносила их в одно место, сдвигая к стене. Камни могли пригодиться, и капусту засолить, и прижать ее до сока — камень нужен, в каменку — для жара, а то сама изба ими кормилась, ведь собирали избы хворост и древесину, копаясь в земле, могли собирать и камни.
Манька перестала сомневаться, что и ракушки избам зачем-то нужны.
На следующий день она вынесла глаза на улицу, поближе к вырытой яме, а ракушки отнесла на чердак, высыпала из мешка на пол, раскатав нетолстым слоем, чтобы не сгнили и не заплесневели. Дьявол встал ни свет, ни заря и опять ушел под землю. Когда он вернулся, Манька уже столько наслушалась и натерпелась от глаз, что совсем забыла доложить о ракушках и камнях. Всевидящих очей было так много, что даже Дьявол вытаращил глаза, когда все мешки были вынесены и свалены у стола.
Четыре дня Манька вглядывалась во всевидящие очи с утра до вечера, с ужасом подсчитывая время, оставшееся до полнолуния. Она торопилась изо всех сил, но пока в глазу хоть кто-то оставался, он оставался живехоньким, и все время норовил уползти. К счастью, к концу второго дня она заметила, что между тем или иным глазом различий было немного. Вампиры не утруждали себя художественными изысками, лепили одно и то же по образу и подобию. Ясно было одно, что всем правым глазам, которые она собрала в старшей избе, вампиры искали унижения, а левым, собранным в избе-бане, сообщали только приятное. Наверное, это было связано с тем, что в избе-бане Баба Яга хранила крест крестов, а в старшей мучались вампирские души.
Левому глазу вампиры предлагали деньги, завидовали, объяснялись в любви, просили денег, мочили его духами и всякими масляными благовониями. Глаз то и дело скрывал от Маньки истину, и ей приходилось подолгу его упрашивать показать вампиров, напоминая, что глаз все-таки хозяину уже не принадлежит, и тот, у кого его вырвали, теперь безглазый. Правый глаз, напротив, устрашали и морили голодом, мочились на него, кормили навозом и помоями. С правым глазом, который унижали, в отличии от левого, работалось быстрее, но он был сильно напуган, и никак не мог поверить, что все это с ним происходило. Но вскоре, как только Манька истрадавшему глазу докладывала, чем его напугали, он сразу же становился студенистым, и можно было отправлять его в яму.
И опять же, к счастью, глаза в основном были только правые.
Левые уместились в одну корзину.
Когда с глазами было закончено, она еще раз обошла обе избы, и заглянула во все углы. Пропустила она немного, всего с десяток глаз. Если бы не Дьявол, который сам указывал, где глаза прячутся, она бы не в жизнь с ними не сладила. Глаза разбегались в разные стороны и выскальзывали из рук, так что приходилось загонять их в угол и накрывать сачком. Были они очень старыми, и выяснилось, что все они были правые, но как бы левые, которым сулили вампиры только радостное и приятное времяпровождение, если глазу посчастливится увидеть вампира и поближе с ним сойтись — и глаза прятали от нее вампиров.
Наконец, когда Дьяволу возня надоела, он каждый глаз по очереди накрутил на вилку, и несколько раз постучал им об столешницу — глаза сразу присмирели, открывая истину.
— Тебе не больно? — с сочувствием спросила Манька, вспомнив, как наказала себя саму.
Дьявол хитро ухмыльнулся.
— А у меня глаз нет! — ответил он с ехидцей. — Зацепиться-то им не за что! Я ж голое сознание!
Среди вампиров, которые последнему десятку глаз пришлись по вкусу, она не увидела знакомых, искалечивших предыдущие глаза. Эта несхожесть натолкнула на мысль, что изба побывала еще в чьих-то «заботливых» руках. Дьявол косвенно подтвердил ее мысль, заметив, что ампутация — ампутация, и глаза у человека нет, не важно, вырезали его с благочестивыми помышлениями или без оных.
Когда глаза закончились, Манька облегченно вздохнула, но радость была недолгой.
Стоило ей войти в избу, она почувствовала, что к трупному запаху разложения, который все еще копился в избе при закрытых дверях, добавился странный запах горелости, точно жарили шашлык, жгли волосы и кости… Манька расстроилась вконец, страшно обозлившись. До полнолуния оставались две недели, а у нее все еще не было укрытия — и избы, в случае ее смерти, не оставались здоровыми, чтобы помянуть добрым словом и, на худой конец, предать останки земле…
Она прошла вдоль стен, простукивая и прощупывая избы, но звук был обычный.
И все же запах просачивался меж бревен — она была уверена. Проверила затылочным зрением — безрезультатно. Пока она искала источник, запах стал явственнее. У Маньки опустились руки. Затылочным зрением она не видела стену, но и ничего, что могло бы указывать на пожар или скрытое помещение.
Такой ее застал Дьявол. Он выглядел на этот раз счастливым и возбужденным. Увидев Маньку, он ничуть не расстроился.
— Брось, пока глаза у слепых не отрастут, тебе к ним не пройти, — сказал он беззаботно. — Несколько дней еще есть. У нас сегодня праздник! Роды у нас!
— В смысле? — удивилась она. Манька Дьявольского оптимизма не разделяла.
— Земля колодец рожает! — ответил Дьявол и исчез, не воспользовавшись как обычно дверью.
При последних словах Дьявола Манька почувствовала, как пол уходит у нее из-под ног.
Изба, которая никогда не поднималась, пока Манька была в ней, на этот раз изменила правилу и побежала вслед Дьявола, и Манька, во-первых, поняла, что не без оснований люди пугаются землетрясений, во-вторых — в избе нельзя делиться секретами… Она полетела с одного конца на другой, ударилась головой о стену, отскочила, и снова полетела, как мяч, не успев подняться на ноги. Спасло ее лишь то, что ногами избы до колодца был один шаг, не считая, пока изба топталась на месте.
Манька открыла дверь и отпрянула назад.
Лестница болталась в воздухе, но отойти от двери она не успела: изба как раз нагнулась над новорожденным колодцем, чтобы получше его разглядеть. Через открытую дверь Манька выпала и полетела вниз с высоты двадцати метров… Ноги у изб были длинные, а это она еще присела!
Спасло ее чудо…
Или Дьявол, который чуть замедлил время, как в болоте, когда она увидела посох, который проваливался в ил — она успела перевернуться в воздухе и приземлиться, как он ее учил, прокатившись кубарем и растянувшись плашмя. Дьявол согнулся пополам, сжимая живот от хохота, тыча в нее пальцем… Манька, убедившись, что ничего себе не сломала, тоже захохотала, сначала мелко, потом громче, потом надрывно гогоча. Изба изменилась в окнах и бревна у нее покосились.
Дьявол тыкал пальцем уже не в Маньку, а в избу…
Новорожденный колодец был совсем маленький, на длину руки от плеча в диаметре. Бревна, покрытые росписью, едва достигали размера жерди. Родниковая вода — чистая, прозрачная — тоненькой струйкой лилась через край.
— Вырастет быстро, — заверил Дьявол, похлопав по перекладине. — Очень кстати. Когда полезешь в огонь, тебе понадобится ванна с живой водой. Надо прокопать канал и вырыть водоем…
Манька замерла, услышав про огонь, хотела что-то сказать, но рот ее так и остался открытым.
Дьявол вставил челюсть в исходное положение двумя пальцами и отправился за лопатами. Далеко идти не пришлось. Избы все еще топтались около колодца. Одну лопату он вручил ей, расчищая дерн и обозначая будущий овраг. Избы, заметив намечающиеся раскопки, заинтересовались, и через десять-пятнадцать минут Маньке и Дьяволу осталось лишь выровнять и уплотнить дно будущего водоема, укрепив береговую насыпь.
По случаю рождения колодца предполагался праздничный ужин, но на ужине Манька была задумчивая и молчаливая. Она никак не могла забыть о том, что сказал Дьявол. Человеку нельзя залезть в огонь и не умереть — умереть без ожогов исстари считалось легкой смертью, тогда как в огне смерть была мучительная. Многие люди после ожогов искали смерть полегче. Конечно, живая вода могла или продлить ее мучения, или срастить обратно, если выберется из огня хоть чуточку живая, и рождение колодца было как нельзя кстати — но кто вытащит ее из огня?
Спала Манька как угорь на сковородке, снилось ей всякое, от чего только морщилась и не могла понять: спит она или нет. Снились ей черти, оборотни, пожары и наводнения, то она проваливалась во тьму, то сидела на двух аршинах, охраняя свою землю и с тоской наблюдая, как за кладбищенским забором проносятся железные колесницы, с запертыми внутри лошадями, тянущими повозки, в небе пролетают железные птицы и драконы, похожие на змея с перепончатыми, как у Дьявола, крыльями. И она никак не могла перелезть через забор, чтобы дойти и помешать избам, пасущимся у дворца с высокими башнями, вокруг которых обвивались драконы, когда внезапно дворцы исчезли и вместо них она увидела кучу лохмотьев, железо и блевотину смешанную с фекалиями, которые избы собрались есть.
Она просыпалась, ворочалась, кляла себя за то, что не может уснуть, и только вроде бы заснула совсем, как Дьявол заставил ее подняться виртуальным пинком, которым умел поднять только он, не утруждаясь уговорами.
Все тело ныло, точно по нему проехали катком, плечи, спина и поясница отваливались, настроение было никакое. Проснулась она злая и ворчливая. Утро показалось ей безотрадным. Но у Дьявола настроение было преотличное. Он проверял заросли неугасимого полена, которые поднимались из земли как раз в том месте, где он глубоко зарыл толстенную рогатину из двух сросшихся поленьев.
— Представляешь, — весело отрапортовал Дьявол, расправляя загнутый сук и любуясь пучками неугасимых ветвей, — это крона поднимается, а ствол у дерева еще долго будет под землей! А когда оно поднимется… — Но, заметив, что глаза у нее красные и сама она смотрит на него мрачно исподлобья, махнул рукой в сторону бани. — Иди, подлечись! Баня живой водой всю ночь запасалась!
После парной, после крепкого свежего веника, исхлестанного о спину до половины листьев, после того, как Манька раза три нырнула в холодную реку и, обмотавшись полотенцем, вышла к завтраку, доброе настроение начало возвращаться и к ней.
— Люди в баню ходят с вечера, а я с утра! — заметила она, попивая чай из брусничных и смородиновых листьев на живой воде. Впервые после долгого перехода воду можно было не экономить. Колодец за ночь подрос и был уже в половину колодца. Чай взбодрил ее — от ночных переживаний остался только осадок. Ей хотелось подремать еще минут двадцать, но признаваться Дьяволу, что она всю ночь не могла справиться со своими страхами, не хотелось. Дьявол был уверен, что бессонницы бывают только у ненатруженного тела, и когда человек не ищет черта — и на ночь обязательно заставит сделать лишний круг по краю опушки.
— Почему же, — буднично заметил Дьявол, — некоторые люди и с утра ходят. Просто ночью не топят, вот и не моются! Нырнула в реку, прошлась веничком — и никаких мыслей лишних не осталось, все вылетело. Ну, время еще есть, минут двадцать, пока обсыхаешь. Чай прогонится по телу, быстро хандра пройдет.
Манька мысленно поблагодарила Бога за то, что Дьявол умел ненавязчиво читать мысли, так что ей не приходилось лишний раз просить его о чем-то — сам догадывался!
Она ушла в предбанник, свернулась калачиком и тут же заснула.
На этот раз сон у нее был крепкий и сладкий, и за двадцать минут успела отоспаться за всю бессонную ночь. Слово свое Дьявол сдержал, разбудив ни минутой раньше, ни минутой позже. Но теперь тело было легким, и она встала совсем другим человеком.
За ночь в избушке накопился такой смрад, что даже распахнутая настежь дверь не выветривала его. Дым стоял коромыслом. Синие языки пламени вырывались из-под бревен, но снаружи ничего не горело и внутри избы ничего не занималось пожаром.
— У нее бревна необычные, противопожарные, — объяснил Дьявол. — Много воды она в себя принимает, да только пламя ей не потушить, оно в таком месте, где избе его не достать.
— Что, спиной становиться? — спросила Манька, понимая, что тушить пожар придется ей — больше некому.
— Нет, глазами будем смотреть, только так смотреть, как затылком. Что-то должно щелкнуть, чтобы ты поняла, что у тебя включился передний привод. Надеюсь, глаза у погребушек прорезались.
— У погребушек?
— Ну, а как их еще, погребенных заживо, назвать?
— А куда смотреть? — поинтересовалась Манька, пробуя свои силы.
— Лучше по сторонам, — посоветовал Дьявол.
Манька пялилась во все глаза, сверлила стены взглядом, но передний привод не щелкал. Даже Дьявол устал ждать: он посматривал в окно и на часы, и Манька понимала, что он отсчитывает, сколько времени ей осталось до смерти.
— Ладно, давай по-другому, — предложил Дьявол и вывел ее на улицу. — Закрой глаза, а теперь опиши мне небо.
— Хмурое немного, солнце светит, но сквозь тучи, — продекларировала Манька из того, что она помнила. Что-то она не удосужилась сегодня посмотреть на небо… — Наверное, будет дождь… Или снег…
— Тогда так, скажи, в каком месте от тебя находится моя рука? — спросил Дьявол.
— Слева, — не задумываясь, ответила Манька. Слева от нее промелькнула какая-то тень, как будто пятно темное.
— А теперь? — спросил Дьявол.
— У меня перед правым глазом, — опять, не задумываясь, ответила Манька. В этом месте были видны даже дьявольские пальцы.
— А сейчас? — поинтересовался Дьявол.
— Со спины на уровне поясницы, немного сдвинута влево.
— Нельзя, Манька, доверять только глазам, надо уметь видеть во тьме! — назидательно сказал он, и Манька поняла, что ошиблась. — Оборотни и вампиры днем на людей не нападают… И уж спереди — никогда в жизни! А нападать будут со всех сторон, и ночью, так что смотреть надо любым зрением, с любого угла, в любом направлении.
— Разве можно смотреть во всех направлениях сразу? — жалобно простонала Манька, — Я же не утыкана глазами со всех сторон! Человеку, наверное, для того и даны два глаза, чтобы он ими смотрел только вперед.
— Не-е-ет, Манька! — самодовольно изрек Дьявол. — Это еще посмотреть надо, почему голова у людей бедна мышлением и памятью. Они объяснения чертей принимают за свою голову! Давай так, посмотри на любой предмет, который увидишь глазами, отвернись и попробуй прочувствовать его всем своим существом, всей своей кожей. И если не сможешь, значит, нет у тебя памяти, и нет у тебя ощущения пространства, ограничено оно глазами и объяснениями нечисти. Ты должна понимать, что земля может помнить все вокруг тебя. И при этом пространственно, будто слепок снимает. На этом стоит нечисть, когда сама себя в пространство засовывает. Не сможешь научиться смотреть во все стороны за считанные часы — голова твоя летит с плеч. И даже я тебе не смогу ничем помочь.
Манька посмотрела на первое попавшее на глаза дерево, отвернулась и начала представлять.
И вдруг поняла, что что-то зацепилось за ее память.
Она явственно ощутила темное пятно впереди себя, в области над левым глазом, будто дерево провалилось туда, и его унесло ветром. Сначала оно в памяти стало так далеко, что она не могла дотянуться до него взглядом, а потом и вовсе пропало, и сколько бы Манька не пыталась его представить, вместо него появлялось нечто скользкое и щекочущее. Манька стала смотреть на это пятно, и первое, что пришло ей на ум, была рука.
И сразу заболела голова.
Рука то гладила ее, то что-то сжимала, и вдруг Манькина память будто проснулась и приоткрыла завесу черного полотнища, застившего и глаза, и ум: далекие воспоминания ее детства, когда она лежала в горячке в беспамятстве, а бабка, у которой она жила, костерила ее на чем свет стоит, и требовала у нее ответа, почему мамка, бросив ее, не придушила, а только бросила…
Рука бабки дотрагивалась до ее лба.
«Блин, Благодетельница нашлась!» — подумала Манька с неприязнью и оглядкой на Дьявола: сочтет ее неблагодарной.
Но Дьявол привычно ее поймал:
— Маня, посмотри на свой ум! Разве бабка Благодетельницей была? Проверь ее со всех сторон и поймешь, какими чертями у нее голова работала. А ведь она тебе кучу денег должна и компенсацию за моральный вред! В пять лет ты отработала ей весь хлеб, который съела за тринадцать: воду ведрами носила, какие маленькому ребенку разве можно дать? Огород поливала, копала, полола, дрова пилила, стирала, убирала, любимой ее считала, а Благодетельница твоя хоть раз погладила по голове? Один единственный, да и то — температуру проверила! Ведь не похвалила ни разу, выставила из дома, опорочив перед людьми. Ты в солому плакала, обидно тебе было, но зла не держала, все думала: как могла она, какой головой думала?! Как-как, да так! Что ни черт, так у нее голова поклоны бьет! Все житье ее было чертями изрыто! Но ведь черта люди лепят! Что же за человек такой, если человеку противостоять не может?!
Перестань искать в нечисти хоть что-то человеческое: глазами будут смотреть, не увидят ни доброты, не красоты, ни силы духа, которые вампиров заставляют штаны мочить, и не жди ничего — не дождешься. Ее нет ни на земле, ни на небе, только в твоей памяти. И только ты одна ее помнишь, а все, перед кем кланялась, давно забыли!..
Господи, ну зачем мне такое убожество? Что за сокровище, чтобы я собирал его и наделял бессмертием? А теперь снова посмотри на дерево, полюбуйся, какое оно красивое и поймешь, что делать.
И вправду, как только выбросила из головы опекуншу, у которой она жила до тринадцати лет, пока старушенция не сподобилась продавать ее своим дружкам-алкоголикам, которые засматривались на нее, дерево предстало перед Манькой во всей космической красе — и увидела она его кожей. Кривовато, правда: дерево уменьшилось, и стояло где-то не в той стороне, и прогнулось слегка, будто видела его Манька в кривом зеркале, и многие ветви его были размазанными, но прав был Дьявол, увидеть — можно!
Она поймала себя на мысли, что ей в первые в жизни удалось разорвать завесу…
— Ух ты! — с восхищением размечталась Манька, рассматривая все, что у нее было за спиной. Немного, лес… да, лес, черное неровное пятно, но лес оказался живым: кто-то копошился, скакал, перепрыгивал с ветки на ветку… С неодушевленными предметами было хуже, их она почти не видела. Но те, что двигались, он чувствовала и не знала, как это у нее получалось.
И вдруг все пропало.
— Пока и так сойдет, — примирительно сказал Дьявол, заглянув в Манькины размазанные мысли. — Пять-десять лет упорных тренировок, и будешь как само пространство! Я, конечно, сам показал, но земля человека именно так должна смотреть. Искать то место в избе нужно точно так же, как ты бабку нашла. Объект, который умеет мыслить, разглядеть проще.
— Почему проще? — поинтересовалась Манька, вприпрыжку следуя за Дьяволом в горящую избу.
— Материальные неодушевленные предметы имеют застывшую форму, разглядеть их можно, если только научиться сканировать плотность пространства. Другое дело мысли, у них всегда есть источник, который разбрасывает вокруг себя всякие волны, которые не надо искать, они сами тебя находят. Нет человека, который бы не чувствовал их совсем, а для вампиров и оборотней такой источник — маяк в ночи, кусок мяса перед носом.
Дьявол поставил Маньку посреди горницы, лицом к стене, в которой была пещера с чертями, спиной к двери.
— Давай так, — приказал Дьявол. — Представь, что тебе надо выйти на улицу, и ты хочешь проверить, не притаился ли там оборотень! Если притаился, и ты его не почувствовала, уже никто не вспомнит, что ты жила на белом свете. Последнее слово останется за оборотнем! Тебе нужно найти все объекты, которые тебе мешают.
— Так мне на улице смотреть, или пещеры искать?
— И то и другое.
Манька вперилась взглядом в стену, пытаясь разумом проникнуть за пределы ее.
Она хмурилась, жмурилась, но человек ли то?
Огня она не чуяла, хотя шел оттуда и смрад, но пламени не было. И объектов как таковых тоже не было, но только она вдруг ясно расслышала голоса, которые шли из-за стены:
— О, горюшко мне, помоги любимая, подай мне рученьку свою белую, горю я в пламени, золотко мое ненаглядное! — услышала она горестные причитания.
— Да разве подаст она рученьку? Посмотри: глаза бесстыжие горят, как очи Дьявола — вся-то из себя железная, ленивая да бестолковая, света белого ей не выдадим! — вторил ей другой.
— Дай-ка я посмотрю, с чем она тут к нам прийти собралась! — едва слышно промычал голос, однозначно принадлежавший мужчине. — Фу! Идите сюда! Топями сирыми, но тропка там есть, чахлая березонька путь укажет, проходит тропинка через каменный лог, до самой горы, а в горе ущелье, вот туда и направляйтесь! За озером мы, на берегу реки, и вот она — Манька в избушках Бабы Яги! Сейчас она в избе, но спит в бане, и никого рядом нет, но часто разговаривает сама с собой… Не вижу ее, но слышу хорошо!
«Е-мое, шпион!» — похолодела Манька, покрываясь испариной — под самым носом!
Врагов наводит!
И где та голова, которая идет по ее душу наставлениями нечисти?
Ужас наваливался со всех сторон.
Не человеком было беззлобное существо, посылая кому-то свои сочинения.
— А я-то… я-то… глаза им возвращала! — задохнулась Манька от возмущения.
— Он разве видит тебя? Он не видит! И правильно, что вернула! А если бы уши еще у нечисти забрала, так и не слышали бы! Забыла ты, Маня, что нечисть честно биться не умеет! На то она и нечисть, чтобы злом побеждать! — проворчал Дьявол, довольно усмехаясь.
Удивить Маньку Дьяволу удалось. Приходилось признать, что учиться уму разуму было куда. Манька диву далась, сколько надо знать, чтобы управиться с нечистью, которая могла жить в избе рядом с человеком, испытывая его терпение и строя разные козни.
— Подскажи, что делать-то с напастью? — взмолилась она.
— Не достанете, не достанете! — быстро-быстро начал передавать шпион сведения, умоляя кого-то искать ее быстрее. — Слышу, просит она учить извести нас!
— Нет, нет, — откуда-то издалека прилетело, — кто может учить ее? У нее никого нет, вот увидите! Чем она занимается?
— Я не могу посмотреть, глаза мои она утащила куда-то, слышу только, да мыслями избушечьими то ведаю…
— И опять ты, Манька, забыла, что радио достает великую даль! — напомнил ей Дьявол. — Подумай, где у них может быть оборонное средство?
— Ну, если слышит он нас, уши, наверное, где-то заныканные! — презрительно бросила Манька в сторону шпиона.
— То-то и оно, глаза собрала, а уши оставила. Пойдем, посмотрим, где они могут быть. — сказал Дьявол, осматривая стену. — Ты в подвале и в баньке посмотри, а я на чердаке и тут проверю. Они по форме напоминают ракушки с парафиновыми начинками. Ракушка собирает все звуки, а парафин пропускает только ту волну, которая нужна нечисти. Нечисть это ухо у людей вырезает, что бы человек слышал только про себя злое, а про нечисть доброе. А если парафин вытопить, да открыть уху мучителя, и похоронить в земле, то у человека новое отрастет, лучше прежнего!
— Так я на чердаке их сложила, по всем стенам и перекладинам развешанные весели! — Манька радостно улыбнулась во весь рот. — И еще в подвале на полке… Для красоты положила, думала, мало ли что избам в голову взбрело, хобби такое, память… Я послушала, голосов не было… И шумят как морские! Да ведь они и камней насобирали! — пожаловалась она, пожимая плечами, и тут же пожалела, прикусив губу.
Дьявол посмотрел на нее как-то слишком строго и осуждающе.
— Ох, Манька, врагами разжиться ты хотела! — обличил он ее с укором. — Нельзя ничего брать у нечисти: волосинку свою сожги да выброси вон, коли в руках врага побывала!
Слава Богу, камнями Дьявол занялся сам, помогая перемолоть их избам через мельничные жернова в подвале. Избы стонали, будто ветер выл. В труде гудело, и половицы скрипели, как никогда. Но дробили они их быстро. А она сходила на чердак, собрала ушные раковины и вернулась. Принесла из подвала старшей избы и из избы-баньки. Мешки вынесли на улицу.
Дьявол поставил на огонь котел с водою. И когда вода нагрелась, он выгреб угли, оставив только самую малость.
— Нам их перегреть нельзя, — объяснил он, — вареное ухо по человеку раздать не сможем…
Пришлось ждать, пока парафин расплавиться в чуть теплой воде и всплывет на поверхность. Манька орудовала шумовкой, поливая сверху холодной водой и вычерпывая застывший парафин и воск. Пока ждали, стал накрапывать дождик, но зато Дьявол принес стакан парного лосинного молока. Молоко было чуть горьковатое и жирное. Ломоть железного каравая, смоченный в молоке, не скрипел на зубах, а таял, как сахар, который Манька впервые попробовала, когда соседский мальчишка при ней засахаривал малину в трехлитровом бидоне, разбивая комочки пестиком. Тот самый, сопливый — ставший впоследствии оборотнем…
«Ну, не ври! — сказала ей бабка.
Бабка присматривала за ней как опекун. А досталась она ей из детского приюта, где ее побили и сломали руку. Она долго лежала без сознания. И чтобы случай не стал достоянием общественности, ее удалили из списка сирот и сбагрили бабке, сунув немного денег и наказав тихонько похоронить в укромном месте, не сомневаясь, что ребенок умрет.
Но Манька выжила. И рука срослась.
Она так и не решила до конца, где бы ей было лучше: в приюте, в котором ее побили один раз, или у бабки, которая била ее каждый день.
Бабка прищурилась зло и подозрительно: — Умный парень, да чтобы с дурочкой якшался! Сознавайся, приживалка беспризорная, сахарок мне просили передать? Так я и знала… Позолотили, называется, ручку! Выкормыш обворовывает! Падина!» — закричала бабка и с размаху ударила поленом по голове…
Сахар выпал из ее рук прямо в грязь… — именно таким запомнился ей сладкий белый кусочек…
Свое непростое сиротское житье-бытие она вспоминала нечасто, но пока вытапливался парафин из ушей, голова была свободной. Слова Дьявола запали ей в сердце. Наверное, он судил о бабке, как чужой человек, но у Маньки ближе никого не было. Не было у нее, наверное, матери, думала она, принес аист, не донес до места, увидел лягушку, кинулся ловить, а про нее забыл…
А может, охотники подбили…
Ее подобрали на Мутных Топях — и долго поминали этот случай, чтобы знала свое место.
Как непохожи были люди на Дьявола! Раньше она хоть как-то умела придумать им оправдание, но после встречи с Дьяволом все изменилось. С Дьяволом было не то, что бы весело, но забыла Манька свои обиды. Помогал иной раз, слушал, старался понять, а и то на душе теплело. И не пришлось бы идти в такую даль, если бы хоть один человек оказался похожим на него.
Манька достала освободившееся ухо из воды:
— Дай, ну хоть маленечко дай, помоги, вот я, интересная, помоги, только меня, меня поминай, любимой меня назови! — уговаривали правые уши женскими голосами. — Я ласковая, добрая, посмотри, какой нежной и славной могу быть…
— Ты никогда никаким людям не давай — по рогам не начнешь ходить! Зла не держи на меня, пусть они отойдут к жизни вечной, а мы с тобой проклянем их! — вторили голоса мужские. — Меня цени, со мною делись! — наставляли они. И посмеивались.
— Бред какой-то! — слушая, брезгливо отодвинула Манька от себя ухо.
— Бред не бред, а люди глухие, только то и слышат! — ответил Дьявол, ничуть не улыбнувшись. — Такие уши отравляют внутренность человека и землю. А тут уж смешного мало. Страшные это люди — слуги нечисти. Не приведи Господи с таким встретиться. Они отрезают головы гаражными кооперативами, закатывая людей в бетон. Показалось такому, что деньга у человека завелась, и пока морок в ухо летит, он пойдет за человеком, доставая для нечисти кошелек.
— Получается, что я ворам и убийцам уши возвращаю?! Недостаточно мне головной боли?! — возмущенно, с некоторой пришибленностью уставилась Манька на Дьявола.
— Не ворам и убийцам, а человеку, который без этого уха разобраться в себе не сможет, — ответил Дьявол. — Ум человека слаб, моими знаниями нечисть обращает его в раба. А человек от моих знаний давно отказался. А если добром знания кто не ищет, он ум не делает себе, и костер ему светит — так Господом заведено! А я, Дьявол, понимаешь ли, не выше Бога! Господь над людьми Бог, а Дьявол над нечистью. Хоть и обидно мне, никто тяжелую работу вместо меня не сделает.
— А где он Бог-то?! — возмущенно отозвалась Манька. — Тебя вижу, а Бог разве смотрит за человеком? Куда не посмотришь, кругом одна нечисть! Ведь тоже мог бы поговорить…
Дьявол хитро прищурился.
— И сказал Господь: оставлю Себе Сад-Утопию, не надо мне людей! Посмеяться что ли над собой, если человек возомнил себя Венцом творения, как будто уж и не превзойти Господу Себя в земных творениях! Синее небо над землей краше, чем любой из них. Хоть бы амебой, говорит, какой думать научились! Обиделся он. И чтобы не мог человек надоедать ему причитаниями, развел такую бюрократию, что ахнуть: посредник на посреднике, посредником погоняет. Раньше хоть что-то через пророков говорил, а теперь молчит, как воды в рот набрал, а вместо него к человеку обращаются сынки, матери, девы, архангелы, ангелы, апостолы, святые, мученики, великомученики… Я уже и сам запутался, кому какое звание присвоено!.. Посмотрел я на все на это и понял: нет Бога на земле! И в небе только я…
Манька посмотрела на грустного Дьявола и согласилась: нет Бога на земле, и не спросишь, кому дать денег, чтобы люди поняли, что и у тебя должен быть кусок хлеба.
— А я слышала, будто восстал ты, будто сброшенный ты?
— Да как тут не восстанешь, если Бездна недееспособная? Но ведь и то правда, что Она мне Отец. Одним местом мы с нею мазаны — и в больнице никогда не лежали. А тут человеческой головой высмеиваться начинаем, и Закон, написанный Небытием с Бытием, человек пытается перекроить на свой лад. Вселенские масштабы человеческой головой не объять, сколько мыслей там вложено. Вроде и прост Закон, а знания надо иметь нечеловеческие. Вот атом, и зрит его человек, но разве спрашивает: как это протон смог родить себя, и как электрон нашел его и стал маленьким противовесом. Или откуда у бедного протона столько разрядиков, которые питают его силой, и как нейтрон вдруг становится протоном и электроном. Вот ты, Манька, много бы человеческими понятиями с нечистью справилась? То-то и оно!
Дьявол выловил шумовкой очередную партию ушей, разложил их на левые и правые, орудуя шумовкой и вилкой. Манька придвинула уши к себе, приложилась к каждому своими ушами, бросая свернувшиеся в трубочку в ведро.
Правые уши читать было приятнее, чем левые. Правые иногда хвалили ее, говорили много такого, о чем она никогда бы не посмела о себе подумать, левые, напротив, сильно ругались и прочили беду, проклиная само ее существование. Что до самих ушей, как и до всего прочего, связанного с мертвечиной, Дьявол так и не дотронулся, и сколько бы Манька не думала, что мог бы и он уши послушать, чтобы быстрее, надеясь, что он прочитает ее мысли и совесть у него проснется — она в нем не проснулась.
— Они всегда так? — брезгливо бросая в ведро очередное ухо, спросила Манька.
— Нет, иногда нечисть наоборот их раскладывает, — ответил Дьявол, помогая Маньке дотащить ведро с ушами до ямы, которая на четверть была уже заполненной.
Манька читала уши весь день, и на следующий день, а на третий день разразился настоящий ливень, который хлестал, как из ведра, мечась из стороны в сторону под порывами холодного ветра, который спускался с гор и достигал поляны от покрытой снегом земли. Где-то там, за пределами Манькиной земли, бушевал настоящий ураган, и неугасимое полено не успевало согревать капли дождя, пока они были еще в воздухе.
Не успела Манька выйти до ветру, как тут же промокла до нитки, и когда вернулась, первым делом ей пришлось переодеться. Хуже, что из-за свиста ветра услышать ухо было уж совсем невозможно.
Пришлось перебраться в старшую избу.
Изба, заметив, что уши тащат обратно в дом, не сразу впускала Маньку и Дьявола, отстаивая свое право на безухое существование.
Дьявол долго препирался с избой, скрипя как половица, и Манька уже отчаялась найти у избы понимание, с тоской попинывая последний мешок с ушами, в надежде, что он свалится с крыльца, а там и докатится до самодельного стола, возле которого они обычно разводили костер, сложив из кирпичей небольшую печку, как вдруг дверь отворилась. Дьявол подхватил мешок и взвалил его на себя, другой рукой затаскивая за собой в избу Маньку, пока изба не передумала — дверь за ними закрылась с таким грохотом, что можно было подумать, их не впустили, а выставили.
Изба уже топилась. Гари было не так много, как Манька ожидала. Но в избе было на удивление прохладно.
— Я ей трубу наказал на ночь не закрывать, и окна оставались всю ночь открытым, — сказал Дьявол, заметив Манькино удивление. — Я, Маня, пожалуй, пойду, поброжу по белу свету, — виновато попросился он, прислушиваясь к завываниям, — а вы тут как-то пока без меня…
— Ну, иди-иди! — кивнула Манька, вздохнув невесело, понимая, что Дьяволу без этого никак.
В каждую непогоду Дьявол дрейфовал и бесновался, то кидаясь камнем вниз, то взлетая вверх, и у каждого, кто не искал теплое место, приноравливался сорвать головной убор, а то и утащить его самого. Но не только манила его свобода, а как признавался он сам, многие люди, устрашаясь бедствий, полагались на свою голову, замыкая уста чрева, и тогда каждый человек был как он есть: вампир — вампиром, человек — человеком, и многие слышали голоса нечестивых богов и пренебрегали ими, раскалываясь сами в себе. Так искреннее молиться Дьяволу могли люди только в такое время, когда ужас накрывал их, и каждый из них мечтал лишь об одном: спасти другого.
«Господи! — кричал человек всем своим сознанием. — Не дай упасть плите на этого человека, потому что я иду к нему!» И про Спасителей в это время никто не вспоминал, а просто искали силу, которая могла бы удержать плиту.
И было: человек спасал душу, или душа спасала человека — и уже никогда их жизнь не становилась прежней.
И как только вампир начинал клеветать, дух человека поднимался.
И когда Дьявол думал: стоит ли угробить человека сейчас, или дать ему еще чуть времени — склонялся ко второму. Когда еще ему удавалось так организовать и примирить людей?!
В последнее время и Манька полюбила непогоду, в надежде, что в оборотне поборет человек, который эту непогоду не любил больше всего, и они останутся сидеть по домам. Но рассчитывать на это не приходилось. Каждый зверь в оборотне понимал, что ночь и непогода лучшие его союзники, укрывающие злодеяния от свидетелей.
Время шло медленно.
Одно ухо за другим оказывались в ведре, но мешок с ушами будто сам собой наполнялся. Иногда попадались уши, которые были правыми, а ругались, как левые, или наоборот. К обеду изба наполнилась запахом хлеба и стряпни: изба как всегда чего-то кашеварила тихо сама с собою. По кухне проплывали поддоны, чугунки, пару раз на колодец с живой водой сходили те самые бадьи на коромысле, которые сами ходили по воду…
Маньке пришлось поднимать их на крыльцо.
Она удивилась, когда увидела, что ступени сложились в горку, и бадьи не смогли подняться лишь потому, что шел дождь, и сама горка стала скользкой. Откуда изба узнала про такой способ, осталось для Маньки загадкой, но она сама еле поднялась по такому подъему, и вместо того, чтобы умно промолчать, попросила избу вернуть лестницу в исходное положение.
Изба заскрипела всеми своими половицами и бревнами, выказывая расстроенные чувства.
Причина стала понятной чуть позже, когда изба бесцеремонно выдернула у Маньки из-под носа очередное ухо и отбросила его в мешок. По столу проехалась сырая мыльная тряпка, потом еще раз, а потом на столешницу легла чистая выбеленная скатерть, вышитая узорами, почти такими же, как те, что украшали колодец, и стол уставился разными яствами, на которые Манька не могла смотреть без одури.
Толстые пышные рыбники, пироги с зеленым луком и с грибами, которые уже выставлялись на опушке то тут, то там пузатым воинством, и тем, что Бог послал от земли, а еще баранки, булочки, вареная рыба, печеная, икра красная и черная, щи, борщи, сладкая патока, медовуха, медовые пряники…
Что-то из этого, самое лучшее, изба сложила на поднос, закрывая рушником.
Манька вжалась в лавку, переменилась в лице, глотая слюни…
Изба готовила не для нее, ясно, как день божий… Узорные деревянные тарелки, глубокая и неглубокая, покрытые росписью, легли друг на друга, но не с Манькиной стороны, а с противоположного краю. К ним приложились две деревянные ложки и две кружки, большая и малая. По избе проехался пыхающий самовар и опустился на салфетку, рядом опустилась ваза с разными лепестками и листьями. К столу подъехал стул, на который опустилась подушечка, на мешок с ушами упало покрывало, прикрывая и два ведра с умершими ушами, которые она уже успела прослушать.
И как раз в это время в дверь постучали…
Манька вздрогнула и уставилась на дверь с испугом, понимая, что интеллект избы не позволит ей устрашить дорогого гостя…
Дверь открылась, и в избу вошло странное зеленоватое существо, прикрытое суровым полотнищем, сплетенным из стеблей водных растений. Сам он был выше Маньки на голову, сухожильный, с водянистыми, как у рыбы глазами, слегка навыкате, и чуть раскосыми, но глаза искрились и были живыми.
Руки обычные, только пальцы чуть длиннее и с перепонками, ноги — как ласты, кожа у существа влажная, очень эластичная, на голове — зеленые волосы, связанные в пучок, и каждый волос казался очень толстым. Острый нос и широкие густые брови из сплетенных волосьев, придавал его лицу некоторые птичьи черты. Он был старый, морщины на лице, как реки, бороздили высокий лоб и худые скулы, но по-молодому на складках губ играли ямочки, и еще одна на остром подбородке.
Гость, не обращая внимания на Маньку, прошлепал к стулу и уселся, окидывая взглядом приготовленные для него угощения. Губастый сверху и почти безгубый снизу рот растянулся в широченной улыбке, обнажив острые, как бритва треугольные зубы и широкие корневые, которые начинались за резцами.
— А ты, Маня, что же не ешь? — спросил гость, будто только что ее заметил.
Манька замотала головой, очень удивившись, что голос его был настолько приятен, будто она услышала звон капели или бьющихся друг об друга сосулек. Голос звенел высоко и зачем-то прошелся по избе немного эхом.
— Так это… — растерянно и расстроено выдавила из себя Манька, слегка заикаясь, — меня это… не пригласили!
— Так! — незнакомец уперся рукой о колено и пристально посмотрел на нее, чуть наклонившись над столом и приблизив к ней лицо. — Сколько раз ты отказывалась от угощения?
— Так это… — едва слышно выговорила она, — здесь это… покойники…
— А поминать их разве не следует?! Изба-то тут при чем? — грозно спросил незнакомец и мудро заметил: — У тебя, я смотрю, вампиры с гробами склеп устроили, но ведь изба тобой не брезгует!
— Так это… — Манька окинула стол взглядом и развела руками, — я это… разве ж против!.. А как мне это… — она кивнула на печку
Незнакомец кивнул, и перед Манькой опустились две точно такие же тарелки и ложки, чуть погодя опустились кружки.
— Я наоборот, мне изба нравится, но много нечисти, — пожаловалась Манька, выбирая с чего начать. Глаза разбегались, попробовать хотелось и то, и это. — Вот поборем…
— А до «поборем» разве жить не надо? Давно я за тобой наблюдаю, хорошее дело делаешь. И хороший учитель у тебя. Наш…
— А вы кто? — спросила Манька, засовывая в рот кусок пирога и заедая его ложкой наваристой ухи.
— Я из местных. Водяной я, — ответил незнакомец, встав со стула и поклонившись.
— Водяно-о-ой? — изумилась Манька. — А разве они быв… это, я хотела сказать…
— Бывают-бывают! Как то, что я сижу тут с тобой… Мы ведь с избой давно дружим. Решил я поближе к ней перебраться. Привык, знаешь ли, к пирогам, дочки мои привыкли… Посидели и порешили, если место не занято, отчего не обжить? У нас по соседству водяных много, без меня управятся, а тут все больше к озеру льнут…
Так за разговорами она не заметила, как добрая половина угощений была выпита и съедена.
О жизни водяных Манька узнала много нового.
Оказалось, что они обживают место и всеми силами берегут его, оберегая мальков и всякую живность, а еще прибирают сети и мусор, когда человек загаживает реку. И когда водяной не справляется и умирает, то и река начинает умирать и рыба из реки уходит. Изба кормила водяного пирогами, а водяной приносил избе рыбу, и когда Дьявол свистел, именно водяные приходили на зов и выгоняли раков на берег.
— Так это рыба не сама? — воскликнула Манька, вспомнив, как доставал Дьявол еду.
— Помилуй, Господи, да как же… рыба не глупое существо, умнее некоторых водяных!
Когда вернулся Дьявол, Манька ничуть не удивилась, когда они поприветствовали друг друга, как старые знакомые. Водяной поклонился Дьяволу, и все молчком. Она догадалась, что разговаривают они телепатически. На том самом незнакомом языке, на котором разговаривали и избы, и уши, и глаза, и древние вампиры… И, в общем-то, радио… И даже человек, который и слышал, и землей понимал, а сознанием не уразумел.
Дьявол за то время, пока искоренял зло, проголодался, и навалился на еду, быстро умяв со стола последние пироги. Пока Дьявол и водяной сидели и попивали медовуху, Манька убрала со стола, помыла посуду и аккуратно сложила ее на полку. Привыкнуть к самостоятельности избы она еще не успела, и когда складывалась скатерть, или летела к ней чашка, чувствовала себя немного лишней.
Но изба думала по другому.
— Брось, — сказал Дьявол, заметив ее состояние, — изба дана человеку на счастье. Каждый человек волен искоренять в себе зло, а когда мы с тобой другим делом заняты, что же ей, нас дожидаться? Вон и по-другому человек себя разными приспособлениями от работы освобождает! Да чего же надсажаться-то, если можно водопровод в избу подвести? Ведь и водопровод придуман раньше, чем человек появился! Возьми ту же реку… А подземные озера!
Манька покосилась на печку.
Все: и Дьявол, и водяной — обращались именно к печке, когда разговаривали с избой, и, наверное, именно там у нее было сознание.
Уж больно ей изба нравилась, но разве поверишь, если изба всеми приспособлениями человека напичкана сверху донизу — и вот такая изба ее приветила? «Это и богатый человек, — думала Манька, — не всякий мог себе позволить, а она кто?» Но стоило ей заметить мешок с ушами, как она тут же одумалась: не хозяйкой она в избу пришла, а другом, друга изба и встречала пирогами, а дружба дорогого стоит, когда не ты, а тебя другом назвали.
Водяной, заметив, что одежда на нем совсем высохла, засобирался и ушел.
Дьявол ушел тоже, прихватив два ведра со студенистыми ушами, а Манька вернулась к тому, с чего начала утро — к разбору ушей.
Работы ей хватило до самого вечера, и когда изба накрыла ей ужин, не отказалась, пригласив Дьявола, который принес с собой небольшой кусок железного каравая.
К ночи она закончила. Уши присыпали землей.
Манька хотела закопать яму полностью, но Дьявол посоветовал оставить как есть, во-первых и во-вторых: яма еще могла пригодиться, и дождем размочило землю, так что она сразу налипла на лопату и на ноги.
Смотреть избы было решено с утра.
До полнолуния оставалось полторы недели, и ночь у Маньки была не спокойнее предыдущих ночей. Но на следующий день утро выдалось на удивление ясным, и когда она вышла и пробежалась вдоль опушки, с удивлением отметила, что на поляне зреет малина и земляника, и черемуха вот-вот станет черной. Земля, согретая неугасимым поленом жила своей жизнью.
Манька собрала корзину отборных грибов, наскоро почистила и оставила в избе, накрыв салфеткой. И поняла, что изба занялась грибами, когда зашла второй раз и увидела, что они залиты водой.
Глава 17. Жар-птицы Фениксы…
На этот раз до шпиона добраться удалось легко. Только больно. Но к боли Манька привыкла.
Как йог, который истязание тела считает посвящением себя в высокие слои нематериальной основы. Она так не считала, но истязание от этого не прекращалось. Ибо истязала себя не она, а нечисть и ее произведения.
Над дверьми, откуда Манька первый раз услышала голоса, как раз было чисто, а вот слева и справа нашлись два тайных помещения, куда провел ее Дьявол. И когда она увидела, кто ведет разведку — ей стало плохо.
Если бы Дьявол в это время не имел своей выгоды в том, чтобы она, увидев развернувшуюся перед ней картину, не повредилась в уме, вряд ли голова ее могла бы выдержать такое.
И в том и в другом помещении горели костры, и в каждом лежала щепка неугасимого полена, которая поддерживала огонь и жизнь в умирающих людях, подвязанных за руки или за ноги. Полутрупы висели обуглившиеся и полусгнившие, но голова их оставалась не обгоревшей, и эти головы жили своей необыкновенной жизнью, которая у них когда-то была.
Они вели себя не хуже и не лучше чертей, но не раздувались, а только с каждой проговоренной фразой обгорали все больше, пока не замолкали на какое-то время, за которое огонь наполнял их новой жизнью, и, просыпаясь, снова проживали короткий отрезок времени, пока их тела становились черным и неживым. Проживали точно так же, как предыдущий отрезок времени: оживали, проговаривали, умирали, оживали, проговаривали, умирали…
Манька заметила, что они проговаривали слова, повторяя одно и то же, будто в забытьи, и разговаривали, в основном, сами с собой. То хвались, то жаловались, то умоляли, то протягивали к кому-то руки, а то, что совсем непонятно, порочили самих себя или исторгали вопль, или прощались с жизнью, или грозились убить, и, судя по их лицам и движениям, думали, что убивают. Иногда они висели и лежали на одном костре по двое и по трое, и прежде чем погибнуть, сначала убивали одного из них, или наоборот, били ему поклоны…
И если полумертвые замечали, что Манька смотрит на них, то переставали умирать и начинали тянуться к ней: голос их наполнялся силой, голова просыпалась, и они уже не говорили одно и то же, а самым самостоятельным образом начинали кричать ей проклятия или заговаривали ласково, зазывая к себе, в то время как огонь вспыхивал так, что подойти к ним уже было невозможно.
И стоило ей ответить им взаимным чувством, как она сразу чувствовала, что силы уходят из нее и тело наполняется болью, будто она и в самом деле взошла на костер. А мертвецы в огне становились живее живых, и уже мечтали обделить ее и думали, как грамотно распорядиться своими доходами.
Манькино возмущение только подливало масла в огонь…
Дьявол ужаса не испытывал. Он любовался полуобгоревшими трупами, как произведением искусства, издавая одобрительные возгласы. Когда Манька справилась со своими чувствами, она смогла его понять. Именно так представила бы она себе Ад, если он существует. А раз нечисть на земле смогла создать Царствие Небесное, то как бы доказала Дьяволу, что голова у нее работала не хуже, чем у Бога Нечисти. Мудрый Дьявол всегда умел гордиться недалеко упавшим яблоком.
— Я сошла с ума! — призналась себе Манька, останавливаясь возле одного из костров и закрывая лицо ладонями. Она оторвала их, увидела, что ничего не изменилось, и еще крепче закрыла лицо. — Я сошла с ума! Дьявола не существует. Изб на курьих ногах не бывает. Водяные… Черти не живут… Живая вода… Огонь… Я сошла с ума!
— Маня, если ты сошла с ума, то все сказочники тоже были с приветом, — успокоил ее Дьявол. — Но если хочешь знать мое мнение, то вот оно: сознание человека сойти с ума не может. Оно создавалось с некоторым запасом прочности: вдруг попадет в Сад-Утопию! А там, знаешь ли, самое сказочное место! И чтобы попасть туда — надо так расстроить нечисть, чтобы уже никогда ей в голову не пришло считать себя инженером душ! Но если не хватает знаний, чтобы понять, что происходит на другом конце земли, то вполне можно не справиться с анализом поступающей информации, — согласился он. — Когда начинается потоп, это, знаешь ли, кому угодно приходится тонуть, если плавать не учился. Им не так плохо, как может показаться на первый взгляд, но избам плохо. Ты же видишь, как быстро они исторгают проклятия! Если это Ад, то у избы, а не тех, кто горит в огне. Так что не их надо жалеть, а избу!
— Как жар-птицы фениксы! — удивляясь необъяснимым качествам горевших в огне людей, высказалась Манька, обессилено упавшим голосом, глазея по сторонам.
— Мои жар-птицы фениксы, — доложил Дьявол, — У Абсолютного Бога неменьшая красота! Каждое исчезновение сознания… как бы это сказать, сопровождается сиянием. Пространственным сиянием! Я ж говорю, и от нечисти польза немалая!
— А какая в этом польза? — Манька с ужасом просчитывала объем работы.
— Меня больше становится, — ответил Дьявол самодовольно. — Частица сознания уходит в Бездну, и там, где она удариться, остается… первородная материя! Она родится от самой потревоженной Бездны, когда Бездна открывает Врата и принимается пожирать сознание. А первородная материя — это моя молодость, сила, умноженная земля. Я когда-то сам сунулся в Бездну, и понял, что Свет — это хорошо, но ковырять Бездну лучше пальцем. Результат тот же, и голова целая. Кому бы еще в голову пришло такое?
— Мне, наверное, — ответила Манька, не найдя сил для усмешки. — Если бы я парила над Бездной, и посмотреть было некуда…
— Не самая умная мысль, — заверил ее Дьявол. — Я бы погиб, если бы не был для Бездны, чем то вроде Бездны для меня. Ее не может не существовать, как не может не существовать меня. И только земля может быть и Бытием, и Небытием. Земля — утрата восполнимая, тогда как я…
— Ну а вдруг каждое сознание родит Бытие?!
— А ума у тебя хватит? Ты сначала с этим прахом разберись! — с иронией ответил Дьявол, ткнув пальцем в ближайший костер. — Сознание человека — вылеплено из земли! Кривенько, надо заметить. Без соответствующего набора функционирующего оборудования, оно совершенно недееспособное. Ткни человеку в мозг, и где оно — сознание? Прилепилось оно к нему? То-то и оно! А ведь это человек еще от земли не отошел… А я сам по себе мыслящее существо. А если мыслю — значит, существую! И кто бы я был, если бы мог делиться на множество маленьких Дьяволов?! Сейчас мы начнем землю делить, планеты, интеллект… И чем это все закончится? Огромная вселенская война и торжество Бездны! Нет уж, хватит с меня Абсолютного Бога, который все время разевает пасть на добрый кусок пирога!
Манька промолчала, обозревая количество безымянных беспризорных великомучеников и мучителей. Работа предстояла еще та. У Маньки опустилось все, что могло опуститься. Огромные костры то вспыхивали, то угасали до углей, и казалось, что нет им ни конца, ни края.
— Мне снимать их с цепей? — спросила она уныло, с тяжелым вздохом.
— Нет, щепку надо достать, — сказал Дьявол, посмеиваясь над Манькиным состоянием. — И тогда они станут прахом. Ну, подмести еще и вынести сор из избы вон.
Манька без лишних слов вооружилась посохом и принялась вытаскивать из костров щепки.
Это было совсем непросто. Щепка порой была такой маленькой, что разглядеть ее среди углей не представлялось возможным, с ноготок (вот почему поленья были обструганными!) — и приходилось перерывать весь костер в несколько заходов. Дьявол помогал разыскивать щепки, указывая на явные признаки: они горели желтоватым угольком, высвечивались изнутри белыми прожилками, какие она замечала на ветви неугасимых поленьев. Но если она не успевала отскочить, когда приходил срок полумертвеца, вспыхнувшее пламя обжигало лицо и руки, и Манька мгновенно обугливалась и горела, как мертвец.
Она кидалась к Дьяволу, и Дьявол выливал на нее весь запас живой воды, или выскакивала из избы и пулей неслась к водоему, погружаясь в него, пока боль не становилась терпимой.
Изба стояла у самого колодца. Но иногда секунды, пока она искала выход и пересекала горницу, становились вечностью. За водой приноровили посылать бадьи на коромысле: таскать воду им было в удовольствие, бегали споро, вода не только лечила — она восстанавливала силы, и Дьявол таскал ведро за Манькой.
И было — попадала вода на огонь, и обгорающие люди становились противоположно направленными. Там где говорилось о богатстве, начинали жаловаться на бедность, а там, где бедностью критиковались, признавались, сколько утаили и схоронили, и все как один честно признавались, что де опорочили избу и обворовывали ее все это время.
Без щепки костры быстро прогорали, обгоревшие трупы падали вместе с цепями, но не всегда прахом. Иной раз от них что-то оставалось. До поздней ночи Манька тушила костры и вытаскивала на улицу угли, пепел, останки, сваливая их в яму, наполовину заполненную. Благо, что останки быстро становились пеплом, и когда она приходила с другими, видела, что земля заполняет яму сама собой.
Наконец Дьявол приказал работу прекратить и идти отдыхать.
Изба приготовила ужин: грибной суп, жаренные грибы с зеленым луком, пирог с грибами. На третье чай с медом. Дьявол не забыл про железный каравай.
Пока ели, странно поскрипывали половицы.
— Изба ругает тебя, почему не взяла рукавички, — сообщил Дьявол, обращая внимание Маньки на скрип.
— Сгорели бы! — ответила она с набитым ртом. — Никаких рукавиц не напасешься на такой огонь, а руки вода лечит.
И покраснела. Забота избы была приятной.
«Завтра обязательно в рукавичках пойду!» — решила Манька угодить избе.
Дьявол повернулся к печке и развел руками. Потом вернулся к трапезе. Чаевничали за самоваром, говорили о том, о сем, о погоде на завтра, поминали добрым словом водяных, и что если идти во дворец наезженной дорогой, то не избежать нападений разбойников, и о том, как быстро на землю пришло лето, и что надо помочь избам собрать малину и землянику, одни они, пожалуй, не управятся… Незаметно переместились на крыльцо, а там и до избы-бани рукой подать: она пристроилась к избе и дожидалась Маньку и Дьявола.
На следующий день все повторилось.
Манька наловчилась искать щепки как раз в тот момент, когда труп прощался со своим красноречием, и полено, чуть угаснув, выбрасывало сноп жидкого огня, чтобы наполнить труп жизнью. Манька удивилась, что огонь не сжигал обгоревшие трупы, как ее саму, а как раз наоборот, получалось, поддерживал в них жизнь.
— А как так? — удивилась Манька, размышляя над природой жизни и смерти.
— Маня, ты разве не поняла, что в них говорит не сознание, а те же вампиры, которые вскрывали человеку череп, чтобы добыть глаза и уши? Это тело, которое забрали у проклятого человека и распоряжаются им. Вынешь его из огня — и вернешь сознанию, которое заперто в темницу. Как только огонь костра лизнул его, оно умирает, и тут уж нечисть празднует, и праздная нечисть лижет молчаливое сознание, пока огонь набирает силу. Исторгла нечисть свой огонь и умолкла — сознание вздохнуть попыталась, пискнуло, и снова исторглось пламя из костра, чтобы убить его. Оно горит точно так же, как ты. Но сознание имеет огромную силу против смерти. Здесь его скорее пьют, чем убивают. Это не Ад — это безобидная на него пародия! Мученик, конечно, мучается, но мука не настолько умножена, чтобы выдавить его в Бездну.
Все тело у Маньки болело, обожженное огнем. Жар стоял такой, что казалось, будто она плавиться. И если покойники имели в себе молчание, то угадать, как и когда вылетит огонь из костра, было невозможно. Ее ожоги кровоточили и покрывались волдырями с дикой ноющей болью, будто с нее содрали кожу, и тычут в оголившиеся мышцы острыми иглами, загоняя их до кости. Манька выла и умирала вместе с трупами, и поднималась живой водой, до которой временами ее уже доносил Дьявол, бросая в озеро издалека, с крыльца, и когда она шлепалась о воду горящим факелом, брызги летели в разные стороны.
— А почему одно огонь убивает, а другое лечит? Мы на огне и кушать готовим, и земля им согревается…
— Это такое свойство огня неугасимых поленьев, — объяснил Дьявол, — лечить землю. Сознание проклятого — обманом стало для земли, оно как враг. Не столько огонь, сколько земля выдавливает его. Огонь делает все, о чем попросит земля. И как только сознание подало признак жизни, огонь начинает его выжигать из земли — замолчало, огонь начинает восстанавливать землю. Если бы проклятый поднялся, и смог бы уладить отношения с землей, он бы, конечно, умер, но пришел бы в землю, которая исцелит все его раны. Но разве он поднимется, если голосит о том, что не стал вампиром?
— А как огонь вампиров убивает?
— У вампира нет своей земли — сжечь его огню проще простого. Земля, в которой неугасимое полено проросло живым деревом, не враг тебе. Дерево всегда будет помнить, что именно твои руки посадили его. И если ужас придет, огонь исторгнется, чтобы поджарить вампира. В сердце вампира — энергетическое яйцо, и как бы вампир не старался украсить себя, истинный свет неугасимого огня не найдет той субстанции, куда мог бы сложить себя. Яйцо разве смогло бы срастись с огнем? Вампиры копают могилу себе сами, когда думают, что можно обмануть меня и землю.
Кострам и трупам не было конца. Но Манька заметила, что пространство чуть изменилось, как в подвале, когда она убирала трупы. Оно стало меньше, и стены сдвинулись.
И еще один день прошел.
И только к концу третьего дня, наконец, правое помещение, если считать от входа, а у избы как бы левое, было освобождено от нечисти. Манька с удивлением поняла, что у избы есть маленькая не то кладовка, не то комнатушечка с небольшим оконцем для света.
— Это что это у нее?.. Это мы это ей?.. — разинула она рот, обозревая еще одну светелку.
— Ну, разве гость должен видеть, как хозяин спит или думу думает? — хмыкнул Дьявол в ответ. — Раньше, в незапамятные времена, в таких избах жили дружной семьей. Человеку положено и гостя принять, и самому остаться не ущемленным. Вот если бы зажила изба спокойной жизнью, не походной, тучность бы ей не помешала. Но где гарантия, что завтра ей не приспичит бежать от оборотней, или от вампира? А тут, знаешь ли, лишний вес себе в убыток! Если рассматривать избу, как курицу, то мы почистили ей одно крыло. Осталось почистить второе…
С утра Манька встала, сделав четыре круга по краю опушки, немного размявшись с Дьяволом на поляне, и уже собиралась, как обычно, отправиться в избу, но Дьявол остановил ее, преградив путь с клещами для резки деревьев и мотком бечевки.
— Где твой кинжал? — спросил он, заметив, что тот не висит на ее шее и не заткнут за пояс.
— Так я на ночь-то снимаю его… Там, в предбаннике… — она кивнула головой на баню, с любопытством ожидая разъяснений.
— Я бы посоветовал не снимать… мало ли что! Полезно иногда среди ночи перерезать радиопровод, чтобы настроение не поганилось.
— А разве мы не пойдем в избу? — спросила Манька, вприпрыжку следуя за Дьяволом, который направлялся к разросшемуся неугасимому полену, который холил и лелеял.
— Нет, у нас есть дело, которое тоже не терпит отлагательств. Представь, сидишь ты в избе, ну или в другом месте, и оборотни со всех сторон, чем будешь отбиваться?.. У нас, между прочим, до полнолуния всего неделя осталась. А какой ты боец без доброго оружия?
— Но у меня же нет ничего! — Манька так и застыла с вытянутым лицом. Об этом она не подумала.
— А должно быть! — назидательно произнес Дьявол, поднимая вверх указательный палец.
— А где мы его возьмем-то посреди леса?! — сокрушилась Манька, осознавая свою немощь перед оборотнями.
— Это в лесу-то где возьмем? — Дьявол изумленно приподнял бровь. — А стрелы, чем тебе не оружие?!
— Так ведь стрелой оборотня не убьешь! — изумилась Манька Дьявольской непонятливости.
— Вот поэтому мы будем делать их из неугасимого полена! — Дьявол опять назидательно поднял палец. — Нарежем древки и вымочим в живой воде. А пока они вымачиваются, займемся вторым крылом избы. И баню заодно проверим на наличие нечисти.
И мудрость Дьявола, наконец, дошла до Манькиного осознания.
Рот ее сам собой растянулся в широченной улыбке.
Она забыла про боль, которая не проходила сразу — даже воде нужно было время, чтобы залечить рану, забыла про усталость, не физическую — духовную, которая не лечилась живой водой вовсе, и не было вампира, который мог бы огорчить ее в эту минуту, ибо мудростью Дьявола были отодвинуты не только оборотни, но и вампиры. Ей не надо было тыкать им в лицо веткой, как она себе представляла их встречу, и вампира можно было достать стрелой, не подпуская к себе. И камень, который издевался над ней с тех пор, как она узнала об вампирах и оборотнях, упал, и пришла легкость. Манька уже не шла, она летела к неугасимому дереву, которое поднялось из земли пока только кроной. Но крепких прутьев было столько, что хватит на целую армию.
До самой ночи и до обеда следующего дня Манька и Дьявол срезали прутья, снимали кору, выравнивали и заостряли, вырезая желобок и вставляя в расщеп древесное опахало из тонкого среза, закрепляя его нитью. Срезали все прутья, которые годились на стрелы, прошлись по лугу и обрезали те ветки, которые посадили, когда Дьявол переместил сюда Маньку и решил, что место здесь удобное. Дьявол работал так умело, будто всю жизнь только тем и занимался, что изготавливал стрелы. К Маньке опыт пришел часа через два. Охапки стрел опускали в озерцо с живой водой, обернув мешковиной, и вскоре для самой Маньки места не осталось: водоем пришлось расширить и углубить. Колодец здорово подрос, и вода переливалась через край уже не тоненькой струйкой, а добрым ручьем.
Наконец, Дьявол присмотрелся к толстому суку, срезал его, и, очистив от коры, примерил его к Маньке, еще чуть срезал и довольно крякнул. Потом срезал еще длинных прутьев, провел по ним рукой, и Манька увидела, что они распушились на нити, которые он быстро скрутил и сплел. Нити и очищенный ровный сук он повесил сушиться на солнце.
— Ну, Маня, будем надеяться, что твоя обороноспособность продержится, пока земля не наберет силу, — сказал он, осматривая и подсчитывая заготовленные древки.
Манька только сейчас заметила, что не она одна и Дьявол готовятся к битве. На берегу, под наскоро сколоченным навесом вялилась и коптилась рыба. Водяной со знанием дела осматривал полуфабрикат, где-то натирая солью, где-то разгоняя дым. Одна изба заканчивала собирать пшеницу, неизвестно как успевшую вызреть за короткую вегетацию, вторая обрывала листья, грибы и урожай с огорода: капусту, огурцы, помидоры, морковь и свеклу… наезжая как комбайн. И только сейчас Манька поняла, как избам удается выполнять всю мелкую работу. Они не делали ее сами, для этого был самоделкин инструмент, ученые пчелы и гигантские муравьи неизвестного вида — катались по поляне ежи и скакали белки, а избы, как истинные капитаны, указывали, кому что делать. По опушке бегали самоходные бадьи, и возвращались к избам то с ягодой, то с грибами, то опять же с молоком, если где какая лосиха или козочка приблудится к лугу, а блудились они по очереди, пристраиваясь к доильному инструменту, птицы летели на чердак, чтобы снести яйцо…
— А ты думала ты одна в избах живешь?! — усмехнулся Дьявол. — Скорее это изба — венец творения! Если бы ты призадумалась, то поняла бы, что изба — это сознание вот этой земли, — Дьявол обвел поляну рукой, — и одновременно душа полена! Все что земля делает, она делает для избы. Вот поняла, что мы стрелы делаем, и сразу догадалась, не к добру. Заволновалась. А ты нечисть убрала, и нечисть избы с толку не сбивает. И услышали друг друга — и прокатился по земле клич, и каждая тварь спешит на помощь. Грамотно надо с избами обращаться. Обидится изба, на земле тебе места не будет. Именно так, Манька, именно так! Изба может курица, но курица высокого полета.
— Да как-то… язык уже не поворачивается курицей ее назвать… — Манька обалдело наблюдала за работниками, снующими туда-сюда…
— Вот погоди, почистим левое крыло, и баньку почистим, придут сюда лесные, и расцветет земля так, что словами не опишешь! — мечтательно произнес Дьявол и, посмотрев на небо, по деловому спросил: — Ладно, с которой начнем, а то ведь не успеем и пропадешь, не успев полюбоваться на дело рук своих! Богу Нечисти не больно нужна красота такая. Но избы не человек, за избы радуюсь. Хоть маленько успели понять, как в землю должны врасти, — и гордо добавил: — Их уже не заставишь угождать нечисти, а, следовательно, они теперь всей нечисти нечисть!
— Со старшей и начнем, вон она поле уже закончила жать!..
Дьявол свистнул избу, и изба, ссыпав последние зерна откуда-то из своего нутра на просушку, в четыре шага отказалась у колодца, присела, удобно устраиваясь. Манька заглянула под избу, пытаясь понять, куда она девает свои длинные ноги, но ничего не увидела. Ноги ничем себя не выдавали. И даже не скажешь, что у земли были какие-то ноги.
— А куда она их дела?! — ни к кому не обращаясь, так, сама себя спросила Манька, обалдев в конец.
— В землю вросли, — ответил Дьявол, заглянув, как Манька, под избу. — Это ж корни у нее, не совсем ноги.
Манька присвистнула, воззрившись на избу, как на чудо вселенной. И пока в горнице на нее не прикрикнул Дьявол, она не смогла прийти в себя от изумления. Изумление мешало сосредоточиться и пройти в помещение, где горели покойники.
Вид костров и болтающихся над ними полуживых мертвецов вернул ее с небес и поставил все последние события с головы на ноги. Мертвецы тут же напомнили, испоганив настроение, что стрелять она не умеет, что враги ее не нитками шиты, и свое оружие у них имеется, что периодическая литература издревле рассматривает изданный указ вампира: все в строй — идеальной командой для проклятого человека, и каждый проклятый не имеет ее показаний, чтобы щадить избы и ее саму, и глубоко заложенный фундамент не есть крепкая стена… С их подачи идеальным человеком получался кто угодно, только не она. И порой Манька не знала что ответить, ибо правда была на их стороне, и тогда обгоревшие полутрупы самым непристойным образом показывали ей отхожие места, поражая своей живучестью, или клялись в вечной любви и протягивали пустые руки, почему-то думая, что отдают всякие ценности и подношения.
Манька то и дело обгорала, но стойко держалась до последнего, чтобы не бежать к живой воде пустой, и сначала заметала прах и пепел в ведра, а потом искореняла зло. От радостного настроения не осталось ни капли, гнетущее состояние вернулось, и победа не казалась такой легкой, как когда они с Дьяволом готовили древки стрел. Покойников в этом помещении оказалось чуть ли не на треть меньше, чем в предыдущем, но самым неприятным было то, что все они успевали пожить в свое удовольствие, ибо у каждого нашлось столько добрых слов, что Манька как-то само собой улавливала их речь ушами и прислушивалась, а когда они входили в контакт, их уже было не остановить.
Дьявол то и дело напоминал, зачем они здесь, плескал в костер живую воду, чтобы благотворительность обратилась в попрошайничество, но попрошайничество не прекращалось и пламя не унималось, пока не начинался обратный процесс до самостоятельности, и нечисть не оставалась на костре такой, какой была в момент, когда забирала тело у проклятого.
— Вот смотри, — говорил Дьявол, указывая Маньке на костер с Благодетелями. — Ты проклятая, изба проклятая… — а так нечисть готовит левую подающую руку! Вот подходит к вампиру человек, и что он слышит в ум? А вампир в это время думает о человеке наоборот. А если вампир к вампиру подходит, — Дьявол плеснул в огонь живой воды, — говорит-то он это, — два человека на костре заказывали богатую жизнь, нисколько не стесняясь в выражениях, о чем Манька в помыслах не помыслила бы, — а твоя душа-вампир слышит только то, что сейчас будет через несколько минут… — мертвецы снова стали щедрыми и самостоятельными. — Так сможет ли душа-вампир им отказать, если они как Благодетели? И получается, что щедрость твоя не знает границ, потому что все объяснения в земле лежат. И сама ты такая: они в карман руку засунули, и ты засунула, они протянули — и ты протянула, только они ничего никому не дали, а ты все, что в кармане нашла.
И только тут Манька начала понимать, как криво посажена у нее голова, и почему Дьявол постоянно напоминает ей об этом, стоит себе в убыток совершить оплошность благочестивыми помышлениями. И зареклась впредь быть более осмотрительной.
Так прошел день, и еще один день. И на третий день Манька увидела, что костры поредели, и со всех сторон с одного места можно было увидеть противоположные стены.
Полумертвецы качались далеко не все самостоятельные. Были среди них болезные и убогие, и как-то неуверенно они себя вели, будто и в самом деле с ними что-то происходило, но что чувствовали только они, и никто другой не мог прикоснуться к их реальности, в которой варились с тех пор, как их подвесили здесь. Они не предлагали денег, не исторгали слова с любовными поцелуями, но тихо смотрели, качали головой и видели что-то, что могли бы видеть на самом деле, например, больного человека. Или тихо разговаривали, с сочувствием и состраданием покачивая головами. Но могли тут же, после нового воскрешения вскинуться и кричать, и бить руками, и посылать проклятия или причитать. И руки и ноги у Маньки сразу холодели, голова становилась тяжелой и больной, и если они били кого-то у себя в костре, она чувствовала, как будто они бьют ее. И живая вода не помогала исторгнуть такую боль из себя. А если в костер попадала живая вода, то они не становились другими.
Такие независимые и раньше, в другом помещении, попадались ей. Их было много, но меньше, чем тех, которые могли перемениться от живой воды.
— А отчего так? — спросила Манька, замечая очень похожую на себя женщину.
— А-а-а! — протянул многозначительно и потом искреннее захихикал Дьявол. — Они пережили своего вампира! И теперь вампир не ходит по вампирам, и к нему не приближаются вампиры…
Манька посмотрела на костры и на людей в недоумении.
— Вампир умер, а душа осталась тут, запертая у Бабы Яги, — пояснил он. — И уже вампиру положено дождаться своего ослика, чтобы въехать в ворота вожделенного запредельного города МилаСулимЕйРу… — он вопросительно взглянул на Маньку. — Вот как скажешь «Руку», если она обрезана?! А ослик по другим параметрам в ворота проходит. Город тот же, но имя у него другое — МилАсурЕй! — Дьявол хохотнул, облизнувшись, и хмельно икнул. Глаза у него сразу стали умильными и умасленными. — И пока мы неспешно дожидаемся ослика, я с удовольствием прикладываюсь к именитому гостю. У меня нет души, чтобы я слушал одно, а слышал другое.
— А вампиры об этом знают? — поинтересовалась Манька, строго пристыдив Дьявола, подозревая, что он осанну вампиру не поет.
— Наверное… — уклончиво пожал плечами Дьявол. — Вообще-то они не думают о смерти, когда готовят себя к вечной жизни. Смерть одного из них на день другой напоминает им о бренности их Бытия, но обычно о покойниках они забывают через день — два… Или в тот же вечер. Для некоторых похороны, как праздник: собираются столько важных особ — можно себя показать… А если вампир государственного уровня, то и музыку любимую послушать на всю страну.
— А почему вампиры не отпускают проклятого? — кивнула она на огонь с глубокой задумчивостью. — Мне кажется, лучше осликом умереть, чем так мучаться, — грустно произнесла она печальным голосом. — Наверное, и вампиру упокоится было бы желаннее.
— Ха, — отрезвил ее Дьявол, — а как? Думаешь, Баба Яга сюда зайти бы смогла? Да и зачем ей помнить о тех, кто тут запрятан? На третий день голова у вампиров уж точно забором не заморачивается! А если они вампира не помнят, который был им братом и сестрой, кому придет в голову помянуть его проклятую душу?! И потом, думаешь, они лезут в огонь, устраивают виселицы, вешают?! Да они ума лишились бы! Они не способны ничего такого представить, что потревожило бы их сознание! Вампиры устраивают проклятому костер заклятием, а пройти к нему.… — он покачал головой, — это мало кто смог бы. И уж никогда не смогла бы нечисть! Представь, что вампир подружился со всеми своими помощниками! Вот смеху-то будет! Ум земли разом разрушит проклятие и на душу, и разоблачит всех, кто ищет крови. И мало откроет, откусит добрый кусок и прямехонько приложит к проклятому. Попробуй, докажи потом, что не имел злого умысла, если сам прокричал Городу Крови: «умри!» Земля не умеет прощать, ее раз обмани — и горстка пепла посыпалась из тебя.
Манька посмотрела еще раз на женщину на костре. Достала из кармана зеркальце, посмотрелась, и снова посмотрела на женщину.
— Дьявол, мы с ней так похожи! — удивленно сказала она, поежившись.
— Это твоя мать! — с отвращением произнес Дьявол, кивнув на женщину.
Манька побледнела и застыла, как изваяние, уставившись взглядом на обгоревшего человека, которого любила всем своим сердцем, искала и ждала всю свою жизнь, не в силах оторвать от нее взгляд. Дьявол сказал: надо! И она понимала что надо. И не думала, что на кострах горят люди из крови и плоти. Им нельзя было доверять, их нельзя было любить — это была нечисть, и горстка пепла сыпалась меж пальцев…
Она смотрела на мать широко открытыми глазами. И так много хотела ей сказать, спросить, вернуть каждую минуту, не подаренную ей матерью, и прожить ее снова рядом с человеком, в котором нуждалась больше, чем в ком-либо другом. У Маньки дрогнули и подогнулись колени, и она рухнула перед костром, чувствуя, что, не зная матери, она знала ее всю свою жизнь. Она желала только одного: отдать жизнь, что бы мать могла жить.
— А что это за костры? Почему на них люди горят? — чуть слышно пролепетала она, глотая ком, подкативший к горлу, который застрял и сдавил трахею, не пропуская воздух в легкие. — Кто их зажег?
— Прости, Маня, но это мифическое существо уже давно не существует в природе — и только костры продолжают гореть. Перспектива попасть на этот костер есть у каждого. А звали его — Ваал. И все Спасители — продолжатели его дела. Они бросают человека в огонь и пьют кровь.
Дьявол взял ее за локоть, чтобы помочь ей подняться, но она отмахнулась от него, не в силах оторвать взгляд от лица женщины.
— Маня, не дури, это не человек, она умерла давно! — прикрикнул Дьявол, но слезы уже бежали по Манькиному лицу.
— Мама! — прошептала она едва слышно. — Не уходи, не оставляй меня! — и захлебнулась слезами, сорвалась, дав волю словам, которые держала в себе всю свою жизнь, подползая к костру, разгребая хворост, не чувствуя, как лопается кожа на руках, и как занимается огнем одежда. — Почему родила меня?! Почему бросила?! Не хотела что ли? Мне так плохо было! Меня так били, так били!.. — крик Маньки был глубоким и шел из самого сердца, сдавленный, хриплый, как вой.
И Манька не заметила, как люди на кострах ожили, зашевелились, разрывая цепи, и хоронясь за кострами, ползли к ней, обступая со всех сторон.
Мать вдруг перестала повторять одни и те же слова, которые повторяла и повторяла. Голова склонилась набок, глаза ее стали живыми, обратившись на Маньку, она порывалась встать, протянув к ней свои обгоревшие руки.
— Потерпи, моя девочка, потерпи, все у нас будет хорошо, — уговаривала мать мягким голосом, глядя на Маньку с грустью и лаской. — Я приду, я вернусь, ты прости меня, девочка моя! Вот и увиделись! Не забыла ли ты меня? Любишь ли ты меня! — мать изо всех сил старалась дотянуться до Маньки, и тоже поползла к ней. — Девочка, как мне плохо! Прости! Дай мне руку!
— Нет, нет! — вскрикнула Манька испуганно, останавливая мать — она видела, как умирают люди, когда огонь под ними гас. — Дьявол! — закричала Манька, порываясь залезть в огонь, чтобы дотронуться до руки матери. — Помоги! Достань живой! Пусть она вернется! Спаси ее! Забери меня, но только верни мне маму!
Дьявол схватил обезумевшую Маньку, стараясь оттащить ее от огня. Она вырывалась, отталкивая его от себя, и снова кидалась в огонь. Кожа слазила, сворачиваясь, лохмотьями, и мясо обугливалось в том месте, где огонь успевал его лизнуть. Но она не чувствовала, или чувствовала, но не замечала.
— Уйди! Уйди! — закричала она страшным голосом на Дьявола, борясь с ним. — Это все ты! Ты! Ты меня оставил одну! Сиротой! Ты ее отдал! Меня! Всех! Ненавижу! Ненавижу! Уйди! Отпусти меня!
— Маня, а твоя мама сказать может, почему голова у нее в огне не горит?! — кричал Дьявол. — Где у тебя голова, бред такой слушать!
Наконец Дьявол вытащил ее на улицу, запихнул в водоем с живой водой, вливая воду в рот и заставляя сделать несколько глотков. Манька ушла под воду и, схватившись за мешки со стрелами, выпустила весь воздух, вдохнула воду в себя.
— Мы из-за этой нечисти воду еще с тобой тратим! Там все покойники ожили! Попробуй, загони теперь эту мерзость в костер! Давай, в живой воде топиться начнем! — он выловил Маньку за волосы, вытянул ее на поверхность, оттаскивая от водоема.
— Уйди! Уйди! — Манька отбивалась и, когда Дьявол выпустил ее, повалилась на землю без сил, сотрясаясь в рыданиях всем своим телом. — Спаси маму! Ты можешь! Пожалуйста! Спаси ее!
— Маня, это не твоя мать, она на человека даже уже не похожа, посмотри на нее! Жизнь ее теплиться костерком, который запрещает ей умирать!
— Ты не человек, тебе не дано понять, что такое потерять любовь, жизнь, человека! — Манька уткнулась лицом в землю и лежала уже тихо, чувствуя, что умирает.
— Ну, конечно, уж куда мне! — сварливо проворчал Дьявол, поглаживая Маньку по спине. — Да мне ли не знать, что такое жизнь, что такое любовь, и в особенности — человек! Человек — это звучит гордо, пока человек сам о себе так думает. Но перед Дьяволом — это уже не звучит гордо… Это звучит грязно! Постыдно! Ужасами, которые человек несет сам в себе! Поверь, никакое золото вселенной не сможет заставить меня думать по-другому! Все люди одинаково смертны, но найдется ли человек, который видит жизнь человека во всей ее красе до смерти и после смерти?! А я вижу! И это дает мне преимущество перед вами. Таких, как эта, извини, дорогая, мадам, на смерть в последнее время отправились — никакими магаданами не измеришь!
— Но мать-то моя, в чем виновата? — тихо спросила Манька. — Разве она виновата, что мы с ней обе…
— Представь себе! Дети не несут вины родителей, но родители вину детей до третьего и четвертого колена! Маня, передо мной вину ищи, и тогда поймешь, о какой вине говорил один из тех, кто знал Закон! А-а-а, — Дьявол устало махнул рукой. — Ты не отвечаешь за мать, что она приняла проклятие, но она отвечает за твое! Разве не родители должны научить человека противостоять силам зла? Ты уж прости. Но я не вижу в ней человека, и твою мать немного другой представляю себе!
Дьявол положил руку на Манькину голову, и вдруг Манька увидела свою жизнь, которую никогда не помнила. Но помнил Дьявол.
Она провалилась куда-то во тьму…
— Не ори! Не ори! Не ори! — кричала мать, с силой шлепая голодную Маньку. — Хоть какой-то покой от тебя должен же быть!
— Заткни свой прицеп чем-нибудь, достал он меня! — проговорил мужчина, который сидел полураздетый на кровати, процедив слова сквозь зубы. — На что я сюда пришел? — он взял брюки и начал одеваться.
— Не уходи! — униженно попросила мать мужчину. — Заткнись ты! — она повернулась к Маньке, с размаху ударила ее по голове.
И Манька замолчала… Потеряла сознание.
Когда она очнулась, мать плакала, но плакала она не над Манькой, а оттого, что мужчина по непонятно какой причине все же ушел. В животе у Маньки урчало: уже несколько дней мать поила ее водой с ложкой сахара — молоко пропало после того, как на несколько дней она куда-то исчезла, оставив Маньку соседке. Соседка ругалась, и кляла и Маньку, и мать на чем свет стоит.
Мать подошла, все еще утирая слезы, и Манька потянулась к ней, к ее груди, в надежде, что та возьмет ее на руки и согреет. И она взяла — и Манька почувствовала, как холодно матери. Голова еще болела, но она прижалась, согревая ее своим тельцем, пока губы матери что-то шептали. Шептали зло, будто говорила не она. А только этими губами она могла целовать, и Манька подумала, что, наверное, все мысли ее ушли в сердце — там искали света и радости.
Манька немного удивилась, когда мать завернула ее в пеленки, рваные и грязные, взяла дорожную сумку, и вышла во двор. Она надеялась, что мать хотя бы ее покормит, идти никуда не хотелось. Она заворочалась, и заплакала. Мать нагнулась и спустила с цепи пса, положив сверток на колено. Пес дернулся, Манька скатилась с колена и почувствовала, как в раз промокли пеленки и одеяльце. На улице было прохладно, только что прошел дождь — она упала в лужу.
— Ты, Малина, куда опять направилась? Девку-то хоть покормила? Вечно она у тебя голодная… — услышала Манька голос соседки.
— Уезжаю я, Ивановна!.. — мать помолчала, и вдруг торопливо вскинулась и крикнула. — Слышь, ты Маньку не взяла бы? На год, на два… Или насовсем, — последние слова она проговорила совсем тихо.
— Да на что она мне? — грубо ответила соседка. — Дурная у тебя девка, корченная, вон, руки у нее судорогой сводит, слюна изо рта течет… Утопить ее что ли? Нет уж, ты сама! А пса возьму, хороший у тебя пес, покладистый, чужого не пускает — мой-то сдох… — соседка подошла поближе, и голос ее прозвучал совсем рядом. — А ты куда?
— Да к мужу я… — ответила мать, голос ее прозвучал как-то необычно, с угрозой.
— Есть он у тебя, муж-то? Ты, Малина, совсем с ума сошла. Опять за свое…
— Был. Увели. Мне тут подсказала одна… Посреди леса ведьма живет, за кого хочешь засватает — вот и засватали. Я пока им не отмщу, не успокоюсь. Мне многие про ребенка говорят, а только пусть он с ним посудится на том свете! Мне терять нечего!.. Ты это, не говори пока никому…
— Уйди ты! Чего надумала?!
— Да не волнуйся, я скоро обернусь туда-обратно, одним глазком только посмотрю, как они голубки… Я ведьму эту найду — она мне все выложит, чем она его присушила!
— А Маньку-то куда понесла?
— А, не жила еще, и не жилец уже на белом свете. Сколько греха на душу приняла, приму еще один… — мать рассмеялась. — Да не я! Сама говоришь, порченая она, приступ убьет ее когда-нибудь… А, может, возьмешь? Что ж ты собаку подбираешь, а девку — не хочешь?
— Да иди ты! Можешь и пса своего забирать! — отозвалась соседка холодно.
— Да ладно, ладно, бери, хороший пес — хоть от одной обузы избавилась…
Соседка свистнула и поймала пса, посадив на поводок.
Мать вышла за ворота и вскоре они ехали. Ехали долго. Манька плакала, и ее несколько раз покормили. И всю дорогу мать поила ее чем-то, от чего внутри все жгло, и голова кружилось, она уносилась куда-то… Ее рвало, голова болела, и мать снова ее поила из бутылки, насильно запихивая в рот соску. Потом они шли, снова ехали, и снова шли…
Наконец мать остановилась. Развернула пеленки, в которых накопилась моча и стул, изъедая кожу. Ноги и руки не слушались, она почти не видела мать — ее мутило.
Мать зачем-то прижала ее к себе, заплакала, будто прощалась:
— Прости, девочка моя! Ну не могу я так больше, вот она где моя жизнь, — мать полоснула ладонью по горлу, голос у матери опять стал чужим, будто ее придавили чем-то. Она нагнулась, хотела поцеловать, но запах, ударивший в нос, заставил ее скривиться и заторопиться.
Она быстро вытряхнула из плетеной корзинки свои вещи и связала их в тугой узел. Без слов сунула в корзинку Маньку и отбросила далеко от себя. Манька услышала, как чавкнуло внизу, и короб стал наполняться чем-то влажным и неприятным, и ноги ее сразу промокли. Пахло гнилым и сырым… Но, по крайней мере, не разъедало кожу. Она засунула в рот палец — все лучше, чем соска…
Голова ее все еще плыла в тумане, и она не соображала, чтобы позвать мать.
— Но почему? — всхлипнула Манька, уткнувшись в грудь Дьявола и тихонько всхлипывая. — Ведь я могу простить! Я могу все исправить… У меня избы есть, земля, ты…
— Помилуй Бог, Маня — ты умерла! Утонула в том болоте! — Дьявол одной рукой прижал ее к себе, поглаживая по спине. — И не поминай ее лихом. Нет тебя, понимаешь? И кому ты сможешь объяснить, если тебя нет? А теперь ее нет, как тебя не стало. Запомни, Город Крови не знает жалости. Там где жалость, там вампир пьет кровь. У тебя нет прошлого, у тебя только настоящее… и будущее, если ты поймешь, что прошлого нет… А почему… Ну, потому что звезды на небе висят — там, где им висеть не положено, птички летают — страшненькие, костры вот горят, черти хорониться в домах…
Манька всхлипывала, но тише. Голос Дьявола вернул ее обратно. И там, где они сидели, не было ни матери, ни отца. И болото осталось в прошлом. Но был Дьявол, были избы, и приближалось полнолуние. Дьявол сходил в избу за чаем, но сходил быстро — исчез и тут же вернулся с дымящейся кружкой и куском пирога с малиной.
— Никогда не жалей ни о чем, добрый тебе совет, — сказал Дьявол, заметив, что Манька успокоилась. — Природу береги, достойному человеку помоги, а нет, так и не марай себя унижением вместе с человеком, который перед нечистью унижается. Никогда твоя мать не умела любить — собирала богатейший опыт любви вот с такими мужиками. Порадовать их хотела, а разве их надо было радовать? Некоторые даже пытались приласкать тебя, но не от любви, от жалости. Как пришла беда, так и ум ее отлетел. Пора, Маня, уже ночь скоро, а у нас покойники в нашей боевой крепости. Отрыгнем их и пойдем спать! Завтра день тяжелый, надо укрепить боевые посты. Немного осталось, самое время закончить, еще баньку почистить.
— А мы разве в избе будем хорониться? — спросила Манька, сообразив, что идея Дьявола привычно умна.
Ей давно приходило на ум, что именно избу Дьявол готовил, как укрытие. Но Манька запрещала себе об этом думать, понимая, что подставляет избы, когда надеется втянуть их в свою битву с оборотнями. И понимала, что укрыться ей негде. Тайная радость, когда она увидела, что и избы готовятся к встрече с оборотнями, стала явной. Но слезы все еще катились по щекам, выползая из глаз сами собой.
— Вампиры, если они сюда сами нагрянут, разнесли бы избушку в пух и прах — уж нашли бы способ! Но для оборотней она в самый раз. Бревна у нее крепкие, что твое железо, двери и окна укреплять придется. Окна избы закроют, замаскируем — это им плюнуть, а дверь могут вышибить, на двери я не надеюсь. Сама справишься с покойниками, или помочь тебе? На смех меня поднимет вся вселенская нечисть, что самый страшный законопослушный гражданин прикоснулся к праху, но уж если дал слово устроить равенство противоборствующих сил, так держи!
— А почему нельзя тебе к праху прикасаться? — спросила Манька, шагая к избушке и все еще вытирая слезы, катившиеся по щекам крупными бусинками.
— Но если я сам буду отмывать нечисть, как смогу считать себя ее Богом? То же самое будет, что в Раю у Батюшки моего Абсолютного! Потом они и вовсе забьют меня камнями, — ответил Дьявол, ухмыльнувшись. — Что отличает Бога от обычного человека? Бог — он гордый, никому не угождает — и проклясть может… Возьми Интернациональных Спасителей: пили, изводили деревья, наслаждались женщинами, приворовывали — и открылись как мученики. Палками не дрались, зато побивали проклятием. И вот он Бог, готовенький, с пылу, с жару… Честное слово, я уж и не знаю, как помазать себя еще, чтобы зазвучать во всех хвалебных молитвах! Меньшее из зол был бы я, и худшее человека ждет впереди — такой масштабности тех же проклятий ни у одного Спасителя нет!
— Дело у них есть, а тела нет, — отшутилась Манька, понимая, что умно отшутилась, будто подсказал кто. — Ладно уж, справлюсь! — сказала она, представив, что ее друг станет менее значимым, чем он считал сам себя.
Манька вдруг поняла, что ей тоже важно, что и как думал о себе Дьявол. Может быть, потому, что ей Дьявол казался слабым. Он и половины не мог сделать из того, что мог бы человек — погодой никого не испугаешь, выползающих строем раков только радостными восклицаниями встретят, а до Ада еще надо дожить. Вот и мать вернуть не мог — но Манька успела полюбить его таким, какой он есть. И когда он говорил о вселенских масштабах, она только улыбалась. Главное, что он умел сделать сильной ее, найти такое слово, которое лечило лучше живой воды, плаща и всяких лекарств. И знал много. Манька задумалась, изучая Дьявола, каждую его складочку, легкую призрачную улыбку. С другой стороны, ведь нельзя сказать, что Дьявол сделал людей проклятыми, распнул их и вынул душу — он сделал человека, а человек презрел законы своей природы. И что бы она ни думала, он вернул ей мать, теперь она точно знала — мать у нее была! Слабой, сломленной, но была!
Манька поднялась и направилась в избу. Изба волновалась, было заметно, что окошки ее блестят, она чуть привстала, лестница болталась в воздухе, стаи зверьков толпились у входа, пытаясь взобраться по ступеням, роняли свои запасы, возвращались и снова роняли, другая изба на другом краю луга остановилась, замерла, и тоже привстала. Манька улыбнулась сквозь слезы, но счастливой и виноватой улыбкой.
Обгоревшие полумертвецы все еще ползали между кострами, изображая мать и ее знакомых, которые интересовались Манькиной жизнью, и чтобы подойти к костру приходилось бить их как следует посохом в лоб. В другое место — они не отставали, а только становились злыми. Драться они тоже умели, ударяясь о нее крепкими головами, и когда она падала, наваливались всей толпой и рвали тело. Дьявол выливал на всю ораву ведро живой воды и вытаскивал ее, осматривая раны, которые почему-то не заживали, пока она не находила тот самый костер и не вынимала из него щепку, в котором должен был мучаться покусавший ее.
Дьявол непременно замечал ей, что каждый раз укусы их становятся менее действенными и болезненными, но Маньке так не казалось. Голова ее раскалывалась от яда, попавшего в кровь, тело опухло и пальцы перестали гнуться, будто ее кусали не покойники, а осы, она посинела сама, и вполне могла бы стать устрашением для покойников, если бы они умели хоть чуть-чуть мыслить объективно, но мыслили они на уровне животного инстинкта, и этот инстинкт подсказывал, что Манька кусок плоти, которым неплохо бы закусить, выбрав из нее всю полезную энергию, способную питать нечисть в их головах.
Доставали щепки короткими набегами, из самого ближайшего к выходу костра. Когда Манька осознала что натворила и взяла себя в руки, энергия перестала от нее поступать к мертвецам, и теперь им приходилось жаться к кострам. Многие залазили на самый верх, но так смешались, что когда щепка была вынута, неуспокоенный полуобгоревший труп не падал прахом как обычно, а полз дальше, выискивая тепленькое местечко, и врачующий Маньку Дьявол крыл матом и покойников, и Маньку, и всех, кто расплодил эту нечисть в избе.
— Вот видишь, видишь, что ты натворила?! — тыкал он пальцем в сомкнувшийся вокруг костров ряд пехотинцев, разбрасывая их во стороны лопатой, стараясь отбросить труп так далеко, как далеко был костер мертвеца. И если он угадывал, труп радостно водворялся на свое законное место, распихивая тех, кто успел обжить костер до него. На кострах завязывались драки, и Манька ковшиком живой воды устраняла конфликт, заменяя его на лобзания и оргию.
— А почему они не видят тебя… я имею в виду нечисть? — спросила она, разрывая костер, на котором горела ее мать. На ее протянутые обгоревшие руки матери она старалась не смотреть и слова не слушать, чтобы не было ей так больно.
— По той же причине, по которой люди не видят других богов, и ищут их в ком ни попадя, — шутливо ответил Дьявол. — Боги, Манька, страшные заклятия дают — каждый в своей области, а ты хочешь, чтобы мы за руку братались с проклятыми нами? Ведь и вампиры не имеют желания помудрствовать с тобою!
— Я не о вампирах… Их же я могу увидеть. Я серьезно!
— Как Бога — нет. Как человека, могущего оборотить на тебя Ад — да. Для нечестивого Бога самое страшное зло — быть развенчанным в плоти и крови, и стать как земля и небо. Для меня — не быть развенчанным в плоти и крови, но перестать существовать как Земля и Небо. Нечестивый Бог может оборотить на человека проклятие, только имея плоть и кровь, я — не имея плоти и крови. Нечестивый Бог устрашает проклятием, когда человек не имеет любви к нему, я — когда человек не ищет себя.
Вот ты, Манька, видишь меня и слышишь, и разве нашла хоть что-то, что стало бы для тебя наказанием? Мы несем твою немощь, и приближаем час, когда станет она тебе могилой, или сбросишь ее, как бремя. Вот повалишь нечисть — станешь меня умнее! — Дьявол усмехнулся. — И вот я — упал перед тобой, и попираешь меня ногами. Какой же я Бог, если ищешь мне оправдания? Но только так я могу рассказать тебе, что горе твое — Город Крови, и все, что в нем. Когда увидела меня, разве ты нуждалась в Боге? Ты меньше всего искала бы Бога. Ты сидела и думала: где тот, кто скажет, что делать мне с железом, как обратить его на голову Бога, который взялся меня судить?
А те, кто не видит меня, спят за крепкой стеной: где-то глубоко в их подсознании сокрыта уверенность, что их уже простили и приняли. И они не спрашивают, кто и почему. Им будет больно узнать, что это не так, как тебе, когда ты узнала, что есть тот, кто взял право судить тебя. Не видящим меня — я боль, тому, кто видит — освобождение. Я не насильник, если больно видеть меня — я не буду мозолить глаза. У меня нет ничего, что я могу дать представителю рода человеческого. В буквальном смысле — ничего! Если я предстану перед ним, то нищий и голый. Но, как и все Боги человека, я имею над ним власть и могу обратить на него проклятие. Причем совершенно противоположно его Богам, когда не имею ни крови, ни плоти, если он не оставляет мне первенцев от начатка всего, что имеет. По его вине я нищий и голый. Но проклятие — это кровь, и я пью его кровь, как вампир — и, как вампир, прячу свое лицо. Зачем мне, нищему и голому, воровать человека, зазывая к себе правдами и неправдами? Куда я его поведу, где укрою, где найду ему крышу, если я Земля и Небо? Мы не нужны друг другу, поэтому люди не видят меня.
— А трудно судить? Как ты можешь судить объективно, если ты любишь нечисть? — спросила Манька искренне удивляясь сказанному, подхватывая ведра с прахом и направляясь к яме, которая была уже полной.
— Когда это ты поняла, что я ее люблю? — изумился Дьявол, замерев на месте и через пару секунд материализовавшись сбоку.
— Но как же, ты же ее Бог? — Манька вывалила мусор из ведер и повернула обратно к избе.
— Ну, Манька, ты меня скоро с ума сведешь своими вопросами! — воскликнул Дьявол, поражаясь Манькиному костному мышлению. — Люди так мало мыслят объективно! Я — властелин Ада, причем, единоправный властелин. Каждый во вселенной знает, что попасть в Ад — это обречь себя на вечную муку или оправиться во Тьму внешнюю. Каждый знает, что вырваться из Ада, только если пройти все круги Ада — и праведники ужасаются судьбе грешников. Есть такое выражение, когда нельзя ухватиться за счастье никак — Ад кромешный! Разве стал бы я мучить подданных, если бы хоть чуточку любил зло? Просто, когда про кого говорят, что он имеет принадлежность к Дьяволу, все считают, что за деяния я буду гладить его в Аду по головке! Да нет же! — всплеснул Дьявол руками. — Нет! Я объяснять буду, почему никакой Бог не бежит облегчить его участь. Люди изображают меня чудовищем — и правильно изображают! Если я создал Ад — значит, я получаю от этого удовольствие! Но ведь нигде не сказано, что туда попадет законопослушный гражданин! И опять же, все знают: что незнание закона не снимает ответственности — но найди мне человека, который пытался бы закон проткнуть умом?! Какая мне разница, как человек пытается трактовать закон?! Не надо его подгонять под себя, он уже под меня подогнан, я трактую закон, я его исполняю! Все люди уверены, что если он Бог, то закон на его стороне — как бы не так! Ты сначала запредельно прочитать его сумей!
Манька задумалась, еще больше запутавшись.
Правильно выходило, что Дьявол не злой совсем и злой одновременно.
— А почему же нечисть так долго живет? — спросила она. — В то время как души нечисти горят в Аду?
— Не думай об этом, Манька, мы не имеем права обсуждать деяния Бытия, — ушел Дьявол от ответа. — В Небытие, наверное, все было бы по-другому. Бог так решил, что если объект заведомо уходит в Небытие, то он должен получить хоть что-то от жизни. Сколько успеет взять. Мне спокойнее. Уж если на то пошло, я, как нечисть, могу только брать или подсказывать, где плохо лежит.
Манька опять не верила Дьяволу, на него это было не похоже, и не знала, то ли он ее за нос водит, подшучивая, то ли правду говорит.
— У меня же ты ничего не отбираешь, — произнесла она, успокаивая больше себя, чем Дьявола.
— Ну, почему же? — мудро заметил Дьявол. — Твое время, часть твоей молодости, то, что могла бы получить за это время… Ты тут с нечистью воюешь, а там жизнь кипит!
Манька облегченно вздохнула и проворчала:
— Невелика мзда! Что бы я могла там получить — пинки под зад? А тут, — она обвела взглядом место, где они остановилась, — приобрела такой опыт борьбы с нечистью, никакому человеку в страшных снах не добыть. Но есть же люди, которые добрые и злые одновременно? — спросила Манька, закапывая последние головы. — Как они-то после доброты своей?
С избой закончили, баню решено было проверять на следующий день. Боль от укусов и ударов взбесившихся и опьяневших мертвецов постепенно проходила, Манька стала похожа на человека.
— Ну, давай начнем с того: возлюби Бога всем разумением твоим и не сотвори кумира! Отсюда следует, что учить Закону могу только я, остальные — преступники. Ткни пальцем в доброго человека, который искал бы миллион алых роз, чтобы подарить мне!
Да, он добр, любит папу, маму, тетю и дядю.
А мне-то что от этого? Я могу биться головой о его голову и кричать, и топать ногами… — человек пройдет мимо. А если человек прошел мимо Бога и не заметил?..
Крепись друг!
Разменял Бога на всех, кто рядом — любил их так, как хотел, чтоб любили тебя. Замечательно. Попробуй взять у них жизнь вечную. И поймешь, как был глуп, потому что на твоей могиле они делят имущество и ищут завещание, если у тебя что-то было. Да, ты доказал мне, что с кем-то ладил, но я обходил ваше собрание стороной — я не раскрывал секрет никому из твоих друзей. Если я не спрашивал твоего совета, что мне делать с другими людьми, почему думаешь, что буду спрашивать о тебе?
Тебе говорили о Боге, и ты слушал — но, может быть, тебе показали его?
Или Бог говорил с ними лично?
И вот так, Манька, по всем пунктам Закона: обратится человек — и нет в нем праведности. Жил как умел, а не как праведник. Спасти человека может только земля, если земля попросит за него. Это и есть моя слабость, потому что земля — мой удел, а все остальное продукт второстепенный. Я часто спрашиваю землю: «Как он, любил тебя, или ненавидишь ты его?» И все чаще она мне отвечает: «Ненавижу, Господин Мой, как он ненавидит!» Я, земля человека и земля ближнего — это и есть три свидетеля, при которых состоится Суд над человеком.
И покойники на могилах не просто так сидят, это их земля дожидается второго свидетеля.
Своими обожженными руками, Манька, ты вернула земле тепло жизни, — Дьявол взял Манькины руки и легонько подул на них, и Манька увидела, как быстро сошла краснота и рубцы. — Сада-Утопии моего ты недостойная, ума тебе не хватает, но понимаю, был бы ум, не соблазнилась бы Адом.
Вот и решил, чем шутки шутить, помогу человеку разобраться в себе. Хоть один мученик не будет одиозно восклицать: «За что, Господи, помнится, любые идеи рассматривал Твоим Именем?!» А я одно достаю, второе, и слышу: «Не знал, воистину не ведал!» А я ему: «Так надо было смущать посредников вопросами!» Они говорят: «Мы смущали!» А я им опять: «Места надо знать — умные! Ведь Посредник Посреднику не достает умных мыслей, каждый своими мозгами додумывается до своего посредничества! Разорваться мне, что ли, на них на всех, чтобы голова у них болела о вашем бессмертном существовании?!» — вот такой вот разговор!
Так что в Аду у меня не только ужасы, но и сопли с сахаром. Смеха мне достает.
Дьявол поправил Манькину постель и покрыл ее сверху своим плащом, и под плащом Маньке сразу стало так удивительно спокойно, как будто мир остался за невидимой преградой, которую не дано пересечь никому, кроме самой Маньки. Покойники, от которых стыла кровь, куда-то сразу испарились из головы, будто не доставала она их из избы. Она первую ночь спала в старшей избе на настоящей постели, вырезанной из дерева самоделкиным инструментом по велению изб — без единого гвоздя.
И не только новая кровать порадовала ее…
Манькино железо изба невзлюбила сразу — как только поняла, откуда оно взялось.
И когда Манька садилась с Дьяволом за стол, железный каравай приходилось откладывать, чтобы не слушать возмущенные причитания, выраженные скрипом половиц. Последнее время, когда Дьявол выкладывал железный каравай на стол, добавился скрип по стеклу, от которого сразу ныли зубы, и нервы не выдерживали. Котомка с железом все время куда-то пропадала — они обнаруживали ее в самых неожиданных местах: то в подвале, заваленную всяким хламом, то на чердаке, то один раз на крыше. Одно хорошо, что пока изба прятала железо, Манька не обнаруживала его на себе, как когда она его оставляла по забывчивости или нарочно. Угождая избе, отказалась она от него без зазрения совести. От второго каравая осталась половина, и, пожалуй, на половину были изношены посох и обутки. Получалось, что от трех комплектов железа осталось лишь полтора. Манька радовалась, так быстро сносилось железо, о котором думала, что жить с ним до конца дней своих. И, не загружаясь нравоучениями Дьявола, наслаждалась вольной безжелезной жизнью, ступая по земле босыми ногами, легкой рукой собирая ягоды в лукошко, с аппетитом уплетая все, что изба готовила. Без покойников и прочей нечисти изба пахла смолянистым запахом свежей древесины, через открытые настежь окна ветерок приносил пряный аромат полевых трав и сладковатое благоухание ночных цветов-медоносов.
До полнолуния оставалось три-четыре дня, но Маньку это уже не волновало.
— Спи, завтра избу-баню проверю сам, потом надо к битве готовиться, а потом будем в осаде сидеть. Если не отобьемся, надеюсь, что у изб ноги длинные, будем бегать от оборотней! Царство-государство большое, есть, где схорониться…
И впервые за последние три недели Манька рассмеялась, представив, что бегут они от стаи оборотней в избушке, прямо как флагманы на корабле, бежавшие с поля битвы …
— Побежали бы! — улыбнулась Манька. — А то сядут, как две клуши на насесте…
Жил в Маньке страх, но так далеко, что не достигал сознания: выползал из чрева и подкрадывался к сердцу, но голос разума заглушал сердечные волны, отбрасывая назад в чрево. Был у Маньки Дьявол, Господь всей нечисти, который решил собрать свою жатву для страшного суда ее руками. Немалая отмерена была ей жизнь: милосерд к ней Дьявол, но не была она бессмертной, и не знал Дьявол жалости, когда приходило ей время.
И умереть было не страшно, потому что там, наверное, тоже был Дьявол.
Глава 18. Какая монета в ходу у духовенства Дьявола
На утро она проснулась, относительно здоровая, вышла с полотенцем и мылом к колодцу — во дворик, образованный избушками. Засмотрелась на стаю волков, которые резвились недалеко от избы, соображая, бежать в избу или кинуться в предбанник, ибо до него было ближе — запнулась за камень и растянулась во весь рост.
Дьявол засмеялся, не проявляя никакого сочувствия.
— М-да, ну какой уж из тебя боец? — спросил он, не обращаясь к ней. — Это… я их позвал. Они предупредят, когда оборотни перейдут границу леса. Ты не бойся, они землю слушают и человека на такой земле не тронут.
Банька, как ни странно, топилась, ожидая, что Манька сделает ее счастливой. Изба дымила печкой, тоже не сомневалась, что Манька не откажется от угощения, и запахи неслись такие одуряющие, что Манька подавилась слюной — или опять ждала в гости водяного… Она бочком, искоса присматривая за стаей, прошла в избу-баню, прогрелась, напарилась, выбежала, нырнула в реку, проплыла от одного берега до другого и обратно, еще раз напарилась и еще раз переплыла реку, и вышла на обычную утреннюю пробежку, чтобы снова завершить ее баней.
Бежать на виду у волков Манька ни за что не хотела, и первым делом отправилась к Дьяволу на откровенный разговор.
Разговор она продумала еще в бане.
Дьявол не обратил на ее страдания никакого внимания.
Он острее затачивал стрелы, окуная наконечники в расплавленный белый металл, в котором Манька, к своему несказанному удивлению и такой же несказанной радости, узнала серебро.
— Откуда? — восхищенно выдохнула она, разглядывая стрелу в руке. Стрела была такой острой, что она сразу до крови уколола палец, едва прикоснулась к наконечнику. Она забыла, зачем подошла.
— Манька, у тебя земля под ногами, которая не может не дать тебе серебра! — воскликнул Дьявол с укором. — Поленья отдали свое тепло, которое плавит серебро земли — и земля выталкивает его на поверхность. Скоро здесь все будет покрыто серебром! Пули, конечно, нам не отлить — это тебе не гвоздик, к ним еще порох нужен, но стрелы получаются замечательные. Я добавил немного вольфрама и некоторые элементы. Серебро пластичное, а вольфрам обеспечит хрупкость, проникая в тело оборотней. Осколки в любом случае должны остаться, а прочие элементы — проникновение. Рисковать нам нельзя, каждый меткий выстрел должен достать оборотня, потому что сюда много их идет.
— Уже? Но ведь еще не полнолуние! — испугалась Манька.
— Маня, вампиры оказались умнее, чем я думал. Они и не думают, что справятся с нами за одну ночь. Через два-три дня посланные оборотни будут здесь. И многие из них проинформированы, что могут столкнутся с организованным сопротивлением. Так что и арсенал у них ой-ей-ей, и самих их ого-го-го! Раз уж они объявили нам такую войну, последнее слово я оставляю за собой. Стрелять, правда, тебе придется метче, чем они, потому как одна ты у меня такая счастливая, а их много. Сотни! Если быть точнее, три десятка сотен. Ты что-то хотела?
Манька отмахнулась, побледнев в лице.
— Три десятка сотен?! — прохрипела она, поперхнувшись. — Стрелять я как научусь? Сейчас? Как? Я лука в руках в жизни не держала! — жизнь у Маньки опять оказалась под горой, а она-то думала, что поднимается. Но, оказалось, скатилась еще ниже! — Я ж не умею стрелять! — воскликнула она, понимая, что уже ничто ее не спасет.
— Учиться никогда не поздно, — наставительно заметил Дьявол, кивнув в сторону натянутого новенького лука, который висел на стене избы-бани. — Вот увидишь, стрелять из него одно удовольствие! Ну, промахнешься, страшно, что ли? Я стрелы кое-чем намагнитил — это мое личное изобретение, содержится на вооружении Ада. Пальнул вслед, и стрела сама догонит. Никому еще не удавалось сбежать.
— Есть такие смельчаки? — угрюмо поинтересовалась Манька.
— Постоянно! Вон и мать твоя с костра решила соскочить. Мань, ты ведь и не заметила, что она силы твои перекачивает. Говорит она, а не умирает, как другие, а ты без сил повалилась бы. И взойди ты на костер, вылез бы из огня еще один вампир, как те первые, которые потомству своему дали начало. Так что спас я тебя в очередной раз. Иди-ка ты, боец, на четыре круга вокруг луга, — он придирчиво осмотрел обескровленную Маньку и остался недоволен. — А то тебе впору гроб выбирать! Кстати, какой бы ты хотела: красный, черный, или белый с голубой бахромой? Скажи, все исполню! — он засмеялся, глядя на Маньку, которая в уме себя так и видела: в гробу — только еще не представляла его снаружи.
— Иди ты! — расстроено ответила Манька, зная, что он прочитал ее мысли. — Я это… — она кивнула на волков, — я поэтому и пришла. Они же хищники, за мной побегут! — взвыла она, отступая и открывая вид на огромную стаю, в которой волков было не меньше двух десятков.
— А ты шибче беги! — предложил Дьявол, не отвлекаясь от ковки стрел.
— С ума сошел?! Или думаешь, я с ума сошла?
— Маня, тут разведчики кругом! — образумил ее Дьявол. — С ночи пытаются проникнуть на заповедную территорию. Нам без охраны никак. У нас еще изба на очереди, и со стрелами надо закончить. Врагов более трех тысяч — это только те, которые уже вышли к нам и собрались за озером. А ну как будешь промахиваться через одного оборотня, если стрел не наготовим и спрячемся? А ну как зеркало на них не подействует — мы еще им и не занимались! А ну как серебро их не зацепит?! Где оно? На земле! Они же в обуви идут — и тоже с оружием! А ну как подтянутся, которые из за гор грозят, но вспоминают, что зима и далеко?! Тогда их будет не три тысячи, а все десять. И не надо мне тут зубы заговаривать, я сказал, беги, значит, беги!
— А волки разве не боятся оборотней? — покосилась Манька в сторону стаи.
— Ну, повалят на землю да и перегрызут глотку… Волки каждый день себя тренируют в нужное место хватать! Уж не такие оборотни бессмертные — это их обычной раной не завалишь, а снеси голову, кто выживет? У волка души нет, его хоть как кусай, разве что бешенством заразится. Но тут травы много — лечебную они знают.
Манька бочком-бочком прошла вдоль избы и тихонько побежала по краю берега. Три волка отделились от стаи и потрусили за нею. Она остановилась, как вкопанная, отступив к воде. Волки тоже остановились, с некоторым недоумением посматривая на нее, и она прочитала в их взгляде, что они почувствовали ее страх и насторожились.
«А-а-а! — подумала она, ругая себя. — Через три дня умирать, а я тут… Лучше уж пусть волки… Перед Дьяволом не так стыдно…»
Она сняла рубаху, перевязалась ею в талии и, не обращая внимания на провожатых, легко побежала по берегу. Волки пристроились рядом, соблюдая ровную дистанцию, не отставая ни на шаг. Манька слегка изумилась, и подумала: видел бы ее вампир-душа! Крыша бы у него отъехала…
Бежать в сопровождении волков было приятно, распирала гордость.
Под это дело, Манька сделала пятый круг, будто всю жизнь только об этом и мечтала.
После пробежки она еще раз напарилась, прогревая мышцы, но нырнула не в реку, а в озерцо с живой водой. Сполоснулась и отправилась на завтрак. Время было около десяти утра, но прогретая земля дышала жаром, и когда с заснеженных гор доносился прохладный воздух, он приятно обдувал тело.
На завтрак и в самом деле пришел водяной, принес бочонки с соленой рыбой. Но сидел недолго: сообщил о проводниках, которые вели оборотней со стороны юга и с востока, пересекших реку в нескольких местах, об оружии, которое они несли с собой, и, забрав сметанные пироги и рыбники, отправился к своим навесам укладывать вяленную и копченую рыбу в мешковину, выданную ему избой.
Манька и Дьявол тоже заторопились.
Дьявол проводил ее в избу-баню. Помог убрать места хранения всякого хлама, который зачем-то понадобился Бабе Яге и вампирам: в одном помещении хранилось до верху набитое злато-серебро, всякие драгоценности и прочие богатства, уложенные в открытые сундуки. От блеска разбежались глаза, но сама она быстро сообразила, что нечисти оно было ненужным, когда вынесла из избы-бани и в руках у нее остались лишь прошлогодние листья Только старый деревянный сундук с медными монетами остался как есть, и чтобы сдвинуть его, пришлось звать на помощь и Дьявола, и водяного.
Монеты были сплошь копеечные, часто ломанные или обрезанные.
— Каждая монета, Маня, цена человеку, которую заплатил вампир, чтобы купить себе в раба, — объяснил Дьявол назначение ломаных грошиков.
— И куда его? Кладом что ли зароем? — спросила Манька. — Вот честь-то!
— Отдай водяному, у них такая валюта в ходу! — посоветовал Дьявол, заметив, как водяной ходит вокруг да около сундука, переминаясь с ноги на ногу, завистливым взглядом присматриваясь к нему, и как горят у него глаза, когда он смотрит на ломаные гроши. — Выкупит человека, запряжет в воловью упряжку, и загонит в реку, отрабатывать копеечку. И если не поймет, что на водяного работал, что из реки надо выбираться — утопит, и будет рыб ими кормить. А потом продаст рыбу к столу вампира. Водяной ведь он ни то, ни се, сам себе на уме. Если с ним по-хорошему, и он по-хорошему, если с ним по-человечески, и он по-Дьявольски.
— Как это выкупит и продаст?! — грозно зыркнула Манька.
— Ну, вот сама посуди: пришел к проклятому человек, глянул — и увидел на лице его вампира. И принял за вампира — и наступил на проклятого человека. А встретил вампира — и увидел душу широкую. И поклонился, и помолился. А водяной тут как тут — продается человек и покупается! И с душой его у водяного торг идет. Ведь если душе не заплатить, когда будет вампир человека обижать, рано или поздно подумает: «Что это я, ведь раз молитву не услышал, второй раз — пойду к другому!» А все потому, что душа человека пришла к нему на помощь, смотрит и плачет о нем — и услышит и пожалеет себя. И не умирает тот человек — как только смерть к нему идет, он от нее уходит. А тут водяной к душе: «Не плачь, вот она копеечка твоя, положи за пазуху, и все, что наработает душа твоя вампиру, все к тебе вернется златом-серебром! И поделим между собой!» — и молчит в следующий раз душа человека, и хвалит его, надежду дает, пока человек работает на вампира и не уходит. Своя рубашка ближе к телу, а за рубашкой копеечка. И вот уже весь человек, если не одумается, и с той стороны, и с другой — куплен водяным. А как одумается, пока не отработает все до копеечки?
— Так вампиру же зарабатывает! На что он водяному?
— Это у вас у людей, а у духов при природе другая валюта. Он кожу с человека снимает и веревки вьет, или мясом его рыбу кормит, червяки самые жирные подрастают. Так что человек еще каким работником ему… А как умрет, как хочет, так и распорядится душою человека, которая копеечку за пазухой припрятала. Мертвец у него самый послушный работник! — заметив, что Манька тупо скрипит извилинами, чтобы понять, на мгновение задумался. — Как же это объяснить… Вот ты, работала-работала, а ничего нет у тебя, а почему? Да потому что все у водяного…
— Это мне за версту его обходить? — изумилась Манька, с опаской поглядывая на соседа по земле.
— Так разве я с чем плохим? — в свою очередь изумился Дьявол. — Я тебе стрелы кую, а ты мне что? Но остеречься и не пакостить — это святое! А то зайдешь в реку, пиранья налетит со всех сторон, и костей не останется!
— А с листьями что же?
— Положи на землю и пожелай лесным отдать. Они столько земли выкупят у человека, сколько многие народы не имеют.
— Да-а? — удивилась Манька, что и прошлогодние листья цену свою имеют.
Вдаваться в подробности, какая и как, она не стала. От водяного много добра в реке водилось. Жили-были, плодились-размножались, и вдруг, на тебе, начнет судить соседа!
В другом помещении напротив, наоборот, столько гадости было — много больше, чем злата-серебра. Всякая блевотина, навоз, ведра с помоями, железо ржавое и плети, лошадиные и воловьи сбруи, несколько гробов с человеческими останками и синюшными и почерневшими местами покойниками, которые, к счастью, вели себя, как должно, лежали тихо и пускали пузыри от разложения. Лежали тут многие куклы с человеческими волосами и ногтями, в основном, восковые, утыканные иглами, с оторванными руками и ногами, с обезображенной головой, кривые зеркала — и Манька выносила все это из избы, перво-наперво предлагая водяному. Но тот и радовался бы, но будто в полон себя продавал за богатства неисчислимые.
— Это, Маня, самой тебе пригодится, — по-дружески советовал водяной. — Узда какая! Крепче не бывает, сносу ей не будет! Придется лошадь запрячь, где возьмешь? Ах, какая узда! — он прищелкивал языком и умильно ронял слезу, приживая уздечку и сбрую к сердцу. — Ты, Маня, не обманывайся ветхостью видимой, не простая это узда, с нею и на небо, и в землю…
— Я же дарю! — возмущалась Манька.
— Маня, блевотина эта — средство от всех хворей! Покойники эти, работают без устали — лучше работника не найдешь! И смирные, и зависти в них нет… А куклы-то, куклы! Это ж кто сколько добра в избу положил?! Хоть тесто замешивай, чтобы дитя себе вылепить! — водяной плакал от счастья и брал бы все, но совесть не позволяла. — А навоз на землю положи — пройдет полгода и увидишь, как заколосится пшеница на таком навозе… А помои-то сытые какие! Вместо дрожжей их держи, ложку помоев на бочку воды, сытнее корма не сыскать на белом свете!..
Что-то сразу просачивалось сквозь пальцы кровавой слезой, и падали они на землю и оставались застывшими камушками или рубинами, если слеза была кровавая, или крупным бриллиантом, если слеза была чистая.
В последнюю очередь вынесла Манька резной сундучок, в котором лежала одна золотая монета из червленого золота, такая тяжелая, что рука не держала.
На монете она с удивлением обнаружила круг уже со знакомой размашистой буквой А.
— Это тоже водяному отдать? — спросила Манька, разглядывая монету.
— Ну, другой и посоветовал бы, — ответил Дьявол, — но я на совесть никогда не жаловался. Он этой монетой и меня купит! Себе возьми — и золото, и камни. Украсишься когда-нибудь, когда железо сносишь. А то смешно, железо — и такое богатство! Нелепо. Это цена, которую я заплатил вампиру за его душу. Моя валюта! Можешь прямо сейчас положить ее в мой банк. Надежнее банка нету! — заверил он. — Процентная ставка у меня один к одному! Купить на такое золото многое можно.
— Например? — живо заинтересовалась Манька. — Что я могу купить?
— Например… — Дьявол задумался. — Царь бесплодных земель забрал твою плодородную землю. И я могу помочь тебе забрать его землю, как он забрал твою. За процент. Она, в общем-то, бесхозная, хоть и пустыня. На таком навозе, да на таких помоях, да с таким средством от всех хворей, ее уже пустыней не назовешь. Так черная кровь вампира хоть сколько-нибудь, да принесет тебе прибыли.
— А разве так можно?! — прищурилась Манька.
— А почему нет? Я же Бог Нечисти! У меня не так, как у Бога бедного человека! Или пролей помои, навоз и мочу на себя саму. И будет земля твоя, как земля вампира. Или подай мне валюту на блюде, и купи у меня голову вампира. Тут же принесу!
— Проклятие на него наслать? Подрезать его? — опешила Манька.
— Кто как не ты станешь самой паскудной нечистью, если нашлешь проклятие на Царя? Он же посылает через свою пустыню черных птиц, которые устрашают твою землю. И ты пошли. И они будут устрашать его пустыню. Твоя земля, правда, тоже станет пустыней, но каждый, кто увидит ее, уже не соблазнится о ней. Но опять же, советую сначала сносить железо, чтобы не одна тварь, поселившаяся в твоей земле, не пошла от Царя на поклон. Тебе не привыкать скитаться по пустынной местности, а он еще так не жил, так что у него много появится пространных размышлений о жизни проклятого.
— И что? У него будет пустыня, у меня пустыня… А где умное решение? Вампиром мне предлагаешь стать? И войдем в одни ворота города МилоСулимРу? Или обоим протиснуться осликами в МилАсурНам? Знаешь что… — Манька подбросила увесистый слиток золота, поймала его, неожиданно заметив, что крест крестов, болтающийся на цепочке на шее, вдруг изменился: Теперь он был прозрачный, как горный хрусталь, в глубине его Манька разглядела брызжущие кровавые струи, которые растекались, наполняя его рубиновым светом. И еще он стал слегка теплым. И золото, и крест крестов потянулись друг другу, будто притягивались два магнита. — Ой, что это… они? — испугалась она.
— Крест крестов — оправа для монеты, — сказал Дьявол, показывая Маньке, как их соединить вместе.
Золото вошло в крест крестов и будто срослось с ним. Буква А на монете точно легла в букву в оправе. Он небрежно опустил медальон, и он упал на Манькину грудь.
— Кресты и золото — слава Дьяволу, а не человеку. Даже такой крест и золото не лечат человека. Это крест на крест, и монета для самой, иногда, глупой мысли, на которую человек может ее разменять. А ты с ними, как с атрибутами начинаешь обращаться!
Он похлопал монету на груди Маньки, и сам засунул ее за рубаху, за пазухой.
Манька погладила теплый медальон, который снова стал почти невесомым, оттопырив отворот и рассматривая медальон со всех сторон.
— Знаешь что, я когда-нибудь, может быть, выкуплю у тебя свою землю! Ведь она все равно отойдет к тебе? Или нет?
— Как я могу продать тебе твою же землю? — изумился Дьявол. — Она и так твоя! Ты на ней не можешь жить, потому что сосед собрал своих домочадцев, прошелся по ней, и расселил в ней всех, кого хотел видеть соседями. Он элементарно передвинул межу. И только ты ему не угодна, и все твои враги сгоняют тебя с земли. Но ведь их землей она не стала. Все они чужеземцы. Но ты можешь купить мою адвокатскую контору, и я посмотрю, что можно сделать, если ты отдашь мне это золото.
Маньке показалось, что Дьявол уж как-то слишком подозрительно выпрашивает у нее золотую монету. То он в банк ее предлагает положить, а зачем Богу банк? Или Бог, у которого все, или банкир, у которого вложения… То позариться на пустыню вампира, как на Луну, непонятно где и непонятно для чего, то свою землю сделать пустыней, то теперь адвокатом решил стать… А с кем судиться и перед кем, если сам Дьявол будет не Судьей, а адвокатом? И не судиться она идет, а войной, выкуривать непрошенных гостей со своей земли! Но носить на себе такую штуку было опасно — Манька вспомнила, как легко потеряла живую воду, когда попала к разбойникам, и каким бессовестным и хитрым может быть Дьявол, когда нечисть близко.
А сейчас она была ближе некуда! И как-то странно досталась ей эта монета…
Если Дьявол купил душу у вампира, почему вампир не держал ее у себя? Получалось, что она как бы обворовала вампира?
А как за копейку мог водяной купить человека в раба, а потом перепродать вампиру, а тот заставить человека отработать и снова продать?
Это что же, получалось, сознание продавалось и покупалось и она — собственность Дьявола?
Может ей тогда Дьявола купить?
Манька с любопытством взглянула на Дьявола, который думать ей не мешал.
И скажет: «Да, Маня, я твой раб, распоряжайся мною!» — ради смеха!
И что, догадалась бы она послать его под землю, поторопить подрасти неугасимое поленье дерево? Или те же стрелы подковать серебром? Или организовать охрану? Господин головой должен думать, а где у нее голова? «А я-то, я-то тоже раба! — покраснела Манька. — Если не хуже — ослик! — деньгами заплачено!..» И что ждать, что Дьявол после этого будет считать ее человеком?! Разве что спасибо сказать, что добрым оказался Господином и не торопится забрать туда, где у него ослики поджариваются… Все у нечисти как-то шиворот-навыворот.
Манька сжала медальон и сковырнула золотую монету. Монета легко упала в ее руку и снова стала тяжелой.
— Я себя выкупаю! — сказала Манька, протягивая монету Дьяволу. — Пусть я умру не сегодня-завтра, но умру свободной от всяких обязательств перед душой. И пусть будет, будто ты меня не покупал… Ты сказал, что проклятые даже суду не подлежат, вампир их господин, а они его ослики. Я не ослик — я человек.
— Я не сомневаюсь, — сказал Дьявол, зажимая монету в ее пальцах. — Только человек мог бы достать это золото — и оно принадлежит тебе. Оно уже лежит в банке. А вид ее — ее стоимость, написанная на моей долговой расписке. Потратить ее никогда не поздно.
— А почему вампир ее не у себя держит? — спросила Манька с любопытством.
— Вампир взял ее у меня в долг под залог своей земли и выкупил и тебя и твою землю.
— Какое он вообще имел право, если мы ничем друг другу не обязаны? Я ему не продавалась! — возмутилась она.
— Как не продавалась, если вампир может входить только по приглашению? Но он не забрал тебя и твою землю с собой, а бросил монету и пошел своей дорогой. А на долг железный процент побежал. Согласись, что ты бросилась бы в его объятия, если бы он поманил тебя за собой!
Манька промолчала.
Бегала, искала, собирала — чего греха таить.
И равняла суженых по вампиру — и удивлялась, когда начинали пить кровь. Мучалась, понимая, что где-то есть такой, который кровь пить не стал бы, а украсил бы и отвел лучшее место. А вампир и украшал — только не ее. И поднимал, и миловал, и кровь пил у каждого, чтобы свою тварь насытить.
Была бы она на ее месте, пожалуй, простила бы кровопролития — она и прощала, понимая, что где-то там плачут перед ним люди. Слава Богу, что не могла она быть на месте Благодетельницы. Забирая с собой душу, вампир не зажил бы до ее смерти жизнью вампира. Пролил бы он кровь, а она пожалела и свою отдала, он снова пролил, а она опять пожалела, разбазаривая добро вампира.
Зачем ему такая обуза, которая зудела бы каждый день: «Пожалей, пожалей, пожалей!»
Манька вспомнила, как бегала просить за каждого, на кого обозлился бы Благодетель, принимавший ее на работу, когда ей казалось, что несправедливо выставляет человека вон. А казалось ей каждый раз, как он принимал решение избавиться от работника. В конце концов, он и ее признавал не заслуживающей ни доверия, ни жалости. И тогда ее увольняли без долгих размышлений, не рассуждая, права она или Благодетель — он был прав, и никем это уже не обсуждалось. И не было такой головы, которая бы побежала за нее заступаться.
Да, проклятых было немного…
— Стало быть, она моя, раз у меня лежала, здесь, в избах? — хмуро поинтересовалась Манька.
— Истинно твоей она только недавно стала. Как же ты могла ее считать своей, если тебе ее не взять?
Манька покачала головой, опять Дьявол говорил непонятно, и водил ее за нос. Манька взяла нож и отправилась к живому дереву искать побеги для стрел. За два дня многие ветви отросли. Дьявол почти закончил ковать стрелы, и когда она принесла охапку побегов, не отрываясь, кивнул на стол, давая понять, что займется ими немедленно. Она бросила охапку и подошла к луку, пробуя его на прочность.
Лук был красивый, сложно устроенный, сразу и не разберешь что к чему. Манька попробовала натянуть тетиву, сплетенную из распушенных нитей, и стрела, наложенная на излучину, отскочила, чуть не ударив ее в глаз. Она повесила лук обратно и отправилась еще за побегами: если каждая десятая стрела хотя бы упадет рядом с оборотнем — это будет уже чудо…
Когда она обходила окрестность избы, выискивая побеги посаженных отдельно ветвей, она заметила, что трава покрылась каким-то порошком, как будто припорошенная снегом. Больше всего порошка было на земле. «Наверное, серебро!» — подумала она, открывая способ, которым Дьявол его добыл. Однажды зарычал сопровождающий ее волк — и в чащу леса ушло сразу пятеро. Сразу после этого неподалеку раздался один глухой выстрел и возня. Пятеро волков вернулись, но один волочил за собой ногу, сразу направившись к озерцу с живой водой.
Манька заторопилась.
Ей удалось насобирать еще три охапки добрых ветвей, которые годились на древки. На этот раз она срезала даже те ветви, из которых стрелы получились бы маленькие, меньше локтя, понимая, что оборотни, если догадаются, не пощадят живое неугасимое поленье дерево.
А на следующий день встали рано, засветло. Дел еще оставалось много.
Она сразу заметила, что все звери снимаются и уходят, остались только волки — но и они беспокойно принюхивались, удерживаемые лишь вожаками.
Продуктов хватит месяца на три, удовлетворенно подумала она, осматривая запасы, и отправляясь таскать охапки стрел в старшую избу, затаскивая их на чердак и в избу-баню, если придется биться оттуда. Дьявол со стрелами уже закончил — стрел наготовили столько, что хватило бы на целую армию. Он занимался зеркалом. Зеркало Дьявол разрезал на три части и установил на дверях обеих изб — одну часть оставили про запас. В подвале зеркало было огромным, метра полтора в ширину и два в высоту, так что одна часть дверь избы прикрывала почти полностью. Дверь устроили хитро по задумке Дьявола — раздвижную, чтобы на день, когда оборотни превратятся в человека, дверь можно было сдвинуть, и та часть, на которой висело зеркало, убралась бы внутрь, и чтобы ее не сняли с петель. Раму переплавили на засовы, которыми Дьявол укрепил двери. Дополнительно к крепким засовам избы укрепили дверь наращенными бревнами, да так хитро, что с другой стороны дверь как бы была немного в стороне, и незнающему о хитрости пришлось бы ломиться не в дверь, а в бревна, которые за дверью подпирали ее.
Манька впервые увидела, как избы наращивают бревна там, где их сроду не было.
У бани окна и так были маленькие, а теперь вместо окошек остались небольшие амбразуры, на задних и боковых стенах окон не оставили вовсе, дверь стала только-только влезть в избу, будто они нахмурились и сжали губы.
На завтрак избушка наготовила наваристой ухи, грибные блюда и разнообразные салаты из дикорастущих трав. Пока Манька ела, она все думала, отчего так с Дьяволом интересно, но все время в дураках ходишь. Манька уже давно перестала удивляться чему-либо: то каравай то елся, то не елся, то покойники восхваляли себя в огне, то издевались над нею черти, растянутые от точки А до точки Б… С Дьяволом лучше всегда быть готовой к любым неожиданностям, но последнее, что он выкинул, было верхом его сказочного милосердия…
— Манька, выходи, ты чего там застряла?! — крикнул он, когда Манька нежилась на лавке, вытянув ноги, давая своему желудку неспеша переварить сытный обед. — Сейчас под землей бронировать избы буду, сгоришь ведь заживо!
Манька пулей вылетела на улицу, понимая, что Дьявол ради смеха, шутя, отправит ее туда, куда сам черт не хаживал. Место, где стояла изба, слегка качалось, как трясина на болоте. Из-под земли поднялись языки пламени, но не те, что горели в костре. Теперь это была лавообразная масса. На всякий случай отошла подальше.
— Я есмь фактор Пси! — сказал Дьявол многообещающе. — Сначала пропитаем избы серебряными растворами, пусть грызут бревна! А сверху закуем панцирной обшивкой, чтобы пули и гранаты не пробили стены. Я еще серебряные тропы приготовил, так что по любому мы лизать заставим их серебро. Давненько в моих казематах оборотни и вампиры в таких количествах не получали прописку! Будем изгонять из нечисти Дьявола! — Дьявол довольно потирал руки, предвкушая обильное жертвоприношение и жатву недочеловеков.
Первая избушка поднялась на своей паре ног и несмело потопталась возле жидкой лавы, в которую должна была войти. Манька подошла чуть ближе, держась Дьявола, но, заметив, что он не стоит, а висит над землей, пулей отбежала назад. Ей и со своего места было видно, как мощные, покрытые роговыми чешуями, с очень острыми и длинными коготками лапы избы погружаются в расплавленную жидкость.
Пожалуй, такой лапе оборотень был нипочем.
Первая изба приняла вид угрожающей металлической глыбы, за ней вторая.
Избы чуть отступили к реке, чтобы задние и боковые стены оказались защищенными водой и водяными, плотно прижимаясь друг к другу. Река здесь была широкой и с быстрым течением, у берега мелкой, но потом круто уходила в глубину, так что избы как бы были на земле, хотя им с их длинными ногами сесть в реку было то же самое, что человеку в калошах присесть над неглубокой лужей и чуть-чуть промочить зад.
Серебряная яма так и осталась кипеть, выплескивая брызги серебра и струйки пара над кроной неугасимого поленьего дерева.
К середине дня все было закончено. До темноты оставалось часа четыре, солнце перевалило зенит, устремившись к горе, освещая ее склон, зависнув высоко над нею.
Дьявол торопил Маньку, помогая распределить по избам запасы продуктов, стрелы, одеяла, водрузить на крыше ветви неугасимых поленьев, чтобы ночью в свете огня видеть оборотней со всех сторон. Избы горели огнями, как в рождество, и выглядели весьма воинственно. Как не крути, хоть и было на поляне теплое лето, солнце двигалось по зимней орбите, и в пять часов начинало темнеть, а ночь была в два раза длиннее дня.
«Блин, Новый год же прошел! — ужаснулась Манька. — Что ж я теперь, весь год с покойниками и чертями буду возиться?!»
Облегченно вздохнула — в предновогодний день они резали и точили стрелы.
Где-то недалеко лес наполнился гулом голосов, выкриками, смешанными с завываниями оборотней, попавших в Дьявольские ловушки. Люди шли группами, зная, что наступает полнолуние. И несли с собой оружие, на тот случай, если им встретится зверь, который досадил Ее Величеству, подняв руку на Матушку самой Благодетельницы. Хотя многие понимали, что они и есть тот самый страшный зверь, которого должны бояться люди. Они не могли не помнить, как просыпались голыми в лесу, возле своих жертв, все их раны заживали мгновенно, а правосудие не знало границ милосердия… Так вампиры готовили человека к служению, когда ум его наполнялся зловонием зверя, и люди принимали уготованную им участь, как должное. Они еще умели любить, но ум зверя не оставлял им выбора.
Место назначения знал только зверь, который слушал голос хозяина.
— Неужели люди совсем не думают? — с тихой надеждой спросила Манька.
— Нет, не думают. Зачем им думать, когда голова набита готовыми мыслями? — ответил Дьявол совершенно спокойно. — И поэтому ночью нас будут осаждать оборотни, а днем люди. Люди такой же ум имеют, как зверь: подумал человек, подумал зверь — и кто победит? А зверь служит верой и правдой вампиру! Награда большая обещана за голову убийц Бабы Яги, можно сказать, полцарства… Мои мысли мои скакуны… — пропел Дьявол, весело наблюдая, как радостные люди открывают для себя лето среди зимы.
Он оглянулся и тихонько свистнул.
Волки сорвались с места, как по команде, бросились к реке, переправляясь вплавь. Отряхиваясь на другом берегу, они исчезли под густыми кронами деревьев, разбегаясь в разные стороны. Дьявол подтолкнул Маньку в дверь, и дверь за ними бесшумно закрылась.
Манька, заметив на лавке оставленный ею лук, с ужасом вспомнила, что еще ни разу не стрельнула из него…
Глава 19. Неожиданный союзник
Человеческие голоса раздавались совсем близко, за крайними деревьями.
На опушке промелькнули тени, и на луг гурьбой стали выходит люди с огромными рюкзаками и свертками за спиной. Солнце стояло еще высоко. Избушки плотнее сдвинулись стена к стене, грозно взирая на врага уменьшенными до амбразуры окошками. Дьявол выглянул в одну из амбразур.
— Ладно, иди спать, — предложил он, налюбовавшись на многочисленное сборище. — Они еще сейчас палатки будут ставить, готовить еду, природой любоваться… Я думаю, оборотни не скоро сообразят, что мы в друзья не набиваемся. Или пообедаем?
— Не-а, — воспротивилась Манька, — я с чердака на них посмотрю. И потом, я не проголодалась.
— Иди, глянь! Противника надо знать в лицо! — согласился Дьявол и опять пропел, второй раз за день, если не считать того, что он что-то бубнил себе под нос, когда ковал наконечники стрел. — Однажды вечером, вечером, вечером, когда мне делать абсолютно будет нечего, я выпью раз, и выпью два, и закружится голова… Пора в путь-дорогу, дорога дальняя, дальняя в даль тебя манит…
Манька на его бубнение ни тогда, ни сейчас не обратила внимания. Пением он увлекался исключительно от своего имени. Было у нее такое ощущение, что Дьявола вообще не волнует несметное количество врагов. Она даже начала подозревать, что несколько приподнятое его настроение это игра, чтобы поднять ее боевой дух: с чего Дьяволу переживать, если для оборотней он не существовал?! Она понимала, что стрелять и отбиваться ей придется в одиночку.
Серебро и стрелы были слабым утешением — стрелять она не умела. Ей оставалось только надеяться, что они сами найдут цель, следуя Дьявольскому магнетизму.
А Дьявол уже весело насвистывал: «Есть на свете остров, в океане есть, весь покрытый серебром, абсолютно весь!..» Манька покачала головой, взяла лук и кусок пирога и поднялась на чердак. Окно на чердаке было шире, и просматривался весь луг. А там сновали люди, оставляя на земле следы ботинок. Похоже, никто из оборотней серебром не поранился. Чувствовали они себя замечательно, восклицая и радуясь, что попали в райское место. У Маньки екнуло сердце, прыгнуло и ушло в пятки, когда она увидела, как оборотни тащат на костер убитую лань. Она-то думала, что все звери ушли! Люди о чем-то шумели и до нее донеслись обрывки разговора.
— Ка-а-ак жахнуть…
— Это такая изба, отродясь не видел…
— А хозяин-то, смотри-ка, немногим бы захотелось с ним дело иметь…
— Помоги мне чем-нибудь закрепить…
— На подъеме они еще, дойдут только к утру…
— Отойди, серебро ведь, одень хоть варежку… перемотай руку…
— Несли они, несли, и принесли! Наконец-то, шкуру не подпорти…
— Вечная слава герою, воздвигнувшему такой монумент…
— Я же сказал, ставь палатку вон за тем деревом! Хрен его знает, что на этой поляне! Я к реке спущусь. Наловим.
— Сеть принес?
— А, нехай динамитом. По доброте духа моего прославимся в рыбацких байках!
— Ой, смотрите, это же избушки Бабушки Яги!
— Да ну! Не может быть! Ты думаешь?
— Это кто их так изуродовал и посадил на мель?
— А ты на могиле была? Там земля такая же!
— Ее Величество была не в духе. Приказано отловить. Мы пока не знаем, с кем имеем дело.
— А как это здесь лето? Мы на курорте? Вот если бы землю тут купить: горы, озеро, река, и круглый год лето…
— Тут горячие подземные источники…
— Тут колодец какой-то… Кислота что ли? Смотри, какие волдыри, а я только до бревна дотронулся. Надо огородить…
— Разберем и завалим…
— Не понял, это что, жерло вулкана? Откуда здесь серебряное озеро?
— Это, наверное, с горы жила выходит, а внизу лава…
Люди, как люди. Нападать пока не собирались, и монумент избы пробовали пощупать, хоть и через рукавицы.
— Похоже, аллергия у меня на серебро, — объяснил тот, что старался отколупнуть кусочек. — Неважно себя чувствую. Силу оно у меня отнимает. Такой беззлобный становлюсь, сам себе противен. Просто заметил, как серебряный крестик на серебряной цепочке одену, куда ни сунусь, везде рукой помахали…
На реке ухнул динамит.
Манька забеспокоилась, как там водяной. Перебралась к чердачному окну, которое выходило на реку. Оборотни таскали сеть, но выше оврага, по которому стекала живая вода. «Интересно, если рыба плавала в живой воде и пила живую воду, она на них подействует?» — подумала Манька загадывая: если вытащат полную сеть, значит должна подействовать, водяной был не глупый малый и за сундуки с копеечной валютой мог бы немного удружить.
Рыбы в сети было столько, что когда ее вытянули на берег, она лопнула… Манька прикусила губу, прикидывая, сколько оборотней ею отравятся — получалось много! Партизанская война началась…
На поляне и вокруг нее между деревьями запестрели палатки и костры. Простого огня оборотни ничуть не боялись. Начинало темнеть, но до луны было еще далеко. На этот раз ветви неугасимого полена, росшие в земле, света не давали, но ярко пылали ветви на крыше, освещая весь луг. Кто-то прошел к углу избы и пописал на нее, отчего в избе завитало раздражение, которое Манька уловила всем своим существом. Язык изб она не понимала, но после того, как чертей и прочую нечисть повывели, чувствовала эмоциональные вибрации. Живой избе глумление пришлось не по вкусу. Но она не двинулась с места.
«Интересно, — подумала Манька, — а если их проткнуть кинжалом Дьявола, они умрут?»
— Не советую подпускать оборотня близко, — посоветовал Дьявол, как всегда вырастая из неоткуда с двумя чашками горячего чая. — Ну конечно умрут! — он три раза сплюнул через плечо и добавил: — Не приведи Бог биться с ними в рукопашную! Но не исключено… все может быть… они прыгают высоко, как будто летят. Красиво!
Манька уставилась на Дьявола, понимая, что он сущий Дьявол.
— И до чердака могут допрыгнуть? — с тревогой в голосе быстро спросила она.
— Ну,… — он высунул голову в окно, и смерил расстояние до земли, — в два приема, пожалуй!
— Поражаюсь я тебе, если меня убьют, ты хоть чуть-чуть пожалеешь? — проворчала Манька, приложившись к кружке.
— Некорректный вопрос, — ответил Дьявол, как всегда увильнув от ответа прямого. — На тебе живого места нет, а ты о смерти думаешь. Намедни еле-еле от костра оттащил, а сегодня вон как запела! — Дьявол состроил скорбную мину. — Я не могу, Маня, я ж бессмертен. Я пережил столько людей и нечисти, что воспринимаю смерть, как иронию судьбы смертного существа. Горько мне, что не надеешься жить вечно, как Помазанники мои, поэтому придется мне оттянуть тебя за уши от окошка! — он резко рванул Маньку за рукав, оттолкнув в сторону, ткнул пальцем в чердачное окно: — Тебя заметили, а это уже реальный шанс попасть, или не попасть в книгу живых и мертвых! А там как я положу — так и будет! Не видишь, они стрелять собрались ради смеха!
Зрение у Маньки было не таким острым, как у Дьявола, но она тоже различила, что один из подвыпивших изрядно к тому времени людей, поднял руку — и пуля ударилась о наличник раньше, чем она услышала звук. Оборотень промахнулся. То ли пугнул, то ли не метился, то ли не умел стрелять. Пуля отскочила от гвоздя и срикошетила рядом с другим оборотнем, который мгновенно побледнел и спустя минуту, после того, как пришел в себя, покрутил пальцем у виска. Еще один ругнулся, и сразу несколько пуль влетели в окно и ударились в обрешетку, пробив Дьявола навылет.
Дьявол побледнел, как оборотень, осматривая застрявшие в обрешетке пули. Потом как-то нервно ткнул пальцем вверх, обращая на пули Манькино внимание, которая и без того не могла оторвать от них взгляд.
— Вот так вот! Награда обещана за головы бунтовщиков и приказ, стрелять в любую мишень в лесу за рекой на поражение… С другой стороны, напрашивается добрый вывод: вампиры пока не догадались, кто укокал Бабу Ягу и свистнул у Благодетельницы наследство… Тебя ловили бы живьем…
— Это… а то, может, белый флаг выбросим?! И напишем: у нас бомжа в заложниках? Стреляют они лучше, чем я… — предложила Манька, ткнув пальцем в пули.
Она зябко поежилась: все пули предназначались ей. Дьявол хмыкнул, нисколько не опасаясь, высунулся в окно и пересчитал противника поголовно.
— Смотри сама, тебе решать, твоя это битва… М-да, многовато их, — сообщил он, поседев в одно мгновение, когда счет перевалил за полторы тысячи. — Не приручим мы их… — скорбно покачал головой и ухмыльнулся, возвращая волосам естественный черный цвет, похлопал ее по плечу: — Наберись терпения!
Внизу собиралась толпа, показывая пальцами на окно, за которым спряталась Манька. Дьявола в природе не существовало. Для Маньки, в принципе, тоже — он стоял в окне, и она прекрасно видела через него.
Но слишком резко отличались люди в ракурсе Дьявола — лица у них и вправду были какие-то двойные: лицо, а под ним размытый звериный оскал…
Но так то через Дьявола!..
На душе было погано. Она понимала, что ей придется убивать людей, которые ни в чем перед ней не виноваты, и, пожалуй, не виноваты в том, что оборотни. Так случилось. Не верилось, что они будут убивать ее — она тоже перед ними ни в чем не провинилась. Шутка Дьявола, что она сможет выжить в неравной битве, была оригинальной, но не настолько, чтобы поверить в свои силы. Она не Дьявол, в ней пули застрянут. Желание выбросить белый флаг, стало почти навязчивым.
Но что это даст?
Разве что выдаст себя — оборотни сразу сообразят, что их много, а ее мало… А кроме того, сюда пожалуют вампиры!
Оборотни раздевались, удивляясь по-летнему жаркой погоде, сожалея, что никто не догадался взять мяч, разминались, стреляя по деревьям, по избе, в подброшенные шапки и бутылки, которые осколками разлетались в разные стороны, гоняли по земле консервные банки, вытаптывая огород и поле изб. Костер они разводили один на пять — десять палаток. Манька с удивлением заметила, что ни одна ветвь неугасимого полена в костре оборотней не горела.
— Им не взять неугасимый огонь. Им и ветвь не поднять, — спокойно объяснил Дьявол, заметив Манькино волнение.
Потихоньку подтягивались отставшие, выискивая свободные места. По возгласам, которые эхом отдавались по поверхности реки, стало ясно, как оборотней много, и большая часть их сокрыта кронами деревьев.
На первый взгляд ничто не выдавало в них оборотней — люди как люди: человек всегда себя вел на природе именно так, нисколько не сомневаясь, что природные кладовые как-нибудь сумеют справиться с хвалеными признаками цивилизованности царя природы. Конечно, рыбу динамитом глушили, помочившись на углы, предали избы осмеянию, поляну изгадили, разворотили колодец с живой водой, деревья рубили так, что лес трещал и кряхтел скрипом падающих деревьев, на костре готовилась, может быть, та самая лань, которая отдала крынку парного молока. Но все же, Маньке не хотелось воевать с ними, и она не понимала, почему не может жить среди людей. Так муторно и тоскливо она не чувствовала себя давно. Окажись она внизу, была бы она лучше или хуже? Вот парень с девушкой целуются — она видела, как набросил он свою куртку на ее плечи, как девушка зябко поежилась от холода вечерних сумерек, как паренек вставил в ее волосы цветок ромашки, и она убрала ее, бросив под ноги.
Может, ее тянуло к людям?
Вглядываясь в их лица, Манька пытаясь понять, чем же она-то хуже, где и как они понимают, что она одно, а они другое? Она долго жила среди них, но они не приняли ее, и, может быть, ее проблема была в том, что она не умела искать радость, которую они считали радостью? Или она и в самом деле, имея комплекс генерала песчаных карьеров, так и не поверила, что нужна обществу — и дело не в Благодетельнице, которую она обвиняет, послушав Дьявола? Может быть, все дело в том, что она ищет спасение там, где его нет, и еще не поздно протянуть им руку?
Стемнело.
Только отсвет костров и неугасимый огонь, зажженный на крыше, освещал веселые и уверенные лица, которые показались Маньке много человечнее, чем ее собственное. Она оглянулась. Дьявол сидел, полуприкрыв глаза, и вглядывался в такую даль, которую она объяснить себе не могла. Не многие хотели бы оказаться на ее месте, рядом с тем, кого боялся весь белый свет. Для людей Дьявол был символом наказания, устрашением, угрозой. И только уверенность, что он заперт в Аду, как простой смертный, который по непонятной причине передал свои полномочия не поклонившемуся ему Спасителю Йесе, который уже две тысячи лет собирал всех в том же Аду, чтобы судить всех разом, тешили самолюбие, отодвигая Дьявола куда-то, откуда бы он не смог человека достать. Но он был, настоящий — Земля и Небо, нисколько не постаревший, как встарь, имеющий подход к каждой нечисти, играющий то в одни, то в другие ворота, паскудно издевающийся и над той, и над другой стороной, способный показать все царства земли в мгновение ока, затворивший врата Рая и отверзший врата Ада…
Слабое утешение, когда жизнь висит на волоске…
Она вдруг подумала, что ей нравиться Дьявол, и чтобы он не говорил, она не могла представить, что он способен не любить землю, потому что земля любила его, и каждый, кто жил в его земле, жил в согласии с Дьяволом. Кончиками пальцев Манька провела по месту, где с другой стороны застряла пуля.
«Не долго мне пришлось бы жить среди них!» — подумала она, прислушиваясь к тому, что делалось внизу. Сомнения разом оставили ее.
Да, она умрет, но одного, а то и трех оборотней заберет с собой — и пусть Благодетельница — вампир, который проклял ее до Судного Дня, им не будет покоя. Вряд ли она будет сидеть на могилке и охранять аршин земли, который принадлежит, и будет принадлежать Дьяволу…
Крест крестов на груди пылал, пульсируя и слегка обжигая тело, но золото было холодным, как лед. Манька чувствовала, как прислушиваются к каждому движению за пределами стен избы, молчаливо и грозно.
«Только бы не встали!» — подумала она, понимая, что если избы выдадут себя, то война начнется с этой самой минуты. «Может быть, еще все обойдется?!»
А внизу ощущалось заметное волнение. Оборотни распалились. Теперь они были хозяевами цветущего луга.
Она снова прислушалась к тому, что делалось внизу.
— Убить не можно, а нужно! Это ж какая свинья засела в этой груде серебра-злата? А если хозяин нашелся, что теперь?! Если с наружи столько добра, то внутри сколько?!
— Чисть мои ботинки! После всего ты мне еще должен остался!.. Карточный долг — долг чести!
— Не лезь к ним, сами разберутся. Мы пришли-ушли, а они положат здесь друг друга, отвечай потом!
— Я хочу пи-и-ить! Мне принесет кто-нибудь попить?
— Бери воду выше колодца. Это не вода, это черт знает что! Прямо в реку стекает…
— Может, взорвать его? Если тут строить пансионат, то колодцы и серебряное озеро надо будет забетонировать. Там будет лодочная станция, а там… коттеджи. Посмотри! Ну, так как, вкладываемся?
— Я посоветуюсь с Ее Величеством. Если государи возьмут на себя строительство подъемника…
— Горы? Это проклятые горы! Ты хоть представляешь, сколько там погибло? Я сама в библиотеке читала…
— Ерунда! Глупости! Горная гряда закрывает нас от холода северных и восточных ветров.
— А как ты это объяснишь, уважаемый коллега, тут нет гор! И лето!.. А на дворе январь!
— На Новый год? Не помню… Валялся где-то, пил где-то, сношался с кем-то…
— Не долго они его… Может, лесник? Сказано же, отстреливать всех!
— Да лешак его подери, может, сам леший был?
— Слыхал я, что Бабушка Яга водила дружбу со многими несовершенными духами. Может, за водой приходил?! У Бабушки Яги такой же колодец был. Поговаривали, не то она мертвая, не то живая…
— Это не живая, это мертвая! Поймали старика?
Манька прислушалась, прильнув к окну ухом, затаив дыхание.
— Думаешь, они его догонят? Как он выглядел?
— Сбежал куда-то. Не помню! Но ведь помнил же! Чудной какой-то…
— Вы про что? Куда это — они?
— Старикан тут один объявился. Сижу в кустах, и лосиха, как ты, в трех метрах, не более, и лосенок в кустах. Я уже приладил ружьецо, а он мне под ноги и сиганул, как черт. Лосихи с лосенком след простыл. Ломанулись через реку… Не догнать… Стрелял, но в глаз что-то попало…
Манька с облегчением выдохнула — лосиха в безопасности! Она видела, как волки угоняли зверей, но лосенка течением отбрасывало назад и выносило на берег. Ниже была бобровая плотина, и Дьявол велел волкам направить ее туда. Она снова прислушалась.
— Ха-ха-ха! Ружье-то хоть заряжено? Старик его напугал! А, может, штаны нам покажешь?
— Гонит он! Мы все обошли, следов много, а зверей нет. Две лани, и то по дороге взяли!
— Сейчас, ребята рыбы нажарят.
— Ешьте сами, я консервами обойдусь. Посмотрите, что у меня с руками! Пятеро уже лежат!
— Выше же ловят ребята. Там вода нормальная, чистая, вода, как вода. И ниже брали…
— А рыба не плавает туда-сюда? Она что, на привязи? Сказал же, эту гадость есть отказываюсь. Надо консервы открывать!
Манька расстроилась.
Во-первых, оборотни оказались умнее, во-вторых, живой воды в реке и вправду было недостаточно, чтобы неприятель отравился рыбой. Только зря продукты извели.
Но теперь она знала, как действует вода на оборотней: точно так же, как мертвая подействовала бы на нее. И обрадовалась, что им не пришло в голову ничего умнее, чем мысль взорвать колодец и завалить бревнами. Убрать их труда не составит, и она надеялась, что колодец сумеет восстановить себя. К счастью, бетон оборотни прихватить не догадались. Небольшой взрыв, который они устроили, разворотил колодец и открыл канал, и вода фонтаном поднялась на три-пять метров над землей. И еще раз расстроилась, сообразив, что не бедные люди позарились на землю, рассчитывая на прибыльность круглогодичного курорта по земноморским стандартам. Ей, конечно, в планах оборотней места не нашлось — мечта зажить тихой спокойно жизнью развалилась в одночасье.
«Ду-дуу-ду, все мы вместе, все мы рядом, ду-ду-ду…» — над поляной неслась музыка. Ночь предполагалась ясная, звездная, как и обещал Дьявол. Луна пока не показалась, она должна была взойти около полуночи. Если судить по летнему времени, то время было не позднее. Судя по тому, что оборотни не торопились напасть, у нее было часа три. Оборотни плотно поужинали, костры опустели, молодые люди собирались группами, кто-то достал гитару, где-то громко разговаривали и смеялись, то и дело доносился визг, где-то устроили танцы. Возле костров оставались лишь костровые, которые то и дело норовили примкнуть к общему сборищу, многие разошлись по палаткам.
Манька прильнула к окну. И тут же услышала у самой стены:
— Почтим минутой молчания вечный огонь, — парень скрестил руки на груди и склонил голову.
Манька глянула вниз и заметила еще несколько молодых людей с инструментами. Похохатывающие молодчики поддержали его частично. Некоторые загнули вверх голову и разглядывали изваяние избы в серебре с огнем на крыше. В свете живого огня изваяние было монументально зрелищным и вызывало искреннее восхищение оборотней.
— Я не надеялся найти такое сокровище в этом заброшенном лесу.
— Вот на кой оно вам сдалось, серебро? Золото бы было…
— А деньги? Продать же можно!
— Пройди триста метров и зачерпни ведром. Вон оно, кипит!
— Там земля ходуном ходит, провалиться можно.
— Надо на крышу слазить, посмотреть, что за огонь… Похоже дым из трубы идет?!
Манька принюхалась.
Изба жила своей обычной жизнью, и опять чего-то кашеварила, устав дожидаться ее и Дьявола. Может быть наутро, или сообразила, что спать не придется, и бойца надо подкрепить. Манька бы не удивилась, если бы протопилась и баня. Дров они себе наготовили на месяц. И вдруг она почувствовала, как изба слегка накренилась. Манька пошатнулась, и едва удержалась, успев схватиться за подоконник.
А Дьявол как будто не заметил…
Она уже хотела обратить его внимание на этот факт, но продолженный разговор оборотней отвлек ее, и спустя мгновение она передумала беспокоить Дьявола: избы, пожалуй, имели право устроить себя поудобнее, все же сидели в воде.
— Ночное небо, звезды, изба эта… костры. Красотища неописуемая! Пойду-ка, возьму холст, набросок сделаю. Люблю ночное время, но никогда не умею закончить картину, засыпаю и все тут! А на память не то…
— Отойди, куда ты лезть собрался среди ночи! Стена гладкая, как стекло, да и серебро ведь.
— Мне показалось, будто она пошевелилась…
— Кто?
— Да изба!
— Брось, с чего избе шевелиться? Хотя… я слышал, будто это избы Бабушки Яги, Матушки Ее Величества. Поговаривают, они живые… Отойти надо!
— Тут даже ухватиться не за что, никакого выступа нет.
— Тут надо вантузами! Это я сам придумал! Встаешь и прилипа-ешь, встаешь и прилипа-ешь!
— Еще что-нибудь придумаешь, скажи! Плагиатор! В кино вместе ходили.
И вдруг Манька услышала стук… Громкий.
Стучали не в дверь, а где-то в подвале. Оборотни тоже замолчали, услышав стук, отскочив от избы и хищно присматриваясь. Двое вытащили оружие, и начали обходить избу, но в реку не полезли, а долго смотрели на воду и по сторонам, пытаясь понять, откуда звук идет.
Манька вздрогнула, переглянувшись с Дьяволом.
Не обмолвившись ни словом, они метнулись в подвал, чуть ли не кубарем скатившись по лестнице. Стук шел из-под пола.
— Кто там? — Манька нагнулась и спросила тихим срывающимся голосом.
Раздался тихий и жалобный взволнованный полушепот:
— Вы меня впустить не собираетесь? На смертном одре я, сегодня ночью оборотни мной закушают! И я оставлю о себе на память мои светлые рожки, да прыткие копытца…
Дьявол отрицательно покачал головой, но Манька заметила, что он ухмыльнулся.
— Не доверяют! — констатировал хриплый голосок. — Вот ведь беда, Баба Яга принесла в ночь, царицу дочь, Абы кабы все на славу, если б не Манькина облава… Ты, Манька, брось, изба не снесла бы яичко, если бы у него было злое личико! Под себя… Я тут промок до нитки.
Дьявол склонился к половице и зло приветил гостя.
— Худая слава бежит, добрая в могиле лежит?! Каким ветром под избу задуло, паршивец? Перецеловался со всей нечистью, не мила она тебе что ли?
— Ты меня, Отец, сам спасал, нечисти бросал, подавиться мне хитро-мудрой матерностью твоею? Вот и отдавал, а кто как понял уже молодец, дело всему венец. Худо к Дьяволу, добро… в ту же сторону. Ты, Батюшка, посуди да рассуди: я не живой, не мертвый, меня ветер носит, кому горем, кому счастьем приносит…
— Богатенький стал в последнее время! — злорадно процедил Дьявол сквозь зубы. — Смотрел я, как обрастаешь лохмотьями! Из тебя, как из ведра, сыплется, а сам малюсеньким стал, не разглядишь под половицей!
Маньке было тревожно: с одной стороны Дьявол пришлого считал нечистью, с другой обращался к нему, как к старому знакомому: на лице его мелькнула радостная, едва сдерживаемая улыбка, которой встречают старого друга, и неприятного в их разговоре было мало.
— Да откроете вы, али нет? — взмолился пришлый. — Замучили своими сочинениями! Изба просядет маленько, и придавит! Я от смертушки ушел и на смертушку пришел? Мне тут дышать нечем!
— А вы кто? — Манька склонилась к половице и приложила ухо.
— А кто его знает?! По всем весям бегаю-летаю, память людскую собираю, птиц, зверей, леса охраняю, дремучую дрему веду за собой, если кто на свете… не жилец! Побудь, Манюшка, человеком, тут с боку колечко есть, дерни, дверца и откроется.
Дьявол кивнул головой, и Манька поняла, что он не против непрошенного гостя. С одной стороны она ему доверяла, но с другой мог и пошутить. На всякий случай она прихватила в одну руку кинжал Дьявола, в другую серебреную стрелу. Повернула колечко в стене, и в полу открылась потайная дверца, которую нельзя было заметить: половица открывалась полностью.
Оттуда вылез старый старичок с круглыми глазками под широкими сросшимися седыми бровями, с широким бесформенным носом-картофелиной, с седыми спутанными волосами и растрепанной бородой, в которой застряли репьи и сучки — видимо, бежал по лесу. В руке у него был кривой деревянный посох и холщевая пустая котомка. Одет он был в рваную в заплатах рубаху в горошек, в поношенный и замызганный полушубок, широкие холщовые штаны в такой же горошек, заправленные в портянки, подвязанные вязаным пояском с кисточками, в лаптях, сплетенных из лыка и подшитых берестой. Ростом он доходил ей аккурат до плеча.
Приметы современного времени ни мало подивили и посмешили: медные серьги в ушах, оловянные перстни по штуке на палец, увешанный медными и железными цепочками. Но было немного золотых украшений — маленькая пуговица на рубахе и, кажется, золотой зуб, который неестественно сверкнул, когда он улыбнулся во весь рот широченных припухлых губ.
Со старика на пол полилась струями вода.
Сразу бросилось в глаза, что недостаточно хорош для него Дьявол: он как-то искоса посматривал на него, сожалеючи хмурился и обижено выпячивал губу. Старые знакомые — и чего-то не поделили, догадалась Манька, не было между ними мира, но и вражды тоже не было.
— Ты, Манька, шибко медная! Убить надо, и поделом! — проворчал старичок, рассматривая стрелу в ее руке, снимая с себя одежду и отжимая ее. Даже семейные трусы, которые он снять постеснялся, были у старика в горошек.
Голос у него был приятный. Мягкий и не старый. Прозвучал таинственно, завораживая, будто поманил куда-то…
— Поговори мне еще! — перебил его Дьявол. — Тебя бы в баню: отмыть, шелуху отодрать и безопасным сделать, а то в одном глазу слеза, в другом ерунда, а в третьем… а третьего как не было, так и нет! Стреляешь все так же противно не метко?
— Да когда я стрелять-то умел! — изумился старичок. — Разве что по водицу сбегать! Но и тот хорош, кто воду поднес, коли рана ни в грош, водой лечись, кто хошь! Обидно мне, сам бы помотался по свету! — обижено укорил он Дьявола. — Но я ж не по лицу, я в морду бью!
— Ну да, конечно, ты бьешь, изменник развеселый! — усмехнулся Дьявол. — Последний раз, кому ты набил морду, был я! — обиженно напомнил он старику.
— Может, покормите меня? Что вспоминать старые обиды? Кто помянет, тому глаз вон! — старик повеселел, одеваясь. Он быстро осваивался, цепляясь глазом за все, что было в подвале, и каждый раз удовлетворенно кивал головой, скорее себе, чем кому-то.
— У тебя глаза: хоть бей, хоть не бей — откатились и обратно прикатились! Не стошнит от нашего ужина? — съязвил Дьявол.
— Не стошнит, — заверил старичок. — Сами подумайте, какая мне польза от ничего неделания? Я вам пригожусь еще, могу покормить, лосей, гусей, уток наловить. Поднести, чего надобно. По стоящему дельцу я соскучился. Стрелять не мастак, — признался он, изучающее присматриваясь теперь уже к Маньке. — Но ведь кто воду мутит, тот омутом крутит! А я омуты все как один изучаю, добро добром привечаю. Угощаю всех чин-чином. И злому нет от меня прохода, пну так, чтоб почином — летели… к Дьяволу, Батюшке Бытия, в костерок кипучий, где слезой горючей омывают меня!
— Ладно тебе, нормально разговаривать умеешь? Или последний умишко растерял за последние две тысячи лет? — спросил Дьявол.
— Умею, если не прогоните! — пообещал старичок.
— Вас как звать-то? — спросила Манька.
— Безопасный мировой судьец! — насмешливо скривился Дьявол. — В именительном падеже у него есть все, кроме ума. А как падеж начался и как на могильник попал, вряд ли вспомнит!
Старичок поклонился Маньке низехонько, не обратив на Дьявола внимание.
— По разному кличут, кто как. Но мне больше нравиться Гроб Гремуар Борзеевич, — представился старик с легким поклоном. — Можно проще, или мастер Гроб, или Борзеич. Скрывать не буду, первое имя настоящее, а второе истинное.
— А третье? — умно спросила Манька.
— А третье, Маня, мне не дано понять. Это тайна великая! Вот как узрю, так сразу пойму, откуда первые два взялись!
— Макулатур ты беззлобный, — засмеялся Дьявол. — Иди, поешь, а то оборотни завоют скоро! Все самое интересное из-за тебя пропустим!
Пока поднимались по ступеням, Манька никак не могла отойти от своей задумчивости, озадачившись природой имен.
— А что не так-то? Я подскажу! Я, Маня, шитый по черному белыми нитками. У меня на раз два три година годину меняет… — шмыгнув носом, проскрипел Борзеевич, уминая зелень деревянной ложкой. Ничуть не стесняясь, он достал пару рыбин из бочки, понадкусал у них хвосты, обвел стол, и стрелы, и избу завистливым взглядом. — Богато тут у вас, а я все по лесам, по горам, да пешим ходом! Эх, и почему я раньше тебя, Манька, не встретил? Был бы у Дьявола в чести, а теперь как бы с боку припек.
— А Манька от тебя не бегала из горницы в горницу! Ты же сам обманными своими штучками глаза застил! — холодно сказал Дьявол, и старичок весь ужался виновато, сидел, уже не выступая.
Маньке их разговор казался каким-то неестественным, не было у нее никогда встречи со стариком. И глаза он ей не застил: понарошку, что ли время тянут?
— Глаза у него в горошек, — пояснил Дьявол, — есть такой прием, вот как бы смотришь в книгу, а видишь фигу, когда там ума палата, да горы злата. И наоборот, смотришь, видишь гору злата и ума палату, а там мор, черт в глаз, да позор. Ненадежный он старик, но если с ним по дружбе, то многое может сделать: помочь, поберечь, постеречь… Я ему многим обязан, и много обязан, как бы, он мне, а вины передо мной у него, как звезд на млечном пути. Что ни срам, так от него!
Манька кивнула, ничего не ответив. Старик Борзеевич приближался к ним.
— Маленько перехватил вчера, сегодня приболел, не полечишь мне мозги? — попросил он, болезненно щупая свою голову. — Грамотно поднимали позитрон. Наслушался, накушался, и был изгнан вон…
— Отдай демона на заклание, тогда полечу! — пообещал Дьявол.
— Не рано ли уговаривать начинаешь? — оторопел старик.
— А ты подумай, — попросил Дьявол.
— Ой, какие, Маня, подсвечники у вас красивые, один дракон, второй дракон, третий… — вскрикнул старикашка, округлив и без того круглые глазенки. — А я как-то во дворец захаживал, там того же мастера произведение: девица красоты неописуемой, на голове кирпич, а на кирпиче тазик с цветами… — Он долгим взглядом посмотрел на удивленную Маньку и обернулся к Дьяволу. — И что? Как мне объяснить, что линии мастера имеют некоторую пространную природу и те же руки мастера легко лепят и Сатану, и Спасителя?
Дьявол хитро прищурился, но Манька уже догадалась, в какой дворец захаживал старик Борзеевич.
— Вы меня имеете в виду? И Благодетельницу? Только это на меня возложили кирпич и тазик с цветами…
Старик изменился в лице, только сейчас заметив, что на шее Маньки висит медальон: крест крестов и золотая монета. Взгляд его сразу стал завистливым, пальцы слегка задрожали, он поперхнулся и подавился. Откашлявшись, старик Борзеевич вышел из-за стола, приблизился к Маньке, слегка нагнувшись, обеими руками взял медальон и поднес его к глазам, поворачивая из стороны в сторону. Попробовал золото на зуб, и вдруг зуб обломился и оказался у него в ладони.
Старик Борзеевич долго пялился на зуб, будто не верил, что он выпал.
— Что, неймет? — поиздевался над ним Дьявол.
Старик ничего не ответил, сунул руки в карманы и весь обиженный с укоризной повернулся к Дьяволу. С минуту между ними происходил молчаливый разговор, будто стояли друг перед другом ростовщик и ободранный до нитки господин. Весь вид одного выражал торжествующее злорадство, второй пытался что-то сказать, но сказать ему было нечего, ибо он был обобран — и не скрывал ростовщик.
— Манька, — вдруг заорал старик Борзеевич с каким-то заливистым задором, от которого Манька оторопела. Она еще не насладилась завистью истинного знатока ценностей, обладателем которых была, ожидая более обходительное обращение, и вскрик показался не к месту… — Сейчас Луна выйдет! Полная! Пошли скорее смотреть, как люди в зверей оборачиваются!
Дьявол тоже заторопился, посмотрел куда-то сквозь стену, передернул затвор двери, и она проехала в сторону, выставляя в качестве щита зеркало. Потом он провалился сквозь стену, и Манька смекнула: то же самое он проделал в бане. Она бегом поднялась на чердак.
Старик с одобрительной улыбочкой уже смотрел на то, что творилось на поляне.
Снедаемая любопытством, нисколько не стесняясь, Манька бесцеремонно отпихнула старика, и высунулась в окно сама. Старик Борзеевич пролез под нею между ног, выставляя голову наружу. Манька недовольно поморщилась и уступила ему чуть места, отодвинувшись в сторону.
Огонь поленьев освещал поляну.
Но освещал ее не только огонь поленьев — полная луна вышла из-за леса и лила на землю свой призрачно-желтый свет. По всему небу рассыпались крупные мириады звезд, подмигивающие своим мерцанием.
Из палаток, что стояли на поляне, выползали люди, корчились на земле и, успокаиваясь, вставали на четвереньки. Тело их начинало меняться — оборотни на глазах приобретали вид совершенных животных. Зверь-оборотень чем-то напоминал волка, но гораздо крупнее — и все же что-то в нем оставалось человеческое, но то был не человек. Острые клыки зверя можно было разглядеть даже на таком расстоянии. Весь вид оборотней внушал и отвращение, и ужас, и восхищение гибкостью и пространственной координацией движений.
Не зря вампиры вселяли свое сознание в зверя.
Глаза их светились раскаленными углями, вбирая свет луны и окрашивая его в цвет крови.
Оборотни неторопливо прохаживались по поляне, поджидая, когда остальные пройдут превращение. Из леса выходили новые звери, и теперь их было столько, что Манька растерялась.
— Да-а, — с какой-то задумчивостью произнес Борзеевич, осматривая врага, — хорошо, что солнце на другой стороне светит так же солнечно, как светило днем. Им одну ночь на всех — ох, какая резня начинается! Помилуй меня, Дьявольское терпение! — помолился он, дотронувшись перстом до Манькиного креста, который чуть-чуть торчал из-за рубахи. — Смутно припоминаю, как с меня снимали последние портки, когда оно у него закончилось…
— Вы про мрачный период? — уточнила Манька, кусая губы.
В глазах ее застыл ужас. Четверо оборотней вышли на свет перед самой избой и завыли. И оборотни, выстроившись на опушке, завыли в ответ. Манька заметила, что рычание их было, скорее, подстегивающим, перед тем как предпринять что-то, они переглядывались между собой, не издавая ни звука.
Борзеевич кивнул. Манька заметила, что руки у него дрожат, сжимаясь в кулаки. Но на лице заиграла зловещая усмешка, будто он долго ждал этой минуты…
— Ну, мы что, воевать сюда пришли, или зверями любоваться? Давай, заряжай свой арбалетик, — он подтянул к себе охапку стрел, и подтолкнул к Маньке лук. — А то Дьявол меня все корит и корит, а у самого ни в одном глазе из девяти не пристреляно. Когда бы не попросил, все время криво прицел срабатывает! …
— А я это…я стрелять не умею! — отчаянно покраснев, призналась Манька.
— Учиться никогда не поздно, — философски заметил Борзеевич, но в голосе прозвучало сожаление. Он, очевидно, надеялся поглазеть на стрельбу мастера.
Старик вложил лук в Манькины руки, но не горизонтально, а перпендикулярно, с легким наклоном, покачал его и так и эдак, и Манька почувствовала, что лук лежит правильно. Так она могла контролировать угол наклона стрелы. Лук был легким, удобным. Забыв про оборотней, Манька перенимала опыт, присматриваясь к уверенным действиям Мастера Гроба.
— А не так… Вот так! Мягко берешь за тетиву, — показал он, прикладывая ее руки к луку. — Пальчик вот сюда… видишь, и стрела у тебя уже как живое существо! Мягко целься…
Стрела чуть ли в половину не долетела до примеченного оборотня.
— Стрела не пуля, и пули так уж прямо не летят! — успокоил он ее, подбадривая одобрительными восклицаниями. Борзеевич обретал уверенность: руки дрожать перестали, сам он стал спокойным, будто бил оборотня каждый день.
Манька смешалась. Она вообще не понимала, как стрелой можно кого-то убить?!
— Ты тетивочку-то натяни поглубже на себя, и ложи ее вот так… Пальцем стрелу придержала, вот она и не долетела… — подсказал он на ошибки. — И пускай между пальцев, — старик проследил взглядом за траекторией полета. Еще одна стрела улетела куда-то в сторону. Даже не в ту сторону, в которую Манька целилась. Но Борзеевич покряхтел удовлетворенный. — На ладненькой тетивочке, а тетивочка у тебя ладная, стрелы желобок должен лежать с огромной любовью! Стрел много припасено, научишься! Хочешь попасть в сердце, целься в голову, и ветер не упускай из виду! Ты ближе стрелу-то подпусти! Ой, я смотрю, стрелы заколдованные у тебя! Такими и без лука стрелять милое дело! Научил бы меня, Благодетель, своему колдунству, — проворчал он. — Может, еще бы кто спасся!
— Ой ли! Но меня бы поминали чаще! — ответил Дьявол, появившись, наконец, по-человечески. Голова его торчала в дыре люка. — Как вы тут? У меня пока негусто! Что-то мыкаются и не спешат нападать, ну разве ж это битва?
— Сейчас одного положим, все стая к тебе побежит! — просветил его старик. — Эх, лук бы мне, да глаза не те и руки коротки. Что ж ты меня на свет уродил таким коротконогим и короткоруким? Где бы не подрался, куры и те смеются, а Цари и Царицы за безоблачное счастье считают, когда в лицо поганое плюнуть хочу!
Голова Дьявола в проходе исчезла — слушать жалобы старика он не пожелал.
Но Манька Борзеевичу была рада: советы он давал ценные — еще одна стрела с легким свистом ушла в пространство и, наконец, к Манькиному великому изумлению, пробила шею одному из оборотней, ощетинившихся в плотном строю против изб.
Она вскрикнула, вцепившись в руку Борзеевича, не веря глазам.
Оборотень взвизгнул и повалился на бок, и произошло нечто, что удивило Маньку не меньше, чем превращение человека в зверя. Зверь падал и грыз себя, и кровь полилась из нанесенных себе ран. Зверь словно взбесился. Он нападал на оборотней, которые тоже рвали его, жадно слизывая кровь. Наверное, это была человеческая кровь — тело постепенно превращалось в разорванные человеческие останки. В стае началось возбуждение. Трое или четверо оборотней еще рвали первую жертву, но остальные смотрели на избу и рычали, роняя слюну. Оборотни прибывали и прибывали, на лугу, на всем видимом пространстве, не было места упасть яблоку, но от избушек пока держались особняком, не пересекая невидимую черту.
Манька приметила вожаков — это были далеко не волки!
Вожаки оборотней держались позади всей стаи, прячась за деревьями. Никаким благородством от вожаков-оборотней не пахло. Наверное, они пытались понять, советуясь с вампирами, кто засел в избе и сколько. Двое оборотней-вожаков отошли от остальных и рыскали по краю опушки, пытаясь влезть то на одно дерево, то на другое. Она бы не обратила внимания, если бы старик не указал в их сторону.
— Что-то у них со связью… — наконец, удивленно выдавил он из себя.
— Здесь горы, — предположила Манька, соображая, так ли уж случайно Дьявол выбрал это место для битвы. Ее гораздо больше интересовало оружие, на которое рассчитывал Дьявол. Она не могла понять, как стрела поимела столько силы, чтобы пробить оборотня… Манька подняла чурку, приготовленную для вырезания домашней утвари, поставила на другой конец чердака, отошла и выстрелила, пытаясь почувствовать стрелу и лук.
И только сейчас она осознала, какое грозное оружие держала в руках — стрела вошла глубоко в дерево. Она натянула тетиву глубже, как учил старик Борзеевич. Но вторая стрела сорвалась, пролетев мимо цели, ударилась в бревно избы, пробивая дерево.
Стрелять в избу она не хотела. Манька побледнела, схватившись за голову. Она кинулась доставать стрелу, но та куда-то подевалась, будто вросла и рассосалась — конец ее валялся рядом.
Старик Борзеевич, исподволь наблюдающий за Манькой, посеменил за нею следом, рассматривая место прострела.
— Что-то случилось? — спросил он обеспокоено.
— Тут… я… а там… нечисть… нельзя… — выдохнула она, поглаживая бревно.
Похоже, старик понял. Он посмотрел как-то странно, точно так же, как делал Дьявол, прислушиваясь к скрипнувшей половице чердака. И махнул беззаботно рукой.
— Так то тайно, а тут явно… Плоть, Манька, у избы и у поленьего дерева из одного теста… Изба просила передать, ей не больно, ей щекотно… — Мастер Горб с хитринкой в глазах посмотрел на Маньку, и спрятал улыбку, кивнув на поле битвы. Оборотни нападать не спешили, стояли, ощетинившись. Вид у зверей был грозный и устрашающий. — Богатая ты, лук сам Дьявол мастерил, а Батюшке такие секреты ведомы, о которых в книжках не напишут и человек не догадается!
— Только мне это не поможет, — разочарованно проблеяла Манька, вспомнив, как промахнулась.
— Короче, что делать-то будем, хороводы с ними, что ли водить? — в проходе снова появился Дьявол с тремя рюмками и бутылкой красного вина. Он разлил вино по бокалам и один протянул Маньке, — Пей, это из моих кладовых, припас именно на такой случай! С первым жертвенным!
Манька кисло улыбнулась — попала она случайно, метилась-то не в того…
Старику приглашение не требовалось. Он схватил бокал и выпил залпом, и такое удовлетворение читалось в глазах, как будто он ждал этого несколько тысяч лет. Он крякнул от удовольствия и налил себе еще один. Дьявол выхватил у него бутылку, убирая за себя:
— Хватит, иди баню охраняй, последнее в моей жизни чудовище! Маньке это вино! И мне! Оборотень взошел на мой костер от руки человека, — сказал он, присосавшись к бокалу. — Не часто пылает он, обычно по-доброму прощаемся…
— Это, Маня, кровь оборотня! — Старик уже выпил второй бокал и смотрел на Дьявола с нескрываемой завистью. Он кивнул на Маньку и пробормотал: — Я… это… как бы тоже причастен! Подумаешь, Великий Виночерпий! — Борзеевич нехотя поднялся и засеменил к проходу. У самого прохода он остановился и громко с обидой бросил Дьяволу: — Постережи, говоришь, баню-то, а ты до бани-то подкинь! Я сквозь стены ходить пока не научился, а через дверь… там лютые звери опять начнут меня терзать!
— А ты под избушку нырни, и под другой вынырни! — посоветовал Дьявол. — По-человечески ходить-то давно разучился! Там в бане тоже колечко есть, я его открытым оставил, вдруг убегать придется!
Старик шмыгнул носом, утеревшись рукавом. Многозначительно посмотрел на стрелы.
— Там есть, но возьми еще, не горохом же оборотня бить… — проскрипел Дьявол, отваливая Борзеевичу стрел добрую охапку. — Надеюсь, не разучился в конец?
Борзеевич утвердительно кивнул головой, присматриваясь и к Манькиному луку, но лук ей был нужен самой. Но смотрел Борзеевич не на лук, а на тетиву, конец которой охватывал конец лука, в виде украшения. Дьявол, перехватив его взгляд, взвыл, и парой приемов отмотал тетиву, отрезая кинжалом, который висел у Маньки на поясе в ножнах, подавая ее Борзеевичу. И на глазах изумленной Маньки посох Борзеевича в одно мгновение превратился в излучину лука, стянутый крепко.
Она сразу позавидовала Борзеевичу, стоило ему опробовать лук. Стрела вылетела со звоном и пронеслась над лугом, почти параллельно земле, выискивая свою жертву, вонзилась в сердце оборотня и прошла навылет, впиваясь в ляжку другого оборотня.
Старик прищурился, Дьявол удовлетворенно приподнял бровь, похлопав его по спине.
— Не забыл! — сказал он, примирившись с Борзеевичем окончательно. Вынул из-под полы пыльную бутылку, водрузив ее сверху охапки стрел, провожая Борзеевича вниз.
Манька пожалела, что не попросила избы сделать проход с одного чердака на другой — глупо понадеялась, что Дьявол будет охранять избу-баньку. Но ведь он не мог отвратить нечисть от того места, куда она смотрела. И она мысленно помолилась избе, провожая Борзеевича взглядом.
Вино Маньке понравилось, оно не пьянило, но бодрило очень. У него, и вправду, был привкус крови, слегка сладковатый, и странно нежный аромат забытых грез. И мнилось ей, что засветила она кому-то в глаз, кто сказал ей недоброе слово. Страх ушел. Теперь она чувствовала, что сделает то, что не могла бы без вина: взяла стрелу, натянула тетиву и легко выпустила ее, точно зная, что стрела попала в цель.
За стенами избы разом раздался вой.
Манька не поверила ушам, бросившись к окошку.
Стрелять оборотни не могли, лапы не руки: она без страха высунулась посмотреть, чем стая обеспокоилась. Именно это ей было нужно: еще один оборотень корчился в агонии. Стрела торчала у него из сердца. К нему уже подступали другие оборотни, помогая умереть. Остальные, наконец, в ярости пересекли невидимую черту, которая удерживала их вначале, и через пару секунд звери обступили избы, перекошенные от бешенства, скребли лапами стены, рычали и выли.
У обеих дверей, над дверями которых пылал огонь, освещая их морды и отражения, воткнутый так, чтобы его нельзя было достать, началось светопреставление: полюбовавшись на свое отражение, оборотни отползали и начинали грызть свое тело, другие пытались отскочить, но задние ряды напирали на передние, подталкивая. Добить больных зверей помогали свои же сородичи, вырывая глотки раненым.
Манька застыла с открытым ртом.
Понадеявшись на силу зверя, вампиры здорово просчитались — воевать без рук, без головы с избами было несподручно.
Дьявол с любовью переводил взгляд то на Маньку, то на оборотней.
— Да-а, замечательный урожай, — мечтательно, с блаженной улыбкой, произнес он, не спеша потягивая вино. От песен Дьявол перешел на стихотворения. — Перед восходом, при Луне, я оборотня пожалел однажды, и дал ему пространный путь, чтобы ко мне его вернуть! — продекларировал он таинственным, замечательно поэтичным голосом. — Он был один, и я один, но помнил я, а он успел забыть, что я есть Господин… Летели долгие года. Я ждал, — и вот отмщения час настал, он на костер взошел. И в миг исчез! И снова обрела земля покой и широту небес… — голос его изменился, надломился, и стал унылым. — И снова жду я при полной Луне, на какой широте, на какой долготе, полнолуния наступит час, и родиться такой герой, чтобы перекроить его время… Смотри, обширный луг! — Дьявол кивнул головой на чердачное окно, и сделал жест, будто и Манька могла видеть поле битвы не сходя с места, — освещенный луной, темная река с отражением умноженной луны, лес темный, издыхающие оборотни… Красота! — восхищенно выдавил он, мурлыча под нос.
— Ну, — скептически согласилась Манька, окинув поле брани взглядом.
— Что ну? — всплеснул Дьявол руками. — Сапоги любую землю топчут. Стреляй! Утром они много сильнее станут! У этих хоть лапы, а у тех кирка и рукавички! Да в задних целься, не трать время! Передние и так подохнут, если не зеркалом, древесиной обожрутся…
Передние оборотни и в самом деле пробовали избы на зуб, вгрызаясь в бревна. Манька ухмыльнулась: избы три дня подряд пили живую воду из колодца, а, кроме того, она была пропитана серебряными растворами и надежно закрыта серебром. Но слова Дьявола ее задели — он всегда находил момент поставить ее на место, когда она этого никак не ждала.
— Я что, — оправдываясь, воскликнула Манька возмущенно, — сам прославляешь себя стихами, думала, слушатель нужен! Иди, посмотри, дверь еще держится, или уже прогрызли!?
Она схватила лук, стрелу и прицелилась.
Опыт был невелик, но был: следующая стрела пролетела у самого уха оборотня, в которого она целилась, пролетела мимо, ранив по пути еще одного. Стая, увидев стрелу, вонзившуюся в дерево, бросилась врассыпную. Рядом полег еще один, но уже не от ее стрелы, а от руки Борзеевича.
Стрелял он редко, но метко.
Действие вина закончилось, и Манька, как перед тем Борзеевич, с выразительной завистью покосилась на бутылку. Взгляд от Дьявола не укрылся, и бутылка исчезла в складках его плаща — и была, наверное, уже где-то на другом краю вселенной.
Оборотни, наконец, сообразили, что имеют дело с хорошо подготовленным противником. Четверть стаи грызла себя, еще одна четверть пыталась добраться до чердачного окна, прыгая на стену и сползая вниз. Стены были гладкими, и зацепиться когтями не удавалось, они съезжали обратно, отползали, пождав хвосты. Шипы, приготовленные Дьяволом в панцире избушки, ранили, оставляя серебро в их лапах.
В конце концов, еще одна четверть начала валиться на землю в агонии.
И часть валилась убитая стрелами.
Те, кто наблюдал за передними рядами, быстро умнели, преобразуя строй и пряча свои тела за стволами деревьев. После первой неудачи звери стали приходить в себя. Часть оборотней ушла в лес. Остальные чего-то ждали, сверкая красными углями глаз в темноте на опушке.
Теперь Борзеевич не стрелял вовсе, Манька стреляла, но чаще промахивалась. Тот, кто руководил оборотнями, имел опыт ведения боевых действий, сохраняя остатки своей армии. Дьявол вылетел в окно, повисел снаружи, наблюдая за происходящим. Через пару минут он влетел обратно.
— Что двери, держаться пока! А вот что думают те, — Дьявол указал пальцем в сторону леса, где сидело несколько огромных и спокойных зверей, беспристрастно наблюдая за происходящим, — мне бы хотелось подслушать да понять!
— Это вожаки? — поинтересовалась Манька, стараясь рассмотреть между деревьями тех, на которых показал Дьявол.
— Да! — ответил Дьявол. — Верхушки. Именно они уважают вампиров более, нежели другие. И я, похоже, недооценил противника… Трое вожаков из личной гвардии Благодетельницы…
— Это они разговаривают между собой? — кивнула она на вожаков, с сожалением примериваясь к расстоянию: стрелой противника было не достать. Оборотни то качали мордой, то будто кивали, то били о землю хвостом.
— Человека я мог бы послушать, но речь вампиров и оборотней необычна. У них такие голосочки есть, которые мысленные обращения друг к другу маскируют. Голосочек голосит одно, а вампир другое. Только они сами и могли бы его услышать. Я могу подливать масла, но против их огня мне свой голос не поднять. Он через врата не пройдет. Они слышат только то, что Спасители велят…
— Они и мои мысли могут услышать? — удивилась Манька.
— В теле оборотней? Сомневаюсь. В своем собственном да, умеют. Но только вблизи, и когда человек укушен вампиром. Но интуиция у них необъяснимая, человека и вампира не путают. Кроме того, могут поднять собственную нечисть в уме человека, чтобы заставить угодить себе. Вот страх, тоже интуитивный, откуда он берется у человека? Иного оборотня достаточно побить палкой, чтобы вылечить… Он, конечно, полностью не излечится, но в залупу не полезет на глазах у народа, чтобы опорочить человека или прижать его в угол.
Манька испуганно уставилась на Дьявола.
— И меня?
Дьявол посмотрел на Маньку с великой любовью.
— Твои мысли вампирам и оборотням ведомы, но не все. Один укус на тебя пришелся, когда ты еще не родилась. В какой-то степени у тебя выработался иммунитет. Он начинает разбрасывать их мысленные посылы, и ты то одну волну слышишь, то другую, но не всегда именно ту, которую вампир планирует. Или твой ум закрывает все посылы и отключается, а ты живешь на автопилоте, как голое сознание. Только ты не я, ты не можешь существовать независимо от земли, и все твои знания, твой опыт лежат в земле… М-да, как видишь, иммунитет сослужил тебе не самую добрую службу: вампир-душа учился у головы твоей раньше, чем попал к Благодетельнице. Стать для него вампиром — было лишь делом времени…
— Это что же, получается, я виновата, что он стал вампиром? — удивилась Манька, уставившись на Дьявола потерянно.
— Можно сказать и так. Дыма без огня не бывает. Все так думают: вот я пойду и обращу гнев на ближнего, а ближний-то давно из отравленной реки мертвую воду пьет… Поэтому и надо обрезать крайнюю плоть своего сердца, чтобы не строить козни ближнему. А если строил, за ближнего ответ придется держать.
— Ой, смотри, они избушку обходят! — вскрикнула Манька, заметив, что оборотни тащат лодки.
— Покажи-ка нам, избушка, что они там творят? — попросил Дьявол, подхватывая стрелы и Манькин лук, отодвинув ставни закрытого оконца на другой стороне чердака.
Оборотни, качаясь на надутых лодках, из своих тел строили пирамиду.
— А зачем она им нужна? — удивленно спросила Манька.
— Они решили, что с крыши атаковать будет легче. До крыши они ни в один, ни в два прыжка дотянуться не могут, решили так… Пожалуй, они правы, — Дьявол прицениваясь, посмотрел вверх.
Мишени были как нельзя более удобные. Манька начала палить в кучу звериных тел, выпуская одну стрелу за другой, понимая, что мимо не пролетит. Лодки были прямо под чердачным окном. Началась свалка, где-то внутри этой кучи звери рвали людей, с которым они занимали одно тело. Манька стреляла так стремительно, что Дьявол только удовлетворительно кряхтел. Подводные бойцы, которые терпеливо дожидались своего часа, наконец, обнаружили себя. Лодки начали выпускать воздух с громким «пш-ш-ш-ш-ш», подрезанные снизу. Оборотни бросались к берегу вплавь, борясь с течением, и уходили под воду. Некоторые мирно плыли по воде уже в человеческом теле.
Манька обрадовалась, будто уже победила.
Наконец, оборотни отступили.
До конца ночи небольшими группами они еще раз попробовали взять избы приступом, но вяло, будто не могли поверить, что больше половины их лежат убитыми. И не оружием врага, а собственными собратьями. Или проверяли, пытаясь сообразить, каким оружием их положили. Трупы усеяли весь луг, вход в избы загораживали горы тел.
Луна побледнела и катилась на закат. Край горизонта на востоке стал светлеть.
Оборотни скалились в сторону восхода и злобно рычали, пуская слюну. Первые звери начали обратное превращение, следом остальные.
Глава 20. Один в поле не воин, а трое—войско!
В человеческом облике оборотни безмолвно взирали на представшую перед ними картину.
Во многих взглядах сквозило искреннее удивление, и они потерянно бродили между трупами своих однополчан, приседая над ними и обливая слезой. Кто-то взвыл, как раненый зверь, над сыном или над братом…
Дьявол исчез на несколько минут убрать зеркала. Вернулся со стариком Борзеевичем, достал из-под полы две бутылки вина, открыл обе и протянул одну с бокалом старику. Но тот лишь неопределенно хмыкнул, приложился к бутылке и не выпустил до тех пор, пока не осушил до дна. На этот раз Дьявол не останавливал старика. Вторую он разлил, не пропустив третий бокал. И от наполненного бокала старик Борзеевич не отказался. Глаза его весело заблестели, он шмыгнул носом, непристойно отрыгнул, крякнул и выпил, не дожидаясь тоста, который приготовился сказать Дьявол.
— Погоди ты, бочка бездонная, наполнять себя надо постепенно, — укорил его Дьявол, наливая ему до краев еще один бокал. — Уж и не знаю, то ли тебя по голове погладить, то ли снести ее с плеч?! Удивительные у меня мысли: счастье, что ты у нас есть, или несчастье, что ты всеми оплаканный?
— Хе-хе! — ухмыльнулся старик Борзеевич, проведя ладонью по подозрительно чистым волосам, по ровно остриженной бороде, пригладив их.
Старик уже не выглядел таким грязным и неухоженным, а был он чистеньким и постиранным, и сразу стало ясно, чем старик Борзеевич занимался, пока оборотни атаковали избу-баню. Расстраиваться он не стал, а просто попарил себя по всем правилам. И Манька ничуть не удивилась, когда старик признался, что успел выспаться. Правильно про него Дьявол говорил: толку от него было, как от козла молока… — она слегка рассердилась. Но изба-баня все еще оставалась их передовой позицией, и она промолчала.
— Я и сам в себе не разберусь, — сказал он загадочно с легкой задумчивостью, потягивая вино, но уже не так жадно. — Подумай, мог бы я мыться в баньке, если не умел бы объяснять, что всяк будет счастливый, если с почтением ко моей великой голове?! Старость моя заслуживает боголепного отношения!
— Разбазариваешь мое имущество! — проворчал Дьявол, но по-доброму.
Вместо того, чтобы охранять избу, он мылся, стирался и спал. И о каких, интересно, заслугах он мог говорить? Стрел у него было немного, на чердак избы-бани унесли лишь последние партии, ну еще те, которые отдал Дьявол, но и те он вряд ли не успел потратить. Летели они редко. Но Дьявол наоборот, похлопал старика Борзеевича по плечу, доставая еще одну бутылку вина. Старик уже выпил бокал и теперь с завистью нацеливаясь на их бокалы. Манька отпивала маленькими глоточками, растягивая удовольствие, прикрыв бокал рукой.
— Есть, есть порох в пороховнице! — он протянул бутылку старику. — Правда твоя, не молился!
Манька нахмурила брови и выглянула в окно.
Возле ее избы разорванные окровавленные тела лежали как попало, разбросанные по земле, тогда как возле бани трупы оборотней лежали ровненько в рядок, а иные поднимались штабелями на три пять рядков, и по ним было заметно, что они и в самом деле умирали счастливые.
Получалось, что оборотни подходили к избе-бане, смотрелись по очереди в зеркало и отходили, чтобы лечь и умереть?!
Заметив изумленный взгляд Маньки, и Дьявол и Борзеевич переглянулись, перемигнулись и продолжили свою беседу, как ни в чем не бывало. Даже бессмертный Дьявол не мог так посмешить свою нечисть, которая потеряно бродила по лугу, с ужасом взирая на растерзанные трупы, которыми брезговали даже мухи. И как она, обязательно останавливались у сложенных в ряд оборотней, удивленно вскидывали брови и снимали перед мертвыми братьями головной убор. Пожалуй, Борзеевич положил оборотней даже больше, чем она.
Манька чутко прислушивалась к тому, что твориться с другой стороны.
Некоторые из оборотней уже пришли в себя и, возбужденно обсуждая происшедшее, пытались выдвинуть хоть какие-то предположения.
— Еханый бабай! А я говорил, что тут не чисто! Поимели нас, ох, как поимели!
— Да ну, можно подумать… оборотни среди нас! Это что же…
— Хватит, хотя бы себе признаться честно! Ловим кого-то среди леса… Нас, выходит, поймали… Опоили сонным зельем что ли?
— Ты и есть оборотень, не зря от серебра шарахаешься…
— А эта не боялась? А этот? Если я оборотень, почему ты живой остался? Мы что ли их всех? Я к серебру любви не испытываю, так любой золото поболее любит…
— Ну, хоть кто-то что-то помнит?.. Или нет?
— Я чуть-чуть… Драку помню, еще стрелы летели во-о-он оттуда!
— Ты хочешь сказать, что в избе сидит некто, который шутя перебил добрую тыщу человек? Эх, жалко, сначала надо было поляну-то понюхать, понять, сколько их там, а то все следы затоптали, теперь что, теперь гадай, кто там и сколько!
— Нет, не людей… Я еще помню, что драка была. Со зверями.
— Получается, что мы ими были?
— Ой, ну ладно вам, я давно об этом знаю. Со мной каждое полнолуние так, очнулась — в лесу. И как раз полнолуние. Только не надо говорить, что это я их! Он помнит, что зверей тут было много.
— Получается, что нас в ловушку заманили? Собрали всех разом и заманили в ловушку? Ну да, я оборотень, давно знаю, и ты, и он, и он, и она, а они разве не были? За каким их тогда сюда понесло?
— Может это, того, мы их? Они были такие, а мы другие…
— Брось! Не смеши, они такие же, как мы. Смотри сколько стрел на земле! Черт, стрелы тают… Глянь, горят… Многие стрелой убиты, а остальные… не понимаю! А эти что улеглись?
— Я тоже нашел! Смотрите-ка, с серебряным наконечником! Ждали нас! Суки!
— Это в нас?! На нас?!
— Ай-яй-яй, это ж какая варфоломеевская гнида запоганила нам охоту?
— Это из избы, там вчера головы торчали! А что они к нам не выходят? Боятся нас?
— Я поняла, это они Бабушку Ягу!
— Ну… Там свинья лежала, я сам там был, вряд ли она… Запах ее, а не она. В плену, наверное, держат…
— Господи, за что?! Нам надо их достать! Нас за ними послали!
— А давайте красного петуха пустим! Поджарятся, никуда не денутся. Кто за?
— Думаешь, этому монументу хоть что-то станется?
— А почему бы нет? Расплавим да продадим! Это ж сколько бабла! Я за!
— Надо ребят собрать… И это, будете петуха пускать, поставьте охрану, они по реке могут свалить, караулить надо…
— Меня тошнит от вида крови… Я не могу на это смотреть, я лучше приготовлю поесть…
— Ой, гляньте, серебряного озера нет!
— Зато в других местах навалом… Порву! Кишки выпущу! По стенке размажу! Жрать заставлю свое дерьмо! За веру, Царя и Отечество!
— Манька, ты, может, вздремнешь чуть-чуть, вместо того, чтобы слушать, как они между собой препираются? Думаешь, они полюбят тебя, когда поляну разминируют? — услышала Манька голос за спиной. И Дьявол, и старик Борзеевич смотрели на нее недовольно и с укором. Старик Борзеевич уже притащил из избы два одеяла и подушки.
— Поговорят-поговорят, и решат, что надо спустить с нас шкуру и кошелек из нее сделать, — обиженно проговорил он, укладываясь рядом с Дьяволом, бесцеремонно подлезая под его плащ. — Батюшка! — взмолился он. — Дай хоть одним глазком перед смертью побеспредельничать!
— Уже решили, — недовольно проворчала Манька, расправляя отутюженную простыню.
Дьявол снял плащ, накрыл старика и спустился вниз, вернувшись с самоваром, заварил душистого чаю из смородиновых листьев на живой воде. Пока чай настаивался, спустился еще раз и поднялся с подносом румяных пирогов.
После чая усталость сняло как рукой. Осталась легкая истома. Манька подремала, и как только зашевелился Борзеевич, которого Дьявол толкал в бок, вскочила, прильнув к оконцу. Дьявол что-то проговорил избе, и открылись еще оконце с чердака на чердак двух изб. Теперь можно было быстро перебраться с одной избы на другую. Старик Борзеевич исчез в проходе, искреннее поблагодарив Дьявола, что не заставил лезть его в воду.
Оборотни носили к избам охапки хвороста, поливая их горючей жидкостью. Своих мертвых они уже собрали, частично сложив на костер.
— Они их решили в качестве дров использовать? — удивилась Манька.
— Нет, две проблемы решить: спалить избу и костер погребальный устроить, — ответил Дьявол. — Представляешь, сколько могил им придется вырыть? До нас ли им будет?! У них же нет экскаватора, чтобы могилы вырыть.
— Умно, — согласилась Манька. — Спалить? Нас? Мы сгорим? Заживо?
— Бог с тобой, Манька, сколько горела изба, а если уж совсем худо будет, окунется в реке, пока ходить, — Слава мне, Слава! — не разучилась. Я бесплотный. Старик Борзеевич тот горел. Сгорает. Синим пламенем. Но потом восстанавливается. Естественно, психует, каждый раз дите малое. А тебе — будет худо…
Манька уже почувствовала гарь. Дым стелился по земле, поднимался и заползал в избу. Дышать стало тяжело. Сразу несколько автоматных очередей, ударили одновременно в чердачные окна обеих изб. Свинцовые пули ударялись в стены и доски, и будто прилипали к ним, не пробивая. Стреляли теперь и с другого берега реки, но одиночными прицельными выстрелами. Пули, выпущенные из автомата, не долетали, все же река была широкой, разливаясь в берегах от тающего снега с вершины горы.
Манька поняла, что сделать уже ничего нельзя. И Дьявол молчал.
Она взяла лук и стрелы:
— Раз все равно умирать, прихвачу с собой еще несколько оборотней. Все миру легче! — она развела руками. — Ну, не сдаваться же просто так!
— Дай-ка я посмотрю, какой бедный лучник оттуда высунется! — услышала она снизу.
Хохотнул женский голос.
— Я бы этих тварей так уделал, чтобы жизнь им тут медом не казалась!
— Уделай, — посоветовали ему, благословляя. — Думаете, их много?
— А вдруг бабушка Яга и вправду в плену?
— Не-а, запаха нет, мы все проверили… Велено никого не жалеть!
Оборотни столпились на опушке и выжидали, пока другие сваливали новую партию хвороста. Манька прицелилась и выстрелила в ближайшего оборотня. Он взвыл и повалился наземь, выронив охапку. Это был первый ее оборотень, убитый в образе человека. Манька слегка побледнела, когда поняла, что рука дрожит, и сама она вспотела от напряжения и внутренней борьбы. Но люди готовили смерть ей, и всему, что она любила. Враг выжигал ее из земли Дьявола.
— О… бьян… аха…аха… а-а-а… — оборотень лежал мертвый, но люди не кинулись его рвать, а замерли, с ненависть и порой с тревогой наблюдая за окном. Многие отступили за деревья и прижались к стенам.
— Мудро, — произнес Дьявол, на сей раз одобрительно. — Простенько так, положила … Человек, думаешь?
Но Манька уже целилась в следующую жертву. Изба горела, или не горела, но Манька начала задыхаться. Горячий жар обжигал легкие. Прильнув к чердачному окну, которое выходило на реку, она хватала воздух, бежала ко второму окну на лес и гору, стреляла, и снова искала воздух.
Петляя, оборотни отступали.
Дьявол разложил стрелы, проверив их на заточенность.
То ли благодаря выпитому вину, то ли пришел опыт, стрелы летели в цель с необыкновенным послушанием, поражая одного оборотня за другим. В ответ из леса снова полетели пули. Манька чуть отступила, скрываясь за обшивкой и бревнами.
Заметив, что у бани оборотни не валятся и стрелы не летят, Дьявол пролетел по чердаку, не касаясь пола, исчез в проходе. Старик Борзеевич имел опыт стрелка, но последние оборотни без ущерба для себя свалили хворост, и теперь поливали его горючей смесью. Пламя взвивалось до самой крыши.
Манька бросилась следом. Сунув сырую тряпицу в рот, она положила еще шестерых, которые закладывали под избу динамит. Избы разбрызгивали воду, стачивая ее из бревен, чуть уняв огонь. И сразу затрещали бревна, сотрясаясь от ударной волны. Манька покатилась по полу чердака, ударившись головой о стену.
Избы устояли, но местами серебро осыпалось.
В стане оборотней прокатилось дружное «Ура!»
Старик Борзеевич лежал без сознания, задохнувшись в дыму. Манька сразу же подползла, помогая Дьяволу влить в его рот кружку живой воды, придерживая голову. Борзеевич закашлялся, и снова впал в беспамятство. Его высунули в окно на реку, давая отдышаться. Втянули обратно — и вовремя, меткий снайпер пробил наличник в том месте, где свешивалась голова Борзеевича. Снова влили живую воду — старик повис на руках, как тряпичная кукла. Ноги его не держали: как только он приходил в себя, он порывался встать, глаза его дико блуждали, он виновато улыбался, бредил и валился. Дьявол перенес его на чердак старшей избы, уложил в постель у окна на реку, накрыв мокрой простыней.
Манька спустилась в баню, выпила ковш живой воды, облилась — сразу стало легче. Теперь ей приходилось сторожить обе избы. Она металась по всем окнам, выпуская одну стрелу за другой, отражая яростные атаки. Лезть в огонь враг не рисковал, подбегали и швыряли гранаты — и груды тел оборотней, сваленные вокруг изб, разлетались на многие десятки метров.
Наконец, оборотни отступили.
Выпущенные пули рикошетили от стен. Среди оборотней появились раненные своими же. Ветер дул от гор со стороны леса, и до Маньки долетали обрывки разговоров. К счастью, люди не молчали, объясняясь по-человечески.
— Сколько наших полегло! — услышала Манька и представила, как сплюнул оборотень.
— Я могу попробовать закинуть в окно, — предложил другой, — если вы мне обеспечите подходы.
— Действуй! Будь осторожен!
— Главное, динамит закинь, а там… Эх, мало мы оружия взяли… Нам бы посолиднее чего-нибудь, помощь вызвали?!
— Да кто же знал!
— Пробовали, связь не работает, все каналы перекрыты!..
Оборотни были где-то недалеко от избы, но высунуться Манька не рискнула. Пули летели нескончаемой чередой, не переставая ни на секунду. Патроны не экономили. Она пригнулась, переползая с одного места на другое. Дьявол гордо стоял в окне, прошиваемый пулями, слегка наморщив лоб. Избы огонь потушили, но полуобгоревшие трупы оборотней начали вонять палеными волосами и мясом.
— Они все наши позиции знают! — с сожалением произнесла Манька. — Мне бы обозрение с другой точки зрения. Может мне попробовать из-под избы?
— Сама себе говоришь, или избе предложишь? — поинтересовался Дьявол. Он щупал пульс у старика Борзеевича, который то впадал в беспамятство, то ненадолго приходил в себя, пытаясь встать и пройти куда-то, каждый раз натыкаясь на стену. — Здорово его, — обеспокоено проговорил он. — Боюсь, если не оклемается до вечера, будем ребеночка нянчить!
— А живую воду сколько выпил! — возмутилась Манька. — Лишние глаза нам бы не помешали. Проводил бы меня…
— Он не человек, ему что эта вода, что та, он от нее только пухнет и мокнет, если сам не в памяти, — просветил ее расстроенный Дьявол, не отпуская руку старика Борзеевича. — А от огня горит не хуже того костра, что под избу заложили. Изнутри горит. Ты это… с крыши попробуй их достать, — посоветовал он.
Дьявол махнул рукой, и у изб над крышей поднялись гребни.
В сложной конструкции Манька разобралась не сразу.
Теперь у нее появился коридор, который разворачивался под разным наклоном, и вокруг оси на некоторое расстояние, и она могла легко скатиться вниз, или вынырнуть там, где оборотни ее не ждали.
Изба была полна сюрпризов, но Манька не удивилась — курице гребень иметь положено. Правда, с таким гребнем, это, пожалуй, уже не курица, а петух…
Один из оборотней поднял голову над насыпью и полег первым, поскольку вопрос, кто кого переборет, она решила оставить открытым. Оборотни нападения с крыши не ожидали, и пока сориентировались в обстановке, еще три десятка оборотней корчились на земле. С крыши видимость была преотличная, отсюда стрелы разили врага чуть дальше опушки, но оборотни были повсюду — их цветистые палатки просвечивали далеко сквозь деревья. Кто-то прятался за деревьями, кто-то в наскоро вырытых окопах, кто-то искал защиту у самой избы…
Но взрывы все же прозвучали. Два — почти рядом, и три достигли цели.
На этот раз избы не шелохнулись, лишь покачнулись, словно отпрянув, — все-таки это были не избы, а Бог знает что… Манька едва удержалась, чтобы не скатится по покатой крыше вниз. Но скаты крыши были не крутыми.
Когда оборотни отступили в лес, она спустилась на чердак. Три пули ее все же достали — одна в бедро, едва не задев кость, вторая прошила легкое, третья застряла в животе. Она устала и выдохлась, живая вода лечила, но уже не так действенно. Кровь, перестала течь сразу же, как выпила живой воды, но каждое движение причиняло боль. Нога у нее еще волочилась, начиная потихоньку заживать, а живот жгло, застрявшая пуля причиняла боль при каждом движении.
Борзеевич все еще лежал в беспамятстве и стонал во сне.
Манька положила руку на его лоб — лоб у старика был горячим. После этого приблизилась к Дьяволу, который смотрел в оконце, опираясь на лук Борзеевича. — Боже, Дьявол, костерок бы запалить, гори они синим пламенем! — сказала Манька, разглядывая множественность врага. — Мне не выстоять, — честно призналась она, боясь вздохнуть. — Их там сотни и сотни! Против зверей еще куда ни шло, но против этих…
Дьявол сунул в нее руку и вынул пулю. Положил ей в ладонь.
— Обрастать начинаешь раритетами! — посочувствовал он. — Правильно, а нехай горят! Зверей, которые здесь остались, они давно слопали, еще ночью. Рядом река, дальше озеро, с обеих сторон зима, огонь далеко не разлетится. Ну, если что, пригоню тучку, делов-то! От леса что осталось?! Заодно мусор сгорит и пеньки! — Последние слова Дьявол произнес зловеще. Он уже привязывал на стрелу немного пакли, чтобы зажечь древко, обмакнув его сначала в светлую жидкость, потом в маслянистую черную. «Технический керосин» — прочитала Манька на бутыли. На второй надписи не было, но она и так знала, что это нефть, которая у них оставалась. — Если у них есть еще динамит, думаю, динамит нам уже не страшен! — Дьявол с любовью взял ее лук в руки. — Показать ученику не мешает, как из такого лука да такими стрелами дичь в углы загоняют!
Манька никогда не видела Дьявола таким хладнокровным. Он натянул тетиву, и она замерла. Стрела вонзилась в ближайшее дерево.
— И что? — Манька хохотнула, применив разоблачение.
Она выпустила не одну стрелу в то же дерево, но Дьявол как будто не заметил.
— Подгони-ка мне еще стрел! — сказал он. Сказал так, словно удивил ее.
Манька подала вторую и третью стрелу, и они вонзились в ближайшие деревья.
Но удивить ее Дьяволу все же удалось.
Три дерева — и огонь в одно мгновение охватил всю опушку. Среди оборотней началась паника. Кто-то пытался проскочить к реке, но Манька была наготове, теперь уже стреляя из лука Борзеевича.
«Наверное, какое-то волшебство применил!» — подумала она, любуясь ровнехонькой стеной огня, отделившую ее от оборотней. Палатки взлетали на воздух, горел порох и динамит. Выстрелы прекратились. Побросав пожитки, неприятель бежал в сторону гор, или в обход к реке, спасаясь от пожара.
— А теперь, Мань, положи мне ладонь на руки, вот так… и держи… — Дьявол мягко сжал ее пальцы, и установил лук, фиксируя положение. — Только точнехонько в то место, где оборотень должен стоять.
— Это как? — удивилась Манька.
— Ну, представь то место, только думай, что эта стрела вот-вот его пробьет. О деревьях не думай, ищи оборотней, как я тебя учил, третьим глазом. А два лучше закрой! — Дьявол поправил пальцы Маньки, между которыми стрела должна была пролететь. Манька вдруг почувствовала, что какой-то оборотень проскочил огненную стену и собирается крикнуть соплеменникам кличь. Манька выпустила стрелу. И тотчас увидела, как с глухим стоном оборотень повалился на землю, пожирая себя. Она открыла глаза, не веря в происшедшее, но оборотень корчился на земле.
— Вот так, Маня, стреляют моими стрелами. И не надо искать цель, она сама прилипает к моим стрелам! А теперь во-он в те деревья целься, которые у гор стоят, — Дьявол указал на горы. — Надо их взять в кольцо.
Манька закрыла глаза, представила дерево, и как оно должно вспыхнуть.
И спустила стелу, представляя ее полет.
— Мань, полет стрелы не твоя задача, твоя — цель! — прокомментировал Дьявол ее выстрел.
Она открыла глаза, убедилась, что промахнулась, взяла новую стрелу и снова спустила ее, на этот раз не выпуская из ума дерево. Через секунд двадцать почувствовала, что дерево вспыхнуло — и тут же порадовалась глазами: далеко у самых гор загорелась маленький точечный костерок. Жить стало веселее.
— Ох, ох, ох… Что со мной было… — старик Борзеевич держался за голову, но на этот раз не ткнулся в стену, а присел рядом, размахивая руками для равновесия.
Манька обрадовалась, а Дьявол добродушно ухмыльнулся.
— Беспамятный ты мне нравился больше! — поддел он старика. — Ну да ладно, живи уж, нянчить тебя время нужно, а его ни у меня, ни у Мани нет, — произнес Дьявол, покосившись в Манькину сторону, которая с усердием отличницы усваивала новый метод.
— О, обагренная светлой памятью Дьявольской нави, как ты хорошо стрелять научилась! — изумился старик Борзеевич, когда заметил, что Манька стреляет с закрытыми глазами. Он быстро приходил в себя. — Я думаю…
— Мы думаем, — поправил его Дьявол, — Обед… или полдник… или ужин уже с нас, пока Маня разминает руку. Пойдем, Хоттабыч, мой неразумный последователь идейного проблеска, которому отсутствие оного скажется еще… Посмотрим, что на день грядущий наготовила нам изба.
Они ушли, оставив Маньку наедине с собой и стрелами.
Без Дьявола стрелы так красиво врага не разили. Она кряхтела, пыхтела, тужилась и пыталась осмыслить, почему иной раз одно выходит, а другой противоположно… Но все же через одну — три долетали до нужного места. Не так красиво, видимо, Дьявол каким-то образом подправлял ее мысль, будто придерживал палец на излучине лука. Читать мысли он умел, возможно, умел и править. Наверное, и оставил ее не просто так, опять посмеяться решил или проверить, справиться она без него или нет. Манька смерила взглядом дыру в чердачном проеме, в котором исчезли оба боевых товарища.
«Ну что ж, если с ним получилось, то и без него смогу, — подумала она, прикладывая новую стрелу к луку. — Вот так бы шутя Благодетельницу подстрелить!»
На сорок пятой выпущенной стреле почувствовала себя уверенней — теперь почти каждая стрела достигала цели. По земле стелился черный дым, пожар быстро охватил обширную территорию, оборотни уже не выли, а метались среди огня, обнаружив, что самострельное оружие иной раз стреляет не хуже изготовленного в производственных условиях. Среди них началась паника. Манька вдруг успокоилась, стреляя методично и метко, не чувствуя ни угрызений совести, ни злобы, ни азарта, как на тренировках, когда она училась держать дыхание во время бега. Не оборотни — там, где-то там за горами, душа-вампир и Бог ее земли стояли перед нею — и море крови не остановило бы ее в этот миг, как Бога, который бился с другим Богом.
Оборотни валились один за другим, открывая беспорядочную пальбу, собирая по дороге то, что осталось из вещей, оружие и палатки. Все же спаслось их много, и многие выходили из леса обгоревшие, израненные. Каждый убитый ею оборотень увеличивал шансы выжить в неравной битве не на жизнь, а на смерть…
Трапезу изба приготовила отменейшую. На сей раз, наставлениями Борзеевича, изба приоткрыла для себя завесу кулинарного искусства, познав, что не только пироги да шаньги, щи да каша могут стать украшением стола.
— Если реку не обидеть, она сумеет накормить… — произнес старик Борзеевич, засовывая Маньке в рот между ее пальбой канопе с икрой и зеленью.
— Не мечи так, прожуй сначала, проглоти, а после стреляй! Куда они от нас денутся? Мы их так завели, что им теперь, Маня, не жить с тобой на белом свете! — привычно добавлял Дьявол, засовывая ей в рот копченого лосося, завернутого рогаликом.
— Маня, я никогда не надеялся, что кто-то найдет во мне ценные качества, — признавался Борзеевич. — Абы как обо мне лукаво мудрствуют. Пришел человек в мир гол как сокол, пожил на удачу, и канул в лету… все суета сует! — рассуждал старик Борзеевич, отправляя в Манькин рот порцию желе, в котором как насекомое в янтаре застыли изваяния печеной картошки и гриба, с прожилками сметаны. — А мудрый там ищет, где другие спотыкаются, а народ, коллективно спотыкнувшийся, понять не может, чем он мудрый тот мудрее, если народ в одну сторону, а мудрый в другую. Вроде и не мудрый был, а пройдет один век, другой, и мудрым стал… Просто, куда ни повернись, на мудреца наскочишь, а мудростью по сей день не пахнет. Сколько на свете живу, а кто-то разве разглядел мой горошек? Если бы не Дьявол, то тебе, Маня, не разгляделось бы!
— Не давай воли глазам, работай умом, — строго советовал Дьявол, толкая в нее ложку малинового варенья, и поднося к губам чайный напиток с вином собственного изготовления. — Я, Маня, существо бесплотное, но мысли у меня, как овечки на пастбище… Я их пасу, холю, лелею… А как, думаешь, сужу я людей и нечисть? Пришли они ко мне, встали передо мной — а мне только и остается, что отделить пестрых от черных с белыми. И никакая овца мимо меня не проскочит. А уж коли не пасут овец, зверей холят, думают, не смогу уловить, так ведь мне только то и надо, чтобы за каждую овцу к ответу призвать. А неработи и овец не пасут, и зверей не привечают… Ты вот как думаешь, Борзеич, мала у меня земля или велика?
— Дьявольскую землю ногами не измеришь! — запихивая в Манькин рот брусничный пирог, совершенно серьезно отвечал старик Борзеевич, — А махонькая мена у нее!
— Я понять хочу, — проглотив и отмахнувшись от обоих, спросила Манька у старика Борзеевича, — как ты так ровненько, оборотень к оборотню уложил? Что же они, дураки совсем?
— А я им раз горошину, они ее хвать, а она им: «лежать надо, пока война да дело, за что воевать должен? А ты как герой встанешь, когда другие полягут, и будет почет и уважение! Вон сколько мудрых лежат! Что же ты отдуваешься за них?!» — вот они и лежали.
Манька в уме повредилась.
— Так они живые?
— Нет! — ответил Борзеевич. — Зеркало не обманешь, да и зверя тоже. Вампир приказывает: беги — зверь бежит, а человек ни в жизнь бы голову за вампира не положил. Тут они и разошлись во мнениях. А коли человек зверю сказать не смог, что он и не он вовсе, разве ж сделает человек что-то против зверя? Мертвые они, но пока Маня, я одного закидаю горохом, твои стрелы десятерых нагоняли. Но мне горохом сподручнее, не привычен я пока ко стрелам…
— А что за горошины? — поинтересовалась Манька.
— Есть такие, я ими стрелять у самого Батюшки моего, у Дьявола учился, — хитро подмигнул Борзеевич, кивнув на Дьявола. — Разбрасываю я горошины по всему свету, ни вампиры, ни оборотни ими не брезгуют. Я и вампира, и оборотня убогими делаю, а они меня благодарят за это. Ты у меня одну-то съела, когда обратно к оборотням засобиралась. Богато они устроены, подумала ты. Проста ты, Манька, но есть в тебе такая сила, которая моими горошинами не давиться, слетела она с тебя. Вот ты смотрела туда вниз, и людей видела, а оглянулась, и на свои места все встало. А не все оглядываются, некоторым мои горошины, как вино Дьявольское, которым он нас сегодня попотчевал. Только вино это обратно, а горошина наоборот! И прямехонько к Батюшке! Мы хоть и разные, но одним коромыслом воду носим. Дело у нас одно и источники те же.
— А-а-а… — неопределенно кивнула Манька.
День закончился, и стало темно, но подступы к избе теперь освещались со всех сторон. Спать хотелось, но силы еще были: помогало Дьявольское вино и живая вода. От пожара в лесном массиве становилось жарко. Все еще раздавались взрывы — продолжал гореть склад боеприпасов, который оборотни устроили позади лагеря. Те, кто выбрался из леса, собирались у реки, и толпились группами, дожидаясь, когда огонь поутихнет, устраивая окопы. По окнам снова открыли пальбу, и пули летели, стоило выдать себя тенью. Оборотней осталось не так уж много, Дьявол, ненадолго исчезнув и полетав над позициями врага, насчитал чуть больше двенадцати сотен. Почти половина полегла ночью — отравленные живой водой, от зеркала, от стрел и Борзеевского гороха. Чуть больше четверти положили за день. В основном стрелами, кто-то сгорел, задохнувшись в дыму. Вся надежда оставалась на ночь, воевать со зверями было легче. Оружия у оборотней осталось не так уж много, только то, которое успели вынести из огня.
Нога зажила, и теперь Манька стояла на гребне избы открыто и целилась далеко. Но оборотни быстро приходили в себя. Разозлились они не на шутку. Уже спустя час она услышала, как застучали топоры и молотки. Доносившийся стук не стихал до самого полнолуния. Остальные оборотни надежно укрылись за холмом, где оборотни разбили новый лагерь, ниже по течению реки.
И Дьявол и Борзеевич тоже прислушивались.
— Ну, вот и славно! — констатировал Дьявол. — Ох, не люблю я современные методы борьбы. Все норовят из-за спины в глаз плюнуть. То ли дело в врукопашную… Три сотни бойцов! Три сотни бойцов! — расстроено запричитал он, безнадежно махнув рукой. — Могли бы уже почетными грамотами хвастать!
— Ну, видимо, без мыслительной материи не привыкли еще… Я, на сегодняшний день, нечисть рангом выше… Что делать-то будем?! — забеспокоилась Манька. — Атаковать будут?
— Сегодня уже не успеют, скоро луна взойдет, — успокоил старик Борзеевич. — Не сподручно зверем по лестнице… А ночью еще сколько-нибудь упокоим. Слышь, Отче Дьявол, чувствую себя, как тот старик на переправе… ну, который души переправляет. Только он души, а я нечисть!
— Ты и есть тот старик на переправе! — ухмыльнулся Дьявол, попивая вино. Это была уже десятая бутылка, которую он достал из-под полы. Видимо, стоял у него в Аду какой-то пресс, который из каждого оборотня выдавливал по бутылке. И собрав за последние сутки обильный урожай, он не жадничал. — Один из тех. У каждого есть тот, кто везет его в царство мертвых. Всю жизнь везет.
— А если он весло отдаст? — поинтересовалась Манька.
— Если паромщика увидит и весло примет, тогда править будет сам, переправляя мертвых. Аллегория, — сказал Дьявол с усмешкой. — И собака такого человека не тронет. Страх не во благо.
— Идеи есть, — услышала Манька снизу под стенами избы. — Ой, ты мне на ногу наступил!
— Тихо! Тихо! Услышат! — одернули взвизгнувшего оборотня.
— Нет идей. Поможет ли?! Тут волшебство какое-то!
— Ты прикрой меня сзади!
— Как?! Кто меня прикроет?!
— Боже, я присяду, а вы мне дайте… место, очередью прошью!
— Опять наступают, — разозлилась она, с досадой поднимая лук,
Манька выглянула вниз, совсем как Дьявол, уперевшись ладонями в подоконник. Несколько оборотней, спрятавшись за надежными, как им думалось, досками, устроенными наподобие щита, подобрались к избе и ковыряли дверь.
— Мань, вали их всех! — устало проворчал Дьявол.
— Мань, вот тебе горошинка. Кинь, пусть мужественно погибнут! — сказал старик Борзеевич, передавая Маньке маленькую розоватую горошину.
— А как кидать, тоже мыслью, или как-то по-другому? — поинтересовалась Манька.
— А кидай и все! — весело подсказал старик Борзеевич. — Подумай просто, чего хочешь.
Манька прицелилась и бросила горошину. Горошина попала в щель и провалилась под ноги оборотней.
— С чего мне прятаться за этими досками? — громовым голосом проговорил один из оборотней, сбрасывая с себя щит. — У меня раны не остаются! Я оборотень! Эй! — крикнул он Маньке. — Эй! Всех перебью! — Он встал гордо, осматривая стену. И сразу же полез на нее, цепляясь за углы бревенчатых выступов.
— Вот гад! Он же нас всех угробит! — пропищал сдавленный голосок.
Из-под доски высунулась пара рук, подбирая брошенный щит.
— Может, поговорить надо было, чего они нас убивают? Мы им ничего плохого не сделали! Мы все вымрем в этой глухомани, — поддержал осмелевшего оборотня еще один. — Домой мне пора!
— Поговори мне! Держите его, он нас всех подставит!
«И среди оборотней есть трезвенники!» — подумала Манька с удивлением.
— Манька, а ты какую горошину съела?! — с хитринкой воскликнул Борзеевич, ткнув в оборотней пальцем. — Пали, пока они открылись! Одумаются ведь!
Манька прицелилась и выстрелила, еще прицелилась, еще раз выстрелила… Около десяти оборотней лежали у избы, истекая кровью. В основном кровью самоистязания.
До самого восхода луны ни один из оборотней не рискнул приблизиться к избушке. Ночью все еще горевший лес выглядел зловеще. Часа три удалось поспать. Ночью оборотни нападали вяло. Их серебристая шкура щетинилась, они скалились, но на открытое место не выходили. Поляна вся была пропитана серебром, и даже вода, которую они пили, стала для них отравой, настигая через какое-то время. Среди выживших начался мор. Видели, как они оттаскивали своих, сбрасывая в реку. Они уже не рвали их, обожравшись кровью и плотью. Но выли, когда кто-то обнаруживал родственника. И мимо избы, покачиваясь, на наскоро сколоченных плотах проплывали трупы.
Плоты Маньку и Борзеевича не обрадовали. Оба понимали, что нападать будут и спереди и сзади. Оборотней оставалось не так много, как вначале, но силами превосходящими. С таким численным превосходством в рукопашной схватке, признал Дьявол, выстоять двум бойцам против двенадцати сотен не удастся.
Борзеевич предложил подключить водяных, Дьявол тут же осерчал, запретив даже думать об этом.
Перевернуть плот можно, но как подобраться?! В открытой схватке водяным было не место, их и так осталось меньше, чем реки того требуют, и текли они бесхозными и беспризорными, обрастая консервными банками и ржавым железом, и рыба из реки уходила. Оказалось, что все водяные у Дьявола были посчитаны и к делу важнее, чем Манька, приставлены. Не сегодня-завтра человек вымрет, его слепить, раз плюнуть, а водяному надо новую материальную основу готовить. И размножались они не как человек, а яйцом — а в яйце одни русалки. От них толку не было никакого. Русалки поливали деревья, кусты, траву, помогали выплодовке рыбного хозяйства, поднимали водяным настроение. К тому же, как заставишь водяного снесть мужского полу яичко, когда вот-вот придет пора впасть в спячку или поджариться?! Редкий представитель водяных выживал в экологически неблагоприятной обстановке: не успел слово вымолвить — пересох, избавленный от воды запрудою или плотиною, или живьем в землю закопали.
— Изб тоже только две! — Манька попробовала обратить внимание Дьявола на уникальность изб.
Но Дьявол только руками замахал.
— Это человеку было добро, а на что они, если человек не нуждается?
— Я нуждаюсь, — обиделась Манька.
— Я две избы на водяного не променяю! — отрезал Дьявол.
Борзеевич разговор мотал на ус, и шмыгал носом, жалеючи и себя и Манькины избы, но признавая правоту Дьявола.
— Ну ладно, — устало вздохнула Манька. — Тогда, пожалуй, попросим избы встать, если совсем будет худо.
— Не помню, говорил ли я тебе, — обескуражил их Дьявол, о чем-то пошептавшись с избами, — что у земли есть своя военная доктрина? Если изба встанет, то вам не еще день и одну ночь простоять и продержаться, а все время, пока против нас оборотень стоять будет. Там за горами, за лесами, образумленные вампиры страшно удивились, что голодные оборотни не умничают как обычно, а головы свои подсчитывают. И по Ее Величества хотению, по Его Величества велению, собралось сюда войско малюсенькое, но современное и обученное копать могилу человеку. И летит сюда птичка-невеличка, и несет в своем чреве не сомневающихся в себе опытных бойцов, которым велено вызнать, что оборотней так напугало и молиться заставило, и тактические умные головки, которым избу в щепу разнести, на радость, — покачал он головой. — Через день-два эта свора будет здесь. И раньше послезавтра избы ноги из земли достать не смогут, потому что руководят процессом изучения материализации оборотней и изготовления вакцины, которая, если не убьет зверя, то хотя бы обезопасит.
— ??? — Манька обнаружила, что погромные мероприятия не столько важны численностью падежа, сколько продолжительностью по времени.
— Понимаешь, Манька, неугасимое дерево и избы, как два близнеца, который думает, что он думает, а на самом деле думает другой, а по отдельности они как избы и дерево, — сцепив руки перед собой, поведал Дьявол. — Вот, Манька, прошла по твоему телу болезнь, а потом у него своя хитрость против болезни появилась. Так и земля…
— Но они точно чего-то надумают?! — спросила Манька, заметив, что Борзеевич, понял ровно столько же, сколько она.
— Не могу знать, так сказали, — ответил Дьявол. — Болезнь, знаешь ли, по части выздоровления нередко бывает непредсказуемой.
Манька расстроилась в конец.
Стрел оставался еще целый арсенал. Но не сказать, чтобы много. Она раскладывала их так, чтобы если отступить, то под рукой обязательно нашлось другая стрела. Но как угадаешь, что будет, когда нападут оборотни в образе человека?! Манька мало знала людей, которых бы поборола в образе человека. Впрочем, сроду она ни с кем не боролась, разве что в школе, а если били, или закрывалась подручными средствами, или пыталась нападавшего образумить.
Можно ли подумать, что женщина против здорового мужика осатанеет?
А оборотни сплошь состояли из таких…
Борзеевич ушел спать. Манька подремала на боевом посту, пока Дьявол на пост не поставил Борзеевича, отправив отсыпаться ее. Выспалась она как следует — оборотни оживились не раньше, чем солнце было высоко. Они тоже уставали. Не легко всю ночь бегать зверем, а потом стать человеком и сразу идти в бой. Пока отсыпались, выспалась и она. Борзеевич разбудил ее к обеду, заметив шевеление в стане неприятеля, и пока неприятель вел приготовления, хорошенько поели, еще раз проверили боевую готовность.
Карманы Борзеевича оттопыривались заполненные его собственным оружием.
Коротая время, Манька показывала Борзеевичу чудесный камень-кристалл, с которым он расстаться уже не пожелал. Она завернула камень в старую газету, перевязала алой лентой, нацарапала чернилами пожелания и вручила как подарок, поздравив его с Новым Годом.
Борзеевич долго восхищался камнем, сравнивая его с плащом Дьявола, только круче. Плащ не уставал и не изнемогал, показывая свое, а камень рисовал в красоте неописуемой мысли, открывая их по-своему. И стоило подумать, как там враз обнаруживался и сам Борзеевич, и Манька, и расплывчатый Дьявол в виде темного пятна.
Потом он послонялся по чердаку, заглядывая в каждый угол, заглянул в сундук, выбрал книжку со сказками, перевязал той же лентой и вручил Маньке, поздравив с Новым Годом ее.
После пили чай с печеньем и медовым земляничным вареньем.
Получился настоящий Новый год.
Празднование прервалось на самом интересном месте, когда Манька, неожиданно для себя открыла, что можно вот так, без всяких головных болей, посидеть в добром здравии с умным человеком, не думая о том, что у тебя разваливается печка, что нет дров, что поесть на завра нечего. У Маньки все было, и она даже представить себе не могла, что можно пожелать что-то еще. Могла ли она, Манька, мечтать о такой жизни?! О чем бы она не подумала, все было исполнимо. И ей хотелось показать кому-нибудь из прошлой жизни, как хорошо ей стало, поделиться своими впечатлениями, рассказать о том, что Дьявол — только по разговорам как злодей, а на самом деле добрый, а Борзеевич…
Дьявол как всегда испортил обедню.
— Поделись, Маня, поделись! Покажи! — согласно кивнул он головой. — Вон она, идет к тебе твоя прошлая жизнь!
— Мы предупреждаем, вы окружены, выходить с поднятыми руками! Сопротивление бесполезно! Сдавайтесь! Вы находитесь на территории суверенного государства, мы предупреждаем… Их Величества обещают помилование всем, кто сдастся добровольно!
Громкий и скрипучий голос шел отовсюду.
— Они что, больные? — опешила Манька, уставившись на присмиревших Борзеевича и Дьявола. — Пришли, напали, нагадили, полегли… И нам же сдаваться?
— Надо посмотреть, не крадется ли кто сзади? — оскалился Борзеевич, как шелудивый кот.
Манька бросилась ко второму окну.
Продолжение битвы разгоралось с новой силой. И сейчас было самое время доказать, на что она способна. Борзеевич скользнул тихо, как мышь в избу-баню, а Манька прильнула к чердачным окнам.
Оборотней было больше, чем она ожидала увидеть. Двенадцать сотен никак не укладывались с голове, и мерила она школьной линейкой, которая выстраивалась перед школой каждое первое сентября. Получалось школьную линейку надо умножить на два с половиной. Только она никак не могла вспомнить, стояли в ряд по двое, или по четверо. Количество оборотней, которые окружили избы, сомнений не оставили — по четверо.
Многие выбрались из горящего леса, и, очевидно, отлеживались, восстанавливая силы. Но пожар обезоружил их. Это было заметно по тому, как они стреляли: одиночные выстрелы звучали все реже и реже. Но теперь оборотней прикрывали толстые щиты. Манька начала стрелять. Она стреляла так, как учил ее Дьявол, иные стрелы достигали цели, пробивая защиту. И тогда под щитами начиналась возня. Стрелы приходилось тоже экономить. Оборотни на этот раз были настроено решительно, каждый неукоснительно исполнял свою обязанность.
Стреляли они метко, еще четыре или пять пуль прошили ее навылет.
Дьявол украдкой смахнул слезу, поливая живой водой. На голову пришлось водрузить чугунок, на грудь привязать котомку с железным караваем. Это не облегчило ей задачу, но теперь она могла выбирать цель и бить наверняка. Очень скоро оборотни подошли так близко, что Манька с Борзеевичем не успевали отбрасывать приставленные лестницы и подъемники. На крышу полетели бутылки с зажигательной смесью, взрываясь прямо под ногами. Двери рубили топором.
Голос по радио все еще вещал: «сдавайтесь! сдавайтесь!»
Манька носилась по крышам, как гарпия.
В ход пошли кинжал Дьявола, посох, и крепкие натренированные ноги.
Только теперь Манька оценила уроки Дьявола, и поняла, как изменилась с тех, когда оставила свой дом, и пошла по белу свету искать счастья. Она была сильнее многих бойцов, и отработанными ударами, которым учил ее Дьявол, могла метнуть бойца через себя, как куль с мукой.
— Наверное, и ты бы меня полюбил, такую! — говорила она, ничуть не задумываясь, отбрасывая ударом ноги оборотня, который рискнул поднять над краем крыши голову, отбрасывая его далеко назад, потом разминала ступню, и тихо с сочувствием добавляя: — Не все то золото, что блестит! Поверь, та я была просто душка!
— Неужели ты думаешь, что соблазнюсь?! Посмотри на свою харю! Ряху отъел, мозгам места не осталось! — следующий оборотень, летел далеко от крыши.
— Ну, вот зачем я тебе? Че те надо?! Звали тебя?! — Манька пожимала плечами, и со всего размаха всаживала кинжал или стрелу в лоб оборотня, и он съезжал, увлекая за собой остальных:
— Я ж не умею готовить!.. Борзеевич, тот накормил бы… — следующий оборотень катился по лестнице вниз, подминая остальных.
— И избы! — и еще один оборотень летел, как Икар, растопырив руки, как крылья.
Пару раз, когда оборотням удалось влезть на крышу и закрепится, гребень избы крутанулся вокруг оси по кругу, сгрудив их и раскатав в сочни. Кто-то сначала выставлял лишь голову, чтобы метко прицелится, но Борзеевич почему-то всегда успевал достать стрелка первым, швыряя горстями гороха, выигрывая время для пританцовывающей между пулями Маньки, которая порой уже просто бросала стрелы, как дротик, заметив, что брошенная рукой стрела достает оборотня на близком расстоянии не хуже, чем выпущенная из лука. Борзеевич метался рядом, используя в качестве оружия в основном горох и свой посох, которым вращал с такой скоростью, что его почти не было видно — и когда очередной оборотень старался поймать его в свои растопыренные лапища, проскальзывал между ног, успевая позабавиться с его достоинством.
Оборотни лезли, как муравьи, порядка десяти оборотней заняли позиции на гребне — завязалась битва.
— Дьявол! Пусть избы зажгут костер вокруг себя! Там хворост остался! — страшно закричала Манька, заметив, что детинушки окружили ее с двух сторон, перепрыгнула через перила, пробежала по скату, оказавшись позади всех.
— Так пусти стрелу! — крикнул ей он в ответ.
Манька скрипнула зубами, скатываясь к краю.
Дьявол метался между воюющими, закрываясь от ударов и рассматривая проткнутые места, которых не было, поправлял свой плащ, зловеще грозил кулаком. Несколько ударов на него пришлись от Маньки и Борзеевича. Наконец, сообразив, что он больше мешает, нежели помогает, и перевес сил на стороне оборотней, Дьявол занял место на самом верху чуть в стороне, где никому не мешал, и начал молиться, всеми способами, которыми молился человек, то перстом, то щепотью, то складывая руки перед собой, то поднимая их к небу и падая ниц, самым кощунственным образом выставляя в небо мягкое место, громко пуская газы, или просто о чем-то беседовал с воюющей стороной противника, прорвавшимися на крышу, успевая перекрестить перед тем, как в очередного оборотня воткнется стрела.
Огонь взвился мгновенно, почти под самую крышу, пожирая лестницы и тех, кто не успел отпрыгнуть. Теперь оборотни наступали только со стороны реки.
Стало легче.
Манька успевала передохнуть и глотнуть живую воду. Оборотни отступили, сгрудившись в отдалении, дожидаясь, когда догорит костер. Кто-то пробовал тушить его водой. И волосы вставали дыбом, когда вода начинала гореть, как керосин.
Манька хохотнула, и начала неспешно отстреливать одного оборотня за другим.
Трупы устилали землю, так что на ней не было живого места.
Начинало быстро темнеть.
Наконец оборотни поняли, что избу огнем не напугаешь, и, перестроившись, отступили к лагерю, обнесенному за прошлый вечер частоколом.
Манька не могла поверить, что они с Борзеевичем отстояла землю. Изумлению ее не было предела, рот, растянутый в блаженной улыбке от уха до уха, и до самого восхода луны не менял своего положения. И даже Дьявол, который напомнил, что он все еще Бог Нечисти, что никому, кроме Помазанницы не ищет милостыню, что битва, если закончится поражением противной стороны, все расставит по своим местам, что помогал он не ради Маньки, не ради изб, а если уж на то пошло, в силу своей болезни, которую называют «игромания», и исключительно ради подвига Благодетельницы, которая сама накажет и Маньку, и Борзеевича, и избы, и прочих христопродавцев за вероломство и разжигание межкоцессиональной розни, настроение ее не убывало, а только прибывало.
Борзеевич победой был ошеломлен не меньше Маньки, рассматривая и подсчитывая через чердачное окно трупы оборотней, которые странным образом начали исчезать, погружаясь в землю, как в трясину болота.
— Это…? — Манька кивнула на то, что творится внизу.
— Навоз, он и на Черном Земноморье навоз! — ответил Дьявол, ничуть не удивившись.
Изба горела, потушить пламя, поддерживаемое неугасимым древком, не удавалось — чтобы не сгореть, пришлось выйти наружу и разыскать стрелу. Полнолуние еще не наступило, и звери были в образе человека. Как человек, оборотень имел немногим больше, чем Манька — решили рискнуть. Сидеть в избе, поджариваясь, не хватало никакого терпения. Привычной в последнее время к огню Маньке еще ничего, а Борзеевич начал терять и терпение, и сознание, худея на глазах от потери жидкости. Кожа у него стала желтая и сухая, как пергамент. Того и гляди начнет шелушиться.
Стрелу долго высматривали с крыши. Она лежала недалеко от дверей, не доставая земли. Попробовали выйти через дверь, но тут же отказались от этой мысли. Даже маленькая щель вызвала на себя такой шквал огня, которого не ожидал никто. Избы были не только под присмотром, но и под прицелом.
Вспомнили про выход через подвал.
Манька нырнула вниз и вынырнула со стороны реки, проползла по земле, повалявшись в грязи для камуфляжа, быстро обогнула избу, достала стрелу и вернулась тем же путем. Хворост на всякий случай быстро затушили водой, чтобы разжечь на следующий день, если оборотни повторят попытку взять избы штурмом. Проверили дверь, дверь была основательно изрублена, но уже заживала. Дьявол полил ее живой водой из бочки: живая вода действовала на избу так же, как на Маньку.
Борзеевича в воду погрузили на четверть часа.
— Они столько долбились и не смогли прорубить?! — рассматривая рубцы в досках, поразилась Манька.
— Это не простые избы, — ответил Дьявол загадочно. — Сколько берут из земли, знаешь?! А там железо, там разные металлы, которые топора тверже. Древесина у избы крепкая. Что ж я врать буду? У нее гарантия ни на одну тысячу лет!
Дружным строем пришли к столу и поели.
По очереди сходили в баню, смывая с себя остатки крови, копоти, и усталость. Она помылась быстро. Другое дело Дьявол и Борзеевич…
На этот раз, впервые за все время, Дьявол, выбрав самые большие махровые полотенца, тоже пошел в баню, составив компанию Борзеевичу. Оба вернулись усталые и разморенные. Мылись они долго, Манька успела развернуть подарок Борзеевича прочитать от корки до корки, изредка заглядывая в кристалл, который уже принадлежал Борзеевичу. Чудесный камень-кристалл умел повторить все мысли, которых даже в голове не было. Она всласть полюбовалась красавицами и чудовищами, замками и неведомыми зверями.
На ночь Дьявол оставил их одних, отправившись устрашать человека и нечисть самым предсказуемым образом: где поставит стеной волну, где шуганет вулканом, где пронесется смерчем, вздымаясь от земли к небу, или благословит горячую точку…
Манька проснулась, когда луна взошла на небосклоне.
Дьявол умел разбудить ее из далека. На этот раз он ее не пнул, а крикнув прямо в ухо:
— Оборотней проспите! Подъем!
Оборотни-звери Маньку уже не пугали. До крыши чердака им не допрыгнуть, в другом месте в избу не пролезть. Зеркало выставили, но улов был не таким большим, как в предыдущие ночи. Оборотни избы обходили стороной.
Но странное дело, сами они будто стали закадычными друзьями луны, выползая и воя на ночное светило. Некоторым из них во чтобы-то не стало приспичило спариваться, и они очередью ставали к сучке, обрабатывая именитое место языком, будто не замечая, что по ним палят и валят одного за другим. Даже радовались, что конкурентов осталось меньше, и очередь идет быстрее.
И уж тут Манька собирала урожай, пока не устали руки.
Борзеевич потерянно переходил от одного оконца к другому и пытался понять, каким местом оборотни думают. Манька уже ничему не удивлялась, понимая, что природа и у оборотней берет свое. Но и она испытала те же чувства, что были у Борзеевича, когда луна скрылась за горизонтом, показался край солнца, а оборотни продолжали охранять место возле самки, не собираясь трансформироваться назад в человека.
— Так, надо звать Дьявола, — Манька судорожно сглотнула слюну, понимая, что с оборотнями происходит нечто необыкновенное.
— Я понял, — сказал Борзеевич, — это им человека в уме убрали… Избы и неугасимое поленье дерево, но как?
— Может, живая вода? — не отрываясь от совокупляющихся оборотней, тупо предположила Манька.
— Ой, не знаю, но думаю, лучше добивать их, чем звать Дьявола. По головке он нас не погладит! Не забыла, тут скоро снова будет жарко!
Манька одумалась. Выпила живой воды. И поразмяв пальцы, принялась вычищать землю от скверны.
Последних оборотней добивали по замыслу Дьявола прицельными одиночными выстрелами, выискивая на таких расстояниях, о которых раньше не подумали бы. Как дикие звери, оборотни надеялись на лес, и на стволы, но стрела умела искать себе дорогу. Манька научилась чувствовать оборотней вокруг себя на необъятном расстоянии земли, и где бы не находился, могла его достать.
На четвертый день вокруг изб было пусто, кроме разбросанных по всему периметру вражеских тел. Это были человеческие тела, но она так привыкла видеть в них зверя, что тела ее не смущали. Последние убитые оборотни так и остались зверями, на радость Борзеевича, который, заметно повеселев, принялся изучать анатомию зверя.
Хоронить их не стали, заметив, что земля сама поглощает останки.
Птичка невеличка потеряла управление, как только пересекла черту, за которой началось лето. Все оборотни выжили, но было их не так много.
Выползли из вертолета самыми настоящими зверями. Ничуть не страшнее остальных. И оставили о себе на добрую память превеликое множество разного полезного имущества.
Сама птичка-невеличка пострадала, запутавшись в ветвях деревьев. Борзеевич предпринял попытку объяснить Маньке ее физиологическое строение — ничего сложного в ней не было. Он признался, что птички-невелички летают и падают, а Дьявол остается… Имущество, свалившееся с неба, подобрали, саму птичку разобрали. Борзеевич пообещал, что вскоре и у них загорится электрическая лампочка, и заработает радио — и не только в голове, но и снаружи, а если получится, то и посмотреть смогут на то, что творится в мире.
— Зря так оборотни обо мне, — обиделась Манька на оборотней, вспомнив слова Дьявола, обрадовавшись, что Борзеевич так много знает обо всем. — Мы тоже лампочки зажигать умеем…
Эпилог
Жизнь продолжалась — Манькиному счастью не было конца.
У нее был новый друг, который важно прохаживался по тучным пастбищам, и не сомневался, что Дьявол такой же существующий, как он сам, учил и учился, и в первый же день после победы, когда Дьявол попомнил Маньке ее лень и увеличил физическую нагрузку, с удовольствием составил ей компанию. И теперь Манька побиваема Дьяволом была не одна. На третий день, когда земля очистилась и вся честная компания наслаждалась выпавшей передышкой, новые побеги выбрались из-под земли и множество семян дали всходы. Да не каких-нибудь, а такие, которые Манька только в кино видела. Она бы их потоптала, и потоптала — когда яблоню приняла за обыкновенную хворостинку. Борзеевич взял у нее розовую ленту и поучил, как лечить растение, подвязав яблоню, а после взялся рассказывать про каждое растеньице в отдельности. По его выходило, что по лугу ходить нельзя, а только любоваться, ибо каждая былинка имела свое название, и редкостной диковинкой считалась в царстве государстве или имела пользу великую.
Избы восстановили огород и припахали новое поле для зерна.
Теперь здесь была не только пшеница. Для огорода Борзеевич составил Дьяволу целый список, наказав крепко-накрепко, когда в следующий раз отправился странствовать по белу свету, не забыть про него, когда мимоходом заглянет ветром под открытый навес, где хранились семена.
Дьявол изменился в лице, обвинив Борзеевича, что тот отправляет его воровать.
Прочитав список, он исчез и через мгновение вернулся с мешком, в котором Борзеевич нашел все необходимое, и что под навесами не лежало, и чему вскоре надлежало стать проращенным. Откуда Дьявол взял семена, Борзеевич спрашивать не стал, но Манька не удержалась, и полюбопытствовала.
— В Райском саду, в заповедных местах, — ответил Дьявол. — Разве не моя земля родит такую красоту? — он сделал неопределенный жест, мазнув в сторону. — И замечательно, — сказал он, — что мы почистили территорию!
И Манька увидела. Новые растения действительно были совсем не такими, как те, которые были до этого.
И неугасимое дерево поднялось из-под земли, как дуб, великий и могучий, а все прочие посаженные Манькой и Дьяволом ветки ушли в землю. Под неугасимым поленьим деревом всегда была тень и пусто, но дальше, прилегающий к реке луг и все, что за ним, изменились до неузнаваемости. Там, где три дня назад было побоище, поднималась молодая поросль. Поднималась она быстро, земля давала ей силу и влагу, которую Дьявол пригнал вместе с проливными дождями, зарядившими на целую неделю.
Вернулись животные.
Животные Маньку, конечно, не признавали, но старика Борзеевича боготворили, причесывая бороду своими лапками, вылизывали его усталое, но довольное лицо, прыгали ему на спину в самый неожиданный момент, и вообще, куда бы ни шел, следовали за ним дружным миролюбивым стадом.
Пару раз сороки приносили новости, и тогда Борзеевич кликал ее, объясняя, что стрела ей еще понадобиться. Манька взбиралась на свой сторожевой пост, чутко прислушивалась к себе и стреляла в небо, зная, что стрела обязательно найдет свою цель…
Комментарии к книге «Там избы ждут на курьих ножках...», Анастасия Вихарева
Всего 0 комментариев