«Перемирие»

Лилия Баимбетова Перемирие

Кружатся вихри у границ, -

Кто стерпит их порыв?

Гао Ши.

Может быть, мудрость появилась на

земле как ворон, который чувствует

малейший запах падали?

Ф. Ницше.

Глава 1 Крепость Ласточки

Я просыпалась медленно, выплывала из глубины сна, спокойная и умиротворенная. Мне было тепло, уютно, мягко, и только легкий ветерок холодил лицо. И было в этом какое-то несоответствие.

Сухой горный воздух. На мягкой кровати, под тяжелым теплым одеялом, я чувствовала себя маленькой девочкой. И казалось — если пододвинуться к самому краю кровати, то в приоткрытую дверь увидишь, как скачет по гранитным ступеням солнечный луч. Потом, когда разрешат встать, можно будет постоять немного на нагретых солнцем ступенях, глядя в окно, за которым горы… горы без конца и края. Неужели весь мир состоит из гор? Давнее нереальное видение, осколок исчезнувшей памяти.

То ли сон мой давний снова приснился мне? Я пребывала вся во власти этого давно забытого чувства; я вновь ощущала себя ребенком, который ждет, когда же придут будить его. И чудилось мне, что, проснувшись и пододвинувшись к самому краю кровати, я увижу приоткрытую дверь и лестницу… и горы за окном.

Но, открыв глаза, я увидела совсем другое. Высокий резной потолок: деревянные птицы клевали деревянный виноград, покрытые потемневшим от времени лаком.

Кровать стояла возле окна, распахнутого настежь, и тяжелые сиреневые с кистями портьеры лениво шевелил ветер.

У меня было чувство какой-то двойной дезориентации. Естественнее всего было для меня проснуться под низким, покрытым копотью потолком казармы. А втайне — и совсем по-детски — я все же надеялась увидеть серый гранит стен, лестницу, солнечный луч, купающийся в пыли. Черт! Я и впрямь почти надеялась, что проснусь в Серой крепости. Но я проснулась где-то в другом месте, впрочем, смутно знакомом.

Да-а. Красивая комната. Давно я не была в такой комнате, лет пять, пожалуй, со времени последнего Совета хэррингов, проходившего в замке лорда Итена. Старинная мебель из красного дерева — теперь такой не делают, все плантации красного дерева сгорели во время пожаров в Ироне лет двести назад, да и раньше его мало завозили в северные земли. Эти два тяжелых, в резных завитушках шкафа и массивный письменный стол должны стоить целое состояние. Посреди комнаты стояло еще мягкое кресло, обитое сиреневой тканью, оно было совсем другого времени, с черными полированными ножками, изящное, как и низенький полированный столик перед ним. На столике стояла ваза с лохматым букетом сирени. Сирень в ноябре! С ума можно сойти.

У дальней стены был туалетный столик с жадеитовыми зелеными баночками и флаконами из перламутрового фарфора. На стене висело большое зеркало в массивной позолоченной раме, рядом на высоком табурете стоял таз для умывания, и висело на крючке полотенце — сиреневое, из эльского переливчатого полотна.

Было уже, похоже, поздно, и солнечные прямоугольники от окон ложились на деревянный лакированный пол. Зеркало отбрасывало блик на темную поверхность массивного шкафа. От окна тянуло холодом, воздух был прозрачен и чист, как бывает только поздней осенью, когда, кажется, видны все воздушные потоки. Как сказал поэт:

А воздух промыт, Исчезла последняя грязь. Во весь их простор Пределы небес высоки.[1]

И в свежем морозном воздухе плыл пьянящий запах сирени.

Всюду царили чистота и изысканность, какие редко встретишь в замках поместных феодалов, да и в военных крепостях. Видно было, что каждая деталь в убранстве этой комнаты продумана и тщательно подобрана. Основной фон составляли разные оттенки дерева и сирень — штор, постельного белья, пушистого ковра на полу возле кровати. И по этому фону были разбросаны пятна золота и зелени. Да, кто-то постарался здесь, обставил эту комнату с любовью и заботой, подобрал ткани и безделушки, расставленные на полках. Приятно проснуться в такой комнате, что и говорить. Гармонию нарушали только мои вещи, кое-как набросанные на кресло — кожаная туника-безрукавка, черные шерстяные брюки и короткий шерстяной же плащ, вытертый и заляпанный грязью. На полу рядом с креслом валялись сапоги и меч в черных ножнах.

И тут я проснулась окончательно. Это была крепость Ласточки, третья в линии Птичьей обороны и следующая за Кукушкиной крепостью — моим тайным, забытым домом, затерявшимся где-то на расстоянии двух десятков лет. Конечно, я должна была бывать здесь в детстве; все события этих визитов давно остались за чертой моей памяти, а ощущение этого места сохранилось. Да-а…

В крепость Ласточки мы приехали вчера. После нищих северных деревень, где хмурые крестьяне работали на заболоченных полях, после каменных городов с грязными улицами, после буро-золотых непроходимых лесов приятно было увидеть обыкновенную военную крепость, каких немало и в южных землях. Когда мы подъехали вечером к воротам, на западе пламенел закат, полнеба было расчерчено алым, а с востока уже подступала синяя ночная мгла; порадовали глаз часовые на башнях, отлаженные действия караульных — мы мотались уже три недели по вольным северным землям, а теперь словно вернулись домой, оказавшись в окружении военных людей, которых понять было гораздо легче, чем крестьян, ремесленников или торговцев. На Севере мне не нравилось, даром что я была отсюда родом. Но выросла я на юге и привыкла к плодородным степям, к таборам кочевников-коневодов, охотничьим казармам, богатым хуторам, к древним замкам воинственных феодалов. Жизнь на юге текла неспешно, земля была щедра, и холода никогда не наступали; от одного хутора до другого тянулись лиги и лиги без признаков человеческого жилья, и только ближе к Границе человеческие поселения начинали встречаться чаще. Здесь, на Севере, все было иначе. Мы проезжали деревни и видели, как надрываются крестьяне на полях, стремясь убрать все до наступления холодов; проезжали города, наполненные хриплыми криками торговцев и шумом уличной толпы; по дорогам тянулись обозы, в крупных селах устраивались осенние ярмарки, по заболоченным лесам стража ловила бандитов, все луга были распаханы, и на каждой реке нашлась бы мельница. Но, наконец, вся эта круговерть закончилась, в предгорьях люди почти не жили, следуя древним традициям, и в крепостях Птичьей обороны жизнь текла спокойно, не затронутая суетой.

Налетевший ветер ударил оконной рамой о стену, взметнул сиреневые шелковые шторы и заставил меня вздрогнуть от холода. Здесь, на Севере, ноябрь уже зимний месяц, и дыхание зимы явственно чувствовалось в морозном утреннем воздухе. Как сказал поэт:

Так исподволь тихо Осень пришла к концу, И зябкая дрожь от ветра и от росы.[2]

Я дотянулась, захлопнула окно и снова легла. Вот я и на Севере. Опять на Севере. Только стоило ли этого секретное поручение хэрринга?

За дверью послышались тонкие девичьи голоса и шуршание шелковых юбок. О чем-то они, хихикая, переговаривались у моей двери, потом раздался робкий стук в дверь. Дверь приоткрылась, светловолосая девушка заглянула в комнату. Совсем она была молоденькая, лет, может быть, тринадцати. Юркнула в комнату, словно мышка, и вдруг увидела, что я не сплю. И голубые глаза ее округлились.

— Я принесла воды для умывания, Серая госпожа, — пискнула она.

А сама так и смотрела по сторонам. Как же. У всех в крепости наш приезд вызывал жгучее любопытство, ведь мало того, что приехали Охотники из далеких юных степей, с того края человеческой цивилизации, так среди них оказалась наследница знаменитого рода Даррингов, властителей некогда легендарной, но опустевшей теперь Кукушкиной крепости.

Я не сводила со служаночки глаз. Она вдруг смутилась и залилась краской, покраснели даже уши и шея под завитками светлых волос. И это меня разозлило.

С тех пор, как мы въехали на территорию свободных северных княжеств, я все время пребывала в состоянии раздражения. Да, я родилась на севере, но разве это что-то значило для меня? Пятилетней меня увезли Охотники, и вся моя жизнь оказалась посвящена Границе. Я не знала, не помнила иной жизни. В шестнадцать лет мне присвоили звание мерда, низшее звание рядового, и с тех пор я участвовала в охоте на Воронов и в свои двадцать четыре года была уже тцалем, стратегом двенадцатого отряда Охотников. И мне казалось, что я знаю всю свою жизнь наперед, каждый свой день я могла бы предсказать: мы или искали, или дрались с Воронами, или болтались в казармах, и все вокруг было знакомо и понятно.

Но после заключения Перемирия и особенно из-за секретного поручения хэрринга все переменилось. И мне пришлось вернуться на Север, где меня раздражало и тревожило все — предзимняя погода, неотвязные леса, словно преследовавшие нас в этом путешествии, и особенно горы. Горы…. С тех пор, как я увидела их вновь, они наполняли меня странной тревогой. Они приближали горизонт и делали мир тесным для меня-жительницы южных степей, они были нереальными — воздвигнутые из камня, поросшие лесом, изъеденные водой и ветром, такие же странные для человека, видевшего только равнины, как море для человека, видевшего только сушу. Но это было не главное в моем смятении, а главным было сознание того, что я и раньше видела горы, что я жила среди этих склонов, что это должно быть мне знакомо, но было незнакомо. Никогда еще наличие пятилетнего провала в памяти не мучило меня так сильно, как сейчас, когда я приехала в те края, которые должна была помнить, но не помнила.

Но больше всего меня раздражало то, что видели во мне северяне вовсе не меня как таковую, а только — наследницу Серых властительниц, одной из правящих семей Птичьей обороны.

А тут еще эта девочка с испуганными глазами смотрела на меня так, словно перед ней сама Лорель Дарринг, на которую я и впрямь очень похожа, словно не достаточно мне бледно-золотистых, слегка искрящихся волос — фамильной черты, знаменитой на все северные земли.

— Не зови меня так, — угрюмо сказала я, повыше натягивая сиреневое одеяло.

Девочка поставила кувшин и бесцельно перебирала безделушки на туалетном столике, смахивая пыль краем фартука.

— Что-нибудь еще? — спросила я.

Присутствие этой маленькой плутоватой толстушки меня смущало. Слуги всегда казались мне какой-то совершенно особой породой людей, еще более недоступной пониманию, чем крестьяне или горожане; и в замке лорда Итена, где обычно собирался Совет хэррингов, я старалась обходить их стороной. А уж здесь, в крепости Птичьей обороны, где я и так чувствовала себя очень странно, словно во сне (ибо только во сне могла я вернуться сюда, на северные рубежи человеческой цивилизации), здесь мое смущение достигало высшего предела.

— Что-нибудь еще? — повторила я.

— Ах, Сер… — она осеклась, — Вот, вам письмо просили передать.

Она достала из кармана фартука длинный узкий конверт и протянула мне. Я высвободила руку из-под одеяла и взяла конверт. Он был прохладный, из твердой шершавой бумаги.

— И еще госпожа Ольса просила передать вам, что зайдет вас проведать, и просила узнать, как вы спали…

Но я ее не слушала: конверт был надписан рукой хэрринга.

— Ты уйдешь отсюда, наконец? — пробормотала я, разворачивая письмо.

Девочка исчезла мгновенно — так иней на окнах тает под жаркими лучами восходящего солнца.

На небольшом листе сероватой шершавой бумаги косым подчерком хэрринга было написано:

"Оставайся в крепости Ласточки. Вороны едут туда. Их четверо. Будь осторожна — среди них дарсай. Узнай, что им понадобилось в северных землях. Не хотят ли они союза с теми, кто живет дальше на Севере? Тебе, наследнице Серых властительниц, я думаю, не нужно рассказывать о древнем зле с Севера. И о том, что случится, если этот союз будет заключен. Будь бдительна. Если понадобиться, не бойся нарушить Перемирие, убей всех четверых.

Хэрринг западного участка"

Я вздохнула и опустила письмо на одеяло — серый прямоугольник на сиреневом фоне. Солнце светило на меня сбоку, играло в моих волосах и слепило глаза. За окном слышны были далекие голоса, говорившие что-то неразборчивое. Я не сомневалась в провидческих способностях хэрринга: я достаточно уже служила под его командованием и уже успела убедиться, что он не ошибается. Но мне не хотелось здесь оставаться, мне хотелось вернуться на юг. Здесь мне, тцалю двенадцатого отряда Охотников, больше не было места, ибо я, плоть от плоти северных правителей, стала на Севере чужой и все здесь было мне чужое. Как сказал поэт:

Все, что ушло, Отчуждается с каждым днем, И все, что пришло, Роднее нам с каждым днем.[3]

Все-таки двадцать лет прошло.

А мне почему-то вспомнился тот день, когда мы отправились выполнять секретное поручение хэрринга, о сути которого знала только я одна. На меня словно пахнуло из дверей памяти теплом того южного прозрачного вечера, и запахом желтеющих листьев, и пряным ароматом дыма из кухонной трубы.

— Будь осторожна, девочка, — сказал мне хэрринг на прощание.

Тогда был вечер, и солнце золотило верхушки кленов возле северной казармы. Хэрринг, сухой старик в белоснежном одеянии, и я стояли поодаль от моей пятерки, уже готовой в путь, ибо им не полагалось знать, о чем мы говорим; хотя ничего секретного в тот раз хэрринг мне не сказал. Он сказал только:

— Будь осторожна. Ты умная девочка, ты сама поймешь, что и как нужно будет сделать. Но прими мой совет. Ты слишком молода для тцаля и поэтому стараешься руководствоваться разумом. А это неправильно. Только сердцем ты можешь прозреть и понять врага, только сердцем можешь убить. Вороны не склонны к размышлению, но зато они чувствуют — верно, сильно — и оттого понимают мир лучше, чем иные мыслители. А для того, чтобы уметь победить врага, нужно у него учиться, нужно стать таким, как он. И будь осторожна, очень осторожна, в таких делах нужна ювелирная точность. Нам не простят, если Перемирие будет нарушено по нашей вине.

Вот и все, что он мне сказал на прощание. Учись у врага и будь осторожна. Но предостережения провидца стоят дорого.

Вставать мне не хотелось. Я лениво размышляла, глядя в потолок, на лакированных птиц и виноградные плети. Что-то изменилось, если он разрешает мне нарушить Перемирие; что-то он узнал, старый лис, но не считает нужным мне сообщать. Что же это такое? Неужели причина, загнавшая Воронов так далеко на Север, так серьезна, что хэрринг готов рискнуть Перемирием, но не допустить осуществления их миссии? Или он просто решил предоставить мне свободу действий?..

Ольса вбежала, не постучавшись. Она была для меня настоящим бедствием — со вчерашнего дня, с самого первого момента нашего знакомства. Эта девушка была младше меня на пять лет, она родилась как раз в тот год, когда меня увезли из Кукушкиной крепости, поэтому в детстве мы никак не могли быть знакомы. Но когда мы вчера приехали в крепость Ласточки, Ольса кинулась ко мне, как к потерянной и вновь обретенной сестре.

Она ворвалась в мою комнату, как вихрь: высокая светловолосая девушка в белом платье с широкими юбками из тонкого батиста. Шаг ее был стремителен и широк. Еще вчера она поразила меня своей красотой, эта девятнадцатилетняя девушка, нынешняя Зеленая властительница, повелевавшая крепостью Ласточки. С тех пор, как мы въехали на территорию северных княжеств, я успела увидеть немало портретов властительниц из разных семей (а больше всего портретов Лорель Дарринг, черт бы ее побрал, мою знаменитую родственницу), и все они отличались холодной классической красотой. Ольса не была исключением, ее узкое бледное лицо было строго и правильно: тонкий нос, высокие скулы, бледные губы небольшого красиво очерченного рта. Как и большинство северян, она была светловолоса и сероглаза; ее огромные серые глаза были прозрачны, как вода северных озер. Но было что-то еще в тонком невыразительном ее лице, какое-то веселое очарование. Была ли это ее улыбка? Или волосы, не расчесанные еще с утра, спадавшие водопадом льняных кудрей на плечи и спину?

Она шла так стремительно, что под тканью юбок отчетливо обозначались ее ноги от колена и выше. Подобрав белые юбки, Ольса, как ребенок, запрыгнула на кровать и принялась тормошить меня. Когда она склонилась надо мной, меня обдало запахом ее духов — сирень, что же еще, и я слегка поморщилась.

— Уже пробили пятую стражу, соня. Вставай, а то на завтрак опоздаешь, — говорила она, смеясь, словно я была ее давней и близкой подругой, а не только вчера приехавшей гостьей, — Ну, сколько можно спать, Эсса.

— Не зови меня так!

— Почему? Ну, ладно, — вздохнула она и тут же оживилась, — А знаешь, мы очень похожи. Я еще вчера заметила. А тетушка Лайса так прямо охнула, как тебя увидела. Ну, вставай же!

А мне подумалось, что неведомая тетушка охала вовсе не по поводу моего сходства с Ольсой, скорее уж Лорель Дарринг она вспоминала в тот момент.

Пришлось встать. Откинув сиреневое тяжелое одеяло, я вылезла из-под него в холодный свежий воздух, зябко вздрагивая. И пока я умывалась, поливая себе из принесенного изящного сиреневого кувшина, пока вода лилась и плескалась в золоченом тазу, Ольса продолжала болтать за моей спиной — что-то о своей тетушке, которая уже стала совсем старухой, а замуж не выходит, только и знает, что ездить верхом и махать мечом, как мужчина. А потом вдруг прохладные тонкие пальцы легли на мое обнаженное плечо, и Ольса развернула меня к зеркалу.

— Посмотри, правда, мы как сестры?

Я вздохнула. Мне не хотелось с ней соглашаться — и особенно в этом, — но она была права. Сходство было самым общим, но оно было, в его существовании трудно было усомниться. То же узкое тонкое лицо, то же тонкий нос, бледные губы, те же самые глаза, большие и прозрачно-серые. Разными были только волосы. Но Ольса вся светилась оживлением, а я выглядела маленькой и обиженной и казалась ее младшей сестренкой. Может быть, из-за роста, ведь я едва доставала ей до плеча? Интересно, почему она не носит зеленое, ведь это ее геральдический цвет? И вчера, и сегодня она была в белом.

Я сгребла в охапку свои вещи, накиданные на кресло, бросила их на еще не заправленную кровать и запрыгала на холодном полу, натягивая брюки. Потом села на кровать, вытащила из-под скомканного плаща свою безрукавку.

— Почему бы тебе ни надеть платье? — сказала Ольса, присаживаясь рядом со мной. Я высунула растрепанную голову в вырез, — Тебе нет нужды носить оружие сейчас, — продолжала Ольса, — твоя война осталась за триста лиг. Ты прелестно выглядела бы в платье.

Я только скривилась в ответ. Одернула тунику, натянула сапоги. Взялась за гребень. Единственное мое достояние было перепутано со сна и расчесываться не желало. Пока я сражалась с волосами, Ольса продолжала болтать, играя кистями серебряного пояса, стягивающего ее тонкую талию. Высокий ее, резковатый голосок метался в комнате, заставляя меня думать о предстоящей головной боли.

— Марл, мой старший брат, нашел себе подружку среди крестьянских девок, — говорила Ольса, освещенная желтым осенним солнцем, — Ну, конечно, никто ему ничего запретить не может, гуляй, с кем хочешь, но зачем же жениться? А он решил жениться, представляешь? Мешать кровь Эресундов с кровью простолюдинов, плодить ублюдков, которым не будет места не в одной из крепостей. Отец ему так и сказал, а Марл начал кричать, что он и так не наследует ничего в крепости. В общем, они с отцом рассорились и теперь почти не разговаривают…. А ведь Марла, идиота этакого, любит Мила, Алая властительница из крепости Сойки. Марл раньше даже ездил к ней, а как встретил эту распутницу, так и думать забыл.

Я медленно заплетала косу, пальцы привычно двигались, перекидывая длинные пряди, а мысли мои блуждали где-то далеко-далеко. Но история старшего брата Ольсы неожиданно заинтересовала меня.

Ах, двадцать семь крепостей Птичьей обороны жили совсем не так, как весь остальной мир. Все знают, что власть в Птичьих крепостях наследуется по женской линии, так испокон веков было и казалось естественным. Но впервые я подумала о том, что мужчину — мужчину, видящего примеры соседних князей и южных лордов, — может задевать возвышение женщин. Как Марлу должно быть обидно это — то, что он, происхождением равный князьям, в родной крепости не наследует даже лошади, даже пыли из-под ее копыт. Как ему должно быть обидно, что его отец, такой же сын благородной семьи, властвующей над крепостью Орла, тоже ничего не унаследовал в родной крепости и в крепости умершей жены тоже ни на что не имел права. Как близко они — крепости Птичьей обороны и северные княжества, как часто властительницы выходят замуж за удельных князей — и как же получаются такие браки? Ведь не она пойдет вслед за мужем, а ему придется запереть себя в жениной крепости, зная, что в случае новой войны с демонами из-за гор она, а не он, встанет во главе обороны. Как мужчины этого мужского мира соглашаются ставить себя в такое положение? И как вообще это случилось, почему Птичья оборона, охрана северных рубежей человечества (это сейчас здесь тихо, а ведь были здесь страшные войны — не чета нашим мелким южным стычкам), оказалась женским делом? Что это — пережиток древних эпох? Ведь Птичьей обороне уж не одна тысяча лет, а я читала как-то, что было время, когда женщины властвовали над миром. Видно, воспитание тогда было другое, потому что, глядя на Ольсу, не верится, что она могла бы властвовать над чем-то или даже встать во главе крепости, случись вдруг новое нападение нильфов.

— И что же, он теперь женится? — спросила я.

— Да я не знаю, только вряд ли, ведь его отец из крепости выгонит, это же как пить дать… Должен же Марл понимать, что ему выгодно, а что нет. Вообще-то он…

— Откуда сирень в это время года?

Ольса запнулась.

— Из оранжереи…. А знаешь, последний год вообще какой-то неудачный. Тут и эта история с Марлом. Все так и тянется, он с отцом не разговаривает, на меня огрызается, как дитя малое, ей-богу. И главное, Мила такая красавица, а та — крестьянка и есть крестьянка. Опоила она его чем-то, что ли? — задумчиво прибавила Ольса, — Говорят, есть такие настои, если выпьешь, влюбишься без памяти, или, например, разлюбишь, так, что противно даже смотреть на него будет. Может, его чем наоборот напоить, как ты думаешь?.. В деревнях умирают люди, еще пастухи у нас пропадали…. А тетушка Лайса говорит, что все началось, когда год назад один из пастухов нашел трупы на Ветровом перевале. Вроде бы это не к добру было. Тех мертвецов, правда, никто, кроме него, не видел, но Рольф клялся, что это были нильфы…

— Подожди, что ты сказала?

— Нильфы, — повторила Ольса с легким недоумением, — Никто, конечно, уже не помнит, как нильфы выглядят, но тетушка Лайса долго Рольфа расспрашивала и потом сказала, что это, наверное, были нильфы. Вообще-то эта моя тетушка та еще особа, но в прошлых временах она разбирается, что и говорить.

Так. Приехали. Шесть веков ничего о них не было слышно, и вот вам, пожалуйста, объявились — демоны из-за гор, великое зло Севера. Мне-то, конечно, и дела нет до здешних проблем. Как сказала Ольса? — моя война осталась за триста лиг. И начнись здесь заварушка, я просто уеду на юг, на свою границу и свою войну.

Отчего же меня так ужасает само это слово — «нильфы»? Такое чувство, будто помимо той памяти, которой я лишилась, есть у меня и другая — память крови, текущей в моих жилах, крови Даррингов. А ей, Зеленой властительнице, так легко произносить это слово! Слишком уж они расслабились здесь за шестьсот мирных лет, или она и впрямь неисправимо легкомысленна? Но нильфы! Я оставила свои волосы в покое и посмотрела на Ольсу.

— И что же с тех пор происходило?

— Как тебя объяснить? Ничего такого, но как-то тревожно стало. Иногда в горах пропадали пастухи. Некоторых потом находили. Мертвыми. И тела были сильно изуродованы.

— Что-нибудь еще?

— По деревням умирают новорожденные. И еще Адские псы часто воют по ночам. Говорят, это к большой беде…

— И это началось год назад?

— Да, — сказала Ольса, — около года назад, не раньше.

Она давно уже ушла, торопясь до завтрака распорядиться по хозяйству, а я все сидела на смятой, растрепанной кровати — во власти раздумий. Год назад. Год назад к нам, на западный участок Границы, где собирается обычно Совет хэррингов, приехали гонцы от Совета сонгов с предложением о заключении временного мира. И вот четверку Воронов занесло на триста лиг к северу от Черной речки. Через две недели ляжет снег, для Воронов и сейчас здесь слишком холодно, но они едут — все дальше и дальше на север. Судя по донесениям лазутчиков и видениям хэрринга, едут бесцельно, словно наугад. Скоро они будут здесь. Не завтра и не послезавтра, потому что я их еще не чувствую. Но они приедут. И что я тогда буду делать, интересно?

Постучавшись, в комнату заглянула высокая девушка со светлой косой, и, вытирая руки о передник и кланяясь, сказала мне, что все господа уже собрались в столовой и ждут только меня. Я кивнула ей, но не двинулась с места. Все так же, подогнув под себя ногу, я сидела на своей сиреневой кровати и смотрела прямо перед собой, охваченная странным, печальным, немного суеверным чувством. А ведь я вернулась. Я снова — на Севере. Всего двадцать-тридцать лиг отделяли меня от моего позабытого, но так долго мучившего меня дома. Это расстояние можно было одолеть за один, даже короткий северный, день. Так близко! Двадцать лет я не была так близко к своей крепости.

Хотя не стоило себя этим терзать. Ностальгические визиты все равно не грозили мне, никто нынче не знал, где находится моя крепость. Она всегда была скрытой, туда не ездили крестьяне, не являлись гости из соседних крепостей — был ли смысл в подобном положении вещей, я не знаю, но у Птичьей обороны свои законы. А потом что-то случилось, и из Кукушкиной крепости перестали приходить вести. И было это пятнадцать лет назад.

Я все это знала. История была известная. Кукушкину крепость искали, но так и не нашли, казалось, вот тут она и должна быть, но ее не было. Об этом даже баллады пели — когда я была еще маленькой и жила в детских казармах, — а потом баллады эти забылись.

А мне казалось, что вот сейчас я выйду из этой комнаты и увижу свою жизнь, такую, какой она должна была стать. Но не стала. Странное это было чувство — словно готовишься к встрече с привидением.

После неприятного, тягостного завтрака, прошедшего в полном молчании, я спустилась по боковой лестнице и вышла во двор. За завтраком собралась вся семья Ольсы, все ее многочисленные сестры, тетки, бабки и дедки, и все они в продолжение всей трапезы разглядывали нас, словно каких-то странных неведомых зверей в зверинце. То, что мы с оружием спустились в столовую, всех шокировало; Ольса сделала круглые глаза, спрашивая меня, с кем мы здесь собрались воевать. Мои ребята, в свою очередь, разглядывали северян — слишком уж нахальными глазами. Я весь завтрак боялась, что они начнут насмехаться над хозяевами, и весь завтрак ловила на себе взгляды северян, разглядывавших мое лицо, мои волосы, — весь Север знал, как выглядела Лорель Дарринг, в каждом доме здесь был обязательно ее портрет, и я уже в прошлую поездку в северные княжества насмотрелась на свою знаменитую родственницу и наслушалась удивленных замечаний о нашем сходстве.

Спустившись по темной неосвещенной лестнице, я вышла на светлый просторный, мощенный каменными плитами двор. Был ясный солнечный день; необычайной чистоты, прозрачный, без летный пыли воздух делал солнечный свет особенно ярким и словно струящимся из ниоткуда. Было свежо и морозно, но из-за солнечности дня словно бы и не холодно. Завернувшись в короткий черный плащ, я вышла на чисто выметенные плиты двора. И не то, чтобы солнце слепило глаза, но сам воздух был так ярок, что плохо было видно все вокруг. Несколько девушек в простеньких зеленых платьях, торопясь и ежась, зябко передергивая плечами на холоде, заносили что-то черное и громоздкое в боковую, не в ту, через которую я вышла, дверь. На ступенях парадного крыльца стояла совсем маленькая, лет пяти, девочка. Она, верно, была дочерью кого-то из слуг, коротенькое ее зеленое платье было из самого простого полотна, да и видом она ничуть не напоминала Эресундов. Светлая короткая растрепанная коса была перекинута на плечо, на маленьких ножках были большие черные сапоги с меховой оторочкой, каждый едва ли не в половину ее роста, и подол зеленого платьица задирался, цепляясь за мех. Поверх платья девочка была завернута в широкий шерстяной шарф, она держалась за концы шарфа, победно оглядывалась вокруг, видимо, радуясь, что сумела выскользнуть на улицу. "Поймают и отлупят", — подумала я, глядя на ее задранный кверху маленький курносый нос и сияющие круглые глаза.

Сменялась охрана ворот. Отстоявшие ночь стражники открывали на день тяжелые ворота. От небольшого каменного домика караулки к ним подходила дневная смена: четверо крупных молодых мужчин в зеленых куртках и высокий, стройный, неожиданно черноволосый офицер, державшийся очень прямо.

Ночная смена состояла из шести человек, на двоих больше, чем дневная. Высокий, худой, костлявый парень зевал во весь рот, глядя на подходившую смену. Толстый румяный стражник сидел на маленькой скамеечке у ворот и торопливо натягивал сапог на толстую белую ногу в подвернутой штанине. Четверо отворяли ворота, по двое толкая тяжелые резные створки ворот. Подошедший офицер что-то сказал им, ночная смена выстроилась в неровную шеренгу, и лысеющий стражник в расстегнутом мундире, видимо, старший смены, стал докладывать офицеру о прошедшем дежурстве.

Я пересекла наискосок двор, слушая, как отдаются мои шаги по каменным плитам, и, взявшись за деревянные некрашеные перила, пошла наверх по узкой лестнице, ведущей на крепостную стену. Ветер метался там наверху, ветер, и, поднимаясь по древним ступеням — выщербленный камень цвета запекшейся крови, — я запрокидывала голову, подставляя ему шею, как любовнику. Ветер налетал и путался в моем плаще, играл косой, холодил мне лицо. Ледяной предзимний ветер, вестник будущих холодов, гонец наступающей зимы.

И постепенно предо мной открывался вид, ради которого я и взобралась сюда, уподобляясь птице, к чему меня обычно не тянуло. Но шаг за шагом предо мной открывался — простор, простор, которого мне так не хватало на этом чертовом Севере. Эти бесконечные леса уже не стесняли меня, я была над ними, наедине с огромным белесым небом. Как в степи — небо и земля, и ты между ними.

На узкой дорожке между рядами каменных зубьев стояли часовые — довольно далеко друг от друга. Мимо одного я прошла, он стоял, облокотившись на пику, и производил впечатление удручающее. Да-а. В нечищеных сапогах и с мятой бородой, он выглядел полусонным, как муха, почуявшая зимние холода. Это был коренастый бородач; то ли серые, то ли просто седые кудри спадали из-под высокой суконной шапки, и верхняя пуговица его застиранного полинявшего мундира болталась на длинной нитке, грозя оторваться. Чем-то он напоминал мне подземного духа из северных сказок: очень было похоже, что он хранит где-то в пещерах сокровища, а здесь только притворяется часовым. Он низко поклонился мне, а когда я проходила мимо, сделал знак от дурного глаза. Что ж, кое-кто здесь, на Севере, уже говорил мне, что негоже это, когда одна женщина так похожа на другую, умершую шесть веков назад.

Я остановилась и облокотила на каменный зубец. Поля в этих краях пахали с осени, и до самого подножья Мглистого расстилалось море вывороченного чернозема, только у реки зеленели озимые. Черная, слежавшаяся комьями земля блестела на солнце. А впереди были горы. Мглистый хребет заворачивал с юга к востоку, невысокий, с пологими склонами, поросшими лесом, сглаженный временем, словно песчаный гребень детской лопаткой. А за ним виднелись синеватые склоны других хребтов, все выше и выше, — великая горная страна Севера, которую до сих пор даже на карты не нанесли целиком, ибо там, лиг за сто отсюда, начиналась уже вотчина нильфов.

Узкая быстрая река со светлой меловой водой петляла в полях; на противоположном обрывистом берегу были сенокосные луга, и желтела пожухлая, невысокая, мало отросшая после июльского покоса трава. Маленький, со спутанной гривой, словно игрушечный жеребенок бродил там, опустив голову к самой траве. И пока я смотрела на эту картину, мне вспомнилась стихотворение Ван Вэя:

Вновь стало ясно — и открыты Передо мной полей просторы. Вся грязь и пыль дождями смыты Везде, куда ни кинешь взоры. Ворота дома Го далеко Видны у самой переправы. А там селенье у потока, И луга зеленеют травы. Сверкают белыми лучами Среди полей реки узоры, И показались за холмами Вдали синеющие горы. Здесь в пору страдную в деревне Не встретишь праздных и ленивых. И юноша, и старец древний — Все дружно трудятся на нивах,

— вполголоса проговорила я.

Правда, поля были пусты, и ни одной живой души не видно было за пределами крепости, но во мне свежи были еще впечатления от нашей поездки. Что, интересно, будут обо мне думать, если кто-нибудь услышит, как я читаю стихи на крепостной стене? И тут же раздались шаги — знакомая легкая и осторожная поступь; и резкий голос с едва заметным поозерским акцентом спросил:

— Кого ты высматриваешь?

Я даже не пошевелилась, но легкий налет мечтательности исчез — как ни бывало. Крупный мужчина в сером свитере обошел меня и сел между зубцами стены. Кейст, которого недавно перевели с восточного участка. Я смотрела на знакомое, за два месяца до мельчайших подробностей изученное лицо, широкое, грубоватое, изрытое оспинами, с крупным ртом и необычайно яркими зелеными глазами. Я смотрела, как уже привычным для меня жестом он приглаживает вечно растрепанные светлые волосы, и молчала.

— Они приедут сюда, так? Что ты молчишь?

Кошачьи зеленые глаза внимательно смотрели мне в лицо.

— Приедут, — сказала я вяло, — Но, видишь ли, тебе не полагалось об этом знать.

— И кто так решил? — спросил он, усмехаясь, — Ты?

— Хэрринг, — сказала я, и он замолчал.

Этот мужчина был почти на двадцать лет старше меня и оттого держался со мной на равных. Я помню, когда его только перевели к нам, я считала его одним из тех Охотников, которым не суждено подняться по иерархической лестнице выше звания офицера; "чувство Воронов" у некоторых бывает словно приглушено, а по возрасту он мог бы уже быть стратегом. Но прошло несколько дней (и несколько стычек с Воронами), и я обнаружила, что этот человек чувствует Воронов гораздо лучше меня, но вот дара предвидения он был лишен начисто.

— И остальные тоже знают о Воронах? — поинтересовалась я. Так, на всякий случай.

— Торренсов среди них нет, так что вряд ли.

Вот именно. Я тоже так думала; офицер, конечно, мог догадаться, но младшие рядовые — вряд ли, а старших рядовых со мной действительно не было: только кейст, три адрая и мерд. Я смотрела на Мглистый, на реку и на холмы за рекой: жеребенка уже не было.

— Кто-то говорил мне, что ты тоже северянин, — сказала я.

— О да, правнучка Лорель, — кейст отсалютовал мне открытой ладонью, — Только у Лорель Дарринг ведь не было детей. Ты об этом знаешь?

— Я никогда не интересовалась этим.

— Да, — сказал он.

И это тихое сочувственное «да» несколько разозлило меня, а он продолжал:

— А я постоянно об этом думаю. О прошлом. Я не думал, что мы заедем так далеко на Север. Мне ведь было уже пятнадцать, когда меня забрали. Уже не так легко все забыть, как в детстве.

— Да, — сказала я тихо, хотя мне-то эти проблемы были незнакомы. Меня освободили от подобных проблем и от тяжести воспоминаний — как будто отнять у ребенка память так же просто, как забрать ключи от крепости, — Где ты родился?

— В крепости Орла.

И впрямь близко.

— Это мешает, — говорил он, — Воспоминания мешают, правда? Жаль, что нет способа от них освободиться. Они тянут тебя назад. Ты никогда не замечала, что, чем позже ребенка забирают, тем меньше он может на этом пути?

— Ты действительно так думаешь? — сказала я, — Вряд ли это так, иначе хэрринги бы…

— Может быть, а может, и нет. Но знаешь, как говорят Вороны? Они говорят, что те, кто уходит в миры духа, теряют чувство своего «я».

— Освобождаются от своей личности?

— Что-то вроде того. А воспоминания — это и есть «я», в сущности. А знаешь, что они еще говорят? — сказал он, довольно улыбаясь, — Меня всегда занимала эта фраза. Они говорят, что некоторые души никогда не попадают в сети реального мира.

— Как-как?!

Довольный, он повторил.

— Они, правда, так говорят? Ты сам это слышал?

— Да. Это еще там было, под Ростокой, в Поозерье. Местность там пересеченная, там раньше какие-то поселения были. Мы устроили на Воронов засаду, и под одним лошадь оступилась на краю рва. Всадник-то был дарсай, так бы мы его в жизни бы не взяли, но он позвоночник сломал при падении…

— И что вы с ним сделали? — спросила я, невольно улыбаясь.

— А ты как думаешь? Привязали к дереву и костер под ним развели.

— Этим дарсая не проймешь.

— А чем его проймешь? С дарсаями пытки вообще не действенны, но надо же было пользоваться ситуацией.

— И что, сказал он что-нибудь?

— Вот это и сказал. Мы аж с ребятами дрова раскидали, чтобы не умер раньше времени, и насели на него: что имел в виду? А он и говорит, таким как мы, как я и как вы, приходиться жить и проходить путь духа от начала и до конца, а некоторые души никогда и не покидают тех миров.

— И что дальше?

— Умер он, что дальше. Нет, сказал он это, конечно, из зависти. Повиси тут на дереве с перебитым позвоночником и с ногами в огне, и не такое скажешь. А уж тем, кто ушел в миры духа, отчего не позавидовать. Тем более тем, кто пребывает там постоянно.

— Ты думаешь, это действительно так?

— Да вот я с тех пор и думаю об этом, — смущенно усмехнулся он, — Слушай, а ты совсем не вспоминаешь свою семью?

— Нет, — сказала я, а Мглистый был прямо передо мной, и лес золотился на склонах под лучами полуденного солнца — остатки осенней роскоши. И где-то там скрывалась Кукушкина крепость, которая должна была стать главным в моей жизни, но не стала.

— Ты их чувствуешь? — спросил кейст, имея в виду Воронов.

— Нет еще. А ты?

Он вздохнул, сел поудобнее и только потом сказал:

— Что-то очень далекое, — и тон у него был извиняющийся, — Очень далекое. Но они едут.

"Некоторые души никогда не попадают в сети реального мира, — подумала я, — Ну, надо же".

Глава 2 Вороны

Солнечные дни догорели. Уже третьи сутки было так пасмурно, что даже днем повсюду зажигали свечи. Даже в полдень казалось, что уже поздний вечер, так серо и сумрачно было. Дальние заснеженные пики скрывал густой серый туман. Сплошная пелена заволокла все небо, и ниже ее ветер гнал темные клочья облаков — на север, в подарок нильфам. Их страну уже, наверное, завалило снегом.

Здесь снег еще не ложился. Крупные слипшиеся хлопья снега, падая на землю, тут же таяли, и двор был покрыт лужами. В лесах облетели последние листья, деревья мокро чернели на склонах Мглистого, и только нахохлившиеся кусты вдоль дорог сохранили потемневшие скрученные листочки. В распаханных полях крупные комья вывороченной земли размокали, превращая поля в непролазное болото. Осень уходила, уступая место зиме. Как сказал поэт:

Солнце с луною Никак не хотят помедлить. Торопят друг друга Четыре времени года. Ветер холодный Обвеял голые ветви. Опавшей листвою Покрыты дальние тропы.[4]

Дороги раскисли, превратившись в грязное месиво, в котором увязали телеги. Все сельские работы давно уже завершились, но из дальних деревень все еще везли в крепость продовольствие. Я не знала, а оказалось, что крепости Птичьей обороны взимали дань с деревень, находящихся под их защитой.

Окна моей комнаты выходили на задний двор, на амбары и кладовые. С раннего утра и до позднего вечера въезжали в ворота телеги, по две-три связанные в составы, нагруженные мешками и корзинами; их тянули низкие, с широкими спинами и толстыми ногами крестьянские лошади, так не похожие на наших нервных поджарых южных скакунов. На юге крестьяне пахали на буйволах, и таких грубых крестьянских тяжеловозов я еще не видела, и они поразили меня, южную лошадницу, своим покорным, тупым, бессмысленным видом; такие неясные были у них глаза, ничего не выражающие морды со свисающей по обе стороны расчесанной грубоволосой гривой особого, никогда не виданного мной палево-серого оттенка.

Теперь по утрам меня будили разговоры крестьян, сгружавших под окнами мешки с зерном и картофелем, корзины с яблоками и плодами лунного дерева, большие оплетенные бутыли с вином. Я никогда не любила крестьян, ни наших южных, загорелых, в белых рубахах, невысоких, горбоносых и вертлявых, ни крупных светлоголовых северян; все они казались мне совершенно непонятным, особым человеческим племенем, с которым мы говорили на разных языках. На северных крестьян я уже достаточно насмотрелась. И эти, приезжавшие в крепость, были совершенно такие же: очень крупные полные светлоголовые люди с серыми глазами и широкими плоскими лицами. Мужчины одевались неярко, бесцветно, в серые домотканые одежды, женщины же, напротив, были в разноцветных юбках, кофтах, платках и лентах. Они подъезжали на телегах к амбарам; женщины забирались на телеги и, вставая во весь рост, передавали мужчинам мешки и корзины. Они шутили и смеялись, по-северному мягко и протяжно выговаривая слова. Этот мягкий говор запомнился мне еще с предыдущей поездки в северные княжества — к главе Волынского воеводства; я привыкла совсем к другой речи, на юге слова произносят резче, словно копируя карканье каргского языка. И вот по утрам я просыпалась под их разговоры и, закинув руки за голову, лежала и слушала эти, чуждые мне, мягкие протяжные звуки, олицетворявшие для меня весь Север с его лесами, болотами и большими многолюдными деревнями.

Но в то утро меня разбудила Ольса. Я не спала уже, в общем-то, скорее дремала, не желая вставать (в царившем сумраке пасмурной снежной погоды хорошо было спать допоздна — под тяжелым теплым одеялом, на мягкой кровати); но сквозь дрему слышала уже звуки пробуждающейся крепости, шаги в коридорах, звуки подъезжавших под окна телег, скрип их колес, изредка ржание лошадей и зевоту возниц. Быстрые шаги в коридоре, отчетливый стук острых каблуков и шелестящие рядом шаги в мягких туфлях, приблизившиеся к моей двери, вырвали меня из приятного дремотного состояния. Я открыла глаза, и в этот же миг Ольса, как всегда без стука, решительно отворила мою дверь и вошла в комнату, таща за руку миниатюрную девушку в зеленом платье, расшитом голубым и алым кружевом. Девушка едва поспевала за широкими шагами Ольсы и путалась в своей пышной, с двойными воланами юбке.

— В чем дело? — спросила я, высовывая растрепанную голову из-под одеяла.

Ольса остановилась, дернув девушку за руку. Ольса была еще непричесанна, с растрепанными, до пояса спускающимися буйными кудрями и в утреннем просторном белом платье с широким и глубоким вырезом. На талии платье было стянуто серебряным поясом с кистями. Лицо ее, чисто умытое, еще без косметики, имело странное выражение: оно было строго и даже сердито, а вместе с тем казалось, что она едва удерживается от смеха.

— Эта девочка, — сказала Ольса своим ясным спокойным голосом, резко и отчетливо выговаривая слова, — утверждает, что один из твоих людей набросился на нее с… мм, весьма определенными намерениями.

Я зевнула и потерла еще не проснувшиеся, слипающиеся глаза.

— А у этой девочки есть имя? — спросила я.

— Это Иветта, моя горничная.

— Вот как? — сказала я, переводя взгляд на девушку.

Нельзя сказать, чтобы я была шокирована этим известием или хотя бы удивлена. Я ожидала чего-нибудь подобного: мужчины есть мужчины. Но девочка была не так уж хороша собой, во всяком случае, не настолько, чтобы нарушать ради нее законы гостеприимства и доставлять мне лишние хлопоты. Я в упор разглядывала ее, бледневшую и красневшую под моим взглядом. Никакая она была не красавица, даже напротив. Обыкновенная невысокая худенькая девчонка, курносая, с мелкими рыженькими кудряшками и зеленоватыми наглыми глазами. Расфранчена она была как канарейка: губки подкрашены, глазки подведены, медные кудряшки собраны на затылке в пышную прическу, а спереди и с боков заколоты золочеными заколками, на худенькой, из кружевных воротников выступающей шее висело ожерелье из мелких зеленых камушков, и платье было все затейливое, с узким глубоким вырезом, обшитым пышным кружевом, с лифом на шнуровке и пышной юбкой.

— Ну, так что, Иветта? — сказала я тем ледяным тоном, какими обычно разговаривала с провинившимися детьми, не удостоившимися еще звания мерда. Честно говоря, я сама не понимала, о чем я спрашиваю ее, но этот начальствующий тон всегда хорошо удавался мне, и особенно он был хорош для того, чтобы прятать за ним растерянность или подступающий смех, а сейчас я чувствовала и то, и другое.

— Я… — начала Иветта и замолкла.

— Что ты?

Девушка молчала. Ольса сделала круглые глаза. Я вздохнула, села на кровати, спустив ноги на пол, и натянула на плечи одеяло. В сиреневом одеяльном коконе, я, наверное, выглядела смешно, но желание смеяться у меня пропало: дело все-таки было серьезное (хоть и казалось совсем идиотским) и могло дойти до ссоры с хозяевами. Впрочем, хозяйкой тут была Ольса, и непохоже было, что она способна с кем-то ссориться.

— Хорошо, — сказала я, подумав и поболтав в холодном воздухе босыми ногами, — никто на тебя не набрасывался, это ясно. Может быть, он даже не приставал к тебе, а просто заговорил, но я все равно хочу знать, кто это был. Говори, Иветта, или ты язык проглотила?

Ольса, возвышавшаяся над маленькой Иветтой, встряхнула ее за плечи. Девушка заплакала и стала вытирать слезы остренькими кулачками.

— Как он выглядит, девочка? Не заставляй меня повторять вопрос дважды.

— Рыжий, — выдавила она сквозь слезы.

Ну, тут уж мне все стало понятно.

— Ясно, — сказала я, даже развеселившись слегка, — Уведи ее отсюда, Ольса. И можешь ее не наказывать.

Лицо Ольсы вытянулось.

— Я и не собиралась, — сухо сказала она, — Но я надеюсь, своего человека ты накажешь.

— Я поговорю с ним, — отозвалась я ехидно, — но не более того. Твоя горничная такая красотка, как ему, бедняжке, было удержаться?

Иветта вся вспыхнула. Ольса удивленно вздернула брови, но ничего не сказала, кивнула мне на прощание и увела девочку из комнаты.

Как только за ними тихо закрылась дверь, я вскочила с кровати, скидывая с себя одеяло. Каждое утро, вылезая из теплой постели в этот холодный северный воздух, я чувствовала то же самое, что чувствуешь обычно в солнечный жаркий день, прыгая с крутого берега в прохладную речную воду, когда вода холодом обжигает разгоряченную кожу.

Натянув только штаны и безрукавку, я отправилась на педагогическую практику. Пора бы научить мальчишку вести себя прилично. По ледяному коридору я пролетела в единый миг, едва касаясь пола босыми ногами, и распахнула дверь в комнату, выделенную остальным Охотникам

Эта комната очень отличалась от той, что предоставили мне: во всех военных крепостях очень тонко чувствуют различия в социальном положении, здесь никому не придет в голову поселить командира и подчиненных в одинаковых условиях. В этой комнате не было ни ковров, ни дорогой мебели, и вообще она имела вид нежилой, употребляемой только для простых, не имеющих высокого положения гостей. На окнах висели простенькие зеленые шторы. Стены были выкрашены желтоватой светленькой краской; той же краской крашенный пол был замусорен и грязен, валялись нечищеные сапоги, мечи, сбруя и прочая дребедень. В этой комнате устоялся уже свой, особенный запах: смесь из запахов кожи, конского и человеческого пота. И этот запах, и вид пяти кроватей с маленькими некрашеными тумбочками у изголовья напоминал мне казарму.

Я остановилась на пороге в полутьме (шторы были все задернуты, и только оплывшая за ночь свечка чадила на крайней тумбочке), слушая звук дыхания пятерых спящих мужчин. И как всегда, когда я входила в эту комнату, так напоминавшую мне казарму, меня охватила легкая тоска по югу, по моей привычной жизни. Мирный, богатый, «благословенный» (как говорили обычно) Север страшно наскучил мне за прошедшие три недели. Ах, как я хотела вернуться на юг, на Границу, покончить поскорее с этим непонятным, до смерти надоевшим мне тайным заданием и вернуться — домой.

Крупный широкоплечий кейст лежал на крайней кровати, уткнувшись в подушку кудрявой светлой головой. Руки его свисали по обе стороны кровати. Услышав, как я вошла, он приподнял взлохмаченную голову (на лоб свисали намокшие от пота, завивающиеся пряди) и сонно посмотрел на меня, но я сделала отрицательный жест, и он снова закрыл глаза и опустил голову в подушку.

Воины бы все повскакали при моем появлении, но Охотники — вроде бы и не воины. Своего врага мы чуем не зрением, не слухом, и потому на пустой шум реагировать не приучены. Даже мерд присутствие Воронов за лигу распознает…

На трех следующих кроватях спали адраи, братья-близнецы из Южного удела, неотличимые друг от друга, как три горошины. Смуглые, черноволосые и маленькие, они спали, одинаково завернувшись в одеяла и повернувшись на правый бок; гладко причесанные головы спокойно лежали на подушках. А с другого края, на последней кровати у стены храпел мерд, шестнадцатилетний парень, единственный рыжий в моей команде. Он лежал на спине, подмяв под себя подушку и спустив рыжую голову ниже подушки на сбившуюся, смятую простыню; одеяло сползло на пол, открывая мальчишескую безволосую грудь. Примерившись, я пнула его в бок. Мальчишка испуганно подскочил на кровати, блестя на меня сонными глазами.

— Я жду тебя в своей комнате через полчаса, — сказала я шепотом, — и не вздумай опоздать.

Через двадцать минут мерд неуверенно постучал в мою дверь. Я была уже полностью одета, причесана и стояла у окна, скрестив руки на груди. Приходившая горничная уже заправила постель, заменила свечи в подсвечниках и принесла теплой воды.

Мерд вошел и остановился у двери.

— Сядь, — сказала я ему.

Мерд послушно сел на край кровати и сложил руки на коленях, обтянутых кожаными штанами. Это был высокий для своих лет, крупный, даже, пожалуй, толстый парень. Он был меньше в размерах, чем кейст, например, но он явно обещал вырасти еще. У него были темно-рыжие, морковные волосы и рыжие глаза, застенчиво глядящие из-под рыжих бровей. Лицо у него было круглое, все целиком конопатое, и еще у него ужасно торчали уши. Одевался он по-каргски, в свободные штаны из коричневой кожи и в светлую кожаную подкольчужную рубаху с треугольным вырезом, и, так же, как Вороны, носил обычно узкий кольчужный жилет с поясом из металлических колец. И застенчив он был до ужаса; было, конечно, от чего. Мало того, что ему исполнилось шестнадцать лет уже после Перемирия, и он так и не успел побывать в настоящем бою, так я еще и застукала его в Веселом квартале, когда он пытался потерять девственность, и отправила его под арест вместе с кейстом, руководившим мальчишкой в сложном мире продажной любви. Честно говоря, терпеть не могу эту особенность мужчин, эту их страсть к подобной любви и подобным женщинам…

— Только что ко мне приходила Зеленая властительница. И знаешь, что она сказала мне? Нет? Она сказала, что ты приставал к ее горничной.

— Я…

— Я не собираюсь выслушивать твои оправдания, — сказала я, перебивая его, — Не собираюсь тебя наказывать. Но я требую, чтобы подобных историй больше не было. Мне — проблемы не нужны. Тебе, надеюсь, тоже. Или нужны?

— Нет, — сказал он, не поднимая глаз.

— Учти, я больше предупреждать не буду. Еще раз повториться нечто подобное, и в моем отряде ты выше мерда не поднимешься. Мне не слишком-то нравиться решать твои проблемы, ясно? Я не обязана это делать, ты уже не в детских казармах, теперь ты сам за себя отвечаешь…

И вдруг я замолчала. Я что-то почувствовала, какую-то смутную тревогу. Словно туго натянутая струна мелко задрожала у меня внутри. И тут же все прошло.

Рыжий мальчик глядел на меня во все глаза. Маленький он еще, чтобы чувствовать их на таком расстоянии, а они были еще очень далеко — где-то возле Карлайла, почти на сорок лиг южнее Ласточкиной крепости.

Свои внутренним взором я их видела — так же ясно, как и мальчишку, сидящего передо мной. Я видела проселочную дорогу, в наезженных колеях которой блестела темная вода, небольшую деревеньку впереди — три покосившихся от времени избушки, и у низкого забора с нарисованными лебедями стоял высокий толстый парень в рваном тулупе. Низкое нависающее небо сеяло ледяным дождем, и все мокло вокруг под его неотвратными струями — и ровно зеленеющие озимые, и черная пахота. И я видела Их — четверку всадников в темно-зеленых плащах с надвинутыми капюшонами. Я видела, как увязают в грязи их кони, с трудом выдирая копыта из дорожной глины, как всадники кутаются в промокшие плащи. Я чувствовала их усталость, смутные отголоски их мыслей и намерений. Я была там, рядом с ними, так же, как и здесь.

А здесь, в теплой комнате, на заправленной и покрытой сиреневым атласным покрывалом кровати сидел мерд с растерянным, глуповатым лицом. Он смотрел на меня, и рыжие глаза его блестели в свете свечей.

— Сегодня здесь будут Вороны, — сказала я, и голос мой прозвучал хрипловато и — черт! — чувственно, — Сегодня или завтра к утру. Предупреди остальных. Ну!

При звуке этого веселого и яростного "ну!" мальчишка вскочил. Он улыбался, блестя белыми зубами: мое беспричинное яростное оживление передалось и ему, и вся его неуверенность испарилась. И кроме моей радости в мальчишке была своя, всеобъемлющая, страшная радость: он еще никогда не видел Воронов, если не считать нескольких полумертвых, уже ни к чему не чувствительных пленников, которых приводили на допрос к хэррингу. И вот, наконец, ему предстояло увидеть Воронов настоящих, не измученных пытками и уже умирающих, а живых, готовых к бою, опасных. И уже сегодня!

Довольный, сияя белозубой улыбкой (и явно думая, что, может, мы и драться с ними будем), мальчишка бросился вон из моей комнаты.

Я осталась одна — среди мерцающих свечей, среди всех этих шкафов с резными завитушками, столиков, ковров и прочих безмолвных чужих вещей. Запрокинув голову, я прислушалась к своим ощущениям. Вот оно — что-то мелко бьется у меня внутри, то затихает, то вновь начинает вздрагивать. Да-а…. Как же мне не хватало этого, боги! Все эти три недели, что мы мотались по северным землям, моя жизнь пуста была без этого ощущения. Без Них.

…Ольсу я нашла в одной из кладовых. Темную длинную комнату освещала только керосиновая лампа, стоявшая на краю письменного стола. Ряды больших стеклянных банок блестели в тусклом желтоватом свете. За столом сидела худенькая девушка с растрепанной светлой косой, закутанная в большой зеленый платок, расшитый перламутровыми бусинками. Высвободив из-под платка одну худую, в кружевном зеленом рукаве руку, она писала в большой разлинованной тетради. Стол был весь завален бумагами, и только на самом краю, на свободном месте, стояла лампа и лежала эта тетрадь. Ольса, в простой белой блузке и белой же узкой шерстяной юбке с разрезами до колен, с волосами, небрежно подвязанными кружевной косынкой, стояла на верхних степенях стремянки и то ли ставила, то брала с полки большую стеклянную банку с яблочным желтоватым вареньем.

Я окликнула ее, но она замотала головой, рассыпая по плечам перепутанные льняные кудри.

— Не сейчас, Эсса, пожалуйста. Поговорим позже.

— Сюда едут Вороны, — сказала я в ответ, внутренне улыбаясь.

Она так и застыла с банкой в руках.

— Ты шутишь? — но глаза у нее были испуганные.

— Нет, — сказала я, — и тебе придется принять их, Ольса.

Девушка, сидевшая за столом, подняла голову и перестала писать. У нее было худенькое бледное лицо с веселыми синими глазами и широким ртом. Она слегка улыбнулась и с любопытством посмотрела на меня.

— Но… — неуверенно начала Ольса.

— Тебе придется принять их. Как гостей. Как уважаемых гостей.

— Но я…

— Они приедут сегодня. Или завтра. Но уже к обеду все должно быть готово для их приема.

И я повернулась было, но вспомнила еще одно дело, требующее завершения.

— Ах, да. Насчет той истории, из-за которой ты заходила. Я поговорила с мальчиком, и он все понял. Больше таких историй не будет. Если ты, конечно, хочешь, я могу наказать его. Но, я думаю, ты удовлетворена?

— Да, но, Эсса…

Наконец, я не выдержала.

— И не зови меня так! — проговорила я, — Это не мое имя! У меня уже двадцать лет нет имени!

Я вышла из кладовой, вся дрожа от охватившей меня злобы, унося с собой воспоминание о растерянном, смущенном и испуганном лице Ольсы. Я не знаю даже, что так разозлило меня. Вряд ли стоило нападать на Ольсу, но это ее бесконечное «Эсса», «Эсса», «Эсса» страшно раздражало меня. Да, меня звали так когда-то, но — я не помнила этого, не помнила! — и меня, как по больному месту, било и било это имя, мое и не мое в то же время…

Говорят, что человек так безысходно запутался в своих ложных мыслях с безначальных времен, что ему очень трудно освободить свой ум от ложных взглядов и открыть врожденную мудрость, скрытую от него. Все это происходит лишь из-за упрямого цепляния к пустым именам и терминам, свойственного человеческому языку. Воронам же это не свойственно ни в коей мере, их народ живет без имен, их деревни не знаю названий, и не знают названий реки и холмы, в каргском языке есть только самые общие понятия, и только одно имя собственное — Черная речка. Весь остальной мир делится на: "к югу от Черной речки" и "к северу от Черной речки". Я не знаю, когда и по какой причине Охотники тоже отказались от имен, но думали ли они при этом о "врожденной мудрости"? — вряд ли. Уж скорее думали они: "чтобы победить врага, нужно у него учиться".

Так или иначе, но каждый ребенок, попадая в детские казармы, вместе со своей прежней жизнью лишается и своего имени. Но я-то лишилась его раньше, и как странно звучало оно для меня, чужое имя, имя девочки-с-золотыми-волосами-внучки-Серой-властительницы. Той самой девочки, которая увидела Ворона и выдала свою сущность, той самой девочки, которая одним только взглядом — не зная этого — разрушила свою жизнь и породила — мою.

В три часа пополудни с юга наползла огромная, в полнеба, черная туча, и без того пасмурный день превратился в темный, переходящий в ночь вечер. Когда вечер и в самом деле наступил, трудно было понять, сумерки ли это сгустились, или продолжается все та же дневная мгла. Гор уже не было видно, в сумерках скрылся даже Мглистый. Невероятно тоскливо становилось от этого сумрака. Прекратившийся было снег повалил вновь, и только летевшие крупные снежные хлопья белели в сумеречном воздухе. Падая на землю, снег тут же таял. Лица людей блестели, словно от слез.

Двор был пуст. Почти не различимые в вечерних сумерках, темнели постройки и высокие крепостные стены. Ворота были открыты, и в наезженных колеях за воротами видны были черные узкие лужи.

Кроме нас троих, ни единой души не было на улице. На высоком крыльце стояла бледная, растерянная Ольса. Она куталась в белую, уже намокшую, со слипшимся мехом шубку и, закусив губу, смотрела на меня.

Боялась она, вот что. Любые нелюди для нее заведомо были чудовищами. Я пыталась объяснить ей, что Вороны от людей мало чем отличаются, коль уж берут в жены человеческих дочерей, но Ольса явно мне не поверила.

Кейст тронул меня за руку, и я, оторвавшись от созерцания Ольсиных испуганных глаз, повернулась к воротам.

Сумерки сгустились уже настолько, что ни ворот, ни дороги за ними уже не было видно. И не видно было там, в темноте, никакого движения, и не слышно было ничего. За поворотом здания на мокро блестевшие плиты двора ложились желтые прямоугольники света с тенями от фигурных решеток, но фасад был темным. Кейст, стоявший рядом со мной, молчал. Волосы его намокли и свисали по обе стороны лица завитыми колечками, зеленые глаза блестели в полутьме. Воронов не было еще ни видно, ни слышно, но и я, и кейст чувствовали их приближение, так же, как и рядовые, которых я оставила в здании, — не хватало еще Воронам встретить первыми в крепости шестерых Охотников, и двоих вполне достаточно.

Меня переполняло ощущение Их близости. Это чувство, оно как наркотик; нечто, позволяющее видеть мир в более ярких красках. Оно пьянит. Оно затягивает. Я двадцать лет прожила на Границе, и, только уехав оттуда, я поняла, как без этого чувства моя жизнь пуста и скучна. Раньше я всегда, каждый божий день, слушала, как звенит эта струна; каждый миг своей жизни я жила в соседстве с Воронами, в окружении их мыслей и чувств, а эти три недели я словно была слепа и глуха и вдруг прозрела и услышала, и мир для меня снова расцвел.

Это невозможно объяснить непосвященному, часто невозможно объяснить и невосприимчивым Охотникам. Это… непостижимо. Ярость и блаженство на точных весах небытия, предчувствие наивысшей гармонии, достигаемой в момент встречи, когда твое сознание расширяется до размеров вселенной. Сколько раз это случалось с каждым из нас, когда в открытой пыльной степи или в приречных кустах завязывался бой и чья-то кровь лилась на траву и листья. И часто случается, что в этот миг ты вдруг теряешь реальность, приобретая нечто иное. Ты не видишь, не чувствуешь, но осязаешь не один мир, а все миры, всю вселенную — в один непостижимый миг. Это мгновенное, возникающее и тут же пропадающее чувство дразнит всех Охотников без исключения; это кажется той самой целью, ради которой мы живем, нет, даже не живем, а ради которой созданы и мы, и они. Вся космогония Границы основана на этом. Мне случалось спрашивать об этом и у Воронов, такое бывает. Часто, допрашивая пленных, ты не только их измучаешь, но и сам измучаешься до такой степени, что дальнейший допрос кажется совершенной бессмыслицей. Воронов вообще тяжело и даже бессмысленно допрашивать, они очень терпеливы и могут выносить даже самую сильную боль. Пленных обычно убивают там же, где и допрашивали, но перед этим Охотники часто спрашивают у пленных просто так. Обычно спрашивают об одном и том же, о том, таковы ли они, как мы, чувствуют ли они то же, что и мы. На такие вопросы Вороны никогда не отказываются отвечать, им ведь тоже любопытно. Как и они для нас, так и мы для них ведь самое главное в жизни, и хотя наши жизни переплетаются очень тесно, мы очень мало знаем друг друга. И да — в моменты схватки с ними случается то же самое. Кстати говоря, эти случаи расширения сознания до границ вселенной совершенно не вписываются в верования Воронов.

Мы словно являемся катализатором друг для друга. Отсюда, наверное, и родилась эта вера в то, что мы являемся изначальными противниками, космическими противоположностями, призванными дополнять друг друга, такими же, как лед и пламя, земля и воздух, пустота космоса и твердь планет. Как символ тайцзи[5] не может существовать без ян или инь (попробуй, убери что-нибудь, и что останется? — бессмыслица, не способная затронуть ум или сердце), так и космогония Границы основана на встрече двух противоположностей, единых по сути, — Ворона и Охотника.

Со стороны, возможно, покажется, что здесь нет места подобным фантазиям. Для кого-то что северная, что южная граница человеческих земель — все едино: мы по эту сторону, они — по ту, и пусть лучше они не появляются на нашей стороне. Все так. Вороньи банды переходят Черную речку, чтобы грабить и убивать, они воруют скот и угоняют женщин. Целый народ живет этим, они ведь не занимаются земледелием и ремеслами, это народ воинов. Или бандитов, это уж с какой стороны посмотреть. Ну, а Охотники, это хранители границы, они, в сущности, выполняют те же функции, что и Птичья оборона на севере. Но это всего лишь видимость; ни одного на всем протяжении Границы Охотника — ей-богу — не волнует человечество или даже те фермеры, которые жизнями расплачиваются за свой скот…

И вот они ехали сюда — частица юга и моей жизни. Как же я соскучилась по ним за эти три недели. Слышно было уже звяканье сбруи и звук движения нескольких лошадей по вязкой дорожной грязи. Они приближались, слышны стали далекие звуки тихого разговора на каргском. Наконец, они въехали во двор. Кейст, увидев их, улыбнулся уголком рта.

Рослые мрачные всадники на черных жеребцах ехали в ряд. Из-под надвинутых капюшонов сияли алые глаза — словно светились собственным светом в темноте ранней зимней ночи. Они въехали во двор как на параде.

— Если есть что-то незыблемое в этом мире, — пробормотал кейст, — то это их чертово высокомерие.

Я представила, сколько глаз следит сейчас за этим выездом из темных, казалось бы, пустых, окон, и едва подавила смешок. На северян они, наверное, произвели впечатление; тем более, если учесть, что здесь уже почти шесть веков не видели ни одного нелюдя. А Воронам не занимать величия, оно у них в крови. Эти всадники, словно возникшие из темноты, их необычайно гордая осанка…. И за сумерками не видно, насколько они измучены этой поездкой. И только вместе с отголосками их мыслей я чувствовала их страшную, не проходящую усталость.

— Дорога для них была тяжела, — сказал кейст все так же тихо, словно боялся, что они могут нас услышать.

Да-а… Плащи их промокли насквозь и были заляпаны грязью. Они были уже не так далеко, и даже в темноте видно было, что у двоих намокшие, отяжелевшие капюшоны сползли на плечи, открывая черные шлемы с полосой металла между огромных алых глаз. Мне казалось, что я, стоявшая только чуть больше получаса во дворе, уже промерзла до костей и даже глубже: была та самая мерзкая сырая погода, в которую замерзаешь хуже, чем при любом морозе, — а уж что чувствовали они, еще большие южане, чем я…

— Два веклинга, — еле слышно проговорил кейст, — хонг, рядом дарсай, второй справа.

— Я вижу, — сказала я одними губами.

— Что будешь делать?

— Пойду к ним. Нет, ты останься.

Я раздергивала мокрые завязки плаща, наконец, справилась с ними, сбросила плащ, чтобы виден был меч. Мои промокшие сапоги шлепали по лужам, и во все стороны разлетались брызги. Направление ветра изменилось, и снег летел мне в лицо. Я жмурилась, снег слепил мне глаза, и я почти не различала Воронов, только видела какие-то непонятные темные фигуры, но своим внутренним взором я видела их — на таком-то расстоянии — так же ясно, как при свете дня. Я даже чувствовала, как у младшего, хонга, дрожит рука в перчатке, державшая поводья. Когда между мной и всадниками оставалось шагов пятьдесят, и я, и они остановились.

Снег летел мне в лицо. Я смотрела на них, они — на меня, и алые глаза их так и светились в темноте. С одного края были два веклинга, старшие офицеры, один, чувствовалось, был гораздо старше другого. С другого края был хонг, средний офицер, самый молодой среди них. Между ним и веклингами был дарсай, командующий, стратег, равный мне по званию. Но не по возрасту, разумеется. У Воронов звание стратега присваивают только, когда офицеру исполниться сто лет, никак не раньше, у них вообще присвоение званий четко привязано к определенному возрасту, и моя стремительная карьера была бы среди них невозможна.

Я видела их всех, но смотрела я на одного, на дарсая. Мне казалось, что он ранен или болен, какая-то слабость и слишком уж большая усталость чувствовалась в нем, Ворон подобного уровня не должен был так измотаться просто в тяжелой дороге. И… я боялась его — с такими Воронами мне не часто приходилось сталкиваться.

Он перекинул ногу через седло и спрыгнул с коня. Скажите, пожалуйста, какая честь! — дарсай передо мной спешивается. И когда ноги его в разбитых сапогах коснулись земли, он слегка покачнулся. Совсем слегка, еле заметно и тут же восстановил равновесие. Если бы я отвела взгляд хоть на миг, я просто ничего бы не увидела, но я увидела, и мне стало неловко. Он немного постоял, держась руками за седло, потом быстро повернулся ко мне. Алые глаза взглянули на меня, и меня пробрала дрожь. Дарсай сделал движение и вдруг как-то сразу оказался рядом со мной, я даже не успела ничего заметить, так быстро он двигался. Черт! Слишком быстро.

Сейчас, когда мы оказались на расстоянии полуметра, я чувствовала исходившую от него вонь: запах давно немытого тела, пота, испражнений, боги знают, чего еще, — и только тогда я осознала окончательно, насколько же он стар. Чем старше становятся Вороны, тем меньше они обращают внимания на материальный мир и собственное тело. Я, ей-богу, не ожидала увидеть здесь такого старого Ворона, ведь ему было лет двести, никак не меньше. Он был больше похож на сонга, чем на дарсая, на духовидца, чем на активно действующего стратега.

Длилось молчание. Слышен был только почти неразличимый звук, с которым летел и падал снег, да изредка всхрапывали кони или звякала сбруя. Темная худая фигура Ворона возвышалась надо мной, уже почти не различимая в быстро сгущающейся тьме, только алые глаза светились своим чудным ясным светом. Наконец, он заговорил:

— Перемирие все еще действует, тцаль? — спросил он по-каргски. Меня странно и неприятно поразило то, что он заговорил на каргском: все Вороны прекрасно знают наш язык и часто даже между собой говорят на нем, иначе, положим, они не всегда понимали бы друг друга, у них много диалектов, совершенно не похожих друг на друга.

— Да, — сказала я охрипшим голосом, чувствуя себя уже совершенно замерзшей. Мне хотелось поскорее покончить со всем этим и пойти в теплое здание, и я надеялась, что он не слишком будет разводить церемонии…

— Мы вынуждены просить вашего гостеприимства, — все так же отрывисто проговорил Ворон.

— Оно будет вам оказано, дарсай.

Он сделал почти незаметное движение головой, и остальные трое тоже спешились.

— Я позабочусь о лошадях, — сказал кейст, неслышно подошедший сзади.

Я кивнула Воронам и с немалым облегчением повернулась и пошла к зданию. У нижних ступеней я нагнулась и подобрала свой промокший плащ, но не стала надевать его (смысла не было, он уже настолько промок, что его можно было выжимать), а только перекинула его через плечо и почти побежала по мокрым ступеням наверх.

Ольса все еще стояла на крыльце. Она была страшно бледна, полуоткрытые губы дрожали. Сжав руки на уровне груди, она стояла и неподвижным взглядом смотрела мне за спину, на Воронов, поднимавшихся вслед за мной. Я остановилась рядом с Ольсой и обернулась, дожидаясь их.

Вороны шли медленно, путаясь в мокрых длинных плащах. Дарсай довольно сильно хромал на правую ногу. Но, как ни медленно он двигался, остальные отстали от него…

Ольса отшатнулась, когда Вороны проходили мимо нее. Я отворила тяжелые дубовые двери, и оттуда пахнуло теплом и запахом жилого дома. Желтый прямоугольник лег на мокрые, черно блестевшие ступени лестницы и резные столбики перил. Мы с дарсаем вошли в ярко освещенный холл

Холл был пуст, только из боковой двери слышалось шушуканье, и в щель смотрели чьи-то блестящие, любопытные глаза. Весь этот огромный холл, с простыми деревянными стенами, с натертым, пахнущим мастикой паркетом пола, с большой мраморной лестницей казался воплощением уюта после уличного холода, темноты и сырости. Я обернулась к дарсаю. В приоткрытую дверь было видно, как остальные Вороны поднимаются по лестнице; Ольса все еще стояла на крыльце.

Только сейчас я рассмотрела дарсая по-настоящему. Он был очень высок, как и все Вороны: я едва доставала ему до плеча, — и очень сухощав. Мокрый капюшон лежал на его плечах, открывая черный плащ с полосой металла между алых глаз. Видны были только эти глаза, огромные, с радужкой во весь глаз, и узкие губы, пересеченные длинным тонким шрамом. На правой щеке виднелся еще один шрам, грубый и толстый, белевший на смуглой коже. Мокрый, вообще-то зеленый, а сейчас потемневший и заляпанный грязь плащ, свисал с его плеч. Одна пола, прилипшая к штанам, задралась, открывая весь в черной грязи сапог, разорванный по голенищу и обвязанный грязной тряпкой.

Ворон, в свою очередь, разглядывал меня — обычным для них высокомерным взглядом. Они всегда, в общем-то, так держатся: на редкость высокомерная раса, в этом кейст прав. Вот так подумаешь, удивительно, до чего они величавы, эти бандиты-кочевники, редко кто из родовитых князей выглядит так.

Мы были наедине, может быть, несколько мгновений, но за это время произошло то, от чего и случились все дальнейшие события. Вдруг я ощутила присутствие чужой воли в своем сознании. Я подняла на Ворона глаза: он совершенно откровенно усмехался мне в лицо. "Ах ты, сукин сын!" — подумала я. Ведь он мстит мне, знает, что не может от меня скрыть свою слабость (на таком-то расстоянии! — я за тридцать-сорок лиг улавливаю их намерения, а уж на таком расстоянии почувствую даже, если у него ухо зачешется), знает и мелко мстит мне. Ах, сукин сын! Он настолько был сильнее и старше меня, что все мои попытки освободиться от его ментального влияния обречены были на провал. И он, он… Он внушал мне совершенно определенные чувства, как выразилась бы Ольса, — влечение, тихое и спокойное, как вода в озере, на страсть у него фантазии бы не хватило, все-таки, сонг он там или дарсай, он и по вороньим меркам был уже очень стар. "Нашел, что придумать, — подумала я зло, — Пошел вон из моей головы, иначе я уж найду, чем этот контакт разорвать. Мой меч в твоей башке вполне подойдет"

Он чуть усмехнулся и отпустил меня. И тут уж я не выдержала. Мои действия были грубы и могли вызвать настоящую ссору и даже привести к разрыву Перемирия, но я не могла больше вытерпеть. Я должна была, наконец, узнать, сонг он или нет. Шагнув к нему, я быстро схватила его за руку и вывернула ее ладонью кверху. Я ожидала увидеть маленькую выжженную звездочку, но смуглая кожа не прикрытого короткой перчаткой запястья была чистой. Ничего.

И в этот момент вошли остальные Вороны, такие же мокрые, замызганные, в грязных плащах. За ними вошла Ольса, которая закрыла тяжелые двери и, сдернув с головы вязаную шапочку, стала энергично встряхивать ее. Я выпустила руку дарсая. Против моих ожиданий, моя выходка нисколько не разозлила его. У него только дернулся в усмешке изуродованный угол рта, и все. То ли он устал настолько, что поопасился ввязываться в открытую схватку, то ли это его просто… не оскорбило? Хотя обычно Вороны готовы оскорбиться по любому, даже самому незначительному поводу. Но моя дурацкая выходка ни к чему и не привела, я так ничего и не понимала: да, он был дарсай, а не сонг, по крайней мере, официально, но… какой, к черту, был из него дарсай?

Выглядели Вороны совсем неважно, особенно младший, хонг. Он дрожал всем телом и судорожными движениями старался еще больше закутаться в совершенно мокрый, облепивший его плащ. На пол с плаща его текла вода, но Ворон словно не понимал этого, как и того, что зашел уже в теплое помещение. Один из веклингов тронул его за плечо и что-то очень тихо и ласково сказал ему. Другой веклинг, в еще надвинутом капюшоне, из-под которого весело блестели алые глаза, оглядывался вокруг: ему все смешно казалось здесь.

Между тем, видимо, увидав рядом с нелюдями властительницу крепости (Ольса все стояла возле дверей, прислонившись к ним спиной, и машинально разглаживала намокший мех на рукаве шубки) и оттого перестав бояться, в боковую дверь протиснулось несколько молоденьких девчонок в зеленых платьях. Они остановились у стены и шушукались там; в приоткрытую дверь выглядывали еще чьи-то лица, уже не такие юные.

— Батюшки мои, глаза-то красные, — послышался из-за двери женский голос, возня, чей-то смех и еле слышно, шепотом читаемая молитва.

— Принесло проклятых, — проворчал кто-то мужским голосом.

— Нелюди, как есть нелюди!.. Нет, ты только глянь… — переговаривались слуги за дверью.

— Esto, пойдем, — сказала я дарсаю тихо и, повернувшись, медленно пошла к лестнице.

Вороны двинулись за мной, шумя сапогами. Один из веклингов поддерживал совершенно измученного хонга за талию.

Воронам предоставили комнаты на третьем, основном этаже крепости… Дарсай шел рядом со мной, точнее, я шла рядом с ним, приноравливаясь к его медленному тяжелому шагу. На лестничном пролете между вторым и третьим этажами он вдруг оступился и упал бы, если бы я не схватила его за руку. Он с трудом переступил на больную ногу и вдруг бешенными алыми глазами быстро, по-кошачьи, глянул на меня и выдернул свою руку из моей руки, прошипев что-то по-каргски. Я не разобрала ни слова из того, что он сказал (я, кстати сказать, вообще плохо их понимала, мы с ними были явно не с одного участка Границы), но — ей-богу — он готов был схватиться за меч. Меня это страшно поразило: среди Воронов подобная вспыльчивость не редкость, но ведь я уже дотрагивалась до него — и ничего. Еще немного, и мы убили бы друг друга на этой лестнице, но дарсай вдруг расслабился и, опустив голову, медленно пошел дальше.

Дрожащей рукой я провела по мокрым от снега волосам и тоже продолжила подъем. Ноги у меня подгибались: я ясно понимала, что только что была на грани смерти и только едва-едва не перешагнула эту грань. Если бы я шевельнулась, если бы… мы оба были бы уже мертвы в эту минуту: я-то уж наверняка, но льщу себе надеждой, что он тоже вряд ли сумел бы избежать моего меча.

Остальной путь прошел без происшествий. Никто не встретился нам на лестнице. На площадке третьего этажа в огромном, богато изукрашенном зеркале странно отразились высокие фигуры Воронов в грязных мокрых плащах. И тогда я совершенно неожиданно подумала, как все-таки успокоился этот «благословенный» Север и как все-таки устарело это название — Птичья оборона — и все, что было с ним связано: часовые на стенах и возле ворот, патрули в горах. Все это было уже никому не нужно и делалось только из преклонения перед тысячелетней традицией. Это была не военная крепость, а самый обычный феодальный замок, и Ольса была не чета властительницам древности, встававшим с оружием в руках на порогах своих крепостей. Все это было уже в прошлом.

Это было мое личное открытие, и оно страшно взволновало меня; мне было уже не до Воронов. Что бы я ни говорила, но Север и Птичья оборона очень много значили для меня — по одной только, совершенно простой причине: ведь это и было мое прошлое, то самое мое прошлое, которого я не помнила и которое мечтала когда-то вспомнить, на котором все так сошлось для меня. Но на самом деле я ничего ведь не знала о Севере, я только наслушалась рассказов и обманулась всей этой внешней воинственностью, а за ней скрывалось одно лишь сытое благополучие…

Я проводила Воронов до дверей, но не стала заходить. Они немного задержались в коридоре, откровенно разглядывая меня. С натянутой улыбкой я стояла под их пристальными взглядами и молчала. Я прекрасно знала, что они думали обо мне: слишком молода для тцаля и, наверняка, неопытна.

Дарсай зашел в комнату первым: все, что его интересовало, он явно во мне уже увидел.

Глава 3 Вороны (продолжение)

Возвращаясь к себе, в проходе между двумя коридорами третьего этажа я наткнулась на Ольсу, сидевшую на широком каменном подоконнике. Она уже сняла шубку и сапожки и переоделась в свое свободное легкое платье, в котором ходила только в спальне и в своих комнатах. Она сидела, завернувшись в пушистую белую шаль и положив ногу на ногу. Из-под юбки выглядывала маленькая нога в изящной белой туфельке на каблуке с железной набойкой. Это были ее «домашние» туфли, в которых она ходила исключительно в здании крепости и иногда во дворе.

Я замедлила шаг, подходя к ней. Ольса печально смотрела на то, как я выжимаю волосы, насквозь вымокшие за время моего пребывания во дворе. В полутемном коридоре, в белом, с распущенными волосами, она казалась каким-то видением. Обычно бледная, она раскраснелась, на щеках горел румянец. Прислонившись льняноволосой головой к гранитному проему окна, она смотрела на меня печальными серыми глазами, до шеи закутанная в шаль, и легонько, словно бы бессознательно покачивала ногой.

— Они чудовищны, — вдруг сказала Ольса своим резким голосом.

— Что?..

— Они чудовищны! — крикнула она, не меняя ни своей позы, ни выражения своего лица, даже не шевельнувшись.

— Ольса, ты что?! Услышат!

— Я не могу! Я не могу! Я не выдержу! — выкрикнула она еще страшнее, все с тем же застывшим, растерянным выражением лица, — Как я могла! Впустить их — в крепость!

— Ольса! — громко сказала я.

— Ты! Ты! Ты! Ты — Дарринг! Как ты могла привести их сюда! — выкрикивала она все глуше, и глаза ее наполнялись слезами.

И тут я разозлилась.

— Прекрати! — сказала я, — Это не нильфы, Ольса, с ума ты, что ли, сошла?

Одна слеза скатилась по пылающей румянцем щеке. Ольса вдруг всхлипнула.

— Они хуже! — крикнула она мне в лицо, — Они хуже! Хуже! Они чудовища!

Она разняла руки и, уткнувшись лицом в ладони, разрыдалась. Плечи ее содрогались, длинные кудри свесились вниз. Звук рыданий далеко разнесся по пустому коридору.

— Ольса, ты, что, совсем свихнулась?! — сказала я, — Хочешь, чтобы тебя тут увидели?

И тут мне пришло в голову то, о чем я заранее и не подумала, а надо было. Видно, кто-то из Воронов оскорбил ее каким-нибудь грязным предложением, они на это вполне способны. Вороны очень падки на женскую красоту, особенно выделяют они блондинок, и при этом они не считают женщин за существ, равных себе, и непривычную женщину могут очень сильно оскорбить. Сделать это мог любой из них, одного-то, правда, можно было исключить: дарсай был занят тем, что оскорблял меня.

— Ольса, тебе кто-то из них что-то сказал?

— Не-ет.

— Дотронулся, что ли?

— Нет, — сказала она, поднимая заплаканное лицо, — но как смотрел на меня! Он же глазами меня раздевал! Всю оглядел, как оценивал!

— Боги! — сказала я с немалым облегчением, — А здешние князья себя лучше, что ли, ведут? Ты красивая женщина, Ольса, ты должна бы к этому привыкнуть.

— Но нелюдь! — крикнула она, — Как он смел!

— Ну, и что, что нелюдь? Подожди, увидишь их без шлемов и без плащей, сама глазами раздевать начнешь, не посмотришь, что нелюдь.

— Что ты такое говоришь? — вдруг тихо и строго сказала совершено шокированная Ольса, — Ведь это уже не похабство, это уже не знаю даже что. Ведь это все равно, что со зверем, все равно, что зверя к себе примерять. Зверь, может, и красив, но разве пойдешь ты с ним…

— Они не звери, Ольса! — сказала я, но, честно говоря, я была порядком растеряна.

— Они не люди, — тихо и строго продолжала Ольса, — значит звери, другого нет, Эсса.

Потрясающее умозаключение, ей-богу! Я даже ничего не сказала в ответ, я просто не знала, что сказать. Я не была еще знакома с этим северным снобизмом, это была наша первая, так сказать, встреча, и сейчас я просто пребывала в растерянности. Я повидала в своей жизни немало нелюдей, но первый раз я видела человека, считавшего нелюдей животными. Нелюди, конечно, разные бывают, бывают и совсем уж непохожие на людей, но сказать такое про Воронов — это уж совершенная нелепица. Ведь они… они красивы, среди людей редко встретишь мужчин такой красоты. Но я подумала, что она это не всерьез, не могла же она всерьез говорить такие вещи! Ах, я просто не понимала еще, до какой степени этот вопрос серьезен для северян. И Ольса, наверное, увидела, что я не понимаю, и переменила тему.

— Ты совсем промокла, — сказала Ольса почти спокойно, — Пойдем со мной, тебе надо переодеться. Ты так простудишься.

Она вытерла шалью лицо и медленно слезла с подоконника, расправила широкую юбку и остановилась, выжидающе глядя на меня. Что-то детское было в ее вопросительном взгляде, так ребенок исподлобья смотрит на взрослого, ожидая его решения.

— Пойдем, ладно?

— Ладно, — сказала я обречено, — пойдем.

И мы пошли. Следуя за Ольсой по полутемным коридорам, я пребывала в совершенном смятении. Ольса шла так же, как ходила обычно, широким решительным шагом, цокая своими каблучками по каменному полу (мы были в той половине крепости, которая высечена была в скале). Я еле поспевала за ней, и мысли мои разбредались: я думала то о Воронах, то о том, что сказала Ольса о нелюдях, то о том, кто из Воронов разглядывал Ольсу. Впрочем, я уверена была, что все они на нее смотрели, просто она только один взгляд и заметила. И еще я думала о дарсае. Где-то позади всех моих мыслей он присутствовал постоянно; я только о нем и думала, честно говоря, я…. Да, это он и сделал с моим сознанием, этого он и добивался, мелкий гад, но мне приятно было думать о нем и о том, что я увижу его завтра. И если бы нам пришлось драться, я за счастье бы сочла встретиться с ним в бою. Я об этом и думала, затаенно улыбаясь: это лучшая мечта любого Охотника — встретиться в бою с дарсаем такого возраста.

— Долго они здесь пробудут? — спросила вдруг Ольса, не оборачиваясь.

— До весны, — сказала я легко, — Или до конца Перемирия, если оно закончиться раньше.

— До весны?! — воскликнула она, на миг останавливаясь.

— Когда установиться снежный покров, они не смогут уехать, — сказала я, — Они южане, Ольса, для них и сейчас здесь слишком холодно.

Ольса как-то судорожно вздохнула, но я не видела ее лица. Справившись с собой, она пошла дальше.

Ее комнаты располагались на том же этаже. Ольса отворила тяжелую дубовую дверь, и мы вошли в огромную бело-золотую гостиную. Всюду горели свечи. Комната была так велика, что в ней можно было бы танцевать. Стояли диваны и кресла, обитые белым бархатом. На полу были постланы два больших белых ковра, и оставалось еще много непокрытого паркета, и он блестел в свете свечей. Вдоль стен стояли стеллажи с учетными книгами. На письменном столе лежали бумаги и свернутые рулонами карты. Сбоку на столе стояли две фарфоровые вазы с сиренью и позолоченный подсвечник с уже наполовину сгоревшими свечами. Тяжелые золотые портьеры были задернуты, отделяя эту комнату от ночной непогоды, царившей за окном, — здесь был только ярко освещенный, бело-золотой, самодовольный какой-то уют.

Все еще взволнованная, Ольса прошлась по комнате, нервно сжимая руки, переставила одну возу с письменного стола на маленький книжный шкафчик, потом, видимо, опомнилась, остановилась и посмотрела на меня блестящими глазами.

— Ты посиди, — сказала она, указывая на большое низкое белейшее кресло (страшно было даже подумать о том, чтобы сесть на эту белизну), — Сейчас я тебе что-нибудь найду.

Она зашла в соседнюю, темную комнату, и, оставив дверь приоткрытой, опустилась на колени рядом с большим сундуком. Откинув крышку, она перегнулась и стала копаться в сундуке, что-то бормоча вполголоса. "Не то, — приговаривала она, — не то, да где же?" Я оглядывалась вокруг: видимо, в этой комнате Ольса устроила себе рабочий кабинет, такая здесь была странная, смешная обстановка, гостиная, не гостиная, не поймешь. Оглядываясь, я развязала кожаный шнурок, которым была перевязана моя намокшая коса, и стала расплетать волосы.

Со словами "не упрямься, это же настоящая северодвинская шерсть, ты сразу же согреешься" Ольса вошла в комнату, протягивая мне белое шерстяное платье с отделкой из белого меха. Я расплела косу и покорно стала переодеваться. Ольса сбегала еще раз в соседнюю комнату и принесла мне маленькие пушистые белые то ли тапочки, то ли туфли.

Сначала я злилась на себя за то, что согласилась пойти к ней и устроить весь этот цирк с переодеванием, но сейчас, раздеваясь и взглядывая на платье, лежавшее на спинке кресла, я вдруг испытала совершенно детское, веселое чувство. Мне было интересно, как я буду выглядеть в нем: ни разу в жизни я еще не надевала платья! Я просунула мокрую голову в вырез, выправила из-под ворота волосы, одернула на себе платье и огляделась в поисках зеркала — оно висело напротив меня, между двумя стеллажами, большое, в мой рост, в массивной позолоченной раме.

Ольса сидела в том самом кресле, в которое предлагала сесть мне. Я подошла к зеркалу. Бледненькое привидение с распущенными по плечам, потемневшими от влаги волосами, выглянуло оттуда и с любопытством уставилось на меня. Я остановилась, охваченная странным чувством. Это была не я. Это не могла быть я. Невысокая тоненькая девочка в слишком свободном и длинном для нее белом платье стояла там и смотрела на меня большими прозрачными глазами. Закудрявившиеся от влаги, золотистые колечки обрамляли тонкое невыразительное бледное лицо, какое-то и правда призрачное, словно с того света заглянувшее в это зеркало. Мне, в общем-то, не часто приходилось видеть себя в зеркале, и сейчас я была страшно удивлена своим видом: неужели это я? Эта бледненькая странная девушка, на вид совершенно изнеженная, словно в шелках и мехах выросшая — это я?

Я погладила отложной меховой воротник, манжеты из того же меха согревали озябшие руки: ах, какая прелесть был этот мех, шелковистый, длинный, абсолютно белый, без единого признака желтизны.

— Это зандский соболь, — сказала Ольса сзади.

— Красивое платье.

— Да, мне его шили к шестнадцатилетию, — сказала она довольно, — Так я ни разу и не надела его с тех пор, слишком уж быстро выросла из него. Так обидно было, оно мне ужасно нравилось.

"Приятно, наверное, носить такие вещи", — думала я между тем, поглаживая шелковистый мех. И ведь я могла бы носить такие наряды и жить точно такой же жизнью, это неминуемо должно было случиться со мной и случилось бы, если бы не случай. Или Судьба? Та самая Судьба с большой буквы?

Серая властительница, Лоретта Дарринг, поехала с визитом к лорду Марлону, властителю Южного Удела. Почему она взяла с собой внучку? Может быть, она просто не хотела расставаться с девочкой, особенно после нелепой гибели дочери и зятя? Да только Южный Удел — это уже Граница, и замок лорда Марлона расположен совсем близко от казарм Охотников. А во дворе казармы, на перевернутой бочке сидел пленный Ворон, ирис, младший офицер, худой, грязный, уже совершенно безучастный ко всему. Правая рука у него была отрублена по локоть, и культя была замотана грязной окровавленной тряпкой. Ворон сидел, сгорбившись, опустив растрепанную голову, и устало смотрел на свои пыльные сапоги. Маленькая внучка Лоретты Дарринг оглянулась на пленника, и что-то в ее лице, в ее глазах — не любопытство, не испуг, а словно бы узнавание — заставило одного из Охотников обратить на нее внимание. Это был хэрринг западного участка.

Он рассказывал мне эту историю, наверное, тысячу раз: гордился мной как своим личным достижением. Тогда редкие стычки на Границе начинали перерастать в настоящую войну, каждый Охотник был на счету, и пятилетний ребенок, который через десять-двенадцать лет стал бы рядовым, обладал для Охотников особой ценностью. За таким ребенком Охотники могли поехать даже на Север, к тому же по дате рождения девочки было ясно, что из нее выйдет не просто Охотник, но espero. По законам Охотники могли получить любого ребенка, и хотя нелегко было забрать внучку Серой властительницы, последнюю из знаменитого рода Даррингов, она все-таки досталась Охотникам. И превратилась в меня.

— Ты приехала поэтому? — спросила вдруг Ольса.

— Прости? — удивленно сказала я, но не обернулась.

— Ты приехала с пятеркой Охотников, — говорила Ольса своим резким голосом, — но здесь не Граница, и ты приехала не затем, чтобы навестить свою родину. Ты так и взвиваешься, стоит только напомнить о твоем происхождении. Так зачем ты здесь? И вдруг, откуда не возьмись, являются Вороны. Мне только одно приходит в голову: ты из-за них приехала. Разве не так?

— Как я, по-твоему, могла узнать, что они здесь появятся? — пробормотала я, не зная, как от нее отвязаться.

— Откуда я знаю? — сказала Ольса резко, — Но я не хочу, чтобы они были здесь! Я не…

В голосе снова послышались истерические нотки.

— А знаешь, — сказала я, оборачиваясь к ней, — знаешь, мне наплевать на твои желания. Я — тцаль Охотников, и хочешь ты того или нет, ты будешь мне подчиняться. Ты обязана подчиняться мне, и ты это прекрасно знаешь, хотя и не понимаешь по-настоящему.

— Я не обязана подчиняться даже князю Андраилу…

— Да какое мне дело до князя Андраила? Ты понимаешь хоть, что говоришь?.. Нет, ты не понимаешь. Ведь то, чем вы были шесть веков назад, это сейчас мы. Мы сейчас храним человеческую расу от вторжения нелюдей. И я, тцаль Охотников, тот самый человек, которому обязаны подчиняться все, кто встретиться мне на пути. Обязаны, слышишь? Потому что, не будь Охотников, завтра ты могла бы оказаться в загоне для женщин в вороньей деревне. А они с женщинами обращаются неважно, они держат их, как скот, и пользуются ими.

Ольса вздрогнула и слегка побледнела.

— Нет, я ничего, — сказала она вдруг, жалко улыбнувшись, — я ничего, я не против власти Охотников. Просто я… понимаешь, ведь я клялась не допустить, чтобы порог крепости переступили нелюди. И ты клялась в том же, — прибавила она.

— Нильфы, Ольса. Ты клялась не допустить в крепость нильфов.

— Нет, — сказала она. Уверенность возвращалась к ней, — ты этих слов не помнишь, а там говориться именно «нелюдей», не «нильфов», а «нелюдей». И вот они в крепости…. Вот в чем весь ужас. Эсса. И ведь ты тоже давала эти клятвы, ты не помнишь этого, но ты ведь знаешь, что клялась, и знаешь, в чем клялась. Как ты могла после этого впустить их сюда? И меня заставить это сделать? Знаешь, что с нами должны после этого сделать? Властительницы, не выполнившие своего предназначения! Знаешь или нет? Какие же мы дуры с тобой.

— Это ты дура, — буркнула я.

Ольса вздохнула, поправила шаль на плечах, выпрямилась и посмотрела на меня.

— А ты? — спросила она негромко, — А ты — Дарринг?

— Я не Дарринг. И вообще, откуда ты знаешь, что я не помню?..

— А…. Это все здесь знают. Был такой скандал, когда тебя увозили.

— Ты ведь тогда еще не родилась, — сказала я с усмешкой.

— Да об этом до сих пор говорят! — воскликнула Ольса, оживляясь, — Знаешь, что тогда было? Был съезд властительниц, первый со времен Лорель, и все из-за тебя, из-за того, что тебя хотели забрать Охотники. Они, то есть Охотники, говорили точь-в-точь как ты — что мы уже ничто, что только на юге идет настоящая война и все в таком роде. Ну, я думаю, властительницам нашлось, что сказать в ответ, — прибавила она высокомерно и продолжала уже обычным тоном, — Весь Север оказался втянут, наши князья сразу вспомнили ссоры с южными лордами, а твоя бабка взяла и отдала тебя. И все. Властительницы не могли этого стерпеть. И даже не того, что ты была последняя из Даррингов, а того, что давала обеты, носила ключ от крепости и знала о ее местонахождении, а кто знает, как тебя могли воспитать Охотники. Никто не мог поручиться, что ты будешь соблюдать интересы крепости и сохранишь ее тайну. И тут твоя бабка заявила, что она забрала у тебя ключ от крепости, а еще забрала твою память, что ты уже никогда не вспомнишь свою крепость и свою семью, и что тайна Кукушкиной крепости в безопасности. Никто, конечно, не понял, как это "забрала память", что именно Лоретта сделала. Но она стояла на своем — забрала и все. Некоторые властительницы провели расследование и выяснили, что ребенок… то есть ты, — сказала Ольса, прерывая свою увлеченную речь и взглядывая на меня виноватыми глазами, — то есть ты… что ты ничего не помнишь. Так все и осталось.

— Ладно, — сказала я, — Это дело прошлое. Мне сейчас важно одно — чтобы ты поняла…. На юге сейчас Перемирие. Но перемирия такого рода — дело хрупкое, из-за любой оплошности могут разбиться. Если ты сейчас вздумаешь мне мешать, если ты попытаешься предпринять что-нибудь против Воронов, ты нарушишь Перемирие. Граница тянется на тысячи лиг, вдоль нее живет несколько миллионов человек, и их всех ты подвергнешь опасности. Ты поняла? — Ольса смотрела на меня, — Ты поняла?

— Да, — сказала Ольса своим резким голосом, — Я поняла. Но какого черта им здесь нужно?! — воскликнула она зло, — Зачем они сюда притащились?!

— Вот это я и собираюсь выяснить.

— И как именно? — усмехнулась Ольса, на миг показав свои белые зубы.

— Поговорю с ними.

— Поговоришь с ними? Ты думаешь, они скажут тебе правду?

— Пойду и узнаю, — сказала я.

— Прямо сейчас? — растерянно спросила Ольса.

— А зачем откладывать?

Дверь мне открыл хонг. Он был без плаща и шлема, в обычном одеянии Воронов: в коричневых кожаных штанах и более светлой кожаной рубахе с широкими рукавами, в кольчужном жилете, глубоко вырезанном на груди и стянутом на узкой талии широким, в ладонь, кожаным поясом. На ногах его были грязные промокшие сапоги, на руках (одну руку он упер в бок, другой опирался на косяк) — обычные короткие вороньи перчатки из светлой, тонко выделанной кожи; Вороны эти перчатки почти никогда и не снимают, и едят в них, и спят в них. Хонг был очень бледен, аж с синевой, словно покойник, под глазами залегали тени. Теперь, когда я видела его лицо, округлое, с припухлыми щеками, я поняла, что он совсем мальчишка, моих лет или немного постарше, для Воронов это ранняя юность. Не смотря на тени под глазами и страшную бледность, он был очень красив, как бывают красивы Вороны — тип жестковатой темнолицей привлекательности, но, кроме того, его молодое, не опаленное еще временем лицо было красиво само по себе. Увидев такие темные пушистые ресницы, можно было умереть на месте — по-женски, просто от зависти. Особенно блондинке. И потом, у него была фигура, у этого хонга, совсем еще птенца, вороненка, такая, какая редко встречается у взрослых Воронов. Он был очень крупный, широкоплечий, размерами он, пожалуй, не уступал моему кейсту, и весь он был такой гладкий, сытый, как молодой бычок; с возрастом-то все Вороны очень худеют.

Увидев меня, хонг округлил огромные свои алые глаза. Я выругалась про себя: я совсем забыла, как одета.

— Могу я поговорить с дарсаем?

Хонг отодвинулся от двери, пропуская меня. Я оказалась в большой, ярко освещенной комнате. Свечи стояли повсюду — на полированных столах, на низеньких шкафчиках с книгами, два или три подсвечника даже на полу. На серых стенах были картины, стоявший посреди комнаты диван и два кресла перед низеньким столиком были обиты серебряной парчой. На столах и шкафчиках под подсвечниками были постланы маленькие кружевные салфеточки из золотых ниток.

В комнате были только веклинги. Один сидел на широком подоконнике, сдвинув в сторону тяжелые золотые портьеры, одну ногу в заляпанном грязью сапоге он поставил на подоконник, другой ногой он слегка покачивал, с угрюмым и усталым видом глядя за окно. Второй стоял, опираясь рукой в перчатке на спинку серебристого кресла.

Что-то странное, противоестественное было в этой картине: высокие тонкие фигуры нелюдей посреди светлой, богато обставленной комнаты. Им, наверное, и самим было странно находиться здесь — Вороны живут под отрытым небом и только женщин держат в деревнях.

Они посмотрели на меня, и я остановилась под перекрестьем алых взглядов, чувствуя себя в этом платье полной дурой.

— Я хочу поговорить с дарсаем. — повторила я, — Где он?

Тот веклинг, который сидел на подоконнике, мотнул головой в сторону двери, ведущей в другую комнату.

— Только, если он заснул, не буди его.

Я кивнула, прошла наискосок через комнату и толкнула дверь. Там было темно, только на маленьком столике у самой двери горела одинокая свеча. Огонек дрогнул, когда я вошла и закрыла за собой дверь. Я немного постояла возле двери, привыкая после яркого света к царившему здесь полумраку.

Эта комнаты была спальней. Посреди стояла массивная кровать под темным, но не черным, а скорее красным или коричневым балдахином. Комната была невелика, и кроме кровати здесь ничего и не было, только столик возле двери. На нем стояла свеча и графин, наполовину наполненный водой, с надетым сверху стеклянным стаканом. Я поняла, что дарсай здесь, даже еще не увидев его: запах его тела переполнял комнату, и эта вонь в замкнутом помещении казалась непереносимой.

Возле кровати на полу валялось скомканное одеяло, две небольшие подушки с кистями на углах и кольчуга, блестевшая в тусклом свете свечи. Меч в черных ножнах с наполовину обнаженным лезвием лежал поверх этой груды. Я подошла к кровати. Дарсай и впрямь спал, я содрогнулась, когда увидела: в грязных сапогах на тончайших простынях из эльского полотна. Он лежал, раскинув руки. На нем были широкие кожаные штаны, заляпанные грязью, и подкольчужная кожаная рубаха, заношенная до невозможности и в нескольких местах порванная. Под мышками расплывались белесые пятна. На руках у него были перчатки из светлой кожи, одна — разорвана. Теперь я видела его лицо, очень худое, словно бы высохшее; острые выступающие скулы, впалые щеки, высокий, сдавленный у висков лоб. Угол рта пересекал тонкий шрам. Еще один шрам, очень грубый, видно, зашили неудачно, тянулся через все лицо: от линии волос, через лоб, переносицу и заканчивался ниже правого уха. В очень коротких черных волосах проглядывала седина.

Это жалкое высохшее лицо было просто страшно, особенно, когда он лежал вот так, с закрытыми глазами. Без их ясного алого света это лицо было похоже на лицо мертвеца: запавшие глазницы, потресканные губы покрыты белесоватым налетом. Черты его лица были так же тонки и правильны, как и у всех Воронов, но он был настолько стар и так мало заботился о своем бренном теле, что всякая красота давно уже ушла от него. Вряд ли ему оставалось жить больше пятидесяти-шестидесяти лет — и то, если его разум не решит покинуть тело до срока.

Я почти и не встречала таких старых Воронов: по возрасту ему полагалось уже быть сонгом и не мотаться самому с подчиненными, нарываясь на схватку. Сонги — вот уж кто сиднем сидит на одном месте; те из них, кто не входит в Совет, часто даже ни с кем не общаются, для них миры, в которые уходит их разум, гораздо важнее этого, физического мира, и часто, как я слышала, они умирают просто от истощения, ибо разум не желает возвращаться и заботиться о теле. Путь Охотников во многом приближается к пути Воронов, но Охотники все же люди, и после шестидесяти-семидесяти лет они выглядят так же, как и любой человек в этом возрасте. У Воронов же все иначе: чем Вороны старше, тем они более сильны физически, более выносливы, реакция их становиться поистине молниеносной, а уж о способности к регенерации и говорить нечего. В сущности, их жизненный предел, наверное, больше даже, чем триста лет — возраст, до которого редко кто из них доживает. Все они сбегают раньше, ибо этот мир перестает их интересовать…

"Боги, да почему же он не сонг? — думала я, разглядывая его лицо, — Для чего может понадобиться, чтобы Ворон в таком возрасте не был сонгом? Сколько же ему лет на самом деле?.." Что-то очень странное я чувствовала в нем. Что-то в нем было не так…

Лицо его было так безжизненно и неподвижно, что совершенно не походило на лицо спящего; оно казалось мертвым, это лицо. Голова его была слегка повернута на бок, и мокрая короткая прядка полуседых волос прилипла к виску. Слышно было только его тихое, почти неразличимое дыхание, да свеча иногда потрескивала. Своего дыхания я не слышала. Ворон был страшно, неожиданно жалок. И беззащитен. Его худая шея в вырезе рубахи была словно подставлена под удар, и меч его лежал так близко от меня. Ах, я понимала, конечно, что это кажущаяся беззащитность: он способен был убить меня прежде, чем я успела бы дотронуться до меча. Но…

Впервые я ощутила это странное чувство, когда видишь другого не таким, каким он представляется тебе, а таким, какой он на самом деле. Слабость и Сила. Слабость. И Сила. Как две части единого целого. Этот худой, жалкий, вонючий Ворон, лежавший передо мной, был воином от рождения и до смерти, и таким воином никому из людей никогда не стать. Но пока я стояла над ним, с той же легкостью и простотой, с которой я определяла направление их передвижений, я осознала, что одной из основ его личности является именно слабость, уязвимость, дающая ему невероятное могущество. Сила и слабость блуждающих по мирам духа — это две чаши на одних весах.

В соседней комнате слышны стали тихие голоса разговорившихся Воронов. В спальне было прохладно. "А ведь ему, наверное, холодно", — подумала я. Мне было как-то неловко оттого, что я стою и смотрю на него спящего, оттого, что я никак не могу освободиться от насланного на меня наваждения. Ведь он был не просто некрасив, он был страшен, и жалок, и мылся он, наверное, последний раз месяца два назад, а то и больше, а меня все равно влекло к нему. "А ведь ему, наверное, холодно", — думала я, закусив губу и разглядывая его с каким-то совершенно особым чувством. На миг я словно утратила чувство реальности. Тускло-красный свет свечи, звук разговора в соседней комнате, блеск обнаженного меча — все стало вдруг преувеличенно четким и словно выросло. Кровь зашумела в ушах, и этот гул наполнил всю комнату. Но скоро это прошло…

Мне ужасно хотелось укрыть его одеялом, валявшимся тут же, на полу, но я боялась, что он проснется.

Но я все-таки не удержалась. И он действительно проснулся, зашевелился под одеялом, вздохнул и открыл глаза. В полумраке спальни словно зажглись два алых огня. Его лицо совершенно изменилось при этом, ожило, и все мертвое безобразие исчезло с него.

— Что случилось? — спросил он по-каргски.

— Ничего, — сказала я, — Ничего, спи. Я уже ухожу.

— Зачем ты пришла?

— Это подождет и до утра. Спи.

Но я все медлила и не уходила, стояла возле кровати, прижав руки к груди, и смотрела на Ворона. Ему словно бы безразлично было, зачем я пришла, глаза у него были сонные — и бездонные, как закат. И взгляд совершенно равнодушный.

Изуродованный угол его рта дернулся в невеселой усмешке.

— Ты не можешь дать мне воды, тцаль?

Я подняла брови: это было уже наглостью с его стороны. С чего он взял, что я унижусь до того, что стану что-то подносить ему? Но его лицо и его глаза были совершенно обычными и не выражали ничего особенного, просто легкую усталость и явное свидетельство того, что он еще не совсем проснулся. Усмехаясь про себя, я направилась к столику у дверей. Я сняла стакан с графина, взяла графин за узкое граненое горлышко. В стакан тонкой струйкой полилась прозрачная вода; ударяясь о стеклянные стенки и дно, она производила негромкий звук. И в этот миг на меня снова нашло какое-то затмение.

Тихо звякнуло стекло. Рука со стаканом задрожала на миг. В этот миг мне вдруг вспомнилась рощица у истоков Селеука, шепот деревьев в темноте и то, как фляга, которую передавал мне мой муж, звякнула о ножны, выдав Вороном нашу команду. Этот тихий звук, напоминающий звон сдвигаемых бокалов, стоил ему головы. Давно это было, очень давно. Пять лет — долгий срок для Охотника. Пять лет одиночества, не физического, а духовного, тихого, почти незаметного. Я мало задумывалась об этом, и я знала, что тотчас забуду о нем, но в ту минуту я ощутила его в полной мере — одиночество молодой женщины, пять лет назад присутствовавшей при смерти своего мужа.

Я вернулась со стаканом к кровати. Дарсай встретил меня довольно странным, очень внимательным взглядом; впрочем, он, наверное, читал меня, если не мысли, то настроение-то уж точно. Скривившись, словно от боли, Ворон зашевелился и приподнялся на локтях. Одеяло сползло, открывая порванный ворот рубахи и видневшиеся в вырезе выступающие ключицы. Я присела на кровать и поднесла стакан к его губам. Дарсай даже не сделал никакого движения, чтобы самому взять или хотя бы поддержать стакан, так и напился из моих рук. Пил он жадно, на одном дыхании, зубы его несколько раз ударялись о край стакана (или я так неловко его держала?). Напившись, он еле заметно кивнул мне и снова опустил голову на подушку. Глаза его были полузакрыты, мокрые губы блестели. Казалось, это движение отняло у него последние силы, он выглядел, как тяжелобольной, вынужденный пережидать после каждого движения, пока силы не вернуться к нему. За стеной все так же говорили Вороны, я сидела с пустым стаканом в руках и смотрела на измученное лицо дарсая.

Позже я много думала об этом, разбирала в своей памяти каждый его жест, каждое сказанное им слово. Думала я и об этом вечере и о том, как он выглядел тогда, о том, как он себя вел. Был ли это наигрыш? Я не знаю. Я знаю, что он был ранен, я и тогда это прекрасно знала, но… Он никогда не показал бы мне своей слабости, уж таковы Вороны, воронье высокомерие простирается слишком далеко. Так что, в какой-то мере, он все равно актерствовал передо мной. Только тогда я не понимала этого — почему? то ли потому, что была ослеплена насланным на меня наваждением, то ли просто потому, что была молода и глупа и не умела еще искать подвоха в поведении собеседника…

Я коснулась его шеи: кожа была сухой и горячей.

— У тебя жар, — сказала я.

— Rede i tere? (Ну и что?) — пробормотал он, не открывая глаз.

— Ты ранен?

Он молчал.

— Могу я тебя осмотреть?

— Ты врачевательница, что ли?

— Да.

Алые глаза приоткрылись, он взглянул на меня сквозь ресницы — такие же пушистые, как у хонга.

— Послушай, — сказал он вдруг, — у нас были неприятности несколько дней назад. Ты бы посмотрела моих ребят, раз уж ты такая добрая. Встретить врачевателя так далеко от Границы — такое везение надо использовать.

Да уж, вряд ли в округе нашелся бы еще один врачеватель, который захотел бы иметь дело с Воронами.

— Попасть в переделку так далеко от Границы — это надо уметь, — недовольно сказала я.

— Так посмотришь?

— Хорошо, — сказала я, — А как насчет тебя?

— А какой смысл? — сказал он безразлично, — Все равно заживает как на собаке.

И снова закрыл глаза. Я не шевелилась. Казалось, он заснул.

Говорить за стеной, наконец, перестали, и сразу воцарилась глухая тишина. Я сидела на краю кровати и слушала тихое дыхание Ворона: да, он уже засыпал. Я была совершенно растеряна произошедшим.

А что, собственно говоря, произошло? Ни-че-го, как любил говорить мой покойный муж. Ничего. Мы сказали друг другу несколько слов, я дала ему воды, он напился и снова заснул. Все. В этих простых действиях не было ничего такого, из-за чего моему глупому сердцу стоило бы так биться. Но на самом деле — было. Это была сама противоестественность этих действий. Если бы мы повстречались в степи, дело могло бы кончиться только моей смертью и его более или менее серьезным ранением, если бы мне повезло. В этом отношении я не склонна была себе льстить: может, я и стратег, но в искусстве боя я вряд ли могу соперничать с тем, кто прожил две сотни лет. Впрочем, может, я сама подставила бы ему шею под удар, да еще бы за великую честь это почла — умереть от руки такого противника. Но это было бы нормально. В общем-то, и наша встреча во дворе, и все, что было потом, — все это не выходило за рамки ожидаемого, но только не то, что произошло здесь. Откуда эта доверчивость, это странное равнодушие к тому, что я подумаю о нем, и к тому, что есть я и что есть он, к тому, что стоит между нами? Один эпизод с водой чего стоил! Как он мог — попросить! — попросить меня, тцаля, так обнажить передо мной свою слабость, да еще и пить из моих рук?! Это было невозможно. И с чего он взял, что я не воспользуюсь его слабостью? Откуда эта безграничная доверчивость, почти на грани с бредом? Вряд ли ему настолько плохо — я же чувствовала это.

А ведь я пришла, чтобы поговорить с ним. И чем все закончилось? Он только больше запутал меня в свою паутину, пойдя по самому легкому и почти безошибочному пути, — он затронул мою жалость. Говорят, так легче всего влюбить в себя женщину, особенно, если нужно сделать это быстро, ибо долгая жалость — это уже презрение. Так я и думала, сидя рядом с ним и разглядывая его лицо, твердое, худое, темное, с тонкими морщинками возле глаз. Лицо воина. Но единственное, что мне виделось в этом лице, это глубокая, страшная старость. Тело его и сейчас гораздо сильнее и быстрее, чем было когда-то в молодости. Но…

Глубокая старость. Старость Ворона, которая есть признак не дряхления тела или духа, но все большего расхождения их путей, признак приближения того момента, когда разуму надоест возвращаться в тело, и он покинет его навсегда. Если бы они оставались вместе… ну, тогда, пожалуй, миром бы правили Вороны. Это счастье, что их не интересует власть над миром.

Да, но мне-то что было делать? Дарсай спал, и тревожить его мне не хотелось. Я осторожно коснулась пальцем тонкого шрама, пересекавшего его губы. Ворон тихо вздохнул, повернулся на бок и затих. Тогда я встала, стараясь не шуметь, и вышла в другую комнату.

Хонг куда-то ушел. Один веклинг все еще сидел на подоконнике, покачивая ногой в грязном сапоге. Другой медленно вышагивал по комнате, отчетливо ступая на всю подошву и заложив руки за спину. Он ходил словно бы от картины к картине, но больше смотрел на свои сапоги. Когда я вошла и тихо закрыла за собой дверь, оба веклинга взглянули на меня. В прошлый раз они показались мне очень похожими, как бывают похожи представители одной расы, почти не отличающиеся друг от друга ростом и телосложением. Но, в сущности, сходства в них было не так уж и много. Тот, который сидел на подоконнике, был явно старше, возраст его приближался уже к сотне лет. Его сухое смуглое лицо с правильными определенными чертами было ослепительно красиво — так, как редко бывают красивы мужчины.

Все-таки совершенство замечается далеко не сразу. Только уродство бросается в глаза, а совершенная красота открывается постепенно; так, сотню раз увидев какую-нибудь долину, только на сто первый начинаешь постигать всю глубину и прелесть этого пейзажа. Так — вдруг — взглянув на него, я открыла, что этот Ворон, веклинг, старший офицер, которому суждено было умереть однажды в бескрайней степи или сделаться сонгом и покинуть эту степь иным образом, оставив бренное тело доживать свой век в безумии, этот Ворон совершенен в своей красоте. Ничего нельзя было изменить в жесткой точной линии губ, в очертаниях чуть выступающих скул и резкого подбородка.

Но больше меня поразило другое. Я просто стояла и смотрела на него не отрываясь, ибо это было лицо дарсая — лет сто назад. Совершенно те же черты. Веклинг усмехнулся, глядя на меня.

— Ну, что, поговорили?

— Он спит.

Веклинг кивнул. В его глазах, в звуке его ясного голоса была какая-то печаль.

Второй Ворон был совсем молодым, для веклинга, во всяком случае, — лет пятьдесят или около того. После первого, почти мимолетного взгляда он больше не смотрел на меня. С безразличным видом он отошел к стене и встал перед пейзажем кисти Ореды Безумного: тихий мирный пейзажик — долина, залитая солнечным светом, — в простенькой деревянной рамке. Я проводила его взглядом и снова посмотрела на старшего веклинга.

— Дарсай просил, чтобы я вас осмотрела, — сказала я, — Среди вас есть раненые?

— Ты врачевательница?

— Да.

Веклинг спрыгнул с подоконника, одернул задравшуюся рубаху и мотнул головой в сторону двери, ведущей в коридор. Мы вышли вместе.

По полутемному коридору, кряхтя и шаркая башмаками, удалялся сгорбленный толстый старик с розовой лысиной, обрамленной седыми вихрами. Он был в просторной зеленой блузе, черных штанах и грубых башмаках с металлическими пряжками. Старик от огарка свечи зажигал свечи в канделябрах, укрепленных на стенах. Мне он показался слегка (а может и не слегка) сумасшедшим: он тряс седой головой и что-то бормотал себе под нос — детские стишки, так мне послышалось, что-то вроде "Нори и Дори шли на море, горе им, горе, Нори и Дори…".

В неверном свете свечей очертания предметов словно расплывались. Мы остановились, и веклинг прислонился спиной к стене.

— Так ты действительно врачевательница, kadre espero? — сказал он, глядя на меня сверху и кривя губы.

Я усмехнулась: в этом Вороне высокомерия хватало на всех четверых. Я молчала, подняв голову и глядя ему в глаза, отвечать на вопрос, заданный таким тоном, я не собиралась. Молчание меня не особенно тяготило; весело разглядывая его, я думала: родственники ли они с дарсаем? Впрочем, это было ясно с первого взгляда, но какова была степень их родства — этого они, пожалуй, и сами не знали, у Воронов не принято разводить излишнюю семейственность.

— Да, ты espero, это я еще во дворе увидел, — вдруг сказал веклинг, — Но ты правда врачевательница?

— Да.

— И сколько же тебе лет, espero?

— Ты это со мной сюда пришел обсуждать? — сказала я, может быть, излишне резко, но он мне вдруг страшно надоел своим высокомерием, — Ну, так что?

— Ты… осматривала его раны?

— Нет.

— Почему?

— Ты сам знаешь, — сказала я, — Ему все равно, — по лицу веклинга прошла судорога, — Он серьезно ранен?

Но веклинг молчал. Лицо его словно застыло, и в глазах было то же высокомерие, и губы насмешливо улыбались.

— А он тебя сильно волнует, да? Надо же, такая преданность своему стратегу, это не часто встречается…. Послушай, — продолжала я уже серьезно, — всех моих способностей не хватит, чтобы точно узнать, что с ним. Он слишком стар и слишком силен для меня. Ну, что ты молчишь? Много крови он потерял?

Наконец, веклинг разжал стиснутые губы.

— Порядочно.

— Сколько ему лет?

— Будто ты не видишь.

— Хочешь знать, что я вижу? — сказала я зло, — Я вижу, что ваш стратег уже не совсем стратег и что приличнее ему было бы сидеть в Совете сонгов — в таком-то возрасте. А вместо этого его занесло на Север…

— И тебя вместе с ним?

Я запнулась. Для них, конечно, не было секретом, что мы контролируем их передвижения на человеческой территории — это было очевидно. Но как удачно он напал на причину моей нервозности! Совпадение ли это было, или он уже тогда что-то знал обо мне? Имея дело с Воронами, как-то перестаешь верить в совпадения, но если они уже тогда знали, кто я, и знали мою историю…

— Ты прости, — сказала я, — но просто странно, что Ворон в таком возрасте предпочитает реальный мир…

Я снова запнулась. Уж этого-то не следовало говорить, это могло быть воспринято и как оскорбление, эта фраза означала, в сущности, что он не имеет способностей к тому, что бы идти по пути Духа, для Ворона это тяжелейшее оскорбление.

— Когда мы вернемся, он станет сонгом. Это его последняя миссия.

— Сколько ему лет?

— Зачем ты спрашиваешь, если знаешь?

Если ты не знаешь, какая ты, к черту, espero? — хотел он сказать.

— Ну не двести же?

— Сто восемьдесят девять, — тихо сказал веклинг, — А ты думала, что двести?

Я кивнула, поправила лезущие в глаза волосы. Я чувствовала себя несколько пристыженной: espero — на одиннадцать лет ошибиться. Теперь можно было не удивляться тому, что он еще дарсай, в сто восемьдесят-сто восемьдесят пять дарсаи еще бывают.

— Он сильно сдал за последнюю неделю, — так же тихо продолжал веклинг, — Мы думали, он умрет, он двое суток не приходил в себя.

— После ранения?

— Да. Здесь легко ошибиться.

— Ну, — сказала я, — ты уж совсем меня за дурочку держишь. Он вообще не похож на стратега.

— Я знаю, но это не от возраста…. У всех же по-разному, — не совсем понятно сказал веклинг, — Он давно уже такой…. Со ста пятидесяти или даже со ста сорока…

— Почему ему в сто пятьдесят не дали сонга? (Это был пограничный, самый ранний возраст для присвоения звания провидца).

— Поссорился с Советом.

— Что, серьезно? — удивилась я (я никогда о таком не слышала, и попробовал бы кто-то у нас поссориться с Советом хэррингов), — У вас такой злопамятный Совет? Уж сорок лет прошло…. И потом, чинить препятствия…

"Идущим по пути Духа", — хотела я сказать. Звание сонга и существует для того, чтобы тем, кто далеко зашел по пути Духа, не было препятствий в их путешествиях, чтобы дела войны больше не отвлекали их. Верхушкой воинской иерархии, в сущности, являются дарсаи — стратеги, сонги не имеют отношения к военным делам, они имеют право жить, где угодно, и заниматься, чем угодно. Но я не стала продолжать фразу, оттого, что не верила веклингу: чтобы Совет держал в действующих стратегах того, кто уже в сто пятьдесят мог стать провидцем? Держал сорок лет — насильно? Он мог только добровольно согласиться на это. Но даже тогда я не подумала о том, для чего это было нужно. Мимо скольких предостережений я прошла, уму непостижимо! Нет, я не жалею о своей судьбе, но лишь поражаюсь тому, какой безвольной игрушкой я была в ее руках. Как тут не поверить в силу предназначения!

— На вас кто-то напал?

— Угу.

— Охотники?

Прекрасное лицо веклинга на миг выразило недоумение.

— Нет, — сказал он, — это были не Охотники. Но бойцы хорошие, мы еле ушли от них.

— Ты их рассмотрел?

— Н-нет… Дело было ночью, да еще и в дождь.

— Но это были не Охотники?

— У них были топоры и кривые сабли, не мечи…

Меня вдруг пробрала дрожь: боевые топоры? кривые сабли? Господи, с кем же они дрались? Ворон внимательно и серьезно смотрел на меня: от него не укрылось мое волнение.

— Ты знаешь, кто это был, тцаль?

— Я не уверена, — пробормотала я.

— Вот как?

Тогда я посмотрела ему в глаза. "А знает ли он сам? — думала я, — Ведь, наверняка, знает, разве не за этим они сюда приехали?" Надо было, наконец, прояснить ситуацию.

— Кое-кто считает, — сказала я, — что вы приехали сюда, чтобы заключить с ними союз.

— С кем?

— С нильфами.

Я ожидала, что он отреагирует на это слово, но не так. Он только замер и насторожился, ничего не выразилось ни в его лице, ни в глазах, я лишь почувствовала его внутреннее напряжение.

— Это так?

— Поговори с дарсаем, — вдруг сказал он тихо, — Может, он тебе и скажет. Извини, я пойду.

С самым равнодушным видом он повернулся было к двери, но я поймала его за рукав. Ворон вопросительно оглянулся.

— Я схожу за сумкой с травами, потом осмотрю вас.

Веклинг безразлично кивнул и ушел. Хлопнула дверь. Я осталась в коридоре одна и, прислонившись лбом к каменной кладке, закрыла глаза. Камень был холодным и влажным. Отчего-то к глазам моим подступали слезы и перехватывало дыхание. Но не хватало мне еще расплакаться в чужой крепости, в коридоре, где кто угодно мог увидеть мои слезы.

Скорым шагом, с запрокинутой головой, я вбежала в свою комнату и, закрыв дверь, разрыдалась; и эти слезы — абсолютно беспричинные — были первыми за всю мою жизнь Охотника.

Глава 4 Будни

Всю ночь шел снег, и когда я проснулась утром, он лежал уже всюду. К утру ударил мороз, и небо очистилось, стало ясным и прозрачным, как ломкое стекло. Зари не было, и в чистом бледно-голубом небе над рекой и дальними холмами всходил пылающий алым ясным светом солнечный диск. Ровная тихая белизна покрыла весь мир — и холмы за рекой, и поля, и горные склоны, и еще вчера грязный, в слякотных лужах двор крепости. Все было одинаково бело вокруг, не видны были дороги, только маленькая меловая речушка все так же петляла меж сугробов, да леса чернели на склонах. На карнизе блестел иней. Был тот самый момент утра, когда все синеватые сумеречные тени уже исчезли, но солнце взошло еще не настолько, чтобы блеском снег слепил глаза, и снежный покров являлся в своей первозданной чистейшей белизне. Воздух был морозен и свеж, ни единый запах не нарушал его, все запахи замерзли и были погребены под снегом. Как завороженная, стояла я у окна и, обхватив себя за плечи, смотрела на то, что случилось с миром за ночь. Вот она — зима. Подумать только, какое странное и страшное время года, так, наверное, будет выглядеть мир после конца света, так же будет все вокруг бело, безжизненно и мертво, не будет ни красок, ни звуков, ни запахов, только холод и чистейшая белизна. Как они живут здесь на Севере? Здесь снег лежит, наверное, месяцев пять, почти полгода, выпадает в ноябре и не тает почти до середины апреля. Я бы не вынесла этого: каждый день, каждый час смотреть на этот мертвый белый мир — и мерзнуть, в конце концов! Как можно жить в этом холоде? Моя привычная одежда не годилась для этого климата — в тунике у меня ужасно мерзли руки, а рубахи с рукавами я сроду не носила. Как сказал поэт:

Слух преклоняю: Ни шороха и ни скрипа. А перед глазами Чистейшая белизна Дыхание стужи Проникло в мою одежду.[6]

Пока я смотрела в окно, вода для умывания успела остыть. Вяло я поплескала в лицо неприятно-холодной водой, увязала в хвост спутанные кудри и, завернувшись в плащ, побрела в столовую. Холод меня угнетал и превращал в какое-то полусонное существо, я с удовольствием вообще не вылезала бы из-под одеяла.

Отчаянно зевая, я толкнула дверь, ведущую на балкон над столовой. В сам обеденный зал вела лестница с балкона. Именно здесь, в этой обеденной зале, трижды в день собиралась вся семья Эресундов.

Когда я спустилась вниз, никого еще не было. На длинном столе стояли оплывшие свечи в изящных подсвечниках из гойдельского фарфора, не замененные со вчерашнего дня. Эта комната казалась мне самой скучной в крепости. Она не была ни роскошной, ни сколь-нибудь изящной, но здесь, как нигде больше в крепости, ощущался мещанский добродетельный уют. Наверное, когда-то трапезы в этой комнате проходили по-другому, но сейчас за столом можно было слышать только: "Ольга, держи спину прямо! Гельда, не клади локти не стол!", — произнесенное резким голосом Ольсы или дребезжащим голосом ее бабки, матери ее отца; они обе не уставили наставлять младших сестер Ольсы. На меня они, кстати сказать, тоже поглядывали с тайным неодобрением.

За мной в столовую спустился старший веклинг, изящный и тонкий, как цапля. Он был растрепан со сна, и на щеке его был рубец от подушки; все это несколько смягчало строгую красоту его лица. Даже не взглянув на меня, он отправился бродить по комнате, заложив руки за спину.

Солнце взошло уже настолько, что слепило глаза и сияло в полировке мебели, в подсвечниках и золоченых рамах портретов. Прислонившись к шкафчику, я смотрела на веклинга, ибо на него приятно было посмотреть — как на произведение искусства. Такая красота, доходящая до совершенства, встречается чаще среди женщин, чем среди мужчин; а в нем было совершенно все — кошачья хищная грация, с которой двигалось его поджарое сильное тело, небольшая, гордо посаженная голова, тонкие, правильные и вместе с тем твердые черты лица. Он ходил совершенно бесшумно, так, как они ходят в степи, ступая на всю подошву, легким, неслышным шагом, с той самой звериной грацией, которая часто присуща нечеловеческим народам. И следя за ним взглядом, я видела их всех — худощавых, высоких, грациозных, A Karge, Воронов, в бескрайней пыльной степи, умирающих и торжествующих победу, пытавших моего мужа и погибавших от моих ударов.

Запрокинув голову, веклинг рассматривал портреты семьи Эресундов. Медленным шагом он переходил от портрета к портрету, сжимая за спиной руки в коротких светлых перчатках. Как-то странно заинтересовали его фамильные изображения Эресундов, с таким вниманием он рассматривал их. Ах, эти лица… в тяжелых позолоченных рамах, большие и маленькие, написанные красками, акварели, фотографии под стеклом, карандашные наброски. Все поколения семьи Эресундов взирали с деревянных стен на нас — южан, представителей иного мира.

Перед одним портретом он задержался особенно долго; минут пять веклинг стоял перед ним, поставив одну ногу на нижнюю ступеньку лестницы и слегка наклонившись вперед.

— Могу я узнать, тцаль, — сказал он вдруг, не оборачиваясь, своим мягким мурлыкающим голосом, — почему здесь висит твой портрет?

— Прости? — искренне удивилась я. Веклинг обернулся ко мне, и тут я поняла, — Ах, да, — сказала я, — Видишь ли, это не я.

— Разве?

Я подошла и взглянула на этот пресловутый портрет. На самом деле это была сильно увеличенная цветная фотография. Я знала, конечно, что где-то здесь обязательно висит и портрет Лорель Дарринг, но особенно не приглядывалась, а сейчас, увидев его, удивилась. До сих пор я встречала лишь два варианта ее портретов: один — действительно картина, написанная маслом, и копии с нее изображают Лорель на троне Кукушкиной крепости; второй — старинная фотография, пожалуй, одна из первых цветных фотографий, сделана во дворе крепости на фоне серых крепостных стен.

Здесь Лорель Дарринг была запечатлена в комнате, залитой солнечным светом. Странно хрупкая молодая женщина в закрытом сером платье сидела в кресле, сжав подлокотники, и смотрела прямо на нас прозрачными серыми глазами. Золотистые, слегка искрящиеся, длинные кудри обрамляли тонкое бледное лицо, в беспорядке лежали на узких плечах. Лицо ее было печально и строго, тонкие губы сердито сжаты. Возле воротника-стойки сбоку приколота была маленькая серебряная брошь в виде птички.

Взглянув в эти глаза, так похожие на мои, я ощутила легкое головокружение, какую-то мгновенную дезориентацию: все равно что смотреться в зеркало. На самом деле наше сходство не заходило так далеко, к тому же здесь, на этом портрете, ей было никак не меньше тридцати (насколько я знаю, она умерла в тридцать пять, а властительницей стала в двадцать восемь), и выглядела она именно взрослой женщиной, не девчонкой, как я. Но как все-таки мы были похожи! Вот она — та, из-за которой меня все узнают здесь, легендарная властительница, спасшая Север от окончательной катастрофы во время последней северной войны. Сразу на ум приходят связь времен, ценности, передающиеся от поколения к поколению, кровь, которая не просто красная жидкость, бегущая по венам, но нечто большее, нечто, несущее в себе свидетельство древности и благородства семьи, породившей тебя…. Какая чушь иногда лезет в голову, просто поразительно.

— Так кто же это? — спросил веклинг.

Я снова взглянула на нее: какое-то высокомерие чудилось мне во взгляде моей дальней родственницы, в ее тонких сжатых губах, в слегка поднятом подбородке. "Как хорошо, что я — не ты, — сказала я мысленно, — Как хорошо, что я — это не ты. Может быть, ты и была в мои годы беспечна и весела, но кем ты стала, когда тебе сравнялось тридцать? Как хорошо, что не мне пришлось тянуть этот воз ответственности за родовую крепость, какое счастье, что судьба избавила меня от этого. Подумать только, навязывать ребенку, не спрося у него, целую крепость в наследство. Да с таким наследством лучше сразу удавиться…"

— Это, — сказала я, — Лорель Дарринг, Серая властительница, правившая Кукушкиной крепостью во время последней северной войны.

— Вы очень похожи, — заметил он почти равнодушным тоном.

Медленно мы пошли от стены к обеденному столу: веклинг — все так же заложив руки за спину, я — стиснув губы в подобие улыбки Лорель. Я думала о том, что Вороны все-таки плохие актеры. Впрочем, это была несправедливая мысль; как и все полудикие, живущие войной народы, у которых развит культ самообладания, Вороны прекрасно владели собой; просто я почувствовала, как он насторожился при упоминании имени Лорель Дарринг. Знает ведь, с кем имеет дело, мог бы контролировать свой душевный настрой. Я ведь все чувствовала. И удивлялась — какое дело Воронам до истории Севера?

— Я происхожу из той же семьи, — сказала я.

— И с кем была эта война?

— С нильфами.

Мы остановились у стола. Когда я произнесла это слово, так поразившее его в прошлый раз, он стоял ко мне вполоборота, и я не видела его лица. Он не вздрогнул, не шевельнулся при звуке этого слова, которое мне внушало странный, необъяснимый страх (то ли это кровь говорила во мне?). Ворон присел на край стола и слегка улыбнулся.

— Так вот почему ты вчера так насторожилась. Далеко отсюда эта Кукушкина крепость?

Вопрос был задан самым обыкновенным тоном, словно бы просто так, словно его совершенно не интересовал ответ на этот вопрос. Я настороженно взглянула в его лицо — оно ничего не выражало, было самым обыкновенным, слабая улыбка блуждала на губах. И своим внутренним взором я тоже ничего не видела в нем.

— Я не знаю, — сказала я, наконец.

— Я думал, ты там родилась.

— Я очень рано оттуда уехала, — сказала я. В тот момент я уже поверила, что охочусь за призраками, что веклингу на самом деле безразлично и мое происхождение, и моя крепость; только собственной мнительностью я объясняла мучившие меня сомнения. И не тогда, а несколько часов спустя, когда я припоминала этот разговор, я вдруг подумала: с чего он взял, что я там родилась? Ведь я не говорила ему об этом, а родиться я могла где угодно.

Наверху хлопнула дверь, и по балкону простучали каблуки Ольсы. Веклинг взглянул на нее поверх моей головы, и лицо его изменилось, глаза на миг расширились, дрогнули губы; тогда я тоже оглянулась. Ольса была в длинном белом платье с расклешенной юбкой, обшитой по подолу желтоватым мехом горной кошки. Тугой воротник-стойка обтягивал округлую белую шею, льняные волосы были собраны в узел на затылке, и только несколько непокорных локонов кудрявились возле бледных щек. Яркое зимнее солнце вспыхнуло в ее блестящих льняных волосах, отразилось в серых глазах, осветило всю ее белоснежную фигуры: Ольса была очень эффектна в тот момент.

Увидев Ворона, Ольса слегка побледнела и крепкой взялась за перила своей маленькой, в перстнях, рукой. Губы ее, чуть тронутые бледно-розовой помадой, задрожали, но она тут же овладела собой. Держась одной рукой за перила, а другой слегка приподняв юбку, чтобы подол не волочился по ступеням (стали видны ее ноги в белых кружевных чулках и белые туфли с высокими каблуками), Ольса пошла вниз, стуча каблуками по деревянным ступеням лестницы. Поудобнее устроившись на столе, веклинг насмешливо разглядывал ее, и даже я смутилась, заметив его взгляд. Ольса была, в общем-то очень строга — и в одежде и в поведении, но — вот несчастье — Вороны очень ценят блондинок. Да к тому же, как бы строго она не одевалась, здесь было на что посмотреть, и он смотрел — так, что даже мне стало неловко, а я-то была привычным человеком, сколько лет прожила среди мужчин. Увидев, что Ворон смотрит на ее ноги, Ольса опустила юбку и тут же запуталась, наступив себе на подол. Она вся покраснела, опустив голову и поправляя юбку, видно было, что она едва не плачет: никто до сих пор не осмеливался так смотреть на нее! и она явно не знала, что с этим делать.

— A rede rarodiro, — тихо сказала я.

— Kadere, — с неожиданной злобой отозвался веклинг, искоса взглядывая на меня.

— Не лезь к ней, — сказала я яростным шепотом, — Не лезь к ней, ясно?

Веклинг только насмешливо улыбнулся. Я слегка ударила его по руке и пошла к лестнице.

— Доброе утро, — сказала мне Ольса, стоя на последней ступеньке и положив обе руки на перила, — Сейчас будет завтрак.

Голос ее был ровен, и краска уже сошла с лица — вот что значит школа светской жизни. Ей еще двадцать, и она все еще способна смущаться, но воспитание берет свое, даже когда нет ни собственной твердости, ни собственного достоинства. Если такую легкомысленную дурочку можно научить держаться с достоинством…

Стуча каблуками и стараясь не смотреть на Ворона, Ольса направилась к нижним дверям своим обычным широким шагом. Верхние двери снова хлопнули, грохот сапог послышались на балконе. По лестнице скатилась моя команда. А с ними — я не сразу заметила, а когда увидела, то порядком удивилась — хонг, без кольчуги, растрепанный и веселый, как ребенок. Обнявшись с двумя адраями и постоянно оглядываясь на третьего, хонг что-то рассказывал им по-каргски, и в конце его тирады все четверо расхохотались.

Ольса вздрогнула от этого громового хохота и поспешила скрыться за дверью. Меня удивила эта неожиданная дружелюбность моей команды к Воронам, но, с другой стороны, адраи были хонгу почти земляками — они происходили из племени горстов, а горсты кочуют часто и на том берегу Черной речки. Кейст в сером свитере с высоким воротом спускался следом, приглаживая растрепанные волосы. Когда та четверка расхохоталась, он тоже улыбнулся. Смущенный мерд шел за ним, не поднимая глаз от своих сапог.

Нижние двери открылись. Вернулась Ольса, за ней пришли слуги в зеленых ливреях. Первый, невысокий сухощавый старичок, быстро ступая кривыми ногами, нес стопку серебряных тарелок, на верхнюю тарелку грудой были навалены вилки, ножи и ложки. За ним шел паренек лет пятнадцати, высокий, русый, с подносом в руках. Третий, невысокий полный русоволосый мужчина лет сорока тоже нес нагруженный поднос. Бесшумно слуги расставили на столе приборы, попутно согнав со стола веклинга. В отличие от властительницы крепости, они, похоже, ничуть не боялись Воронов. И, что еще удивительнее, веклинга такое обращение ничуть не оскорбило. Он, слегка улыбнувшись, отошел к стене, скрестил руки на груди и продолжал следить за Ольсой, распоряжавшейся по поводу завтрака.

Совершенно незаметно появился второй веклинг, прошел к старшему. Они очень тихо переговорили о чем-то, и старший веклинг мгновенно забыл об Ольсе, лицо его изменилось, вдруг стало встревоженным, глаза посерьезнели. Я прислушивалась к их беседе на каргском, не смогла разобрать ни слова, но их тихие озабоченные голоса вселили в меня непонятную тревогу.

Все были уже в сборе; пришли младшие сестры Ольсы, две тоненькие светловолосые девочки одиннадцати лет в одинаковых длинных платьях цвета травянистой зелени; отец Ольсы, властитель Квест, уроженец крепости Орла, крупный седовласый мужчина; его родители, совсем уже дряхлые, в коричневых цветах Орлиной крепости. Не было только старшего брата Ольсы.

— А где Марл? — спросила я негромко, подходя к ней. Ольса поправляла неровно поставленную тарелку.

— Он уехал на рассвете, — сказала она, улыбаясь, — Кажется, в крепость Сойки.

— Да что ты? — пробормотала я в ответ на ее сияющий взгляд: это явно было исполнение ее желаний. Но меня удивил этот неожиданный и поспешный отъезд, и я даже подумала: по своей ли воле уехал Марл? или Ольса вдруг решила проявить свою власть и заставила его? Это было невероятно, но абсолютно очевидно. Ее улыбка была так победительна.

Сели за стол. По одну руку от меня сидел старший веклинг, по другую — худощавая молодая женщина в темно-зеленом шелковом платье, с льняными волосами, убранными в замысловатую прическу, дальняя родственница Ольсы, имени которой я не знала. За ней, в торце стола, придерживая юбку, со степенным и оттого несколько смешным видом уселась одиннадцатилетняя Гельда. Наискосок от нее села Ольга, ее близняшка, блестя на меня веселыми серыми глазами и непрерывно подталкивая Гельду. "Веди себя прилично, Ольга", — резко сказала Ольса, села рядом с Ольгой, расправила юбку и суровым взглядом посмотрела на близняшек. За Ольсой уселся ее почтенный родитель, очень высокий, широкоплечий, уже начавший полнеть мужчина лет пятидесяти. У него было красное, немого грубоватое лицо с крупным носом и ярко-голубыми глазами, в коротких русых волосах уже полно было седины. В молодости властитель Квест, пожалуй, был любимцем женщин: в нем присутствовал тот шарм, который делает таких крупных грубоватых мужчин желаннее любых красавцев; он и сейчас был очень обаятелен. Одевался властитель Квест очень изысканно. Камзол из коричневого бархата с оторочкой из соболиного меха, немного светлее по тону, чем ткань камзола, был явно сшит с учетом недостатков фигуры. Располнел он, пожалуй, от спокойной жизни, когда ему больше приходилось заниматься хозяйством, чем упражняться с оружием; про него рассказывали, что он был когда-то непревзойденным бойцом, лучшим во всех северных княжествах. Властитель Квест носил тончайшие кружевные сорочки и шейные платки из коричневого с отливом атласа; драгоценностей он не признавал, и только на правой его руке, на толстом мозолистом пальце надет был неброский перстень со светло-коричневым камнем.

Рядом с ним сидели его родители: невысокий сухонький старичок в шерстяном коричневом камзоле, с седенькой бородкой, с золотой цепью на груди и пальцами, унизанными перстнями, похожий на престарелого вельможу, и такая же сухонькая седая старушка в коричневом платье с очень пышной (по старинной моде) юбкой. Этот старичок постоянно бродил по крепости, его можно было встретить в самых неожиданных местах, от библиотеки до кладовых, но вот мать властителя Квеста я еще не видела, и она совершенно поразила мое воображение. Она была уже настолько стара, что походила не на человека, а на какого-то невиданного эльфа: сухонькие лапки со скрюченными пальцами, все в перстнях и кольцах, сухонькое, покрытое морщинами, остренькое лицо с огромными голубыми глазами, над которым седые волосы уложены в замысловатую прическу. На худой морщинистой шее висело ожерелье из крупных коричневых камней.

Рядом с ней пустовало место Марла. Дальше сидел кейст. Он поймал мерда за руку и усадил рядом с собой. В торце стола пустовала место дарсая, он тоже не пришел к завтраку. С нашей стороны стола, с краю, сидели в ряд трое адраев, совершенно одинаковые, смуглые, сухощавые, с короткими иссиня-черными волосами, в кожаных безрукавках, обнажавших смуглые мускулистые руки, покрытые замысловатыми татуировками. Дальше — младший веклинг, угрюмый, он сидел, совершенно ни на кого не обращая внимания, опустив глаза. За ним сидел старший веклинг, а потом я. Круг замкнулся.

Начался завтрак. Принесли пшеничную кашу с мясом и разложили ее по тарелкам. Бокалы наполнили первой переменой вина; желтоватое прозрачное столовое вина заиграло в солнечных лучах. Зазвенели ложки и бокалы, негромко зазвучали голоса — обычные застольные разговоры. А меня все не оставляло ощущение странности происходящего. Нервы мои были натянуты до предела, и я видела то, что в другое время ускользнуло бы от моего внимания. Я видела, что широкое загорелое лицо властителя Квеста слишком неподвижно; что Ольса, переговорив с отцом, стала вдруг озабоченной и молчаливой. И в этом состоянии напряжения и настороженности я вдруг уловила в разговоре веклингов тихое, почти неслышное: "Эсса Дарринг", — и вздрогнула, как от удара током. Так я до сих пор и не знаю, действительно ли кто-то из них произнес мое бывшее имя или мне просто показалось.

Наболтавшись вдоволь со своим сородичем, старший веклинг уже собирался вплотную заняться едой, как наткнулся на мой взгляд. Ворон проглотил полную ложку каши и, пережевывая, приглашающе кивнул мне.

— Куда делся дарсай? — спросила я тихо.

— Он уехал, — пробормотал веклинг с набитым ртом.

— Что-о? — сказала я громче, чем хотела. Голос мой разнесся над столом как раз в тот момент, когда всеобщее монотонное жужжание на миг стихло. Два-три лица повернулись ко мне, но тут же обратились к тарелкам и к соседям: жужжание возобновилось.

— И давно он уехал? — продолжала я мешать веклингу завтракать.

— На рассвете.

— Куда?

— Ты думаешь, он мне докладывает? — буркнул веклинг.

Кашу унесли. Перед каждым поставили продолговатую серебряную тарелку с довольно странным блюдом: грудой мелких рыбешек, политой отвратительного вида буроватым соусом. Я подняла брови, оглядываясь по столу на своих сотрапезников: кто рискнет это попробовать? И встретилась глазами с зеленым, как крыжовник, недоуменным взглядом кейста; он усмехнулся мне. Остальные ели, правда, южане не столько ели, сколько смущенно ковыряли вилками в этой непонятной рыбной массе. По их примеру я взяла со стола маленькую двузубую вилку и стала производить археологические раскопки на тарелке.

К рыбе подали красное вино; в бокале оно было точно такого же цвета, как глаза у Воронов: странный цвет для вина, обычно оно бывает рубиновое или, по крайней мере, розовое, но не алое же. Веклинг поглядывал на меня сбоку, явно ожидая продолжения разговора: его рыба тоже не вдохновляла.

— Куда его понесло? — сказала я, — Снег же выпал, он же насмерть замерзнет.

— Я скажу, чтобы он в следующий раз спрашивал у тебя разрешения, — буркнул веклинг.

Я удивленно взглянула на него, с невозмутимым, слегка скучающим видом он копался вилкой в рыбе.

— Думаешь, раз прожил больше пятидесяти лет, можешь мне хамить? — сказала я, наклоняясь к Ворону, — Сколько тебе лет, кстати говоря?

— Семьдесят три.

— Вот когда тебе будет сто семьдесят три, можешь язвить на мой счет, а сейчас не смей, ясно? Я — стратег, а ты кто?

Он усмехнулся, но ничего не сказал.

— Зачем он уехал?

— Спроси у него, когда он вернется.

Это он сказал уже без насмешки. Рыбу унесли; на сладкое было мороженное с тремя сортами варенья. Я положила в розетку ложку абрикосового варенья и стала разминать ложкой мороженное, глядя на то, как оно окрашивается в желтоватый тягучий цвет.

— А если он не вернется? — сказала я тихо, не отводя взгляд от мороженного, — Ведь это возможно. Он тяжело ранен, а в горах последнее время неспокойно. Да и погода.

— Не накликай беду, — быстро и тихо сказал веклинг. Я взглянула на него, он смотрел в розетку с тающим мороженным, и лицо его было не то, чтобы бледно или встревожено, но как-то неподвижно.

— Что ты будешь делать, если он не вернется к ночи?

Веклинг повернулся ко мне.

— Надену на тебя поводок, — раздельно сказал он, — и буду использовать как ищейку. Ты ведь нас чувствуешь, разве нет?

— Громче говорить не можешь?

С безразличным видом веклинг вернулся к своему мороженному. За столом шли обычные разговоры: о зиме, которая в этом году обещала быть суровой, о собранном урожае. Хонг что-то рассказывал адраям по-каргски, и все четверо заливались хохотом; младший веклинг прислушивался к их беседе, презрительно улыбаясь. Властитель Квест вполголоса говорил со своей матерью. Гельда и Ольга пихали друг друга, едва сдерживая смех, и мать властителя Квеста иногда бросала на них строгие взгляды. И только Ольса, сидевшая напротив меня, молчала и почти ничего не ела. Со странно задумчивым видом она водила пальцем по ободку розетки с растаявшим мороженным.

— Он тебе нравиться, правда? — произнес мягкий голос веклинга.

Я вздохнула и повернулась к нему.

— Нравиться? — переспросила я с усмешкой, — А ты не знаешь, когда он мылся в последний раз? Месяц назад, два, или полгода? А когда он в последний раз стирал свою одежду?

— Можно подумать, ты ни разу еще не видела старых Воронов.

— Видела, — сказала я, — но никто из них мне не «нравился».

Мы оба замолчали. Властитель Квест через весь стол спросил у кейста, правда ли, что тот родом из крепости Орла? Кажется, он знаком с его родителями, ведь его отец — кузнец Радгар, разве нет? Кейст повернул к властителю свое грубое, изрытое оспинами лицо; его кошачьи зеленые глаза сверкнули.

— Нет, — сказал он отчетливо, — я родом из деревни под названием Колодцы. Она очень маленькая, поэтому вы, наверняка, о ней не слышали.

— Давно ты знаешь дарсая? — тихо спросила я у веклинга, словно не обратив внимания на стычку между кейстом и отцом Ольсы: вмешиваться мне не хотелось.

Веклинг молча вертел серебряную ложечку; он и за обедом не снял своих довольно грязных перчаток. Лицо его, тонкое, смуглое, имело какое-то странно интимное выражение; он смотрел на тающее мороженное, наконец, сказал печально:

— Он меня вырастил.

На этом наш разговор и закончился.

Ольса первая встала из-за стола. За ней поднялись и все остальные, зашумели отодвигаемые стулья, и более громкие, чем за столом, голоса зазвучали вразнобой. Старший веклинг встал раньше меня и, не оглядываясь, пошел наверх. Я смотрела ему вслед со слабой улыбкой, но думала я не о нем.

После завтрака я поднялась в свою комнату и села на сиреневую кровать, подогнув под себя одну ногу. Потом потянулась и позвонила. И сидела в тишине, пока в коридоре не послышались быстрые шелестящие шаги и не раздался стук в мою дверь.

— Войдите, — крикнула я.

Зашла высокая худощавая девушка в зеленом простеньком платье с растрепанной светлой косой. Я попросила принести бумагу, перья и чернила. Она кивнула, слегка поклонилась мне и ушла.

Скоро все требуемое принесли. Я пересела за письменный стол и разложила перед собой белые листы, несколько оточенных перьев и маленькую изящную чернильницу. Пора было написать хэррингу, но я никак не могла собраться с мыслями. Я сидела, покачиваясь на стуле, и бездумно смотрела на белый лист бумаги. Солнце светило мне в спину, желтый прямоугольник ложился на стену передо мной. А я качалась на стуле, как нерадивая школьница, и никак не могла заставить себя думать.

Солнце было такое яркое, что казалось, будто вернулось лето. Стук в дверь пробудил меня от дурацких мечтаний. Вошел кейст — воплощение реальности, высокий, крупный, в мешковатом свитере. Сел на край стола.

— Чего тебе? — сказала я недовольно.

— Что будем делать?

— Ничего, — сказала я вяло, — Ждать. Если они уедут, мы поедем за ними. Если останутся, мы тоже останемся. Пока отдыхайте, за девками только не бегайте. И присмотри за мердом. Обрюхатит какую-нибудь служанку, мне потом расхлебывать… Я думала, вы сцепитесь с Воронами, но этого, похоже, не предвидится? — добавила я, вопросительно глядя на кейста.

Он кивнул.

— Неплохие они ребята, — сказал он после непродолжительного молчания, — с такими и в бой, и по бабам.

Его рябое лицо было совершенно серьезно при этих словах, а я чуть не засмеялась. Да-а, у этих мужчин есть только два критерия хороших отношений: "в бой" и "по бабам". Нет, что в бой с ними — это я еще понимаю, но по бабам с Воронами…Мм…

— Да? — с усмешкой сказала я, высказывая ту мысль, которая мне самой со вчерашнего вечера не давала покоя, — А представляешь, встретимся потом на Границе. Здесь ты с ними — по бабам, а там — головы им рубить будешь? Ты так сможешь?

— А ты?

— Ну, не я же с ними по бабам собираюсь.

— Это я так, — смущенно отозвался кейст, — Гипотетически…

— Гипотетически… Ладно, иди отсюда, хватит мне голову морочить.

Он ушел, а солнышко все светило мне в спину, мешая думать. Я окунула перо в чернила и подняла над чернильницей, наблюдая, как стекают с него черные блестящие капли. Господи, ну что же написать?

"Вороны в крепости Ласточки. Дарсай, два веклинга, хонг. На Севере чаще стали вспоминать о нильфах. Вероятно, визит Воронов связан все-таки с нильфами: они уклоняются от ответа на прямо поставленный вопрос, но и не отрицают. Это говорит о многом, не так ли?

Тцаль двенадцатого отряда"

Но я не упомянула о том, что дарсай покинул крепость одновременно с Марлом. И как они только в конюшне не столкнулись?

Я только успела запечатать письмо, как в комнату вошла Ольса. Хотя мы расстались всего час назад, мне показалось, что я не видела ее целую неделю, причем всю эту неделю она непрерывно билась в истериках и только сейчас смогла успокоиться. Она вошла очень тихо, совсем не так, как ходила обычно, и встала возле двери. Обычно бледное ее лицо стало совсем бескровным, только на скулах горели алые пятна. Не видно было, чтобы она плакала, глаза ее были сухи и на щеках не было следов слез. Ольса стояла, прижав руки к груди и тяжело дыша; несколько раз она порывалась что-то сказать, лицо ее оживлялось, приоткрывались губы, но тут же порыв ее гас. Наконец, она заговорила.

— Эсса, пойдем со мной.

Выражение ее лица и голос были таковы, что я даже не возмутилась на ее «Эсса», я даже не заметила, что она снова назвала меня этим именем. Но я не была встревожена, скорее просто удивлена: так можно удивиться, узнав, что у маленького глупого ребенка может быть большое взрослое горе. Ольса в моем понимании была именно таким ребенком, не способным на действительно сильные переживания и пребывающим в своем глупом и простом мире.

— Что случилось, Ольса?

Она прикусила нижнюю губу и просительно глянула на меня.

— Пойдем, пожалуйста.

Я вздохнула, отодвигаясь от стола, и встала.

— Хорошо, — сказала я, — Пойдем.

Ольса повернулась и исчезла за дверью.

Что бы там ни случилось, мое согласие пойти с ней явно ее подбодрило, и к ней вернулась уверенность движений. Слегка нагнув голову, Ольса пошла по коридору своим обычным широким шагом, не оглядываясь на меня и не заботясь о том, успеваю ли я за ней (я не успевала, где уж мне, коротышке). В пустом коридоре смешно звучали наши шаги: тук-тук, бум-бум-бум. Ольса свернула на главную лестницу и на миг отразилась в роскошном зеркале на лестничной площадке. Она была встревожена, но не забыла аккуратно приподнять подол платья, чтобы он не подметал ступени. Наконец, я не выдержала:

— Ольса, да что случилось?

Голос ее прозвучал неуверенно и сбивчиво:

— Я… ох, я не знаю, как сказать. Ты увидишь.

— Куда мы идем?

— К девочкам, — коротко сказала Ольса, но увидев, что я не поняла, пояснила, — К моим сводным сестрам.

Краем уха я слышала уже о том, что, кроме Ольсы и двух ее сестренок, которых я видела, у властителя Квеста есть еще дети, но не от матери Ольсы, предыдущей Зеленой властительницы, которая умерла десять лет назад, а от другой женщины, ставшей его второй женой. Меня не удивляло, что властитель Квест не вернулся в Орлиную крепость после смерти первой жены, ведь Ольсе, новой Зеленой властительнице, было всего одиннадцать, а ее сестренкам — по году. Не удивляло меня и то, что властитель Квест не уезжал и сейчас, когда Ольсе сравнялось двадцать: вряд ли Ольса способна была самостоятельно управлять крепостью. Но, в сущности, ни властитель Квест, ни его новая семья не имели никакого отношения к Ласточкиной крепости.

Поднявшись на четвертый этаж, мы свернули в полутемный каменный коридор, и острые каблуки Ольсы зацокали по каменному полу. Впереди прошла девушка в светлом переднике с тазом в руках, она поклонилась нам издали и исчезла за поворотом. Наконец, Ольса остановилась и отворила тяжелую дубовую дверь. В коридор хлынул поток света, и пылинки заплясали в солнечных лучах.

Мы вошли в большую светлую комнату, по виду детскую: на полу, покрытом пушистым сине-зеленым ковром, разбросаны были игрушки. Вдоль стены стояли четыре маленькие кроватки, покрытые кружевными покрывалами, на крайней кто-то спал. На стенах, обитых зеленым шелком, висели картины в деревянных рамах: яркие солнечные пейзажи, много света, много воздуха и зелени. Перед окном стоял небольшой письменный стол, и за ним на специальном стуле с высоко расположенным сиденьем сидела пухленькая светловолосая малышка лет трех, пожалуй, и самозабвенно болтала кисточкой в банке с водой. Звон по комнате стоял такой, словно она из-за всех сил размешивала чай. Перед ней на столе стояли фарфоровые баночки с краской и разложены были листы бумаги, поближе — чистые, подальше, на краю стола — уже законченные произведения. Весьма, кстати сказать, художественная мазня, всякие разноцветные кружочки и полосочки, в городах теперь ценят такую живопись, подобную той, какой занялся Ореда Безумный на закате своей жизни.

На диване у стены сидела молодая светловолосая женщина в сиреневом платье с пышной многослойной юбкой и низко вырезанным лифом. На коленях она держала девочку лет пяти в светленьком кружевном платьице; другая девочка тех же лет сидела рядом.

Они обернули к нам испуганные лица. Женщина сняла с колен ребенка и встала.

Она была невысокая, почти одного со мной роста, и вряд ли старше меня. Таких женщин обычно ценят крестьяне, а вовсе не знать, хотя она была довольно красива. Невысокая, полная, с пышной грудью и полными сильными руками. Лицо Ольсы при виде этой женщины выразило неприязнь, и я ее прекрасно понимала, будь я на ее месте, мне тоже было бы неприятно, если мой отец женился бы на этакой кадушке после смерти своей изящной жены, Зеленой властительницы. Но у этой женщины было очаровательное лицо, правда, немного смешное, но внушающее несомненную симпатию. Тонкий, что называется орлиный нос между пухлыми щеками и огромные, словно бы удивленные голубые глаза делали ее до странности похожей на сову, и это было очень мило. Вообще, эта женщина была такого домашнего уютного вида, что, несомненно, имела успех у мужчин, им во все времена нравились такие слабенькие клушки, хранительницы домашнего очага, производительницы детей и вкусной пищи. После жизни с властительницей отцу Ольсы, наверное, захотелось чего-то принципиально иного.

В этом милом совином лице было сейчас выражение испуга и виноватости; она смотрела на Ольсу и ждала чего-то.

— Я привела ее, Инга, — сказала Ольса своим резким голосом, — Не беспокойся.

Это словно послужило для Инги сигналом, ее огромные глаза наполнились слезами, она закрыла лицо руками и разрыдалась. Ее полные обнаженные плечи затряслись. Ольса поджала губы.

Я молчала, не понимая, что происходит. Ольса потянула меня за руку к маленькой кроватке, стоявшей в углу. Я подчинилась и пошла за ней. Мы подошли и остановились возле изящной детской кроватки из светлого дерева.

Так, среди подушек, обшитых эльским кружевом, укрытая пуховым одеялом, лежала девочка лет десяти. Она разметалась во сне и тяжело дышала, льняные кудри намокли от пота. Ее тонкое личико было покрыто темными пятнами, губы почернели и распухли.

У меня перехватило дыхание.

— Что с ней?

Женщина завыла в голос.

— Инга, иди к себе, пожалуйста, — резко сказала Ольса, — И уведи детей.

Круглые голубые глаза зло глянули на Ольсу, но Инга смолчала. Она подхватила на руки маленькую художницу (та что-то протестующе запищала), тихо велела остальным девочками идти за ней, и вся процессия, сопровождаемая нашими взглядами, скрылась за тихо закрывшейся дверью. Меня это удивило, я думала, она ее захлопнет.

— Так что происходит, Ольса?

Ольса вздохнула. Лицо ее, утратившее оживление злости, стало опять растерянным.

— Она заболела вчера, — сказала Ольса тихо, — вечером стала задыхаться, жаловалась на боль в груди. Инга дала ей настойку ивового корня, и вроде бы боли стихли. А сегодня она вся пошла пятнами и… не приходит в себя.

Она замолчала и неожиданно всхлипнула.

— Ольса!

— Ох, ты не понимаешь! Это же то же самое, что и у других детей, там, в деревнях, и они все умерли, и так страшно…. Но… но… Они были еще младенцами — понимаешь? — а Лейле уже восемь, и я подумала, может быть…. Может, ты сможешь что-нибудь сделать?

— Тех детей осматривали врачеватели?

Ольса кивнула, не переставая всхлипывать.

— И что?

— Я не знаю, Эсса! — вскрикнула она в отчаянии, — Никто не понимает, что происходит! Это дыхание Времени — вот что они говорят! Дыхание Времени коснулось детей, и поэтому они умирают. И это предвестие больших бедствий.

— Перестань плакать, — буркнула я, — Ты видела, как это происходит у других детей?

— Лучше бы я не видела, — тихо сказала Ольса, — это очень страшно, и они так кричат… О-ох…

— Перестань плакать, я сказала. Слезами ты Лейле не поможешь.

— Ты не понимаешь, — говорила Ольса, вытирая лицо, — Это ужасная смерть, хуже просто нет…. Самая страшная…

— И врачеватели ничего не смогли сделать?

Она покачала головой.

— Ольса, милая, ведь я тоже не смогу.

— Я прошу тебя, — прошептала она, глядя на меня полными слез глазами.

— Я даже не знаю, что это такое, Ольса. Единственная, что я могу предложить, — нужно убить ее, чтобы она не мучилась. Раз уж это такая страшная смерть.

— Боги! — воскликнула Ольса.

— Ты хочешь, чтобы она умерла в мучениях? — резко сказала я, уже начиная раздражаться.

— А если… если она выживет? И как я объясню Инге? Она и так ненавидит меня.

— О чем только говоришь? Ты должна думать о Лейле, не о себе, не о Инге. Только ты можешь принять решение.

— Боги, как же я могу, Эсса?! Я не могу, я же…. У нее есть мать. И мой отец, он…

— О, господи, Ольса! — уже в совершенном раздражении крикнула я, — Ты — властительница Ласточкиной крепости! Не Инга, и не твой отец, а ты!

— Но, может быть, она поправиться?

Я промолчала.

Ольса вытерла слезы и мало-помалу успокоилась.

— Подождем, — сказала она, — Это серьезный шаг. Если станет совсем плохо, то да. Но… Эсса, ведь никто не согласиться это сделать.

— Я надеюсь, ты не просишь меня об этом?

Ольса слегка растерялась.

— Эсса, я…

— Не зови меня так, я сказала! И не сваливай на меня свои проблемы! Ты взрослая, Ольса, и именно ты отвечаешь за эту крепость! Не втягивай меня в свои дела, ясно?

— Боги, но к кому мне обратиться?!

— Послушай, — сказала я, увидев, что она опять собирается плакать. Я так же устала от нее и от ее слез, что уже на все была готова, — я введу ей обезболивающее и посижу с ней. Если станет хуже, я сделаю ей тройную дозу снотворного. Она умрет безболезненно.

Так я оказалась ответственной за жизнь маленькой Лейлы, но нельзя сказать, чтобы это очень уж обременило мою совесть. Кто-то из хэррингов однажды сказал, я эти слова очень хорошо запомнила: "Добродетель и порок, жизнь и смерть, удовольствие и страдание. Они задевают только тех людей, которые думают, что их душа — это то же самое, что и тело". С этой точки зрения убийство значит не больше и не меньше, чем рождение, все та же операция над связью души и тела, только наоборот. Мне приходилось слышать проповедников, говоривших о недопустимости убийства, но, по мне, тогда нужно говорить и о недопустимости смерти. Меня всегда поражают такие люди, можно подумать, они надеются жить вечно. Они говорят еще о любви к своим врагам, и я люблю своих врагов всем сердцем, ибо они — жизнь моя, жизнь не та, что здесь, а везде и всегда. Эти проповедники всегда приезжают на ярмарки на старых телегах и читают свои проповеди, подоткнув рясу за пояс и взгромоздившись на свою телегу. Мне кажется, это наше личное южное явление, на Севере таких нет, здесь вообще больше порядка. Говорят, что среди этих проповедников чаще всего встречаются беглые каторжники, ищущие свободы в вольных южных степях. Они всегда очень худые, оборванные и часто слегка сумасшедшие, они выкрикивают свои проповеди, глядя на проходящих мимо озабоченных крестьян и визгливых торговцев. Они отрицают войну и поносят тех, кто сделал войну своим ремеслом. Правда, стоит рядом появиться Охотникам, они тут же замолкают. Охотников уважают и они. А орд-данов проклинают прямо в лицо, но это бывает небезопасно, выпускники военной академии в Орд-дэ скоры на расправу.

Сходив за сумкой с медикаментами, я пододвинула кресло к кроватке Лейлы и провела в нем весь день. К обеду погода испортилась, ветром принесло снеговые серые тучи, все от горизонта до горизонта заволокло серой пеленой. От окна дуло, и очень скоро я замерзла.

Лейла тяжело дышала во сне, и я постоянно сбивалась на мысли о смерти.

Никто не заходил в детскую; за стеной иногда слышны были шаги и голоса, говорившие что-то неразборчивое, но вот они проходили, и снова наступала тишина. К вечеру разыгралась метель. Снежные хлопья метались в темноте за окном. Как сказал поэт:

Холодный, холодный К вечеру года ветер. И сыплется, сыплется Круглые сутки снег.[7]

В комнате было темно, только от снега за окном струился тусклый беловатый свет. Я сидела в кресле, забившись в самый угол, и смотрела куда-то поверх кроватки.

— Что с девочкой? — раздался за моей спиной знакомый мурлыкающий голос.

А я даже не слышала, как открылась дверь. Я оглянулась. Старший веклинг стоял возле полуоткрытой двери (из коридора падала узкая полоска света), прислонившись к косяку, и сиял на меня алыми глазами.

— Дарсай вернулся? — спросила я.

В луче света видно было, как он усмехнулся в ответ на мой вопрос.

— Что ты молчишь?

— Да, он вернулся.

— С ним все в порядке?

Веклинг подошел и склонился над кроваткой.

— Да, с ним все в порядке, — сказал он, наконец.

— Что-то ты немногословен, — заметила я, набирая в шприц настойку аконита.

— Так что с этим ребенком?

— Она умирает, — сказала я, — И очень скоро умрет.

— Вот оно — подлинное равнодушие, — усмехнулся веклинг, выпрямившись, — А вот дарсай тебя очень беспокоит, да?

— На улице мороз.

— С ним все в порядке.

— Он спит?

— Да. А ты хотела к нему зайти? Лучше не тревожить его сегодня, тцаль, он совсем вымотался.

— Я так и поняла, — пробормотала я, протирая руку девочки ваткой, смоченной в спирте. Резкий запах распространился по комнате, и веклинг слегка поморщился.

— А ты действительно думаешь, что я пытаюсь не пустить тебя к нему? — вдруг сказал веклинг, — Зайди, если хочешь, он тебе обрадуется. Ты его явно привлекаешь.

— Не мели чепуху, — сказала я, вонзив иглу в тоненькую ручку Лейлы, — Он забыл о существовании женщин еще до моего рождения.

Я собрала свои вещи — шприц, склянки — в сумку и увлекла веклинга за собой к дверям.

Так я убила маленькую девочку.

Глава 5 О любви

Я почти ничего не делала за этот день (совершенное убийство не в счет, ведь сделать это было легко, гораздо легче, чем обычно, не пришлось даже браться за меч), но когда я брела по освещенным коридорам к себе в комнату, я чувствовала себя совершенно разбитой. В детской было холодно, в коридорах тоже было холодно, изо всех щелей дул ветер. Было еще не слишком поздно, но из-за того, что темнело рано, казалось, будто уже глубокая ночь, и ощущения у меня были соответствующие. Теперь я понимаю, почему некоторые животные на севере с наступлением зимы впадают в спячку. Я тоже с удовольствием бы туда впала и не выпадала бы до самой весны.

Отчаянно зевая, я спустилась по центральной лестнице; в паутину боковых лестниц и проходов я не рисковала забредать, мне казалось, даже если бы я жила в этой крепости всю жизнь, я все равно бы их не запомнила. На третьем этаже я прошла мимо открытой двери, из которой лился в коридор желтый свет. В большой комнате несколько девушек в зеленых платьях мыли пол.

— Смотри, смотри, — донесся до меня быстрый шепот, — Это она и есть.

— Как похожа!

— А ты ее еще не видела? — спросила еще одна, уже не понижая голос.

Я прошла мимо двери и остановилась, выжидая, что будет дальше.

— Нет, — сказала вторая, — я всю неделю в кладовой просидела, на сортировке. А какая она маленькая.

— Все Дарринги такие, — авторитетно заявила другая, — Они все были хрупкие, как птички, в чем только душа держится.

Я подняла брови, прислушиваясь к этому высказыванию. О, боги, каждому есть дело до меня и моих предков, даже прислуга сплетничает обо мне — до чего я дожила, с ума сойти! Не желая больше выслушивать о себе подобные откровения, я пошла дальше. Голоса затихли вдали. Больше со мной ничего не случилось, и я благополучно добралась до своей комнаты.

Я толкнула дверь и остановилась на пороге. В комнате было темно и тихо, но эта темнота передо мной — она не была просто темнотой пустой комнаты, она жила и дышала, в комнате кто-то был. И я знала — кто. Ошибиться в этом случае было невозможно.

Я остановилась в дверях, и в груди моей было пусто и холодно, и стука сердца не было слышно, и на губах блуждала легкая улыбка. Мне было немного смешно. Я зажмурилась на миг, вздохнула — медленно-медленно, длинный глоток ночного воздуха. Сосредоточилась. И открыла глаза.

Темнота стала прозрачной, словно кисея мелкого серого дождя, повисшего над промокшими холмами. Предметы обрели объем и цвет. Ха. Ночное зрение у меня не очень хорошее, не такое, как у Воронов, но если постараться, кое-что могу и я.

Это похоже на сумерки, но цвета гораздо ярче, не такие призрачные, скорее и правда — как в дождь. Я перешагнула через порог, легко и осторожно ступая, подошла к зеркалу. Посмотрела на себя, озадаченная одним вопросом: мое лицо действительно так бледно, или мне это просто кажется? Он лежал на моей кровати, завернувшись в мокрый грязный плащ, на боку, слегка согнув ноги. Его черный шлем валялся на полу. Тонкое лицо Ворона было устало и бледно, на лбу и правой скуле виднелись свежие царапины, глаза были закрыты. Из полуоткрытого рта тянулась тонкая нитка слюны.

Мне казалось, он не спит. Но… дух его явно пребывал где-то не здесь. Я присела на край кровати и задумалась. О чем? На какой-то непостижимый, невероятный миг я увидела алый солнечный диск, соприкоснувшийся со стально-серой поверхностью каменистой равнины, — бильярдный шар на плоскости стола. Это напугало меня. Если бы он спал, я могла бы увидеть его сон, в этом не было бы ничего странного. Но он — не спал. Просто отсутствовал. Ушел. Прогуляться. Пишите письма.

И, похоже, послужил для меня проводником. Вот так я впервые увидела чужое небо и чужое солнце — сидя на кровати в крепости Ласточки, далеко-далеко на Севере. Шагнула и метнулась назад, как перепуганный заяц. Сердце мое билось как сумасшедшее, во рту пересохло. Я сидела с широко открытыми глазами, прижав руки к груди. То, что я видела сейчас, было мое будущее. Неизбежное. Неотвратимое. О, боги, так вот как это выглядит.

Впервые передо мной встал странный, но вполне очевидный вопрос: зачем? Зачем мне идти туда? Зачем они уходят туда? Зачем мы уходим туда? "Миры Духа", — говорила я, но разве я знала, что значат эти слова? Сухое каменистое крошево серо-стального ровного цвета. Молочно-белое небо. Отчетливый круглый пылающий шар. Воздух, словно пронизанный невидимыми нитями, плотный и сухой. Это был не мир, это была не реальность! — это все было… словно математическая абстракция. Все это было… таким чужым! Я молода для этого, боги, слишком молода!

Странно, что я никогда не слышала о таких случаях и вообще даже не думала, что такое может быть — чтобы кто-то увидел те миры раньше, чем его дух будет готов к подобному путешествию. Неужели такого никогда не случалось? Казалось бы, чего проще — подойди к ушедшему и увидеть то место, куда он ушел. Это должно было случаться с кем-то еще, ведь нельзя сказать, что я более восприимчива, чем другие. Ну, да, я espero, но мало ли espero на свете. Как все это странно.

Говорят, что разум на некоторое время может покинуть тело, чтобы набраться опыта в сверхчувственных областях Природы. Какая верная мысль, даже люди способны иногда сказать что-нибудь верное. Но, увы, и этого опыта нужно набираться постепенно; узнавая слишком много слишком рано, можно проникнуться отвращением к самому процессу познания.

Я пересела на стул перед зеркалом и стала расплетать косу. Темнота постепенно вернулась в свое прежнее состояние. Пушистые пряди щекотали мне пальцы; наконец, облако золотистых кудрей, освобожденных из их персональной тюрьмы, легко мне на плечи. Когда я взялась за гребень, дыхание Ворона изменилось.

— Ты перепутал мою спальню со своей, — сказала я, не оборачиваясь, — или действительно хотел оказаться в моей постели?

— Если я мешаю, я уйду, — ровный, усталый, холодный голос.

Еле различимое отражение моего лица улыбнулось мне в зеркале, иронично и чуть печально. Ах, как смешно.

— Так мне уйти? — спросил дарсай. Но вставать он явно не собирался, даже не пошевелился.

— Просто подвинься, — сказала я, подходя к кровати, — Давай, давай, — продолжала я, садясь рядом и толкая его в мокрый бок.

Он сдвинулся к окну. Я сняла сапоги и забралась с ногами на кровать.

— Ты хоть бы разделся, — сказала я.

Он пробормотал что-то неразборчивее и отвернулся. Казалось, он засыпает. Я положила ему ладонь немного выше лба, мокрые жесткие волосы защекотали мне пальцы. Кожа его, против моих ожиданий, была не горячей, а холодной и мокрой. Я стала распутывать завязки его плаща. Мокрый узел никак не давался мне, и мне было грустно, но постепенно стало смешно.

Грязный плащ Ворона отправился на пол, туда же полетели сапоги и кольчуга. А его мечом я вообще попала по туалетному столику. Надо было слышать этот звон бьющегося стекла, я испугалась, что перебудила всю крепость.

Когда я легла, дарсай уже спал — по-настоящему.

— Спокойной ночи, — усмехнулась я, укрывая его одеялом, но смеялась я над собой.

Я легла рядом. Было темно и тихо. Ворон спал, а я смотрела в темноту над собой. Я не спала, а словно бы дремала с открытыми глазами; во всяком случае, я ни о чем не думала в ту ночь, мои мысли бродили, как стадо в ночном, не спеша и бесцельно, сонно пощипывая травку. Я чувствовала себя как-то странно. Обычно, когда я оказывалась так близко к Воронам, это заканчивалось их смертью, — раз уж я до сих пор жива. Обычно, но не теперь. Наши сердца бились совсем рядом, так близко, как бьются только сердца любовников или смертельных врагов, — и ни одно из них не грозило умолкнуть. В этом было что-то не совсем правильное.

Я очень удивилась, когда воздух надо мной стал светлеть: я не спала всю ночь. Совершенно идиотское состояние. Тьма постепенно превращалась в серый туман, он становился все прозрачнее, наступали предутренние сумерки. Я лежала и бездумно смотрела в потолок. Там ничего не изменилось. Большие толстые птицы продолжали клевать виноград. Узор был все так же затейлив, однообразен и скучен. Я слушала ровное дыхание моего соседа, поражаясь тому, как это могло случиться со мной — как я могла оказаться в одной постели с Вороном? А он спал; я чувствовала, что он спит, что сон его глубок. Я могла бы убить его. Как это было легко! — впервые он был по-настоящему беззащитен предо мной. Как это было странно. И как давно я… нет, я жила среди мужчин, я ела рядом с ними, спала рядом с ними, сражалась рядом с ними, но как давно я…. С тех пор, как он умер, у меня были мужчины, и немало их было — за пять-то лет, и я было с ними не только из физической потребности, я вообще легко сходилась с людьми, но как давно я… Я так давно этого не чувствовала! Когда ты просыпаешься утром, и тихое счастье наполняет тебя оттого, что ты слышишь рядом его дыхание. Боги, как все это глупо!

Как я только могла думать о таких вещах! Ведь не могу же я…. В сущности, конечно, могу, почему бы и нет? Ничего в этом нет такого, я Воронов врагами не считаю и такую любовь не считаю предательством, к тому же за свои двадцать четыре года я уже успела убедиться, что из всех мужчин, живущих на земле, мне стоит иметь дело только с подобными мне, с Охотниками, а Вороны, они во всем подобны нам, или мы — им, это уж с какой стороны посмотреть. Но ведь я же знаю себя, знаю свое привязчивое сердце. Ведь Перемирие однажды закончиться. Нет, я не боюсь встретиться с ним в бою, это-то было бы неплохо. Я просто боюсь, что мне будет не хватать его, как не хватает… Господи, я и сейчас иногда просыпаюсь с чувством, что он рядом со мной, а его нет. Как я могу снова влезать в такую авантюру? Поистине, дай волю чувствам, и ты пропал.

Как все-таки я давно я не вспоминала о ней, о той девочке шестнадцати лет, которую в день ее рождения, в солнечный жаркий июльский день, кейст из числа тех, что отвечают за обучение детей, привел в казармы двенадцатого отряда и поставил перед тцалем. Как давно я не думала об этом. Как давно…. Как, в сущности, давно это было, почти десять лет минуло с тех пор, как бесконечно давно. О, тоска моя. Она не проходит, и ни один из тех, с кем я делила постель, не в силах ее отогнать, никто не заменит того, кто был первой любовью, самой первой. О, тоска моя…. Какой я была тогда еще юной, совсем ребенком, я стояла и смотрела на него снизу вверх — на высокого крупного мужчину с веселым загорелым лицом. А он смотрел на меня, и сомнения в его взгляде было больше, чем радости. Все любят, когда в отряд приходят новые Охотники, но, видно, я показалась ему уж очень маленькой, ведь тогда я была еще меньше, чем теперь, за прошедшие без малого десять лет я подросла еще на целую ладонь. Сила Охотника не зависит от его роста, хэрринг западного участка долго вбивал в меня эту истину; ему надоедало, когда я приходила к нему жаловаться на тех, кто дразнил меня в детских казармах…. Как странно вспоминать время, когда я ничего не чувствовала к своему тцалю, лишь почтение и легкую обиду — нечего так смотреть на меня, сила Охотника не зависит от его роста. Только я и вправду была совсем крохой, мне и коня-то нашли самого маленького, чтобы не приходилось мне каждый раз совершать акробатический трюки, садясь в седло, я и в детских казармах достаточно от этого натерпелась. Как странно вспоминать то время, когда он только завоевывал меня — маленькую девочку, не вполне невинную, правда, но еще недоверчивую. Как медленно и тихо он подбирался к моему сердцу — чтобы остаться там навсегда. Что ж, с тех пор я научилась влюбляться сама, не научилась только забывать…. Но, боги, я не должна, не могу влюбиться снова — ведь я сожгу свое сердце, ведь у меня не схватит сил в этот раз избежать огня. Я не могу, не могу, не могу! Нет-нет! Если я еще в здравом уме, я должна немедленно пресечь это, нельзя позволять сердцу руководить твоей жизнью, моему сердцу нельзя этого позволять. Оно такое беспечное, мое сердце, такое доверчивое, оно ничего не понимает, мое глупое сердце. Оно доведет меня до беды…

Было уже, наверное, около девяти — в это время года здесь светлеет поздно. Дарсай проснулся — может быть, я потревожила его своим частным внутриличностным скандалом. Он вздохнул, зашевелился — я лежала, затаившись от самой себя, — откинул одеяло и сел. Короткие его волосы были растрепаны и едва ли не стояли дыбом, рубаха сзади задралась. Он потер висок и повернулся ко мне.

— Выглядишь ты неважно, — пробормотала я.

Он, и правда, выглядел не очень хорошо, лицо осунулось, под глазами залегали тени. Он слегка усмехнулся в ответ на мои слова, но ничего не сказал. Ох, как мне хорошо было под светом его глаз.

— Откуда у тебя эти шрамы?

Его лицо дрогнуло, губы на миг улыбнулись: глупый вопрос, конечно.

— А ты как думаешь?

— Хороший удар, — сказала я, — Ты, что же, без шлема был?

— В шлеме.

— Прекрасный удар, — сказала я, поднимая брови.

— Да, ничего. Я чуть без глаза не остался.

Он улыбался, говоря это. Он сидел, согнув ноги в коленях, опершись локтем об одно колено и уткнувшись кулаком в щеку. Он улыбался, и взгляд у него был полузадумчивый-полупечальный. Прозрачный алый взгляд.

— Давно это было?

— Лет пять назад.

— Неудачно тебя зашили… — пробормотала я.

— Да ладно, — отозвался он, — Перед кем красоваться-то.

Я дотронулась до его руки; Ворон поймал мою руку и сжал ее. Даже сквозь перчатку я чувствовала теплоту его пальцев. За стеной просыпалась крепость, слышны были голоса и множество шагов, хлопали двери. Я улыбалась. Дарсай сидел, опустив растрепанную голову и исподлобья глядя на меня. Что-то совершенно мальчишеское было в нем — и эта легкая улыбка, и этот мечтательный взгляд.

— Знаешь, как ты выглядишь? — сказала я, — Моложе лет на сто семьдесят.

Несколько секунд он смотрел на меня, а потом вдруг расхохотался, нагибаясь и пряча лицо. Плечи его тряслись.

— Что? Ну, что? — спросила я, садясь, — Эй, хватит смеяться!

— Codere, — простонал он сквозь смех.

— Что-что?

— А я думал, ты знаешь каргский.

— Так далеко мои познания не простираются, — буркнула я, — нечего здесь ругаться…

Я глядела на него и словно не узнавала. Что-то новое появилось в нем в это утро. Я не думала, что увижу когда-нибудь, как он смеется. Я не этого незнакомца ожидала поутру обнаружить в своей постели.

В дверь постучали. От неожиданности я вздрогнула. Это пришли меня будить, и тут я оказалась в немалом затруднении: откликнуться, и в комнату заглянут и увидят. В сущности, что они увидят?

— Да, — крикнула я.

В комнату заглянула русоволосая голова. Голубые глаза девушки округлились, когда она увидела Ворона, рот слегка приоткрылся.

— Да? — сказала я резко.

— Ах, да, — тонким голосом сказала она, мгновенно бледнея, — завтрак будет через полчаса, госпожа. Простите.

Дверь тихо закрылась. И тут уж я не выдержала и расхохоталась, уткнувшись в плечо дарсая.

— О, боги, теперь она разнесет это по всей крепости.

— Да было бы что разносить, — пробормотал дарсай.

Я подняла голову и взглянула в его глаза: они смеялись.

— У них здесь свои представления о приличиях, — сказала я нравоучительно, — И потом, на нас не написано, что мы мирно спали всю ночь.

— Каюсь. Пойдем прогуляемся до завтрака.

— Ты с ума сошел? Холодно же.

— Все равно пойдем. Тебя не нервируют эти каменные дома? Здесь все какое-то мертвое.

— Да, — сказала я, слезая с кровати и пытаясь ногами нащупать свои сапоги, — Черт! Пол ледяной…. Да, мне эти дома тоже не нравятся…. Да где же они?

Я слезла на пол, опустилась на колени и заглянула под кровать. Там их тоже не было.

— Что ты ищешь?

— Сапоги, — пробормотала я, поднимая голову и откидывая волосы, свесившиеся на лицо.

— Поищи заодно и мои.

— Ладно, — сказала я со смехом, оглядываясь вокруг.

В комнате царил жуткий кавардак. Наши вещи валялись по всей комнате, туалетный столик лежал на боку в окружении разбитых флаконов. В сером утреннем свете выглядело все это очень невесело. Н-да, печальная картина. Что подумают горничные, которые будут здесь убираться? Особенно в сочетании со слухами, которые распустит эта копуша, забывшая принести мне воды для умывания? Я ругалась про себя, умываясь выстуженной за ночь водой и переминаясь босыми ногами на холодном полу. Ворон наблюдал с кровати за моими действиями: ему-то умыться и в голову не пришло.

— А ты жалеешь? — сказал он вдруг.

— Что? — я оглянулась, — О чем?

— Ну… — он сделал жест рукой.

Алые глаза смотрели на меня. Я выпрямилась и потянулась за полотенцем. Коротко усмехнулась, потом отвела взгляд.

— Не слишком ли я молода?

— Для меня?.. В смысле, не слишком ли я стар, чтобы думать о таких вещах? Я же не о себе спросил, а о тебе.

— Я не знаю, — сказала я, комкая полотенце в руке, — Какой смысл об этом думать?

— Глядишь, я бы сделал тебе… уступку.

Я посмотрела на него и бросила полотенце на пол.

— Да ну тебя, — сказала я, — Будешь ты одеваться или нет?

Он только рассмеялся. Наконец, я нашла свои сапоги и обулась, заодно нашла и сапоги дарсая и бросила ими в него. Он легко увернулся, ну, да, попади-ка в Ворона, которому через десять лет будет двести. Кое-как я расчесала свои кудри — каждое утро у меня с ними были схватки не на жизнь, а на смерть — и наспех заплела косу. Накинула плащ.

— Ну, что, ты идешь?

— Иду-иду, — пробормотал он, натягивая сапог и берясь за второй.

Впрочем, оделся он быстро. Через минуту он был полностью одет, в кольчуге и в плаще, с капюшоном, накинутым поверх черного шлема. Я шлем надевать не стала и подпинула его под кровать.

В коридорах уже гасили горевшие всю ночь свечи. На лестнице мы встретили мать властителя Квеста. В коричневом бархатном платье, держась за перила сухой лапкой в кружевной перчатке, старуха медленно поднималась нам навстречу, опустив голову. Густые седые волосы были уложены аккуратными волнами. Она остановилась на площадке, пропуская нас, трижды отраженная в зеркалах. Царственный кивок приветствовал меня, на Ворона же она даже не взглянула. Он усмехнулся — еле слышно — и довольно грубым движением притянул меня к себе. Старуха нашла в себе силы и ничего не сказала, но в лице ее выразилась какая-то растерянность. Мы прошли, а она все стояла на площадке и смотрела нам вслед.

— Нечего издеваться над старыми людьми, — сказала я вполголоса, когда мы отошли достаточно далеко.

— Да ладно, она меня младше, наверное, в два раза…

— Сравнил, — пробормотала я, — Да хоть в три. Ей даже по лестнице подняться тяжело, а ты над ней издеваешься.

— А нечего на меня так смотреть.

— А она на тебя никак не смотрела.

— Вот именно.

Я не выдержала и засмеялась. Мы страшно было даже представить, что она, бедняжка, подумала, когда увидела, что нелюдь обнимает наследницу Даррингов и КАК он это делает. "А нечего было на меня так смотреть". О, воронья гордость, никогда не знаешь, на что они обидятся, черт бы их побрал.

День был сырой и пасмурный. Тусклый сероватый свет хлынул на нас, когда я отворила дверь. Падал редкий снег. Ступени крыльца обледенели. Я поскользнулась и упала бы, если бы Ворон не удержал меня. Я засмеялась, и смех мой разлетелся по пустому двору в сером влажном воздухе. По высокому небу летели, наползая друг на друга, клубясь и переливаясь, мокрые серые тучи. Разные оттенки серого наполняли небо, изменчивое как калейдоскоп, видно, там, наверху, ветер был сильный, а здесь не чувствовалось и дуновения.

За ночь намело снега. С утра двор еще никто не чистил, и по ровному снежному покрову тянулись лишь цепочки следов от ворот к караулке и от боковых дверей к хозяйственным постройкам. В здании все уже проснулись, но здесь этого не было заметно, даже возле ворот не было часовых, видно, ушли греться в караулку.

Я утонула по щиколотку в мягком снегу. Ворон, нагнувшись, зачерпнул снега и сминал его в ладони.

— Что ты делаешь?

— Да так… — неопределенно сказал он, катая в руке снежок и еле заметно улыбаясь.

Я поняла, что он делает, но слишком поздно. Просто не ожидала от него такой подлости, хотя чего же еще ждать от Ворона. Но кто же знал, что он так быстро перенимает чужой опыт, мне бы и в голову не пришло кидаться снежками…

— Эй, нет, — сказала я, — Не в меня, слышишь? — он засмеялся, — Нет, не надо! — успела только крикнуть я.

Снежок попал мне в лицо. Он был твердый и мокрый, очень неприятный.

— Ах, ты!..

Я нагнулась, зачерпывая рукой холодный рассыпчатый снег.

— Не попадешь, — сказал Ворон.

— Посмотрим, — пробормотала я, — И вообще, сама знаю.

О, да, я промахнулась, зато он снова в меня попал.

— Что-то ты развеселился, — сказала я, — Знаешь, как ты себя ведешь?

— Как?

— Как самый распоследний харадай (звание рядового у Воронов)! — крикнула я, со смехом, кидая в него пригоршню снега, — Ты совсем с ума сошел, что ты делаешь?

Я прыгнула в сторону, с хохотом уворачиваясь от его объятий, но — увы и ах! — Ворон был слишком быстр для меня. Он поймал меня в объятия, обнял за плечи и прижал к себе. Я обхватила его под плащом за талию и уткнулась лицом в металлические кольца кольчуги. И закрыла глаза.

— Послушай, — промурлыкал над моей головой голос дарсая, — хочешь, я вымоюсь?

Я вздрогнула от неожиданности. В первый момент я не совсем поняла, о чем он.

— Ты шутишь? — протянула я, когда до меня дошло.

— Нет.

Я немного помолчала.

— Ты забудешь, — сказала я, наконец.

— Не забуду.

— Спорим?

Он только усмехнулся. Но продолжить этот разговор нам не дали, впрочем, я особенно и не жалела, разговор наш был не слишком содержателен. Почему-то всегда рядом с мужчиной, который меня привлекает, я утрачиваю способность здраво мыслить и вообще соображать. Как правило, я в таких случаях я несу всякую чушь, как курица-несушка, но в этот раз я свою чушь даже высидеть не успела.

— Простите, — раздался позади меня низкий женский голос.

Я оглянулась, разнимая руки и высвобождаясь из вороньих объятий. И замерла.

Она стояла возле невысокого раскидистого дерева с кривыми темными сучьями, закутанная в длинный шерстяной плащ, когда-то видимо красный, а сейчас выцветший пятнами. На фоне темной стены из грубого камня и заснеженного двора ее тонкая фигура в плаще с накинутым капюшоном казалась неожиданно яркой, как мазок алой краски на белой бумаге. Она словно возникла из небытия, только что ее не было, и вот она стоит и ждет чего-то — странная, словно в воздухе нарисованная фигура…

— Простите, — сказала она, — Ведь вы южане? Прошу вас. Это займет всего минуту.

Дарсай легонько сжал мое плечо. Я медлила. Тогда она откинула капюшон.

Мой капюшон еще раньше, во время наших дурацких игр, сполз с моей головы, являя серому дню лицо Лорель Дарринг, воплотившейся через шестьсот лет после смерти в той, которая даже не являлась ее прямым потомком.

Итак, она сняла капюшон. Я удивилась, она — нет. Ни мое лицо, ни мои волосы не показались ей знакомыми, и я понимала — почему. Это было столь же очевидно, сколь и невероятно, ибо что было такой, как она, делать на крайнем Севере, на самой границе человеческих земель с нильфскими. Южанка. Молодая девушка, может быть, даже моложе меня. Нежное, чайно-смуглое овальное лицо, красиво очерченные скулы, маленький подбородок, ямочки на щеках, большие карие глаза под пышной каштановой челкой. Волосы ее были подстрижены очень коротко, по-мужски. В левой ухе была изящная маленькая сережка с красным камешком.

Карие глаза печально смотрели на нас, губы маленького, ярко накрашенного рта были плотно сжаты. Она ждала. Потом усталым движением слегка наклонила голосу и снова сказала своим низким хрипловатым голосом:

— Прошу вас…

Я коснулась руки дарсая, сжала его обтянутые кожаной перчаткой пальцы, выпустила его руку и пошла к девушке. Ворон остался на месте, и я была этому рада. На расстоянии, конечно, не видно, кто он такой, но вблизи того непобедимого факта, что он не человек, ведь не скроешь.

Я подошла и остановилась перед ней, засунув озябшие руки за пояс, стягивающий мою безрукавку.

— Меня зовут Озрика, — сказала она медленно, — Я хотела попросить вас…. Не могли бы вы передать письмо господину Марлу?

Какое лицо… Я смотрела на нее и поражалась. Ее ровная смуглая кожа словно светились изнутри. Глаза по величине были сходны с вороньими. Это лицо казалось вылепленным рукой скульптора, а не сотворенным природой, ибо природа сама по себе не пропорциональна. Какие благородные черты…

— Прошу вас, — повторила она, наклоняя голову и ударяя на слове «прошу».

Полы вылинявшего красного плаща разошлись, тонкая рука в ярко-алой вязаной перчатке, доходившей до локтя, протянула мне небольшой белый конверт. На пальце ее я заметила кольцо. Я взяла конверт и повертела его в руках, пристально глядя на нее. Сначала я решила, что это и есть пресловутая подружка Марла, но… Нежное пропорциональное лицо. Изящная кисть с тонкими, как у девочки, пальцами. Перчатки, связанные из шелковых нитей, цена которым по три бриллианта за моток. Такой плащ вполне могла бы носить крестьянка, но перчатки — нет. И кольцо. Это было не просто ювелирное украшение, которое мог бы подарить ей Марл. Старинное крупное кольцо из потемневшего золота, непохожее на нынешние изящные изделия, настоящая фамильная драгоценность. Цвета ее одеяний наводили на мысль — уж не Алая ли это властительница? Но — с темными волосами?

— Вы здешняя? — спросила я.

Она невесело рассмеялась и взъерошила свои короткие каштановые волосы.

— Нет. Разве вы не видите?

Я кивнула. Видеть-то я видела. Но ничего не понимала. Впрочем, так ли уж обязательно мне было это понимать? У меня и своих проблем было достаточно. А эта девушка, явная южанка и из благородной семьи, была не моей проблемой.

Позади послышались голоса, говорившие что-то неразборчивое. Я оглянулась. Из дверей караулки выходили стражники в зимних, на вате, куртках и останавливались под карнизом, прикуривая друг у друга. На нас они не смотрели.

— Мне пора, — быстро сказала Озрика приглушенным голосом, — Спасибо вам.

Она двумя руками одела снова на голову глубокий капюшон, совершенно скрывший ее лицо, завернулась в плащ и, кивнув мне, быстрыми шагами пошла куда-то вбок, за здание крепости. Я смотрела ей вслед. Рыхлый снег, казалось, нисколько не мешал ей, она шла так же твердо, как по паркетному полу. Ее походка чем-то напомнила мне походку Ольсы.

Когда она скрылась за углом, я повернулась и пошла к своему спутнику. Крепость пробуждалась. Ночная смена, четыре коренастых бородатых стражника, опираясь на пики, медленно поплелись к воротам, переговариваясь на ходу и сплевывая крошки табака в рыхлый снег. Высунувшись по пояс в приоткрытую дверь, молодой парень в одной рубашке что-то крикнул ночной смене и захлопнул дверь. За углом здания тоже слышны стали голоса.

— Пойдем? — сказала я, подойдя к Ворону.

— Пошли…

Путаясь в снегу, мы вернулись к центральному крыльцу, поднялись по скользким обледеневшим ступеням. С трудом я отворила тяжелую резную дверь (дарсай и не подумал помочь мне, у Воронов вообще вежливость по отношению к женщинам как-то не в ходу). В холле еще горели свечи, отражаясь в зеркалах и лепной позолоте. На лестнице сидела кошка и умывалась, облизывая лапы и морду.

— Кто она? — спросил вдруг дарсай.

— Не знаю…. По-моему, я начинаю выступать в роли почтальона.

— В роли свахи, — усмехнулся дарсай мне в спину, — Это письмо, наверняка, любовное послание.

— Что ты знаешь о любовных посланиях? — пробормотала я почти про себя, но слух у него был хороший.

— Столько же, сколько и ты, я думаю, — промурлыкал его голос у меня за спиной.

— Ха. Как смешно.

Ворон догнал меня и, просунув руку мне под плащ, обнял меня за талию. Сильная была эта рука, и объятие ее было таково, что я просто таяла, как воск на жарком солнце.

— Увидят, пусти меня…

— Drado estreto (пусть видят), — отозвался он.

— Это тебе пусть, — пробормотала я, — Хотя, действительно, пусть…

На площадке третьего этажа мы остановились.

— Пойдешь завтракать? — спросила я, поворачиваясь к нему.

Он присел на перила, скинул капюшон и снял шлем. Надев шлем на колено, он провел обеими руками по растрепанным волосам. Что-то ужасно юное было в нем, что-то совсем мальчишеское; я смотрела на него, и губы мои складывались в невольную улыбку.

— Что ты спросила?

— Ты завтракать пойдешь? — повторила я, улыбаясь, но в улыбке моей появился легкий привкус горечи — я знала, что он скажет.

Он помотал головой — нет. Так я и знала, ей-богу. Вряд ли он много ест, он уже и не испытывает потребности в еде. Это на вид он был как мальчишка в тот миг, а на самом-то деле он был уже одной ногой в мирах духа. Далеко зашедшие по этому пути теряют интерес ко всем проявлениям физического мира, или, если говорить словами мудрецов, души, жаждущие свободы или освобожденные, не любят ничего мирского и не ищут чувственных удовольствий.

Его возраст…. О, его возраст, он мучил меня, это правда. Меня мучило даже не то, что он должен был умереть раньше меня, а само сознание его физической слабости, беззащитности тела, которое дух бросает на произвол судьбы.

— Что-то ты притихла, — сказал он, улыбаясь открытой мальчишеской улыбкой.

Я смотрела на эту улыбку и молчала. Иногда… иногда любовь доходит почти до физической боли; иногда любовь причиняет такую боль, что хочется плакать. Отчего? Я не знаю, знаю только, что это так.

— Куда ты пойдешь? — сказала я, чтобы что-то сказать, не молчать же перед ним, — К себе?

— Да, — сказал он, — Может быть, ты зайдешь потом? Я хочу знать, чем кончиться эта история с любовными посланиями. Зайдешь?

Я слегка улыбнулась.

— Может быть.

— Так зайдешь?

— Ладно.

Он соскочил с перил, держа шлем в руке. Я шагнула к нему, подняла руки ему на плечи, привстала на цыпочки и коснулась губами его сухих губ. Совсем слегка коснулась — что ему наши дурацкие поцелуи, а мне так хотелось его поцеловать, хоть вот так, чуть-чуть.

На этом мы и разошлись.

Любовь. Странное это слово, и много странного таится в его смысле, много необъяснимого. Любовь. Я не романтична, в сущности, я не понимаю, что романтичного может быть в том, что причиняет такую боль. Боль груба, и романтики в ней нет ни на грош… Любовь. Я шла по коридору и размышляла об этих людях, которые мучили здесь друг друга — из-за любви. Озрика, несомненно, была благородного рода, и породниться с ней вряд ли зазорно было для Эресундов. Уж дочь благородного семейства я как-нибудь смогу отличить от крестьянки. Так из-за чего все неприятности и скандалы?.. И еще, почти не осознавая этого, я думала — о себе, о далеких днях и далеких землях, где лес растет лишь на берегах рек, где травы вздымаются по пояс, где пахнет пылью и солнцем, где зимой лишь желтеет листва, и птиц становится больше, потому что они сбегают из холодных краев на юг, поближе к теплу. Как любит шестнадцатилетняя девочка — глядя снизу вверх на любимого, когда он для нее весь мир и даже больше, когда она не может понять его недостатки, увидеть его ошибки, когда она не может вести себя с ним на равных. Как это было давно, но это — было. Такая любовь — была. И только когда я сама заняла его место во главе отряда, я поняла, как часто он ошибался — и в жизни, и в любви. Но все же его место — в моем сердце. И пока сердце это не умолкнет, он будет там… Любовь. Любимая птица — ворон. Оттого, что созвучен он с названием тех, кто на собственном языке зовет себя Karge. Ворон мой — говорю я тихо. Ворон мой. Н-да. О любви можно говорить, но только когда она кончилась уже, можно говорить, вспоминая. Но невозможно говорить о любви в настоящем времени, ибо слов не находится. Так я думала, когда шла по коридору третьего этажа Ласточкиной крепости, словно не было у меня больше тем для размышлений.

Комната Марла ни звуком не отозвалась на мой настойчивый стук. Было уже время завтрака, коридоры были пусты. Я пнула напоследок дверь и направилась в столовую. Я не совсем представляла себе, как буду передавать это дурацкое письмо при Ольсе и всех прочих представителях клана Эресундов.

Я открыла дверь и вышла на балкон. Против моих ожиданий завтракать еще не начинали, в комнате почти никого не было, только Ольга и Гельда шептались о чем-то в конце стола, да возле лестницы стояли Ольса и Марл. Все четверо были уже в трауре, хотя Лейла и не считалась официально членом семьи.

В черном Ольса выглядела как-то странно. Непривычно. На ней было платье из черного бархата, самого простого покроя, с прямой юбкой и с рукавами до локтя. Честно говоря, черное ей невероятно шло, Ольса от природы была бледна, и белоснежная ее кожа словно светилась на фоне черного бархата. Марл был выше ее, правда, не намного. Это был парень двадцати двух лет, широкоплечий и узкобедрый, с гибкой стройной фигурой, со смазливым лицом. Льняные вьющиеся волосы распадались на две стороны округлого лица с загорелыми щеками, небольшим носом и голубыми глазами. Далеко не урод, но, по мне, это была какая-то кукольная красота — как целлулоидный пупс. Пухлые губы, ясные голубые глаза, льняная челка. Мечта любой девчонки, но только пока ей не исполниться тринадцать. Потом мы все начинаем мечтать о более качественных экземплярах.

Я и видела-то его до этого раза два, не больше, но зато успела выслушать о нем немало сплетен, и уже составила о нем свое — не слишком лестное — мнение. Хотя, может, я была несправедлива.

Ведь я принадлежала к иному миру, так непохожему на этот, где правят женщины. Стереотипы мужского мира так же владели мной, как и любым южанином-мужчиной, хоть мне и неприятно было признавать это.

Да и выросла я в таких вольных условиях, что проблема Марла, вынужденного подчиняться своей сестре, казалась мне довольно глупой. Мне-то всегда казалось, что подчиняются другим только те люди, которым не хватает сил самим определять свою жизнь.

Понимание — такая непростая вещь, иной раз мне кажется, что проще долететь до звезд, чем людям разного воспитания понять друг друга. Н-да…

Я замелила шаг и остановилась у верхних ступеней. Они не обращали на меня внимания.

— Она прекрасная, благородная девушка, — говорила Ольса, зло щуря глаза, — А ты поступаешь с ней, как последний подонок, морочишь ей голову, а потом бежишь к своей шлюхе. Я требую, — говорила она все громче, звенящим голосом, — слышишь, я требую, чтобы ты прекратил это раз и навсегда.

— Да плевать мне на твои требования! — крикнул Марл ей в лицо (Ольга и Гельда оглянулись и на миг затихли, но тут же шушуканье их возобновилось), — А шлюха — это твоя Мила. Она вешается и на меня, и на Рида из Орла, и на лорда Габра.

— Я не намерена это выслушивать, — пробормотала Ольса.

Ольса взлетела по лестнице в единый миг. Даже не взглянув мне в лицо, она обошла меня и вышла, громко хлопнув дверью. В наступившей тишине слышен стал приглушенный шепот Гельды:

— Нет, теперь я, теперь я!

Марл постоял на одном месте, засунув руки в карманы брюк и угрюмо оглядываясь вокруг. Потом повернулся к столу, за которым толкались и тихо смеялись его младшие сестренки. Я стала спускаться, прыгая через две ступеньки.

— Эй, Марл!

Он оглянулся. Расстроенное и обозленное его лицо изменилось (о, великая школа светской жизни, ты любого способна воспитать!), приняло обычное спокойное выражение, пухлые губы небольшого рта сложились в вежливую улыбку. И протягивая ему конверт, я подумала: и что, интересно, Озрика нашла в нем? Он, конечно, ничего, но она выглядит в тысячу раз благороднее этого красавца.

Марл молча взял конверт, надорвал его. Оттуда выпала небольшая розоватая карточка, на которой было написано несколько слов — четким аккуратным подчерком с наклоном влево.

— Откуда это у вас?

— Одна девушка…

— Озрика? Где она?! — крикнул Марл.

— Она ушла.

Марл уже не слушал меня. Засовывая конверт за пазуху, он бросился наверх по лестнице.

— Не стоит благодарности, — пробормотала я ему вслед.

В этот момент и верхние, и нижние двери отворились, наверху, на балконе, заговорили, и послышался топот множества ног. Снизу слуги внесли подносы и стопки тарелок.

Глава 6 О любви (продолжение)

И Марл, и Ольса отсутствовали за завтраком, видимо, решали свои личные проблемы. Из Воронов не было никого; уж какие проблемы решали они, я не знаю, но это интересовало меня гораздо больше, чем внутрисемейные разборки Эресундов. За столом вместо Ольсы председательствовала ее бабка, излучавшая царственное недовольство по поводу пустых мест за столом, и под ее ледяным взглядом не только близнецы, но и все остальные вели себя тихо, молчали и прилежно ели.

После завтрака я направилась в покои Воронов. Толкнула приоткрытую дверь. В сероватом холодном свете комната казалась совершенно безжизненной, роскошно серебристо-золотая мебель выглядела как набор случайных вещей. Бывают такие дни зимой, когда все вокруг становится слишком холодным и тусклым.

В комнате никого не было. Я обошла диван и открыла дверь в спальню. Там тоже было пусто. Никого не было и в других спальнях. Открывая и закрывая двери, в конце концов, я отыскала дверь в ванную.

Передо мной была довольно большая комната, обшитая досками из светлого дерева. Солнце, выглянувшее поверх края серых туч, залило вдруг всю комнату желтым светом. У дальней стены стояла высокая деревянная скамья. Лежали грудой тазы, стояли две бочки с холодной водой и металлический резервуар на небольшой печке — с горячей. Печная труба была выведена в окно. На скамье бесформенной грудой лежала одежда, на полу валялись грязные сапоги, кольчуга, тускло блестевшая в солнечных лучах, и черные ножны. В большой жестяной ванне посреди комнаты лежал тот, кого я искала.

Я подошла ближе. Гибкое смуглое тело покоилось в теплой прозрачной воде. Колени были слегка согнуты, черноволосая голова покоилась на бортике ванны, глаза были закрыты. Он просто спал. В ванне.

Это было как во сне. Ни звука не слышно было вокруг, анфилада пустых комнат отделяла нас от остальной крепости. Серая пелена, затянувшая небо, отодвинулась к северу, над ее краем сияло наполовину выглянувшее солнце, и свет его слепил глаза.

А он спал. Тонкое его, смуглое лицо было так безмятежно. Что-то очень странное, совершенно нереальное было в этой картине.

Я стояла над ними и разглядывала его тело: голый, он выглядел не таким худым, как в одежде. Через живот и правое бедро тянулся совсем свежий шов, грубо зашитый шерстяной ниткой. Хорошо еще, что заражение крови ему не страшно. Я смотрела на него и тихо улыбалась. Это гибкое, сильное, жилистое тело было совсем молодым, словно оно прожило только двадцать, а не без малого двести лет. В намокших, слипшихся прядками волосах седина была почти незаметна. О-хо-хо… Я присела на край ванны, заглянула в лицо Ворона и, протянув руки, осторожно провела пальцем по его полуоткрытым губам.

Ресницы его дрогнули. Один алый глаз приоткрылся и взглянул на меня.

— Привет, — сказала я негромко.

Изуродованные губы растянулись в немного смущенной улыбке. Он смотрел на меня безмятежными, сонными, ничего не понимающими глазами. Обняв его одной рукой, я помогла ему сесть. Черноволосая мокрая голова прислонилась к моему плечу. Лоб его, касавшийся моей шеи, и его плечи были неожиданно горячими. Тихое дыхание щекотало мне шею.

— Ты, что, собирался вымыться и заснул?

Он только слабо усмехнулся в ответ. В сущности, меня это не удивляло. Он был ранен и серьезно ранен, а никогда нельзя точно угадать, как отреагирует организм Ворона на тяжелое ранение. Реакция бывает порой самая парадоксальная, я всегда думала, это как-то связано с их способностью к регенерации. Он и впрямь может засыпать из-за большой кровопотери.

Я окунула руку в теплую воду и провела пальцем по его обнаженному бедру. Кожа была горячей, очень горячей, даже в воде это чувствовалось.

— Хочешь, я тебе помогу? — шепотом сказала я, — Ведь ты же, ей-богу, не будешь сам мыться. Ты специально это все подстроил…

— Не специально, — пробормотал он, прижимаясь лбом к моей шее, — Но все равно помоги.

Я нашла в воде мочалку и стала ее намыливать. И смотрела, как взмыливается белая пена, и как переливается она в солнечных лучах маслянистым блеском. Я стала тереть мочалкой его спину, плечи, покрытые старыми шрамами. Спина у него была худая, под смуглой кожей выпирали косточки позвоночника. Волосы на виске, видном мне, были уже сплошь седыми.

Странный был этот миг, растянувшийся в солнечном свете. Он тянулся и тянулся, как тянется, бывает, жаркий летний полдень — медленно-медленно, как ползет улитка по листу — словно в бесконечность. Ворон так напоминал мне ребенка в этот миг, я чувствовала себя так, как если бы держала в своих объятиях малыша, доверчиво спящего, прислонившись к моему плечу. Тело его дышало жаром, как дышит теплом тело спящего ребенка, и сколько в нем было этой странной, безмятежной доверчивости, словно мы не были изначальными врагами, космическими противоположностями, как ночь и день, как свет и тень, — Ворон и Охотник, словно не стояла между нами Граница.

Я даже не заметила, как он снова заснул. Я смотрела на его лицо, такое спокойное, жесткость черт словно смягчилась в этом успокоении. О, солнце мое…. В воде играли солнечные блики, плавали клочья белой пены. Его тело, смуглое, сильное, жилистое, было прямо передо мной — все целиком. И да — он был красив, сейчас, когда видно было не только его изуродованное лицо, а все его сухопарое сильное тело, он действительно был красив. По-настоящему красив…

Мне не хотелось его будить, хотя я понимала, что засыпает он не от усталости. Он полулежал в ванне, откинув голову на мое плечо, слегка согнув ноги в коленях. Мочалка медленно тонула в мыльной воде. Солнце светило в лицо Ворону, освещая тонкие морщинки возле глаз, резкие складки у рта, белесоватые швы шрамов. Пушистые ресницы были плотно сомкнуты.

Я нагнулась и коснулась кончиком носа его щеки.

— Просыпайся, — сказала я тихо, — Просыпайся.

Ворон открыл глаза, и я пропала в их сонной алой глубине. Еле заметная улыбка раздвинула его тонкие изуродованные губы.

— Если ты хочешь спать, — сказала я шепотом, — может, лучше пойдешь в спальню?

Его улыбка спала шире.

— Вылезай…

Он оперся обеими руками о края ванны и с шумом встал из воды. Я принесла простыню и завернула его в нее, когда он перешагнул на пол. Тонкая белая ткань прилипла к его плечам и спине. Он сел на скамью у стены и закрыл глаза. Я опустилась на пол рядом и коснулась его колена, облепленного намокшей тканью. Лицо его ничего не выражало — совсем. Как быстро он утомляется. Да-а…

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.

— А что? — отозвался он, не открывая глаз.

— Нет, серьезно…

— Нормально, — сказал он вяло, — Если серьезно, нормально. Бывало и хуже.

— Вид у тебя совсем больной, — тихо сказала я.

Он так и сидел с закрытыми глазами, завернутый в намокшую, облепившую его простыню, и лицо его было так бледно и безжизненно, что простыня эта казалась саваном.

— Со мной все в порядке, — сказал он.

Я нагнулась и коснулась губами его колена, потом прижалась к нему лбом.

— Зря ты уезжал, — сказала я, — послал бы лучше кого-нибудь из своих, имеешь в подчинении двух веклингов и не пользуешься. Такие ранения бесследно не проходят. Даже для таких, как ты. И тебе надо хоть немного о себе позаботиться.

Он усмехнулся, губы его скривились. О, боги, какой смысл ему был заботиться — и о чем? — о собственном теле, которое давно уже было ему обузой. Но как было больно мне — от этого, от этой усмешки, оттого, что ему все равно. Да, он не хочет о себе заботиться, это очевидно, это естественно, но как же больно мне было от этого! И что я могла? Повернуть время вспять, изменить его природу? Нет. Но если я хоть немного дорога ему…. За неполных три дня — ха-ха!

— Я тебя заставлю, — сказала я, прижимаясь лбом к его колену.

— Да?!

Я подняла голову и заглянула снизу в его усталое бледное лицо. Оно было неподвижно, только губы кривились в неприятной усмешке.

— Заставлю, — повторила я, — Иначе мы поссоримся, а ты и за сто лет не найдешь больше человека, согласного терпеть твои выкрутасы, ясно?

Ворон открыл глаза, полные алого высокомерия.

— Ты думаешь, — сказал он своим мурлыкающим голосом, — мне нужно твое присутствие?

— Так, что, мне уйти?

Я поднялась на ноги и остановилась перед ним со слабенькой улыбкой на губах. Наши взгляды скрестились.

— Я могу, — сказал он, — заставить тебя делать все, что захочу.

— Попробуй.

Дарсай несколько секунд смотрел на меня с неподвижным усталым и недовольным лицом; глаза его казались слишком яркими в солнечных лучах. Потом он вдруг опустил глаза — на миг — и снова взглянул на меня.

— Мне извиниться? — сказал он с иронией в голосе.

— Не надо, — отозвалась я быстро и серьезно.

Я присела перед ним и взялась рукой за его колено.

— Но, послушай меня, — сказала я, заглядывая ему в лицо, — тебе надо отлежаться. Два дня в постели пойдут тебе на пользу, поверь мне.

Он молчал и смотрел на меня усталыми глазами.

— Как хочешь, — сказал он, наконец, — Как хочешь.

Я отвела его в спальню. Сменила постельное белье, заставила Ворона лечь на чистые простыни, укрыла его двумя одеялами. Повозившись с тугими рамами, я открыла окно, и в комнату, полную застоявшейся вони, хлынул морозный свежий воздух. Падали редкие снежинки, небо с этой стороны крепости было светло-молочного цвета, и только сбоку, из-за восточной башни, сияло солнце. Слышны стали разговоры часовых на башнях, колодезный скрип и какие-то совсем уж неразличимые, непонятные звуки, которыми всегда полон живой мир.

Я задержалась немного у окна. Мне виден был закуток заснеженного двора, полоса древней полуразрушенной стены, за ней нынешняя крепостная стена и восточная башня в углу, сложенная из грубого коричневато-красного камня, с красной конусообразной черепичной крышей, под которой располагалась площадка для часовых. Там было трое, один высокий и худой, в зеленой ватной куртке, ходил взад и вперед по деревянному настилу. Двое других, присев на корточки возле столба, поддерживающего крышу, прикуривали от бумажного жгута. И рядом с крепостью, и у самого горизонта были горы: кое-где скалистые обрывы со сколами бело-серых и красноватых пород, с небольшими жестколистными вечнозелеными кустами, прилепившимися между камней; кое-где поросшие темным еловым лесом или черными, с облетевшей листвой, мрачными деревьями, пологие склоны; а у самого горизонта — сине-белые громады, то ли горы, то ли тучи, не разберешь. Я задержалась у окна и несколько мгновений смотрела на них — на горы, к которым я никак не могла привыкнуть, потому что они всегда значили для меня не просто часть окружающего мира, а нечто большее. Как сказал поэт:

С утра до поздна Взгляд с гор не свожу и с вод. В горах и на водах Все то же, что было встарь.[8]

Вот именно. Я успела сменить одну судьбу на другую, а горы все те же. Они тревожили меня. Где-то там, за Мглистым, совсем недалеко отсюда, среди нагромождения скал и речных долин скрывалась Кукушкина крепость, моя крепость. Она не напоминала о себе, когда я была на расстоянии трехсот лиг, но здесь — так близко! — я почти физически ощущала ее существование, словно моя по праву рождения и данных обетов крепость взывала ко мне. Совсем немного постояла я у окна, слушая ее зов, а потом вернулась к кровати.

Ворон лежал с закрытыми глазами, и смуглое его лицо на фоне красных подушек казалось совсем бледным. Я села рядом, поправила завернувшийся край одеяла.

— Ты спишь? — тихо спросила я.

— Нет.

— Тебе не холодно?

Дарсай открыл глаза.

— Нет, — сказал он, — Посиди со мной немного.

Я улыбалась, глядя в его лицо, тонкое, смуглое, совсем замученное. Я улыбалась, и улыбка эта стыла на моих губах. Боги, я так остро чувствовала, что он рядом со мной, мне хотелось плакать от этого. Это было так… невообразимо, это было невозможно и так — теряемо. Так легко было утратить его, это состояние. Вот я встану и все кончиться.

— Может быть, ты поешь? — сказала я, — Тебе надо хоть иногда есть…

— Ну, если ты хочешь, — сказал он с легкой иронией.

В соседней комнате открылась дверь, послышались шаги несколько человек и приглушенные голоса. Говорили по-каргски: резкие, твердые звуки этого языка трудно с чем-то спутать.

— Я скоро вернусь, — сказала я, поднимаясь.

Ворон кивнул и закрыл глаза. И неожиданно для самой себя я вернулась к кровати и, нагнувшись над Вороном, коснулась на миг губами его горячего влажного виска. Торопливыми шагами, не оглядываясь больше на кровать (если бы я оглянулась, то не смогла бы, пожалуй, уйти), я вышла из спальни, аккуратно притворив за собой дверь.

Вороны собрались в гостиной. На полу были расстелены три полотняных свитка. Несколько таких же свитков валялись возле пустой кожаной сумки.

Хонг сидел на полу. Младший из веклингов стоял рядом на коленах и что-то говорил ему, стягивая через голову кожаную рубаху. При моем появлении он замолчал. Сняв рубаху, он скомкал ее, бросил на диван и, поднявшись гибким кошачьим движением, ушел в ванную. Хонг подмигнул мне.

Старший веклинг сидел на подоконнике. Солнечный свет неожиданно отразился в его глазах: прелестный цвет, глубокий и прозрачный — как фонарики из цветного стекла. Он соскочил с подоконника и подошел ко мне, закрывая собой комнату и свитки, расстеленные на полу. Его рука обвила мою талию.

— Пойдем. Пойдем, поговорим немного, тцаль.

И он увлек меня к двери в коридор.

Но, мельком взглянув на эти сверхсекретные свитки, я все же увидела многое, гораздо больше, чем хотели они показать: узкий блестящий серый шелк, и письмена на нем были не нарисованы, а вышиты. Немалая пища для размышлений, да вся беда в том, что поразмыслить об этом я так и не удосужилась. Вообще, странная это была история, каждый раз, вспоминая эту свою миссию, я поражаюсь тому, как странно я вела себя — точнее, не я вела, а меня кто-то вел, а я шла, послушная, как испуганный ребенок, которого ведут за руку во тьме.

— Куда ты идешь? — спросил веклинг уже в коридоре, прислоняясь к закрытой двери, — К себе?

Лицо его было совершенно невозмутимо.

— На кухню, — сказала я.

— Зачем?

— Хочу, чтобы дарсай поел немного.

— И он согласился?

Он стоял до этого неподвижно, но тут шевельнулся, сделал движение плечами. Его красивое лицо утратило невозмутимость, оно дрогнуло, удивленно вздернулись брови.

— Да.

Мы медленно пошли по коридору. Веклинг, заложив большие пальцы за кожаный пояс, опустив голову, медленно вышагивал, глядя на свои сапоги.

— Последнее время он мало обращает внимания на еду, — сказал он после непродолжительного молчания.

— Это заметно, — отозвалась я, — И сколько именно длиться это "последнее время"?

— Лет десять…

— Угу.

— Кстати, как та девочка? — сказал вдруг веклинг, взглядывая на меня искоса.

— Она умерла.

— Не без твоей помощи, как я понимаю? — продолжал веклинг.

— Не без моей.

— И чем она была больна? Ведь она была больна?

Я взглянула на него. Меня поражала эта странная заинтересованность в судьбе Лейлы: с чего бы вдруг? Его лицо было оживленным, глаза с интересом смотрели на меня. Я чувствовала — своим внутренним чувством, "чувством Воронов" — я чувствовала, что он и впрямь заинтересован в этой истории.

— Что тебе до этой девочки? — сказала я, опуская голову и взглядывая на Ворона сбоку.

— Чем она была больна?

— Я не знаю, — сказала я, — Здесь они называют это дыханием Времени. Ты об этом со мной хотел поговорить?

Веклинг усмехнулся и остановился, поворачиваясь ко мне.

— Нет, — сказал он, — Я хотел поговорить с тобой о дарсае.

— Да?

Дальше по коридору открылась дверь, выпустив в полутемный коридор прямоугольник света и невысокую полную женщину в зеленом платье и маленьком кружевном переднике. Русая коса два раза обвертывала ее голову. Она несла стопку сиреневых и золотистых полотенец. Ее круглое, покрытое мелкими морщинами лицо выразило вдруг испуг, когда она увидела нас. Женщина поклонилась нам и поторопилась уйти в другую сторону.

— Да? — сказала я, — И что же ты хотел сказать мне о нем?

Веклинг склонил голову на бок, и что-то ужасно птичье показалось мне в этом движении.

— Я не понимаю одного, — сказал он вдруг, — неужели ты действительно не замечаешь, что он валяет дурака? Он вовсе не так слаб, как кажется.

— Я знаю.

— Зачем тогда подыгрываешь ему?

— Может быть, ему просто хочется чьей-то заботы? — сказала я, — У тебя никогда не возникает такого желания?

— Ну, — промурлыкал он, вдруг странно улыбнувшись, — От твоей заботы и я бы не отказался.

— Да что ты?!

— Ты пойми меня правильно, тцаль, — продолжал он уже серьезно, — Ты мне нравишься. Ты нам всем нравишься. Мне было бы очень приятно встретиться с тобой в бою. И умереть от твоей руки.

Я криво улыбнулась: это был высший комплимент из тех, что мне доводилось слышать. Или точнее, самая грубая лесть. Он явно пытался меня задобрить.

— И не только в бою, — говорил веклинг, — Между нами больше общего, чем я думал раньше. Слишком много общего, ты меня понимаешь? Мы могли бы сражаться рядом…

"Может и придется", — подумала я, и меня вдруг пробрала дрожь: как странно, как страшно. Я ничего и никогда не боялась, и единственное, чего я испугалась однажды, было чужое небо с алым пылающим кругом. И сейчас я словно снова увидела его.

— Да, — тихо сказала я в ответ на слова веклинга.

— И… — он помолчал, потом вдруг быстро заговорил, отводя в сторону взгляд, — понимаешь, я впервые встретил женщину, с которой мог бы общаться на равных. Нет, я понимаю, что ты уже выбрала себе, и я рад этому выбору. Точнее был бы рад. Его не так уж интересует удовлетворение плоти, но удовлетворение духа… Ты понимаешь, о чем я?

— Да.

— Это хорошо, потому что я не совсем понимаю. Я привык к совсем другим женщинам. К самкам. И только сейчас я начал понимать, что удовлетворение духа так же важно, как и удовлетворение плоти. Может быть, даже более важно. Я рад за него, но… — он вдруг остановился, помолчал и продолжал медленно и настойчиво, — Я не верю ему, пойми. Он играет с тобой, ты понимаешь это, тцаль? Он играет с тобой, и я не понимаю, зачем ему это нужно. Я просто хочу предупредить тебя. Он очень старый, очень умный ублюдок, и у него бывают самые извращенные устремления. Ты действительно нравишься ему, тцаль, но я не понимаю, зачем он стремиться привязать тебя к себе. И это ему, похоже, удается, да, тцаль?

— Это не твое дело, — сказала я.

— Стратег, — сказал веклинг с нажимом, — kadre espero. Ты ведь могла бы освободиться от его влияния, если бы захотела. Разве не так?

— Не знаю, — сказала я.

Я и впрямь не знала.

Потом я думала об этом и удивлялась тому, что действительно не знала и даже никогда не пыталась освободиться от его влияния. Я вела себя, как кролик перед удавом, своей воли не было у меня тогда, он играл со мной, и я полностью подчинялась ему. Почему? могла ли я освободиться от его влияния? Разве я не могла? Разве я стала стратегом лишь по недоразумению? Но ведь я даже не пыталась. Боги, я даже не пыталась.

— Я всего лишь хотел предупредить, — сказал веклинг, словно извиняясь, — Подумай об этом, тцаль.

Он кивнул мне на прощание и ушел — прямой и тонкий, изящный, как серая цапля. Я смотрела ему вслед, непонятно встревоженная, но… Я была влюблена, боги, как я была влюблена, я не влюблялась так с тех пор, как мне было шестнадцать. С тех пор, как я стала мердом и пришла в двенадцатый отряд. И впервые увидела того, кто был моим тцалем. Того, кто был моим мужем. О, боги, как я была влюблена. Я слышала слова веклинга, но я не слушала их, я не хотела их слушать. Я не понимала даже, до чего я глупа.

На кухне маленькая худенькая девушка налила мне тарелку супа и накрыла ее маленькой крышкой. Вороны все еще занимались своими свитками, когда я вошла. Старший веклинг сидел на полу, опустив голову и водя пальцем в перчатке по вышитым строкам. Когда я вошла, он поднял голову и улыбнулся мне. Младший веклинг, с растрепанными мокрыми волосами, без рубашки и босиком, с полотенцем на смуглых плечах, тоже сидел на полу, прислонившись спиной к креслу, и складывал свитки в сумку.

Дарсай приподнял голову от подушки на звук открываемой двери. Я села на край кровати, поставив тарелку себе на колени, подняла подушки и помогла Ворону сесть. Он съел принесенный мной суп и уснул, повернувшись на бок. Некоторое время я сидела возле него и смотрела на его черноволосую голову, утонувшую в алой подушке, на тонкое, смуглое, спокойное лицо. Потом поднялась, бесшумно ступая, подошла к окну и закрыла его, задернула тяжелые бархатные портьеры, преградив путь солнечному свету, и ушла. Так мы и не поговорили.

О, жизнь семьи. Чем дольше я наблюдала за ней (а я впервые получила эту возможность — взглянуть так близко на семейную жизнь), тем больше я удивлялась ей и радовалась тому, что чаша сия миновала меня. Что ни говори, а Судьба наша иногда умеет угодить. Я не хотела бы жить среди Даррингов, если их жизнь хоть немного напоминала жизнь этой семейки! Я смотрела на них и… Постоянное присутствие такого количества народа вокруг нервировало меня, да и с ребятами у меня из-за этого были проблемы, слишком легко они раздражались по пустякам. Мы не привыкли к такой многолюдности, ведь обычно мы перемещаемся по трое, по четверо, а в казармах мы бываем не часто. Да и в казармах такой кучи народа сроду не увидишь, разве что ночью, да и тогда там собирается не больше четверти всего отряда, остальные — кто в дозоре, кто в деревню пошел, кто еще куда-нибудь делся…

Я смотрела, как живет крепость Ласточки, и…. Эти все хозяйственные заботы, а хозяйство здесь было не маленькое, — я достаточно близко знала правящую семью Южного удела, но там я не видела этого, все-таки хозяйство — дело женское, а мне редко выпадала возможность увидеть сестер Итена (а их у него было пять или шесть). Но здесь! Мне всегда казалось, что должно быть некое разделение обязанностей — кто-то занимается политикой, кто-то — хозяйством, и обычно последнее ложиться на женские плечи. Мир устроен именно так. Но здесь, как видно, все валилось на одну властительницу, и она вынуждена была тащить груз ответственности за двоих. Может быть, так и должно быть, не знаю, но знаю только, что каждый день я думала: как хорошо, что я избежала этого. Как хорошо. Ради этого можно вынести и потерю памяти, и все, что угодно. Такая ответственность не для меня.

И потом эти семейные отношения. Тетушки, дядюшки, племянницы, сестры. У каждого есть проблемы, и никого нельзя обидеть — будто мало целой крепости и ближайших деревень в придачу. Я смотрела на Ольсу, которая жила под неусыпным надзором своей бабки, под внимательным взглядом отца, вечно в заботах, вечно неуверенная, окруженная кучей родственников и слуг, я смотрела на нее и ужасалась тому, что такой могла быть и моя жизнь. А может и хуже, ведь бабка Ольсы по сравнению с моей была чистым ангелом…

История этой семьи, с которой я была все-таки в дальнем родстве, казалась мне слишком невеселой (да и история МОЕЙ семьи, наверное, была не веселее). Я поражалась — отчего они живут вместе, если общество друг друга им не доставляет никакого удовольствия. Властитель Квест не любил свою старшую дочь, да он и не хотел ее любить, он хотел ею гордиться, а гордиться было особенно нечем, это и я видела. Властитель Квест не любил и младших своих дочерей, рожденных Зеленой властительницей, насколько я успела понять, та, другая семья значила для него гораздо больше. И его родители Ольсу и близняшек тоже не одобряли. Прекрасная семья, очень любящая.

А уж эта история с Марлом чего стоила!

Под вечер Ольса зашла ко мне. За окном давно сгустилась темень. Я уже ложилась, когда, как всегда без стука, в комнате появилась Ольса со свечой в руках. Свечу Ольса поставила на столик, а сама забралась на кровать, обхватила колени руками и уткнулась в них лицом.

Огонек свечи отражался в темном зеркале. Распущенные волосы плащом укрывали плечи Ольсы — ровный блестящий лен.

— Что случилось? — спросила я, пододвигаясь к ней.

— Марл жениться на своей шлюхе, — отвечала Ольса, не поднимая головы, — Завтра.

— И ты согласилась?

Ольса вскинула голову.

— Согласилась? — сказала она неожиданно звонко, — Я — согласилась? Ни на что я не соглашалась, но его и не интересует мое согласие. Она околдовала его, чертова шлюха!

Ольса стукнула кулаком по одеялу.

— Понимаешь, Марлу все равно, он ни о чем не способен думать сейчас. А мне все надоело. И он мне надоел до смерти. Он позволил себе оскорблять меня, представляешь?!

— А твой отец?

— А что отец? — сказала Ольса, — Он ничего. Он сказал, что решать должна я.

— И что ты решила?

— А что я могла решить? Пусть женится и убирается из крепости. Он больше не Эресунд. Вот что я решила, ясно?

— Ольса… — пробормотала я укоризненно, сознавая, что и я внесла свою лепту в устройство этого брака.

— Ну, что — «Ольса»? Что? Меня все учат принимать жесткие решения, а когда я пытаюсь это делать, меня все одергивают. Марл может жениться на ком угодно, но я не допущу, чтобы дети этой девки жили в крепости. Чистота крови Эресундов — это моя забота.

"Что ж, — думала я, глядя на нее, — Может, она и права. Мне ли, несостоявшейся властительнице, судить ее? Хорошо все-таки, что я избежала этой судьбы".

— А ты, — сказала я, желая отвлечь ее и неожиданно сама заинтересовавшись этим вопросом, — а ты не собираешься замуж?

Кто, интересно, из удельных князей рискнет жениться на властительнице? Или, может быть, это уроженец одной из крепостей? Бледные щеки ее вдруг окрасились нежным румянцем, мягкой улыбкой расцвело хмурое озабоченное лицо. Ольса опустила голову, пряча эту улыбку и неожиданный румянец. Огонек свечи, отраженный в зеркале, и тот, что был реальным, дрогнул и снова стал ровным. Словно призрак прошел мимо.

— Ну? — сказала я весело, глядя на Ольсу с той улыбкой, с какой обычно смотрят на счастливых невест или просто влюбленных. В этой улыбке нет ни капли искренности, но она обязательна, как камзол на приемах или использование вилки за обедом, в приличном обществе без нее нельзя.

А Ольса улыбалась сама себе нежной и победной улыбкой. Видно было, что она счастлива и уверена в своем счастье.

— Ольса-а, — сказала я.

Улыбка ее стала шире.

— Лорд Итен сделал мне предложение в прошлом месяце. Свадьба будет в марте…. Ах, дорогая, я хотела бы, чтобы и ты была здесь! — воскликнула она.

— Подожди, — сказала я, ошеломленная, — Лорд Итен? Лорд Южного Удела?

— Да-да-да! — сказала счастливая Ольса, улыбаясь и глядя на меня сияющими глазами.

— Лорд Южного Удела?!

— Да-да! — говорила она.

— Боги, да где ж вы познакомились?

Лорд Южного Удела! Было отчего удивиться, ведь Южный Удел — это уже Граница, триста лиг отделяют его от крепости Ласточки…. Да почему же она выходит замуж именно за человека, которого я хорошо знаю?! Вот так совпадение. Лорд Итен.

— В прошлом году, — говорила между тем Ольса, — Итен приезжал сюда, на Север, к князю Андраилу, они дальняя родня. И я тоже была на приеме. И знаешь? Я сразу влюбилась в него! Если бы ты его видела, — говорила она, явно забывая о том, где находятся владения ее будущего мужа, — Ах, Эсса, если бы ты его видела! Я больше никогда и нигде не видела таких мужчин! А этой осенью он приехал сюда, в крепость, и просил моей руки…

"Боги, — думала я, слушая ее, — Верно говорят, что любовь слепа. Если б я его видела!.. Он конопатый как черт, да и вообще неприятный. В детстве он был получше, но власть ему испортила не только характер. Любой сонг в сто раз красивее его. И захочет ли он поселиться здесь, под женским началом, ведь, судя по ее улыбке, это не политический брак".

Как все-таки тесен мир. Почему именно за него должна выйти Ольса, почему именно за человека, которого я знаю, с которым однажды — так бесконечно давно — я, двенадцатилетняя девочка, целовалась за восточной казармой в тени тополей? Итен, сын лорда Марлона, рыжий нескладный мальчишка пятнадцати лет в голубом камзоле с продранными локтями. Дальновидный и умный политик, умевший дружить с Охотниками и предоставивший свой замок для собраний Совета хэррингов. В его замке я стала тцалем, но тогда он раскланивался со мной вежливо и холодно, как с посторонней, — высокий рыжий мужчина с худым конопатым лицом. Мой бесшабашный приятель, с которым я сбегала на ярмарки, с которым я дружила четыре года — до тех пор, пока не стала мердом и не ушла из детских казарм в отряд того, кто заменил мне всех детских друзей и весь мир. А Итен стал лордом. И вот, после смерти моего мужа меня вызвали в замок лорда Южного Удела на заседание Совета хэррингов — ибо отряд нельзя было оставить без тцаля, и мою кандидатуру сочли самой подходящей. Лорд Итен узнал меня, но был так холодно-вежлив, словно бы и не узнал. Впрочем, и я его почти не узнавала. Все меняется. Только детские воспоминания остаются чистыми и светлыми. Как хорошо было тогда: ярко светило солнце, ветер путался в листве, по колено в цветущей душице я стояла, прислонившись к бревенчатой стене казармы, и рыжий мальчишка, вдруг нагнувшись, стал целовать меня. Жужжали шмели, пахло потом и душицей, а потом из-за угла казармы вышли лорд Марлон и хэрринг западного участка. Итена отлупили, меня хэрринг тоже обещал наказать, но, оставшись со мной наедине, вдруг расхохотался и хохотал очень долго — высокий седой старик в белых одеждах.

— А ты? — вдруг спросила Ольса, заглядывая мне в лицо.

— Что — «я»?

— Ты замужем?

О, как смешно. Словно мы были подружками, которые делятся сердечными секретами перед сном. Неужели она и вправду думает, что я буду рассказывать ей что-то? Замужем ли я…. И была ли я замужем? В сущности, ведь нет, никакие клятвы не освещали наш союз, никакие документы не свидетельствовали о нем. Мы просто жили — вместе, долго-долго, пока нас не разлучила смерть в образе вороньего патруля, появившегося не вовремя. Пять лет. А я совсем не изменилась, ведь я не в том возрасте, когда пять лет могут значить что-то существенное для внешности. Отросли волосы — раньше я их стригла коротко. И этого шрама на виске тоже раньше не было. А в остальном…. Немного похудела, манеры стали резче, да из голоса исчезла былая мягкость. Я просто повзрослела — совсем немного, впрочем, скорее телом, а не душой. Я почти не изменилась, а он уже пять лет как мертв, и тело его давно разодрано волками, от которых не отбиться по ночам в степи, а я… живу и не так уж часто вспоминаю о нем.

— Так что?

— У Охотников не бывает семьи, Ольса, — сказала я, наконец.

— Но ведь Граница — не монастырь…

Она вздернула свои светлые брови и смотрела на меня, выжидая, что я скажу. Ее и правда интересовало, была ли я замужем, хотя, казалось бы, какое ей до меня дело. Смешная она, ей-богу.

— Да, — сказала я весело и вместе с тем печально, — Не монастырь. Если тебе интересно, у меня был постоянный мужчина, но он умер лет пять назад.

— А с тех пор? — спросила она. Глаза ее расширились от любопытства.

— Постоянных не было, — сказала я с короткой усмешкой.

Ольса заметила эту усмешку и растерялась. Ей, которую воспитывали как властительницу и которой с детства внушали мысль об ответственности за свои действия, трудно было понять такое легкомыслие, а уж тем более согласиться с ним. К тому же она была влюблена и оттого серьезно относилась к подобным вещам. И вряд ли она была когда-нибудь близка с мужчиной — при ее-то воспитании и под присмотром бабки…. И она уж тем более не могла даже догадаться, что моим первым мужчиной был тот, кто нынче стал ее женихом и властителем Южного Удела.

— Беспорядочные связи, — заметила она тихо, — Вряд ли это так уж хорошо.

— Это тебе нужно хранить чистоту семейной крови. Мне ничего хранить не нужно.

— И много у тебя было мужчин? — быстро спросила она и тут же смешалась и покраснела, — Ох, прости, это не мое дело, конечно.

— Не много, — сказала я с непередаваемой улыбкой.

— Но ты любила? Ты когда-нибудь любила? — спрашивала она, глядя на меня огромными глазами.

— Да, — сказала я тихо, — Я любила. Я прожила с ним четыре года, и если бы он не погиб…

— А после него?

Я молчала. И думала о дарсае. Но рассказать об этой смеси жалости и влечения было невозможно. Как и вообще о любви, впрочем.

Глава 7 О северных войнах

В тронный зал Ласточкиной крепости можно было попасть через парадные двери по обе стороны от центральной лестницы и прямо со двора. Так и я, отворив небольшую дверцу, оказалась в древнем зале, озаренном солнечным светом.

Зал был огромен. По-видимому, он занимал весь первый этаж крепости. Две стены изобиловали окнами, третья — из скальной породы — была глухой.

Народу здесь было полным-полно, лишь проход к возвышению в центре зала был свободен. На возвышении, в каменном кресле с зелеными подушками сидела Ольса — в кружевном белом платье, волосы собраны в аккуратный узел на затылке.

Ей-богу, в зале этом прямо-таки витал дух прошедших столетий; в этом кресле сидела и покойная мать Ольсы, и ее бабка, и прабабка, и все поколения властительниц из семьи Эресундов. Здесь они принимали решения, влиявшие на судьбу Севера, — сотни лет, год за годом. И души их словно до сих пор присутствовали здесь, не желая покидать свою крепость.

Я ничего не могла разобрать в шумной разноголосице, просто стояла и смотрела. Ольса казалась расстроенной. Перед ней стояли две женщины. Одна, суровая на вид старуха, поддерживала вторую, совсем молодую женщину с округлым заплаканным лицом. Молодуха клонилась книзу, словно не в силах была держаться на ногах, и стояла, только повинуясь воле суровой старухи.

Ольса как-то странно смотрелась в древнем кресле — как ребенок, выбравший себе стул не по росту. Что здесь происходило, мне и вовсе было непонятно.

Из всех людей, находившихся в зале, я узнала только тетку Ольсы, младшую сестру ее матери, Лайсу Эресунд, высокую сухощавую женщину. До сих пор я ее не встречала, но слышала о ней немало, да и спутать госпожу Лайсу с кем-то было невозможно. Льняные кудри женщины, уже тронутые сединой, были подстрижены очень коротко. Она была в черных брюках и зеленом камзоле, подобном тем, которые носили стражники. По-моему, я ни разу еще не видела женщину из благородного семейства в подобной одежде. Если бы не тонкость и изящество черт, ее можно было принять и за мужчину, может быть, излишне стройного и хрупкого, но в этой прямой тонкой фигуре чувствовалась стальная сила. Какая странная женщина. На поясе ее висел меч, и одну руку она держала на рукояти. Госпожа Лайса стояла совсем неподалеку от Ольсы и холодным взглядом неожиданно темно-серых глаз обводила зал.

Никого больше я в толпе не узнавала. Стояли крестьянки в пестрых широких юбках, маленькие дети в полушубках и вязаных шапках, высокие крестьяне в лохматых серых шубах. Стояли стражники в зеленых камзолах — как огоньки зеленого пламени в пестрой разнородной толпе.

— Прячетесь? — раздался позади меня ироничный голос.

Я оглянулась. Рядом со мной стоял высокий сухопарый мужчина в зеленом камзоле. Иссиня-черная прядь жестких волос свешивалась на лоб. Глаза, насмешливо смотревшие на меня, были ярко-голубые, такие, какое бывает небо в жаркие июльские дни. Я уже видела этого офицера, он каждый день принимал отчет у ночной смены караула и назначал состав дневной смены. Он стоял передо мной, слегка отклонившись назад, стройный, невероятно элегантный в своем зеленом камзоле с форменными нашивками на рукавах. Его тонкое, смуглое, совершенно южное лицо дышало иронией.

— Прячетесь?

— Вы знаете, кто я? — сказала я, разглядывая его — впервые я увидела его вблизи.

— Конечно.

— А кто вы?

Офицер еле заметно улыбнулся.

— Меня зовут Геррети, — сказал он, — Я начальник крепостной стражи.

— Приятно познакомиться, — сказала я, протягивая ему руку.

Его рука в тонкой зеленой перчатке сжала мои пальцы и тут же выпустила их. Я разглядывала его со странным чувством узнавания. Сколько я видела таких офицеров, смуглых, тонких, горбоносых, с истинно южным умением держать себя; они служили при дворах южных лордов, в городской страже, в сопровождениях высших церковных чинов, но я ни разу не слышала о том, чтобы выпускник военной академии графства Орд забрался так далеко на Север.

— Давно вы здесь, Геррети? — спросила я, — Вы ведь орд-дан?

— Да, я орд-дан, — сказал он с тонкой своей улыбкой. В улыбке этой есть что-то неприятное, какое-то затаенное лукавство, я всегда это замечала, общаясь с орд-данами, — Я приехал сюда сразу же после выпуска. Моя жена отсюда родом, — он приподнял мохнатую бровь, — Я сам не знаю, как меня угораздило жениться на северянке. Здесь чертовски неважный климат.

— Да, — сказала я со смехом, — Это точно. Но красивые женщины, да?

Геррети рассмеялся тоже — негромким резковатым смехом. Надо же, орд-дан… Ольса не такая дура, как кажется, если сумела переступить через вековые традиции и взять на службу не уроженца крепости и даже не северянина, а профессионального военного из Орд-дэ. От этого крепость Ласточки могла только выиграть, орд-даны считаются лучшими военными в южных уделах.

— Что здесь происходит? — спросила я у него.

Геррети прислонил черноволосую голову к узорчатому красноватому камню колонны и сказал со скучающим выражением смуглого лица:

— В деревне возле реки, в Выселках, начали умирать дети. Жители пришли сообщить об этом Зеленой властительнице.

— Зачем? — удивилась я.

— Окрестные деревни под нашей защитой, — отрывисто сказал Геррети.

Слышны были всхлипывания молодой полной женщины и хриплый резкий голос старухи вперемешку с ясным резковатым голоском Ольсы.

— Что это такое — это "дыхание Времени"? — продолжала спрашивать я.

Яркие голубые глаза начальника стражи рассматривали меня, он едва заметно улыбался.

— Это миф, — сказал он, наконец, с легким сожалением, — до недавнего времени все так думали. Эта болезнь часто описывается в древних летописях, особенно часто от нее умирали в последнюю северную войну. Обычно этим болеют дети, но тогда умирали и взрослые. Только всегда считалось, что это какая-то обычная болезнь, которую не умели лечить в ту пору.

— А что вы думаете теперь?

— Теперь, — усмехнулся Геррети, — люди не знают, что и думать.

— А вы что думаете? — спросила я, выделяя слово «вы».

— Меня это не касается.

— Ясно. А что именно происходило во время последней войны?

— Об этом вам лучше поговорить с госпожой Лайсой. Она хранитель древних рукописей.

— Я так и сделаю, — сказала я, — Пожалуй, так мне и следует поступить. Давно пора понять, что здесь происходит.

— Не поймете, — откликнулся Геррети, — На этом Севере нет никакой логики, ничего невозможно понять…

— Ну, я-то здесь родилась, — сказала я, — должна же я хоть что-то понимать.

— Попробуйте, — сказал Геррети мне вслед.

Уходя, я слышала его негромкий резкий смех и улыбалась. Надо же, орд-дан…. С ума можно сойти. Давненько я не встречала орд-данов. Приятно увидеть для разнообразия что-нибудь знакомое, а с этим явлением я была знакома достаточно хорошо. Ах, ты, боги! Пару раз я даже спала с орд-данами, любовники они хорошие, но уж очень странные люди. Последний раз это было… года два назад, на ярмарке в Эстаре. Н-да…

Лайса Эресунд отреагировала на мою просьбу спокойнее, чем я ожидала. Она не удивилась и не отказала мне; внимательно выслушав мои сбивчивые объяснения (я ведь и сама не понимала, чего я хочу), госпожа Лайса кивнула своей кудрявой головой.

— Хорошо, — сказала она (голос у нее оказался точно такой же, как у Ольсы, высокий и резкий), — Нам придется подняться в мой кабинет. Пойдемте.

Госпожа Лайса повернулась и уверенно направилась к дверям. Ноги ее в мягких сапогах для верховой езды ступали совершенно бесшумно. Я пошла за ней следом, удивляясь про себя: так легко и уверенно двигалось ее тело, — о, да, она была профессионалом. Надо же, женщина из рода Эресундов — профессиональный мечник. Ну и ну…

Госпожа Лайса отворила тяжелые черные двери и свернула к центральной лестнице. Холл был пуст. Здесь царил полумрак, только сверху, с лестницы, воздух был светлее, туда проникали солнечные лучи. Боковые зеленые двери, ведущие в помещения прислуги, были приоткрыты, и оттуда доносились еле слышные женские голоса и звуки шагов. Госпожа Лайса, не притрагиваясь к перилам, прямая и тонкая, быстро пошла по лестнице наверх, но вдруг остановилась и обернулась ко мне.

— Скажите, — вдруг сказала она своим резким голосом, — почему тцаля Охотников так заинтересовали северные проблемы? Или вы не настолько равнодушны к своей родине, как пытаетесь показать?

Наши глаза — стально-серые, темные до синевы ее и прозрачные бледно-серые мои — встретились. Не знаю уж, как при этом искры не посыпались: я, по крайней мере, здорово разозлилась. Госпожа Лайса смотрела на меня высокомерным, странно холодным взглядом, лицо ее было ясно и спокойно, только светлые брови сошлись к переносице. Она ожидала, что я скажу на это, но я промолчала.

Не дождавшись ответа, госпожа Лайса повернулась и продолжила свой путь. Через четвертый этаж и боковую лестницу она провела меня в небольшую круглую башенку. Мы поднялись по металлической лестнице и через люк в полу попали в полутемную комнату.

Единственное окно было завешано темной шторой, и только по краям пробивались лучики света. Комната была круглой, пред окном стоял громоздкий письменный стол и кресло с высокой спинкой, с другой стороны стола стояло еще одно кресло, невысокое, мягкое, обитое кожей.

— Это мой кабинет, — сказала госпожа Лайса, обходя стол и отдергивая штору. Солнечный свет хлынул в комнату, озарив всю комнату — от вылинявших поблекших половиков на полу до металлических стеллажей с большими книгами в переплетах из кожи. Комната была такая же неуютная, как и сама госпожа Лайса.

Госпожа Лайса отошла к стеллажам. Я опустилась в кресло и повернулась к ней. Госпожа Лайса, подняв кудрявую льняноволосую голову, искала что-то на верхних полках. Зеленый камзол ее задрался, когда она подняла руки, показалась кружевная белая сорочка.

— Вот летописи, которые вам нужны, — проговорила она, оборачиваясь ко мне и уронив на стол передо мной пыльный манускрипт.

Обойдя стол и отодвинув тяжелое кресло, госпожа Лайса села напротив меня, спиной к окну. Ее короткие кудри вспыхнули золотом в солнечных лучах.

— Не стану скрывать, — сказала она своим резким голосом, сплетая пальцы и глядя на меня холодными глазами, — я была удивлена, когда узнала, что вы уже тцаль. Мне кажется… поправьте меня, если я ошибаюсь, — быстро прибавила она, — но мне кажется, что вы еще очень молоды для тцаля. Обычно они бывают старше, не так ли?

Наступило молчание. Словно что-то повисло между нами в пыльном воздухе, пронизанном солнечными лучами. У меня возникло странное ощущение, что это не я пришла к ней за сведениями, что это не мне она понадобилась, но я зачем-то была нужна ей. Она так странно, таким внимательно-изучающим взглядом смотрела на меня.

— Вы много знаете об Охотниках, — медленно сказала я.

Ее лицо, худое, с тонким невыразительными чертами, было абсолютно непроницаемо, только в глазах ее мне почудилась насмешка. Госпожа Лайса переменила позу, откинулась на спинку кресла, закинула ногу на ногу, сплела пальцы на колене и только потом сказала с деланной легкостью:

— Мне приходилось бывать на юге. Лет пять назад. Я искала вас.

— Меня? — спросила я, удивленная: мне показалось, что я ослышалась.

— Наследницу семьи Даррингов. После того, как Кукушкина крепость опустела, я подумала, что, если я разыщу вас и расскажу вам о вашем происхождении, вы…

— Я не помню, чтобы мы встречались, — сказала я, перебивая ее. Мне почему-то — почему? — не хотелось, чтобы она произнесла эти слова: "захотите вернуться".

Губы ее скривились.

— Я не нашла — вас, — сказала госпожа Лайса, — ваш отряд, но не вас. Мне сказали, что вы не вернулись с вылазки, может быть, погибли.

И тут я пропала. Куда-то провалилась на миг, как будто окунулась в воду с головой. Госпожа Лайса говорила, но я не слышала ее. На меня неожиданно нахлынули воспоминания о той вылазке, из которой я не вернулась и в которой, может быть, погибла, ибо я действительно в какой-то мере погибла там, часть меня, моей, тогда еще юной, души умерла — вместе с ним и с первой моей любовью. Я вдруг снова — как наяву — увидела залитую солнцем поляну, темную глянцевую зелень деревьев. Почувствовала легкий ветерок — совсем для летного солнечного дня, только тогда и бывает такой ветер, словно бы не дуновение, а дыхание. Этот ветерок нес сладковатый, смешанный с горечью, неприятный запах — запах горелой кожи. Я снова увидела светло-желтый, свежевытесанный столб, вкопанный посреди поляны, и высокого крупного мужчину, привязанного к столбу с высоко заведенными руками. Это… был последний раз, когда я видела его, самый последний, ибо невозможно свидеться с человеком после его смерти, а я так тоскую по нему… Последний раз. Он был без рубашки, в изодранных кожаных штанах, с грязными босыми ногами. Широкое загорелое лицо его было бледно, мокрые пряди светлых волос свисали на лоб, голубые глаза бессмысленно смотрели в такое же голубое небо. По небу плыли белые барашки облаков. Я увидела снова молодых харрадаев, высоких, сильных парней, совсем еще юных воронят — растрепанные, без кольчуг и шлемов, они суетились возле пленного, переговариваясь, и резкие звуки каргского языка, резкие звуки их оживленных, нервных голосов висели над поляной. А на самом краю поляны, рядом с теми кустами, в которых я пряталась, стояли три дарсая, высокие, тонкие, в черных шлемах и зеленых поношенных плащах. Они наблюдали за пыткой, за воронятами, которые суетились возле пленного Охотника. Учились. Тренировались. На том, кто был тцалем двенадцатого отряда Охотников. На том, кто был моим мужем. А я… я смотрела на то, как я его теряю. Слушала негромкий каргский говор. Дарсаи обсуждали качество пытки. И может быть, среди них был тот, кто спал сейчас на третьем этаже Ласточкиной крепости. И странно, что это кажется мне сейчас совершенно неважным. Я так любила его, боги, мне и сейчас больно думать о нем, но — почему, боги, почему? — я никогда не винила в его смерти Воронов. Он умер очень плохо, страшно умер, но я никого не винила в этом. И смерть его казалась такой нормальной, такой естественной — смерть Охотника от руки Ворона. Нет ничего естественнее в этом мире.

— Вы меня слушаете?

— Да, — сказала я, — я вас слушаю, но чего вы хотите от меня? Чтобы я вернулась? Я не вернусь. Прошлая жизнь, прошлая семья не имеют никакого значения для Охотника.

— О, да! Для вас имеют значение только те монстры, которых вы притащили сюда на хвосте.

— Откуда это слово — «монстры»? Откуда у вас вообще эта ненависть к нелюдям? Я не понимаю, ей-богу, этого, не могу понять, как ни стараюсь…

Госпожа Лайса выпрямилась. Она, в свою очередь, тоже была поражена.

— Не понимаете? — сказала она звенящим голосом, — Не понимаете?! Да все они — враги человеческой расы! — почти крикнула она.

И ведь сказала она не в шутку, не с иронией, а совершенно серьезно. Такое искреннее убеждение прозвучало в ее голосе. Это был тот самый момент, когда я в полной мере осознала, как мы далеки друг от друга — Север и Юг. Север и нелюди и Юг и нелюди — это две совершенно разные проблемы, слишком непохожие; и никогда, наверное, мы не сможем понять друг друга в этом вопросе. Юг и нелюди — это истерейские купцы, отбивающие клиентуру у человеческих купцов, это ремесленники-вранги, делающие прелестные вещицы из природных камней, из-за чего падает спрос на человеческие изделия, это Вороны, угоняющие скот и женщин, разоряющие крестьянские хутора и нападающие на торговые караваны. Вот что такое нелюди для южан — это вороненок, рождающийся у невесть кем изнасилованной дочери, это сгоревший дом, это пернатый истерей, разоривший тебя ради минутной наживы, это уродливый вранг, отбивший у тебя клиентуру. Что такое нелюди для Юга? — Враги. Да, враги, но…. Всегда будут прекрасные бусы из малахита, прелесть которых не соизмерима с их ценой. Всегда будет пение истереев по ночам в соседней лавке, то самое пение, от которого соловьи собирают свои чемоданы и перебираются в другие края, ибо здесь их уже превзошли. Всегда будут проповедники, выкрикивающие с пыльных телег слова о пути Духа и о мирах Духа, о силе сонгов, идущих по этому пути всю жизнь, и о том, что и человек способен на такое. Всегда будет неведомая зверюшка, пришедшая наниматься на работу или просящая милостыню на ярмарочной площади. Мы и они. Они и мы. Да, они враги, но враги — конкретные. Ремесленник, который разорился из-за вранга, не станет ненавидеть истереев — зачем? Истереи, может быть, закупают у него товар. Купец, потерпевший крах из-за истереев, не станет ненавидеть Воронов, ему до них и дела нет. Крестьянин, у которого Вороны угнали скот, с удовольствием возьмет на работу крошку лестринга, этот желтый пушистый зверек работает как трое взрослых мужчин, а плату берет молоком и свежими булками. Разве лестрингов можно назвать врагами — человеческой расы? Правда, если лестринг не устроится на работу, он свои булки будет красть где попало, но человеческая раса пострадает ли от этого? Мы и они. Они приходят из своих земель, чтобы торговать с нами, они нанимаются на работу, они крадут и, случается, убивают. Их никто не любит на юге. Но их не любят точно так же, как горожане не любят крестьян, военные дружины лордов не любят учеников и выпускников Орд-дэ, так же, как южные лорды не любят северных князей. В мире больше нелюбви, мы не любим многое, а любим лишь одно.

А вот что такое Север и нелюди?.. Да, это нильфы, только нильфы и все. Это страшная страна на крайнем севере, где земля сошла с ума и вздыбилась непроходимыми горами. Это страшные существа, приходящие из заснеженной страны и убивающие всех. Ну и что? Вороны тоже убивают и грабят, но они не внушают никому такой ненависти и такого ужаса. Да, их боятся, но так же, как боятся и других разбойников — мало ли лихих людей в степи?

Собственно говоря, почему они так ненавидят? Да, здесь были кровопролитные, страшные войны — в далекой древности. У нас на юге таких войн не бывало, Вороны не до такой степени организованы. Но ведь это было — тысячелетия назад, еще до создания Птичьей обороны. После строительства Птичьих крепостей таких опустошительных войн здесь больше не было, нильфы могли прорвать оборону в одном месте, ну, в двух, но не больше. А последние шесть веков здесь царит мир, но древняя ненависть так же сильна, как в тот день, когда первый нильф прошел по перевалу и спустился в человеческие предгорья. Даже странно. Они здесь уж и не помнят даже, каковы нильфы на вид, но ненавидят — о, как они их ненавидят!

Госпожа Лайса почти не изменилась в лице, но вся дышала негодованием. Я чувствовала, что она готова кинуться в бой, если я решусь вдруг возражать. И я возразила бы, если б знала, что сказать. Но я просто не понимала ее слов, не могла их понять. Я промолчала. Взяла со стола тяжелый том и, положив себе на колени, раскрыла посередине.

Ветхие, с истрепанными краями, пожелтевшие страницы на ощупь были мягкими, как ткань, ломкости и твердости бумаги уже не сохранилось в них. Записи велись разными людьми; некогда, видимо, синие или черные чернила выцвели и стали ржаво-коричневыми.

"…Запись сделана со слов Марсии Гарасдон, помощницы Сильвии Эресунд. Записала я, Горда Эресунд, младшая сестра Зеленой властительницы.

Вчера, под вечер, из крепости Орла пришло в высшей степени печальное известие. Трудно сказать, почему нас не известили из Кукушкиной крепости, но гонец прибыл из крепости Орла. Он привез письмо, извещающее о смерти Иды Дарринг, престарелой Серой властительницы. Сие печальное событие произошло на прошлой неделе, в канун Празднеств Великой Зимней ночи. Госпожа Сильвия весьма расстроена этим событием, ибо находится в дальнем родстве с Даррингами. Но наша всеобщая печаль обусловлена и другим. Ида Дарринг, не смотря на свой преклонный возраст, была величайшей властительницей, и вся Птичья оборона с надеждой смотрела на первую из тайных крепостей, ожидая, что решающее действие в этой войне будет за Серой крепостью. Из века в век переходит это надежда на Серую крепость. Из века в век мы верим в Серых властительниц, в их мудрость и решительность перед лицом врага, но сейчас надежда сменяется беспокойством. Насколько была госпожа Ида сильна духом и мудра, настолько же ее дочери нерешительны и неопытны. Госпожа Сильвия считает, что таков закон природы, ибо у сильных родителей всегда бывают слабые духом дети. Как бы то ни было, дочери госпожи Иды, по мнению всех властительниц, не готовы к управлению крепостью в такой сложный для всего Севера период, однако ж старшая дочь по имени Лорель все-таки опытнее других. Девица уже не юна и показала себя хорошей врачевательницей, однако бездетна и замужем не была, что говорит вовсе не в ее пользу. Однако остальные дочери госпожи Иды и вовсе не годятся. Лисия — совсем еще юная девица, пятнадцати лет от роду, ни к какому ремеслу не приучена, делами крепости, как видно, не интересовалась, однако же способна к материнству и производству потомства, ибо имеет дочь, прижитую от стражника, мужчины благородного рода, кажется, младшего сына одного из наших князей (госпожа Марсия никого из князей по именам не помнит, ибо стара стала и слаба памятью — Г.Э.). Рона — девица весьма своенравная и годами не вышла, ибо десяти лет не достаточно, дабы встать во главе крепости. Если в мирное время такое и случалось, но в военное властительницы такого не допустят. Остальные девочки (еще их три) совсем еще малы годами. Девица же Лорель прожила уже двадцать восемь лет, отец ее давно уже умер, и после него госпожа Ида имела еще троих мужей. Госпожа Сильвия считает, что лучше бы крепость отдать Лисии, поскольку та может иметь детей и является женщиной, госпожа Сильвия, весьма опытная в делах родовспоможения, считает, что Лорель может оказаться непригодной к продолжению рода, однако лишь дети самой властительницы смогут впоследствии претендовать на крепость, и оттого, считает госпожа Сильвия, необходимо выбрать Лисию. Большинство же властительниц считает иначе. Хотя и они смущены тем обстоятельством, что старшая дочь госпожи Иды до сих пор не знала мужчину, это нехорошо, ибо она вполне привлекательна и давно могла бы завести если не семью, то по крайней мере нескольких поклонников и доказать свою способность к материнству…

…Сегодня, в десятый день первого месяца года, Лорель Дарринг, девица, двадцати восьми лет от роду, дочь Иды Дарринг, властительницы Кукушкиной крепости и Риона Уотербланда, мужчины из рода Сфед, была избрана властительницей Кукушкиной крепости. Записала я, Марсия Гарасдон. Да пребудут с нами боги, а также с моей госпожой, Сильвией Эресунд. Вот что моя госпожа изволила написать об этом событии, а также о многих других: нильфы словно звереют с приходом зимы, наверное, им легче сражаться зимой, они ведь привычны к холоду. Атаки их становятся все более угрожающими. Не знаю, сможем ли мы выстоять эту зиму. Боюсь, что близок тот день, когда падет Птичья оборона. Дела в крепостях идут неважно. Недавно пришло известие о смерти Иды Дарринг, Серой властительницы. Серая крепость стала теперь форпостом Птичьей обороны, кто знает, что будет, когда она падет? Трудно сказать, сможет ли Лорель, дочь старой Иды, удержать крепость…"

"…Записано Сильвией Эресунд. Ходят слухи о какой-то неведомой болезни, охватившей дальние деревни. Люди заболевают вдруг и на второй-третий день умирают в страшных мучениях. Но в нынешней неразберихе могут возникнуть самые нелепые слухи, поэтому многие властительницы не верят в эту болезнь…"

"…Записала я, Марсия Гарасдон, со слов деревенских лекарей Мара Истро и Стента Кардона. В последние дни в деревнях по ту сторону реки было много смертей. Умер новорожденный ребенок девицы из рода Истро, родившей без мужа от стражника нашей крепости. Ребенок ничем не болел, однако умер, изойдя криком через двадцать часов после того, как были замечены первые симптомы. На следующий день умерли еще двое человек, так же, как и невинное дитя, покрывшись перед смертью темными пятнами. Люди эти, пришлые крестьяне откуда-то с запада, из разоренной войной деревни, оставили после себя молодую женщину и маленького ребенка. Они пришли в деревню лишь вчера, и никто теперь не знает, кто были эти люди и откуда. Женщина эта лишена рассудка и не может сказать ничего вразумительного. Одета она крайне бедно, как и умершие, в сущие лохмотья. Всего на ней надето платье без рукавов с изодранной юбкой и кофта, а также платок на голове. Волосы у нее светлые, длинные, лицо худое и болезненное. Она, как очевидно, молода и еще не знала мужчин, так что ребенок не может принадлежать ей. Женщина эта совершенно безумна и говорить не может. Ребенок же слишком мал. Лет ему два или три года, он также светловолос и крайне истощен. Одет ребенок в рубашку. От ребенка смогли добиться только той информации, что жили они где-то в деревне далеко отсюда и что на деревню напали чудовища и им пришлось бежать. Один из мужчин был его отцом, другого ребенок не знал. Женщина же была его сестрой, и ее обидели чудовища — уже давно, и с тех пор она сумасшедшая. Как звали отца, ребенок не знает, сестру же его зовут Катора. Самого ребенка зовут Рут, и это мальчик. Сумасшедшую женщину и ребенка взяла к себе врачевательница по имени Манора…"

"…Записано Сильвией Эресунд. Сегодня пришло известие из деревни под названием Выселки, а вместе с известием просьба о помощи. В последние три дня в деревне умерли четыре ребенка в возрасте до четырех лет. Все дети умерли в страшных мучениях, при этом от боли не помогали обычные средства и приходилось прибегать либо к снотворному, либо заставлять их жевать листья кустарника холд, которые являются источником наркотического транса. Еще два ребенка больны этой же болезнью и должны умереть в ближайшее время. Я отослала в деревню одного из наших врачевателей, а также запросила информацию из других крепостей…"

"…Записано Гордой Эресунд со слов Сильвии Эресунд, Зеленой властительницы. Добрые вести, наконец. Нашла ближайшая соседка, Лорель Дарринг, успешно отразила последний штурм нильфов. Лорель Дарринг оказалась не так беспомощна, как казалось вначале. Для женщины, никогда не интересовавшейся ничем, кроме медицины, она справляется очень даже неплохо. Она сумела не только отстоять крепость, но еще и расширила сферу обороны, взяв под защиту ближайшие деревни…"

"…Записано Гордой Эресунд со слов Сильвии Эресунд, моей старшей сестры и Зеленой властительницы. Вчера пришло ужасающее известие. Смерть пришла в крепость Сойки. Люди умирают, затронутые дыханием Времени. Больна наследница крепости, и если то, что говорят про эту болезнь, правда, сегодня она уже мертва, а Сора была единственной дочерью Алой властительницы. Кажется, что даже боги ополчились на нас. Говорят, некоторые врачеватели могут лечить эту болезнь, по крайней мере, такое рассказывают про Лорель Дарринг, но теперь про нее рассказывают и не такое. Удивительно, как быстро эта девушка завоевала наше доверие и наши надежды. Все, вся Птичья оборона теперь верит в старшую дочь старой Иды, все верят, что Кукушкина крепость теперь в надежных руках. Что ж, она показала себя истинной властительницей, однако есть обстоятельство, которое омрачает ее славу. Время сейчас тяжело и безрадостное, но Лорель должна позаботиться о том, чтобы оставить после себя наследников. Она не может не понимать, что это необходимо и должно быть сделано как можно быстрее, но медлит. Медлить в такой ситуации просто непростительно, она может быть убита в любой момент, но она медлит. С другой стороны, я могу понять ее. Лорель непорочна, и для нее, видимо, не может быть детей без любви. Конечно, мужа ей сейчас найти нелегко, но для такой, как Лорель, связь без любви и с недостойным партнером может быть только во вред. А все же, я думаю, ей придется пойти на это, и она сама это скоро поймет. Властительницы не хотели бы вмешиваться в данной ситуации, но, боюсь, придется…"

"…Записано Марсией Гарасдон. Люди все умирают, как будто мало нам нильфов, мерзких тварей, которых непонятно как земля носит. Болезнь эта добралась и к нам, в Ласточкину крепость. Вчера только умерли трое: один стражник, молодой совсем паренек, из потомственных стражников, одна девица по имени Ольга из княжеского рода и еще ребенок служанки, родившийся на прошлой неделе. И так происходит каждый день. Ольга, девица эта, была вовсе не робкого десятка. Она попала в крепость два дня назад. Лет ей семнадцать, росту она среднего, светловолоса и светлоглаза, и по заверениям госпожи Сильвии была некогда вполне хороша собой. Рассказала же Ольга, что ехала из разоренного имения, где опасно было уж оставаться, в нашу крепость, поскольку она ближе всего была расположена. Было с девицей, по ее словам, десять слуг. По дороге, в трех лигах от крепости, напали на них, и что самое удивительное, напали не нильфы, а люди, какие-то разбойники, но с ними были нильфы, и люди с нильфами поделились добычей. Госпожа Сильвия этому рассказу не поверила и приписала это тому, что девица де измучена пережитым, и потому у нее в голове путается. Госпожа Сильвия послала туда отряд, и действительно, следы нильского лагеря были обнаружены, однако же нильфов самих не нашли. Девица эта, Ольга, придя в крепость, была похожа на демона, однако после купания оказалась худой костлявой девицей со следами сильного избиения, а также с обморожениями. Через лицо у нее пролегал безобразный шрам, и сделать с ним ничего было нельзя.

Однако же на следующий день после своего прибытия в крепость девица обнаружила у себя на теле темные пятна, одно на боку, другое под левой грудью. Через час пятен стало больше, и не долго думая, девица вонзила в себя нож и умерла через пять минут. Это была дочь князя Истора. Госпожа Сильвия распорядилась послать ему известие, однако же велела умолчать, что над его дочерью было совершено насилие и скорее всего нильфами…"

"…Записано Сильвией Эресунд. Удивительно, но из семи западных крепостей только Серая крепость выдержала последний штурм нильфов. Говорят, что у Лорель появился советник, взявший на себя руководство военными силами крепости. Рассказы про этого мифического советника ходят самые нелепые. Говорят, что он вовсе и не человек, а неведомый демон ужасающей внешности, похожий на живого мертвеца. Говорят даже, что это мертвец и есть, что это дух одного из великих воителей древности. Еще рассказывают, что Лорель отыскала его где-то в горах и возродила к жизни своим врачебным искусством…. Но все это просто слухи. Последнее время вокруг имени Серой властительницы ходит немало слухов, один нелепее другого…"

"…Записано Сильвией Эресунд. Болезнь, названная дыханием Времени, распространилась по всему северу и не щадит никого, ни князей, ни крестьян, ни властительниц. Сегодня в крепости умерли три стражника, одним из них начальник стражи. Умерли двое крестьян из тех, что укрылись в крепости от нильфов, а также умерла моя младшая сестра Горда. Больны двенадцать человек, среди них мой отец. Сегодня к вечеру он решил покончить с собой, не дожидаясь начала мучений. Вероятно, мне пора назначить преемницу, а лучше нескольких, на случай моей смерти, ибо, как видно, она не за горами. На сегодняшний день всего от дыхания Времени в крепости умерло триста двадцать два человека…"

"…Записано Марсией Гарасдон со слов Сильвии Эресунд, Зеленой властительницы. Сегодня в крепость прибыл Ротгар Свент, живший до недавнего времени в Серой крепости, и рассказал удивительнейшую историю. Все слухи по поводу военного помощника госпожи Лорель оказались правдой. Человек этот, Ротгар Свент, вполне заслуживающий доверия, рассказал следующее. Два месяца назад, во время рейда в горах, стража Серой крепости нашла неведомое существо, отдаленно напоминавшее человека. Похоже это существо было на человека на последней стадии болезни, называемой дыханием Времени, от которой последнее время все мы так страдаем. Это был мужчина, высокий и худощавый, весь покрытый темными пятнами и гнойниками, в лихорадке. Идти он не мог и говорить тоже, но все давно уже познали, что болезнь эта не заразна, и потому его решили отвезти в крепость. Надежды довезти его не было, однако похоронить его все равно надо было, нельзя же было бросать человеческое тело на растерзание нильфам. Однако он не умер. Человек этот, видно, был недюжинного мужества, коль не кричал от боли, хотя боль испытывал, а при этой болезни такие боли, что люди от них с ума сходят, хорошо еще, что не долго эта боль длиться. Когда его привезли в крепость, болезнь зашла уже так далеко, что он должен был умереть в течение ближайших часов. Все тело его словно разлагалось на глазах. Однако госпоже Лорель, и правда, удавалось иногда переломить ход болезни и спасти жизнь человеку, но это всегда ей удавалось только на ранних стадиях болезни, здесь же дело зашло слишком далеко. Но других больных в крепости не было, и госпожа Лорель могла, не лишая других, все свои силы отдать этому больному. И он все-таки не умер, хотя и остался чудовищно безобразен. Человек этот оказался прекрасным воином, и госпожа Лорель во всем полагается теперь на его советы. Имени этого человека никто не знает, и никто не знает, откуда он пришел, ибо в том месте, где его нашли, нет путей на юг, а есть только тропа на север, в нильфскую страну. Поэтому некоторые говорили сначала, что это нильфский шпион, колдовством замаскированный под человека. Но с его помощью Серая крепость успешно бьется с нильфами, потому слухи эти заглохли сами собой. Госпожа же Сильвия выразила надежду, что теперь Серая госпожа, наконец, нашла себе мужчину по вкусу, ибо Ротгар Свент сказал, что госпожа Лорель с этим человеком почти не разлучается и очень беспокоиться за него, когда он уходит на вылазки. Не смотря на его безобразие после перенесенной болезни, госпожа Лорель очень к нему привязалась, и госпожа Сильвия выразила надежду, что в этом году мы услышим благую весть о прибавлении в семействе Даррингов…"

"…Записано Сильвией Эресунд. Война кончилась шесть месяцев назад, но люди все еще умирают. Дыхание Времени веет уже не как ветерок, а как настоящий ураган. Если так пройдет еще полгода, Птичья оборона вымрет и без войны. Умирают молодые властительницы, не успевшие родить еще ни одного ребенка. В семьях Эствигов, Торнстоунов, Марстенов уже не осталось наследниц. Вчера в крепости умерло десять человек, их имен: Ротгар Марденст, Ивона, дочь Истрама, Сильвия из Выселок, дочь ее Мария, неизвестный мужчина, по виду крестьянин, которого нашли на дороге, Лидия Эресунд, моя дочь, Марсия Гарасдон, ее дочь Мара, Марл Эресунд, мой дядя по материнской линии, Вайла Свер, врачевательница из рода Острамов. До хранят их боги на долгой дороге на тот свет…"

"…Записано Сильвией Эресунд. Эпидемия закончилась так же неожиданно, как и началась. Вот уже месяц не было ни одного сообщения о людях, затронутых дыханием Времени. Обезумевшее Время успокоилось и течет теперь спокойно по своему руслу. В крепости почти не осталось людей. Всего сейчас в крепости живет пятьдесят шесть человек, из правящей семьи я одна осталась в живых. Обе мои дочери умерли, умерли мои сестры, отец, тетя и дядя. Марл Калвертон, начальник крепостной стражи, хороший человек и из благородного рода, его я выбрала в отцы моим будущим детям, и он ничуть не возражает. Пока я не собираюсь официально скреплять наш союз, главное сейчас будущее крепости, а вовсе не мое собственное. Вероятно, мне придется поехать в южные княжества, чтобы найти людей, согласных переселиться на север. Необходимо заселить не только крепость, но и близлежащие деревни. Год-другой, и все дома станут уже непригодными для жилья, погода и дикие звери позаботятся об этом. Приезжала Лорель Дарринг, она сейчас в лучшем положении, чем я, в ее крепости уцелело вдвое больше народа, а Кукушкина крепость никогда не была особенно многолюдной. Вся семья Даррингов жива и здорова, за одно это мы должны благодарить богов, это род славный и заслуживающий всяческих благ. Лорель заверила меня в том, что готова оказать мне любую помощь, и обещала прислать нескольких врачевателей. Она сама очень изменилась, я запомнила ее неуверенной молчаливой девушкой, теперь она превратилась в настоящую властительницу, и я рискнула поговорить с ней о том, что она должна подумать о продолжении своего рода. На это Лорель с грустной улыбкой ответила мне, что для этого придется постараться ее сестрам, а она сама лишь должна сохранить крепость в эти лихие годы. "К тому же долго я не проживу", — сказала она. И с тех пор меня не покидает тревога, ибо сказала она это со странной уверенностью. Говорят, что мать ее, Ида, предсказала день и час своей смерти, и возможно, что эти способности передались и дочери. Лорель показала себя сильной и мудрой властительницей, и хотя война кончилась, смерть ее была бы большой потерей для Птичьей обороны. Я все же продолжала настаивать на своем. Я младше Лорель, однако уже с пятнадцати лет правлю крепостью и считаю себя более опытной. Я многое сказала ей, рассказала о себе и своих потерях, рассказала о своей матери, напомнила о том, что сама Лорель является таким ребенком, зачатым не по любви, но только во имя сохранения рода. Она согласилась со всеми моими доводами и рассказала мне в высшей степени печальную историю. Вероятно, что-то не в порядке в ее организме, так как единственный ребенок, которого она смогла зачать, родился до срока и с явными уродствами. Возможно, она уже просто стара для этого. Наши матери рожали и в более старшем возрасте, но первая беременность в тридцать лет, наверное, не может протекать гладко. Лорель разбирается в этом лучше, чем я. Я, правда, осмелилась посоветовать ей сменить партнера, на что она ответила, что муж ее (кстати, замуж она за него не выходила, хотя и называет его мужем) посоветовал ей то же самое, но сама она не позволит другому мужчине коснуться ее тела. "К тому же, — сказала она, — я не хочу, чтобы мой ребенок рос без матери". Она действительно убеждена, что умрет в ближайшие годы. Первый ее ребенок был мальчиком, а у всех властительниц обычно первыми рождаются девочки, и я не верю, что Ида не передала дочери приемов, способных повлиять на пол ребенка, или что Лорель этих приемов не применяла…. Через два дня приехал ее так называемый муж с начальником стражи и еще несколькими людьми. Увидев его, я подумала, что уродство ребенка — это его вина. Я ни разу еще не видела тех, кого Лорель смогла излечить от этой ужасной болезни, но этот человек настолько чудовищно выглядит, что я уверена — от него она не сможет родить здоровое дитя. Я надеюсь, что я не ханжа и способна мыслить здраво, но я и сейчас не уверена в том, что он действительно человек, а не агент нильфов или что похуже. Нет, выглядит он как человек и, в общем-то, не настолько уродлив, разве что эти ужасные пятна так и сохранились на его коже, а глаза его налиты кровью, но от него исходит ощущение чего-то нечеловеческого, какой-то жути. Не знаю, как она живет с ним. Но излечение от этой ужасной болезни все-таки возможно, ибо я теперь видела живое доказательство этому. Если бы Лорель была здесь!.."

Я перелистывала по несколько страниц и медленно читала. Долгое время в кабинете царило молчание, нарушаемое лишь шелестом страниц. Светило солнце. Госпожа Лайса не шевелилась и, казалось, не смотрела на меня, погруженная в свои мысли.

— Ни одного подробно описанного случая, — сказала я, наконец, отодвигая от себя манускрипт.

— Да, — сказала госпожа Лайса своим резким голосом, — Потому никто ничего и не понимает. Хорошее выражение "дыхание Времени", правда? Оно ничего не объясняет и в то же время может значить очень многое.

Я взглянула на нее. Госпожа Лайса сидела, слегка наклонясь ко мне, и улыбалась. Улыбка эта была какой-то странной — глаза госпожи Лайсы оставались холодными, улыбались только губы.

— Что ж, — сказала я, отодвигаясь с креслом от стола и поднимаясь на ноги, — спасибо за то, что показали мне летописи.

— Ну, что вы, не за что…

Она тоже встала и смотрела на меня с любезной улыбкой, но глаза ее были все так же серьезны и неулыбчивы. Госпожа Лайса слегка нагнула голову, словно готовилась к чему-то. Она поправила книгу, неровно лежавшую на столе, и снова взглянула на меня.

— Пять лет назад, — сказала госпожа Лайса своим резким, самоуверенным голосом, но ее тонкое, холодное лицо вдруг дрогнуло, когда она начала говорить, как будто она не уверена была в себе, — пять лет назад я надеялась, что вы, может быть, заходите вернуться в свою крепость…

Я сделала протестующее движение и хотела возразить. Мне вовсе не хотелось выслушивать то, что она собиралась сказать. Но словно немота напала на меня, слова не пошли у меня с языка, я вдруг почувствовала себя страшно усталой. Прошлое не отпускало меня, будь оно проклято, это прошлое!

— …возродить ее, — продолжала госпожа Лайса, воодушевляясь, — Тайные крепости, — говорила она уверенно, словно повторяя давно затверженный урок, — очень важны для целостности Птичьей обороны, но из трех тайных крепостей на данный момент не действует ни одна. Крепость Чайки была взорвана сто лет назад, во время набега морских пиратов. Ее взорвала властительница крепости. Наследниц у нее не осталось. Эствиги, правящая семья крепости Филина, вымерла во время эпидемии после войны. Одно время там был гарнизон, им командовал бывший бандит, но они создали хороший заслон для нильфов. Там, на востоке, набеги нильфов закончились не так давно, всего лет сто назад. Филин — это антипод Чайки, они расположены напротив друг друга, Чайка на острове, а Филин в горах на материке. После взрыва Чайки гарнизон Филина напал на пиратов. Командир гарнизона погиб в этом бою, и крепость постепенно опустела. Я подумала, может быть, вы…

Я тихо вздохнула, представляя, что мне пришлось бы выдержать, если бы она нашла меня тогда, пять лет назад. О, боги, ну, за каким чертом я вернулась сюда? Почему это прошлое, которое, казалось, уже умерло, вдруг снова воскресло и снова мучает меня?

— Нет, — сказала я, — это исключено. Мое прошлое мертво. Я не знаю даже, где находится Кукушкина крепость. И даже если бы знала, это ничего не изменило бы. Мое предназначение — Граница.

Госпожа Лайса прошлась по комнате, энергично переступая с пятки на носок. Тонкие пальцы ее руки бессознательно, по-видимому, сжимались в кулак и разжимались. Наконец, она остановилась у стеллажей, протянула руку, провела пальцем по корешкам книг и резко обернулась ко мне.

— Вы уверены? — сказала она, подходя ко мне и останавливаясь прямо передо мной, — Лорель Дарринг когда-то думала, что ее предназначение — лечить людей. Она собиралась уехать из Серой крепости, она могла себе это позволить, ведь у нее были младшие сестры. Но пришла война, и она поняла, что ее предназначение совсем в другом.

"О, боги!" — подумала я, глядя в ее утратившее уже всякую невозмутимость лицо.

— Я не Лорель Дарринг.

— Вы очень на нее похожи. И мне смешно — смешно, слышите?! — воскликнула она, — слышать, как женщина, которая выглядит, как родная сестра Лорель, говорит, что ее предназначение — не Кукушкина крепость. То, что вы — из Даррингов, увидит даже слепой!

О, да! Это было выражение мыслей Севера. В каждом селении, которое мы проехали на пути сюда, во взглядах людей — торговцев, крестьян, стражников, всех без исключения — я видела кроме почтения еще и этот вопрос: что ты делаешь здесь в черном плаще Охотника, наследница Даррингов? Почему твои глаза — глаза Лорель — глядят с такой беспечностью, неподобающей для истинной властительницы крепости? Почему, если ты жива, Кукушкина крепость до сих пор заброшена? Почему?..

Потому что есть во мне эта звенящая струна. Потому что есть для меня Граница и Вороны с алыми глазами и есть я — для них. Потому что я родилась с этим, я родилась Охотником и умру тоже Охотником. Потому что можно забрать у ребенка ключи от крепости и лишить его памяти, можно освободить его от произнесенных некогда обетов, но невозможно лишить его этой струны. Ничего нельзя сделать с истинным предназначением. Судьба все равно возьмет свое, судьба все равно…. Но вряд ли эта женщина с холодными глазами поймет такие объяснения.

— Я не Дарринг, — сказала я просто, — Моя семья отреклась от меня и забыла о моем существовании. А я и не помню свою семью, понимаете? Я ее и не помню, для меня ее все равно что не было. Знаете, дети в казарме, где я росла, часто вспоминали свое прошлое и тосковали по родным, но мне нечего было вспоминать, Лоретта Дарринг позаботилась об этом.

— Мне кажется, это слишком детская обида, — негромко заметила госпожа Лайса.

— Это не обида, — сказала я, уже начиная уставать от этого разговора, — Я пытаюсь объяснить вам, что моя жизнь началась на юге, там моя подлинная родина. Я не Дарринг, я не имею ничего общего с этой семьей, кроме случайности моего кровного родства с ними. И потом, поймите, я не гожусь на роль властительницы, я не способна отвечать за жизни других людей.

— Вы руководите целым отрядом, — начала госпожа Лайса, но я прервала ее:

— Не руковожу. Всего лишь определяю стратегию его передвижений, а это значит, что я просто лучше других чувствую Воронов. Вы, конечно, многое знаете об Охотниках, но еще больше вы НЕ знаете. У меня сознание Охотника, я не умею, я не приучена заботиться о чьей-то жизни, и о своей тоже. Как бы я ни была похожа на Лорель Дарринг, я — НЕ ОНА. Поймите, поймите же вы, я лишь случайно похожа на нее. Я не Дарринг совсем, я уеду и не вернусь сюда больше никогда в своей жизни.

— Не зарекайтесь.

— Я не вернусь, — сказала я, сжимая правую руку в кулак и ударяя по раскрытой левой ладони, — Хватит с меня и этого визита.

Госпожа Лайса еле заметно усмехнулась на эти мои слова и отошла к столу.

— Я уверена, — сказала она вдруг, — что однажды вы передумаете и поймете, что является вашим истинным предназначением. Вы поймете. Это время однажды придет.

— Мне пора. Спасибо, что показали мне летописи.

Госпожа Лайса, перебиравшая бумаги на столе, выпрямилась и посмотрела на меня.

— Да не за что, — повторила она, — Не за что.

Она придержала люк, пока я спускалась вниз. И последнее, что я видела, была ее странная улыбка, с которой она закрывала крышку люка, отгораживаясь от меня.

Пока я шла обратно по темным коридорам, я была зла и растерянна, и кулаки мои сжимались сами собой. ЗА ЧТО мне это?

Боги, как мне было мучительно и безнадежно тогда, в моем детстве!

Какая пустота скрывалась в моем прошлом — страшная, темная, непроницаемая пустота! Вокруг меня дети тосковали и хотели домой, а мне не о чем было вспоминать и не о чем тосковать. Зачем я вернулась сюда, боги, зачем? Я не хочу, чтобы эта боль снова вернулась ко мне.

Уже смеркалось, короткий зимний день подходил к концу. На лестничной площадке горели свечи, и огоньки их отражались в зеркальной глубине. Я остановилась.

Ведь я не Лорель Дарринг! Люди бывают похожи, что ж тут такого?

А она смотрела на меня — из зеркала, и я смотрела на нее, и чувствовала себя ужасно. Все здесь видели что-то мистическое в нашем сходстве, и я тоже видела что-то мистическое в этом. Как я могу быть так похожа на нее?

Я зашла к себе в комнату и села на пол, закрыв глаза.

.

Глава 8 Нападение

Когда я спустилась во двор, сгущались сумерки. Воздух прозрачно темнел, скрадывая цвета и очертания предметов. Темнела грубая каменная стена с еще незапертыми воротами. Серело мокрое небо над башнями и зубцами стены, серел снег во дворе, покрытый десятками тропинок и одиночными цепочками следов, грязно серели в рыхлом снегу колеи за воротами. В открытые ворота был виден мокрый черный лес у реки, ровное серое снежное поле до самого леса и петляющую среди снегов рыхлую грязную кашу дороги. Небо было серо, но ясно, на востоке на сумеречном фоне вырисовывались тонкие очертания зарождающегося месяца. Как сказал поэт:

К ночи бледное солнце В вершинах западных тонет. Бледный месяц на смену Встает над восточной горой.[9]

У ворот высокий худой парень в зеленой ватной куртке, перегнувшись пополам, прикуривал у старика, сидевшего на скамеечке. Едва различимый сизый дымок взвился над ними в неподвижном сыром воздухе. Двое их товарищей, стоявшие по обе стороны ворот, облокотившись на пики, с интересом наблюдали за их действиями. Один из стражников был совсем мальчик, худой, маленький, с веснушчатым круглым лицом.

Слышен был далекий говор часовых на стене. Двор был пуст. Я стояла, запахнувшись в плащ, вдыхая холодный воздух. Темнело прямо на глазах, месяц стал ярче и отчетливее на синеватом фоне неба. Проступили редкие, бледные еще звезды.

Я услышала шаги Ольсы. Рыхлый снег издавал тихий оседающий звук под ее ногами, ступавшими быстро и широко, как всегда. Легкий запах сирени поплыл в сыром воздухе. Я оглянулась. Ольса подходила ко мне, призрачная в сумеречном вечернем свете, в длинном белом платье и короткой, до пояса, белой шубке. Ольса держалась руками за концы зеленого шерстяного шарфа, накинутого на голову. Льняная завивающаяся прядка свешивалась на ее лоб.

— О, как я ненавижу эти дни, — заговорила Ольса негромко, улыбаясь слабой улыбкой, — знаешь, когда я принимаю посетителей, — она сделала жест, выпустив на миг конец шарфа, и снова взялась за него, — Иногда, знаешь, иногда я даже не знаю, что со всем этим делать, со своей властью над этими людьми. Это ты, наверное, уже поняла, да?

Я молчала, глядя на нее снизу. Лицо Ольсы смягчилось, она смотрела поверх меня, и глаза ее стали мечтательно глубоки.

— Я всегда так любила эти места, — сказала она тихо, — Здесь жизнь такая неторопливая, спокойная, и в округе всегда такая тишина. Я думала, я тихо и спокойно состарюсь здесь и умру, и вся моя жизнь будет наполнена лишь созерцанием этой красоты. Посмотри вокруг! — сказала она с неожиданным воодушевлением, хотя здесь, во дворе, не на что было смотреть, вокруг были только крепостные стены, мокрый снег и хозяйственные постройки, — Посмотри! Ведь здесь так красиво! Я было в шести княжествах, но нигде я не видела такой красоты!

Мои губы дрогнули, я пригнула голову, скрывая невольную усмешку, и сказала быстро и слегка нараспев:

— Очертанья горы — так прекрасны в закатный час — когда птицы над ней — чередою летят домой — в этом всем для меня — заключен настоящий смысл — я хочу рассказать — и уже забыл я слова.[10]

— Не смейся надо мной.

— Я не смеюсь. Я знаю много таких стихов. Может быть, слишком много.

Что-то детское было в ее лице, когда она поджала губы и скосила глаза на кончик своего носа. Становилось темно, рубеж, отделяющий сумерки от ночной тьмы, был уже пройден. В темном воздухе полетели тихо мелкие снежинки.

И вдруг — настолько вдруг, что мне потребовалось несколько секунд, чтобы осознать произошедшее, — я увидела, как что-то темное и большое полетело со стены вниз и тяжело упало в рыхлый снег, и это что-то было — тело часового. И они заполнили весь двор — кричащие мохнатые твари. Воздух наполнился визгом и низким, отрывистым лаем; воздух наполнился мохнатыми огромными телами, и блеском кривых сабель, блеском оскаленных клыков… часовые лежали в лужах крови, темнеющих на сером снегу. Из караулки выбежал высокий худой парень, светловолосый, без сапог, в расстегнутом камзоле. Пригнувшись, он прыгнул босыми ногами в рыхлый снег, полоснул мечом по морде одной твари, ткнул в живот другой, и тут же на него накинулись, затоптали, повалили в снег, и скоро он перестал двигаться и, видимо, жить.

Одна из этих тварей возникла перед нами. Тогда я и не рассмотрела этих существ, даже то, что напало на меня саму. В моей памяти только и сохранились мутные коричневые глаза и белые клыки, с которых капала слюна, и кривое, зазубренное, широкое, странное лезвие сабли, угрожавшей мне. Я оттолкнула Ольсу назад и развернулась, прикрывая ее. Правая моя рука метнулась к бедру. Меча не было.

Это было — как в кошмарном сне, ибо только во сне мне могла привидеться, что я вышла куда-то без оружия. Вот он, благословенный Север, где шесть веков не было войны, вот его влияние.

— Беги, — крикнула я бледной, замершей от испуга Ольсе.

Повернувшись, она бросилась к зданию, путаясь в длинной юбке. Я ударила нильфа ногой в живот, прыгнула назад, уворачиваясь от сабли. И в развороте поймала тот момент, когда Ольсу, взбежавшую на крыльцо и схватившуюся за ручку двери, настигло мохнатое кривоногое существо и с короткого замаха воткнуло топор ей в спину. Ольса словно споткнулась. Нильф выдернул топор, и кровь хлынула на белый мех. Светловолосая голова мотнулась в сторону, Ольса наклонилась вперед, к двери, и вдруг отшатнувшись назад, упала. Тело ее, белое с красным (зеленый шарф остался у двери), безвольно, словно тряпичная кукла, скатилось по ступенькам и замерло в снегу.

Я закричала. Рыхлый снег, в который я проваливалась почти по щиколотку, мешал мне — никогда еще мне не приходилось драться в таких условиях. Рычание и вой пугали меня. Я уворачивалась от ударов, отходя к зданию; все это казалось мне сном или бредом, не имеющим с явью ничего общего, я еще не успела осознать, что происходит. Никогда еще я не видела ТАКИХ нелюдей. Они заполняли двор — неясные, мохнатые, темные тени, рычащие и визжащие; что-то фантасмагоричное было в этой картине…

Мохнатая туша сбила меня с ног (на меня пахнуло теплом и запахом мокрой псины), я упала в мокрый снег и неожиданно ударилась со всего размаха обо что-то головой и на миг словно потеряла сознание. Это было как вспышка темноты перед глазами. А когда это прошло, и зрение мое прояснилось, надо мной был занесен топор. Лезвие его смутно белело в наступающей темноте. Я перекатилась на бок, уворачиваясь от удара, и оттолкнулась от земли, собираясь вскочить, и тут огромная мохнатая туша свалилась на меня сверху, тяжело вдавив в снег.

Мокрый, псиный, животный запах окружал меня со всех сторон, жесткий лохматый мех щекотал мне лицо и мешал дышать. Тело, лежавшее на мне, было настолько тяжелым, что я не могла даже пошевелиться, не то что выбраться из-под него. Это длилось мгновение, но показалось мне очень долгим — это ощущение душной мохнатой темноты. Кто-то отшвырнул тело нильфа с меня.

— Вставай.

Надо мной стоял хонг. Я была в таком смятении, что раньше не почувствовала его, но сейчас я его чувствовала и оттого узнала — он был почти неразличим в темноте, лишь алые глаза светились. Я вскочила и, нагнувшись, быстрым движением схватила отлетевший в сторону, мокрый от снега нильфский топор.

Редкие звезды сияли в черном небе, снег уже не шел. Огромное, ночное, опереточно красивое небо было над нами, и над грубыми каменными стенами, и над зданием крепости с ее башенками и выступами, и над двором, где в рыхлом снегу они визжали и рычали, разрывая на части мертвые тела и добивая еще живых. Парадные двери были уже распахнуты настежь, и свет из холла падал на заснеженные ступени и на тело Ольсы, лежавшее внизу возле лестницы. Вокруг нее на снегу расплылось красное пятно, видно, она умерла не сразу, а, может, и тогда еще была жива. И в холле уже кипел бой. Мы бежали к зданию, больше уклоняясь, чем нанося удары. Топор был почти бесполезен мне, я ткнула им пару раз по мохнатым плотным телам, отстраняясь от соперников, и только; никогда в жизни мне не приходилось драться топором, никто не юге не использует боевые топоры, разве что орд-даны. У лестницы я бросила топор, перешагнула через тело Ольсы, попав ногой в красный, пропитавшийся ее кровью снег, и взбежала по освещенной лестнице, врываясь в светлый холл. Прямо у дверей я подобрала короткий меч, лежавший рядом с отрубленной рукой в зеленом рукаве.

Всюду горели свечи, отражаясь в зеркалах и лепной позолоте. За распахнутой направо дверью слышен был пронзительный женский крик, не заглушаемый визгом и рычанием нильфов. В холле был бой. Стражники сражались с мохнатыми нильфами, в воздухе стояли звон и лязг металла, крики раненых и умирающих и все звуки, издаваемые нильфами.

Передо мной рухнул невысокий полный мужчина с топором в животе. Его яркие голубые глаза бессмысленно уставились на меня, он хватал ртом воздух. Я ударила нильфа, прыгнувшего за ним, по мохнатому горлу.

У основания лестницы, на нижних ступенях, стояла госпожа Лайса в зеленых брюках и белой кружевной сорочке, с растрепанными льняными кудрями и что-то кричала, бешено работая мечом. Два нильфа, огромные, даже выше нее, темно-коричневые (их мокрый мех блестел в свете свечей), рыча, наседали на женщину с топорами. Лицо ее было искажено, рот нелепо перекошен. Так же, как они рычали и визжали, точно так же она бессмысленно кричала какие-то ругательства, не останавливаясь и не переводя дух.

Бой был и в тронном зале, за распахнутыми массивными дверями, и выше по лестнице. Возле двери высокий светловолосый мужчина в расстегнутом зеленом камзоле, сжав рукоять меча обеими руками, отбивался от наседающего на него крупного нильфа. Лицо у стражника было испуганно-растерянное, словно он не понимал, что происходит. Позади меня слышны были хрипловатые выкрики хонга. Я все никак не могла отделаться от ощущения, что это просто сон. Скольких нелюдей я повидала на своем веку — это просто ужас! Но таких нелюдей я не видела никогда. Они выли и рычали, и слюна летела с их оскаленных блестящих клыков. Темно-коричневый мех был точно такой, какой бывает у северного медведя, неделю-другую посидевшего в клетке по нашей южной жаре. На кривых своих лапах, стуча когтями об светлый паркетный пол, они неуклюже кидались на людей и отскакивали, рычали и взвизгивали, их морды были явно звериными, и ни крупицы разума не светилось в мутным темных глазах. Нильфы. Северная угроза во плоти. Они были совершенно нереальными, как неумело сделанные костюмы на дурацком маскараде.

Мне казалось, что это сон. Нападавшее на меня существо оглушительно визжало, и на меня то и дело попадали брызги его слюны. Это было все равно, что драться со зверем, по какой-то причине взявшим в руки человеческое оружие.

Но постепенно мной овладело упоение битвой, пришло привычное чувство легкости и безмятежности. Я перестала ощущать свое тело, и оно танцевала само по себе, уворачиваясь от ударов и нанося их, а рассудок парил где-то далеко-далеко. И слыша далекие и близкие выкрики хонга, я путала реальность с привычным и чувствовала себя так, словно дралась где-то на Границе с пешим патрулем Воронов.

Бой как танец, бой как неосознанное…. Как танцор в ритуальной пляске не управляет своим телом, а, накурившись дурманящего зелья, пребывает в некотором забытье, так и воин в бою должен не думать, а действовать — без дум, отрешившись от собственного разума. Я знаю, некоторых учат думать в бою, орд-данов, например, и они неплохие воины, но…. О, я могу быть не права, но мой личный опыт научил меня именно этому — танцевать, не думая. Восемь лет я играю в эти игры, и раз я до сих пор жива, я все же не могу быть совсем неправой. А впрочем… Бой как танец, бой как неосознанное. Или, как говорится в одной книге: "Здесь важны абсолютная точность и полное отсутствие гнева. Воин обязан обращаться с противником как с дорогим гостем. Он должен уметь отбросить страх и отрешиться от собственной жизни".

О, этот танец. Я умела танцевать его, танец многих смертей, танец блестящего кровью клинка. Нет ничего поэтичного в смерти, никто из тех поэтов, чьи творения я знаю наизусть, не воспел смерть или битву, воспевали они только природу или тихие чувства человеческие — печаль, радость, тоску. Даже о любви они ничего не писали, а уж тем более они не писали об этом — о танце смерти, о бездушии клинка, об отрешенности сознания. В сущности, так ли легко убить? Так ли легко убить человеку, который сам страшится смерти, для которого смерть — лишь пустота и тьма? Каждый из них сможет ли поднять меч над головой человека — в обычных условиях? Единицы, я уверена. Но в бою они убивают, не задумываясь, и совесть потом не мучает их. Так разве я не права, разве каждым не владеет в какой-то степени это чувство — чувство отрешенности перед лицом врага, разве каждый из этих людей не отрешается хоть немного от собственной личности, нанося смертельный удар? Некоторых, конечно, ведет ненависть, но не всех же. Большинство же, нанося удар, не помнят себя и своих моральных принципов, танец смертей завораживает их, как завораживает змею пение тростниковой дудочки.

Ибо сказано: "Меч в руках фехтовальщика не имеет собственной воли, он подобен вспышкам молнии. Когда сознание отсутствует, взмах меча — не более чем дуновение ветра. Ветер, вырывая дерево с корнем, не осознает того, что делает. То же можно сказать и о мече. То же можно сказать и о его владельце. Мастер не замышляет убийства, не нападает, не несет моральной ответственности, ибо неосознанно он идет в бой, неосознанно наносит удар, руководствуется не личной ненавистью, но стремлением пустоты восстановить чувство покоя…".

Мы отступили в коридор. За окнами, забранными узорчатыми решетками, сгустилась уже ночная мгла. Многие канделябры сбиты были со стен, в оставшихся горели редкие свечи, почти не разгонявшие сумрак. В раскрытые двери в комнатах были видны мертвые тела, лежавшие на полу — словно тряпичные куклы, брошенные небрежной детской рукой. В одной комнате молоденькая служанка с распущенными светлыми волосами сидела на полу и плакала над телом такой же молодой девушки. Нильфы были повсюду, и позади нас, и впереди, но мы отходили — все дальше и дальше по коридору. Рядом со мной сражался хонг, так, как обычно сражаются Вороны — с резкими короткими выкриками. Лицо его раскраснелось, короткие черные волосы были растрепаны, и алые глаза сияли — как у ребенка на ярмарке. Хорошая схватка — слаще меда, особенно после годового воздержания; я и сама соскучилась по настоящему, реальному бою. Шутка ли, целый год тренировать мердов и ни разу не взять в руки боевой меч. Лорд Итен однажды сказал мне, что все мы на Границе сумасшедшие, что с той, что с другой стороны; он сказал, что отсутствие инстинкта самосохранения — явный признак безумия. Может, он и прав. Только у нас на Границе может твориться такое; я знаю множество хороших военных, которые не получают удовольствия от хорошей схватки, но они — не Охотники, и в их жизни есть что-то более важное, чем меч и противник. Правда, к орд-данам это не относиться. За это их и не любят остальные военные… Короче, все это я к тому, что и я, и хонг веселились от души.

И не сразу я заметила, что хонг прикрывает меня. Сначала это меня удивило — с чего бы вдруг? — а потом удивление мое прошло. Стоило ли вообще удивляться? Прямого приказа со стороны дарсая, наверняка, не было, но достаточно было и того, что я ему нравилась — они ведь не слепые. Хотя, может быть, приказ и был, кто знает. Воронов иногда трудно понять.

Мы отступали по коридорам — двое стражников, я и хонг. Один стражник был молод, высок и худощав. Он сражался обеими руками, подобрав где-то и второй меч, и лицо у него было странное, хищное, злобное. Второй был малоросл, немолод и напоминал того самого стража, которого я встречала на крепостной стене. Того самого, что сокровища в пещере стерег.

Мы отступали по темному коридору, потом свернули в дверь, ведущую на боковую лестницу. Здесь было совсем темно. Узкая крутая лестница вела вверх, заворачивая через каждые десять-пятнадцать ступеней. Несколько нильфов выскочили из какой-то комнаты и теперь теснили нас по лестнице вверх. Сражаться здесь не было никакой возможности, мы медленно отходили наверх, последним шел молодой стражник с двумя мечами, отбиваясь от наступающих нильфов. Я спотыкалась в темноте, держась за перила; мне нужно было, конечно, задействовать ночное зрение, но в этой темноте и тесноте, наполненной визгом и рычанием нильфов, я никак не могла сосредоточиться. Пожилой стражник поднимался впереди меня, ощупывая одной рукой стену. За мной, страхуя молодого стражника, спиной вперед шел хонг, легко, как кошка, ступая по невидимым ступеням. Только изредка, на поворотах я видела его светящиеся в темноте глаза.

Вдруг внизу я услышала короткий странный всхлип, и тут же хонг прыгнул вперед, оставляя передо мной пустое пространство. Раздался лязг металла, вой, азартные выкрики хонга. Я спустилась на одну ступеньку вниз. Потом на другую. Я наткнулась на что-то, смутно белевшее в темноте, остановилась и присела на корточки, свободной левой рукой (в правой у меня был меч) ощупывая безжизненное тело. Это был молодой стражник. С запрокинутой головой и согнутыми в коленях ногами он лежал на ступенях и, казалось, был мертв, но на худой шее я нащупала вдруг бьющуюся жилку пульса. Всего на три или четыре ступени ниже дрался хонг. Я приподняла немного безвольное тело стражника и, просунув под него одну руку, потащила его волоком наверх. Пожилой стражник куда-то пропал.

Сверху забрезжил редкий рассеянный свет. Я подняла голову. Следующий пролет заканчивался приоткрытой дверью; там, возле двери, лицом вниз лежал маленький стражник. Одна рука его свисала между прутьями перил. Никого рядом не было.

— Rone! Isterito? — крикнул снизу отступающий за мной хонг.

— Я здесь — здесь! — хрипло сказала я, пытаясь поудобнее взять раненого.

Хонг вдруг что-то резко крикнул и одним прыжком очутился рядом со мной. За ним никого уже не было. Присев рядом со мной и тяжело дыша, он странно улыбнулся мне, сияя в полутьме алыми глазами. Над верхней его губой блестели капельки пота.

— Ro drane austere? (Зачем ты с ним возишься?) — спросил он, вытирая рукой в перчатке мокрый от пота лоб. Над бровью у него был порез, и он только размазал по лбу сочащуюся из пореза кровь.

— Он же мертв, зачем с ним возиться?

— Он жив, — сказала я.

— Ну, так умрет, — равнодушно бросил Ворон.

Я посмотрела в его разгоряченное схваткой, оживленное лицо. Оно было измазано кровью, но выглядело так, как выглядит обычно лицо юноши, пробежавшего длинную дистанцию или сыгравшего три игры в мяч подряд. Щеки его разрозовелись, и из полуоткрытых губ вырывалось жаркое дыхание.

— Забудь о нем и пошли, — сказал хонг, усмехаясь, — Ну!

Он поднялся на ноги.

— Пошли, тцаль!

Я медлила. В рассеянном свете лицо стражника, и правда, казалось мертвым. Странное это было лицо, я и сейчас так отчетливо помню его. Оно было худое и молодое совсем, но ничего юношеского не было в нем; трудно было определить возраст по этому лицу. Хищный, необычный для блондина, тонкий нос, обтянутые кожей скулы и странные, словно опухшие веки придавали ему злобное выражение. Дыхания стражника почти не было слышно.

Я высвободила из-под его тела свою руку. Его светловолосая голова ударилась о каменные ступени. Я поднялась на ноги, но все смотрела на него, на его бледное, совсем бескровное лицо и пропитавшуюся красным рубаху.

— Пошли, — сказал хонг, трогая меня за руку.

Я повернулась к нему, и мы бросились вверх по лестнице.

На третий этаж, основной крепости, имеющий тайные выходы в горы (правое крыло крепости было целиком высечено в скале) вела только центральная лестница. На третьем этаже, в конце концов, собрались все оставшиеся в живых. Может быть, кто-нибудь еще сражался в коридорах и переходах, но ждать их не было возможности. Огромные двери правого крыла закрыли, и тяжелый железный брус лег в пазы, заперев двери. Прислонившись к двери, я взглянула на людей, собравшихся здесь, в полутемном коридоре. Полсотни человек в форме замковой стражи, несколько слуг. Из правящей семьи крепости уже никого. Я оглядывалась, ища глазами своих ребят. Наконец, я их увидела. Трое адраев и кейст стояли в толпе, о чем-то разговаривая. Мерда я что-то не видела. Мой взгляд обежал толпу, но его нигде не было. Бедный мальчик, умереть в первом же бою и от чьей руки? — не слишком-то почетная смерть.

Хонг отошел от меня и скрылся среди людей в зеленых одеждах. Двигаться мне не хотелось, внезапная усталость охватила меня. Я уронила меч, звякнувший о каменный пол, провела руками по вспотевшему лицу, заправила за уши выбившиеся из косы пряди. Мои ребята оглядывались на меня, тихо переговариваясь, но я чувствовала себя настолько усталой, что мне не хотелось идти к ним и разговаривать о чем-то. Это была не физическая, а скорее душевная усталость: что-то тревожило меня, не давая покоя, давно уже тревожило. Странно я чувствовала себя; всего полчаса назад я была весела, а сейчас слово солнце померкло для меня в яркий день, что-то тяжестью лежало у меня на душе. Чувства мои были так смутны. Откуда была это тревога, о чем предупреждала она меня — я не могла понять. Ох, эти предвидения, чувства, смутные ощущения — грош им цена, если ты не можешь их понять. Грош цена тебе, если ты не можешь управлять своими способностями…. Но я не поняла, не угадала, не почувствовала…

Кейст, поняв, видно, что я не собираюсь подходить к ним, сам пошел ко мне, обходя людей. Я безразлично смотрела на то, как он пробирается сквозь толпу. На правой скуле у него была ссадина. Он подошел ко мне и прислонился плечом к стене. Я повернулась к нему.

— Где мерд? — спросила я.

Его оживленное, словно помолодевшее лицо на миг изменилось, стало угрюмым и недовольным.

— Он мертв.

Я скривила губы: не повезло мальчику, что и говорить. А кейст сиял на меня кошачьими зелеными глазами.

— Это нильфы, — сказал он, — или мне показалось?

— Откуда я знаю? — буркнула я.

Люди разбрелись по коридору. Напротив нас пожилой сухощавый стражник с седой головой и седыми длинными усами сел на пол и стал стаскивать с себя сапог. Лицо его было злобно-растеряно, и один ус свисал ниже другого. Многие тоже сидели вдоль стен, кто на корточках, кто просто на полу. У кого-то были закрыты глаза, кто-то смотрел в полутьму коридора усталым и растерянным взглядом. Некоторые еще стояли и оглядывались вокруг. Слышны были одинокие приглушенные разговоры, но большинство собравшихся здесь молчало.

— Через двери они не прорвутся, — сказал кейст.

— Они пойдут через окна, — раздался за моей спиной голос начальника стражи.

Я оглянулась. Геррети, неслышно подошедший к нам, стоял передо мной. Он был так же щеголеват, в отглаженном камзоле, в начищенных блестящих сапогах, каким бывал каждый день; по нему невозможно было представить, что он только что побывал в бою. Черные волосы были зачесаны назад.

— Они пойдут через окна, — сказал он, — У них большой опыт штурма крепостей. Они носят с собой веревочные лестницы и абордажные крючья.

— Откуда вы знаете? — сказала я.

Угол его тонкогубого рта дернулся в ироничной улыбке.

— Я умею читать. В древних рукописях можно найти немало интересного.

— Надеюсь, умение читать поможет вам справиться с нильфами, — сказал за моей спиной кейст.

Геррети глянул на него поверх моей головы. Я сделала круглые глаза и еле заметно покачала головой: не надо, не время! Геррети усмехнулся и кивнул мне.

— Я послал людей за теми, кто живет на верхних этажах, — сказал Геррети, — Там дети и слуги…

Но я уже не слушала его. Неожиданно в полутьме я разглядела Воронов, столпившихся маленькой группкой у стены, почти неразличимых в темноте. Их было трое, четвертый сидел на полу, и хотя я не видела, кто это, я знала….

Как странно, что весь этот день я не думала о Воронах и не прислушивалась к своим ощущениям, но что-то тяжестью лежало у меня на сердце все это время, и теперь я поняла — что. Вот так. Я не была бы тцалем, если бы мое чувство Воронов не было бы обострено до крайней степени, но в этот раз я не поняла и не почувствовала…. Боги! Как это могло быть, я не знаю, но осознание произошедшего не пришло ко мне постепенно, а обрушилось вдруг, и страх охватил меня.

Отстранив Геррети, я сделала один шаг, потом другой…. Оглянувшись, Вороны расступились, открывая дарсая, который сидел на полу, заживая руками живот.

Я опустилась рядом на колени и отняла его ладони от раны. Губы мои задрожали.

Я знала, насколько тяжело его ранение, но одно дело — знать, и совсем другое — видеть. Быть так близко от него — не того, что существовал в моем сознании, но живого, все еще живого. И так близко. Он сидел, привалившись к стене, без кольчуги, без шлема, в одной заношенной грязной рубахе и кожаных штанах. Я держала его руки за запястья, не прикрытые кожаными перчатками, его кожа была еще теплой, но он был уже почти мертв — так мне казалось. Мне было так страшно.

А он вдруг открыл глаза. Рука в окровавленной перчатке взяла меня за подбородок.

— Да выживу я, что ты так пугаешься, — сказал его тихий, хриплый, странно мурлыкающий голос, — Забудь. Делом займись, битва-то не кончилась.

— Рану надо зашить, — пробормотала я.

Старший веклинг положил руку мне на плечо, склоняясь надо мной.

— Я этим займусь. Он прав, атака скоро повториться.

Я стояла на коленях, глядя в запрокинутое белое лицо дарсая. У рта обозначились резкие складки, губы посерели. Я почти физически чувствовала, как жизнь уходит из него. Мне было так страшно. Нет, он… Он был уже настолько стар, что, в сущности, можно было и не бояться за него. Сила его духа была сталь велика, что можно было уже и не бояться за его тело, оно могло вынести все, что угодно. Практически невозможно убить Ворона подобного возраста. Но я чувствовала, что он умирает. Я чувствовала, что он умирает. Закусив губу, я смотрела в его лицо, и внутренняя дрожь охватила меня, когда я подумала, ощутила, что он может умереть — прямо сейчас.

Старший веклинг сжал мое плечо.

— Не беспокойся за него, — негромко сказал он, — Не беспокойся, слышишь?

Я поднялась на ноги и повернулась к нему. В полумраке его лицо казалась бледным.

— Не беспокойся, — очень тихо и мягко повторил веклинг, — Не беспокойся за него, все не так страшно, как выглядит, — сказал он, на миг улыбнувшись мне, — Для него такие ранения не опасны.

Я смотрела на него и молчала. Разумом я понимала, что он прав, но сердце мое болело — по-настоящему, физически болело. Я так боялась, и этот страх неподвластен был разуму.

Раздалось множество детских и женских голосов; с верхних этажей спустились слуги и домочадцы Эресундов. Пришли родители властителя Квеста — под руку, седые встревоженные люди в коричневых одеждах. Спустились младшие сестры Ольсы, светловолосые, тоненькие, в зеленых платьях. Спустилась перепуганная Инга с выводком детей. Геррети, заложив руки за спину, прошелся вдоль коридора, оглядывая вновь прибывших, и вдруг остановился и громко объявил, что необходимо собрать обоз и покинуть крепость.

Наступила тишина, все замолчали, прервались все разговоры, даже дети под влиянием этой тишины сами притихли. Все лица обернулись к нему — к орд-дану, чужаку, не северянину, посмевшему предложить такое. Геррети стоял очень прямо и до странности походил на восклицательный знак. Никогда он еще не выглядел таким чуждым этой обстановке, самим этим стенам, как сейчас. Я поражалась его смелости — ведь он был здесь не первый день и должен был понимать, как будет воспринято это заявление.

Обычно иронично-спокойное выражение его тонкого южного лица казалось особенно вызывающим в этот момент. Возмущение его словами сгустилось в воздухе, как облако дыма. Им всем здесь — слугам и стражам, детям и старикам, всем без исключения — слова начальника стражи казались кощунством.

Единственные, кто остался в живым из правящей семьи крепости, были сестры Ольсы. Они стояли у стены, две тоненькие девочки, совершено одинаковые, в длинных зеленых платьях, с распущенными льняными волосами, с белыми, испуганными лицами. Их глаза блестели в полутьме. Эти девочки, наверняка, давали обеты хранить крепость до последнего вздоха. Сейчас их мир рушился на глазах, но кроме этого — свершалось то, что было страшнее всего. Оставить крепость! А ведь теперь за эту крепость отвечали именно они.

— Необходимо отправить обоз, — продолжал спокойно Геррети, словно не замечая всех этих взглядов, — здесь оставим отряд, который будет прикрывать отход…

Его перебил тоненький дрожащий голос.

— Серая госпожа, — Ольга смотрела на меня большими серыми глазами, — Что нам делать?

Гельда стояла позади своей сестры, прижавшись к стене, и тоже смотрела на меня. Ну, при чем здесь я? Да, когда-то и я тоже произносила древние слова, обязуясь хранить и защищать и умереть на пороге крепости, но не пустить врага в древние стены, но я не помнила тех клятв. И вот я смотрела в глаза одиннадцатилетнему ребенку, который, в отличие от меня, эти слова помнил и который у меня просил совета. В чем? Если следовать традиции, то обе они должны были умереть. Что я могла сказать, что я могла ответить этой девочке? Ты знаешь свою судьбу. Ты знаешь.

— Помогите нам. Я не смогу, — зашептала Гельда, обнимая сестру и опуская голову ей на плечо.

Все молчали и отводили в сторону глаза. Геррети, стоявший неподалеку от девочек, взглянул на меня, словно спрашивая, собираюсь ли я что-то сделать. Но я покачала головой: нет уж, хватит с меня, да они и не маленькие, способны уже сами решать. Никто не шевельнулся, не сделал ни единого движения. Девочки остались в одиночестве у своей стены, маленькие и растерянные. Потом я подумала, как странно, что именно орд-дан сделал что-то в этой ситуации. Странно, что это сделал человек, чужой на Севере и чуждый традициям Птичьей обороны. Но, в сущности, сделал он это не по доброте, а скорее из душевной черствости: ему легко было убить человека, даже человека одиннадцати лет. Оглядев всех и увидев, что никто не пошевелился, Геррети вытащил меч из ножен и шагнул вперед, протягивая девочкам оружие. Инга протестующе вскрикнула, но старуха, мать властителя Квеста, развернувшись, ударила ее по лицу сухоньким кулачком. Инга сразу же замолкла, испуганно схватившись за покрасневшую скулу.

Ольга, не сводя с Геррети огромных серых глаз, отстранилась от сестры и подошла к орд-дану, протягивая вперед руки. Длинные волнистые волосы спускались до пояса, насколько прядей было перекинуто на грудь. Одиннадцать лет — это уже немало, но какой она казалась маленькой, когда шла к орд-дану, протягивавшему ей оружие. В мягких домашних туфлях она ступала почти неслышно. Ольга взялась за лезвие обеими руками, словно не замечая, что режет пальцы об острую сталь, запрокинула голову (волосы ее всколыхнулись) и, вдруг поддавшись вперед, насадилась на острие. Кто-то охнул в толпе. Лицо Геррети было бесконечно спокойно, орд-даны, они всегда такие, кажется, ничто и никогда не может их взволновать. Он выпустил меч из рук. Ольга упала на колени, все еще держась за лезвие, голова ее все больше запрокидывалась назад. Наконец, она повалилась на бок. Гельда, всхлипывая, опустилась рядом на колени и склонилась над сестрой.

— Я не могу, — простонала она, поднимая голову и взглядывая на начальника стражи.

Слезы блестели на ее лице. Она умоляюще смотрела на Геррети. Он шагнул к девочкам и, нагнувшись, выдернул меч из тела Ольги. Гельда отодвинулась, пропуская его. Геррети повернулся к ней, Гельда снизу взглянула на него и склонила голову, собирая обеими руками распущенные волосы с шеи вперед. Она рыдала в голос, и все ее тело тряслось. Короткий взмах — льняноволосая голова отлетела в сторону и ударилась об пол. Последние наследницы семьи Эресундов были мертвы.

Геррети вытер меч об платье Гельды и выпрямился.

— Остаюсь я, Эсмунд, Драйг, Горсетти, Идер… — на секунду Геррети прервался, оглядывая всех.

— И мы, — раздался в тишине слабый старческий голос. Отец властителя Квеста.

Геррети, повернувшись всем телом, посмотрел в ту сторону. Его ярко-голубые глаза встретились с выцветшими глазами старика, и Геррети кивнул. Дряхлые старики, но он не мог запретить им остаться.

— И я, — вдруг сказала я, почти против собственной воли: какое мне было дело до этой чертовой крепости? Но кровь — кровь, которая не вода, — говорила во мне в полный голос. Кровь хранителей Птичьей обороны, все поколения моих предков говорили мне: ты не сможешь уйти, ноги не понесут тебя отсюда, ты — плоть от нашей плоти, ты будешь защищать Птичью оборону до конца. Этакое мгновенное помешательство нашло на меня. Никогда потом я не могла понять, что же руководило мной тогда, но в тот момент я не могла не повиноваться этому неведомому голосу.

Я не думала, что это может случиться со мной. Я отрекалась от крови своей, от своей семьи — сколько раз? — никому не счесть. Я отрекалась и была уверена в своей правоте. "Я — не Дарринг", — говорила я. Но вдруг она проснулась во мне, неведомая личность, которую звали Эссой Дарринг, она проснулась и взяла власть в свои руки… Видно, я ошибалась, отрекаясь от этой семьи, видно, кровь, подсознание, черт знает что еще утверждало мою принадлежность к этой семье, видно, я связана была с Птичьей обороной чем-то большим, чем просто кровное родство. Я вдруг неожиданно осознала, что Птичья обороны всегда была чем-то большим, чем просто содружеством военных крепостей. Мне дали это понять.

Кто-то может не верить в видения, приписывая их лишь болезни разума. Но видения и видение — это мой хлеб, это то, чем я живу, чем дышу — тонкая грань между существующим и кажущимся. И я знаю теперь, что есть Птичья оборона, что она такое. Смутные намеки Ольсы на то, через что она прошло в детстве во время принесения обетов, обрели реальность, и я знаю теперь, что эти крепости имеют власть надо мной, ибо я видела…

Голова у меня слегка кружилась. Я не видела окружающих и видела другое. Из полутьмы вышли они и окружили меня. Они. Тени давно ушедших женщин.

Молодые и старые, красивые и не очень, в одеждах разных цветов. Одинаково светловолосые. Суть Птичьей обороны, сердце ее, тени ее. Я смотрела на них. И они смотрели на меня, приветствуя меня, свою потерянную и вновь обретенную сестру. Цвета Птичьей обороны — зеленый, синий, алый, коричневый. Серый. Я не видела ее, пока она не вышла из толпы, тоненькая, невысокая, в длинном платье из темно-серого блестящего шелка. Она подошла. Коснулась моей руки. Я ощутила это прикосновение — легкое, чуть влажное прикосновение призрака. Заглянула в прозрачно-серые глаза. И отшатнулась. Нет!

Да! — говорили они. Да! Сестра наша, ты одна из нас, от рождения и до смерти ты — одна из нас. Все, что было, не имеет смысла, только здесь твоя родина, Эсса Дарринг, только здесь жизнь твоя обретает подлинный смысл, ведь твоя кровь двадцать лет назад впиталась в каменный пол крепости, и отныне вы — одно. Да! — говорили они. Ты наша, ты одна из нас, и если враг у ворот, ты не можешь уйти. Проснись, Эсса, — говорили они. Проснись, девочка, крепость в опасности. Проснись.

Они окружали меня, и до самой смерти я не забуду этих лиц, что прошли передо мной — в череде столетий. Властительницы. Больше, чем призраки, больше, чем видения. И есть во мне что-то — от них. Сознание, наполненное тысячелетиями войны, сознание, в котором говорили голоса сотен Даррингов, и тихий голос Лорель не последним был в этом хоре. Не память, но вся суть моей прежней личности овладела мной. Было две меня — и та, вторая личность, отошла в сторону, ибо здесь ей нечего было делать, ибо Эсса Дарринг проснулась.

Проснись! — говорили они. Не память определяет тебя, ты не помнишь, но чувствуешь, что ты одна из нас, что Птичья оборона взывает к тебе. Ты не можешь уйти, ведь ты клялась… Девочка, проснись же! Девочка наша, страшно умирать, но страшнее пустить их сюда, ибо все, чем мы жили и во имя чего умирали, рухнет. Проснись, Эсса. Разве ты боишься смерти? Так долго ты была вдали от родных мест, но разве ты боишься или не понимаешь, в чем твой долг? Ты так долго жила вдали отсюда, но ты вернулась, сделай же то, что ты должна сделать.

Они смотрели на меня. Серые глаза, голубые, зеленые. Они смотрели на меня, уже умершие, но никогда не умиравшие по-настоящему. Кто они? — призраки, зов моей судьбы? Проснись, ибо, если ты уйдешь, все кончиться. Ты никогда не обретешь себя, ты потеряешь себя навсегда…

Тоненькая девочка, голубоглазая, совсем еще дитя, не старше тех, что умерли здесь не так давно. Светлые волосы уложены в сложную старинную прическу. Мирза Эрхарт. Девочка, которую нильфы запытали насмерть — тысячелетие назад. Что ты делаешь здесь? Крепость Стрижа, первая в линии Птичьей обороны, и моя крепость — за ней.

Одри Борн, высокая крепкая женщина средних лет, последняя властительница крепости Филина. Перерезавшая себе вены, когда стало очевидно, что она не сможет удержать крепость. И убившая обеих своих дочерей.

Лисия Марстен, погибшая в бою. Сестра ее, Алона, возглавившая крепость после смерти сестры и умершая от потери крови на поле боя.

Изабелла Торнберг. Властительница Чайки. Многие убивали себя, зная, что не смогут удержать крепость, но единственная — взорвала крепость, чтобы та не досталась врагу. Неожиданно темноволосая семнадцатилетняя девушка в ярко-синем платье. Очаровательная юная женщина, возлюбленная того самого бандита, возглавлявшего гарнизон Филина. Я посмотрела в ее чудные синие глаза и ясно, как наяву, увидела лестницу, заваленную трупами, и грязное полумертвое существо без обеих ног, бывшее когда-то женщиной. Платье, разорванное и кое-как еще державшееся на бедрах. Белоснежная кожа маленьких грудей. Как на последних минутах своей жизни она доползла до подвала, где хранились бочки с порохом. Как, зажимая кремень в зубах, она высекала искру. Не была ли она уже безумна в эти минуты?

Не были ли они все в какой-то мере безумны? Не заразили ли они меня своим безумием? Или оно было у меня в крови? Или я всегда была сумасшедшей и лишь сейчас осознала это? Но я не могла — уйти…

Кейст положил руку мне на плечо и крепко сжал. Адраи обернулись и смотрели на меня одинаковыми черными блестящими глазами. Один из них, стоявший посередине, хотел что-то сказать. Его смуглое худое лицо напряглось, губы шевельнулись, но он смолчал, опустил глаза.

— Ты уверена? — спросил Геррети, взглядывая на меня как на сумасшедшую.

Я только посмотрела на него: как мне было объяснить свое безумие? У меня на душе было так тягостно. Но лицо Геррети вдруг изменилось, выразило какое-то почтение, с которым он обращался обычно к членам правящей семьи. Он слегка поклонился мне и отвернулся к своим подчиненным, продолжая отдавать указания.

Все заговорили и зашумели. Я надеялась, что мое сумасшествие больше никого не трогает, и я могу сходить с ума, как мне вздумается, но я ошиблась. Отвернувшись от Геррети, я вдруг наткнулась на холодные алые взгляды, устремленные на меня из полутьмы. Дарсай, подняв голову, что-то негромко сказал хонгу. Молодой Ворон наклонился к дарсаю, тот положил одну руку ему на плечо и, держась другой за стену, с помощью хонга поднялся на ноги. Он, похоже, собирался подойти ко мне, и, чтобы избавить его от этого, я сама пошла к ним. Лицо его ничего не выражало, и взгляд был холоден и спокоен, только рот кривился — словно от сильной боли. Он молчал, и я молчала тоже.

— Ты пойдешь с нами, — сказал он, наконец, тихим отстраненным голосом.

По моей щеке скатилась одинокая слезинка.

— Ты. Пойдешь. С нами.

Его мягкий голос разрывал мой мозг. Как странно, что Вороны на нашем языке всегда говорят с этими мягкими мурлыкающими интонациями, хотя их собственный язык очень резкий по звучанию — как карканье ворон.

Я взглянула в его глаза и потонула в их алой глубине. Мое сознание плыло, разваливаясь на части, разрушаемое принуждением извне. Перед моими глазами мелькнул каменный потолок. Потом все заволокла тьма, и я потеряла сознание.

Глава 9 Воспоминания

Я очнулась в темноте. Черно-бархатное, глубокое, звездное небо покачивалась надо мной в такт неспешным толчкам телеги, на которой я лежала. Иногда каменный уступ заслонял звездную россыпь. Небо было огромно и страшно близко, оно окружало меня со всех сторон.

На горной вершине Ночую в покинутом храме. К мерцающим звездам Могу прикоснуться рукой. Боюсь разговаривать громко: Земными словами Я жителей неба Не смею тревожить покой,[11] — вспомнилось мне.

Пахло сеном, душистый сухой запах щекотал мне нос. Слышен был только тихий топот множества лошадей, да где-то раздавался приглушенный каргский говор. Я лежала без движения, чувствуя себя так, как иногда, проснувшись среди ночи от глубокого сна, чувствуешь, что ты не в силах пошевелиться, словно, хотя мысль проснулась и бодрствует, тело еще спит. Я лежала без движения и смотрела в бархатную черноту — отдохновение для усталых глаз. Голова моя болела — не сильно, так, слегка. Я чувствовала себя странно опустошенной.

А черное-черное небо с мириадами ярких звезд покачивалось надо мной, и я смотрела на него, и мысли мои разбредались. Сейчас все, кто остался в крепости, были, наверняка, уже мертвы. И часть меня все еще рвалась туда и хотела умереть там, в крепости, и спастись от позора. Смешно, как живуча память сердца в отличие от памяти разума. Ведь я ни слова не помнила из тех клятв, что произносила когда-то ребенком, но сердце мое рвалось и билось, помня о духе и смысле тех слов.

Но неужели я видела начало новой северной войны? Шесть веков никто не слышал о нильфах, и вот они появились снова. Как их было много! Как сказал поэт:

Выглянув с башенной вышки, вижу: Конница варваров у самых стен. Столько их, сколько пылинок в вихре! Насмерть стою, — но решит судьба. Дума о тяготах вечной войны. Утром и вечером я на вышке. Вражеской флейты впиваю печаль.[12]"Да, — думала я, глядя в черное звездное небо, — война вечна. И стоило на юге случиться Перемирию, как меня занесло на Север, к самому началу новой войны. Смешно, ей-богу".

Приятно чувство — снова быть самой собой. Телега ехала — медленно-медленно, слышно было, как тихо поскрипывает колесо. Я чувствовала Воронов — всех четверых, дарсай был один, остальные трое болтали, и их смутная беззвучная беседа накладывалась на все то, что я видела и слышала своим физическим зрением и слухом, и придавала окружающей меня действительности совершенно особый оттенок. Как хорошо, что они здесь, как хорошо, что я их чувствую, в этом чувстве была привычность и законченность, наполненность бытия. Словно после долгого тяжелого дня лег в кровать, и только смутные звуки мира долетают до тебя, не тревожа и не мешая. Лежишь, охваченный приятной усталостью, и мысли текут лениво — сквозь тебя, не задерживаясь в голове. Как хорошо…

Сквозь окружавший меня сухой пряный запах сена пробивался другой — мокрый и холодный — запах снега. Ясные звезды сияли надо мной в черной непроницаемой высоте. Я услышала приближающиеся ко мне тихие шаги. Старший веклинг, почти не видимый в темноте, подошел ко мне и поправил плащ, которым я была укрыта. Я подняла голову.

— А, очнулась. Подвинься, будь добра.

Я пододвинулась, и он сел на край телеги. Мне казалось, что он улыбается, но было так темно, что я не видела точно.

— Ты лежи. Ты нас очень напугала.

— А что? — спросила я, послушно опуская голову в душистое сено.

Я чувствовала себя так, словно еще не проснулась. Я все видела и слышала, но словно не понимала смысла происходящего. Но мне приятно было, что подошел ко мне именно он. Он мне нравился.

— Ты двое суток не приходила в себя, — мягко сказал он в темноте.

— Ну, да. Странно, что он мне мозги не выжег. Проще было меня по голову стукнуть.

— Пожалуй, — хмыкнул веклинг в ответ.

— Как он?

— Лежит.

Я закрыла на миг глаза, снова открыла. Звездное небо было надо мной, и только смутная тень чернела сбоку — старший веклинг.

— Что с ним? То есть…

— Он потерял много крови. Он спит без конца.

— Хоть посыпается?

— Да, периодически. С ним все в порядке, не волнуйся.

"Не волнуйся", — внутренне усмехнулась я, но молчала. Ворон нашел мою руку, взял в свои ладони и легонько сжал.

— Послушай, — сказал он, — ты знаешь, если бы была хоть какая-то угроза, я первый бы сходил с ума от беспокойства. Ты ведь это знаешь, kadre espero, не так ли?

Я молчала, но он был прав. Да, я знала, что есть что-то между ними, что-то за пределами видимого, какая-то незаметная тайна. Их сходство, странная печаль, с которой веклинг говорил о его возрасте…

— Угрозы для его жизни нет, сама понимаешь. Он может вынести и не такое, — Ворон осторожно погладил мою руку, — Не волнуйся.

— Уже не волнуюсь, — пробормотала я.

Веклинг замолчал, но все еще держал мою руку и поглаживал ее. И прикосновение его пальцев в мягкой старенькой перчатке было приятно мне. Я лежала и смотрела на звезды. Никогда, кажется, я не видела таких ярких сияющих звезд, как в ту ночь. Наверное, только в горах бывает такое небо и такие звезды. И эти были прямо над моей головой — во всю ширь небес.

— Где мы сейчас?

— Где-то в горах, — сказал он, — Я не знаю точно…. Да и какая разница?

— И как у нас дела?

— Что ты имеешь в виду? Нет ли погони? Уже нет. Но я не удивлюсь, если мы снова на них наткнемся…

— Я тоже, — пробормотала я.

— Что?

— Я тоже не удивлюсь, говорю.

— Ты знаешь что-то о них, тцаль?

— Не-а…

Я услышала его тихий короткий смех.

— А такая уверенность, — сказал веклинг.

— Как мои?

— Ничего. Мальчишку убили еще в крепости…

— Я заметила, — вставила я.

— … С остальными все в порядке. Что им сделается. Как ты себя чувствуешь?

— Ничего… — сказала я, прислушиваясь к своим ощущениям, — Могло быть и хуже. Но, конечно, ничего умнее он придумать не мог, чем шарахнуть меня с такой силой. Нет, чтобы разобраться. На меня, небось, масса энергии ушла, я же не в том возрасте, чтобы меня можно было принудить подобным образом. Скажи спасибо, что я вообще проснулась после этого.

— Да ладно. Проснулась же.

— Все равно, — продолжала я жаловаться, — Через два дня проснулась. Сделали бы из меня идиотку…

— Шш, — сказал веклинг со странным весельем в голосе, — Ты и так… Ладно, не буду ругаться. Но ты сама-то что устроила?

— А что?

— То вот. Останется она. Скажи спасибо, что он тебя так уложил, а то я бы тебе точно башку проломил со злости. Что на тебя нашло, интересно знать?

— Что-то ты разговорился, — сказала я почти таким голосом, как надо, и выдернула свою руку из его рук, — Тебе не кажется?

— О, — сказал веклинг, — Точно проснулась. А то я все думал, когда ты вспомнишь про свое звание…

Я не выдержала и засмеялась. Но делать этого явно не стоило, потому что голова моя сразу же заболела сильнее. Несколько секунд я лежала тихо, прислушиваясь к бедной своей головушке. Боль то затихала, то нарастала снова, не слишком сильная, но надоедливая. Я тихонько качалась на этом ощущении, словно на волнах — туда-сюда, туда-сюда. Ничего страшного, но иногда приятно бывает почувствовать себя больным — когда не надо никуда торопиться. Веклинг снова взялся меня за руку и стал гладить мои пальцы — как кошку, ей-богу.

— Мне показалось, да и он потом обмолвился, — начал веклинг негромко, — что у тебя было что-то вроде галлюцинаций, там, в крепости, в этом коридоре…

— И что? — равнодушно сказала я.

— Было?

— Угу.

— И что это было?

— Тебе-то какая разница? — сказала я, — Мои галлюцинации, хочу — галлюцинирую, хочу — нет.

Он усмехнулся.

— И часто у тебя бывает?

— Нет, — пробормотала я, — Но надо же когда-то начинать, — я помолчала, — И что, все уже осведомлены об этом?

— Не думаю.

— А что ты видел?

— Я… — он задумался, потом выпустил мою руку, — Мне… показалось, что я увидел женщину. Такую же, как ты…. И если бы я не видел того портрета, но я его видел…. В общем, похоже, это был призрак, и мне показалось, что там был не один призрак…

— А что сказал дарсай?

— Что это должно было случиться рано или поздно.

— Что случиться?

— Откуда мне знать? Это твоя жизнь, тцаль, не моя. У него спроси, если хочешь. Он-то знает, наверное… Он много что знает, как я посмотрю, — прибавил веклинг задумчиво, — И о тебе он много знает…

Мы замолчали. Где-то далеко слышны стали голоса, но слов я не разобрала. Вокруг была ночь, невероятная, черная, прозрачная. Веклинг молчал, и я была точно уверена, что он улыбается. Я просто чувствовала эту улыбку — тихую, еле заметную. Я видела — его тихие, неспешные мысли, которые текли, разбегаясь и сходясь, словно струи воды в реке. Но о чем он думал, я понять не могла.

— Пойду я, поболтаю с ним, — сказала я, делая движение, чтобы сесть.

— Тебе лучше пока не вставать, — негромко сказал Ворон.

— Кто из нас врачеватель — ты или я? Помоги лучше.

Опираясь на его руку, я села и спустила ноги с телеги. Голова у меня слегка кружилась, я помедлила, потом, держась за рукав Ворона, встала ногами в рыхлый снег. Я сразу поняла, что лучше бы мне было оставаться на телеге. Земля словно куда-то уплывала под моими ногами. Веклинг придержал меня за локоть. Я взглянула на него снизу — алые глаза усмехались.

— Где он?

— Вон там, что ты, не чувствуешь?

— У меня голова кружиться, — сказала я, — Но вовсе незачем меня так к себе прижимать. Отпусти меня.

Веклинг засмеялся и выпустил мою руку.

Неуверенно ступая, я медленно пошла — шаг за шагом, тихо-тихо. Голова моя и вправду кружилась, и мне это не очень нравилось. Не хватало еще упасть…

Он лежал с краю телеги, нагруженной какими-то узлами. Никого больше на телеге не было, не было даже возницы, и лошади шли сами по себе, тихо пофыркивая в темноте. Я пошла рядом с телегой, держась рукой за мокрый борт. Скользнув рукой дальше, я наткнулась пальцами на холодное лезвие обнаженного меча.

— Как твои дела, тцаль? — раздался вдруг мягкий мурлыкающий голос.

В темноте передо мной зажглись два алых огня. Я невольно улыбнулась.

— Уже лучше, — сказала я, — А как твои дела?

— Нормально… — его рука взяла меня за запястье, — Садись-ка.

Я присела на край телеги, повинуясь его движению. Моя ладонь словно невзначай коснулась его щеки. Щека была горячей и чуть влажной. Я улыбалась сама себе, покачиваясь в такт неспешным толчкам телеги. Я так ясно чувствовала его близость, так отчетливо. Я слышала его дыхание, чувствовала, как вздымается и опадает его грудь. Чувствовала боль, которую он испытывал. Дарсай лежал только в грязной своей рубахе и штанах, босой, но, похоже, холода он не чувствовал — его лихорадило. Мы молчали, потом он вдруг сказал:

— Ты извини меня, ладно? Я не рассчитал силу удара.

У меня вырвался короткий смешок.

Он не рассчитал силу удара. Он мог убить меня так, и он это прекрасно знал, и все равно сделал. Для него проще было лишний раз проявить свою власть, чем попытаться уговорить меня. Вороны. Легче объяснить строение Вселенной, чем суть их поступков. Да-а.

Невысокие, едва ли в рост человека, каменные уступы тянулись по обе стороны дороги, а над ними было огромное бархатно-черное небо с мириадами сияющих звезд. У меня никогда больше в жизни не было такого момента, когда я так остро чувствовала величие этого физического мира, так мало уважаемого на Границе. Я так ясно ощущала, что это огромное черное небо не просто свод над моей головой, а бездна, полная огромных солнц и планет. Как огромен и велик этот мир! Как он огромен и велик, стоит ли искать другие миры, даже не познав этот? Эта мысль мелькнула и пропала. Познание физического мира — для других, не для меня, судьба выбрала за меня, и у меня здесь не было права голоса…

Дарсай усмехнулся в темноте — наверное, моим мыслям. Он протянул руку и провел пальцем по моим губам. Палец был шершавый и мозолистый. Я удивилась тому, что он был без перчаток. Кажется, я впервые почувствовала прикосновение — его рук. Я закрыла глаза. Налетел ветер, прошелся по моим волосам, поцеловал щеки обжигающе холодным поцелуем и растворился среди скал.

И ветер чистейший Вознес крыла облаков,[13] —

подумалось мне.

Я поймала руку дарсая и сжала ее в своих ладонях. Рука у него была горячая. Я погладила пальцем его запястье, потом поднесла его руку к губам и коснулась губами его раскрытой ладони.

— Знаешь, наконец, мне надо спросить у тебя…

— Что?

О чем? Я хотела бы спросить его о многом и не в последнюю очередь — о том, что он видел тогда, когда я потихоньку сходила с ума в крепости. Но спросила не об этом.

— Зачем вы сюда приехали?

— Какая разница?

— Да как тебе сказать. Может быть, и никакой, да только такое у меня было задание…. Ну, ты понимаешь меня?

— Вполне. Так ты хочешь знать, зачем мы сюда приехали?

— Вот именно.

— Ты бы легла, тцаль. Ты очень бледная.

Я невольно улыбнулась. Ночное зрение у Воронов превосходное, я, например, почти не видела его в темноте.

— Не хочешь говорить?

— Ложись, тцаль.

Он потянул меня к себе, и я подчинилась. Он подвинулся, и я легка рядом с ним, вместившись на освободившееся место. Он обнял меня, и я, повернувшись, уткнулась в его плечо. И притихла.

Я так давно не была в чьих-то объятиях. Мне была уже безразлична цель их визита на Север, мне важно было только то, что я — рядом с ним, так близко к нему. Я прижималась лбом к его плечу. В маленьком пространстве воздух стал жарким и влажным. Я тихо дышала и смотрела открытыми глазами в темноту, которая была темнее даже ночного неба. Я чувствовала, как мои ресницы задевают его рубашку.

Дарсай рассеяно гладил мое плечо.

— Что ты молчишь? Заснула?

— Нет.

— Так рассказывать?

— Да, — сказала я, — расскажи.

Я ждала, но он молчал. Я чувствовала, как медленно и почти машинально он гладит мое плечо, и постепенно проваливалась в это ощущение, как в омут. Меня это словно гипнотизировало.

— Мы ищем пророчество Занда, — сказал он, наконец, — Ты слышала когда-нибудь о занде?

— Нет.

— Это следующее звание после сонга…

— Но я не…

Я приподняла было голову, но он, положив руку мне на затылок, снова опустил мою голову себе на плечо.

— Шш… — сказал он, — Ты хочешь, чтобы я рассказал, или нет?

— Хочу.

— Ну, и не перебивай меня.

Я приглушенно засмеялась, прижимаясь лицом к его рубашке. Он дал мне отсмеяться и только потом заговорил:

— Да, — сказал он, — это бывает редко. По-моему, это случалось всего шесть или семь раз. Не все сонги становятся зандами, далеко не все. Первый занд появился около семисот лет назад. Он был провидцем. Настоящим, не таким, как мы. Нас больше привлекают миры духа, чем этот мир, мы мало интересуемся его будущим, только в той степени, в какой нас это непосредственно затрагивает. Так уж мы устроены. А он провидел будущее по-настоящему, на столетия вперед. Мы ищем его книгу.

— На Севере?

— Ты перестанешь меня перебивать, или нет?

— Все, все, перестала.

— В то время на юг приезжало нильфское посольство. Они хотели, знаешь ли, заключить с нами союз…

Я слегка ужаснулась, услышав эти слова. Мы только сейчас стали опасаться этого — и то не всерьез, только оттого, что эта четверка так откровенно, не таясь, ехала на Север. Мы только сейчас подумали о возможности этого, а это было возможно уже семьсот лет назад — союз нечеловеческих народов. Значит, он мог состояться уже тогда, значит, уже тогда человечество висело на волоске, и никто не знал об этом.

— …их было много, очень много. Это было больше похоже на войско, чем на сопровождение послов. Они хотели военного союза. Но что они могли предложить нам? Золото, новые земли, рабов. К чему нам было все это?.. — он немного помолчал, потом продолжал, — Они ненавидят людей, но они очень на людей похожи. Они строят дома, такие же, как вы. У них есть города и деревни. Есть князья, знать, ремесленники, крестьяне. Они заключают брачные союзы и скрепляют их гербовыми печатями на специальных документах. Они так похожи на вас, как никто из нелюдей…

Я подняла голову и, приподнявшись на локтях, заглянула в его смутно белевшее в темноте лицо.

— Откуда ты знаешь?

— Я бывал там, — просто сказал он.

— Что?!

— Я бывал там.

Я перевела дыхание и снова легла, повернулась на спину, втискиваясь между Вороном и бортом телеги. Звезды сияли надо мной, а я лежала и смотрела на них широко открытыми глазами, пытаясь справиться с биением сердца. Как он мог бывать там, как это вообще было возможно?

— Они не смогли договориться с сонгами. И после отказа напали. Занд погиб в той битве, и его книга исчезла. Была похищена нильфами, так мы считаем. Вороны всегда искали ее, но нам очень трудно тайно путешествовать по вашим землям…

— И впервые появилась возможность путешествовать легально.

— Вот именно.

— Ты, правда, бывал там?

— Два раза. Давно, правда.

— Не могу поверить, — почти про себя прошептала я.

— Почему?

— Какие они?

— Такие же, как вы.

— Мне они показались животными…

Он усмехнулся:

— Твоей подружке-властительнице мы тоже показались животными, разве не так?

— Да, — немного удивленно сказала я.

— Кажущееся на то и кажущееся, потому что оно отлично от сущности.

— Так ты бывал на Севере и до этого? — продолжала спрашивать я, — И давно?

— Лет тридцать назад. Или сорок, я не помню точно, — сказал он, — Это последний раз, а первый — когда еще был хардом (звание старшего рядового у Воронов).

— Ты сказал, они ненавидят людей?

— Да. Они…. Как бы тебе объяснить?.. Когда я был там первый раз, мы считали, что книга находится в их столице, в главном храме. Мы… Нас было пятеро. Они убили всех, кроме меня. Из-за того, что мы похожи на вас. Я тогда был совсем мальчишкой, мне лет двадцать, наверное, было. Может, и меньше. Мы не добрались ни до столицы, ни до храма, на нас напали на перевале. И бой был недолгим, поверь мне, хотя трое из нас были веклингами. Но одного они решили оставить в живых, чтобы принести его в жертву в главном храме своей страны. Их столица находится на самом севере, на берегу океана. Меня провезли через всю их страну. В клетке, — он усмехнулся, — так я и достиг цели нашего путешествия. И, знаешь, я думаю, никто из нас не смог бы попасть в этот храм иначе, чем в цепях и с ошейником на шее…. И там я увидел статую их бога, убивающего людей. Знаешь, о чем они молятся, тцаль? Они говорят: "Боже, убей сегодня еще одного человека".

— Почему?

— Они считают, что у них было все, и божья благодать была с ними. Они считают, что раньше люди были такими, как они, или они были такими, как люди. Что это был один народ. И однажды этот народ разделился, и одна часть, та, которая стала людьми, прокляла другую часть и прогнала далеко на север. И проклятие это было таково, что те, кто принадлежал к проклятой половине, стали похожи на животных.

— Странная история.

— Но так могло быть, согласись.

— Разве что очень давно. Человечество существует сорок тысяч лет, как у нильфов может сохраниться предание такой древности?

— Мне-то откуда знать?

— Как тебе удалось бежать оттуда?

— Они меня отпустили. Просто отпустили. Поняли, что я не человек. Мы шли туда зимой, а когда меня выпустили, было лето — на мое счастье. Иначе бы я просто не добрался бы и до границ их страны, замерз бы по дороге.

— А во второй раз?

— Во второй… Мы договорились с ними, и они позволили нам обыскать библиотеки храма. Книги там не было.

— Может быть, она хранилась в другом месте, — пробормотала я, — А может, они ее спрятали.

— А зачем? Эта книга для них ничего не значит. Если они забрали ее, то просто как трофей.

— И хранили ее семь столетий?

— Ну, будто ты не знаешь, как хранятся такие вещи. Бросили где-нибудь в библиотеке, ну, и лежала там все это время.

— Но вы ее не нашли?

— Нет.

Мы замолчали. По черному небу медленно летело черное облачко, заслоняя звезды. Дорога сузилась. Сбоку вырастали темные скалы, закрывающие небо. Слышны стали голоса верховых, ехавших впереди, и звяканье сбруи. Вдруг впереди раздался шум и множество голосов.

— Эй! Стой!

— Там, остановитесь!

— Тпру…. Стой, — говорили просыпающиеся возницы.

Кто-то, подошедший к телеге, остановил лошадей.

— Что там? — спросила я, поднимая голову.

— Телега перевернулась, — ответил мне хриплый крестьянский голос, — В темноте на камень наехали. Вишь, горы-то кругом. Дорога плохая.

Я снова легла. Человек, остановивший лошадей, не уходил. Послышались чиркающие звуки ударов кремня об огниво, впереди засветился маленький красный огонек, и запахло табачным дымом. Слышно было, как он похлопывает по боку лошадь, не желающую стоять смирно и переступающую с ноги на ногу.

— Да-а… — сказал он вдруг, непонятно, к кому обращаясь, — Да-а, война. Вот оно как…

Сладкий табачный запах плыл в сыром воздухе. Что-то странно приятное было в этом, что-то уютное.

— Эй, Рот! — крикнул кто-то, — Рот, иди сюда!

— Сейчас! — хрипло крикнул человек, стоявший возле нашей телеги.

Слышно было, как он удаляется, откашливаясь. Красный огонек уплывал куда-то в сторону и скоро скрылся в темноте.

— Drokoro? (Ты спишь?) — спросил дарсай.

— Нет.

Мы снова замолчали. Ворон повернулся на бок лицом ко мне и обнял меня, прижимая к себе. Теперь я видела его сиявшие в темноте глаза. Скоро они стали закрываться, дыхание его стало тише и ровнее.

— Чем она так важна, это книга? — не выдержала я, наконец.

Его глаза снова открылись. Он тихо вздохнул, устраиваясь поудобнее, потом заговорил.

— Если бы ты знала, — сказал он, — что где-то, в какой-то книге записано все будущее Охотников, разве бы ты не захотела получить ее?

— Пожалуй, — сказала я, — но…

— Мы мало уважаем и ценим этот мир, но живем-то мы здесь, — сказал дарсай, — И жизнь в этом мире для нашего народа всегда была нелегка, ты это знаешь. Часто случались времена, когда мы находились на грани полного исчезновения. И каждый из нас, кроме тех, кто зашел по пути Духа настолько далеко, что уже не способен обратить свои мысли к этому миру, каждый из нас выполняет свой долг перед народом, а потом уже занимается своей жизнью и совершенствованием своего духа. Ты все это знаешь, тцаль.

— Да, — сказала я, — Я это знаю.

— Мне эта книга безразлична, — продолжал он, — Я уже стар, и мне недолго осталось жить в этом мире. И меня, в сущности, не волнует судьба моих детей и внуков, пусть живут, как знают. И судьба народа меня тоже не волнует. Никто из нас не боится умирать: этот мир не самый приятный из миров. Но Совет сонгов для того и нужен, чтобы заботиться о судьбе народа в этом мире, ибо мы вынуждены рождаться и жить именно здесь. И им эта книга нужна. И поэтому я должен найти ее, понимаешь, тцаль?

— Да, — сказала я, — Я понимаю. Но что ты собираешься делать, объехать страну нильфов вдоль и поперек? Ты ведь не знаешь, где ее искать.

— Я знаю, — отозвался он, — Я знаю точно.

— Откуда? — сказала я.

Он не отвечал.

— Что ты молчишь?

— Знаешь, сколько я занимаюсь этими поисками? Больше ста пятидесяти лет, иным не дано даже прожить столько. По-твоему я не могу знать, где находиться предмет моих поисков?

Этот довод показался мне несколько спорным, но я промолчала. "Да, конечно, все мы живем предвидением, — думала я, глядя в черное небо, — но есть же разница между предсказанием будущего или чтением мыслей и определением местонахождения предмета, которого ты даже никогда не видел и который не могут найти семь столетий". Что-то очень странное было в его голосе, когда он сказал: "я знаю", — что-то неправильное. Он говорил так, словно сам куда-то положил эту чертову книгу. Не было, впрочем, ничего невозможного в его утверждении. Если ты ищешь что-то сто пятьдесят лет, то, в конце концов, ты действительно можешь знать, куда тебе идти дальше; и ведь он по сути своей давно уже был провидцем, ему это могло быть доступно. Но семь столетий Вороны ищут эту книгу; ее, наверное, искали и те, кто обладал большим даром предвидения, почему же ее до сих пор не нашли, если это возможно подобным образом?

Он усмехнулся, подслушав мои мысли. И то, что он сказал потом, было его маленькой местью за мое недоверие — я уверена в этом.

— Книга Занда, — сказал он, — хранится в некой Кукушкиной крепости…

При звуках его голоса, произнесшего эти слова, я обмерла. Я лежала и смотрела в звездное небо, уже ничего не понимая и не желая понимать. То, что он сказал, многое меняло, и для меня тоже, но я не могла тогда думать, все мои мыслительные способности замерли вместе со мной, и единственное, что я ощущала тогда, это обида на судьбу. Ну, вот, в Кукушкиной крепости. В Кукушкиной крепости!

— В конечном счете, — продолжал дарсай, — мы искали Эссу Дарринг. И я не сразу понял, что мы ищем — тебя.

Меня охватила внезапная, совершенно детская злость. Почему все словно сговорились напоминать мне о моем прошлом? При чем здесь я?! почему даже поиски этой дурацкой книги должны привести ко мне и к Кукушкиной крепости?

Мне не стоило возвращаться на Север. Мне не стоило возвращаться. Можно повторять это бесконечно, но от этого не становится легче. Да, не стоило. Но какой-то странный случай привел нас сюда: их, которые искали меня, и меня — предмет их поисков. Случай, а может судьба, но и она была бессильна против того, что произошло много лет назад.

Я молчала, глядя в черное бархатное небо.

— Это ведь тайная крепость, да? — сказал он негромко.

— Ты многое знаешь о Птичьей обороне.

— Я ищу эту книгу, тцаль. Ищу много лет. И знаю все, что мне нужно знать.

— Но кое-чего ты все же не знаешь. Ты не знаешь, иначе бы вы не искали Эссу Дарринг. Я не помню. Слышишь? Я не знаю, где находится крепость. Я просто не помню. Я не помню ничего, не помню, как жила там, не помню своих родных. Когда меня увозили оттуда, вместе с ключами от ворот крепости у меня забрали и мою память. Чтобы обезопасить Кукушкину крепость, которая не могла больше рассчитывать на мои обеты. Ты понимаешь?

Я замолчала и закрыла глаза. Ворон тоже молчал. Впереди слышны были голоса и непонятный шум.

— Сколько тебе было лет, когда тебя увезли?

— Около пяти.

— В твоей памяти сохранилось хоть что-нибудь?

Я молчала. Мне не хотелось говорить об этом ни с кем, до такое степени это было личное, потаенное, детское. Ведь никто никому не рассказывает о тех видениях, что посещают тебя на границе яви и сна, никто не рассказывает о своих смутных детских воспоминаниях. Все это слишком интимная область жизни, и никого не следует пускать туда. И я не сказала бы ни слова, но в голову мне пришла простенькая и невозможная мысль: а если он сможет вернуть мне память?

Смешно сказать, но я, в сущности, ничего не знаю о природе Воронов и об основах их силы, так же, как и своей, — они ведь сродни. Я не знаю, отчего Вороны таковы, не знаю, что влечет их на пути Духа, не знаю, отчего Охотники тоже идут этим путем. Но сонги могут так много, они играют с сознанием, как с воздушным шариком. Кто знает, может быть… Может быть… Боже мой, как я хотела все вспомнить! Почему — я не знаю, ведь те годы были лишними в моей жизни.

Когда-то я часами сидела, глядя в темноту своего прошлого, и надеялась увидеть хоть что-то, а находила лишь пустоту. Это было так страшно, так безумно и безнадежно, что мне и сейчас становится плохо, стоит лишь вспомнить те дни. И сейчас, когда передо мной мелькнула надежда, желание помнить и иметь жизнь без пробелов, как у всех, снова воскресло. Все мое детство прошло в мечтаниях о том, как я вернусь домой. Я так страстно хотела вернуться туда — в тот дом, который я даже не помнила. Как сказал поэт:

Мне снова прийти бы Ко входу в родимый дом. Я хочу возвратиться, И нет предо мной дорог.[14]

И сейчас, хотя я давно уже выросла, я вдруг снова со страстной тоской захотела вернуться туда. Я захотела, наконец, воочию увидеть эти древние, никогда не виденные мной стены, встретиться со своей крепостью — и уйти оттуда навсегда, но на этот раз по собственной воле. И я заговорила.

— В детстве мне часто снился один и тот же сон. Мне снилось, что я лежу в кровати и смотрю в приоткрытую дверь. За ней каменная лестница, ведущая вниз…и видны еще высокие окна над лестницей. Я жду, когда мне разрешат встать…

И пока я говорила, я словно увидела все это снова — эту картину, то ли сохранившуюся из моей потерянной жизни, то ли созданную моим детским воображением. Я снова увидела большую полутемную комнату без окон, с гобеленами на стенах. Увидела светлую щель приоткрытой двери, гранитную лестницу за ней, и пылинки, плясавшие в солнечных лучах. Горы за окнами и корявое деревце, прилепившееся на уступе. Всего лишь сон, и было ли это когда-нибудь реальностью?

Дарсай зашевелился и сел, опираясь одной рукой на узлы и корзины.

— Что ты? — спросила я.

Его шершавые пальцы коснулись моего лба, погладили волосы, убрали спутанные, выбившиеся из косы пряди. Он сказал что-то по-каргски, но я не разобрала слов. Я была как во сне, глаза мои слипались. Сознание мое поплыло в сером тумане — все дальше, дальше и дальше.

…Всходило солнце. В белесом небе пламенел алый диск, облака над ним окрасились розовым. Вокруг были горы, темные, обрывистые скалы без всяких признаков растительности. На западе еще таяли бледные звезды. Было очень холодно, воздух был прозрачный и ломкий, как стекло. Мое дыхание превращалось в пар, и маленькие белые облачка рассеивались в морозном воздухе. Моя голова покоилась на коленях дарсая. Он сидел, свесив ноги с телеги и облокотившись на груду вещей, глаза его были закрыты. Вид у него был совсем измученный, смуглая кожа приобрела сероватый оттенок. Меня кольнуло раскаяние.

Я приподняла голову. Ворон вздрогнул и открыл глаза.

— Ты слишком слаб для таких экспериментов, — сказала я.

Он улыбнулся одним уголком рта, но улыбка вышла невеселой. Я сделала движение, чтобы встать, но он удержал меня.

— Лежи-лежи, — сказал он, — Лежи.

Я подчинилась и снова легла. Ворон смотрел куда-то поверх моей головы и рассеяно гладил мои волосы. Наконец, он перевел взгляд на мое лицо.

— Кто именно лишил тебя памяти, ты знаешь?

— Моя бабушка, Лоретта Дарринг. По крайней мере, так мне сказали те, кто увозил меня оттуда. Я жила с бабушкой…

— Это странно, — сказал он, — но здесь применялась наша методика. Я знаю, о чем ты думаешь и на что надеешься, но твою память невозможно восстановить. Ее просто нет.

Мои маленькие детские мечты разлетелись вдребезги.

Глава 10 В горах

Обоз медленно двигался среди скал — несколько телег, два десятка верховых. Мы ехали словно в ущелье — по обе стороны дороги вздымались темные уступы, перемежаемые каменистыми осыпями. Только на самом верху неширокой полосой видно было зимнее белесоватое небо. Медленно-медленно летели по нему серые облака. Иногда быстро мелькали черные птичьи силуэты. Подморозило. Над лицами людей поднималось превращенное в пар дыхание, при каждом сказанном слове вырывались белые облачка и таяли в морозном воздухе. Снега здесь не было, только по обочинам дороги и в углублениях между плитами скопились сухие белые снежинки. Ветер иногда подхватывал их, кружил над темной поверхностью дороги и снова опускал.

Тихо и странно было вокруг. Ущелье изломано вело куда-то на север; оно было так извилисто, что явно служило когда-то руслом горной реки, и лишь потом здесь проложили дорогу. Дорога, правда, и сама уж была древней, почти и не похожей на дорогу. Каменные плиты давно растрескались и крошились по краям; ветер и вода так же неустанно трудились над ними, как и над окружающими скалами. Иногда встречались и крупные трещины, в которых застревали телеги; тогда приходилось разгружать их и поднимать раненных, и тогда только удавалось приподнять телегу и вызволить колесо. По обочинам дороги кое-где росли маленькие красноватые кусты; такие же кусты виднелись иногда и на слонах, в трещинах между камней и на уступах. В одном месте нам встретился маленький водопадик — струйка холодной воды, падающая с уступа в маленькой грязное озеро, похожее на лужу.

Обоз двигался медленно. Не слышно было ничего, только скрип колес, да топот множества копыт. Разговоры не взлетали над этим негромким шумом. Иногда слышался резкий крик птицы, и снова все смолкало, только — скрип-скрип и цок-цок, отраженное от стен ущелья и превращенное эхом в малопонятный звук движения. Люди были невеселы.

Я сидела на краю телеги, свесив ноги в пыльных сапогах, и бинтовала руку крупному светловолосому парню. Он поранился, когда вытаскивал застрявшую телегу. Кроме нас, на телеге полно было народа. На краю сидела маленькая худенькая девушка с покрасневшим носом и куталась в старенькую поношенную шубку. Выбившиеся из косы светлые пряди свисали ей налицо, ветер трепал их, а девушка сидела и безразлично смотрела прямо перед собой, иногда только встряхивая головой, когда волосы лезли ей в глаза. За ней сидел толстый мальчишка в крестьянском полушубке и строгал палочку перочинным ножом, поворачивая ее в покрасневших озябших руках. Старик, сидевший рядом, что-то говорил ему, и мальчишка, хмуря белесые брови, нехотя отвечал. Сидели еще люди: какие-то женщины в зеленых платках, маленькая девочка спала, подложив под голову мешок.

Я медленно наматывала бинт на толстую белую руку. Парень испуганно следил за моими действиями, словно не понимая, как это с ним могло случиться. Он был совсем еще молодой, лет двадцати, не больше, в лохматом полушубке, скинутом с одного плеча, в рубахе из домотканого полотна, шерстяных штанах и стоптанных сапогах. Лицо у него было круглое, совсем мальчишеское, с пухлыми щеками и маленьким вздернутым носом. Светлые, спереди приглаженные волосы сзади торчали вихрами.

— Вот ведь, — сказал он вдруг, — а то я испугался. Надо же — всю руку до локтя распороло. Кровища так и хлестала, — говорил он мне, словно я не видела этого и словно не я зашила ему руку, — Я вообще крови боюсь. Ладно, вот меня в крепость взяли, а то, дома когда жил, надо свинью резать, так отец говорит мне: «иди». А я не могу. Один раз как полоснул, кровь хлынула, так из меня и дух вон. Отец уж и бил меня, и ругал. Я и мяса не ем, как подумаю, что чью-то убиенную душу ем, так кусок в горло не идет. Дома надо мной все смеялись, а я не могу. Хоть и животное, а все же чувствует, вот и получается, ты ее убил — за просто так, да еще и сожрал потом, как нильф какой-то. Вот мы нильфов клянем за то, что они трупы едят, а сами что делаем? Разве не то же?

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Оттис, госпожа.

— Кем ты служишь в крепости?

— Конюхом. Я вообще скотину всякую люблю. Они как люди, разве что не говорят. Раньше я пастухом был. Придешь, знаете, на поле, со всеми коровками поговоришь…. Как их можно убивать? — воскликнул он вдруг, — Это то же самое, как своего пса, с которым ты и на охоту, и в доме, вдруг зарезать и съесть! Почему же тогда не есть соседей или родню?

— Сколько тебе лет, Оттис?

— Восемнадцать, госпожа, — сказал он, видимо смущенный тем, что высказывал передо мной свои мысли, — Меня за это поповской душой прозвали. Вы, наверное, думаете, что я дурачок…

— Нет, — сказала я, — парень ты умный. Даже слишком умный, пожалуй, — я оторвала бинт, — Ты еще не женат?

— Я только собирался жениться, — сказал он, — уже собрал деньги для подарка невесте…. Как вы думаете, деревни, наверное, не пострадали?

Он растерянно смотрел на меня светлыми северными глазами.

— Ведь нет же?

— Пожалуй, что так, — сказала я, но думала я совсем другое, — Твоя невеста живет в деревне?

— Да, в Выселках.

— Ты тоже оттуда родом?

— Нет, я из Поречено, это на другом берегу реки.

— Ясно, — сказала я рассеяно, обрывая висящие кончики бинта.

— А знаете, госпожа, — сказал Оттис, — моего младшего брата забрали Охотники.

— Да что ты? — сказала я, — И давно?

— Да лет пять уже.

— Понятно. Ну, что ж, рука твоя в порядке, — сказала я, спрыгивая с телеги, — Я пойду.

— Расскажите мне про Границу

Я споткнулась, выровняла шаг и оглянулась на него.

— Что же, — сказала я, — Расскажу, ладно.

Но его вопрос поставил меня в тупик. Я шагала рядом с медленно едущей телегой и молчала. Граница… Космический рубеж, отделяющий одну реальность от другой, человеческий мир от нечеловеческого. Но для меня, в сущности, она не была рубежом, это была та нить, на которую была нанизана моя жизнь, то русло, по которому она текла. Представьте себе, например, обычную полевую дорогу, две полосы обнажившейся земли среди луговых трав. Любая граница — полей ли, имений или даже целых государств — может проходить по ней, но если ты стоишь на дороге, для тебя это не граница, отделяющая одно от другого, а дорога, по которой проходит твой путь. Но думая о Границе и о том, что рассказать этому мальчику, я увидела своим внутренним взором лишь быструю речку, несущую свои мутные воды среди глинистых берегов.

Я шагала, опустив голову и глядя на свои сапоги. Я думала о Границе, и меня вдруг охватила тоска по моему миру, по неярким степям, по мутным рекам с берегами, поросшими кудрявым кустарником, по теплу и свету, заливающему мир от горизонта до горизонта. И я не находила слов, чтобы описать все это, передать другому человеку свое представление о реальности…

— Граница — это, в сущности, Черная речка, — сказала я, наконец, — На том ее берегу начинаются уже земли Воронов. Речка эта маленькая, мелкая, в любом месте можно перейти вброд. На нашей стороне есть множество хуторов и замков, и очень близко от Черной речки, всего в двух-трех лигах, а на вороньей стороне поселений нет. Они, вообще-то, не живут на одном месте, только женщин и детей держат в деревнях — дальше на юге, где пески и жарче, чем в степях…

— Они живут, как горсты? Кочуют табором? — вставил Оттис.

— Н-нет. Они, вообще-то, все вместе не живут, перемещаются по двое, по трое, как и мы. У нас говорят — отряд, но в отряде может быть сто человек, бывает и больше, и вместе они никогда не собираются. Мы всегда действуем тройками или пятерками, и Вороны тоже. Они постоянно в действии, понимаешь? Они нападают на торговые караваны и на хутора, они угоняют скот и сжигают дома. Но иначе им нечего было бы есть. Они живут грабежом, сами ничего не производят, а оружие и все остальное меняют у истереев на скот или на украденные товары…

— Я слышал, они угоняют женщин, — сказал Оттис.

Я посмотрела на него. Его круглое мальчишеское лицо выражало живейший интерес. Девушка, сидевшая за ним, тоже прислушивалась к нашему разговору, хоть и не поворачивалась в нашу сторону.

— Да, — сказала я, — молодых, сильных девушек, способных родить. Ходят слухи, что среди Воронов нет женщин.

— Это правда? — спросил изумленный тонкий голос.

Худенькая девушка с покрасневшим носом смотрела на меня. И Оттис тоже удивлялся.

— Вряд ли, — сказала я, — мне кажется, так не бывает. Хотя они, вообще, странная раса.

— Они похожи на людей, — пробормотал Оттис, несомненно, вспоминая в тот момент нильфов, которые на людей уж точно не были похожи. Я с усмешкой подумала об этом, и вдруг в памяти моей всплыли слова дарсая. "Они похожи на вас, как никто из нелюдей", — так сказал он, и я вспомнила это, и мне на секунду стало страшно.

— Да, — согласилась я, — на людей они похожи. Но только внешне, Оттис.

Резкий порыв ветра заставил меня замолчать, он был настолько силен, что я задохнулась. Я отвернулась от ветра, вытирая выступившие слезы. Разговор прервался.

Вокруг нас было все то же мрачное ущелье. На телеге впереди нас сидела Инга в зеленой шубке и зеленом блестящем платке, и дети ее сидели там же. Изредка до нас доносились детские голоса и тихий голос Инги, напевавшей какую-то песенку.

— А Охотники? — спросил вдруг Оттис, заглядывая мне в лицо.

— В каком смысле? — вяло спросила я.

— Как они живут?

— Ну, — сказала я, поддевая мелкие камушки носком сапога, — до шестнадцати лет дети живут в детских казармах. Учатся владеть оружием, ездить верхом, ну, и все такое. Когда Охотнику исполняется шестнадцать, ему присваивается звание мерда, низшее звание рядового. В сущности, весь наш жизненный уклад скопирован у Воронов — много-много веков назад. Все то же самое. Как у нас мердом становятся в шестнадцать лет, так и у Воронов звание харадая присваивается в шестнадцать. И у нас, и у них есть три звания рядового: у нас — мерд, адрай, торренс, у Воронов — харадай, харад, хард. Единственное — это то, что у Воронов присвоение любого звания четко привязано к возрасту. У нас не так. Ну, еще у них три звания офицера (ирис, хонг, веклинг), а у нас только одно — кейст, но они и живут гораздо дольше людей. В три — в четыре раза дольше. Но если у Воронов очередное звание связано с возрастанием уровня духа, то у нас не только с этим. Что такое Охотники, что делает человека Охотником — способность ощущать приближение Воронов, способность читать их намерения. Детей с такой способностью рождается немного, Оттис, — я посмотрела на него, потерявшего так младшего брата, я, дитя, отобранное некогда у родных и превращенное в Охотника, — поэтому любого такого ребенка, которого обнаружили, забирают обязательно. Граница нуждается в защите, Оттис, хотя Вороны — далеко не нильфы, они никогда по-настоящему не угрожали безопасности человечества…. С годами эта способность чувствовать Воронов совершенствуется, совершенствуется и дар предвидения. Так и случается, что Охотники, люди, рожденные людьми, идут по тому же пути, что и Вороны, по пути духа, как его Вороны называют. Я не знаю, как это происходит у Воронов, Оттис, но у нас, когда твой дар предвидения возрастает настолько, что ты можешь предсказывать передвижения Воронов на достаточно большой территории, ты становишься тцалем, стратегом, призванным определять стратегию передвижений одного какого-то отряда. С возрастом эта способность растет — растет и охват времени и пространства. Так этот дар — дар предвидения приводит нас туда, куда идут Вороны, в совершенно иные, странные миры, где нет материи, а есть только дух. Те из Охотников, кто может уходить в те миры, становятся хэррингами, провидцами. У Воронов визиты в те миры начинаются раньше, еще в возрасте стратега, но у них тоже есть провидцы, они называются сонгами. Так Вороны приходят к тому, с чего начинаем мы. Мы сначала учимся предсказывать будущее, а они — уходить в миры духа. Совершенствуясь в своем знании, мы ступаем на пути духа и приходим в те миры. Вороны же, совершенствуя свой дух, со временем обретают дар предвидения. Провидцы, что наши, что вороньи, в схватках не участвуют. Советы провидцев контролируют стратегов. И только, в сущности…

— Все это так странно и удивительно, — тонким голосом сказала девушка, — Вы живете как в сказке, госпожа моя.

— А вы? — сказала я, — За всю свою жизнь я не видела столько деревьев, когда я приехала сюда, мне казалось, что я попала в сказочную страну. Да и сейчас кажется.

— На юге не растут деревья? — спросила она с детским любопытством.

— Растут, но мало, — сказала я, — По берегам рек растут и иногда просто так, но редко. На юге — степи. Ты знаешь, что такое степь?

— Ну… — сказала девушка.

— Это ровное такое пространство и трава. Знаешь, до самого горизонта.

— Одна трава? — смешно ужаснулась она.

Мы еще немного поговорили и посмеялись, потом проснулась маленькая русоволосая девочка в красной вязаной шапочке, спавшая на мешках, и расплакалась, громко требуя то ли игрушку, то ли еще что-то. Худенькая девушка оказалась ее сестрой. Она взяла девочку на руки и стала что-то говорить ей, одергивая на ней задравшееся платьице и застегивая шубку. Оттис, наклонившись, что-то спросил у возницы, тронув того за плечо. Замедлив шаг, я отстала от телеги и заоглядывалась вокруг.

За нами ехали еще телеги и трое всадников. Они переговаривались, наклоняясь друг к другу. Остановившись, я дождалась, когда со мной поравняется телега, на которой лежал дарсай. Две толстые вялые лошадки тащили эту телегу, возница так и не появился. Я пошла рядом — неспешным шагом.

Дарсай лежал все так же, примостившись с краю, на боку, положив черноволосую голову на согнутую руку. Рядом с ним лежал меч в черных ножнах. Дарсай равнодушными сонными глазами смотрел прямо перед собой. Увидев меня, он улыбнулся — почти одними губами, но позы не переменил и заговаривать со мной явно не собирался. Похоже было, что он засыпает. Быстрым и осторожным движением я дотронулась до его лба (кожа была чуть теплой) и отдернула руку.

Скоро глаза его закрылись. Я шла рядом с медленно едущей телегой, поддевая носком сапога мелкие камешки и слушая стук, с которым они, падая, ударялись о каменную поверхность дороги. Мне было грустно — как почти всегда бывало рядом с ним (как хорошо я понимала ту странную печаль, с которой веклинг всегда говорил о нем!). Он спал, короткая черная прядка прилипла сбоку ко лбу, губы были приоткрыты. Лицо его, темное, худое, стало спокойным и равнодушным, как всегда выглядит лицо спящего. Я шла, изредка бросая на него взгляды, и почти ни о чем не думала. Только о нем. О нем одном.

Откуда она бралась, эта странная печаль, которую я слышала и в голосе старшего веклинга — как эхо? Что было ее причиной? Его старость. С точки зрения обычного человека он был не так уж и стар, что такое сто девяносто лет, если в среднем Вороны живут до трехсот, а то и дольше. Но… это будет не жизнь. Не та жизнь, которую знаю я или старший веклинг; рядом с дарсаем, что я, что веклинг семидесяти лет от роду — все едино. Он мог пережить меня лет на сто, но… скоро, очень скоро он покинет меня. Скоро этот мир станет ему безразличен. Скоро я стану ему безразлична. Очень скоро я потеряю его.

"И может, это случиться скорее, чем ты думаешь. Сколько еще продлиться Перемирие? — думала я, — Вечно оно не может длиться, и как я поступлю тогда? Что я буду делать, когда все вернется на круги своя и мы с ним окажемся на разных берегах Черной речки? Как объяснить кому-то, что я полюбила Ворона, просто полюбила — своего изначального врага? И как с этим жить?"

И вдруг меня как обожгло. Взгляд мой обежал ущелье — все было то же самое, те же красновато-коричневые скалы, те же маленькие колючие кусты, те же крестьянские телеги, те же хмурые люди. То же самое белесое небо в щели между скал. Оно холодило меня, гасило огонь, горевший во мне, — холодная бездна над моей головой. Но я задыхалась от волнения, внезапно обнаружив истину, которая все это время находилась у меня перед глазами. "Вот ради чего заключалось Перемирие! — думала я, смотря вокруг уже совершенно другими глазами (теперь я видела другую, скрытую сторону свершаемых событий), — Ради их поездки на Север, ради пророчества Занда! Значит, это не частая экспедиция. Она затевалась не только с разрешения Совета сонгов, но и при его непосредственном участии. Впрочем…"

Я бросила быстрый взгляд на спящего дарсая, опасаясь, что мое волнение разбудит его. Он спал — усталым сном раненого, но до пробуждения ему недалеко было. И пошла прочь, стараясь не думать больше об этом, забыть — не ради него, ради себя и собственного спокойствия. Но все это было так очевидно, так бросалось в глаза, что, не будь я так — что? влюблена? — я поняла бы это раньше. Ведь он, наверняка, вхож в Совет. И не могли его задержать в звании дарсая насильно, так не бывает, нет, это делалось с его согласия. И если он был согласен на это…. Если Ворон, которому почти сто девяносто лет, соглашается жить в реальном мире, и не просто жить, а активно действовать, то…. О, боги, что это, по-вашему, может значить? Он агент, такой же, как и я.

Я шла, пиная камешки. Ветер доносил до меня обрывки разговора стражников, ехавших впереди меня. Странное подозрение охватило меня, тихое и печальное подозрение, таящееся от самого себя. Быть может, веклинг прав, и все, что было между нами, — лишь притворство? Ведь дарсай действительно играл с моим сознанием, и я — я сама! — пошла ему навстречу. А ему нужен был лишь ключ к воротам Кукушкиной крепости, а ключом была я…

Будь он моложе, эти подозрения были бы просто нелепы. Ведь я тоже не простушка какая-нибудь; все это время я была уверена, что знаю каждое изменение его чувств и настроений. Да, я знала. Но…. Сто восемьдесят девять лет. Так ли уж трудно имитировать боль сердца, смутную тоску и влечение тому, кто уже видел закаты в иных мирах?

О, боги, могло ли это быть правдой? Я шла, бездумно переставляя ноги, машинально запахивая плащ, когда дул ветер, и от этого ветра выступали слезы на моих глазах. Вот одна из них скользнула вниз и покатилась вниз, за ней — другая. Я плакала, не стесняясь, никто не смотрел на меня. На сердце у меня было пусто и холодно — я уже верила, я полностью поверила в реальность своих домыслов. Винила ли я себя за собственную глупость? Нет. Винила ли я его? Еще меньше, чем себя. Глупенькая девочка, непонятно как ставшая тцалем, — как было не обмануть ее? Да, все так, все так, и стоит ли плакать мне. А может, все дело было лишь в ветре…

Но я тоже могу играть в эти игры, не так ли? У меня есть гордость, в конце концов. Я не смогла бы, конечно, по-настоящему обмануть его, годы у меня были еще не те, но мне и не нужно было лгать. Я любила его. Может быть, иначе, чем обычно любят, но любила. И в этом была моя сила в нашем поединке воль. Я могла прикрываться своей любовью как щитом, и Ворон не почувствовал бы моих подозрений, не понял бы, что я слежу за ним — не как влюбленная, а как агент хэрринга.

Я почти не замечала происходящего вокруг. Я все видела и слышала, но не осознавала виденное и слышанное. Я видела, как каменная осыпь впереди ожила, как, все убыстряя свой бег, скатываются камни на дорогу, как останавливаются телеги, слышала испуганные возгласы людей. Но на самом деле очнуться от задумчивости меня заставил всплеск активности Воронов, который я тотчас уловила. Трое из них были впереди меня, один — сзади. Я почувствовала внезапно возросшую агрессивность в их настроении, как бывает в начале схватки. Я очнулась и, наконец, увидела — по-настоящему.

Ущелье наполнилось криком и воем, тысячекратно отраженным от стен. Косматые темные фигуры заполнили ущелье, они прыгали сверху, из незамеченных нами пещер и расщелин. Движение обоза сразу расстроилось, завязались одиночные бои. Лязг металла наполнил воздух, слышны стали крики женщин и визг, издаваемый нильфами. Мы со всего размаха, совершенно не ожидая этого, угодили в засаду.

Миг я оставалась неподвижной посреди этой неразберихи. Я стояла словно в оцепенении, уши мои наполнены были шумом и криком боя, глаза — видением драки и убийств, но я не шевелилась. Не появление нильфов повергло меня в смятение: чего уж тут было смущаться и теряться, обычная засада. Но все вдруг нахлынуло на меня, смешалось в моей голове: слова дарсая о том, что нильфы похожи на людей, его рассказ об их стране, пророчества Занда, близость Кукушкиной крепости (как странно и как страшно я ощутила вдруг, что приближаюсь к ней — шаг за шагом!). Только о Границе, о юге, о своей обычной жизни я не думала тогда. Но этот миг прошел, уступая место привычному, и я схватилась за меч.

И пошла потеха. Нильфы были со всех сторон, со всех сторон был лязг и звон металла, визг и крик. Я поднырнула под удар топора, с короткого замаха полоснула лезвием по мохнатому животу, оттолкнула ударом ноги повалившееся тело и прыгнула в сторону. Я больше уклонялась от ударов, чем наносила их: драться с таким противником я не привыкла. Меня смущали их замаховые удары топорами, их страшная сила, делавшая блокировочные удары совершенно бесполезными. Я привыкла сражаться с противниками, не слишком превосходящими меня по массе, да и по силе, дело всегда решала не грубая сила, а мастерство. Смешно же будет, если поставить меня рядом с нильфом, это же вещи абсолютно несоизмеримые. Один какой-нибудь средненький нильф выше меня на половину моего роста и тяжелее в два-три раза. К тому же они были слишком сильны и слишком быстры, совершенно непонятно быстры — при такой-то массе!

Я танцевала, уворачиваясь от ударов. Я не думала ни о чем и ни о чем не тревожилась, сознание мое было чисто и спокойно, как и всегда во время схватки. И я остро чувствовала, как сражаются Вороны, потому что приучена была к этому — к восприятию именно ИХ. Я видела их своим внутренним взором, словно пребывая одновременно в нескольких местах. Я видела хонга, стоявшего спиной к перевернутой телеге, видела обоих веклингов, одного, младшего, в окружении нильфов, от которых он отбивался с немалым трудом, старшего — на телеге, с двумя мечами в руках. И я видела дарсая, худощавого, растрепанного, даже без кольчуги, видела, как он сражается, как сияют его глаза, чувствовала, как захватил его бой, какая ярость и веселье царят в его душе. Его еще трогало — это, он способен был еще испытывать радость и счастье схватки, еще способен…

Инга, схватив своих детей и пригнув их к телеге, лежала и то ли выла, то ли рыдала, не своим голосом выкрикивая проклятья нильфам. Косматый нильф с разинутой пастью подбежал к телеге, занося топор для удара. Я прыгнула к ним, вскочила на телегу перед нильфом. Короткий замах — косматая, немного вытянутая голова полетела вниз и ударилась о поверхность древней дороги. Удар он нанести так и не успел.

Бой длился недолго. Сначала мне показалось, что нильфов — несметное множество, они переполняли узкое ущелье, но как-то странно быстро закончились. Кое-где еще добивали раненых, но все уже было кончено, и бой был кончен, и нильфы. Нагнувшись, я вытерла меч об мех убитого нильфа и убрала в ножны. Я медленно шла, переступая через мертвые тела. Бой всегда весел, а конец его — как похмелье после пьяной ночи. Всюду лежали трупы, оставшиеся в живых люди расходились с оружием в руках, словно утратив всякую цель, слышен был женский плач и визг добиваемых нильфов. Весь порядок обоза был расстроен, одна телега была перевернута и горела, запах дыма плыл в сыром воздухе. Рядом с телегой раненая лошадь, лежавшая на боку, судорожно дергала ногой и, поднимая голову, косилась на проходящих испуганным глазом. Как сказал поэт:

Печали ветер, убийства воздух На реках и в горах.[15]

Равнодушно я прошла мимо лошади, перешагнула через тело женщины в зеленом пальто и пестром платке. Я оглядывалась вокруг, увидела кейста, он помахал мне рукой и сел на корточки у скальной стены, облокотился спиной об камень и закрыл глаза.

Издалека я увидела, что Оттис лежит навзничь посреди дороги. Крови не было видно, но лежал он как мертвый. Я подошла, присела, взявшись обеими руками, перевернула тяжелое вялое тело на спину. Большие светлые глаза испуганно смотрели на меня и часто моргали. Ко лбу его прилипли каменные крошки, из ранки под глазом текла кровь. В боку его, высоко, под самой подмышкой торчала узорчатая черная рукоять кинжала, похоже, его собственного. Я задумчиво разглядывала его, не пытаясь что-то предпринять: честно говоря, этот мальчик был мне совершенно безразличен.

Оттис испуганно смотрел на меня, ища в моем лице хоть призрак надежды для себя.

— Я умру? — спросил он неожиданно тонким голосом.

— Нет, — сказала я рассеяно, почти не думая о том, о чем он спросил меня. Мне было все равно, умрет он или нет. В сущности, парень он был крупный, совсем не болезненный на вид, стоило ли ему даже думать о смерти? Но бывает по-разному. Кто-то и от пустяковых, казалось бы, ран умирает, а кое-кто выживает, когда его давно уже все похоронили. Как сказал поэт:

Недвижимы, лежат Камни в горном ущелье в реке. А живет человек Между небом и этой землей Так непрочно, как будто Он странник и в дальнем пути.[16]

Подошедшие люди подняли Оттиса и отнесли его на телегу. Я вяло поплелась за ними: кроме меня, здесь лекаря все равно не было. Они уложили Оттиса на телегу, и невысокий худой стражник подложил ему под голову сложенное покрывало. Я вытащила кинжал из раны и, разорвав рубашку на боку, зашила рану. Вдвоем с худым стражником мы перевязали Оттиса, я накрыла его тулупом и собиралась уже уйти, когда Оттис открыл глаза.

— Я умру? — спросил он снова, приподнимая растрепанную, со слипшимися, торчащими во все стороны волосами голову, — Госпожа, я умру? — испуганно спрашивал он.

— Нет, — сказала я угрюмо: мне уже надоело отвечать на этот вопрос.

Он опустил голову на покрывала. Взгляд его беспокойно блуждал из стороны в сторону и, наконец, остановился на мне.

— Спойте мне, госпожа, — попросил он, — Матушка всегда мне пела, когда я болел.

Я искренне пожалела, что не успела уйти, но деваться было некуда, и, присев на край телеги, я вполголоса спела ему песенку из тех, что поют у нас на юге:

Как быстро, как быстро Желтеет трава на границе! Как быстро, как быстро Стареет солдат на границе! Лунный свет — на всю тысячу ли. Лунный свет — десять тысяч ли. Тоскливо поет на границе Флейта чужой земли.[17]

А когда я допела, он был уже мертв.

День прошел уныло. Тела убитых оттащили к обочине дороги и завалили камнями, трупы нильфов свалили в кучу и подожгли, обложив красноватым кустарником. Сладковатый тошнотворный запах погребального костра еще долго преследовал нас по ущелью, и все чудился мне — даже тогда, когда мы отъехали уже далеко и наступила ночь. Я лежала рядом с дарсаем, головою — на его плече. Он спал. Я вслушивалась в его тихое дыхание, уже сама засыпая, но мне все чудился этот запах. В атмосфере, окружавшей моего спутника, я пребывала давно и почти не замечала ее; но этот запах паленой кожи и шерсти, призрак этого запаха вызывал у меня тошноту, казалось, я сама, мои волосы и одежда пропитались этим запахом. Я лежала, нюхая похолодевший к ночи воздух. Слышен был скрип колес и мерный топот множества копыт, потом недалеко от нашей телеги заговорили двое всадников.

— Опять разведчики попали в засаду, — проговорил негромко один хриплым, словно бы прокуренным голосом.

— Горы кишмя кишат нильфами, — отозвался его приятель, — Похоже, нам не дадут спуститься к Селеуку.

Как сказал поэт:

Рубеж под луной. Как блестят мечи! Рать блестит — будто солнце взошло. Тьма разбойничьих орд, говорят, в горах, — Впереди уже бой кипит.[18]

Я повернулась, отворачиваясь от этого мира и от этой ночи, и уткнулась лицом в плечо дарсая, прижимаясь лбом и щекой к мягкой кожаной рубашке. Он шевельнулся, вздохнул — я замерла, опасаясь, что разбудила его. Но он только крепче обнял меня, пробормотал что-то сонно и снова затих. Глаза мои были открыты. Я смотрела в темноту и думала о только что подслушанном разговоре. И правда, целому обозу продвигаться всегда гораздо опаснее, чем мелким шайкам, подобным нильфским. А уж в горах…. Сколько возможностей для нападения!

И помимо моей воли в голове моей всплывали странные мысли, полные суеверного страха. Мне казалась, что мы действительно не доедем до Селеука; что-то (может быть, сердце? а может, дар предвидения, решивший потихоньку совершенствоваться) говорило, что мне не суждено покинуть эти горы. Не сейчас. Не так просто. Так легко они не отпустят меня, раз уж заполучили. Не отпустят.

Это были глупые мысли, но я не могла от них отделаться. Горы казались мне чем-то живым и разумным. Чем-то, желавшим заполучить меня, восстановить свою власть надо мной. И я то желало этого, то противилась. Моя судьба была не здесь. Но — с другой стороны — моя судьба, судьба Охотника, всегда была при мне, словно кошелек в кармане, словно тень, куда бы я ни пошла, она всегда последует за мной.

Лайса Эресунд говорила мне про судьбу, про то, что Кукушкина крепость — вот моя судьба, но ведь она не знала про тень-судьбу. Я не верила в ее слова, но я много о них думала. Я думала о том, что она сказала про Лорель. Я очень мало о ней знала, о своей знаменитой родственнице, только то, что знали все: великая врачевательница, знаменитая властительница, которая привела Птичью оборону к победе в последней северной войне. И вот я думала о том, что она хотела уехать из крепости. И только обстоятельства, война, смерть матери принудили ее остаться. Только это и ничто другое. Она хотела уехать. Та, что стала символом Птичьей обороны, та, которую почитают во всех северных княжествах, хотела когда-то покинуть свою крепость. Она осталась, подчиняясь долгу, а не собственному желанию. Как это все-таки странно, что до нас доходит только какой-то образ, не имеющий с человеком ничего общего.

Что-то пробудило меня. Я не понимала — что. Открыв глаза, я смотрела в темноту его рубашки и не понимала, отчего проснулась. И снова впереди раздался крик и заметался эхом среди скал:

— Нильфы-ы!

Я резко подняла голову, убрала с лица выбившиеся из косы пряди и села. Ночь была темна и непроглядна. Я видела смутные тени двигавшихся всадников, они заторопились куда-то, послышались тревожные возгласы. Нащупав плечо дарсая, я тихонько потрясла его.

— Что? — сказал он совсем не сонным голосом.

— Нильфы, — тихо сказала я.

Он сел, спустил ноги с телеги и соскочил на землю. И вдруг, обернувшись, сильной рукой схватил меня за шею и притянул к себе и с неожиданной страстностью вдруг стал целовать меня. Его сияющие глаза были так близко от меня. Я чувствовала его губы, сухие, потресканные, на моих губах, чувствовала его жаркое дыхание — у себя внутри. Он отодвинулся, алые, светящиеся в темноте глаза отдалились от меня. Но я схватила руками его голову (короткие его волосы защекотали мне пальцы) и приникла губами к его губам. Он выпил из меня все дыхание, и… Я не знаю, что было со мной. Я знала множество мужчин, кого-то я любила, кто-то мне нравился, кто-то вызывал у меня страсть — на одну ночь или на месяцы, но никогда со мной не бывало такого. Мне кажется, что на миг я потеряла сознание. Он держал меня за плечи, и я не могла упасть, но на миг вдруг его глаза и все, что было помимо них, звезды на небе, тени людей и лошадей, все это вдруг померкло передо мной.

Но сразу же раздалась разноголосица выкриков и завываний. Эхо зазвенело в ущелье, заметалось от стены к стене, как беспокойный дух. И реальность вернулась ко мне. Я схватилась за меч.

И пошла кутерьма. Вместо того, чтобы целоваться, мне надо было, конечно, задействовать ночное зрение, но я предпочла поцелуи. Он так редко целовал меня — сам. А драться я могла и в темноте.

Он был рядом. Я видела в темноте свет его глаз, чувствовала, как все мешается в нем: страх за меня и оживление, радость схватки и усталость. Я слышала вокруг рычание и визг, видела тени вокруг, но наносила удары и отражала их, только повинуясь интуиции: уж очень темно было для меня. Оба веклинга, переговариваясь, пробились к нам. Я уже слышала резкие выкрики хонга, и сам он был недалеко, шагах в десяти от нас.

— A karge tzal e dran? — раздался вдруг недалеко веселый крик. Я улыбнулась, услышав эти слова, произнесенные с поозерским акцентом.

— Я здесь — здесь! — крикнула я.

Но скоро веселье мое кончилось. Нильфы словно озверели в этот раз — бой вышел отчаянным. Если бы дело было на Границе, если бы дрались Вороны с Охотниками, то мы скорее бы позволили поубивать себя, не доводя бой до такого накала: никогда на Границе не считалось почетным, умирая, забрать с собой побольше врагов. Никогда на Границе не было взаимной ненависти, никогда мы не стремились истребить друг друга, для нас смерть — это средство достижения гармонии. До сего момента я не знала иной войны, и мне казалось, что всякая война такой и бывает. Но сейчас я начинала понимать, что наша южная война была и не война вовсе, а какое-то ритуальное действо…

В небольшой передышке, вдруг случившейся в этой беспорядочной схватке, я осознала, что мы попали в ловушку. Несколько всадников, защищая телегу с ранеными, отступали по дороге, остальные уже скрылись за поворотом. А здесь человек десять (и из них четверо нелюдей) оказались притиснутыми к отвесной скале, а вокруг были нильфы. Я задействовала ночное зрение и видела все — в неестественном сером свете, приближенное и увеличенное, как сквозь слой воды. Я видела, как, перекосив рот, кричит что-то всадник, отступающий за телегой. Видела опечаленные вытянутые морды нильфов.

— Повеселимся? — выдохнул кейст мне в ухо.

Ответить я не успела. Нильфы, отступившие было, снова кинулись в атаку. Но уворачиваясь от их ударов, попадая мечом в мягкие, покрытые шерстью тела, я думала: и правда. И впрямь, последний бой, отчего бы ни повеселиться? Я всерьез думала о близкой смерти, я уже ощущала ее — рядом с собой, я видела свою смерть в их топорах и саблях, в нильфьих мутных глазах. Я знала, что умру — прямо сейчас, и — черт! — если уж умирать, то весело.

Нильфов было так много. Я не видела никого, кроме тех, кто нападал на меня; не видела, как умирают стражники. Только Воронов я чувствовала и знала, что они еще живы — все четверо. Я едва заметила, как упал кейст с отрубленной ногой. Полузатоптанный, он продолжал бить нильфов кинжалом, потеряв его, хватал их за ноги, пока не истек кровью. Как умер младший веклинг, я не видела, но умер он быстро — миг, и я уже не ощущала его присутствия. Нильфы погасили его, как свечку. Зато я видела, как умер хонг, сражавшийся рядом со мной, он получил секирой в живот и, зажимая одной рукой рану (кровь текла по его руке и по металлическим кольцам разорванной кольчуги), с неожиданным веселым гортанным выкриком бросился в толпу нильфов, рубя их направо и налево. Я видела, как он упал под нильфьими ударами, и долго еще чувствовала, как угасает его жизнь, уже не озаренная сознанием. Разум его сбежал от умирающего тела (не зря же так рано, такой молодой, он стал хонгом; дух его уже нашел свои пути и сейчас разматывал клубок еще нехоженых троп).

Мы остались только втроем: старший веклинг, дарсай и я. Они оба меня прикрывали, иначе мне бы тут не стоять: ни в скорости, ни в умении владеть мечом мне с ними, конечно, не равняться. Ах, как они дрались оба, такое не часто можно увидеть. Но я ясно чувствовала, что оба они устали. Дарсай совсем измучился. Кто-то из нильфов все-таки задел его — неглубокая рана на боку, почти царапина, но она кровоточила, а он и так потерял слишком много крови.

— Tzal, е rato rder, — сказал вдруг веклинг, локтем отталкивая меня назад, к скале, и закрывая собой.

— Что?

— Не болтай, лезь!

— Ты с ума сошел, как я на нее залезу…

— Давай же! — прошипел веклинг.

И я полезла — куда же мне было деваться? Вообще-то это оказалось не так сложно, как я думала. Скала вся была в трещинах; камень крошился под моими пальцами, но я не упала, хотя три раза чуть не сорвалась. Смешная была бы смерть, никогда бы не подумала, что умру, сорвавшись со скалы. Это надо же…. И ощущения были довольно смешные. Я и на деревья-то никогда не лазила.

И вдруг слабенький тонкий свист зазвучал в воздухе. Что-то оцарапало мне бок. Я вскрикнула от неожиданности и едва не свалилась.

Как сказал поэт:

Их черные стрелы Разят гордецов. Кончился бой. Злые звезды померкли.[19]

Я ощущала, как Вороны лезут за мной, и… Боги, я не боялась — за себя, но за него я испугалась по-настоящему. Давно я не испытывала ТАКОГО страха. Я так отчетливо чувствовала его усталость. И слабость, кошмарную слабость. У него кружилась голова, а сорваться здесь было легче легкого. Теперь уж все решала судьба, а у меня не было причин считать ее ко мне благосклонной. Отнять память, семью, все, потом снова сюда вернуть, так почему бы еще ему не упасть…. Любая случайная стрела могла лишить его жизни! Вот уж поистине "злые звезды померкли"… А потом я подумала: а что помешает и мне разжать руки в этот миг? Спасительная мысль. И я успокоилась. И все волнения все равно были зря: никто из нас так и не упал. А интересно было бы свалиться с такой высоты…

Я ползла по скале в ночном воздухе, прикидываясь птицей, — как-то глупо ощущать себя так высоко над землей. Я слышала чье-то тяжелое дыхание внизу. Или это было мое дыхание?

Пальцы мои вдруг легли на уступ. Я подтянулась, перекинула ногу и выбралась боком на небольшую ровную площадку. Я села и привалилась спиной к стене. Я сидела, стараясь отдышаться, когда показалась растрепанная, с прилипшими ко лбу черными волосами голова веклинга. Пододвинувшись к краю, я ухватилась за его руку в изодранной грязной печатке, другой рукой схватилась за его плечо. Наполовину я вытащила его, он немного полежал, тяжело дыша, и выполз на уступ…

— У-уф…

— Что ты сказал? — пробормотала я, стараясь оттащить его от края.

— Не трогай меня.

Я отпустила его и, отодвинувшись, прислонилась к стене. Ветер холодил мое лицо. Бездумно я смотрела на странные звезды в сероватом небе — искусственная картина, созданная напряжением способностей организма. Скоро на уступ выбрался и дарсай. Он подобрался ко мне и растрепанной головой ткнулся мне в плечо. Его тело сотрясала дрожь. Я обняла его, прижимаясь лицом к его мокрым от пота, холодным волосам. Мне и самой было так холодно, и я так устала, что ничего уже не понимала и не помнила. Я знала только: он жив, и я жива тоже. Этого, в сущности, было достаточно для спокойствия.

Мы решили, то есть это веклинг решил, что до утра мы останемся здесь. Мы улеглись: я у стены, веклинг с краю, дарсай в середине. Я обняла его, вцепилась пальцами в рукав его рубашки и прижалась лбом к его плечу. Он весь дрожал, и это дрожь передавалась мне. Я лежала с открытыми глазами. Немного погодя дарсай поднял голову. Я почувствовала его движение и, приподнявшись, взглянула на него. Ночь снова стала ночью, я увидела только его глаза, светящиеся в темноте.

— Пить, — хрипло сказал он.

— Воды нет, — извиняющимся тоном сказал веклинг.

Дарсай с вздохом опустил голову. Скоро он заснул, правда, сон этот был беспокойный какой-то, он не шевелился, но я чувствовала, как тревожится и мечется его сознание между явью и бредом.

Сама я до утра так и не заснула. Было очень холодно. Мысли мои путались, я то пугалась высоты, на которой мы находились, то начинала твердить про себя:

Трава желтеет у границ, В степях проходит осень.[20]

Ника я не могла целиком вспомнить это стихотворение, только эти строки все вертелись и вертелись у меня в голове.

Время проходило. Я увидела, как тихо светлеет воздух в промежутке между плечом дарсая и моим лицом. Тогда я повернулась.

Всходило солнце. Холодный алый свет разливался по серо-прозрачному небу над моей головой. Этот ясный свет напомнил мне — их глаза.

Веклинг резко сел и, перегнувшись через дарсая, потряс меня за плечо.

— Что? — спросила я онемевшими губами.

— Как ты?

— О-ох…

Я села, обхватив себя руками. Морозное было утро — и красивое. Сероватое огромное небо с алыми прозрачными разводами. Я смотрела на него — с такой высоты. Смотрела и смотрела, и мне вспоминалось, как я видела другое небо. Они были похожи — это небо и то, другое. О, как они были похожи…

Сухие истресканные губы дарсая шевельнулись, он открыл глаза, обвел нас мутным взглядом, облизал губы и снова закрыл глаза.

— Как ты? — спросила я.

Он закивал головой, потом сказал хриплым шепотом:

— Ничего.

Обняв его за плечи, я помогла ему сесть. Он прислонился ко мне и сидел так, с закрытыми глазами, изредка вздрагивая всем телом. Веклинг рассеяно приглаживал растрепанные волосы. Он стоял на коленях и смотрел на нас, такой четкий на фоне сероватого неба. Лицо его было бледным, посиневшие губы улыбались.

— Ну, что, — сказал он, — продолжим?

— Ты сможешь? — тихо спросила я дарсая.

— A ro respero? (А ты, малолетка?) — буркнул он, не открывая глаз. Я натянуто улыбнулась. Я-то, конечно, малолетка, но у Воронов это ругательство, и не из самых приличных.

— Пошли, — сказала я.

И мы пошли.

Глава 11 В горах (продолжение)

О, горы…. Сколько дней прошло с тех пор, как я впервые увидела их — десять, пятнадцать? Но что я видела тогда — только Мглистый, невысокий, изъеденный временем хребет с пологими склонами, поросшими лесом. Синеватой полосой на горизонте был он все время нашего путешествия, потом стал вздыбленной странной громадой, местом, где ровная земля вдруг собралась в складки. Но только теперь я понимала, какой он был, в сущности, невысокий и уютный, этот Мглистый хребет. Если бы мне пришлось сочинять сказку, то именно такими были бы горы в моей сказке — уютненькая горная цепь с синеватым издалека и темным вблизи лесом, самое место для нестрашных сказочных приключений и неопасных сказочных драконов.

Но теперь я увидела другие горы. Почти два дня я ехала с обозом меж этих гор, но я не видела их, сердце мое было закрыто, и разум мой был закрыт. Ибо смотреть и видеть — не одно и то же. Только взявшись за них руками, только почувствовав под пальцами острые камешки и гладкие сколы, только прижавшись лицом к камню и ощутив его запах — запах тысячелетий, вот как назвала бы я его, если мне пришлось бы его описывать, — свежий, холодный, мертвый запах, только тогда я начала понимать и видеть, что такое эти горы. Только в сероватом свете зимнего утра, нащупывая рукой трещину в скале, я вдруг — вдруг — поняла и увидела, что это были за горы. Это были горы из моего сна.

Какое волшебное, смешное и радостное чувство испытала я тогда — чувство узнавания. В своем сне, сквозь окна над серой гранитной лестницей я видела не Мглистый и не какой-нибудь другой из невысоких передовых хребтов, поросших лесом, я видела бело-серые скалы, видела уступы, по которым не суждено взобраться человеку, видела корявое деревце, прилепившееся на уступе и, кроме него, ни одного растения, сплошной камень. Я не понимала, что это горная страна тянется на тысячи лиг и что много здесь таких мест, как это. Я знала только: в предгорьях камни были красновато-коричневые, а горы низкие, и всюду росли леса, а здесь были серые скалы почти без растительности — точно такие же, какие снились мне.

"Значит, это правда!", — мысленно повторяла я. Я думала, это всего лишь мираж, созданный моим сознанием, я думала, что это бред, а оказалось, что это правда. Осколок памяти, ускользнувший от Лоретты Дарринг, обманувший ее и нашедший укромный уголок в моем сознании. Эти горы существуют на самом деле. И значит, я помню! Пусть чуть-чуть, лишь миг своей пятилетней утерянной жизни, но я помню! Я помню свою комнату, гобелены на стенах, свою кровать и серое шелковое платье, аккуратно повешенное на спинку стула. Я помню, помню, помню! И радостно и весело было у меня на душе, когда я лезла наверх, и над головой моей разливалось алое сияние небес. В то утро было странное, совершенно невозможное, какое-то абстрактное небо, какого я не видела ни до того, ни после. Словно два мира слились в один и породили это небо над нашими головами.

Скоро я выбралась на плато. Я вылезла и легла; страшный ураганный ветер царил здесь, наверху, и я прижалась лицом к каменной поверхности и закрыла глаза, чувствуя, как ветр рвет мою одежду. Мне казалось, что если я сейчас встану, меня просто сдует. Я только мельком увидела, что это плато: лежа, я смотрела в другую сторону, в сторону обрыва, на сероватое ясное небо и неровный выщербленный край, где кончался камень, и начинался воздух. Я смотрела, и пустота и веселье царили в моей душе. Все наносное, все переживания, мысли и чувства, порожденные моим пребыванием в Ласточкиной крепости, разлетелись с моей души, как мусор, сдунутый ветром. Я стала такой же, какой была прежде, и в душе моей воцарились пустота и веселье. Я ни о чем не жалела, ничего не ждала, не боялась и не терзалась. Моему телу было холодно, и дрожь сотрясала его, мои руки, разодранные о камни, болели и кровоточили, но тем веселее становилось мне. Ветер играл прядями волос, выбившимися из моей косы. Я смотрела на них, смотрела, как они мечутся в воздухе — золотистые легкие пряди. Я смотрела на них и сквозь них. Вдруг и радость оттого, что я помнила что-то, что сон мой оказался правдой, покинула меня. Мне было уже безразлично это. Это состояние, лучшее из всех состояний, снова вернулось ко мне.

Я всегда была и хорошим, и плохим Охотником — одновременно. Я чувствовала Воронов не хуже других, и мой дар предвидения был несомненен; я родилась espero. Но моя душа не всегда была полна пустотой. У меня не было имени, поистине не было, и не было прошлого, но я жаждала обрести и то, и другое. Я тревожилась и металась. Я любила и тосковала об утраченной любви. Я была полна страстей. А в последнее время, в этот свой приезд на Север, в моей душе никогда не было пустоты, сомнения и тревоги раздирали его. Но вот все кончилось. Прошлое было мне безразлично. Имя Эссы Дарринг было мне безразлично. Птичья оборона, нильфы и Кукушкина крепость были мне безразличны. И я чувствовала, что все эти призраки навсегда уже оставили меня, что они больше не вернуться.

В сущности, это состояние было порождено усталостью тела и холодом, столь непривычным для меня. Но в тот момент для меня существовало только две реальности во всем мире — я сама и Вороны, поднимавшиеся вслед за мной. Я снова стала только Охотником. Эсса Дарринг, начавшая пробуждаться к жизни, снова умерла и — я была уверена — умерла навсегда. То, что Вороны из врагов превратились в друзей, мою возродившуюся охотничью душу ничуть не смущало. Они были моим дополнением в мире, моей необходимостью, основой моего существования, и мы могли быть и друзьями, и врагами — какая, в сущности, разница? В этом далеком, чужом северном краю — мы были, и я, и они, и нам достаточно было этого. Граница, наша Граница, была здесь — так же, как и там, на юге.

Они выползли на плато и легли рядом со мной. Обоих трясло. О, как было холодно здесь, наверху! Мне казалось, что я лежу на вершине мира, что выше в мире не бывает гор. Я перевернулась на спину. Алое сияние сошло с небес. Сбоку висело яркое светлое солнце, небо из серого превратилось в голубоватое, бледное, обычное зимнее небо. Я улыбалась дрожащими губами, глядя на это небо. Выпростав из-под плаща одну руку, я подняла ее и, поворачивая, стала ее разглядывать — свою худую мускулистую руку. Кожа была синеватой, совершенно замерзшей. А мне было весело.

Знаете, это веселье, когда обстоятельства становятся все хуже и хуже, иногда нападает на меня. И чем хуже обстоятельства, тем веселее мне становится порой. Это как второе дыхание — оно рождается из усталости сознания и равнодушия к последствиям.

Но нельзя же было лежать здесь вечно. Я села, убирая с лица волосы и заправляя их за уши. Вороны лежали рядом, совершенно одинаковые, только на веклинге была кольчуга, а дарсай был в рубашке.

Я тронула веклинга за плечо.

— Холодно, — пробормотал он.

Я погладила его плечо в странной задумчивости. Я знала, что они оба измученны — как никогда раньше, слишком холодно было здесь для нас, южан, а ведь они жили даже южнее, чем я.

Дарсай приподнял голову, взглянул на меня и сел с тихим вздохом. Провел рукой по усталому лицу.

— Помоги мне, — сказал он.

Вдвоем мы заставили веклинга сесть. Вялое его, безвольное тело валилось, я едва удерживала его. Глаза у веклинга закрывались, зубы выбивали дрожь. Я придвинулась к нему, и мы обнялись все трое, прижимаясь друг к другу, — на краю обрыва, под порывами ледяного ветра. Рукой в перчатке дарсай дотронулся до моей щеки.

— Взялась за ум? — негромко сказал он.

— О чем ты?

— Ты знаешь

— Да, — пробормотала я, — наверное, знаю.

И улыбнулась в ответ.

Мы долго сидели так, согреваясь теплом друг друга. Солнце поднималось все выше, воздух потеплел. Ветер, несколько раз менявший направление и дувший то с востока, то с юга, наконец, улегся. Я встала, потягиваясь и распрямляя затекшие ноги, и огляделась вокруг, удивляясь.

Это было странное место. Огромное — казалось, бесконечное — серое плато тянулось до самого горизонта, пересеченное трещинами, засыпанное каменным крошевом. Ветер улегся, ни единого движения не чувствовалось в холодном воздухе. Я оглядывалась вокруг, машинально приглаживая волосы. Какое странное место! Какое-то совершенно нереальное, словно бы абстрактное. Я все вспоминала тот мир, который видела глазами дарсая.

— Странное место, — негромко сказал дарсай, поднимаясь на ноги.

— Да, — согласилась я.

Он шагнул ко мне и обнял за плечи, прижимая к себе. Я прислонилась к нему и подняла голову, заглядывая ему в лицо. Он улыбнулся.

— Очень странное место, — сказал он, — Какое-то неправильное.

— Да.

— Надо идти.

— Куда?

Он погладил мое плечо.

— Ты знаешь, о чем я думаю? — сказала я.

— Знаю.

— А я знаю, о чем думаешь ты.

— И это я тоже знаю.

— Похоже, правда? — сказала я немного погодя.

— Да, — сказал он, — Очень.

— Я не знала, что так бывает. Так бывает?

— Нет, — сказал дарсай, — Это совпадение, не более того.

Но я не верила в то, что это совпадение. И сам он не верил в это. Для идущих по путям духа не бывает совпадений, да, в сущности, их не бывает вовсе.

— Да, — сказал вдруг дарсай, — да, ты права. Но я знаю об этом больше, чем ты, тцаль. Просто похоже.

— А небо? — сказала я, уже сознавая, что он прав, и просто дурачась, — Ты видел, какое сегодня небо было с утра? Такого неба не бывает.

— Ладно, — сказал он, — думай, что хочешь. Нам надо идти.

Он выпустил меня. Нагнувшись к веклингу, дарсай что-то сказал ему и, взяв за руку, помог подняться на ноги. Веклинг жалко улыбался, покачиваясь на неуверенных ногах.

— Ты идти сможешь? — спросила я.

Он только кивнул.

Мы медленно шли, спотыкаясь, тащились, как маленькие паучки по огромной поверхности стола. Каменная крошка хрустела под нашими ногами, то и дело встречались трещины, чаще небольшие, но попадались и такое, через которые приходилось прыгать. Сначала идти было легко, но потом странность обстановки, бесконечность этого плато, холод сделали свое. Мы не разговаривали. Воздух был неподвижен… Слышен был только скрип каменной крошки под нашими ногами, иногда кто-то спотыкался и тут же выравнивал шаг. Мы шли поодаль друг от друга — в застывшей тишине…

Вдруг раздались резкие птичьи крики, целая стая, перекликаясь, летела над нашими головами. Я подняла голову, глядя на них, — сотни маленьких черных силуэтов, быстро-быстро они махали крыльями, а то вдруг, раскинув крыльями, планировали на воздушных потоках. Они кричали и кричали, и эти тоскующие звуки наполняли воздух. Пройдя несколько шагов, Вороны тоже остановились и подняли головы, глядя в небо. Как сказал поэт:

Лишь стаи гусей Кричат среди облаков.[21]

— Как они кричат! — сказал веклинг, потирая лоб.

Дарсай подошел ко мне и обнял за талию. Я закрыла глаза. И почувствовала, как он целует мои волосы. Такое легкое прикосновение.

— Что ты делаешь? — спросила я.

— И правда, — вдруг сказал дарсай, — странно они кричат.

— Я устала.

Он снова поцеловал мои волосы.

— Ну, что, идем? — крикнул веклинг.

Мы молча двинулись дальше. Дарсай шел рядом со мной, не снимая руки с моей талии. Птицы все кричали над нами, сотни и тысячи птиц, улетающих куда-то в зимнем белесоватом небе.

Может быть, это покажется странным, но я не горевала о своих ребятах, даже не вспоминала о них. Их так много прошло через мою жизнь и умерло на моих глазах — безымянных мердов, адраев, торренсов, кейстов. И каждый из них был личностью, и ни об одном я потом не вспомнила. Жизнь Охотника — как огонек на ветру, в любой момент может погаснуть, и не стоит сожалеть о ней.

Скоро стемнело. Рука дарсая с моей талии переместилась на плечо и довольно ощутимо давила на него. Дарсай шел, опустив голову, и я чувствовала, что он уже совсем вымотался.

— Все, — сказал он вдруг, — все, хватит на сегодня.

Он выпустил меня и сел прямо там, где стоял. Я опустилась рядом на колени, притянула его к себе и прижала его голову к своему плечу.

— Устал?

— А то ты не чувствуешь, — буркнул он.

Веклинг подошел к нам и сел рядом, обхватив колени руками.

— Холодает, — сказал он.

Дарсай высвободился из моих объятий и лег на каменную поверхность, вытянувшись во весь рост. Он устроил голову у меня на коленях и закрыл глаза. Я погладила его волосы, он вздохнул, но ничего не сказал. Веклинг молчал, и я тоже молчала.

Сгущалась ночная тьма, птицы все кричали и кричали.

— А знаешь, — вдруг сказал веклинг, — ведь когда-то он был очень красив.

Я невольно улыбнулась.

— О чем ты?

— Это правда…

— Да, нет, я верю, — сказала я и, наконец, решилась, — Глядя на тебя, совсем не трудно поверить в это.

Молчание было мне ответом.

— Он ведь твой отец? Вы очень похожи. Это так?

— Мне восемьдесят лет, а ему сто девяносто. Он может быть мне и прадедушкой, и прапрадедушкой. Мы ведь не знаем своих родителей.

— Вы, правда, похожи.

— Я знаю, — печально отозвался веклинг.

Мы замолчали. Кричали птицы. Вокруг была темнота и пустота. Как сказал поэт:

Отчетливо в небе Видны парящие птицы, Безлюдно и тихо.[22]

Только вот их видно не было, но они словно летели перед моими глазами, так ясно я представляла их.

— Послушай, — сказала я, вдруг развеселившись, — Я давно интересовалась вот чем…. Слушай, среди Воронов действительно нет женщин, или это слухи?

— Что же, я, по-твоему, вырос, как груша на дереве?

— Так что же? Это слухи?

— Слухи. Но, наверное, скоро это станет правдой.

— О чем ты?

Он ответил не сразу. Я тронула его руку, веклинг усмехнулся, поймал мою руку и пожал ее.

— У нас никогда не жаловали рождение девочек. Само понимаешь, никого это не радовало, — негромко сказал он, — У нас много детей умирает в раннем детстве. Знаешь ведь, какой у нас климат…. Хотя ты, наверное, не знаешь, — вдруг добавил он.

— Знаю, — сказала я, — Я бывала в глубокой пустыне. Пару раз.

— Постоянные засухи, перепады температуры, нездоровая вода. Я не говорю, что у нас плохой климат. Здесь гораздо хуже, — добавил он со смешком, — Но жить у нас нелегко, и не каждый выдержит это. Дети часто умирают — от болезней, от нехватки пищи. Никто же не будет отнимать еду у будущих воинов, чтобы накормить ребенка, из которого может вырасти всего лишь самка. Их ведь не нужно слишком много, если их будет недостаточно, всегда можно найти подходящих…

— На нашем берегу, — сказала я.

— Да. Но ваши женщины рожают от нас только мальчиков, уже не знаю, почему так происходит. А в наших деревнях все больше и больше ваших женщин, потому что наши во множестве умирают еще детьми. Никого это не заботит, сама понимаешь. В той деревне, где я родился и куда обычно приезжаю, вообще нет каргских женщин. И во многих деревнях так, редко-редко можно встретить карганку. Может, скоро их вообще не останется…

Я услышала в темноте его странный сдавленный смех.

— Вот объясни мне, — сказала я, — У вас это по плану?

— Что?

— Ну, вы ездите туда — по плану? Раз в неделю, раз в месяц, или когда у вас возникает зов плоти, желание? И когда вы приезжаете туда, вы хватаете первую попавшуюся, или выбираете, или ездите к одной?

— О, влюбленная девочка.

— Нет, я не о любви говорю. Я о другом. Ну, понимаешь, я, например, не стану спать с кем попало. Я найду того, кто мне понравиться, и не только внешностью. Я найду того, чьи мысли будут созвучны с моими мыслями и устремления с моими устремлениями. А ты, что же, хватаешь первую, кто попадется тебе навстречу?

— Они все одинаковы.

— Я тоже женщина.

— Ты — тцаль, — сказал он, — Это совсем другое.

— Почему? Или ты думаешь, что я по-другому устроена? Когда рассветет, я тебе покажу…

— Не надо, — засмеялся веклинг, — Я верю.

— Так в чем дело?

— Ну, — сказал веклинг, снова дотрагиваясь до моей руки. Голос его стал серьезным, — я объясню тебе, если ты хочешь. Понимаешь, зов плоти — это для харадаев. Ты не обижайся, — быстро прибавил он, — Видно, у вас все иначе, если тцаль и урожденная espero завела со мной этот разговор.

— Да. Совсем иначе.

— Может, поэтому вы не можете догнать нас на пути духа?

— Что ты сказал?

— Ничего.

— Так ты не испытываешь потребности в этом? И никогда не испытывал?

— Только в юности.

— Но ты ездишь в деревни?

— Да, — сказал он, словно удивляясь на мой вопрос.

— Зачем?

— Ты не понимаешь? — сказал он, — А мой долг перед народом? Ведь дети нужны.

— Много вы ему должны, как я посмотрю.

Веклинг усмехнулся, но промолчал.

— Мы все-таки разные, да?

— Да. Совсем разные…

— А он? — вдруг спросила я.

— Что он?

— Он ездит туда?

— Да. Он ведь еще не сонг.

— А сонги не обязаны?..

— У сонгов, — сказал веклинг, — нет уже никаких обязательств. Совсем никаких.

Мы замолчали. Закрыв глаза, я повторяла про себя: "никаких… никаких обязательств". Как странно, оказывается, я совсем не знала Воронов. Как это сочетается в их жизни — пути духа и все их эти обязательства перед народом, как они умудряются это совмещать и разбираются во всей этой путанице?

И вдруг я подумала: "Как он выглядел тогда? Как жалко, что я его тогда не видела". Нет, мне, в сущности, было безразлично, как он выглядит, но я не могла почему-то представить его — красивым. Я все пыталась вообразить себе его молодым, когда еще не было этих шрамов на его лице, когда он весил килограммов на двадцать больше и еще не умел читать мысли и предсказывать будущее…

Я слышала, как веклинг ложится и ворочается, укладываясь на каменной поверхности. К ночи сильно похолодало, и только голова дарсая грела мои колени. Скоро и я легла. Ночь была вокруг, глухая, темная, без единой звезды, и я смотрела в эту ночь. Казалось, что мы потерялись где-то между мирами, вокруг были только тьма и холод, холод и тьма… Я лежала, и подо мной был жесткий камень, а надо мной — морозная глухая ночь. Мне казалось, что я не засну; мне было так жестко, холодно и безумно.

Дарсай поднял голову с моих колен, приподнялся, потом сел.

— Что ты? — сказала я сонно.

Он что-то буркнул. Я видела, как в темноте светились его глаза. Он несколько минут просидел так, потом, словно решив что-то, подлез ко мне и лег рядом. Безошибочная рука легла на мое плечо, дарсай притянул меня к себе, и я ткнулась лбом в его плечо. Он погладил мои волосы, потом сильно прижал к себе мою голову (мой нос вдавился в его плечо, и я замотала головой, стараясь высвободиться, — не тут-то было).

— Krape, — сказал он мне тихо и жестко.

Я затихла, но глаза мои были открыты. Я чувствовала что-то в нем — кроме усталости, что-то странное. Что это было, я не могла понять. Такого я еще никогда не ощущала в Воронах. А дарсай, поглаживая мои волосы, вдруг сказал очень тихо и мягко, совсем не таким голосом, каким говорил «krape»:

— Ты скоро найдешь свою крепость. Очень скоро. Ты рада?

— Я была бы рада, если б ты сказал, что я скоро вернусь на юг.

— Не скоро. Но ты вернешься туда… чтобы покинуть юг навсегда.

У меня мурашки побежали по телу. Я встряхнула головой, стараясь не испугаться, и сказала:

— Ты говоришь, как гадалка на ярмарке.

Он еле слышно усмехнулся.

— Ты не чувствуешь, — сказал он, — как что-то висит над тобой?

— Чувствую, — сказала я, — но я стараюсь не думать об этом.

— И зря. Все, спи.

Я послушно закрыла глаза. Дарсай скоро заснул, слишком измученный, чтобы обращать внимание на холод. Веклинг спал уже давно. Я долго лежала без сна, в дремотном оцепенении, но теперь мне было теплее, и я все-таки заснула.

Спали мы долго. Когда я проснулась, было уже совсем светло, наступал день. Было пасмурно и серо, холодный свет разливался повсюду. По небу плыли серовато-белые клочковатые облака, медленным-медленным было это движение, таким спокойным. Я смотрела на небо и не шевелилась. Вороны еще спали. Мне казалось, что мы остались где-то на краю мира. Это чувство возникло во мне еще ночью — смешное, детское чувство затерянности и оторванности от всего, что есть знакомого в мире. Ночь прошла, но при свете дня это чувство не исчезло, а только окрепло. Казалось, что на многие лиги вокруг нет ни единой живой души, и что нет ничего больше в этом мире, только ровная каменная поверхность плато — и небо.

Птиц больше не было видно. В холодном воздухе висела огромная, противоестественная тишина. Казалось, что мир просто кончился, и это все — то, что осталось после конца мира. Когда-то где-то я читала, что только в горах можно по-настоящему понять величие и древность мира, и сейчас я думала: может быть, это правда.

Осторожно я подняла руку дарсая, лежавшую на моем плече, выскользнула из-под нее, стараясь не потревожить Ворона. Такой был простор вокруг, от горизонта до горизонта тянулась только ровная каменная поверхность, и по небу плыли неспешные облака. Я оглядывалась вокруг с чувством чистоты и удовольствия, этот, в общем-то, унылый и безжизненный пейзаж, казалось, освежал мою душу. И тихо я сказала:

Плывут облака Отдыхать после знойного дня. Стремительных птиц Улетела последняя стая. Гляжу я на горы, И горы глядят на меня. И долго глядим мы, Друг другу не надоедая.[23]

— Немного зноя не помешало бы, — промурлыкал позади меня голос дарсая.

Его рука обвила мою талию, и он притянул меня к себе.

— С чего ты вдруг стала читать стихи? — сказал он, наклоняясь к моему уху.

— О, — отозвалась я, немного смущенная, — эти стихи высыпаются из меня, как из дырявой корзины. Не обращай внимания. Как ты?

Я обернулась, заглядывая в его лицо.

— А ты? — сказал он, проводя рукой по моим волосам, — Тебе надо причесаться, златовласка. Есть у тебя гребень?

— Есть, ну, и что? Говори тише, а то разбудишь его.

Веклинг все еще спал. Он лежал, повернувшись на бок, и слегка согнув ноги в коленях. Дарсай покосился на него и усмехнулся. Взяв меня за руки, он заставил меня сесть, и сам сел сзади и стал распутывать шнурок, которым была завязана моя коса.

— Эй, — сказала я, — что ты делаешь?

— Давай сюда свой гребень.

— Ты причесать меня хочешь? Ты, что, с ума сошел?

— Давай-давай, — сказал его мягкий голос, а руки расплетали мою косу.

Мне стало смешно. Нагнувшись, я достала из кармана на поясе маленькую костяную расческу и через плечо протянула дарсаю. Пальцы в заношенной мягкой перчатке взяли расческу из моей руки.

Он расчесывал мои волосы, а я сидела, не шевелясь, и чувствовала себя кошкой, которой гладят спинку. Боги, до какой глупости могут дойти влюбленные, а ведь оба — стратеги. Запасы этих глупостей поистине неистощимы. Правда, мои волосы всегда привлекали мужчин, реакция дарсая вовсе не была для меня неожиданностью.

— Эй, что вы делаете? — раздался вдруг голос веклинга.

Я засмеялась, пригибая голову и закрывая глаза. Дарсай обнял меня и засмеялся вместе со мной.

— Чем вы занимаетесь? — продолжал удивляться веклинг, приглаживая растрепанные волосы обоими руками.

— Ну, все, — сказал дарсай, — заплетать тебе придется самой, я не умею.

— Это не сложно. Я тебя научу. Эй, давай-давай, не убегай.

Он поднялся было на ноги, но снова сел, услышав мои слова. Собрав мои распушившиеся волосы в хвост, он зажал их рукой и дернул назад, к себе, и прошептал мне в ухо:

— Будешь, надо мной смеяться, я тебе все волосы выдеру, — и еще раз дернул мои волосы.

— Ой, дай мои волосы, — сказала я с досадой, — Я сама заплету.

— Нет уж, — сказал дарсай, — теперь терпи. Так что мне делать?

— Раздели на три пряди и переплетай. Чтобы каждая прядь участвовала, по очереди. Нечего сложного. Я всегда могу заплести заново, если у тебя не выйдет.

— Что ты сказала?

— Эй, хватит! — закричала я, — Хочешь меня лысой оставить, что ли?

— Ладно. Ладно. Успокойся.

Веклинг, еле заметно улыбаясь, смотрел на нас.

— Sobone er? (Завидуешь?) — негромко сказал ему дарсай.

Веклинг улыбнулся шире, поежился, подтянул колени к груди и обнял их. Я смотрела на него, он смотрел на меня. Видно было, что он доволен, глаза его смеялись. Я улыбнулась ему и скорчила беспомощную мину, показывая, что деваться мне некуда.

— Где эта чертова веревочка? — сказал дарсай за моей спиной.

— Ты, что, потерял ее?.. — начала я, оборачиваясь.

— Все, нашел, — сказал он недовольно, — Сиди спокойно, я тебе все волосы так оторву.

Он что-то делал за моей спиной, и потом я почувствовала, как он отодвинулся от меня, и услышала, как он сказал:

— Все.

Я обернулась к нему. Дарсай улыбался, глядя на меня, но в улыбке его была изрядная доля ехидства. Я потрогала косу, перекинула ее через плечо и посмотрела на нее.

— Ты врал, что не умеешь, — сказала я.

— Ты так думаешь?

Вместо ответа я поднялась на ноги и плотнее запахнула плащ.

— Ну, что? — сказала я, — Пойдем дальше, или нет? Долго вы собираетесь сидеть?

— Ты торопишься? — сказал веклинг с опущенной головой, не глядя на меня (он расстегивал пояс, и пряжки у него зацепились одна за другую).

— Нет, — сказала я.

Внезапная грусть напала на меня. Далеко впереди и далеко позади не было ничего, одна сплошная равнина, я даже не могла понять, откуда мы пришли. В холодном сероватом свете полетели редкие снежинки. Чистый бесконечный простор окружал нас, и казалось, что отсюда нет выхода, нет путей, что во всем мире только это и осталось.

— И куда мы пойдем? — сорвалось с моих уст.

— За твоей судьбой, детка, — сказал дарсай, поднимаясь на ноги.

— Не говори так! — крикнула я вдруг.

Веклинг поднял голову и посмотрел на меня. Прекрасное его, усталое лицо выразило удивление. Я отвела глаза. Дарсай усмехался изуродованными губами, глядя на меня.

— Разве ты не чувствуешь этого, kadre espero? Разве ты не чувствуешь, — сказал он, — что твоя судьба близка, что с каждым шагом мы приближаемся к ней?..

Все это стало напоминать мне дурной сон. Таким странным был этот разговор, такой странной была уверенность дарсая. О, боже мой, свяжись со старшими Воронами, и рано или поздно ты окажешься в паутине дурных чудес и предзнаменований! Чего еще ждать от общения с теми, кто одной ногой уже стоит в других мирах?

— Моя судьба не здесь, и ты знаешь это, Karge Ramiro, Darsae. Ты это знаешь! Хватит морочить мне голову, Karge Ramiro! Ты — ты! — хочешь найти эту крепость, а вовсе не я! Ты знаешь, что я слышу ее зов, и пускаешь меня по следу, как собаку. Хочешь запутать меня, смутить мой разум?..

— Tzal, esdre! — сказал дарсай резко.

Я послушно заткнулась. Дарсай слегка наклонил голову, словно признавая мою правоту. Я смотрела на него и молчала. Я и сама знала, что права, но радости мне это не приносило. О, как мне надоела эта Кукушкина крепость! Я еще не видела ее, но я уже ее ненавидела, я уже устала от нее. До каких пор она будет портить мне жизнь, эта чертова крепость?! Вздрагивая, усталыми, растерянными глазами я смотрела на дарсая и молчала. Я чувствовала себя, как лань перед охотником: как бы ни была я быстра, мне не убежать от него, ибо он обладает особым могуществом и охотничьим ружьем. Дарсай еле заметно улыбнулся — моим мыслям, наверное. Отвернувшись от меня, он прошелся взад и вперед, опустив голову, и вдруг остановился передо мной и посмотрел на меня.

— Да, эта крепость нужна мне, — сказал он, — Но я вижу дальше, чем ты, тцаль. И я вижу, я знаю, что эта крепость — твоя судьба…

— Нет!

— Ты, — продолжал дарсай, — проживешь там всю жизнь и там умрешь…

— Нет! Я — Охотник, Karge, вот чего не изменишь! То, что ты видишь и знаешь, — ложь!

— Ты думаешь, я лгу? — сказал он, еще на шаг приближаясь ко мне.

Его глаза встретились с моими глазами.

— Так я лгу, по-твоему?

"Ты ошибаешься", — хотела сказать я, но это было еще глупее, чем предположение, что он лжет. Он не лгал мне, и он не мог ошибаться, это я пряталась от правды, не в силах принять ее. Я отвела взгляд и опустила голову. Я не показала бы своей слабости перед Вороном, перед другим Вороном, но он знал меня, он целовал меня, и он меня — все-таки — любил. Я опустила голову, и тут же его руки взяли меня за плечи, он притянул меня к себе, и я оказалась в его объятиях. Я закрыла глаза и всхлипнула.

— Не надо было мне говорить это…

— Нет, — сказала я, поднимая голову и вытирая выступившие слезы, — всегда лучше знать. Все, пусти меня, я успокоилась.

Он опустил руки и отступил на шаг, внимательными глазами глядя мне в лицо. Я улыбнулась ему.

— Ты должна закончить свои поиски, — сказал дарсай.

— Я знаю.

— Я тоже должен закончить свои поиски. И наши цели — твоя и моя — лежат в одном месте, и только ты можешь найти его. Ты поможешь мне? Lovino, Охотник, ты поможешь мне?

— Да, Karge, — сказала я, — я помогу тебе.

Он протянул руку. Я взялась за его пальцы и слегка пожала их. Соглашение было заключено.

Многому в этом мире еще не найдено объяснения. Мы знаем, отчего всходит солнце и отчего луна превращается в месяц, хотя не вижу, какой прок в этих знаниях. Мы знаем, как развивается государство, какие этапы оно проходит от зарождения до распада, но и в этих знаниях я тоже прока не вижу. Мы знаем, что раньше люди были обезьянами, а до этого — собаками, а до этого — рыбами, а совсем давно — малюсенькими существами, не видимыми глазу. Мы знаем многое, но еще больше не знаем. Человечество огромно, никто — ни Вороны, ни нильфы, ни истереи, ни один из нечеловеческих народов не превосходит его численностью. Человечество так велико, что может однажды заполнить весь мир, и другим просто не останется места. И как странно, что среди этого огромного человечества рождаются люди, способные чувствовать Воронов. Почему никто не чувствует нильфов, истерей или еще кого-нибудь? Я понимала бы еще, если бы такие дети рождались только у южан, это выглядело бы логично, ведь Вороны живут именно там, и только для южан представляют угрозу. Но я родилась на Севере, и множество Охотников тоже. В чем же тут дело, что же это за способность такая? И впервые я подумала: а может быть, дело вовсе не в Воронах? Может быть, это просто совпадение, что люди с такой способностью оказались в состоянии чувствовать приближение Воронов и угадывать их намерения? Наверное, в Воронах есть что-то созвучное этой способности.

И я думала: почему я слышу свою крепость? Так происходит у всех властительниц? Или это просто часть моей способности, позволяющей мне чувствовать Воронов и предсказывать будущее? Дарсай потребовал, чтобы я сосредоточилась, наконец, и указала точное направление. Он не сомневался в том, что я способна на это. Смешно, а мне даже не приходило в голову, что я могу сделать нечто подобное, пока он не заставил меня. Но он меня заставил.

Я сидела с закрытыми глазами, слушала, как поодаль тихо переговариваются Вороны, и пыталась представить, что именно мне нужно делать. Мне не знакомы были приемы сосредоточения и мысленного контроля, хотя кому-то может показаться, что это и есть точка моей опоры в этом мире. Я знала, что такие приемы существуют, и жалела, что никогда не интересовалась подобными вещами. Мне это как-то никогда и не было нужно. Зачем? Я чувствовала Воронов так же естественно, как и дышала, мне не приходилось учиться этому и даже совершенствовать мой дар, он совершенствовался сам по себе, без моего участия. И вот я сидела и думала: что же мне делать? Представить себе, что ли, эту дурацкую крепость?

— Нет, у нее не получается, — сказал дарсай.

Я услышала его легкие шаги. Он подошел ко мне, и я слышала, как он садится рядом со мной. Мои веки дрогнули.

— Нет, не открывай глаза. Просто послушай меня. Внимательно послушай, ладно? — я кивнула, — Ты делаешь неправильно. Расслабься, слышишь, и ни о чем не думай. Просто не думай и все. Ничего особенного для этого не надо. Ты же слышишь ее, я знаю, ты слышишь ее постоянно, ты просто не отдаешь себе в этом отчета. Представь, что ты ищешь Воронов, которые далеко от тебя.

Веклинг тоже подошел ко мне и остановился за спиной у дарсая. Я видела его так отчетливо, словно не сидела с закрытыми глазами. Да, дарсай был прав, я слышала ее, я слышала ее еще в Ласточкиной крепости и даже раньше, этот тихий зов также естественное вошел в мою жизнь, как ощущение Воронов. И так же, как я видела Воронов и слышала отголоски их мыслей, я увидела ее — свою крепость, которую жаждала и от которой отрекалась. Здание из серого камня, словно вырастающее из скалы, балкон, опоясывающее крепость, ряды высоких узких окон с черными решетками. Мощенный серыми плитами двор крепости, маленький кубик из серого камня с окошком и раскрытой дверью — караулку возле сломанных ворот. Тишина и опустошение царили в моей крепости. Я смотрела на нее и чувствовала, какая там тишина — даже страшно. Иногда слышен был порыв ветра или какой-нибудь зверек пробегал, не задерживаясь, ибо здесь не было ничего для него привлекательного — ни людей, ни остатков их пищи.

Я смотрела, и мне казалось, что эти древние стены говорят мне: "Иди же сюда, наследница Даррингов. Приди и снова заполни нас жизнью и людьми. Мы скучаем без женщин в серых шелках, ходивших по этим коридорам, мы скучаем без мужчин в сером и без детей в сером. И больше всего мы скучаем без женщин с золотистыми волосами. Они были такими разными, их было много, стань же одной из них. Иди же сюда. Позволь своим кудрям спадать на серый щелк. Присядь в древний трон крепости. Улыбнись. Лорель была печальной, Идри озорной, как девчонка, Мара была спокойной и ровной, приветливой со всеми, Лоретта была строгой. Пришла твоя очередь. Иди же сюда".

Я сидела с закрытыми глазами и молчала. Дарсай тронул меня за плечо. Я открыла глаза и взглянула на него.

— Долго я так сидела?

— Минут пятнадцать. Ну, что?

Я неловко пожала плечами и отвернулась. Он мог почувствовать то, что я переживала, и если не почувствовал, то я не собиралась ему рассказывать. Я поднялась на ноги, вздохнула, поплотнее запахнула плащ. Вороны смотрели на меня: дарсай все еще сидел, подогнув под себя одну ногу, а веклинг стоял рядам, засунув большие пальцы за пояс.

— Ну, что, — сказала я раздраженно, — мы пойдем или так и будем здесь сидеть?

— Ты найдешь ее? — спросил веклинг.

— Не знаю. Не знаю.

— Не знаешь? — спросил веклинг, поднимая бровь.

— Нет. Но если я найду ее, ты узнаешь первым.

Глава 12 Свершение

На третий день пути это и случилось.

Становилось все холоднее. Мне казалось, что дрожь не покидает мое тело. Сыпался тихий редкий снег. Пейзаж абсолютно не менялся — все то же трещиноватое плато, и у меня начинало возникать ощущение, что мы заблудились, что мы просто кружим на месте.

Вороны совсем замучились. Их деревни, где они держат женщин и где они проводят свое детство, расположены уже в пустынной зоне; им и на берегах Черной речки климат кажется не самым теплым. А уж здесь… Страшная вещь — зима, а ведь еще и ноябрь не кончился. Даже феноменальная воронья выносливость не спасала. Они шли, опираясь друг на друга, еле переставляя ноги, спотыкаясь и об мелкие камешки, а то и вовсе на ровном месте. Когда кто-нибудь из них поднимал голову, я видела серо-синее лицо, ввалившиеся глаза, распухшие искусанные губы. И ни деревца, ни кустика, ни травинки — ничего, что сошло бы за топливо для мало-мальского костерка.

Я шла немного поодаль и замечала, что сама впадаю в какое-то полусонное состояние. То ли пейзаж на меня так действовал? Ведь ничего не менялось, только справа одна трещина, постепенно расширяясь, превратилась в извилистое ущелье, увы, безводное. Иногда я ловила на язык снежинки, но скоро прекращала это занятие. Как-то не совсем удобно, хотя Вороны не обращали на меня ни малейшего внимания. Да и снежинки были маленькие, никакой влаги от них, одна морока. Я без воды продержалась бы еще дней пять, Вороны, конечно, дольше, но они от холода загнулись бы раньше. Так что я шла и вдруг принималась хихикать про себя: умереть от жажды не в пустыне — в горах, да еще в середине ноября. Смех, да и только. А иногда я принималась вполголоса читать стихи. Особенно подходящими для меня этой местности мне казались эти строки:

Осенние птицы уже не летят Над тысячью гор седых, На тысячах троп не видать следов, Снег заметает их,[24] —

и я повторяла их снова и снова, пока они не стали звучать так же бессмысленно, как заклинание.

По ту сторону ущелья плоскогорье сменилось скалистыми утесами. Они вырастали, как заросли: на опушке — низенькие кусты, но чем дальше ты заходишь в лес, тем выше становятся деревья. Так и эти утесы вырастали, пока я шла, все выше и выше. Я почти не обращала на них внимания — что интересного может быть в голых скалах? Но краем глаза я что-то вдруг заметила там, вздрогнула, повернулась в ту сторону. Поднесла руку к губам.

— Что случилось? — хрипло спросил веклинг.

— Постойте немного, ладно?

Они несколько секунд стояли, обнявшись, пошатывались и вдруг свалились на землю и замерли так, как груда тряпья. Но мне было не до них. Меня била дрожь. На расстоянии ста метров, на другой стороне ущелья, среди ржаво-серых крошащихся камней росло чахлое деревце лунного граната.

Я замерла на краю обрыва. Мне казалось, что я увидела — привидение. Это и было привидение, растительное привидение, ей-богу. Если бы оно растаяло в воздухе, как тают поутру остатки сна, я не удивилась бы ни капли. Я скорее ожидала этого. Казалось, оно совсем не подросло за прошедшие двадцать лет. Кривые обломанные ветви торчали в разные стороны, и красноватые мелкие, острой формы листья трепетали на ветру. Мелкие снежинки сменились вдруг большими хлопьями, и снег вдруг повалил водопадом, закрывая от меня мое наваждение.

Мне хотелось плакать, а слезы не шли из моих глаз, и только снег таял на щеках, стекая вниз тонкими струйками. Мне казалось, что я схожу с ума. Лунный гранат терялся за снежной пеленой, лунный гранат, которого не могло, не должно было быть. Я перевела взгляд вниз. Вместо скального обрыва, иссеченного трещинами, я видела каменный балкон, обвивающий стену, мощеный двор внизу и полуразрушенную дорогу. Боже, я нашла ее!

Я провела рукой по лбу. Нет, этого не может быть. Неужели я нашла ее? Нет, это нереально, это видение, это просто бред — от холода и усталости. Это просто… Просто… Голова моя закружилась, и я рухнула — в глубокую тьму.

Я очнулась от удара. Похудевшее, с запавшими глазами лицо веклинга нависало надо мной. Он уже занес руку для следующего удара.

— Не бей меня, — пролепетала я сквозь дурноту.

— Что с тобой?

— Ничего. Все в порядке.

Я села и медленно вздохнула, пытаясь успокоиться. Дарсай стоял рядом с веклингом и внимательно смотрел на меня. Его рука сжимала плечо веклинга. Я взглянула на них, на их встревоженные исхудавшие лица, и пыталась улыбнуться. Улыбка вышла жалкой, но все-таки вышла. Веклинг ласково улыбнулся в ответ и похлопал рукой по моему колену. Он встал и подошел к обрыву, посмотрел вниз.

— Похоже, здесь кто-то живет.

— Нет, не живет, — как во сне проговорила я.

Веклинг обернулся. Дарсай взглянул на меня внимательными алыми глазами и присел передо мной.

— Что ты? — сказал он.

Я смотрела в его глаза. Этот ровный прозрачный алый свет, заключенный между двумя рядами густых черных ресниц. Что-то очень чистое было в этом свете, я смотрела в эту алую чистоту и постепенно пришла в себя.

— Это она, — сказала я ему, — Это Кукушкина крепость. Вот она, твоя цель. Иди, ищи свое пророчество.

Что-то странное мелькнуло в их глазах, когда я сказала это. Лицо дарсая неуловимо изменилось, дрогнуло и тут же стало прежним. Дарсай опустил взгляд и взял мою руку за запястье.

— Успокойся, — сказал он тихо, хотя я вовсе не проявляла беспокойства. К тому времени я уже сама успела успокоиться.

— Успокойся.

Я затрясла головой.

— Не воздействуй на меня, ты меня совсем с ума сведешь. Вот тебе Кукушкина крепость. Давай, иди, ищи, чего там тебе надо.

— Tzal, eskeneto tore, — негромко сказал веклинг, подойдя к нам.

— Я не хочу успокаиваться, — сказала я зло, — И я не хочу туда идти…

— Tzal…

— Не хочу! Боги, да отстаньте вы от меня! — я вскочила на ноги, вырвав у дарсая свою руку, — Неужели вы не понимаете? — говорила я, оглядывая их, — Она заставит меня остаться. Эта чертова крепость заставит меня остаться. Я столько лет мучилась! Вам не понять этого, ясно? Я столько лет мучилась, и я не хочу, чтобы это началось снова! Чтобы меня снова одолевали призраки! Вы ведь получили то, чего хотели? — я посмотрела на дарсая, тоже вставшего на ноги, — Ты получил то, что хотел? Ты ведь этого хотел от меня? Так оставь меня в покое! Я ухожу, ясно вам?

Я повернулась и торопливо зашагала прочь, часто моргая. Снег попадал мне в глаза и заставлял жмуриться. Я быстро шла, чувствуя, как растерянность Воронов сменяется побуждением действовать. Потом дарсай догнал меня — я слышала приближающиеся ко мне быстрые легкие шаги. Он схватил меня за плечи, сильно сжав, и развернул к себе. Я вырывалась, но он не отпускал меня. И вдруг я расслабилась, обмякла в его руках и разрыдалась, прижавшись лицом к его рубашке. А вокруг нас шел снег, за несколько минут его нападало столько, что он совсем скрыл под собой каменную поверхность. Все было в снегу вокруг — и земля, и небо, и воздух между ними. Снег оседал на наших волосах, на моем плаще, на его рубашке, и не таял. Ворон обнимал меня и тихонько укачивал в своих объятиях. Он молчал, но потом наклонился и тихо сказал, защекотав мне дыханием ухо:

— От судьбы не уйдешь, тцаль, и ты это знаешь. Не надо метаться и спорить с судьбой. Ты боишься ее, но ты не понимаешь, какова твоя судьба, хоть тебе и кажется, что ты знаешь. Все твои метания напрасны. Ты Lovino, ты сама сказала, что от этого не уйдешь. И дело не в том, где ты будешь жить и что делать. Не Граница делает тебя Lovino, но ты делаешь Границу Границей.

— Ты сказал, что ты знаешь…. Или не говорил?

— Что говорил?

— Что ты знаешь мою судьбу, — сказала я, не поднимая головы.

Дарсай усмехнулся.

— Да, я знаю. Но тебе, тцаль, не понравиться то, что я знаю.

— Ну-ка, — сказала я, вдруг разозлившись и вырываясь из его объятий. Я посмотрела на него: он был уже совсем седой от снега, — Ну-ка, и что же ты там знаешь?

Все вокруг скрылось за снежной завесой. Веклинг стоял не более чем в пяти метрах от нас, но и его совсем не было видно. Дарсай шагнул ко мне, схватил меня за подбородок и вздернул кверху. Слезы брызнули у меня из глаз от неожиданной боли. Наклонившись ко мне, он заглянул в мои глаза — близко-близко, так, что я ничего больше не видела, кроме его светящихся алых глаз, и быстро, отчетливо, тихо сказал:

— Твоя судьба — это я.

И тут же выпустил меня.

Я засмеялась, вытирая выступившие слезы. То, что он сказал, не показалось мне в тот момент серьезным, но, будь это даже правдой, такая правда не могла напугать меня или разозлить.

Шел снег. Он засыпал все вокруг. Снежная пелена окружала нас двоих; дарсай вытирал снег с лица, я молчала, зябко ежась под намокшим отяжелевшим плащом. Странно было даже думать, что прямо под нами и находиться Кукушкина крепость. Странно было думать, что я нашла ее, что через двадцать лет я нашла ее…

— Нужно спуститься на балкон, — послышался из-за снежной пелены голос веклинга, — Пожалуй, здесь можно просто спрыгнуть. Здесь не слишком высоко.

— Я не хочу туда идти, — повторила я почти по инерции, — Я, правда, не хочу…

Я смущенно взглянула на дарсая. Он с совершенно равнодушным выражением смотрел на меня. Его лицо, и без того худое, сильно исхудало за последние дни, и стало совсем уж страшным. Резче обозначились морщины. Я смотрела на него, и сердце мое болело — тихонечко, словно скулило в ночи. И Кукушкина крепость была здесь не при чем.

— Я не хочу связываться с этим, понимаешь? — не совсем понятно сказала я, — Я просто…

— E respero (это пройдет). Пойдем…. Идем, тцаль…

Он притянул меня к себе, и, обнявшись, мы пошли к веклингу.

Балкон с резными столбиками, поддерживающими перила, тянулся вдоль стены и заворачивал за угол. Веклинг постоял на краю обрыва, примериваясь, и словно соскользнул вниз, мягко приземлившись на полусогнутые ноги. Он поднял голову.

— Давай, тцаль, спрыгивай, — сказал он, — Я тебя поймаю.

— Ты, что, думаешь, я мимо балкона промахнусь?

— Здесь слишком высоко для тебя.

— Если ты меня на голову выше, то это не значит, что ты умнее, — буркнула я, приседая на корточки и поглядывая вниз, — Ладно уж, лови.

Он, усмехаясь, поднял ко мне руки. Честно говоря, я, и правда, побаивалась прыгать с такой высоты. Прыгнуть я так и не решилась. Крепко взявшись руками за край, я соскользнула вниз и повисла на руках. Я почувствовала, как руки веклинга легли на мои бедра. Зажмурившись, я разжала пальцы и свалилась в его объятия. Когда я открыла глаза, веклинг держал меня, обнимая под мышками, и сапоги мои еще сантиметров на двадцать не доставали до пола. Прямо передо мной было его похудевшее бледное лицо с веселыми алыми глазами. Он улыбался.

— Боишься высоты, тцаль?

— Поставь меня.

Он осторожно поставил меня на пол. За мной спрыгнул дарсай.

— Хорошо бы найти воду, — сказал дарсай, одергивая задравшуюся рубашку, — Ведь пили же они что-нибудь, твои предки, а, тцаль?

— Надеюсь, — пробормотала я.

Я поражалась, до чего они оба оживились. Всего час назад они едва ли не умирали, а сейчас они оба вдруг снова стали активны, словно не было этих дней изнурительного холода….

Я оглядывалась вокруг. Прямо перед нами тянулся ряд высоких окон, прорубленных в скале. Стена была не слишком ровная, никому, видно, в голову не пришло выровнять и отполировать ее. Шириной каждое окно было не больше двадцати сантиметров. Я прижала лицо к окну и заглянула внутрь. Там было темно и ничего не было видно.

— Что там? — спросил веклинг.

Я покачала головой. Мы двинулись по балкону. Далеко внизу был мощеный двор, страшно было даже посмотреть вниз, а перила были такие низкие. Вороны шли впереди меня, я едва поспевала за их широкими шагами. Я торопливо шла за ними и думала о том, что раньше здесь, на этом балконе, стояли часовые, и как же им холодно было стоять здесь зимой. И откуда, спрашивается, возникают такие дурацкие мысли? Откуда мне знать, где здесь стояли часовые, и зачем им стоять на балконе?

Вороны завернули за угол. Я бросилась бегом догонять их, мне не улыбалась мысль одной пребывать на этом узком балконе с низенькими перилами, где вовсю гулял ветер. Я, и правда, боюсь высоты. Я догнала их за углом, они стояли перед небольшой дверью, которой заканчивался балкон. Я ткнулась в их спины и остановилась.

— Что? — сказала я.

Веклинг усмехнулся.

— Она закрыта, — сказал он, — и она каменная.

— И что же? — сказала я, удивленная его последним высказыванием. Обняв веклинга за талию, я просунула голову между Воронами. Маленькая дверца была перед нами в узком выступе стены. Дверца и впрямь была каменная, и чувствовалось, что она массивная и тяжелая, а замочная скважина была такова, что ключ пришлось бы держать обеими руками. Мне, по крайней мере.

— Осторожно, — сказал веклинг со смехом, — Столкнешь нас. Ну, что будем делать, тцаль? — продолжал он, — Что ты думаешь?

Я протиснулась между Воронами и приблизилась к дверце — с чувством гнома, который после скитаний по домам, предназначенным для громадин-людей, вернулся в личный свой домик. Эта дверца была сделана точно под мой рост, только я и смогла бы пройти здесь, не нагнув головы. Не сегодня и не вчера вытесывали и полировали эту дверь, вся она была выщербленная, словно сделана была тысячу лет назад, да так, наверное, и было. Как же приходилось пригибаться часовым, если они и вправду стояли на этом балконе.

Какой-то тихий шелестящий звук я услышала за спиной и обернулась. Дарсай опустился на пол, прислонившись к невысокому ограждению балкона и согнув в коленях расставленные ноги. Бледное лицо с синеватыми губами и кругами вокруг глаз обращено было к нам. Встревоженный веклинг склонился над ним. Дарсай еле заметно усмехнулся, встретившись с ним взглядом.

— Пока вы думаете, я посижу, — буркнул он, — Устал я что-то.

Одними губами я задала вопрос, пристально глядя на него, но он только покачал головой. Веклинг выпрямился, пригладил волосы и обернулся ко мне. Все оживление ушло из него, и его лицо тоже стало вдруг таким же усталым и жалким, как лицо дарсая. Прилив сил продолжался недолго. Несколько секунд я смотрела на них, чувствуя, как и меня охватывают уныние и усталость. Я снова увидела серое мглистое небо, бесконечный снег, засыпавший все вокруг, ощутила холод и сырость, пробиравшие до костей. Гор, окружавших крепость, не было видно за снежной пеленой. Я отвернулась от Воронов и, присев, заглянула в замочную скважину. Там было темно. Когда-то я лазила в сокровищницу лорда Марлона за изумрудами и рубинами, которыми Итен и я расплачивались в цирке и на ярмарках. Это только на Севере ценят подобные побрякушки, у нас же это обычная валюта, денег на юге не печатают, и северные монеты тоже не имеют хождения.

— У кого-нибудь есть кинжал? — спросила я.

Веклинг вложил в мою руку узкий стилет с гладкой черной рукоятью. Я повертела его в руках, прежде чем приняться за работу, — таких я еще не видела. Это не была вранжья работа, вранги не делают таких гладких, без украшений рукоятей, они любят затейливостью и тем более уж это не было изделие рук человеческих, такого странного голубоватого металла я сроду не видела (от нелюдей-то можно ожидать любых странностей, кто их, этих нелюдей, знает).

— Откуда у тебя такая штучка? — спросила я, полуоборачиваясь к нему и сдувая упавшую на глаза прядь.

Веклинг стоял, прислонившись к стене. Выглядел он не слишком хорошо, что и говорить.

Я отвернулась и, опираясь одной раскрытой ладонью об мокрый каменный косяк, стала поворачивать лезвие в замочной скважине, слегка нагнув голову на бок.

— Это старый кинжал, — сказал веклинг за моей спиной, — Он из могильников в пустыне, я нашел его еще харадаем. Я считал, что он приносит мне удачу.

Я спиной ощутила, как на миг он улыбнулся. Несколько неуверенной улыбкой, насколько я чувствовала.

— Что за народ там живет?

— Там никто не живет. Это старые могильники, чьи они, никто не знает. Если там кто-то и жил, то это было еще до нас.

На миг я задумалась и прекратила свое занятие. У Воронов нет письменности. Если тот самый пресловутый занд записывал свои предсказания, то пользовался он нашим алфавитом. И потом они так равнодушны к внешнему миру, сохранился бы в их памяти народ, который жил когда-то по соседству с ними, а потом вымер или ушел в другие края? С другой стороны, я никогда не слышала, чтобы еще кто-то жил в пустыне, кроме Воронов…

— Интересный металл, — сказала я.

— Он не тупится. Не ломается, не плавиться в огне. Так я и таскаю его с самого детства, сначала я думал, что он приносит мне удачу, а потом, наверное, вошло в привычку.

— А он приносит удачу?

Я обернулась и взглянула на веклинга. Он вздернул брови, скорчил какую-то скучающую и равнодушную гримасу и пожал плечами.

— Ты будешь открывать дверь или нет? — сказал он.

— Командир выискался. Может, она вообще не откроется.

— Тогда придется прыгать с балкона. Ты умеешь летать, тцаль?

— Сейчас я тебя научу летать, если не перестанешь меня отвлекать.

Я ожидала, что он скажет что-нибудь в ответ, какую-нибудь очередную колкость, но он промолчал. Дарсай тоже молчал; я чувствовала, что на протяжении всего нашего с веклингом разговора дарсай дремал или просто находился в каком-то забытье, но сейчас вдруг ощутила, что он ушел — в тот самый миг, когда раздался щелчок и дверь отворилась. Интересно, я никогда еще не фиксировала момент перехода Воронов из одного состояния в другое, впрочем, я никогда еще не находилась так близко к уходящему. Миг — и его уже не было здесь, только измученное холодом и жаждой тело все еще сидело рядом с нами.

Я торопливо поднялась на ноги и обернулась. Веклинг склонился над дарсаем, с тревогой вглядываясь в его запрокинутое бледное лицо. Я тронула веклинга за рукав, он повернул ко мне голову, и я протянула ему кинжал. Лицо у веклинга было озабоченное.

— С ним что-то… — начал он.

— Он ушел.

Глаза веклинга расширились; секунду он все так же смотрел на меня снизу, потом выпрямился, потер поясницу.

— Ушел? — переспросил он, — Что, сейчас?

— Да, я почувствовала.

Мне не то, чтобы радостно было, но как-то посветлело у меня на душе.

— Ты и это чувствуешь? Не нужно его тревожить тогда, тцаль. Ну, понимаешь…

— Надо его хоть внутрь затащить, — сказала я, глянув на безвольное тело дарсая, — Холодно же.

— Ладно, я сам…. Слушай, ты, правда, это чувствуешь? — спросил он, нагибаясь над дарсаем и отодвигая его тело от перил, — Теперь-то я и сам вижу, но как ты это сразу поняла?

Тело дарсая завалилось на бок; веклинг нагнулся и осторожно поднял его на руки. Напрягся. Дарсай весил, конечно, меньше его, но, в сущности, не намного.

Веклингу пришлось сильно нагнуться, когда он проходил в дверь. Я пошла за ним.

Мы оказались в узком и тесном, но с высоким потолком коридоре; перешагнув через порог, веклинг сразу выпрямился. Внутри было темно, в воздухе словно висела пыль — так явно ощущался ее запах, и на полу лежал толстый пушистый слой пыли. Веклинг прошел несколько шагов и бережно посадил дарсая возле стены. Я села рядом. Полоса сероватого света падала от двери, но не достигала того места, где были мы.

— Тяжело было его нести? — спросила я.

— А ты как думаешь?

Я улыбнулась и закрыла глаза. Здесь не было ни снега, ни ветра, и казалось, будто здесь теплее. Я чувствовала себя слегка опустошенной. Дарсай все еще отсутствовал, я слышала его тихое редкое дыхание, и мне было грустно. Я слышала, как веклинг сел на пол и тихо вздохнул. Сонная тишина повисла над нами. Наверное, впервые за последние пятнадцать лет здесь, в этом коридоре, слышно было живое дыхание. Мне хотелось спать. Наконец, я оказалась в относительном тепле, и меня вдруг стало клонить в сон. Я пододвинулась ближе к дарсаю, прислонилась головой к его плечу, вдохнула его запах и скоро заснула.

Или скорее задремала. Я спала тревожно, то засыпая, то просыпаясь, вздрагивала от холода, и снова засыпала. Веклинг тоже спал, душа дарсая все где-то бродила. Я просыпалась и чувствовала, как он дышит. Я могла увидеть, и я почти видела — на грани яви и сна — те места, где он находился. Каждый раз, увидев признак, границу тех миров, я вздрагивала и просыпалась, но, не успевая осознать того, что нелепо спать рядом с ушедшим Вороном, если я не хочу последовать за ним, снова засыпала и снова видела границы тех миров. Может быть, я была единственной, кто мог, не достигнув определенного возраста, попасть в те миры, но я не испытывала особого желания сделать это. Мне и первого раза вполне хватило. Мне те миры не казались особенно привлекательными, ведь мне не было еще и тридцати. Мне было еще рано туда, слишком рано.

Но потом усталость взяла свое, и я провалилась в глубокий сон. Я спала и видела ландшафты чужих странных миров. Я видела блистающие серые скалы, я видела, как по этим скалам скачут, словно горные козы, зеленые кусты с розоватыми цветочками. Они выбирали себе место и укоренялись там, и после этого сидели смирно, лишь шелестела листва на ветру. И вдруг вся картина взволновалась, словно отраженная в озере, по которому пробежала рябь, и исчезла. Это была иллюзия. За ней последовала другая и третья, и они пропали тоже. Наконец, я снова увидела ту равнину и четкую линию горизонта, словно прочерченную по линейке, и алый солнечный диск в небе, не излучающий сияния. Это былмир не такой, как наш, например, это был мир, созданный мыслью, мир абстракций. Я смотрела на него и вдруг поняла, что осталась одна. И на меня обрушился ужас, я озиралась вокруг, не ощущая ничьего присутствия, и не знала, что делать и как быть. Боги, если я не смогу вернуться? Неужели он оставил меня — одну?..

Неподвижный, сухой, странный воздух окружал меня. Я не видела своего тела, я не во плоти была здесь.

Я очнулась оттого, что кто-то тряс меня — как тряпичную куклу, ей-богу. Оба Ворона склонились надо мной; открыв сонные глаза, я увидела над собой их встревоженные лица. Кто из них тряс меня, я не поняла; увидев, что я открыла глаза, они оба отодвинулись от меня, сероватый свет осветил их измученные лица, до того скрытые в тени. Дарсай провел рукой по своим растрепанным волосам, удивительно мне напомнив веклинга этим жестом, и облизал губы.

— Ладно, — сказал он хрипло, — все в порядке

Он медленно, с явным трудом поднялся на ноги и прошелся по коридору. И вдруг обернулся к веклингу.

— Черт! Но ты куда смотрел?! Ее вообще нельзя было подпускать ко мне!

— Но я не знал, что…

— Чего ты не знал?! Тебе, что, еще пятидесяти не исполнилось?!

— Не ори на меня. Откуда я мог знать? Я за всю свою жизнь не видел Охотника рядом с ушедшим Вороном.

— А кто такие Охотники, ты тоже не знаешь? Что они за создания, ты не знаешь? Для чего они существуют? Черт тебя подери! Ей двадцать четыре, она могла навсегда там остаться, она не смогла бы найти дорогу назад!

— Все же хорошо, — сказала я робко, — Успокойся.

Дарсай посмотрел на меня со странно искаженным, озлобленным лицом и вдруг зажмурился. Он пошатнулся, отступил на шаг, прислонился спиной к стене и вдруг осел на пол. Я вскрикнула и хотела встать, но веклинг движением руки остановил меня. Веклинг сам встал, подошел к дарсаю и что-то тихо сказал ему по-каргски. Тот ответил, я слышала его голос, но не разобрала слов.

— С ним все в порядке? — спросила я.

— Все нормально, — хрипло сказал дарсай.

Тут уж я сама закрыла глаза.

Вышло все, конечно, ужасно глупо, но, видно, мы все трое дошли уже до такого состояния, что не способны были критично относиться к своему поведению. Веклинг опустился на пол рядом с дарсаем, и мы сидели так и молчали, почти не глядя друг на друга. А воздух темнел — приближалась ночь. Сумерки все сгущались, я смотрела туда, за дверь, повернув голову и прижавшись щекой к стене. Снаружи шел снег, он белел в сумеречном воздухе; и в коридор уже намело снега.

Наконец, Вороны зашевелились. Дарсай поднялся на ноги и, протянув руку, помог веклингу встать.

— Идем, тцаль, — сказал дарсай, не оборачиваясь, — Скоро стемнеет.

Медленно мы двинулись по коридору, Вороны впереди, я за ними. Становилось все темнее по мере того, как мы углублялись в коридор. Дарсай замедлил шаг, дожидаясь меня, и пошел рядом. Он не заговорил со мной, не дотронулся до меня, просто шел со мной рядом, и я чувствовала в темноте исходящую от него усталость. Я тоже молчала.

Веклинг, шедший впереди, открыл какую-то дверь, и сероватый сумеречный свет хлынул на нас. Коридор продолжался дальше, за дверью шла лестница вниз. Веклинг стоял у двери, мы подошли и остановились тоже. Неширокая лестница степеней через двадцать заворачивала, и на площадке внизу было два высоких узких окна.

— Куда пойдем? Куда пойдем, тцаль?

Я подняла голову и снизу взглянула на веклинга (как маленькой девочке, мне приходилось задирать голову, чтобы посмотреть ему в лицо), желая узнать, не шутит ли он. Но ни тени юмора не было в его худом измученном лице, хотя мне и почудилась легкая насмешка в его голосе.

— Брось монетку. Мне-то откуда знать?

— Но ведь это твоя крепость, — сказал веклинг. На этот раз он явно смеялся надо мной.

Резкие слова уже готовы были сорваться с моего языка, но рука дарсая вдруг легла на мое плечо.

— Не надо, тцаль, не заводись. Пойдем по лестнице, там светлее.

И я подчинилась. Моя там это была крепость или не моя, но куда дальше идти, я и впрямь не знала.

Мы проходили пролет за пролетом, оставляя четкие следы в густой серой пыли. Кое-где с перил и потолка свисала пыльная паутина. Какое это было тоскливое и заброшенное место! Все здесь напоминало семейный склеп, который не открывали несколько десятилетий. Наши шаги гулко отдавались в пустых каменных коридорах. Вот именно, пустых. Это был пустой дом, дом с привидениями. Как сказал поэт:

У могильных руин Не осталось последних хозяев. Бесприютные души Избрали какую страну?[25]

На каждом этаже были двери, но ни одну из них Вороны не стали открывать. Я послушно шла за ними, не возражая и даже не пытаясь заглянуть в какой-нибудь из этажей, впрочем, мне все равно было, что бы там ни находилось. Я чувствовала себя маленькой девочкой, совсем глупенькой, — перед вороньим молчанием, перед их возрастом, перед этими худыми спинами, обращенными ко мне. Это чувство сковывало мои уста, заговорить я так и не решилась.

Наконец, мы спустились на первый этаж, и веклинг с усилием отворил небольшую каменную дверцу. Пригнувшись, он прошел в дверь, за ним последовал дарсай. Мне даже не пришлось нагибаться, но я вошла и остановилась, удивленная.

Я ожидала, что окажусь в темном коридоре, а вошла в огромный серо-призрачный зал. Вороны оглядывались по сторонам. Сумерки наполняли тронный зал Кукушкиной крепости. Здесь все было серым — и стены, и пол, и резной потолок, и тонкие колонны. Из-за этого казалось, что зал полон призраков, что они толпятся здесь, ожидая нас. Я прошла между Воронами и медленно пошла по залу, переступая с пятки на носок и прислушиваясь к приглушенному звуку своих шагов. Я была зачарована. У дальней стены на небольшом возвышении стояло каменное кресло. Я подошла ближе. Изголовье кресла пересечено было длинной глубокой царапиной, рядом с креслом, на ступенях в мохнатой пыли лежала зазубренная секира. В странной задумчивости я смотрела на нее. Лезвие источено было ржавчиной, которая когда-то была кровью. И наверное, родной мне кровью.

— Здесь была битва, — раздался за моей спиной голос веклинга, — Но очень давно.

Я зябко передернула плечами. Слышно было, как Вороны бродят по залу — тихими, мягкими шагами, какими они ходят в степи, так, что ни одна травинка не шелохнется. Мне было легче оттого, что они здесь. Они были частью моего мира, они были привычными.

Я бросила секиру. Она звякнула об каменные ступени, и с этим звуком что-то словно оборвалось во мне. Я ощущала, что Вороны охвачены любопытством, но что чувствовала я сама, я не понимала. Мне было просто тягостно находиться здесь.

Ах, милостивые боги, ведь это все принадлежало мне! В глазах северян, и князей, и простолюдинов, именно я была владелицей окружавшего меня безмолвия, пустых коридоров, заброшенных комнат.

И лишь потому, что последняя в роду Даррингов уродилась Охотником, безмолвию здешнему суждено стать вечным. Я могла родить множество детей, но все они принадлежали бы Границе. Мои дочери никогда не достались бы Кукушкиной крепости.

А впрочем, я не думала, что обзаведусь уж множеством детей. Мне скоро должно было сравняться двадцать пять, но я рожала лишь однажды, и ребенок мой скоро умер.

А ведь бывают женщины, что приносят по ребенку всякий раз, как мужчина коснется их. А беременность далась мне так тяжело, и роды были не из легких. И главное — перенести все это лишь затем, чтобы мой маленький сын умер, еще не научившись даже ползать!

А я вдруг… я вдруг подумала. Если он….

Ведь я могу родить Ворона!

Дарсай стоял совсем недалеко и вполне мог бы читать мои мысли; я быстро оглянулась. Он так внимательно рассматривал колонну, словно ему работу резчика предложили оценить. Веклинг куда-то делся.

Захочет ли он близости? Нет. И да.

Схватка Ворона и Охотника дарит порой обоим великое, ничем не объяснимое чудо. И, встречаясь в степи, мы бросаемся друг к другу, словно влюбленные после долгой разлуки. Ибо можно пройти долгий путь до хэрринга или сонга, а можно получить все сразу — под чужим мечом, вслушиваясь в чужую душу.

Что мы обретем в телесном единении — если он читает меня, как развернутый свиток, если я чую каждое движение его души? Ведь я не женщина для него, нет. Я — Охотник. А кто он — для меня?

Все это лишь слова. Они ничего не объясняют. Воронов и Охотников тянет друг к другу, словно магнитом; они для нас ключ, мы для них — замок, поодиночке нам не отпереть двери этого мира. Мы любим смотреть в чужие души, ведь сами по себе мы — ничто, лишь в единении с противником мы становимся чем-то.

И — да, он решится на близость со мной, рано или поздно решится. И не физическое желание будет двигать им, а единственно — любопытство, последнее, что заставляет жить далеко зашедших на пути Духа.

Все это так, но если… если я…. Ведь женщина я все-таки. Вдруг я забеременею?

Не будет ли этот ребенок в какой-то мере тем, что называют тайцзи Границы?

Темнело просто на глазах — как всегда бывает в начале зимы, до дня зимнего солнцестояния. Дарсай обнял меня за талию, и я с удовольствием прислонилась к нему. Запрокинув голову, я заглянула снизу в его лицо. Он еле заметно улыбнулся мне, но улыбка его была мимолетной, она появилась и исчезла, как луч света, сверкнувший в разрыве между туч. Да, он совсем измучился. Но странно — это совсем не беспокоило меня, не затрагивало моего сердца. Я любила его, но тот первый период любви, когда я видела каждое его движение, и это вызывала у меня почти физическую боль, прошел — как-то очень быстро. Ведь было время, и не так давно, когда само его существование причиняло мне боль. Выраженное словами, это кажется странным, но я всегда считала, что боль всегда сопровождает подлинную любовь. Но теперь этот период миновал, и существование его в мире стало для меня привычным. И его боль, его усталость тоже стали для меня привычными. Как скоро это случилось, даже не вериться.

Вдруг до нас донесся крик веклинга:

— Эй! Здесь вода!

Мы оба обернулись. Дарсай снял руки с моей талии и облизал пересохшие губы. Мы постояли так секунды две, а потом бросились на крик веклинга.

Пробежав темным коридором, мы ворвались в темное помещение, шаги наши, гулко отдававшиеся в каменном коридоре, зашуршали по песчаному полу. Воздух был холодный и сырой, пахло водой. Веклинг чиркал кремнем, в темноте вспыхивали красноватые искры. Наконец, веклинг запалил факел. В чадящем свете я увидела, что мы были не в комнате, а в пещере, большую часть которой занимало подземное озеро. Черная вода была неподвижна и маслянисто блестела в свете факела. Веклинг, повернувшись к нам спиной, укреплял факел в держателе. Факел качался, и черные тени метались по стенам.

Дарсай шагнул к озеру и вдруг рухнул в воду. Ледяные брызги разлетелись в разные стороны дарсай жадно пил, опустив голову. За моей спиной раздался голос веклинга.

— Ну, вода здесь, по крайней мере, есть, — сказал он, подходя ко мне, — Холодно только, как в склепе.

Дарсай поднялся на ноги, вытирая мокрое лицо. С его кожаной рубашки и штанов текла вода. Я напилась, легла на песок и закрыла глаза. Было, и правда, очень холодно. Вороны тихо говорили о чем-то, но я не прислушивалась к их голосам. И предпринимать какие-то действия не хотелось. Не сейчас. Лучше я отдохну.

Глава 13 Кукушкина крепость

О, моя крепость. Как смешно это было, как нелепо, но она — моя, и я чувствовала это всем своим существом. Даже если я уйду и никогда больше не вернусь сюда, она все равно будет принадлежать мне так же, как и я буду принадлежать ей. Теперь я понимала это.

Мы разбрелись по крепости — кто куда. Я ходила по коридорам, оставляя следы в пыли, слушая звук своих шагов и нюхая застоявшийся воздух; выглядывала в узкие окна и смотрела на горы, окружающие крепость. Кое-где на горных склонах гнездились белые снежные пятна.

Наконец, я спустилась в тронный зал. Из всех помещений крепости зал этот мне нравился больше всего.

У меня словно роман начинался с крепостью моей. Я ходила, ходила, ходила, и крепость будто прорастала сквозь мою душу. В сущности, все здесь было самым обыденным — кладовые, помещения для прислуги и для стражи, жилые комнаты. Только шкафам здесь предпочитали каменные сундуки, а вместо резьбы стены украшали гобелены — теперь пыльные и грязные. Да еще окна встречались редко.

Быть может, слишком много думая о живых существах, мы упускаем из виду очарование предметов. И крепость моя правильно сделала, избавившись от своих жителей. Безлюдная, она была — прекрасна….

А уж тронный зал здесь был и вовсе прелесть. Великое множество разнообразных колонн населяло его: одни прикидывались деревьями, другие тянулись к потолку чашечками цветов. И все это сливалось в беспорядочный, словно бы живой лес.

В сумерках зал становился таким призрачным, что приятно было посмотреть. Это зрелище словно освещало мою душу, освежало мои глаза — как иногда выйдешь из темного прокуренного помещения в холодный ветреный день, и ветер словно смывает с глаз всю усталость, и тогда ты словно видишь лучше, точнее, чище. Вот так же я стояла и чувствовала холодок под веками.

К ночи ударил мороз. Снег прекратился, и небо очистилось. Даже отсюда, от двери, я видела в узкую щель окна, как проявляются звезды на темнеющем небе. Медленно я пошла между колонн, трогая их открытой ладонью. С тех пор, как мы отправились искать крепость, и особенно после того, как мы нашли ее, меня не оставляло ощущение нереальности. Все было так далеко от меня, вся моя жизнь, Охотники, Граница — все это было так далеко от меня, я словно потерялась среди непривычных, странных условий жизни.

Я побродила по залу и присела на край трона. Я сидела, покачивая ногой: трон был высоковат для меня. На портретах у Лорель Дарринг всегда под ногами стояла специальная скамеечка. Сколько женщин из рода Даррингов сидели в этом кресле, подставив под ноги скамеечку? Не похоже, чтобы в этой семье были высокие женщины, так почему же они не сделали трон поменьше?

Да, женщины Даррингов были маленькие. Но свою бабушку я не могла представить себе миниатюрной и хрупкой. Всю свою жизнь я думала о ней, как о крепко сбитой суровой старухе, этакой ведьме, вырывающей из меня память и выгоняющей из крепости, — представление, которое я вынесла из сказок, рассказываемых в детских казармах по ночам. Но она не была такой, Лоретта Дарринг, любящая моя бабушка, которая ради какой-то крепости лишила памяти пятилетнего ребенка. Ее ли кровь была на этой секире, валявшейся у меня под ногами? Погибла ли она в этом бою? Или она умерла позднее — с осознание того, что ее крепость обречена на забвение?

…Кто говорил мне, что это детская обида? А, Лайса Эресунд. Уже покойная. Интересная была женщина, необычная. Но все равно умерла. Смерти безразлично, обычный ты или нет. Лоретта Дарринг тоже была очень необычной женщиной, почему-то владела методикой Воронов по удалению памяти. Но она тоже уже умерла.

Лоретта. Уменьшительное от Лорель, между прочим. Ее назвали в честь Лорель Дарринг. Видно, она тоже была похожа на свою знаменитую тезку, а может, просто так назвали.

А странно было все-таки оказаться здесь. Все равно, что войти в дом с привидениями.

Как сказал поэт:

А в былые года Сколько славу и почесть Узнавших Горячо и бесстрашно Сражались за эти края.[26]

А мне было все равно. Отзвук этой последней битвы все еще висел в воздухе, а мне, их наследнице, была безразлична гибель этих людей. То ли я такая бесчувственная, то ли и впрямь по-детски обижена. Как меня мучило когда-то то, что Лоретта Дарринг сделала с моей памятью!

Даже не моих метаний и попыток хоть что-то вспомнить я не могу ей простить, но тех — самых первых — страшных дней. Мы все имеем обыкновение забывать о тяжелых моментах своей жизни. И тогда, сидя на троне Кукушкиной крепости, на который я присела просто так, как на случайный стул, я впервые за много лет извлекла эти обрывочные воспоминания из своей копилки. Самые первые воспоминания, с которых начиналась моя жизнь.

Холод. Жесткое седло. Огромные лица великанов. Их громкие злые голоса. И то страшное ощущение, словно ты нырнул в глубокий темный омут и никак не можешь вырваться на поверхность. Взрослый человек, потерявший память, осознает хотя бы этот очевидный факт. А пятилетний ребенок? Знаете ли вы, что это такое — очнуться однажды и ничего не понимать в окружающей тебя действительности? Знаете ли вы, что значит чувствовать этот ужас, который не проходит ни днем, ни ночью?

Стоило ли обрекать меня на это, если я все равно сюда вернулась? Я подумала и расхохоталась над своей мыслью. И правда. Только откуда моей бабуле было знать о том, что произойдет двадцать лет спустя?

Нет, крепость моя — прелестна, но я не нужна ей — на самом-то деле.

А ведь, в сущности, это было просто заброшенное место, где люди уже давно не жили. Еще не руины, но скоро вода и ветер вернут эти стены в круговорот природы. Как сказал поэт:

Все миновало, Вечны лишь земля с небесами, В брошенных залах Деревья и травы растут.[27]

Наступила ночь. Я устроилась в маленькой комнатке. Еле нашла такую — с окном-то! Окна здесь были великим дефицитом, словно плоды лунного граната на наших южных ярмарках.

На широкую каменную кровать я накидала все, что нашла, — и плащи, и ветхие серые простыни, и даже пыльные гобелены, но все равно чувствовала холод, исходивший от камня.

От окна тянуло холодом. Как сказал поэт:

Появляется ветер, Влетает в комнаты дома, И подушку с циновкой Он студит в полуденный час.[28]

Я не спала. Лежала, укрывшись своим плащом, а сверху еще двумя серыми плащами, и не спала. Просто лежала и смотрела в темноту. Окно было прямо передо мной, и в его правом углу висела яркая звезда.

Вороны говорили о чем-то. Внизу, кажется даже, за пределами крепости. Я чувствовала ветер в их волосах — странное, смешное ощущение.

Потом они расстались. И дарсай вспомнил обо мне.

Скоро слышны стали приближающиеся по коридору мягкие и тихие, словно бы крадущиеся шаги. Скрипнула открываемая дверь.

— Что такое? — спросила я негромко, поднимая голову.

— Ничего. Я тебя разбудил?

— Нет.

Ворон сел на кровать рядом со мной. Я перевернулась на спину и, повернув голову, посмотрела на него. Глаза его светились в темноте. Хотя я еще не спала, я чувствовала себя так, словно меня и впрямь разбудили. Он сидел и молчал, сияя на меня алыми глазами. Я тронула его за руку, и дарсай словно очнулся от своей задумчивости.

— Ничего, если я останусь?

— Зачем? — вырвалось у меня. Чтения мне не хватало, мне озвучка нужна была.

Ворон усмехнулся в ответ. Я быстро схватила его за рукав, когда он начал подниматься.

— Нет, оставайся, — сказала я виновато. Пальцы мои лишь скользнули по рукаву его рубашки. Дарсай встал и возвышался надо мной неясной темной фигурой.

— Не уходи.

— Да нет, я не ухожу.

Он прошелся по комнате, тихо ступая по каменному полу. Я следила за ним, приподнявшись и опершись на локоть. Тень заслонила ясную черноту окна. Наконец, я не выдержала.

— Ты так и будешь там стоять?

Мягкие шаги приблизились ко мне. Дарсай сел на край кровати, рука в перчатке прошлась по моим волосам.

— Дурочка ты все-таки. Так чего ты хочешь?

— Ничего.

— Совсем?

— Я не хочу ничего из того, чего не хочешь ты.

— Как-как?

В голосе его мне послышалась насмешка. Я прикусила губу, странно смущенная.

— Я знаю… знаю, что ты не хочешь этого… не можешь хотеть…

— Слишком стар, да? Ты многого не знаешь обо мне, тцаль. Очень многого.

И с этими словами он склонился надо мной. Его рука просунулась под мою шею, он приподнял мою голову и приник к моим губам. Он целовал — мои губы, мою шею. Широко раскрытыми глазами я смотрела в темноту над собой. Да, я многого не знала о нем, и этой ночью я поняла это сполна.

Проснулась я поздно. Было уже совсем светло. Белый холодный свет заливал маленькую комнату, в которой и мебели-то почти не было, только кровать и небольшой сундук в углу. Стены, с которых я содрала все гобелены, были голые — сплошной серый камень, даже без резьбы. В крепости стояла страшная тишина, как всегда бывает в давно покинутых домах. Где-то высоко-высоко над крепостью изредка вскрикивали птицы. Сонно потянувшись, я повернулась на бок и взглянула на дарсая, спящего рядом. Плащ сполз, открывая худые голые плечи Ворона; его рубашка валялась на полу. На смуглом предплечье белел старый шрам. Перегнувшись через дарсая, я потянула плащ и укрыла его. Одевшись, я встала и, бесшумно ступая, подошла к окну. И замерла.

Зима вступила во владение Севером. Двор покрыт был сугробами, снежные шапки лежали на вершинах утесов. Все бело было вокруг, не осталось острых углов — сглаженные очертания сугробов, мягкие линии, синеватые тени. Вот она — настоящая зима, вот как она выглядит….

— Что ты там увидела?

— Снег.

— Хорошая была ночь, — сказал он.

— Ты, правда, так думаешь? — вырвалось у меня, — Я думала, Вороны…

— Я не такой, как другие.

Я оглянулась на него. Дарсай сидел на кровати, свесив голые ноги и накинув на плечи плащ. Худое лицо его было насмешливо и довольно.

— О чем ты?

— Ты еще не поняла, kadre espero?

— Что я должна была понять?

— Если ты этого не знаешь, то тебе и не обязательно знать…

— Что ты несешь?

— Забудь.

Я подошла и села рядом. Положила руку на его голое колено. Дарсай обнял меня.

— Забудь, — сказал он, — Все это глупости.

И — смешно — я и впрямь перестала об этом думать. Много было странного, много случалось обмолвок, но я ничего не замечала, я была слепа, как летучая мышь. Так я открыла для себя вполне очевидную истину: любовь мешает работать, и секретным агентам не мешало бы быть бесполыми…

— Ты думал когда-нибудь, что будет, когда Перемирие закончиться? — сказала я вдруг.

Дарсай снял руку с моего плеча, потер обеими руками лицо.

— Думал.

— И что?

— А что, тцаль? Все будет по-старому, что же еще может быть? Или ты боишься, что мы встретимся в бою? Ты этого боишься? — я молчала, — Мы из Поозерья, тцаль, ты из Угорских холмов. Я вообще никогда не был на западе и, наверное, никогда там не буду. Нет никаких шансов, понимаешь?

— Я даже не увижу тебя больше.

— А для тебя это так важно?

Я подняла голову и наткнулась на его внимательный, спокойный, слегка насмешливый взгляд.

— Это так важно для тебя?

— Я не знаю, — еле вымолвила я.

— Знаешь, что я тебе скажу? — он стал, прошелся по комнате, осторожно ступая босыми ногами, и обернулся ко мне, — Это не важно, через год ты обо мне забудешь. Я это точно знаю. Я знаю! И ты знаешь, что я знаю! Любовь не имеет такого значения, и если бы мы встретились в бою, неужели бы ты переживала по этому поводу? Кто бы из нас ни умер, я не жалел бы ни секунды.

Я поражалась его неожиданной горячности. Ворон стоял, уперев руки в бока, и глаза его сияли уж слишком неистово. А я вспоминала слова, прочитанные когда-то: "растворившись в абсолюте, человек перестает быть человеком в земном смысле этого слова". Когда-то я этих слов не поняла, а теперь вдруг снизошло на меня: ведь странствуя путями духа, ты не только обретаешь, но и теряешь нечто, и это «нечто» — твоя прежняя личность.

Ведь изначально мы люди. До определенного момента. А потом, наверное, уже и не люди. Вот хэррингов, например, взять — люди они или нет? Уж скорее нет. Значит, нелюди? Осознают ли они это? Осознаем ли мы все, что перестаем быть людьми?

А он — тот, что стоит предо мной, — он-то понимает, что перестает быть просто Вороном и становится чем-то иным?

А ведь тогда и предположить не могла, КЕМ он становится….

— Где ты собираешься искать книгу?

Дарсай пожал плечами.

— Ты уверен, что она здесь? — не унималась я.

— Да, уверен. Пойду я, раздобуду что-нибудь на завтрак. Водиться тут что-нибудь, а, тцаль?

— Откуда я знаю?

— Ну, барсуки какие-нибудь или еще что… Ладно, пойду я. Скоро вернусь.

Легко нагнувшись, он подхватил перевязь с мечом и направился к двери. Я молча смотрела ему вслед: он явно устал от моих глупостей и стремился от меня сбежать. Дарсай вышел и закрыл за собой дверь, а я осталась сидеть на кровати с беспорядочно накиданными плащами. О чем я думала? О пророчестве занда? О том, что мы будем есть на завтрак? О том, что будет, когда Перемирие закончиться? Я и сама не знаю…

Легкие шлепающие шаги быстро прозвучали по коридору.

— Эй, ты здесь? — крикнул веклинг, вбегая в комнату. Он был босиком, с сапогами в руках — по одному в каждой руке.

— Ну, я здесь, и что? — сказала я, покойно складывая руки на коленях.

Веклинг остановился так резко, словно натолкнулся на что-то. Один сапог выпал у него из руки. Рассмеявшись, я кинулась поднимать его, и мы столкнулись с веклингом над сапогом. Он тоже засмеялся, сидя на корточках и глядя на меня веселыми алыми глазами.

— А он где?

— Не знаю. Пошел ловить завтрак.

Веклинг приподнял одну бровь.

— Он решил, что здесь есть на что охотиться?

— Ну, надо же нам что-то есть.

— Логично. И как у вас все прошло?

— Что — прошло?

— Не делай невинный вид, тцаль. Как у вас все вышло?

Я только улыбнулась и отошла к кровати. Машинально я стала складывать плащи, разбросанные на кровати. Веклинг подошел и сел на кровать, кинув сапоги на пол.

— Ну, что ты молчишь? — сказал он, глядя на меня снизу.

— Я не думала, что тебя интересуют подобные вещи, — сказала я шутливо, — Такое любопытство подходит скорее девушке, не знавшей мужчин, чем тебе.

— Но ведь он пошел к тебе?

— Да.

— И как он?

Ах, словно мы в степи оказались, и воздух был полон травянистой горечи, и небо было огромно, и земля приветлива — ничего общего со здешними суровыми скалами. Извечное наше любопытство — кто ты, какой ты? — какой я? Мы словно зеркало друг для друга, мы всегда задаем вопросы.

— Я… не знаю.

— Ты улыбаешься.

— Да. Я не знаю, что сказать. Это было… очень странно.

— Не так, как с людьми?

— Когда любишь, всегда не так, понимаешь?

— Нет, тцаль. Этого мне не понять.

Я плюхнулась на кровать рядом с веклингом. Его руки в перчатках были зажаты между колен. Я обняла его за плечи и прижалась подбородком к его спине.

— Я почему спрашиваю. Он очень изменился в последнее время, — сказал веклинг.

— Из-за чего?

— Что из-за чего?

— Из-за чего он изменился?

— Откуда я знаю? — сказал веклинг, бросив на меня странный взгляд, — Мне ведь не сто девяносто.

— Да, — сказала я тихо.

Да, он так стар, что не всякий Ворон его поймет. И мне вдруг страшно стало оттого, что его не было сейчас рядом со мной.

Предчувствия, видения, смутные грезы — все мы опираемся на это, такова природа Охотников. Порой ты видишь будущее очень ясно, порой оно подобно утренней дымке; но таких четких видений, как в этот раз, у меня еще не было. И то, что я видела впереди, было тоскливо и безысходно.

Нам суждено было встретиться в бою. Мне с ним суждено было встретиться в бою.

А его не было рядом со мной. Уходили мгновения, которые я могла провести с ним, уходили безвозвратно. Веклинг сидел, не шелохнувшись.

— Пойдем, хоть крепость посмотрим, — сказала я, — Может, хоть книгу найдем эту дурацкую.

Веклинг посмотрел на меня.

— Я не хочу здесь задерживаться, — сказала я.

— Торопишься на Границу? А ты думала, что, добравшись до юга, мы разъедемся в разные стороны?

— Думала.

— И что же, тебе все равно?

— Знаешь, кому все равно? — сказала я, поднимаясь на ноги.

Веклинг смотрел на меня печальными глазами.

— Вы говорили об этом?

— Да, — сказала я, чуть подняв голову и улыбнувшись. То была невеселая улыбка.

Веклинг сочувственно покивал головой.

— А ты так любишь его?

— Не так, — отчетливо сказала я.

Ворон усмехнулся.

— Пойдем, — сказала я, — Вам же все равно искать, а он еще не скоро вернется.

И мы пошли. До возвращения дарсая мы успели обыскать почти весь этаж. В общем-то, искал в основном веклинг, а я просто ходила и разглядывала гобелены на стенах.

В холодном белом свете зимнего дня заброшенные комнаты выглядели особенно неприглядно. Все следы разрушения и беспорядка, скопившиеся за последние пятнадцать лет, ясно видны были в этом беспощадном зимнем свете. В солнечные летние или осенние дни, когда солнечный свет делается желтым и теплым, любые руины выглядят, в общем-то, неплохо, но зимой все это бывает таким жалким, как бывает жалок бродяга посреди ярко освещенной опрятной комнаты. Весь этот хлам в углах и под кроватями, слой пыли, уже нарушенный нашими следами, паутина, свисающая с потолков и перекрытий, грязные пыльные гобелены на стенах…

Медленно переступая с пятки на носок (мне нравилось так ходить), я переходила от одного гобелена к другому и подолгу стояла перед ними, заложив руки за спину и вглядываясь в выцветшие изображения. Здесь были вытканы битвы с нильфами; свадебные церемонии, где каждая невеста казалась призраком — бледное лицо, серые одежды. Здесь были вытканы властительницы, в тронном зале принимающие просителей. Я переходила от одного гобелена к другому: тут на троне сидела худенькая девочка, на другом гобелене — седая старуха, на третьем — молодая женщина.

Чем дальше, тем разнообразнее становились сюжеты. Вот, например, серо-голубой единорог, встающий на дыбы в темном, корявом чародейском лесу. Единорог был такая прелесть, лучше даже, чем изящные тонконогие каргские скакуны. Другой единорог бродил по лесной поляне, залитой солнечным светом, опустив изящную маленькую голову. Не знаю, какому ткачу пригрезились они, эти маленькие лошадки с витым рогом во лбу, но и я бы не отказалась от таких грез, а еще лучше поймать такого, и ни один Ворон не уйдет от тебя, скачет такая лошадка, наверняка, как вихрь, каргским скакунам с ней не тягаться.

На другом гобелене был праздник, наверное, в княжеском поместье. Женщины в роскошных платьях гуляли с зонтиками по саду, а над ними был фейерверк. Я перешла к следующему гобелену и остановилась, удивленная. Посреди пустыни стояла обнаженная женщина. Стояла она спиной к зрителю, видно было только, что она худая и смуглая. Длинные черные волосы развевались на ветру. Ничего подобного я здесь увидеть не ожидала: мы были в маленькой комнате, где стояло несколько детских кроваток. Может быть, это была какая-то историческая личность, кто знает, но в детской — или что там это было? — по-моему, не место для таких изображений.

Веклинг копался в сундуке. Следующий гобелен был полуоторван и свисал грязной тряпкой. Я расправила его, одной рукой придерживая оторванный край. Здесь тоже была пустыня, и мужчина со светлыми волосами сидел верхом, а под копытами его коня лежала женщина в зеленом платье. Длинные ее волосы разметались по песку. Со смуглого узкого лица смотрели алые вороньи глаза.

— Иди сюда! — крикнула я. Я, если честно, просто испугалась.

Веклинг оставил в покое сундук и подошел ко мне. Остановившись у меня за спиной, он присвистнул.

— Lee Karge, — сказал он.

— Да, — сказала я, — И северянин. Посреди глубокой пустыни. Что бы это значило, как ты думаешь? Разве вы воевали на своей территории?

— Нет, — сказала он, — Может, это Охотник?

— В камзоле? — сказала я.

— Ну, мало ли…

— Это дворянин, — пробормотала я, — Точно дворянин. Посмотри, какая сбруя богатая. И камзол с шитьем.

— Смотри, вон еще.

— Где?

— Вон, за колонной.

Я обошла стол и зашла за резную колонну. В Кукушкиной крепости, кстати сказать, колонны вырастали в самых неожиданных местах, где им совершенно нечего было делать. Можно подумать, какой-то резчик тренировался по всей крепости перед тем, как пойти и сотворить тот лес в тронном зале.

Эта колонна, зачем-то загораживающая угол комнаты, изображала из себя куст с гнездом. Проходя мимо, я заглянула в гнездо — там лежало два яйца. И ветка. Кто бы ни был этот сумасшедший резчик, он был просто колдун: в сумерках его колонны становились почти совсем живыми, и даже при свете дня не было ничего более настоящего, чем этого гнездо. И этот куст. И эта ветка. Нравилась мне моя крепость, временами очень нравилась…

Веклинг следовал за мной по пятам и наткнулся на меня, когда я резко остановилась. Все мысли о колоннах и ветках вылетели у меня из головы — как ветром сдуло. На этом гобелене с невероятным мастерством (тот, кто ткал гобелены для крепости, тоже был большой мастер, что и говорить) выткан был столб. Столб стоял посреди пустыни, и к нему был привязан голый мужчина. Без головы. Голова его лежала рядом, и открытые глаза были алые. Просто алые, и все.

Некоторое время мы молчали.

— Ты думаешь, это Ворон? — сказала я тихо.

— А знаешь, я думал, это детская…

— Я тоже…

— Там в сундуках детские вещи… — продолжал веклинг, — И где только научились таким вещам? — прибавил он угрюмо, — У нильфов, что ли?

— Смотри, вон еще…

— Даже смотреть не хочу, — пробормотал он.

Не обратив внимания на его слова, я пошла к следующему гобелену. И веклинг пошел-таки за мной. Когда он остановился у меня за спиной и положил руки мне на плечи, я сказала:

— Ты же не хотел смотреть.

Веклинг промолчал. Это был последний гобелен из «вороньей», так сказать, тематики. На нем изображено было строение из зеленоватого камня с темной дырой входа. Строение окружал низкий каменный заборчик. Вокруг был светловолосые всадники с оружием в руках. На песке лежала женщина с копьем в груди. Возле заборчика мужчина в красном камзоле связывал пленных…

— Я знаю, что это, — вдруг сказал веклинг, сжимая мое плечо, — Это Rauno uro a gorste, утраченное святилище. Точно!

— Утраченное?

— Кое-кто считает, что оно вообще никогда не существовало. Это что-то вроде легенды…. Но я однажды бывал в этом месте, это в глубокой пустыне, к востоку от Эрадийских останцев. Rauno uro было разрушено, там жила секта, поклонявшаяся Черной луне…

— Но ведь здесь Karge, а не горсты, — сказала я. О культе Черной луны мне приходилось слышать, не зря же я держала в своей команде троих горстов, я немало наслушалась от них рассказов про Черную луну и Черную воду, про тайны женщин-летучих мышей, про святилища, где женщины любят женщин, отвергая мужчин, и много еще всякого, что только может породить бурная фантазия кочевников.

— Это не Karge, тцаль, не Lee Karge, это gorste Atavio.

— Кто? — удивилась я.

— Ну, я не знаю, как по-вашему сказать.

Я отвернулась от гобелена и присела на спинку маленькой каменной кроватки. Веклинг стоял, по обыкновению заложив большие пальцы за пояс, и слегка улыбался.

— Фу, от сердца отлегло, — сказал он, — Я, и правда, думал, что это Karge.

— Так кто же это?

— Горсты.

— С красными глазами? Что, объевшиеся поганок?

— У тебя в команде было три горста, ты, что, никогда не слышала о gorste Atavio?

— Может, я и слышала, но я не понимаю, когда ты их так называешь. Про Черную-то луну я слышала…. Но зато я не знала, что горсты жили в глубокой пустыне.

— Да нет, — сказал веклинг, присаживаясь рядом со мной, — Да подвинься ты, — я послушно подвинулась, — Да нет, они не жили там, то есть горсты там не жили, там жили gorste Atavio, эти женщины, они были вроде… ну, как это называется, тцаль?

— Священнослужителей?

— Ну, да, что-то вроде. Совершали обряды и все такое.

— Почему у них глаза такие? Я никогда не видела Lee Karge, но ведь даже ты спутал. Правда, это не нарисовано, а выткано. Хотя качество поразительное, согласись.

— Это точно, — пробормотал он, — Я был как-то в святилище Черной луны, в действующем, на вашем берегу. По молодости, знаешь, — добавил он, криво усмехнувшись, — Глаза у них красные, но не такие, как у нас. У них зрачок виден, и радужка видна. У них, знаешь, будто пленка надето на глаз, на человеческий глаз просто будто что-то надето сверху.

— Может, так и есть, — сказала я.

— Ну, может…. А то мне как-то не по себе стало.

— Да, — сказала я, поднимая голову и прислушиваясь к шагам, которые я слышала не физическим, а внутренним слухом, — Я тоже.

На завтрак у нас были три птицы, немного похожие на чаек. Дарсай умудрился сбить их камнями — у меня бы так точно не вышло. После горячей еды всех потянуло ко сну; мы сидели в какой-то комнате на полу вокруг сундука и, вывалив все на пол, вяло перебирали вещи, у которых не осталось хозяев. О гобеленах мы дарсаю ничего не сказали. Честно говоря, после еды я совсем забыла об этом.

Мы сидели и перебирали эти вещи. Детские книжки с пожелтевшими картинками, фотографии в рамках, серые туфли без каблуков, серый плащ с оторвавшейся пряжкой. Из-под груды смятых пожелтевших листов я вытащила сэнтан. Я повертела его в руках, взяла аккорд.

— Ты умеешь играть на этой штуке? — спросил веклинг.

— Немного.

— Может, ты споешь что-нибудь? У тебя приятный голос, тцаль. Я слышал, как ты пела тому пареньку.

— Оттису? Так, что, мне действительно спеть? — я вопросительно взглянула на дарсая.

— Если тебе не трудно, — мягко сказал он.

Я поддела пальцем струну, и она одиноко зазвенела — будто мелочь рассыпали по каменному полу. У сэнтана специфический звук, не всем он нравиться. Мне, честно говоря, тоже, я предпочла бы лютню. И я вполголоса запела:

Дворец, где жил царевич Тэнван, Глядится в речную гладь. Давно никто не танцует в нем, И песен в нем не слыхать. Давно колокольчики не звенят На пышной сбруе коней, Умолк пластинок яшмовых звон На поясах гостей. Давно опустил высокий дворец И нет кругом никого, — Лишь тучи от Южной бухты плывут, Касаясь кровли его. И если бисерный полог поднять, Висящий с давних пор, — Полюбоваться заглянет в зал Лишь дождик с Западных гор. Лениво плывущие облака Да тени глубоких вод Остались такими ж, как в старину, А время идет, идет… Не раз приходила осень сюда, Немало промчалось лет, И люди другие, и жизнь не та, И прежних гостей здесь нет. Так где же теперь царевич Тэнван, Тэнван, что был знаменит? За балюстрадой Янцзы-река В безлюдье воды струит.[29]

Я опустила сэнтан, рассеяно потрогала струны.

— Не слишком веселая песенка, — заметил веклинг.

Я слабо улыбнулась в ответ. Не слишком веселая песенка, и она навеяла на меня грусть. Сама не знаю, почему я выбрала именно ее. Мелодия у нее, конечно, приятная. Только вот текст подкачал, но я поняла это лишь сейчас. Поняла, что это песня про Кукушкину крепость. Только здесь в роли царевича Тэнвана выступала Лорель Дарринг — та, что была так знаменита. Она жила здесь, ходила по этим комнатам, сидела в этих креслах. Я почти могла увидеть ее в коридоре — хрупкая фигурка в серых шелках мелькнет впереди и исчезнет.

Какая тишина стоит порой в этих покинутых крепостях. Мне кажется, что меня окружают призраки. Женщины в сером. Их лица сливаются в одно, и мне начинает казаться, что я вижу себя — как в зеркале — в глубине веков.

Дарринги, черт бы их подрал….

Неожиданно дарсай вскочил и быстро вышел из комнаты. Веклинг покачал головой, когда я сделала движение встать. Я поднялась было и снова села. Положив сэнтан на колени, я перебирала струны. Веклинг молчал. Дарсай был совсем недалеко, в коридоре сразу за дверью, он стоял там неподвижно и — даже не думал ни о чем. Словно ушел, но это было не так. Его дух был здесь, но затаился в совершенной неподвижности.

Я тоже молчала, опустив глаза на сэнтан. Что же происходит? Что бы ни происходило, я чувствовала, как растет тревога — моя и веклинга. Когда дверь распахнулась, я вздрогнула. Я подняла на него глаза. Обойдя меня, он поднял с пола свой меч. Веклинг смотрел на него.

— Co rodo? — спросил он.

— Coro, — коротко сказал дарсай.

Я поднялась на ноги и шагнула к дарсаю, но он остановил меня жестом.

— Нет. Не подходи ко мне. Мы уходим. Только мы, понимаешь?

— Что? — спросила я внезапно охрипшим голосом.

— Перемирие закончилось. Я только что говорил с Советом.

Я слышала его слова, но не понимала. Мне казалось, что все это нереально. Я не могла поверить в то, что все закончилось — уже. И что-то в его словах было неправильное.

Наконец, я поняла — что.

— Как — говорил?

— Мысленно, — бросил веклинг, поднимаясь на ноги.

Я смотрела на них; на миг они задержались, и я смотрела на них, тонких, высоких, в поношенной одежде. Губы дарсая шевельнулись, но он ничего не сказал. Они повернулись и ушли.

Я словно окаменела. Я слышала, как удаляются их шаги, я чувствовала, как они уходят — все дальше и дальше, по коридору, по лестнице вниз, по заснеженному двору. Они ушли. Не знаю, сколько я простояла так. Очнувшись, я бросилась во двор.

В снегу четко выделялись следы, уходившие за ворота, через мост. А вокруг была тишина — белого цвета. Я упала в снег, потом, поняв мокрое лицо, огляделась вокруг. Серые стены. Каменные створки ворот, лежавшие на земле. Темный мост за воротами.

На миг мне показалось, что я видела эту картину когда-то, только тогда ворота были на месте и на стенах стояли часовые. Однажды я так же валялась в снегу во дворе своей родовой крепости, и такое же безысходное отчаяние владело мной. На миг я поверила в это, но этот миг прошел. И отчаяние тоже прошло. Не осталось ничего. Только огромная страшная пустота, и она меня поглотила.

Глава 14 Секретное совещание

Перемирие закончилось. Моя тайная миссия тоже закончилась. И мое тайное совещание с хэррингом тоже подходило к концу.

Длинный бревенчатый дом южной казармы был поделен на две неравные части, и в меньшей находилось жилье хэрринга, вовсе не похожее на остальные помещения. Занимал хэрринг две комнаты. В одной, большой и почти квадратной, было два окна, кровать с высокой периной, накрытая пестрым лоскутным одеялом, и такой же, сшитый из лоскутков, коврик лежал перед кроватью на полу; на стене тикали ходики, возле окна стоял стол, накрытый клеенкой в голубую клетку, на подоконнике, в расписных фарфоровых горшках, росли кактусы. Что было во второй, без окон, комнате, я не знаю, потому что никогда там не была.

Ярко светило солнце. Сразу же, только придя сюда, я отворила оба окна, отдернула веселенькие голубенькие занавески и, сдвинув в сторону кактусы, уселась на подоконник. Я не любила эту комнату за духоту, обычную здесь в солнечные дни: окна выходили на восток, и до полудня в этой комнате от солнца некуда было деться. Вела я себя несколько нахально и с кактусами обошлась бесцеремонно, но хозяин этой комнаты и этих кактусов многое позволял мне, он всегда помнил, что тех, с кем ты связан секретными обязательствами, надо холить и лелеять. Потому он только усмехнулся, глядя на то, как я хозяйничаю, уселся в плетеное кресло и приготовился меня слушать.

Хэрринг западного участка и мой давний покровитель был высоким сухим стариком. Длинные, абсолютно белые волосы укрывали его плечи, и из этой шелковистой копны выступало прозрачное узкое лицо с орлиным носом и огромными припухшими веками. Белая длинная рубаха, широкие белые брюки и белый плащ — обычное одеяние хэррингов — делали его похожим на древнего призрака, дедушку всех призраков. И, качая обутой в сапог ногой, я рассказывала ему о выполнении своей миссии, чувствуя себя маленькой девочкой под внимательным старческим взглядом. Закончив, я опустила взгляд, словно что-то интересное было в моих пыльных, давно нечищеных сапогах.

— Значит, пророчество Занда, — сказал, наконец, хэрринг своим тенорком, сплетая длинные пальцы на мосластом колене, — Да, это серьезно, моя дорогая, очень серьезно. Ты права. Я всегда знал, что ты умная девочка, и твои выводы мне нравятся. Твой знакомый, несомненно, агент, и то, что на поиски послали агента подобного уровня, говорит, конечно, о многом. Но то, что Перемирие затевалось ради этих поисков, — это чересчур, моя милая. Вороны бросаются искать пророчество всякий раз, как один из сонгов начинает превращаться в занда. Вероятно, там они хотят найти объяснение этому феномену, я уверен, что они и сами не понимают, что это такое — занд. Как бы то ни было, случается это не слишком часто, всего-то их было семь или восемь за последние пятьсот лет.

При звуках его голоса я подняла голову; хэрринг доброжелательно улыбался мне. Его речь показалась мне не слишком содержательной, он любил меня хвалить, и к похвалам я привыкла, но его последняя фраза неожиданно удивила меня.

— Я никогда об этом не слышала.

— Эту информацию Совет хэррингов оставил для своего личного пользования.

Я удивилась еще больше: о Воронах я могла знать, конечно, и не все, но уж о Совете хэррингов…. А я-то думала, что это только лорды играют в секретность, ведут какие-то тайные переговоры, посылают людей шпионить друг за другом, заводят на соседей целые досье. Ради чего хэррингам заниматься чем-то подобным и утаивать информацию от тцалей?

— Это касалось и касается только хэррингов, никого больше из Охотников это не затрагивает, — сказал мой покровитель, — кроме нашей агентуры, естественно. Только поэтому я рассказываю тебе, как обстоят дела. Если бы ты не была моим агентом, ты никогда бы об этом не узнала.

Я смотрела на него, но ничего нельзя было прочитать на этом узком старческом лице, иссеченном морщинами, оно было иронично и спокойно, глаза были скрыты под припухшими, покрытыми сеткой синеватых сосудиков веками.

— При чем здесь агентура? — спросила я.

— А ты как думаешь? — сказал хэрринг, — Ни один из них не стал зандом, занд до сих пор был только один — первый. Мы убивали их еще до перевоплощения. Воплощенный занд мог бы доставить нам немало хлопот.

— Раз они ищут пророчество, на подходе очередное воплощение, — пробормотала я почти про себя.

— Вот именно. Необходимо проверить всех сонгов старше двухсот пятидесяти лет. Если Вороны ищут пророчество, значит, воплощенный занд начал уже проявлять себя.

— И каким образом?

— Необъяснимые вспышки бешенства или, например, приступы апатии. Возвращающийся интерес к физическому миру. Обострение телепатических способностей. Часто доходит даже до способности вести переговоры на расстоянии…

В спину мне светило солнце. Ленивый ветерок шевелил голубенькие шторы. Я зябко поежилась, передернула плечами — от внутреннего, охватившего меня вдруг холода: "я только что говорил с Советом", — "Как — говорил?", — «Мысленно». Славабогам, что они проверяют только сонгов. И даже если его успели сделать сонгом, он все равно не попадет в этот список, ведь ему нет еще и двухсот.

— Ты хочешь, чтобы я занялась этими поисками?

Хэрринг поднял веки и взглянул на меня.

— Не совсем, — сказал он с легкой иронией, словно говоря "уж ты, конечно, была бы рада", — Хотя, возможно, этим ты тоже займешься, если успеешь вернуться. Не поисками будущего занда, разумеется, а его устранением.

Моя улыбка стала несколько натянутой.

— Послушай, моя дорогая, — сказал хэрринг, — неужели ты думаешь, что я не чувствую твоих страхов? Но тебе не о чем беспокоиться. Твой знакомый слишком молод.

Я и сама это знала. Сто девяносто лет — это вовсе не двести пятьдесят. Но — чуяло мое бедное сердце — именно он превращается в занда, именно он, а не кто-то другой. "Я не такой, как другие", — говорил он, и теперь я понимала, что так оно и есть. Сколько их было, этих намеков, мимо скольких странностей я прошла, так и не заметив, но теперь они все всплыли в моей памяти, и я знала — это он. Он превращается в непонятное мистическое существо, нарушающее привычный ход эволюции Воронов. Какой он будет теперь? Я знала, чего можно ожидать от дарсая, знала, чего можно ожидать от сонга, но чего ожидать от того, подобные которому появляются так редко? Что он такое будет? Телепатия, дар пророчества — это все слова, они не отражают сути…

— Ты сказал — возвращающийся интерес к физическому миру? — вдруг сказала я.

— И что же?

Я затрясла головой.

— Я не понимаю. Может, ты и можешь представить себе сонга в двести пятьдесят лет, который вдруг заинтересуется реальностью, но я не могу. Чтобы так далеко зашедший по пути Духа свернул и пошел обратно? Это глупости.

— Это ты говоришь глупости, дорогая моя. Занд — это следующая ступень в вороньей эволюции, только и всего.

Но я качала головой.

— Нет, это не так, иначе бы это случалось со всеми. Разве ты не видишь, что здесь какой-то зигзаг? — я сделала жест рукой, делая выразить мысль, которая и мне самой была не совсем понятна, — У них все закономерно, а тут вдруг такая странность. И ведь не у всех, а только у некоторых… Чем они отличаются, эти некоторые? Как они могут вернуться? В двести пятьдесят сонги уже почти там, с какой стати им возвращаться?

— Почему бы и нет?

— Ты бы вернулся?

Хэрринг наклонил голову, словно признавая мою правоту. За окном послышались голоса и топот копыт. Отклонившись назад, я выглянула в окно, жмурясь от яркого солнца.

Ветер шелестел в желтеющей листве кленов; золотые и зеленые листья трепетали и всколыхивались под его порывами. Между кленами открывался вид на казарменный двор. Там был навес над сложенными дровами, бочки с водой, стог сена, накрытый сверху кожаным покрывалом. На ступенях казармы два мерда играли в монетки, стоя на коленях. Во двор въезжали трое незнакомых мне Охотников — худощавые темноволосые парни, по виду адраи или торренсы. Плащи их по случаю жары были свернуты и привязаны к седлам, у одного на голове была повязана пестрая косынка — этак на пиратский манер.

Худощавый черноволосый кейст, который лежал, растянувшись, на скамье, торопливо поднялся и сел, оглядываясь вокруг.

— Эй, что там? — крикнула я.

Он оглянулся на меня. Держась обеими руками за раму, я высунулась сильнее.

— Ты, что, загорал, что ли?

Кейст усмехнулся и почесал безволосую грудь. Нагнувшись, он потянулся за рубашкой, валявшейся на земле.

— Это пополнение, — крикнул он, выпрямляясь, — Из Раствига, помнишь, я тебе говорил?

— Помню.

— Ты придешь?

— Да, скоро приду. Устрой их пока в казарме, место им найди.

— Ладно.

Я соскочила с подоконника и прошлась по комнате. Хэрринг, улыбаясь, следил за мной.

— Дела зовут, дорогая моя? Скоро-скоро мы закончим. Так, значит, ты не веришь в зандов, возвращающихся из миров духа?

— Души, познавшие абсолют, — сказала я, поворачиваясь к хэррингу, — не возвращаются в реальный мир…

— Потому что теряют чувство «я», — продолжал хэрринг, улыбаясь мне так, как улыбается учитель способной ученице, — Ум перестает быть деятельным, и всякое чувственное сознание исчезает. Лорд Иствар Ирайский. Прелестная книга, что и говорить, но вряд ли слова светского писателя могут служить критерием для оценки Воронов.

— Но что-то они все равно теряют, тебе не кажется? — сказала я живо, — Тебе не кажется, что ты сам что-то теряешь? Способность жить в этом мире? — его лицо дрогнуло при этих словах, и тут же приняло прежнее выражение, — Они не могут возвращаться! Не могут! — говорила я.

— Но они возвращаются.

— Очень редко. Что-то другое влияет на них.

— Исключение из правила? Что ж, это логично. Этакая аберрация в эволюции Воронов. Возможно, — говорил он, — Возможно, и так. Но это не решает нашей проблемы, ибо нам-то все равно, кто они такие, эти занды. Нас с тобой должно интересовать только одно. Они сильны. Если бы сонги начали воевать…

— Но сонги не участвуют в делах войны, — пробормотала я.

— Да. Я сказал — если бы. А эти — они сильнее сонгов. И еще они ориентированы на физический мир, а вовсе не на миры духа. Ты понимаешь, я надеюсь, что воплощенный занд может доставить нам немало хлопот?

— Да, — сказала я.

— Прекрасно. Кстати, я и не знал, что ты читала лорда Ирайского. Ты интересуешься подобными вещами? Я-то думал, что тебя интересует только поэзия. Очень проницательный человек был этот лорд Иствар, особенно мне нравится его концепция трех миров. Можешь ты процитировать это место, деточка?

— Чувственный мир, — сказала я вяло, мне начинала уже надоедать эта игра, — Мир форм — иллюзорный мир, где происходит освобождение живых существ от чувственных переживаний при сохранении их внешней физической оболочки. Делится на шестнадцать уровней, соотносящихся с четырьмя основными типами сосредоточения и их ступенями. Мир не-форм — сфера чистого разума, состоящая из четырех уровней.

— Твоя память поистине бездонна.

— Также он делит душевную область на природу страстей и эмоций, или чувствований, на природу рассудочную, или интеллект, и на природу чистого разума. Это соотносится с его концепцией трех миров. Экзамен закончен, или я должна еще что-нибудь прочитать наизусть?

— Закончен — закончен, — сказал хэрринг, — Есть ли повод так сердиться?

— Ты собирался дать мне задание. Мне надо еще новичков разместить.

— Ах, как ты нервничаешь из-за этого Ворона, которого слишком задержали в звании дарсая…

— Я вовсе…

— Нет поводов для страха, я же объяснял тебе. Нет никаких поводов. Успокойся и послушай меня. Сядь, — я села на кровать, утонув в мягкой перине, — Видишь ли, — сказал хэрринг, — кроме всех этих страстей с тайными убийствами у истории о зандах есть еще одни аспект. Ходят слухи, что воплощенный занд жив, что его видели на Перевале Снов.

Я подняла брови:

— Прожить семь, нет, даже получается десять веков. Не слишком ли много даже для Ворона?

— Вот именно. Но не обязательно Занду с Перевала Снов быть именно тем, первым зандом. Обычно Совет хэррингов старался предотвратить их воплощение, но, может быть, однажды это не удалось. А может, и не однажды. Вот в чем проблема. Если на нашем пути встанет не один, а несколько зандов?

— Граница сместиться к северу, — подсказала я.

— Вполне может быть. Это не шутка, дорогая моя, далеко не шутка.

Я и сама знала, что это не шутка, но вид у хэрринга был такой, словно он и впрямь шутил.

— И в чем же будет заключаться мое задание?

— Я хочу, чтобы ты отправилась на Перевал Снов и нашла этого Занда, который якобы жив.

— Одна?

— Почему же. Подбери людей.

— Ладно, — сказала я, — Я поняла. Я иду на Перевал Снов и ищу Занда. Если я нахожу его, что мне делать? Передать ему привет?

— Ты задаешь глупые вопросы, девочка. Тебе надо будет убить его.

— И это опять задание исключительной важности?

— Да, дорогая моя. Я не помню, я говорил тебе, что лучший агент из всех, что у меня были?

Вот так. Как сказал поэт:

Человек в своей жизни Словно странник в спешном пути. Он идет шаг за шагом, Забывая передохнуть.[30]

Хэрринг, наконец, отпустил меня. Я вышла на невысокое крыльцо с деревянными перилами. Солнце играло в желтеющей листве. Юг. Уже начинается декабрь, а здесь только по ночам холодает, а днем тепло как в сентябре. Золотая осень длиться здесь до весны.

Сбоку был казарменный двор, оттуда доносились азартные выкрики мердов и звон подбрасываемых монет. Далеко впереди виднелся ровный круглый пруд с синей, яркой, глубокой как небо водой. На его берегах росли редкие клены. И дальше была одна степь с желтеющей на взгорках и зеленой сочной травой в сырых понижениях. У самого горизонта степь встречалась с ярким осенним небом. Как сказал поэт:

В бескрайних просторах, поля окружив, Сошлись с облаками травы.[31]

Поставляя лицо солнцу, я спустилась по деревянным ступеням. Что за ерунду такую мне хэрринг наговорил?

Занды зандами, но о пророчестве он не сказал мне правды. Конечно, слова его вполне увязывались с тем, что дарсай говорил.

Да ведь только дарсай мне лгал.

Нет, я не чувствовала этого, когда он был рядом. Однако ж — если он хотел скрыть свои истинные мысли, он вполне мог это сделать, да и я рядом с ним становилась слепа, как летучая мышь.

Дарсай лгал мне. Слишком поспешно вороны покинули крепость. Столько лет искать и отступить в двух шагах от цели? Так не бывает. И обыскивали они крепость вяло — будто не искали по-настоящему, а меня старались в этом убедить, да и то без души.

Так что же — никакой книги нет?

Ничего я не понимаю. Ладно, он обманул меня, с этим я смирилась и не собиралась искать объяснения его поступкам. Слишком я молода для этого, где уж мне понять Ворона почти двухсот лет от роду. Обвел он меня вокруг пальца — и ладно; зачем ему это нужно было, я все равно не пойму. А вот зачем мне хэрринг ту же лапшу на уши вешает?

Спустилась я с крылечка и ни в какую казарму не пошла, а завернула за угол и там среди кленов ото всех спряталась. Был бы тцаль в казармах, а заботы всегда найдутся. Просто уму непостижимо, сколько всего приходится делать. Кажется, дела прямо-таки в очередь выстраиваются, пока я в степи болтаюсь, а стоит вернуться, как они тут как тут, набрасываются, словно дикие кошки.

А сейчас у меня была одна забота, что занимала меня сильнее всех хозяйственных проблем. Мне надо было поразмыслить немного, жать только, что логика никогда не была моей сильной стороной.

Мне все рассказывают о пророчестве, которое якобы ищут Вороны. Рассказывают те, кто никак не мог бы сговориться между собой.

Что же это значит?

Пророчество действительно существует. Или есть, например, какая-то общепринятая байка Воронов — этакая версия для внешнего пользования, а наши хэрринги просто ведутся на воронью ложь.

Ход мысли примитивный, но для меня и это уже много. Мы тут к размышлениям не приучены, махом отучаем и тех, кто мыслить умеет. Появится такой человечек в детских казармах, через полгода глядишь, а он уже готов, еще один Охотник, способный лишь чужие эмоции в степи ловить, словно бледных бабочек ночных, да полагать свою жизнь перепутьем между мирами духа. До размышлений ли тут?

Ветер пробежал по листве, стряхнул мне на плечо кленовый лист — чеканную валюту увядания. Болтали во дворе мерды. Следующий порыв ветра донес обрывки смеха и криков — детские казармы неподалеку, а там тишина даже ночью не наступает.

Если пророчество — воронья выдумка, то для чего она? Нет, Вороны не стали бы и думать о внешнем мире без очень веской причины.

С ума сойдешь, ей-богу.

Мифические занды. Подлинное или мнимое пророчество. И странные поиски, которые постоянно ведут Воронов на север. Поиски эти таки не выдумка, ведь я сама была им свидетелем — да? Или чему я была свидетелем?

Нет, подожди, не торопись. Если пророчество — это байка, значит, за ним скрывается нечто очень значимое для Воронов.

Нет.

Нет.

Не так.

Я поверила в книгу Занда, потому что — потому что это было вполне в духе Воронов. Один из них стал вдруг предвидеть будущее — почему бы и нет? Ведь это Вороны, чего только с ними не бывает. Он записал свои пророчества? Тоже ничего странного. У Воронов нет своей письменности, но они вполне владеют нашей; конечно, записывать свои видения — это скорее человеческое развлечение. Но Вороны-то письменность тоже для чего-то используют.

А то, что Вороны гоняются за этой книгой несколько столетий, так это и вовсе наиестественнейший факт на свете. Они будут искать ее, пока не найдут — или пока новую не напишут. Ведь эта книга позволит им меньше заботиться о существовании в физическом мире и больше времени уделять мирам духовным.

Но если это байка…. Нет, не могу я и вообразить нечто, столь же значимое для Воронов, как это чертово пророчество.

Так, может быть, книга действительно существует?

Но ведь не книга Вороны искали в Кукушкиной крепости, нет!

Они знали о крепости, знали обо мне, они искали путь, они пришли туда — и что? Так же ушли.

Дело было не в книге.

Создается впечатление, что они просто хотели дойти и убедиться в наличии этого места. Быть может, дарсай пхотел понять, есть ли они в реальности — серые стены, лестницы, переходы — или это просто видение, предутренний сон. Странная мысль. Но ведь и мне нужно было именно это — прийти и убедиться.

Какой жуткий раздрай царил в моей душе, пока я пребывала на Севере, как я металась, и плакала, и жаловалась — но все это прошло, исчезло, как ночной кошмар испаряется на солнечном свету. Я пришла в свою крепость с болью в сердце и глазами, полными слез, но уходила я оттуда успокоенная и опустошенная, что, в общем-то, вполне меня устраивало. Я побывала в Кукушкиной крепости, и сей факт словно заставил передохнуть всех кошек, царапавших мне душу.

Я долго выбиралась с пограничного севера, сказать по правде. Начиналась война, и все перепуталось там. Я видела разоренные нильфами деревни, беженцев и двигающееся им навстречу ополчение. Но все это прошло мимо меня, все это затронуло меня меньше, чем трогает порой ярмарочное представление.

Я ехала все дальше и дальше на юг, а на улицах кричали о новой северной войне. Но чем южнее я забиралась, тем меньше тревоги было в этих криках, а больше — жадного любопытства. Даже сюда, на Границу, долетали мрачные известия, и люди на рыночной площади охали, обсуждая северные дела, — как месяц назад обсуждали предстоящую свадьбу лорда Итена.

Никого здесь не трогали северные проблемы, и меня — меньше всего.

Но что же было причиной наших совместных странствий? Итак, мы дружною командой явились туда и убедились, что Кукушкина крепость вполне себе на месте, стоит и ждет чего-то — своего часа, надо полагать.

Дело, значит, не в книге.

Хорошо, в этот раз они искали Кукушкину крепость, но что они искали в тот раз, когда мой дарсай угодил в плен к нильфам?

И тут мне отчего-то вспомнился — кто? — муж Лорель Дарринг. Неведомый странник, что пришел из нильфьей страны. И спас своим появлением Птичью оборону и весь человеческий север.

Он был… кем он был — пришелец с северной стороны, почему он вспомнился мне, когда я думала о молодом Вороны, отпущенном из нильфьего плена?

И тут я пошла — быстро-быстро — пошла прочь от себя, от своих мыслей, от этого места меж золотистых кленов. Что за чушь порой лезет в голову!

Я шла сквозь сухую душицу, словно сквозь воду, и сухие соцветия колыхались у моих коленей. У самой стены казармы доцветал непобедимый ни холодом, ни временем белый тысячелистник — самый стойкий солдат цветочного воинства.

Я завернула за угол.

Возле изгороди на перевернутой бочке сидел пленный Ворон с кое-как перевязанной культей вместо правой руки. Я на его присутствие до сих пор и внимания не обращала, настолько он был ко всему безучастен, что и мы становились к нему равнодушны — сидит и сидит, внутреннюю нашу струну затрагивает не больше, чем вороньи разъезды в десяти лигах отсюда.

Ничего особенного, подумаешь, Ворон.

Но эта картина странным образом напомнила мне россказни хэрринга о моем детстве.

Я невольно прислушалась к себе — к нему, к Ворону. И впрямь ведь ирис, как и тот, выдавший меня некогда хэррингу.

Мимо проехала изящная крытая повозка с шелковыми занавесями на окнах — не иначе, как кто-то из семьи лорда. В окошке показалось светловолосое дитя — длинные кудри, бледное личико, огромные любопытные глаза.

Я смотрела, как завороженная. Это так и выглядело — тогда, в моем исчезнувшем детстве? Иди это просто наваждение, чушь мистическая?

Ирис поднял голову, невольно заинтересованный. Солнечный свет отразился в вороньих глазах, и они засияли этим светом — полные чистейшего пламени алые озера.

И я отогнала появившуюся было мысль. В рукописи — той, что давала мне Лайса Эресунд, — говорилось о муже Лорель Дарринг: "глаза его налиты кровью". И на какой-то нелепый миг мне подумалось….

Существует целая куча аргументов против, целая куча. Но у меня есть один поистине неоспоримый: не могу я представить себе человека, который про этакое вот чудо, про величайшую эту драгоценность (даром, что в ожерелье ее не ставить и в перстень не вмуровать), про живой этот ясный свет скажет "глаза, налитые кровью".

И я отправилась на растерзание делам, которые уже выстроились в очередь за моим вниманием. Но когда я беседовала с новичками, и ходила в поисках кейстов, которые разбрелись кто куда, и сидела над картами, мысль о Лорель Дарринг и ее советнике не покидала меня.

И в какой-то момент мне причудилась вековая тьма, холод сырой, каменный — тихий плеск маленьких волн, которые сами собой рождаются даже в полном безветрии.

Но я забыла об этом и вышла из казармы на свет. На чисто выметенный двор падал, лениво переворачиваясь в движениях воздуха, алый кленовый лист. Я следила за его полетом, и сердце мое — глупое сердце — болело и беспокоилось. Как сказал поэт:

С древнейших времен Для всех неизбежна смерть. Но вспомню о ней — И сердце бедою жжет.[32]

Не своей смерти я боялась, а смерти другого. Не меня ли пошлют уничтожить его, когда вычислят, наконец? Хэрринг считал мои страхи безосновательными, и, может быть, следовало разубедить его? Если бы я рассказала ему — шаг за шагом — все то, что я видела и что убеждало меня, хэрринг поверил бы тоже. Но надо ли было мне это сделать? Я не была готова отправиться за его головой, но еще меньше я готова была доверить это кому-то другому…

А вокруг пахло осенью: пахло высыхающими листьями и еще чем-то, что летало в воздухе, словно паутинки, носимые осенним ветром.

Глава 15 Перевал Снов

В том месте, где горная цепь ближе всего подходит к югу и где в времена брала исток Черная речка, нет надежных перевалов через горы. Вороньи и истерейские караваны, ходившие испокон веков из Эльста в Нуваралию, используют обычно пещерные ходы, получившие название Перевала Снов. Место это тайное, и купцы из людей, которые тоже не прочь нажиться на торговле с Воронами, не знают, где оно находится. Наши купцы считают, что с тем же успехом и люди могли бы снабжать вороний народ; им словно безразличен (а может, и правда, безразличен) тот факт, что именно Вороны грабят их караваны; купцы — это такая особая порода людей, они готовы торговать хоть с дьяволом.

Я знаю о Перевале Снов довольно давно, еще с тех пор, как была торренсом, старшим рядовым. Это самое то место, чтобы устроить засаду на вороний караван или просто на отдельных Воронов, забредших туда по какой-нибудь надобности. Однажды, когда я была гораздо моложе, я нарисовала карту окрестностей пещеры одному купцу из Лормта, но он ее то ли пропил, то ли потерял.

На этот раз со мной было десять человек, ведь Перевал Снов — это формально уже территория Воронов. До кордона на Белой реке, где истереи держат небольшую лавочку, мы планировали доехать верхом. Я привыкла там оставлять лошадей; истереи, хотя сами и из птичьего семейства, приглядывают за ними хорошо, к тому же они привыкли дружить с Охотниками, ведь, торгуя на человеческих землях, они опираются только на нашу защиту.

Мы ехали по глинистой дороге, совершенно никуда не торопясь, словно на прогулке. После этой дурацкой поездки на Север я наслаждалась каждым днем, каждым вечером, наслаждалась привычной теплой южной зимой, запахами, плывущими в воздухе. Здесь не было снега и не было холода, здесь было тепло, привычно и спокойно.

По левую сторону от дороги тянулись луга с редкими перелесками и небольшими озерцами в карстовых понижениях. По правую сторону был глинистый обрыв, и над ним поднимались невысокие горы с отдельно стоящими деревьями на склонах. Кое-где белели выходы горных пород.

Было раннее утро. Над озерами поднимался туман. Вокруг стояла сонная тишина, нарушаемая только топотом копыт. Кейст, ехавший рядом со мной, зевал и потирал слипающиеся глаза. Это был худощавый смуглый парень тридцати двух лет, тот самый, с которым я разговаривала о новичках из Раствига. Этому парню, ей-богу, только алых глаз не хватало, чтобы выглядеть настоящим Вороном. Меня это всегда странно смешило. Смуглых и черноволосых немало на юге — горсты, лентры, карпейцы, да мало ли кто еще. Но у него было лицо Ворона — худое, узкое, с едва выступающими скулами и высоким, сдавленным у висков лбом, с тонким носом и тонкогубым ртом. Только близко посаженые глаза были небольшие и светло-серые. Он всегда утверждал, что его мамаша согрешила с Вороном, — хотя это, несомненно, не соответствовала истине, от Воронов полукровки не рождаются, это всем известно. Родом он был откуда-то из-под Рокайдо.

— Что, не выспался? — сказала я с усмешкой, глядя на его бледное, заспанное лицо, — Я говорила тебе, не ходи на свадьбу эту дурацкую. Дармовой выпивки захотелось?

Вчера в деревне, в которой мы остановились, играли свадьбу, и несколько моих ребят отправились туда, не смотря на мой запрет. Верховодил, конечно, кейст. Этот парень давно уже мог стать тцалем, если бы место не было занято — мной занято, кстати говоря. Так что слушаться он меня и не пытался, да я и не слишком рвалась им командовать, если честно. Командовать он и сам мог. Вообще-то этот парень мне нравился.

— Да иди ты, — буркнул он, доставая флягу и начиная свинчивать крышку.

Я засмеялась. Сзади расхохотался торренс, чернявый красивый парень, первый ловелас в моем отряде. Запрокинув голову, кейст поднес флягу ко рту и стал ловить ртом струю. Я подтолкнула его в бок, он поперхнулся и закашлялся, утирая мокрое лицо.

— Ты…. Ах, ты…

— Да ладно, уймись.

Он завинтил крышку и убрал флягу в седельную сумку. Солнце начинало пригревать, и туман, курившийся над озерами, постепенно рассеивался. Дорога пошла в гору. По левую сторону под обрывом все так же тянулись ярко зеленеющие луга с невысокой, словно подстриженной травой и редкими деревьями. Листва переливалась прозрачно-карамельными оттенками. Такой цвет бывает лишь у меда, когда он тянется с ложки тонкой ниткой. Лошади шли медленно — подъем был очень крутой.

— Эй, тцаль, — сказал кейст, дотрагиваясь до моего плеча.

Я повернула голову и посмотрела на него. В вырез его рубашки видны были выступающие ключицы. Он, и правда, походил на Ворона, даже очень, разве что еле заметная щетина нарушала это впечатление — у Воронов, как и у горстов, волосы на лице не растут. Я смотрела на него — с почти неосознанным удовольствием. Он был не то что бы моим другом, но он был в моей команде, он всегда был в моей команде, хотя давно уже принадлекжал к тем кейстам, которые ездили с собственными группами. Но я всегда чувствовала, что я могу на него положиться во всем, не смотря на все его выкрутасы…

— Ты о своей поездке на историческую родину так ничего и не рассказала.

— А чего рассказывать?

— Ты там не нашла себе случайно прекрасного принца, а, тцаль? Что-то ведь случилось с тобой там. Что, не мое дело?

— Кое-что случилось, — сказала я, — Но принцев не было, поверь мне.

Он на миг улыбнулся — сочувственной, немного грустной улыбкой. Серые глаза смотрели на меня. Выглядело это немного странно — такие светлые глаза в обрамлении черных пушистых вороньих ресниц.

— Ты изменилась, — сказал он, — Я думал, тебя беспокоит, что ты уехала от своего красавца. Не расскажешь?

— Да нечего рассказывать.

— Да-а?

— Потом, — сказала я, — Потом, ладно? Не приставай ко мне.

— Так принца не было?

— Нет.

— Но кто-то же был? — не успокаивался кейст.

— Тебе обязательно сейчас об этом говорить? — сказала я, наклоняясь к нему, — Да, был, но тебе, ей-богу, не понравиться, кто это был. Хотя, учитывая опыт твоей почтенной мамочки…

— Ты шутишь?

— Нет.

Кейст осмотрел на меня задумчивым взглядом. Потом вдруг засмеялся, зажал рот рукой, но, не выдержав, снова расхохотался, пригибаясь к шее лошади. Выпрямился, взглянул на меня, покрутил пальцем у виска и, обогнав меня, поехал вперед.

— Эй! — крикнула я, — Подожди, ты что?

Но догнать я его смогла лишь на повороте, когда дорога пошла ровнее. За поворотом подъем становился круче; дорога шла меж двух глинистых насыпей, видно, гору прорыли здесь, чтобы проложить дорогу. Лошади шли медленно, я ехала рядом с кейстом и молчала, хотя за минуту до этого хотела продолжить разговор.

— Кто он? — спросил вдруг кейст.

— Дарсай.

— О, вот как? Младший?

— Нет.

— Старший? Ты шутишь?

— Нет, не шучу, — сказала я, — Ему сто восемьдесят девять.

— Тогда какой же из него принц?

— Неплохой, поверь мне. Он лучше в постели, чем ты.

— Разве мы с тобой спали, тцаль? Я не мог этого забыть! — крикнул он со смехом.

Сзади донесся хохот моих ребят, услышавших его выкрик.

— Разве ты спишь с женщинами?!.. Не обращай внимания, тцаль, он коз предпочитает!

— Да пошли вы! — выкрикнул кейст, оборачиваясь к ним и скрещивая пальцы в неприличном жесте.

Подъем становился все круче. Я спешилась первая и, взяв коня под уздцы, повела его в гору; за мной спешились и все остальные. Солнце пригревало, становилось жарко. Я сняла плащ и убрала его в седельную сумку, оставшись в безрукавке. Не лето стояло на дворе, и воздух холодил мои голые руки, но в шерстяном плаще мне все-таки было жарко. Сняла я и шлем — на многие лиги вокруг я не чувствовала ни единого Ворона, и можно было ничего не опасаться. Косу я со вчерашнего вечера так и не заплела, и мои волосы, небрежно закрученные и убранные под шлем, рассыпались по плечам. Мы медленно брели вверх. Кейст снова пошел со мной, пиная мелкие камешки, кое-где встречавшиеся на дороге.

— Какого черта нас понесло на Перевал? — спросил он, поглядывая на меня.

— Подумай.

— Для засады не нужно столько народа…

— Слушай, чего ты ко мне пристал?

А он продолжал:

— Ты ведь из тех, кого Вороны называют Tjuri roko? А, тцаль? Я ведь давно тебя знаю. Тебя ведь привели сюда какие-то секреты. Нет? Ты серьезно думаешь, что про агентуру хэррингов никто не знает? И потом, наш старик уж очень тебя любит, тцаль. Или у тебя вкус на стариков?

— Эй, ты не перегибай.

— Ладно, молчу.

Подъем закончился, и начался такой же крутой спуск. Верхом здесь ехать было совершенно невозможно. Тормозя на пятках и сдерживая лошадей, мы спускались. Дорога уходила круто вниз и снова поднималась. В дождливую погоду здесь вообще невозможно было проехать. Видны были зеленеющие склоны гор с выходами белых пород, глинистая полоса дороги, ныряющая в понижения и взбирающаяся по крутым склонам, и ясное голубое небо. Полнеба занимала белая рябь перистых облаков, по другой половине плыли мелкие кучевые барашки. Последнюю человеческую деревню мы проехали вчера, дальше люди уже не жили — ни единой деревни, ни единого дома, — тишина и безмолвие царили вокруг, даже птицы не пели.

— Ни одного Ворона, — негромко сказал кейст.

— Да-а…

— Спать охота… — пробормотал он, зевая.

Я усмехнулась. Тишина стояла такая, как летом, когда в жару все замолкает и словно засыпает. Сзади негромко переговаривались мои ребята, и слышен был топот копыт. Я и забыла, какое это чудо — просто зеленая трава, зеленая с желтизной, живая трава. Страшное это все-таки дело — северная зима, весь этот снег, холод, белизна, без запахов, без зелени, все мертвое. И правда, конец света…

— Хорошо… — пробормотала я, оглядываясь вокруг и жмурясь от яркого солнца.

— Соскучилась на Севере-то?

— Еще бы. Там все другое…

У него вырвался короткий смешок.

Со следующей вершины открылся вид на долину Белой. Неширокая речка со светлой известковой водой заворачивала с юга и текла на запад. Левый, наш берег, был пологим, широкая плоская пойма, заливаемая в половодье, тянулась до подножия того хребта, с которого мы спускались. У самой воды кое-где виднелись заросли ивняка, перемежаемые каменистыми пляжами. По пойме в понижениях трава было зеленой (даже сверху было видно, какая она сочная и упругая), на небольших взгорках — желтоватой и пожухлой. По траве бродили маленькие белоснежные козы — пять или шесть клубков шерсти с остренькими рожками. Правый берег поднимался из воды невысоким глинистым обрывом, над ним неширокая плоская терраса, поросшая шиповником и черемухой, переходила в склоны хребта, покрытого лиственным лесом. Там, на том берегу, была наша, человеческая территория; правда, факт этот Воронами за факт не признавался. Граница проходит по Черной речке — вот был факт, и факт неоспоримый. Когда-то, когда не было на свете ни меня, ни даже дарсая, Белая текла по другому руслу и обходила этот хребет еще южнее, а в этом русле текла Черная речка, образованная слиянием Нугуша и Кужи. Но даже русла рек не могут устоять на месте, таков уж наш непоседливый мир. Все переменилось со временем. Теперь Нугуш и Кужа впадают в Белую реку, а Черная берет исток из озера Эри к востоку отсюда. Так эти территории оказались как бы ничейными, здесь никто не живет, и официально здесь проводят Границу по старому руслу Черной речки, по которому течет здесь Белая. Но хозяйничают здесь Вороны — что на этом, своем, что на том берегу.

Здесь уж я вскочила в седло. Возле дороги леса не было, дальше он начинался — дубы и клены, и подлесок из черемухи. Клены желтеют обычно поздно, но шел уже декабрь, и среди вечнозеленых дубов ярко сияли золотые и алые клены. Мы спускались в долину. Отсюда, со склона, я уже видела кордон — несколько домов из светлого дерева и забор, как бы перегораживающий пойму от хребта до реки.

Козы при нашем приближении бросились в сторону и исчезли в кленовых зарослях. В облаке пыли мы подъехали к воротам. Направо, тоже отгороженное забором, было место, отведенное для ночлега торговых караванов. Там росли несколько высоких, мощных, с темно-зеленой листвой дубов. В дальнем конце, у самого склона располагался небольшой сарай, ближе к нам, меж деревьями стояли два стола под навесами. Ворота, к которым мы подъехали, были так, ерунда, а не ворота. На гладких высоких столбах из некрашеного дерева висели невысокие створки, сверху ворота венчала вывеска с истерейскими письменами, уж не знаю, что там они обозначали. Ворота были заперты длинной железной цепью, но на настоящий запор это не тянуло, никого бы такой запор не остановил.

У ближайшего дома под навесом расположен был прилавок с разложенными на нем товарами. Пожилой истерей вышел к нам из-за прилавка, вытирая сухонькие лапки о светлый льняной передник, и заспешил к воротам, цепляясь птичьими коготками за траву и запинаясь. Перья за ушами у него были совсем седые, и весь он был какой-то выцветший, скорее не синий, а бледно-голубой, словно постельное белье, которое подсиняют хорошие хозяйки, чтобы оно не казалось желтоватым.

Угодливо кланяясь и отпуская чисто истерейские, абсолютно не смешные шуточки, истерей стал отпирать ворота. Он махал ушами, крылья его трепетали за спиной, и выглядел он, словно вор, которого застали на месте преступления, — этак нервно-испуганно. Впрочем, истереи всегда так выглядят. Из дома уже спешили молодые истереи, возбужденно пересвистываясь на ходу. Я спешилась и прошла в открытые истереем ворота, ведя коня на поводу.

Молодые истереи увели наших лошадей. Мои ребята разбрелись кто куда. Кейст, выпросив у какого-то истерея яблоко, сочно хрустел им, сидя в траве. Торренс, прислонившись к прилавку, настроился на разговор с молодой истерейкой в зеленых бусах. По-моему, это была новая жена хозяина лавки.

А он, старый доносчик, что-то торопливо втолковывал мне, трепеща облезлыми крыльями. Из-за птичьего подсвистывающего акцента я плохо его понимала, но вдруг перестала понимать окончательно. Я подняла голову, прислушиваясь к своему внутреннему ощущению.

— Эй, тцаль! — крикнул кейст.

— Я уже поняла.

— Много их?

— Шестеро, — сказала я, — Один ирис, остальные харадаи. Они еще далеко. И идут не через кордон, — я показала торренсу кулак. Он картинно вздрогнул и отошел от прилавка; то-то же, нечего лезть к пернатым, тоже мне, ловелас нашелся. Истерей, проследив за направлением моего взгляда, благодарно покивал.

— Идем? — сказал кейст.

— Они еще далеко.

Он кивнул и, размахнувшись, далеко зашвырнул огрызок яблока. Пожилой истерей удивленно проследил за полетом огрызка. Я усмехнулась и, отвернувшись от истерея, прошлась в высокой траве и села рядом с кейстом. Кое-кто из моих ребят тоже сидел на земле, торренс обрывал листочки с розового куста и задумчиво отправлял их в рот.

— Это не те, кого мы ищем, насколько я понимаю, — сказал кейст.

— Вороны всегда Вороны, даже если они, в основном, воронята, — пробормотала я, — Нам сойдут и эти.

Слева возвышались горы, справа текла Белая, и за ней снова были горы. За домами тянулось некошеное поле с пожелтевшей сухой травой. Колыхались метелки ковылей. Среди высохших желтоватых стеблей тимофеевки цвели еще зеленые кусты ромашки и высокие палки цикория; белые и синие цветы виднелись там и тут. Жужжали пчелы; истереи разводят пчел, и дальше по дороге располагалась пасека. Было тихо-тихо, пахло травой и солнцем.

— Но кого мы все-таки ищем? — продолжал спрашивать кейст.

Я взглянула на него. Его смуглое тонкое лицо, подставленное солнцу, было освещено до мельчайшей черточки. Коротенькая черная челка топорщилась надо лбом, ясно виден был маленький белый шрам над левой бровью — моя давняя работа. Когда-то я во время тренировочного боя заехала ему деревянным мечом по лицу. Тогда я еще, по-моему, и мердом-то не была, мне было лет пятнадцать, наверное. Он-то и тогда уже был кейстом, впрочем, я и сама стала кейстом в восемнадцать. Только я-то потом стала тцалем, а ему это пока не светило — разве что этот пресловутый занд с Перевала Снов приговорит меня.

— Так кого мы ищем?

— Когда найдем, тогда и узнаешь.

— А не будет ли поздно тогда что-то объяснять?

— Послушай, остальные едут себе и вопросов не задают. Ты, что, хочешь быть умнее всех?

Он рассмеялся.

— А ты не считаешь, что я и так тут всех умнее? — шутливо сказал он, — Ну, кроме тебя, разумеется.

— Ну, разумеется, — пробормотала я, срывая травинку и прикусывая стебелек, — разумеется. Будто я не знаю, что ты на мое место метишь. Я уж боюсь к тебе спиной поворачиваться.

— Да, конечно. Нужно мне твое место, как же. Столько хлопот, да зачем они мне нужны? Ты уж сама как-нибудь справляйся, ладно?

Мы лениво переговаривались, сидя в траве и греясь на солнышке. Я жевала травинку и думала о Воронах. Они шли пешком, через горы, по небольшой тропе от озера Елкысыккан. По это озеро есть легенда, в которой говорится, что некогда из него вышел табун волшебных коней, и якобы от них и пошли знаменитые каргские скакуны. Правда, я эту легенду слышала и в другом варианте, там крестьянин, которому духи и посулили этот табун, оглянулся, не доехав до дома, и тут же весь табун прыгнул обратно в озеро. Спрашивается, и от кого же пошли каргские скакуны, если весь волшебный табун утопился?

— Пора, — сказал кейст, вопросительно глядя на меня, — Если хочешь перехватить их возле входа. Иначе придется драться в самой пещере.

— Да, пожалуй, — сказала я, поднимаясь, и крикнула, — Эй! — все обернулись ко мне, — Идем, — сказала я.

Все зашевелились. Кейст, поднявшись, широким шагом направился в конюшню за вещами, за ним потянулись и все остальные.

От кордона до входа на Перевал Снов было не больше лиги. Мы, в общем-то, не слишком торопились. Шли так, как обычно ходят в степи, не гуляя, а направляясь к какой-то определенной цели. Местность постепенно повышалась. Слева, у реки, видны были густые заросли ивняка. Направо за полем начинались невысокие обрывистые горы с каменистыми белесыми склонами и зеленеющими вершинами. На одном сколе чернел треугольный вход в небольшую пещерку. Дальше на склонах среди рыжеватых валунов росли невысокие деревья и колючие кусты чилиги. Склоны понижались и становились пологими; горная цепь заворачивала вправо. На пологих склонах росла редкая невысокая трава; среди редкой растительности виден был каменистый рыжеватый грунт. Перед самым лесом поле было выкошено, и там и тут лежали маленькие копны высохшего сена. Мы вошли в лес; дорога — до этого две наезженные колеи — здесь была засыпана белым и серым гравием, и он хрустел под нашими ногами. В лесу был сумрак, вечнозеленые высокие деревья далеко отстояли друг от друга, но совершенно заслоняли свет. Меж деревьями рос высокий темный папоротник, на самой земле видна была высокая подстилка из засохших белесо-серых стеблей.

В лесу было прохладно. Далеко позади послышались трели какого-то (судя по голосу, молодого) истерея. Он не пел, а скорее распевался. Отдельные мелодичные ноты далеко разносились по округе; какая-то птица над нашими головами откликнулась на его трели, они посвистели немного вместе, но скоро затихли. Слышен был только шорох и хруст гравия.

Мы прошествовали через маленькую залитую солнцем поляну. Высокая светло-зеленая трава достала бы мне до плеч, вздумай я по ней прогуляться. Слева местность повышалась, где-то там, за деревьями, была пасека. Направо, в темный лес, уходила боковая дорога. Пахло травой и медом — то ли от пасеки, то ли от мелких белых цветочков ползучего растения-медоноса, оплетшего ближайшие кусты. Кейст, шедший впереди меня, поправлял пояс с сумками. Торренс насвистывал какую-то песенку, запрокинув голову. По голубому небу плыли белые барашки кучевых облаков.

Скоро мы вышли к реке. Здесь берег был обрывист, и внизу, у самой воды, росли деревья. Возле обрыва был дом со странной крышей, доходящей почти до земли. Перед домом был вкопанный в землю столик с двумя скамейками, за ними резной указатель на столбе оповещал всех на трех языках о том, что их путь приближается к Перевалу Снов. Дальше дорога снова углублялась в лес, отклоняясь от реки вправо. Вороны были совсем близко, они шли уже по той же дороге, что и мы, спустившись на нее с севера. Они были совсем близко, может быть, в метрах пятистах от нас. Ребята мои уже все почувствовали их и были напряжены, особенно два мерда, впервые попавшие на задание.

Дорога была уже не так широка, больше похожа на тропу. Гравий закончился. Здесь земля стала темнее — черная лесная почва, и лес становился гуще. Скоро мы подошли к подвесному мосту. По галечному дну весело катились белесоватые воды маленькой речки. Мне кажется, это была та самая речка, которая вытекает из озерца возле пещеры, но черт ее знает, так ли это. Этих речек здесь так много, они исчезают под землей и снова выныривают, текут то туда, то сюда, и кто из них кто, совершенно не разберешь. Вороны были уже так близко. Я остановилась у моста, поднимая правую руку и призывая к тишине. Мои ребята замерли. Кейст, слегка пригнувшись, подошел ко мне и остановился рядом. С того места, где я стояла, мне видны были небольшие, с плоскими крышами домики из светлых некрашеных досок и раскидистые клены. Молодой истерей сидел сверху на скамье возле клена и посвистывал что-то, трепеща крыльями. Я слышала далекий и тихий, еле различимый звук их шагов. Вдруг до нас донесся громкий беспечный каргский говор. Я ждала. Дальше дорога была открытой.

— Пусть отойдут подальше, — прошептала я кейсту. Он кивнул. Несколько секунд мы стояли, глядя друг на друга. Я вытащила меч из ножен и, пригибая голову, ступила на мост.

— Давайте, — сказала я и бросилась вперед.

Мы догнали их у самого входа в пещеру. Белая река в этом месте поворачивает к востоку, но тропа отклоняется от нее чуть раньше на юг, обходит невысокие рыжевато-белые скалы и пересекает широкий ручей, вытекающий из озера-ямы перед входом в пещеру. Через ручей был перекинут широкий добротный деревянный мост. Скальная стена сбоку загораживала вид на пещеру. Впереди была отвесная белесоватая с рыжими прожилками скала (тропа сразу за мостом поворачивала налево). Направо у самой воды росли невысокие клены, и ручей углублялся, вода приобретала зеленоватый оттенок, и дно становилось илистым; а слева видны были даже камни, слагавшие дно.

Здесь, на мосту, мы их и догнали. Побросав тюки на дощатую поверхность моста, они обернулись к нам с оружием в руках и стали ждать, когда мы подойдем, — высокие стройные воронята в зеленых плащах и черных шлемах, совсем еще юные. Этого я, в сущности, и ожидала — маршрут этот считается неопасным. Шансов у них не было никаких, и бой длился не долго. В тюках оказалась кухонная утварь.

Один Ворон, свалившийся в воду у самого берега, вдруг застонал и зашевелился, пытаясь встать. Кейст подскочил к нему с обнаженным мечом, но в последний момент я успела перехватить его руку. Кейст вопросительно посмотрел на меня серыми своими глазами, которым алого недоставало ну совсем чуть-чуть: и так было красным-красно от лопнувших сосудиков — пьяница этот парень отменный, что и говорить. Я еле заметно покачала головой.

— Я хочу с ним поговорить, — сказала я, опускаясь рядом с Вороном на колени, — А ты, давай, иди отсюда.

Кейст усмехнулся и отошел в сторону. Харадай лежал навзничь в мутной зеленоватой воде, его намокший плащ задрался, открывая новенькую блестящую кольчугу. Вороненок приподнялся немного и снова упал в воду. Взявшись обеими руками, я с усилием перевернула его на спину. Сняла с него шлем. Боги! Мне кажется, я никогда еще не видела такого юного Ворона, ведь ему и шестнадцати, пожалуй, не было. Видно, очень отличился, раз ему присвоили звание харадая до срока. Что ж, отличник, такие, как ты, тоже, бывает, умирают рано. Совсем юное, с легким пушком на щеках, смуглое лицо его было жалко и испуганно.

— Мне нужен занд, — сказала я тихо, наклоняясь к самому его лицу.

Он захрипел, отодвигаясь от меня.

— Нет, — сказала я. Я склонялась так низко над ним, что чувствовала его дыхание на своем лице.

— Нет, — сказала я, — я не позволю тебе умереть, пока ты мне не скажешь. Говори, мальчик. Я все равно заставлю тебя сказать. Говори лучше сразу. Мне нужен занд, и я знаю, что здесь на Перевале завелся один.

Он был так юн, что предо мной был — как на ладони, читать его было легче, чем четкие строки на белом листе бумаги. Я чувствовала, что он боится — о, как он боялся! Не смерти — меня, того, что в моих словах была правда, того, что я действительно заставлю его сказать. И он боялся боли, которую я собиралась причинить ему, а я действительно собиралась…. Но мальчишка только хрипло выругался и закрыл глаза. Прикусив губу, я разглядывала его покрытое испариной лицо. О, черт! Хороший мальчик, конечно, и не хотелось бы мучить его, но…

Выбрав точку, я надавила ему пальцами на виски. Алые глаза распахнулись, губы раскрылись, хватая воздух, но он не издал ни звука. Я надавила еще. Вороненок коротко, хрипло вскрикнул. Вот так-то. Если ты умеешь лечить, калечить тоже хорошо получается.

— Говори.

Он часто, судорожно дышал, и страх метался в его глазах. Боль нарастала в нем, и она уже перешла тот предел, который он мог вытерпеть и не сломаться. Он уже сломался. Он был всего лишь харадаем, мальчишкой, наверное, первый раз вышедшим из деревни в степь. Воронов обычно нельзя сломать физической болью, особенно тех, кто идет по пути Духа, нельзя заставить, можно только прочитать. Но этот ребенок имел еще весьма смутные понятия о пути Духа.

— Говори.

— Возле подземного озера… — вскрикнул он тонко, — это… на… на…

— Я знаю, где это, — сказала я, отпуская его.

Мальчик бессмысленно стонал, глядя на меня измученными глазами. Вокруг него текла зеленоватая вода, и полы его плаща увлекало течением. Я поднялась на ноги; в сапоги мои натекло воды, пока я стояла на коленях. Я смотрела на мальчика…

— Я окажу тебе честь, харадай, — сказала я, вытаскивая меч из ножен.

Он перестал бояться, страх ушел из его глаз — и из его души. Он завозился, путаясь в мокром плаще, и приподнялся на локтях, подставляя мне шею. Я коротко замахнулась и ударила. Свистнуло лезвие, рассекая воздух, и вошло в умирающую плоть. Черноволосая голова отлетела в сторону и с всплеском упала в воду. Нагнувшись, я вытерла меч о плащ мальчика и выпрямилась.

Мои ребята разбрелись кто куда. Кто-то копался в тюках, отбрасывая в сторону котелки и ложки, кто-то сидел, переодевая обувь или просто поглядывая по сторонам. Один из адраев, высокий полный парень с островов Мисты, стоял на мосту, облокотившись на перила, и плевал в воду, задумчиво глядя на расходящиеся круги. Отсюда видна была уже пещера — метрах в двадцати от того места, где мы стояли. Путь к ней шел будто по ущелью — меж двух невысоких рыжевато-белых скальных стен. Тропа пролегала по каменистому грунту, у левой стены тек ручей, здесь совсем мелкий, хотя и широкий, и вода журчала, перекатываясь через камни. Кое-где росли кусты и невысокие тонкие клены со светлой, будто бы молодой листвой. И впереди открывался величественный портал — вход на Перевал Снов, место, равного которому по красоте нет во всем Южном уделе. Полукруглая (тридцати, а то и сорока метров в высоту) арка вела во тьму. Серый с белым, кучерявящийся каменный свод нависал над ней, и наверху видны были деревья и зеленая трава. По обе стороны были скалы, по которым карабкался вечнозеленый кустарник.

Когда я выпрямилась, ребята все посмотрели на меня.

— Поговорила? — спросил кейст, усмехаясь. Он подошел ко мне, — И что же там, возле подземного озера?

— Клад, — пробормотала я мрачно.

Торренс, прислонившись к молоденькому клену, монотонно напевал старинную песенку, подыгрывая себе на карманной лютне, которую он всегда таскал с собой. Заметив, что я покосилась на торренса, кейст скорчил рожу. Я кивнула, усмехаясь. Это точно. Наш профессиональный сердцеед всех уже достал. Он небось и истерейке собирался спеть. Но голос у него приятный. Да и песенка неплохая.

Ясным днем гляжу с горы, Не приблизился ли враг? В сумерки пою коня Из реки на рубеже. Темной ночью звук котлов, По которым стражи бьют, Заглушает свист и вой Вихрей, пляшущих с песком… …На десятки сотен ли Только степь да облака, Только дождь и мокрый снег Крутит вихрь в пустой степи, Только с криками тоски Гуси дикие летят.[33]

Подбоченившись, я ждала, пока он допоет. Он закончил куплет и смешался под моим насмешливым взглядом, замолчал, машинально пощипывая струны. Наконец, и треньканье тоже смолкло. Торренс сделал недовольное лицо и убрал лютню.

— Ладно, — сказала я, — Попели, поиграли, и хватит. Если кому-то интересно, за чем мы идем, — прибавила я, — то мы идем за Вороном, — кейст поднял брови, — за особенным Вороном. И мне он нужен живым. Так что, если заметите Ворона, который вам покажется странным, не убивайте его, ясно?

Почему я это сказала? Зачем он нужен был мне живым, этот Занд, ведь мне велели убить его? Я хотела поговорить с ним, но о чем мне было с ним разговаривать? О том, кто еще должен был стать зандом? Хотела ли я просто знать, кем он будет, каким он будет? Этого я хотела? Я не знаю. Я почти не связывала их, того, которого мне надо было убить, и того, который должен был стать еще одним зандом. Один был моим заданием, кем был другой — я старалась не думать. Я скучала по нему — немножко, но я старалась не думать о нем, не думать о том, что было, не думать о том, что будет. Один только миг, в котором ты живешь сейчас, один только этот миг имеет значение; я старалась приучить себя к этой мысли и перестать быть respero, малолеткой, как говорят Вороны. Я старалась научиться быть взрослой и ступить на тот путь, по которому мне предстояло идти всю жизнь, ведь я еще не шла по нему, я лишь ходила вокруг да около. Я была еще маленькой…

Я пошла к пещере, и ребята потянулись за мной. Тропа пролегала по возвышению. Внизу журчал ручей, и были видны разноцветные камни на его дне. Портал приближался к нам. С левого края портала было маленькое озеро неправильной треугольной формы, скорее похожее на большую лужу, с мутной голубоватой водой. По слухам, в нем было тридцать метров глубины, но я никогда не пыталась проверить это утверждение.

Мы ступили под своды пещеры. Дневной свет померк и остался у нас за спиной, сумрак, холод и сырость охватили нас. И сразу за входом начиналась грязь. Может быть, бывают хорошие сухие и чистые пещеры, но Перевал Снов — это настоящее царство мокрой глины, а у входа вообще сущее болото, такое, каким оно бывает после того, как по нему пройдет стадо: множество глубоких следов, и в них оконцами скапливается вода. Под этим этажом пещеры есть еще один, где протекает подземная река.

Я поежилась — сырой холод окружал меня и словно проникал в каждую клетку моего тела. Надо было, конечно, надеть плащ, но мне, честно говоря, было лень. Вытаскивая сапоги из вязкой глины, я медленно шла в полумраке. Только сумеречный рассеянный свет проникал сюда от входа. Я медленно вдыхала холодный сырой воздух, сосредотачиваясь. Наконец, ночное зрение включилось, и я увидела все вокруг, хотя смотреть особенно было не на что. Только вход в эту пещеру величественен, а внутри было мокро, холодно, камни и глина. В сером странном свете я увидела сероватые стены с известняковыми натеками, пол — скопление валунов, покрытых слоем мокрой глины. Потолок плавно снижался влево, в сторону озера-ямы. С правой стороны он резко переходил в отвесную стену, мне говорили, что в этом месте проходит разлом горных пород. Хотя весь пещерный комплекс тянется почти на четырнадцать лиг, первый (или второй, если считать с подземным) этаж представляет собой всего один зал протяженностью метров в сто. Зал слегка заворачивал, и на повороте виден был массивный известняковый натек, который Вороны называют Lee Lamado — Зимняя женщина, а истереи Ледяной королевой. Напротив нее на стене должны быть наскальные рисунки, но в тот раз я их не видела, мы были слишком далеко.

Метрах в пятнадцати от входа вертикальная металлическая лестница вела на первую промежуточную площадку. Я подошла к ней и, остановившись рядом и взявшись рукой за холодный металлический прут, стала обчищать сапоги об нижнюю ступеньку. Металл был мокрым, видно, на нем конденсировалась влага. Ребята подошли ко мне. Я кивнула им и полезла наверх.

Честно говоря, это главное из того, что я не люблю на Перевале Снов. Еще я не люблю эту дурацкую глину, на которой я постоянно поскальзываюсь, а на полу, который состоит из валунов и провалов, это чревато серьезными последствиями. И еще я не люблю того, что в пещерах (как и в любых других закрытых помещениях), мое восприятие Воронов путается. Но самое главное — это лестницы. Я вообще боюсь высоты, и уж тем более я не люблю лазить по таким лестницам, которые состоят из скользких металлических прутьев; мне всегда кажется, что я сейчас свалюсь, и я только чудом не падаю. Мокрые сапоги скользили по металлу. Перекладины лестницы холодили руки. Эта лестница, слава богам, была не слишком длинной. Я вылезла на поверхность и остановилась, дожидаясь, пока поднимутся остальные. Я что-то чувствовала, но не понимала — что именно. Может быть, это были далекие караваны, а мог быть и этот чертов Занд.

Я дождалась, пока все вылезли, и мы пошли дальше. Кейст, прекрасно знавший все мои слабости, поймал меня за руку и пошел рядом со мной, придерживая меня. Я улыбнулась, взглянув на него. Его глаза едва ли не светились в темноте.

— Я верю, что твоя матушка кувыркалась с Вороном в степи, — сказала я шепотом.

— Да?

— У тебя глаза светятся, ты, что, Abra karge наглотался?

— Ну, и что? — усмехнулся он, помогая мне взобраться на валун. Хорошо таким длинноногим дылдам, а маленьким, интересно, как здесь лазить?

— Ведь я просила тебя…

— Ты просила меня не пить, о галлюциногенах речь, по-моему, не шла.

Я невесело рассмеялась.

— Кстати говоря, — пробормотала я, — я никогда не слышала, чтобы Вороны сами ее употребляли, эту абру…

— Я тоже не слышал. Или ты думаешь, что я скрываю от тебя сведения, как ты от меня, Tjuri roko?

— Ой, тебе так не терпится узнать, что мы ищем?

— Ворона-мутанта?

— Да, что-то вроде.

Здесь уже не было пола, а было нагромождение валунов. Хорошо здесь было ходить Воронам или таким, как кейст, а мне, маленькой, да с моей способностью поскальзываться, лазить здесь было нелегко. О чистоте одежды я и не думала заботиться, я просто садилась и слезала с одного валуна и потом на коленях залезала на другой. Каждый здесь карабкался как мог. Я слышала, как ругаются мерды.

К северо-востоку от лестницы, метрах в двадцати оттуда есть проход в другие залы среднего яруса. Проход тоже выглядел неплохо, хотя и не так, как портал, ведущий наружу. Этакая уменьшенная копия, высотой метра полтора и шириной около десяти, слабо изогнутая арка в десятиметровой стене, сплошь затекшей кальцитом. Мы прошли под этим сводом, и я сразу почувствовала, как меняется температура. Все, дальше живой воздух с улицы в пещеру не проникает…

— Далеко нам идти? — спросил кейст, протягивая мне грязную, с засученным рукавом руку. Я ухватилась за его руку выше запястья, влезла на очередной валун и остановилась, переведя дух.

— Ты, что, здесь не был никогда?

— Нет.

— Что, серьезно? — удивилась я, поправляя шлем, — Я почему-то думала, что был. Хотя ведь ты со мной не ездишь.

Кейст с насмешливым видом наклонил голову, соглашаясь.

— Так что, далеко?

Торренс и два адрая остановились рядом с нами. Торренс, согнувшись и опершись руками об колени, как кошка потягивался, распрямляя спину. Все они прислушивались к нашему разговору.

— Не очень, — сказала я, показывая руками, — Вот смотри, мы дойдем до туда, до конца этого зала…. То есть не совсем до конца. В общем, там недалеко от стены есть подъем на третий этаж, такая же лестница, только там не лаз, а что-то вроде галереи или террасы. Там поднимемся, пройдем, потом свернем на запад, там есть лаз, вроде шкуродера, только ниже. Оттуда спустимся к озеру.

— И ста лиг не будет, — пробормотал кейст.

— Что ты! — сказала я серьезным тоном, — И двух не будет.

Все расхохотались. Мерд, только догнавший нас, спрашивал у торренса, над чем смеются. А мой смех вдруг оборвался, и в груди стало холодно. Я что-то почувствовала — совершенно мимолетное ощущение, я не успела даже понять, что это, а оно уже исчезло. Это был мгновенный всплеск непонятного страха, и холод на миг стиснул мне сердце, и перехватило дыхание, но тут же все прошло. Кейст беспокойно оглянулся на меня.

— Ты тоже почувствовал?

— Что?

— Ты ничего не почувствовал?

Он встревожился. Шагнув ко мне, кейст крепко схватил мне за руку выше локтя и заставил отойти в сторону.

— Что? Что ты чувствуешь? — спрашивал он, — Вороны?

— Нет-нет, — сказала я, высвобождая свою руку из его цепких пальцев, — Нет, это не Вороны, вообще, это чепуха. Просто вдруг стало холодно, — я усмехнулась, — Наверное, гусь прошел над моей могилой.

— Ну, может, — с сомнением сказал кейст.

Я невесело улыбнулась, глядя в его глаза.

— У, Tjuri roko, — буркнул кейст, как ругательство произнося это Tjuri roko, и отошел от меня.

Улыбка не сходила с моих губ. Работай, Tjuri roko, лиса войны, работай, ибо работа превыше всего.

Глава 16 Перевал Снов (продолжение)

Ко второй лестнице мы подошли минут через двадцать. Впереди видно было нагромождение камней, поднимающееся к самому потолку. Где-то там были еще рисунки — лошади и буйволы, нарисованные охрой. Кто их рисовал, я не знаю, может быть, наши предки, может быть, древние карги. Говорят, где-то в зале Сталактитов есть еще рисунки — человечки с копьями, буйволы и обезьяны, но я их не видела.

Подувшись на меня минут пять, кейст снова пошел рядом со мной.

— Здесь жил кто-то раньше? — спросил он.

— Я не знаю. Истереи говорят, что здесь раньше, в древности, было святилище или что-то в этом роде. Но сам знаешь, какая у истереев фантазия. Напридумывают себе что-нибудь, потом еще сами в это поверят.

Кейст усмехнулся, но ничего не сказал. Скоро видна стала галерея третьего этажа и черная тонкая лестница. Уступ третьего этажа направлен был под углом, и вертикальная лестница на высоте переходила в лестницу горизонтальную, и метров пять приходилось идти над пустотой по редким металлическим прутьям. Ребята мои остановились и, задрав головы, уставились на это весьма сомнительное сооружение. Один из мердов присвистнул.

— Лесенка прямо для тебя, — прошептал кейст, толкая меня в бок, — Ни за что не поверю, что ты здесь раньше поднималась.

Я натянуто улыбнулась.

— Ладно, — сказала я, — Хватит болтать. Вот упаду тебе на голову, будешь знать.

Но мне и впрямь было не по себе. А деваться-то некуда, и я полезла. Сначала перед моими глазами была темная каменная стена, потом она отдалилась. Снизу я слышала, как переговариваются и чертыхаются мои ребята, поднимающиеся за мной следом. Добравшись до горизонтальной лестницы, я, крепко взявшись за перила, немного постояла и осторожно переступила на следующий прут.

— Эй, тцаль, долго будешь стоять? — крикнул кто-то сзади.

— Хотите, чтобы я свалилась, что ли? — пробормотала я, переступая на следующий прут.

Так, с остановками, я добралась, в конце концов, до твердого пола и присела, дожидаясь, пока выберутся остальные. Странное ощущение усилилось. Я сидела на корточках, разглядывая глиняный пол, и думала о том, что же это такое, что же я чувствую — Воронов? И да, и нет. Ощущение было похоже. И непохоже в то же время. И я сидела и думала, на что же оно похоже, это ощущение. Легкий холодок в груди, тревога, что еще? Пещера ли это путает меня, или я чувствую Занда? Хочу ли я найти его? О, Боги, как я поступлю, когда найду его? Убью? Так ли это легко, ведь я не смогла бы убить сонга, например? Почему я велела своим ребятам не убивать его?

Наконец, последний мерд прошел мимо меня. Я поднялась на ноги.

— Кто-то идет, — сказал другой мерд, наклоняя растрепанную, мокрую от пота голову и прислушиваясь к далекому звуку.

— Летит, — поправила я и раздраженно добавила, — Шлем надень.

Мерд скорчил рожу, но шлем надел. Звук приближался к нам, и скоро ясно можно было различить хлопанье и шелест крыльев. Через миниту к ним прибавились посвист и щелканье, которыми на ходу обменивались истереи, обсуждая что-то. Скоро они и сами стали видны — три встрепанных, тяжело нагруженных истерея с перемазанными перьями. Увидев нас, они несколько притормозили и возбужденно засвистели, переглядываясь. Наконец, один истерей, видимо, старший, с легкой сединой в перьях, что-то повелительно свистнул, расстегнул на животе ремень, удерживающий тяжелый нагруженный рюкзак, и, сбросив рюкзак на пол, полетел к нам. Его спутники тоже скинули рюкзаки и сели на них, как птицы на насест, выпрямившись и сложив крылья.

Старший истерей, подлетев к нам, взгромоздился на камень — так, что оказался вровень со мной, аккуратно сложил крылья, пригладил перья за ушами и что-то просвистел мне, глядя на меня темно-синими сливовыми глазами.

Я покачала головой. Истерей задумался, и перья за его ушами встопорщились, и сливовые глаза затянулись пленкой. Наконец, он встряхнул головой, и глаза его снова заблестели.

— Очень приятно… — сказал он с сильным присвистом и снова задумался, — Очень приятно встретиться… с-с-с… Lovino?

— Да, — сказала я, — Так тоже можно.

Истерей кивнул и прищелкнул клювом.

— А как по-вашему?

— Охотники, — сказала я.

— Да, Охотники… Lovino — Охотники. Да…. Очень приятно, очень приятно…. Куда направляетесь?

Я едва не рассмеялась и с трудом сохранила серьезное выражение лица. Да, очень приятно, и куда же мы направляемся? Кое-кто из моих ребят тоже усмехнулся.

— Ну да, — свистнул истерей, нервно приглаживая перья за ушами, — Мы торгуем с людьми, — он показал когтистой лапкой на набитые рюкзаки, — Несем красивые вещи, — и подобострастно заглянул мне в глаза, — Показать?

— О, боги, — сказала я, — Ничего не нужно. Идите своей дорогой. Мне плевать, с кем вы торгуете, но, знаете, не нужно говорить, что вы торгуете с людьми, если вы зовете Охотников — Lovino.

Истерей издал весьма сложную и длинную трель, склонил голову и, захлопав крыльями, взлетел и повис надо мной в пещерном мертвом воздухе.

— Благодарю… ваз? — старательно высвистел он.

— Вас, — сказала я.

— Ах да, вас. Благодарю, — он снова задумался, хлопая крыльями и обдавая меня потоками холодного воздуха, — Я хотел бы… с-с-с… отблагодарить… ваз… вас. Не сочтите за… с-с-с…

Он задумался, и тут уж я ничем не могла ему помочь: я не могла понять, что он хочет сказать. Истерей словно впал в прострацию, и глаза его снова затянуло пленкой. Он висел примерно в метре от пола, хлопая крыльями, и выглядел совсем уж странно. Наконец, он очнулся.

— С-с-с… — он засвистел, как вскипевший чайник, — Маленький подарок. Не сочтите за… с-с-с… — и, видимо, решив этим устранить все языковые препятствия, он цирковым жестом вытащил откуда-то подвеску на серебряной цепочке. Подвеска закачалась перед моими глазами. Это было кругленькая, с множеством граней штучка из прозрачного синего камня, не слишком дорогая на вид, но не в обычаях истереев дарить дешевые вещи. Я неуверенно протянула руку. Подвеска легка в мою ладонь, и истерей выпустил цепочку. Посвистев, он развернулся и полетел обратно.

Истереи быстренько собрались и, хлопая крыльями, пролетели мимо нас. Я скривила губы и сунула подвеску в карман брюк, задрав тунику.

— Подарки нужно носить, — заметил кейст, подойдя ко мне, — Дай-ка посмотреть на твою побрякушку. Наверняка, стоит уйму денег.

— На, — буркнула я, — Возьми и загони ее на ближайшем рынке.

— Подарки нужно носить, — повторил кейст, — Тем более истерейские подарки. Они всегда дарят со смыслом.

— Мне показалось, что он скорее откупился от меня. Как же, столько людей с оружием…

Кейст, склонив голову, быстро поворачивал в худых загорелых пальцах мой синенький камушек.

— Может, это какой-нибудь амулет, — сказал он, наконец, возвращая мне подвеску, — Надень, посмотрим.

— Да иди ты, — буркнула я недовольно, снова убирая подвеску в карман, — Идем, чего уставились.

И мы пошли. О пещеры — и тьма, и холод, и сырость, и грязь. Ей-богу, по мне лучше карабкаться по скалам, тем более что скалы здесь не такие уж неприступные, скорее наоборот. А здесь — мертвый воздух, здесь пахнет только сыростью и камнем, здесь не цветут цветы, степная трава не колышется под порывами ветра, здесь нет солнца, жаркого или холодного, здесь нет блеклой луны и ярких звезд, здесь не идут дожди и не бывает засух. Это мертвый, плохой, невеселый мир. Здесь только тьма или чадящий свет факелов. Или сумеречный неестественный свет, в котором видишь мир вокруг, когда задействуешь ночное зрение.

— А знаете, — сказал вдруг один из адраев, высокий, костлявый парень с длинными темными волосами и маленькой бородкой, — есть один народ на востоке, в Лунных горах, называется он мамуки…

— Ну, и что? — равнодушно спросил кто-то.

Один смешок послышался среди всеобщего молчания и звука множества шагов. Адрай, не обратив на это никакого внимания, продолжал громко рассказывать:

— Эти мамуки, они верят, что царство мертвых находиться под землей…

— В пещерах? — крикнул кто-то.

— Ну.

Кто-то расхохотался, послышались выкрики:

— Так мы уже там?.. Вот уж не думал — не гадал!.. Слушай, а как там у них с привидениями?

Опустив руку в карман, я нащупала подарочек и сжала его в кулаке. Камень холодил мне руку, и он не нагревался со временем, а ведь, насколько бы я не замерзла, тело мое еще не остыло окончательно. Ведь я ходила и говорила, значит, трупом еще не была.

Что-то, пожалуй, было в этом камешке особенное. Я шла, задумавшись и рассеяно поглаживая камень пальцем, переходя с грани на грань; гладенькая прохладная поверхность была приятно моим пальцам. Может быть, просто проснулось во мне женское начало, ведь, говорят, женщины любят такие побрякушки. Я вспомнила вдруг веклинга с его кинжалом из голубоватого металла, увидела его тонкую высокую фигуру, прекрасное лицо, снова ощутила, почти увидела, как улыбался он — слегка грустной и насмешливой улыбкой, словно смеясь над своим детским увлечением, когда говорил: "Я считал, что он приносит мне удачу". Может быть, эта штучка принесет мне удачу? Другого прока я в ней не видела.

Мы шли по пещерному коридору. Ребята позади меня обсуждали верования мамуков. Адрай, довольный вниманием к своей персоне, продолжал рассказывать о том, что если мамуки возьмут кого-нибудь в плен, то сразу тащат их в пещеры в Лунных горах. Мамуки считают, что это худшее наказание — оказаться живым в царстве мертвых, нежели просто умереть. Ребята хохотали, как ненормальные, их смех далеко разносился эхом по коридорам. Мне и самой было смешно: надо же додуматься до такой глупости, хотя, может быть, в этих пещерах живут какие-нибудь особенно кровожадные твари, медведи там какие-нибудь, они-то и жрут этих несчастных пленников. Тогда, по крайней мере, есть логика во всей этой истории.

Коридор шел к северо-востоку. Сбоку в каменном полу видна была глубокая и узкая канава, образованная текущей водой, вот только воды там не было. То ли больше этот поток не течет здесь, то ли он вообще только в половодье бывает. Возле правой стены тянулись нагромождения каменных обломков. Скоро коридор свернул к северо-западу. Потолок становился выше, а коридор сужался, пока не стало казаться, что мы идем по ущелью. В левой стене показалась ниша, почти ровной овальной формы, за ней снова был коридор, потом мы вышли в небольшую пещеру, посреди которой возвышался глиняный холм. От вершины холма влево поднимался широкий ход, я как-то ходила туда, только метров через десять там был тупик. А жаль, хороший такой ход, с ровным полом, и совсем не скользкий.

Холм мы обошли справа, и метров через пятнадцать вышли в зал Рисунков. Огромный такой зал, можно было бы здесь устраивать роскошные балы, если бы он был где-нибудь поближе к цивилизации. За моей спиной послышались восхищенные возгласы, когда мои ребята один за другим заходили и попадали в почти круглое помещение метров сорока в диаметре, с высоким сводчатым потолком. Потолок весь был в сталактитах. Если прийти сюда с факелами (только факелов нужно много), сталактиты будут играть и переливаться в их свете. Посредине зала проходит высохшее русло.

На восточной стене зала есть рисунки, а правее рисунков, на высоте четырех метров был проход, ведущий дальше. По обломкам я залезла наверх и присела. Стены здесь как таковой не было, потолок снижался почти к полу, но не смыкался с ним, и между ними оставалась неширокая темная щель, в которую мог бы пролезть человек.

— Это, что же, нам туда лезть? — пробормотал мерд, худенький семнадцатилетний парнишка, опустившись рядом со мной на колени, и, опираясь руками об пол, заглянул в щель.

— Это не настоящий шкуродер, — сказала я, — Ты не застрянешь. Не беспокойся.

Ребята рассмеялись.

Я опустилась на пол, опираясь ладонями, и боком проскользнула в щель, стараясь не стукнуться головой. Пол снова снижался; по груде валунов, цепляясь руками, я спустилась вниз и остановилась, поджидая остальных.

— Эй, что вы там застряли? — крикнула я, — Испачкаться боитесь, что ли?

Сунув руки в карманы брюк, я стояла и ждала. И вдруг поймала себя на том, что нервничаю. Надо же! С чего бы это вдруг? Еще немного, еще немного осталось пройти, и я найду его, этого Занда, и убью, если смогу. И все. Тревожиться, казалось бы, не о чем. У меня мало шансов с ним справиться, конечно, но зато какая честь! — ведь даже убитым сонгом быть дано не каждому, а уж зандом…. Ну, что же я так нервничаю? Или это просто близость Занда так сказывается?

— О чем думаешь? — кейст спрыгнул вниз и хлопнул меня по плечу.

— Пошел ты, — сказала я раздраженно, стряхивая его руку, — Да осторожно ты! Куда побежал, свалишься. Идиот…

Слева, почти незаметный в неестественном сумеречном свете, в котором видели и я, и он, был провал со скользкими глинистыми склонами. Сам провал был у правой стены, но склон его, крутой и ровный, начинался уже от левой стены, и здесь можно было лишь быстро перескочить по кромке. Кейст поскользнулся, но восстановил равновесия и засмеялся.

— О, шут гороховый.

— Да ладно, что ты ворчишь.

Я не стала отвечать. Настроение у меня, и правда, испортилось что-то очень резко. Тошно мне стало вдруг, и я встряхнула головой, отгоняя от себя мысли — все-все. Хватит думать, тцаль, хватит, у тебя Занд впереди.

Мои ребята, наконец, спустились. По одному мы перебрались по краю провала на другую сторону. Метров в семи оттуда была еще одна воронка, только с водой. Шли мы медленно, но я все равно чуть не влезла в воду; она здесь такая прозрачная, что и не сразу заметишь. Слева набросаны были жерди, и между ними плескалась вода. По ним мы перешли, но кто-то из моих все-таки наступил в воду. Сзади меня ругались, но я даже не оглянулась. Мне было страшно. Коридор заворачивал и вывел, наконец, в небольшой зал, который мы прошли, не задерживаясь. Торренс, правда, успел пнуть большой сталагмит. Я невольно засмеялась. Но мы пошли дальше. Потолок становился все выше и уже, пока на высоте не превратился в какую-то расщелину. На полу все больше становилось обломков известняка.

И вдруг коридор расширился и превратился в зал. Потолок взмыл вверх. Это последний большой зал на Перевале Снов, дальше залы маленькие, вроде того, где был большой сталагмит (кстати, единственный во всей пещере). Пол зала покрыт был россыпями камней и повышался к востоку. Мы обошли зал с левой, более пониженной стороны и вошли в широкий и высокий ход, резко пошедший вниз.

Коридор был ровный, глинистый, скользкий, как раскатанная ледяная горка. Когда я в очередной раз поскользнулась, кейст взял меня под руку. Метров через тридцать коридор обрывался небольшим проходом, за которым начиналось подземное озеро.

Здесь была маленькая каменная площадка, а за ней черное-черное, с непрозрачной водой озеро. Низкий каменный потолок нависал над озером. Пахло водой, у каменного берега плескались маленькие волны. Все притихли, столпившись на площадке. Странное ощущение усилилось. Озеро было невелико, но другого берега я не видела. Плотная тьма стояла над озером, и тьма эта была не естественного порядка. Словно плотное черное облако висело, отражаясь, над водой, и сердце этой тьмы было где-то там, на другом берегу. И Он тоже был там. Я чувствовала его, я чувствовала, что он стоит и смотрит на нас — на меня. Но он был для меня как эта тьма, как закрытая книга, я знала, что он там, но не видела его души, не понимала, о чем он думает и что он чувствует. Но он был там и ждал — меня.

Торренс присел и, закатав рукав, окунул руку в воду, поплескал там.

— Холодная, — пробормотал он, встряхивая рукой и разбрызгивая воду. Я сняла шлем и провела рукой по волосам, потом, зажав шлем коленями, закрутила волосы узлом и снова заправила их под шлем. Мне было холодно. И снаружи, и внутри, особенно внутри. Мне было не страшно, а именно холодно.

— Где-то должна быть лодка, — сказала я, — Поищите-ка.

— А там есть другой берег? — спросил кейст.

— Да, — отозвалась я, — да, есть, небольшая площадка.

— Есть лодка, — доложил один из мердов, показывая рукой вбок, — Вон там.

Я кивнула, но медлила. Все молчали, слышен был только звук дыхания и плеск волн о каменный берег. С той стороны озера не доносилось ни звука.

— Переправлюсь сначала я, — сказала я, потирая пальцем висок, — Если он меня убьет, то вы уж — как хотите. Вообще-то мы должны его убить.

— Кого — его? — подал голос торренс.

Я взглянула на него. Он сидел на корточках и, задрав взлохмаченную голову, смотрел на меня.

— Шлем надень. Просто его, ясно? Я сама не знаю, кто он.

— Тогда почему одна? — сказал кейст, стоявший рядом со мной, он отвел меня в сторону и продолжал тихо, — Тебе не кажется, что ты делаешь глупости, тцаль?

— Нет. Это мое дело, что я там делаю. Я пошла.

Кейст сделал несколько шагов, провожая меня до лодки. Она привязана была к железному крюку, вбитому в каменную стену примерно в метре от площадки — маленький челн, с одной скамеечкой и одним маленьким деревянным веслом. Кейст, нагнувшись, подтянул лодку к площадке. Опираясь на его руку, я ступила в качающуюся на воде лодку и села на мокрую скамейку. Обернувшись назад, я стала развязывать веревку. Кейст, опустившись на одно колено и опираясь рукой о другое колено, смотрел на меня.

— Что ты делаешь, тцаль? — сказал он, и это относилось вовсе не к моим потугам развязать мокрый узел, — Что ты делаешь?

Я только улыбнулась в ответ и оттолкнулась от стены. Челн низко сидел в воде. Я тихо погрузила весло в воду — раз-раз, тихий плеск. Скоро моя лодка вплыла в облако черноты, и я словно потерялась. Вокруг меня воцарилась тьма непроглядная — внизу, наверху, со всех сторон. Казалось, что я оказалась где-то на краю мира, далеко от всех мест и всех живых душ. Казалось, что никого нет на многие лиги вокруг, и только Занд становился все ближе — странный Ворон, непохожий на Ворона.

Лодка уткнулась в берег. Здесь был небольшой песчаный пляж, я знала это и услышала шорох и скрип песка, но я не видела не песка, ни лодки, ни даже собственных рук. Медленно я вылезла из лодки и остановилась во тьме. Он был где-то рядом. Но я не могла понять — где. Я просто чувствовала на себе его взгляд. Я пыталась представить, как он стоит там, за черной пеленой, и смотрит на меня, но он неподвластен был моему воображению. Я не боялась. Я чувствовала себя как во сне.

Я зажмурилась на миг, вздохнула и тихо-тихо, почти на выдохе, сказала:

— Я хочу поговорить с тобой…. Только поговорить, слышишь?

Ни звука. Ни вздоха. Я оглядывалась вокруг, но вокруг была непроглядная темнота и только. Я не понимала, где он, хотя всем своим существом ощущала его присутствие. "Ну же, — думала я, кусая губу, — Ну же, ответь мне".

— Я выкину меч, если ты хочешь, — говорила я, — но я думаю, слова тцаля будет достаточно. Я пришла с миром. Я хочу только поговорить с тобой. Если ты хочешь убить меня, убей, но давай поговорим сначала. Я сама подставлю тебе шею, слышишь?

Тишина. Я начала нервничать; дрожь, зарождавшаяся внутри, охватывала все мое тело. Я оглядывалась вокруг; я не понимала, почему он не отвечает.

— Ea reno retto toro, — сказала я, — Olato toro? Ea Lovino retto drade tratona. Drogo. Drogo, пожалуйста… Olato toro, Karge! — крикнула я.

И вдруг, когда я утратила всякую надежду, тьма передо мной шевельнулась. Что-то стремительно вырвалось оттуда, сильные руки схватили меня и, развернув в воздухе, прижали меня к стене. Его пальцы сдавили мое горло — я могла дышать, но не могла говорить. Он молчал. Ноги мои болтались над землей — так легко он держал меня, словно игрушку. Я чувствовала его дыхание на своем лице — ровное, редкое, почти неслышное. Он не боялся меня, совсем не боялся, раз оставил мои руки свободными. Я могла бы его убить, мои руки были свободны, его — нет, и он стоял так близко ко мне. Но я не взялась за меч, я протянула руку и коснулась — его, занда. Ткань, мягкая и ветхая на ощупь. Голое тело. Холодная сухая кожа, очень холодная. Осторожно я провела пальцами по его коже. Он не препятствовал мне, но и не отпускал меня. Выступающие ребра. Голое костлявое плечо. Он был высок, очень высок. На худой, с обвисшей кожей шее я нащупала бьющуюся жилку пульса. Не знаю, что чувствуют слепые, когда так ощупывают кого-нибудь, но для меня что-то ужасно интимное было в этом. Мои пальцы прошлись по его лицу. Острый подбородок, ввалившиеся щеки, острые выступающие скулы. Он зажмурил глаз, когда я коснулась его. Пушистые ресницы защекотали мне пальцы. Лоб, покрытый тонкими морщинками. Пряди мягких, спутанных, давно нестриженых волос. Я погладила его волосы — осторожными, легкими движениями. И тут он засмеялся.

Я вздрогнула всем телом. Я ожидала найти чудовище, но за эти несколько мгновений, пока мы стояли так, я поверила в то, что нашла Ворона, просто Ворона…. Но сейчас я поняла, что ошиблась. Так не смеются ни Вороны, ни люди, так смеются только создания кошмарных снов. А он смеялся. Он отпустил меня, и я свалилась на землю, не устояв на ногах. А он хохотал, хохотал, словно не мог больше сдерживаться.

— Кто ты? — сказала я, поднимаясь и потирая свою шею.

— Ты искала меня, — сказал гортанный голос, — И ты не знаешь, кто я?

— Ты устроил эту тьму? Зачем?

Он все смеялся. Смеялся и смеялся, хотя за это время можно было высмеять весь запас смеха на многие дни вперед.

— Я хочу посмотреть на тебя, — сказала я, шагнув вперед.

— Зачем?

— Я пришла за этим, — сказала я просто.

— Может быть, — сказал его голос из темноты, — ты пришла потому, что я захотел посмотреть на тебя… Эсса Дарринг из рода Даррингов.

Я замерла. Дыхание мое на миг прервалось.

— Что ты…. Послушай, я хочу увидеть тебя, — я протянула руку, но возле меня была только пустота, — Я хочу увидеть тебя…

Но чего я хотела на самом деле, я не знала. Я хотела прикоснуться к нему — снова. Странное чувство рождалось во мне — жалость и нежность. Жалость. И нежность. Сродни любви, но не совсем любовь. О боги, о чем я…

— Но я не хочу, чтобы ты меня видела… Эсса.

— Меня так не зовут, — сказала я в темноту, словно бы никому.

— Но будут, — отозвался чудовищно задумчивый голос.

— Нет!

— Ты не веришь, что я могу предсказать твою судьбу, Эсса?

— Один Ворон мне ее уже предсказал.

Только смех был мне ответом.

— Ты видишь меня?

— Да, — промурлыкал его голос из темноты, — Ты похожа на нее…

— На кого? — спросила я.

— …но не сильно. Только телом и лицом, не душой. Она… боялась. Любила, ненавидела, хотела иметь детей. Над ней… словно висела паутина из условностей и привычек ее мира. Она была нежной. И слабой. Она совсем не походила на тебя, Lee Lovino… Ты действительно пришла, чтобы увидеть меня, Эсса?

— Да, — обронила я с пересохших губ.

Наступила тишина. И медленно-медленно воздух передо мной стал светлеть. Я ждала — со странными чувствами. Мне было грустно и… не знаю. Я увидела в сумраке сырой сероватый песок, темную стену. И Его.

Он был высок. Он… Сонги бывают просто страшны, и я не должна была ожидать иного и от занда… Он был и жалок, и страшен, но это было внешнее — просто внешнее…. Но я все равно растерялась. Больше всего он походил на мертвеца. Кожа у него была серая, без малейшего признака вороньей смуглости, даже с зеленоватым оттенком. Череп, обтянутый мертвой кожей; на подбородке и правой скуле расплывались коричневые пятна. Нечесаные черные волосы торчали как пакля. И его глаза… Они были не алыми, а коричневыми, с зелеными вкраплениями. И странно напоминали мне гниющие ягоды. Я старалась отделать от этого образа, но не могла. Лохмотья, висевшие на нем, не могли бы прикрыть даже мою наготу, не то что наготу того, кому я даже до плеча не доставала.

Я смотрела на него и молчала. Он был бос, и ноги у него были худые, как палки. По щиколотку его ноги были покрыты глиной. То, что осталось от его рубашки, висело на одном плече. Брюк на нем не было, но он, похоже, давно перешел ту грань, за которой это имеет хоть какое-то значение.

— Тебе не холодно? — сказала я вдруг с отчаянием растерянности, — Неужели тебе здесь не холодно? Ты выходишь когда-нибудь из этих пещер?

Он молчал и только усмехался мертвыми серыми губами.

— Разве ты не мерзнешь?

— А тебе хотелось бы согреть меня? Ничто, Эсса, не может меня согреть.

— Даже солнечный свет?

— Вынесет ли солнце, если я выйду под его лучи?

— Давно ты здесь?

— Да-а. Очень. Ты даже не родилась тогда, Эсса, когда я пришел сюда…

— Не зови меня так.

— Ты очень мила… Тебя заботит, не холодно ли мне…. А ведь тебя послали убить меня.

— Ну, и что? — сказала я, глядя в его глаза. Так просто сказала. Я, и правда, не видела в этом ничего серьезного, — Хочешь, я тебе плащ дам?

Я потянулась, перемесила сумку на ремне вперед и, открыв, достала свернутый плащ. Я встряхнула плащ в руках, и он развернулся.

— Давай-ка бери. На, одевай.

Я подошла к нему и, подняв руки, накинула плащ на его худые плечи.

— Какая ты милая… — повторил он, — тебя заботит, что со мной происходит… Возможно, ты могла бы мне помочь в одном деле…. Почему тебя так заботит, что со мной? Ах да! Ведь ты не можешь читать меня. Ведь не можешь, тцаль? Так, может быть, ты поможешь мне?.. Ведь ты — тцаль, ты — Охотник, и ты так похожа на нее…. Так похожа…. Но ведь ты не согласишься, не так ли?

— На что?

— Ты веришь в то, что я могу предсказывать будущее? Многие верят. А ты?.. Впрочем, неважно. Знаешь, ведь твою крепость сотрут с лица земли. Я всегда это знал, как и то, что ты придешь и поможешь мне. Твои дочери умрут в муках, твои внучки будут сожжены заживо. Ты этого уже не увидишь. Но ведь ты однажды сможешь увидеть, если захочешь. А другая женщина, женщина с темными волосами, с безжалостным сердцем и твоим отчаянием будет смотреть на тебя издалека. Она тоже металась и искала свое детство среди древних сказок. Но она не роптала, Эсса, она смиренно принимала все, что давала ей жизнь. Все у нее было так же, как у тебя: и двойник в прошлом, и народ, зовущий себя именем птицы, и детство, прошедшее в чудесном месте. Но сама она иная. Ты отвергаешь дары жизни, она же принимает все — открытым сердцем. И однажды она узнает о тебе. Ты смотришь в глубь своей души, а она станет смотреть в туман. И в тумане она увидит твои глаза. Таким, как ты и я, такое недоступно, у нас нет тумана, в который можно смотреть, но я все же вижу ее. И ты однажды увидишь. Увидишь все, и ее, и себя, и то, как Птичья оборона падет, и люди будут умирать на развалинах своих домов. Как умираю я. Как умираешь ты, Эсса Дарринг из рода Даррингов.

И он метнулся во тьму и пропал. Я оглянулась вокруг — я даже ничего не слышала, ни шороха, ни звука. Вокруг снова воцарилась тьма. И вдруг во вспышке света он снова мелькнул передо мной, и в руках его был меч со старинным узким зазубренным лезвием. Я отпрянула, отклоняясь от удара, и почти бессознательно схватилась за меч. Я парировала один удар, другой, отступая по сырому песку. Бой этот происходил словно во сне. Я даже не понимала, что делаю, тело действовала за меня…

Отступая, я споткнулась — черт его знает, обо что. Я отшагнула, теряя равновесие, занд кинулся на меня, и машинально я ткнула мечом в него. И упала.

Он пошатнулся. Я лежала на песке и испуганно смотрела на него. Мой меч торчал из его груди. Крови не было. Занд схватился худыми пальцами за лезвие. Посмотрел на меня. Отступил на шаг. И повалился спиной в воду.

С глухим вскриком я вскочила и кинулась к нему. Он лежал на мелководье и был еще жив. Я опустилась рядом на колени. Мне казалось, мое сердце остановилось. Я не хотела его убивать. Не хотела. Я просто не осознавала, что делаю, до тех пор, пока не увидела свой меч в его груди. И мне казалось, мое сердце остановилось. Я стояла рядом с ним на коленях и не слышала биения своего сердца.

Он был еще жив и смотрел на меня — своими страшными подгнившими глазами. Иссохший палец с длинным желтоватым ногтем промокнул слезинку, побежавшую по моей щеке.

— Ты похожа на Лорель, — сказал он с чудовищной задумчивостью, — На мою Лорель…. На мою дорогую…. Не печалься обо мне…

И замолчал.

Я вся дрожала.

Его глаза оставались открытыми.

Выполнено задание. Выполнено. Вот и все. Но как же мне было его жалко!

Сотворенная им тьма рассеивалась, ночное зрение снова начинало действовать. Скоро я увидела другой берег — совсем недалеко от меня. Парни, столпившись на узенькой каменной площадке, смотрели на меня. Я стояла коленями в ледяной воде, с опущенной головой, и придерживала его голову на плаву. Нестриженые его волосы колыхались в воде, образуя ореол вокруг головы. Глаза были открыты, но уже остекленели и приняли бессмысленное выражение — как два шарика. Он умер. Впервые я жалела, что убила кого-то. А почему — я даже не знала. Я просто плакала, сидя над его телом. Моя рука, державшая его голову, совершенно заледенела. За эти несколько минут я успела полюбить его — той любовью, которой я никогда больше не испытаю. Никогда. На душе у меня было пусто и холодно.

Он умер. Занд с Перевала Снов умер. Я исполнила то, за чем пришла. И могла уйти отсюда. Что я и сделала.

Назад я доплыла быстро — взмах веслом, другой, третий. Челн рассекал черную воду, как горячий нож масло. Но этого времени хватило, чтобы слезы высохли на моих щеках. Челн врезался в берег. Кейст, нагнувшись, вытащил из воды веревку и придерживал за нее качающийся на воде челн, пока я выходила на берег. Потом он выпустил веревку, и челн, покачиваясь, отплыл от берега…

— А если кому-нибудь понадобиться? — спросила я.

— А вплавь…. Или слабо?

И вдруг я замерла, насторожилась. Кейст смотрел на меня серыми своими глазами, и лицо его было бледно и весело.

— Чувствуешь? — спросил он шепотом.

— Возле входа, — отозвалась я тоже шепотом.

— Идем к ним?

— Да, скорее.

— Кровожадность замучила? Убила одного, еще захотелось?

Раздался приглушенный смех.

— Чего смеетесь, упустить их хотите? — шепотом разозлилась я, — Пусть идут, что ли?

— Ладно-ладно, — сказал кейст, отмахиваясь от меня ладонью, — Давайте, пошли.

И с тихим перешептыванием они метнулись наверх.

Сама я медлила. Оглянулась. Поднесла руку к губам.

И побежала догонять свою команду, настраиваясь на предстоящую схватку.

Воронов было трое. Дарсай и два ириса. По крайней мере, сонгом старший из них быть не мог, сонгу ничего здесь делать. Это был, конечно, не торговый караван, но мало ли что может понадобиться Воронам на Перевале. Мы встретились с ними на первом этаже, там, где дневной свет мешался с сумраком пещеры. Сражаться они умели, что и говорить. Услышав наше приближение, они отступили к стене. Оборонялись аккуратно, без особой ярости, не атаковали, от стены старались не отходить. Но… у них не было шансов, и они это понимали, я думаю. Старший из них смог бы, конечно, прорваться к выходу: движения его были неуловимы и легки — так падает на землю лепесток розы, и казалось, что он может находиться в нескольких местах одновременно. Мне редко приходилось видеть такое мастерство боя.

Один ирис с разрубленным плечом пошатнулся, отступив на шаг от стены, и повалился лицом вниз. Другой умер через несколько минут — удар прямо в сердце. А дарсай держался.

Через двадцать минут я начала подозревать, что нам, вероятно, придется его отпустить — или задержаться здесь надолго.

И я не узнавала его до тех пор… пока вдруг не узнала. А ему было все равно. По крайней мере, мне так показалось в тот момент.

— Назад! — крикнула я хрипло своим.

Они отступили. А я смотрела в алые глаза Ворона, думая: "все равно ли тебе?". Я не видела в этих глазах ничего, кроме равнодушия. Может, это и к лучшему.

Я выронила меч, и он упал в грязь — почти беззвучно. Снизу вверх я смотрела в глаза Ворона — не отрываясь. Медленно я сняла шлем, бросила его под ноги и тряхнула головой. Закрученные узлом волосы свободно рассыпались по моим плечам. И защекотали мне шею.

— Окажи мне честь, — еле слышно сказала я. Легким движением я опустилась на колени и, склонив голову, убрала волосы с шеи.

И закрыла глаза, ожидая удара. Шли мгновения. В груди моей было пусто и холодно.

Его пальцы вдруг коснулись моего затылка. Он опустился на колени рядом со мной. Я почувствовала его дыхание у моей щеки.

— Я не могу, — прошептал он.

Моя голова опустилась ниже.

— Отойди, тцаль, иначе они убьют нас обоих.

Я смотрела на глинистое месиво, в котором я стояла коленями. У стены видны были чахлые бледные ростки какой-то пещерной травы — тоненькие-тоненькие стебелечки бежевого оттенка. Боялась ли я смерти? Боялась ли я хоть когда-нибудь смерти? Я не помню. Жизнь Охотника так непрочна, в ней нет места постоянным привязанностям, имуществу — всему, что заставляет цепляться за это земное существование. Как сказал поэт:

В мире жизнь человека Не имеет корней глубоких. Упорхнет она, словно Над дорогой легкая пыль. И развеется всюду, Вслед за ветром, кружась, умчит.[34]

Я поднялась на ноги, на миг коснувшись щеки Ворона. Он стоял на коленях, с опущенной головой, и шлем его валялся в грязи. В волосах его прибавилась седины — или мне показалось? Я повернулась к своим ребятам.

— Сначала меня, — сказала я, — Я не хочу видеть, как он умирает.

И наступило молчание.

Сумрак мешался со светом, может быть, потому я не могла понять выражения их лиц. Они молчали, и я молчала тоже. Я ждала и разглядывала их лица: решаться ли они? Не так легко убить человека, Ворона гораздо легче, а уж поднять руку на собственного командира…. Вообще, убивать не так легко, как считают авторы летописей. Убивать легко врагов или тех, кого ненавидишь ты лично, но чтобы убить просто человека, постороннего человека, часто нужно переступить через себя…

Они смотрели на меня. А я смотрела на них. Наконец, кейст убрал меч в ножны, снял шлем и провел рукой по взмокшим коротким волосам. Лицо его было бледно и напряженно. Он облизал губы и тихо и серьезно заговорил, оглядываясь на остальных, словно проверяя, согласны ли они с ним.

— После Перемирия, — сказал он, — у каждого из нас остались друзья по ту сторону Черной речки. Не знаю, что бы стал делать я, если бы встретился с одним из них. Мне не нужна твоя голова, тцаль. И его тоже. И я думаю, все со мной согласны.

Нестройный хор голосов раздался в его поддержку. Все убрали оружие и разбрелись, направляясь к выходу. Дарсай поднялся с колен и, остановившись рядом со мной, коснулся моей руки. Я сжала его пальцы.

— Твои друзья очень… великодушны.

— Не язви, — пробормотала я, испытывая немалое облегчение. А я-то успела себя похоронить. Честно говоря, я не ожидала такого от кейста, он оказался гораздо… чище, чем я. Я на его месте убила бы и Ворона, и Охотника-предателя, даже не раздумывая особенно. Но моя душевная чистота далека от идеала.

…Метрах в пятидесяти от входа на Перевал Снов, на песчаном берегу мы сидели рядом и смотрели на мелкие волны неширокой реки. За нами поднимались ивовые заросли, впереди, за рекой, склоны, поросшие лесом, перемежались известняковыми уступами. На востоке собирались тучи, солнце уже скрылось за облаками. Ветер налетал порывами. Мои ребята сидели поодаль и тихо переговаривались, один из мердов бинтовал пораненную ногу, кейст лежал на песке и жевал травинку.

— Он напророчил тебе беды? — спросил дарсай.

— Не мне. Моим потомкам.

— Все равно плохо.

— Я не хотела его убивать.

— Может, он хотел умереть от твоей руки? Он, наверняка, знал, кто ты, и зачем тебя послали.

— Ты знал его?

— Да.

— А про него?

— О чем ты?

— Он… — я замолчала на минуту, собираясь с духом, — Он сказал, что я похожа на Лорель Дарринг. Он сказал так, будто знал ее…

— Он жил очень долго.

— Неужели он действительно знал ее? — сказала я почти про себя, хотя и не сомневалась в том, что это действительно так. "Она была нежной. И слабой…". Боги, за шесть веков до моего рождения один Ворон уже любил женщину из рода Даррингов. До чего это все нелепо. Шесть веков. Та, на которую я так похожа. И Ворон, ставший зандом. Какой идиотизм.

Мы замолчали надолго. Прямо в зените было голубое небо с прозрачными разводами белых облаков, а вокруг клубились серые тучи, и только изредка мелькали ослепительно белые клубы или в разрывах выглядывало голубое небо.

Ветер был холодный, лес вдалеке шумел под его порывами, а здесь, вблизи, громче всего был шум густой болотной травы. Все остальные травы, хоть и не пожелтели и не высохли, а все же утратили свою летнюю яркость, и только эти болотные заросли, высокие и сочные, блистали яркой светлой зеленью. Под ветром заросли эти шумели громче далеких деревьев, и каждый раз, когда налетал ветер, я поднимала голову: звук был такой, будто кто-то шел по траве.

Все клонилось под ветром. Повытоптанный, потерявший свою гордую высоту, примятый спорыш кланялся и трепетал. Шелестели купы болотной травы. Шумели на ветру широкие листья калины, ветви которой слишком жесткие, ветру их не склонить. Колыхались гибкие ветви черемухи. Шум переходил — то в отдалении, трепетанием множества листьев, то вблизи, где он распадался на отдельные голоса. Иногда шум затихал, и только глазом было видно отдельное колыхание — то лебеда, возвышающаяся над примятым спорышем, то дальние верхушки деревьев. А то просто перед лицом проносилось холодное дыхание. Шумит и шумит, неумолчный. Шумит и шумит.

— Что ты собираешься теперь делать? — спросил Ворон.

Я молчала.

— Я хочу, чтобы ты пошла со мной. Ты слышишь?

— Я не могу.

Он вздохнул — тихо, почти неслышно. Погляди мое плечо. Мне было зябко на холодном ветру, а, может, ветер здесь был и ни при чем.

— Я не уйду без тебя.

— Я…. Послушай, через месяц я буду в Кукушкиной крепости. Ты помнишь, где она?

Он взял меня за подбородок.

— Что ты собираешься делать?

— Пойти на Совет хэррингов, — сказала я, — И сообщить им о моей отставке.

Он усмехнулся, встал.

Ветер всшелестнул кусты. Ворон оглянулся, метнулся в сторону и исчез в зарослях.

Немного погодя кейст поднялся с песка, и лениво потягиваясь и отряхая рубашку от песка, подошел ко мне и сел рядом, скрестив ноги. Изжеванная травинка все еще торчала из его рта.

— Это он и есть? — спросил кейст.

— Да.

— Силен, — пробормотал он, выплевывая травинку, — Да и ты хороша, — добавил он, вставая, — Шею мне подставить! Надо же! Далеко пойдешь, тцаль. Неужели ты даже не боялась?

— Нет.

— Ну-ну! далеко пойдешь, я же говорю.

Глава 17 Возможности

Мне снился сон. Златовласая женщина в просторном сером платье сидела за письменным столом и просматривала бумаги. Горели свечи в начищенных до блеска бронзовых подсвечниках.

Сны — очень странная, зыбкая материя. Я, видно, начала просыпаться, коль так отчетливо запомнила этот момент. Во мне осталось лишь смутное ощещение, что многое мне снилось и до этого. Я знала, что златовласая женщина обеспокоена и сердита, что она пытается выговорить свое раздражение, а собеседник ее отшучивается.

Тот, с кем она говорила, расхаживал по комнате. И простенькое платье женщины, и его одеяние — широкая серая рубаха и такие же штаны — явно свидетельствовали о том, что действие происходило во внутренних покоях. Мне пришлось наблюдать за семейной сценой.

И я знала — ведь во снах всегда все знаешь — за чьей.

Лорель и ее Ворон.

А ведь если подумать, они странной были парой. Не оттого, что он был нелюдем, а она человеком. Нет, просто они заведомо были очень разными. Врачевательница, она ориентирована была на внешний мир. У человека жн, управляющего целой крепостью, тем более не остается потребности даже думать о нематериальном. И как же она жила с Вороном?

Как он жил с ней?

Провидец, он наверняка читал ее, словно раскрытую книгу, — и что он видел?

Или просто любви все равно? Ведь он любил ее. Боги, она умерла столетия назад, и все это время он помнил ее — и умер с ее именем. И он поддержавал ее, пока она была жива, поддерживал во всем, хотя вряд ли его самого хоть немного волновали проблемы Птичьей обороны.

Свет в комнате погас, Лорель исчезла.

Ворон отошел к окну. Я видела, как отражается в стекле его покрытое болезнеными пятнами лицо.

А потом вдруг оказалось, что он глядит мне прямо в глаза.

— Нехорошо подсматривать, Эсса.

"Я ведь не специально". — подумала я в доверчивом изумлении.

— Нехорошо подсматривать за чужими грезами.

Я просыпалась. Я слышала уже всхрапывание лошадей, журчание ручья, шелест ветра в ночной листве. Еще миг, и мое мучительное видение исчезло бы без следа.

Но Ворон протянул руку и коснулся моей щеки.

И оно было так реально — это прикосновение!

— Не плачь, Эсса….

Я удивилась и поняла, что действительно плачу, я чувствовала, как прохладные капли катятся из глаз. Я спала, но плакала — наяву.

— Нет причин для слез, — сказал мне глубокий его голос, — Я знаю, о чем ты горюешь. Ты боишься, что судьба поймала тебя. Не возражай мне. Поверь, судьбе не получить таких, как мы. Моя Лорель была пленницей судьбы, это правда. Но ты, Эсса, судьбе никогда не достанешься, пусть даже выглядеть все будет именно так. Ты вернешься в свою крепость. Ты возглавишь Птичью оборону и спасешь северные земли, как это сделала она. Для Лорель в этом и заключался смысл жизни, а для тебя, Эсса?

Он будто ждал ответа, и я подумала: "Нет. Моя жизнь всегда будет в другом".

— Судьбе не поймать нас. Ни Вороны, и Охотники не в ее власти. Она порой радуется, думает, что заставила нас жить по ее указке. Но все это лишь внешнее. В душе мы свободны.

А сам — касался меня, прижимался лицом к моему лицу, мял плечи мои словно из металла выкованными пальцами….

Боги, боги! Что со мною? Его голос, его кожа, сухая и теплая, его мягкие, словно пух, волосы — а ведь обычно волосы у каргов жесткие. Все это было слишком реально, чтобы оказаться обычным сном.

Чью же грезу я вижу — занда или свою? Он ли тоскует о своей Лорель, или это я тоскую — неизвестно о чем?

Странное, исподволь подтачивающее душу чувство — так вода точит прибрежные скалы — мучило меня. Мне чудилось: я обрела то, что искала всю жизнь, и тотчас потеряла. А ведь я и не понимала до сих пор, что чего-то мне не хватает.

Оказалось, не хватает. Чего — возможности на кого-то опереться? Осознания, что мой избранник несоизмеримо выше меня во всем? Его превосходства?

А мне-то всегда казалось, что я хочу быть с партнером на равных. "Плохо казалось", — как говорил мой покойный муж. Плохо себя знаю, а ведь странствие по дорогам духа начинается с лабиринта собственной души. Звучит красиво, а на деле — тяжело и больно распутывать клубок собственного «я».

Одно хорошо — моих плохоньких возможностей хватает все же на такие грезы.

И греза моя размышляет о судьбе.

"А ведь Вороны до сих ищут твое пророчество, стремясь подчиниться судьбе".

— Не мое.

Что?

— Не мое пророчество.

Я растерялась. Что же они ищут? Ведь ищут же!

— Себя. Себя, Эсса. Все мы ищем только одного…. Что до пророчества, то я никогда не был любителем записывать свои бредовые видения. Даже моей жизни не хватило бы на то, чтобы записать всю эту чушь.

Я услышала, как он смеется — издалека, словно сквозь вату.

— Однажды ко мне пришел молодой Ворон, — продолжал он, — Ему долго снился один и тот же сон. Он видел приоткрытую дверь, освещенную солнцем лестницу и высокие окна, за которыми были горы без конца и края. Он пришел ко мне и спросил, есть ли мир, состоящий из одних только гор?…

По мою душу пришла очередная тайна. Ее прикосновение было словно цветочный лепесток — прохладное, нежное, бархатистое. Я давно этой тайны домогалась, а теперь она вдруг стала мне безразлична.

Впрочем, этот лепесток уже упал в мои ладони, значит, будет время рассмотреть его и даже аромат различить.

Сейчас ни одна тайна в мире не интересовала меня, вот что.

— Он искал твою крепость, Эсса. Эти сны слишком разжигали его любопытство.

Любопытство! Я стиснула зубы. А впрочем — Вороны из одного только любопытства и состоят.

Да и Охотники…. А я сама?

— Его поиски, твои поиски — это было всего лишь возможностью….

"Возможностью — чего?".

— Написать книгу Занда.

"Нет!" — подумала я в веселом изумлении. Нет! Только не это!

И тут я услышала женский голос, звавший какого-то Ильда.

Ворон обернулся, будто это имя могло принадлежать ему. И пошел прочь от окна…

От меня.

Я проснулась со слезами на глазах. Все вокруг спали. Тихая была ночь, безлунная. Я встала, осторожно пробралась между спящими и, спустившись с осыпающегося глинистого обрыва, вышла к ручью. Там, под защитой прибрежных кустов, я разревелась. Его руки, его лицо, его дыхание!

Этого больше нет, это все осталось только наваждением!

Журчала вода по кмням. Ветер путался в темной, почти невидимой листве.

Мы часто повторяем, что смерти нет. И лишь тогда я поняла, как дело обстоит в действительности. Не раньше, когда я потеряла своего тцаля, а именно тогда я поняла, что смерть есть. Она есть для тех, кто остается жить.

Умерший продолжает идти своей дорогой, для него смерть — это всего лишь продолжение пути. А вот оставшиеся теряют его навсегда. Вот что такое смерть — на самом-то деле.

Умерших не вернуть, не дотронуться до истаявшего в прах тела, не вдохнуть дыхания из мертвых уст. На смерти все кончается.

А нам… что делать нам?

Я плакала и зажимала рот руками.

Ужасно глупо, но я не могла унять рыданий. Без горечи, без жалобы, абсолютно на пустом месте я плакала и не могла успокоиться.

Впрочем, каждый из умерших имеет право быть оплаканным. Тем более тот, кого Лорель Дарринг звала Ильдом.

Ах, это имя!

Оно в один миг выдало мне самую главную тайну их семейной жизни: Лорель не знала, кто он такой. Он солгал ей. Она считала его человеком.

Конечно, ей в любом случае пришлось его как-то называть, ведь они жили среди людей. Но «Ильд» — для северян такое же бессмысленное сочетание звуков, как и мое «Эсса» для южан. Эсса, Ольса, Ольга — это все чисто северное, южнее графства Орд такую белиберду за имена не считают.

А вот Ильд — это горстское имя, даже в Южном Уделе оно почти не встречается. Если бы они искали ему имя только для того, чтобы успокоить окружающих, выбрали бы что-то более обыденное. Да из-за одного только имени в нем могли подозревать нильфьего шпиона!

Наверное, оно просто спросила, как его зовут. Что ему было сказать, что он знал о Севере — да и вообще о людях? Он ляпнул первое, что пришло ему в голову. С горстами-то он худо-бедно сталкивался, как и любой из Воронов.

Утрело. Темнота теряла свою серьезность, становилась прозрачной. Сделались видны уже кусты на том берегу ручья.

Я, наконец, успокоилась. Поплескала в лицо ледяной водой. Чувствовала я себя полностью опустошенной.

Впрочем, так всегда бывает после долгих слез. Поплакала я от души, что и говорить.

Из-за кустов вывалился кейст. Сырая галька зашуршала под его ногами.

— Ты чего здесь сидишь?

— Не спалось.

Я поднялась, отряхнула колени.

Над водой стелилась прозрачная, едва заметная дымка утреннего тумана. Птицы не пели. На востоке появилась робкая полоска рассвета.

Кейст пристально смотрел на меня.

Я отвела взгляд, сунула руки в карманы и пошла прочь. Долго бродила по мокрым от росы зарослям, пока окончательно не пришла в себя.

И когда я вернулась к своим ребятам, душа моя пребывала в равновесии.

В нешироком коридоре царили полумрак и прохлада. Высоко-высоко был расписной потолок, и узор его был почти не различим в сумраке. По одной стене тянулись полукруглые двери из черного морского дуба, в другой стене были окна, высокие и узкие, выложенные цветным стеклом. Солнце играло в стекле, становясь то золотым, то алым, а то и вовсе синим; цветные тени ложились в коридоре, не разгоняя сумрак. Прислонившись к простенку между окнами, я стояла, обхватив себя руками, и смотрела по сторонам, ожидая, когда меня позовут. Я, в общем-то, ни о чем не думала. Мною владело странное опустошение. Эта глава моей жизни закончилась — навсегда. И наверное, мне следовало ее оплакивать — или хотя бы преисполниться сожалений. Но сожаления как-то не шли в мою бедную пустую головушку.

Слишком много событий свалилось на меня, привыкшую к однообразному существованию Охотника. А бороться с обстоятельствами я не умела, в моем расписании жизненных уроков такой дисциплины вообще никогда не было. И что же мне оставалось делать? Руки отустить и позволить обстоятельствам волочь меня туда, куда им вздумается. Впрочем, в этом от века и состояла особая охотничья-воронья мудрость.

Так что выходило, что как меня учили, так я и поступала. Только вот легче от этого не становилось почему-то. Наша корпоративная мудрость давалась мне с трудом.

Не по себе мне становилось оттого, что я чувствовала себя — ведомой.

Было прохладно. И страшно тихо. Ни единого звука не доносилось сюда со двора. В этих замках всегда так. Словно в могиле. Кажется, что ты уже похоронен — в шелковых одеждах, с венчиком, с перстнями, с массивными золотыми браслетами на ногах. Ужасное ощущение, сладкое, будто тягучий мед, того и гляди, задохнешься в этой сладости. Как же люди живут здесь, диву даешься. Трудно нам, степным птичкам, понять жителей феодальных замков, ох, как трудно.

Полукруглые тяжелые двери в конце коридора выглядели так, словно они никогда не откроются. В зале, который скрывался за этими дверьми, я была последний раз пять лет назад, когда получала звание тцаля. И в этом коридоре последний раз я была тоже пять лет назад, хотя вообще-то в замке лорда Итена я появлялась не так уж редко…. Мне было немного грустно. И холодно. Я была в кожаных черных брюках, в кожаной безрукавке длиной едва до талии, в высоких сапогах. Сапоги мои были начищены до блеска. Сейчас на них ложилась синяя тень. Самой себе я казалась холодной как лед, злой словно острый клинок, а, наверное, на самом деле вид у меня был тоскливый. Так исподтишка навалились на меня воспоминания, всякие разные. Когда-то в этом замке жил мой любимый, а потом — перестал. Когда-то в этом замке кто-то решил, что я должна заменить моего любимого — другого. Какая все же жизнь глупая — нагромождение бессмысленных случайностей. Какая глупая, страшная, бессмысленная штука жизнь.

Я закрыла глаза. Прислонилась к холодному камню затылком. Какая глупая жизнь. Какая глупая Эсса. Какая глупая я. Вот так и кончают с собой — не от боли или тоски, от непроходимой глупости существования. Я словно пешка в чьей-то дурацкой игре — спасите меня. Я словно пешка. Какая ты глупая сегодня, Эсса. Какая ты сегодня бестолковая. Какая я — сегодня?

Слабый звук раздался в комнате дальше по коридору. Я насторожилась, словно кролик, прислушалась. Было тихо. Снова раздался слабый шорох, что-то шелестнуло и стихло. Оторвавшись от стены, я пересекла коридор. Толкнула небольшую темную дверь. Она была не заперта, но почти не сдвинулась от моего легонького толчка. Дверной ручкой служила позолоченная львиная голова. Я надавила на морду и с усилием отворила дверь. Она была тяжелая, словно надгробный камень.

Здесь, по-видимому, была малая библиотека замка. Я никогда ее не видела. Обширная комната, правда, и в половину не такая, как большая библиотека; та действительно поражала воображение, впрочем, и в этой комнате при желании можно было устраивать балы человек этак на сто-двести. По стенам тянулись книжные полки — до самого потолка, и две стремянки, одна маленькая, другая побольше, стояли в углу; непохоже было, чтобы ими часто здесь пользовались. Окно было занавешано коричневыми бархатными портьерами, продетыми в золоченые кольца. Пол был застлан необъятным зеленоватым ковром, бескрайним, словно море.

Высокий худой мужчина в черном камзоле с серебряной оторочкой и в черных кожаных брюках стоял спиной к двери, перебирая книги. Ноги у него были как палки, обтягивающие брюки не красили его. Впрочем, он всегда так одевался. В растрепанных рыжих волосах видна была седина — лорд Итен начал седеть очень рано, лет с двадцати.

Он обернулся, когда дверь открылась, мельком взглянул на меня, снова отвернулся, поставил книгу на полку и взял следующую. Последний раз я видела Итена в тот день, когда вернулась с Севера и привезла известие о ее гибели. Тогда лорд Южного Удела, самый влиятельный и богатый из южных лордов, выслушал меня спокойно, почти равнодушно, но мало было равнодушия в этой молчаливой фигуре, застывшей у книжных полок. Я вошла и, притворив за собой дверь, прислонилась к стене. А ведь он ее любил. Это был не политический брак, это я еще там поняла…. Вообще-то он сентиментален. Портрет покойной матери, которую он почти и не знал, он носит в медальоне на груди. О, он умеет быть жестким и жестоким, но он сентиментален. И, наверное, он горюет по своей невесте, по крайней мере, его спина, обернутая ко мне, говорила мне именно об этом. Я сочувственно улыбалась, слушая шелест страниц. Конечно, я была последней в списке людей, к которым он обратился бы за поддержкой, но я знала ее, и я привезла ему известие о ее гибели, я видела, как она умирает…

— Я все говорю себе, что я еще молод, что еще успею, — сказал он. Голос у него был резкий. Таким голосом хорошо отдавать приказания или кричать в гневе. Мне отчего-то вспомнилась Ольса. Я взглянула на него, Итен закрыл книгу, но все еще держал ее в руках, — Я еще молод, успею, создам семью…. Да и невыгодный это был брак, — он обернулся, подошел к столу и, положив книгу, быстро взглянул на меня, — Я ведь и об этом должен думать…. Невыгодней был брак, — повторил он немного погодя, — Невыгодный.

— Переживешь, — тихо сказала я.

Итен моргнул. Проведя рукой по растрепанным рыжим волосам, он отошел к окну и, отодвинув рукой бархатную портьеру, выглянул наружу.

— Да. Так и будет, конечно. Переживу, — он повернулся и присел на подоконник, — Нельзя нам любить, вот в чем дело, — сказал он, — У нее крепость, у меня целый удел, какая уж тут любовь.

— Не жалей, что потерял, радуйся, что любил.

Итен невесело усмехнулся в ответ.

— Ты-то радуешься? — спросил он, хотя я не поняла, что он имеет в виду.

— А я и не жалею, — сказала я в ответ, хотя я и сама не знала, что имею в виду, — Я, понимаешь ли, скоро уеду.

— Да, я слышал о твоем прошении. Только, куда бы ты ни собралась, долго ты там не выдержишь. Я довольно уж насмотрелся на Охотников, никто из вас не сможет жить иной жизнью.

Я пожала плечами и нараспев проговорила:

Кружатся вихри у границ, — Кто стерпит их порыв? Пустой простор в чужом краю, — Где есть еще такой? Клубятся тучи целый день, Злой ветер тело жжет, И слышится холодный звук Котлов в ночной тиши. Мечи сверкают с двух сторон, Смешавшись, кровь течет. А в смертный час кому нужны Награды и почет!..[35]

— И что? — спросил Итен.

— Страшная вещь — границы, — прозвучал за моей спиной высокий старческий голос, — Там всегда что-то происходит. Они затягивают как в омут. Только Охотнику все равно, где жить, досточтимый лорд. Перед смертью неважно будет, где ты жил, важно только, как ты жил.

Тонкая, похожая на птичью лапку рука легла на мое плечо.

— Всего доброго, досточтимый лорд. Идем, дорогая моя, тебя ждут.

Мы вышли в коридор, и хэрринг сказал, все еще держась за мое плечо:

— Ты читаешь слишком много стихов.

Медленно мы пошли по коридору. Хэрринг был лишь чуть выше меня — такое маленькое-маленькое привидение среди мрачных каменных стен. Этот замок был самое то место для привидений, и с этой точки зрения Итен был, конечно, прав, позволив проводить здесь заседания Совета хэррингов. Десяток-другой наших привидений вполне оживили его замок…

Я искоса поглядывала на хэрринга.

— Что они решили? — спросила я, наконец. Мы остановились у самых дверей в зал заседаний, и хэрринг повернулся ко мне.

— Они хотят прежде поговорить с тобой, — сказал он.

— А ты?

Огромное опухшее веко приподнялось, открывая выцветший голубой глаз.

— Кровь — не вода. Тем более такая кровь.

А когда я дернула на себя тяжелую дверь, он сказал мне в спину:

— Но ведь ты рассказала мне не все, дорогая моя, далеко не все.

С улыбкой я вошла и, пройдя несколько шагов, остановилась. Пришло время, и я снова смотрела на зал Совета, в котором я была последний раз после смерти своего мужа. Это была большая комната с высоким купольным потолком, расписанным под голубое небо с мелкими барашками облаков. Стены обшиты были светлым деревом, окна были высокие, от потолка до самого пола, и висели на окнах золотистые занавеси. Посреди комнаты на небольшом возвышении стоял полукруглый полированный стол, за которым сидело сборище призраков — или стая больших белых птиц. Хэрринги. Копны белоснежных одежд, выбеленные временем седины, полупрозрачные лица. Каждый из них выглядел так, что казалось — дунь, и он развеется как туман.

Они разглядывали меня насмешливыми старческими глазами и молчали. В комнате висела тишина, ломкая и тягостная.

— Захотелось мирной жизни, тцаль? — сказал, наконец, один из них, — Рожать сопляков и мужу портянки стирать?

Я посмотрела в окно. Ветви клена метались на ветру. Желтые, красные, бурые листья срывались с ветвей и взлетали — прямо в небо. Они носились в воздухе, как стайка вспугнутых воробьев. И мне тоже хотелось куда-нибудь улететь. Как сказал поэт:

Пробужденный сознаньем, Не вернуться я не могу. Все настигнуты птицы, И становится лишним лук.[36]

— Так в чем же дело, тцаль?

Я молчала, и это молчание ничуть не тяготило меня. Я прекрасно понимала, что это все не всерьез. Они просто развлекаются за мой счет, и имеют, конечно, на это право. Хэрринг, сидевший справа, в самом крайнем кресле, пил из высокого стакана прозрачную жидкость, и я была уверена, что это не вода, а кое-что покрепче.

— Я так понимаю, — сказал вдруг один из хэррингов противным голосом, и мне стало интересно, таков ли его голос на самом деле, или он специально, — что девочка просто нашла себе мужика где-то на стороне и вообразила, что жить без него не может. Скорее всего, это кто-то из наших доблестных лордов, потому что ни один горожанин не польститься на Охотницу. Тем более крестьянин. Ну, что, я прав? Вы собираетесь стать достопочтенной леди, тцаль?

— Нет, — хмыкнула я, — Вы промахнулись на несколько лиг и одну реку.

Мои слова не сразу дошли до них. Но выражение лица сначала одного, потом другого изменилось, они осознали, и сразу шепот и смешки прекратились, и все они взглянули на меня. Что они подумали обо мне в тот момент, они, отличающиеся от нас, обычных Охотников, на половину пути к мирам Духа? Вряд ли то же самое, что я сама подумала бы при таких обстоятельствах…

— Вот как, — сказал один из них после непродолжительного молчания, — Что же, вы собираетесь перейти на ту сторону Черной речки? И сражаться против Охотников?

— Я собираюсь вернуться в свою родовую крепость. На Север.

— Навсегда? — спросил другой.

— Да, — заявила я с легкой улыбкой на губах, словно это слово «навсегда» было таким простым, словно оно не означало целую человеческую жизнь. Впрочем, перейдя свой мост и запалив его, я не боялась уже таких слов. Мне поздно было бояться, мост мой уже пылал вовсю. И захочешь — не вернешься.

— Вы вернетесь, — сказали мне.

— Нет, — сказала я, и улыбка моя стала еще самоуверенней.

Хэрринг, сказавший это, покивал головой. Это был еще относительно молодой, может быть, лет шестидесяти человек с кудрявой бородой и длинными волосами, в которых среди седины немало было и темных. Волосы его были собраны в хвост на затылке. Он внимательно смотрел на меня. И не улыбался. Тонкие губы были плотно сжаты.

— Но вы не сможете измениться, тцаль, — сказал он, разжимая неприятные свои губы, — У вас одна дорога, где бы вы ни прожили свою жизнь, она будет жизнью Охотника.

— Я знаю, — сказала я.

— О, черт! — вдруг воскликнул другой хэрринг, тонкий и белоснежный, — Я говорил, что это Перемирие не принесет ничего хорошего! Эта дурацкая экспедиция в пустыни не стоила такого риска. Да она и не принесла результатов…

Легкое удивление промелькнуло во мне и померкло. Какое мне, в сущности, дело было до этого?

— Посмотрите, — говорил он, указывая на меня рукой, — Это тцаль, тцаль отказывается от своей жизни. А сколько будет мердов, торренсов, адраев! У скольких теперь остались друзья или любовники на том берегу!

А тот, первый, с хвостом и кудрявой бородой, продолжал спрашивать меня:

— Вы хотите уехать туда, где больше не будет Воронов, и прожить там всю жизнь?.. Прожить всю жизнь в тишине и невозможности достичь полноты бытия? Разве вам не будет скучно, тцаль? Или пусто? Разве вы хотите ощущать эту пустоту каждый день — всю свою жизнь?

Я смотрела в его глаза и улыбалась прежней безмятежной улыбкой.

— Моя жизнь не будет пуста.

— Не будет? — почти шепотом спросил он.

— Нет, — сказала я, глядя на него широко открытыми глазами, — Нет.

— О, — коротко сказал он, наклоняя голову, и продолжал, — Он пойдет за вами, не вы — за ним? Как интересно. Вы переломили его отношение к женщинам? Почему вы так уверены?

— Он сказал мне.

— Вы, может быть, не знаете этого, тцаль, но у Воронов развито очень жесткое подчинение законам и нуждам народа…

— Я знаю…

— И он может переступить через них? Кто же он такой, в таком случае?

Я молчала и улыбалась. Светило солнце, на пол ложились светлые прямоугольники. Все это было комедией, и я это знала, и они, хэрринги, тоже знали. Я молчала. Мне стало весело. Мой покровитель, зашедший вслед за мной и севший на свое место, усмехался, приподняв седые брови. Я не могла им сказать, но я почти это сделала, и он понял, и многие поймут потом. Я почти сказала им, что занд, один из зандов, будет жить на Севере, и потом они будут решать, опасно ли это для них и не послать ли им еще одного агента на еще одно убийство.

— Ладно, — сказали мне, — Вы можете идти, тцаль. Вы приняли решение, что ж, прощайте.

А когда я выходила, один из них сказал громким шепотом:

— За поясом хэрринга она вернется.

Я прошла по коридору мимо библиотеки. Итена там уже не было. Я спустилась в огромный мрачный холл. Сыро и холодно было здесь, узорчатые, выложенные цветным стеклом окна почти не пропускали света.

— Тцаль!

Я оглянулась. Бородатый хэрринг стоял на ступенях. Я дождалась, пока он сеустится. Он подошел ко мне вплотную, и мне пришлось задрать голову, чтобы видеть его лицо. Ненавижу высоких людей!

— Что вам нужно?

— Честно?

— Хотелось бы, — фыркнула я.

— Вы очень молоды. Вы настолько молоды, что даже не понимаете, насколько вам повезло. Быть может, вы единственная, кто завершит построение своего тайцзи не в схватке — а в единении. Но вам повезло и в другом.

— В чем же?

— Вы думали когда-нибудь об эволюции?

— О вороньей?

— О нашей.

— Нет.

— Ведь мы повторяем их во всем. И если есть занды, то должно быть и их подобие…

— Среди нас… нет, я не думала об этом.

— Вороны еще сами не понимают, что это такое — занд. Мы тем более не понимаем, что происходит с нами.

Я невольно заинтересовалась.

— Среди Охотников действительно есть такие? Это предположение или действительно есть?

— Вот нас двое, и мы стоим здесь. Предположение ли мы или действительность?

— Я не…

— Мы не знаем, кто мы. Но зато у нас есть название — дьердь.

— Мы?

— Вы не поимаете?

— Нет.

— Сначала вам нужно стать хэррингом. Но потом вам не отвертеться.

Сказать, что я обалдела, это значит — ничего не сказать.

Я просто онемела.

Стояла и глазами хлопала, словно драгоценная механическая кукла.

А хэрринг усмехнулся.

— Знаете, с какой целью заключалось перемирие?

— Слышала только что.

— А что мы искали в пустыне, знаете?

— Чего же?

— Понимания.

— Зато я ничего не понимаю.

— Мы привыкли смотреться в Воронов, словно в зеркало. А в кого смотреться нам, дьердям? Мы искали сонга, который находится в процессе превращения…

— Нашли?

— Нет. Его нашли вы. И я думаю, что он тоже искал — вас, меня, кого-то, кто сможет сыграть для него рль зеркала. Вам повезло. Вам обоим повезло.

— Наверное…

— Всю жизнь вы будете смотреть друг в друга. Вы обрели то, что до сих пор не было у зандов и дьердей, — возможность понять собственную сущность…

Я вдруг почувствовала, что с меня хватит. Развернулась и пошла прочь. Пройдя по каменному полу, возраст которого приближался уже к пятистам годам, я проскользнула в приоткрытую дверь и вышла на высокое крыльцо. Солнце ударило мне в глаза. В теплом прозрачном воздухе носились листья.

Дальние клены почти уже совсем облетели, трава вокруг них усыпана была пестрой опавшей листвой. Тонкие белесоватые ветви вырисовывались на фоне яркого осеннего неба. За деревьями видны были казармы моего отряда. Впрочем, уже не моего. Как сказал поэт:

Я назад повернул И погнал коней моих прямо, Далеко, далеко Их пустил по великой дороге.[37]

В конюшне я оседлала пегого жеребца и, выехав за пределы поселения, пустила его галопом. По обочинам дороги шумели отжелтевающие травы. Возле ложбины, где собиралась вода, толпились высокие мощные ивы, сидевшие на них птицы кричали, уставясь в глубокое синее небо. В голубизне его появилась уже фиолетовая нотка, приближался вечер. Как сказал поэт:

Уже вечереет — И путник печалью охвачен. Просторы бескрайни — И снизилось небо к деревьям.[38]

А ветер летел мне навстречу — степной, теплый, пропыленный ветер. Степь впереди смыкалась с небом.

Глава 18 Ничего незначащий эпизод

Поэт, которого так любила вспоминать Эсса, как-то раз сказал:

Что будет в веках, О том не дано нам знать.[39]

Но, быть может, она-то как раз знала.

Серые гранитные стены. В солнечных лучах поблескивали слюдянистые вкрапления. В комнате не было никакой мебели, только огромные, окованные сталью сундуки. И портреты. Они лежали на полу, стояли, прислоненные к стенам, — картины, фотографии, эскизы, большие и маленькие, в рамах и без. И посреди этого хаоса на полу, на маленьких вышитых подушках, сидели две девочки лет пятнадцати и продолжали вынимать картины из сундука.

Где-то за окном чирикнула птица и замолкла. Узорчатые тени от оконных решеток ложились на пол и на лица давно умерших людей. Стояла тишина, блаженная тишина жаркого летнего полдня, когда все живое словно замирает, утомленное жарой. Лето пришло и на Север.

В комнате было душно, девочки все взмокли. Анна, дочь властительницы Эрики, закатала рукава и обмахивалась пачкой старых фотографий. Над верхней губой у нее блестели капельки пота, и влажные прядки облепили лоб. У нее были волосы Даррингов — знаменитые золотистые кудри, слегка искрящиеся на солнце.

— Фу-у, — сказала Анна, — и когда же мы закончим? Я хочу поплавать.

— Вода в Истре еще холодная, — отозвалась Сюзанна, приемная дочь Эрики, — Я вчера туда ходила.

Анна вздохнула. Сюзанна снова полезла в сундук. Хотя она и носила на шее на мелкой золотой цепочке ключ от ворот крепости, одного взгляда на нее было достаточно, чтобы убедиться в том, что в ней нет ни капли крови Даррингов. Сюзанна была высокая худенькая девушка с блестящими каштановыми волосами, сейчас уложенными узлом на затылке. У нее было широкоскулое лицо с острым подбородком, широко расставленные карие глаза и чуточку вздернутый нос. Она я была не Дарринг и вообще не северянка — просто сирота из приморских областей, которую властительница Эрика привезла в крепость совсем крохой и воспитала вместе со своей дочерью.

— Смотри, — сказала Сюзанна, — опять портрет Лорель.

— Другой?

— Да, посмотри сама

Анна взяла из рук названной сестры небольшую картину в золоченой раме. С полотна на нее глянуло тонкое бледное лицо знаменитой властительницы. Ее и не ее. Ни на одном портрете Лорель Дарринг не выглядела веселой или счастливой, печаль была ее неизменной спутницей, печаль сопровождала ее, на каждом изображении они были вместе — но не здесь. Золотистые пышные кудри обрамляли узкое лицо, прядка свешивались между отчаянными серыми глазами. Знаменитая властительница казалась совсем молодой и до странности веселой. Она улыбалась. И эта улыбка не была обычной, бледной и незаметной ее улыбкой; она улыбалась открыто, почти смеялась, и в глазах ее таилось веселье.

— Ты думаешь, это Лорель? — с сомнением сказала Анна.

— А кто же?

Анна пожала плечами. Привычный образ Лорель рушился на глазах. Ну, надо же!

— Смотри-ка, вот еще.

Это была уже не картина, а фотография. Властительница сидела немного боком, обернувшись к мужчине, который стоял за ее креслом. Солнечный свет играл в ее волосах, как в бокале с шампанским. А вот мужчина…

— Почему у него красные глаза? — спросила Анна, водя пальцем по глянцевой поверхности.

— Я вспомнила, — вдруг сказала Сюзанна, — Это Эсса. Ну, помнишь, первое возрождение крепости?

— А это значит…

— Да, ее муж. С юга. Не помню я, как его звали.

— Ее надо будет, пожалуй, повесить рядом с Лорель.

Девочки занимались подбором портретов для картинной галереи.

— А они похожи с Лорель, правда?

— Как сестры. Даже странно. Это при ней возобновились северные войны.

— По-моему, при ее дочери — Мерни. Эсса только восстановила крепость. Ну, еще учредила Совет Птичьей обороны.

— Интересно, зачем она вышла замуж за этого красноглазого?

— Я где-то читала, что есть версия, что Мерни не его дочь. Отца для наследницы Эсса нашла где-то на стороне.

— Странная какая-то версия. Вечно историки что-нибудь выдумают, только и знают, что запутывать простые вещи.

— Это точно. Если бы не историки, история была бы проще.

И девочки рассмеялись, вспугнув воробья, усевшегося на подоконник.

Ах! Страдай, мучайся, борись — конец все равно один. Образ твой вгонят в тесные рамки портретных галерей и семейных альбомов. И с каждым прошедшим годом он все меньше будет напоминать тебя.

А впрочем, в этом что-то есть.

Обещание свободы?

2 февраля 2000 — 4 февраля 2001

Январь — февраль 2005

Примечания

1

Тао Юаньмин

(обратно)

2

Тао Юаньмин

(обратно)

3

Бо Цзюйи

(обратно)

4

Тао Юаньмин

(обратно)

5

тайцзи (кит. Великий предел) — источник и причина всех вещей. В нем соединены два первичных космических начала — Ян и Инь.

(обратно)

6

Тао Юаньмин

(обратно)

7

Тао Юаньмин

(обратно)

8

Тао Юаньмин

(обратно)

9

Тао Юаньмин

(обратно)

10

Тао Юаньмин

(обратно)

11

Ли Бо

(обратно)

12

Чжан Сюнь

(обратно)

13

Тао Юаньмин

(обратно)

14

Бо Цзюйи

(обратно)

15

Бо Цзюйи

(обратно)

16

др. кит.

(обратно)

17

Дай Шу-Линь

(обратно)

18

Цуй Го-фу

(обратно)

19

Ли Бо

(обратно)

20

Гао Ши

(обратно)

21

Тао Юаньмин

(обратно)

22

Тао Юаньмин

(обратно)

23

Ли Бо

(обратно)

24

Ло Цзун-Юань

(обратно)

25

Тао Юаньмин

(обратно)

26

Тао Юаньмин

(обратно)

27

Чжу Цин-юй

(обратно)

28

Тао Юаньмин

(обратно)

29

Ван Бо

(обратно)

30

Бо Цзюйи

(обратно)

31

Бо Цзюйи

(обратно)

32

Тао Юаньмин

(обратно)

33

Ли Ци

(обратно)

34

Тао Юаньмин

(обратно)

35

Гао Ши

(обратно)

36

Тао Юаньмин

(обратно)

37

др. кит.

(обратно)

38

Мэн Хао-жань

(обратно)

39

Тао Юаньмин

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Крепость Ласточки

Глава 2 Вороны

Глава 3 Вороны (продолжение)

Глава 4 Будни

Глава 5 О любви

Глава 6 О любви (продолжение)

Глава 7 О северных войнах

Глава 8 Нападение

Глава 9 Воспоминания

Глава 10 В горах

Глава 11 В горах (продолжение)

Глава 12 Свершение

Глава 13 Кукушкина крепость

Глава 14 Секретное совещание

Глава 15 Перевал Снов

Глава 16 Перевал Снов (продолжение)

Глава 17 Возможности

Глава 18 Ничего незначащий эпизод

Реклама на сайте